День между пятницей и воскресеньем (fb2)

- День между пятницей и воскресеньем 1640K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ирина Лейк

Ирина Лейк
День между пятницей и воскресеньем

* * *

Александре Сергеевне Синельниковой,

моей бабушке

Я люблю аэропорты. Здесь можно быть кем угодно и сколько угодно ждать. Никто не спросит, почему ты сидишь так долго. Ты такой же, как все. Тут все провожают, встречают, куда-то летят, ждут отложенный рейс или ищут потерянный багаж. На тебя никто не обращает внимания. Ты просто пожилой человек, прилично одетый, ты просто кого-то ждешь. Ничего подозрительного.

Первое время я садился в зале прилета. Там правильнее ждать. Но потом, через пару лет, я стал уходить наверх, где был вылет. Я не выдерживал всего этого — чужой радости, объятий, слез от счастья. Поначалу они давали мне надежду, но потом стали отвлекать от ожидания. Когда-то я ездил ждать совсем в другой аэропорт, но потом, к Олимпиаде, построили новый, международный, и мне почему-то показалось, что надо ждать там. Что она, конечно, прилетит туда. Я тогда уже не знал, откуда она будет лететь, но тот огромный новый аэропорт давал мне больше шансов и больше надежды. А я надеялся. Я всегда надеялся.

Когда я уезжал в аэропорт, я никому об этом не говорил. Дома считали, что я шел на работу или по делам, а потом и говорить там стало не с кем и не о чем. Некому стало спрашивать. Дом стал другим. Время шло, время все меняло, кроме одного: я по-прежнему ждал. Я полюбил аэропорты. За надежду.

Единственным человеком, который знал, куда я хожу, был мой самый близкий друг, Николай. Иногда он приезжал в аэропорт, находил меня, садился рядом, и мы болтали, как ни в чем не бывало. Пили кофе, рассматривали пассажиров, делали комплименты хорошеньким стюардессам, и они всегда улыбались нам в ответ. Потом он спрашивал меня: «Подождешь еще?», — и я оставался, а он ехал домой. Настоящий друг — большое счастье. Жаль, люди часто не ценят своих друзей.

Однажды Николаю надоели посиделки в зале вылета, он выволок меня на улицу и сказал, что с этого дня у меня будет новая жизнь. «Хватит», — сказал он. Он до сих пор считает, что спас меня, и гордится этим. Я стараюсь делать вид, что очень ценю его поступок. На самом деле тогда просто пришло время. Точнее, время вышло… Я не ушел бы оттуда ни днем раньше, ни днем позже. Так сложилось. Было пора.

С тех пор я бываю в аэропортах нечасто, но очень люблю аэропорты.

Кого я ждал? Одного человека. И когда мне было двадцать, и когда стало уже хорошенько за семьдесят. Я прождал ее, да… больше пятидесяти лет. И ни один день ожидания я не могу назвать лишним. Я никогда их не считал. Из них состояла моя жизнь. Помимо той, которую все считали настоящей. Каждую субботу я ехал в аэропорт. Я знал, она не сможет меня обмануть, она непременно прилетит. Мы договорились. Она дала мне слово. А уж она умела держать слово. Она была такая. Такая… Когда-нибудь я наберусь сил, чтобы все о ней рассказать.

Лидочка. Сейчас

— Вот так, молодец, открывай ротик. Ну, пожалуйста. Вот умница. Всего две таблеточки. Я знаю, что не хочется, но надо. Ну, ради меня, ты же можешь. Злиться не нужно. Что ты крутишь головой? Горькие? Так мы же с тобой решили, что лучше растолочь. Ты сама попросила, сказала, так легче глотать. Не надо толочь? Господи, дай мне сил… Ну, хорошо, ладно, сейчас принесу целые. Целые проглотишь? Точно? Обещаешь? Что ты говоришь? Конфету? Конечно! Потом обязательно дам конфету! Только сначала выпей таблеточки. Я прошу тебя. Тогда и голова у нас кружиться не будет, и злиться мы не будем, и все у нас будет хорошо. Ты у нас такая красавица, мамочка, такая молодец! Таблеточки обязательно надо выпить. Да что ж такое!

Ложка со звоном полетела на пол, белый порошок веером рассыпался по зеленой скатерти. Мила перехватила маленькую быструю руку. Красивую, несмотря на пигментные пятна и кожу — словно полупрозрачный пергамент. На тонком пальце с узловатыми суставами — кольцо с крупным камнем. Рядом с ним — тонкое потертое обручальное.

— Мама! Прекрати сейчас же. Как маленькая! Никакого терпения ни у кого уже нет. Ладно, пойду за новыми.

Она вышла из комнаты, с трудом удержалась, чтобы не шарахнуть дверью, и спустилась по лестнице вниз на кухню. Там готовила ужин ее старшая сестра, хотя они никогда не чувствовали этого «младшая — старшая». Разница у них была всего в пару лет, и ни одна не помнила себя без другой. Они чувствовали себя скорее близнецами и даже внешне, в самом деле, были очень похожи.

— Твою мать! — Мила швырнула в мойку ложку, отряхивая брюки от рассыпавшегося порошка.

— Твою, между прочим, тоже, — ухмыльнулась Вера. — Хочешь вина?

— А цианида нет? Ладно, тогда давай вина. — Она открыла шкаф, потянулась к верхней полке, вытащила два пузырька с таблетками. — Опять выбила у меня ложку, представляешь.

— Представляю. Если ты вдруг забыла, я тут с ней кукую уже целую неделю. И ты, кстати, зря оставила ее одну. Наша матушка стала необыкновенно изобретательна по части опасных выходок и таинственных исчезновений.

— У нее же там сейчас ни газа, ни водопровода вроде нет под рукой. Ножницы спрятаны, окна заперты. Когда вернется эта Лиля или как ее там? Сиделка.

— Ага, сиделка. Она в основном сиделка на заднице и лежалка на диване. Даже покормить нормально не может! «Ваша мама кушать не хотела, так что я клубничку себе забрала, чтобы не испортилась». Ага. И бутылку шампанского заодно, чтобы не прокисло, видимо. Я тебе сто раз говорила, от нее толку ноль, я ей не доверяю, надо искать новую, нормальную, я не могу тут сидеть неделями, привязанная за ногу. У меня, между прочим, работа!

— У тебя Ниночка взрослая, а у меня близнецы — малышня! То в сад, то в бассейн, то на занятия, то к логопеду!

— Давай еще Ниночку запряжем. Ну, конечно. У нее же сессия!

— Блин, Вер, я тут чокнусь сразу, ты же меня знаешь. И тоже уйду и потеряюсь. Я с ней и с нормальной-то не ладила особо, а сейчас так вообще. То плакать над ней хочется, то орать на нее. Так ее жалко… И себя жалко. Достала уже эта жалость ко всем на свете. А еще мне кажется, я тоже буду такая. Прямо паническая навязчивая идея… — Она опустилась на стул.

— Не будешь ты такая. Это не наследственное. Бабуля наша с тобой протянула до девяноста почти и была вполне в здравом уме. Хотя изводила всех, конечно, нещадно. Да ладно, что теперь делать, Мил, бывает и хуже. Наша еще не самый экстремальный вариант. — Вера вздохнула, потянулась за длинной деревянной ложкой и стала размешивать салат в стеклянной миске. Не потому что его надо было размешать, а чтобы чем-то занять руки. — Мы справимся, все сделаем… Мы же все делаем, что нужно, — повторяла она как мантру, — кормим, одеваем, следим, чтобы опять никуда не сбежала… Делаем все, что нужно. Она, между прочим, нас с тобой тоже когда-то кормила, одевала, ночей не спала и попы нам вытирала… Нам хоть с этим повезло.

— Да, это точно, счастье, что она под себя не ходит и сама, ну, почти сама моется. Хотя странно, память у человека напрочь отшибло, а страсть к чистоте маниакальная.

— Говорят, это тоже в рамках диагноза. — Вера оставила в покое салат и вытерла руки. — Хотя да, обычно с ее диагнозом — это плевать на чистоту. И вещи могут тащить с помойки, и ходить в одном и том же по полгода… Зато остальное у нас — прямо по учебнику. Побеги, отъезды… Сборы, чемоданы.

— Да уж, образцово-показательно по учебнику, я бы сказала.

Они замолчали, одна смотрела в окно, другая перекатывала в ладони пузырьки с лекарствами.

— А вообще… Вот ведь надо было прожить всю жизнь с врачом, под зорким медицинским присмотром, а как только он умер, взять и разом свихнуться. Почему так? Как ее угораздило? Она что, не смогла без папы жить? Разве у них была какая-то неземная любовь? Не помню такого. Жили себе и жили. Даже как-то параллельно жили. Спокойно. Без страстей.

— У папы все страсти обычно кипели на работе… Или якобы на работе…

— Ой, хватит, давай еще папу сейчас вспомним, а то недостаточно тошно. Иди, запихивай в нее таблетки, у меня ужин почти готов. И надо что-то срочно придумывать, дома ее оставлять страшно. Да и опасно уже…

В этот момент наверху что-то грохнуло, Мила быстро развернулась и помчалась по лестнице наверх.

— Мама! Мам! Что случилось? Я бегу! Мамочка!

Леонид. Тогда

Маленький Леня всегда был взрослым.

Для него слова никогда не были пустым звуком, они всегда были самым главным. И когда он был Ленечкой — маленьким мальчиком в белой панамке и сандаликах, и когда стал Леонидом Сергеевичем — известным на всю страну адвокатом. Так его научили, с этим он вырос. С ним рядом были очень сильные и очень настоящие мужчины. Могучий дед, сильный отец и дядя — три неприступные крепости, скалы. В первых воспоминаниях он сидел не на руках у матери, а всегда на чьих-то крепких плечах. Перед сном ему пели не детские колыбельные, а «Варшавянку» и марш лейб-гвардии Семеновского полка, он и не знал, что можно засыпать под другие песни. Хотя мама, бабушка и тетя у него тоже были, но они были женщины — добрые, мягкие и теплые: ласковые руки, складки на платьях, где можно прятаться, самые вкусные кусочки — угощения тайком, которые всегда получишь, если прибежать на кухню, и долгие разговоры, которые так сладко подслушивать — ничего не понятно, а просто слова льются, бегут куда-то, смеются, обгоняют друг друга. У деда, отца и дяди слова были другими, каждое слово означало поступок, решение, твердый шаг. И с трехлетним Леней они вели себя на равных. Они не говорили ему, что и как делать, не отчитывали за ошибки и не делали замечаний с высоты, они просто были рядом, по-мужски пожимали ему крошечную руку и брали с собой и на парады, и на прогулки, и на встречи с боевыми друзьями. У них не было полутонов, у них было все настоящее, это была их мужская правда. Они не юлили, они не боялись, но были живыми, а не из камня, как могло показаться со стороны. И если любили, то тоже по-настоящему, а когда смотрели любимые фильмы, то плакали, только украдкой. Они умели давать слово и отвечать за него. Они берегли своих близких и носили на руках своих женщин. В Ленином детстве было спокойно, надежно и честно, и правила были одни для всех мужчин, независимо от возраста: если принял решение, уважай его и не сворачивай со своего пути, если делаешь что-то, делай как следует, чтобы никогда не было совестно, если помогаешь кому-то, никогда не проси и не жди ничего взамен, а если любишь — то люби по-настоящему.

Николай. Тогда

Самым важным в жизни Николая Королева всегда была семья. Когда он был еще совсем маленьким, ему не хотелось играть в футбол и катать машинки, он всегда бежал к девочкам, которые играли в дочки-матери. Нет, дело было совсем не в куклах и розовых платьях, они его никогда не привлекали. В этих играх он всегда был «папой», даже если папу изображал уродский пластмассовый пупс — о Барби и Кенах тогда никто и не слышал. Среди местных девчонок во дворе Коля был на вес золота. Ни один другой мальчик добровольно не соглашался на подобное. Он же послушно и с удовольствием «приходил с работы», и они с «женой» и «детишками» пили чай из воображаемых крошечных чашечек и закусывали пирогом из песка, а потом он даже мог катать самодельную игрушечную коляску и ходить с «женой» в кино или на майскую демонстрацию — совсем как взрослые в других, сказочных семьях.

Сколько он себя помнил, он всегда хотел быть взрослым, женатым и, самое главное, — быть отцом, папой, главой семьи. Он всегда знал, его жена и дети будут за ним как за каменной стеной, они никогда не будут ни в чем нуждаться. Никто не внушал ему эти правильные мысли, наоборот, взрослые в его окружении ничего подобного никогда не говорили, роль папы в его собственной семье никогда не была уважаемой и почетной, вовсе нет, на голову его отца постоянно насылались самые изощренные проклятия, хоть он в жизни ни разу не видел этого человека.

Никакого отца никогда не было. Коля жил с мамой и с бабушкой. С бабкой. Мама была красивой, доброй и тихой, на людях, в гостях и на улице она всегда всем улыбалась и смеялась так ярко, что казалось, она светится, а дома она почти всегда плакала. Мама очень любила Колю, хоть никогда этого не говорила, бабка ненавидела весь белый свет, а больше всего — Колиного исчезнувшего отца и самого Колю, но на людях, во дворе и на соседских посиделках громче всех орала, как любит свою непутевую «бедосю» дочь и ее «сыночку-кровиночку», бедного сиротку, что все делает только ради них и уже отдала им всю свою жизнь «до копеечки». Вот этого «до копеечки» Коля не понимал совсем, потому что бабка вечно торчала дома, а мама работала на трех работах, но все свои деньги именно до копеечки отдавала бабке, а та, вместо того чтобы поблагодарить, каждый раз требовала у матери сказать «спасибо» за то, что не выставила ее из дому с ее «заплевышем».

Он ходил в гости к другим ребятам, у него было много друзей в школе, и, хоть жили все тогда бедно, его часто звали к себе обедать, приглашали на дни рождения и семейные праздники. Он во все глаза смотрел на мам своих друзей — смешливых, с кудряшками, в скромных ситцевых платьях с фартуками, как все они радовались своим детям, а заодно и Коле, когда те прибегали из школы. Там никто никого не называл «заплевышем», там пили чай с сахаром вприкуску и танцевали под патефон и под радио, а потом с работы приходили настоящие, а не воображаемые отцы и улыбались, и обнимали жен, и сажали на коленку детей, а Коле по-мужски жали руку. Он был достаточно взрослым, он понимал, что такого отца у него нет и не будет, но ведь он сам мог им стать.

Когда ему было восемь, он собрался жениться. На своей подружке Мирочке. Ей тоже было восемь. Решение было обдуманным и очень твердым. За него он получил от бабки увесистую затрещину, а мать побежала плакать в их крошечную спальню. Она так много плакала. Почти во всех детских воспоминаниях мама плакала. Наверное, она была очень и очень несчастной. Коля долгое время этого не понимал, ведь у нее был он, и он так сильно ее любил. А маме было как будто стыдно его любить, он это чувствовал: ее улыбки, ласки и доброта выдавались ему по каплям, тайком. Стоило матери обнять его или поцеловать, как рядом тут же появлялась бабка, чтобы сообщить, чего такого ужасного он сегодня успел натворить, или прочитать очередную проповедь о том, что детей надо воспитывать ремнем и подзатыльником, тогда из них выйдет больше толку. Только по ночам, когда он уже засыпал, мама в темноте пробиралась к нему, ложилась рядом и тихонько целовала и гладила пальцами его лицо и волосы. Он тогда притворялся, что спит, даже если просыпался, — лишь бы она не ушла. Ему было тепло и так счастливо, что казалось, в кромешной темноте загорался яркий свет, как будто со всех сторон вспыхивали звезды.

Когда ему было 15, мама умерла, когда ему было 16, он убежал из дома. Бабка никогда не пыталась его искать. Даже для вида.

Лидочка. Сейчас

— Мама!

Мила остановилась в дверях и всплеснула руками. Ее хрупкая маленькая мама каким-то образом умудрилась вытащить из кладовки огромный чемодан и сбрасывала туда вещи из шкафа.

— Мама, что ты делаешь?

— Мне нужно ехать. Ты не понимаешь, как сильно я опаздываю.

— Мама! Ну вот, опять начинается. Куда ехать? Зачем тебе ехать? Ты дома. Дай сюда чемодан.

— Не смей!

Мила отступила на шаг, она знала, спорить в такие моменты бессмысленно, будет только хуже. Она села на пол и стала смотреть, как в чемодан летели платья, блузки, шарфики. В комнате сразу запахло лавандой и чем-то теплым и терпким… мамой. Которая была вот тут, рядом, но при этом где-то так далеко. И достучаться до этого «далеко» у них с сестрой никак не получалось. Мила вздохнула.

— Я страшно опаздываю. Мне нужно торопиться. — Руки у матери дрожали, она была ужасно напряжена и все время говорила и говорила, не останавливаясь. — Нужно торопиться, я уже так опоздала, я так опоздала. Где моя юбка? — Она вдруг остановилась, кинулась к шкафу, начала вытаскивать все с полок, выдвигать ящики.

Мила просто закрыла лицо руками. Она знала, если сейчас вмешаться, начнутся слезы, истерика, давление, скорая…

— Юбка с красными цветами! — Мать обернулась к ней, брови насуплены, губы плотно сжаты. — Юбка! С красными! Цветами! — Она двинулась на нее. — Это вы ее брали? Вы с Верой ее надевали? Отвечай! Она мне нужна! Я не могу лететь без этой юбки! Где моя юбка с красными цветами? Почему вы таскаете мои вещи без спроса? Почему вы такие бессовестные и безответственные?

— Мам… — Мила попыталась взять ее за руку. — Ну какая юбка? С какими цветами? У тебя нет цветастых юбок, ты же любишь все спокойное, однотонное. Давай возьмем вон ту, серенькую?

— Никаких сереньких! Ты что, не понимаешь, куда я лечу? Ты не понимаешь?!

Мила едва удержалась, чтобы не сказать, что она действительно не понимает.

— Юбка с красными цветами! Где она?! — Мать перешла на крик.

— У тебя ее нет…

— Прекрати! Ты нарочно меня злишь! Вы все нарочно это делаете! Чтобы меня не пустить! Верните мне юбку! Мне нужно на аэродром! Я не могу без нее лететь!

Мила глубоко вздохнула и услышала, как по лестнице поднимается сестра. Она, конечно, все слышала.

— Мам, что случилось? — Вера появилась на пороге. — Мы сейчас все найдем. — Она говорила очень спокойно, врач объяснил, как нужно общаться с мамой в такие «острые моменты». — Мы сейчас все сложим, ничего не забудем, все как следует упакуем, поедем в аэропорт или как там правильно? На аэродром. Только ты не волнуйся, пожалуйста. Поедем на аэродром, сядем в аэроплан и полетим далеко-далеко…

Мать посмотрела на нее очень внимательно и вдруг остановилась.

— Кто вы? — тихо спросила она, перевела взгляд на Милу и спросила: — Кто эта женщина? Ты ее знаешь?

— М-м-м… — У Милы как будто заныл зуб. — Прилетели… — тихо сказала она почти про себя, а потом добавила громко: — Мама, это Вера! Ты сама только что про нее говорила, что она таскает твои юбки. Это Вера, мам. Твоя дочь!

Вера недовольно зыркнула на нее, за эти годы она настолько устала, что готова была изображать кого угодно, лишь бы избежать истерик.

— Моя дочь? — Мать еще сильнее нахмурила нарисованные бровки и подошла к Вере ближе. — Вы не моя дочь, — четко произнесла она и ткнула в нее тоненьким острым пальцем. — Вот она — моя дочь! — Палец резко метнулся в сторону Милы. — Она — моя дочь Людмила, а других дочерей у меня, извините, нет. И вы — самозванка! Вас кто-то нанял! Вы нагло пришли сюда и говорите ерунду, чтобы меня запутать! Вы считаете, я глупая старуха? Древняя глупая старуха? Аэроплан! Мне что, триста лет? На аэродроме самолеты, а не аэропланы, к вашему сведению! И вы со мной никуда не полетите! Я лечу одна! А вас я не знаю! Мила, прогони ее! Ее кто-то нанял, чтобы меня злить. Она чужая.

— Да-да, меня наняли, — быстро сказала Вера, а Мила в очередной раз поразилась реакции сестры. Она знала, как это больно, когда мать вела себя вот так и переставала их узнавать, но Вера держалась как заправская актриса. — Меня наняла ваша дочь, Людмила, — продолжала она. — Но не для того, чтобы вас злить, конечно. Я…

— Она водитель такси, — быстро нашлась Мила.

— Ты заказала мне такси до аэродрома? — Мать вдруг сразу растаяла. — Спасибо, моя милая. Вот, видите, — повернулась она к Вере, — какая заботливая у меня дочь, — и тут же насупилась: — А что, мужчин-водителей не было?

— Мам, ну ты же современная женщина, ты же сама все знаешь и про самолеты, и про эмансипацию. — Мила поднялась с пола. — Может, отложим сборы и сначала поужинаем? И тебе еще нужно выпить таблетки.

— Мне нужно на аэродром! — отчеканила мать.

Сестры переглянулись, Вера незаметно кивнула.

Это был ритуал, к которому они уже успели привыкнуть. Почти каждую неделю ближе к выходным их мать начинала беспокоиться, волноваться, говорить о какой-то важной поездке, о том, что она опоздала, а потом переходила к активным действиям — из кладовки выволакивался чемодан, она упаковывала вещи и требовала, чтобы ее немедленно везли «на аэродром». Поначалу дочери пытались ее успокаивать, разубеждать, уговаривать, но это приводило только к слезам и переживаниям. Видеть маленькую худенькую маму такой растерянной и расстроенной, ее вздрагивающие плечи, узловатые пальчики, которыми она вытирала слезы со щек совсем как ребенок, было невыносимо. Один из врачей (господи, сколько их было за все это время, и каких только не было, девочки не жалели ни времени, ни денег на лучших специалистов) рассказал, что в таких случаях ни в коем случае нельзя сопротивляться желанию больного человека. Стремление куда-то уехать типично для людей с болезнью Альцгеймера, им часто кажется, что их забыли где-то в дороге, и им нужно вернуться на свою станцию или добраться до своего «аэродрома». В некоторых домах для престарелых, говорил он, даже специально ставят автобусные остановки, чтобы люди могли прийти туда и ждать своего автобуса. На фальшивой автобусной остановке. Ждать автобуса, который никогда не придет. Но от этого многим становится лучше.

На фальшивой остановке тоже есть надежда.

Тогда сестры стали подыгрывать матери, тем более что все остальные способы борьбы с этими вспышками и приступами «сборов в дорогу» были давно перепробованы. Если дома были их мужья, то водителя такси изображал Дима или Слава. Мама беспрекословно усаживалась с ними в машину, и они отправлялись в дорогу, в аэропорт. «На аэродром?» — громко уточнял «водитель», когда они усаживали маму на заднее сиденье, и все «провожающие» радостно махали ей в окошко. Она кивала, высоко поднимала острый подбородок, встряхивала редкими кудряшками, словно гордый воробушек, и «такси» отправлялось в аэропорт. На самом деле, оказавшись на заднем сиденье, мама мгновенно успокаивалась и почти сразу засыпала от усталости, становилась трогательной и хрупкой. Так что в аэропорт они, конечно, никогда не ездили, было достаточно проехать пару раз по их коттеджному поселку. Правда, иногда мама бушевала не на шутку, и как-то раз Вере пришлось даже сделать целый круг по кольцевой дороге — мама угомонилась, только когда увидела указатель на аэропорт с нарисованным самолетом. Увидела и тут же заснула.

Как-то однажды она вдруг отказалась садиться в машину Веры — сестры не успели вовремя убрать с заднего сиденья детские кресла, и мама не поверила, что это такси. Тогда Дима раздобыл где-то оранжевые «шашечки» и теперь лепил их на крышу машины каждый раз, когда они — взрослые дети — разыгрывали очередной спектакль.

Что было в этот момент в голове их мамы, какие истории там прятались, девочки не знали, но им хотелось, чтобы ей стало легче. И наверное, эти спектакли были нужны и им самим. На самом деле Лидии Андреевне несказанно повезло и с ее девочками, и с их мужьями, потому что за всем, что бы они ни делали, была любовь. У Лидии Андреевны были очень хорошие дети.

Николай. Тогда

Николай ехал по огромному городу, удобно устроившись на заднем сиденье дорогого автомобиля. Это был его автомобиль, комфортный и быстрый, у него был собственный водитель, да и город этот уже очень давно стал для него своим, тут ему было спокойно, он гордился этим городом. Не дорогой машиной, не своим достатком и достижениями, а именно городом, потому что таким красивым этот город стал во многом благодаря и ему. Давным-давно и, правда, не сразу город разрешил ему стать тут своим, он поверил в него. Николай не обманывал ожиданий. Для него всегда было так важно — чтобы в него кто-то верил.

Едва ему исполнилось шестнадцать, он убежал из дома, не выдержав больше бабкиного вранья, вечного притворства и жестокости. Почти целый год после смерти мамы он старался. Старался сохранить хотя бы такую семью, ведь это все равно была семья, а он был мужчиной. Он старался заботиться о бабке, делал уроки, а все свободное время, даже по ночам подрабатывал где придется. Он очень не хотел бросать школу, хотя бабка ежедневно пилила его за это, обзывала дураком и говорила, что от учения нет никакого толку, говорила, что он вечно гуляет и шляется, а он так сильно уставал, что, придя домой, сразу падал на продавленную старую кровать со скрипучей металлической сеткой и хотел только спать, но рядом, как привидение, тут же возникала бабка. Она никогда не гладила его по голове, не спрашивала, где он был и что делал, не говорила, что для него готов обед или ужин, она всегда произносила одни и те же два слова: «Денег принес?» И если денег не было, потому что… да потому что иногда их просто не было, и не из-за того, что пятнадцатилетнему мальчишке хотелось газировки, и в кино, и в парк с ребятами, а потому что вечно потный и чуть пьяный «старшой» местных шабашников мог взять и не заплатить за то, что они с мужиками полночи разгружали вагоны, или обвинить их в том, что кто-то украл мешок комбикорма, или выдать вместо зарплаты бутылку самогона на шестерых — тогда Коля просто разворачивался и уходил. Пить он не хотел, хотя многие из его ровесников не брезговали выпивкой. Однажды они подкараулили его и избили в кровь, чтобы проучить, ради горстки мелочи, да и просто со злобы. Так что, да, бывало, он не приносил домой денег. И тогда бабка заводила гнусавым голосом одну и ту же «пластинку» о том, что мать Николая, его мама, добрая, светлая и такая красивая, «сызмальства была проституткой», шлялась по кустам и «давала» всему поселку, и «принесла тебя, заплевыша, в подоле». Фантазия у бабки была богатая, а вот сердца, наверное, не было. Он очень часто пытался объяснить себе, почему она была такой, почему ей нравилось говорить все эти гадости, нарочно делать ему больно, нарочно давить на самое дорогое, нарочно так сильно унижать маму. Она же понимала, как это больно? Или нет? Он так и не смог разобраться и решил, что у бабки не было сердца. Не было, и все. Наверное, оно полагается не всем людям. Он слушал бабкины стенания, старался не плакать, вставал и шел на кухню готовить себе ужин — хлеб с солью, иногда пара картошек и луковица. Стакан молока, если повезет, но чаще — просто воды. Бабка волоклась за ним, пересказывая поселковые сплетни и проклиная вечную жару. Ей всегда было жарко, летом или зимой, она всегда жаловалась на духоту и требовала, чтобы он открывал форточку или махал на нее полотенцем. Из форточки едва дуло, и тогда она начинала вторую из своих излюбленных «арий», про вентилятор. Не зря же она стерпела позор и не выгнала из дому гулящую дочь? Не зря же она не выгоняла теперь и ее непутевого сынка? А он-то, похоже, весь в мать, весь в мать… Ох, горе-горюшко. Так и знала она, так и чувствовала. Хорошо, хоть не девка, в подоле не притащит. Хотя, может, приведет еще к ней в дом какую-нибудь дрянь подзаборную, кто ж еще на него польстится. Приведет, как пить дать, приведет, а ей на старости лет придется опять надрываться и опять обо всех заботиться. Мало она хлебала позора? Мало она надрывалась? А? Так неужели неблагодарный внук не может купить бабушке такую мелочь, такую безделицу — вентилятор?! Он не мог. Вентилятор стоил дорого. Он ничего не отвечал, и бабка распалялась все больше, заставляла его сильнее махать на нее мокрым полотенцем, разыгрывала приступы астмы, которой у нее никогда не было, требовала, чтобы он садился рядом с ее кроватью и махал на нее всю ночь, раз он такой никчемный, раз не может купить вентилятор. Раз он такая неблагодарная дрянь… Николай старался не слушать, никогда не оправдывался, но однажды попытался робко спросить, а куда деваются все те деньги, которые он ей отдает? Бабка размахнулась и отвесила ему подзатыльник. Больше вопросов он не задавал, но про себя думал: ладно, квартплата, электричество, за дрова, за уголь, но все равно ведь должно же было оставаться? И куда подевались все деньги, которые всю жизнь отдавала ей мама, работавшая на трех работах, а не «гулящая где попало» и «дающая» всему поселку, — ему было всего пятнадцать, но различать правду и ложь он научился очень рано. В ложь он не верил, он чувствовал ее за версту. Его мама все время работала, потому что бабка все время требовала от нее денег. Может, если бы мама работала меньше, с ней ничего бы и не случилось. И у мамы, в отличие от бабки, было сердце, которое взяло и не выдержало.

На маминых похоронах бабка рыдала громче всех, сморкалась в огромный клетчатый платок, голосила и причитала почему-то в основном о том, какая она бедная. Николай видел, как соседи совали ей деньги, как она хватала их хищной ручонкой, похожей на куриную лапку, и быстро прятала в карман. Маму хоронили в самом дешевом гробу, обитом блестящей голубой тканью с нелепыми оборками по краю. Мама всю жизнь не любила голубой цвет, она его просто не выносила. Гроб выбрала бабка. Мама любила розы. На ее похороны бабка купила белые лилии. Тряпичные лепестки, пластиковые тычинки — самые дешевые цветы, которые можно было найти. Никаких венков, просто веник из этих лилий на пластмассовой палке. Ночью Коля перелез через ограду кладбища, нашел мамину могилу, выдернул из земли воткнутые фальшивые лилии и долго-долго их топтал. Потом сел на землю и заплакал. Он сидел там и плакал, долго, всю ночь, пока не рассвело и не запели птицы, и тогда он ушел. Он не хотел, чтобы его видел кладбищенский сторож, тот стал бы расспрашивать. С тех пор он никогда больше не плакал. Мама любила розы, и он носил ей на могилу шиповник. У него не было денег на розы, а шиповника по краям оврага за поселком были целые заросли. Цветки были крупные и пахли настоящими розами. Он просиживал на крохотной лавочке у деревянного креста до темноты и рассказывал маме все-все-все. А потом уходил. Работать, учиться, угождать бабке. Ему казалось, мама его об этом просила. Потерпеть. Она же сама всегда терпела.

И он терпел. Ходил в школу и хватался за любую работу: разгружал комбикорм, помогал залетным строителям, которые наезжали в поселок на подработки, колол дрова, чинил тачки и ведра, прилаживал новые ручки к помятым алюминиевым бидонам и колеса к старым велосипедам. Правда, за дрова и починку денег не брал, это было по-соседски. За это его угощали пирожками с пасленом или давали кусочек сала.

Вентилятор бабке, как оказалось, он все-таки купил.

Он начал копить на ботинки, потому что старые брезентовые сандалии за лето совсем истаскались и были давным-давно малы, а в сентябре надо было идти в школу. В школу нельзя было прийти в ошметках от бывших сандалий. Он копил на ботинки, но бабка с каждым днем лютовала все больше, отвешивала оплеуху за оплеухой и дошла совсем уж до крайности: мало того что почти не давала ему спать своим нытьем, проклятьями и капризами, теперь она стала прятать от него еду. Несколько раз он заходил на кухню, когда она жадно чавкала, орудуя ложкой в кастрюльке с холодным борщом, — тогда она прищуривала глаз и орала: «Кто как потопает, тот так и полопает», — хотя сама топала исключительно в пределах своей комнаты и не дальше облупленных крашеных лавочек во дворе. Он по-прежнему отдавал ей почти все, что зарабатывал, но стал припрятывать кое-какие деньги в жестяной банке в дыре в дощатой стене под тряпичным истертым ковром. Он все рассчитал: как раз к сентябрю ему должно было хватить на ботинки. На самые простые, черные, дерматиновые, но для него они были чем-то из другой жизни, они были для него надеждой на эту самую другую жизнь — ведь она должна была где-то быть. Ведь не могло же везде и всегда на земле быть только вот так. Он работал без устали все лето, а бабка без устали ругала его, ругала маму, ругала весь свет и больше всего — жару. От жары и духоты ей делалось хуже всего, говорила она, обмахивалась тряпкой, усевшись на табуретку посреди кухни, и шумно вздыхала, повторяя: «Ох, пе́кло, ох, жарюка, ненавижу, ох, чтоб тебя».

В тот вечер он пришел домой уставший и измотанный. Он уговорил, умолил взять его на стройку нового поселкового клуба, на самую черную работу, и работал там наравне со взрослыми, весь день таскал цемент и раствор, до крови стер ноги и руки, пот застилал глаза, а солнце так жарило весь день, что у него шумело в ушах и страшно болела голова. Денег дали в два раза меньше, чем обещали, да еще наругали за лопнувшее старое ведро, хотели оштрафовать. Он хотел просто прийти домой и просто попить воды, холодной воды из алюминиевой кружки. Шел и мечтал об этой помятой старой кружке, и чтобы от ледяной воды заломило зубы.

На кухне что-то жужжало. Он решил, ему кажется. Стащил сандалии, морщась от боли, отодвинул занавеску из старой простыни, которая должна была преграждать путь к еде вездесущим мухам, и остолбенел: на табуретке восседала бабка, а прямо перед ней на столе жужжал новенький металлический вентилятор. Бабка повернула к нему толстое румяное лицо и расплылась в улыбке. Николай не мог вспомнить, чтобы она вообще когда-нибудь улыбалась.

— Ай, ты мой дорогой, — сказала она. — Уважил бабушку! Надо ж, какой внук у меня, и заботливый, и памятливый, и как что обещал, так и сделает. Нашла я копилочку-то твою, мой ты серебряный, да и сама уж в магазин сходила за вентилятором. Подумала, когда тебе-то, ты ж все гуляешь, все гуляешь. Весь в мать, все шляешься. Я и соседке Глаше говорю, мой-то все гуляет, все гуляет где-то, как с утра подхватится, так и нет его, унесло его, некому о бабушке-то позаботиться, хоть воды натаскать, хоть дров наколоть, все гуляет внучок-то, все где-то носит его, кровь дурная играет, видать. А он, глянь-ка, денежку копил бабушке на вентилятор!

И бабка с ехидным прищуром покрутила у него прямо перед носом той самой пустой жестянкой, в которой он прятал деньги. В дыре в дощатой стене под старым тряпичным ковром.

Николай не сказал ни слова. Он развернулся, босиком вышел из дома и плотно закрыл за собой дверь.

Он вернулся в этот дом только однажды. Тогда он уже жил в столице, был подающим надежды архитектором и собирался жениться на Тамарочке. Когда ему позвонили и сказали, что бабка умерла, он не удивился. Удивилась только Тамарочка, потому что ее жених всегда говорил ей, что он сирота и у него нет никаких родственников. Он запретил Тамарочке ехать с ним. Он пришел в самую дорогую ритуальную контору в поселке и оплатил все, что было нужно. Когда встал вопрос с участком на кладбище, он отказался выбирать на схеме, а настоял на том, чтобы поехать посмотреть самому. Купил огромный букет самых дорогих и душистых роз и попросил сначала заехать на старое кладбище. Агент бюро ритуальных услуг сказал, что мест на старом кладбище больше нет, но при желании, конечно, можно договориться. И выразительно подмигнул. Но Николай только молча покачал головой. Они прошли по старым тенистым аллеям, дошли до могилы с дорогим белым памятником, где на фотографии была смеющаяся молодая женщина. Он поставил в мраморную вазу розы, молча постоял несколько минут, а потом велел агенту ехать на новое кладбище, которое разрасталось на месте бывшего заброшенного пустыря на самой поселковой окраине. Он не сомневался, он точно знал, где выбирать: на самой жаре, на самом солнцепеке, на самом выжженном клочке этого кладбища, куда только изредка долетал раскаленный ветер, принося с собой мелкий острый песок. И хотя агент робко попробовал сказать, что тут не вырастет ни одной травинки, «если вдруг вы захотите цветочки или газончик», Николай категорично оборвал его — он был уверен в своем выборе. Это был отличный участок. Его покойная бабушка будет в восторге, сказал он.

На похороны он не остался. Только оплатил огромный долг за коммунальные услуги — единственное бабкино наследство.

Непонятно, зачем все это вдруг всплывало у него в памяти, пока машина медленно катилась по бульварам. Наверное, красные светофоры и закатное солнце напомнили о том, что было когда-то. Хотя ему так хотелось, чтобы этого куска в его жизни не было. И того, что было потом. Но с тех времен с ним остался и самый верный его человек, его самый близкий друг. Николай улыбнулся, достал телефон и набрал номер.

Лидочка. Сейчас

Сон пахнет полынью. Его легко узнать. Если чувствуешь запах полыни, значит, идет сон. Он уже близко. Сначала просто запах, а за ним тепло — теплый жаркий ветер — можно подставить ему лицо и руки, а потом почувствуешь и под ногами жаркий песок и камешки, как настоящие…

Как же легко быть юной! Все на свете тебе подчиняется, а тело торопится, все время торопится. Зачем идти, когда можно бежать и танцевать? Зачем говорить, когда можно кричать и петь? Зачем делать умный вид, когда можно честно смеяться и горячим шепотом рассказывать тайны? А тайны — все такие важные, и от них буквально зависит вся твоя жизнь, и мир может рухнуть, если только кто-то о них узнает. Никуда не надо спешить, но ты спешишь, все время спешишь, потому что юность — она никому не дает покоя. Какое счастье, что она длится так долго! Она как небо — высокое и бесконечное, надежное и уютное, потому что в небе самый главный и самый любимый человек — папа. Можно прибежать на аэродром пораньше, сесть на крылечке — никто не прогонит, все тебя знают — и ждать папу из рейса, когда он вернется, красивый и строгий, в форме и фуражке, и бежать, и бежать ему навстречу, а потом уткнуться в его запах… И никогда не взрослеть. А вечером в субботу идти с папой в театр, и все будут улыбаться и протягивать ему руки — папу знает весь город, — все станут непременно говорить, какая красавица у него дочь, и как быстро она выросла, и ведь совсем невеста. И папа будет гордиться. Можно будет крепко держать его за рукав, и от него будет пахнуть свежим одеколоном, сигаретами и ветром далеких городов. Пытаться изо всех сил запомнить этот запах, ведь папа скоро опять улетит, и нужно будет провожать его, и стараться не плакать. А потом убежать на поле за аэродромом, упасть на траву, раскинуть руки и смотреть на брюхо самолетов, чувствовать, как земля дрожит от их гула, а когда все стихнет, поймать ветер за крылья и кружиться, кружиться, кружиться! Как легко! Как прекрасно быть юной!

— Мама! Мамочка, просыпайся! Дима, как можно было так включить печку, ей же дует прямо в лицо! Мама! Просыпайся, дорогая, вылезай из машины. Ты и так проспала почти полтора часа.

Кто это может быть? Кто это говорит? Разве я заснула? Заснула прямо на траве? Ну, да, пахнет полынью. А где же ветер? Ведь был же такой горячий ветер… Не надо было так сильно кружиться, папа предупреждал, говорил, не надо. Просил надеть косынку, чтобы не напекло голову. Надо было послушаться, а теперь веки такие тяжелые…

— Мамулечка, дорогая, просыпайся. Вот, хорошо, открывай глазки, пойдем в дом… Фу, Дима, что за запах? Это новый освежитель? Что это, эвкалипт? Господи, как воняет, где ты его взял?

— Это полынь, Вер. В салоне купил. Мне сказали, успокаивает. «Степная полынь» называется. Очень натуральный. Прям полынь-полынь. Как в степи. Я подумал, маме твоей понравится, будет меньше беспокоиться. И тебе в качестве успокоительного.

— Гадость ужасная!

— Ясно, тебе, видимо, его лучше в чай покрошить. Или в суп. Микродозы бесполезны. Может, тебе его пожевать, Вер?

— Сам его жуй, шутник. Шутит он… — Вера в шутку пихнула мужа в бок и опять полезла на заднее сиденье будить разомлевшую маму.

Потом они ужинали, и это был уютный семейный ужин накануне выходных: много еды, много смеха, завтра никому не вставать в раннюю рань, никуда не мчаться. Все дома, даже Ниночка приехала, и близнецы не капризничали, а весело топали, держась друга за друга и пытались поймать таксу Сему. Большая семья, большой дом, в котором как будто и не живет болезнь и тревога.

Лидия Андреевна в строгом платье, с ниткой жемчуга на шее восседала на высоком стуле во главе стола и рассказывала истории, ни разу не ошибившись в датах сорокалетней давности, именах-отчествах, званиях и наградах коллег своего покойного мужа, количестве членов Политбюро и сюжетах старых кинофильмов. Правда, она упорно называла Славу Мишей, сразу же забыла, что только что уже съела два куска грушевого пирога и обиделась, что ей так и не предложили десерт, но и этот конфликт был быстро улажен. Митю и Мотю отправили спать, и Лидия Андреевна сказала, что тоже пойдет к себе, потому что хочет еще почитать на ночь. Вера повела ее наверх по лестнице, наслаждаясь ясным вечером в маминой голове: никаких ссор, скандалов, обид и страхов. Никаких «подозрительных посторонних» в доме. Она помогла маме переодеться, расстелила постель, включила торшер и музыку — Дима сделал специально для нее подборку старых песен и даже нашел где-то старые выпуски новостей. Лидия Андреевна тихонько подпевала, пританцовывала и водила руками по воздуху, улыбаясь кому-то невидимому, но, похоже, очень симпатичному.

— С тобой еще посидеть, мам?

— Нет, не нужно, детка, у тебя и без меня столько дел. Ужин был прекрасный, спасибо! Хотя можно было приготовить и десертик, но и без него все чудесно, просто чудесно. И чай такой душистый, ты добавила чабрец? Это же заварка «со слоном», да, Верочка?

Неужели? Она не верила своим ушам, в последнее время мать узнавала ее все реже, а чтобы помнить еще и имя — это был совсем праздник. Но, похоже, Вера рано обрадовалась.

— Хорошо, что ты стала почаще заходить к нам с папой, — сказала вдруг Лидия Андреевна совершенно серьезно, — мы всегда тебе рады, ты же видишь. Давай больше не будем ссориться, милая, ладно? Тебе пора перестать упрямиться. Разве это профессия — то, что ты выбрала? Не позорь нас, прошу. Нужно идти учиться во второй мед, нужно. Мы же во всем тебе потакаем, мы ведь даже не возражаем, что ты приводишь к нам в дом своего так называемого мужа. Хотя я не слепая и не глупая, Веронька, я же вижу, что он у тебя каждый раз разный… Но я ведь ничего не говорю, муж так муж, называй их как хочешь, главное — чтобы ты была счастлива.

Она пожелала маме спокойной ночи, убедилась, что та приняла таблетки (пару раз она ухитрялась незаметно их выплевывать), и спустилась вниз. Там все еще уютно галдело за столом их семейство. Только уставший от детских притязаний Сема растянулся на полу толстой колбасой с короткими лапками.

— Ну, что, угомонилась? — спросила Мила.

— Да, — вздохнула Вера, погладив собаку и устраиваясь поближе к окну. — Была мила, добра и снисходительна. Ограничилась только замечанием о моем моральном облике.

— Опять меняешь кавалеров как перчатки?

— Да, Дима опять каждый раз разный.

— Нет, вот где в жизни справедливость, скажите вы мне? — наигранно возмутился Дима. — Я таскаюсь с вашей мамой больше всех, между прочим, и по врачам, и по процедурам, и эти гастроли «на аэродром» — тоже вечно я.

— Сегодня тоже гастролировали? — спросила Ниночка.

— Ну, да, видишь же, чемодан в коридоре, не успели убрать.

— Странно, обычно у нее «аэродром» по субботам…

— Погода меняется, пораньше «накрыло».

— Так вот, вы мне скажите, почему я каждый раз разный, а? Здоровый мужик с бородой! Как меня можно не узнавать и путать. Это я-то разный? Ну, ребят?

— А лучше было бы, если бы она тебя узнавала? — спросила Мила, собирая со стола тарелки. — Это счастье, что ты у нас годишься на все случаи жизни: и водитель, и доктор — уговариватель пить таблетки, и курьер из совета министров, и все Веркины мужья заодно! Доешьте салат, кто-нибудь, а? Жалко же выбрасывать, а в холодильнике стечет. И баклажаны вон остались, три кусочка.

— Слушайте, а я вспомнила, — вдруг сказала Вера.

— Что вспомнила? Тебе тоже не дали тортик, бедная моя?

— Да подождите вы, не смейтесь. Я вспомнила ту юбку, Мил. В красных цветах. У нее ведь правда была такая юбка.

— О чем вы вообще?

— Она сегодня собиралась на этот свой аэродром и очень расстроилась, что не может найти юбку, какую-то красную, с цветами. Бред очередной, в общем. Кричала на нас, что мы с Веркой таскаем ее вещи, а она без этой юбки не может лететь. Я ей сказала, что у нее нет такой юбки, а она еще больше рассердилась, расстроилась, Веру потом не узнала.

— Так вот, это не бред! — перебила Милу Вера. — Та юбка, я ее вспомнила! Я была совсем маленькая, а Милка, наверное, вообще кроха. Я маме не доставала даже до пояса, помню, был какой-то праздник, день рождения, наверное: взрослые все танцевали, и мама танцевала, а я устала и хотела к ней на руки, хныкала и цеплялась за эту юбку, чтобы она меня взяла. Огромные красные цветы на ней были. Огромные! А юбка кримпленовая, тогда была такая ткань, кримплен… Модная. Мама вообще красиво одевалась. — Она вздохнула. — И юбка эта была у нее. Точно, была. Она знала, что ищет… Она не придумывала.

— Ну, давайте тогда за юбку. — Дима разлил по бокалам остатки вина. — Раз уж она отыскалась в глубинах памяти! День сегодня отличный, я считаю! И на аэродром скатались всего минут за двадцать.

— Да она потом еще часа полтора в машине спала. Как бы ночью не начала бродить.

— А почему мы на самом деле никуда с ней не ездим? — вдруг спросила Нина.

— Потому что с ней и дома хлопот хватает, — быстро ответила Мила. — Куда с ней ехать? От незнакомой обстановки состояние может ухудшиться, это же стресс, и тогда нам вообще кранты. Не-не, я за то, чтобы не будить лихо.

— Но она же все время хочет куда-то лететь. Вдруг это не просто так?

— Конечно, не просто так. Все с Альцгеймером постоянно куда-то летят и едут, мы же с тобой вместе того профессора слушали.

— Только бабушка ведь не просто так и не все время летит, она же собирается именно в субботу, она знает, что с собой брать… Мне кажется, ей может стать лучше, если с ней куда-нибудь поехать. Ну, а вдруг? Мам? Теть Мил?

— И кто с ней полетит, позволь спросить? И куда? Пункт назначения ты как собираешься выведать? В тысяча девятьсот шестидесятый год нам с ней лететь? А полетишь не туда — начнется скандал и обострение. Нет, мы точно не полетим. У нас работа и близнецы. — Слава решительно помотал головой.

— У меня отпуск еще не скоро, Нинуль, а у мамы работы невпроворот — новые проекты. Не вырваться. Никто сейчас не может… — Дима качал головой и доедал баклажаны, которые все-таки подсунула ему Мила.

— Я могу!

— Нина, прекрати, тебе двадцать лет! Куда ты полетишь с сумасшедшей старушкой?

— Она, во-первых, моя бабушка, а потом уже сумасшедшая старушка. А я, если кто не помнит, будущий врач. И она же крошечная совсем стала, я с ней справлюсь, если что. Она при мне никогда не буянит.

— Нина, это даже не обсуждается! Улетите куда-нибудь, она перестанет тебя узнавать, начнет скандалить и плакать…

— Я дам ей таблетки!

— Или совсем уйдет в себя. Мы, конечно, очень ценим твое рвение и благородство.

— Да нет тут никакого благородства! Она моя бабушка! Я не хочу остаться совсем без нее! Она же всегда была такая… мудрая и железная. А теперь ее у нас почти нет! — Она сказала это так неожиданно звонко, что повисла долгая пауза. — И если у меня есть хоть еще неделя, хоть полнедели с ней, то я хочу, чтобы ей было хорошо… И мне. Пока она совсем не исчезла. Вы же все понимаете! Она исчезает…

Они еще долго говорили и спорили, но каким-то чудесным образом двадцатилетней Ниночке — точной копии своей упрямой бабушки Лидии Андреевны — удалось добиться от своих родственников согласия на самое настоящее путешествие. Через пару недель, чтобы успеть все уладить и собраться. Вера все-таки решила лететь с ними, а если на работе случится форс-мажор — вернуться раньше. Куда лететь, они как-то особо не раздумывали. Решили, главное, чтобы было тепло и лететь не очень долго. Из всех возможных вариантов остановились на Турции: и из-за климата, и из-за сервиса, и потому что к пожилым людям там всегда относились с большим уважением.

Николай. Тогда и сейчас

Николай достал телефон и набрал номер. Абонент недоступен. Набрал снова, усмехнулся, посмотрел в окно. Неужели он опять за свое? Хотя вроде бы и не суббота сегодня. Но иначе он не выключил бы телефон. Знает ведь, старый жук, что ему влетит. Николай убрал телефон в карман и попросил водителя развернуться и ехать в аэропорт.

Он мог бы найти Леонида с закрытыми глазами. За столько лет он выучил тут все наизусть. Не прилет, а вылет, вот сюда, новый терминал. Если не окажется в этом, значит, торчит в старом. Сидит на своем привычном месте у окна или в кафе, смотрит в чашку с кофе, рассматривает пассажиров, улыбается кому-то. Только бы оказался там. Он даже не собирался ругать его и ссориться, но вдруг начал волноваться: а если это не вечная странная блажь, а сердечный приступ? Телефон разрядился, и его друг сейчас лежит в реанимации как неопознанный старикашка, потому что документы с собой он не взял, как обычно, а кошелек мог где-то выронить, да нет, его у него вытащили, конечно, вытащили! Ему стало плохо на улице, и его обокрали, избили и бросили! Стоп, сказал себе Николай, вот тут уже точно хватит. В последнее время он стал ловить себя на том, что всегда начинает первыми прокручивать в голове самые жуткие сценарии, от которых сердце начинало колоть и биться у него самого. Может, возраст? Никто почему-то не предупреждает, что с возрастом приходит вовсе не уверенность и спокойствие мудрого старого льва, а откуда ни возьмись выскакивает трепет подростка: неуверенность, сомнения, страх за все и за всех. Как это подло придумано природой — стареть. Оказавшись на вершине жизни, где наконец-то можно выдохнуть и положиться на собственную твердость, мудрость, опыт, как на надежный навигатор, вдруг осознать, что ты предан. Собственным телом, а потом — и всей жизнью, всем, чего добивался, о чем так мечтал… Он прогнал от себя дурные мысли и быстро прошел по стеклянному переходу в новый терминал, глянул на свое отражение в бесконечных стеклянных стенах и остался доволен. «Мы еще хоть куда, мы еще покажем, на нас еще будут смотреть с завистью, как и положено смотреть на мудрых старых львов, мы ведь еще в силе, мы ведь еще в силе…» — повторял он себе. Или уговаривал.

Стеклянный коридор закончился, распахнулся высокий потолок терминала, он быстро поискал глазами и тут же увидел спину лучшего друга. Так и есть! Старый жук! Сидит за своим столиком, перед ним чашка и блокнотик. Что-то рисует, а может, записывает, делает вид, что занят. Ишь ты. Николай тихо обошел его и положил на плечо руку.

— Ах ты ж… — Леня поднял голову и улыбнулся.

— Думал, спрятался от меня, да? Девушка-красавица, можно вас? — Он отодвинул стул, махнул официантке и уселся напротив. — Что пьешь? Крепенькое?

— Конечно, крепенькое, чаек. Выпьешь со мной?

— Девушка, а мне кофе принесите, пожалуйста и какое-нибудь маленькое пирожное. Совсем маленькое. Есть у вас такие? Совсем маленькие. Вот и хорошо, вот такое и несите.

— Вразнос пошел? — Леонид все еще улыбался. — Пока Тамарочка не видит?

— Ты стрелки-то не переводи. Опять за свое? Давно?

— Сегодня-то? Нет, недавно приехал. А вообще, уже пару месяцев не ездил. Так что ты зря.

— А сегодня чего поехал? Прижало?

— Да не знаю… Наверное… Может, весна, может, давление. — Он засмеялся. — Кто нас, стариков-то, разберет. То ли любовь, то ли давление. А ты чего примчался за мной? Суббота же. Как же Тамарочкин званый ужин?

