История одной семьи (fb2)

- История одной семьи [litres] 8117K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Римма Владимировна Выговская

Римма Выговская
История одной семьи

Моему мужу, Льву Андреевичу Кобякову посвящается

© Выговская Р. В., 2014

© ПРОБЕЛ-2000, 2014

Родители

Мой отец, Владимир Александрович Выговский, родился в 1892 г. в глухой белорусской деревушке где-то под Витебском. Кстати, я там однажды в свои 15 лет побывала в гостях.

Выговские были крепкой крестьянской семьей, в которой было семеро сыновей: Александр, Станислав, Казимир, Владимир (мой отец, понятное дело), Виктор, Антон, Иосиф – и одна дочь Мария.

Александр и Станислав в гражданскую войну воевали по разные стороны баррикад, и оба погибли. С остальными я позже познакомилась.

Когда я родилась, ни дедушки, ни бабушки уже давно не было на свете, и я знаю только (по словам деревенских старушек), что вроде бы внешностью пошла в бабушку Софью (она была полькой по происхождению).

Отец, повторяю, родился в крепкой крестьянской семье, но сам не был крестьянином. Я не знаю, где он там учился, но уже в свои 14 лет он преподавал в какой-то деревенской школе и работал там 3 года, а в 17 лет отправился в Москву и устроился работать на какой-то Люберецкий завод. В 1917-м (а было ему уже 25 лет) отец вступил в партию. Он сам рассказывал об этом так: «Вхожу в комнату, стоят три стола. Партия большевиков (или как она тогда называлась?), эсеры и ещё какая-то (это я не помню какая, отец помнил). Человек, который принимал в большевики, показался мне самым симпатичным, и я подошёл к нему и записался в будущую Коммунистическую партию».

В 1960 г. отца не стало. Примерно через неделю после похорон у нас в квартире раздался звонок. Трубку взяла я. Спросили Владимира Александровича Выговского. Оказалось, с Люберецкого завода. Я ответила в том смысле, что не знаю, какое дело у моего отца было с Люберецким заводом, но, к сожалению, он скончался и неделю назад похоронен. Звонившие возмутились: «Почему нам не было сообщено о его кончине? Умер такой человек!» Я сказала, что, в общем-то, умер мой отец, а при чём тут Люберецкий завод – мне не известно.

Оказывается, отец был членом первого московского совета рабочих депутатов и именно от Люберецкого завода. При жизни он об этом никогда не говорил. Люберчане или люберовцы (?) поинтересовались, где похоронен отец, и снова возмутились, узнав, что на Кузьминском кладбище. «Такой человек!»

Надо сказать, что Госбанк, где отец многие и последние годы работал, принимал активное участие в погребении отца, предлагал маме Ваганьковское кладбище. Она отказалась, потому что, проведя рядом с отцом немалую жизнь, нажив и вырастив детей, она никогда не была его законной женой. И она побоялась, что, когда умрёт, её не разрешат похоронить рядом с ним, потому что она ему как бы никто. Но это всё будет потом.

Судя по всему, в первые годы после революции (я не знаю, как долго отец работал на Люберецком заводе и как долго он депутатствовал) он поступил в Финансово-экономический институт и успешно его окончил. Где он работал по окончании института, я не знаю, но, очевидно, карьера его складывалась довольно удачно: отец получил аж две комнаты, правда, в коммунальной квартире на Сухаревской улице, женился, родил детей. А в 1934–35 годах его отправили в длительную командировку в Красноярский край на «укрепление колхозов». Жена его с ним не поехала, осталась с дочерью в Москве (первая девочка умерла) «беречь жилплощадь».

* * *

Моя мать, Вера Сергеевна Абабкова 1909 года рождения, из оренбуржских казачек, осиротела в 5 лет: её родители умерли от холеры. Два следующих года она жила в семье старшего брата Фёдора Сергеевича Абабкова, который впоследствии стал председателем колхоза. А когда ей исполнилось 7, брат отдал маму в няньки, в чужие руки. Она так и выросла у чужих людей. Всех она не помнила, но всегда говорила, что там, где она была «нянькой», «прислугой», к ней относились как к члену семьи: все одинаково много трудились, в том числе и мама, и за стол она садилась вместе со всеми. Особенно тепло она вспоминала свою последнюю хозяйку: «Всему, что я умею делать, научила меня она». Мама называла и её имя, но я не запомнила.

Семейство, в котором последнее время батрачила моя мама, было крепким, зажиточным, и их, голубчиков, конечно же раскулачили и отправили на спецпереселение. При этом выяснилось, что мама – не член семьи, а батрачка, и её отправили в Ульяновск на рабфак. До этого мама, несмотря на своё «батрачество» окончила какую-то церковноприходскую школу.

Благодаря этой школе мама знала очень много певучих и красивых народных песен. Я с раннего детства любила их, и мама разучивала со мной те, что она помнила. Потом некоторые из них я встретила в сборнике Кольцова.

В Ульяновске мама окончила рабфак по специальности «ветеринария» и была распределена на работу в Красноярский край. К этому времени она успела побывать замужем, родила сына Генку, с мужем разошлась и в Красноярский край отправилась вдвоём с Генкой. Впрочем, в 1935 г. ей уже было 26 лет.

Вот там-то, в Красноярском крае, и пересеклись пути моего отца и моей матери, очень скоро они стали жить вместе, потому что в 1937 г. у них родилась я.

Мама работала ветеринаром и заведовала очень большим хозяйством. Она часто уезжала в командировки и вынуждена была нас, детей, оставлять на нянек или отдавать нас (но почему-то только нас с Женькой, Генка был, наверное, уже «самостоятельным») в круглосуточные и даже в круглонедельные детские сады.

В Москве, когда мы туда переехали, мама долго не могла найти работу по специальности. Наконец она устроилась на мясокомбинат им. Микояна (по-моему, он был тогда в Москве единственным, но, может быть, я и ошибаюсь) осмотрщицей мяса и проработала там 15 лет, почти до пенсии, до которой не дожила 9 дней: 21 сентября 1964 г. около моего дома её насмерть сбила машина.

Младенчество

Мне кажется, я помню своё рождение. Когда я рассказывала об этом раньше, надо мной смеялись, но однажды где-то я прочитала, что некоторые люди помнят это. Вот к этим людям принадлежу и я.

Я помню, что мне было очень неловко и неудобно и надо было что-то преодолеть, и вдруг – я на свободе: вокруг свет и люди.

Отец хотел меня назвать Людмилой или Тамарой. Против Людмилы мама возражала, потому что так звали его первую дочь, которая умерла, а против Тамары у мамы были другие возражения:

«Не хочу!» – сказала мама. Тогда отец воскликнул: «Да хоть Фёклой назови!» И мама назвала меня Риммой. Откуда она взяла там, в Сибири, это имя? Оно мне никогда не нравилось, и только к старости я с ним смирилась.

Я родилась очень строптивым ребёнком. Грудь мамину взять наотрез отказалась, и мама, у которой было полно молока, вынуждена была сцеживать его и кормить меня из бутылочки, или, как тогда говорили, «из рожка».

Декретный отпуск в те времена был очень короткий, и мама скоро вынуждена была выйти на работу. Утром она сцеживала молоко, разливала его по бутылочкам и оставляла меня и бутылочки на попечение «нянек»: 14–15-летних девочек, которым я была совершенно неинтересна, и частенько они просто забывали меня покормить. Мама рассказывала, что, возвращаясь домой, она издалека-далёка слышала мой голодный вой. Однажды она поймала одну няньку, которая выливала молоко из бутылочки в помойку. Мама её выгнала, но вряд ли на её место пришла лучшая.

В конце концов, меня отдали в ясли. Помню полутёмную комнату и нас, младенцев, укладывают по кроваткам. Мы орём на разные голоса: кто громче? Громче всех оказываюсь я. Все уже затихли, а я ору и ору. Наконец, кто-то приходит, хватает меня на руки и выносит из этой тёмной комнаты в какую-то очень светлую (неужели там было электричество?!). Комната довольно просторная. Там стоит длинный стол и за ним – люди. Вероятно, наш обслуживающий персонал, уложив, наконец, нас спать, решил поужинать и попить чайку.

Меня сажают на пол, а чтоб мне не было скучно, дают в руки две или три огромные крышки от кастрюль. Ах, как славно они гремели!

Второе воспоминание из того же возраста. Я опять на полу, но дома. В комнате полутемно, на столе горит керосиновая лампа, за столом мама что-то шьёт на машинке, а мне для развлечения дала одну-две катушки ниток. Я ими забавляюсь, но обошлась бы и без них, меня заливает волна счастья: мама рядом, вот она!

И ещё. Но это уже 1938-й год. Потому что уже появился Вождь, Учитель и Руководитель всего моего детства и друг юности – мой брат Женька. Он родился 15 декабря 1937 г., но мама записала его на 2 января 1938 г.

Я снова на полу. В углу довольно большой (наверное, с моей тогдашней точки зрения) комнаты, а в противоположном углу – мама и Женька. Я по обыкновению ору, заливаюсь слезами: мне хочется к маме. Она зовёт меня: «Иди!» А я не могу сдвинуться с места. Зато Женька, как торпеда, носится из угла в угол между мамой и мной и показывает мне, как это просто: встал на коленки и вперёд! А я не могу.

* * *

И ещё. В 1937 г. отца арестовали, когда он возвращался из Москвы с какого-то важного совещания. Арестовали прямо в поезде и отвезли на Лубянку. Мама рассказывала, что я очень остро переживала разлуку с отцом и вешалась на шею и лезла на руки ко всем мужчинам, которые попадались мне на глаза. Отца не отправили, к счастью, в лагерь, а, продержав его два года на Лубянке, выпустили и выслали по месту работы, вернув даже партийный билет. Это было счастьем для нас и несчастьем для него, потому что его взяли не одного, а с целой группой. И всех остальных сослали в лагеря. Отца всю жизнь мучила мысль: почему? Может, его «подельники» думают, что он их предал? И только уже в пятидесятые годы, когда начали возвращаться репрессированные, к нам в дом пришла жена его друга Катя и заверила отца, что никто о нём никогда как о предателе не думал, просто считали, что ему повезло, и его освобождение было частью какой-то их, большевистской, сатанинской программы.

Так вот мы с Женькой снова на полу перед входной дверью. Мы в сладком ожидании: сейчас войдёт он, наш ПАПА! И он входит, весь в белом (нижнем белом белье – из бани). Мы счастливы.

* * *

И последний эпизод. Я утром в своей кроватке, опять жду, зная, что сейчас перед уходом на работу папа зайдёт поцеловать меня. Мама рассказывала, что она мне шила платьица из своих стареньких. А какие у неё были платья? Конечно же, ситцевые. И вот она сделает какую-нибудь коке точку, а дальше платье опускается колоколом, покрывая чуть не полностью мои ножки. И вот, ожидая отца, я решила прихорошиться: от подола платья до самой кокетки рву платье на ленточки. Рвётся легко: ткань-то ветхая. И я располосовала так всё платьице. Отец вошёл и пришёл в ужас: «Ты посмотри, она разорвала всё платье!» А я в отчаянии и горьком разочаровании: ведь для него старалась!

Ещё об отце

Отца выпустили с Лубянки или в конце 1938-го, или в начале 1939 г… Выпустить-то его выпустили, но досталось ему там крепко. Сестре моей сводной Александре, проживавшей в Москве, однажды позвонили и сказали, что такого-то числа, в такое-то время она может встретить своего отца у таких-то ворот Лубянки. Она пришла к назначенным воротам, к назначенному времени и стала ждать. Ждёт-ждёт, а отец не выходит. Вышел какой-то старикашка и начал оглядываться по сторонам. Сестра недоумевает, где же отец? Вдруг этот жалкий старикашка подходит к ней и говорит: «Шура, ты, что, не узнаёшь меня?» Сестра пришла в ужас. Она ни за что бы не узнала в этом старике отца. Она видела его два года назад, мужчину в полном расцвете сил: ему в 1937-м. было 45 лет.

* * *

Несмотря на то, что отцу вернули якобы даже партийный билет и отправили по тогдашнему месту работы, когда он в 1958 г. начал оформлять пенсию, он, конечно, рассчитывал на персональную: член КПСС аж с 1917-го! Увы, в райкоме ему объяснили, что стаж его исчисляется с того самого момента, когда он вышел с Лубянки. Никакой «персоналки» он не получил.

Я мало интересовалась политическими взглядами отца в то время. Но знаю, что он был очень обижен и потому, когда старший брат Геннадий, простой слесарь на заводе, пришёл к нему уже в 1960 г. и сообщил, что ему рекомендуют вступить в партию, отец сказал: «Вступишь – прокляну!». И Геннадий не вступил.

Правда, когда, уже вернувшись из Сибири и увидев, что многие сослуживцы отца получили отдельные квартиры в приличных домах, в приличных районах, а мы продолжали существовать в 12-метровой комнатке на Таганке в коммунальной квартире, собрав все документы, я пошла за отца хлопотать. И о чудо! Я получила положительный ответ: в течение года отец получит квартиру, а не имел её до сих пор, поскольку никуда не обращался и ничего не просил.

Это было в конце 1959-го – начале 1960 г., а 9 апреля 1960-го отец скончался. Через некоторое время пришла открытка из соответствующей организации на имя отца: «Владимир Александрович, зайдите по такому-то адресу за получением ордера на квартиру».

Как плакала мама! Я её еле уговорила всё-таки сходить в эту организацию, и сама пошла с ней.

Мама показала открытку и сказала, что, к сожалению, адресат умер. Но ей спокойно объяснили, что в заявлении отца были записаны несколько человек и не мог же он «взять их с собой»!

Так мама в конце своей жизни получила пусть «хрущобку», пусть у чёрта на куличках, но всё-таки отдельную квартиру, в которой прожила свои последние 4 года.

Однако возвращаюсь в раннее детство, когда мои родители ещё живы и мы вместе.

Няньки

Сколько помню сибирскую жизнь, у нас в доме всегда были няньки. Правда, «няньки» – это громко сказано, ибо они были кем-то вроде пушкинского Балды: «Нужен мне работник, повар, конюх и плотник», – так, кажется? Родители, помимо детей, ещё держали довольно большое хозяйство, без которого в то время трудно было прокормиться: у нас были корова, овцы, свинья, куры, огород. Сами родители очень много разъезжали по командировкам, а дети и хозяйство оставались бес присмотра. Вот и брали в дом прислугу: и за детьми присмотреть, и за скотиной, и за огородом, если нужно. «Няньками» были или престарелые старушки, или девочки 14–16 лет. Много их у нас перебывало, всех не упомнишь, но двух «нянек» до сих пор помню прекрасно.

* * *

Однажды мама привела в дом ещё довольно крепкую старушку и объявила нам: «Вот, дети, это ваша новая няня».

– «Какая ещё няня?! – возмутилась старушка. – Это у барских детей няньки да мамки, а они не барские дети. Я Павловна! Понятно? Как меня зовут?»

– «Понятно, – ответили мы (Генка, Женька и я), – Баловна…»

Так у нас поселилась «Баловна». Старушка была очень суровая, но вскоре мы в ней души не чаяли.

Нас с Женькой Баловна каждое утро отводила в сад (или в ясли?). Приведёт туда, а я там оставаться не хочу и по своему обыкновению начинаю орать. Баловна никогда не оставляла меня в таком состоянии, но успокаивала преоригинальнейшим образом. «Орёшь? – спрашивала она меня. – Ну, ори, ори. Вон, видишь, стол стоит? Я сейчас на него лягу и начну рукава жевать. Сначала у себя отжую, потом у тебя, а потом у всех подряд начну жевать». Услышав такое, я в ужасе замирала, вытирала слёзы и начинала её уговаривать: «Не надо, Баловна, не жуй. Я больше не буду. А вечером ты за нами придёшь?» – «Куда мне от вас, окаянных, деться!» – говорила Баловна и со спокойной душой уходила домой.

Вечером дома Генка на правах старшего начинал канючить: «Баловна, дай пряничка или конфетку. Ну, Баловна, дай нам пряничка или конфетку…»

– Где я вам возьму? Нету.

– А ты к приказчику сходи (так Баловна называла продавца в сельпо).

– Ладно, – говорила Баловна, – схожу.

Надевала свой рабочий халатик и шла в хлев к скотине. Доила корову. Задавала корм ей и остальной живности, а потом возвращалась домой.

– Ну, что, Баловна, дал приказчик гостинцев? – вопрошал Генка.

– Дал, сволочь, – отвечала Баловна, – уж как я просила его, как умоляла: дай ребятам по нескольку пряничков и конфеток! Нет, паразит, дал только по одному пряничку и по одной конфетке (карамельке).

– Да ладно, Баловна, ведь дал же всё-таки, а завтра ты ещё к нему сходишь.

К сожалению, Баловна прожила у нас недолго: она умерла. Это было ещё до 1941 г., когда нас, детей, было ещё только трое, а я до сих пор её помню. Даже внешне.

Потом потянулась целая вереница нянек (или старенькие совсем старушки, которым с нами и с хозяйством справляться было не под силу, и они уходили, или молоденькие девчонки – тем и с нами, и со скотиной было и нелегко, и неинтересно), пока не появилась в нашем доме Стюра (сибирское уменьшительное имя от Анастасии). Я даже фамилию её очень долго помнила и забыла вот совсем недавно…

* * *

Стюра прожила в нашем доме несколько лет. Когда она пришла, ей было лет 16–17. Во время войны её от нас взяли на трудовой фронт. Она, бедняжка, не выдержала лесоповала и сбежала. Пришла к нам. Её опять у нас нашли, арестовали, судили, дали год тюрьмы, а из тюрьмы она опять вернулась к нам. И родители приняли её.

В 1945 г. она с нами уехала в Москву и прожила там у нас до 1947-го, но у неё был просрочен паспорт, и, как мама ни хлопотала, было велено Стюре вернуться по месту прописки. Слава Богу, жизнь у неё в Сибири наладилась. Она вышла замуж, родила детей. О ней я ещё не раз буду говорить, потому что в определённый отрезок времени она занимала в моей жизни весьма значительное место.

Других нянек (а их было много) я просто-напросто не помню.

Детсады

В перерывах между няньками, да частенько и при их наличии, нас с Женькой отдавали в детсад или ясли, не знаю, что вернее.

Однажды нас отдали в какой-то даже не круглосуточный, а вроде как круглогодичный детсад: нас забирали домой очень редко и на очень короткое время.

Там нас навещали почему-то мама и Генка – чтоб это был отец, я не помню. Мама приезжала, брала нас, вела на улицу, в магазин, покупала подарки. Однажды она купила мне такую довольно большую деревянную бабочку на колёсиках: за палочку везёшь её, а она крылышками хлоп-хлоп. Здорово. А ещё калейдоскоп. О, это была моя любимая игрушка! Я часами могла любоваться узорами, которые постоянно меняются. В память о своём далёком детском счастье я купила такую игрушку, но она показалась мне не такой прекрасной, как та, из моего детства. Во-первых, осколочки в современном калейдоскопе не стеклянные, а пластмассовые, и они не такие обворожительно яркие, как те. А может, в детстве и сахар был слаще и вода мокрее… Так хорошо было с мамой!

Но вот она уже собирается уезжать. Естественно, я в крик. Реву, разину рот и сую себе в рот свои кулаки, а мама протягивает мне свой: «На мой, а то тебе мало.» Я реву и реву. Маме надоедает, да и уезжать надо, и она говорит: «Дочка, пить хочется, принеси мне воды». Я с радостью кидаюсь исполнить её просьбу, а когда прибегаю с водой, мамы уже нет, уехала. Меня захлёстывает обида: обманула…

В другой раз помню, как мама приехала летом. Мы гуляли в лесу – в тайге. Пока она нас разыскивала, она набрала огромный букет цветов (она очень любила цветы, всякие). И так и вышла к нам: из-за букета её почти не было видно. Все детишки бросились к ней: «Дай!» И мама раздала цветы всем детям, которые среди этих цветов гуляли, но увидели их только в маминых руках. Мы с Женькой радовались: вот какая наша мама – всех одарила!

Приезжал Генка один в санях на лошади. Солидно с нами здоровался. Мы замечали, что у него новое пальто. «Хорошее», – одобрял Женька. Генка тоже привозил нам гостинцы. У него через плечо висела связка баранок. И опять, как и мама, Генка угощал не только нас, но и других ребятишек. А мы с Женькой снова радовались: вот какие гости к нам приезжают, всем хорошо!

Иногда мама в качестве гостинцев привозила или присылала с Генкой пакетики-порошочки с солью – соли-то тогда не было. И вот в этих аптечных пакетиках мы получали по чуть-чуть соли, и за столом раскрывали их, и приглашали своих соседей по столу чуть присолить свою еду. И опять радовались. Сколько же было поводов для радости!

Однажды Генка приехал к нам не с визитом, а за нами. Мы сели в сани, Генка – на облучок, и мы поехали домой через тайгу. Мы были вне себя от счастья, но вдруг за нами увязалась свора не то собак, не то даже волков. Генка привстал и стал нахлёстывать лошадь, но та и сама летела во весь опор. До дому добрались благополучно.

Почему-то родители часто переезжали с места на место. Например, я родилась в селе Б. Хабык (на каком-то этапе паспортистка исправила это название на Б. Хабынское, так у меня в паспорте и значится), а Женька, родившийся через год, появился на свет уже в другом месте, самый младший брат Вовка – в третьем и т. д.

Помню, в какой-то деревне я в сад шла почему-то одна (может, Женька болел?). Прихожу, меня осматривает садовский доктор, молодой мужчина, и вдруг говорит мне: «Девочка, иди домой и скажи маме, что у тебя свинка, поняла?» Я головой-то кивнула, но ничего не поняла. Мне стало мучительно стыдно: какой же чумичкой я пришла в детский сад, если дядя доктор обозвал меня свиньёй?!»

Я пошла не домой, а на речку. Там я стащила с себя платьице, «выстирала» его в речке, разложила на травке и стала ждать, пока оно высохнет. Там, пригорюнившуюся, меня и нашла мама, которой уже успели сообщить, что меня отправили домой.

Мои братья

Братьев у меня было трое. Старший, Геннадий или попросту Генка, сын мамы от первого брака. Это был настоящий старший брат: в меру с нами строг, но и защитник, и опора. Соберётся он куда-нибудь со двора к своим друзьям-сверстникам, мы с Женькой с обеих его сторон на нём повиснем: «Возьми нас с собой!» Он немножко посопротивляется, а потом берёт нас за руки и вперёд. Его друзья спрашивают: «Чего ты мелюзгу с собой притащил? Ладно бы пацана, а девку-то зачем?» – «Да ладно, – отвечал Генка, – их легче с собой взять, чем отвязаться от них».

И так всю жизнь он был СТАРШИМ братом. И, только когда он умер, недели не дожив до 72 лет, я удивилась: старше меня он был всего на два с небольшим года! 19-го августа 2006-го ему исполнилось бы 72 (умер он 12 августа), а мне 1 января 2007-го стукнуло 70.

* * *

О Женьке я уже говорила. Вообще-то он родился в том же, 1937-м, что и я, только 15 декабря (а я – 1 января). Мама же записала его, благо в деревне это было возможно, на 2 января 1938 г. Так что в детстве мы с Женькой свои дни рождения всегда отмечали вместе – 3 января. Папа получал зарплату 2-го числа, и нам выделялись какие-то деньги на это. А уж сам праздник мы с Женькой очень рано стали устраивать самостоятельно, пока родители были на работе.

Женька был главной фигурой в моём детстве, особенно раннем. Он раньше меня пошёл, раньше меня начал разговаривать и очень старательно обучал меня этому.

Если я не знала, как называется то или это, я обращалась к Женьке: «Деня, это тё?» Женька тут же давал мне исчерпывающий ответ, не всегда совпадающий с действительностью. Но переубедить меня было невозможно: «Деня казав». Пока Женька не выучивался говорить правильно, я слог в слог повторяла за ним.

Женька был очень забавным малышом. Хвастун он был страшный. Хвастался, чем мог и чем не мог. «Мой папа – директор», – например, заявляет он. «Директор чего?» – спрашивают его. «Директор столовой», – гордо отвечал Женька. Выше должности он тогда не знал, а в столовую в нашем посёлке или деревне мы иногда заходили и пили там бесплатно морс. Мама договаривалась, а потом за нас платила.

Мы с ним так и росли: неразлучно, как близнецы. Даже спали в одной кровати лет до 12.

Однажды соседка по коммуналке захотела выбросить из своей комнаты письменный стол – такой красивый, старинный. Он был без ящиков, но с очень изящными гнутыми ножками. Мы с Женькой пристали к маме: давай, возьмём. «Куда?» – спрашивает мама (мы вшестером жили в 12-метровой комнатушке. Мы с Женькой уговорили маму выбросить нашу кроватку-кушетку, а на её место поставить стол. Днём он нам служил столом, причём письменным (!), а ночью – крышей над нашим спальным местом. Женька загородил его со всех сторон, провёл туда электричество, и я – о, счастье! – получила возможность читать там хоть всю ночь напролёт. Женька рядом только сладко посапывал. Иногда я будила его: «Жень, слушай, Д'Артаньян-то! Он знаешь, что? Он…» Женька выслушивал меня благосклонно и, закрывая глаза, говорил: «Ну, ладно, читай дальше, потом расскажешь». А до этого мне приходилось читать на кухне, откуда родители меня постоянно гоняли.

Были мы с Женькой в параллельных классах: я – в женской школе, он – в мужской. Учились одинаково хорошо, даже в старших классах, хотя Женька никогда не любил читать и накануне сочинения обращался ко мне: «Слушай-ка, завтра у нас сочинение по „Войне и миру“, расскажи вкратце, в чём там дело?» Я с упоением начинала ему пересказывать содержание романа. Женька, послушав меня минут 10, перебивал: «Стоп, стоп! Значит, этот – вот кто, а эта – его невеста, а эти… Ну, ладно, хватит, ты, чего, весь роман мне собралась рассказывать? Хватит уж!»

И что удивительно: сочинения он писал не хуже меня. Может быть, не лучше, но и не хуже.

Братья Генка и Женька были моими защитниками на нашей Б. Коммунистической, даже когда их рядом не было. Идём с девчонками из школы, а впереди – заслон из мальчишек со снежками. Ой, что будет!.. И вдруг с их стороны слышится: «Ой, ребя, там сестра Выговского (или Хромого – Генкино прозвище: он в 15 лет сломал ногу, некоторое время хромал, а прозвище осталось на всю жизнь). И снежки дожидались другой группы девочек, у которых не было таких защитников. Везунчиком Женька был удивительным. Если я с самого детства всё теряла: те малые деньги, которые нам выдавались на карманные расходы; рукавички, ленточки из кос и т. д. Женька постоянно что-то находил. Однажды мы с ним стояли в очереди, помню, за сахаром (а в очередях нам в детстве пришлось постоять, ой, как много! – то за мукой, то за сахаром или подсолнечным маслом и т. д., и т. п.). Так вот стоим мы, значит, в очереди (под проливным дождём между прочим), прижимаясь, стараясь втиснуться в стену какого-то деревянного дома или сарая, а на нас с крыши льются потоки воды. И вдруг на Женькину голову вместе с очередной волной воды шлёпается сотенная бумажка – сумма по тем временам очень даже немалая. Конечно же, мы дома об этом рассказали. Не помню, как были истрачены эти деньги, но, поскольку обиды на родителей не осталось, очевидно, всё было улажено по справедливости.

Как я уже говорила, мы учились с Женькой в параллельных классах, но в разных школах: мужской и женской. Родительские собрания иногда совпадали, и в одну школу должна была идти мама, а в другую – папа. Мы с Женькой быстренько устраивали военный совет: у кого в школе благополучней – туда направляли папу, а мама всё стерпит.

Это мне напомнило эпизод уже из моей материнской судьбы. Старший сын Митя, поступив по окончании школы в Физтех, в каком-то семестре вдруг схватил на экзамене тройку. Ужасно расстроенный, он пришёл ко мне на работу и попросил: «Мам, давай папе об этом не скажем». А мамы все одинаковы: всё стерпят.

В 1955 г. мы с Женькой закончили школу и оба не поступили в институты. Он пошёл в какое-то ТУ (Техническое училище), окончил его и какое-то время работал на заводе. Там он начал было очень активно сливаться с рабочими массами по части употребления алкогольных напитков, но тут вмешался старший брат Геннадий, который довольно долго увлекался спортом: играл в баскетбол и бегал на лыжах (по лыжам у него даже был какой-то разряд). Так вот, взял он Женьку под белые руки, отвёл в спортивный клуб, в секцию баскетбола и таким образом спас от угрозы пьянства. Женя очень хорошо прижился в этом клубе и в этом виде спорта и, несмотря на то, что был невысок, скоро стал капитаном. У меня есть фотография, где он, самый маленький, стоит во главе команды.

Женя довольно долго был маленького роста: сказывалось, очевидно, голодное военное детство.

Как-то летом мама решила его отправить на каникулы в деревню к родственникам. Ему не хотелось ехать, и, в надежде, что та за него заступится, Женька пожаловался на маму своему старшему тренеру Наталье Николаевне. А она ему вдруг говорит: «Поезжай, Женя, поезжай и постарайся побольше есть гречневой каши». И за то лето Женька и впрямь вытянулся. Очень высоким он не стал, но уже не был маленьким. Он был таким активным игроком и так болел за свою команду, что появлялся на поле даже больным, с температурой. А выиграв и вернувшись домой, буквально сваливался в полубреду. Он играл и в институте, даже когда уже был аспирантом.

Женька был очень благодарным человеком. Всю жизнь в день своего рождения независимо от того, присутствовал Геннадий или нет, чуть ли не первый тост был за него, за Генку, за старшего брата, сумевшего уберечь младшего от возможных ошибок.

Ещё о Женькиной везучести. Когда мы поступали в институт, я не добрала полутора баллов и не прошла по конкурсу. Женька на экзамене по математике схватил «пару». На следующий день он пошёл за документами, но в приёмной комиссии его попросили зайти на кафедру математики. Там ему предложили «сыграть ва-банк»: он тут же сейчас же сдаёт математику ещё раз. Женька решил, что терять ему нечего, и согласился. Его как следует «погоняли» по всем разделам и поставили четвёрку, так он был принят в МИСИС.

Вот и росли мы с Женькой душа в душу. Его друзья были моими друзьями, и моих подружек он тоже привечал.

И, когда вступили в юность, мы продолжали дружить. Я, правда, не знакомила своих мальчиков с Женькой – а он меня со своими девочками знакомил. Если он шёл с девочкой в кино или в театр, он предупреждал: «С нами пойдёт моя сестра». И обсуждению это не подлежало.

Всё изменилось, когда он встретил свою будущую жену. Леночка (так мы в семье звали её с самого начала знакомства) не приняла меня ни в какую! В первый же раз, когда мы с Женькой зашли за ней на каток, она сказалась больной и не пошла с нами. На катке было полно друзей, и мы с Женькой там не были приклеены друг к другу. Как же я удивилась, когда через какое-то время я увидела своего брата в паре с Леночкой!

Так началось наше с Женькой отчуждение. Вскоре они поженились, но подружками мы с Леной не стали, а так – дальними родственниками. Лена была со мной отчуждённо вежлива, не более того. Женька смотрел Леночке в рот, и они начали свою жизнь, в которую мне не было доступа. Я, правда, никогда не была в обиде ни на Женьку, ни тем более на Лену. Уж очень хорошо им было вдвоём! До самой Жениной смерти они не просто любили друг друга, а были влюблены по уши. Женька прожил очень хорошую, счастливую семейную жизнь, и я всегда только радовалась за него.

На похоронах и родные, и знакомые называли его главой большого клана, вожаком стаи. Только мне в этом клане и в этой стае места не было. В принципе, он никогда не забывал, что у него есть сестра, но мы оказались с ним в совершенно разных сферах общения, и это не способствовало дальнейшим нашим родственным, дружеским отношениям.

По молодости они пытались нас с моим мужем Лёвой «учить» жить, несколько хвастаясь, как хорошо живут они, не принимая во внимание того, что мы с Лёвой начинали самостоятельную жизнь с чайной ложки, без всякой поддержки с какой-либо стороны: папы уже не было, а у мамы, которая зарабатывала не бог весть какие деньги, был на руках очень неблагополучный наш младший брат, о котором речь ещё впереди и который, несмотря на своё явное неблагополучие, успел обзавестись семьёй.

Однажды, находясь в глубоком отчаянии – у меня совсем не было денег, а мамы уже не было: она до моих детей не дожила, дети же по случаю болезни оба были дома, не в саду-яслях, и мне абсолютно нечем было их кормить – я, взяв младшего Гришу на руки (ему был год), а старшего Митю за руку, отправилась к брату за помощью, просить в долг до зарплаты рублей пять. Они жили тогда очень далеко от меня: мы на Варшавском шоссе, а им родители Лены купили 2-комнатную кооперативную квартиру на Речном вокзале. И вот я приехала туда, к ним. Они встретили нас очень гостеприимно, вкусно накормили, детей уложили спать, а в ответ на мою просьбу о займе прочли мне целую лекцию о том, как я неправильно живу и с зарплаты не откладываю на книжку ни копейки, а вот они всё время это делают. Они не брали в расчёт, что у них за спиной был глубокий тыл – Ленины родители, вполне успешные, обеспеченные люди. Её отец был кандидат наук и ещё постоянно писал книги по своей специальности (по-моему, он был каким-то металлургом, во всяком случае до конца своей жизни проработал в Институте стали и сплавов). Мать Лены, маленькая хрупкая женщина, тоже имела отношение к металлургии и на заводе чуть ли не заведовала серьёзным цехом. А Лена у них была единственной дочерью, обожаемой.

И вот, прочтя мне лекцию о «правильном ведении хозяйства», они проводили меня домой. И только на улице, доставая рукавичку (дело было зимой), я обнаружила в кармане просимые мною в долг 5 рублей. Это, наверняка, сунул мне Женька, тайком от Лены.

Это был мамин почерк. В юности, когда я ещё жила с родителями, но уже работала, я иногда по какому-либо поводу взбрыкивала и отделялась от семьи на самостоятельное довольствие. Зарабатывала я мало, тратить деньги, естественно, не умела и в одно прекрасное утро обнаруживала, что денег у меня – только на дорогу до работы, и даже на обратную дорогу нет, не говоря уж об обеде и прочем.

И вдруг, спускаясь по лестнице с 5-го этажа (у нас не было лифта) и доставая из кармана перчатки, я обнаруживала там «пятёрку». Вот растяпа, думала я – забыла про эту денежку! И благополучно проживала день. А назавтра история повторялась в несколько другом варианте: в кармане вместе с необходимой мне «пятёркой» я находила ещё и завтрак, заботливо сделанный мамой. Ну, что ж, я всё понимала, просила у мамы прощения, и мы мирились.

Так, по-маминому, втихую, поступил и Женька. Но больше я никогда не обращалась к ним за помощью.

Всю нашу взрослую жизнь мы встречались с Женькой очень редко: или 1-го января на моём дне рождения, или 2-го – на Женькином. Да ещё иногда у старшего брата, который, в отличие от Женьки, очень ратовал за семейные связи.

Мать Лены Мария Абрамовна была очень приветливой, доброй женщиной. Она была за родственные отношения между нами. Они жили тогда (Ленины родители и Женя с Леной, а последние потом так и прожили всю жизнь в этой квартире, доставшейся им путём каких-то сложных обменов) около метро «Павелецкая», прямо напротив входа. И Мария Абрамовна говорила нам с Лёвой в те редкие моменты, когда мы там появлялись: «Ребята! Ведь вы каждый день проезжаете на трамвае мимо нас. Что бы вам не сойти, не зайти к нам, не поужинать. Смотрите, как удобно: вам не надо после работы идти в магазин, потом готовить, а после мыть посуду. А тут поужинали, а уж на завтрак вам я что-нибудь соображу».

Признаться, я иногда пользовалась этим гостеприимством, и всегда Мария Абрамовна кормила меня вкусно, сытно и была очень радушна, приветлива и добра. Иногда даже совала мне что-нибудь из вещей дочери: «Она всё равно не носит, а тебе, может быть, и пригодится».

Потом «пошли дети», и уже ни о каких-таких визитах «поесть» не могло быть и речи, но Мария Абрамовна и тогда старалась помочь нам. Так, когда родился Гришенька, она отдала мне много вещичек, оставшихся после её внуков (а они на полгода старше нашего Митеньки) и даже – что очень ценно – один из двух спальных конвертов (у Женьки и Лены были близнецы), которые она сшила для своих внуков. Конверт был замечательный, тёплый, и я горя с ним не знала.

Повторяю, я никогда не обижалась на Женьку за некоторую отстранённость и удалённость от меня, потому что видела, что он с Леной по-настоящему счастлив, и её родители приняли его в свою семью раз и навсегда. Уже незадолго до своей кончины Мария Абрамовна говорила мне, что они с мужем сразу увидели в Женьке «перспективного» юношу, но он даже превзошёл их ожидания. Женька сначала защитил кандидатскую, потом докторскую диссертации, стал профессором, много лет был директором крупного подмосковного оборонного завода и только последние три года своей жизни ушёл с этой должности в замы директора в ГИРЕДМЕТ – этот институт его с почестями и хоронил.

Женька и у мамы был совершенно беспроблемным ребёнком. Всегда спокойный, в школе он не был отличником, но учился хорошо и очень ровно, в отличие от меня, которая время от времени начинала фордыбачить и валять дурака. Всю жизнь он был счастливчиком. Тогда родителей время от времени заставляли покупать облигации внутреннего займа. Поскольку отец был довольно крупным чиновником, приходилось брать их на значительные суммы. Принеся облигации домой, он каждую надписывал чьим-нибудь именем (из наших). Что интересно – чаще всего выигрывали Женькины. А было так заведено, что если чья-то облигация выиграет, то её хозяину полагался презент: чаще всего покупалась какая-либо обновка.

«Мои» облигации не выигрывали никогда. Принеся очередную стопочку облигаций и начиная их между нами «распределять», отец сомневался: «Стоит ли Римке надписывать, она ни разу не выиграла?» Женька придумал хитрый ход: «А ты запиши на меня, но поставь точку. Если эта облигация выиграет, то будет Римкина». По-моему, и этот хитрый ход мне не помог.

Дети Женькины никогда не общались со мной как с родным человеком и за родную тётку не держат и сейчас. Слава Богу, что они выросли вполне адекватными и порядочными людьми.

* * *

С Геннадием всё по-другому. Повторяю, он всю жизнь оставался и старался быть СТАРШИМ братом. С моим мужем Лёвой они подружились. Лёва уважал его за светлый ум (несмотря на малообразованность: Генка окончил всего 4 класса, а потом ремесленное училище – и всё), трезвость суждений и золотые руки. Генка умел делать всё: починить утюг – пожалуйста, телевизор – без вопросов!..

Ещё лет в 12–13 он собирал по помойкам какие-то выброшенные детали и конструировал то детекторный приёмник, то радио. Однажды сделал нам с Женькой радио с наушниками, но, увидев, как мы спорим из-за них, он разделил их и сделал нам по автономному наушнику.

А вот учёба у него не пошла с самого начала. Потом, после армии, уже будучи женатым и с детьми, он было спохватился и пошёл в вечернюю школу, но тут у него на дороге встала жена: «Выучишься и бросишь меня, необразованную, с детьми». Так Генка и проработал всю жизнь на одном заводе (уходя оттуда только в армию) слесарем-сборщиком, правда, очень высокого разряда. Последние годы он работал мастером. Были на заводе такие операции, которые выполнить мог только он, поэтому ему прощали всё – и даже пьянство.

Генку уговаривали вступить в партию, но он, помня запрет отца (я уже об этом писала), стойко сопротивлялся, а потом он начал торговаться.

Когда он женился и переехал жить к жене, её семья (она, мать и младшая сестрёнка) жили в жалкой комнатушке в бараке. Туда и Генка пришёл, там и их первый сын Андрей родился. Вскоре – о, счастье! – им дали комнату метров аж в 16! (на 5 человек) в благоустроенной коммунальной квартире, там у Генки и его жены Лиды родились ещё два сына.

Так вот, Генка начал торговаться с партийными руководителями: «Дадите отдельную квартиру, я подумаю». – «Ты, что, торгуешься? А бесплатную путёвку в забайкальские места не хочешь?» – «Почему же? С удовольствием посмотрел бы на Байкал, тем более, бесплатно».

Руководство пошумело-пошумело, но всё-таки дали Генке чудесную 3-комнатную квартиру на Рязанском шоссе, недалеко от завода, где он работал.

Через некоторое время к Генке снова начали приступать всё с тем же предложением: «Вступай в партию! Ты обещал». Генка на это: «Я обещал подумать. Вот сижу и думаю». Так и не вступил.

Семейная жизнь у Генки сильно отличалась от Женькиной, да и от моей тоже. Первый ребёнок родился до брака, но Генка из роддома принёс сына к нам домой, в коммуналку на Б. Коммунистической, положил его на родительскую постель и объявил маме: «Вот внук, принимай». А мне: «Тётка, придумай имя». Я-то и назвала мальчика Андреем. Так и остался Андрей жить у нас, Лида кормила его плохо, в основном выхаживала мальчика мама, а родители то появлялись, то исчезали. Наконец, мамино терпение кончилось, и она им заявила: «От внука не отказываюсь, но гулящие его родители мне не нужны. Или женитесь и живите, как люди, или пошли вон, а внука я и без вас подниму». Так мама и женила Генку.

Жили они плохо, недружно. Года через два у них родился второй сын, и опять брат мне сказал: «Тётка – имя!» Я назвала второго мальчика Алёшей. А в 1963 г. у них родился третий мальчик – прелестный, бело-розовый, с белыми волнистыми волосиками. Я решила назвать его Иванушкой. Уж такой он был Иван-царевич! Но тут взбрыкнула Лида, мать: «Хватит, своих рожай и называй как хочешь, а этот будет Виталя». Я считаю, что она этим именем изменила ему судьбу. Брат вручил мне право называть своих сыновей, и я дала ему имя, а Лида не согласилась.

В общем, у них выросли не очень благополучные сыновья. Лида безумно любила их и оберегала от всего, в том числе и от образования. Они уберегли их даже от армии, устроив работать на завод, в цех к Геннадию. Мальчики начали рано пить. Младший «Виталя» допился до того, что у него стали отниматься руки и ноги. Обратились к нашему с Лёвой Грише (он уже был врачом). Гриша положил кузена в соответствующую клинику и предупредил, что, даже если он излечится, пить ему всё равно противопоказано: «Иначе превратишься в лежачее парализованное бревно». Виталий «согласился» с Гришей и перешёл на наркотики и опять довёл себя что называется «до ручки». Опять был призван Гриша, который опять положил его уже в другую клинику, но туда к Виталию пришёл его друг и принёс «дозу». Виталий, некоторое время не принимавший наркотиков, сразу вколол себе как следует и умер от передозировки.

Других Генкиных сыновей Гриша время от времени лечил от алкоголизма, но всякий раз они через некоторое время «срывались» и начинали «по новой».

Наконец, Гриша сказал мне: «Мама, я умываю руки. Больше по этому вопросу ко мне не обращайтесь».

Так и живут они, попивая и страдая расстройством здоровья. Впрочем, все трое очень рано женились и родили некоторое количество внуков Генке и Лиде. С жёнами, правда, не ужились. Внуки Генкины, к счастью, вроде пока вполне адекватные люди и даже не чужды образованию.

Лида всю жизнь Генку пилила по любому поводу: за то, что он пил, например. Несколько раз Генка пытался «завязать» и даже «подшивался». Тогда Лида придиралась к тому, что он вроде как много молчит: наверное, вспоминает свои попойки и мечтает, как бы раздобыть бутылочку. Генка не выдерживал и срывался, начинал выпивать снова.

Работая с ним на одном заводе и чуть ли не в одном цехе, она постоянно держала его под контролем. Время от времени объявляла ему войну и, например, через суд требовала с него алиментов на детей. А поскольку они продолжали жить вместе, получку отбирала тоже. И даже договаривалась на заводе, чтобы ему не давали денег на руки, а получала их сама.

Вот так они и жили. Генка очень завидовал нашим с мужем отношениям, хотя я тоже была не в восторге, когда Л. А. стал всерьёз увлекаться зелёным змием, много лет боролась с этим и всё-таки победила.

Мы с Генкиной семьёй были несколько ближе, чем с Женькиной, но полного родства тоже не было. Лида очень ревновала Генку ко мне и всякий раз препятствовала, когда он собирался чем-то мне помочь, – не деньгами, нет, а что-нибудь сделать, например, в новой квартире: «Что тебе уже совсем дома делать нечего?» – вопрошала она и не отпускала Генку ко мне одного ни на минутку, а когда были встречи «семьями», они, конечно, ограничивались застольями.

* * *

В итоге могу сказать, что на Женьку я никогда не обижалась за маленькое ко мне внимание, потому что он был очень счастлив в семье (прожив жизнь, я убедилась, что это не так часто бывает даже, казалось бы, в самых благополучных семьях), а Генку я просто немного жалела, хотя он и любил свою жену.

Теперь про Вовку

Вернёмся в Сибирь. Однажды в январе 1941 г. мы с Женькой вдруг почему-то были дома, а не в саду. В этот день, 11 января, оба родителя были дома: папа хлопотал по хозяйству, а маме нездоровилось, и она лежала в постели. Вдруг к нам пришла фельдшерица Галя, которую мы прекрасно знали, поскольку часто, особенно я, болели, и Галя всегда в это время нас навещала и лечила. Мы её так и звали: «Галя с чемоданчиком».

Когда Галя пришла, отец быстренько одел нас и выпроводил гулять, и мы с Женькой радовались снежной и морозной сибирской зиме. Где был Генка – не помню, наверное, слонялся где-то по своим неотложным делам.

Через какое-то время отец позвал нас в дом, раздел и, вынеся откуда-то из-за печки какой-то свёрток, сказал: «Ребята, посмотрите, что нам Галя в чемоданчике принесла». Мы взглянули: «Это Вовка, Полькиной матери сын» (очередной нянькой у нас тогда была 15-летняя девочка Поля, и её часто навещала её мать с грудным младенцем на руках.).

– Хорошо, – сказал отец, – пусть будет Вовка, Володька, Владимир Владимирович, раз вы так его назвали.

Так в нашей жизни появился младший и последний брат Вовка. И когда уже через год-полтора мы с Женькой приехали из нашего очередного «длинного», как мы его называли, детского сада, то увидели, как этот Вовка, словно маленький принц, разгуливает по комнате, уставленной многочисленными комнатными растениями (мама очень любила цветы и комнатные тоже, и у нас всегда их было огромное количество), как в каком-нибудь зимнем саду, мы очень даже позавидовали ему.

Вовка был очень милым ребёнком, и с его появлением в нашей с Женькой жизни мы поняли, что Генка – любимец мамы, а Вовка – любимчик отца, а мы с Женькой – где-то посерединке внимания, и с раннего детства стало ясно, что главные в нашей детской среде – это Генка и Вовка. Мне досталось нянчить Вовку долгие годы. Нет, мы не страдали от того, что нас меньше любят и что Вовка был постоянно со мной, куда бы я ни пошла, ни поехала. Одно время он даже называл меня «мамой», чему я совершенно не радовалась. Он почти никогда не ходил в детсад, и в Москве тоже.

Однажды в моей школе на весенние каникулы нас, «активистов», (а я была очень активной) в награду за нашу «работу» повезли автобусом на экскурсию в тогдашний Загорск (я училась в 6-м классе), Вовка, конечно же, был со мной. Надо признать, что Вовку нянчили все экскурсанты, включая нашу учительницу и старшую пионервожатую: когда он, утомившись в дороге, заснул у меня на руках, его взяла к себе наша учительница.

* * *

К сожалению, Вовка – самый неудачный мой брат из троих. Почему-то в абсолютно непьющей семье он стал выпивать с 14 лет, причём серьёзно, с попаданием в милицию. Тогда о наркотиках было ещё и не слышно, но Вовка пил уже какие-то таблетки и однажды чуть не погиб, пока мы не обратили внимание на то, что он спит как-то совсем неестественно, и не вызвали скорую помощь и т. д., и т. п.

Он прожил очень недолго, едва до 40. Ещё при жизни мамы успел жениться и родить дочку. Жена Володи после смерти нашей мамы, которая их кормила, обстирывала и обихаживала, выгнала его из дому. Он нашёл себе новую жену, с которой я познакомилась на его похоронах (звали её, как и нашу маму, Верой), которая не катила на Вовку бочки, говорила, что он был очень хорошим отчимом-другом её сыну, часто вспоминал свою семью и особенно сестру Римму. Вот такая история про моих братьев.

Жизнь где-то там…

И снова Сибирь. Я не знаю, почему мои родители так часто переезжали в Сибири с места на место. С чем это было связано? Сейчас не у кого спросить, но эти бесконечные переезды я помню. Однажды мы жили в жалкой лачужке с крохотной комнаткой, и, по-моему, дверь открывалась прямо на улицу – сеней не было.

И вот однажды утром, мы ещё спим вповалку на полу, открывается входная дверь, и в клубе морозного пара появляется мама в дохе, а под ней – в тулупе. Она идёт к нам, улыбается, достаёт что-то из-за пазухи, кидает мне какой-то чёрный комочек и говорит: «Дочка, это тебе на день рождения!» Комочек оказался крохотным щеночком, сибирской лаечкой. Мама назвала её (а это была «она») Дианой (мама откуда-то очень хорошо знала мифологию). Мы же, дети, звали её попросту Дянкой.

Диана выросла в замечательную собаку, ставшую нам, детям, нянькой и заступницей и немного строгой наставницей.

Одно время где-то мы жили совсем без «нянек». Мама утром кормила нас и уезжала на работу. Дианку она сажала на цепь во дворе. Мы гуляли, как вольные птицы, по всей деревне и её окрестностям. Когда в обеденное время мама приезжала нас покормить, она спускала Дианку с цепи и говорила ей: «Приведи ребят». Дианка находила нас, и мы понимали, что мама дома. Но, если мы, увлечённые игрой, не спешили домой, Дианка подходила к нам, хватала нас за платьице, за штанишки и тащила домой. Спорить с ней было очень трудно.

Диана прожила у нас несколько лет и стала членом нашей семьи. Но во время войны по деревням начали ходить мужики, которые отлавливали собак «на рукавицы». В первый раз, когда такой мужик поймал нашу Дянку, а мы гурьбой бежали за ним и умоляли отпустить её, вовремя подоспела мама, и Дянку удалось спасти. А во второй раз он забрал её, когда никого из нас рядом не оказалось. Мир праху твоему, Диана. Это была первая моя собака.

Итак, мы переезжали и переезжали из одной деревни в другую, я это очень хорошо помню: однажды зимою меня везли в санях очень больную, в жару, я всё время откидывала укрывавший меня тулуп, а мама каждый раз возвращала этот тулуп на место, т. е. на меня.

И, наконец, мы оказались в Каратузе. Я до сих пор помню наш последний адрес в Сибири: Красноярский край, Каратузский район, село Каратуз, ул. Советская, дом № 1.

Каратуз

В Каратузе мы прожили вплоть до отъезда в Москву. Дом наш стоял на берегу реки, видимо, река называлась тоже Каратуз, но я не помню. Дом стоял высоко над рекой, а дальше был крутой обрыв, и внизу текла река.

Дом был большой, во всяком случае, он мне тогда таким казался. Там была зимняя и летняя половина. Летняя половина зимой не отапливалась, она вообще была какой-то не очень жилой: очень просторной и какой-то официальной. На стенах висели портреты тогдашних вождей, и мы любили иногда зимой забредать туда и видеть, как эти портреты были покрыты изморозью.

Жилым помещением для нас была небольшая светлая комнатка с голландской печкой, где спали родители, и большая кухня с русской печкой и полатями рядом с печной лежанкой и чуть выше её. Мы спали на печке или на полатях.

Помню утро, когда все мы, дети, лежим на полатях рядом с отцом, – а это было такое счастье! – и вдруг он, свесившись вниз, говорит маме, хлопотавшей на кухне:

– Мать, а у кого-то сегодня праздник, день рождения. Пельменей бы…

И мама ворчливо отвечает: «А, по-вашему, чем я тут занимаюсь?!» У меня сладко тает в груди: я почему-то твёрдо уверена, что это у меня день рождения и что мама в честь меня хлопочет у печки. С Каратузом связан большой кусок моей более или менее сознательной детской жизни. По-моему, именно в Каратузе появилась у нас вторая, очень значимая для нас няня Стюра.

Война

Каратуз помню и по войне. Не знаю, где мы жили, когда началась война, но прожила я её в Каратузе.

Начала войны не помню, но время потом помню очень хорошо. В детском саду, куда мы с Женькой непременно ходили, мы сворачивали в рулон бинты: нам их привозили выстиранными, большим ворохом, наши няньки и воспитательницы разбирали их на отдельные куски и давали нам, детям, скатывать их в рулоны. Кроме того, мы на прогулках собирали специальную лекарственную ромашку, которая потом сдавалась в определённые сборочные пункты. И, конечно же, концерты в госпитале, который тоже был в нашем селе. Мы читали стихи, пели песенки, плясали и танцевали. У нас с Женькой для этого было два «коронных» номера: «Яблочко» и «Калинка-малинка». Если «Калинку-малинку» мы исполняли просто и весело, то «Яблочко» – это было что-то особенное. Мы пели частушки, всех не помню:

Эта последняя частушка мне особенно нравилась и под «девочкой» я, конечно же, подразумевала себя.

И под каждую частушку мы исполняли с Женькой некий обряд: мы мыли палубу, ставили паруса, приводили себя в порядок: чистили башмаки и т. д. Номер проходил на «ура».

В одну из военных зим в Каратуз привезли детей-сирот из Ленинграда. Их поместили в больницу, так как они были очень слабыми после блокады, их подлечивали и распределяли по ближайшим детским домам.

А одну девочку, Катю, примерно мою ровесницу, чуть постарше, ни один детский дом не взял: она была очень больна, у неё было больное сердечко. Она поначалу осталась в больнице, но потом её взяла к себе одна из медсестёр. Катя жила у неё, недалеко от нас, на соседней улице. Несмотря на свою болезнь, она была обычным ребёнком: ей и с горки хотелось скатиться и в снежки поиграть. Была Катя из-за болезни сердца очень полной, грузной, и, естественно, дети дразнили её. Бывало, упадёт она, съезжая с горки, а подняться сама не может, дети соберутся вокруг и смеются. Я как-то не выдержала, подошла к ней, подала ей руку, помогла подняться и потом делала так же. Она привязалась ко мне, и мы подружились. Я приходила к ней домой, и мы вместе играли. А уж как радовалась её приёмная мать!

Каким-то образом Катю разыскал её отец, воюющий на фронте. Он стал присылать Кате богатые посылки: видимо, наши войска были уже в Европе. Однажды прислал совершенно необыкновенную куклу: она была с фарфоровой головкой и умела закрывать глаза. Катин отец писал благодарные письма доброй женщине, приютившей его дочку, и обещал, что по окончании войны он приедет в Каратуз и заберёт свою девочку и её приёмную мать в Ленинград.

Катя не дожила до окончания войны. Когда её хоронили, приёмная мать её собрала нас, детишек, и разрешила взять что-нибудь из Катиных вещей на память о ней. Платьица и прочие наряды как-то не очень запали мне в душу, но кукла, присланная Кате её отцом, – это было что-то невероятное! Гораздо позже, когда я уже читала «Отверженных» Гюго и когда Жан Вальжан подарил Козетте куклу, я поняла, что он подарил ей именно такую. Я сказала о кукле Катиной маме, но она ответила, что положила её Кате в гроб. А мне подарила хорошенькое шёлковое платьице в клеточку, но я это платье никогда не любила, мне в нём всегда было холодно.

Чем ещё я помню войну? Одну зиму нам с Женькой совершенно не в чем было выйти на улицу: не было валенок, а другой обуви мы, по-моему, тогда просто не знали – или в валенках, или босиком.

Мы сидели дома, тосковали и ныли: «Гулять хотим, на улицу хотим…» Отец нас уговаривал: «Ну, подождите, ребята, вот кончится война, и я куплю вам валенки». И вдруг однажды приходит вечером с работы и приносит под мышкой две пары новеньких, ещё с каблучками, валенок (ещё они там назывались «катанками»). Мы с Женькой молча переглянулись, схватили «катанки», напялили их тут же, накинули кое-какую одежонку и – вон из дома. Самое главное, что мы с ним не переговаривались, а поняли друг друга молча.

На улице мы с ним договорились: «Ты – по этой стороне, а я – по той». И помчались вдоль по улице, и начали стучать в окна и двери домов, я – слева, Женька – справа, и кричать во всю глотку: «Ура! Война кончилась!..» Люди выбегали из домов и спрашивали нас: откуда мы это взяли? «Папа сказал!» – гордо отвечали мы. А надо сказать, что радио в селе, по крайней мере, на нашей улице, было только у нас.

Народ валом повалил в наш дом. Отец удивился: «Ничего такого я им не говорил…» – «Как так! – возмутились мы с Женькой. – Ведь сам же говорил: как только кончится война… А катанки-то – вот они!»

Вот такая история. А шёл всего-то 1943-й год…

* * *

Поскольку только у нас было радио, то соседи, занятые по хозяйству, просили нас, детей, внимательно слушать «Сводку Совинформбюро» и приходить к ним пересказывать новости с фронта. Мы так и делали, но нам казалось, что слишком мало сбито самолётов, уничтожено танков и фашистов. И мы с помощью нашего старшего брата Генки корректировали сводку и увеличивали число потерь противника в несколько раз. Не знаю, насколько верили нам наши односельчане, но слушали очень внимательно и просили не забыть придти на следующий день.

Появились у нас в селе беженцы. В соседнем доме (самого дома не помню, но помню, что эти беженцы поселились на втором этаже) стали жить мать и дочь из Ленинграда. Мать казалась мне совершенной старушкой, забыла, как её звали, а девушку лет 17–18 звали необычным именем Муза.

Я очень с ними подружилась, Даже в те свои очень небольшие года почти сразу отметила какой-то недеревенский уют у них в комнатке. Даже пахло у них по-особенному. Кажется, я ходила туда даже без Женьки. Они меня очень привечали, угощали чаем, тоже как-то по-особенному – из чашек с блюдцами. Муза много разговаривала со мной, пересказывала известные ей истории (видимо, из прочитанных книг), делала мне небольшие, но всегда удивительные подарки.

Так, она мне сшила из тряпочек замечательную куклу и разрисовала её лицо, наверное, химическим карандашом. О, мне так нравилась эта кукла! Между прочим, эта была единственная кукла за всё моё детство. И как же я горевала, когда её не уберегла!

С этой куклой я практически не расставалась и, когда наступило лето, пошла с нею купаться на речку. Конечно, лицо куклы превратилось в какую-то непонятного цвета тряпку. Я ревела, наверное, дня три, но Музе в этом своём глупом поступке не призналась.

А ещё Муза подарила мне деревянный пенальчик, со всем необходимым: карандашами и ручкой. (Я уже тогда грезила о школе).

Их отъезда я не помню. Тогда многие люди приезжали, жили рядом, а потом вдруг уезжали.

* * *

Во время войны мы с братьями Генкой и Женькой заболели малярией, а младший Вовка – цингой. Родители изо всех сил старались достать для Вовки какие-нибудь витамины, и у нас на столе почти всегда стояла тарелка с яблоками. Но это было только для Вовки, и мы ему ничуть не завидовали и не посягали на его «лекарство», а только с интересом наблюдали, как няня Стюра трёт яблоко на тёрке, а потом скармливает это пюре.

А мы, помню, сидим втроём у раскрытой печки-голландки и трясёмся от озноба. Трясло нас страшно. А на следующий день мы валяемся в постелях в сильнейшем жару. У меня при высокой температуре были жуткие галлюцинации: то какой-то мужик вдруг начинал ходить около моей постели, но не справа налево, а сверху вниз. И я просила маму: «Скажи ему, пусть он ходит по полу, а не сверху вниз!..» В другой раз вдруг в комнату въезжала грузовая машина, у неё открывались борта, и начинало ссыпаться зерно. Я задыхалась и снова умоляла маму прекратить это… и т. д.

На третий день температура спадала, но наступала такая слабость, что не хотелось двигать ни рукой, ни ногой.

Так мы дотянули до лета. И вот помню я, как мы с Женькой ходили в медпункт за лекарством. Улица наша – Советская – была очень длинная. Мы жили в доме № 1, а все значительные места (магазин, школа, библиотека, медпункт, может быть, при больнице) находились на противоположном конце. Мы ходили туда почему-то каждый день. Наверное, нам там делали какие-нибудь уколы, а домой давали таблетки хинина. Мы несли их в спичечном коробке. И вот бредём мы с Женькой слабые-слабые, поддерживаем друг дружку и сами себя уговариваем: «Вот дойдём до того кустика и сядем отдохнём». А потом намечали себе следующую вешку.

* * *

Летом мне мама делала отдельную, мою, комнатку, превращая в неё чуланчик при сенях. Я очень много болела, и там мне, по крайней мере, летом, было спокойно и уютно.

И День Победы я встретила в этой своей «комнатке». Как раз шли третьи сутки малярийного цикла, когда слабость совершенно не давала подняться с постели. Мама, уходя на работу, накормила меня, сунула в руки какую-то книжку (я уже читала) и сказала: «Я днём обязательно забегу и посмотрю, как ты».

Я нежилась в постели и наблюдала, как через крохотное оконце чуланчика светит луч солнца, а в нём танцует много-много пылинок. Очень красиво!

Прошло совсем немного времени, вдруг вбегает мама и кричит: «Дочка, победа, победа! Пойдём на митинг!» Вытаскивает меня из постели, надевает самое нарядное, какое было у меня на тот момент, платьице, на голову повязывает бант и тащит меня на улицу. У нас во дворе она обрывает все цветы с клумб – а цветов у нас было много, и мы с огромными букетами бежим с ней на нашу главную площадь, где полным-полно народу и все радуются и смеются от счастья. С построенной трибуны выступают один за другим ораторы.

Тут на трибуне оказался фронтовик, инвалид с одной ногой, конечно, на костылях. Он тоже что-то говорит. Мама суёт мне в руки огромный букет, подталкивает меня к трибуне и шепчет: «Отдай этому дяде и скажи ему „спасибо“!». Я кое-как вскарабкалась на трибуну, мне, конечно, со всех сторон помогали, отдала цветы фронтовику, не забыв прошептать «спасибо». И вдруг меня хватают, ставят на какое-то возвышение и шепчут: «Скажи что-нибудь, девочка». Девочка сначала испугалась, замялась, а потом вдруг выпалила: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Вот какая грамотная оказалась девочка!

Что тут началось!.. Меня схватили на руки и начали качать. Мама еле-еле отбила меня у этих энтузиастов.

Я читаю

Читать я научилась в 5 лет, причём сама. Не помню, показывала ли мне мама буквы и знала ли я их. Просто мой старший брат Гена пошёл в школу, а я начала ему дико завидовать.

У Геннадия при его светлой, далеко не глупой голове и золотых руках школа не заладилась с самого начала. Почему-то не сложились у него хорошие отношения со школой, и всё тут. Он еле-еле окончил 4 класса. Но это уже в Москве. А там, в Сибири, в Каратузе, он пошёл в 1 класс. Боже, как он страдал! В деревне не принято было провожать детей в школу, но Генку приходилось каждый день отводить туда за руку. Да и то частенько он потом всё равно сбегал и прятался где-нибудь до окончания занятий. А дома его заставляли делать уроки и поперву, конечно же, читать букварь. Как уже говорила, я изо всех сил завидовала Генке, пробовала садиться рядом с ним и просила показывать мне буквы, но ему и самому-то невмоготу было учиться, а тут ещё меня обучать, он грубо прогонял меня.

Читать его заставляли вслух и при этом водить пальцем по строчкам. И вот я исхитрялась так пристраиваться сзади и так замирать, что он меня не замечал. Я внимательно следила за его пальцами и его голосом и вдруг на каком-то этапе – о чудо! – я увидела, что понимаю текст!

Когда он заканчивал свои мучительные занятия и убегал на улицу, я тихонько брала букварь и повторяла урок. И однажды вечером я достала у Генки из его котомки букварь, подсела к маме и показала ей, что я вполне овладела техникой чтения. И мама, и отец были потрясены. Отец тут же сунул мне газету и потребовал, чтобы я ему читала. Но в газетах я справлялась только с крупными заголовками, мелкий шрифт ускользал от меня.

Мама поступила по-другому. Она работала тогда преподавателем на ветеринарных курсах при РАЙЗО (расшифровать эту аббревиатуру я сейчас не могу). И там имелась библиотека, в том числе детское отделение. Мама начала приносить мне оттуда книжки – и как же я радовалась им! Библиотекарь (я её или его не помню совершенно) очень скоро понял, что я заядлая читательница, и все новые поступления в первую очередь оказывались у меня.

Много чего я там прочитала, но в памяти почему-то отложилась повесть Осеевой «Девочка из города». Эта девочка надолго стала моей любимой героиней, потом, гораздо позже, её сменила Козетта из «Отверженных» Гюго.

Вскоре мне стало не хватать книжек из этой библиотеки с маминой работы. Наступило лето, и мама разрешила мне пойти и записаться в библиотеку, которая была у нас в селе. Я так и сделала. Там, делая скидку на мой малый возраст, мне первой книжкой дали картонную книжку-раскладушку – сказку Чуковского «Федорино горе».

Естественно, выйдя из библиотеки, я тут же по дороге домой принялась её читать. Сказка мне очень-очень понравилась, но каково же было моё разочарование, когда я увидела, что не прошла и половины дороги домой, а книжка кончилась! Я быстро побежала обратно в библиотеку, но строгая тётенька ворчливо сказала мне, что книжку она мне дала на 10 дней и чтоб раньше, чем через неделю, я её не беспокоила.

* * *

С этим же я потом столкнулась в Москве, где очень неласковые тётеньки-библиотекарши давали одну, много две не очень толстые книжки на 10 дней и слышать не хотели о том, чтобы обменять их раньше срока. Это было просто трагедией. Потом я научилась выходить из положения, записав в библиотеку Женьку, и он брал дополнительные книжки для меня. А когда я обнаружила при детской библиотеке читальный зал, то все мои проблемы с дефицитом чтения были решены. Библиотекари в читальном зале почему-то очень прониклись ко мне и давали читать новые поступления, правда, с просьбой написать отзыв для их газеты. А это было совсем не трудно: тётенька садилась со мной рядом, задавала вопросы, сама записывала мои ответы, а в награду за отзыв я получала к прочтению «самые интересные» книжки. Так я прочла в читальном зале «Маленького оборвыша», «Тома Сойера», «Без семьи» и многое, многое другое.

Эта московская библиотека находилась во дворе нашей школы, туда я и отправлялась, когда меня выгоняли с уроков – а это случалось, потому что я была удивительной хохотушкой и мне достаточно было показать даже не палец, а кончик его, чтобы я залилась весёлым громким смехом.

У меня была подружка в классе, Оля Виленская, с которой мы, гуляя, задумывались и рассуждали, почему тот или иной предмет называется так, а не иначе. Почему, спрашивали мы, «рот» – рот, а не, допустим, «абажур»; «язык» – язык, а не «стул»?.. И была у нас шутка: «Открой абажурчик, высуни стульчик». Мы обе сидели на первых партах, но я – у окна с Таней Телегиной, а Оля – в среднем ряду, прямо перед столом учителя, с Олей Александрович. И вот Оля Виленская поймает мой взгляд, откроет рот и высунет язык. На нашем языке это и означало: «Открой абажурчик, высуни стульчик». Я прыскала и тут же слышала голос учителя: «Выговская, выйди вон!» Чаще всего почему-то это случалось на моём любимом уроке литературы. Или Танька Телегина, моя соседка и закадычная подружка до самой её ранней (в 50 лет) смерти, вдруг ябедничала: «А Выговская под партой книжку постороннюю читает». И опять: «Выговская, выйди!»

Я, нисколько не огорчаясь, бежала из школы, не одеваясь, потому что это совсем рядом, и проводила с удовольствием минут 15 в своей любимой «читалке». А под конец урока наша «Варварушка» (Варвара Петровна Сергеева) говорила Оле Виленской: «Оля, ты, наверное, знаешь, где найти Выговскую. Пойди позови её. Я буду объяснять новый материал». Оля бежала в «читалку» и возвращала меня на урок.

Всю школьную программу по литературе я, естественно, прочитывала заранее, ещё летом. В старших классах первый ответ по новому писателю всегда был за мной. Я готовила целый обзорный доклад, получала заслуженную «пятёрку», а потом до самого заключительного сочинения мне делать было нечего: материал я знаю, а меня больше не вызовут, и тут повторялись регулярные и очередные удаления меня из класса и времяпрепровождение в «читалке».

Позже в Москве я записалась во все ближайшие библиотеки: и на Радищевской улице, и ещё где-то. Недалеко от нас был дом, в котором жил Маяковский и при нём музей Маяковского и роскошный читальный зал, так я и в этом зале проводила очень много времени. Ещё я была записана в читальном зале Исторической библиотеки, которая тогда находилась на Красной площади – там же, где Исторический музей. Этот читальный зал я просто обожала. Во-первых, проходить туда надо было через кордон милиционеров, охраняющих очередь в Мавзолей: подходишь к милиционеру, показываешь ему свой читательский билет и важно проходишь на Красную площадь, куда в это время никого не пускают, кроме тех, что стоят в очереди. Во-вторых, в зале были отдельные столики для каждого читателя, а на них – уютная зелёная настольная лампа. Очень мне там нравилось!

* * *

Подружек у меня в школе было много. Двух я уже назвала: Оля Виленская и Таня Телегина (с ней мы всю школу просидели за одной партой). Ещё одной подружкой – и тоже на всю жизнь – была Света Петрова. Каким-то боком она была родственницей Дмитрия Фурманова. Его уже к тому времени не было в живых, но Светина семья поддерживала близкие отношения с его сёстрами, очень старомодными интеллигентными женщинами. Они исповедовали правило: «Книга – лучший подарок» и на любой праздник дарили Свете замечательные книги. Светина семья жила очень бедно: у них было трое детей и очень небольшие заработки. Они жили на грани нищеты, поэтому Светина матушка, тётя Тоня, продавала эти книги вскоре после дарения, правда, разрешая нам со Светой предварительно их прочитать. Света книги просто глотала, я читала медленнее, но и мне они выдавались самое большее на два дня. Я всегда успевала за это время их прочитать, потому что впереди ведь была целая ночь, а то и две. Таким образом был прочитан весь Дюма (которого в библиотеке не допросишься), а потом и многое другое, такое же ценное и интересное. Примечательно, что советскую литературу эти чопорные дамы Свете никогда не дарили, но её в избытке было в библиотеках.

