Три церкви (fb2)

- Три церкви [litres] 1422K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ованес Азнаурян

Ованес Азнаурян
 Три церкви

Как потускло золото, изменилось золото наилучшее! Камни святилища раскиданы по всем перекресткам (4:1).

Отцы наши грешили: их уже нет, а мы несем наказание за беззаконие их (5:7).

Пророк Иеремия

Армения – потусторонняя страна.

Алиса Ганиева

© Азнаурян О., текст, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Пролог

На обочине дороги, горной, извилистой, неспокойной, превращающейся порой в тропинку, а то и вовсе исчезающей – так что машина вынуждена была ехать наугад, вернее, «на ощупь», – был родник в скале, и они остановились, чтобы запастись водой.

Воздух был чистым и с утра свежим. Дул легкий ветерок. Выйдя из машины, Нонна сказала, что все-таки удивительно, какой здесь чистый воздух, не то что в городе, где нечем дышать. Она это говорила каждый раз, когда они ехали в Берджи, то есть почти каждое воскресенье, и ему, Гарику то есть, это уже надоело и стоило невероятных усилий, чтобы сдержать себя и не взорваться, а только вздохнуть: «О, господи!» – на что Нонна не обратила никакого внимания.

Наполнив канистры, они вернулись в машину; Гарик завел мотор, и они поехали дальше. Дорога все время уходила вверх.

Они были муж и жена и ехали в горное село Берджи, которое находилось в пятидесяти километрах от города Еревана, где они жили. В столице они оба и работали врачами.

Несмотря на относительную близость, до Берджи можно было добраться лишь за час, а то и больше. Дорога была опасной и настолько узкой, что на ней две машины вряд ли могли поместиться рядом, а бесчисленные повороты просто изводили водителей. Справа были скалы, грозно свешивающиеся над дорогой и пугающие водителей частыми камнепадами; слева же на протяжении всего пути была пропасть. А далеко внизу была долина, выжженная солнцем. Сверху, с дороги, были видны три села, находящиеся друг от друга на небольшом расстоянии (во всяком случае, так казалось сверху), кажущиеся тремя зелеными островками среди этого безжизненного океана. Дальше поднимались цепи высоких синих гор, которые были видны из-за не сгустившейся пока еще дымки. За горами была уже другая страна.

– А интересно, как там, за горами? – спросила Нонна, открывая одну из маленьких канистр, чтоб выпить воды, и выливая воду себе на юбку в цветочках. У нее были красивые волосы, красивые ноги и красивые очки.

– Не знаю, – ответил муж. – Не все ли тебе равно? – Гарик переключил скорость и, секунду посмотрев на горы, снова сосредоточился на дороге.

На этой дороге часто случались аварии. Недавно, например, в пропасть из-за тумана свалился рейсовый автобус, возивший отдыхающих из пансионата в город. Пансионат этот был в поселке Кармрашен, и пассажиры автобуса все ехали в Ереван. В Ереване они должны были сесть в самолет и лететь по домам, но все они, в том числе и шофер автобуса, погибли. Автобус с трудом вытащили из пропасти с помощью огромного крана.

Гарик почему-то вспомнил об этой аварии. Это было как раз на этом участке пути, и, несмотря на то что он знал все повороты и вообще всю дорогу наизусть, решил быть внимательным и не рисковать.

Было лето, и было утро, и было прохладно, и дымка еще не сгустилась над долиной и не скрыла синие горы, за которыми была другая, бог весть какая страна, но уже через час-полтора все изменится. Станет невыносимо жарко, асфальт закипит, и от этого станет еще жарче; синие горы исчезнут, исчезнет и долина внизу, и три села уже не будут видны; все изменится, как будто и не было ничего…

Впереди был последний поворот, который Гарик отлично взял. Подъем кончился и пропасть слева тоже, и уже пошли поля. Справа тоже было поле, у края которого начинались дома, поднимаясь по склону невысокого холма. Дом друга Гарика и Нонны, к кому они приезжали в гости почти каждое воскресенье, был одной из нижних в этой лестнице из домов, и из окон открывался прекрасный вид на поля и долину внизу.

Машина остановилась у зеленых ворот. Нонна вышла и, потянувшись, сказала, что удивительно, какой здесь великолепный воздух, не то что в городе…

«Ну и черт с тобой!» – подумал Гарик и пошел открывать ворота.

Догадывалась Нонна уже давно, но неделю назад убедилась в том, что Гарик завел себе любовницу. «Поживем еще немного так», – думала Нонна, у которой были красивые волосы, красивые ноги, красивые очки и юбка в цветочек. Но она не знала, что очень скоро Гарик бросит все, бросит Ереван и поселится в этом самом поселке Берджи. Он будет звать с собой и ее, но она не согласится…

Часть первая

Глава 1

Унан был коренным арцвабердским крестьянином. Занимался земледелием и садоводством. Был знаменитым в округе кузнецом и родил троих сыновей: Григора, Ахагюла и Месропа. Первую мельницу в Арцваберде, которая действовала многие годы, построил именно он. Прибыль же с нее распределялась поровну между семьями сыновей, которые разделились, построив собственные дома, но все равно продолжали жить одной большой и шумной семьей.

Григор долгие годы был кехвой^[1]. Ахагюл же, известный своей начитанностью, мудростью и стремлением к самообразованию, стал земледельцем, посадил большой фруктовый сад. Ну а Месроп в совершенстве владел ремеслами каменотеса, укладчика стен и кузнеца. Он также занимался садоводством. Говорят, стены медеплавильни, основанной в Дзорке предпринимателем из Шуши Мелик-Азаряном, воздвигал именно варпет^[2] Месроп Унанян. Он же выстелил ложе первого в Дзорке оросительного канала, когда Дзорк только-только готовился стать городом.

У Месропа Унаняна было два сына – Ашот и Арам. Оба окончили местную двухлетку, а став постарше, уехали на заработки в промышленный город Баку. Арам стал работать на заводе, окончательно обосновался тут, обзавелся семьей. Погиб в результате производственной аварии в 1924 году, в возрасте сорока одного года. У него был сын, Грачик, который не вернулся с фронта Великой Отечественной войны.

Ашот в Баку надолго не задержался, уехал в Пятигорск, а потом, узнав о смерти отца, вернулся в родное село, чтобы стать во главе отчего дома. Женился Ашот в 1904 году на дочке почтенного Тер-Аветиса прекрасной Ашхен, которая родила ему четверых детей. Самым младшим из них был Аршак. Но 4 ноября 1914 года в возрасте двадцати восьми лет прекрасная Ашхен умерла, и дом Ашота осиротел. Ашоту с малолетними детьми – особенно с двухлетним Аршаком – помогали теща Ехсапет и свояченица Астхик. Как первую маму Аршак запомнил именно тетю Астхик. Ашот женился через три года во второй раз на вдове из села Мегануш, дочери Ависа, пользовавшегося большим общественным авторитетом как сельский глава. Ее звали Парандзем. Выбрал Ашот Парандзем еще и потому, что та была бесплодна, как ему сказали. Но это оказалось не так. Парандзем подняла пришедшее в упадок хозяйство и родила мужу восьмерых детей. Самого младшего, 1936 года рождения, Парандзем назвала Мамиконом в честь утонувшего в реке брата.

Период благосостояния длился недолго, и колесо истории Ашотова дома вновь завертелось вспять. В 1930 году колхозными стали коровы, овцы, свиньи, пчелы и даже двухколесная арба. Старшие дети, включая Аршака, покинули Арцваберд и обосновались в Дзорке, начав работать на медных рудниках. Ашот погиб в 1938-м: упал с дерева, собирая для колхоза орехи. Парандзем умерла в 1939-м, в возрасте сорока трех лет. В том же году обобществили большой фруктовый сад, посаженный некогда Ашотом. Двенадцать детей были вынуждены либо сами зарабатывать на пропитание, либо жить на иждивении родственников, старших братьев и сестер.

Аршак все детство провел в Арцваберде, а юность – в Дзорке. С малолетства помогал отцу Ашоту пасти скотину, ухаживать за садом. Перебравшись вслед за старшими братьями в город, Аршак получил образование в техникуме при медноперерабатывающем заводе и в дальнейшем уже никогда не покидал Дзорка, если не считать годы Отечественной войны. Женился Аршак на Соне из семьи бывшего священника села Арачадзор, дочери Шмавона, погибшего из-за схода лавины, когда он вез через перевал оружие для фидаинов^[3]. У Аршака и Соны было три дочери – Норетта, Клара и Ашхен, названная в честь матери Аршака, которой он никогда не видел.

Аршак всю жизнь занимал высокие должности, с тридцатых годов работал в райкоме партии, а после войны был даже первым секретарем горкома, то есть мэром; тогда-то Дзорк стал действительно городом и начал процветать. Если поехать в Дзорк, то можно будет и в наши дни увидеть посаженные Аршаком платаны вдоль рек Ган и Чаги и пройтись по улицам, им же проложенным. Именно Аршак всю жизнь помогал самому младшему сыну отца от второго брака Мамикону, единокровному брату, взяв его жить в дом. Из дома Аршака и Соны Мамикон Ашотович ходил в школу, из их дома уехал учиться в Ереванский политехнический институт. Но Мамикона убили в шестидесятом году. Несмотря на высшее образование, полученное в Ереване, Мамикон Унанян вернулся и, обосновавшись в родном селе Арцваберд, стал простым механизатором. У него был отличный голос, он прекрасно пел. И вот однажды на своем комбайне, единственном, кстати, в колхозе, он собрал хлеб с полей, что простирались за селом Арцваберд, лег отдохнуть немного под деревом, за маленьким оврагом, и, по обыкновению, запел. Громко, звучно, прекрасно! В тот день он пел фидаинские песни, восхваляющие зоравара Андраника^[4] и национальную борьбу. А потом заснул там же, в тени деревца, рядом со своим комбайном. Тогда и зарезал Мамикона азербайджанский пастух из соседней деревни Парахли, что пас своих овец на лугах неподалеку. Зарезал из-за песен…

В доме Аршака и Соны проживал также и сын фронтового друга Аршака – Сурена родом из села Багаберд. Когда Сурен умер, Аршак и Сона взяли к себе в дом его единственного сына, маленького Рафика, оставшегося сиротой. Он тоже из дома Аршака и Соны ходил в школу, из их дома уехал учиться в Ереванский политехнический институт, именно у них дома жил первое время, когда женился на Норетте, старшей дочери Аршака и Соны, пока не обзавелся собственной квартирой. Не без помощи тестя стал Рафик впоследствии директором дома отдыха в Кармрашене, потом занимал всякие чиновничьи должности, а потом неожиданно для всех разбогател. Аршаку Унаняну это не нравилось. Ему не нравились богатство и пронырливость зятя.

Аршак Ашотович, почетный гражданин города Дзорк, бывший первый секретарь горкома партии, бывший директор птицефабрики «Дзорк», бывший председатель Совета ветеранов войны и труда, к концу жизни писал автобиографию, историю своего рода и родного города. Ему многое не нравилось в новой жизни, и он лишь время от времени, вздыхая, говорил жене Соне:

– Больше всего жалею Мамикона. Он все пьет и пьет.

– Во всем виноват твой зять! Он тоже пьет! Поэтому и внук у тебя алкоголик. Виноваты Рафик и еще мир, который сошел с ума! – констатировала бабушка Сона. Бабушка Сона всегда считала неправильным, что Норетта, старшая дочь, назвала своего единственного сына в честь дяди, зарезанного азербайджанцем из села Парахли, то есть Мамиконом. Ведь и тот был назван в честь брата Парандзем, мачехи Аршака, утонувшего в реке Воротан.

– Да… – вздыхал обычно дедушка Аршак, соглашаясь с женой. – Мир сошел с ума. – И думал: «Миры периодически рушатся. Рождаются и исчезают звезды, галактики. Рушится жизнь. И вот мир в очередной раз пошел к чертям». Но это уже было в девяностые, в эпоху страшных зим.

А пока…

A пока в очередной раз мир рухнул. Через семь лет после того, как погиб отец Аршака – Ашот, и через два года после того, как умерла Парандзем-мама€. В июне 1941 года, когда Аршаку Ашотовичу было всего двадцать восемь лет, в райкоме партии Дзорка состоялся пленум. На пленуме, как всегда, присутствовал сотрудник районного НКВД – Баграт Шаваршович Киракосян, комиссар НКВД («полковник Баграт», как он любил представляться. Комично это звучало, по правде говоря. Высокий, красивый, усатый, сероглазый «полковник Баграт».) Он-то и выступил в конце заседания с речью, в которой, коснувшись международного положения и приведя цитаты из речей великого вождя всех времен и народов Сталина, указал на то, что в Дзорке все еще проживают недобитые интеллигентские личности старой формации, которые могут быть опасны именно в силу своего гнилого происхождения – таких людей надо арестовывать, и если не расстреливать сразу, то хотя бы отправлять в ссылку. Тогда это называлось «чистками».

– Например, – сказал Баграт Шаваршович, – небезызвестный в Дзорке школьный учитель Айк Ависыч! Да, именно Айк Ависыч. Неизвестно, как он учит наших детей и насколько вредно его «воспитание» в целом. Арестовать! Причем надо добиться того, чтобы в этом деле – в деле очистки нашего города от недобитых интеллигентов – работники райкома принимали самое действенное участие. Поручим подобные дела нашим младшим товарищам. Мы предлагаем разоблачение школьного учителя поручить Аршаку Унаняну. И ничего, что Айк Ависыч – кери^[5] товарища Унаняна. Аршак Ашотович, хоть и член партии, сам был сыном середняка, и поэтому мы обязаны проверить его. Мы, товарищи, должны быть бдительными относительно своих собственных рядов…

Сразу после пленума член партии с 1930 года товарищ Саргсян, человек уже пожилой, держа в руке смешную фетровую шляпу, со всех ног бросился в сторону железнодорожного депо. Двадцативосьмилетнего Аршака Ашотовича Унаняна он нашел именно там. Подойдя к нему очень близко, товарищ Саргсян быстро зашептал ему в ухо, почти не размыкая губ:

– Был пленум. Тебе поручили фактически арестовать Айка ами^[6], но ты не должен этого делать, потому что он брат твоей матери. Поэтому сделай так, чтобы тебя не нашли в Дзорке сегодня: тебя отправили в Баку передать тамошним товарищам секретный пакет. Вот этот пакет. Должен был отвезти я, но отвезешь ты, потому что я «заболел». Все.

Аршак Ашотович все понял и прямо в железнодорожном депо сел на лошадь и ускакал в Баку. Айка Ависыча все равно арестовали. И сослали на Алтай. В родной Дзорк он вернулся уже после ХХ съезда партии^[7]. Но зато Аршак Ашотович не запятнал свою совесть и остался жив (ведь если бы он не выполнил решение пленума, его наверняка расстреляли бы). А 22 июня 1941 года началась Отечественная война, и уже всем было не до него – мир был разрушен в очередной раз.

Война закончилась для Аршака Унаняна чуть позже, чем для других. До сорок шестого года он оставался в освобожденной Праге и вернулся оттуда с необычным подарком для бабушки Соны: набором из скатерти и шести салфеток, красиво расшитых узорами. Так вот: скатерть и пять салфеток были голубого цвета, а одна – желтого. На недоуменный вопрос бабушки Соны, почему одна салфетка другого цвета, Аршак объяснил, что такой же набор приобрел его боевой товарищ Сурен из Багаберда. Только у Сурена скатерть и салфетки были желтыми. Вот они и обменялись одной салфеткой в память друг о друге и о Праге. Этот набор бабушка Сона хранила до конца своих дней. Несмотря ни на что.

Уже после войны у Аршака и Соны родилась третья дочь, Ашхен, любимица. А в марте 1974 года – любимый внук, Аристакес. Мужа Ашхен звали Вардан. Ашхен и Вардан познакомились восемнадцатого мая.

Ашхен прекрасно помнила этот день. Был чей-то день рождения, и Ереван, куда Ашхен приехала учиться на филфак Государственного университета из родного Дзорка, был весь заснежен тополиным пухом, а на улицах продавали сирень…

Еще совсем недавно всем казалось, что наступил решительный поворот в истории ХХ века: рождались новая музыка, новая поэзия… Молодежь поверила в будущее, потому что жить стало немного легче. Были шестидесятые с их «yes, yes, yes», а до «no, no, no» семидесятых было еще далеко.

Совсем еще недавно, в 1959 году, победила революция на Кубе, и Фидель Кастро стал героем. Сочинялись песни о «борбудос», и в газетах появлялись фото Фиделя в обнимку с Эрнестом Хемингуэем. Все читали Хемингуэя, и каждый считал своим долгом иметь дома его фотографию, где он в толстом свитере, и уже ясно было, что Хэм пишет лучше, чем Ремарк, хотя и «Три товарища» знали все наизусть.

Начиналась эпоха, эра свободы и великих иллюзий. Уже состоялась встреча Джона и Пола, хотя и Ричард Старки еще не знал, что он помешан на кольцах, перстнях, и вообще еще никто не знал, что этот маленький мальчик с большим носом и есть Ринго Старр…

А в Париже уже пел маленький Шарль, и эпоха Эдит Пиаф и Анны Маньяни уходила в прошлое и становилась легендой.

Все были влюблены в Джона Кеннеди, и никто еще не думал, не предполагал, что возможен Даллас, и мир был благодарен ему за телефонный звонок в Москву, спасший Карибы и весь мир.

В ереванских кафе (например, в «Поплавке», или «Парусе», как теперь оно называется, напротив драмтеатра) часто звучали стихи. Просто кто-то вдруг вставал и начинал читать свои стихи. И уже были узкие брюки, и в моду вошли водолазки. Модно было говорить о физике, атомах, космосе (человек полетел в космос!!!), об альпинистах или геологах. Модно было носить бороду, пускаться в дальние походы с рюкзаком и гитарой за плечами. Жизнь казалась легкой, и за горизонтом таилось будущее, светлое-светлое…

Вардан и Ашхен точно помнили, что это было восемнадцатого мая, когда уже наступили семидесятые, и Ереван был заснежен тополиным пухом, и на улицах продавали сирень…

Они собрались у кого-то на дне рождения, все были молоды, пили шампанское и танцевали под «Beatles». Вардан сел рядом с Ашхен и курил сигарету за сигаретой, а она ела апельсин, и он сказал, что ему это напомнило Хемингуэя, и это сразу же подкупило ее, потому что она была помешана на «папе Хэме», особенно ей нравилась «Фиеста». Они познакомились, и он признался, что не любит «Beatles». Ей это показалось страшно оригинальным, хотя сама она очень любила песню «Мишель». Зато он был без ума от Шарля, и это решило все, ибо она тоже была от Шарля без ума. Ашхен решила, что это и есть ее Жан-Луи Трентиньян, хотя Вардан и не был гонщиком. В ту пору она носила прическу а-ля Анук Эме и поправляла волосы, совсем как героиня фильма «Мужчина и женщина». Ашхен очень любила этот фильм, правда, ему он не нравился, но в то время это не имело значения, а в тот самый день, восемнадцатого мая, ничего вообще не было, только она решила, что это – ОН. Вардан же вообще никаких решений не принимал и даже осознал, что любит Ашхен, много позже, и тогда они поженились. Ашхен мечтала дать своему сыну имя Аристакес. Это имя нравилось ей всегда, и Вардан принялся рассказывать, что был такой святой Аристакес Первый, который родился в Каппадокии, был вторым армянским католикосом, младшим сыном святого Григория Просветителя.

– Того самого Григора Просветителя? – спросила Ашхен.

– Конечно! Аристакес был сыном Григория Просветителя, который, в свою очередь, был сыном Анака из парфянского рода, убийцы отца царя Трдата Великого – Хосрова.

– Как ты много знаешь! – восхитилась Ашхен.

– А еще моего отца зовут Аристакес… – добавил Вардан.

И когда мальчик родился, Ашхен и Вардан дали ему имя Аристакес.

Глава 2

Тогда Аршак Ашотович Унанян уже построил дачу в Кармрашене, в двадцати четырех километрах от Дзорка, по дороге в Веревунк.

На дачу в Кармрашен ездили каждое лето. После девяносто первого года, то есть после наступления независимости, дачный поселок Кармрашен стал для дочерей Аршака и Соны и для внуков и внучек потерянным раем. Потерянным навсегда. После девяносто первого уже ничто не было таким, как прежде. Ведь миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики и звезды. Периодически рушится жизнь.

А в те времена, когда еще казалось, что устоявшийся мир вечен, то есть до школы, в том счастливом большом детстве, маленький Аристакес жил у дедушки Аршака и бабушки Соны – осенью, зимой, весной в Дзорке, а летом – на даче, в Кармрашене. И Ашхен с мужем Варданом приезжали в Дзорк на поезде навещать сына. Иногда каждые выходные, иногда реже. А с некоторых пор мама Ашхен стала приезжать одна. И маленький Аристакес не понимал почему. И не понимал, где отец. Он только точно знал, что мама, когда уезжала, скучала по нему. И это его примиряло с разлукой.

В тот день, холодным январским утром 1978 года, на высоком подоконнике, в красивой светлой спальной комнате, на коленях, прижавшись лбом к холодному окну, сидел четырехлетний мальчик с коротко остриженными волосами. Он смотрел на улицу, на проезжающие внизу автомобили и спешащих куда-то прохожих. Недавно был Новый год, и воздух все еще пах празднично и по-новогоднему, и дух самого праздника еще не отшумел и не растаял. В гостиной стояла огромная елка с пятиконечной звездой на макушке, с тяжелыми, но хрупкими шарами; елка блестела всякими «дождями» и «серпантинами». А под большим столом в упаковочных коробках, которые мальчик имел привычку хранить, лежали игрушки. Его приводила в восторг мысль, что они все там, в гостиной, и так удивительно пахнут, эти новые игрушки. Можно было сидеть еще и еще на подоконнике в спальне, а потом пойти в гостиную, зажечь огни на елке, сесть на пол и, вытащив из-под стола новые игрушки, «знакомить» их со старыми. Это была такая игра, лицо мальчика при этом было сосредоточенно, а на душе – безмятежно счастливо, как бывает только в детстве, а детство у него было большое, очень большое и счастливое…

Аристакес часто прижимал к лицу игрушки и с наслаждением вдыхал новый запах. Это было время запахов, которые вскоре превратятся в воспоминания и не вернутся уже никогда.

Поставив машины в «гараж», он стал смотреть, как вращаются спиралеобразные ленты в электрическом камине и отбрасывают странные тени на экран. Перед камином мальчик тоже мог проводить целые часы. Ему приятно было сидеть и чувствовать, как от электрического тепла у него пылают щеки и горят глаза. Как и очень многое другое, этот старый камин Арис запомнит на всю жизнь.

Потом в гостиную вошла бабушка Сона, принеся с собой запах чего-то очень вкусного.

– Хочешь пойти с дедом погулять? – спросила она.

– Да.

– Тогда давай одеваться.

И вот четырехлетний мальчик, одетый с помощью бабушки, стоит у входной двери и нетерпеливо смотрит, как медленно – о, слишком медленно! – одевается дед.

– Папи^[8], скорее же! – крикнул мальчик, потеряв терпение.

– Снег не растает, – ответил с расстановкой дед и улыбнулся ему.

Они вышли на улицу. Воздух пах снегом, и мороз весело щекотал в носу. Быстро замерзшей рукой Аристакес держался за всегда теплую руку деда, и они шли по улицам маленького Дзорка.

Деда без конца останавливали знакомые, и он подолгу разговаривал с ними. А внук, решив сначала для себя, «добрый» ли знакомый или «злой», отходил в сторону и принимался играть в снегу. Часто, задыхаясь от восторга, Аристакес окликал деда и показывал на свое пальто, белое от налипшего снега, и тогда дед смотрел на него и улыбался…

Но вот очередной разговор закончен, и мальчик со стариком продолжили путь.

– А он добрый, этот дядя, или злой? – спросил мальчик, держась за руку деда и подпрыгивая от возбуждения.

– Скорее добрый, – ответил дед. – Он добрый и несчастный.

– А кто он?

– Это дядя Рафик. Ты его не узнал?

Мальчик ничего не ответил, и они пошли дальше. Когда проходили большой мост, он остановился, чтоб посмотреть, как течет внизу Ган. Летом Аристакес будет уже большой и с другими мальчиками пойдет ловить рыбу, стоя, как и они, в воде. А сейчас река спала, и на ней образовались островки, засыпанные снегом.

Дедушка был уже далеко и звал его. Мальчик подбежал к нему и, как обычно, взял за руку. И вдруг в голове его мелькнула потрясающая мысль: он нагнулся, набрал ковшиком ладони снег и лизнул…

– Не ешь снег! – сказал строго дед, отряхивая варежку внука.

– Но он вкусный!

– Здесь он грязный, – улыбнулся дед, а потом, подмигнув, добавил: – В сквере он намного чище…

Когда они дошли до парка, за которым была мэрия, пошел снег. Пошел снег, и стало темнеть, и было хорошо смотреть на желтые фонари в парке. Или же можно было просто стоять и, запрокинув голову, смотреть вверх, на черное небо, и чувствовать на щеках, губах и ресницах обжигающие снежинки. Мальчику было хорошо, тепло и даже жарко, и он поел-таки вкусного чистого снега, и щеки его пылали…

Мальчик огляделся и увидел деда, сидящего одиноко на скамейке. Он был весь в снегу, сквозь который кое-где чернело его старое пальто. Он сидел, как-то съежившись, держа руки в карманах. Мальчик понял, что деду холодно.

– Пойдем домой, папи, я устал, – сказал мальчик и поцеловал его в чисто выбритую щеку, как-то удивительно пахнущую дедушкиным «Шипром». Аршак Ашотович улыбнулся, улыбнулся так, как всегда улыбался, улыбкой, которую мальчик будет помнить вечно и вспоминать, когда становилось трудно.

– Пойдем, – сказал он, – тати^[9] приготовила что-то вкусное.

Аристакес снял мокрую от снега варежку, и Аршак зажал в своей теплой руке маленькую ручонку внука. А мальчик подумал, что, несмотря ни на что, рука у деда даже без перчатки всегда теплая.

Хорошо было вернуться в теплый светлый дом после снежных сказочных улиц, освещенных желтыми фонарями. И по всей квартире разносился запах чего-то очень вкусного, и Аристакес догадался, что бабушка приготовила то, что он очень любит: котлеты. Он любил горячие котлеты запивать горячим сладким чаем.

Бабушка снимала с него пальто, а он все время норовил вырваться и прыгал от возбуждения.

– Тати! Я ел чистый снег! – крикнул Арис, не выдержав. Бабушка сурово сдвинула брови и посмотрела на деда. А тот тихо рассмеялся.

– А если он заболеет? – спросила сердито бабушка Сона. – Что я скажу Ашхен?

– Не заболеет, – уверенно ответил дед Аршак.

– Отвечать будешь ты! – Бабушка повернулась и ушла на кухню.

Аршак все еще смеялся.

– Бабушка ничего не понимает, – сказал он Аристакесу, а Аристакес пошел в кухню и сел на табурет. Бабушка колдовала у плиты.

– Снег был вкусный и чистый, так что я не заболею, – сказал он, и бабушка уже улыбалась.

– Скажи дедушке, что мы сейчас будем ужинать, пусть режет хлеб.

– Тати, а можно я это сделаю? Я уже большой!

– Нет. Он ведь дедушка! Хлеб всегда режет дедушка.

Аристакес встал и вышел из кухни, но бабушка остановила его:

– Завтра мама приезжает…

И Аристакес почувствовал, что немеет от счастья.

– Мама? МАМА?!

– Да. Она уже в поезде.

– Она в поезде и приезжает ко мне?

– Да.

– Из Еревана?

– Конечно.

Аристакес побежал в гостиную. Там в кресле перед телевизором сидел дед; у него на коленях лежала развернутая газета. Дед явно спал. Аристакес крикнул:

– Аршак-папи! Завтра мама приезжает!

Дедушка вздрогнул и открыл глаза. Сначала он ничего не понял, но Аристакес продолжал прыгать на месте и кричать:

– Она уже в поезде и приезжает ко мне!

Дедушка усадил четырехлетнего Аристакеса себе на колени.

– Завтра мама приезжает? – переспросил он.

– Да. Поездом!

– В таком случае ты точно не должен заболеть. – Потом позвал бабушку: – Сона! Поставь чай: к нему завтра мама приезжает…

– Я и без тебя знаю, что ребенку нужно чаю, – пробурчал из кухни сердитый голос бабушки. – Да! Чтоб не заболел. Нечего было позволять ему есть снег… Режь хлеб!

Они ужинали в гостиной. Аристакес ел горячие котлеты и запивал сладким чаем. Бабушка с дедушкой разговаривали.

– Я видел Рафика.

– Как он?

– По-прежнему.

– А Мамикон? Что сказал Рафик? Мамикон пьет?

– Да. В городе его называют «ишак Мамикон».

– Что делается! – сказала бабушка Сона, а потом, обращаясь к Аристакесу: – Ешь, ешь, а то мама приедет завтра и скажет: «Какой у меня худой сын!»

Аристакес знал, что он вовсе не худой, а очень даже толстый, и щеки у него видны сзади, как у хомяка, но бабушке все казалось, что он худой.

Вечер проходил тихо и спокойно. Чувствовалось, что за окном идет снег, хотя он и не был виден. Аристакес сидел за письменным столом деда в нише гостиной и рисовал. Горела настольная лампа с желтым абажуром, и он смотрел на книжные полки, за стеклами которых были его, Аристакеса, фотографии. Потом смотрел на деда: тот сидел в кресле, смотрел телевизор и одновременно читал газету, вернее, у него не получалось делать ни то, ни другое: он просто засыпал. Рядом с ним на тахте сидела бабушка и вязала жилет (ему, Аристакесу). Она вязала и слушала телевизор. Слышен был стук старых часов. Они не тикали, а именно стучали, и ночью их стук был слышен даже в спальне.

Аристакес выключил лампу и пошел к бабушке.

– Тати, а ты мне расскажешь сказку перед сном?

– Конечно. Как всегда.

– Я хочу, чтоб ты рассказала мне ту сказку… Помнишь? В тот день, когда я упал с велосипеда, ты ее рассказывала.

– Обязательно, раз ты хочешь ту. Сейчас помою посуду, а потом пойдем спать, и я расскажу тебе сказку. Ты заснешь, а утром приедет мама.

– Хорошо, что приезжает мама, правда?

– Ну конечно!

И вот уже сказка рассказана. Бабушка молчала, но Аристакес точно знал, что она еще не спит.

– Татик, а почему у меня нет брата? Я очень хочу, чтоб у меня был брат. Я бы его тоже любил.

Бабушка промолчала, ничего не ответила, а Аристакес услышал тяжелый вздох дедушки – оказывается, тот тоже еще не спал. Аристакес спрятался с головой под одеяло и постарался уснуть.

«МАМА ПРИЕЗЖАЕТ!» – думал он.

Однажды он увидел сон, и сон этот потом ему снился уже на протяжении всей жизни. Он видел суд, и на скамье подсудимых сидел он, Арис; его обвиняли в каком-то страшном преступлении. Присяжные совещались между собой, до того выступал прокурор, и вот судья вынес приговор: смертная казнь. Тогда он закричал, закричал во сне:

– Как вы можете убить меня, когда я так люблю свою маму?!

И просыпался. Но всегда, почти всегда у ног его сидела мама, которая говорила:

– Ты плакал. Тебе приснился плохой сон?

Утром Ашхен действительно приехала.

Было солнечно и морозно, и не верилось, что вечером опять пойдет снег, а между тем так бывало каждый день. Аристакес с дедом Аршаком стояли на перроне и ждали поезд из Еревана. Замерзший снег хрустел под ногами, и Аристакес боялся, что мама не приедет или с поездом что-то случится. Но вот поезд подъехал, медленно раскачиваясь, и Аристакес увидел маму. Сначала он увидел ее в окне купе; она помахала ему рукой, и у него запрыгало сердце. Потом она вышла из вагона, и он бросился к ней. От нее пахло какими-то волшебными духами, и мальчик вдыхал их запах, когда мама целовала его. Потом мама поцеловала деда Аршака, и дед обнял ее. Они пешком пошли домой – вокзал был рядом с домом: мама, дедушка и между ними Аристакес. Дедушка нес мамин чемодан, а он – ее сумочку, чтобы что-нибудь тоже нести. Мама что-то рассказывала дедушке, дед все молчал, слушал. Аристакес тоже молчал, но не вслушивался в то, что рассказывала мама, а лишь смотрел на нее. У мамы был длинный-предлинный красный шарф с узелками на концах, и он думал о том, что очень любит этот шарф и любит маму. Неужели мама приехала?! – не верилось ему. Еще он думал о том, какие подарки она ему привезла.

Бабушка встретила их; Аристакес видел, что на глазах у нее слезы. Мама сняла пальто, шарф и показала ему подарки, которые привезла из Еревана, а он показал ей свои новые машины, и мама терпеливо выслушивала: эта машина всегда очень серьезна, а эта всегда почему-то смеется… А потом они завтракали.

После завтрака Ашхен и Аристакес пошли по магазинам. Ашхен всегда говорила, что того, что есть в провинциальном Дзорке, в Ереване не найти. Большую часть покупок опять составляли подарки ему, Арису.

Когда приезжала мама, она с сыном спала в гостиной; Аристакес – на тахте, Ашхен – на раскладушке. Она, как и бабушка, рассказывала ему перед сном сказки, но чаще – пела. У Ашхен был низкий, очень красивый голос, и она ему пела колыбельные песни. Он очень любил мамин голос, а когда она заканчивала песню, притворялся спящим. Тогда Ашхен включала лампу на письменном столе (желтый абажур) и, подперев голову ладонью, читала книгу. Аристакес осторожно открывал глаза, смотрел на нее и улыбался, когда улыбалась она, прочтя в книге что-то смешное. Но вот свет выключался, и слышно было, как мама кутается в одеяло. Можно было спать!

А потом наступило утро. Солнце смотрело в окно и освещало гостиную. От этого все в комнате улыбалось. Елка была совсем другой, нежели ночью, не такой сказочно волшебной, и тоже улыбалась. Часы стучали каким-то утренним стуком, а телевизор все еще спал. У Аристакеса сердце радостно екнуло: ведь мама приехала… Он слышал ее голос из кухни. Она пила свой непременный утренний кофе и беседовала с бабушкой. Дед пошел на работу. Был понедельник.

– Не разбудить ли его? – спросила мама.

– Ашхен-джан, пускай спит, – ответила бабушка. – А мы приготовим ему что-то вкусное на завтрак.

И тогда Аристакес закричал:

– Мама, я уже проснулся!

В гостиную вошла мама и поцеловала его. Она была в халате, надетом поверх ночной сорочки, и от этого он почувствовал себя счастливым: значит, сегодня мама не уезжает.

Потом опять был вечер. Они все сидели в гостиной. Как обычно: дед в кресле смотрел телевизор или читал газету, бабушка на тахте вязала внуку жилет, рядом с ней мама читала книгу. А он, Аристакес, рисовал автомобили, сидя за письменным столом деда. Он думал о том, что ему очень хочется спросить маму о брате, сказать, что ему очень хотелось бы иметь братика, но понимал, что сейчас об этом не надо спрашивать. Сегодня Ашхен была очень грустная, глаза ее печалились, и, когда она поднимала их от книги и смотрела на него, он видел в них какую-то непонятную ему тоску. И ему хотелось крикнуть ей: «Ни о чем не думай, ни о ком! Ведь у тебя есть я, твой сын, есть дедушка и бабушка, и никто не может тебя любить так, как мы. Улыбнись мне, и я поцелую тебя и буду рассказывать тебе о реке, о том, что летом я стану уже взрослым и смогу ловить рыбу… Только ты обязательно улыбнись, ну пожалуйста! Бабушка сейчас принесет чай, и мы будем ужинать… А потом ты возьмешь меня с собой в Ереван. Ведь правда? Мы уедем вместе? И там я никому в обиду тебя не дам. Только улыбнись. Сейчас. Улыбнись, чтоб я мог жить, чтоб я не умер. Я умираю, когда ты грустная; я думаю, что ты грустишь из-за меня…»

Он смотрел на свою маму: она читала книгу. Она читала быстро, то и дело переворачивая страницы. А потом вдруг захлопнула книгу и посмотрела на сына. Она улыбалась. Очень-очень счастливо. Он бросился к ней и поцеловал. Он жил. Он это чувствовал. И тогда еще не знал, что ровно год назад, таким же январским вечером, поезд увозил в Ереван его отца, Вардана. И не знал, не мог знать, как тот, еще на перроне, заметил незнакомую молодую женщину, которую провожал незнакомый мужчина одного с ним возраста, в дурацкой старомодной шляпе. А потом оказалось, что отец Аристакеса и эта молодая женщина едут в одном двухместном купе. А потом – что на станции Нахичеван поезд простоял целых два часа. А потом – что все было как-то не так, когда наступило утро. Ведь по утрам всегда бывает как-то не так…

Глава 3

По утрам всегда бывает как-то не так… И утром поезд ехал быстрее, стараясь, казалось, наверстать потерянное время. И это было в те времена, когда еще ходили поезда Ереван – Дзорк – Ереван.

Монотонно стучали колеса, вагон раскачивало из стороны в сторону, время от времени слышался гудок электровоза где-то там, впереди. Было утро. За окном виднелся снежный пейзаж, мелькали телеграфные столбы, далеко за равниной поднималась снежная вершина Горы. Через полтора часа поезд прибудет в Ереван…

В двухместном купе было тепло. Он и она уже проснулись, оделись и сидели друг перед другом, смотрели из окна на равнину, на Арарат, на то, как вороны опускаются на поля. Теперь, утром, все было по-другому, он и она опять перешли на «вы».

– Так вы хотите, чтоб я рассказал о себе? – спросил он.

– Да. Хочу. И это тоже останется со мной. У нас еще полтора часа впереди…

– Как-то непривычно говорить о себе.

– А вы не скромничайте.

– Ну… ладно. Начало похоже на биографию, какую пишут при поступлении на работу. Я родился в таком-то году в Ереване, в самой что ни на есть среднестатистической семье: папа у меня инженер, мама филолог. Меня отдали в среднестатистический детский садик, потом я поступил в такую же школу, учился на средние оценки, в классе был неприметным, ничем не выделялся, но в то же время с некоторых пор стал чувствовать в себе какую-то силу, не помню, когда это началось. Мне стало казаться, что я могу нечто, чего другие не могут; мне показалось вдруг, что я и чувствую иначе, чем другие… Короче, для окружающих я был самым средненьким пареньком, но самому себе таковым не казался. После школы я долго раздумывал, в какой институт поступить, и никак не мог выбрать себе профессию – я и тогда носил очки, так что армия мне не грозила. И вот однажды мне в руки попал томик стихов Бодлера; я прочел стихи – и был сражен, я понял, к чему могу приложить свою силу… Да-да! Вы улыбаетесь, но это именно так! Во мне что-то взорвалось. Та сила, которую я смутно ощущал, нашла выход, подобно лаве, – простите за банальное сравнение. Я написал стихотворение, очень похожее на бодлеровское, но оно мне не понравилось, и я его сжег. Потом родилось второе стихотворение, затем третье, четвертое и так ровно тридцать два стихотворения, одни лучше, другие хуже, но их я уже не сжигал, а отпечатал на машинке, которую попросил у друга – теперь он знаменитый писатель. Я носился с этим сборником по городу, показывал друзьям и даже незнакомым – однажды подошел в парке к старику, абсолютно чужому, и попросил прочесть мои стихи. Одни хвалили, другие советовали поработать еще, но, в общем-то, тоже хвалили, и я понял, что мои стихи кое-чего да стоят. Потом в моей жизни произошло событие, которое перевернуло всю мою жизнь, стало причиной моего несчастья и счастья одновременно: я встретил девушку, полюбил ее и, как это ни удивительно при моей природной робости, она полюбила меня… Мы познакомились восемнадцатого мая, на чьем-то дне рождения. Понятно, я дал ей прочесть свои стихи. Она пришла от них в восторг, сказала, что сборник нужно опубликовать, но добавила: жаль, что стихов в сборнике тридцать два, и предложила мне написать тридцать третье стихотворение, что я и пообещал ей сделать. Естественно, цифра тридцать три к чему-то обязывала, и в голове у меня завертелись мысли и образы, связанные с Евангелием. Я думал несколько дней, потом однажды ночью, внезапно, в полусне, появилась первая строчка; она звучала так: «Вчера Христа распяли в Иудее…» Я записал ее и лег спать, так и не сумев найти продолжение. На следующий день опять ничего не вышло. И так никогда больше… С тех пор я больше ничего не смог написать. Сначала я решил: пока не напишу это, не пошлю в редакцию журнала ни одного другого стихотворения из моего сборника; потом решил наплевать и написать совсем другое стихотворение, но у меня опять ничего не вышло. Так я перестал писать стихи. Иногда, как сумасшедший, напишу ту самую строчку – «Вчера Христа распяли в Иудее…», – и на том дело кончается. Потом я поступил в Политехнический институт и стал, как и отец, самым что ни на есть среднестатистическим инженером. А женился я на той самой девушке, которая посоветовала мне написать тридцать третье стихотворение. Ее зовут Ашхен. У меня родился мальчик, мы назвали его Аристакес…

– А что вы делали в Дзорке?

– Разводился с женой.

– Смешно…

– Очень! Теперь я «средний» во всем, такой же, как миллионы других, стал скучным, а иногда и занудливым… – Он усмехнулся. – Вот вам моя история. Я так и остался среднестатистическим человеком с обидным ярлыком: неудачник. Что же касается той силы, которую я в себе когда-то чувствовал, то она все более и более во мне угасала, пока не погасла совсем…

– М-да… – сказала она. – Грустная история. А у меня история совсем простая. Влюбилась, он меня бросил, когда я была беременна, потом родила сына, так замуж и не вышла, имела множество любовников…

– И последнего вы бросили вчера вечером на перроне вокзала, – закончил он.

– Да. Вы правы.

Поезд приближался к Еревану. И он, и она знали, что больше никогда не встретятся, однако каждый уносил в себе историю другого.

В тот день по прибытии в Ереван Вардан, отец Аристакеса и бывший муж Ашхен Унанян, так и не пошел на работу, а прямо с вокзала отправился к своим давним друзьям и напился. Потом поехал домой, заснул (вернее, забылся в полудремотном бреду) и проснулся уже ночью. Он подумал, что мир его рухнул. Что больше ничего уже нельзя сделать; пить он больше не мог и жалел об этом. Когда Вардан проснулся, он, не вставая с дивана, через плечо посмотрел в открытое окно.

Была ночь. Небо было черным, и миллионы звезд успокаивающе мигали, холодно блестя, может, осколками какого-то большого зеркала…

«Да, может, действительно, все это – осколки одного большого зеркала, – подумал Вардан. – И, если собрать все звезды вместе, получится зеркало, в котором отразится весь мир, отразится Земля, отражусь я… Может, раньше так и было. Вместо неба было зеркало, и все, что творилось на Земле, отражалось на Небе, и люди видели, что они творят, потому что все дела их отражались, и они отражались тоже».

Потом он встал, подошел к окну и посмотрел немного вниз.

«Дома с потухшими окнами тяжело сидят в земле и невидящими глазами смотрят на деревья, листья которых сожгли еще осенью раскаленные фонари. И это – ночь. Интересно, что ночь ярче дня, и вечер волнует больше, чем утро. Неужели ночь сильнее дня? Луна сильнее Солнца? Чушь!»

Он посмотрел на белые листки бумаги, улыбнулся горько, взял карандаш и написал корявым почерком: «Вчера Христа распяли в Иудее».

«Ночь? – подумал он опять посмотрел в раскрытое окно… – Нет. Такого зеркала никогда не было. С самого начала. Ни одно творение человека не отражалось на небе, в зеркале. Такого зеркала не было, и люди всегда творили то, что они хотели сотворить, не замечая и не видя, что сотворили гадость, что сделали неверное, что ЭТОГО никогда не должны были делать… С самого начала были только осколки, мигали звезды, и лишь немногим удавалось отразиться в крохотных звездочках; лишь избранный мог увидеть себя в малюсеньком осколке. Но где же моя звезда? Где мой осколок на небе?..»

И тут он увидел падающую звезду. Звезда падала очень красиво, медленно, величественно. Она плыла по черному небу, царственно кланяясь другим звездам – налево кивок, направо кивок, – а потом исчезла так же неожиданно, как и появилась. И он спохватился: желание забыл загадать!

Он говорил в уме с Ашхен, но знал, что ее нет в соседней комнате. Мало того, он помнил, что они недавно развелись. Но все же… Все же!

Незаметно начинал бледнеть восток, и небо тушило свои огни и просыпалось, чтобы разбудить землю. Улицы и листья деревьев были мокрые и пахли свежестью и тоже просыпались; по очереди меркли фонари, и после всего этого начиналось утро.

«День! Иногда бывает так: чтобы понять день, нужно не спать целую ночь, потому что день рождается от ночи, хотя, может, ночь рождается от дня?»

Он выключил лампу и встал. У него болели глаза, и он чувствовал усталость. Он прошелся по комнате и подошел к окну.

«Миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают Галактики, звезды. Периодически рушится жизнь».

Неизвестная женщина из поезда так никогда и не узнает, что ее попутчик через год снова сойдется с женой Ашхен (но это случится лишь летом), и у них родится второй сын, которого нарекут Аршак, в честь дедушки, и которого все всю жизнь будут называть Аршо.

Да, это было летом, тем самым летом, когда однажды Аршак Ашотович Унанян привез с собой на дачу в Кармрашен телеграмму. Никому ничего не сказав, хмуря брови, отдал телеграмму свой младшей дочери Ашхен.

– От твоего… – пробурчал он. – Делай, как считаешь нужным. Если надумаешь поехать в Дзорк, шофер тебя отвезет.

В телеграмме значилось: «Буду звонить вечером тчк надо поговорить тчк надеюсь ты будешь тчк Вардан».

Оник был шофером Рафо, мужа Норетты, и Ашхен смущало, что повезет ее именно он, когда-то бывший ее учеником в вечерней школе. Но она знала, что шестичасовой автобус из Кармрашена в Дзорк уже ушел. Ашхен выглянула из окна веранды в сад. Там под яблоней на одеяле лежал ее Аристакес и смотрел в небо.

Небо было высокое, это небо, и синее, и по нему скользили облака, то собираясь в одном месте, то рассеиваясь в другом.

Уже день близился к вечеру, и Аристакес лежал на одеяле перед домиком дачи и смотрел на небо. Оно было далекое и в то же время очень близкое; до него было рукой подать; можно было прижать к щекам пушистые белые облака, обнять их и заснуть крепко-крепко, и снова проснуться, и вновь видеть это синее небо…

– Арис, встань, хватит, простудишься! – крикнула Ашхен сыну.

– Еще немного, мам.

– Смотри, не простудись.

И снова – небо… Облака были уже розовые, потому что солнце село, и мальчик, надеясь увидеть еще и ночное небо со звездами, продолжал лежать, положив руки под голову, и смотрел на небо. Аристакес подумал, что облака не плывут по небу, а скользят, стараясь зацепиться за что-то, и от этого растягиваются, лопаются и снова растягиваются. Он подумал, что если облака долго не будут лопаться, то пойдет дождь. А после дождя, знал он, выглянет солнце. После дождя всегда выглядывает солнце…

– Аристакес, вставай, поехали.

– Куда, мама?

– В Дзорк.

– Почему? Мы же позавчера все ездили в город купаться!

– Нужно, балес^[10]. Нам к вечеру надо быть в Дзорке: позвонит папа.

Мальчик встал и пошел к воротам, где его ждала Ашхен. Выйдя за ворота, которые заперла за ними бабушка Сона (дедушка не вышел их проводить), они сели в машину.

– Аристакес, когда ты женишься? – спросил Оник. Он всегда задавал этот дебильный вопрос, когда видел шестилетнего Ариса, и громко, раскатисто хохотал.

Они поехали в Дзорк.

Аристакесу так и не удалось увидеть ночное небо, зато он нагляделся на небо днем. Это очень хорошо – смотреть на небо, и он снова будет смотреть на небо, когда вернется сюда завтра; ведь здесь небо совсем другое… Он уснул, удобно устроившись на заднем сиденье, и во сне видел синее небо и белые облака, медленно скользившие по нему; видел, как пошел дождь и как потом выглянуло солнце. Кажется, это было его последнее лето перед школой.

Глава 4

Когда Аристакес пошел в школу в Ереване, в Дзорк и Кармрашен он стал приезжать лишь на каникулы. Раньше до Дзорка добирались на поезде, а потом, когда там построили аэропорт, летали на маленьком самолетике. Ездили на поезде и летали на самолете, и никому в голову не приходила мысль ехать на автомобиле по пыльным горным дорогам, через перевалы и ущелья…

Раньше было по-другому. Раньше все было по-другому – волшебно-сказочно-счастливо, потому что раньше было ДЕТСТВО.

А детство у внуков и внучек Аршака Ашотовича и бабушки Соны было большое и круглое, как волшебный воздушный шар, и такое же легкое, и олицетворением этого детства был маленький городок на юге Армении – Дзорк, куда они приезжали каждое лето (не считая зимних, весенних и осенних каникул), приезжали все вместе и искренне удивлялись тому, как можно на лето поехать в какое-нибудь другое место. Им это и в голову не приходило. Они знали, что с наступлением каникул все поедут в Дзорк, а потом – в дачный поселок Кармрашен, который находился в двадцати четырех километрах от Дзорка, высоко в горах.

После, вернувшись с каникул в Ереван, когда все рассказывали, кто где провел лето (Батуми, Сухуми, Евпатория, Пицунда и даже Ленинград), они презрительно махали рукой и с гордостью сообщали, что были в Дзорке, а потом – в Кармрашене, некоторые даже не знали, где это. И теперь, повзрослев, они понимали, что, наверное, их тогда принимали за чокнутых: ведь в Кармрашене не было ни моря, ни озера, ни даже речки. Был только большой огромный лес (в детстве все было огромное).

На самолете из Еревана в Дзорк можно было прилететь за тридцать пять минут – не успеешь взлететь, уже надо приземляться. А на поезде – совсем другое дело. Семьи Клары и Ашхен Унанянов вечером садились в поезд Ереван – Дзорк, который отходил зимой в 20.23, а летом в 21.41, ехал всю ночь и утром где-то в 8–9 часов доезжал до Дзорка. Они ехали двумя семьями, у них всегда было два купе, и пока еще не надо было ложиться спать, одно из них превращалось в кают-компанию, и лица у всех были счастливые…

А ночью можно было лечь на живот на верхней полке и смотреть в окно. Это было безумно-безумно интересно смотреть на черные силуэты гор, на огни, мерцающие островком какого-то селения где-то там, очень далеко. А потом смотреть на звезды. И они тоже мерцали, и их было много-много, и они говорили друг с другом, правда, Богу внимала не пустыня, а древние горы.

И высокие, философские мысли (детские мысли всегда высоки и философичны!) прерывались тогда, когда поезд останавливался на какой-нибудь станции, и Аристакес смотрел на суетящихся вдоль поезда людей и до одури вчитывался в название станции, стараясь запомнить на всю жизнь…

Потом поезд трогался, постепенно набирая скорость, оставляя позади станцию, шум, суету. Затихали голоса в самом вагоне, голоса только что севших на поезд, и маленький Арис засыпал, хотя дома, еще в Ереване, давал себе слово не спать всю ночь!

Он видел во сне обычно что-то непонятное, но хорошее, и поэтому, когда просыпался вдруг от неожиданно сильного толчка, улыбался от мысли, что находится в поезде, а особенно – что едет в Дзорк.

Утром, за час до приезда, они, дети, прилипали к окну и спорили, кто из них раньше увидит дедушку, который придет их встречать. В Дзорке, они выпрыгивали из вагона и бросались на дедушку Аршака и целовали его, а он обнимал их и счастливо смеялся своим тихим смехом. Затем они пешком шли домой, потому что дом, где жили дедушка с бабушкой, находился недалеко от вокзала. Сначала шли по шпалам, потом еще немного по траве, а потом выходили на ту самую улицу Железнодорожников, которой бредили в Ереване. И, увидев еще издалека бабушку Сону, стоявшую на балконе и махавшую им рукой, не могли удержаться – бросались к дому, не помня себя от радости (кто первым поцелует бабушку?)…

Дзорк – маленький город и находится на маленьком клочке ровной земли, с четырех сторон зажатом горами, на месте впадения реки Ган в реку Чаги. Когда город стал расти, пришлось дома строить на склонах гор, и не просто дома, а шести-, семи-, девятиэтажные здания, каким-то чудом «приклеенные» к бурым склонам. Каждый этаж представлял собой ступеньку в большой лестнице, внутри которой жили люди, и каждый этаж имел свою крышу.

В детстве Аристакес, любимый внук Аршака Ашотовича и бабушки Соны, изъездил весь Дзорк вдоль и поперек на велосипеде. Он помнил каждую яму, каждый поворот… Не говоря уж о дачном поселке, куда перебирались на все лето сразу же по приезде ереванцев. В дачном поселке жили тремя семьями – семьями трех дочерей Аршака и Соны: Норетты, Клары и Ашхен. И это было большое трехмесячное счастье, даже несмотря на то что порой случались туманы… Как, например, тем утром, когда Аршаку Ашотовичу Унаняну вдруг показалось, что жизнь кончается.

Глава 5

То утро действительно было холодное, туманное, дождливое. Такое было не редкость в Кармрашене. Здесь, если пошел дождь – а он всегда бывал нудным, моросящим, – то пиши пропало. Тянул неделю, а то и две.

Дождь моросил, и с крыши дома без конца капало. Часто дул ветер, и из леса сверху просачивался туман. С легкостью он проглатывал дома, деревья, перелезал через деревянные заборы дач и продолжал гулять по полям.

Было очень тихо, очень холодно. Природа, казалось, находилась в какой-то тяжелой дремоте, и лишь иногда всеобщую звенящую тишину нарушал пронзительный крик птицы. Крик этот эхом проносился по местности, и тогда поднимался ветер, и дождь моросил сильнее, и шумели листья на деревьях. Но потом напуганные криком деревья затихали, и воцарялась прежняя тишина. Туман же проникал во все новые дыры и щели и переходил от одного дерева к другому, словно искал что-то, заведомо не существующее, и кажется, спрашивал:

«Не видели?»

Туман казался живым. У него были руки, ноги, глаза, рот и даже уши, которыми он слышал любое приказание ветра, произносимое порой шепотом. Опустившись на землю, туман ни на секунду не застывал, не успокаивался. Он жил, дышал и, подобно человеку, бродил по полям и лесам и часто вздыхал, страдая от чего-то.

«Не видели?» – спрашивал он всех…

И в воздухе пахло мокрой травой, грибами и мхом.

Дачный дом, где жили Аршак и Сона со своими дочерьми, внуками и внучками, находился у подножия холма, поросшего лесом. Перед домом рос фруктовый сад, и вся территория была огорожена деревянным забором. Доски забора были заострены на концах; они были очень старые, почернели и покрылись мхом.

Поле начиналось от подошвы длинного холма, на северном склоне которого и располагался лесенкой поселок. Из окна дома можно было видеть поле, широкое, зеленое, утыканное кривыми телеграфными столбами. Когда из-за тумана столбы не виднелись, нельзя было увидеть и само поле, и казалось, что там, за забором, – пропасть, а сам этот клочок земли с фруктовым садом и маленьким одноэтажным домом висит в воздухе, среди облаков… Но вот дул ветер, и туман начинал отступать, открывая поле, а за ним и почерневшую от дождя дорогу. Ворота были покрашены в серый цвет. Они местами проржавели, стала набухать и трескаться краска, и из трещин вытекала грязно-красная жидкость. От ворот к дому вела бетонированная дорожка.

Старик лежал с открытыми глазами и слышал, как стекает с крыши дождевая вода, капая на плиточный пол балкона с особым шлепающим звуком.

Капало и сводило с ума.

Было холодно. Все было завернуто в туман и не могло согреться. Дрожали от холода удивляющие своей зеленостью листья на деревьях, которые уже устали от навязчивых нежностей и ласк тумана.

И от его вопроса:

«Не видели?»

Но вот ветер опять задул, и листья зашумели. Туман то раздвигался, открывая какую-то часть дороги и поля, то с еще большей силой наваливался на дом, толстой ватой облепляя окна. В то холодное туманное утро Аршаку Ашотовичу Унаняну не надо было просыпаться рано. Тем не менее он проснулся, когда все в доме еще спали. Старик лежал в теплой постели и слушал, как идет дождь. Он подумал, что сегодня ничего не будет делать. Все равно непогода, к тому же воскресенье. Буду сидеть на диване и читать газеты, подумал он. Весь день читать… А потом вдруг ему пришло в голову, что жизнь кончается. Ни с того, ни с сего. Просто подумалось…

Старуха все еще спала. Он посмотрел на нее. Интересно, она знает, что жизнь кончается? Наверно, да. Но ей некогда задумываться над этим. Нужно помнить о детях, об обеде…

Эй, Сона! Сона яр!^[11] Сколько же ты на своем веку приготовила обедов и выстирала белья? Не счесть. Сколько ты связала носков? Тоже не счесть. Но одно я могу сказать точно: вырастили мы трех дочерей и пять внуков. Тоже неплохо, если учесть, что не всегда и не во всем нам везло. А сколько мы натворили глупостей? Не счесть… И старику стало тоскливо.

Старику было уже много лет, и теперь он часто думал о том, что жизнь подходит к своему завершению, но в то же время он был уверен, что не зря прожил ее. Он немало сделал для своих дочерей, внуков, и не только для них. Это на самом деле так, думал он, лежа в постели, но жизнь все-таки кончается… А жаль. Потому что хочется пожить еще. Может, и удастся. Может, еще с десяток лет… Ишь, чего захотел, старик, сказал он себе. Поживешь еще – захочется жить и дальше. Но вряд ли можно столько прожить. Еще пять лет будет в самый раз. Восемьдесят – в самый раз.

В Бога он не верил. Знал, что все эти штуки насчет загробной жизни – глупости. Человек умирает – и все тут. И еще он знал, что жизнь иногда бывает жестокой, и тут ни один Бог ничего не может поделать. Кому-то везет больше, кому-то – меньше, и Бог тут совсем ни при чем. Все равно: главное – человек, верил старик. Он верил еще, что человек должен быть сильным и уметь хитрить. Старик был сильным, но хитрить не умел и теперь жалел об этом.

Хоть бы ты проснулась, Сона, мысленно сказал он жене. Поговорили бы. А то ведь и вправду жизнь кончается, а мы так мало говорим…

И в эту минуту старушка зашевелилась, фыркнула сморщившимися от старости губами и открыла глаза.