— Вот, может, поэтому и примчался.

Леонид промолчал, его друг вздохнул, облизнул чайную ложечку, положил на блюдце. Девушка принесла пирожное, но есть Николаю расхотелось.

Званые ужины были многолетней традицией его супруги Тамарочки. И когда-то, в первые годы их знакомства и супружества, он радовался этой ее привычке, он думал, как прекрасно — какая она чудесная хозяйка, как здорово — ведь это станет их бесценным семейным наследием: собираться по субботам за огромным столом, звать лучших друзей, и чтобы все непременно приезжали с детьми, и чтобы было шумно, и весело, и стол весь заставлен, и дом — полная чаша, и они с Тамарочкой всегда и всё только вместе, только рядом. Поддержка и опора, любовь и счастье. Но совсем скоро его мечты раскололись на тысячу кусочков и испарились. Очень быстро он понял, а точнее, ему дали понять, что званые ужины — это не «посиделки с бездельниками, не достигшими в жизни никаких высот», а ответственные и важные мероприятия, на которые звали исключительно достойных и, прежде всего, полезных людей, людей со связями, от которых в жизни зависит очень многое, буквально все. Так ему это и объяснили, именно этими словами, когда он по наивности решил позвать на субботний званый ужин своих друзей, коллег по конструкторскому бюро. Тогда-то он и узнал о важном тайном смысле этой семейной традиции, а заодно и о том, как Тамарочка и ее папа на самом деле относятся к его друзьям. К нему самому поначалу относились не лучше. Да впрочем, и потом тоже.

Николай был готов жениться еще в восемь лет. Всю свою жизнь он мечтал о семье. Но жизнь преподнесла ему много уроков, так что он научился ждать и быть осторожным. А еще он прекрасно понимал, что жениться, не имея за душой ни гроша, — это нечестно. Муж без денег, без карьеры и квартиры — не каменная стена, а хлипкая картонная перегородка, которая вряд ли будет кому-то нужна. Он шел к своей цели не быстро, но уверенно и решительно. Закончил институт, защитил диссертацию, получил хорошую должность в перспективном архитектурно-конструкторском бюро, преподавал на кафедре, а в тридцать два года обзавелся и отдельной квартирой. Маленькой, однокомнатной, на окраине, но своей. В день, когда ему выдали ключи, он влюбился в Тамарочку. За тридцать два года он успел «намечтать» себе будущую жену до мельчайших подробностей, он уже знал всё про ее характер, знал, как она будет выглядеть: непременно темноволосая, с ярко-голубыми глазами, с тонкой талией и длинными ногами, смешливая и легкая на подъем, заботливая и необидчивая. И чтобы непременно с хрупкими нежными пальчиками, которые он будет целовать. Всегда, сколько бы лет ей ни было. Он представлял себе ее платья, что она любит, как одевается, почему-то он решил, что она будет любить шляпки, а вот косынки носить не станет, и еще у нее будет пальто с меховым воротничком и муфтой. Васильково-синее! Разве можно было в те времена найти такую диковину? Все ходили в одинаково сером или коричневом. Может, Николай сам усложнял себе поиски? Разве можно было найти хоть где-то на свете именно такую девушку? Но в тот день, когда он получил ключи от собственного дома и никаких препятствий для женитьбы больше не было, именно эта девушка в васильковом пальто встретилась ему прямо на улице. Более того, как он потом всю жизнь рассказывал друзьям и знакомым, его Тамарочка свалилась на него прямо с небес, как и положено всем ангелам. На самом деле у нее сломался каблук, и она упала на грязный заснеженный асфальт перед Николаем, неловко подвернув ногу, он увидел ее, оцепенел и несколько минут не мог ничего произнести и даже пошевелиться. Потому что это была именно она — его жена, в точности, до деталей. Только в тонких хрупких пальчиках у нее оказалась не муфта, вместо нее она крепко сжимала… потертую веревку. Оказалось, на Николая упала не одна, а сразу две сбывшиеся мечты — Тамарочка тащила за собой деревянные санки, на которых восседал смешной закутанный карапуз. Сын, понял Николай по тому, как у него застучало сердце, сын, сын! Он пришел в себя, быстро помог Тамарочке подняться, отряхнул пальто, подставил локоть и предложил проводить ее до дома. Она улыбнулась ему самой прекрасной на свете улыбкой. Он даже не стал спрашивать, замужем ли она, ему было все равно, он знал, что женится на ней как можно скорее. Они шли под снегопадом по бульвару и говорили, говорили, как будто никак не могли наговориться после долгой разлуки. Теперь они уже вместе тащили за веревку санки, а он все время оглядывался на малыша и в конце концов не удержался и взял его на руки, да так и нес потом до дома долго-долго, никак не мог отпустить.

Тамарочке был всего двадцать один год, она была на одиннадцать лет моложе Николая и не замужем. Малыша звали Петей, и папы у него не было. То есть не было до этого момента. Николай рвался усыновить его еще раньше, чем жениться на его маме. О биологическом отце мальчика в доме Тамарочки говорить было не принято. Нет, говорить о нем было строжайше запрещено. Это был очень приличный и очень богатый дом. Генеральский дом. Павел Яковлевич, собственно, сам генерал, жил со своим семейством в сталинской высотке в роскошной квартире, каких Николай никогда не видел воочию. Почти сто квадратных метров и роскошный вид на прекрасный город. Родители планировали выдать Тамарочку замуж как минимум за перспективного дипломата, но короткий роман с сотрудником дипкорпуса закончился неожиданным и стремительным бегством потенциального супруга и жутким позором для Тамарочки. Признаться в том, что беременна, она боялась до тех пор, пока не стало уже слишком поздно для того, чтобы хоть как-то это скрыть или что-то с этим сделать. Скандал разразился невиданной силы и размаха, мама Тамарочки рыдала, умоляла и буквально висела на руках Павла Яковлевича, преисполненного стремлением немедленно пойти войной на страну, откуда был родом негодный совратитель его единственной дочери, и не просто пойти войной, а стереть ее в порошок. И с карты мира тоже. Придя в себя через пару дней, за которые весь дом успел пропахнуть валокордином, генерал отправил дочь с глаз долой, в Тверь, к своей сестре. Оттуда Тамарочка вернулась уже с сыном. Соседям и друзьям сказали, что отец ребенка геройски погиб при выполнении очередной секретной дипломатической миссии.

Павел Яковлевич быстро нашел для дочери перспективного жениха, известного спортсмена, который как раз заканчивал спортивную карьеру и при помощи влиятельного тестя мог бы заполучить хорошую непыльную должность в олимпийском комитете, но, увы, пару раз сходив с Тамарочкой на свидание, жениться на ней Эдуард категорически отказался. Может, ему не понравилась невеста, а может, он побоялся перспективы сидеть под колпаком у властного тестя, ведь, если верить слухам, звезда спорта был слишком любвеобилен, чтобы ограничиваться одной женщиной, но, как бы там ни было, генерал в очередной раз устроил Тамарочке скандал из-за ее позора, потому что, увы, невесты «с довеском» спросом не пользовались даже при наличии такого весомого аргумента, как тесть-генерал. Обо всем этом Тамарочка почему-то рассказала первому встречному — Николаю, пока они тащили за веревку санки, а потом он нес на руках Петю. Когда они дошли до Тамарочкиного дома и остановились попрощаться под фонарем, Николай, не выпуская из рук карапуза в цигейковой шубке, уверенно и смело сказал Тамарочке: «Я на тебе женюсь». Он не стал предлагать: «Выходи за меня замуж» или спрашивать: «Ты станешь моей женой?» Нет, он слишком долго ждал, чтобы сейчас задавать еще какие-то вопросы. «Я женюсь на тебе», — повторил он. А она так опешила, что кивнула.

Семья отнеслась к нему с большим подозрением, но то, что для других женихов было ужасным препятствием для брака, для Николая стало огромным плюсом и сбывшейся мечтой. Ради Пети он готов был стерпеть что угодно, ему было не привыкать к унижениям и проверкам. В те времена еще не были приняты брачные контракты, но генерал поволок его к своему нотариусу и заставил написать какую-то расписку о том, что в случае их с Тамарочкой развода Николай не станет претендовать ни на какую генеральскую собственность. Он беспрекословно все подписал, ему не нужна была никакая другая собственность генерала, только его единственная дочь и ее единственный сын, которого он усыновил сразу же после свадьбы. Все мечты сбылись. Нежданно-негаданно. Иногда он вспоминал, что в то время постоянно ходил с улыбкой, даже просыпался оттого, что улыбался во сне широко и счастливо. Он так ждал эту новую жизнь, так хотел, чтобы она скорее началась, и вот теперь она вдруг неожиданно смилостивилась и распахнула перед ним все двери. А он шагнул. Не раздумывая…

— Вот поэтому и приперся, — вздохнул Николай. — Слушай, поехали со мной, я тебя умоляю. Я даже не буду ругать тебя за аэропорт, только поехали, а? Не могу туда один, честное слово, совсем не могу…

— Во сколько начало мероприятия?

Опаздывать на Тамарочкины званые ужины членам семьи было не то что запрещено, это было категорически немыслимо.

— В семь, — сказал Николай, не поднимая глаз.

— Половина восьмого, — констатировал его друг, глянув на часы.

Оба вздохнули.

— Ноги не несут? — тихо спросил Леонид.

— Нет, — покачал головой Николай, но тут же бодро встрепенулся и широкой ладонью хлопнул себя по коленке. — Ноги не несут, но водитель отвезет. Поехали, Лень!

— Давай еще пять минут посидим. — Тот даже не шелохнулся. — Смотри, какие люди красивые, все куда-то летят, лето, отпуск. Красота. Какая молодежь стала модная, все симпатичные, смелые, самостоятельные.

— Мы тоже были самостоятельными, — перебил Николай. — Нас жизнь заставляла. А они такие, потому что жизнь у них другая, потому что они сами так хотят. Хотят — учатся, хотят — работают, хотят — женятся или не женятся, хотят — летят. Слушай, — он вдруг задумался и нахмурился, — а чего это мы с тобой никуда не летаем?

— Не-не-не. — Леонид тут же помотал головой.

— Да что за «нет»? Да ты подожди! Ты послушай! Неужели мы с тобой за столько лет не заслужили приличный отпуск, а, Ленька? Вот когда мы куда-то ездили в последний раз? Просто вдвоем! По-дружески.

— Ко мне на дачу, рыбу ловили в прошлом году. Собирались недельку порыбачить, в баньке попариться, но, помнится, Тамарочка уже через два дня тебя домой затребовала.

Замечание про Тамарочку он пропустил мимо ушей.

— Хватит тут сидеть! Хватит торчать тут просто так. Давай уже приедем сюда как нормальные люди, с билетами, с путевками, и полетим!! В какой-нибудь самый крутой санаторий!

— В Кисловодск?

— В какой Кисловодск, Лень? Ну, что ты, в самом деле. Ты совсем отстал от жизни, дружище. Зачем нам Кисловодск, там же одни бабки! Что ты там собрался делать? На бабок смотреть и нарзан пить? Через трубочку? Нет, дорогой мой, решено! Мы с тобой рванем на самый лучший курорт! Можем себе позволить! В честь юбилея нашей дружбы! Сколько мы с тобой дружим? Вот, как раз миллион лет! Так что самый лучший курорт, самый модный! Ну, что скажешь?

Леонид просто пожал плечами, но сопротивляться напору явно перестал. Это все равно было бесполезно.

— Так, давай-ка выясним, куда сейчас летают все самые молодые, успешные, модные. Девушки! — Николай перегнулся через низкое ограждение кафе, пластиковый заборчик, щедро украшенный искусственными цветами. — Девушки! — Две дамы лет пятидесяти в кроссовках и белых спортивных костюмах переглянулись, но остановились. — Скажите нам, милые красавицы, куда нынче стоит полететь в отпуск двум не очень молодым с виду, но юным в душе джентльменам? Вот вы, к примеру, куда направляетесь?

— Мы в Турцию, — хихикнули «девушки».

— Все! Решено! — воскликнул Николай. — Леня! Мы летим в Турцию! И как можно скорее!

Если бы он знал тогда, что уже во второй раз спонтанное решение заставит его жизнь совершить неожиданный крутой поворот… Наверное, он помчался бы к самолету сразу же, не теряя ни одного дня. Но он этого не знал. Они с Леонидом поднялись, расплатились и, оставив официантке щедрые чаевые, отправились на парковку. Пока шли, жаловались на ноющие коленки и давление, поддерживали друг друга то за плечо, то за локоть. Они знали, у них все еще впереди, просто надо пережить всего один званый ужин.

Леонид. Тогда и сейчас

Водителя они отпустили и поехали на машине Леонида. Тот всегда ездил за рулем сам, даже когда стало ныть колено и сдавать зрение. Зрение он поправил в дорогой модной клинике, а водить машину не собирался бросать еще как минимум тридцать лет, как он гордо говорил своим друзьям. На самом деле это было для него очень важно — водить машину: это значило оставаться на плаву, держать руль в руках.

Чем ближе они подъезжали к дому — сталинской высотке, тем мрачнее и задумчивее становился Николай, пока окончательно не замолчал. Леонид не задавал вопросов. В конце концов вопрос задал сам супруг хозяйки званого ужина:

— У тебя же тоже бывает, что домой не хочется?

— Бывает. — Леонид пожал плечами. — Но у меня дома по-другому. У меня дома никого, ну, или я сам. А у тебя полная чаша: Тамарочка, дети, внуки, шум-гам. У меня что: хочу — с телевизором, хочу — без телевизора. Вот такая компания.

— М-да… Чаша… — Николай смотрел в окно и не поворачивал головы. — Может, еще женишься, Лень?

— Может, и женюсь. Мы с тобой еще хоть куда женихи. Странно, что очереди нет.

— А с Зиной после развода так ни разу и не разговаривали по душам? Ты мне не рассказывал ничего. И с Таней? Как Таня-то?

— А чего рассказывать, Коль? Таня отлично, замужем, муж — отличный парень. Виделись с ними недавно. Да и у нас с Зиной все очень хорошо, честное слово. Бывает так: развелись, а на душе хорошо. Как-то правильно. Когда надо было — сошлись, а когда уже ничего не надо было — разошлись. Очень все по-хорошему. Без обид.

Лучший друг Николая очень долго ходил в холостяках. С кем его только не сводили, каких невест ему только не сватали. Но нет, романы не складывались, невесты сменялись и испарялись, Леонид по-прежнему все время проводил на работе. Он как одержимый делал карьеру, которая, похоже, заменяла ему и дом, и семью, не позволял себе никаких буйных выходок, не отличался любовью к выпивке и интрижек с коллегами не крутил. А может, и крутил, но делал это так ювелирно, что даже самым заядлым сплетникам не перепадало ни одной смачной крошки хоть каких-то подробностей. Нет. Он казался непогрешимым. О его единственной странности и слабости знал только один самый близкий друг — о том, что он ездил в аэропорт. Когда-то почти каждый день, потом реже. Потом он все чаще стал ездить туда пассажиром, как будто, не дождавшись по эту сторону, вдруг бросился искать по другую. Жадно летал по миру, в самые разные страны, смотрел, запоминал, фотографировал, записывал, привозил безделушки-сувениры, как будто собирал для кого-то архив впечатлений: вкусов, запахов, и щекочущую легкость в затылке от бесконечных дорог, и холод шелковых простыней в дорогих отелях, и скрип сломанных оконных рам в придорожных крошечных гостиницах, жаркие ветра, обжигавшие лицо, и ледяные реки, ломившие кости. Он бережно складывал в этот свой странный «архив» сутки длинных пересадок в чужих аэропортах, где он тоже по привычке садился ждать и всё смотрел, смотрел на пассажиров, просеивая их бесконечный поток. Потом он возвращался домой, в свою работу, бросался в нее с головой, не оставляя себе ни дня, ни часа свободного времени. А если это время все-таки выпадало, он снова ехал в аэропорт ждать. «Такая уж у меня причуда», — пожимал он плечами и больше ничего не объяснял. Но, с другой стороны, какая разница, какие у кого причуды. Кто-то варит на даче самогон, кто-то собирает старые значки и медали, кто-то заводит трех любовниц, а кто-то ездит в аэропорт ждать. Ничего такого. Просто пожилой человек. Просто кого-то ждет.

Лет пятнадцать назад он вдруг женился. Именно вдруг. Потому что ни о каких романах, ни тем более о помолвках и готовящейся свадьбе никто из друзей и знакомых не знал и даже не подозревал. На работе, а он тогда уже возглавлял известную юридическую компанию, начался переполох. Все, затаив дыхание, ждали и гадали, кто же стал счастливой избранницей шефа. Особенно учитывая факт его крайней разборчивости и многочисленных отвергнутых невест — умниц, красавиц, состоятельных и состоявшихся, коллег и их дочерей, моделей и студенток, которым он преподавал. Новоявленная супруга оказалась самой что ни на есть обычной, очень простой и ничем не выдающейся. Леонид позвонил Николаю и сказал: «Я женюсь. На Зине. Ей негде жить». Его друг на секунду лишился дара речи, нервно сглотнул, а потом положил трубку, прыгнул в машину и помчался разбираться в случившемся.

Но ничего особенно не случилось. Зина была старой подругой Лени, они дружили еще со студенческих лет. Она была даже не подругой, а «своим парнем». Они вместе ходили в походы, готовились к экзаменам, помогали друг другу с переездами и особенно запутанными делами в судах. Ее, эту Зину, никто и никогда не воспринимал как возможную жену Леонида, она была именно другом, надежным плечом и внимающим ухом, которому можно рассказать что угодно, таким другом, что приедет в три часа ночи с бутылкой водки, когда надо выговориться и выслушать. Она довольно долго была замужем, но крайне неудачно. Мужа ее вечно заносило в какие-то неприятности, разборки, аферы, кредиты, драки и чужие постели. А в одно прекрасное утро он сообщил, что разводится с ней, и потребовал покинуть их семейное гнездышко, поскольку куплено оно было на деньги его родителей. Она хотела громко рассмеяться, потому что грозить отобрать что-то у одного из лучших адвокатов города — занятие весьма опрометчивое, но вдруг почувствовала такое облегчение, что быстро собрала свои вещи, забрала дочь-подростка и ушла. Они с Таней доехали на метро до самого конца своей синей ветки, вышли на улицу, и Зина позвонила лучшему другу. «Мне негде жить и у меня нет мужа», — сказала она. «Чем помочь? Что тебе нужно?» — спросил Леонид, а она сказала: «Мне нужен дом». Потом подумала и добавила: «И мне нужен муж».

Через полчаса он приехал за ними на самый конец синей ветки. У двенадцатилетней Тани появилась отдельная комната с окнами на восток. У Зины появился дом. И муж. Они как-то очень быстро все решили, ничего толком не обсуждая и ни о чем не договариваясь. Так бывает с людьми, которые дружат всю жизнь, срастаются в один организм и понимают друг друга без слов и обсуждений. Зине нужен был дом и муж. Леониду нужно было жениться. Так было логично и правильно, человек с его карьерой и положением не мог и дальше оставаться странным холостяком-отшельником. Это вызывало подозрения, вопросы и сплетни. Успешный человек должен быть успешен во всем. Семья — это тоже достижение, показатель надежности, степень доверия. Они поженились. И прожили вместе десять очень хороших, надежных и правильных лет. В доверии и уважении. В уюте, с запахом яблочных пирогов, с елкой под самый потолок на Новый год, с бесконечными разговорами и смехом на кухне, с мерцающими вечерними сумерками, когда по телевизору старый фильм и никому не хочется вставать с дивана и включать свет. Они вместе выходили из дома на работу и всегда предупреждали друг друга, если задерживались допоздна. По воскресеньям он непременно готовил свое фирменное жаркое, и они старались выбраться куда-нибудь втроем. Она гладила его рубашки и подбирала к костюмам галстуки, а он покупал на Восьмое марта ее любимые нарциссы и французские духи. «Нина Риччи». Одни и те же. Он знал, какие она любит. Когда они были еще студентами, она однажды рассказала, что мечтает об этих духах, и он привез ей их из своей первой заграничной командировки. Купил в аэропорту в дьюти-фри, потратил почти все свои командировочные, но ужасно гордился и радовался. Продавщица спросила: «Это для вашей жены?» А он рассмеялся и сказал: «Нет, это другу». С тех пор он всегда дарил их Зине на Восьмое марта. Они по-прежнему рассказывали друг другу обо всем и уважали личное время и личное пространство. Она иногда ездила в отпуск с подругами, никогда не отчитывалась о стоимости купленных нарядов и не спрашивала, куда он ездит по субботам. Субботы были его временем. Таня росла, закончила школу, поступила в институт, вышла замуж. К ней приходили подружки и всегда завидовали идиллии, которая царила в доме: «У тебя не родители, а влюбленные голубки! Вот бы нам так в их возрасте». Леонид водил Зину в театры, она сопровождала его на важных мероприятиях, они ездили в круизы и на рыбалку, любили одни и те же старые фильмы, и у них был «свой» ресторан, где они почти всегда заказывали одно и то же. Все десять лет на вопросы Николая «Ну как у вас?» его друг говорил: «Все отлично», — и никогда не лукавил. Они с Зиной были идеальной парой, это был идеальный брак. Спустя десять лет Леонид однажды вернулся домой, где, как обычно, пахло вкусной едой и тихонько бормотал телевизор. Зина сидела на кухне. Почему-то в пальто.

— Сядь, — сказала она. — Нам надо поговорить.

Он сначала ничего не понял, но послушно уселся на стул напротив нее.

— Я больше так не могу, — сказала она. — Мне нужно рассказать тебе обо всем. Мы же друзья, Лень? Я могу рассказать тебе обо всем как лучшему другу?

Он кивнул. Разумеется.

— Мне нужен твой совет, — сказала она. — Только честный. Как лучшего друга. Как бы ты поступил, если бы знал, что твой любимый человек, твой муж — он тебя не любит? Совсем не любит. Как женщину. Дай мне совет. По-дружески.

У него по спине пробежал холодок, но он нашел в себе силы посмотреть ей в глаза и кивнул.

— Рассказывай. Я твой лучший друг, и я все выслушаю.

И она сказала ему все, что хотела. Как дотошный юрист, она не упустила ни одного факта, ни одного вещественного доказательства. Она подробно рассказывала лучшему другу о своем браке, о своем муже. Ему самому о нем же самом. Ничего не скрывая. В основном она говорила только об одном элементе, который отсутствовал в их браке, и это был факт, его невозможно было оспорить: в их прекрасном браке недоставало лишь одной детали — любви. Не дружеской, не братской, не товарищеской, а страстной, сумасшедшей, неразумной и нелогичной любви. У них был идеальный правильный брак, построенный на взаимном уважении, понимании и доверии: редкий, уникальный случай, о котором твердят все психологи! Вот о чем надо мечтать, вот к чему надо стремиться. Прописное счастье, в котором бы жить и радоваться. Но идеальный брак на вкус оказался пресным прогорклым пирожком без начинки. Это был бесконечный скучный фильм, жить в котором Зина отказывалась. Потому что она была влюблена в Леню. До сих пор. А он в нее не был. По-прежнему. Она влюбилась в него еще студенткой, а когда поняла, что с его стороны мужского интереса к ней нет, согласилась на роль «своего парня», но все равно верила, что это изменится. Даже когда в первый раз выходила замуж и когда уходила от первого мужа, она верила. Когда они с Леней наконец поженились, она уже не верила, а твердо знала: теперь все изменится, она дождалась! Но в первую брачную ночь он чмокнул ее в щеку, пожелал спокойной ночи и тут же заснул в пижаме, застегнутой на все пуговицы. Конечно, у них был секс, но совсем не такой, каким она себе его представляла, и не тот, какого она хотела. И если в дружбе они всегда были как будто единым целым, то в сексе становились абсолютно чужими и посторонними другу людьми. Стоило им снять одежду, и между ними тут же вырастала ледяная стена. Хотя она очень старалась, но ее муж как будто ничего не замечал. И теперь она честно признавалась во всем лучшему другу. По щекам у нее текли слезы, она нелепо слизывала их языком, улыбалась и говорила, говорила. О том, как покупала дорогое белье, делала эпиляцию, втирала в кожу самые душистые кремы, как она соблазняла, заигрывала, возбуждала и покупала инжир и устрицы — афродизиаки, способные растопить и камень. Ей так советовали. Она успела воспользоваться всеми советами, у нее было полно времени, целых десять лет, она пыталась заставить его ревновать своими отъездами с подружками, она была по-честному страстной в постели, но весь ее пыл исчезал очень быстро, потому что это ведь невозможно, когда твой муж с тобой в постели только потому, что так надо, так положено, и он не хочет тебя обижать. Так ей казалось. Он ведь спал с ней просто потому, что не хотел ее обижать? Разве можно обижать лучшего друга. Если у них и был секс, то всегда в спальне, всегда с почищенными зубами и после душа, всегда с выключенным светом и под одеялом, всегда одни и те же дежурные позы и прикосновения. Она знала, что он будет делать сейчас, а что потом, куда положит руку, и так — каждую минуту, она все это знала наизусть. А еще ее муж в постели всегда молчал. Он был внимательным и нежным. Но он молчал. И никогда на нее не смотрел. И вот это было невыносимо… Она вздохнула, помолчала, а потом призналась лучшему другу, что подозревает — у ее мужа есть другая женщина. И попросила совета: что же ей делать? Лучший друг очень долго не отвечал. Он думал, как поступить. Как муж? Схватить ее и не отпускать? Разубедить, расцеловать и сделать вид, что этого разговора не было? Но она пришла за советом не к мужу, а к лучшему другу.

— У твоего мужа нет другой женщины, и он все эти десять лет не спал ни с кем, кроме тебя, — сказал Леонид. — Об этом даже не думай. Твой муж готов ради тебя на любые подвиги, он никогда тебя не предаст. Он готов отдать тебе все.

— Кроме своего сердца? — подсказала она. — Потому что оно очень давно кем-то занято.

— Да, — кивнул он. — И как твой лучший друг я могу дать тебе только один совет: уходи. Твоему мужу будет больно, он будет мучиться совестью и скучать. Но он переживет. А ты должна уйти. Ради страстной, сумасшедшей, нелогичной и безумной любви. Потому что она того стоит. Это я говорю тебе как твой лучший друг.

Ему даже не пришлось подавать ей пальто. Она знала, что он скажет, и заранее собрала вещи и оделась. Когда они стояли в дверях, он заметил на тумбочке ее духи и протянул ей коробочку, но она покачала головой.

— Я всегда ненавидела этот запах, — сказала она. — В юности увидела флакон в каком-то журнале, и мне их очень захотелось. А когда ты их привез, я была так счастлива, но запах… Он оказался таким сладким и прилипчивым, что меня чуть не стошнило. Я ненавидела эти духи, просто не хотела тебя обижать.

Зина ушла. Он купил ей большую квартиру, чтобы у нее был дом. Она по-прежнему помогала ему с запутанными делами в суде. Иногда они даже пили кофе вдвоем. Они больше не были мужем и женой, для этого им не хватило совсем немного, но и друзьями они больше не были, для этого они слишком далеко зашли. Вернуться назад с той стороны перейденной черты было невозможно. А может быть, муж так и не сумел простить лучшего друга. Или наоборот? Но, если честно, и Зина, и Леонид после развода не выглядели грустными или несчастными. Все случилось так, как и должно было быть. Она вскоре опять вышла замуж. По любви. Она заново влюбилась. А Леонид так и не разлюбил аэропорты.

Лидочка. Тогда

У портнихи в ателье сшили платье. Солнце-клеш. Как оно ей шло! Нежно-розовое, с тоненькой полоской, лиф в обтяжку, а юбка огромная, широкая, легкая! Ей все время хотелось кружиться. Она так ждала этого праздника. Последний школьный вечер, и все-все придут, весь город, наверное. И папа тоже непременно придет. Жаль, что у них в последнее время не ладится с мамой. Хотя раньше было еще хуже. Раньше Лида каждый день боялась, что папа улетит и больше не вернется. Мама все время или злилась, или плакала и кричала на папу, когда он был дома, а плакала чаще всего после того, как к ней заходила соседка Сима, та, что работала на почте. Сима никогда не была замужем, что было немудрено при ее характере, все местные мужчины старались держаться от нее за версту, а приезжие, даже те, кто по незнанию легкомысленно попадался в ее цепкую хватку, старались как можно скорее выбраться оттуда любыми способами. Однако Сима считала себя экспертом в области семьи и брака и обожала совать свой нос в чужие отношения за неимением собственных. Лидочке хотелось вытолкать ее за порог, стоило только заслышать ее противный скрипучий голос, весь город знал, что Сима таскает сплетни и врет напропалую, но мама почему-то ей верила. Лидочка возвращалась домой из школы, и внутри у нее все сжималось, когда она слышала с кухни: «Да точно тебе говорю, точно!» Тогда она уже знала, что мама весь вечер будет плакать, а когда вернется папа — кричать ему разные ужасные вещи. Папа и так нечасто бывал дома, а когда прилетал, ей хотелось только радоваться, а не слушать их с мамой крики и скандалы.

О приближающейся катастрофе она узнала тоже случайно, пораньше вернувшись домой из школы: у порога стояли стоптанные боты Симы, к стене привалилась пузатая сумка с газетами и письмами, а с кухни доносились всхлипывания. Лидочка бесшумно прошла по коридору и притаилась за дверью.

— Да точно тебе говорю, точно! — скрипела Сима, явно задыхаясь от восторга по поводу новой добытой сплетни.

«Интересно, о ком она на этот раз?» — подумала Лида, но в тот же момент похолодела.

— У твоего Андрея другая баба! В Ейске, а может, в Бийске, нет, в Ейске… Не помню, дери его. То ли Ейск, то ли Бийск.

— Да как не помнишь? — всхлипнула мама. — Это ж совсем разные города! Так в Ейске или в Бийске?

— Тебе какая разница? — скрипнули одновременно прокуренная Сима и старенькая табуретка под ней. — Баба у него! А у ней, говорят, дите уже! Он настрогал!

— Кто тебе сказал? — Голос у мамы сорвался.

— Говорю тебе, сама слышала, Таня-заикашка рассказывала Люде Богатыревой, ей Нюся рыжая сказала, ейный, то есть Нюсин, муж с твоим же вместе на аэродроме работает! Баба у него, говорю! И дите уже там! А ты все сидишь! Усвистит мужик, и поминай как звали. Лидка у тебя вон почти взрослая, школу через пару годков закончит, всё, считай, невеста. Так и чего ему тут, летчику твоему, залетчику? Дочку вырастил, алиментов платить не надо. И упорхнет соколик, крыльями не помашет! Не понимаешь, что ли? Раз уж дите настрогал!

У Лидочки подкосились коленки. «Она врет! — стучало у нее в голове. — Она все врет!»

— Что делать… Что же делать… Делать-то что? — причитала за хлипкой дверью мама.

— Да уж, Катерина, вот дела-то у тебя теперь. Вот и доверяй им, мужикам. А что тут делать? Он уж все понаделал. Тебе теперь чего? Позору не оберешься, как усвистит. Я б им, таким, причиндалы всем рубила бы топором прям, ага, или б зелья какого подсыпала, чтобы на других баб не лез! Есть у тебя зелье какое?

— Какое зелье, Сима? Что ты несешь? Откуда у меня зелье?

— Так надо к бабке идти тогда! Чего сидеть? Чего ты сидишь? Отворот ему делать от бабы той надо. Или зелья просить, чтоб отсох у него к чертям! Так им всем и надо! Чтоб отсох у них у всех, кто гулящий! Давай, слышь, узнаю тебе про бабку, какая у нас тут посильнее. Сходишь, все сделаешь, навек твой будет. Отсушим его от той бабы. А если не подействует, — она заговорщицки понизила голос, — то можем и на смерть ей заговор сделать, например. А чего? Чего ты глаза таращишь? Ну, не знаю, ты сама решай, но куда уж тянуть, Кать? Куда тянуть-то?

Лиде за дверью стало совсем дурно. Неужели мама и правда соберется отравить папу или убить кого-то? Разве она сможет?

— Не пойду я ни к каким бабкам, — тихо сказала мама, и Лида выдохнула. — Людей морить — грех на душу брать.

— Ох, какая ты праведная, я погляжу! Ну, тогда нечего мне тебе сказать, Катя. Тогда готовься. Позору охватишь — еще и Лидке на весь бабий век её хватит. Весь поселок уже шепчет, а тогда шептать уж не станут, уж во весь голос начнут, уж кости тебе перемоют, только держись. И останешься бобылихой! И Лидку замуж никто не возьмет! Кому она нужна — сирота от мамки-брошенки!

— Сима! — взмолилась мать. — Ну какая она сирота? Лиду-то хоть оставь! Что делать-то, скажи ты мне? Что делать?

— Ох, непутевая ты, Катька, потому что непутевая и есть! Не слушаешь, когда тебе дело говорят. Чайку мне подлей пока, что ль. Говорила я тебе, мужика надо в ежовых рукавицах держать! Что ты с ним все нюни разводила, в платья наряжалась да пироги ему пекла! Вот, допеклась!

— Так он и дома почти не бывает. Он ведь летчик, Сима. А как иначе? Я же жена ему, я дом должна содержать, пироги печь и борщом встречать, так и мама моя всегда говорила. Чтоб еда была всегда горячая, постель мягкая да жена всегда ласковая. Тогда никакой мужик ничего на стороне искать не станет.

— Вот и дура твоя мама! — рявкнула Сима. — Надо было меня слушать, как я тебя учила: как он на порог, а ты ему сразу по морде!

— Так за что?

— Заслужил потому что! Чтоб знал! За что, оно всегда найдется! Во, видишь, нашлось, да поздно уже! А надо было построже, не борща ему, а леща! А-ха-ха! По мордасам! — Сима закатилась хриплым смехом от собственной шутки. — А ты все миловалась да борщи крутила!

— Да я и не миловалась особо. Давно уже… Я в последнее время как раз старалась… Ну да, построже… Ругала его… Сердилась. Грозилась…

— Грозилась — это правильно! — Сима громко отхлебнула из блюдца. — Но, видать, маловато.

Они замолчали, Сима пила чай, охала и время от времени материлась, мать всхлипывала. Лидочке хотелось развернуться и мчаться в аэропорт, и просить дядю Мишу, мужа той самой «рыжей Нюси», чтобы сказал ей правду, а лучше — нет! — лучше, чтобы он сейчас же отвез ее к папе, в Ейск, в Бийск, на край света, куда угодно. Потому что она знала — это все вранье, и папа так ей и скажет. Папа все ей объяснит и вышвырнет эту вонючую Симу из дома раз и навсегда! И у них опять все будет хорошо, как раньше. От этой мысли ей сразу стало легче, и она уже хотела развернуться и убежать, как вдруг за дверью Сима сказала:

— А знаешь, чего, Катька, а ты забеременей! Вот чего! Лидка-то выросла, ею уже мужика не привяжешь, она уже не дите, а ты ему возьми и еще родь! Лучше пацана! Точно! Ты прям постарайся, чтоб пацана.

— Сима, да что ты? — Мама даже перестала всхлипывать. — Да как это? Что ты говоришь? Мне тридцать шесть, куда ж рожать, неудобно даже от людей.

— А брошенкой оставаться удобно? В тридцать шесть! На старости? А? Ну, не знаю, ты сама смотри, Катерина, а выбор-то у тебя небольшой. Или к бабке, заговор делать, или рожай. От младенца твой Андрей никуда не денется. Он мужик-то хороший. Ходок, как все они, но мужик хороший. От младенца не убегит! Рожай, Катька! Потому что иначе никак тебе! Или рожай, или вешайся!

Мама не повесилась. А ровно через девять месяцев у них с папой родился Мишенька. И папа никуда не исчез. Правда, он стал каким-то другим. Поседел и немножко состарился. Ведь так люди старятся? Не когда на лице выползают морщины, а когда в глазах кто-то будто выключает свет и глаза уже больше не светятся. Вот тогда даже молодые люди становятся старичками. Так и Лидочкин папа вдруг стал грустным «молодым старичком». Хотя он очень любил Мишеньку, да тот еще, как назло, оказался слабеньким и очень болезненным. Папа стал меньше летать, просил начальство не ставить его в рейсы, а больше оставался «на земле», потому что мама могла позвонить на аэродром в любую минуту — Мишенька температурил, Мишеньку обсыпало, Мишенька задыхался, его рвало, поносило, он кашлял, у него были вечные диатезы и колики, да чего только с ним не было, — и каждый раз его срочно надо было везти к доктору или мчаться за редким лекарством в райцентр. Мама была так занята Мишенькой, что на Лиду почти не обращала внимания. Вот только когда весь поселок стал готовиться к выпускному в школе, мама как будто очнулась, спохватилась и, может, из чувства вины вдруг заказала для Лидочки платье у самой лучшей портнихи в ателье. То самое, нежно-розовое, солнце-клеш. И дала денег на парикмахерскую, на прическу.

В день выпускного бала Лидочка была самой красивой! На школьном дворе собралась толпа: выпускники, родители, родственники, все нарядные, все с цветами, гремела музыка, пожилые учительницы в лучших своих нарядах вытирали глаза платочками, и сирень цвела так празднично! И по небу летели волшебные облака! Выпускников построили для главной школьной фотографии: в последний раз весь класс вместе, учителя, а в центре директор и завучи. Лидочка все время вставала на цыпочки, вглядывалась в толпу и ждала, когда же придут мама и папа. Больше всего она ждала папу, она так мечтала, что он придет и будет ею гордиться, и обнимет, и прижмет к себе, чтобы все видели, что она его дочь, он станет хлопать в ладоши, когда ей будут вручать аттестат и, может быть, даже прослезится. Она так старалась весь последний год, не пропускала ни одного урока, учила, запоминала, зубрила, не спала ночи перед экзаменами только ради одного — чтобы получить медаль! Чтобы папа мог ею гордиться! Слова злобной соседки крепко засели у нее в голове. О том, что папа ушел бы от мамы, потому что ему было наплевать на уже взрослую Лиду. Она поняла их именно так и изо всех сил старалась доказать ему, что она самая лучшая, самая старательная, самая красивая и умная дочь. Она сдала все экзамены на пятерки, и сегодня ей должны были вручить аттестат и медаль «За особые успехи в учении». Не какую-нибудь там серебряную, для неудачников, а настоящую — золотую! Лидочка подпрыгивала на стуле (для фотографии их построили в несколько рядов, и она оказалась на самом высоком ряду, на стульях), и все смотрела и смотрела вдаль, но родителей не было видно. Ей вдруг на секунду показалось, что в толпе мелькнула синяя детская коляска, но это были другие люди, которые тоже пришли на выпускной с маленьким ребенком. «Внимание! Сейчас вылетит птичка!» — крикнул фотограф, и все дружно застыли с улыбками, а потом рассыпались кто куда. Лида побежала к школьным воротам, подождала там несколько минут, она уже хотела мчаться домой, узнать, что случилось, поторопить маму. Наверняка та в последний момент решила еще раз покормить Мишеньку или переодеться, чтобы выглядеть понаряднее. Лидочка заставила себя улыбнуться: они придут, непременно придут! Она даже покружилась, поправила юбку и снова беспокойно стала смотреть на дорогу. Никого. Тут в громкоговоритель объявили, что всех выпускников и гостей приглашают в актовый зал для торжественной церемонии. Ну как же так! Лидочка даже топнула ногой от нетерпения и отчаяния. Она то поворачивала голову на дорогу, то опять смотрела на школьные двери и поток нарядных людей. Простояла у ворот до последней минуты, когда все уже зашли в школу и ей махнул их сторож, дядя Митя. Тогда она прикусила губу, еще раз глянула на дорогу и, стуча каблучками, побежала в зал. «Они успеют! Они еще придут», — тихо говорила она, приказывая себе не плакать. Все расселись по местам, шум и галдеж стихли, на сцену школьного зала поднялся директор. Только бы он говорил подольше! Папа непременно успеет. Она обернулась, и тут прямо у нее на глазах учитель физкультуры закрыл дверь в зал. Лидочка про себя обругала его козлом и прикусила губу. Ну, ничего. Папа сейчас придет. Он постучит, и ему сразу откроют. Лидочка заняла рядом с собой два места, но на них плюхнулась чья-то мамаша в кудряшках и с бантом на обширной груди. «Тут занято! Извините», — отчаянно шикнула на нее Лидочка. «Все уже в зале, опоздавших не ждут!» — хмыкнула в ответ толстуха. «Ничего, ничего страшного, — снова сказала себе Лидочка. — Не плакать!» Папа сейчас придет, она увидит его и помашет, и он сразу ее найдет. Все будет хорошо! Вот сейчас, сейчас он придет.

Она очнулась, когда директор дважды произнес ее фамилию. Медалистов награждали самыми первыми, и Лидочка не могла сказать: «Подождите, пожалуйста, подождите, мне не нужен никакой аттестат, мне не нужна никакая медаль без моего папы! Вы же все его знаете! Он летчик! Он пилот! Он самый лучший на свете! И он сейчас придет!» Нет, она ничего не сказала. Как во сне она поднялась на сцену, заставила себя улыбнуться — ей хлопали громко-громко, директор говорил что-то про гордость школы, про блестящее будущее, но она ничего не понимала и почти ничего не видела из-за накативших на глаза слез. Она взяла аттестат и коробочку с медалью, кто-то сунул ей букет цветов, она сказала «спасибо», вернулась к своему месту, постояла пару минут, а потом бросилась бегом к закрытой двери. Выбежала на улицу, задыхаясь от слез, и помчалась за школьное здание, чтобы ее никто не видел. Солнце-клеш развевалось на ветру огромным розовым цветком, она мчалась по дорожке из мелких камешков так быстро, как только могла, но тут что-то попало ей под ногу, и она упала. Неловко, как маленькая, разбив в кровь коленки. Ей было так больно, так больно! От обиды, от разочарования! Коленок она не чувствовала, аттестат и цветы полетели в разные стороны, и Лида только успела заметить, как ее золотая медаль выкатилась из коробочки и покатилась куда-то в пыль… Она закрыла лицо руками и зарыдала.

Ей казалось, она плачет тут целую вечность, но слезы все не заканчивались, они как будто ручьем лились сначала только из глаз, а потом стали капать откуда-то сверху. Она не сразу сообразила, что прогремела гроза и начался ливень, она все плакала и плакала, пока кто-то вдруг не закрыл ее от дождя пиджаком. Она подумала, что это папа, и быстро подняла заплаканное лицо. Но перед ней стоял совсем незнакомый парень, хотя на минуту ей показалось, что она его где-то видела.

— Расшиблись? Больно? — спросил он.

Она кивнула. Ей и правда было очень больно.

Он быстро подобрал ее цветы и аттестат, она показала ему на медаль и коробочку. Говорить у нее не получалось, она только показывала, а он послушно все собирал. Он нашел даже укатившуюся медаль, аккуратно положил в коробочку и сказал:

— Хотите, я вас отнесу? Под козырек? Вон там козырек, вход в спортивный зал. Там можно переждать дождь. А то ведь вы совсем промокнете! Хотите? Я Леня.

— Да, — хрипло сказала она. — Хочу. Отнесите меня, пожалуйста.

И протянула к нему руки.

Почему так темно? И что это за комната?

Лидия Андреевна встала с кровати. Под ногами оказался пушистый ковер, но в комнате было холодно. Она поежилась. Глаза постепенно привыкли к темноте, она разглядела торшер и включила свет. Странно. Чья это комната? Она никогда раньше тут не была. Как она тут оказалась? Она совершенно ничего не помнила. В голове были какие-то обрывки. Выпускной вечер, она ждала папу. Много людей, все поздравляют… Медаль! Точно! Где ее медаль?! Она быстро поискала вокруг, медали нигде не было. Что же это? Она ведь так и не показала ее папе! Где же медаль? И как она вообще попала в этот дом? Она открыла дверь и осторожно вышла из комнаты. Какой большой дом… И как тут тихо. Ах, вот в чем дело! Лидия Андреевна вдруг все поняла. Она не могла просто так забраться в чужой дом, ни за что на свете, ее не так воспитывали! Значит, ее вынудили какие-то очень серьезные обстоятельства. Значит, люди из этого дома украли ее медаль. Золотую медаль! И ей пришлось забраться к ним, чтобы ее вернуть! Ей надо ее вернуть! Надо срочно найти медаль!

Николай. Тогда

Званый ужин был явно в разгаре. Уже в лифте пахло чесноком и какими-то аппетитными приправами.

— Баранья нога? — Леонид повел носом. — Вкуснотища. — Он потер руки.

— Ага, — кивнул Николай. — Как обычно. Заказывали у Миши. Ты помнишь его, наш мясник? Он во все крутые рестораны, между прочим, теперь поставляет. У него племянник барашков держит в деревне. Привез самого лучшего.

— Понятное дело, самого лучшего. А к чаю лимонный пирог будет?

— И лимонный пирог, и ватрушки.

— Лимоны, небось, с самой Сицилии заказывали? У Джакомо, у которого племянник лимонный сад в деревне держит? Или у Луиджи? Или прямо у Жан Поля, который Бельмондо?

— Слушай, хватит! — возмутился Николай, хотя его друг, конечно, был прав. Желание пускать пыль в глаза всегда было одним из главных желаний Тамарочки.

Все началось с того самого лимонного пирога. После неожиданного знакомства и такого же неожиданного предложения руки и сердца жениха почти сразу же пригласили знакомиться с родителями. До этого Коля с Тамарочкой встречались от силы неделю, но зато каждый день, гуляли по парку, говорили и не могли наговориться, как будто очень давно не виделись и успели сильно соскучиться. Заходили в кафе, смотрели друг другу в глаза и держались за руки: он держал в руках ее тонкие пальчики. Они сразу же начали обсуждать будущее, как прекрасно им будет втроем, с Петей, а потом у них обязательно появятся и общие дети. Николай был на седьмом небе, как будто он наконец получил заслуженную награду, утешение за все обиды, за детство, за то, что в его жизни было так мало любви, заботы и понимания. Тамарочка заглядывала ему в глаза, стряхивала снег у него с рукава, и он таял вместе с этим снегом. Он начинал какую-то фразу, а она подхватывала. Разве так бывает? Как будто и мысли у них были одинаковые! Разве это не счастье? Он видел в ее глазах, что она никогда не оставит его и никогда не предаст и что она всегда будет только с ним, только с ним одним, эта волшебная девушка, ведь она так на него смотрит, так его слушает…

Когда она позвала его знакомиться с родителями, он очень волновался, но при этом внутри был несокрушимым, как скала. С одной стороны, для него было очень важно, что о нем подумают и поддержат ли родители невесты их брак, а с другой стороны, ему было совершенно все равно: даже если бы его выставили за дверь и запретили приближаться к Тамарочке на пушечный выстрел, он бы выкрал ее любыми способами и умчался с ней на край света. С этой самой лучшей, самой волшебной девушкой. Со своей будущей женой.

Выгонять его никто не собирался, наоборот, мама Тамарочки, Марина Петровна, весь вечер была милой и улыбчивой, она буквально излучала доброту и искренность, так ему показалось, все время подкладывала на тарелку новые блюда, улыбалась и смотрела, как он ест, не сводила с него глаз и расспрашивала о семье, учебе и работе. Как мама, как настоящая мама. Уже через час он готов был расплакаться от счастья. Если бы его мама дожила до этого возраста, она тоже была бы такой же доброй и такой же красивой, с такими же морщинками у глаз. Он с благодарностью ел и хвалил все, что появлялось у него на тарелке, и не пропускал ни одного слова будущей тещи. А вот папа-генерал за весь вечер не проронил почти ни звука, только буравил будущего зятя острым взглядом из-под кустистых бровей. Он был не в восторге, далеко не в восторге, это читалось у него на нахмуренном лбу. Но бестолковая дочь не оставила ему выбора, ее нужно было выдать замуж как можно скорее. Нужен был штамп в паспорте, а дальше было бы проще. После того как доели жаркое с картошкой, салатами и соленьями, попробовали все домашние наливки и настойки, Тамарочка побежала на кухню ставить чай, а ее мама принялась расхваливать ее Николаю на все лады, хотя в этом не было никакой необходимости. Он и сам знал, что такой умницы, красавицы и отличной хозяйки ему не сыскать во всем свете. И тут генерал вдруг тяжело поднялся из-за стола и все так же молча махнул ему, позвав за собой в кабинет. Там он указал ему на кожаный диванчик, а сам сел за огромное бюро темного дерева, включил зеленую настольную лампу и сложил перед собой здоровенные кулаки.

— Я тебя пробил, — низким хриплым голосом сказал генерал.

— Простите, я не понял, — робко улыбнулся Коля.

— По каналам своим. Ребята мои тебя пробили, все я про тебя знаю, ты мне не думай. Вот только не пойму, то ли ты на самом деле такой простачок-дурачок, Николаша, то ли… В общем, так, слушай сюда, если ты вздумал на Тамарке жениться ради приданого, то ты губы закатай. Квартирка-то, небось, сильно понравилась? Красота, а не квартирка, да? Ради такой квартирки можно и на порченой невесте жениться, и заплевыша ее усыновить. Но не по твоему рту кусок, Николаш. Без штанов сюда пришел, без штанов и уйдешь, если, конечно, рискнешь уйти. На своих ногах точно не уйдешь, имей в виду. Только посмей мне Тамарку обидеть или квартирку у нас оттяпать, в асфальт закатаю, никто с собаками не найдет. Да тебя и искать никто не будет. Без роду ты и без племени.

Неизвестно, то ли на Николая так подействовал контраст между тем, как говорила с ним будущая теща и как заговорил генерал, то ли спусковым крючком стало то самое слово, которое так любила повторять его бабка, но он вдруг встал, почему-то застегнул на пиджаке все пуговицы, а потом шагнул к столу с зеленой лампой и спокойно сказал:

— Вы, конечно, правы, Павел Яковлевич. Я без племени, но я не дурачок. И я сам закатаю в асфальт каждого, кто посмеет обидеть мою жену. Вас я не боюсь. Ваша квартира мне не нужна, потому что у меня будет лучше. И еще. Никогда не смейте называть моего сына заплевышем. А мы с Тамарой вместе решим, стоит ли ему общаться с таким дедом.

Он развернулся и вышел из кабинета. Ему показалось, что у него за спиной сейчас взорвется тяжелая дубовая дверь. Но из-за нее раздалось только:

— Ах ты ж!!

В тот момент он хотел только одного — немедленно взять Тамарочку за руку и уйти из этого дома. Как можно быстрее. Бежать бегом вниз по лестнице, и чтобы она бежала за ним. Но она стояла на пороге кухни и держала в руках тот самый лимонный пирог. И он растаял — так она всегда на него действовала, она могла делать с ним что угодно. Она заметила, что с ним что-то не так, и растерялась, а он не хотел ее пугать. Поэтому он спросил:

— Ты сама испекла?

Она не успела даже кивнуть, как у нее из-за спины появилась Марина Петровна и защебетала о том, как прекрасно Тамарочка печет, и какие она готовит борщи, а какие воздушные у нее получаются венгерские ватрушки с творогом и блинчики с припеком… Она все говорила и говорила, а он ничего не слышал, он держал Тамарочку за руки, которыми она сжимала тарелку, и запах этого пирога так и остался самым ярким запахом за всю их семейную жизнь. Сколько раз потом он ел этот пирог и удивлялся тому, как за сладостью может прятаться такая противная горечь.

Он настоял на том, чтобы Тамарочка с Петей переехали к нему как можно скорее. Сразу же после свадьбы. Его немного удивило, что Тамарочка не слишком рвалась переезжать, но ей пришлось согласиться. Он боялся, что Петя поначалу будет бояться в новом доме, долго привыкать и плакать, но карапуз вел себя прекрасно, а плакать в первый же вечер ни с того ни с сего начала Тамарочка. На вопросы, что случилось и что ее так расстроило, она не отвечала, только мотала головой и размазывала по щекам слезы. Николай обнимал и гладил ее, пытался утешать как мог, но она, в очередной раз горько всхлипнув, вдруг подскочила, умчалась в ванную и заперлась там. Он ничего не понимал. Он долго стоял под дверью, говорил, как сильно ее любит, и на всякий случай извинялся и просил прощения, если что-то сделал не так. Дверь не открылась. Через час захныкал Петя, и Николай опять робко постучался в собственную ванную к собственной жене и сказал, что малыша пора бы покормить и уложить спать. Он очень любил детей, но имел ни малейшего практического опыта жизни с ними. После этой просьбы всхлипы усилились, а когда терпение у него закончилось и он пообещал выломать дверь, защелка открылась, из-за двери высунулась заплаканная Тамарочка и тихим голоском сообщила:

— Я не умею…

— Чего ты не умеешь? — не понял Николай, пытаясь удержать на руках Петеньку, который уже начал рыдать от голода и извивался ужом.

Оказалось, что Тамарочка не умела вообще ничего. То есть совсем. Ни укладывать, ни кормить, ни купать собственного сына, ни стирать его одежду, ни одевать его на прогулку. Все это делала их няня, Людмила Степановна. И да, лимонные пироги и пышные венгерские ватрушки готовила тоже она. Тамарочка не имела никакого представления даже о том, как пожарить яичницу. В генеральском доме всегда было полно прислуги. Николай так сильно любил свою молодую жену, что даже не рассердился.