Я очень не любила пионерских лагерей и часто уговаривала родителей не посылать меня туда. А поскольку нас, детей, было у родителей четверо, то, на моё счастье, не всегда родителям удавалось достать четыре путёвки. И случалось так, что братья ехали в лагерь, а я оставалась дома. Если же всё-таки мне не удавалось увильнуть от лагеря, первое, что я выясняла там: где библиотека? Записавшись в библиотеку, я целыми днями проводила где-нибудь в кустах с книжкой в руках и не считала себя уж слишком обездоленной. А вечерами, перед сном я пересказывала прочитанное моим соседкам по палате, и обе стороны были очень довольны друг другом.

Однажды (мне тогда было лет 11–12), когда я с очередной книжкой в руках сидела в кустах, меня внезапно обнаружила директор лагеря. «Ты прямо как Татьяна Ларина», – сказала она и очень удивилась, что я не знаю, кто это. Услышав об этой книге, я тут же добыла её в библиотеке, прочитала, была восхищена до крайности, и моей заветной мечтой стало иметь пушкинский роман дома.

По возвращении домой я обегала все близлежащие книжные магазины и на Солянке, в магазине, который позже назывался «Светоч», а в моё время, кажется, просто именовался книжным, я увидела на прилавке «Евгения Онегина». Это было дешёвенькое издание «Для школьных библиотек», стоило 6 руб. 50 коп. У меня таких денег не было. Но тогда была возможность «копить» деньги на свою заветную мечту, тем более, на книгу. Можно было быть уверенным, что книжка дождётся того момента, когда я накоплю. И она дождалась. Я экономила на своих завтраках, на которые мне дома выдавался 1 рубль. И вот – книжка у меня! Моя! Это была первая книга в моей будущей библиотеке. Как же я была счастлива! К тому моменту, когда мы в школе начали «изучать» «Евгения Онегина», я знала его наизусть. Целиком. Сейчас конечно, подзабыла. Тогда по радио какая-то актриса (имени не помню) читала очень часто «Сон Татьяны». Может быть, поэтому мне этот отрывок нравился больше всего. А ещё, конечно же, – письмо Татьяны к Онегину.

* * *

Моя страсть к книгам была известна всем. Девчонки, приходившие ко мне на день рождения, обязательно дарили книжки. Конечно же, не всегда ценные, но всё-таки. Брат Гена, устроившийся работать на завод слесарем по окончании ремесленного училища, с первой зарплаты сделал нам, всем членам семьи, подарки: маме – абажур, папе – венские стулья (кстати, два из них до сих пор живы и стоят у меня на даче), Женьке и себе – по рубашке, а мне – две новенькие книги. Сейчас помню: одна из них была каким-то альманахом, который назывался «Мы – советские люди» (кстати, очень интересная книга про войну), а вторая – «Жатва» Галины Николаевой. Вскоре после прочтения этой книги я в первый и в последний раз поехала на родину отца в Белоруссию и увидела громадную разницу между колхозной жизнью, описанной Галиной Николаевой в «Жатве», и той, что я увидела в деревне. С тех пор я никогда не брала в руки ни одного произведения этой писательницы, так как убедилась, что она попросту врёт.

Лет на 14 моя сводная сестра Саша, дочь отца от первого брака, подарила мне серенький однотомник А. С. Пушкина 1949 г. издания. В тот период жизни дороже подарков я не получала. Я его прочитала от корки до корки. Конечно же, не выучила наизусть, как «Евгения Онегина», но ориентировалась в нём чуть ли не вслепую, т. е. точно знала, где, на какой странице что именно искать. Как-то, по-моему, будучи уже достаточно взрослым, мой сын Дмитрий засомневался, что я цитирую Пушкина. А читала я: «Только что на проталинах весенних / Показались ранние цветочки, / Как из чудного царства воскового / Из душистой келейки медовой / Вылетела первая пчёлка…» Сын усомнился: «Мам, это не Пушкин!» Я взяла свой заветный томик и тут же на стр. 143 отыскала это стихотворение, по-моему, оно называется «Возрождение». Проверьте.

Когда мы с мужем Лёвой переезжали из квартиры моей мамы в собственную комнату, мы очень боялись обидеть маму и взяли с собой только свои носильные вещи. Правда, она навязала нам вышеупомянутые венские стулья: «Ребята! Когда ещё у вас появится мебель… И, что же, я приду к вам, и вы меня усадите на пол?» Мы даже книги свои, точнее наши, постеснялись взять. Позже младший брат Вовка, оставшийся жить с мамой, привёз мне, уже в Лосинку, две книги: «Я знаю, ты очень дорожила ими», – сказал он. Это были томик Достоевского, дореволюционного издания, с которого и началось у меня не просто знакомство, а долголетняя любовь с Достоевским, и 10-й том Полного собрания сочинений В. А. Жуковского в 12 томах, издания 1902 г.

Эти две книжки (они до сих пор стоят у нас на полке) появились у меня следующим образом. Однажды в 477-й школе, где я училась, нас, нескольких девочек, во время «Ленинского субботника» послали работать в школьную библиотеку, которая была так себе, и я ею почти не пользовалась. Нас посадили за столы и велели переписывать книги, обречённые на списание. Там-то я и наткнулась на эти две книги и упросила библиотекаршу отдать их мне. «Жалко их жечь», – умоляла я. Она с большой неохотой согласилась, но больше меня к подобной операции никогда не допускала.

Мой любимый однотомник Пушкина Вовка не принёс, а когда я спросила его о нём, сослался на то, что Пушкин нужен его дочке Наташе для школы. Я предложила очень удобное собрание в маленьких томиках, которые мы только что выкупили. Вовка обещал посоветоваться с женой, но она слишком меня не любила, чтобы сделать мне приятное.

А этот (правда, не тот же самый) том у меня все же есть. Мне его подарила моя подруга Наталья, когда узнала, что я очень тоскую по нему. Он, конечно же, принадлежит семье Муравьёвых, поскольку это подарок учеников Володи Муравьёва его матери Ирине Игнатьевне. Но я как-то сказала Тане (Володиной жене), что готова его вернуть, а она им не заинтересовалась. Ладно, я оставлю им его по завещанию (если буду писать таковое).

* * *

Когда-то мне казалось, что, если в моей библиотеке будут Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Джек Лондон и Диккенс, мне этого будет вполне достаточно. Оказалось, что нет – недостаточно.

Да и муж Лев Андреевич развратил. Конечно, без него моя библиотека не достигла бы такого объёма (или количества томов?), но и на вышеупомянутом я не остановилась бы. А сейчас мы имеем то, что имеем, – жуткое количество самых разных книг.

Мои школы

В школу я начала рваться лет с 5. Генка мне тут был совершенно не соратник, он сам-то ходил в школу из-под палки, и я начала искать кого-нибудь, кто бы поспособствовал моему поступлению в школу. Был у меня тогда друг Филька, чуть старше меня и уже первоклассник. Я долго упрашивала его и соблазнила тем самым пенальчиком, подаренным мне беженкой из Ленинграда Музой. Филька согласился взять меня в школу и всю дорогу учил: «Спросят, сколько лет, отвечай: „Семь, восьмой». «Ладно», – обещала я, но, услышав от учительницы этот вопрос, я замялась: во мне вдруг проснулась женщина, которая не пожелала прибавлять себе лишние 2 года, и меня попросили удалиться. А пенальчик мне Филька не отдал: «Я всё сделал, а ты дура!»

На следующий год, уже 6 лет, я всё-таки «промылилась» в школу, доказав, что уж читать-то я, по крайней мере, умею.

Я помню, как осенью, на большой переменке, я мчусь домой (зачем?), меня встречает моя соседка и подружка Лида, которой уже 9, но она не может пойти в школу – не в чем (а была она дочка милиционера). Она очень рада за меня, конечно же, наверное, завидует, но всегда встречает меня с гостинцами: огурец, помидорка и подсолнух.

Помню, как суровой зимой родители не пускают меня в школу: очень уж холодно, но я реву и каким-то образом выскальзываю из дома, проделываю огромный путь (минут в 30 не меньше) до школы и обнаруживаю, что школа закрыта из-за морозов. Я плетусь обратно. И сил моих хватает только дойти до дома, а открыть калитку и войти в дом – это уже не по мне. Я села у калитки и начала тихонько замерзать, как та Дарья из Некрасовской поэмы, с которой тогда я ещё не была знакома. На моё счастье, отец ещё не успел уйти на работу, а выйдя за калитку, обнаружил меня. По-моему, в тот год «моя школа» закончилась. Потому что я заболела, много времени провела в больнице и так отстала от одноклассников, что родители меня попросту больше в школу не пустили.

В 1945 г. я снова пошла в 1-й класс, но училась только половину сентября, а потом мы поехали в Москву, и пока приехали, пока устроились, много воды утекло. Но об этом немножко позже.

* * *

По-настоящему и постоянно я начала учиться только в 1946-м, когда мы окончательно устроились в Москве. Поступила в школу № 477 на Б. Коммунистической ул., д. 32. А наш дом был № 24 по той же улице. Поступила во 2-й класс, хотя очень хотела в 3-й, но я и 1-й-то класс ни разу не закончила.

Во 2-м и 3-м классах я училась очень плохо, едва-едва. Няня моя, Стюра, помогавшая мне делать уроки, очень огорчалась: «Так хорошо читаешь и так плохо пишешь!» Только в 4-м классе я как будто «проснулась». С этого года я начала учиться более или менее хорошо и, главное, без затруднений.

Наша дочка

Заканчивая описывать сибирский период моей жизни, не могу умолчать о нашей кормилице-поилице, нашей корове Дочке. Чёрно-белая, с белой звёздочкой на лбу, она была очень красивой, с большими карими глазами. Умница была удивительная и такая же добрая. Чего только мы, дети, с ней не вытворяли: использовали её как скаковую лошадь и вдвоём с Женькой, взобравшись к ней на спину, орали «Но, Дочка, но!» И Дочка скакала по двору к вящей нашей радости. Паслась она иногда в колхозном стаде (как ветеринару маме это разрешали). И вот летом мы с мамой или с няней ходили далеко-далеко в луга на дневную дойку. А иногда Дочка паслась на другой стороне реки, на берегу которой стоял наш дом.

Мама вечером говорила нам: «Загоните Дочку». Мы с Женькой выскакивали на крылечко и начинали истошно вопить: «Чка-до, чка-до, чка-до!» От многократного повторения этой белиберды всё равно получалось: «До-чка». Дочка слышала нас и отвечала: «Му-у-у-у!» и самостоятельно шла через брод домой.

А зимой, бывало, на горке в снегу замёрзнем до чёртиков, идти домой страшно: больше не выпустят, и мы шли в стайку (так у нас в Сибири назывался хлев) к Дочке. Та лежала на чистой соломке и жевала. Мы разувались, ложились к ней, к её тёплому брюху, а руки и ноги засовывали ей под её многочисленные (4) «мышки». А она глядела на нас своими добрыми глазами, жевала и дышала прямо на нас. Отогревшись у Дочки, мы опять бежали на горку. У неё в стайке так хорошо пахло, казалось, парным молоком!

* * *

Как же я неприятно удивилась, проводя лето с внучкой Машей в деревне на Смоленщине. Однажды мы пришли в соседнюю деревню к хозяйке, у которой брали молоко. Она как раз собиралась доить корову. Я попросила её взять с собой на дойку Машку. Хозяйка посмотрела на Машкины сандалики и сказала: «Нет, так она не пройдёт туда, нужны сапоги…» Я пошла за молочницей (она, конечно же, была в сапогах) и заглянула в хлев. Корова, молоко которой мы пили, лежала в глубокой навозной луже! И встала от толчка в бок грязная-прегрязная. Я вспомнила нашу чистенькую красавицу Дочку…

В Москву, в Москву!

Итак, май 1945-го. Победа. Отца вызвали в Москву уже в мае. Он уехал, а маме велел сворачивать хозяйство и ждать вызова.

Мама взбивала масло, топила его и сливала в довольно большую (примерно 1, 5–2 ведра) закрытую кадушечку, в верхней крышке было сделано маленькое отверстие, которое закрывалось специально сделанной пробкой. За лето мама заполнила эту кадушечку доверху топлёным маслом. Ещё она забивала нашу скотину (свинью, овец, кур – конечно, мы никогда не были свидетелями этого) и коптила, солила, вялила мясо. Мяса набралось на большой чемодан, но нам оно не досталось: дорогой у нас его украли.

Наверное, мама продавала нашу нехитрую мебель. Меня она несколько раз усаживала на рынке с набором мелкой утвари: утюг, керосиновая лампа, какие-то (не художественные) книжки-брошюрки и пр., и пр., и пр. Она мне называла цену каждой вещи и говорила: «Проси столько-то, а отдавай за столько-то».

И я честно, когда ко мне подходили потенциальные покупатели и спрашивали о цене, каждый раз отвечала: «Прошу столько, отдаю за столько!» Пока ко мне не подошла какая-то интеллигентного вида (наверное, из беженцев) пара, и они научили меня правилам торговли.

Кое-что я иногда продавала, но вырученные деньги тут же тратила: покупала или серу (это типа жвачки, очень популярной тогда в Сибири, её почти постоянно жевали все: и дети, и взрослые, как гораздо позже начали жевать жвачку повсюду; делалась эта «сера» из каких-то смол и была с разными привкусами), или семечки, или ещё что-нибудь. Время от времени мама приходила ко мне и спрашивала, продала ли я что-нибудь. «Да, – гордо отвечала я, – вот, вот и вот!» «А деньги?» – спрашивала мама. «Денег нет, я купила это, это и это». Словом «очень много» я тогда наторговала…

Насчёт Дочки мама заранее договорилась со своей приятельницей, тоже ветеринаром, что она возьмёт её у нас прямо перед отъездом. Так и случилось. Уже, по-моему, в начале 50-х эта женщина, тётя Галя, останавливалась у нас в Москве проездом на юг и передавала нам горячий привет от нашей Дочки. И мы ответили тем же.

* * *

Вызов от отца пришёл в сентябре. Примерно в середине сентября мы погрузились в грузовую машину, в кузов, разумеется (нас, отъезжающих, было несколько семей, одна женщина с двумя детишками: младший – грудничок – ехала с нами по пути довольно долго) и поехали в Абакан на «железную дорогу». Эти два слова завораживали меня, мне не терпелось увидеть эту загадочную «железную дорогу». Ехали до Абакана почти два дня. Ночевали в каком-то грязном помещении на полу. Наконец, приехали в Абакан. К моему великому разочарованию, никакой «железной дороги» я не увидела: так, лежат какие-то прутики да деревяшка и называются почему-то железной дорогой.

Не помню, как мы уехали из Абакана. Почему-то в пути делали много пересадок с одного поезда на другой. Часто ночевали на грязных вокзалах, прямо на полу. Я, конечно же, в пути заболела сильнейшим бронхитом. Очень ослабела. Приезжаем на очередную станцию, где будем делать очередную пересадку, мама, и Стюра (она ехала с нами), и все дети, включая маленького Вовку, расхватывают вещи и бегут к вокзалу: занять место хотя бы на полу, а то грозило остаться на ночь на улице. Мне же не дают ничего – сама бы дошла. Мама, убегая, говорила мне: «Ты вот так иди, только никуда не сворачивай. Я сейчас вещи отнесу и вернусь за тобой». И я медленно брела в полузабытьи в каком-то мареве до тех пор, пока мамины руки не подхватывали меня и не тащили на вокзал.

* * *

На некоторых станциях была Детская комната, но попасть туда было очень трудно. В лучшем случае нас, детей, кормили. Однажды всё-таки нам повезло, и нас всех четверых взяли ночевать в Детскую комнату. Кроватки с чистым бельём изумили меня, и я уже предвкушала провести в такой кроватке целую ночь, как вдруг Вовка закапризничал и отказался спать один. Его положили со мной, и добрая тётенька, устраивающая нас, прошептала мне: «Он уснёт, и ты ложись вот здесь, рядом». Уснули мы почти сразу, а когда ночью я проснулась, то увидела, что все кроватки заняты детишками, и на многих их было по двое. Больше нам так ни разу не повезло.

В другой раз на какой-то станции нас подобрал воинский эшелон: солдаты возвращались с японского фронта. Они взяли нас к себе в теплушку, посреди которой топилась печка-буржуйка. Ребята устроили нам баню, нагрели воды и искупали. Кормили нас из своего солдатского котла, да ещё и угощали неведомыми нам маленькими печеньями. Очень хорошо и уютно было ехать с ними, но на одной из станций нас в этой теплушке обнаружило большое военное начальство и велело нам убираться из воинского эшелона. Было очень обидно.

Следующий отрезок пути мы ехали с амнистированными заключёнными, возвращавшимися домой. Тоже в теплушке. Но какая большая разница с теплушками военных! Сами амнистированные были с нами очень даже приветливы и тоже угощали нас, делясь своей едой. Но у них была грязь непролазная и очень много вшей. Вши ползали по одеялам, по верхней одежде – всюду. Вдобавок мы, дети подцепили там чесотку.

Мы могли таким образом проехать весьма изрядный участок пути без пересадки, но мама не выдержала, и на какой-то станции мы расстались с гостеприимными попутчиками.

Тогда почти на каждой железнодорожной станции был санпропускник с «вошебойкой». Мы вымылись в бане, одежду нашу прожарили и, наверное, почти освободили от насекомых, наши руки в медпункте намазали какой-то мазью, и мы избавились от изнуряющего зуда.

* * *

Дальнейшего пути я не помню, но, наконец-то, мы добрались до Челябинска. Там в Детской комнате мест не оказалось, но покормили нас очень вкусно и сладко – вермишелью со сгущёнкой. И то, и другое мы пробовали впервые. Это блюдо стало надолго нашим самым любимым. Когда вдруг летом 1946 г. мы остались в Москве одни с папой (мама где-то работала в Подмосковье) и он нас спрашивал, что нам приготовить, мы неизменно отвечали: вермишель со сгущёнкой. Мама потом очень сердилась, что на вермишели и сгущёнке мы «проели» целое состояние.

В Челябинске же я впервые попробовала мороженое. Несмотря на мой бронхит, мама всё же не смогла меня обделить этим лакомством.

И, наконец, в Челябинске мы сели в настоящий плацкартный вагон, а поезд шёл прямиком на Москву. У нас были и нижние, и верхние полки, и мы поехали нормально.

В вагоне было очень много разного люда. Напротив нас ехала какая-то очень неприятная девчонка, чуть старше меня. Мы почему-то поняли, что она из «богатеньких». Она целыми днями пила чай из чайника, при этом засовывала нож в банку с мёдом, а потом долго облизывала его.

Ехала очень даже молодая симпатичная пара – муж и жена, узнав, что я читаю и что очень люблю читать, на одной из станций они купили и подарили мне книжку-раскладушку, но не картонную, а бумажную. Не помню, что это была за книжка, но противная девчонка-соседка отняла её у меня, а я почему-то не посмела пожаловаться ни маме, ни добрым людям, сделавшим мне этот подарок.

* * *

И вот, наконец-то, 8 ноября 1945 г. (были мы в пути половину сентября, весь октябрь и неделю ноября) мы подъезжаем к Москве. Поздний вечер или ночь. Женька и Вовка спят, а мы с Генкой не отрываем глаз от окошка. Мне так уютно рядом со старшим братом, и я ощущаю, что вот мы с ним – старшие. Вдруг я увидела какие-то символы в воздухе, совершенно мне непонятные. «Что это?» – спросила я у Генки. «Римские цифры», – ответил он мне, и я с обидой отодвинулась от него: вот… а я-то думала… а он опять дразнится…

Поезд останавливается, мы глядим в окошко и видим отца, который близоруко всматривается в каждое окошко, а с ним рядом какая-то высокая, нарядная, красивая дама. Оказалось, что это моя сестра, Александра. Она на 16 лет старше меня.

Встреча, объятия, поцелуи, радость, растерянность – всё переплелось. И, хотя вещей у нас было очень даже немало, мы поехали домой на трамвае: родители не рискнули оплатить предлагаемый нам грузовик.

Остановились мы у сестры в комнате, в коммунальной квартире на Садово-Сухаревской, дом 7, квартира 7.

Комната довольно большая, метров 30, но и нас немало. Раньше у отца до отъезда в Сибирь в этой квартире были две комнаты: эта и ещё рядом, метров в 15. Из-за этого-то жилья папина первая жена не захотела ехать с ним в Сибирь: осталась сохранять жилплощадь. Она умерла ещё до войны, Саша рано вышла замуж за офицера, политработника. Во время войны их «потеснили», одну комнату отняли и в той, что осталась, они жили втроём: Саша (или Шурка, как её звал отец), её муж Алексей Степанович и их сын – мой племянник, 3-летний Аркадий. А нас вместе с няней Стюрой было семеро. Вот такая компания. Это была моя первая «коммуналка». Но прожили мы там недолго: месяц-другой, и я её почти не помню.

По-видимому, отношения у моих родителей с семьёй сестры не сложились, да и я, едва оправившись после бронхита, заболела очень серьёзно малокровием. У меня по всему телу вскакивали белые пузыри, на ладонях – так чуть не с мячик для пинг-понга. Врачи советовали свежий воздух, но пока и жить-то нам было негде.

* * *

Первая прописка наша в Москве была по Каляевской улице, в доме, где шёл серьёзный ремонт. Там отцу пообещали квартиру и, как я уже сказала, даже прописали нас. Но отец никогда не мог «воевать» за свои права и блага, и эту квартиру у него «увели» прямо из-под носа. Следующая прописка была тоже в ремонтируемом доме на Зубовской площади. Но и здесь ничего не получилось.

Мы уехали в Подмосковье, куда-то под Пахру. Там мы снимали жильё, а мама даже устроилась работать ветеринаром в колхоз. Мы прожили там зиму. Там я тоже пыталась учиться и была поражена, что в одном классе сидит вся начальная школа – с 1-го по 4-й классы, и учительница одновременно со всеми этими классами занимается. Но по болезни училась я там очень немножко.

Ещё что удивило меня. Люди в деревне жили в полуголоде. И, когда наступила весна, нас, ребят, стали посылать на колхозные поля выкапывать оставленную под зиму картошку. Естественно, картошка была мороженой, чёрной. Мы накапывали, кто сколько мог, а дома нам из неё пекли так нами называемые «прянички». Поскольку мы были практически всегда голодны, нам они казались вкусными. Вот такого отношения к урожаю в Сибири не было. Там всё убиралось вовремя, и даже маленькие дети участвовали в уборке урожая.

Отец жил в Москве и приезжал к нам только в воскресенье. Каждый его приезд был для нас праздником. Наконец, он сообщил, что получил-таки жильё в Москве – комнатку в коммуналке на Таганке.

* * *

Весной 1946 г. мы как-то по очереди стали перебираться в Москву. Меня вёз на каком-то автобусе брат Гена. Мама ещё оставалась в деревне, она была занята работой, и её не сразу отпустили.

Первое московское лето мы провели с отцом. Даже Стюры не было с нами. Наверное, тоже где-нибудь работала.

Отец был довольно крупным чиновником: у него была служебная машина, которую обслуживали два шофёра: дядя Петя и тётя Маруся. Они работали через день. Несмотря на отцовское значительное положение, мы очень бедствовали первое время в Москве. Одёжка была кое-какая, а обуви не было никакой.

Отец работал с 11 часов утра. Накормив нас завтраком, он оставлял на столе бутерброды на второй завтрак и говорил, что есть их мы можем только, когда соседская девочка Мася скажет нам «можно». И вот часа два, а то и три мы ходили вокруг стола, принюхивались к бутербродам, которые лежали на столе под салфеткой, но ни разу не нарушили приказа отца и накидывались на них только тогда, когда приходила Мася и говорила: «Можно». Мы быстро их съедали и только после этого бежали на улицу погулять.

Часа в 4 дня отец приезжал на обед и, чтобы мы не крутились у него под ногами, пока он нам что-нибудь готовит, отправлял нас «покататься на машине», прибавляя: «Скажите, что я заставлял вас обуться, а вы не захотели». А нам просто не во что было обуться…

Так мы прожили лето, а осенью вернулись и мама, и Стюра.

Наша «знаменитая» 49-я

Жили мы в 5-этажном банковском доме (отец работал в Госбанке), довольно унылом снаружи – этакий «продвинутый» барак. Он был построен в 1935 г. для работников Госбанка. Наш, 4-й подъезд, был «элитным»: в нём даже было предусмотрено место для лифта. Предполагалось, что в этом подъезде поселится «начальство». Но даже если кто-то из крупных чиновников там и поселился, то ненадолго: их ещё до войны всех пересажали по 58-й статье. Никакого лифта не было. Больше того, во время войны именно в наш подъезд попала бомба, ремонт был сделан кое-как, у нас очень долго не работала в ванной газовая колонка. Почему-то долгое время после войны – а мы поселились там, как я уже говорила, в 1946-м – холодной воды днём тоже не было. Она подавалась только ночью, и все домочадцы наполняли всё, что могли, водой на сутки, а для туалета наполнялась ванна. Между ванной и туалетом стоял тазик, которым надо было смывать после себя унитаз (конечно же, мы, дети, смывали только большую нужду).

В нашей квартире были всего три комнаты: две большие, метров по 30 с гаком, и одна, наша, маленькая 12-метровка. Главной в квартире была Анна Николаевна Маркушева, которая жила в комнате рядом с нами. Она была вдовой: её муж по состоянию здоровья не воевал и умер во время войны, так что мы его не застали. Детей у неё не было. У тёти Ани (как мы, дети, её называли), до нас было две комнаты: наша раньше принадлежала ей. Ещё у неё была младшая сестра, которая и жила до нас в этой комнате, а когда мы там поселились, она с семьёй была в Монголии, куда её мужа послали в командировку.

Анна Николаевна, видная, статная дама, родом была из Ростова Великого и очень гордилась этим. Там она закончила гимназию. Её родители умерли, когда ей было лет 17–18. Тётя Аня была старшая из трёх осиротевших сестёр: Лидии, года на два моложе её, и 5-летней Людмилы. Рано выйдя замуж, лет в 19, тётя Аня мужу в приданое привела двух своих сестёр. Когда её муж получил место в Москве, они переехали и поселились вот в этом самом доме.

Лидия вскоре вышла замуж за человека, которого я впоследствии знала. Он окончил в Москве Лесотехническую академию и получил распределение куда-то в Краснодарский край. Туда и увёз молодую жену.

Тётя Аня с мужем вырастили маленькую Людмилу, дали ей какое-то минимальное образование (по-моему, она работала машинисткой в том же Госбанке, где и познакомилась со своим будущим мужем Николаем Ивановичем Цикиным). Когда я её знала, тётя Люсичка, так звали мы её, нигде и никогда не работала: из её двух сыновей младший был даун. Его нельзя было отдать ни в какой детский сад, и тётя Люся вынуждена была быть домохозяйкой. С этим мальчиком, его звали Виталий, я очень много нянчилась. Он был очень забавный. Например, когда мама на нас уж очень сердилась, она грозила нам: «Доведёте – в окно выпрыгну». Как-то она осталась дома одна с Виталиком и, когда он тоже очень расшалился, пригрозила ему тем же. Но если мы сразу утихомиривались и умоляли её не приводить свою угрозу в исполнение, то Виталик очень даже заинтересовался возможным прыжком и полдня бегал за мамой и уговаривал: «Сегелина (то есть Сергеевна), прыгни, а?»

Повторяю, Анна Николаевна окончила лишь гимназию, но второго, настолько же грамотного, как она, человека, я встретила, только когда познакомилась со своим мужем. Работала она в Госбанке корректором, и не было в русском языке правила, которого бы она не знала. Она была чопорной строгой дамой, но с нами, детьми, управлялась очень легко. Придя с работы, она подзывала кого-нибудь из нас и говорила: «Риммочка (или Женя, или Гена), вынеси, пожалуйста, мусорное ведро, а потом зайди ко мне в комнату». Мы никогда не смели ослушаться её, тем более, что знали: в её комнате нас ждёт не просто конфета, пирожное или какое-то другое угощение, но и задушевная беседа на интересующую нас тему.

Тётя Аня была страстная театралка. Она и меня с ранних лет приохотила к театру. У неё была приятельница Елизавета Васильевна, они вместе работали и чаще всего вместе ходили в театр, когда же вдруг у них на руках уже были билеты, а Елизавета заболевала, то вместо неё с тётей Аней шла я. Денег за этот билет (как мама ни настаивала), они никогда не брали, объясняя, что билет всё равно пропал бы. Иногда по какой-то причине Елизавета Васильевна не хотела идти на тот или иной спектакль, и тётя Аня всё равно покупала два билета, а её спутницей снова была я. И опять она не разрешала маме оплачивать билет: «Это я не захотела пойти в театр одна, при чём тут Вы?»

Ходила она чаще всего (и я с нею) во МХАТ, реже – в Малый, ещё реже – в Большой. Со всеми этими театрами познакомила меня именно Анна Николаевна. О, как я любила эти наши «культпоходы»! Перед каждым «походом» тётя Аня сообщала мне, на что именно мы идём, и советовала по возможности ознакомиться с пьесой или с произведением. Так, благодаря ей, я довольно рано прочитала «Анну Каренину»: мы шли на Тарасову!

Возвращаясь домой после спектакля (обязательно на такси), мы пили в комнате Анны Николаевны кофе с чем-нибудь вкусненьким (тут и моя мама была часто кстати: «А я вам, театралки, пирожок испекла!») и обсуждали просмотренное. Тётя Аня говорила о содержании пьесы, об игре актёров, о работе режиссёра, а я была на седьмом небе: она говорила со мной, как с равной.

Тётя Аня очень интересовалась нашими успехами в школе, после каждой контрольной, сочинения мы должны были рассказывать ей об оценках, причём не обязательно дожидаясь её возвращения с работы – мы должны были звонить ей и докладывать. Если отметки были хорошими, она нас хвалила, а плохие в старших классах были у нас с Женькой редкостью, но, если случалась хотя бы даже четвёрка или, не дай бог, тройка, тётя Аня огорчалась: «Ладно, дома поговорим», – и вечером происходил подробный разбор неудачи.

* * *

Так случилось, что тётю Аню хоронить пришлось мне (конечно же, гораздо позднее). Я с ней всё время поддерживала телефонную связь, иногда мы с Лёвой заходили к ней «на пирожок» (а пироги у неё были отменные!). Однажды, уже в конце 70-х, она спросила меня, не смогу ли я делать ей уборку в квартире в её очередь. Я согласилась. В квартире уже к тому времени проживали три старушки, так что каждая третья неделя приходилась на тётю Аню. Я приезжала и убирала места общего пользования и немножко в её комнате. В какой-то момент она попросила меня, когда я к ней приезжаю, купить ей что-нибудь из продуктов.

Потом она стала всё больше стареть, слабеть, дряхлеть, и я уже приезжала к ней не 1 раз в 3 недели, а сначала каждую неделю, потом 2 раза в неделю, потом через день, а потом она уже не могла обходиться без меня, и я после работы сначала ехала к ней, обслуживала её, как могла, а потом отправлялась домой. В это время мне на помощь пришла моя подружка Леночка Лапина, и сначала мы ездили к тёте Ане по очереди через день, а потом и каждый день: утром – Леночка, а к вечеру, после работы – я. Тётя Анечка очень тяжело отпускала меня домой: «Останься со мной», – просила она меня. Я ей объясняла, что не могу, что дома меня ждут дети и муж, но она всё равно огорчалась. Потом тётя Аня стала просить меня: «Возьми меня к себе, я скоро умру…»

Потом мне стали жаловаться соседи, что она, когда остаётся одна, кричит, кричит даже по ночам. Я решила устроить её в больницу. Вызвала «Скорую помощь» и уговорила их отвезти тётю Аню к нам в Бабушкин, в 20-ю больницу. Там она и умерла. В день смерти она попросила сестру позвонить мне, назвав меня своей племянницей, и попросить меня обязательно прийти к ней. Я объяснила сестре, что бываю у тёти Ани каждый день и сегодня тоже буду, но, когда я пришла, тёти Ани уже не было на этом свете.

Тётя Аня ещё при жизни и ещё когда она была вовсе даже в памяти и сознании, дала мне некоторую сумму денег на своё погребение. Я их положила на сберкнижку и сняла, когда они понадобились именно на это. Я не помню суммы, но помню, что мне вполне хватило на то, чтобы достойно похоронить тётю Аню. После её смерти, правда, обнаружились многочисленные наследники, племянники её мужа, которые строго спросили меня, откуда у меня деньги и почему я так свободно ими распоряжаюсь. Я им ответила, что отчитываться буду только перед сестрой тёти Ани, которая должна была прилететь (и прилетела) на похороны с Камчатки. Но тётя Люся никакого отчёта с меня спрашивать не стала и выразила мне только благодарность за то, что я до последних дней не оставляла её сестру одну.

Тётя Люся с семьёй, как я уже говорила, были в Монголии, и мы, собственно, заняли её комнату. Правда, отцу и тёте Ане было сказано, что это временно, пока отцу не подыщут другого жилья. Но отец никогда не мог попросить, а тем более потребовать чего-либо для себя, и мы так и оставались в этой крохотной комнатке аж до 1960 г. Когда, уже взрослая, я пошла и вытребовала для отца квартиру, он её не дождался. Об этом я уже писала.

Тёти Люсина семья (она, её муж, Николай Иванович и двое их сыновей) вернулись из Монголии году в 1947–48-м. Они поселились у тёти Ани в комнате. Ни одного, даже завуалированного упрёка нам за то, что мы заняли их комнату, мы никогда не услышали и не почувствовали. Ровное, благожелательное, даже дружелюбное отношение – вот всё, что видели мы. Тётя Люся была сущим ангелом, имея своих двух детей, один из которых, даром что был дауном, но ещё и физически был нездоровым и долгое время оставался лежачим больным. Старший сын Саша был здоров, но очень капризен, необщителен и примитивен. Никак не хотел учиться. Тётя Люся с большим трудом каждодневно отправляла его в школу, а потом с ещё бо́льшим трудом делала с ним уроки. Естественно, всё хозяйство и её семьи, и тёти Ани было на хрупких плечах тёти Люси. Тем не менее, тётя Люся смотрела и за нами, Выговскими детьми, как за своими. «Ой, – говорила она, – что-то у Выговских дверь закрыта и тишина. Уж не дерутся ли они там?» А мы действительно дрались и делали это молча, чтобы тётя Люся не услышала. Она вмешивалась, разнимала драку и усаживала нас за уроки.

Позже, когда она приехала с Камчатки на похороны тёти Ани, она вспоминала:

– С Выговскими-то детьми было легко, нужно было только вовремя усадить их за уроки и через некоторое время услышать «Всё сделано! Мы пошли гулять!» И можно было быть уверенной, что это действительно так. Проверять у них уроки было совершенно не обязательно.

Иногда она смотрела на часы и начинала беспокоиться: «Что-то Риммы долго из школы нет. Наверное, где-нибудь опять с мальчишками дерётся (моё любимое занятие в детстве). Давай-ка, Виталенька, собираемся и идём её искать» (Виталик – её младший сын – через какое-то время встал на ножки, и я его тоже успела понянчить), – и они шли по дворам, и где-нибудь находили меня, и приводили домой.

В начале 50-х семья тёти Люси уехала на два года в Тегеран, оставив старшего сына Сашу на попечение тёти Ани. Он вообще-то жил в интернате, а тётя Аня забирала его только на выходные. Он, повторяю, был очень необщителен, и в интернате страдал, и просил тётю Аню забрать его домой: «Я даже картошку буду чистить», – обещал он. Но тётя Аня испугалась ответственности, и он так и прострадал все два года в интернате, возненавидев за это тётю Аню, поэтому, когда вернулись его родители, он просто перестал с нею разговаривать… совсем перестал. Даже на вопросы не отвечал – поворачивался спиной и уходил.

Им (семье тёти Люси) очень несладко было жить в одной комнате со строгой, чопорной, очень себя любящей тётей Аней. Поэтому, вернувшись из Тегерана, они через год-два уехали в Петропавловск-на-Камчатке, где Николаю Ивановичу было предложено место главного бухгалтера в тамошнем банке, а кроме того, и 3-комнатная квартира.

* * *

Несмотря на эти жизненные передряги, между нами, соседями, были не просто добрососедские, а даже и почти родственные отношения.

Вторую большую комнату занимала не менее, если не более чопорная дама Вера Ивановна Ерёмина. Она была неизменно любезна и тоже, как и тётя Аня, дружелюбна с нами, но гораздо сдержанней. Во-первых, мы никогда не звали её тётей Верой. Во-вторых, из её биографии я знаю только, что она, как и тётя Аня, закончила гимназию, и больше ничего. Но я понятия не имею, ни откуда она родом, ни где именно работала. Знаю только, что точно не в Госбанке.

Она жила с дочерью Ренатой, в семье – Масей, годами тремя старше меня. Не могу сказать, что мы с Масей были подружками, скорее она выступала в роли старшей сестры, строгой, но справедливой. Они в конце 40-х ждали домой Масиного отца, который ещё не вернулся с фронта. Позже как-то открылось, что он был СМЕРШевцем, и чем занимался после войны – неизвестно. Его звали Артём Васильевич, но он назвал своих дочерей, старшую, от первого брака – Аидой, а младшую, от второго брака – Ренатой. И якобы, чтобы не портить их имена таким неблагозвучным отчеством, как «Артёмовны», сменил своё имя и стал Эдвардом Васильевичем.

* * *

И тётя Аня, и Вера Ивановна очень благожелательно встретили мою маму, по сравнению с ними совершенно необразованную, крестьянскую женщину. Звали они все трое друг друга только по имени и отчеству. Никогда они маму не поучали, а наоборот, уважая её житейский опыт, часто советовались с нею. В этой квартире до нас не было «дежурства по уборке мест общего пользования». Каждый убирал, когда мог, и не было никаких обид. Они и маме так сказали. Мама приняла это, и у нас никогда не было по этому поводу споров или недоразумений. Когда мы с Масенькой достаточно подросли, нашей обязанностью стало мытьё полов на кухне и в коридоре, чем мы и занимались, не считая себя несчастными или угнетёнными. Братья выносили мусор. Мама и Вера Ивановна – обе следили за чистотой плиты и ванны. Тётя Аня два раза в год мыла окна, у нас их было три: на кухне, в коридоре и в ванной.

Электрический счётчик был у нас один на всю квартиру и, когда приносили счёт, его непременно оплачивала тётя Аня, а потом каким-то образом делила этот счёт по комнатам и вывешивала бумажку с расчётами над своим столом. Каждый комнатовладелец видел, сколько он должен, и выкладывал нужную сумму на тёти Анин стол. Так же примерно оплачивался и телефон. Никогда по этому поводу у нас не было не то чтобы споров, а даже разговоров. Никто никогда не уходил в магазин молча, обязательно все опрашивались, что кому нужно. За мясо для всей квартиры отвечали мама и Николай Иванович. Они шли в магазин или на рынок, выбирали мяса для всей квартиры. А дома выкладывали это мясо более или менее равными кусками на большом столе в коридоре, кому-нибудь из детей велели отвернуться, и Николай Иванович кричал: «Кому?» – «Выговским», – отвечал водящий или называл какую-нибудь другую фамилию. И опять же никаких недоразумений никогда не было.

Был период, когда в Москве было трудно с молоком. Николай Иванович вставал рано-рано, шёл на Таганку в молочный магазин и занимал очередь, а мы, дети, подтягивались к нему со своими бидончиками прямо к открытию магазина и обеспечивали всю квартиру молоком.

Мама покупала мясо для всей квартиры на рынке. Николай Иванович же, или дядя Коля, как звали его мы, дети – обычно в магазине. Туда он брал с собой кого-либо из детей (поскольку мы с Женькой тогда были практически неразлучны, то часто ходили вдвоём вместе с ним). В магазине дядя Коля ставил нас в длиннющую очередь в кассу, а сам дежурил у прилавка. Причём, мы с Женькой стояли в очереди в разные кассы. Заметив, что у кого-то из нас очередь подошла, дядя Коля выглядывал понравившийся ему кусок у покупателя, который был около продавца. Дядя Коля быстро подходил к нам и говорил, какую цену надо пробить в кассе. И так три раза. Так что стояли мы в магазине только в кассу. Когда мы с Женькой начинали жалеть тех покупателей, у которых мы перехватывали покупку, дядя Коля нас утешал: «Да им за то, что продавец отдал не им их мясо, выберет кусок ещё лучше».

Тётя Аня каждое утро для своих водных процедур занимала ванную комнату часа на полтора, а то и на два. Но, чтобы ничьих прав не ущемить, она вставала рано-рано, когда все ещё спали, и к тому времени, когда народ начинал просыпаться, освобождала ванную. Когда я пошла работать, мне надо было вставать очень рано, и чаще всего меня будила тётя Аня (мама часто работала в ночную смену и приходила позже). Тётя Аня будила меня и говорила: «Постучись ко мне, я тебе открою». В ванной, пока я умывалась, она мне сообщала: «Сковородочку с твоим завтраком (мама оставила) я поставила на маленький огонёк. Чайник вскипятила. Что-то не нашла у вас на столе хлеба, я тебе отрезала два ломтика, а у меня молоко кончилось, так я у вас на кофе взяла)».

* * *

Позже, когда мы с мужем переехали в нашу собственную комнату в коммуналке, первой обидой на соседей стало то, что, когда я встала, чайник мой был холодным. А они вставали и уходили гораздо раньше меня. Я этого не понимала: трудно поставить чайник на огонь, вы же всё равно на кухне?! Ещё больше я удивилась, когда однажды (это было в начале нашего совместного житья, потом они меня обучили правилам «общежития») я собралась в магазин, вышла на кухню, где сидели обе мои соседки и объявила: «Иду в магазин. Что кому надо?» Они молча посмотрели на меня, как на дуру, и промолчали. Каково же было моё удивление, когда я, возвращаясь домой, встретила сначала одну соседку: «Дуся, ты куда?» – «Да за молоком», а в дверях подъезда встретила другую – «Тётя Катя, вы куда?» – «Да хлеб кончился». «Я же вам говорила?!» – вскричала я, но они меня совершенно не поняли.

А потом, когда у нас появились дети, соседки не то чтобы нам не помогали, они старались детей не замечать. Однажды я собрала детей гулять зимой. Жили мы на 5 этаже без лифта. Я сначала стаскивала вниз коляску (Лёва на работе), потом 3-летнего Митю – ему в шубе и в валенках самому довольно трудно было спуститься самостоятельно, – а потом уж выходила сама вместе с Гришей на руках. И вот вышла я, уложила Гришу в коляску, сама ещё даже застегнуться не могу, так упарилась, а Митька, мерзавец, запросился на горшок. Я велела ему подниматься наверх, домой, соседки, мол, откроют, а комната не заперта, а я сейчас Гришу кому-нибудь пристрою и прибегу к нему. Пристроив Гришу к какой-то гуляющей со своим ребёнком маме, я побежала домой. А он мне навстречу: «Мне никто не открыл». Вхожу в квартиру, обе соседки сидят на кухне, в двух шагах от входной двери. Спрашиваю: «Вы не слышали, как Митя стучался?» А в ответ: «Мы никого не ждём, решили, что это не к нам» и т. д. Вот такие разные соседи.

* * *

Совсем по-другому было у нас в нашей «знаменитой 49-й» (так её прозвал Николай Иванович). Он даже особый звонок в дверь придумал, для своих: «Пятьсот-тридцатка-и-пополам» и всех научил нас звонить этим особым кодом – тогда мы всегда были уверены, что идут свои.

У нас на площадке располагались две квартиры. Напротив была квартира № 50. У них не было телефона, и они ходили звонить к нам и очень удивлялись: «Вы что, никогда не ругаетесь?» «А что нам делить?» – удивлялась мама. – «Но вы все такие разные…»

Да, мы были разными, но, очевидно, все были людьми, а не быдлом.

Вера Ивановна с Масенькой, так долго ждавшие своего мужа и отца, наконец-то дождались. Эдвард Васильевич приехал. Но счастье их продолжалось недолго. Эдвард Васильевич вёл себя очень странно: он почему-то не работал и то сидел целыми днями дома, то уходил неизвестно куда. У них начались ссоры-раздоры. Эдвард Васильевич сидел на шее у Веры Ивановны, и ей это надоело. Она потребовала развода. Не знаю, был ли их брак зарегистрирован, но у Веры Ивановны была своя фамилия, а у Маси и её отца – другая. Вскоре семья распалась, они поделили комнату, чтобы у каждой половины была часть окна, и стали жить раздельно.

* * *

А теперь, конечно же, о муке или о том, как она нам доставалась в конце 40-х – начале 50-х. Накануне большого праздника мы получали талоны на муку. Все. Но купить её была целая проблема. Надо было выстоять огромную очередь. Занимать очередь надо было с вечера и стоять всю ночь. Эта обязанность была возложена на нас с Женькой. Масенька в 15–16 лет серьёзно заболела открытой формой туберкулёза и целый год не выходила из дома, даже школу не посещала. Так что, кроме нас с Женькой, было некому. Взрослые в этом не участвовали.

Вечером мы с Женькой занимали очередь в булочной, напротив нашего дома в Товарищеском переулке. На руке каждому из нас, на ладошке, писался химическим карандашом номер очереди. Поскольку нам нужно было «отоварить» 4 талона (на 4 семьи), то и очереди мы занимали две: сначала я, а через несколько человек Женька. Но мы с ним оба стояли там и тут: Женька добавочно стоял, кроме своей очереди, впереди меня, а я, соответственно, – ещё и впереди него. Так что наши обе ладошки были украшены номерами. Отойти было нельзя, потому что ночью внезапно устраивалась «проверка», и вся очередь переписывалась заново. Если ты ко времени переписки не оказывался на месте, то выбывал автоматически и восстановиться было невозможно. Второй номер писался сначала чуть ниже или чуть выше первого, а третий – уже на запястье и дальше, и дальше. К утру все наши руки чуть не до локтей были исписаны химическим карандашом. Отлучались мы только в туалет и то не домой, хотя дом был рядом, а куда-нибудь в кустики и бегом бежали обратно. Сложнее всего, конечно, было зимой, к Новому году и к 8-му марта: мы промерзали, что называется, до мозга костей.

Но вот наступало утро. Булочная открывалась, и очередь начинала двигаться. Приходила к нам тётя Люся. Когда мы в первой очереди получали первые два пакета муки, то отдавали их тёте Люсе, потому что нас с мукой не пустили бы во вторую очередь. Но вот вся мука получена, и мы идём домой. Дома мы раздеваемся чуть не догола, настолько промёрзли все наши одёжки, и забираемся в родительскую постель: у них – перина и тёплое ватное одеяло. Тётя Люся растирает нам ноги водкой и отпаивает горячим сладким чаем прямо в постели. Мы согреваемся, спим часа два и бежим в школу: 5-й, 6-й и, по-моему, 8-й класс мы учились во вторую смену. Мы очень рады: вся наша квартира обеспечена мукой. Но её редко хватало до следующей выдачи. Поэтому наши хозяйки шли на хитрость: покупали лапшу, замачивали её на ночь, а утром ставили тесто с небольшим добавлением муки. Что интересно – мы не чувствовали себя угнетёнными или обиженными за эту возложенную на нас обязанность. Мы рассуждали, если не мы, то кто?

* * *

Вот так мы и жили. Но семья Веры Ивановны распалась, и Эдвард Васильевич стал активно искать размен комнаты. И нашёл: каким-то очень сложным путём он обменял эту комнату на две, прямо у нас, в нашем подъезде, в подвале, но к нам переехали не люди из подвала, а совсем другие, из другой коммуналки, откуда-то из района Лубянки.

Это был папин сослуживец и его подчинённый Сидор Григорьевич Крапошин, его жена Полина Иосифовна и трое детей: Григорий, старший, но он был где-то в военном училище; дочь Лида и сын Валентин. Лида была моя ровесница, а Валя – ровесник Вовки.

Полина Иосифовна была необыкновенной красавицей и, надо сказать, сохранила свою красоту почти до самой смерти. Она была ещё и умницей, и очень добрым человеком. Поселившись у нас, она первым делом спросила про очередь по уборке мест общего пользования. Очень удивилась, узнав, что у нас нет никакой очереди и каждый убирает, когда может. Но тут же приняла наши правила. И с нею у нас никогда никаких конфликтов не было.

В 1952 г. у четы Крапошиных родился ещё один сын, Виктор. Растили его мы всей квартирой. Наш отец постановил, а другие ему подчинились, что каждый после работы или учёбы должен «отсидеть» с ребёнком минимум полчаса, а то и час. Это постановление выполнялось.

И вот какие были отношения. Все уходят, кто на службу, кто в школу, а мама приходит с ночной смены. Полина Иосифовна к ней с ультиматумом: «Вера Сергеевна, выбирайте, или вы идёте по магазинам и на рынок, или остаётесь с Витюшкой». Мама просила: «Полина Иосифовна, пожалуйста, разрешите мне остаться с Витенькой. Я его понянчу, понянчу да и укачаю (мама говорила «ухайдакаю»), и сама рядышком подремлю». И тётя Полина шла в магазины, на рынок и опять покупала продукты на всю квартиру – список необходимых продуктов вывешивался в кухне с вечера.

Полина Иосифовна, или «тётя Палима», как её прозвал наш Виталик, на долгие годы сделалась мне как бы подружкой, доверенным лицом. С мамой я по вшивости моего тогдашнего характера не всегда ладила, а тёте Полине доверяла свои самые сокровенные тайны. Не знаю, делилась она этими тайнами с моей мамой или нет. Во всяком случае, мама никогда не дала мне понять, что знает обо мне больше, чем я ей говорю.

С дочерью тёти Полины мы были ровесницами и учились в одной школе, правда, в параллельных классах. Но мы никогда с ней не дружили, хоть и не ссорились. Лида дружила с моей мамой и тоже с ней откровенничала.

Очень хорошо мы жили и с новыми соседями, и к Вере Ивановне с Масенькой в подвал бегали. А в конце 50-х Госбанк построил «на Соколе» роскошный дом и начал селить там своих сотрудников. Крапошины получили там расчудесную 2-комнатную квартиру, даром, что Сидор Григорьевич занимал в нашей квартире гораздо большую комнату, чем мы (30 кв. м против 12) и был подчинённым отца, да и отец ещё был на работе парторгом. Мама плакала, а отец ей говорил: «Как тебе не стыдно?! Посмотри, как живёт Екатерина Васильевна», – та тоже была его подчинённой и жила напротив нашего дома в домишке с печным отоплением. После каждого нового года мы по всем дворам собирали для неё ёлки.

* * *

После отъезда Крапошиных из нашей квартиры жизнь у нас поменялась кардинально. В их комнату въехали ещё одна семья работников Госбанка: он – шофёр, а она – буфетчица Александра Фёдоровна, которая сразу же потребовала, чтобы каждая комната поставила себе отдельный электросчётчик, а на кухне вывесила «График дежурств». Она не была ни злой, ни скандальной – просто существом из совсем другого мира. Скандалов у нас по-прежнему не было, но не было уже и той тёплой обстановки, что раньше. Каждый замкнулся в своей комнате. Даже есть мы стали по комнатам, а раньше – только на кухне.

С Крапошиными мы продолжали поддерживать дружеские отношения. Я к ним «на Сокол» частенько наведывалась и позже очень сдружилась с их сыном Валькой. Он был очень интересным, способным, даже в чём-то талантливым мальчиком. Гораздо позже, когда я уже вышла замуж, я познакомила его с моим мужем. Они тоже подружились, и муж мой Лёва свёл его со своими друзьями. У нас образовался довольно большой дружеский круг. Когда Валя Крапошин женился, мы с его женой Леной очень полюбили друг друга и дружили всю её жизнь (она рано умерла, в 50 лет). Мы даже успели с Леной отметить нашу с ней «серебряную» свадьбу, т. е. 25 лет знакомства. К этому времени они с Крапошиным уже разошлись, а мы остались близкими подругами. С Леной и ещё с Натальей (женой другого Лёвиного друга, с нею мы дружим и по сию пору) мы вместе воспитывали наших детей: моих, Митю и Гришу, Натальину дочку Иру Муравьёву-Моисеенко и Лениного сына Петю Крапошина.

Несколько лет мы вместе снимали дачи в Подмосковье и вывозили туда наших детей на всё лето. Сидели с ними по очереди. И ни разу у нас не возникло не то чтобы ссор, а даже каких-то недоразумений. Позже наш опыт совместной дачи пытались повторить некоторые наши знакомые, но ни у кого ничего не вышло. Никто не продержался даже одного лета.

К сожалению, повзрослев, Валентин Крапошин превратился в копию своего отца, мягко говоря, не очень приятного человека. Мы с ним тоже расстались, а с его матерью Полиной Иосифовной были в очень дружеских отношениях до самой её смерти. К сожалению, отношения эти были большей частью телефонные, потому что Валентин, который проживал вместе с матерью, очень ограничивал её общение с другими. Полина Иосифовна звала меня в гости, только если он был в командировке, при нём не решалась.

Был один вопиющий случай. Наш друг Володя Муравьёв, имевший троих маленьких детей, вынужден был почти всю свою жизнь искать приюта для работы у своих друзей (он подрабатывал переводами и очень много этим занимался помимо своей основной работы в Библиотеке иностранной литературы). Так вот, узнав, что Крапошин проживает со своей матушкой в 4-комнатных апартаментах (они недавно съехались, да к тому же Валентин большей частью жил не дома, а у своей очередной жены), Володя напросился к нему на квартиру – а может, и сам Крапошин предложил, – пожить, чтобы всласть поработать. Полина Иосифовна и Володя не только стали мирно сосуществовать, но и очень подружились. Когда Крапошин увидел это, он просто-напросто отказал Володе от дома.

Он не выносил, когда его мать общается, даже смеет дружить, с посторонними. Полина Иосифовна же была очень общительна и дружила со всеми его бывшими и настоящими жёнами. Он даже начал поднимать на неё руку, и, естественно, она стала его бояться. Поэтому мы встречались редко: сама она из дома уже не выходила. Она позвонила мне примерно за месяц-полтора до своей кончины и сказала, что очень хотела бы увидеться. «Давайте я приеду к вам», – предложила я. «Что ты, Валя прибьёт меня, я позвоню тебе, когда он уедет в командировку». И вдруг я узнаю, что она умерла и её уже похоронили. Валентин даже на похороны меня не позвал.

И Петю, своего сына, от нас отлучил, хотя он рос вместе с моими детьми и с ними был очень близок, да и со мной и с Лёвой был в очень хороших отношениях. Его мать, Лена, мне говорила перед смертью: «Петьку не бросай, на тебя его оставляю». Петя не совсем адекватный человек – в детстве у него признавали шизофрению, потом вроде бы этот диагноз был снят, но странности в его поведении так и остались Когда Леночка умерла, Крапошин-старший заподозрил мою семью в том, что мы в ущерб Петьке завладели его наследством. Этого не было и быть не могло: с какой стати?!

* * *

А получилось так. В своё время мой сын Митя купил у Леночкиного брата Аркадия Борисовича квартиру. (Спасибо Аркаше. Это он устроил). Митя работал тогда в его фирме. Аркаша продал ему квартиру в счёт предстоящих зарплат. Будучи его работодателем, он ежемесячно высчитывал у него из зарплаты некоторую сумму и так несколько лет. Наконец он позвал к себе Дмитрия и сказал: «Всё, квартира твоя, ты мне ничего не должен».

Леночка же тогда жила в Кузьминках, где она получила вместе с сыном две 1-комнатные квартиры на одной лестничной площадке взамен 3-комнатной у метро «Улица 1905 года» в доме, который был снесён. Лене очень не нравилось жить в Кузьминках, и всё тот же её брат Аркаша попросил Митю временно пожить в её квартире, а Леночка пусть пока поживёт в Митиной квартире в Давыдкове, пока Аркаша не купит Леночке другой квартиры. Примерно года за два до Лениной смерти квартира была куплена напротив старого здания Белорусского вокзала. Аркаша сделал там европейский ремонт и роскошно её обставил, и Лена переехала туда вместе со своим вторым мужем Борисом. Но Леночка, такая красавица и умница, в мужья себе выбирала мерзких негодяев. Первый муж, Валентин Крапошин, был просто чудовищем, а второй чуть ли не превзошёл его по своим качествам. Лена не полюбила эту свою новую роскошную квартиру, потому что там жил Борис. Когда она жила в Митиной квартире в Давыдкове, она была уже очень больна. Одну зиму я ездила к ней почти ежедневно, как на работу. Вместе мы ездили в онкологию на Каширку. После «химии» ей было очень плохо, и врачи советовали ей остаться в больнице хотя бы на день. Лена же умоляла меня: «Римка, за ноги, за волосы, как хочешь, но волоки меня домой. Дома и стены помогают». И я вместе с шофёром – Аркаша присылал за нами машину – почти на руках доставляли её домой. Позже, когда она жила со вторым мужем (они поженились за год до её смерти) в роскошной квартире, однажды вся онкология на Каширке закрылась на санитарную неделю, и все больные были выписаны домой, оставались только самые тяжёлые. Леночка тогда лежала в больнице, но ей разрешено было поехать домой. «Не хочу, – сказала мне Лена, – там ОН!» – и осталась почти единственная на 18-м этаже.

Вот этот-то Борис и заставил умирающую Леночку всё её имущество (две квартиры, машину, гараж и даже хату-развалюху на Смоленщине), все её украшения и вещи оставить ему по завещанию. А сыну Петьке – ничего. Я узнала об этом завещании от неё. «Как ты могла!» – возмутилась я. «Римка, мне легче было подписать это проклятое завещание, чем спорить с НИМ (последнее время она не называла его по имени)», – сказала Лена.

А Валентин Крапошин, будучи не в курсе Лениных дел, решил, что она оставила Митьке квартиру в Давыдкове, квартиру, которая никогда ей не принадлежала. Вот такая грязная история, и в том числе из-за этого мы с Крапошиным разошлись окончательно, и Петьке он запретил общаться с нами.

Наши ёлки

Первой ёлкой дома (в Сибири я ходила на ёлки для детей и даже выступала на них со стихами, но дома нам ёлок не устраивали) была ёлка на Новый 1947 г., когда мы уже начали жить постоянно в Москве.

Мама купила маленькую пушистую ёлочку и поставила её на какой-то высокий ящик, чтоб та казалась выше. А мы её нарядили. Из покупных игрушек были только два маленьких серебряных шарика и две серебряные же картонные рыбки. Остальные игрушки мы делали сами под руководством нашего старшего брата Гены. Мы вырезали из цветной бумаги флажки, клеили цепи. Брат научил нас делать бабочек и стрекоз из слюды и спичек. Мы им даже усики делали. И, конечно же, наша ёлка утопала в «снегу»: на нитку мы нанизывали кусочки ваты и набрасывали на ветки. А ещё конфеты, орехи, мандарины. Мандарины тогда продавались не килограммами, как сейчас, а поштучно. Вот мы покупали их, чаще всего по одной штуке, и вешали на ёлку и хвастались, у кого висит мандаринов больше.

Вместо Деда Мороза укутали в ватный тулупчик моего мишку (кукол у меня не было). Мишка был простенький: туловище его было из ситчика, а голова и нашлёпки лап – плюшевые. Я его очень любила и долго с ним спала. А потом у нас в квартире появились Цикины (чью комнату мы заняли) с младшим сыном-дауном. Ребёнок первую зиму провёл в постели и спал с какой-то тряпкой вместо куклы. Тётя Люся сокрушалась, что он не соглашается даже на время стирки заменить эту тряпку на другую. И я пожертвовала своим мишкой. Я принесла его больному Виталику и рассказала, как же сладко с ним спать и какие хорошие сны он показывает. Виталик взял моего мишку, отдал тёте Люсе свою замызганную тряпку и больше не вспоминал о ней.

К следующей ёлке мы готовились задолго до Нового года. Мы выпрашивали у родителей деньги на игрушки, экономили на завтраках и скапливали какую-то сумму, а потом Гена пошёл работать и с каждой получки выделял нам деньги на игрушки.

В конце концов, у нас собралась очень интересная коллекция ёлочных украшений, но тут у брата Гены родился один сын, за ним второй, и мы отдали им свои игрушки, А мне, жадине, их до сих пор жалко, уж очень долго и внимательно мы их выбирали и покупали!

Мама нам ставила ёлку каждый год. Отец сердился: «Куда! и без того тесно!» А мама говорила: «Ничего, вот я сделаю перестановочку и найду местечко для ёлочки. Как же без неё?» И каждый год находила-таки!

К встрече нового года мы почему-то всегда готовились с папой, мама почти всегда в этот день, 31 декабря, работала в вечернюю смену. На работе папе давали к празднику паёк, называли его праздничным набором. Там были и вкусная колбаса, и ветчина, и сыр, и даже икра. Отец учил нас, детей, делать бутерброды, чтобы было красиво и аппетитно. Вот накроем вечером стол и напряжённо ждём маму: одиннадцать часов – её нет, половина двенадцатого – нет. Вдруг звонок – и мама входит. Отец бросается к ней, снимает с неё пальто, и вместе мы бежим к столу. Сначала нужно проводить старый год. Непьющий отец к Новому году всегда ставил коньяк и шампанское: «Как встретишь новый год, так его и проведёшь», – приговаривал он, капая нам в стаканы (ни рюмок, ни бокалов не было) по капельке коньяка. Провожали старый год, а потом отец с шумом и треском открывал шампанское. Мы пили его, кричали «Ура!» и бежали к соседям. Вера Ивановна и Масенька встречали Новый год вместе с тётей Аней и Цыкиными, когда последние бывали в Москве, – всегда в комнате у тёти Ани. Иногда к ним приходили их приятельницы: тёти Анина Елизавета Васильевна и Веры Ивановнина Маргарита Сергеевна. Мы с Женькой обязательно «выступали»: читали стихи, пели, плясали, получали свои гостинцы, для нас повешенные на ёлке, и уходили к себе очень довольные.

* * *

Для своих детей я тоже каждый год наряжала ёлку. А вот сейчас, когда нас осталось в 47-метровой 3-комнатной квартире двое, не считая собаки, поставить ёлку с каждым годом всё труднее: места нет.

Мой день рождения

Мои родители всегда помнили о моём дне рождения. Правда, его трудно забыть – 1 января. Я родилась в Сибири в 4 часа утра, то есть в полночь по московскому времени.

В Москве однажды в году 1949-м (или 1950-м) отец устроил мне вообще грандиозный, незабываемый праздник. Тогда у него уже была служебная машина на двоих с другим сослуживцем, который жил в нашем же доме. Машина была какая-то большая, кажется, ЗиС. 1 января отец объявил нам, что мы едем в лес. Мы вышли во двор, машина уже ждала нас, и вместе с нами ехал этот другой отцовский сослуживец с женой. Детей, по-моему, у них не было. И вот в этой машине расположились отец, его сослуживец с женой, мама и четверо детей. Мы с Женькой сидели на откидных (от передних) сидениях, напротив тех, кто сидел на заднем сидении. Больше мне никогда не приходилось ездить в таких машинах.

Приехали в лес. Мужчины в первую очередь вырубили из огромного сугроба стол. «С белой скатертью», – говорил отец. Стол был фуршетным, т. е. сидеть за ним было нельзя. Чтобы нам, детям, было хорошо, с одной стороны стола срезали снега поменьше, чтобы нам было удобно стоять за ним. Женщины начали накрывать на стол, а мужчины принялись разжигать костёр. Ребятишки помогали мужчинам и собирали хворост. Костёр был высоким-высоким, выше деревьев.

И начался пир! Мы ели вкуснейшие бутерброды, какой-то салат, открывалось шампанское, и пробка летела прямо в небо, мужчины тяпнули коньячку. Отец совсем разошёлся, схватил меня и с размаху бросил в огромный сугроб, откуда меня пришлось выкапывать.

«Гляди, дочка, и запоминай: вряд ли у тебя будет ещё такой день рождения!» – довольный, счастливый, говорил отец. И правда, такого больше никогда не было. Разве что в Сибири же, в 1957 г., на моё 20-летие Лёва подарил мне 1 января трёх рябчиков. «На счастье!» – сказал он.

Я уже говорила раньше, что в школьные годы мы с Женькой (у него 2 января) часто устраивали себе двойной день рождения и праздновали его 3-го, потому что 2-го папа получал зарплату, и нам выдавалась какая-то сумма. Мы сами покупали продукты, сами пекли пироги и звали друзей: Женька своих, я, соответственно, своих. Родители ставили нам одно условие: чтобы к их возвращению с работы от пира и духа не оставалось. Мы старались.

А Вовкин день рождения, 11 января, был омрачён окончанием каникул. Как раз 11-го мы шли в школу после зимних каникул. У Геннадия день рождения был в августе, и нас почти никогда не было в это время в Москве.

«Сад-пряники»

Недалеко от нашего дома располагался Детский парк им. Прямикова, главный вход которого располагался на Таганской улице, напротив Таганского парка культуры и отдыха, а его задние ворота, «хозяйственные», для технических нужд, выходили в Б. Факельный переулок, совсем недалеко от нашего дома.

Наш дом имел три адреса: Б. Коммунистическая (ныне улица Солженицына), 24; Б. Факельный, д. 1 и Товарищеский переулок, д. 15 – так что эти технические ворота «Сада-пряников» (так мы его называли) находились совсем рядышком. Ворота были чаще всего закрыты, но в них была маленькая калитка, и через неё мы проникали в парк, да и главный вход был не так уж далеко. Иногда мы нарочно шли через него, потому что на пути к парку располагалась маленькая пекарня, в которой полуголый дядька пёк замечательные бублики. Иногда он просил нас немного подождать: «Я вам сейчас горяченьких» – и доставал из печки румяные, аппетитные бублики, чуть ли не по пятаку за штуку. Чтобы мы не обожглись, он подавал нам бублики на верёвочке, даже если покупался один.

Этот «Сад-пряники» был очень небольшим, но хорошо благоустроенным именно для детей: с детскими площадками, качелями, каруселью и т. д. Там была и спортивная площадка с футбольным, баскетбольным и волейбольным полями. Была игротека, где можно было взять какую-нибудь настольную игру, и небольшая читальня.

Хотя парк, повторяю, был очень маленьким, он делился на зоны: для детей, самостоятельно гуляющих; для подростков (вышеупомянутые спортивные площадки); аллеи для мам с детьми в колясках и самая тихая аллейка – для стариков. Если мы на ней оказывались, то старались пробежать через неё побыстрее и потише. Очень много времени мы проводили в этом «Саду-пряниках».

День смерти Сталина

5 марта 1953 г., 8-й класс. Рано-рано утром мне позвонила подружка Света Петрова и прорыдала в трубку: «Ты слышала?» Я слышала. Я читала на кухне и, как это бывало частенько, зачиталась до утра. Вот уже радио начало работать. По-моему, гимн прозвучал. А потом какая-то непонятная музыка и молчание. Позже или в этот же день я записала в своём дневнике:

И дальше:

И ещё:

Мы со Светой встретились тем же ранним утром (у других девчонок не было телефонов) и поехали на Красную площадь. В метро люди чуть не рыдали навзрыд. Перед Мавзолеем собралась большая толпа, и все плакали.

В школе был траурный митинг. Все учителя плакали. Некоторые девочки падали в обморок. У меня не получалось, хотя по обморокам я была большой спец в то время, но у меня они случались от других причин и тогда, когда их никто не ждал. Наша учительница по литературе и русскому языку, придя на урок, спросила, почему у нас всех глаза на мокром месте? Мы ей сказали: «А как же!» Но она отмахнулась и заявила, что уроков никто не отменял и что, по крайней мере, на своих уроках она не позволит валять дурака.

Когда было объявлено великое прощание с вождём всех трудящихся в Доме Союзов, мы с девчонками решили непременно участвовать в этом. Собрались 4–5 дурочек и отправились в центр. Я не помню, почему мы не воспользовались транспортом. Видимо, была какая-то веская причина. Мы отправились пешком. Народ валом валил в центр. Образовывались стихийные колонны, выбирался руководитель, какой-нибудь самый энергичный мужчина, и мы шли, шли, шли…

Далеко нам уйти не удалось. В первую ночь нашу колонну задержали уже на Солянке. Там нам пришлось переночевать, Естественно, прямо на улице. Дорогу вперёди преграждали грузовики. Шофёры, в основном пожилые люди, пускали нас к себе в кабину погреться и всячески уговаривали идти домой. Но мы уже были на тропе приключений, и нам было интересно, как события будут развиваться дальше. Ближе к утру эти же шофёры нас покормили из своих завтраков и дали несколько советов. Например, быть всё время в центре колонны, а не по краям, иначе раздавят нас о стены домов, ну, и всякие другие. К утру мы, было, пошли дальше, но тут нас начали останавливать милиционеры и заворачивать обратно, объясняя, что ни одна официально не организованная группа к центру не пройдёт.

Наша колонна была стихийная и никем «не организованная», но во главе оказались «стихийные» же, но очень упорные, энергичные и «умные» мужчины. Они продолжали вести нас вперёд. Когда путь преграждала конная милиция, наши «вожди» уводили нас в переулки, во дворы. Москву они знали прекрасно. Иногда мы лезли по крышам и оказывались благодаря этому на совсем другой улице. Иногда даже проходили через бесконечные коридоры коммунальных квартир. Нас останавливали, разгоняли, и тогда наши вожаки, убегая, успевали нам назначить место встречи, где мы через некоторое время собирались вновь.

Так, в бесконечных и безрезультатных хлопотах прошёл и второй день пути к прощанию с «Великим вождём». Было принято решение на ночь разойтись по домам, а утром встретиться в условленном месте и продолжить свои попытки. Я, конечно, домой ночевать не пошла, ибо кто бы меня на следующий день выпустил на улицу, а все мы трое (к тому времени нас осталось только трое) пошли ночевать к Жене Бочаровой, у которой мама и папа были весьма демократичные. Они нас не очень ругали, накормили, пообещали не выдать меня и Свету Петрову нашим родителям, а утром ещё раз нас накормили, как могли, утеплили и отпустили на дальнейшие приключения.

