Охотники за новостями (fb2)

- Охотники за новостями 956K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гуга Лолишвили

Гуга Лолишвили
Охотники за новостями

© Гуга Лолишвили, 2020

ISBN 978-5-4498-2977-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

* * *

ОТ АВТОРА

По своему жанру повесть «Охотники за новостями» — публицистика с художественным оттенком, или, если хотите, привкусом. Мне очень хотелось, чтобы этого привкуса было побольше и я старался как мог, чтобы его усилить.

Временной охват «Охотников» — период с 1989 по 1993 гг. Действие происходит в Грузии, окончательное крушение СССР, эпоха Звиада Гамсахурдии, его свержение, начало конфликтов в Южной Осетии и Абхазии.

Время было не просто горячим, оно было необузданным, раскалённым. Это был песок пустыни в самое жаркое время дня! Горн хорошо потрудившейся доменной печи! В те дни я работал корреспондентом российских СМИ и мне доводилось порой подступать к пламени ближе, чем того хотелось.

У книги довольно сложная судьба. Терзаемый, между прочим, смутными сомнениями я начал её писать в 1995 году, в Израиле, в самом дебюте своей иммиграции, вскоре после событий в ней изложенных. Так, что писал, как говорится «по горячим следам», или, как говорил наш тбилисский сосед Амиран: «идём на Греты след». Когда он сказал это в первый раз, я решил, что речь идёт о следах некой Греты, которую влюблённый Амиран разыскивает. Но всё оказалось прозаичнее — «на Греты след» означало «нагретый след». То есть не очень хорошо говоривший по русски Амиран имел в виду «идти по горячим следам».

Но вернёмся от Амирана к предисловию. Тогда я работал охранником в холонской больнице Вольфсон и писал «на Греты след» всякий раз когда выпадала свободная минутка во время дежурств — в будках на центральном или заднем КПП, в стекляшке службы информации, бывало даже в приёмном покое.

Я сильно «хандрил» в связи с отъездом из Грузии, которую всегда считал своей Родиной. Её же не выбирают. Она у каждого своя и в моём непростом случае это Грузия. Впрочем, даже, если бы я мог выбирать, где родиться, то я бы опять выбрал Грузию. Хотя и родился то я не в Грузии, а в Эстонии. Я же написал, что всё непросто. Родился в Эстонии, вырос в Грузии, живу в Канаде, при этом родиной считаю Грузию, хотя легко мог бы считать ею более благополучные Эстонию или Канаду. Но ведь лёгких путей мы не ищем, не так ли.

Хандра не унималась, я гнал её в дверь, она возвращалась через окно, я захлопывал перед её носом окно, она «ломилась» в дверь. Я тщетно пытался найти утешение в философском подходе. Насколько, дескать, микроскопичны мои проблемки в сравнении с солнечными вспышками, масштабом «Божественной комедии» или последствиями Версальского мирного договора. Но философия помогала скверно.

Я прочувствовал всеми своими скрижалями правоту превосходной максимы Франсуа де Ларошфуко: «Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией».

В голову постоянно лезли воспоминания, и как-то само собой вышло, что в один прекрасный день передо мной оказался лист бумаги и карандаш, которым я необдуманно написал первое предложение. За ним последовало второе предложение, за вторым третье, четвёртое, потом ещё и ещё. Предложений оказалось так много, что получилась книжка, которую вы сейчас держите в руках.

Нас закружило… Канада. Мексика. Опять Канада. В Мексике я написал другую книгу — «Меня зовут Дикси», в Канаде — «Дрова из облаков».

Я вживался в новую жизнь, жизнь непривычную, жизнь эмигранта. Чего в ней только не было! Я учил языки, развозил пиццу, работал охранником, учился в школе бизнеса, валил лес на севере Квебека и в Новой Шотландии, продавал автозапчасти, уходил с работы, искал новую, находил, воспитывал детей, опять терял работу, покупал акции, выигрывал, пил дорогое «Бордо», опять вкладывался в акции и всё проигрывал…

Вот в те нелёгкие дни, порой наспех, порой вперемешку со всем остальным и была написана эта книга. О её достоинствах и недостатках судить читателям. Мне кажется, что эти события (а всё это действительно имело место и происходило именно так) не лишены интереса. Если вы дочитаете книжку до конца и найдёте для неё местечко на своей книжной полке, то я свою задачу… нет не выполнил, как я написал в предисловии к первому изданию в 2005 году, а, скорее решил. Ну, а если не решил, то вы мне это скажете при встрече.

Лаваль,

январь 2020

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Я пересёк освещённый ярким солннечным светом вестибюль, и ступил на потемневшеий от времени, уложенный неровной ёлочкой паркет коридора редакции газеты «Вечерний Тбилиси». Коридор тянулся так далеко вперёд, что напоминал столбовую дорогу и казалось, что вот-вот навстречу покажется дребезжащая на ухабах телега какого-нибудь возвращавшегося с ярмарки подвыпившего крестьянина.

Вместо этого материализовался ответсек, который торопливым шагом вышел из глубин коридора и остановился перед одной из дверей. Словно ожидавшая того дверь приоткрылась, и оттуда вышел газетный фотограф. Ответсек и фотограф сдержанно кивнули друг другу и пошли каждый своим курсом — первый в отдел, второй в коридорную даль. Дверь закрылась, всё стихло и коридор опять стал похож на столбовую дорогу.

В отделе информации, где обычно царила редакционная молодёжь, сейчас царила тишина. Редакционная молодёжь строчила, проявляя такой энтузиазм, что крохотные шарики на кончиках ручек, благодаря которым эти ручки получили название — шариковые, вращались в наполненных чернильной пастой трубочках с космической скоростью, усеивая бумагу буквами так быстро, что каждое предложение несло за собой шлейф из огня и дыма. Буквы молодцевато маршировали по бумаге, рассчитывались на «первый — второй», выстраивались в предложения, строчки и абзацы…

На сквознячке, под самым потолком дрожали нежные паутинки вдохновения, между которыми сновали крохотные Пегасики. В несгораемом шкафу, на припорошенных пылью газетных подшивках недовольно ворочалась полусонная муза, одна из трёх или девяти — ведь древние так не сошлись во мнении по этому вопросу.

Я прошёл к окну, и аккуратно устроился на подоконнике, опасаясь потревожить паутинки вдохновения и распугать Пегасиков. Впрочем, они шевелились всё медленнее и очень скоро застыли — Пегасики превратилисься в трещинки на потолке и пятнышки на пожелтевших обоях, а паутинки вдохновения стали пыльной паутиной по углам потолка. Утомлённая муза перестала ворчать и заснула на перине из пыльных городских летописей за минувшие годы. Я думаю, спалось ей не так приятно, как у себя дома, на Геликоне. Неинтересные проишествия, пресные фельетоны, рубрика «сердитый горожанин», интервью с передовиками производства, спортивная хроника и ворчливая колонка главного редактора — как всё это скучно, как нелепо. Как мизерно предлагать этот хлам музе! Оттого она заснула и потревоженные её горячим дыханием пылинки взметались невидимыми облачками над щёлками несгораемого шкафа.

Ручки прекратили свой танец с саблями на терпеливой бумаге, одна за другой размашисто ударили напоследок каблуком расставляя последние точки и останавились. Шарики перестали вращаться и медленно увязли в густых чернилах. На меня уставились четыре пары глаз, в которых сверкали восклицательные знаки, запятые и точки тире.

«Обожди минутку, я только в номер сдам», — произнес Михаил Вигнанский и растворился в воздухе.

В ожидании я прошелся по комнате, разглядывая знакомые рисунки, покрывавшие стены молодежного отдела, как наскальная живопись украшает стены пещеры Альтамира и это говорило о том, что со времён верхнего палеолита человеческий характер изменился не так сильно, как можно было бы предположить.

В основном, вся эта сомнительного качества графика, вышла из-под неумелого карандаша Вигнанского. Но, поскольку, рисует Мишель куда хуже первобытных художников, и блестящие идеи, превосходили его скромные изобразительные возможности, то рисунки дополнялись разъяснительными надписями о том, что именно стремился изобразить художник. А стремился он изобразить коллектив отдела информации (за исключением самого себя) в самых разнообразных издевательских ракурсах.

Коллектив в долгу не остался. Он добыл плакат могучей культуристки, заменил её голову, вырезанной из чёрно — белой любительской фотокарточки, рано начавшей лысеть головой Вигнанского, и поместил этот образчик коллажного искусства в центр стены.

Со стула поднялся старейший сотрудник отдела Володя Саришвили бородатый, длинноволосый двадцатисемилетний человек с печальными глазами поэта.

«Не найдётся ли у тебя лишней сигареты, дорогой Гуга?» — с мрачноватой безнадёжностью осведомился он.

Если про иного говорят: Он вырос на маминых пирожках, то Володя, вырос на Байроне, Гамсуне и Данте. Возможно именно поэтому он всегда безукоризненно вежлив, дружелюбен и величав. Но в его голосе клубилась неуловимая грусть, свойственная людям пережившим бедное детство.

Я выудил из кармана, синюю с белой ракеткой, пачку сигарет «Космос».

Володя долго рылся в кармане, отыскивая спички, поднес коробок к уху и встряхнул его, определяя на слух, как там внутри обстоят дела. Спичечный коробок в его руках превратился в музыкальную погремушку, и это уже не Володя, а индеец таино потряхивал своим маракасом напевая и притоптывая босыми пятками по неровно уложенному паркету.

Удовлетворённый ритмом, Володя тщательно выбрал осиновую палочку своими музыкальными пальцами и чиркнул ей о тёрку коробка. К потолку заструился белый горьковатый дымок.

Наше внимание привлекла этикетка. На красном фоне под призывом: «Прячьте от детей» художник изобразил тянущегося к спичкам карапуза. «Прячьте» напечатали чёрным цветом, а «от детей» белым.

«Поздно прятать, он до них уже добрался», — констатировал Володя и с таким строгим видом перевернул коробок оборотной стороной, словно планировал застать там родителей карапуза и отчитать их за разгильдяйство. Но на обороте всё без измененений, лищь надпись выполнена на грузинском.

— Может сыграем партию в шахматы?

— В другой раз. Нам с Вигнанским кое-куда сходить надо.

Володя пожал плечами, — Ну зачем в таком деле полагаться на случай? Ведь другого раза может никогда не наступить. В стране, где дети безнаказанно играют со спичками, неизвестно, что произойдёт завтра! Ты только послушай: играешь белыми…

— Да хоть фиолетовыми, Вова! Не получится! — я отлично знал всё то, что из шахматат непременно бы вытекло. А вытекли бы из них одна-две бутылки вина, «чтоб снять напряжение после партии», затем непременно вытекла бы пивная, «чтобы охладиться». За этими забавами незаметно подошёл бы час обеда, «а как есть хинкали без пива?!», «а пиво без водки — деньги на ветер!»… Я имел все основания полагать, что Володя умело выстроит этот логический ряд.

— На днях отправляю своих на дачу, — сделал он, между тем, смачную попытку заговорить мне зубы, — так что можно будет спокойно собираться у меня какое-то время. Мы тут о чём то беседовали… — ах, да — в общем, отдаю обоих коней и слона впридачу. Если бы мы продолжили торг, Володя, несомненно, отдал все фигуры и остался с «пешим королём» (королём и пешками) лишь бы сыграть партию.

Но я покачал головой.

— Не спеши, дорогой Гуга. Не спеши. Не спеши. Ты как полагаешь — завтра наши «Спартак» обыграют или нет? У Гуцаева опять травма, а у «Спартака» Черенков на подъёме. Футбол дело такое… Значит, ладью хочешь, ладно забирай, где наша не пропадала, — Володя довольно потёр живот и, словно вызванный этим движением джин, перед нами возник Вигнанский.

— Нашли время болтать, нас люди ждут!

Я обошёл Володю, который чувствуя, что его карта почти бита, сделал страшные глаза и выложил последний козырь, который он придерживал напоследок, как Наполеон приберегал свою старую гвардию для самого критического момента в сражении: — «Я сегодня аванс получил, с меня причитается!»

Но его гвардейцы напрасно покидают казарму, сражение окончено, мы в коридоре.

Город купался в осеннем солнечном золоте. С облетевших платанов доносилось многоголосное пение птиц, которые распелись так пронзительно, словно осушили немало стаканов кахетинского.

Женщины-езидки в очень ярких и блестящих юбках до пят и колхозных косынках шуршали большими мётлами сметая с асфальта осеннюю листву. Легкомысленный тбилисский ветерок путался у них под ногами, ворошил листья платанов, сдувал их обратно к обочине. Метла из сухих веток гналась за ними, сгоняла обратно в кучу, шершавила, тёрлась об асфальт.

Женщина помогала себе сминать листья в кучу ногами, давила на ворох подошвой, затем прижав черенок локтем к боку, стряхивала рукавицу, извлекала из кармана спичечный коробок и подносила горящую спичку. Попавшие в западню, зажатые между метлой и ботинком листья крошились, грустно шуршали и нехотя загорались. К небу поднимался белый горьковатый дымок, уносящий с собой остатки лета и в птичьем пении появлялась щемящая душу печальная нотка.

Черенок приходил в движение, метла оживала и с шуршанием, словно нашёптывая: «не уйдёшшшь, не уйдёшшшь» гналась за другими листьями, которые трепал ветерок. Листья вращались, замирали словно дразня метлу, и опять разлетались в стороны, в тот самый момент, когда казалось, что она их настигла. Целые, ещё не измочаленные об асфальт, не попавшие под подмётки и каблуки демисезонных ботинок, с узорчатыми краями, ярко-красные, зеленые и жёлтые, иссохшие, напоминающие кальку натянутую на разветления жилок.

Какой-то карапуз радостно смеялся и топал, наступая, на скользящие по тротуару листья, ему нравилось, как они хрустят и этого было достаточно для счастья. Стройная женщина в светлом плаще дёрнула его за руку призывая к порядку, они остановились у газетного киоска и мы услышали, как женщина по русски сказала продавцу: — «Дайте пожалуйста „Зарю Востока“, А „Мурзилка“ у вас есть? Перестали получать? Как жаль…»

Мы прошли и её голос затерялся, смешался с обрывками других разговоров несущихся со всех сторон, растворился в шопоте метлы, сигнале автомобиля, милицейском свистке, ворчании английского бульдога, которого вёл на поводке пожилой мужчина в сером плаще и фетровой шляпе с узкими полями приподнятыми сзади.

Светофор открыл свой жёлтый глаз, заскрипели покрышки останавливающихся автомобилей, один из них напротив увеличил скорость, торопясь проскочить, но опоздал, и с оглушительным стуком ударил в переднее крыло выехавший на перекрёсток перпендикулярно его движению «Москвич», для которого загорелся зелёный.

Народ на мгновение замер и в наступившей тишине неожиданно громко прозвучал хриплый прокуренный голос высушенного, как вобла временем и часто растворяемыми в вине невзгодами, чистильщика обуви, который ради проишествия перестал полировать щётками пару чёрных ботинок модного тогда фасона «Инспектор», и приподнялся с ящика, на котором сидел: «Ва то э синч катарвец то!».

В следующее мгновение дверь одного автомобиля открылась и виновник аварии выскочил наружу. Он был перепуган тем, что натворил, запаниковал, заметался… и неожиданно для всех бросился удирать, пересекая улицу по диагонали, но пробежав несколько метров опомнился, нарочито захромал, чтобы вызвать к себе сочуствие, описал плавную дугу и вернулся на место проишествия, сделав вид, что предпринял этот манёвр, исключительно для того, чтобы размять пострадавшую ногу.

Водитель «Москвича» тем временем оправился от испуга, показался народу и тоже оправдал ожидания. Он бегло глянул на вмятину, театрально обеими руками схватился за голову и закричал с таким неподдельным надрывом, что любой драматический артист позеленел бы от зависти: «Вай ме! Вай ме!».

В голосе его звучали нотки совершенно шекспировской печали смешанной с надеждой содрать с этого подлеца за ремонт как можно больше и сожалением того, он не может обставить дело, как следует. Будь он помоложе, непременно ринулся в драку, какие сопровождают подобные проишествия. Обязательно с воплем: «Что ты наделал, гамоштеребуло! Я заставлю рыдать твою маму!», толкнул бы двумя руками обидчика, а когда подоспевший разнимать народ, потащил бы его назад, он потный и раскарасневшийся от гнева вырывался бы и кричал, как этого требовала обстановка: «Отпустите! Отпустите! Я его убью! Я его… Я его заставлю сьесть тормоз, которым он не научился пользоваться!».

Виновник грустно смотрел на свою машину и время от времени нагибался и тёр колено, чтобы показать, что и он страдает.

Мы миновали каменных львов, изрыгающих из своих базальтовых глоток струи воды у станции метро Руставели, пересекли местечко, которое тбилисцы называют — Земмеля, при этом уже мало кто помнит, что в конце 19 века здесь у Верийского спуска находилась аптека Евгения Земмеля, и вышли на центральную, улицу Тбилиси — проспект Руставели.

Здесь всегда многолюдно, но в горячие дни, о которых ведётся речь на этих страницах, на Руставели кипели особенные, непохожие на обычную суету большого города, страсти. Тут и там наблюдались скопления людей. По мере продвижения к Дому Правительства эти группы расли, снановились шире, многлюднее и горластее. В конце концов они становились шумной орущей толпой подобно тому, как мелкие кляксы на школьной промокашке расплываются в ширину и сливаются в конце концов, в одну большую кляксищу.

Город ещё жил своей обычной жизнью, но в воздух проникла чужая, незнакомая поколениям выросшим при социализме, атмосфера. Эта то, что во Франции во времена Бурбонов называли «la fronde», а в России Рюриковичей и Романовых именовали смутой или народным недовольством.

После памятного съезда компартии восемьдесят пятого года, на котором Михаил Горбачёв открыл ловко подсунутую ему Рональдом Рейганом табакерку демократии, и выпустил из неё трёх бесов — гласность, плюрализм, перестройку, прошли четыре года.

В течение нескольких, на первый взгляд, пролетевших спокойно лет, бесы незаметно делали своё дело — расшатывали коммунистическую идеологию — основу, на которой держался Советский Союз.

В столице СССР — Москве открылся первый американский ресторан быстрого обслуживания «МакДоналдс». Из ссылки вернулся академик Сахаров. На улицах городов появились частные такси с картонными табличками, на которых красовались намалёванные вкривь и вкось, от руки, шахматные квадратики. От государственных они отличались разномастностью и подчёркнутым отсутствием любых намёков на таксометры. Ситуация с частными такси в Тбилиси была даже демократичнее, чем в Древнем Риме, где, по непроверенным данным, на колесницу частного извоза устанавливали ёмкость, в которую после каждого пройденного стадия для учёта дистанции падал камешек. Всё смешалось и пошло другим путём. От первых забастовок на предприятиях перешли к требованиям союзных республик о выходе из состава СССР. В Вильнюсе, Баку, Тбилиси произошли жёсткие подавления народных протестов войсками. События 9 апреля 1989 года встряхнули Грузию, они окончательно разогнали застойную сонливость, в которой десятилетиями находился народ, и положили начало необратимым политическим процессам.

Впрочем, в тот солнечный сентябрьский денёк, когда мы с Мишей мерили шагами густую тень развесистых платанов на проспекте Руставели, всё ещё выглядело мирно и спокойно. На полках парфюмерного магазина, что между «Грузинформом» и «Совпрофом»^[1], выстроились стройные шеренги душистых флаконов с названиями: «Наташа», «Светлана», «Ольга»… Эти милые имена пьянили жгучее и пряное, как корица воображение южных людей. На этикетках духов и кремов ещё отпечатаны небольшими буквами три слова: «Изготовлено в СССР», и ничего не предвещало скорых перемен, в корне изменивших жизни миллионов людей.

Спустя несколько минут мы подошли к зданию ГУГА — Грузинское управление гражданской авиации. Мы поднялись на второй этаж и свернули в узенький боковой коридор.

«Здесь!» — лаконично сказал Вигнанский и без церемоний толкнул дверь плечом.

ГЛАВА 2

За дверью обнаружилась крохотная комнатушка, смотрящая своим единственным глазом на старый тбилисский дворик с давно забывшими кисть маляра, но зато резными до умопомрачения, деревянными верандами.

Такие дворики в Тбилиси называют «итальянские». Когда заходит о таком речь, роняют: «Они живут в итальянском дворике». Данную пропозицию не следует понимать буквально. Они проживают в квартире, а не во дворе. Но квартира выходит на общую с соседями деревянную веранду, нависшую над закрытым двориком, откуда в большой мир ведут решётчатые ворота или арка в стене, с которой время слизало штукатурку, обнажив неровные ряды буро-красного кирпича.

Веранды в итальянских двориках так густо увиты виноградной лозой и бельевыми верёвками, что трудно определить, где в этих арабесках природы и быта заканчивается виноград и начинаются простыни.

Я осмотрелся. На стене висела политическая карта мира с разноцветными странами. Они так весело раскрашены, что напоминают леденцы монпасье и невольно возникало желание протянуть к карте руку, взять страну-леденец и положить в рот. На стульях двое молодых людей вели оживлённую дискуссию. Причём общались они шёпотом, чтобы не мешать третьему — щуплому пареньку с подвижным выразительным лицом, который разговаривал по телефону, висевщему на стене под леденцовой картой..

«Это Зураб Кодалашвили», — толкнул меня локтем в бок Вигнанский..

Зураб одной рукой прижимал к уху телефонную трубку с такой силой, что было интересно — выдержит ли его череп такую нагрузку, а второй зажимал свободное ухо, чтобы лучше слышать собеседника.

При нашем появлении двое напротив Зураба продолжили шушукаться, не обратив на нас никакого внимания. Зураб, напротив, несмотря на кажущуюся отрешённость от происходящего в комнате, не переставая разговаривать по телефону, кивнул нам, указал глазами на свободные стулья и даже на мгновение отняв руку от уха, вытянул её в нашу сторону и развернул ладонью вверх, жест, который у всех народов мира, несомненно означает: «Привет, уважаемые, страшно рад вас видеть, но ох уж эти дела, которые приходится решать, когда приходят такие гости!»…

Так легли карты Судьбы, выпали кости Случая, выстроились диспозиции кораблей на рейде Удачи, сформировались конфигурации небесных тел в космосе и сложились обстоятельства, ситуации, условия — при которых я попал в агентство новостей «Иберия», первое послеперестроечное независимое информационнгое агентство в Грузии.

Агентство было основано двумя Зурабами из города Рустави — Зурабом Кодалашвили и Зурабом Хрикадзе. При этом, в отличии, от Ромула и Рэма, основавших Рим, Зурабы, основав «Иберию» не поссорились, а напротив остались добрыми друзьями. Зура Хрикадзе через некоторое время немного отошёл от дел, и бремя управления легло, в основном, на плечи Зуры Кодалашвили. Именно так обстояли дела в момент моего появление на пороге одноглазой комнаты.

Клиентов тогда было немного, но всё же они имелись — грузинская служба новостей радиостанции «Свобода», той самой, которую в СССР именовали вражеский голос и глушили всякими хитрыми глушилками, но никак не могли заглушить, газета Экспресс-Хроника специализирующаяся на антисоветской агитации и пропаганде, агентство «Гласность» специализирующееся на том же самом, да ещё организация с внушительным именем «Нью-йоркский центр по защите демократии в СССР». Время от времени звонили другие СМИ, в том числе, крупные западные агентства новостей и радиостанции, корпункты которых находились в Москве.

Речь на этих страницах идёт о начальном этапе развала социалистической системы. Тогда многое из того, что в наши дни стало реальностью, было трудно или невозможно представить. Если бы в те дни нам кто-нибудь сказал, что Горбачёв выступит по ТВ и официально объявит, что Советский Союз прекращает существование, что, Прибалтийские республики вступят в НАТО, что лет через двадцать между Россией и Грузией, Россией и Украиной произойдут вооружённые конфликты, то мы сочли бы это сюжетом фантастического романа.

Несмотря на то, что события 9 апреля^[2] уже имели место, а на проспекте Руставели каждый день различные партии устраивали митинги — Грузия всё ещё называлась — ГССР (Грузинская Советская Социалистическая Республика), и в ней имелись: партийная пресса, горкомы, политбюро… На предпрятиях проводились комсомольские собрания, в школах принимали в пионеры, в чемпионате СССР по футболу тбилисское «Динамо» играло с ЦСКА, а киевское «Динамо» с московским «Спартаком»… Но многие вещи уже начинали неуловимо меняться.

В авангарде перемен выступили кооперативы. Самые разнообразные — от услуг по прокату посуды для торжеств, до видео салонов. Первые кооперативы обитали кое-как и абы-где, они ютились в наспех расчищенных подвалах, в квартирах на первых этажах многоэтажных домов, в частных дворах. Они тусклы, невыразительны, лишены выдумки и ярких красок. Прокат посуды для торжеств… Что может быть скучнее этого?!

И всё же, несмотря на отсутствие белых манжет под по советски потёртыми пиджачными рукавами, понятие кооператив было озарено романтическим ореолом. Как же! Кооператив — это частный бизнес, удивительный и непривычный эмбрион капитализма, первый элемент западной жизни! Той западной жизни, которая большинству жителей Грузии начала 90-х была известна разве что по фильмам с Жан-Полем Бельмондо, Ален Делоном и Пьером Ришаром. Персонажи этого кинематорграфа не трудились на заводах и фабриках, они не вскакивали в 5 часов утра, торопясь поспеть на утреннюю смену, не возились с пластиковым контейнером, заполняя его вчерашними макаронами на обед.

Вместо этой скучной возни, киногерои меняли, как перчатки автомобили и прелестных дам, оказывались в милых ситуациях и переживали интересные приключения. Это щекотало воображение и малоискушённый народ принимал этот атракцион за чистую монету, верил, что именно так, par default на Западе и обстоят дела. Главное — вырваться из СССР, а как сложится потом, никто толком не представлял, но все были уверены, что главное вырваться, а там всё пойдёт как по маслу, жизнь сама собой наладится, образуется и устроится. Фантазия не скупясь заполняла белые пятна будущего самыми яркими красками.

Под напором этих чувств социализм затрещал по всем швам. Все ожидали парада чудес. Народ испытывал ощущения зрителя занявшего место в цирке на вечернем представлении.

Здание цирка в Тбилиси было построено в сталинскую эпоху. Цирк поместили на вершину холма над Курой. От билетных касс, расположенных внизу, наверх вели каменные ступени. Помню, что в детстве, сказка начиналась именно внизу, у касс.

Теснился народ, торговцы лоточники предлагали интересные штуки — шарики попрыгунчики на длинных резиновых нитях, сладкую вату, разворачивали и сворачивали пышные узоры из жатой разноцветной бумаги заключённой между неприметными картонными багетами.

Детвора поедала облака ваты, восторженно глазела на узоры и предвкушала главное. Первоэлемент счастья находился наверху, там куда вели каменные ступени. Там разворачивались главные чудеса, вся прелесть которых содержалась в том, что они ещё только предстояли.

Я воспринимал поход в цирк, как полёт в космос и, поднимаясь на эту пирамиду по круто уходящим вверх ступеням, воображал себя космонавтом на пути к ракете. При этом меня совершенно не смущало то, что если приглядеться чудеса находились в решете, через дырки которого различался обман, «понарошность» происходившего.

Лица лоточников были угрюмо-усталыми, в ядрах попрыгунчиков под цветной бумагой обнаруживались газетные страницы, на площади дежурно сигналили автомобили, сладкая вата прилипала к щекам и срочно требовалось умываться, а в цирковых туалетах буднично пахло хлоркой, мылом и сыростью. Я не замечал этого. Я не хотел этого замечать.

Что-то подобное испытывали люди в Грузии в конце 80-х — начале 90-х годов прошлого века. Все замерли в предвкушении полёта в космос. Кооперативы, первые биржи, многопартийность, гамбургеры, литовский «Саюдис», передача «Взгляд»…

И вот, в те дни, бурные волны перемен, вместе с другими обломками кораблекрушения, вынесли на поверхность моря суеты, в которое превратился СССР, первые независимые полулегальные агентства новостей. Первым в Грузии, стала «Иберия», названная так потому, что один из её основателей — Зура Хрикадзе в совершенстве владел испанским и этот счастливый билетик усиленный испанским названием, сулил успех в переговорах с испанскими СМИ.

Моим же билетом в мир журналистики стал коротенький информационный материал для «Гласности» о забастовке метростроевцев на площади «Вокзальная». Я, как мне показалось, очень ловко взял интервью, набросал два абзаца, передал их на «Гласность» и решил, что состоялся, как репортёр.

ГЛАВА 3

Вселенная не имеет строгого определения в науке. Это сочетание умозрительного и материального — чёрные дыры и черная энергия, планеты и звезды, время и пространство. Бесконечность беговой дорожкой уходит в бескрайний космос, туда, где пространство становится временем, а время пространством, где краснощёкое, как деревенская девка Начало издевательски подмигнув земной физике, зажигает звёзды и сливается с гасящим их своими слюнявыми пальцами Концом, а Хаос прижав изрезанное шрамами лицо к нежной щёчке Гармонии возбуждённо кружит её в танце, нашёптывает комплименты, называет «своей девочкой», чтобы опьянить, одурманить и соблазнить тут же за пазухой бесконечности, где сливаются начало и конец, время и пространство. Космос безмятежен, он живёт моментом — сейчас. Космос курит бамбук, ему нет дела до прошлого и будущего, ему пополам религия, астрономия и теорема Пифагора. Кто сказал, что это не так?

Мы жили, как все. Трёхкомнатная квартира на восьмом этаже кооперативного дома в Сабуртало^[3] на пересечении улиц Асатиани и Закариадзе. Лифт в доме часто портился, я научился не считать это безобразием и гремя на весь дом педалями, весело тащил свой велосипед с восьмого этажа на первый, а затем с первого обратно на восьмой.

Три комнаты с лоджией, советский паркет ёлочкой с чёрными полосками смолы между дощечками, балкон с панорамным видом на гору Мтацминда.

Над городом, как над капотом автомобиля «Жигули» торчала антенна — огромная треногая телевышка. Панорамный вид не считался роскошью. В стиснутом горными хребтами городе он был явлением обыденным. Панорамный вид и балконы с которых он открывался, ёлочные паркеты и застеклённые лоджии, разгильдяйски обшарпанные фасады домов являлись многоярусной сценой, на которой кипели свои страсти. Не космические, но человеческие. И здесь хаос тискал гармонию не хуже, чем в космосе, начало неизменно сливалось с концом, зажигались и угасали звёзды, а город курил бамбук и, гордясь своим отделанным мрамором метрополитеном. считал себя космосом, хотя никаким космосом он не был, а просто возомнил о себе невесть что.

Помню конец июля 1980 года. Летние каникулы, мне 13 лет, я скучаю перед домом. Появляется Васька Ющенко — мой приятель. На нём какая-то неканикулярная чёрная рубашка, а его веснушчатое лицо непревычно серьёзно. Мы здороваемся. Я гляжу на его рубашку и по тбилисски вопросительно покачиваю ладонью.

«У меня траур, — небрежно отвечает Васька и помолчав добавляет, — Высоцкий умер. Что не в курсе?».

Васька старше меня на пару лет, он тогда учился в ПТУ и знал жизнь гораздо лучше. Его старший брат Владик тоже водился с нами, хотя два — три года в этом возрасте — иное измерение.

Васька и Владик жили в коммунальной квартире в старой трёхэтажке, стоявшей перпендикулярно к нашему восьмиэтажному дому. В коммуналке они занимали две комнаты — в одной спала их мама, в другой они. Их балкон выходил на торец нашего дома и я спустившись во двор частенько орал «Васька! Владик!». Иногда на балконе показывался один, иногда другой, иногда они вместе. Перегнувшись через перила Васька смотрел на меня и безуспешно борясь с распирающей лицо улыбкой осведомлялся: «Чего тебе — хлеба? Хлеб по четвергам и пятницам». Это доставляло ему такую радость что в финале предложения улыбка одерживала сокрушительную победу над тщетным усилием сдержать лицевые мыщцы и Васька просто сиял от захвативших его чувств.

На двор выйдете? (мы говорили — не «во двор», а именно «на двор»), — спрашивал я с надеждой. Братья переминались с ноги на ногу, смотрели друг на друга и кивали. Через несколько минут мы втроём уже куда-то торопливо шли, о чём-то болтали, были страшно заняты — время становилось пространством, пространство временем, всё куда томчалось, неслось, а город снисходительно усмехаясь, по арабски присев на корточки курил бамбук.

У братьев имелся настольный хоккей. Самый простой — не тот подороже с объёмными хоккеистами — такой настольный хоккей являлся мечтой всех советских мальчишек, а другая модель, подешевле, с плоскими, вырезанными из тонкого листового металла и так пёстро раскрашенными, что они мне напорминали дуболомов Урфина Джюса, фигурками.

Иногда мы устраивали «чемпионат мира». Турнир длился целый день — с десяти утра до 18 часов, времени возвращения хозяйки. Она работала на заводе, выбивалась из сил, чтобы прокормить сыновей и возвращалась на разряженных батарейках. Обнаружив дома сгрудившуюся у стола горластую стаю мальчишек, выражавших чувства по поводу каждого паса, удара, гола, промаха, могла организовать головомойку. Чтобы избежать расправы следовало завершить турнир до её прихода, прибрать и разбежаться.

Недоигранные матчи переносились на следующий день и чемпионат занимал два дня от чего он только выигрывал. Дополнительный день придавал особенную взаправдашнюю атмосферу, фанерная панель с длинными прорезями для управления фигурками не имевшими анфасов, а одни только профили, превращалась в лёд, в нашем воображении лихо разрезаемый стальными лезвиями коньков… Мы бы с удовольствием орали, полностью отдавшись тому идущему из глубин живота глубокому счастью, волны которго захлёстывают только в детстве и ранней юности, когда для ощущения счастья не требуется никаких условий, причин и обстоятельств. Летние каникулы, друзья, впереди вся жизнь и эта диспозиция уже сама по себе такой душевный ништяк, бушприт, который проведёт сквозь любой ураган, какое бы звучное человеческое имя ему не давали — Ирма, Синди или Хосе. Так вот — мы бы орали, но не следовало забывать о том, что события разворачивались всё-таки не в ледовой арене, а в коммунальной квартире, где скрипучие дощатые полы густо выкрашены масляной краской, а нервы жильцов напротив обнажены и опасны, как тонкопроводящая жила с которой сняли изоляционную оболочку. Это не обуздавало нас на сто процентов, но хотя бы не позволяло перейти на галоп. Гармония строптиво упиралась ладонями в грудь налегавшему на неё Хаосу не позволяя слишком откровенно прижимать её к себе.

Кроме Васьки, Владика и автора этих строк в баталиях неизменно принимал участие ещё один тандем братьев — Павле и Гела.

Павле, которого мы звали Павликом, и Гела жили в одном доме со мной, но в соседнем подъезде. Павлик был на год младше меня, а Гела и того мельче. Мы учились в одной школе, жили в одном доме, играли в одном дворе и свели знакомство ещё в бытность четырёх-пятилетними карапузами.

Один угол комнаты Васьки и Владика был заставлен бело-синими банками сработанного: как мне тогда казалось на самом краю света, в далёком Корёновске, сгущённого молока. Оказалось, что Корёновск находился совсем не так далеко — в Краснодарском крае, но речь не о том, так вот — по утрам братья пили чай, заедая его ломтями хлеба со сгущёнкой. Они ели неторопливо и с удовольствием. Высокие каравайные буханки белого хлеба, купленные в гастрономе на улице Нуцубидзе, нарезались толстыми ломтями и, прямо из пробитой остриём консервного ножа банки, щедро поливались сгущённым молоком, которое сначало отвестно лилось на подставляемый ломоть, затем закручивалось в спираль и плавно расплывалось по хлебу распространяя вокруг себя дух ванили. Оно было невероятно вкусным, сладко липло к губам, отдавало перламутром в весёлом утреннем свете и сводило с ума мух свободно залетавших в распахнутые настежь окна, которые в те времена не носили москитных сеток.

После этого нехитрого, но сытного завтрака, братья сметали со стола хлебные крошки и водружали на него настольный хоккей. Мы выбирали сборные, проводили жеребьёвку игр и начиналось веселье.

Каждый хотел быть сборной СССР, которая, как мы считали была сильнейшей в мире, но всё решала физизическая сила. Этот лакомый кусок доставался Владику — он был самым старшим и мог дать по шее. Второй по желаемости командой являлась Канада. Её бесцеремонно забирал себе Васька. Приходила моя очередь и я выбирал Чехословакию. Павлику и Геле доставались Швеция и Финляндия. США никто не хотел, эта страна считалась вражеской и буржуйской — треногая телевышка над городом хорошо делала своё дело.

Понятное дело в нашем дворе проживали и другие мальчишки — толстый Амиран, начитанный Борис, не по возрасту серьёзный Резо, сын тёти Ламары — их квартира находилась прямо под нашей, на седьмом этаже. Тётя Ламара была терапевтом и всякий раз, когда я схватывал грипп, мама звала её: — «Ламарочка, у нашего температура, посмотрите его, я вас умоляю».

Мама говорила по русски, грузинским она владела очень слабо, а тётя Ламара, как раз очень плохо говорила по русски. Но они друг друга прекрасно понимали. Она улыбалась, брала стетоскоп и поднималась к нам. Стетоскоп был холодным и я взрагивал от его прикосновений к спине. Тётя Ламара просила чайную ложечку и заставив меня пошире раскрыть рот и подальше высунуть язык, засовывала обратную сторону ложечки в основание языка от чего меня тошнило. При этом она всё время требовала ещё шире разинуть пасть и подальше высунуть язык, мне казалось, что щёки разорвутся, а язык вывалится от страшного напряжения и я начинал орать от страха, так, что у меня ещё сильнее подскакивала температура.

В зависимости от степени стресса, в который меня загоняли, иногда требовалось принять таблетку анальгина (я считал, что дёшево отделался), а иногда сделать укол.

В втором случае, в руках тёти Ламары появлялась блестящая прямоугольная коробочка из нержавейки, из которой она извлекала шприц. Шприцы и иглы были тогда многразовыми и их требовалось кипяить в кастрюльке с водой. Тётя Ламара подбирала иглу, щелчком ногтя взбалтывала ампулу с лекарством и шиприц хищно всасывал в себя его содержимое.

Обстановка в доме становилась экстремальной, я отказывался улечься на живот, что являлось необходимым условием процедуры и требовалась грубая сила. Меня запутавшегося в простынях, за которые я держался, переворачивали, потерявшие терпение, родители, а я орал так, что было слышно в проезжавших по улице Нуцубидзе троллейбусах. Это дело требовало от меня напряжения и тётя Ламара не могла добиться необходимой для укола расслабленности мягкого места. Меня удерживало в искомом положеии папино колено так, что я не мог перевернуться на спину а тётя Ламара держа наготове шприц и похлопывала меня по ягодице, жалостливо приговаривая «датцхнарди, швило, ар геткинеба»^[4].

Улучив момент, она, как оса, неуловимым коротким уколом вонзала иглу и молниеносно впрыскивала снадобье. Я успокаивался и немедленно переворачивался на живот, чтобы восстановить статус кво. При этом у меня была уже по настоящему высокая температура, гораздо выше той, с которой всё начиналось, но взрослые считали, что спасли мне жизнь и вполголоса, чтобы не мешать чудодейственному исцелению, вели разговоры.

Альтернативой уколу, когда взрослые считали, что я не смертельно болен и у меня есть некоторые шансы выкарабкаться, служили полтаблетки анальгина с амидопирином. Глотать таблетки я тогда не умел и приходилось их измельчать до состояния порошка и разбавлять водой. Полученный эликсир был настолько отвратительным на вкус — горьким и противным, что я даже не могу описать всю его тошнотворность. Мне («деточке» и «умничке») предлагали его выпить на раз-два, но я молча, с закрытым ротом (чтобы не дать им никакого шанса) мотал головой, как цирковая лошадь. Тогда на те же раз-два, меня скручивали, зажимали нос, чтобы я раскрыл рот и вливали туда лекарство. Родители входили в раж и кричали страшные вещи: «Держи его крепче! Зажимай нос! Зажимай получше, он ещё может им дышать! Вливай! Так! Так! Не сломай ему зубы, ложка то железная! Хорошо! Всё отпускай, он весь синий!».

Если меня вырывало, то всё повторялось. Это только пришпоривало температуру, но взрослые упрямо считали, что вытащили меня с того света. Я слышал их удовлетворённые фразы: «Ох вовремя лекарство дали!» или «Сейчас температура начнёт падать, нельзя было тянуть!».

ГЛАВА 4

В октябре в Тбилиси наступает прохлада.

Пора дождей ещё не пришла. Дни стоят пасмурные и сухие. Созревает хурма — её налитые вяжущей мякотью светло-оранжевые плоды, блестят на скинувших листву деревьях и томят грудь ностальгией по вишне с черешней, по так быстро пробежавшему лету.

Небо становится пронзительно лазурным и чуть подёрнуто лёгкой дымкой. Кажется, что тбилисские птицы в эти дни торопятся пропеть все песни до прихода зимы, они заливаются на все голоса, ускоряют ритм и тогда в их пении явственно слышатся напевы грузинского криманчули, напоминающего тирольский йодль.

Всё вокруг — деревья, кусты, дома затемнены и кажутся, вырезанными из плотного картона, декорациями, установленными на фоне небесной лазури. Воздух приятно холодит после летнего зноя. В эти дни он чище чем обычно, дышится легко и приятно, и тянет подолгу гулять.

Вот бывший музей Ленина, здание которое в смутные дни начала 90-х сначала заняла Партия Национальной Независимости, затем здесь расположился Госсовет Грузии, а потом парламент шеварднадзевского созыва. Сразу за ним гостиница «Иверия», которой тогда ещё только предстояло стать убежищем, сначала для беженцев из Абхазии, а потом для семей потерявших свои дома в результате госпереворота 92-ого года, когда целый район, примыкавший к Дому Правительства, будет разрушен артиллерией оппозиции. Но довольно об этом, тогда ничего этого ещё не случилось.

Пойдём дальше мимо прямоугольного фонтана под гостиницей «Иверия», мимо конной статуи грузинского царя Давида Строителя (этот памятник спустя много лет перенесут на другой конец города в Ахали Дигоми), мимо «Ушей Андропова» — громадного, невнятной формы обелиска, на площади перед которым в советские времена проводили коммунистические демонстрации и парады и впоследствии снесённого — здесь можно перейти улицу, чтобы навестить каменных львов у станции метро Руставели и напиться воды чистой, как сосновая роща и холодной как северный полюс, затем нырнуть в крытый пассаж, где у букиниста можно было купить редкую книгу по смешной, сегодня, советской цене, и, наконец, в финале этого длинного предложения, выйти к круглому зданию государственной филармонии, перед которым раскинула мощные руки зелёная Муза Зевсовна, являюшаяся для тбилисцев, тем же, чем для москвичей памятник А. С. Пушкину — излюбленным местом свиданий. Во времена событий, о которых написано в этой книге влюблённые так и сговаривались: «В 5 вечера я буду ждать тебя под музой!».

«Я буду ждать тебя под музой». Это звучало нежно и томительно, и являлось почти признанием.

Именно в такой октябрьский день мы с Зурабом Кодалашвили брели по проспекту Руставели, направляясь в кафе, рядом с известной на весь город, хинкальной у ресторана «Мухамбази».

Витрина парикмахерской, в которой я когда-то стригся наголо перед призывом в армию, была покрыта паутиной трещин, словно кто-то примерившись стукнул палкой в центр стекла и оттуда во все стороны потянулись нити расколов и казалось, что витрина вот-вот рассыпется, но поравнявшись с ней я понял, что это были не трещины, а отражение облетевших и обнажённых до самых тоненьких веточек, платанов. За стеклом, в обитом красным дерматином кресле томился мальчик, которого стригли под «полу-бокс».

Свободные парихмахеры курили снаружи сорококопеечные сигареты «Мтквари» (очень скверное курево, которое преподносило сюрпризы — иногда сигарета не раскуривалась и в расковырянном бумажном патроне оказывалась щепка наглухо загородившая цилиндр) и вели местные разговоры о политике.

«Звиад — это голова, — говорил один другому, — Он нас вытащит вот увидишь, Котэ, он нас вытащит. Попомни мои слова. Интеллигентный человек, поэт, переводчик. Он нам не чета, не какой-нибудь…, — (он хотел сказать: парикмахер, но из самоуважения сдержался и поведя глазами в сторону остановил их на подъехавшем такси) продолжил, — Не какой-нибудь там таксист, кацо, — но это ему показалось малоубедительным и он опять поискал глазами и приметив проезжавшего на мотоцикле с коляской гаишника, продолжил. — или там, милиционер. Нет, Котэ, он не какой-нибудь милицинер, он дело знает. Конечно я ничего плохого не хочу сказать о милиционерах, ни тем более о таксистах, благослави их Господь, особенно таксистов, но Звиад то не таксист. он человек другого масштаба, личность! Он нас вытащит».

Котэ молча курил и судя по его пассивности, не разделял оптимизма своего коллеги, которому, как назло было необходимо подтверждение верности своих слов,

— Что я не прав? Разве неверно говорю? — кипятился тот, — Звиад интеллигентный человек, поэт и сын поэта…

— Писателя, — негромко поправил Котэ, бросая окурок в урну, до которой он не долетел.

— Что?

— Его папа был писатель, не поэт.

— Ну и какая разница? Это одно и тоже! Поэт и писатель они как две стрижки — «на нет» и «полу-бокс». Не так?

Котэ угрюмо молчал. Вероятно его грызли сомнения, но он не хотел их высказывать потому, что ни в чём не был уверен. Он повернулся и пошёл к входу, на пороге остановился и бросил через плечо:

— Когда я был маленьким — хотел стать врачом, лечить людей.

— Ты это к чему?

— Ни к чему, так просто. Был бы мой папа доктором, я бы тоже стал доктором.

— А кем был твой отец?

— Официантом.

— А почему же ты не стал официантом?

Котэ пожал плечами.

— Ну парикмахер лучше, чем официант, — уверенно сказал первый не дождавшись ответа, — А твой сын уже станет доктором.

— У меня нет сына.

— Ну будет же…

Котэ вошёл в парикмахерскую. В витрине было видно, как он подошёл к пустому креслу и сел в него сам в ожидании следующего клиента.

«Хотя лучше бы ты стал доктором, — пробормотал ему вслед словоохотливый „звиадист“. — Ну какой из тебя парикмахер, кацо?! Ножницы и расчёску правильно держать не можешь. Шёл бы в доктора. Или в таксисты или в автоинспекторы».

Заведение, куда мы направлялись, привлекало нас близостью, относительной чистотой и цифрами в меню — аппетитный горячий шницель, залитый глазуньей, стоил какие-то совсем небольшие деньги. Последний пункт был для нас особенно актуален по причине довольно плачевного состояния бюджета нашей «Иберии».

Но в тот день настроение у нас не лучше бюджета, и от того, не считаясь с его дефицитом, мы спросили по порции «Энисели»^[5].

Потом, как это обычно бывает, ещё… и ещё……

Грустили мы за отсутствием перспектив. Вся штука в том, что «Иберия» находилась на тот момент в состоянии куколки:

В один прекрасный летний денёк всякая, не слопанная воробьями, и уважающая себя за это гусеница, превращается в куколку, в этакий неподвижный кокон, спрятанный где-нибудь под лепестком дикой розы или листом кизила. Так и мы — программу-минимум (обзаведение клиентами-подписчиками и закрепление на информационном рынке) исполнили; то есть гусеницей быть вроде бы перестали и было самое время продолжать развиваться дальше, становиться бабочкой, чтобы расправив крылья с причудливыми узорами и завив цветочным нектаром усы, флиртовать со встречными лимонницами да павлиноглазками; но, и в этом «но» заключалась наша профессиональная трагедия, мы не имели программы максимум.

Конечно, мы могли и дальше оставаться за лепестками. Но нас с Зурабом это не устраивало. Это так скучно и неинтересно — торчать за лепестками, особенно, когда тебе двадцать лет! Хотелось большего — узоров на крылья, нектара, павлинглазок. Всё это находилось где-то совсем рядом. Казалось, Удача уже объявила посадку на свой пароход и сама в капитанской фуражке у трапа проверяет билеты, вот-вот раздастся команда «отдать концы», все торопятся на борт, чтобы под командой самого желанного из всех капитанов обойти рифы и найти заветные острова, а мы блуждаем где то рядом, но никак не можем выйти на дорогу, которая ведёт в эту гавань.

Наши подписчики использовали нас как сигнальную или проверочную инстанцию, то есть проверяли у нас достоверность какого-либо события имевшего место в Грузии, либо получали от нас сигнал, чтобы самим подготовить материал. Единственный человек, кто работал нами по-настоящему — Гулико Уратадзе из грузинской службы радиостанции «Свобода». Она ежедневно включала наши сообщения в выпуск, и каждый вечер гнусавый голос Зураба вещал в радиоэфире местные новости. Ещё была «Экспресс-Хроника», для которой я писал еженедельные обзоры. Все остальные — звонили из своих московских корпунктов лишь затем, чтобы уточнить, проверить, спросить… или попросить встретить и разместить их очередного корреспондента. Мы добросовестно встречали, размещали. поили вином, но такое положение вещей нас не устраивало, а мы не могли его изменить. Требовалась метамарфоза.

Ма пытались спасти положение, отчаянно пускаясь в авантюры, но все наши затеи наталкивались на волнорез из отсутствия опыта, везения, дефицита бюджета и «гениальные» проекты, радужно сверкнув напоследок в лучах осеннего солнышка, один за другим, лопались, как мыльные пузыри.

Чего стоила идея проведения в Тбилиси конкурса красоты! Мы нашли спонсоров — израильскую компанию по пошиву вечерних дамских туалетов, успешно начали переговоры об аренде концертного зала грузинской филармонии, объявили набор участниц… и всё «ухнуло», разбившись о подводные рифы в изобилии окружающие острова, на которых обитаетУдача. Мы с Зурабом послали партнёров вместе со спонсорами подальше и зареклись заниматься шоу — бизнесом. Оттого то мы невесело потягивали «Энисели», который в советские времена гордо именовался коньяком.

В помещении полутемно. Вокруг звякали вилки, тарелки, витали обрывки чужих разговоров…

День набирал обороты и эти шумы становились всё тише и тише, а печаль всё меньше и меньше — «Энисели» ловко обматывал каждый оголённый рецептор нервных проводов изоляционной лентой лёгкого опьянения.

Я допивал «коньяк» первым и потянулся.

— Ну, пошли, что ли…

— А куда торопиться? — грустно поитересовался размякший от переживаний и коньяка Зураб, — на «Свободу» мы уже передали…

— Ты, что забыл — к четырём часам Вигнанский придёт. Он какого-то особо перспективного студента привести сулил.

— Да? — вяло удивился Зураб, — А на кой нам студент? Самих себя прокормить бы.

— Вигнанский ручался, что одарённый много не ест.

— Ну тогда пошли, — сдался Зураб, и вздохнул так, что можно было прослезиться.

Обещанный вундеркинд оказался тощим юнцом с лицом простодушным и нахальным одновременно. Эта странная личность оседлала свободный стул, поджала ноги и принялась с неподдельным интересом озираться по сторонам.

— Знакомьтесь, — это Тенгиз Аблотия заявил Мишель, сияя так, словно привёл к нам самого Дату Туташхиа, да ещё не одного, а с Георгием Саакадзе впридачу.

Юнец на мгновение оторвался от стула и состроил гримасу, которую напускают по команде фотографа: «Улыбочку, снимаю!»

— Это я вам про него говорил, — продолжил соловьём заливаться Мишель, — Очень и очень смышлёный парнишка, приехал из Сухуми. Учится на втором курсе журфака, был у нас на практике в Вечёрке…

Такая болтливость насторожила и улучив момент я подмигнув Вигнанскому, вышел в коридор. Мишель последовал за мной.

— Для чего ты пытаешься устроить судьбу этого типа? Я то думал, в самом деле самородок. Откуда он взялся? Может это родственник твоего главреда?

— Да, понимаешь… — сделал Мишка, неуклюжую попытку надуть меня, — Он был у нас на практике в…

— В Вечёрке — смышленый парнишка — приехал из Сухуми. Только я это уже слышал. Можешь повторить эту историю своей бабушке. Мы с тобой сидели за одной партой, и ты мне на уши крошишь такой чёрствый батон?!

— Но я серьёзно хочу ему помочь, — возразил Мишель настолько уверенно, что если бы не я не знал его со школьной скамьи, то мог и поверить. Но я то знал его именно с этой скамьи и так на него посмотрел, что он запнулся и добавил: — Во-первых.

— Вот-вот. Помочь это во-первых! А, что у нас — во-вторых? Я полагаю, всё объясняется, именно — во-вторых.

— Между прочим если ты думаешь, что я стараюсь только для себя, то ты ошибаешься! Для тебя, между прочим, тоже.

— Так-так…

— Он, понимаешь, один живёт.

Я не понимал.

— Ну один! Совсем один. Понимаешь?

Но я не понимал.

— Комнату снимает, понимаешь? На проспекте Мира он комнату снимает. — Вигнанский терпелив, как психиатр разговаривающий с пациентом.

— И поэтому мы должны взять его в «Иберию»? Только почему же его одного? На проспекте Мира много народу живёт. Прямо так их всех к себе заберём или пусть сначала подстригутся?

— Ну да, конечно — протянул Вигнанский и в его голосе зазвучало лёгкое раздражение, — Только… ах, не делай вид, что ты ничего не смекаешь. Конечно, я корыстолюбивый подлец, а некоторые очень даже порядочные. Но это они такие до поры до времени, исключительно пока тепло. А как насчёт зимы? Зимой, когда скамейки городских скверов и парков станут холодными и мокрыми от тающего снега, когда вместо травы под ногами зачавкает слякоть, а Млечный путь скроется под зимними тучами и…

Тут, наконец, меня осенило.

— Заткнись, я всё понял.

— Ну! — устало ворчит Мишка, — Он понял! Стараешься для них! Выбиваешься из сил! Уф! — он на мгновение останавил взмыленную клячу своего красноречия, но тут же опять пришпорил её, — Квартирка на проспекте Мира! Своя! Ну, то есть, технически, его, Тенгиза, но какая разница! Наконец то будет, куда в дождь и снег девушку пригласить! А то зимой кино да кино. И девушки в шерстяных колготках. Ненавижу шерстяные колготки! — тут он спохватился и натянул повод клячи направив её с шаткой на твёрдую тропу, — Хотя это всё как ты понимаешь на втором плане. А главное это самое… человеку помочь — вот! Он же здесь один! Молодо-зелено и всё такое. А вдруг в дурную компанию попадёт? А так будет под моим… то есть, под нашим присмотром. Так? Или не так?

Если бы я отрицательно мотнул головой, то вышло, что я исключительно за то, чтобы Тенгиз попал в дурную компанию и сбился с праведного пути. Потому я кивнул. Только потому! А то, что Мишель всё равно «корыстолюбивый подлец», так об этом я ему скажу! Прямо как есть! Весной. Когда в парках растает снег.

Так в «Иберии» появился Тенгиз Аблотия.

ГЛАВА 5

Ночью шёл сильный дождь и проснувшийся город отражался в лужах, похожих на лежащие под ногами зеркала. Их обилие и глубина говорили не столько о количестве выпавших осадков, сколько о плачевном состоянии тротуаров и дорог.