И старику перестало быть тоскливо. Начиналось воскресенье. Почти такое же, как и всегда.

Жизнь продолжалась.

– Аршак, ты не спишь?

Старик покачал головой.

– Ты что, старый, не слышишь?

– Слышу, – ответил старик. – Я покачал головой.

– А ты не качай головой, – рассердилась старушка. – Мне же отсюда не видно!

Старик тихо рассмеялся.

– Рано проснулся? – спросила старуха.

– Нет. Только что.

– Что же ты так рано? Сегодня же воскресенье.

– Привычка, – сказал старик.

– Ох, уж мне твои привычки! О чем-нибудь думал?

– Да. Что мало нам с тобой осталось на этом свете жить…

– Тоже мне! Открытие сделал! – Старуха опять фыркнула губами. – Ты лучше о другом подумай.

– О чем, Соник?

– О том, Аршак, что из-за этой погоды у детей каникулы портятся.

– Что же мне делать, Сона? Разогнать облака, что ли?

– Не знаю. Просто сержусь я, что из-за погоды дети должны сидеть дома. Им бы в лес сходить, погулять по полям…

– Не сердись, Соник. Погода скоро изменится.

– А ты это точно знаешь?

– Да. – И старик подумал, что достаточно прожил на свете, чтоб знать, когда погода прояснится.

– Хорошо бы, – вздохнула старушка и повернулась на спину. – Аршак?

– Гм.

– Заснул?

– Нет.

– У нас газ кончается, Аршак.

– Почему так скоро? Ведь двух недель не прошло с тех пор, как я купил новый баллон.

– И совсем не скоро, – возразила старушка. – К тому же дети два раза готовили пирожки.

– Пирожки были вкусные, – вспомнил старик и добавил: – А газ я завтра куплю.

Старуха опять повернулась на бок. Так она могла видеть, как за окном туман обволакивает деревья.

– Аршак! Ай, Аршак!

– Что, Соник?

– Завтра из города нужно купить мяса и картошки. И то и другое у нас закончилось.

– Ладно.

– Ты же не думаешь, что дети приехали к нам из Еревана, чтобы все время кушать макароны?

– Нет, конечно.

– А еще внуку нужно купить новые туфли.

– Которому? – спросил старик, но старуха не расслышала.

– Ребенок совсем босой ходит, – продолжала она. – Стыдно!

– Которому внуку нужно купить туфли? – громче спросил старик.

– Которому еще?! Как будто сам не знаешь! Не может же он, твой любимый внук, поехать к себе в Ереван в старых туфлях!

– Нет, конечно. – Дедушка Аршак и впрямь не мог допустить, чтоб его внук после каникул вернулся в Ереван в старых туфлях. Он подумал, что завтра, в понедельник, в городе он пойдет в магазин.

– А какой у него размер, ты не знаешь? – спросил он.

– Нет, – ответила старуха. Она знала, но теперь не могла вспомнить.

– Что же мне делать? Взять его с собой в город?

Старуха оживилась:

– Да, конечно, возьми его с собой. Как раз к портному сходите, костюмчик ему закажешь… Он же в школу пойдет!

Вдруг старик стал смеяться: от тоски не осталось и следа.

– Ты что? – Старуха была явно озадачена смехом своего мужа. – Аршак? Ты рехнулся?

– Нет, Соник. Просто мне вдруг стало очень весело. Я подумал, что рано нам еще умирать… Столько дел!

– Совсем спятил этот человек на старости лет! – Старуха фыркнула. – Аршак! Ай, Аршак!

– Гм.

– А точно погода скоро изменится?

– Да.

– Тогда я детям так и скажу, ладно? Если спросят. Я скажу, что дедушка так сказал.

– Говори, Сона. Скажи им, что я уверен, что скоро погода поменяется.

– Хорошо. А теперь давай вставать. Воду мне надо принести из бака. Мое ведро на кухне совсем пустое. Как же я приготовлю завтрак без воды? А они все скоро проснутся.

Старик улыбнулся. Он почему-то почувствовал себя очень и очень счастливым.

– Ты еще лежишь? – спросила сердито бабушка Сона, уже сев в постели и опустив ноги в тапочки. – Не понимаешь, что ли? Дети скоро проснутся. А на кухне нет воды!

Старик встал и начал одеваться, поглядывая в окно. «Проклятая погода!» – подумал он.

Старик со старухой спали на застекленной дачной веранде. Все остальные – в комнате: три дочери Аршака и Соны – Норетта, Клара, Ашхен, все со своими детьми. Среди внуков и внучек был и тот, кому должны были купить туфли, заказать у портного костюмчик, пригласить фотографа, чтоб сфотографировать его, починить в городе сломанный его велосипед и так далее и так далее… Он мирно спал, не видя снов, и это был Аристакес, сын Ашхен… Именно тем летом десятилетний Аристакес впервые влюбился.

Глава 6

Уже подходил к концу август. Семейство Симонянов, живущее через две-три дачи от дачи Аршака-папи и Соны-тати, пригласило Вардана (он приехал в отпуск на десять дней из Еревана), Ашхен и маленького Аристакеса на чай. В семь часов вечера они пошли к ним в гости (маленький Аршо остался дома, спал). В воздухе пахло корой деревьев и сухой травой. Листья на деревьях тихо шелестели от ветра, и все, казалось, начинало успокаиваться и приходить в себя после знойного дня. Старое солнце заходило за далекий холм, низко над полем летали жуки. Теплый вечер, обещая волшебную ночь, что-то тихо нашептывал им.

Открыв калитку в больших зеленых воротах, Вардан крикнул:

– Гостей принимаете?

И сразу они увидели главу семейства, мужчину средних лет, с курчавыми волосами, уже тронутыми сединой, и орлиным носом. Он спустился по крутой деревянной лестнице, ведущей с веранды в сад, и по бетонной дорожке пошел им навстречу.

– Очень рад, – сказал Симонян, широко улыбаясь.

– Моя жена, наш старший сын, – представил Вардан Ашхен и Ариса.

– Очень рад, – повторил Симонян и повел всех наверх.

Территория дачи была большая. По обе стороны от дорожки росли груши и яблони, на которых висели спелые плоды. Аристакес заметил, что между двух яблонь, в глубине сада, натянут большой гамак; в нем лежали две подушки и пластмассовая кукла в красном платьице.

– Познакомьтесь: моя жена, – сказал хозяин дачи, указывая на довольно молодую женщину с большими глазами и родинкой на шее. Она познакомилась с Ашхен и Варданом, а потом сверху вниз посмотрела на Аристакеса.

– Какой красивый мальчик!

Аристакес покраснел, и Симонянша рассмеялась. Потом из комнаты вышла девочка. Мать поманила ее к себе и поцеловала.

– А это наша дочь Анна.

На столе стояли чайник, сахарница, варенье и шоколадные конфеты. Аристакес особенно налегал на конфеты, и Ашхен то и дело шипела на него:

– Хватит! Ты один съел все конфеты.

– Ничего, ничего, – улыбалась глазастая тетя Симонян. – У нас еще есть, я сейчас принесу.

Аристакес с восхищением посмотрел ей вслед.

«У них так много шоколадных конфет! – подумал он. – А у нас они вчера кончились».

На другом конце стола разговор уже шел в полную силу.

– Да-да-да-да-да-да-да-да-да-да-да, – говорил Вардан, весь окутанный дымом.

– Конечно-конечно-конечно-конечно-конечно, – соглашался с ним Симонян и моргал слезившимися от Вардановых сигарет глазами.

Аристакес попросил еще чаю и почувствовал (не увидел, а почувствовал!), как Ашхен сверкнула глазами. Тетя Симонян (как же ее звали-то?!) тем не менее налила ему еще, и Аристакес гордо посмотрел на ее такую же глазастую, как и она, дочь Анну.

– А что вы здесь сидите с нами? – сказал Симонян-отец. – Идите в сад, поиграйте. Анна, покажи мальчику наш сад.

По крутой лестнице дети спустились в сад. Анна сразу пошла к гамаку и села на подушки, положив на колени куклу.

– Красивая кукла? – спросила она.

– Нет, – ответил Аристакес.

Она фыркнула.

– Ты ничего не понимаешь в женщинах.

– А вот и понимаю! – убежденно сказал Арис, но Анна пожала плечами, не желая, очевидно, знать, что именно Арис понимает в женщинах.

Потом стемнело, и на веранде зажгли свет. На небе одна за другой появлялись звезды. Мама Ариса и мама Анны о чем-то тихо беседовали, а папы, выпив кроме чая еще кое-чего, спорили, не соглашаясь друг с другом. Анна сидела в гамаке, Арис раскачивал ее, стоя под яблоней. Она говорила, что они недавно купили эту дачу и теперь каждое лето будут приезжать сюда, в Кармрашен. Аристакес отвечал, что они уже давно каждое лето приезжают в этот дачный поселок.

– Нашу дачу построил мой дед. Аршак-папи!

Анна смотрела на звезды. Аристакес – то на звезды, то на нее. На траве под гамаком, закрыв пластмассовые глаза, спала кукла в красном платьице… Аристакес вдруг сообщил, что перешел в пятый класс и ему уже десять лет! Она посмотрела на него и сказала, что тоже перешла в пятый. Опять возникла пауза. Потом послышались шаги родителей. Ашхен позвала сына: пора было уходить. Аристакес услышал пьяный голос отца Анны:

– Вы посмотрите! Это что-то из русской классики. Дама сидит в гамаке, кавалер раскачивает ее, и они говорят, вероятно, о любви! – Он был учителем русской литературы и работал в одной из дзоркских школ.

Ему ответил такой же пьяный голос отца Аристакеса:

– Да, что-то чеховское!

– Что ты! Это же Тургенев!..

Попрощавшись, они пошли вдоль дачных заборов по широкой ухабистой тропе. Ашхен с Варданом о чем-то говорили, а Аристакес смотрел на черное небо. Он думал о том, какое оно здесь красивое и как много здесь видно звезд… А может, он думал еще о чем-то, но потом не мог вспомнить о чем: это было слишком давно. Только стал он ждать целый год летних каникул, чтоб приехать в Кармрашен уже не только из-за любимого велосипеда, но еще и из-за глазастой Анны.

Позже Симоняны переехали жить в Ереван, и случилось так, что глазастая Анна пошла в ту же самую школу, куда ходил Аристакес. Ее определили в тот же самый класс. Но в Ереване они не дружили. Так уж выходило, и Аристакес очень переживал по этому поводу. Он так и сказал однажды Ашхен:

– Мама, мне очень плохо! – Уже семиклассник Аристакес, вернувшись со школы, чуть было не плакал.

– Отчего тебе так плохо, джанс? – спросила мама.

– Не знаю, но мне очень плохо, – постеснялся он назвать настоящую причину.

Семиклассник Аристакес удалился в свою комнату. Он включил магнитофон и лег на диван лицом вниз. Он лежал так и прокручивал в памяти весь этот день, который ему казался ужасным: половину класса записали в кружок самодеятельности, а его, Ариса – нет. Он подумал, что не надо было ходить в школу в тот день, и ему от этого стало еще хуже.

Потом дверь комнаты отворилась, и вошла мама.

– Тебя кто-то по телефону спрашивает, – сказала она.

– Это Хорен? Или это Гаспар?

– Нет. У твоего друга Гаспара очень звучное имя, скажу я тебе.

– Так это не Гаспар? Не хочу я ни с кем говорить!

– Я же сказала, что нет, джанс. Это не Гаспар. Зачем переспрашивать?

Аристакес пошел в прихожую и взял трубку.

– Здравствуй, Арис. Это Анна. Мне очень и очень плохо, и я одна дома. Давай поговорим немного. Ладно?

– Конечно! Конечно!

Когда Аристакес положил трубку, рядом стояла Ашхен и улыбалась.

– Мама! – Аристакес обнял Ашхен и поцеловал. – Мама! Мне теперь очень хорошо. Очень!

Он был счастлив. Его счастье состояло, может, в том, что он еще не знал, сколько раз ему будет плохо в течение своей жизни. Но ему это теперь знать не надо было: ему просто было очень и очень хорошо. А потом прошли школьные годы, не оставив ни в сердце, ни в душе ничего такого, что стоило запомнить. Когда же в очередной раз наступил март, засветило солнце, закапало с крыш и в Ереване началась настоящая весна, закончились очередные каникулы. Ученики встречались у входа в школу, радостно бросались друг к другу и рассказывали о том, как провели каникулы. Было шумно, в классе царил хаос, который продолжался до прихода старой учительницы литературы Нелли. Когда она вошла, все угомонились и расселись по своим местам.

Одна красивая большеглазая девушка села у окна, а один очень красивый парень – у противоположной стены, тоже, как она, на последней парте. И что-то между ними случилось, чего они и представить себе не могли. Они учились в одном классе уже несколько лет, но совсем не знали друг друга, и вот то, чего не происходило за все эти годы, произошло за десять дней каникул. И вот она сидела у окна, он у стены, а учительница рассказывала о каком-то поэте, рассказывала весь урок.

Когда занятия кончились, девушка и парень пошли домой вместе, потому что им было по пути – но не только поэтому. Учительница же подумала, что стоит завтра посадить их за одну парту. Вот только будет ли это педагогично? Девушкой и парнем были Анна и Аристакес.

Глава 7

В году 1988-м весна в Ереван пришла рано. С середины февраля стало настолько тепло, что снег, выпавший еще в начале января и потом замерзший, растаял. Зашумели водосточные трубы, и солнце отражалось в бесчисленных больших и малых лужах. Ереван с первых же дней оттепели оживился и, казалось, с улыбкой вбирал в себя солнечное тепло.

Воздух стал прозрачен, и подул легкий, сухой ветер, которого не надо было бояться и с ужасом ждать: вот опять задует!..

И по улице можно было ходить, не торопясь, высоко подняв голову и распрямив плечи. И душу наполняла радость: неужели весна? Боже, неужели зима кончилась?! Хотя тогда еще не было страшных зим.

Нельзя было усидеть дома, и нужно было выйти на улицу и бродить, бродить бесцельно, бессмысленно по улицам города.

Приятно было дышать теплым воздухом весны, в котором ощущалась сухость и какой-то странный аромат несуществующих цветов, пахнущих давними воспоминаниями детства, состоящими преимущественно из смеси каких-то лекарств (заболеваешь обычно весной, в марте), запахом маминых пирожков с картошкой и еще запахом магнитной ленты бобинных кассет, которых уже давно не было, – этот запах остался в детстве.

И много было в душе тогда, в тот год, когда весна наступила рано. Была музыка, отрывающая тебя от земли. Музыка, похожая на одну из фортепьянных сонат Бетховена, смешанная с квартетами Моцарта. Но Бетховен еще не слышался явственно. Для Бетховена был уготовлен мятежный март. Тогда же, в ту раннюю февральскую весну, слышался вечно молодой Моцарт. «Мой нежный Моцарт», – как однажды сказал папаша Гайдн…

И тогда началось нечто, тоже своего рода иллюзия, только теперь уже иллюзия второй половины 80-х годов, которая разлетелась на тысячи маленьких осколков. И тысячи были на улицах Еревана. И тысячи добились своего, хотя и были разочарованы чем-то, и разочарование лишило энергии эту тысячу, и у тысячи опустились руки. И долго, очень долго она не могла поднять их… Потому что была война.

В последний день 1990 года Вардан и Ашхен поехали к друзьям встречать Новый год, взяв с собой младшего сына Аршо. Аристакес сказал, что останется дома и к нему в гости придут Хорен и Гаспар. Это было тем декабрем, когда так сильно пахло весной. Да и казалось, что уже наступила весна, как бы невероятно это ни было.

Вот так! Однажды в Ереване в декабре наступила весна. Было так тепло, что люди ходили в легких куртках и пиджаках вместо тяжелых шуб и пальто. С крыш капало, весь снег растаял, и улицы быстро высохли. Люди очень удивлялись этому и часто поднимали голову посмотреть, настоящее ли это солнце или их обманули, но солнце было настоящим, и оно светило, как в апреле. Все время дул сухой ветер, и деревья раскачивали ветвями, словно проверяя, действительно ли так тепло или это им кажется, но, решив, что все-таки это весна, успокоились, и на их ветках стали появляться почки, даже птицы прилетели с юга, чтобы посмотреть, что же происходит в этом городе.

И так продолжалось до самого Нового года.

Весь день 31 декабря было тепло, и вот наконец наступила ночь, и часы пробили двенадцать.

– Посмотри, пожалуйста, что делают наши деревья во дворе. На них уже появились листья? – попросила Анна. Она была слегка пьяна от шампанского.

Аристакес встал и открыл окно.

– Ну, что там? – спросила она.

– Снег идет!

Они помолчали.

– Жаль деревья. Они так верили, что наступила весна! – сказала она. – Деревья на нас похожи. Обнимаются под землей, переплетаясь корнями, чтоб никто не увидел. Тайком.

– Ничего. Весна никуда не денется. Просто по случаю Нового года выпила немного и подумала, что пришел ее черед, но теперь протрезвела и удивленными глазами смотрит, как идет снег, – ответил Аристакес и вернулся к Анне.

– А это ничего, что мы занимаемся такими вещами? Нам ведь еще всего по шестнадцать, и мы пока ходим в школу… – сказала Анна.

– Конечно ничего, – ответил Аристакес и поцеловал ее в губы. «Запомни этот поцелуй, – приказал он себе. – Тебе понадобится для рассказа…»

Именно той осенью он начал писать короткие рассказы и теперь понял, для чего было то, что началось с самого раннего детства: «Запомни это! Запомни это! Это пригодится!»

Школу Аристакес окончил в 91-м и поступил на исторический факультет. Он всегда помнил это лето. Окончив тем летом школу и поступив в институт, они – три закадычных друга – поехали на дачу к родителям одного из них в Птгни^[12], недалеко от Еревана, и впервые напились по-настоящему.

В тот день, когда солнце зашло, поднялся ветер. На веранде той дачи, где они сидели, постепенно становилось темно, и они зажгли свет. На грубом деревянном столе было несколько пустых бутылок, три рюмки и три грязные тарелки. Они много выпили и, устав от этого, просто теперь сидели на веранде и смотрели на все больше темнеющие поля. Внизу от ветра шумел сад, и шелест листьев усиливал некоторую таинственность, навеянную лампочкой в сто ватт, горевшей с потолка террасы и привлекающей всякую мошкару. Хотелось прямо с веранды броситься в сад и утонуть в нем.

– Мне никогда не было еще так хорошо, – сказал Хорен и вздохнул. Он встал из-за стола, пошел и сел на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей в сад. – Это действительно очень хорошо. Хорошо, что мы здесь, хорошо, что мы выпили, хорошо, что мы втроем.

Гаспар и Аристакес продолжали сидеть за столом и курили. После такой длинной речи Хорена они переглянулись, и Гаспар пожал плечами.

– Может, он слишком много выпил, – сказал Аристакес, хотя они все выпили одинаково много.

Хорен между тем продолжал:

– Мы приехали сюда на дачу, и нам хорошо. Кажется, что мы совсем на другой планете; нас не мучают никакие проблемы, и мы спокойны. Мы сидим на лестнице и слушаем, как шумит сад; потом мы можем поднять головы и увидеть черное небо и миллионы звезд. Боже, какое здесь небо!..

Гаспар и Арис взяли сигареты, спички и пошли к Хорену на лестницу. Гаспар сел по его левую, а Аристакес по правую руку. Они закурили. Когда Гаспар подносил огонек Хорену, чтоб тот прикурил, Аристакес увидел, что Хорен спокоен, и лицо его торжественно, и глаза его блестят. Он действительно был сильно пьян, но Аристакес был уверен, голова его отлично работала. Это бывает, когда выпьешь; ум проясняется и работает удивительно быстро, ты как будто раздваиваешься, отодвигаешься от самого себя, и взгляд на вещи у тебя становится абсолютно объективным…

Они сидели на ступеньке лестницы и курили. Иногда по дороге, которая была за полями, проезжал автомобиль, и они видели, как свет фар его освещает местность.

Хорен говорил:

– Вот проехала машина. Мы не знаем, куда она направлялась, но знаем, что в этой машине сидела какая-то судьба, еще один характер, еще одно рождение и еще одна смерть. Кто знает, может, он превысит скорость, не сможет взять поворот и вместе с машиной свалится в пропасть (тут Гаспар постучал по деревянной лестнице), а может, и нет. Он, может, отлично доедет до места, куда он ехал, но это не важно. Вы представляете, о скольком он может подумать в эту звездную ночь, пока едет! Может, за этот переезд он подумает о том, о чем никогда раньше не думал! И к утру, когда он доедет, он почувствует себя совсем другим человеком! Нет, вы подумайте, о скольком он может подумать, глядя на дорогу, освещенную фарами машины; на дорогу, которая распрямляется перед ним на поворотах; обязательно распрямляется, потому что если она не распрямится, то это будет означать, что он не смог взять поворот и свалился в пропасть…

Гаспар опять постучал по деревянной лестнице, и Аристакес улыбнулся. Хорен, сидевший между ними, обнял их за плечи.

– Вы не представляете, какие вы хорошие и как я вас люблю!

– Господи! – пробормотал Гаспар.

Хорен рассмеялся.

– Нет, я серьезно, – сказал он, – я очень рад, что мы вместе. Ведь правда хорошо?

– Потрясающе! – сказал Аристакес.

– Знаете, я бы всего этого не сказал, если б не был пьян, – вдруг сказал Хорен, засмущавшись.

– Ничего, – сказал Гаспар, – это лишний раз доказывает, что иногда полезно выпить.

– Давайте закурим, – предложил Аристакес, и они опять закурили.

Ветер все время усиливался, и они подумали, что, наверное, небо заволакивают тучи, и это действительно было так. Они поняли это по тому, как звезды на небе постепенно начали гаснуть.

– Завтра пойдет дождь, – сказал Хорен, – и, вероятно, будет туман.

– Это в наказание за то, что целую неделю была отличная погода, – сказал Гаспар.

– Да, и хорошо, что мы сегодня выпили. Успели-таки, – сказал Аристакес.

– Да, хорошо, что именно сегодня. Сегодня волшебная ночь! – сказал Хорен и встал. Минуту подумав, он опять сел. – Давайте сидеть до тех пор, пока на небе не останется ни одной звезды, – сказал он.

Они согласились и продолжали сидеть. Хорен все говорил и говорил, и они слушали. Хорен говорил о небе, о звездах, о лете, о них, об их будущем, какое оно у них будет большое и счастливое… Потом Гаспар принес еще одну бутылку, и они стали опять пить и пили до тех пор, пока не рассвело и не стал моросить дождь.

Тем летом они окончили школу. Им было по шестнадцать лет… И это был 1991 год.

С глазастой Анной роман продолжался у него довольно долго и после школы, продолжался пунктирно, вяло – они то сходились, то опять расходились, пока однажды его не пригласил на свой день рождения школьный товарищ. Там почему-то была и их одноклассница Анна, его Анна. Там были Гаспар и Хорен. Когда из динамиков магнитофона послышались первые гитарные ноты бессмертной композиции «Лед Зеппелин» «Since I've been loving you», Аристакес пригласил Анну потанцевать.

– А ты знаешь, что этот блюз на семь минут? – спросил Аристакес.

– А тебе уже надоело? – улыбнулась Анна.

– Что ты! Разве может мне надоесть этот блюз, когда я танцую его вместе с тобой?

– Ты знаешь, бывали такие, которым надоедало.

– Значит, они были идиотами.

– А ты разве не идиот?

– С чего ты взяла?

Они рассмеялись. Он танцевал с глазастой Анной, и ему было хорошо и уютно. В комнате никого не было и царила абсолютная темнота. В такой темноте он даже не различал ее лица, но чувствовал, что она неотрывно смотрит ему в глаза, хотя, наверное, тоже ничего не видит. Они танцевали, и он чувствовал ее теплое дыхание на своем лице и жар ее руки, покоящейся на его плече.

Музыка вливалась в комнату, раскачивала и согревала, как хороший, выдержанный коньяк. Справа виднелись маленькие красные точки, одиноко мигающие на магнитофоне и показывающие уровень записи, а может, и уровень всего остального. Виднелись также пять маленьких огоньков от сигарет вышедших на балкон покурить его друзей.

Это был день рождения его друга, тоже начинающего писателя, и неудивительно, что тот пригласил его, Аристакеса. Но что тут делает Анна, единственная женщина среди этого мальчишника? Наверное, друг пригласил ее ради него? Очень мило с его стороны, думал Аристакес.

Блюз кончился. С балкона вернулись друзья и зажгли свет. Анна села рядом с Аристакесом. Он налил ей шампанского, себе красного вина и закурил. Они сидели на диване за слишком загроможденным столом. Тепло разливалось по телу, и ему было хорошо от вина и еще от того, что рядом, закрыв глаза, сидела чуточку опьяневшая Анна.

«Какое чудо, что она здесь! – думал Аристакес. – И не важно почему, важно, что здесь, в этой комнате, он может, сев поглубже на диване, положить голову ей на плечо, а она склонит к нему свою, и ее волосы будут щекотать ему лицо…

– Твое здоровье, Ан.

– Твое здоровье, Арис.

Они выпили, он был уже по-настоящему пьян и, поднявшись, чтобы стряхнуть пепел в пепельницу, стоявшую на другом конце стола, сильно качнулся. Сев снова и обведя глазами друзей, он подумал, как удивительно проясняется голова, когда выпьешь, и как жаль, что нельзя писать, когда пьян; он этого себе никогда не позволял.

А за окном только что кончился дождь, и улицы теперь были мокрые, и из открытой балконной двери веяло свежим воздухом. Он истосковался по этому запаху, который бывает таким только в этом городе. Снова зазвучал блюз.

– Анна, потанцуем?

– Давай. – И снова было тепло, уютно, темно… – А ты знаешь, я вышла замуж.

– Что?

– Ты не знал?

– Нет.

– Ну, так вот…

– А за кого?

– За Эрика. По-твоему, почему я здесь, одна среди вас?

– Не знал.

– Ты что, правда не знал?

Оставив всех в комнате, он перебрался в кухню, где никого не было. Там он сел на пол под распахнутым настежь окном и поставил рядом с собой только что откупоренную бутылку, бокал, сигареты и пепельницу.

Почему-то шел дождь, и это было удивительно, потому что днем на небе не было ни облачка. А теперь вот шел дождь, гроза. Капли дождя лопались, ударяясь об асфальт и крыши проезжающих внизу автомашин. И как-то хорошо пахло дождем и еще весной, и внизу город поблескивал миллионами огней и тоже радовался, что идет дождь.

Он выпил уже полбутылки и решил напиться по-настоящему, выпив и вторую половину, напиться назло, но не знал, кому именно назло он хочет напиться. Просто пил и все, и уже был достаточно пьян, хоть голова и продолжала работать четко и ясно.

Когда в бутылке оставалось уже совсем мало, он произнес тост «за тех, кому везет», выпил залпом и с улыбкой на лице закрыл глаза. Он ни о чем не думал, просто слушал шум дождя. А потом через пятнадцать минут, или около того, он подумал, что не надо было так напиваться, но потом сказал вслух:

– Плевать… – и опять улыбнулся.

Потом Аристакес попрощался со всеми и вместе с Хореном вышел в ночь. Улицы так и не успели высохнуть; они были все еще мокрые, когда снова пошел дождь.

«Зато я пишу лучше, чем Эрик», – подумал Аристакес совсем по-детски.

Когда они вышли, оба были очень пьяные. На улице никого не было, и лишь изредка проезжали автомобили. После шумной, теплой квартиры, где на всю мощность играл магнитофон, улица казалась особенно тихой, и было холодно. Они пошли вверх по проспекту Баграмяна, курили одну сигарету за другой, и им казалось, что это помогает им быстрее протрезветь. Арис молчал, а Хорен ругался матом. Он медленно с расстановкой произносил каждое слово, и Арис удивлялся, как это его друг может составлять столь сложные предложения. «Наверное, – думал Арис, – на этой вечеринке его тоже очень рассердили, вот Хорен теперь и ругается». Но он не был уверен. Он весь вечер был, по существу, с Анной, которая – тоже, кстати, очень пьяная – твердила все время, что между ней и Арисом все покончено…

Часть вторая

Глава 8

Всю ночь палатку, разбитую на песчаном берегу озера Севан, под шеренгой сосен, трепал ветер. Рождаясь где-то в горах, он с жутким воем стремительно рвался вперед и, выскочив из-за холмов, набрасывался на озеро и хлестал по воде, и звук при этом получался такой, какой бывает, когда хлещешь кнутом по стальному листу. Время от времени он все же затихал, и тогда становилось непривычно тихо, слышался лишь шум прибоя: волны с шипением накатывали на берег и, теряя силу на прибрежных камнях, отползали обратно. Но затишье длилось недолго, и опять откуда-то срывался ветер, и вой его слышался задолго до того, как он прилетал и, скользнув по крыше палатки, принимался хлестать по озеру.

Когда только-только начало светать, доктор Арман, известный в Ереване хирург, оделся и вышел из палатки.

Похолодало. Ветер с рассветом улегся, но все еще был сильный прибой. Доктор Арман отошел от палатки метров на пятьдесят, помочился за кустами, потом, набрав сухих веток, вернулся и разжег костер. Вскоре начало всходить солнце, как всегда красиво и величественно. Озеро, темно-синее до тех пор, стало менять цвет: сначала на воде появлялись лазурные полосы, потом они расширялись, пока все озеро не приобрело лазурный оттенок. Только узкая полоса вдоль берега стала светло-фиолетовой и такой оставалась весь день. Когда взошло солнце, подул слабый ветерок, зато волны сразу же успокоились и уже не набрасывались с таким голодно-свирепым шипением на берег.

Доктор Арман приготовил себе кофе. Он сидел на складном стуле в десяти шагах от воды, смотрел на меняющее цвет озеро и пил кофе, приготовленный по-турецки, на угольках, из большой черной чашки, специально привезенной из Еревана. Когда пьешь такой кофе, чувствуешь запах, вернее, вкус дыма, и с этим, был уверен доктор Арман, ничто на свете не может сравниться…

О, этот утренний ритуал кофе, когда пьешь его из большой чашки, к тому же куришь первую за день сигарету! Доктор Арман был кофеманом и пил очень много кофе, и, хотя сердце его уже работало с перебоями, он не обращал на это никакого внимания и лишь глотал таблетки. Кофе был важнейшим стимулом жизни, и доктор не собирался отказываться от этого «бальзаковского» образа жизни. Для него – скольким это знакомо! – день терял смысл, если он утром не пил кофе, и поэтому кофе был всегда, как, впрочем, всегда были и сигареты. Доктор Арман был уверен, что сначала был кофе, потом все остальное, и поэтому, когда он просыпался, он сначала пил кофе, потом уже делал все остальные дела. Кофе был божеством Армана, и естественно, как и любого другого божества, его становилось все больше и больше. Если б Арман был поэтом, он бы написал оду Кофе, но доктор не был поэтом – хотя и поэтическое не было ему чуждо – и поэтому ему приходилось лишь пить этот БОЖЕСТВЕННЫЙ напиток и получать удовольствие и тахикардию.

В августе 1993 года ему исполнилось пятьдесят пять лет. Доктор Арман был выше среднего роста, немного полноватый, но крепкий, все еще атлетического сложения; у него уже начали седеть волосы, у него была борода, глубоко посаженные умные глаза и, как говорили, золотые руки, из чего следует делать вывод, что он действительно был хорошим хирургом. Работал он в больнице № 4 и был уважаем среди коллег и всю жизнь менялся, причем менялся в худшую сторону, как все говорили, и вряд ли сам это замечал. Трудно сказать, осознавал он или нет, что с каждым годом все больше терроризирует семью, становясь самодуром. Одно он видел ясно, что все больше замыкается в самом себе и отстраняется от других, что приводило к полному одиночеству. В нем постоянно шла некая внутренняя работа, скрытая от других, но разрушающая его силы и здоровье. Он слишком часто стал задавать вопросы, ответы на которые, естественно, не мог найти, и это его делало еще более отстраненным и мучило. Но однажды эти поиски (поиски чего?) привели его к мысли, что чего-то не хватает в жизни, что жизнь он свою проживает совсем не так, как надо. Эта новая мысль стала отправной точкой в новых его «поисках», совершив некую революцию. Так иногда бывает: доживаешь до своего полстолетия, и тебе кажется, что ты свою жизнь прожил напрасно, неинтересно, не взял от нее все, что она могла дать. А причина в том, что вел слишком правильную жизнь. Да-да! Слишком мало совершалось в жизни безумств, тяга к возвышенно-романтичному все время подавлялась, уничтожалась работой, повседневными заботами. В школе учился отлично (окончил ее в 69-м), в том же году поступил в мед, окончил его с красным дипломом, женился и так далее и так далее. И ни одного безумного поступка за пятьдясят пять лет!..

Новым и очень важным открытием доктора Армана стало то, что он почувствовал, что больше не любит Клару. Прожив с ней двадцать один год, он вдруг понял, что и не любил ее никогда. И это стало началом конца, и все с тех пор стало рушиться прямо на глазах, и жизнь вовсе потеряла свои краски, и самое страшное было – обида за годы, прожитые с нелюбимым человеком. Тогда и появилось это чувство безразличия ко всему окружающему, и оно уже не отпускало его. Только за последний год доктор Арман из здорового во всех отношениях человека превратился в тень самого себя, стал совсем другим человеком. Если с ним раньше, мягко говоря, было очень трудно, если раньше его просто называли мрачной личностью и самодуром, то теперь рядом с ним и вовсе невозможно было находиться, не говоря уже о том, чтоб жить с ним под одной крышей. И никто, никто на всем белом свете не видел, не догадывался о той работе, которая совершалась внутри. Не видела, не понимала ничего и Клара, его жена, которая, поскольку Арман менялся в течение всей жизни, перелом последнего года просто прозевала, приписав возросшую грубость возрасту своего супруга. Между тем Арману все больше и больше не хотелось жить. Что же касается его близкого друга Гарика, то тот просто прощал ему участившиеся выходки и вспышки бесцеремонности и невозможной грубости. Гарик простил ему даже то, что тот однажды обозвал его жену Нонну «задумчивой дурой», после чего Нонна весь вечер проплакала на кухне (пришли в гости к друзьям) и не хотела слушать извинения Клары, к которой Арман все больше терял интерес, как впрочем, и к дочерям, друзьям и работе. Казалось, он погружается в какую-то тяжелую, давящую дремоту, какой-то летаргический сон. В нем появлялась не присущая ему раньше вялость, даже заторможенность, которая, однако, перемежалась с непонятными приступами ярости. Если он не был чем-то занят, то его чаще всего можно было видеть сидящим в каком-то углу и смотрящим в одну точку. Состояние полнейшего равнодушия и безразличия ко всему окружающему у него все больше усугублялось, а дома он и вовсе ничего не делал. Возвращался в семь-восемь часов вечера, обедал, причем во время обеда не произносил ни единого слова, хотя и Клара всегда сидела перед ним, потом ложился с книгой в руках и тут же засыпал, а ночью до самого утра мучился бессонницей. Такое состояние полнейшей апатии продолжалось уже год и продолжалось бы еще больше, если б не шеф доктора Армана, заведующий больницей, который заметил, что с его хирургом что-то происходит неладное. Бывало неоднократно, что Арман в самом разгаре операции швырял инструменты и выходил из операционной, оставляя закончить операцию своим ассистентам. Когда слухи об этих выходках дошли до Старика, то есть главы больницы № 4, тот не замедлил вызвать Армана в свой кабинет. Когда Арман вошел и закрыл за собой дверь, Старик, его шеф и учитель, несмотря на свой преклонный возраст, все еще сохранивший энергию и ясный ум, спросил:

– Что происходит, Арман?

– Не знаю, – честно ответил тот.

– И давно?

– Достаточно долго.

– Однако на работе это стало отражаться совсем недавно, правда?

– Да.

– Что же в действительности происходит?

– Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не знаю.

– Наверное, ты устал?

– Может быть… Устал… Да-да, я очень устал, очень! Я так устал!

Посмотрев внимательно на Армана своими маленькими проницательными глазками, Карлен Серопыч чуть ли не насильно отправил Армана в месячный отпуск, приказав как следует отдохнуть и вернуться полностью восстановившимся. Старик также добавил:

– Иначе нам придется расстаться.

Посмотрев на академика, Арман понял, что тот не шутит.

Первую неделю он просидел дома, ничего не делая, и до того довел всех, что Клара начала жалеть, что Арману дали отпуск, хотя вначале очень радовалась этому. Вторую неделю вся семья была занята экзаменами Эвы, которые та сдала на «отлично». После экзаменов Арман и решил поехать с семьей на озеро Севан и отдохнуть недельку-другую, причем не в какой-нибудь пансионат или гостиницу, а «диким» образом. Сразу же вся семья восстала против этого, но Арман настоял на своем, и вот семья в полном составе оказалась на песчано-каменистом берегу озера, где было суждено ему познакомиться с красивой молодой девушкой по имени Татев, которая и оказалась той силой, которая призвана была вывести Армана из состояния душевной комы. Будь на месте Татев любая другая, произошло бы то же самое. Это как гипнотизер, который выводит из состояния сна щелчком пальцев. Татев выполнила роль этого щелчка. И теперь то безумно-романтическое, многие годы подавляемое, проснулось; ту неимоверную силу, мощь, лавину выбросило наружу, и она готова была затопить все окружающее. Доктор Арман проснулся, час его пробил, но, к сожалению, слишком поздно, когда ему было уже пятьдесят пять лет. Романтически-безумное слишком долго в нем спало.

Когда доктор Арман вернется с озера Севан в Ереван, у него будет еще более подавленное настроение, которое у него уже не пройдет никогда, и вскоре он сделается окончательно равнодушным ко всему окружающему миру, его мало что будет интересовать. Пока он не встретит во второй раз Татев. Спустя четыре года, летом 1997 года, он сделается заведующим отделением в больнице № 4 и будет употреблять кофе втрое больше, чем в 1993-м. Доктор Арман умрет в декабре 2000 года от разрыва сердца, не дожив до назначенной свадьбы дочери всего три дня…

А пока, в августе 1993 года доктор Арман в отличнейшем настроении сидел на складном стуле на берегу озера Севан и пил кофе. Костер, предоставленный сам себе, начал гаснуть. Низко над водой летали чайки, при каждом повороте кончиками крыльев, как бритвой, рассекая гладь озера. Увидев с воздуха рыбу, они пикировали в воду и взлетали уже с добычей в клюве. Но иногда рыба срывалась, и чайка, разочарованно вскрикнув, делала несколько кругов над тем местом, где потеряла ее. Другие чайки при этом начинали истерично хихикать, подобно старым девам, злорадствующим над очередной неудачей подруги, у которой вот-вот должно было что-то получиться.

Из-за того, что солнце взошло совсем недавно, воздух был чист и прозрачен, и с берега можно было видеть далекие Гегамские горы по ту сторону озера, а также горы, которые были еще дальше. Доктору Арману был виден еще и полуостров, глубоко вдающийся в воду и соединяющийся с берегом узким перешейком; виден был и реставрирующийся монастырь на этом самом полуострове, который когда-то был островом. Доктор подумал вдруг, что то место, где он сидит сейчас, было дном озера, и мысли вдруг с пугающей стремительностью помчались на тысячелетия назад, когда озеро Севан, которое тогда никак не называлось, покрывало вершины этих холмов, с которых теперь слетал ветер…

– Арман? Опять встал ни свет ни заря? – услышал он позади себя. Это была жена, Клара. От неожиданности он даже вздрогнул. – И что тебе не спится?

– Не знаю, – ответил Арман. – Куда собралась?

– В кусты. Куда ж еще? Потом еще лягу спать.

– Так можно проспать всю жизнь, дорогая, – иронично сказал доктор, но Клара нетерпеливо отмахнулась.

– Перестань! Если ты думаешь, что я в восторге от этого дикого отдыха, то сильно ошибаешься!

Доктор Арман промолчал. Клара, проваливаясь в песок и спотыкаясь о камни, пошла вдоль берега; муж смотрел ей вслед и думал, какой она стала толстой, некрасивой.

– Не хочешь поспать немного? – спросила Клара, вернувшись.

Муж покачал головой:

– Нет. Я уже выпил кофе.

– Кофе, кофе… – пробурчала Клара. – От тебя только и слышишь, что кофе! Ничего, кроме кофе и сигарет. – Она опустилась на четвереньки и влезла в палатку, а доктор почувствовал, что от его хорошего настроения почему-то ничего не осталось.

Солнце грело все сильнее и сильнее, и чайки уже летали высоко, и далекие горы уже не были видны из-за дымки. Арман, проснувшийся раньше всех, просидел в одиночестве на берегу еще пару часов. А потом стали просыпаться его две дочери, жена, стал просыпаться ото сна весь палаточный городок. Для доктора Армана и его семьи начинался третий день отдыха на берегу озера Севан.

Старшая дочь Армана, Лора – домашние называли ее просто Ло – вышла из палатки и сразу же пошла к воде умываться. Умывалась она недолго – вода была еще холодная, – а когда возвращалась обратно к палатке, увидела отца, сидящего перед погасшим костром. Когда она спускалась к воде, она его не заметила; теперь же Лора подошла к Арману, обвила его шею руками и поцеловала.

– Бари луйс^[13], папа, – сказала она. – А я тебя и не заметила.

– Ты меня часто не замечаешь в последнее время. – Доктор Арман улыбнулся.

– Неправда! – запротестовала Лора, хотя и знала, что отец прав: все больше отдаляясь от отца, в последнее время она, наоборот, больше сближалась с матерью. Поцеловав его еще раз, Лора пошла в палатку «привести себя в порядок».

Лора, как и Клара, была шатенкой; у нее были голубые глаза и очень белая кожа, под которой были видны синие прожилки, особенно под глазами. В августе 1993 года ей уже исполнилось двадцать лет, и она училась в меде. Лора, которой нравилось распускать свои удивительно длинные волосы, любила много читать, любила и знала музыку и вообще была человеком возвышенным и, как говорят, «не от мира сего». Здесь, на озере Севан, она мало купалась, предпочитая больше лежать в гамаке и читать какую-нибудь книгу. Она время от времени отрывалась от чтения, бросала мечтательный взгляд на лазурные воды озера, на полуостров вдали и снова принималась читать. Ей нравился такой вид отдыха, однако ей бывало холодно по ночам, и она не могла уснуть из-за воющего ветра.

Лора в свои двадцать лет плохо представляла, откуда берутся деньги – все, что ей необходимо было, ей покупали, – она не умела готовить, штопать, пришивать пуговицы, не мыла посуду, не стирала, не убирала квартиру, даже свою собственную комнату. Ее общественно-полезная роль в доме ограничивалась тем, что она время от времени вытирала пыль с пианино, на котором, кстати, неплохо играла, причем это делала с таким отрешенно-рассеянным видом, что все покатывались со смеху: «Лора работает!» Младшая же сестра ехидно предостерегала ее:

– Ло, смотри, не переутомись!

Клара сначала сердилась Лориной инертности, она жаловалась, что она одна уже не может содержать дом в чистоте, обстирывать всех, для всех готовить есть, но потом махнула рукой на старшую дочь, найдя некоторую поддержку у младшей дочери, Эвы. Доктор Арман, смотря на Лору, лишь качал головой, приговаривая, что «Ло будет трудно в жизни», а когда бывал пьян, говорил, что будущий муж Лоры заставит-таки ее работать.

Лора выйдет замуж в феврале 2001 года за Мартина Арамяна, с которым всю жизнь будет воевать, отравляя и себе и мужу жизнь. Мартин Арамян окажется богатым человеком, со связями, и деспотичным. Лора никогда не разведется с мужем, чтоб не оставить без отца двух сыновей, которых она ему родит, а может, и из-за страха самой лишиться сыновей, которые, несмотря ни на что, будут обожать Мартина Арамяна, своего отца. Лора Арамян будет работать в одной из ереванских поликлиник, куда устроится работать после окончания медицинской академии, благодаря связям доктора Армана.

Но это все будет потом. Теперь же, в то августовское утро 1993 года, Лора, старательно причесав свои удивительно длинные волосы и связав их в хвостик сзади, вышла на свет божий. В одной руке у нее был Альфред де Мюссе («Исповедь сына века»), в другой – пара яблок. Яблоки были второй после книг страстью Лоры. Она села в гамак, поправила панамку на голове, чихнула пару раз – под тенью сосен все еще было холодновато – и открыла книгу. И ничто ее больше не интересовало.

К тому времени из палатки вышла младшая дочь доктора Армана – Эва. Она была в купальнике. Подбежав к отцу, поцеловав его и сказав: «Доброе утро, па!» – она вошла в озеро.

– Вода ведь холодная! – крикнул ей с берега отец, но Эва ответила, что «ничуть». Проплавав минут пять, Эва подплыла к берегу и, не выходя из воды, попросила у отца «большое полотенце». Доктор Арман вскочил со своего складного стула, побежал в палатку за полотенцем. Когда Эва вышла из воды, он завернул ее в полотенце и стал растирать ее тело. Он чувствовал, как Эва дрожит.

– Заболеешь, – сказал он.

– Не заболею, па, не беспокойся, я ведь не Лора, – ответила дочь.

Она вошла в палатку снять купальник. Когда она, одетая в шорты, сандалии и красную майку, вышла опять из палатки, она объявила, что собирается прогуляться перед завтраком.

– Через полчаса завтрак будет готов, – предупредила Клара, но Эва заверила, что не опоздает.

– Не уходи далеко! – сказал ей отец.

Эва ответила:

– Я не маленькая!

Она пошла вдоль берега, у самой воды, разглядывая отдыхающих, разбивших свои палатки по всему пляжу, недавно проснувшихся, готовящихся завтракать. Эва не знала, зачем вдруг ей вздумалось пойти погулять. Но что-то ее подтолкнуло – и вот она уже идет по пляжу. Эва подумала, что очень часто не понимает, зачем совершает тот или иной поступок, предпринимает тот или иной шаг. «Это плохо!» – сознавала Эва, но ничего с собой поделать не могла, такой уж она уродилась: чрезвычайно импульсивной.

У Эвы (ей было 16 лет в 93-м), младшей в семье, как и у отца, были черные волосы, большие, как блюдца, глаза, всегда широко раскрытые, тонкий, идеально отточенный нос. Она была смуглее своей сестры и вообще представляла собой ее полную противоположность. В отличие от Лоры Эва была очень подвижной и энергичной, и если Лора могла часами сидеть и читать, то Эва не могла этого вынести и двух минут. Она не любила читать книги и воспринимала только танцевальную музыку (она неплохо танцевала). У Эвы, несмотря на всю ее импульсивность, были трезвый ум и практичный взгляд на вещи. Ее было трудно в каком-либо вопросе обвести вокруг пальца, да она никому и не позволяла делать это, как и вообще потешаться над собой. Эва была общительнее сестры, быстро сходилась с людьми, однако, несмотря на всю свою открытость, она никого не пускала в потайные уголки своего сердца. Туда вход был запрещен даже сестре, матери и отцу, которых Эва любила до беспамятства. Арман и Клара, хорошо осознавая это, не могли поручиться за то, что до конца знают свою младшую дочь.

Коротко остриженные волосы делали Эву похожей на мальчика, и вообще в ней было что-то мальчишеское, озорное, хулиганское. В детстве, во дворе и в детском садике Эва играла исключительно с мальчиками, считая девочек «нюнями», которые по любому поводу готовы расплакаться. Она любила носить брюки и каждый раз, когда по «особым» случаям ее одевали в платье или юбку, поднимала рев, утверждая, что она не «девчонка». В школе все-таки до нее дошло, что она, как и мама и Ло, «девчонка», но от этого она не сблизилась с одноклассницами. Она продолжала дружить с парнями, и те очень гордились ее дружбой, говоря, что Эва – настоящий друг. Это вызывало, естественно, у одноклассниц чувство, очень похожее на зависть, потому что им тоже хотелось дружить с парнями, но нельзя было, так как в то время (шестой-седьмой классы) у девочек считалось, что с мальчиками дружить стыдно. Зависть приняла более определенные формы, когда, повзрослев, парни стали вверять Эве свои сердечные тайны. Эва была хорошо осведомлена, кто в кого был влюблен, и это бесило одноклассниц, потому что Эва не раскрывала им эти тайны. Что до Эвы, то она в свои шестнадцать лет еще не была влюблена, и никто из парней ее класса тоже не был влюблен в нее, хотя Эва была очень красива. Просто парни еще не могли оценить ее строгую красоту и потом: никому и в голову не приходило влюбиться в Эву; она была просто другом. Кстати, то, что в нее могут влюбиться, не приходило в голову и самой Эве. Она только знала, что однажды она выйдет замуж, и у нее будут дети, для которых она будет очень хорошей матерью. Так и будет. Замуж Эва выйдет за человека старше лет на десять, Левона Саргсяна. В отличие от сестры Эва будет счастлива, и ей будет лишь жаль, что отец не видит ее счастья…

Теперь же пока она окончила школу и собиралась на следующий год поступить в медицинскую академию, как и сестра. Будучи натурой цельной, Эва в свои шестнадцать лет все же разрывалась между двумя определяющими чертами своего характера: чрезмерной импульсивностью и четкой холодной рассудительностью.

Арман и Клара обожали своих дочерей, и никого из них нельзя было упрекнуть в каком-либо предпочтении. Однако Армана чисто бессознательно тянуло к младшей дочери, Клару же – к старшей. Происходило это, может быть, оттого, что Эва своим характером больше была похожа на мать, а Лора – на отца: он тоже все осложнял и не давал сам себе покоя. И именно поэтому доктору Арману всегда было легче с Эвой, они друг с другом очень хорошо ладили, у них все было понятно и просто, и она понимала отца с полуслова. С Лорой же очень часто бывало действительно очень тяжело…

Дойдя до каменной стены, за которой начиналась фешенебельная часть пляжа с коттеджами, гостиницами, прогулочными яхтами и катерами, Эва остановилась. Но ей не хотелось возвращаться той же дорогой, и она поднялась по крутому склону, вышла на шоссе и вдоль шоссе пошла обратно. Мимо проезжали автомобили, все с отдыхающими, которые почему-то махали ей рукой, а потом, громко просигналив, проехал бензовоз. Сверху, с шоссе, озеро Севан было очень красивое. Оно было «лазурнее» и, казалось, светилось внутренним светом. Оттого что отсюда не слышно было шума прибоя, казалось, что озеро сделано из лазурного стекла, однако, когда дул ветер, оно морщилось и как бы оживало.

Эва шла вдоль шоссе, а потом, увидев сверху родную палатку – ею кончался палаточный городок, – стала спускаться по склону, прыгая с камня на камень. Последние метры спуска она пробежала как угорелая и остановилась только у самой воды. Она тяжело дышала и вдруг рассмеялась, ощутив себя очень счастливой почему-то, даже подпрыгнула на месте несколько раз. По мере того как она приближалась к костру, который опять разжег отец и над которым колдовала мать, Эва почувствовала, что очень проголодалась.

– Где ты пропадала? – спросила ее Лора. – Мы тебя давно ждем.

– Гуляла, – хитро улыбаясь, ответила Эва.

На завтрак ели тушенку с макаронами и сгущенное молоко, которое запивали чаем. Они сидели и лежали на одеяле, разостланном на песке, в тени сосен; одеяло служило им одновременно и скатертью. Все, кроме доктора Армана, ели с аппетитом: Лора, старшая дочь, – потому что перед завтраком съела два яблока, а яблоки, как известно, возбуждают аппетит; Эва, дочь младшая, – потому что плавала и гуляла; Клара – потому что у нее всегда был хороший аппетит. Что же до доктора Армана, то у него аппетита не было вовсе из-за кофе и сигарет.

После завтрака решили поплавать. Солнце припекало вовсю, вода в озере была очень теплая. Плавала даже Лора, правда немного. Потом улеглись на песке позагорать. До них долетали восторженные крики и визг других пляжников, плескавшихся в воде.

– Господи, хорошо-то как! – вздохнула Эва.

– Это точно, – согласился доктор Арман, зная, что дочь, сдавшая трудные выпускные экзамены, полнее ощущает отдых и свободу.

Эва продолжала:

– Здесь, на Севане, все проблемы кажутся далекими, словно их нет вовсе. Проблемы все остались в Ереване.

– Когда ты вернешься, эти проблемы вновь тебя поглотят, – сказала Лора. – Если ты о них не думаешь, это еще не означает, что их нет. – Ло перевернулась на спину. У нее был голубой купальник под цвет глаз.

Эва ничего не сказала. Ей не хотелось портить настроение из-за Лориного упрямства. А настроение у нее было очень хорошее, и ощущение счастья ее все еще не покидало. Так бывает, когда чего-то ждешь и знаешь, что это нечто обязательно случится; бывают радостные ожидания… Лору же молчание сестры насторожило, она усмотрела в этом какой-то стратегический ход:

– Молчишь? Значит, тебе нечего возразить?

– Просто не хочу ввязываться, – улыбнулась Эва. Иногда ей казалось, что именно она старшая сестра, а не Лора.

Арман и Клара посмотрели друг на друга, потом Арман сказал:

– Знаешь, Ло, не всегда нужно воевать и бороться.

– Я никогда не буду отступать и уступать! – заупрямилась Лора.

– Даже своему мужу? – усмехнулась Клара.

– Да! Если я буду уверена в своей правоте, я буду воевать до конца.

Доктор рассмеялся:

– Мужа нужно любить, а не воевать с ним.

Лора на этот раз промолчала.

Они лежали на берегу, и мимо них проплыла яхта с отдыхающими, которые платили большие деньги, чтобы покататься по озеру. Яхта была очень красивая, вся белая; когда ветер вдруг менял направление, паруса начинали громко хлопать.

– Куда она везет этих богачей? – спросила Эва.

Арман ответил:

– Проплывет пролив между полуостровом и нашим берегом, выйдет на Большой Севан, доплывет до середины и вернется обратно мимо полуострова.

– Мне бы тоже хотелось поехать на полуостров, – сказала Клара.

– На обратном пути обязательно заедем.

– Когда это будет, Арман?

– Тебе не терпится вернуться в Ереван?

– Да, – ответила Клара. – Если честно, я устала.

– Завтра и поедем, – сказал доктор. – Завтра ведь у нас воскресенье?

– Да.

– Вот завтра днем и поедем. Хочу в понедельник пойти на работу.

– Зачем? У тебя ведь еще целая неделя отпуска!

– Не знаю. Захотелось на работу…

– А на полуострове хорошо? – спросила Лора. – Я тоже хочу там побывать. Интересно, наверное, стоять на нем и знать, что он когда-то был островом.

– Тебе будет намного интереснее, если ты узнаешь историю острова, – сказала Клара.

– А ты знаешь его историю? – удивилась Эва.

– Да, знаю. Но папа знает лучше.

– Расскажи, папа, – попросила Лора.

Арман закурил сигарету:

– Севанский полуостров когда-то был маленьким островом посреди озера. В 301 году, после того как была крещена Армения, святой Григорий Просветитель основал здесь два храма: Сурб^[14] Арутюн и Сурб Карапет. В девятом веке был построен храм Сурб Аствацацин^[15] и храм Сурб Аракелоц^[16], которую строили монахи. Вся постройка же была инициирована Мариам, дочерью царя Ашота Первого и женой сюникского царя Васака. Храмы были построены в качестве обета после смерти этого Васака. В честь этой Мариам монастырь иногда называют Мариамашен. В десятом веке на острове или около произошло крупное сражение с арабской армией, известное, как Севанская битва. В этом бою царь Ашот Второй Железный разгромил арабов. Монастырь можно считать свидетелем и памятником этому историческому событию. В последующие эпохи монастырь несколько раз разрушался. К разрушению приложили руку и сельджуки, и войско Тимура. В советское время монастырь закрыли, а потом храм Сурб Аствацацин разобрали на камни и построили из них санаторий. В восьмидесятые годы начали строить водоотводный туннель, и в результате уровень озера упал почти на двадцать метров, и остров превратился в полуостров.

– А как назывался тогда остров? – спросила Эва потом.

– Сначала, – ответил доктор Арман, – он просто назывался островом озера Севан, потому что других островов у озера нет. А потом его стали называть Монашеским островом, или островом Монахов, потому что на острове монахи построили монастырь, как я уже говорил.

– А кто такой был Аристакес? – спросила Ло. – Наш Арис что-то такое говорил о своем имени. Кстати, любопытно, какая из себя его подруга? Он сказал, что ее зовут Тина.

– Жалко, что вас в школе этому не учили, – сказал доктор Арман. – И кто только был вашим учителем истории?! Святой Аристакес Первый, который родился в Каппадокии, был вторым армянским католикосом, младшим сыном Григория Просветителя. В триста двадцать пятом году он в качестве представителя Армянской церкви отправился на Первый Вселенский собор в Никею, и его имя было записано в деяниях Собора рядом с именами других великих Отцов Церкви как представителя Великой Армении. Он привез в Армению Никейский Символ веры, который был одобрен святым Григором. Через год Аристакес стал Католикосом Армянской церкви. А потом его убили…

Послышался гул подъезжающего автомобиля. Стараясь не задавить загорающих, машина ехала по кромке воды. Автомобиль был такой же, как у Армана, только другого цвета, кремового. Поравнявшись с Арманом, Лорой и Эвой, машина остановилась. Из нее вышел молодой человек и спросил Армана, не будет ли тот против, если он разобьет палатку рядом с палаткой его семьи. Арман ответил: ничуть, наоборот, он будет рад соседям, и вообще, пляж общий, слава богу, его еще никто не приватизировал, так что он не мог бы быть против даже при желании.

Пока шли переговоры и обмен любезностями, из машины вышла жена молодого человека и, подойдя к разговаривающим, улыбнулась:

– Добрый день.

– Добрый день, – ответили дочери Армана, оценивающе посмотрев на молодую женщину.

– Добрый день, – сказал доктор Арман с чуть заметным поклоном, от которого Эва и Лора прыснули со смеху.

– Меня зовут Вааг, – представился молодой человек. – А это моя жена Татевик.

– Очень приятно. – Доктор пожал руку Ваагу и посмотрел на Татевик. – А это мои дочки: Лора и Эвелина.

Пока Вааг и Татевик ставили палатку, доктор, Лора и Эва переоделись. Лора, по обыкновению взяв книжку и яблоки, улеглась в гамак и начала читать; Клара, которая тоже выходила познакомиться, устроилась в палатке с неизменным детективом и предупредила, чтоб ее до обеда не беспокоили. А доктор Арман пригласил новых соседей на обед: «У нас будет рыба!»

– Чем же нам заняться? – спросил доктор свою младшую дочь.

– Не знаю, па. Можно поплавать, – ответила та.