Шёл третий день путешествия. Колонна сократилась до 10–15 человек, но мы настойчиво продвигались вперёд к Дому Союзов. На каком-то этапе были арестованы наши «руководители» и разогнаны остатки нашей колонны. Мы втроём уцелели и пристроились к какой-то «официальной» колонне. На нас косились люди из этой колонны, но не прогоняли. И вот мы почти у цели. Вон он – Дом Союзов!

И тут-то на последнем этапе началась вдруг такая проверка! Оказывается, в каждой колонне, помимо основного руководителя, были ещё назначенные люди, которые отвечали каждый за «своих» 10 человек. И никто во всей колонне не вступился за нас, а все дружно показали, что мы «чужие». Милиционеры взяли нас под белы руки, пригрозили приводом в милицию и довели до ближайшей станции метро.

Так ничем окончилось наше трёхдневное путешествие, и не удалось нам попрощаться с Вождём всех народов.

Дома так обрадовались, что я вернулась жива-здорова, что никаких репрессий не было.

Как мы жили по карточкам

До отмены карточек мы жили плохо, голодно. Не хватало даже хлеба. Хлеб выкупать по карточкам ходили по очереди, потому что, если продавщица давала довесок, он автоматически становился собственностью того, кто в этот раз пришёл за хлебом. Поэтому мы очень ревностно соблюдали очерёдность. Дома хлеб от нас прятали, потому что мы его могли съесть сразу. Генка частенько находил хлеб и отрезал каждому по хорошему куску. Мама, конечно, обнаруживала убавление буханки, но не припомню, чтоб ругала нас за самоуправство.

Садимся за стол, мама разливает суп. Мы с Женькой канючим: «Да… Вовка всех меньше, а ты ему столько же налила…» Мама берёт свою тарелку и начинает из неё нам добавлять. Отец возмущается: «Ты что, а тебе?» И начинает из своей тарелки отливать в мамину. А мы, дураки, довольны – получили добавку. Иногда отец, глядя, как мы жадно поглощаем еду, говорил маме: «Вот получу премию, пойду в коммерческий магазин, куплю сразу 3 буханки хлеба, буду им резать, чтобы, наконец, они сказали: „Папа, хватит. Мы наелись“». Не помню, чтобы он осуществил эту свою мечту: всегда, наверное, оказывалось, что необходимо срочно купить что-нибудь, например, обувь, которую мы рвали нещадно.

После отмены карточек жизнь стала гораздо сытнее. До того в школе мы получали, может быть, даже бесплатные завтраки: две кругленькие карамельки, бублик и стакан чаю. Как же мы этому радовались! Правда, случались и в то время учителя, которые были не против поживиться за наш счёт. Во 2-м и 3-м классе у нас была учительница Клавдия Фёдоровна, офицерская жена, между прочим. Так вот она заставляла нашу старосту Лиду Волкову отбирать по одной конфетке и оставлять бублик на двоих, таким образом каждому доставалось по полбублика. А мы молчали, не жаловались почему-то.

Вместо эпилога

Я собственно, хотела рассказать о своём детстве и, по-моему, сделала это достаточно подробно.

А что же дальше?

В 1955 г. я окончила школу и не поступила в институт. В МГУ у меня даже документов не взяли: я в 10-м классе, во второй половине, переболела дифтерией в очень тяжёлой форме, получила какие-то осложнения, и это, наверное, было зафиксировано в той медицинской справке, которую мы представляли при подаче заявления в высшее учебное заведение; а в Потёмкинский педагогический я попросту не набрала нужных баллов.

Родители предлагали мне разные варианты: поехать куда-нибудь в ближайший город и с этими баллами попробовать поступить, но я упёрлась: «Не хочу!». Второй вариант – посидеть год дома, поправить своё здоровье, позаниматься и на следующий год повторить попытку поступления в вуз, но и этот вариант я отвергла: «Хочу работать!» И пошли мы с подругой Светой Петровой искать работу.

* * *

У нас в школе была «четвёрка дружная» девчат: Таня, Света, Надя и я (мы продружили всю жизнь). Татьяна наша поступила в Институт мясомолочной промышленности (не знаю, что её туда понесло). Причём, когда она проходила там медицинскую комиссию, на рентген вместо неё ходила я – у Тани в детстве были проблемы с лёгкими, и она боялась. Надежда поступила в техникум (не помню, в какой), а мы со Светой благополучно «провалились». На работу нас нигде не брали и только на каком-то литейном заводе предложили работать в гальваническом цеху и разрешили пойти туда познакомиться с будущей работой. Мы пришли в довольно грязный цех, где работали хмурые, немолодые женщины в тёмных халатах. Когда они узнали, зачем мы пришли, они дружно указали нам на дверь: «Вы, что, с ума сошли? Мы здесь, потому что нам деваться некуда, а у вас вся жизнь впереди и начинать её здесь – этого ещё не хватало! Девочки, милые, пошли вон!»

* * *

Однажды я услышала по радио о наборе молодёжи на строительство Большого московского стадиона в Лужниках. Я пошла в Молотовский тогда (по месту жительства) райком комсомола и получила настоящую «комсомольскую путёвку». Это было 17 декабря 1955 г. – вот сколько времени мы искали работу!

Трудилась я там в качестве разнорабочей на строительстве Малой спортивной арены или, как её тогда называли, «Стадиона ручных игр». Нам даже к какому-то празднику выдали памятные значки, на которых было изображено почему-то футбольное, а может, баскетбольное (?) поле и посреди этого поля аббревиатура СРИ (!). К сожалению, значок этот не сохранился, маленький Митька его потерял.

Проработала я там до лета 1956 г., а потом снова услышала по радио объявление о том, что набирается молодёжь для работы «на важнейших стройках восточных районов страны». Пошла в райком комсомола, в этот раз во Фрунзенский, и получила новую комсомольскую путёвку на «строительство атомных электростанций». Поехала я туда не одна, а «сколотила» бригаду из таких же дурочек, как сама. Я не была их бригадиром. Даже бригадира я нашла – «старушку» по сравнению с нами, Томика, так мы её звали (Тамаре было 25 лет). Об этом моём «подвиге» даже писали в «Комсомольской правде». Я, когда давала интервью, на вопрос, почему я решила поехать на эти стройки, ответила «Хочу ещё раз увидеть таёжные цветочки жарки, уж очень они красивые». Это «интервью» прочитали мои одноклассницы, сообщили в школу, и мне устроили торжественные проводы.

* * *

Привезли нас в глухую тайгу, в 70 км от Красноярска, в так называемый 4-й район. Поселили в благоустроенные двухэтажные дома со всеми удобствами, и мы начали строить такие же дома и овладевать профессиями каменщиков и штукатуров. Там я встретила моего будущего (и настоящего) мужа Лёву Кобякова, который, поступив в 1955 г. на филфак МГУ (куда у меня документов не взяли) и проучившись там год, вдруг взбрыкнул, бросил университет и поехал на то же самое «строительство».

Через год мы поженились. К тому времени строительство наше совсем остановилось, никто не собирался там строить атомную электростанцию, и Никита Сергеевич Хрущёв, который 2 июня 1956 г. лично благословлял нас на эту стройку, всех просто обманул. Стройка остановилась, платить нам перестали и начали нас, горемычных, распределять по другим стройкам и объектам: кого – на химзавод под Красноярском же, кого на стройки Дальнего Востока и т. д. Мальчики наши дружно начали «сдаваться» в ряды Советской армии (до этого у них была броня). «Сдался» и мой муж Лев Андреевич. Спасибо моим родителям, они слёзно умолили меня вернуться домой.

* * *

И вот я опять на перепутье. И – о, благословенное радио! – объявляется новый набор молодёжи. На этот раз – на строительство жилых домов в Москве с предоставлением через 3 года жилья! Конечно же, я загорелась новым пламенем! Родители упрашивали не делать этого, а подумать об образовании. Но мы ведь и сами с усами! Я заявила родителям: «Я столько лет отдала стройке просто так, а теперь за жильё – и не пойду? Дудки!» (Мы по-прежнему жили в 12-метровой комнате на Таганке.) И пошла.

Правда, на тяжёлых работах я в этот раз трудилась недолго. Прорабы углядели во мне грамотную, «образованную» девочку и взяли к себе в прорабскую на должность «девочки-за-всё»: я была и табельщицей, и сидела на телефоне, и посылала разные телефонограммы. Одно время на мне даже был наш медпункт. И я так понравилась прорабам, что они из-за меня спорили, зазывали меня на новый объект, соблазняя отдельной комнаткой в прорабской.

* * *

В 1960 г. умер мой отец, а в начале 1961-го мама, наконец (не без моего активного участия), получила отдельную 2-комнатную квартиру в доме, который выстроило наше строительное управление. Туда переехали мама, братья Женя и Володя и мы с Лёвой, который успел уже вернуться из армии (в июле 1960 г.). А примерно в апреле мы с Лёвой получили собственное жильё – 14-метровую комнату в коммуналке на Варшавском шоссе. Вот была радость! Мы даже не стали ждать подключения коммуникаций и переехали в квартиру, в которой не было ни воды, ни света, ни газа. Правда, вскоре всё это появилось.

* * *

Мы прожили там 10 лет. И это жильё (и сама квартира, и её обитатели, и район) – моё самое нелюбимое в Москве. Особенно неприятно там стало, когда у нас родились дети. Напротив нас располагался какой-то пластмассовый завод, а чуть подальше – свиноферма, недалеко находился и пенициллиновый завод – всё это воняло невероятно. Наши друзья шутили: «Вашу остановку ни за что не проедешь: начало вонять – приехали!»

Какое же было счастье, когда Лёва через 10 лет нашего житья на Варшавке получил квартиру! Когда он принёс смотровой талон, я даже не поехала смотреть: раскатаю губы, а потом окажется, что это ошибка. И на 8 марта 1972 г. Лёва принёс мне ордер домой. «Извини, – сказал он, – других подарков у меня нет». С тех пор мы живём в Лосинке и уезжать отсюда собираемся только в одном направлении – на вечный покой.

* * *

Я считаю, что жизнь моя вполне удалась и я прожила её достаточно счастливо: мне повезло с родителями, с братьями, с мужем, с детьми. Всю жизнь везло на друзей и подруг. Даже сейчас, в самом конце жизни, у нас с мужем появляются вдруг вдобавок к старым или на смену уходящим новые друзья. На одиночество мы пожаловаться не можем.

* * *

Такой представлялась мне история семьи, пока я не показала её распечатку некоторым близким друзьям. Их отзыв был прямо по Галичу: «А из зала мне кричат: давай подробности!» Вот вам и подробности…

Приложение
Листки из альбома воспоминаний

Листок 1-й. Лужники

Итак, как я уже говорила, в 1955 г. я окончила школу и не поступила в институт. Конечно, родители предлагали мне годик посидеть дома, поправить здоровье, но я ни за что на это не соглашалась и стала активно искать работу. Это оказалось нелегко. Мы с моей школьной подружкой Светланой Петровой обошли отделы кадров очень многих заводов и фабрик, но ведь специальности у нас никакой не было, поэтому нам советовали пойти в ТУ (техническое училище) или куда-нибудь в этом роде. Мой брат Женя так и поступил: пошёл в техническое училище и получил там какую-то рабочую специальность. Правда, на заводе работал недолго: поступил-таки в институт.

Я пошла в райком и получила комсомольскую путёвку на строительство стадиона в Лужниках. Чтобы не расстраивать родителей, я соврала, что райком посылает меня на некую секретную работу. Но, когда я накануне выхода на эту «секретную работу» спросила маму, где мой старый лыжный костюм, она обо всём догадалась, всплакнула и попросила меня ни в коем случае не привыкать к матерщине.

– Дочка, – говорила она мне, – твоя мама где только ни работала, в каких коллективах ни бывала, но так и не научилась ругаться матом. Больше того, при мне самые отъявленные матерщинники прикусывали свой язык и начинали говорить по-человечески.

И правда, скоро я узнала, что на стройке матерный язык – это не ругательства, a средство общения. Меня никогда не тянуло к мату, поэтому мне нетрудно было выполнить мамин завет. Правда, когда мои соратницы по бригаде поняли, что я вообще никогда не «выражаюсь», они попробовали меня провоцировать и даже заставлять. Например, они набрасывались на меня по нескольку человек и начинали щекотать, заявляя, что не прекратят и не отпустят, пока я их как следует «не пошлю». Но я не сдавалась, и, в конце концов, меня оставили в покое.

* * *

Попала я в бригаду разнорабочих. Нас было 15 девушек в возрасте от 18 до 30 лет. Бригадиром была очень симпатичная молодая женщина, единственная замужняя в нашей бригаде. Она управляла нами спокойно и доброжелательно. Мы перетаскивали с места на место носилки с чем-то строительным, рыли ямы, пересыпали куда надо песок и т. д., то есть исполняли всякую неквалифицированную работу. Когда наступила зима, нашей основной обязанностью стала очистка перекрытий от снега и льда. Жили мы в бригаде дружно, ссор не было. По молодости наша «чёрная» работа не казалась нам изнурительной. А однажды девчонки всё-таки подловили меня с матерным словом.

Дело было так. У нас не было столовой и на обед мы покупали себе что-нибудь в находящемся неподалеку магазинчике, вернее, в ларьке. Незадолго до обеденного перерыва Лиза, наш бригадир, просила кого-нибудь сходить в этот ларёк и купить еды на всех. Почему-то желающих идти в ларёк частенько не было: не любили девчонки это дело – лучше носилки таскать. Я же не видела в этом ничего неприятного и охотно соглашалась на просьбу бригадира. Вскоре это стало моей ежедневной обязанностью. Я спрашивала у девочек, кому что купить, собирала деньги и отправлялась в ларёк. Там продавались хлеб, кефир, молоко, какая-нибудь колбаса и прочая немудрёная еда. Частенько продавалась конская колбаса, довольно вкусная, пахнущая чесночком. Она была очень популярна среди нас. Девчонки называли её, прошу прощения, «конской залупой». Я по наивности думала, что это её официальное название. Когда её не оказывалось в продаже, девчонки даже скучали по ней. Однажды, придя в бригаду с покупками, я радостно объявила: «Всё купила, даже конскую залупу!» Дикий хохот был мне ответом. Отсмеявшись, девчонки подходили ко мне и поздравляли с «крещением»: оказывается, это было матерным словом.

Итак, на стройке я вполне прижилась, девчонки в бригаде и прочий народ, такие, как мальчики-монтажники, относились ко мне несколько иронически из-за моей излишней инфантильности, но вполне доброжелательно. У нас там у всех были прозвища. Я насчитывала аж 24 своих прозвища. K сожалению, всех не помню, но ни одного обидного не было. Меня называли, например, Буратинкой (у меня была такая симпатичная шапочка с кисточкой).

Один парень звал меня «Ти-ти-ти», «Пташечкой-канареечкой». «Вы послушайте, – говорил он, – как она разговаривает. Ну, прям, как пташечка-канареечка: „Ти-ти-ти“».

За мои кудри звали меня Кармен и Карамелла (из тогдашних итальянских фильмов «Хлеб, любовь и фантазия» и др.).

Ещё называли меня «А у нас в школе»: я очень любила выступать на всех собраниях и каждое выступление начинала словами: «А у нас в школе…».

Были и такие, которые за мои вьющиеся чёрные волосы называли меня «маленькой жидовочкой», но и это было скорее ироническое прозвище, чем обидное.

Зимой внутри помещений нашего стадиона начали работать штукатуры. Им понадобилось тепло, чтоб раствор не замерзал. Внутри поставили огромную печь, в которой находились не менее огромные трубы, проложенные по всему периметру помещения. Печи топились, в трубах нагревалась вода и растекалась по всему помещению, обогревая его. Вот топить эти печи и приставили нас, девочек, пару на сутки. Не помню, как мы работали: сутки через сутки или через двое. Со мной в паре была девочка Ниночка Медведева, ещё младше меня возрастом и такая же маленькая и хрупкая. Для дров нам привозили огромные лесины, по-моему, даже с сучьями, выдали нам пилу и топоры, и мы должны были распиливать их и колоть на дрова. Это нам было совсем не под силу. Единственное, что мы могли делать, это кое-как обрубать сучья. Но сучьями нашу огромную печь не протопить. Не знаю, что бы мы делали, если бы не наши мальчики-поклонники. Они прибегали к нам каждую свободную минутку (на стройке существует правило: через каждый час рабочие имели право на 15 мин перерыва). Вот в эти перерывы к нам и прибегали наши мальчики, пилили и кололи дрова. B обеденный перерыв, быстренько перекусив, они опять бежали к нам, задерживались после работы и утром приходили пораньше. Так что мы с Ниной и горя не знали. Одного мальчика звали Толя Песня, и мы радостно встречали его: «Нам Песня строить и жить помогает…».

* * *

Однажды на стройку приехала какая-то представительная комиссия на шикарных чёрных автомобилях, все красиво одетые и очень важные. Их водили по стройке, всё показывали, обо всём рассказывали. Подошли и к нам с Ниночкой. Наши прорабы рассказали важным особам, чем мы тут занимаемся.

– Ну как работается, девочки? – спросили они нас. Я показала на огромные лесины и сказала, что нам их очень трудно распиливать, и предложила им попробовать это сделать. Мужчины сняли свои красивые пальто и начали пилить. Попилив и поколов немножко, они пришли к выводу, что это и впрямь нам не под силу и приказали нашим начальникам сделать соответствующие выводы. С этих пор на пилку и колку дров начали назначать специальных людей, которые время от времени приходили к нам и заготавливали дрова на несколько дней. Так что наши мальчики приходили теперь к нам только общаться.

Как-то раз у нас на стройке случилась большая беда. Я в тот день была дома, у меня был выходной. Позвонили наши девочки и рассказали, что обвалилась часть перекрытия и было много жертв. Те, кто работали наверху, мальчики-монтажники и наша бригада, не пострадали: они как раз спустились в раздевалку на свой законный перерыв. A вот сантехники, работавшие внизу, оказались под обломками, и их долго откапывали. Одиннадцать человек погибли – молодые мальчики, только что из ремесленного училища.

* * *

Весной, когда пришло тепло, мы перестали топить печи и вернулись в бригаду. Нас опять уже всех разбили на пары и отдали в услужение штукатурам. Мы должны были снабжать их раствором. Машина привозила раствор, и мы носилками растаскивали его по штукатурам. У каждой пары было человек по пять штукатуров. Мы, опять же с Ниночкой, как только приходила машина, хватали носилки и бегом растаскивали его по нашим штукатурам. Повторяю, мы бегали, пока был раствор, и каждый раз успевали наполнить ящики наших мальчиков-штукатуров дополна. У них никогда не было простоя из-за нехватки раствора. До прихода следующей машины у нас был перерыв. И мы опять же бегом мчались на главную арену, чтобы успеть посидеть на только что поставленной новой панели, которая потом станет трибуной. Не помню, кто нас фотографировал, но у меня очень много фотографий из Лужников: вот мы с Ниночкой на новенькой «трибуне», a вот мы у одной только что облицованной колонны и т. д., и т. п. Примерно в это время в нашей стенгазете появились стихи, которые мы считали чуть ли не своим гимном:

Не знаю, может, кто и получил этот почётный пропуск, только не я. Более того, я не доработала до конца строительства. Сбежала. Вместо того чтобы задуматься о повторном поступлении в институт, на радость моим бедным родителям, я услышала по радио новый призыв партии и правительства к молодёжи: на этот раз её звали на строительство промышленных объектов в Сибири.

Я сколотила бригаду из пяти наших девочек. Нет, к власти я не рвалась и бригадиром не была. Мы пошли в райком комсомола и получили новые комсомольские путёвки, в которых значилось: «На строительство атомной электростанции». Это было в июне-июле. Перед отъездом в Сибирь нас принял в Кремле сам Никита Сергеевич Хрущёв, хлопал нас по плечикам и напутствовал: «Не к тёще на блины едете – на работу».

Мы получили довольно большие «подъёмные» и билеты до Красноярска. Я обзавелась преогромным чемоданищем, накупила кое-что из вещей, набила чемодан битком и поехала навстречу новым приключениям.

Листок 2-й. Сибирь

Итак, я снова еду в Сибирь.

Или:

Так мы распевали, радостно драли глотки. В пути ничего примечательного не было. И хотя весь состав был наш – молодёжный, – мы как-то мало общались со своими попутчиками. У нас была своя, сложившаяся компания, и мы в ней были совершенно самодостаточны.

В Красноярске нас встретили, произнесли какие-то приветственные речи, посадили в открытые (!) грузовики и повезли в тайгу, за 70 км от Красноярска вниз по Енисею, по правому берегу. Приехали мы во вполне благоустроенный посёлок (бывший военный городок), разместили нас в 2-х-этажных домиках со всеми удобствами, включая ванную с дровяной колонкой, по 4 человека в комнате в 2-комнатной квартире. Мы не захотели расставаться и так и поселились впятером: Ниночка Медведева, моя неизменная напарница, Томик, наш бригадир, озорная хулиганка красавица Люба Борисова и какие-то ещё две девочки, которых я почему-то не запомнила.

Наша хулиганка и матерщинница Люба Борисова очень скоро выскочила замуж и успела там, в тайге, родить девочку Леночку (а прожили мы там чуть больше года).

Прямо в день, вернее, вечер, нашего приезда, только-только мы успели разместиться в своей комнате, как нас позвали на большое комсомольское собрание. По какому-то поводу (не помню) я там даже выступала. Меня выбрали в комитет комсомола. Но пробыла я там совсем немножко, месяц или два, и была с позором выведена из состава комитета за мой мерзкий сварливый характер и за беспринципное поведение. Дело в том, что я очень резко выступала против ночных рейдов по общежитиям с целью найти девочек в комнате мальчиков и, наоборот, мальчиков в комнатах девочек. Я не только ни разу не согласилась участвовать в этих рейдах, но и ни разу не впустила очередной такой рейд в свою квартиру. Повторю, мы жили в двухкомнатных квартирах. В нашей комнате мальчики никогда не ночевали, да и девочки по ночам были в своих девичьих постелях. В соседней комнате, я знала, ночевали мальчики и сразу не по одному. Но я считала, что это личное дело каждой из девочек, которые допускали это.

Обнаруженные не в своих постелях мальчики и девочки прямо на следующий день вызывались на заседание комитета комсомола и получали разнос. Я и там орала, что никого не касается личная жизнь каждого отдельного человека и только что не «бог им судья». Комсомольцы-добровольцы недолго терпели мой скандальный характер и вывели меня из состава комитета. Я не очень огорчалась, потому что мне действительно было противно копаться в чужом грязном белье.

* * *

Освободившись от членства в комитете комсомола, я зажила спокойнее. Мы с Ниночкой Медведевой никогда не были подружками, но, повторяю, оказались хорошими напарницами. И в общежитии мы стали тоже «напарничать», т. е. мы объединили наши бюджеты и жили как бы одной семьёй. Ниночка очень не любила готовить, а я всегда к этому относилась спокойно, ходила сама в магазин, выбирала и покупала продукты, а потом готовила на двоих наши нехитрые завтраки, обеды и ужины. Ниночка, в свою очередь, обожала наводить чистоту и делала это тоже за двоих. Потом, правда она встретила свою настоящую подружку, Лидочку, и они стали, как сёстры. Ниночка даже переселилась в комнату к Лидочке, обменявшись с кем-то местами. Я не ревновала Ниночку и была за неё очень рада. В конце нашего пребывания в 4-м районе (так назывался посёлок, в котором мы жили) эти две девочки уехали куда-то на Дальний Восток. Но об этом впереди.

* * *

Там, в тайге, я тоже встретила свою судьбу, своего суженого – моего будущего мужа Лёву Кобякова. Мне кажется, я его заметила ещё в самом начале нашего там пребывания. Он приехал немножко раньше меня, и, по-моему, уже на том самом первом комсомольском собрании я обратила внимание на очень красивого сероглазого мальчика.

Помню, мы ещё не были с ним знакомы. Какой-то очередной не то субботник, не то воскресник. Я стою около бригадира, а мимо проходят два мальчика: этот красавчик и какой-то розовый, прыщавый альбинос. Бригадир останавливает их и даёт им какие-то указания: «Кобяков, сделай это, а ты, Соловьёв, сделай вот это…» Я тогда взмолилась про себя: пусть этот красивый мальчик будет Соловьёвым, так мне не понравилась фамилия моего будущего мужа. Но, увы… Соловьёвым оказался альбинос.

Одна из моих приятельниц, некто Лариса Люлява (она же читательница этих моих записок и о ней речь ещё впереди), заметила мне, что де не очень корректно обзывать человека альбиносом. Я отговорилась тем, что не знала этого парня и как назвала, так и назвала. Однако подумав, я вспомнила, что, хотя вроде и не была с ним лично знакома, но всё же я знала его. И эта вроде как несправедливая его характеристика была вызвана весьма отрицательным моим к нему отношением.

В нашем молодёжном таёжном посёлке была такая странная парочка: этот Володя Соловьёв и мальчик по имени Толик, фамилии не помню. Они были всегда вместе и всегда в стороне от всех. Они и жили где-то отдельно от других. По-моему, они работали нашими истопниками. Горячей воды не было, мы топили колонку дровами, но центральное отопление имелось. Вот, мне кажется, они работали истопниками при нашей ТЭЦ. Этим объясняется их некоторая обособленность от остальных. Они были замечены в мелких кражах, а однажды в каком-то более крупном хищении, за что загремели на некоторое время в КПЗ, а после этого вскоре вообще исчезли из нашего посёлка. Так что, данная мною, негативная характеристика одного из них возникла не на пустом месте.

* * *

Не помню, как мы в конце концов познакомились с Лёвой, но его присутствие я начала ощущать с самого начала нашего общения, независимо от того, видела я его в данный момент или нет.

Однажды мы работали в ночную смену, сгружали с машин кирпич. От непогоды и холода мы в перерывах укрывались в небольшой каптёрке. Каптёрка маленькая, и наши мальчишки залезали там на какие-то стеллажи, чтобы мы, девочки, поместились внизу. Вхожу в каптёрку и точно знаю, что вот на этом стеллаже лежит Лёва, или Лёвчик, как его там звали. Я его не вижу, но знаю, что он там.

* * *

Как-то, отработав всю ночь, разгрузив последнюю машину, мы наконец-то отправляемся домой.

– Ой, и посплю я сейчас! – восклицаю я, потягиваясь. – С кем? – спрашивает Лёвчик. – Ну, не с тобой же, – отвечаю сварливо. – Ой, не зарекайся! – говорит Лёва, и мы расходимся по своим общежитиям.

* * *

Лёва вообще-то тоже заметил меня довольно рано. Первая запись в его дневнике гласит: «Зашёл в комнату к девочкам. У какой-то дуры на тумбочке лежит том Бальзака и Русский орфографический словарь». Это обо мне. Но мы тогда ещё не были знакомы. Следующая его запись обо мне: «Познакомился с девочкой Ирочкой, гимназисточкой с красивыми глазками». Почему с «Ирочкой»? Дело в том, что мне очень долго не нравилось моё имя, и я хотела его поменять. Моя мудрая мама посоветовала мне сразу не менять имя официально, а как бы примерить к себе. И, когда я пошла работать в Лужники, я назвалась Ириной. Почему-то мне казалось, что и в новом имени моём обязательно должна быть буква «Р». И в Сибирь я приехала «Ирочкой». Но к этому времени имя Ирина мне просто осточертело. Я поняла, что никуда мне от моего настоящего имени не деться и призналась всем, что я никакая не Ира, а Римма.

Познакомившись, мы с Лёвой очень скоро стали друзьями, просто друзьями: он за мной не ухаживал, а я ему глазки не строила. Мы с ним много говорили о литературе, он ругал меня за любовь к Маяковскому, и вообще мы очень много спорили. Кроме этого, он рассказывал мне о своих победах над девочками, а я ему – о моих мальчиках. «А кавалеров мне вполне хватало…»

8 октября 1956 г. Лёва пришёл ко мне в общежитие. Мне нездоровилось, и я лежала. Он поднял меня и повёл к себе. «Будем праздновать моё совершеннолетие», – сказал он. В октябре в Сибири уже довольно холодно, и, по-моему, у них в комнате было разбито окно. Он посадил меня на табуретку (стульев у нас не было), под ноги мне поставил другую, опрокинутую набок, укутал меня чьим-то полушубком, ноги тоже чем-то укрыл, сам сел напротив, между нами поставил очередную табуретку или даже две, потому что на одной была включённая электроплитка, а на другой – снедь для пира: вино, какие-то бутерброды, конфеты, печенье, а на плитке он варил кофе с сухими китайскими сливками (в нашем поселковом магазине вообще было очень много китайских продуктов марки «Китайская стена»). Лёва сказал мне, что получил последние алименты от своего отца, которые он сам лично вытребовал в свои 14–15 лет, когда тот вдруг неожиданно объявился после продолжительного отсутствия.

Так мы и отпраздновали вдвоём его 18-летие. Где были его соседи по комнате, не помню, мы были весь вечер вдвоём.

* * *

Работником Лёва был не ах каким прилежным. У него был дружок Олежка, они вскоре купили себе по ружью и очень любили пропадать в тайге на охоте, вместо того, чтобы вкалывать на стройке. Из тайги приносили рябчиков, ощипывали их, и Лёва приносил их мне для жарки. Я, тогда, конечно, ничего не слышавшая о «цыплятах-табака», делала им что-то вроде «рябчиков-табака». Мне тоже кое-что перепадало: ножка, крылышко – по моему выбору. Однажды Лёва принёс к нам в комнату зайца – огромного, белого – и спросил, смогу ли я его им приготовить. Я согласилась, и он через очень короткое время принёс мне его уже освежёванным. Когда я взяла тушку в руки, та была ещё тёплая. Я потушила зайца в сметане, но взять себе кусочек, как ни уговаривал меня Лёва, не смогла.

Работали мы на строительстве таких же домиков, в каких жили, т. е. расширяли наш посёлок. Рыли бесконечно котлованы: целый день роем, роем, утром приходим, а песчаные стенки все обвалились, и нам приходится начинать всё сначала. Рыли вручную, лопатами. Работали в два, а то и в три этажа: одни кидают землю, куда могут докинуть, там стоят другие и кидают её ещё выше и т. д. Работа тяжёлая и неблагодарная. Наконец-то котлованы были вырыты, в них плотники выстроили опалубку, а бетонщики залили её бетоном. Фундамент под будущий дом готов. Нас начали обучать ремеслу каменщиков. Разбили нас на пары – каменщик и подсобный рабочий. Мы должны были работать в обоих амплуа по очереди. Наш бригадир Андрей, увидев нашу с Лёвой дружбу, поставил нас в пару. Но не тут-то было. Хитрый Лёвчик исправно исполнял роль каменщика, а роль подсобного категорически игнорировал. Скандалов с ним было!.. Не помню, чем эта история кончилась, но справки о присвоении профессии: «каменщик такого-то разряда», в конце концов, получили все.

Началось обучение нас штукатурным работам. Мы обивали стены дранкой – очень приятная работа: из тонких-тонких щепочек выстраивать на стенке как бы кружева! Потом на них уже накладывался раствор и растирался специальными инструментами, названий которых я уже не помню. Раствор мы в огромных корытах делали сами. Просеивали через специальные решётки-сита песок, соединяли его с цементом: один объём цемента на два объёма песка, заливали водой и вымешивали.

Когда мой сын Гриша был маленький, он однажды прибежал со двора и закричал: «Мама, правда же, ты закончила высшие штукатурные курсы!?» Мы очень долго над этим смеялись.

* * *

Вот чем мы занимались. Как видно, работа не из лёгких, но мы были молодые и хоть и уставали в конце смены, однако на развлечения, да на всякие шуры-муры силы оставались. Было нас там молодёжи человек тысяча с лишком. Были и взрослые семейные пары, но они как-то жили от нас обособленно, почти не пересекаясь. А у молодых закрутилась, загуляла бурная жизнь. Начали появляться новоиспечённые семьи (про Любу Борисову, которая приехала вместе со мной, я уже говорила), да так активно, что у нас вскоре стал работать выездной ЗАГС. Да если бы только это, т. е. я имею в виду образование новых семей. И безобразия было много. Я уже также писала о комсомольских ночных рейдах по общежитиям. Но они проблему не решали никоим образом. Многие девочки наши стали частенько отлучаться в Красноярск на аборт. Меня эта беда обошла стороной. Во-первых, я попала, вернее, приехала, в компании очень спокойных, приличных девочек. Повторяю, ни одна из наших девочек не приводила к себе парня на ночь, что в других комнатах было сплошь да рядом. Во-вторых, я была такой наивной дурой, что плохо себе представляла суть межполовых отношений. И хотя любовь я крутила направо и налево, но дальше сладких поцелуев дело не заходило никогда. А дружила я с лихими парнями, можно сказать, с ухарями, но то ли я чего-то недопонимала, то ли ещё почему, но я ни разу не оказывалась в щекотливой ситуации.

Ухажёров у меня было полно, и со всеми я по очереди крутила кратковременные романы. Наконец, на меня обратил внимание бригадир соседней бригады Володя Ц. Он был передовиком производства, а кроме того, пользовался большим успехом у девочек. Я как-то мало обращала на него внимания, но он вдруг очень заинтересовался мной. То ли я была польщена его вниманием, то ли он был очень настойчив в ухаживании, но, в конце концов, у нас закрутился страстный роман. Одна из его бывших девочек подошла ко мне и сказала: «Ты сейчас с Володей? Ничего, он добрый, он на аборт деньги даёт». Я промолчала, не придав этому сообщению большого значения. Крутили мы с ним роман с месяц: гуляли в тайге на лыжах и так, почти до утра, стояли на лестнице у входа в мою квартиру и целовались вовсю. Через месяц он позвал меня замуж. Я неделю-другую поартачилась, но, в конце концов, под его напором согласилась. Свадьбу назначили на Новый год. Он объявил об этом официально, и, поскольку был заметной фигурой в нашем посёлке, свадьбу решили сделать комсомольской. Было приглашено всё начальство.

Шёл декабрь. До свадьбы оставалось меньше месяца. Вдруг однажды в нашу комнату заявляется мой друг Лёвчик (а мы продолжаем дружить), садится посередине комнаты на табуретку и в упор спрашивает меня: «Ты хоть представляешь, за кого ты замуж собралась!? Совсем сбрендила?» «Тебе-то какое дело?» – спрашиваю я его. «Значит, есть дело. Не пойдёшь за него. Я этого не допущу». – «Как ты можешь мне помешать?» – «Не знаю пока. Буду над этим думать».

Вмешиваться, однако, Лёвушке не пришлось, свадьба расстроилась сама собой. Я уже говорила, что мой «суженый» пользовался большим успехом у наших дам. Когда я узнала про его прозвище – до наших отношений, во время их или после? Не помню. А прозвище было «бык-производитель». До меня стали доходить слухи, что, усиленно готовясь к свадьбе со мной, он не перестаёт крутить романы на стороне. Я долго не хотела этому верить. Однажды я позвала его в кино, у нас почти каждый день было кино. А он сослался на какую-то занятость и попросил меня одну в кино не ходить, а подождать его дома. Я согласилась. Вдруг ко мне прибегают девчонки и говорят, чтобы я пошла в кино и полюбовалась на своего возлюбленного. Я пошла в кинозал и увидела там своего Володю. Он сидел с девицей, ну, очень лёгкого поведения, и они на глазах у всех обнимались и целовались. Долго не раздумывая, я подошла и влепила ему пощёчину. От стыда и злости он даже побелел. Встретив меня на следующий день, он сказал, что если я не попрошу у него прилюдно прощения, то никакой свадьбы не будет. «Значит, не будет», – ответила я.

* * *

На самом деле я очень переживала из-за этого разрыва. Я вообще из породы влюбчивых, а он за мной так ухаживал, что я очень привязалась к нему. Однажды мне сказали, что он просит прийти меня к нему в комнату. Я пришла. Он был один и лежал в кровати. Сказал, что ему нездоровится, попросил погасить свет и сесть к нему. Поскольку табуретки рядом не было, мне пришлось сесть к нему на кровать. Он спросил, не жалею ли я о разрыве наших отношений. Я честно ответила, что жалею. Знаю ли я, спросил он, что я должна сделать, чтобы он меня простил. Я ответила, что не знаю. Он помолчал. «…Вдруг Ольга входит, за нею Ленский…» Это, сами понимаете, у Пушкина. Но и у нас тоже случилось «вдруг». Вдруг отворилась дверь, и зажёгся свет. Вошёл сосед Володи по комнате Миша И. Он в меня был влюблён чуть не с самого моего приезда и не скрывал этого. Я же очень хорошо к нему относилась, но не была им увлечена, чем его очень огорчала. Когда он увидел меня у постели «больного», то попросту рассвирепел. «Что это ты тут делаешь? – заорал он. – Давно ли ты стала шастать по мужским общежитиям? Вон отсюда!» И я ушла. С Владимиром мы так и не помирились.

Миша был очень симпатичным, очень положительным юношей и проявлял ко мне самое горячее внимание, но я, считая его очень хорошим человеком, согласна была только на дружбу причём, конечно же, не на такую тёплую, как с Лёвой. Я немножко использовала его в своих интересах: он был электриком, и лишняя розеточка, лампочка, починка электроплитки – это всё к Мише. Я знала, что он никогда мне в таких мелочах не откажет. Кроме того, он был лыжником с мастерским разрядом. Как он говорил, в Москве он даже работал инструктором по лыжам. Я попросила его научить меня ходить на лыжах. Он согласился, и мы несколько раз ходили с ним на лыжах в тайгу. Но тут вышел полный облом. Он мне сказал, что готов сделать для меня очень многое, но научить меня правильно ходить на лыжах, он не в силах. Такая я оказалась тупица в этом отношении. Я смирилась с этим и просто ходила на лыжах одна или с кем-нибудь так, как у меня получалось. Главное ведь получать от этого удовольствие. А с Мишей у меня до самого конца пребывания в Сибири отношения были ровные, полудружеские.

* * *

Так неудачно окончилась моя первая попытка выйти замуж. Но, поскольку инициатива этого замужества исходила не от меня, я как-то очень быстро оправилась от этой неудачи. Зато с Лёвой у нас отношения становились всё более близкими, и, наконец, мы поняли, что влюблены друг в друга.

К этому времени он уже не жил в нашем посёлке, а переехал в так называемую «зону» – это было что-то вроде центра нашего Почтового ящика. «Зона» находилась километрах в 10–15 от нашего посёлка, и туда, и обратно курсировал наш местный автобус. Мы могли посещать «зону», нам требовалось только взять туда пропуск, в чём нам не отказывали. «Зона» была миниатюрным городком с хорошими магазинами, там были даже какие-то развлекательные центры, кинотеатр. Этого города, кажется, до сих пор нет на карте, так он засекречен (там добывались какие-то руды, что ли…).

Лёва поступил на курсы экскаваторщиков, и эти курсы, и общежитие находились в «зоне». Всю неделю Лёва учился, в субботу приезжал ко мне в гости. Мы гуляли по тайге, он пел свои любимые студенческие песни:

Мы много разговаривали, узнавали друг друга. Лёва рассказывал мне о своих друзьях: Алике Алёшине, Володе Муравьёве и других. Читал мне их письма. Нам не было скучно друг с другом. А в воскресенье вечером я провожала его в «зону». Частенько он опаздывал на последний автобус и вынужден был отправляться пешком. В таком случае наши проводы затягивались надолго: я провожу его на какое-то расстояние по дороге, а он не хочет, чтобы обратно я шла в темноте одна, и идёт сам меня провожать, а затем и мне захочется всё-таки чуть-чуть его проводить, а он опять через какое-то расстояние возвращается со мной в сторону нашего посёлка… и так несколько раз.

Однажды я поехала к нему в гости в «зону». Лёва встретил меня на автобусной остановке. Мы пошли гулять, и он показал мне городок. Ночевали мы в Лёвином общежитии. Его соседи по комнате оставили нас одних, но предупредили Лёву, что, если он меня попытается обидеть, будет отвечать перед ними. Утром мы пошли в столовую, и там я впервые увидела очень высокую культуру обслуживания: было много различных блюд в отличие от нашей поселковой столовки, где хорошо, если было по два первых и вторых. Это было ранней весной, а там, у них в столовой, была свежая зелень, зелёные огурчики и т. д.

Потом мы снова гуляли. Городок стоял на Енисее. Там на глухом берегу тоже была столовая, мы успели уже проголодаться и с радостью кинулись к ней. Но, увы!.. Столовая работала, т. е. была открыта для посетителей. Однако в меню было только красное вино «Мукузани» и конфеты «Ласточка». И больше ничего!..

Мы купили вина и конфет, пошли на берег Енисея и там распили это прекрасное вино. А потом Лёва проводил меня до нашего автобуса.

* * *

Наступила весна, и начались у нас трудности с работой. Вернее, обнаружилось её почти полное отсутствие. Дело в том, что очередной «отец» нашего народа в очередной раз «оказался не отцом, а сукою». Похлопывая нас по плечикам в Кремле, он послал нас на давно законсервированную стройку. С полгода она как-то финансировалась, и мы зарабатывали себе на жизнь. А к весне финансирование прекратилось, мы почти без дела слонялись по стройке, где-то подметали, что-то подгребали, получали кое-какой аванс, а в зарплату нам выдавали расчетные книжки, где было указано, что мы задолжали предприятию больше, чем получили в аванс. Чтобы мы не подохли с голоду, нам давали якобы бесплатные талоны на питание в нашей столовой, которых как раз хватало до следующего аванса.

Нам стали советовать перейти на другие объекты и даже уехать в другие регионы. Здесь, на месте, рекомендовали оформить перевод на строительство Красноярского химзавода, а уехать предлагалось аж на Дальний Восток. Некоторые из наших ребят туда и отправились, в том числе Ниночка Медведева, моя напарница по Лужникам, вместе со своей новообретённой подружкой Лидочкой. Остальные, нерешительные, оставались на месте и перебивались с хлеба на квас. Я работала где-то недалеко на строительстве детского сада, но и там заработки были ниже минимального предела.

* * *

Лёва-то со своими курсами экскаваторщиков автоматически перешёл в другое ведомство и уже начал работать помощником экскаваторщика. Где он жил в первое время после курсов, не помню, но в июле мы решили пожениться и 19 июля сделали это. У нас уже не было выездных ЗАГСов, и нам пришлось ехать в Красноярск, за 70 км от нашего посёлка. Регулярного транспортного сообщения между посёлком и Красноярском не было. Мы ехали на попутках, сменили в пути три или четыре машины. В карманах у нас на двоих было 15 рублей. Приехали в Красноярск, пришли в ЗАГС, а там симпатичная тётенька сообщила, что со дня подачи заявления нужно подождать хотя бы месяц. Но Лёва уговорил её: ему скоро в армию, а мы хотим пожениться до того. Тётенька оказалась действительно доброй и дала нам на раздумье 2 часа. Мы гуляли по Красноярску и боялись купить себе хотя бы по пирожку: а вдруг денег на бракосочетание не хватит!? На память об этом дне купили себе 2 экземпляра (по 1 рублю за каждый) стихов Руми. Один впоследствии подарили Веничке Ерофееву.

Наконец, мы вернулись к назначенному времени в ЗАГС, и тётенька зарегистрировала наш брак, немножко поспорив о фамилиях. Дело в том, что я не хотела менять свою фамилию на Лёвину: мне она, во-первых, не нравилась, а во-вторых, мама как-то в полушутку попросила меня: «Дочка, выйдешь замуж, не меняй папину фамилию». Так я и решила сделать.

Обратно ехали опять на перекладных и в последней машине встретили Мишу И., возвращавшегося с работы. Он хмуро посмотрел на нас, но вопросов задавать не стал.

Приехав в посёлок, мы купили бутылку 0, 75 паршивого вермута, пожарили картошки и так, вдвоём, отметили своё бракосочетание. Как мы ночевали эту ночь, не помню, а утром я пошла в наше Управление. У меня там был приятель, наш замполит Лев Львович. Это был уже очень пожилой дяденька, чем-то я ему приглянулась, и, когда он встречал меня, всегда со мной разговаривал. Однажды он пообещал: «Выйдешь замуж, я сразу комнату тебе дам». Вот к нему-то я и пошла, предъявила новенькое свидетельство о браке, он меня поздравил и тут же выдал мне ключи от комнаты. В тот же день мы с Лёвой под моросящим дождичком переехали в наше первое совместное жилище. Из общежития нам разрешили взять койку, постельное бельё и что-то ещё. Лёва тогда работал на экскаваторе сутки через сутки. Экскаватор его и, соответственно, место работы находились примерно в 8 км от посёлка, и добирался он туда опять же на попутках. Лёва уставал тогда ужасно. Смена его кончалась часов в 6–7 утра, он выйдет к дороге ловить попутку, приляжет на обочине и уснёт. Бывало, приезжал домой иногда только к середине дня, а на следующее утро – опять на работу. От усталости он начал хитрить: бужу его утром, а он говорит, что экскаватор сломался и ему сегодня можно на работу не ходить. Потом проснётся и в ужасе: «Почему не разбудила?!» – и мчится в середине дня на работу.

* * *

Вот так мы и начали нашу совместную жизнь. И хотя Лёва очень мало тогда бывал дома, мы каким-то образом успели понянчить маленькую, двухмесячную, девочку – нам её подбросили дня на 2–3. Это была дочка нашего бывшего бригадира Андрея (бригада к тому времени уже распалась). Почему уж нам пришлось нянчить эту кроху, не помню. Мы её купали, пеленали, кормили из бутылочки. С тех пор до недавнего времени у нас в доме не переводились маленькие детишки, то свои, а то и чужие.

В начале августа мы поехали в наш первый совместный отпуск. Взяли билеты до Сухуми (там отдыхали в то время Лёвина мать с отчимом), пересадка должна была быть в Москве. О, какая это была дорога! Большую часть времени мы проводили в тамбуре, целовались. Бывало, сидим в вагоне, вдруг видим в окно – большой мост, Лёва тянет меня в тамбур: «Пойдём скорее. Мы ещё ни разу на мосту не целовались». Так и ехали.

* * *

Когда приехали в Москву, я поняла, как же я по ней соскучилась. И не поехала ни в какой Сухуми. Лёва уехал на встречу с матерью один. Я гуляла по любимым местам, встречалась со своими школьными подружками. Одна из них, Оля Александрович, вышла замуж, и наши дуры-девчонки запрезирали её за то, что она якобы вышла замуж за старика по расчёту. «Старику» было немножко за 30.

У этой Оли была очень непростая судьба. Во время войны она потеряла обоих родителей. Её удочерила сестра матери. Вроде бы у Оли появились опять родители: тётя была замужем, и её муж тоже удочерил Олю. Своих детей у них не было. Когда мы учились в 4-м классе, Олина приёмная мать внезапно заболела и умерла, а так называемый «отец» тут же отменил удочерение и решил сдать Олю в детский дом. Вмешались соседи по коммуналке. Оказывается, комната, в которой Оля проживала со своими приёмными родителями, принадлежала ей, досталась ей от её родных родителей, и эту комнату её приёмный горе-отец решил у Оли отнять. Соседи, которые жили ещё вместе с Олиными родителями, разыскали где-то в провинции других Олиных родственников и упросили её удочерить. Те приехали в Москву, удочерили Олю, прописались в её комнате, и Оля вновь обрела семью. Но и в этой семье Оля не была счастлива. У новых её приёмных родителей была родная дочь, Олина ровесница, очень противная девчонка (она училась вместе с нами), и Оля стала настоящей падчерицей, как в сказках. Одевали они Олю плохо, в Райкины обноски, даже завтрак в школу давали только своей родной дочке.

Мы с Олей Александрович примерно с 6-го класса были бессменными «классными руководителями»: она – старостой класса, а я сначала председателем совета отряда, а потом – комсоргом. Эта «руководящая» работа очень нас сблизила, мы много общались, и Оля частенько мне жаловалась на своё житьё-бытьё.

Помню 800-летие Москвы в 1947 г. Нам по 10 лет. Это событие очень широко отмечалось в Москве. В школе мы получили в подарок гостинцы, состоялся какой-то концерт, а потом мы все были приглашены на гулянье в наш любимый «Сад-пряники» – там предполагалось нечто вроде карнавала, и мы должны были прийти в маскарадных костюмах.

Мама мне сшила из марли что-то вроде балетной пачки, выкрасила её в лимонный цвет, накрахмалила, и я, счастливая, пошла на встречу к своим подружкам. Все были в костюмах, все – гордые от счастья, только Оля была в своём стареньком школьном платьице, хотя у её «сестры» Раи был костюм ого-го какой! Оля была очень печальной. Мы, как могли, утешали её – кто-то отдал ей свой красивый бант, кто-то маску, в общем, немножко ободрили.

В 10-м классе Оля говорила мне, что, как только ей исполнится 18 лет, она попросит «родителей» съехать от неё. Так она и сделала. Её приёмные родители получили комнату от завода, где работал отец семейства.

Оля осталась одна. Но так ей хотелось иметь семью, что она, опять же, с помощью своих соседей, опять же, где-то в провинции разыскала свою «двоюродную» бабушку и привезла её к себе. Они стали жить вместе. Жили очень бедно: бабушка получала пенсию чуть ли не в 5 рублей, Оля после школы поступила в педагогический, на химфак, на вечернее отделение и стала работать в нашей школе лаборанткой. Можно представить, какой «огромной» была её зарплата. У Оли была довольно большая комната, примерно 30 кв. м, и они с бабушкой начали сдавать угол студентам. У них квартировали два студента, спали они на одной кровати. Я даже некоторое время – ещё когда работала в Лужниках – дружила с одним из них, с рыжим Юркой из Саратова.

У Оли были хорошие соседи, которые заботились о ней. В конце концов, они решили её выдать замуж, нашли очень достойного человека, уже вполне состоявшегося, самостоятельного. Он работал в ЦАГИ (научно-исследовательский центр по самолётостроению, так я понимаю), был уже кандидатом наук, но жил в общежитии, поскольку не был москвичом. Вот за него-то соседи и выдали Оленьку. А одноклассницы возмутились тем, что она вышла замуж не по любви, а по расчёту. Ни одна из наших дурочек не пошла к Оле на свадьбу.

* * *

Приехав в Москву в отпуск, я, конечно же, пошла в свою родную 477-ю школу, где работали мои любимые учителя, и там встретилась с Олей. Потом она пришла ко мне в гости, такая нарядная. Видно было, что эта молодая дама очень обеспечена. Она рассказала нам с мамой историю своего замужества и сказала, что муж её очень порядочный человек и ей кажется, что она его уже начинает любить. Мама очень хорошо с нею поговорила, утешила и порадовалась за неё. Оля пригласила меня к себе в гости, познакомила с мужем. Я помню только, что его звали Сергеем.

Всё у Оли сложилось замечательно, из бедного детства она вырвалась, заботилась даже о своих последних «родителях». Примерно в 1965 г. мы с ней случайно встретились в переходе метро с «Павелецкой»-кольцевой на радиальную. Она мне рассказала, что они с мужем получили 2-комнатную квартиру и что в этом году её дочка пойдёт в 1-й класс. Моему старшему сыну Мите не было ещё и года. Больше мы с ней не виделись.

* * *

Вот в такую атмосферу я окунулась в августе 1957-го. Девчонки, подружки мои, были мне очень рады, а мама Светы Петровой устроила нам с Лёвой, когда он вернулся из Сухуми, что-то вроде свадьбы. Светины родители вообще были очень гостеприимны, а её маме, тёте Тоне, всегда казалось, что приходят к её дочери голодные подружки, и она нас тут же начинала кормить, хотя жили они сами весьма бедно.

Мои же родители, узнав о моём замужестве, в восторг не пришли, а наоборот, даже расстроились. Папа серьёзно со мной поссорился. Мама плакала.

* * *

В конце августа мы возвращались «домой», в Сибирь. В этот раз, благодаря моей маме, в купейном вагоне. Кроме нас, были двое военных, много нас старше, они было огорчились, что с ними поедет особа женского пола, но в пути (мы ехали 4 дня) мы подружились и ехали в очень хорошей, дружеской обстановке. Они тоже возвращались из отпуска.

«Дома» нас ждал неприятный сюрприз. Я уже говорила, что стройка наша остановилась и нас начали расформировывать по другим объектам вплоть до Дальнего Востока. Я как-то ещё нового места себе не выбрала (Лёва был при деле), и наше руководство пошло на такой хитрый ход: когда я уехала в законно оформленный отпуск, они меня уволили и выслали мою трудовую книжку в Москву – я её просто не успела получить, она пришла на следующий день после моего отъезда из Москвы. Мои родители были в ужасе и начали требовать, чтобы я немедленно возвращалась домой.

Лёва же, поразмыслив, решил уйти добровольно в армию, хотя у него была бронь. «Не хочу, – заявил Лёва, – чтоб надо мной висел этот дамоклов меч». Он поехал в Красноярск и «сдался» там в военкомат, меня же решил отправить к родителям. Но, пока не пришла повестка из военкомата, мы продолжали жить в нашей комнатке с окном на тайгу. Лёва работал на своём экскаваторе, а я бездельничала.

В конце октября он получил повестку, мы сдали нашу комнатку, предварительно собрав меня в Москву. Просмотрев всю нашу корреспонденцию, решили, что́ сохранить и отправить вместе со мною, а что́ уничтожить на месте. Набралась довольно большая куча ненужных бумаг. У нас в квартире была дровяная колонка, и этими бумагами мы истопили её и в последний раз вымылись в Сибири. Мы так всё рассчитали, что Лёва провожал меня на вокзал в Красноярск накануне своей явки в военкомат.

* * *

Приключениями меня в молодости судьба не обделила, а даже наоборот. Не я их искала, а они меня. В Москву я возвращалась вместе с женой нашего приятеля Андрея и их крошечной дочкой, которую мы уже с Лёвой успели немножко понянчить. У Валентины, жены Андрея, грудное молоко очень скоро пропало (если вообще было), и она кормила дочку коровьим молоком. Накануне отъезда они, Андрей и Валя, купили китайский термос, молока в ближайшей деревне, вскипятили его и залили в термос.

В вагоне у нас с Валей была одна верхняя и одна нижняя полка. Валя плохо себя чувствовала, и мы решили устроить её на верхней полке, а меня с её дочкой – на нижней. Покормить девочку нам удалось только 2 раза. Когда мы в третий раз открыли термос, там оказалось не молоко, а свернувшееся бог знает что. Валя и так-то себя чувствовала не очень хорошо, а когда обнаружилось, что дочку кормить нечем, впала в такую истерику, что стало страшно. У меня на руках оказались крошечная девочка и её мама в полном отчаянии и беспомощности. Я пошла к проводнице советоваться. Та направила меня к начальнику поезда. Он ехал в одном из первых вагонов. Я пришла к нему и пожаловалась на нашу беду. Он мне сказал, что даст телеграмму о случившемся на первую же большую станцию, где есть комната матери и ребёнка, и нам обязательно помогут. А пока посоветовал поить девочку чуть подслащённой кипячёной водой. Мы так и сделали.

Поздно-поздно вечером, а может, уже и ночью, к нам в вагон на какой-то станции вошла женщина и спросила о грудном младенце. Она принесла 5 бутылочек грудного молока (!) и сказала, что ходила за ним за 5 км в роддом. Денег она не взяла никаких, только руками замахала: «За что деньги? За то, что ребёночка от голоду избавляем?»

Так была спасена малютка, и даже её мать немножко успокоилась. Мне пришлось ещё несколько раз бегать к начальнику поезда, потому что, оказывается, они менялись каждые 100 км. Проводница меня предупреждала, и я мчалась знакомиться с новым начальником. Кипятка в вагоне не было тоже, за ним надо было выходить на станции с чайником к специальному крану. Так что развлечений мне в пути хватало.

Валя и Андрей не были москвичами, но в Москве Валю и её ребёнка встречали родители Андрея, специально за ними приехавшие. Меня встречала мама (папа был уже очень болен), которая буквально не знала куда деться и как себя вести от радости, что я наконец-то возвращаюсь домой…

* * *

Валю с ребёнком увезли в деревню, на родину Андрея, не очень далеко от Москвы. Ей там очень не понравилось, и однажды она появилась в нашей квартире с ребёночком на руках. Девочке было уже около полугода. Валя сказала мне, что в деревне ей совершенно нечего делать и она хочет вернуться в Москву, откуда она уезжала в Сибирь (там на одной из строек она была крановщицей, крановщицей же работала и в Москве). Я пошла с нею в тот райком комсомола, где она получала комсомольскую путёвку в Сибирь. Никогда в жизни я не умела и не умею постоять за себя или что-нибудь попросить у власть имущих. Тут же передо мной была молодая женщина, гораздо слабее меня, и я посчитала своим долгом постоять за неё. В райкоме комсомола я добилась приёма у самого главного секретаря, отругала его за то, что он послал девочку к чёрту на кулички неизвестно зачем, сунула ему в нос Валину трудовую книжку, где чёрным по белому было написано, что она уволена в связи с ликвидацией строительства. Я потребовала, чтобы Валю вернули на завод, где она работала до отъезда в Сибирь, предоставили ей семейное общежитие, а ребёнка устроили в ясли. Удивительно, но нам с Валей удалось настоять на своём, и уже через несколько дней она получила место в общежитии, ребёночек был устроен в ясли, а Валя пошла работать на завод. Сейчас бы я так не смогла. Да и страна, и люди уже совсем другие…

Валя в Москве прижилась. Отслужив в армии, к ней вернулся Андрей, устроился работать в какой-то ЖЭК сантехником, им дали служебную комнату. У них родилась вторая дочка, а позже они получили 2-комнатную квартиру.

А у меня начался новый этап в жизни.

Листок 3-й. Я снова на Таганке

Итак, блудная дочь вернулась домой. Родители по-прежнему настаивали на учении, я же «думала». Какую же огромную роль в моей жизни сыграло радио! Я услышала по радио о новом обращении партии и правительства к молодёжи. На этот раз призывали принять участие в строительстве жилых комплексов в Москве, а через три года обещали каждому участнику жилплощадь. «Нет, – сказала я родителям, – всё это время я проработала на стройке, можно сказать, задаром, а уж за жилплощадь мне сам Бог велит идти. Пока Лёва в армии, глядишь, я нам жильё обеспечу». Наша семья продолжала ютиться в 12-метровой комнатке.

Конечно, родители были против, а я, как всегда, не послушалась, снова пошла в райком комсомола и получила новую комсомольскую путёвку (третью), в которой значилось, что через три года работы я получу квартиру. Две предыдущие комсомольские путёвки до сих пор хранятся в моём архиве, а эту, третью, в 1961 г. я обменяла на ордер на комнату.

* * *

Работала я на юго-западе столицы и вместе со своим СУ-8 треста Мосстрой-1 участвовала в возведении очень многих домов и даже целых улиц. Начала работать подсобницей каменщика, но вскоре прорабы пригляделись ко мне и нашли, что для подсобницы я слишком грамотная, и взяли меня к себе как «девочку-за-всё». Оформили меня табельщицей, но на самом деле я была секретаршей у главного прораба, сидела на телефоне, когда он носился по объектам, получала и отправляла телефонограммы, ездила с поручениями в управление или даже в трест и т. д. Одно время в моём ведении был даже медпункт. Медсестра нам была положена, но как-то так складывалось, что постоянной медсестры иногда не было: то в декрет уйдёт, то вообще уволится, вот и приходилось мне в это безвременье заведовать ещё и медпунктом. А ведь стройка – опасный объект. Каких только травм я не насмотрелась! Спасала присущая мне, тогдашней, бесшабашность. Кое-как оказав очередному пострадавшему первую помощь, я выскакивала на улицу, останавливала первую попавшуюся машину, чаще всего самосвал, и везла своего «больного» в ближайшую больницу. Там я решительно расталкивала всех (а весила я тогда 45 кг) и заставляла принять моего пострадавшего без очереди. И мне всегда почему-то это удавалось.

Прорабы так привыкли ко мне, что, переходя на новый объект, старались переманить меня к себе. У меня была даже отдельная комнатка в бытовке, с письменным столом и телефоном. Сижу, бывало, в своей комнатке рядом с прорабской, а к моему начальнику приходят подрядчики и начинают, ужасно матерясь, чего-то от него требовать. «Тихо! – останавливает их мой начальник, – как вам не стыдно! У меня за стенкой сидит маленькая девчушка (девчушке был уже 21 год), прекратите мат!» И подрядчики переходят на русский язык. И говорить стараются потише, поспокойнее, чтобы не напугать «бедную девчушку». А когда они уходят, прораб, помню, Николай Фролович Чуварин, через меня вызывает к себе бригадиров и тут со всех сторон раздаётся такая «русская речь», что я иногда не выдерживала и старалась убраться куда-нибудь подальше.

На некоторое время меня выпросил к себе в отдел начальник снабжения – экспедитором. Заводы по изготовлению стройматериалов находились в разных концах Москвы, в какой-нибудь тьмутаракани, и находить их было очень трудно, а ездить туда надо было постоянно, чтобы «выбивать» для своего строительного участка нужные материалы. Я устраивала Ивана Петровича Черникова, начальника отдела снабжения, тем, что была москвичкой и легко ориентировалась в городе. Мне нужно было сказать только адрес соответствующего завода, а уж как туда ехать, я решала сама.

Вот вызывает меня Иван Петрович и велит завтра с утра ехать на такой-то завод и выпросить там для нашего управления хотя бы одну машину с плитами перекрытий. Я на следующий день еду на соответствующий завод рано-ранёшенько, чтобы успеть к самому началу распределения, являюсь и излагаю свою просьбу. «Что вы, – говорят мне, – ваше управление у нас только на следующей неделе запланировано». Я начинала упрашивать, настаивать, умолять, говорила, что из-за отсутствия этих перекрытий у нас простой, остановка строительства, но тётенька, сидящая на месте распределителя, неумолима. Тогда я тихонечко сажусь где-нибудь в сторонке, но так, чтобы она меня обязательно видела. «Чего сидишь? – спрашивала она меня. – Я же тебе всё уже объяснила: ни сегодня, ни завтра вам ничего не будет». «Я подожду, – отвечала я, – вдруг какая-нибудь оказия подвернётся». «Что ещё за оказия, и как она тут может подвернуться!» – возмущалась тётенька-распределитель. Но я продолжала молча сидеть. Сижу час, два, три, даже в туалет не отлучаюсь. И, наконец! Подходит к диспетчеру очередной шофёр и спрашивает о новом маршруте-задании. «Послушай, – говорит диспетчер, – тут у меня с утра девочка одна сидит из СУ-8 с Юго-Запада. Может, поедешь, отвезёшь им одну машину?» «Как это одну!? – вступаю я. – Я, что, у вас почти день из-за одной машины просидела?!» «Ну, ты даёшь! – удивляется диспетчер. – иди сама, если хочешь, договаривайся с водителями. Вряд ли кто к вам сейчас поедет». Иду, договариваюсь. Ребята молодые, охмурить их труда не составляло, и к концу смены приезжаю на свой участок с тремя, а то и с четырьмя машинами перекрытий. Иван Петрович удивляется, но ни разу он меня не похвалил. «С паршивой овцы хоть шерсти клок», – цедит он сквозь зубы. Зато мои друзья-монтажники радуются и искренне благодарят меня.

* * *

Иван Петрович – один из очень немногих, кто почему-то меня не любил. О других дальше. А Иван Петрович звал меня только по имени-отчеству и каждый раз подчёркивал: «Иных зовут по имени-отчеству из глубокого уважения, а других – чтоб, не дай бог, назвать просто по имени». Что он при этом имел в виду, не знаю. Я проработала у него недолго: месяца два – три и кинулась в ножки к начальнику участка Николаю Фроловичу с просьбой взять меня обратно. Тем более, что должность табельщицы опять оказалась вакантной: на моё место поставили молодую беременную женщину из рабочих – ей нужна была лёгкая работа, – и вот она уходила в декретный отпуск. И мой Николай Фролович за эти два-три месяца почувствовал разницу: Женщина на «лёгкой работе» и я – «девочка-за-всё». И взял меня обратно к себе. Иван Петрович возмущался, грозил выгнать меня из управления совсем, но я к нему так и не вернулась.

Ещё не складывались у меня отношения с нашим высшим руководством: начальником управления и секретарём парткома. Главный инженер у нас был просто душка, такой мужчина – хроменький, лет глубоко за 40, очень мягкий, приветливый. А начальник управления, даже не помню, как его звали, раньше, до нашей стройки, был начальником лагеря для политзаключённых – жуткая сволочь. Одет всегда был в белейшую сорочку, в наглаженный, начищенный костюм и так сильно одеколонился, что при входе в управление по запаху можно было определить, на месте он или нет.

Секретарь парткома Михаил Александрович Горбунов, или попросту Миша (как его все звали), был из рабочих, но, укрепившись на должности секретаря парткома, сильно зауважал себя и на всех прочих смотрел с высокой колокольни. Он иногда заходил ко мне поболтать и так, между делом, спрашивал, а почему бы мне не подать заявление в партию. «В какую?» – удивлялась я. «У нас одна партия, КПСС» – важно отвечал мне Миша. «Это в которой ты?» – снова удивлялась я. «Да», – важничал Миша. «Да ты что, Мишенька, – говорила я ему, – быть с тобой в одной партии!? Ну, ты даёшь! Да я под одним кустом с тобой не сяду!» Миша (может быть, из благодушия) обращал всё в шутку, он понимал: я в курсе, что рыльце у него в пушку.

А дело было вот в чём. Я уже говорила, что прорабы на каждом новом участке, в каждой новой прорабской выделяли мне отдельную комнатку, даже и с телефоном. Ещё была комнатка для нормировщиц – у нас их было две. Однажды младшая нормировщица Наташа поссорилась со своей начальницей, Галиной Ивановной и попросилась ко мне. А мне что, помещение позволяло, с Наташей я была в хороших отношениях, мы попросили ребят принести её письменный стол, и зажили в любви и согласии. Тут-то я невольно стала свидетельницей кое-каких не очень красивых подробностей жизни нашего управления, т. е. некоторых его работников. Оказывается, в конце каждого месяца Наташа закрывала липовые наряды на кого-либо из рабочих по договорённости, рабочий получал по этим нарядам деньги, оставлял себе мизерную долю за «соучастие», а остальное отдавал нашему секретарю Мише или начальнику участка. Надо сказать, что этим занимались, во всяком случае, так открыто, эти двое. Далека я была от мысли их разоблачать, но тут кое-что случилось.

* * *

Был у нас прораб Миша Бурхан. Очень такой старательный мужичок, как большинство строителей, деревенский, окончивший какие-то прорабские курсы, потом вечернюю школу и поступивший даже в строительный институт на заочное отделение. Когда я с ним познакомилась, он был уже на 2-м или 3-м курсе. Человек этот был очень положительный, женатый, имел двух дочек. Чем-то он не угодил высшему руководству. Сейчас я полагаю, что, может быть, он отказывался подписывать эти липовые наряды. Руководство его начало сильно преследовать, придирались к на каждом шагу, всё время находили какие-то недочёты в работе, дело шло даже к увольнению. Он пришёл к нам с Наташей и пожаловался на свои беды. И тут меня понесло! Я поговорила с Мишей Горбуновым, с которым была чуть ли не в приятельских отношениях, и заявила ему, что, не дай бог, хоть один волосок упадёт с головы Миши Бурхана, Горбунову и ещё кое-кому («Ты, Миша, знаешь, о ком я», – сказала я), ой, как не поздоровится!

Горбунов доложил обо мне высокому начальству. Меня вызвали «на ковёр». Как же они на меня орали: да кто я такая, «что дерзко так считаться с ними стала»! Да что я о себе возомнила?! Да вылечу с треском со стройки вместе с моей с…й комсомольской путёвкой и не то что комнату, работу себе нигде не найду, по такой статье они меня уволят. Хвастаться не буду. Струсила я ужасно, еле сдерживала дрожь в коленках. Ещё минута – я разрыдаюсь или упаду в обморок. Из последних сил я еле слышно прошептала: «Воля ваша, я завтра же поеду в трест», – и ушла. Не помню, как добралась до своего рабочего места. А там уже все, кому надо, были оповещены, меня вызвал к себе начальник участка, сказал, что всё останется по-прежнему, только не надо мне никуда ехать и ни к кому обращаться и что с Бурханом тоже всё будет в порядке. Так мы с Мишей Бурханом победили. Он потом приезжал к нам с Лёвой домой на Варшавку, когда учился в институте, я помогала ему сдавать его «тысячи» по немецкому языку. Институт он закончил.

Комсомольский наш вождь был гораздо более симпатичным, чем партийный. Я с ним очень даже дружила. Не помню, как его звали, но с одной подружкой мы ему руки выкручивали только так. У меня к тому времени появилась на работе подружка. Наташа-нормировщица, с которой мы делили комнату, была очень симпатичной молодой женщиной. У нас с нею сложились вполне хорошие отношения, но, конечно, в подружки она мне не годилась. Она была гораздо старше, у неё был уже сынишка лет 6. А тут у нас в управлении и появилась новая девочка Лида Власова, дочка главного инженера нашего треста. Москвичка, студентка МИСИ (инженерно-строительного института), по каким-то причинам она была в академическом отпуске. Чем она у нас занималась, я не помню, но она очень много времени проводила у нас с Наташей в комнате и болтала с нами. Вот мы с ней и подружились и вместе с нею «крутили» нашего комсорга в своих интересах. Чего-то нам от него постоянно было надо – даже не помню, чего именно, и, несмотря на его сопротивление, мы этого от него добивались.

Надо сказать, что, получив очередную комсомольскую путёвку, я, придя на работу в СУ-8, на комсомольский учёт не встала, а потом испугалась: как бы это не помешало мне при получении комнаты. Года через полтора я обратилась к этому нашему комсоргу и велела ему поставить меня на учёт. «Ты что, – заорал он, – как я тебя поставлю, если ты два года даже взносов не платила?!» «А я заплачу, вот за каждый месяц по 10 копеек или ты больше хочешь?» – отвечала я. Он сердился, ругался, но мы с Лидой всё-таки заставили его поставить меня на учёт.