— Ничего, моя хорошая, ты научишься, — сказал он Тамарочке и только хотел поцеловать ее заплаканное личико, как получил звонкую пощечину. А сразу же после нее свой первый семейный скандал.

Тамарочка не собиралась учиться подобной ерунде. Она была бриллиантом, тщательно ограненным своим папочкой, она должна была сиять, а не месить тесто. Вот что она выкрикивала ему, пока он целовал макушку рыдающего от голода и испуга Петеньки, пытаясь его успокоить. Она выплеснула на него все свои накопившиеся обиды, всю ярость из-за несправедливости, которая с ней приключилась. «Есть женщины для любви, а есть — для работы!» — прокричала она финальным аккордом, и дверь ванной снова захлопнулось. Он почему-то не стал выламывать двери и кричать ей что-то в ответ. Он был согласен, он всегда с ней соглашался. Конечно, она была бриллиантом, и она была для любви. Он и любил ее до бесконечности. И мог только мечтать, чтобы эта любовь стала взаимной.

В этот же вечер к ним переехала жить Людмила Степановна. Николай не возмущался и не роптал по поводу того, что жить в однокомнатной квартире с малышом и его няней молодоженам не слишком удобно, он просто стал работать еще больше, налаживал нужные связи, открывал собственную компанию, выходил на новый уровень, чтобы как можно скорее переехать в квартиру побольше, а потом — еще больше. После большой четырехкомнатной квартиры у них появился и загородный дом. Каждый раз Людмила Степановна переезжала с ними — безмолвный свидетель всей их жизни, тихий добрый ангел. Она готовила вкусную еду, пекла пироги и растила их детей. Через два года после свадьбы родился Витя, а еще через полтора года — Вероника. И Николай был счастлив. Все равно. Несмотря ни на что. Каждое утро и каждый вечер, после скандалов и перед ними, он все равно повторял себе: «Как же я счастлив. У меня есть семья, у меня есть моя жена и мои дети. Я отец. Я муж. У меня есть моя семья. Я очень счастлив».

Николай. Сейчас

Дверь в квартиру была приоткрыта, оттуда доносился смех и музыка — играли на пианино.

— Смотри-ка, мы как раз к романсам подоспели, — подмигнул Леонид и похлопал друга по плечу. Тот только вздохнул. — Слушай, можно, я разуваться не буду? Потом не обуюсь, чертова подагра, — добавил он шепотом уже в прихожей. — Колька, ну кто это мог подумать, что у нас с тобой — и подагра! Откуда? Мы же еще хоть куда, покрепче всей этой молодежи… Иногда сам над собой смеюсь: подагра, стариковская же болезнь, у меня, у молодого… А у тебя как, подагра не мучает? Говорят, соли…

Но Николай его не слушал. Оттягивать экзекуцию не имело смысла, и он, набравшись храбрости, отправился в гостиную, где вокруг старинного инструмента стояли и сидели гости, а Тамарочка музицировала, изогнув спину и периодически встряхивая длинными светлыми волосами. От прежней нежной темноволосой девушки давно не осталось и следа.

Лет в пятьдесят его жена вдруг решила, что ей тридцать шесть. И ни годом больше. С тех пор начались инвестиции Николая в вечную молодость, как называл это Леонид. Тамара и раньше уделяла своей внешности много внимания, но теперь это превратилось в настоящую маниакальную страсть. Она находила самых лучших пластических хирургов, не вылезала из салонов красоты, ездила на какие-то «очищающие и омолаживающие ретриты», и ей было все равно, на каких островах они проводятся. Она наращивала, откачивала, подкачивала, подтягивала, шлифовала. Он платил. Косметолог Тамары успела купить квартиру и регулярно меняла машины — Николай шутил, что она должна молиться на каждую морщинку его жены, потому что на борьбу с любым новым признаком старения неизменно бросались любые средства. Тамарочку не смущало даже то, что после очередной пластики один глаз у нее некоторое время закрывался не полностью, и ей приходилось спать в маске, а днем ходить в темных очках, чтобы не пугать окружающих: ее не смущали осложнения от наркозов и побочные эффекты от процедур и уколов. Она была женщиной для любви. Она была обязана держать целый мир в трепете влюбленности в нее одну — прекрасную и неповторимую. Пленять, восхищать и вдохновлять! А ее муж был обязан платить.

— И-и-и войди в тихий са-ад ты как те-ень! — успела пропеть Тамарочка, и именно в этот момент на пороге появился Николай.

— А вот и хозяин дома! — радостно провозгласил кто-то из гостей.

— Мой дорогой! — Тамарочка тут же выскочила из-за пианино и бросилась к мужу. — Дорогие гости, а вот и Николай Иванович! Мой супруг! Мой герой! Мой дикий лев! Моя опора и отрада! — Она впечаталась в его щеку мокрым поцелуем, от нее сильно пахло спиртным. С недавнего времени любовь к вину и более крепким напиткам едва ли не стала побеждать страсть Тамарочки к косметическим процедурам.

— Простите меня покорно, друзья! — Он широко улыбался и жал руки. — Служба, сами понимаете.

— Это я его задержал, — раздался у него за спиной голос Леонида. — Ругайте меня! Он был на совете директоров, а потом я заехал и отвлек его по своим делам. Тамарочка, красавица, не сердись, это все я виноват, я его задержал.

— Ах ты негодник! — Тамарочка запрокинула голову и закатилась наигранным смехом, как будто исполняла роль в оперетте. — А раз ты виноват, то тебе штрафную! Ну-ка, штрафную Леониду Сергеевичу! Несите штрафную!

Все зашумели, опять начались разговоры, шутки и смех, гостей позвали к столу, зазвенели бокалы, подали новые угощения. Тамарочка по-прежнему не умела готовить и по-прежнему любила производить впечатление, но теперь на кухне колдовала не уютная Людмила Степановна, а их личный шеф-повар и служба кейтеринга. Баранья нога и лимонный пирог в меню званых ужинов оставались неизменными, стол ломился, вино лилось рекой, Тамарочка декламировала стихи и исполняла романсы, гости аплодировали и не скупились на комплименты. После очередного исполнения она объявила, что сейчас будут танцы, и удалилась «на минутку к себе в будуар». Николаю кто-то позвонил, и он тоже вышел из комнаты. Поговорил по телефону, зашел на кухню поблагодарить повара — высокого седого грузина, они были знакомы давно, и Николай очень его ценил. Он уже собирался вернуться к гостям, но сначала хотел зайти в ванную, дернул ручку, открыл дверь и обнаружил в ванной перед зеркалом Тамарочку, которая поправляла макияж.

— Ты тут, моя родная. — Он улыбнулся и поцеловал ее в открытое плечо. Даже сейчас она позволяла себе весьма откровенные декольте.

В ответ его жена резко повернулась к нему, с омерзением вытерла плечо и прошипела:

— Сволочь.

— Тамара. — он вздохнул. — Давай не будем сейчас начинать? Все прекрасно, все довольны, подумаешь, опоздал. Я же тут, дети здесь.

— Неужели тебе так сложно хоть раз в жизни прийти вовремя? Раз в жизни! Я что, ради себя стараюсь? Это что, мне одной нужно? Мерзавец!

— Вообще-то это ты собрала гостей. И за сорок лет нашего брака я опоздал от силы раза три.

— Да как ты смеешь? — взвизгнула она. — Это же все ради тебя, ради твоей репутации! Ради твоей карьеры! Ты хоть понимаешь, какие это труды, ты хоть понимаешь, что все на мне? Весь дом на мне!

— Тамара, какие труды? — он устало опустился на край ванны. — Ты за всю жизнь ни одной тарелки не вымыла. У нас повар и целый отряд, который готовит, подает, приносит, уносит, моет и убирает. Ты просто полчаса побыла со своими гостями без меня, но с тобой тут, на секундочку, еще трое наших взрослых детей.

— Вот именно! С их отпрысками! Ты же сам знаешь, что от маленьких детей у меня мигрень! Терпеть не могу этот писк и визг. Зачем они их притащили? — Она картинно сжала виски. — Кто их просил?

— Внуки здесь? — обрадовался он. — А почему я их не видел? Как хорошо, что ребятню привели! Где же они? Тамара, где дети?

— Где-где? Разумеется, в детской, с няньками! Где им и положено. Где они, по-твоему, должны быть?

— По-моему, они должны быть вместе со всеми. По-моему, так положено любимым детям: ползать под столом, играть, носиться, пачкаться шоколадом, сидеть на коленках у взрослых и визжать от радости. И почему у тебя тогда мигрень, если они взаперти в детской и ты их даже не видишь?

— Потому что я знаю, что они тут. И от этого у меня начинаются спазмы в голове! У меня же такие слабые сосуды! Боже! Ты никогда меня не понимал, никогда!

— Тамара, я пойду, пожалуй. — Он поморщился как от боли и тяжело поднялся, ухватившись за край раковины. — Пойду посмотрю на моих чудесных внуков и, наверное, хорошенько выпью. И съем кусок мяса пожирнее. И пирога. С яблоками. Лимонного мне что-то не хочется.

— Тебе нельзя мучного. Что ты за идиот! Мучного, соленого и жирного тебе нельзя. Ожиреешь и впадешь в маразм. Будешь как тупая свинья. Хотя ты и есть свинья.

Он вышел из ванной и даже не посмотрел на жену. Ему показалось, что у него за спиной сейчас взорвется дверь. Но из-за нее донеслось только:

— Спишь сегодня в гостевой на кушетке!

Леонид сидел на диване с бокалом виски и что-то оживленно обсуждал с молодым мужчиной в голубом джемпере, оба жестикулировали и смеялись. Николай остановился на пороге гостиной, посмотрел на них и улыбнулся, как будто оттаял.

— Принесите мне чашечку чая, пожалуйста, — попросил он девушку в форменном фартуке, которая несла на кухню стопку тарелок. — С лимоном, если можно.

— Конечно, Николай Иванович, — кивнула она, а он поблагодарил и направился к дивану.

— Что обсуждаем? Какие новости? — спросил он и присел рядом.

— Да вот, Петр мне рассказывает про свою командировку, а я слушаю открыв рот и горжусь. Вот так крестник у меня, вот молодец!

— Да что вы, дядь Лень, не захваливайте. — Тот просиял и подвинулся. — Николаш, садись лучше сюда, тебе там неудобно? Как день прошел? Я вчера тебе звонил, ты не отвечал, я волновался. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Все в порядке, Петенька, все у меня в порядке, сынок…

— Объясните мне только одну вещь, — вдруг перебил его Леонид. — Петр, вот скажи мне, почему, ну почему вы все зовете вашего отца Николашей? Откуда это взялось? Что это за дрянь, этот Николаша? Он что, приказчик в лавке?

— Тихо-тихо, Лень…

— Не закрывай мне рот, Коля! Меня каждый раз передергивает, когда я это слышу! Что за мерзость такая? Он же ваш отец! О-тец! Он вас вырастил! Откуда этот Николаша взялся?

— Я не знаю, дядь Лень… — Петр смутился и растерялся. — Мама нам в детстве так говорила. Чтобы ее звали при людях Тамарой, она якобы от этого моложе выглядит. А папу нас приучили так звать, мы так привыкли, как-то оно само собой…

— Это противно! Что за неуважение! Я сейчас выпил, и поэтому скажу: вы взрослые люди, прекратите так делать! Ваш отец — золотой человек!

— Леня! — громко перебил его Николай и взял за руку. — Перестань, прошу тебя. Это наше семейное. Все в порядке. Не кричи на Петю, не нужно. Он ни при чем, он привык. И вообще… У меня хорошие дети, Леня. У меня очень хорошие дети…

Лидочка. Сейчас

Мила вскочила посреди ночи от грохота. Что-то упало. Ей показалось, она слышала звон стекла. Может, окно разбилось? К ним кто-то залез? Она быстро выбралась из постели, потрясла за плечо Славу, выбежала из комнаты и прислушалась. Тихо. Странно, может, ей показалось. Она включила в холле свет. Никого.

— Что за шум? — Из комнаты вышел Слава, протирая глаза.

— Ты тоже слышал?

— Ну, да, внизу что-то гремело.

В этот момент на кухне опять раздался грохот и звон битого стекла. Мила быстро побежала вниз по лестнице.

— Проверь детей, чтобы не проснулись! — крикнула она Славе. Она уже догадалась, кто шумит.

На кухне горел свет. Мила остановилась на пороге. Сначала ей показалось, что прошел снег — весь пол был засыпан белой мукой, рисом и вермишелью, тут же валялись жестяные и стеклянные банки, в которых хранились крупы и макароны. На стуле стояла хрупкая старушка в ночной рубашке почти до пят и выбрасывала все из распахнутого кухонного шкафчика. Она ловко открыла крышку на пузатой стеклянной банке, пошарила внутри, прищурилась, как будто искала там что-то на ощупь, а потом грохнула банку об пол — зазвенели осколки, по шершавой коричневой плитке запрыгали белые фасолины.

— Мама, — выдохнула Мила. — Что случилось? Почему ты не спишь? Мам! Что ты тут делаешь?

— Она должна быть где-то здесь! Куда ее спрятали? — Лидия Андреевна как будто ничего не слышала, продолжая рыться в шкафчике. Волосы торчали во все стороны, щеки разрумянились от напряжения.

— Мама, слезь, пожалуйста! — Мила подошла к ней. — Ты упадешь и сломаешь себе что-нибудь. Что ты ищешь? Ты что-то потеряла? Давай я тебе помогу?

Лидия Андреевна посмотрела на нее сверху вниз и на минуту остановилась.

— Кто вы? — спросила она.

Мила вздохнула. Она никогда не знала, что именно творилось в данный момент в маминой голове и как правильно отвечать на этот вопрос, чтобы не спровоцировать слезы и истерику.

— Кто вы такая? — повторила Лилия Андреевна еще раз, отчеканив каждое слово. — Так это вы спрятали мою медаль? Сейчас же признайтесь!

— Какую медаль?

— Не притворяйтесь! Вы с виду приличная женщина, а на самом деле мерзавка и воровка! Как вы могли украсть медаль? И спрятать ее в своем доме! Теперь я вынуждена все тут обыскать! Думаете, мне приятно рыться в чужих шкафах? Но имейте в виду, я все равно найду ее! — Она развернулась, схватила с полки банку с черным перцем и перевернула ее прямо на Милу.

«Хорошо, что не молотый, — подумала Мила, — сейчас бы чихала до утра».

— Мама, — тихо сказала она. — Что за медаль? Не волнуйся, пожалуйста, ты у себя дома. Ты в безопасности, все хорошо. Мы все тут, мы все найдем. Мама!

Лидия Андреевна на минуту застыла и медленно повернула к ней лицо.

— Мама? — повторила она и нахмурилась. — Вы назвали меня мамой?! Да это же… Это же просто… — Она задохнулась от возмущения. — Вы что, ненормальная?! Посмотрите на себя, вы же взрослая женщина! Как я могу быть вашей мамой? Вы соображаете хоть чуть-чуть? Я так и знала, вы не в себе! Поэтому вы украли медаль? Вы постоянно у меня воруете! Сначала перчатка, теперь медаль! — Она вдруг быстро сунула руку в шкафчик и швырнула в Милу деревянную мельницу для соли. Та едва успела увернуться.

— Что за шум, а где драка? — На кухню зашел Дима, за ним появилась сонная Вера. — Ох, какая красота… — Он оглядел пол.

— Мы ищем медаль, — сообщила Мила.

— Олимпийскую или «За отвагу»? — Чувство юмора не покидало Диму даже в самых странных ситуациях.

— Пока не выяснили, — сказала Мила.

— А вы все кто такие? — Лидия Андреевна чуть попятилась на стуле, и Вера кинулась к ней, чтобы подхватить, если та упадет. Под ногами захрустели горошины перца. — Не смейте меня трогать! Бандитка! — Лидия Андреевна пригрозила ей пальцем. — Кто вы все такие? Вы преступники! Вы все заодно? Кто из вас украл мою медаль? Я не уйду отсюда без медали! Верните мою медаль!

— Я пока поставлю чай, — вздохнул Дима. — Это, похоже, надолго. Сначала медали, потом ордена пойдут. Там у вас Мотька с Митькой не проснулись? А то еще они добавят жару.

— Дмитрий и Матвей ведут себя образцово-показательно, в отличие от некоторых, — тихо сказал возникший из темноты Слава и добавил уже громче: — Лидия Андреевна, дорогая наша, давайте я вас сниму со стульчика, и мы вместе попьем чайку, а потом пойдем досыпать. Очень рано еще, особенно для медалей.

— Ага! Значит, вы знаете, где моя медаль? Негодяй! Мерзавец! Значит, вы ее спрятали! Отдайте! Я требую! Немедленно отдайте ее мне! — Она распалялась все сильнее. — Это моя медаль! Я ее заслужила! Я должна показать ее папе! Он ждет! Куда вы ее дели? Вы ее продали? Что вы за люди? Как вы посмели продать мою медаль?

Все молчали. Никто не понимал, что делать, а Лидия Андреевна тем временем снова начала швырять на пол все, что оставалось в шкафчике: пакетики с приправами, сухой барбарис, чечевица, соусы, томатная паста…

— Там в дальнем углу банка меда, — тихо шепнула Мила сестре. — Хоть бы не добралась. Хороший мед, жалко будет.

Но она добралась. Тонкими сморщенными ручонками она подняла литровую банку над головой и грохнула об пол.

— Так, ну хватит! — Дима подскочил к стулу, чтобы унять распоясавшуюся тещу, когда та вдруг резко притихла и в ужасе посмотрела на свои руки.

— Что это такое? — тихо спросила она. — Смотрите… Смотрите, что у меня с руками? Почему у меня такие руки?

Дима осторожно снял ее со стула и поставил на пол, а она протянула к нему руки и вдруг начала плакать.

— У меня что-то с руками. У меня руки как у старухи… Как же так? Какие страшные руки. У меня тут пятна… Что это за пятна? Почему… Я чем-то заболела? Это болезнь? Я болею? Я ничего не помню! Я совсем ничего не помню… Почему я здесь?

Она неловко опустилась на пол, закрыла лицо ладонями и разрыдалась. Вера села на стул, готовая сама вот-вот расплакаться, Слава пошел в чулан за метелкой и пылесосом, а Дима поднял Лидию Андреевну, усадил на диванчик у окна и стал гладить по спине. Она плакала, спрятав в ладони лицо, плечи дрожали. Дима некоторое время молчал, ждал, когда она немного успокоится, Слава подметал пол и тихо ругался, Мила поставила чайник и гладила сонную собаку. На пороге кухни появилась закутанная в одеяло Ниночка, Дима приложил палец к губам, чтобы она не ляпнула ничего лишнего.

— Не холодно? — спросил он Лидию Андреевну.

— Нет, — раздалось из-за рук.

— Вот и хорошо. Может, наденем носочки?

— Нет.

— Ну, можно и без носочков. Посидим босиком. Пока никуда не пойдем, посидим тут у окошка. Чтобы не прилипнуть. Пол у нас сегодня очень липкий. У нас такое бывает. Частенько…

— Что у меня с руками? Так страшно. Так страшно…

— А давайте, я вас укрою пледиком? У нас такой отличный тут пледик есть. Очень теплый.

Она молчала.

— А руки завтра намажем кремом, и все пройдет. Ой, да сейчас такие кремы придумали, разок намазал — и руки как новые. Все пройдет. Отличный у нас есть крем, и для рук есть крем, и для лица, и для пяток. Может, чайку?

— Нет. Что это за крем? «Люкс»?

Дима повернулся к Вере и скорчил гримасу, она покачала головой и помахала руками — нет!

— Зачем же «Люкс»? Нет, это совсем другой крем, заграничный.

— Хорошо. «Люкс» скверно пахнет. Я его не люблю.

Дима замолчал, обвел глазами кухню. Пол, весь засыпанный мукой и крупами, а теперь еще в разводах от метелки и швабры, Слава, вляпавшийся в мед тапком и матерившийся одними губами, разбитая ваза для фруктов, раскатившиеся зеленые яблоки.

— Яблоки-то в этом году сплошная мелкота, — вздохнул Дима. — Не уродились совсем в этом году яблоки.

Вера посмотрела на него и улыбнулась.

— Вот в прошлом году были яблоки. Прямо с дыню. Отличные яблоки. Сочные, сладкие. А в этом году — мелочь. И кислые. Не уродились совсем.

— Я не люблю яблоки, — раздалось из-за прижатых к лицу ладоней.

— Понятно, — кивнул Дима. — Ну и хорошо тогда, что не уродились. Ну и леший с ними, с этими яблоками. А что любите? Груши?

— Да.

— Вот и отлично. Тогда мы завтра пойдем и купим груш. Сейчас ляжем спать, а завтра встанем, наденем красивую одежду, удобные туфли наденем, шляпку и пойдем в магазин.

— На рынок.

— Можно и на рынок. Да, лучше мы пойдем на рынок. Будем там торговаться и все пробовать. И купим груш и сладкого перца. И аджики. Такой, чтобы аж слезу прошибала.

— Пирог.

— Купим пирог?

— Вы что, тоже ненормальный? — Руки наконец убрались, на Диму посмотрели заплаканные глаза. — Пироги не покупают на рынке. Это опасно, можно отравиться. Пирог надо самим испечь. Грушевый пирог.

— Испечем. — Он вытер маленькое заплаканное лицо огромными ладонями. — А хотите чайку? С вареньем?

— Да, — кивнула Лидия Андреевна.

— У нас тут и грушевый пирог остался. Как раз один кусочек, — сказала Вера. — Будешь… будете пирог?

— Буду. Я вас не знаю, но буду.

Она выпила чашку чая, съела пирог. Молча, только иногда всхлипывала. Вся семья расселась вокруг стола, время от времени тихонько переговаривались, делая вид, что все в порядке. Ниночка сидела рядом с бабушкой и гладила ее по руке.

— Я что-то устала, — сказала Лидия Андреевна, собрав с блюдечка все крошки. — Если пирога больше нет, то я пойду домой. Мне очень надо домой. Вы сможете меня проводить?

— Конечно, — сказала Мила. — Вы же тут недалеко живете. Я знаю ваш адрес, я вас провожу.

— Спасибо. Мне правда нужно домой, мама начнет волноваться, что меня так долго нет. У нас Мишенька болеет, мне нужно домой, помочь маме с Мишенькой. Благодарю вас за чай. И за пирог. Очень вкусно. Вы хорошие люди. Приятные. Может быть, я познакомлю вас с мамой. Или как-нибудь приведу к вам поиграть Мишеньку. Он милый мальчик. Только очень болезненный. Я приведу его к вам, ладно? Ну все, мне пора. До свидания.

Она поднялась из-за стола, Мила набросила ей на плечи плед и повела наверх, в ее комнату.

— Всем выдать по медали, — выдержав долгую паузу, сказал Слава.

— Особенно Диме.

— Да ладно вам. Все уже набили руку. Главное, чтобы заснула сейчас. В чай капнули успокоительное?

— Конечно.

— Тогда все в порядке, заснет.

— Пусть ей приснится, что она со своей мамой. Видите, как она скучает, — сказала Ниночка.

— Да уж. — Дима встал из-за стола и потянулся. — По маме скучать — дело понятное. Главное, чтобы не приводила к нам поиграть Мишеньку. А то придется мне Михаил Андреича опять с лестницы спускать. Дивный говнюк, дивный. Все, ребятки, я спать.

Николай. Сейчас

Николай никак не мог заснуть. Кушетка в гостевой спальне была неудобная, узкая и противно скрипела, стоило ему шевельнуться, повернуться на другой бок было вообще немыслимой задачей. Так он и кряхтел, ежился, пристраивался поудобней, заставлял себя закрыть глаза и ни о чем не думать, но снова открывал их, и взгляд в полутьме опять начинал шарить по бесчисленным вешалкам с Тамарочкиными платьями. Гостевая спальня в их городской квартире давно превратилась в гардеробную его жены: старые платья, пропахшие нелюбимыми уже духами, старомодные наряды, которые были надеты от силы один раз на какое-нибудь пафосное мероприятие, коробки с надоевшими туфлями, чехлы с приевшимися пальто и шубами. А теперь сюда был сослан и неугодный муж, каким-то образом из главного мужчины жизни превратившийся в статусный кошелек, не более того. Он вздохнул, кушетка скрипнула. Когда-то, много лет назад, кто-то из его коллег, намного старше него, мудрее и опытнее, сказал ему, что любовь и страсть в браке могут прожить от силы года три-четыре, а потом исчезают, таков закон природы, ничего не поделаешь, и тогда уже главным становится не страсть и не секс, а взаимное уважение и понимание, обязанности и обязательства, вот на них и надо будет строить всю жизнь. Николая ужасно возмутил тот совет. Он был неисправимым яростным романтиком и был уверен, что любовь никуда не может деться и через десять лет, и через пятьдесят. А если есть любовь, то и страсть никуда не денется. Как можно не хотеть любимого человека, не желать его каждую минуту? Он тогда был уверен, они с Тамарочкой будут самыми пылкими любовниками и сейчас, и когда им будет по семьдесят.

Но у Тамарочки, однако, и на этот счет мысли оказались совершенно иными. В ее системе ценностей секс всегда был ценной валютой и средством изощренных болезненных манипуляций, он выдавался в награду, а за малейшую провинность его можно было лишиться на несколько недель, а то и месяцев. Николай мечтал, что его жена будет легкой, и смелой, и вечно хохочущей, и будет дразнить его, бегая по дому голышом, и неважно, сколько ей будет лет, он всегда будет ее обожать, будет ею восхищаться. Из беготни голышом с самого начала ничего не вышло: с первого дня с ними поселилась няня Пети, а по совместительству повар и домохозяйка. Николай с Тамарочкой прятались в темноте под одеялом, запирались в ванной, дожидались, пока Людмила Степановна с малышом уйдут гулять, но и тогда старались сделать все побыстрее, наспех, чтобы их не застали. После того как родились Витя и Вика, Тамарочка поправилась и очень переживала из-за потери своей точеной фигурки. Он повторял, что любит ее любую и ему все равно, насколько тонкая у нее талия, да и есть ли она вообще, не за талию же любят жен. Но Тамарочка воспринимала со страшной обидой все, что бы он ни говорил, она стала кутаться в какие-то немыслимые кружевные пеньюары, носить многослойные комбинации, корсеты и чулки с подвязками, которые он терпеть не мог. Он не хотел развязывать тесемки, отстегивать лямки, цепляться за кружева и выпутывать ее ноги из чулок и подвязок, он хотел просто прикоснуться к своей жене, обнять ее, прижаться к ней, тискать и целовать ее там, где ему захочется, а не только в строго обозначенные ею места, и чтобы для этого не нужно было сначала полчаса распаковывать ее и при этом ужасно бояться что-нибудь зацепить или порвать. Малейшая затяжка на чулке расценивалась как умышленное злостное преступление, что приводило к немедленно и безвозвратно испорченному настроению супруги и ссылке нарушителя на старую раскладушку, а потом на эту вот кушетку. Однажды он не выдержал, возмутился и спросил, зачем тогда она все это на себя надевает, все эти ценные вещи, если так боится за их сохранность. Может, лучше без них? Этот вопрос, конечно, был огромной ошибкой. Непоправимой. Тамарочка рыдала, воздевала к потолку руки в кружевных рукавах и обвиняла его в неблагодарности, черствости, неотесанности, называла мужланом и солдафоном с полным отсутствием вкуса и понимания эстетики, а он все это время сидел на краю кровати, смотрел на свою жену и думал, куда же подевалась та наивная искренняя девушка, которая так преданно смотрела на него тогда, под снегом под фонарем…

Званый ужин завершился почти без потерь и происшествий. Но без танцев, увы, не обошлось. Эту часть торжества Николай в последнее время воспринимал особенно болезненно. Конечно, многое зависело от количества выпитого Тамарочкой горячительного, но чаще всего танцы удавались настолько буйными и разнузданными, что в любом парижском кабаре рыдали бы от зависти. Чем старше становилась его жена, тем жарче становилась танцевальная программа: никаких медленных композиций, никаких сдержанных вальсов, только страстное танго, только цыганочка и еще одна бурная непонятная пляска с размахиванием руками и произвольными взбрыкиваниями, которую она почему-то называла румбой. Во время румбы он предпочитал незаметно скрыться из бальной залы. И не только потому, что его мучил жуткий испанский стыд. Телодвижения супруги пугали его настолько, что он боялся, как бы она не вывихнула себе что-нибудь или не сломала шейку бедра. В партнеры по танцам Тамарочка обычно выхватывала кого-нибудь из зазевавшихся или неопытных гостей, по наивности не подозревающих, что именно их ожидает. Тамарочке хотелось исполнять сложные поддержки, неожиданные выпады и внезапные долгие вращения, а бедному кавалеру нужно было следить, чтобы она случайно не грохнулась обо что-нибудь головой и не зашибла никого из легкомысленно оказавшихся поблизости. Гости же, разумеется, засыпали хозяйку дома комплиментами, а она, закончив выступление и многократно раскланявшись, сообщала им, прихлебывая из очередного бокала, что ее невероятная гибкость и грация — результат многолетних занятий в юности в знаменитом балетном училище. Откуда в голове у супруги взялся этот факт, Николай так и не выяснил. Ее мама, Марина Петровна, однажды лично подтвердила ему на семейном празднике, что ни в какое балетное училище Тамарочка никогда не ходила. В детстве ее, правда, пытались водить в танцевальный кружок в местном доме культуры, но очень скоро стало ясно, что Тамарочке категорически не подходят никакие занятия, если они требуют хоть каплю стараний и усердия.

Тамара танцевала, гости шумели, Николай прятался у себя в кабинете. Дверь приоткрылась.

— Николаша, мы уходим.

Он снял очки, посмотрел на сына.

— Хорошо, Витенька. Спасибо, что приехали. Там мама…

— Еще танцует, да. С Евгением Александровичем.

— Пойду тогда снимать ее с Евгения Александровича и заканчивать все это… веселье.

— Помочь?

— Не нужно, я справлюсь. Вы поезжайте, малышка устала. Может, на праздниках на дачу ее к нам привезете? И сами побудете, отдохнете, свежим воздухом подышите. Дом-то большой.

— Приедем, конечно. Николаш, я спросить хотел… Мне неловко так, я прям как дурак себя чувствую, отец машину подарил, а я опять…

— Сколько тебе надо?

— Да только на резину. Спасибо!

— Переведу на карточку.

— Ага! Ну, мы поехали. Пока!

— Пока, ребятки! Осторожней там. И напиши, как доберетесь.

Гости разошлись, в гостиной открыли окна, со стола уже убрали все тарелки и рюмки, оставалась только скатерть в пятнах и разводах и пара кофейных чашек. Во главе стола одиноко восседала Тамарочка и задумчиво созерцала бокал с вином. Николай остановился в дверях, замешкался на минуту, но потом шагнул в комнату и подошел к ней.

— Все разошлись. Вечер был чудесный. Ты прекрасно все организовала, моя дорогая.

— Еще бы. — Она подняла на него мутный взгляд. — И все ведь ради тебя. Как же ты не понимаешь? Ну, почему ты такой дурак? Все это нужные люди… Ты же понимаешь, что они все нуж-ные. Для тебя! Для твоей карьеры. Все делаю ради тебя. А ты ни капельки, ни ка-пель-ки… Наташа! — вдруг неожиданно громко крикнула она в сторону кухни. — А есть еще вино? Плесните мне капельку.

Он промолчал. Он не стал говорить, что все эти «нужные» люди давным-давно безнадежно отстали от него и в карьере, и в бизнесе. Что все они были как рыбы-прилипалы, Тамарочкина свита, которая крутилась возле нее с вечными комплиментами и заискиваниями в надежде приблизиться к ее мужу, он не стал говорить, сколько человек сегодня просили его об услуге, а сколько из них просили просто денег. Она же старалась, зачем ее обижать. Он хотел поговорить только об одном, хотел быстро сказать ей и уйти спать. Сил ни на что не было.

— Тамара?

— М-м-да? Слушаю.

— Я хотел тебе сказать. Мы с Леней уезжаем. В отпуск. Решили поехать отдохнуть.

— Что еще за отпуск такой?

— Ну, у всех людей бывает отпуск. Нам с Леней не по шестнадцать, а работаем мы как молодые. Другие, вон, в нашем возрасте на пенсии сидят, в парке гуляют.

— Ты решил мне пожаловаться? Ты чем-то недоволен? Что-то не устраивает вас, Николай Иваныч? Хотите гулять в парке? Так идите! Гуляйте! В парке! Никто вас не держит!

— Тамара, не заводись, я не жалуюсь, я просто говорю тебе: мы с Леней едем в отпуск. Ставлю тебя в известность.

— Ставит он меня… Куда вы намылились? На вашу мерзопакостную старую дачу? Пить самогон и жрать костлявую рыбу? Имей в виду, никаких бань. У тебя давление, тебе нельзя. А то парализует, и будешь как… слюни пускать. Я с тобой возиться не стану, имей в виду…

Он не дал ей договорить:

— Нет, не на дачу. Мы едем в приличный отель. На море. В Турцию.

— Куда? — Она прыснула, на подбородке повисла капля. — Вы что, совсем ополоумели с этим вашим… с твоим Леней? Какая Турция? Ну уж нет. Я не поеду в эту вашу нищебродскую… Турцию, не-не! Да ты с ума сошел? Чтобы я? Там? С нищими? Ты что, решил надо мной поиздеваться? В Турцию? Я ни ногой!

Он сделал глубокий вдох.

— Тамара, я не собирался ни над кем издеваться. И тебя никто не заставляет туда ехать. Ты, Тамара, не едешь в Турцию. Тебя никто не зовет. Мы едем вдвоем с Леней.

Она опять прыснула — на этот раз забрызгав красными каплями светлое платье, попыталась смахнуть их, потом махнула рукой.

— Вдвоем? А что вы собрались там делать вдвоем, позвольте спросить? Девок снимать? А-ха-ха, — и она закатилась грудным низким смехом. — Кому вы там сдались, старичье?

Он помолчал, вдохнул, выдохнул.

— Тамарочка, в общем, ты меня поняла. Мы с Леней уезжаем в отпуск.

— Надолго?

— Недели на две. Может, и дольше.

— А бизнес? А пре… при… предприятие! А все дела кто будет делать, позволь тебя спросить?

— Я все уладил.

— Значит, девок снимать тебе приспичило. Уладил он, ишь ты. Девок они собрались снимать, смотри на них… Из вас песок сыплется! Песком там все не засыпьте. Там песка своего хватает. А-ха!

— Тамара. Я устал и хочу спать. Никакие девки нам не нужны. И мне противно тебя слушать. Ты же сама знаешь, что у меня всегда была одна ты.

— Еще бы! Где бы ты был сейчас без меня? — вдруг взвилась она. — Вцепился как клещ! Еще бы, такое приданое. Папочка меня обеспечил, всегда все было для меня самое лучшее. И все я променяла! Ради кого? Без штанов, без роду, без племени! И как был, так и остался! Всю красоту мою, всю молодость размотал — в-жух — по ветру. Думаешь, я тебя так и отпустила? В отпуск он намылился! А я что, должна тут сидеть? Ну уж нет!

Он из последних сил пытался сохранять спокойствие и даже отвернулся к окну, чтобы не смотреть на нее. По бульвару шли редкие прохожие.

— Хорошо, давай я оплачу тебе поездку куда-нибудь. Поезжай с подругой. Куда хочешь.

— В Европу.

— Хоть в Европу, хоть в Азию. Завтра выбери тур и поезжай.

— И новую грудь!

— Что?

— Я хочу новую грудь!

Он вздохнул. У него разболелась голова.

— А что не так с этой? Эта уже сносилась? Ты с ней и года не проходила.

— Ты сволочь! — Она швырнула в него стакан, но не попала. Стакан разбился, на полу растеклась бордовая лужа.

«Прямо как в кино, в сценах про убийства», — вдруг подумал он.

— Ты никогда не ценил моей красоты! — завопила Тамарочка. — Куда тебе! А я старалась! Ради кого? Все как бисер перед свиньями! Деревенщина! Да ты понятия не имеешь, что такое настоящая красота! Не понимаешь, не ценишь! Господи! Надо было, надо было выходить замуж за Эдика!

— Так и выходила бы, Тамар. Чего ж ты не вышла?

Он не хотел этого говорить. Зачем ему нужен был этот разговор, вся эта грязь? Он же знал ее и видел, что она выпила лишнего, он должен был просто прикусить язык и промолчать. Почти сорок лет это срабатывало, так почему в последнее время у него внутри все как будто закипало, пальцы сжимались в кулаки и в висках стучало? «Молчи!» — приказал он себе, но было поздно, Тамарочку уже понесло. Она кричала, не останавливаясь, и про несправедливость, и про украденную молодость, и про его гадких детей, испортивших ее фигуру, и про папочку, который вытащил Николая из грязи, а тот так и остался пустым местом. И про то, что Эдик, между прочим, до сих пор ее ждет! И стоит ей только шевельнуть мизинцем…

— Замолчи, Тамара, — тихо, но твердо сказал он. — Я прошу тебя, замолчи. И пойдем спать. Хватит.

— А с каких это пор ты стал затыкать мне рот? — огрызнулась она. — С каких это пор ты стал таким неотесанным хамом? Хотя о чем это я? Ха! Ты всегда таким и был! Тупое хамло! А папочка мне говорил… С каких же это пор?!

Он смотрел на ее мутные глаза, на растрепанные длинные волосы, крашеные, нелепые, как у пластмассовой куклы, на капли вина на подбородке, и ему ужасно хотелось ответить ей на ее вопрос «С каких это пор?». Набраться смелости и сказать: «С тех самых пор, как я ужасно устал, моя дорогая. Раньше я никогда не уставал, а тут вдруг жутко устал, Тамара. Устал терпеть твои бесконечные капризы и выходки, исполнять все твои требования, соглашаться и унижаться. Я всю жизнь работал, вытаскивал из тюрьмы твоего папочку, оплачивал врачей для твоей матери, тащил на себе всех вас и молчал. Ведь я никогда не хотел от тебя ничего особенного, мне просто нужно было немного любви и совсем немного благодарности за все, что я делаю. Но хоть бы раз в жизни ты поцеловала меня просто так, не на публику и не ради показухи, а потому что тебе захотелось. Потому что ты любишь меня хоть чуть-чуть. Или хотя бы немного меня жалеешь…»

Он поднялся и вышел из комнаты. И ничего не сказал.

Вера

Вере тоже не спалось. За окнами уже светало, но сон слишком далеко сбежал от нее, пока они успокаивали маму, отмывали кухню, искали таксу Сему, который под шумок улизнул на улицу, а потом еще болтали с сестрой, закутавшись в один плед, как в детстве. Но Мила вдруг глянула на часы и спохватилась, что спать осталось всего ничего, а скоро поднимутся малыши-близнецы, и отдохнуть ей уже не удастся. Тогда Вера тоже пошла наверх, легко пробежала по холодным ступенькам и забралась под одеяло, под бок к Диме. Тот сладко похрапывал, но, как только она легла рядом, тут же довольно причмокнул, обнял ее тяжелой большой рукой и улыбнулся во сне. И теперь в утренних серых сумерках она смотрела на него и тоже улыбалась, и спать не хотелось ни капельки, а внутри растекалось тепло. Она осторожно погладила Диму по лицу, касаясь совсем легко, чтобы не разбудить, провела линию, как будто рисовала: брови, нос, бороду. В нем не было ничего особенного, просто здоровенный мужик, высокий, крепкий и мохнатый, как медведь, — даже на спине у него густо росли волосы, и только Вера знала, что он ужасно этого стесняется, но сбривать их не разрешала — ей нравилось в нем абсолютно все, ей нравилось его тискать, прижиматься к нему, обнимать его, а иногда в сердцах стукнуть кулаком в бок, ей нравился и чуть кривой нос (подрался в армии), и шрам на подбородке (он любил рассказывать, что на него напал тигр, когда он отбился от группы туристов в диких джунглях, но на самом деле его в детстве ударил камнем какой-то вредный ребенок в садике, а за что, он уже и не помнил). У него были ножищи сорок шестого размера, и он всегда плакал, когда смотрел диснеевские мультики, а еще у него были самые красивые руки. И вообще, это был самый красивый мужчина из всех, что она знала в жизни. И самый лучший. А ведь она даже не собиралась замуж. Точнее, собиралась, еще как собиралась, но совсем не за него…

Их с Милой отец был очень известным врачом, уникальным диагностом. Он начинал работу в маленьком городке где-то на юге, но потом, после какого-то важного открытия и опубликованной в научном журнале статьи, на него обратили внимание и перевели в Москву, в одну из самых известных клиник. Он сделал блистательную карьеру, часто ездил за границу, выступал на конференциях, получал заслуженные награды, возглавлял кафедру, был доктором наук и при этом почти до последнего дня своей жизни принимал и консультировал пациентов. Он был очень строгим. Прежде всего к себе, но и к другим. Милу, Веру и их маму он обожал. Мама не очень любила рассказывать, как они познакомились, говорила только, что ее будущий муж пришел к ним по вызову лечить Мишеньку, и вот так они и увиделись в первый раз. В детали она почему-то никогда не вдавалась, хотя девочкам, конечно, хотелось романтических подробностей про тайные свидания, первые поцелуи и колечко с предложением руки и сердца, но каждый раз, когда они начинали донимать ее расспросами, у Лидии Андреевны находились важные дела, и она отмахивалась от дочерей, обещая им рассказать все «как-нибудь потом», так что девочкам приходилось довольствоваться огромным старым фотоальбомом, обтянутым синим бархатом. В нем были спрятаны самые разные тайны, про которые сестрам так нравилось фантазировать. Альбом стоял в шкафу на верхней полке, добраться до него двум крохам было ужасно сложно, а еще сложнее — стащить его вниз, но составленные друг на друга стулья, воздвигнутые пирамиды из папиных толстых книжек, усердное пыхтение и неуемная настойчивость часто вознаграждались: девчонки все-таки добирались до бархатного альбома, усаживались с ним на диван или ложились на пол, и начиналось настоящее волшебство. В середине синей обложки была «металлическая» рамка из толстой фольги, в ней почему-то открытка с заснеженным Дворцом съездов, а ниже на приклеенной бумажке аккуратными буквами было выведено: «Наша семья». Первые фотографии были черно-белыми, пожелтевшими, и их уголки, прижатые прорезями в толстых альбомных страницах, так и норовили загнуться и выскочить. На них были бабушка и дедушка Милы и Веры. Вот бабушка еще совсем молодая, у нее на руках толстый малыш — их дядя Миша. Вот дедушка — чаще всего на фоне своего самолета. Он был летчиком, пилотом малой авиации, и самолетик был как будто игрушечный, с двойными крыльями. Но, когда мама рассказывала о нем, девчонок переполняла гордость за дедушку, которого они никогда не видели: «игрушечный» самолетик мог перевозить и грузы, и пассажиров, и важные лекарства, и доставлять в больницу пациентов, и тушить пожары, а однажды дедушке удалось найти в лесу старушку, которая отправилась за грибами и потерялась, и непременно погибла бы от голода и холода, если бы дедушка не увидел ее сверху и не отправил бы за ней специальный спасательный отряд. Девочки переворачивали новую страницу, и история продолжалась, и время летело: и вот уже их мама — юная девушка, такая красивая, в нарядном платье, с прической, наверное, собиралась на праздник. Маминых фотографий было много, больше всего, конечно, с ее папой на фоне гордого маленького самолетика, а еще в театре и просто рядом крупным планом — дедушка в кителе, а мама в его огромной фуражке, светится от радости, потом шли фотографии с подружками, их было не очень много, потом с Мишенькой, их было намного больше, потом мама почему-то в белом халате и с цветами в прическе — волосы заплетены в колосок. В тот раз, когда маленькая Мила спросила у нее: «Мама, ты что, тоже врач, ты как папа?» — мама ничего ей не сказала. Для таких случаев у Лидии Андреевны была особая фраза: «Есть вещи, которые вам не надо знать», — самое сильное заклинание, после которого бесполезно было расспрашивать и канючить, мама ни за что не сказала бы больше ни слова. У нее была еще одна такая же железобетонная фраза: «Есть вещи, которые вам не надо трогать». Она относилась почти ко всему, что лежало на папином огромном столе у него в кабинете, и к одной фотографии в этом волшебном синем альбоме. На ней тоже была мама. У нее за спиной — все тот же самолетик с двойными крыльями, а рядом с ней — какой-то парнишка с вихрастой челкой и яркими голубыми глазами, то есть фотография была черно-белая, но почему-то было совершенно ясно, что глаза у этого парня ярко-голубые. И он так смотрел ими на маму Милы и Верочки, как будто она была волшебным эльфом или самым красивым цветком в райском саду, а мама смотрела на него так, будто он «самое вкусное на свете мороженое» — так сказала однажды про эту фотографию маленькая Мила, и она была совершенно права — мама так сияла и радовалась на этом снимке, что казалось, у нее за спиной есть настоящие крылья, и она вот-вот взмахнет ими и взлетит от восторга и от счастья. Однако мама почему-то рассердилась на Милу за эти слова, и сказала сразу две свои фразы-заклинания прямо друг за другом: «Есть вещи, которые вам трогать нельзя», — когда Мила потянулась к фотографии маленькими ручонками, — и «Есть вещи, которые вам не надо знать», — когда вдруг захлопнула альбом и убрала его на верхнюю полку. Мила и Вера тогда ничего толком не поняли, но догадались, что это не просто фотография. Иначе мама не рассматривала бы ее часами, когда думала, что девочки смотрят мультик или играют с куклами, иначе она не гладила бы ее пальцем, не расправляла бережно ее уголки, иначе она ни за что бы не стала ее целовать. А она это делала. Тайком. Вера однажды увидела. И лучше бы она тогда промолчала и не рассказала об этом своей младшей сестре, которая тут же смекнула, что невиданная тайная сила этой фотографии вполне сможет когда-нибудь ей пригодиться. Мила всегда была смышленым ребенком. И к тому же заядлой шантажисткой.

Как-то летом, в чудесный день, когда на улице стояла жара, окна в квартире были распахнуты, а в ванне в холодной воде бултыхался арбуз — чтобы был похолоднее, когда его разрежут на десерт после ужина, — мама с Милой поссорились. То есть мама просто сильно сердилась на упрямую пятилетнюю девочку, а для той ситуация по уровню драматизма приближалась примерно к концу света: ее не пускали на день рождения к лучшей подружке.

— Но ты обещала! — визжала Мила на весь дом.

— Да, я обещала, моя дорогая, — отвечала ей мама, изо всех сил пытаясь сохранять спокойствие: ссора длилась уже почти полчаса. — Но ты не предупредила, что день рождения Оли завтра и что он с ночевкой. А ты знаешь, как я отношусь к ночевкам у чужих людей. Мне это не нравится.

— Оля не чужая! — вопила Мила. — Оля — моя лучшая подруга! И ты обещала!

— Послушай, — в сотый раз сказала мама и опустилась перед Милой на корточки. — Я помню, что я обещала. И я уже попросила у тебя за это прощения. Я обещала отпустить тебя на день рождения к Оле, но не завтра! Потому что завтра с утра мы все едем к дяде Мише, у него большой праздник. Отменить его никак нельзя.

— Вот и езжайте! — Мила не сбавляла обороты. — А я пойду к Оле. И буду там спать! Я возьму с собой пижаму и зайку! Мы будем играть и смотреть мультики. Там будет торт! С розочками! Оля обещала мне розочку! Самую розовую!

— У дяди Миши тоже наверняка будет торт, и мы отдадим тебе розочку. Любую. Какую захочешь. А когда мы вернемся, то купим Оле подарок и пригласим ее к нам в гости. И вы сможете еще раз отметить ее день рождения. Хорошо?

— Не-е-е-ет! — заорала Мила прямо в лицо маме.

— Ну-ка, хватит! — крикнула мама, у которой явно закончилось терпение. — Я твоя мама, и я решаю, куда ты пойдешь, а куда нет. А сейчас отправляйся к себе в комнату и собери вещи, потому что мы едем к дяде Мише.

Мила ничего ответила, Вера, которая наблюдала за ссорой из коридора, заметила, что щеки у сестры стали красные как помидор — верный знак того, что она сейчас расплачется. Но пятилетняя упрямица не расплакалась. Она вдруг огляделась по сторонам и тут заметила синий альбом, который лежал на диване: они с мамой рассматривали его как раз перед тем, как поссориться. В одно мгновение Мила подскочила к альбому и выхватила из него ту самую фотокарточку, где мама смотрела на незнакомого парня как на самое вкусное в мире мороженое.

— Немедленно положи, — тихо сказала мама тоном, которого боялся даже их отец.

Но Мила не струсила, она сжала свои крошечные губёшки, прищурила глаза и маленькими цепкими пальчиками быстро разорвала фотографию, а потом подскочила к окну и выбросила обрывки на улицу. Все это произошло настолько быстро, что ни Вера, ни мама не успели ничего сообразить. Лидия Андреевна бросилась к младшей дочери, схватила ее за плечо и занесла над ней руку. «Она ее ударит! Нет, сейчас она ее убьет!» — в ужасе подумала Вера. Но мама вдруг отпустила Милу, развернулась и молча вышла из комнаты.

Вера помчалась вниз, за ней по лестнице бежала рыдающая Мила, они обыскали весь двор, но нашли только один клочок старой фотографии. Все остальное куда-то унес ветер. А когда они вернулись домой, дверь папиного кабинета была заперта. Мама закрылась от них и не выходила. И напрасно они обе рыдали и выли под дверью и уговаривали ее выйти, и Мила сто раз просила прощения, а Вера щипала ее и повторяла: «Видишь, что ты наделала?» — отчего та завывала еще громче. Мама не открывала, она вышла, только когда почти наступил вечер и с работы вернулся отец.

— У тебя красные глаза, Лидия, — сказал он. — Ты что, плакала?

— Да, мы с девочками опять смотрели тот дурацкий слезливый фильм, — быстро сказала мама.

— Про собачку.

— Про варежку, — одновременно подтвердили зареванные Вера и Мила, и папа больше не задавал вопросов. Он вообще обладал редким талантом не задавать вопросы, хотя при этом всегда все знал.

Вечером, когда все легли спать, а отец все еще что-то писал или читал у себя в кабинете, Верочка прошмыгнула в родительскую спальню и забралась к маме под одеяло. Ей очень хотелось ее утешить, но она не знала как. Не знала, что говорить, и просто обняла маму за шею крепко-крепко и так и лежала и сопела ей в ухо, а потом спросила:

— Мам, а кто там был? На фотографии. Он твой друг?

— Да, — тихо сказала мама.

— Твой хороший друг?

— Мой лучший друг. Он был моим лучшим другом.

— А сейчас? Вы уже не дружите?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я очень сильно его обидела. И он мне больше не верит.

— А если попросить прощения? Друзья же прощают друг друга. Мы с Мариной тоже однажды ссорились, но она извинилась, и мы опять дружим. Ты попроси у него прощения.

— Я не знаю, где он, Верочка. Мы потерялись.

— Как это? — Вера подняла голову и посмотрела на маму в тусклом свете старенького ночника над кроватью. — Как вы могли потеряться? Вы же взрослые.

— Взрослые тоже иногда теряются.

— Но человека же можно найти? Непременно можно найти! Даже ту старушку, которую дедушка увидел сверху, с самолета, — помнишь, ты рассказывала. Видишь, даже ее нашли! Надо просто хорошо поискать!

— Нет, моя милая. — Мама улыбнулась, покачала головой и прижала ее к себе. — Иногда уже не надо искать. Лучше не надо…

Мама всегда умела найти правильные слова. Мама всегда умела прощать. Хоть место той карточки в синем альбоме так навсегда и осталось пустым.

Мама почти никогда не сердилась на них с Милой. Разве что только когда Вера собралась замуж… Тогда она страшно рассердилась.

Больше всего на свете Вера боялась разочаровать. Наверное, потому что отец, Юрий Валерьевич, был таким строгим. Хотя он никогда ее не ругал, но это было как бы само собой: ей непременно надо было быть отличницей, побеждать на всех конкурсах и районных олимпиадах, вести себя образцово-показательно и вообще всегда и во всем стараться. Вечером она прибегала к родителям, забиралась к отцу на коленки и демонстрировала дневник с пятерками. Папа хвалил ее и целовал в макушку, а мама однажды почему-то сказала: «Ты можешь получить и четверку, Верочка, в этом нет ничего ужасного. Никто не станет тебя из-за этого меньше любить». Но, видимо, внутри у Веры сидел какой-то перфекционист-фанатик, который не давал ей покоя ни на минуту.

Конечно, она поступила в медицинский, конечно, пошла по стопам знаменитого отца и, как только началась анатомичка, каждый день падала в обморок, потому что, оказалось, она совершенно не переносит вида крови. Ее рвало, у нее то падало, то поднималось давление, она начинала задыхаться уже у дверей лаборатории или морга и в конце концов дошла до образцово-показательных панических атак с настоящими обмороками. И тогда ее мама сказала: «Хватит», — а отцу пришлось смириться. Вера сидела на полу на кухне: после очередного занятия в институте и очередного приступа паники и последовавшего за ним обморока ей было так плохо, что она не могла подняться на ноги. Она с трудом держала в руках стакан с водой, но руки от слабости так тряслись, что даже сделать глоток не получалось.