Город отражался в лужах фрагментами — в одной проплыл завитый бубликом собачий хвост, в другой прошагали серые с тонким красным кантом милицейские брюки, в третьем дрожала задняя часть остановившегося тролейбуса со открывающейся гармошкой дверью.

«Мандарины, свежие мандарины!» — с мегрельским акцентом предлагал свой товар прохожим парень лет двадцати пяти. Перед ним прямо на асфальте расположился большой чемодан, из тех какие берут с собой в отпуск к морю многодетные семьи. Нетрудно было сделать вывод, что чемодан заполнен мандаринами «прибывшими» ночным поездом из Западной Грузии. В предновогодние дни Тбилиси заполнялся продавцами мандаринов, торопящихся заработать в предпразничном ажиотаже.

«Тебе мандарины не нужны, брат?», — спросил он меня, когда я проходил мимо.

— Зачем мне твои мандарины?! — огрызнулся я, открывая торг.

— Подожди, подожди! Не уходи. Я даром почти отдаю, только приехал, понимаешь, а ты первый покупатель, знаешь правила?

Правила я конечно знал. В уличной и рыночной торговле считалось, что первый покупатель приносит… удачу или неудачу и с ним практически не торговались.

Тем не менее, правила требовали от меня держать марку:

— Кислятина небось?

— Э-э-э! Зачем такие вещи говоришь, брат. Ты попробуй сначала. Мандарины слаще мёда! Слаще сахара! Слаще варенья из белой черешни. Знаешь варенье из белой черешни?

— А зачем мне мандарины, которые слаще варенья из белой черешни. Захочу варенья — поем варенья. Мандарины должны быть кислыми, — коварно сказал я, стараясь его провести.

Но он не поддался:

— Хочешь кислого — лимоны купи, а мои мандарины сладкие, как варенье из белой черешни. Знаешь варенье из белой черешни? Не знаешь, наверное,

— Я то знаю варенье из белой черешни, а ты сам знаешь? — не уступил я инициативы.

— Э-э то! Я как не знаю?!

— А вместо косточек туда кусочки грецкого ореха кладёте? У вас в Самегрело орехи растут? Да вы и косточки из черешни не вытаскиваете небось, прямо с косточками варите варенье!

— Раийо?! Мы не знаем орех?! Вай ме! С ума меня сводишь? Мы не знаем орех?! — полез он в бутылку, что мне и требовалось.

— А ну дай мандарин, посмотрю, — быстро сказал я, резко протянув руку, меняя тему, чтобы застать его врасплох.

— Даже попробуй на здоровье, Обрати внимание, как легко очистить, сами выпрыгивают из шкурки, чувствуют хорошего человека, здороваются, «как дела» — говорят,

Присев на корточки, пранишка щёлкнул замком чемодана. Крышка откинулась и показались аккуратные ряды крупных мандарин. Они были с веточками, усеянными тугими тёмно-зелёными листьями. Листки выглядели совершенно свежими, и значит мандарины, ещё вчера висели на дереве.

Вид спелых, наполненных сладким с кислинкой соком плодов вызвал желание погрузить в мандарин зубы, упиваясь его ароматом и вкусом, жевать сочную мякоть, утирая ладонью губы. Во рту пересохло и я потянулся к протягиваемому мне крупному мандарину с зелёным бочком.

Но раньше, чем я успел его взять в руки, на мандарин упала тень. Чьи-то руки захлопнули крышку чемодана, и на неё встал черный полуботинок, выше которого виднелся синий хлопчатобумажный носок, покрытый серой милицейской штаниной с тонким красным кантом, возможно тот самый, отражение которого я приметил чуть раньше в луже.

Увлёкшись торговыми делами мы оба не заметили, как сзади к нам неслышно подошли три милиционера. Самый толстый и наглый из них носил погоны старшего лейтенанта и был начальником. Он то и поставил ногу на чемодан,

да так и остался стоять с гордым видом словно сделал что-то путное.

Двое других были совсем молоды, и судя по новеньким сапогам и отсутствию оценивающего выражения во взглядах, они совсем недавно поступили на милицейскую службу, только на днях демобилизовавшись со срочной службы в советской армии. Невысокий рядовой с бледным лицом и худощавый подтянутый парень с лычками младшего сержанта.

Как студент юридического факультета, я хорошо разбирался в подобных вопросах и сразу определил, что пацаны служили в патрульно-постовой службе — они были одеты в шинели, перетянуты портупеями, на которых висели планшеты. Я даже знал, что в находится в их планшетах — книжки проверок, в которых расписывалось милицейское начальство во время проверки патрулей. У одного на груди висела рация и в довершение ко всему оба носили зимние шапки, говорившие о переходе на зимнюю форму одежды и такой порядок указывал на их принадлежность именно к полку ППС, в котором поддерживалась почти армейская дисциплина, в отличие от помятых милиционеров из полка охраны гособъектов, вневедомственной охраны или ночной милиции, которая заступала на службу в 23:00 и храпела до семи утра утра в своих автомобилях, отчего их шинели всегды были измяты.

Что касается старшего лейтенанта, то вместо шинели он носил форменный плащ, вместо сапог пошитые в ателье туфли (одной из которых он стоял на чемодане), а вместо зимней шапки фуражку. Потому ппсником он быть не мог, а стало быть являлся убнис инспектори, а по русски участковым, обнаружившим на своём участке незаконную торговлю и поспешивший поживиться, прихватив по пути двух постовых, сделав это исключительно для того, чтобы подчеркнуть свой статус.

«Чем торгуем?» — хищно спросил он, хотя все прекрасно понимали, что торгуют мандаринами. Вопрос повис в воздухе, поскольку никто не собирался на него отвечать и недовольный этим убнис инспектори повернулся ко мне. Он планировал получить взятку и свидетели ему не были нужны: — «тависупали бдзандебит, мокалаке» (можете быть свободны. гражданин), — не особенно церемонясь сказал он мне, и продолжил беседу с торговцем: — В общем торговля здесь запрещена, доходы в нашей стране могут быть только… (он хотел сказать «трудовые», но вовремя смекнул, что может поставить себя в смешное положение, ведь взятка, на которую он напрашивался тоже являлась нетрудовым доходом) … в общем, это… короче, мандарины я конфискую.

Убрав ногу с чемодана, инспектори кивнул ппсникам. Те нагнулись и вдвоём не без труда подняли чемодан.

Продавец воспринял это, как начало атаки на его собственность, схватился за чемодан руками и потянул к себе.

— Как это конфискую? Какое право имеешь…

— Я на всё здесь имею право, я районный инспектор, а ты, кто такой!

— Ну и что что ты районный инспектор, иди бандитов лови, от меня что хочешь?

— Ты спекулянт…

— Я спекулянт? Твоего отца сын спекулянт! Мандарины из моего сада, я их вырастил, не купил, не украл! В землю косточки зарыл, поливал, удобрял, ночей не спал! Я спекуляет?! Урожай собрал, две копейки приехал сделать перед праздником, а ты конфи… конспи… отнимаешь?

В разговор вступил рядовой:

— Как разговариваешь? С кем говоришь? Думаешь на кухне у себя дома сидишь?

— А ты куда лезешь, — огрызнулся мегрел, — У тех двоих хоть что-то есть на погонах а у тебя погоны такие гладкие, что, если кто-то ногу поставет тебе на плечо, поскользнётся!

Раздался хохот останавившихся прохожих.

«Руки убрал!» — рявкнул инспектори, привыкший к покорности уличных торговцев, которые при словах: «конфискую товар», обычно скисали и лезли в карманы за дензнаками, причём никогда не вытаскивали всё, что там было, а осторожно двумя пальцами старались угадать «тумниани» (десятирублёвку) или две купюры по пять рублей — откат участковому, после чего ещё предстояло заплатить трёщку местному ппснику.

Но, времена менялись, в воздухе веяло свободой и это было понятно даже провинциалу с мандаринами. Уловив, что симпатия собирающейся толпына его стороне, он уверенно ухватился за чемодан и потянул к себе. Теперь за чемодан держались четыре человека, но милиционерам было тесно, неудобно, они только мешали друг другу и потому несмотря на численное преимущество не могли взять верх. Участковый почуствовал комедийность ситуации и это его разъярило.

— Сопротивление оказываешь?! У шен чатлахо! — зашипел он и пнул ногой торговца под чемоданом, стараясь попасть в пах, но до паха он не дотянул, а задел колено. Это было не больно, но парень выпустил чемодан из рук и не ожидавшие этого милиционеры свалились на асфальт вместе с трофеем, который они, в отличие от его владельца, так и не выпустили из рук. При этом чемодан широко раскрылся, словно собирался кого-то укусить, и засыпал всех троих мандаринами.

«Вай ме! Вай ме!» — в отчаянии закричал хозяин чемодана глядя, как стремительно его мандарины катятся по асфальту. Одни гибли под колёсами автомобилей, другие отдавали концы под каблуками поднимавшихся милиционеров под смешки городской толпы всегда готовой позубоскалить.

Ппсники смешались с толпой, жалея, что впутались в эту историю. Убнис инспектори поднялся последним. Его плащ был перемазан соком, к выбритой щеке прилипли сегменты раздавленного мандарина, который он припечатал физиономией к асфальту, отворачиваясь от летевшего на него чемодана.

«И чтобы я тебе тут больше не видел», — сказал он напоследок, чтобы сохранить лицо и повернувшись торопливо зашагал прочь.

«Цади ра, цади укве!» (Проваливай, проваливай уже!) — крикнул кто-то и свистнул. Старший лейтенант не оглядываясь пошёл по улице и вскоре скрылся в подземном переходе. Ещё недавно дело обернулось бы совсем по другому и парню могло не поздоровиться за сопротивление милиции, но дул ветер перемен, и в то время, как перед Домом правительства стояли люди транспапантами «Долой СССР — Да здравствует Свободная Грузия!», а ораторы открыто призывали к провозглашению независимости — на красных петлицах участкового до сих пор блестели два маленьких герба СССР. От этого он не чувствовал себя так уверенно, как раньше и понимал, что вести себя так уже не получится.

Веселье толпы сменилось сочуствием к торговцу. Чемодан подняли, перевернули, принялись заполнять его уцелевшими мандаринами. Я сунул руку в карман и нащупал пять рублей.

— Держи, плачу по рублю за мандарин, Очень уж они у тебя хорошие. Давай пять штук,

— Ты, что — по пять рублей за штуку! Это же не золото. Бери пять — шесть килограмм, — всхлипнул парень.

Куда мне столько? Я на работу иду, коллег угощу. Ну, ладно возьму ещё парочку.

Когда я уходил, народ с переплатой вовсю разбирал мандарины, помогая возместить убытки пострадавшему. Дух протеста витал над городом.

* * *

Днем опять пошёл дождь. Тенгиз дремал за засыпанным мандариновой кожурой столом, мы с Зурабом развалились на стульях перед окном и глядели на то, как струи воды обрушивались на резные балкончики трёх этажей. Ливень изощрялся как мог — менял направление и наклон струй, то лупил по окнам с удвоенной силой, то оступал, чтобы перевести дух и начать свою одиссею заново. Окна заливало потоками воды, казалось они вот-вот захлебнутся, но вода стремительно стекала вниз и сияющие стёкла, торжествуя отражали свежевымытый итальянский дворик — его веранды, бельевые верёвки, двери, решётки, бурые от времени кирпичные стены… Невозмутимый дождь отступал и тут же с удвоенной силой обрушивался на упрямую материю.

Я принялся комкать исписанный лист бумаги, изготавливая летательный снаряд.

— Спорим, заброшу в ухо, — шёпотом сказал я Зуре.

— Прямо в ушную раковину? Это навряд ли. — в голосе Зураба прозвучала нотка интереса.

Я подбросил будилку и промахнулся — попал по макушке. Тенгиз потёр её, открыл глаза, укоризненно на меня поглядел и отвернулся к стене.

— Я же говорил, что не попадёшь! Ну-ка дай бумагу, я тоже попробую, — радостно прошептал Зураб.

Тенгиз уже не дремал, а подслушивал, — он сразу повернулся к нам и укоризненно поглядел уже на Зураба.

Зазвонил телефон. Зураб вскочил и мгновенно выйдя из состояния апатии перешёл в состояние повышенной активности.

— Это «Свобода»! У меня передача, передача у меня сейчас, передача! — засуетился он, — А где лист, на котором я записал… Он схватил телефонную трубку, зажал её ладонью и зашипел:

— Лист! Быстро!

Я начал припоминать, что только, что видел какой-то листок покрытый закорючками, которые Зураб называет почерком.

— Лист! Где лист, сволочь?! — с ненавистью зашипел Зураб перепуганному Тенгизу, который полез под стол и выудив бумажный шар которым я в него запустил, (так вот где я видел этот листок) подал Зурабу.

— А-а-а! — эакричал, было, Зураб, — но вспомнив про телефонную трубку поднёс её к уху и вежливо проговорил:

— Добрый день. Агентство новостей Ибе… — тут он опять скис и передал трубку мне:

— Тебя. Вигнанский.

— Слышишь, Лолишвили, — возбуждённо и торопливо заорал мне в ухо Мишель, — Я еду на вокзал за билетами. В командировку меня посылают. В командировку, понимаешь?! Северный Кавказ — Грозный, Махачкала, Владикавказ, потом Баку. Тьфу! Кажется наоборот! Сначала Баку, потом всё остальное. Слушай, Лолишвили, поехали вместе, а! Ты только представь себе: Азербайджан, Дагестан, Чечено-Ингушетия, Северная Осетия, и на всё про всё у нас неделя. Красота! Для своей «Иберии» знаешь, сколько материала наберёшь! Помнишь Михалкова? —

«Я приехал на Кавказ,

Сел на лошадь в первый раз…»

Я опустил трубку и сказал Зурабу:

— Этот тип едет на Северный Кавказ собирать фольклор и зовёт с собой. Конечно, ему просто лень переться одному, но, в принципе, нам бы тоже не помешало немного фольклора, а?

— Пожалуй, — ответил Зура подумав. Потом сурово поглядел на Тенгиза и добавил:

— И студента с собой захватите. А то возись тут с ним без тебя. Покажешь ему там как… как… фольклор собирают.

Я поднёс к уху трубку, в которой всё ещё бушевал голос Вигнанского, — А виды какие! Ущелья, вечные снега. Ты только подумай! Засиделись! Хватит! Ветер странствий…

— Слышишь, Мишель, — прервал я Мишку, — Я с тобой. Только, чур, я главный!

ГЛАВА 6

Вечером, мы втроём — Мишка, Тенгиз и я собрались в квартире на проспекте Мира, жилплощади, которой Тенгиз, сам того не зная, был стольким обязан.

Мы выступали в поход вечером следующего дня. Поездка обещала стать увлекательной. Миссия Вигнанского была легка, как воздух и неопределённа, как туманность Андромеды. Когда то, ещё в школьном возрасте, я наткнулся на определение синхрофазотрона, которое покорило меня своей понятной непонятностью так, что я умудрился запомнить его на всю жизнь:

«Синхрофазотрон есть циклический ускоритель протонов с орбитой постоянного радиуса».

На первый взгляд всё просто. Во всяком случае с терминами. Ускоритель для того, чтобы ускорять. Не так? Так! Ещё как так! Дальше. Ускорять что? Ха! Проще пареной репы — протоны. Как ускорять? Циклически вот как.

То есть смысл определения ясен и ежу. С другой стороны не всякий ёж соображает зачем протоны нужно ускорять. Да ещё с орбитой постоянного радиуса. И кто из них, вообще, с этим окаянным радиусом? Протоны? Ускоритель? Словом мудреные штуки эти синхрофазотроны.

Мишкино задание столь же загадочно, как и определение синхрофазотрона. Незадолго перед всем этим он перешёл из «Вечёрки» в новую газету под названием «Кавказ», хозяева которой вообразили, что для успеха им необходимо поместить на передовицу самого первого номера (который только готовился) банальную до желтизны фразу: «Кавказ наш общий дом».

Если нам не врали учителя географии, Кавказ состоит из двух частей: Северного Кавказа и Южного, то бишь, Закавказья. Обе эти части были тогда довольно сомнительными общими домами — на Севере друг на друга точили ножи ингуши и северные осетины, а также чеченцы и казаки. В Закавказье шла кровопролитная война за Нагорный Карабах между Арменией и Азербайджаном, и имелись все предпосылки для начала конфликта в Самачабло (как эту территорию называли грузины) или Южной Осетии (название предпочитаемое осетинами).

Кроме того, все воевали сами с собой — повсюду имелись вооружённые до зубов отряды под невинными названиями «социал-демократы», «кадеты», «национал-демократы» и прочее. В общем, СССР отдавал концы, и беспорядки на его периферии были схожи с процессами, имевшими место на границах затрещавшего по всем швам полтораста веков назад Древнего Рима, когда все старались поскорее доконать распадающуюся империю.

Но новые Мишины хозяева не обращали внимания на такие пустяки. Они желали, чтобы на их газете было написано: «Кавказ наш общий дом». А, чтобы никто в доме не обиделся, эту фразу решили напечатать на всех языках Кавказа. Вот этот то кокосовый орех и предстояло разгрызть Вигнанскому.

Языков так много, что расслабляться ему нельзя было нигде — на всех станциях, полустанках, переездах, перегонах, перронах и платформах Вигнанский должен был сломя голову нестись на поиски знающих людей которые смогли бы перевести упомянутую выше теорему на: кумыкский, лезгинский, лакский, агульский, аварский, каратинский, и табасаранский языки. А в запасе ещё: рутинский, чамалинский, удинский, андийский, ахваский и много ещё каких других языков!

Мне не терпелось увидеть, как Мишка будет бродить по аулам и приставать к обидчивым горцам с идиотскими вопросами: «Привет, джигиты! Чтоб… это самое… всегда были резвы ноги ваших скакунов. Между прочим, не подскажете как… хм-хм, написать на чамалинском языке — Кавказ наш общий дом? Не знаете? И по ахваски не знаете?»

Я подозревал, что это будет необыкновенным зрелищем и заранее предвкушал его.

Что касалось нашей с Тенгизом миссии, то в сравнении с задачей Вигнанского, она была скромна как деревенская девушка, говорящая на табасаранском языке (в котором, кстати, сорок восемь падежей, и который занесён в книгу рекордов Гиннеса, как один из самых сложных языков мира) и заключалась, всего лишь, в большой информационной статье для «Экспресс-Хроники» о политической обстановке в кавказских автономиях, приоритетах населения и интервью с представителями различных партий.

Мы выступали в поход на вечернем поезде Тбилиси — Баку. В столице Азербайджана особых дел не имелось (для перевода на азербайджанский вовсе не обязательно выезжать из Тбилиси) и задерживаться там мы не планировали. В Баку нам предстояло провести один день, чтобы, чтобы опять же вечерним поездом выехать оттуда в Махачкалу. На этом месте чёткие планы экспедиции прерывались и начиналось неведомое, как у героев повести Конан Дойла «Затерянный мир». Мы не знали сколько времени займёт у нас дагестанский этап после которого на горизонте маячили Чечено-Ингушетия и Северная Осетия.

ГЛАВА 7

Железнодорожный состав качнулся и замер. Спустя несколько секунд он качнулся и замер снова. Поезд вёл себя так словно он колебался отправляться и раздумывал стоит ли рисковать. Наконец пассажирский эшелон Тбилиси — Баку, отбросил сомнения, решительно протрубил и тронулся, быстро набирая ход.

Скупое вагонное освещение заливало интерьер тусклыми канареечными оттенками. Это навевало хандру и отъездную тоску по дому. Щемило в груди и отчаянно хотелось, чтобы поскорее наступило утро. Мы заперли дверь купе на защёлку, наскоро перекусили холодными котлетами с помидорами, и не теряя времени завалились спать, поскольку весь завтрашний день нам предстояло провести на ногах шатаясь по чужому городу, в котором у нас к тому же не имелось никаких дел.

Вселенная жила своей жизнью — где-то пили чай с баранками, а где-то взрывались звёзды, всё было comme il faut и сыроватые простыни, плоские подушки, мерное покачивание вагона под перестук колёс — всё укладывалось в порядок вещей. Хаос танцевал с Гармонией, время сливалось с пространством…

В окне мелькал жёлтый свет придорожных фонарей, в котором виднелись размытые неясные контуры строений и деревьев, тонущих в темноте. Я сонно глядел на них зачем то борясь с искушением закрыть глаза, мне казалось, что быстро заснув, я пропущу что-то важное, какой то жизненный фрагмент, которого потом не вернуть и которого мне будет очень не хватать… Вот поезд замедлил ход и со скрипом остановился. В окно вплыло здание небольшого вокзала с часами и названием станции, в котором не хватало последней буквы. Я попытался его прочитать, но глаза сами собой закрылись.

Хорошо проснуться в залитом солнцем купе. Повсюду скользят яркие блики, они вспыхивают на никелированных полочках и на рукоятке двери, пробегают по столу и по лицам сладко спящих друзей улыбающихся во сне. Вагон не раскачивает, не слышно перестука колёс, а за окном живёт своей жизнью большая станция, оттуда доносятся — хриплые крики носильщиков, шутки встречающих, брань, свистки…

Я проснулся от холода. В купе было пасмурно и зябко. На столике лежала газета с остатками вчерашнего ужина. С верхней полки доносился лёгкий стук барабанных палочек — там стучал зубами спящий Тенгиз. Ярусом ниже лежал, с головой закутанный в бумажное одеяло, Вигнанский.

На ноги одеяла не хватило и из кокона торчали босые пятки.

Я выглянул в окно, посмотреть на станцию, но обнаружил лишь бурую, набухшую от дождя степь, поросшую чахлыми кустиками. Словом передо мной раскинулся самый унылый пейзаж какой только можно себе не пожелать увидеть спросонья. Решив, что друзьям тоже необходимо срочно увидеть мокрую степь, я оттянул, удерживаемую в исходном положении пружиной, сетчатую полочку и отпустил её. Она громко стукнула по стене, что вызвало недовольное шевеление и ворчание на обоих ярусах.

За одеванием и умыванием мы прибыли в Баку. Состав малым ходом прошел последние сотни метров и триумфально остановился там где ему было положено.

Нами было решено оставить вещи в камере хранения вокзала и побродить по городу налегке. Список мероприятий предусматривал бритьё, обед и прогулку по набережной Каспия.

Александр Дюма, проезжавший Баку по дороге в Тифлис в конце пятидесятых годов девятнадцатого века, оставил несколько интересных воспоминаний об этом городе. Вот одно из них:

«Скоро Баку предстал перед нами во всей своей красе; мы как будто сходили с неба.

На первый взгляд есть как будто два Баку: Баку белый и Баку чёрный.

Белый Баку-предместье расположенное вне города, — почти целиком застроилось с того времени, как Баку стал принадлежать русским.

Чёрный Баку, — это старый Баку, персидский город, местопребывание ханов, окружённый стенами менее прекрасными, менее живописными, чем стены Дербента, но, впрочем, вполне характерными.

Разумеется все эти стены воздвигнуты против холодного оружия, а не против артиллерии.

Посреди города красовались дворец ханов, разрушенный минарет, старая мечеть и Девичья Башня, подножие которой омывается морем.»

По этому отрывку трудно судить о том, насколько понравился город автору «Королевы Марго», лично нам Баку очень понравился, особенно, его старая часть. Центр был просто великолепен. Смешение европейского и азиатского стилей, древние стены напомили другие строки А. Дюма:

«Въезжая в Баку думаешь, что попадаешь в одну из самых неприступных средневековых крепостей. Тройные стены имеют столь узкий проход, что приходится отпрягать пристяжных лошадей тройки и пустить их гуськом. Проехав через северные ворота, вы очутились на площади, где архитектура домов тотчас же выдаёт присутствие европейцев. Христианская церковь возвышается на первом плане площади…»

Пристяжных лошадей у нас не имелось так, что отпрягать и пускать гуськом было к сожалению некого. Разочарованные этим, мы отправились обедать. Приют нашли в ресторане какой то гостиницы в центре города.

В памяти на всю жизнь остались два образа — меню, в котором имелось одно только блюдо, жареная стерлядь (после изобилия тбилисских ресторанов нам это обстоятельство показалось более, чем странным) и невероятная для того времени цена в 100 рублей которую с нас попытались «заломить» за три порции. Вероятно причина была в том, что мы прибыли в заведение небритыми и пешим ходом. Нагрянь мы на лошадях нас приняли бы с большими почестями и подали другое меню. В Грузии меньше внимания обращали на подобные вещи и мы привыкли к более высокому уровню общепитской демократии.

Оскорблённый таким обращением Вигнанский, резво запрыгал перед метрдотелем, размахивая удостоверением и рьяно призывая нас с Тенгизом в свидетели, громко объяснял, что он корреспондент самой известной в мире газеты «Кавказ» и, что никому кто пытается, «надуть» такую шишку не поздоровится.

Пожилой вышколенный метрдотель внимательно слушал его, а потом ослепительно улыбнулся, пустив золотым зубом солнечных зайчиков и примирительно сказал:

— Три рыба — сто рублей? Нехорошо, ай-ай-ай! Наверное Вагиф ошибся да.

После этого он тяжело вздохнул, а нам принесли счёт на 60 рублей. Вигнанский побагровел и запрыгал перед метром во второй раз.

Тот терпеливо прослушал всю пластинку до конца и опять очень удивился:

— Три рыба — шестьдесят рублей? Нехорошо, ай-яй-яй. Наверное Вагиф опять ошибся да. После этого он вздохнул во второй раз.

Счёт унесли и принесли другой на сорок рублей.

Вигнанский погрустнел, но скакать больше не стал и мы, заплатив, отправились восвояси.

На вокзале перед отъездом мы совершили три дела — заели сторублёвую стерлядь мороженым, побрились в привокзальной парикмахерской и сделали первые шаги в изучении азербайджанского языка — мороженое — дондурма, парикмахерская — берберханы, касса — касасы.

Вечер застал нас в купе поезда уносившего берегом Каспийского моря, на север, в направлении Дагестана. Вагон опять заливало тусклое канареечное электричество, но от этого уже не так щемило животы. Время брало своё и хандра потеряла пронзительность, её разбавили пережитые за день впечатления так, что мы глядели в окно с осторожным оптимизмом. Железнодорожный состав, со знанием дела перестукивал литыми колёсами. Сверху на Каспий театральным занавесом опускались синие сумерки. Шло двадцать второе декабря 1990 года. В торговых центрах стран капитализми, на который наша новейшая история начинала брать курс, царила предрождественская суета.

ГЛАВА 8

В Махачкале зябко. Ветер и мокрый снег в тот день заключили союз и превратили столицу Дагестана в царство плохой погоды.

Подгоняемые в спину порывами ветра несущего легионы полукапелек — полуснежинок, мы прошагали узким фронтом, выискивая проходы в слякоти центральной улицы и скрылись в гостинице «Ленинград»…

За окном над крышами незнакомого города тоскливо выл ветер. Где-то нараспев читали молитву. Мы долго лежали на кроватях, прислушиваясь к ветру и молитве. Никто не решался брать на себя инициатиы. Ветер налетал на гостиницу резкими порывами, выл и свистел запутавшись в проводах и выбираясь из проводов и закоулков коммуникацмй крыши. Такое поведение гасило весь наш объединённый энтузиазм и мы хранили молчание.

Самыми слабыми нервы оказались у Мишеля:

«Ну я пошёл?» — неуверенно вопросил он.

Не дождавшись комментариев он сел и принялся натягивать ботинки. Мы с Тенгизом внимательно следили за ним.

Вигнанский взял в руки левый ботинок, внимательно его осмотрел со всех сторон, затем поставил на пол и взялся было за правый, но почему то передумал, вернулся к левому и принялся его надевать.

Он очень долго возился, подправлял обувь, осматривал, как она сидит на ногах, тщательно подтягивал шнурки.

Наконец он исчерпал все возможные комбинации действий, встал и с несчастным видом повторил: «Ну я пошёл?»

Не дождавшись ответа, Мишка ушёл, укоризненно топая ботинками и хлопнув дверью. В этом стуке прозвучал такой неподдельный упрёк, что у меня ещё сильнее заныл живот. За окном по-прежнему свистел ветер, за стенкой нараспев молились и не имелось никаких предпосылок считать, что эти обстоятельства вскоре изменятся.

Я сел и принялся натягивать ботинки. Процедура обувания становилась для нас чем-то вроде церемониального танца какой исполняли некоторые народности собираясь всем племенем на охоту.

Тенгиз внимательно следил за тем, как ловко я управляюсь со шснурками.

«Вставай, студент, — торжественно обратился я к нему, когда дело было сделано, — Надевай ботинки. Пришла твоя пора собирать фольклор. Или ты думаешь, что не за этим сюда приехал?».

Пока Тенгиз исполнял свой танец, я вышел из номера и направился к дежурной по этажу. Мне давно известен один секрет — лучшие справочные бюро в гостиницах незнакомых приезжим городов, это дежурные по этажам. Они привыкли к самым необычным вопросам постояльцев и у них, как правило, имеются на них ответы. Но, в этом деле имеются свои тонкости, чтобы получить ответы, нельзя проявлять интерес и рубить сплеча. Советский гостиничный персонал презирал прямо поставленные вопросы с такой первородной силой, что вытянуть нужные сведения можно было лишь при помощи уловок, фокусов, ужимок и ловушек.

Несмотря на то, что дежурным скучно за стойками и тянет поговорить, им не хочется болтать со всеми подряд. Улавливаете? В этом вся соль! Гостиничный персонал не склонен разговаривать с тем, кто хочет что-то выпытать. Он замыкается, начинает отвечать односложно, притворяется, что страшно занят и пиши пропало. Нет! Дежурная по этажу стремится поговорить как раз с тем, кто этого не хочет. Вся хитрость заключается в том, чтобы подобрать правильную наживку и ловко забросить её.

Карпа, к примеру, можно словить на хлебный мякиш. А вот форель или, скажем, осётр на хлебный мякиш не клюнут ни за какие коврижки. А на червя клюнут. Но клюнут только в том случае если будут твёрдо уверены, что тебе этого не нужно. Но если у них появится малейшее подозрение на твой счёт, то можешь сразу сматывать удочки. Так и дежурные по этажам. С ними нужно быть начеку.

Мне требовалось узнать, где обитают неформальные объединения. Я медленно, словно думая о чём-то своём, приблизился к дежурной и сосредоточившись на окне за её спиной задумчиво пробормотал: «Опять снег пошёл. А у нас, совсем, тепло».

«У нас» — тот самый червяк, которого я насадил на крючок.

— Где у вас? — немедленно «клюнула» дежурная.

Я сделал вид, что только сейчас её увидел:

— А я вас и не заметил! Задумался. У нас это в Тбилиси.

Дежурная взяла наживку так хорошо, что мой поплавок, бешено, заплясал а воде, распугав стрекоз и разогнав в стороны ряску.

— Так вы из Тбилиси? Ого! А у меня там двоюродная сестра живёт. В прошлом году мы к ним ездили в гости и нам очень понравилось!

— Сейчас у нас неспокойно, появились всякие неформальные движения и всё такое, — направил, я разговор в нужное мне русло.

— А где сегодня спокойно? И у нас создаются всякие движения.

— Не может быть!

— Точно вам говорю! Вон в Институте языка, целую партию образовали, кажется социал-демократическую, я в этом не очень разбираюсь. Уже и в газетах про них писали.

— В Институте языка? Знаю! Большое такое здание, из красного кирпича, напротив вокзала.

— Да нет, это в другом районе, — на улице Маяковского. Туда автобус номер четыре идёт. Но это не важно! Вы только послушайте, что наш директор на собрании сказал.

Дежурная довольная тем, что заполучила покладистого слушателя, приготовилась подробно рассказывать о том, что именно сказал директор, кто при этом присутствовал и кто как на это реагировал, но тут на сцене появился обувшийся Тенгиз, и я не узнал, что обычно говорят директора махачкалинских гостиниц на собраниях трудовых коллективов, относительно неформального движения.

— Ну и куда мы сейчас? — спросил Тенгиз, когда мы вышли на улицу.

— Как куда? В Институт языка, разумеется.

— А на кой нам Институт языка?

— Мог бы и сам догадаться.

— Неформалы?

— Точно.

— А, где это? Надо у кого-нибудь спросить.

— Не надо. Садимся на автобус номер четыре, едем до улицы Маяковского, а вот там, если что спросим.

— Ты, что здесь уже бывал?

— Нет.

— А откуда…

Пойдём скорей. В автобусе я тебе расскажу, как это делается.

Светофор открыл свой зелёный глаз, и мы перешли улицу. Под ногами чавкало серое месиво. Где-то на этих улицах, по серому месиву шлёпал Вигнанский, сжимая в кармане список кавказских языков на которые ему предстояло перевести предложение Кавказ наш общий дом.

ГЛАВА 9

Институт языка не оправдал ожиданий. Никаких социал — демократов там не было и в помине. Они завелись в не в Институте языка, а в Институте литературы.

Это заведение находилось на другом конце города. Мы с Тенгизом решили разделиться: он поехал обратно в гостиницу, чтобы поджидать там Вигнанского, который мог вернуться с новостями для нас.

По уговору он должен был узнавать всё, что можно о партиях и движениях, а мы хватать под локти всякого местного полиглота и совать ему под нос бумажку с лозунгом: «Кавказ наш общий дом».

Итак, Тенгиз вернулся в гостиницу, а я продолжил идти по следу неформалов. Но след на этот раз оказался верным и привёл меня туда куда было нужно. Спустя некоторое время, замёрзший и уставший я сидел

в кабинете на третьем этаже дагестанского Института литературы, перед членом правления социал-демократической партии. Этого достойного человека звали Алексей Николаевич и он проявил себя с самой хорошей стороны, во-первых напоил меня горячим чаем, во-вторых обстоятельно ввёл в курс местной политической обстановки.

Институты многопартийности, которую тогда называли неформальным движением, только зарождалось и было совершенно неясно, что за зверь такой пробуждается от семидесятилетней спячки. В условиях, когда в кавказском винном бочонке забродил дух сепаратизма в ядовитых испарениях которого угадывались контуры грузино-южноосетинского конфликта, а самые дальновидные прогнозировали проблемы в Абхазии, информация о реальных раскладах в регионе представляла огромный интерес.

Начались «трения» между осетинами и ингушами из-за спорных приграничных территорий. Всегда тлевшая как зола в плохо затушенном костре, вражда между казаками и чеченцами, исторические корни которой уходят в прошлые века, тоже грозила новым пожаром — произошли несколько вооружённых столкновений и обе стороны извлекали из фамильных сундуков дедовские сабли и кинжалы.

Я расспрашивал Алексея Николаевича о программных целях парии, её численности, позиции по вопросу государственного устройства Дагестана. Затем принялся задавать вопросы относительно общей политической обстановки в автономии, других движениях. Собеседник неплохо анализировал, не впадал в крайности и умело оперировал имевщейся у него информацией. Он сделал ряд оказавшимися впоследствии верными прогнозов: полный распад Союза, новую русско-чеченскую войну и то, что значительно русифицированный Дагестан останется частью Российской Федерации. Словом, я получил исчерпывающую информацию и унёс из Института литературы полностью исписанный блокнот.

Теперь следовало встретиться с представителем официальных властей, чтобы материал получился сбалансированным и показывал противоречия (либо их отсутствие) между двумя ветвями — правительством и неформалами.

В гостиничном номере было уютно. Вигнанский с Аблотия развалились на кроватях и вели спор о том какой соус правильней подавать к жаркому — зелёную подливку из алычи или бордовую из слив сорта «Ткемали».

Эта пошлая сцена вызвала волну раздражения вполне оправданную для человека прошагавшего полдня под снегом и ветром. Вид лежащих без дела друзей вообще вызывает дискомфорт, а тут я испытал чувства преданного коварными партнёрами золотоискателя, весь день, вымывавшего крупинки золота из речного песка в глуши Юкона или Аляски.

— Всё валяетесь как ленивые скоты в хлеву? — поспешил я внести ясность в ситуацию.

— Смотри какой он злой! Ха-ха! Скучно, небось, по лужам за неформалами прыгать, — ответил Вигнанский, и они довольно «заржали». В их хохоте так явственно слышалось лошадиное: «иго-го!», что стало тошно. Я открыл было рот, чтобы ответить как следует, но нечеловеческим усилием воли сдержал себя и остаюсь холоден и вежлив:

«Даже в неоплодотворённом курином яйце побольше интеллекта, чем в разговаривающих ослиных задницах на ваших кривых шеях».

Они опять восторженно закудахтали. Надрыгав ногами, Вигнанский сделал серьёзное заявление:

«Завтра иду к замминистру внутренних дел. Думал, что тебя это тоже заинтересует, но вижу, что ошибся. Нельзя же вести человека с таким лексиконом в это заведение».

Я выудил из кармана блокнот, продемонстрировал страницу, на которой на пяти или шести языках было написано: «Кавказ наш общий дом» и сказал:

— Вот, известная тебе фразочка от мастеров перевода. Я тоже думал, что тебя это заинтересует, и тоже вижу, что ошибался. Нельзя же помогать неблагодарному прохвосту, даже если и сидел с ним, когда-то за одной партой.

— Я имел в виду, что замминистр это слишком мелко. С тобой нужно идти не меньше, чем к самому министру.

— Ну тогда забирай листок. По-правде говоря, я имел в виду не тебя, когда говорил про разговаривающую ослиную задницу.

Вигнанский косо поглядел на сразу поскучневшего Тенгиза и подвёл итог дискуссии:

— Я так и думал. В общем завтра к десяти утра нам надо быть в министерстве.

* * *

Ровно в десять утра мы в приёмной.

«Замминистра» не заставил нас долго ждать, — в 1990 году, заезжие журналисты не частые гости автономных республик и областей. Беседа заняла около часа и её результатом стал ещё один исписанный блокнот. На этот раз я получил исчерпывающую информацию о криминогеной обстановке плюс размышленмя представителя МВД о политических событиях. Но заглянуть в будущее силовику не удалось — он не верил в распад СССР и полагал, что всё останется по-прежнему, вроде как «перебесятся и успокоятся».

В любом случае, я был доволен. Материала имелось достаточно, чтобы «слепить» из него информационный обзор социально-политической обстановки в Дагестане. Но у Вигнанского ещё оставались кое-какие дела, которые он рассчитывал завершить в тот же день. Было решено уехать из Махачкалы в Грозный утром следующего дня.

Хотя католиков среди нас не было, вечером мы накрыли в номере стол по случаю Рождества. Главное блюдо — большая банка китайской тушёнки «Великая стена». Тушёнка оказалась первосортной и превосходно запивалась душистой, сладковатой «Хванчкарой» прихваченной из Тбилиси.

«Вот ведь счастливый народ китайцы», — изрек Тенгиз набив рот и прикрыв глаза от избытка чувств. Мы вопросительно посмотрели на него. «Такую тушёнку едят!», — разъяснил он свою нехитрую мысль. Мы не стали спорить. Полки продуктовых магазинов тогды были пусты, это делало людей неприхоливыми и они с радостью обходились тем, что имели.

ГЛАВА 10

Поезд Махачкала — Грозный отправлялся в 11 часов. Отсутствие отпечатков обуви на загустевшей за ночь слякоти перед вокзальной кассой говорило о том, что во всей Махачкале никому кроме нас, в тот день не требовалось выезжать в Грозный.

— Сколько нам ехать? — поинтересовался Вигнанский деловито потирая руки.

— С полдня, кажется, или даже меньше.

— То есть, несколько часов, да?

— Вроде того.

— А стоит ли нам тратиться на билеты? Всё равно в поезде будет не больше народу, чем сейчас перед кассой.

Выбрав вагон в котором не заметно проводника, мы удобно устроились в одном из пустующих купе. До самого Грозного нас никто не побеспокоил.

В Чечено-Ингушской АССР неспокойно. Конфликты ингушей с осетинами, и чеченцев с казаками становились всё острее. За несколько дней до нашего приезда сюда, прозвучали первые выстрелы — застрелили одного из мелких атаманов и станицы начали вооружаться.

О причинах давней вражды казаков и чеченцев, подробно говорить здесь, нужды нет. Интересующихся отсылаем к сочинению А. Дюма «Кавказ», роману Л. Толстого «Казаки», а также хроникам Кавказской войны 1817–64 гг, в результате которой к Россиии были присоединены Чечня, Дагестан и часть Северо — Западного Кавказа, и в которой активную роль играли казацкие части.

Внимательное чтение исторических материалов меняет устоявшиеся стереотипы. К примеру, тех же чеченцев считают в России «историческими головорезами», но кто сегодня помнит о том, что во время Кавказской войны за каждую отрубленную голову абрека (непокорившегося России горца) платилось вознаграждение в десять рублей.

А. Дюма в своём (уже упоминавшемся) сочинении «Кавказ» описывает как стал свидетелем выдачи подполковником русской армии расписки на двадцать рублей за два человеческих уха.

Князь Мирский «питавший, разумеется отвращение к этим кровавым трофеям, счёл достаточным, чтобы доставляли только правое ухо» — объясняет Дюма.

При этом следует иметь в виду, что сам Дюма путешествовал в качестве российского гостя, с почётом принимался высокопоставленными чиновниками и военачальниками и его взгляд на вещи совпадал с их взглядами. В антироссийских настроениях его не заподозришь, скорее наоборот. Об ушах и прочих страстях он упоминает лишь по инерции, как истый романист, который, что увидел, о том и написал.

Что же касается напряжения между ингушами и осетинами, то здесь яблоком раздора стали территории прежде заселённые ингушами. После того, как в конце второй мировой войны этот народ был депортирован, их дома заняли осетины, и территории вошли в состав Сев. Осетинской АССР. Теперь, когда, советская власть пошатнулась, ингуши предъявили права на то, что когда-то действительно принадлежало им.

На фоне всех этих, висящих на стене ружей, неформальные организации Чечено-Ингушетии подняли вопрос о выходе из состава СССР и России. Кроме того Чечено-Ингушетия была готова разделиться на две части — Чечню и Ингушетию.

В Грозном мы «стали на постой» в цирковой гостинице «Арена». Название это погружало в детские воспоминания и окутывало воображаемым запахом арены — смешанным ароматом опилок и конского навоза. В голове всплывали образы — упитанные цирковые лошади с мощными крупами, мчались по кругу, вздымая копытами пыль и опилки. Круг был маленьким, но лошади уверенно нарезали его раз за разом, не проявляя ни малейших признаков головокружения. В центре арены размеренно щёлкал бич, а на спине головного скакуна, как вишенка на торте сидела нарядная наездница. Её литые гимнастические ноги с крутыми бёдрами, туго обтянутые серебрянными колготками и притягивавшие восхищённые взоры мужской аудитории, то выпрямлялись — наездница вставала во весь рост на несущемся по кругу коне, то складывались, как складные перочинные ножи — наездница приземлялась обратно в седло…

Мы заняли номер на втором этаже и принялись раскидывать мозгами с чего и как начинать грозненский этап. Планы имели размах, но единственное, чем мы располагали была бумажка с адресом местной молодёжной газеты. Не имея выбора, иы начали разматывать катушку с этого конца.

Провинциальные советские города, все эти районные и областные центры, столицы АО и АР, в большинстве своём для приезжего были неинтересны и скучны. Чтобы жить нескучно, провинциальному городу требовалось иметь статус морского курорта. Такое звание разкрашивало сочными красками серость процинциальной среды.

Морской пляж — длинная теряющаяся в вечерних сумерках полоска бело-розовой гальки на которой тут и там растянуты для просушки рыболовные сети, издающие резкий запах тины (мечтательным одиноким блондинкам особо далеко забредать по гальке не рекомендовалось, для блондинок кавказские сумерки были полны сюрпризов и неожиданностей).

Жизнь била ключом, яркие южные цветы освежали красными и синими островками буйную субтропическую зелень, в просветах которой виднелись стенды-витрины со свежими номерами советских газет. Курортники жизнерадостно шагали на пляж мимо стендов с новостями. Их опьянённые морским воздухом головы, занимали совершенно другие мысли. Нужно было многое успеть, а отпуск так быстро таял на солнце! Отпускной народ жизнерадостно тащил сетчатые кошёлки с персиками, сливами или арбузами, слюнявил газетные полоски и лепил их на носы, чтобы не обгорали, по тюленьи усеивал тысячами разгорячённых тел беловато-розовую гальку пляжа. Море лизало курортникам пятки и смывало с них городскую пыль.

Ну а мелкие советские городки удалённые от моря вели совершенно другую жизнь, такую пыльную и унылую, что про неё и писать не хочется.

Основное различие между Грозным и Махачкалой имело не визуальный характер, но лингвистический. В Махачкале все говорили по русски. В Махачкале мы, кажется, так и не услышали никакого другого языка. В Грозном русскую речь мы слышали часто, но большинство людей разговаривали на нахских языках.

Нам повензло. На этот раз удача поджидала нас в лице корреспондента молодёжной газеты, Лечи Закаева. Заслышав, что по редакции блуждают коллеги из Тбилиси, этот парнишка сорвался с места, разыскал нас, где то между вторым и третьим этажами, притащил в свой отдел, где перезнакомил со всеми сотрудниками и жизнь немедленно наладилась. Тенгиз небрежно развалился я в кресле, и набив рот печеньем, завёл беседу с местной, побросавшей ради такого дела, печатные машинки и ручки, братией. Мы с Мишелем пили чай, Леча придвинул к себе телефон, чтобы позвонить депутату Верховного Совета автономии Тураеву.

«Интересная политическая фигура, — сказал он нам о Тураеве, — между прочим, сторонник выхода из состава РСФСР».

Тогда в девяностом это звучало совсем не так как сегодня. Тогда подобная постановка вопроса была чем-то невиданным и сенсационным. Услышав такую характеристику у журналистов чесались ладони, пальцы непроизвольно сжимались обхватывая воображаемый карандаш или нервно подёргивались словно стуча по клавишам невидимой печатной машинки. Хотелось действовать: куда-то бежать, звонить в редакцию, брать интервью, писать большую статью…

Тураев сразу согласился на встречу с нами, причём облегчил нам жизнь настолько, что вызвался сам приехать в редакцию «прямо сейчас». В ожидании мы с Мишелем продолжали дуть чай, а Леча тем временем вводил нас в курс местных событий.

— С казаками у чеченцев всегда сложности возникали, — рассказывал он, — Пока коммунисты рулили мы с ними особо не ссорились, так… что-то вроде холодного нейтралитета. Сейчас назревает конфликт. Да вот, на прошлой неделе, одного из казацких атаманов застрелили. Не слыхали?

— Слыхали. А, что там на самом деле произошло?

— Ну, что произошло? Как всегда ссора. Группа казаков возвращалась с какого-то праздника через чеченское село. Пьяные, разумеется. По пути помочились на забор. На забор чьего-то дома — понимаете? У горцев это сильное оскорбление, тем более аул. Это же не город! Сельский люд он особенно чувствителен к обычаям. В общем тоже не сахар. Слово за слово и началась. Скандал, мат, ну и…, — Леча машет рукой и в свою очередь интересуется: — А, что в Грузии слышно?

— Что в Грузии? То же, что и везде. Митингуют, спорят. «Даёщь свободную Грузию!» — кричат. Пока не шмаляют, но в карманах у всех стволы. Как только кто-нибудь выстрелит пойдёт цепная реакция. После 9 апреля народ обозлился. Это была большая ошибка Москвы. Именно Москвы, Кремля. А Патиашвили и Родионова сделали козлами отпущения, чтоб народ выпустил пар. При чём тут они?! Такие вопросы ни первый секретарь, ни командующий округом не решают.

— Ну Грузии проще. Союзная республика не автономная. Де-факто вы уже независимые.

— Проще то проще, да ещё неизвестно, что лучше, — пробормотал я.

— Да, ну! Союз почти развалился, больше вас ничего не держит.

— Время покажет, Леча, что хорошо — что плохо. А пока, если честно, ни фига не понятно.

Пока мы беседовали, в редакцию приехал Тураев. Он оказался невысок ростом, худощав, смугл. На голове, высокая каракулевая шапка, какие здесь носили большинство взрослых мужчин. Русским языком владел безупречно, хотя говорил не без акцента. Он поставил одно условие — просмотреть материал перед тем, как он будет передан в газету. Я согласился, ничего необычного в этом не было.

Мы проговорили с Тураевым не меньше полутора часов.

— Это историческая необходимость для нашего народа, — неторопливо говорил он, — нас загоняли в Союз насильно, а до этого Россия вела на нашей земле завоевательные войны. Целые поколения не выпускали из рук оружия. Они оказались просто заложниками российской политики, начинали воевать в детстве и до самой старости не знали мира. Сейчас, когда Советский Союз распадается, а фактически уже распался, мы должны, наконец, получить свободу.

— Как вы это представляете практически?

— Москва никогда не пойдёт на это, мы отдаём себе в этом отчёт. Если придётся, будем воевать.

— Вновь, всё пойдёт по накатанному пути, появятся новые поколения не знающие мира…

— Мы будем бороться за независимость.

— Но времена изменились. Основа современной армии это уже не кавалерия или пехота вооружённая ружьями, а танки, авиация, ракетные войска. У царской России не было ВДВ, спецназа, боевых вертолётов. Навряд ли сегодня вы будете в состоянии долго сопротивляться в случае такого конфликта.

— Мы прорабатываем возможности приобретения партий современного оружия.

— То есть вы хотите сказать, что ведёте конкретные переговоры о закупках военной техники? Кто это «мы»? С кем?

— Больше того, что я сказал, сказать не могу.

— Если я правильно Вас понял, вы имеете в виду, что здесь в Чечено-Ингушетии сложились некие структуры определившие необходимость выхода из Российской Федерации и уже разрабатывающие планы будущей войны?

— Нет, сказать, что мы ведём подготовку к войне нельзя. Но готовыми нам нужно быть ко всему. Мы просто не исключаем такой возможности.

— Но вы сказали, что ведёте переговоры о закупках оружия.

— Посмотрим, — уклончиво ответил Тураев., — Во-первых не переговоры ведём, всего лищь прорабатываем возможности. Для переговоров время пока не пришло. Посмотрим как получится у союзных республик, в Прибалтике, у вас в Грузии, да и кто в Грузии сейчас придёт к власти. Это очень важно для нас.

— В плане закупок оружия, которые возможно Грузия получит как свою часть «наследства»?

— Я этого не говорил. Просто для нас важна позиция Грузии, которая сегодня на Кавказе является самым реальным претендентом на полную независимость от России…

Мы решили, что Тураев заедет к нам в гостиницу к пяти часам вечера.

К назначенному времени он постучал в наш номер. Депутат пришел с другом, которого представил, как историка. Они прочитали материал, который я успел набросать, остались довольны, и пригласили нас в ресторан.

ГЛАВА 11

До Владикавказа мы опять ехали зайцами, и вновь обошлось без приключений.

— Даже неинтересно, — ворчал Тенгиз, которому страсть как хотелось приключений, — хоть бы для приличия билеты проверили разок!

— Не расстраивайся, студент, — утешил его Вигнанский, — тебя повяжут на обратном пути, когда ты будешь возвращаться один в свой Сухуми из Владикавказа.

Но такая перспектива Тенгиза не воодушевила. Вся прелесть заключалась для него в том, чтоб оказаться застигнутым вместе с нами. Тогда это весёлый, а главное безопасный эпизод, которым впоследствии можно будет щегольнуть перед однокурсницами:

«Хо-хо-хо, хи-хи-хи, — стал бы рассказывать он девчонкам, давясь смехом, — По пути во Владикавказ, куда я ездил с двумя стажёрами по заданию очень известной газеты, нас застукали без билетов. Глупые стажёры, было, перетрусили, но с ними был я, который спас положение. В общем, всё обошлось».

Прибыв во Владикавказ, мы прямо на вокзале расстались с Тенгизом. Он ехал к родителям в Сухуми, праздновать наступаюший Новый Год, а мы с Вигнанским должны были скоренько обтяпать свои дела и вернуться в Тбилиси, чтобы тоже поспеть к празднику.

Столице Северной Осетии городу Орджоникидзе, как раз незадолго перед этим было возвращено старое дореволюционное имя — Владикавказ. По этому случаю, мы с Вигнанским решили не мудрствовать, а прямо ехать в Совмин, и требовать встречи с кем-нибудь из «отцов» автономной республики.

Помахав на прощанье Тенгизу, мы остановили такси и важно произнесли: «В Совмин!».

В Москве, Киеве, Риге или Тбилиси такое нахальство навряд ли сработало бы, но в провинции другие порядки. Чиновник здесь помельче, а бюрократия попроще, так, что спустя каких-нибудь пятнадцать минут мы сидели в кабинете большого начальника и записывали в блокноты монолог, который он произносил в нашу честь.

Надо сказать, что отношения грузин с осетинами были на тот момент обострены до предела и интервью струилось в русле этих реалий.

Вопреки бытующему мнению грузины и осетины не являются родственными этносами. Это два разных народа с разными языками, традициями, культурой. Отличия сглажены вековым проживанием по соседству друг от друга, но тем не менее грузины — представители картвельской семьи и грузинский (картвельский) язык образует отдельную группу внутри иберийско-кавказских языков. Осетины же — индоевропейский народ. Осетинский язык вместе с таджикским, курдским, пушту, фарси, белуджским и другими относится к новоиранским языкам иранской группы индоевропейских языков.

Геополитическая ситуация запутана тем, что в девятнадцатом веке одна из русскоязычных тифлисских газет в одной публикации для простоты изложения назвала собственно Осетию — «Северной Осетией», а территорию Грузии к югу от Кавказского хребта, разделявшего Россию и Грузию — «Южной Осетией». Эти названия прижились и спустя сотню лет привели к сложностям. Таким образом, после большевиской революции в России и после присоединения первой Грузинской республики в состав СССР, на севере Грузии появилась Юго-Осетинская автономная область со столицей Цхинвали — грузинский топоним (ркцхинвали), означающий в переводе с грузинского на русский — «земля грабов» (граб — дерево). Собственно же Осетия (Осетинская губерния) под устоявшимся названием Северная Осетия (Северо-Осетинская автономная республика) вошла в состав РСФСР. Так родился миф о «единой Осетии».

После распада СССР Южная Осетия не пожелала больше находиться в составе Грузии, а захотела перейти в Россию. Грузия с такой постановкой вопроса не согласилась справедливо или несправедливо заклеймив такое дело только — только появившимся на постсоветском пространстве термином — сепаратизм.

Тут как водится в дело пошли взаимные претензии, упрёки и старые как, завалявшийся в углу, заплесневелый сухарь обиды. Чего только не в те дни не утверждалось!

Южные осетины уверяли, что «чудесно жили на этой территории испокон веков, а грузины припёрлись со своими вином и футболом лет сто или двести назад и всю малину испортили».

Грузины отвечали, что это слушать довольно смешно, потому что «любой школьник подтвердит, что испокон веков тут находилось Грузинское царство, в котором так славно пилось вино и гонялось в футбол, покуда на прошлой неделе осетины не перевалили Кавказский хребет и не растеклись по всему региону».

Словом пламя пока не пробилось сквозь толстые сучья заботливо уложеные самыми чистыми в мире руками, но нижние поленья занялись, и наш владикавказский собеседник постоянно скатывается к этой как я уже сказал, «скользкой» теме.

Меньше всего нам с Вигнанским хотелось спорить о том кто прав. Больше всего нам хотелось получить достоверную информацию о том, что творится в Северной Осетии: состояние неформального движения, настроения населения, политическая активность, криминогенная обстановка и побыстрей убраться из Владикавказа в Тбилиси.