* * *

Вот таким образом я зарабатывала нам с Лёвой комнату, а тот в это время служил в армии, в танковом полку радистом. Писал он мне довольно регулярно, сначала на домашний адрес, а потом, когда я заметила, что папа не против того, чтобы перлюстрировать мою корреспонденцию (и даже не скрывал этого: «А что, я не имею права знать, что пишут моей дочери?» – удивлялся он моему возмущению), я велела Лёве писать мне «до востребования». Тогда почта наша располагалась на Таганке, напротив метро. Возвращаясь с работы, я заходила на почту, поднималась на второй этаж и протягивала в окошечко паспорт. Каждое письмо было долгожданным подарком! И как же мне сочувствовала девочка в окошке, если вдруг письма не оказывалось. Однажды долго не было писем, может быть, целую неделю. И вдруг! Подхожу к окошечку, а девочка, увидев меня, не дожидаясь моего паспорта, протягивает мне целую пачку писем, штук пять, наверное. И так она радуется за меня! Оказывается, Лёва был где-то «на учениях», за городом, и там была нерегулярная почтовая связь, а писал он мне всё равно, и при первой возможности отправил сразу несколько писем.

Вот, например, письмо от 16.01.1959 г.

***

Любимая, захотелось написать тебе что-то ласковое. Мне кажется, мы достаточно портили друг другу настроение сердитыми письмами. Знаешь, в быту это, видимо, было бы обычной домашней небольшой размолвкой. А на бумаге она (размолвка) выразилась в виде обоюдообидных сомнений, только и всего. А к чему все эти сомнения? Они даже несколько искусственны (поверь мне, старику, моя старушка, молодость любит иногда порисоваться).

Ты слишком дорога мне, я слишком верю в тебя, чтобы действительно унижать и унижаться какими бы то ни было подозрениями.

Маленькая, видишь, как я стараюсь угодить тебе – даже почерк приблизил к аккуратному, насколько это в моих силах.

Не то чтобы новости, их нет. Просто хочется немножко лирики. Хороших стихов нет под рукой, так я аж свои (!) осмеливаюсь представить на твой суд (не жди поэмы, всего лишь четверостишие в старояпонском многозначительном стиле)

Сквозь муть и дрянь повседневщины

Сквозь глупости дел и слов

Вижу твоё

Побледневшее

В прощальную ночь

Лицо…

Я, наверное, так и не решусь послать это маленькое письмо тебе, потому что боюсь возмущения «моим стихом». Но попробую сохранить до лучших дней, когда мы вместе улыбнёмся при воспоминании о годах 1958, 1959, 1960. Наивно, конечно, написано, уже сейчас я понимаю, да жалко образчика своего максимально красивого почерка.

В одном из своих последних «сомневательных» писем ты спрашиваешь, почему я не пишу тебе больше того, что писал в первые дни разлуки. Потому что боюсь надоесть, потому что необходимо и что-нибудь новое тебе рассказывать. А ты, глупенькая, думаешь, что я стал меньше тебя любить.

Если бы ты знала, милая, как ты нужна мне! Я не выношу патетики и потому скажу – ты нужна мне и в идеальном аспекте, и во всех-всех прочих. Я знаю – я неблагодарный сын. Но всегда, когда мне очень больно, я мысленно кричу не «ой, мама!», а «ой, Риммушка», хоть это смешно выглядит на бумаге. Я повторяю многих живших до нас людей, но так много было бессонных ночей, оттого что тебя, живой, маленькой, тёплой, не было рядом…

Риммка ты моя, и ты смеешь ещё сомневаться во мне! Ты у меня одна на всём белом свете. Не стань тебя – и я окажусь одиноким, совершенно одиноким человеком, без надежд, без будущего. Ну, вот, собирался быть ласковым, а оказался самовлюблённым глупым подростком. Прости меня, я нечаянно. Я тебя люблю. И гораздо сильнее, чем раньше, – ведь мы познали пытку расставания на годы, пытку неизбежностью. Может, ты, прочтя всё это, скажешь про себя: ещё одно неудачное стихотворение в прозе. Поверь, я искренен, хотя, по привычке, и рисуюсь немного.

Любимая моя, ты обязательно будешь ждать меня. И вместе нам ничто не страшно, никакие передряги бытейские – мы должны стоять выше них. В конце концов, смысл жизни-то – найти своё счастье. Мы нашли – значит, для нашего спокойствия нам не так уж много надо, правда?

А всё-таки пошлю я тебе этот листок сейчас. А на неудачный стих не обращай внимания, если очень возмутишься.

До свидания, моя любимая.

Целую крепко-крепко.

Твой Лёвка.

16.01.59.

А всё же твой муж тебя очень любит, если даже на второй год после женитьбы ухитрился написать жене стихи!

Твой Лёвка.

Вот такие он мне писал письма. Моих писем, по-видимому, не сохранилось, или я не нашла их в нашем архиве. Да и не стану я цитировать свои письма!

* * *

За время службы Лёва дважды приезжал в отпуск. Первый раз, наверное, в году 1959-м (ещё при жизни папы), а второй раз – весной 1960 г., когда я написала ему, что папа умер. На похороны он опоздал, но несколько дней мы побыли вместе.

* * *

Поразил Лёва мою маму тем, что за время службы в армии он дважды присылал мне деньги. Только что отслужил в армии мой старший брат, и мама только и делала, что или собирала и посылала посылку, или высылала какие-то деньги, срочно понадобившиеся ему. А Лёва вдруг прислал мне по тем временам довольно значительную сумму, рублей 200–300. И только просил, чтобы я обязательно на эти деньги себе что-нибудь купила.

Я пошла в большой магазин тканей у нас на Абельмановской улице и начала выбирать себе отрез на платье. Там висело много-много панбархату самых разных расцветок! Я выбрала чёрный цвет и подозвала к себе продавца, чтобы уточнить, сколько же мне его надо купить на платье. Ко мне подошёл продавец-мужчина лет за 40 и не согласился с моим выбором. «Что вы, зачем вам чёрный цвет! – он указал на другую ткань, бутылочного цвета. – Вот ваш цвет, прямо к глазам», – сказал он. Мы с ним уточнили метраж, и я купила отрез панбархата именно этого цвета. Платье сшила мне тётя Полина, наша бывшая соседка по коммуналке. Оно получилось замечательное: с глубоким декольте (я тогда их очень любила), с длинными узкими рукавами и пышной юбкой, и мне очень шло. Когда я написала Лёве об этом, он через некоторое время прислал мне ещё денег, немножко поменьше первой суммы, и велел купить туфли. Я купила югославские, замшевые с лаком. И то, и другое я носила долго-долго. Туфли были очень удобные, на низком каблуке (на высоком каблуке я не могла ходить смолоду, у меня уже тогда болели ноги), а платье позже стало моей униформой в институте. Я надевала под него какую-нибудь блузку или тонкий свитерок, и мне было очень уютно и нарядно.

* * *

Лёва проходил службу в Омске, и ему с этим немножко повезло, потому что именно там служил муж моей старшей сестры, подполковник Алексей Степанович Емельянов. Он преподавал в Омском танковом училище. Когда он узнал о Лёве, то стал иногда по воскресеньям отпрашивать его к себе. Так у Лёвы появились лишние «выходные». Когда Саша приезжала к мужу в гости, то тоже приглашала Лёву к себе.

* * *

С Сашей у меня были очень сложные отношения. Я почти всю жизнь навязывалась ей, так мне нравилось, что у меня есть старшая сестра, совсем взрослая и очень красивая. Она сначала охотно шла мне навстречу, начинала интересоваться моей жизнью, опекать меня, водить в театр. Когда я была ещё школьницей, она часто, прощаясь со мной, давала мне рубля три с собой, чтобы у меня были деньги на дорогу к ней. А потом вдруг начинала сердиться на меня, упрекать в неблагодарности, в чёрствости и иногда даже в моём появлении на свет божий. «Если бы не ты, – говорила она, – у меня был бы отец». С папой они были в глубокой ссоре ещё с тех пор, когда я была маленькой; характерами они были похожи и так и не помирились до самой отцовской смерти. Я толком и не знаю причины их ссоры, Саша объясняла её довольно путано, и объяснения всегда кончались тем, что виновата я. Отец и мама вообще не разрешали на эту тему даже заговаривать. Думаю, что Саша так и не простила отцу его второй женитьбы. И она всё своё раздражение, всю свою обиду на отца выливала на меня и чуть ли не прогоняла меня от себя. Некоторое время мы не общались. Надо отдать ей должное: она никогда не начинала наших отношений сама, всегда зачинщицей была я, а вот расторгать их – это она. А я всё равно лезла и лезла к ней.

Последний раз, уже в начале 80-х, мы снова с Сашей «дружили». У неё были очень сложные отношения в семье, и она даже говорила мне, что, скорее всего, доживать свою жизнь сбежит ко мне. (Повторяю, она была на 16 лет старше меня.) И вдруг однажды она позвонила мне и попросила немедленно, сей же час ей помочь: приехать за ней и её маленьким внуком в дом отдыха и забрать их оттуда. Это был не последний день их пребывания в доме отдыха, она просто захотела уехать оттуда раньше. А я в этот день, ну, никак не могла: мне надо было к вечеру срочно закончить и сдать работу. Машинистке-надомнице, мне каждый час звонили и спрашивали, когда же я привезу готовый материал. Я объяснила Саше ситуацию и клятвенно пообещала, что приеду за ними завтра с утра. Она бросила трубку и навсегда исчезла из моей жизни. В тот раз я очень сильно на неё обиделась и решила больше ей не звонить, и она мне тоже так и не позвонила. Я даже не знаю, жива она сейчас или нет – всё-таки она на 16 лет старше меня, а мне уже 74.

* * *

Папа в 1958–59 гг. очень болел. Он совершенно не мог есть: аппетит у него отсутствовал напрочь, а когда он сам себя или мама его заставляли всё-таки поесть – у него сразу же открывалась рвота. Он превратился в совершенно беспомощное существо. Придёшь домой, а он тебе радостно сообщает: «Я сегодня целую мандаринку съел и полкотлетки!» Тем не менее, ему приходилось участвовать в жизни семьи. В 1958 г. у старшего брата родился сын, и хотя молодые (а поженились они не сразу и не до рождения младенца, а после оного) жили по месту жительства жены, новорождённого прямо из роддома Геннадий принёс к нам домой и положил на родительскую кровать: Ваш внук! И этот малыш, которого брат поручил назвать мне (я назвала его Андреем), почти постоянно жил у нас. Не знаю, чем моя мама его кормила (грудного молока он не знал), но выкормила. Мама старалась работать в вечернюю или в ночную смену – чтобы днём быть при папе, а потом ещё и при внуке. Но на ней было и всё хозяйство: магазины, готовка, стирка, уборка и т. д. Так вот, тяжело больной папа не отказывался нянчить Андрюшку, сидел с ним, когда мамы не было дома или она была занята. Бывало, бегает Андрюшка, носится по всей квартире, а за ним еле-еле поспешает папа. А когда у папы совсем кончатся силы, он говорил внуку: «Всё, Андрюш, в тюрьму, в тюрьму!» – и сажал его в глубокий ящик, откуда Андрей выбраться не мог. Сам дед садился рядом, давал Андрюшке корочку хлеба, и так они дожидались мамы.

Папа подолгу лежал в больнице, откуда неохотно возвращался домой: «Там у меня отдельная кровать, а дома нет»; кровать дома с ним делили мама и Андрюшка. Так он, бедняга, и не дождался отдельной квартиры.

Папа был очень замкнутым человеком, почти всё время молчал, очень радовался, когда я вдруг «шла на контакт» с ним, но меня ненадолго хватало, я тогда больше всего была занята собой-любимой. Когда я была в Сибири, и папа, и мама, конечно же, очень переживали за меня. А я была паршивой дочерью и не баловала их частыми письмами. Однажды, когда я надолго замолчала или это им показалось, папа не выдержал и написал письмо моему начальству и одной моей приятельнице, Тамаре, с которой мы вместе уехали из Москвы. О чём он писал моему руководству, не знаю, меня просто вызвали «на ковёр» и сделали мне «большой втык». А Тамара дала мне прочитать папино письмо. В нём он писал, что они с мамой очень обеспокоены моим долгим молчанием и спрашивал, не случилось ли чего со мной. Он просил Тамару поговорить со мной и, если вдруг что-то произошло, сказать мне, что, пока мои родители живы, не может случиться никакая беда. Даже, если мне кажется, что случилось что-то, совершенно непоправимое, они всё разрулят, и никакой беды не будет. Если надо, они ко мне или за мной приедут.

Ничего не случилось, просто я, как всегда, думала только о себе. Томка написала моим папе с мамой письмо и уверила их, что всё в порядке, а меня заставила дать им срочную телеграмму и проследила, чтобы я им тут же написала. Вот такие у меня были мама и папа.

Мама требовала от нас, детей, особенно в последний год папиной жизни, чтобы мы ежедневно его навещали. Мама говорила: «Каждый раз может оказаться последним».

Как часто бывало и до этого, мама опять оказалась права: 9 апреля 1960 г., в субботу, которая уже стала укороченным рабочим днём, я после работы пошла с друзьями, помнится, в «Ударник», но фильма не помню. После кино поздно было ехать в больницу, я отправилась домой. Ночью во сне увидела маму, она наглоталась снотворного. А Женька мне сказал, что папа умер.

Хоронил папу Госбанк, похороны прошли вполне пристойно, и маме нравилось, что до Кузьминского кладбища с Таганки идёт прямой автобус и ехать не очень долго. Мы с ней часто туда ездили, и, хотя папа почему-то не любил цветов, мама, конечно же, на его могилке быстренько организовала очень симпатичную клумбочку. У меня в то время была какая-то связь с университетским ботаническим садом, не помню, с какой стати. Но я в то время цветы покупала только там, приходила к знакомой, она меня вела к клумбам и срезала те цветы, на которые я указывала. Я у неё выпросила куст пиона, она его мне и продала. Мы с мамой высадили пион на папиной могиле. Он прекрасно прижился, разросся, но ни разу не цвёл. Мама говорила, что это папа ему не велит цвести. А вот дубок, который я вырастила из жёлудя (единственный раз, после, сколько ни старалась, у меня ничего не выходило), прекрасно там себя чувствует до сих пор, стал огромным-преогромным.

Началась наша жизнь без папы. Летом, в конце июня или в начале июля, Лёва наконец-то вернулся из армии. Он должен был служить до октября-ноября, но схитрил: послал документы в МИФИ, где приёмные экзамены проходили в июле. Он не собирался становиться физиком, просто ему хотелось поскорее сбежать из армии, и это ему удалось. Мама его тут же прописала, одела, обула (благо, после папы остались кое-какие денежки, которые он копил всю жизнь, а нам с мамой хватило их только до осени того же года, т. е. 1960-го).

Мама поставила категорическое условие: чтобы мы поступили в институты. Она хотела даже, чтобы мы шли на дневное отделение, но Лёва упёрся: «У меня семья, я должен сам её кормить, а поэтому пойду на вечернее отделение и буду работать». Но мама запретила даже заикаться о работе, пока он не поступит в институт. «Сиди и занимайся», – заявила она.

В МИФИ Лёве документы сразу не отдали, потребовали, чтобы он попробовал сдать экзамены. Он кое-как сдал математику (она была письменной), а на устном экзамене по физике прикинулся совершенным дурачком и провалился. Потом Лёва подал документы в МИЭИ (Московский инженерно-экономический институт им. Серго Орджоникидзе, сейчас это Университет управления). А у меня как раз отпуск подошёл. Света, моя подружка, позвала меня с собой на Волгу, под город Калязин. Мама разрешила Лёве поехать со мной, но только на одну неделю.

* * *

В отпуск – на грузовой машине, даже не помню, был ли кузов крытым. Повёзли нас Светин отец дядя Фима с шофёром. Мы, Света со своим мужем Аркадием и мы с Лёвой, ехали очень долго, к вечеру прибыли в г. Кимры, где нам надо было переправиться через Волгу на пароме. Мы опоздали, паром уже не работал, и мы вынуждены были заночевать в этом городе, прямо в машине. Конечно же, нам, двум молодым парам, захотелось погулять и посмотреть славный город Кимры. Недалеко от нашей стоянки обнаружили парк. Оттуда звучала весёлая музыка. Мы направились туда и – о ужас! – не были туда пущены. Комсомольцы-дружинники, стоявшие там, категорически отказались нас пустить. Дело в том, что я была в брюках, вернее, в симпатичнейших коричневых брючках. Мне сшила их моя приятельница Лида Власова, мы вместе работали. А брюки на женщинах – тогда это был нонсенс! Ни на работу, ни в одно общественное заведение тогда женщин в брюках не пускали, даже в ресторан! Я было попробовала спорить с дружинниками, но они мне пригрозили, что сфотографируют меня и поместят на доске «Не проходите мимо!». Я очень этого захотела, но наши мужчины, Лёва и Аркадий, решительно взяли меня под белы руки и увели прочь. Мы немножко погуляли по городу. Местные мальчишки улюлюкали мне вслед: «А портишки-то узеньки!..» Пришлось нам возвращаться к машине. Переночевав, мы с первым же паромом отправились дальше. Вскоре приехали в Калязин, там ещё раз переправились через Волгу на пароме.

В деревушке, куда мы приехали, уже жила на отдыхе Светланина тётя Екатерина Владимировна (будучи по паспорту Петровой, как Света и её матушка, она почему-то имела отчество Владимировна, хотя Светланина мать и её другая сестра были Семёновны). Свету отец поселил у её тёти, а нам с Лёвой снял очень симпатичное крытое крылечко в домике неподалеку.

* * *

Был июль месяц, тепло. Мы купались в Волге, катались на лодке, видели под водой храм. Он не вырастал из воды, а находился глубоко под нею. Здесь было затоплено много земли при каких-то гидротехнических сооружениях. Волга была широкая-преширокая, но очень сильно цвела: вода в ней была тёмно-зелёного цвета.

Здесь, в этой деревеньке, мы с Лёвой впервые отметили очередную, третью, годовщину нашей свадьбы. Две предыдущие мы были в разлуке. На празднике в честь нашей годовщины настояла Светланина тётя, когда услышала об этом событии. Она помогла нам со Светланой накрыть стол, сгоняла Лёву в Калязин (надо было только переправиться на пароме на другой берег) за вином, и мы славно посидели на нашем крылечке. Екатерина Владимировна с удовольствием и очень громко кричала нам «Горько!».

Через неделю Лёва, как и велела мама, уехал в Москву готовиться к экзаменам. Светин Аркаша уехал вместе с её отцом сразу после нашего приезда. Света перебралась ко мне, и мы начали отдыхать уже вдвоём. Купались в Волге, причём Света выискивала такие укромные уголки на берегу, что мы могли купаться голышом. Света и загорать заставляла меня голышом. Мы в Волге и купались, и мылись, и стирались. Кстати, только там, в этой деревушке, я наблюдала странный способ сушки особенно белого постельного белья. За каждым домом сзади располагалась небольшая зелёная лужайка. Хозяйки старались стирать во второй половине дня, ближе к вечеру, и уже в сумерках расстилали бельё на этой лужайке. «На росу», – говорили они и убирали его утром, ближе к полудню, когда оно высыхало.

Мы делали по-другому: шли купаться, брали с собой постирушку, стирали, развешивали, раскладывали поблизости, и, пока мы купались и загорали, бельё наше высыхало и мы шли домой. Света была очень хорошей хозяйкой, этакой заботливой мамочкой. На речку она брала с собой бутерброды и ещё что-нибудь, что можно было есть холодным. Запивали мы молоком, которое покупали тут же в деревне. Когда мы с Лёвой только что поселились у нашей хозяйки, она привела к нам несколько деревенских кумушек и сказала: «Катя будет вам приносить молоко, творог и сметану, Маня – яйца, а Маша – овощи, какие вам будут нужны. Расплачиваться будете перед отъездом». Поэтому продуктами мы особенно не озабочивались: каждое утро на крылечке нас ждала крынка молока, баночка сметаны, творожок в мисочке и т. д. Наша хозяйка жила в своём доме только летом, на зиму уезжала к дочке в город, поэтому у неё и хозяйства-то было минимум.

* * *

Однажды, будучи на речке, постирав и развесив бельё, мы полезли в речку и довольно долго там плескались, плавали, бегали, развлекались. Когда мы вылезли на берег, то не обнаружили там нашего выстиранного белья, одежда, в которой мы пришли на Волгу, была цела. Деревенские очень удивлялись этому происшествию, уверяли нас, что у них не воруют и что, наверное, это кто-то с нами пошутил. Однако «шутник» так и не объявился.

В другой раз мы, как обычно, голышом, залезли по пояс в речку и начали мыться. Вымылись сами, начали мыть головы. Вода была достаточно тёплая. Вдруг я почувствовала какое-то беспокойство. Поднимаю голову и вижу: недалеко лодка, а в ней парень внимательно за нами наблюдает. Я к Свете. Та просит парня убраться, а он только ухмыляется. Мы зашли в воду поглубже и опять начали просить его отплыть. Он – ни в какую. Хоть вода была и в самом деле тёплой, через некоторое время мы стали замерзать. На наши мольбы парень только нагло скалил зубы. Тогда Света решительно взяла меня за руку и, прокричав: «Чтоб мы из-за какого-то подлеца (она употребила другое слово) заработали себе воспаление лёгких!», потащила меня из воды. На берегу мы со Светой тщательно и нарочито медленно вытирались и растирались полотенцами. У парня челюсть отвалилась от изумления. Он слова вымолвить не мог. Молча развернулся и уплыл. На следующий день он приплыл снова и просил у нас прощения. Оказалось, это не деревенский парень, а тоже москвич. Несколько дней мы никак не реагировали на его мольбы, но, когда он сказал, что эта лодка принадлежит ему и теперь она в полном нашем распоряжении, а его мы можем оставить только как тягловую силу, если захотим, мы смилостивились и теперь ежедневно ещё и катались на «своей» лодке, сколько нам хотелось.

* * *

Возвратясь с речки, Света вынимала из печки (хозяйкиной) чугунок с чем-нибудь горячим (это она заготавливала впрок, с утра), и мы обедали. Потом мы гуляли, читали, а вечером после ужина заворачивались от ночной прохлады и комаров в одеяла и шли в кино, которое там показывалось на улице (потому и одеяла), деревенские приносили с собой скамейки, мы к кому-нибудь пристраивались.

Началась ягодная пора. Света каждое утро, чуть рассветёт, будила меня: «Пойдём по малину». Я сопротивлялась, сколько могла, но терпеливая Света не отставала, пока я не сдавалась и с ворчанием не поднималась. И вот мы по росе бредём по лесу до малинника. Света в тех краях отдыхала не раз, поэтому все ягодные места знала очень хорошо. Ранним утром в лесу было прохладно и очень сыро. Ягоды было видимо-невидимо! Продираясь сквозь кусты и собирая малину, мы промокали насквозь, с ног до головы. Но солнышко делало своё доброе дело, и ещё до окончания сбора ягод мы успевали и обсохнуть, и согреться. Так здорово было возвращаться в деревню с полными корзинками ягод! Я была очень благодарна Свете за то, что она всё-таки поднимала меня, что, правда, не мешало мне на следующее утро опять капризничать.

Из малины мы варили варенье, и нам часто приходилось ездить в Калязин за сахаром и банками. Варенья мы тогда заготовили немало.

* * *

Но кончился мой отпуск, надо было отправляться в Москву. Мне повезло: Светин отец опять приехал на машине в деревню, привёз двух своих младших дочек, чтоб Свете было кого нянчить. Приехал и Аркаша, но он опять уезжал с машиной, а дядя Фима, Светин отец, оставался с дочками. Я погрузила свои пожитки и своё варенье в машину. Ночью въехали в Москву. Аркаша с шофёром довезли меня прямо до дома и Аркаша помог подняться мне с вещами на 5-й этаж. Вот обрадовались Лёва и мама! Они весь июль провели вдвоём, братья мои были в отъезде.

В августе Лёва успешно сдал экзамены, я в том году почему-то не стала поступать. Уладив дела в институте, Лёва пошёл на работу. Он устроился монтажником лифтов в районе ВДНХ.

Я продолжала трудиться на стройке в СУ-8, теперь на юге Москвы, в районе Волхонка-ЗИЛ. Строили дома и школу.

Лёва, работал монтажником лифтов, конечно же, начал выпивать. Иногда приходил домой очень-очень «тёпленьким». Мама никогда не ругала его, но не отменяла посещений института. Она заваривала крепкий-прекрепкий чай, поила им Лёву, если было время, укладывала поспать хотя бы на полчасика, потом будила и отправляла на учёбу.

Я той осенью поступила на подготовительные курсы в институт иностранных языков им. Мориса Тореза. Курсы назывались Рабфаком, потому что на них преподавали студенты старших курсов, в основном девочки, но были и мальчики. Преподаватели были замечательные, очень много нам «рабфаковцам» давали.

В январе пришла открытка на имя папы о выделении ему квартиры. Я уже писала об этом. Мне очень хотелось остаться на Таганке, тем более, что мы с Лёвой должны были получить комнату вот-вот. И соседки мне говорили, что, если я обращусь в Госбанк, мне пойдут навстречу. Но мама испугалась, что если я откажусь переезжать, то ей не дадут квартиры, и Лёва заставил меня подписать все документы в интересах мамы. Так мы в конце января 1961 г. переехали на Волхонку-ЗИЛ в 2-комнатную квартиру: мама, Женька, Вовка и мы с Лёвой. Ещё с нами жил «приживальщиком» маленький Андрюшка.

Теперь я работала рядом с домом, и мои друзья-строители очень помогли нам с мамой обустроиться на новом месте. Поначалу не было газа, и мама готовила на плитке, а в обеденный перерыв я хватала Андрюшку и тащила его в нашу строительную столовую накормить обедом. К счастью, с ложки он ел хорошо, а было ему тогда 3 года. Потом, когда нам дали газ, мы с моей соседкой по рабочей комнате Наташей ходили обедать к нам. В общем, жизнь, товарищи, пошла совсем хорошая.

* * *

Наступил апрель, и, наконец-то, мы с Лёвой получили свою собственную комнату на Варшавском шоссе, д. 101. Дом был такой же хрущёвкой, как и мамин, но на 5-м этаже были не отдельные квартиры, а коммуналки. Даже не просто коммуналки, а квартиры коридорного типа: наша была длиною в подъезд, имела два входа. Позже между ними поставили стенку, и в нашей половине были четыре жилых комнаты, кухня, и нам ещё оставили, не заселили туда жильцов, пятую комнату под «бытовку».

Мы с Лёвой так были рады, так счастливы, что переехали туда, в наше, правда, уже второе «собственное» жильё (первое было в Сибири), сразу же, как стало возможно. Ещё не было ни газа, ни даже воды, но я упросила одного шофёра со стройки, и мы, погрузив наши очень-очень нехитрые пожитки, переехали на самосвале (ещё мокром от бетона) от мамы на Варшавское шоссе. По-моему, первые несколько ночей мы спали на полу. Мама упросила нас взять с собой хотя бы два стула.

Вскоре мы оформили кредит и купили кое-какую мебелишку: пружинный матрас (помня Ильфа и Петрова и общежитие имени иеромонаха Бертольда Шварца), правда, поставили мы его не на кирпичи, как обитатели того общежития, а опять же с моей работы пришёл плотник и сделал подставку с ящиками для белья. Такие хорошие, прочные получились ящики, что мы через 10 лет, переезжая на квартиру в Лосинке, взяли их с собой, и Лёва сделал из них у детей в комнате стеллажи. А ещё позже доски от этих ящиков уехали к нам на дачу в Спасс-Косицы, и Лёва ими огораживал душевую кабину во дворе, когда у нас ещё не было бани.

Кроме этого матраса, мы купили ещё дешёвенький письменный стол и кресло-кровать. Кто-то отдал нам гардероб, Полина Иосифовна – кухонный стол, который Лёва вместе с Валентином Крапошиным на нескольких трамваях привезли с Сокола к нам на Варшавку. Потом мы купили ещё замечательный немецкий раскладной обеденный стол. Его Лёва с моим младшим братом Владимиром чуть ли не пешком несли из Черёмушек. Этот стол тоже жив до сих пор и стоит в девичьем домике на даче.

Новоселье мы праздновали впятером: мы с Лёвой и три мои школьные подружки – Таня, Света и Надя. Девчонки подарили нам на новоселье немецкую замечательную люстру – тарелочкой с красивыми висюльками наверху. Люстра мне очень нравилась, это была одна из первых сто́ящих вещей в нашем с Лёвой быту. К сожалению, наши сыновья разбили её уже на новой квартире, в Бабушкине.

Новоселье мы отмечали, когда у нас ещё не было ни воды, ни газа. За водой Лёва ходил куда-то к цистерне во двор. Как мы обходились с туалетом, не помню. На плитке мы поджарили какую-то вонючую баранью колбасу, наверное, была и бутылка вина. Поев колбасы и запив её вином, Светлана, Татьяна и Лёва сели на пол у стенки и начали петь песни. И очень хорошо пели, а мы с Надюшкой были слушателями и заказчиками репертуара: ни у меня, ни у неё ни голоса, ни слуха не было и в помине.

Так началась наша жизнь длиною в 10 лет на Варшавке.

Листок 4-й. Варшавка

Итак, мы живём в своей собственной комнате на Варшавском шоссе. Там мы прожили 10 лет, привыкнуть к Варшавке я сумела, а полюбить – нет. Этот район так и остался чужим мне, хотя столько там произошло…

* * *

Получив комнату, я сразу же уволилась со стройки. В том году я, наконец, на мамино счастье, поступила в Институт иностранных языков на вечернее отделение, а параллельно с этим и на курсы машинописи и стенографии. Утром училась на курсах, а к 4-м часам дня ехала в институт. Сдавали мы экзамены в главном здании на бывшей Метростроевской, теперь Остоженке, а факультет наш находился в Сокольниках – от метро Сокольники ещё несколько остановок на трамвае.

Лёва из своего управления по монтажу лифтов перешёл в моё Строительное управление № 8, сначала монтажником-высотником вроде Николая Рыбникова в кинофильме «Высота», а потом, после 3-го курса, – в производственно-технический отдел инженером. Там он и проработал до окончания института.

На курсах я училась на Балчуге. Очень удобно было ездить на трамвае № 3 без пересадки. Туда ходила каждый день, а в институт – через день. Заниматься мне нравилось и тут, и там. На курсах были не только машинопись и стенография, но ещё и русский язык, история и секретарское дело. Машинопись преподавал очень пожилой мужчина, почти старичок, Яков Наумович Долгопятов. Он был патриотом своего предмета и очень здорово нас обучал. Русскому языку нас учила тоже очень старенькая учительница, натаскивала на грамотность и подыскивала такие диктанты, в которых невозможно было не сделать ошибок. Потом эти ошибки тщательно разбирались, и наша учительница (не помню, как звали её) в следующие диктанты обязательно включала слова из предыдущих. Таким образом, мы просто-напросто зазубривали трудные слова.

Я забыла сказать, что в начале лета того (1961-го) года мы с Лёвой впервые поехали на юг, на море, в Евпаторию, куда незадолго перед этим перебрались из Свердловска Лёвины матушка и отчим.

* * *

Сказать, что Мария Григорьевна, свекровь, – встретила меня неласково, это значит ничего не сказать. Она буквально приняла меня в штыки. Ей во мне не нравилось всё: и моя внешность, и моё внутреннее содержание, которого она, правда, не знала и знать не хотела – не о такой жене она мечтала для своего сына. Ей не нравилось, что я худая и при этом мало ем (это с её точки зрения, вообще-то я тогда была жуткой обжорой, но её порции были мне не под силу). Она презрительно фыркала, когда замечала, что мы с Лёвой тайком от неё обмениваемся нашими тарелками, когда он съест больше половины. Лёву она боготворила и побаивалась, поэтому при нём неудовольствие мною выражала молча. Стоило Лёве отлучиться хотя бы на несколько минут, она сразу же приступала ко мне с претензиями: что я о себе думаю, да как я смела выйти за её сыночка замуж, хотя по всему видно, что я ему никакая не пара. Отчитывала меня за то, что я «увожу» Лёву гулять, а не ухожу из дома одна – ведь Лёва приехал к матери, а я не даю-де им общаться.

Они жили тогда в так называемом «старом городе», в доме без удобств. За водой нужно было ходить на колонку аж на соседнюю улицу. И вот Мария Григорьевна заявляет: «Римма, сходи за водой!» Лёва, конечно же, тут же вскакивает, хватает ведро и отправляется за водой, а его матушка начинает меня пилить: «Мальчик приехал отдохнуть. Что у тебя руки отсохнут, если ты сходишь за водой, а он в это время полежит или посидит с книжкой?» – и так далее, и тому подобное.

Короче, когда через две недели мы вернулись домой в Москву на Варшавку, на столе нас ждал ужин, приготовленный моей мамой, и кипячёное молоко (мы тогда пили кофе с молоком), а также открытка из Евпатории: «Что, в гостях хорошо, а дома лучше?» – её послал с юга Лёва, наблюдая, как несладко мне в гостях у свекрови.

* * *

Дальнейшие мои отношения со свекровью также желали быть гораздо лучшими. Мы долго к ней не ездили. Собрались было в августе 1964-го вместе с Володей Муравьёвым и его женой Галей Людмирской, но я к этому времени была уже беременна. Несмотря на то, что я чувствовала себя прекрасно, почему-то анализы были очень плохие, и врач категорически запретила мне ехать на юг. Муравьёвы поехали одни, но и им крепко досталось от Марии Григорьевны. Когда они сообщили ей о скором рождении её внука, она велела нам передать: «На меня пусть не рассчитывают. На мне, где сядешь, там и слезешь!» Мы и не рассчитывали. На Митькино рождение она даже открытки поздравительной не прислала.

В следующий раз я поехала к свекрови в 1966 г. вместе с полуторагодовалым Митькой. К внуку она отнеслась очень хорошо, бегала с ним на руках по соседкам, хвасталась (а он был прехорошенький). Ко мне же отношение оставалось по-прежнему враждебным. Она мне сказала, что готовить для ребёнка не будет, так как не умеет, и чтоб это была моя забота (она любила очень жирную и плотную пищу, конечно, для Митьки совсем не подходящую). Я спокойно готовила Митьке сама, больше она мне ничего по дому делать не разрешала, но при этом выговаривала каждый день, какая же я бездельница и захребетница.

* * *

Митьку я вывезла на юг, потому что он, начав ходить в ясли, стал постоянно болеть и к весне 1966-го заработал себе хронический тонзиллит. В Евпатории поначалу все его болячки резко обострились, он просто захлёбывался кашлем, я даже обращалась в местную детскую клинику (тогда это было возможно и бесплатно), врачи дали мне кое-какие советы. Некоторые из них были невыполнимы опять же из-за Марии Григорьевны. Например, врачи мне сказали, что на море нужно ребёнка выводить часов в 9, а в 11 – уже срочно убирать его с солнца. Нам же с Митькой до 10 часов утра не разрешалось носа показывать из нашей комнаты: Иван Дмитриевич собирался на работу, а мы-де ему помешаем. А потом, пока я покормлю ребёнка, пока соберу и выходило, что мы только в 11, а то и в 12 могли выйти из дома.

Я пробовала обмануть всех и вся. На соседней улице было очень уютное кафе, а поскольку Евпатория – всё-таки детский курорт, там всегда возможно было в меню найти еду для ребёнка. Но мой паршивый ребёнок не желал завтракать в кафе и устраивал мне скандалы почище свекровиных. Тогда я стала покупать на завтрак творожок и ему подобное, кефирчик и фрукты. Пока Митька спал, я тихонько бегала в магазин, покупала еду для него и себя, собиралась с вечера и, как только мой скандалист просыпался, утаскивала его из дома. Мы стали с ним каждое утро уезжать на так называемый «Золотой пляж» – это 15 минут на катере. И вот, глазея на море с борта катера, мой вреднуля прекрасно лопал. На пляж мы приезжали уже сытые. Обратно – опять же на катере. Здорово! С моря я тащила разморенного ребёнка на плечах, свекруха встречала нас, я спускала его на землю, как только та появлялась на горизонте. Он мчался к ней с криком «Баба!», она хватала его на руки и таяла от счастья, но ко мне добрее не становилась.

Дома, пока я готовила Митьке, бабушка с удовольствием развлекала внука, не давая ему крутиться у меня под ногами. Потом я его кормила и укладывала спать. Приходил Иван Дмитриевич, и мы обедали. Старики соблюдали обязательную сиесту, во время которой мне не разрешалось даже посуду на веранде вымыть. А потом: «Иди, иди с ребёнком гулять, я сама всё сделаю». Зато появлялся лишний повод упрекнуть меня в «захребетничестве».

Но это было потом, а пока мы всё ещё в 1961 году.

* * *

Моя мама нас не оставила своим вниманием и приезжала к нам, когда хотела. Она прибиралась, готовила, подружилась с нашими соседками, меняла регулярно постельное бельё и утаскивала грязное к себе в стирку. «Дочка, – говорила она мне, – ты же знаешь, я очень люблю стирать». Она требовала, чтобы мы, по крайней мере, раз в неделю у неё ужинали или обедали. Когда мы у неё появлялись, она Лёве на ушко шептала: «Прими душик, а я тебе чистую рубашечку дам». И у неё в запасе была не только «чистая рубашечка», но и всё прочее. Лёва ругал меня за то, что я «эксплуатирую» мать, но попробуй её останови. Я ему говорила: «Отбери у неё ключи от нашей квартиры». Но этого было сделать невозможно, да и кто бы на это решился?

Когда я жила с мамой, я терпеть не могла рыбу, потому что она готовила её каждый день – очень её любила. А когда мы стали жить отдельно, мне стало рыбы не хватать. Но чтобы самой приготовить! Запаха сырой рыбы я не переносила и просила маму время от времени готовить нам рыбу, но обязательно в наше отсутствие. Так и жили.

В 1962 г. весной, месяца за 2–3 до окончания курсов, туда пришёл представитель отдела кадров предприятия – «п/я 1000». Он нам предложил уже сейчас написать заявления о приёме на работу в этот «ящик», и мы, заканчивая курсы, будем получать стипендию. А курсы-то были платные. Несколько девочек согласились, и я в том числе. Эта фирма располагалась напротив театра Советской армии. Окончив курсы, я пошла туда работать. Ехать было довольно удобно: от дома на троллейбусе до Серпуховки (теперь Добрынинская), а там без пересадки до Новослободской. Я попала в машбюро. Сидело нас в комнате 10 (а то и 15) машинисток и одна стенографистка. Поскольку настоящую свою работу я считала временной, пока учусь в институте, диплома машинистки мне вполне хватало. Правда, лекции в институте я стенографировала.

* * *

Почему-то мне в жизни почти всегда, за редкими исключениями, везло на начальников и начальниц. И здесь старшей машинисткой у нас была такая симпатичная, ещё довольно молодая женщина. Она стояла за нас горой, не разрешала обижать, даже когда мы были виноваты (например, запороли работу). Она всегда находила смягчающие обстоятельства, а поскольку к ней в институте относились очень хорошо, то и нам многое сходило с рук. Она нас учила: «Если видишь, что опаздываешь на работу на 5–15 минут, не лезь, не подставляйся. Позвони мне, чтоб я знала, что ты не заболела, и погуляй часик-другой, а потом приходи как ни в чём не бывало: контроль-то в дверях больше 45 мин. – часа не стоит. И на нашем отделе пятна нет: никто у нас никогда не опаздывает. А работу твою, даже если она срочная, мы сообща сделаем».

Проработала я в «п/я 1000» всего год. Однажды на доске объявлений увидела следующее: «Издательству „Физматгиз“ требуются машинистки-надомницы». Я поговорила с Лёвой, с мамой, и мы решили, что, конечно же, очень удобно работать дома, машинка у меня к тому времени уже была. И я перешла в «Физматгиз». Издательство располагалось на Ленинском проспекте. Теперь я ездила на работу (раз в неделю) на 47-м трамвае. Дорога занимала около получаса.

* * *

Я была уже на 2-м курсе. А когда я только поступила в институт, там, в библиотеке, я встретила свою одноклассницу Олю Виленскую (мы в детстве с ней даже одно время очень дружили), она уже заканчивала институт и писала диплом. В «Физматгизе», стоя в кассу за зарплатой, я впереди себя опять увидела Олю. Она работала в этом издательстве корректором. Вот так наши судьбы всё время пересекались. Мы с ней после первой встречи в издательстве общались уже регулярно, позже я познакомила её со своим сыном Митькой. Она, хоть и была замужем, сказала, что из-за нездоровья детей иметь не может. И правда, прожила она не долго. Когда в 1966 г., вернувшись из Евпатории, я появилась у нас в издательстве, первое, что я увидела, был некролог: скончалась Оля. По каким-то причинам, очень неуважительным, я не смогла пойти на её похороны, и до сих пор это сидит занозой в моём сердце.

Была у нас с Олей Виленской ещё одна, уже посмертная встреча. Когда я училась уже на 4-м или 5-м курсе, практику по языку у нас преподавала некая странная особа, иногда она задавала нам контрольные работы на дом. Странность её заключалась в том, что она как-то очень внимательно в меня всматривалась, словно хотела что-то вспомнить. Вскоре (или не очень вскоре) всё объяснилось следующим образом.

Это было в конце декабря. Дома у меня тогда был кошмар: одновременно болели Лёва и Митька, и оба – очень тяжело. Больничный по уходу за ребёнком тогда давали всего на 3 дня, а дальше нужно было сидеть за свой счёт. Поскольку никакого «своего счёта», как, впрочем, и сейчас, у меня не было, да к тому же работала-то я дома, я, естественно, никаких заявлений на работе об отпуске за «свой счёт» не писала и рвалась на части: работа, дом, мои больные, институт. В этой запарке я, хотя и сделала контрольную работу, но забыла её дома. А она была зачётной. И в отчаянии я взмолилась нашей преподавательнице: «Можно, я привезу вам работу завтра?» «Но завтра меня не будет в институте, – ответила она. – А у вас будет незачёт». «Господи, – продолжала я к ней приставать, – разрешите привезти вам работу домой!» – «Я живу очень далеко» – «Ничего, скажите адрес, и я приеду», – умоляла я. Она начала диктовать мне свой адрес, и оказалось, что она живёт на Речном вокзале, да ещё и в одном доме с моим братом Женькой: он как раз незадолго перед этим переехал в кооперативную квартиру.

«Как же вы поедете, – спросила меня преподавательница, – ведь с Таганки это очень далеко?» – «Почему с Таганки?» – удивилась я. «Разве вы не на Таганке живёте»? Тут уж я удивилась: «Я жила на Таганке, но ещё до поступления в институт». «А Олю Виленскую вы знали?» – огорошила она меня. Оказалось, эта преподавательница (имени её я не помню) была подругой Олиной матери, и она уверяла меня, что видела меня ещё девочкой в гостях у Оли. Я совершенно её не помнила. Вот так мы с Олей ещё раз «встретились». Через эту преподавательницу я передала Олиной маме привет и запоздалые соболезнования.

Но это будет только в году 1965–66. А пока мы всё ещё в 1961-м.

* * *

Обосновались мы с мужем в своей собственной комнате на Варшавском шоссе. Интересно, что, когда мы въезжали в этот дом, он был под номером 99, а через несколько лет стал № 55. Сносились маленькие деревянные домики, строились современные, и их стало значительно меньше.

* * *

В 1962 г. Лёва каким-то образом разыскал и привёл к нам в дом Володюшку Муравьёва, и начались наши с ним многолетние отношения, дружба. Я сначала его побаивалась, уж очень неприступным и заносчивым он казался. Я думаю, что это было от его большой застенчивости: чтобы скрыть её, он напускал на себя заносчивость. Очень скоро отношения у нас стали почти родственными. Он был тогда женат на Гале Людмирской. Она была настоящей красавицей и очень-очень умной молодой женщиной. С нею у нас сложились самые тёплые, дружеские отношения. Вскоре Володя привёл к нам в дом и Наталью Леонидовну Трауберг, которая в то время для нас была просто Наташей. Мы с ней тоже подружились и одно время были довольно близки. Она ко мне частенько заглядывала днём, зная, что я работаю дома. Телефона у нас довольно долго не было. О чём мы с нею часами болтали, не помню, но нам было очень хорошо вместе. Смешно было смотреть, как она приходила ко мне из очередного издательства, получив гонорар, который она несла в авоське, вместе с какими-нибудь фруктами или конфетами, а в другой руке – тортик. Кошелька у неё в руках я не помню.

Учились мы с Лёвой по очереди: я – в понедельник, среду и пятницу, он – во вторник, четверг и субботу. Позже, когда родился Митька, нас это здорово выручало.

У нас любили бывать все: и Лёвины друзья, и мои. Однажды я вернулась из института со своей тогдашней институтской приятельницей Лией Богдановой, очень странной девушкой. Она была значительно старше меня, успела поучиться чуть ли не в консерватории, не окончив её, и в Суриковском институте, тоже не до конца. Работала она тогда в АПН (Агентстве печати и новости), очень гордилась своей работой, тоже была очень умной, хотя и со странностями. Чем я – особа довольно заурядная – привлекала к себя таких умниц, как Наташа Трауберг и Лия Богданова, не знаю. С Галей-то Людмирской понятно: мы были жёнами двух друзей.

И вот однажды я вернулась из института вместе с Лией (а такое бывало частенько) и застала у себя картину: за нашим столом восседают, естественно, Лёва, Володя Муравьёв и трое неизвестных мне мужчин, парней – не знаю, как их правильно назвать. Мне их представили. Одним оказался младший брат Володи, Леонид (домашнее имя Лёдик), только что вернувшийся из армии, другим – Женечка Костюхин, сокурсник Володи по университету, и Веничка Ерофеев.

Веничка был самой колоритной фигурой: красивый, лохматый и какой-то очень значительный. Моя бедная подружка Лийка втюрилась в него с первого взгляда. Разговор за столом был почему-то о каких-то французских поэтах. Поскольку я о французской поэзии до сих пор имею очень смутное представление, то и тогда я больше слушала, почти не поддерживая разговор. Лийка же оказалась довольно грамотной и участвовала в беседе наравне с остальными, даже что-то оспаривая, с чем-то не соглашаясь.

* * *

С того дня мы и подружились и с Лёдиком Муравьёвым-Моисеенко (оказалось, что у него немного другая фамилия, чем у его брата), и с Женечкой Костюхиным, и с Веничкой Ерофеевым. Веничка, по-моему, в тот же день пригласил нас с Лёвой и почему-то с Лией к себе на близящийся день рождения.

Вскоре мы втроём к нему и поехали в гости. Жил он тогда в Орехово-Зуеве. Мы долго ехали в холодной электричке. В Орехово-Зуеве нас на перроне встречали Веничка и его тогдашняя жена (а может, ещё и не жена, а просто его девушка) Валентина. Мы сели в какой-то автобус, где вскоре разразился скандал: ни Веничка, ни Валентина и вообще никто из его гостей, приехавших с нами из Москвы, никто, кроме нас троих, не желал оплачивать проезд. Скандал был очень шумным.

Нас привели в деревенский дом. В довольно большой комнате был накрыт стол, а в углу, за ситцевой занавеской, была кровать, на которой прыгал мальчик лет семи. Он всё время выглядывал из-за занавески, и какая-то женщина постоянно на него цыкала, наверное, это была его мать. За столом сидело много народу, в основном мужчин. Они много пили и громко разговаривали. Веничка сидел, как король, очень сильно выделяясь на разношёрстном фоне этой компании. Он тоже много пил, но почти всё время молчал, не вмешивался ни в разговоры, ни в споры. Но было видно: «Он здесь хозяин, это ясно». Спорящие и галдящие говорили ему и для него, а он величаво помалкивал.

Сколько-то времени мы там были, но, в конце концов, засобирались домой. И тут у нас возникли осложнения с моей подругой Лией: она захотела остаться, и Веничка молча, но милостиво с этим был согласен. С большим трудом, со скандалом мы вынудили Лийку возвращаться вместе с нами в Москву.

С Лией скоро отношения были прерваны: она имела обыкновение внезапно, без предупреждения являться к нам в любое время суток с бутылкой и с ночёвкой. Какое-то время я это терпела, а потом сказала: «Нет». Она обиделась и перестала у нас бывать совсем, а вскоре бросила институт, и наши отношения прервались.

Зато с Володей Муравьёвым и Веничкой продолжались и развивались. У нас какое-то время были своеобразные «среды»: когда в нашем доме собирались друзья, своего рода «салон». Володе очень понравился друг моего детства Валя Крапошин, и он познакомил его со своим братом Лёдиком. Те подружились. Приходили обычно в среду Володя Муравьёв с женой и братом, Крапошин, Наташа Трауберг и Веничка, который в то время жил не в Москве, но бывал у нас частенько. Конечно, выпивали – как без этого?! Вначале, очень невинно, бутылочку-другую за вечер и то, не всегда водку, чаще вино. Уже когда у нас был Митька, бывало, гуляя, проходишь с ним мимо продовольственной палатки, а он вдруг начинает орать: «Мама, у нас сегодня будет дядя Володя, нужно купить сухого вина!»

* * *

Что интересно: у нас на Варшавке очень долго не было телефона, и, как мы договаривались о встречах, ума не приложу. Иногда на этих посиделках присутствовала и моя мама. Она была очень расположена к нашим друзьям и вообще любила поговорить. Я ей дам посидеть часочек, а потом говорю: «Дорогая гостья, вам хозяева не надоели?» Она обижалась на меня, но уходила. А Володя и Веничка мне пеняли: с ней, оказывается, было о чём поговорить.

Венька и один бывал у нас частенько, и Володя тоже. Иногда я с одним или с другим встречалась в районе метро «Серпуховская» (теперь «Добрынинская»), и мы на троллейбусе ехали к нам домой, делая остановку «У Зелёных гор» (так называлась остановка), у большого гастронома, чтобы купить чего-нибудь к столу. С Володей покупали и выпивку, и еду, с Венькой – только выпивку. «Закусь, – говорил он, – это бабья забота» и не покупал ничего из еды, если даже я клялась, что дома есть абсолютно нечего. Правда, он и ел очень мало, в основном пил. Он у нас очень часто оставался ночевать, утром страдал с похмелья, но всё равно почти ничего не ел. Иногда я отпаивала его крепким кофе или чаем.

Володюшка Муравьёв жил тогда, как и в последние свои годы, в Воротниковском переулке. Так сложилась его судьба: будучи женат на Гале Людмирской, он жил с нею в квартире её родителей, в том же доме, где гораздо позже, уже во втором браке, он получил другую квартиру, правда, под тем же номером. В двух остановках от нашего дома, у Окружного моста, была конечная остановка троллейбуса № 1, который шёл на тогдашнюю улицу Горького и довозил Володю и Галю прямо до дома.

Кроме этих самых близких наших друзей, у нас ещё бывали и другие. В институте Лёва сошёлся с Володей Масловым, с которым тоже дружба оказалась на всю жизнь, правда, не семьями, т. к. я в какое-то время перестала считать Володю Маслова своим другом, но они, Лёва и Володя, продолжали приятельствовать. Володя Маслов и его жена Юля были людьми с совсем другой планеты, и мы никогда не совмещали их с нашими основными друзьями, а дружили параллельно.

Масловы были по-своему интересными людьми. Оба строители, оба исповедовали все новые течения, появлявшиеся в тогдашней жизни. Юля, например, верила в своего рода супружескую «карму»: у неё была целая система вычислений, позволяющая выяснить, подходят ли молодые люди друг другу как супруги или нет. По этой схеме они с Володей Масловым идеально подходили друг другу и по возрасту, и по росту, и по привычкам и взглядам на жизнь. Мы же с Лёвой не подходили друг другу никак. Она, Юля, в продолжительность нашего с Лёвой брака не верила.

Всё оказалось ровно наоборот: их брак распался. Расстались они, успев нажить двух детей. Во втором браке у Володи тоже родились двое и в том же порядке, что и в первом: мальчик, девочка.

Юля и Володя были очень прагматичны, а Юля так даже несколько прижимистой. Однажды мы отдыхали вместе с детишками в лесу, недалеко от их дома. Конечно, был пикник. Потом мы пошли к ним домой, там Юля стала кормить своих детишек супом, а нашим не дала: они-де в лесу хорошо поели. Я к этому отнеслась спокойно: с голоду помереть не успеют, а дома злее на еду набросятся.

Володя был очень изобретателен. Они с Лёвой уже тогда очень «не любили» выпивать, а мы с Юлей, конечно же, старались их вовремя остановить. Что делал Володя? Он приносил с собой 2–3 бутылки водки, одну открыто ставил на стол, а одну-другую припрятывал на балконе. Туда они с Лёвой регулярно выходили покурить (Лёва тогда курил). Они прихватывали с собой бутылку водки, «чтобы она там охлаждалась, пока они курят», а потом возвращались за стол и выпивали только за столом. Мы с Юлей видим: мужики выпивают вполне умеренно, сколько времени пьют, а бутылка всё ещё только наполовину опорожнена. А они в каждый перекур бутылки меняли, вот водки и хватало надолго. Не сразу мы разгадали эту их «военную» хитрость.

После их развода Лёва продолжал дружить с Володей Масловым, а я некоторое время поддерживала отношения с Юлей. Но Юля очень остро переживала развод, и ей не нравилось, что Володя по-прежнему у нас бывает, так что через какое-то время наши с ней отношения сошли на нет.

* * *

Вот так мы и жили. Но я опять несколько забежала вперёд, потому что на самом деле мы всё ещё в 1962–63 годах.

Мама требовала, чтобы мы по крайней мере раз в неделю у неё обедали или ужинали. Обычно она в воскресенье собирала всех своих детей, и братья, их жёны и мы с Лёвой общались. Всё было очень посемейному.

Среди друзей у нас были ещё и Алёшины – Алик Алёшин, Лёвин одноклассник, они вместе приехали в Москву из Архангельска. Только Алик поступил в университет на философский факультет, а Лёва – на филологический, и Алик, в отличие от Лёвы, учёбу не бросил, а закончил своевременно. Он женился на своей однокурснице Наташе. Она закончила МГУ чуть ли не с красным дипломом. Оба они не были не москвичами и по окончании вуза получили распределение в г. Горький. Мы с ними продолжали общаться и когда они жили в Горьком. Через три года они приехали в Москву снова, и оба поступили в аспирантуру. Жили в общежитии на Ленинских горах, мы там у них бывали, даже однажды встречали там Новый, по-моему, 1962 год, а в сентябре 1963-го у них родилась дочка, тоже Наташа. Спустя годы она тоже окончила философский факультет МГУ, сейчас живёт в Англии и является профессором какого-то престижного тамошнего университета. Детей у неё нет, хотя она и замужем.

Позже мы с Алёшиными расстались, но об этом позже.

* * *

Стройка не прошла для меня даром. Я там, наверное, простудилась, в годах 1961–62-м у меня начались проблемы по «женским делам».

В «критические» дни у меня начались вдруг жуткие боли буквально до обмороков. Если такое случалось на работе, моими сослуживицами был немедленно вызываем Лёва, который чуть ли не волоком доставлял меня домой. Но иногда это случалось и перед выходом на работу. Лёве надо было уходить примерно на час раньше меня. Спокойно проводив его и повалявшись ещё с полчасика, я поднималась для сборов на работу. Тут-то всё и происходило. Меня так крутило, что я не знала, куда деваться. Благо, в это время в квартире все были на работе. Я бегала от койки к туалету, где меня выворачивало наизнанку, обратно брела до койки, корчилась от жутких болей, – и так полдня. Во второй половине дня становилось чуть легче, и я могла кое-как доплестись до нашей районной женской консультации, где меня встречала пожилая врачиха-татарочка, недоверчиво выслушивала мои жалобы и категорически заявляла: «Так не бывает». Она очень редко выписывала мне больничный на 2–3 дня, чаще выдавала справку: «Была на приёме у врача», которая позволяла не считать неявку на работу прогулом, и на следующий день, мучаясь от боли, я всё-таки плелась на работу.

Поскольку это продолжалось в течение 2–3 лет, врачиха ко мне привыкла и начала даже некоторые обследования, которые закончились для меня весьма неутешительно. Вердикт был – бесплодие. Врач настаивала на немедленном лечении: «Дальше будет хуже». Я сопротивлялась, лечиться не хотела, да было и некогда: если я могла манкировать работой, то как же институт? Когда врач первый раз заговорила о лечении, я была ещё только на 2-м курсе.

* * *

Примерно в октябре-ноябре 1963-го года врач через сестру, которую прислала ко мне домой (телефона у нас не было), вызвала меня к себе и заявила, что у неё имеется путёвка в специальную клинику на лечение. Ложиться надо было по крайней мере на месяц. А там видно будет. Я этого себе позволить не могла и наотрез отказалась. Врач была страшно возмущена: «Поплачешь потом, когда поздно будет». Я пришла домой и объяснила Лёве ситуацию. Он меня полностью поддержал. «Подумаешь, – заявил он, – поживём – увидим. В крайнем случае кончим институт и, если детей не будет, пойдём в детдом и выберем кого захотим, а не кота в мешке». На том и порешили. Мама была с нами полностью согласна. «Сначала образование, – не уставала повторять она, – а там видно будет».

Однако в конце января – в начале февраля следующего (1964) года я почувствовала в себе кое-какие перемены. Сначала сказала об этом маме. «Допрыгались, – начала ворчать она, – это всё ваши бассейны». Той зимой мы с Лёвой с подачи Масловых вдруг начали посещать открытый бассейн.

Я же всё-таки в начале марта обратилась к своему уже очень знакомому врачу по новому поводу. Поначалу она и слышать не хотела ни о какой беременности. «Этого быть не может», – заявила она и посоветовала обождать. В апреле я опять к ней пришла, и она очень неохотно поставила меня на учёт как беременную.

Вскоре начались у меня новые проблемы. Несмотря на то, что чувствовала я себя прекрасно, анализы были отвратительные, и врачиха вновь стала настаивать на госпитализации (уже по поводу сохранения беременности). «Не доносишь», – убеждала она. Тут уже в позицию встала мама: «Беременная женщина должна не лежать в больнице, а быть дома под присмотром родных, хорошо питаться, много гулять и т. д.».

Так я осталась дома. У меня вдруг сильно упал гемоглобин, мне прописали тресковую печень, сырую говяжью печёнку и всякое другое. Мама работала на мясокомбинате и ежедневно выписывала там для меня 200 г свежайшей печёнки, которую сама выбирала. Конечно же, я наотрез отказывалась есть её сырую. Мама её слегка отваривала, а потом делала салатик. Я ела с отвращением, из-под палки. А о треске – запрещала даже заикаться. Чёрную икру Лёва покупал мне (чтобы я её потребляла) за походы в кино или ещё за какие-нибудь развлечения. При этом самочувствие у меня было самое распрекрасное.

* * *

Первым из друзей о моей беременности узнал Володюшка Муравьёв. Однажды он неожиданно явился к нам, когда Лёвы дома не было. Повторяю, телефон-то у нас отсутствовал. Володя привёз с собой чекушечку водки, что-то вкусненькое на закуску и начал меня соблазнять: «Давай примем». Тут-то я ему и открылась. Он обрадовался и сказал, что по этому поводу выпить нужно обязательно и безотлагательно, что мы с ним и сделали.

* * *

Летом, 1964 г. я познакомилась со своими будущими подружками «на всю оставшуюся жизнь» – с Леной Лапиной и Натальей Логиновой. С Леночкой мы дружили до самой её смерти в 1995 г. (к сожалению, она прожила всего 50 лет), с Натальей дружим и по сей день.

Однажды поздно вечером, возвращаясь после кинопросмотра из какого-то клуба по ту сторону Варшавского шоссе, мы с Лёвой вдруг увидели в нашей комнате свет. Для мамы, у которой, конечно же, были ключи от нашей квартиры, было поздно. А надо сказать, у нас в ящике кухонного стола лежал ключ от комнаты для внезапно пришедших друзей, на всякий случай. Придя домой, мы застали там Валентина Крапошина с какой-то незнакомой, не очень трезвой девушкой. Бутылка коньяка, которую они принесли с собой, была почти пуста. Это и была Лена Лапина. «Профессорская дочка», – отрекомендовал нам её Валентин (видимо, для него это было важно).

Несколько дней спустя к нам пришёл Володя Муравьёв с Галей Людмирской, а потом пожаловали Валентин Крапошин и Лёдик, которые привели к нам и официально представили как своих будущих жён Лену и Наталью. Мы с Галей чувствовали себя этакими матронами, и девушки нам поначалу не понравились: во-первых, они пришли нетрезвыми, а во-вторых, весь вечер лихо выпивали вместе с нашими мужчинами. Наталья позже говорила мне, что я тоже ей в тот вечер не понравилась: она даже приняла меня за сердитую соседку, а не за хозяйку дома. Первое впечатление, однако, не помешало нам вскоре сблизиться и подружиться буквально на всю жизнь.

* * *

Лето 1964 г. выдалось очень жаркое. Мы с Лёвой, а иногда и с Володей Муравьёвым часто ходили в Коломенское, оно было недалеко от нас в нескольких трамвайных остановках. Мы же ходили пешком, срезая углы, через ещё уцелевшие тогда деревушки, которых сейчас нет и в помине. Ходили мы купаться на Москву-реку. Она была в том месте очень грязная, вся в нефтяных или керосиново-бензиновых разводах. Но ребята купались с удовольствием. Я в моём положении купаться не решалась и просто сидела у воды, наслаждаясь свежестью, всё равно исходившей от неё. Иногда я ходила туда с мамой, которая очень любила поплавать. Бывало, усадит меня где-нибудь в тенёчке, положит на плечи влажное полотенце, сунет в руки кулёчек с купленными по дороге ягодами, чаще всего с крыжовником, а сама плещется, плещется в речке – не вытащить!

Когда мы ходили на речку с Лёвой и Володей, на обратном пути Лёва обязательно застревал в каком-нибудь заброшенном саду (например, в вишнёвом) и вылезал оттуда, только набрав полную торбочку, сделанную из снятой майки, крупной спелой вишни. Мы шли к нам домой, дружно принимали душ, ребята – чтоб смыть москворечную грязь, я же – опять для освежения, а потом пили чай со свежей вишней. Славное, счастливое было время!

* * *

Люба, жена моего младшего брата Вовки, проживала вместе со своей дочкой, маминой внучкой и моей племянницей Наташей, вместе с мамой. Вовка был в армии. Люба работала, а вечерами училась на курсах кройки и шитья, надо сказать, очень успешно. Для модели, на которую надо шить, она выбрала меня. Я была маленькой и худенькой. Для меня не надо было много материала: 3 метра – и любой фасон! Надо ли говорить, что материал, конечно же, покупала моя мама. Люба шила мне модные платьица, костюмчики, юбочки – словом, одевала меня по последней моде. На конец лета 1964 г. она сшила мне ситцевое платьице на кокетке и вперёд, присборив, пустила аж три полотнища. Получилось очень симпатичное платьице, полностью скрывавшее мой всё растущий животик. Мои подружки говорили мне, что я похожа на маленькую девочку, забравшуюся во взрослую одежду. В этом платье я и пошла в сентябре 1964 г. на 4-й курс института. На более холодное время Люба сшила мне платьице почти по той же схеме, но из фланельки и с длинными рукавами. В начале осени я должна была родить. Мама умоляла меня не брать академического отпуска: она-де всё сделает, всё организует, и ребёночка я буду кормить в перерывах между лекциями – она это устроит.

У моего брата Женьки к тому времени уже появились наследники – в конце мая (25 числа) родились близнецы Вадим и Алексей. Они появились на свет очень слабенькими, недоношенными, и их положили на целый месяц в специальный институт, на «дозревание» – без матери, т. е. без Лены. Она в этот институт, бедняжка, моталась каждый день со сцеженным молоком. А молоко у неё было!

Выписали их через месяц в жутком состоянии: от опрелостей у них практически не осталось живой, здоровой кожи, к тому же близнята в этом «дозревательном» институте наорали себе огромные пупочные синие грыжи. На них страшно было смотреть, не то что взять на руки. Конечно, их привезли к маме.

Мама, чтобы обмыть или подмыть их, хватала младенчиков за ручонки и ножонки наискосок и так волокла в ванную или ванночку. Орали они круглосуточно. Женька тогда говорил (конечно же, они с Леной тоже поселились у мамы), что, если ночью ему удавалось проспать без перерыва целый час, он чувствовал себя счастливым и отдохнувшим. А он тогда учился в аспирантуре. Лена тоже числилась в аспирантуре, но ей пришлось взять академический отпуск.

Ленины родители Арон Карлович и Мария Абрамовна не оставили своих взрослых детей Лену и Женю и своих народившихся внуков без заботы и внимания. Они почти каждый день приезжали к маме на квартиру, привозили продукты и всё необходимое, Мария Абрамовна и готовила, и стирала, но главным действующим лицом всё равно оставалась моя мама. Она практически одна знала, как взять ребёночка на руки, по возможности, не сделав ему больно. И все её слушались. При этом все взрослые работали, а мама ещё успевала – когда? – присматривать за своей беременной дочерью, т. е. за мной. Как она устала за то время – словами не опишешь. А ещё пыталась выделить молодым родителям Женьке и Лене чуть-чуть времени для отдыха. «Ведь им так достаётся!» – горевала она.

В последний раз мы с Лёвой видели маму живой в субботу, 19 сентября 1964 г. Мы приехали к ней домой. Она была одна с близнятами. Люба с дочкой уехала на выходной к своей матери, а Лену и Женю мама отпустила «немножко развеяться». Малыши, как всегда, орали во все свои два горла. Мама выглядела какой-то измученной, усталой и немножко «взмыленной». Я тогда на неё очень рассердилась. «А им не приходит в голову, что и тебе надо иногда отдохнуть!?» – начала орать я. «А что, я, – бормотала беспомощно мама, – что, я? Вот сейчас они успокоятся, и я тоже немножко сосну». Но мы с Лёвой очень были расстроены из-за неё и даже от чаю отказались, хоть она и предлагала. Ушли мы почти в негодовании.

Мама нас провожала на лестнице и, пока мы спускались, лифта там не было, говорила нам вслед: «Вы уж нас не забывайте, вы уж нас навещайте». Эти слова оказались последними, которые я слышала от мамы.

Мама всегда и, наверное, и в последнюю нашу встречу, не уставала умолять меня: «Только не пропускай занятий в институте. Ты ведь сейчас не работаешь, а учишься через день, есть когда отдохнуть».

На самом деле, уйдя в декретный отпуск, я на короткое время устроилась секретаршей в то самое Строительное управление № 8, где теперь работал инженером в ПТО мой Лёва. Меня упросила их тогдашняя секретарша, которую не отпускали в отпуск без замены. Как это было официально оформлено в то строгое, советское, время, я не помню. Но факт – я заработала денежку, на которую мы совершенно не рассчитывали, и мы решили обязательно оставить об этом память. Мы купили наш первый в жизни столовый сервиз – весь белый, с узенькой золотой каёмочкой. Помню, тащили мы его домой почему-то под жутким июльским или уже августовским дождём.

1964 год оказался и самым горьким в моей жизни – умерла мама, и самым-самым счастливым – родился Митька, мой старший сын. Вообще, время, когда подрастали мои мальчики, я считаю самым счастливым периодом своей жизни.

* * *

Итак, маму в последний раз я видела 19 сентября 1964 г., в субботу. Не помню, что мы делали в воскресенье, а в понедельник, как всегда, я пошла в институт. Во вторник, проводив Лёву на работу, я прилегла ещё отдохнуть. Конечно же, я очень уставала тогда – всё-таки шёл последний месяц моей беременности. Неожиданно приехал Арон Карлович, Женькин тесть, и спросил, всё ли у меня в порядке и не у меня ли мама. Она вчера не пришла с работы. Все решили, что она у меня. Телефона у нас не было, да и у мамы на квартире тоже. Арон Карлович попросил меня поехать в мамину квартиру к близнятам: Лене нужно было срочно куда-то отлучиться. Я провела с мальчиками целый день, вечером приехал Лёва и забрал меня домой. Приехал вдруг Геннадий, о чём-то они (Гена, Женя и Лёва) шептались, но мне не говорили ни слова.

Дома я спросила Лёву о маме, он уклончиво сказал, что она пропала и её ищут по больницам. На нашей кухне я поделилась с соседками своей бедой, и одна из них, Дуся, сказала мне, что в понедельник около нашего дома на переходе машиной была сбита женщина. Она сама не видела этого, но ей эту женщину описали очевидцы. И она сказала мне точные приметы моей мамы. Я же уверенно возразила, что это не может быть мама, потому что она знает, что я в понедельник в институте и зачем она пойдёт тогда ко мне?

Но та женщина действительно оказалась моей мамой. Она тогда шила себе зимнее пальто в ателье («последнее», – говорила она, а было ей почти 55), и в тот день она узнала о предстоящей последней примерке. Ей захотелось, чтобы я при этом присутствовала, и мама забыла, что в понедельник я учусь и прихожу домой поздно. Об этом позже рассказали женщины, с нею вместе работавшие.

Узнала я о смерти мамы поздно вечером. Мы с Лёвой вернулись домой и уже легли спать. У меня вдруг так защемило сердце, что я поняла: мамы больше нет. Я попросила Лёву сказать мне правду. Всей правды он в тот вечер не решился сказать, т. е. он признался, что мама умерла, но придумал какую-то электричку, под которую якобы она попала. (Она ездила на работу на электричке.) Не хотел Лёва говорить, что мама погибла около нашего дома, уже потом, сопоставив все факты, я узнала правду.

* * *

Варшавское шоссе тогда представляло зону самой значительной опасности. Вблизи нашего дома был переход, ведущий на противоположную сторону, но светофор не стоял. И на этом месте постоянно случались наезды на пешеходов и очень часто на детей, потому что на той стороне находилась средняя школа.

Мама была в некоторой степени фаталисткой. Она была свидетельницей многих аварий и ДТП и, несмотря на то, что в нашей семье был опыт такого происшествия (мы жили на Таганке и мой брат Генка, отправившись за капустой для своего именинного пирога в день своего 15-летия, был сбит грузовиком, вследствие чего была сломана нога, и он получил во дворе кличку «Хромой»), мама почему-то заявляла, что не верит в возможность аварии с кем-то из её близких.

Выяснилось, что маму сбил милиционер-мотоциклист, она ударилась о столбик перехода и была чуть ли не разбита вдребезги. А милиционер, не удержавшись в седле от удара, отлетел под колёса тяжёлого грузовика и тоже погиб на месте. Водитель грузовика был признан невиновным. Повторяю, на переходе не было светофора. Гораздо позже, когда мы уже уехали с Варшавки, там поставили светофор, а позже устроили и подземный переход.