– Уже плавали. Не вечно же мы будем плескаться в воде, как дельфины! – Арман почему-то вдруг рассердился, хотя и не мог сказать, что именно его рассердило. Он почему-то на мгновение почувствовал себя, как говорят, не в своей тарелке. Он неожиданно почувствовал в груди щемящую тоску и какую-то затаенную тревогу.

– Что же нам теперь делать? – теперь уже спросила Эва.

– Давай сделаем что-нибудь полезное.

– Звучит многообещающе. Что именно?

– Для начала сходим за водой. У нас вода кончается.

– А потом?

– Потом – посмотрим.

– А все-таки?

– Пойдем за дровами для костра.

– Папа, родина нас не забудет! – сказала Эва.

Доктор вздохнул:

– Это точно…

Воду должны были взять из пансионата, во дворе которого был фонтанчик, в «фешенебельном» секторе берега. Доктор взял две маленькие канистры, Эва – чайник, и они пошли к великой стене, как ее окрестил доктор Арман. По дороге Эва без конца говорила, причем обо всем сразу, перемешивая темы, сама себя перебивая и противореча; задавала вопросы и сама же на них отвечала. Доктор Арман молчал, и Эва не знала, о чем думает отец. А он ни о чем конкретном и не думал или, если можно так сказать, думал обо всем сразу…

– Папа, ты меня слушаешь?

– Конечно, – ответил доктор.

– О чем же я только что говорила?

– О наших новых соседях… – это он услышал, потому что в чем-то совпало с течением его собственных мыслей.

– Правильно! Ну, так слушай: я заметила, что этот Вааг, муж Татевик, лысый, вернее, лысеет. Как досадно, должно быть, начать лысеть уже в таком возрасте, правда?

– Наверное.

Дойдя до великой стены, которая ставила четкую границу между теми, кто отдыхал в гостиницах, коттеджах и пансионатах, мог себе позволить кататься на яхте, и теми, кто готовил еду на костре, доктор Арман и Эва поднялись по склону и, выйдя на шоссе, свернули налево к воротам пансионата. Когда они вошли во двор, залаяли собаки, и из сторожки, построенной прямо под великой стеной, вышел сторож – худой седой старик, которому хозяева пансионата платили за то, что он открывал ворота подъезжающим автомобилям с отдыхающими и говорил: «Добро пожаловать, господа!» Теперь, посмотрев на сторожа, доктор Арман понял по лицу и особенно по глазам старика, что тот еще с утра ничего не пил и что это очень его мучает…

– Бари ор^[17], – поздоровался доктор. – Мы опять за водой.

– Пожалуйста, пожалуйста, – пробурчал старик, усмиряя собак. – Я давно понял, что те, кто отдыхает в палатках, люди намного приличнее, чем вот эти, с толстыми кошельками. – Старик кивнул в сторону пансионата.

«Очень оригинальная мысль», – подумал Арман.

– А что такое? – спросил он вслух.

– Да вот, – ответил старик, – выезжала полчаса назад одна семейка. Я им ворота открыл, даже сказал: «Приезжайте еще!» – а они – ничего. Так ничего и не дав, укатили. Пожалели свои 200 драмов.

– Да. Всякие люди бывают, – сказал доктор.

Тем временем Эва наполнила свой чайник и, отойдя в сторонку, стала играть с собаками, вернее, с одной из них – двухнедельным щенком, круглым, с черной мордочкой, похожим на медвежонка. Доктор Арман наполнял канистры и слушал жалобы старика: мол, хозяева мало платят, а у него жена – старушка, совсем больная, внук, внучка. Сын с невесткой работают в Ереване, тоже получают гроши; сам же он вместе с внуком и внучкой живет недалеко отсюда, в деревне…

Когда доктор с Эвой уже собирались уходить, старик попросил их зайти в сторожку. Из любопытства доктор согласился. Сторожка представляла собой домик, состоящий из маленькой комнатки и кухни. В комнате Арман и Эва заметили железную кровать, накрытую грязным одеялом, большой, грубо обтесанный стол, два табурета и железную печку. За столом сидел грязный лохматый мальчик, лет двенадцати, который, как только вошли гости, убежал прочь.

– Мой внук, – объяснил старик.

– Почему он убежал? – спросила Эва.

– Он стесняется, – ответил старик. Причмокнув языком, старик обратился к Арману: – Хотите выпить?

– Нет, спасибо. Так рано никогда не пью.

– Я тоже, – страдальчески вздохнул сторож. По всему было видно, что он был бы не прочь пропустить стаканчик, но, очевидно, хозяева запретили ему пить до вечера.

Сторож встряхнул головой, словно прогоняя мысли о водке, и уже спокойно спросил:

– Хотите рыбу?

– Нет, спасибо.

– Вы не поняли. Я не угощаю. Я хочу продать вам рыбу. Рыба свежая!

– Так ведь отлов рыбы запрещен теперь, – сказал доктор Арман. – Сейчас время нереста.

– Знаю, знаю. Да вот, ребята из моей деревни отловили штук пятьдесят (у них есть лодка), так, ради забавы, для отдыхающих. – Старик показал улов своему гостю.

– М-да, – сказал доктор. – Не боитесь? Полиция всю ночь прочесывала озеро.

– Так ведь все это ради забавы. К тому же эти ребята – храбрецы, им никакая полиция не страшна.

– Сколько стоит?

Старик ответил, и Арман купил штук двенадцать – рыба была средних размеров.

– Спасибо, – сказал старик, – сразу видно: честный человек.

Доктор Арман рассмеялся:

– Честный потому, что купил у браконьеров рыбу?

– Что вы! Что вы! Мы не браконьеры. Спросите кого угодно!

– Вам не понравится, если я начну расспрашивать. Лучше я буду молчать, не так ли?

Сторож, восхищенный понятливостью доктора, посмотрел на него слезящимися глазами беспробудного алкоголика; ему очень хотелось выпить.

Отец с дочерью пошли обратно. Выйдя за ворота, они сошли с шоссе и стали спускаться по склону, вдоль великой стены.

– Па, а что будет, если полиция все узнает? – спросила Эва.

– Сторожу придется платить штраф, а храбрецов из деревни посадят в тюрьму за браконьерство, – ответил доктор Арман.

– А если тебя полиция спросит, откуда рыба, что ты ответишь?

– Что купил рыбу по пути на озеро Севан, за пятнадцать километров до деревни, что лицо продавца не помню.

– Значит, мы соучастники преступления?

– Мы голодные соучастники, – уточнил доктор.

– Я серьезно, папа!

– Нет, конечно, нет. Мы ничего не знаем о нересте и ни сном ни духом не ведаем о запрещении полиции озера Севан. На шоссе продавали рыбу, и я купил, чтоб пожарить на костре и съесть.

– Все же это опасно, папа!

– Не волнуйся, – сказал доктор. – Мы все съедим очень быстро, никто ничего не успеет заметить.

– Па, а мы пригласим на обед Ваага и Татевик?

– Ты бы этого хотела?

– Давай пригласим. Интересно, что это за люди.

– По-моему, они хорошие люди, – сказал доктор.

– Так мы их пригласим?

– Да… – И почему-то сердце у доктора быстро забилось. «Тише, глупое сердце!»

Они дошли до своей палатки и положили в тень канистры, чайник и купленную у сторожа рыбу. Вааг и Татевик плавали; у них оказалась маленькая двухместная оранжевая палатка. Лора спала в гамаке, укрытая одеялом, Клара по-прежнему читала детектив. Доктор Арман вошел к ней в палатку.

– Мы с Эвой купили двенадцать штук рыбы и принесли свежей воды. Так что тебе не надо будет готовить обед, – сказал он жене.

– Кто же будет потрошить рыбу? – спросила Клара.

– Мы с Эвой все сделаем.

– Вы что, записались в клуб альтруистов-любителей? С чего это вдруг?

– Мы решили принести пользу обществу… Кстати, Эва решила пригласить наших соседей из оранжевой палатки.

– Ах, вот зачем ты стараешься! – ехидно улыбнулась Клара. – Ради молоденькой жены того чемпиона по плаванию?

Арман рассмеялся:

– Почему «чемпиона»?

– С тех пор как вы ушли, он не выходил из воды; жена хоть иногда отдыхала.

– Понятно, – сказал доктор. – А пригласить их на обед, между прочим, это идея твоей дочери.

– Ладно, – улыбнулась Клара, но уже без ехидства, – не оправдывайся. Иди лучше потрошить рыбу.

– Слушаюсь!

Арман позвал Эву, которая смотрела, как плавают новые соседи, и они вместе стали потрошить браконьерскую рыбу. Время от времени доктор смотрел на плавающих и старался ни о чем не думать, а когда Татевик вышла из воды и направилась к оранжевой палатке, у Армана ком подкатил к горлу: она была очень хороша собой, высокая, стройная…

– Приходите к нам сегодня на обед. У нас рыба, – сказал он ей.

– Хорошо, – улыбнулась та. – Обязательно придем. – И скрылась в палатке.

Когда последняя рыба была выпотрошена и сложена с остальными рыбами на целлофановый пакет, доктор сказал своей дочери:

– А теперь посоли их хорошенько, после того как промоешь в озере, а я пойду за дровами; потом уже можно будет зажечь костер.

Вернувшись с целой веткой облепихового дерева, сломанной ночным ветром, Арман разжег костер.

И Вааг и Татевик пришли в гости. Доктор жарил на костре рыбу, Лора и Эва помогали Кларе «накрывать на стол».

Вааг и Татевик принесли бутылку белого вина и арбуз.

– Белое вино и рыба: чудесно! – воскликнул доктор Арман.

Вааг был мужчиной двадцати пяти, как он сказал, лет от роду – невысокого роста, полноватый, с проплешиной в черных волосах и серыми волчьими глазами. За обедом он много шутил, вообще был очень приятным, судя по всему, неглупым и даже остроумным собеседником. По его словам, в настоящее время он ничем не занимался, вернее, нигде не работал, но не падал духом: предвидится несколько проектов, весьма интересных. Вааг окончил архитектурный институт, но вообще-то не собирается работать по специальности, что очень огорчает его отца, одного из известнейших в Ереване архитекторов, с которым, кстати, доктор Арман был шапочно знаком. Вааг мечтает открыть собственный бизнес и знает, что все будет хорошо…

Татевик была высокой – на голову выше мужа, у нее были длинные каштановые волосы и выразительный, чуть насмешливый взгляд. Когда Татевик смеялась, у нее собирались морщинки в уголках глаз и морщился нос; улыбка была очень хорошая и добрая. Татевик понравилась доктору сразу и безоговорочно. Она как-то сразу подкупила его своей открытостью, обаянием и теплым спокойным взглядом кофейных глаз. В ее присутствии Арман ощущал приятное волнение и уют, он был рад, что с ней можно говорить запросто, без пышных слов. Каждый раз, когда Татевик смотрела на него, у доктора сжималось сердце, он опускал глаза и краснел. Арман опять ощутил какую-то смутную тревогу…

– …Мы поженились всего год назад, – сказала Татевик в ответ на вопрос Клары.

– Вы живете отдельно или с родителями?

– Отдельно, – ответил Вааг. – Мы снимаем квартиру на Монументе^[18].

– А быть архитектором интересно? – спросила Лора, и Арман с удивлением заметил, что его старшая дочь строит глазки Ваагу.

– Нет, не очень. Работа как работа. Вот у вашего отца действительно интересная работа – лечить людей.

– Ну, интересного мало, просто осознаешь свою нужность, – отозвался доктор, и по тому, как улыбнулась Татевик, понял, что она почувствовала фальшивые нотки в его словах.

– А кто вы по профессии? – спросила Эва Татевик.

– Пианистка, – ответила та. – Даю частные уроки.

– И много у вас учеников?

– Совсем мало, сейчас это стало немодным. В общем, – продолжала Татевик, – мы существуем на деньги отца Ваага.

– Да, – сказал ее муж. – Папа нам помогает.

– Ребенка заводить не собираетесь? – спросила Клара.

– Я бы с удовольствием, – покраснела Татевик. – Но сейчас очень трудно (Клара закивала головой), да и Вааг считает, что еще рано, нужно как следует встать на ноги и все такое. Вот Вааг организует дело, а там можно и ребенка завести.

– Да, еще рано, – сказал ее муж, – нужно иметь прочную основу. И потом я не собираюсь разорять своего папу. И без того мы висим у него на шее…

– А знаете, – сказал Арман, – мы с Кларой так много не думали. Мы просто хотели ребенка, и все. Хотя поначалу было трудно, очень трудно.

– Вы жили в другое время, – почти зло сказал Вааг. – Тогда было легче, чем теперь.

– Арман прав, – сказала Клара. – Иметь ребенка никогда не рано. И потом: неужели вы думаете, что потом вы сможете иметь детей? Не упускаете ли вы теперь время?

Вааг покачал головой и вздохнул, выражая тем самым свое несогласие; Татевик же грустно улыбнулась:

– Может быть, вы правы. Я и правда хочу ребенка. – И посмотрела на мужа. В этом взгляде доктор Арман усмотрел большую, великую тоску и подумал: «Из нее вышла бы симпатичная беременная».

Когда закончили есть, доктор Арман бросил в костер рыбьи косточки – как он выразился, «чтоб замести следы», – Клара принялась мыть посуду. Татевик предложила свою помощь, но та отказалась:

– У вас очень хорошие руки, красивые; еще успеете их испортить.

Доктор Арман и Вааг закурили. Вааг рассказывал о своем отце, что тот человек со старыми понятиями, и вообще от него мало чего можно добиться; у отца, конечно, есть средства, и Вааг очень благодарен отцу за помощь, но нет у него практической жилки. А все же хочется что-то свое.

– Какое же дело вы собираетесь основать? – спросил его доктор Арман.

– Еще не знаю, – ответил Вааг. – Хочется чего-нибудь нового и серьезного. Нужно что-то независимое, но я еще не знаю что. Я просто хочу содержать свою жену, хочу сына, свою квартиру и все такое.

– Да, – вздохнул Арман. – Неплохо все это хотеть.

– Ничего не хотеть невозможно. Я не виноват, что хочу жить по-человечески. Когда хлеб можно купить лишь по талону на 250 граммов, когда электричество дают только на два часа днем и на два ночью, когда в доме можно подохнуть от холода, если нет железных печек или этих отвратительных керосиновых обогревателей; когда нет горячей воды, и, если хочешь искупаться, нужно кипятильником нагреть целое ведро… Я не считаю такую жизнь человеческой! Моя жена дома зимой ходила в перчатках, чтобы не отморозить пальцы, потому что она – пианистка и должна давать уроки двум идиоткам, дочерям каких-то богачей, которым не жалко выбрасывать по двадцать долларов, чтоб их дочери научились бренчать популярные песенки…

– Я согласен с вами, – сказал доктор Арман и подумал, что Вааг начинает ему нравиться.

Потом Клара и Татевик позвали их. Доктор на правах старшего разрезал арбуз, и они стали есть арбуз, причем ели его дольками, не боясь испачкаться, благо озеро было рядом.

Скоро похолодало, и задул ветер, и Арман, Эва, Татевик и Вааг решили в последний раз искупаться. Вода в озере была все еще теплая. Плавали довольно-таки долго, а Клара и Лора сидели на берегу и смотрели на них. Наплававшись чуть ли не до изнеможения, они переоделись, причем пришлось надеть уже свитера и куртки. Вааг объявил, что теперь его очередь идти за дровами на вечер, и вообще, сказал он, в полночь можно устроить праздник озерному богу, если таковой существует.

– Нет такого, – возразила Лора, которая, казалось, знала все. – Есть морской бог – Посейдон, или Нептун.

– Вот в честь этого Посейдона-Нептуна и устроим праздник, – сказал Вааг, беря топор, который ему протянул доктор Арман.

– Жаль, нет настоящей выпивки, – вздохнул Арман. – Какой праздник без спиртного? Я поеду куплю чего-нибудь.

– Не надо, – хитро улыбнулась Татевик. – У Ваага есть две бутылки коньяка, мы можем приготовить грог.

– Тогда давайте подумаем об ужине! – сказал доктор Арман.

– Вот в чем прелесть дикой жизни, – съехидничала Клара. – Плотно пообедав, сразу же начинаешь готовить ужин!

– И можно не сомневаться, – поддержала ее Татевик, – пока приготовишь этот ужин, все снова проголодаются.

– Ну, так что мы приготовим? – улыбнувшись, сказал доктор.

Пока Клара, Лора, Эва и Татевик решали, что бы такое сделать на ужин, чтоб с честью отметить праздник Нептуна, доктор Арман приготовил себе кофе. Солнце уже зашло за холмы, оставив на небе розоватый след и такой же след на озере, а ветер крепчал с каждым новым порывом, и волны все дальше забегали на прибрежный песок.

Вскоре стало совсем холодно, и отдыхающие предпочитали или укрыться в своих палатках или же не отходить от костров. Доктор Арман стоял рядом с костром, пил кофе и смотрел на далекий полуостров. В душе было как-то радостно…

Клара сообщила, что женщины, посовещавшись, решили ничего не делать; у них, сказала она, остались печенье и сухарики, а Татевик принесет пирог, так что им не придется краснеть перед Нептуном.

Сумерки на берегу сгустились очень быстро, и скоро совсем стемнело. Вернулся с дровами Вааг и под торжественные аплодисменты принес две бутылки коньяка, которые решено было тут же смешать, перелить в видавший виды чайник и поставить на огонь. Расселись полукругом возле костра и укутались одеялами. Клара раздала алюминиевые кружки, из которых, как сказал доктор Арман, только и надо пить грог, сидя у костра на берегу озера Севан.

Ветер часто менял направление, и сидящих у костра то и дело обдавало дымом.

– Вот так и коптят рыбу, – сказала Татевик. – Завтра от нас будет нести копченой рыбой, и этот запах, наверное, из нас никогда не выветрится.

– Кроме того, – спокойно добавила Клара, – кожа на лице у вас зачерствеет и будет трескаться.

– У меня есть крем.

– Это не спасает, дорогая. Благодаря доктору, мы уже третьи сутки коптимся здесь у костра.

– Разговорчики в строю! – приказал доктор Арман. – Так мы можем разгневать богов, а этого никак нельзя допустить. Ваши эти разговоры… – улыбнулся доктор Арман.

– О, простите нас, боги! – Татевик шутливо воздела руки к небу. – Прости нас, великий Посейдон. Видишь, я приношу тебе жертву. – И она бросила в огонь шишку, которая сразу же вспыхнула. Проделка Татевик привела всех в восторг, и все тоже стали бросать в огонь шишки.

– Странно все-таки, – сказал Вааг, – несмотря ни на что, мы сумели приспособить язычество к христианству, а христианство к язычеству…

– Да, – согласился доктор, – может быть, поэтому у нас не было инквизиции. Благодаря язычеству нашей христианнейшей церкви почти всегда хватало здравого смысла. Связь христианства и язычества в том, например, что многие языческие праздники и обряды перекочевали в христианство – Вардавар^[19], матах^[20]… И еще: ведь отец Григория Просветителя Анак Парфянин был языческим жрецом. Тот самый Анак, который убил отца царя Трдата – Хосрова Великого. В ночь убийства няни-кормилицы спасли двух мальчиков – это и были будущие первый Католикос Армянской Апостольской церкви Григор и первый христианский царь Трдат…

– А знаете, что общего между христианством и язычеством? – вдруг спросила Лора. – Это – жертвоприношение.

Все с удивлением посмотрели на нее. Этого никто не ожидал.

– Так давайте, – предложил доктор Арман, – бросим в костер еще шишек. В жертву всем христианским и языческим богам!

– Не богохульствуй, Арман, – осадила его Клара.

– Не бойся! Здесь, на Севане, можно. Нас слышат все рыбы озера, которых запрещено ловить, на нас смотрят миллиарды звезд, которым нет до нас дела, мы на виду у острова, который стал полуостровом, так что мы неплохо защищены. Этой ночью мы все и христиане, и язычники. – И все опять бросили в огонь по шишке.

Наконец поспел грог; он был очень горячий и обжигал, пили его маленькими глотками и чувствовали, как он согревает душу и тело. Все быстро пьянели, от дыма глаза покраснели и слезились.

– В такие ночи хочется совершать безумства! – сказал Вааг, и Лора подумала, что «безумства» никак не вяжутся с его лысиной.

– Вы верующий? – спросила она.

– Вообще я – агностик. Знаете, иногда хочется написать на плакате жирными масляно-красными буквами «Я – АГНОСТИК» и пройтись по улицам Еревана… Впрочем, у нас в Армении лучше на плакате написать: «Я – БЕСПАРТИЙНЫЙ»…

– А я никогда не совершал безумных поступков, – как-то горько признался доктор Арман.

– Неправда! – возразила Лора. – Помнишь историю с экспериментом? Мама, расскажи! Ты ведь нам рассказывала, да я и сама все помню!

– Расскажи ты… – Клара сделала глоток из алюминиевой кружки.

– Татевик, Вааг! Слушайте! Каждое лето мы все (а это три семьи) ездили на дачу в Кармрашен – ну, это дачный поселок в двадцати шести километрах от города Дзорк, на юге фатерланда, по выражению дяди нашего, Вардана. Три семьи – потому что у бабушки с дедушкой три дочки, а значит, получаются классические три сестры. И это было в детстве, когда время казалось нескончаемо долгим и ты знал, что целых три месяца на даче лучше, чем в какой-нибудь Евпатории или Пицунде. Там же, в Кармрашене, кроме дачного поселка наличествовал и дом отдыха. Здравница, так сказать, всесоюзного значения, ибо воздух там – лесной и горный – считался целебным. Директором этого дома отдыха был муж старшей сестры дядя Рафик. Именно он – большой фантазер дядя Рафик – и придумал, что в здравнице всесоюзного значения обязательно должен быть бар. А то, мало ли, спросят – а у нас ни одного бара. В течение трех райских месяцев обязательно получалось так, что из Еревана дней на десять приезжали мужья двух других сестер (один из них – точно мой папа). Ну, дядь Рафик и давай водить свояков в вышеозначенный бар, а потом – в шашлычную, что была у края поля, рядом с третьим корпусом, а после – снова в бар. И так до самой ночи. Первым обычно сбегал дядя Вардан, муж тети Ашхен. Кое-как, на своих двоих, а то и по-пластунски спасаясь от дяди Рафика, спаивавшего свояков до потери пульса, добирался он до дачи, и из-за ворот – потому что сил открыть их не было – орал:

– Meine Ashkhen!^[21] Открой! Он меня угробит!

Дядя Вардан, когда выпьет, всегда почему-то называет мою тетю, свою жену, на немецкий лад – Ашхен. Любит он немцев, значит.

Однажды, когда дядя Вардан давно уже спал дома на раскладушке, видя черно-белые трофейные сны образца сорок третьего года, после отбоя в доме отдыха вернулся дядя Рафик. Пьяный, довольный, веселый!

Мама с удивлением спрашивает: «А где Арман?» Дядя Рафик еще шире улыбается, цокает языком и, качаясь от сквозняка в дверном проеме, отвечает: «Как где? Дома!» Тут тетя Норетта не выдерживает и рявкает на мужа: «Где Армана потерял, алкоголик?!» – «Не любишь ты меня, Нореттик, ох, не любишь. А за что? Я ж тебя люблю, моя девочка!» – «Пошли спать! Пьянь!»

Тут мама запротестовала: никто никуда не уйдет, пока не найдут ее мужа!

Тетя Ашхен отмахнулась: не беспокойся, мол, вернется, никуда не денется. Зря она это, конечно, там ведь леса бескрайние, запросто можно заблудиться.

У мамы – слезы на глазах: «Тебе хорошо! Твой-то давно храпит на раскладушке».

Вот тут как раз пора ввести новый персонаж. Вернее, двух. Первого звали Шекли, и он был не американским писателем-фантастом, а всего лишь коккер-спаниелем моего папы (он сдох два года назад – собака в смысле), который слывет, как вы догадались, большим любителем литературы. К тому же и сам пес был весь в светло-рыжих пятнах^[22]. Второй персонаж – мой дед, старый Аршак-папик. Когда децибелы ссорящихся достигли ощутимых высот, Аршак-папик медленно опустил газету «Труд», снял очки и произнес: «Да-а-а-а! Есть мысль! А что, если дать собаке понюхать грязные носки Армана? И пусть ищет своего хозяина. А мы подождем. – И, уже обращаясь персонально к средней своей дочери, моей маме, добавил: – Есть у тебя грязный носок мужа?»

«Да! Я всегда храню грязные носки своего мужа! Потом отдаю их в краеведческий музей!» – простонала мама и пошла в комнату за валерьянкой. И тут бабушка Сона сказала деду знаменитую фразу, ставшую хрестоматийной: «Аршак, ты молчи, не лезь. Они сами разберутся со своими мужьями!»

Но Рафику мысль тестя понравилась, и он велел маме принести что-то из папиной одежды. Это действительно оказался носок. И естественно, сразу же послышалась язвительная реплика тети Норетты: «Эта идиотка и правда хранит грязные носки своего мужа!»

Стали тыкать носком в морду утонченного Шекли. Бедный пес чихал, пускал слезу и не понимал, зачем его пытают (в это время дядя Вардан из спальни во сне вскрикивал: «Арбайтен! Шнелле! Золдатен унд официрен!..») В итоге вытолкали бедного Шекли в темень, за ворота то есть. Мы, дети, с восторгом кричали на весь дачный поселок: «Ищи, Шекли! Ищи хозяина! Где хозяин, Шекли? Ищи!»

Бедный спаниель, понимая, что этот ад, наверное, никогда не закончится и что, наверное, так бывает – люди в определенные дни становятся невменяемыми, затрусил к соседским воротам, весьма элегантно поднял лапку и, обессмертив чужие ворота (кстати, давно нуждавшиеся в покраске), мирно вернулся домой, лег на свой коврик и притворился спящим псом, которого никто никогда не сможет разбудить.

Дядя Рафик почесал лысину и объявил, что не ожидал такой подлости со стороны коккер-спаниеля (он таки выговорил это слово!), и стал звонить своему шоферу: «Делать нечего, нужно ехать искать».

«В морги! В морги нужно звонить!» – стенала мама, в десятый раз сбиваясь со счета валерьяновых капель. «Дура! – кричала тетя Ашхен. – Ближайший морг в городе! Вряд ли труп твоего мужа смог за это время добраться до Дзорка и попроситься на ночлег!..»

Закончилась эта история хорошо, хотя и немного грустно. Папу нашли. Он лежал на обочине трассы Веревунк – Дзорк. Когда его, уже совсем замерзшего, благополучно вернули домой, а мама отпаивала его на кухне чаем, мы подслушали их разговор: «Зачем ты это сделал?» – «Я ставил эксперимент!» – «Какой эксперимент? Мы переживали!» – «Мне было интересно, остановится ли кто-нибудь из водителей, предложит помощь? Может, человеку плохо, или он ранен…» – «И как?» – «Представляешь – ни одна сука не остановилась!»

Все смеялись. А доктор Арман, тоже смеясь, попросил дочь не употреблять непристойных слов.

Ровно в полночь Вааг торжественно встал и, держа в руке алюминиевую кружку, произнес тост:

– Поднимаю бокал в честь морского бога Посейдона… Хвала тебе, бог Посейдон, прославленный брат громовержца Зевса! Ты властвуешь над морями и озерами, и волны послушны малейшему движению твоей руки, вооруженной грозным трезубцем. Там, в глубине, живешь ты со своей женой, прекрасной Амфитритой, дочерью морского вещего старца Нерея. Смотри, о великий Посейдон, мы приносим тебе в жертву шишки с этих прекрасных сосен, а также даруем напиток, достойный богов! – Тут Вааг вылил полкружки грога в костер, который в тот же миг ослепительно вспыхнул. – Я вижу, о Посейдон, ты слышишь меня! Пью из этого кубка во славу твою и всех богов-олимпийцев. Слава богам!

– Слава богам! – крикнули все хором и выпили. Вааг, довольный собой и сильно захмелевший, опустился на место.

Лора, сидевшая рядом, наклонилась к нему:

– Вот уж не думала, что вы знаете мифологию. Амфитрита меня убила наповал.

Взошла луна; идеально круглая, она, оторвавшись от верхушек холмов, повисла в черном небе. На озере появилась золотая лунная дорожка. Зачарованные волшебным зрелищем полнолуния, решили выпить за Луну.

– Я сейчас упаду в костер, – предупредила пьяная Лора.

– Не надо, – сказал Вааг, – боги этой жертвы не примут.

– Жаль, что боги не принимают всякую жертву, – вздохнула Лора; у нее слипались глаза.

И вдруг Эва закричала:

– Эй, Посейдон! Я вызываю тебя! Давай поспорим, что сейчас я искупаюсь в озере, и ты ничего не сможешь со мной сделать!

– Молчи, глупая, – сказал доктор Арман. – Никогда не надо спорить с богами. Это всегда не к добру. Вон один герой из-за своей гордыни десять лет не мог вернуться на свою Итаку, и все потому, что прогневал богов. Прости, о великий Посейдон! Эва, дочь моя, пьяна и не знает, что говорит. Прости ее и не гневайся. Я брошу в огонь еще шишек.

И все тоже бросили шишки в костер и сказали: «Слава богам!»

– Хочу танцевать! – объявила Татевик. – Жаль, нет музыки.

– Волны – это орган, звезды – скрипки, луна – труба, – сказал Вааг. – Вот тебе и оркестр, дорогая. Разве нужна другая музыка?

– Нет. – И Татевик закружилась вдоль берега.

– Арман, – попросила Клара мужа, который смотрел на танцующую Татевик. – Налей мне еще грогу. Кутить так кутить!

Татевик споткнулась и упала.

– Татевик, вставай, – крикнул Вааг жене, лежавшей на песке у самой воды. – Простудишься.

– Арман? – окликнула мужа Клара. – Так ты мне нальешь или нет?

– Да… – спохватился тот и подумал: «Глупое сердце! Почему ты так бьешься?»

Вааг, качаясь, подошел к Татевик, взял ее на руки и поднес к костру.

– Хочешь, брошу тебя в костер?

– Да, – тихо ответила Татевик.

– Бросьте, бросьте ее в костер, Вааг, – сказала Лора. – Посмотрим, примут ли боги такую жертву?

– Брось меня в костер. Я очень тебя прошу. Брось – как шишку, – сказала Татевик. – Раз ты не позволяешь мне родить ребенка, то лучше в огонь!..

– Обожжешься, – предупредил Вааг.

– Пусть!

Доктор Арман напряженно, несмотря на три-четыре выпитые кружки грога, следил за выражением лица Ваага. Он готов был в любую минуту броситься в огонь и спасти Татевик.

– Неужели вы и впрямь можете бросить жену в костер? – осведомилась Клара, но Вааг не ответил.

– Ну почему же ты меня не бросишь?

– Не хочу, – ответил Вааг и опустил Татевик на землю.

– Слава богам! – весело воскликнула Эва.

– Слава богам! – подхватили все хором, снова выпили и бросили в огонь шишки.

– Что-то становится жарко, – сказал доктор Арман. – Не искупаться ли?

– Ты что, папа! Ты же утонешь! – испугалась Эва.

– Не бойся.

– Арман, ты не будешь купаться! – забеспокоилась Клара, но доктор даже не глянул в ее сторону.

– Что вы уговариваете его, как маленького ребенка? – сказала Лора. – Он взрослый человек, ему пятьдесят пять лет и ему лучше знать, что делать.

Она произнесла это с труднообъяснимым цинизмом, и доктор Арман смерил ее долгим внимательным взглядом. Потом стал раздеваться.

– Да, я уже взрослый человек, мне пятьдесят пять лет, я совсем уже старик! А за всю жизнь совершил только один безумный поступок. Пусть будет еще один!

– Арман, ты не сделаешь этого! – крикнула Клара, но доктор Арман холодно посмотрел на жену:

– Сделаю! Конечно же, сделаю.

Бросив в костер еще пару шишек, доктор Арман пошел к воде. Вааг с любопытством наблюдал за ним; он до последней секунды не верил, что Арман решится поплыть.

Войдя в воду по пояс, доктор крикнул:

– Памяти Омара Хайяма посвящаю! – И нырнул, исчез на четыре-пять секунд под водой, потом вынырнул и поплыл по лунной дорожке.

Стоящие на берегу видели черную точку, быстро удаляющуюся от берега в лунном свете. Странно было сознавать, что эта черная точка, плывущая в никуда, в бесконечность, – человеческая жизнь, бьющееся сердце, думающий мозг.

Вода была холодная, хотя доктор Арман не сразу это почувствовал. Зато хмель выветрился моментально, только тяжело стало ногам и рукам. Проплыв метров двадцать, он собрался было уже возвращаться, но решил сыграть шутку с теми, кто его ждал на берегу: вернуться не по лунной дорожке. Впрочем, в тот момент он думал только о Татевик. Нырнув снова, он выплыл в черной, не освещенной луной воде. Ему отлично был виден костер на берегу, берег вообще выглядел отсюда очень красиво: костры, костры, тени людей… Словно в каменном веке, подумал он.

И тут нога доктора за что-то зацепилась. Арман подергал ею, но не смог освободить. Рукой он нащупал рыболовную сеть, но освободить ногу не удавалось, к тому же нужно было еще и держаться на плаву. В следующую секунду застряла другая нога, и доктор подумал, что гибнет. Сначала им овладело какое-то буйство, он отчаянно барахтался, бил ладонями по воде, но потом затих, почувствовав вдруг невыносимую усталость, ему захотелось спать; глаза сами закрывались, и он не в силах был их открыть… Однако голова продолжала работать, и он решил в последний раз попытаться высвободиться из сетей. И ему удалось! Сначала освободилась одна, потом другая нога, и доктор сначала почувствовал и лишь потом осознал, что спасся. Радость освобождения придала ему сил, и он энергично поплыл к берегу, почти автоматически, ничего не соображая. Выбравшись из воды, он упал на песок, тяжело дыша. «Живой!» – пронеслось у него в голове, и он прошептал:

– Спасибо, господи!

Только теперь он сообразил, что, плывя к берегу, заметно отклонился от своей палатки, и с трудом поднявшись на ноги, пошел к палаточному городку, видневшемуся сквозь сосны. Вскоре он услышал голоса.

Когда он оделся, сел у костра, налил себе грогу, выпил одним духом, бросил в огонь две шишки и закурил, Вааг спросил его:

– Где вы были, доктор? Мы вас потеряли из виду и уж думали: что-то случилось.

– Ничего не случилось, – ответил доктор Арман. – Просто я решил разыграть вас и вернуться берегом.

– Мы испугались, – сказала Татевик.

– Хотели уже звать на помощь, – подхватила Эва.

– А мама чуть с ума не сошла, – добавила Лора.

– Во всяком случае, – сквозь рыдания произнесла Клара, – после этого я не хочу тебя знать!

Доктор поцеловал жену и обнял:

– Извини. Оттуда берег был таким красивым!..

Решили выпить еще немного, но уже тостов больше не произносили. Возбуждение убил страх, и оно как-то само собой иссякло, и все притихли. Потом Вааг сказал, что уже поздно, и они с Татевик пойдут спать.

– Да, мы тоже уже ложимся, – сказала Клара.

– Спокойной ночи, – сказала Татевик. – Хорошо, что все хорошо кончилось…

– Да. Просто поволновались из-за доктора.

– Извините меня, – сказал Арман. – Спокойной ночи.

Вааг и Татевик пошли в свою палатку.

– Пойдем, уже поздно, – сказала мужу Клара.

– Вы идите, я докурю и тоже приду.

– Спокойной ночи, папа, – сказала Эва и вместе с матерью скрылась в палатке.

Лора задержалась.

– Па, – спросила она, – ты тонул?

– Да.

– Тебе было страшно?

– Да. Сначала.

– А потом?

– Потом наступило отупение.

– Спокойной ночи, папа. Я тебя очень люблю.

– Я тебя тоже, Ло. Ты никому не говори про это, ладно?

– Хорошо.

Доктор Арман выкурил сигарету и сразу закурил другую. Потом услышал шум мотора приближающегося катера. Катер вскоре причалил к берегу, и из него вышли двое полицейских. Подойдя к доктору, они поздоровались и представились.

– Чем могу служить? – спросил Арман.

– Вы не видели здесь рыбаков? – поинтересовался один из полицейских.

– Нет, – ответил доктор. – Ловля ведь запрещена.

– Запрещена, – согласился другой. – Но кто-то пренебрегает запретами.

– Здесь никто не появлялся, – сказал доктор Арман. – И ничего не было слышно.

– Вам никто не предлагал купить рыбу? Из местных жителей?

– Нет. Я бы и не купил – ненавижу всех браконьеров на свете с их сетями, ловушками и капканами!

Полицейские удивленно посмотрели на Армана и, пожелав ему спокойной ночи, вернулись к катеру. Выругавшись про себя, Арман пошел в палатку и лег.

Он долгое время не мог заснуть. Вспоминал тот, самый первый случай. Когда на операции у него умер пациент. Даже помнил, что шел снег в тот день. А он, Арман напивался и напивался, с особым ослиным упрямством. Помнил, как Клара, полулежащая на диване, сказала:

– Ладно, вставай. Сегодня ты много выпил.

– Оставь меня, хорошо? Я прошу тебя.

– Не оставлю. Почему ты себя так мучаешь?

– Я убил его.

– Нет, ты не убивал; просто операция прошла неудачно. Но ты ничего не мог сделать.

– Ему от этого сейчас не легче.

– Слушай! И так было ясно, что он не выдержит, что он умрет. У него слишком слабое было сердце. Ты его не убивал!

Клара уже кричала. Дрожащими пальцами она зажгла сигарету и, сев на диване перед мужем, нервно стала курить и теребить длинными тонкими пальцами краешек скатерти.

– Нет, я убил его! – упрямо повторял доктор Арман. – Его, моего друга, с которым я дружил с первого класса! Ах, боже мой, почему именно я его оперировал?!

– Ну, хватит! Все! Мне это уже надоело!

– Принеси еще выпить.

– Ни в коем случае, ты уже достаточно выпил.

– Ну и черт с тобой. – Громко хлопнув дверью, Арман вышел на улицу. На улице не было холодно и тихо падал снег. Он пошел по узким улочкам, освещенным фонарями, вдыхал чистый снежный воздух и думал о своем друге. И об одной из своих операций. Потом он вернулся домой. Жена уже спала; он тихо разделся и тоже лег спать. На улице по-прежнему падал снег.

Он часто вспоминал тот день. А теперь, в палатке на берегу севанского озера, когда он уже все-таки заснул, во сне часто вздрагивал и кричал. Клара просыпалась тогда и успокаивала его. Она думала о том, что завтра со всем этим кошмаром будет покончено и они вернутся домой, в Ереван. Она успокаивалась, вспоминая о доме. «Да, – думала она, – завтра вернемся домой, и все опять будет хорошо».

Единственное, чего боялась в жизни Клара, – это потерять мужа. И дело было не в том, что Арман мог бросить ее ради другой женщины, нет! Своего мужа она знала слишком хорошо; она была уверена, что Арман никогда на это не решится, как, впрочем, на очень многое в жизни. Клара боялась другого: что Арман сделается к ней равнодушен, просто не будет замечать, это было бы страшнее всего на свете! Его презрительного равнодушия она бы не вынесла. В 1993 году ей было пятьдесят четыре года…

Когда осенью сорок второго года Аршак Ашотович Унанян, сдав бронь, ушел на войну, с Кларой, которой тогда исполнилось уже четыре года и которая разговаривала с двухлетнего возраста, вдруг что-то случилось. Она замолчала, перестала говорить. И так продолжалось целых два года. Никто не мог сказать, почему это случилось, как никто не смог объяснить, почему Клара вдруг заговорила снова. Во всяком случае, к тому времени, когда Клара заговорила и пошла в первый класс дзоркской начальной школы, она решила, что всего должна добиться в жизни, и действительно добилась. Окончила школу с медалью, поступила на биологический факультет университета и, навсегда покинув Дзорк, перебралась в Ереван, в студенческое общежитие, отвергнув помощь отца, который уже тогда занимал солидную должность. Окончив учебу, Клара работала в Институте молекулярной биологии, куда устроилась вместе со своей близкой подругой по университету. А с 1991 года – в Министерстве здравоохранения, возглавив там отдел эпидемиологии и гигиены.

Клара считала большим своим счастьем встречу с Арманом. Он стал единственным человеком после отца, Аршака, которого она готова была любить беззаветно и самозабвенно, и поэтому очень хорошо понимала, что для нее означала бы потеря Армана. В ту августовскую ночь 1993 года она была готова покончить с собой, если бы с ним что-то случилось. Когда Арман стал меняться, сделался равнодушным, в том числе и к ней, Клара ушла в религию, и только это помогло ей выжить. Когда она потеряет мужа в декабре 2000 года, эта женщина, став к тому времени уже истово верующей, поступит на службу в Эчмиадзинскую церковь и с того времени перестанет общаться с дочерьми, они ей будут уже не нужны. Как раньше, в детстве, она любила только Аршака, а потом только Армана, так теперь она будет любить только Иисуса Христа…

Из-за криков мужа, шума прибоя и воя ветра Клара в ту последнюю ночь на озере Севан спала очень плохо. Ветер трепал их «двухкомнатную» палатку, небо, и, рождаясь где-то в горах, он с жутким воем стремительно рвался вперед и, выскочив из-за холмов, набрасывался на озеро и хлестал по воде, и звук при этом получался такой, какой бывает, когда хлещешь кнутом по листу стали. Небо было усыпано миллиардами звезд, и луна по-прежнему светила ярко, оставляя золотой след на воде.

Полицейский катер, искавший браконьеров, так никого и не нашел, а доктору Арману все время снилось, как он тонет, и он кричал тогда, но потом появлялось лицо Татевик, и он успокаивался, хотя голова продолжала кружиться.

Плохо ли, хорошо ли, все побережье проспало эту ночь до утра. Единственная, кто ни на секунду не сомкнула глаз, была Лора. Всю ночь ее терзала мысль, что отец мог утонуть. Перед самым рассветом Лора вышла из палатки, разожгла маленький костер, побросала туда все шишки, какие нашла поблизости, и только после этого спокойно уснула и спала очень долго и очень крепко до тех пор, пока ее не разбудила Клара, позвав завтракать. Первое, что сделала Лора, выйдя из палатки, – поцеловала отца, и Арман понял, кто встал раньше его и принес в жертву столько шишек. Доктор был несколько разочарован. Он думал, что это сделала Татевик.

Завтракали вместе. Как-то само собой подразумевалось, что Татевик и Вааг позавтракают вместе с семьей доктора Армана. Клара достала все, что еще осталось из съестного.

– Что не съедим сейчас, – сказала она Татевик, – мы оставим вам. Вы еще останетесь на Севане, не так ли?

– Да, – ответила Татевик. – Мы можем остаться еще пару дней. Поедем в Ереван в среду утром.

– А как вам спалось? – спросил доктор Арман у Татевик.

– Великолепно, – ответила та. – Я и не думала, что в палатке спать будет так хорошо. Я в первый раз в жизни спала в палатке.

– Хорошо, что вам понравилось, – сказал доктор. – Мои вот уже четвертый день дуются на меня за этот «дикий отдых». Им подавай гостиничный номер с душем, ванной и телевизором.

– Неправда! – сказала Лора. – Мне такой вид отдыха тоже нравится и даже очень. Ничто не может сравниться с тем, когда ты сидишь вечером у костра на берегу озера, смотришь на звезды и как восходит луна! Нам всем понравилось жить в палатке, разве что кроме мамы.

– Действительно, – сказала Клара. – Я с самого начала была против и теперь рада, что уедем отсюда…

После завтрака все искупались – семья доктора Армана в последний раз, – а потом Лора, Эва и Татевик легли на песок позагорать; Вааг принялся что-то чинить в машине, а Арман и Клара – собираться.

– Откуда у вашего папы такие страшные шрамы на ногах? – спросила Татевик, глядя на Армана.

– Авария, – ответила Лора.

– Автокатастрофа, – добавила Эва. – Это случилось, когда мне было пять лет, в 1984 году.

– Мы тогда жили у бабушки с дедушкой, и мама с папой куда-то ехали, – подхватила Лора.

– Папа пострадал больше, чем мама, – добавила Эва. – С мамой почти ничего не случилось.

– Нет, случилось, – возразила Лора. – У мамы была черепная травма.

– Я этого не помню.

– А сколько вам лет? – спросила Лора у Татевик.

– Двадцать девять.

– Вы на четыре года старше своего мужа? – удивилась Лора.

– Тебе это кажется странным?

– Нет, мне странно не то, что вы на четыре года старше мужа, а то, что вам двадцать девять лет!

Татевик улыбнулась: «А у этой Лоры есть зубки».

Эве же Татевик очень нравилась, и она, как всегда, не понимала свою старшую сестру. Но потом ее осенило: «Да этой дуре приглянулся лысый Вааг!»

Потом Клара позвала дочерей, пора было одеваться. Доктор Арман собрал палатку и вместе с рюкзаками и сумками уложил в багажник машины. Лора и Эва переоделись – уже в машине. И все стали прощаться.

– Очень рады были познакомиться, – сказал Вааг.

– Мы тоже, – ответил доктор. – И мы славно провели время, правда?

– Да, – согласилась Татевик.

– А давайте обменяемся адресами, – предложила Эва. – Будем встречаться и в Ереване.

– Прекрасная мысль! – сказал доктор Арман и на секунду посмотрел на Татевик. – Неплохо будет, если мы продолжим наше знакомство…

– Приходите к нам в гости, – сказала Лора.

– Да, – подтвердила Клара. – Мы будем очень рады.

Они обменялись адресами, доктор, Лора и Эва сели в машину, а Клара шепнула Татевик:

– Не тяните с ребенком. Вааг еще очень молод, и лишь ребенок, особенно сын, удержит его в лоне семьи…

Доктор Арман завел машину, и они поехали; сначала по песку вдоль берега и деревьев, потом выбрались на шоссе. Дорога была пустынной, их обогнала белая машина, битком набитая арбузами, спустя десять-пятнадцать минут ту же машину обогнал доктор Арман. Он включил магнитофон и молчал до самого Еревана. Только в начале пути Клара спросила, заедут ли они на полуостров.

– Нет, – ответил Арман.

– Почему? Ты же обещал вчера!

– Не знаю. Не хочется…

Доктор Арман понимал, что все эти адреса, обещания встретиться в Ереване, все это – пустой разговор: никто не позвонит, никто не придет, и они тоже никому не позвонят и никуда не пойдут. Он знал, что ему теперь с этим жить и носить это в сердце своем («Ах, какое же ты глупое, сердце мое!»). Он подумал, что это будет его великой тайной, которой никто не узнает… Доктор Арман почувствовал вдруг страшную тоску и понял, что умер, вернее, не умер, а умирает – точно так же, как ночью, когда запутался в сетях браконьеров. И еще он осознал, что и не хочет больше жить, но у него никогда не хватит духу, решимости, которой у него никогда и не было, чтобы свести счеты с жизнью. Не об этом ли предупреждали боги, чуть было не отнявшие у него жизнь? «Кто знает этих богов. Никогда не угадаешь, что они задумали!» Доктор нащупал в кармане куртки три маленькие шишки, которые почему-то взял на память (о чем?!), и подумал: «Миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики, звезды. Периодически рушится жизнь. Разве мир в очередной раз не пошел к чертям?»

Глава 9

С 1991 года они не были в Дзорке. Потому что наступила эпоха страшных зим, потому что Дзорк и Кармрашен бомбили, и шла приграничная война, потому что не было денег на автобус. Не было больше поездов, потому что железнодорожный путь лежал через Нахичеван^[23], не было самолетов, потому что аэропорт в Дзорке разбомбили тоже. Ехать можно было только на автобусе по пыльным горным дорогам, через перевалы и ущелья… И это было неудобно, длинно и дико. Как сказал бы Аршак Ашотович Унанян своей жене Соник:

– Мир сошел с ума!

Доктор Арман очень жалел, что больше нельзя поехать в Кармрашен. Для Лоры и Эвы это действительно было раем. И по-настоящему он, Арман, мог отдыхать только там, особенно когда были туманы. O, эти туманы! Когда капало и сводило с ума!

Он не раз думал о семье своей жены Клары. Все же уникальные это люди. Уникальность, может, исходила от Аршака Ашотовича и тети Соны. Именно они смогли создать то, что действительно можно назвать Семьей с большой буквы. Аршак Ашотович, классические три дочери – Норетта, Клара, Ашхен. И внуки. Жаль, жаль, что больше нет Кармрашена, куда всем вместе можно было б поехать, подумал доктор Арман.

Внуков же у Аршака Ашотовича было пять: Мамикон, Лора, Эва, Аристакес и Аршо. Аршо был младший из внуков. Именно он носил имя дедушки и очень гордился этим.

Галактика Аршака младшего исчезла в 1994 году. Ее просто однажды не стало. Ибо рухнул целый мир.

Аршо всегда, еще с детства, был высокий, худой, с длинными руками и ногами. Он немного сутулился, и от этого казалось, что руки у него длиннее, чем они были на самом деле. Тогда, в 1994-м, он еще не брился и всегда с завистью смотрел на своего старшего брата, Аристакеса, который каждый день садился перед маленьким зеркальцем и сосредоточенно сдирал до крови кожу на лице. Аршо не верил брату, когда тот говорил, что бриться – его самая ненавистная обязанность. Аршо очень хотел бриться и то и дело поглаживал уже заметный пушок над верхней губой, на подбородке и скулах, и вопросительно смотрел на брата.

– Тебе еще рано, – говорил тот, и отец был полностью согласен с ним. Аршо тогда со вздохом уходил в сторону.

Аршо был подвижным и обычно много говорил, заставляя окружающих при этом затыкать уши, но Аршо не обижался: он мог говорить даже тогда, когда его не слушали. Было делом обычным видеть, как он скачет по квартире, бормоча что-то себе под носом по поводу и без повода. Устав от его стремительных перемещений по маленькой довольно-таки квартире, все, и особенно старший брат, кричали ему:

– Сядь, почитай что-нибудь! Или ты хочешь остаться неучем?

Но Аршо отвечал, что не хочет ни читать, ни успокоиться. Тогда ему довольно грубо советовали пойти во двор, не мешать старшему брату, который должен заниматься. Именно поэтому почти все свое свободное время – то есть все время! – Аршо проводил во дворе или на улице. Это привело к тому, что Аршо перенял весь обширный дворовый жаргон и уличные повадки, и старший брат, Аристакес, сказал однажды, что его тошнит от замашек Аршо. Но на слова старшего брата Аршо, «нахально смотря прямо в глаза» (наблюдение старшего брата), сказал, что все те книги, которые брат читает по две штуки в день, не внушают ему, Аршо, особого доверия, что настоящая жизнь вне дома, на улице. Аристакес, старший брат, подумал, что у Аршо философский склад ума, и обещал не приставать больше к младшему брату.

Аристакес – ему было уже двадцать лет тогда, в 1994 году, – все время сидел дома, расширяя свой кругозор чтением всяких толстых книг, а Аршо это делал на улице, и, как оказалось потом, он расширял не только кругозор, но и объем своих мышц в многочисленных дворовых битвах. Аристакес одно лишь не мог понять: как при таком положении дел Аршо хочет поступить в медицинский – сам он учился на истфаке педа. Аристакес спросил об этом Аршо, но тот ответил, что Аристакес может не беспокоиться на его счет. Аристакес тогда решил, что на плечах Аршо сидит довольно-таки небестолковая голова, и действительно перестал беспокоиться; родителям же, которым никак не удавалось укротить Аршо, сказал:

– Оставьте его в покое. Он знает, что ему делать.

Родители верили Аристакесу.

Аристакес считался в семье уже взрослым, серьезным – не дрался, не бегал за девчонками филфака – и много читающим молодым человеком. У него была подружка, звали ее Тина, и Аристакес говорил, что она – на всю жизнь, что она и есть его будущая жена. Аршо пожимал плечами и удивлялся, что же Тина нашла в его брате, в котором, кроме обширного носа, ничего не было интересного. «Лицо его самое стандартное, – размышлял Аршо, – если не посчитать его носа, похожего на флюгер. Внутри у него тоже не бог весть что: там ты ничего не найдешь, кроме нескольких плоских цитат из прочитанных книг. И весь Аристакес какой-то вялый, медленный; он даже и драться нормально не умеет. Если его не трогать, он весь день может пролежать на диване, и ему будет лень даже пойти на кухню, чтоб поесть что-нибудь…»

И тогда Аршо засомневался в умственных способностях Тины, которая выбрала себе такого неинтересного друга (боже, неужели мужа?!).

Аристакес учился на истфаке не ахти как, но твердо решил стать хорошим и честным историком, а потом – если бог даст и если у него все же окажется талант – стать писателем. Он продолжал писать. Он уже думал о романе. Он подражал Эрнесту Хемингуэю, портрет которого висел у него в комнате. Когда Аристакес заходил в свою комнату, он почти всегда подмигивал портрету, говоря в уме: «Привет, Хем!» Аристакес говорил Тине, что старик Эрнесто был неплохим парнем, правда, слишком много пил. Сам же Аристакес придерживался насчет спиртного иного мнения, что и неслыханно радовало Тину, у которой отец любил подвыпить.

Что до родителей братьев, Ашхен и Вардана, то их огорчало то, что Аршо любил Аристакеса больше, чем Аристакес любил Аршо. Они огорчились и тогда, когда заметили, что установилось равновесие, ибо дело было совсем не в том, что старший брат стал любить младшего больше, а совсем наоборот.

Был теплый августовский вечер. Аршо сидел во дворе с двумя-тремя соседскими парнями приблизительно одного с ним возраста и говорил о разных разностях. Когда стемнело, они разожгли костер, и от огня им стало жарко. Несмотря на это, они подбрасывали в огонь больше веток и обрадовались, когда наконец огонь, взвившись высоко-высоко, почти коснулся листьев тутового дерева. Аршо с друзьями долго сидел так вокруг костра, и всем было хорошо от того, что никого не зовут домой.

– Наверное, всем виден наш костер, – сказал Аршо.

– Да. Такой костер всем будет виден, – сказал один из его друзей.

– Послушайте, а если подумают, что пожар? – спросил самый маленький среди них и бросил в огонь ветку.

– Вряд ли. Им видно, что это просто костер и что мы сидим вокруг него, и, значит, пожара нет. Послушай, Сако, – сказал Аршо самому маленькому, – пошел бы ты домой, уже поздно.

– Нет. Не хочу. Что я буду делать дома? А здесь – костер. – Маленький Сако улыбнулся. – И вы все.

– Ладно, – сказал Аршо, – пойдем домой вместе. Вот немного посидим и пойдем.

– А жаль, что старшие все куда-то ушли, правда? Мы пригласили бы их к костру, – сказал Рафо, близкий друг Аршо.

– Да. Старшие все куда-то ушли.

– А я знаю, куда они ушли!

– Вот и молчи, – строго сказал Аршо, – потому что Сако с нами.

Из-за деревьев послышался какой-то шум. Аршо повернулся. Из темноты вышли несколько взрослых парней. Аршо знал их: они были с соседнего двора. Аршо также знал, что, согласно соглашению, установленному между старшими обоих дворов и улиц, никто не имел права соваться на территорию другого, а значит, прийти вот так в чужой двор было верхом наглости. Аршо знал все это и почувствовал пустоту где-то в животе.

– Одна мелкотня, – со смехом сказал один из подошедших чужаков. – А где старшие?

– Они куда-то ушли, – ответил Аршо.

– К шлюхам, что ли?

– Язык попридержи, у нас здесь ребенок.

– Ничего, не помрет. Ему это полезно. Знаете что? Уходите-ка вы отсюда, а мы посидим у костра и подождем старших, у нас с ними дела.

– Идите, ждите в своем дворе.

– А нам здесь больше нравится.

– Как же соглашение?

– О нем забудь, мальчик. Его не существует.

– Почему?

– Потому что наш двор теперь сильнее вашего. А в этом случае никакие соглашения нам не нужны. Сам посуди.

Пустота поднималась все выше и выше и уже дошла до горла и крепко сдавила его. Аршо нагнулся и шепнул:

– Сако, иди домой. Тебе лучше пойти домой.

Но Сако лишь помотал головой.

– Эй, я вам говорю! – крикнул один из чужаков. – Идите домой. Малышам надо рано ложиться спать.

– Это наш двор, – сказал Аршо, – и мы не уйдем.

Чужак выругался.

– Я тебе, кажется, уже говорил, что у нас здесь ребенок и не надо при нем ругаться? – сказал Аршо.

Чужак опять ругнулся, и Аршо врезал ему в челюсть. Пошла свалка. Во время драки Аршо облегченно заметил, что Сако нет с ними, он убежал. «Наверное, пошел звать кого-то на помощь…» Аршо с удивлением подумал еще, что никто до сих пор не угодил в костер, и тут почувствовал страшный удар по голове, потом его стали куда-то тащить, причем тащили не друзья. Прежде чем потерять сознание, Аршо посмотрел на освещенные окна четвертого этажа и ясно увидел, как в окне брата мелькнула тень и занавеска зашевелилась. И тогда он отключился. Его тащили в соседний двор…

Аристакес в то время сидел за своим письменным столом, пил холодный чай и читал книгу. Сквозь тонкие, выжженные солнцем занавески он видел свет от костра, и знал, что Аршо там, внизу, во дворе. Аристакес находился в отличнейшем настроении. Поговорив полчаса назад с Тиной по телефону, он теперь наслаждался ледяным напитком. Кроме того, он читал очень хорошую книгу и часто поднимал глаза на портрет писателя Эрнеста Хемингуэя и говорил в уме: «Эрнесто, а книга действительно очень хорошая. Ты читал?» Хемингуэй, конечно же, не мог ответить с портрета, но Аристакес знал, что Хемингуэй читал «Великий Гетсби».

Аристакес читал и параллельно думал, что хорошо бы написать такую вещь, и обещал себе и портрету на стене, что напишет когда-нибудь очень хороший рассказ – о романе он и не мечтал теперь.

Потом Аристакес услышал какой-то шум, доносящийся со двора. Сначала он решил, что это его не касается, потом, прочитав еще один абзац, вспомнил, что Аршо во дворе, а именно оттуда доносились шум и крики. Аристакес очень медленно закрыл книгу, так же медленно подошел к окну и осторожно отодвинул край занавески. Он увидел, как пятеро незнакомых ему парней волокут Аршо, и вдруг ему показалось, что Аршо поворачивает голову и смотрит прямо на него. Аристакес отскочил в сторону. Первое, что пронеслось в голове, было: «Я ничего не видел. Это был не Аршо». Через полчаса он уже поверил своей лжи и стал ждать, когда вернется домой Аршо. Каждый день, каждый вечер, когда Аршо возвращался со двора домой, он первым делом заходил в комнату Аристакеса, просто так смотрел на брата, словно желая удостовериться, что брат дома и с ним ничего не случилось, и уходил. Когда заходил Аршо, Аристакес никогда не поворачивался к нему, даже очень часто довольно грубо приказывал Аршо закрыть дверь с обратной стороны и не мешать. Аристакеса раздражало, что Аршо каждый раз без толку сует свою дурацкую голову в дверь и смотрит на него. Но в тот день все было по-другому. Аристакес ждал, что вот сейчас откроется дверь и к нему войдет Аршо, пусть даже для того, чтобы врезать ему. Но Аристакес так и не дождался этого. Он услышал, как пришел Аршо, услышал испуганные крики матери, но Аршо так и не зашел к нему в комнату и никогда больше этого не делал. А когда Аристакес сам вышел из своей комнаты, Аршо не повернулся к нему.