Шло 29 декабря 1990 год, и мы страсть как устали мотаться по горам и морям. Единственные горы, которые мы желали покорить — горы праздничного сациви из индейки, а единственное море, в которое нам хотелось окунуться — море Цинандали.

Постепенно чиновник, утомился, начал повторяться, делать паузы и утирать со лба испарину.

Мы захлопнули блокноты, встали со стульев, проговорили: «Спасибо за то, что уделили нам время! С наступающим Новым годом!», и быстро пошли к двери.

«История не простит бессовестного к ней отношения, народы имеют право…» — сказал на прощанье совминовец, пока мы открывали дверь его кабинета.

На улице светило солнышко. Пусть, в разгар зимы оно не пригревало, как летом, но на душе повеселело и даже слякоть не казалась такой унылой.

Надеясь на лучшее мы поехали на автовокзал.

Увы! Нам по-видимому слишком долго везло и фортуна решила, что хорошего с нас пока достаточно. Не иначе, как специально для нас она устроила так, что Цхинвали и Тбилиси окончательно рассорились и автобусное сообщение между ними оказалось прервано.

На это Вигнанский многозначительно хмыкнул (что означало: «А я что говорил! Я гений! Я провидец!»).

— Что же нам делать? Пойдём пешком через горный перевал? Или осядем во Владикавказе до конца войны?

— Ну до войны ещё может и не дойдёт, — предположил Вигнанский.

— Дойдёт, дойдёт. Можешь не сомневаться. Всё уже давно решено.

— В Тбилиси или Цхинвали?

— В Москве.

— Хм. Ну тогда поедем на частнике. Этим война не помеха, у них бизнес. С деньгами у нас как?

— Не густо. У меня лично шестнадцать рублей осталось.

— И у меня столько же. Ну может чуть меньше — но за пятёрку отвечаю. Хе! Да за двадцать рублей нас не только в Тбилиси, но и в Аддис — Абебу доставят! Давай всё бросим нах и поедем в Адис — Абебу. Ты там не был? И я тоже. Вот сейчас сядем в такси и спросим за сколько он нас туда довезёт…

Прав был Вигнаский, когда говорил, что бизнесу война не помеха — площадь перед зданием автовокзала запружена легковушками и микроавтобусами.

Долго блуждать между ними не пришлось.

«Куда едете, ребята? В Тбилиси? Это к Симону. Вон он стоит рядом с синей шестёркой. Эй, Симо-о-он! Вот пассажиры к тебе!»

Мы заплатили десять рублей задатка и уселись в его Жигули Симона. Про Адис — Абебу спрашивать не стали. По лицу Симона было предельно ясно, что такой вопрос поставит его в тупик.

ГЛАВА 12

В горах темнеет рано и быстро. Даже летом, когда тёмно-серые скалы резко выделяются на фоне пронзительно голубого, подёрнутого кучевыми или перистыми облаками неба, а солнце царит над этими острыми вершинами, которые резко вздымаются из покрытых смешанным лесом предгорий, словно отряхивая с себя всю эту равнинную суету — хвою, пыльцу, листья, чириканье, даже тогда сумерек в горах не бывает. На горы падает тень, словно туча наползла на солнце, но это не туча, это ты только, что пропустил закат. И вдруг наступает темнота, и загораются звёзды.

Зимой же, когда вместо кружевных белых лошадок небо затянуто сизыми тучами, на фоне которых скалы выглядят размытыми будто к ним только что применили фильтры программы Фотошоп, темнет ещё быстрее, без всяких последних звонков и прощальных теней. Просто и бесцеремонно выключают свет.

Мы подъехали к перевалу около шести часов вечера. Уже наступила кромешная темнота. Недавно в горах выпал снег, и перевал был закрыт почти две недели.

Машины вереницей, на малых оборотах осторожно ползли вверх по узкому обледенелому, тесно сдавленному с обеих сторон массивными скалами, шоссе. Сверху одеялом свисвла подмёрзшая снеговая масса, похожая на остывшую манную кашу.

В машине холодно, оттого ехали молча. Какие уж тут разговоры!

Чем ближе к перевалу, тем оживлённее становилась трасса. Другой дороги нет, и все кто едут в Грузию стягиваются на этой узкой дороге перед перевалом, в вытянутую автомобильную кавалькаду.

Что представляет собой перевал? Очень давно, когда прокладывали эту дорогу в неприступных горах Кавказского хребта, строители упёрлись в высоченную скалу, преградившую им путь. Тогда её попросту пробуравили насквозь.

Длинный — в несколько километров, тоннель прорубленный в самой высокой точке пути и является перевалом. Въезжая в него ты поднимаешься вверх, это ещё Северный Кавказ, ещё точнее Осетия. Миновав туннель, дорога сразу начинает спускаться вниз — ты в Закавказье, или на Южном Кавказе, в той части Грузии, которую в СССР привыкли называть Южная Осетия.

И впереди нас и позади, тянется нескончаемый режущий глаза огнями фар, поток автотранспорта. Никто не сигналит. Слишком высоки скалы и слишком густа снеговая толща, нависающая над головой.

Частицей этого безмолвного каравана мы въезжаем в тоннель. Со всех сторон нас зажимает скала.

Симоновы «Жигули» ползут в этой тонкой горной кишке медленно как объевшийся глист. Я представляю сколько весит скала над нами и ёжусь, уж очень становится неуютно.

— Это ж сотни тысяч тонн над головой, а ну как свистнет, — заворочалась внутри меня Паника.

— Ерунда какая, — успокоительно возразил Здравый Смысл, — столько лет люди ездят и ничего. Никакой вероятности того, что скала рухнет именно сейчас. Ездили. Ездят. И будут ездить.

— Да-а-а. А ну как рухнет, — не унималась Паника, — С кем-то же случается. Всем кажется, что таких совпадений не бывает, и вдруг как свистнет. Вон — вон, кажется уже потолок треснул а-а-а-!

— Умолкни, глупая! Это не трещины. А отблески фар. И не играет роли, сколько весит скала. По всем законам физики…

— Да пошёл ты со своей физикой, сволочь! Профессор кислых щей! Гляди, они останавливаются. Что-то случилось. Я ж говорила! Наверное, выход обвалился! А может и вход тоже! Ой, как страшно! — вопила Паника.

Машины впереди нас остановились. Прошло минут пять. Люди встревожились, потянулись из автомобилей пытаясь определить, что происходит, начали выдвигать гипотезы. Наконец кто-то сообразил:

— Глуши моторы, а то угорим, как кролики! — пронеслось передаваемое друг другу послание из головы колонны, — Вперёд, скорее! К выходу, а то задохнёмся! Моторы! Моторы! — Сбившись в толпу, подались вперёд. Я слышал, как рядом во весь голос матерится Симон.

На самом выезде из тоннеля застрял в снегу огромный грузовик «Союзтрансавто». Передними колёсами он уже был в Закавказье. Задними — всё ещё торчал на Северном Кавказе. Находясь в таком ярко выраженном географическом «западло», огромный автомобиль безнадёжно буксовал и ворочал колёсами, всё больше увязая в снегу. Он напоминал попавшего в западню слона, который, пытаясь выбраться из ямы, ставил на глинистый край передние ноги, но скользил и проваливался обратно.

У кабины собралась группа самых умных представителей собрания. Это «советчики», мозговой центр, самые деятельные, те представители коллектива, которые не любят просто стоять и глазеть. Каждый из них чётко знал, что нужно делать, каждый ясно видел, что именно водитель делает неправильно, и каждый отчаянно жестикулируя, выкрикивал свой совет. Если бы не буксовавший грузовик, то можно было бы подумать, что это беснуются биржевые брокеры покупающие и продающие горные хребты на выездных торгах.

Но водителю было не до них. Наверняка бедный малый вспотел не на шутку, сознавая, что закупорил длинную тонкую забитую машинами каменную кишку! От этого вспотеешь!

Поодаль волнавалась другая группа. Это были «азартные». Эти члены общества всегда при любых обстоятельствах делают прогнозы. Они смотрели на брокеров, на буксирующий грузовик, на погоду и занимались техническим и фундаментальным анализом, пытаясь предугадать направление тренда. Здесь спорили, бились об заклад, заключали пари о том, когда именно слон выберется из ямы, выберется ли и (если выберется) то каким способом.

И наконец самая многочисленная толпа которую составило заурядное, обделённое деловитостью брокеров и интеллектом аналитиков большинство. Главное их достоинство терпеливость. Это акционеры. На бирже это те, кто платит владельцам акционерных обществ, те на ком больше всего зарабатывают брокеры и те, кто остаются с носом когда аналитики успевают «навариться» и выходят из игры. За подобные услуги и первые, и другие, и третьи очень любят акционеров и ласково называют их инвесторами.

Мы с Вигнанским примкнули к этому большинству, и глазели на зрелище покуда нам не надоедает уворачиваться от пластов снега и грязи летящих из под пробуксовывавших покрышек.

Тут нам подвернулся гораздо более подходящий клуб джентльменов, и мы поспешно вступили в его ряды.

Прямо под скалой, в удобной каменной нише, словно именно для этого созданной природой, собрался десяток-другой путешественников. Они успели развести яркий костерок из старой покрышки и со знанием дела разливали при его свете вино, которое весело плескалось в двадцатилитровом обвитом оплётом из скрученной сухой соломы стеклянном сосуде. Такой сосуд в Грузии знаком каждому. В народе его любовно называют — боца.

Кто-то уже нарезал солёный имеретинский сыр, лук, помидоры, разламывал хлеб. Руководил делом толстяк с красным лицом, говорящим о том, что он занимается своим любимым делом и которого его разгорячённые вином попутчики называли Танкист. Нам немедленно рассказали, что прозвище прилипло к нему после того, как на военных сборах он застрял в люке бронетранспортёра. После этого он на всю жизнь стал не Мамукой, а Танкистом — по грузински: Танкисти.

Под ласковым присмотром Танкиста и Бахуса мы чрезвычайно весело провели час-другой, и даже незаметили, как пролетает время. Наконец, слон выбрался из ямы, и весело протрубив хоботом, пошёл по своим делам. Толпа мгновенно рассосалась, и автопитон полез из тоннеля.

Танкист торопливо произнес прощальные тосты. Его мимика была выразительна, одной рукой он держал маленький рог наполненный вином, другой рукой эмоционально иллюстрировал тост. В свете танцующего пламени на неподвижных, словно высеченных из красного камня лицах слушателей переливались красные блики.

Окружающие превратились в племя краснокожих, собравшееся на совете и внимавшее боевому вождю. Танкист напряг лицевые мускулы, рубанул напоследок рукой и приложил её к сердцу в знак уважения к присутствовавшим. Затем он умело осушил рог. Все пришли в движение, принялись чокаться и пить вино. Послышались возгласы: «гагимарджос», «ицоцхле» и «аминь», которыми в Грузии сопровождаются тосты. Краснокожие разом превратились в толпу жизнерадостных грузин.

Наскоро осушив стаканы за присутствующих, за тех, кто в пути, за дорогу, за тех крестьян, которые посадили виноград из которого приготовлено вино, за тех, кто давил виноград в давильнях, за веселье, которым это сопровождалось, за возвращение домой, за тех, кто нас дома ждёт и наконец за наступающий новый год, наш сдружившийся за эти два часа коллектив также разбежался по машинам.

Зачавкал мотор. Я закрыл глаза… Когда я их открыл мы проезжали Мцхета — древнюю столицу Грузии, ныне пригород Тбилиси.

Ночь лежала на гористо — речном ландшафте, словно уставший от кутежа гуляка удобно раскинувшийся на мягком пружинном матрасе. Сонная Луна зацепилась брюхом за верхушку монастыря Джвари, оседлавшего высокий конусообразный холм. Где-то в подхолменной мгле, вяло плескались реки Арагви и Кура.

Сбоку от шоссе в фиолетовых чернилах смутно вырисовывался силуэт — то хмуро глядел на проезжавшие автомобили каменный Лермонтов, увековечивший этот самый монастырь и этот самый холм поэмой «Мцыри».

Ещё несколько минут и мы въезжаем в Тбилиси.

напевал Симон грузинскую колыбельную, испуская винный дух.

Я ткнул локтем храпевшего рядом Вигнанского:

— Проснитесь, граф. Весь город вышел встречать своих героев. Толпа беснуется в нетерпении и надежде дотронуться до пуговиц вашего пальто.

— Ахжш, — сипло проговорил Мишель. Он икнул и нетрезво простонал, — Кото… который час?

всё увлечённее и увлечённее выводил Симон.

Материалы, которые мы привезли с Северного Кавказа «прошли» на «Ура!».

«Экспресс-Хроника» не скупясь отвела под мою статью целых две полосы. Я был ужасно горд и в глубине души считал, что успел купить билет на пароход Удачи.

Но никаких кардинальных изменений не произошло. Горы, леса, реки никак не проявили своего восхищения, мир не спел в мою честь «Мравалжамиер» и всё тянулось по-прежнему — на мокрых резных балкончиках грустно таяли снежинки, мы с Зурабом Кодалашвили и Зурабом Хрикадзе глазели на них из окна «Иберии», Тенгиз дремал за столом.

Политическая обстановка в Грузии, между тем, накалялась. В один из тех дней мы с Зурабом Кодалашвили оставили «Иберию» на попечение Зураба Хрикадзе и Тенгиза Аблотия, а сами выехали рейсовым автобусом в славный город Гори, улицы, которого, наверное, помнят, как лет сто назад по их пыльным ухабинам гонял босоногий мальчишка, которого в те далёкие времена звали Сосо Джугашвили. Это была ближайшая к Юго-Осетинской АО точка, до которой мы могли добраться рейсовым автобусом. В Гори к нам присоединился корреспондент русской службы радиостанции «Свобода» в Грузии Миша Тавхелидзе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 13

Дворовый футбол — стержень моего тбилисского детства. Стадионов тогда было немного и мячи стучали везде — во дворах между автомобилями, на улочках со «слабым» движением, даже в верхних ярусах. Как так в «верхних»? Повремените сейчас объясню.

Тбилиси зажат горами, он расположен в ущелье на холмистой местности. Часто многочисленные возвышенности особенно в районах Ваке и Сабуртало изпользовали для строительства гаражей. Построили, к примеру, многоэтажный дом, а перед домом холм со скалистым отвесным склоном. Тогда этот склон выравнивали и пробивали в нём искуственные каверны, на которые навешивали металлические ворота. Перед многоэтажкой получалась линия паралельных гаражей для жильцов. Верх гаражей заливали бетоном или асфальтом, на обрыве ставили бортики, а дальше ландшафт тянулся как ему вздумается, вверх или вниз, устраивая новые ярусы, на которых опять стояли дома и гаражи. Вот эти закатанные ровным асфальтом и огороженные перилами площадки и были нашими первыми футбольными полями.

Но наши футбольные матчи редко начинались с центра поля. Обычно кто-нибудь без лишних церемоний хватал мяч и примерившись сильно пинал его в небеса.

Возомнив о себе, спортивный снаряд резво устремлялся ввверх, но очень скоро сила земного притяжения гасила его надежду стать космическим спутником и добравшись до предела физической силы бившего, мяч возвращался на грешную землю. При этом, кодекс тбилисского дворового футбола требовал, чтобы он ударился о щербатый ачфальт не менее, трёх раз.

«Эрти! Ори! Сами!», — срывая голос возбуждённо орали мы отсчитывая удары. Когда мяч касался земли в третий раз игра начиналась.

Самый простой футбольный мяч стоил в «Спортоварах» одинадцать рублей. Жёлтая или чёрная резиновая камера упрятанная в оболочку из плотно пригнанных друг к другу кожаных полос, норовила пролезть между расходящимися швами.

Такой мяч требовал ответственного обращения. Его не следовало перекачивать насосом, тогда нитки рвались и камера вылезала в появившееся отверстие, вздуваясь, как шишка на ушибленной голове. Когда шишка сильно увеличивалась в размерах и мяч из круглого становился грушевидным, матч прерывался и кто-то нёсся домой за иглой и нитками.

Потные и разгорячённые мы очередью выстраивались у водопроводного крана и жадно глотали холодную воду.

Зашивать кожаный верх следовало с большой осторожностью, чтобы не проткнуть камеру. Шьющий высунув от ответственности язык и стараясь не дышать, орудовал иголкой. Остальный обступив его тесным кольцом давали советы:

«Что делаешь то! Вах то! Что он делает!»

«Лопнет, мамой клянусь, сейчас лопнет!»

«Затягивай сильнее, бичё, не то опять порвётся! Вах то! Не так! Ты с ума сошёл да?! И меня с ума сводишь?!»

«Я тебя набью! Клянусь мамой изобью сейчас!».

Наконец мяч был кое-как залатан. Все по очереди с критическим видом осматривали его и пробовали «кенцловать» — подбрасывать ногами невысоко в воздух, не давая опуститься на землю.

Убедившись в том, что камера сидит там, где ей и положено, принимались хвалить зашивавшего:

«Ай сагол дзмао! Хорошо дело сделал!»

«Каци хар ра!»

«Я же говорил, что зашьет! Клянусь мамой говорил!»

Герой дня брал мяч и бил высоко в воздух.

Мгновенно позабыв обо всём на свете мы принимались орать: «Эрти! Ори! Сами!».

Футбол был праздником, который всегда с тобой. Был бы мяч, были бы вокруг ребята со двора. Мы называли это словом «состав».

— Пошли на Шио, в футбол погоняем.

— А состав есть?

— Ну я, да ты, да вон Гела идёт, Сурена позовём. Кого ещё? Котика Хетагурова, Гогу… Го-га! Эй Го-о-ога! Натела дейда (тётя Натела), Гога на двор выдет? Нет? Почему? На базар едете? А-а-а…

— А Котик с Суреном где? Сурена уже несколько дней во дворе не видел.

— Так он с родителями в Армению уехал на свадьбу дяди. А к родителям Котика родственники из Цхинвали приехали, они им город показывать пошли и Котик с ними.

— Не беда на Шио ещё ребят встретим. Бежим?

— А мяч у тебя есть? Мой лопнул.

— Вах то! Совсем лопнул?! Тогда у Гоги возьмём,

— Так он уже на базар уехал со своими.

— Э-э-э! Ни состава, ни мяча!

В младшем возрасте мы гоняли мяч на гаражах перед домом, установив камни вместо ворот. Повзрослев переместились на Шио — так на местном жаргоне назывался стадион Тбилисского медицинского института, в окрестностях которого находилась та самая трёхкомнатная с лоджией квартира, в которой прошли мои детство и молодость.

Это была обширная территория с тремя футбольными полями — одним настоящим, стометровым и двумя небольшими тренировочными, одно с с песчаным, другое с асфальтовым покрытиями — между улицами Асатиани, Нуцубидзе и проспектом Важа Пшавела.

Кроме футбола там происходило много других событий. Шио, ограждённый от мира — лабораторией мединститута, в которой делали опыты над животными, частными постройками (которые давно снесли) и полосой густых деревьев был местом разборок, куда приходили со всего района выяснять отношения. Там часто случались драки, бывало и с ножами. Там выпивали, кололись, курили траву, водили доступных женщин…

Летом ночи в Тбилиси жаркие и прибежав по утрам погонять в футбол, мы находили в траве под деревьями женские трусы, шприцы и пустые бутылки.

* * *

С грузинской стороны кампания велась силами МВД. Кроме того, в боевых действиях принимали участие небольшие вооружённые отряды неформальных движений (политических партий), находящихся в оппозиции правительству Звиада Гамсахурдия. Они не подчинялись руководству МВД, постоянно в зоне конфликта не находились, а приезжали и уезжали окрестными путями. Сами они утверждали, что защищают местные грузинские деревни, от зачисток, но поскольку официально их действия никто не контролировал, трудно сказать, чем они конкретно занимались.

Им противостояло местное ополчение из осетин и местный милицейский контингент осетинской национальности. Российские войска, присутствующие в регионе соблюдали вооружённый нейтралитет. Они свободно предвигались в обеих зонах и даже выполнлит функции посредников — доставляли в своих нейтральных бронетранспортёрах представителей сторон на переговоры, помогали устанавливать контакты между воюющими сторонами, следили за допуском в регион журналистов и тогда ещё стремились выполнять роль военной цензуры. (В моём присутствии ответственный за допуск журналистов в зону Цхинвали, полковник из Москвы, громко отчитывал руководителя пресс-центра МВД Грузии за какую то не понравившуюся статью).

Главной их задачей было присутствовать на месте событий, всё видеть, всё слышать, довлеть, влиять и, вероятно, быть готовыми в любой момент к выполнению боевого приказа Кремля.

Но в той войне, и это правда, которую важно помнить, тем кто интересуется настоящей, а не выдуманной историей, российские войска не поддерживали ни одну из сторон силой оружия, так как они это делали в армяно-азербайджанском, грузино-абхазском конфликтах и конфликте в августе 2008 года.

Но все эти диспозиции проявились немного позднее, а на тот момент, когда мы приехали в Цхинвали, боевые действия ещё не начались. Всем было понятно, что конфликта не избежать. Местная националистическая организация «Адамон Нихас» активно вела пропаганду отделения автономии от Грузии, пропаганду которую правительство Звиада Гамсахурдия в Тбилиси совершенно недооценило, и на которую временами устно огрызалось, но оружие пока молчало.

Чтобы попасть в Цхинвали требовалось получить допуск в штабе МВД Грузии, который как раз развернули в Гори. Нам повезло — первым кого мы встретили в новоиспечённом штабе, был батоно Валико Гоголашвили — начальник пресс-службы МВД Грузии и наш с Зурабом старый знакомый.

Валико Гоголашвили недавно назначили на эту должность, до этого он являлся личностью сугубо штатской — служил главным редактором газеты «Соплис Цховреба» (Деревенская жизнь). Спустя десять минут мы имели не только допуск, но вдобавок ещё и места в служебной «Волге» начальника пресс-службы, который как раз тоже направлялся в Цхинвали.

Город встретил нас ветром и мокрым снегом, он выглядел хмурым, как человек терзаемый сомнениями. Впрочем, несмотря на скверную погоду улицы города были полны народу. Но люди не сновали туда и обратно, как это обычно бывает, не тащили пакеты и авоськи, не шлёпали по слякоти, торопясь добраться с работы домой. Горожане слонялись вокруг своих домов. Сходились, заводили разговоры, опять начинали слоняться. Тревога не давала им усидеть по домам.

Здание местной администрации в котором располагался штаб «Адамон Нихас» окружено толпой местных жителей. Мы вошли в здание, поднялись на второй этаж, прошли коридором между пустующих кабинетов… Никто нас не останавливал, не интересоваля, кто мы такие. Везде царила какая-то растерянность, напряжённое ожидание надвигающейся грозы.

В одной из комнат мы обнаружили худощавого бородача, который оказался руководителем пресс-центра «Адамон Нихас». Зураб с Мишкой Тавхелидзе немедленно засыпали его вопросами, а я принялся снимать это импровизированное интервью любительской видеокамерой, чтобы по возвращении в Тбилиси передать на ТВ. Эта видеокамера была куплена для нас в Германии сотрудниками грузинской редакции радиостанции «Свобода» в счёт гонораров за радиорепортажи Зураба, и не считая диктофонов являласьлась единственным техническим средством, которым располагала «Иберия».

Пресс-секретарь охотно отвечал на вопросы. Он не проявлял никакой непрязни и вёл себя весьма корректно. Разумеется у него имелась позиция, которую он стремился донести до нас. По его словам, всё было очень просто: осетины правы, грузины нет. Раз осетины не хотят числиться в независимой Грузии, стало быть они должны отпочковаться от неё всей автономной областью и последнее, что их должно при этом волновать — это мнение остальной Грузии.

Жители грузинских сёл могли, если им это угодно отделяться вместе с ними, или катиться колбаской по Военно Грузинской дороге коли им это не подходит. «Справедливо?» — интересовался пресс-секретарь, делал паузу и сам же себе отвечал: «Совершенно справедливо!»

Когда мы собрались уходить, пресс-секретарь неожиданно сказал: «Мы готовы к переговорам с Тбилиси. Мы ждём, чтобы они приехали, разобрались с нами в ситуации. В конце концов всё можно решить. К сожалению, никто не звонит и не приезжает».

Из под грубо вырезанной националистической маски выглянуло усталое и встревоженное человеческое лицо.

Сегодня я не берусь судить являлся ли такой подход типичным для всех руководителей организации «Адамон Нихас». Понятия не имею сколько ещё осетин желало «всё решить» за столом переговоров с руководством республики. Скажу больше — я далеко не уверен в том, что даже если бы президент Звиад Гамсахурдиа лично приехал в Цхинвали и провёл переговоры с сепаратистскими лидерами, то это сняло бы с повестки дня вопрос об отсоединении Юго-Осетинской АО от Грузии.

Но одна вещь мне представляется очевидной — в те дни в Тбилиси, к сожалению, не поняли насколько серьёзно, то, что происходило в Цхинвали и к каким необратимым последствиям могло провести промедление. Центральная власть не восприняла кризис как начало реального выхода автономии из состава государства, а посчитала, что осетинский вопрос разрешится сам собой после того как наиболее радикальные сепаратисты выпустят пар на митингах. Более того, Звиад Гамсахурдия допустил серьёзную оплошность, упразднив автономную область. Его мотивы ясны — по сути, если рассуждать откровенно, никакой госудаственности искусственно созданная Южная Осетия никогда не имела и так назвали северо — восточную часть Грузии, исторически носившую название — Самачабло, по фамилии грузинского княжеского рода Мачабели, который веками владел этими земельными угодьями. Тем не менее, руководству Грузии следовало проявлять большую толерантность и дипломатическую выдержку. Упразднение автономии стало толчком к вооружённому противостоянию и явилось прекрасной иллюстрацией к тому, насколько, опасно недооценивать потенциал сепаратистских настроений, как легко потерять контроль над ситуацией и как просто срабатывает принцип падающего домино в условиях федеративного государства, во всяком случае в архи-сложных геополитических реалиях перекроенной после двух мировых войн Восточной Европы. Многим нынешним политикам и не только в Грузии, следует хорошенько это усвоить.

Если же говорить о характере осетинского вопроса, то нужно помнить о том, что в целом грузино-осетинские отношения не были усложнены комплексом напряжённости или национальной нетепимости. Современные осетины, близки грузинам по укладу жизни и обычаям.

Если осетины проживающие в собственно Осетии (Северо-Осетинской АР, то есть в России), в значительной степени, русифицированы, то их сородичи, находившиеся по другую сторону Кавказского хребта, на территории Грузии (так называемые южные осетины), находились в области культурного влияния Грузии, и, что особенно важно не противились этому влиянию в отличии, от абхазцев, которые всегда стремились отгородиться от культурно-социального влияния Грузии. Примером этому может служить так называемый языковый комплекс — отказ или нежелание абхазцев разговаривать на грузинском языке (что-то вроде этого наблюдалось в некоторых регионах Прибалтики, где подобный комплекс в совесткую эпоху имел место в отношении русского языка), и которого не было в осетинской автономии на севере Грузии.

Словом, у Тбилиси был шанс, пусть и небольшой, предотвратить грузино-осетинский конфликт. Для этого необходимо было организовать переговоры с «Адамон Нихас» и любой ценой убедить их не ставить немедленно вопроса о выходе АО из состава Грузии. Это дало бы возможность выиграть время и не рубить сплеча.

Справедливости ради, нужно отметить, что в те дни Грузия была ослаблена острейшими противоречиями между оппозицией и правительством Гамсахурдиа, противоречиями приведшими, в конце концов, к гражданской войне, и правительству было просто не до регионов. Республику наводняли военизированные формирования созданные оппозиционными партиями, сумевшими объединиться против правительства в Национальный Конгресс — неформальный орган учреждённый в противовес Верховному Совету.

Помимо «Мхедриони» Джабы Иоселиани существовала ещё и Демократическая партия (лидеры Вахтанг Талахадзе и, являвшаяся, по сути, боевым крылом НДПГ Георгия Чантурия. Демпартия была неплохо вооружена, имела строгую иерархию, и впоследствии совершенно слилась с НДПГ.

Подобные вооружённые группы имелись и в других оппозиционных партиях, например организация «Тетри арциви» (Белый орёл) или «Мхедриони» (Всадники), а когда от правительства Гамсахурдия «откололся» командующий внутренними войсками Тенгиз Китовани, вместе с ним на сторону оппозиции перешла ещё и часть Национальной гвардии. Таким образом, грузинской оппозиции удалось сколотить армию, которая была в дальнейшем использована для государственного переворота 1989 года в результате которого президент Гамсахурдиа бежал вначале в Армению, затем в Чечню, а к власти в Грузии пришёл временный Государственный комитет возглавленный триумвиратом — Джаба Иоселиани, Тенгиз Китовани и Тенгиз Сигуа, на смену которому ещё позже из-за политических кулис появился Эдуард Шеварднадзе.

Но всё это произойдёт позднее и мы ещё об этом поговорим, а пока территория маленькой автономной области на севере Грузии готовилась превратиться во вторую, после Нагорного Карабаха, горячую точку на территории бывшего СССР.

ГЛАВА 14

Вскоре после нашей первой поездки в Цхинвали, в СМИ появились сообщения о вооружённых столкновениях. На территорию автономии ввели подразделения МВД республики.

Чтобы не отрываться от реального положнения дел, нужно помнить, что тогда не существовало ни полицейского спецназа, ни ОМОН, и речь идёт о наспех сколоченном контингенте из городских и сельских милиционеров — ППС, ГАИ, вневедомственной охраны, участковых, дознавателей, оперативников, следователей, которых сорвали с рабочих мест, вооружили автоматами и выстроили в боевые порядки.

Так на смену мирному укладу в маленькую автономную область, которая всего то состоит из города Цхинвали и вперемешку расположенных севернее и южнее него грузинских и осетинских сёл, пришли БББ — беспорядки, бронетранспортёры и баррикады.

Всю ночь шёл сильный снег. На подъезде к Цхинвали трасса покрыта месивом из снега с землёй, которое, несмотря на ранний час, успели растерзать бронетранспортёры. Их стальные гусеницы грубо обнажили непривыкший к такому обращению асфальт, а снежная целина за обочиной присыпана долетевшими туда комками подмёрзшей слякоти и плитками снега на которых остался узорчатый рисунок траков.

В салоне «Волги» было тепло, у меня слипались глаза и осоловело глядя в окно на приближающийся КПП на въезде в город, я отчаянно не желал выходить из машины, с головой окунаться в это холодное утро и съёживаясь от холода, брести по слякоти. Я не был одинок в своём остром нежелании работать — когда машина останаилась Зура проворчал: «Неохота вылезать, чёрт!»

Мы закурили, угостили сигаретами нескольких милиционеров, которые подошли к автомобилю за тбилисскими новостями. Поболтав с ними мы направились к, сложенному из мешков с песком, брустверу, защищавшему КПП от обстрелов со стороны города.

КПП расположили на холме и Цхинвали лежал перед нами как на ладони. К белёсому зимнему небу тянулись струйки дыма — неподалёку догорали какие-то постройки. Внизу, в городе раздавались редкие одиночные выстрелы.

«Вчера вечером нас знатно поливали из пулемёта с крыши во-о-он того здания, — мрачно обронил, несколько дней не брившийся худощавый старлей гаишник, — Ещё позавчера сюда не доставали, а вчера выходит придвинулись».

Не без опаски, выглядывая из-за мешков с песком, мы с Зурабом старались разглядеть пулемётное гнездо. Опять послышались выстрелы.

— Это так, балуются, вот после обеда начинаются серьёзные обстрелы — продолжил беседу старлей.

Зураб кивнул. У него хоорошее настроение. Кажется наши дела пошли в гору. Мы, наконец, получили серьёзное задание. На днях нам позвонили из московского корпункта телевидения ФРГ и спросили сможем ли мы подготовить и передать видеорепортаж из зоны грузино-осетинского конфликта. Наивные люди! Неужели они могли предполагать, что мы скажем нет?!

Когда они поинтересовались какой аппаратурой мы располагаем, я сам дивясь своей наглости ответил, что все заказные видеорепортажи для телекомпаний мы готовим исключительно на системе ВЕТАСАМ. (Зураб схватился за сердце) зато тон голоса собеседника из покровительственно — вежливого немедленно стал уважительно-равным).

Дело в том, что во всей Грузии тогда видесистем ВЕТАСАМ было штуки две или три. Одна из этих камер принадлежала съёмочной группе московского ТВ в Грузии, возглавляемой Наной Гонгадзе, которую мы посетили в тот же день. Мы договорились об аренде видеокамеры с профессиональным оператором впридачу. Так что в Цхинвали мы приехали втроём — я, Зураб и Вася.

Пока мы болтали с милицией, оператор Вася успел отснять панораму города с высоты, КПП и дежурящих милиционеров. Получив допуски и указания без промедления заверить их в комендатуре, мы отправились в Цхинвали.

Боевые действия между федеральной милицией и сепаратистами уже велись полным ходом. Цхинвали поделили на зоны. Центр города и южная окраина находились под контролем федералов. Улицы же отходящие от него, как и северная окраина контролировались осетинским ополчением, на сторону которого перешёл местный милицейский контингент из осетин. Фактически, по разные стороны баррикад оказались сотрудники одних и техже райотделов и управлений жестоко разделённые геополитикой по национальностям — на грузин и осетин.

Вскоре мы вышли к зданию гостиницы. Фасад пробуравлен снарядами — на уровне четвёртого этажа зияли два отверстия по полметра в диаметре.

— Смотри-ка как «Интурист» разделали. «Градом» приложили, — сказал Зура.

— Не, не «Градом». От него знаешь, какие дырищи остаются! Это полевая артиллерия, — возразил бывалый Вася, работая видеокамерой.

Мы прошли ещё немного и встретили патруль.

Нас остановивили не для проверки — журналистов можно сразу признать — а чтоб переброситься несколькими фразами с новыми людьми. Проверив для соблюдения формальностей документы, старший патруля толстоватый милицейский капитан в нелепо сидящей на нём каске, поинтересовался, что нового в Тбилиси и рассказал анекдот про кахетинца, который ездил на свадьбу в Имеретию. На прощание мы получили наставления.

«Далеко не ходите, на том конце улицы хозяйничают партизаны, нас разделяет мёртвая зона. Забредёте туда можете пулю словить. Вчера здесь расстреляли наш автобус с ребятами из патрульно-постовой. Вон он стоит, правее двухэтажного дома. Сейчас спокойно, можете подойти к нему, но дальше не продвигайтесь. И не торчите там долго. У тех деревьев, что рядом с кирпичной оградой наша крайняя позиция, а дальше увидите большую баррикаду, за ней уже осетины…».

Втроём мы осторожно подобрались вплотную к автобусу. Тихо. Скупое зимнее солнышко наконец пробилось сквозь сизый кисель, растёкшийся по небу. Его лучи одновременно легли на припорошенные снегом тополя над головой, на бурую слякоть под ногами, на стены домов вокруг нас.

Если бы не этот усеянный пулевыми пробоинами автобус, можно было забыть о войне. Но он торчал прямо перед глазами как израненный зверь, которого растреляли в упор, когда он шёл по своей тропе, и забыть о войне было невозможно.

Первые выстрелы убили шофёра, автобус вынесло на обочину, развернуло поперёк дороги, он оставил за собой чёрную ломаную кривую из земли со снегом и врезался в дерево. Так он представлял отличную мишень и был буквально изрешёчен пулями.

Я поднялся по ступенькам. Под ногами захрустели осколки стёкол. Я увидел разбросанные по полу каски, синие зимние шапки с милицейскими кокардами, сорванные погоны, пуговицы. Повсюду пятна и сгустки крови, пулемётные очереди безжалостно кромсали человеческую плоть.

Вася вовсю работал своим ВЕТАСАМ-ом. У меня была вторая камера — небольшая «восьмёрка». Я включил её…

Закончив сьёмку мы бегом добрались до крайней позиции федералов о которой говорил давешний майор. Она представляла собой ровный прямоугольник из мешков с песком за которым на ящиках устроились четверо или пятеро милиционеров с «калашниковыми». Сбоку под прикрытием дома стояли палатки.

Наше появление произвело впечатление — на войне вид гражданских людей навевает мысли о доме. Нас засыпали вопросами, предложили удобные места, угостили консервами, налили вина.

К трём часам дня у нас набралось достаточное количество отснятого материала. Пора было думать о том, чтобы организовать съёмку на противоположной стороне — в осетинском лагере.

Для этого следовало сходить туда и договориться. Ещё точнее: выйти на одну из улиц перегороженных баррикадами, миновать милицейский пост, пересечь ничейную полосу, проникнуть за баррикаду, договориться о съёмках и проделать этот путь в обратном порядке.

Таким был план в общих чертах. На практике же кости могли лечь как угодно. Нас могли ухлопать в самом начале — в мёртвой зоне, а могли принять за шпионов и расстрелять уже по ту сторону баррикады. Ещё могли взять в заложники. Или, скажем, можно было благополучно добраться до осетин и найти с ними общий язык, а на обратном пути попасть под шальную пулю.

Кроме того, у нас могли отобрать видеокамеру ВЕТАСАМ стоимостью в 30 000 долларов. Словом у Судьбы имелись разные билетики, и мы имели шанс вытянуть любой из них.

Долго размышлять об этом возможности мы не имели. Светового времени дня пригодного для съёмок оставалось не так уж и много. С наступлением сумерек стороны начинали нервничать, палить куда попало, совершать вылазки. В этой суматохе и одни и другие теряли контроль над границами своих участков и выехать из Цхинвали было невозможно — об этом нас предупреждали заранее. Провести здесь ночь мы не могли себе позволить, поскольку утром следующего дня Зураб вылетал в Москву — в корпункте немецкого ТВ ждали наш видеорепортаж.

Пора была решать, кому идти на переговоры. Вася не в счёт — его роль чисто технического характера. Он достал коробок со спичками. Выбрал две, переломил одну посередине и протянул: Тяни!

Понятное дело, я немедленно вытянул короткую. Я не сомневался в этом с самого начала и тянул свой жребий только ради соблюдения формальностей.

Нервничая я вышел из-за прикрытия мешков с песком и зашагал к перегораживавшей улицу баррикаде, до которой было метров семьдесят. Автобус, поставленный поперёк улицы, всё пространство под которым заполнено досками, ящиками и прочим хламом — вот что представляло собой это сооружение.

Через несколько шагов я оглянулся. Поверх мешков с мешком за мной с интересом наблюдали несколько пар глаз. От этого стало ещё неуютнее, так как вид укрытия подчеркнул мою беззащитность. Я поёжился и не оглядываясь больше, пошёл на баррикаду.

ГЛАВА 15

Когда до баррикады осталось меньше половины пути, я достал из кармана носовой платок и помахал им над головой. Нужно сказать, что это действие не было запланировано. Уже по пути неожиданно мне в голову пришла мысль, что раз уж я парламентёр, то непременно нужен белый флаг, который, как известно, на войне выполняет двойную роль — может означать капитуляцию, или то, что идут парламентёры. Недолго думая, я сунул руку в карман, нащупал носовой платок — одноразовых салфеток в те культурные времена ещё не было и все вполне обходились носовыми платками — вытащил его и подняв руку сделал несколько круговых движений. После этого с чувством исполненного долга, я засунул скомаканный платок обратно в карман и продолжил движение, поскольку после этого жеста уже точно ничего другого мне не оставалось.

В голове моей царил беспорядок из ощущений, впечатлений, событий. Среди этого ажиотажа мыслей возник и заметался, как случайно залетевший в квартиру воробей, отрывок из песни

«…И очень может быть,

что на свою беду я потеряю больше, чем найду…»

Воробей никак не мог найти, то открытое окно, через которое он попал в квартиру и отрывок песни стал основной мыслью, он бился о стекло всё время, пока я шагал последние метры. Наконец я подошёл вплотную к автобусу — первоэлементу баррикады.

Оказалось, что мои представления об искусстве вовведения баррикад, как оборонительных укреплений были неверными. Я почерпнул свои скромные познания в этом деле из литературы, в основном у Виктора Гюго и считал, что уважающая себя баррикада состоит из ещё сохранивших густой винный запах бочек, поставленных набок телег и экспроприированных у раскулачиваемых буржуев, а заодно у всех попавших под раздачу горожан — роялей, комодов и диванов с пружинами торчащими из-под вспоротой обивки, на которой вытканы резвящиеся не то купидоны, не то пастушки, не то единороги.

Далее моё неискушённое воображение рисовало цепь ружейных штыков, которыми ощетинилась баррикада как почуявший волка дикобраз — это бдительные повстанцы готовились залпом остановить атаку противника. Над их головами ветер трепал полотнище флага революции.

Фиг на постном масле! Оказалось, что в наши дни для постройки баррикад используют скучные современные материалы — арматуру, автомобильные покрышки и ящики из под стеклотары. Автобус, конечно, можно назвать дальним родственником телеги, но этим всё родство и ограничилось — ни бочонков из под бургундского вина, ни буржуйских роялей, ни гобеленов с легкомысленными сюжетами, на горло которым наступил сапог революции, я не обнаружил.

Я зашагал вдоль автобуса, основного, как уже отмечалось, винтика в этом конструкторе, в поисках двери которой можно было бы сказать: «Сим-Сим откройся!». Миновав автобус, я пощёл мимо стены из ящиков и лома…

С противоположной стороны на меня удивлённо смотрел человек в поношенном солдатском бушлате, поверх которого висело охотничье ружьё. От неожиданности я слегка поклонился, что означало — отсутствие у меня дурных намерений. Он кланяться в ответ не стал, а вместо этого что-то спросил по-осетински. Я покачал головой из стороны в сторону, как обычно делают, когда в зависимости от ситуации хотят сказать: «Ах какой умный у вас мальчик!» или «Ну и дурак же этот ваш Фома Ильич!». Сообразив это я дополнил жест поджатием губ, что превращало мою пантомиму в: «не понимаю».

Тогда он показал рукой влево, и мы двинулись туда параллельно по разные стороны баррикады, косо друг на друга поглядывая, но при этом делая вид, совершенно друг друга не интересуем.

У самого угла улицы, там, где стена баррикады упёрлась в стену дома, между железными прутьями, оставлен узкий — на одного человека проход.

Из глубин восприятия всплыл запрещающий знак — белый кирпич на красном фоне. Чувство Самосохранения в форме автоинспектора с полосатым жезлом отчаянно засвистел в последней попытке остановить меня. Но я уже протискивался в проход. Запрещающий кирпич раздулся, как футбольная камера и оглушительно лопнул. Самосохранение сочно выматерил меня, в бешенстве сломал жезл о колено и щёлкнув пальцами убрался обратно в глубины сознания. Я был по ту сторону баррикады!

Меня окружила толпа мужчин — человек пятнадцать. Все вооружены, кто автоматом Калашникова, кто охотничьим ружьём.

— Грузин? — спросил у меня по грузински человек в бушлате, по всем признакам он дирижировал этим оркестром.

— Журналист, — уклончиво ответил я не желая направлять разговор в неприятное русло. — Нас здесь группа, мы готовим видеорепортаж для немецкого телевидения, — Я сильно надеялся, что такой ответ сойдёт за презентацию и снимет накал. Но этот тип оказался тёртым калачом и проскочив ясли с подсовываемыми ему спокойными лошадьми, он легко перепрыгнул изгородь, за которой паслась самая строптивая кобыла по имени «Национальная Тема», и которою мне страстно не хотелось продавать.

— Из Тбилиси? Грузины, что ли? (Краем глаза я уловил, как окружавший нас джаз-банд напрягся и заскользил многочисленными пальцами по оружейным ремням снизу вверх, как это бывает, когда вооружённым людям одновременно приходятв голову нехорошие мысли)

— Нас трое. Работаем на Москву и западные СМИ. Я руку в карман засуну… Можно? Там у меня удостоверение, так, что не рвите с плеч стволы, ребята.

Я показал удостоверение. Обычно этот жест разряжает напряжённые ситуации, так как собеседник невольно начинает его разглядывать, читать, а стало быть это сбивает его наступательный порыв. Сработало, как всегда.

«Все грузинские журналисты продажные» — потрепал для очистки совести, человек в бушлате кобылу по холке. Но чувствовалось, что интерес к ней у него пропал. Переломный момент дискуссии был позади. (Джаз-банд также уловил этот момент, и пальцы на оружейных ремнях расслабились и поползли обратно вниз, как бывает, когда нехорошие мысли ушли также внезапно, как и пришли).

— Снимете тут одно, а потом у себя смонтируете и покажете совсем другое? — собеседник уже не сердился, ворчливо журил меня, словно хотел, чтобы его заверили, что всё пройдёт без обмана.

— Мы готовим сюжет по заказу телевидения ФРГ, а значит сами ничего монтировать не будем — они получают рабочую кассету без монтажа, и сами решат, что использовать в новостях, а что нет. Если вы разрешите, я приведу оператора, если нет, уйду обратно, но разве вы сами не заинтересованы, в том, чтобы высказаться?

— А грузины, что говорят? — он мотнул головой в сторону позиций федералов, — их ведь тоже снимали?

— Какая разница, что они говорят! Там сказали одно, вы скажете своё — это и называется объективный, двусторонний материал. Если бы мы занимались пропагандой, то зачем мне было так рисковать и переться сюда, к вам? Отсняли бы там, что хотели и спокойно поехали в Тбилиси! Но раз я рискнул и припёрся, значит я журналист, а не «пропагандон», значит хочу записать и ваше мнение. Разве это не понятно?

Кажется я его убедил, он молчал, глядя на меня, раздумывая как быть и наконец сказал: «Ладно, поехали в штаб — это им решать».

Меня подвелик к потрёпанному «пазику», который использовался для подвоза на баррикаду питания — внутри стояли армейские полевые бачки для горячего питания. Несколько человек влезли вслед за мной — впервые в жизни мне предстояло ехать с собственным вооружённым эскортом.

Командир заговорил по-осетински и еиу подали полоску полотняной материи, которой он завяал мне глаза. Всё это сильно смахивало на детские игры в войнушку, которые мы вели во дворе. Но здесь игроки — взрослые люди, а правила игры позволяли убивать друг друга.

Заработал мотор автобуса. Мы тронулись. На повороте потерял равновесие и схватился руками за спинку сиденья перед собой. Сзади засмеялись.

Мы ехали недолго — минут пять. Автобус остановился, меня взяли под локти, вывели наружу, куда топовели. Я ничего не видел, у меня кружилась голова, и я испытыва то самое ощущение нереальности происходящего, когда кажется, что всё это тебе снится.

Я слышал шум голосов, чувствовал на лице дуновение ветра. Кажется, мы привлекли внимание — ещё бы вооружённый конвой ведёт человека с завязанными глазами, и этот человек я. Красота! Мне стало смешно и я закусил губу, чтобы не прыснуть.

Мы зашли в здание — стало темнее и тише и ветер больше не обдувал лицо. Ступени вверх, два пролёта, значит второй этаж, пошли по коридору, направо. Стоп. С меня сняли повязку.

Я находился в комнате, перед столом, за которым сидели люди, человек пять или шесть, очевидно полевые командиры. Сбоку у стены ещё один стол поменьше, на нём лежали автоматы. На стене висела карта города, на ней пометки, флажки — долго я на неё не смотрел, чтобы упаси бог, меня не обвинили в шпионаже. Никто ничего не спрашивал, все просто вопросительно смотрели на меня. Я чувствовал себя неуютно перед этим зрительным залом, и не затягивая паузы приступил к монологу, ещё раз рассказал кто мы такие и что нам нужно. Потом всё повторилось в обратном порядке — мне завязали глаза, вывели из комнаты, повели по лестнице вниз, подняли в автобус, велили сидеть смирно.

Минут через пятнадцать пришёл тот самый первый командир (про себя я называл его «дирижёр») — я узнал его голос, и автобус тронулся. Когда с меня сняли повязку во второй раз, оказалось, что мы вернулись на баррикаду.

«Дирижёр» сказал:

Возвращайся к своим и ждите. Ровно в 16 часов мы подадим отсюда сигнал белым флагом — если будем махать вот так, он сделал несколько круговых движений рукой, всё в порядке, приходи с оператором. Если так — он поднял руку вверх и опустил её — значит съёмки не будет. Понял? А теперь иди.

Всё оказалось сложно и запутанно, но я испытывал облегчение. Спустя несколько минут я уже сидел на земле, привалившись спиной на мешкам с песком и дрожащими руками — вот когда проявился стресс — прикуривал от зажигалки, которую протянул Зура. Вокруг меня толпились милиционеры, Все, что-то спрашивали, но я их вопросов не слышал. Мне хотелось курить.

В назначенный час над баррикадой показался человек с белым полотнищем в руках. Он несколько раз поднял и опустил его. Это означало запрет.

— Торговали веселились — подсчитали прослезились, — мрачно изрёк кто-то из нас, кажется это был Зура.

— Полный абзац, — согласился Вася, любовно поглаживая свою видеокамеру.

— Ты ещё почеши её, — предложил Зура и засмеялся. Он был оптимистом по натуре.

— Кого почесать? — недоумённо спросил Вася.

— Камеру, за ухом почеши, сейчас она хвостом завиляет и загавкает: Ав-ав…

Шутка разрядила ситуацию.

— А может попробуем с другой стороны? Тут таких баррикад навалом и связи между ними, скорее всего, нет. — предложил я.

Зура пожал плечами, Мы быстро собрались, распрощались с милиционерами, которые, после того как ожидавшие меня Зураб с Васей выпили с ними чачу, прониклись к нам симпатией, и приглашали в гости после войны:

«Стол накроем, шашлык приготовим! А какие хачапури моя Тинико печёт! А вино у какое э-э!».

Мы обещали приехать, но мысли наши уже были заняты другим. Не доходя до комендатуры мы торопливо свернули на боковую улицу и вскоре добрались до другого поста за которым в отдалении виднелась другая баррикада. По части баррикад Цхинвали почти не отставал от Парижа эпохи Французской революции.

На новом месте нам предстояло начинать всё с начала. На этот раз пошли вдвоём — Зура и я.

— Погоди, давай закурим, может в последний раз.

— Не каркай! — мне очень хотелось поскорей миновать мёртвую зону, очень уж там было неприятно. Впрочем, как ещё могло быть в месте, которое так называется! Разве стоящее место назовут мёртвой зоной?!

Мы закурили. До баррикады метров тридцать. Прибавили ходу. Я вовремя вспомнил о своём носовом платке и успел помахал им перед самой баррикадой. Мне казалось, что если я этого не сделаю, то чего то будет не хватать. За тот день этот квадратик из тонкой материи в серую клетку заслужил, чтобы его расшили золотыми лилиями как салфетку мушкетёров с бастиона Сен-Жерве.

Ещё несколько мгновений и мы протиснулись в проход между брёвнами и автомобильными покрышками.

Мы оказались в плотном кольце вооружённых людей, которых здесь намного больше, чем на первой баррикаде. Охотничьи ружья, АК, кое у кого за ремнями пистолеты. В глаза бросился легендарный маузер модели C96 — стреляный воробей, вороной с отливом, с потёртой деревянной ручкой и кольцом для ремня, тёртый, отстрелявший своё, понюхавший пороху калач, место которому на музейной полке, сразу придавший обстановке революционный вид.

Сквозь толпу к нам протиснулись двое.

— Вы откуда взялись? Кто такие?

Мы коротко объяснили.

— Подождите здесь, — бросил один из подошедших и, забрав наши удостоверения, исчез.

«Снимите меня!», — паренёк лет восемнадцати залихватски забросил «калаш» на плечо и выставил вперёд ногу в высоком солдатском ботинке, который оттянул штанину наверх так, что она собралась гармошкой и открыла синий хлопчатобумажный носок с небольшой круглой, как трёхкопеечная монета дыркой.

Другие стояли молча, бросали на нас косые враждебные взгляды, что, впрочем, было совершенно объяснимо и никакого непонимания не вызывало потому, что на войне, как на войне и, как ещё должны смотреть люди, находящиеся на передовой на тех, кто непонятно для чего припёрся к ним с другой стороны.

Вскоре вернулся тот, кто забрал наши документы.

«Можете идти, но с вами пойдут двое наших людей, будете их слушаться».

Зураб потопал обратно за Васей. Спустя четверть часа с двумя сопровождающими и напутствием не разговаривать по-грузински — «а то за вашу безопасность не отвечаем» — мы направляемся в часть города, контролируемую осетинами.

Впереди показалась толпа народу, запрудившая улицу перед школой. Когда Это была та самая средняя школа, во дворе которой осетины хоронили погибших, (снятые нами здесь кадры обойдут впоследствии большинство каналов международных служб теленовостей). Над головами толпы в окнах второго этажа выставлены фотографии погибших. Один из них в милицейской форме. Вот так! На разных сторонах противостоят друг другу бывшие сотрудники одних и тех же райотделов.

Сбоку на дороге два российских бронетранспортёра. Один из офицеров снимал происходящее небольшой видеокамерой. Вася тоже работал. Он спокойно, без суеты снимаел бурлящую толпу, потрясающих оружием ораторов, в поисках хорошего ракурса отходил, придвигался, становился на колени. плавно водил камерой, чтобы сделать панорамный обзор и зацепить в кадр российские БТР-ы.

Зура тоже, мелькал в толпе, у него была восьмёрка — хороший профессиональный «прибор», а у меня наша третья камера — маленький «Панасоник» формата VHC, любительская машинка, которую мы прихватили исходя из принципа — «два хорошо, а три лучше». Что-нибудь «горячее» вполне сошло бы и на VHC, к тому же маленькая камера в горячих точках имеет свои преимущества — она удобнее в обращении, и её легко спрятать под одеждой, если в том появится нужда. Я держал её включённой, но не снимал, а искал «горячие» планы.

Спустя полчаса яувидел, что Вася с Зурабом стоят у российских БТР-ов и беседуют с офицерами, по-видимому, рассудив, что лучше вернуться с военными, чем тащиться обратно на баррикаду пешком, рискуя при этом аппаратурой, отснятым материалом и, наконец, собственной головой^[6].

В суматохе мы потеряли своих провожатых и последовав примеру ребят я принялся пробираться сквозь толпу к дороге. По пути туда, я неожиданно заметил знакомую улыбку.

О радиостанции «Свобода» я уже упоминал в первых главах нашей истории. Так вот эта организация имела в то время в Грузии нескольких корреспондентов. Одним из них был Зураб Кодалашвили, другим некий господин Попхадзе, ну а третьим Михаил Тавхелидзе, или для друзей Тавхед — худощавый молодой человек с редкой щетиной вокруг вечно улыбающегося рта.

Именно на эту плохо выбритую улыбку я с ходу и налетел. Увидевший меня Тавхед, не переставая улыбаться, открыл рот и громко произнёс несколько слов от которых я обомлел и вклинился в толпу как штопор в винную пробку, сделав вид, что ни Тавхелидзе, ни его слова ко мне никакого отношения не имели. Немного усилий и пронизавший пробку штопор вышел с другой стороны, тут он остановился, начал вращаться в противоположную сторону и сказав — «Чпок!», пробка вылетела из горлышка! Я стоял на дороге рядом с БТР-ами, с брони которых мне уже протягивали руки Вася с Зурабом.

Что такого сказал Миша Тавхелидзе?

Он сказал примерно следующее:

«Привет! Вот ты где?! Там ребята тебя ищут. Они с русскими едут. Давай поживей».

Ну и что? Дело в том, что опьянённый видом оружия и баррикад, Тавхед забыл, где находился, и произнёс свою приветственную речь на самом чистом и громком грузинском языке, который когда-либо звучал на берегах омываемых реками Арагви и Риони.