* * *

Маму хоронили числа 25 сентября, а когда я 30 числа пришла на очередной осмотр к своему лечащему врачу, та сразу заподозрила неладное.

«Что случилось?» – спросила врач. Я была ей вынуждена рассказать про свою беду. «Всё, – сказала она, – я вас домой не отпущу. Отправляйтесь-ка, голубушка, в роддом, на сохранение». У меня совершенно не было сил сопротивляться. Я только беспомощно спросила: «А как же муж?»

На что врачиха ответила, что мы подождём его вместе здесь. Оказывается, у неё был Лёвин рабочий телефон, и она его немедленно вызвала. Лёва приехал очень быстро, уговорил врачиху не вызывать «скорую», потому что сам отвезёт меня в роддом, взял направление, и мы вышли на улицу. Было ровно 9 дней, как умерла мама. Мы с Лёвой поужинали в каком-то кафе, и он отвёз меня в 10-й роддом.

Там я пробыла почти месяц, до самого Митькиного рождения, в палате на первом этаже. Каждый вечер после работы под окошко приходил Лёва, часто пьяненький, и орал: «Выговская!» Я подходила к окну, мы разговаривали, он передавал мне кое-какие гостинцы. Иногда приносил грецкие орехи и тут же их раскалывал на каком-нибудь камушке, а мне передавал уже очищенные ядрышки.

Главврач отделения Галина Александровна, обследовав меня, очень удивилась, за что меня «упекли» в стационар, но, поскольку срок беременности был уже достаточно большой, решила оставить меня до родов.

Роды были очень тяжёлыми и продолжались целых 5 дней: первые схватки я почувствовала 18 октября, в воскресенье, а родился Митька в пятницу 23-го. Схватки начались поздно вечером, и хотя в отделении патологии была своя родовая палата, но девчонки-сестрички не захотели со мной возиться и отправили меня на верхний этаж в общую «родовую». Там меня поместили в двухместную маленькую палату и сказали, что рожать я буду вот после девочки, которая лежала на койке напротив. И сколько же «девочек» и молодых женщин сменились за эти 5 дней!

Спасла меня и Митьку Галина Александровна, которая в пятницу утром пришла ко мне в палату и запричитала: «Римма, я сегодня на конференции вдруг услышала, что ты ещё не родила! Ты что, с ума сошла?» Она меня осмотрела, прослушала «плод» и сказала, что пугать меня не хочет, но ребёнка она не слышит. И подняла бучу: позвала местного главного врача, пришёл огромный мужчина-армянин с большими волосатыми руками. Он осмотрел меня, крепко выругался и приказал срочно тащить в родовую. По дороге буднично сказал сёстрам, чтобы они меня предупредили, что ребёнок вряд ли родится живым. Я так намучилась за эту неделю, что уже было почти всё равно, лишь бы всё поскорее закончилось. Кесарево, как сказал врач, было делать уже поздно («Мы и её потеряем».) О ребёнке речи уже не шло. И они принялись выволакивать из меня «плод» при помощи каких-то вакуумных насосов и т. д., и т. п.

А Митька, на котором доктора уже поставили крест, едва появившись на белый свет, заорал громким-громким басом. Какой же он был хорошенький!

Увидев его, я тут же, в эту же минуту забыла все свои страдания.

Правда, со мной по-прежнему было всё не в порядке, меня долго не снимали с родильного стола, ставили капельницы, мерили давление, и главврач не отходил от меня. А я лежала и улыбалась. «Что это она всё время улыбается?» – спросил врач. «Как же, – говорю я, – сыночка ведь родила» – «А, это ТЫ родила сыночка?! Ну, принесите, покажите ей его ещё раз». И мне принесли Митьку, показали.

Лёва передал мне полную авоську гостинцев и записку, когда я ещё лежала на столе под капельницей. Нянечка, которая принесла Лёвину передачу, радостно сказала, что ничего этого мне дней 5 есть будет нельзя. Я разрешила ей взять гостинцы себе. В записке Лёва писал: «Целую тебя и Митьку тоже».

Нянечка оказалась добрым и благодарным человеком, сказала, что сейчас принесёт мне ужин. И хотя я практически целую неделю ничего не ела и не пила, есть мне не хотелось. Я попросила чаю. «А на ужин сегодня гречневая каша с молоком, чаю нет. Хочешь, молока принесу?» Я отказалась. И вдруг через какое-то время она мне принесла в большой кружке горячего чаю с лимоном! Я была счастлива.

Продержали меня в роддоме недели две. Поскольку были с моим здоровьем какие-то осложнения, меня опять вернули в «патологию» на 1-й этаж. И Лёва опять ходил ко мне под окошко. Тем более, что я и лежала у самого окна. Митьку ко мне принесли только на 5-й день, но грудь он взял сразу и так вцепился в неё, что чуть не отгрыз.

На праздники, 7 или 8 ноября, нас с Митькой, наконец-то, выписали, и Лёва привёз нас домой. Началась наша жизнь втроём.

* * *

Конечно же, мне пришлось взять в институте академический отпуск, тем более, что и чувствовала я себя очень плохо. Почти до Нового года у меня постоянно держалась очень высокая температура. Наша участковая врачиха руками разводила: «Что мне с тобой делать? Ну не хочу я тебя запихивать в больницу!» Да я и сама этого не хотела. Она приходила ко мне почти каждый день, боялась пичкать антибиотиками, чтобы не навредить Митьке. Слава Богу, ближе к Новому году мне полегчало, и я даже начала выходить с колясочкой на улицу. До этого Митька «гулял», т. е. спал, или на балконе, или в нашей «бытовке» (была у нас в квартире свободная комната с окном: нам её выделили для общего пользования, т. к. у нас была очень маленькая кухня).

К сожалению, Лёва повёл себя не самым лучшим образом. До Митькиного рождения мы были почти неразлучны: да, работали в разных местах, да, учились в разных институтах, но всё свободное время мы проводили вместе. А тут он почувствовал себя свободным человеком: жена дома с ребёнком, поэтому никуда не денется, а он абсолютно свободен! Конечно, он работал и вечерами учился, но перестал спешить домой. В свободные от института дни он позволял себе проводить время с друзьями, а чаще всего просто с собутыльниками. Почти ежедневно приходил домой очень поздно и очень нетрезвым. Я сердилась, обижалась, страдала, а ему было всё до лампочки. До сих пор не знаю, почему мы тогда не расстались.

* * *

Из-за тяжёлых родов мне дали довольно большой послеродовой декретный отпуск – аж 72 дня! Но и он подошёл к концу. Взять отпуск за свой счёт «по уходу за ребёнком» я позволить себе не могла, так как мы еле-еле сводили концы с концами. И я вышла на работу. «Вышла» – громкое слово: куда я могла «выйти» с трёхмесячным ребёнком!? Но я ведь работала дома. Работу мне поначалу привозил и отвозил Лёва, он работал недалеко от моего «Физматгиза», в ВЦСПС. Потом, когда и Митька чуть подрос, и я оклемалась, мы с ним и сами «с усами» – ездили ко мне в издательство. Наша «старшая» на службе старалась давать мне работу недели на две. Так мы и жили.

* * *

Первое Митькино лето мы провели в Москве. Иногда нас с Митькой забирал к себе на съёмную дачу мой брат Женька.

А в сентябре я вышла в институт на 4-й курс. Так не хотелось отдавать Митьку в ясли! Мы попробовали найти няню, и даже было нашли её, и даже не совсем постороннюю: она была женой мастера, который постоянно следил за моей пишущей машинкой. Она приходила ко мне три дня в неделю, когда мне надо было уезжать в институт, и сидела с Митькой до Лёвиного прихода. Тут нам немного повезло: Лёва учился во вторник, четверг и субботу, а я, соответственно, в понедельник, среду и пятницу. Всё вроде бы устроилось наилучшим образом.

Но мы вдруг стали замечать, что в те дни, когда приходит няня, наш живчик Митька стал вести себя более чем странно: он выглядел каким-то вялым, у няни почти ничего не ел, хотя я готовила и оставляла еду и для него, и для няни. Лёва приходил с работы часов в 7, а Митька уже спал, хотя при мне он никогда не засыпал раньше 9 вечера. И вдруг мои соседки по коммуналке тётя Катя и Дуся открыли мне глаза: «Смотри, девка, потеряешь ребёнка, она его постоянно водкой поит. Даст чайную ложечку, он и спит, а она сидит, курит. Проснётся ребёнок, она опять ему – хлоп! – ложечку, он опять глазки закрывает».

Мы пришли в ужас. Я вспомнила, что Серёжа, мой «машинный» мастер, жаловался, что его сын лет с 14-ти стал законченным алкоголиком и сладу с ним нет никакого. Теперь я поняла, почему: мать его никогда не работала и ребёнка ни в какие детские учреждения не отдавала, а растила и «воспитывала» сама. Вот и воспитала. Пришлось отдать Митьку в ясли. Я рассудила так, что, если даже в яслях окажется нянечка-алкоголичка, у неё всё равно на всех детишек водки не хватит.

* * *

Итак, Митька пошёл в ясли. В те дни, когда я училась, его забирал Лёва. В ясельки его тоже относил Лёва, пока я готовила ему завтрак. Лёва говорил, что чувствовал себя последней сволочью: он тащит Митьку в ясли, а тот теребит его и показывает в противоположную сторону: «Пойдём, мол, туда!».

Хотя, честно говоря, с яслями и детсадом ему повезло. До самой школы его нянчили одни и те же воспитатели и няньки, которые приняли его маленького – очень симпатичные женщины.

Митька рос очень интересным ребёнком. В то время невозможно было купить детские книжки. К счастью, мы подписались на собрание сочинений Корнея Чуковского, и как раз к Митькиному двухлетию вышел 1-й том со сказками и стихами для детей. Митька буквально «зачитал» его до дыр. Очень быстро он наизусть выучил все сказки, знал, на какой странице расположена та или другая, открывал книжку на нужной странице и шпарил: «Муха-муха цокотуха…» или «Ехали медведи на велосипеде…» и т. д. Очень любил стихотворение «Барабек» и смешно его рассказывал:

И заканчивал противным-препротивным голосом:

Каким образом живот бедного Барабека превращался в «балет», мы не могли понять, объясняли Митьке, что «болИт», а не «балЕт», но он скакал по комнате и вопил: «Балет, балет!»

Перед сном мы ему обязательно читали сказки, а когда он и после сказки не засыпал, отец велел ему читать стихотворение «Буря мглою небо кроет…» Он рассказывал протяжно, нараспев и очень забавно произносил: «То по кровле обвЯтшалой…», – так этим стихотворением он каждый день себя убаюкивал.

Отдали мы его в ясли в 1 год и 3 месяца. До этого он практически не болел, и наш детский участковый врач говорила, что его надо посадить в детской поликлинике под стекло и всем молодым мамам показывать, как должен развиваться ребёнок. Пойдя в ясли, Митька начал сразу же хворать и хорошо, если в месяц он ходил в ясли 2 недели подряд. К весне у него уже был хронический тонзиллит, и летом, взяв на работе отпуск за свой счёт, я поехала с ним в Евпаторию. Об этом я уже писала выше.

Осенью он снова пошёл в ясли и снова начал болеть. Больничный «по уходу за ребёнком» тогда давали всего на 3 дня, а потом ещё справку на 10 дней «за свой счёт». Справку я не брала никогда, а больничный мы старались оформить на Лёву, чтобы дать мне возможность поработать.

* * *

Наступил 1967 г. 31 января мы с Митькой дома, он только что оправился от очередной ангины, да и я тоже едва поднялась с постели также из-за ангины. На следующий день, 1 февраля, мне кровь из носу надо сдать работу в издательство, тем более что 1-го у нас зарплата. Как сумасшедшая, я стучу на машинке, Митька рядышком чем-то занимается. Вдруг звонок в дверь. Открываю, вижу незнакомого мужчину, спрашивает Лёву. Я говорю, что он на работе. «А можно, я его подожду?» «Можно», – отвечаю я. У Лёвы было всегда много друзей, и не всех я знала. Иногда заходили и вот так, неожиданно. Однажды таким же неожиданным образом пришёл его двоюродный брат Вовка, приехавший аж из Оренбурга. Так что ничего необычного в просьбе мужчины подождать Лёву у нас дома я не увидела. Открыла дверь пошире, пропуская его в квартиру, и вдруг с нижней площадки лестницы быстро-быстро поднялись ещё 3 человека и тоже вошли.

Спросив, где наша комната, они шустренько в неё впёрлись и там сунули мне под нос бумажку-ордер на обыск. Сказать, что я была ошарашена, – это ничего не сказать. Я сослалась на Лёвино отсутствие, но тот первый мужчина сказал мне, что Лёва предупреждён и сейчас приедет. И правда, Лёва скоро приехал.

Двое мужчин оказались один следователем КГБ, а другой – оперуполномоченным оттуда же. Парень и девушка (их они привезли с собой) – понятые. Лёве показали ордер на обыск. Он спросил, на каком основании?

Оказывается, примерно года за полтора до этого Валентин Крапошин привёл к нам в дом некоего Шурика Теумина. Он мне не понравился с первого взгляда: какой-то суетливый, всё вынюхивающий. Но наши мужчины – и Лёва, и Валентин, и Муравьёвы Володя с Лёдиком – почему-то им заинтересовались, стали оказывать ему особые знаки внимания, просвещать и т. д., и т. п. Не знаю, чем он занимался, но, по-видимому, где-то работал, потому что с Крапошиным познакомился в отряде дружинников. Крапошин начал с ним заниматься, подготовил его к поступлению в Институт стали и сплавов, где, по-моему, ещё сам учился. Шурик поступил в этот институт, но продержался там около одного семестра и был отчислен за прогулы и неуспеваемость. Загремел в армию. Служил он на севере, видимо, в погранвойсках. Наши мужчины не оставляли его и в армии, писали ему письма, посылали книжки, даже, помню, «Камень» Мандельштама. А Шурик, послужив немножко, решил дать дёру из армии и сымитировал побег за границу, по-моему, в Норвегию. Был пойман чуть ли не на следующий день недалеко от части и при допросе заявил, что является членом Московской террористической организации во главе с Владимиром Муравьёвым, и назвал всех нас поимённо, да ещё имел наглость приплести сюда даже отчима братьев Муравьёвых Григория Соломоновича Померанца (матушка их к тому времени уже скончалась).

Вот и было возбуждено дело против «террористической организации», активными членами которой мы все оказались.

* * *

Обыск у нас продолжался часа 4. Начался он ещё до приезда Лёвы. Что интересно, так называемые «понятые» вели себя чуть ли не активнее следователя и опера. Они не поленились перетрясти Митькину кроватку, заглянули в ящик с грязным бельём и просмотрели там внимательно каждую нашу шмотку. Глянули на мой письменный стол, где в то время я, по-моему, перепечатывала рукопись-перевод Норберта Винера, что-то о роботах. Нашли что-то подозрительное в этой рукописи, но я их отослала за разъяснениями в «Физматгиз».

У нас хранились 2 или 3 общих тетрадки в картонных переплётах, куда Лёва ещё школьником выписывал цветной тушью различные цитаты из прочитанных им книг. О, сколько крамольного эти юнцы там нашли! Показывали следователю, качая головами. Я или Лёва обращали их внимание на авторов: Бальзак, Максим Горький, даже Ленин! Но они внимательно продолжали «исследовать» «крамольную» писанину.

Ещё до приезда Лёвы я увидела, что скоро мне надо будет кормить Митьку обедом и попросилась на кухню, чтобы приготовить ему суп. Следователю это очень не понравилось, но, подумав, он милостиво разрешил мне отлучиться, правда, под присмотром «понятой». Покормив Митьку, я попросила у следователя разрешения уложить его спать у соседки, с которой я уже договорилась, будучи на кухне. Следователь наотрез отказал мне в этом и велел, чтобы я уложила его в своей комнате, а они-де постараются не обеспокоить его. Я не без злорадства согласилась. Дело в том, что Митька в то время считал его укладывание спать, особенно днём, посягательством на свою свободу и активно сопротивлялся громким-прегромким ором.

Минуты две послушав его «концерт», следователь брезгливо сказал мне, что он «разрешает» унести ребёнка к соседке. Но я-то к этим «концертам» была привычна и по Митькиным интонациям поняла, что скоро он уснёт, а если его сейчас тронуть, то тогда неизвестно, чем это кончится. Я наотрез отказалась беспокоить ребёнка и с удовольствием наблюдала за их раздражёнными физиономиями, а Митька, поорав ещё минуты три, благополучно заснул.

Собственно, вскоре после этого эпизода и приехал Лёва, и обыск продолжился уже в его присутствии. Нашли обыскивающие много «интересного»: Лёвин дневник, журнал «Фалл» (Филологическая ассоциация людоедов-любителей) – рукописный журнал, изданный в 3 или 4 экземплярах ещё в бытность Лёвы студентом 1 курса МГУ и сохраняемый им в качестве памяти о недолгом там пребывании. Он возил его с собой в Сибирь и, уходя в армию, передал мне, наказав хранить как зеницу ока. Ничего особо крамольного не было в том журнале. Так, хулиганские вирши глупцов-юнцов типа:

Или вот:

И ещё:

Ещё:

И последнее:

Вот такая чепуха, изощрённые придумки безусых мальчишек-первокурсников. Были там ещё и всякие разные хулиганские рисунки, подборка надгробных надписей с Даниловского кладбища. В общем, всякая чепуха. И эту чепуху внимательно читали и следователи, и понятые.

Ну уж, а Лёвин дневник, который он печатал на нашей пишущей машинке, вообще привёл их в шок: такое он там себе позволял, такие высказывания против советской власти. К сожалению, я оттуда почти ничего не помню, а если и помню, то самое невинное. Например, на одну нашу ссору он написал сказку: «Жили-были старик со старухой. Были они сектанты-не сектанты, а просто студенты-вечерники»… И всё, что я помню.

Потрудиться нашим обыскивателям пришлось изрядно: много всякого писанного от руки и на машинке у нас оказалось. К счастью, ни одного самиздата, кроме некоторых стихов Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой и т. д.

Обыск в одной нашей маленькой комнатке (!) продолжался часов пять. Наконец, они завершили свою трудную работу, закончили писать протокол, заставили нас подписать его, копию оставили нам (она и теперь хранится где-то в наших архивах) и убрались восвояси, забрав с собою Лёву. Когда Лёва было подошёл ко мне попрощаться, следователь решительно отодвинул его от меня: «Не положено!»

Мы с Митькой остались вдвоём. Дождавшись, когда он уснёт, я побежала в дом напротив, в подъезде которого был телефон-автомат, позвонила Володе и Гале Муравьёвым. Дома, конечно же, была одна Галя, Володю, так же, как и Лёву, увезли с собой следователи. Обыск проводился одновременно у нас и у Муравьёвых, старших и младших. Крапошиных, к счастью, в Москве не оказалось: были студенческие каникулы, и они укатили в Сухуми к Лениным родителям. А Муравьёвы поставили бедных кэгэбэшников в очень неловкую, щекотливую ситуацию. Дело в том, что они временно поменялись квартирами. У младших Муравьёвых недавно родилась дочка, а жили они на Трубной улице, мало того, что в крохотной 6-метровой комнатке в коммуналке, так ещё и без всяких удобств (кроме сортира и одного крана с холодной водой в коридоре – если это маленькое пространство между дверями можно назвать коридором). А старшие Муравьёвы недавно въехали в 1-комнатную кооперативную квартиру, естественно, со всеми удобствами. Вот они и уступили свою квартиру молодым родителям с грудным ребёнком, а сами перебрались в их трущобку. Как же были обескуражены наши доблестные сыскари! Одни пришли проводить обыск у Владимира Муравьёва, а там проживает Леонид Муравьёв-Моисеенко, и наоборот: в квартире Леонида Муравьёва-Моисеенко вдруг почему-то оказался его старший брат! Очень это им показалось подозрительным и неудобным.

Наших мужей – моего, Галиного (Володю) и Натальиного (Лёдика) – отпустили только под утро. Можно себе представить, какую ночь мы, их жёны, провели.

Не помню, через день или два каким-то образом на допрос была вызвана я (повторяю, телефона у нас тогда не было), значит, был какой-то нарочный. Меня вызвали не на Лубянку, где провели ночь наши мужья, а на улицу Кропоткинскую, где, как я думала, была какая-то их явочная контора, но Лёва мне объяснил, что с нами занималось не совсем КГБ, а какая-то военная контрразведка, у которой в этом районе было присутственное место. Я подошла по указанному мне адресу к симпатичному, жёлтенькому, оштукатуренному двухэтажному дому за невысоким забором. В калитке меня остановил солдатик, но тут же из окна второго этажа выглянул некто и сказал: «Пропусти, это ко мне». Я поднялась на второй этаж, и меня встретил и провёл в просторную комнату очень симпатичный молодой мужчина в морской форме. Представился он мне, по-моему, Василием Ивановичем (а может, Петровичем) Кошкиным, капитаном 2-го ранга. Потом мы его, с лёгкой руки нашего Митьки, называли дядей Васей Кискиным. «Где мама?» – спрашивали у Митьки наши друзья, приехавшие за новостями. «А она у дяди Васи Кискина, я тоже к нему хочу», – заявлял наш ребёнок.

Нам очень повезло с этим капитаном Кошкиным. Он оказался вполне порядочным человеком, несмотря на свою службу. Конечно, меня он допрашивал часа четыре, а перед этим имел очень долгие беседы с Лёвой, Володей и Лёдиком, но он не был ни провокатором, ни подлецом. Он честно расследовал «дело».

Меня он спрашивал, как часто собирались у нас друзья. Я старалась не врать и честно отвечала, что уж один раз в неделю непременно. О чём они разговаривали? И опять я честно отвечала, что, когда собирались друзья с жёнами, мы, жёны, были сами по себе, а наши мужья – соответственно. Мы беседовали о нашем «девичьем», а о чём там треплются в это время наши мужья, нам было глубоко неинтересно. Да, они иногда приходили и без жён, и я была вынуждена выслушивать их трёп за бутылкой. О чём говорят мужики за бутылкой? О бабах, о футболе и, конечно же, о политике. И, конечно же, везде во всех вопросах они самые-самые. «А у вас по-другому?» – наивно спрашивала я. Надо сказать, что он давал мне возможность «передохнуть», а сам звонил каким-то своим знакомым, сообщал, что он «в Москве и очень хочет встретиться».

Конечно, местами я лукавила. Этот Шурик, который нас подставил и заложил, назвал столько имён! Но врать мне пришлось очень немножко. Кошкин спросил меня, в каких мы с мужем отношениях с Григорием Померанцем. Я знала, что Григорий Соломонович Померанц был некоторое время отчимом Володи и Лёдика Муравьёва. Но их матери к тому времени уже не было в живых, и я сказала, что слово Померанц напоминает мне название переулка «Померанцев», куда одной стороной выходит мой институт иностранных языков. Но это не была ложь, в то время я ещё не познакомилась с Григорием Соломоновичем. Да и потом мы просто встречались с ним в доме у Муравьёвых, никаких личных отношений у нас, к сожалению, не было. Ну, напечатала я ему что-то там на машинке, ну, и что!? О Григории Соломоновиче я могу сказать только, что он один из достойнейших людей нашего времени, и жалко, что близко я с ним знакома не была, но, спасибо судьбе, встречалась с ним у своих друзей, и мы вместе выпивали и закусывали.

Короче, мы довольно долго «беседовали» с «дядей Кискиным». А перед этим он очень продуктивно разговаривал с Лёвой и сказал мне «дядя Кискин», что Лёва мой стоит у очень опасной черты, за которой ни его, ни меня ничего хорошего не ждёт. «Один его дневник тянет на 10 лет без права переписки, – сказал мне капитан Кошкин. – Но вы мне оба очень симпатичны, поэтому и его дневник, и его дурацкий студенческий журнал я самолично уничтожу и не оставлю его в деле. Не дай бог, вы ещё попадётесь! И кто тогда будет рассматривать ваше дело? А к вам лично у меня одна просьба: родите ему дочку! Он так о ней мечтает!»

Вот вкратце о чём мы беседовали с капитаном Кошкиным, наконец, (через четыре часа) он отпустил меня. Я вышла на улицу никакая. Заранее была договорённость с Володей Муравьёвым, что сразу же после допроса я приеду к ним на Трубную улицу. Но я совершенно не понимала, куда мне надо и где я. Ко мне подошёл какой-то мужчина и спросил, что со мной случилось. Я ответила, что со мной всё в порядке. Он мне сказал, что с таким лицом нельзя выходить на улицу, и спросил, чем мне помочь. Я попросила найти мне такси, и он отвёл меня на стоянку, которая была совсем рядом. «Давайте, я отвезу вас, куда вам надо», – предложил он, но я отказалась.

На такси я поехала на Трубную. Я была в тот день впервые в гостях у Муравьёвых. Они сначала жили с Галиными родителями, а когда получили квартиру, у нас уже был маленький Митька, и, естественно, было не до поездок в гости. Галя тогда расстаралась. Она сказала мне, что обзвонила всех своих знакомых тётушек-евреек и выпросила у них рецепт какой-то необыкновенной курицы под чесночным соусом. Я же, заслышав аромат этой курицы, отреагировала неоднозначно: у меня вдруг началась такая рвота! Мы подумали, что это реакция на допрос. У Гали мама была врачом, Галя ей позвонила, описала моё состояние, и та посоветовала, какое лекарство мне нужно принять. У Гали в аптечке это лекарство оказалось, и через некоторое время я уже чувствовала себя нормально и очень даже оценила Галину стряпню. Впоследствии оказалось, что моя неадекватная реакция случилась не только от стресса в результате допроса – это был первый привет от нашего второго сына. Володе я подробно рассказала о допросе, и он сказал, что нашей женской половиной он очень доволен: все вели себя достойно.

Меня больше никуда не вызывали, а вот Володю и Лёву таскали на допросы ещё несколько раз.

Лёва тогда работал в ВЦСПС. Прощаясь со мной, дядя «Кискин» предупредил, что, конечно же, мой муж не останется на своём рабочем месте: не достоин. Но Лёву не уволили, через некоторое время он сам ушёл оттуда, найдя место по своей специальности.

* * *

Вторая моя беременность очень резко отличалась от первой. При первой я чувствовала себя распрекрасно на фоне очень плохих анализов. А тут с анализами было всё замечательно, а самочувствие – препаршивое. Меня всё время постоянно тошнило, то и дело открывалась рвота, я часто стала падать в обморок. Моя врач научила меня: «Ты уже не девочка и приближение обморока чувствуешь. Не позволяй себе падать. Как только почувствуешь себя плохо, сразу же садись, а если ты на улице, опускайся на колени и голову к коленям» Я так и делала.

К счастью, обмороки не были долгими – минута-другая и всё заканчивалось. Идём с Митькой по улице, чувствую, плохо мне, я опускаюсь на колени и говорю сыночку: «Не разрешай маму трогать». И мой двухлетний сын загораживал меня от прохожих, выставлял вперёд ладошку и говорил: «Проходите, проходите, всё в порядке, мама в обмороке». Так и жили.

* * *

В июне я наконец-то закончила институт, и Митьке вручили мой диплом. Идём по нашему двору, его спрашивают: «Митя, ты куда это ездил?» – «А мамин диплом получать».

В то лето мы сняли нашу первую дачу по Павелецкой дороге. Дача была дрянная, холодная, с не очень приятными соседями, но всё-таки рядом был луг замечательный и речка. Недалеко был лес, но туда я не ходила: мне было тяжело, я уже была в декретном отпуске.

* * *

Ближе к сентябрю мы переехали с дачи в Москву и стали жить-поживать и второго ребёночка поджидать. Тогда не было никакого УЗИ, до самого рождения не известно было, кто родится – мальчик или девочка. Но, поскольку уж очень отличалась вторая беременность от первой, мы были уверены, что родится девочка.

Роды случились 30 сентября, в день рождения мамы. Мы ждали девочку Верочку, а родился мальчишка Гришка. Он был другой, не такой, как Митька, причём с самого начала. Например, Митька, будучи совсем крохотным, очень не любил пеленаться и сопротивлялся из всех своих силёнок. После купания мы с Лёвой могли с ним справиться только вдвоём. Очень рано в месяц-полтора-два я начала надевать на него ползунки, так как из пелёнок он выкручивался. А Гриша, напротив, обожал процедуру пеленания. Он просто наслаждался этим процессом. Правда, после пеленания, когда его укладывали в коляску, он самым тщательным образом пересчитывал свои крошечные пальчики: не обсчитали ли его? Лёва на него обижался: «Ты что, отцу не веришь? Отец тебя обсчитает?» Но Гришу это совсем не смущало: доверяй, но проверяй.

* * *

В эту первую Гришину зиму я забрала Митю из садика и возилась с ребятишками сама. По причине нашей жутчайшей бедности я вышла на работу сразу после декретного отпуска. Вышла на старое место работы в «Физматгиз» той же машинисткой-надомницей. Днём кручусь с ребятками, а ночью сижу и стучу на машинке. Лёва после работы помогал со стиркой пелёнок, отвозил и привозил работу и т. д.

С получки Лёва заезжал в болгарский магазин «Варна» на Ленинском проспекте и закупал там целый большой портфель питания для Гришки. Это были 100-граммовые баночки со шпинатом и говядиной, с морковным или тыквенным пюре с курочкой и т. д. Это было такое спасение! Для Митьки мне приходилось бегать самой в наш ближайший магазин, продавец уже знал меня и просил огромную очередь пропустить «эту женщину с ребёнком»: «Она берёт-то только 200 граммов», – объяснял он, и очередь не всегда благожелательно, но всё-таки перед нами расступалась. Продавец взвешивал мне хорошего филе, и дома я часами протирала его Митьке через сито. Второй раз мне пришлось это делать для внучки Машки, которая умудрилась родиться в конце 1989-го, и в магазинах было – шаром покати.

А тогда Гришенька ел прекрасное болгарское детское питание. Началось, конечно же, с одной ложечки, остальное с удовольствием доедал Митька. После одной ложечки были две-три, треть баночки, половинка, и однажды мы с Гришей так увлеклись, что слопали всю банку целиком. Ух, как рассердился Митька! «Гришка – жадина-говядина!» – заявил он. Приходилось иногда выделять и ему сколько-то этого вкусного питания, хотя он уже и был большой – аж 3-летний!

* * *

Зима пролетела, ребятки подросли, а весной, в мае месяце, Лена Лапина предложила мне снять общую дачу. На неё тогда свалилось много-много забот и хлопот. Во-первых, она заканчивала университет, и ей предстояла защита диплома. До того она жила довольно спокойно, её сын Петья, Митькин погодок, жил у родителей в Сухуми, и она его видела только во время каникул. А тут вдруг Ленина мама Эсфирь Ильинична очень тяжело заболела, у неё обнаружили раковую опухоль на последней стадии, и она приехала в Москву на операцию.

Ленин сыночек, Петя, родился не совсем здоровым мальчиком – у него даже долгое время подозревали вялотекущую шизофрению. Были у него и признаки аутизма. «Хочешь пить? – спрашивал он. – Ну, на, попей». И, если его не понимали и не давали ему пить, начинал расстраиваться, сердиться, бить себя. Очень непростой был ребёночек.

* * *

Дачу мы сняли по Ленинградке, в Фирсановке, целый дом, были всего две комнатки, но изолированные. В меньшей поселились Крапошины с Петей, в большей – мы с нашими двумя. Эта же комната была нашей общей столовой и гостиной. Ещё были две довольно просторные веранды, на одной из которых мы устроили кухню с керосинками (!), а другую я отвела под свой рабочий кабинет. Привезли из Москвы мой письменный стол, пишущую машинку – ведь я ещё и работала. 32 страницы в день мне надо было – кровь из носу! – напечатать.

Хозяева наши жили тут же, во дворе, в сарайчике, где они себе устроили довольно уютное гнёздышко. Люди они были симпатичные, доброжелательные, с ними у нас никаких проблем не возникало. Двор был просторным, с уютным травяным покровом.

У Гришки не было манежика. Мы с Леной попробовали было устроить ему манежик из деревянной кроватки, но он однажды чуть не задохнулся, просунув голову между прутьями. Тогда я стала устраивать ему такой тёплый коврик из матрасиков и одеял на травке, но он постоянно с него уползал в разные стороны.

Однажды выхожу из своего «кабинета», смотрю – нет моего ребёнка. Калитка закрыта, а двор пуст. Митя с Петей играют в песочнице, им дела нет до моей малявки. Вдруг я обратила внимание на хозяйскую собаку, которая всё время сидела на привязи около своей будки. Хозяин раза три в день выпускал её за калитку «погулять». Во дворе она не гадила никогда. Вот смотрю – сидит собака и чувствует себя как бы обиженной, обделённой, а у неё в будке что-то белеется. Заглянула – а там мой маленький сыночек, заполз в будку, пригрелся на соломке и уснул. В другой раз хозяйка забыла прикрыть калитку в огород. Гришенька заполз туда и «помог» нашей хозяйке «прополоть» морковку. Но, повторяю, хозяева были очень милыми людьми, и никаких «разборок» у нас за всё лето ни разу не случилось.

Лето 1968 г., когда Митьке не было ещё 4-х, Пете – трёх, а Гришеньке – года, выдалось холодным и дождливым. Лена моталась через день в Москву – то в университет, то к маме в больницу, а то с Петей на всяческие анализы: его надо было оформлять в садик с осени. И всё-таки это было замечательное лето!

* * *

Конечно, не всё у нас пошло гладко с самого начала: мы только-только начали «притираться» друг к другу. Дачу мы сняли пополам, вскладчину, а когда Лена спросила меня, по сколько мы будем скидываться на общий бюджет, я ответила ей, что больше того, что мы имеем (90 рублей Лёвиных и 70 моих), мы вложить, увы, никак не можем. Объяснила, что все зарабатываемые деньги мы тратим в основном на питание, а если нужно купить что-нибудь помимо, затягиваем потуже пояски: главное, чтобы дети всегда были сыты. У них положение было благоприятнее: по-моему, и Крапошин получал уже больше Лёвы, и Ленины родители очень активно помогали. Нам помочь было некому. Лена поначалу однажды пыталась мне высказать мысль, что они тратят на стол больше нашего. «Хорошо, – сказала я, – давайте питаться отдельно. У нас ребята не голодают. Мы иногда недоедаем, но это нормально, даже не то чтобы недоедаем, а скажем так, переходим на более дешёвую пищу: меньше едим мяса, больше картошки и макарон. Но для детей у нас всегда есть всё, им необходимое – и мясо, и фрукты и прочее. Я предложила раздельное питание: Крапошины – своё, мы – своё. Лена отмела это предложение как неприемлемое, и больше мы к этому вопросу ни разу не возвращались. Когда нас навещал Ленин папа Борис Аркадьевич Лапин, он никогда не приезжал с пустыми руками, а уезжая, клал на стол деньги и говорил: «Девочки, это вам на расходы».

А вообще наша «притирка» друг к другу прошла очень быстро и успешно, и мы очень хорошо зажили на этой даче в «холодное лето» 1968-го. В одну из майских ночей мы с Леной напечатали её диплом – большущий, страниц около 70. Вскоре она его успешно защитила. «Обмывать» это событие приехали наши друзья Муравьёвы, старшие и младшие. К сожалению, Володя к этому времени уже расстался с Галей Людмирской и стал привозить к нам в гости свою будущую вторую жену Таню. Мы с Леной и Натальей очень любили Галю, поэтому Таню поначалу встретили в штыки, да, и по правде сказать, так и не стали с нею подружками. После Володиной кончины мы с Лёвой было попытались наладить с ней и его детьми близкие отношения, но у нас ничего не вышло.

Ленин диплом мы «обмывали» в лесу. Из Москвы Крапошины привезли большущий кус не то медвежатины, не то кабанятины – сейчас я уже и не помню, и Лёдик Муравьёв на каких-то плоских камнях так здорово зажарил это мясо, что не только мы, но и наши дети Митька и Петя лопали его с большим удовольствием.

По-моему, Лена не сразу после диплома стала работать, а только осенью. Хлопот ей хватало и без работы: мама в больнице, Петя – никакой. Она натаскивала его, как собачку, вытаскивала из аутизма.

«Хочешь сливу? – спрашивал Петя. – Ну, на, возьми» – и очень расстраивался, когда её ему не давали. Лена терпеливо объясняла ему, что надо попросить: «Дай мне, пожалуйста, сливу», Петя не понимал, расстраивался, бил себя, ругался на себя, а Лена настойчиво, терпеливо учила его: «Скажи: дайте мне сливу». Так же она учила его одеваться, проситься на горшок и вообще жить.

Ленина мама очень любила Петю и, когда увидела, что он не такой, как другие дети, оградила его от всех и всего. Когда Лена начинала свои занятия с сыном, я не выдерживала, брала своих детей и уходила куда-нибудь подальше. Но у Лены хватило терпения, ума и любви к своему сыночку, и к осени она всё-таки мало-мальски адаптировала его так, что он пошёл в обычный детский сад. Конечно, проблемы остались – у Лены было много конфликтов и с детским садом, и позже со школой, – но, пока Лена была жива, она сумела его как-то ввести в нормальную жизнь. Он окончил среднюю школу, техникум и даже институт. Успел даже жениться ещё при жизни Лены. Единственно, против чего Лена категорически возражала, – против его детей. Она объясняла Петиной первой жене Жене, что, если та захочет ребёнка, они совместно эту проблему решат, и ребёночек родится здоровеньким, но не Петиным, а Петя об этом и не узнает.

Надо сказать, первая Петина жена не была симпатичным (не в смысле внешности – тут как раз было всё в порядке) человеком, но Лену она услышала, и уже после Лениной смерти родила прехорошенькую, здоровенькую девочку (я её не видела, но все, включая старшего Крапошина, уверены, что Петя не имеет к ребёнку никакого отношения). Сам Петя убеждён, что это его дочь, и очень любит её. Вскоре после рождения дочери первая жена развелась с ним, Петя женился второй раз и родил двух очень, мягко сказать, нездоровых детей. Но всё это произошло гораздо позже, а мы – всё в том же лете 1968 г.

* * *

Мы с Леной славно жили в нашей Фирсановке. Когда могли, ходили с детьми в лес, а иногда в город Зеленоград – один из первых городов-спутников Москвы. Это был современный, даже красивый город с очень хорошим снабжением. Мы там часто покупали продукты и, если вдруг к новой получке у нас оставались деньги от старой, то непременно тратили их, приобретая себе какие-нибудь обновки. Дорога до Зеленограда занимала у нас минут 40, Гришку мы везли в коляске, а Митька и Петя «нагуливали» аппетит, прыгая возле и вокруг нас. Повторяю, лето было холодным и дождливым, и, если нас в дороге настигал дождь, мы всех троих детей засовывали в коляску и накрывали сверху пластиком. Удивительно, но Гришка не возражал, а даже выражал некую радость по поводу подселенцев.

Гришкину коляску мы к концу лета разбили вдребезги. Ведь мы её и в лес брали, и в лесу прятали наших трёх молодцев от дождя. Петя и Митька под плёнкой распевали громко-громко песни, часто каждый свою, а Гришенька как гостеприимный хозяин милостиво их слушал.

Наталья на эту дачу приезжала к нам только в гости, её двухлетняя Ирочка уезжала на дачу вместе с садиком.

В общем-то, несмотря на «первый блин» в смысле совместного съёма дачи, на некоторые трудности в начале нашего совместного проживания, лето получилось очень хорошим, и мы с Леной очень сблизились. К нам приезжали самые разные гости, всем мы были рады и всех привечали. Иногда даже приезжала Ленина мама Эсфирь Ильинична, когда её ненадолго выпускали из больницы. Она была такая слабенькая, но такая приветливая и ласковая. Нас с Леной она называла «лохмушками»: у обеих у нас тогда были длинные волосы и не очень-то мы следили за их укладкой. Не очень довольны дачей были лишь наши мужья: 40 минут на электричке и ещё минут 30 пешком до нашего домика. Удобств не было никаких, готовили на керосинках, воду таскали издалека, но мы с Леной были очень довольны: несмотря на холодное дождливое лето, никто из наших детишек ни разу не простудился.

* * *

Лето пролетело, и мы вернулись в начале сентября в Москву. Крапошины к тому времени уже получили свою 3-комнатную кооперативную квартиру (её купил Борис Аркадьевич, правда, на имя Валентина, потому что хотя Лена и родилась в Москве, но всё детство до университета проживала в Сухуми, где её отец был директором очень важного биологического института, при котором находился обезьяний питомник).

Гриша наш до года на ножки не встал, ползал или катался на ручках у папы или мамы. На улице ко мне иногда подходили воспитатели из ближайших детских садов и уговаривали привести ребятишек к ним: у нас около дома было аж 4 детсада, а родился Гриша в демографической яме – детишек не хватало на все эти садики. И всё-таки я отдала его в ясельки только тогда, когда он «пошёл». Митя тоже вернулся в садик. Конечно же, они тут же начали хворать «то вместе, то поврозь, а то попеременно». Чтобы как-то я справлялась с работой, больничный «по уходу за ребёнком» (3 дня) брал Лёва, после этого надо было брать отпуск «за свой счёт», да и не всегда врачи давали его охотно. Иногда, когда вдруг наши ребятишки после долгой отсидки дома оба одновременно шли в садик, мы с Лёвой устраивали себе праздник: Лёва отпрашивался с работы, мне отпрашиваться было не надо, и мы шли или в кино, или на какую-нибудь выставку, в общем, «гуляли».

* * *

В феврале 1969 г. умерла мама Лены. А я даже на похороны не смогла пойти: наши ребятишки одновременно в середине января заболели ветрянкой, болели очень тяжело, и то ли мы не досмотрели, то ли получилось осложнение на болезнь, но наш Гришенька заболел тяжёлой формой двусторонней пневмонии. Его пытались вылечить доктора из поликлиники, у нас там были очень хорошие врачи, особенно главная врач. Она присылала к нам то одного педиатра, то другого, сама приходила очень часто. Она вообще всегда сама приходила к ребёнку, если к нему был повторный вызов. Наконец доктора устроили консилиум и вынесли вердикт: больница. Я заявила, что только вместе со мной. Тогда с детишками клали только кормящих матерей. Наши врачи из поликлиники сказали, что они пришлют за нами машину, а как уж мы договоримся в больнице – это наше дело. И мы с Лёвой повезли бедного Гришеньку, который беспрерывно кашлял «кхе-кхе-кхе», в Морозовскую больницу. Там сыночка нашего осмотрели, и принимающий врач велел «забрать» его в отделение. «А я?» – спросила я. «А вы поезжайте домой и приходите ко мне в приёмные часы за новостями». – «Не оставлю я ребёнка одного», – твёрдо заявила я и велела Лёве одевать Гришеньку. Врач изумилась: «Вы в своём уме?! – обратилась она ко мне. – Он умрёт у вас дома». – «Пусть лучше он умрёт у меня на руках, чем в вашем отделении», – твёрдо заявила я.

К нашему с Гришечкой счастью, одновременно с нами оформлялся в больницу ещё один мальчонка 4-х месяцев и тоже после ветрянки. Молодая глупая его мамаша сказала, что он искусственник и вроде бы ей делать в больнице нечего. Врачица, принимавшая нас, спросила меня, соглашусь ли я ухаживать ещё и за этим ребёночком. Догадайтесь, что ответила я? Короче, меня положили вместе с двумя детками в так называемый бокс, поскольку оба ребёночка были после ветрянки. Бокс оказался стеклянной коробкой на 2 места для детишек и 2 места для мам. Но мамой была я одна. Даже туалет был со стеклянными стенками, и я гордо там время от времени «заседала» на виду у всех. Нянечке нашей палаты-бокса я сказала, что буду убирать сама. Она оставила ведро, швабру и успокоилась.

Мне не только не дали больничного листа, но даже и справки за свой счёт «по уходу за ребёнком». Сказали, что, поскольку это моя инициатива, я и должна выкручиваться, как хочу. Я через Лёву передала на работу о моих обстоятельствах и сказала, что, если они не дадут мне отпуска, я согласна на увольнение на любых условиях. Меня не только не уволили, но предоставили мне «неограниченный» отпуск, правда, неоплачиваемый, и даже выписали мне материальную помощь в 25 рублей, которая нам, конечно же, ой, как пригодилась!

Меня в больнице не только что не кормили, мне не давали даже кипятку! А выйти из бокса я не могла: мы были все заразные. Меня кормил Лёва, он вынужден был приезжать ко мне каждый день, поскольку в боксе не было холодильника. Хорошо ещё, что мы лежали на первом этаже, а то согласились ли бы мне передавать еду, я не знаю. Очень отрицательно ко мне там относились. Не помню, что было с питьём, может, Лёва приносил мне термосы.

Заведующая нашим отделением (она же принимала нас в больницу) сказала мне, что, поскольку я так нагло напросилась в больницу, то уж, по крайней мере, обязана выполнять все их предписания и рекомендации. Например, раз уж в боксе имеется ванна, то чтобы я Гришеньку купала каждый день. «Как?! – вскричала я. – Он же кашляет!» – «Именно поэтому, – сказала мне врач. – Ваша задача не простудить его ещё и после купания». Я велела Лёве принести нам большое махровое полотенце, многочисленные одёжки, кофточки, штанишки, чулочки и прочая, и прочая. У нас в боксе был и полотенцесушитель, на котором я и сушила застиранные детские тряпки. Слава Богу, у нашего соседа, 4-месячного Саши, все одёжки были казёнными и их хватало. Мне надо было только вовремя его переодеть. Но мальчик был славный, спокойный и не капризный. Больших хлопот он мне не доставлял.

Что касается «контроля» за предписаниями и врачебными рекомендациями, с этим тоже всё было в порядке. Я внимательно записывала за врачом все указания, а сестринский столик стоял в коридоре около нашей стеклянной стенки. Я аккуратно стучала сестричке в стенку и показывала на часы. Все процедуры исполнялись вовремя.

К счастью, Гришенька быстро пошёл на поправку. Мы пробыли в больнице не более 7–10 дней. Наш лечащий палатный врач сказал мне, что ни за что бы не поверил, что ребёночек, поступивший в таком тяжёлом состоянии, через неделю окажется практически здоровым. На это я заявила ему, что «матерей с детишками нужно поселять, и тогда всё будет в порядке».

Когда мы с Гришенькой вернулись домой, на следующий же день нас навестила наша главная врач из поликлиники и сказала мне, что поскольку после первого больничного «по уходу» прошёл уже большой срок (недели три), то она выписывает мне еще один больничный, конечно же, тоже на три дня. Мы Гришу подержали дома не меньше 2–3 недель, прежде чем отправить его опять в ясельки. Этому способствовала моя надомная работа. Слава Богу, до весны наши детки ничем серьёзным больше не болели.

А весной мы с Леной поехали опять снимать дачу. Вернее, даже очень ранней весной – в середине марта. На этот раз, не знаю уж почему, наш выбор пал на Тарасовку по Ярославской дороге. Там мы нашли 2–3 комнатки с общей с хозяевами кухней и в конце мая перевезли туда наших чад. На этот раз нам не очень повезло с хозяевами: они были на грани развода, и каждый из них через день предупреждал нас, что деньги за дачу мы должны отдавать именно ему.

Не помню, чем это всё кончилось, но лето у нас опять получилось очень славное. На какое-то время и Наталья подсунула нам свою маленькую Иришку. Детки наши очень дружили между собой и никогда не ссорились. На этой даче мы отмечали защиту докторской диссертации Борисом Аркадьевичем Лапиным. Почему-то он на сей раз приехал к нам почти с пустыми руками и спросил меня, есть ли поблизости магазин. Магазин был совсем недалеко, мы туда пошли, Борис Аркадьевич купил там коньяку, что-то из гастрономии и, что особенно запомнилось – пирожные с каким-то необыкновенным зелёным кремом. Праздник получился на славу.

* * *

Это лето мне особенно памятно ещё и потому, что там я вдруг изобрела свой первый кулинарный рецепт. Естественно, что больше всего с детишками оставалась я и хозяйством занималась также я, – остальные ежедневно уезжали на работу и каждый вечер привозили мне различные продукты. Однажды, уже к концу лета, они привезли мне килограмма два перца, нашего, не болгарского. Я долго думала, что мне с ним делать, и придумала. В нашем магазине я купила творог. Морковь и лук у меня были. Я измельчила лук и морковь, смешала это с творогом, по-моему, добавила чуть рису и начинила этой смесью очищенный перец. Сложила его, поставив стоймя, в чугунок, залила водой с добавленной туда сметаной. И потушила. Очень боялась реакции моих «кушателей». Ребяток я кормила чем-то иным. Первыми приехали Лена и Наталья, и, когда я, стесняясь, предложила им это блюдо, я вдруг увидела, что они, даже не разогревая, начали таскать и пожирать перец прямо из чугунка. С тех пор я каждое лето и не один раз готовлю это блюдо, иногда, вместо риса, кладу перловку, а вместо творога – брынзу, и блюдо всё время имеет успех.

Недалеко от нашей дачи располагался храм, в котором тогда служил о. Александр Мень. Наталья Леонидовна Трауберг познакомила нас и уговорила окрестить детишек. Мы согласились, и отец Александр крестил их. Крёстной Мити стала Таня Муравьёва, уже беременная, Гриши – наша Наталья, а для Пети Лена пригласила свою подругу и однокурсницу Галю Иванову, впоследствии и по сию пору Плужникову. Кстати, только Наталья и Галка помнят про своих крестников, Таня ни разу об этом не вспомнила.

Отец Александр, очень милый, мягкий и красивый человек, побеседовал с нами, опять же с подачи Наташи Трауберг, и посетовал на то, что вот мы, нехристи, крестили своих деток, а сами-то? Через неделю крестились и мы с Лёвой. Моей крёстной стала Наташа Трауберг, а Лёвиной – полукитаянка, но крещёная, Кира, кажется, Чен. Она была женой одного из Лениных сослуживцев – Миши Турчинского и они оба были нашими друзьями.

* * *

Всё же мы с Лёвой так и не стали «воцерковлёнными», или истинно верующими. Одно время мы старались «веровать» в Бога, даже соблюдали посты (к слову сказать, в советское время это было очень недешёвое мероприятие, мясо и колбаса были гораздо дешевле овощей и фруктов с рынка, а в магазинах, кроме гнилой картошки, почти ничего не было). Иногда, только на Пасху, ходили с друзьями в Обыденскую церковь. Сейчас наши «главы государства» спокойно ходят в церковь, делают вид, что молятся, хотя только вчера всячески преследовали церковь и верующих. Стоило ТОГДА прийти в церковь чуть позже, тебя встречали дружинники, которые отгораживали тебя от церкви и не пускали. Иногда нам удавалось проникнуть в храм, и мы стояли всю службу до возгласов «Христос воскресе!» и кричали в ответ: «Воистину воскресе!» Порой приходилось дожидаться этого на улице, перед бдительными животами дружинников. Потом мы шли, конечно же, на Трубную улицу к Муравьёвым-младшим, где спали наши детки с «дежурной» мамочкой. Лёдик был удивительный кулинар и накрывал такой стол – пальчики оближешь. Со временем и это мероприятие перестало быть для нас с Лёвой актуальным. Хотя Лена была очень верующим человеком, а уж о Наталье Леонидовне Трауберг вообще лучше помолчать. В конце жизни она даже стала монахиней, из тех, что живут в миру. У неё были большие обязательства перед детьми и внуками, которых она, собственно, и кормила.

Наташа очень много со мной говорила на религиозные темы, брала с собой в гости к о. Александру Меню. Это был во всех отношениях удивительно добрый, образованный и приятный человек. Но религия и я – не совместимы.

Наталья Леонидовна даже подарила мне икону начала ХХ в. Она была такая мутная, замызганная, и Лёдик попросил дать ему её на время (он же был художником-реставратором). Он её отмыл, обновил, и икона и сейчас висит у меня над кроватью в память о друзьях молодости, под нею я даже повесила одну из молитв:

Молитва прекрасная. Её мне подарила гораздо позже Руфь Александровна Агеева. Где-то она её вычитала.

Однажды тем летом Валентин Крапошин вдруг оказался вместе со мной дома и, желая дать мне немножко поработать, забрал всех детишек – Митю, Петю, Иру и Гришу (возрастом соответственно неполных 5, 4, 3 и 2 лет) – и пошёл с ними гулять в поля, леса. На обратном пути шёл мимо магазина, около которого какие-то мужики «соображали на троих», они его остановили: (Гришеньку Валентин нёс на руках, остальные трусили рядом). «Мужик, неужели это все твои?» «Нет, – ответил Валентин, – в лесу насобирал». – «Ой, мужик, иди к нам, мы тебе стаканчик нальём!» И налили. Крапошин был очень доволен.

* * *

В выходные дни все наши мужья, кроме Лёдика, который летом работал на реставрации монастырей и храмов не рядом с Москвой, и очень часто Володюшка Муравьёв, а иногда и Коля Котрелёв – друг Лёдика, частенько у нас гостивший, – уходили с детишками в лес. Там они обязательно разжигали костёр, детишки прыгали вокруг него, а уходя, этот костёр необходимо было загасить.

Поскольку рядом никаких водных источников не имелось, мужчины вставали вокруг костра, выстраивали рядом мальчиков и гасили костёр при помощи внутренних ресурсов. А потом, дома, рассказывали нам, как же бедная Ирочка завидовала всем им, что вот она-то не может к ним присоединиться.

* * *

Приезжали к нам и бабушки (Натальина матушка Елена Андреевна и Ленина свекровь Полина Иосифовна, мать Крапошина). Они тоже вносили свою лепту в нашу дачную жизнь. Елена Андреевна чуть не бегом неслась к нам с электрички, успевала к завтраку и кричала мне: «Риммочка, каша гречневая, ещё горячая, давай детей кормить!» Полина Иосифовна тоже никогда не приезжала с пустыми руками. Есть забавная фотография: Полина Иосифовна лежит на траве, а на ней все четверо наших ребятишек изображают не то поезд, не то паровоз. За «штурвалом», конечно, Митя. Ещё есть фотография: Лёдик (а он не был частым гостем у нас на даче, ввиду своего отсутствия в Москве) полёживает в гамаке, а рядом с ним опять же сидит наша дружная «четвёрка». Но это, кажется, было уже на нашей следующей даче.

В конце того лета, по-моему, 2 августа у Володи Муравьёва наконец-то родился долгожданный сын. Таня его обещала Володе года полтора-два. Володя приехал к нам на дачу бесконечно счастливый. Мы его поздравляли, радовались за него. Один наш Митька не обрадовался: «Ну вот, – проворчал он, – теперь дядя Володя не будет нам с Гришкой сок и яблоки привозить, а всё будет отдавать своему сыночку». Но он был неправ: Володя по-прежнему к нам никогда с пустыми руками не приезжал.

* * *

Ещё один забавный эпизод из того лета. Надо сказать, что по молодости мы все – и наши мужья, и их жёны – очень даже были не прочь «приложиться к бутылке». Но на наших отношениях и на уходе за детьми это никак не отражалось. Мы всегда относились друг к другу хорошо, может быть, в подпитии даже больше, чем хорошо, дети всегда были присмотрены и ухожены.

Однажды к вечеру в воскресенье Лёва, Наталья и Володя собрались в Москву: завтра на работу. Мы опять почему-то с Крапошиным оставались с детьми. Лена, очевидно, была в отъезде. Всей компанией мы пошли провожать отъезжающих, и вдруг по дороге выясняется, что они решили сделать остановку в Лосинке (мы там тогда ещё не жили) и попить там пивка. Пиво тогда было, во-первых, не на каждом углу, во-вторых, только два сорта: «пиво есть» и «пива нет».

Мы с Крапошиным возмутились и тоже захотели пивка. Поехали на станцию «Лосиноостровская» всей компанией, включая детей. Кому-то из наших мужчин тут был знаком пивной шалманчик, ПАБ по-английски, но, к сожалению, продавщица уже закрывала своё заведение. К ней подплыл наш Ослепительный Крапошин – огромный, под два метра высотой, усатый, в кожаном пальто – и обаял её: она согласилась налить ему кружечку.

Тут выступил Володюшка: «Конечно, как кожаному пальту, так нате, пожалуйста, а как простому народу, то – фиг!» Тётка застеснялась, захлопотала: «Да всем налью, пейте на здоровье!» А мы и не отказывались. И пока она нас не напоила вдоволь, заведеньице своё не закрыла. Даже, помню, солёненьких сушечек нам подбросила.

Напившись пивка, мы отправились каждый в свою сторону: мы с Крапошиным и детьми – в Тарасовку. а остальные – в Москву. Дело было уже близко к осени, поливал мелкий дождичек, детки наши, пока мы наслаждались пивом, ковырялись в какой-то лужице, промокли насквозь. Придя домой, мы в первую очередь вскипятили чайник, вымыли деткам ножки тёплой водой, напялили на них тёплые носочки, накормили ужином, напоили тёплым молочком и уложили спать. А уж потом занялись каждый своим делом – я, наверное, уселась за свою машинку, а у Крапошина тоже были дела, он тогда писал диссертацию.

* * *

Лена иногда отпрашивалась у меня к отцу в Сухуми, порой даже брала с собой моего Митьку, а Пете была медицински не показана резкая перемена климата. Он по-прежнему был мальчиком «в себе», не очень общался с окружающими, но ладил со всеми детками и они с ним – всё было в порядке. Когда Лена неожиданно исчезала, иногда вместе с Митей, он никаких вопросов никому не задавал, но при Ленином возвращении всегда спрашивал: «А Митя где?»

* * *

Тем летом на той же даче был ещё один смешной случай. Опять же мы вместе с Крапошиным «пасли» детей, и я была то ли на кухне, то ли за машинкой, вдруг Крапошин зовёт меня, прижав палец к губам: молчи мол. Входим в нашу «гостиную», там на диване сидят Митя и Ирочка, чем-то заняты, что-то у Иры не получается, и Митя её утешает: «Не фуя, Ирочка, не фуя, сейчас получится». «Сыночек! – вскричала я – Ты что такое говоришь?!» – «Да, мам, у Иры вот не получается, а я её успокаиваю: мол сейчас получится, всё в порядке», – перевёл мне мой сын. Хозяйские дети-подростки целыми днями возились со своим мотоциклом, естественно, Митя около них крутился, вот и набрался «образования».

Кончилось лето, мы уехали в Москву и более или менее благополучно перезимовали.

* * *

На следующее лето к нам на дачу напросились Котрелёвы. У них была девочка, примерно Ирина ровесница и полугодовалый Фёдор, в настоящее время батюшка одного из московских приходов с семью детишками. Дачу поехали искать мы с Колей Котрелёвым, уже почему-то в Салтыковку по Курской дороге. Поехали опять или в конце февраля, или в начале марта. Ходили мы с Колей, ходили, спрашивали, напрашивались, наконец, в одном доме нам согласились сдать.

Хозяину нашему, между прочим, Владимиру Ильичу, принадлежало полдома. Их он нам и предложил. Дом стоял на тихой улице, в яблоневом саду, рядом был небольшой пруд. В нашем распоряжении должны были оказаться три комнаты с верандой и летней кухонькой в саду. Мы согласились и, как всегда, в конце мая с наступлением тёплых денёчков выехали в Салтыковку. Это была, пожалуй, самая неудачная наша дача. Котрелёвы оказались не нашего поля ягоды, и время от времени возникали небольшие, но конфликты. Впервые и только в то лето мы начали «скидываться» на стол, и почему-то денег нам постоянно не хватало. «Римма, – вопрошает меня Чудао (она Чудотворцева Татьяна, но все мы, начиная с её мужа, звали её Чудой. Даже дети называли её тётей Чудой), – в ящичке нет денег.» – «Нет, значит, нет, – говорю я, – не перепрятала же их я» – «А что же делать?» – «Что делать, – отвечаю я, – детей есть, чем кормить, а вечером, когда народ соберётся, что-нибудь придумаем». – «Но, – возражает Чудо, – Фёдору срочно нужны молоко и фрукты». – «Молока немного есть, Фёдору хватит, а без фруктов он как-нибудь один день протянет, как и прочие дети», – успокаиваю её я. Но Чуда не успокаивается: «У меня есть немного денег, – говорит она, – мы Коле на пиджачок откладываем. Я возьму оттуда 5 рублей, а ты мне в получку отдашь». И идёт на рынок, покупает 2–3 яблока, молоко, творог, сметану. Приходит домой и начинает этим кормить своих детей. А остальные (четверо!) смотрят на них и сглатывают слюну. «Чудо, – спрашиваю я, – ты уверена, что всё правильно делаешь?» – «Но это же я для Фёдора купила, а Катя – сестра, может его немножко объесть». Я не выдерживаю и прошу её отщипнуть от Колиного пиджачка и мне рубля 3. Иду на рынок и восстанавливаю справедливость: и у наших детей есть яблоки, а на остальное им, в общем-то, наплевать. Но, когда мы в очередной раз «скидываемся», Чудо вносит на 8 рублей меньше.

Я в нашей компании была самая старшая: Наталья – 1941-го, а Лена вообще 1945 года рождения, и поскольку я больше всех была при детях и на даче, то считалась «главной» по хозяйству. Девочкам своим я старалась не рассказывать о наших с Чудой «размолвках» или «разборках», не знаю, как лучше это обозвать, чтобы не нарушать покоя нашего общего дома. Ну, говорила им, что вот опять не хватило денег, и мы как-то эту проблему решали.

Ещё в то лето был такой нюанс: я уже говорила, что нашему хозяину принадлежало только полдома, которые он нам и сдавал. А другую половину за глухим забором занимали очень недружелюбные люди. Они почему-то очень не любили нашего хозяина и свою нелюбовь автоматически перенесли на нас. Они постоянно на нас жаловались местным властям за наше якобы непотребное поведение, за постоянные сборища и проч., и проч. Да, к нам приезжало очень много гостей по выходным, да, мы выпивали, но всё было в рамках приличия, и никогда пьяных дебошей у нас не было. Тем не менее, к нам постоянно ходили то участковый, то какие-то добровольцы-дружинники, однако ни разу им не пришлось нас упрекнуть в чём-то непристойном. А однажды, когда я была дома одна с нашей дружной четвёркой, Чудо уехала по каким-то делам в Москву вместе со своими детьми, ко мне во двор ввалилась целая компания каких-то представителей. Оказалось, что соседи написали на нас, что мы держим «частный детский сад». Я детей только что накормила обедом и уложила спать. Они уже все спали как маленькие ангелочки. И вдруг комиссия с проверкой! Я предъявила им свой паспорт, где были записаны мои дети, а это – показала я на остальных двух – дети моей сестры, но сейчас она на работе и документы, естественно, с нею. «Приходите вечером», – сказала я «высокой» комиссии. «Что вы, что вы, – ответили они мне, – и какой тут детский сад, если всего два ребёнка лишних».

Несмотря на эти мелкие неудобства, мы жили хорошо. Дом стоял в яблоневом саду, и наш хозяин, время от времени появлявшийся на даче, упрекал нас, что мы не очень тщательно собираем яблоки. За яблоневым садом был густой малинник. Вот там-то мы паслись со всей душой! Лена, когда бывала дома, говорила ребяткам: «Кто хочет блинчиков с малиновым муссом? Марш за малиной!» И детки бежали в малинник каждый со своей кружкой, даже маленький Гришенька полкружечки, но наберёт. Блинчики, конечно же, пекла я, а Лена делала замечательный, свежайший мусс. И все мы были очень довольны.

Как-то у нас произошла одна очень смешная история. Я уже говорила, что к нам на выходные обязательно кто-нибудь приезжал, иногда и целые компании. И мы выпивали и закусывали, но всё было в рамках приличия. Однажды Лена, смотавшись в очередной раз в Сухуми, привезла оттуда 10-литровую канистру с молодым вином «Изабелла». Конечно, по этому поводу в ближайшие выходные была собрана тёплая компания из друзей. Было человек 10. В том числе приехал Володя Скороденко со своей аспиранткой из Австралии. Мы уселись за эту канистру, вино было очень вкусное и лёгкое, пилось, как сок. Но вино есть вино. Скоро почувствовалось и его действие. Мужики наши «поднабрались», да и мы тоже. Но они решили разыграть эту австралийку. Ах, она родилась в Австралии, ах, училась в Лондоне, в аспирантуре – она в Америке, а сюда приехала на стажировку! «Да ничего подобного! – заявили ей наши мужчины. – И родилась ты в Подмосковье, на соседней станции, и училась в советской школе, но в КГБ тебя взяли в оборот, загипнотизировали и внушили тебе, что ты есть не ты: Машка из Железнодорожного, а, вот, австралийка с лондонским образованием да с американской аспирантурой и зовут тебя Кэтрин». И так они задурили бедной девчонке голову, что она чуть не поверила им. Володя потом рассказывал, что она всю обратную дорогу и на следующий день переживала, кто же она есть на самом деле. Вот так мы развлекались.

* * *

В сентябре мы опять переехали в Москву. Перед каждым возвращением с дачи мы с Лёвой отпрашивались у нашей компании на выходные и делали в своей комнате косметический ремонт. Обязательно. Мы белили потолок, красили оконную раму и пол (он у нас на Варшавке был дощатый), клеили новые обои. Детей привозили в чистую комнату. В сентябре Грише исполнилось 3 года, в октябре Мите – 6. В декабре мой брат Женька уговорил меня «завязать» с надомной работой и пойти в Институт стали и сплавов, который он закончил и где на тот момент работал, в тамошнюю библиотеку. Меня как знающую немецкий (иностранный) язык взяли в отдел информации. Но библиотека ютилась в таком тесном помещении, что места для всех не хватало. Поэтому моя новая начальница Екатерина Григорьевна Михеева определила мне всего 2 присутственных дня, когда у всех остальных сотрудников нашего отдела был библиотечный день. В эти 2 дня отдел представляла я. У меня тоже были 2 дня библиотечных, и 2 дня я работала дома. Тогда у нас ещё была 6-дневная рабочая неделя. Поскольку только я профессионально владела пишущей машинкой (а с ней в библиотеке тоже была напряжёнка: одна на всю библиотеку), Екатерина Григорьевна вменила мне в обязанность печатать на весь отдел. Мне это было не трудно, такой печати было в библиотеке гораздо меньше, чем в издательстве, тем более, что я могла делать её дома. У меня было гораздо меньше тем, которые я «вела». Я ходила раз в неделю в Научно-техническую библиотеку на Кузнецком мосту и через раз – в Ленинку и в Педагогическую библиотеку. В отделе у нас работали очень разные, но по-своему очень симпатичные люди. Самым приятным человеком была наша начальница Катюша – как мы её называли за глаза. Очень красивая, умница, доброжелательная, она в отделе создала почти домашнюю атмосферу. Самой умной и очень хорошей профессионалкой была Людмила Ерофеевна Цингер. Она прекрасно знала английский язык, вела в отделе больше всех тем, и её очень ценили специалисты на многих кафедрах. В большей степени благодаря ей мы получали к празднику такие комплименты: «Ваша информация – наша интуиция» – или что-нибудь в этом же роде.

Катя была замужем за очень красивым молодым человеком (на 5 лет моложе её), имела сына-подростка Серёжу от первого брака и очень милую маму. Она (Катя) часто приглашала нас к себе домой, и мы все были знакомы с её семьёй.

Людмила Ерофеевна была родом с Дальнего Востока, из Хабаровска, там закончила пединститут, но по специальности никогда не работала. Там же, в Хабаровске, она познакомилась со своим будущим мужем-москвичом, аспирантом Сергеем Яковлевичем Цингером, они поженились, и он привёз её в Москву. У них тоже был сын-подросток Миша, к сожалению, очень больной мальчик, практически шизофреник. Он был художником от Бога, но образования не получил и так и остался любителем. У них мы все тоже иногда бывали в гостях.

Ещё мы всем отделом ездили иногда в Одинцово в гости к ещё одной нашей сослуживице Лидии Тихоновне Лебедь. Это была роскошная женщина, что называется дама, приятная во всех отношениях, не очень усердный и профессиональный работник, но очень милая в быту. Она была разведёнка, имела двух сыновей и жила с мамой. Лидия Тихоновна пользовалась большим успехом у мужчин и ловко с этим управлялась. Даже зубы у дантиста она лечила, разрешая ему после приёма её же пригласить в ресторан. Голубой её мечтой было перебраться в Москву, и, в конце концов, ей это удалось. Она вышла замуж за отставника-полковника и последние лет 10 своей жизни прожила в Москве в отдельной квартире.

Ещё у нас была Галина Ивановна, специалист с немецким языком. Она как раз очень много преподавала, даже в институте. Бывшие её студенты относились к ней с большим пиететом, а она к ним – как к своим любимым младшим родственникам. Она была дама со странностями, и к ней мы никогда не ходили в гости, она нас просто не приглашала, зато летом она нас постоянно угощала ягодами и овощами со своей дачи и до поздней осени – яблоками из своего сада.

Сектором массовой информации (впоследствии он достался мне) у нас заведовала Леонора Михайловна. Вот её наша Катя очень не любила и считала, что она работает недостаточно профессионально и добросовестно.

Была ещё и Бэла Сигал – самый неприятный человек в отделе. Она была замужем за каким-то крупным чиновником, мама её была заведующей крупного овощного магазина на Даниловке, словом, она была среди нас самой «обеспеченной» и презирала нас за нашу нищету. Она откровенно говорила, что работает только, чтоб было с кем общаться, всячески подлизывалась и к Кате, и к директору нашей библиотеки Людмиле Константиновне Шидловской, в отличие от нашей Кати очень падкой на лесть.

В отделе меня приняли очень хорошо, я была самая молодая, меня называли только Риммочкой и всячески опекали. Очень уютно было у нас в отделе.

Примерно через год к нам в библиотеку пришла выпускница МГУ Лариса Чебыкина. Через год-два она вышла замуж и стала Люлявой. У неё был внебрачный сын Саша, а в новом, втором, замужестве она родила дочку Еву. Почему-то мы сблизились. Мы – это я, наш библиограф, влюблённая в свою профессию Алла Баранова, и примкнувшая к нам новая сотрудница нашего отдела Лена Ушакова. Но Лену мы не то чтобы не любили, а, скорее, относились к ней иронически. Она была странная девушка. Только что приехала, кажется, из Египта, где провела 2 года в командировке, и не скрывала, что работала на наши «органы»: сообщала о своих «коллегах» всякие подробности.