Аршо на «Скорой помощи» отвезли в больницу, и Аристакес всю ночь и весь следующий день остался там, в больнице. Вечером же, придя домой, он подошел к портрету Хемингуэя.

– Я вчера свалял дурака, я струсил, – сказал он.

Хемингуэй ничего не ответил, но Аристакес знал, что тот с радостью бы пристрелил его. Аристакес лег в постель и хотел, чтоб Хемингуэй пришел и пристрелил его. Он хотел этого до самого утра, когда, так и не уснув ни на минуту, сел за письменный стол и одним духом написал свой первый в жизни настоящий рассказ. Отпечатав рассказ на машинке, Аристакес понес рассказ Аршо в больницу. Тот прочел, улыбнулся и сказал, что это настоящий рассказ. А Аристакес понял, что Аршо уже никогда его не будет любить так, как прежде. Наверное, внутри Аршо какая-то часть мира потухла или разрушилась. Ведь миры периодически рушатся!

Аристакес и Тина поженились в августе 1995 года. Еще тогда, в 1995-м и до 1999 года Тина верила, что ее Арис – гений.

«Ох уж эти гении!» – думала она часто.

Глава 10

«Ох, уж эти гении!» – подумала Тина, когда Арис сказал, что закончил рассказ, и спросила:

– Мы идем к тебе?

– Нет, – ответил он. – Мои предки сегодня дома. Да и Аршо… тоже.

– Жаль.

– Да. Но у меня есть ключи от одной квартиры.

– От какой?

– Не важно.

– От чьей квартиры ключи?

– Зачем тебе знать?

– Просто интересно.

– Ну, ключи мне дал Хорен.

Тина ничего не сказала, и Аристакес был рад этому. Они шли к станции метро. Жара была нестерпимой, и отовсюду пахло разлагающимся мусором. Вонь стояла ужасная. Сухой ветер сушил легкие. У прохожих лица были изможденные, было совершенно очевидно, что они мечтали о том, чтобы поскорее прийти домой и облиться холодной водой. К запаху мусора примешивался запах человеческого пота. Город, казалось, гнил заживо. Люди стояли в очередях за мороженым.

Когда Тина заговорила снова, Аристакес понял, что рано радовался.

– Противно, боже, как это противно, – сказала она.

– О чем ты? – спросил он.

– О том, что мне противно быть похожей на шлюху.

– С чего ты взяла? С ума сошла, что ли?

– Нет, дорогой. Это ты сошел с ума. В эту квартиру Хорен приводит своих шлюх, а теперь туда иду я.

Аристакес постарался взять себя в руки и сказал спокойным, ровным голосом:

– Не вижу никакой связи между шлюхами Хора и тобой.

– Какой ты благородный!

– Перестань!

– Не перестану! Небось, Хорену сказал, что приведешь «девочку»?

– Нет. Я сказал, что нам с тобой некуда сегодня пойти, и он дал мне ключи.

– Ты сказал, что приведешь туда именно меня?

– Да.

– Идиот! Ты понимаешь, что ты наделал?

– Послушай, я тебя никак не пойму. То ты говоришь одно, то другое…

– И не поймешь!

– Пожалуйста, не кричи так на улице, на нас смотрят.

– Противно. Боже мой, как это противно! – шептала Тина. – Значит, Хорен знает, что мы с тобой спим. Ты ему все рассказал. Ты подонок, Арис!..

– Заткнись! – Аристакесу очень захотелось ударить ее, к тому же он не понимал, в чем его обвиняют. – Заткнись! Не надо портить вечер. Мы пойдем туда и будем любить друг друга, и все встанет на свои места, все будет хорошо.

– Нет, – Тина покачала головой. – Ничего уже не будет хорошо.

– Дура! – Аристакес сорвался на крик, и ему самому это было противно. – Не все ли тебе равно, где трахаться? Я же не виноват, что мои предки сегодня решили не ехать на какой-то день рождения! А в этой проклятой квартире нам никто не помешает. Тина, что с тобой сегодня?

– Заткнись! И не кричи так, на нас смотрят, – добавила она.

– Послушай…

– Заткнись, я сказала! Надоело!

Они спустились в метро. Там было прохладно, но одежда прилипала к телу. Им нужно было проехать две станции до квартиры друга Аристакеса.

«Не хочу жить!» – подумал вдруг Аристакес.

Это было в августе, когда Ереван гнил под лучами палящего солнца.

А до того, еще совсем недавно, был март.

Конец ХХ столетия, планета Земля (два тысячелетия сюда, миллионы лет туда), и маленькая часть этой планеты – Республика Армения, и ее столица Ереван, где теперь шел снег. Он то замедлял свой ход, то убыстрял, и снежинки со слабым стуком ударялись в окна. Постукивания снежинок нельзя было слышать. Оно только подразумевалось. А из окна виднелась длиннющая очередь. За чем? Наверное, за хлебом.

Аристакес отошел от окна и лег на диван. «Конец двадцатого столетия, – думал он. – Земля и еще март».

Он услышал, как Тина открывает дверь в квартиру. Он знал, что это она, потому что ключей больше ни у кого не было. Только у Тины. Интересно, снимет она пальто в прихожей или так в пальто и зайдет в комнату?

– Привет, Аристольчонок. Поздравляю, – сказала Тина и поцеловала его. Она была в пальто. На меховом воротнике и шляпке серебрились снежинки.

– Спасибо. – Аристакес не встал с дивана. – Ты опоздала на полчаса.

– На сколько? – улыбаясь, переспросила она.

– На тридцать минут! – ответил он.

– Я думала, больше.

Теперь улыбнулся он, потому что не было случая, чтобы Тина куда-нибудь не опоздала.

– Я сниму пальто и вернусь, ладно? Ты лежи.

Тина ушла и долго не возвращалась; должно быть, расчесывала волосы. Когда же она снова вошла в комнату, Аристакес вскочил с дивана: так она была красива.

– Я польщена, – сказала Тина. – Значит, я действительно неплохо выгляжу, раз ты оторвал свой зад от этого ужасного дивана.

– Да ты потрясающе выглядишь! – сказал он.

– Спасибо. А теперь дай я тебя по-настоящему поцелую.

Целуя ее, Аристакес посмотрел, идет ли все еще снег за окном или перестал.

– Слушай, – спросил он, – а что тебе не нравится в моем диване?

– Он ужасно скрипит, джанс.

В этом была вся Тина.

«Вообще, – думал Аристакес, – когда ждешь женщину, никогда не знаешь, что будет. Каким будет тон встречи, какие оттенки? И поэтому стоишь у окна, как идиот, и смотришь на улицу. Я очень боюсь первых минут при встречах с женщинами. Это всегда опасно для нервов». Но теперь опасные минуты остались позади.

– У тебя ужасно холодно, – сказала Тина. – Почему бы не растопить печку?

– Сделаю сейчас, – сказал он и взял с письменного стола спички.

– А я накрою на стол.

– У нас ничего нет. Даже хлеба. Аршо где-то пропадает. Мама с папой в Дзорке.

– Знаю. Не беспокойся. Я все принесла.

Аристакес пошел к своей маленькой печке. Дрова у него были сухие, поэтому быстро вспыхнули ярким пламенем, и печка весело загудела. Конец двадцатого столетия, железная печка…

Он смотрел на Тину. Та возилась у стола, вынимая из большой спортивной сумки какие-то свертки, бутылки, мисочки. Тина и впрямь была очень красивая. Сегодня на ней было облегающее платье, такое короткое, что дух захватывало, и туфли на высоких каблуках – Аристакес вспомнил, что, когда она заходила в комнату в первый раз, на ней были сапоги. Стриглась Тина коротко – говорила, что чистый голый затылок очень возбуждает мужчин. Аристакес неотрывно смотрел на Тину и думал: неужели такое возможно в Ереване в конце двадцатого столетия, при железных печках, очередях?..

– Пожалуйте к столу! Кушать подано!

– Боже мой! Когда ты успела все это приготовить? – удивился Аристакес.

– Вчера. У нас, по счастью, не выключали свет.

– Ты ненормальная!

– Конечно, – согласилась Тина. – Садись, я достану подарок. Удивляюсь, как ты выдержал и до сих пор не спросил о нем.

– Я скромный!

Тина взяла сумочку, достала оттуда что-то маленькое, завернутое в кальку, и с поцелуем вручила ему.

– Нет, ты на самом деле ненормальная, психованная, – сказал он и взвесил авторучку на ладони (привычка такая). – Люблю, когда мне дарят авторучки.

– Я знаю, джанс. Тебе нравится?

– Очень.

– Теперь давай есть. Я проголодалась.

За окном снег замедлял свой ход, и под этим тоже тогда что-то подразумевалось.

Аристакес ел оливье, запивал вином, болтал с красавицей Тиной и думал о том, что вот, конец двадцатого века, планета Земля, март и день его рождения. «Двадцать первый, кажется?» Он улыбнулся этому «кажется».

Глава 11

(Это все же потрясающе: найти среди старых бумаг дневник, который ты вел чуть ли не двацать лет назад. Чувство странное, даже порой неприятное, но волнующее. И разве я хочу сейчас волноваться? Я, который решил почувствовать себя мертвым. Ведь известно: не поднимай эту волну воспоминаний в себе. Она похожа на воду, которая заполняет легкие и душит. Зачем я пришел в «Ретро»? Зачем читаю свой дневник? Запись 2015 года).

1996 г.

Миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики, звезды. Периодически рушится жизнь. Разве мир в очередной раз не пошел к чертям?

Следующий день.

Зачем я так написал вчера? Непонятно!

Так что? Сегодня 20 января 1996 года. Согласно шагомеру, отшагал 7890 шагов. Нужно использовать это в романе. Да, я пишу роман. Уже месяц.

О гладкости и формах: у меня в кармане конский каштан. Зачем? Не знаю. Просто приятно чувствовать на ощупь его гладкость и форму.

Человек на крыше дирижирует восходом солнца. – Это тоже использовать в романе.

Следующий день.

Встал в 11.00 и до 13.00 ничего не делал. Потом, с 13.00 работал с серебром – работа утомительная, мелкая: из тонких полосок серебрa вырезаю формы, которые потом ювелиры используют в сережках, браслетах и так далее. Это дело мне дал дядя Арман – муж моей тети Клары и отец моих двоюродных сестер Лоры и Эвы, чтоб я чем-нибудь занимался на каникулах (пока в школе нет занятий: я преподаю в школе уже год с лишним). Одновременно сочинял стихи. Они начинаются так: «Жаль. Я когда-нибудь умру…»

Может, использую в романе?

Роман я сегодня вообще не писал.

Потом, где-то в 16.15, мы с Тиной пошли к ее родителям. По дороге купили хлеб и макароны. У родителей Тины ели рис (вкусный). Вова (отец Тины) сказал, что ничего не может сделать для того, чтобы я не пошел в армию (я на пятом курсе пединститута, по окончании которого мне грозит армия. Мы думали, что он устроит меня в МВД, где работает сам)…

У них был свет. От них мы вышли в 21.00. По дороге встретили Лёву (мой ученик).

В 21.40 мы были уже дома, у себя в «Зеленой квартире». Мы ее окрестили «зеленой» потому, что в ней стены грязные и зеленые. Мы здесь живем с августа 1995 года, с тех пор как поженились. Квартира на улице Тиграна Меца принадлежит каким-то знакомым отца Лоры, которые живут в России. Вещи хозяев мы перетащили в спальню, а сами живем в гостиной.

Сейчас Тина моет посуду. Будем смотреть телевизор. Он очень маленький, экран с открытку. После того как его принес Мартин на Новый год, он остался у нас. Я его ставлю на живот, и мы с Тиной так смотрим. С утра Тина уйдет на работу, я буду писать роман, потом делать серебро. У меня каникулы».

Встал в 10.00. Тина уже пила чай и вскоре ушла на работу. Я очень хотел ее, но она сказала, что опаздывает.

Следующий день

Писать роман не было охоты, и поэтому, выпив кофе, я засел за серебро. Работал до 16.00. Очень доволен собой. В четыре пришла Тина. Она приготовила поесть, и мы поели (зеленый горошек), потом занимались любовью, потом почему-то заснули. В 17.30 пришли Грант и Маришка, потом Мартин и Лора, а потом Хорен и Рипсиме – наши друзья. Сели играть в лото. Тина и я выиграли 80 драмов, кои я и положил в «фонд». Фонд – это ящик, который висит у нас на стене, рядом с дверью в гостиной. Все, кто сколько выиграл, тоже положили в фонд. Решили ящик вскрыть в последний четверг января и деньги прокутить. Гости ушли в 21.00. Мы с Тиной ели тосты – кстати, завтра утром нужно пойти за хлебом – и одновременно смотрели последнюю серию «Зимней вишни» по маленькому телевизору, который мы нарекли форточкой в мир или просто «форточкой». Теперь лежим в постели. Тина смотрит какой-то фильм по какому-то рассказу Распутина. А я собираюсь читать Эккермана.

Думаю, Гёте был одиноким. Все бессмертные были одиноки именно потому, что они были бессмертны. Ведь смертные умирают, уходят, умирают…

Все. Спокойной ночи!

P.S. Херово все на самом деле…

P.P.S. Завтра пять месяцев, как мы поженились.

Следующий день.

Проснулись в 10.00 (слишком поздно!!!). Как придурок, смотрел «Санта-Барбару», потом мы поели. Потом засел за серебро и работал до 16.00. С 12.00 у нас не было света. Я делал серебро, Тина вздремнула. В 16.00 позвонила Рипсиме, однокурсница Тины, Лоры, Ники, подруга моего друга-одноклассника Хорена, и сказала, что мы можем приехать к ней посмотреть видеокассету, которую прислал из Америки брат Тины – Тига. В 16.00 дали свет, мы поели (черт, забыл, что ели, а спрашивать у Тины неудобно) и поехали к Рипсиме. Там были Хорен и отец Рипсиме. Потом пришли мама Рипсиме и Маришка, ее сестра. Мы смотрели кассету. Это было долго, очень долго… Потом я пошел за Лорой и привел ее к Рипсиме. Кончили смотреть кассету, и у них вырубили свет. В 22.00 мы с Тиной вернулись на метро (успели!) домой. В 22.45 были уже дома. Поели хлеба (ничего другого не было), посмотрели «Лунный свет» с Брюсом Уиллисом, уснули в час ночи. Сегодня я отшагал 4896 шагов (по шагомеру). Думаю, эти шаги использовать в романе. Вот и все.

Следующий день

Я встал, как обычно, поздно. Делал серебро до 16.45, потом мы с Тиной пошли к родителям. Она – к своим, я – к папе. Потом я пошел за ней. Мы наскоро пообедали, потому что в 18.00 должны были быть дома. В метро отдали письмо Эммы (мама Тины) для передачи в Америку Тиге. Когда доехали до дому, нас уже ждали Амик (троюродный брат Мартина) и Ника (двоюродная сестра Ара и однокурсница Тины, Лоры, Рипсиме). Они ждали у подъезда, и мы поднялись к нам. Потом пришли Хорен и Рипсиме, Грант и Маришка (сестра Рипсиме). Сели играть в лото. Мы с Тиной проиграли 80 драмов (80 – наверное, число для нас роковое) своих и еще 160, одолженных у Рипсиме. Потом пришли Ара – друг Мартина, двоюродный брат Ники, и Ира, его подружка, русская. Они остались у нас ночевать. Когда все ушли, мы вчетвером поели и смотрели идиотский фильм «Опасное влечение» до двух часов ночи. Потом легли спать. Ара и Ира трахались в соседней комнате (той, которой мы никогда не пользовались, где вещи хозяев квартиры). Было слышно, как скрипит там старая железная кровать и как дышит Ира. Мы с Тиной долго не могли заснуть.

Следующий день.

Мы с Тиной проснулись от звонка моей мамы (из Дзорка). Потом позвонил мой father и сказал, что звонил мой научный руководитель. Я должен позвонить ему насчет диплома, но мне до чертиков этого не хочется делать. Тина приготовила макароны, потом встали Ара и Ира (я к тому времени уже выпил свой кофе). Мы позавтракали, потом Ира стригла Ара, потом он помыл голову. Я смотрел, как она стрижет, и меня вдруг стошнило, непонятно от чего. Ара служит в армии, в Минобороне, куда его устроил его папаша, и на выходные приезжает в город, вернее, к нам, поскольку к себе домой ему не хочется – он поссорился с родителями. Они ушли где-то в 14.30. Потом мы с Тиной занимались любовью. Я в очередной раз удивился, откуда Тина умеет так хорошо делать минет. На этот раз я задал вопрос вслух:

– Где ты научилась так классно сосать?

– Я не училась, это… по наитию…

Потом я поехал к папе Лоры и Эвы, дяде Арману, доктору, отдавать серебро – первую партию. Получил от него 1000 драмов предоплаты (осталось еще 2000) и, купив хлеб за 150 драмов, вернулся домой. Тина приготовила чечевицу, мы поели, потом легли и посмотрели подряд фильмы: «Один дома», «С меня хватит», «Обыкновенное чудо» и «Лунный свет». Свет мы потушили в 2.30, но долгое время не могли заснуть. Вспомнил о том, что, когда возвращался от дяди Армана, встретил в метро Артака. Он был моим другом в школе до восьмого класса – причем самым близким. Но все это было в дохорено-гаспаровский период… В душе – ничего. Я ничего не почувствовал, встретив давнишнего друга. Мир слишком быстро и резко поменялся, подумал я, и мы стали совсем другими…

Следующий день

Встал в 10.30. Кое-как приготовил себе кофе – не было света, и, как оказалось, у нас кончился запас сухого спирта. Только что встала Тина. Я решил, что сегодня не буду делать серебро. Теперь сижу и не знаю чем заняться. 12.05…

(Продолжаю писать уже на следующий день)

Свет дали в 14.00, и мы сразу вышли из дома. Пошли к маме Тины, посидели там до 17.00, потом вернулись в «зеленую квартиру». В 18.00 пришли Хорен и Рипсиме. Мы с Тиной в это время обедали, потом вчетвером выпили чаю. Мы очень много говорили, в частности об Ара и Ире (попросту сплетничали). В 21.30 они собрались уходить, и мы с Тиной решили проводить их до метро. Вышли и ахнули: шел снег. Когда мы с Тиной вернулись домой, дали свет, который выключили еще в 20.30. Я позвонил Багдасаряну (мой научный руководитель), потом мы смотрели первую серию «Войны и мира», а потом легли спать. 5664 шага.

Сегодня проснулись поздно. Сначала не было света, потом дали, потом снова вырубили. Где-то в час пошли к родителям Тины, признавшись себе, что идем туда с тайным намерением пообедать… Эмма была одна. Мы выпили растворимого кофе. Потом с работы вернулся Вова, и мы пообедали, потом пошли к Мартину (он болен). Там были Хорен и Рипсиме, Грант с Маришкой и Лора, моя двоюродная сестра. Мартин показывал нам, как дрессирует своего Пастора (доберман-пинчер). Посидели до 21.30 и ушли. Приехали в «зеленую квартиру» в 22.40. Света не было, и мы легли спать.

Да, забыл! До того, как пойти к родителям Тины, мы зашли к моему папе. Его не было дома, и мы оставили записку.

Сегодня – 8880 шагов.

Следующий день

Абсолютно мертвый день. Ничего не делал, просто лежал на тахте и даже не читал (Эккерман со своим хозяином скучают и пылятся на тумбочке). Свет со вчерашнего дня так и не дали (как оказалось, кабель в подъезде перегорел). Вечером мы с Тиной играли в карты – в дурака. Сыграли 4 партии. Я стал дураком 4 раза.

Следующий день

Сейчас 16.50. До сих пор света нет. Сегодня проснулись в 8.15 по будильнику и поехали в академию заказывать в библиотеке книги для моей дипломной. Оттуда зашли к папе, но его опять не оказалось, зато он оставил записку. Мы, в свою очередь, тоже оставили записку и ушли. Встретили Эдика и Рипу. Рок-группы «MDP» уже нет, а Эдик есть. Небритый. Обменялись телефонами, они обещали позвонить и прийти в гости. Потом пошли к Тининой маме. Опять пили растворимый кофе и просидели до 14.30, потом пешком пришли домой. Было холодно, промозгло, слякотно. Вова с работы зашел к нам в «зеленую квартиру» и принес дров и бумаги для нашей печки (которую мы в последнее время не топили – нечем было). Теперь печка весело гудит, нам тепло, и мы уже пообедали. Надеемся: может, дадут свет?

Сегодня Грант лег в больницу. Завтра его оперируют.

Парапроктит.

Следующий день

Пишу сразу: сегодня отшагал 9090 шагов. Вот так!

Рано утром, выпив кофе, пошел к Гранту в больницу № 8, причем я их не сразу нашел (и больницу, и Гранта). Грант после операции чувствовал себя хорошо. Шутил. Говорил, что он больше не девственник в плане ануса и это несколько обидно. Там были Рипсиме, Хорен, Маришка и мама Гранта. Потом Рипсиме, Хорен, приехавший позже Мартин и я ушли. Я поехал к папе. Сегодня из Дзорка приезжал Аршо (мой родной брат). В это время Тина была у своих родителей. Она ходила в академию брать заказанные для меня книги. Мы с папой выпили кофе, но Аршо все не было. У нас дома было холодно, неуютно, накурено. Пришла Тина; мы просидели у папы до 17.45 и, так и не дождавшись Аршо, ушли. Его мы встретили в метро (автобус из Дзорка опоздал). Там же, в метро, мы встретили Лору. Она ждала Мартина – они собирались идти к нам. Мы втроем стали ждать Мартина, потом все вместе поехали в «зеленую квартиру». О, радость! У нас был свет, кабель починили! Это означает тепло (прежде всего!) и телевизор. Мартин и Лора ушли в 21.00 (метро закрывается в 22.30, Мартин должен был проводить Лору до улицы Киевяна, где она жила с родителями, и успеть вернуться на метро же на Московскую улицу). Мы с Тиной посмотрели «Лунный свет» и теперь собираемся спать.

Следующий день

Встали поздно. Как же долго я спал! По очереди добросовестно посмотрел все сны. Один за другим. Это был какой-то фестиваль недосмотренных, отложенных снов. Проснулся с уставшими от сна глазами…

Позавтракали и поехали в больницу к Гранту. Он чувствовал себя хорошо. Просидели там до 15.00. Потом поспешили домой, потому что в 16.30 должен был прийти Аршо. Он, естественно, опоздал (пришел в 18.30). До того мы с Тиной поели, а в 18.00 дали свет, который опять выключили через час. После этого пришли Амик и Ника и портили нам нервы до 21.35. В 22.15 пришли Ара и Ира. Мы вчетвером посмотрели «Лунный свет», и Ара с Ирой пошли спать. Мы с Тиной остались сидеть.

Должны были прийти еще Лора и Мартин, но так и не пришли.

Следующий день

Встали рано. Света не было. Ара и Ира встали лишь в 11.00.

Мы с Арой пошли за хлебом, причем хлеб купил я. Потом мы ели, потом все вместе вышли и пешком пошли: мы с Тиной к ее родителям; Ара с Ирой – к Мартину домой. У родителей Тины меня подстригли (Эмма, теща), и я помыл голову. Пообедали и вернулись к себе.

У нас был свет, который выключили в 20.00 и больше не давали. Наш долг в «фонд» составил уже 300 драмов. Плохи наши дела.

Следующий день

Все утро был свет. Тина приболела. Я до 15.00 ровным счетом ничего не делал. Потом мы поехали к Гранту в больницу. Он уже ходит. Там мы играли в идиотскую игру: прикосновением пальцев к кисти руки ты должен с закрытыми глазами определить свою подругу/жену. Все отгадали правильно, кроме меня, и все потом смеялись надо мной. Там были Мартин/Лора, Амик/Ника, Маришка, Рипсиме/Хорен и мама Гранта. Когда туда пришел отец Гранта (он в разводе с его матерью), мы все встали и ушли. Домой мы вернулись, как обычно, на автобусе № 1. Хорен оплатил наш проезд (денег нет!). Дома был свет. Смотрели телевизор, потом в 22.15 свет отключили, и мы легли спать. Свет дали где-то ночью.

Следующий день

Встали очень поздно, позавтракали, вышли из дома. Тина поехала в академию опять же взять для меня книги из библиотеки, а я поехал к отцу. Там был только Аршо. Он жаловался на папу (мол, самодур). Я долго играл на пианино, потом пришла Тина (с книгами). Потом – папа.

Мы пошли к родителям Тины. Посидели немного (я опять играл на пианино), потом пообедали, потом пришел Вова, и мы ушли домой. Сначала свет был, потом его выключили. Пришли Хорен и Рипсиме. Свет опять дали где-то в восемь, Хорен и Рипсиме ушли в 21.30. Мы с Тиной посмотрели «Спартака» с Кирком Дугласом и уснули. Отшагал 5863 шага.

Следующий день

Встали очень рано, и я сразу же сел писать диплом. Получается хорошо (в принципе перепечатываю все из книг, изредка меняя предложения; большего и не требуется). Писал до 15.00, и все время был свет. В 15.15 вышел за хлебом, мы с Тиной поели, потом поехали в больницу к Гранту. Там были Маришка, Рипсиме, Хорен, потом пришли Лора и Мартин. Лора принесла 1000 драмов из расчета за серебро (осталось еще 1000). От Гранта мы вышли в 21.00 и долго стояли на остановке, автобусов не было. Шел снег. Не дождавшись автобуса, мы сели в маршрутное такси (верх расточительства!) и доехали до станции метро «Дружба», оттуда – домой. Свет был, но не было воды (сегодня ее нет весь день).

Подумал: кажется, что Земля переворачивается. А на самом деле лишь кто-то приставил к Земле огромный кусок магнита.

Следующий день

Странное ощущение: наступил февраль. С утра не было света, и поэтому мы с Тиной пролежали в постели до 13.30. С утра и до сих пор идет дождь. В 13.30 дали свет, и мы позавтракали. Воды по-прежнему нет. Тина жарит семечки, а я буду писать диплом. За окном дождь (в феврале!). Кстати, два месяца зимы уже прожили. Слава богам! Остался февраль.

Долго писал диплом, потом мы поехали к Тининым родителям, там поели вермишели и выпили кофе (растворимого) и вернулись на метро домой. Свет есть, но ни капли воды.

Следующий день

Встали в 9.00, когда дали свет. Из остатков воды приготовил себе кофе и засел за диплом. Писал до 11.30. Потом смотрели «Санта-Барбару» (дожил!), потом позавтракали. Свет выключили в 12.15. Потом снова – диплом. Потом до трех писал (роман!). Потом ничего не делал до пяти (не дали ни воды, ни света), затем мы поели (хлеб, посыпанный солью), потом, взяв бутылку из-под колы и термос, поехали к Гранту. В больнице, перед уходом, наполнили бутылку и термос водой и в восемь вернулись домой (сначала на маршрутке, потом на метро). Воды нет, но свет дали. Тина готовит поесть (чечевицу – пища богов!), а я смотрю телевизор. Собираюсь завтра встать в 7.30. Посмотрим.

* * *

Не писал с самого 2 февраля. Не ручаюсь за достоверность хронологии, во всяком случае, попытаюсь изложить коротко все, что произошло за это время.

Вплоть до 8 февраля нам так и не дали воды, а 7-го у нас опять перегорел кабель в подъезде, и мы опять остались без света. С 3 по 8 февраля мы с Тиной каждый день носили воду к себе в «зеленую квартиру» в бутылках (то из больницы, где лежал Грант, то из дома родителей), а когда 7-го перегорел и кабель, я решил, что хватит. Придя 8 февраля из школы домой (занятия начались 5-го) и увидев Тину, съежившуюся от холода в постели, убедившись, что кабель не починили и воду не дали, я решил перебраться жить к родителям Тины. И вот с 8 февраля мы живем здесь, и отныне дом родителей Тины называется «домой», «наш дом». С «зеленой квартирой» мы распрощались, кажется, навсегда (правда, до сих пор перетаскиваем вещи).

Черт знает, что есть наша жизнь! Как паутина. Жизнь – это паутина. Капельки росы на паутине – слезы паука.

Мы и наши слезы…

Я, как паук, цепляюсь за жизнь – за паутину.

* * *

Март! День моего рождения. Встал очень рано. В 8.00 пошел к папе. Оказалось, в четверг приходили за мной из военкомата. Мы с папой решили, что в военкомат пойдет он один, без меня. От него я пошел в школу. Там меня все поздравляли, администрация подарила мне 3000 драмов, а девочки 9-го «Е» класса – блокнот и кассету Элтона Джона. Из школы я вернулся домой, и мы стали ждать папу и Аршо, Аршака. Они пришли в 17.15 и принесли шампанское (где они раздобыли деньги, господи!). Мы все пообедали. Они остались до 22.10, а потом ушли. Тогда и дали свет. Рипсиме, Маришка, Грант, Хорен позвонили и поздравили меня. Мы с Тиной легли рано.

Следующий день

Шел снег весь день (как я люблю мартовский снег!). Вечером, в 19.00, пришли Хорен и Рипсиме. Света опять не было. Они подарили мне майку и бритвенный набор. Посидели до 21.45 и ушли, чтоб успеть на метро, которое закрывается в 22.00. Мы с Тиной поужинали, посмотрели «Лунный свет» (дали электричество!) и легли. Сегодня суббота. Все утро писал роман. Где-то днем позвонила Ника и поздравила меня с днем рождения.

Следующий день

Все утро писал роман (я работал над той частью, которая впоследствии получит название «Реквием», о похоронах Алена. Прототипом Алена был Акоп Акопян, мой одноклассник, тогда, 3 марта, еще живой. 26 марта он покончит с собой, и я перестану писать до самого октября того же, 1996 года. – Примечание 2015 года).

Писал сегодня до 13.00, потом проверил письменные работы 5-го «Г» класса. Потом мы с Тиной пообедали и в 15.00 вышли из дома. Компанией решили на нашей старой «зеленой квартире» отметить мой день рождения и начало весны, и еще попрощаться с квартирой, в которой мы жили с 19 августа. Встретившись с Аршо, мы сели в метро и поехали. Купил томатную пасту для «кровавой Мэри». Прибыв на место, подмели, я вычистил печку. Потом пришли Хорен, Рипсиме, Маришка, Грант и Лора. Лора подарила мне сигары, которые мы и раскурили вместе. Потом пили «кровавую Мери». Потом пришел Мартин, и мы в 21.20 ушли. Аршо и я несли по сумке наших вещей, которые еще оставались в «зеленой квартире».

Следующий день

Выпил кофе и пошел в школу. Там, как всегда, было очень холодно.

После уроков я пошел к Лоре, двоюродной сестре. Дома был только доктор Арман, и мы говорили о политике (с ума сошли!). Потом я пошел к Рипсиме. Тина, Грант и Маришка были уже там. Выпили кофе. В 16.30 мы с Тиной пешком вернулись домой. Пообедали, потом вышли погулять. Зашли к моему папе. Туда позвонил Арменчик и сказал, чтоб я завтра (во вторник) пришел в институт. Когда мы с Тиной вернулись домой, дали свет, мы посмотрели «Метод Крекера» и легли спать.

Следующий день

В 8.30 пошел в институт, узнал, что в среду и четверг у меня экзамены (ликвиды), и еще, что нужно принести справку о том, что я работаю в школе. Из института я пошел в школу (пешком, денег на метро не было), взял справку и предупредил завуча, что не приду в среду и четверг. Пришел домой, поел и больше ничего не делал. У меня не было сигарет (а значит, денег), и я нервничал. Дозвонился до мамы в Дзорк; она сказала, что приедет на следующей неделе. Звонил папа. Сказал, что, если шеф сделает мне отсрочку от армии, я смогу поступить в аспирантуру (в то время из аспирантуры не забирали в армию. – Примечание 2015 года). Вечером я написал рассказ. Там главный герой взрывает автобус. Потом сидел до 23.00, ничего не делал, потом лег спать. Очень-очень плохо без сигарет…

Следующий день

Сегодня встал в 8.30, выпил кофе, позавтракал (!) и пошел к папе. Взял у него 100 драмов и пошел в институт, купив по дороге сигареты. В институте мы ждали преподавателя до 13.00, окоченели основательно. На экзамен я зашел первым и с большим трудом, еле-еле получил свою тройку. Багдасарян – мой руководитель, сидел на экзамене, но ничего не сделал. Сука! Вместе с Арутом (мой друг) я ушел из института. Мы гуляли до 16.00. Встретили моих учениц Ингу (9-й класс), Анну и Джемму (8-й класс).

Пришел домой, пообедали. Потом играл на пианино. Сейчас идем с Тиной гулять. Может, зайдем к папе. Два дня уже настоящая весна. Завтра, в четверг, у меня опять экзамен (Музоян – сука), но я не буду готовиться. Черт с ним. Ем морковку.

В марте

После переезда из «зеленой квартиры» забросил Эккермана и читаю Стендаля, пишу роман. Недавно написал рассказы «О собаках и кошках», и «Короткий рассказ».

В марте

Раньше я читал книги, чтоб узнать что-то новое. Теперь же – лишь для того, чтоб найти в них подтверждение собственным мыслям (использовать в романе).

В марте

Если в книге нет мыслей, которые есть у меня, эта книга мне неинтересна.

Опять в марте

В авторе той или иной книги хочешь найти друга, единомышленника. Это позволяет думать, что ты не одинок. Наверное, это мысли для рассказа «Самоубийца», о котором думаю. (Затем опять из той же записной книжки вижу, что весь март до 24 числа записывал афоризмы великих людей, которые у меня накопились на листках с самой школы. Эта работа (137 афоризмов) была закончена 24 марта. Дальше в книжке ничего нет. 26 марта покончил с собой Акоп Акопян, мой школьный друг, прототип Алена из романа. Я узнал о его смерти в школе, на перемене. Сначала не поверил, потом – пришлось, хотя и до сих пор не могу осознать. 28-го состоялись похороны. Были Арам (Жак), Вова (Вольф), Хорен (мой Хорен Адамян – Койтен) и Гаспар (Гаспар). Помню этот день. Шел дождь, помню, как, когда уже ехали на кладбище (на машине Арама), друзья меня высадили у Оперы, чтоб я пошел домой, ибо был день рождения Тины, двадцатилетний юбилей. Так что я на похоронах не был (в романе же подробно описал похороны). На следующий день мы встретились, выпили, думали о том, как все это сказать Саше (Алеку из романа), который был уже тогда в Москве и ничего не знал. И я корил себя за то, что своим рассказом о похоронах Алена накликал беду. Ведь этот отрывок был написан до того, как Акоп покончил собой. Так что меня на похоронах не было, как не было и Саши (Алека). После этого я бросил писать, чeго-то, видимо, испугавшись. – Примечание 2015 года).

Где-то в апреле

У дедушки Аршака изменился характер. Он стал требовательным, и это порой переходит в сварливость (использовать в романе).

Май

Сижу в прохладной классной комнате, за окном солнышко, небо до одури синее, и дом жилой виден из окна с бельевой веревкой, на которой женские трусики, лифчики и несколько пар мужских черных носков.

В классной комнате двадцать детишек-пятиклассников пишут контрольную работу по истории. В учебнике тема, которую мы проходим, умещается всего на одной странице, но детишки сопят от натуги, пытаются вспомнить сложные, малопонятные слова («индоевропейская семья языков»). У всех у них сосредоточенные лица, и мне детишек немного жаль…

Прямо перед моим столом сидят две девчушки (королевы класса, соперницы). Одну зовут Сатик, другую – Ануш. Я смотрю на Сатик. Она каждые десять секунд поднимает на меня свои голубые глазки и улыбается озорной улыбкой, и я знаю, что у нее шпаргалка. Бог с ней, думаю я, хоть бы двойку не получила. Когда она получает двойку (что, кстати, случается очень редко), она обиженно смотрит на меня.

Тот же день

Познакомился с поэтом Сёмой Рубиным. Он русский. Живет в Ереване.

(Примечание 2015 года. Конец мая – начало июня: «Последний звонок» в школе, церемонию вел я, сдавал госэкзамены в институте, защитил диплом, принимал экзамены по истории в школе»).

13 июня

(В записной книжке – выписки из биографии Шопена.)

16 июня

14 июня 1996 года я, Аристакес Азарян, окончил Педагогический институт, промучившись там целых пять лет. 15 июня стало известно, что я не иду в армию. Пока отсрочка. Но и это хорошо. (Примечание 2015 года: дальше – заметки из биографии Ф. Шопена.)

22 июня

После выписок из афоризмов Ф.Ницше «Злая мудрость»:

Началась война. Отечественная. В 41-м.

Сегодня поздно вечером мы с Тиной выходили гулять. Проходя мимо гостиницы «А», увидели, что у дверей стоит швейцар в грязной, с винными пятнами, синей форме. К нему лез какой-то пьяный человек, что-то просил, даже требовал, но швейцар, несмотря на грязную форму сохранявший достоинство, отказывал ему. Перед гостиницей стояла машина. В ней сидели двое мужчин и курили сигареты, гремел магнитофон. Один из мужчин высунулся из окна и крикнул:

– Она скоро выйдет? А то нам некогда.

– Сию минуту, – ответил швейцар, отбиваясь от пьяного.

Потом вышла «она» и, кивнув швейцару, села в машину к двум мужчинам. Машина сразу же отъехала. А пьяный все лез, кричал, и швейцар, казалось, уже терял терпение.

«Ночная бабочка»? – спросила меня моя жена. «Да», – ответил я. «Откуда ты знаешь? Может, и нет». – «Знаю, – сказал я. – По тому, как она кивнула швейцару».

Уже было темно. Мы возвращались домой. Вечер был такой теплый!

3 июля

Из «Так говорил Заратустра»: «Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе пустыню носит…»

10 июля

Детство когда-нибудь кончается. Вернее, кончается то, что было в детстве. Я подумал: последним годом моего детства был 1991-й. В том году я окончил школу, поступил в институт. Но самое главное то, что летом 1991 года я в последний раз поехал в Кармрашен на дачу. В следующем году этого сделать уже не удалось: началась приграничная война. С самого 1991 года я не был в Дзорке. А эти два слова – «Дзорк» и «Кармрашен» – для меня означают детство. (Примечание 2015 г.: В Кармрашене я так и не был до сих пор – там уже нет дачного поселка, а корпуса дома отдыха пустуют и разграблены. В Дзорк же поехал только в октябре 1996 года – на похороны бабушки Соны.)

Сегодня начал писать новую вещь. В первую очередь она о Кармрашене (отсюда и мысли о детстве).

11 июля

Я вот что подумал: «Дачный роман» нужно писать от первого лица и обязательно в настоящем времени. Так лучше, и точнее можно передать одиночество.

17 июля

Читая Историю, я всегда смеюсь, но потом, кончив читать, конечно же, плачу…

Журнал «Литературная Армения» отобрал 4 моих рассказа: «Наступил ноябрь», «Пробуждение», «Ян и Элиби» и «Эдит». Я перепечатал их. Сегодня отнесу редактору.

3 августа

«Песни песней» Соломона: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви» 2:5. «Доколе день дышит…»

7 августа

Продолжение выписок в запкнижку афоризмов Ницше «Злая мудрость».

20 августа

«Танго делало с нами все, что хотело, и подстегивало, и пьянило, и вело за собой, и опять отдавало друг другу…» Хосе Луис Борхес. Написать что-то о танго.

22 августа

Запомнить: Бетховен, Соната для ф-но № 17, опус 31, Allegretto (3-я часть).

30 августа

Сегодня кончил делать двухтомник своих рассказов. В первом томе – «Книга» и «Дом для Человека», во втором – «Чашка кофе и сигареты», новый сборник, куда вошли рассказы, написанные с 1993 года, включая и последний – «Рассказ без названия». Устал. Устал печатать, перепечатывать… Интересно, когда-нибудь будет возможность не перепечатывать, а скопировать и вставить в текст, где это нужно?!

(Примечание 2015 года: Дальше ни в дневниках, ни в запкнижках нет никаких записей вплоть до 4 декабря. В октябре умерла бабушка Сона, и я поехал в Дзорк, впервые после 91-го года. В Дзорке пробыл 3 дня. Никогда не забуду, как плакал дедушка. Он сразу постарел, похудел, сгорбился. Я его таким никогда не представлял. Никогда не забуду, как плакали мама, тетя Норетта и тетя Клара (три сестры!). Вернулся оттуда полусломленным. В ноябре стал писать «Все то, что не осень» – впоследствии войдет в роман как «соната». Так прошла та осень. Теперь в душе от нее (и весны 97-го года) осталась лишь горечь выжженной травы.)

4 декабря

Нужно постараться, слушая «Крейцерову сонату» Бетховена, не думать о Толстом. Передумать все еще раз, прочитать графа снова. Ох уж эти гении!

Год устал к концу пути…

Дальше ни в дневниках, ни в записной книжке ничего нет. Да это и понятно. Появилась в жизни Тигрица… В декабре 97-го года в «Литературной Армении» вышли два моих рассказа: «Наступил ноябрь» и «Эдит» – узнал об этом случайно. Был болен, лежал с температурой. Зашел Сема Рубин – передал Тине гонорар (5000 драмов) и авторский экземпляр. А потом кто-то что-то сказал Тине, и она потребовала развода. А потом я ушел из школы. А потом перестал быть писателем… Мир разрушился в тот день, когда мы сидели в кафе под платанами, пили кофе и смотрели на контуры Оперы).

Глава 12

Сквозь деревья были видны контуры Оперы. Был уже вечер, и, как бывает обычно в Ереване в это время, дул сильный ветер, налетающий порывами. Если б не было ветра, было б очень жарко, но ветер играл на пользу, к тому же было приятно слушать, как шумят платаны…

В кафе играла музыка: кто-то рыдал в саксофон. Рядом с каждым столиком был фонарь в пол человеческого роста, и свет, подобно магниту, притягивал мотыльков и комаров. К ним два раза подходила официантка с «Polaroid» и спрашивала, не хотят ли они сфотографироваться. Оба раза они отказались, а потом Вангр (Ваагн, молодой бизнесмен в зеленом пиджаке) сказал, чтоб принесли пиво, и они теперь, покончив с кофе, пили пиво. Оно было приятное на вкус и очень холодное.

Их было четверо: Вангр со своей подругой, Аристакес с Тиной. Подруга Вангра и Тина тоже пили пиво, и подруга Вангра курила «Вог». Аристакесу она не нравилась, и он старался не смотреть на нее, но это было очень трудно: она была красавицей.

Вангр сказал, что это очень хорошее кафе, и хорошо, что они его «открыли». Аристакес согласился и добавил, что теперь в Ереване кафе растут, как грибы после дождя (это было в сентябре 1997 года).

– Да, – сказал Вангр. – Как грибы после дождя. – Потом рассмеялся: – Очень удачное сравнение!

Подруга Вангра плотоядно улыбнулась Аристакесу, а Тина толкнула его под столом ногой.

Вангр сказал:

– И музыка хорошая!

– Да, – сказала его подруга, – я очень люблю саксофон, я очень люблю блюз.

Жена Аристакеса сказала, что тоже любит блюз, а Аристакес промолчал. Вангр был весел и уверен в себе. У него были голубые глаза, светлые, редеющие волосы. Он был в белоснежной рубашке, цветастом галстуке, белых брюках и зеленом пиджаке (на Аристакесе же – лишь джинсы и спортивная майка). У Вангра был мобильный телефон, который висел у него на ремне брюк сзади. За все то время, что они были в кафе, этот телефон ни разу не зазвонил, и Вангр тоже никому не звонил. Аристакесу было, в сущности, наплевать на мобильный телефон Вангра, но, когда он позавчера сказал Тине, что познакомился с человеком по имени Вангр, у которого есть мобильный телефон, она сказала, что всегда полезно заводить знакомства среди богачей (97-й год!). Аристакесу было плевать, хотя вчера Вангр сказал, что поможет напечатать его книгу, то есть даст денег. Аристакесу это и нужно было. Но он еще не понимал, что для этого сам должен сделать. Он как-то был уверен, что Вангр поможет ему напечатать роман не за его красивые глаза…

Когда в тот день в кафе саксофон закончил выплакивать публике свою любовь ко Вселенной, Аристакес спросил, что должен сделать он, ну, взамен книги. Подруга Вангра подняла на него свои хищные глаза и сказала:

– Какой вы глупый!

А Вангр, тот вообще встрепенулся и, активно жестикулируя, промычал:

– Что ты! Что ты! Твое дело писать, и это все, что от тебя требуется. Тем более что это тебе не так уж и трудно.

Аристакес вздохнул. В эту минуту он больше, чем когда-либо, чувствовал себя Фаустом, подписывающим контракт с Мефисто…

Вангр, в общем-то, был неплохой. В глазах Аристакеса он имел только один недостаток: он был слишком богат. Ариса же мучила совесть голодающего интеллигента. Но он еще вчера решил дать своей совести снотворное, и она сегодня долго – ох как долго! – сопротивлялась, но потом все же вырубилась. Однако он еще не знал, как ему быть с тигриными глазами подруги Вангра. Они заставляли тревожиться…

К ним опять подошла официантка, и Аристакес подумал, что у нее не глаза, а рентгеновский аппарат (официанты вообще умеют видеть сквозь карман ваш кошелек). Официантка даже не посмотрела на него и его жену. Она обращалась только к Вангру и его подруге.

– Еще пива, – сказал Вангр.

– О нет, – сказал Аристакес, – мне пива достаточно. – В тот день он ничего не ел, и литровая кружка пива уже давала о себе знать.

– А я хочу пива, – сказала его жена Тина. Она была в черном длинном платье. Как понял Аристакес, она решила не отставать от подруги Вангра, только она, очевидно, забыла, что все, что они пили, было за счет кошелька Вангра, мрачно подумал он.

– Мне только еще чашечку кофе, – сказал Аристакес. – Но за это буду платить я.

– Не дури, – бросил ему Вангр и добавил, уже обращаясь к официантке: – Еще одну чашку кофе.

Официантка записала все в маленький блокнотик и ушла. Подруга Вангра ничего не захотела.

Как раз в это время и раздались выстрелы. Аристакес схватил свою жену и попытался запихнуть ее под столик, но она сопротивлялась, как партизан. Не сумев справиться с женой, он посмотрел на Вангра. Он продолжал восседать рядом со своей Тигрицей, но его лицо приобрело цвет его пиджака, и Аристакес подумал: «Может, он решил, что стреляют в него…»

А люди все бросились туда, откуда послышались выстрелы (казалось, должно было быть наоборот). Кто-то бросил боевой клич позвать «Скорую», а потом послышался вой полицейской сирены. «Быстро же», – подумал Аристакес.

– Давайте пойдем, посмотрим, – сказала подруга Вангра.

– Нет. – Вангр закурил.

– Я тебя очень прошу, ну, пожалуйста!

– Нет.

Потом Тигрица обратилась к Аристакесу:

– А вы со мной пойдете туда? Мне очень хочется посмотреть, а Вангр трусит.

Аристакес оказался между двух огней, но все же ему очень хотелось увидеть свой роман напечатанным.

– Он не трусит, – выдавил он из себя. – Он вполне обоснованно, я бы даже сказал, вполне благоразумно не хочет туда идти. Может, будут еще выстрелы, да?

Тигрица сверкнула глазами:

– Вы очень дипломатичны, но в то же время туго соображаете: какие могут быть еще выстрелы, если там собрался уже целый полицейский полк?

Она была права, и Аристакес встал.

– Тогда пошли, – сказал он.

Тигрица тоже встала.

– Мы вернемся скоро, Вангрик. Только посмотрим и сразу вернемся.

Вангр не удостоил ее ответом, подруга же его взяла Аристакеса под руку, и они пошли. Странное ощущение, когда Тигрица берет тебя под руку. Он не посмотрел в сторону жены…

Толпа плотно облепила место происшествия, и полицейские выбивались из сил. Арис и Тигрица протиснулись сквозь людскую стену и увидели убитого. Как пишут в детективах, он лежал в луже крови. Один из полицейских щелкал фотоаппаратом. Уже приехали врачи; они ждали разрешения полицейских, чтоб забрать тело. Убитый оказался молодым человеком, лет двадцати пяти, ровесник Аристакеса. Он не знал этого парня, но ему было жаль его. Всегда жаль, когда кто-то умирает.

Тигрица прижалась к нему. Он ощутил локтем ее грудь. У нее были широко раскрыты глаза.

– Убийство возбуждает, правда? – почти утвердительно сказала она.

– Нет. Это просто всегда интересно, – сказал Аристакес.

– А меня вид крови возбуждает.

Он посмотрел на нее. Она была очень высокая и стройная, с длинными волосами, огромными серыми глазами и в легком белом вечернем платье с глубоким декольте. На груди у нее висел янтарный кулон. Кожа у нее была коричневая от загара. Она теперь смотрела на убитого парня.

– Меня всегда возбуждает вид крови, – повторила она. – Вы когда-нибудь представляли себе, как можно заниматься сексом с мертвецом?

– Нет, – ответил Аристакес. Он не знал, к чему этот разговор может привести. – К тому же, – продолжал он, – если мертвец мужчина, с ним будет довольно-таки трудно.

– Это почему?

– Вам объяснить?

– Нет.

Аристакес в этот момент представил себе, как эта Тигрица занимается любовью с Вангром, потом закалывает его и продолжает с еще большим жаром. И он подумал, что Вангру грозит опасность, но все же одернул себя. Чертов писатель! Побереги лучше свою фантазию для рассказов!

Наконец, врачи унесли тело, и толпа стала расходиться. Арис и Тигрица пошли обратно в кафе.

– Вы не очень-то верьте Вангру, – вдруг сказала подруга «спонсора».

– В смысле? – спросил Аристакес.

– В смысле вашей книги.

– Что это означает?

– А то, что он не даст денег, чтоб напечатать ваш роман.

– Зачем же нужно было устраивать весь этот спектакль с вечером в кафе?

– А он это любит.

– Что именно?

– Общаться с такими, как вы.

– В общем-то, я все это предчувствовал, – сказал Аристакес. – Все слишком гладко получалось, а он даже не прочел моей книги.

– И не прочтет. Он в жизни не прочел ни одной книги.

– По нему этого не скажешь. С виду он начитанный.

– Это потому, что у него столько денег, – сказала Тигрица. – Так что бросьте свои иллюзии.

– А их у меня и не было, – соврал он, и Тигрица рассмеялась.

– Но знаете, – сказала она, – мне хотелось бы прочесть вашу книгу.

– В пакете, что у моей жены, есть экземпляр романа…

– Нет, не хочу, – сказала подруга Вангра. – Лучше принесите роман сами. Я хочу, чтоб вы прочли мне его. Мне интересно, как вы читаете.

– ?

– Что вы на меня уставились?

– Ничего.

– Испугались?

– Нет.

– Придете?

– Да.

– В полдень завтра?

– Да.

– Вот и хорошо.

– С женой?

– Не будьте идиотом!

Они больше ничего не говорили. До самого кафе.

В кафе по-прежнему играла музыка, как будто никто и не стрелял, никто и не умер. Вангр что-то рассказывал, как всегда, активно жестикулируя. Тина, казалось, его не слушала, у нее был абсолютно отсутствующий вид. Аристакес сел на свое место рядом с женой, Тигрица – рядом с Вангром.

– Ну, что, посмотрели ужасов? – спросил поклонник литературы.

– Да, – ответила его подруга. – Это был молодой парень. Его убили.

– Вот и поделом, – сказал Вангр. – Значит, было за что.

– Зрелище было жуткое, – сказал Аристакес.

– На вас это произвело впечатление?

– Да, признаться.

– Ну, это потому, что вы – писатель. Впечатлительный очень. Поэты и музыканты тоже такие. Я знаю. Общался с ними тоже.

Тина все время смотрела на Аристакеса. Он это чувствовал: левая щека у него так и горела. Наконец, он посмотрел на нее, в первый раз с тех пор, как они с Тигрицей вернулись.

– Тебе холодно? – спросил он ее. В ответ она лишь презрительно улыбнулась.

– О да! – сказал Вангр. – Стало прохладно. Давайте поедем к нам домой. Расслабимся после всех этих выстрелов, суматохи, выпьем чего-нибудь.

– Да нет… Мы пойдем лучше домой, – сказал Аристакес. – Поздно.

– Нет, нет, нет, я сегодня вас не отпускаю. Мы хорошо проведем остаток вечера.

Тут он почувствовал толчок под столом.

– Ну, если вы настаиваете и если мы вас не стесним… – пролепетал Аристакес.

Вангр расхохотался:

– Не надо таких слов, дружище. Поехали.

Они вышли из кафе и направились к стоянке. Вангр подвел их к темно-синему BMW, единственному здесь. Они сели в машину: Вангр за рулем, Тигрица рядом с ним, Аристакес с женой – сзади. Они поехали. Аристакес знал одну вещь: ни ему, ни его жене ни разу не приходилось сидеть в такой машине.

Они поехали вверх по Проспекту, а потом по Терьяну вверх.

Как Аристакес и предполагал, они поехали в Норк^[24]. В этом районе сплошь собственные дома, а за последние два года богачи понастроили здесь свои виллы (по рассказам, некоторые – настоящие дворцы).

Когда они вышли из машины, залаяла собака. Как оказалось, соседская.

– Я тоже хочу такую завести, – сказал Вангр. – Я как раз ищу хорошего щенка немецкой овчарки. Пускай охраняет дом.

– Ненавижу овчарок, – сказала Тигрица. – Ненавижу больших собак. Хочу маленькую.

– Маленькая собака не может охранять дом, – вполне логично заключил Вангр и наконец открыл ворота. Тигрица повела гостей в дом, а Вангр сказал, что загонит машину в гараж и тоже присоединится к ним.

Это была не вилла, дом Вангра, это был настоящий дворец! Они сели в кресла в гостиной на первом этаже. Тигрица сразу же поставила перед ними бокалы и бутылку, на которой Аристакес прочел: «Мартини». Тигрица закурила свой «Вог» и села на диван, перед ними.

– Ох, я забыла лед, – сказала она после двух-трех затяжек и ушла куда-то. Потом вернулась с ледницей. Опять усевшись на диван, подруга Вангра сказала: – Наливайте!

Аристакес подумал, что она неплохо справляется с ролью хозяйки дома, налил мартини сначала ей, потом своей жене, потом себе. Потом они бросили кубики льда в бокалы, которые весело забулькали. Между прочим, Аристакес был крайне удивлен: Тина вела себя так, как будто всю свою жизнь она только и делала, что жила в таких домах и пила мартини со льдом.

Потом пришел Вангр.

– Уже начали? – спросил он. – Не подождали меня? Какие бессовестные! – Он сел на диван и налил себе. – Я думаю, камин зажигать не имеет смысла, слишком жарко, – сказал он.

Аристакес рассмеялся:

– Камин в сентябре!

– О да, камин зажигать не стоит. К тому же мы пьем, так что скоро мы вообще умрем от жары…

Аристакес подумал, что ослышался, но это действительно была его жена. Никогда бы не подумал, что она умеет поддерживать светский разговор с богачами. Он в эту минуту гордился ею. Мартини, что ли, на нее так подействовало?

– Ну, положим, от жары мы не умрем, – сказала подруга Вангра. – Весь дом напичкан кондиционерами. А если вам все же жарко, можете раздеться.

Тина улыбнулась, глотнула пару раз мартини, встала и одним движением сбросила с себя платье и осталась в трусиках и бюстгальтере. Аристакес не знал, что она надела именно эти – черные с кружевами.

– А то становилось жарко, – сказала она. – Ваши кондиционеры не спасают. – Жена Аристакеса села.

Вангр закрыл рот и посмотрел на Аристакеса.

– У вас очаровательная жена, – сказал он. – Никогда бы не подумал, что… За вашу жену… За вас! – Он чокнулся с Тиной, потом они все чокнулись друг с другом и осушили бокалы

«Но ведь мартини так не пьют, как водку!» – думал Аристакес.

Может, этим троим и было жарко, но ему хотелось закутаться в тулуп. А Тигрица кусала губы, и Аристакес повеселел: 1:1. «Слышишь, ты, хищница? Моя жена вырвала у тебя очко», – подумал он.

Вангр опять налил всем, потом сказал:

– Я включу музыку. Хотите?

– Да, – сказал Аристакес. – Музыка не помешает. – Он начал думать, какие все-таки богачи скучные люди, но он ошибался, ох как ошибался!

– Ах, как жаль, что мы не взяли ту кассету, что крутили в кафе! Как мы забыли! – вздохнула Тигрица.

Вангр возразил:

– Мы не забыли. Завтра у тебя будет эта кассета. А теперь принеси что-нибудь закусить. Фрукты тоже неси.

Подруга Вангра потушила сигарету и встала.

– Что еще? – спросила она.

– Поставь в лед еще бутылку мартини.

Тигрица ушла.

– Я пойду, помогу ей, – сказала Тина и тоже ушла.

Аристакес с Вангром остались одни. Сначала молча слушали музыку, потом Вангр сказал:

– Неплохой вечер получился, правда?

– Да, – согласился Арис, хотя и покривил душой. Вечер этот ему не нравился.

– Знаешь, дружище, я подумываю жениться.

– На ней?

– Да. Но никак не могу решиться.

– А ты возьми и решись.

– Не так-то легко это сделать.

– А в чем дело?

– Понимаешь, так я знаю, что в любой момент могу ее выгнать, а после брака это будет труднее сделать, вернее дороже обойдется.

Аристакес пожал плечами:

– Тогда не женись.

– Тебе легко говорить.

– Конечно, легко говорить, – съязвил Аристакес. – Вообще, я давно предполагал, что проблемы бывают только у богатых…

– Да, деньги немаловажный фактор, – изрек Вангр. – Но не в деньгах счастье, поверь мне…

Аристакес расхохотался:

– Да что ты говоришь?! Это любимая фраза богатых!

– Давай больше об этом не говорить, хорошо? Твое здоровье!

– Твое здоровье.

Они выпили. Потом Вангр встал и, извиняясь, сказал:

– Я скоро вернусь. Ты посиди здесь, посмотри, что и как. Я скоро.