Взлетая на бронетранспортёр я представил как босого, облитого мазутом, осыпанного куриными перьями Тавхеда, гонят по слякоти. Отплёвываясь от пуха и печатая за собой жирные мазутные следы он нагишом плетётся по заснеженной Военно-Грузинской дороге…

Зураб и Вася поняли по моему взволнованному виду, что произошло нечто из ряда вон выходящее и вопросительно застыли. В эту минуту толпа так и не переварив изрыгнула невредимого, не перестававшего улыбаться Тавхелидзе, который довольно спокойно вскарабкался следом за мной на броню. Я сделал вид, что всего навсего собирался зевнуть, погасив этим невинным желанием распросы и все мы нырнули в люк, где с облегчением развалились на вещмешках.

Между тем снаружи обстановка таки стала накаляться. К БТР-у, в котором на глазах у всей массовки мы скрылись, подошли несколько человек. Эмоционально размахивая руками, они принялись, что-то объяснять российским офицерам. Толпа зрителей, привлечённая драматизмом эпизода, росла вокруг участников mise en scene, как на дрожжах.

Между начали происходить совсем неприятные вещи. Один из говоривших ударил себя кулаком в грудь и сделал шаг вперёд. Толпа загудела, как потревоженный пчелиный рой и тоже сделала шаг вперёд.

Офицеры, наконец, догадались, что пора делать ноги, а не ждать пока интерес публики перейдёт в овацию, и быстренько взобрались на бронетранспортёры. До того как над сценой упал занавес, недовольные таким финалом зрители забросали нас помидорами — по бортам гулко как молот по наковальне стукнули несколько увесистых булыжников.

ГЛАВА 16

На следующее утро Зураб, первым утренним рейсом отправился в Москву. В его дорожной сумке, где-то между запасными носками и бритвой уютно устроилась видеокассета с отснятым накануне материалом.

Проводив Зураба, я весь день нервно расхаживал по нашему микроскопическому офису, то и дело спотыкаясь о вытянутые ноги Тенгиза, всякий раз награждая его сочными, как спелые кахетинские арбузы, эпитетами. На кон взгромоздили огромный раздувающийся тюк нашего честолюбия.

В тот день Зура не позвонил и я понял, что всё обстоит ужасно. Зура мог потерять свою торбу — оставить в самолёте, забыть в такси, стать жертвой ограбления… Немцы могли передумать связываться с нами —, обанкротиться, застрелиться, заболеть холерой… Ночью мне приснился сон, в котором всё это произошло одновременно.

Не позвонил Зураб и утром следующего дня. Я метался по комнатке между Хрикадзе и Аблотия.

Одинадцать часов. Полдень. Телефон играет в молчанку. Мы потеряли надежду. Пропал аппетит. Жизнь потеряла масштаб, и всё в ней выглядело мелким, невзрачным, безвкусным.

В 12:00, Тенгиз наведался в расположенное рядом кафе — Воды Лагидзе и пирожковую неподалёку на проспекте Руставели. Он вернулся с провиантом — слоёными хачапури и маленькими горячими пирожками.

Но аппетита не было и я едва прикоснулся к еде — съел два хачапури да два пирожка. После этого мы решили заниматься делами пока весь день не прошёл впустую.

Я обыграл Тенгиза три раза подряд в нарди, а потом проиграл Зуре Хрикадзе. Когда нарди нам наскучили мы их убрали в шкаф и завели пессимистичный разговор о жизни.

— Вас колени не беспокоят? — мрачно спросил Зура Хрикадзе глядя в пол,

— Ещё как беспокоят, — машинально ответил я, — у Анжелы бухгалтера из «Аэрофлота», что в конце коридора сидит, такие колени! Часто о них думаю.

Хрикадзе и Аблотия посмотрели на меня и в их глазах вспыхнули искорки, словно кто-тот чиркнул зажигалкой. Впрочем интерес быстро потух и Хрикадзе внёс ясность:

— Да нет, я о своих коленях. Они у меня…

— Твои колени меня совершенно не беспокоят. Я даже как-то и не задумывался, что у тебя есть колени. Вот у Анжелы колени, что надо! И ещё у Тамрико, её напарницы тоже колени, что надо! Выдающиеся колени! Всем коленям колени! И, кстати, не только колени, там и другие части тела очень даже. Как представлю территорию чуть повыше колен у меня давление подскакивает.

— И у тебя давление? У меня тоже давление часто повышается. И колени в сырую погоду болят, — закончил наконец предложение Хрикадзе и мы поняли, что разговор о коленях он завёл просто оттого, что ему хотелось поговорить, а настроение было паршивым.

Мы замолчали. Аппетита больше не было, здоровье и женщин мы уже обсудили. Поездка в Цхинвали казалась сном, миражом, психической иллюзией на почве переутомления и непомерного напряжения сил. Это была фата моргана, вроде как едешь летом по шоссе и впереди на дороге померещилась лужа, а когда подъезжаешь никакой воды и асфальт совершенно сухой. Сейчас войдёт Зура, станет искать свой листок с материалом для «Свободы», ругать Тенгиза ослиным недоумком и сволочным студентом и всё пойдёт по прежнему без озёр на асфальте, без особых надежд, без куража и без огня в глазах.

Зазвонил телефон. Глядя на, падающие за окном, снежинки я поднял трубку.

— Агентство новостей «Иберия».

— Как дела?! — заорал голос Зураба, — на «Свободу» передаёте?

— Да передаём, передаём. Ты лучше скажи как…

— А у меня здесь ничего не вышло, — говорит вдруг Зураб траурным тоном.

— Врёшь.

— Почему вру?

— Много было шуму в твоём первом предложении.

— Конечно, вру!

— Значит получилось?!

— Ещё как получилось! — принялся он опять орать. — Просмотрели наши кассеты, хвалили — всё им понравилось и материал, и качество и планы. Знаешь, сколько заплатили?

— В марках или долларах? — неторопливо спросил я, наслаждаясь беседой — Было ясно, что заплатили хорошо, иначе бы он не спрашивал, и мне хотелось растянуть удовольствие.

— В марках.

— Сотенными бумажками?

— Сотенными, сотенными.

Я посмотрел на застывших с картами в руках Тенгиза и Зуру Хрикадзе, облизал пересохшие губы и хрипло проговорил:

— Не шути святыми вещами.

— Я и не шучу. В общем, завтра в восемь вечера встречайте. Привет, — Зура повесил трубку.

Всё сразу преобразилось. За окном снег водился с дождём, а в комнате было тепло и уютно. Скалил красные зубы электрообогреватель. Мы передали блок новостей на «Свободу» и вальяжно развалившись на стульях, азартно резались в подкидного дурака.

За дверью сухо хлопали пистолетные выстрелы, на которые мы не обращали никакого внимания. Стрельба неслась из штаб-квартиры Демократической партии Грузии, наших соседей по этажу. Когда им нечем было заняться, демократы устанавливали на стульях мишень — большой портрет Ленина, в недалёком социалистическом прошлом висевший в одном из этих кабинетов, и азартно палили по нему из своих «макаровых» и «наганов».

Демократы мушкетёры и радикальные оппозиционеры, президента Звиада Гамсахурдиа президентом не признавали и условностями себя не ограничивали. Когда этим раздолбаям хотелось пострелять, мы подкладыли под дверь доску, обвёрнутую в несколько слоёв шинельным сукном, чтоб приглушить шум выстрелов.

У нас сложились с ними хорошие отношения, это они выделили комнатку под наш офис, трепались о своих подвигах, частенько предлагали расписать партию в преферанс, хвалились новыми пистолетами и покровительственно интересовались не испытываем ли мы давления со стороны властей. Кроме того, они охотно снабжали нас ценной политической информацией, которую мы использовали в наших информационных блоках к обоюдному интересу.

К трём часам дня в гости пожаловал Тавхелидзе. Он сообщил, что «Мхедриони» под руководством Джабы Иоселиани возводят палаточный городок в скверике у тбилисского театра оперы и балета, прямо напротив нашего агентства. Я косо поглядел на Тенгиза. Я не имел ни одного козыря, а самой рупной картой была десятка.

— Повезло тебе студент, — я быстро смешал свои карты с колодой, — если бы не этот скороход сидеть бы тебе опять под столом, ну да ладно, уж, пошли поглядим как эти типы строят вигвамы.

— Под каким столом! У меня одни козыри!

— Конечно у тебя одни козыри. Кроме туза, короля, дамы и валета, которые были у меня, и вообще не умеешь проигрывать, не садись играть. Пошли, а то все вигвамы без тебя построят.

* * *

Вор в законе и профессор искусствовдения, создатель организации «Мхедриони» Джаба Иоселиани не был самым ярким из политических метеоров пронёсшихся в небе новейшей (на момент написания книги, которую вы сейчас держите в руках) истории Грузии, но шлейф за собой он оставил изрядный. Постсоциалистическую политику в стране бескомпромисный Иоселиани довёл до уровня криминальных разборок.

Именно этому человеку принадлежит: хлёстское, как револьверный выстрел, обращение к народу, которое он произнесёт после свержения президента Звиада Гамсахурдиа, когда придёт к временной власти в республике, которую разделит с Тенгизом Сигуа и Тенгизом Китовани. Он тогда скажет: «Демократия — не лобио кушать. Врагов демократии пристрелим на месте!»

В социалистические времена вор-рецидивист Джаба Иоселиани лихо шумел на просторах СССР. Он отмотал несколько сроков за бандитизм, стал известным криминальным авторитетом. В зрелые годы увлёкся драматургией, его пьесы игрались a la guiché fermé на сценах театров республики. Иоселиани стал доктором искусствоведения, преподавал в Театральном Институте, но до конца жизни повторял: «Место у форточки, мне всегда гарантированно».

После распада Советского Союза Иоселиани выщел на политическую арену и сколотил военизированную политическую организацию «Мхедриони», став одним из лидеров оппозиции.

В альянсе с крылом Чантурия — Церетели (Георгий Чантурия лидер НДПГ, Ираклий Церетели лидер Партии Национальной независимости) являлся участником Национального Конгресса — так называемого парламента оппозиции — выборного органа, который был создан оппозицией не признававшей и демонстративно не участвовавшей в выборах в гамсахурдиевский парламент.

Деятельность оппозиции и роль Иоселиани в ней станоились всё активнее, напористее, агрессивней и его, наконец, арестовали. Таким образом, январский переворот 1992, результатом которого стало свержение президента Звиада Гамсахурдиа, Иоселиани встречал в тюремной камере.

В постгамсахурдиевский период он обладал огромным влиянием — некоторое время фактически находился у руля власти в стране в качестве ВРИО председателя Государственного Совета. Госсовет стал временным, до выборов нового президента органом высшей власти. Когда дела в Грузии стали совсем плохи, Джаба Иоселиани стал инициатором возвращения в Грузию Эдуарда Шеварднадзе, который после распада СССР, остался не у дел и проживал в Москве, но пристально следил за событиями и имел свой фонд — фонд Шеварднадзе, являвшийся по сути его лобби в Грузии и в России.

После раскрученного с большой помпой возвращения Шеварднадзе в Грузию, Иоселиани, Сигуа и Китовани добровольно передали ему свои полномочия, но сохранили ключевые посты. В этом заключался договор между ними. Никто из «мутного трио» не мог претендовать на роль президента республики по следующим причинам: во-первых все они были активными участниками свержения законно избранного президента Гамсахурдиа, а следовательно их воцарение смахивало бы на узурпацию, во-вторых никто из них не обладал настолько сильным влиянием и поддержкой народа, чтобы сплотить его и повести за собой, в третьих каждый из них прекрасно сознавал, что не обладает ярко выраженным политическим талантом, да и экономическими знаниями необходимыми для такого ответственного дела, как руководство страной.

Но самое главное — никто из них не имел связей на международной арене и Запад не шёл на диалог.

Словом ни Джаба Иоселиани, ни Тенгиз Китовани, ни Тенгиз Сигуа не были личностями способными эффективно выполнить главную задачу того смутного времени — сплотить нацию. Не исключено, что не будь под рукой Шеварднадзе, их амбиции сыграли плохую роль и всё пошло бы по-другому. Но на тот момент существовал фактор Эдуарда Шеварднадзе, личности на роль руководителя Грузии настолько подходящей, что честолюбие лидеров госсовета могло отдыхать — против Серого Лиса им было не устоять.

В политическом плане Шеварднадзе был «наворочен» до ужаса. Он обладал всеми необходимыми качествами: политическим талантом, опытом руководства, знаниями, связями на самом высоком международном уровне. Ещё он был популярен среди уставшего от революций, запуганного криминальным беспределом, трепещущего от вида разрухи оголодавшего народа (речь не идёт о Мегрелии, не смирившейся со свержением Гамсахурдиа, но об этом разговор впереди), которому Эдуард Амвросиевич казался Спасителем.

По всем этим причинам, в 1992 году Джаба Иоселиани добровольно передал державу Эдуарду Шеварднадзе, но сохранил за собой внушительных размеров помещение в здании Госсовета, аккурат под кабинетом нового руководителя страны. Позднее сам Иоселиани объяснял свои действия так:

«Страна оказалась в международной изоляции. Нужно было, чтобы правительство возглавил человек, обладающий международным авторитетом. Тогда не было лучшей кандидатуры, чем Шеварднадзе. Ельцин его знал, знали Буш, Геншер, Мейджор, Коль. Мы звали его в Грузию, исходя из исторической необходимиости.»

Во время грузино-абхазского конфликта «Всадники» под руководством Иоселиани принимали участие в боевых действиях, как отдельное подразделение. Забегая вперёд отмечу, что участие «Мхедриони» в абхазском кризисе оказалось для Грузии роковым. Почему? Об этом мы поговорим немного позже. Иоселиани стал депутатом, и на заседаниях парламента появлялся в полувоенной форме защитного цвета — френч без знаков различия, галифе и мягкие кожаные сапоги очень похожие на те, которые носил товарищ Сталин. Но это не помогло и грузинским Ришелье Джаба Иоселиани так и не стал.

Он остался тем, кем он был всегда — хорошо знавщим театр — вором в законе, требовавшим от окружавщих трепетного внимания и нуждавшемся в том, чтобы его боялись. Чтобы все боялись — оппозиционеры, подчинённые, журналисты, депутаты, министры, глава государства, наконец.

Тут то доктор театральных наук и перегнул палку. Шеварднадзе оказался ему не по зубам. На первых порах после его возвращения в Грузию, отношения между экс-министром иностранных дел экс-СССР и Джабой Иоселиани просто медовые. В какой то момент Иоселиани понесло, у него закружилась голова от эйфории, от того, что он делал что хотел — сверг президента, подобрал нового, заправлял политикой, имел несколько тысяч человек под ружьём, словом ему казалось, что он чертовски умело ведёт партию.

На первый взгляд всё, действительно, говорило о том, что Шеварднадзе обречён на роль марионетки в руках всесильного министра. В самом деле — у него не имелось ни денег, ни армии, ни даже разоружённой и запуганной полиции.

Но Серый Лис извернулся настолько умело, что стало ясно — своё прозвище он заслужил. Иоселиани впоследствии назовёт Шеварднадзе Тартюфом. Десять лет спустя в одном из интервью он вспомнит эти дни: «Вай ме! Что я наделал! Он уже в первый день собрал партактив!»

В самом деле, Шеварднадзе демонстрировал мир и дружбу ровно столько, сколько того требовала необходимость, ни минутой больше. Долго дружить с Иоселиани он не мог себе позволить, это бросало тень на него и на страну. Запад очень скоро начал задаваться вопросом, каким образом этот экстравагантный гангстер оказался на одном из самых высоких постов Грузии и что его связывает с Шеварднадзе. Их «дружба» была обречена с самого начала и очень скоро ей наступил конец. Но Иоселиани это не пугало. Он был уверен в себе.

Когда он понял, что Шеварднадзе не собирается следовать его указаниям, Иоселиани перешёл в оппозицию. Он подверг громогласной критике правительство, и всячески пренебрегал им. Разнузданно повели себя и высокопоставленные мхедрионовцы, они задирали сторонников Шеварднадзе, где только могли. В кругу Иоселиани отчаянно высмеивали новые власти и самого Шеварднадзе.

Тот проявил терпение и даже удивительную уступчивость, если не смирение. Это был настоящий политик, чёрт побери! Несколько раз он сам приходил к Иоселиани и просил — именно просил, не доводить дело до явного раскола. Но Шеварднадзе не был бы самим собой если бы только просил — в тоже самое время он незаметно вырезал себе дубину — возраждал МВД Грузии, на которое он сделал ставку.

Постепенно на улицах города вновь появились полицейские. Их становилось всё больше и больше. Дело пошло на лад, период анархии полошёл к концу. В прессе мелькали сообщения о партиях полицейского оружия, амуниции и униформы поставляемой премьерами и президентами европейских стран своему другу Шеварднадзе. Он расшаркивался перед Иоселиани всё меньше и меньше. В то же время недовольство народа Джабой Иоселиани, которого считали виновным в криминальном беспределе захлестнувшем страну, росло как на дрожжах. Огонёк этого недовольства Шеварднадзе раздувал искусно и незаметно. Он раскрутил дело таким образом, что постепенно слово «Мхедриони» у обывателя начало ассоциироваться с бандой головорезов.

Когда Иоселиани почувствовал, что над его головой сгущаются тучи, он реоганизовал «Мхедриони», и создал на его базе Корпус Спасателей. Он принялся отчаянно лоббировать для того, чтобы придать КС статус министерства по чрезвычайным ситуациям, что, дало бы ему портфель министра с чрезвычайными полномочиями, на которые он мог бы списать все спорные моменты в истории «Всадников».

Но раскол между ним и Шеварднадзе, которого не устраивали непредсказуемость поведения Джабы и криминальный имидж рабом которого, тот вольно или невольно являлся, и который в новых условиях бросал тень на репутацию новых властей, увеличился. Как писали Ильф с Петровым: «лёд тронулся», и этот лёд было уже не остановить…

В девяносто пятом Джаба Иоселиани был арестован по обвинению в покушении на главу государства а также в незаконном хранении оружия и наркотиков, а организация «Мхедриони», оставившая о себе множество разнообразных воспоминаний, расформирована. Часть высокопоставленных «всадников» была арестована вместе с Джабой, кто-то из самых непредсказуемых, таких, как, например «правая рука» Иоселиани Заза Вепхвадзе, погибли при невыясненных обстоятельствах. Что неудивительно, уж кого-кого, а врагов, крутые на расправу «всадники» себе нажили порядочно.

Впоследствии, когда Иоселиани выйдет из тюрьмы он скажет о Шеварднадзе: «У него обострённый нюх на интриги, кремлёвская школа. Он тогда почуял — его карьера в опасности. Его бы убрали, вот он и сыграл на опережение — это у него есть — играть на опережение. А так вообще он никому не доверяет», и ещё: «Его настоящее дело не интересует. Знаете, он однажды сказал мне откровенно: „Главное не в самом деле, а в резонансе от него“».

Процесс над Джабой был шумным. В 1998 году его осудили на одинадцать лет. Но в 2001 Шеварднадзе амнистирует Иоселиани. Тот более не представляет опасности. Иоселиани сломлен морально, верных его «всадников» не существует, он не популярен, в республике всё изменилось.

Поэтому попытка Иоселиани вернуться в политику стагнет неудачной — он не наберёт голосов, чтобы пройти в парламент. На выборах его опередит молодой оппозиционер с западным дипломом Михаил Саакашвили.

В последние годы жизни Иоселиани опубликует две книги: «Три измерения» и «Страна Лимония». Первая из них написана на том самом «месте у форточки» про которое революционер и писатель, профессор и политик, чиновник и вор в законе, драматург и оппозиционер любил часто вспоминать — в тюремной камере 5ого изолятора МВД.

Умрёт Джаба Иоселиани на рассвете 4 марта 2003 года не приходя в сознание после перенесённого инсульта. Так окончит свои дни удивительный человек, который по его собственным словам не мог жить по-другому: «Я иначе не могу. Я всю жизнь и на тюремных нарах тоже, боролся за свободу личности!»

Но всё это случилось позднее, а тогда мы втроём (Тавхедлидзе, Тенгиз и я) воспользовавшись затишьем у демократов, проскочили опасный коридор, спустились по гулкой каменной лестнице и ступили на мокрый, окутанный белёсым туманцем и от этого как бы размытый, проспект Руставели.

ГЛАВА 17

Мостовая блестела лужами, в которых умирали снежинки. Белое и густое, как соус бешамель небо растеклось по крышам домов. Здания жались друг к другу, словно пытались согреться, уберегаясь от простуды, и унылыми серыми призраками отражались в лужах. Могучие ели и платаны прочно завязли своими разлапистыми узловатыми ветвями в стекавщих на город небесах и покорно застыли обречённые бессловесно мокнуть.

Под ними темнели бурые от снега и дождя палатки и подмокшие транспаранты с неровно выведенными чёрной тушью лозунгами. Лозунги не баловали ни формой, ни содержанием. Они были неинтересны, лишены выдумки и фальшивы. Они хаяли правительство и требовали от него невероятных, не существующих в политическом укладе вещей — свободы, демократии, совести, порядочности — словом всей той химеры, которую невозможно потрогать руками, но во все времена и у всех народов, принято «предъявлять» правящей партии, когда метишь на её место.

Большинство «всадников» укрылось от непогоды в палатках, самые молодые и рьяные бродили по автобусной остановке перед мокрым тбилисским оперным театром, своим мавританским видом наводившим на мысли о далёком сухом Магрибе, и навязывали политическую дискуссию с разбегающимися от них, как от чумы, пешеходами. Ни Джабы Иоселиани, ни Зазы Вепхвадзе не видно.

— Полчаса назад здесь были, сам видел, — пробубнил Тавхед, который выманил нас сюда.

— Ладно, чего здесь торчать, только мокнуть зря. Пошли обратно, а сюда каждые полчаса на разведку будем студента засылать, всё равно в подкидном толку от него мало, — предложил я.

— Ну да, стану я каждые полчаса сюда мотаться! — вспылил последний. Вообще окрылённый поездкой на Северный Кавказ и нашими успехами последних дней, он начал высказывать собственное мнение, когда его об этом не просили. Характер у него явно портился.

— Ещё как станешь, — заверил я его, — а пока спиши несколько лозунгов себе в блокнот, авось пригодятся.

Мы нырнули обратно в подземный переход, и вынырнули у «Иберии». Быстренько отправили сообщение о том, что: «У здания тбилисского государственного театра оперы и балета имени Закария Палиашвили оппозиционная правительству организация „Мхедриони“ начала акцию протеста… бла-бла-бла…».

Вскоре явился Володя Саришвили из «Вечернего Тбилиси». Он церемонно приветствовал нас и сообщил, — «На улице мокро и сыро».

После этого Володя, как гость одарил нас гостинцами. Он извлек из кармана куртки квадратную пачку сигарет «Астра», которая совершила круг и вернулась обратно в Володин карман. Все дружно полезли в карманы за мундштуками. У самого Володи мундштук оказался деревянным, у Тавхеда пластмассовым, у меня из фальшивого хрусталя с отбитым кусочком на прикусе. Это был тот период, когда всё приличное курево отчего-то исчезло и на полках магазинов лежали сигареты без фильтра: «Прима», «Астра» и «80». Поскольку пользовать эту дрянь без мундштука было невозможно, весь курящий город спешно обзавёлся ими. Мундштуки держали прямо в сигаретных пачках, когда они имелись в кармане, и в том, как бережно, давно небрившиеся мужчины доставали свои мундштуки и вставляли в них исходившие табачными крошками худосочные сигареты было что-то постановочное, это надо было фотографировать, снимать и рисовать крупным планом, увековечивать в сериях портретов, которые бы передали атмосферу тех дней самым точным образом.

После того, как пачка сигарет совершила круг и вернулась в исходную точку, её обладатель устроился на стуле перед обогревателем и с видом человека произносящего сенсацию заявил: — «Напротив оперы „Мхедриони“ бастует». Увидев, что это не произвело на нас впечатления, Володя скложил на солидном брюшке свои музыкальные пальцы (он утверждал, что других таких нет ни у кого в мире и, что если бы великие пианисты прознали про его, Володи, пальцы, они бросили бы музыку и мучимые жгучим стыдом разбежались по монастырям) и заговорил по существу:

— Хо-о-лодно на улице. Кувшинчик вина стал бы совсем не лишним. Вот ты, Тавхелидзе, отказался бы от кувшинчика вина?

Тавхед шмыгнул носом и изрек:

— После того как меня на прошлой неделе по телевидению, на всю Грузию кремлёвским агентом обозвали, мне от таких предложений отказываться никак нельзя.

— Почему? — заинтересовался Тенгиз.

— Имидж! Теперь я его раб. Ты можешь себе представить непьющего кремлёвского агента?

Тенгиз напряжённо задумался.

— Не терзай воображение. Непьющих кремлёвских агентов не бывает, — быстро заявил Володя, весьма довольный поддержкой Тавхеда, — Это нонсенс, каляка — валяка, это всё равно, что, м-м-м, эфемерида-долгожитель. Понятно тебе, студенческая твоя башка?

— Подумаешь, — пробурчал Тенгиз, понятия не имевший о том, что такое эфемерида, но сделав вид, что прекрасно об этом осведомлён.

Понятно, что и он не имел ничего против кувшинчика.

Оставалось выяснить моё отношение к проблеме. Я поспешил внести ясность: — «Здесь не распивочная!»

Володя укоризненно поглядел на меня, погасил сигарету и принялся чесать внутреннее ухо. Когда чешется внутри уха, так, глубоко, что невозможно туда залезть пальцем — Володя называл это так: чесать внутреннее ухо. Я так и не понял, что это такое, но убеждён в том, что никто больше не чешет своих внутренних ушей, так как это делал Володя Саришвили. Я думаю, он единственный в своём роде. Судите сами: он вставлял в ухо указательный палец, наклонял голову, начинл несильно, но энергично трясти ей и одновременно с необыкновенной быстротой, словно включая моторчик, производил вращательно-ковырятельные движения пальцем погружённым в ухо. Но самое чудесное — то что заставляло нас в такие минуты закатывать глаза и шипеть друг на друга другу: «Шшш, не мешай, собьёшь!», — то, что при этом он ухом, горлом и носом одновременно издал удивительные шлепки — смахивающие на кваканье юной с неокрепшим голосом лягушки. Словом, этот дивный номер требовал не меньше филигранной техники и самоотдачи, чем произвольная программа по фигурному катанию.

Мы, затаив дыхание смотрели на Володю, который на этот раз чесал внутреннее ухо с особым вдохновением, поскольку рассчитывал этим сломить моё сопротивление и расчистить на сцене место пресловутому кувшинчику с вином. Покончив с этим делом, он встал, подошёл к окну, критически осмотрел такелаж бельевых верёвок над внутренним двориком и повернулся ко мне для последней, яростной атаки:

— Дорогой Гуга, заешь ли ты, что относишься к непредсказуемому типу моих друзей. Интересуешься почему?

— Звони дальше.

— Хорошо, изволь. Вот, если я, к примеру, приду к Вигнанскому и предложу ему выпить вина, коньяку, ну или хоть водки, то заранее известно, что он откажется. Когда я иду с подобной идеей, скажем, к Илюше Николову, то не сомневаюсь, что он с удовольствием её одобрит. Но, я никогда не знаю наверняка, что будет, когда обращаюсь к тебе. Шансы на успех предприятия или его неудачу всегда равны. Пятьдесят на пятьдесят. От чего это зависит, а? От настроения? От самочувствия? От ломоты в суставах? От тяжести атмосферного столба в данный момент времени? От толщины снежного покрова вершины Килиманджаро? От количественного содержания мочи мангустов в дождевой туче над Звенигородом?

— От вдохновения.

— От чего?

— От вдохновения. Нужна шампанизация чувств и выплеск эмоциональных протуберанцев. Чтобы на сердце расцвёл виноградник в котором самые мелкие ягодки размером с Боржомское ущелье. Когда с тобой бывает такое, ты пишешь стихи. Мне сложнее — стихов я сочинять не умею. Остаётся пить вино. Но только в такие минуты.

Володя подумал и сказал:

— Ишь ты! Виноградник ему подавай. Спасибо не, гуттаперчевое дерево! Где б я его взял? Хотя и виноградник тоже — зима на дворе. Протуберанец разве что замесить… Ежели не подействует пойду к Вигнанскому, хоть это и безнадёжно. Э-э-э… как там говорилось? — «Глаголом жги сердца людей». Хм, шампанизация чувств, надо же… — Он перестал ворчать, опять посмотрел в окно, но уже не критически, а с какой то поэтической мечтательностью. вернулся на стул и. как всегда неожиданно, прочитал своё стихотворение:

Затем он вытащил из своего дипломата две бутылки белого вина «Вазисубани». Донышки бутылок приветственно звякнули об стол.

Снаружи на крышах домов ветер танцевал сарабанду с дождевыми струями, а у нас в комнате было жарко натоплено. Друзья, вино, стихи… Что в конце концов, ещё нужно для того, чтобы душа превратилась в виноградник?!

Я встал, подошёл к шкафу, который мы называли кунсткамерой потому, что под газетными вырезками в нём хранились «умные вещи»: забытый у нас демократами обрез карабина, видеокамера, старые ботинки Зураба без шнурков, шахматная доска, мраморный обломок памятника Ленину, украшавший некогда центральную площадь Тбилиси и несколько бежевых каменных осколков герба ГССР, который сбили с Дома Правительства (эту историю я расскажу вам в следующей главе). Из этого паноптикума я выудил початую бутыль чачи, гранёные стаканы, пакет с недоеденными хачапури и… собственно, можно ставить точку в этой главе.

ГЛАВА 18

Дом правительства в Тбилиси, как и другие здания госучереждений, построенные советской властью носил её символы. Главным из них был герб ГССР, который в Грузии остряки называли «Снега Килиманджаро». За серпом и молотом, в которых было что-то масонское, пшеничными колосками и виноградом, возвышалась заснеженная гора. Всё это замкнули в две окружности, разделённые орнаментом напоминавшим узоры на генеральском погоне или отару разбредшихся овец увиденную с большой высоты.

Герб поместили высоко над землёй, на фронтоне, чтобы он был заметен издалека. К нему привыкли, он сливался с фасадом и не особенно бросался в глаза, малозаметный, но стабильный, как лэйбл на джинсах или штамп на почтовой марке атрибут.

Когда Советский Союз начал разваливаться и союзные республики принялись избавляться от социалистической символики, про герб на Доме правительства вспомнили не сразу, поскольку занимались более важными делами.

Очищение начали с памятников, которые возглавлял каменный Ленин на главной площади Тбилиси, носившей его имя. Но сначала снесли другой памятник — памятник Серго Орджоникидзе, всегда вызывавший сильную неприязнь населения, которое не могло простить центральной роли, которую он исполнил в советизации Грузии в 1921 году. Советизацией Грузии в СССР официально называли оккупацию независимой республики Красной армией большевиков и свержение правительства меньшевиков. Операцию «больше — меньше» (так в Тбилиси называли розыгрыш подачи в пинг-понге) возглавлял именно Орджоникидзе и население Грузии об этом не забыло.

Памятник Орджоникидзе находился в Сабурталинском районе, чуть ниже станции метро Делиси. Я жил совсем рядом и часто проходил мимо него, направляясь на почту, к метро, в магазин канцтоваров и игрушек «Школьник», в гости к моему однокласснику Диме Гладидину, жившему в доме напротив памятника или в парикмахерскую, расположенную напротив кафе «Полуфабрикаты» на улице Павлова сбоку от каменного Орджоникидзе.

Проходя мимо памятника иногда я видел, что он облит краской. Монумент был масштабным, водружён на высокий пьедестал, а краска очень часто оказывалась на голове и плечах статуи, из чего можно было сделать вывод, что её туда посылали сильные руки, дети бы не добросили, да и не стали бы покупать краску, то есть это были не шалости, а недвусмысленное выражение антисоветской позиции. Сильные руки усилили активность после разгона митинга в Тбилиси в апреле 1989 года. Тогда памятник Орджоникидзе оказывался «покрашен» так часто, что, насколько я помню краску даже не успевали счищать и так он и стоял, пока её не смывали дожди.

Это памятник снесли в первую очередь, обставив дело с присущей Грузии театральностью политических проявлений. Вот, как позднее описал это Володя Саришвили в одной из своих статей:

«…„похороны“ происходили так: огромную статую установили на ещё более огромном лафете, по бокам танцевали мальчишки в национальных костюмах, и провезли эту статую по всей столице — до главной городской свалки, где она была сброшена в „яму Кинг-Конга“, подняв тучи панически орущего воронья…»

https://zaxid.net/news/

После этого настала пора памятника Ленину. Нужно сказать, что в советские времена памятник Ленину никогда не «оскорбляли» краской или иными действиями то ли в силу труднодосягаемости — он находился на центральной площади, где всегда было полно милиции и сотрудников КГБ в штатском, то ли в Грузии не испытывали к Ленину такой сильной личной неприязни, какую испытывали к Орджоникидзе. Всё-таки Ленин был чужаком, а Орджоникидзе своим, что делало его поведение коварным и непростительным. Правительство следило за тем, чтобы у подножия пьедестала вождю пролетариата лежал венок или букеты цветов и всё шло как надо, совсем не так, как на другом конце города у памятника Серго Орджоникидзе. Вокруг монумента вкруговую ездили автомобили и автобусы, а каменный Ленин ревниво смотрел в сторону Пушкинского сквера, где у бюста Пушкину, тоже, всегда лежали цветы, но к которым правительство не имело отношения.

Памятник Ленину был внушительным. Вождь на пъедестале выглядел таким крепко сбитым, словно он регулярно посещал фитнес клуб, особенно налегая на штанги и гири. Вообще, честно говоря, этот памятник был очень удачным и живым. Ленин словно находился в движении. Левой рукой он сжимал кепку, а правую руку он вытянул, разжав пальцы, словно мгновением раньше бросил что-то вперёд. Поддаваясь этой иллюзии ты невольно начинал искать в воздухе какой-то летящий предмет. При масштабе и физической форме этого Ленина на пъедестале, брошенный предмет свободно пересёк бы площадь и долетел до Пушкина.

После того, как в 1989 году внутренние войска СССР разогнали митинг у Дома правительства, откуда до площади Ленина рукой подать, монумент вождю революции начал сильно всех раздражать. Спустя год, когда центр города заполнился уже неконтролируемыми антисоветскими митингами и манифестациями, памятник Ленину снесли. Происходило это по описанию Володи Саришвили таким образом:

«…под вопли и улюлюканье толпы каменная громада нырнула носом в землю… Отломилась голова и указующая длань, о которой евреи первой волны эмиграции в шутку обмолвились: „Вождь велит нам следовать на вокзал!“ Не могу не вспомнить, к слову, и другую тбилисскую шутку. На вершине опоясывающей старый город Сололакской аллеи возвышается статуя Мать-Грузия с чашей вина для друзей и мечом для врагов. Напротив, в долине Куры, на скале — монумент основателя Тбилиси Вахтанга Горгасала с поднятой правой рукой. А посередине стоял памятник Ленину с рукой, вытянутой в призывно-указующем жесте. Расшифровывалось это так: „Пей, а то башку отрублю!“ „Помоги, брат, убивают!“. „Женщина, оставь его, он же выродок!“

Бульдозериста, стащившего громаду с пьедестала, подбрасывали в воздух, как какого-нибудь Пеле или Карузо… На улицы выкатили бочки с вином, в небо взлетали фейерверки…».

https://zaxid.net/news/

Откровенно говоря мне не нравится, когда памятники сносят при помощи бульдозеров. Кроме замусоленного, но не переставшего быть справедливым, клише о том, что памятники нужно сберегать для истории ну хотя бы в специальных парках, меня удручают ещё два момента. Во-первых, всегда обидно за скульптора создавшего памятник. Такая скульптура требует времени и таланта, неизмеримых словами вдохновения и труда. Представьте себе, что испытывает артист, при виде того, как его детище обвязав тросом сбрасывают на землю…

Во-вторых, легко всё делать постфактум! Как просто ругать последними словами советских политиков, при жизни которых подавляющее, если не абсолютное большинство хулящих, вело бы себя совершенно иначе. Это превращает справедливое по своей сути развенчивание культов в лицемерие и фарисейство. Дело в подходах и формах. Убейте культ, если он того заслужил, но воздержитесь плясать на костях.

Как видите дел было невпроворот и о гербе ГССР на Доме правительства вспомнили не сразу. Но в какой то момент, когда переделали все неотложные дела, взоры-прожекторы, ищущие что бы ещё снести, обратились на Дом правительства.

Герб упрямо торчал над проспектом Руставели, дерзко игнорируя происходящие внизу перемены. Пока он там находился о полной победе не могло быть и речи. Коммунисты уже проиграли выборы, к власти пришёл Звиад Гамсахурдия, в частную собственность переходили торговые точки — магазины, кафе, парикмахерские. Некоторые заведения закрывались, другие превращались в частные комиссионки, заполняемые турецким ширпотребом, третьи захватывались партиями и неформальными движениями. В городе воцарились анархия и безвластие. Мужское население отпустило бороды и сделалось похожим на разбойников. Милиция самоустранилась, большей частью она находилась в Цхинвали, а оставшиеся сотрудники не могли противостоять вооружаемым партиями и движениями отрядам их поддержки.

В те дни можно было занять любое, оставшееся бесхозным, приглянувшееся учреждение. Для этого требовалось выломать дверь и иметь десяток — другой вооружённых бородачей, для защиты от других вооружённых бородачей. Проспект Руставели покрылся спелым кизилом. Его было так много, что во рту становилось сладко-кисло, словно ты махнул пару чайных ложечек варенья. Над штаб-квартирами устроенными в бывших магазинах реяли полотнища кизилового цвета с чёрной и белой полосами на кантоне. Так в Грузию опять разыграли «больше — меньше» и на смену знамени большевиков, вернулось знамя меньшевиков — флаг республики Грузия 1921 года.

В один прекрасный день к Дому правительства подогнали грузовик, вооружённый строительным краном. В люльку забрался человек и подъёмная стрела натужно кряхтя поползла вверх. В Грузии давно ничего не строили и внизу живо собралась толпа привлечённая таким многообещающим началом.

Слева от меня стоял человек, который, судя по длине лицевой щетины, перестал бриться раньше меня, но позже того, кто стоял справа. Бороды становились главным оценочным и узнаваемым фактором. Человек с более длииной бородой мялся. Заметно было, что ему хочется поговорить. — «Сигареты хом ар гаквт батоно?» — спросил он своего соседа слева, носившего костюм и галстук, что делало его более солидным, чем я, носивший джинсы и клетчатую рубашку с подкатанными рукавами.

Однако, тот отрицательно мотнул головой и извиняющейся поджал губы. Ему было неудобно отвечать отказом, но альтернативы он не имел. Зато человек стоявший впереди того, кто нарушил молчание обернулся и протянул пачку «Астры». Борода на его щеках имела примерно двухнедельный возраст и кончики волос ещё не обретя окладистости, неопрятно торчали во все стороны.

— Можно и я возьму? — спросил человек в галстуке. Он не смог проявить собственной щедрости и теперь искал её у других.

— Конечно, генацвале. Сигареты же не что-нибудь, сегодня я угощу, завтра вы меня, — вежливо ответил предлагавший, таким скромным ответом принижая значимость своих действий, чтобы не смущать одариваемых, хотя всем было понятно, что такая встреча навряд ли состоится.

Закурили и заговорили по существу.

— Хорошие сигареты, не очень сухие, но и не сыроватые.

— Да, такие, как надо.

— Вот именно. Конечно не «Космос», но курить можно, спасибо и на этом.

— Да уж конечно не «Космос», где же его теперь взять!

При слове «Космос» все грустно вздохнули.

— А какой именно «Космос» вы предпочитали, уважаемый? — спросил человек в галстуке, по грузински он говорил с лёгким армянским акцентом.

— В твёрдой пачке, генацвале (это прозвучало почти по русски — «картонис пачкаши»)

— Я понимаю, что в твёрдой, уважаемый. Я имел в виду — московский, кишинёвский или ленинградский?

— Кишинёвский по моему мнению лучший, но московский «Ява» тоже неплохой был, а ещё я помню свердловский «Космос», я туда по распределению после политехнического института попал в шестьдесят четвёртом, точно помню потому, что наше «Динамо» чемпионат СССР выиграло в том году и я там почти десять лет прожил. Очень хорошие сигареты были свердловский «Космос», не хуже московского.

— Сухумский тоже душистый был. На пачках ещё писали «Акосмос» на абхазский манер, помните?

— Как не помним!

— Тебе дым не мешает, джигар? — словоохотливо спросил меня человек приведший в действие всё это движение. Ему просто хотелось поговорить, завязать беседу и втянуть в неё как можно большее число людей вокруг себя. Он словно раздувал искорку в пучке сена, намереваясь развести костёр.

— Нет, — сказал я, наблюдая за человеком в люльке.

Все вспомнили зачем собрались.

— Хорошее дело делаем, — ни к кому не обращаясь, вернее обращаясь ко всем сразу, — продолжил беседу курящий. Это прозвучало виновато, словно он извинялся за забывчивость.

Все согласно закивали.

— Давно пора было снять эту гадость, — сказал человек в галстуке.

Между тем люлька добралась до фронтона с гербом. Стрела крана, исчерпавшего свои возможности стояла вертикально.

— Ты смотри, как будто для этого кран построили, — сказал человек одаривший соседей сигаретами.

Толпа оживилась, восприняв достижение люлькой нужного уровня, преодолением первого этапа.

— Значит богоугодное дело!

— Аба ра!

Раздались приветственные рукоплескания, они окрепли: приобрели ритм танцевального сопровождения: таш-туш, таш-туш!

Привлечённый шумом человек в люльке отпустил поручни, тревожно посмотрел вниз и опять взялся за них руками. По тому, как быстро он это сделал стало понятно, что сверху всё происходящее внизу казалось очень маленьким и далёким.

— Са-кар-тве-ло! Са-кар-тве-ло! — принялась скандировать толпа. Так кричит стадион подбадривая свою команду, гуськом выбегающую из стадионного нутра к центру поля.

— Давай, джигар! Давай!

— Сейчас сломает. Ломай!

Ободрённый поддержкой человек наверху приступил к делу ради которого он там оказался. Поднялась пыль, вниз полетели маленькие кусочки камня, один, другой, третий… Их было меньше, чем можно должно было бы быть. Не было того изобилия каменных обломков, которое говорило бы о том, что дела продвигаются успешно.

Очень скоро нижний ярус устал стоять задрав головы наверх, это положение оказалось очень неудобным и приходилось часто разминать шею физкультурными, круговыми движениями. Настроение начало меняться.

— Эй, бичо, ты там скоро закончишь?

— Перестань валять дурака, ломай быстрее!

— Э-э-э то, Ленина снесли, Орджоникидзе снесли… — начал перечислять кто-то и замолчал. Очевидно он имел в виду, что сумели совершить столько славных дел, а какой то маленький герб сломать не получается, но пунктов набралось всего два и это было неприлично мало. Потому он не завершил задуманной фразы_

— Ещё Дзнеладзе снесли, — пришёл на помощь другой.

— Кубок кубков выиграли! — подхватили сзади.

Люди опять оживились.

— Как вчера помню, Дараселия Виталий, бедный рано ушёл, чтоб помнили и поминали, прошёл по флангу, как сыграл! Вах, вах, вах! Двоих обвёл и в нижний угол ударил! Это не гол был, нет э! Это был сациви из осетрины! Жареный поросёнок на блюде! С ткемали.

— Про вино не забудь, дорогой. — встревожился человек в фетровой шляпе.

— Как можно! С Манавис мцване!

— Ай сагол!

— Молодец, брат джан!

— Шен генацвале!

— Гаихаре дзмао!

— Шени чириме ра! — послышалось со всех сторон. Люди принялись облизывать губы вспоминая, как приятно по ним течёт вино Манавис мцване. Про снесённые памятники больше не вспоминали. После такого освежающего разговора неохота было смотреть наверх, тем более, что там ничего не изменилось, кроме поднятой пыли. Герб оказался крепким орешком, а человек в люльке заметно устал. Время от времени он возобновлял попытки, но паузы между ними становились всё более долгими. Если в самом начале, он подолгу работал руками, а останавливался на несколько секунд, то сейчас он напротив делал несколько вялых движений и надолго останавливался. Наконец не добившись своего, люлька с позором поползла вниз. Теперь герб напоминал бублик, от которого откусили кусочек, но не смогли осилить и оставили «на потом».

Человек, слева от меня, тот самый который первым «стрельнул» сигарету, что привело к массовому общению, с отвращением посмотрел наверх и сказал: «Не можешь срать, не мучай жопу! И вообще кому этот герб мешал?! Его снизу даже не видно толком. Идиоты!»

ГЛАВА 19

Зелёная шестёрка неслась по Кахетинскому шоссе, протянутому от Авлабара до аэропорта. Дождевые капли разбивались о лобовое стекло и быстрыми ручейками стекали в щели капота. Слева мелькали жилые корпуса Третьего Массива^[7], а справа, в покрытом каплями окне размыто виднелись несущиеся в попутном восточном направлении, отроги Малого Кавказского хребта на причудливых переплетениях предгорий и ущелий которого и лепятся тбилисские районы.

Мы встречали Зуру Кодалашвили. За мной увязалась целая толпа — Тенгиз, Тавхед, знакомые сестрички Тэа и Натиа, словом полная машина народу. Мы спешили и я нахально гнал отцовский жигуль с «блатным» номером к08 06 гг по полосе предназначенной для правительственных экскортов.

Весёлой гурьбой, в приподнятом настроении мы ввалились в аэровокзал и очень скоро перед нами предстал виновник ажиотажа. Зура вышагивал по-новому. Он ступал по керамической плитке, так деликатно, словно сам недавно её уложил и опасаясь, что раствор не «схватился» боялся, что пол под ним «поплывёт» и придётся всё переделывть. В движениях появилась несвойственная ему скованность и вальяжная неторопливость. Аккуратная причёска расространяла аромат любимого eau de Cologne всех советских куаферов «Тройного одеколона» и живо напоминала о шумной суете Калининского проспекта, где находился столь любимый нами — провинциалами салон «Чародейка».

Тут надо сказать, что для нашего брата, лица кавказской национальности — тбилисца, бакинца, ереванца — Москва всегда являлась пещерой сорока разбойников, замком графа де Монте-Кристо, Долиной царей, Голкондой в её лучшие дни.

Москва была горой пармезана, а мы кухонными мышами. Москва влекла нас как влёк кельтов остров Туле. Мы рвались туда, как рвались крестоносцы в Иерусалим, конкистадоры в Теночтитлан, папанинцы на Северный полюс.

Этот многоэтажный Луна Парк был наводнён атракционами. В младшем школьном возрасте, к примеру, я до одури «носился» на Детском Мире и кафе-мороженом «Космос», которое на всю жизнь запомнилось нежнейшим мороженым с вареньем. Затем я немного подрос и пересел на планетариум, Музей Победы, Лужники. Потом я ещё подрос и пересел на бар-дискотеку «Метелица», кафе «Столешниково», ресторан «Арбат». Колёсико этого «ух-какого-классного-калейдоскопа» вращалось с размахом и постоянной скоростью, так, что дивные сюжеты сменяли друг друга плавно и неизбежно как кадры на киноплёнке шоткинского объединения «Свема».

Поэтому мы смотрели на Зураба с таким уважением, словно перед нами находился сам Синдбад-мореход, прибывший из очередного чудесного путешествия. Увидев нас Синдбад-мореход, величаво поправил чубчик и, небрежно, помахал новеньким виниловым кэйсом «дипломат». Малоискушённые в таких предметах, мы заворожено застыли не в силах отвести от кэйса глаз. Размеренно покачиваясь, он подплыл, останавился и сказалголосом Зуры: е

«Вот, гады! Всем стадом припёрлись! Агентство на кого оставили, болваны?»

Я сурово поглядел на Тавхеда, тот на Тенгиза. Последний обнаружилт, что ему оглядывать некого — близняшки, понятное дело, в расчёт не шли, скуксился и томясь заковырял ботинком пол.

«Ну ладно, — сменил Зураб гнев на милость, — поехали, чего там».

Дождь прекратился, и умытые горы заглядывали в окна автомобилля уже не с правой, а с левой стороны. Спустя два часа мы с Зурабом у меня дома на улице Асатиани, улице хорошо известной тбилисцам тем, что на ней — аккурат за два дома от моего — в советские времена располагалась известная на весь город психиатрическая больница.

Фраза: «Я живу на улице Асатиани!» — звучала в Тбилиси громогласно. Как известно, взрослые обожают не к месту выяснять всякие подробности, и я частенько оказывался в идиотской ситуации, как вроде:

«А у нас, новенький! Какой хороший мальчик. Сейчас он нам расскажет о себе. Так, где ты, детка, живёшь?»

И детка, краснея и ненавидя всех учителей, нехотя произносила: «Я живу на улице Асатиани.» В этом месте не ожидавший такого подарка, класс восторженно грохал смехом, безнадёжно мочившим мою репутацию.

Другим неудобством были поездки в такси — я хорошо знал, что безобидный вопрос: «На Асатиани подкинешь?», вызывает у всех тбилисских Адамов Козлевичей неизменную реакцию: «В психбольницу, кацо?»

Такими были издержки моего адреса. Но в, остальном, всё было превосходно. Двор выходил на гаражи. Гаражи были крыты бетонными плитами, толем и присыпаны землёй. Мы гоняли на этом пятачке футбольный мяч, рискуя всего лишь свернуть шеи.

Тыльная сторона нашей восьмиэтажки, была обсажена густыми кустами, прекрасно скрывавшими нас, когда, вооружившись рогатками, мы с упоением обстреливали прохожих, в особенности, подстерегая соблазнительного вида девиц старше нас лет на пять-шесть. Угостить такую фифу туго скрученным проволочным снарядом пониже спины считалось у нас проявлением особенной доблести.

Но самым главным были не гаражи, не кусты…

Самым главным достоинством нашего адреса была, опять же, близость вышеупомянутого медицинского учреждения. Его территория, отгороженная от остального мира глухим бетонным забором, являлась для нас тем самым запретным плодом, который в своё время погубил прародителей рода человеческого. Мы в совершенстве изучили все проломы и тайные ходы, ведущие в это тридесятое царство, и пропадали в нём целыми днями. Это место делилось на две основные части — корпуса, из-за толстых оконных решёток, которых на нас, иногда, глядели глаза их таинственных обитателей, и обширную лесистую зону тянущуюся до бетонной ограды. В корпуса путь нам был заказан, да мы туда и не торопились попадать. А вот лесопарк! Он был наводнён нашими тропинками, секретными знаками, штабами. Вся штука была в том, что тут нам никто не мешал. От взрослого вторжения извне нас защищал глухой бетонный забор, от агрессии изнутри — оконные решётки и запоры корпусов.

Ещё нам сильно повезло со строительством станции метро «Делиси», развернувшимся во второй половине семидесятых неподалёку от нашего двора. Незаконченные тоннели по которым можно было уйти под землю и путешествовать с карманными фонариками сотни метров, в те спокойно — бардачные социалистические времена, практически, не охранялись. Мы беспрепятственно проникали на стройку, блуждали в этой Мории, между колоссальными куч гравия, песка, бетонных блоков. Иногда мы находили вагонетку. Тут начиналась самое весёлье. Естественно, мы разгоняли вагонетку, с восторгом вскакивали в неё и в полной темноте с воплями неслись по только проложенным рельсам, не задумываясь о том, что они в любой момент могут закончиться и мы расшибёмся в лепёшку. Нет. Так и не закончились ни разу. Кто-то из нас, кажется, это был Васька Ющенко, однажды напоролся в такой вагонетке мягким местом на гвоздь и неделю не мог сидеть. Это стало самым серьёзным происшествием, приключившимся с нами во время подземных странствий.

Вот так жилось мальчишкам в конце семидесятых на небольшой тбилисской улице Асатиани, что и по сей день находилась в самом сердце Сабурталинского района. Южной стороной она упирается в улицу Павлова, имени командира разведроты, который оборонял Сталинград, а северной выходит на улицу Нуцубидзе, названную в честь одного из переводчиков на русский язык «Витязя в тигровой шкуре».

Итак, мы с Зурабом сидели в моей комнате на восьмом этаже дома расположенного на улице, о которой вы теперь столько знаете и беседовали. В основном, говорил Зураб — он рассуждал о разных вещах: заказах, валютных гонорарах, дальних странах, анютиных глазках, счастливых билетиках…

Ужасно хотелость спать. Я пялился на энергично щевелящего губами Кодала, но вместо его голоса у меня в ушах звучат слова Остапа Бендера: «Батистовые портянки будем носить. Крем Марго кушать…»

Зураб хлопнул меня по плечу: — «Я был во всех московских корпунктах телеслужб — в RAI, NBC, Антенн, Асахи, у финнов, норвежцев… Все нами заинтересовались — им это удобно понимаешь, не нужно съёмочную группу из Москвы гонять, то есть ни риска, не затрат. Они получают готовую кассету с эксклюзивом и никакой головной боли. Итальянцы и французы к концу следующей недели хотят иметь свежие видеорепортажи. Так, что готовься — на днях опять едем в Цхинвали».

ГЛАВА 19

За запотевшим стеклом серели ментовские бушлаты. В зимнем туманце угадывались контуры баррикад. Если бы меня попросили выразить происходившее тремя словами, я бы сказал: мокрый, снег, стрельба,

Я сидел в кабинете знакомого, ещё по Тбилиси, майора из УВД. Он изменился, я знал его совершенно другим — улыбчивым и франтоватым, в идеально наглаженной форме. Как сильно меняется человек, который не спал двое суток, не брился, не вылезал из бронежилета с неделю или две.

На столе перед офицером облезлая армейская каска и АКМ. В углу комнаты железный бачок с питьевой водой (городская канализация повреждена или отключена и во всём Цхинвали нет воды) и картонный ящик заполненный сухим пайком — буханками серого хлеба и копчёными колбасками, которые в СССР (а может только в Грузии) называли: «охотничьи сосиски». Перед ящиком с провизией на табурете примостился Зура.

Уставший хозяин хмуро цедил слова, вводя нас в курс событий:

«Сегодня приехал наш новый министр. У него вечером встреча с руководителями „Адамон Ныхас“. Договорились о прекращении огня с шести часов вечера и до… словом, пока не закончатся эти переговоры».

Я слушал и глядел в окно. Вот к зданию комендатуры подъезхал «УАЗ». Из него показался генерал милиции, он поправил высокую папаху из шкуры барашка и, не спеша, пошёл по снегу к входу. Это генерал-майор Кванталиани, заместитель министра МВД Грузии, он командовал частями милиции введёнными в Цхинвали.

Перехватив мой взгляд, на ящик с «охотничьими сосисками», майор хлопнул себя ладошкой по небритой щеке: — «Вай-вай! Совсем тут одичал — сначала накорми гостя завтраком, потом разговаривай. Извинитие, дорогие, пошли поедим». Мы жевали невероятно вкусные колбаски, запивали водой, по очереди зачерпывая её в бачке аллюминиевой кружкой.

К 12 часам дня осетины в нескольких местах начали обстреливать позиции федералов. К тому времени я побывал на большинстве постов МВД Грузии прилегающих к территориям контролируемых повстанцами, и находился на том самом, с которого в прошлый приезд отправился на первую баррикаду.