— Ты так сильно хочешь быть врачом? — спросила Лидия Андреевна. — Или ты так сильно хочешь, чтобы папа тобой гордился?

Она сидела на стуле и смотрела на Веру сверху вниз. И Вера вдруг покачала головой.

— Папа не станет гордиться тобой меньше, если ты просто будешь счастливой, — сказала Лидия Андреевна. — Иди в свой архитектурный, тебе же нравится. И хватит уже хлопаться в обмороки.

Эти слова оказались индульгенцией на несколько лет. Вера сменила институт, отрезала длинные волосы, стала носить джинсы и кеды и даже смеяться стала по-другому. Звонко и по-честному. Ей ужасно нравилось то, чем она занималась, ей вообще все ужасно нравилось, каждый ее день! Так продолжалось, пока в ее жизни не появился Боря. Наверное, потому что появился он не сам по себе, его привел к ним в дом Верин папа. Боря был его самым перспективным аспирантом и «достойной партией» — так потихоньку шепнул на ушко Вере Юрий Валерьевич. Когда Боря через пару дней пригласил Веру на свидание, она, разумеется, согласилась, они встретились в модном дорогом кафе в центре города, и Боря явно был рад ее видеть, но как-то уж слишком придирчиво покосился и на джинсы, и на кеды, и на потертый рюкзак у нее на плече. Сам он был в костюме с галстуком, а ботинки у него сверкали так, что с непривычки можно было ослепнуть. На второе свидание Вера пошла в платье. Перед третьим долго подбирала к платью туфли и сумочку и заранее записалась в салон на укладку. На следующих свиданиях она тщательно подбирала не только одежду, но и слова, темы для разговоров, улыбки и жесты. И не то чтобы это ей не нравилось! Наоборот, она с удовольствием примеряла на себя роль супруги перспективного врача, будущего известного ученого и хозяина клиники, носящей его собственное имя, о которой он так мечтал и уже прожужжал Вере все уши. Папа расспрашивал ее о каждом свидании и оставался доволен, Боря водил ее с собой на какие-то крутые тусовки, и она должна была выглядеть ослепительно, чтобы ему все завидовали. Он познакомил ее с родителями — они долго ехали в дорогой Бориной машине в загородное поместье (иначе этот дом и назвать было нельзя), потому что Борины родители на пенсии увлеклись лошадьми и уехали из столицы. Вера очень старалась понравиться всем, включая лошадей и домработницу, следила за каждым словом, хвалила огромный дом, изысканную еду и безупречный вкус Бориной мамы, и у нее чуть не свело ноги, потому что она три часа просидела на краешке стула с прямой спиной — она знала, держать спину — это очень важно. Через три месяца Боря подарил ей аляповатые серьги с изумрудами и несколько раз повторил, что они фамильные — это был непрозрачный намек на все шансы скоро войти в Борину семью. Отношения развивались просто идеально. Правда, Вера немного скучала по себе прежней, веселой девчонке-архитектору, тем более что уже получила диплом и сразу несколько предложений о работе от престижных и модных бюро, но Боря попросил ее воздержаться и с большой гордостью сообщил, что его совсем скоро отправляют на трехлетнюю стажировку в Америку, и он очень надеется, что она поедет с ним. Это было практически предложение руки и сердца. А может, даже больше, чем предложение. В тот день она примчалась домой как на крыльях, прямо с порога выпалила родителям: «Борю отправляют в Америку!» — и тут вдруг поняла, что ехать с ним ей совершенно не хочется. Она весь вечер просидела у себя в комнате, смотрела какой-то глупый фильм, не понимая, о чем он, и старалась гнать от себя мысли. Родители на кухне почему-то ссорились.

А на следующий день они все поехали на дачу. Был первый по-настоящему теплый день в году, Милка притащила своих друзей, которые жарили на отцовском мангале шашлыки, брызгались водой из шланга и хохотали во весь голос. Вере ужасно хотелось стянуть узкие босоножки и помчаться к ним по мокрой траве, но она чинно сидела рядом с Борей в беседке и слушала, как они с Юрием Валерьевичем обсуждают коллег, конференции и вирусы. Мама в доме пекла пирог с повидлом, иногда выходила на веранду и смотрела на них. Очень внимательно.

Шашлыков было много, пирог удался, говорить о вирусах отец мог целую вечность, так что разошлись все уже поздним вечером. Верочка проводила Борю до машины, честно махала ему вслед, пока его машина не скрылась за поворотом, а потом зашла во двор, закрыла калитку, немедленно рухнула прямо на газон, — ей было плевать, что юбка задралась почти до ушей, — и стала стаскивать ненавистные босоножки. Сняла их, расшвыряла в разные стороны и завалилась на спину, раскинув руки.

— Выдохнула? — раздалось прямо над ней.

— Ага. — Она счастливо улыбнулась и потянула мать за руку, чтобы та села рядом.

Она надеялась на долгий уютный разговор ни о чем, и чтобы ни в коем случае не вспоминать про предстоящую Америку, но Лидия Андреевна вдруг сказала очень спокойно и очень строго:

— Я хочу, чтобы ты его бросила.

— Кого? — не поняла Вера.

— Бориса. Твоего молодого человека.

— Зачем? — удивилась Вера.

— Затем, что это не твой человек, — отрезала мать. — А ты — не его.

— Но, мам… — запнулась Вера. — Но он же… Он… достойная партия, — кроме слов отца ей почему-то вдруг ничего больше не пришло в голову.

— А ты собралась вступать в партию или выходить замуж и жить с ним всю жизнь?

Долгий уютный разговор вдруг превратился в ссору. Вера пыталась отстаивать свое мнение, защищать свои отношения, но ее мать называла один за другим аргументы, которые раскалывали вдребезги любые Верины доводы, а самое ужасное — Вера была согласна с каждым ее словом, но как можно признать материнскую правоту, когда тебе двадцать два? И когда отец считает, что ты все делаешь правильно. Вера совсем запуталась.

— Но он надежный и перспективный!

— Он напыщенный и фальшивый! Он приехал к людям на дачу в костюме! В жару! К будущим родственникам. В галстуке! Хорошо, без портфеля.

— Он аккуратный! И следит за тобой! Одежда — это знак уважения. И показатель статуса.

— А мне на даче не нужны ничьи статусы и показатели, мне нужны нормальные люди, как они есть. Я просто попросила парня моей дочери спуститься в подвал. За огурцами. Но куда уж там — в подвале же паутина! Фу, можно замараться!

— Он извинился! Мама!

— А мне не нужны были извинения, мне нужны были огурцы. Его пригласили не на переговоры и не на конгресс, его пригласили на дачу. А тут у нас, да, случается паутина. И туалет у нас на улице! Потому что это нормальная человеческая дача. Он же собирается на тебе жениться, он собирается стать частью нашей семьи? Так? Значит, можно уже вылезти из костюма. И перестать притворяться. И не давиться галстуком.

— Он хотел достойно выглядеть перед папой. Папа все-таки его начальник.

— Он ел пирожки с ножом и вилкой! И мои соленые огурцы тоже! Никогда такого не видела. Никогда! Это же высший пилотаж показушности! А с шашлыка обрезал краешки. Или жилки? Что он там все время вырезал из шашлыка? Может, ему просто нравится резать? Он что, будущий хирург?

— Мама! Да чего ты к нему прицепилась? Ты просто придираешься к Боре!

— Ты что, в чулках? — Лидия Андреевна схватила ее за ногу. — Нет, это не чулки. Ты в колготках?!

— Мама! Еще не хватало лезть ко мне под юбку! Что хочу, то и надеваю!

— Да неужели? Почему-то обычно вы с Милой ходите на даче в сарафанах или в старых футболках и рваных джинсах. А сейчас ты в платье с говорящим названием «футляр» и в колготках! На улице плюс тридцать! Вера, ты в колготках!

— Мне так удобно!

— Ничего подобного. Тебе душно. Ты все время под него подстраиваешься, под этого Борю. Ты все время пытаешься ему соответствовать! А тебе душно!

— Мама, не надо кричать!

— Я буду кричать! Потому что я не могу видеть, что ты все время в себе сомневаешься! Не смей этого делать!

— Я не сомневаюсь, мама! Я расту! В отношениях надо расти! Тянуться к уровню партнера!

— Какая чушь, Вера. Господи, какая чушь… Кто вбил тебе это в голову? Расти надо на работе, в творчестве и когда тебе пять лет. Вот тогда надо расти! А в отношениях надо просто быть собой. И чтобы с тобой рядом был человек, с которым можно выдохнуть. Вот как сейчас, когда ты закрыла за этим Борей дверь, упала на траву и зашвырнула подальше туфли. Потому что они тебе нещадно жали. Весь день! Вот так и надо поступить с этими твоими отношениями и потом выдохнуть! Они тебе жмут! Ты же все время держишь спину, ты все время косишься на свое отражение в зеркале — все ли на месте, все ли пуговицы застегнуты. Почему ты носишь его серьги? Ты ведь ненавидишь изумруды! Они тебе не идут. Что ты будешь с ним делать, с этим Борей? Вера! Как ты станешь с ним жить? Будешь вставать каждое утро на полчаса раньше, чтобы он, не дай бог, не увидел тебя без косметики? Станешь есть свою любимые бутерброды с докторской колбасой ножом и вилкой? Или докторская колбаса — этот не тот уровень? Недостаточно показушный и пафосный? Будешь есть на завтрак шпинат? Так вот, смею тебе напомнить, ты его ненавидишь. Но если Боря скажет, то ты, конечно, съешь и шпинат. Он все время делает тебе замечания, он все время тебя поправляет!

— Он помогает мне стать лучше!

— Моя дорогая, открою тебе один секрет. Люди, зацикленные на улучшениях других, настолько влюблены в себя, что могут позволить себе любую пакость и подлость.

— Я уезжаю с ним в Америку! А ты мне просто завидуешь! — вдруг закричала Вера. Она сама не знала, почему у нее это вырвалось.

Лидия Андреевна пару минут смотрела на нее, а потом сказала:

— Да, я тебе завидую. Потому что ты еще можешь выйти замуж за того, кого по-настоящему полюбишь.

Вера была в бешенстве. Конечно, она расплакалась, конечно, она жутко разозлилась на мать, наговорила ей обидных гадостей, проплакала полночи, а рано утром выбежала из дома и на первой же электричке поехала в город. Она все решила. Она была взрослой состоявшейся женщиной, ей было двадцать два года, и она переезжала к своему перспективному жениху. Прямо сегодня. Она торопилась и от вокзала взяла такси, быстро промчалась по лестнице на пятый этаж и открыла дверь Бориной квартиры. У нее были свои ключи, ведь у них были настоящие серьезные отношения. Она уже представляла себе Борино лицо, как он удивится и как обрадуется, но, к своему ужасу, она увидела совсем не лицо. В Бориной спальне, на их будущем брачном ложе циркулем торчали в разные стороны чьи-то длинные ноги, а между ними ритмично двигалась вперед-назад Борина бледная задница. Вера никогда не видела ее в таком ракурсе и при таком ярком свете и сначала даже опешила и несколько минут смотрела и думала: «Ужас, до чего же противная задница». А потом вдруг рассмеялась. Звонко и по-честному, как раньше, как та смешная девчонка, которая училась на архитектора и ей тогда все нравилось.

Целый день она где-то ходила, с кем-то разговаривала, но домой идти ей не хотелось. Под вечер она зашла в парк, села на лавочку и расплакалась. Нет, совсем не из-за Бори, Борю ей было совершенно не жалко, а из-за мамы, из-за того, что та оказалась во всем права, и еще из-за того, что теперь ее, Веру, уже никто не позовет замуж, ведь ей уже целых двадцать два, и Боря часто намекал ей на то, что он ее единственный шанс. Он и правда успел здорово перелопатить все у нее в голове. Она сидела и плакала, размазывая по щекам слезы, и тут к ней кто-то подсел. Вере было неудобно рассматривать, кто это, она заметила только, что человек был высокий и с бородой. Он вдруг закрыл ладонями лицо и… громко всхлипнул. Она резко подняла голову.

— Может, вы немного подвинетесь? — сказал бородач. — Вы, между прочим, заняли больше половины лавочки.

Вера слегка обалдела, но отодвинулась. Парень был странный.

— Мне неловко вам мешать, но это общественный парк, а эта лавочка — единственная плакальная лавочка во всем парке. И я прихожу сюда плакать каждую пятницу. Это мой день. Тут обычно стоит коробка с салфетками. Где она? Вы что, и лавочку всю заняли, и салфетки уже все извели?

Она перестала плакать и неуверенно покачала головой, а потом сказала:

— Сегодня понедельник.

— Да? — удивился бородач. — Ну, что поделать, значит, на этой неделе буду плакать и в понедельник, и в пятницу. Вы не представляете, сколько у меня причин для слез! Меня обижают на работе, в магазинах мне не продают одежду моего размера, а друзья не берут меня с собой в кафе — потому что я слишком много ем. — Он снова громко всхлипнул, а она улыбнулась.

— Ну, так что? — спросил бородач. — Вы еще будете плакать? А то мне одному как-то не с руки.

— Мне тоже вдруг расхотелось, — пожала плечами Вера.

— Вот и прекрасно, — сказал бородач, вытащил из кармана огромный платок, бесцеремонно, но аккуратно вытер ей слезы и добавил: — Тогда вставайте и пойдем есть мороженое.

Через полгода они поженились. Вера уже была беременна Ниночкой.

Леонид. Тогда

В этом поселке всегда пахло полынью. Жаркий горький запах, какой-то взрослый, серьезный, так почему-то казалось Лене, он всегда приезжал сюда летом, в самую жару, и ему представлялось, что тут и не бывает других сезонов — всегда жара, всегда сухая пыль на дорогах и в воздухе и всегда полынь. Здесь жили две его двоюродные бабушки, то есть тетки его отца, Муся и Нюся, на самом деле Мария и Анна, но полными именами их никто никогда не звал. Две старые девы, две неразлучные сестрицы, две вечные хлопотуньи и хохотушки. Сначала маленького Леню отправляли к ним на каникулы набраться витаминов и побегать на солнце, потом он вырос, но все равно каждый год старался выбраться к тетушкам на недельку-другую помочь по хозяйству: сколотить забор, подремонтировать сарайчик, починить крышу, прихорошить и подлатать их беленый домик. Для Муси и Нюси это был настоящий праздник, они готовились к приезду единственного внучатого племянника чуть ли не целый год, запасая все самое вкусное, заполняя погреб соленьями и вареньями, предвкушая, как будут холить и баловать Ленечку. У них не было собственных детей, и замужем они никогда не были. В поселке ходили слухи, что это не просто так, а потому что сестрицы в молодости баловались колдовством и магией, за что и получили от боженьки заслуженное наказание. На самом деле румяные и морщинистые, как печеные яблоки, тетушки могли наколдовать разве что душистый борщ с пампушками, и томленое мясо в старых глиняных горшочках, и острую туршу в огромной эмалированной кастрюле с щербатой крышкой, и пироги всех вкусов и размеров. Просто в поселке почему-то любили именно злые сплетни, может, потому что жизнь в нем была такая скучная, а жителям так хотелось таинственного, загадочного, чтобы погонять по крови хоть немножко адреналина, а по затылку — мурашек. Никому не хотелось банального тихого горя, его и так было кругом в достатке. Мусин жених погиб на фронте, а Нюсин пропал без вести, и сестры уцепились друг за дружку, честно разделив на двоих свою безутешную боль, а потом и всю свою тихую жизнь. Кавалеров в поселке после войны почти не осталось, да они их особо и не искали и никуда из своего поселка не уезжали, у них на комоде так и стояли две фотокарточки парней в гимнастерках. Женихи навсегда остались молодыми, а Нюся и Муся, состарившись, всю нерастраченную любовь выплескивали на свет в окошке — единственного мальчика Ленечку. Жаль, что виделись с ним так редко, и, когда он приезжал, не могли налюбоваться, наглядеться, набаловать и накормить его вдосталь. Если одна с утра пекла ему сырники, то вторая тут же начинала заводить тесто на блинчики; если одна незаметно подкладывала ему в карман «рубчик» и заговорщицки шептала на ухо: «Только чтоб Муся не знала», — то вторая совала «рубчик» в ладошку и подмигивала: «Не говори Нюсе!» Одна выкладывала ему на тарелку утиную ножку, а вторая тут же кричала: «Ты что? Он любит грудку!» Одна наливала холодного молока, а вторая мчалась в подпол за компотом. Обе старались, чтобы он не скучал, и отправляли его вечером на гулянку, но ни одна не ложилась спать, пока он не вернется. Сами они почти никуда уже не выходили, к старости у обеих стали болеть ноги, падало зрение, ныли суставы. Неизменным оставалось только: добраться до рынка, чтобы долго ходить, пробовать, купить самого свеженького, вкусненького, встретить знакомых, послушать новости, выведать сплетни, долго цокать языком, охать, обмахиваться от жары батистовыми платками, которые они вытаскивали из декольте, а потом снова совали туда поглубже, как заправские фокусницы, выпить перед обратной дорогой студеного кваса из желтой бочки — один стакан на двоих, чтобы не простудиться, — а потом медленно добираться домой по дорожной пыли, по полыни, притоптанной по обочине, по солнцепеку, крепко вцепившись друг в дружку, держась за локоток, — две старушки-сестрицы, две неразлучные вишенки.

Деревянный покосившийся забор был заплетен диким виноградом, во дворе росла огромная яблоня «белый налив», за домом прятались заросли малины. В эти короткие две недели Леня чувствовал себя наследным принцем: тетушки так им гордились, так любовались, так берегли. Стоило ему взобраться на лестницу чинить крышу, как они становились рядышком, одновременно вытаскивали из обширных декольте свои батистовые платки, чем ужасно смешили Леню, и начинали приговаривать, прижимая платки то к глазам, то ко рту — с испуганными ахами: «Осторожней!», «Держись крепче!», «Ай, убьется дите!», «Слезай, Ленечка, ну ее к собакам, эту крышу!» А когда он спускался, ощущение было такое, будто он только что совершил гражданский подвиг.

На досуге тетушки вышивали и строчили на машинке. Машинка в доме была одна, так что, когда одна сестрица шила, вторая громко читала вслух книжки, которые они брали в библиотеке в местном клубе. Еще в программе чтения непременно были журналы «Здоровье» и «Работница», которые особенно ждали, их приносила почтальонка Сима. В «Работнице» в специальном приложении печатали выкройки, в том числе и модных мужских сорочек и жакетов, так что к приезду Лени его обычно ждал целый новый гардероб. Где только тетушки доставали ткани, было загадкой, может, выторговывали у местных спекулянтов, может, это были их собственные давние запасы из сундуков с невостребованным приданым, но Леня щеголял настоящим франтом. Отец хотел, чтобы после армии он шел в инженеры, Леня сначала упрямился и хотел идти служить в милицию, но поступить в институт после армии было легче, а диплом в жизни всегда пригодится, так говорил отец. Там, в институте, Леонид и познакомился с Николаем (ни тот, ни другой ни дня не проработали инженерами, один стал архитектором, а другой юристом). Но и годы спустя сорочки и костюмы тетушек служили Лене верой и правдой, пропитанные любовью (наверное, поэтому они и не снашивались), вызывая комплименты и зависть. Кто-то однажды даже пустил слух, что одевается Леонид сплошь в заграничных командировках и интуристовских магазинах, — он не разубеждал завистников, все равно никто бы не поверил, что его пиджаки «от кутюр» сшили когда-то на стареньком «Зингере» две его бабушки.

В последний его визит они сильно сдали, он даже расстроился — не видел их два с лишним года, пока служил в армии. Но хлопотали они ничуть не меньше, а по вечерам баловали его своими бесконечными рассказами и воспоминаниями про дальних родственников, биографии которых часто смахивали на истории голливудских звезд и великих первооткрывателей. Особенно захватывающими они становились, когда из сарайчика приносили пузатую бутыль домашнего вина в плетеной сетке из сухой ивовой лозы. После армии Ленечка официально был признан взрослым, и ему тоже наливали рюмочку, а иногда и не одну, но тогда Нюся или Муся через некоторое время начинала шептать сестре: «Много не наливай, Ленечка может спиться!» Он хохотал про себя, но виду никогда не подавал. Тетушки рассказывали про своего отца, про дядьев — работяг и вечных тружеников, про то, как их раскулачили и семья чуть не умерла от голода, — по их рассказам можно было учить историю страны. Иногда они пересказывали ему фильмы, которые крутили в местном клубе, а после пары рюмочек уже перемывали косточки соседям и выбалтывали чужие секреты, и, надо сказать, этим их рассказам не годился бы в подметки ни один даже самый остросюжетный фильм.

Заняться в поселке было особо нечем, и, вдоволь отоспавшись за первую неделю, он начал задумываться, чем бы себя развлечь. Фильмы в местном клубе были смотрены-пересмотрены, а друзья детства, с которыми он играл, когда приезжал сюда маленьким, все или разъехались по большим городам, или успели обзавестись женами, а другие — загреметь в тюрьму или и в самом деле спиться от безделья.

Как-то однажды тетушки-бабушки пришли в невероятное оживление. Оказалось, в пятницу в местной школе будет выпускной вечер, а они как главные мастерицы сшили чуть ли не половину всех платьев красавиц-выпускниц, и, разумеется, удостоились многочисленных приглашений.

— Ну что, пойдем? — подмигивала Лене Нюся.

— Собирайся и пойдем! — командовала Муся. — Там столько невест, одна другой краше.

И напрасно он пытался отбиваться и отнекиваться, и фыркать, что ему сейчас никак не до невест, потому что он нынче студент, а любовь — это все глупости, это не сейчас, это на потом, тетушки уже вытащили из шкафа отглаженный костюм, а сами успели перессориться из-за того, кто из них в чем пойдет: на выпускной собирался весь поселок, и ударить лицом в грязь было никак нельзя. Он предпринял последнюю попытку избежать этой пытки светским раутом, сославшись на головную боль, но Муся немедленно водрузила на стол огромную коробку с загадочными порошками от всех болезней, а Нюся с серьезным видом уселась напротив внучатого племянника и сказала:

— Ленечка, ну даже если тебе там и будет скука смертная, но своди уж, Христа ради, бабушек на праздник, уж больно нам охота на всех посмотреть и тобой похвалиться. Когда еще случай такой представится?

— Да и не дойдем мы без тебя! — подхватила Муся.

Вот так он и оказался на главном балу крошечного провинциального поселка. И сразу заметил ту девчонку. Не то чтобы она была красивей всех или лучше всех одета — просто она почему-то отличалась от других, а чем — он и сам не мог понять, просто она была какая-то другая, легкая, волшебная, он смотрел на нее, и ему хотелось улыбаться. Сначала он глянул на нее мельком, потом посмотрел внимательней, потом выискивал в толпе, а потом уже не сводил глаз — розовое платье, пушистое, огромное, как цветок, высокие каблучки, распахнутые глаза и яркий румянец.

— Баб Мусь, баб Нюсь, — позвал он бабушек, которые не умолкая трещали с подружками, знакомыми, соседками. — А вон та… та девушка — это?..

— Это не наше, сразу видно, — почему-то недовольно скривилась тетя Муся.

— Что значит «не наше»? — не понял он. — Она не отсюда, приезжая?

— Кто? — переспросила тетушка.

— Вон та девчонка в розовом платье!

— Да какая она приезжая, это ж Лидочка, дочка Андрея-летчика, — дернула его за рукав с другой стороны Нюся.

— А почему тогда не «наша»? — удивился он.

— Платье не наше! — смешно насупилась Муся. — Не мы шили. Куда уж нам там! В ателье они заказывали. Андрей, отец-то ее, ткань, видать, откуда-то издалека привез, может, из Москвы из самой, тут такой не сыскать, да и выкройка, видать, заграничная. В ателье заказывали. О как.

— А рукав испортили! — фыркнула Нюся. — Куда в такой лиф да втачной рукав?

— Вот-вот! Будто безглазые кроили.

— Надо было вытачку не так делать. Не по-людски шито!

— Подождите! — нетерпеливо перебил он. — Как зовут девушку? Лида?

— Лидочка, да, — одновременно расплылись в улыбке обе тетушки. — Хорошая девочка, добрая. И красавица, ты ж глянь. И отец у нее — золото, а не мужик. Сколько раз нам помогал; и лекарство зимой Мусе редкое достал, уж не знаем, из какого города и привез. Говорит, я для вас, Мария Дмитриевна, всю землю облетел, чтобы вы у нас здоровенькой ходили.

— Ага-ага! — подхватила Муся. — И денег не взял с нас! Золотой мужик. Только с женой не повезло, — вздохнула она.

— Это ты точно сказала, — кивнула ее сестра и вытащила платок. — Уж не повезло, так не повезло. Злыдня, не баба. Хотя по молодости ведь добрая была, а потом как обабилась, так и все… Злобная стала, темная. Надо б бежать от таких баб, а на них, вон, женятся. И терпят.

— Куда он теперь-то побежит, там же ребятенок маленький, — вздохнула Муся. — Лидочка — вон, невеста на выданье, а мальчонка маленький совсем.

Все, что они дальше говорили про мальчонку и про злыдню, Леня пропускал мимо ушей, а вот про саму Лидочку ловил каждое слово и старался не потерять ее из вида. Она, похоже, очень волновалась и все бегала к школьным воротам, явно кого-то ждала. Он, конечно, сразу подумал, что жениха, и даже успел расстроиться, но тут всех позвали в актовый зал, и тетушки потащили его за собой, испугавшись, что не достанется мест, а они непременно хотели сесть ближе к сцене, чтобы хорошенько разглядеть и всех выпускников, и учителей, и наряды. И он ее потерял. Сидел между тетушками, вытягивал шею, вертел головой, как сова, но девушка, похожая на цветок, словно испарилась. Не могла же она совсем уйти? Началась торжественная часть, директор школы, полный лысый мужчина, что-то долго говорил, а пуговицы на животе у него на пиджаке так и норовили оторваться и отскочить, о чем Нюся и Муся шептались и хихикали, загораживая Лене и директора, и весь обзор. Но вот дошли и до награждения лучших выпускников, школьной гордости, медалистов, и тут на сцену вдруг выбежала она, Лидочка! Как же он обрадовался! Чуть было не вскочил и не побежал за ней, а ведь и надо было бежать, потому что она тут же снова потерялась. Он проследил, куда она села, получив аттестат и медаль, а когда через минуту снова обернулся посмотреть — стул был уже пустым, и входная дверь хлопнула — Ленина Золушка сбежала с бала…

Он промаялся, наверное, минут двадцать, а потом все-таки не выдержал, что-то буркнул тетушкам и быстро, крадучись, пошел к выходу. Бегом пробежал по длинному стеклянному коридору-переходу, потом выскочил на улицу и остановился — Лиды нигде не было. Небо вдруг затянуло тучами, резко стемнело. Он добежал до ворот, выглянул — и там ее нет, вернулся обратно, заметался и решил посмотреть за школой. За главным зданием девушки не было, на школьном стадионе тоже. Он неплохо тут ориентировался, когда-то давно он приходил в спортивный зал погонять с ребятами мяч. Он побежал дальше, обогнул здание, и тут, как назло, хлынул настоящий ливень, какой бывает только летом, — резко, стеной, когда в потоках воды почти ничего не видно. Леня приглядывался как мог — может, она спряталась под деревьями, может, вернулась в школу, а может, ушла домой или к своему опоздавшему кавалеру. Конечно, у нее есть жених, у такой девушки непременно должен быть кто-то, кто все время о ней заботится, носит ее на руках… Он так задумался, что чуть было не налетел на нее, на эту прекрасную девушку: она сидела на коленках на дорожке из острого гравия под проливным дождем и плакала, закрыв руками лицо. Он остановился как вкопанный, а сердце при этом как будто помчалось дальше, пытаясь выпрыгнуть из него наружу. Он не знал, что делать, что говорить, просто быстро снял пиджак, чтобы спрятать ее от дождя, а когда она подняла лицо и посмотрела на него, он и сам как будто растворился, навсегда разлетелся на молекулы.

— Расшиблись? Больно? — наконец набравшись смелости, спросил он.

Она кивнула. Рядом валялись цветы, под ними оказался аттестат — к счастью, не успевший промокнуть под букетом. Он быстро подобрал их, а она показала ему на медаль и коробочку. Говорить у нее не получалось, она только показывала, а он послушно все собирал. Он нашел даже укатившуюся медаль, аккуратно положил в коробочку и сказал:

— Да, — хрипло сказала она. — Хочу. Отнесите меня, пожалуйста.

И протянула к нему руки.

Всю свою жизнь, до последнего дня, каждый вечер, когда он ложился спать, и не важно, как бы сильно он ни уставал, где и с кем бы он ни был, был ли он пьяным или трезвым, больным или здоровым, стоило ему закрыть глаза, как он видел ее, ее огромные глаза и как она тянет к нему руки.

Они спрятались под козырьком, она уже не плакала, а он был так рад, что нашел ее, что и не знал, что теперь делать и что говорить — лишь бы этот ливень не закончился, молил он, лишь бы она не ушла. Он выбежал под дождь, нашел подорожник, чтобы налепить на ее разбитые коленки, а она стеснялась, что чулки у нее порваны, и все время повторяла «спасибо» и «вы простите меня». Потом они уселись на ступеньках и разговорились. На следующий день Леня никак не мог вспомнить, о чем же они говорили так долго, ведь домой он вернулся уже под утро, когда старушки-тетушки готовы были искать его с милицией. Он был старше Лидочки на пару лет, рассказал ей, что успел отслужить в армии, а сейчас будет учиться на инженера в Москве, хотя ему, честно говоря, хотелось быть юристом, но тогда эта профессия была такой редкой, и никто толком не знал, куда потом устроиться на работу, так что родители его отговорили.

— В Москве! — подскочила Лидочка. — Как здорово! Я тоже еду в Москву, я буду поступать. Я ведь закончила школу с медалью!

Он понимающе кивнул, он так и держал в руках заветную коробочку.

— Я обязательно поступлю! — решительно сказала Лидочка. — У меня знаете, какой характер? Я если решила, я непременно буду добиваться.

— В педагогический? — спросил он.

В то время это было само собой — инженер или учитель.

— Ну почему в педагогический? — вдруг всплеснула руками и попыталась вскочить на ноги, но тут же поморщилась от боли, прижала к коленке отпавший от ранки подорожник и опять села на ступеньку. — Вот же всем дался этот педагогический, как будто нет других институтов!

— Тогда, наверное, в театральный? — искренне предположил он.

— Это вы сейчас пошутили? — так же искренне возмутилась она. — Вовсе не в театральный. Я буду получать серьезную профессию! Знаете, кем я буду?

— Кем? — как завороженный повторил он.

— Авиаконструктором! — сказала она и просияла.

«Точно, — подумал он, — тетушки же говорили, ее отец — летчик».

— Это самая интересная профессия на свете! — не останавливалась Лидочка. — Я отлично разбираюсь в самолетах, правда, не во всех, но папин самолет я могла бы разобрать до крошечного винтика и опять собрать! Может, даже и с закрытыми глазами! Да-да, не смейтесь! Честное слово! Я буду поступать в МАИ. Слышали про такой институт?

Конечно, слышал. Он все кивал и кивал, и не переставал удивляться этой девушке, и верил каждому ее слову. Конечно, перед ней откроются любые двери, конечно, она запросто отодвинет любые горы, и раз уж она решила — то непременно так и будет! Тоненький цветок в розовом пышном платье — Лидочка.

На самом деле про Москву она приврала. То есть она уже решила, что поедет и поступит, но вот мама…

Мама, конечно, устроила скандал. Она вообще теперь стала устраивать скандалы по любому поводу. После рождения Мишеньки ее словно подменили. Лидочка любила вспоминать, как, когда она была еще совсем маленькой, они с мамой все время смеялись и пели, и мама всегда обнимала ее и завязывала огромные банты, и радовалась больше самой Лидочки, когда однажды достала где-то для нее красные лаковые туфельки. Никогда в жизни у Лидочки не было туфелек красивей тех! А как они с мамой за руку бежали на аэродром и мама точно знала, когда прилетит папа. И сначала в небе далеко-далеко появлялась маленькая точка, но мама уже кричала: «Смотри, это папа!» И они вместе начинали махать, а точка все росла и в самом деле превращалась в папин самолет. А потом Лида и мама бежали к папе со всех ног, и он их обнимал. Когда же все успело измениться? Почему маму как будто подменили? Лидочка винила во всем злую соседку Симу за ее сплетни, за то, что она говорила маме гадости про папу. Но ведь сейчас у родителей все было хорошо, папа никуда не делся, и мама могла бы жить и радоваться, и смеяться как раньше, и бегать встречать его на аэродром, но она почему-то стала совсем другой… Ее все раздражало, она всегда была уставшей, рассерженной, она кричала на папу, на Лидочку и все выискивала у Мишеньки новые хвори и болезни — повод, чтобы заставить папу остаться дома и не выходить в рейсы. Теперь самым большим счастьем для Лидочки было сидеть рядом с папой, только не дома, а у него на аэродроме, и неважно, чем папа был занят, о чем они говорили, ей хотелось просто быть с ним рядом. Однажды она спросила у папы что-то про устройство самолета, и он принялся рассказывать и так увлекся, как будто ему самому с каждым словом становилось все интереснее, он говорил все громче, шутил как раньше, и Лидочке даже показалось, что в глазах у папы вдруг снова вспыхнул тот самый свет, который давно исчез. Тогда она и решила, что станет авиаконструктором. Как только выдавалось свободное время, она бежала к папе, и он сначала рассказывал ей, как устроен его самолет, потом раздобыл где-то учебники и разные технические книжки — правда, он боялся, что они будут сложными и скучными для юной девочки, но Лидочка была так рада и так рьяно взялась их изучать, что ее отец и вправду поверил, что его дочь сможет выбраться из этого городка и станет известным человеком. Поэтому, когда она сказала, что поедет в Москву и будет поступать в МАИ, он обрадовался, а вот его жена сжала губы и скорчила недовольную гримасу.

— А к чему это тебе учиться в этой летчицкой школе? — спросила она с прищуром. — Или ты жениха собралась там искать? Тогда это самое место, там, поди, одни парни на летчиков-то учатся. Тогда ты это хорошо придумала.

— Мама, ну что ты! При чем тут женихи? — Лидочка сначала по-доброму рассмеялась, не чувствуя ни подвоха, ни приближения бури. — И я же поеду учиться не на летчика, а на конструктора летательных аппаратов.

— На инженера, что ли? — Мать снова насупилась. — Так на инженера можно и поближе у нас тут выучиться. Незачем в Москву тащиться! Чего тебе там делать?

— Учиться! — воскликнула она. — Там самые лучшие институты и самые лучшие преподаватели! Там столько всего! Там будущее!

— Ишь ты, а у нас тут, по-твоему, прошлое? И чего плохого, чтобы поближе к родительскому дому быть? С Мишенькой мне бы помогала. Что ты вбила себе в голову всякой ереси? Какие самолеты? Тоже мне, летчица! Девочкам надо идти в учительницы. Вон, у нас скоро педучилище откроют. Там тебе теория, книжки, уроки, а дома будешь с Мишенькой заниматься — вот тебе и практика.

Лидочка едва сдержалась, чтобы не сказать наконец-то маме о том, что Мишенька вообще-то — ее, мамин, сын, что это она, а не Лидочка, рожала его, чтобы удержать при себе мужа (тот подслушанный разговор въелся ей в память и никак не хотел стираться), и сидеть вечно в няньках она не собиралась, она так старательно училась, она сдала все экзамены и получила медаль не ради захудалого техникума в замшелом райцентре или затрапезного педучилища.

— Я всегда тебе помогаю, мама, — сказала она очень спокойно. — Но у нас не было уговора, что я вечно буду жить здесь. И я не хочу быть ни Мишенькиной воспитательницей, ни няней, ни учительницей. Я буду авиаконструктором!

— Это я тебе буду говорить, кем ты будешь! — вдруг резко крикнула мать, и Мишенька у нее на руках испуганно вздрогнул. — Я — твоя мать, и я знаю, что для тебя лучше, я буду решать, куда тебе ехать, а куда не ехать. Хватит с нас и одного самолетчика! До добра они не доведут, самолеты эти ваши! Не доведут! И Москва не доведет! — Мать распалялась все сильнее, кричала все громче, Мишенька у нее на руках, конечно же, тут же начал вопить, и они уже орали в два голоса.

Лидочке захотелось зажать руками уши и сбежать куда глаза глядят, но тут вдруг папа сказал:

— Отпусти ее.

Он не повышал голоса, не стучал кулаком по столу, но сказал это так, что и мать, и Мишенька вдруг мгновенно замолкли.

— Отпусти ее, — повторил он. — Не всем же нам всю жизнь в твоей клетке маяться.

А потом встал и вышел из дома. Лидочка побежала за ним, догнала, взяла за руку, и они пошли вдвоем по пыльной полынной дороге. На аэродром.

Они проболтали с Леней очень долго, время летело незаметно, и им так хотелось побольше друг другу рассказать. Но Лидочка встрепенулась, что ее хватятся дома, и Леня взялся ее проводить. Они не пошли короткой дорогой. Зачем, когда была длинная. И шли они не быстро. Это тоже было ни к чему. Да еще она, конечно, не удержалась и показала ему аэродром — уже в первых рассветных лучах, а потом он довел ее до калитки, и они договорились встретиться завтра — им ведь совсем не хватило времени наговориться — на том же месте, на крыльце у входа в спортивный зал старой школы.

Он помчался домой как на крыльях. Тихонько пробрался во двор, стараясь не скрипеть покосившимися досками забора (и тут же дал себе обещание завтра его починить), открыл дверь в дом, снял на крыльце ботинки и только хотел шагнуть в узкий коридорчик, как чуть не свалился с перепуга — перед ним стояла странная двухголовая тень в плывущем тусклом свете.

— Ну, что? — спросила одна голова. — Целовались?

— Да нет, — сказала вторая, — целоваться им еще рано. Наверное, только обнимались да за ручки держались.

— Баб Нюсь, баб Мусь, — едва выдохнул он. — Как же вы меня напугали! Вы почему не спите?

— Да как же нам спать-то, когда ты нас бросил! — затараторили они наперебой.

— Мы едва до дому добрались.

— Пришлось по пути зайти к Вякушевым.

— А потом к Миронькам.

— А потом мы еще к Вале заглянули. Посидели там чуток.

— А у Кирилловых немножко самогону осталось, ой! — икнула правая голова.

И тут все трое громко расхохотались. Тетушки, замотавшиеся в одну вязаную шаль, крепко вцепившиеся в керосиновую лампу, и их внучатый племянник, счастливые и немного пьяные — кто-то от кирилловского самогона, а кто-то от любви. Они еще долго расспрашивали Леню, потом сами никак не давали ему лечь спать своими рассказами, а потом перешептывались до тех пор, пока кто-то не постучал к ним в окошко.

Лидочка совсем потеряла счет времени, но издалека увидела, что дома еще не спали — в комнате горел свет. Наверное, Мишенька проснулся, и мама решила его покормить или подогреть водички. Обида на родителей за то, что не пришли на ее выпускной, уже прошла. Это все равно был чудесный вечер. Хоть чулки и порвались, разбитые коленки болели, платье промокло под дождем, а локоны развились, но она чувствовала себя настоящей королевой бала. Самой красивой! Ей хотелось улыбаться и радоваться и не терпелось показать родителям медаль, настоящую, заслуженную, золотую.

Она не успела взяться за ручку, как дверь сама распахнулась. На пороге стояла мать.

— Мама! — воскликнула Лидочка. — Смотри! — и протянула ей букет и коробочку с медалью. — Смотри! Золотая медаль! А где папа?

Мать ничего не ответила, одной рукой взяла у нее букет и швырнула его в сторону, а второй вдруг широко замахнулась и ударила Лидочку. По лицу. Так, что та на мгновение оглохла, а в глазах как будто вспыхнул огонь от боли и от ужаса. Мать снова замахнулась, сильно ударила ее по руке, выбила маленькую коробочку, и золотая медаль, вылетев, тускло звякнула и покатилась куда-то по полу.

Ее никогда не били. Как бы она ни проказничала, как бы ни дерзила, за всю жизнь ее никто ни разу не шлепнул, не дал ей ни одного подзатыльника, даже в шутку, и эта пощечина как будто перекрыла ей воздух.

— Где ты была? — спросила мать. — Где ты шлялась?

Она молчала, прижав ладони к щеке, и только пыталась сглотнуть подступившие слезы.

— Выпускной… — тихо сказала она. — Я вас так ждала…

— А нельзя было догадаться, что дома что-то случилось? Раз мы не пришли! Подумайте, принцесса какая! Выпускной у нее! У нас у Мишеньки температура! Тридцать восемь и две! Он, бедненький, горит весь! А сестра его шляется! На кого ты похожа? Только посмотри на себя! Где ты шлялась, я тебя спрашиваю? По каким кустам? Шалава! — Этим словом она как будто снова ее ударила. — Вся в отца!

Лидочка развернулась и побежала прочь. Ей было все равно куда.

Николай. Тогда

Николай не сказал тогда бабке ни слова, развернулся, босиком вышел из дома, плотно закрыл за собой дверь и пошел со двора прочь. Он не знал, куда идти, но шел очень быстро, как будто кто-то гнал его: «Быстрее! Быстрее!» — и он шел, почти бежал. Скоро он уже почти не чувствовал боли от разбитых ног, он торопился. Быстрее! Все равно куда, главное — подальше отсюда.

Стало уже совсем темно, он услышал шум машины и побежал в сторону дороги. Машины там проезжали нечасто, все-таки это не был большой город, и никаких шикарных асфальтовых дорог тут отродясь не прокладывали, но одна дорога из города была, трасса, так ее все называли. Он наконец-то выбрался на нее, остановился и растерялся: куда бежать дальше? Он почти ничего не видел — то ли в темноте, то ли из-за вечной усталости, то ли потому, что сил совсем не осталось, — и решил ловить попутку: кто-то да должен был куда-нибудь ехать, а ему было все равно куда. Часа за два мимо проехал один мотоцикл с коляской, но в нем и так сидело трое мужиков, так что шансов не было, потом с треском и грохотом пронеслась пара мопедов. Он едва не заснул прямо на пыльной обочине, но вдруг вдали показались фары легковушки. Это был чей-то «Москвич», роскошный, какого-то светлого оттенка, Коля не разглядел цвет, но быстро вскочил и стал махать руками изо всех сил, чтобы его заметили. Он не мог поверить своей удаче: машина начала притормаживать. Он бросился к ней со всех ног, но «Москвич» вдруг резко прибавил газ и умчался, оставив только облако едкой пыли. Даже плакать у него не было сил. Он медленно побрел по дороге, тащился от столба до столба вдоль кукурузного поля, на небе горели яркие звезды, вокруг верещали цикады, и звук этот как будто летел сверху — как будто звезды оглушительно издевательски стрекотали над мальчишкой, который никому не был нужен. И тут вдруг к нему под ноги свалилась его собственная тень — что-то светило ему в спину. Он обернулся, увидел большой грузовик и едва махнул рукой — скорее поздоровался, чем попросил притормозить, он уже ни на что не надеялся, но грузовик остановился, дверь открылась, и оттуда крикнули:

— Эй, малец? Далеко путь держишь?

— Да! — крикнул он. — Подвезите, пожалуйста.

— Так я аж в Каменск.

— Мне как раз туда и надо! — радостно закричал он, уже карабкаясь в кабину. Только бы он не вздумал уехать, этот грузовик.

— Так я не совсем туда, я сначала до хутора Бело…

— Мне туда, — едва выговорил Николай, запыхавшись и все время кивая. — Мне вот туда и надо. Спасибо!

— А родные не хватятся? — спросил водитель.

— У меня нет родных, — честно признался он. — Никого нет.

— Ну, тогда поехали, — кивнул шофер. — Меня Федором звать, а ты кто будешь?

— Я Коля.

Ему ужасно хотелось заплакать, но он не плакал, он никогда не плакал с той самой ночи на кладбище. В кабине было тепло, пахло табачным дымом и чем-то уютным.

— Значит, Коля-Николай. Хорошее имя, дядьку моего так звали. Мировой был дядька, вот такие ручищи! Добрейшей души притом. Да… Значит, Николай, попутчиком мне будешь. — Федор крепко держал огромный руль, обтянутый какой-то истертой материей с бахромой по краю, и искоса поглядывал на парнишку, изучая его. — Ты путешествовать собрался или как?

— Я к родственникам…

— Так нет же родственников, говоришь.

— Это дальние. Совсем. Мамина троюродная сестра.

— Угу. Троюро́дная, значит. Ну, тоже сестра. Тоже родная кровь. Кровь родная, она не водица, как говорится. Что там делать станешь у троюро́дной тетки? Гостить?

— Как разрешат. Может, пустят пожить, может, на работу получится устроиться.

— Работы не боишься, вижу. Вон руки какие. В мозолях. Уважаю.

— Я все умею, — кивнул он. — И на стройке, и слесарить, и починить-приладить что.

— А с кем же ты жил, Коля? Или ты детдомовский? А то в детдоме-то хватятся тебя, еще и мне по шапке нагорит. С собаками искать не станут?

— Жил с мамой, — тихо сказал он. — Мама… Мамы нет, схоронили, сердце у нее было… А потом с бабушкой, — добавил он уже громче. — Но бабушки тоже нет у меня теперь. — Тут он хотел добавить, что у нее сердца как раз не было, но не стал.

Он согрелся, ему стало хорошо и спокойно. Федор оказался болтливым, он предупредил, что радио в машине сломалось и Николай попался ему очень кстати — для разговоров, чтобы не заснуть ночью в дороге.

— Вон там у меня термос, чаю себе плесни, если хочешь. И мешок с пряниками, ага, вон там. Мятные пряники! Ты бери-бери, не тушуйся, Коля-Николай.

В жизни он не ел таких вкусных пряников. Мятных. Обжигался чаем и улыбался байкам Федора, даже не вникая, про что тот рассказывает. Какая разница. В тесной прокуренной кабине Николай впервые за много лет вдруг наконец почувствовал себя дома: его никто не ругал — хоть он и испугался, когда понял, что съел почти все пряники, но Федор только рассмеялся: «Вот это аппетит!» — никто ни в чем не упрекал и ни о чем не расспрашивал, а куда ехать — Коле было все равно. Главное — ехать. Он сам не заметил, как заснул, и снилось ему, что он маленький, что он спит, а рядом мама, целует его и гладит по волосам, и он боится проснуться.

Он проснулся, когда машина остановилась. На улице уже рассвело.

— Ну что ж ты за попутчик, Николай, — хохотнул Федор. — Никаких от тебя ни песен, ни рассказов. Только пряники мои слопал. Хорошо хоть, храпел как паровоз, спать мне не давал, за это спасибо.

— Я? Храпел? — Ничего не понимая, он протирал глаза.

— А то! Еще как! Ну, приехали мы, дружище! Вон хутор-то, через поле добежишь, и там. А мне тут на бетонку сворачивать. Бывай, Николай! И тетке своей скажи троюро́дной, пусть обувку тебе справит.

Он понятия не имел, что это за хутор, но пошел через поле, как показал ему водитель Федор. На самом краю за солидным забором стоял большой дом. Коля был уже недалеко, когда ворота открылись, и две девушки выгнали на улицу стаю гусей, а за ними двух коров.

— Здрасьте! — махнул он им.

Девицы сначала насупились, с прищуром осмотрели его с головы до ног, одна из них, та, что повыше, с волосами, заплетенными в длинные косы, хмыкнула, глянув на его босые истертые ноги, а потом обе одновременно сказали:

— Доброго утречка.

— Меня Николай зовут, — сказал он.

— А у нас животина сейчас разбежится, — фыркнула девица помладше, в зеленой косынке, и махнула хворостиной. — Чего хотел, Николай? Или просто так по дворам ходишь здоровкаешься?

— Я б хотел… Мне бы в работники наняться, — выпалил он.

Была — не была, терять ему было нечего.

— Ишь ты, в работники, — снова хмыкнула свысока та, что с косами.

— Да, — кивнул он. — Вам работники не нужны?

— Рая! Майя! — раздался со двора громкий мужской голос. — Чего застряли? Телок гоните скорей, я ж вам сказал.

— Батя, да тут вот, в работники пришел наниматься, — крикнула высокая.

— Так ваше дело животина, а не работники.

Из ворот вышел сурового вида высокий мужик в потертых штанах и синей застиранной рубахе, однако Николай быстро смекнул, что живет эта семья явно в достатке. Дом побелен, во дворе чисто, дверь летней кухни приоткрыта, утренний ветер гонял белоснежную занавеску. На окне красная герань, а в будке пес — мордатый, явно породистый.

— Доброго утра! — поздоровался Николай. — Вам работники не нужны случайно?

— Хороший работник никогда лишним не будет, — с прищуром сказал мужик. — Да идите вы уже! — прикрикнул он на девиц, которые все разглядывали незнакомца. — Тем более что у нас тут, вишь, девок полон двор, а толку мало. Сам-то откуда будешь? Что умеешь?

— Я все умею, — быстро сказал он. — Я много где работал.

— А тощий чего такой?

— Это просто… порода такая, — выкрутился Коля.

— А ноги чего босые? Тоже порода? — Мужик прожигал его взглядом.

— Ноги… нет. Собирался в спешке.

— Ясно. Куда спешил, чего хочешь? На сапоги заработать? Так можно в армию сходить, там кирзовые бесплатно выдадут.

Он замешкался, не мог признаться, сколько ему лет, боялся, что мужик потребует документы, а больше всего — что тот вернет его бабке.

— В армию еще пойду, — уверенно сказал он. — Пока без сапог обойдусь, мне надо на билет в Москву заработать.

Он сам не знал, почему у него это вырвалось, он никогда и не мечтал о Москве. Просто Москва была для него другим миром, другой планетой, а ему так хотелось сбежать как можно дальше. Дальше Москвы он ничего не знал.

— Ишь ты какой. — Мужик сложил руки на обширном животе. — В Москву ему надо. Ну, значит, вот что, москвич. Время сейчас горячее — скоро урожай пойдет, от лишних рук никто не откажется. Тем более раз говоришь, работы не боишься. Кормить-поить тебя буду, спать можешь на сеновале на чердаке, а если хорошо себя покажешь, то, как урожай соберем, масло собьем, со скотиной управимся, — может, и куплю тебе билет в Москву-то. Так что заходи.

Он неловко шагнул вперед, а мужик протянул ему широкую, как лопата, ручищу.

— Петр Василич я. — И тут же крикнул во двор: — Фая! Принимай работника. Отмыть его только надо и что-нить на ноги справить.

Из летней кухни высунулась невысокая женщина в ситцевом платье, подхваченном цветастым фартуком, на голове белая косынка. На руках у нее вертелся младенец.

— Римма! — крикнула она. — Забери-ка у меня Сашку! А ты, парень, дуй сюда, будем с тобой разбираться.

Не прошло и недели, а Коля уже влился в колхозную жизнь семейства Бровко, как рыба в бурный речной поток. Всем тут заправлял Петр Васильевич. Его застиранная синяя рубаха сильно вводила непосвященных чужаков в заблуждение. На самом деле Петр Васильевич родился не просто в рубашке, а, можно сказать, с золотой ложкой во рту, так как приходился родным братом председателю колхоза. Поэтому никто особо не считал сотки его огромного участка, не обращал внимания на количество скотины, на технику, взятую в колхозе на денек и прочно осевшую у него в хозяйстве. Сколько, чего и насколько вовремя сдал на закупы Петр Васильевич, тоже считали без особого пристрастия, так что жаловаться на жизнь ему не приходилось. Разве что в одном никак не везло отцу большого семейства: Петр Васильевич, разумеется, мечтал о сыне, наследнике. Да и вообще, что это за мужик, который не народил сыновей, — так можно и дурных слухов заработать о мужской силе, чего доброго. Жена Петра Васильевича, Фаина, исправно рожала ему, да вот беда — сплошных девок: у них уже были Раиса, Майя, Римма, Таня, Валя и Иринка, а год назад они ждали мальчика — точно мальчика, говорил всем с гордостью Петр Васильевич, на этот раз уж точно! Фая носила парня! Сашку! Петр Васильевич даже лично ездил куда-то в райцентр и привез синюю люльку. Весной, точно в срок, Фаина родила Сашку. Александру. Седьмую дочь. Обо всем этом она рассказывала Коле, когда они вместе обрывали яблоки или давили сок или когда Николай сколачивал ящики или табуретки, а Фаина рядом замешивала тесто на пироги. Вставали все до рассвета, а вечером Николай не успевал добраться до сеновала на чердаке, как мгновенно проваливался в сон от усталости. Ему не на что было жаловаться — уговор оставался уговором, а работали тут все в полную силу. Даже все пятеро старших девчонок: шили, пряли, доили, стряпали, пасли скотину, собирали в поле кукурузу, спускались в балку за травой для кроликов, таскали ведрами воду из колодца на длинных тяжелых коромыслах. Но и отец их не жадничал — частенько привозил из города новые наряды, побрякушки, угощения и сладости.