Он ушел, и Аристакес подумал, что, может, Вангру захотелось в уборную. Он налил себе еще мартини и тоже встал: ему интересно было посмотреть, картины, висевшие на стене. На них падала тень, и он не мог их разглядеть. Он подошел поближе… Накажи Бог, если это был не Ван Гог! Шесть-семь картин, вангоговских! Конечно, все копии, но все же удивительно было встретить здесь Ван Гога. Скажите, пожалуйста: зачем такому человеку, как Вангр, Ван Гог? С ума сойти, честное слово! И вообще, сумасшедший вечер: Ван Гог, Ван-Гыр!..

Потом он вышел в какой-то коридор. Там было темно, так что он ничего особенного там не увидел. Он пошел еще дальше и очутился в комнате. Здесь была кромешная тьма. Он зажег спичку, найдя выключатель, включил свет, и огляделся. Разрази меня гром! – как говорил один близкий друг Аристакеса, кстати, год назад наложивший на себя руки… Это была библиотека! Какие тут книги были! Все три стены до потолка были заняты книжными полками (вместо четвертой стены было огромное окно), а в центре комнаты стоял большой стол с четырьмя стульями. Аристакес не удержался и провел пальцем по столу: толстый слой пыли. Вангр, очевидно, сюда нечасто заходит. Но для кого все это? Для потомства? Или просто Вангру сказали, что в доме нужно иметь книги? А кто посоветовал купить именно эти книги? Ведь библиотека первоклассная!

Он выключил свет и вышел из библиотеки: опять темный коридор. Должно быть, он не туда свернул, потому что вскоре услышал голоса. Он прислушался.

– А ты молодец, – он узнал голос подруги Вангра. – Вот уж не думала, что ты на такое способна.

– Девочка моя, тебе бы лучше помолчать: мала еще, – это была Тина.

– Я думала, ты простушка, забитая такая, но ты, оказывается, ничего.

– Да, ничего. Хочешь маленький совет от женщины, которая старше тебя?

– Валяйте, старушка.

– Ну, так послушай, детка: отъебись от моего мужа.

– И не подумаю, – сказала Тигрица.

– Послушай, писатели – вообще странный народ, сложный. Это тебе не Вангр. С писателями жить – мучиться всю жизнь. И потом: это они только в своих книгах такие лихие любовники. В постели – тряпье. Пяти минут не протянут, потом спят, как сурки. Все, что у них есть, они отдают бумаге, и в настоящей жизни ничего не остается…

– Знаешь, старушка, по-моему, дело тут не в писателях, а в их женах. Я тебе задам только один вопрос: если он такой никудышный, то не все ли тебе равно? Зачем ты за него цепляешься?

– Ты этого не поймешь, детка. Не твое это дело.

– Накинь ты, старушка, что-нибудь на плечи, а то простудишься.

– Зачем? Я ведь так понравилась твоему Вангру.

«И это говорит моя жена!» – подумал Аристакес.

– Жаль, твой муж сейчас не слышит.

– А я ничего и не сказала такого. Пошли лучше к ним, а то их развезет: столько пить, не поев.

«Сучка, – подумал Аристакес о своей жене, – вот сучка настоящая и есть!»

Он пошел обратно в гостиную. Вангра пока еще не было. То ли запор, то ли понос, должно быть. Все еще играла музыка, а потом пришли его жена и подруга Вангра.

– Ты здесь один? – спросила Тина. – А где Вангр?

– В туалете, – ответила вместо Ариса Тигрица.

Они вдвоем стали раскладывать на столике закуски и фрукты. Покончив с этим, Тигрица сказала:

– На самом деле жарко. От кондиционеров и вправду толку нет. – И сняла через голову платье. Под платьем у нее ничего не было, и Аристакес подумал, что у нее очень красивое тело.

– Давайте выпьем, – сказала она.

– За что? – спросил Аристакес.

– За секс!

– У меня другое предложение, – сказала Тина. – Выпьем за приличия.

– Принимается! – сказала Тигрица. – За приличия и секс!

Они выпили.

– А может, Вангру там плохо? – спросила жена Аристакеса.

Тигрица ответила:

– Ничего с ним не случится. С ним это бывает. Во всяком случае, можешь пойти и посмотреть.

– Не собираюсь, – сказала Тина. – Лучше пить.

– Правильно, давайте выпьем.

Они опять выпили. Голова Аристакеса уже гудела, а о том, как действовал мартини на дам, он мог догадываться по особому блеску их глаз и выступившей у них на лбу и над верхней губой испарине.

– Боже, хорошо-то как! – вздохнула Тигрица. – Хочу танцевать! Сейчас же!.. Танго. Давайте танцевать танго!

Она поставила кассету и выключила свет. Сначала было темно, потом она включила торшер.

– Эй, писатель, встань, потанцуем!

– Писатели не могут танцевать, – сказала Тина. – Они могут только писать.

Дамы расхохотались.

У Аристакеса не было сил ответить. Он только подумал: «Вот сучка!» Потому что знал, что она делает все, чтоб Тигрица отстала от него. Она вообще все врала… Она все придумала насчет того, что его хватает только на пять минут… Сучка!

Он уже не чувствовал своих ног и рук, лишь ощущал, что онемело лицо. Но он продолжал все ясно видеть: Тигрица и его жена выпили еще, потом опять, потом стали танцевать танго, вместе, обнявшись, лаская и целуя друг друга – на это стоило посмотреть! Потом Тина, качаясь, держась за перила лестницы пошла наверх. И тогда Тигрица опять стала танцевать танго. Одна… В комнате было полутемно, Аристакес был очень пьян, но продолжал пить и смотреть. Тигрица танцевала, одновременно наливала в свой бокал, пила мартини, обливалась им…

Когда танго кончилось, Тигрица включила свет. Она тяжело дышала и была вся мокрая от мартини и пота. Она села на пол, напротив Аристакеса и закурила. И посмотрела на него своими серыми глазами снизу вверх. Он был слишком пьян, но в голове все же пронеслась мысль: «Так смотрят только Тигрицы».

Она сказала:

– Между прочим, Вангр там трахает твою жену.

Аристакес улыбнулся в ответ. Он мог только улыбаться, хотя и не знал, чему он улыбается.

Тигрица продолжала:

– Это хорошо. ОЧЕНЬ! – Она смотрела ему прямо в глаза. – Сегодня она, завтра – ты…

Потом Аристакес вырубился. Видать, надолго, потому что очнулся в машине Вангра. Рядом была его жена, но за рулем был какой-то незнакомец.

– Ну? Как Вангр? – спросил он Тину.

Она поцеловала его в щеку и шепнула:

– Знаешь, у него меньше, чем у тебя.

И Аристакес сразу воспарил на небо от счастья и тут же снова отключился.

На следующий день он пошел в дом Вангра читать его подруге свой роман. Вангра не было дома – он куда-то уехал по делам, – и Аристакес так и не прочел свой роман Тигрице… Он стал ходить к Тигрице почти каждый день, и так в течение трех месяцев. А потом Тигрица перестала звонить и отвечать на его звонки. И с того времени он больше ничего не слышал ни о Вангре, ни о его подруге. Может, они и поженились, он не знал. Во всяком случае, он с ними больше не встречался. Никогда. А они с Тиной вскоре постарались забыть всю эту игру, в которой они были лишь игрушками.

«В конце концов, – думал Аристакес, – не становиться же алкоголиком из-за всего этого… И из-за романа… Ведь нет же! Я же не как Мамикон! И никогда им не буду! Не буду пьяницей! Не буду баради эш!»^[25]

Ах да! Тина же откуда-то узнала о связи Аристакеса с подругой Вангра и подала на развод.

Глава 13

Двоюродного брата Аристакеса, Мамикона, еще летом 1996 года нередко можно было встретить в белых брюках, зеленой майке и белой широкополой ковбойской шляпе. Обычно он стоял на Большом мосту в центре Дзорка и с отрешенным выражением лица плевал в кристально чистые воды реки Ган (не Ганг – та в Индии, а Ган, что в Дзорке). Мамикон выглядел, пожалуй, глупо в этой своей ковбойской шляпе, но все в маленьком провинциальном городке Дзорк давно к нему привыкли, равно как и к его бездельничанью и некоторой недалекости.

– Эш Мамикон а, эли, инч арац?^[26]

Он не имел каких-либо определенных занятий, точнее сказать, не занимался ничем вообще. Ему и не надо было работать, потому что отец его, Рафик Суреныч, работал за шестерых, имея в Дзорке сеть магазинов-маркетов и кафе, объединенных маркой «Суреныч». До 1991 года, то есть до развала СССР и провозглашения независимости, Рафик Суреныч был крупным партийным и административным чиновником в районе (после того как покинул пост директора дома отдыха в Кармрашене), так что в его семье денег всегда хватало. Злые языки даже утверждали, что его жена, Норетта, старшая дочка уважаемого Аршака Ашотовича Унаняна, хранила деньги мужа под матрацами кроватей и что их было много. Теперь же, после наступления независимости и окончания «приграничной войны» (1992–1994 годы, когда семья Рафика переехала на время в Ереван, где купила – и это в те-то годы! – квартиру недалеко от метро «Дружба»), у них денег стало вообще видимо-невидимо. Практический талант, талант делать деньги, у Рафаэла Суреныча расцвел в полную силу в условиях рыночных отношений.

Мамикон же, как нетрудно догадаться, был «папенькиным сынком», чему виной, конечно же, по мнению дзоркцев, – богатство отца, и, как часто бывает с сыновьями богачей, Мамикон был уверен, что ему все дозволено и все простится. В общем-то, наивная душа, и люди поэтому думали, что Мамикон попросту глуп. Кто знает? Но то, что он добрый малый, каждый знал точно.

В детстве, когда его наказывали за какой-нибудь проступок, он заливался слезами. «Почему вы на меня сердитесь?! – недоумевал он. – На меня ведь нельзя сердиться!»

Это удивление тем, что на него могут рассердиться, он перенес из детства во взрослую жизнь. Мамикону было уже тридцать три года. Десятью годами раньше он окончил престижный факультет Ереванского университета – скажем, факультет международных отношений, – но был настолько нерасторопен (или глуп?), что даже отец не мог его никуда пристроить. Так он и дожил до возраста Христова, нигде больше двух недель не проработав. Конечно же, Мамикон стал выпивать. Пиво, шампанское, потом и водка, а также карты и женщины составляли все содержание его никчемной жизни. В карты он всегда проигрывал, потому что не умел блефовать, но зато ему везло с женщинами, и, кстати, среди представительниц прекрасного пола не было ни одной представительницы древнейшей профессии. Мамикон взял за правило: никогда не водиться со шлюхами, потому что он патологически боялся подхватить какую-нибудь заразу. Вообще Мамикон был брезглив до невозможности – черта характера, видимо, унаследованная от матери, Норетты, в доме которой все было вычищено до стерильности. Когда же друзья сказали ему, что заразиться можно и не от шлюхи, Мамикон возразил, приведя в качестве аргумента какие-то «процентные соотношения». Что до женщин, то они буквально гроздьями висели на шее у Мамикона, несмотря на то что он почти всех их заставлял пройти полный медосмотр. Только удостоверившись, что его дражайшему здоровью ничто не угрожает, Мамикон соглашался лечь в постель с той или иной женщиной. Женщин Мамикон любил очень, но они ему надоедали довольно-таки скоро, и он их менял. Имена многих подруг он и не запомнил…

В августе же 1996 года случилось событие, которое перевернуло жизнь Мамикона. На машине отца – свою он отдал в ремонт – Мамикон сбил человека, когда возвращался с Сюзи после прогулки по окрестным лесам. Человек этот не погиб, но оказался тяжело покалечен. Мамикон сам отвез его в больницу. Все было бы хорошо, если б журналюги местной газеты «Рабочий Дзорка», неизвестно откуда узнавшие о происшествии, не подняли шум. «Сынок монополиста останется безнаказанным?!» – гласил заголовок одной из статей (тогда еще можно было писать такие статьи, не то что теперь). Заявились представители органов и стали задавать вопросы. Рафаэлу Суренычу пришлось выложить немало денег, чтоб замяли дело, однако начальник районной милиции посоветовал ему отослать Мамикона на некоторое время из города, «чтоб глаза людям зря не мозолил». Решено было отправить его в Ереван.

– Дашь машину? – спросил сын. – Моя все еще в ремонте.

– Поедешь на автобусе! – взорвался отец.

По пути в Ереван, трясясь в старом грязном автобусе, Мамикон, дитятко тридцати трех лет от роду, вдруг подумал, вполне серьезно: «Если в Ереване не найдется ничего, за что можно будет зацепиться, брошусь с моста…» Неизвестно, мысли о человеке, которого он сбил, были тому виной, или нескончаемо долгая дорога до Еревана (большие «Икарусы» доезжали за семь-восемь часов), или что-то еще, но Мамикон вдруг почувствовал себя очень уставшим. «Ереван на все должен дать ответ. Ереван сам будет ответом. В противном случае – конец», – решил он.

Осев в столице, Мамикон очень изменился. Это был уже не тот беспечный, привыкший жить на всем готовом Мамикон. Настолько изменить человека способна только любовь или какая-нибудь неожиданно овладевшая им идея, потребовавшая для своего осуществления упорной, целенаправленной, тяжелой работы. Это-то и случилось с Мимиконом внезапно.

В Ереван он приехал с явным намерением никогда больше не возвращаться в Дзорк и действительно пополнил ряды «навсегда покинувших провинцию». На деньги, присланные отцом, он снял однокомнатную квартиру в Черемушках и стал думать, чем бы ему заняться. Это уже был прогресс, ибо раньше Мамикону и мысль о работе в голову не приходила. Он целыми днями как потерянный слонялся по городу, забредая в такие уголки, о существовании которых знал далеко не всякий коренной ереванец. Мамикон искал что-то, что именно – он и сам не знал, однако верил, что обязательно узнает, если встретит. Бывает, человек так и не находит того, что ищет, но Мамикону повезло. И то, что он нашел, изменило его жизнь.

В одно из ветреных и дождливых ноябрьских воскресений Мамикон, бесцельно гуляя по Еревану, зашел в церковь сурб Григор Лусаворич^[27] на улице Амиряна^[28]. Это была новая, купольная церковь из белого туфа, строительство которой началось в 1869 году, однако строительные работы протекали с перерывами и завершились только в 1900-м. Спустя два года к восточной стороне была пристроена башня-колокольня. Не то чтобы хотелось помолиться – Мамикон был воспитан в атеистических традициях, – а просто так, как порой заходишь в церковь, не задумываясь зачем. И вот Мамикон зашел в церковь сурб Григор Лусаворич и сел на скамейку. Пахло ладаном и чем-то еще. В церкви никого не было, если не считать пяти-шести нищих, пережидающих ветер и дождь. Они что-то ели, расстелив на скамейке старую газету. Мамикон не знал, хорошо это или плохо – есть в церкви, но подумал, что нищим это, наверное, позволено и тер-тер^[29] закрывает на это глаза.

Мамикон просидел в церкви довольно долго, смотрел то на нищих, то на свечи, ярко горевшие в левой и правой нишах под изображениями Богородицы, Иоанна Крестителя, ангелов и Григория Просветителя, сына Анака из парфянского рода, который и убил отца царя Трдата Великого – Хосрова. Над алтарем же было изображение распятого Христа с мертвенно-белой кожей. Мамикону казалось, что Иисус безмолвно пытается помочь ему, но он ничего не мог понять…

Когда дождь перестал и нищие стали выходить из церкви, Мамикон тоже решил уйти. Он только не знал, полагается ли зажечь свечку. И тут он увидел, как в церковь входит маленькая старушка в черном. Она закрыла зонтик и быстрыми шагами прошла к правой нише, где находилось изображение Григория Просветителя. Старушка открыла сумочку, достала завернутые в носовой платок свечки, зажгла одну и воткнула в песок рядом с другими. Постояв немного, отошла, села на скамейку, достала из сумочки какие-то фотографии и начала их разглядывать. Мамикон с интересом наблюдал за ней. Каждое ее движение казалось продуманным, имеющим смысл и, наверное, о чем-то говорило. В худой и сморщенной старушке было что-то очень молодое. Заметив взгляд Мамикона, она сказала:

– Хотите посмотреть фотографии?

Тот кивнул и подсел поближе.

Фотографий было три, на каждой – молодой мужчина, все очень разные, но чем-то похожие друг на друга… Все трое – в военной форме.

– Мои сыновья, – объяснила старушка. – Вот этого зовут Ованес, этого – Саргис, а этого – Григор.

– Они военные? – спросил Мамикон.

– Нет, – ответила старушка. – Они просто пошли на войну. И погибли. Все трое, в девяносто втором. Девятого мая. В Шуши^[30].

– Простите…

– Ничего. Вы ведь не знали.

– Да, – сказал он. – Не знал.

Маленькая старушка опять стала перебирать фотографии.

– Видите, какие они красивые? Все пошли в отца. Он был красавец, не то что я… Но он меня любил! Очень любил!

– А где теперь ваш муж?

– Махацел а. Вагуц…^[31] И с тех пор я одна, – констатировала отрешенно старушка.

– И как вы живете одна? – спросил Мамикон, думая о чем-то своем.

– Живу… – был ответ. – Да, живу… И каждое воскресенье хожу ставить свечки. Сначала в церковь сурб Ованес-Мкртич, потом по улице Прощяна и Пароняна спускаюсь в церковь сурб Саргис, потом по Проспекту – сюда, на улицу Амиряна, в церковь сурб Григор Лусаворич. Я только в эти церкви и хожу, потому что моих сыновей зовут Ованес, Саргис, Григор… Звали…

– А я в церковь вообще не хожу, я неверующий, – сказал Мамикон, как бы извиняясь. – Сам не знаю почему.

– Если не знаешь… может, лучше и не ходить, – сказала старушка. – Хотя нет, плохо быть неверующим… – Потом добавила: – В церковь нужно ходить всегда. Даже если неверующий.

– Я не могу, – сказал Мамикон. – Сегодня зашел случайно. Проходил мимо, вот и решил зайти.

– Многое бывает случайно, а потом понимаешь, что эта случайность – сама судьба. Моих сыновей тоже убили случайно…

Маленькая старушка спрятала фотографии в сумочку и собралась уходить.

– Дайте мне одну свечку, – попросил Мамикон.

Старушка дала ему две и вышла из церкви.

Мамикон посидел, потом встал и поставил две свечки перед святым Иоанном Крестителем. Он не знал, почему сделал это. Постояв немного, он вышел из церкви. Дождя уже не было, но Мамикон пошел быстрыми шагами, как будто спешил куда-то. Его взволновала мысль, мелькнувшая в голове, когда он разговаривал со старушкой: сколько вообще в Армении церквей?

На следующий день Мамикон опять пришел в церковь сурб Григор Лусаворич, дождался тер-тера и, познакомившись с ним, спросил, знает ли тот, сколько в Армении церквей. Сурб-хайр^[32] ничего конкретного на этот счет сказать не мог, сообщил какую-то приблизительную и предположительную цифру, которая показалась Мамикону преувеличенной.

Тогда Мамикон решил начать с малого и поехал в родной Дзорк, где первым делом пошел в местное ведомство по охране исторических памятников при Министерстве культуры. Начальник ведомства, маленький человечек с лысой головой, но с густой бородой, не докурив одну сигарету, сразу же закуривавший следующую, тоже ничего точно сказать не смог. Все названные им цифры сопровождались словом «около». Начальник приказал своей секретарше – не по годам молодящейся женщине – принести какие-то таблицы по Дзоркскому району, и Мамикон было обрадовался, но начальник по охране памятников предупредил, что и в таблицах сведения неполные.

– Церквей и монастырей в Армении вообще и в Дзоркском районе в частности намного больше, просто многие не занесены ни в какие каталоги. К тому же за последние годы построены новые, – сказал он.

– Но есть ли хоть один человек, который знает, сколько в этой стране церквей? – не выдержал Мамикон и закурил.

– Нет, – спокойно ответил лысый бородач. – Этого не знает никто. Ведь никто не считал…

– А почему ваше ведомство не считает? Почему не ведется подобный учет?

– А никому дела нет до всего этого. К тому же для такой работы нужны средства. А денег-то нет! У государства нет денег! Почему народ не хочет этого понять?!

– Но мне нужны – слышите? – нужны эти данные!

– Могу дать только один совет. Обратитесь в Министерство внутренних дел, ну, или в Министерство национальной безопасности…

– Куда?!

– Да-да, именно туда, куда я вам посоветовал.

Мамикон попрощался, ушел, и с этого дня началась одиссея его хождений по кабинетам разных представительств МВД и МНБ Дзоркского района. Он обивал пороги двух самых влиятельных в стране министерств весь ноябрь, всю зиму и весну. Никто не мог – или не хотел – дать ответ на его вопрос: сколько же в Армении церквей? Вскоре он понял, что его, Эш Мамикона^[33], не спускают с лестницы лишь потому, что у него такой уважаемый в стране отец (если в 1996 году Рафаэл Суренович был уважаем в границах Дзоркского района, то уже к 1998 году уважение к нему распространилось за пределы района и приняло республиканский характер, а в 1999-м Рафик стал депутатом Национального собрания).

И вот однажды, в конце мая 1998-го, сына Суреныча пригласил в свой кабинет начальник какого-то отдела нацбезопасности, очень вежливый человек, все время улыбавшийся деланой нарочито наивной улыбкой, хотя было совершенно очевидно, что за ней скрывается настоящий профи. Высокий, красивый, усатый, сероглазый, он представился как полковник Шаварш Багратович Киракосян, или просто «полковник Шаварш», что звучало, по правде говоря, несколько комично. Его дед, энкавэдэшник «полковник Баграт», выступал на пленуме Дзоркского райкома партии перед самой войной, в сорок первом, и из-за этого его выступления чуть было не арестовали деда Мамикона, Аршака Ашотовича Унаняна. Но Мамикон об этом не знал.

– Нам известно, по какому делу вы к нам пришли, – сказал полковник Шаварш.

Мамикон вспыхнул:

– Еще бы! Я уже полгода обиваю пороги ваших кабинетов, и все без толку!

Начальник отдела опять слащаво улыбнулся:

– Вы должны нас простить. Это следствие некоторой нерасторопности наших сотрудников, с одной стороны, и характера деятельности нашего министерства – с другой. Вы меня понимаете?

– Лучше, чем вы думаете, – ответил Мамикон.

– Прекрасно, что вы все так хорошо понимаете. – Полковник Шаварш прищурился. – В таком случае позвольте вас спросить: зачем вам это нужно?

– Просто так! Я задался этим вопросом и хочу получить на него ответ. Что в этом недозволенного?

– Прекрасно! А зачем вы переехали жить в Ереван из Дзорка, а потом вернулись в Дзорк? Вам, кажется, неплохо жилось в Ереване… Вы исправно платили за квартиру в Черемушках…

– Это мое личное дело.

– Хорошо, – сказал начальник отдела. – А вы знаете, что человек, которого вы сбили около двух лет назад, недавно скончался? Причиной его смерти признаны те травмы, которые он получил вследствие ДТП.

– Я не знал об этом…

– Ну, стало быть, именно мне выпало сообщить вам эту «радостную» новость.

– Но при чем тут это?

– В общем-то, ни при чем. Но знаете ли вы, что случившееся ставит вас в весьма двусмысленное положение?

– Я вас не понимаю.

– А тут и понимать нечего. По вашей вине умер человек. Это можно сформулировать иначе: вы убили человека, и тут уже не помогут никакие деньги вашего отца. Вы поняли?

Мамикон понял.

– Но какое это имеет отношение к церквям? – спросил он, бледнея и чувствуя, как немеют губы от страха.

– Сейчас объясню. – Полковник Шаварш встал и принялся расхаживать по кабинету. – Те сведения, которые вы пытаетесь получить, засекречены. Они – из тех, что попадают под гриф «совершенно секретно», это государственная тайна.

– И вы мне угрожаете, – догадался Мамикон.

Начальник отдела вновь изобразил слащавую улыбку:

– Зачем так резко? Мы никому не угрожаем. Мы объясняем. Из Еревана попросили пригласить вас и объяснить.

– Тем не менее я не понимаю, – сказал Мамикон, – за какой надобностью засекречивать данные о количестве церквей и монастырей в республике?!

– Это не вашего ума дело.

– Как же мне быть?

– Займитесь чем-нибудь другим.

– А может…

– Нет! Прощайте, – улыбнулся начальник отдела, полковник Шаварш. – Я не говорю вам «до свидания». Вы понимаете? Передавайте привет вашему батюшке, мы все его очень уважаем. И в Ереване его тоже уважают.

И Мамикон ушел. Он понял только то, что никто не предоставит ему никаких сведений. Ему это ясно дали понять и даже пригрозили. Мамикон вернулся в Ереван. Он был подавлен. Перед ним опять встал вопрос: что делать? И понадобился целый месяц, чтобы принять решение. Оно рождалось трудно, медленно и не сразу обрело окончательные очертания. Но в конце концов Мамикон нашел единственно правильный выход – собственно, с этого и надо было начинать, если б он, конечно, знал заранее, как сложатся обстоятельства, – а именно: самому сосчитать все монастыри, церкви, колокольни и часовенки. Просто ходить по Армении и считать их, описывать, устанавливать дату основания, записывать истории, связанные с ними. Он отдавал себе отчет, насколько масштабна подобная работа, и осознавал всю ее трудность. Но другого пути не было. И еще он смутно предчувствовал, что собираемый им материал когда-нибудь ляжет в основу книги, труда, который он, может быть, напишет.

Получив некую сумму от отца, Мамикон купил все необходимое для путешествия и ранним августовским утром пешком ушел из Еревана. Перед тем как покинуть город, он попрощался лишь с одним человеком. Это был тер-тер церкви Святого Григория Просветителя, сына Анака из парфянской династии Сурен-Пахлавов, ветви царского дома Аршакидов, убийцы отца царя Трдата Святого – Хосрова Великого…

Мамикон вышел из Еревана через «восточные ворота», как он всегда называл мост по дороге в зоопарк и Ботанический сад. Он шел и думал о предках. О предках вообще. И вспомнил Плач пророка Иеремии. И Анака Парфянина. И про город свой думал. Он вдруг поймал себя на мысли, что не может сказать, какой город для него теперь свой – Дзорк или уже Ереван?

А что касается предков… Слишком многое намешано в наших предках, думал Мамикон. Отцы наши грешили. И отцы наших отцов грешили тоже… Может, все началось с основателя нашего рода Унана? Или раньше? А что было раньше? Никто не знает.

Первым был Унан, коренной арцвабердский крестьянин. Он занимался земледелием и садоводством. Был известным в округе кузнецом…

Глава 14

Был летний, душный с утра субботний день. Поев зеленой фасоли с котлетой и выпив свои обязательные пятьдесят граммов полуденной тутовки, дед Аршак Ашотович Унанян, недавно вернувшийся с баха^[34], мирно дремал на тахте в гостиной. Бахча, к слову сказать, была за городом, недалеко от ГЭС, и до нее нужно было добираться автобусом № 6. Впрочем, это был единственный автобус в городе, других просто не существовало. Никаких пятых или седьмых номеров. Жена его Сона-татик^[35] сидела на той же тахте в ногах и вязала внуку носок, как и полагается, пятью спицами, закрепив шестую в волосах. Никто не знал, зачем бабушке шестая спица, которая не использовалась никогда, но старушка никому этой тайны не открывала. Бабушка Сона вязала носок и постоянно думала сразу обо всех важных вещах, волновавших ее и служивших предметом беспокойства, грусти и тревоги одновременно. Что жизнь у ее дочерей сложилась несчастливо: у старшей, Норетты, муж, откровенно признаться, алкоголик и проныра, как и ее сын; у средней, Клары, муж хирург, и ему вообще дела нет до семьи, а у младшей, Ашхен, муж-инженер вот уже пятый год безработный, с тех пор как развалился Союз. Еще – что Маня, соседка сверху, опять постельное белье неправильно повесила сушиться: пододеяльник нужно вешать вот так, а наволочку вот так. И что характер у Аршака становится все несноснее – сломался он, когда на пенсию ушел, а потом еще больше – когда на пост председателя Совета ветеранов избрали другого, более молодого. Что эта Америка обнаглела совсем, все время наращивая гонку вооружений… И много-много еще о чем думала Сона-татик, когда вязала внуку носок. И чем больше она себя накручивала, тем больше нитки накручивалось на ее указательный палец и тем громче и быстрее стучали спицы в ее пальцах, от чего все глубже и глубже погружался в сон ее муж, старый дед Аршак. Короче говоря, был привычный летний, душный с утра субботний день.

А потом в дверь квартиры № 5 дома тоже № 5 по улице Железнодорожников в Дзорке постучали, и бабушка Сона пошла открывать. На пороге стоял старый почтальон Вазген, Вазо, который был всего на десять лет моложе бабушки Соны, но упорно называл ее не иначе, как «Сона-то€та»^[36].

– Я письмо принес, Сона-тота, – все еще задыхался от подъема на второй этаж Вазо. – Письмо для Аршака-даи^[37].

– Заходи, Вазо-джан, не стой в дверях. Вот твои 200 драмов, а это передашь Розе – совсем ненадеванное. Не отказывайся! Очень хороший, теплый шерстяной жакет! – сказала бабушка Сона, доставая из шкафа в коридоре полиэтиленовый пакет с непонятной надписью «Marlboro». – Мне моя Клара из Еревана прислала, но цвет не подходит. К моим зеленым глазам этот жакет… ну никак!

– Не надо, Сона-тота… Спасибо… Письмо, говорят, очень долго шло…

Когда почтальон Вазо ушел, бабушка Сона с письмом в руках вернулась в гостиную, села на тахту и принялась разглядывать конверт: «Украина, город Чертков, от Юрия Середниченко…»

Чертков – это же город, куда Аршак в сорок третьем отправился на Высшие офицерские курсы политруков, вспомнила бабушка Сона. Оттуда офицеров посылали уже на фронт. Аршак в Черткове пробыл год… Письмо важное! Вдруг они запрашивают какие-то документы для местного Архива воинской славы! Нужно прочесть. Аршак-то мой все хуже видит, да и русский я знаю лучше его! И бабушка Сона, опустив со лба очки, открыла конверт и достала письмо. В конверте была еще фотография, скрепкой пришпиленная к листкам: мужчина средних лет, брюнет, усатый…

– Это же мой Аршак в молодости! – сказала вслух Сона. – Но… фотография новая, цветная… Это ж Аршак мой! Вай! Аман! – И она стала читать:

«Уважаемый Аршак Ашотович. Меня зовут Юрий Петрович Середниченко, и я сын Надежды Осиповны, на квартире у которой Вы жили с января по декабрь 1943 года. Вы были молодым офицером, готовящимся отправиться на фронт и, быть может, погибнуть там. Моя мать к тому времени уже получила похоронку на первого своего мужа, погибшего за полгода до Вашего прибытия в г. Чертков. Он так никогда и не стал отцом. Я ношу фамилию второго мужа моей матери, который стал моим отчимом в 1947 году и которому я обязан всем на свете. Вам же, уважаемый Аршак Ашотович, я обязан фактом моего появления на свет, проще говоря – своей жизнью. Знаю, что после освобождения Праги, в 1946 году, по пути на родину, в Армению, Вы на две недели остановились в Черткове у нас с матерью. Мне было тогда три года. Я знаю, что именно Вы подарили мне офицерский кинжал, трофейный. Храню его до сих пор… Зачем я пишу? Подумал, что Вы должны знать. Месяц назад мы похоронили маму, Надежду Осиповну… Пусть земля будет ей пухом… Я знаю – мама хотела бы, чтоб я Вам написал. У меня семья. Скоро родится внук. Не знаю, дойдет ли письмо. В маминых бумагах я нашел лишь один этот довоенный адрес. Если письмо потеряется, значит, так тому и быть… Желаю Вам крепкого здоровья и долгих лет! Ваш Юрий Петрович Середниченко сын Юра».

Сначала у Соны-татик перехватило дыхание, потом она и вовсе перестала дышать, потом задышала, но уже не так, как раньше. Перевела взгляд на мирно спящего после пятидесяти граммов тутовки мужа. Она не знала, разбудить его или нет. Подумала, что, будь она помоложе, – просто выцарапала бы Аршаку глаза, вот так, пока он спит. Или убила б… Ишь! Офицерский кинжал подарил! Я тебе покажу, как строгать на стороне детей! Мальчика хотел, да?

Сона-татик села за письменный стол мужа, достала из ящика лист бумаги, ручку и трясущейся от старости рукой стала писать («Кто бы мог подумать, что через столько лет мне понадобится мой русский! Спасибо тифлисской гимназии!»):

«Уважаемый Юрий Петрович. Пишет Вам вдова Аршака Ашотовича, Сона Карапетян. Столько лет прошло! Скорбим о Вашей утрате. Вот и у нас горе. Аршак Ашотович – Ваш отец – умер. Он долго болел страшной, неизлечимой болезнью. Сначала у него отнялись ноги, потом руки, потом он ослеп, потом ему все тяжелее и тяжелее стало дышать, он почернел лицом, потерял слух, пошел пятнами, потом у него отвалился, оторвался, сгнил…» Сона Карапетян, Сона-татик, Сона-тота не знала, как продолжить. Немного подумав и не придумав, на какие еще мучения обречь своего неверного супруга, она скомкала неоконченное письмо, скомкала она и украинский конверт с письмом и фотографией, завернула все это в газету и выбросила в мусорное ведро на кухне. Потом пошла на балкон и позвала соседского мальчика, внука той самой Мани, гонявшего с утра на велосипеде. Когда мальчик поднялся домой, Сона-татик попросила:

– Пойди-ка, выбрось, пожалуйста, мусор, ведро до краев полное…

Проснувшись, дед Аршак спросил:

– Кто к нам приходил, Сона? Я что-то слышал.

– Да нет, показалось тебе, никто.

Сона-татик умерла через два с половиной месяца. Просто однажды не проснулась. Аршак Ашотович дожил до 99 лет…

В одиночестве прожил. Все больше старел и думал о том, что мир уже никогда не будет прежним.

Действительно, с тех пор как умерла Сона, Аршак Ашотович Унанян очень постарел. Теперь в нем уже нельзя было узнать прежнего человека, сильного, несгибаемого, твердого. Он похудел, как-то сжался, стал маленьким и ходил, опираясь на палку с большим набалдашником, чего раньше никогда не делал; с трудом передвигал ноги, дрожание рук стало еще более заметным, и, главное, постарели глаза.

Постарели глаза, и в них появилось какое-то равнодушие к окружающему миру, и город, город, в котором старик прожил всю свою жизнь, уже не радовал его.

Время уходить, проносилось все чаще в его голове. И он не понимал, почему его не отпускают, ведь пора уже уходить!

И старик ждал, когда его отпустят.

«Скоро я приду к тебе, Сона, – думал он, – мы встретимся…» Впервые при упоминании ее имени у него не выступили слезы, и его не стали душить рыдания. Значит, действительно пора…

Шел дождь, было душно. Дождь шел уже третьи сутки, а духота все не спадала, такая погода была делом привычным в середине июня в Дзорке.

Держа в одной руке зонтик, а другой опираясь на палку, старик по Большому мосту перешел реку Чаги, которая шумела, бурлила внизу грязно-мутной водой, а потом, перейдя улицу, очутился на другом мосту, но внизу уже была Ган, несущая свои кристально чистые воды навстречу Чаги. Здесь старик остановился перевести дух и, опершись о парапет, посмотрел сначала вниз, на реку, а потом на гору Сухну, на склонах которой и брала начало река Ган. Гору сейчас нельзя было увидеть, потому что ее скрыли облака, и старик подумал, что наверняка сейчас в Кармрашене туман. Ему стало больно при воспоминании о Кармрашене, потому что дачного поселка уже не существовало. Уцелели, говорят, лишь кабачок у дороги и корпуса дома отдыха. Прежнего времени не вернуть. Того времени, когда старик и старушка вместе с дочерьми и внуками, приехавшими на каникулы из Еревана, отправлялись в поселок на все лето… Все ушло, Сона ушла… Старик снова подумал, что пора уйти и ему.

Он спустился с моста, пошел по тротуару, посмотрел на фонтаны, которые из-за дождя вовсе не радовали, потому что нет ничего на свете безнадежней, чем фонтаны под дождем; прошел под плакучими ивами, которые оплакивали свою плакучую судьбу, и, перейдя площадь перед гостиницей, направился домой, на улицу Железнодорожников.

Открыв дверь квартиры и сразу всем своим существом ощутив одиночество, старик повесил зонтик, снял туфли, надел тапки и пошел в комнату. Более одиноким, чем Тот, Кого распяли римляне в Иудее, может быть только Человек. У Того был Бог, а у этого Он не всегда есть…

И вот тут, посмотрев на увеличенную фотографию Соны в рамке над сервантом, старик зарыдал, сквозь рыдания причитая:

– Сона, Сона яр!.. Ведь ты за всю свою жизнь не сделала мне ничего плохого. Почему же ты так поступила теперь? Почему ушла раньше меня? Почему?..

Потом, успокоившись, сел в кресло перед фотографией и заговорил. Говорил долго, вспоминал, часто смеялся, плакал и все время повторял ее имя: Сона! Сона! Сона…

– А помнишь нашу первую встречу? – спросил он у фотографии и заулыбался. – Я все помню… А весну тридцать седьмого года помнишь? Ты работала в редакции газеты, и я прямо туда и пришел с цветами. И ты, не любя меня, вышла за меня замуж, потому что у тебя были «родители-интеллигенты», а в то время за это наказывали. А я был комиссаром…

А потом у нас была любовь, какой ни у кого не было. И ты давала мне читать очень много книг, о которых я и понятия не имел. И, читая чьи-то стихи, я смеялся, говоря, что все эти «охи» и «вздохи» – пережитки буржуазного прошлого. Но ты сделала из меня образованного человека, а потом… Помнишь, как ты боялась, что меня арестуют и расстреляют за то, что я женат на «аристократке»? И как меня действительно чуть было не арестовали из-за Айка-ами? Но не успели, потому что началась война и я ушел на эту войну, а ты плакала, когда я уходил, потому что с этой войны не все возвращались, и ты говорила, что без меня тебя арестуют, а у нас уже тогда родились две дочери…

А помнишь сорок четвертый год, когда меня отпустили на две недели и ты выехала мне навстречу, но я об этом не знал, и мы разминулись, и наши поезда проехали совсем рядом, но в разных направлениях, и ты не знала, что я в том поезде, а я не знал, что ты в этом. А потом время отпуска кончилось, и мы так и не встретились, ты вернулась в Дзорк, а я, не повидав тебя, – в полк. И встретились мы лишь в сорок шестом, спустя год после окончания войны, и ты не верила, что меня задержали военные дела на оккупированной территории, убежденная, что я там, в Праге, где для меня окончилась война, завел чешку-любовницу. Но я убедил тебя, что ты не права, и ты поверила, хотя на войне всякое бывало.

А потом родилась наша третья дочь, Ашхен, а я так хотел сына!.. А потом началась мирная жизнь, пошли внуки и внучки, а потом мы с тобой построили дачу в Кармрашене…

Старик много чего еще вспоминал, и от воспоминаний ему делалось то радостно, то грустно. Так проходили все его вечера после смерти Соны-татик. Бывало, что из Еревана недели на две приезжала Ашхен, потом женившийся Аристакес и не женившийся пока Аршо. Бывало, что навещала старшая дочь Норетта. И с каждым вечером силы все больше покидали старика, потому что без Соны не имело смысла жить. Со смертью старушки, казалось, умер и старик, и он поверил тому, чему не мог поверить никогда: жизнь – это капкан, из которого не вырваться до самой смерти.

И еще: жизнь остановилась.

Глава 15

Жизнь остановилась, когда Анна уехала в Англию, тогда многие уезжали – да и теперь не меньше. Глазастая Анна носила очки, и у нее была привычка поднимать их на лоб. Анна была красивая; не то чтобы красавица, но в ней было что-то такое, от чего все говорили: «Анна красивая…» Довольно широкие скулы отнюдь не портили ее, потому что у нее были такие глаза – огромные, карие, – заглянув в которые, можно было умереть. И Эрик умер навек, а потом уехал в Америку учиться. Тогда ведь многие уезжали. Сначала, после развода, уехал он, Эрик, потом Анна – в Англию. В Анну влюблялись многие. Анна всем говорила ласково «нет», и видно было, что это ей нравилось. Ей нравилось ходить по головам отвергнутых воздыхателей, и счастливы были те, кто избежал ее чар, но таких было немного.

Был Аристакес, потом муж – Эрик, потом снова Арис. Нет! Арис появился снова, когда еще был Эрик, однажды, случайно… Аристакес теперь все очень хорошо помнил. Окна комнаты были распахнуты настежь, а за окном шел дождь и почему-то пахло сиренью. Сирени еще нигде не было, но запахом сирени был пропитан весь город.

Была весна, и поэтому дождь, который монотонно моросил, не действовал на нервы, а успокаивал, придавал сил… Улицы были мокрые, мокрые были и деревья с молодой листвой, и крыши домов, и капельки воды свисали с проводов и телевизионных антенн. Кошки и собаки, укрывшиеся от дождя под припаркованными автомобилями, смотрели, как идут люди. У многих не было зонтика, но дождь только моросил, и поэтому нельзя было промокнуть до нитки. В тот день одной кошке вздумалось спастись от дождя под старой, разобранной машиной во дворе девятиэтажного дома. Ей точно не хотелось мокнуть, но под машиной уже лежала очень старая собака. Кошка повернула обратно и прижалась к мокрому стволу очень старого дерева. Собаке было наплевать на кошку. Она знала, что умирает, и подумала, что люди тоже чаще умирают осенью или весной, когда идет дождь. Вот теперь тоже идет дождь, подумала собака, только теперь весна, и откуда-то пахнет сиренью. Собака точно знала, что пахнет сиренью, а на кошку ей было глубоко наплевать…

– Странная весна, правда? – спросила Анна.

– Да, – согласился Аристакес. – Все время идет дождь и как-то странно пахнет.

– Это сирень, – сказала Анна.

– Вполне может быть. Ты в цветах разбираешься лучше.

– Да. Лучше. – Анна точно знала, что пахнет сиренью.

Аристакес приподнялся на локте:

– Что с нами будет? Так и все останется? Как прежде? Как будто ничего и не случилось?

– Да.

– Но мне было с тобой очень хорошо.

– Мне тоже. – Анна счастливо улыбнулась.

– Так зачем то, что случилось, должно умереть?

– Так будет лучше.

– А по-моему, это свинство. – Аристакесу захотелось плакать: он не хотел терять то, что нашел снова.

– Нет. И ты это вскоре поймешь. Потом! – сказала Анна и запустила пальцы в его волосы.

– Скажи, мне надо уже уходить?

– Нет, мы выпьем чаю, и тогда ты уйдешь…

Аристакес улыбнулся.

– Извини, – сказала Анна, заметив его улыбку. – Я приготовлю кофе.

Анна и Аристакес оделись, стоя друг перед другом, а потом пошли на кухню. Анна стала варить кофе на спиртовке, потому что свет выключили (после 96-го года отключений света по графику больше не было, но иногда свет все же вырубали). Аристакес сидел на табурете боком к кухонному столу, а за ним было окно. Анна стояла перед ним у ненужной газовой плиты с чайной ложкой в правой руке и ждала. Она была очень красивая.

Потом они выпили кофе, а когда уже надо было уходить, Аристакес спросил:

– Ты знала, что произойдет, когда приглашала меня к себе?

– Нет, – ответила Анна. – Когда мы встретились на улице, я подумала, почему бы не пригласить тебя на чашку чая… в смысле кофе. Но об этом я не думала…

– Врешь.

– Нет.

– Знаешь, ты всегда была немного сумасшедшей.

– Знаю. – Анна улыбнулась.

– И то, что ты меня пригласила, тоже было сумасшествием.

– Да.

– Может, продлим это сумасшествие?

– Нет. Я… Ты ведь знаешь, как я люблю Эрика. Хоть ты и всегда писал лучше…

Аристакес рассмеялся:

– Хорошо. Я ухожу. Спасибо… за кофе.

– Не стоит. Не звони мне никогда больше, ладно? Не надо.

– Когда приезжает Эрик?

– Завтра.

– Хорошо. Никогда не буду звонить.

– Спасибо, – сказала Анна.

– Не стоит.

Аристакес ушел. Ему было так тоскливо, так тоскливо!.. ЗАЧЕМ Я ЖИВУ? – вдруг подумал он, когда спускался по лестнице. Но ответа не нашел. Он не знал, что старая собака во дворе заскулила и потом испустила дух. Кошка же, прижавшаяся к мокрому дереву, мяукая, затрусила прочь и скрылась в подъезде…

А потом Анна развелась. Аристакес тогда уже был разведен. И Аристакес и Анна встретились несколько раз опять. «Ну и что? – думал Аристакес. – Мы оба люди свободные, разведенные…» И ему казалось, что у него теперь настроение всегда будет отличное, веселое, светлое, искрящееся. Как в тот день, когда солнце пробивалось сквозь полосы жалюзи, и на журнальном столике были две чашки с выпитым кофе, ваза с яблоками, виноградом и еще пепельница.

Он включил музыку, сел в кресло напротив нее и закурил. Каждый раз, когда они встречались взглядом, они улыбались и смеялись. Сердце у обоих все еще бешено колотилось, и оба, как всегда, после любви почувствовали страшный голод. Она дала ему яблоко, он ей – гроздь винограда. Он жадно откусывал яблоко и так же жадно затягивал в легкие сигаретный дым. Они опять посмотрели друг на друга и опять рассмеялись.

– Мы точно сумасшедшие, – сказала Анна, отправляя в рот очередную виноградину.

– Это точно. Но, согласись, было здорово.

– Еще бы! Только я знаю, что мы извращенцы.

Он опять откусил яблоко:

– Не спорю, хотя знаешь ли, все относительно. Мне очень понравилось.

– Мне тоже, – сказала Анна и как-то очень счастливо посмотрела на него. – Такого у нас еще не было.

– Да, не было. Тебе действительно было хорошо? – снова спросил Аристакес.

– Да. Очень.

Они помолчали.

Потом она встала и начала ходить из одного угла комнаты в другой, время от времени подходя к столику, чтоб взять очередную виноградину. И Аристакес почему-то тогда подумал: «Вот сейчас она и скажет…»

Анна посмотрела на него, улыбнулась, все еще весело, но уже с каким-то легким налетом грусти:

– Но это все надо прекращать…

– Согласен, – ответил он. – Так продолжаться больше не может.

– И я об этом. – Анна опять улыбнулась. – Я так рада, что ты так спокойно воспринял то, что я только что сказала!

– Собственно говоря, куда я денусь? Просто на самом деле надо прекращать. Чем раньше мы прекратим, тем нам легче будет жить.

– Согласна. Обожаю тебя, когда ты такой хороший!

– Спасибо.

– Как же мы решим?

– Думаю, мы уже решили: не писать эсэмэс, не звонить друг другу.

– А секс? – спросил он.

– Ты искушаешь меня, – рассмеялась она, и он рассмеялся вместе с ней. – А что секс?

– Ну, будет у нас секс?

– Сам посуди, дорогой, если мы оставим секс, что же тогда мы прекращаем?

– Логично.

– Ведь дело не в эсэмэсках и звонках.

– Да, ты права.

– Так что же мы решили?

– То, что ты сказала.

– Прекращаем?

– Да.

– Ты этого хочешь?

– Нет, но я согласен с тобой, потому что это единственный выход.

– Вот я тоже об этом думаю.

– А ты сама-то хочешь, чтоб прекратили? – спросил он.

Она ответила:

– Нет, не хочу. Но иначе нельзя. Мы погубим друг друга.

– Ты права. И мы уже решили.

– Да. Решили… Господи, как же я хочу тебя!

Она подошла к нему и поцеловала смачно в губы.

– Я хочу тебя! – прошептал он ей на ухо.

Потом они оделись, он опять покурил, и она ушла, спросив только напоследок:

– Так мы решили?

– Конечно, – ответил он, улыбнувшись. – Мы же взрослые люди…

– Правильно.

Анна ушла, и он подумал, что ему теперь с этим жить… И с этим теперь нужно будет справиться…

Он подумал, что будет очень трудно. «Зачем жить?» – размышлял он.

В последний же раз Аристакес встретил Анну в декабре, случайно, на улице, недалеко от Оперы. Они поцеловались, и она сообщила, что едет в Англию. Аристакес вздохнул. Анна была весела и жизнерадостна, как всегда. Ее жизнерадостность являлась одной из причин ее успеха у парней, потому что все они были почему-то грустными, все были поэтами в душе.

– Что ты там будешь делать? – спросил Аристакес. Он был небрит и казался каким-то черным – решил вообще не бриться до Нового года.

Анна улыбнулась:

– Для меня найдут работу. У меня там тетя.

– Понятно. Возвращаться не собираешься?

– В этот ад? – Анна широко раскрыла и без того огромные глаза. – Нет уж, спасибо! Я устала!

– Завидую тебе черной завистью!

– Есть чему, правда?

Проехал троллейбус и застрял на повороте. Штанги не сорвало – значит, электричество вырубилось. Люди высыпали из троллейбуса и стали толкать его к остановке, которая была, к счастью, близко. Аристакесу это показалось смешным, потому что троллейбус был огромным по сравнению с людьми.

– Кого-нибудь видишь, слышишь? – задала она всегдашний вопрос бывших одноклассников.

– Нет, – ответил Аристакес. – А ты?

– Только Эрик иногда пишет. Он уехал в Америку.

– Знаю. Он приходил попрощаться со мной.

– Представляю его лицо. Все еще любит?

– Да. Он вздыхал так, что цветы, которые он мне принес, завяли на следующий же день.

– Цветы были несвежие, – предположил Аристакес, но Анна покачала головой. Она была без шапки, в очках с толстой оправой.

– Нет. Просто Эрик слишком много вздыхал, – сказала она.

– Может быть.

Анна спросила, не пригласит ли Аристакес ее в кафе, но тот ответил, что у него нет денег. С некоторых пор он приучил себя не смущаться от того, что у него хронически нет денег. Они помолчали, потом Аристакес спросил:

– Теперь у тебя период прощаний, пожеланий и визитов?

– Да, – ответила Анна. – Я как раз иду к Нелли. Пойдешь со мной?

– Да. А как она, не знаешь?

– Нет.

Она взяла его под руку, и они пошли. Лед сковал панцирем тротуары, и никто не мог с этим бороться: не было соли. В городе не было соли! По радио советовали гражданам купить новую обувь, чтоб избежать падений. Но люди не могли купить новую обувь – она стоила очень дорого, и, несмотря на то что все ходили не по тротуару, а по проезжей части, падений нельзя было избежать. Анна и Аристакес шли и видели, как падают люди. Упавшим помогали подняться, следовал длинный поток ругательств в адрес президента, и, если упавшим оказывался мужчина, его претензии чаще всего перескакивали с личности президента на личность его матушки. Интересно, подумал Аристакес, знает ли президент, что каждое падение приводит к маленькому антиправительственному митингу? И еще он думал об Анне, которая сейчас шла рядом с ним и которую он хотел спросить кое о чем, но так и не спросил. Он чувствовал, что очень любит ее. Анна была в длинной шубе…

Нелли, как ее запросто называли ученики, преподавала язык и литературу. Ей было около семидесяти, но она выглядела намного моложе. Нелли была видной женщиной, все еще красивой и в полном смысле этого слова интеллигентной. Через ее руки прошло не одно поколение выпускников школы, где она работала, и многие из них теперь стояли у руля власти после 1991 года. Все помнили Нелли и продолжали любить. Аристакесу особенно запомнились уроки литературы, когда Нелли переступала границы, предписанные школьной программой тридцатилетней давности, и рассказывала о таких поэтах и писателях, о которых класс, где учились Анна и Аристакес, ни сном ни духом не ведал, хотя и был начитан больше, чем все параллельные классы, вместе взятые. Теперь Аристакес думал о том, как выглядит Нелли, которую он не видел со дня окончания школы.

Анна и Аристакес постучали в дверь – света не было, звонок не работал. Через минуту Нелли открыла и, всплеснув руками, впустила их в квартиру. Аристакес заметил, что она постарела.

– Ох, детки, как хорошо, что вы зашли! Как хорошо! – щебетала Нелли. Анна и Аристакес сели в кресла возле кофейного столика, а Нелли – на диван. – Ну, как вы живете в этом новом мире? – У Нелли был очень приятный голос, тихий и нежный, когда она волновалась, он у нее дрожал.

– Так себе, – ответил Аристакес. – Вот Анна в Англию уезжает.

– Правда? Это прекрасно! Поздравляю, Аннушка, спасешься!

Аристакес заправил сигарету без фильтра в мундштук и закурил.

– А ты все куришь? – Нелли укоризненно посмотрела на него.

– На сигареты пока хватает.

– Я помню, как ты однажды во время урока поднял руку и сказал: «Можно выйти покурить?» – Нелли рассмеялась.

– Это было давно, – улыбнулся Аристакес.

– Не так уж…

Потом говорили об Анне. Нелли сказала, чтоб Анна вела себя хорошо в Англии, и та улыбнулась.

– Я знаю, что ты уже взрослая, – сказала Нелли в ответ на ее улыбку.

– Настолько взрослая, что уже успела развестись, – сообщила почему-то Анна.

В комнате стояли огромные часы, которые били каждые пятнадцать минут, на стенах висели старые фотографии. Нелли угостила их выдержанным коньяком (откуда у нее был коньяк?) и печеньем. Рядом с ней на диванной подушке лежала книга с закладкой. Аристакес не мог со своего места прочесть название.

– Хочу перечитать классиков, – сказала Нелли, словно читая его мысли, – но не очень-то получается. Не могу сосредоточиться. Иногда одну страницу приходится читать по два раза.

– А я читаю детективы, – сказала Анна.

– Вот-вот. Ничего другого читать невозможно.

Аристакес заметил, что на Нелли два свитера и еще жакет; ноги были в валенках (господи, откуда она достала валенки?!), а на голове – вязаная шапка, и Нелли то и дело поправляла ее, хотя в этом, казалось, не было необходимости. Аристакес вздохнул, и изо рта повалил пар. «Холодно у Нелли, – подумал он. – Так ей нечем платить за свет, чтоб включить обогреватель!» – догадался он.

Прошло еще пятнадцать минут, потому что часы опять пробили. Анна сидела в кресле, подняв очки на лоб, на ней была очень короткая юбка. У Анны были красивые ноги, и, когда часы стали бить опять, она положила одну ногу на другую. Аристакес смотрел на Анины ноги.

– Аннушка, ты не боишься ходить в такой короткой юбке? – спросила Нелли, и Анна ответила, что у нее длинная шуба. Аристакес же подумал, что Анне, наверное, бывает холодно, ноги мерзнут.

– Скоро Новый год, – вздохнула Нелли. – Не знаю, что мы будем делать и что вообще будет…

– Ничего не будет, – сказал Аристакес.

– Какой ты мрачный! – фыркнула Анна.

– Тебе-то что? Ты вон в Англию едешь. Там, небось, свет выключали только во время Второй мировой войны.

– А ты бы не уехал, если бы была возможность? – обиделась Анна.

– Обязательно бы уехал. Как ты говоришь, я устал!

– Вот видишь…

– Не ссорьтесь, детки, – сказала добрая Нелли. – Почему вы не едите печенье? Правда, у меня ничего другого нет… – Она подвинула бывшим ученикам вазочку с печеньем. Аристакес и Анна взяли по одному. – Можем зато выпить коньяку! – Нелли подняла свой бокал. – Твое здоровье, Аннушка. Счастливого пути и не забывай нас.

– Спасибо. Не забуду. – Глаза Анны счастливо блестели.

Потом Нелли сказала:

– Все уезжают. Никого уже не осталось.

– А по-моему, это их счастье, что они могут уехать. Здесь оставаться не имеет смысла, – сказал Аристакес.

– Не знаю, – вздохнула Нелли.

Потом молодые люди стали одеваться. В прихожей было темно, и Нелли посветила им свечкой. Они уже выходили, когда до них донесся бой старых часов.

– Детки, а все-таки лучше читать классиков… – сказала им на прощание Нелли.

На улице стоял густой туман (прямо лондонский, подумал Аристакес), и было холодно. Анна поежилась.

– Ты должна еще к кому-нибудь зайти? – спросил ее он.

– А ты бы пошел со мной?

– Да. Может, опять угостят коньяком.

– Нет. Не должна… На сегодня хватит. Проводи меня до метро.

– Ладно.

Они пошли через площадь мимо Оперы. Там строили к новогоднему празднику сцену и уже торчал остов елки.

– Скоро здесь будут веселиться и танцевать, – сказала Анна. – Пир во время чумы. Как хорошо, что я уезжаю! А ты еще спрашиваешь, вернусь ли я. Боже упаси!

Они дошли до метро. Как всегда, там было много народу.

– Знаешь, Эрик обещал позвонить мне из Америки. Я дала номер телефона тети, у которой буду жить в Англии, – сказала Анна.

– Поздравляю… – Аристакес опешил.

– Смешно, правда?

– Очень.

Они поцеловались, и Анна ушла. Аристакес домой не пошел, хоть и стало холоднее, потому что туман рассеялся. Анна же, сидя в вагоне метро между какой-то старушкой и мужчиной в грязных стоптанных сапогах, подумала, что Аристакес был единственным по большому счету, кому она не говорила свое ласковое «нет». И еще она подумала о том, что это ее последняя встреча с Аристакесом, больше она его никогда не увидит, и немного пожалела об этом… Аристакес в отличие от многих других никогда никуда не уедет. Даже когда жизнь остановится.

Глава 16

Жизнь остановилась! Иногда так бывает: жизнь останавливается! Иногда ты чувствуешь, как жизнь останавливается!

Семилетняя Сирушик уже спала, тепло укрытая двумя одеялами, а Луиза Оганнисян сидела в кресле, поджав под себя ноги, и смотрела на мужа, Аво Оганнисяна, который ходил из угла в угол небольшой комнаты, курил сигарету за сигаретой и что-то бормотал. Часто он улыбался чему-то, иногда тихо посмеивался, приговаривая: «Отлично, отлично, так и сделаем…» А иногда Аво Оганнисян сердито хмурил брови. Луиза чувствовала себя почти больной от усталости – было далеко за полночь, – но не могла заснуть, ибо шаги мужа не давали покоя. Наконец, не выдержав, она сказала:

– Давай спать, Аво, уже третий час.

– Ты ложись, дорогая. Я еще немного подумаю, – был ответ, и Аво Оганнисян продолжил ходить из угла в угол. Луиза вздохнула, хотела сказать еще что – то, но раздумала. Она вдруг поняла, что она и дочь уже не существуют для мужа.