Когда начали стрелять я укрылся за стенкой из мешков с песком и включил видеокамеру. Сделал несколько дальних и ближних планов обороны — серые шинели за набросанными на землю мешками с песком, напряжённые лица под касками, белые губы. Все вели себя по разному — один закрыл глаза, другой перекрестился, тот шепнул: «дэда», кто-то громким шёпотом матерился…

Стреляли беспорядочно, долго, зло и, главное, непонятно зачем. На этой стороне все укрылись, ничего не видно, передвижений не происходило. Я выключил камеру и принялся дожидаться конца обстрела. Стало холодно, затекли ноги, перед глазами промокшая мешковина. В одном месте она разорвалась и был виден сырой песок. Я принялся крошить его пальцем, наблюдая, как слежавшаяся масса медленно, словно нехотя рассыпается.

Зураба не видно. Мы разделились ещё утром, когда вышли из комендатуры, чтобы вдвое увеличить шансы снять, что-нибудь «горячее». Мне пока не везло — одни общие планы. Раз Зураб не примчался сломя голову на шум стрельбы значит — либо его нет поблизости, либо он нашёл местечко «погорячее». Я стараюсь представить, что такого он мог найти и машинально ковырял пальцем песок.

Обстрел заончился, все вылезли из укрытий, торопясь в натопленные «буржуйками» палатки. сушиться. Я вернулся к комендатуре. У входа стояли двое — Кванталиани в бушлате с генеральскими погонами и автоматом через плечо, а рядом с ним Дилар Хабулиани — новый министр внутренних дел — невысокий парень с мощной шеей борца. Он простужен и раздражён — то и дело сморкался в клетчатый носовой платок, который держал в руке. но даже прижимая платок к лицу, он продолжал что-то недовольно выговаривать генералу Кванталиани. Хорошо видно, что тот едва сдерживался, чтобы не вспылить. За диалогом с неприязнью наблюдала группа офицеров милиции. Они были явно на стороне Кванталиани — старый генерал «вышел» из лейтенантской шинели, он понятнее и проще, чем этот навязанный сверху спортсмен, да к тому же ещё и штатский.

В прошлом Хабулиани профессиональный спортсмен — дзюдоист. После завершения спортивной карьеры попал в команду Звиада Гамсахурдиа. Начинал шофёром-телохранителем, «поднялся» до начальника личной охраны. Хабулиани пользовался полным доверием Гамсахурдиа и после того как последний стал президентом, получил министерский портфель.

Несмотря на высшее юридическое образование, министр внутренних дел из Хабулиани вышел никакой. Он не обладал ни опытом, ни практическими знаниями специфики органов внутренних дел, без которых на этом посту делать нечего. Возможно Хабулиани стал бы совсем неплохим оперативником или участковым инспектором, насколько мне было известно он был честен, но ни на министра, ни на начальника ГУВД, ни даже на начальника райотдела он никак не «тянул». В органах внутренних дел памяти о себе он не оставит. Ни хорошей, ни плохой. После январского переворота он исчезнет из виду, затем в середине девяностых, уже при Шеварднадзе, появится опять — будет баллотироваться в парламент. В политике, как и в МВД, не приживётся. В итоге займётся тем в чём действительно знает толк — станет председателем федерации дзю-до.

Впрочем, и это произойдёт значительно позже. Вернёмся же из 21 века, в который мы на миг заглянули, в тысяча девятьсот девяносто первый год, в момент, когда не имеющие, в отличие от нас с вами, представления о будущем, Кванталиани и Хабулиани продолжали выяснять отношения на крыльце здания военной комендатуры в Цхинвали, и продолжим разматывать клубок моих воспоминаний:

На противоположной стороне улицы я заметил российский бронетранспортёр, и мои мысли потекли в ином направлении. Поскольку БТР российский, он мог передвигаться в обеих зонах — грузинской и осетинской. Это я сообразил сразу.

Лейтенант и двое рядовых возились снаружи. Я подошёл и заговорил с офицером. Достав пачку сигарет, угостил экипаж..

Нет, не было и не будет лучшей визитной карточки, чем протянутая пачка сигарет. Особенно на войне. Этот жест сразу убивает бациллы недоверия. Люди, закурившие из одной пачки становятся почти побратимами. Мы курили, сразу нашлась тема разговора.

Лейтенант мой ровесник, простой русский парень. Нам легко общаться и через несколько минут мы стали закадычными приятелями. Я поинтересовался куда они направляются. Он назвал точку в глубине осетинской территории.

— А обратно когда?

— Сразу же. У меня приказ вернуться до темноты. По ночам в городе сильно стреляют, трудно будет проскочить. Могут не разобраться и в борт влепить, — он усмехается, не уточняя, что именно могут «влепить в борт».

— Слышишь, братишка, а меня не возьмёшь? Мне только поснимать на той стороне немного. Мешать не буду.

Лейтенант задумался на секунду:

— Ладно, брат, залезай. Только, чур, сидеть тихо, не высовываться, чтоб осетины не углядели. Отвечай потом за тебя.

Когда я залез в люк, он добавил:

— Я, малость, круга дам, подскочим к миномётным воронкам. Бо-ольшущие. Может проигодится. Ну, для съёмок. А?

— Конечно, пригодится! Давай подскочим! — радостно соглашаюсь я.

В самом Цхинвали делать нечего — скоро вступит в силу соглашение о прекращении огня, а снимать молчащие позиции и баррикады неперспективно. Мне хотелось удивить заказчиков репортажем острым как гальская аджика и сокрушительным как корольковая чача. Может в поездке, что-нибудь такое и подвернётся.

Единственное, что меня смущало — Зураб так и не объявился.

ГЛАВА 20

До крайнего поста МВД я путешествовал сидя на броне, свесив ноги в люк, выискивая планы по ходу движения машины так, чтобы ракурсы включали пулемётный ствол с фрагментом брони. Когда мы пересекали «мёртвую» зону между позициями сторон, лейтенант потянул снизу за штанину: «Эй, пехота! Хорош лихачить! Влезай, пора люк закрывать».

Я устраился на разбросанных по полу машины вещмешках и обнаружив прямо перед собой бойницу, откинул броневую ставенку и приник к маленькому окошку. Бойница имела форму вертикально поставленного прямоугольника с закруглёнными смыками сторон. Если в неё просунуть ствол автомата, то оставалось немного места, чтобы видеть куда стреляешь. У меня автомата нет так, что площадь обозрения достаточно широка.

В прямоугольнике мелькают стены домов — мы проезжали «мёртвую» зону. Ветер раскачивал голые ветки тополей. Мимо меня проплывали тёмные окна домов — ни души, ни свечи, ни лампочки электрической. Брошенная улица: ветер, снег, тишина — жуть. Казалось, она никогда не кончится, тянулась как бессонная ночь.

Я с облегчением вздохнул, когда БТР вынес нас оттуда и миновал передовую позицию осетин. Мы въехали в зону контролируемую повстанцами. Здесь довольно людно, а может мне это просто показалось после пустынной ничейной полосы. Особенно много женщин — мужчины на баррикадах. Многие останавливались и смотрели на бронетранспортёр. Глядели равнодушно, но с толикой того почтенного интереса, который всегда вызывает у гражданских вид боевой техники.

Скоро мы выехали из города на заснеженную просёлочную дорогу. Снег здесь лежал гуще, снежинка к снежинке. После серой городской слякоти он выглядел отборным — чистым и белым, как манная крупа высшего сорта, а воздух был холоднее и сочетание этих простых природных факторов — белого поля, нетронутой льдом речки, припорошенных снегом деревьев — трогало душу, словно нежные пальцы перебирали струны арфы.

Мы проезжали поля, лесок, деревни, в которых веками жили по соседству осетины и грузины. В этом лесу они, наверное, охотились, в той мелкой речушке рыбачили и купались. Возделывали вон то поле, готовили пиво (осетинское домашнее пиво славилось тогда на всю Грузию), вместе гуляли на свадьбах, занимали друг у друга в долг…

БТР останавился, я задумавшись, ударился головой об какую-то железную штуковину, которую здесь припасли не иначе как для этого. Лейтенант оглянулся, он сидел на командирском месте справа от водителя — и радостно загоготал, увидев, как я потираю лоб. Я передразнил его смех, это развеселило солдат и экипаж грохнул смехом,

В окошке по-прежнему мелькали деревья и редкие домишки, но арфа умолкла. Весна закончилась так толком и не начавшись, лето вспыхнуло изумрудом и исчезло в мгновение ока, осень включила свой светофор — зелёный цвет, жёлтый, красный, и всё остановилось уступая дорогу мгновенному листопаду… Зима. Всё это произошло за долю секунды. Пальцы оставили струны в покое, и на смену музыке опять пришло напряжение.

Слева от дороги показался участок «накрытый» миномётами. Опушка леса разворочена неровными воронками, которые чёрными кляксами торчат на снегу в тех местах, где грушевидные артиллерийскик мины, описав в воздухе параболы падали на землю и взрывались.

Неожиданно проснулась рация. Лейтенант одел шлемофон, и я слышал только его голос. Он кричал: «Шестой вас понял!» и «Так точно!» и машинально кивал головой, из чего нетрудно было сделать вывод, что он получал новое задание, которое ему понятно и вопросов не вызывает.

Наконец он прокричал: «Есть! Приказ понял — выполняю!», и сняв шлемофон повернулся ко мне: «Возвращаемся в Цхинвали! Надо вашего министра с переговоров забрать!».

* * *

Мощные фары двумя лучами распарывают темноту. Разрезанная на три части части, ночь бессильно ползёт по бортам, стремительно смыкается сзади, и набравшись сил вылетает вперёд, наваливается со всех сторон, пытается ослепить, но вновь попадает под скальпели света и распоротая уплывает назад.

Я сонно таращился из-за плеча водителя в переднее окно, туда где свет фар выхватывал летящую навстречу из темноты дорогу. Я испытывал разочарование. Ничего достойного европейских телеканалов мне не попалось. Миномётные воронки — слабое утешение.

На очередном повороте нас резко заноесло, и мы остановились. Я опять ударился о ту самую железку и настроения это не улучшило. Фары погасли, и весьма довольная таким оборотом дел, ночь торопливо охватила нас со всех сторон.

Двигатель не работал и лейтенант принялся материться. От клокочущей энергии его лингвистических образов веяло могучей и головокружительной первородной силой. Я огорчённо сообразил. Что, оказывается, совершенно не знаю русского языка и мой мат в лучшем случае является жалким провинциальным сквернословием в сравнении с тем, как чётко выражает неприятные мысли человек, окончивший военное училище.

Лейтенант ни разу не повторился. Его изобретательность помогала находить редчайшие словоформы. Отдельными, цензурными атоллами в этом океане божбы, являлись только вспомогательные слова и междометия как то: «…на…,…в…,…твою…,…всех…,…мать…,…его…,…щель…,…вашу…,…батон…,…Филимон…,…грабли…,…дырка…,…кило моркови…,…матрёшки…,…на всю глубину…,…по периметру…,…вдуть…».

Всё остальное было таким нецензурным, что я понял — дело дрянь.

Не переставая ругаться, лейтенант сиганул через люк наружу. Механик-водитель и второй солдат последовали за ним. Я остался на своём месте, и ежу понятно, что БТР не «Москвич», лезть за ними и бормотать дежурное: «А может коробку передач заело? Или подшипник полетел?» — не к месту.

Приглушённо доносились голоса солдат. Они ковырялись в двигателе при свете фонарика.

Вдалеке загорелись два огонька. Они искрились, разгорались, становились ярче. Лейтенант тенью взлетел на броню к люку, чуть не пояс свесился в него и зашептал, «Ш-ш-ш!» — дескать «притаись и не дыши». Люк захлопнулся, наступила тишина.

Притаившись за спинкой водительского сиденья и смотрел в, прикрытое снаружи стальной сеткой от пуль, лобовое окошко…

К нам подъехал грузовик. Кузов заполнен вооружёнными людьми. Это осетины — быть может подкрепление на баррикады, быть может грабить какое-нибудь грузинское село. Грузовик останавился. Партизаны как горох посыпались из кузова на землю, плотно обступили лейтенанта и солдат. Признав российских военных, успокоились, завели с ними разговор.

Один отделился от группы и подошёл к окошку, из-за которого я следил за происходящим. Я сжался, прикрыл глаза, чтобы не блестели, панически, соображая, что внутри темно, и он вряд ли разглядит меня сквозь толстое стекло и металлическую сетку.

Лицо вплотную приблизилось к стеклу, заполнив собой квадратное отверстие, отплыло назад. Партизан отошёлил к остальным. Развернулись ремонтные работы. Грузовик подогнали вплотную, чтобы осветить его фарами двигатель. Ночи опять пришлось потесниться. Минут через двадцать двигатель заработал и мы поехали по своим делам, а осетины по своим. Лейтенант доложил о задержке начальству.

«В Цхинвали идёт бой», — сказал он нам, оторвавшись от рации.

* * *

Перекрёсток! БТР притормозил, мигнул два раза фарами (условный сигнал — «не стрелять, российский транспорт») и понёсся по улице.

Стоп! Перекрёсток! Всё повторилось и опять понеслись. По дамам метался свет фар. Вокруг стреляли из всего из чего только можно выжать выстрел — сухо трещали «Калаши» их перекрывал гулкий стук КПВТ, временами в стороне били по наковальне пушки или миномёты.

В наш борт, ничем существенным так и не «влепили» — но несколько раз прошлись автоматными очередями по броне: каждая пуля, словно с размаху ударяли молотком по пустому железному ящику.

Мы проскочили несколько кварталов и резко останавились перед неясно вырисовывающимся в темноте зданием. Лейтенант и один из солдат взяли автоматы, и вылезли. Мы с водителем смотрели, как они низко пригнувшись, побежали к дому.

Я не спрашивал куда. На войне мозг автоматически перестраивается на другой лад, и ты ведёшь себя по-другому — перестаёшь задавать лишние вопросы, например. Какая мне разница, куда они пошли?! Главное не получить в лобовое стекло из гранатомёта.

Стрельба то затихала, то усиливалась… Это не огневая подготовка с целью прижать противника к земле и провести лихое наступление, либо отвлечь внимание на одном участке и выполнить в другом месте некий хитроумный манёвр. На самом деле этим, по-простому, без всяких оперативно-тактических хитростей и одни, и другие показывали, что они всё ещё здесь и тоже ни черта не боятся.

Пригревшись на вещмешках, я плавно погрузился в сон. Приятная истома ласково окутала меня со всех сторон и покачивала, как спокойное тёплое море. Я плыл по этому морю, удивляясь, какой-то бодрствующей частью мозга, тому, что не додумался прыгнуть сюда раньше…

Я увидел большого кита, затем стаю кефали. Стая кефали неоднородна — она делится на две команды — в одной кефали побольше и рыбины покрупнее, а в другой их мало и они совсем мелкие. Эти команды держались раздельно и косо поглядывали друг на друга. Кит в эти разборки не вмешивался, но вода кишела креветками шпионами — они шуршали среди кефали и нашёптывали китовьи послания. От этого взгляды, которыми обменивались крупная и мелкая команды становились ещё более злобными, а кит довольно лопал планктон и прятал в свой китовый ус улыбку.

На горизонте маячили касатки. Они внимательно наблюдали за китом, который их совершенно не замечал, поскольку, с упорством достойным лучшего применения, был поглощён задачей раздробить стаю кефали.

На меня никто не обратил никакого внимания, я оказывался рядом с китом и он, случайно шлёпнул меня по голове хвостом. Удивляясь тому, что выжил после удара китовьего хвоста, я пронулся.

В люк протискивались люди в камуфляжах. Стало тесно. Последним на своё место пробрался лейтенант. Люк закрылся и мы тронулись. Я совершенно зажат между бортом и каким-то типом с носовым платком в руке. Приглядевшись, узнал в нём министра внутренних дел Дилара Хабулиани. Он тоже посмотрел на меня и улыбнулся, я сонно щурился и, конечно же, смешно выглядел.

Очень хотелось спасть. Глаза закрывались сами собой и борясь этим я сонно таращился в окошко.

Густо валил снег. В свете фар бились и плясали снежинки. На очередном перекрёстке БТР остановился, мигнул два раза фарами, проскочил на полной скорости улицу и проезхал между установленными по обе стороны дороги мешками с песком. Свет фар на секунду выхватил из темноты серые милицейские шинели, с блестящими лычками на погонах, вжавшиеся в мешки. У меня слипались глаза, и я мечтал поскорей найти Зураба, добраться до машины и проспать всю дорогу до Тбилиси.

Но Зураба в Цхинвали уже не было. Он появился спустя полчаса после того, как я уехал на российском БТРе и почти сразу отбыл в Тбилиси. Об этом мне сообщил дежурный офицер в комендатуре. По его словам ни одна машина до утра из Цхинвали не уйдёт — выезд из города простреливается.

«Так, что оставайся на ночь здесь, журналист! Иди на первый этаж — к следователям, у них места много».

Я настолько измотан прошедшим днём, что не обиделся на Зураба за то, что он бросил меня одного в Цхинвали. Приняв это без всяких эмоций, я поплёлся на первый этаж.

После блужданий по зданию — до следователей я так и не добрался, я устроился в комнате смежной с помещением связи — просто сдвинул три стула и улёгся.

Стоило только закрыть глаза и начать проваливаться в сон, как в ушах начинало стрелять, да так, что я вздрагивал и просыпался.

Этот эффект повторится у меня зимой девяносто второго во время уличных боёв в Тбилиси. И ещё позже летом девяносто третьего в осаждённом казаками, отрядами Шамиля Басаева, экстремистами из КГНК^[8] и абхазами Сухуми. Какая-то часть мозга «записывает» стрельбу в момент повышенной эмоциональной нагрузки и в начальной стадии сна, когда организм начинает расслабляться «прокручивает плёнку».

Из-за неплотно закрытой двери доносился шум эфира, голос радиста непрерывно выводил позывные: «Тамарашени эрти…, Тамарашени ори…, Тамарашени сами…».

Ночью в радиоцентр зашёл генерал Кванталиани. Сквозь сон я слышал, как он спросил: «Кто это?» — Ему ответили: «Журналист из Тбилиси, кажется с телевидения». Больше на меня не обращали внимания.

В шесть утра проснулся я от холода. Пора было думать о том, как выбираться из Цхинвали. В коридоре столкнулся с фотокорреспондентом какой-то новой грузинской газеты, с которым познакомился накануне. Выяснилось, что он, так же как и я мотался допоздна по Цхинвали и застрял тут до утра. Ему тоже срочно надо в Тбилиси — доставить отснятую плёнку в редакцию. Мне отчаянноповезло — коллега «на колёсах». За комендатурой стояла редакционная «Нива». Спустя двадцать минут мы уже вовсю «пилили» по шоссе на юг.

ГЛАВА 21

Дома было тихо. Я прошёлся по комнате, вышел на балкон, посмотрел на город. Он жил своей жизнью — вдыхал ветер, шумел, скандалил, волновался, скалил зубы, сидел на корточках, курил бамбук. На горе Мтацминда упрямо торчала треногая телевышка. Всё, как всегда.

Я вернулся в комнату, машинально на ходу провёл ладонью по поверхности письменного стола…

Комната, в которой я жил, называлась на нашем домашнем языке: кабинет. Вероятно этим названием она была обязана большому во всю стену книжному шкафу, в котором книги стояли в два ряда, а также старому письменному столу. С внешней стороны, там где этот ветеран имел застеклённые полки для книг, синело полное собрание сочинений Пушкина. На синих томах золотым витиеватым шрифтом говорилось, что эти книги написаны именно Пушкиным А. С., а не кем-то другим. Поверхность стола была матовой без простодушной полировки, благородное дерево, казавшееся таким живым словно его поливали утром и вечером.

Стол несомненно повидал своё, если присмотреться виднелись царапины, которые его совершенно не портили, но даже придавали шарм, делали интересным, это были шрамы на лице старого бойца. В детстве я зачитывался сказками Ганса Христиана Андерсона, причём не адаптированными обрезками лишёнными андерсоновского духа, а полнотекстными из Библиотеки мировой литературы и представлял стол именно таким, верил, что эти отметки следы дуэлей с другими столами, когда по ночам предметы оживают и начинают вести себя как люди: спорить, драться, рассказывать глупые анекдоты, сплетничать.

Внутренние шкафчики запирались на ключ, который, впрочем, всегда находился под рукой — торчал в скважине центрального отделения, наполненного удивительными вещичками. Во-первых, там находилась лупа, но не ручная, а глазная, та которую раньше использовали часовщики и ювелиры, они помещали её на глаз, под надбровье и ужерживали прищуром. Лупа принадлежала моему деду по материнской линии — дедушке Лазарю.

Я усаживался в кресло перед столом, поворачивал ключ и тянул его на себя, открывая отделение. Первым делом я брал лупу и с важным видом вставлял её себе в глаз, а зпатем вынимал из отделения вещички по одной и внимательно их разглядывал вооружённым глазом. Например, таинственная китайская (а быть может японская) игра — резные дощечки из слоновой кости, покрытые изящными фигурками людей, слонов, пальм. Как в неё играть я не имел понятия, но разглядывая под лупой видел, что фигурки оживают. Пальмовые листья покачивались от ветра, слоны шевелили капустными ушами, торговцы в широких остроконечных шляпах несли всякую всячину и что-то говорили друг другу на непонятном языке…

Ещё там лежали фотографии. Я рассматривал их одну за другой. Бабушка Лена с дедушкой Лазарем, бабушка Варя, дедушка Роман, мама и папа, совсем молодые, счастливые, на фоне каменных дельфинов — значит в Гаграх, мы с двоюродной сестрой Нинико, маленькие сидим на каменном льве, в уголке фотографии надпись — Сочи, которую выцарапал иголкой на негативе фотограф.

Я провёл ладонью по столешнице и усмехнулся. Вот знакомые царапины, вот ключ в своей скважине, терпеливо ждёт, когда о нём вспомнят и повернув, потянут на себя.

Не удержавшись сел в кресло, отметил, что когда то оно было намного просторнее и взялся за ключ. Шкафчик пополз на меня. Вот лупа дедушки Лазаря, от неё осталось одно стекло, просто кругляшка, а оправу я когда то поджёг, неосторожно поднеся к ней горящую спичку. Володя Саришвили был совершенно прав — нельзя доверять спички детям. Чёрный пластик вспыхнул мгновенно и так же мгновенно сгорел оставляя чёрные бесследно исчезающие в воздухе хлопья. Я не ожидал этого и отдёрнул руку, уронив лупу на пол. Осталось только круглое увеличительное стекло, которое не удержит никакой прищур.

В шкафчике не было и резных дощечек с фигурками. Они давно растерялись, раздарились, исчезли, растворились во времени. От старого остались одни фотографии. Бабушка Лена, дедушка Лазарь, бабушка Варя, дедушка Роман, мама и папа в Гаграх, мы с Нинико на каменном льве в Сочи…

Кроме меня, дома в этот час обычно никого не было. Не было даже воды в кранах. Но, если родители на работе, а брат с сестрой в школе, то куда днём девалась вода я в детстве не понимал. Она уходила по утрам вместе со всеми и возвращалась со всеми ровно в шесть вечера. Родители называли это графиком — «вода у нас идёт по графику». Но как можно ходить по графику и куда? Если график это сын графа и графини, то как вода может идти по нему, куда смотрят графские слуги? Сплошные загадки!

Потом я представлял себе график отчего то в виде каната, по которому балансируя длинным шестом идёт двуногая вода. Родители смеялись и объсняли, что «идти по графику» означает идти по расписанию, а расписание это такая программа. Что такое программа я отлично знал. вырезанная из газеты, она лежала в щели между дном телевизора и поверхностью лакированного шкафчика, на котором он стоял. Программу доставали, чтобы прочитать когда начнутся мультфильмы, а когда передача «В мире животных» и какой будет фильм после передачи «Время».

Мне очень хотелось поглядеть как вода идёт по программе и, когда она уходила из водопровода, я бежал к телевизору и доставал программу, но шагающей по ней воды не обнаруживал. Программа была совершенно сухая и равнодушная.

С бытовой точки зрения, вода по графику — неудобно, но всё-таки не так страшно, как в Средние века, когда люди ездили за водой на телегах, использовали коромысло, таскали вёдрами с реки или озера, а горожане из городского колодца на центральной площади. Они, были привычны к своим водным процедурам, а мы привыкли к нашим.

Один из ярких образов детства — зелёное эмалированное ведро, накрытое крышкой. Оно стояло на кухне, рядом с краном на выложенной белым и синим кафелем полочке. Рядом донышком вверх припасена белая эмалированная кружка. Это стратегический объект номер один — семейный питьевой ресурс на день. Вода черпалась кружкой. Звяканье крышки о ведро долго будет у меня впоследствии ассоциироваться с процедурой утоления жажды. Стратегический объект за номером два — ванна. Всегда заполненная водой она служила источником воды для заливки унитаза.

Я наполнил большую кастрюлю набранной про запас водой из ванны и поставил на газовую плиту. Потом намылился и смывал с себя пену тёплой водой из ковшика, которым черпал из кастрюли. Ковшик имел небольшой объём и от этого мелочный характер. Количество воды, которое он принимал в себя, не обеспечивало качественного смывания мыльной пены со среднеупитанной человеческой особи. Возможно ковшик хотел бы делать своё дело лучше, но ведь, в конце концов он был ковшиком, а не человеком, и не мог взять на себя больше, чем в нём помещалось. От этого купание у меня сопровождалось не пением, как у счастливыхлюдей, а площадной бранью. Зато я смог использовать новые термины и словосочентания, благодарно вспомнив российского лейтенанта, обогатившего мой словарный запас.

Ровно в полдень я отправился в «Иберию», где рассчитывал застать Зураба. Дверь агентства была приоткрыта, как створка устрицной раковины, в глубине которой виднелась нежно-розовая плоть. Это шевелился Тенгиз Аблотия. Он восседал за столом и увлечённо строчил шариковой ручкой с обгрызенным кончиком.

Заметив меня, он бросил ручку, откинулся на спинку стула и потянулся, что, очевидно, означало переутомление смешанное с радостью увидеть меня целым и невредимым.

— А-а-а, приехал. Я уж думал…

— Что ты там ещё думал?

— Ну мало ли… — протянул он в своей любимой манере.

— Мало ли — много ли… Где гигант мысли?

— В Москву улетел. Он утром звонил итальяшкам на RAI — им как раз материал по Цхинвали понадобился. Ну и вот. Сказал, во второй половине дня будет с тобой связываться.

— Связываться, — проворчал я, — ему со мной лучше не связываться. Бросил одного на ночь.

— Он сказал, что вы разделились: он напоролся на что-то интересное — вроде мост, а с моста бронетраспортёр вовсю из пулемёта по баррикаде «садит». От неё прямо щепки летят. Всё крупным планом. Ну и всякое такое. Потом говорит — «ждал его в комендатуре, а его всё нет и нет». Ну он и рванул один, чтоб с утра пораньше в Москву полететь. «А его, — сказал, ну в смысле тебя, — какие-нибудь менты подкинут»

— «Менты подкинут». Деловой какой…

— Да подожди, ты, — перебил Тенгиз, — я же толком ничего не знаю. Сижу здесь один за вас. А от Зуры ничего не добиться. Расскажи, что там вообще было…

Зура объявился скоро. Для начала он позвонил в «Иберию». Меня там уже нет, и, чтобы не терять даром времени и денег затраченных на звонок, он устроил очередную головомойку Тенгизу, которого угораздило поднять трубку. Затем Зураб перезвонил мне домой, где на меня опять нет. Инструкции для меня он оставил моей маме. «Сделать на телевидении несколько копий с отснятого в Цхинвали материала, и не позже, чем завтра утром прибыть с кассетами в Москву».

Этот переполох говорил о том, что дела идут, как надо: «Зураб переполошил всю Москву, и в корпунктах царит ажиотаж, вызванный нашими сюжетами». — лезли в голову приятные мысли, от которых на душе расцветал виноградник. Завивались кудрявые ростки, шла в рост лоза, обрамлённая античными листьями, навевающими мысли о долме^[9].

Взволнованные японские, португальские, ирландские и датские продюсеры «висели» на телефонах охрипшими голосами требуя от своих московских команд не торгуясь приобретать видеоматериалы агентства новостей «Иберия». По Садовому кольцу проносились автомобили с дипломатическими номерами. Шофёры нервно сигналили и демострировали растерявшимся постовым вытянутые средние пальцы. Перепуганные шумом на тротуарах, как карпы в пересыхающем ручье, метались прохожие. Количество рейсов между Тбилиси и Москвой увеличилось в десять раз. На Уол-Стрит…

— Как эта рубашка? Нормально? — перебил, вертевшийся перед зеркалом Вигнанский, мои сладостные раздумья.

Я неохотно оторвался от виноградных грёз и недовольно оглядел зелёную рубашку. На мой взгляд она была слишком просторна и оставалось ещё много места. Мишель смахивал на запутавшегося в водорослях морского конька.

— Ну, — нетерпеливо молвил морской конёк человеческим голосом, — нормально?

— Нормально, нормально, — успокоил я его. — ты в ней вылитый Буратино в бумажной курточке от папы Карло. А колпачок из старого носка с Дуремаром пропил?

— Гы-гы-гы, — не согласился Мишка и я спокойно продолжил излагать свои мысли:

— Ещё ты напоминаешь мне кваггу на которую надели смирительную рубашку. Ещё торопливо написанный вопросительный знак на который посадили кляксу, а ещё… — тут я посмотрел на часы, — и подскачил на диване, — всё закрывай свою ярмарку. Уже половина третьего!

Я забежал к Вигнанскому по пути на свадьбу Вики — младшей сестры нашего старого одноклассника Бесика Парлагашвили. Когда то мы все учились в одной школе и я не имел права опоздать. На плечи давил долг летописца — мне доверили запечатлеть свадьбу той самой видеокамерой, которой накануне я снимал Цхинвальскую хронику.

Опоздай я к дому невесты, выпадал ключевой момент парада алле — прибытие жениха с отрядом из друзей и родственников. Жениха упустить никак нельзя. Бесик мне этого вовек не простит. А я у него, между прочим, в своё время сдувал контрольные по алгебре и всем остальным точным наукам, до которых он в отличии от меня был большой охотник. Нет, опоздать к прибытию жениха его сестры я не мог

Ситуация непроста — в три часа мне следовало быть у дома невесты. В шесть у ресторана, причём опять же подоспеть раньше всех, чтобы заснять, кавалькаду украшенных лентами автомобилей. В трёхчасовом промежутке между этими счастливыми эпизодами я должен поспеть на телевидение к видеоинжинеру и подготовить с ним видеоматериалы назавтра. Ещё одна деталь — не забыть подхватить знакомого фотокора Грузинформа Вову Двалишвили — которому предстояло фотографировать свадьбу.

Я устал, как воин апачи после охоты на бизонов, но поспел всюду. Отснял жениха у дома невесты, без невесты, потом с невестой, потом с гостями и без гостей, у ресторана и внутри него, подскакичил на телевидение, привёз на свадьбу фотографа и даже успел немного посидеть с Мишкой за столом и выпить пару стаканов вина. Как говаривал старина О Генри: «Благославенна будь новобрачная!»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА 22

Половина восьмого утра. Ту-154 набирает высоту. За иллюминатором холст, покрытый тонким слоем серой акварели. Местами на акварель нанесены густые мазки тёмной, почти чёрной туши. Кто-то невидимый по ту сторону полотна, держит два проводка и аккуратно прикасается ими друг к другу — тогда из глубины холста пробивается золотая трещинка электрического разряда, похожая на прожилкии осеннего клёнового листа. Молния ярко освещает в розовый цвет акварель и тушь вокруг себя, гаснет и запоздав, раздаётся оглушительный удар грома. Где-то в небесах жмут сразу на два курка огромной двустволки.

Впрочем, высокомерная физика отметает шелуху образов и оставляет от всего великолепия лишь доказательство того, что скорость света, выше скорости звука.

Суета последних дней позади и я наслаждался этим неожиданным отдыхом и путешествием в Москву. В голове мелькали чудные образы: Новый Арбат, театр Ленкома, горячий «Жульен» из «Столешниково», милые московские девушки, с которыми так приятно знакомиться на улице и рассказывать им невероятные истории, Царь-пушка, которая вдруг оглушительно стреляет у меня под ухом — нет, это не Царь-пушка — а гром. Этот двоечник никак не угонится за молнией и понапрасну будит меня.

Я опять заснул. Меня разбудил приятный девичий голос заученно выводивший из динамика прощальное: «Уважаемые пассажиры! Наш самолёт идёт на посадку и через пятнадцать минут совершит посадку в городе-герое Москве. Температура в аэропорту — прибытия минус пятнадцать градусов. Просьба пристегнуть ремни».

Я щёлкнул замком ремня. Минус пятнадцать, так минус пятнадцать. Ремни так ремни. Канониры, к пушкам! Мушкетёры, запаливай фитиля мушкетов! Трубач, атаку! На абордаж!

* * *

Свежий морозный воздух ударил в лицо. Вокруг белым-бело от чистого сухого снега, который так восхитительно поскрипывает, когда по нему идёшь. Я ступил на шаткий трап и скрючился под первым же порывом ветра, чуть ли не пополам. Впервые попав в Москву в разгар зимы, я, конечно же, и не подумав, прилетел по тбилисской манере в кожаной куртке и лёгких ботинках

К тому же с головными уборами отношения у меня не сложились. Всему виной довольно неприятная история. Я больше не напевал про себя, а, съёживаясь от жуткого холода, резво засеменил к автобусу.

Холоднючий снег противно скрипел под ногами, как бы издеваясь надо мной, словно приговаривал: «А шапку не надел. Срип-скрип. А шапку не надел»

Так вот с шапкой у меня в глубоком детстве вышел конфуз, после которого я очень долго испытывал к этому предмету одежды неприязнь. Вот как было дело:

Когда-то родители отправили меня на зимние каникулы в Бакуриани — снежную столицу Грузии. Мне было лет шесть, и такая поездка казалась кругосветным путешествием.

Со мной поехала двоюродная сестра Нинико, которая старше меня на три года — и за взрослого человека, я её совершенно не считал, хотя и горячо обожал. Но обожание моё проявлялось так, что я тянул её за волосы, сталкивал со снежной горки или, подкравшись сзади, наступал на пятку, чтобы у неё слетел ботинок, а она в одном носке провалилась по колено в сугроб.

Самым любимой моей выходкой была следующая — я поджидал пока Нинико пойдёт, по своим делам в туалет, выжидал немного, пока она успокоится на мой счёт, и с грохотом налетал на дверь с оглушительным воплем: «А-гей-гей-гей!» Я исполнял этот номер так часто, как только мог, и всякий раз Нинико, с чем попадало под руку, гонялась за мной по номеру называла: «маймуном» и «ешмаком» кричала, что набьёт мне морду так, что я не смогу ходить, Я с упоением разбрасывал на её пути стулья, опрокидывал тумбочки, отбивался полотенцами, что приводило меня в совершенный восторг и я орал на весь пансионат.

Комроты при нас состояла наша бабушка Варя, которую я как водится, совершенно не слушался. А бабуля постоянно следила за тем, чтобы я не вспотел, не промок, не простыл, что очень мешало мне полноценно отдыхать.

В первый же вечер бабушка посетовала на то, что у меня не было ночной шапочки, чтобы не простудить голову. Я захохотал, и надрыгав ногами, про это сразу забыл. Однако, на следующий вечер, укладывая меня в постель, бабушка откуда-то достала маленькую шерстяную шапочку, похожую на кардинальскую, только не красного, а синего цвета, сказала, что купила её в киоске пансионата и потребовала, чтобы я это дело надел. Я, было, поднял бунт, но бабушка напомнила про Минингита, и я ворча позволил нацепить на меня этот дурацкий колпак. Минингита я опасался. Я не представлял, как он выглядит в точности, но мне часто говорили, что «стоит дать ему шанс и он так схватит за голову, что на всю жизнь запомнишь». Так что Минингит являлся серьёзным типом, с которым лучше не связываться и теперь каждый вечер я был вынужден под сдавленное подушкой восторженное бульканье, издаваемое корчащейся от счастья Нинико, облачаться в эту дурацкую шапчонку, процедура которую я ненавидел всеми фибрами и скрижалями.

Наверное, даже страх к Минингиту уступил и я бы вышвырнул эту шапку в окно, но бабушка поклялась, что если шапка пропадёт, она немедленно позвонит родителям в Тбилиси. Звонок в Тбилиси и Минингит в одной связке — это было слишком и я терпел.

Каждый день я мечтал о том, что бабушка забудет про шапку, и я лягу в постель как нормальный человек, но этого не происходило. Бабушка была начеку, к тому же Нинико при первом же признаке бабушкиной забывчивости, всегда поспешила бы ей напомнить, иначе она оставалась без вечернего представления, которого ждала весь день и которое было для неё вознаграждением за мои дневные пакости.

Я понимал, что это должно быть чертовски смешно, но Нинико давилась смехом настолько вдохновенно, что я начал было подозревать неладное. Подозрения усилились, когда я заметил, что и бабушка издаёт смешки. Это было уже совершенно непонятно. Бабуле смеяться, в этой ситуации, не полагалось по штату. Что-то было неладно.

В общем, когда мы возвращались в Тбилиси, в поезде, моя коварная кузина открыла мне правду, которая была ужасна. Оказывается, бабушка вовсе и не покупала эту шапку в киоске, а перешила из женских поханов — длинных чуть не до колен, утепленных, пардон, трусов.

Нинико рассказала мне об этом даже не в последний день, чтобы ничего не упустить, а по пути домой, когда я уже проспал всю неделю в колпаке из трусов на голове, и ничего изменить было нельзя.

Оказывается. всю неделю, которую мы провели в пансионате, Нинико мечтала об этом моменте истины, часе моей расплаты за все её синяки и шишки. Она обещала рассказать всем: родителям, родственникам, соседям.

Самым кошмарным было то, что она прихватила шапочку с собой и, смакуя каждое слово говорила, что, рассказывая будет её показывать, как бы иллюстрируя свои слова, а потом когда обойдёт всех знакомых, принесёт в мою школу и её поместят в такую стеклянную коробочку на самом видном месте в классе. Я холодел от ужаса, а она хохотала так, что проводник заглянул в наше купе и поинтересовался всё ли в порядке. Тогда я возненавидел все шапки, а заодно усвоил на всю жизнь, то, что утверждение: «хорошо смеётся тот, кто смеётся последним» является аксиомой…

Согретый этими воспоминаниями я добрался до аэровокзала, пересёк его, и опять вышел на улицу, дождался в очереди такси и, как мне казалось: с большим достоинством, приветствовал таксиста фразой «Привет, командир!», которая является фанфарой для вступающего в Москву провинциала.

Путь мой лежал на маленькую улочку с родным названием Палиашвили, на которой в нескольких минутах ходьбы от Кутузовского проспекта притаилось постпредство Грузии. Зураб остановился в гостинице при этом учреждении. Про гостиницу постпредства слышал от друзей: Рамаза Далакишвили и Димы Павшенцева — которым довелось в ней пожить и которые очень хвалебно отзывались о тамошних «вот таки-и-и-и (при этом Рамаз и Дима одобрительно показывали большие пальцы), ну вот таки-и-их сырниках в сметане» на завтрак.

Я шикарно подъехал на таксо к гостинице, на прощание ещё раз назвал шофёра командиром. поднялся на второй этаж и разыскал нужный мне номер.

Выяснилось, что в этот час, когда порядочный человек успевает «шагнуть» за две с половиной тысячи километров, отмораживает себе нос и щёки, проезжает полМосквы — Зураб «только, что встал и принимает ванну». Об этом мне сообщает незнакомый земляк, который открыл дверь. Так же он сообщил, что его зовут Вахтанг, что он тоже живёт в этом номере, что номер на четверых, что администрация в курсе моего приезда, что одно из мест в номере моё, что Зураб меня с нетерпением ждёт, что больше всего мёрзнут уши, что с девушками лучше знакомиться на Калининском, а не на Кутузовском, где их тоже много, но они вечно спешат и им не до тебя, что таксисты последние сволочи и дерут втридорога из-за чего деньги быстро заканчиваются и как ни крути придётся ходить пешком. Тут Вахтанг утомился, умолк, налил мне стакан «Боржоми» и я получил возможность осмотреться.

Номер, как и весь мир представлял поле битвы, на котором громко выясняли отношения Хаос и Гармония. Спокойные кровати и тумбочки, культурные картины на стенах и строгие шторы подверглись натиску табачного аромата и винных паров. Скалистые горы окурков не умещались в пепельницах. По кроватям разбросаны журналы и пачки сигарет с изображением грустного верблюда. На столе початая бутылки ликёра «Папайя» с нашлёпкой валютного магазина. В углу несколько опустошённых сосудов. Спартанцам и пуританам здесь делать нечего, а Зураба можно было обвинить в чём угодно, но только не в том, что он провёл вчерашний день в Москве бесцельно.

Появившийся Зураб, восторженно сказал: — «Вах!» и заключил меня в объятия в которых сентиментальное признание вины за Цхинвали смешивалось с лёгким похмельем.

— Ну как долетел? Материал привёз?

Я кивнул.

— Это хорошо! Тут такие дела творятся!

— Я вижу.

Зураб удивлённо, словно это он, а не я только, что прибыл, покосился на пустые бутылки под столом и сказал, что «это так, издержки, а ты давай принимай душ с дороги»

Спустя час, я пробовал ароматную «Папайю» и слушал рассказ Зураба о том, как разворачивались события, после того, как мы с ним расстались у цхинвальской комендатуры:

— Ты ушёл по улице вверх, а я пошёл в другую сторону, куда-то свернул и вышел кна милицейский блокпост. Ребята меня пригласили погреться у печки. Там у них еда оказалась — лаваш, сулугуни. Угостили, вина, конечно, налили. От печки жар — в общем меня немного развезло. Я прилёг и сразу заснул. Сколько проспал не знаю — думаю с час или около того. Проснулся от стрельбы. В палатке никого. Ну я взял камеру, выглянул, а метрах в двадцати наш БТР медленно так выдвигается на позицию. Я его сразу на камеру «взял». А он проехал вперёд и как начал палить, чтобы подавить огонь — от баррикады прямо куски отлетали. Пыль, треск, огонь — кадры получились бешеные! Итальянцы сказали, что такого им ещё никто не привозил. Потом я вернулся в комендатуру и узнал, что ты недавно уехал с русскими и я подумал, что ты поздно вернёшься, а эти материалы надо немедленно в Москву…

— Ну, и как в Москве? — перебил я его.

— А в Москве всё просто замечательно! — обрадовался Зура, — Кроме итальянцев я вчера побывал у немцев на 2-м канале, у французов в «Антенн», в «Асахи», — Зураб загибал пальцы. А сейчас поедим и помчимся дальше — ещё надо к финнам, датчанам, канадцам и испанцам подскочить. Кое-кому из них я вчера уже звонил, и они ждут. У тебя, как материал — нормальный?

— Ничего. Вооружённые люди, укрывающиеся от обстрела. Кое-кто открывает ответный огонь из автоматов. Это крупным планом. Дальше — осетинская территория, снятая и с брони, и через окошко БТРа. Что ещё? Ах да! Миномётные воронки. Ещё кое-что по мелочам.

— Отлично, — сказал Зураб, — Нам есть, что показать. А теперь пошли и возьмём их всех тёпленькими.

Но сначала мы зашли в буфет. Обещанных Димой сырников в сметане, там не оказалось. Вместо сырников нам предложили омлет.

* * *

Мы застряли в Москве на неделю. Сначала занимались делами — первые два дня носились по корпунктам западных телекомпаний.

«Хеллоу! Хау до ю ду! Не нужны ли вам горячие кадры из Грузии? Ес, ес! Джорджия! Цхинвали! Стрелять понимаете, андерстенд? Ту шут… Донт индерстенд? Бах! Бах! Ба-бах! Оф корс, нью, шурли нью».

Нам пошёл фарт. Над Москва-рекой плясали крупные снежинки, на Тверской и Новом Арбате шалил ветер, он налетал упругими порывами, сметал снег, подбрасывал его обратно в воздух, чтобы опередив встретить там грудью, и снова погнать вниз на тротуар. Ветер хулиганил, злодействовал, изощрялся, порол горячку. Он сворачивал порошу в трубочку, превращал в волнистую линию, устраивал из неё круговороты, разбивал о стены домов и гнал позёмку извилистой линией дальше по тротуару. Всё это было для нас.

Отснятые нами кадры крутились в теленовостях на всех континентах. Мы поздно завтракали в только-только набиравшем тогда в Москве обороты заведении Пицца-Хат, и поздно ужинали в хороших ресторанах. Мы пили нектар, упивались им, давились, размазывали его по щекам…

Пустынная заснеженная улочка перед гостиницей постпредства. В свете фонарей видно как густо валит снег. Мы с Зурабом вышли на свежий воздух покурить. В будке напротив нас торчит постовой милиционер. Совсем молодой пацан вроде нас. Ему холодно и скучно. Мы докуриваем и начинаем перебрасываться снежками. Милиционер не выдерживает, выходит из будки и присоединяется к нам. Он неуклюже перебегает с места на место в огромных форменных валенках и натянутых на них калошах. Мы все хохочем и он громче всех.

Ещё мне запомнился валютный ночной бар «Солярис» в гостинице «Космос». Во входной билет входит порция джина с тоником. В одиннадцать вечера начинается парад шуб. По вечерам тогда в «Солярис» слетались самые пёстрые «ночные бабочки» Москвы. В вестибюле они небрежно стряхивают свои массивные, как пастушьи бурки, собольи и песцовые шубы. Под мехами обнаруживаются коротенькие ярко-алые или изумрудные мини юбки и высокие почти до самых юбок ботфорты. Между сапогами и юбками умопомрачительно виднеются узенькие полосочки чулок и когда девицы грациозными походками идут к стойке, свет ламп ложится на эти полоски и шаловливо играет на них.

Мы с Зурабом дуем джин или виски и вовсю глазеем по сторонам. Когда какая-нибудь путана оказывается неподалёку от нашего столика, мы пихаем друг друга под столом ногами и разгорячённо шипим: — «Давай! Давай! Ну снимай же её! А то уйдёт! Нет, ты первый! Нет, ты! Да ты только начни, а я поддержу! Предложи ей чинзано, она только этого и ждёт! Нет, ты первый! Ну, вот уже ушла — я же говорил!».

В три часа, когда бар закрывается мы допиваем то, что остаётся в стаканах и один из нас пьяно говорит другому: — «Ну вставай поехали спать. С тобой в такие места ходить нет смысла». Разумеется, следующей ночью всё повторяется. Постепенно мы осваиваемся, смелеем, предлагаем напитки, знакомимся, нас узнают, к нам подсаживаются, всё идёт comme il faut.

В конце недели мы вернулись в Тбилиси. В аэропорту нас встретили мои родители. После московских морозов и горячих ночей в «Солярисе» здесь тепло, по домашнему уютно и скучновато.

ГЛАВА 23

Луна вращается вокруг Земли и вместе они вертятся вокруг Солнца и уже втроём движутся вокруг чего-то ещё и так без конца. Издалека нам кажется, что Млечный путь сам по себе, а мы отдельно от него, но это иллюзия, мы являемся частью Млечного пути, частью космоса, частью чего то колоссального, хотя быть может и совсем небольшого, смотря откуда посмотреть и с чем сравнить.

Благодаря деньгам заработанных съёмками мы наконец расплатились с телефонными долгами, выплатили гонорары нашему внештатныму корреспонденту в Сухуми, прикупили кое-какую аппаратуру для агентства.

Дело пошло. Все западные журналисты, оказывающиеся в Грузии, первым делам звонят нам в «Иберию». Особенно часто у нас бывал в то время корреспондент ВВС Роберт Парсонс. Он почти в совершенстве владеет грузинским языком. По-русски, тоже говорит неплохо. Хотя и похуже, чем по-грузински. Кроме Парсонса, к нам частенько захаживал Реджэб Жордания — сын первого президента Грузинской республики, уехавшего после интервенции большевиков в 1921 году в США. Реджэб вырос в Америке. По грузински разговаривает с сильным английским акцентом. Ему за пятьдесят, он профессор литературы в каком то американском университете. Реджэб с удовольствием ходит с нами в рестораны и в компании. Он обожает грузинское застолье и по-детски радуется, когда на очередном сабантуе вдруг выясняется, что за столом сидит сын самого Ноэ. Реджэб очень этим доволен, долго хохочет и молниеносно становится гвоздём программы.

Вскоре мы опять побывали в Цхинвали, где провели два дня. Зурабу удалось снять целый бой в котором участвовали десятки человек с обеих сторон. Я же пробрался в одну из ночей на высшую точку Цхинвали — последний этаж гостиницы «Интурист» и «сделал» панорамму ночного города в момент обоюдного обстрела.

Цхинвали как на ладони — полыхали пожары, над ними рассыпались конфетти трассирующих автоматных очередей, где-то швыряли гранаты — вспышки пламени и гулкие удары, люди как только могли вышибали друг из друга дух. На обратном пути к комендатуре я провалился в заполненную снегом яму, чуть не полтерял камеру и долго барахтался в снегу неповоротливый в великоватых мне каске и бронежилете.

Затем Зураб со всем материалом опять улетел в Москву, а мы — Зура Хрикадзе, Тенгиз и я коротали дни в «Иберии», где нас частенько навещали Тавхелидзе, Вигнанский, Володя Саришвили или ещё кто-нибудь.

Между тем ситуация в Грузии обострилась. Наши соседи по этажу — демократы активно закупали оружие. То же самое происходило и в других оппозиционных правительству Звиада Гамсахурдиа партиях.

Против Гамсахурдиа единым фронтом выступили НДПГ Георгия Чантурия, Партия Национальной Независимости Грузии Ираклия Церетели, «Мхедриони» Джабы Иоселиани, Народный Фронт, Демократическая партия. Им противостоял правительственный блок партий — «Круглый Стол — Свободная Грузия». Республика окончательно распалась на два политических лагеря. На пороге стояли государственный переворот и гражданская война.

Для того, чтобы лучше осмыслить природу грузинского внутриполитического кризиса начала девяностых годов 20-го века, необходимо отступить назад во времени и вспомнить кое-какие полузабытые моменты истории Грузии.

С 1921 года Грузия находилась в составе СССР. За социалистический период Грузия три раза очень больно получала от Москвы по шапке. Первый раз это произошло как раз в 1921 году, когда Красная Армия вторглась на территорию независимого государства, разгромила его вооружённые силы и оккупировала территорию. За этим последовала аннексия, и название государства стало длиннее в четыре раза — Грузия стала Грузинской Советской Социалистической Республикой. Как вы понимаете, всё это происходило не бескровно. Так Грузия получила по голове от Советской власти в первый раз.

Следующая экзекуция имела место в 1956 году, аккурат после 20 съезда Компартиии СССР. Как известно, даже не интересующимся историей, после смерти Сталина к власти пришёл Хрущёв, который прославился своей борьбой со сталинизмом.

При этом не всегда вспоминают, что со сталинизмом Никита Сергеевич боролся не всегда. Его борцовские качества пробудились только после смерти Иосифа Виссарионовича при жизни которого Хрущёв был предан вождю настолько, что занимал очень высокие должности, но сам ни разу даже не «привлекался» и вышел из чисток девственно чистым.

Поскольку уже постфактум это обстоятельство Никиту Сергеевича здорово компрометировало, то антисталинскую кампанию он раскручивал на предельных оборотах. Перед ним стояли две задачи — уничтожить популярность Сталина в народе, и придумать объяснение причинам сталинизма, обелив при этом компартию. Важно помнить, что сам Хрущёв был коммунистом именно ленинско-сталинской школы и допускать ошибки, которые спустя тридцать лет после этого допустил Горбачёв, он не собирался.

Ни о какой перестройке советского общества речи не шло. Ни гласность, ни демократия, не плюрализм тогда и на пороге не стояли, а начинающий актёр Рональд Рейган был из самых малокалиберных зарядов в голливудской обойме.

На самом деле речь, шла о самой банальной, приправленной сведением личных счётов, борьбе за власть. Компартия же для Хрущёва была священна как Грааль для рыцаря Круглого стола, и рассказать о репрессиях следовало таким образом, чтобы полностью обелить КПСС.

С популярностью Сталина решилось просто. Популярность была названа культом личности — выражением — губкой, которое жадно впитало в себя всё — памятники при жизни на больших и малых площадях, названия населённых пунктов, гигантские транспаранты на стенах домов и даже хрипло яростный вопль рвущего голосовые связки командира «За Родину! За Сталина!». В общем популярность прикончили быстро — очень уж удачное выражение подобрали. Культ личности и никаких гвоздей! На вопросы о том, кто этот культ личности строил и, вообще, откуда он взялся такой, отвечать было не нужно. Тут сам Сталин невольно помог — научил всех не задавать лишних вопросов.

Но, кроме осуждения культа личности, нужно было ещё, как-то объяснить народу, кто повинен в репрессиях 30-х, 40-х, 50-х и объяснить так, чтобы ненароком не задеть КПСС — это напоминало детскую игру: «Да и нет — не говорить, белый цвет не называть…»

Вот тут то мы и подошли вплотную к тому, как Грузии всыпали во второй раз. Дело в том, что, поскольку, не обвиняя коммунистическую идеологию, объяснить то, что творилось в СССР в конце тридцатых годов, было невозможно, то политтехнологи Хрущёвской «оттепели» не придумали ничего более умного как свалить всё на грузинское происхождение Сталина. То есть, что-то вроде: — «Ох уж и лют был Хозяин! Ох уж и лют! Грузин одно слово! Чего тут удивляться! Дитя гор!».

Всех в СССР такое объяснение устроило. Только, что загнанным в Союз и даже пока не говорящим по-русски прибалтийцам и населению Бессарабии (молдаванам) было вообще до лампочки, кто, в чём виноват в этом большом сумасшедшем доме, в который они вдруг попали. Зачищенные со страшной силой от басмачей в двадцатые годы среднеазиатские республики, хранили молчание и собирали хлопок. Для советских славян — украинцев, русских и белорусов такое объяснение звучало вполне логично — поскольку ещё царская Россия вела долгую кровопролитную войну с северокавказскими горцами, образ всех кавказцев в славянском подсознании давно и надолго стал образом отрицательным (давайте забудем советские «кастрированные» учебники истории, и будем говорить, положа руку на сердце).

Для примера сошлюсь на Александра Сергеевича Пушкина. Недавно мне попалась на глаза книжка «Сказки» Пушкина, изданная в 1999 году. Совершенно случайно, наугад, я раскрыл её на странице 87, на зачитанной в детстве до дыр «Сказке о Мёртвой Царевне и о Семи Богатырях» и буквально остолбенев прочитал следующие строки:

«Перед утренней зарёю

Братья дружною толпою

Выезжают погулять,

Серых уток пострелять,

Руку правую потешить,

Сорочина в поле спешить,

Иль башку с широких плеч

У татарина отсечь,

Или вытравить из леса

Пятигорского черкеса».

Фразу «Серых уток пострелять» — я хорошо помнил с детства, а вот следующие забавы семи богатырей я совершенно позабыл. Во времена моей пионерской юности я и представить себе не мог, чтобы взрослые люди, добрые молодцы «тешили» себя тем, что рубили нацменьшинствам головы и такие забавы для них стояли в одном ряду с охотой на «серых уток». Оттого я тогда на эти строки и внимания не обращал, я их не понимал.