По вечерам в выходные или в праздники в колхозном клубе были танцы или крутили фильмы, иногда приезжали с концертами артисты из областной филармонии. Николай никогда не ходил на эти мероприятия, ему больше нравилось сидеть с Фаиной на кухне или в сарае и слушать ее истории, они как-то сразу прониклись друг к другу — он скучал по материнскому теплу, а она искренне жалела сироту. Ей он рассказал про себя все как есть, честно, ничего не приврав и не приукрасив.

Спустя примерно месяц Фаина начала беспокоиться, что у парня нет никаких документов. Тот сразу испугался — кошмар «вернуться к бабке» продолжал маячить над ним черным облаком, но Фаина подмигнула ему и сказала, что вечером замолвит об этом словечко Петру Васильевичу, а у того, дескать, хороших знакомых везде в достатке, и в паспортном столе тоже имеется — собственный шурин.

— Что-то вы с Колькой как шерочка с машерочкой, — хохотнул как-то Петр Васильевич, махнув перед ужином рюмочку своего собственного яблочного первача. — Он глаз, случаем, не положил на тебя, а то я мигом кости-то ему переломаю как цыпленку! И шею сверну! Так и знайте.

Но Фаина отмахнулась от мужа, в шутку даже оскорбившись. Да он и сам понимал, что парень еще дите дитем, хоть и успел уже хлебнуть всякого. Как бы там ни было, но через пару месяцев Николаю справили паспорт, за что он был бесконечно благодарен. Он работал по-честному, относился к своим хозяевам с большим уважением, на едкие шутки девчонок не реагировал, старался вообще на них не смотреть. Хоть Фаина сказала ему, что они цепляют его не со зла — просто кокетничают, но Николаю было не до кокетства, ему нужно было в Москву, в другой мир, на другую планету, где все будет возможно и все станет по-другому. Вот тогда и можно будет выпускать из чулана заветные мечты и про женитьбу, и про семью.

Девчонки, однако, затаили на него зло. И было за что. В самый разгар покосов и жатвы Петр Василич нанял еще двух работников — на чердак подселились парни-молдаване, говорливые, вертлявые и шустрые. Вот им-то гораздо больше нравились красавицы-девицы, которые тоже с удовольствием строили глазки чернявым кудрявым парням. Как-то раз Николая и угораздило забраться в потемках к себе на сеновал сильно не вовремя. Он поначалу и не понял по наивности, что происходит, услышал какую-то возню и громко позвал: «Эй, кто тут?» Возня прекратилась, и, когда глаза у него только привыкли к темноте, из-под горы сена вдруг выбралась растрепанная голова Риммы — косы распущены, блузка расстегнута. Николай опешил, а всегда такая приветливая и милая с ним Римма вдруг подползла ближе и злобно шикнула:

— Только посмей отцу сказать, живым отсюда не выберешься!

После этого мигом соскользнула вниз по лестнице и помчалась в дом.

— Моя будет девчонка, — сказал рядом голос с акцентом и довольно поцокал языком. — Эх, черти тебя принесли, Колька, полдела уже сделал, считай, а тут твоя нелегкая!

Через две недели молдаване бесследно исчезли, прихватив с собой значительную сумму из кубышки Петра Васильевича и двух самых жирных гусей. Внутрисемейное расследование привело лишь к большому скандалу на весь дом. Выдал парней Николай, потому что искренне хотел помочь своим хозяевам. Он видел, как один из них днем залез в дом через окно, когда все были на работе. А про то, где именно отец хранит деньги, Римма сама рассказала своему кавалеру во время их свидания на сеновале. Несостоявшуюся молдавскую невесту отец выпорол розгами, но и добрый поступок Николая тоже не остался безнаказанным: с этого дня мелкие пакости поджидали его на каждом шагу. То якобы по его вине захромала лошадь, то из-за него не досчитались двух мешков с семечками, когда везли на маслобойню, то он якобы рассказал соседям, что сеялка, что стоит под мешковиной под яблоней, на самом деле колхозная. Петр Васильевич терпел и всерьез жалобы не принимал. И даже как-то потрепал его по плечу и сказал:

— Ты ж понимаешь, Колька, бабы. Языки без костей. Ты не бойся, я вижу, ты парень честный и работаешь хорошо, себя не жалеешь. Но не забывай — я за тобой всегда присматриваю. Вишь, дела тут какие, своим не могу доверять.

Он не забывал, но у него на уме и не было никаких подлостей, он честно зарабатывал на билет в Москву, теперь это стало уже навязчивой идеей. Он давно понял, что водить дружбу с сестрами у него не получится, а вот с Фаиной они по-прежнему любили поговорить обо всем, о жизни. Больше всего Николаю нравилось уйти далеко-далеко за старую балку, к маленькому пруду, куда выгоняли гусей. И там они сидели иногда под большой ивой, где их никто не видел, и Фаина рассказывала ему, как была маленькой девочкой, как росла на хуторе, как потом к ее отцу пришел великан Петр и как она его испугалась. Соседки давно говорили ей, что он положил на нее глаз и придет свататься, а она боялась его, такого огромного, он казался ей злобным суровым злыднем, и она рыдала днями напролет, уговаривая отца не выдавать ее замуж, но Петр привел ее отцу за невесту породистого коня. Отец знал толк в лошадях, а дочерей у него было четверо, так что пришлось Фае утереть слезы и собирать свое нехитрое приданое.

— Но никогда ведь не знаешь, что как обернется. — Она улыбалась, рассказывая Коле свое прошлое. — Думала, выхожу за чудище лютое, а он только с виду такой, а в душе — чистый котенок. Вот клянусь! Мы хорошо с ним живем, Коленька. Как прижмет к себе, так у меня душа от счастья выскакивает.

— Он вас бьет, — тихо сказал он. — У вас синяки, я же видел.

— Да это разве бьет? — Фаина звонко рассмеялась. — Это так, поучит, бывает, разок-другой. Так кого не бьют?

Он кивнул, вспомнив бабкины оплеухи.

— И достаток у нас в доме, и дети хорошие, — вздохнула Фаина. — И бьет не до смерти. Хороший он муж, Петя мой. Только б еще рожать не заставлял, нет моих больше сил. Не выдержу я еще одного раза… Сашку двое суток рожала, думала, помру, кровью вся изошлась, едва остановили. А в другой раз точно помру. И доктор так сказал…

Николай содрогался от подробностей про роды и кровь и с трудом мог представить себе, чтобы от объятий Петра Васильевича хоть чья-то душа могла выскакивать от счастья, но женские души были для него сплошными потемками.

Урожай собрали, зерно сдали, с маслобойни привезли душистое масло и «макуху» — жмых, который казался самым вкусным лакомством. Стало холодать, и по утрам по траве уже пробегали белые полосы первых заморозков, работы стало меньше, и Николай все ждал, как бы завести разговор с хозяином про деньги на заветный билет. Однако все повернулось совсем иначе.

Приближался день рождения Майи, она так его ждала, что прожужжала все уши всем, кто ей попадался. Семнадцать лет — невеста, и притом настоящая: у нее давно был жених, сын добрых друзей Бровко, Павел. Петр Васильевич не мог нарадоваться, он всегда хотел, чтобы их семьи породнились, и вот на днях Майя примчалась к отцу и рассказала, что на ее именины Павел с родителями придут в гости, не просто так — свататься! Переполох начался знатный: зарезали кабанчика, навертели колбас, засолили сала, готовили окорока и пироги. Только Раиса ходила мрачнее тучи: говорили же в народе, что если младшая сестра скорей старшей замуж выйдет, то сидеть той вечно в девках.

Майе купили нарядное платье и сапожки, каждый вечер она наряжалась и вертелась перед зеркалом, до именин оставались считанные дни, и вот в одну из таких примерок она вдруг сказала:

— Папа, а можно я надену брошку?

Коля в этот момент сидел в сенях и чинил ботинки на зиму, дверь была открыта, он все видел и слышал. После слова «брошка» повисла тишина, а потом Петр Васильевич спросил:

— Уж не бабкину ли удумала?

— Ага. — Майя засмеялась. — Не все же ей припрятанной лежать. Так и каменья потускнеют, и золото заржаветь может.

— Как по мне, так надевай. — Петр Васильевич пребывал в благостном настроении. — Перед сватами пощеголять, оно никогда не лишнее.

Но тут из кухни раздалось громкое:

— Нет!

— Ты чего это, мать? — удивился Петр Васильевич. — С чего это такие строгости? Девка на выданье. А брошь наша, семейная, от моей матери еще, ценная, с царских времен. Пусть наденет похвалиться.

— Нечего ею хвалиться! — опять отрезала Фаина. — Нечего ее таскать! Вещь дорогая! Там одних каменьев и жемчуга сколько! А если потеряет?

— Да как я потеряю? — топнула новым сапожком Майя. — Там же замочек! Я аккуратно прицеплю, а потом опять в шкатулку под ключ и спрячу. Ну, не веришь — пришей ее ко мне!

— Я сказала нет, значит нет! — снова крикнула Фаина.

Николаю стало интересно, он бросил ботинок и, тихо пройдя в коридор, заглянул в комнату, где и разыгрывалась драма. Никогда он не слышал, чтобы Фаина так распалялась, обычно она как раз сдерживала все ссоры и сглаживала все конфликты.

— Брошь дорогая, а ты раззява, Майка. Вас вон сколько, я хотела потом из нее вам каждой по паре серег заказать, как раз собиралась ее к ювелиру в город свозить. Чтобы каждой от бабушки приданое. Так ведь мы хотели, Петя? Мы ведь с тобой говорили.

— Да я не помню, — снова отмахнулся Петр Васильевич. — Мне эти ваши бабьи цацки — еще не хватало об них голову морочить. По мне, так главное — чтобы в семье оставалась, а носите хоть по очереди, хоть все сразу, хоть на серьги пилите.

— Ну, вот пока не распилили, я и надену на именины, на смотрины!

— Пускай наденет, папа, — закричали остальные девицы. — Пускай! Сваты увидят, точно замуж позовут.

— А то без брошки ее не высватать, — ехидно добавила Рая.

— А тебя и с брошкой никто не берет! — завизжала в ответ Майя.

— Так, ну-ка, заканчивайте мне тут споры ваши, а то крику прям как в курятнике, аж уши заложило, — пробасил Петр Васильевич. — Мать, неси шкатулку. Я сказал — пусть наденет. Заодно и я материным наследством полюбуюсь. Давно не доставали. Ох, гордилась бы бабка ваша сейчас невестами такими, ох, радовалась бы…

Однако Фаины вдруг и след простыл, она как будто растворилась. Коля видел, что она юркнула в дальнюю комнату, но ему трудно было разглядеть, что там происходит.

— Мать! — снова крикнул Петр Васильевич. — Да что такое? Неси, говорю, шкатулку с брошкой.

— Я сама принесу! — Майя бросилась на шею к отцу и расцеловала его в обе щеки. — Папа, спасибо! Самый добрый, самый лучший папочка.

Коля решил, что ничего интересного больше не будет, да и все эти чужие невесты и семейные драгоценности не очень его интересовали, его собственное единственное сокровище — с трудом накопленные деньги в жестяной коробке — было давно разорено. Он вернулся в сени, забрал ботинки, вышел во двор, пристроился на чурбаке и снова стал аккуратно латать дыру — у ботинок были все шансы верой и правдой послужить ему этой зимой. Раньше их носил кто-то из Фаининых братьев, а теперь по доброте отдали Коле. Отличные ботинки. А если еще намотать портянок или попробовать выпросить у Фаи шерстяные носки — можно будет ходить как кум королю.

Только он расплылся в улыбке от собственных мыслей, как дверь хозяйского дома вдруг распахнулась и с грохотом ударилась о стену. Во двор вылетел разъяренный Петр Васильевич, а за ним высыпались все его женщины, даже орущая Сашка на руках у перепуганной Тани. Кричали все одновременно, Майя заливалась слезами, а Фаина была такой бледной, что Коля даже испугался — он никогда ее такой не видел. По крикам, слезам и обрывкам фраз, было совершенно понятно: случилось страшное — бабкина брошь пропала.

— Может, это тоже молдаване? — кричала Рая.

— Хватит все на них валить! — визжала Римма. — Брошку потом еще сто раз доставали! Уже когда и духу их тут не было.

— Зачем доставали? Кто доставал? Кто взял? — гремел Петр Васильевич.

— Я шкатулку доставала на той неделе, мне наперсток был нужен. Я не виновата, что он тоже в той шкатулке лежит. И все на месте было. Брошка там лежала. Я потом наперсток тоже на место положила, ключиком закрыла, ключик маме отдала, — отрапортовала Таня.

— Кто тут вор? — ревел Петр Васильевич. — Кто в своем доме ворует? Признавайтесь! Не то всех выпорю, неделю сидеть не сможете!

— Зачем нам воровать? — рыдала Майя. — Мне особенно! Меня сватать придут! Стала бы я?

— И то правда, папа, — кричала Римма, — что ты на нас всегда, будто мало тут всех разных шляется!

— Никто тут не шляется!

— А я думаю, это залез кто-то! У сестер, вон, языки без костей, вот и растрепали про брошку на гулянках. А кто-то прослышал и влез к нам.

— Да не влезет к нам никто! После молдаван дом всегда под приглядом. А если все уходим, я Узора спускаю. Узор на клочки всякого чужого порвет! Любого!

— Может, в милицию надо?

— Да что там твоя милиция!

— Может, куда переложили и забыли?

— Никто ее никогда не перекладывал! Украли ее.

Николай молча наблюдал за этой сценой, как будто оказался в эпицентре урагана, притихнув и перепугавшись, что и его сейчас накроет стихией. Лицо у Петра Васильевича было даже не красным, а багровым, он кричал, потрясал кулаками и топал ножищами. Девицы частенько мотали ему нервы, а тут, видно, терпение у него кончилось, да и пропавшая вещь явно была очень ценной, иначе не было бы такой паники и таких слез: Петр Васильевич бушевал, Майя рыдала, усевшись в новом платье прямо на землю, в пыль, Римма висела на руке у отца, пытаясь его успокоить, Рая размазывала по лицу слезы и все время что-то кричала, Таня старалась успокоить Сашку, но сама тоже плакала, даже маленькая Валя горланила заодно со всеми, и только… Николай вдруг посмотрел на их мать, на Фаю… и оторопел. Она стояла в дверях, ухватившись побелевшими руками за дверной косяк, и не сводила с него глаз. В них было столько страха и столько отчаяния — никогда он еще не видел таких умоляющих глаз. Она просила его помочь, она будто кричала ему, и он ее понял.

Он поднялся с чурбака, отложил в сторону чиненый ботинок и сказал:

— Это я.

Сначала его никто не услышал, все продолжали орать и рыдать, но он повторил громче:

— Это я украл.

После этих слов наступила мертвая тишина. Петр Васильевич повернул к нему голову на могучей шее и сказал:

— Повтори-ка?

— Я украл. У вас… украл брошку. — С каждым словом перед глазами у Николая становилось все темнее.

— А я так и знала! — вдруг взвизгнула Раиса.

— Замолчи. — Отец отодвинул ее в сторону. — И как же ты ее украл?

— Взял из шкатулки.

— А как шкатулку открыл?

— Ключом… — Он в отчаянии глянул на Фаю и увидел, что она незаметно показывает ему на кухонное окно, а другой рукой держит себя за тонкий шнурок, на котором висел ее нательный крестик.

— Ключ где взял? — проревел Петр Васильевич.

— На шнурке, на кухне, — быстро произнес он и услышал, как Фая резко выдохнула.

— И зачем же ты, крыса паскудная, ее украл? — спросил хозяин дома, сделав первый шаг в его сторону.

— Мне надо в Москву, мне очень надо в Москву, а вы никак не платили…

— Убью, — прогремело у него над головой, и это было последнее слово, которое помнил Николай.

От первого же удара он отлетел на другой конец двора и ударился затылком, едва не пробив дощатую загородку.

— Камнями забью!

За первым ударом последовал второй. Петр Васильевич с размаху всадил ему кулак куда-то прямо под ребра, и он опять куда-то полетел: то ли на самом деле, то ли потерял сознание. И снова резкая боль, вкус холодного металла на зубах. «Он убьет меня, он правда меня убьет», — подумал Коля, но тут кто-то вдруг громко и пронзительно крикнул ему: «Беги!» — и он побежал. Он думал, у него переломаны все кости, и он не сможет и сдвинуться с места, но он побежал. Ничего не видя перед собой, он выбирал правильную дорогу, как будто в голове сработала какая-то секретная память — тот маршрут, которым он шел сюда в первый раз через поле с дороги. Он ринулся за ворота, ему вслед полетел осколок кирпича и рассек затылок, но он все равно бежал, мчался со всех ног и, наконец, нырнул в высокую траву. Кукурузу на поле уже собрали, и дерни он через поле, его было бы видно, но он, пробежав несколько метров, резко свернул и рванул в другую сторону, к лесополосе, а через нее, по высоким кустам, раздирая колючими ветками лицо и руки, побежал дальше к старой балке. Он слышал, что за ним гнались, слышал голоса и собачий лай, но в какой-то момент голоса стихли, и он решил, что у него получилось запутать следы, что его стали искать в поле. Он надеялся, они решат, будто он побежал к дороге, в поле было несколько ям, там была глубокая колея, в которой тоже можно было спрятаться. Вот и пусть ищут там со своими собаками.

Старую балку он знал как свои пять пальцев, ловко пролез под старой ивой и скатился в овражек с сухой травой. Там и пролежал почти до полуночи, пока не услышал чьи-то шаги.

Это был не Петр Васильевич и не его друзья-соседи с собаками. Он знал эти шаги. Она упала перед ним на колени, схватила его лицо в ладони и крепко поцеловала в лоб, в щеки.

— Живой, — повторяла она. — А косточки зарастут. Миленький ты мой… Живой.

— Тетя Фая, — выдохнул он.

— Не говори ничего. — Она помотала головой и вытащила из торбы какую-то банку. — Вот бульон теплый, пей. Пей, родненький.

Она приподняла ему голову и стала поить, придерживая подбородок. Но руки у нее тряслись так сильно, что ничего не получилось. Он забрал банку и сам жадно выпил бульон. Он ничего не спрашивал.

— Вот, — сказала она. — Держи, тут деньги, тебе как раз хватит. Тут телогрейка, надень. — Она все говорила и говорила, вся дрожала, а по щекам у нее лились слезы. — И беги, миленький, скорей беги отсюда, они не успокоятся пока. Весь вечер искали в поле, потом подумали, попутка тебя забрала, но Петр лютует, ой, лютует, сказал, как рассветет, пойдут и по балкам искать. Ты беги!

Он сунул руки в рукава телогрейки, пуговицы никак не застегивались.

— Вот деньги, — опять повторила она. — Бежать тебе в ту сторону, видишь, вон, где красная башня торчит, водонапорная? Вот туда, все время в ту сторону, и выйдешь на автовокзал, а оттуда доберешься до станции, там поезда, на станции… — Она наконец-то выдохнула и остановилась.

Они оба некоторое время молчали.

— Спас ты меня, — сказала она. — Брошку-то я взяла.

— Я понял, — тихо сказал он.

— Он не унимается все. Все ему пацана надо. Я беременная, Коленька. Вот и взяла брошку. Нельзя мне рожать. Я когда Сашку рожала, чуть не померла, повитуха сказала: «Нельзя тебе больше, кровью изойдешь». Что-то не так у меня там, по-женски. Надорвалось что-то. Я потом к доктору ездила в город, и он тоже сказал: нельзя. А я беременная… Петр не унимается. Я говорила, нельзя мне больше, доктор сказал, нельзя, а он последними словами только обложил этого доктора, мол, природа свое дело знает, где это видано, чтобы бабе и не рожать. Раз забеременела, значит, ро́дит, на то она и баба. Вот так вот. А теперь дело сделал уже свое. И куда бежать мне? У нас тут или к фельдшеру нашему идти, но тогда Петр сразу узнает, убьет меня. Или к бабке Флоре, она на живую все делает, да подслеповата уже, и инструмент у нее как с живодерни, в общем — выживешь если, твое счастье. И от соседей не скроешь, если к ней идти, кто-нибудь да прознает. А в городе есть доктор хороший, проверенный, но денег стоит. Сестра моя договорилась, он поможет, только денег у меня нет. Молдаване-то нас хорошо потрепали, много забрали, и теперь Петр Васильевич каждую бумажку пересчитывает. Не утащишь. Вот я и взяла ее, эту брошку. Не хотела, прижало меня. Сто лет никому она не нужна была! Нету у меня другой надежды, Коленька, только на этого доктора. Я уже Петру сказала, что еду к сестре погостить, он ничего и не узнает. Сто лет эта брошка там валялась, не нужна никому была, а тут вот… Сто лет валялась…

Она все говорила и не могла остановиться. А он смотрел на нее, и ему так хотелось плакать, но он не плакал. От нее пахло теплом и молоком, как от мамы, она была добрая, эта Фая, простая и добрая, и ему было ужасно ее жалко.

— Вот, — опять сказала она и сунула ему какую-то бумажку. — Не потеряй только, миленький.

— Еще деньги? — удивился он. — Не надо, мне хватит.

— Нет, не деньги. — Она вытерла ладонью глаза и заправила за ухо выбившуюся прядь. — Там адрес. У тебя же нет никого в той Москве. А тут адрес. Это человек один, хороший человек. — Она вдруг улыбнулась, и лицо у нее как будто посветлело. — Кавалер мой давешний. Ага. Ты не смейся. Был у меня когда-то кавалер заезжий, московский, давно дело было, еще до Петра. Занесло, представь, ухажера столичного в нашу глушь, вот ведь бывает. И такой хороший он был, так мне нравился. Только коня у него не было. Ни коня, ни коров. Вот отец меня за него и не отдал, сказал, никакого толку с такого жениха, раз у него ни коня, ни коров, а потом за Петра отдал. А тот московский, Максим, видать, помнил меня, потому что письмо прислал с адресом. Мол, если что, всегда к нему могу. Да куда мне теперь… Мама моя письмо это сразу спрятала, чтобы отец его не увидал и не сжег, и мне отдала. Адрес вот. Звать его Максим, понял? На конверте отчество есть и фамилия. Максим Сергеевич Зосимов. Не знаю, Коленька, миленький, что с ним и как, столько лет прошло ведь, но, может, помнит он меня, а если вспомнит, непременно поможет. Нравилась я ему сильно. Как знать, в жизни по-разному бывает. Может, он и неплохо устроился, может, на стройке где прорабом, а может, слесарем, он мозговитый был, смышленый. Ты найди его, миленький, скажи, я тебя прислала, что очень я за тебя прошу. Скажи, Фаина Шмель, ага. Такая у меня фамилия была в девках, Шмель. — И она наконец-то засмеялась. — Я и сама такая была, точный шмель — шустрая, веселая… Да что уж, дело давнее. Может, и выгонит он тебя, а может, и не забыл, вспомнит и подсобит, кавалер-то мой. А сейчас беги, Коленька, беги!

У него все получилось. Он добежал. Сначала до автовокзала, потом добрался до станции, а там сел на поезд до Москвы.

Он долго искал адрес, сверяясь с потертым обрывком конверта, который отдала ему Фаина, а потом оказался у дома, похожего на сказочный замок, и еще с полчаса топтался на месте, боялся войти. До квартиры его проводила консьержка. «Давешний кавалер» не забыл Фаю с фамилией Шмель. И да, он неплохо устроился. Максим Сергеевич занимал крупный пост в министерстве сельскохозяйственного машиностроения. Он помог Николаю очень во многом. А тогда, в первый раз, робко стоя у него в огромной прихожей и стараясь ни до чего не дотрагиваться, чтобы не дай бог не испортить и не испачкать, Николай вспоминал одну и ту же фразу Фаины: «Никогда не знаешь, как обернется», и думал, а как бы все сложилось, если б тогда у Максима Сергеевича нашлась пара злосчастных коров. Или хотя бы конь.

Лидочка. Сейчас

— Мама, ну как такое может быть? Ты же прекрасно все знаешь. Как такое можно забыть?

— Я не хочу разговаривать, я устала.

— Господи, да когда ты успела устать, мы же только к доктору съездили!

— Вот от этих ваших докторов я и устала! Сколько можно меня проверять? Вам прямо не терпится сделать из меня сумасшедшую старуху! Мне не нужны никакие доктора, а этот — вообще противный тип! Вечно цепляется с дурацкими вопросами, глупости всякие спрашивает, а у самого молоко на губах не обсохло! Сколько ему лет? Сорок? Конечно, какой-то безмозглый сорокалетний сопляк. Как можно доверять такому? Вы что, думаете, я слабоумная? Это вы так про меня думаете?

— Мама, перестань! Мы хотим тебе помочь!

— Мне не надо помогать, я прекрасно себя чувствую. Мне намного лучше, у меня в последнее время прошли головные боли, у меня здоровый сон.

— И отменный аппетит, — добавил Дима, точнее, его могучая спина. Он вел машину, а Вера и Лидия Андреевна сидели на заднем сиденье.

Они ехали от врача. Это была рутинная проверка, тесты, оценка общего состояния. Вообще-то проверка была запланирована на начало зимы, но решили съездить сейчас, заранее — тем более что предстояла поездка к морю, — чтобы избежать неприятных сюрпризов. Мало ли, вдруг нужно было готовиться к резкому ухудшению.

Врач остался вполне доволен анализами и показателями крови, Лидия Андреевна была в неплохой физической форме для своего возраста и заболевания. А вот с тестами дело обстояло хуже: память стремительно ухудшалась, и сегодня она даже не смогла назвать по порядку все дни недели.

— Мамочка, милая, никто про тебя такого не думает. Ты просто перенервничала. Ну, давай вместе вспомним. Понедельник…

— Вторник.

— Вот! Видишь! Ты все прекрасно знаешь! Среда?

— Четверг.

— Отлично! Пятница?

— Я устала. Это что там за новое здание? Дима, что там за здание? Когда они успевают строить? Почему все время строят? Это же прекрасный город, зачем его все время достраивать и перестраивать? Тут же был мост.

— Мама! Не заговаривай нам зубы. Что после пятницы?

— После пятницы выходные. Все отдыхают. Рабочая неделя заканчивается, и все отдыхают. Некоторые едут за город, некоторые делают уборку, некоторые напиваются.

— Вот это отличная мысль, — тихо сказал себе под нос Дима.

— Правильно! После пятницы выходные, — не унималась Вера. — Это два дня.

— Почему два? Бывают длинные выходные. Правительство может добавить выходных дней. Например, когда Новый год или седьмое ноября — День Великой Октябрьской социалистической революции.

— Мама, ну почему…

— Почему день Октябрьской революции в ноябре, ты хочешь у меня спросить? Потому что с восемнадцатого года стал действовать другой календарь, григорианский. Вы что, не учили в школе? Чему вас вообще учили в школе? У тебя огромные провалы в школьной программе, Вера. Или это я недоглядела за вами? Как же так, не знать про григорианский календарь? Ты же образованная девочка.

— Мама, не морочь мне, пожалуйста, голову! Дима, не хрюкай, я слышу, как ты смеешься. Тут вообще нет ничего смешного. Мама, мы говорили про дни недели! Понедельник?

— Вторник.

— Среда?

— Четверг.

— Пятница?

— Развратница.

— Дима, помолчи!! Ты еще со своими шутками. Мамочка, ну какой день идет после пятницы? Ну, вспомни, пожалуйста. Ты же знаешь. Пятница, а потом? Су… Су-у…?

— Супчик какой сегодня будет? Ты готовила на обед супчик? Суп непременно надо есть. Вообще организму непременно нужна жидкая пища. Без супа — это не обед. Вот у вас сейчас совершенно ненормальные диеты и режимы питания. А суп — всему голова.

— Мам, у нас сегодня щи. Зеленые.

— Это не по сезону. Зеленые щи — это весенний суп. А сейчас почти осень. Что ты за хозяйка такая, Вера? Кто готовит осенью весенний суп? Твой муж тебя выгонит.

— Вот видишь, ты знаешь, что сейчас почти осень. Ты молодец! А перед этим было лето. А после осени что?

— После осени зима. Если тебе так нравится глумиться над родной матерью.

— Мам, пятница, а потом? Су…? Су-у…?

— Сухарики ванильные к чаю хорошо бы. Остались у нас ванильные сухарики?

— Да это просто издевательство! Мама, перед понедельником что?

— Перед понедельником воскресенье. Я не идиотка.

— Конечно, никакая ты не идиотка! Перед понедельником — воскресенье, после четверга — пятница! А между пятницей и воскресеньем что? Там же есть какой-то день?

— Есть. Но никакой это не день. И лучше бы его там не было.

— Это какая-то антисемитская акция, Лидия Андреевна? Вы взъелись на шаббат?

— Дима!

— Отстаньте от меня оба, я ужасно устала. Я не хочу думать про этот день. Вообще не хочу думать. Могу я просто отдохнуть? В неделе семь дней: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница и воскресенье. И еще один. День между пятницей и воскресеньем. Все. Не трогайте меня!

Они уже въехали на территорию поселка, Лидия Андреевна спряталась в высокий воротник пальто почти до бровей, явно давая понять, что все разговоры окончены. Вера расстроенно смотрела в окно с другой стороны.

— Ну и бог с ним, с этим днем, — сказал Дима. — И правда, дался он нам. Не берите в голову, Лидия Андреевна. Сейчас приедем домой, поедим этот прекрасный весенний су…п. С су…шками и су…харями ванильными. Разберем су…мки.

Они почти доехали до дома, но тут в соседнем переулке Дима заметил большой черный «мерседес» и заметно помрачнел.

— Разберем су…мки… — повторил он и остановил машину около их дома.

На крыльце, на ступеньках сидел приятного вида мужчина в твидовом пиджаке с ярким шейным платком и букетиком жухлых хризантем в руках. Увидев его, Лидия Андреевна вжалась в сиденье.

— Су…ка, — медленно произнес Дима. — Ты ж посмотри, только на днях его вспоминали. Дрянь какая.

— Можно, я еще немножко посижу в машине? Тут так тепло, я так пригрелась, а на улице, наверное, очень холодный ветер, — вдруг быстро-быстро заговорила Лидия Андреевна, не сводя испуганных глаз с мужчины в твидовом пиджаке. Тот уже поднялся и шел к ним навстречу с широкой улыбкой.

— Конечно, мамочка, конечно, мы еще посидим. — Вера погладила мать по руке и переглянулась с Димой в зеркале заднего вида. Тот кивнул, отстегнул ремень и вышел из машины навстречу человеку с потрепанными хризантемами.

— Какими судьбами, Михаил Андреевич? Что привело вас в наш дом?

— Митенька, здравствуй! — поздоровался тот, манерно растягивая гласные. — Хорошо выглядишь. Посвежел, постройнел.

— Вас давно не видел.

— Я тоже скучал по вашему семейству. Как детки? Как мои племяшки, Милочка, Веруша?

— Ваши племяшки после последнего скандала и визитов ваших так называемых адвокатов очень просили вас никогда больше тут не появляться, если мне не изменяет память. А вот вас она, похоже, стала подводить.

Дима стоял стеной между Михаилом Андреевичем и собственной машиной, Вера и Лидия Андреевна так и сидели внутри, наблюдая за происходящим. Им не было слышно разговора, но Лидия Андреевна крепко сжимала руку дочери.

— Ну, знаешь ли, никто и ничто не сможет запретить мне видеться с родной сестрой! — гордо отчеканил Михаил Андреевич, задрав кверху подбородок. Дима был примерно на полторы головы выше него.

— Очень даже сможет, — сказал Дима и выразительно закатал рукав.

Михаил Андреевич засопел и сощурился.

— Я хочу видеть Лиду.

— А цветочки это вы ей принесли? — спросил Дима, не сдвигаясь с места. — Судя по свежести, отобрали у какого-то зазевавшегося памятника? Или обнесли местный погост?

— Я вижу, Митя, тебе очень хочется меня обидеть.

— Я Дима.

— Как пожелаешь. Так вот, у вас ничего не выйдет. У вас не получится разлучить родных людей, как бы вам этого ни хотелось. Лидия — моя единственная сестра, мы с ней — ближайшие, подчеркиваю, ближайшие родственники! Мы близкие люди! Родные души! Родная кровь! У меня никого нет ближе нее. Я одинокий человек, я сирота, Митя!

— Давайте-ка я напомню. Вы осиротели, когда вам было хорошенько за тридцать, и у вас на тот момент уже была парочка внебрачных детей от разных женщин, о которых вы ни дня не заботились. Уж простите, что влезаю в такие подробности вашей личной жизни, но, насколько знаю ваш моральный облик, это вас не сильно покоробит. И чтобы побыстрее завершить этот диалог — денег вы не получите. Вы же за этим сюда пришли?

— Да как ты… Да как ты смеешь! — Михаил Андреевич раскраснелся и махнул букетом — от него в разные стороны полетели сухие листики и несколько мелких цветков. — Я просто хочу видеть свою сестру! Я скучаю по ней!

— Она не хочет вас видеть.

— Митенька, Митя… Она ведь больна и не осознаёт в должной степени, чего она хочет.

— А вы на это очень надеетесь, да, Михаил Андреевич? На то, что она больна и не осознает. В прошлый раз вам так ловко удалось убедить ее, что она всем сердцем хочет отдать вам родительское наследство до единой копеечки и отписать вам же квартиру вашей покойной матери, которую, к слову сказать, приобрел когда-то исключительно на собственные средства супруг Лидии Андреевны. Прекрасный вы тогда разыграли спектакль. Так и шли бы с миром и сидели бы в этой квартире. И нашли бы в словаре значение слова «совесть». Зачем вам потребовалась доля клиники, которая никакого отношения к вам не имеет? Вот совершенно никакого!

— Как же это никакого? — Глаза Михаила Андреевича снова превратились в злобные щелки. — Это клиника ведь принадлежит моей сестре, моей ближайшей родственнице.

— Эту клинику создал ее супруг. При ее огромной поддержке. И теперь клиника действительно принадлежит ей. Но никак не может принадлежать вам. Зачем вам все эти судебные тяжбы и разбирательства? А? Может, отстанете уже от нас? Да ладно, от нас, отстаньте от Лидии Андреевны! Всю жизнь живете за ее счет!

— Я ее брат! — вдруг истерично взвизгнул Михаил Андреевич. — И она обязана обо мне заботиться! А если она вдруг вздумала артачиться, то на это есть закон. И врачебные комиссии!

Тут Дима молниеносно и ловко вдруг схватил твидовый пиджак за шиворот и тихо сказал:

— Только посмей.

— Отпусти, — засопел обиженный младший брат. — Пусти меня. Она мне должна. Она обязана!

— Она ничего тебе не должна.

— Сестра и брат должны заботиться друг о друге, нас так учила мамочка… — Он картинно всхлипнул. — Мамочка моя…

— Спасибо, о нас заботиться не надо, мы вполне обойдемся без ваших цветочков. — Он выпустил пиджак и нарочито громко сказал: — До свидания, Михаил Андреевич! То есть прощайте. Не приходите к нам, пожалуйста. Денежек больше не дадим! Ни копеечки.

— Но я нуждаюсь! — взвизгнул тот, поправляя твидовые рукава.

— Тогда попробуйте машинку сменить для начала, — сказал Дима. — Зачем вам такая дорогая машинка? Это ведь ваша машинка вон там, в кустиках припрятана? Я не обознался? Так вы продайте ее, это же куча денег. Купите себе, не знаю, «жигули». Или «ладу-калину», или «ладу-малину», да хоть что. Только уходите отсюда, Михаил Андреевич, очень вас прошу. Сажайте ваше седалище в ваш, то есть наверняка в наш, «мерседес» и жмите на газ посильнее.

— С чего это он ваш «мерседес»?

— Учитывая прошлое пожизненное финансирование. Которое закончилось.

— Но мне нужны деньги!

— Денег больше не будет. Хватит с вас.

— Я хочу видеть сестру!

— Вы уж определитесь, чего больше хотите: денег или сестру. Всего вам доброго, Михаил Андреевич.

— Лида! Ли-ида-а!

— Вас проводить? — Дима снова ухватил его за шиворот.

— Пусти! — Михаил Андреевич вывернулся из Диминой хватки, швырнул в кусты букет, еще раз злобно зыркнул в сторону машины, где сидели Вера и Лидия Андреевна, и не оглядываясь ушел, бормоча про себя проклятия.

— Бабуль, ты грустная? — Нина сидела на диване рядом с Лидией Андреевной, поджав под себя ноги и пристроив голову на бабушкино хрупкое плечико. Как раньше. Как привыкла еще с тех пор, когда была совсем маленькой.

— Я? Ну что ты, детка, совсем нет. А почему ты спросила?

— Просто мама и тетя Мила расстроились. Шептались на кухне, что тебе хуже. Но тебе же не хуже? Ты ведь хорошо себя чувствуешь?

— Да что ты, в самом деле! Конечно, мне ничуть не хуже. А твои мать и тетка — они всегда были паникерши. Я в полном порядке. Ты мне лучше расскажи, что у тебя? Как дела? Как Никита?

— Ты помнишь Никиту?

— Я, моя дорогая, помню всех твоих ухажеров. Я твоя бабушка. И я, конечно, могу забыть пообедать, принять пилюли или даже… — она заговорщицки перешла на шепот, — или даже пристойно одеться, — и подмигнула Нине, — но забыть кавалеров моей единственной внучки — ни за что! Рассказывай.

— Ой, ну, он все такой же, — засмущалась Ниночка. — Мы ходили в кино.

— Вы уже сто раз туда ходили.

— Ну, да. Потом еще ходили в клуб танцевать.

— На танцы — это хорошо. Обнимались?

— Ба, сейчас такие танцы… Никто не обнимается.

— Зачем они тогда вообще нужны, если не обниматься? Глупые танцы.

— Точно. — Ниночка засмеялась.

— И что, он до сих пор так тебя и не целовал?

— В щеку только, а в губы так — чмок и все, представляешь?

— Чмок — и все?

— Ага.

— Странно. А сама ты его не пробовала целовать? По-взрослому. Намеков не делала?

— Ба!

— Ну, что «ба»? Этак можно прождать знаешь сколько времени?

— Так мы и так уже почти три месяца типа «встречаемся».

— Сколько?

— Три месяца.

— Тогда все ясно. Забудь тогда этого своего Никиту. Пирожок ни с чем. Так и будет морочить голову. Забудь!

— Ба! Ну ты даешь!

— А что ты смеешься? Уж поверь мне, своей бабке, которая ничегошеньки не помнит, это иногда лучший способ — взять и начисто забыть.

Они рассмеялись. Помолчали. Лидия Андреевна вдруг резко погрустнела.

— Ты из-за дяди Миши? — спросила Ниночка.

— Он ведь сегодня приходил, да?

— Ну да. Когда вы приехали от доктора.

Ее бабушка долго молчала, а потом сказала:

— Знаешь, Нинуша, какое странное дело? Я ведь испугалась сегодня, когда его увидела. Хоть толком не поняла даже, кто это такой. Так у меня все странно стало теперь в голове, моя дорогая. Вот я смотрю на него, и я ведь помню, что должна его любить, этого человека. Почему-то я должна его любить, Ниночка. Как будто даже обязана. Я прекрасно это помню. Но вот только я совсем не помню и не понимаю, почему же я так его не люблю… Так сильно его не люблю…

Лидочка. Леонид. Тогда

Лидочка постучалась в окошко к баб Мусе и баб Нюсе, потому что у них еще горел свет. А еще потому, что ей нужно было, чтобы кто-нибудь ее спас, и она теперь знала, кто может это сделать.

Ленины тетушки не сразу услышали осторожный стук, но потом встрепенулись, как обычно одновременно. А когда увидели Лидочку, страшно переполошились, но при этом старались не подавать вида, что что-то не так. Она прошла в комнату, все так же держась за щеку, а они носились вокруг и говорили наперебой:

— Заходи, Лидочка, заходи, детка.

— Ой, как мы гордились сегодня тобой, когда про медаль объявили. Какая ж ты умница!

— Это ж надо, золотая медаль, зо-ло-тая!

— Да, все в зале только и говорили! У нас вон сколько лет медалистов не было никаких, а тут — золотая медаль! Ты ж подумай! Какая молодец! И умница, и красавица! Вот родителям-то радость!

А она стояла и не сводила глаз с Лени. Он как будто прирос к стулу в углу комнаты и тоже, не отрываясь, смотрел на нее. Им не надо было ничего говорить друг другу. Он боялся только одного: только бы не сорваться и не помчаться прямо сейчас к ней домой и не ударить со всей силой того, кто ее обидел. Тетушки тоже мгновенно просчитали все подобные перспективы, и Муся быстро уселась на соседний стул с Леней, преградив ему все пути к побегу.

— Давай я чайку тебе налью, — хлопотала Нюся. — Устали же, детки, всю ночь гуляли, всю ночь праздновали, — сказала она и потупилась, взглянув на Лидочку — вид у той был совсем неприглядный.

— Можно, я умоюсь? — тихо попросила она.

— Конечно! — встрепенулись и подскочили разом обе тетушки.

— Рукомойник у нас…

— Я знаю где.

— Ага-ага, а полотенчик там свеженький висит, чистенький.

— Да как чистенький, он мокрый, поди, Ленька ж вытирался.

— Ой, и правда, я другой принесу!

Пока Лидочка умывалась, тетушки молча буравили друг друга и Леню огромными глазами и пытались говорить что-то одними губами, не произнося ни звука. Леонид не понял вообще ничего, а тетушки каким-то чудом, оказывается, уже успели все обсудить и договориться.

— Лидочка, садись, детка. Или, может, переодеться хочешь?

— Спасибо вам, — кивнула она, и на глазах у нее показались слезы. — Если честно, очень хочу. У меня тут…

— Пойдем со мной, пойдем в спальню, — потащила ее за собой Нюся. — Платье, вижу, порвалось немножко, запачкалось, так оно не беда, мы мигом все поправим и выстираем. И рукавчики подправим, будет лучше прежнего!

— У меня чулки…

— Чулки чинить не будем, нечего тебе в чиненых ходить, снимай их, долой! Коленки зеленкой тебе подрисуем, до свадьбы как раз заживут, а платьишко сейчас найдем тебе. — Нюся распахнула скрипучую дверь огромного гардероба. — Вот тут, гляди. Муся наша, она ж как Плюшкин, никогда ничего не выбрасывает. Тут пара платьев еще наших с ней, когда мы молоденькие были, они надетые всего-то пару раз, мы не часто тогда наряжались, поводов не было. Выбирай, детка, любое, какое понравится. Выбирай и забирай, если понравится! Носи на здоровье, милая.

Нюся вернулась в комнату, оставив Лидочку одну.

— Это что ж творится? — шепотом сказала Муся. — Это ж кто на нее так осерчал? Ты ж ее до дому проводил, да, Ленька?

— А вы откуда знаете? — удивился он прозорливости своих бабушек-тетушек.

— Да как нам не знать-то? Ты чего? Мы всегда первей всех все знаем, а уж про родного племянника — тем более. Да и чего тут не знать, когда у вас с ней, вон, на глазах все написано.

— И на лбу, — хихикнула Нюся. — Так ты ее проводил?

— Проводил, — кивнул он.

— Значит, мать ейная лютует, — едва слышно сказала Муся. — Отец с нее пылинки сдувает, он бы не тронул. Это все мать злобствует, ох, Господи, помилуй.

Тут скрипнула половица, и на пороге появилась Лидочка. В платье в синий цветочек, волосы собраны в косу, глаза заплаканы, щека до сих пор горит. Но и сейчас он смотрел на нее и не мог оторваться.

— Я побуду у вас немножко, можно? — спросила она. — У меня у папы смена в семь часов начинается на аэродроме, я сразу в семь к нему туда и побегу, на аэродром. Или в полседьмого, там его подожду. Домой не пойду…

— Да будь сколько хочешь!

— Можешь и прилечь подремать, вон, на тахте на веранде, никто там тебя не побеспокоит.

— А хочешь, я тебе еще кофту теплую принесу, продрогла, небось, к утру-то, вон, похолодало.

Тетушки опять принялись галдеть наперебой, а Лида с Леней сидели за столом и молчали. Они никого не видели и не слышали, не замечали ни усталости от бессонной ночи, ни ярко-алую щеку, ни трескотню тетушек, ни чай, который им подливали. Они только смотрели друг на друга, и им не надо было ничего больше.

Всю следующую неделю они почти не расставались. Забор у Нюси и Муси так и скрипел, крыша оставалась нечиненной, но тетушки и не думали сердиться. Им нравилась Лидочка, нравились чувства, которые как будто искрами разлетались по воздуху, когда эти двое оказывались рядом, они тихо радовались, что их племянник ходит таким счастливым и влюбленным, и боялись сглазить это юное честное счастье.

Чаще всего Лида с Леней проводили время на аэродроме. Лидочкиному отцу Леня тоже понравился — серьезный мальчишка, не какой-нибудь пустоголовый лодырь. Они много разговаривали, обсуждали всякое разное, и однажды Лидочкин отец даже прокатил их на своем самолете. Вот это было событие! На аэродроме как раз оказался корреспондент их местной газеты и сделал несколько снимков. А с матерью Лиды Леня так и не увиделся. Домой она его не позвала, рассказала, что у родителей был серьезный разговор, отец страшно рассердился, когда узнал, что мать подняла на нее руку. Та, конечно, говорила, что не собиралась бить дочь, просто у нее сдали нервы из-за Мишенькиной болезни, но в чем-то этот конфликт даже сыграл Лидочке на пользу — мать сдалась и согласилась отпустить ее в Москву поступать в МАИ. Лидочка не могла поверить своему счастью!

Они с Леней сидели на траве под деревьями и строили планы, он все время рассказывал ей, какой это огромный и удивительный город — Москва, рассказывал очень подробно, куда они будут ходить, в какие кафе он непременно ее поведет, в какие кинотеатры, и где они будут танцевать, а где — слушать стихи молодых поэтов и новую модную музыку. Лидочка смеялась и слушала его как завороженная.

— Ты так умеешь рассказывать! — восхищалась она. — Вот я слушаю тебя, и как будто везде уже побывала! Как в сказке!

Леонид должен был уехать уже в этот понедельник, но у Лидочки не получалось уладить дела так быстро, и тогда он остался еще на неделю — к великой радости своих тетушек. Эти две недели были, наверное, самыми счастливыми в его жизни.

В следующий понедельник он ждал Лидочку на автовокзале, сжимал в руке билеты и с трудом сдерживал радость, чтобы не прыгать и кричать от счастья каждую минуту — он уезжал в Москву с самой прекрасной девчонкой на свете! Ему удалось уговорил своих неугомонных тетушек не провожать его, и они остались дома, но долго махали ему, стоя у калитки и утирая слезы, пока он не скрылся из вида. С собой у него была тяжеленная сумка с гостинцами и одеждой. От автовокзала каждый час ходили автобусы до железнодорожной станции, Леня и Лидочка договорились встретиться заранее, чтобы ни в коем случае не опоздать на поезд — мало ли, автобус в дороге сломается или еще что. Леонид топтался у обшарпанного здания и то и дело смотрел на большие часы на столбе, Лидочка почему-то опаздывала, хотя обычно за ней такого не водилось. Ничего страшного, подумал он, может, вспомнила в последний момент, что не положила в чемодан что-то важное, — все-таки уезжали они не на пару дней. Он еще раз обошел бетонный столб, прислонился к нему и опять уставился на дорогу, откуда должна была появиться Лидочка. Но ее все не было. Мимо с ревом проехал автобус — следующий уже никак нельзя было пропустить, тогда бы они точно опоздали на поезд. Он еще раз проверил билеты, документы — все на месте. И тут — он только успел поднять голову — ему на шею бросилась Лидочка. Она совсем запыхалась и едва дышала.

— Ты пришла! — обрадовался он и тут же спросил: — А где твои вещи?

У Лидочки с собой не было ни сумки, ни чемодана.

— Прости, пожалуйста, — выдохнула она. — Ленечка, прости! Тут такое, в общем. Я сейчас никак не могу, у нас… В общем… ЧП.

— Ты что, не поедешь со мной? — Ему тоже как будто перекрыли воздух.

— Я поеду! Я непременно поеду, только не сегодня! Так получилось. Сейчас я никак не могу, ну никак…

— Все ясно, опять что-то с Мишенькой? — насупился он.

— Ну, чего ты так?

— Да потому, что это ведь твоя мама все придумывает, чтобы вас с отцом никуда от себя не выпускать. А Мишка ваш — здоровенный бутуз. Нормальный пацан растет. Как вы с отцом не понимаете, что она вами крутит?

— Ленечка, миленький, я приеду, я, честное слово, приеду через неделю! Я даже не приеду, я прилечу! Вот, смотри, у меня и билет есть! На самолет! Мне папа достал! — Она развернула бумажку, зажатую в потной ладошке, — это и в самом деле был билет до Москвы. — Видишь! Ты пока на поезде добираться будешь, я тебя и нагоню! Ну не сердись, пожалуйста.

Конечно, он не сердился — он был в отчаянии. Потому что просто не мог уехать, он не мог оставить ее здесь. Он вообще не мог ее оставить. Ни на минуту.

— Ну как же так… — вздохнул он, скривившись как будто от боли.

— Просто, понимаешь, Мишеньку нужно послезавтра вести на прививку, а у папы как раз важный рейс, его никак не отменить, и заменить его некому.

— А мама твоя что, не может одна сходить с ребенком к доктору?

— Да может, конечно, но просто он всегда так температурит от прививок, и она очень меня попросила с ними побыть. Боится с ним одна оставаться, мало ли что. Понимаешь?

— Честно? Нет, не понимаю! Я тебе уже сказал, что это… это как… кукольный театр какой-то! Ты же взрослый человек, Лида!

— Ну, да… Но, с другой стороны, она ведь меня отпускает в Москву! Учиться! Ты представляешь, каково это для нее? Я же раньше вообще никогда никуда не уезжала. А теперь — сразу в Москву. И она отпустила. А тут всего-то маленькая просьба — помочь с Мишенькой. Ну? В последний раз. Пожалуйста? Когда я потом их еще увижу? Мишка уже подрастет совсем! Я же теперь только на каникулы приеду! После сессии.

Он вздохнул.

— Ладно. — Подхватил сумку и забросил ее за плечо. — Все понятно с твоей мамой и с Мишенькой.

— Я прилечу! Через пять дней! В субботу! В эту субботу! Да вот же билет!

— Хорошо, ладно. — Он отмахнулся от нее с сердитым видом, хотя на самом деле не мог на нее сердиться. — Я пошел, как бы автобус не пропустить.

Она подхватила его под руку и пошла рядом с ним. А потом вдруг остановилась.

— Стой! — крикнула она.

— Что опять?

— Оставь мне что-нибудь!

— Что?

— Оставь мне что-нибудь! Ну, Леня! Чтобы у меня было что-то твое. На память. Какую-нибудь вещь, не важно.

— Лида, на какую память, если ты клянешься прилететь в субботу?

— Я прилечу! Но ведь это же целых пять длиннющих дней без тебя! Ну, дай мне что-нибудь!

Он замешкался, пошарил в карманах, но там нашелся только помятый и не слишком чистый носовой платок. Тогда он расстегнул сумку.

Прямо сверху, под «молнией» лежали перчатки. Он так и не добился у тетушек, где они смогли их раздобыть, но перчатки были знатные! Югославские, замшевые, а внутри мех. Никогда в жизни Леня не видел таких перчаток, это были роскошные, шикарные перчатки, в них можно было щеголять по Калининскому проспекту, а можно было запросто уехать в экспедицию на Северный полюс. Им не было цены, этим перчаткам! Но сейчас он об этом не думал, а просто взял и протянул одну Лидочке — и она тут же расплакалась.

— Вот, — всхлипнула она. — Теперь они тоже будут скучать друг без друга. Как мы с тобой. До самой субботы!

Она проводила его до автобуса, прижимала к стеклу руку, а он — с другой стороны — свою.

— Ты же меня встретишь? — крикнула она ему в тысячный раз, и он кивнул. — Ты же записал номер рейса?

— Я запомнил, — крикнул он в ответ, а потом все-таки не выдержал, выбежал из автобуса, кинулся к ней и поцеловал. В первый раз. По-настоящему. В губы. И ему было наплевать, что на глазах у всех.

— До субботы, — тихо сказала она.

— До субботы, — отозвался он ее эхом.

— Только встреть меня обязательно!

— Лидочка… Ну конечно, я тебя встречу.

— Только не забудь! Потому что я же обязательно прилечу! Я обещаю. Я даю тебе слово.

Она не прилетела. Ни в эту субботу, ни в следующую. Он ездил встречать ее каждую неделю. Почти пятьдесят лет.