«Да, впрочем, – подумала она, – Аво никогда и не был хорошим отцом. Никогда почти не играл с дочерью, не возился с ней… Хотя, может, это и правильно в его возрасте. Ведь ему пятьдесят лет! Господи! А теперь выглядит двадцатилетним мальчиком. Интересно, о чем он думает сейчас? Какие мысли проносятся в его гениальной голове? Во всяком случае, – усмехнулась про себя Луиза, – меня и Сирушик в его мыслях нет…»

У инженера Аво Оганнисяна, которому в 1996 году исполнилось уже пятьдесят, была большая голова и высокий лоб с резко выраженными надбровными дугами, что, как утверждают ученые, свидетельствует о большом и незаурядном уме. У него были короткие руки и ноги и маленькое тельце. Глаза он имел тоже маленькие, но круглые и очень выразительные, и носил очки с толстыми линзами. У Аво Оганнисяна всегда был какой-то землистый цвет лица, что объяснялось чрезмерным употреблением кофе и сигарет, причем Аво Оганнисян всю жизнь пытался бросить курить, но так и не смог избавиться от этой ВРЕДНОЙ ВО ВСЕХ ОТНОШЕНИЯХ ПРИВЫЧКИ. Обычно он одевался в черную куртку, джинсы, черные туфли и, в общем, с виду не представлял собой ничего примечательного. Но это была внешняя сторона, оболочка, ибо Аво Оганнисян был гением. Это был одновременно и Моцарт и Наполеон, хотя дело тут, конечно, не в музыке и не в военном или государственном гении: Аво Оганнисян был инженером, гениальным инженером, незаслуженно забытым в кризисные годы девяностых. Но зато теперь, в ту ночь октября месяца 1996 года, Аво Оганнисян точно знал, что час его пробил.

До 1991 года он был простым заведующим лабораторией одного из многочисленных научно-исследовательских институтов (НИИ), и его исключительность заключалась лишь в том, что он, будучи простым завлабом, плевать хотел на директора института и не здоровался с ним, считая того подлецом и подхалимом, «целующим при каждом удобном случае задницу президента Академии наук, чтоб добиться звания академика». О том, что Аво Оганнисян гений, знали лишь сотрудники его лаборатории («авойцы», как их называли в институте) и, конечно, директор, который никак не мог допустить, чтоб Аво Оганнисян занимал какую-нибудь должность выше завлаба. Инженер Аво Оганнисян в самом начале 1991 года сделал одно очень важное открытие – какое именно и в какой области, по известным причинам не представляется возможным тут указать, – но на это открытие никто благодаря подлецу директору НИИ не обратил внимания, а там и наступил сентябрь 1991 года, Союз развалился, и никому дела не было до научных открытий. Мир рухнул в одночасье, и уже никогда после этого тот мир не был прежним. У Аво Оганнисяна было два пути: продать свое открытие какой-нибудь иностранной державе или удалиться от дел и переждать время. Аво Оганнисян выбрал второй путь: продаваться было слишком противно. С декабря того же года институт перестал финансироваться государством, и Аво Оганнисян распустил по своей инициативе свою лабораторию (сказав своим сотрудникам: «Идите торговать сигаретами или пирожками!»), взял жену, дочь и уехал в Дзорк, купил дом на окраине города и с успехом выращивал зелень, помидоры, огурцы и клубнику.

А в тот день октября месяца 1996 года в его квартире зазвонил телефон. Аво Оганнисян в это время занимался с учеником, сыном соседа, собирающимся в следующем году поступить в университет, и поэтому трубку взяла жена, тут же позвавшая мужа к телефону и сказавшая, что «голос незнакомый».

– Я говорю с инженером Аво Оганнисяном? – услышал он сухой официальный голос.

– Да. А с кем говорю я?

– В 1991 году вы в своей лаборатории сделали одно открытие…

– С кем я говорю?!

– Вашим открытием заинтересовано правительство. Наше правительство. Вам предлагают работу, неограниченные возможности, собственный институт…

– С кем я говорю, черт побери!

– Не кричите так, Аво Оганнисян. С вами говорят из Министерства национальной безопасности. Полковник Шаварш Багратович Киракосян, полковник Шаварш.

– Продолжайте.

– Вы должны стать лицом секретным, то есть должны фактически исчезнуть и видеть семью только по субботам и воскресеньям, и то не всегда.

– Я согласен.

– Вы будете получать…

– Я согласен.

– Прекрасно. Кого из прежних ваших сотрудников вы считаете нужным привлечь к работе?

– Я подумаю.

– Послезавтра утром за вами приедет машина. Так что начинайте собираться.

– Не надо.

– Простите?

– Я сам приеду. На автобусе.

– Вы с ума сошли! А если с вами что-то случится?

– Со мной ничего не случится, если за шесть лет ничего не случилось, пока я сидел без дела. Я хочу приехать вместе со своей семьей, на автобусе. Ведь это наше последнее путешествие, не так ли? Так что не беспокойтесь. Завтра вечером я буду уже в Ереване. Забронируйте мне номер в гостинице, пока я не куплю квартиру.

– У вас уже есть квартира, вы даже не беспокойтесь.

– Отлично.

– Наш разговор секретный, надеюсь, вы понимаете?

– Всего доброго.

И вот этот маленький человек, голова которого ценилась настолько, что ради ее сохранности государство готово было послать спецмашину, теперь расхаживал по комнате из угла в угол, несмотря на глубокую ночь, не в силах был успокоиться, и на его губах блуждала улыбка. Это была улыбка завоевателя, одержавшего только что победу при каком-нибудь Маренго или каких-то там пирамидах. Он ликовал в душе. Наконец-то! Наконец-то свершилось! Наконец-то он оценен по достоинству! Его глаза радостно блестели. Ведь он знает себе цену, он знает, ЧТО он такое. Он знает свои возможности, и он знает, что должен быть первым всегда, всегда, всегда… Вообще-то Аво Оганнисян всегда был уверен, что он должен быть первым, выше всех, знаменитее всех (в этом маленьком человеке на самом деле сидел Наполеон; не случайно бывшие сотрудники его лаборатории называли своего шефа «наш маленький капрал»!). Эта неистовая самоуверенность, доходящая порой до наглости (всегда, во все периоды жизни), болезненное самолюбие, желание победить делали его неотразимым и в постели.

Мадам Оганнисян была очень молода (годилась своему мужу в дочки) и была очень красива. Всех без исключения поражало, что же она нашла в своем маленьком и стареющем муже. Когда Луизу спрашивали об этом, она весело смеялась и отвечала:

– Вы не знаете, что он вытворяет ночью в постели.

И действительно: несмотря на свой далеко не молодой возраст, в постели Аво Оганнисян был бог, и Луиза не променяла бы его ни на какого другого, пусть даже молодого самца. Аво Оганнисян давал Луизе все, о чем может мечтать женщина в постели, и ее не волновало, что ее муж настолько ниже ее по росту и настолько старше ее по возрасту. К тому же Луиза Оганнисян, как никто другой на свете, знала, что ее муж гений, а это в постели возбуждает, как призналась она одной из своих подруг.

Первое, что сказала Луиза, когда Аво рассказал содержание телефонного разговора, было:

– Как же я буду жить все дни до субботы и воскресенья?

– Заведешь себе молодого любовника, – спокойно ответил гений.

Луиза Оганнисян не исключила такую возможность, но добавила, что это будет слабым утешением. Аво Оганнисян, в свою очередь, не сомневался, что жена последует его совету, ибо знал, что Луиза не может без секса. Секс был ей необходим, как и вода или еда, хотя – нет: без еды и воды человек может обойтись некоторое время, без секса же Луиза не могла прожить ни одного дня, вернее ночи. В ее такой ненасытности было что-то патологическое, но инженеру Аво Оганнисяну нравилась такая аномалия (аномалия ли это?), ибо секс – причем в таком количестве – удовлетворял то его самое тайное, порой даже им самим не осознаваемое стремление: ПОБЕЖДАТЬ (обладать женщиной для Аво Оганнисяна означало то же самое, что и побеждать). Однако в тот день месяца октября 1996 года голова инженера была занята совсем другим: работой, открытием 1991 года. Отныне в области науки он должен был побеждать, утверждать свое Я, самовыражаться.

Луиза Оганнисян понимала, что завершился еще один период ее жизни, жизни с Аво Оганнисяном. Возвращение мужа в науку означало для нее его потерю, ибо она знала, что если Аво Оганнисян чему-то отдается, то отдается до конца. Она сомневалась, что муж (в уме она подумала о нем уже как о «бывшем») захочет видеть ее и дочь по субботам и воскресеньям. «Нужно подумать», – решила Луиза, но твердо знала, что с Аво она не разведется: ведь он будет получать бешеные деньги!

Дочке их было семь лет, и она мирно спала в своей кроватке, отец по-прежнему ходил взад и вперед по комнате, а мать сидела в кресле и наблюдала за мужем. Теперь, когда за окном была ночь, сомнения все больше овладевали ею, и она думала о том, как будет складываться ее будущая жизнь. Где теперь будет ее дом? В какую школу пойдет ее дочь? Где она сама будет работать? Куда устроит ее муж, Аво Оганнисян, прежде чем исчезнет в глубинах науки навсегда? Как вообще она будет переносить одиночество? И будет ли она одинока или у нее кто-то появится? Теперь она думала о том, что ее все же задело равнодушие мужа насчет того, появится ли у нее любовник или нет. Теперь она чувствовала какую-то досаду: неужели восемь лет совместной жизни будут забыты?.. Восемь лет! Боже, теперь даже подумать страшно, что она вышла замуж в двадцать четыре года! А ведь именно так! Луиза вышла замуж в 1989 году за своего шефа Аво Оганнисяна, заведующего лабораторией одного из НИИ, куда Луиза поступила работать после окончания химического факультета Университета города Еревана… Вот так. И она подумала, что эти восемь лет будут выкинуты со счетов. Сейчас же она чувствовала лишь усталость, какую-то разбитость, ломоту в теле. Кажется, она заболевала, и теперь она с трудом себе представляла, что завтра утром она сядет в автобус и поедет в Ереван.

Она встала с кресла, разделась, причесала волосы.

– Я ложусь спать, – сказала она.

– Да, да, да, да, да, да, – сказал Аво Оганнисян тоном человека, которого отвлекают от важных мыслей. – Спокойной ночи, дорогая… Отлично, отлично, так и сделаем!..

Луиза Оганнисян пожала плечами и легла. Потом ее сердце вдруг защемило от тоски.

«Ох, уж эти гении! Восемь лет я потеряла, восемь лет! Восемь лет я отдала этому человеку, восемь самых молодых лет!» – подумала она и заплакала от жалости к самой себе. Плакала она бесшумно, так, чтобы не разбудить Сирушик, которая спала рядом, и чтоб Аво не заметил. Но Аво Оганнисян теперь ничего и не замечал. Походив еще немного по комнате, он достал из ящика письменного стола стопку писчей бумаги и стал что-то быстро и мелко писать, продолжая курить сигарету за сигаретой. Он писал до самого утра и отвлекся от своей работы только тогда, когда Луиза, собрав все вещи и упаковав все в чемоданы, сказала, что они уже опаздывают на автобус. На самом деле: внешний мир для Аво Оганнисяна перестал существовать. Ох, уж эти гении!

Человек из Нацбезопасности соврал. Никакой квартиры в Ереване и в помине не было.

Так оно и случилось, что Луиза с дочкой Сирушик однажды, как снег на голову, свалилась в дом своего двоюродного брата Сурика Барсегяна, микробиолога в прошлом и чинoвника в настоящем.

Глава 17

Солнечным июльским утром 1996 года ко второму подъезду пятиэтажного дома № 50 по улице Нар-Доса подъехал красный, спортивного типа автомобиль. Из него вышел мужчина сорока лет с коротко остриженными волосами, в белой майке, белых брюках. Он вошел в подъезд и, звеня ключами от автомобиля (кстати, идиотская привычка!), стал подниматься на пятый этаж и затем позвонил в дверь квартиры № 14.

Звали его Сурик Барсегян. Он был женат и до последнего времени считал себя счастливым в браке. Работал Сурик Барсегян в Министерстве здравоохранения Республики Армения, в отделе эпидемиологии и гигиены. По специальности он был микробиологом и упорно продолжал себя считать человеком науки, несмотря на то что, начав работать в министерстве, он стал простым чиновником со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он занимал довольно-таки неплохую должность в отделе, которым тогда еще руководила Клара (жена знаменитого в Ереване хирурга). Она терпеть не могла Сурика Барсегяна, но вынуждена была смириться с фактом его существования, ибо Сурик был протеже самого замминистра. Она терпеть его не могла по многим причинам, и среди прочего еще и потому, что Сурик Барсегян постепенно стал забывать то время, когда он простым научным сотрудником работал в НИИ микробиологии, получал гроши и еле-еле сводил концы с концами. Звездный час Сурика Барсегяна пробил в сентябре 1995 года, когда одного его дальнего родственника назначили на пост замминистра здравоохранения. Тогда многое изменилось в жизни не только Сурика Барсегяна, но и в жизни министерства вообще, ибо, как гласит пословица, «каждая метла по-своему метет». К тому же каждая метла метет, как известно, с помощью своих родственников. Кроме Сурика Барсегяна в министерстве стали работать также некоторые другие родственники его, правда, не на таких уж высоких должностях (один стал курьером, другой – шофером, две родственницы стали машинистками).

Начав работать в министерстве, Сурик Барсегян почувствовал (хотя и, как говорилось ранее, не хотел себе в этом признаваться), что наконец-то нашел свое истинное призвание. Быть чиновником в министерстве было истинным призванием Сурика Барсегяна, да он ни на что другое и не был способен: микробиологом, например, он был весьма и весьма посредственным. Он представлял собой тот тип посредственностей, которые обо всем знают понемножку, обо всем выражают свое мнение, конечно же, откуда-то, от кого-то услышанное, ибо истинно СВОЕГО мнения у таких людей, как Сурик Барсегян, не бывает. Он мог с присущей всем посредственностям самоуверенностью говорить о политике, живописи, литературе, театре, кино, и люди простодушные попадались на эту удочку и принимали его высказывания за чистую монету, не видя, однако, что во всей этой мутной водице нет глубины ни на миллиметр. Такие простодушные люди принимали Сурика Барсегяна за человека умного и, естественно, нравились ему больше, чем люди проницательные, которым не представляло особого труда с первого же раза разгадать Сурика Барсегяна; разгадать же его означало найти в этой посредственности только один талант – талант быть посредственностью (прошу прошения за каламбур!). Поэтому и Сурику Барсегяну не нравилась Клара, его непосредственный шеф, которая, будучи человеком проницательным, несмотря даже на все возрастающую свою религиозность, разгадала «талант» Сурика Барсегяна. Очень часто он мог от нее услышать какое-то презрительное слово, насмешку, какой-нибудь намек, причем все это говорилось с весьма добродушным выражением лица, и Сурик Барсегян вынужден был терпеть, ибо она была выше его по должности. Но однажды чаша терпения у Сурика переполнилась, и он попытался завязать интрижку, вернее, заговор против Клары. Однако Сурик натолкнулся на полное непонимание и недоумение со стороны служащих отдела эпидемиологии и гигиены, ибо они все очень любили и уважали своего шефа и называли ее не иначе как «наша мама». Потерпев таким образом поражение, Сурик Барсегян пожаловался на Клару своему двоюродному или троюродному дяде, то есть замминистру, но, к большому удивлению его, дядя сказал:

– Ты дурак, Сурик! Потому что Клара в своем кресле шефа отдела эпидемиологии и гигиены, куда такой придурок, как я, устроил такого дурака, как ты, сидит так же крепко, как, наверное, никто другой в нашем министерстве (не исключая и меня самого), да и не только в нашем министерстве. Ведь она близкая подруга супруги президента нашей страны! Теперь ты понял?

Сурик Барсегян понял. Он понял, что совершил ошибку, и решил исправить дело и искупить свои грешки перед Кларой самой отрытой лестью и подхалимством (люди мелочные так же легко строят козни и плетут интрижки, как и льстят и подхалимничают). Естественно, эта новая политика Сурика Барсегяна ни в коем случае не подняла его в глазах Клары, человека слишком честного и прямого. Она продолжала презирать протеже замминистра. Сурик же Барсегян боялся, что Клара из чувства мести уронит его авторитет среди сослуживцев. Он боялся этого тем более, что это могло бросить тень на дядю-замминистра. Вскоре Сурик Барсегян и вовсе связал себе руки одной оплошностью, ошибкой, которую ни в коем случае при создавшихся обстоятельствах допускать было нельзя (тут нужно сказать, что Клара, очень скоро узнавшая о заговоре, конечно же, вовсе и не собиралась мстить Сурику; у него же появилась навязчивая идея, что Клара жалуется на него, Сурика Барсегяна, самой первой леди, и от этой мысли его бросало в жар. Как и очень многие мелочные и посредственные люди, Сурик Барсегян часто страдал манией величия).

Дело в том, что у Сурика Барсегяна появилась любовница. Ведь такие, как Сурик, считают, что, достигнув определенной должности, нужно для полной гармонии обзавестись еще и любовницей, к тому же его угораздило влюбиться в свою любовницу (о нет!). Все это было бы не так уж и страшно, если б не одно обстоятельство: любовницей Сурика Барсегяна оказалась не кто иная, как Ванда, помощник и личный секретарь Клары, у которой со своим шефом были не только деловые, но и дружеские взаимоотношения, несмотря на разницу в возрасте. Клара о связи Сурика Барсегяна и своей секретарши узнала одна из первых (вообще от нее мало что ускользало). Она не поверила, что такая женщина, как Ванда, могла влюбиться в «такую сволочь», как Сурик Барсегян, и поэтому вначале роман этот ее насторожил. Считая ниже своего достоинства подозревать свою секретаршу и подругу в предательстве, Клара решила спросить Ванду напрямик и однажды пригласила ее на обеденный перерыв в пиццерию «Ди Рома», которая находится в конце улицы Абовяна до сих пор, у самой площади Республики. Сделав заказ, Клара сразу, без предисловий спросила:

– У тебя роман с Барсегяном?

– Да, – ответила Ванда, и они почему-то рассмеялись.

– Джанс, не поверю, что ты влюблена в этого микробиолога в прошлом и чинушу в настоящем.

– Да, конечно, я не влюблена, – сказала Ванда.

– Так в чем дело? Вы просто спите друг с другом?

– Да.

– И все?

– Да.

– А не кажется ли тебе, что это – очередной этап в борьбе против Клары, вашей «мамы»? – спросила Клара, усмехнувшись.

– Нет, – убежденно ответила Ванда. – По-моему, он уже все понял. К тому же я ему сказала, что не стоило ему, идиоту, строить козни против тебя.

– Ты так и сказала? – рассмеялась Клара.

– Да.

– А что он?

– Сказал, что совершил ошибку и что очень переживает.

– Бедный Сурик Барсегян… А сколько это у вас уже тянется?

– Две недели.

– Ах, вот как! Вы довольно-таки умело все это скрывали. А как все началось?

– Как обычно. После работы он меня пригласил в ресторан и «далее смотри по тексту…».

– Да-а-а-а, дорогуша, кто бы мог подумать! Ты и Сурик Барсегян! Не верю! А как он? Ну… Ты понимаешь меня…

– Самоуверен, как всегда, – сказала Ванда. – И вообще он, конечно, пустышка.

Клара покачала головой:

– Самоуверенность – это разновидность уверенности в том, что ты должен нравиться всем и вся… Значит, наш самоуверенный Сурик решил завести себе любовницу?

– Да, вначале это было так.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Он в меня влюбился.

– Правда?!

– К сожалению, это правда. Я этого не хотела, честное слово! Но, видно, Сурик без этого не может.

Сурик Барсегян отлично понимал, что влип. Но мало было сознавать это, нужно было действовать, но он уже не мог ничего поделать, ибо на самом деле влюбился, и, хотя он и продолжал держаться с присущей ему самоуверенностью, он чувствовал, что теряет почву под ногами, и проклинал себя за эту свою любовь. Да, читатель, он чувствовал, что теряет голову. Он стал даже думать, что никогда раньше не любил по-настоящему (а что может быть хуже, когда понимаешь это?), и сносил едкие насмешки Ванды с покорностью спаниеля. Причем в глубине души он понимал, что Ванда просто согласилась стать его любовницей, спать с ним, но не любила его (и никогда не полюбит!), и от этой мысли он любил ее еще больше.

Конечно же, полюбив Ванду, он разлюбил свою жену (логично!), причем любовь его к жене убывала по мере того, как возрастала любовь к Ванде. Ситуация знакомая, старая, как мир! Человек живет со своей женой много лет; как ему кажется, он любит свою жену, но однажды в жизни мужчины появляется новая женщина, и, влюбившись, мужчина начинает сравнивать эту женщину со своей женой. Естественно, он предпочтение отдает новой женщине, ибо она вся окутана облачком тайны и новизны, тогда как жена уже не представляет собой ничего такого, в ней уже нет загадки, а загадки ведь мужчины любят, вернее, любят их разгадывать. Кстати, если нет загадок, они сами искусственно создают их. Вообще несчастья мужчины начинаются тогда, когда он начинает сравнивать женщин. О, это всегда опасно, ибо он всегда в одной найдет то, чего нет в другой, и наоборот. Но мужчина не может не сравнивать: у мужчин сильно развито аналитическое мышление!

Теперь уже жена вызывала у Сурика Барсегяна скуку, а порой и раздражение. Его раздражало то, что жена ни на капельку не похожа на Ванду, и он понимал, что жена никогда и не сможет быть похожей на свою соперницу. Как казалось Сурику Барсегяну, Ванда была исключительной, более тонкой, аристократичной.

Почти одного возраста с Вандой, Аэлита Барсегян, родившая Сурику двух сыновей, уже начала полнеть и, благодаря своему невысокому росту становилась похожей на свежеиспеченный батон (до Ванды Сурик этого не замечал). Кроме того, как убедился Сурик, в отличие от Ванды Аэлита не разбиралась в литературе, искусстве, и это тоже раздражало Сурика, ибо Ванда успела-таки привить ему вкус ко всему хорошему. Вскоре Сурик Барсегян стал презирать свою жену, унижать ее, насмехаться над ней (как над ним же насмехалась Ванда) и все более отдалялся от нее, что очень понятно: человеку свойственно стремление к лучшему. Потребности Сурика (духовные), возросшие за то время, что он стал служить в министерстве, а особенно за то время, что у него появилась Ванда, теперь уже не могли удовлетворяться в кругу семьи, в частности с женой (настоящих же друзей у Сурика не было). Волей-неволей Ванда поднимала его над болотом посредственности, и теперь Сурик Барсегян действительно стал немного разбираться в тех вещах, о которых он раньше лишь самоуверенно разглагольствовал, т. е. под воздействием любви Сурик Барсегян очень изменился («Любовь может изменить нас до бесконечности», – сказал как-то Теренций…) Теперь Сурик лишь с ужасом думал, что, когда у него с Вандой будет покончено (а он смутно предчувствовал это время), он уже не сможет вернуться к прежней жизни. Он понимал, что к жене он уже не вернется. Ведь и в постели Ванда была несравненно лучше жены. Более опытная в сексе, Ванда делала то, что Аэлите Барсегян не могло присниться даже в самом эротическом сне.

Думая обо всем этом в течение полугода, «проанализовав» создавшуюся ситуацию, дотошно сравнив двух женщин, Сурик Барсегян пришел к выводу, что брак его с Аэлитой оказался несчастливым. В голове его царил полнейший хаос, он не знал, что делать, и уже подумывал о разводе, хотя и не знал, как быть с сыновьями, о которых он даже как-то и забыл за последние четыре месяца. В общем, почва из-под ног Сурика Барсегяна была выбита. Он уже не был тем самоуверенным Суриком Барсегяном, что прежде, и, хотя он был счастлив в настоящем, он с ужасом ожидал несчастья в будущем – разрыва с Вандой: человек больше всего на свете боится потерять счастье, которое, он знает, выпадает всего лишь раз в жизни…

Но по мере того, как он в июле 1996 года, звеня ключами от машины, поднимался на пятый этаж второго подъезда дома № 50 на улице Нар-Доса, мрачные мысли оставляли его, и на душе становилось легко. Он позвонил в дверь квартиры № 14 и стал ждать. Ему открыли с некоторым опозданием.

– Сурик? – удивилась Ванда. – Так рано? А я еще спала. Проходи.

Сурик Барсегян вошел и поцеловал ее.

– Я не знал, что одиннадцать часов для тебя рано, – сказал он.

– Сегодня ведь воскресенье! Имею право отоспаться за всю неделю. Заходи. Я сейчас.

Сурик Барсегян не сел на диван в гостиной, как это обычно бывало, когда он приходил к Ванде и ждал, пока она оденется, а стал расхаживать по комнате, то и дело почему-то подходя к окну.

Ванде тогда шел тридцать первый год, хотя никто ей не дал бы больше 25–26. Она была высокая, стройная, у нее была отличная фигура, по которой сходило с ума немало мужчин как в стенах министерства, так и за его пределами. У нее было овальное лицо, глаза у нее были миндалевидные, светло-карие и выдавали незаурядный ум; очки же, которые всегда носила Ванда, придавали ее взгляду еще большее очарование (что, в общем-то, редко случается). Очень часто Ванда поднимала очки на лоб, и в ее взгляде появлялась тогда какая-то беспомощность, хотя вообще Ванда не была беспомощной или робкой. У нее был достаточный житейский опыт, который приобретают женщины, имеющие ребенка, но не имеющие мужа. Мужа у Ванды никогда не было. Тот, который являлся отцом ее ребенка, бросил ее, когда она еще была беременна, в 1990 году: это была первая настоящая любовь Ванды. Хотя после этой любви у нее в жизни были мужчины, она уже никому не давала себя провести вокруг пальца. После той первой настоящей любви Ванда по-настоящему не любила уже никого, хотя ее любили многие. Ванде не нравилось, когда в нее влюблялись по-настоящему, ибо основа внешней политики Ванды заключалась в формуле: «Мы спим друг с другом, нам хорошо, НО НЕ БОЛЕЕ ТОГО!» Зная, что не выйдет замуж ни за кого, она порывала с теми, кто в нее влюблялся («Не сука же я в конце концов!»), хотя в том, что она с некоторой безразличной жестокостью бросала своих любовников, угадывался некий садизм. Клара, ее близкий друг, к тому же еще и начальник, однажды даже сказала Ванде, что та просто мстит мужчинам. Ванда не согласилась тогда, хотя, может, и зря. Так или иначе, Ванда поступала всегда с мужчинами так, как однажды поступили с ней самой – бросала их. Ванда прекрасно знала, что после нее мужчины порывали со своими семьями, спивались и т. д. и т. п. Когда обо всем этом рассказывали Ванде, она говорила: «Сами виноваты, не надо было влюбляться!» – но потом запиралась в туалете и ревела несколько часов подряд. Вместе со всем этим Ванда, однако, не считала себя «роковой женщиной»…

К предложению Сурика Барсегяна стать его любовницей Ванда отнеслась весьма и весьма спокойно. Зная Сурика (красивый, самоуверенный, не старый(!), неглубокий, посредственный), Ванда решила, что наконец в нем найдет тот идеал взаимоотношений, к которому, как ей казалось, она всегда стремилась: легкие, ни к чему не обязывающие, основанные лишь на сексе, в общем, «цивилизованные отношения между взрослыми людьми» (выражение самой Ванды). То, что Сурик будет изменять жене, ее мало волновало. Вообще Ванда была уверена, что, если муж уходит от жены, заводит любовницу, виновата сама жена, и никто другой (так думают, наверное, все незамужние женщины, разведенные и вдовы). Кроме всего прочего, в момент предложения Сурика Барсегяна у Ванды не было мужчины, что уже начинало ее нервировать, и поэтому она согласилась даже с некоторой радостью. В очередной раз, когда Клара сказала, что Сурик Барсегян ей не пара, она ответила:

– Жить-то надо…

И Клара не поняла ее: ведь Ванде достаточно было свистнуть, и у нее отбоя не будет от мужчин, да Ванда и сама очень хорошо понимала это, но ей, видимо, уже надоело каждый раз «свистеть». Что же до Сурика Барсегяна, то, видит Бог, она не хотела, чтоб он влюблялся в нее. Когда она почувствовала, что сердце Сурика дрогнуло, она поняла, что и на этот раз ей не повезло; она поняла, что рано или поздно (скорее – рано) она его бросит. При этой мысли она всегда вздыхала и чувствовала себя ужасно лицемерной…

Сурик Барсегян в то июльское утро 1996 года все еще прохаживался по гостиной, когда снова появилась Ванда.

– Что-то ты сегодня рано, Сурик, – сказала она, обнимая его.

– Я сказал дома, что меня посылают в однодневную командировку, – сказал Сурик, целуя ее в шею.

– Дура же твоя жена, если верит тебе.

– Так она ведь меня любит.

– Терпеть не могу, когда ты такой самодовольный!

– Я просто очень хотел тебя видеть. Я по тебе соскучился, – сказал он очень нежно.

– Если ты имеешь в виду секс, – сказала Ванда, – то знай, что я только что оделась и вовсе не собираюсь снова раздеваться.

– Я имел в виду не только секс.

– Значит, все же за один день можно соскучиться? – съязвила Ванда.

– Перестань! Мы не виделись не только вчера, но и в пятницу тоже, не на работе, а после…

– Ах, да-а-а! – улыбнулась Ванда. – Я и забыла, что в пятницу ты, как добропорядочный муж, ровно в 18.00 с работы помчался прямо в объятья жены!

– Но я ведь объяснил, почему мне пораньше надо было быть дома в пятницу: у Аэлиты был день рождения.

– Дни рождения твоей жены меня не интересуют! Что же ты ей подарил?

– Прекрати!

– Ну, хорошо! А вчера?

– Вчера я был на свадьбе у одного из моих родственников. В церкви сурб Григор Лусаворич на улице Амиряна. Ну, а потом был ресторан. Неудобно было не пойти.

– О, конечно! Просто, знаешь, у тебя слишком много родственников.

– Да, это правда. Но все это не имеет значения, поскольку я сегодня свободен весь день.

– Неплохо, – сказала Ванда. – Пошли завтракать?

– Давай, – сказал Сурик. – Признаться, я очень голоден.

– Что же тебя дома голодом-то морят, бедненький! Пойдем, я тебя накормлю. Только сначала включим магнитофон. Обожаю завтракать под музыку.

На кухне она вскипятила воду для кофе и стала варить яйца. Достала из холодильника масло, сыр, вчерашний салат.

– К сожалению, ничего другого нет, – сказала она. – Поленилась вчера купить.

– Ничего, – сказал Сурик Барсегян. – Для завтрака сойдет.

– Ты ужасно великодушный! – Она положила на стол тарелки, ножи, вилки. – Пиво хочешь?

– Нет.

– А я выпью. Люблю пиво.

– Я это знаю. Странно, что ты не толстеешь.

– От пива толстеют только мужчины, – сказала Ванда («Откуда она знает такие вещи?» – подумал Сурик).

Он смотрел на нее и думал, что его жене далеко до Ванды (бес сравнения, сидевший в нем очень крепко, опять проснулся). Ванда была в длиннющем сарафане с большими пуговицами, нижние шесть из которых Ванда никогда не застегивала; она была босиком, очки были подняты на лоб, и волосы, как всегда, завязаны сзади, в то утро – зеленым шнурком. Сурик думал о том, что Аэлита никогда не завязывает волосы шнурком, никогда не ходит босиком по квартире, никогда по утрам (и вообще никогда) не пьет пиво. И он вздохнул. Ванда не обратила на его вздох никакого внимания (вообще в последнее время Сурик часто вздыхал) и продолжала о чем-то болтать.

Они позавтракали, потом пили кофе и курили.

– Давай поедем куда-нибудь.

– Куда?

– Не знаю. За город. В какой-нибудь ресторанчик.

– Какие мы богатенькие! Разжились на работе в министерстве, парон^[38] Барсегян?

– О да! Я беру взятки от разного рода санэпидемстанций, которые инспектирует наш отдел, возглавляемый достопочтенной, честнейшей, кристальнейшей мадам Кларой!

– Так вы, стало быть, берете взятки, парон Барсегян?

– А ты думаешь, Ванда-джан, что подарки, которые ты получаешь, куплены на зарплату?

«Вот свинья! – подумала Ванда. – Я так и знала, что он когда-нибудь напомнит мне о подарках!»

Вслух она сказала:

– Можете подарков мне больше не дарить, парон Барсегян.

– Ладно, – рассмеялся Сурик. – Давай заканчивать эту пустую болтовню. Решай: едем мы за город или нет.

– Не знаю, пока не решила. Потому что поехать с тобой за город означает отказаться от одного свидания.

– Свидания с мужчиной?

– Да. Ты ревнуешь?

– Ты должна поехать к сыну?

– Так ты знаешь о его существовании?

– В наш век очень трудно что-либо утаить. Неужели ты думаешь, что, по крайней мере за эти полгода, которые мы провели вместе, никто мне об этом не рассказал?

– И ты ничего не говорил?

– Нет, – сказал Сурик Барсегян. – Я не понимал, почему ты сама мне этого не скажешь, и думал, что тебе не хочется об этом говорить.

– А ты хороший парень, Сурик! Деликатный даже!

– Хорошо, что ты наконец-то это поняла. Могло быть и хуже.

– Хочешь, я тебя поцелую?

– Нет. Только потому, что я проявил такт, меня целовать не надо.

– Как ты высокопарно говоришь! «Проявил такт»! Боже!

– А ты зато всегда насмехаешься надо мной. Я к этому уже привык.

– После сегодняшнего, – сказала Ванда, – обещаю больше никогда не насмехаться.

Помолчали. Потом Сурик спросил:

– Ну, так мы едем?

– Пожалуй, что так, – сказала Ванда. – Только мне надо будет принять душ. Хочешь вместе со мной?

– Очень хочу.

– И ты будешь любить меня хорошо?

– Да.

– И будешь делать, что я скажу?

– Да.

– И позволишь мне делать, что я захочу?

– Да.

– Допивай же скорее кофе!

– Нет, – сказал Сурик Барсегян. – Я буду медленно-медленно пить кофе, чтоб продлить удовольствие ожидания!

Ванда встала из-за стола, подошла к Сурику и села ему на колени.

– Попробуй, если сможешь, – сказала она.

– Я буду пить кофе и даже внимания на тебя не буду обращать.

– У тебя это не получится.

– Давай попробуем.

– Давай. – она стала развязывать пояс и спустила «молнию» на его брюках.

– Это не по правилам! – сказал Сурик.

– Ты пей, пей свой кофе!!!

Когда они уже ехали в красной спортивного типа машине Сурика Барсегяна по направлению к севанскому шоссе, Ванда подумала о сыне и пожалела, что из-за Сурика Барсегяна она не увидит его. По идее, она еще вчера, то есть в субботу утром, должна была поехать в Эчмиадзин, где он, Даниэль, жил со своей бабушкой, матерью Ванды. Однако в пятницу вечером Клара попросила ее в субботу никуда не уезжать и прийти в гости на вечер, устраиваемый в честь окончания Медицинской академии ее старшей дочери Лоры. Ванда не могла отказать, купила Лоре золотую цепочку и золотой кулончик с головой Нефертити и поехала на улицу Туманяна к семье доктора Армана и Клары, твердо решив, что в воскресенье она уедет в Эчмиадзин. Однако, как снег на голову, свалился Сурик (обычно воскресенья он уделял семье), и Ванда опять не смогла поехать. Теперь она подумала, не попросить ли Сурика поехать в Эчмиадзин, к сыну, но, ничего не решив, она спросила:

– Куда мы едем?

Сурик Барсегян ответил:

– По дороге на Севан есть очень хороший мотель. Он называется «Чайка».

– Глупое название.

– Верно, но там можно очень хорошо отдохнуть. Там есть отличные номера и еще бассейн.

– Бред какой-то, – проворчала Ванда.

– Ты только скажи, – сказал Сурик. – Хочешь, мы сейчас свернем и поедем в Эчмиадзин?

– Нет, – ответила Ванда. – Давай поедем в «Чайку». К Даниэлю поедем в другой раз как-нибудь. Если ты захочешь…

– Я просто подумал, что тебе хочется увидеть сына. Ты ведь навещаешь его каждые субботу-воскресенье, правда?

– Да.

– Так что ты скажешь?

– Скажу нет. Поедем в «Чайку».

Дорога стрелой тянулась на северо-восток, и вдоль нее росли тополя, а по левую и правую стороны от нее была каменистая, раскаленная солнцем пустыня, а дальше – горы. Ереван был уже позади. Раскинувшийся в огромной чаше равнины, он утопал в облаке смога и задыхался там внизу.

Стало свежо, и дышать стало легче.

Ванда закурила, отдала сигарету Сурику и закурила новую для себя.

– А вообще хорошо, что мы вырвались из города, – сказала она.

– Нужно почаще это делать, – сказал Сурик Барсегян и обогнал автобус, едущий впереди.

– Давай на следующий уик-энд поедем на Севан. Сто лет там не была. Возьмем Даниэля и поедем. Клара устроит нам путевки в какой-нибудь пансионат.

– Извини, – сказал Сурик, – на следующий уик-энд мы с семьей приглашены на дачу к замминистра.

Ванда ничего не сказала.

Мотель «Чайка» находится в часе езды от Еревана. Ванда и Сурик вышли из машины и, войдя через ворота во дворик, направились к дому из бело-розового туфа. Подойдя к деревянной стойке в вестибюле, за которой сидела молодая, весьма приятная женщина, Сурик Барсегян заказал номер.

– Ваш – 215-й, – сказала женщина за стойкой. – Вам на час?

– Нет, – ответил Сурик Барсегян (Ванда рассмеялась). – До утра.

Когда поднимались по лестнице на второй этаж, Сурик сказал:

– Хорошо еще, что тут можно без паспортов.

Ванда ответила:

– Мне кажется, что это не мотель, а бордель.

– Ты слишком строго судишь.

Сурик открыл дверь, и они вошли в номер. Он оказался двухкомнатным, состоящим из спальни и гостиной. В спальне была огромная кровать (Ванда сказала: «Я же говорила, это бордель!»). На стенах в гостиной висели картины с пейзажами и одна цветная фотография с панорамой ночного Еревана.

– Неплохо, правда? – спросил Сурик Барсегян.

– Могло быть и лучше или хуже, не знаю, – ответила Ванда и плюхнулась в кресло.

– Хочешь есть?

– Нет.

– Тогда давай отдыхать, – сказал Сурик. – Просто ляжем и будем отдыхать. Согласна?

– Да, если ты хочешь.

Сурик внимательно посмотрел на Ванду.

– У тебя испортилось настроение? – спросил он.

– Нет, – ответила Ванда. – Не обращай внимания. Пройдет.

– Хочешь, я спущусь вниз, принесу шампанское?

Ванда улыбнулась:

– Для шампанского слишком рано, дорогой. К тому же ты можешь заказать шампанское по телефону.

– Я и не подумал, – сказал Сурик. – Что же мне сделать, чтоб развеселить тебя?

– Ничего, это пройдет. Выйди, погуляй немножко, поговори с кем-нибудь, а потом возвращайся минут через двадцать; тогда я обещаю быть совсем другой.

– Я не оставлю тебя, – сказал Сурик.

– Не упрямься, – попросила Ванда. – Обещаю, через двадцать минут все пройдет.

– Как скажешь. – И Сурик Барсегян вышел из номера.

Ему было грустно. Мало того, он был сердит. Во-первых, Сурик чувствовал себя ненужным, отосланным; во-вторых, обманутым: эту вылазку за город он представлял себе совсем по-другому. Ведь этот воскресный день обещал быть неповторимо радостным, счастливейшим из всех… А он рушился на глазах и портился, как внезапно испортилось настроение Ванды. И он подумал, что Ванда испортила день, и злился на нее.

«Испортить день, – подумал он, – может разве что Аэлита!»

И он с удивлением подумал, что, оказывается, то самое «обыденно бабское» присуще также и Ванде. И это открытие его поразило, и он заключил: «Вообще все бабы одинаковы!» От этой мысли ему сделалось еще хуже, и он даже подумал, что не стоило вообще приезжать сюда, в «Чайку».

Вздохнув пару раз, Сурик Барсегян спустился в вестибюль, потом по винтовой деревянной лестнице спустился в подвальный этаж, где был бильярдный зал, а за ним – и бар. В баре он сел на высокий стул у стойки и заказал коньяк. Он закурил и посмотрел на часы…

Как только Сурик Барсегян закрыл за собой дверь, Ванда свернулась клубком в кресле, в котором сидела, и неожиданно для себя заплакала. Если б кто-нибудь спросил ее, почему она плачет, она бы не знала, что ответить. Она плакала, и все! Она плакала и не могла остановиться. Но потом, посмотрев на часы (подарок Сурика!), она решила взять себя в руки, пошла в ванную, умылась, потом заново накрасилась. Смотря на себя в зеркале, она упрекнула себя в том, что сама того не хотя, портит день Сурику, который как раз-таки ни в чем и не виноват. Она готова была казаться веселой и радостной для него; для него она могла бы даже пойти на еще большие жертвы… Но Ванда остановила саму себя: неужели она начинает привязываться к Сурику Барсегяну?! Боже, как бы смеялась Клара. Неужели она вот-вот и полюбит его? Эта мысль испугала ее. Любовь казалась ей бездонной пропастью, в которую она не хотела падать, зная, что там, внизу есть острые камни. Она искала любовь, но в то же время и бежала от нее, тем самым причиняя страдания себе и другим. Запретив себе любить, она меняла мужчин с пугающей скоростью, лишь смутно понимая, что попросту прожигает жизнь, и также смутно догадываясь, что в конечном итоге останется ни с чем… И теперь Ванда не знала, как быть. Что делать дальше? Как вообще жить?.. Она думала о себе, о Сурике, о многих других мужчинах, которых она бросила, и еще о сыне. Как ей сейчас не хватало Даниэля! Как она бы хотела обнять его! И Ванда вдруг поняла, что рано или поздно ей нужен будет лишь Даниэль. Вот только, подумалось ей, еще немного поиграем в любовь; еще самую малость, а там можно будет и уйти (слишком обидно уходить сейчас, в тридцать один!). Она подумала, что скоро вообще «уйдет», чтоб жить только для сына и только для него…

Она посмотрела на часы: двадцать минут давно уже прошли, а Сурика все еще не было. Она взяла сумочку и вышла из номера. Она спустилась в вестибюль и спросила у сидевшей за стойкой молодой, весьма приятной женщины, где находится бар, а потом прошла через зал, спустилась по деревянной винтовой лестнице в бильярдную, пересекла его (мужчины, играющие в бильярд, посмотрели ей вслед) и вошла в бар. Она думала, что будет веселой и радостной для Сурика Барсегяна, и от этой мысли ей становилось хорошо. И она сразу же увидела его, сидящего у стойки и медленно пьющего коньяк.

– Нехорошо, парон Барсегян, заставлять даму ждать больше двадцати минут, – сказала она.

– Ванда? – удивился он. – Как ты меня нашла?

– Нетрудно было догадаться, где ты, – рассмеялась та. – Что ты пьешь?

– Коньяк.

– Закажи мне то же самое, и еще шоколад. Я коньяк пью только с шоколадом.

Сурик Барсегян заказал два коньяка и шоколад.

– Сядем за столик?

– Конечно, дорогой.

– Ты уже в порядке?

– Да. Разве не видно? Теперь я веселая и радостная.

От ее слов Сурик Барсегян почувствовал, что где-то у него в груди что-то радостно екнуло: значит, день этот не испорчен; значит, воскресенье будет неповторимо радостным и счастливейшим из всех!..

Они пошли и сели за столик с маленькой лампой и с зеленым абажуром. Было хорошо сидеть в баре, слушать приятную музыку, медленно попивать коньяк и закусывать его плиткой шоколада. Сурик Барсегян скоро опьянел, и Ванда чувствовала, что тоже скоро опьянеет, и, по мере того как она пьянела, тем больше, а с ней это бывало каждый раз, когда она пьянела, ей нравился Сурик Барсегян («Так я стану алкоголичкой!»). И вот, сидя в баре, вполуха слушая излияния Сурика, Ванда, несмотря на то что в голове начинало приятно шуметь, решила разобраться, что же ей нравится в ее нынешнем любовнике. Внешность? Может, да. Характер? У Сурика, казалось, не было характера, хотя и Ванда сегодня открыла для себя одну его положительную черту: Сурик с любимым человеком мог быть очень деликатным. Но что же еще? Ванда призналась себе (в этом она признавалась себе не раз), что ей очень нравится, когда Сурик прикасается к ней; ей нравилось, как он ее заводил и заводился сам; ей нравилось заниматься сексом с Суриком Барсегяном. Но Ванда знала, что это – не любовь. «Любовь бывает другой, – подумала она теперь. – А Сурик, разве может он быть причиной (или следствием?) моей любви? Нет! Мне просто нравится, как он меня трахает, и все. – И она усмехнулась, подумав: – Надо отдать ему должное, делает он это очень здорово…»

– Ты слушаешь меня? – спросил ее Сурик Барсегян.

– Да, – соврала Ванда.

– Пойми же, я очень тебя люблю! Очень! Никто не нужен мне больше, только ты! И ты сводишь меня с ума, и я теряю голову! Я люблю тебя, понимаешь?.. Послушай, Ванда, я женюсь на тебе! Я разведусь, и мы поженимся! Слышишь? Я так решил.

– Ты пьян, Сурик.

– И это все, что ты можешь сказать?

– Я тоже тебя люблю, – сказала Ванда автоматически, и вдруг такая волна благодарности нахлынула на нее, что, казалось, она сейчас закричит. Она сделала большой глоток коньяка, почувствовала, как коньяк обжег ей горло, и сказала хриплым то ли от коньяка, то ли от волнения голосом: – Ты очень славный, Сурик! Ты очень хороший. Ты вообще… молодец… Спасибо, что меня так любишь…

– И ты меня действительно любишь?

– Да.

– Скажи, ты меня любишь?

– Да, да!..

Уже в номере, когда она, лежа на кровати, видела из окна, как по небу плывут облака, а Сурик курил, Ванда сказала:

– Закажи что-нибудь выпить. Секс выветрил из нас весь коньяк, а мне сегодня хочется все время быть пьяной.

– А может, оденемся и спустимся в бар?

– Нет, сначала выпьем здесь, а потом спустимся и поедим чего-нибудь.

– И что мы будем делать здесь в номере?

– Я буду пить то, что ты закажешь, ходить голая по номеру и пытаться соблазнить тебя.

– Ты все-таки ненормальная, Ванда. Но мне это нравится.

– Ну и слава богу!

– Что же мне заказать?

– Я так думаю, что пришло время для холодного, ледяного шампанского.

Сурик Барсегян позвонил по внутреннему телефону и заказал шампанское и фрукты. Он чувствовал себя вполне счастливым.

Когда они потом спустились в зал и сели за столик и ждали, когда им принесут заказанную пиццу, Сурик спросил:

– Тебе хорошо?

– Да, – ответила Ванда. – Честно. Я давно не чувствовала себя такой счастливой.

– Кто знает, – осторожно спросил Сурик, – сколько это счастье продлится?

– Не знаю, дорогой.

– От твоих «не знаю» мороз пробегает по коже. Ты разлюбишь меня, Ванда? Скажи, ты меня разлюбишь?

– Не будем об этом говорить, ладно? Потому что в этих «никогда», «всегда», «навечно» есть какая-то горечь. Я тебя очень люблю сейчас. Давай жить сегодняшним днем.

– Ты жалеешь о чем-нибудь?

– Нет. Только о том, что сейчас с нами нет Даниэля. Я бы хотела, чтобы с нами теперь был мой сын, чтоб он видел, как я счастлива. Знаешь, он такой смешной, такой хороший и еще очень умный!..

– Послушай, Ванда, я решил. И теперь ты мне можешь вполне поверить, потому что я сейчас не пьян. Итак, я решил: мы поженимся. Я разведусь, и мы поженимся…

– Нет. Давай не принимать скоропалительных решений. Разве нам плохо сейчас? Давай не думать о разводах, женитьбах и обо всем таком.

Сурик Барсегян ответил:

– Я просто подумал, что нам троим (тебе, Даниэлю, мне) вместе было бы очень хорошо.

– Может быть, – сказала Ванда. – Но в наше время нельзя загадывать. Ведь очень многое может измениться. Ведь все еще некрепко, шатко, все движется, рушится, строится вновь… Главное, не загадывать далеко вперед. Это роскошь в наше время, которую мы себе позволить не можем. А строить планы слишком опасно… А вдруг у нас все заберут? Мы сейчас немного стали уверенными в себе, потому что у нас (и у тебя, и у меня) появилось немного денег. Мы, так сказать, переживаем «время частичной стабилизации». Но надолго ли это все? Может, все это полетит к чертям собачьим…

– М-да, – сказал Сурик Барсегян, – оптимисткой тебя назвать трудно.

– Может быть, – рассмеялась Ванда.

– А свой урок политэкономии ты, очевидно, будучи студенткой журфака, выучила прекрасно. Я сражен «временем частичной стабилизации».

– Ты меня еще плохо знаешь, – сказала Ванда. – Я еще и не такое могу выдать.

– Хорошо, – сказал Сурик, – я сдаюсь. Давай веселиться, пить, заниматься сексом и жить в свое удовольствие и – главное – сегодняшним днем. Я принимаю правила твоей игры.

– Отлично! Если ты поел, то давай переберемся в бар и будем пить. А ночью будем купаться в бассейне, о котором ты мне рассказывал, возвращаться в номер, заниматься любовью, пить шампанское или коньяк, есть, а потом снова купаться… Знаешь, по-моему, наступает время какого-то безумного, продолжительного, всеобщего, шумного праздника. У многих теперь появились деньги, и они целеустремленно прожигают их, бросаясь в круговорот какой-то безумной, безумной фиесты. И мы тоже часть этой фиесты, правда, не самая ее богатая часть, но все-таки часть. Давай веселиться и безумствовать. Тем более что нам больше ничего другого не остается делать в этой нашей пустой жизни!

Сурик Барсегян рассмеялся:

– По-моему, тебя съедает комплекс «философских противоречий», неизвестно как помещенных в одну и ту же оболочку, называемую Вандой. Хватит философствовать, пошли в бар!

Они пошли к винтовой деревянной лестнице, спустились в бильярдную и вошли в бар. Ванда шепнула на ухо Сурику:

– Знаешь, что играет джаз-банд? Это из «Рапсодии в стиле блюз» Гершвина. Вот о чем я говорила. Наша жизнь – это рапсодия в голубых тонах. Ничего нет твердого, четкого. Все зыбко…

– Давай лучше выпьем, – сказал Сурик, и Ванда только рассмеялась.

Они не спали почти всю ночь. Когда же на следующий день они подъехали к Министерству здравоохранения, что находится в конце улицы Туманяна, был уже полдень. Оказалось, что Сурика Барсегяна давно уже ждут в кабинете замминистра. Войдя в лифт, Сурик сказал Ванде:

– Черт бы побрал этого замминистра!

– Он твой родственник, ты не забыл? – улыбнулась та.

– Не ехидничай. Хоть он и мой троюродный дядя, а все равно – замминистра. И это всегда не к добру, когда он вызывает.

Ванда пошла поприветствовать Клару, которая накричала на свою секретаршу из-за опоздания, а Сурик пошел к своему родственнику (этажом выше). Тот сидел за своим огромным столом и курил сигарету (это был довольно-таки крупный мужчина с седеющими и редеющими волосами).

– Где ты был? – спросил он своего троюродного племянника.

– У меня были дела в городе, – без запинки соврал Сурик Барсегян.

– Ну, так слушай новость… Это очень плохая новость, Сурик… Сегодня утром я получил приказ об отставке, подписанный премьером. Наверное, инициатива все же исходила от премьера, потому что президент всегда ко мне хорошо относился…

Дядя говорил еще что-то, но Сурик не слушал. Он закрыл глаза. Перед его мысленным взором проплыло лицо Ванды, которое сменилось потом «ликом» Аэлиты Барсегян. И тогда Сурик подумал, что это конец, и это действительно был конец. Он теперь понял, что потерял Ванду (и навсегда!), и подумал, что фиеста, о которой та говорила, для него закончилась. Он понял также, какой смысл вкладывала Ванда в понятие «РАПСОДИЯ В СТИЛЕ БЛЮЗ».

Глава 18

Вся наша жизнь – одна сплошная рапсодия в стиле блюз, не так ли? Вся наша жизнь – это сплошной джаз. Вся наша жизнь – синкопа и затакт.

– Свободны?

– Смотря, куда едем.

– В Эчмиадзин, например.

– Нет, я занят.

– А все-таки, до Эчмиадзина довезете?

– Стоянка такси, едущих в другие города, находится на автовокзале.

– И вы предлагаете мне поехать на автовокзал, чтобы там пересесть на другое такси?

– До автовокзала я вас довезу, – сказал таксист.

– А может, не будем делать остановку на автовокзале и сразу поедем в Эчмиадзин? – спросила она.

– Это будет дорого стоить.

– Неужели 100 долларов?

– Что вы!

– Тогда поехали.

Таксист рассмеялся:

– Садитесь, хоть вы и очень настырны. В Эчмиадзин я везу за 3000 драмов.

– Спасибо, – сказала Ванда, усаживаясь на заднее сиденье. – Плохой день?

– Плохой, – ответил таксист.

– А по-моему, день прекрасный!

Таксист не ответил, только бросил взгляд на Ванду в зеркало заднего вида, но она не заметила, рассматривая прохожих, дома, другие машины. Она была в джинсах и кожаной курточке; темные очки сдвинуты на лоб, волосы стянуты сзади в хвостик. В руках, кроме сумочки, целлофановые пакеты с подарками для сына. Особенными подарками, ибо у Даниэля был день рождения («Моему Данe исполняется шесть лет!»), и Ванда очень надеялась, что подарки ему понравятся.

– Так что у вас стряслось? – спросила его Ванда.

– Не важно, – ответил тот.

– А все-таки?.. Хотя… можете не отвечать.

– Ничего особого. Просто неурядицы.

– Неурядицы у всех.

Таксист вздохнул:

– Да… Это правда.

Ванда снова вспомнила о сыне, как покупала ему подарки. Вспомнила свой телефонный разговор с ним («Джан, я к тебе завтра обязательно приеду; ты проснешься – и я буду у тебя…»). А потом, как всегда в день рождения сына, в памяти всплыл роддом – грязные стены палаты, грязные одеяла – и первый разговор с матерью.

– Ну, что же нам делать? – спросила Магда тогда, в апреле 1991 года, входя на следующий день после рождения внука в палату дочери. Она не поздоровалась и на малыша бросила лишь мимолетный взгляд.

– Ах, мама, не начинай все сначала, – взмолилась Ванда. – Ничего особенного делать не надо. Будем растить мальчика.

– А что я людям скажу?! Ты об этом подумала? Позор! Моя дочь рожает ребенка неизвестно от кого!

– Людям ничего говорить не надо, – спокойно ответила Ванда. – У меня есть сын, и не важно, от кого он. Никому дела до этого нет!

– Чью же фамилию ты дашь сыну? Этого подонка?

– Не надо о нем, мама… Его уже нет, и точка! Фамилию ребенку я дам свою, а назову Даниэль.

– Ох, – вздохнула Магда. – Ты никогда, никогда меня не слушалась, всегда поступала по-своему, и вот что из этого вышло!..

Через четыре дня Ванду с маленьким Даниэлем выписали, и они вернулись домой. Самыми тяжелыми были 1993 и 1994 годы, без света и тепла зимой, когда не спасал даже газовый обогреватель, подаренный одним из тогдашних любовников Ванды. Потом Магда уехала жить в городок Эчмиадзин, где у ее двоюродной сестры, старой девы шестидесяти лет, имелась квартира. Она забрала с собой и Даниэля. Жить стало намного легче, к тому же Ванда начала работать в Министерстве здравоохранения и получала хоть какие-то деньги, часть из которых посылала матери.

А Магда была прекрасно осведомлена о любовниках дочери и при каждом случае называла ее шлюхой, но не требовала блюсти нравственность, ибо была заинтересована в тех средствах, которые Ванда, по ее словам, «выкачивала из своих любовников». К тому же в глубине души она надеялась, что дочь наконец-то выйдет замуж…

Тем апрельским утром 1997 года Ванда ехала в такси и думала, что через год заберет Даниэля у матери и отдаст его в одну из ереванских школ. Она прекрасно понимала, что, как только Даниэль переберется к ней, холостяцкой жизни придет конец, но не жалела об этом…

За всю дорогу от Еревана до Эчмиадзина таксист не проронил ни единого слова, только когда въехали в город, спросил, где именно остановиться. Ванда заплатила 3000 драмов, вошла в последний подъезд последнего дома неширокой улицы и, поднимаясь на шестой этаж, почувствовала, как сильно заколотилось сердце: она всегда волновалась перед встречей с сыном. «Какой же дурой нужно быть, чтоб жить без Даниэля», – каждый раз думала она, но когда выходные заканчивались, все равно оставляла его и спешила в Ереван. Вот и теперь, поднимаясь по крутым ступенькам и считая этажи, она думала о том, что и на этот раз все будет точно так же…

– Мама, привет, это я.

– Привет, Ванда, ты сегодня рано, – сказала Магда, целуя дочь.

– Где он?

– Где ж ему быть в такую рань? В спальне. Спит еще.

Ванда сняла куртку, пошла в спальню и села рядом с кроватью сына. Даниэль спал, чуть приоткрыв рот, и улыбался во сне. Проснувшись и увидев Ванду, мальчик вскочил и бросился ее обнимать.

– Доброе утро, милый. С днем рождения!

– Мама! – произнес мальчик, еще крепче сжимая объятия. – Ты приехала!

– Да, джан… Но ты меня так задушишь… Ты у меня уже такой большой, сильный!

– Мама, как хорошо, что ты приехала!

– Ты правда рад?

– Очень! Очень!

– В таком случае давай оденемся и пойдем смотреть, какие подарки я тебе привезла.

Глядя на дочь с внуком, Магда задумчиво сказала:

– По-моему, лучший подарок для него – это ты. Каждый раз после того как ты уезжаешь в Ереван, у него поднимается температура.

– Я знаю, мама.

– Знаешь, но не хочешь менять свою жизнь.

– Уже скоро, мама, уже скоро все изменится, – сказала Ванда, и они с Даниэлем пошли в гостиную.

Когда они завтракали, сидя вокруг большого стола, Магда спросила дочь:

– Как твой старик?

– Нормально. Он наконец поговорил с Суриком, моим бывшим, своим племянником. Тот отстал, а этот обещал подарить машину.