И Алла, и Лариса были очень умными и образованными девушками. Мы начали дружить и часто бывали друг у друга в гостях. Даже мой придирчивый муж их принял.

Лариса только что разошлась со своим первым мужем, по странному стечению обстоятельств оказавшемуся однокурсником нашей Лены Лапиной. Благодаря этому замужеству Лариса получила московскую прописку и жила с уже бывшим мужем и его бабушкой в 3-комнатной квартире на Юго-Западе. И бабушка её бывшего мужа, и её, тоже уже бывшая, свекровь, жившая отдельно, очень к ней хорошо относились и очень заботились о её сыне.

Лариса была очень слабым человеком по части здоровья, часто лежала в больницах, иногда в психиатрических. Однажды, когда она легла в такую больницу (№ 15) почти на 3 месяца, её бывшая свекровь Ольга Михайловна устроила её сына в загородный детский сад санаторного типа. Мы с Ольгой Михайловной его там навещали в день его рождения. Сад был по-настоящему хороший, и мальчик чувствовал там себя очень уютно. Но Лариса, едва выписавшись из больницы, поехала и забрала его домой. «Чтобы не было по-Ольги Михайловниному, – объяснила она. Мне почему-то было её бесконечно жаль, и я старалась хоть чуть-чуть опекать её. Она это и позволяла, и приветствовала. Однажды она в очередной раз лежала в больнице и Саша тоже, я навещала Сашу. Врач мне сказал, что Саша уже здоров и готов к выписке. Я взяла Митькины вещи (они были почти ровесники) и привезла его из больницы домой. Потом я позвонила бабушке бывшего Ларисиного мужа и попросила разрешения приехать к ней за Сашиными вещами. Но Марья Карловна очень решительно приказала мне, чтобы я привезла Сашу к ней. «У него есть дом, – заявила она, – что это он будет жить по чужим людям?» Ларисе не понравилось не то, что я забрала ребёнка из больницы, но то, что отвезла его «домой».

Вообще, мои отношения с Ларисой, которые продолжаются и по сей день, с самого начала были довольно странными. С одной стороны, ей нравилось бывать у нас с Лёвой дома, который она называла «очень тёплым», – с другой стороны, считала, что я этого дома якобы не заслуживаю. «Кто ты и кто он? (Лёва)» – вопрошала она меня. «Да, в общем-то, я его жена и мать его детей», – отвечала я кротко. «Ой, вы её послушайте! Жена! Да ты послушай, что в библиотеке про тебя говорят!» И пересказывала мне библиотечные пересуды о том, что я совершенно не стою своего великолепного красавца-мужа и что он меня обязательно бросит.

* * *

Примерно через год меня выбрали профоргом библиотеки, и на этих правах я выхлопатывала несколько раз для Ларисы материальную помощь, которую она брала с удовольствием, приговаривая: «С паршивой овцы – хоть шерсти клок». Кого она имела в виду «под паршивой овцой», я не уточняла. К моему стыду, я тоже однажды обратилась в профком института за этой самой материальной помощью.

А случилось это так. Умерла бывшая директор библиотеки, её, собственно, и основавшая. Я её не знала. Я пришла уже к совсем другому директору, вернее, к директрисе. Но когда та, бывшая, умерла, то оказалось, что она была совершенно одиноким человеком и хоронить её некому. Я пошла в профком библиотеки посоветоваться, и там мне объяснили, что нужно кого-то из сотрудников библиотеки, кто её знал и работал с нею, уговорить просить об оказании ему материальной помощи. Мне показалось стыдным кого-то ставить в неловкое положение, и я выписала эту помощь (аж 50 руб.!) на себя. И, пока я работала в библиотеке, на каждом общем профсоюзном собрании сообщалось, что Выговской была оказана материальная помощь. Впрочем, оказалось, что без этой «помощи» вполне можно было обойтись: вся институтская профессура очень хорошо помнила прежнюю директрису и без всяких просьб люди приносили деньги на её похороны. А я даже на них не пошла: ведь я совсем не знала её.

Будучи профоргом, я неожиданным образом вошла в конфликт не только с Л. К. Шидловской, но даже и с ректором института.

Институт наконец-то построил для библиотеки отдельное просторное здание. Мы начали туда переезжать. Нам выдали большущие ящики, мы туда загружали с полок наши книжки и должны были сами же эти ящики перетаскивать в новое здание. Это вообще-то была не совсем лёгкая работа даже для профессиональных грузчиков, а что говорить о нас, женщинах!? Больше всего этой работой старались занять молоденьких девчушек, не поступивших абитуриенток, каждую осень приходивших к нам в библиотеку стайками, чтобы через год опять попытаться поступить в этот институт. Вот я и вступилась за них. Меня вызывал к себе сам ректор и пытался внушить, что не моё это дело вмешиваться в распоряжения ректората. Но я пригрозила, что пойду выше, обращусь в газеты и куда-то там ещё.

А в библиотеке в то время была очень напряжённая обстановка. Наша любимая Катя никогда не устраивала нашу директрису своим независимым характером. А тут подвернулась возможность её заменить на другую, гораздо более покладистую.

У Кати в это время и в личной жизни происходила трагедия за трагедией. Её единственный 15-летний сын, очень благополучный и спокойный ребёнок, внезапно попал под машину, вроде бы чуть-чуть повредил ногу, колено. Но этот удар спровоцировал развитие саркомы, и мальчик, проболев с полгода, умер в страшных мучениях. А через год Катин здоровый, красивый муж вдруг неожиданно заболел и очень скоро скончался.

И вот на этом фоне Катю начали травить на работе, выдавливая её оттуда. Я этого тоже не приняла и заняла сторону Кати. Но ей всё равно пришлось уволиться, а на её место пришло такое мурло, которое знало о моём отношении к прежней начальнице, не простило мне этого и начало уже травить меня. Меня травили, как зверя, ни дня не проходило, чтобы в чём-нибудь меня не обвиняли. А, между тем, я была профоргом библиотеки. Однажды, придя на работу, я узнала от директрисы, что сегодня состоится перевыборное профсоюзное собрание. «Как? – удивилась я. – Я ведь должна подготовиться к этому?» – «Что вам готовиться? – заявила мне Л. К. – Если вы работали, то вам есть, что сказать о вашей работе».

Но, в общем-то, она просчиталась. Открыв в конце рабочего дня собрание, она первое слово предоставила своей ближайшей приятельнице, начальнику отдела научной обработки Софье Григорьевне. Не знаю, готовила она её к этому выступлению или так уж была уверена в её с нею солидарности, но всё выступление Софьи Григорьевны прозвучало в мою пользу: никогда-де библиотека не имела такого заботливого профорга. Л. К. аж позеленела от злости. Когда начали предлагать кандидатуры следующего профорга, снова очень многие выдвинули меня. А когда шло голосование, наши библиотекарши-девчонки поднимали за меня по 2 руки. Но, конечно же, меня не выбрали. Да мне этого и не надо было. Я скоро ушла из библиотеки.

Хочу ещё сказать, что мои «ближайшие подружки» Алла и Лариса в то время, когда меня травили, от меня отвернулись и перекинулись в лагерь моих противников.

* * *

Ушла я из библиотеки в 1972–73-м. А летом 1971 г. опять мы с подругами снимали новую дачу. В этот раз искать дачу я поехала с Полиной Иосифовной, Лениной свекровью и моей бывшей соседкой по коммуналке на Таганке. Где-то она раздобыла адрес одного дома тоже в Салтыковке, но у других хозяев.

Нас встретили старенькие-престаренькие, очень симпатичные старички Израиль Борисович и его жена Евгения Леопольдовна (потом, летом, мы узнали, что местные старики и старушки звали её Леопардовной). Они предложили нам две очень симпатичные и просторные комнатки и закрытую, очень уютную верандочку с отдельным входом (даже садик наш был отгорожен от хозяйского). Кухней мы должны были пользоваться хозяйской, но там была и вода, и газовая плита. Дом вообще был со всеми удобствами: с тёплым туалетом, правда – сказали хозяева – туалетом можно пользоваться только детям, а для нас – туалет на улице, во дворе. Даже ванная комната с колонкой была – опять же только для детей. Но мы были достаточно молоды и неприхотливы и согласились легко на эти условия.

Эта была самая лучшая дача из всех предшествующих. Во-первых, удобства, во-вторых, сами хозяева. Такие милые старички. Евгения Леопольдовна в прошлом была каким-то крупным партийным работником, вроде освобождённого секретаря на каком-то балашихинском заводе, а Израиль Борисович – на этом же заводе скромным инженером. Вид он имел устрашающий: лохматые седые брови над крупными глазами и какое-то жёсткое лицо, но на самом деле был очень милым и добрейшим человеком. В нашу компанию они просто влюбились. Евгения Леопольдовна говорила: «Риммочка, да о вас надо написать в „Комсомольскую правду“!» Она восхищалась лёгкостью, с которой я готовила еду детям и взрослым, иногда что-то советовала и очень мечтала научить меня готовить еврейскую рыбу-фиш. К сожалению (до сих пор) я так и не удосужилась этому научиться. На этой даче у нас даже московский телефон был. Дом у них 2-этажный, на втором этаже тоже жили дачники и хозяйский сын с женой и дочерью. Но у них был отдельный вход и своя кухня. К нам они спускались только к телефону. Одна смешная старушка со 2-го этажа, проживавшая с внучкой (дочка её работала и приезжала только ночевать), каждое утро спускалась к нам на кухню к телефону, звонила своему брату и спрашивала одно и то же: «Вениамин, стул был? Нормальный?» Мы покатывались с хохоту. Тогда эти заботы нам казались смешными…

У наших хозяев была старенькая «Победа», на которой они раз в неделю ездили на какой-то им известный «дешёвый» рынок и закупали продукты на целую неделю, в том числе «бурые помидоры» – они были дешевле красных, зато дольше хранились. Этими помидорами они обязательно делились со мной. Сейчас таких нет. Сейчас круглый год продаются только красные невкусные помидоры, на генетическом уровне скрещенные с какой-то глубоководной рыбой: когда она глубоко, в холодных водах, она зелёная, поднимается наверх – краснеет. Середина у них жёсткая, белая и совершенно несъедобная. А бурый помидор разрежешь, а он внутри красный, ароматный! Когда старички приезжали с рынка, Израиль Борисович командовал нашим ребятам: «Марш в машину!» И делал круга два вокруг деревни. Дети были в восторге.

Это была по-настоящему роскошная дача! В одной комнате мы устроили детскую, в другой – наш дамский будуар. Столовая была на довольно просторной верандочке, там же стояла кровать – супружеское ложе, когда кто-то из наших мужей изволил ночевать на даче.

Тёплый туалет нас не очень «грел»: наши дети, кроме Мити, все ещё были «горшечники», а вот ванная комната – это да! Мы там с девчонками по субботам устраивали «помывочную», втроём мыли наших детей по очереди: одна мылит, вторая смывает, третья вытирает и отдаёт Лёве в коридор одевать и стричь ногти. За 40 минут мы выкупывали наших всех четверых и сами успевали быстренько вымыться. Израиль Борисович в это время сидел на кухне и следил за колонкой. Он ни разу и не заподозрил, что мы «контрабандой» тоже моемся. Так быстро мы это всё проделывали.

* * *

Евгения Леопольдовна была очень милой старушкой, но отъявленной коммунисткой и общественницей. На своём бывшем заводе она старалась не пропустить ни одного «субботника» или «воскресника». Это, в конце концов, её и погубило. Ездила она на завод в переполненном автобусе и однажды, возвращаясь, упала в этом автобусе и сломала руку. С этого начались её беды. Она долго ходила в гипсе, а потом, как снежный ком, вдруг у неё ни с того, ни с сего расстроился желудок. Был уже конец лета, мы скоро уехали домой, тем более, что наш Митя в том году пошёл в 1-й класс. О дальнейшем мы знали только со слов Израиля Борисовича, он нам регулярно звонил и сообщал свои невесёлые новости. Он рассказал нам, что они долго не хотели обращаться к врачу по поводу расстройства желудка: боялись инфекционной больницы. А это всё тянулось и тянулось. И когда они всё-таки обратились к врачу, сдали все анализы, оказалось, что это никакое не расстройство, а рак кишечника. К середине зимы Евгении Леопольдовны не стало. Израиль Борисович попросил нас присутствовать на похоронах, а после – на девятинах и сороковинах. С сыном, особенно с невесткой, у него хороших отношений не было ещё при жизни Евгении Леопольдовны.

Израиль Борисович очень просил нас приехать снова к нему летом на дачу, что мы и сделали. Вдовел он недолго. К лету женился на одной бывшей своей дачнице. Он рассказывал, что одинокие старушки, узнав о его вдовстве, слетелись на него как мухи на мёд. Он выбрал одну из них, Броню Брониславовну, тоже очень партийную даму, в прошлом – преподавательницу не то научного коммунизма, не то, чего-то на это очень похожего. Странно, но сам Израиль Борисович никогда в партии не состоял – но зато его жёны!.. Но это было уже летом 1972 г., очень жарким, между прочим, и единственным, когда наши детишки все переболели: кто ангиной, кто бронхитом, кто обычной простудой.

* * *

И вот в сентябре 1971-го наш Митька пошёл в 1-й класс. Ему двух месяцев не хватало до 7 лет, но он уже прилично читал и вообще был «продвинутым» ребёнком. Первой учительницей у него была совсем простая, почти деревенская женщина, но хорошая и добрая. В Митьку она просто влюбилась. «Вот, – заявляла она классу, – Митеньке нет ещё 7 лет, а посмотрите, как он читает!» Или: «Вот Митеньке только что исполнилось 7 лет, а он считает и решает задачки лучше всех в классе!» Митьке всё давалось очень легко, без всякого напряжения с его стороны, но он не был честолюбив и поэтому особенно не зазнавался. Читать его научила я, а считать и его, и Гришу – отец, играя с ними в домино и всякие другие настольные игры.

В МИСиСе я в это время уже заведовала Сектором массовой информации и была вынуждена ходить на службу каждый день, имея только один библиотечный день. Но мы решили Митьку на продлёнку не отдавать. Лёва сделал ему из пенопласта своеобразный термос, на дно которого я с утра ставила крошечную кастрюльку с супом, сверху – мисочку со вторым, а рядом с термосом – стакан с компотом или киселём и хлеб. Он приходил из школы, ключ у него висел на шее, обедал, делал уроки и ждал меня. Иногда, правда, возвращаясь с работы, я находила его на улице: он или терял ключ, или мальчишки отбирали его у него и выбрасывали. Наши соседки по коммуналке никогда не открывали ему дверь: «Мы знаем, что у него есть ключ», – заявляли они мне.

У меня на работе долго не было телефона, но Митя в затруднительных ситуациях находил выход: он звонил Лене. «Тётя Лена, – звонил он ей, – мама мне оставила обед, но забыла отрезать хлеба. Как ты думаешь, можно мне самому отрезать?» – «А ты сумеешь?» – спрашивала его Лена. «Конечно» – говорил Митя. «Ну, конечно же, отрежь», – разрешала Лена. Или в другой раз: «Тётя Лена, мама мне положила одну котлету на второе, а я у неё на плите увидел, что ещё есть. Как ты думаешь, можно мне взять ещё?» – «А как вы с мамой договариваетесь?» – «Больше можно, а меньше нельзя», – отвечал Митя. «Тогда, конечно же, возьми ещё, если хочешь», – разрешала Лена. Так и жили.

В нашем отделе, как и в нашей библиотеке в том году произошли очень, казалось бы, симпатичные события. Милочка Арбатова, библиограф, мать троих дочек, получила отдельную квартиру, а очень скоро и Людмила Ерофеевна – и недалеко от Милочки. Мы праздновали новоселья одно за другим.

* * *

Примерно в середине февраля 1972 г. и Лёва принёс мне смотровой талон на 3-комнатную квартиру. Мне показалось, что уж очень далеко: станция Лосиноостровская, город Бабушкин. Когда-то в моём детстве мы снимали там дачу. Это было как бы прощание с Москвой. Но мне всегда везло на добрых советчиков. У меня сохранились добрые отношения с нашей участковой врачихой, которая «вытаскивала» меня после моих первых, очень трудных родов, а потом и из постоянных ангин. Она частенько захаживала ко мне, зная, что я работаю дома, когда была недалеко «на вызове». Просто так, попить чайку, поболтать. Она тоже получила предложение на квартиру, но, конечно же, ни в какое сравнение со мной не схожее. Тогда застраивался Кутузовский, и московские врачи были приглашены туда на работу с предоставлением им там новых квартир.

Галина Александровна объясняла мне: «Понимаешь, я могу выбирать и капризничать: я живу с мужем и двумя дочками в 2-комнатной квартире. Имею право требовать большее и лучшее. А ты-то что теряешь? Свою задрипанную коммуналку?!» Она меня так уговорила, что я Лёве сказала, что не поеду смотреть квартиру, пока у меня не будет на неё ордера. «А то – раскатаю губы, а там где-нибудь передумают, переиграют». И 8 марта 1972 г. Лёва принёс ордер. «Извини, дорогая, – сказал он, – сегодня других подарков для тебя у меня нет». А мне были нужны «другие» подарки?! И в ближайшие выходные мы поехали смотреть квартиру. Она, конечно, оказалась так себе: та же «хрущёвка» с крошечной кухней, правда, в кирпичном 9-этажном доме. Но ведь отдельная, 3-комнатная! Я ходила по ней, пустой, и радовалась: неужели это мне одной? Я имела в виду, что не коммуналка.

Так закончился наш Варшавский период.

Листок 5-й. Лосинка

Переезд, Митькина вторая школа, Гришин третий детский сад и первая школа

Итак, 1972-й – год великого ПЕРЕЕЗДА. Впервые мы с Лёвой, (правда, раз и навсегда) получили отдельную квартиру. Боже, как же мы радовались! Впрочем, радуюсь я этому и теперь. Лосинка стала нашим по-настоящему родным домом. Больше нас радовалась разве что, но гораздо позднее, наша Наталья, когда переезжала с Трубной улицы в Медведково, где она сейчас живёт, практически по соседству с нами.

Мы решили дать Митьке закончить третью четверть, а потом уж переехать. Недели за две до переезда мы с Лёвой поехали привести квартиру в божеский вид, натереть полы (они у нас паркетные), вымыть окна и т. д. Приехав, обнаружили огромную протечку на потолке (9-й, последний, этаж). Ни о какой уборке речи быть не могло. Мы заявили, куда следует. Нам поставили в комнате софиты и начали сушить потолок, уж потом его заново побелили.

Мы пошли в ближайшую школу, чтобы перевести туда Митьку. Он не дал нам с собой своего дневника («Марья Сергеевна будет ругаться, что я забыл дневник».) Пришли в школу к директору. Нас встретила очень неприятная, неприветливая тётка, толстая, в тесной серой, очень короткой юбке, как сейчас ходят молоденькие девчонки. Из-под этой юбки выпирали её толстые ноги с ещё более толстыми коленками. А тётке было лет под 50. Она спросила нас о дневнике. Мы объяснили, что дневника с нами нет, но что мальчик наш очень славный и практически отличник. «Поэтому вы и пришли вдвоём просить о „славном мальчике“?» – ехидно заявила директриса. Лёва поднялся и хотел тут же уйти. Но школа была ближайшая, прямо рядом с домом, и я уговорила Лёву остаться. «А если мальчик не „славный“ и плохо учится, вы его в школу не примете? – спросила я. – Или нам в РОНО обратиться?». «Ладно, – сдалась тётка, – пишите заявление». И зачислила Митьку в самый неблагополучный, как потом оказалось, класс, в 1-й «В».

* * *

25 марта, в первый день весенних каникул, мы переезжали. Собрались шесть наших мужчин: Володя и Лёдик Муравьёвы, Володя Маслов, Лёвин сокурсник по последнему институту, Валентин Крапошин и ещё один, почти мне незнакомый Лёвин сослуживец Юра, оказавшийся теперь почти нашим соседом. Детей мы отправили заранее к Наталье, чтобы они не путались под ногами. Собрали все вещи и перевезли их на новую квартиру. Вещей оказалось очень много, полная-преполная машина. Я-то, понятно, ехала в кабине, а как мужики там, в кузове, разместились, ума не приложу. Естественно, лифт не работал. Но тут во всей красе показал себя Володя Маслов. Он хоть и кончал с Лёвой один институт, но специальности у них были разные: Лёва – строитель-сметчик, а Володя какой-то там организатор строительства. И он очень разумно распорядился: каждая пара «грузчиков» поднимает вещи на три этажа. Первая – на 3-й, вторая – с 3-го на 6-й, а последняя – с 6-го на 9-й. И мужчины очень быстро справились со своей нелёгкой задачей. Конечно же, потом был «пир на весь мир»

На следующий день Наталья привезла детей. Её Ирка умудрилась по дороге с автобусной остановки искупаться в какой-то огромной луже и пришла мокрая-премокрая. Слава Богу, по-моему, горячая вода уже была. Мы её вымыли, переодели частично в мальчиковые вещи, а её одёжку высушили на полотенцесушителе.

И начали мы на новой квартире жить-поживать и добра наживать. Лосинка тогда ещё только начинала застраиваться, и, пока перед нашим домом не понастроили высоченных домов, у нас из окна была видна Окружная дорога, а за нею, как говорил Лёва, был «замечательный вид прямо на Россию». Первое объявление, которое я прочитала на столбе, было: «Продаётся корова». Наша сторона улицы уже вся была в новых домах, а напротив – была самая настоящая деревня.

До строительства станции метро «Бабушкинская» было ещё очень далеко. На работу ездили на электричке, а до неё – на автобусе. Электричка была всегда полная-преполная. Утром на перроне в ожидании электрички я старалась встать перед мужчиной или двумя, и они буквально «вносили» меня в тамбур. В вагон было не пробраться. А в тамбуре выдохнешь, а вдохнуть почти не удаётся – такая теснота. Другой путь был на автобусе до ВДНХ, а там на метро. Давка и там, и тут была одинаковая. Пока не построили метро, мы изрядно помучились, добираясь на работу. Почему-то вечером было немножко легче. Даже иногда удавалось и посидеть в вагоне электрички.

* * *

1 апреля Митя пошёл в новую школу. Вообще-то он был «везунчиком»: в 1 год 3 месяца пошёл в ясельки-сад и до самой школы пробыл в руках одних и тех же воспитателей. Такой в этом саду был порядок: взять маленьких детишек и вырастить их до самой школы.

Гришеньке везло гораздо меньше. Он хоть и пошёл в тот же самый сад, но, когда Митя был уже в подготовительной группе, а Гриша – в младшей садовской, вдруг этот сад перевели на круглосуточный режим. «Подготовишек» разрешали брать домой каждый день, а остальных – только на выходные. Я, конечно же, не захотела для Гриши круглосуточного режима и перевела его в другой сад. Но это было совсем иное заведение! Гришеньке там пришлось совсем не сладко. Потом меня встречали воспитатели из прежнего сада и говорили, что я поспешила с переводом: ну, забирала бы ребёночка попозже, когда начальство садовское уже уйдёт – какая бы нянечка стала возражать, что на ночь у неё детишек станет поменьше?

* * *

Это был ещё 1971 г. Летом, как всегда, мы уехали на дачу, но следующую зиму вплоть до нашего переезда Гришенька промучился в этом не полюбившемся нам с ним саду. Правда, Лёва начал работать не 6, а 5 дней в неделю, субботу сделали вторым выходным днём, я по-прежнему пока работала и в субботу.

Гришенька быстренько «смикитил»: в субботу папа дома, значит, и он – тоже. В Митины каникулы он так же отказывался ходить в детский сад: Митька – дома, а он, что, рыжий?! Они вдвоём приезжали ко мне в институт, наш отдел тогда находился не в главном здании, а в бывшем Институте цветных металлов, рядом с гостиницей «Варшава». Напротив, в бывшей церкви, был кинотеатр, я их туда отводила, а потом мы обедали или в «Шоколаднице», или даже в ресторане гостиницы «Варшава», где были для нас, простых посетителей, «комплексные обеды» за вполне приемлемую цену. При нашем отделе, кроме главной комнаты, где мы сидели позади крохотного читального зала, была ещё и небольшая «подсобка». В ней мы раздевались, иногда обедали или пили чай. Тут я и устраивала своих мальчиков с альбомами, цветными карандашами, и они отсиживались до конца рабочего дня. Конечно же, Катя (а пока она была ещё нашей начальницей) старалась отпустить меня домой пораньше.

* * *

Да, я забыла кое о чём. Когда мы ещё жили на Варшавке и Митя пошёл в 1-й класс, Лёва только в сентябре взял отпуск и поехал с Гришей и Иришкой в Евпаторию. Должен был ещё ехать Лёдик, но у него начинался новый роман, и вообще он вскоре ушёл из семьи к новой жене. А Лёва провёл с ребятишками целый месяц у моря, и они были счастливы. Так что мы делали всё, чтобы как можно чаще «ограждать» Гришу от нелюбимого детского сада.

С новым детским садом ему тоже не повезло. Одно было хорошо: он был прямо рядом с нашим домом. Когда я начала очень много работать (а в это время Лёва – очень много пить), я иногда сидела за машинкой всю ночь, а утром мне нужно было ехать в институт. У меня иногда сил не хватало отвести Гришеньку в садик, и он шёл сам, а я стояла у окна задней комнаты, и он, входя в калитку садика, махал мне рукой. Тогда я ложилась минут на 40–60 поспать, а потом ехала на работу.

Воспитательницей в новом детском саду у Гриши была молодая, но грубая, неприветливая деваха Александра Александровна. Когда я просила её после Гришенькиной болезни оставить его в колготочках (а они всё закаляли детей!), она со мной не спорила, а за моей спиной, едва я выйду за дверь, заставляла его снимать колготки. Мне потом рассказывали об этом другие детки. Гриша старался не жаловаться. Однажды вечером я пришла за ним, а он один сидит в раздевалке: все детки на музыкальных занятиях, а у него украли из шкафчика «чешки», и ему не во что было переобуться. Но ведь можно было в этом музыкальном помещении посадить его на скамеечку! Нет, его наказали. А «чешки», как и многое другое в то время, были большим дефицитом, и мы всем моим отделом бегали по магазинам, чтобы их, проклятых, достать. Достали. В другой раз нам, родителям, с вечера объявили, что завтра в садике будет какая-то иностранная делегация и чтобы мы одели наших ребятишек понаряднее. Я постаралась. Надела Гришеньке белую рубашечку, галстук-бабочку и праздничные вельветовые шортики, которые вдруг «не приглянулись» заведующей, и опять мой сыночек отсиживался один в раздевалке. Как же я тогда скандалила! А толку?

Играть дети в садике могли только в игрушки, которые приносили из дома, брать с полок «садовские» игрушки категорически запрещалось. Если кто-то «цапал» игрушку с полки, тут же наказывался. И я вспомнила Митькин сад. Там воспитательница Надежда Петровна с вечера объявляла ребятам, что получены новые игрушки и кто завтра первым придёт в сад, будет помогать ей распаковывать коробки. Митька готов был ночь не спать, только бы успеть первым.

Эту Александру Александровну, в конце концов, из сада уволили, уж очень часто на неё поступали жалобы от родителей. Я потом встречала её около наших домов с почтальонской сумкой. И в последний год Гришиного «детсадовства», наконец-то, пришла очень добрая, милая новая воспитательница. Она сразу же разрешила детям играть в садовские игрушки, а на возражения заведующей предложила ей привести садик в идеальный порядок, закрыть все двери и повесить на двери запретительные ленточки: входить нельзя! Детки и на улице перебьются. Словом пошла за деток на настоящую войну. Когда Гриша пошёл в школу, эта воспитательница вдруг оказалась там же. Оказывается она была учителем рисования и черчения, а в саду работала из-за своего сыночка. И в школе её любили и дети, и родители.

* * *

Интересное было время! Иногда я возвращалась с работы, находила дверь в квартиру нараспашку, а на двери записка: «Мама, если ты не найдёшь нас дома, то не печалься. Я взял Гришку из сада, и мы пошли гулять. Твой сын Митя». Я закрывала дверь и отправлялась искать своих «гулящих». Находила их в какой-нибудь огромной луже, по уши в глине. Я приводила их домой и заставляла раздеваться на лестнице. «Поставьте ваши штаны там», – говорила им я. На моё счастье, тогда продавались (и не были дефицитом!) тёплые байковые штаны за 3 рубля. Я с каждой получки старалась купить ребятам хотя бы по паре. Это очень выручало, потому что сохли они долго.

Я очень радовалась тому, что у мальчиков теперь есть своя комната (у меня она появилась только сейчас, когда года два назад от нас съехала Машка, наш последний ребёнок).

* * *

Школа, в которую пошёл Митя, была очень серенькая – и детки, и преподаватели. Его учительницу звали Луиза Ивановна, директрису – Матильда Генриховна, но звучные имена их не спасали. Большинство ребятишек в 1-м «В» (других я не знала) учиться не хотели и просто отбывали в школе наказание. Их родители были им под стать, они тоже считали школу вынужденным наказанием. Митька учился хорошо, но не блистал, да и Луиза Ивановна не стимулировала его заниматься лучше. Когда я на родительском собрании спрашивала о нём, учительница мне отвечала, что с ним всё в порядке. «Почему же у него почти одни четвёрки?» – интересовалась я. И слышала злые вопли других родителей: «Заткнитесь со своим вундеркиндом! Нам бы наших на твёрдые тройки вывести!»

В 4 классе, когда началось предметное обучение, русский язык у них начала преподавать бывшая выпускница этой школы Нюся Наумовна, молодая дамочка. Однажды Митька показывает мне свою тетрадь и говорит: «Мам, по-моему, я всё правильно написал, а Нюся Наумовна мне исправила». Я смотрю, Митя написал: «Капли висят на ветке», а учительница исправила: «Капли вЕсят на ветке» и т. д. Я пошла в школу. «Чья вы мама? Мити Кобякова? О, с ним всё в порядке», – успокоила она меня. «А с вами?» – спросила я. Показала тетрадь. «Да, правильно, – сказала учительница, – тут он немножко ошибся. Ведь проверочное слово – „вешалка“». «А как же виснуть?» – спросила я её. «О, – не смутилась учительница, – правда, здесь другое правило работает!»

Вот такой уровень учителей был в этой школе. И учеников тоже. Один мальчик из Митиного класса жил в нашем подъезде. Естественно, Митя и Дима (так звали мальчика) подружились. И родители у него были приличными людьми, мы до сих пор с ними вежливо раскланиваемся и немножко разговариваем, когда встречаемся. Но Димина бабушка! Дима для неё был свет в окошке, а Митьку моего, тихого мальчика, она невзлюбила лютой ненавистью. Она собирается с внуком гулять, а тот ей заявляет, что без Мити не пойдёт. А у нас с Митей был уговор, что, пока я не приду с работы, он отдыхает, делает уроки, а я пришла – он идёт гулять. Но Димина бабушка поднимается к нему (они жили на 6-м этаже) и уговаривает его пойти на прогулку. «А мы твою маму встретим, вот она обрадуется!» – говорит она. И встречают меня в двух автобусных остановках от нашего дома. Я ездила от ВДНХ на автобусе, который мимо нашего дома не шёл. Вижу: Димочка – одетый, застёгнутый, шапочка завязана, шарфик подвязан, и мой – пальтишко нараспашку, шапка набекрень, шарфиком и не пахнет. Я прихожу в ужас, кое-как привожу Митьку в порядок, а бабушка заявляет: «Тепло же!»

Потом начала то и дело бегать ко мне и жаловаться: Митя в школе очень обижает Диму; Дима то и дело приходит домой в слезах. Я удивилась, пошла в школу, расспросила детей, учителей. Все мне в один голос заявили, что всё ровно наоборот: Дима исподтишка то Митьку толкнёт в бок (на уроке), то ткнёт ручкой, то ещё что-нибудь придумает, а Митька не молчит, а начинает вопить: «Да перестань ты!» Наказывают обоих. А потом Митька говорит Диме: «Не буду я с тобой дружить!» Вот тот и идёт домой со слезами. Но у его бабушки, конечно же, во всём был виноват Митя. Она каждый день приходила ко мне с жалобами на него, и так она мне надоела, что однажды я ей заявила: «Больше не ходите ко мне, идите сразу в милицию, пусть разбираются». – «Как это? – удивилась бабка. – А если его посадят?» – «Туда ему и дорога, а ко мне больше не ходите». Бабка удивилась, однако почему-то в милицию не пошла, но и ко мне приставать перестала.

* * *

У нас очень долго не было телевизора. Мы не хотели иметь его в доме. Но в 4-м классе Митьке стали задавать уроки по телевизору, были какие-то специальные программы по природоведению. Не смотреть эти программы – всё равно, что не выполнять домашних заданий. И я опять пошла к Диминой бабушке просить разрешения смотреть телевизор у них вместе с Димой. Та согласилась, но ненадолго. Конечно же, Гришка начал увязываться вместе с Митей «на телевизор». Передача шла минут 20, но бабка опять явилась ко мне с претензией: «Ну, ладно, Митя, а второй-то ваш зачем мне нужен?» И мы были вынуждены купить телевизор.

До этого мы вполне обходились без телевизора. После ужина читали детям книги, перед сном показывали им диафильмы (у нас была очень богатая коллекция диафильмов, и дети с удовольствием их смотрели). Но купили телевизор и, естественно, «подсели» на него и мы, и наши дети.

* * *

В 1972 г. Гриша вместе с Натальей отвёл Ирочку в 1-й класс, и Наталья рассказывала, что он не успокоился, пока не досчитал ей до 300, – в смысле: он тоже не лыком шит, а вполне «продвинут». Было ему неполных 6 лет. Он уже довольно хорошо читал. В отличие от Митьки, которому всё давалось так легко, что ему почти ничего и не хотелось, Гриша из кожи лез вон, чтобы чему-нибудь научиться. Приду с работы, займусь готовкой ужина, а Гриша: «Мама, ты сегодня меня ещё не учила читать!» Садится рядом со мной на кухне, и мы осваиваем новую страничку «Азбуки» – не «Букваря». Замечательную мы ему книжку купили: «Азбуку» для дошколят. Наталья придёт к нам, Гриша тут как тут: «Тётя Наташа, смотри, как я уже читаю!» Наталья смотрит и восхищается. Все довольны.

В 1973 г. и Гриша пошёл в школу, конечно, в ту же 288-ю, куда ходил Митя уже в 4-й класс. Поначалу Гришке повезло: учительницей у него стала пожилая женщина, очень симпатичная и добрая. Она вела в школе 3-й класс, но он был во 2-ю смену, а утром – наш 1-й. Гришку она очень полюбила и на родительских собраниях каждый раз отмечала: «Вот Гриша Кобяков, я к нему могу за весь урок ни разу не подойти. Я знаю: он работает. А вот Женя Гайдуков (наш сосед по дому и Гришкин друг, они вместе в детский сад ходили): пока я рядом или смотрю на него, он работает, а стоит мне переключиться на других деток, – всё, у него даже ручка куда-то пропадает». Милый был мальчик, но лодырь первостатейный. Вырос, правда, вполне благополучным человеком.

Но во 2-й четверти вернулась из декретного отпуска Луиза Ивановна, которая вела Митьку в начальной школе, и продолжились серость и скукота. Правда, к Гришке было трудно относиться плохо: очень уж прилежный и спокойный был мальчик.

И вот в этом году, в начале Гришкиного 1-го класса, у нас в квартире случился пожар. Лёва тогда ещё не только пил, но и курил. Первое, что он делал, проснувшись, – закуривал и, выходя из дому, тоже закуривал. Мы с ним тогда были, мягко говоря, не в самых лучших отношениях: уж очень здорово он выпивал. Я даже отселила его со своей койки в самую маленькую (бывшую детскую) комнатёнку, детей переселила в нашу спальню, а сама спала на диване в проходной комнате. В этот день утром я встала, убрала постель с дивана, а полушерстяное одеяло оставила лежать поверх. Лёва, уходя из дома, стоя в дверях большой комнаты, закурил, плюнул, недовольный моей неприветливостью, и вышел из квартиры. А искра от зажжённой спички упала на одеяло.

* * *

Я в то утро с Митькой ехала в онкоцентр удалять АНГИОМКУ на виске, с которой он родился и которая его начала беспокоить. Конечно, мне Лена через своего отца Бориса Аркадьевича устроила эту операцию. «Мы тебе сейчас скальп снимать будем. Читал романы про индейцев?» – спросил Митю врач. «Читал», – ответил Митька, и они мгновенно вырезали эту злосчастную ангиомку.

Я ужасно нервничала, и, чтобы немного успокоиться, на обратном пути заехала к Наталье. Там мы пообедали и поехали домой. Открываю дверь в квартиру, там – не выветрившийся ещё дым, воняет гарью, Гришки нет, выбегаю на лестницу: там диван, на котором я спала, почти сгоревший. Я в ужасе, звоню соседям, и один из них, Игорь, мне рассказывает, что он сегодня не работал, был в отгуле, отдыхал, вдруг в середине дня звонок в дверь, мой Гриша: «Дядя Игорь, у нас пожар!» Игорь кинулся в квартиру, увидел, что горит диван, залил его водой, диван вытащил на лестницу, а Гришу пригласил к себе. Но Гриша сказал, что уйдёт к своему другу, однокласснику Андрею, на 3-й этаж.

Я как следует проветрила квартиру, прибрала, насколько это было возможно, сходила за Гришей, он был ухожен, накормлен соседкой, Леной Медник – мамой Андрея.

И пожар мы пережили, и мой сыночек Гришенька оказался при этом на высоте.

Лёва, конечно, свою причастность к пожару отрицал, обвинил меня в измене: якобы я, с любовником развлекаясь, учинила пожар. Конечно, трезвым он при этом не был. Но это было давно.

* * *

Когда Гриша пошёл во 2-й класс, он как-то, ещё в сентябре, вдруг вечером заявляет мне, что меня вызывают в музыкальную школу. «Что я там забыла, сыночек?» – «Не знаю, мам, велели прийти». Я пошла. Оказывается, Гришенька зашёл в музыкальную школу, она у нас недалеко, на Стартовой улице, и попросился туда. Сманил с собой двух своих приятелей, Женю и Андрея. Их прослушали, принять согласились, но велели привести родителей. Как же тогда было легко поступить в музыкальную школу! Через несколько лет, с Машкой, я намучилась, чтоб впихнуть её туда.

Так Гриша стал учиться в музыкальной школе по классу баяна. Это я выбрала, думая, что баян я как-то сумею приобрести, а вот фортепьяно – нет. Как же я ошибалась! Чуть ли не во 2-м классе у Гриши появился в музыкальной школе предмет «Общее фортепьяно», и пианино всё равно понадобилось.

Кстати сказать, Гришины приятели Женя и Андрей очень скоро бросили музыкальную школу, не проучившись в ней и года. С другой стороны, мой Митенька очень позавидовал брату и тоже захотел учиться музыке. Но он был уже переросток для музыкалки, я его всё-таки устроила, но в другую, через знакомых, на вечернее отделение. Мои детки занимались и музыкой с увлечением. Когда в дневниках их общеобразовательной школы вдруг появлялось слишком много четвёрок, а не дай бог вдруг и какая-нибудь тройка затёсывавалась, я говорила: «Всё. Две школы вы не тянете. Общеобразовательная – обязательная. Значит, музыкалку оставляем». И мои детки тут же подтягивались.

В детской музыкальной школе работают удивительные люди. Мало того, что они влюблены в музыку, но и к детям у них совершенно особое отношение, которое редко встречается в обычной школе. Они там каждого ребёнка буквально лелеют, носят на руках, учат, воспитывают и главное – любят. У Гриши была педагог по сольфеджио Ядвига Людвиговна, позже она стала женой Алексея Николаевича, который преподавал Грише специальность. Оба были прекрасные люди, всех детей очень любили, а моего Гришу, как мне казалось, особенно.

* * *

Я продолжала работать в Институте стали и сплавов, но дни мои там были сочтены. Нашу любимую начальницу Екатерину Григорьевну Михееву «ушли» не только из отдела, но и из института. На её место пришла чья-то «ставленница» Альбина Ивановна Прапор. Я сразу же назвала её «рыцарем без страха и упрёка». Совершенно беспринципная бабёнка, с очень низким интеллектом, но умеющая весьма умело и вовремя лизать пятки начальству. Я не скрывала негативного к ней отношения, и она очень скоро начала меня откровенно травить. Я, может быть, излишне эмоциональна, но на каждое её несправедливое замечание я отвечала в очень резкой форме. Вскоре я вынуждена была уволиться.

Не работать я не могла. Ребятишек надо было не только кормить, одевать, но и учить. Конечно, образование тогда было бесплатное, но за музыкалку нужно было платить, 25 руб. в месяц за каждого. В институте мой аванс, как раз, когда надо было платить, был ровно 50 руб. А жить на что? От Лёвы тогда было мало проку. Конечно, он приносил домой, если успевал, то, что оставалось у него от постоянных попоек, но было этого всё меньше и меньше, и нам отчаянно ни на что не хватало.

Помыкавшись, я наконец устроилась машинисткой-надомницей в Институт восточной литературы. Там мне снова повезло с начальницей, у которой претензии ко мне были только по поводу моей старой изношенной машинки. Но, поскольку в остальном всё было в порядке, и это мне прощалось. Там, правда, случился со мной один казус. Как-то мне попался на переписку текст, не помню уже какой, но не художественный, Татьяны Толстой. Я там обнаружила несколько орфографических ошибок. Естественно, я их исправила и, сдавая оконченную работу старшей машинистке, предупредила её об этом. «О, – сказала она, – а Толстая как раз сейчас в редакции», – и позвала её в машбюро. Та пришла, выслушала меня и начала на меня орать. Де-я суюсь не в своё дело, моё дело-де, добуквенно перепечатать данный мне текст, не вникая в него. «Ещё всякая машинистка будет мне делать замечания! – бушевала она, – Ваше счастье, что вы работаете не в Америке, иначе тут же были бы уволены!»

Может быть, она была и права. Нечего мне было вникать в её текст, но по-другому я работать так и не научилась и каждый раз вникала, вникала, вникала…

При этом я вспомнила другую историю. Оклад машинистки был очень маленьким, и, поскольку я работала дома и могла свободно располагать своим временем, я брала много «левой» работы. Неподалеку от нашего дома находилось общежитие аспирантов какого-то химического вуза. Не помню, как перекрестились мои пути с путями этих аспирантов, но очень даже немало я напечатала диссертаций, даже 2–3 докторских для этих самых аспирантов. А были они в основном выходцами из нашей Средней Азии: казахи, таджики и т. д. Их русский язык был тот ещё. И хороша бы я была, если бы просто копировала их тексты. Конечно же, я вносила в них правку. Ну, не могла я напечатать «пошла такой газ» или «случился такой реакций».

* * *

Помнится, печатала я кандидатскую диссертацию одной казашке по имени Рано. Расстались мы с ней вполне мирно, и вдруг она появляется у меня через год и приводит с собой своего мужа, тоже аспиранта. «Пожалуйста, – говорит Рано, – отпечатайте диссертацию моему мужу. Только вы там вот исправляете, – продолжает она. (А надо сказать, что интонации у неё какие-то сварливые, будто она ругается.) Я говорю, что исправляю я только русский язык, химии не касаюсь, ибо не смыслю в ней ни черта. «Вот именно, – заявляет сварливо Рано, – диссертации, вами перепечатанные, проходят с первого раза, а другим приходится переписывать по два и три раза».

Так вникать в текст или не вникать, не столько в текст, сколько в русский язык?!

Благодаря этим диссертациям, а ко мне приходили и аспиранты из Института стали и сплавов, которые были наслышаны обо мне, когда я там ещё работала, я кое-как сводила концы с концами.

* * *

Ребятишки мои подрастали, Митя уже перешёл в 8-й класс (тогда была 10-летка). Учился он неплохо, но не отлично, как мог бы по своим способностям. Его заедала серая окружающая среда. Митя всегда был «мимикристом». Когда ещё он был в садике, я старалась держать его в группе постарше. Если он попадал к маленьким, тут же растворялся среди них и даже картавить начинал. Так и в школе. Он попал в класс, где ребятишки совершенно не интересовались учёбой и учились кое-как. Конечно, Митя учился лучше других, но гораздо хуже, чем мог бы по своим способностям. И ничего я с этим поделать не могла. Учителя мне говорили, что им дай бог остальных хоть на слабую тройку вытянуть и недосуг им заниматься с моим Митей, которого надо направлять на «пятёрку».

И вот Митя уже в 8-м классе. Дальше – или 9-й, 10-й, ПТУ или техникум. Вдруг на одном из последних родительских собраний выступает завуч школы и заявляет, что ни один «хорошист» (а Митя был одним из немногих таких в классе) в 9-м классе оставлен не будет. «Почему?» – спросила я. Оказывается, школе необходимо «выполнить план» по направлению учеников-восьмиклассников в ПТУ. «Слабые учащиеся не потянут в ПТУ двойной нагрузки: обучения профессии и освоения общешкольной программы за 9–10-й классы. А вот тем, которые учатся на 4 и 5, это по плечу», – безапелляционно заявила она. «Ну, положим, я сама буду решать, где учиться моему сыну, – сказала я. – 10 классов он кончит в школе, а там уж как получится» – «Только не в нашей школе», – отрезала завуч. Ко мне подошёл классный Митин руководитель и шепнул: «Перестаньте спорить, Римма Владимировна, лучше задержитесь после собрания». Я задержалась, и он мне объяснил, что вообще-то если я захочу, то школа будет обязана оставить моего ребёнка в 9-м классе, но, с другой стороны, Мите в этой школе делать нечего и надо искать другую, более для него подходящую, и он мне в этом поможет.

Митя прилично сдал экзамены за 8-й класс, и мы стали думать, что нам делать дальше. Владимир Иванович дал мне адреса школ, якобы «достойных» Мити. Мы с ним (Митей) побывали в каких-то из них и остановились на школе № 179 Фрунзенского района в Георгиевском переулке, куда он и поступил в 9-й физико-математический класс.

* * *

Гриша в том году закончил 4-й класс, и его классная руководительница Зоя Ивановна, впоследствии ставшая директором школы, тоже очень настоятельно порекомендовала мне забрать мальчика из этого класса и этой школы. «Вы понимаете, – объяснила она, – он здесь ничего уже не приобретает, а в дальнейшем будет терять». По её совету я перевела Гришу в школу № 762 на Минусинской улице, так же недалеко расположенной от нашего дома, что и прежняя. Гриша не сильно сопротивлялся. Хоть и жалко ему было расставаться с друзьями, а с другой стороны, Мити уже в школе уже не будет, а без него он чувствовал себя там одиноко.

В новой школе он начал учиться лучше, чем в прежней. Этот 5-й класс был единственным, когда он получил за год все «пятёрки». Но почему-то его невзлюбила классная руководительница, учительница математики. Она возненавидела его лютой ненавистью за то, что он тихий и спокойный. «В тихом омуте черти водятся, – говорила она. – Вы ещё с ним наплачетесь». Она изводила моего Гришу «воспитательными» беседами не только в школе, но и дома по телефону. Она «воспитывала» его буквально часами, пока я не вмешивалась и настоятельно просила её оставить мальчика в покое и дать ему возможность приготовить домашние задания. «Вспомните меня, – обещала она мне, – да поздно будет». Я её иногда «вспоминаю», но не добрым словом.

Гриша ведь ещё учился в музыкальной школе и в ней тоже успевал хорошо. Митю я уговорила при переходе в 9-й класс музыкалку оставить: школа была далеко, в часе езды от дома, и я хотела, чтобы он прилично учился в общеобразовательной школе и ничто ему в том не мешало.

Митя был мальчиком неспортивного склада, больше любил посидеть дома, почитать, порисовать, а Гриша, напротив, любил подвижные игры на воздухе и даже немножко Митьку этим заразил. Я помню, как они любили играть в хоккей. Если не хватало игроков, они меня ставили в ворота и вдоволь забивали шайбы этому вратарю-недотёпе. Помню, что клюшки я им покупала с каждой получки, благо стоили они недорого – 3 рубля – и продавались недалеко, у нас на Минусинской улице был замечательный спортивный магазин.

Гриша даже пытался записаться в хоккейную детскую секцию на стадионе «Стрела», расположенном недалеко от нашего дома. Зимой там на футбольном поле заливался каток. В своё время я мальчиков там научила кататься на коньках. Так вот, примерно в 4-м классе Гриша пришёл туда записываться в детскую хоккейную секцию. Но преподаватель, тренер, услышав, что он занимается в музыкальной школе, наотрез отказал ему в приёме и мне, когда Гриша позвал меня на подмогу, объяснил, что если вдруг во время игры или тренировки Гриша сломает пальчик, то я ведь «засужу» его, тренера. И категорически отказал Грише. Гриша очень огорчался: «Сам же говорил, что на коньках я катаюсь лучше других ребят», – не успокаивался мой сыночек.

* * *

Не знаю, не помню, каким уж он, Гриша образом, учась в 5-м классе, записался в кружок ОФП (Общей физической подготовки) при городском Дворце пионеров на Ленинских горах. И вот я 2 или 3 раза в неделю возила его туда. У нас тогда ещё метро не было. Я брала его прямо из школы, мы садились в автобус, где я кормила его бутербродами, которые он заедал виноградом, или яблоками, или мандаринами. Мы ехали до Лосиноостровской, садились в электричку, приезжали на «три вокзала», а оттуда на метро на Ленинские горы. В то время была ещё открыта станция метро «Ленинские горы», расположенная как раз напротив Дома пионеров. Там Гриша часа полтора занимался в секции-кружке, а я в это время моталась по ближайшим магазинам, которые были не чета нашим в Бабушкине. Отоварившись, я забирала Гришу, и мы ехали домой. В дороге я старалась усадить его и уговаривала поспать, от чего он, утомившись, не отказывался. Дома его ждали уроки. А он ведь ещё продолжал учиться в музыкальной школе и там прилично успевал.

* * *

Ближе к весне Гриша начал ездить во Дворец пионеров самостоятельно, без меня. И вот однажды, уже поздней весной, он приезжает домой и вдруг заявляет Лёве: «Пап, вот тебе записка, тебя вызывают во 2-ю школу». – «Зачем?» – удивился отец. – «Не знаю».

А Лёва тогда сидел дома. Ещё зимой он по пьянке сломал себе ногу и целых 4 месяца пробыл дома. К моему счастью, к моему спокойствию, потому что он в это время почти не пил. Так только, когда его навещали друзья, и тут уж я тоже была на стрёме и старалась не допускать излишеств. Правда, Володя Маслов умудрялся напоить Лёву аж в лифте. Но не каждый же день он приезжал.

И вот этот вызов в какую-то школу № 2, расположенную на Ленинском проспекте, позади универмага «Москва». Лёва тогда уже начал выходить на улицу с палочкой. В выходные дни мы даже ходили с ребятами гулять в парк «Лосиный остров».

Оказалось, что, занимаясь спортом во Дворце пионеров, Гриша откуда-то узнал, что 2-я физико-математическая школа проводит набор ребят на новый учебный год, в том числе и будущих шестиклассников. Он пошёл туда, прошёл какое-то собеседование-тестирование и был приглашён к поступлению. Но понадобились родители. Лёва с палочкой поехал в эту школу, где ему было предложено написать заявление о приёме его сына в 6-й класс на следующий учебный год. Когда я пошла в прежнюю Гришину школу за документами, директриса меня и слушать не захотела: «Вы не мать, – заявила она мне, – в такую даль отправлять сына учиться! Пусть придёт отец». Пришлось идти к ней Лёве. Он ей объяснил, что это вовсе не наше желание и не наша инициатива и что становиться у сына на дороге мы не собираемся. Документы Гришины нам выдали с трудом. Ещё бы! Лучший пятиклассник. А Гришке там было, оказывается, очень неуютно, вот он и нашёл выход из положения.

* * *

Итак, с нового учебного года наши мальчики стали ездить в школы далеко от дома. Правда, наконец-то открылась станция метро «Бабушкинская». Митя ехал с пересадкой до станции метро «Охотный ряд», а Гриша – без пересадки до станции метро «Академическая» (по-моему, 11 остановок!), а оттуда на маршрутке до школы. А до метро «Бабушкинская» они ещё ехали на автобусе 6 остановок.

* * *

Мите начало 9-го класса в новой школе далось нелегко. Он вдруг начал приносить домой плохие оценки, даже двойки. Я видела, что в школе ему нравится, что ему там интересно, но пока у него ничего не получалось, хотя он и старался очень. И вот первое родительское собрание. Я пошла туда, очень решительно настроенная: не заберу сыночка из школы, пусть он лучше здесь на тройки учится, чем в старой – на пятёрки и четвёрки. Там он получал хорошие оценки на фоне двоечников и еле-еле троечников и при этом ничегошеньки не делал. А здесь он начал по-настоящему заниматься. Таким образом настроенная, я по окончании собрания подошла к завучу школы, она же вела в нашем классе математику. «А что это вы так пессимистически настроены? – сказала она мне. – За последнюю контрольную он уже 4 получил, и всё у него наладится». Я успокоилась. И действительно, уже первое полугодие Митя окончил без единой тройки, отличником он, правда, так и не стал, но школу окончил с двумя четвёрками в аттестате: по химии и черчению. Остальные – 5!

* * *

Гришина 3-я по счёту и 2-я по номеру школа очень скоро меня сильно разочаровала. Эта одна из самых лучших и знаменитых школ в Москве успешно ковала кадры в самые престижные вузы столицы, в основном, в МГУ, МИФИ и МФТИ. Но! В этой школе преобладало количество еврейских детей, что уже делало её очень уязвимой. К ней постоянно придирались, её постоянно проверяли, и очень многим чиновникам из министерства образования хотелось её попросту закрыть, стереть с лица земли.

Родители этих детей были не людьми «от станка», а зачастую занимали очень высокие должности. Они очень хотели и имели для этого многое – и образование, и желание, и умение действовать в сложной жизненной ситуации, поэтому они боролись за сохранение школы изо всех своих немалых сил. Но им противостояла несокрушимая сила – советская власть. Положение школы к моменту Гришиного туда поступления было отягощено ещё и тем, что предыдущим летом 10 её учеников, а с ними и директор школы эмигрировали в Израиль.

Шуму было!..

В школу был назначен новый директор, почему-то приглашённый с Украины, госпожа, а по-тогдашнему товарищ, «Книга» (имени-отчества не помню). Она была специально приглашена, чтобы превратить эту школу в заурядное учебное советское заведение, лишить её статуса «специальная». Наверное, у неё был в этом какой-то особый опыт, потому что она взялась за дело рьяно, начала увольнять под разными предлогами прежних учителей и приглашать новых, «обыкновенных»; отменила все дополнительные занятия и факультативы. Естественно, родители встали «на дыбы» и начали «спасать» школу. Что тут началось! Митинг за митингом, собрание за собранием и т. д., и т. п. Была образована инициативная группа из 5–6 человек, наиболее активных и, надо сказать, имеющих возможность повлиять как-то на ситуацию.

Они развернули бурную деятельность. Нас, родителей, вызывали на бесконечные какие-то сходки, часто проводимые на дому у одного из «руководителей» этого «движения». Мы подписывали бесконечные какие-то жалобы и апелляции. Я в то время и так очень мало спала из-за того, что вынуждена была много работать, да и с детишками, и по дому было много хлопот, а тут ещё эта вынужденная «революционная» деятельность. Кто-то из активистов-«заговорщиков» звонил мне примерно около полуночи, когда я ещё не заканчивала свою работу, а иногда только её начинала, освободившись от домашних дел, и начинал проводить со мной агитационную работу против руководства школы: что, как и когда я должна делать, что когда говорить, где, когда, что подписать и т. д. Иногда такие беседы затягивались на часы. В результате я не могла сделать свою работу и не имела возможности хоть чуть поспать. Очень-очень я уставала в то время.

Каким-то образом учителя, против многих из которых тоже проводились «революционные» мероприятия, ухитрялись чему-то детишек учить. Я мало что понимала в деятельности родителей-активистов, да и задачи перед нами стояли совершенно разные. Они все успешные, обеспеченные, им не нужно было каждый день думать о куске хлеба для своих детей, а для меня – это была проблема № 1: удовлетворительное состояние, чтобы они не ощущали более или менее ни в чём недостатка.

* * *

Этот учебный год дался мне очень тяжело. Поэтому, когда я вдруг откуда-то услышала, что 57-я школа открывает новый набор учащихся, начиная с 7-го класса, я схитрила. Гриша уже успел «прикипеть» к новой школе. Там действительно были очень интересные ребятки, ему там нравилось учиться, и он слышать не хотел о какой-то другой школе. Но я уговорила его «попробовать» свои силы и пройти тест-экзамен в 57-ю, что его ни к чему не обяжет. А уж когда он благополучно сдал «приёмный» экзамен, я костьми легла, чтобы его туда перевести. А постараться пришлось: директор школы № 57, как только услышала, что мой Гриша из школы № 2, категорически заявила, что ни один ребёнок из этой скандальной школы к ней принят не будет. Но она не рассчитала своих сил, хотя и была изумительной женщиной и замечательным директором. Мне, конечно, пришлось очень и очень потрудиться, чтобы Гриша был принят в эту школу. А в сентябре оказалось, что почти весь Гришин класс из 2-й школы поступил в 7-й класс «Б» школы № 57. Временно, но очень ненадолго, школа № 2 специальной физико-математической школой перестала быть. А потом снова возродилась как одна из лучших физико-математических школ города Москвы. Но моего сыночка там уже не было.

* * *

Итак, Митя мой учился в трёх школах: № 548 (на Варшавском шоссе), № 288 – на Норильской улице, у нас около дома, и в школе № 179 в Георгиевском переулке, которую он благополучно и своевременно закончил.

Гриша учился в четырёх школах: начал в школе № 288, перешёл в 5-й класс в школу № 762, в 6-м классе он учился в школе № 2, а с 7-го класса и до конца – в школе № 57.

Школа № 57 была и остаётся до сих пор изумительной школой. Гриша там очень прижился и полюбил её. Там преподавали даже педагоги и студенты из МГУ. Они не только учили детей математике и физике, но и очень активно занимались их досугом. В шутку эту школу называли «туристической с математико-физическим уклоном». Ребята-студенты очень часто водили своих подопечных в походы, чуть не каждое воскресенье, а уж на каникулы куда они их только не вывозили! Иногда в Прибалтику, и однажды мой Гриша вернулся со сломанной рукой.

В 9-м классе ребят повезли в турпоход в Молдавию (ещё существовал «Союз нерушимый республик свободных», и границ между республиками не существовало). В первую же ночь на первом привале в лесу, вдали от жилья мой сыночек, будучи дежурным, вылил себе на ноги целый кан кипятка. А был он в шерстяных носках и зашнурованных кедах. Всю ночь он, бедняга, промучился, и только утром каким-то образом его отвезли в больницу в Кишинёв. Там он и пролежал недели полторы, пока остальные ребята знакомились с Молдавией. В больнице ему намазали ноги пенициллиновой мазью, забинтовали и кололи обезболивающие уколы. Мы (отец, я и Митя) очень удивились, когда получили от Гриши телеграмму с просьбой, чтобы его обязательно встречали вместе отец и Митя.

И вот привезли мне домой моего зайку. Такого больного, хромого. Ноги от пальчиков до колена забинтованы. Встать он на них не может. Я пришла в ужас. Но был уже поздний вечер, надо было ждать утра, которое, как водится, мудренее. А тут ещё Брежнев умер. Школу нашу в Георгиевском переулке закрыли на день «отпевания», которое проходило в Колонном зале, но мы, педагоги и я – библиотекарь, обязаны были присутствовать на рабочих местах. Я позвонила директору школы, обрисовала свою ситуацию, он в моё положение вошёл, но попросил всё же в течение дня в школе появиться.

Я позвонила в нашу районную поликлинику и сообщила им о своей беде. Они меня поняли. Сказали, что да, мне срочно нужно к хирургу, и спросили, а не могу ли я мальчика им принести. «Как я могу принести вам 15-летнего мальчика?!» – возопила я. Тогда они мне сказали, что, ладно, хирург придёт ко мне домой.

И пришёл к нам с Гришенькой молодой человек, представился хирургом из нашей поликлиники, но сразу предупредил, что он не специалист по ожогам. «Если хотите, – сказал он, – разбинтуйте ноги, я посмотрю». А как разбинтовывать?! Бинты плотно присохли и зияли ржавыми пятнами застывшей крови. Я не решилась делать это собственными руками. «Вам нужно в ожоговый центр», – сказал молодой человек. «А куда именно? – спросила я. «О, их в Москве много», – ответил «врач». «А направление в один из них», – приставала я. «Мы не даём таких направлений, это уж вы сами». И ушёл.

* * *

Я была в отчаянии. Что делать, не знала. И тут вдруг мне позвонила моя подруга Лена Лапина, моя «беда и выручка». У моих детей в детстве всегда случались какие-то медицинские проблемы. И их всегда успешно решала Лена. У неё были очень большие связи в медицинской среде: во-первых, папа её Борис Аркадьевич Лапин был членом РАМН. Да и у неё самой каким-то образом всюду находились знакомые медики. Наш Митька вдруг в 5 лет совершенно оглох после очередного гнойного отита, коим я, страдавшая им с самых юных лет, наградила обоих мальчишек. В поликлинике врачи разводили руками, предлагали удалить миндалины: может быть, поможет, меня не устраивало «может быть», и я пока не соглашалась на операцию. Лена моя нашла специалистку ЛОР в коммунальной квартире своих друзей, та нас приняла, назначила нам какое-то лечение, которое в течение недели восстановило у Митьки слух, и категорическим образом посоветовала мне не удалять гланды ребёнку в столь юном возрасте. И всё обошлось.

Теперь же, выслушав мои проблемы, Лена, прежде всего, сказала мне всё, что она обо мне думает (а ненормативной лексикой она, как все Лапины, владела великолепно) и посоветовала: «Жди».

Я успела съездить на работу, где, конечно же, никому не была нужна: школа не работала, вернулась домой и начала «ждать». Вечером приехала Лена вместе с заведующей ожоговым центром при Склифосовской больнице. Какие-то у Лены оказались с ней личные отношения. К сожалению, совершенно не помню ни имени её, ни фамилии. Оглядев Гришенькины ножки, она велела мне принести в комнату глубокий таз с тёплой водой. Плеснула в таз что-то из принесённого с собой флакончика и велела Грише опустить ножки в таз. Бинты отмокли, и врач легко разбинтовала сыночкины ножки. Оглядела раны, велела сесть мне рядом и внимательно следить за её действиями. «Я могу положить его к себе в отделение, – сказала она, – но там ему будут делать перевязки максимум раз в день и то, если попадётся хорошая сестра. А вы можете перевязывать его так часто, как сможете. Поэтому внимательно смотрите за моими действиями и запоминайте».

«Во-первых, – сказала она, – никогда не снимайте сухие бинты. Сначала размочите их в воде с раствором, который я вам оставлю. Кончится, добавляйте в воду слабый раствор марганцовки. Во-вторых, ранки каждый раз нужно тщательно промыть и обсушить. Смотрите, как это делается. И только потом наносится лекарство». Она уже успела Лёву сгонять в аптеку. Велела купить побольше, «чтобы хватило». Она быстренько обработала сыночку раны, и я увидела, что ему стало легче.

Потом мы пили чай с сушками, и врач сказала, что сто лет уже не видела сушек. Мы отдали ей все сушки, которые Лёва купил, бегая в аптеку. Когда мы спросили её, сколько мы ей должны, она ответила: «Случайно я увидела у вас на полке книгу, которую давно хотела бы почитать, но она мне никак не попадается. Если бы вы одолжили эту книгу на время, я была бы вам за это очень признательна».

Книга была, по-моему, из научно-популярной литературы, перевод с английского, об исследовании крови. Мы её уже прочитали, и стояла она не как положено – корешком, а обложкой вперёд. Мы просто ещё не нашли ей места. Конечно же, мы с радостью подарили ей эту книгу.

И я начала лечить сыночкины ножки сама. Я делала ему три перевязки в день: утром перед уходом на работу, с работы старалась прийти пораньше и тут же делала вторую перевязку и третью – совсем перед сном. Врач рекомендовала перед каждой перевязкой оставлять ножки открытыми минут на 15, и чтобы Гришенька хоть на пятках, но обязательно ходил, хотя бы по 5 минут. Мы всё это старались исполнять. Да и пациент у меня был очень послушный и дисциплинированный. Первое время ему было очень больно ходить, но он не отлынивал и исполнял все предписания врача.

Через неделю врач позвонила нам и велела привезти Гришу к ней на осмотр. Лёва и Митя взяли такси и на руках отнесли Гришу в машину, а потом в кабинет врача. Врач осмотрела Гришу и позвала к себе в кабинет всех своих студентов-практикантов, присутствовавших в тот день у неё в клинике. Она им всем предъявила Гришины ножки и сказала, что у них в клинике такого быстрого результата никогда не было.

Гриша быстро поправлялся и уже недели через две пошёл в школу. Всё это время его почти ежедневно навещали одноклассники, приносили ему уроки и объясняли новый материал. А я старалась их покормить вкусненько. Аппетит у них был отменный!

* * *

9-й класс был для Гриши очень неудачным. Не в плане учёбы. Учился он ровно, и длительная болезнь с ногами не помешала ему закончить полугодие без троек.

Но… На осенние каникулы пришлось ему пережить очень серьёзную травму ног. А на весенние каникулы, когда их класс возвращался из очередного похода, не помню откуда, одной девочке, Кате, стало плохо. Заболела. Поскольку они уже подъезжали к Москве, руководители решили, что сдадут девочку на руки родителям, да и что они могли сделать в поезде. Мама встретила Катю, привезла домой, вызвала врача: грипп. Но, несмотря на лечение, девочке становилось всё хуже и хуже. Повторно был вызван врач, и новый диагноз – аппендицит. Но уже был запущен гнойный перитонит. Операция была сделана, но девочке становилось всё хуже и хуже. Удалили селезёнку. Не помогло. Катя лежала в реанимации, к ней пускали только её маму, а одноклассники каждый день приезжали к ней под дверь, писали, передавали через маму записки и уходили только тогда, когда их просто выгоняли.

Катя умерла. Это было огромное горе не только для её родных, но и для одноклассников. Ребята очень тяжело переживали эту утрату. В день её похорон Гриша пришёл ко мне в школу, где я работала, и спросил: «Мама, ты пойдёшь со мной на похороны? Я один не могу». «Конечно, сыночек, конечно, я пойду», – ответила я. Была весна. Мы с Гришей купили букет белых нарциссов и положили их Катюше в гроб. До сих пор Гриша в декабре на Катин день рождения ездит к её маме. Не знаю, приезжают ли другие ребята.

* * *

В 1981 г. Митя закончил 10-й класс. За полгода до того я устроилась работать в его школу учительницей немецкого языка. Прежняя была в декретном отпуске. Пришла я на эту работу почти инкогнито: мне очень нужны были деньги, которых катастрофически не хватало. Официально я работала в редакции восточной литературы и прирабатывала перепечаткой на дому всяческих диссертаций и тому подобного. В школе у учительницы немецкого языка было очень мало часов, и я не могла просто перейти туда на работу как на новое место. Я придумала: Таня Муравьёва, жена нашего друга Володюшки Муравьёва, тогда не работала, сидела дома с детишками. Вот я и попросила у неё её трудовую книжку и по ней устроилась преподавать. Так что полгода мы с Митей были в одной школе № 179: он – десятиклассник, я – учитель немецкого языка. Но там не было ещё почему-то и библиотекаря. И школьный завхоз, не директор, предложила мне взять ещё на себя и библиотеку. Дело в том, что в Таниной книжке было указано, что она библиотекарь, она работала до замужества в Библиотеке иностранной литературы вместе с Володей Муравьёвым. Поскольку я тоже работала в библиотеке в Институте стали и сплавов (хоть и не совсем библиотекарем), работа эта не была для меня незнакомой. И я согласилась. Заработки мои резко возросли: за библиотеку я получала 130 руб., как учитель – рублей 70, да ещё 70 – в редакции. Это меня тогда очень поддержало, так как деткам нужно было давать образование. Правда, Митя брал репетиторские по физике у сына наших друзей. Тот был ещё студентом и сказал мне, что не может брать за занятие больше 3 руб. Но ведь Митя занимался с ним 2 раза в неделю, и за месяц набегало, ой-ой-ой! При моём заработке в 70 рублей в редакции, смогла бы я себе это позволить!? А с работой в школе я решила эту проблему легко.

* * *

Вообще, лучше всего мне работалось в школе. Общение с детьми – это такое удовольствие! Став библиотекарем, я быстренько приучила деток к библиотеке. Они все у меня читали: и самые маленькие и «взрослые». Мы с ними беседовали на разные темы, с маленькими – на одни, с большими – на другие. Старшим ребятам я говорила, чтобы они первые 3 перемены ко мне не лезли ни с какими разговорами: эти перемены для маленьких. А после 4-го урока, пожалуйста!

Мы вместе читали, я – с маленькими и с большими, устраивали всякие «обсуждения», споры по прочитанному. Было очень интересно!

Многие маленькие ребятишки любили оставаться у меня в библиотеке делать домашние задания. А уж «продлёнка» – так вообще не вылезала от меня.

* * *

И вот Митя окончил 10-й класс. Очень прилично: с двумя четвёрками: по химии и черчению. Нужно было одеть его на выпускной вечер. Опять помогли друзья. Мама того мальчика, который занимался с Митей физикой, сама предложила мне костюм сына, практически новый – надевал его этот мальчик один раз – на выпускной вечер. Костюм был мне продан в рассрочку. Очень долго мы не могли купить Мите туфли. Это же было время тотального дефицита! Наконец однажды мы зашли в ЦУМ и увидели там чудные югославские туфли, и Митин размер! Да только денег столько – 50 рублей – у меня не оказалось! Хорошо, что школа была рядом, в Георгиевском переулке. Я велела Мите сидеть на примерочной скамеечке и не выпускать туфли из рук, а сама бросилась в школу. Там у учителей выпросила взаймы «до завтра» нужную сумму, и мы купили-таки эти туфли. А уж как я расплачивалась за них – другая и неинтересная история. Зато мой мальчик на выпускном вечере был очень красивым.