Разумеется, Пушкина при всех его арапских корнях и восторженных сборников стихотворений о Кавказе и особенно о Грузии, трудно заподозрить в нелюбви к татарам, черкесам или арабам (сорочина — это сарацин, арабский всадник), просто одной этой строчкой поэт без всякой задней мысли обнажил целый скрытый пласт геополитики Древней Руси. Кстати, подобные упоминания в изобилии встречаются у других русских классиков.

Словом семена темы кавказского происхождения Сталина упали на хорошую почву, дали богатый урожай и ответственной за тридцать седьмой год сделали Грузию.

Первыми зароптали студенты. Сразу после окончания 20 съезда КПСС, в Грузии начались студенческие митинги протеста. Студенты требовали прекратить нападки на Грузию и остановить антисталинскую кампанию. Следует понимать, что Сталин для многих грузин в те годы являлся тем же, чем Наполеон для французов, Пётр Великий для русских, Черчиль для англичан. Это был деликатный вопрос и он требовал иного подхода, нежели: «Что, суки, по Сталину скучаете?! Мы вам покажем кузькину мать!».

Но подход был именно таким. 9 марта 1956 года митинг на проспекте Руставели в Тбилиси был расстрелян советскими войсками. Считается, что тогда погибло сто, и было ранено триста человек. (Точное количество жертв неизвестно до сих пор). Загибаем второй палец.

В третий раз Грузию агонизирующая Советская власть высекла в 1989 году. Проспекту Руставели вновь довелось стать сценой драмы. По старому сценарию ночью на совершенно мирную акцию протеста спустили войска. Погибло двадцать человек, преимущественно женщины.

Таково в общих чертах отрицательное сальдо пребывания Грузии в СССР. Неудивительно, что антисоветское так называемое диссидентское движение в Грузии было очень активным. Это явление, которое возникло в шестидесятые годы, в Грузии, скорее всего, стало реакцией на мартовскую трагедию 1956 года.

Лидером грузинских диссидентов являлся Мераб Костава. Другой известной личностью антисоветского движения в Грузии стал сын известного писателя Константина Гамсахурдиа, Звиад Гамсахурдиа. В 1987, ещё при Советской власти диссиденты учредили политическую партию «Общество Ильи Чавчавадзе».

Так начался новый этап в истории Грузии — период крушения социализма. И вдруг произошло событие, которое мгновенно всё изменило. Так порыв ветра молниеносно сметает со стола разложенный пасьянс. В 1989 году в автомобильной катастрофе погиб Мераб Костава. Возможно не случайно. До сих пор многие доказывают, что это было политическим убийством, устроенным КГБ. Возможно это очередная конспирологическая теория, возможно и в самом деле так, но как бы там ни было — это роковая для Грузии смерть. Национально-освободительное движение лишённое признанного лидера практически сразу раскололось на два лагеря.

Грузия забродила как виноград в бочке. Звиад Гамсахурдиа не нашёл общего языка с другими диссидентами — Георгием Чантурия и Ираклием Церетели. Они стали ярыми врагами. В Грузии образовалось два мощных политических альянса, которые поглотили все мелкие организации — Блок партий «Круглый Стол — Свободная Грузия» со Звиадом Гамсахурдиа во главе и партии сплотившиеся вокруг Чантурия и Церетели.

На первых свободных выборах в Грузии 28 октября 1990 года победил Звиад Гамсахурдиа. Он набрал 62 % голосов и стал президентом страны. Парламентское большинство также у «Круглого стола».

Отношения между правящей партией и оппозицией (Чантурия, Церетели, Иоселиани и другие) обострялись. И одни и другие опирались на вооружённые группировки, возведённые в ранг политических организаций — Тетри Арциви (Белый орёл), Мхедриони (Всадники), Демократиули партиа и прочие.

МВД республики после распада СССР было политически деморализовано и в этой борьбе не участвовало. К тому же вскоре после того, как Грузия стала независимой, на севере страны, в Самачабло или Юго-Осетинской автономной республике, вспыхнул конфликт, спровоцированный двумя группами причин — во-первых недостаточно гибкой и даже «топорной» политикой новых властей в отношении осетинской автономии, а во вторых активной работой российских спецслужб, направленой на разжигание этнического конфликта, чтобы если уж потерять Грузию, то хотя бы оторвать от неё куски побольше. Собственной армии у Грузии тогда ещё не было, и воевать в автономии пришлось частям МВД. Таким образом, в момент, когда на руках у населения оказалось большое количество оружия (приобретаемого, кстати говоря, у российских военных — российские военные базы действовали на территории Грузии ещё более десяти лет) строевые полицейские подразделения — ППС, ночная милиция, ГАИ находились в регионе Самачабло или Южной Осетии. Это обстоятельство во многом объясняет криминальный беспредел, захлестнувший в то время Грузию. Вот такой была обстановка в 1991 году.

ГЛАВА 24

Основной боевой единицей оппозиции являлись «Всадники» Джабы Иоселиани, которых Звиад Гамсахурдиа (не безосновательно) именовал шайкой разбойников. Квартировали они на обширной территории бывшего комсомольского городка имени Бориса Дзнеладзе. С развалом Советской власти в Грузии комсомол самоликвидировался. Уютные, павильоны городка Дзнеладзе удобно оседлавшие предгорья восточного пригорода Тбилиси опустели, покуда в один прекрасный день Джаба не привёл сюда своих ребят, и они превратили эту территорию в боевой лагерь оппозиции.

В советские времена здесь под эгидой комсомола располагались всевозможные студенческие кружки и ассоциации — художников, математиков, техников. Комсомольский городок был превосходно оборудован и зимние квартиры у мхедрионовцев получились на славу и на несколько месяцев они стали полновластными хозяевами окрестных холмов.

Развязка наступила внезапно. В одну прекрасную ночь с холмов донеслась яростная стрельба, которая не смолкала почти всю ночь. С рассветом это злодейство прекратилось и по городу поползли зловещие слухи — чореби, которые мыльными пузырями плавно покачиваясь летели по улицам, лопались, уступая место следующим пузырям заполненными ещё более леденящими душу подробностями. В каждом районе (убане) курсировали свои местные убанские чореби, говорящие с акцентом этой части Тбилиси.

В Нахаловке утверждали, что, что накануне мхедрионелеби — «которых мы имели во всё для них хорошее, кацо!» постреляли гвардиелебс, «которых мы тоже имели во всё для них хорошее, кацо!», и ночью те взяли за это дело «отмаску» (выражение «взять отмаску» в Тбилиси использовалось в более широком смысле — реванш тоже считался отмаской) да так, что у «Скорой Помощи» не хватило автомобилей.

На Третьем Массиве рассказывали: «Слышь, кореша, грёбанные „Всадники“ ночью перессорились из-за девок и принялись палить друг в друга, а потом прибыли грёбаные мусора и всех забрали».

Авлабар с армянским акцентом говорил «Да, ара джан. Всё так и было, ара джан. Только полиция никого не поймал э! Полиция дома сидит э! Нет в город никакой полиция!».

Сабуртало клялся самым для него святым — своими «детскими» венами, что «Это всё полная чушь чеми децки венеби ра! На самом деле имела место тайная встреча Гамсахурдиа с лидерами оппозиции, во время которой один чатлах, чеми децки венеби ра, уронил автомат, тот выстрелил и это спровоцировало батки-бутки!».

Даже высокомерный Ваке, взирающиий на остальной город с высоты подъёма Варазисхеви и подножия Триалети, не выдерживал и вступал в дискуссию, утверждая, что никаких мхедроновцев вообще не существует, а стрельба явилась плодом больного воображения населения отдалённых плебейских районов.

Наслушавшись пересудов по пути, я в десять часов утра пришёл в «Иберию» и напринялся звонить по телефону в МВД, чтоб прояснить ситуацию.

Врали районы! Все мыльные пузыри мыльными пузырями и остались. Ни полиция, ни Национальная Гвардия к ночным событиям не имели никакого отношения. Всё обстояло гораздо серьёзнее. «Всадников» атаковало подразделение внутренних войск из состава 8 оперативного полка ВВ СССР дислоцированного в Тбилиси.

Именно этот полк, в своё время стал одним из трёх козлов отпущения за события 9 апреля 1989 года. Двумя другими козлами отпущения стали командовавший на тот момент Закавказским военным округом генерал Родионов и первый секретарь ЦК Компартии Грузии Джумбер Патиашвили.

Именно их осудили правозащитные организации, проклинало население и «клеймила» пресса.

На самом же деле вопрос о применении войск для разгона митинга в СССР мог приниматься только в Москве. Это аксиома. Это именно то, что не подлежит никакому сомнению. Усомниться в этом всё равно, что отвергнуть закон гравитации.

Ни командующий округом, ни первый секретарь такого приказа отдать не могут. В худшем случае командующий округом выполняет полученный им приказ. Его, конечно, можно обвинить, но он возразит, что для того и присягу принимал, чтоб приказы выполнять. Мнения же первых секретарей Москву всегда в таких вопросах интересовали мало.

Но никто тогда об этом не думал, все торопились выпустить пар. А задуматься, кто за всем стоял, извиняюсь за пошлый каламбур, стоило. Между прочим, задуматься об этом актуально до сих пор. Потому, что это может изменить кое-какие стереотипы. Ну-ка, ну-ка, кто был во главе СССР в апреле 1989 года?

Родоночальник перестройки, отец советской демократии, патриарх гласности Михаил Сергеевич Горбачёв. Он сегодня читает лекции о демократии в самых престижных университетах мира. Между прочим! Но никто кроме этого господина не мог отдать приказа о применении войск против народа в Тбилиси. Ну, никто!

Быть может, его просто не оказалось в нужный момент в кабинете? Он мог быть в отпуске, в больнице, на даче. Выйти в туалет, в конце концов. Мог? Да запросто, ей-богу! Живой человек! Но только войска при Горбачёве не только в Тбилиси народ убивали. Были ещё Вильнюс, Баку. И там демонстрации разгоняли пулями да сапёрными лопатками. Что же получается — каждый раз Горбачёв в больнице лежал или в туалете отсиживался и ничего не знал? Нет, господа хорошие, выходит, что всё он знал, и всё происходило с ведома этого человека, принимаемого сегодня на таком забывчивом Западе за великого демократа.

Итак Мхедриони «обидел» 8 полк ВВ СССР. Вообще определение политического статуса Грузии в то горячее время было расплывчато. Грузия ещё не провозгласила независимость — это произойдёт спустя пару месяцев — в апреле 1991. Но последние выборы коммунисты, впервые за семьдесят лет, проиграли. То есть Грузия частью СССР быть перестала, но и независимым государством пока не являлась. Её наводняли советские дивизии и в любой момент вполне могло произойти смещение неугодного Москве правительства.

Как мы уже знаем сегодня, этого не произошло. Вскоре грянет московский путч ГКЧП, который, как ни парадоксально, окончательно, доконал советскую империю. Героем, за неимением никого другого, стал Борис Ельцин. А деморализованный путчем Горбачёв так и остался в тени, под гнётом сбытий и набиравших вес политических оппонентов, главным из которых был Ельцин

Но тогда ситуация казалась весьма тревожной. События минувшей ночи показывали, что советские войска были готовы к активным действиям. Крайне сомнительно, чтобы инцидент был инициирован правительством Грузии. Гамсахурдиа был старым диссидентом и на такой непопулярный в Грузии шаг, да ещё после 9 апреля 1989 года, как договариваться с Москвой о подавлении оппозиции советскими войсками не пошёл бы ни при каких обстоятельствах. Потому, что (кем бы на самом деле не были «Всадники») это могло быть истолковано, как измена своему народу и означать молниеносный конец политической карьеры.

Так мне кажется. Но как оно было на самом деле неизвестно никому, кроме того, кто отдал приказ сверху. А он этого никому не расскажет. Как бы там не было «Всадников» из экс-комсомольского городка вышибли. Интересно то, что лагерь не был предварительно окружён. То есть бойня в планах организаторов этой акции не значилась, а планировалось всего лишь силовое вытеснение «Мхедриони» с занимаемой ими территории. Застигнутые врасплох «Всадники» рассыпались по холмам и отстреливались пока магазинах оставались патроны. Оказать серьёзное сопротивление регулярным войскам с бронетехникой они не сумели.

Днём из Москвы позвонил Зураб, он сообщил, что наши последние материалы из Цхинвали опять прошли «на ура», а итальянцы и немцы хотят самое позднее завтра утром иметь видематериал о захвате комсомольского городка русскими. Два условия — репортаж должен быть на «Бетакаме» и включать в себя интервью с кем-нибудь из российских военных.

Нужно было срочно «поднимать» оператора с «Бетакамом», нестись с ним на место ночных событий, всеми правдами и неправдами проникнуть через оцепление внутрь, «пробить» кого-то из, явно получивших приказ не общаться с прессой, вояк на интервью, отснять видео репортаж и вечером доставить кассету в Москву.

ГЛАВА 25

В городок Дзнеладзе мы проникли с парадного входа. Военных на въезде не оказалось. Посреди дороги одиноко торчал полицейский автомобиль. С этими договориться было не сложно. Милиция в Советской Грузии испытывала почтение к слову «ПРЕССА» на «корочках», ну а вид здоровенного «Бетакама» на плече у Васи придал ситуации торжественность, встать на пути у которой два рядовых мента (рядовых милиционеров за «пустые» погоны на тбилисском жаргоне называли «пуста-пуста», от русского «пусто», но произносимого с грузинским акцентом, что прижилось и даже русские тбилисцы говорили не «пусто-пусто», а именно «пуста-пуста») не решились.

Мы миновали пост и медленно покатили по дороге, которая плавным изгибом вынесла прямо на, зарывшуюся гусеницами в густую сосновую хвою, БМП (боевая машина пехоты). Сбоку стояли несколько человек в камуфляжах и масках. Знаков различия не видно, но заметно, что это сплошь офицеры. Они обсуждали стоящий посреди дороги, изрешёченный пулями микроавтобус. Завидев нас вояки захлопнули двери едва не прищемив носы — один за другим они резво нырнули в БМП и крышка люка со стуком упала вниз. Всё застыло, лишь ветерок легонько перебирал разлапистые сосновые ветви.

— Что делать? — спросил Вася. — Эти с нами говорить точно не станут.

— Снимай, что есть — микрач, БМП.

Вася взялся за дело. Он долго во вкусом снимал расстрелянный микроавтобус, потом навёл камеру на погруженную в спячку БМП… По-видимому, этого делать не следовало. Башня с пулемётом ожила, проворно поплыла вправо. Пулемёт вежливо опустился, словно склонившись в полупоклоне приглашал на танец, нашёл нас кольцом дула и замер. Вася успел отснять этот манёвр, и мы выполнили то, чего от нас добивались — убрались оттуда.

Не успели мы проехать и пятидесяти метров, как столкнулись с патрулём. Трое солдат под командой сержанта. Офицеров нет. Это большая удача. Завидев нас, солдаты поспешно скрыли лица под импровизированными масками — длинными воротами надетых под камуфляжные бушлаты свитеров. Шерстяные воротники живо расправлены до переносиц, лбы спрятаны под зимними шапками да касками. На нас в упор уставились четыре пары глаз и четыре калашникова.

Но мы тёртые калачи, Я объяснил солдатикам, кто мы и посулил великую славу оказаться уже завтра на телеканалах всего мира (сдержав, кстати, слово). После чего предложил закурить. Калашниковы немедленно взяты на ремни. Каски сняты. Шапки сдвинуты на затылки, воротники опущены, а из под них выглядывают смущённые ухмылки. Оказаться на телеэкране! Ауф! Я хорошо понимаю этих ребят — сам служил срочную в СА:

Что они знают о жизни?! Подъём! Стройся! Сапоги чисть! В туалет шагом марш! На зарядку строем! На завтрак с песней! На политзанятия живо! На работы! На обед с песней! На работы! На ужин с песней! Полы в казарме мой! Запевай! На вечернюю прогулку с песней! На просмотр программы «Время» строем! Отбой! Подъём! Отбой! Тревога! Отбой! Подъём, сука! Стирай мои портянки! Заводи дембельскую сказку на ночь! Громче, козёл! Ну, завтра я тебе устрою! Тихо дежурный идёт! Солдат, почему не спишь! Отбой не для тебя! Фамилия! Отбой немедленно! Подъём! Стройся! В туалет шагом марш! На зарядку…

Оказаться на телеэкранах всего мира посреди этого океана муштры и дедовщины всё равно, что набрести зимой на цветущее персиковое дерево.

Мы торопились. В любую минуту ммогли нагрянуть офицеры и не бывать служивым на евроканалах. Вася завёл свою шарманку, я задал вопросы, сержант ответил. Мотор! Снято! Скорого вам дембеля, пацаны!

Мы поехали дальше и первый же поворот вынес нас на кордебалет. Прямо перед нами стая бронетранспортёров и крытых брезентом армейских грузовиков. Вокруг техники, как букашки копошились солдаты и офицеры. Наше появление произвело сильный эффект, нам даже не дали приблизиться.

Кордебалет замер, словно фиксируя танцевальный подъём на полупальцах. Все на мгновение застыли, и волна камуфляжей понеслась на нас. Срывались с плеч автоматы, сухо клацали затворы, вгоняя патроны в патронники, лица бегущих принимали цеметное выражение, которое застывало так быстро, что становилось непонятно смогут ли они когда-нибудь улыбаться или хохотать, удивлённо приподнимать брови, складывать губы трубочкой. Казалось, что, если они захотят пить и поднесут к губам стаканы, то не смогут действовать застывшими губами и прольют воду себе на животы.

Боец на правом фланге решил обойти командира и вырвался вперёд, но споткнулся и красиво подняв руки над головой растянулся на земле. Оказавшийся сзади, прапорщик с удовольствием на полном ходу наступил на спину упавшему рядовому полевым яловым сапогом, припечатав того к каменистому склону. Всё это делалось в нашу честь!

Пора было уходить. Не теряя достоинства мы ускоренным задним ходом каким то невероятным чудом вписались в поворот! Развернулись и погнали обратно, мимо изрешеченного пулями «микрача», мимо БМП с его негостеприимным пулемётом, мимо полицейского поста на въезде. Когда мы оказались в горолде, я спросил у Васи:

— Т-т-ты с-с-снял это?

— К-к-кажется с-с-нял, — отвечает Вася.

Скупой зимний вечер, медленно, как огромный жук, полз по городу на запад. Казалось жук расправил свои гигантские надкрылья и закрыл ими солнце, так, что позади него на востоке оставалась темнота, в которой тонули итальянские дворики, резные веранды, церкви и скучные советские микрорайоны. Всё это медленно погружалось в ночь, которую автомобили пытались испугать жёлтыми фарами.

Мы отправились на телевидение, где смонтировали из отснятого материала две рабочие версии. Одна для итальянцев, другая для немцев. Это разные моменты, разные ракурсы, разные вопросы солдатам. Сделать просто копию нельзя. Должен быть соблюден принцип эксклюзивности.

Покончив с этими делами я направился в «Иберию», где меня ждал Тенгиз. Он всё утро просился со мной в Москву, — «Вечно я за вас в агентстве сижу, ну возьми в Москву, ну возьми с собой!» Я посоветовал ему не раскатывать губы, а заниматься делами. Но про себя решил захватить его. Действительно пусть поглядит первопрестольную. Дело святое. А агентство вполне можно оставить на Володю Саришвили, который к тому времени покинул «Вечерний Тбилиси» и временно стал на якорь у нас в «Иберии». Я объявил Тенгизу, что он летит со мной в Москву. Эта новость привела студента в такое возбуждение, что я прогнал его домой: «Иди, иди. Перед перелётом тебе необходимо выспаться, а то увидишь большой город — сердце не выдержит. И не забудь, в семь утра ты должен быть в аэропорту!»

ГЛАВА 25

На этот раз самолёт заполнен пассажирами под завязку. Мы с Тенгизом заняли два из трёх смежных кресел и обнаружили, что третьим, оказался какой то иностранный гражданин.

Лететь по соседству нам два с половиной часа и поскольку молчать стало бы суховато, мы провели рекогносцировку в ходе которой не обнаружилось ни малейшего признака того, что наш сосед понимает грузинский или русский языки. Тогда мы с Тенгизом мобилизовали все наши ресурсы английского языка, и выяснили, что Мистера-по-русски-ни-слова звать Брайан, он свой брат журналист — репортёр какой то английской газеты. Этот тип оказался не просто своим, а своим в рубашку, настоящим злодеем — не успели мы познакомиться как он растегнул стоящий в ногах синий саквояж и выудил бутылку «Боржоми».

— Тша-Тша! — с чувством произносит он и в избытке чувств прищёлкивает ногтем по этикетке.

— Нет-нет. Это никакая не Тшатша, а «Боржоми», грузинская минеральная вода — объяснил Тенгиз, — Гуд! Вери гуд! Бьютифул! Полезно для желудка… гуд фор этот… как его… стомаг.

— Ноу! Тша-Тша, — настаивает англичанин.

— Нет. «Боржоми», — настаивает Тенгиз.

— Да погоди ты! Заладил «Боржоми!», «Боржоми!», — он, кажется, говорит, что это чача.

— Ес! Ес! — с энтузиазмом закричал Брайан, — Тша-Тша! Тша-Тша!

В бутылке, вместо минералки, действительно обнаруживается превосходная медовуха — деревенская чача, настоянная на мёде. Ну разве могли мы допустить, чтобы англичанин, оказался более весёлым товарищем, чем грузины?! Конечно нет. Мы извлекли из нашего баула, пузатую бутылку «Шота Руставели»^[10].

Тенгиз немедленно отправился к стюардессам за стаканчиками и шоколадками. К тому моменту, когда лайнер, промахнув ВПП, устремился ввысь, веселье было в самом разгаре. «Тша-Тша» и «Руставели» хорошо распробованы — чтобы никто не обиделся, мы пили по очереди — чачу, затем коньяк и так далее — и на душе каждого из нас расцветал тот самый виноградник в котором самые мелкие ягодки размером с Боржомское ущелье. У нас с Тенгизом с Боржомское ущелье. У Брайана с графство Суссекс.

Спустя час англичанин готов. Каждые десять минут он, нарочито улыбаясь, убегал в конец салона, к туалетам, откуда приходил мокрый и грустный, но с чисто британским упрямством не унимался и разливал. Наконец истомившееся дитя Альбиона заснуло, зажав в руке одноразовый стаканчик в котором, как Темза плескалась недопитая чача.

— Ты его напоил! — подвёл итоги Тенгиз.

— Я его напоил?!

— Конечно ты, а то кто же! — Я тебе моргаю, моргаю…

— Ишь, какой моргун. Зачем ты ляпнул, что шотландцы пьют крепче англичан! Кто тебя за язык тянул? Он как это услыхал — полный стакан чачи хлобыстнул. После этого и спёкся!

— А, кто бухтел про то, как в древности топили в вине?! — возразил Тенгиз, — Кто зажигал, что «вот нам бы такое нипочём, так, что давайте ещё по одной!».

Когда самолёт приземлился, Брайан наотрез отказался просыпаться и вообще забузил. Подхватив строптивца с двух сторон под локотки, мы повели его к трапу. Внизу иностранца поджидал сотрудник британского посольства с русской переводчицей. При виде Брайана англичанин восхищённо присвистнул, а барышня приложила ладони к щекам и и воскликнула. «Ребята, что же вы с ним сделали!».

Мы поспешно передали им икающего Брайана, одновременно указав друг на друга, сказали: «Это он!» и скрылись в подкатившем автобусе.

В конце недели мы с Тенгизом вернулись в Тбилиси, чтобы поспеть к чудо-митингу на котором планировалось запалить чучело Горбачёва. В 1991 году в СССР не каждый день сжигали чучело генерального секретаря ЦК КПСС и западные телевизионщики восхитились масштабом акции. Мы решили, что я полечу, организую материал, и переправлю его через бортпроводниц в Москву, Зурабу.

Рейс на Тбилиси задержали, и мы застряли во «Внуково» на сутки. Всё это время мы бродили по переполненному аэровокзалу в поисках свободного места — «чуть-чуть посидеть», и от нечего делать наблюдали за тем, как как русско-чеченская сборная по напёрсткам «обувала» наиболее азартную часть тяготящейся ожиданием своих рейсов аудитории. Под утро мы, буквально, валились с ног, и, когда попали в самолёт, моментально заснули и проспали весь полёт крепким здоровым сном,

Митинг в Университетском саду разочаровал. Ораторы не проявляли огонька, выплёскивая в заскучавшую толпу порции неаппетитной, как плохо разогретый суп, политбалталогии. Лозунги на транспарантах давно приелись, дело не спасала даже зелёная и красная тушь: которой их намалевали. Спецэффектов тоже не было. Поговорили, похлопали, разошлись.

Я позвонил в Москву, сообщил Зурабу о том, что материала не будет и поехал домой спать — здорово устал в этом круговороте событий.

ГЛАВА 25

Начало весны 1991 на удивление спокойно для нас. На улицах бурлят страсти, бушуют митинги, сотни потных ладоней сжимают в карманах пистолеты и готовы в любую секунду выдернуть их из карманов. Но в нашем крохотном офисе на втором этаже здания ГУГА над проспектом Руставели, мирно, тепло и уютно.

Зураб застрял в Москве «решать вопросы», второй Зураб — Хрикадзе тоже куда-то уехал, а личный состав — Володя, Тенгиз и человек, которому пришла в голову странная мысль написать эту книгу, встречались в «Иберии» и принимались стряпать утренний блок новостей. Покончив с этим, мы подкреплялись вкуснейшими горячими хачапури из расположенного рядом кафе «Воды Лагидзе». Ах, как вкусны были эти славные увальни, щедро наполненные, тягучим сыром — слоёные пеновани^[11], или круглые, обжаренные лепёшками хачапури по-имеретински, или аджарские хачапури — запечённые с яйцом на сыре и кусочком тающего сливочного масла!

После сытного завтрака нужно было возвражаться к делам и кто-нибудь из нас лениво потягиваясь (чаще всего Володя) говорил: А не покидать ли нам каматели^[12]?

Со стола живо сметаеталось всё лишнее, из шкафа — паноптикума извлекались огромные обшарпанные нарды и рабочий день начинал набирать обороты. Проигравший лез под стол, и сидел там до окончания следующей партии. Чаще всего под столом сидел Володя, который всякий раз при этом утверждал, что является чемпионом своего двора.

Я относился к этому с недоверием, потому, что Тенгиз вторил Володе и уверял, что он тоже чемпион своего сухумского подъезда. Даже Зураб как-то говорил, что был чемпионом двора по нарды в Рустави.

Но такого просто не мгло быть! Теория вероятностей крайне скупа и не оставляет шансов на то, чтобы в «Иберии» собрались одни чемпионы дворов по нарды. Я думаю, что в Грузии, где в нарды играть любят до чрезвычайности, склонны сильно преувеличивать свои победы. Когда человек усаживается перед доской и берёт в руки каматели, когда подброшенные в воздух они взлетают и падают, отражаются своими пятнистыми боками в горящих глазах зрителей, с нетерпением ожидающих своей очереди — открываются шлюзы его фантазии. Поэтому, когда при мне говорят такое — я улыбаюсь и молчу. Потому, что отлично знаю, что в моём дворе чемпионом по нарди был я. Но это так, к слову пришлось.

На партийку-другую заглядывали демократы, которые по-прежнему являлись нашими соседями по этажу. Собственно они уже не демократы, а национал — демократы, поскольку Демократическая пария влилась в НДПГ Георгия Чантурия. Сидевший под столом (обычно Володя) сообщал всем входящим, что: «Я проиграл случайно, а вообще то я чемпион своего двора» и вел оттуда политические диалог с демократами, что очень веселило присутствующих.

К часу дня мы тремя тбилисскими мушкетёрами шли прошвырнуться по Руставели и поглядеть, что нового носится в воздухе. Газированные воды Лагидзе нам отлично заменяли бургундское, набережная Куры, набережную Сены, проспект Руставели, Елисейские Поля. Словом Тбилиси для нас был лучшим из Парижей!

Итак, и это ритуал — мы пропускали по стаканчику «сливочной с шоколадным» в «Водах Лагидзе», хранящих в секрете рецептуру своих бархатных сиропов с девятнадцатого века, совершали променад до площади Свободы (бывшей Ленина) и обратно. Затем мы готовили дневной блок новостей, рассылали его подписчикам и к четырём расходились по домам. В случае проявления политической активности — митинга, демонстрации, мордобоя или съезда партии — посещали мероприятие, которое обычно всё равно завершалось мордобоем.

В этих трудах пролетела неделя. Мне стало скучно, и я решил проехаться в Ереван, куда меня эмоционально зазывал Мишка Вигнанский — у него очередная командировка и ему в очередной раз было «в лом» переться одному. Я прихватил Тенгиза в качестве оруженосца, и оставил агентство на попечение чемпиона-своего-двора-по нарды, большого поэта, так себе гитариста, непревзойдённого выпивохи, и самого верного друга, которого можно себе пожелать Володи Саришвили.

В Ереване мы провели три дня. Я приехал туда впервые и это впечатление стало очень приятным. Может для избалованного старинной архитектурой тбилисца, петебуржца или одессита или город не блеснёт самобытностью, но, во всяком случае, он прекрасно ухожен и чист. Узелок больших и маленьких улиц, микрорайонов и пригородных селений окружён великолепными горами. Воздух чист и свеж — здесь прохладнее, чем в Тбилиси.

Мы побывали в штаб-квартире Армянской Национальной Партии (АНА), тогда недавно созданной, но популярной политической организации. Встретились кое с кем из руководства Армении. Любое интервью косогором скатывалось к разговорам об армяно — зербайджанском конфликте. Война за Нагорный Карабах была тогда в разгаре и это самая актуальная тема в Армении. Кроме того, над страной зловещими призраками витали воспоминания о Сумгаите, и это ожесточало сердца людей.

На второй день нашего пребывания в Ереване, мы заблудились и не могли вспомнить ни названия гостиницы, в которой остановились, ни адреса. Единственное в чём мы твёрдо убеждены, что это где-то в центре. Мы нескончаемо долго слонялись по центру Еревана в поисках гостиницы и наткнулись на неё тогда, когда потеряна всякая надежда, вновь увидеть наши чемоданы.

В Тбилиси мы вернулись на маршрутном такси, проехав по пути мимо развалин разрушенного чудовищным землятрясением в декабре 1988 года города Спитак.

Поездка в Ереван оказалась для меня последним путешествием в качестве «иберийца». Вскоре я покинул уютную комнатушку, к которой так привык. Отчего я ушёл из «Иберии»? Какая то роковая, непонятная мне особенность моей судьбы, делающая меня человеком-перекати-поле, который, никогда не остаётся долго на одном месте.

В общем, «Иберия» молниеносно превратилась в очень яркий, но уже пройденный этап жизни и вместе с ворохом воспоминаний осталась позади. Этот период совпал по времени с окончанием юрфака ТГУ и мне бы самое время подаваться в следователи или адвокаты, но СССР разваливался на глазах вместе со своей правоохранительной системой и устраиваться было некуда. Наступила пора шатаний.

Сначала я оказался в информационно-коммерческой фирме «Гза» (по-грузински «Путь»). Вместе со мной свой якорь тут бросил Володя Саришвили, не пожелавший оставаться в «Иберии» после моего ухода. Чуть позже в «Гза» начал работать Илюша Николов, которого я знаю то ли с шестого, то ли с седьмого класса. Илюша учился в одном классе с моим самым главным школьным другом Бесиком Парлагашвили, до того, как тот перешёл в шестом классе в нашу школу. Перейдя к нам он продолжал дружить с Илюшей и в итоге познакомил нас.

Илюша, по национальности тбилисский грек, а по жизни такой же раздолбай, как и я, был, что называется рубаха — парень. Поэтому мы с Илюшей сразу нашли общий язык и когда Бесик, который, в отличие от нас, был круглым отличником, математической гордостью школы, победителем городских и республиканских олимпиад по точным науком, попросил меня пристроить его куда-нибудь, я с удовольствием представил Илюшу Николова директору «Гза». Он влился в коллектив, принёс с собой свежие анекдоты и пикантные рассказы о своих богатых эротических похождениях, чем быстро завоевал уважение коллег.

Фирма «Гза» занимала один из кабинетов в бывшем здании горкома комсомола в районе Сололаки. Нас было шесть или семь человек. Поутру мы набивались в комнату как сельди в бочку и принимались малевать человечков, рассказывать анекдоты и обсуждать стратегию развития компании. В два часа шли обедать в «Рачу» — чудо — обжорку в Сололаки, где божественно готовили суп-харчо и «оджахури» — жаркое по-грузински в котором изобилие крупно нарезанного жареных картофеля и мяса щедро приправлено свежей зеленью и чесноком.

После обеденного перерыва возвращались в офис продолжать малевать человечков и обсуждать стратегию развития компании. В «Гза» мы пережили московский путч ГКЧП и серию землятрясений в три или четыре балла пришедшихся на Грузию весной девяносто первого — толстый и добродушный тбилисский осетин Анзор говорил, что-то глубокомысленное про маркетинг и тут стол подпрыгнул, мы замерли и дружно снявшись с мест, плавно понеслись на выход. В коридоре устрашённый стихией Анзор прокладывал широкий проход в толпе спасающихся обитателей здания и нам было удобно следовать в этом фарватере.

Что же до ГКЧП, то хорошо помню, как все решили, что вот на этом самом месте и кончилась вся перестройка. «В самом деле, — подумал среднестатистический гражданин, — как же я — болван, мог подумать, что СССР вот так просто рухнет! Это же СССР! Не иначе как завтра опять всех хватать начнут! А не наговорил ли я за это время лишнего?!».

Президент Грузии Звиад Гамсахурдиа спешно принял указ о расформировании Национальной Гвардии Грузии и создании на её базе внутренних войск. Национальная Гвардия — структура чисто военная, подчиняется министерству обороны. Союзной республике, как известно, иметь МО и армию было не по рангу. — это в Советском союзе структуры федеральные. ВВ же подчинялись министерству внутренних дел и их иметь не возбранялось. То есть если ГКЧП победит, то придраться не к чему, если проиграет, то и беспокоиться не о чем. Кстати, словосочетание «национальная гвардия» в Лету тогда ещё не кануло. Власти зачем то прицепились к слову «гвардия» и с акробатической ловкостью назвали «перекрашенное» войско: Национальная гвардия — Внутренние войска Республики Грузия. Путч в Москве не прошёл, а новый статус грузинской армии таковым и остался, как память о ГКЧП.

После тбилисских землятрясений и московского путча. Володе пришла в голову идея издания астрологического календаря. Он развил кипучую деятельность — нашёл астролога и художника, обегал газетные киоски, решая вопросы сбыта, занимался поисками бумаги, уговорил вернуться астролога, которому не заплатили, потом помчался за художником обидевшимся на то, что его концепция водолея не встретила понимания коллектива, тем временем астролог опять начал требовать оплаты и Володя полетел за ним…

Вот решены вопросы сбыта и распространения, довольны художник с астрологом, утомлённый Володя подкрепляет силы молодым «Ркацители» — календарь издан и даже распространён по киоскам. Проект успешно завершён… Но капризный потребитель не жаждет приобрести астрологический календарь, и тираж оказывается, частично в офисе, частично дома у Володи, который навязчиво раздаривает его друзьям и знакомым.

Впрочем, я уже на новом месте — в информационном агентстве «Ипринда», где с головой окунулся в привычную по «Иберии» репортёрскую работу. Я простоял в этой бухте всё лето 91-ого. Ранней осенью ветер обстоятельств вновь сорвал меня с якоря и вынес в открытое море суеты. Я умудрился проскочить между рифами безработицы и отчаяния и вошёл в новый порт. На этот раз я оказался на кабельном телевидении — точнее в информационном агентстве кабельного ТВ. Собственно агентства как такового ещё не существует — мне как раз предстоит его сколотить. На это ушёл остаток лета и осень. Наступил декабрь 1991 года.

ГЛАВА 27

22 декабря в Тбилиси ударили пушки. Оппозиция выступила в поход на Дом правительства. Государственный переворот назревал долго и болезненно как гнойный фурункул. Разногласия между «Круглым столом» и «Национальным конгрессом» давно уже приняли взрывоопасный характер. Лидеров оппозиции — Джабу Иоселиани и Георгия Чантурия бросили за решётку. Власти не санкционировали митинги оппозиции, но это уже никого не останавливало. Грузинская фронда чувствовала себя полной сил, поскольку командующий Национальной гвардией Грузии, Тенгиз Китовани выступил против правительства, примкнув к оппозиции. С собой он привёл целую армию — с Китовани в стан оппозиции перешла часть Национальной гвардии на танках и бронетранспортёрах. Вся эта рать разместилась лагерем, на берегу «Тбилисского моря» — обширного исскуственного водоёма на окраине города. Причиной перехода Китовани на сторону оппозиции стал его конфликт с Гамсахурдиа после упоминавшегося выше президентского указа, по которому автономная прежде Национальная гвардия Грузии стала придатком МВД. Антиправительственные митинги набирали обороты, под конец они превратились в многотысячные собрания вооружённых людей, на которых звучали открытые призывы к перевороту.

Мятеж Китовани и его гвардейцев — самая, пожалуй, тяжёлая гиря на чаше весов, это переломный момент в расстановке сил, который значительно усилил оппозицию и ускорил развязку. Кроме того, он стал серьёзнейшим психологическим фактором (положительным для оппозиции и отрицательным для правительства) значение которого нельзя недооценивать. Толчком же к перевороту послужили аресты Иоселиани и Чантурия.

Утром 22 декабря проспект Руставели в районе старейшего отеля Грузии гостиницы «Тбилиси» перекрыла бронетехника. Заправочный пункт тяжёлой техники устроили в самом подходящем для этого месте — у здания тбилисского Театра Оперы и Балета, что с одной стороны подчёркивало драматизм ситуации, а с другой напоминало о том, что Грузия поющая и танцующая страна.

Бронетехника на фоне оперного театра выглядела бутафорией к какой-нибудь современной постановке оперы Верди. Казалось, что люк переднего танка вот-вот откинется, оттуда вылезет Фальстаф или Дон Карлос и запоёт.

Танки пыхтели, сбивали асфальт, медленно продвигаясь, брали в кольцо Дом правительства. Над любимым кафе тбилисцев — «Воды Лагидзе» билось полотнище с широким красным крестом. Тут развёрнули перевязочный пункт. В Александровском саду напротив здания старого Телеграфа — закрепились автоматчики из оппозиционных партий.

В окружённом оппозицией Доме правительства находилась съёмочная группа ТВ Грузии. В прямом эфире один за другим выступали члены кабинета и депутаты проправительственных фракций парламента. Отчаянные призывы к населению защитить законное правительство прерывались взрывами. Артиллерия долбила по зданию прямой наводкой — при очередном громовом ударе прыгала видеокамера, вздрагивали и пригибались к столу выступающие.

В центр города просочились немногочисленные группы сторонников Гамсахурдиа — «звиадисты». Обычные горожане — они безоружны и неорганизованны. Пробиться к Дому Правительства эти люди конечно не могли и укрывшись от пуль за углом кинотеатра «Руставели», они растерянно наблюдали за тем как на фасаде здания рвутся пушечные снаряды.

Дом правительства оказался крепким орешком и устоял. То ли на заре социализма строили намного лучше, чем при развитом социализме, или оппозиция не обладала навыками грамотного применения артиллерии? Но всё, чего удалось добиться пушками — это продолбить бесполезную дыру, до которой невозможно было добраться по причине того, что она находилась очень высоко от земли, под самой крышей здания, да разнести две из шестнадцати колонн, символилировавших шестнадцать (с учетом Карело-Финской) союзных республик.

Так началась финальная стадия конфликта, который, в зависимости от убеждений, можно называть государственным переворотом, революцией, путчем, освобождением от тирании или свержением законного правительства. Историю всегда пишут победители и всё, что нам известно о том чего сами мы не видели — субъективно. Вероятно в этом кроются мотивы побудившие меня написать эти страницы — поделиться не услышанным, а тем, что происходило на моих глазах.

Как бы там ни было, СССР разваливался, а в истории человечества развал империй всегда сопровождается политическим, экономическим, и криминогененым хаосом в котором неизменно находятся три важные составляющие любого конфликта — разногласия, лидеры, толпа.

* * *

Время мягко окутывало сумерками израненый проспект Руставели. Темнота скрывала стелящийся над центральным районом дым, пунктирные узоры автоматных очередей на фасадах опустевших домов, разбитые снарядами стволы многолетних платанов, скалящиеся осколками стёкол витрины… Под ногами звенели недавно остывшие гильзы.

Над крышами зарево — горела знаменитая 1-я школа. Школу сожгли взрослые, не дети. За кинотеатром «Руставели» догорал летний ресторан, огонь охватил здание КГБ Грузии на примыкающей к Дому правительства улице Леси Украинки. У старого Телеграфа обгорелые остовы двух грузовиков. За ними притаилась полевая пушка, направленная дулом на Дом правительства. Тишина.

Я нажал кнопку «отъезда» и, охваченная пламенем, крыша первой школы поплыла назад, а в левый угол кадра «въезхал» мрачный силуэт Дома правительства. Синие сумерки чернеют, снимать больше нет смысла.

Мы с Димой молча пошли вниз по проспекту Руставели, мимо станции метро Площадь Свободы, совсем недавно носившей имя Площадь Ленина. Напротив универмага Тбилиси разбросаны раскрытые чемоданы с чьим то добром. Люди из окрестных кварталов эвакуировались впопыхах. На земле ворохом рассыпаны полотенца, раскинув ноги и руки на асфальте лежит кукла с закрытыми глазами.

Мы пошли в обход, торопясь выйти из зоны уличных боёв. Спустя пятнадцать минут вышли к гостинице «Иверия», где нас ждала машина кабельного телевидения «Аиси». Водитель засыпал нас вопросами. Мы оба подавлены и устали как собаки, но он ждал нас полдня и надо было утолить его любопытство.

— Первая школа горит. Гостиница «Тбилиси» тоже. Старый Телеграф разбит. Дом правительства? Да нет, цел почти. Только дырку в нём пушки пробили. Две колонны разнесли, на арматуре держатся. И очередями фасад здорово разукрасили.

— Летний ресторан за кинотеатром знаешь? — вспомнил Дима.

— Как не знаю! Сколько раз там с друзьями был.

— Совсем сгорел. Целиком.

— Вай-вай-вай! — расстроился шофёр. Больше он не расспрашивал нас, хмуро и сосредоточенно погнал по проспекту Мира, свернул на Сабурталинскую улицу, где жил Дима.

— До завтра.

— Пока.

Дима скрылся в подъезде, а мы поехали дальше, миновали ипподром, пересекли улицу Павлова, проспект Важа Пшавела, выезхали на Асатиани. Вот я и дома.

* * *

Утром следующего дня мы с Димой опять высадились у «Иверии». Скупой, лишённый сочных красок, зимний рассвет чёрно-белым негативом наползал с востока на темноту и смешиваясь с ней расплывался по чёрному небу тускло-синими полосами. Синего цвета прибывало, он светлел пока не растворил в себе редкие в просветах облаков звёзды. Воздух нёс прохладу и сырость.

С проспекта Руставели слышались автоматные очереди. Никаких серьёзных позиционных перемен минувшей ночью не произошло. В Тбилиси исход уже был ясен, а в Западной Грузии, на которую «Круглый Стол» имел сильное влияние, нет. Недаром в одном из выступлений Звиад Гамсахурдия сказал: «За мной стоит вся Грузия. Против меня только города!».

«Всей Грузии» президенту не хватило. Оказалось, что в Грузии всё решается в Тбилиси, где живёт четвёртая часть населения страны.

По улице Табукашвили мы вышли на Руставели у Александровского сада. В саду наткнулись на позицию антиправительственных сил. Человек десять отдыхали, укрывшись за парапетом. У одного ручной гранатомёт, у остальных АК. Двое наблюдали за Домом правительства. Время от времени они выпускали короткие — в три-четыре выстрела очереди.

Тут нам с Димой выпал фарт. Метрах в тридцати от нас, за широким стволом платана, прятался автоматчик. Он то и дело высовывался, стрелял по Дому правительства и укрывался за стволом. Я снимал его как раз в тот момент, когда он в очередной раз с нахальным увлечением непрофессионала выпускал длинную очередь. Сразу несколько пуль присланных в ответ противоположной стороной, с силой ударили по стволу за которым он стоял. У меня крупный план и отлично видно, как искорки врезаются в ствол, как пошатнулось дерево, как разлетелась отбитая кора, ветки, взметнулась пыль, как отчаянно вжалась с противоположной стороны в ствол человеческая фигура. Кадры получились, что надо!

Мы с Димой перемещаемся к Дому правительства. Бежим пригнувшись, короткими перебежками, укрываясь за всем, что можно использовать для укрытия. Добежав до угла очередного здания, садимся на асфальт передохнуть.

В нескольких метрах лежит убитый мужчина. Между штаниной и ботинком виднеется чёрный носок, который погибший надевал утром, возможно совсем недавно, не подозревая о том, что надевает носки последний раз в жизни и вообще всё делает в последний раз — смотрится в зеркало, причёсывает волосы, закрыв дверь, прячет ключ в карман: спускается по лестнице, выходит из подъезда, зябко поведя плечами идёт по улице…

У соседнего подъезда стояла пожилая женщина, она и с ужасом ни к кому не обращаясь громко говорила, почти кричала по русски: «Почему он лежит на земле?! Почему он здесь лежит?!».

Дом Правительства измордован. Выложенный светло-кремовыми мраморными плитами, фасад изрешёчен пулями, две центральные колонны разбиты снарядами — одна из них перешиблена полностью и развороченные бетонные глыбы с остатками мрамора висят на внутреннем каркасе из арматуры. В верхней части здания чуть правее и ниже герба ГССР (его уберут позднее) зияяли два отверстия по полметра в диаметре.

Началась сильная стрельба — она усиливалась, давила, оглушала. Мы убрались в спасительные боковые улочки. До самого вечера мы блуждали в зоне прилегающей к осаждённому Дому правительства, выискивали оптимальные планы, кружили по узеньким улочкам, порой забирались в самую гущу боя. Сколько раз Фортуна ухватывала нас за воротники и в самый последний момент оттягивала от пули, известно ей одной. Спасибо тебе, Фортуна!

Под вечер меня таки угостили рикошетом. Автоматная пуля врезалась в стену дома за моей спиной, и чиркнув об асфальт несильно ударила под коленку. Она совсем горячая — обожгла мне подушечки пальцев, когда я поднял её.

Оппозиция так и не взяла Дом правительства. Здание обстреливали из пулемётов, гранатомётов, пушек и танков. Его даже пытались поджечь, сбросив с вертолёта большую цистерну с коктейлем Молотова. Дом правительства выгорел, почернел, лишился дверей и окон, но устоял. Штурмом его не взяли. Убедившись после нескольких дней осады в невозможности взять эту крепость с ходу, (пока президент сидел в бункере, а его гвардейцы отбивали атаки, ни о какой победе оппозиции не могло идти и речи) лидеры декабрьской революции (по договорённости, либо по оплошности) дали возможность Звиаду Гамсахурдиа покинуть Грузию.

Тёмной зимней ночью президент покинул бункер и вместе с семьёй и охраной, на нескольких автомобилях пересек грузино-армянскую границу. Некоторое время Звиад Гамсахурдиа находился в Армении. Сначала президент Армении Тер-Петросян отказался выдать новым властям беглого президента. Однако долго такое положение вещей продолжаться не могло — нажим Тбилиси усиливался и это грозило ухудшением отношений. Официальный Ереван оказался в двойственном положении. В результате Гамсахурдиа покинул Армению и перебрался в Чечню, президент которой Джохар Дудаев решительно предоставил ему постоянное политическое убежище. Лидеров Чечни и Грузии связывали приятельские отношения и Дудаев, пустив побоку политику, доказал, что он настоящий друг.

В ночь, когда переворот достиг кульминации и Звиад Гамсахурдиа покинул Грузию, перейдя тем самым из категории президентов в разряд свергнутых президентов, нас с Димой в Тбилиси не было. Мы в это время находились в Москве, куда прилетели после нескольких дней съёмок. ТВ Германии проявило интерес к этим материалам.

ГЛАВА 28

«Ну и холод!» — ворчал Дима зябко втягивая голову в плечи как черепаха в панцирь.

Я молча шагал, вспоминая, как озяб прошлой зимой, когда прилетел в Москву в лёгкой кожаной куртке. «Подумать только — целый год пролетел! А кажется — это было на прошлой неделе!»

Мы полные надежд хлюпали по снежной слякоти Калининского проспекта.

Спустя два часа мы хлюпали по снежной слякоти в обратном направлении — надежды разбиты вдребезги.

Материалы пристроить на этот раз мне не удалось. Кто-то нас опередил. Опередил ненамного — на один день или даже на пару часов. Но в нашем деле два часа решали многое. Московские корпункты уже заканчивали монтировать чужие кадры расстреливаемого проспекта Руставели.

Итальянцы и немцы отчаянно желали приобрести несколько самых горячих эпизодов, но продавать материал по частям я отказался.

Мы свернули с Калининского, вышли на Новый Арбат. Зябко, сыро, неуютно. Сюда бы да в июле месяце. Мы с Димой люди южные, кавказские — пломбирчик на сухом морозце и прочие зимние фишки нас не влекут, в нашей колоде все козыри летние — океан солнечных бликов, девушки с сиренью, шашлычок под Манавис Мцване на травке, стрекотанье кузнечиков и горы, горы, горы…

Мы прибавили шагу, миновали какие-то мутные витрины, и нырнули в первую же станцию метро.

На следующий день к часу дня мы прибыли во Внуково. Торопиться некуда до рейса больше часа, и мы медленно блуждали в потоке людей с сумками да чемоданами, отыскивая место регистрации тбилисского рейса. Я погружён в липкие как тёплый кисель размышления о коварстве Фортуны и борзости конкурирующих организаций.

«Послушай, кажется это про наш рейс!», — перебил Дима мои мысли.

«….держивается. О времени вылета будет сообщено дополнительно» — громогласно договорили на весь аэровокзал подвешенные, где то под потолком динамики.

— Это точно про нас? — мрачно уточнил я.

— Смотря, куда мы летим. Если в Тбилиси, то да, — Этот питон, как всегда, невозмутим. Человеку чувственному, живому, этого хладнокровия понять невозможно. Другого оно способно довести до белого каления. Но я другое дело — мы одноклассники, знаем друг друга как облупленные.

Мы, не сговариваясь, сделали вид, что объявление никакого отношения к нам не имеет. Никому ведь не интересно оказываться в дураках при всём честном народе!

Спустя час последовало ещё одно объявление о задержке тбилисского рейса на неопределённое время. Затем ещё одно. И ещё. Однообразные объявления сменялись новыми с равномерной стабильностью волн одна за другой набегающих на берег моря. Аэровокзал вокруг нас захлёбывался людской суетой. Он напоминал стеклянный куб, заполненный мечущимися во все стороны букашками.

Вот живой дневной свет поблек и стал угасать. Куб заполнился желтоватым электричеством. Этот свет ненатурален, он щипал глаза и навевал тоску. Хотелось домой. Самолёт казался далёкой несбыточной мечтой.

Между тем, жизнь продолжалась и каждые два часа во Внуково прибывала партия пассажиров на очередной рейс Москва-Тбилиси. Эти рейсы накапливались, словно кому-то захотелось проверить, сколько жителей Грузии можно втиснуть во Внуковский куб.

Кроме тбилисских, здесь суетились пассажиры других отбывающих, регистрирующихся и откладывающихся рейсов. Сидячего места не найти и с огнём. Весь скопившийся здесь народ делился на две категории: отбывающие и задерживающиеся. Первые были суетливы, взбудоражены и добродушныНа их горизонтах аячили кресло авиалайнера, длинноногая стюардесса с подносом охлаждённой минералки и аэродром прибытия. Зал ожидания для них являлся понятием отвлечённым. Мысленно они уже в самолётах стремительно разлетающихся во времени и пространстве. В формуле «Из пункта А в пункт Б вышел пешеход», у отбывающих, Внуково являелся крохотным рабочим эпизодом.

Для категории номер два, напротив, зал ожидания обернулся зыбучим песком, в который они погружались всё глубже и безнадёжнее. Кресло авиалайнера и минеральная вода «Боржоми» для них были скрыты туманом неопределённости, а помыслы устремлены к менее возвышенной цели — найти свободное место на подоконнике и забыться на час другой тревожным сном. Но, увы — все подоконники, прилавки, пролёты и прочие уютные уголки безнадёжно и плотно оккупированы предыдущими рейсами.

В свою очередь категория задерживающихся делилась на две подгруппы: сидячие и стоящие (слоняющиеся). Перейти из подгруппы сидячих в подгруппу слоняющихся архипросто — для этого достаточно непредусмотрительно отлучиться в уборную или пройтись к буфету. Место окажется безвозвратно потерянным с стремительностью с которой молот падает на наковальню. Перейти же из стоящих в сидячие было почти невозможно. Найти в этом океане страстей свободное место всё равно, что выиграть автомобиль в «Спортлото».

Обладатели мест догадывались об этом по хищным взглядам стаей кружащих вокруг них представителей нижестоящей подгруппы, и отчаянно боролись со своими естественными позывами. Никто не желал, чтобы молот ударил по его наковальне.

Такой порядок вещей наглядно демонстрировал правоту теории Абрахама Маслоу об системной природе человеческих страстей. Эта теория представлена в виде пирамиды, в которой на разных уровнях расположились потребности личности в зависимости от условий которой этой личности создать. Так — смытый волной не испытывает чувства голода. Всё, к чему он стремится это доплыть до берега. Если ему посчастливится, то ступив на пляж он не кинется на поиски библиотеки или интернет-кафе, чтоб прочитать о последних новостях по делу Ходорковского, а по всей вероятности свалится на песок и заснёт глубоким счастливым сном. Так он переходит с нижнего уровня пирамиды на следующий.

Выспавшись он займётся поисками пищи и поднимется ещё на одну ступеньку. Насытившись, он задумается об опасностях поджидающих его на этом берегу — пора строить хижину или искать пещеру. Индивидуум, как мы замечаем, удовлетворяет свои потребности не вразброс, а системно. На первом плане спасти шкуру — святое дело! Затем физиология — как-то поспать, поесть, попить. Затем обеспечить безопасность — чтоб никто не обидел ненароком. Чего захочет дальше эта личность, когда все предыдущие проблемы будут решены, а? Догадаться несложно. В зависимости от наклонностей ей захочется, женского либо мужского общества. Да и вообще компании. Раньше, это было по барабану — лишь бы доплыть, только бы поспать, скорее поесть чего-нибудь… А теперь уже одному есть неохота. Да и моллюски эти без душевного разговора, да со стопочкой, в рот не лезут.

Допустим, и эта проблема решена — тогда на следующем этапе личности станет ну, позарез, нужно, чтоб её уважали. Вчера о таких тонкостях личность наша и не помышляла, лишь бы живую душу увидеть, а сегодня уже последним быть не хочется. Ступенькой, стало быть, вверх после удовлетворения социальных потребностей, стоят потребности расширения статуса. Ну и наконец, когда желать больше нечего, на самом верху — в пентхаузе пирамиды расположилась потребность самовыражения. Это, когда уже всё есть — остаётся с жиру беситься. Личность нанимает литературного раба, который напишет за неё книгу, приобретает вертолёт, футбольный клуб в английской премьер-лиге, метит в губернаторы, заказывает свой бюст и устанавливает его на том самом пляже куда когда то выползла мокрая, жалкая и голодная.