– Он этого никогда не сделает.

– Почему?

– О машине все узнают, а он не захочет, чтоб все знали, что у него молоденькая любовница.

– Ему плевать на всех, мама. К тому же я уже не молоденькая…

– Что ж ты будешь делать с машиной?

– Продам, когда понадобится, а пока буду ездить.

– Ты умеешь водить машину?

– Он сказал, что научит меня, – ответила Ванда. – Почему ты так плохо поел, Дэни? – спросила она, видя, что сын собирается встать из-за стола.

– Не хочется больше, ма, – ответил Даниэль и побежал играть новыми игрушками.

– Он в последнее время плохо ест, – сказала Магда. – Боюсь, как бы не заболел.

– Не заболеет.

– Тебе-то что! Ты будешь в Ереване, а мне смотреть за ним.

– Пожалуйста, мама! Потерпи еще год, и я возьму его к себе; он пойдет в школу.

– Странно, что он вообще тебя любит! Интересно, будет ли он любить тебя, когда узнает, что ты самая настоящая шлюха?

– У тебя устаревшие понятия о шлюхах.

– Ты хоть считала, сколько мужчин прошло через твою постель?

– Перестань, мама!

– Почему ты не выходишь замуж?

– Не могу! Не хочу!

– Потому что ты шлюха!

– Не надо, мама! Сегодня день рождения Дэни. Только не сегодня, прошу тебя. – Ванда встала из-за стола. – Эй, Дэни, хочешь, пойдем погуляем?

– Да, – ответил Даниэль. – Очень.

– Тогда давай одеваться.

– Когда вас ждать? – спросила Магда.

– К обеду.

Магда подошла к Ванде:

– Ты прости меня, ладно?

– Ничего, мама, я же понимаю, как тебе трудно.

– Это ничего. Просто я хочу, чтоб тебе было хорошо.

– Я знаю, мама. Ты всегда хотела, чтобы мне было хорошо, но всегда делала мне больно. И в детстве, и сейчас…

– Мама, почему ты плачешь? – спросил шестилетний Даниэль, надевая куртку.

– Я не плачу…

Когда они вышли на улицу, Даниэль потянул Ванду за рукав; Ванда наклонилась.

– Мама, – сказал он, – когда ты уезжаешь, бабушка о тебе плохие вещи говорит; я не понимаю, но знаю, что очень плохие… И сердится на тебя.

Ванда поцеловала сына.

– Не верь ей. Ты ведь меня любишь?

– Да…

– Значит, никогда не верь, если обо мне будут говорить гадости.

– Я люблю тебя, мама.

– Вот и хорошо. Знаешь, что мы сейчас сделаем? Убежим в Ереван!

– А бабушка?

– Она ничего не узнает. Мы вернемся к обеду.

– Тогда давай убежим!

Ванда остановила такси (вспомнился утренний таксист), и они поехали в Ереван. По дороге Ванда решила уже из Еревана позвонить матери и сказать, что Даниэль переночует у нее и что они вернутся в Эчмиадзин лишь в воскресенье вечером. Даниэль болтал без умолку, что-то рассказывал, а Ванда перебирала в памяти места, куда можно свозить сына.

– Как хорошо, что мы будем вместе, – вдруг сказал Даня. – У меня никогда не было такого дня рождения…

Ванда кивнула и упрекнула себя за то, что у Даниэля никогда не было такого дня рождения…

Когда, пешком пройдя по Проспекту, Ванда с Даней свернули на улицу Амиряна, Ванде вдруг пришло в голову зайти в церковь Святого Григория Просветителя, того самого Григория, сына Анака из парфянской династии Сурен-Пахлавов, ветви царского дома Аршакидов, убийцы отца царя Трдата Святого – Хосрова Великого…

И с того дня, сама не зная почему, Ванда стала часто заходить в эту церковь.

«Уж не превращаюсь ли я в Клару?» – думала она иногда.

Ванда помнила, что именно в эту церковь она зашла в тот день, когда в последний раз встретилась с отцом Даниэля. Тогда всю ночь шел снег, а утром перестал.

Глава 19

Снег шел всю ночь, а утром перестал. Он шел и вчера, но быстро таял, и все думали, на том все и кончится, потому что было еще начало ноября. Но снег перестал лишь утром. За ночь весь город стал другим, и белизна ослепляла, и ты улыбался ей. После осенней грязи снег утром казался очень чистым, очищающим.

Мужчина должен был позвонить женщине, но боялся. Он знал, что ему надо позвонить, но ничего не мог с собой поделать. Мужчина подошел к окну. Он удивился, что за ночь выпало столько снега, и прикоснулся лбом к оконному стеклу. Оно было неожиданно холодное, и от этой неожиданности мужчина вздрогнул. Но потом подумал: на улице ведь мороз. Просто трудно было свыкнуться с мыслью, что зима наступила так рано. Закурив сигарету, мужчина пошел к телефону…

Когда женщина позвонила вчера, у мужчины были гости. Громко играл магнитофон.

– У тебя гости? – спросила женщина. Услышав ее голос, мужчина почему-то вспомнил, что идет снег.

– Да, гости, – ответил он.

– Позвони мне завтра утром, ладно? Я хочу тебе сказать что-то.

– Скажи сейчас.

– Сейчас не получится. Завтра.

– Хорошо. До завтра.

– До завтра.

Но они долгое время не клали трубки. Потом женщина сказала:

– Эй, я кладу трубку.

Мужчина словно выйдя из оцепенения:

– Да, да… Хорошо. Значит, до завтра…

Они не виделись целых три месяца. За это время в жизни мужчины произошло много нового, и он думал, что эта женщина уже в прошлом. Но она позвонила вчера. Зачем? Мужчину не покидало чувство тревоги…

Набирая ее номер телефона утром следующего дня, мужчина подумал, что, может быть, и сегодня пойдет снег, ближе к вечеру…

– Это я, – сказал он, поздоровавшись.

– Доброе утро. А я думала, не позвонишь.

– Я тоже так думал.

– Вот видишь. Я тебя все-таки знаю.

Мужчина подумал, что он сейчас разнесет аппарат вдребезги.

– Ты хотела мне что-то сказать?

– Да.

– Что?

– Хотела.

– Говори же!

– Не кричи на меня.

– Извини. Что ты хотела мне сказать?

– Давай встретимся сегодня.

– Ты не можешь сказать теперь?

– Не могу. Мама дома и все такое.

– Хорошо. Давай встретимся.

– Через час подойдет? Я должна одеться.

– Давай. Я буду ждать на прежнем месте.

– Ладно. – Она повесила трубку, а мужчина подумал: «На прежнем месте… Как в пошлых романах!» Он вышел на улицу. Небо было голубое-голубое. Замерзший снег хрустел под ногами.

Увидев женщину, переходящую улицу, он подумал, что она не изменилась. Длинные волосы собраны сзади в хвостик, длинное серое пальто, еще больше подчеркивающее ее худобу. Мужчина подумал, что женщина похудела. Это было первое впечатление. Второе было прямо противоположно первому. Когда она подошла к нему, он понял, что женщина пополнела.

Они пошли рядом.

– Ты пополнела, – сказал мужчина.

– Господи! Неужели так заметно?..

И мужчина, не замедлив шага, почувствовал, что падает в какую-то яму.

– Хорошо, что пошел снег, правда? – спросила женщина.

– Не знаю. Когда снег еще не пошел, было намного теплее.

– А мне сейчас не холодно.

Перейдя улицу, теперь уже вместе, они вошли в парк, где находится Дом камерной музыки. Стены его были облеплены снегом.

– Хочешь, сядем где-нибудь? – спросил мужчина. – Вон скамейка. Только сначала нужно будет очистить снег.

– Нет. Я хочу ходить, – ответила женщина.

Она подошла к дереву и стряхнула с веток снег. На деревьях были листья, некоторые совсем еще зеленые, и от тяжести снега ветки свисали вниз, eще немного – сломаются. Когда женщина стряхнула с них снег, они поднялись.

– Смотри, – сказала женщина, – на том дереве тоже много снега. Ты прав: снег пошел слишком рано, и листья не успели опасть.

Мужчина подумал о том, что снег пошел слишком рано он не говорил, он только подумал об этом. Подумал, но не сказал вслух. Как она узнала, о чем он думает? Впрочем, мужчина думал не только об этом. Еще о стольких вещах!..

Женщина стряхнула снег с другого дерева, с третьего. Она была без перчаток, и у нее покраснели руки.

– У меня руки замерзли, – сказала она мужчине, но мужчина ничего не сказал. Ведь в том, что они расстались, была виновата она, ее всегдашнее упрямство. Еще ничего не зная, она прогнала его, и он понял, что хлестать кнутом по лицу она умеет. Но он не привык получать пощечины, и, когда она ударила, он подумал, что ненавидит ее. Потом ненависть прошла, и осталась только пустота. Сегодня же он почувствовал, что ему приятно смотреть на это худое лицо. Приятно, но не более того, подумал он. И она просто встретилась, чтоб сказать о том… Ничего не требовать. Просто сказать. Она, наверное, считала нужным сказать ему об этом. Мужчина подумал еще, что женщина, должно быть, долгое время не могла решить, позвонить или нет.

– Мне так хочется послушать орган, – сказала женщина. – В последний раз я слушала органную музыку с тобой. Помнишь?

«Зачем?» – подумал мужчина. Это означает уже не просто сказать о том, о важном, а упрекать, постараться вернуть. Дешевый трюк. Но мужчина не почувствовал себя застигнутым врасплох. Он оставался спокоен. Ему не было тяжело. Он знал, что тяжело ей, женщине. Теперь она хочет воскресить прошлое. Зачем?

– Помнишь? – снова спросила женщина.

Он кивнул, потом спросил:

– Мама знает?

– Я ей не говорила, но она, конечно, догадывается. Она вся какая-то грустная ходит. Мне ее очень жаль.

Он чуть было не сказал: сама виновата. Но лишь посмотрел на нее; женщина поняла.

– Что же ты собираешься делать? – спросил он.

Когда женщина посмотрела на него, он понял, что этим вопросом он убил ее последнюю надежду. Мужчине не было все равно, но в то же время он не мог не спросить.

– Пусть останется все как есть, – ответила женщина. – Мама мне поможет.

Мужчине было жаль ее. Он подумал, как тяжело ей будет, когда наступит настоящая зима. Она не управится, подумал он. Женщина вдруг повеселела, подпрыгнула на снегу.

– Если будет мальчик, я назову твоим именем.

– Зачем? – спросил мужчина. Он был недоволен. – А если он спросит, откуда его имя?

– Я скажу, что от тебя, но добавлю, что ты умер.

– Или что я был летчиком и погиб, как герой? – Мужчина опять подумал, что все это похоже на «пошлый роман».

– Не смейся, пожалуйста!

Но мужчина и не думал смеяться. Только его не покидало чувство, что он это все где-то читал. Все было как-то нереально. Реальным были только снег и вон – Дом камерной музыки. Надо прийти послушать орган, подумал он. Когда вернется жена, надо прийти послушать орган. Бах, Гендель… Но теперь и жена казалась нереальной. И лишь снег, Дом камерной музыки и женщина рядом, ее худое лицо.

– А может, не надо называть ребенка моим именем? – мягко спросил он.

– Пожалуй, ты прав, не стоит. – Лицо женщины опять сделалось грустным.

Нет, не надо называть ребенка моим именем, снова подумал мужчина…

– Помнишь ту скамейку? Мы когда-то сидели на ней. А в сентябре вон с того дуба падали желуди, и мы боялись, что они упадут нам на головы…

Мужчине не нравилось, когда женщина начинала вспоминать. Ему казалось, что его хотят заарканить.

– Противно все-таки, что у меня руки замерзли, – сказала женщина.

Мужчина просто ответил:

– Холодно.

Снег хрустел под ногами. Мужчина был в перчатках, но его руки тоже стали замерзать. Он почувствовал, как холод, забравшись под подол пальто, стремительно поднимается по спине к плечам. Его вдруг охватило какое-то паническое чувство. Он захотел немедленно пойти домой и выпить чашку горячего чая. Мужчина не любил, когда ему бывало холодно, он этого не выносил с самого детства, и теперь мысль о горячем чае все больше овладевала им.

– А я женился, – сказал он. – Месяц назад…

Женщина сначала ничего не сказала. Она остановилась и посмотрела на него. Потом стала смеяться. Смех ее все время возрастал и становился звенящим. В парке было очень тихо, а женщина смеялась все громче и громче. Мужчина тоже заулыбался, хотя не понимал, что так рассмешило женщину. Ее смех заражал, но мужчина чувствовал, что ее смех исторгает яд.

– Что тебя так рассмешило? – спросил мужчина. Теперь и он смеялся.

– Ничего… Ничего… Боже, какая же я дура! – Она продолжала смеяться. Когда же она успокоилась и в парке стало так же тихо, как и прежде, она сказала: – Проводи меня до перекрестка. Я пойду домой. Я замерзла.

И они пошли. Мужчина подумал, что расстается с этой женщиной навсегда.

Когда они дошли до перекрестка, женщина сказала:

– Все… – И потом не удержавшись: – Как ты думаешь, мы встретимся когда-нибудь?

– Вряд ли, – ответил мужчина. Он почувствовал, что если женщина скажет еще что-нибудь, то он пойдет с ней. Но женщина ничего больше не сказала; она повернулась и ушла. Мужчина тоже пошел домой. «Боже, как я замерз!» – думал он.

Женщина же спустилась по улице Ханджяна, потом по Вернисажу вышла на площадь Республики и, обогнув ее с южной стороны, вышла на улицу Амиряна. Здесь находилась церковь сурб Григор Лусаворич. Женщина вошла в церковь.

«Церковь сурб Григор Лусаворич на улице Амиряна была сравнительно новая купольная церковь, из белого туфа… Башня-колокольня, построенная после, по своему цветовому и объемно-пространственному замыслу гармонично вписывалась в общую архитектуру города. Архитектор Рафаел Исраелян в 1979 году представил проект фундаментальной реконструкции церкви католикосу Вазгену Первому. В 1980-е годы сын Рафаела Исраеляна, архитектор Арег Исраелян, продолжил дело отца, и церковь подверглась полной реконструкции. Был построен купол, внешние стены облицованы туфом. Большая работа была проделана и по реставрации интерьера: с западной стороны построена галерея для хора, главный алтарь украшен барельефами. Позже были возведены колокольня и учебно-воспитательный центр «Ованес Козерн», где преподают английский язык, готовят художников-иконописцев…» – так напишут на сайте мэрии города Еревана позже, когда появится сам сайт.

Глава 20

А пока в одно из ветреных и дождливых ноябрьских воскресений 2000 года Мамикон, гуляя бесцельно по Еревану, зашел в церковь сурб Григор Лусаворич на улице Амиряна и сел на скамейку. Пахло ладаном и еще чем-то; чем – не разберешь. В церкви никого не было, если не считать пяти-шести нищих, пережидающих ветер и дождь. Мамикон подумал, что за то время, что его не было, тут ничего не изменилось. Нищие и теперь что-то ели, разостлав на скамейке старую газету, как и тогда! Только теперь он уже знал, что нищим разрешается есть в церкви… Он просидел довольно долго, глядя то на нищих, то на свечи, ярко горевшие в левой и правой нишах под изображениями Богородицы, святого Иоанна Крестителя, ангелов и святого Григора Лусаворича. Над алтарем же по-прежнему было изображение мертвенно-белого Христа. И распятый Иисус по-прежнему пытался помочь…

Когда дождь перестал и нищие стали выходить из церкви, Мамикон тоже решил уйти. Он только подумал, что поставит свечку перед изображением святого Григора и помолится в память о священнике, который служил тут еще в девяносто восьмом… Теперь он знал, как правильно. Теперь он умел молиться.

А потом Мамикон увидел, как в церковь входит женщина. Видимо, средних лет, но моложавая на вид, темные очки сдвинуты наверх, волосы стянуты сзади в хвостик. Она выглядела гламурной (впрочем, нет, тогда этого слова еще не было), ухоженной и явно не бедной. «Что ей тут понадобилось?» – подумал Мамикон, отметив, что уже три дня как идет дождь, а у женщины – темные очки, хоть и сдвинутые наверх. Наверное, мода такая, решил он. Женщина миновала несколько скамеек и почему-то села недалеко от Мамикона. Женщина была красивой и не казалась ни грустной, ни веселой. Она была никакой. На ее лице ничего нельзя было прочесть. Она просто села и просто стала смотреть на Иисуса Христа. «Может, она ждет каких-то ответов от Него?» – подумалось Мамикону.

– Почему вы на меня смотрите? Что-то у меня не так?

– Простите, – сконфузился Мамикон. – Простите. Я случайно.

– Случайно смотрите в другую сторону, – велела женщина. – Нечего пялиться!

– Простите… Я же извинился!

– Ладно. – Женщина улыбнулась. – Вы тоже простите мою резкость.

– Бывает. – Мамикон неожиданно усмехнулся и добавил: – Смешно!

– Что смешно? – поинтересовалась женщина, тоже заулыбавшись.

– Да так… Три года назад, когда в первый раз зашел в эту церковь, я познакомился со старушкой. А теперь… В церковь вошли вы.

– Вы в церкви клеите женщин? – рассмеялась женщина. – Это же грех!

– Нет, не клею. К тому же мы еще не познакомились.

– Думаете, имеет смысл?

– Я ничего не думаю.

– Очаровательно! – улыбнулась женщина. – В таком случае меня зовут Ванда.

– А меня – Мамикон.

– Редкое имя.

– Вовсе нет… А дождь еще идет?

В следующий раз Ванда и Мамикон встретились в церкви Святого Григория Просветителя через четыре дня. Встретились уже как старые знакомые. Сразу же принялись болтать, но тихо, шепотом, чтобы не мешать молящимся, которых было не так уж и много. В какой-то момент Ванда сказала: интересно, сколько церквей в Ереване и в Армении в целом?

Мамикон удивленно уставился на нее и выпалил:

– В Ереване их шесть: церковь сурб Катохике, церковь Вардананк, Кафедральный собор Святого Григория Просветителя, храм Покрова Пресвятой Богородицы, церковь Святого Зоравора, церковь Святого Ованеса… А во всей Армении храмов, монастырей, церквей – сто восемьдесят пять…

– А вы что, считали? – съязвила Ванда.

Мамикон рассмеялся:

– Представьте, да, считал.

Он достал из сумки большую толстую тетрадь, сшитую из нескольких амбарных книг, и показал Ванде…

– Вот тут они все…

– Но это же чудо! – восхитилась Ванда, листая огромный том. – Так вы ходили по Армении из деревни в деревню, из города в город и считали церкви?!

– Да, и описывал, излагал их историю… Теперь буду писать книгу. Вот…

Мамикон, вернее, его труд, не шел у Ванды из головы. Она рассказала о нем не только своей матери, но и бывшей своей начальнице и подруге Кларе, ставшей монахиней Шушаник, когда в очередной раз приехала в Эчмиадзин.

– Мамикон? – переспросила Клара. – Да это же мой племянник, сын моей сестры Норетты!

– Тесен мир! – рассмеялась Ванда.

А в декабре, лежа в кровати и глядя, как ветер треплет пожелтевшие мертвые листья на верхушке тополя за окном, Ванда спросила:

– Тебе понравилось, джан?

– Ты еще спрашиваешь! С нами такого еще не было, правда?

– Правда.

– И ты все еще меня любишь?

– Да, дорогой. Только не надо все время об этом спрашивать.

– Я просто боюсь, что однажды ты скажешь «нет».

– В таком случае тем более не надо все время спрашивать.

И он решил больше не спрашивать никогда. Он решил поверить и на самом деле поверил, что она полюбила его. Он вспомнил ее глаза и дал себе обещание не задумываться: ведь так хорошо верить, что тебя любит тот, кого любишь ты…

Тополь раскачивал верхушкой, а Мамикон думал о том, что скоро наступит Новый год, сменится тысячелетие. Но это его не пугало. На этот раз его не пугало, что осень умирает.

– Знаешь, – сказала вдруг Ванда, закурив сигарету и поставив пепельницу себе на живот. – Когда мне было четырнадцать лет, я решила, что никогда не буду плохой девочкой.

– Что это означает?

– Я тогда думала, что я плохая, потому что мне это внушили моя мама и моя учительница. Они без конца твердили, что я плохая, потому что дерусь с мальчиками, издеваюсь над девочками, грублю учителям… А однажды я стукнула физичку классным журналом по голове, когда она поставила мне двойку. Какой поднялся шум! Собрались все учителя, директор, все кричали, а у физички была истерика, и она все время повторяла, что убьет меня. Вызвали маму, она унижалась перед всеми и просила прощения за меня. И тут один мальчик из нашего класса заявил, что виновата учительница, поставившая мне несправедливую оценку, и что я стукнула ее по заслугам. И тогда моя мама предала меня, сказав, что я веду себя так, потому что я сумасшедшая, как и мой отец. В тот день я впервые всерьез задумалась о своем отце, которого никогда не видела, и решила: если моя предательница-мать называет его сумасшедшим, значит, он был очень хороший человек. Когда же мама, извиняясь перед учителями, сказала, что я такая дикая, потому что росла без отца, я решила, что больше не буду плохой девочкой, чтобы никто никогда не говорил ничего плохого о моем отце. С тех пор я очень изменилась, стала тихой, даже училась хорошо. Но все-таки какую-то дикость в себе так и не смогла до конца искоренить и, в общем-то, осталась такой же плохой девочкой.

– Я это заметил, Ванда, – сказал Мамикон. – Ты плохая девочка, потому что куришь все время, потому что по утрам пьешь пиво (странно, что ты не толстеешь!), потому что любишь коньяк с шоколадом и занимаешься любовью, как дикарка.

– А тебе не нравится? – улыбнулась она.

– Нравится! Я такую и хочу – плохую девочку. А что сталось с тем пареньком, который защищал тебя?

– Через год он перевелся из нашей школы в другую.

– Печально.

– Да. Я думала, что он, должно быть, похож на моего отца.

– Почему?

– Потому что защищал меня. Я тогда думала, что меня может понять до конца только мой отец…

– Можно мне тебя поцеловать? – спросил он.

– Это поцелуй-жалость?

– Нет, – удивился он.

– Врешь! Ты пожалел меня.

– Клянусь, нет! Я просто хочу тебя поцеловать.

– Тогда целуй. И в следующий раз не спрашивай, можно или нет.

– Я это запомню…

За окном по-прежнему дул ветер, и тополь раскачивал верхушкой, и заканчивалось тысячелетие, и Мамикон чувствовал себя очень счастливым.

Еще он чувствовал себя счастливым от мысли, что у него в рюкзаке – огромная толстая книга, в которой записаны ВСЕ церкви и монастыри Армении. Он был счастлив, потому что знал: пора начинать делать книгу. А еще потому, что из раскрытого окна донесся колокольный звон церкви Святого Григория Просветителя, того самого Григория, сына Анака из парфянской династии Сурен-Пахлавов, ветви царского дома Аршакидов, убийцы отца царя Трдата Святого – Хосрова Великого…

Мамикон почему-то подумал о том, что святой Григорий загладил грехи своего отца-убийцы.

Глава 21

Мотель «Чайка» находился в часе езды от Еревана, почти у самого шоссе, от которого ответвлялась недавно асфальтированная дорожка. Вы сворачивали на эту дорожку, ехали минут пять, потом останавливались у ворот, за которыми виден был дом из белого туфа. Вы входили через ворота во дворик, подходили к дому, и вам с поклоном открывал дверь старый швейцар. Вы входили в вестибюль, стены и пол которого были из белого с прожилками мрамора; из мрамора же были маленький столик, на котором были всякие журналы и пепельница; вдоль стен в вестибюле были диваны и кресла, обитые черной кожей, а за деревянной стойкой сидела молодая, весьма приятная женщина. Коридор направо вел к номерам, а налево – в большой зал, где стены были сплошь белые и на них висели картины; пол здесь был устлан зеленым ковром. Здесь в зале было много столиков, за которыми сидели и ели посетители. Большинство из них просто остановилось отдохнуть по пути на озеро Севан, другие же – возвращались с озера; но здесь были и такие, которые остановились в мотеле на день или два. Если вы переходили в зал, то могли спуститься по деревянной винтовой лестнице вниз и поиграть в биллиард; за бильярдной же комнатой находился бар. Никаких достопримечательностей вокруг мотеля не было (сплошь пустыня; изредка можно было встретить дерево или кустарник); мотель сам являлся достопримечательностью. Отстроенный совсем недавно, он уже тогда, летом 2000-го, снискал себе славу «милого места». Хозяином этого «милого места» был Шаварш Багратович Киракосян, которому тогда было шестьдесят два года.

До 1997 года «полковника Шаварша» можно было встретить, как известно, в рядах тогдашней Нацбезопасности Дзорского района. Потом он подал в отставку (неизвестно, насколько его отставка была всамделишной), потом он исчез, и никто не знал, где он, даже его собственная семья; потом вновь объявился летом 1999 года, «при деньгах», как говорится, и стал руководить строительством Банкетного дома при районном отделении Министерства энергетики того же самого Дзорка. Министерству энергетики, однако, не суждено было воспользоваться своим детищем, Банкетным домом в городе Дзорк, ибо денег у Дзоркского отделения Минэнерго не хватило, чтоб расплатиться с застройщиком, и вот тогда Шаварш Киракосян за смехотворную цену купил Банкетный дом, полностью перестроил, обустроил и продал его Рафаэлу Суреновичу, который владел сетью магазинов и кафе под маркой «Суреныч» (кстати, став в 99-м же депутатом, Рафик Суреныч переписал и Банкетный дом и все маркеты и кафе на имя жены своей Норетты). На деньги же, вырученные за Банкетный дом, бывший полковник Шаварш, приобрел – кстати, опять за бесценок – мотель «Чайка», который находился на полдороге между Ереваном и озером Севан.

15 июля 2000 года молодой, весьма приятной женщиной, сидевшей за стойкой в вестибюле мотеля «Чайка», была Луиза Оганнисян, которой тогда было прилично за тридцать. У нее были карие глаза, коротко остриженные волосы. На ней была форма служащей мотеля «Чайка», очень ей подходившая, и она, стоя за стойкой, думала о том, что в восемь часов кончится ее смена (на ее место заступит Лилик, другая «приятная, молодая женщина»), и маленький автобус мотеля отвезет ее в Ереван, домой. Она думала о том, что в этот день ей будет очень трудно вернуться домой, и дело было не в том, как она будет смотреть в глаза дочери (она почему-то подумала, что не сможет смотреть в глаза дочери), и совсем дело было не в том, что ей теперь было как-то не по себе, а в том, что она смутно догадывалась о том, что в ее жизни произошел переворот, начался новый этап.

Хотя все еще было неясно, туманно, Луиза Оганнисян могла предугадать, как будут развиваться события, и ее теперь мучили угрызения совести, и она называла себя шлюхой, но потом убедила себя в том, что все это делается ради дочери (а Луиза Оганнисян была готова ради Сирушик на все…) К тому же, подумалось ей, наконец-то с бедным, нищенским существованием будет покончено. Ведь она достойна этого! – как сказал Шаварш Баграмович. Тут надо сказать, что по переезде в Ереван ее муж Аво – инженерный гений – пропал. И с тех пор от него не было ни слуху ни духу. Первое время она жила у своего двоюродного брата Сурика Барсегяна, а потом, начав работать то там, то здесь, она арендовала квартиру где-то в районе Давидашен.

Но ведь она достойна лучшего! Ведь так и сказал ночью Шаварш! Он сказал, что такой женщине, как Луиза, не место за стойкой в вестибюле; что она, да, именно она, Луиза, достойна быть королевой!.. Бывший полковник Шаварш говорил ночью еще очень многое другое, и Луиза плакала и думала о дочери и о муже, который пропал, как сквозь землю провалился…

А в тот вечер, когда до окончания ее смены оставалось полчаса, ей по внутреннему телефону позвонил сам Шаварш Баграмович Киракосян. Услышав его голос, Луиза задрожала, почувствовала, как ей делается жарко и как холодеют руки. Шаварш предложил ей после окончания смены не уезжать в Ереван, а остаться. Он сказал, что приглашает ее на ужин с ним, его другом и подругой этого друга; он сообщил также, что в его кабинете ее будет ждать вечернее платье, его первый подарок ей. В заключение Шаварш спросил:

– Ты останешься?

– Да, – ответила Луиза.

И вот, несмотря на то что Лилик, ее лучшая подруга и сменщица, уже пришла и о чем-то оживленно рассказывала, Луиза подождала, пока электронные часы над стойкой покажут 20.00, и только тогда поднялась наверх, в кабинет шефа. К ее большой радости, Шаварша в кабинете не было; она взяла платье, которое было очень красивое и понравилось Луизе, вышла из кабинета и пошла в ту половину здания, где были комнаты служащих. На записке, оставленной хозяином мотеля «Чайка» рядом с платьем, было написано: «В девять часов я тебя жду в баре».

«Ну что ж, – подумала Луиза, – погибать – так погибать!»

Когда Шаварш Киракосян в тот вечер дня 15-го, месяца июля 2000 года спустился в бар, Луизы Оганнесян там еще не было. Войдя в бар, он кивнул бармену и сел за свободный столик в углу.

Для своих лет он выглядел довольно-таки молодо, правда, седина уже тронула его густые черные волосы, и лоб избороздили морщины. Он был гладко выбрит; одет он был в легкие летние светлые брюки и темный двубортный пиджак, несколько скрывающий его полноту и предательски выпирающий живот. В петлице пиджака у него была белая роза, а на мизинце правой руки – перстень; надушен он был дорогим одеколоном, на манжетах его рубашки были золотые запонки. В общем-то, Шаварш выглядел весьма и весьма недурно, чего ему и хотелось, ибо он очень желал произвести на Луизу благоприятное впечатление – впечатление, основанное на мысли типа того, что и «в старости можно выглядеть элегантно», и еще – «пусть мы не молоды, но зато старость предполагает серьезность отношений». Что именно понимал Шаварш под «серьезными отношениями», сказать было трудно. Как, впрочем, и под «старостью». Ведь шестьдесят два – это скорее зрелость, чем старость…

Ему принесли мартини, и он закурил дорогую сигарету и настроился на романтический лад, что было весьма не трудно, ибо джаз-банд играл блюз. Однако, кроме романтики, голова его была забита множеством прозаических мыслей, связанных с бизнесом. Как раз бизнес и должны были обсудить Шаварш и его молодой друг.

Шаварш и пригласил Вангра в «Чайку», чтоб обсудить план перехода из одной сферы влияния в другой, ибо, как сказал Вангру Шаварш, «лучше будет, если мы это сделаем добровольно».

Шаварш считал себя стреляным воробьем как в денежных делах, так и в любовных, и его на самом деле было очень трудно чем-либо удивить. Однако, когда он увидел, как в бар входит Луиза Оганнисян в своем новом вечернем платье, у него перехватило дыхание, и он подумал с удивлением: «Са тагухи а…»^[39]

Луиза села за столик «стареющего» Шаварша и тихо сказала:

– Добрый вечер.

– Добрый вечер. Ты очень хорошо выглядишь!

– Дежурный комплимент, вы не находите?

– Нет, – сказал Шаварш. – А вообще-то, конечно, все комплименты банальны. – Потом добавил: – Тебе очень подходит это платье.

– Ах да! – усмехнулась Луиза. – Я забыла поблагодарить вас за платье.

– Тебе оно нравится?

– Да.

– Прекрасно! – Шаварш был доволен. – Что будем пить?

– На ваше усмотрение.

– Тогда, – сказал он, чувствуя себя очень молодым, – закажем что-нибудь легкое. Будем болтать и ждать моих друзей.

– А кто они?

– Он бизнесмен, она шлюха.

Глаза Луизы вспыхнули:

– Как я?

– Нет. Подруга моего друга шлюха по характеру, по убеждениям, по стремлениям. А ты не шлюха.

– Вы думаете, я вас люблю? – Луиза чуть не расплакалась.

Теперь усмехнулся Шаварш:

– Я был бы последним идиотом, если бы так думал. Но понимаете… понимаешь, дело в том, что ты мне нравишься.

– Вы думаете, этого достаточно?

– Почему бы нет?

– Но вы старше меня на 20 лет! – Губки у Луизы дрогнули.

– Не будем говорить о моем возрасте. И вообще давай не горячиться. Я обещаю тебе богатство, роскошь. Что же еще?

– Итак, я содержанка, – сказала Луиза. – Или я новое вложение капитала? Я ваша новая «Чайка»?

– Нет. Просто ты мне очень нравишься. И я не понимаю, зачем заводить этот разговор, если и так ты согласна?

– Вы правы! Если я взяла платье, если я пришла в бар, как вы велели, то это уже означает, что я согласна.

– Нет, – сказал Шаварш. – Ты согласилась не тогда, когда надела платье, не тогда, когда села за мой столик и сказала: «Бари ереко»^[40], а тогда, когда пустила меня к себе в постель!

– Вы правы…

– А я почти всегда прав… Так, что будем пить?

– То же, что и пьете вы.

– Это мартини.

– Давайте.

Шаварш Киракосян сделал знак, и одна из официанток подошла к их столику. Он велел ей принести мартини и увидел, как в бар входят Вангр и его подруга, у которой были холодные тигриные глаза. Когда они подошли к их столику, Шаварш встал.

– Привет, дети мои, – сказал он, пожал руку Вангра и поцеловал Тигрицу в лоб. – Познакомься, – сказал он Луизе, – Вангр, а это его шлюха. – А потом представил своим друзьям Луизу: – Познакомьтесь, моя секретарша, Луиза.

Луиза и Тигрица, пробежав друг по другу глазами, пожали руки. Луиза сказала:

– Очень приятно, хотя о том, что я секретарша Шаварша Баграмовича, я сейчас вот только узнала.

– То ли еще будет! – сказал Вангр, как-то подбадривающе. – Шаво большой волшебник; от него жди чудес.

Вангр понравился Луизе сразу, а вот Тигрица – нет; может, из-за своих холодных тигриных глаз.

Шаварш Баграмович велел официантке принести мартини и для подруги Вангра и сказал:

– Поболтайте немного без мужчин. Вы, женщины, ведь любите поболтать, посплетничать (Луиза скорчила гримасу), а мы с Вангром обсудим одно дельце и присоединимся к вам.

Когда Вангр и Шаварш вышли из бара, Луиза сказала:

– Ненавижу богачей!

– Я тоже, – сказала Тигрица. – Но мне нравится быть богатой. Так что приходится выбирать…

– Нет в этом мире совершенства, – процитировала Луиза Маленького Принца, и они рассмеялись. У Луизы было такое чувство, будто она заключает контракт с Мефисто.

Когда Шаварш и Вангр вернулись к Луизе и Тигрице, хозяин «Чайки» предложил съездить на озеро Севан, окунуться разок-другой и вернуться опять в мотель.

– У меня нет с собой купальника, – сказала Луиза.

– Господи! – замахал руками Вангр. – Луиза! Неужели вы думаете, что мы будем купаться одетыми?

– Ну… я думала, хоть что-то ведь надо надеть?

– Зачем?! – удивилась Тигрица. – Обычно что-то скрывают тогда, когда хотят что-то скрыть. А вам ведь нечего скрывать, не так ли?

– Я надеюсь… – Луиза улыбнулась: она поняла, что для нее началась совсем другая фантастическая жизнь. Она еще раз посмотрела на стареющего своего Шаварша.

Глава 22

Когда стареющий доктор Арман и молодая Татевик в сентябре 2000 года доехали до Берджи, они уже были измотаны и измучены дорогой, горной, извилистой, неспокойной, которую и дорогой-то назвать можно было лишь с большой натяжкой. То и дело она превращалась в тропинку, а то и вовсе исчезала, и они вынуждены были ехать наугад, вернее, «на ощупь». Слава джипу: не подвел! А ехали они, между прочим, вверх по склону горы – к вершине, где находилось село Берджи.

Когда доехали до Берджи, уже был вечер, и солнце заходило за далекой, синеющей в знойной дымке горной грядой, и уже в воздухе становилось прохладно. Они вышли из джипа. Где-то очень далеко лаяли собаки, а вообще-то было очень тихо. Пахло мокрой травой и коровьим пометом, смешанным с запахом молока… Так же пахло и от Гарика, который их и встретил.

– Как доехали? – спросил он, хотя, наверное, знал, что доехали они не очень хорошо, потому что дорога была ужасной (еще повезло, что дождя не было, а то даже хваленый джип не осилил бы такой подъем). Гарик посмотрел на Армана и Татевик, потом отвел глаза и стал смотреть на заходящее солнце. У него был какой-то беспокойный взгляд. – Ну, что ж, – вздохнул он, поскольку на его вопрос о том, как они доехали, он так и не получил ответа. – Пойдем, я покажу вам дом, где вы будете спать. Джип можно оставить здесь…

Гарик уже четыре года как жил в этом самом поселке Берджи. Он был врач, причем первоклассный врач, но он не хотел уезжать отсюда. В городе ему обещали чуть ли не должность заведующего отделением в одной из больниц, но Гарик уперся, и никакими силами невозможно было заставить его оставить Берджи. Однажды приехав сюда по просьбе одного старого знакомого (кстати, его предшественника, врача в горном селе Берджи), он так и остался тут навсегда (а его предшественник вскоре умер). Что Гарика тут держало, доктор Арман не знал и не понимал. Из-за Берджи он развелся с женой, Нонной, которая, кстати, тоже будучи врачом, никак не хотела оставлять столицу, и это Арман как раз таки понимал. Он лишь время от времени навещал своего друга, приезжая раз в год или еще реже сюда, на вершину горы. За эти четыре года Гарик полностью поседел и теперь был похож на глубокого старика.

Дом, в котором должны были жить доктор Арман и его молодая подруга Татевик, пустовал, в нем никто не жил. Он находился на краю пропасти, и из его окон открывался удивительный вид на долину. Если б можно было посмотреть на дом со стороны долины, то сложилось бы впечатление, что он каким-то чудом приклеен к склону горы, и достаточно одного сильного порыва ветра, чтоб сорвать его со склона и унести далеко-далеко…

– А кто раньше жил в этом доме? – спросили Арман и Татевик Гарика.

Тот ответил:

– Старик и старуха. Они умерли месяц назад…

– Послушай, Гарик, а почему так мало здесь людей? Куда все подевались? Мы никого не увидели, когда шли сюда, хоть и не так уж и поздно.

– Я вам все расскажу, – ответил Гарик. – Вы отдохните, можете даже поспать немного, а потом приходите ко мне. Посидим, выпьем что-нибудь, а утром вы уедете.

– Но, Гарик, мы собирались пожить здесь недельки две. Я как раз взял двухнедельный отпуск…

Гарик почернел лицом:

– Здесь нельзя оставаться… Я вам все расскажу потом…

Он ушел. Арман и Татевик машинально стали распаковывать вещи.

– Гарик очень постарел, – сказала Татевик.

Она знала Гарика с последнего их приезда в Берджи полгода назад, и Арман подумал о том, что это изменение в его друге ей показалось еще более страшным.

– Наверное, он очень устает, – ответил он.

Они с Татевик сели за стол. На столе горела оставленная Гариком керосиновая лампа, и от нее остальная часть комнаты казалась еще больше погруженной во мрак. Они поели хлеб, сыр, выпили вино, которое привезли с собой. Доктор Арман, признаться, был несколько удивлен и даже уязвлен тем, что Гарик сразу же не пригласил их к себе домой и не угостил чем-то очень вкусным (жаркое из баранины, например).

Татевик сидела передо ним за большим дубовым столом, и лицо ее освещал слабый свет керосиновой лампы. Она была очень красивой.

– Ты жалеешь, что мы приехали сюда? – спросил он.

– Нет, – ответила его подруга. – Ведь мы приехали вместе. К тому же надо было навестить Гарика…

Доктор Арман был очень благодарен ей за эти слова и хотел поцеловать ее, но не захотел нарушать тишину (нужно было отодвинуть стул, подойти к ней…). Было действительно ОЧЕНЬ тихо, и они, жители Еревана, особенно полно чувствовали эту тишину.

– Что будем делать? – спросила Татевик.

Арман закурил.

– Поспим немного, потом пойдем к Гарику. Наверное, мы не будем спать всю ночь. Так что нам надо теперь отдохнуть.

– Мы завтра утром уедем отсюда?

– Так сказал Гарик.

– Значит, мы зря распаковывали вещи, – улыбнулась Татевик.

– Да… – Доктор Арман подошел к ней и поцеловал…

Он любил Татевик. Уже четыре года они были вместе, и эти четыре года он был счастлив. Когда он впервые увидел ее на севанском пляже летом 93-го года, то сразу же понял, что всю свою жизнь любил только и только ее, и она, Татевик признавалась ему, что почувствовала то же самое, хотя он-то знал, что сначала он ей даже не понравился, и она избегала его и стеснялась его ухаживаний. Она говорила потом, что, может быть, это было чувство самосохранения: увидев его, она сразу почувствовала какое-то беспокойство, некую угрозу своему тихому, размеренному (хоть и одинокому) существованию: все же со своим мужем Ваагом она чувствовала себя одинокой; к тому же он так и не захотел детей. И это все больше и больше отстраняло ее от него. Но потом Татевик перестала обороняться и полностью отдалась чувству, захлестнувшему ее (а может, просто она устала от своего одиночества?). Но нет! Это было не только их бегство от одиночества! Они полюбили друг друга и были счастливы в своей любви, хоть и она, эта Любовь, казалась им обоим НЕВОЗМОЖНОЙ вначале. Ведь они могли встречаться только урывками, очень часто случайно, но зато каждый раз, когда они встречались, они брали все, что эти встречи им могли дать. А еще реже они могли вот так вот вдвоем вырваться на несколько дней из города. Вот и теперь было так, и они рассчитывали пожить здесь около двух недель, вдали от всех, именно в Берджи, где их никто не мог найти…

– Пропали наши две недели, – сказал доктор Арман Татевик, когда поцеловал ее.

Она потерлась носом о его щеку и прошептала:

– Не горюй, будут другие…

Арман подумал, что вряд ли у них будут уже еще такие две недели, но промолчал. Ему просто было очень жаль, что их две недели пропали.

Они, не раздеваясь, легли на диван и потушили керосиновую лампу. Он думал то о Татевик, то о Гарике, то о селе Берджи, то снова о Татевик. Он еще не знал, что очень скоро, уже через пару месяцев он потеряет Татевик (она погибнет в автокатастрофе), потеряет и Гарика, своего единственного друга. Но разве такое заранее можно знать?.. Он был просто счастлив и, лежа на тахте в пустовавшем уже месяц доме, на вершине горы, в селе Берджи, он старался как можно полнее ощутить это счастье от близости с Татевик; вдыхать запах ее волос, запах ее молодого, здорового тела… Она вскоре заснула, и он начал тосковать по ней, и так бывало всегда. Когда даже рядом с ним Татевик засыпала, он тосковал по ней и ревновал ее ко сну, но не смел, конечно, будить, потому что Татевик была похожа на ангела из сказки и часто улыбалась чему-то во сне.

Их связь многие считали скандальной. Ведь Татевик была намного моложе знаменитого доктора, и из-за нее он бросил ударившуюся в религию свою жену, Клару (девочки-то – Лора и Эва уже к тому времени были взрослые и жили своей жизнью). Он думал тогда: человеку дана одна жизнь, и часто, когда он понимает, что неправильно прожил какую-то часть ее, он должен постараться исправить ошибку. Связь с Татевик не грех, а героический поступок, думал он. Ведь они оба нашли в себе силы любить, а между тем им казалось, что они больше никогда не смогут, что они утратили способность любить…

Татевик повернулась и поцеловала его в губы, и, не открывая еще глаза, все еще пребывая во сне, улыбнулась.

– Просыпайся, балик^[41], нам надо пойти к Гарику.

– Я видела такой сон! – прошептала она.

Дом, где жил Гарик, находился «в центре» примерно рядом с тем местом, где Арман оставил свой джип. Когда они, нагруженные сумками, шли к дому Гарика, было очень темно, и два раза они чуть было не заблудились, хотя это, казалось, было невозможно: село Берджи-то было маленькое. Поднявшись на крыльцо, они постучали в дверь, и им открыла старушка, которую Арман никогда не видел и у которой в руке была свеча. Она поздоровалась с ними и проводила их в комнату, и они увидели Гарика, сидящего за столом. На столе тоже была свечка, и старушка положила рядом с ней вторую, с которой вышла встречать.

– Я думал, что вы проспите всю ночь. – Гарик сделал вид, будто улыбается.

– Да нет, – сказал Арман, садясь вместе с Татевик за стол. – Тут так тихо, что мы не могли уснуть…

Гарик перестал улыбаться. Старушка стала накрывать на стол. Когда она в очередной раз вышла из комнаты в кухню, доктор Арман спросил:

– Кто это, Гар? И откуда ты ее нашел?

– Она моя жена, – ответил друг Армана. – Я с ней живу уже полгода…

– Эта старушка?!

– Ей столько же, сколько и Татевик, – спокойно возразил Гарик. – Это она только с виду выглядит старушкой, впрочем, как и я, – только с виду старик. Мой же возраст, дорогой одноклассник, ты знаешь…

– Что происходит, Гар? Что тут вообще творится?

– Сначала поедим, – сказал Гарик, и, когда старушка (ее звали Ирма) присоединилась к ним, они стали есть.

– Это настоящая водка, – сказал гордо Гарик, наливая всем рюмки. – Я месяц назад привез эту водку из соседнего села, что в тридцати километрах отсюда, в долине.

Они выпили.

– Ешьте, – сказал Гарик, после того как, выпив водки, понюхал луковицу, а потом и откусил приличный кусок хлеба с сыром. – Ирма очень хорошо готовит.

Старушка улыбнулась им и стала разливать суп с говядиной.

– Расскажи, что творится в городе, – попросил Гарик. – Что там вообще нового?

Арман рассказал все последние новости, какие знал, и в это время на другом конце стола Ирма с Татевик о чем-то беседовали вполголоса. Арман видел спокойное лицо Ирмы и удивленно-взволнованное лицо своей подружки. Они все выпили опять, потом продолжали есть суп с говядиной, Арман все что-то рассказывал и все время думал (и эта мысль беспокоила, тревожила, не давала покоя), он думал о том, что старушке Ирме столько же лет, сколько Татевик, то есть…

– Ну, а как ты? – спросил доктор Арман. – Как ты живешь здесь, в этом захолустье? Почему ты так поседел и почему в Берджи так мало людей? Расскажи тайну Ирмы.

Гарик ответил не сразу. Он выпил еще рюмку, доел медленно свой суп, вытер свою тарелку хлебом и заговорил только тогда, когда все тоже закончили есть и Ирма стала собирать со стола.

– Тут нет тайны Ирмы, – сказал он, закуривая. – Это не только тайна одной Ирмы, но и всего села Берджи.

Татевик села поближе к своему любовнику, и он обнял ее за плечи.

– Слушай, – прошептала она ему, и Арман понял, что она уже что-то знает от Ирмы.

– Слушай, – повторил эхом Гарик. – Есть тайна села Берджи. И я вроде бы ее разгадал, но не нашел причины. Именно из-за этой тайны я и не возвращался в город. Я дал слово, что не уеду отсюда, пока не разгадаю тайны, которая – я это понял сразу, как только приехал сюда, – без сомнения, была.

– Что же это за тайна? – Арман закурил уже вторую сигарету. – Расскажи мне.

– Что ж, – вздохнул Гарик. – Я расскажу. Но когда ты все узнаешь, прошу тебя, не уговаривай меня уехать отсюда. Во-первых, уже поздно (меня и Ирму уже ничего не спасет), во-вторых… Зачем мне возвращаться в город? По прошествии четырех лет это бессмысленно… Если ты помнишь, я сюда приехал по приглашению моего коллеги, который был здесь, в Берджи, врачом (я и раньше приезжал сюда в гости к нему с женой. Ну, ты помнишь…) Он пригласил меня, ибо один случай очень заинтересовал его. Оказалось, что в Берджи умерла старушка. Ничего, казалось бы, интересного, но… Чтоб засвидетельствовать смерть (а причина простая: старость), мой коллега потребовал у родственников метрические свидетельства этой старушки. Родственники отказались. Тогда мой коллега пригрозил им тюрьмой, сказав, что раз родственники не хотят показать паспорт усопшей, значит, они ее и убили. Это подействовало. Родственники принесли давно ожидаемый документ, посмотрев в который мой коллега решил, что над ним попросту издеваются: по метрике выходило, что усопшая старушка на самом деле есть девушка девятнадцати лет, причем судя по фотографии, довольно симпатичная. Мой коллега сказал, что это не тот документ, но родственники поклялись, что им больше нечего показывать. Потом один, с виду старик восьмидесяти лет, оставшись с моим коллегой наедине, когда все ушли, сказал следующее:

– Послушайте, доктор, с нашим родом что-то стало происходить. Мы в последнее время очень быстро стареем и потом умираем…

Мой коллега вызвал меня, и мы уже вдвоем стали искать разгадку недавно умершей старушки. Оказалось, что это тайна не одного рода, а всего села Берджи. Факт же был налицо: в этом селе очень быстро старели и умирали. Мы собрали метрики всех жителей Берджи и стали сверять их, так сказать, официальный (юридический) возраст с биологическим возрастом, делая анализы крови, разных тканей и так далее. И ты представь, как это было трудно делать в здешних нелабораторных условиях (что-то нам подсказывало, что мы не должны спешить с оглашением результатов анализов, а значит, не должны пытаться проводить исследования в более или менее оснащенных лабораториях Еревана). Результаты же были страшные: у всех наблюдалось смещение в возрасте почти в сорок-пятьдесят лет. Анализы показывали, что мы, скажем, имеем дело с семидесятилетним стариком, а по метрике – что этому старику всего тридцать… Мы, естественно, сразу подумали о прогерии^[42]. Но, как оказалось, мы ошибались… Я стал замечать, что мой коллега катастрофически быстро начинает седеть и катастрофически рано стареть. И он вскоре умер, и мне, как врачу, пришлось зафиксировать смерть и указать самую идиотскую причину: старость… Последнее, что он мне сказал перед смертью, было:

– Почему я тоже, Гарик?! Ведь я не из них! Ведь я не из их племени!

Я и продолжил исследования, похоронив своего коллегу и решив не покидать Берджи до тех пор, пока не разгадаю тайну ее жителей. Итак, смерть моего коллеги была важным открытием. Значит, болезнь эта не наследственная, а приобретенная. Мой коллега не был здешним, он был уроженцем Еревана и никаких родственников не имел в Берджи, а значит, тут имеет место воздействие внешнего фактора. Я уже не сомневался, что какой-то внешний фактор воздействует на обмен веществ жителей Берджи, а может, и генетический код. Тебе известно, что существует ген старости… Вот, что-то и воздействует на этот ген, и люди рано стареют и рано умирают, едва успев дать потомство. И удивительное то, что у разных людей разные органы стареют неравномерно. Скажем, Ирма все еще может зачать ребенка, но не сможет родить, потому что ее семидесятилетнее сердце не выдержит… В чем же причина? Радиация? Какое-то химическое отравление? Воздух ли здесь отравлен, или в горе, на которой расположено село Берджи, есть уран, или какая-нибудь другая хрень? Но не появился же он недавно? Ведь аномалия у жителей Берджи началась сравнительно недавно – максимум пять-шесть лет назад. Что же это?

– И ты нашел причину, Гар? – спросил Арман, взволнованный его рассказом.

Тот устало покачал головой:

– Я разгадал тайну, но не нашел причину. Я проделал следующий эксперимент: я выбрал четырех новорожденных детей, у которых пока еще не наблюдалось изменений в организме, и отправил в детские дома столицы, конечно, с согласия их родителей, и они прожили там четыре года.

– И что?

– И ничего. Недавно я их всех четырех навестил. Дети как дети. Им теперь четыре года, и выглядят они соответственно, а родители их уже умерли, братья же и сестры, родившиеся после них в Берджи, выглядят тридцатипятилетними. Я посмотрел из детских домов медицинские анкеты спасенных малышей: никаких аномалий, все в норме, малыши здоровы…

– И что ты сделал тогда?

– Эвакуировал всех детей села Берджи. Те же, которые уже были больны, остались умирать на своей родине. Так постепенно исчезло с лица земли все население Берджи. Еще одна особенность этой болезни: она поражает только человека, о чем свидетельствуют проведенные мной опыты над животными… Собственно говоря, в селе остались только мы с Ирмой и животные. Последними умерли старик и старуха, в доме которых вы отдохнули, прежде чем прийти ко мне.

– Неужели какой-нибудь подземный стратегический завод, Гар? – предположил Арман.

– Не знаю, – ответил он. – Я думал то же самое, но не нашел никакого завода. Во всяком случае, я исследовал всю гору, на вершине которой находится Берджи, но не нашел никаких следов. Разве что вход в этот подземный город находится где-то в городе. К тому же генетический фактор еще не исключен.

– То есть как?

– Видишь ли… Недавно я узнал, что моя бабушка была уроженкой села Берджи… Так что получается, что – генетика плюс среда.

Друг Армана закончил свой рассказ, налил себе в рюмку водки и выпил залпом. И тут Ирма, которая все это время молчала, ударила ладонью по столу и взволнованно сказала:

– Да нет никакого завода! Нет, и никогда не было! И твои исследования, Гарик-джан, ничего не стоят и не объясняют. Жителей Берджи наказал Бог. За грехи наши. «Отцы наши грешили, и мы расплачиваемся за прегрешения их…» – неточно процитировала она книгу пророка Иеремии.

– Ирма очень набожна, – стал объяснять Гарик с улыбкой, но Ирма прервала его.

– Ты веришь в науку, – сказала старушка, – а правда не в ней, она совсем рядом, но ты не хочешь верить в нее…

– В чем же грех жителей Берджи, Ирма? – спросил Арман.

Ирма ответила:

– О, Гарик очень хорошо все знает, но не хочет в этом признаться ни себе, ни тем более другим. Берджи во все времена было изолировано от остального мира.

– Но ведь предшественник Гарика не был уроженцем Берджи, – только и попытался сказать доктор Арман.

Ирма покачала головой с очень грустной улыбкой на постаревших губах и сказала:

– Они тоже грешили. И Бог послал их в Берджи и покарал той же карой, что и жителей села. Они грешили, когда жили в городе, и грешили, когда стали жить здесь, в Берджи…

Гарик налил себе рюмку и опять мгновенно опустошил ее.

– Расскажи же им все, – сказал он Ирме. – Расскажи, хотя все это глупости. Есть внешний фактор, который воздействует на генетический код человека.

Ирма посмотрела страшными глазами на Гарика и произнесла:

– Приехав в Берджи, Гарик стал жить с моей матерью, а после ее смерти – со мной. Вспомни, как ты меня соблазнил, Гар…

Гарик молчал, молчали и Арман с Татевик, а Ирма вдруг рассмеялась и сказала следующее:

– Правда, я и не очень-то сопротивлялась… – и, взяв одну из двух свечей, стоявших на столе, ушла в кухню.

– Но, Гар, послушай… – попытался возразить доктор Арман. – Говорят, был некий Аво Оганнисян, который в самом начале 1991 года сделал одно очень важное открытие – какое именно и в какой области, неизвестно. Так вот, опять же говорят, что этот Аво Оганнисян пропал уже несколько лет. Может, это его открытие? Засекреченное?..

Но друг доктора Армана прервал его:

– Поверь мне. Абсолютно не важно, есть ли подземный завод под горой Берджи или нет. Дело совсем не в этом.

Уже стало светать, и доктор с Татевик собрались уезжать. Ни под каким предлогом Гарик не разрешил им остаться, даже когда Арман сказал, что выпил слишком много и не сможет повести джип.

– С вами ничего не случится, – сказал Гарик уверенно. – Ты ведь машину водишь лучше, когда выпьешь…

Они попрощались, и Арман сказал, что скоро приедет за своим другом, но тот лишь грустно улыбнулся и обнял Ирму, которая тоже вышла их проводить. Татевик поцеловала Ирму и сказала, что никогда ее не забудет.

Доктор Арман завел джип, и они понеслись вниз по склону горы, оставляя на ее вершине село Берджи, в котором теперь жили только Гарик и Ирма.

– А знаешь, – сказала Арману Татевик. – Нас ведь тоже Бог послал в Берджи. Может, это какой-то знак?

Арман не ответил и только посмотрел туда, откуда медленно и величаво стало восходить солнце.

Через пару месяцев Татевик погибла в автокатастрофе, а в самом конце 2000 года, в декабре, когда в Ереване пошел очень сильный снег, от разрыва сердца скончался знаменитый врач-хирург доктор Арман, не дожив до свадьбы дочери всего несколько дней.

Глава 23

В Дзорке шел снег, он шел уже два дня. Город оделся в ослепительно-белую пушистую шубу, уровень воды в реках Чаги и Ган снизился, и островки припорошило снежным покровом. Было очень тихо, особенно по ночам, когда тишину не нарушал шум автомобилей. Но и днем, когда по улице Железнодорожников то и дело проезжали машины, снег все равно глушил все звуки. На улицах было мало прохожих, и каждый вороний крик слышался ясно и отчетливо. Когда вороны садились на ветки деревьев, с них срывался снег. Еще снег падал тогда, когда дул ветер. Но снег шел и шел, и конца ему не было видно… Стоял декабрь 2010 года, в Дзорке была зима…

Аршак Ашотович Унанян сидел в кресле, за окном шел снег, но старик не обращал на него внимания. Он сидел с закрытыми глазами, на коленях у него лежала газета, и мысли проплывали в голове медленно, спокойно, размеренно. Он вел воображаемую беседу с Соной, и беседа эта тоже была спокойной, и сам он был спокоен и почему-то чувствовал, что стал ближе к жене. Ему не надо было уже говорить с фотографией – большим портретом, висевшим над сервантом. Теперь Аршак Ашотович закрывал глаза и говорил с Соной. Он больше не вспоминал, не плакал. Это была просто беседа…

Старик почти все дни проводил в кресле, вставал только чтобы поесть немного или сходить по нужде. С тех пор как пошел снег, он вообще не выходил в город: ему было трудно идти по снегу, он очень уставал. И поэтому целый день сидел в кресле, читал газеты или закрывал глаза и беседовал с Соной. Отныне, если ему хотелось пойти куда-нибудь, он просто закрывал глаза и шел туда в своем воображении: на площадь, в парк, к фонтанам, к рекам. Если ему вдруг очень хотелось поехать в дачный поселок Кармрашен, он закрывал глаза и ехал туда, и в этих путешествиях-фантазиях было то преимущество, что в спутники себе он мог взять Сону, своих дочерей, внуков…

В дверь позвонили. Старик нехотя встал и пошел открывать: оказалось, сосед, как всегда, с просьбой одолжить молоток и дюжину гвоздей. Когда сосед ушел, старик вернулся в комнату и снова сел в кресло.