У Мити очень хорошо шли гуманитарные предметы, в том числе и иностранный язык. Я вообще-то хотела его видеть в Инязе на переводческом, но он упрямо выбрал физику. Я хотела бы, чтобы в этом случае он поступал в МГУ на физфак, но он выбрал Физтех в Долгопрудном. И сообщил мне об этом уже в лифте, когда мы с ним выходили из дома, чтобы идти подавать документы. В результате мы с ним приехали на Савёловский вокзал, где нас уже ждал его одноклассник Женя Сатыев со своей мамой Светланой Ильиничной. Они тоже ехали в город Долгопрудный, по тому же поводу. Но мальчики не были соперниками, ибо собирались на разные факультеты. И на всё время их экзаменов мы со Светланой Ильиничной стали неразлучными подружками. Приезжали в институт вместе со своими мальчиками, отправляли их на экзамен, а сами бродили вокруг института – внутрь нас, родителей, не пускали. Потом встречали своих чад и везли домой кормить. Интересно, что наши мальчики сдали экзамены совершенно одинаково: схлопотали по одной 3, одной 5 (за сочинение) и по две 4. Только Митя получил 3 по физике, а Женя – по математике.

Я совсем не была уверена в благополучном исходе и на всякий случай съездила в МИСиС, где проработала несколько лет. В приёмной комиссии я обрисовала сложившуюся ситуацию, и мне посоветовали тут же взять документы из ФИЗТЕХа и привезти им. Но Митя и слышать об этом не хотел. И наши мальчики всё-таки поступили, оба! Мы поехали к Жене домой, они жили на Кутузовском проспекте, по дороге купили шампанского, торт и отпраздновали это событие. Все были счастливы бесконечно.

К сожалению, физиков из наших детей не получилось, хоть они и благополучно закончили институт, – из-за распада Советского Союза и последовавшего за этим развала всего, в том числе и науки.

Женя ушёл в автомобильный бизнес, очень на этом поднялся, но вскоре погиб при странных обстоятельствах. К счастью, к утешению какому-то для Светланы Ильиничны, успел родить дочку. Митя стал программистом, но об этом позже.

Гриша к этому времени закончил 8-й класс. Мы с девочками, Леной и Натальей, в это лето купили маленький домик-развалюшку в деревне Бобоедово под Дорогобужем Смоленской области. Обживала его поначалу Лена вместе с моим мужем Лёвой и своим сыном Петей, а также со своей двоюродной бабушкой, презамечательной старушкой Гитой Романовной, которую мы с лёгкой руки Лены и с согласия Гиты Романовны звали Гитусей.

Лена с Лёвой провели там свои отпуска в июле, а в конце месяца, после Митиных экзаменов, туда поехала я со своими мальчиками. Место там чудное! Ширь, простор, рядом Днепр! Просто сказка. Гриша там очень прижился. Он с удовольствием ходил и в лес, и в луга, и на Днепр да и дома нашёл себе занятие. Он не выпускал из рук топора, когда был дома: то дрова порубит, то забор поправит, то крылечко починит. Его местные жители даже прозвали «дед Григорий». А Митька наш – ужасный урбанист, в глуши, в деревне ему, видите ли, скучно. Смешно было смотреть, как он в одних трусиках бегал по лугу, воздевал руки к небу и в каждую из четырёх сторон света орал: «Господи, как мне плохо!» Вскоре он уехал в Москву, у него были какие-то дела в институте. А мы с Гришей пожили там ещё немножко, но в начале августа, до 10-го числа, мне нужно было быть в школе: предстояло получение школьных учебников и раздача их ребятам.

* * *

Институт, в который поступил Митя, отличался тогда тем (не знаю, как сейчас), что предоставлял общежитие каждому желающему и нуждающемуся студенту, даже москвичам. Конечно же, Мите захотелось «самостоятельной» жизни, и он выпросил себе общежитие. Меня это тогда очень устроило и натолкнуло на одну мысль.

К этому времени я была сыта Лёвиным пьянством выше горла. Мы поговорили с Леной и решили сыграть ва-банк. Лена тогда уже была сильно больна. Рак. Первую операцию ей сделали в 1967 г., когда ей было всего 22 года. Вырезали опухоль из груди. Через несколько лет была сделана вторая, гинекологическая, операция: у неё удалили всё. Потом операция на горле. Но ей выреза́ли опухоль в одном месте, а она тут же возникала где-нибудь ещё. К 1981 г. ей удалили левую грудь и все мышцы из-под левой руки. Вот такая была ситуация. Чувствовала она себя очень неважно, мягко выражаясь.

* * *

До этого я не могла развестись с Лёвой: он на развод никогда бы ни согласился, тем более на размен квартиры. Даже, если бы я развелась, мне пришлось бы жить с ним в одной квартире. А тут Лена предложила мне вариант. Она тогда жила в 3-комнатной квартире на Шмитовском проезде вдвоём с сыном Петей. Квартира эта ей досталась в результате очень сложных разменов с бывшим мужем Валентином Крапошиным и съездом с вышеупомянутой бабушкой Гитой Романовной. Но бабушка к этому времени уже умерла, и Лена с Петей остались одни. Лена предложила мне переехать к ней вместе с Гришей и занять одну из комнат. «Я не зову тебя ни в домработницы, – сказала мне Лена, – ни в компаньонки. Просто будем жить вместе. Ты по-прежнему будешь работать, а вести хозяйство будешь так же, как раньше. А как на это отреагирует Лёва, посмотрим».

Я, поймав Лёву трезвым, изложила перед ним наш с Леной план. Когда Лёва понял, что это не шутка, не угроза, а вполне обдуманный план, он запаниковал. Осознав ситуацию, он сказал, что не согласен с этим решением и просит поверить ему в последний раз – он бросит пить. Я решила поверить. Правда, он сказал, что боится, что сам один не справится: слишком далеко зашло.

* * *

И опять на помощь пришла Лена! Вообще всё семейство Лапиных: и Борис Аркадьевич, член РАМН, и Лена, моя подруга с 1964 г. и до самой её смерти, и Ленин брат Аркадий – они все были нашими ангелами-спасителями! Каждый из них в своё время оказывал нам неоценимую помощь. Тут как раз оказалось, что у Аркаши в очень близких друзьях был Борис Михайлович Копировский, врач психиатр-нарколог. (Кстати, у этого Бориса Михайловича в близких друзьях – Авангард Леонтьев, артист. В своё время через Аркашу я получила несколько контрамарок от Авангарда Леонтьева.)

Вот к этому-то врачу Аркаша и направил моего Лёву. Тот обследовал его и тут же положил на лечение в психиатрическую больницу им. Кащенко. (Сейчас она называется как-то по-другому.) Лёву определили в палату к алкоголикам, уже совсем потерявшим человеческий облик.

Правда, через неделю врач сжалился над ним и перевёл его в палату для уже почти выздоравливающих. Лёве очистили кровь от токсинов, кололи витамины и что-то ещё делали с ним. Уже через неделю он там совсем освоился, обнаружил бесхозную, заброшенную библиотеку и стал проводить в ней всё свободное от процедур время и приводить её в порядок. Мы с девочками (Натальей и Леной) по очереди приходили к нему, причём чаще приходили «девочки», поскольку мне его видеть не очень хотелось, да и занята я была: три работы, дети, дом.

Пролежал Лёва в этой больнице около полутора месяцев и не без удовольствия. Когда лечащий врач предложил выписать Лёву, тот сказал мне, что ещё полежал бы: парк, библиотека, замечательная осень с бабьим летом.

Наконец Лёву выписали. Перед самой выпиской меня вызвала к себе его палатный врач и очень серьёзно поговорила со мной. Она объяснила мне, что они, как могли, помогли моему мужу, но окончательное его излечение очень зависит от меня. Если я помогу ему, поддержу его, лечение будет успешным.

Первые 3 месяца мне было очень трудно: Лёва ни о чём другом не говорил, как вспоминал, где, сколько и с кем он выпивал. Я стискивала зубы и молчала, стараясь кивать в нужные моменты. Со временем он успокоился, даже, по совету врачей, поменял работу, чтобы отдалиться от своих дружков-выпивох. Жизнь наша начала изменяться в лучшую сторону.

Через год Борис Михайлович позвонил (он и до того звонил и интересовался, как дела), а тут он сказал, что Лёва должен прийти к нему на приём и хорошо бы положить его опять в больницу недельки на 2–3 для профилактики. Я велела Лёве встретиться с Борисом Михайловичем, а он (Б. М.) вечером перезвонил и сказал, что Лёва абсолютно здоров и ни в какой профилактике не нуждается.

* * *

Вскоре я ушла из редакции восточной литературы и легализовалась в школе под своим именем. В это время ввели новый предмет – «Этика и психология семейной жизни». Наш завуч Ольга Константиновна Немцева – бывшая Митина классная руководительница (ребята звали её Константой и очень любили) уговорила меня пойти на курсы по подготовке к этой новой специальности. Занятия проходили в Колонном зале Дома Союзов, один из торцов которого был как раз напротив нашей школы. Так что мне даже ездить далеко не пришлось. Окончив эти курсы, я начала вести ещё и этот новый предмет в старших классах. Было интересно.

Гриша учился в 9-м классе, Митя – на первом курсе ФИЗТЕХа.

Митя учился очень хорошо и с большим удовольствием. Первую сессию начал сдавать на одни пятёрки, но как-то к концу несколько скис. «Ты плохо себя чувствуешь?» – спрашивала я его. «Нормально», – отвечал он. У него была такая особенность: не жаловаться на плохое самочувствие. Я с малых лет страдала тем, что раньше называли мигренью: жуткими головными болями, вплоть до обмороков. И Митя унаследовал это от меня. Но никогда не жаловался, молчал, как партизан. Только по тому, что вдруг он, обычно любивший поговорить, порассуждать, вдруг становился очень молчаливым, и по его белым глазам я догадывалась, что у него болит голова.

От таблеток Митя отказывался наотрез. И тут я видела, что с ним не всё в порядке. Но он молчал. Я думала, что он устал, и решила дождаться конца сессии. Однако 25 января, в день рождения его одноклассницы Гали Мартыненко, к которой он, конечно же, пошёл, вечером мне позвонила Галя и сказала, что Митя очень плохо себя чувствует: весь вечер промолчал и ничего не ел. «Даже торт», – сказала Галя. А Митька был большим сладкоежкой. Когда он вернулся домой, я вновь пристала к нему с расспросами, но он сказал, что просто устал и хочет спать. А утром к нам с отцом пришёл Гриша: «Да сделайте же вы что-нибудь! Митька лежит весь серый и слова сказать не может». Вызвали «скорую» – аппендицит. Его увезли далеко-далеко от дома в больницу, аж у метро «Семёновская». Лёва отправился с ним, а я в школу, у меня были первые уроки.

После уроков Лёва по телефону сказал мне, как больницу отыскать. В справочном окне мне сказали номер палаты, я пришла туда – а сына там нет. И не было, как сказали мне больные из этой палаты. Я выбежала в коридор, не зная, к кому обратиться. Вдруг открывается грузовой лифт, мимо которого я проходила, санитары выкатывают каталку, а на ней Митя. Рядом врач. «Вы кто?» – спросил он меня, когда я бросилась к сыночку. «Мать? Какая же вы мать, если до такого состояния довели своего сына?! Мы его 4 часа оперировали». Я ещё и виновата оказалась… Позже Митя рассказал, что боли в правом боку у него появились чуть ли не с начала января, но ему так хотелось достойно сдать первую сессию, что он решил потерпеть. И оставалась-то сдать лишь один, последний экзамен – и всё сорвалось.

В больнице Митя пролежал недели три, так как были всякие осложнения. Он долго температурил, пока ему не вскрыли снова ранку, ибо внутри началось воспаление.

Я каждый день после работы ездила к сыну. Мои ученики, особенно девочки, очень сочувствовали мне и каждый день спрашивали, чем они могут мне помочь. Я гоняла их на рынок за клюквой, дома варила морс и в стеклянных бутылках (пластиковых тогда ещё не было) возила каждый день литра по 3–4. И ежедневно приезжала к пустыми бутылкам. Когда же, наконец, наступил день, в который, приехав к Мите, увидела, что он вчерашнего морса не допил, я поняла: дело пошло на поправку.

В институт Митя вышел, по-моему, только в начале марта. Предъявил справку из больницы, и ему разрешили сдать последний экзамен. С опозданием, но все экзамены он сдал на 5. Повышенной стипендии ему не дали в этот раз, так как вовремя не было заявлено о его болезни. Мне и Лёве было не до того, а Митины сокурсники ещё не успели сдружиться так, чтобы заботиться друг о друге. Ему никто даже не позвонил.

Вторую сессию он закончил с одной тройкой. Пришёл ко мне в школу, несчастный-пренесчастный: «Давай папе не скажем». Отец им с Гришей с малолетства внушал, что тройка гораздо хуже двойки: говорит о твоём среднем, сером уровне. Но Лёве мы всё-таки сказали. Так что, учась в институте, Митя не получал стипендии лишь в I-м и III-м семестрах. Зато в остальные (исключая II-й) получал только повышенную.

* * *

Гриша успешно закончил 9-й класс и перешёл в 10-й, выпускной. Меня волновало, что он всё первое полугодие молчал о своих дальнейших планах. Только на зимних каникулах он сказал, что, хорошенько всё обдумав, решил поступать в медицинский и что, пожалуй, не справится с подготовкой по химии и биологии. По химии я попросила заниматься с ним Ленину подругу Викторию Ямскову, которая очень обрадовалась этому, и, когда я спросила её, сколько будут стоить её занятия, она замахала на меня руками и сказала, что, может быть, занимаясь с моим Гришей, она «не убьёт» своего сына Сашу, которого готовила на химфак МГУ.

Позже Гриша рассказывал: идут занятия, Виктория спрашивает у мальчиков пройденный материал. Первым отвечает Гриша. «Да, Гришенька, – говорит Виктория, – ты умница. Только вот здесь ты немножко ошибся, а вот эта формула должна быть такой, но вообще ты большой молодец». Отвечает Саша. «Ты, что, – кричит Виктория, – ты что – совсем идиот?! Что ты мелешь?!» И замахивается на него чем попало.

Репетитора по биологии посоветовала Вика, какую-то свою знакомую. Я её ни разу не видела в лицо, но иногда говорила с нею по телефону. Они с Гришей просто влюбились друг в друга, и занятия у них шли на «ура». Ей я платила какие-то деньги, но тогда я уже могла себе это позволить, потому что Лёва свою зарплату начал приносить в семью.

* * *

Вот и Гришенька закончил школу. Немного хлопот у нас возникло с его выпускным костюмом. Дело в том, что он вырос высоким мальчиком (за 180 см), но оставался очень худеньким. И вот ходим мы с ним по магазинам: если размер 44, который нужен Грише, то рост – 1-й, 2-й. Если рост 5-й, 6-й, что нужен Грише, то размер 50–52 и больше. Мы просто отчаялись. И вот однажды мы были в каком-то магазине на Проспекте Мира – Гриша, Лёва и я – и опять ничего не нашли. И вдруг женщина-уборщица, моющая пол, случайно услышала наши охи и ахи и вмешалась в разговор. «Рядом ателье, – сказала она, – обратитесь к такому-то закройщику, и он вам поможет». Мы бросились в это ателье, спросили подсказанного нам закройщика, он вышел, обмерил Гришу, сказал: «Напротив магазин тканей, купите столько-то материала и принесите мне». Мы тут же купили материал, и портной сшил Гришеньке замечательный костюм-тройку. Мы были счастливы. Наш сыночек на выпускном вечере был одним из самых элегантных мальчиков.

Когда Гриша получил аттестат (очень приличный, без единой тройки), мы с ним поехали и подали документы во 2-й Медицинский институт.

Экзамены были назначены на август. Митя в это лето уезжал в стройотряд на Алтай. Перед отъездом он немножко позанимался с Гришей физикой и, уезжая, «успокоил» меня: «Мам, физику он не сдаст». Мы с Гришенькой до августа уехали в деревню на Смоленщину. С нами вместе поехали наша Наталья и родственница Жени Костюхина Нина (не помню фамилии) из Чимкента со своим 2-летним сынишкой Сашей, который в Москве потешал нас своими высказываниями. У нас на книжном стеллаже стояла игрушка – белоснежный пушистый страус, привезённый Гришей из Прибалтики. Саша увидел его, восхитился и сказал: «Вейбьюд, зенёнький и пахнет!» Уезжали на Смоленщину мы ночным поездом, поэтому вышли из дома часов в 11 вечера. Саша удивился и сказал: «Как поздно, что даже прэлесть!»

В деревне Гриша устроил себе кабинет на чердаке и занимался там, спускаясь поесть, принести нам воды (там вода, колодец, были далеко) – и только.

Нина по образованию была учителем, и у себя в Чимкенте она преподавала биологию в каком-то ПТУ. Она взяла на себя труд выслушивать, что Гриша усвоил за день. И хотя Гриша и говорил, что она ни в какое сравнение не идёт с его московской репетиторшей, но послушно излагал ей то, что успел повторить. Ни в лес, ни просто погулять Гриша в то лето не ходил. Сидел на своём чердаке и упорно занимался. По другим предметам – химии, физике и литературе – мы ему помочь не могли. Я могла бы немного помочь ему в русском языке (я сама некоторое время работала репетитором русского языка и очень успешно готовила ребятишек к экзамену за 8-й класс), но Гриша об этом меня не просил.

К августу мы вернулись в Москву и 1-го числа поехали с Гришей «писать» сочинение. Почему в кавычках, потому что писал-то сыночек, а я на улице его ждала. Выйдя с сочинения, он спросил меня, как надо было написать какое-то слово (не помню). Я ему сказала. Он написал не так. За сочинение он получил 4, по химии тоже. Зато по биологии и физике были пятёрки! Он набрал 18 баллов, а проходной был 16.

Итак, и второй мой сыночек стал студентом! Гриша с энтузиазмом окунулся в студенческую жизнь. Но… Он всегда у меня был «везунчиком» в переносном смысле, то есть ему НЕ везло ни с ясельками, ни с детским садом, да и в школе он очень долго не находил тех учителей, которые его бы оценили по достоинству, если бы не 57-я школа, где его искренне любили и ценили все учителя!

Ко всему прочему, он ещё умудрился попасть в так называемую демографическую яму. Оба моих сыночка поступили в институты неполных 17 лет. А когда Гриша был уже на 2-м курсе, ему стукнуло 18. Призывной возраст. Тогда, года два или три в армию забирали и студентов тоже. В октябре (у Гриши день рождения – 30 сентября) его вызвали в военкомат, но сжалились над ним. «Ладно, – сказали, – раз уж ты на 2-м курсе, заканчивай его. Призовём тебя весной». И не обманули. Только он сдал сессию за 2-й курс, получил повестку. Тогда была война в Афганистане…

* * *

Господи! Как же мне не хотелось, чтоб он шёл в армию! Но что делать… Гришенька всегда был очень умным мальчиком. Наталья обратила на это внимание, когда ему было всего около 3 лет. И на призывном городском пункте он как-то вовремя «не проснулся», вовремя «зевнул» и вовремя «очнулся» и «возмутился»: почему его так долго не отправляют по месту службы! За время нахождения на городском призывном пункте он 2 раза сходил в увольнительную домой смотреть по телевизору чемпионат мира по футболу. Так что я его не один и не два раза провожала в армию.

Наконец всё сложилось наилучшим образом: Гришу отправили отбывать срочную службу в погранвойсках в Прибалтику. Сначала он попал в сержантскую школу в Клайпеде.

* * *

Митя был в стройотряде на Алтае, а мы с Лёвой чуть ли не в первый раз поехали вдвоём на Смоленщину в отпуск. В то лето мы очень хорошо отдохнули, ожидая писем из стройотряда с Алтая и из армии из Прибалтики. Ребята нам писали регулярно. А мы ходили в лес, в другие деревни, «резались» по вечерам в «дурака» и вообще наслаждались жизнью. Местные жители прекрасно к нам относились. Уйдём мы куда-нибудь гулять часа на 2–3, возвращаемся, а на крылечке подношения: огурчики, помидорчики, зелёный лук, молодая картошечка. Кто принёс? Неизвестно. Своего огорода у нас тогда, конечно, не было. Вот нас и подкармливали всей деревней.

В августе вернулись домой и вышли на работу. Митя воротился с Алтая, полный впечатлений. Гриша писал из Клайпеды.

* * *

Лёва тогда работал в «Гипронииэлектро» начальником отдела смет и экономики. У этого института были общие дела с заводом в Каунасе. Лёва часто посылал туда своих сотрудниц в командировку. Но, когда Гришенька обосновался в Клайпеде, Лёва начал ездить сам. В первый же приезд он объяснил, что ему необходимо побывать в Клайпеде и объяснил причину. Ему тут же устроили туда поездку, и он навестил Гришу. А когда Лёва опять приезжал в Каунас, его уже ждал билет на автобус в Клайпеду. Так что он регулярно навещал нашего сыночка.

Мы с Митей тоже ездили к нему, сначала в Клайпеду. Когда я в первый раз увидела своего сыночка в солдатской форме, такого худенького, длинненького, я чуть не разрыдалась. Ему дали увольнительную, и мы пошли гулять по городу. Гриша не пропускал ни одного кафе-мороженого или просто кафе. Везде жадно ел и успокаивал меня: «Мам, ты не думай, нас кормят хорошо».

Потом мы с Митей приезжали к Грише ещё раз, когда он уже был на погранзаставе на Куршской косе. Ему вообще-то повезло с военной службой. На заставе их было очень немного (человек 25), многие из ребят были, как и он, студенты, и жили они дружно. До сих пор у него в лучших друзьях Вадик Апархов, с которым он вместе служил.

* * *

Я продолжала работать в школе, где за время с 1981 по 1987 годы сменились три директора. Пришла я к директору Юрию Сергеевичу Разумовскому. Он не блистал особым интеллектом, но очень спокойно управлялся с учителями, среди которых были очень даже неординарные личности. Особенно физик Владимир Владимирович и математик Сергей Григорьевич. Я с ними очень подружилась, и на всех собраниях мы садились рядом, общались, живо реагировали на всякие смешные штуки, на что Юрий Сергеевич реагировал так: «Эй, троица! Вас рассадить или сами уймётесь? – и добавлял, смягчая обстановку: – Смотрите, родителей вызову!»

Потом Юрий Сергеевич пошёл куда-то на повышение. Он и до нашей школы много лет работал за границей в школе при посольстве. К нам прислали Таисию Михайловну. Она тоже какое-то время директорствовала где-то при посольстве, но прямо перед нашей школой была директором в специнтернате. Поначалу, по инерции, она попробовала вести себя с нашими детьми, как с теми в специнтернате. Но быстро не без нашей коллективной помощи сориентировалась, и жизнь в нашей школе потекла очень даже хорошо. Она была отчаянной тёткой и смело вмешивалась в драки (конечно, и в нашей благополучной школе они иногда случались). Сцепятся бывало, что-то не поделившие между собой два длинных «петушка», Таисия втискивалась между ними и каждому говорила: «Считай до 10»! И не успокаивалась, пока ребята и впрямь не начинали считать. Глядишь – и остыли.

С Таисией Михайловной в школе установилась очень хорошая атмосфера. Она уважала учителей и вступалась за них перед инспекторами из РОНО. Очень следила за тем, чтобы все учителя относились друг к другу с уважением. Иногда приглашала весь наш педагогический коллектив к себе в гости. Хозяйкой она была великолепной! Накрывала стол, пекла для нас пироги и торты. У неё мы даже чуть выпивали, а потом пели песни. Хорошие были вечера и времена!..

Но Таисии Михайловне не дали долго работать, потому что наша школа совсем не устраивала РОНО. Чем не устраивала? А тем, что учителя стремились дать детям несколько повышенное образование, углубить предмет, расширить рамки программы. Почему-то РОНО это не устраивало. Наши ребята-выпускники легко поступали в самые престижные МГУ, ФИЗТЕХ, а также многие другие вузы, – но РОНО почему-то это не устраивало. К нам всё время присылали всякие комиссии, которые находили какие-то неправильности в преподавании наших учителей. А поскольку Таисия Михайловна якобы пошла на поводу у этих учителей, её быстренько отправили на пенсию, едва ей исполнилось 55 лет.

На смену ей пришла работница РОНО, (какое счастье, что я не могу вспомнить ни её имени, ни фамилии!), инспектор по математике, которая очень часто посещала нашу школу до своего назначения и была яростной противницей методов преподавания, особенно математики и физики. Она пришла в нашу школу, чтобы привести её в «норму», т. е. превратить её в «среднюю» школу. И активно этим занялась. Я совсем не хотела с нею работать и даже нашла себе место в школе недалеко от дома, где нужен был учитель немецкого языка. Когда же директор узнал, что я ещё могу преподавать и этику и психологию семейной жизни, а кроме того могу взять на себя библиотеку, он вообще пришёл от меня в восторг и сказал, что создаст мне условия, которые меня абсолютно устроят.

Но, когда я пришла к нашей новой директрисе с заявлением об уходе, она начала петь мне дифирамбы: де-много обо мне слышала и очень хочет поработать со мной вместе – и… «в сердце льстец всегда отыщет уголок». Я «повелась» и согласилась остаться. А она, распевая мне дифирамбы, одновременно привела с собой новую учительницу немецкого языка, что я в общем-то и стерпела бы, поскольку не чувствовала себя достаточно компетентной в этом предмете (уж очень небольшая у меня была практика преподавания), но у меня отобрали и уроки этики и психологии семейной жизни! А это был совсем новый предмет и, наверное, мы с новой учительницей его одновременно на одних и тех же курсах изучали, поскольку она работала в одной из школ нашего района. Короче говоря, мне оставили только библиотеку и вообще завели такие новые порядки в школе, что работать с новым директором было очень неуютно. Она пришла в школу с целым отрядом новых учителей, а наших, прежних, стала планомерно выживать.

* * *

1 января 1987 г. мне исполнилось 50 лет. Наши учителя хотели дать мне звание «Ветерана труда», но директриса сказала, что недостаточно меня знает, а потому возражает. И мне не дали этого звания, что, конечно, потом сказалось на моей жизни.

Кое-как я дотянула до конца учебного года и опять подала заявление. Директриса не возражала: я не оправдала её надежд, не стала её последовательницей и даже, наоборот, открыто вступалась за учителей, которых она травила. Но к концу первого же года своего директорства она уволила лучших учителей нашей школы и на место их привела своих ставленников. Что стало со школой потом, я смутно слышала: она превратила её в обычную среднюю районную школу, где долго уже не было никакого углублённого изучения никаких предметов.

Передо мной опять встал вопрос о поиске работы. К тому директору, которому я пообещала у него работать и обманула его, я пойти не могла. А куда? И тут вдруг гениально выступил мой муж. Гриша ещё служил в армии. А Митя уже закончил институт и аспирантствовал. Однажды за ужином Лёва вдруг обратился к Мите: «А что, Мить, не позволить ли нам нашей матери уйти на досрочную пенсию? Что, мы не сумеем её прокормить?» – «Сумеете, сумеете, – закричала я, – обещаю, что буду есть не очень много!» Так и решили, и с 50-ти с половиной лет я ушла на пенсию.

* * *

Жизнь у меня пошла совсем замечательная. Я никогда не была карьеристкой и никогда не мечтала «добиться» на работе каких-то особенных успехов. Работала исключительно «из куска хлеба»: надо было кормить детей, да и я сама была не прочь поесть. Главные же мои интересы были: муж, дети, семья. Эти два года до Машкиного рождения я прожила замечательно! Лёва начал хорошо зарабатывать и однажды принёс мне домой аж целую тысячу! «Положи на книжку», – посоветовал он. «Ой, а можно я её потрачу?» – вскричала я. «Как хочешь», – ответил мой великодушный муж. И я пустилась в разгул. Покупала всё, что хотела. Золота и бриллиантов не покупала, поскольку не испытывала потребности в них. А тряпки себе, мужу, детям, разные разности в дом – пожалуйста. Мы с Лёвой съездили к его старикам в Евпаторию. Обнаружили в их квартире жуткое засилье клопов, выморили их и сделали приличный ремонт.

Лёва тогда подрабатывал где только мог, и его часто отправляли в командировки. Я начала пристраиваться к нему, и мы с ним съездили на несколько дней в Ярославль, почти на неделю – в район Сочи, в Якорное ущелье, замечательная поездка! Стояла уже ранняя осень, и было не до купаний, но и без этого было всё чудесно. А когда мы ездили в Ярославль, с нами поехал один Лёвин сослуживец, молодой архитектор Алексей. Он был просто влюблён в Ярославль и провёл прекрасную обзорную экскурсию по этому городу. Ещё мы побывали в Орле, и там нам тоже устроила обзорную экскурсию принимающая сторона, показала тургеневские места и пр. Ездили мы и ещё куда-то, например, в Гжель.

Вдвоём с Леной мы слетали к её батюшке в Сухуми. В общем, я «прожигала жизнь» вовсю.

Наконец, вернулся из армии Гриша и пошёл в институт на 3-й курс, который дался ему нелегко: за время службы он и подзабыл многое, и вообще отвык от систематических занятий. Но он не сдался и ни на одной сессии не получил ни одной тройки. А на 4-м курсе стал понемногу подрабатывать. Конечно, сначала санитаром. Мне он объяснял, что, как генерал должен начинать службу с солдата, так и врач – с санитара. Работал Гриша по ночам на «Скорой помощи», потом в какой-то больнице, в отделении реанимации, а утром – шёл в институт. Конечно, он работал не каждую ночь, но 2–3 раза в неделю обязательно.

* * *

У Натальи в это время дочка Ира вышла замуж за сына известного режиссёра Светланы Дружининой и не менее известного кинооператора Анатолия Мукасея. Скоро она родила ребёночка.

К сожалению, брак получился, мягко говоря, несчастливым: Анатолий, муж Иры, оказался вовсе неприспособленным к жизни, да к тому же употреблял наркотики, к чему и Иру приохотил. Когда Даниле, их сыну было месяцев 8–10, Анатолий покончил с собой. Ира осталась одна с ребёнком. Жила она отдельно от Натальи: когда она вышла замуж, у Анатолия, её мужа, была своя комната. Ира туда прописалась. А когда у них (у Иры и Анатолия Мукасея) родился ребёнок, им удалось получить ещё одну освободившуюся комнату в той же коммунальной квартире.

Конечно, Наталья очень помогала Ире, и, главное, она уговорила её закончить Художественное училище им. 1905 года, где Ира училась. Говорят, что природа отдыхает на детях, но Ира получила в наследство от отца-художника тоже такой же дар. Она была очень талантливой. Закончив училище, она начала работать у отца, который руководил бригадой реставраторов. Тут встал вопрос о маленьком Даниле. Наталья-то тоже работала, а её матушка, Елена Андреевна была уже сильно пожилым человеком, и ей резвый малыш Даня был не под силу. Рассчитывать на других бабушку и дедушку (Светлану Дружинину и Анатолия Мукасея) тоже не приходилось, ибо они тоже были очень заняты, хотя от Данилы и не отказывались.

Наталья бросилась ко мне в ножки и упросила помочь им. Договорились, что Ира будет работать три дня в неделю, и эти дни Данила будет у меня. Так и пошло. Данила появился в нашем доме, когда ему ещё не было 2-х лет. Это случилось осенью 1988 г. Три дня он проводил у меня, потом его забирала Ира, или приезжали за ним Света и Толя. Я познакомилась в то время и со старшими Мукасеями, бывшими советскими разведчиками. Кстати сказать, очень милые были старички. Они тоже иногда хотели видеть своего правнука Данилу, и отвозила его к ним я. Иногда его брала к себе и другая прабабушка, Елена Андреевна, Натальина мать. Так мы общими усилиями возились с «нашим» первым внуком.

* * *

Лёва очень много работал, страшно уставал, и в январе 1989 года я решила, что ему нужно немножко отдохнуть. В стране тогда творилось чёрт-те что, сплошная кооператизация, и я по телевизору узнала, что прямо из Москвы могу снять жильё в тогда ещё Ленинграде. Что я и сделала. Сначала договорилась насчёт комнаты, потом поехала на вокзал и купила билеты в Ленинград. Лёву поставила перед фактом. Слава богу, он сильно не сопротивлялся, и в конце января мы с ним уехали.

Интересно, что, когда я ездила в Ленинград в первый раз и возила туда своих детей, это было в июне месяце, и в день рождения Пушкина мы были в Царском селе в Лицее. Помню, экскурсовод поблагодарил нас за то, что мы пришли в Лицей именно в этот день. А с Лёвой, в мой второй (и последний) приезд в Ленинград мы посетили квартиру Пушкина на Мойке в день гибели поэта.

Это была замечательная поездка. Мы обошли весь Ленинград, побывали в самых разных музеях, встретились с бывшим Лёвиным однокурсником по университету Женей Костюхиным, который устроил нам чудную экскурсию по Васильевскому острову. Лёва хорошо отдохнул и был готов снова приступить к работе.

* * *

В моё отсутствие Данилой занимались его родственники. Я собиралась снова начать его нянчить, но пока этого не случилось. Вернувшись в Москву, мы получили сообщение из Евпатории от Лёвиного отчима, что Лёвина матушка лежит в больнице с аппендицитом. К тому времени она уже перенесла инсульт и чувствовала себя не лучшим образом. Мы с Лёвой решили, что он пойдёт на работу, а я срочно выеду в Евпаторию. Приехала я туда за два дня до того, как матушку решили перевести из реанимации в общую палату. Нашла свекра страшно растерянным, испуганным и угнетённым. Кое-как успокоила его. Мы вместе сходили в больницу, благо она располагалась недалеко от их дома, услышали от врачей, что ничего страшного больной не угрожает, но придётся ещё какое-то время полежать в клинике. Через день её перевели в общую палату.

Она всегда меня, мягко говоря, недолюбливала, а тут повела себя вообще странно. «Здравствуйте, Мария Григорьевна! – сказала я ей. – Как вы себя чувствуете?» Наклонилась и поцеловала её. «А вы кто такая? – спросила меня свекровь. – Разве мы с вами знакомы?» – «Я Римма, жена вашего сына, ваша невестка», – ответила я. «У моего сына нет жены», – заявила свекровь. Я чувствовала себя дура дурой. «А внуки у вас есть?» – спросила я. «Да, внуки у меня есть, Митя и Гриша. Гриша недавно приезжал к нам на зимние каникулы. Он учится в институте». – «А я – их мать», – сказала я. «Нет у них никакой матери, – заявила она и вдруг, как бы спохватившись, вскричала: «Римма! Это ты?! Что это я! Совсем дура старая с ума сошла…»

Дальше она вела себя по-прежнему странно, сделала вид, что она не в больнице, а у себя дома. «Что это Иван совсем с ума сошёл, столько постояльцев в дом пустил!?» – вскричала она. На улице был февраль. «Разве вы когда-нибудь пускали в свой дом постояльцев»? – спросила я. «Нет, никогда, – заявила она, – это он воспользовался тем, что меня положили в больницу». И дальше несла такую чушь, что все остальные больные в палате сочли её за сумасшедшую и сказали мне, что они её боятся и чтоб я всё время была с ней. Она ела только с ложки, правда, с аппетитом, и ходила под себя. Мне было очень неудобно перед другими больными, но что я могла поделать? Я осталась с ней, убирала за ней, меняла ей постель, кормила её. Но меня-то никто в больнице не кормил. Я начала отпрашиваться ненадолго у больных, чтоб сбегать в город, домой, поесть, принять душ, принести с собой какие-нибудь тряпки для ухода за свекровью. Больные отпускали меня, но всегда очень просили, «чтоб ненадолго». Я и ночевала рядом с нею, втаскивая из коридора кресло, а утром снова его вытаскивая. Так я провела в больнице недели две, дело пошло к выписке, и я вызвала Лёву из Москвы. Вдвоём с 86-летним Иваном Дмитриевичем мы вряд ли справились бы.

Лёва приехал, мы привезли матушку домой, где она вдруг перестала играть дурочку, и, когда я Ивану Дмитриевичу сказала, что она ходит под себя, заявила, что я всё выдумала и наговариваю на неё. И правда, дома она начала исправно ходить в туалет, причём самостоятельно.

Мы пробыли там ещё недельку – другую и вернулись в Москву. Это было примерно в середине марта. Я узнала, что Даньку отдали в детсад или ясли, поскольку ему только что, 24 февраля, исполнилось 2 года. Ясли располагались почему-то по адресу самых старших Мукасеев, на Комсомольском проспекте. Пробыл он там недолго. В середине апреля приехала его мать Ира Муравьёва-Моисеенко и бросилась в ножки. Оказывается, Данила в этих яслях совершенно завшивел, и ей пришлось обрить его наголо. Ира просила меня снова взять Данилу к себе. Я недолго ломалась, наша Лена Лапина поставила Ирине какие-то условия, о которых я и не помню, а я решила, что уеду с Данилой на лето на Смоленщину. Что и сделала.

* * *

Какое это было замечательное лето, как, впрочем, и все остальные, проведённые там! Данила был прелестным ребёнком: белокурый кудрявый мальчик с тёмными глазами. Очень приветливый и без всяких «детских» комплексов: он хорошо ел, слушался, очень быстро познакомился со всеми окружающими нас соседками, изучил их имена, и, когда мы шли за водой, а вода там была далеко, он всех приветствовал: «Здравствуй, баба Нина. Здравствуй, баба Тася» и т. д. Нас с ним там все полюбили, и, когда на огороде (а у нас никакого огорода в том году не было) что-то стало появляться, нам обязательно от соседей что-то стало перепадать: то морковка, то огурчик, то ещё что-нибудь ценное. В конце концов, я стала советовать Даниле брать с собой ведёрко или какую-нибудь корзиночку, потому что он уже не удерживал в ручонках преподносимых гостинцев.

Рядом с нашим домом, буквально в нескольких шагах, под небольшой горкой протекал Днепр, где мы регулярно мылись, стирались, полоскались и купались. Однажды перед обедом мы спустились к Днепру ополоснуться, вдруг к берегу пристали в лодке какие-то незнакомые рыбаки. Данила кинулся к ним: «Вы рыбаки? А что поймали?» Рыбаки познакомились с ним и подарили нам 2–3 только что выловленные рыбки. Они были нам на ужин. Очень вкусно!

По выходным дням к нам с Данилой кто-нибудь приезжал из Москвы. Конечно, чаще всего Лёва, часто – Наталья и Лена (она тогда ещё была на ногах) тоже приезжала. Привозили нам продукты (тогда в сельском магазине в соседней деревне Бизюкове продавался только очень невкусный чёрный хлеб, который местные жители покупали в основном для своей скотины, и им очень не нравилось, что и мы претендуем на этот хлеб, хотя мы и покупали его не больше буханки в неделю. А ещё продавались какие-то толстые чёрные макароны, коих мы вообще никогда не брали, ибо основное пропитание нам привозилось из Москвы.

В местном, тогда ещё существующем, колхозе я выписала для нас с Данилой молоко по 28 копеек за литр. А стадо тогда доилось прямо около нас, на берегу Днепра. И, когда коровы, придя с пастбища, начинали мычать, Данила говорил мне: «Пора идти в бички за молочком». Мы спускались под горку, и тётя Галя наливала нам только что надоенное молочко, которое Данила пил с превеликим удовольствием. Я брала его столько, что нам хватало и кашку сварить, и творожок сделать. В общем, нам с Данилой жилось там очень даже славно.

Однако это был уже 1989-й; год, который, можно сказать, поломал нашу жизнь на «хорошо» и «не очень». И виновником в этом оказался наш сын Митя. Он был уже на втором году аспирантуры, но именно тогда имел несчастье влюбиться в женщину, которая исковеркала не только его жизнь, но и нашу.

В первый раз я увидела её (Ирину Александровну Плис) у нас в доме в 1988 г., у Мити на дне рождения. В тот же день я познакомилась и с его будущей второй женой, Мариной Анатольевной Толмановой (обе дамы не вызывали и не вызывают у меня никаких симпатий).

Тогда Митя влюбился в Ирину Плис. Эта дама – нечто! Этакий обрубок бревна, со всегда всклокоченными, грязными волосами, с выпученными водянистыми глазами, с невнятной речью. Слава богу, это не только моё мнение. Наша Леночка Лапина, очень демократичный человек, познакомившись с ней, пришла в ужас. Конечно, человек не в ответе за свою внешность, с которой он родился. Но до определённого момента. Недаром существует поговорка: «С такой внешностью могла бы быть и подобрее…»

Эта Ирина, дочь очень «интеллигентных» родителей (кавычки я позже объясню), успешно закончила среднюю школу и даже поступила в ФИЗТЕХ, где, правда, продержалась всего один семестр, после чего была отчислена. Как и все первокурсники, она поселилась, будучи на 1-м курсе, в общежитии. Однако после отчисления она из общежития не выехала, а продолжала пребывать там, причём в мужском отделении. Потом наш наивный дурачок Митя с восторгом рассказал мне историю о том, как две девочки и три мальчика вместе сняли 1-комнатную квартиру. «Как это?» – спросила я, имея кое-какой опыт в общежитии. «Да, мам, они так и живут, и только ты видишь в этом что-то непристойное», – заявил мне мой сын.

Одна из девиц стала потом на какое-то время женой Митиного однокурсника Игоря Гайдука, который жён менял чаще, чем самый чистоплотный человек свои перчатки.

Так вышло, что, пожив в таком, с позволения сказать, «общежитии», мальчики съехали, а нашему Мите предложили «пообщаться» с Ирой Плис.

Помню жуткий вечер. Гриша, наверное, ещё не вернулся из армии, потому что его я не помню при этом. Лёва пришёл с работы, поужинал, почитал, посидел перед телевизором и лёг спать. Я ждала Митьку, который где-то отсутствовал. Тогда ещё не было мобильных телефонов. Наконец, он позвонил часу в 11-м и сказал, что едет домой. Я жду: 12, 1, 2, 3 – его нет. Я готова лезть на стенку: что-то случилось! Несмотря на очень позднее время, мягко выражаясь, я ищу телефоны его друзей и начинаю их обзванивать. Лёва спит: ему завтра на работу. Наконец, одна девочка, Татьяна, тоже Митина однокурсница, предположила, где он может быть, и дала мне какой-то адрес в Лианозове. Я дала Лёве поспать до времени, когда начинают ходить автобусы, подняла его с криком: «Сына нет дома, а ты спишь!?» И мы поехали по указанному нам адресу, не помню, на автобусе или на такси. И нашли Митьку в объятиях этой девицы. Нет, не о целомудрии сына я тогда беспокоилась. Но ведь он мне позвонил, что едет домой, и пропал. Что я? Должна была спокойно лечь и уснуть? Но ведь такого никогда не бывало!

С тех пор Митька поселился на той квартире с этой самой девицей. У нас появлялся изредка, чтоб перехватить каких-нибудь денег. Потом они вообще переехали на квартиру её родителей, где у неё была отдельная комната.

* * *

Я в начале июня уехала на Смоленщину вместе с Натальиным внуком Данилой, с которым опять некому было сидеть. Ему было уже 2 года, и мы прекрасно там в нашей ветхой деревенской хате устроились. И в это лето у нас не было огорода, а потому овощи нам привозили из Москвы. И, конечно же, нас очень выручали наши деревенские соседи. Идём мы с Данилой за водой – колодец был в 20 минутах ходьбы от нашего дома, – а какая-нибудь хозяйка окликает: «Данечка, на-ка морковочку!», или огурчик, или помидорчик. Как-то мы с ним встретили хозяйку, мимо которой ходили только в соседнюю деревню, и она спросила меня, как нам живётся без огорода. «Да ведь не в лесу живём, – сказала я ей, – люди помогают». – «А ко мне никогда не приходите», – пожаловалась она. «А мы ни к кому не ходим, нам всё сами приносят». – «Да?» – удивилась она и стала регулярно приходить к нам с угощениями с огорода.

Конечно же, мы каждый день купались в Днепре и утром, и вечером перед сном. Жизнь была совершенно замечательная!

* * *

Примерно в середине июля, может быть, ближе к концу, ко мне вдруг заявился Митя со своей пассией и маленьким щеночком колли, по имени Магда. Они приехали сообщить мне, что женятся, и позвали на свадьбу. Интересно, что маленькая Магда сразу почувствовала, что всё равно будет моей собакой. Когда ребята уезжали, Магда было резво бежала за ними, вдруг развернулась и во всю прыть кинулась обратно в дом, где моментально спряталась под Данькину кровать. Мы, конечно, искали её по деревне, но гостившая тогда у меня Галина Жмурова, Ленина приятельница, выволокла её оттуда и отнесла к нам. Но о Магде позже и подробнее.

Мне было, с кем оставить Данилу на несколько дней, и я поехала на свадьбу.

Лёва пошёл только в ЗАГС, потом, сославшись на командировку, уехал домой и на саму свадьбу, организованную на квартире родителей невесты, не пошёл. Пошли мы с Леной. Свадьба была шумной и многолюдной: было очень много Митиных друзей. Мы с Леной посидели некоторое время и ушли. Эта свадьба не вызывала у нас никакого восторга. Лена всегда очень любила моих детей, и у неё были с ними хорошие, доверительные отношения. Узнав о свадьбе, Лена пыталась отговорить Митю от этого шага – но куда там! Мы с отцом чуть не в ногах его валялись, умоляя не спешить. Но Митя был неумолим.

* * *

В сентябре мы узнали, что невеста (теперь уже молодая жена) беременна. Этот период, пожалуй, был самым лучшим временем даже для нас, родителей. Хотя молодожёны и жили в квартире её родителей (не с нами), каждую неделю они приезжали к нам мыться, объясняя, что её мать против того, чтобы они пользовались ванной комнатой. Только позже я поняла, почему. У наших «свояков» была 4-х-комнатная квартира, жили там мать Ирины (отец на то время ушёл из семьи), её сестра и бабушка. Мать её, Алла Георгиевна, учительница русского языка и литературы, была большой чистюлей, но свою чистоплотность она нисколько не привила старшей дочери и запретила им мыться в своей ванной комнате, потому что они не убирали за собой. А у меня они были в гостях, поэтому я ничего особенного с них и не требовала.

Когда молодые к нам приезжали, сначала мылись (ездили к нам, как в баню), потом мы вместе ужинали, пили чай, разговаривали. Нам с отцом даже показалось, что не так уж всё плохо, как нам перед этим представлялось. Мы начали с нетерпением ждать внучку (именно внучки нам хотелось). До самых родов мы не знали, кто родится: наша невестка не пошла на УЗИ, но ждали только внучку. Наш друг Володя Муравьёв говорил Лёве: «А вдруг родится мальчик?» Лёва отвечал: «За ноги и башкой об угол!»

* * *

Наконец 7 декабря (1989 г.) рано утром Митя позвонил и сказал, что отвёл жену в роддом, и в этот же день родилась наша внучка Маша. Я узнала об этом первая, потому что, услышав, что Ирина в роддоме, звонила туда каждый час, а то и чаще. Мы с Лёвой несказанно обрадовались этому.

Но тут-то наша невестка повела себя более чем странно. Через 5 дней она позвонила мне и сообщила, что её выписывают, а девочка недобрала нужного веса, поэтому ей предложили ещё на день-другой остаться в роддоме или её выпишут, а девочку отправят в другую больницу на «докармливание». Ирина заявила, что ни на один день не хочет задерживаться в роддоме. Я ей сказала, чтобы она ни за что не соглашалась на расставание с девочкой, что мы с Митей сейчас приедем и возьмём девочку «под расписку», т. е. под свою ответственность. Но, когда мы приехали, нас встретила недовольная Ирина: мы очень долго не приезжали за ней. А мне нужно было время, чтобы из нашего Бабушкина на Ленинский проспект доехать. Оказалось, что нашу девочку уже отправили в Филатовскую больницу. Мы с Митей поспешили туда. Там нас встретила очень симпатичная врач, сказала, что не нашла у девочки никакой патологии, но, поскольку её к ней направили, она обязана её день-другой понаблюдать. На следующий день мы опять с Митей были в Филатовской больнице. Оказалось, что наша врач ночью дежурила, и сейчас её нет в больнице, а никто, кроме неё, не может принимать какого-то решения. Мы опять уехали восвояси, чтобы вернуться туда завтра. Конечно, мы приехали на следующий день, и врач сказала, что если бы у нас с собой были вещи для девочки, то её бы нам отдали. А то у меня с собой не было вещей! И нам её отдали, такую чёрненькую, маленькую, прехорошенькую!

* * *

С этих пор я стала ездить на Ленинский проспект ежедневно, как на работу. Первый раз сама искупала Машеньку, потом начала с ней гулять. Матери её гулять с девочкой было «скучно», и вторая Машенькина бабушка, Алла Георгиевна, была на её стороне. Она сказала, что никогда не гуляла со своими маленькими детьми, – это делал её муж. А я гуляла. Я одевала девочку, укладывала её в коляску и уходила с ней в парк при городском Дворце пионеров, это рядом с их домом. Гуляла с девочкой по 3–4 часа, подмышку засовывала бутылочку с водичкой – тогда ещё не было никаких прибамбасов, как сейчас: ни термосочков, ни чего-либо подобного. По мере надобности поила внучку водичкой, а потом, когда она чуть подросла, из другой подмышки доставала ей и бутылочку с питанием.

Магду, когда Маша родилась, мы поначалу взяли к себе, но очень скоро Ирина вытребовала её назад, и я и Магду брала с собой на прогулку. Чудно мы проводили время втроём! Лёва купил мне маленький приёмничек, и я слушала его, пока девочка спала, а Магда гуляла. Магда всегда была рядом, не отходила ни на шаг, но, если вдруг девочка начинала плакать и мне приходилось вынимать её из коляски и успокаивать на руках, тут Магда вела себя по-другому. Я возьму Машу на руки и начинаю ходить с ней, успокаивая. Бывало, что удалялась на какое-то расстояние от коляски. Магда оглянется на коляску раз, оглянется два, а потом идёт к ней и сидит около: а вдруг сопрут!? И ждёт, пока мы не вернёмся.

По возвращении домой мы находили нашу маму в компании друзей и подруг, они мило беседовали, пили кофе и, по-моему, не только кофе.

Я забыла сказать, что по дороге из дома к моей внучке я заезжала по пути в магазин на площади Ногина (теперь «Китай-город»). Там моя школьная подружка Света нашла магазин, который назывался «Золотой петушок». Тогда (шёл 1990 г.) магазины в Москве были вообще пустыми, иногда в некоторых из них по случаю можно было купить пачку соли – и всё! А Света моя была очень предприимчивой особой. Не имея Интернета (тогда о нём никто и не слышал), она садилась к телефону с большой телефонной книгой и обзванивала магазины все подряд. Так она наткнулась на этого «Золотого петушка». Конечно, он был более чем популярен, и народу там была тьма-тьмущая. Света ехала туда рано-ранёшенько, занимала очередь, а мне велела приезжать к открытию магазина. В итоге более получаса я никогда не стояла в очереди. Там продавались разные разности из кур, начиная с «ножек Буша». Мы со Светой отоваривались как следует. Я покупала на две семьи, на свою и Митину, и разъезжались по домам: она к себе в Выхино, я – на Ленинский проспект к внучке.

Привезя продукты, я свои пристраивала как-нибудь в холодильник, а Ирине отдавала её долю и просила что-нибудь приготовить. Так вот, придя с прогулки, я видела неразобранную сумку с их продуктами на том же месте, где оставила, – и на плите ничего не варилось и не жарилось. Я раздевала девочку, шла в ванную и, если видела там замоченные пелёнки, стирала их. Потом Алла Георгиевна запретила дочке замачивать пелёнки и даже оставлять их в ванной комнате. Ирина начала их складывать под Машкину кроватку, под своей у неё скапливалось их бельё.

* * *

Однажды, приехав к внучке, я увидела такую картину: Ирина обрадовалась мне и начала быстро одевать девочку на прогулку. Не найдя в шкафу ни одной чистой пелёнки (её мать к тому времени запретила мне стирать их, заявляя, что это – «их дело»), Ирина полезла под кроватку и начала выбирать там более или менее сухую пелёнку. Я чуть с ума не сошла от изумления, отвращения и жалости к девочке. С тех пор я каждый день начала собирать использованное девочкино бельё, увозила его к себе домой, вечером стирала, утром гладила и приезжала на Ленинский проспект с тремя сумками: с бельишком и продуктами. Конечно, мы со Светой не каждый день ездили в этот пресловутый «Золотой петушок», а примерно раз в неделю.

Так вот и жили. Слава Богу, здоровьишка мне тогда хватало, а радость от общения с внучкой не давала мне возможности уставать чрезмерно.

* * *

Митя тогда был на 2-м году аспирантуры в ФИАНе, который располагался как раз напротив их дома. Но скоро я стала замечать, что Митя начал манкировать учёбой: даже если я приезжала к ним из магазина (а это часов в 10, а то и в половине 11-го), он ещё был дома. Уходил в институт не раньше 11. Вскоре Ирина начала мне давать на прогулку ключи от квартиры: «на всякий случай». Возвращаясь с прогулки, мы частенько стали не заставать «нашей мамы» дома, а находили только записку от неё: «Римма Владимировна, мы с Митей решили немножко погулять, а вы дождитесь мою маму, оставьте с ней Машу и поезжайте домой». И эти «прогулки» стали настолько регулярными, что вскоре Мите было предложено оставить аспирантуру. Встал вопрос о его занятости.

И опять на помощь пришли Лапины – наши добрые ангелы. На этот раз Аркаша. Он давно уже снабжал Митю переводами с английского (за очень приличные деньги). А тут я позвонила ему, обрисовала нашу ситуацию и попросила совета. Он меня обрадовал: оказывается, в это время он открывал какое-то своё дело, куда с удовольствием брал Митю. Так Митя начал работать у Аркаши. Конечно, совместным дневным прогулкам с женой пришёл конец, что совсем не обрадовало Ирину. Работы у Мити было много, он начал задерживаться на фирме допоздна, что её ещё больше раздражало.

* * *

Подошёл апрель, и надо было думать, что делать дальше: ждать у моря погоды или предпринять какие-то шаги. Магазины по-прежнему были пустыми, и как мы выживали, чёрт его знает. На семейном совете было решено, что я поеду на Смоленщину, где у нас был небольшой (40 соток!) клочок замечательнейшей земли, и попытаюсь там что-нибудь вырастить из овощей на зиму. Я сообщила об этом Ирине и предложила взять Машеньку с собой, но «любящая» мать вдруг вскипела: «Как? Отдать ребёнка?!» – «Хорошо, – сказала я, давай поедем вместе». – «И что я буду там делать в вашей деревне?!» – возразила она. В конце концов, я уехала одна, без внучки, но, прихватив с собой уже 3-летнего Данилу, который, бедняга, без меня (я-то была при внучке) мыкался, как снежный ком в поле: Наталья и другая его бабушка Светлана Дружинина вовсю работали, мать его, тоже Ира, также работала, и его кидали из рук в руки, так как он ещё и до садика не дорос.

* * *

Мы с Данилой приехали в деревню – конечно же, нас снарядили и сопроводили как можно лучше, – устроились там и занялись огородничеством. В Москве тогда введена была система «талонов», вроде военных и послевоенных карточек и на питание, и на одежду, и даже на водку. Поскольку в нашей семье тогда пьющих уже не было, за зиму я скопила ящика 2–3 водки. Тоже небольшая тема для разговора: талоны-то давали, но водку надо было выкупать со своей посудой, а где её взять? Тут опять мне очень помогала моя Света Петрова: и очередь займёт, и кое-какую посуду где-то раздобудет. Так что приехала я в деревню с хорошим запасом водки. И оказалось – не зря! У тамошних мужиков никакой услуги нельзя было выпросить за деньги: «Нужны мне они! – вскрикивали мужики, – В магазине всё равно водки нет!» А на что ещё нужны были деньги мужику?

Вот тут-то моя водочка мне и пригодилась: и дров привезут, и напилят, и нарубят, и в огородике помогут, да мало ещё какие дела всплывают! Очень пользительной оказалась водочка. Мы с Данькой посадили картошку. Интересно, но на Смоленщине посадка картошки была общим делом всей деревни для каждого: распределяли, кто когда сажает, сообщали об этом нашему соседу Шуре Чупрову (только у него была лошадь), и всей деревней собирались в заданный срок на определённом дворе. «Хором» сажали картошку, хозяин обязан был по окончании работы всех «угостить», а завтра шли на другой двор. И так, пока не будет посажена картошка во всей деревне. В Подмосковье я этого уже не наблюдала: там каждый сам за себя, и, по словам местных старожилов, всегда так было. Другой народ!

С огородами попроще: тут каждый сажал сам себе, что хотел. Но тоже не без участия сельчан! Бывало, копаешься в огороде, вдруг тебя окликают: «Девка! Кто ж так копает?» Смотришь, ползёт к тебе в огород какая-нибудь бабка, отбирает лопату и показывает, как «надо». Очень душевная деревня была Бобоедово Дорогобужского района Смоленской области.

За май месяц мы с Данилой засадили весь наш огород, посадили морковку, свёклу, лук, огурцы, помидоры, капусту и пр., и пр., и пр. Каждые выходные к нам кто-нибудь приезжал из Москвы, помогал запастись водой для полива и вообще радовал нас своим посещением. В самом конце мая приехал Лёва и привёз первую весточку от Мити: если я сама приеду в Москву за внучкой, то мне её отдадут. И что? Есть проблема? Я собралась и помчалась в Москву. В деревне тогда у меня были Наталья и моя подружка Света. Было, с кем оставить Данилу.

* * *

В Москве я что могла, подкупила для девочки и из вещичек, и из питания. Договорилась насчёт машины, тогда с машиной была проблема: это сейчас у каждого второго машина, а тогда это была редкостью. Выручил Светин муж Аркаша, уговорил своего друга на его «Запорожце» отвезти нас с Машенькой в деревню.

И вот 7 июня (Маше как раз исполнилось полгодика, мы набили «Запорожец» битком, вынесли мне на улицу мою девочку – вонючую, давно не мытую, в записанных-переписанных, в промежутках воды не видавших, ползунках, со слипшимися волосёнками. Но что мне было делать? Это была моя внучка, я схватила её на руки и услышала от матери: «Вы её там искупайте, а то у нас горячей воды нет». Ой, а у нас в деревне горячей воды – залейся! Вывели и собаку Магду, и я опять пришла в ужас: шерсть тусклая, клочьями, вместо глаз – гнойные нашлёпки, но надо было и Магду спасать, и мы засунули и её в машину, чуть ли не сложив её при этом втрое. Ирине на прощанье я сказала, что насчёт ребёнка я пока не знаю, но, что собаку обратно ей не отдам, это точно. В крайнем случае обращусь с жалобой в пункт защиты животных и сообщу о жутком издевательстве. С тем мы и уехали.

Ехали мы часов 5–6 (поездом дорога занимала 10 часов: 5 – на поезде, а потом ещё на перекладных до Дорогобужа и 13 км пешком до нашей деревни). Конечно, девочке такой вариант был бы не под силу.

Приехали. Митя и моя Света на этой же машине уехали в Москву, а мы с Натальей и детьми остались. Начали с того, что тут же искупали девочку, – вода горячая нашлась! И, о чудо! Девочка из замызганного не пойми чего превратилась в чудесную крошку с пушистыми волосёнками и ясными глазками! Мы с Натальей посмотрели на неё и всплеснули руками: «Мы с неё мамашку смыли!»

* * *

Митя приехал на следующее утро, привёз коляску для девочки, в Москве мы не смогли её найти, а оказывается, у Натальи осталась такая от Данилы. Митя подошёл к дочке, поглядел на неё и спросил: «А что вы с ней сделали? Она какая-то другая». Наталья его успокоила: «Митя, мы её просто искупали».

Магде мы промыли глаза спитым чаем, как следует расчесали её красивую шерсть (колли всё-таки!), Наталья постаралась сколько возможно убрать у неё колтуны, коих была пропасть! И собака тоже почувствовала себя лучше. Наталья чуть ли не на следующий день уехала в Москву и очень скоро вернулась с лекарством для собаки. Она несколько раз в день промывала собаке глазки, смазывала их мазью, капала капли, и дня через три псину было не узнать – красавица!

* * *

Так я начала свою эпопею на Смоленщине с двумя детишками, огородом и двумя собаками: Лена вскоре привезла мне свою собаку Джанку (спаниеля).

Конечно, нас не бросали, руку Москвы мы постоянно ощущали на своих плечах, но родители девочки за всё лето (даже Митя!) ни разу не приехали к нам.

* * *

Надо было на нас посмотреть, когда мы всей компанией отправлялись за водой: иду я, в одной руке Машкина коляска, в другой – дужка от тележки с канистрой для воды. А мне и ещё одну руку суют: Данила. «Даня, – говорю я ему, – у меня нет третьей руки. Ты давай помоги мне или Машу везти, или канистру». Он выбирает Машу и виснет на коляскиной ручке. Впереди бежит бело-чёрный спаниель, а за нами плетётся Магда. Вот компания какая!

Поход за водой в таком составе занимал у нас туда и обратно 40 минут. Конечно, наши приезжающие старались запасти нам воды, но её надо было ой, как много! Но мы не унывали. Утро после завтрака у нас уходило на заготовку воды, а потом мы жили припеваючи. Я каждый день перед сном купала ребят: сначала Машу, потом, правда, в этой же воде, – Данилу, окатывала его чистенькой водой из кувшина, и детки мои сияли, как ясные солнышки. К вечеру я так уставала, что, уложив ребятишек спать, еле-еле добредала до своей постели. Но дело моё было ещё молодое – и к утру я восстанавливала силы полностью.

* * *

Так мы и жили-поживали, всё успевали: и огород полить, и основные грядки кое-как пропалывать. Иногда ходили всей компанией в соседнюю деревню в магазин. Дело было не столько в магазине, который, как и московские, был в основном пуст: там почти всегда в наличии был керосин, страшные серые макароны (недавно я узнала, что они, серые макароны, были излюбленной едой известной писательницы Мариэтты Шагинян) и через день чёрный хлеб, выдаваемый местным жителям по норме – буханка на члена семьи. Они его брали в том числе и как корм для скотины, размачивали, мешали с варёной картошкой, крапивой и кормили скотину. На нас, дармоедов-дачников, люд смотрел недружелюбно, но продавщица урезонивала их: «Да она не каждую неделю буханку берёт!» Проблема в то лето у нас была с молоком. Дойку из нашей деревни убрали, она теперь была далеко, и хотя я по-прежнему выписывала в колхозе молоко, но доставка его к нам домой стала проблемой.

Дорога в соседнюю деревню не была ни длинной (всего 1, 5–2 км), ни трудной. Сначала мы шли лужочком, потом зелёным овражком, а поднявшись из овражка, сразу попадали в деревню. Но посередине этого пути дорогу нам преграждала огромная-преогромная лужа. Её мы форсировали так: останавливались, я снимала с себя рюкзак (по пути в Бизюково – соседняя деревня, цель нашего пути – почти пустой, разве что с одной-двумя 3-литровыми банками, а на обратном пути уже нагруженный, если везло, то аж двумя банками молока, – и на творожок хватит!), перетаскивала сначала Данилу на противоположный берег, потом Машку в коляске, возвращалась за рюкзаком, вскидывала его на спину, и мы шли дальше. Переправа занимала у нас 10–15 минут. Слава Богу, собаки перебирались самостоятельно.

* * *

Спасибо дояркам, особенно Гале Коробковой Она каждый день наполняла нашу банку молоком и старалась её нам как-нибудь переслать. Иногда и мы сами выбирались. Машку-то я в основном кормила детским питанием, а Данюшка без молока жизни не видел.

Машкино питание привозили нам из Москвы (молочные смеси), которые и там достать было проблемой. Поэтому я издала указ по нашему дому и близлежащим окрестностям: каждый приятель ли, просто знакомый ли, приезжающий в нашу деревню, не смел являться без одной-другой пачки детского питания.

К тому времени в нашей деревне с моей подачи купила себе домик однокурсница нашей Лены и её подружка Галя Иванова-Плужникова. Они с мужем частенько ехали из Москвы на электричках с двумя пересадками. И в одном из пересадочных пунктов, по-моему, в Вязьме, у них был перерыв между электричками часа полтора. Естественно, они в это время знакомились с местными магазинами и обнаружили, что в одном из них всегда есть детское питание «Нутрилон». Они закупали его и с радостью привозили к нам в деревню. Так что Машка у меня не голодала, овощные, фруктовые, прикормки, а позже бульончики и мясо я делала сама: часами бывало протираю ей мясо через сито!

В общем, жили не тужили, а уж как пошли овощи со своего огорода – вообще райская жизнь началась!

* * *

Кончилось лето. В сентябре мы общими усилиями выкопали картошку, убрали все овощи с огорода, удалось немного и солений-варений сделать, и собрались домой. Девочкины родители так и не появились, и мы собственными усилиями поехали домой. Пришлось нанять грузовик. Перевозил нас Владимир Петрович, наш сосед по московской квартире, он работал на небольшом крытом грузовичке.

Большая проблема была в бензине. Петрович приехал к нам в деревню чуть ли не на последних каплях, рассчитывая в деревне «разжиться». А где в деревне бензин?

В Москву отправились чуть ли не с пустым баком: Петрович и я с Машкой в кабине, остальные с грузом – в кузове. Петрович, едва мы выехали на более или менее проезжую дорогу, начал «голосовать» встречным грузовикам. К остановившимся выходил с поклоном и с ведёрком литров на 5. Почти никто не отказывал, а некоторые, углядев у него в кабине маленькую Машку, удивлялись: «С ребёнком и без бензина?!» И наливали ещё ведёрко.

Листок 6-й. «Дедство»

Так, всю дорогу «побираясь», добрались до Голицына, преодолев километров 300. Там на какой-то бензозаправке, где вдруг оказался бензин, которого у нас не было возможности купить, наш ушлый Владимир Петрович, потолкавшись среди толпящихся там водителей, нашёл человека, у которого были талоны на бензин, но не было права заправляться на этой заправке. А у Петровича – наоборот: право было, а талонов не было. Они скооперировались, получили бензин и честно поделили его между собой. Дальше до дома мы ехали уже без приключений.

И вот мы дома. Машка от голода чуть не выла. Я ей быстренько сварганила кашку, накормила, и довольный ребёнок (ей было уже 9 месяцев) уснул. Родители объявились лишь дней через 10. Ирина даже не поднялась к нам в квартиру, осталась в такси. Я собрала девочку и спустилась, чтобы рассказать её матери, чем, когда и как кормить ребёнка, о распорядке её дня, но мамаша не пожелала меня слушать: «Мой ребёнок, сама разберусь». И они уехали, и увезли нашу золотую девочку.

* * *

Вскоре мы узнали (и не от Мити), что эта «супружеская пара» распалась, и Митя, как какой-нибудь бомж, мотается по друзьям и общежитиям. При первой же возможности (слава Богу, мы знали о месте его работы) мы велели ему возвращаться домой. Он спорить не стал и скоро опять стал жить с нами. Дело было в конце сентября – в начале октября.

Вдруг позвонила Ирина, сказала мне, что она вновь поступила в другой институт, и не могла ли бы я на будние дни взять к себе Машу, чтобы её мать могла учиться. Конечно же, я согласилась, и Машу привезли к нам опять.

У нас не было ни кроватки, ни креслица – купить это было тогда очень проблематично. Первое время она спала у нас в манежике, который мы ей покупали на лето и, слава Богу, не оставили в деревне. С кроваткой нас выручила бывшая Гришина преподавательница сольфеджио Ядвига Людвиговна. У неё дочки из кроватки уже выросли, а до внучек-внуков было ещё далеко. Она не подарила нам кроватку, а «одолжила» на время с последующим возвращением. Машка проспала в ней лет до трех, а потом Митя чинно и благородно вернул кроватку на её постоянное место жительства. Машке мы купили небольшой диванчик. Он до сих пор стоит у нас на даче в бане.

* * *

Прошли октябрь и ноябрь, наступил декабрь и 7-е декабря – Машкина первая годовщина. Её мамаша ни разу за всё это время нам даже не звонила и с днём рождения дочку (с первым днём рождения!) не поздравила. Митя вёл себя как-то непонятно, странно. Он продолжал где-то пересекаться у каких-то общих друзей и знакомых со своей уже бывшей женой и, что самое для меня неприятное, передавал ей мои слова, хотя, впрочем, они ей и были адресованы, а именно: что теперь-то я отдам ей ребёнка только через суд.

Неожиданно она появилась у нас в январе и потребовала дочку. Я ей Машку не отдала. Тогда она обратилась к Мите, и тот велел мне отдать девочку. Что я? Собрала ребёночка и вручила матери. Через неделю-другую Ирина снова привезла ко мне свою дочку, причём без половины вещей, с которыми я её отдавала. «А вещи где? – вскричала я». «Господи, – возразила Ирина, – я ей ребёнка возвращаю, а она о тряпках хлопочет». И снова мне пришлось девочку одевать. А время оставалось трудным. По-прежнему мы получали талоны и на продовольствие, и на промтовары. Даже Гришенька, получая в институте какие-то дополнительные талоны, один-другой отдавал мне: «Мам, купи что-нибудь Машке». И кукла (немецкая!) была куплена Гришей на его талоны в тогдашнем магазине «Лейпциг» на Ленинском проспекте. К счастью, мать не очень часто забирала к себе девочку, да и я, уже зная, что это ненадолго, не давала с ней много вещей.

Я вытребовала у своей бывшей невестки Машину медицинскую карту и устроила Машу в детскую поликлинику нашего микрорайона. К 9 месяцам Маше не было сделано ни одной прививки, и года полтора мы с ней чуть не каждый месяц являлись в поликлинику, навёрстывая упущенное. Нам даже выписали детское питание с местной молочной кухни. Наш расторопный дед скооперировался ещё с двумя папами из нашего подъезда, и они по очереди бегали за питанием для двух девочек и одного мальчика. Давали (тогда «продавали») молочко, кефирчик, творожок, какую-то молочную смесь. Машке очень полюбился творожок, но его было очень мало (25 г). На её счастье, наш крошечный сосед не стал есть творожок, и за его здоровье его порцию слопывала Машка.