Так подгруппа стоящих, сначала ни о чём кроме стула не мечтает. Сесть и закрыть глаза. Поднявшись на ступеньку вверх т. е. став сидящим, бывший стоящий задумывается о том, что сидеть конечно здорово, но на сытый желудок сиделось бы веселее. Поев он начинает следить за толпой вокруг себя и обнаруживает, что вон та блондинка у колонны очень даже ничего… Так течёт время, которое ему суждено провести в этом месте.

Мы с Димой представители скромного братства «стоящих», до полуночи слонялись по огромному залу ожидания. В проходах, на «вчерашних» газетах вповалку лежали сонные жертвы «Аэрофлота». В действительности они лежали не на газетах, а на одной из самых низших ступеней пирамиды Абрахама Маслоу. Мы перешагивали через них, старались не прищемить подошвой чей-нибудь мизинец или вихор. Спите спокойно чемоданные рыцари. Быть может ваши рейсы на подходе.

ГЛАВА 28

В полночь Дима занервничал.

— Всё не могу больше! Так недолго сойти с ума. Давай придумаем что-нибудь.

— Тогда возьмём билеты на утренний рейс.

— Зачем?

— На всякий случай. Чего доброго наш, совсем, отменят, а утренний улетит.

— Не может такого быть!

— Всё может быть. Может быть даже то, чего в принципе быть не может!

Простояв около двух часов в очереди, мы приобрели билеты на восьмичасовый рейс. Теперь у каждого из нас по два билета — в прошлое и в будущее.

Решили, что если и утренний рейс перенесут, мы немедленно сдадим эти билеты и купим на следующий, когда перенесут и его, то повторим операцию и так до бесконечности, то есть, пока не улетим. Таким образом, у нас на руках постоянно будут по два билета — на самый первый, и на последний. С какого конца не станут отправлять рейсы у нас верный шанс улететь первыми.

К двум часам ночи мы шатались от усталости. В половине третьего дремали стоя, уткнувшись, для верности, лбами в стену. В три часа ночи выехали на обзорную экскурсию по Москве. Это было единственной возможностью поспать два часа.

Автобус полон народу, но не затем, чтобы увидеть ночную Москву. Все «экскурсанты» спят глубоким, как Тихий океан, и безмятежным, как первое после «дембеля» домашнее утро, сном.

Два часа пролетели, как одно мгновение. Под конец экскурсии мне приснилось, что я кружусь на карусели. Дима, что-то сонно ворчал под ухом, я с трудом разлепил веки и увидел, как за окном автобуса, в ночной тьме горит электрическим светом аэровокзал «Внуково».

Дима бубнил не переставая. Прислушавшись, я разобрал, что он напевает мелодию «Весёлой карусели»:

Рассвет мы встретили спиной к спине, сидя на моём «дипломате», в каком-то, оказавшимся под утро вакантным, пролёте зала ожидания. Прослушав очередное сообщение от том, что восьмичасовый рейс Москва-Тбилиси откладывается, мы поплелись в буфет. Реальность расплывалась, как перистые облака. После кефирного завтрака нам оставалось опять бродить между длинными рядами стульев, в которых медленно, как мухи на липкой бумаге шевелились изнывающие от духоты и ожидания пассажиры.

К двум часам дня произошло невероятное — краем глаза я заметил, что Дима встрепенулся, как обезумевший от счастья геолог разведчик, который обнаружил гигантскую кимберлитовую трубку, и ринулся куда-то, круша на своём пути чемоданы, саквояжи и баулы.

«Неужто, рехнулся бедняга?! — истерической молнией сверкнула в голове ужасная мысль, — Господи! Ну, пожалуйста, только не это! Не сейчас и не здесь! Не со мной!»

Я увидел, что с другой стороны прохода, по багажу и сонным пассажирам, несутся ещё человек пятнадцать. Все торопились занять освободившееся место неподалёку. Испустив низкий горловой звук, который в классификации шумов следует поместить где-то между воплем присевшего на ежа бабуина и овацией какую забитый до отказа стадион устраивает судье назначившему пенальти в ворота хозяев поля… но нет я остался на месте. Всё кончено. Дима опоздал на долю секунды и место занято каким то детиной, который, судя по выражению лица, в прошлой жизни служил боевым вождём на Андаманских островах.

Но в этот самый момент, когда неудача казалась такой несокрушимой, а надежда плавно угасала, я неожиданно снял банк. Воображаемый «однорукий бандит» щёлкнул, прокрутил свои ягодные картинки и… динк! динк! динк! Три вишенки! Прямо передо мной освободилось ещё одно место.

Девятым валом понеслась на меня лавина разгорячённых тел, во второй раз, сметая к чёртовой бабушке чемоданы и баулы. Но на этот раз у меня было территориальное преимущество. Выждав мгновение, чтобы полнее насладиться своим триумфом, я эффектно повернулся спиной к массовке и сел на стул. Людская волна налетела на бреквотер своего невезения и разбившись о него, схлынула и растеклась по аэровокзалу.

Остаток дня мы с Димой жили почти, как сиамские близнецы — вдвоём на одном стуле. Когда день за большими окнами «Внуково» стал тускнеть, я спросил:

— Как насчёт ещё одной обзорной экскурсии по ночной Москве?

— А на кой нам экскурсия? — поморщился Дима, — Вот вечно тебе не сидится! Место у нас есть, жизнь наладилась и…

— Нельзя же быть таким несознательным. Во-первых место у нас одно. А нас двое. Ночь мы так не протянем. Мы всё-таки не инфузории туфелька, а в меру упитанные человеческие личности. Так, что на экскурсию переться придётся, как не крути. Я уже не говорю про кефир на завтрак, обед и ужин. Избежать всех этих ужасов можно только одним способом…

Через несколько минут минут мы отважно встали, и не оглядываясь на молниеносно забурливший за нашими спинами водоворот страстей, быстрыми шагами пошли к расписанию рейсов.

Наш план состоял в том, чтобы улететь если не в Тбилиси, то хотя бы куда-нибудь поближе к Тбилиси. В какой-нибудь перевалочный географический пункт Х, откуда домой можно будет сравнительно быстро добраться на маршрутном такси, автобусе, в крайнем случае на поезде.

Самый лёгкий и комфортабельный путь домой лежал через Баку или Ереван. Два-три часа полёта от Москвы, горячий шашлык с пряной алычёвой подливкой на завтрак и три-четыре часа автомобилем или автобусом до Тбилиси. В этом случае у нас имелась теоретическая возможность попасть домой уже завтра к полудню.

В крайнем случае, мы могли улететь в Сочи или Минеральные Воды — полтора-два часа самолётом, гран-скупка вокзальной воблы с пивом и сутки в поезде до Тбилиси. В этом случае мы попадём домой завтра к полуночи.

В самом крайнем случае, мы были готовы лететь в южном направлении куда угодно и добираться домой «там будет видно, как» — лишь бы не ездить во второй раз на обзорную экскурсию по ночной Москве.

ГЛАВА 29

Чаще всего жизнь пишется прозой, которая сметает воздушные замки и смешивает краски в радужных планах, превращая их в пёстрые отходы очередных неудач.

«Я полечу! — радуется человек впервые в жизни приобретая авиабилет, — Небеса примут меня в объятия, и понесут, покачивая самолёт бережно как колыбель, а земля будет снисходительно улыбаться внизу и с материнским нетерпением ожидать моего возвращения.»

Первая хорошая воздушная яма рассеет этот гуманитарный бред и научит смотреть на вещи с трезвой рассудительностью реалиста, который если и бросает затравленный взгляд в иллюминатор, то вовсе не затем, чтобы определить как там внизу поживают поля и луга, а для того, чтобы убедиться, что раскачивающееся как маятник сволочное крыло, всё ещё на месте. Самолёт кажется не колыбелью, а взбесившимся мустангом, который, чтобы тебя доконать, только, что сиганул с макушки Монблана на макушку Килиманджаро. Вспоминается та часть школьной программы, в которой изучают структуру земной коры и то, как эта кора тверда.

Рвущиеся в моря, сталкиваются с морской болезнью. Мечтающего прыгнуть с парашютом, в решающий момент, всем экипажем отдирают от переборки, в которую он вцепился как возбуждённый клещ, и выталкивают из самолёта вместе с вырванной переборкой. Планирующий разбогатеть, заходит по пути в бар и спускает оборотный капитал в автоматы. Шумный, весёлый человек с молодости мечтает о семье, а живёт холостяком и женится после сорока, а человек тихий, стремящийся к покою, напротив окольцован чуть ли не к девятнадцати годам…

Жизнь не терпит, когда мы строим планы и особенно не любит, когда мы много о них говорим. Если планируем молча, то ещё полбеды, можно проскочить, но вслух ни-ни. Непременно всё сорвётся.

Когда мы с Димой надували щёки и ставили свои фишки на скорые шашлыки в Баку и Ереване, нам следовало помнить об этом суровом, но верном правиле. Когда мы раскатывали губы и подстеливали под бока соломку в виде Сочи и Минеральных Вод с их свежим вокзальным пивом и воблой, нам опять же следовало помнить об этом. Тогда бы мы сэкономили драгоценное время, и сразу перешли к плану номер три: лететь в южном направлении «хоть куда» и добираться «там будет видно как».

* * *

В Ростове-на-Дону той ночью было холодно до чрезвычайности. Круглые часы в зале ожидания показывали 2:45 ночи. Время первый фактор, на который мы обратили внимание. Вторым открытием стало непривычное, после маниакально-депрессивного «Внуково», спокойствие, царящее внутри аэровокзала.

Длинные ряды стульев уходили в бесконечность. Сиденья были девственно чисты. Здесь не делили пассажиров на группы и подгруппы, не верили в полную кефира и приключений ночную жизнь больших аэропортов, не имели о понятия о том, как эфемерны различия между газетами на полу и нижней ступенью пирамиды Абрахама Маслоу.

Глядя на это спокойствие нам не верилось, что сейчас где-то в ночи, ядовито-жёлтый «Икарус» мчит по Москве очередную партию мерно сопящих «экскурсантов».

Первым делом мы посетили ночной буфет, где не было никаких признаков очереди, и подкрепились творожными блинчиками и яблочной запеканкой.

Мы не строили дальнейших планов. И ежу было понятно, что в этом положении мог быть только один выход: спать до утра, а затем ехать на железнодорожный вокзал и брать на абордаж первый поезд, который идёт на юг.

В семь утра мы ополаснули физиономии холодной водой, наскоро сжевали по блинчику с творогом и без долгих слов покинули этот чудо-аэропорт, о котором у нас остались самые приятные воспоминания.

В тусклом рассвете над перроном кружились снежинки. Из станционного буфета доносился запах жареной, не первой свежести, скумбрии. Мы с Димой дрожали от холода в ожидании утреннего поезда Киев-Тбилиси, который, по расписанию, должен был «вот-вот» прибыть. Вместо него прибывали снежинки. Их становилось всё больше и дело обернулось густым снегопадом. Рассвет наоборот сильно тормозил — слишком плотны были тучи над городом.

Поезд никак не прибывал. «Вот-вот по расписанию» сначала превратилось в «немного запаздывает», затем в «ну, где же этот идиотский поезд?!», потом, в «Какая скотина писала расписание!».

Но жизнь не стоит на месте, а движется вперёд и каждый её шаг сулит нам значительные или мелкие перемены. В армии вселенной дышат бесконечностью её седые ветераны звёзды, туманностями и галактическими коронами, выстроенные на парад млечных путей, который принимает время. В галактиках живут и перемещаются бесчисленные солнечные системы с их гигантскими и карликововыми звёздами, космическими лучами, планетами, фотонами, поясами астероидов, чёрными дырами, плазменными протуберанцами, плоскостями, координатами и прочим многообразием форм, которые принимает материя в процессе своего развития. Где-то посреди этого многообразия материя сочла своим долгом принять форму перрона, жарящейся, не первой свежести скумбрии, нас с Димой и поезда Киев-Тбилиси, который, аккурат, в этот самый момент протрубил о своём приближении.

Не одни мы с Димой проявили смекалку! Сотни наших земляков летели в Днепропетровск и Краснодар, Ростов-на-Дону и Харьков, чтобы дальше пробиваться поездами. Раз с ходу проскочить в дамки не удалось, то все стремились, хотя бы, продвинуться на несколько клеток вперёд.

Поскольку пути господни неисповедимы, то некоторые из этих достойных людей оказались в Воронеже, в Кривом Роге, Ростове и Сочи. Во всех этих и других населённых пунктах ватаги путников выдвигались к вокзалам, где оккупировали южные поезда. Не стал исключением и прибывший тем утром в Ростов поезд Киев-Тбилиси.

Такого переполненного вагона я не видел никогда. Мало того, что в каждое купе втиснуто по десять-двенадцать человек, в проходе «зайцы» выстроились в три шеренги, которые дышали друг другу в затылки. В таких стеснённых условиях мы ехали до Краснодара. После Краснодара в проходе образовалась четвёртая шеренга и начала формироваться пятая. Оказалось, что железнодорожный вагон штука вместительная. При вынужденном проявлении массовой сознательности туда можно поместить население небольшого райцентра.

После Краснодара по вагону распространились первые волны организованности. Какой-то наиболее инициативный «заяц» предложил «быстро пока другие вагоны нас не перешибли» арендовать вагон-ресторан. Идея распространилась по шеренгам и завоёвала популярность. Сказано-сделано! Мерно покачиваясь, поплыла передаваемая из рук в руки перевёрнутая кепка-аэропорт. Взволнованная открывающейся ресторанной перспективой аудитория резво скидывалась по десять рублей с носа и головной убор, провожаемый тревожными взглядами торжественно унесли из вагона. Прошли десять минут…

За десять минут можно успеть многое. Южноамериканский индеец за это время добудет себе на ужин упитанного броненосца. Взводу спецназа уважающего себя государства десяти минут достаточно для того, чтобы лихо и бескровно захватить пару аэродромов или какой-нибудь удерживаемый террористами провинциальный дом культуры. На бирже за десять минут из рук в руки переходит столько акций, опционов и фьючерсов, что биржевые индексы как сумасшедшие несутся вверх и вниз выписывая на оси координат головокружительные кардиограммы. Иногда за десять минут создаётся произведение искусства, меняется политика государства, происходит экологическая катастрофа. В бытовых условиях, за этот промежуток времени, отдельно взятая человеческая особь способна измерить температуру или сварить крутое яйцо, а также принять душ или сжевать пару бутербродов с кабачковой икрой.

Мы с Димой можем засвидетельствовать, что дача взятки администрации советского пассажирского поезда занимала достойное место в почтенном списке десятиминутных мероприятий..

Итак на исходе десятой минуты из конца в конец по шеренгам возбуждённым шёпотом пробежала инструкция: «На первой остановке!»

Не успел поезд остановиться на очередном полустанке, как «зайцы» нашего вагона посыпались наружу, как сыпятся в конце лета с деревьев спелые грецкие орехи.

Под недоумённо-приплюснутыми взглядами прижатых к окнам своих вагонов передних шеренг остальных участников этого выездного заседания, мы нестройным галопом пронеслись по перрону в направлении вагона-ресторана. И только тогда, когда наш авангард достиг его желанных дверей, все остальные вагоны разом постигли, какая здоровенная рыбина сорвалась с их крючка.

ГЛАВА 30

Устроились мы почти роскошно. Можно было смотреть в окно на пролетающие мимо пашни да столбы, или спать, опустив голову на стол. Ещё можно было коротать время, балуясь чайком да степенным дорожным разговором.

Прошлая ночь, проведённая в Ростовском аэропорту, превратилась в полузабытый эпизод, обитающий на задворках памяти. Ну а Внуково там не было и в помине — это был причудливый дорожный мираж, Фата Моргана, проделки природы.

Скоро наш поезд прибыл на станцию «Горячий ключ». С перрона нас приветствовали селянки, сбывающие пассажирам проезжающих поездов разнообразную снедь — домашнюю сметану, пирожки с картошкой, соленья, жареных кур…

Окна вагона-ресторана опустились, и все увлечённо пополнили запасы провизии.

«Проголодался, соколик», — умилялись бабки, глядя, как Дима (у которого голод обратно пропорционален хладнокровию) урча от нетерпения тянет к себе увесистый свёрток с пирожками, завёрнутыми в промасленные газету и четыре бутылки пива, чудом не вываливаясь при этом в окно.

Стало совсем весело. Горячеключевская сметана обладала всеми необходимыми качествами — она белоснежна, густа и прохладна. Ложка в такой сметане оставляет уступы, словно перед тобой карьер, где добывают полезные ископаемые открытым способом.

Пирожки также отменны, картофельная начинка в них содержала сегменты мелко нарубленного укропа и пережаренного лука. Жареная курица свежа и хорошо обжарена. Такой обед бодрит, поднимает тонус, укреплят дух. После него хочется проникновенно и долго рассуждать о морально-правовых нормах законов Хаммураппи или искусстве смешивания красок в настенной живописи этрусков.

«Сразу надо было ехать на поезде», — счастливо разглагольствовал Дима, держась одной рукой за картофельный пирожок, а другой за ополовиненную бутылку пива, по которой пробегали блики фонарей, какой то маленькой станции.

Шёл десятый час вечера. Насытившись, я нацелился было поговорить об этрусках да как-то незаметно погрузился в дремоту.

Проспал я, по всей вероятности никак не меньше десяти часов, потому, что, когда проснулся — солнце находилось высоко в небе и его лучи проникали в щели оконных шторок, от чего на столике лежали затейливые светотени.

По моим расчётом мы должны были быть, где-то в Западной Грузии и к вечеру прибыть в Тбилиси. Я с удовольствием подумал об этом. В это время появился Дима. Не глядя на меня он стал шарить в свёртке с остатками снеди.

«Ну, что там опять не слава богу?» — тревожно спросил я.

Дима выбрал почти целый пирожок, задумчиво откусил от него и грустно ответил: — «Всё!».

Я испугался. Наши дела наконец наладились, всё так славно пошло в гору и вот тебе на! Замок качнулся и стал таять в воздухе, как расплываются контуры заднего плана над костром, в солнечный день это особенно хорошо заметно. Я взмахнул руками, словно собрался схватить тающий замок:

— Ничего не хочу знать! Лично я еду прямо в Тбилиси! В Сабуртало! Домой!

— Ну-ну, — ответил Дима, не переставая откусывать от пирожка и жевать, — Только, если ты не позабыл, то мы живём в Грузии. А в Грузии сейчас… это самое, типа революция. Ну, так вот — пока мы скитались по аэропортам, Гамсахурдиа бежал из Дома Правительства и сейчас находится в Армении. А мы, в отличие от него, в данный момент находимся в Грузии. И не просто в Грузии, а в Самегрело. Связь улавливаешь?

Я пожал плечами, как человек, которому всё стало безразлично.

— И Гамсахурдиа мегрел, если ты помнишь, — продолжил Дима. — Ну и…, — он откусил ещё (если пирожок в его руках уменьшался, то наши проблемы напротив вырастали), — Здешнему населению не понравилось то, что произошло в Тбилиси. Как тебе известно, у нас в Грузии все сильно привязаны к своим. Если картлийцы из Гори любят Иосифа Виссарионыча, то почему бы мегрелам из Зугдиди не почитать Звиада Константиныча. Сегодня утром известия о том, что он покинул Грузию достигли этих краёв и местные звиадисты (а здесь все звиадисты) перекрыли… догадываешься какую дорогу?

— Железную? — с отвращением предположил я.

— Понятное дело, не ту, что из жёлтого кирпича. Обо всём этом я узнал, покуда ты преспокойно пыхтел на столе. Так, что, голубь мой, спустись на землю и осмысли, что поезд дальше не пойдёт. И домой ты попадёшь не скоро.

Итак, мы подоспели к одной из тех масштабных акций протеста в Западной Грузии, которые когда-нибудь, несомненно, войдут в историю Грузии под названием железнодорожной войны.

Железнодорожная война состояла из регулярных протестных акций, участники которых перекрывали жезезную доорогу и движение поездов между западом и востоком Грузии прерывалось на несколько дней,

Железнодорожная война впоследствии наберёт обороты, приведёт к серьёзной дестабилизации и станет прологом гражданской войны 93–94, в ходе которой Звиад Гамсахурдиа вернётся в Западную Грузию и возглавит местное сопротивление. Поначалу успех будет на стороне звиадистов, они возьмут под контроль почти всю Западную Грузию, некоторые города которой по много раз будут переходить из рук в руки, станут угрожать походом на Кутаиси и Тбилиси, но в итоге, сдадут всё, что захватили правительственным гвардейцам и мхедрионовцам, а сам Звиад Гамсахурдиа погибнет в одном из боёв, при до сих пор не до конца выясненных обстоятельствах. По одной из версий — у командования правительственных войск имелся тайный приказ не брать экс-президента живым.

Кроме того, железнодорожная война станет причиной ввода федеральных сил Грузии в абхазскую автономию. В своё время, когда нападения на поезда и массовое блокирование путей станут постоянными факторами, центр пойдёт на этот шаг, чтобы взять под контроль абхазский участок железной дороги, связывающей Грузию с Россией, Это приведёт к грузино-абхазскому конфликту и оттоку из Абхазии сотен тысяч грузин, составлявших большинство населения Абхазской автономной республики. Основная ошибка Тбилиси не в том, что будет принято решение о взятии под контроль железной дороги в Абхазии (другого выхода не было — ситуация с нападениями на поезда там тогда действительно была катастрофическая), но в том, что в отличии от грузино-осетинского конфликта, где центр представляли полицейские подразделения, в Абхазию направилось «Мхедриони». Вот это станет главной ошибкой. Организация «Мхедриони» к тому времени уже совершенно деградировала и превратилась в трудноконтролируемую, хорошо вооружённую банду. Она грабила, занималась рекетом, отнимала автомобили у горожан на улицах Тбилиси и Кутаиси так же, как впоследствии станет это делать в Абхазии.

Но эти события произойдут позже, а пока, что на нас свалилась очередная напасть. Когда, казалось, что все злоключения миновали нас, судьба подставила ещё одну мышеловку. Всеми правдами и неправдами мы преодолели около двух тысяч километров, добрались до Грузии, чтобы застрять в районном центре Зугдиди, приблизительно в трёхстах км от Тбилиси.

Первым порывом, которому мы не мешкая последовали, было желание нестись на автовокзал.

«А то и автобусное тоже… это… перекроют….» запыхавшись подытожил Дима, когда мы с топотом проносились по перрону.

Перед скромной провинциальной кассой толпились сотни отчаянно волнующихся человек. Каждый здесь являлся пробудившимся вулканом.

В какой-нибудь скандинавской стране картина могла быть другой, но Грузия не Швеция, Зугдиди не Гётеборг и вулканы готовились к извержению.

Это одновременное извержение тысячи двуногих вулканов началось, когда на автостанцию один за другим въехали три небольших автобуса. Как видно, местное автобусное начальство устрашеное этим непредвиденным скачком пассажирооборота мобилизовало весь свои наличный транспорт. Но эти мощности в своей совокупности образовали предложение совершенно недостаточное для покрытия спроса. Толпа смекнула это на удивление оперативно и… притихла. Затем все одновременно сделали первый шаг к автобусам. Это был совсем маленький шаг, ведь каждый лукавил и делал вид, что собирается оставаться на месте. В неожиданно наступившей тишине скрипнули открываемые двери поданного автотранспорта. Извержение началось — толпа сорвалась с места и изломав свои очертания взяла автобусы приступом.

В авангарде неслись легковооружённые воины — безбагажные и те кто никогда не берёт с собой в дорогу ничего значительней небольшого саквояжа. За ними следовала фаланга — те, у кого сумки или баулы не особенно тяжелы. И, наконец позади всех, в нарушение военной логики двигалась тяжёлая конница — обладатели чемоданов — монстров, записные багажные чемпионы, без которых не обходится ни один рейс сухопутный, авиационный или морской. Эти три волны налетели на автобусы одна за другой.

Мы с Димой затерялись в этом море страстей. Я сдался течению, которое развернуло меня и аккуратно само занесло спиной вперёд в один из автобусов. Но натолкнувшись на какое то внутреннее препятствие, несущая меня человеческая струя отступила, поползла обратно и против моей воли вынесла меня из автобуса обратно.

Поблизости, в одном из водоворотов, бился Дима. Его то относило на несколько метров в сторону, то приносило обратно. Он увидел меня и из последних сил выбросил руку, не в силах вырваться из этой людской пучины. Меня тем временем начало засасывать обратно в автобус, но я как-то умудрился дотянуться одной рукой до Димы, а другой ожесточённо шарил у себя за спиной по потным физиономиям, которых не видел, на ощупь, отыскивая поручень, чтобы снабдить своё невесомое положение точкой опоры.

Наконец я нащупал его и с воплем, неслышном в гуле обезумевшей толпы, потянул Диму к себе. Орал я не столько от натуги, сколько от испуга — какая-то из невидимых физиономий, которой я прищемил к поручню ус, смачно тяпнула меня за палец. Не выдержав я разжал ладонь, но в ту же секунду препятствие внутри автобуса сметено и толпа занесла меня и бульдожьей хваткой вцепившегося в мою руку Диму, глубоко внутрь автобуса, откуда нас уже было не выковырять. В самый последний перед этим миг, я успел отомстить — выкрутил нос укусившей меня, а может другой подвернувшейся под укушенную руку физиономии.

Ехали мы мучительно долго и медленно. Спустя несколько часов, останавились у какого-то придорожного ресторана. Мы с Димой подобно остальным скрылись в его чернильной утробе, где нам подали придорожный кабаби (люля-кябаб) с придорожной подливкой из жидкой томатной пасты перемешанной с рублеными киндзой и луком. Потом мы молча стояли у обочины, устало глядя на маленькие прямоугольники, трапеции, параллепипеды и квадраты серого гравия разбросанного под ногами. Мы морально и физически опустошены. Тряска в автобусе по плохой дороге, окончательно доконала нас. Вот шофёр забрался в кабину и нам не осталось ничего другого, как трястись дальше.

Мы проехали ряд населённых пунктов и въезхали в Мцхета — северо-западные врата Тбилиси. Автобус проехал Большой Дигоми и вынес нас к станции метро Церетели. Здесь мы с Димой покинули железную лошадку, честно доставившую нас к месту назначения.

На улице темно и холодно, моросил мокрый снег, но мы не торопились спуститься по базальтовой лестнице в светлое подземелье, где проносились быстрые, хорошо отапливаемые поезда.

Мы чувствовали себя победителями и где-то в самой глубине сердечной мышцы у меня знакомо и сладостно шевельнулся росток виноградной лозы, той, которая расцветает в любое время года и приносит в своих кистях ягодки размером с Боржомское ущелье.

Дима посмотрел на меня исказал: — «Как хорошо, что мы всё-таки добрались!».

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

ГЛАВА 31

Каждый день в мире происходит множество событий. Одни из них практически незаметны — это микроскопические точечки на полотне Истории. Другие оказывают влияние местного или провинциального масштаба — это небольшие и средние мазки кисти. Третьи имеют мировое значение — это выверенные штрихи, из которых состоят глобальные модели и фигуры развития истории цивилизации.

24 июня 1992 года в Тбилиси произошло событие, которое по своей значимости не идёт ни в какое сравнение с такими штрихами кисти Истории, как открытие Америки или вторжение Наполеона в Россию. По сравнению с ними это просто точка на полотне. Но любая, даже самая крохотная точка на историческом полотне, по моему глубокому убеждению, заслуживает внимания.

В этот день в Тбилиси группа сторонников Звиада Гамсахурдиа захватила здание Телерадиодепартамента. Лидер повстанцев Вальтер Шургая (бывший уполномоченный президента в Западной Грузии) объявил о «реставрации» Гамсахурдиа, а также призвал население направиться к телецентру и поддержать восстановление статус-кво.

Дело было так: три сотни вооружённых реставраторов на рассвете захватили здание ТВ Грузии. Другой отряд ворвался на территорию телебашни на горе Мтацминда. Действовали они с тем самобытным мугамом (куражом) и темпераментом которые всегда сопровождают местные революции. В дебюте партии они, непонятно для чего, угнали лёгкий танк, «охранявший» (а на самом деле, давно забытый там) здание военной комендатуры. Прокатившись по центру города с криками «Да здравствует свободная Грузия!» (который тоже сопровождает все местные революции, несмотря на их пользу или вред для страны, повстанцы на остатках горючего, которого в танкетке оказалось очень мало, так мало, что последние сто метров она строптиво глохла, дёргалась, упиралась, останавливалась и окончательнот встала не дотянув нескольких метров до входа, повстанцы прибыли к Гостелевидению, прогнали оттуда сонных охранников, и приступили к революции.

Лидер операции Вальтер Шургая выступил по ТВ и сделал очень спорное утверждение о том, что Звиад Гамсахурдиа восстановлен президентом страны, а председатель Госсовета Эдуард Шеварднадзе соответственно свергнут. Спящему в эти минуты в своих кроватях населению, Шургая рекомендовал не паниковать и соблюдать спокойствие, а ещё лучше собраться у Телерадиодепартамента и присоединиться к нему и его ребятам.

На этом революция, как таковая завершилась, потому, как, что делать дальше было непонятно. Нападавшие рассредоточились по кабинетам и принялись выжидать.

Тем временем вместо, возможно частично и сочувствующего, но не вполне проснувшегося, населения к Телерадиодепартаменту начали прибывать силовики. На голодный желудок работать было скучно, никто особенно не торопился и захваченные объекты были окружены к 10 часам утра. Центр города перекрыли бронетранспортёрами (двумя или тремя, потому, как в Грузии царил энергетический кризис и горючего было очень мало). Территорию телебашни захватили к 12:30 дня. После этого Вальтеру Шургая был предъявлен ультиматум о сдаче («Выходите уже, скоро люди на работу придут!»), на который было отвечено отказом («Звиада верните, тогда выйдем!»). После этого, в воздухе над центром города появился вертолёт. Он облетел здание телерадиодепартамента один раз, другой…

О захвате ТВ и телебашни я узнал около 9 часов утра. В тот самый день Шеварднадзе планировал лететь в Дагомыс на очень важные переговоры с Ельциным (всестороннее обсуждение грузино-осетинского вопроса) и я с утра пораньше собирался расставлять в Госсовете свои информационные капканы.

Разумеется, эти планы сразу же изменились. Первым делом я позвонил в Москву и передал предварительную информацию в «Независимую газету». Собкором «Независимой» я к тому моменту трудился несколько месяцев, после того, как в моей жизни завершился этап видеосъёмок в горячих точках, описанный в первых трёх частях повести.

Подходы к телерадиодепартаменту блокированы полицией и Национальной гвардией, так, что мне пришлось пробираться, как придётся — где-то нахально размахивая карточкой «ПРЕССА» давить на психику, где пробираясь окольными путями.

В подземном переходе под Площадью Героев, я столкнулся с группой офицеров полиции во главе с начальником УВД Тбилиси Георгием Гулуа (который позднее, в апреле 1994 года станет жертвой киллеров — его расстреляют на улице, обвинят в этом высокопоставленных «мхедрионовцев»).

Моё удостоверение не сработало — меня попросту послали примерно в то же место, в которое «звиадисты» чуть раньше послали ультиматум о сдаче. Я послушно исполнил это предложение и сорвавшись с места побежал в сторону захваченного телевидения, не обращая внимания на поднявшиеся за моей спиной вопли. Десяток, другой секунд и я вынырнул из подземного перехода аккурат перед зданием ТВ. Здесь было пусто. В поисках удобного места наблюдения, я свернул к зоопарку…

Раздался рокот двигателей и над зданием появился вертолёт. Он сделал круг, снизился так, что я разглядел пулемётное жало нацеленное, как мне показалось прямо на меня. Я очень испугался, «взял ноги в руки» и, не разбирая дороги, помчался прочь от здания Телерадиодепартамента. Покрыв в мгновение ока дистанцию в добрую сотню метров, я услышал яростную пальбу. Это придало прыти, и я понёсся вверх по какому-то подъёму, пока не налетел на толпу из десятка человек. Здесь знакомые журналисты — несколько из Сакинформа (бывший Грузинформ) и пара собкоров российских информагенств в Грузии. На меня не обратили никакого внимания — задрав головы, все увлечённо смотрели вверх.

Картина того стоила. По ясному солнечному небу скользил вертолёт. Он описывал круги над утопающим в зелени (Телерадиодепартамент находится по соседству с зоопарком) зданием и методично обстреливал его из пулемёта.

Тра-та-та! Тра-та-тата! Та-та-та-та! — на фасаде вырастали фонтанчики бетонной пыли. Когда пулемёт на мгновение замолкал, чтобы перевести дух — слышался звон разбивающихся об асфальт оконных стёкол.

Повстанцы пытались открыть жидкий огонь по вертолёту из автоматов, но куда там! Несколько плотных пулемётных очередей с неба погасили их огневые точки.

Я был готов рвать на себе волосы с досады вызванной меркантильными соображениями, оттого, что при мне нет видеокамеры. Это кадры уровня CNN и BBC. Кадры за которые западные телекомпании готовы хорошо платить.

Но видеосъёмки остались для меня в прошлом, я уже работал на «Независимую газету» и её информационное агентство НЕГА.

В информагентствах своя специфика. Главное в этом деле не зевать и быстрее поворачиваться. Если, к примеру, газетчик, которому предстоит писать статью на полосу завтрашнего газетного номера, мог себе задержаться после пресс-конференции на коктейль, то корреспондент информагентства всегда торопливо покидал событие задолго до его конца (так было до появления мобильных телефонов). Главная цель передать информацию быстрее других, пока она не устарела.

В тот момент моей главной задачей было передать сообщение о начале воздушного штурма телерадиодепартамента в Москву. Его поставят на ленту новостей и оно вместе с другими полетит над миром на все континенты. Не передай я это сообщение в течении 5 — максимум 10 минут, то всё, что я делал тем утром теряло смысл, ибо ничто не устаревает так быстро, как информация для ленты новостей.

Я подался назад — не желая показать коллегам, что ухожу, дабы не навести их на подобные мысли. Убедившись, что все были увлечены происходящим и не обращали на меня внимания, я торопливо вышел на подъём Варазисхеви и тревожно задумался о том, сколько времени займёт у меня путь до здания Госсовета с его пресс-центром, в котором имеются спасительные телефоны. Повторю — мобильных телефонов тогда ещё не было.

Мне повезло. Тогда мне часто везло, не то, что потом в эмиграции — мимо меня проехал милицейский автомобиль, в котором я заметил знакомого по Цхинвали старлея дорожной полиции (он частенько дежурил на въезде в Цхинвали, когда мы с Зурабом приезжали туда на съёмки).

Старлей сразу узнал меня, остановился и согласился подбросить до Госсовета. Он включил мигалку и выжал педаль газа.

По пути я выудил из него ценнейшую информацию: «Только, что сообщили, что спецназ приступит к штурму здания через 25 минут».

Спустя 4 минуты я был в пресс-центре Госсовета. Здесь хорошая связь и я прозвонился в «Независимую» с первого раза (из дома прозвониться в Москву в то смутное время бывало непросто). Оставив короткое сообщение о начале воздушного штурма, здания, и о том, что «по информации, просочившейся из силовых структур» спецназ начнёт штурм через 18–19 минут (вот так и появляются на свет эти расплывчатые формулировки — «по информации из источников заслуживающих доверия», «по эксклюзивной информации», «по просочившимся данным»…) — я вылетел пулей из пресс-центра, «схватил» у Госсовета такси и вернулся к Университетскому скверу.

Бегом вниз по Варазисхеви и спустя каких-нибудь шестнадцать минут я на том же месте. Вертолёта не видно и коллеги вверх уже не смотрели — они совещались о том, что «пора бы ехать в пресс-центр передавать информацию».

— А ты, где был? Чего так запыхался? — спросил меня один из них. Я неопределённо помахал рукой.

— Поедешь в пресс-центр? — спросил он у меня.

— Не, знакомый мент сказал — скоро спецназ попрёт.

Я «слил» им эту информацию нарочно. Сам я передал её несколько минут назад и агентство «НЕГА» распространило её первым из информагенств. С этой минуты новость новостью больше не является, она уже устарела и ценности не представляет. Но коллеги этого не знают! Теперь им захочется добраться до телефонов ещё сильнее, они умчатся в пресс-центр, с резвостью гепардов преследующих антилопу Томпсона. И не будут путаться у меня под ногами, когда я осуществлю то, что задумал сразу, как только услышал о начале штурма.

А задумал я следующее — просочиться в здание Телеорадиодепартамента вслед за спецназом и сделать репортаж с описанием всех деталей захвата здания.

М-да… Теперь это кажется полным идиотизмом. С одной стороны кажется.

А с другой стороны: я ничуть не жалею об этом.

ГЛАВА 32

Половина первого дня. Только, что путчисты, захватившие телерадиодепартамент, отвергли ещё один ультиматум о сдаче («Хватит уже, совесть имейте, выходите, ничего плохого не сделаем, мамой клянёмся!»). Вокруг сосредотачивались «маски-шоу» — группа захвата, которой предстояло штурмовать здание (по правде говоря я совершенно не помню были на них маски или нет — вот чёрные вязанные шапочки, которые в Тбилиси тогда называли «презервативами» были точно)

Вдруг «маски-шоу» все одновременно куда-то пропали, как сквозь землю провалились. В следующую после этого секунду по зданию открыли яростный огонь. Крошился бетон, разлетались остатки стёкол. Это длилось около минуты или чуть меньше этого. Мгновенно и одновременно огонь стих. Выросшие из — под земли, словно призраки, «маски-шоу» понеслись к центральному входу. Секунда — другая и они внутри здания. Оттуда доносились крики, грохот вышибаемых дверей и редкие выстрелы.

Подход к зданию пуст — это те секунды всеобщей неразберихи и несогласованности, в которые «безбашенный» журналист может делать всё, что его душе угодно. Такая лафа долго не длится, я поспешил этим воспользоваться и проскользнул в здание. Спецназ уже колотил ботинками на втором и третьих этажах. Пол усыпало битое стекло. Двери во все помещения были добросовестно выбиты.

Раздался приближающийся топот — я изрядно испугался и встал в середину коридора чтобы быть на виду — упаси, Господь, быть принятым разгорячённой штурмом и запахом пороха «маской-шоу» за того, кто от неё прячется. Навстречу мне трое в шапочках тащили скрученного человека. При виде меня один из них хватанулся за автомат — я заорал ему: «Пресса! Пресса!» и он сразу успокоился. Пленного проволокли мимо меня в направлении выхода. Опять раздался топот ног — «маски-шоу» сбегали вниз по лестнице. Они вели целую группу задержанных. Человек десять или пятнадцать торопливо шагали с заложенными за головы руками. Их подбадривали, несильно подталкивая ладонями в спины.

Я зашёл в один кабинет, в другой. Всё разбито, разворочено… Где-то наверху опять вышибали двери.

Неразберихи перед зданием больше нет. Всё под контроолем. На проезжей части — полицейские автомобили и микроавтобусы «Скорой Помощи». Здание уже оцеплено полицией. Я показал полицейским своё удостоверение и спокойно вышел на улицу.

Теперь мне была нужна статистика — количество захвативших здание, захваченных, убитых, раненых… Выяснив у полицейских и врачей, что во время штурма погибли двое человек, (позднее ещё трое скончались от ран в больнице) что тридцать ранено, что все остальные задержаны, что арестован и сам Вальтер Шургая^[13] я опять заторопился в пресс-центр Госсовета, чтобы срочно передать информацию в «Независимую газету».

В пресс-центре собкоры российских информагентств и газет пытались прозвониться в пресс-центр МВД Грузии — выяснить подробности штурма.

Я молча набрал номер «Независимой» и передал информацию. Коллеги делали вид, что не слушают меня, но как только я закончил диктовать, они оставили попытки прозвониться в МВД и принялись вместо этого торопливо набирать телефоны своих агентств и газет.

Из Госсовета я направился в информагентство «Ипринда», в котором подрабатывал. Там я встретил директора и основателя агентства Вахтанга Саникидзе и двух Мишек — собкора «Мегаполис — Экспресса» Касоева, и корреспондента московского АНИ Вигнанского, которые тоже рыскали по городу и собирали информацию. Мы рассказали друг другу о том, что видели, затем принялись лепить блок новостей.

После этого мы с Касоевым заспорили из-за печатной машинки — нам надо было печатать тексты — ему для «Мегаполиса», мне репортажи для «Независимой» и для «Moscow Tribune». Мы долго препирались, пока не пришли к соглашению — печатать по очереди, по пятнадцать минут каждый. Один печатает, другой отвлекает Вигнанского. «Безгазетному» Вигнанскому делать в этот время нечего, он пристава к нам с дурацкими историями и мешал работать.

В тот день, 24 июня 1992 года в Грузии произошли ещё два события, которые впоследствии оказали серьёзное влияние на расклад геополитической колоды северной части Южного Кавказа и определили будущее направление развития российско-грузинских отношений. Обратите внимание, в данный момент мы находимся у действительных, забытых большинством истоков происходящего.

Первым из этих событий является захват абхазским полком внутренней службы здания Министерства Внутренних Дел Абхазской Автономной Республики, который сопровождался жестоким избиением министра внутренних дел автономии генерал-майора милиции Гиви Ломинадзе. Это совершенно, забытое сегодня российскими журналистами и политтехнологами событие (которые увязывают начало конфликта, исключительно с вступлением в Абхазию федеральных гвардейцев, упрямо игнорируя всё, что тому предшествовало и, что собственно к этому привело), явилось началом силовых действий абхазских сепаратистов и ускорило приближение грузино-абхазского конфликта.

Другим событием, негативное значение последствий которого для грузино-российских отношений невозможно переоценить, является поездка Эдуарда Шеварднадзе в Дагомыс, на переговоры по осетино-грузинскому урегулированию. На дагомысской встрече Ельцина и Шеварднадзе был подписан документ под названием «Соглашение о принципах урегулирования грузино-осетинского конфликта». Впоследствии это коммюнике стало ловушкой для Грузии, умело, но непонятно для чего (Шеварднадзе был тогда настроен абсолютно пророссийски) выставленном Россией политическим капканом, в который так плотно попадётся Шеварднадзе, и из которого с таким трудом спустя 12–13 лет предстоит выбираться Михаилу Саакашвили, что в итоге приведёт к прозападной ориентации Грузии.

Дагомысское соглашение создаст все предпосылки «замороженности» югоосетинского вопроса, определит тенденцию антигрузинского политического курса Российской Федерации по этому вопросу и явится одной из нескольких причин всего комплекса ухудшения российско-грузинских отношений начало 21 века.

Трудно сказать, чем руководствовался Кремль, так старательно подставляя капкан Шеварднадзе (внешнеполитический курс которого в то время после его возвращения из Москвы, где он провёл несколько лет во время правления Гамсахурдиа, был совершенно пророссийским, о чем многие сегодня забыли или не хотят вспоминать) но можно с уверенностью сказать, что именно в Дагомысском капкане России зародился будущий проамериканский внешнеполитический курс Михаила Саакашвили.

ГЛАВА 33

В те самые минуты, когда в Тбилиси, стягивались силовики к захваченным Телерадидепартамету и телевышке, за 300 км от Тбилиси, на сухумских улицах внезапно тоже появились бронетранспортёры. Вооружённые люди окружили здание МВД автономной республики. Они ворвались внутрь и устремились к кабинету министра внутренних дел.

Если говорить формально, люди в камуфляжах были не бандитами и не штурмовиками. Ими оказались бойцы абхазского полка ВВ, которые под руководством своего командира полковника внутренних войск Виктора Какалия действовали во исполнение постановления ВС Абхазской Автономной Республики о смещении министра внутренних дел.

Автором этого решения Верховного Совета являлся Председатель ВС Абхазии Владислав Ардзинба. О постановлении этом, как и о том, что представлял собой на тот момент времени ВС Абхазии, мы ещё поговорим. После того, как проследим за действиями людей в камуфляжной форме.

Итак, они проникли в здание, устремились к кабинету министра и ворвались в него. Министром внутренних дел АССР в то время являлся генерал-майор милиции Гиви Ломинадзе, который, аккурат в это время находился на своём рабочем месте. Кроме него в кабинете находился заместитель Мераб Гамзардиа.

Виктор Какалия предложил министру убираться из министерства куда-нибудь подальше, лучше всего прямо в Тбилиси. Гиви Ломинадзе отказался подчиниться так как, по его словам, как министр внутренних дел автономной республики он подчинялся непосредственно министру внутренних дел Грузии, а не командиру местного полка внутренней службы. Произошла свалка в которой министру внутренних дел попросту разбили прикладом автомата кадык. После этого полуживого и захлёбывающегося кровью генерала милиции, вся вина которого заключалась в его национальности, выволокли из здания, погрузили в машину, привезли в аэропорт и впихнув в самолёт отправили в Тбилиси, где по мнению Верховного Совета автономии для грузина Ломинадзе и было самое подходящее место.

Ну, а пол в освободившемся министерском кабинете отмыли от крови и кабинет занял новоиспечённый министр Анатолий Анкваб. Вот такими простыми методами парламент Абхазии в 1992 году (задолго до ввода туда федеральных сил, и начала грузино-абхазского конфликта) решал национальные вопросы.

Как бы отреагировала на такое центральная власть любой страны мира?

Объявлением особого положения, комендантским часом, вводом войск и арестами лидеров националистов?

Тбилиси тогда отреагировал устными протестами и дискуссией о том, насколько правомочными были действия ВС автономии и полка ВВ. Точно так же, как и во время самого начала сепаратистских волнений в Юго-Осетинской АО, тбилисские власти проявили мягкотелость, упустили момент и соответственно инициативу.

Пламя сепаратизма следует сбивать решительно и в самом начале — тогда это можно сделать без жертв. Если же ему дать разгореться — война неизбежна. Это доказывает вся постсоветская история Восточной Европы.

Между тем, захват МВД автономной республики, стал первым значительным силовым шагом местного сепаратистского лагеря. Этот шаг продемонстрировал всю серьёзность намерений, а также проявил неспособность центральной власти Грузии контролировать обстановку в Абхазской автономии.

24 июня лидер сепаратистов Владислав Ардзинба и его сторонники чётко осознали, что вполне могут идти дальше по тому скользкому пути, на который ступили. Вышвырнув из Абхазии министра внутренних дел, которого поддерживало, составляющее большинство грузинское население автономии, они поняли, что их следующим действием вполне может стать отмена Конституции, согласно которой Абхазия входила в состав Грузии.

К отмене Конституции мы ещё вернёмся. Сейчас же заметим, что захват сепаратистами министерства внутренних дел в Сухуми поразительно совпал по времени с захватом звиадистами телерадиодепартамента и телебашни в Тбилиси. Это удивительное совпадение, которое практически не исследовано политологами — вполне может означать то, что свергнутый президент Грузии Звиад Гамсахурдиа, или кто-то из его ближайшего окружения поддерживал в то время контакты с Владиславом Ардзинба, и даже координировал с ним свои действия, объединившись против их общего врага — центральной власти Грузии.

Не будем забывать, что после начала боевых действий в Абхазии, Гамсахурдиа, возглавивший в Западной Грузии, куда он вернулся из Чечни, партизанскую войну против новых влвстей Грузии, в своих выступлениях с яростью обрушился на Госсовет Грузии и обвинил власти Шеварднадзе в агрессии против Абхазии.

ГЛАВА 34

В 1991 году в Абхазской Автономной Республике прошли выборы в Верховный Совет автономии, насчитывавший 65 депутатов. На самом деле, конечно, выборами этот спектакль назвать нельзя. Всё организовывалось по согласованию между антагонистическими сторонами — Тбилиси и сепаратистами из руководства Абхазии.

Так вот согласно договорённости, Тбилиси и Сухуми пришли к решению, которое, как им казалось, являлось оптимальным для обеих сторон.

28 депутатских портфелей (то есть большинство) должны были достаться абхазам, 26 портфелей грузинам и оставшийся баланс в 11 портфелей представителям остальных национальностей населяющих автономную республику.

На первый взгляд ничего необычного в этом нет. Если территориальная единица носит название Абхазская… и так далее, то логично, чтобы большинство депутатов её высшего законодательного собрания были абхазами.

С другой стороны, всем понятно, что Абхазия это часть Грузии и также совершенно понятно наличие в ВС большого числа депутатов грузин.

Не забыли и про всех остальных. «Все остальные» получили 11 мест.

Словом соблюдены все условности и все довольны. На первый взгляд.

Но штука в том, что этот расклад является шифром, который можно понять только при наличии к нему ключа. Ключом в данном случае является национальный состав населения автономной области на тот момент. Вот он:

Грузины — 500 тыс. человек, 45 % от всего населения Абхазии.

Армяне — более 90 тыс. человек,18 % от всего населения Абхазии.

Абхазы — около 90 тыс. человек, 18 % (чуть меньше) от всего населения Абхазии.

Русские — более 70 тыс. человек, 15 % от всего населения Абхазии.

Кроме того, в Абхазии проживали — евреи, эстонцы, греки…

Это ответ на наш второй вопрос — Каким был процентный состав по национальному признаку населения Абхазии накануне войны? Как бы не называлась территориальная единица — договорное большинство мест в парламенте менее, чем восемнадцати процентам населения, при наличии сорока пяти процентного грузинского пласта — чистой воды апартеид!

И это не пустые слова!

Как известно под апартеидом понимается разделение населения на группы по национальному признаку с предоставлением этим группам неравных прав. В основе распределения мест по принципу 28–26–11, лежал специально для этого принятый квотный закон, который отдавал большинство мест депутатом абхазской национальности. Существование такого закона, который провозглашал бы автоматическое предоставление большинства мест менее, чем 18-процентной (третьей по количеству) национальной группе и есть самый настоящий апартеид.

Ведь совершенно очевидно, что при честном голосовании все голосовали бы за своих — грузины за грузин, абхазы за абхазов, армяне за армян, русские за русских. Может некоторые русские или, скажем, греки при этом бы голосовали за абхазов или грузин, но уж то, что грузины бы не голосовали за абхазов, а абхазы бы не голосовали за грузин представляется совершенно очевидным. Разумеется, исход честных выборов был бы определён сорока пяти процентным грузинским населением.

Спрашивается — откуда тогда взялось большинство портфелей у абхазских депутатов? Сошлюсь на абхазские источники.

Вот, что расказывает об этих событиях в опубликованном на страницах абхазской газеты «Форум» (№ 18 от 15. 06. 06.) открытом письме Анри Джергения, который в 1992–2001 годах являлся генеральным прокурором Абхазии, правой рукой Ардзинбы во время грузино-абхазского конфликта, был представителем главы непризнанной Абхазии по внешнеполитическим вопросам, затем премьер-министром и даже кандидатом в президенты.

Это тот самый Анри Джергения, который и стал в своё время автором квотного закона «28 мест лицам абхазской национальности, 26 грузинской, 11 — лицам других национальностей».

Вот его собственные слова:

«Все наверное помнят, что в 1990 году истёк срок полномочий Верховного Совета Абхазии. При новых выборах мы, руководствуясь тогдашним законодательством, могли получить примерно 20–30 процентов мест. При таком раскладе интересы абхазского народа не могли быть учтены в деятельности нового парламента. Выход был в одном — принять закон, который дал бы представителям абхазского народа устойчивое большинство в парламенте. Так родилась идея квотного закона. Мною была предложена формула „28 мест — лицам абхазской национальности, 26 — грузинской и 11 — лицам других национальностей“».

А вот дальше начинается самое интересное:

«Пользуясь доверием Ломинадзе, я убедил его, что такой расклад не ущемит интересов грузинского населения. После чего он поехал в Тбилиси и убедил Гамсахурдиа и других руководителей Грузии на принятие этого закона. Тбилиси дал команду, и грузинские депутаты проголосовали за принятие этого закона. Благодаря этому был сформирован такой парламент, который в правовом отношении оформил политическое размежевание Абхазии и Грузии и принял ряд других решений, которые стали для нас историческими».

Тут остаётся только дух перевести. По словам господина Джергения (который пусть несколько преувеличивает свою роль в тех событиях, но информацией несомненно обладает) выходит, что добро на квотный и совершенно апартеидный по отношению к грузинскому и армянскому населению Абхазии дал не кто-нибудь, а сам Звиад Гамсахурдиа.

А лоббировал принятие этого закона не кто-нибудь, а тот самый Гиви Ломинадзе, министр внутренних дел Абхазии, который считался одним из лидеров тамошней грузинской общины и которому вскорости после этого абхазские националисты разбили прикладом автомата, кадык в его же собственном кабинете.

Логика абхазцев совершенно ясна — им позарез нужно было иметь большинство мест в парламенте для принятия нужных решений и законов. Чем руководствовался Тбилиси понять сложно. Наверное, тем, что для принятия законов нужно было обеспечить конституционное большинство в две трети голосов и Звиаду Гамсахурдиа казалось, что 26 грузинских портфелей предотвратят нежелательные для центра решения парламента автономии.

Кроме того, тбилисские власти были убаюканы демографическим фактором. Им казалось, что при 45 % грузинского населения стратегический перевес всегда будет на их стороне и они ничем не рискуют, принимая квотный закон о Верховном Совете Абхазской автономии. В тоже время, предоставляя малочисленному абхазскому населению Абхазии, большинство мест, Тбилиси делал широкий жест — демонстрировал абхазам своё доверие и подчёркивал уважение их прав.

Это оказалось одной из самых масштабных ошибок Гамсахурдиа за всё время его правления. Принятие этого закона привело к тому самому «политическому размежеванию Абхазии и Грузии», о котором с таким удовлетворением высказался господин Джергения.

Когда в сегодняшней Грузии все беды валят на Шеварднадзе, мне представляется это совершенно несправедливым. Не худо было бы покопаться в истоках. Истоки можно всегда найти, если не в собственной памяти, то хотя бы в интернете. Там можно найти ох, какое множество интересных фактов и о других действовавших лицах и исполнителях.

Говоря об истоках — надо вспомнить ещё одно негласное соглашение сыгравшее роковую роль. То, согласно которому пост председателя Верховного Совета Абхазии занял Владислав Ардзинба известный радикальными антигрузинскими взглядами. Тбилиси пошёл на это при условии того, что абхазское большинство поддержит кандидатуру грузинской фракции на пост председателя Совета Министров.

Забегая вперёд, скажем, что этого не произошло. Грузинская фракция выдвинула на пост председателя Совмина министра внутренних дел всё того же вездесущего Гиви Ломинадзе. Ломинадзе пользовался уважением, как среди грузинского населения Абхазии, так и поддерживал дружеские отношения с влиятельными представителями абхазского населения, например с тем же Джергения.

Ломинадзе был лидером грузинской общины и представлял угрозу самым радикальным сепаратистам. Поэтому в нарушение негласных соглашений, абхазская фракция «прокатила» Ломинадзе на Совет Министров. Ну, а дальнейшие события показали, как сильно просчитались тбилисские «стратеги» во всех своих прогнозах. Получив вожделенные 28 портфелей абхазские радикалы во главе с Ардзинба опять же в нарушении, как всех устных соглашений с Гамсахурдиа, так и Конституции принялись не квалифицированным, а простым большинством голосов принимать нужные им законы для оформления выхода Абхазии из состава Грузии.

Естественно такое положение вещей привело у сильному обострению отношений внутри парламента между грузинской и абхазской фракциями. Во время одного из острых дебатов Владислав Ардзинба обращаясь к депутатам грузинской фракции сказал свою известную фразу: «Мы заставим вас первыми в нас стрелять!»