«Странные люди, – подумал он, – не могут купить молоток, что ли? Странные люди, Сона, наши новые соседи!»

А потом старик почувствовал, что умирает. Он не удивился, лишь подумал: «Значит, вот как это бывает!»

И умер. А в Дзорке шел снег, и когда сосед опять позвонил в дверь, чтобы вернуть молоток, ему никто не открыл…

Старику было девяносто девять лет, он умер в декабре, не дожив до своего столетия всего полгода.

Жизнь кончилась…

Часть третья

Глава 24

Размик Азатян был толстым, с внушительным брюшком мужчиной. Он был всегда чисто выбрит, лицо у него было красное, у него были толстые губы и толстый подбородок, сливающийся с такой же толстой шеей. Одет он был всегда в белоснежную рубашку, темно-синий костюм. Толстую шею сдавливал синий с золотыми полосками галстук, конец которого, приняв горизонтальное положение, мирно покоился на брюшке Размика Азатяна. Синим костюмом и белоснежной рубашкой он напоминал какого-нибудь правительственного чиновника или депутата Национального собрания, однако Размик Азатян не был депутатом – во всяком случае, пока не был, – хотя и очень мечтал им стать. Он был директором единственного в Дзорке Драматического театра, хотя, глядя на него, никто б не решился сказать, что он имеет какое-нибудь отношение к искусству. Да он и мало, в общем-то, занимался театром. Образование Размик Азатян получил архитектурное. Вот так. И директором театра Размик стал, в общем-то, вполне случайно. Просто больше некого было назначить. Театр – единственное, что работало в те годы в Дзорке, когда бомбежки и обстрел с соседнего государства прекратились, но некогда промышленный городок Дзорк все не оправлялся от разрухи, начавшейся из-за блокады республики. Актерам провинциального Драматического театра ничего не оставалось делать, как играть спектакли по понедельникам и пятницам. Зрители в зале плакали, смотря в очередной раз «Короля Лира», плакали и актеры на сцене, но продолжали играть. Мечта же стать депутатом Национального собрания у Размика Азатяна со второй половины 90-х годов ХХ века приняла форму навязчивой идеи.

Его жена, Жасмин Азатян, была на семь лет моложе своего супруга и оставалась, несмотря на тридцатичетырехлетний возраст, все еще привлекательной женщиной. Она не работала в театре своего мужа, как это ни странно, и с искусством была связана весьма косвенно: она была преподавателем рисования в школе № 3 в Дзорке. Жасик ненавидела провинциальный Дзорк и, считая себя достойной жить в столице, мечтала покинуть ненавистный родной город. Мечтой всей жизни Жасмин было поселиться в Ереване.

Когда она еще была студенткой архитектурного факультета Политехнического института в Ереване, она твердо решила не возвращаться в Дзорк, где родилась и выросла, и не вернулась бы, если б не одно обстоятельство: она вышла замуж за Размика Азатяна, который тоже был родом из Дзорка. У Размика Азатяна же не было никакого намерения осесть в Ереване, так что Жасик вполне обоснованно считала мужа виновником того, что мечта ее не осуществилась, хотя и вышла замуж по доброй воле и в здравом рассудке и в первое время действительно любила мужа. Если вначале у Жасмин и были какие-нибудь надежды обосноваться в Ереване – пускай даже ценой развода с мужем, которого она вскоре разлюбила, – то потом у нее надежд не осталось никаких, ибо у нее родился сын. Не то что Жасик не хотела этого ребенка, просто, когда он родился, она поняла, что Еревана ей теперь не видать уже никогда: у мужа в Дзорке была хорошая работа, полезные связи, окружение, что, конечно же, должно было понадобиться в будущем сыну. В Ереване же он, Размик Азатян, не знал никого и ничего, в общем-то, не значил для ереванских театральных деятелей. У Жасмин оставался один выход обосноваться в столице Республики Армения, а именно: сделать своего мужа депутатом Национального собрания от Дзоркского района. Не случайно же уже тогда, в 1998 году Размик Азатян походил на «народного представителя»! Пока же Жасмин Азатян находила утешение в объятиях учителя математики той же самой школы № 3. Математик был на шесть лет ее моложе, и об этой связи знал весь город, в том числе и сам директор Драматического театра, который, в свою очередь, не отличаясь супружеской верностью, закрывал на все глаза. Жители Дзорка удивлялись, что же именно поддерживает этот довольно-таки странный брак, и только знающие люди – а таких было немного – могли догадаться, что он, этот брак продолжает свое существование, лишь основываясь на взаимном интересе: Размик Азатян твердо верил, что с помощью жены он станет депутатом, Жасмин же знала, что депутатский мандат мужа наконец-то поможет осуществиться ее мечте – осесть в Ереване.

На выборах в Национальное собрание весной 1999 года Размик Азатян будет избран депутатом от Дзоркского района и после событий в здании парламента Республики Армения осенью того же 1999 года станет воистину национальным героем.

Слава женщинам! Политиками мужчин делали и делают до сих пор именно женщины… Кем бы был Цезарь без Корнелии, Помпеи и Клеопатры?!

Городок Веревунк один из немногих в Армении, основанный по заранее намеченному плану еще в XIX веке. Веревунк образовался тридцати шестью улицами, пересекающимися под прямым углом. Шесть главных улиц пересекаются шестью второстепенными улицами шириной в семнадцать метров, образуя, таким образом, прямоугольники. Дома здесь двух- и трехэтажные в основном, и перед каждым домом есть маленький садик. Городок Веревунк находится в горной котловине, и в хорошую погоду с ближайших холмов можно видеть математическую стройность ее улиц и садов.

Веревунк – административный центр Веревункского района, как и Дзорк – Дзоркского. К лету 1998 года в Веревунке сменилось уже два районных председателя. Первый был весьма неплохой человек и сделал много полезных дел для района вообще и для его административного центра в частности. Но он был честным человеком, и поэтому он вскоре умер от инфаркта, и его похоронили с большими почестями на кладбище за городом. Говорят, почти все официальные лица из столицы присутствовали на этих похоронах. На следующий же день был назначен новый районный председатель. Этого второго веревункцы невзлюбили с самого начала. Во-первых, в отличие от своего предшественника он был НАЗНАЧЕН на эту должность, а не ВЫБРАН всеобщими выборами, как это повелось еще с 91-го года. Во-вторых, этот новый районный председатель был родом из Еревана, а не из Веревунка, и на него смотрели как на чужака. Жену его, родившуюся в Веревунке и имеющую здесь родных, сварливые и строптивые веревункцы называли предательницей, ибо она вышла замуж за ереванца.

Добрые начинания первого районного председателя заглохли на следующий же день после вступления в должность второго. Все важнейшие объекты Веревунка – магазины, бензоколонки и прочее и прочее перешли в руки родственников жены второго районного председателя; ими же были куплены все земли с фруктовыми садами вокруг городка. Единственная же гостиница в Веревунке досталась шурину председателя. Шурина этого звали Нельсон (в народе же его называли Шаш^[43] Нельсон, по причине выбитого еще в детстве глаза). Как ни странно, этот Шаш Нельсон оказался превосходным хозяином гостиницы и снискал уважение даже среди сограждан. Когда второго районного председателя убили летом 1998 года, Шаш Нельсон дал крупную взятку новому районному председателю – третьему по счету – и остался хозяином гостиницы «Веревунк». Тут нужно добавить, что о смерти своего родственника, мужа своей сестры, Шаш Нельсон не очень-то и горевал, как, впрочем, и все в Веревунке…

Во время выборов 1999 года в Национальное собрание вместо председателя района – как и подразумевалось – третьим депутатом от Веревунка стал хозяин одноименной гостиницы – Шаш Нельсон. Районный председатель в последний момент отдал свои голоса в пользу Нельсона, потому что тот пригрозил сообщить избирательной комиссии, что председатель – взяточник.

Тем самым в Национальном собрании 99-го года созыва Шаш Нельсон из Веревунка и Размик Азатян из Дзорка оказались сидящими рядом. Ирония судьбы заключалась в том, что племянница первого и сын второго в скором времени поженились. Но брак их длился недолго. Молодые вскоре поняли, что у них несовместимость «по всем параметрам». Детей не было, и развод прошел более или менее легко. Племянница депутата Нельсона осталась жить в Ереване, а сын депутата Размика вернулся в родной Дзорк, где и стал работать какой-то важной шишкой в мэрии.

Племянницу Шаш Нельсона и бывшую невестку Размика Азатяна звали Белла, и теперь, в январе 2015 года, она очень и очень сердилась:

– Разве непонятно было с самого начала, что он ребенок?! Великовозрастный ребенок! И что он всегда таковым останется, никогда не повзрослеет! Ты с ним была почти год! Разве тебе не ясно все стало уже через неделю? Просто тебе тогда показалось, что он гений. Ох уж эти гении! Ты его сочинила! И как же больно сейчас осознавать, что он зауряден! Правда? Самый заурядный в мире репортер! Заурядный трус!

Эти слова Ванды, самой близкой, самой закадычной подруги Беллы, звенели у нее в ушах и с противной навязчивостью прокручивались в голове снова и снова, как будто кто-то ставил диск на один и тот же «трэк» (раньше бы сказали – «пластинку заело»).

В Ереване стояла весенняя погода, хоть зима перевалила еще только за середину. Белла дошла до Оперы, перешла на другую сторону улицы и через небольшой сквер, где стоит памятник Комитасу, вышла к Консерватории. Она открыла тяжелую дверь и очутилась в полумраке, в мертвой, пыльной прохладе вестибюля. Никто не видел, как она входила в Консерваторию. Никто не мог бы сказать, что ей понадобилось там. Или кто… Машину свою – желтый «Мини-Купер» – она оставила в одном из дворов на улице Туманяна, за одной из забегаловок национальной сети питания «Карас».

Белла злилась. Она злилась уже три дня – в первую очередь на себя: за то, что злится. «Разве непонятно было с самого начала, что он ребенок?!» Выходка ее «гения» с эсэмэской ее доконала. У нее даже в висках застучало, когда она получила эсэмэс следующего содержания:

«Дорогие друзья! Завтра у меня день рождения! На самом деле мой день рождения именно завтра, а не в марте! В метрике – ошибка. Буду рад, если вы меня поздравите с новым днем рождения завтра!»

Белла решила, что с нее хватит. Не хотелось верить, но приходилось: дурацкую эсэмэску написал сорокалетний мужчина. Уже почти сорокаоднолетний! «Невероятно! – думала Белла. – Разве это нормально?!» И она прожила с ним почти год!

Встретившись с кем нужно в консерватории, Белла Азатян (после развода она не поменяла фамилию обратно на девичью) отправилась выпить капучино в «Ретро». Ей очень хотелось в «Ван Гог» или в «Модильяни», но она боялась столкнуться там с ним. Его она как раз и не хотела видеть. Ведь именно он был причиной того, что она сердилась. И хоть уже третий день у нее не было секса и это начинало ее нервировать, все равно она не хотела с ним встречаться. А ведь вначале ей казалось – задохнется без него.

Белла была высокая («длинная»), тонкая, с узкими бедрами, острыми коленками и всегда ходила на высоких каблуках-шпильках. Природная бледность лица и хрупкость рук делали ее невесомой, утонченной и какой-то неземной, нездешней. Вместе с тем, часто руководствуясь в своем поведении рядом внутренних законов и принципов, делавших ее отчасти «вещью в себе», Белла не теряла чувства реальности и, в общем-то, довольно твердо стояла на этой земле своими тоненькими ножками – да еще и на шпильках. Могла быть колкой, иногда даже резкой и почти всегда требовательной. Требовательность ее несколько ослабла, когда у нее появился Аристакес. Так его звали. Репортер журнала «Ереван. Вчера. Сегодня. Завтра». Поначалу она не увидела в нем ничего, к чему можно было применить свою требовательность. Но так было до поры до времени. Постепенно, как это бывает, «несносные» качества Аристакеса проявлялись все больше, но Белла до последнего старалась их не замечать. Однако три дня назад Аристакес послал всем своим контактам ту идиотскую эсэмэску, и Белла взорвалась. Она написала ему в ответ: «Да пошел ты!» – а потом он позвонил ей… Но она его послала снова, теперь уже устно.

В кафе «Ретро» было много народа, но она нашла свободный столик в нише. Официантка, принявшая заказ, вскоре вернулась с чашкой капучино и неожиданно спросила:

– Простите, вы у нас часто бываете, это не вы оставили здесь большую толстую тетрадь? Кажется, дневник. Она толстая, как книга.

– Нет, – улыбнулась Белла. – Никогда не писала дневников.

– Посмотрите, – не унималась официантка, – может, все же вы ее забыли? – и достала с полки книгу, сшитую из нескольких общих тетрадей.

Взглянув на титульный лист, Белла опешила, узнав почерк.

– Нет, это не мой дневник… Но не разрешите ли мне почитать его? Это очень интересно!

– Конечно, не уносите только, пожалуйста. Мы три дня уже всех спрашиваем. Может, хозяин еще объявится…

Положив немного сахару в свой капучино, помешав осторожно, Белла начала читать:

(Это все же потрясающе, найти среди старых бумаг дневник, который ты вел чуть ли не двадцать лет назад. Чувство странное, даже порой неприятное, но волнующее. И разве я хочу сейчас волноваться? Я, который решил почувствовать себя мертвым. Ведь известно: не поднимай эту волну воспоминаний в себе. Она похожа на воду, которая заполняет легкие и душит.

Зачем я пришел в «Ретро»? Зачем читаю свой дневник? Запись 2015 года).

1996 г.

Миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики, звезды. Периодически рушится жизнь. Разве мир в очередной раз не пошел к чертям?

Глава 25

– Бари луйс.

– Бари луйс, Само-папи.

– Гарун а?

– Гарун а, Само-папи.

Дед Само сплюнул, смачно отпустил сложноподчиненное непечатное ругательство и добавил:

– Хеч эл гарун чи: На хабум а мез. Цхум ес?^[44]

Дед Само из второго подъезда жил по соседству с Аристакесом. Подъезды у них были разные, но одна стена общая. Дед Само был вечно небрит, уже вечность беззуб, одет в вечный, хоть местами все же и расползшийся костюм. Ему было за восемьдесят, и жил он один. Лишь раз в три месяца к нему приезжала из Москвы дочь. Ранним утром дед Само выходил к подъезду, садился на лавочку и смотрел. Смотрел на собак, кошек, ворон, прохожих. Когда открывался магазин «Все для дома», он давал «дельные» советы водителям автомобилей, как лучше припарковаться – кто-то даже совал ему деньги за это. Так проходил его день. Дед Само каждое утро заговаривал с Аристакесом. Можно сказать, с деда Само начинался день, им и определялся. А иногда, когда Аристакес с Беллой уж слишком распоясывались ночью, он утром упрекал:

– Сынок, хоть бы дали поспать немного. И сами тоже бы поспали, жалко вас…

Покурив с дедом Само, Аристакес пошел на работу.

Уже три дня дул ветер – такой, какой бывает в марте: сильный, порывистый, почти ураганный! Освобождающий Небо. Вычищающий до блеска Солнце. Приближающий Гору на расстояние вытянутой руки, когда видишь каждую впадину, трещину, каждый ледник. Ветер, который промыл воздух до невероятной степени прозрачности – безо всякой помощи дождя. Ветер, какой бывает в шестнадцать лет, двадцать, тридцать пять… Ветер, растворяющий гранулы бессонницы без кипятка. Ветер, вылизывающий ожоги от полнолуния. Ветер! Всегда спасительный Ветер. И разве не бывает после декабря март? Ветер принес весну! Все начинается с Ветра – так думал Аристакес.

Но сейчас был январь.

20 января 2015 года

Аристакес спускался по улице Абовяна и думал: «Дорогой Аристакес-джан! С днем рождения, самый близкий, единственный знакомый на все сто процентов, родной, хоть и опостылевший человек! Нет никакой гарантии, что ты проживешь больше восьмидесяти лет, как твой дед, так что ты смело можешь сказать, что половину своей жизни ты уже прожил. И как ты ее прожил? Плохо! Так ничего путного и не сделал. Писал репортажи последние десять лет своей никчемной жизни, потому что ты чертов репортер. Менял газеты, журналы, которые делали тебя несчастным, менял женщин, которых делал несчастными ты. И все! Никчемна твоя жизнь… Она тем более никчемна, что ты поздравляешь сам себя с днем рождения – вот до чего ты докатился! Она никчемна, потому что когда-то ты был писателем, во всяком случае, таковым себя ощущал. А теперь ты – репортеришка. Настоящий писатель должен быть настоящим писателем, и никем другим, а ты… кем только ты не был! Доброе утро, родной!..»

На улице Абовяна, рядом с церковью Катогике, посреди тротуара стояли мальчик и девочка – максимум второкурсники. Он держал ее руку и целовал. Девочка была курчавенькая, воздушная, тонкая, с толстым вязаным шарфом на шее. Мальчик – в серой куртке, тоже вязаной шапочке, с рюкзаком за спиной. Они ни на кого не обращали внимания.

Она:

– Уже поздно… Уже ничего нельзя поделать.

Он, целуя ей руки, быстро-быстро, словно боялся не успеть сказать все:

– Ничего не поздно! Ты не понимаешь! Не поздно! Все еще можно сделать!..

Пройдя мимо них, Аристакес почувствовал себя стариком. Сорок лет! Он шел и думал о том, действительно ли нужно как-то измениться, раз стукнуло сорок, – не материться, скажем, без повода, как того требует Белла? Или он наконец-то попал в свой возраст?

На самом же деле, ему сорок исполнилось в марте еще прошлого года – в настоящем марте. А в тот день… В тот день просто обманная весна почему-то не давала покоя.

«Дорогие друзья! Завтра у меня день рождения! На самом деле мой день рождения именно завтра, а не в марте! В метрике – ошибка. Буду рад, если вы меня поздравите с новым днем рождения завтра!» (Отправлено 243 контактам. 14.01.2015.)

После этой его выходки Белла его бросила, послала ответную эсэмэску: «Да пошел ты!..»

– Ты это специально перед моим днем рождения? Это такой подарок? – спросил ее Аристакес.

– У тебя не завтра день рождения, а в марте.

– Но мы же решили, что завтра…

– Тогда да, это – подарок. Только ты этого еще не понимаешь. Я бросаю тебя, и это мой подарок.

– Ты ведь меня только что убила, ты это хоть понимаешь? Перед самым моим днем рождения ты убила меня!

– Знаю! Но так тебе лучше. Поверь! И не драматизируй.

– Какая же ты эгоистичная сука!

– Не надо грубостей, милый.

– Да иди ты в…!

И он бросил трубку.

Любовь!

Любовь – это Вселенная! И поэтому ее всегда будут описывать. Ведь для того, чтобы дать ее полное описание, нужно будет описать каждую галактику, каждую из 1 000 000 000 000 000 000 000 000… звезд, каждую планету, каждый метеорит, каждую комету, каждую космическую пылинку! А еще ведь пока неизвестно, есть ли другие вселенные… Известно лишь, что наша имеет границы, она не бесконечна, но пока что единственная известная. Наша Вселенная одинока! Если и есть другие, то они тоже одиноки. Ведь они не знают о существовании друг друга. Просто, может, они расположены друг в друге и поэтому не имеют никакой возможности знать… И еще каждая вселенная думает, что она уникальна. С ума можно сойти от этой астрономии! Но как же одинока наша Вселенная! Особенно когда ее бросают…

Он почему-то стал думать о звездах, планетах, кометах, космической пыли… А еще он вспоминал. Как он, например, однажды утром стоял у окна, курил, когда Белла лежала в постели – голая, неприкрытая, удовлетворенная – и, подперев голову рукой, смотрела на него.

– Ах, какая погода! Какая погода!!

– Солнце? – спросила она.

– Нет. Пасмурно, и вот-вот пойдет дождь.

– Я поняла…

– Что поняла?

– Ты – плесень! И поэтому тебе нравится пасмурная погода. Ну а мне очень нравятся такие, знаешь, сыры – с плесенью! – и рассмеялась.

И еще он вспомнил: как-то поздно вечером, выйдя с какой-то выставки, они решили подняться на Каскад и там выпить бутылку коньяка. Оставив ее «Мини-Купер» на улице Терьяна, побежали в супермаркет «SAS», купили трехзвездoчный «Арарат», плитку шоколада и понеслись на Каскад. Сели на третьем ярусе и стали смотреть на осенний город. Наступила полночь, они выпивали, но им по-прежнему было холодно. Странно! Не согревали ни коньяк, ни шоколад. Рука, в которой он держал бутылку, немела от холода.

– Блин, рука замерзла!

– Не ругайся, дорогой! Поставь бутылку на гранит и дай руку, я согрею.

Белла положила его руку между своих ног и сжала. Они стали целоваться.

Любовь! Зачем он помнил все это? Эти мелочи были его счастьем. Ведь именно казалось бы незначительные мелочи вызывают счастливые воспоминания. Потому что по большому счету жизнь – дерьмо… Вселенная устроена не так, как надо, поэтому нужно успокоиться и радоваться мелочам.

Пришел на работу. Анжела из отдела кадров в лифте прошептала, обдав его кисло-сладким ароматом «Ж’Адор»:

– Зачем ты сочинил себе день рождения? Хочешь подарков, маленький? Не можешь подождать два месяца?

– С днем рождения!!! Шнорхавор^[45]. – Это был уже Каро, завотделом по рекламе – низкий, лысый, толстый, этакий колобок в очках. У него была вторая жена. Красавица! Высокая! Статная! Тонкая! Невозможно было, глядя на Каро, подумать, что у него такая жена. Каро выкладывал ее фотографии на Facebook, но Аристакес не верил.

И тем не менее у Каро была именно такая жена! Аристакес специально напросился к нему домой, чтобы ее увидеть. Она действительно оказалась красавицей, на две головы выше мужа, звали ее Рита, и Аристакес невольно подумал, что, наверное, коротышки умеют в постели что-то такое, чего не умеют люди с нормальным ростом, и попробовал представить себе, как именно Каро занимается сексом с женой («Прости меня, Каро!»).

Он вообще всегда женщин представлял в постели. Знакомых, незнакомых. Всех! Правда, ни к одной из них его не тянуло по-настоящему. Но порой бывало так, что он не мог представить женщину в постели. И вот именно такая женщина и определяла его судьбу, становилась его безумием, его болезнью и выздоровлением, затмением и озарением одновременно…

Беллу он никак не мог представить в постели. А когда все случилось, не мог поверить…

В обед он сам с собой пошел погулять. Так, вдвоем с самим собой, они гуляли час и всю дорогу молчали. Чужие лица проплывали мимо, и никому дела не было до них, то есть до него. Каждый был занят собой – кто-то улыбался, кто-то разговаривал со спутником, кто-то выяснял отношения со спутницей, кто-то обсуждал новый BMW, кто-то ругался по телефону насчет ремонта… Аристакесу пришло в голову, что каждый занят своего рода «ремонтом» – ремонтирует свою жизнь. А у него – сплошные разрушения… Разболелась голова.

Аристакес вернулся на работу – молча, как и всегда.

После обеда его вызвал шеф и сказал, что для какой-то выставки нужно написать о журнале – что-то вроде рекламного буклета, краткой истории, о сотрудниках, о целях журнала.

– Ведь наш журнал старейший в своем роде… А еще лучше, – добавил шеф, подмигнув (у него была идиотская привычка подмигивать, отчего собеседнику становилось неловко), – если это будет маленькая книжка. Представь, все конкуренты сдохнут от зависти! Ты талантливый, говорят, когда-то писал художественные рассказы… Выставка в апреле, время еще есть.

Согласился Аристакес вынужденно – даже несмотря на «художественные рассказы». И пошел курить. Вернувшись на рабочее место через 5 минут 49 секунд, понял: новость о том, что ему поручено написать «книжку» о журнале, разлетелась по всей редакции (источник – конечно же, секретарша шефа, Джуля). И весь остаток дня, чуть ли не каждый сотрудник (включая водителей) считал своим долгом подойти к Аристакесу и, заискивающе поздравив с мнимым днем рождения, попросить, чтобы тот написал о нем в своей книжке.

Лишь одна из немногих штатных журналистов, Лана (которая давала всем как мужчинам, так и женщинам), подошла, когда он в очередной раз курил на балконе четвертого этажа, и, стряхнув с его плеча пепел, сказала своим низким волнующим голосом:

– Не пиши обо мне ничего, ладно? Ну, ты понимаешь… Мама, папа, брат прочтут… Не надо…

Аристакесу стоило огромных усилий не расхохотаться, но он пообещал. Лана тоже странная! Ведь речь шла о рекламном буклете, но она почему-то решила, что Аристакес будет писать подробное исследование… Аристакес спал с ней три раза (до Беллы, понятное дело). В тот третий раз Лана и спросила, не захотел бы Аристакес трахнуть и ее подругу тоже. Но с условием, предупредила Лана, что она должна не только присутствовать, но и участвовать. Аристакес отказался. Лана, похоже, не обиделась, но спать с ним больше не соглашалась.

Ну а потом у него появилась Белла, и он потерял к ней всякий интерес…

– Как ты? Чувствуешь себя сорокалетним?

– Ага! Мертвее не бывает.

– Ты действительно решил написать книгу?

– Да!

– Напишешь обо мне? Я расскажу тебе кучу историй! – Это был Каро! И Аристакес подумал: поразительно, насколько людям хочется быть увековеченными – на фотках порой незнакомых им людей, на страницах еще не существующей книги (причем даже не задумываясь о том, что это будет за книга). Людям хочется обрести бессмертие. Оставить какой-то след или хотя бы стать лужицей в чьем-то следе. Больше всего люди боятся исчезнуть. Навсегда. Бесследно. Вечный кошмар человечества: исчезнуть бесследно…

Каро снова пожал ему руку, поздравляя с днем рождения, и положил на стол сувенирную пишущую машинку (где он ее раздобыл?!). Та… Та пахла так, как пахли игрушечные машинки в детстве. Такие, коллекционные… И когда Каро отчалил, Аристакес поднес сувенирчик к носу и стал жадно вдыхать этот запах…

Вообще-то он ненавидел запахи! Говорят, запах – самый древний и устойчивый из всех видов человеческой (и не только человеческой) памяти. Иногда какой-нибудь слабый-слабый, еле ощутимый, неизвестно откуда взявшийся запах мог поднять в душе бурю давно забытых воспоминаний! И воспоминания, особенно о раннем детстве, могли заставить сердце сжаться до боли. Потому что тогда, в детстве, он был абсолютно счастлив… А с годами становился все несчастнее и несчастнее. В то же время он почему-то всегда чувствовал себя сорокалетним. В шестнадцать лет, в двадцать, в тридцать… И вот ему действительно исполнилось сорок. Хотелось верить, что теперь он наконец успокоится, попав «в свой возраст», и перестанет маяться от преследующей его дисгармонии. Он надеялся на это. И на то, что, даже когда ему исполнится шестьдесят, он все равно будет чувствовать себя сорокалетним.

«Пропади все пропадом! – подумал он. – Все равно дэ-рэ встречать в одиночестве: Белла ушла от меня, а друзья думают, что я буду праздновать с ней вдвоем, и постесняются прийти. Они, конечно, все позвонили, но я им ничего не сказал».

И Аристакес мазохистски решил провести свой мнимый день рождения в мученическом одиночестве. Кокетство? Вероятно. Впрочем, все мазохисты (особенно моральные) и все мученики (высокоморальные!) склонны к кокетству.

Под предлогом «великого юбилея» он отпросился у шефа и выбежал из редакции.

На улице был январь, пахнувший мартом! А значит, не было у него сегодня дня рождения.

Он направился в «Ван Гог» выпить с Эдиком. С Эдиком всегда можно было напиться до беспамятства! Уже целую вечность не существовало рок-группы МДП, но Эдик был, и у него был «Ван Гог». Аристакес летел туда и мысленно говорил с Беллой:

«Ты хоть понимаешь, что не просто бросила меня? Ты меня убила! Отшвырнула назад! В тот душный и бездушный август! Когда ничего не было и казалось, что больше никогда ничего не будет… Что жизнь – это тоннель, свет в конце которого отодвигается по мере твоего приближения, а потом затухает вовсе. И я уже переставал дышать в этом безвоздушном августе… Но появилась ты!»

На какой-то благотворительной акции их представили друг другу. Белла недоумевала: зачем ей знакомиться с каким-то репортером полуглянцевого журнала?!

Ей ответили:

– Да, он репортер. Но это совершенно не важно. Он мог бы быть кем угодно. Важно, что это Аристакес!

Ей стало интересно. Хоть она и остерегалась подобных знакомств. А потом… Потом они познакомились и сбежали с той благотворительной акции. А потом… Потом…

«Теперь опять я оглохну, – продолжал свой мысленный монолог по пути в «Ван Гог» Аристакес. – Глух не тот, кто не слышит, а тот, с кем никто не разговаривает. Глохнешь, когда никого нет рядом… Зачем я придумал себе этот день рождения? Хотел, вероятно, чтобы мне снова и снова исполнялось сорок – возраст, когда у меня случилась ты! В сорок один не хочу – там нет тебя… Годы не бегут, годы убегают. Неправда, что время не ждет… Оно как раз ждет. Остановилось и выжидает. Не время уходит, а мы. И я хочу настоящую весну. И чтоб ветер не был обманщиком, и чтоб облака были кучевые, а не перистые, и чтоб на улицах продавали фиалки, мимозу, вербу. Чтоб гулять долго и не замерзать и чтоб хотелось улыбаться – улыбаться, верить, гордиться, радоваться, не бояться. Послушай, по одному зернышку риса нельзя судить о том, вкусный ли получился плов. Прости меня за мою эсэмэску! Как ты можешь убивать меня? Пускающий стрелу не чувствует, как больно она врезается в тело… Мир рухнул без тебя. Потому что однажды ты стала для меня этим миром. А миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики, звезды. Периодически рушится моя жизнь… Периодически рушится жизнь! А тут еще этот буклет…»

У Аристакеса не было никакого желания что-то писать.

Белла верила в него. Как и Тина до нее. Как еще раньше Анна. Когда вера иссякла, Белла и Тина ушли, а Анна уехала. И тогда рухнула жизнь.

Все уходят…

Друзья? Да не было у него друзей! Так получилось…

Лора – в Лондоне, Мартин – в Гамбурге, Рипсиме и Хорен – в Торонто, Маришка с Араиком – там же, Грант – в тюрьме, Ника и Амик – в Чикаго, Сюзи и Рудик развелись, и о них ничего не слышно. Сёмка – тот вообще живет в Познани.

Друзья были в прошлой жизни, а прошлой жизни давно не существовало.

В «Ван Гоге» они с Эдиком (оба «старперы» по сравнению с другими посетителями кафе) только приступили ко «второй стороне» оперы «Jesus Christ Superstar». Тогда и к ним подошел человек с соседнего столика – голубоглазый с окончательно поредевшими и поседевшими волосами, поздоровался и сказал Аристакесу:

– Вы меня узнаете? Меня зовут Вагик, Ваграм. Когда-то очень давно меня друзья называли Вангр. Мы, кажется, встречались в году этак девяносто седьмом?

И Аристакес вздрогнул, вспомнив: Вангр! Призрак из той, прошлой, жизни! И он неожиданно для себя вспомнил все до мельчайших подробностей – как сквозь деревья были видны контуры Оперы, как они сидели в кафе, под платанами, как пили кофе.… И да! Аристакес вспомнил тигриные глаза молодой женщины – интересно, какая она теперь?.. Ведь именно из-за той Тигрицы Тина его и бросила. Он вовремя не смог остановиться.

Аристакес удивлялся, что очень хорошо помнит девяностые годы и совсем не помнит нулевых, будто эти годы просто были изъяты из памяти… И Вангра он очень хорошо помнил, конечно же. Помнил, что ему, Арису, тогда было двадцать четыре года, и они сидели в кафе под платанами и пили кофе.

Прошлой жизни давно не было.

Прошлая жизнь началась очень давно.

А вот теперь, казалось, жизнь кончилась вовсе.

Давно не было детства и давно, конечно, Дзорка уже не было.

Городок Дзорк окружали изумительной красоты горы, вечно покрытые снегом, на которые можно было смотреть часами, пока их не скроет дымкой. И еще Дзорк пересекали две реки: Малая – Ган, которая текла с севера на юг, и Большая – Чаги, которая текла с восточных гор и сворачивала в городе на юго-запад. Малая река впадала в Большую, и это происходило прямо в центре города, под самым большим мостом. На этом мосту обычно стоял старик с собакой и почему-то улыбался всегда странной улыбкой…

Весь день река Малая текла, бежала через весь город, узенькая, тихая, кроткая, и в центре города встречалась с бурной Большой, широкой, мужественной и впадала в нее, будто обнимая и целуя ее, сливаясь с ней под большим мостом, где было всегда темно, и никто не мог видеть этого, и уже из-под моста вытекали они, слитые вместе, неразделимые, и текли дальше…

Вечером вдоль Реки зажигались фонари, и Река начинала сверкать, и казалось, будто на воде праздник… Ивы через гранит свешивались к Реке, и в их черной тени появлялась луна. Она была влюблена в Реку, и сначала она не знала, в какой – Большой или Малой – отражаться, и отражалась то в одной, то в другой, и даже притягивала их своим слабым притяжением, но ничего не получалось. Большая река продолжала спешить на свидание с Малой, которой тоже было некогда, и луне ничего не оставалось делать, как быть растерзанной в клочья их беспокойными волнами, которые бились о камни, подобно влюбленным сердцам людей…

Вечером на большом мосту уже не было старика с собакой, и люди гуляли по вечернему Дзорку, потом возвращались домой и ложились в постель. Из распахнутых окон доносился грохот реки Чаги, и таинственно шептали листья на деревьях, пожелтевшие, не опавшие. Фонари вдыхали чистый воздух и выдыхали теплый желтый свет; погибшая луна скрывалась за облаками, и ближе к рассвету начинал накрапывать дождик…

Те две недели, проведенные в Дзорке, когда были похороны Аршака Ашотовича Унаняна, Аристакес не забудет никогда. Он не знал, поедет ли когда-нибудь туда опять или нет. Он думал, что нет. Поездка имела б смысл, если б он туда поехал с кем-нибудь из любимых. Но таковых не осталось… Разве что к маме поехать?

«Как-то глупо жизнь прошла, – подумал он. И еще: – Мы все – реки. – И еще: – Мы все попали в эту жизнь, как в ловушку».

Глава 26

Эдемский сад показался ему почему-то очень знакомым. Казалось, он все это уже где-то видел; может быть, там, на Земле, когда он еще не умер и попал в Эдем. Но там никого не было. Он брел по Саду один. В Эдеме была осень. Это удивляло: значит, здесь бывает и зима, лето, и весна. Он обожал весну, любил жаркое лето, холодную зиму и белый-белый снег, а осень – любил, обожал и ненавидел.

Он побрел дальше. Казалось, дорожка, по которой он шел, была бесконечной. Неестественно красивое и понятное солнце висело над западом, и было впечатление, что время остановилось. Ведь и здесь может быть ВРЕМЯ, если солнце восходит и заходит. Значит, и здесь стареют?

Он все шел и шел. Ему попадались животные всевозможных видов; вокруг был сад с разными деревьями и спелыми плодами на них. Он подумал, что некому собирать их. Потом подумал, что странно, что он здесь один. Почему нет людей, которые умерли на Земле и должны были перейти в рай? Но, может, Эдемский сад настолько велик, что он просто не может их встретить и он и здесь обречен на одиночество?

Ему очень хотелось кого-нибудь встретить.

Когда дорожка закончилась, он оказался на залитой солнцем поляне. Здесь он и увидел огромную яблоню, и на ней не хватало одного яблока.

В Эдеме была осень, и орел перелетел хребет высоких синих гор на востоке и скрылся за ним. И еще: зашло красивое солнце, и на Эдем опустилась ночь, все погрузилось в покой; только шумно дышали звезды на черном небе, и яркий, какой-то неестественный, но очень красивый месяц с любопытством заглядывал в Эдемский сад.

Вардан зашел в домик, стоявший на поляне, зажег свечу и, найдя на письменном столе перо, чернила и бумагу, сел и начал писать. Он писал о том, что на яблоне не хватало одного яблока. А потом из-под его пера вышла строчка: «Вчера Христа распяли в Иудее…»

Вардан Азарян проснулся от звонка в дверь и очень удивился, увидев на пороге своего старшего сына Аристакеса.

– Ты легко одет, мой мальчик. Ты один? А где Белла?

– Па, я легко одет, потому что на улице тепло – весна. A один, потому что Белла меня бросила.

– Ну, проходи.

Аристакес зашел и подумал, что напрасно пришел к отцу. Можно было просто позвонить.

– От мамы есть что? Я звонил, она не ответила.

– Я сегодня говорил с Meine Ashkhen. Она в Дзорке, в своем раю. Наверное, пошла к Норетте и забыла свой сотовый дома.

– Понятно.

Аристакес перенесся мысленно в Дзорк, на улицу Железнодорожников, 5, но, пропустив первый, пошел во второй подъезд, поднялся на третий этаж и вошел в квартиру тети Норетты и дяди Рафика. Сразу же увидел тетю Норетту в домашнем халате и свою маму на кухне за чашкой кофе, обсуждающих, как всегда, своих мужей, Рафика и Вардана. Эти разговоры порой напоминали медитацию, некий обязательный дневной ритуал, смысл которого никогда не иссякал. Тетя Норетта, по обыкновению, была категорична, ругала своего мужа, а еще больше – мужа своей сестры Ашхен. Старый Рафик был в Ереване «по своим правительственно-депутатским делам», и Норетту это, в общем-то, устраивало. Отсутствие Рафика всегда было удобно. Теперь Норетте исполнилось уже 77 лет, и она все чаще вздыхала о том, что не все ее мечты в этой жизни сбылись, и понимала, что не сбудутся они уже никогда. Аристакес знал, что самой несбыточной мечтой тети Норетты было поехать в Милан и в театре Ла Скала послушать «Травиату». Больше всего она любила именно эту оперу. Обладая, как и ее дядя Мамикон (она очень хорошо помнила Мамикона, того, которого зарезал азербайджанский пастух), прекрасным голосом, Норетта знала многие арии из бессмертного произведения Верди наизусть. Когда Ашхен уходила домой после ритуально-медитативного сеанса кофепития, Норетта включала старый проигрыватель «Вега», ставила пластинку на максимальную громкость и слушала эту оперу. И не только слушала, но и подпевала. Соседи говорили: «Видать, Рафика нет дома! Распелась!» А иногда стучали в стену или потолок, чтоб Норетта замолчала, но та плевать хотела на соседей. Она все пела и пела. Тетя Норетта всегда пела о несбывшихся мечтах.

Аристакес приготовил для себя и «фатера» кофе, они пили его и молчали. А потом Аристакес спросил, когда отец собирается в Дзорк, к маме.

– Скоро, мой мальчик. Уже скоро поеду. И мы с твоей мамой вернемся в Ереван.

Некоторое время они опять молча пили свой кофе, курили.

– А как у тебя вообще дела? – спросил сына Вардан.

– Нормально, никак, – ответил Аристакес. – Вот поручили написать маленькую книгу о журнале.

– Получается?

– Нет.

– А ты начал?

– Нет.

– Из-за Беллы?

– Нет.

– Уверен?

– Нет.

– Понятно… Скоро придет Аршо. С женой и ребенком. Они пошли по магазинам. Поешь с нами?

– Нет, па. Я пойду.

– Останься!

– Я лучше пойду. Пока.

Глава 27

Теперь на улице была уже не обманная, не январская, а настоящая весна. Как всегда, когда наступил март, пошел дождь, а на улицах еще лежал снег двухнедельной давности, грязный, неприятный. Дождь шел мелкий, нудный, и непонятно было, что он от тебя хочет. Он нагонял тоску, сонливость, голове делалось тяжело, хотелось лечь где-нибудь, свернуться калачиком и заснуть. И не думать ни о чем. И не стараться вспомнить что-то. Потому что это правильно, когда человек многое забывает. Если б он все помнил, он сошел бы с ума…

Первый мартовский дождь всегда похож на последний ноябрьский. Те же мокрые деревья, голые, осиротевшие; плащи, зонтики, почерневший асфальт. Только пахнет весной, а не осенью и опавшими листьями, и потом знаешь, что после весны не будет зимы…

Зима, несмотря на нерастаявший снег, уже казалась всего лишь кошмарным сном, оставившим неприятный осадок на весь день. Теперь, в марте, она вспоминалась, как нечто нереальное. Чувства, пережитые зимой, тоже казались теперь нереальными. И почти все вспоминалось без подробностей: сплошная серая масса! Потому что подробности чего-то плохого быстро забываются. Плохое воспринимается в целом, тогда как хорошее – по кусочкам, потому что человек обычно восстанавливает в своей памяти и хочет помнить лишь хорошее. Во всех подробностях, потому что каждая мелочь хорошего приятна.

В марте была уже весна. И лица стали светлее, и ветер приобрел другой запах, а небо было уже не той серой массой, каким было зимой. Теперь оно состояло из отдельных облаков, тесно прижавшихся друг к другу, поливающих Ереван дождем.

В воздухе чувствовалась какая-то радость, несмотря на дождь. Вернее, сумасшествие. И город казался шестнадцатилетним пареньком, впервые в жизни влюбившимся.

Ереван был влюблен в весну.

Влюбленность – она как болезнь, корь. Просто нужно переболеть.

С приходом весны с тобой тоже что-то случается, и ты не совсем хорошо представляешь, что именно. Ты становишься похожим на буйнопомешанного и можешь делать самые невероятные вещи, которые никогда раньше не делал. Весна выводит тебя из колеи, и глупое сердце почему-то начинает биться быстрее. Тебя тоже наполняет чувство радости, на две трети перемешанное с грустью, опять-таки не совсем понятной.

С человеком явно что-то происходит, когда он видит, что снег тает. Но если даже снег не тает и все так же холодно, все равно: когда наступает месяц март, все нормальное становится ненормальным. И тебе опять, как каждый год, становится тесно в доме, и ты выходишь в город, и тебе нравится первый мартовский дождик, пусть даже немного нагоняющий тоску, так похожий на последний ноябрьский. Тебе нравится, что ты не в тяжелом пальто, а в теплой куртке. И руки не так сильно замерзают, как зимой, и поэтому ты закуриваешь без всякого риска отморозить себе пальцы…

Ты ходишь, ходишь в надежде, что кого-нибудь обязательно встретишь или что-нибудь обязательно случится…

Аристакес никого не хотел видеть. Вернее, хотел видеть только одного человека – Беллу. Он понимал, что без Беллы у него уже ничего не получится. Без Беллы он – абсолютный неудачник. Он неудачник без Анны, неудачник без Тины, неудачник без Беллы… Только эти три женщины бросили его (остальных бросал он). Только этих трех женщин он любил по-настоящему. Только без этих женщин у Аристакеса создавалось твердое убеждение, что миры все же периодически рушатся, что периодически рождаются и исчезают галактики и звезды, что периодически рушится жизнь, и от этого никуда не деться.

В тот день Аристакес написал Белле последнюю эсэмэску. Он слал их ей раз в неделю, зная, что она не ответит. Последняя была следующего содержания: «Когда-нибудь комету назовут твоим именем, а астероид – моим. И когда астрономы будут удивляться, почему они не встречаются, не сталкиваются никогда на Небесах, им кто-нибудь обязательно объяснит: потому что они когда-то встретились на Земле».

Белла так и не вернулась к нему. Только однажды она ответила ему эсэмэской, в которой посоветовала зайти в кафе «Ретро» и забрать забытый там дневник. Беллу Аристакес больше не интересовал. Она его «уволила» из своей жизни, как шеф уволил его из журнала. Ведь Аристакес не выполнил поручения. С конца мая он начал выпивать, а потом и вовсе превратился в законченного алкоголика. В последних числах июня 2015 года его видели на многотысячных митингах против повышения тарифов на электроэнергию, держащим вместе с другом Ваагом – известным общественным деятелем-оппозиционером – плакат «Я БЕСПАРТИЙНЫЙ!». А 31 августа того же года Аристакес вышел из дома и не вернулся.

Потом пошли дожди, похолодало, наступила осень; листья пожелтели, подул ветер и сорвал их; дожди все шли и шли, в парках сжигали опавшие листья, собранные в кучи, и на качелях уже никто не качался.

Пришла осень. Долгая, всегда печальная, всегда мокрая от слез. Зонтики успевали высохнуть только ночью, а слезы не высыхали никогда. Такой была осень 2015 года…

И, может, кто-то и заметил, что у входа в ресторан «Кактус», рядом с остановкой на Проспекте в Ереване, в декабре 2015 года года лежал под деревом пьяный человек. У него были седые волосы, хотя и лицо его было еще не совсем старое. Был он в старых брюках, потрепанных грязных туфлях, грязной рубашке. Человек этот лежал под деревом напротив ресторана «Кактус» и спал, однако не видя снов. Рядом с ним лежала такая же, как и он сам, бездомная собака. Вскоре пошел снег, мелкий, колючий, и задул ветер.

Прохожие подняли воротники, опустили головы, ссутулились; прищурив от снега глаза, пошли быстрее. Быстро белел асфальт, автомобили не успевали плавить снег. Уже начинало темнеть.

К остановке причалил автобус, грязный, с синим дымком выхлопов, отчаянно рокочущий. Люди на остановке зашевелились и сошли с тротуара – скорее в теплое, согретое человеческим дыханием чрево нетерпеливо рокочущего. Когда пошел снег, в их ожидающих глазах, высматривающих вдали грязно-желтый автобус, появилась безнадежность…

Двери с шипением закрылись, автобус еще раз грозно зарычал и отъехал, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. А вообще из-за снега машины ехали очень медленно, и лишь отчаянно работали «дворники» (туда-сюда, туда-сюда). Тем же, кто на остановке ждал троллейбуса или другого номера автобуса, становилось ясно, что не попасть им домой до темноты. В руках у них были тяжелые сумки, авоськи. Желание скорее попасть в теплоту дома и сбросить пальто и шубы, от которых давно ломило спину, постепенно угасало и остывало по мере того, как усиливались ветер и снег. Было уже шесть тридцать вечера – конец трудового дня.

Аристакес, который лежал под деревом у «Кактуса» и которого разбудил снег, теперь пошел по Проспекту вверх, вплоть до Оперы. На площади Оперы он сел прямо на снег и заплакал – такая маленькая черная точка в центре большого белого круга площади, если смотреть сверху…

Человек – это вообще всегда центр какого-нибудь круга.

Говорят, Аристакес покинул Ереван через «восточные ворота», как некоторые называли мост по дороге в зоопарк и Ботанический сад, и исчез окончательно. Где он, до сих пор не знает никто и вряд ли когда-нибудь узнает.

Мысли же Беллы весной 2015 года были заняты исключительно организацией Международной туристической выставки. В частности, ее интересовала одна презентация, на которую она должна была обратить особое внимание по просьбе своей старшей подруги Ванды. Речь шла о презентации фундаментальной книги мужа Ванды Мамикона, двоюродного брата Аристакеса. Книга, вышедшая на трех языках, называлась «Храмы Армении и Арцаха». Мамикон, закончив книгу о храмах Армении, предпринял экспедицию, или, можно даже сказать, паломничество в Арцах, сосчитал и описал все тамошние церкви и монастыри. Книга должна была стать главным событием среди мероприятий апреля 2015 года и действительно стала им, за книгу эту Мамикона наградили высшей государственной наградой. На презентацию книги Мамикона пришли все: Ванда, ее сын Даниэль, который стал тогда уже двадцатипятилетним молодым человеком, главный спонсор-организатор выставки олигарх Ваграм, или Вангр, как все его называли, его друг, бывший полковник, старик Шаварш Багратович Киракосян со своей женой Луизой, двоюродные сестры Мамикона Лора и Эва со своей матерью Кларой – монахиней Шушаник, бывшие депутаты Национального собрания Размик Азатян и Нельсон, Аршо с семьей, сильно постаревшие Вардан и Ашхен, приехавшие из Дзорка; присутствовали и родители Мамикона, которые никогда не верили, что из их сына, «эш Мамикона» выйдет толк, – влиятельный Рафик и уже очень старая Норетта. Кстати, на этой презентации выступил и знаменитый Квартет имени Комитаса, к первой скрипке которого Белла и ходила в январе в Консерваторию, чтоб ангажировать квартет. Не было только гениального инженера Аво Оганнисяна и Аристакеса…

В тот апрельский жаркий день презентацию книги Мамикона «Храмы Армении и Арцаха» открыл новый, совсем молодой тер-тер церкви Святого Григория Просветителя, сына Анака из парфянской династии Сурен-Пахлавов, ветви царского дома Аршакидов, убийцы отца царя Трдата Святого – Хосрова Великого…

Эпилог

Этот сорокaдвухлетний человек, которого и человеком-то теперь назвать нельзя. Весь сгорбленный, рано, не по летам поседевший, небритый, в грязных лохмотьях, со стекающей в уголках рта слюной и с остекленевшими глазами, смотрящими в одну точку.

Когда-то, наверное, у него было все: семья, дом, работа, друзья, знакомые… Теперь ничего этого уже не было.

Все ушло, исчезло куда-то, как будто и не было никогда, да он и не вспоминал теперь, что у него было. Зачем? Главное заключалось в том, что ему теперь ничего не нужно было… Да… так бывает иногда в жизни: когда тебе ничего не нужно. И может, в этом тоже есть смысл – когда нет никакого смысла. Тогда человек просто становится даже не животным – растением, не сознающим, зачем он еще живет на этом свете.

Когда-то горевшие каким-то особым пламенем и сверкающие блеском глаза его потухли теперь, ибо мысли, некогда удивляющие окружающих своей остротой, стремительностью, куда-то исчезли; да в них, в мыслях этих, и не было никакой надобности теперь: ведь он, человек этот, ничего не делал. Только сидел весь день, тупо смотря перед собой в одну точку, потом вставал и ложился в постель. Трудно сказать, думал ли этот человек вообще, вспоминал что-нибудь из своей прошлой человеческой жизни или нет. Наверное, нет, иначе глаза бы не были потухшими… Мысль была бы в них! А так – ничего. Теперь он только ел и спал.

Еду ему приносила соседка-старушка, у которой были ключи от его квартиры; всегда почему-то суетящаяся, она что-то все говорила, бормотала себе под нос какие-то слова и, оставляя еду на столике, уходила. Очень часто, когда старуха заходила к нему снова, находила еду нетронутой… Бывало так, что у этого обессиленного человека не хватало силы даже поесть.

Умер человек, потому что умерла его мысль. А что человек без мысли? Даже не животное – растение! Умер человек, хоть он и дышит…

Никто во всем доме не знал, кто он. Когда он поселился в этом доме? Кто его сюда привез?

Кое-что, может быть, знала старушка, но она молчала, как бы соседи ни уговаривали ее рассказать, – наоборот: ясно было, что расспросы ее раздражают и что она не намерена отвечать. Только несколько раз соседям удалось сломить ее упорство и получить разрешение пойти с ней в квартиру жильца. И тогда они увидели его обиталище… И они содрогнулись: оно было абсолютно пустым. Голые стены да кровать и стол с одним стулом. В квартире стояла ужасная вонь, и старушка объяснила, что он, этот человек, не может самостоятельно сходить по нужде. И все: больше об этом человеке мне ничего не удалось узнать. Соседи догадывались, что старушка все же очень многое знала. Ведь наверняка ей кто-то платил деньги за то, что она ухаживала за этим несчастным больным – хотя почему больным, они сами не могли бы сказать. Но эти догадки так и остались при них, и они не смогли их ни опровергнуть, ни доказать или подтвердить. Только однажды, совершенно случайно, не надеясь, что получат ответ, они спросили старушку:

– Ирма, не хотите говорить, черт с вами, не будем больше приставать. Скажите хотя бы одну вещь: а как его зовут?

Старушка вытаращила на них глаза – как будто они задали детский или неуместный вопрос, как будто хотела спросить: «КАК ВЫ САМИ НЕ ДОГАДАЛИСЬ?» – и ответила:

– Его имя Аристакес. Но сам он себя называет Хельд^[46]…

* * *

Миры периодически рушатся. Рождаются и исчезают галактики и звезды. Рушится жизнь.

Был бесснежный январь 2016 уже года. Было очень тихо, очень холодно. Город, казалось, находился в какой-то тяжелой дремоте, и лишь иногда всеобщую звенящую тишину нарушал пронзительный крик птицы. Крик этот эхом проносился по улицам, и тогда поднимался ветер, и дождь моросил сильнее, и шумели листья на деревьях. Но потом напуганные криком деревья затихали, и воцарялась прежняя тишина. Туман же проникал во все новые дыры и щели и переходил от одного дерева к другому, от одного дома к другому, словно искал что-то, заведомо несуществующее, и, кажется, спрашивал:

«Не видели?»

Туман казался живым. У него были руки, ноги, глаза, рот и даже уши, которыми он слышал любое приказание ветра, произносимое порой шепотом. Опустившись на землю, туман ни на секунду не застывал, не успокаивался. Он жил, дышал и, подобно человеку, бродил по переулкам, страдая от чего-то.

«Не видели?» – спрашивал он всех.

7.11. 2015

Примечания

1

Сельский староста (арм.).

(обратно)

2

Мастер (арм.).

(обратно)

3

Армянские фидаи (западноарм. Ֆէտայի («федаи»), восточноарм. Ֆիդայի («фидаи»), также армянские нерегулярные части, армянская милиция – гражданское население Армении, добровольно оставившее свои семьи с целью принятия участия в формировании подразделений самообороны и вооруженных отрядов в ответ на массовые убийства армян (Википедия).

(обратно)

4

Андрани€к Торо€сович Озаня€н – один из лидеров армянского национально-освободительного движения конца XIX – начала XX века, национальный герой армянского народа. Также известен как Полководец Андраник, Генерал Андраник (в Российской империи).

(обратно)

5

Дядя, брат матери (арм.).

(обратно)

6

Дядя, брат матери (тур.).

(обратно)

7

Съезд Компартии Советского Союза 1956 г., на котором был осужден культ личности Сталина.

(обратно)

8

Папи – дедушка, дед, деда (разг. арм.).

(обратно)

9

Тати – бабушка (разг. арм.).

(обратно)

10

Малыш (арм.).

(обратно)

11

Սո՛նա յա՛ր – «Сона любовь», название и строка песни Комитаса (арм.).

(обратно)

12

Птгни – село недалеко от Еревана, в Котайском марзе, с монастырем «Птгнаванк» VI–VII вв. Там были построены и дачи.

(обратно)

13

Доброе утро (арм.)

(обратно)

14

Святой (арм.).

(обратно)

15

Богородицы (арм.).

(обратно)

16

Апостолов (арм.).

(обратно)

17

Добрый день (арм.).

(обратно)

18

Монумент – район в Ереване, в народе названный так из-за близости к Парку Победы.

(обратно)

19

Вардавар (арм. Վարդավառ) – армянский национальный праздник в честь богини любви Астхик, празднику более 5000 лет, и это не было связано с христианством. Но после 301 г. католикос Григорий Партев народный праздник связал с христианством. Потом стали называть армянский праздник в честь Преображения Господня. Отмечается через 14 недель после Пасхи. Известен своим обычаем взаимного обливания водой. В горной Армении до сих пор Вардавар празднуют после 22 июля, первого воскресенья. Слово «Вардавар» переводится с древнеармянского «обливать водой» (Википедия).

(обратно)

20

Мата€х (арм. Մ????ատաղ) – обрядовая традиция, существующая в Армянской апостольской церкви. Дословно означает «вознести соль» – «матуцанел» (вознести) и «ах» (соль). Главный смысл матаха – дар Богу, через сотворение милостыни бедным, пожертвования. Совершается либо в виде благотворительной трапезы, либо – раздачей мяса пожертвованного животного. Обряд матаха появился во времена святого Григория Просветителя. Предание Армянской церкви сообщает, что по принятии христианства в Армении в 301 году перед Церковью стал вопрос об использовании животных, прежде специально выращиваемых для принесения жертв в языческих храмах. Поскольку Жертвой Господа Иисуса Христа были устранены жертвоприношения животных, то святой Григорий Просветитель предложил использовать животных для жертвы милости. Теперь христианин мог сделать жертву не кровью животного, а виде благотворительности, раздав мясо бедным (Википедия).

(обратно)

21

Моя Ашхен! (нем.)

(обратно)

22

Шек – блондин (арм.).

(обратно)

23

Нахичевань (Нахчиван), арм. Նախիջևան [Нахиджеван] – город в Азербайджане, столица Нахичеванской автономной республики. Историческая область Армении. Иудейский историк Иосиф Флавий в качестве места высадки Ноева ковчега упоминает топоним «Апобатерион» (греч. Αποβατήριον), этот грамматический буквальный перевод армянского Нахиджеван (арм. Նախիջևան) означает «Место высадки» и идентифицируется с Нахичеваном.

(обратно)

24

^{Норк —} административный район Еревана.

(обратно)

25

Никчемный ишак (арм.).

(обратно)

26

Ну, ишак Мамикон, что поделываешь? (арм.)

(обратно)

27

Церковь Святого Григория Просветителя (арм.).

(обратно)

28

Реальная церковь Святого Григория Просветителя была разрушена до основания в 1939 году, и теперь на ее месте стоит школа имени Е.Чаренца.

(обратно)

29

Священник (арм. простонародное).

(обратно)

30

Военная операция, проведенная 8–9 мая 1992 года, вследствие которой был освобожден город Шуши.

(обратно)

31

Умер. Давно еще (арм.).

(обратно)

32

Святой отец (арм.).

(обратно)

33

Ишака Мамикона (арм.).

(обратно)

34

Бах – огород.

(обратно)

35

Бабушка Сона.

(обратно)

36

Тетя Сона.

(обратно)

37

Дядя, брат отца.

(обратно)

38

Господин (арм.).

(обратно)

39

А она королева! (арм.)

(обратно)

40

Добрый вечер (арм.).

(обратно)

41

Малыш (арм.).

(обратно)

42

Прогерия – от греческого prо – раньше, gerontos – старец, или синдром Хадчинсона Гилфорда. Эту болезнь называют еще детской старостью. Это крайне редкое генетическое заболевание, ускоряющее процесс старения примерно в 8–10 раз.

(обратно)

43

Косой (разг. арм.).

(обратно)

44

– Свет добрый!

– Свет добрый, дед Само!

– Весна?

– Весна, дед Само!

– Совсем не весна! Она обманывает нас. Куришь? (арм.)

(обратно)

45

Поздравляю! (арм.)

(обратно)

46

Герой (нем.).

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

Часть вторая

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

Часть третья

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Эпилог