Митя по-прежнему вёл себя более чем странно и разрешал «мамаше» брать девочку в любое время, и иногда Ирина приезжала к нам – и увозила её каждый раз «навсегда». Дня через 2–3 возвращала немытую, неухоженную, какую-то взъерошенную. Но кто мы и кто родители!? Мы молча терпели. Слава Богу, это было даже не каждый месяц. Мы спрашивали сына, почему он не разводится? «Я жениться не собираюсь, ей надо – пусть разводится», – отвечал Митя. Отец предупреждал его: Смотри, в подоле принесёт. Сын отмахивался: Она больше рожать не станет…

* * *

На следующее лето я снова поехала на Смоленщину с уже значительно подросшей Машкой (ходила она сама) и с чуть повзрослевшим Данилой. Мы опять посадили картошку и огород, и опять жили-поживали, добра наживали. Но в конце июля, 19-го числа (наш с Лёвой свадебный день), я сломала ногу. Приехали мои мужчины, Лёва и Гриша, и увезли меня в Москву. К детям вызвали их матерей, двух Ирин.

Каково же было моё изумление, когда буквально через два дня «наша» Ирина звонит мне и объявляет, что она в Москве! «Как же ты доехала одна с девочкой?» – вскричала я. Оказывается, она приехала одна, а девочку оставила на другую Ирину – Данюшкину мать.

Пришлось мне организовывать спасательные работы. Выручила Лена. У неё к тому времени был не только автомобиль, но и права. Она вместе со своей подружкой Ветой отправилась на Смоленщину и привезла нашу Машу к нам домой. Моя нога была в гипсе, поэтому Гриша настоял, чтобы девочку поселить у её матери. Только после этого он уехал в Литву на каникулы. Но музыка играла недолго. Дня через два Митя опять привёз Машу к нам. Матери сидеть с ней было несподручно.

Мне было трудно, пока нога была в гипсе. Лёва и Митя на работе, я с девочкой одна, лишить её прогулки совесть не позволяет, а гулять на костылях с полуторагодовалой резвушкой – я вас умоляю! Спасибо мама и папам, гулявшим во дворе со своими детишками, помогали мне отлавливать мою Машку.

Едва мне сняли гипс, я снова отправилась на Смоленщину – там хоть с 9-го этажа не надо было спускаться. Наталья взяла отпуск и уехала с Данилой вместе со Светланой Дружининой в Ленинград. А ко мне в деревню скоро приехала моя Лена, тоже взявшая отпуск, и жизнь понемногу вошла в обычное русло.

Аркаша – наш друг, Леночкин брат и теперешний Митькин шеф – хорошо наладил свой бизнес, заработал денежки и решил улучшить свои жилищные условия. «Квартира в Давыдкове, – сказал он Митьке, – конечно, твоя, но больно жирен этот кусок для тебя, несмышлёныша. Пусть пока в ней поживёт Лена, я подыщу ей позже что-нибудь более подходящее, а ты поживи-ка временно в её однокомнатке. И 8 марта 1992 г. Митя переехал от нас в якобы «свою» квартиру, а Лена стала жить в Давыдкове. Маша, естественно, осталась у нас.

* * *

Вдруг в ноябре гром среди ясного неба! Митя нам сообщил, что Ирина вернулась к нему, поэтому они забирают Машу к себе. Мне это не очень нравилось, но что поделаешь!? Я собрала Машины вещички, и Митя увёз её к себе в Кузьминки. Конечно, всей правды наш сын нам не сказал. Оказалось, что Ирина явилась к Мите беременная и поставила условие: признаешь этого ребёнка своим, буду жить с тобой, и у Маши будет полноценная семья. Митя согласился. 7 декабря Маше исполнилось 3 годика, а 17 декабря Ирина родила новую девочку. И что примечательно: она её тоже не забирала из роддома – девочку по какой-то причине отправили в какое-то лечебное учреждение.

Ирина убедила Митю, что ей будет трудно управляться с двумя детьми, поэтому няня необходима. А поскольку она не хочет в доме посторонних людей, то предлагает выписать из Ташкента Марину Толманову, куда та уехала с сыном по окончании института: в Ташкенте у неё была квартира. Митя пошёл у «жены» на поводу, связался с Мариной и пригласил её к себе в дом на правах няни. Марина согласилась, в Ташкенте почему-то ей было неуютно. Митя снял квартиру неподалеку от своего дома для Марины и для её 5-летнего сына. Но, приехав в Москву, Марина ни разу не смогла даже переночевать в своей квартире, поскольку Ирина, едва Марина появилась на пороге, тут же ушла, сначала якобы за сигаретами (но сигареты продавались где-то очень далеко, потому что Ирина не вернулась и к ночи). С тех пор она появлялась в той квартире только изредка, как рассказывала Марина, чтобы помыться и разжиться продуктами из холодильника.

Я мало чего хорошего могу рассказать о Марине, но тогда она взяла заботу о детях на себя, и девочки не были брошены. Марина поставила себе задачу обязательно закрепиться в Москве и предпринимала самые разные попытки (правда, без всякого успеха) вплоть до фиктивных браков. Но даже в фиктивный брак, зная её цепкость, никто из её многочисленных друзей вступить с ней не согласился.

* * *

Гриша наконец-то закончил свой 2-й МЕД. Если считать два года армейской службы, он, бедняжка, учился аж 8 лет! Мы с Лёвой еле дождались, пока он закончит получать высшее образование. Выпустили их курс из вуза без обязательного распределения, и они должны были сами искать себе работу. Весёленькое дело!

Гришенька помыкался, помыкался, подумал, подумал и, наконец, обратился ко мне с просьбой. Он сказал, что, хорошенько всё обдумав, он хотел бы поступить в интернатуру Научно-исследовательского института нейрохирургии им. Бурденко. Но, если придти туда со стороны, «с улицы», никто с ним и разговаривать не станет. «Мам, поговори с Борисом Аркадьевичем», – попросил меня сынок. Борис Аркадьевич Лапин, Леночкин отец, был в то время уже если не академиком, то членом-корреспондентом Медицинской академии. Я через мою Леночку связалась с ним и изложила ему свою просьбу: поспособствовать Грише устроиться в этот институт. Борис Аркадьевич сказал, что он должен с Гришей, которого он знал как мальчишку-Гришку, поближе познакомиться.

В первый же свой приезд в Москву Борис Аркадьевич вызвал нас с Гришей к себе, очень внимательно поговорил с моим сыночком. Тот ему очень понравился и Б. А. стал решать, под каким же «соусом» представить Гришу академику Коновалову, директору института им. Бурденко. «Как моего внука, – рассуждал Б. А., – не годится: ты (т. е. я – Р. В.) всего на 16 лет меня моложе. Уж больно молодым отцом на твоём фоне я буду выглядеть. Знаешь что, будь-ка ты моей младшей сестрой, а Гриша – моим племянником». Так Гриша и пошёл в институт им. Бурденко как племянник Бориса Аркадьевича. Ни Борис Аркадьевич, ни директор института, академик Коновалов, ни разу не пожалели об этом.

В ту зиму (1993 г.) Маши у меня не было, и я смогла посвятить себя уходу за Леной, которой становилось всё хуже и хуже. Я ездила к ней на квартиру (в Митину, в Давыдкове) каждый день, как на работу, покупала ей продукты, готовила еду, как могла, прибирала и т. д. Через каждые три недели я возила Лену (Аркаша, её брат, давал машину с шофёром) в онкоцентр на химиотерапию, после которой ей дня два было очень паршиво, но потом она чувствовала себя сносно до следующего сеанса.

Москва тогда была в жутком состоянии: общественный транспорт ходил безобразно, и я частенько, возвращаясь от Лены, шла от метро до дома пешком, и ни разу меня не обогнал ни один автобус!

* * *

Марина недолго играла в «добрую» матушку. Однажды, как только Митя куда-то уехал ненадолго (дня на два), она позвонила нам и заявила: «Заберите своего ребёнка!» Лёва тут же поехал и забрал Машеньку. Но в каком виде! Я ведь отдала туда все вещи девочки, а одета она у меня была хорошо (мы её одевали всем миром, все мои подружки участвовали в этом, даже Гришенька покупал ей, если вдруг ему встречалось, что-нибудь симпатичное). Марина надела ей (Маше было чуть больше 3 лет) рваные, протёртые до дыр на коленях колготки, старую-престарую Кирюшину (её сына) куртку, из которой он вырос, да и Машке она была уже мала и с собой не дала даже трусиков на смену. Когда я позвонила ей и спросила, где же Машины вещи, она вскричала: «Отвяжитесь от меня, у меня свои дети есть!» Первое время нам с Машей не в чем на улицу было выйти.

Вернувшись из поездки, Митя побушевал: «А зачем вы её забирали!?» А что нам нужно было сказать, что Маша и нам не нужна!? В общем, вышвырнула Марина девочку из отцовского дома как паршивого котёнка. Кроме прочего, эти две взрослые тётеньки – и Ирина, и Марина – много-много пели в ушки трёхлетнему ребёнку, что бабушка у неё старая карга, злая-презлая старуха. Когда Лёва с ней вошёл в дом, я кинулась её обнять, а она от меня отворачивается и отказывается подходить, а потом вдруг вспомнила свою бабушку, кинулась ко мне на грудь и разрыдалась. Это трёхлетний ребёнок!

Так Маша снова вернулась к нам, и я сказала Мите, что больше не разрешу её перевозить с места на место, как ручную кладь. И велела передать Ирине, что больше не буду отдавать девочку даже на день: хочет видеться с дочкой, пусть приезжает к нам. Она несколько раз приехала. Приедет, привезёт ей какие-то просроченные «сладости» из первого попавшегося ларька – тогда их много расплодилось, – усадит девочку к себе на колени, возьмёт с Машиной полки какую-нибудь книжку и начинает ей читать. Сколько ребёнок может это выдержать? Ну, минут 15 Машка слушает, потом бежит в другую комнату: «Дед! Где ты? Иди сюда!» Ирина поворачивается и уходит.

* * *

Первый раз Ирина украла у нас девочку в конце ноября (точнее 25-го числа), 1993 г. в день своего рождения. Ни разу не отметив дня рождения своей дочери, Ирина, однако, попросила Митю, чтобы к ней, на её день рождения, он приехал с Машей. Я одела девочку понаряднее: в красивое белое шерстяное платьице с вышивкой, и они уехали. Там, у себя дома, Ирина под каким-то предлогом уговорила Митю вывести девочку из дома «на минуточку» и исчезла в неизвестном направлении. Митя вечером этого же дня уезжал в командировку на целую неделю. Он хотел отменить поездку, но я его уговорила не манкировать работой. «В конце концов, – рассуждала я, – мы точно знаем, что девочка не в руках маньяков-насильников, а со своей родной матерью. Поэтому поезжай».

Митя уехал, а Марина как бывшая подружка Ирины имевшая много общих с ней друзей и знакомых, провела небольшое расследование и узнала адрес, где скрывалась Ирина с дочерью. Когда Митя вернулся (через неделю), он вместе с Лёвой поехали по этому адресу и обнаружили там девочку, которая с радостью бросилась деду на руки.

Девочка была в жутком состоянии: за неделю её ни разу не переодели, платьице из белого стало чёрным, даже трусиков ей не меняли. К тому же она была сильно простужена. С этих пор она начала кричать ночами. День проходил совершенно обыкновенно, она ела, играла, мы с нею гуляли, как всегда. Вечером я её купала, кормила ужином и укладывала спать. Она вроде бы спокойно засыпала и вдруг через час-полтора-два начинала кричать, не просыпаясь. Мы её брали на руки, успокаивали и, укачав, укладывали в кроватку снова. И опять она через некоторое время начинала кричать, причём тельце её становилось каким-то деревянным, спинка неестественно изгибалась. И так каждую ночь.

Я повела её в нашу поликлинику, рассказала врачу о том, что происходит. Она посоветовала мне не разрешать ей смотреть телевизор на ночь и не читать ей перед сном страшных сказок. Но на ночь она смотрела только «Спокойной ночи, малыши!» и ничего более, а страшных сказок мы ей никогда не читали. Выписала врач какое-то успокоительное, но оно совершенно не помогало.

Кстати, о «страшных сказках» перед сном. Я с младенчества Машеньки пыталась ей петь, как умела, разные убаюкивающие песенки. В том числе пела ей следующую:

С этой песенкой она выросла, встала на ножки, научилась понемножку разговаривать. Однажды уже большенькую, годика в 2, укладываю её, а она никак не уймётся, как Ванька-Встанька: уложу-уложу её, а она опять по кроватке скачет. «Ах, – говорю ей, – так? Не слушаешься? Вон Бабай стоит, сейчас отдам!» И вдруг эта маленькая нахалка мне заявляет: «Не отдашь! Самим нужна!»

Так она «боялась» страшных сказок и песенок.

В конце концов мы обратились к Грише. Он уже работал в институте им. Бурденко. Там он нашёл детского психоневролога, та обследовала девочку, вынесла не очень утешительный прогноз на будущее, но с проблемой, которая была у нас в настоящее время, обещала справиться. Она стала лечить Машу гомеопатией. Дала нам 7 флакончиков с крохотными таблеточками, которые Маша должна была принимать в строго определённое время. Лечила её врач долго, каждые три месяца меняла таблеточки, и ребёнок перестал кричать по ночам.

* * *

Летом мы снова поехали на Смоленщину. Уже без Данилы. Почему-то наши отношения с Натальей после того, как я сломала ногу, разладились и скоро сошли на нет. Мы перестали даже созваниваться.

В то лето мы с Машкой вырастили аж 30 мешков отличной картошки и имели глупость привезти их домой, в нашу квартиру. Митя притащил их в большую комнату, в «залу», как некоторые её называют, а мы с Лёвой свалились в жестоком гриппе, с высокой температурой, со слабостью и ломотой во всём теле. Вот мы валяемся в забытьи, Машка предоставлена самой себе, лазает по мешкам с картошкой, угваздывается вовсю, а мы только, приходя ненадолго в себя, спрашиваем друг друга, у кого есть силы встать, прогулять собаку Магду, умыть и накормить Машку.

* * *

Наступило 8 октября, Лёвин день рождения. Митя и Гриша позвонили нам, сказали, чтоб мы не хлопотали, они приедут вечером и всё необходимое и достаточное привезут с собой. Неожиданно позвонил Вася Романеев, сын Лёвиного однокурсника по университету, и попросился в гости. Я объяснила ему, что мы оба больны, в доме у нас бардак, и попросила позвонить нам через неделю-другую, когда мы более или менее придём в себя, уберёмся и с удовольствием их (его с женой) примем. Но он очень огорчился, позвонил своему отцу в Орехово-Зуево и нажаловался ему на нас.

Так получилось, что больше Вася нам не позвонил, а мы закрутились со своими делами и тоже то ли не позвонили ему, то ли не дозвонились. Не помню. А 1 марта следующего (1994) года он покончил с собой, бросившись с верхнего этажа недостроенного дома. Несчастный Юра (его отец), конечно же, очень убивался по этому поводу и даже немножко винил нас в его смерти: мальчик так хотел к нам в гости, а мы ему отказали. Юра долго это нам припоминал. Но мы не считали тогда и не считаем сейчас себя виновными в его смерти. Мы ему от дома не отказывали, просто просили приехать в более удобное для нас время.

А мы так намучились с 30 мешками картошки: не торговать же нам ею на рынке? Опять выручил Аркаша Лапин, тогдашний Митин начальник. Он выкупил эту злосчастную картошку у нас для своих сотрудников.

* * *

Анечка, вторая дочка Ирины, продолжала жить у Мити, её нянчила Марина. Первое время мы с Лёвой очень были настроены против неё и уговаривали Митю отдать её родителям Ирины. Митя возражал, что он пообещал этой девочке быть её отцом, когда она ещё не родилась, а теперь, когда её бросила мать, не может предать её и тоже бросить. Мы со временем смирились с этим и даже были готовы взять девочку к себе, но тут на сцену выступила Марина Толманова и пригрозила Мите, что в случае, если он согласится с нами, она уйдёт из дома с обоими детьми в неизвестном направлении. Митя смирился с неизбежным и, в конце концов, разведясь с Ириной, женился на Марине. Опять мы пробовали его отговорить, но он, как и в первый раз, нас не послушался. Конечно, нас это не обрадовало и не радует до сих пор, но Митя, хоть и не был влюблён в Марину, как в свою первую жену, со временем смирился со своим положением и даже изображает из себя сейчас счастливого семьянина. Марина как не любила нас с самого начала, так и до сих пор наши отношения не назовёшь хорошими.

Машка подрастала, я очень рано начала её водить по разным кружкам и «дошколкам», она рано стала читать, знала множество стихов, лет в 6 она наизусть рассказывала «Сон Татьяны» из Евгения Онегина, рано познакомилась со стихами Ахматовой и Цветаевой и, в общем, радовала нас.

* * *

Лене Лапиной её брат Аркаша наконец-то купил новую квартиру прямо напротив старого здания Белорусского вокзала. Аркаша сделал там великолепный ремонт, дал Леночке достаточно денег, чтобы она сама, по своему вкусу обставила свой дом, что она и сделала.

К сожалению, Лена въехала в свою замечательную новую квартиру не одна. Она успела второй раз выйти замуж. Так же, как наш Митя жён, она «умела» выбирать себе мужей. Первый, Крапошин Валентин, был редкостным негодяем, и второй, Борис Дмитриев, оказался ещё «чище» первого.

Леночке становилось всё хуже, и в конце зимы её отец Борис Аркадьевич повёз её на консультацию в Германию. Там Леночку обследовали и пришли к неутешительному выводу: помочь нельзя. Единственное, что предложили немцы, – это хороший хоспис для достойного доживания.

Леночка отказалась от возможности доживать последние дни в Германии, вдали от родных и друзей и вернулась с Борисом Аркадьевичем в Москву.

Примерно на третий день по её возвращении мы с Машей поехали её навестить. Борис, который уже на правах мужа жил у Лены, был настолько мил и любезен, что взял Машку «на себя», позволив нам с Леночкой как следует пообщаться наедине.

«Как ты думаешь, – спросила меня Леночка, – где я была вчера?» «Ну, откуда же мне знать?!» – воскликнула я. «У нотариуса», – ответила Леночка. «Как! – воскликнула я. – Неужели завещание писала?!» – «Ничего я не писала, – возразила Лена, – всё уже было написано. Я только подписала». И она рассказала мне, что Борис уговорил, заставил её подписать завещание, по которому всё её движимое и недвижимое имущество: квартира, машина, гараж и все её драгоценности (а они у неё были, благодаря отцу и брату) отходят к нему. «Ты с ума сошла?! – вскричала я. – А как же Петя (её единственный, причём далеко не очень здоровый, мягко выражаясь, сын)?» «У меня нет сил сопротивляться», – сказала Леночка и взяла с меня слово, что я до самой её смерти никому не скажу об этом завещании. Я до сих пор чувствую себя виноватой перед Петей, но могла ли я не сдержать слово? Так что Пете почти ничего не досталось. Единственное, о чём забыл Борис, – это о том, что у Лены была ещё одна квартира в Кузьминках. Когда он об этом вспомнил, Петины родственники целых 3 месяца уговаривали Бориса отказаться от неё в пользу Лапиных.

3 апреля 1995 г. Леночке исполнилось 50 лет. Она была дома, не в больнице, собрались её друзья – их было очень немало. Борис накрыл для нас стол, мы выпивали за Леночкино здоровье, которого уже не было, и видно было, что уже не будет. Леночка ни выпивать, ни закусывать с нами не могла, она тогда питалась какой-то специальной едой из банок, полученных в больнице, и пила, как она говорила, «обезгаженную» воду, т. е. минералку, бутылка с которой долго стояла открытой, чтобы оттуда вышли все находящиеся там газы.

* * *

Мне так не хотелось той весной ехать на Смоленщину, оставлять Лену. Но она просто велела мне уехать: «Что, будешь сидеть у моей кровати и ждать, когда я умру»? – спросила она. И навязала мне в деревню внучку Бориса Валю, Машкину ровесницу. С её матерью Леночка была очень дружна.

И я уехала в конце апреля или начале мая с большой компанией: Машка, Валя, Лёвина матушка, которую он привёз в Москву прошлым летом, когда умер её муж Иван Дмитриевич, Лёвин отчим. Кроме того, со мной поехала моя бывшая сослуживица по МИСиСу Лариса Люлява со своим 2-летним внуком. Разместились мы в деревне в двух хатах: у нашей Лены к тому времени тоже уже была своя собственная хата в этой же деревне, и я договорилась, что Лариса будет жить там.

Моя свекровь после перенесённого инсульта очень «не дружила» со своей головой, ей нравилось играть в дурочку, капризную и своенравную. Как я ни старалась следить за ней, она всё-таки жестоко простудилась и очень скоро умерла. Похоронили мы её на деревенском погосте, а он там замечательный – на двух горках. Местные говорили, что раньше там стоял храм, но после войны его разрушили.

Лёвина матушка прожила очень непростую жизнь: из оренбуржских казачек, она моталась в поисках работы и по Уралу, и даже какое-то время жила в Черновицах, Лёву родила в Уфе, там же окончила институт, потом в Оренбурге вышла замуж за Лёвиного отчима и уехала с Лёвой к нему в Архангельск, работала в Амдерме, в тундре. После того, как Хрущёв начал сокращать армию, Ивана Дмитриевича уволили в запас, и они уехали в Свердловск. Там они не прижились: Ивану Дмитриевичу климат оказался совсем не по здоровью, он начал болеть, и они поменялись на Евпаторию, где прожили примерно с 1959 г. до самой смерти Ивана Дмитриевича в 1994 г., когда Лёва забрал матушку к себе в Москву. Но и тут ей не сиделось, я увезла её на Смоленщину, где она и скончалась.

* * *

В середине мая мы похоронили Лёвину матушку, а 7 июня умерла Леночка. Я оставила своих девочек с Ларисой и поехала в Москву на похороны. Дня через три я вернулась в деревню.

А в сентябре мы опять хоронили. На этот раз Лёдика, младшего брата Володи Муравьёва, одного из самых близких наших друзей. Он бывший муж нашей Натальи Васильевны Логиновой. У них была дочка Ирочка. Лёдик был 1941 г. рождения, художник-реставратор, много работал в кремлёвских храмах, в храме Василия Блаженного, в монастыре в Боровске и в Клопском монастыре под Великим Новгородом, мы туда с Лёвой к нему ездили.

* * *

Кстати, хочется вспомнить, как во время этой поездки мой Лёвушка провалился там по пьянке в заброшенный колодец. У меня была с молодости привычка всё время бегать вслед за мужем, стараясь от него не отстать, что очень раздражало его. Но на сей раз это спасла ему жизнь. Помню, мы многолюдной компанией ездили на лодке через речку на тот берег в магазин. Мужики были уже хорошо «поддатые», и, когда мы выгрузились уже на нашем берегу, Лёва подхватил какие-то авоськи и помчался в сторону монастыря, а дороги не знал. Я, как верная собачка, – следом. Он мчится сквозь высоченный бурьян курсом на монастырскую колокольню, я едва поспеваю за ним, и вдруг – тишина. Я не слышу уже, как он ломится сквозь заросли. Кричу, ору ему – нет ответа. Остальные отстали где-то очень далеко. Я кое-как определила Лёвин путь по примятому чертополоху, бегу и кричу: «Лёва! Лёва!» Вдруг слышу как будто из-под земли: «Римк!» Бегу уже на голос, вижу перед собой яму, а из неё слышится крик мужа.

Оказывается, он провалился в старый заброшенный монастырский колодец (потом Лёдик рассказывал, что они с бригадой реставраторов чуть не два лета разыскивали его – и тщетно). К счастью, Лёве удалось за что-то ухватиться руками, и он висел глубоко внизу, по пояс в воде. Авоськи свои он, конечно, благополучно утопил. «Вот была потом забота – из болота тащить бегемота!» Ребятам пришлось бежать в ближайшую деревню (километра 1, 5–2) за верёвками. К счастью, всё окончилось благополучно, Лёвушку вытащили из колодца (без авосек, разумеется), укутали его в одеяла, посадили поближе к костру и почти всю ночь ухаживали за ним, как за принцем. Зато после этого он перестал меня осуждать за то, что я бегаю за ним по пятам.

* * *

Лёдик ушёл от Натальи, когда Ирочке было 4 года, к своей коллеге Асе и прожил с ней до самой своей смерти, случившейся рано. Как многие талантливые люди, Лёдик много пил и очень-очень подорвал своё здоровье.

Говорят, что на детях природа отдыхает, чего не скажешь о дочери Лёдика Ирине. Она была талантлива почти во всём, за что бралась, но больше всего она была художницей. Рисовать и писать картины она начала почти с младенчества. У меня хранится её автопортрет со спины, который она написала в 6–7 лет. Замечательный! Я, когда увидела его впервые, не смогла скрыть восхищения, и маленькая тогда Ира сказала мне: «Хочешь – подарю?» И подарила. К сожалению, она унаследовала от своего отца не только его талант, но и все его пагубные слабости и прожила очень недолгую (лет 30) жизнь.

Той осенью-зимой, в декабре, Маше исполнилось 6 лет, мы с ней вели очень активный образ жизни. Куда только я её не водила – и на танцы, и на английский, и в музыкальную школу на подготовительное отделение. Всё нам было по силам, всё нравилось.

В следующем (1996) году я отдала Машу в 1-й класс. Школу выбирала очень тщательно и вроде бы выбрала лучшую школу в нашем микрорайоне. Но школа оказалась средненькой, а Машина первая учительница Валентина Николаевна – очень серенькой. Она сама набирала себе класс, обещая углублённое обучение математике, поэтому брала деток, уже более или менее подготовленных. Машка начала читать до 5 лет и к поступлению в школу уже делала это очень прилично. Считать она тоже умела, хотя я не особенно занималась с ней этим. Вот только писать она могла лишь печатными буквами. У меня просто безобразный почерк, поэтому ни своих детей, ни Машу я не учила писать, боясь «наградить» их собственным недостатком.

Короче говоря, на собеседовании, когда учительница увидела, что девочка очень даже к школе подготовлена, эта же учительница с гордостью и восторгом вдруг в декабре месяце сообщила мне, что Маша уже читает «целыми словами»! А она к тому времени уже все сказки Пушкина самостоятельно прочла и многое другое.

* * *

У нас был проигрыватель, а у Маши – много пластинок со сказками, которые она очень любила и слушала постоянно. Была у неё пластинка с русскими сказками, которые читала Пельтцер. Например, «Курочку Рябу» Татьяна Пельтцер читала не 2–3 минуты, а минут 15. Все эти сказки Машка знала наизусть. И вот в школе детишкам предлагают рассказать ту же «Курочку Рябу» по картинкам. Машка поднимает руку, её вызывают, и она дословно – за Татьяной Пельцер – всё проговаривает. Ребята рты открывают от восторга и удивления. В следующий раз по другим картинкам им предлагают рассказать другую сказку, и все ребята орут: «Маша! Маша!» И Маша опять рассказывает. Учительница, нет, чтобы похвалить девочку, находила эту её страсть к новой интерпретации очень странной. Так мне и говорила: «Странная у вас девочка».

Нам очень не нравились ни школа, ни учительница, и мы решили перевести Машу в 57-ю школу, которую закончил Гриша. Но мы опоздали, нам сказали, что классы укомплектованы и мест нет. Пообещали взять Машу, если вдруг кто-нибудь из учеников уйдёт и место освободится. Тогда Лёва начал звонить директору каждый понедельник и спрашивать, не освободилось ли место. Так он звонил весь год и таки-взял измором директора. Тот сказал, что, если завуч начальной школы (она же вела 2-й «А» класс) проведёт собеседование с нашей девочкой и найдёт её достойной учиться в её классе, он, директор, возражать не будет.

В 3-й класс Маша пошла в 57-ю школу, которую и закончила. Завозил её по дороге на работу Лёва, а я забирала по окончании занятий. Эта школа и эта учительница, обаятельная татарочка Адиля Шукуровна, – были совсем другое дело! Там Машка не блистала, но вовсю тянулась за очень интересными и одарёнными ребятками. Адиля Шукуровна заставляла деток самих придумывать сказки, ставить по ним постановки, и вообще все мы были очень довольны.

Еще одно приложение
И еще немного узелков на памяти…

Спасс-Косицы

Ещё при жизни Лены Лапиной мы с Лёвой по её совету-наводке купили дачный участок в Подмосковье, под Вереёй. Это место находится почти на 200, если не на 300 км ближе смоленского Бобоедова, где мы до того проводили лета.

Нет, надо ещё сказать про Смоленщину. Последние два лета, которые мы там провели с Машкой, были просто расчудесными. Приехав в очередной раз в наше Бобоедово, мы обнаружили, что наша старенькая соседка, баба Катя, умерла, и в её доме поселился её зять, дед Иван – пречудесный, презамечательный старик! Он взял нас с Машкой под своё покровительство и нянчился с нами как со своими ближайшими и любимыми родственниками. Купал в своей бане (у нас бани не было), кормил свежевыловленной из Днепра рыбой: наловит с раннего утра, притащит к нам, нальёт в таз воды, пустит туда рыбу, и Машка целый день играет с ней. Вечером я ему говорю: «Ты что думаешь, я её буду убивать и чистить!?» – «Ладно, – отвечал дед, – но приготовить-то ты её приготовишь?» – «Конечно», – соглашалась я. Он уносил рыбу к себе, чистил, потрошил и готовую приносил мне. Я её жарила, и мы втроём с дедом с удовольствием лакомились свеженькой рыбкой.

Дед Иван собственноручно построил нам небольшую тепличку-парничок. Сам ходил в лес за лесинками, приносил по две: у него были больные ноги и спина, и больше двух он нести не мог. Сам выстроил, сам покрыл плёнкой (и за плёнкой, наверное, съездил в Дорогобуж), сам вскопал землю и сделал грядки. Нам осталось только посадить различную рассаду, которую мы выпрашивали у местных старушек. Какие у нас росли помидоры, огурцы, перцы и даже баклажаны!

К сожалению, кончил наш дед плохо. Он был совсем не дурак выпить, иногда с этим перебарщивал. Жила в нашей деревне одна пожилая пара – Терешковы, или «Терешки», по-местному. Непутёвые, но и не злобные, по-своему даже добрые люди. (В своё время Дуня Терешкова очень мне помогла, когда у меня умерла свекровь, а ритуальных услуг в деревне не было. Очень она меня выручила, помогла и обмыть – вернее, я ей помогала, и одеть.) Вот однажды пришёл к ним в гости наш дед Иван, сели они вместе выпивать и закусывать и до того допились, что все втроём уснули. К несчастью, случился пожар, дело было ночью, все спали, и они сгорели все втроём.

Слава Богу, нас в то время в деревне уже не было. Всех их очень жалко, особенно нашего деда Ивана Евдокимова.

* * *

И вот, наверное, летом 1994 г. наша Леночка предложила нам купить участок земли в Подмосковье. Мы с Лёвой – те ещё покупатели, нас разве что ленивый не обманывал. И Ленина родственница, жена младшего брата её первого мужа Валентина Крапошина Вити Крапошина, которого я на собственных руках несла из роддома имени Клары Цеткин (тогда семья Крапошиных ещё проживала в нашей знаменитой квартире № 49 по улице Б. Коммунистическая, дом 24). Так вот, его жена устроила нам покупку этого участка, коим мы и по сей час владеем. Нам было сказано, что мы должны посмотреть участок и дать письменное согласие на его покупку, остальные хлопоты берут на себя Ира Жданова (Вити Крапошина жена) и её приятельница Людмила. С нас взяли 2000 долларов, а, когда мы там поселились и познакомились с соседями, оказалось, что участок этот в то время стоил всего 200 долларов. Но мы купились, и участок стал нашим.

Осенью 1995 г. мы поставили там крохотный щитовой домишко: 12 кв. м комнатка и две верандочки по 8 кв. м. Осенью 1996 г. мы туда перевезли почти весь скарб со Смоленщины, включая холодильник «Днепр». Великий долгожитель и не менее великий путешественник, в Москву он был привезён Леночкиной бабушкой Гитусей из Харькова, когда она решила воссоединиться со своей сестрой в Москве. Долгое время этот холодильник служил двум сёстрам, потом постоял немножко у Лены в Шмитовском проезде, когда она съехалась со своей бабушкой путём обмена, был увезён на Смоленщину, а оттуда – к нам в Спасс-Косицы. После его «кончины» мы подсчитали его «послужной» стаж – около 50 лет!

Лето 1996 г. мы с Машкой провели в Спасс-Косицах вдвоём. Дед приезжал к нам на выходные, а в августе мы все уехали в Евпаторию.

На следующее лето я пригласила к себе на «новую дачу» Ларису с её внуком Димой. Тогда же к нам присоединилась 4-летняя Анечка (младшая Машина сестра, почти ровесница Димы, и позже – Маринин сын Кирилл.

Это было жуткое лето. Все наши дети в самом начале лета чем-то жестоко отравились, у всех четверых начался жутчайший понос, и если старшенький Кирилл хотя бы бегал самостоятельно в сортир, то остальные трое не слезали с горшков, которые я не успевала за ними выносить: выношу один, возвращаюсь – кто-то сидит уже на другом и т. д.

* * *

С Ларисой мы жили очень плохо. Я специально для неё с Димочкой поставила новый хозблок, но она поселилась там одна: «Твои дети будут жить в хоромах (в 12-метровой комнатке впятером), а Димочка – в сарае!?» – заявила она мне. И оставила Димочку у меня. Я сделала в своей комнатушке две 2-этажные кровати, но детей-то было четверо! Пришлось для Кирюши ставить раскладушку посреди комнаты. Лариса после ужина отправлялась к себе – в «сарай», как она говорила, – хотя я постаралась этот «сарай» как могла, облагородить: завесила стены коврами, чтоб не дуло; на пол постелила в два слоя ковровые дорожки и т. д. Но это жилище было «не достойно» её Димочки, и он ночевал у нас. А Димочка был очень привязан к своей бабушке Ларисе и очень страдал от того, что его оставляли со мной. И вот ночью он начинал плакать: ему надо на горшочек, я высаживаю его, потом снова укладываю в постельку, он плачет, а Лариса в это время «страдает» от бессонницы в «сарае».

Мои дети скоро всё-таки пошли на поправку, а Димочка всё болел и болел. Наконец Лариса вызвала ему скорую помощь, и их вместе увезли в больницу аж в Нарофоминск, где они пролежали недели 2–3, потом уехали в Москву, а потом, окончательно выздоровев, вернулись к нам на дачу.

Интересно, что первое, а то и два лета Лариса и её дочка Ева ездили к нам на дачу только «на Мите». Лёва ездил на автобусе, мужик, который помогал мне обустраиваться, сделал мне и двухэтажные кровати, и крылечки, и много чего прочего, ездил на автобусе, а Лариса с дочкой Евочкой – только на Митиной машине. И когда вдруг Митя не мог их отвезти или привезти, случался большой скандал. Лариса вообще находила очень много поводов, чтобы обидеться на меня. Таковое происходило через день-два, причём серьёзно, с объявлением мне бойкота: она уходила к себе, ложилась в постель и не выходила к нашим трапезам. А питались мы за одним столом. Димочку, впрочем, она всегда оставляла на меня. Когда он несколько подрос, она просила его варить кофе у меня на кухне и относить ей. Очень сложными были, пожалуй что, целых два лета. Я чувствовала себя последней сволочью, но никак никогда не понимала, чем я её в очередной раз так жестоко обидела, что она объявляла мне голодовку. У меня был немалый опыт совместного проживания с детишками на даче с Леной и с Натальей, и у нас никогда не было никаких конфликтов. А с Ларисой – это был образ жизни: я то и дело виновата, а она – обиженная. Мы с ней, вместе проживая, построили баньку, настоящую, русскую – мы с Натальей до сих пор радуемся, что у нас она есть, и заставляем Лёвушку топить нам её, по крайней мере, каждый 5-й день! У меня в хозблоке отпуска три провели Муравьёвы – наш любимый и незабвенный Володюшка с женой Таней. И только после того, как они перестали к нам ездить (Володюшка скончался в 2001 году), я вдруг обнаружила (когда наш московский сосед по лестничной клетке Энрико Эскюзан, привёз нам очередной, очень хороший диван), что в хозблоке-то у меня стоят один полноценный диван и одна детская кроватка, которую Лёва смастерил ещё на Смоленщине для маленького Данилы. Ни разу Муравьёвы не сказали мне и не дали понять, что им не совсем уютно в моём хозблоке!

* * *

Вернувшись в Москву, я занялась Машей: она никак не могла освоить звук «р». За год до этого я уже обращалась к логопедам, но они ей не помогли, она по-прежнему картавила. Спасибо Ларисе – она через своих знакомых нашла нам такого логопеда, что мы по гроб жизни его не забудем. Нина Николаевна, замечательный логопед, жила в самом конце Ленинского проспекта, а это ой как не рядом с нашим домом! Мы ехали на автобусе до станции метро «Бабушкинская», потом (спасибо, что по прямой) – до станции «Октябрьская», там садились на троллейбус и ехали до самого конца маршрута. На дорогу туда и обратно уходило около 3 часов. И дело стоило того!

Нина Николаевна обнаружила у Маши и другие плохо выговариваемые ею звуки и горячо принялась за дело. Она заставляла меня записывать за ней все упражнения, выполняемые с Машей, и повторять их каждый день. Я не ленилась, строго следовала её указаниям, и через полтора-два месяца Машка наконец-то заговорила чисто. Только ещё «рычать» она не могла – не получалось. Но Нина Николаевна успокоила меня: «зарычит». И правда, недели через три, идя с дедом в музыкальную школу, Машка, к своему и дедову удовольствию, так зарычала, что «стало страшно».

* * *

Примерно в 2001 г. я поставила на своём участке ещё один домик. Мы его назвали «девичьим», он предполагался для Маши и Анны. А я радовалась, что теперь Муравьёвым будет у нас более удобно. С этим домиком мы с Лёвой тоже в очередной раз очень сильно опростоволосились. Соблазнила нас на его строительство одна архитекторша, у которой Лёва время от времени подрабатывал сметчиком.

Как мы строили наш первый крошечный домик? Лёва нашёл фирму «Зодчий», мы туда с ним съездили, выбрали тип дома, заключили договор и, ни копейки не платя, просто показали им место, где нам нужно его поставить. Ямы под фундамент выкопали наши дети Митя и Гриша. Туда были заложены железобетонные блоки, раздобытые Лёвой где-то на своих строительствах, где он тогда работал. И всё! Примерно через неделю, как мы показали место, нам позвонили и сказали, что домик стоит и нас ждут, чтобы мы его осмотрели и сделали свои замечания. В результате Лёва ещё недели две гонялся за исполнителями, чтобы расплатиться за домик.

Совсем по-другому было со вторым домом. Лёвина «очень хорошая» знакомая, с которой их не один раз связывали общие производственные интересы, Ирина Фёдоровна (фамилию даже не хочу вспоминать) пожелала «иметь дело» со мной. Пригласила меня в свой шикарный офис где-то на Чистых прудах, угостила растворимым кофе, рассказала сказку про «необыкновенные домики», которые она строит не только у нас в России, но и за рубежом, назвала цену. Лёва тогда неплохо зарабатывал, и цена не показалась мне чрезмерной.

Дело происходило в конце января – начале февраля. Мы заключили какой-то договор, по которому я тут же (или на следующий день) заплатила ей полную сумму за домик, который она обещала поставить на участке в мае-месяце.

В мае И. Ф. позвонила и сказала, что, во-первых, я должна ей оплатить перевозку (домик повезут на двух «бычках», что в договоре упомянуто не было), а, во-вторых, домик она мне будет ставить не в мае, как мы договаривались, а в июне, когда я притащусь туда со всеми моими детишками! Нужно мне там строительство!? Якобы дорожно-транспортная милиция (тогда ещё была «милиция») не позволяет проезда «бычков» в мае-месяце. Лёва позвонил в Управление дорожно-транспортной милиции, где ему ответили, что у них никаких ограничений по перевозке грузов нет. Лёва пошёл к вышеупомянутой Ирине Фёдоровне и потребовал расторжения договора из-за несоблюдения сроков постройки. Она устроила ему большой скандал, потом позвонила мне и пожалела меня: как я-де, такая тонкая и интеллигентная, терплю такого грубого мужлана. Я достойна гораздо лучшего. «Ирина Фёдоровна, – сказала я ей, – у вас есть кандидатуры, достойные меня? Давайте мы их обсудим!» Она заткнулась. Но дом мне-таки поставила в мае, причём через каждые день-два требовала каких-то доплат, а мы с Лёвушкой, лохи и дураки, все её прихоти оплачивали. В результате мы получили домик, который я так и не полюбила. За те деньги, что она у нас выманила, мы с небольшой доплатой могли бы поставить большой капитальный дом.

* * *

Той весной у меня появился первый мобильный телефон – Митя подарил. По этому телефону я с крылечка нового домика позвонила Володе Муравьёву и сообщила ему и о телефоне, и о новом доме. До того, приезжая к нам, Муравьёвы, как я уже упоминала, жили в хозблоке. «А теперь, – сказала я Володюшке, – у тебя будет собственный отдельный дом» – «Только ты не думай, – заявил он мне, – что я, как всегда, приеду к тебе в конце августа. Вот сейчас быстренько закончу срочную работу, и к тебе!»

А 10 июня его не стало. Так он и не увидел нашего нового домика. Июнь вообще оказался очень «урожайным» месяцем на уход наших близких. 7 июня умерла Леночка, 10-го – Володя, а года через два, 16 июня – мой брат Женя.

Новый домик «обживали» Володина жена Таня с дочерью Анной и внуком Володей. После там поселилась Лариса со своим Димочкой, но и это не сделало её добрее ко мне. Я её чем-то ужасно раздражала, ей не нравилось, как я разговариваю с моим мужем. «Но ведь это мой муж, – возражала я ей, – как хочу, так и разговариваю». – «Ой, не смеши людей, – говорила Лариса, – посмотри на себя со стороны!» Она по-прежнему то и дело устраивала мне «бойкоты» и, в конце концов, не дождавшись конца сезона, уехала с дачи, что очень облегчило мне жизнь.

Интересно, что ссорилась я только с ней. Вернее, она со мной ссорилась, а я постоянно была «виновата». Сколько лет (а точнее – 5!) мы с девочками, Леной и Натальей, снимали вместе дачу и ни разу, ни на минуту у нас не возникло не то что ссоры, а даже разногласия!

Ну, да и Бог с ней. Сейчас мы встречаемся чрезвычайно редко: Лёва её не переносит, а поскольку он давно на пенсии, то и приглашать я её часто не могу, а сама – уже давно «невыездная». Сейчас на даче со мной почти постоянно живёт Наталья, мы с ней после нескольких лет непонятной размолвки наконец-то возобновили отношения, и, по-моему, обе этому рады. Она у меня главная по огороду, я – по кухне, а Лёва – наш обожаемый обожатель. В выходные к нам часто приезжают дети: или Гриша со своей женой и детьми, или Митя – чаще один, потому что с его женой Мариной мы не ладим.

Митя и Гриша

Как я уже упоминала, Митя женился второй раз на Марине. Марина оказалась вторым человеком после Ларисы, которому я, ну, «не по душе». Правда, Лев Андреевич её тоже «не устраивает». Размолвки между нами были частыми, она откровенно, даже при посторонних людях, хамила мне, и Лёва однажды отказал ей от дома. Но дети её и Митины, Анюта и Кирилл (Маша, как она сама однажды заявила, – это «ваш» ребёнок, да мы и не отказываемся) каждое лето жили у нас на даче. Это, в конце концов, убедило меня наладить с Мариной родственные отношения. Некоторое время мы общались, она даже начала бывать у нас на городской квартире, но не стала хотя бы вежливее со мной и постоянно говорила мне какие-нибудь колкости и однажды так разозлила этим Лёву, что он снова отказал ей от дома. Сейчас мы опять не общаемся. Хотя с Митей и Анной у нас хорошие отношения, а с её сыном Кириллом – никаких.

* * *

Гриша ещё в институте подружился с одной девушкой – Оксаной. Тем более, что она и жила в нашем районе, у своей бабушки на ст. «Лосиноостровская». Вскоре у них начались близкие отношения. По окончании института Гриша очень скоро купил себе 2-х-комнатную квартиру в Свиблове, недалеко от нас, и стал там жить-поживать вместе с Оксаной. Их брак не был зарегистрирован. 5 сентября 1997 г. у них родился сын, наш внук Коленька. В том же месяце Гриша защитил кандидатскую диссертацию.

Оксана – вообще-то совсем не плохая девушка, мы с нею жили довольно мирно, но уж очень она зациклена на своей «эксклюзивности». Её родные, особенно бабушка, внушили ей, что краше, умнее и милее её нет никого на свете. Да, она неглупа, даже очень, можно сказать, во многом развитая женщина, но абсолютно лишена чувства юмора и объективного взгляда на вещи. Она считала и, может быть, до сих пор считает, что только она одна знает, как и что должно быть. Ничьих мнений не признавала.

С Гришей у них за всё время их не очень короткой жизни (около 15 лет) всё время шла борьба за первенство. Кто в доме главный? Оксана считала, что, конечно, она. Они ссорились с самого начала и до конца их совместной жизни. Я поначалу пробовала их обоих урезонить. «Оксаночка, – говорила я ей, – пойми, мы, женщины, вообще-то мудрее мужчин, уступай ему в мелочах, и он будет считать, что он в доме главный». – «С какой стати, – отвечала мне Оксана, – я ему должна уступать?! Пусть он мне уступает». И так далее в том же духе. А Гриша с младенчества не терпел противоборства и требований подчиняться. «Гусь лапчатый, – говорил ему, крошечному, отец, выговаривая за какую-то провинность. – «Сам гусь лапчатый», – отвечал ему Гришенька. «Фигура!» – выговаривал отец. «Сам фигура», – парировал Гришенька и добавлял: «Я вот сейчас глаза закрою, и тебя вообще не будет. Понял? Правда, мама?» Когда он был маленький, мне удавалось их мирить. Потом они просто перестали ссориться. Оксана вначале пыталась вступить с Лёвой в союз против Гриши, но, когда поняла, что отец никогда ни с кем ни в какие союзы против своего сына не вступит, она в нём сильно разочаровалась, даже начала меня жалеть: «Как вы с ним живёте?» – «Счастливо», – отвечала я.

* * *

Когда Коленьке было 4–5 лет, Гриша впервые ушёл из семьи, нашёл себе другую женщину, познакомил нас с ней. Нам она очень понравилась, но у неё был один существенный «недостаток»: у неё был сын, ровесник Коли. Оксана, конечно же, начала Коленькой спекулировать: «Хочешь общаться с сыном, возвращайся домой», – заявляла она. Гриша по сыну очень тосковал и, в конце концов, вернулся к Оксане. Они даже зарегистрировали свой брак официально. Но погода в их доме от этого не стала лучше, они по-прежнему постоянно ссорились. И, в конце концов, их брак окончательно распался.

Со своей второй женой – Катей – Гриша познакомил нас 8 октября 2010 г., когда их дочери Амелии было 5 месяцев. Тогда они ещё не были в зарегистрированном браке, но вскоре Гриша официально развёлся с Оксаной, и, по-моему, 26 марта 2011 г. они с Катей «бракосочетались» в Грибоедовском ЗАГСе, где некогда зарегистрировал свою женитьбу и мой брат Евгений.

Катя – полная противоположность Оксане. Она очень быстро подобрала ключик к Гришиному сердцу и даже к сердцу своего свекра Льва Андреевича. С первых дней знакомства со Львом Андреевичем она сделала его своим верным союзником, но не против Гриши, как хотела в своё время Оксана, а в любви к нему, к детям, внукам и даже ко мне. И они стали лучшими друзьями, постоянно общаются за нашими спинами, но всё в нашу пользу, на наше благо. За два года их с Гришей совместной жизни Катя не только родила Грише дочку, но и костьми легла, чтобы он защитил докторскую диссертацию, что он и сделал в конце февраля 2012 г. Умница! Имею в виду Катеньку. Оксана же была откровенно против того, чтобы Гриша защитил докторскую диссертацию, ибо «зачем мне нужно, чтоб он в чём-то был выше меня?» – так объясняла она мне свою позицию, по-моему, очень неумную.

Наши друзья

Друзьями нас с Лёвой Бог не обидел. Их было немало, и многие из них прошли через всю нашу жизнь.

В Москву из Архангельска Лёва приехал со своим одноклассником и другом Аликом Алёшиным. Когда Лёва через год бросил университет и уехал в Сибирь на «великие стройки коммунизма», они постоянно переписывались, и со временем Лёва заочно даже познакомил меня с ним как со своим лучшим другом. По возвращении из армии в Москву уже моим мужем, Лёва нашёл Алика тоже уже женатым на его однокурснице Наташе. Они оба были уже в аспирантуре в университете. Через год (в 1963 г.) у них родилась дочка, тоже Наташа. Лёва и Алик продолжали дружить. Мы бывали в гостях в аспирантском общежитии на Ленинских горах, даже однажды встречали там вместе Новый (по-моему, 1964-й) год.

Когда Алёшины, окончив аспирантуру, уехали в Нижний Новгород – тогда Горький, – мы постоянно поддерживали с ними связь. Они приезжали в Москву и поодиночке и все вместе, втроём, и всегда останавливались у нас. Хорошие были времена! И хорошие у нас были отношения! Позже они перебрались сначала в Подмосковье, а потом и в Москву. Дочка их тоже окончила философский факультет Московского университета, и они очень скоро отправили её на работу за границу, сначала в Голландию, потом она перебралась в Англию, где живёт и по сей день. Она достигла «степеней известных», стала профессором. Они ежегодно её навещают, очень довольны её положением, она замужем (и не первый раз), но внуков она родителям не подарила.

У Натальи старшей (младшая, наверное, стала Натали) была идея фикс поселиться в самом центре Москвы, чтоб из её окошка была «площадь Красная видна». Алик, работая профессором философии в одном из московских вузов (Наталья по переезде в Москву работать перестала), в отличие от моего Лёвушки, научился зарабатывать деньги. Наконец они купили роскошную квартиру в Старо-Пименовском переулке. На этом наши отношения кончились. Нет, не потому, что они стали жить в самом центре Москвы, хотя они, наверное, думают, что мы им позавидовали и продолжаем завидовать. На самом деле, когда мы у них в первый раз были, и они нас принимали, как всегда, очень хорошо и радушно, Наташа вдруг позволила себе такие высказывания, которые перевернули все наши хорошие отношения с ней. Она вдруг начала вполне серьёзно рассуждать, кто из наших общих знакомых и друзей «вправе жить на этом свете и кто не имеет этого права». При этом она назвала некоторых наших друзей, которые, по её мнению, такого права не имеют. Мы пытались превратить её слова в шутку, но она настаивала на своём: вот она имеет право жить и получать от жизни всё, что захочет, а вот эти не имеют такого права. Вот такой «Господь Бог». Странно, что Алик её поддержал. Он сказал, что она имеет право на такую точку зрения.

С тех пор я с ними ни разу не виделась и видеться не желаю. Они иногда звонят нам, мы им – никогда. Вот так кончилась эта дружба.

* * *

У меня были три подружки-одноклассницы: Света, Таня и Надежда. Боже, какие мы были разные! Но продружили всю жизнь, до самой их смерти. Самым тёплым человеком из нас четверых была Света – этакая наша «мамочка». Всё всем прощала, всех нас любила и старалась, чтобы никто из нас не отбился от нашей четвёрки. Надежда – самая странная из всех нас. Её иногда принимали за «неадекватную». У неё и внешность была подходящей: она была очень некрасива, причём странно некрасива: лицо у неё было слегка перекошено. Но человеком она была очень добрым, нашей дружбой очень дорожила и старалась время от времени собирать нас вместе. В своё время она окончила какой-то техникум и всю жизнь проработала в одном и том же научно-исследовательском институте чуть ли не чертёжницей. Таня была стервой по натуре, мужчин за людей не считала, меняла их как перчатки, но всё равно была очень симпатичным человеком, «своей в доску» и очень к нам была привязана.

Света была замужем за очень симпатичным человеком Аркашей Евниным, у них были двое детей: сын и дочь. Надежда тоже была замужем и тоже за очень странным, как и сама, человеком – Володей Суворовым. У них была дочь. Таня дважды была замужем, от второго брака у неё была дочь, но жила она разведёнкой. Меня они считали за некое «рёбрышко», «косточку», вокруг которой надо объединяться. И объединялись всю свою жизнь. Раньше всех ушла из жизни Таня, в 50 лет, не болея, не страдая: по пути на работу у неё отказало сердце. Потом Света, потом Надежда. Я осталась одна.

Лёва с самого начала принял всех трёх моих подружек и всегда был рад, когда они к нам приходили. К Тане он испытывал особую приязнь, они иногда (правда, только по телефону) поддерживали и отдельную от меня связь.

К сожалению, все мои подружки ушли раньше меня, и так получилось, что ни одну из них я не хоронила. Может, это и к лучшему: ни одной из них я не видела в гробу.

* * *

А потом в нашу жизнь вошла Руфь Александровна Агеева (тоже бывшая однокурсница Лёвы и Володи, премилая женщина, очень большая умница, работяга (до сих пор «вкалывает!»), топонимист по специальности, автор многих научных, научно-популярных книг и одной художественной (автобиографической). С Лёвой их связал широкий круг общих интересов, и они могут буквально часами что-то обсуждать, но и ко мне она почему-то испытывает тёплые чувства.

* * *

К 50-летию окончания университета Руфь и другие её сокурсники, проживающие в Москве, задумали создать сборник своих воспоминаний об университете. Задумали – и принялись за дело с большим рвением и старанием. Начали разыскивать всех своих бывших однокашников не только в Москве, но и в других городах, и даже странах: например, отыскали литовца Пранаса Яцкявичюса (сейчас у него другая фамилия – Моркус), который тоже, как Лёва и Веня, не закончил с ними МГУ, а после 2-го курса перевёлся в Вильнюсский университет. Мне кажется, этот сборник состоялся благодаря энергии, энтузиазму и активности Руфушки Агеевой. Кого она только не привлекла к работе над ним! Отыскала даже бывших девушек-вечерниц. Даже меня, ленивую и нерасторопную, вовлекла в сферу своей деятельности! Она давала мне задания: «Риммушка, – говорила она, – вот наши бывшие однокурсники Коля Ермоленко и Володя Скороденко ленятся писать статью, возьми у них интервью». Составители в своём «штабе», организованном с целью создания сборника, разработали очень подробную анкету-вопросник.

Колю Ермоленко я встречала и раньше у Володи Муравьёва, они дружили. Володина вдова Таня продолжала поддерживать с ним связь. Я её уговорила, и вместе мы поехали к Коле, я взяла у него интервью, он даже, по Руфушкиной подсказке, спел песню, придуманную в былые годы Володей Муравьёвым. Для таких случаев я завела себе диктофон, дома с помощью компьютера перенесла текст на бумагу.

Володя Скороденко приехал «интервьюироваться» к нам домой. Я накрыла стол, мы выпивали, закусывали, я задавала Володе вопросы и его ответы записывала на диктофон. Дня через два-три я перенесла его интервью на бумагу и попросила приехать подписать его («с моих слов записано верно»), или я сама подъеду к нему на работу за тем же. «Нет, – возразил Володя, – лучше я к вам». Приехал, я опять накрыла стол, но Володя заявил: «Сначала – работа!». Сел к моему секретеру и через два часа сделал из нашего «сырого» интервью замечательную статью. В сборнике даже нет ссылки, что и к этой статье я имею какое-то отношение. Потом мы, конечно, сели к столу, выпили и закусили.

* * *

В результате издания этого сборника у нас появились неожиданные новые друзья: во-первых, Руфушка Агеева; во-вторых, Нина Сергеевна Михеева, тоже бывшая Лёвина сокурсница, но, в отличие от Руфушки, которая ещё в университете имела с Лёвой более или менее дружеские отношения, Нина познакомилась с Лёвой практически заново. И сейчас мы находимся, хочется думать, в дружеских, а может, с точки зрения Нины (а она, ой, не очень простой человек!) просто в приятельских отношениях, но, во всяком случае, мы общаемся.

И ещё одного друга-приятеля мы приобрели в результате создания этого сборника: литовца Пранаса Яцкявичюса. Правда, «дружим» мы с ним пока только по телефону, но дружим. Он обещается пригласить нас с Лёвой к себе в новый дом в Паланге, мы для этого даже заказали себе заграничные паспорта, но дом этот, даже с точки зрения самого хозяина, строится долго и медленно.

В общем, хочу сказать, что друзей мы в жизни с Лёвушкой имели много и вполне достойных людей.

* * *

«И напоследок (к этой теме) я скажу»: (лучше – «произнесу»), если, конечно, у меня получится, просто панегирик семье Лапиных: Борису Аркадьевичу, Аркадию Борисовичу, моей подруге Леночке. Да, мы были с нею подруги. Да, она сама мне говорила часто и в конце жизни тоже, что у неё очень много подруг, но Подруга – одна я. Где-то, как-то я это даже немножко понимаю и принимаю. Но Борис Аркадьевич и Аркаша – они-то почему к нам так по-родственному относились?! Сколько они сделали для нашей семьи!

Аркаша наставил «на ум» Митьку, снабдил его квартирой, дружил с Гришей и сделал его крёстным своей дочери Юлии.

О Борисе Аркадьевиче и вообще, сколько ни скажешь, всё мало. Всю жизнь, чуть что – к Борису Аркадьевичу, и он тут же устраняет все камни на дороге, советует, направляет, и жизнь снова налаживается. И Гришеньку в институт им. Бурденко именно он благословил и устроил. Просто – низкий им поклон!

* * *

Заканчивая свои записки, хочу сказать, что вообще-то я счастливый человек и прожила счастливую жизнь. Мне повезло с родителями – они были замечательными людьми, к сожалению, при их жизни я этого не оценила и не воздала им должного. У меня были хорошие братья, двое из них, Геннадий и Евгений – очень достойные люди, младший, Владимир, оказался слабым, нездоровым человеком, но не подлецом. Я узнала, что есть на свете любовь, и мне повезло в любви: я очень рано познакомилась со своим будущим и, как оказалось, единственным мужем. Мы прожили с ним долгую супружескую жизнь (в этом году исполнилась 56-я годовщина нашей свадьбы). Конечно, за такое время бывало разное: и перепады в наших отношениях, и другие трудности, но даже измен не было, и, в конце концов, мы со всеми трудностями справились и доживаем свой век в мире и согласии.

Мы вырастили, я считаю, двоих замечательных сыновей, – не только по отношению к нам, но и к обществу; вырастили внучку Машу, которая находится пока на перепутье, но, по-моему, в конце концов, из неё тоже получится сто́ящий человек, ибо «когда б вы знали из какого сора…» и т. д.

Перед самой сдачей рукописи, 1 марта 2014 года у «Гришек», как мы их зовём, родилась дочка Анисья. Жизнь продолжается!

Аминь

Приложение последнее
Некоторые сведения о Кобяковых

Я, Кобяков Лев Андреевич, родился 8 октября 1938 г. в Башкирии, в Уфе. В двухмесячном возрасте был вывезен своей матерью, Радаевой Марией Григорьевной, в Янаул (тогда железнодорожная станция на севере Башкирии), к её родителям (т. е. к моим дедушке с бабушкой). Моя мать в то время училась на зоотехническом факультете Башкирского сельхозинститута, а мой отец, Кобяков Андрей Алексеевич, – на агрономическом, но официально мужем и женой они не были.

О родителях отца не знаю ничего, кроме того, что они жили в то время в Бирске, недалеко от Уфы. Родители моей матери были родом из Оренбуржья.

Бабушка – Наталия Павловна (1895 г. р.) – из оренбургских казаков, добрейшей души женщина, по-настоящему православная. Я помню некоторые её рассказы о прошлом, например, как в 1902 г. она пришла в церковно-приходскую школу в 1-й класс. Меня поразило её известие о том, что на партах были для ребятишек приготовлены матерчатые сумки с тетрадями, букварями, чернильницами-непроливашками и прочими предметами, вплоть до тряпочек для вытирания перьев, – всё за счёт станичного правления – это в царское-то время, при угнетении и эксплуатации!

Однажды я пришёл из школы (уже в Оренбурге) и с восторгом стал читать наизусть бабушке стихи Демьяна Бедного про «…в брюхо толстое штыком…» Бабушка ахнула, перекрестилась, пригорюнилась и сказала: «Так ему же больно!» Я, наверное, впервые задумался… Вот так она, малограмотная, аполитичная, постепенно подготовила мой довольно ранний антикоммунизм. В те годы (конец 1940-х – начало 1950-х) шла осатанелая пропаганда борьбы за мир и интернационализм. Когда по радио начинали петь довольно популярную песню со словами: «Чёрный друг, жёлтый друг, красный друг…», – бабушка крестилась и осторожно (техника же!) выключала радио. При виде милиционеров или офицеров с синими кантами (МГБ) она вполголоса говорила: «Псы!», спохватывалась (злоба-то – грех!) и крестилась: «Прости меня, Господи!» Всё это, да ещё рано понятая необходимость скрывать 58-ю статью деда, откладывалось в моей мальчишеской голове…

Дед – Кобяков Григорий Васильевич – из иногородних, т. е. не казак. Они жили до коллективизации в селе под Бузулуком в составе большого зажиточного рода, который держала твёрдой рукой бабушка моей бабушки, мать 19-ти детей, из коих 16 сыновей и дочерей дожили до взрослости. Почти весь этот хлеборобский род был сведён с лица земли большевистским мороком. Некоторые были просто убиты, многие сгинули в лагерях переселенцев на морозных просторах Сибири. Дед (с женой и тремя дочерьми – 1 года, 11 и 13 лет) сумел осесть в Янауле заведующим ветеринарной аптекой. Он получил эту профессию во время срочной службы в пресловутой царской армии. Позднее был призван в войска атамана Дутова и во время дутовского мятежа был унтер-офицером. Став дедом, убаюкивал меня песней о Щорсе («Шёл отряд по берегу…»). Перед самой войной получил 10 лет по 58-й статье» за неосторожный отзыв о колхозах, отбыл все 10 в мордовских лагерях и вышел «на волю» инвалидом 1-й группы.

Мать, окончив институт, приехала в Янаул, недолго служила по специальности, а потом её направили в райком комсомола, где она всю войну и проработала. Осенью 1945 г., списавшись с моим отцом, моя мать перевезла всю семью (мою бабушку, младшую сестру Лиду, старшую сестру Клавдию с её 4-летним сыном Володей и меня) на Западную Украину, в Черновцы, где Лида поступила на медицинский факультет Черновицкого университета. Мой отец был переведён в этот город из Вены со своей противотанковой батареей, которой он командовал все эти годы. Всю войну на передовой, он был только раз легко контужен. В свои 30 с небольшим весь поседел и привык к водке (из-за чего у них с моей матерью не получилась семейная жизнь).

Осенью 1946 г. всё наше семейство вернулось на Урал, в Чкалов (ныне Оренбург). Первые месяцы устроились у дальних родственников, потом, вплоть до отъезда в Архангельскую область в 1952-м, мы жили вшестером в маленькой комнатушке, с печкой-плитой, в самом центре города, на углу улиц Пролетарской и Володарского, рядом с Домом Советов и Домом Офицеров. Жили голодно – неурожаи, послевоенные неустройства. Власти даже выделяли участки земли соток по 10–15 на семью близ города под картошку. Вспахивали всем. А сажали, пололи, окучивали и убирали эту картошку сами, кто как мог. Тётушка Клавдия, старшая из сестёр, работала библиотекарем в Чкаловском военно-авиационном училище штурманов, где и нашла себе мужа (одного из курсантов, очень симпатичного человека) младшая из сестёр Лидия, которая, окончив мединститут, затем уехала с ним к месту его службы, под Новгород.

Моя мать работала в военно-строительном управлении. Город строили немецкие и японские военнопленные. В том управлении мать познакомилась с капитаном Иваном Дмитриевичем Царапкиным, прекрасным, умным, добрым и очень душевным человеком, ставшим впоследствии её мужем. Летом 1952 г. мы с мамой, вслед за Иваном Дмитриевичем, переехали на Север. Жили на военной базе «Лахта», под Архангельском, рядом со станцией Исакогорка, где я весной 1953 года окончил 8-й класс. За это время умер Сталин, был арестован Берия, кое-что в стране начало меняться… Летним днём я услышал по радио об аресте Берия, крикнул маме об этом, та, вся бледная, еле успокоилась после повтора этого сообщения. Вечером приехал с объектов Иван Дмитриевич, умылся, сел за стол. Матушка рассказала ему, что вот разоблачили агента международного империализма Берия. Иван, не успев донести ложку до рта, тихо спросил, сколько же агенту платили. Меня до сих пор восхищает спокойный здравый смысл простого русского прораба…

В 1953 г. Ивана Дмитриевича повысили в звании и перевели на должность начальника строительства заполярных военных аэродромов в Амдерму, на Карское море, дали квартиру в Архангельске. Два последних школьных года я провёл почти в одиночестве в новенькой 2-комнатной квартире на 2-м этаже рубленого дома на Мхах, на Обводном канале. Мы были последним выпуском мужской школы (уже при нас школы объединили).

Летом 1955 г. мы с моим школьным другом Аликом Алёшиным приехали в Москву. Он поступил на философский, а я – на филологический факультет МГУ.

Через год мне до того надоело учиться, что я внял призыву комсомола и поехал «на стройки Сибири и Дальнего Востока». Оказался под Красноярском, в 70 км ниже по Енисею, в тайге, на строительстве горно-химического комбината. Работал землекопом, каменщиком, помощником машиниста экскаватора.

Влюбился. Летом 1957-го – женился, а осенью, получив повестку, отправил молодую жену к её родителям в Москву и ушёл в армию.

Летом 1960 г. пришёл из армии сержантом запаса войск связи – в Москву (всё начинать сначала – лучше уж там!), и стали мы с женой работать и учиться в вечерних институтах, рожать и растить детей.

Остальное моя жена рассказала сама.

ВСЁ!

Фотографии

Прародительница семьи Радаева (урожденная Киреева) Наталия Павловна, бабушка Льва Андреевича (справа)

Радаева Мария Григорьевна, мать Льва Андреевича

Царапкина (Радаева) Мария Григорьевна (мать Льва Андреевича) и Царапкин Иван Дмитриевич (отчим Л. А.)

Слева направо: Митя, бабушка Мария Григорьевна, Гриша, дедушка Иван Дмитриевич (Евпатория, 70-е)

Абабкова Вера Сергеевна (моя мама) и Владимир Александрович (мой папа). 1949

Они же в 50-е. Это фото мы, дети Выговские, называли «Кащей Бессмертный и Василиса Прекрасная»

Моя мать, Абабкова Вера Сергеевна

Мой отец (слева) Выговский Владимир Александрович получает награду из рук Н. М. Шверника, одного из тогдашних руководителей

Я в конце 50-х

Цветков Геннадий Иосифович, мой старший брат (по матери)

Выговский Евгений Владимирович, мой средний брат

Евгений Владимирович Выговский со свой женой Еленой Ароновной

Иван Дмитриевич, Мария Григорьевна, я и Лев Андреевич. 60-е

Я с младшим братом Владимиром. 1955

Я в Сибири с Ниночкой Медведевой, с которой вместе приехала из Лужников

Я на стройке в Лужниках с Ниночкой Медведевой

Я снова в Москве. 1958

Наша бригада в Сибири. Я в первом ряду справа от бригадира. Л. А. в верхнем ряду первый слева

Л. А. в армии. 1958

Я (в центре) на приёме у Хрущёва в Кремле в августе. 1956

Л. А. в армии. Салага. 1957 г.

Мой старший брат Геннадий со своей женой Лидией Ильиничной

Л. А. со старшим сыном Митей. 1967

Дача в Салтыковке. 1968. На Петиной бабушке Полине Иосифовне Крапошиной сидят: Митя, Ира Муравьёва, Гришенька (самый младший) и Петя – играют в поезд

Митю (в центре) принимают в пионеры. 1971

Гриша (в центре) идёт в 1-й класс

Гриша и Митя. Начало 70-х

Л. А. 80-е

Л. А. и я. 80-е

Гриша получает аттестат зрелости в школе № 57

Наша хата на Смоленщине, в деревне Бобоедово, где провели 15 лет – именно лет – летних сезонов

Маша лет 4-х с нашим ангелом-хранителем соседом дедом Иваном в Бобоедове

«Ню» с дедушкой. Маше 4 года

Ане (в центре) 1 год. 1993

Митя и Гриша, только что вернувшийся из армии

Леонид Сергеевич Муравьёв-Моисеенко (в гамаке) – редкий гость на даче. Рядом – наша дружная четвёрка: Гриша, Ира, Митя, Петя

Маша (4 года) учится читать с бабушкой

Спасс-Ко́сицы. 1997. Маша, Аня и Дима (внук моей приятельницы Ларисы)

Я и Л. А. в Париже. 2005

Дмитрий Львович Кобяков. 2000

Коля Кобяков 5–6 лет и его отец Григорий Львович Кобяков у нас

Коля, Григорий Львович и его первая жена – мать Коли – Оксана у нас

Маша и Коля. 1997

Гриша с сыном. 1998

Мне 70 (с внуком Колей)

Коля, Маша и Аня

Я, Катя (вторая жена Гриши) и внучка Амелия. 2012

Гриша с Колей. 2009

Амелия (2 года) со своим единоутробным братом Кириллом Ивановым

Амелия с отцом. 2012

Гриша со второй женой Катей. 2012

Л. А. с внучкой Амелией. 2012

Амелия, её мама Катя, Коля и Гриша

Коле Кобякову 16 лет

Наша семья: Л. А., Гриша, Митя, я. Гриша только что вернулся из армии. 1990

Анечке Кобяковой 1 год. Кирилл Ковальчук (Митин пасынок), Аня и Маша

Оглавление

Родители

Младенчество

Ещё об отце

Няньки

Детсады

Мои братья

Теперь про Вовку

Жизнь где-то там…

Каратуз

Война

Я читаю

Мои школы

Наша дочка

В Москву, в Москву!

Наша «знаменитая» 49-я

Наши ёлки

Мой день рождения

«Сад-пряники»

День смерти Сталина

Как мы жили по карточкам

Вместо эпилога

Приложение Листки из альбома воспоминаний

  Листок 1-й. Лужники

  Листок 2-й. Сибирь

  Листок 3-й. Я снова на Таганке

  Листок 4-й. Варшавка

  Текст одной ДРЕВНЕЙ МОЛИТВЫ (по архиепископу Иоанну Шаховскому)

  Листок 5-й. Лосинка

  Листок 6-й. «Дедство»

Еще одно приложение И еще немного узелков на памяти…

  Спасс-Косицы

  Митя и Гриша

  Наши друзья

Приложение последнее Некоторые сведения о Кобяковых

Фотографии