Николай. Сейчас

Николай собирал вещи. И с одной стороны, пребывал в радостном возбуждении оттого, что ему предстояло путешествие с лучшим другом и настоящий отдых, когда он выключит телефон, вдохнет спокойно, и никто не станет отвлекать и дергать его каждую минуту, но с другой стороны, был в некоторой рассеянности оттого, что не очень хорошо понимал, а что, собственно, брать с собой. Какую одежду? Конечно, они с Тамарочкой ездили на курорты и за границу, но ему казалось, что это совсем не то, сейчас ему не хотелось никаких костюмов, даже льняных (он, кстати, терпеть их не мог за вечно измятый вид, но Тамаре они нравились, и ему приходилось их носить), не хотелось галстуков и непременных закрытых туфель, без которых по вечерам не пускали в ресторан. Он предвкушал бесшабашный отпуск, именно бесшабашный, как будто им с Леней было не за семьдесят, а чуть за двадцать, ну ладно, от силы за тридцать, и как будто ехали они в какой-то развеселый стройотряд или собирались в поход. Ему хотелось носить шорты и расстегнутые рубашки с коротким рукавом, их когда-то почему-то называли «шведки», и он так и привык их называть, хоть дети и поднимали его на смех за старомодное слово. Ему хотелось обуваться в шлепанцы и теннисные туфли, кеды с резиновой подошвой, а не в удобные и практичные ортопедические сандалии. Правильности и практичности ему больше не хотелось. Да, он знал, что от плоской резиновой подошвы у него непременно заноют и разболятся суставы, о том, что кожу в его возрасте нужно особенно защищать от ультрафиолета, и про то, что два года назад у него был инфаркт, он тоже помнил. Но он собирался бросить вызов! Именно вызов своему, будь он неладен, старому организму. Это был его персональный бунт. Против возраста, против условностей, против «поберечься» и «помнить, что ты уже не мальчик». Когда он был мальчиком, ему было не до шалостей и не до праздных шатаний, так что теперь он имел полное право вести себя легкомысленно и, может быть, даже безответственно. Он заслужил. Хотя бы раз в жизни. Кто знал, сколько ее еще осталось.

Он вспомнил, что его легкая ветровка висит в шкафу в прихожей, и пошел забрать ее, чтобы бросить в чемодан. Нет, он не боялся, что его может продуть прохладным морским ветром или прострелить спину на сквозняке. Он собирался гулять по ночам, да, именно так! А на ночных променадах ветровка вполне могла пригодиться. Ему казалось, она его стройнит. Так говорила дочь, которая и подарила ему эту модную курточку.

Он прошел через холл, краем глаза заметив, что его жена стоит у окна на кухне с чашкой в руке, он быстро схватил ветровку и постарался проскользнуть назад незамеченным, но было поздно — она услышала его шаги и обернулась.

— Стой! — хрипло сказала она.

«Попался», — подумал он и про себя выругался.

— Ты не хочешь пожелать своей супруге доброго утра?

— С удовольствием пожелаю, Тамарочка, если тебя не смутит, что сейчас уже половина второго.

— И что ж?

— Ничего. Доброго утра, дорогая.

— То есть никакой благодарности за вчерашний вечер я не заслужила?

— Тамара, я вчера тебе ее выразил. Искренне и от души. Я очень тебе благодарен. Ты прекрасно все организовала.

Она, похоже, мало, что помнила о вчерашнем вечере: нахмурилась и отхлебнула из чашки. Николай подошел ближе и почувствовал запах алкоголя. Это вряд ли было сегодняшнее Тамарочкино похмелье. Это была уверенная заявка на завтрашнее. В чашке было вино.

— Тамара, что ты пьешь?

— А ты не видишь, что у меня в руках чайная чашка? — спросила она, но на всякий случай убрала руку подальше от него. — Я пью чай, Николаша. Из чайной чашки пьют чай. Поэтому она так и называется.

— Ну хорошо. — Ему совершенно не хотелось ввязываться с ней ни в какие дискуссии, он прекрасно знал, чем все они обычно заканчивались. Да и, честно говоря, ему было все равно, что она решила приложиться к вину, не успев проснуться. — Я пойду пройдусь до спортивного магазина.

— Это еще зачем? Решил податься в большой спорт? Купил себе место в олимпийской сборной?

Он вздохнул.

— Тамара, а можно говорить со мной нормально? Без вот этих ехидных шуток, цинизма и издевок. Попробовать разок не цепляться, а?

Она фыркнула и отвернулась к окну.

— Какой ты все-таки… — Она поискала достаточно оскорбительное слово, но, видимо, не нашла. — Тебе непременно нужно делать из меня эдакого монстра! К чему это сейчас, Николаша? Когда я так скверно себя чувствую. У меня опять эти ужасные спазмы… Голова раскалывается.

«Только молчи!» — приказал себе Николай, хотя ему очень хотелось напомнить ей о количестве выпитого вчера.

— Наверное, атмосферное давление меняется. — Она состроила мученическую гримасу и стала тереть виски.

— Да, Тамарочка, в нем, наверняка, все и дело, — быстро сказал он, развернулся и пошел в комнату.

Жена, однако, отправилась за ним. Полы длинного халата, отороченного розовыми перьями, развевались, шлепанцы противно стучали по полу. Почему-то все в ней стало его раздражать. Когда же это началось? Он и не заметил. Он остановился у двери гардеробной, ему не хотелось, чтобы она видела его вещи в чемодане. Как будто он защищал от нее свою территорию.

— Послушай, Николаша. Вчера, пока ты… пока вас с этим твоим Леонидом где-то носило, а я тут в поту… в поте… в поту лица готовила ужин, так вот, наш Витя вчера высказал одну очень здравую мысль.

— И какую же?

— Почему бы тебе не переписать компанию на детей? Ну или хотя бы сделать их совладельцами?

— Потому что… Я не стану этого делать, Тамара.

— Вот как?

— Вот так. И сейчас, как мне кажется, не время для этой темы.

— Но дети… Они же твои дети!

— Тамара, пожалуйста. — Он повернулся к ней, и почувствовал, как в висках застучало. — Мы обсуждали этот вопрос. С детьми и без детей. Неоднократно. Пока я в здравом уме, и здоровье мое меня не подводит, я буду руководить компанией сам. Детям я пока не могу доверять.

— Но я забочусь об их благополучии!

— Тогда не стоило их так баловать. Надо было приучать к самостоятельности. С детства. А то они привыкли, что все их проблемы всегда решаются как будто сами по себе. Хотя они уже очень взрослые люди.

— Я забочусь об их будущем. — Она снова отхлебнула. — Мало ли, что с тобой может… Да и наследственность у тебя неважная.

В висках у него застучало сильнее, в груди стало закипать.

— Я очень тронут твоей заботой, Тамара. Но со мной все в порядке. А дети сначала должны хотя бы немного убедить меня в том, что они в состоянии принимать серьезные решения и брать на себя большую ответственность — за людей, которые на нас работают. В компании и ее филиалах в нескольких городах, как тебе известно, у нас очень большое количество сотрудников, они все — живые люди, у них есть семьи и дети, и я как руководитель отвечаю за них тоже. Чтобы они завтра могли прийти на работу и вовремя получить свою зарплату. Что касается моих собственных, безусловно, прекрасных детей, то я пока не вижу в них лидерских качеств и достаточной степени ответственности. Что меня весьма беспокоит. А вот что касается их собственного благополучия, тут меня совершенно ничего не беспокоит — они получили блестящее образование, и жильем я их всех обеспечил, и даже транспортными средствами. У них, Тамарочка, прекрасный жизненный багаж во всех смыслах этого слова. Так что не переживай о наших замечательных детях, у них все будет хорошо. Пусть попробуют для начала самостоятельно позаботиться о себе. У них для этого есть все средства и возможности.

— Ты жуткий эгоист, — картинно вздохнула она.

— Очень может быть. — Он не выдержал, открыл дверь и шагнул в комнату. Она пошла за ним.

— Ради чего мы тогда живем, Николаша? Дети — это же наше будущее, наше богатство. Ведь все в нашей жизни ради них…

— Я так и понял вчера, когда ты заперла внуков в детской с нянькой. Потому что они тебя раздражали.

— Внуки — маленькие, от маленьких детей у меня делается мигрень, видишь, ты совершенно ничего не помнишь из-за своего эгоизма. — Она остановилась, потому что наконец-то увидела чемодан. — А это что такое, позвольте спросить? Мы что, разъезжаемся?

— Да, Тамара. — Он то ли устал, то ли осмелел настолько, что дерзнул ей подыграть: — Ты разве забыла? Ты вчера сама велела мне убираться. Почему бы я иначе спал в гардеробной?

— Ну, для спанья в гардеробной у тебя могла быть масса причин. — Она пристроила на тумбочку пустую чашку. — Начнем с того, что ты с этим… с вашим… со своим Леонидом опоздали! И не надо думать, что я ничего не помню! Несмотря на то, как я вымоталась вчера, сколько труда и сил вложила… Стоп. — Она остановила сама себя и нахмурилась, а потом ткнула в его сторону указательным пальцем. — Вы с твоим… с Леонидом собрались в отпуск! Ага?

— Молодец, — устало сказал он. — Сектор «приз».

— Но ты же оставишь мне денежек? — Она капризно выпятила нижнюю губу, как ребенок.

— Тамара, у тебя достаточно денежек. У тебя две платиновые карты. Твой собственный счет и доступ к нашему общему. Что тебе еще нужно? Я обещал вчера оплатить тебе поездку в Азию или куда ты там хотела — я оплачу. А сейчас, можно, я выйду и куплю себе кеды или кроссовки?

— Гляньте на него, решил форсить и молодиться? В паспорт свой посмотри. Тебе вредно ходить в такой обуви. Тебе даже в сандалии нужно класть ортопедические стельки. Ты вообще помнишь про свой возраст?

— Спасибо за заботу. Но мне хочется кеды. Я устал от деловой одежды и деловой обуви.

— Ах ты ж, мой бедняжка, ну, ладно, как скажешь. Тогда хоронить тебя буду в пижаме, — хохотнула она.

«Не дождешься», — подумал он, бросил ветровку в чемодан и попытался пройти мимо жены из комнаты.

— Никола-а-аш-а. — Она вдруг ухватила его за рукав и изобразила то ли трогательное, то ли соблазнительное лицо, но остатки туши вокруг глаз, отекшие с похмелья веки и спутанные волосы могли скорее напугать, чем вызвать у кого-нибудь умиление, не говоря уже о других чувствах.

— Что, дорогая? — Он попытался высвободить рукав из ее цепкой хватки.

— Оставь мне свою кредиточку, а?

— Зачем тебе моя кредитка, Тамара?

— Ну, мало ли, вдруг мне потребуется…

— Купить Вологодскую область?

— Нет, новую грудь!

— Тамара, у тебя какая-то навязчивая всплывающая идея с этой грудью. Ты вчера уже выпросила на нее денег.

— Да? Как хорошо. Ну все равно. Мне не хочется в твое отсутствие чувствовать себя бедной! Ты не представляешь, как это унизительно — чувствовать себя нищей. Ты же обещал мне, что я никогда и ни в чем не буду нуждаться! Ты клялся мне у алтаря.

— Тамара, мы женились в загсе, там не было алтаря, и никто не клялся. И ты в жизни не чувствовала себя ни бедной, ни тем более нищей, ты понятия не имеешь, что это вообще такое, ты никогда ни в чем не нуждалась и не нуждаешься. Двух карт тебе будет более чем достаточно. Ты сможешь сделать себе хоть три груди и прокормить в Азии — или куда вы там собрались? — всех азиатов в течение года. Я пошел, Тамара, все, прости, пока!

Он не стал слушать, что она еще ему скажет, быстро закрыл за собой дверь и передумал вызывать лифт. Он пошел по лестнице пешком, запретив коленке ныть, а сердцу — колотиться как бешеному, и думал только о том, что уже послезавтра они с его лучшим другом сядут в самолет и улетят отсюда. Подальше. Он достал из кармана телефон и набрал номер Леонида.

— Привет, старина! Ну что, готов к большим приключениям?

Если бы он только знал, насколько окажется прав.

Лидочка. Тогда

Две ночи, ложась спать, Лидочка клала Ленину перчатку под подушку. Засовывала руку в мех и так засыпала. Два вечера подряд она писала Лене письма. Подумаешь, только что расстались, она так сильно скучала, что села писать ему первое письмо, едва вернувшись с автовокзала, писала и улыбалась — представляла себе, что письма они получат уже вместе, вдвоем, ведь она совсем скоро тоже будет в Москве, рядом с Леней. А когда собралась запечатать письмо в конверт, вспомнила, что у нее нет его адреса: он еще не получил место в общежитии, так что пока не знал, где будет жить. Ну и ничего страшного, подумала Лидочка, она возьмет письма с собой и отдаст ему прямо на аэродроме в Москве, когда он ее встретит. Скажет: «А ну-ка, танцуй! Тебе письмо!» — и он ужасно удивится. Лидочка опять улыбнулась. Она вообще теперь все время ходила и улыбалась. Даже в то утро, когда мама стала собираться вести Мишеньку на злосчастную прививку, из-за которой и вышла вся эта досадная заминка с Лидочкиным отъездом.

Мама носилась по дому как фурия и командовала:

— Лида, где Мишенькина рубашка в клеточку? Не эта! Ты что, глупая? Байковую давай! На улице холодина, она мне тонкую сует! Головы у тебя нет, что ли?

— Хорошо, мама, сейчас найду байковую, — спокойно отвечала Лида и все равно улыбалась про себя.

— А бутылочку? Бутылочку ему взяли? Он же пить захочет! Да еще расплачется наверняка, они все там безрукие в этой поликлинике! Укол нормально не сделают. Андрей! Налей попить сыну, чего сидишь как истукан!

Папа сидел на кухне на табуретке у окна, смотрел на улицу и как будто никого не слышал и не видел.

— Андрей! Бутылочку мне подай! И печенье там было. Надо печенья с собой взять. Вдруг очередь, сидеть придется, ждать, Мишенька есть захочет. Лида!

— Да, мама?

— В очереди же вспотеет он, возьми сменную рубашку!

— Сейчас положу.

— Почему я должна обо всем думать? Ты что, сама не могла догадаться брату сменную рубашку положить?

— Я положу.

— Конечно, положит она! Сто раз надо обо всем просить! И платок носовой чистый чтобы был!

— Уже положила.

— Да какой ты положила? Ты что, не видишь, что это не тот? Возьми в шифоньере детский глаженый!

— Катя, может, хватит кричать? — наконец отозвался с кухни отец. — Что ты панику-то развела? Всего-то с ребенком на прививку сходить.

Мать резко развернулась на месте и уставилась на него.

— Смотрите-ка, кто тут заговорил? Сам — фьюить — и нет его! Умчался, крыльями не помахал! Взял бы да сам и сходил хоть раз с сыном на прививку.

— Я ходил. И не один раз.

— А сегодня прямо до зарезу надо тебе лететь!

— Катя, я работаю. Я нам деньги зарабатываю на жизнь. У меня такая работа. Я сегодня людей в больницу везу.

— А родного сына в поликлинику не можешь!

— Там посерьезней дела, чем прививка.

— В других, в нормальных домах тоже вон все работают мужики и каждый вечер дома!

— Так и я уже год с лишним почти каждый вечер дома.

— А до этого где крыльями махал? А? Может, расскажешь нам про Ейск? Или про Бийск?

— Катя, может, хватит? — тихо сказал папа, а у Лидочки внутри все сжалось. Она даже забыла, что только что внутри у нее все улыбалось. Зачем мама сейчас затеяла эту ссору?

— Это я сама решу, когда хватит! Скажи еще спасибо, что не выставила тебя! Чего расселся? На работу на свою шел, вот и иди.

— Так я позавтракать хотел. В других, нормальных домах жены мужьям завтрак готовят…

— Я сделаю, папочка! — Лидочка кинулась на кухню. — Хочешь яичницу? На сале? Как ты любишь. Я быстро сейчас поджарю.

— А ну, не вздумай! — вдруг крикнула на нее мать. — Пусть в Ейске своем завтракает. Мы опаздываем! Быстро бери сумку и коляску. Пойдем, Мишенька, пойдем, сыночек. Мы и сами справимся. А папочке твоему лишь бы хвостом вертеть.

Отец ничего не сказал, тяжело поднялся с табуретки, снял с крючка у вешалки фуражку и вышел из дома.

— Папа! — Лидочка бросилась за ним, схватила за руку и пошла рядом. — Пап, ты не обращай внимания, мама просто нервничает и устала, Мишенька ночью плохо спал. Подожди, я тебе хоть бутербродов сделаю!

— Не надо, Лидонька. — Папа улыбнулся ей самой красивой на свете улыбкой. — Я на аэродроме перекушу, там у Михалыча всегда термос с кофе.

— Лида! — раздался истошный крик у них за спиной.

— Беги, дочка. — Отец вдруг крепко-крепко прижал ее к себе, поцеловал в макушку и долго не отпускал. — Ты моя красавица. — Он наконец-то разжал руки. — Ты у меня лучше всех.

— Ты у меня тоже, пап! — Она поцеловала отца в щеку и побежала к дому. — Ну пока!

— Пока, дочка! — Он махнул ей рукой.

— До вечера! Прилетай скорей!

Он пошел дальше, но вдруг остановился, повернулся и громко крикнул:

— Лида! Береги себя! И маму с Мишенькой не бросай.

— Что? — Она то ли не поняла, то ли не расслышала, но отец уже помахал ей рукой и быстро пошел прочь.

В поликлинике все прошло очень быстро, и Мишенька почти не плакал, а когда вышли на улицу, сразу же заснул в коляске. Мама успокоилась, повеселела, и даже стала улыбаться знакомым, которые с ними здоровались.

— Надо сегодня на ужин жаркое сделать, — сказала она, поправив Мишеньке одеяльце. — В обед в духовку поставлю, как раз к ужину поспеет, отец с пылу с жару, свеженького поест.

— Почему ты с ним так, мам? — спросила Лидочка, не рассчитывая вообще ни на какой ответ, у нее как-то само вырвалось. Но к ее удивлению, мать вдруг пожала плечами и сказала:

— А я и сама не знаю.

— У вас ведь так хорошо всегда все было. — Лидочка ухватилась за шанс нормально поговорить с матерью. — Помнишь, как мы с тобой бегали на аэродром папу встречать, и ты всегда знала, когда он прилетит, и как мы махали его самолету?

— Конечно, помню. — Мама улыбнулась совсем как раньше. — И как в кино ходили, и в театр, и нам всегда все завидовали. Папа такой статный, в форме.

— Ага, а ты всегда красивая, в платьях! Все на вас смотрели и завидовали, точно.

— А хочешь секрет?

— Хочу, — подскочила Лидочка.

— Я и сама себе всегда завидовала, что мне такой муж достался, — папа-то у нас видный, красавец! Да еще летчик. И характер ведь у него золотой. Ох, Лидуня, как я его любила, дочка! Пуще жизни! Я же пылинки с него сдувала. Да я и сейчас его люблю! Вот честно, так люблю, сил моих нет.

— Так чего же ты с ним ссоришься?

Мать помрачнела.

— Сама не знаю… То есть знаю, конечно. Обидел он меня. По-женски обидел. Ты еще маленькая, не поймешь.

— Куда уж мне, — пробурчала она.

— И как будто так и сидит у меня внутри та обида. Я уже сто раз простила его, а она меня все равно не отпускает, как будто ест, гложет, как будто кто-то меня изнутри подначивает, чтобы я все эти гадости ему говорила, кричала на него…

— Мам, так не обида же это, а все сплетни соседские. Ну откуда тебе знать, что у папы кто-то был… ой! — И она закрыла ладошками рот.

— А ты откуда знаешь? — Мать резко остановилась.

— Да ты же только и говоришь ему об этом.

— Так я намеками.

— Твоих намеков только глупый не поймет.

— Откуда узнала?

— Я слышала, как Сима тебе рассказывала, — призналась Лидочка. — Но она же врет, мам, она все время врет.

Почти целый переулок они прошли молча.

— Может, и врет, а может, и не врет, — вздохнула мама. — Но я и без нее почувствовала. Женщины, они такое чуют. Вот выйдешь замуж, поймешь. Хотя не дай бог, конечно, чтобы такое… Пусть хоть у тебя муж верный будет.

— Так и папа тоже верный! И заботливый! Ну что ты, так и будешь теперь эту обиду за собой всю жизнь таскать? Сама же говоришь, любишь его.

— Люблю… — Мать посмотрела на нее. — Взрослая ты совсем стала. Ох, вот иду сейчас, ругаю себя, что я за дура такая, отца твоего даже завтраком не покормила от этой своей злости дурной. Мужик голодный на работу ушел. Разве так можно? Иду и мучаюсь.

— Значит, хватит вам ругаться и ссориться! — припечатала Лидочка. — Раз тебя уже и сердце, и совесть мучают, и все уже устали от ваших ссор. А папе я сейчас могу тормозок отнести. У него во сколько рейс должен быть?

— А я и не спросила. Но, может, и правда успеешь? А ну давай бегом, там в холодильнике котлеты холодные, да хлеба положи, да огурцов малосольных. Ну и сальца отрежь. Беги, Лидунь! Может, застанешь его. И скажи, вечером жду я его! Очень жду!

И Лидочка помчалась со всех ног. Ну разве бывает так, чтобы счастье вдруг перестало бродить где-то по чужим людям и обернулось к ним? Она была влюблена в Леню, а мама призналась, что любит папу! Значит, все теперь будет хорошо! С этого дня все у них навсегда переменится!

Она торопилась изо всех сил, но все равно не успела. Когда она примчалась на аэродром, папиного самолета уже не было. По пустому полю ветер гонял потрепанный газетный лист, а на деревянном крылечке сидел механик Семен Михалыч, подставив солнцу довольную усатую физиономию, и потягивал сигаретку.

— Михалыч, здрасьте! — выдохнула она, добежав до него.

— Ох, Лидок, ты, что ль? — Михалыч прищурился, ему было плохо видно против солнца.

— Ага! Папе вот тормозок принесла.

— Так он уже улетел, с час назад.

— Эх, — выдохнула она и от обиды топнула ногой. — Не успела. А он голодный, не позавтракал сегодня.

— А, вон он чего такой смурной был, тогда понятно. — Михалыч напоследок затянулся и выбросил окурок, выдохнув в сторону дым. — Пришел сегодня, молчит все, не шутит. Я так понял, с Катькой он опять поссорился, а он, вишь, завтрак проспал, проглот.

— С мамой он тоже поссорился. — Лидочка присела рядом с Михалычем на ступеньку. — То есть мама с ним.

— Вот то-то и оно. — Михалыч кивнул и пригладил пышные усы. — Меня не проведешь. И чего ж Катерина опять взъелась?

— Да так… Она не со зла, она устает просто. Мишенька маленький.

— Ой, Лидок, ты мне голову не мути. Ну, малец у нее, и что с того. Вон, Зинаида, Генкина жена, у той четверо, двое погодков и двойнята еще народились. И чего? Веселая какая всегда, и все успевает. А шутки шутит, не баба, а прям что твой Райкин. И готовит, ух, язык проглотишь. Вчера нам борща приносила — чистый мед, а не борщ, да еще с чесноком…

— А папа во сколько вернется? — перебила его Лидочка. Про еду механик мог говорить бесконечно. — Рейс сложный у него?

— Да нет. — Михалыч помотал головой. — Туда-обратно. В райцентр и назад. Туда с пассажирами полетел. У Семеныча, который Виктор, а не Степан, ну, ты поняла, так вот, у Виктор Семеныча что-то сердце забарахлило, а наши-то лекари разобраться не могут, вот и отправили его на обследование. Сердце — это ж мотор в организме, ты понимаешь, без него никак. И без Семеныча нам никак. Хороший мужик. Вот твой папка и повез его в больницу. А с ним еще две бабехи присоседились, те тоже к доктору, ну, и главбух наша с фабрики. Эта вроде как по делам, говорит, командировка у ней. Не знаю, что там за командировка, но нарядилась, как с картинки. Небось, завелся у ней кто. На свиданку помчалась. А чего ей, баба незамужняя…

— Так папа их там ждать будет? И потом обратно привезет? Вечером?

— Не, обратно он пустым. То есть как пустым — без пассажиров. А так-то почту захватит, корреспонденцию, значит, и удобрения там какие-то агроном наш заказывал. Тоже дело. Ну, чего ты губы-то надула?

— Да не знаю, тут мне его подождать или домой идти.

— Что мне тебе сказать, Лидок? Мне-то, конечно, с тобой тут веселей сидеть, да и из сумки у тебя вкусно пахнет. Но как мамка твоя осерчает на тебя, что опоздала, а потом автоматом и папке твоему достанется — надо оно вам?

— Не надо, — согласилась она. — Побегу тогда, Семен Михалыч. А котлеты вам оставлю, угощайтесь! И папе скажите, как прилетит, чтобы скорее домой шел, мы его ждем, мама мясо приготовила, с подливкой.

— Про мясо с подливой я уж точно не забуду! Беги, Лидок, папка скоро твой вернется. Он же у нас ас! И виртуоз! О как.

Она помахала усатому механику и помчалась домой.

Мама, к счастью, вовсе не злилась, а была в прекрасном настроении — Мишенька спал в коляске во дворе, в беседке, заплетенной виноградом, а мама готовила на кухне и даже не накричала на Лиду, что так долго просидела на аэродроме. Та кинулась помогать ей с готовкой, а про себя все думала, что напишет сегодня Лене в письме. Потом к ним заглянула соседка одолжить мясорубку да заболталась почти на час, потом проснулся Мишенька, они и не заметили, как день покатился к закату. Обычный день с домашними хлопотами, ничего особенного. Только вот когда Лидочка проверяла в очередной раз жаркое и пироги в духовке, вдалеке как будто что-то грохнуло. Она глянула в окно — все по-прежнему, облака на небе, цветы в палисаднике.

— Наверное, опять газовый баллон у кого-то, — сказала мама. — Как в тот раз у Якушевых. Что за народ? Выпьют и начинают баллоны менять. Господи, хоть бы никто не покалечился. Вот дурни-то.

Вечерело, стало смеркаться, а папы все не было. Лидочка боялась, что у мамы сейчас испортится настроение, и тогда все пропало — она запросто могла выбросить еду на помойку или отдать поросятам, а потом закатить папе скандал. Скандала Лидочке совсем не хотелось. Она пошла к себе в комнату проверить вещи, которые собрала для Москвы, ей вдруг показалось, что она забыла шерстяную юбку, а осенью она очень пригодилась бы ей ходить на занятия. Юбка, конечно, была в чемодане, лежала на самом дне. И там же Ленина перчатка. Лидочка прижала ее к лицу и вдохнула запах. Потом положила обратно в чемодан и вышла во двор, а потом за ворота, посмотреть, не идет ли папа. Что-то он сильно задерживался.

Она постояла минут пять, на улице никого не было, все как раз разошлись по домам, загнали со двора детей, уселись ужинать. Она посмотрела, как дрожат на ветру листья на старых тополях, опять подумала про Леню, улыбнулась и уже собиралась зайти во двор, как вдруг увидела, что со стороны аэродрома кто-то бежит. Кто-то полный, грузный, он бежал, припадая на ногу, прихрамывал и махал ей одной рукой, а второй то и дело вытирал лицо. Она сначала не поняла, кто это, а потом вообще перестала понимать, слышать, видеть и дышать. Когда она вспоминала тот день, то каждый раз сомневалась, был ли он на самом деле или она просто провалилась в бесконечно глубокую черную дыру. Человек подбежал ближе, и она разглядела, что это Михалыч, но с ним что-то было не так, и она даже хотела пошутить, но тут увидела, что он плачет, и вдруг инстинктивно сделала шаг назад. Она не знала, в тот ли момент обо всем догадалась, или когда прочла по его губам слово, которое он повторял: «Беда. Беда». Тогда она резко развернулась и кинулась во двор, чтобы убежать, как маленькая, убежать от этого слова, от всего, что будет потом. А потом она почти ничего не помнила, только то, как кричала мама и кидалась на людей, которых у них во дворе вдруг оказалось так много, очень много…

Папин самолет упал совсем недалеко, на огромном картофельном поле за лесом, почти у реки, рядом не было домов, рядом вообще ничего не было, никто не пострадал. Папа погиб. И все переменилось навсегда.

Следующие два дня Лида почти не помнила. Все время нужно было что-то делать, ей что-то говорили, куда-то звали, но она сидела на табуретке, на той самой, где в то утро сидел папа, и смотрела в окно. Она ждала, что он придет. По дому ходили какие-то женщины в черных платках, а мама все время давала указания, все время командовала, что кому делать, она не проронила ни слезинки, говорила очень громко и вела себя так, будто собирала папу в командировку или в долгий рейс:

— Так, лучше вон тот костюм взять, он хороший, ему идет сильно. Нет, в форме не надо. Зачем ему в форме лежать? Рубашку, Таня, слышишь, рубашку ему надо голубую, но и белую тоже возьмите. На всякий случай. Галстук? Точно, галстук надо… Где галстуки-то все у него? Сто раз говорила, взял — повесь обратно, что за человек такой… Ага, вот галстуки. Да, лучше этот, с полоской, это я ему покупала. Поехала тогда в город, а там в универмаге большом на площади как раз нашла галстук вот этот, слышишь, Таня?

Мать говорила и говорила, не останавливаясь, как радио. Никакой Тани рядом с ней не было. Лида не знала, к кому она обращается, она смотрела на нее как сквозь огромную линзу, как будто мать была где-то в аквариуме или в телевизоре. Как будто Лида все слышала, но при этом оглохла.

Потом привезли гроб с каким-то чужим мужчиной. Дом сразу наполнился непрекращающимся бабьим воем. Лиду заставили надеть шерстяное черное платье и повязать черный платок. Она надела, не сопротивлялась, ходила, кивала, здоровалась, смотрела на всех, иногда выполняла мамины приказы, потом кто-то потянул ее за рукав и велел сесть возле гроба, мол, так положено. Она села и послушно сидела. Смотреть на чужого мертвого человека было странно и страшно, и она посмотрела на пол: между табуретками, на которых стоял гроб, на полу почему-то оказался большой алюминиевый таз, полный соли. Белая гора. Лида посмотрела на эту соль и стала вспоминать, как папа катал ее на санках по снегу, как быстро он бежал, а потом отпускал ее, и она мчалась с горки, и как жутко и одновременно счастливо ей от этого делалось. А теперь ничего этого никогда не будет. Теперь все изменилось.

— Зачем? — вдруг спросила она. Ни о чем и в никуда.

— Что зачем? — прошамкал рядом старушечий голос. — Зачем соль?

— Да, — сказала Лида.

— Так это ж всегда под покойников ставят. Жара же. Вот затем и соль.

— Зачем? — опять спросила Лида.

— Чтоб не завонялся. Запаху чтобы не было.

Лида медленно поднялась, вышла на улицу, зашла за беседку, увитую виноградом, и ее вырвало.

Как бы она хотела, чтобы этих дней не было. Они и прошли как будто в забытьи. А субботы не было вовсе. Никакой субботы не было. Вместо субботы были похороны.

На следующее утро после похорон мать растолкала ее очень рано, на улице только начало светать.

— Вставай, — строго сказала она. — Одевайся, Лида, пора, пойдем.

— Куда? — Спросонья Лидочка ничего не могла понять, да еще кто-то из тех женщин в черных платках дал ей вчера таблетку, от которой она провалилась в вязкую глубину и никак не могла выбраться оттуда, чтобы хотя бы вдохнуть воздуха. Голова кружилась, очень хотелось вернуться в реальность, только реальности теперь не было.

— Надо отцу завтрак нести, вставай, — велела мать и быстро вышла из комнаты.

Лида наспех оделась и вышла на кухню. Мать перекладывала на большую папину тарелку — его любимую, с васильками по краю — яичницу со сковороды.

— Так и понесешь, ничего страшного, — сказала она. — А я сумку возьму с хлебом, с пирожками. Может, еще колбаски домашней порезать?

— Катя, так надо кутью нести на погост, такой обычай ведь, — робко отозвалась Лидина бабушка, которая приехала из соседнего села. — Наутро, как похоронят, на кладбище кутью несут, а ты, вон, собрала целый стол.

— Кутьей он не наестся. — Мать нахмурила брови. — Он же голодный. Он голодный совсем, мама! Скажет тоже, кутья. Пойдем, Лида. Бери тарелку, да под ноги смотри, не споткнись. Стой, перцем посыпь. Он с перцем любит. Вот так. Теперь пошли.

— Она отойдет, — шепнула Лиде бабушка. — Это она от горя такая, Лидунь. Потом придет в себя, выплачется и отойдет мамка-то…

Бабушка ошибалась. С тех пор каждое утро мама Лиды вставала с рассветом, будила Лиду, жарила яичницу, заталкивала в коляску сонного или орущего Мишеньку — ей было все равно, набирала сумку еды, и они шли на кладбище. Там на могиле мать расставляла еду на вколоченном в землю деревянном столике, а тарелку с яичницей ставила прямо на холмик, сдвинув в стороны венки с лентами. По выходным она брала с собой бутылку самогона и наливала папе стопочку. Усаживалась на лавочку и начинала рассказывать отцу все, что она делала, что видела, кого встречала и о чем думала. Потом рассыпала по могиле пшено для птиц, и они шли домой. Всю дорогу, и туда, и обратно, она повторяла как заведенная: «Он голодный, голодный он, Лида».

Из странного сумасшествия мать могли ненадолго вытащить только бытовые проблемы, а они начались довольно скоро. Но если починить лестницу или отремонтировать старую плиту охотно вызывались друзья отца, то все остальные проблемы, как считала мать, должна была решать Лидочка. Оформлять документы, получать справки, заполнять квитанции, а главное — все оплачивать. И как-то, в очередной раз отправляя Лидочку платить за свет, мать сказала:

— А ты на работу выходить собираешься? Деньги-то у нас заканчиваются.

Лида онемела. Она не собиралась «выходить на работу». Она по-прежнему собиралась в Москву, она собиралась учиться и жить свою жизнь, несмотря ни на что. Она переживала, что до сих пор не сообщила Лене никаких подробностей. Через пару дней после похорон она хотела бежать на почту, чтобы отправить ему телеграмму, но вспомнила, что у нее нет адреса. Тогда она заметалась, не зная, что делать. К счастью, у них дома как раз топталась та самая Сима. Она-то и подсказала Лидочке, что людям без адреса телеграмму можно отправить до востребования на Главный телеграф, в Москве такой был, и что ее Леня непременно догадается пойти туда и забрать телеграмму или письмо. Лида вдруг в первый раз в жизни испытала к Симе такую вселенскую благодарность, что даже попыталась обнять ее безразмерные телеса, а Сима так опешила, что тут же полезла рыться в своей безразмерной же почтальонской сумке и вытащила оттуда голубой бланк телеграммы, который Лидочка быстро заполнила аккуратным почерком: «Папа погиб. Прилечу позже. Очень скучаю». Потом подумала и добавила: «Люблю». И протянула бланк Симе.

Она не собиралась устраиваться на работу, она хотела в Москву, но в голове застряли последние слова папы: «Маму с Мишенькой не бросай», — и Лидочка растерялась. Папа учил ее держать слово, папа учил принимать решения. Она не знала, что делать. Внутри было больно и пусто, и если бы не мысли о том, что в Москве ее ждет Леня, она бы не выдержала. Она не могла принять никакого решения и давала себе еще одну неделю, потом еще одну. Бесконечное вязкое серое время тянулось и затягивало ее в себя, лишая воздуха, лишая света. Мать по-прежнему каждое утро таскалась на кладбище с завтраком, а потом, вернувшись, начинала орать и командовать. Все колкости, гадости и оскорбления, которые раньше доставались отцу, теперь летели в адрес Лидочки; все, что раньше делал отец, обязана была делать Лидочка. И если вначале мать просто задавала вопросы, то теперь она требовала. Семье нужны деньги! Лида должна была обеспечивать мать и младшего брата. Поначалу Катерина еще надеялась на компенсацию, которую им пообещали «по потере кормильца», но денег все не было, потому что, как сказал худой человек в костюме: «В деле гибели вашего мужа много вопросов». Он однажды приходил к ним домой и долго обо всем расспрашивал, а вот на их вопросы отвечать не спешил. И к кому идти, они не знали. Лидочка хорошо знала Георгия Федоровича, местного милиционера, она училась в школе вместе с его дочкой, Жанной. Как-то вечером, когда мать окончательно «запилила» ее своими претензиями, она решительно постучалась к ним в дверь и сказала, что хочет поговорить. Сначала они долго пили чай, Жанна гордо рассказывала о том, что уже сдала один экзамен в педагогический, а Лида все буравила глазами ее отца. В конце концов тот поднялся из-за стола и махнул ей идти за ним во двор. Закурил, выдохнул густой дым.

— Тут такое дело, Лидок, — сказал он низким тихим голосом и заглянул ей за плечо убедиться, не подслушивает ли их кто-то из его семейства. — Экспертиза не нашла никаких неисправностей в самолете…

— Что это значит? — Сердце у Лиды вдруг тревожно заколотилось.

— Ну, что… Сначала ведь на Михалыча дело хотели завести о халатности, он же механик, что-то недосмотрел, выходит.

Лида от испуга отступила на шаг назад.

— Да… — протянул Георгий Федорович. — А ты не слышала разве? Он от нервов даже в больницу попал. Сильно переживал… Очень мы поэтому экспертизу ждали. И вот пришли результаты.

— Дядя Георгий, я совсем ничего не понимаю, — призналась Лида.

— Господи… Да как тебе сказать-то… В общем, с самолетом все было в порядке. Неисправностей не было.

— Но… Он же упал! Папа же разбился. Значит… Значит, была другая причина! Может, горючее закончилось — течь в бензобаке? Или птица попала в винт? Папа рассказывал, такое бывает.

Георгий Федорович смотрел на нее так, будто она сильно болела и ему было ее жалко, он кивал и ничего не говорил. Потом вздохнул и сказал:

— В общем, с Михалыча все обвинения сняли, дело закрыли. И… не будет компенсации, Лида.

— Как так, не будет? — задохнулась она, а Георгий Федорович затушил окурок о старую консервную банку и сказал:

— Ты иди домой, Лидок. Мамке скажи, мы с мужиками сделали, что могли и даже больше. Чтобы еще вам не пришлось за самолет… В общем, иди, Лидок. Ступай, милая.

Она пошла домой как во сне. Все в том же кошмарном сне, который начался тогда вечером со слова «беда» и никак не хотел заканчиваться — из него невозможно было выбраться. Она не хотела и не могла верить. О чем говорил дядя Георгий, может, она его не поняла? Конечно, она все не так поняла! Чтобы папа сам… Ее бросило в жар. Она прошла до конца улицы, а потом резко остановилась и посмотрела по сторонам. Она стояла как раз возле местной больницы. Пару минут потопталась на месте, потом поднялась по деревянным ступенькам, потянула на себя тяжелую деревянную дверь, зашла внутрь, вдохнула запах хлорки и слез, прошла к дежурной и спросила, где найти главного врача. Ей показали. Она прошла по коридору, зашла в кабинет, поздоровалась и сказала, что хочет устроиться на работу. Нет, у нее нет специального образования. Да, у нее есть аттестат. И золотая медаль. Главврач на минуту снял очки и внимательно оглядел худенькую решительную Лидочку. Потом переспросил, хорошо ли он ее расслышал. Она хотела устроиться на работу сюда, в местную больницу? Да. Без специального образования? Да. И она понимает, что он может предложить ей только место санитарки или уборщицы? Она понимает. Но… с аттестатом и золотой медалью? Может, она все-таки пойдет куда-нибудь учиться, ведь с ее данными перед ней распахнут двери лучшие университеты страны. Может, даже московские. Нет, Лидочка твердо знала, чего она хочет. Она приняла решение. Ей нужна работа, сказала она. Санитаркой ее вполне устроит.

Ей выдали серый халат, и она даже улыбнулась — сложно было подобрать одежду, которая больше подходила бы к одинаковым серым дням. Теперь у ее дней не было названий, они все были как один — бесконечный мучительный день. Она мыла, скребла, перестилала грязное белье, подмывала, выносила судна, иногда кого-то кормила с ложечки, слушала чьи-то истории, но как будто не понимала и половины происходящего, как будто ее занесло на чужой берег, где все говорили на непонятном языке и делали странные вещи, а как вернуться обратно в прошлое, к своим берегам, она не знала. То ли мосты сгорели, то ли все корабли отправились на другую сторону океана. Каждый день она возвращалась с работы, и на нее дежурно срывалась мать, Мишенька опять болел, капризничал, она все ждала, когда же он подрастет и будет ей хоть какой-то поддержкой и радостью, будет любить ее и гордиться старшей сестрой, а он рос и становился вредным злобным ребенком, и каждый раз кусался, царапал ее и выдирал волосы, когда она просто хотела его приласкать. Мать никогда не делала ему замечаний. Виновата во всем и всегда была Лида.

Единственное, что помогало ей держаться, — она очень ждала весточки от Лени. Он же должен был получить ее телеграмму! Она отправила ему еще пару писем и новую телеграмму со своим адресом, чтобы он ей написал. Но он молчал. По глупости она как-то пожаловалась матери — больше было некому, все ее подружки разъехались кто куда — кто поступать, кто замуж в соседние деревни или дальние города. Но вместо поддержки получила целый ушат грязи и злобы. Как будто мало ей было грязи на работе. Мать весь вечер самозабвенно орала о том, что все мужики одинаковы, что все изменяют, что все подлые и доверять никому нельзя, а потом пытала Лидочку, не было ли у них уже «чего», потому что если было, то… Лидочка не стала допивать чай, встала и ушла в свою комнату, достала из чемодана Ленину перчатку, легла на кровать и прижала ее к лицу. Из кухни еще долго доносились крики про «порченый товар» и «проклятых кобелей». А она лежала и думала, почему же он не пишет. Он не мог исчезнуть, узнав о том, что у нее случилось. Ведь если бы он знал…

Если бы он знал, он бросил бы все и примчался к ней в тот же день. Если бы на свете было меньше людей, которые так рьяно желают другим блага.

Тот бланк, на котором Лидочка написала первую телеграмму, Сима сразу же показала ее матери. Та прочла текст, выразительно посмотрела на Симу и, глядя ей в глаза, разорвала бланк на мелкие кусочки.

— Он ее не получит, — сказала она, и Сима оторопела от ее сурового взгляда и оттого, насколько трезво и твердо Катерина говорила — все-таки у нее было такое горе. — Лиду мою этот москвичок не получит. Я костьми лягу, но ее не пущу, поняла?

Сима кивнула.

— Если еще что-то такое от нее или от него будет — сразу порви или спрячь. Все проверяй, ничего не пропусти, я в долгу не останусь.

Она поправила на голове черный платок, резко развернулась и ушла в дом, а Сима рьяно кинулась исполнять ее приказание. Через пару дней на почту приковыляли две старушки, баб Муся и баб Нюся, тетушки Леонида. Идти было далеко, но они все-таки дошли. Обе тяжело дышали, одна из них плакала и вытирала батистовым платком морщинистые щеки. Они хотели подать телеграмму племяннику, он прислал им вчера «молнию», волновался о своей девушке, а у нее ведь даже нет его адреса, и такое горе, такое горе… Они признались, что хотели пойти туда, поговорить с Лидой, да разве сейчас там до них есть кому дело, горе же там, похороны… Да и Катерина никогда их особо не привечала. Все это они, перебивая друг друга, вздыхая и всхлипывая, рассказывали душевной дежурной по телеграфу — Симе, та сердобольно слушала, качала головой, кивала и даже налила им по стакану воды из графина. Надо ли говорить, что их телеграмма тоже не нашла адресата, как и все те письма, которые Леня присылал Лидочке почти каждый день. Она тоже по-прежнему писала ему каждый вечер, но отправила только два или три письма на Главпочтамт «до востребования», а остальные стала складывать. Стопка неотправленных писем росла у Лидочки в чемодане, а стопка неполученных от Леонида — в сумке у Симы. Когда она становилась слишком пухлой, Сима отдавала письма Лидочкиной матери, и та бросала их в печь.

Время шло, становилось еще гуще, еще темнее, и чувство долга в Лидочке все росло, пожирало и ее любовь, и ее саму. Столичную студентку, красавицу и хохотушку безжалостно выживала уставшая санитарка в сером халате с потухшим взглядом. Писем не было, Леня не приезжал. Папы не было, папа ее бросил. А больней и страшнее всего было то, что он сам так решил. Значит, она не была «самой лучшей», значит, она не стоила того, чтобы ради нее остаться на этом свете. Так может, она не стоила и Лени?

Спустя примерно месяц после гибели отца, когда она немного пришла в себя, она все-таки не выдержала и побежала домой к баб Мусе и баб Нюсе. У них же наверняка был Ленин адрес. Но дом оказался закрыт, а на хлипкой калитке висел амбарный замок. Сидящие на соседской лавочке старушки рассказали, что сестры, оказывается, уехали. Да-да, их забрал к себе младший племянник, брат Лениного отца. Заботливый мужчина, приличный, добрый, цокали они языками. Да и, понятное дело, Мусе и Нюсе на старости будет лучше в теплой городской квартире да с родней. Повезло им, кивали соседки, повезло…

Последняя ниточка оборвалась. Осталась только перчатка. Теплый мех пока еще прятал в себе Ленин запах.

Николай. Леонид. Тогда и сейчас

— Лень, а давай еще возьмем бутылочку хорошего виски? Вон там дьюти-фри, смотри. Да и тут тоже, глянь, тут везде сплошные дьюти-фри. Ленька, мы в раю!

— Да не кричи ты, будто в первый раз в аэропорту, честное слово. Зачем нам тащить с собой виски, когда ты отель забронировал, где все, что можно, включено и подключено?

— Вот ты стал нудный! Ты прям испортился. Нудный и занудный. С кем я лечу? Где мой лучший друг? Ты его куда дел? Придушил? Что там тащить, один литр. У тебя и вещей уже нет, чемодан в багаже. А это, кстати, что там у тебя к пузу прицеплено? Вон, под футболкой? Барсетка, что ли? Ну-ка, покажи.

— Коля! Прекрати сейчас же, не трогай меня.

— Не, серьезно? Ты стащил из лохматых девяностых барсетку? А-ха-ха!

— Это не барсетка, и нет у меня никакого пуза. Не ори на весь аэропорт. Еще не выпили, а уже буянит. Это, чтоб ты знал, специальная поясная сумка, мне ее когда-то еще Зина купила где-то в Германии, что ли. После того, как я пятые ключи и третий паспорт потерял. А теперь у меня все всегда с собой. Видишь, как удобно. На пузе… Вот скажет тоже. На себя бы посмотрел…

— Ну, ладно! Нет у тебя пуза, не бухти. Документы к себе пристегнул, как дед старый. Все-все! Молодец, хвалю и тебя, и Зину, а теперь пойдем в магазин. О, смотри, там у них и очки есть от солнца. А я как раз не взял, эх, раззява я. С утра по-быстрому все в ванной сгреб, бритву, одеколоны, а про очки забыл. Тамара так прицепилась, что я готов был голым и без чемодана умчаться, лишь бы скорее.

— Это ты поэтому на улице торчал, когда я за тобой приехал? И давно ты там в кустах заседал? Между прочим, это мы из-за тебя приперлись сюда за четыре часа заранее. Что-то у вас как-то не особо ладится в последнее время с Тамарой? Или мне показалось? Или не спрашивать? А? Коль? Ну ты куда опять пошел? Стой! Да подожди ты меня!

Они шли по огромному аэропорту на этот раз полноправными пассажирами. Сегодня все было по-другому. Они сдали багаж, забрали посадочные, прошли паспортный контроль и вот, бродили по свободной зоне, пока наконец-то не осели в ирландском баре. Николай долго выбирал место получше, чтобы непременно было видно табло с рейсами: мало ли, чтобы не пропустить начало посадки. Он сто раз пересаживался со стула на стул, то включал, то выключал телефон и устроил настоящий допрос бармену относительно ассортимента крепких напитков. Леонид был на редкость спокоен, доволен и только иногда отшучивался. Однако тема Тамары не растворилась в воздухе, Николай сам завел разговор, сделав пару глотков. Вокруг стоял уютный шум, время от времени объявляли чьи-то рейсы, пассажиры приходили, уходили, все время что-то менялось, и во всем этом постоянном гвалте и чужом движении два старых друга будто оказались совсем одни. Идеальная обстановка для разговора по душам — в дороге. Как будто нигде.

— Ты понимаешь, какое получилось дело, — начал он. — Ты сейчас, конечно, скажешь, что я подкаблучник и все такое…

— Не скажу.

— Да и не надо. Я тебе сам скажу. Я подкаблучник. Да, Леня, я подкаблучник. И знаешь, я всю жизнь повторял это с гордостью, честное слово, больше того, я мечтал быть подкаблучником. С детства. Все хотели велосипед, а я — жениться, и чтобы непременно в подкаблучники. Как в танковые войска, ага. Потому что, когда ты правильный подкаблучник, это не значит, что тебя унижают, придавливают, ущемляют, заставляют что-то делать насильно, нет. Правильный подкаблучник — это тот, который на все готов для своей жены. Он все для нее может. А это же силища. Это и есть мужик! Подкаблучники, они все крутейшие мужики. Они всё могут и вообще, и в частности. Хоть для страны, хоть в мировом масштабе. А для жены — особенно. Чего бы ей ни захотелось. Чтобы только была счастлива. Наряды, цацки, поездки, да хоть Луну! Хочешь Луну, моя красавица, — вот тебе Луна. В подарочной упаковке, с бантиком. Держи, дорогая, тебе. И вот когда она эту Луну распаковывает, бумажки хрустящие разворачивает, в которые Луна завернута, — ты ж старался, в самом дорогом месте ее достал, Луну эту, — и вот ты в этот момент сидишь и ждешь ее счастливой улыбки, чтобы глазки у нее загорелись, чтобы румянец по щечке побежал, чтобы она… знаешь, бросилась к тебе на шею и целовать тебя, и тискать, и обниматься. Вот ради всего этого… можно и Луну с неба.

— Ради благодарности?

— Ты знаешь, я тоже думал, что ради благодарности, но нет. Ни при чем тут, Лень, благодарность, мне не надо говорить «спасибо, я тебе очень благодарна», даже если искренне, мне нужно именно это, когда без слов — когда глаза горят и на шею. Всплеск какой-то, порыв. Ради этих чувств. Много разве у нас в жизни поводов, чтобы — бах — показать чувства? Не сказать про них, а показать. Ярко так, честно. Как фейерверк. Я ведь всегда за то, чтобы по-честному, Лень, ты меня знаешь. Не люблю врать, да и не умею, на лбу сразу все написано. Хотя пару раз в жизни соврал, да, но там по-другому нельзя было, а в любви никогда не врал, нет. Радость должна быть честная, любовь честная. Честное счастье. Да пусть маленькое, мещанское, но счастье же, Лень. Вот это самое: когда она к тебе на шею, потому что по-другому не может, потому что она же в этот момент счастлива. И вокруг как будто фейерверк, наш собственный. Да и это на самом деле не самое главное… Что-то я навертел сейчас, да?

— Есть маленько. Запутать меня хочешь? Я вообще-то тоже уже выпил.

— Сейчас, подожди, самое главное. Этот весь фейерверк, когда глаза, когда щеки горят, — это все бывает, знаешь, когда? Только когда она тебя любит. А говорить ничего не надо. Тем более вот это дежурное: «Да, я тебя тоже люблю». Или «спокойной ночи, любимый», а сама отвернулась и маску на лицо. Любовь, она же вот в этом…

— Когда к тебе на шею, я понял.

— Когда на шею, да, а еще когда шла куда-то, а потом вдруг вернулась и поцеловала… Просто так. Когда ты заснул, а она тебя гладит потихоньку или укрыла потеплее. Когда смеется, хотя ты ничего особо смешного не говорил, но она так тебя любит, что не может не смеяться. Хоть и шутки твои дурацкие, и сто раз она их все уже слышала. А смеется. Потому что хорошо ей с тобой. Было у тебя ведь такое, да?

Леонид смотрел в сторону и ничего не говорил.

— Знаю, что было. У тебя как раз и было. А я все только мечтал. Чтобы смотрела на меня и светилась. Чтобы шуткам моим смеялась. А если я приходил весь загруженный, весь в проблемах, то мог бы ей рассказать, поделиться. На мне же огромная корпорация, Лень.

— И тебе надо, чтобы Тамара выслушала, сказала, что понимает, и пожалела?

— Не, Лень. Чтобы молча взяла и разделась. А можно даже не раздеваясь. Выслушала, сняла бы трусики, расстегнула бы мне штаны и… И к чертям бы собачьим улетели бы все мои проблемы.

— Тихо-тихо, я и не знал, что ты у нас такой герой-любовник! Тут дети, а ты прям разошелся.

— Нет тут никаких детей. Тут бар. Я работал всю жизнь как… как…

— Как вол?

— Нет, Лень, как баран. И все ради нее, а потом ради детей тоже. Я всегда надеялся, вот я приду с работы, поздно, я устал, а она ждет меня, смотрит в окно и бегом бежит вниз по лестнице меня встречать. Просто потому что рада. Соскучилась.

— Коль, ну куда ей сейчас бегать, она ж не девочка уже.

— Да она и девочкой ни разу не бегала… Знаешь, наверное, с самого начала у нас не так все пошло. А я, дурак, ничего и не понял. Мы как поженились, она стала вести себя как принцесса. Ну, а я подыгрывал. Думал, это просто в шутку. Потом вдруг шутки начались уже в мой адрес. Такие, знаешь, на грани…

— Да знаю я Тамарины шутки.