Этот небольшой экскурс в историю мы выполнили для того, чтобы обрисовать политический фон, на котором происходили приключения персонажей этой книги.

ГЛАВА 35

…От Тбилиси до Сухуми лететь самолётом с полчаса, или около того. В советское время рейсы по этому маршруту, который относился к авиалиниям малой протяжённости, совершались пассажирскими лайнерами Ту 134 (по классификации НАТО: Crusty — Дерзкий).

Ту 134 вмещал от 68 до 96 пассажиров в зависимости от модификации. В среде авиаторов этот самолёт неофициально именовали «Свисток» за характерный высокий шум двигателей, ну а в народе их прозвали «Чебурашками» — две турбины, по одной с каждой стороны задней части фюзеляжа смахивают на круглые ушки, если смотреть на самолёт спереди.

Во время грузино-абхазского конфликта 1992–93, когда появилась необходимость эвакуации из Абхазии мирного населения, а также доставки туда войск и боеприпасов, за неимением в то время у Грузии военно-транспортной авиации на эти рейсы перебросили ещё и трёхмоторные Ту-154 (по кодификации НАТО: Careless — «Беспечный»). Этот самолёт являлся самым массовым пассажирским авиалайнером советского периода и выполнял рейсы на авиалиниях средней протяжённости. Количество мест в Ту 154 колеблется от 152 до 180 в зависимости от модификации самолёта.

Когда антигрузинская коалиция подошла к Сухуми достаточно близко, идущие на посадку на сухумский аэродром и взлетающие оттуда самолёты, оказались в радиусе действия её огня. На эти самолёты развернулась настоящая охота. Их жгли при посадке и на взлёте.

Кстати одним из гражданских самолётов сбитом абхазцами стал российский рейсовый Ту 134 совершавший рейс Сочи — Сухуми. Самолёт на борту которого находилась группа журналистов был сбит 21 сентября 1993 года при подлёте к аэропорту Сухуми ракетой ПЗРК «Стрела-2». Самолёт рухнул в Чёрное море, погибло 28 человек (Эту цифру приводит Михаил Жирохов в своей противоречивой, но более или менее подробной хронике военно-воздушных действий в грузино-абхазском конфликте «Авиация в Абхазии»). Как отмечает автор описывая этот эпизод: «В другое время этот инцидент вызвал бы бурю негодования, но в конце сентября 1993-го российское руководство было всецело поглощено „разборками“ между президентом и Верховным советом. На то, что в этот момент в Абхазии, почти никто не обращал внимания. А там разыгрывался последний акт сухумской драмы, и количество жертв росло с каждым днем».

Чтобы не попадать под огонь ПЗРК (переносных зенитно-ракетных комплексов) используемых абхазами и их союзниками, грузинские пилоты идущие на посадку стали заходить со стороны моря. Их противник в свою очередь принял контрмеры и морская акватория заполнилась абхазскими плавсредствами с ПЗРК на борту (малые прогулочные теплоходы, в частности, Комсомолец Абхазии и Сухуми, одна или более барж и даже моторные лодки), подстерегавшими очередной самолёт несущий в Сухуми боеприпасы и подкрепления, или вывозящий из города раненых и беженцев.

С декабря 1992 года, антигрузинская коалиция, в которую широким потоком через приоткрытую с российской стороны границу, вливались казацкие полки, добровольцы из Краснодарского края и Ростовской области, отряды Шамиля Басаева, боевые группы КГНК (Конфедерации горских народов Северного Кавказа), накопила значительные силы и её преимущество начало проявляться в полной мере.

Под напором коалиции, скрытым остриём которой являлась российская штурмовая авиация, грузинские формирования теряли позиции и к лету девяносто третьего столица Абхазской автономной республики Сухуми оказался охвачен с трёх сторон.

Но Сухумский участок был сильно укреплён войсками и боевой техникой грузинской стороны и все попытки лобовых атак коалиции направленные на то, чтобы взять город с ходу, потерпели неудачу. На подступах к Сухуми завязалась длительная позиционная борьба, в которой длительного перевеса не имела ни одна из сторон. Имеющие стратегическое значение высоты Цугуровка, Каман — Шрома на северных подступах к Сухуми переходили из рук в руки каждые десять часов.

В один из этих дней, в последних числах июля 1993 года я вылетел из Тбилиси в Сухуми на борту Ту 154, который перевозил туда подразделение Национальной Гвардии Грузии.

Самолёт был заполнен гвардейцами в камуфляжных формах. В хвостовой части один на другой наставлены продолговатые, выкрашенные в зелёный цвет оружейные ящики. Перед тем, как самолёт начал разбег, в салон вошёл командир экипажа:

«Лететь будем дольше, чем обычно. Сделаём большой круг над морем, так будет шанс дотянуть до полосы».

Несколько дней назад — 21 июля над Сухумским аэропортом был подбит самолёт, заходивший на посадку. Он садился на двух двигателях — третий был разворочен тепловой ракетой. Вскоре я увижу этот и ещё один, попавший в такую же передрягу самолёт в сухумском аэропорту. Их оттащили в сторону и оставили, как есть. Они стояли накренившиеся, с обгорелыми и словно вскрытыми огромным консервным ножом турбинами.

Разбег по ВПП тбилисского аэродрома, набор высоты, несколько воздушных ям, и через какие-нибудь тридцать минут под нами Чёрное море. Я смотрел из иллюминатора на раскинувшуюся далеко внизу, сверкающую на солнце поверхность, которая сверху была похожа на жидкое серебро и сразу забыл о войне. Какая может быть война, когда летишь над отражающим июльское солнце Чёрным морем!

Вон Сухуми, дальше острый, выдающийся далеко в море мыс или даже полуостров Пицунда, чудесный, как Эдемский сад край реликтовых сосен, великолепных пляжей, уникального климата, чистейшей воды. Где-то там же Лидзава, где я мальчишкой отдыхал с родителями — мы ездили туда несколько лет подряд в августе, жили в первом домике от рыбзавода, прямо на берегу моря. Галька пляжа начиналась от самой калитки. Я бегал смотреть на, возвращающиеся с лова на рыбзавод сейнера, баркасы и мне часто доставалась живая рыбёшка, которую я выпускал в море. А иногда рыбаки привозили небольших — не более метра в длину черноморских акул — катранов. Одного такого уснувшего катрана отдали мальчишкам постарше меня и я, как раз подобравшийся к книгам Майна Рида и Жюль Верна, глазел, как они делили акульи плавники и зубы…

«Море», — мечтательно сообщил гвардеец, сидевший рядом. Ему было лет двадцать. Пацан который ещё вчера гонял футбол на бетонке гаражей в своём дворе. Как, впрочем и я. Как и большинство и в том самолёте, и там куда мы летели. И на одной, и на другой стороне от линии фронта.

Но в этом возрасте пять-шесть лет — большая разница и он обратился ко мне на «вы»: — «Как думаете, купаться разрешат?»

— Ну это навряд ли, — ответил я, — Если только наверху не решат вместо войны разрешить дело соревнованиями по плаванию. Но сам понимаешь, особо на это надеяться не стоит.

— А умнее было бы, чем убивать друг друга. Я бы лучше поплавал.

— Именно потому, что умнее это и не произойдёт. Слишком мирно. Куда вас бросают — не слыхал?

— Вроде в район Шрома. На замену других.

— Ну, если в район Шрома, то в море купаться точно не получится, там сейчас линия фронта проходит. Будете Цугуровку утром брать, а к вечеру отдавать, А утром обратно её брать будете.

— Знаю. Знакомый оттуда вернулся с ранением. Рассказывал, что днем по нашим позициям артиллерия лупит, вечерами самолёты бомбят.

— А ты откуда?

— Из Тбилиси.

— Какой район?

— Из Сабуртало. Бахтриони^[14] знаете?

— Как не знаю! Я сам из Сабуртало^[15]. Улицу Асатиани знаешь?

— Где психбольница? Как не знаю, кацо! Арсена знаете? Здоровый увалень, его все там на районе знают.

— Арсена как не знаю! Он же правая рука Сандро Дидихели. Знаешь Сандро? (Никакого Арсена я не знал, но признавать это по тбилисским понятиям было несолидно и я усилил своё с ним «знакомство» вспомогательным выдуманным персонажем Сандро по прозвищу Большая рука).

— Сандро, как не знаю, — ни минуты не колеблясь с готовностью подтвердил мой собеседник.

Командир экипажа был прав — под обстрел мы не попали. Самолёт упруго прокатился по бетонке полосы и остановился.

«Вот и приехали», — подытожил гвардеец.

На трапе в лицо ударил горячий морской воздух. В тени деревьев рядами установлены носилки с ранеными. Звучали отдалённые залпы артиллерии.

Я вспомнил, что приехал работать, а не глазеть по сторонам и подошёл к заросшему щетиной, невыспавшемуся санинструктору.

«Раненые из-под Шрома, там вчера было очень горячо», — коротко ответил он на мой вопрос.

У здания аэровокзала лицо обдувал горячий ветерок, он приносил запах моря и шелест листьев. Под ногами на тающем от сорокоградусной жары асфальте краснело пятно. Несколько минут на этом месте оборвалась человеческая жизнь. Кто-то из состава подразделения сменившегося на передовой, отстал и опоздал на самолёт. Часть улетела в Тбилиси, он остался один, отошёл в сторону и пустил себе пулю в лоб. Это нервный срыв, после нескольких недель проведённых на передовой.

Я поехал в Сухуми на попутном санитарном грузовике. Сошёл на набережной:

«Здесь совсем рядом, иди в ту сторону и в конце улице свернёшь направо!» — торопливо объяснил шофёр.

Первым делом я направился в Совмин. Нужно было решить вопрос о том, где остановиться. Я знал, что в Сухуми находится группа грузинских и западных журналистов, среди которых были мои знакомые. Прежде всего я хотел разыскать их, чтобы войти в курс дела.

В центре города канонада звучала намного громче, чем на аэродроме. Приходилось быстро адаптироваться — когда выстрел звучал громко и близко, я мог быть спокоен. Это стреляли не по городу, а из города. Спустя несколько секунд раздавался отдалённый разрыв снаряда. А вот, когда стреляли по городу всё было наоборот — сначала гремел оглушительный взрыв и земля подпрыгивала под ногами, а спустя секунду или около того издалека приглушённо доносит

лся запоздалый залп.

В конце улицы я свернул направо. По обеим стороны тянулись сады. Впереди замаячил местный житель — высокий худой старик с вещмешком. Я прибавил ходу, догнал его, поздоровался. Дед из местных русских:

— Какая здесь жизнь?! — возбуждённо отреагировал он ни мои вопросы об обстановке в городе, — Ни воды, ни хлеба, ни газа, ни транспорта! Вот магазин. Спросите, когда был хлеб в последний раз! Вам скажут: три месяца назад, — собеседник снял с плеча свой видавший виды солдатский вещмешок, развязал тесёмки, — Груш вот собрал с деревьев поесть.

— А часто бомбят?

— Да каждый день!

— Самолёты?

— Самолёты прилетают утром и вечером. Днём их не видно. Но они не бомбят всё подряд, а так: поутру появится покружит, покружит над городом, стрельнет одну-две ракеты, или пальнёт из пушки своей и исченет. А вот по ночам, по ночам бомбят по настоящему! До двенадцати, заснуть не можешь, всё слышишь, как ракеты пускают. А пушки и эти… Грады всякие — так они никогда не смолкают. Да вот хоть сейчас.

Старик помолчал, осмотрел меня внимательно и покачал головой:

— Вот уж чего не думал, так это того, что под конец жизни войну увижу. И не где-нибудь, а там, где всю жизнь прожил. И, что не жилось людям?! Ведь так славно жили. Ты сам то грузин, сынок? По русски говоришь совсем без акцента. Грузины всё больше с акцентом разговаривают. Нет — они по русски хорошо говорят, особенно, которые в Сухуми живут, но с акцентом.

— А абхазцы?

— Так абхазцы всё больше только по-русски. Они редко, когда на своём, больше по-русски. Многие даже и не знают абхазского — особенно молодёжь. Старики — те да, те по абхазски говорят, особенно которые не городские, а по русски они тоже с акцентом. А средние по годам и молодые те почти всегда на русском между собой. А грузины, что старые, что молодые между собой всегда на грузинском.

— А вы на абхазском или на грузинском разговариваете?

— А честно сказать, сынок, никогда надобности мне не было в Сухуми. Здесь со мной все по русски разговаривали и абхазцы, и грузины, и армяне, и греки, и мингрелы…

— Так ведь мегрелы, дедушка это те же грузины.

— Нет, сынок, ты не путай — грузины это грузины, мингрелы это мингрелы.

— Да нет же, дедушка, точно вам говорю — мегрелы это этническая группа внутри грузин, такая же, как сваны, аджарцы, кахетинцы. Просто у них свой мегрельский язык есть, отсюда вся путаница и происходит. Вот Лаврентий Берия был мегрелом — что же выходит он не грузин? И Звиад Гамсахурдия тоже ведь мегрел — что же выходит Гамсахурдия не грузин?

Старик не спорил, но недоверчиво качал головой. Мне не удалось его переубедить. Мы поговорили о чём то ещё, дошли до конца улицы пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.

На самом деле мегрелов (мингрелов) часто ошибочно называли не грузинами даже российские журналисты, которые специализировались на геополитике Южного Кавказа. Но, если журналистам, которые занимаются этими вопросами не знать того, что мегрелы есть суть грузины, непростительно, то незнание этих нюансов простым русским сухумчанином, прожившим в Абхазии всю свою жизнь — показывало только то, насколько толерантным было это общество до тех пор пока прораставшие сорняками тут и там ростки национализма не дали обильные всходы.

Вскоре я вышел на площадь перед зданием Совета Министров Абхазской автономной республики. Тогда это здание было ещё цело. Его разнесут спустя примерно полтора месяца, 27 сентября во время штурма, когда абхазы вместе с басаевцами, дагестанскими и кабардинскими боевиками КГНК ворвутся в Сухуми. Здание Совмина станет последним грузинским бастионом в центре города. Правительство во главе с премьер — министром Абхазии Жиули Шартава останется в здании до самого конца, под охраной нескольких десятков гвардейцев. После того, как станет известно, что грузинские подразделения окончательно оставили город, Жиули Шартава прикажет охране прекратить сопротивление.

Сложивших оружие гвардейцев сразу расстреляют тут же у здания (эти фотографии можно найти в интернете, в своё время они были выставлены на грузинском информационном сайте www.abkhazeti.ru).

Что касается членов правительства и самого Жиули Шартава — после того, как станет известно о том, что правительство автономии осталось в осаждённом здании, в покинутом грузинскими войсками Сухуми, Шеварднадзе срочно позвонит Ельцину и будет просить сделать всё для спасения Шартава и членов правительства. Ельцин ответит утвердительно и отдаст соответствующее распоряжение. По его указанию свяжутся с лидером абхазов В. Ардзинба и передадут — Москва требует, чтобы с Шартава и членами правительства Абхазии ничего не случилось ни во время штурма, ни после него.

Ардзинба вроде бы отдаст соответствующее распоряжение, которое не то запоздает, не то будет игнорировано. По той неполной информации, которая имеется (разрозненные рассказы очевидцев и несколько моментов заснятых любительской камерой) восстанавливается следующая картина — подталкиваемых автоматами и получающих удары, от столпившихся вокруг них вооружённых людей с зелёными повязками на головах, членов правительства вывели на площадь. Затем их вроде бы намеревались посадить в автобус, но не довели до него. От Шартава потребовали встать на колени и есть «абхазскую землю», он отказался и после жестоких побоев его вместе с остальными членами правительства, там же и растреляли.

Захвату антигрузинской коалицией Сухуми и полному отходу грузинских сил за реку Ингури, который явился по сути утратой контроля над Абхазией, предшествовал предварительный вывод бронетехники и тяжёлой артиллерии из сухумской зоны, произведённый Грузией в августе-сентябре 1993 года.

Дело в том, что 27 июля1993 года на территории России и при её посредничестве, в Сочи было подписано соглашение о временном прекращении огня. Гарантом этого соглашения выступила Россия. Договор предусматривал демилитаризацию сухумского участка, отвод обеими сторонами тяжёлой техники, артиллерии и части войск. По этому соглашению Грузия принялась вывозить тяжёлое вооружение своих войск. Интересно, что это вооружение было вывезено из Сухуми на предоставленных Россией кораблях Черноморского Флота. Город также покинула значительная часть грузинских войск.

Это соглашение стало очередной ловушкой. Убедившись в исполнении Грузией договоренности, 16 сентября проабхазская коалиция, обвинив Грузию в нарушении перемирия, начала наступление на Сухуми. Спохватившись Тбилиси, принялся было перебрасывать войска обратно в Сухуми но баланс сил был сильно нарушен, и 27 сентября Сухуми был взят северокавказскими и абхазскими формированиями. В составе полевых командиров антигрузинской группировки, бравшей Сухуми были Шамиль Басаев и Руслан Гелаев.

Следует отметить, что для эвакуации огромного количества грузинских беженцев, которые принялись покидать город накануне его захвата абхазами и северокавказцами (поскольку распространилась информация о том, что руководство Абхазии обещало своим северокавказским союзникам дома местных грузин, грузинскому населению ничего хорошего ждать не приходилось) вновь были использованы транспортные корабли Черноморского флота России. Другие беженцы шли многотысячными колоннами пешком на восток и выбирались из Абхазии через Горную Сванетию. Грузино-абхазский конфликт привёл к оттоку из Абхазии восьмидесяти процентов грузинского населения (цифры колеблются от 150 тысяч до 250 тысяч беженцев). Грузины, оставшиеся в Сухуми были перебиты в первые часы или дни после его захвата. Всё это произойдёт спустя полтора месяца.

Но пока здание Совета Министров Абхазии было цело, в нём выбита часть стёкол, но на стенах пока, что отсутствовали копоть, пробоины от снарядов и пунктирные узоры автоматных очередей. А вот площадь вокруг здания выглядела похуже. На разбитом снарядами асфальте лежали сломанные пальмы. От перебитых снарядами стволов тянулись волокнистые нити соединяющие их с раскоряченными пнями, которые остались торчать из земли. В нескольких местах я приметил неразорвавшиеся снаряды, занозами засевшими в асфальте.

Выяснилось, что все журналисты, находящиеся в Сухуми, проживали в санатории МВО. Там же располагалась миссия наблюдателей ООН. Санаторий МВО был нейтральной территорией. Его охраняло подразделение российского ВДВ (воздушно-десантные войска). Артиллерия бившая по городу, имела координаты санатория и он под огонь не попадал. По этой причине здесь и расселяли международные миссии и прибывающих в город журналистов.

Об этом мне рассказал высокопоставленный сотрудник аппарата. К сожалению в пямяти не сохранилась ни фамилия, ни должность этого человека. В репортаж для «Независимой Газеты» я не включил этот эпизод за обилием материала, и сегодня я даже не помню, был это сам Жиули Шартава, или кто-то из его заместителей. Запомнилась пепельница на его столе, сделанная из ручной гранаты.

Сейчас страшно представить, что спустя несколько недель после нашего разговора этого доброжелательного весельчака вместе с остальными его коллегами замучали и растреляли на этой самой видневшейся из окна его кабинета, площади.

Мне выписали направление на проживание в санаторий МВО в качестве прибывшего в командировку собственного корреспондента Независимой газеты, и я покинул Совет Министров.

Район примыкающий к Совмину полностью разрушила артиллерия, метившая в здание правительства. Некоторые дома были разбиты полностью, другие частично. В тёмных оконных проёмах кое-где испуганно трепетали запутавшиеся в изломанных рамах занавески. С улицы можно было заглянуть в чужую жизнь, остановленную командой «Пли!» — раздавленный бетонной плитой потолка, стол, двуспальная кровать засыпанная битым кирпичом. Кафельная стена кухни, в следующем окне уцелела, в открытом шкафчике стояли кофейные чашечки, а на стене рядом с холодильником осталась висеть физическая карта мира.

Следующий дом разрушен наполовину. Он словно разрезан ножом, но нож был тупым и разрезы остались не ровными, а щербатыми с неровно торчащей из них арматурой. Одна половина дома рухнула, открыв внутренний разрез здания. На уцелевшей половине, сохранилась мебель, сантехника, пролёты внутренних лестниц с крашенными светлой краской деревянными перилами за которые уже никто не будет держаться. Между первым и вторым этажами медленно умирало пианино. Оно стояло, как раз в том месте, где произошёл разлом пола и повисло на арматуре в нескольких метрах над уровнем земли. Я скользнул взглядом по всему этому, пробираясь по середине улицы мимо груд бетона и кирпича.

На входе в санаторий МВО выставлен пост — несколько российских десантников в бронежилетах и касках с АКС-74. Они проверили моё удостоверение, направление из Совмина и пропустили. Обычно я старался поговорить с военными, особенно с солдатами, у которых всегда удавалось выудить, какие-нибудь, по их мнению обыденные, но на самом деле важные подробности, но тогда я просто устало кивнул и прошёл мимо.

Меня заселили (собственно, никто никого не заселял, просто называли этаж и ты сам выбирал, где жить) на один этаж с остальными журналистами из Тбилиси. Это несколько человек из грузиноязычных и русскоязычных газет и информагенств. С большинством из них я знаком — здесь фотокор Грузинформа Гоги Цагарели, Инга Абгарова и Тинико из газеты «Свободная Грузия», Джана Месхи из не помню уже какого информагентства. Есть ещё несколько иностранных корреспондентов.

ГЛАВА 36

Я пробыл в Сухуми около недели. Дневное время суток я проводил в поисках информации. С утра посещал военный пресс-центр, где получал оперативную информацию за минувшую ночь, затем перемещался в сухумский комитет по межнациональным отношениям и защите прав человека — здесь мне сообщали статистику — число убитых и раненых за сутки, количество разрушенных домов, затем напранаправлялся в комиссию по обмену военнопленными. От председателя комиссии Пааты Закареишвили мне известно о том, что в ближайшие дни в Сухуми должен состояться очередной обмен военнопленными и я рассчитывал присутствовать при этом. К часу дня я либо выезжал на позиции с попутной санитарной машиной, либо возвращался в пресс-центр Минобороны, брал на улицах интервью у местных жителей, грузинских гвардейцев, чиновников. К пяти-шести часам вечера я приходил в Совмин, это единственное место откуда можно было связаться с Москвой, чтобы передать хронику дня и короткие интервью на ленту новостей НЕГА. Завтракали и обедали мы, как правило вместе — Гоги, Инга, Тинико, Джана и я — в военной столовой, где нас поставили на довольствие (просто сказали, что там нас будут кормить). Кормили небогато — каша или вермишель, но привередничать не приходилось — в осаждённом городе такое питание было роскошью.

У Гоги Цагарели, одного из лучших фотожурналистов Грузии, имелась полезная привычка часто, очень часто мыть руки. Он всегда имел при себе мыльницу и всякий раз, когда нам попадался действующий водопроводный кран, Гоги, а за ним и мы все тщательно мыли руки его мылом. Затем Гоги аккуратно убирал мыльницу в сумку, доставал фотоаппарат и улыбался доброжелательно оглядывая нас, словно радуясь той мысли, что все вокруг, благодаря ему, чисто умыты.

Гоги постоянно срывался с места и торопливо шёл в сторону, обходя завалы, или наоборот вдруг застывал, как охотничий пёс. «Нашёл удачный план», — констатировал кто-нибудь из нас. При этом мы никаких «планов» не видели, но Гоги в такие минуты выглядел очень очень довольным.

В санаторий старались вернуться до наступления темноты — уличное освещение не работало, и ночью в полуразрушенном городе было трудно ориентироваться. Путь пересекали разбитые бетонные плиты, сломанные деревья, столбы, в асфальте попадались неразорвавшиеся снаряды, которых отчего-то было довольно много. Кроме того, в темноте не разобравшись, с перепугу вполне могли угостить очередью из автомата. Ну и наконец, после наступления темноты начинались авианалёты на Сухуми.

К девяти часам вечера все журналисты приходили в наш номер (я делил его с Гоги Цагарели). Каждый приносил вино или чачу, нехитрую снедь, которую удавалось раздобыть — хлеб, варёная картошка, зелёный лук, иногда помидоры, если очень везло то бывало лобио (тушёная фасоль) или немного сыра.

Мы все устраивались за столом на балконе и сидели там до тех пор пока не прекращался налёт. В том, что уснуть до его окончания невозможно, я убедился в самую первую ночь. Тогда я наскоро поужинал и принялся выбираться из-за стола.

— Ты куда? — удивлённо спросил кто-то из коллег.

— Спать.

— Не уснёшь. Подожди пока сушки^[16] отбомбятся.

— Усну. Я сегодня так устал, что мне не сушки и не плюшки не помешают.

— Ну смотри.

Я с наслаждением вытянулся под одеялом и начал погружаться в сон. В голове плавно пронеслись самые яркие впечатления минувшего дня, затем в ушах раздались артиллерийские залпы и автоматные очереди — включился какой-то аудиофайл мозга, который проигрывал звуковую дорожку дня — обычная штука в командировках в горячие точки, это не мешало заснуть, это означало как раз то, что я уже почти сплю…

Ворвался посторонний шум. Он нарастал и постепенно заполнил собой звуковую дорожку из взрывов и автоматных очередей. Я проснулся и понял, что это гул приближающегося самолёта. В животе заворочалась неясная тревога. Она вытеснила сон и превратилась в страх.

Гул приближался, казалось, что пилот охотится на меня, он знает, что я здесь, видит меня на экране радара. Гул стал пронзительным, я сжался под одеялом изнывая от душащего страха. Раздался хлопок: П-ффф!

Я с ужасом понял, что от скользящего высоко в ночном небе самолёта отделилась ракета — раздался свист: Ф-ьюююююююююююююююю…

Заболели ладони, оказывается я сжал пальцы так, что даже мои обгрызенные ногти вонзились в плоть…

Ф-ЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮ…

Раздался удар, взрыв, пол подпрыгнул и подбросил кровать.

Я облечённо разжал кулаки, но вновь услышал гул приближающегося самолёта и всё повторилось — свист, хлопок. удар, взрыв, скачок кровати.

После третьей ракеты я поспешил на балкон, туда, откуда доносился спасительный стук стаканов.

После нескольких глотков чачи страх уходил. Мы слушали свистопляску — хлопки, свист, удары ракет о землю, мы не обращали внимания на вспышки взрыва. Мы обнаглели до того, что даже показывали вспышкам вытянутые средние пальцы. Мы рассказыли анекдоты, хохотали и я не понимал, как мог так испугаться какой-то ракеты полчаса назад.

К нам присоединились два немецких журналиста, потом появился канадец. Каждый боролся с собой под одеялом сколько мог, но не выдержал приближающегося воя очередной ракеты и торопливо одевшись пошёл на шум стаканов и весёлые крики.

Под одеялом ты беспомощен и чувствуешь себя один на один с рассекающим воздух самолётом. За столом в весёлой компании и со стаканом чачи в руке ты почему-то уверен в том, что ничего плохого не произойдёт.

Мы сидели хорошо. К полуночи нестройно голосили: We all live on yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine…

Девочки — Инга Абгарова, Тинико и Джана держались молодцами, они

отважно подпевали, но не пили столько сколько мы, и на их напряжённых лицах блестели капельки пота.

К часу ночи мы поднялись и обнявшись за плечи начали неровно танцевать сиртаки. Мы изрядно набрались. Один из немцев свалился на пол. Его подняли и усадили за стол, но ему не сиделось. Он перестарался и напился чачи до бесчувствия.

Издалека, как сквозь вату в ушах доносился очередной удар, но пол уже не подпрыгивал под ногами и меня это почему то смешило.

После полуночи мы расходимся. Иностранцы с пьяным смехом прут немца к нему в номер.

ГЛАВА 37

Я стоял спиной к сухумскому аэропорту на пустыре в стороне от взлётно-посадочной полосы. Поодаль — в какой-нибудь сотне метров, у самого аэровокзала выстроилась вереница автомобилей с заведёнными моторами — «Уазик», одна или две «Волги», пара «Жигулей». Там маячили фигуры грузинских гвардейцев.

Сбоку от меня, совсем рядом толпилось странное подразделение (человек семь — восемь) какой-то скалящей зубы шантрапы. Это не национальная гвардия, да и вообще не кадровые военные. И на ребят Иоселиани они не похожи. Внешне я всех вроде знал, но этих никогда не видел. Кто же это? «Всадники» из какого то регионального отделения? Но на грузин не похожи. И явно не украинцы. Немногочисленные бойцы УНСО, единственные в этой войне союзники Грузии, выглядели по-военному, они были подтянуты, обмундированы в одинаковую камуфляжную форму.

Театральный вид — шляпы с узкими полями, жилеты, поверх которых напоказ натянуты плечевые кобуры из жёлтой кожи. Казалось они вот-вот возьмут в руки обвязанные бантами гитары, ударят по струнам, притопнут и запоют:

Я решил было подойти, завести разговор, выяснить их принадлежность, но в это время раздался сильный шум, который ни с чем нельзя перепутать — звук винта приближающегося вертолёта.

Спустя десяток секунд из-за макушки отдалённого холма показался вертолёт огневой поддержки Ми-24, за хищный вид прозванный «Крокодил».

Блестевший в солнечном свете «Крокодил», хищно описал небольшой круг, затем проходя между нами и солнцем стал тёмным силуэтом, потом опять блеснул, приблизился, словно раздумывая на пару секунд завис в воздухе, и стал снижаться. Ещё до того, как его колёса коснулись земли, открылась дверь и оттуда один за другим начали выпрыгивать российские солдаты в касках, бронежилетах, вооружённые АК — 74. Я насчитал десять деловек.

Магазины на автоматах «лежали валетом» — по два связаны изоляционной лентой, чтобы в бою тратить меньше времени на замену и вместо того, чтобы тянуть полный магазин из поясного подсумка, менять пустой одним коротким движением.

Кортеж автомобилей с заведёнными моторами снялся с места и понёсся к нам. Российские солдаты сформировали круг, в центре которого находился их вертолёт с ещё вращающимися лопастями несущего винта, и застыли, сжимая автоматы.

Стороны приступали к обмену военнопленными. Российский вертолёт доставил из Гудаута двоих пленных грузин. Их обменяют на двух русских наёмников, которые находились в одном из автомобилей несущихся к вертолёту.

За день до этого мне разрешили взять у них интервью. Разговор происходил там же, где их и содержали — в камерах следственного изолятора Сухуми. Я разговаривал как раз с теми двумя, которых предстояло обменять. Паата Закареишвили — председатель грузинской комиссии по обмену военнопленнымиьпоставил мне несколько условий — ничего не говорить о планирующемся обмене (это должно было держаться в секрете от обмениваемых пленных до последнего момента) и не говорить о других пленных, которые содержались в соседних камерах.

Закареишвили рассказал, что на абхазской стороне делами по обмену военнопленных занимается бывший министр Абхазской автономной республики по приватизации Беслан Кобахия. По словам Закареишвили — обе стороны конфликта и в Сухуми, и в Гудаута содержали военнопленных в терпимых условиях:

«Теми, кто попадает к нам в плен, на первом этапе занимается информационно-разведывательная служба. После этого пленные передаются нашей комиссии и мы их обмениваем на наших. Сейчас по моим данным в плену у абхазов находятся до семидесяти наших бойцов. У меня сложились нормальные рабочие отношения с абхазской комиссией по обмену военнопленными и можно сказать, что мы совместными усилиями с ними полностью контролируем ситуацию. Сложнее обстоит дело в Ткварчельском районе, где идёт непрерывная партизанская война и следить за тем, что происходит там очень трудно.»

После этого разговора, Паата Закареишвили отвёл меня к пленным. Мне разрешили поговорить с двумя родными братьями, которых содержали в разных камерах. При этом они ничего не знали ни о судьбе друг друга, ни о том, что следующим утром их обменяют на двух пленных грузин. Звали их Георгий и Сергей. Ребята по национальности русские, не жители Абхазии, воевали, по их собственным словам, за деньги.

Я вошёл в камеру. На койке сидел молодой парень. Средний такой, не качок, не задохлик. Он посмотрел на нас. В глахах страх, усталость, надежда. Паата остался у двери, я подошёл, поздоровался, представился и спросил можно ли задать несколько вопросов для «Независимой газеты».

— Я из под Ростова, — рассказал Сергей, — Как попал сюда? Очень просто — к нам приезжали военные…

— Кадровые офицеры? В форме?

— Ну да, офицеры… наши, российские. Встречались с пацанами, предлагали ехать в Абхазию. Говорили, что неопасно, на пару месяцев всего и обещали хорошую получку. Мы с братом и повелись. Ещё несколько ребят из соседнего села уговорились.

— А, где твой брат знаешь?

Сергей опустил голову (хотя он сам, конечно, во всём происходящем виноват — честно говоря мне отчаянно жаль этого насмерть перепуганного деревенского паренька) и помотал головой. Шмыгнул носом и сказал:

— Нас вместе в плен это… забрали. Мы в палатке были. Тут стрельба, крики… Всё быстро так — мы и автоматы взять не успели, к нам в палатку заскочили ваши гвардейцы, стали в воздух стрелять, кричать: «А ну ложись на землю, кто жить хочет!» Один из наших за пистолет схватился — его сразу застрелили. Пули вот так (показывает) близко от меня прошли. Мы с братом легли сразу. Вот нас и забрали.

— Как здесь относятся? Не бьют? Не пытали? Только честно отвечай, не бойся, я журналист, а не военный. Говори всё как есть.

— Не, не били не разу. И не пытали. Есть приносят три раза в день. Первое время часто допрашивали, в самом начале вообще строго было — бить не били, но грозили, что расстреляют на месте, если совру хоть в чём-то. А потом вообще перестали на допросы вызывать, — он смотрит на меня и со страхом (я для него первый гражданский, с которым он разговаривает с момента пленения и он воспринимает меня, если и не как «своего в доску», то во-всяком случае с доверием). — Вы не знаете, меня расстреляют или нет?

Чувствуется, что это вопрос его мучит постоянно.

У меня чесался язык сказать ему о том, что сегодняшняя ночь для него последняя ночь в плену, но я обещал не говорить об этом и помотав головой неопределённо сказал:

— Не думаю. Зачем тебя расстреливать? Что ты военный преступник какой? Вернёшься ещё к себе под Ростов. Небось, если уцелеешь больше сюда не сунешься?

— Конечно нет! Мне бы только вырваться. Дураком я был! Дураком! Где брат, что с ним? (Пытается сдержаться и не заплакать, но это у него плохо получается).

Спустя десять минут я разговаривал с его братом Георгием.

Он рассказал ту же историю о том, как попал в Абхазию. Сказал, что приезжали какие то капитаны-общевойсковики, которые и уговорили их поехать в Абхазию.

Я спросил его о тех, кто воюет против Грузии на той стороне и он сообщил интересные подробности. Так он уверял, что абхазы не очень доверяют чеченцам, потому, что последние приезжали в Абхазию не столько воевать, сколько разжиться оружием. Многие из них раздобыв автомат или пулемёт, исчезали. Георгий также рассказал, что у чеченцев возникали конфликты с казаками. При встрече — и те и другие принимались друг друга задирать, доходило до групповых драк со стрельбой, с ранеными. В районе озера Рица, по его словам, казаки и чеченцы устроили настоящий бой, в котором были погибшие. После этого из Абхазии уехала большая группа казаков. Георгий подтвердил также, что на абхазской стороне воевало много приднестровцев…

Кавалькада автомобилей останавилась метрах в двадцати от вертолёта. Появился Паата Закареишвили, он направился к вертолёту. Ему навстречу вышел представитель абхазской комиссии Беслан Кобахия. От Пааты я слышал, что между комиссиями налажены нормальные отношения, но признаться не ожидал, что грузинский и абхазский представители обнимутся и, как старые приятели, примутся хлопать друг друга по плечам. Это сразу сняло напряжённость.

Из автомобиля вывели Сергея и Георгия. У них на глазах плотные повязки из бинтов. Попадая к своим, и одним и другим, наверное, придётся опять пройти через допросы и ни одна из сторон не желает, чтобы бывшие пленные могли сболтнуть лишнего о месторасположении объектов на этой стороне.

С них сняли повязки и подвели к Кобахия. Вместе с Закареишвили, я прошёл оцепление, подошёл к вертолёту, и заглянув вутрь, увидел, что там сидят двое грузин — одному лет пятьдесят пять, другой молодой. Вид у них был довольно растерянный. Повязок на глазах нет, но зато обриты наголо.

«Ну давайте пошли. Или обратно хотите улететь?», — поторопил их Закареишвили.

По дороге они, мне сбивчиво рассказывали, что их оставили охранять какую-то водную станцию. «Пришёл абхазский отряд и захватил в плен». Что за водная станция толком объяснить не смогли: «Аба равици ра станция рис станциа, цхлис станциа ра!» (Откуда знаю что за станция, водная станция ну).

В общем, это типичные западногрузинские крестьяне, на которых нелепо сидела военная форма. Они говорили по-грузински на мегрельский манер — очень быстро тараторили и прибавляли почти к каждому произносимому слову окончание «ийя» — так разговаривают в сёлах Западной Грузии. Они были смущены тем, что — как доверительно сказал мне старший из них — для их доставки пришлось гонять «целый вертолёт». Я не выдержал и издал смешок.

Они так и не поняли — ни того, что такое война, ни того насколько сильно им повезло. Крестьяне недоумённо переглядывались. У них был такой растерянный вид, что мой смех перекинулся и на российских солдат, которые наблюдали за этой сценой. Крестьяне видели со всех сторон склабящиеся физиономии и смутились ещё больше. Они торопливо шли за Закареишвили к машинам. Старший немного прихрамывал, он спросил молодого:

«Интересно наши вещи целы или нет? У меня там новые ботинки остались. Хорошие ботинки, я их четвёртый год ношу, а им всё сносу нет…».

ГЛАВА 38

В день, когда санаторий МВО попал под артобстрел, я вернулся немного раньше обычного. Все уже были у себя. Гоги Цагарели возился со своими плёнками и фотоаппаратами, я забрался с ногами на пружинную кровать, которая подо мной упруго опустилась, словно говоря: «Война войной, а силу тяжести никто не отменял!», и торопливо переписывал собранные за день материалы из «полевого» блокнота на листы писчей бумаги, которая была на вес золота и которую приходилось с огромным трудом выпрашивать по «нескольку листков» в Совмине и пресс-центре минобороны.

Зашёл знакомый журналист из грузинской газеты спросить, что нового я узнал.

Я отвлёкся от записей, кивнул ему и только собрался ответить, что всё довольно паршиво, как раздались очень сильный удар, словно во двор санатория рухнул метеорит, и взрыв, По внешней стене, ударили гигантской плетью — это в неё врезались камни и комья земли. Пол подпрыгнул, подбросив кровать и пружинная сетка плавно закачала меня. Во рту у меня была сигарета, которую я немедленно выплюнул на пол, словно это могло как-то помочь.

За первым снарядом сразу прилетел второй и так как не имелось никаких оснований считать, что не прилетят третий и четвёртый, мы вскочили и побежали к дверям, затем по коридору до лестницы, по ступеням вниз. В этот момент и прилетел третий снаряд. Лестницу тряхнуло так, что мне показалось, что она сорвалась и падает в бесконечность вместе со всеми, кто по ней бежит.

В подвале находилась помещение связи. Интуиция гнала туда. В этом мы не были одиноки, потому, что перед комнатой толпился народ — журналисты и миссия ООН.

Раздались гулкие шаги и в коридоре показался командир батальона охраны санатория — огромный широколицый офицер с капитанскими погонами, безмятежно голубом берете и такими же голубыми петлицами с эмблемой ВДВ — парашютом между двуми самолётами. Вместо зелёных рубашки и галстука, какие носили военнослужащие сухопутных войскса из-под кителя выглядывал треугольник тельняшки, в полосатости которой было что-то философское.

Комбат шёл неторопливо, но уверенно с чувством собственного достоинства и с подчёркнутым презрением к прилетающим из-за Гумисты снарядам. Он кивнул присутствовавшим. медвежьей походкой, слегка косолапя, как многие люди крупного телосложения, подошёл к двери и вошёл внутрь, закрыв её за собой.

Я немедленно приник ухом к двери и расслышал густой капитанский бас:

«Связисты, немедленно дайти мне Гудаута!»

— Ну, что там? — спросил сзади кто-то из коллег.

— Гудаута требует по связи, — сообщил я и замахал рукой, — Ч-ш-ш! Подожди! — потому что за дверью опять раздался бас капитана:

«Гудаута?! Вы что там охуели совсем! Под обстрелом российский санаторий! Сейчас же прекратите огонь! Повторяю вы хуячите по российскому санаторию! Прекратить огонь! Что? Командир батальона охраны санатория МВО»

— Говорит, что хуячат по санаторию и требует, чтоб прекратили, — эмоционально сообщил я аудитории.

— О-о-о! Знает человек дело, — одобрительно протянул кто-то.

Но ему возразили, — «Э-э-э! Его территорию зацепили, вот и забеспокоился. Когда позавчера ихний самолёт рынок в центре города обстрелял, ему это пополам было! С кем он сейчас разговаривал? Думаешь с абхазами? Сейчас! Это российская артиллерия по Сухуми бьёт, будто сам не понимаешь!».

Через несколько минут комбат вышел из комнаты связи и обратившись к нам сказал: «Можете расходиться, товарищи журналисты. Больше не будут по нам стрелять. Они координаты перепутали и мы случайно оказались в зоне огня».

— Кто они, товариш капитан?

— Гудаута, — ответил комбат и быстрым шагом пошёл по коридору к лестнице.

Больше, действительно, не стреляли.

С каждым днем артобстрелы становились интенсивнее. Интервалы между разрывом снарядов на улицах Сухуми и звуками пушечных выстрелов стали короче. Это говорило о том, что артиллерия придвинулась и бьёт по центру уже с окраин города. Дождавшись начала вывода грузинских артиллерии и войск из Сухуми, коалиция, нарушив соглашение от 27 июля 1993 года о прекращении боевых действий и разводе сил, перешла в наступление. Удежать позиции по реке Гумиста стало невозможным. Было ясно, что Сухуми придётся сдавать.

Гражданские самолёты Ту-134 и Ту-154 прилетавшие в Сухуми были пустыми, как тыквы из которых удалили мякоть. Всё, что можно было демонтировать — сиденья, багажные полки — убрали, чтобы снизить вес и увеличить грузоподъёмность. Такой «полый» самолёт так тесно забивался вывозимыми войсками и беженцами, что казалось, что он не взлетит, а поедет до Тбилиси по земле, как автобус.

Сидеть было не на чем и усаживались прямо на пол, тесно поджав ноги, а когда всё пространство оказывалось заполненным, люди ещё долго продолжали медленно заходить, протискиваться, продвигаться, вжимаясь в каждую свободную частицу пространства. Снаружи с усилием толкали дверь, чтобы её удалось запереть изнутри, после чего перегруженный самолёт тяжело начинал разбег. Часть территории аэропорта уже находилась в зоне огня артиллерии, но до взлётной полосы разрывы ещё не добрались.

Я было забрался в такой перегруженный самолёт, но нервы не выдержали, и я с огромным трудом выбрался наружу, жадно и с облегчением глотая воздух.

Самолёт долго а может так мне показалось, ехал по полосе, натужно оторвался от земли и удаляясь плавно растаял в небе. Я смотрел ему вслед пока он совсем не исчез, ругая себя за малодушие.

Следующие сутки я провёл в аэропорту, наюлюдая за тем, как грузятся войска и беженцы.

Улетел я на следующий день самолётом, на котором из Тбилиси прибыла комиссия парламента с вице-спикером Рчеулишвили.

Это была моя последняя командировка. В декабре 1993 мне опять захотелось чего то нового, я покинул Грузию и стал иммигрантом. А это начало совсем другой истории.

Содержание приложений

Солдат ни в чем не виноват

IQ — Владимир Саришвили, Тбілісі, 18 травня 2009

Солдат ни в чем не виноват

IQ — Владимир Саришвили, Тбілісі, 18 травня 2009

https://zaxid.net/news/

История творилась на моих глазах. В считанные месяцы после провозглашения Звиадом Гамсахурдиа независимости с пространства республики исчезли все памятники вождю мирового пролетариата, коих в Грузии, которой Владимир Ульянов так и не оказал честь личным присутствием, было рекордное количество на душу населения. И, конечно же, апофеозом этой эйфории стало театрализированное действо на площади Ленина (ныне — Свободы), когда под вопли и улюлюканье толпы каменная громада нырнула носом в землю… Отломилась голова и указующая длань, о которой евреи первой волны эмиграции в шутку обмолвились: «Вождь велит нам следовать на вокзал!» Не могу не вспомнить, к слову, и другую тбилисскую шутку. На вершине опоясывающей старый город Сололакской аллеи возвышается статуя Мать-Грузия с чашей вина для друзей и мечом для врагов. Напротив, в долине Куры, на скале — монумент основателя Тбилиси Вахтанга Горгасала с поднятой правой рукой. А посередине стоял памятник Ленину с рукой, вытянутой в призывно-указующем жесте. Расшифровывалось это так: «Пей, а то башку отрублю!» «Помоги, брат, убивают!». «Женщина, оставь его, он же выродок!»

Бульдозериста, стащившего громаду с пьедестала, подбрасывали в воздух, как какого-нибудь Пеле или Карузо… На улицы выкатили бочки с вином, в небо взлетали фейерверки…

Вслед за Лениным исчезли с улиц и площадей Грузии памятники всем прытким коммунистическим деятелям — Цхакая, Цулукидзе, Дзнеладзе и иже с ними, поганой метлой изгнанных, прежде всего, крестьянами, которым они пытались объяснить, что корова должна быть не твоей, а общей. Обиженные ребята уехали в более «понятливую» Россию, а потом вернулись на родину в бронзово-каменном обличье, но, продержавшись несколько десятков лет, были выброшены на свалку истории.

О монументах Сталину — разговор особый, к этой личности и в Грузии отношение неоднозначное. Зато абсолютно однозначное — к Хрущёву, по чьей воле были уничтожены памятники Иосифу Виссарионовичу. Так или иначе, в Гори, на родине крупнейшего после Чингисхана захватчика мировых территорий, памятник Сталину горделиво возвышается, и всегда на пьедестале — живые цветы.

А вот памятник Серго Орджоникидзе, которого в Грузии считают главным предателем идеи национальной независимости, «хоронили» с особой помпой. Именно товарищ Серго отослал Ленину телеграмму «над Тбилиси развевается Красное знамя», именно товарищ Серго «отписал» России Сочи, и когда, в день открытия памятника, кто-то из партийных функционеров посетовал Нодару Думбадзе: «Всё-таки неудачное место выбрали», знаменитый писатель и острослов немедленно парировал: «Что делать, все лучшие места он уже раздал».

«Похоронам» предшествовали «панихиды» с участием бродячих котов и собак. Для первых монумент обливали валерьянкой, нализавшись которой ошалевшие котяры устраивали концерты-реквиемы, а для вторых на пьедестал сваливали отборные кости, за которые велись мужественные бои с голливудскими шумовыми эффектами.

Сами же «похороны» происходили так: огромную статую установили на ещё более огромном лафете, по бокам танцевали мальчишки в национальных костюмах, и провезли эту статую по всей столице — до главной городской свалки, где она была сброшена в «яму Кинг-Конга», подняв тучи панически орущего воронья.

К стыду своему должен сказать, что были попытки и войны с культурным наследием. Но я не знаю (за одним горчайшим исключением) случаев нанесения ущерба памятникам, хотя «с аппетитом» посматривали и на Пушкина, и на Лермонтова, и на Грибоедова, и на Горького, и на Маяковского… Ну, последние двое ещё в советском контексте, понятно, что им пририсовывали, и где… Но — не разбили. Единственной жертвой в пору вышедшего из-под контроля мракобесия стал маленький бюст Гоголя в саду (ныне) 9 апреля. Увы, лёгкой добычей оказался Николай Васильевич…

Я случайно проходил мимо, когда вандалы с красными от возбуждения рожами окружали бюст. В «лидеры» выбился некий юнец, «похожий на порося», как сказал бы сам Гоголь.

«Уничтожим наследие России!» — призывал он.

Я решился вмешаться:

— Гоголь — украинец.

— Ну и что, он писал по-русски, он служил Империи!

— Я тоже пишу по-русски, — разозлился я, забыв, где нахожусь.

— А мы тебе памятник не рушим, — сострили вандалы.

— Ребята, — привёл я последний аргумент. — Поверьте мне, как филологу, — так плохо о России, как Гоголь, не писал никто. Найдите у него одного умного, благородного, честного, сильного духом русского…

«Лидер» сделал попытку задуматься, но было уже поздно — бюст, правда, не разломали, а сняли с пьедестала и унесли. Как мне говорили, сейчас он где-то в хранилищах.

— Знаешь, может, ты прав, но нельзя же ставить в Грузии памятники всем писателям. Вот Пушкин, Лермонтов — они здесь были. А если ставить памятник Гоголю, то почему не Некрасову, не Тургеневу? — вопросил меня вандал «из продвинутых», когда страсти поутихли.

— Эх ты, гогра (груз. тыква), — покачал я головой. — Когда поймёшь, где Гоголь, а где Некрасов, вот тогда и поговорим…

Да, великое раздражение в народе вызывало советское наследие. Оно и сейчас вызывает, просто действительность сегодняшняя оказалась едва ли не ужаснее коммунистического прошлого. И всё же ностальгии по красному знамени в Грузии нет. И, рискну предположить, не будет.

Единственное советское наследие, не вызывавшее и не вызывающее в глазах общественности эффекта красной тряпки для быка, — это трагедия войны СССР с Третьим рейхом. И вокруг памятников воинской славы нет пикировки интересов, прежде всего потому, что в Грузии нет просоветски настроенной части общества — здесь все практически единодушно убеждены в абсолютном идиотизме советской системы. Так же, как и в том, что кровь наших юных дедов и прадедов не может быть ни в каком контексте предметом политических разборок или торгов.

«За весь постсоветский период нами отмечено только несколько актов вандализма на кладбищах, где захоронены погибшие в той войне, и речь идёт об индивидуальных надгробиях, — рассказал заместитель Союза ветеранов ВОВ Ваке-Сабуталинского района Тбилиси Леван Чачуа. — В основном это похищение цветного металла с целью его реализации. Был зафиксирован также случай, когда вандал пытался таким извращённым способом свести семейные счёты, но был задержан и осуждён. Вы помните, этот сюжет, возмутивший всю Грузию, передавался по телевидению.

Но, конечно, имеет место потеря исторической памяти. Молодёжь уже не связана кровно с той войной, за праздничными столами не сидят отцы и деды с орденами и медалями на груди. И поэтому отношение к главному в Грузии Мемориалу Славы в Парке Победы, скажем так, не трепетное. Но политические мотивы я тут исключаю. Мы были крайне недовольны исчезновением скульптур по бокам монумента Неизвестному солдату, но и тут ни о каких политических сведениях счетов со стороны общественности и молодёжи, в частности, говорить не приходится. Скульптуры приходили в запустение, уход за ними, по-видимому, обходился слишком дорого, решили обойтись минимумом.

А если брать картину в целом по Грузии, то в Гурджаани у нас здравствует монумент „Отец солдата“, в Батуми — мемориал Вечного огня, правда, без огня, опять-таки в целях экономии газа, в Тбилиси — памятники маршалу Геловани и генерал-лейтенанту Леселидзе… И никто их пальцем не тронет, ведь даже подрастающее поколение у нас знает, что ни Россия, ни Украина, ни другие республики СССР не понесли столько потерь (в процентном отношении), сколько Грузия — здесь погиб каждый пятый из призванных на фронт.

Осквернение памятников — не наш стиль, и вы, как человек, родившийся и выросший в Грузии, знаете это не хуже меня, старика. Но непочтительное отношение к памяти героев войны со стороны властей, к сожалению, имеет место. Мы уже дважды судились с мэрией по поводу их постановления о переименовании центральной улицы генерала Леселидзе, той самой, где в скверике стоит его памятник, в улицу Котэ Абхази. Котэ Абхази, зять Ильи Чавчавадзе, был героем Грузии, но разве нет других улиц? Однако, похоже, они настояли на своём — из газет я узнал, что улица Тюленина в отдалённом Глдани-Надзаладевском районе переименована в улицу Леселидзе. Правда, „родные“ таблички в центре ещё не сняли…»

Остаётся добавить, что во время нашей беседы Леван Чачуа постоянно отвлекался на телефонные звонки — шла подготовка к богатому банкету 9 мая в одном из лучших ресторанов, для ста оставшихся в Грузии ветеранов той страшной войны. А помощники Левана Чачуа упаковывали ящики с одеждой, для них же, одряхлевших и немощных. И я убеждён, что, как бы тяжело ни было в Грузии беженцам, безработным и другим обездоленным людям, никто не посмеет и в мысль допустить злорадное: «За кого воевали? По вашей вине у нас такая жизнь!»

https://zaxid.net/news/

Примечания

1

Грузинформ — Грузинское информационное агентство, Совпроф: Совет профсоюзов.

(обратно)

2

9 апреля 1989 года — разгон антисоветского митинга в центре Тбилиси внутренними войсками СССР.

(обратно)

3

Сабуртало — район в Тбилиси.

(обратно)

4

«датцхнарди, швило, ар геткинеба» (грузинский) — успокойся, детка, это не больно.

(обратно)

5

Энисели — сорт грузинского бренди.

(обратно)

6

Российские войска официально соблюдали нейтралитет в первом конфликте в районе Цхинвали. По соглашению со сторонами они свободно перемещались в обеих зонах. Для них были оставлены свободные проезды, а в ночное время действовала система световых сигналов фарами, позволявших отличать российский военный транспорт.

(обратно)

7

Третий массив — район в Тбилиси.

(обратно)

8

КГНК (Конфедерация горских народов Кавказа) — военно-политическая организация официально действовавшая на территории Российской Федерации на Северном Кавказе. Фактически являлась одним из рычагов механизма силовой российской политики на Кавказе. Во время грузино-абхазского конфликта отряды КГНК — так называемые, политическими кругами и СМИ России, добровольцы — принимали активное участие в боях на стороне местных сепаратистов.

(обратно)

9

Долма — мясной фарш или рис, завёрнутые в виноградные листья.

(обратно)

10

«Шота Руставели» — коллекционный грузинский коньяк.

(обратно)

11

Пеновани (грузинск. яз.) — разновидность хачапури выпеченного из слоёного теста в форме квадрата.

(обратно)

12

Каматели (грузинск. яз.) — кости, кубики с номерами в нарды и других настольных играх.

(обратно)

13

В августе 92-го участники захвата телерадиоцентра, включая В. Шургая, будут освобождены по амнистии в связи с принятием Грузии в ООН.

(обратно)

14

Бахтриони, Бахтрионская улица — улица в Тбилиси.

(обратно)

15

Сабуртало — район в Тбилиси.

(обратно)

16

Сушки — имеются в виду российские самолёты серии Су, которые во время грузино-абхазского конфликта бомбили грузинские позиции в районе Сухуми.

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

  ГЛАВА 24

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 27

  ГЛАВА 28

  ГЛАВА 28

  ГЛАВА 29

  ГЛАВА 30

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

  ГЛАВА 31

  ГЛАВА 32

  ГЛАВА 33

  ГЛАВА 34

  ГЛАВА 35

  ГЛАВА 36

  ГЛАВА 37

  ГЛАВА 38