— Вот-вот. И я все время думал, да ну, ладно, просто такой характер, просто такая у нас манера общения: я козел, она принцесса. Игра такая. Любим друг друга до обморока, но притворяемся. Подкалываем. Может, это ее, грешным делом, заводит, в конце концов? Такое я даже думал.

— Если она будет днем тебя унижать, то это намек на что-то эдакое ночью? Серьезно? Так вот это что у вас, оказывается!

— Да ну тебя к лешему… Вообще не так это у нас! Это у других, наверное, так. А у нас днем унижать и обзывать, а ночью наорать и отправить спать на раскладушку. Вот как-то так у нас всю жизнь. Что-то виски крепко тут заводят, в этом аэропорту.

— Тогда это странная игра.

— Угу. Один все время проигрывает, а второй — королева.

— Слушай, ну ты мне рассказывал, конечно, всякое было, но потом как-то все налаживалось?

— Да ничего не налаживалось. Это я только рассказывал. Знаешь, как в штрафбат я попал. Два раза только было, когда она «понормальнела», потеплела ко мне. Это когда я ее папашу из тюрьмы вытаскивал и когда мать ее отправлял в Германию на операцию.

— Да, папаша ее сильно тогда отличился с этой приватизацией. Что они там приватизировали, корабли?

— Ага, крейсеры целые. Вот времена были с этими ваучерами. Кто-то свой за бутылку водки продал, а кто-то, вон, заводы-пароходы прикарманивал. Папаша Тамаркин от жадности с кем-то влиятельным поделиться не захотел, вот и подставили его хорошенько. Лет на двадцать бы загремел, как пить дать.

— Так только за спасение папочки, царство ему небесное, Тамара тебе благодарна должна быть пожизненно.

— Вот ты опять за свое с этой благодарностью. Мне не надо благодарности, Лень. Мне надо, чтобы меня любили. Когда по-настоящему любишь, ты же не скажешь: «А, Луну принес, ну спасибо, конечно, но я вообще-то другую хотела, другого цвета». Когда любишь, тебе главное не Луна, главное — чтобы ты не расшибся, пока за ней лазил. Но я все на ее характер списывал. Генеральская дочка, избалованная девчонка, просто привыкла так себя вести. Я надеялся… Думал, она вот так, по-своему, меня любит. И я же старался, Леня, я очень старался. — Он достал из кармана телефон, глянул на экран, поморщился и снова убрал его. — Знаешь, что она сейчас делает? Деньги тратит. Слышишь, телефон у меня пищит все время в кармане? Это мне эсэмэс-ки приходят из банка. От нее, заметь, ни одного сообщения. Как я тут, доехал, не доехал. Я не прошу ее отчитываться, но ты хоть напиши: «Милый, я платьице купила, спасибо…» Да и «спасибо» мне не надо! Просто напиши про платьице, да хоть про что, хоть чашку чая мне свою сфоткай, поделись со мной! — Он со стуком поставил на стол пустой стакан. — Ладно, чего я разнылся. Ты уже пожалел, небось, что со мной в отпуск собрался?

— Дурак ты старый, Коль, как я могу такое подумать. А про Тамарку твою мы сто раз говорили. Я сам, бывало, еле сдерживался. Как-то даже на место ее поставил, когда она уж очень разошлась при чужих людях тебе гадости говорить, так ты меня потом еще и выругал.

— Помню… Ее защищал… Да что уж теперь. Любовь — она ведь одна на всю жизнь дается. Так я всегда думал. Что мне дали, то и дали. А я это очень берег. Любовь, семья… Я очень берег… — Он помолчал, махнул бармену, тот поставил перед ними новые стаканы. — Как бы тебе объяснить… Знаешь, некоторые люди, когда покупают новую мебель, дорогущий какой-нибудь кожаный диван, страшенный такой, итальянский, за кучу денег, так вот, они с него целлофан не снимают, защитную эту пленку. А страшно потому что снять. Мало ли. Диван-то дорогой. Вдруг пятно. Вдруг испортится, поцарапается. Вот это моя жизнь, Лень. Я как дурак просидел всю жизнь на краешке дивана в целлофане. Боялся ссориться, боялся скандалить, боялся испортить… А сейчас уже и портить ничего не осталось, и пересаживаться куда-то тоже уже глупо. Куда нам бежать и рыпаться, когда восьмой десяток не то что разменяли, а ополовинили почти. Но я и не жалею ни о чем. Хотя нет, вру. Жалею. — Он помолчал. — Когда дети совсем маленькие были, она не разрешала мне их на руки брать. Мол, нельзя к рукам приучать, иначе она с ними потом намучается, если они избалуются и все время будут на руки лезть. А у нее ведь всегда куча нянек была, когда она мучилась? Но мне она все равно запрещала. Может, она меня так наказывала… Не знаю. Еще игрушки иногда ломала, которые я им приносил. Я же все работал, работал, мало их видел, хотел подарками порадовать, а она их ломала… От обиды, что ли, на меня? За то, что времени им всем мало уделял? Но я ведь разрывался между ними и работой, а дома тоже метался — то ли Тамару утешать да баловать, то ли детей. Детям, конечно, меньше времени доставалось. Не знаю, что она им про меня говорила… Так я много пропустил. Так жалею теперь, больше всего жалею, что тогда их мало тискал, мало носился с ними, мало на санках катал, мало они у меня на руках засыпали, мало было всего этого, мало… Я всегда ждал, хоть бы кто из них ночью проснулся, — сразу вскакивал и носил на руках, пока Тамарка спала. Она даже не просыпалась, когда они плакали. А теперь вот… Выросли.

— И Николашей зовут.

— Замолчи, умоляю тебе. Хоть про это не надо.

— Прости. Больное место. Но нянчиться ты же с внуками можешь. Дети только рады будут.

— Внуков вижу редко. Я работаю, дети работают. Внуки — это уже не то.

— А я вот хочу внуков. Ужасно хочу внуков! Знаешь, детей никогда не хотел. И не хочу. И совсем не жалею, что не завел их. Но внуков хочу, прямо сердце щемит. Вон, слышишь, кто-то кричит: «Бабуль, бабулечка!» Чья-то внучка. Завидую. Из меня бы получился отличный дед.

— Да, старик. Тут у тебя проблемка посерьезней моей. Внуков без детей забацать… сложно. Дети — это все-таки важный промежуточный этап. Давай за них и выпьем! Все равно у меня хорошие дети!

Он наконец рассмеялся, а Леонид выглянул из-за перегородки, которая отделяла бар от бурной жизни аэропорта, и тут сердце у него вдруг взлетело куда-то прямо в горло и застряло там. Он захотел крикнуть, но онемел и окаменел, и только через минуту вскочил со стула, напряженно вглядываясь в толпу.

— Лень, ты чего? Наш рейс разве объявили? — Николай тут же надел очки и стал изучать табло. — Так я ничего не слышал…

Леонид сделал пару шагов, потом остановился, некоторое время простоял там, потом вернулся на место и опустился на стул напротив своего старого друга.

— Чего там такое? — снова спросил Николай.

Леонид ничего не сказал, только залпом выпил остатки виски, поставил на бумажную подставку стакан и уставился на пустое донышко. Он не знал, как это можно было объяснить, да и объяснять пришлось бы слишком долго. И Николай все равно поднял бы его на смех или заставил бы записаться к психиатру. Так что он промолчал. Но он готов был поклясться, что в толпе пассажиров он только что своими глазами видел ее — Лидочку. Точно такую же, как тогда, в тот день, когда они расстались больше пятидесяти лет назад. Только не морщинистую старуху, а юную стройную девчушку. Она не изменилась, она была прежней! И он готов был дать голову на отсечение, что это точно была она. Ему не могло показаться.

Он помнил ее, каждую черточку, каждую мелочь в ней, все до единой веснушки. Родинку на указательном пальце, непослушный завиток на левом виске — не в ту сторону, поперек всех остальных ее кудряшек. Он не мог похвастаться отменной памятью на лица, но свою Лидочку он помнил. Ведь каждую ночь почти пятьдесят лет он брал ее на руки и уносил от дождя. А наяву столько раз пытался найти ее, но каждый раз что-то или кто-то возникали на его пути железной стеной.

Конечно, тогда он не смог ждать слишком долго. Никаких телеграмм он так и не получил, а про «до востребования» на Главпочтамте узнал слишком поздно, когда Лидочкины письма уже отправили обратно. Спустя пару месяцев его дядя перевез к себе тетушек, и Леня собрался навестить их в первые же выходные. Родители Леонида жили в Подмосковье, а дядя с семьей — в Королеве. Отец вызвался подвезти его, он только купил новый автомобиль и ужасно им гордился. Они решили выехать пораньше, но в утреннем тумане на проселочной дороге в них влетела встречная машина. Отцу удалось вовремя вывернуть руль, они выжили, только в тот день вместо визита к тетушкам Леня отправился на больничную койку со сложными переломами обеих ног. Он маялся не от боли, а от тоски по своей потерявшейся любви, уговаривал родителей и родственников поехать и узнать, что случилось с его девушкой, но все эти люди были взрослыми, мудрыми и правильными, у них был жизненный опыт. Они все искренне желали Лене блага. В его возрасте надо думать об учебе, будущей работе и здоровье, считали они. Все эти девушки, говорили они, никуда не денутся, ты найдешь себе таких еще миллион. Парню надо нагуляться, повторяли они. А Леня измучился, извелся, похудел и совсем перестал спать, он не мог думать ни о ком, только о ней, он готов был бежать к ней на край света, но попробуй бежать, когда к ногам в прямом смысле привязаны пудовые гири. Между ним и Лидочкой было расстояние, время и люди… Иногда это может быть самым сложным испытанием — люди, которые знают, как правильно.

Тем временем мать Лидочки становилась совершенно невыносимой. По утрам она так и продолжала носить на кладбище завтраки, но, поставив на могилку традиционную рюмку для покойника, накрытую куском черного хлеба, она все чаще стала наливать и себе и после этого уже не просто рассказывала погибшему мужу о своих мыслях, делах и событиях в поселке, нет, теперь она ухитрялась ссориться с ним даже на кладбище. Когда мать, сидя у могилы на лавочке, распалялась все больше, кричала и грозила пальцем фотографии с черной лентой, Лидочка поначалу пыталась ее урезонивать, а потом просто уносила Мишеньку подальше и гуляла с ним по кладбищенским аллеям, над которыми в утренней тишине раздавались материнские гневные крики и вопли разбуженных ворон.

Мать срывалась теперь по любому поводу и на ней, и на Мишеньке. У нее в голове что-то сдвинулось. Ребенок, который обязан был удержать загулявшего мужа, не справился и не удержал его, но всю злость мать вымещала на Лидочке. Как будто она была виновата абсолютно во всем. Что бы она ни делала, она всегда раздражала, разочаровывала и выводила мать из себя. Когда Сима в очередной раз принесла Катерине толстую пачку писем от Лени, та привычным жестом бросила их в печь, вытерла о фартук руки, села за стол и спросила:

— Бланк у тебя есть?

— Телеграммный, что ли? Найдется. — Сима пока не понимала, что задумала ее подруга.

— А адрес этого гастролера?

— Что за гастролер?

— Не прикидывайся! Москвича этого, гаденыша, упыря этого, которому дочка моя понадобилась.

— Катя, да что ты взъелась-то так на мальчишку? Может, он и неплохой, может, и помощи как раз от него было бы вам.

— Какой он неплохой? Нищий он, такой же, как мы! Помощь какая от него? Студентишка! Лидку увезет, кто о нас заботится станет? Хочешь, чтобы я тут пропала с ребенком? Это ты мне, между прочим, насоветовала рожать, а теперь вот! Кому я нужна с прицепом?

— Катя, Катя… Ну кто же знал… — Громкая тучная Сима втянула голову в плечи, опасаясь подружкиного гнева. — Я же как лучше хотела. Да и Мишенька какой ладный получился, весь в отца, царствие ему…

— Ладный? Кому он нужен? Кому мы все теперь нужны? А?

— Вот тебе бланк, на. — Сима осторожно подсунула Катерине голубую бумажку. Ввязываться в споры даже она теперь не решалась. — А адрес сейчас поищу, Кать, где-то в сумке был или на телеграфе лежит, мне его Нюся с Мусей приносили. Найдем, не переживай.

— Адрес найдешь и телеграмму отправишь! Сегодня же, — припечатала Катерина и вывела крупными буквами под собственную диктовку: «Я вышла замуж. Не ищи меня и не приезжай сюда. Я не хочу тебя видеть. Ты мне больше не нужен».

— Катя, Кать… — робко позвала Сима. — Это накладно получится. Это ж телеграмма, каждое слово три копейки, и адрес тоже считается.

— Зараза! — Катерина скомкала испорченный бланк и швырнула его в печь. — Давай другой! Значит, вот так: «Я замужем. Забудь про меня». Вот! И адрес.

— Ага, — закивала Сима. — Так хорошо. Очень хорошо. Так и отправим. Можно еще «про» убрать для экономии. «Забудь меня!» О как.

Она помолчала, потом еще раз прочла текст одними губами, посмотрела на свою подругу, вздохнула, хотела что-то сказать, но не решилась. Опять перечитала и потом все-таки сказала:

— Кать, а ты уверена, что мы правильно делаем? Ну а вдруг любовь у них?

— Что? — Катерина прищурилась. — Что ты сказала? Любовь у них? Ты в моем доме гадостей этих чтоб и не говорила! Постыдилась бы. Вон, меня куда любовь привела? Хорошо мне, думаешь? Вот и нечего! Семья у нас. Семья первей всего в жизни. И Лидка должна о семье своей заботиться! Должна! Обо мне и Мишеньке! Она ему старшая сестра! Она должна и обязана! И не смей мне тут больше ни слова ни про какую любовь.

Леонид получил телеграмму, как раз когда вышел из больницы. Ему в комнату в общежитии принес ее сам комендант. Раз телеграмма — значит, дело важное. Леня прочел ее и понял: ему срочно надо туда. Ехать, лететь, бежать. Через три дня он был в том самом поселке.

Приехал на проходящем поезде — стоянка одна минута, быстро выбраться из вагона ему помогли попутчики, он подхватил костыли и зашагал к автобусной станции. Переломы еще давали о себе знать. Как ни странно, сердце у него стучало не тревожно, а радостно, он знал, что сейчас увидит Лидочку, а больше ему ничего не надо было. Он не поверил ни единому слову в той телеграмме, Лидочка ни за что бы так не написала. Он вышел из автобуса и пошел, ему хотелось набрать полные легкие воздуха и крикнуть: «Лида!» — но тут его самого кто-то окликнул. Он обернулся и увидел женщину с коляской. Коляску он сразу узнал, а женщину никогда раньше не видел, но сразу понял, кто это.

— А ну, погоди-ка, — сказала она, даже не поздоровавшись.

— Здравствуйте, — улыбнулся Леня.

— И тебе не хворать. Хотя вижу, хвораешь. — Она показала на костыли. — Какими судьбами, какими ветрами?

— Я к Лидочке, — честно сказал он. — Где она?

— К Лидочке? — нахмурилась она. — Понятно. А мы вот с кладбища идем, завтрак носили мужу моему. Понятно тебе?

Леня промолчал, потому что ему было совершенно ничего не понятно.

— Муж мой, отец Лиды, погиб трагически. Горе у нас. Большое горе на нас свалилось.

— Простите… Мои соболезнования. — Леня не знал, как и что правильно говорить в таких случаях.

— Беда такая, что страшней не бывает. Лида моя сильно натерпелась. Чуть разума не лишилась.

— Я поэтому к ней и приехал.

— Угу, — хмуро сказала женщина и остановилась. Толстый Мишенька из коляски тоже смотрел недобрым взглядом. — Приехал. А сейчас, милок, развернешься и уедешь. Понял меня?

— Нет, — честно выдохнул Леня.

Катерина сделала к нему шаг, ее лицо оказалось близко-близко, холодные глаза как будто проткнули его холодным металлом.

— Лида очень тяжело переживала смерть отца, — сказала она. — Но сейчас у нее все хорошо. А мы все ведь этого хотим, да?

Леня неуверенно кивнул.

— Мы ведь все Лиду любим и хотим, чтобы ей хорошо было, да?! Чтобы она счастлива была?

Леня застыл и перестал дышать.

— Так вот, Лиде нашелся прекрасный жених, и она уже и замуж вышла. И счастлива.

— Но этого не может быть…

— Что? Ты кто вообще такой, чтобы тебе решать, что может и кто может? — Женщина вдруг перешла на крик. — А ну, уезжай отсюда! Бери свои костыли и костыляй! И оставь ее в покое раз и навсегда! Не морочь девчонке голову! Она тебя не любит! Не любит! И не смей тут появляться! Иначе хуже будет и тебе, и ей!! Я вам жизни не дам! Запомни!

Он развернулся и пошел прочь. Она еще долго кричала что-то ему вслед, но он не слушал. Он не хотел никого больше слушать, ему не нужны были ничьи мудрые советы и злобные угрозы, он ехал сюда ради одного — чтобы увидеть ее, свою Лидочку, тоненький цветок в пышном розовом платье — такой она всегда была у него в памяти, такой он видел ее, стоило ему закрыть глаза или задремать. Сейчас они встретятся, и он никогда больше не выпустит ее из рук, ни за что не даст никому в обиду. Конечно, он не поверил глупым россказням про замужество, как не поверил в фальшивую телеграмму. Лидочка не могла так с ним поступить. Это телеграмма была фальшивая, а у них все было-настоящему. Он быстро свернул за угол, обошел чей-то покосившийся дом под шиферной крышей и вышел на тополиную аллею. Идти было больно, но о боли он не думал, в голове были только слова, которые он собирался сказать ей прямо сейчас, их накопилось так много, целое море слов, и нельзя было потерять ни одного. Он торопился, чтобы успеть к ней до того, как домой вернется ее мать, почти бежал, почти задыхался, он ужасно волновался, но не мог сдержать улыбки, а сердце выскакивало из груди от счастья. Как он мог оставить ее так надолго, одну с таким горем, да еще с этой безумной злобной матерью. Осталось совсем чуть-чуть, вон там, на углу уже виднелись яблони в их саду, она была там, его Лидочка!

Она действительно была там. Леня подошел к забору и задохнулся — он так долго мечтал ее увидеть, а увидел и никак не мог поверить своим глазам. Конечно, это была она, но совсем другая. Он стоял за забором и не сводил с нее взгляда. Боялся позвать и только дышал и глупо счастливо улыбался. «Ну, подними голову», — повторял он ей про себя. Сейчас она почувствует, что он здесь, она его увидит. Но она почему-то ничего не почувствовала и не подняла глаз. Она была слишком занята — перед ней на земле стоял огромный железный таз с выстиранным бельем, а Лидочка протирала тряпкой веревки, натянутые между старыми яблонями. Она очень похудела и осунулась, на ней было серое ситцевое платье, стоптанные тапки, как у древней старухи, на голове полинявшая косынка, завязанная на затылке узлом, как носили в поселке взрослые замужние женщины, а на шее истертая веревка с деревянными прищепками. Как будто в сказке про Золушку наступила полночь. Ни розового платья, ни волшебных туфелек с каблучками больше не было, но все равно она была самой красивой. Леня сглотнул и набрал в легкие воздуха, чтобы позвать ее и броситься к ней, но тут она наклонилась, потянула к себе мокрый комок из старого таза, встряхнула его, расправив мокрую ткань, и перебросила через веревку рубашку. Мужскую рубашку, синюю в белую клетку. Сначала он ничего не понял, но почему-то отступил на шаг, вовремя опершись на костыль, как будто эта рубашка влепила ему мокрым рукавом жирую пощечину. Лидочка снова наклонилась, и рядом с первой рубашкой появилась еще одна, и еще. Ее отец погиб, и вряд ли она перестирывала его вещи, да и по размеру эти рубашки не могли быть его. Других мужчин у них в доме не было, а ее брат был еще совсем крохой. Еще одна рубашка. Белые майки, штаны. Значит, мужчина в доме все-таки был. Значит… Нет, он не мог в это поверить, она не могла! Вышла замуж? Но веревка у него перед глазами как будто потешалась над ним, как будто эти вещи махали ему рукавами и штанинами — пошел прочь, теперь это наша территория! И как будто этого было мало — Лидочка наклонилась и достала из таза ситцевые семейные трусы. Исподнее. Чужое исподнее.

— Да что за паразит ты такой, — вдруг зашипело у него за спиной. Он резко обернулся. — Убирайся отсюда! — повторила Лидочкина мать. — Сказала же, не появляйся тут! Не то прокляну! И тебя, и ее прокляну! Запомни мои слова! Запомни!

Он ушел, тяжело опираясь на костыли, как старик, ничего не видя перед собой. Лидочкина мать проводила его взглядом, потом открыла калитку, толкнула перед собой коляску и сказала:

— Поживей, Лида, там еще белья на две стирки. Дай бог здоровья Михалычу, что подработку тебе нашел, какие-никакие, а деньги.

Леня уехал. Катеринины взгляды и злобные крики еще долго сидели у него в голове. Но запомнил он совсем другие слова. Те, что когда-то сказала ему сама Лидочка: «Только встреть меня обязательно. Потому что я прилечу. Я обещаю! Я даю тебе слово!» Он верил только ей. Он знал, что однажды обязательно увидит ее в аэропорту. И наконец-то увидел.

Лидочка. Сейчас и тогда

— Бабуль! Бабулечка! Ты успеваешь за нами?

— Быстрее! Вон наш выход!

— Мама, не беги, там еще полно народа! Бабушке тяжело. Как вас вообще угораздило перепутать рейсы?

— Да кто ж виноват, что в эту вашу Турцию самолеты летают чуть ли не каждые полчаса!

— Всё, успели. Угомонитесь уже. Бабулечка, присядь вот тут. Посадку еще даже не объявили. Мама, дай мне рюкзак, я сбегаю переоденусь, на меня все пялятся.

— Никто на тебя не пялится, это прекрасное платье, и оно очень тебе идет. И я даже помню, кто его шил, чудесные жили у нас в городке старушки, Нюся и Муся. Анна и Мария то есть. Вот они мне его и подарили, это платье, когда…

Нина вернулась домой после репетиции студенческого капустника. Они решили ставить номер с танцами и песнями из «Стиляг», и у бабушки в шкафу, на антресоли, в старом чемодане нашлось чудесное платье! Как раз тех времен, самого модного фасона, в синий цветочек. Ниночка примерила — платье село как влитое. Оно так ей нравилось, что на генеральную репетицию она отправилась прямо в нем, а когда вернулась, дома творилось что-то непонятное: все носились, таскали туда-сюда чемоданы, открывали их, закрывали, доставали, заталкивали вещи, спотыкались об собаку Сему, — и только бабушка по-королевски восседала посреди кухни на высоком стуле с совершенно спокойным и крайне довольным видом. Оказалось, Вера перепутала время вылета, и они ужасно опаздывали. В аэропорт. То есть, конечно, на аэродром, так что Лидия Андреевна пребывала в прекрасном настроении. Чемоданы и сумки быстро побросали в багажник, а Ниночку запихнули в машину, даже не дав ей пяти минут переодеться. Она только успела сунуть спортивный костюм в рюкзак, а ноги — в кроссовки. И вот теперь весь аэропорт созерцал юную звезду студенческого мюзикла, как будто сбежавшую сюда из далекого прошлого.

Леониду не померещилось. Он и в самом деле видел точную копию Лидочки в том самом платье, которое наутро после их знакомства достала из скрипучего шкафа его тетушка.

Время шло. Точнее, время остановилось. Только почему-то на улице менялись сезоны. Под ногами сначала была пыль, потом лужи, потом листья, потом черная грязь, потом грязь резко стала серой, замерзла и превратилась в такой гололед, что шагу ступить было решительно невозможно. Ни в галошах, ни в стареньких сапожках, ни в валенках. Чтобы не упасть и не расшибиться, нужно было цеплять на обувь особое приспособление, которое смастерил для нее Михалыч из острых крышек от консервных банок и продетых в них резинок. Нацепить на сапоги и идти, врезаться в застывшую грязь каждым шагом. Вид был ужасный, старушечий, но Лиде было все равно. Главное — дойти. Из дома до работы, из больницы домой. Каждый день. Снова и снова. Время никуда не торопилось. Потом выпал снег. Почему-то не белый, а тоже сразу грязный, сразу испорченный, никому не нужный. Так все и сменялось под ногами. А наверх она теперь никогда не смотрела. Зачем нужно небо, если в нем уже не появится папин самолет. Зачем смотреть наверх, если там не будет Лени, если никто не спросит: «Давайте, я спрячу вас от дождя, давайте, я вас унесу?» Нужно просто идти, переставлять ноги, делать шаг за шагом, работать, заботиться о семье, семья — самое главное. Никакой любви нет, каждый день повторяла мама. Есть семья, и о ней надо заботиться. Любовь — это глупости, забавы, у любви всегда слишком большая цена. Семья — вот настоящее. Ради нее все. Лида только однажды попробовала возразить, что настоящей семьи у них как раз больше не было, но мать тут же раскричалась и отхлестала ее полотенцем. Она все чаще поднимала на Лиду руку, отвешивала пощечины, била наотмашь. Семья — ведь это тоже любовь, думала Лида, так почему же их семья все больше напоминала какую-то секту, выбраться из которой было невозможно. Конечно, она могла взять и просто уйти. Однажды свернуть не к больнице, а к автовокзалу, купить билет и уехать, все равно куда. От этой мысли у нее всегда наворачивались слезы, потому что на самом деле она хотела только к Лене, всегда хотела только к Лене, но она была почти уверена, она почти знала, что не нужна ему, как не нужна была папе, иначе папа не разбился бы, иначе Леня давно бы уже приехал за ней или хотя бы написал. Так что просто свернуть, просто уехать на первом попавшемся автобусе она могла бы, но она не могла. «Маму и Мишеньку не бросай», — повторял у нее в голове папин голос. «Семья — самое главное!» — звенело в ушах от материнского крика. И она шла. Из дома — на работу, после работы — сразу домой. Не опоздать, не свернуть, нигде не задержаться.

Время не просто остановилось, оно подло решило ходить кругами. После снега опять появилась грязь. На дороге кто-то разбросал доски, чтобы можно было идти по ним, перепрыгивать. Оступишься — завязнешь по колено.

Она открыла тяжелую дверь больницы, поздоровалась с дежурной и прошла в сестринскую раздевалку, чтобы переодеться, а потом забрать свои тряпки и ведра. Она удивилась — в маленькой комнатушке вдруг оказалось полно народу, почти все санитарки и медсестры. Все оживленно что-то обсуждали, перебивали друг друга, хихикали и веселились.

— Лида! Привет! Иди скорей к нам! — воскликнула Женя, новенькая санитарка: рыжие кудри, пухлые губы, веснушки, зеленые глаза. — Ты уже видела? Видела, да?

— Правда, красавец? — К ним подскочила полненькая Марьяна.

— А я вам говорила, и на нашей улице будет праздник, — сказала Мира. — Не все же нам тут со столетним Алексей Михалычем куковать. Больница давно запрос посылала, что нам новый доктор нужен.

— Ну, каков, а… Прям как артист из кино.

— И зовут так заковыристо: Юрий Валерьевич. Ю-у-урий… Валерьевич.

— Интересно, женат он все-таки или нет?

— Обручального кольца не носит.

— Так он может не носить, потому что доктор. Может, им по гигиене не положено?

— По какой такой гигиене? Ой, ну и дура ты, Надька!

Лидочке не стоило особого труда сложить два и два: в больнице появился новый доктор. Похоже, молодой и очень красивый. Но ее эта новость нисколько не тронула, она спокойно села на лавку и стала переобуваться. Девчонки вокруг не умолкали.

— А говорят, он прямо из Москвы!

— Да не из какой не из Москвы, из Ленинграда он.

— А где поселился? Где жить будет?

— Говорят, комнату пока ему дали в общежитии, а ты что, Женька, навестить его собралась?

Все опять дружно закатились смехом, но тут дверь открылась, и в сестринскую зашла Мария Дмитриевна, старшая медсестра, всегда ужасно строгая и придирчивая. Ее боялись все медсестры и даже врачи, так что, при ее появлении все мгновенно замолкли и затаились. А она закрыла дверь и вдруг сказала, мечтательно закатив глаза:

— Ой, девчоночки, ну чисто Ален Делон!

Новый доктор очень быстро стал главной новостью городка. Уже на следующий день мать спросила Лиду, когда они шли с кладбища:

— Слышала, там у вас новенький появился.

— Появился, — кивнула Лида.

— И как он?

— Я его не видела, — честно призналась Лида, которая на самом деле шла и думала, как же отучить мать каждое утро мотаться на погост с яичницей, — в городе уже пошли слухи, что у Катерины начались нелады с головой. Да к тому же мать взяла моду каждое утро прикладываться к рюмочке, и с ней потом совершенно не было никакого слада. Лидочка уже стала бояться оставлять с ней Мишеньку — то просила соседку почаще заглядывать к ним домой, пока она сама на работе, то говорила Симе, что мать якобы звала ее на чай.

— Как так — не видела? — удивилась мать. — Так пойди и посмотри.

— Зачем мне смотреть, мам? У меня там работа, а не смотрины.

— Ты мне дуру из себя не строй! У нас в городе женихов полтора мужика, да и те — кто косой, кто кривой, а кто и совсем дурной. Не успеешь глазом моргнуть, доктора и окольцуют. У вас там девок полна больница, одна другой краше. Так что ты не зевай, поняла?

— Мам? — Лида остановилась и посмотрела на мать. — Что-то не сходится.

— Куда не ходится? — не поняла та.

— Не сходится у тебя ничего, — повторила Лида громче. — Ты же мне сама твердишь, что никакой любви нет, что от нее одно горе, а сама теперь завела про этого доктора.

— Так ты не путай! — прикрикнула на нее мать как ни в чем не бывало. — Одно дело — любовь, другое — выгодный жених. Вот я бы в свое время была поумнее, так вышла бы за сына директора магазина…

— Я опаздываю, мам, — сказала Лида и быстро пошла вперед. Слушать материнские россказни ей не хотелось. Ей вообще ничего не хотелось.

С красавцем доктором она, однако, познакомилась в тот же вечер.

Она уже почти закончила свою смену, осталось только вымыть кабинеты в «докторском» крыле. Было довольно поздно, свет ни у кого не горел, Лида была уверена, что все доктора разошлись по домам, а дежурный врач как раз был на обходе. Ей больше всего нравилось это время. Никто ее не трогал, не задавал вопросов, не давал советов. Она толкнула очередную дверь и не глядя втащила за собой тяжелое ведро с водой и швабру с тряпкой.

— Добрый вечер! — раздался чей-то голос.

Лида с перепугу выпустила швабру, та грохнула об пол, а Лида подняла глаза и увидела, что в дальнем углу кабинета горит настольная лампа, под ней стоит микроскоп, а за столом сидит молодой мужчина. Наверное, и в самом деле очень красивый, но Лида как-то не поняла. Странно, но, кроме Лени, она никого теперь и не видела. Как будто все остальные парни были на одно лицо — серые и не интересные.

— Здравствуйте! — сказала она и поправила сбившуюся косынку. — Извините меня, пожалуйста, я не знала, что тут кто-то есть: свет в коридоре выключен, все уже ушли.

— Не извиняйтесь. — Доктор улыбнулся, поднялся из-за стола и подошел к ней. — Это я засиделся, а лампу из коридора не видно. — Он протянул руку. — Меня зовут Юрий Валерьевич.

Лида замешкалась, потом тщательно вытерла руки о полу серого халата и протянула доктору почему-то левую. Мужчины никогда не здоровались с ней за руку, да к тому же руки у нее стали как будто жабьи: вечно обветренные, вечно красные, с цыпками и ранками — кожа трескалась на холодном ветру, и ранки плохо заживали.

— Я Лида, — сказала она. — Лидия. Очень приятно.

Доктор осторожно взял ее левую жабью лапку обеими руками и пожал, Лиде сразу стало тепло и ужасно неловко. Он разжал руки и посмотрел на ее красную потрескавшуюся кожу.

— Почему вы работаете без перчаток? — спросил он. — И на улице тоже наверняка перчатки не надеваете?

Резиновых перчаток в больнице не выдавали. Это был дефицит. А теплых, чтобы носить на улице, у Лиды не было. У нее была только одна перчатка, Ленина, которую она прятала и берегла пуще зеницы ока. Так что она промолчала.

— Нужно непременно беречь руки, — сказал доктор. — Они у вас очень красивые.

Лида тут же выдернула руку.

— И пользоваться кремом, — как ни в чем не бывало продолжал Юрий.

— У нас дома только детский, — тихо сказала Лида.

— Так вы молодая мама? — удивился новый доктор.

— Нет, я старшая сестра. То есть у меня младший братик, Мишенька.

— Понятно. Но детский крем — это тоже очень неплохо. Попросите вашего братца Мишеньку одолжить вам немного, я уверен, он вам не откажет.

Доктор пытался с ней шутить? Или ей показалось.

— А хотите чаю? — вдруг спросил он, и Лида от неожиданности отступила назад и чуть было не грохнулась в ведро с водой, но Юрий Валерьевич быстро подскочил к ней и подхватил, чтобы она не упала.

— Хочу, — вдруг услышала Лидочка собственный голос и ужасно удивилась. — Спасибо. Мне бы очень хотелось чаю.

— Вот и отлично, — обрадовался Юрий Валерьевич. — А то я, знаете, терпеть не могу пить чай в одиночестве, без компании. Вы присаживайтесь сюда, пожалуйста, — он придвинул ей стул, — подальше от вашего опасного инвентаря.

Он шутил. Он на самом деле шутил с ней. Но Лиду это не обрадовало, а скорее насторожило. С ней очень давно никто не шутил, из их дома вместе с папой исчезли шутки, они теперь почти никогда не смеялись. А за мамиными шутками всегда таился какой-то подвох.

— У меня и печенье есть, кто-то из медсестер сегодня угостил. А вы тоже медсестра? — Он сунул в банку кипятильник.

— Я санитарка, — сказала Лида. — Но заодно и уборщица… Мне пришлось взять две ставки. Мне нужно заботиться о семье.

Она говорила какими-то замороженными фразами. Как будто эта новая Лидочка разучилась нормально говорить, шутить и смеяться. Радоваться она давно разучилась, это она знала, но и простые разговоры, как оказалось, стали даваться ей с трудом.

— Это очень благородно с вашей стороны. Вы — Лидия, благородный рыцарь.

Она попыталась улыбнуться. Он разлил по чашкам чай.

— Берите печенье. Вы где-то учитесь? Заочно?

— Нет. — Она покачала головой. — Но мне нравилось учиться. Я закончила школу… — Она хотела сказать про золотую медаль, но промолчала. Какое значение теперь могла иметь ее медаль.

— Но можно же поступить и учиться. Сейчас все возможно. Совмещать работу и учебу. — Он откусил печенье и стал жевать. Жевал он тоже очень красиво — Лидочка это заметила. — Вы ведь наверняка мечтаете стать врачом?

— Я не мечтаю, — уверенно сказала она.

Повисла долгая тишина. Ей стало неловко, она не хотела портить настроение и вечер этому человеку. Наверняка он был хороший человек. Нужно было поддержать разговор, нужно было о чем-то спросить.

— Почему вы сюда приехали? — Больше ей ничего не пришло в голову.

— По распределению, — сказал он. — Но вообще я приехал на войну.

— На войну?

— Да, представьте себе. У меня есть один враг. Мой главный враг. Можно даже сказать, кровный враг, потому что он поселяется в крови у человека и отнимает у него жизнь. Это вирус, Лидия. Я вирусолог. Изучаю вирусы, чтобы их победить. А победить врага можно, только как следует его изучив. Если я буду знать слабые места моего врага, я пойму, как его одолеть.

— Вы правы. Вы очень правы, — кивнула Лидочка. — Но тогда я бы посоветовала вам втереться к нему в доверие. К вашему врагу. Прикинуться его другом, а еще лучше — семьей. В семье лучше всего знают слабые места друг друга. И тот, кто посильнее… или похитрее, тот и бьет больнее всего… Извините! — вдруг спохватилась она. — Я сама не знаю, что говорю. Спасибо вам за печенье.

— Нет, что вы! — Он не сводил с нее глаз. — Вы удивительная девушка. И только что подарили мне очень интересную мысль.

— Я пойду, — сказала она. — Я уберусь у вас завтра, я приду очень рано, вы не переживайте, вы работайте, сколько вам нужно. У вас очень важная работа. Простите меня еще раз.

Она схватила свои тряпки, швабру и ведро и быстро ушла. А Юрий Валерьевич еще долго сидел перед остывшим чаем и думал. Ему было о чем подумать.

Как-то ночью Лидочка проснулась от материнских криков. Сначала она ничего не поняла, она очень устала на работе и в последнее время почти не спала.

— Лида! Скорее! — кричала мать.

Лидочка выбежала из своей комнаты и увидела маму, которая прижимала к себе посиневшего Мишеньку.

— Он не дышит! — кричала она. — Он синий и не дышит! Лида! Помоги!

Мишенька болел уже почти месяц. То есть болел он почти всегда, а если и не болел, то мать сама непременно находила у него какие-то недуги, но на этот раз все на самом деле было серьезно: кашель никак не проходил, каждый вечер поднималась температура, и врачи в детской поликлинике только разводили руками. Они уже перепробовали все средства, но Мишенька бледнел, худел, и анализы становились все хуже, какая-то непонятная болезнь как будто душила его. Особенно плохо было по ночам. Он не мог спать лежа, потому что тут же начинал задыхаться, мать сажала его в подушки, но тогда он не мог заснуть и начинал капризничать, пока мать не срывалась и не совала его в руки Лиде, а себе наливала рюмочку для успокоения. Лида носила бедного малыша по дому, укачивала, пока тот не засыпал, он был уже большой и очень тяжелый, но Лидочка не жаловалась, она же была старшей сестрой, лишь бы Мишеньке стало полегче. Но в эту ночь все стало совсем плохо: Мишенька хрипел, дыхание сбивалось, на впалых щечках был лихорадочный румянец, а на подбородке странная синева.

— Лида! Он не дышит! — прорыдала мать. — Помоги же! Что ты стоишь?!

Лидочка развернулась, быстро сунула ноги в какие-то боты в прихожей, сорвала с вешалки старую телогрейку и помчалась в больницу. В ту ночь дежурил пожилой и занудный Алексей Михайлович — он мирно спал в ординаторской и начал с недовольным видом задавать Лиде миллион вопросов и пожимать плечами, так что она сразу поняла: этот не поможет, надо искать того, молодого, Юрия Валерьевича. Она развернулась и побежала к мужскому общежитию, там, к счастью, дежурил Максим Иванович, он раньше работал сторожем на аэродроме и сразу узнал Лиду. Вместе они поднялись по лестнице на третий этаж и стали колотить в хлипкую фанерную дверь нового доктора. Она так запыхалась, что не сразу смогла объяснить ему, что случилось. Он быстро собрал свой чемоданчик, побросал туда какие-то пузырьки, инструменты, и они побежали. Всю дорогу Лидочка молилась про себя, только бы не опоздать. Только бы не было слишком поздно. Только бы не дошло до этого слова — беда.

Они успели. Молодой доктор был умным, находчивым и решительным, он не сомневался, не колебался, не задавал лишних вопросов и не отвечал ни на какие вопросы вообще. Только попросил Лиду в какой-то момент увести из комнаты маму, потому что от ее завываний кровь стыла в жилах. Лида усадила мать на табуретку на кухне, набросила ей на плечи старый пуховый платок, и они обе стали смотреть на занавеску на двери комнаты, как на ней тень доктора сражалась за их Мишеньку. Доктор победил. Через два часа температура спала, Миша заснул и дышал спокойно и ровно, Юрий Валерьевич вышел из комнаты, улыбнулся и кивнул. А Лидочка только сейчас заметила, что он был в одних трусах, синих в красную полоску, — когда его разбудили, он быстро набросил пальто и так и помчался к больному почти голым. А еще она заметила родинку на бедре, высоко, почти там, куда девушкам смотреть вообще нельзя. Она засмущалась и принесла ему халат в цветочках, а он смутился еще больше, втиснулся в халат — рукава были ему едва до локтей — отказался от чая и завтрака, и сказал что завтра утром зайдет проверить Мишеньку, поставит ему капельницу, и, может быть, они даже обойдутся без госпитализации. Мать опять разрыдалась и бросилась целовать ему руки, Лидочка силой затолкала ее в комнату к Мишеньке, а сама вышла проводить доктора.

— Спасибо вам, — сказала она. — Я не знаю, как мне вас благодарить… Сколько мы вам должны?

Он улыбнулся, смахнул с лица слишком длинную челку, видно, даже подстричься ему было некогда, и сказал:

— Вы ничего мне не должны, Лидия. А в качестве благодарности выпейте со мной еще раз чаю. С печеньем.

— Давайте с пирогом! — наконец-то улыбнулась Лидочка. — Я испеку!

— А давайте. — Доктор улыбнулся ей в ответ, помахал рукой на прощанье и пошел в утренних сумерках к себе в общежитие. В коротком пальтишке, с голыми ногами.

До чая с пирогом у них как-то не дошло. Юрий Валерьевич был очень занят, все время уезжал на какие-то конференции и в командировки. Девчонки-медсестры шептались, что он написал какую-то очень умную статью и даже сделал какое-то сверхважное открытие и теперь «весь нарасхват». Этот факт, безусловно, еще больше повысил его привлекательность в глазах всех женщин городка.

Однажды утром мать вручила Лидочке пирог с яблоками и банку вишневого варенья и сказала:

— Отнести доктору. Неудобно как, даже не поблагодарили.

— Мам, я сто раз говорила, он отказался от денег и от любой благодарности. Про пирог — да, говорил, но его сейчас в больнице почти не бывает.

— Значит, плохо ищешь, — отрезала мать.

Лидочка совсем не искала Юрия Валерьевича. С одной стороны, она была бесконечно благодарна ему за то, что спас Мишеньку — тот совершенно выздоровел, даже кашель прошел, он поправлялся и рос не по дням, а по часам, а самое главное, после той ночи мать вдруг перестала каждое утро таскаться на кладбище. Как будто спасение Мишеньки что-то перевернуло, словно этот доктор смог доказать ей, что горя больше не будет, все будет хорошо. За это Лида была ему очень благодарна. Но, с другой стороны, ей было как-то неловко идти к доктору в кабинет с подарками, да и вообще отвлекать его по пустякам. Любая другая на ее месте помчалась бы сломя голову, выдайся хоть малейший повод пококетничать с таким красавцем, но у Лидочки в сердце по-прежнему был лед, льдина с острыми краями, по которой можно только карабкаться, цепляться и резать себе руки в кровь. И ее устраивала эта вечная мерзлота, по крайней мере, внутри уже не так болело. Она не хотела чаепитий с доктором, она вообще ничего не хотела.

— Чего застыла? — громко сказала мать. — Бери пирог и варенье. И сегодня же отдай доктору. Там еще варежки я связала. Шерстяные, хорошие. В благодарность. Чем богаты, как говорится. Пусть не серчает.

— Хорошо, — сказала Лида, забрала сумку и отправилась на работу.

День выдался суматошный, она вспомнила про пирог, варенье и варежки только под вечер. Поправила косынку, сняла серый халат в мокрых пятнах, взяла сумку и отправилась к кабинету доктора-героя. Сегодня там явно кто-то был, потому что из-под двери выливался холодный свет от трескучей лампы на потолке. Лидочка постучала, но ей никто не открыл. «Наверное, опять приклеился к своему микроскопу, — подумала она, — и ничего не слышит». Она постучала еще раз, приложила ухо к двери, и ей показалось, что кто-то с той стороны ответил ей: «Да». Она толкнула дверь, шагнула в кабинет и застыла на пороге. У подоконника стоял Юрий Валерьевич, но приклеился он вовсе не к микроскопу, а к пухлым губищам рыжеволосой Жени. Они целовались так, как Лида до сих пор не видела ни в одном кино, а красивая рука красивого доктора при этом весьма недвусмысленно сжимала левую Женькину грудь. От неожиданности Лида застыла, как будто ее заморозили, и разморозилась только в тот момент, когда Женя с доктором, наконец, прервались и одновременно посмотрели на нее. Тут Лида сообразила, что прервались они не просто так, а потому что она, будучи замороженной, выпустила из рук сумку, и та звонко грохнулась об пол — банка с вишневым вареньем разбилась вдребезги. Лидочка развернулась и помчалась по коридору. Ей вдогонку неслось: «Лидия, стойте!» — и громкий смех рыжей Женьки.

На следующий день Лида не знала, как появиться на работе. Ей почему-то было так стыдно, как будто это ее застукали в объятиях доктора. Но как только она подошла к двери сестринской, то услышала, что там творится что-то неладное. И это была не ссора, это была драка. Рыжая Женя вцепилась в волосы Наде, а пухлая Марьяна колотила их туфлей.

— Сучки!

— Тварь!

— Сама подстилка!

— Куда ты лезешь, он занят!

Лида осторожно присела на краешек скамейки рядом с Зиной, которая спокойно наблюдала за происходящим.

— Кошачья драка, — сообщила та.

— Не кошачья, а сучья. Сучки наши передрались, — хохотнула Аглая, которая мечтала стать артисткой и запрещала звать ее Глашей.

— А что случилось? — спросила Лида.

— А то ты не знаешь? — вдруг заорала Надя, вырвавшись из цепких Женькиных ручонок. — Доктор-то наш ходок оказался по женской части. На той неделе меня целовал да лапал, а вчера уже с Женькой обжимался.

— Он мой! — завизжала Женя. — Не отдам!

— Да пошли вы обе в сраку! — закричала Марьяна. — Я с ним первая целовалась!

— Значит, так целовалась, что он дальше пошел, послаще кого искать! А от тебя, небось, воняет!

— Сама ты вонючка!

— У вас что, совсем гордости нет? — спросила Лида.

Все трое резко замолчали и уставились на нее, а потом одновременно захохотали. Причем смеялись все, кто был в сестринской, даже Зинка с Глашей.

— Ты, Лидка, совсем дурная? — отсмеявшись, спросила Марьяна. — При чем тут гордость? Кому твоя гордость сдалась, когда тут такой мужик? Гордости-то нынче хоть отбавляй, а мужиков по нашим временам раз… и все. И нету! А кто есть, тот пьянь подзаборная. Так что за доктора мы еще повоюем! — И она с размаху въехала туфлей Наде по макушке.

— Да что ж ты за тварина такая! — Та кинулась отбиваться.

— А ты так и просидишь в девках со своей гордостью, — сказала Женька. — Сиди-сиди, Лидочка. Так и состаришься при своей чокнутой мамочке нецелованная! И промеж ног все плесенью зарастет и паутиной затянется!

— Не зарастет, — сказала Лида и поднялась со скамейки. — И, если вдруг кому интересно, по секрету могу рассказать: трусы наш доктор носит синие в красную полоску. А вот тут у него — родинка. — Она показала пальцем на бедро, почти в паху, развернулась и вышла, вовремя закрыв за собой дверь, потому что вслед ей тут же полетела туфля и крики: «Ах ты ж, сучка! Обскакала нас тихоня малахольная!»

В единственный выходной Лида, как всегда, была дома. Мать строчила на швейной машинке, Мишенька возился с игрушками.

— Доктор приходил, — вдруг сказала мать.

В последнее время она была в прекрасном настроении и за всю неделю даже ни разу не ударила Лиду.

— Зачем? — удивилась Лидочка. — Мишеньку проверить? Так с ним все в порядке.

— Ага, — сказала мать и хитро прищурилась. — Мишеньку проверил и сказал, что на свидание тебя хочет пригласить, а то ты с ним почему-то не разговариваешь в больнице. — Мать остановила машинку и уставилась на Лидочку злобным взглядом, совсем как раньше. — Это что еще за выходки, не расскажешь матери?

— А я все должна тебе рассказывать? — У Лиды не было никакого желания ни ссориться, ни объясняться. Она действительно старалась обходить Юрия Валерьевича стороной и игнорировала все его, надо сказать, многочисленные попытки поговорить с ней.

— Конечно! Я же твоя мать! Твоя семья! От семьи никаких секретов быть не может.

— У меня нет никаких секретов, мама. Я ему не грубила, я просто не хочу с ним разговаривать.

— Значит, так. Я не знаю, чего ты там хочешь, а чего не хочешь, но сегодня вечером ты идешь в кино с Юрием Валерьевичем.

— Не иду.

— А я сказала, идешь! И марш одеваться. Он сказал, пораньше зайдет, хочет тебя, дуру, до сеанса в кафе сводить.

— Я не пойду, мама! Я не хочу!

— Да кто тебя спрашивает, чего ты хочешь?

— Он же со всеми шашни водит! Со всей больницей уже…

— Имеет право! Вон, красавец какой! Он доктор, у него работа напряженная, ему расслабиться тоже надо. Тем более бабы на нем гроздьями висят, а ему ты, дура, понравилась. Ты хоть башкой своей пустой подумай маненько! Посмотри, какое счастье на тебя, идиотку, само падает! Он же доктор! При деньгах! Да еще красавец какой! Он брата твоего спас! Да ты за это должна…

— Что? Что я должна?

— Вот что он скажет, то и должна! Понятно тебе?

— Так ты же сама мне говорила, что до свадьбы — позор! Сама меня пытала, было ли у меня что с Леней! Сама орала, что я порченый товар! А теперь хочешь меня под доктора подложить?

Мать вскочила со стула и замахнулась. Но не ударила, а прошипела Лиде прямо в лицо:

— Под кого надо будет, под того и подложу, поняла? Я твоя мать. Под кого скажу, под того и ляжешь! А сейчас рожу свою зареванную умой и одевайся. Дрянь.

Лидочка не смогла ничего ответить, внутри все дрожало и горело. Она схватила кофту и выбежала на улицу, выскочила за ворота и врезалась прямо в мерзкого докторишку. Он улыбнулся и хотел что-то сказать.

— Ненавижу! — крикнула она ему прямо в лицо. — Я вас ненавижу! До чего же вы мерзкий! Думаете, вам все можно? Думаете, вам всех можно? Да пошел ты…

И она помчалась, не разбирая дороги. Слезы застилали глаза, ноги не слушались. Но она добежала. Ворота были открыты, Михалыч подметал крыльцо и не заметил, что она проскользнула на летное поле. Она добежала на другую сторону, села под березы, под которыми так часто сидела с папой, и горько заплакала. Михалыч бросил метелку, зашел за дверь, а потом медленно, прихрамывая, дошел до Лидочки и присел рядом. Она все плакала, а он ничего не говорил, только вздыхал. А потом протянул ей фотокарточку, ту, что когда-то сделал местный корреспондент. Лидочка посмотрела, уткнулась Михалычу в телогрейку и зарыдала еще сильнее.

С этого дня ее жизнь стала совсем невыносимой. Мать откровенно издевалась, упрекала, била и говорила ей только гадости, на работе девчонки не называли ее иначе как шалашовкой и докторской подстилкой. Когда она шла по улице, ей казалось, что за спиной шепчутся все, от старух до мальчишек-подростков. Время остановилось давным-давно, но теперь оно превратилось в болото. Каждый вечер Лида прижимала к себе Ленину перчатку и мечтала не проснуться утром. Но утро все равно наступало, и она просыпалась. Время пахло болотом и ходило по кругу.

— Садись завтракать! — позвала ее мать.

Лидочка зашла на кухню.

— Странно, что ты не добавила ни «дура», ни «тварь», — сказала она.

— А чего тебе уже добавлять, — мать пожала плечами, — ты и сама себя наказала.

— Это чем же я еще могла себя наказать? — искренне удивилась Лидочка.

— Доктора-то вашего в Москву переводят, — ухмыльнулась мать. — Ага. Допрыгалась? Упустила? Вот так-то. О семье ты подумала? Как мы теперь без него, мало ли, с Мишенькой что? Эх, горе мне с тобой, Лидка. Проглядела счастье свое, дурища безмозглая! Вот и сиди теперь до конца своих дней старой девой на кислых щах да на горьких дрожжах. А доктор — тю-тю! Что-то он больно важное то ли открыл, то ли придумал, одним словом, шибко умный оказался. Ну и вот, в Москву его забирают, на хорошую должность, на хороший оклад, квартиру дают, небось, и машину тоже, «Чайку», наверное… Лида! Ты куда подевалась?

Но Лидочка уже уверенно шла по дороге, которую за эти годы выучила наизусть. Решение она приняла мгновенно, в ту же секунду. Папа всегда говорил, что надо уметь принимать решения, что это очень важно в жизни, но она все время сомневалась, потому что ее душило и грызло чувство долга. А теперь оно выело ее изнутри дотла, и сомнений не осталось. Да, она могла бы остаться ради семьи, ведь мать всегда говорила ей, что семья — это самое главное, что любовь — это только забавы и глупость, а семья — вот что действительно важно, и только свою семью надо любить и заботиться о ней, и жертвовать, бесконечно жертвовать. Вот где должна быть настоящая любовь — в семье. Но Лидочка вдруг поняла, что семья — это совсем не про любовь. Ее семья — это всегда была только боль и жестокость.

Она добежала до больницы и побежала дальше по длинному коридору, даже не поздоровавшись с дежурной, она не стала стучать, просто распахнула дверь и зашла в кабинет. Он оторвался от бумаг, опешил, привстал и сказал:

— Вообще-то я занят. И нужно стучаться, Лидия.

Она постояла молча несколько минут, а потом подошла ближе, опустилась перед ним на колени и сказала:

— Увезите меня отсюда, я прошу вас. Умоляю вас, заберите меня с собой. Я не выживу тут, Юрий Валерьевич, я больше не могу. Вы же спасаете людей, это ваша профессия. Я очень прошу вас, спасите меня, возьмите меня кем угодно. Я могу быть вашей домработницей, уборщицей, я буду делать для вас все, что вы скажете, только увезите меня отсюда. Я очень вас прошу… Мне совсем тут никак… Кроме вас помочь мне некому. Заберите меня отсюда. Возьмите меня прачкой, поварихой, служанкой, домработницей…

— Мне не нужна домработница, — вдруг сказал он очень спокойно и очень отчетливо.

Она почувствовала, как под ней вдруг разверзлись старые облезлые доски, и она полетела вниз, прямиком в преисподнюю. Она закрыла глаза, и на пол капнули слезы.

— Домработница мне не нужна, — повторил он. — Мне нужна жена.

Она подняла голову, посмотрела на него и кивнула.

— Я буду вам самой лучшей женой, — тихо сказала она. — Самой заботливой и самой верной. Только спасите меня. Вы никогда не пожалеете, если женитесь на мне. Я обещаю.

Лидочка сдержала слово. Ее муж ни разу не пожалел о своем решении. Которое приняла она.

Николай. Леонид. Лидочка. Сейчас

— Ленька! Ты ж посмотри, какая красота! Территория громаднейшая! Это ж сколько у них квадратов, а? Надо узнать. А сосны! Видел ты когда-нибудь такие сосны. М-м-м-м… Вот это воздух! Стаканами такой воздух пить надо! Купаться в нем! Чувствуешь? Чувствуешь, как у тебя легкие расправляются? Во-о-от! А море, море где? А, в той стороне, ясно. Ой, и тут бар. Ты гляди. И тут бар, и там был бар. Ну, все, я уже составил план наших вечерних прогулок. Будем передвигаться от бара до бара! По прямой. А потом уж и по кривой, как пойдет, да? А-ха-ха! Вот это территория, а? Тут же можно приехать с кем-нибудь и до конца отпуска ни разу не встретиться. Во! Вот куда надо было с Тамарой ездить.

— Коля! — Леонид не выдержал и расхохотался в голос. — Да ты просто невозможный! Я помню, когда еще на Зине был женат, мы Тане однажды на день рождения щенка подарили, лабрадора.

— Да помню, как же, отличная была псина. Лаки ее звали, кажется, да? Коричневая такая собака, Лаки, ага!

— Память у тебя как у слона, конечно. Всем бы такую. Лаки ее звали, да, так вот, она себя вела точно как ты. Куда ни придешь с ней, а она счастлива-а-ая, носится кругами, прыгает, всех лижет, башкой вертит, хвостом крутит, иногда прям падала от счастья, идти не могла. Вот и тебе, куда ни приедем, везде тебе хорошо.

— Прав, Леонид Сергеич! Абсолютно ты прав. А знаешь почему? А я тебе скажу. Потому что я слишком хорошо знаю, каково это — когда плохо. Да и все наше поколение, наверное, знает. И поэтому каждое малюсенькое «хорошо» — оно для меня и есть чистое счастье! Ты сыт, обут, одет, тепло тебе? Счастье. Башку не разбили? Везунчик. Ночевать есть где? Да ты просто король! Вот молодежь сейчас не понимает. Нет у них проблем, так они их придумывают, к психологам ходят, грустно им, скучно. Что-то не так со мной, доктор, скучаю я сильно, а вот вам таблеточки за кучу денег, ай, спасибо, доктор, помогли. Мне вот в жизни никогда скучно да грустно не было, некогда мне было: я или сам себя за шиворот из дерьма вытаскивал, или спасал ее в прямом смысле — эту мою жизнь, или работал как проклятый, но когда у меня хоть что-то было хорошо — боженьки, как же это было хорошо! А тут, да, ты прав, тут не хорошо, тут просто рай! Пойдем-ка, мой друг, врежем по коктейльчику, а?

— Пойдем-пойдем. Только я сам уже заплутал, в какую сторону идти теперь?

— А в любую, тут куда ни поверни, к бару выйдешь.

— Волшебное место.

— Прекрасное! Дай, только я на газон упаду, как твоя Лаки, а то мне эти кеды жмут, зараза, сил нет, но все равно мне хорошо!

— А давай еще на спорт запишемся?

— А давай! На дайвинг! Нырять будем с аквалангом.

— Нет, Коль, туда нас уже по возрасту точно не пустят. Хотя я понимаю твое желание скрыться от Тамарки раз и навсегда в пучине морской, но нет.

— Не хочешь — как хочешь. Тогда пойдем на теннис, на гольф, на стрельбу из этого, как его… арбалета.

— А я бы на массаж сходил.

— Точно! И в хаммам!

— Нас удар там не хватит? Не сильно там жарко?

— Тьфу, Ленька, как будто тебе семьдесят лет, честное слово! Зануда!

— Мне не семьдесят, мне семьдесят пять! И тебе, между прочим, тоже. Да стой ты, подожди меня! Вот помчался, неугомон. Николай!

— Бабулечка, миленькая, ну что такое? Смотри, как тут красиво? Что тебе не нравится?

— Я не понимаю. Я не понимаю, почему меня не встретили. Этого не может быть. Меня должны были встретить. Он обещал. Обещал, понимаете вы? Обещал, что дождется!

— Да как же не встретили, нас встретил гид из отеля, помнишь, темноволосый такой молодой человек, сразу к машине нас отвел, и мы сюда приехали. Тебе тут разве не нравится?

— Нравится. — Молчание. — Не нравится. — Молчание. — Не знаю. Я не знаю, как тут все должно быть. Так все или не так. Должно мне нравиться или не должно мне нравиться. Почему он меня не встретил, объясните мне, наконец? Нельзя же всю жизнь злиться, нельзя! Я же прилетела!

— Так, — тихо сказала Вера, — я предупреждала. Давай-ка ее отвлекать, чтобы не сорвалась в истерику, а то будет нам отпуск по полной программе.

— Бабулечка, давай пройдемся? — Нина обняла ее за плечи. — Тут такие прекрасные аллеи, огромная территория, настоящий парк. Будем с тобой дышать свежим воздухом, набираться здоровья, выпьем чайку. И тортик закажем. Тут каких только нет тортиков.

— Вот-вот, про кафе он тоже мне все время рассказывал. Про кафе, про кино, про парки, про цветы, про бульвары, господи! Как я ему верила. Как я во все это верила, как я ждала. Как долго, как же долго… Куда же оно девается все время? Куда оно девается?!

— Мама, ты опять что-то потеряла? О чем ты? Что куда девается?

— Счастье! Счастье, Верочка, счастье! Ну неужели я его не заслужила, неужели я его так и не дождалась. Я же не предавала его, просто у меня не было другого выбора, не было. Я жила как другой человек, чужой жизнью, чтобы не предавать его, я же его берегла, у меня и оставалось-то всего ничего, я же могла совсем ничего себе не оставить? Ну, скажи? У меня и было-то всего ничего… Всего ничего… Карточка и перчатка… Перчатка… Перчатка! — Глаза у нее вдруг заполнились слезами, а губы задрожали. — Все исчезло! Все у меня отняли! Как он мог меня не встретить… — Она присела на край дивана, сложив на коленях маленькие морщинистые руки. — А может, это не тот аэродром? А? Девочки? Может, это просто не тот аэродром?

— Конечно! — уцепилась за соломинку Нина и кинулась вытирать бабушке слезы. — Мы же с пересадкой!

— Господи, — Лидия Андреевна всплеснула руками, — ну почему же сразу нельзя было сказать! Почему вы меня не жалеете? Надо было сказать сразу: мы летим с пересадкой. И когда у нас теперь следующий рейс? Когда нам лететь?

— Прости, прости, бабулечка! Это я, дурочка, забыла тебе сказать. Следующий рейс скоро, совсем скоро, мы только пока побудем немножко тут, на море, и потом полетим. Ты не сердись на нас, мы хотели как лучше, чтобы ты немножко побыла на солнышке, отдохнула, подышала свежим воздухом.

— Да, ты права, свежий воздух очень полезен для цвета лица. И это важно, да, важно хорошо выглядеть, когда он меня встретит. Как чудесно, что все прояснилось. Надо было сразу меня предупредить. Я так расстроилась… Ну, хорошо, что все хорошо, что все выяснилось. Это просто не тот аэродром, не тот город, теперь все понятно. Не злитесь на меня, девочки, я очень ценю, что вы так обо мне заботитесь. Особенно ты, Верочка. Я, может быть, не сказала тебе сразу, но на самом деле я очень благодарна тебе, что ты не взяла с собой этого твоего ухажера. Ты молодец. Это очень разумный шаг. Все-таки вам рано еще отдыхать вместе, это ведь уже серьезные отношения — совместные поездки, совместный отпуск, — а вам еще рано, вы только начали встречаться. Но он хороший парень, это видно, отвез нас на своей машине…

— Да-да, мамочка, я ему передам, — кивнула Вера, пока Нина незаметно хихикала.

— Как там его зовут?

— Дима. Дмитрий.

— Ну, хорошо, Дима так Дима. Не знаю, стоит ли запоминать, они у тебя так часто меняются.

— Я постараюсь быть более постоянной и разборчивой, мамочка.

— Да уж, будь добра.

Лидия Андреевна вытерла глаза и поднялась с дивана.

— Ну, что, куда вы собирались меня вести? Пойдемте, я готова.

Долгой прогулки не получилось: Лидия Андреевна устала с дороги. Они немного прошлись по аллее, посидели в беседке, потом вернулись и заказали ужин в номер, пили чай, смаковали восточные сладости, Лидия Андреевна даже попросила рюмочку ликера, а потом отправилась спать и быстро заснула. Вера и Нина еще долго сидели на балконе за густыми ветками гранатового дерева.

— Мам, — вдруг позвала Нина. — А что это за история с перчаткой? Бабушка так часто стала ее вспоминать, а я не знаю, как реагировать. Это ведь из разряда потерянной несуществующей юбки в красных цветах? Или что-то еще более странное?

— Во-первых, юбка на самом деле была. — Вера подняла указательный палец. — Я же сама про нее вспомнила и вам рассказывала. Юбка была. Но она, тут ты права, канула в неизвестность сто лет назад. Бабушка, знаешь ли, любит поискать что-нибудь в далеком прошлом. А с перчаткой с этой… Ох… Ты понимаешь, Нинуль, никогда ведь не знаешь, на чем может переклинить нашу бабушку.

— Это точно.

— Ну, вот. Когда твой дедушка умер, она попросила нас раздать все его вещи и ничего не оставлять, чтобы не было болезненных воспоминаний. Ей было тяжело, все о нем напоминало, так что она попросила убрать все из дома как можно скорее, отдать кому-нибудь, отнести в церковь, в приюты, сдать на благотворительность, книги отвезти на кафедру. Бабушка тогда была еще совершенно в порядке, абсолютно в здравом уме, ну проскакивали какие-то «звоночки» иногда, вроде легкой забывчивости: то она вдруг не могла быстро вспомнить чью-то фамилию, то пересказывала по пять раз одно и то же, — но мы тогда и внимания не обратили, мало ли, с кем не бывает. Так вот, мы разбирали дедушкины вещи, а она наотрез отказалась в этом участвовать, категорически. Мы подумали, ей просто очень больно, все-таки всю жизнь вместе прожили, такая верная пара. Спорить не стали, приехали к ним, сложили все в коробки, развезли что куда. А, нет, погоди, сначала наш прекрасный дядя Миша примчался самый первый забрать все дорогие ремни, галстуки, запонки, все ботинки забрал, хоть они у дедушки и на два размера больше были, — дедушка любил дорогую обувь, и хотел еще забрать часы, но мы не отдали, спрятали в сейф — чтобы вам в наследство. Так он даже весь дорогой алкоголь прихватил, не побрезговал, представляешь? Даже початые бутылки.

— Представляю, очень в репертуаре дяди Миши. Так, а с перчаткой что? А то ты уже про ботинки начала.

— Да подожди, все я помню, просто рассказываю по порядку, как все было. И вот когда мы разбирали кладовку, то нашли там перчатку. Странная история. Почему-то она была среди бумаг, засунута в какой-то дальний угол, так сразу и не найдешь, и почему-то одна. Старая замшевая перчатка с мехом внутри, коричневая такая, как сейчас помню. Одна. — Она пожала плечами. — Мы стали искать вторую, думали, может, завалилась куда-то, не нашли. У мамы не стали спрашивать, чтобы лишний раз про папу не напоминать, она и так была все время — глаза на мокром месте. Проверили все дедушкины перчатки — пары не нашлось. Ну, и решили, что дедушка вторую перчатку просто посеял где-то. И мы эту одинокую…

— Выбросили?

— Конечно. А что с ней было делать? И кто мог знать, что бабушку нашу так триггернет именно из-за этой перчатки.

— Да ладно?

Вера кивнула.

— Тогда у нее в первый раз и случилась настоящая истерика. Мы с тетей Милой ужасно испугались. Пришли домой к ним, в их с дедушкой квартиру, а там все вверх дном, все шкафы вывернуты, все перелопачено, я сначала решила, что воры влезли, мало ли. А мама… Она так кричала, так ужасно кричала, у нее вид был совершенно безумный. Искала эту перчатку… Как одержимая. Едва успокоили. Даже скорая приезжала. И вот после этого все как будто по наклонной понеслось. Я понимаю, что не из-за этой дурацкой перчатки конкретно, скорее всего, спусковым крючком была потеря дедушки, доктор тоже так сказал, но с другой стороны… такой это был яркий момент… Никогда не забуду… Как она кричала из-за дурацкой старой перчатки.

Лидочка. Тогда

— Ну, тогда вставай. — Он взял ее за локти и потянул наверх, к себе. — Так и знал, что мне сегодня не дадут эту статью дописать. Вставай, Лидия!

Она так и стояла перед ним на коленях, не соображая, отказал он ей или согласился, а по щекам ручьями лились слезы.

— Вставай же. — Ему наконец удалось поднять ее с коленок. — И хватит плакать, времени совсем нет. Где твоя верхняя одежда? Одевайся и пойдем.

— Куда? — тихо спросила она.

— Как «куда»? — удивился он как будто на полном серьезе. — Жениться, куда же еще. Где у вас тут женят, в загсе?

Она сглотнула слезы и кивнула.

— Вот и отлично. Сейчас купим тебе кольцо и пойдем жениться. В загс.

— Прямо сейчас?

— А когда? Ты ворвалась сюда ко мне, сама все предложила, сама озвучила все условия, сказала, будешь делать все, что я скажу. Раз ты такая честная, то и я буду с тобой по-честному. Если хочешь ехать со мной, то только в статусе жены. Ты согласилась. Назад дороги нет. Уезжать надо уже завтра вечером. А в таком случае свидетельство о браке должно быть у меня сегодня.

— Почему? — спросила она совсем тихо.

— Потому что, если бы я приехал холостым, мне дали бы комнату в коммуналке, а если я приеду женатым, то мне положена отдельная квартира. Да-да, Лидия, ты же сама орала тут недавно на всю улицу, что я мерзкий тип, вот и не удивляйся. Значит, я должен соответствовать, значит, такой я и есть. Не стану тебя разубеждать. Я расчетливый и мерзкий. Замуж в чем за меня пойдешь? — спросил он, а она стояла и только смотрела на него. — Лидия! — Он легонько потряс ее за плечи. — Да ты непредсказуемая девица, оказывается, только что ставила мне тут ультиматумы, на коленки хлопалась, а теперь как будто в спячку впала. Некогда нам, Лидия, некогда. Замуж в чем нынче выходят? — громко спросил он.

— В белом, — тихо сказала она.

— Правильно. А ты, — он бесцеремонно осмотрел ее с головы до ног, — в чем-то не очень новом, коричневом и вязаном. И дырка вон на локте.

Лида посмотрела на себя, ей стало дико стыдно, она и правда была в древней коричневой юбке, заштопанной блузке и вязаной старой жилетке. Ей давно было все равно, в чем ходить на работу, она же всегда переодевалась в свой серый нелепый халат.

— Пойдем, — сказал он, взял ее за руку и повел за собой.

Они вышли из кабинета и пошли по длинному коридору. У двери «сестринской» Лида уперлась и тихонько загудела.

— Ладно тебе, — сказал Юрий Валерьевич. — Ты теперь в официальном статусе, вот и веди себя соответствующе. Плечи расправь, подбородок вверх. Ты самая красивая, поняла? Только такой может быть моя невеста. — И он толкнул дверь «сестринской».

— Девочки, доброе утро! — громко сказал он под оглушительный визг: девчонки переодевались, Надя подтягивала хлопчатобумажный серый чулок, полуголая Марьяна юркнула за занавеску. — Не одолжите ли нам один белый халат? На один день, на сегодня. Очень нужно. Дело в том, что мы с Лидией женимся, а про белое платье совершенно забыли. Любовь затуманила нам мозг, знаете ли. Но поскольку мы — люди, бесконечно преданные медицине, то и белый халат нам вполне подойдет? Правда, Лидия?

Лида молча кивнула под испепеляющими взглядами. Повисла долгая пауза. Потом откуда-то из дальнего угла кто-то из завистливых медсестер прошипел: «Поздравляем». И только Марьяна, высунувшись из-за шторы, искренне улыбнулась и сказала:

— Я так рада за вас! Пойдемте в процедурный кабинет, у меня там новый халат припрятан, думала себе, когда комиссия с проверкой приедет, но раз у вас такой особый случай. Пойдем, Лидусь. Ты чего, плакала?

Через двадцать минут Лидочка была почти настоящей невестой. Любопытство и девичья солидарность пересилили зависть и обиды, так что все девчонки, медсестры, санитарки и даже доктора примчались в процедурную, вытолкав в коридор Юрия Валерьевича: видеть невесту до свадьбы жениху не полагалось. Все суетились, веселились, хихикали и бегали туда-сюда. Свадьбы во все времена слаще меда для девушек всех возрастов: кто же пропустит сказку, которая случается наяву. Сначала занялись нарядом: новый, хрустящий от крахмала халат оказался сильно велик худенькой Лидочке, но его собрали на талии в складку и подвязали поясом с бантом, получилось даже красиво. Кто-то притащил помаду, кто-то подрумянил Лидочке щеки, а Марьяна заплела косы «колоском». Мария Дмитриевна принесла брошку — букетик фиалок, Аглая щедро обрызгала духами ее, а потом на радостях и всех остальных. Фаты не нашлось, от тюля и марли на голове Лидочка наотрез отказалась, но находчивые подружки невесты мигом оборвали герань на подоконнике и вставили Лидочке в волосы яркие красные цветы. Под конец прибежала рыжая Женька и протянула Лидочке чулки и туфли.

— Вот, — сказала она, запыхавшись. — Домой бегала. Чулки настоящие капроновые. Забирай! Надевай! А туфли с собой возьмешь, а то замараешь на улице. Потом, в загсе наденешь.

Лида смотрела на них, как будто все это происходило не с ней, как будто она была под наркозом. Она была Золушкой, а вокруг сновали феи-крестные. Каждую минуту кто-то чмокал ее в щеку, поправлял волосы и повторял: «Какая же ты красивая, Лидка! Какая ты счастливая!»

Расписали их очень быстро. Лида втайне надеялась, что их заставят подавать заявление или выжидать какой-нибудь «испытательный срок», уж больно стремительно все вдруг стало происходить в ее жизни, но оказалось, что все работницы загса и паспортного стола прекрасно знали Юрия Валерьевича и ради него, конечно же, сделали исключение. Вот только у Лидочки с собой не оказалось паспорта, а без него поженить их не могли. Она спохватилась и хотела было бежать домой, но ее остановила Маргарита Михайловна, их соседка, она работала паспортисткой.

— Погоди-ка, — сказала она. — Боюсь я, девонька, мать твоя заартачится. Я смотрю, свадьба у вас… дело срочное, благословения материнского вы вряд ли просили, да оно, честно сказать, так-то и лучше. Дай-ка, Лидок, я сама к вам схожу, скажу Катерине, перепись работников в больнице, или еще чего наплету, для чего срочно паспорт понадобился. Не боитесь, ребятки, посидите тут, погодите пока. Будет вам Лидкин паспорт.

Они присели на стулья под портретом Ленина и стали ждать. Лида боялась поднять глаза. Она боялась смотреть на Юрия Валерьевича, она вообще боялась смотреть. Это было как будто настоящее похищение, только наоборот, будто она долго-долго была в заложниках, и вот кто-то наконец-то решился ее освободить.

— Все в порядке? — спросил он и накрыл ее ладошку своей большой рукой.

Она кивнула.

— И как ты себя чувствуешь? Я как доктор обязан задать этот вопрос.

Она все так же не поднимала глаз, но по его тону поняла, что он улыбается.

— Очень хорошо, — сказала она. — Я… очень вам благодарна.

А уже через полчаса ее жизнь изменилась. Прежняя, старая жизнь закончилась. Это и было ее решением. Теперь у нее была новая жизнь. У нее был муж, новая фамилия, а на пальчике — тонкое золотое колечко, настоящее, обручальное. Как и где он успел его найти — это была загадка. Но она ухватилась за это колечко как за спасательный круг. Ей было ужасно страшно, а еще ей было больно, хотя все случилось так, как должно было случиться. От той, прежней Лидочки все равно уже не осталось почти ничего, кроме одного — она по-прежнему любила только его, того своего Леню, и предать его она не могла. Но и жить той старой жизнью в вечном унижении и совсем без надежды было невозможно. Если за все это время Леня так и не попытался ее спасти, значит, он этого не хотел, значит, она его не стоила, и теперь у нее был только один шанс — оставить навсегда прошлое в прошлом и стать другим, новым человеком. Начать все заново. Жить другую, чужую жизнь. С этим чужим мужчиной, не зная, каким он окажется. Уехать с ним в чужой город, поселиться в чужом доме, где у нее наверняка родятся чужие ей дети. От этой мысли ей снова захотелось плакать. Она не знала, какой станет она сама. Что ждет ее в этой чужой жизни? Но Лида надеялась на лучшее. Потому что хуже все равно быть не могло.

Они вышли на улицу уже официальными мужем и женой, и Лида чуть не задохнулась от неожиданности — на них полетели монетки, рис, лепестки и конфеты. Оказывается, чуть ли не весь поселок собрался поздравить со свадьбой доктора, который успел помочь тут очень многим. В больнице накрыли стол, и, несмотря на протесты Юрия Валерьевича и уговоры о том, что им еще нужно сделать кучу дел и собрать вещи, им устроили настоящий праздник, с гармонью, песнями и танцами до самого позднего вечера. Лидочка ужасно боялась криков «Горько!», но ее новоиспеченный муж только бережно касался ее губ теплыми губами и не допускал никаких чрезмерных вольностей. Им желали так много хорошего, надарили столько подарков, а внутри у Лидочки разрасталась тревога: ей предстояло еще раз — последний — вернуться домой, чтобы забрать вещи и попрощаться с мамой и Мишенькой, и она точно знала, что простым это прощание не будет.

— Долго тебе собираться? — спросил Юрий, когда они уже подходили к ее дому.

— Нет. — Она покачала головой.

Все ее вещи давно были собраны. Она до сих пор так и не разобрала тот чемодан, с которым собиралась в Москву, и если брала оттуда что-то нужное, то потом непременно возвращала обратно. Чемодан дождался своего часа. У Лидочки оставалось только одно важное дело, она непременно должна была поставить эту точку, чтобы уехать отсюда навсегда и с легким сердцем.

— Явилась? — раздалось с кухни, не успели они даже переступить порог. — И где ж ты шлялась, дрянь паскудная? А нарядилась-то во что? Дай-ка гляну… матерь божья! Это что ж за ряженую к нам привели, а? — Мать вышла в предбанник между домом и верандой и застыла, уперев в бока руки. Потом поднесла лицо ближе к Лиде и повела носом. — Ты что, пила? Вы поглядите, люди добрые! Она ж еще и напилась, шваль подзаборная! Спасибо вам, Юрий Валерьевич, мил человек, что паскуду эту до дома дотащили! Сладу с ней нет! Беда, а не девка! Да за что ж мне наказание такое, мало мне горя, так еще эту кобылу безголовую всю жизнь на себе тащу, наказанье сущее… — Мать распалялась все больше и в конце концов резко замахнулась, но тут… Юрий Валерьевич в долю секунды перехватил ее руку и закрыл собой Лиду.

— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал он громко и уверенно. — Немедленно успокойтесь, Екатерина… Михайловна, если не ошибаюсь?

— Михална… — Мать потупилась, пока не понимая, в чем дело. Доктор по-прежнему крепко держал ее запястье и не отпускал.

— Очень хорошо. — Он кивнул. — И для начала раз и навсегда запомните одну вещь. Вы никогда, слышите меня, никогда больше не посмеете разговаривать так с моей женой. Потому что так вообще не разговаривают с людьми. Вам понятно?

— Не особо. — Мать отступила на шаг назад, но цепкий доктор ее не отпускал. — С женой? С какой женой? Так у вас есть жена? Так что ж вы не сказали-то, Юрий Валерьевич? Я же и не знала, — она выкручивала руку, но хватка у доктора была железная. Лида наблюдала из-за плеча. — И что, я вашу жену обидела? Нагрубила ей, да? А когда? А где, в магазине? На базаре? Так я наверняка не со зла. Я же не знала, что это жена ваша была. Вы уж простите меня, я не хотела. Я извиняюсь! Если б я знала, что ваша жена, так я бы ни за что, я бы с большим уважением, вы же спаситель наш, благодетель наш, сы́ночку моего спасли…

— Вот моя жена. — Он повернулся и пропустил вперед Лиду. — Лидия Андреевна Розанова.

— Ой. — Лидина мать отмахнулась от него свободной рукой. — Да что вы такое говорите!

— Я сделал вашей дочери Лидии предложение, и она, к моему большому счастью, приняла его. В связи с тем, что меня переводят на работу в Москву, завтра мы с Лидой уезжаем, а сегодня мы официально узаконили наши отношения. Вот свидетельство о браке.

— Не давай ей, она порвет, — тихо сказала Лида.

— А ты рот закрой! — прикрикнула мать.

— Вы, видимо, все-таки меня не поняли, — сказал Юрий Валерьевич. — Позвольте, мы с супругой пройдем в дом.

— Да, конечно, проходите, Юрий Валерьевич, я сейчас чайку быстро поставлю, с вареньицем.

— Лида, собери пока свои вещи, а я поговорю с твоей матерью, — сказал он.

Лида быстро проскользнула к себе в комнату, упала на коленки на плетеный коврик-дорожку и вытащила из-под кровати чемодан. Просунула под вещи руку и достала стопку неотправленных писем, фотокарточку с аэродрома, где они стояли с Леней на фоне отцовского самолета, и перчатку. Потом быстро выбежала из комнаты, по пути схватила с печи коробок спичек и помчалась во двор, где за старыми яблонями у сарая стояла железная ржавая бочка. В ней палили листву по осени и жгли мусор. В густых сумерках Лида чиркнула спичкой и подожгла первый конверт. Пламя весело занялось, на дне бочки были какие-то стружки и старые тряпки, они тоже быстро вспыхнули. Лида бросала письма в огонь и смотрела, как сгорала каждая минута ее яркого, бесконечного и такого короткого счастья. Она вспомнила каждый их день, выпускной, ливень и разбитые коленки, вспомнила, как они сидели под березами на аэродроме, как папа на своем самолете прокатил их над целым миром, вспомнила, как Леня рассказывал ей про Москву, про то, как они будут там жить, куда они будут ходить, какие они будут счастливые. Завтра все для нее заканчивалось и все начиналось. Она уезжала. В Москву. В огромный город. И с одной стороны, Лида очень надеялась, а с другой стороны — ужасно боялась, что они с Леней когда-нибудь случайно там встретятся. Уже не нужно было никаких встреч. Все прошло, все сгорело. Так было правильно. У нее в руках осталась только пара писем, фотокарточка и перчатка. Она подбросила в бочку еще деревянных щепок из ведра на растопку, ей нужно было, чтобы все сгорело дотла, чтобы ничего-ничего не осталось. Последние письма полетели в огонь. Лида держала над бочкой перчатку и тут вспомнила, как побежала прощаться с Леней на автовокзал, как он тогда смотрел на нее, как он расстроился и как она обещала ему прилететь. Она ему обещала… Она быстро накрыла бочку ржавой крышкой, сунула фотокарточку в перчатку, прижала ее к себе и помчалась назад в дом, откуда были слышны материнские крики.

— Да как же это так? — возмущалась Катерина. — Она же единственный кормилец. Я не дам ее увезти. Подумаешь, переводят в Москву, значит, мы поедем все вместе. Мы — семья. Вы обязаны забрать в Москву меня и Мишеньку.

У Лиды внутри все похолодело. Она притаилась за дверью и не дышала.

— Екатерина Михайловна, — спокойно говорил Юрий Валерьевич, — я вам совершенно ничем не обязан. Я женат на вашей дочери и буду содержать ее, заботиться о ней, беречь и защищать ее. На вас я не женат, более того, после услышанного сегодня у меня возникло ощущение, что Лиду стоит защищать прежде всего именно от вас.

— Да что же это такое? Это что же такое делается? Это где это видано, чтобы от родной матери?

— Вы только что при мне кричали на нее, оскорбляли и пытались ударить. Я видел у Лиды синяки и раньше, теперь я догадываюсь о их происхождении.

— Так на то я и мать, я должна ее воспитывать.

— Лидия — совершеннолетняя замужняя женщина. Ваше воспитание давно закончилось. И ваша дочь делала для вас больше, чем могла, и больше, чем достаточно. Да-да, я навел справки. Позвольте узнать, почему вы сами не работаете? Почему всю семью содержит одна Лидия?

— Не работаю? Да вы в своем уме? Куда же мне работать? У меня же Мишенька!

— У вас на соседней улице прекрасные ясли, Михаилу там понравится. А вы могли бы устроиться на работу. На фабрике очень нужны швеи-мотористки.

— Какая еще фабрика? Мишенька такой болезненный! Он совсем слабенький! Какие ему ясли?

— Он прекрасно развивается в соответствии с возрастом, у него нет никаких нарушений и отклонений.

— Ты мне голову не морочь! — вдруг закричала мать. Лида продолжала слушать, спрятавшись за дверью. — Я Лидку не отдам, мы поедем с ней.

— У нас не рабовладельческий строй. Лида уезжает со мной. И вы только что кричали, что у вас от нее одни проблемы и никакой пользы. Я не стану напоминать, какими словами вы только что называли родную дочь, но я их вряд ли когда-нибудь забуду.

— Да мало ли, что я там сгоряча! Чего в сердцах не скажешь! Мы семья, мы всегда друг друга поймем. Мне без Лидки никуда! Это как так, взять и увезти? От матери! Да что это такое делается? Детей воруют средь бела дня. Она же, знаете, какая умная! Она, между прочим, школу с золотой медалью закончила!

— Что-что? — переспросил доктор.

— Да-да! Школу закончила с золотой медалью! В прошлом году. Нет, в позапрошлом уже, кажется. Или уже два года прошло… Но с золотой медалью!

— И вы позволили вашей дочери, золотой медалистке, работать уборщицей?

— А… — мать на минуту замешкалась, — это она сама так захотела! Сама профессию себе выбрала! Я ей никогда не перечила, никогда ничего не запрещала. Она все всегда сама решает.

— Екатерина Михайловна, у меня очень мало времени, и наш разговор мне нравится все меньше и меньше. Раз вы никогда и ничего ей не запрещали, то и сейчас, надеюсь, не станете нам препятствовать. — Стул скрипнул, видимо, Юрий поднялся, готовый уйти как можно скорее. — А если попытаетесь, то я немедленно сообщу в отдел народного образования о том, что вы применяете к ребенку физическую силу, представляете для него опасность, и Мишеньку отправят от вас подальше в уютный детский дом, если вам так сильно не нравятся ясли. И напоминаю: если я еще хоть раз услышу от вас хоть одно дурное слово в адрес моей законной жены, я обещаю вам — вы никогда в жизни не увидите нас и не услышите. Живите как хотите.

— Три тысячи, — вдруг сказала мать странным сиплым голосом.

— Что? — не понял Юрий. — Я вас не расслышал.

— Все ты расслышал, зятек. Вижу, ты тоже жучара не промах, Лидка не просто так мужа выбрала, мы с тобой друг друга стоим. Ты мне условия решил ставить — я тебе тоже поставлю. Три тысячи рублей мне на книжку ложь и слова от меня больше не услышите.

— За шваль подзаборную и дрянь паскудную вы хотите три тысячи рублей? Не многовато ли?

— Чего?

— Вы только что назвали собственную дочь именно этими словами. Если бы вы были мужчиной, я бы вас ударил. Но вы не мужчина, и слава богу, так что мы с Лидой просто пойдем, нам пора.

— Три тысячи рублей!

— Вы не получите от меня ни копейки, Екатерина Михайловна. Потому что на этих тысячах вы не остановитесь, я знаю таких, как вы. Я увожу Лиду. Исключительно ради ее спокойствия я буду ежемесячно переводить вам определенную сумму на питание и на одежду и игрушки для Миши. Исключительно ради того, чтобы моя жена не волновалась, что ее мать и брат голодают. Только по этой причине. Но если мне сообщат, что вы позволяете себе говорить в городе гадости о моей жене или обо мне, денежные переводы мгновенно прекратятся. Лидия, ты готова? Мы уходим.

Лидочка мгновенно юркнула в комнату Мишеньки, поцеловала кудрявую макушку, от которой так сладко пахло, и помчалась за чемоданом.

Они молча вышли в коридор, молча обулись. Мать стояла рядом и смотрела на них, не говоря ни слова.

— Мам, — позвала Лидочка и потянулась к ней, чтобы обнять, в глазах у нее защипало. — Ну, пока. Я напишу сразу, как только мы устроимся.

Мать не обняла ее в ответ, только прожгла едким взглядом.

— Всего доброго, Екатерина Михайловна, — сказал Юрий Викторович. — Лидия, пойдем.

Он подхватил чемодан, взял Лиду за руку, и они пошли по щебенчатой дорожке к калитке. Лида не знала почему, но ей ужасно хотелось разрыдаться и броситься маме на шею. Ведь это была ее мама, ведь она должна была сказать хоть слово, просто сказать, что она будет скучать, что она все равно ее любит. Она же — ее семья. Они были уже у калитки, как вдруг Екатерина Михайловна наконец-то окликнула ее:

— Лида!

Лидочка быстро выпустила руку доктора, готовая помчаться к матери, и даже уже сделала шаг, как вдруг та сказала громко и холодно:

— Отец, жаль, тебя не видит. А то бы проклял.

Лида развернулась, схватила мужа за руку и быстро пошла вперед.

Николай. Леонид. Сейчас

Через несколько дней Леонид Сергеевич и Николай Иванович стали настоящими звездами отеля. Они успели влюбить в себя всех, от отдыхающих до сотрудников, от горничных до поваров. Они не пропускали ни одного мероприятия, ни спортивные соревнования, ни вечерние шоу местной анимации не обходились без их участия, хотя ночные дискотеки давались им тяжело, так что, пропустив в баре пару рюмочек, они отправлялись на пляж, где садились у самой кромки прибоя, смотрели на светящуюся воду и предавались воспоминаниям или просто молчали, время от времени вздыхая от удовольствия. После третьей порции виски Николай непременно начинал их обоих хвалить. Леонида вообще все равно за что, у того, на его взгляд, было полно заслуг и достижений. А себя за то, что когда-то рискнул и буквально за несколько минут нарисовал одному очень влиятельному, богатому и раздраженному человеку его будущий дом. Рискнул он тогда сильно, потому что переговоры уже подходили к концу, человек увольнял всех архитекторов, проектировщиков и подрядчиков с треском направо и налево, и все давно знали, что угодить ему невозможно. Но тот проект, который Николай набросал в своем блокноте, вдруг увлек разборчивого предпринимателя. Нет, даже не увлек, тот просто обалдел от дерзости. Он ответил на вызов молодого и никому не известного архитектора — строй, сказал он ему с хитрым прищуром. И Николай с друзьями-коллегами построил. И заработал себе имя, с которым можно было открывать уже серьезные двери и войти в серьезные корпорации. Когда он думал о том времени, у него по спине до сих пор пробегали мурашки. Много было в жизни таких эпизодов, которые теперь уже стоило вытаскивать с дальней полки памяти исключительно для капли адреналина и для того, чтобы похвалить себя. Ах ты, Николай Иваныч, сукин сын, вот тогда ты был молодец!

Когда Николаю не хотелось говорить, а хотелось слушать, он требовал, чтобы Леонид рассказывал ему о своих путешествиях. И тот рассказывал. Рим, Берлин, Эмираты, даже Мадагаскар и Бали.

— Лень, а чего ты летал всегда один?

— Мне нравилось. Да и не один я летал. То есть не совсем один. Одному летать — совсем не то, тут ты прав. Главное ведь в путешествиях — это когда можешь с кем-то делиться. Но так получалось. Ты был вечно занят, Тамара не отпускала, дети росли, бизнес нельзя было оставить… Больше мне никого брать с собой не хотелось, и я говорил себе, что летаю собирать впечатления, ощущения, путешествую «про запас», чтобы потом рассказать…

— Кому? А, понял, не маши на меня, не буду спрашивать.

— Ну, да. Или представлял, что она со мной. Ради нее летал. Без нее, но ради нее. Глупо?

— Хитро, — сказал Николай, помолчал, отпил из стакана и сказал: — Слушай, а ты заметил, вот какая странная штука…

— Какая странная штука?

— Раньше, когда мы вот так садились выпить…

— Мы раньше так не садились, мы раньше садились гораздо проще: на даче, на стоянке, а бывало, и в гараже. Если уж совсем раньше.

— Слушай, не нуди, разницы-то по большому счету нету никакой. Или было тебе тогда в гараже или на старой даче со мной хуже сидеть, чем тут?

— Прав. Давай за тебя.

— А давай. Так вот, раньше мы всегда говорили планами.

— Что еще за «планами»?

— Ну, строили планы. О будущем в основном говорили, всегда чего-то ждали, не важно чего, но были уверены, скоро будет непременно что-то хорошее, неизвестное, но хорошее. Грандиозное даже. Ну, а как иначе? Мечтали, говорили, что будем делать, чего бы нам еще хотелось. А сейчас если сядем, то только вспоминаем… А ты вот мне лучше скажи, а чего бы тебе хотелось? Давай как раньше, а? Давай помечтаем. Вот вернешься ты домой и что?

— Это ты меня не про мечты спрашиваешь, а про планирование и перспективы. Вернусь, на работу пойду, буду опять защищать какого-нибудь хорошего, а может, и плохого человека. Преподавать буду, лекции читать, статьи писать. Пойду с Зиной кофе пить, слушать про ее счастливую семейную жизнь и радоваться. Очень меня эти разговоры спасают от чувства вины. На выходных на дачу поеду или улечу куда-нибудь. Это не мечта. Это такая стабильная нынешняя моя жизнь.

— А любовь? Есть она у тебя в твоих перспективах?

— А любовь — она никогда не про перспективы, Коль. Она никогда не про будущее. Вот этому меня жизнь хорошенько научила. Любовь, она может быть только сейчас. А про завтра она никогда не знает. Потому что оно ей не надо, завтра. Ей не надо будущего, она только сейчас. И хватать ее надо сейчас, и жить ее надо сейчас. Любовь — она только про сейчас.

— И где она сейчас, по-твоему?

— Моя-то? Не знаю, Коль. Разминулись мы с ней, сам знаешь. Надеюсь, что она сейчас где-то в хорошем месте. И у нее тоже тепло и море.

— А моя?

— Здрасьте. Твоя дома, вытрясает твои счета.

Они надолго замолчали. Он уже пожалел о своих словах.

— Она до сих пор мне так ничего и не написала, — мрачно сказал Николай. — И не позвонила. Ни разу. За неделю. Как думаешь, я совсем ей не нужен?

— Да как же не нужен, счета-то на твое имя.

— Леня! Я серьезно.

— Конечно, нужен, Коль, ну чего ты завелся. Вы всю жизнь вместе прожили, детей вырастили, внуки у вас. Как она без тебя? Ты для нее скала и опора. Вы же с ней, как там… одна сатана. Не, не то… во, вспомнил, едина плоть!

Николай долго молчал, сделал еще пару глотков, а потом сказал:

— Знаешь, она ведь никогда не раздевалась при мне. Представляешь?

— Чего? Не понял. Ты за всю жизнь не видел свою жену голой?

— Видел голой. В больнице и под душем. Я не про то вообще.

— А про что?

— Она никогда при мне не раздевалась для меня. Спать всегда ложилась или, как капуста, в этих кружевах гадостных, в пеньюарах своих, или в пижаме. Под одеялом и в темноте все это снимала, если мы это… А по молодости раздевалась, только если свет выключить. Никогда при мне. Вот чтобы так, честно, мол, вот она я, смотри, я твоя. Твоя жена… Так ведь должно быть? Ведь так?

Они опять замолчали. Потом Николай хлопнул себя по коленке, поднялся и сказал:

— Пошли, дружище, пройдемся и по номерам уже, наверное. Завтра с утра пораньше встать надо.

— Это еще зачем? — удивился Леонид.

— Да как же ты забыл? Завтра с утра волейбол!

— Ты собрался играть в волейбол?

— Да!

— Да там самому старому игроку лет двадцать пять, Коля, побойся бога! И перелома шейки бедра!

— А я люблю играть в волейбол! Меня взяли в команду!

— Курам на смех тебя взяли…

— Прекрати меня оскорблять! Я хочу играть в волейбол. И буду играть в волейбол. И не смей мне запрещать.

— Да я и не собирался тебе запрещать, да пожалуйста! Как я могу запрещать человеку свернуть себе шею, если ему так хочется свернуть себе шею, да сворачивай, пожалуйста. Я твой друг, и я во всем тебя поддержу.

— Вот именно! Вот это я и хотел от тебя услышать!

— И буду катать тебя потом в инвалидном кресле! Это даже хорошо, ты знаешь. Мне это даже на руку. Юные красавицы падки на мужчин, которые ухаживают за детьми и инвалидами.

— Да пошел ты, Леня!

— Ну все, не буду, не буду, может, обойдется и без кресла.

— Вот то-то.

— Может, просто костылей хватит. Ты, кстати, сейчас посмотри в интернете, как по-турецки будет «костыли».

— Дурак!

— Дурак, Коленька, это по-турецки «автобусная остановка», а вовсе не костыли. Ничего-то ты без меня не знаешь. Пропадешь ты тут без меня. Ладно, придется переться с тобой завтра на твой волейбол…

Так они и шли от моря по сосновой аллее, залитой лунным светом, два старых друга, потихоньку бранились, сердились и подшучивали. Над собой, над временем и над завтрашним днем, который тоже собирался над ними подшутить…

Лидочка. Сейчас

— Бабуль?

— Что, моя милая?

— А сколько тебе было лет, когда ты в первый раз влюбилась?

— Семнадцать.

— А дедушке?

— Что дедушке?

— Дедушке тогда сколько было лет?

— Дедушка был старше меня на одиннадцать лет. Значит, когда я в первый раз влюбилась, дедушке было двадцать восемь. Видишь, я отлично считаю, а твоя мать не верит.

— Когда вы в первый раз встретились с дедушкой, ему было двадцать восемь?

— Когда мы в первый раз встретились, мне было уже девятнадцать. Дедушке было тридцать.

— Подожди, так в первый раз ты влюбилась не в дедушку?

— Нет.

— Ух ты! А в кого?

— Я не помню.

— Ну, ба… Так нечестно! Все ты помнишь!

— Конечно, помню. Просто есть вещи, которые тебе знать не нужно.

— Да как же не нужно? А кому же их еще знать, как не мне, я же твоя старшая и единственная внучка. Значит, твои любовные секретики — это мое законное наследство! Ну, расскажи! Ну, бабуль!

— У меня есть еще и другие внуки. Но ты права, они мальчики. Кажется, так. Маленькие мальчики… — Лидия Андреевна остановилась и задумалась. Они с Ниной гуляли по дорожке среди высоких сосен. — У меня ведь есть внуки — мальчики? Или это один мальчик? Почему у меня в голове они на одно лицо, эти внуки?

— Потому что они и есть на одно лицо. Ба, они же близнецы. Мотька и Митька.

— Ах, ты, господи. Точно, Матвей и Дмитрий. Вот попробуй тут не сойди с ума с вами, когда полный дом детей на одно лицо. А я уж подумала, опять какой-то провал. Помню одного. А это Мотя и Митя. Одинаковые дети… Ну, с другой стороны, знаешь, и удобно. Одного запомнила, и хватит.

— Бабу-у-уль…

— Что, моя милая?

— Ну, ты же обещала. Ну, ба!

— Не бабкай, Нина. Какая ты шантажистка, однако! Это у тебя не от меня, точно не от меня. Я ничего не обещала. Я сказала, что не помню.

— Ну как можно не помнить свою первую любовь? И почему вы расстались? И почему ты вышла замуж за дедушку?

— Твой дедушка был прекрасным человеком. Прекрасным!

— Я знаю. А тот человек?

— Какой?

— В которого ты влюбилась сначала?

— Почему сначала? Нельзя быть влюбленной сначала, влюбленной потом, после, затем и в конце концов. Если влюбилась, то влюбилась. Это состояние про сейчас, а не про «сначала, потом, затем, в заключение». Тогда я влюбилась. Случилось со мной, да… Но я совсем ничего про это не помню. Ни-че-го. Так что отстань.

— А как он выглядел?

— Красивый, с голубыми глазами.

— Видишь, ты помнишь.

— Противная девчонка. Не помню!

— Ну, ладно, ладно. Про прошлое ты не помнишь, но ты хоть знаешь, где он сейчас?

— Не знаю, Ниночка… Но, надеюсь, где-то в хорошем месте. И у него сейчас тоже тепло и море. Как все-таки чудесно, что мы сюда приехали, да, моя милая?

Лидочка. Тогда

Пока они шли к мужскому общежитию, Лида изо всех сил старалась не плакать, приказывала себе не сметь, ни одной слезы, ни за что! Она держалась как могла, и, когда они дошли до фанерной двери комнаты Юрия, она уже дышала оглушительно громко и навзрыд. Доктор отпер дверь, шагнул в темноту и потянул за собой Лиду. Он так и не отпускал ее руку, и она поняла, что это было для нее сейчас ужасно важно — вот эта теплая сильная рука, совсем не такая, как у папы, но надежная и уверенная. Ей не хотелось из нее вырываться, она уже совсем сдалась, совсем отдала себя своей новой жизни.

Он дернул за шнурок выключателя — под потолком вспыхнула тусклая лампочка.

— Не обращай внимания, — сказал он. — Я тут почти никогда не бываю. Не бывал. Приходил только спать, да и то не всегда. То в больнице ночные дежурства, то засиживался в лаборатории. Тут у меня просто… Как тебе сказать, холостяцкая берлога. На койку садись осторожно, там сетка совсем продавлена, провалишься до пола. Я все хотел какой-нибудь матрас найти или доски подложить, но руки не доходили. А теперь, видишь, оказалось, и к лучшему.

Он все говорил и говорил, чтобы отвлечь ее, чтобы занять, но она стояла у порога и продолжала дышать навзрыд, пока он не повернулся к ней и не сказал:

— Лидия. Прекрати. Это невыносимо.

Она подняла на него огромные глаза с немым вопросом. Говорить она боялась тоже, чтобы не расплакаться.

— Эти звуки, которые ты издаешь… Как будто я привел с собой в дом вурдалака! Честное слово, это невозможно, ты воешь на вдохе и булькаешь на выдохе. Если хочется плакать, надо плакать. При мне можно. Я твой муж. Так что плачь. Только не садись на койку, провалишься. — Он открыл дверь шкафа и стал доставать оттуда одежду.

Вместо того чтобы начать плакать, она перестала дышать. Потому что ей стало ужасно стыдно за вой и за бульканье. В комнате повисла зловещая тишина. Он выглянул из-за дверцы.

— Теперь ты решила задохнуться?

И вот тут она рассмеялась, а из глаз брызнули слезы. Она хохотала и плакала, и это было одновременно и отчаяние, и надежда, и боль от всех ее потерь и унижений, и страх, и облегчение, и чувство чего-то совсем нового, как будто где-то распахнули дверь, сорвали затянутую пружину и время помчалось дальше.

Он смотрел на нее и улыбался, а потом подошел и крепко обнял ее, обнял так умело и правильно, что она уткнулась ему в плечо и плакала, плакала, сколько хотела, насколько ей хватило слез и сколько было нужно. Он ничего не говорил, не утешал, не успокаивал, не пытался смешить ее глупостями, он просто дал ей выплакаться. А когда она успокоилась, он взял ее лицо в ладони, вытер ее и сказал:

— Лидия, я совсем тебя не знаю. У нас с тобой все очень странно, я честно скажу тебе, я человек, который тысячу раз все проверяет, и сомневается, и снова проверяет, чтобы не сделать ошибки. У меня такая профессия, я так привык — мои ошибки могут слишком дорого стоить. Так вот, сегодня я не сомневался ни одной минуты. Я знаю, что все сделал правильно, я знаю, что ты очень хороший человек, Лидия, серьезный, ранимый, сильный и талантливый, да, не крути головой, это именно так. Ты удивительная, Лидия, как бы ты ни пыталась это скрывать. Я знаю, что у тебя есть еще миллион секретов, помимо твоей золотой медали. Я не знаю всего, что с тобой успело случиться. Но случилось у тебя много. И это было тяжело и сложно. И я даже немного боюсь обо всем этом узнать. Может быть, ты сама никогда не захочешь мне об этом рассказывать — я обещаю тебе не задавать вопросов. Если захочешь — расскажешь, а если нет — я все равно буду все знать. Потому что хочу все о тебе знать. Я не жду от тебя подвоха и не сомневаюсь в тебе. Я хочу все о тебе знать, чтобы суметь всегда тебя защитить. Раз уж ты выбрала меня в свои спасители. Вот так. Сейчас нам нужно быстро затолкать в эти два чемодана все мои вещи и книги, а то уже очень поздно. Спать нам сегодня вряд ли придется, надо будет еще сбегать в больницу, я оставил там кое-какие бумаги. А утром забрать твой новый паспорт и потом ехать. Нам надо уехать отсюда. Поскорей, Лидия.

Она помогала ему собирать вещи, прибиралась в комнате, чтобы не оставить после себя погром и мусор, она старалась. Оказалось, им очень комфортно делать что-то вдвоем, они чувствовали друг друга на каком-то подсознательном уровне. Между ними не случилось сумасшедшего притяжения, они не были как два магнита, они были двумя идеально совпавшими шестеренками, зацепившимися друг за друга случайным образом, по стечению обстоятельств, но теперь они могли завести и заставить работать любой механизм.

Они все успели, все нехитрое имущество уместилось в пару чемоданов. За окнами уже забрезжил рассвет, и Юрий сказал, что сбегает в больницу и в паспортный стол. Лида хотела идти с ним, но он покачал головой:

— Ложись и немножко поспи, хорошо?

Она не стала возражать. Но задала ему один вопрос, тот самый, который мучил и пугал ее все это время:

— Мы полетим на самолете?

— Нет, — сказал он. — У нас билеты на поезд. У нас купе.

И, как только за ним закрылась хлипкая фанерная дверь, она улеглась на продавленную койку и тут же заснула. Так крепко и спокойно она не спала уже несколько лет. Он вернулся через пару часов и спросил, остались ли у нее какие-то дела, может, она хотела куда-то пойти или с кем-то попрощаться. Она хотела. Ей очень хотелось пойти на могилу к папе, рассказать ему обо всем и попросить прощения, но она знала, что там наверняка будет мать. Во всеоружии. Настолько во всеоружии, что вполне сможет сорвать ей и эту поездку, а такого Лидочка уже не могла ей позволить. Так что она покачала головой. Нет, ей никуда не нужно, она уже попрощалась. Она была готова ехать.

Москва оказалась еще больше и еще красивее, чем она себе ее представляла, и поначалу Лида совсем не понимала этот город. Но она не расстраивалась, потому что ее гораздо больше занимал собственный дом: то ли в ней всегда пряталась идеальная хозяйка, то ли она изо всех сил хотела доказать матери, что сможет ею стать, но из голой холодной квартиры, где они поселились, Лидочка очень быстро сумела сделать настоящий уютный дом. У нее всегда пахло пирогами и вкусной едой, она могла приготовить обед из семи блюд, когда в доме почти не было продуктов, у нее всегда хрустели белоснежные крахмальные скатерти, ее муж носил чистейшие идеально выглаженные рубашки, а зеркала и окна в доме сверкали в любое время года. Но она знала, что этого недостаточно, и тогда начала учиться. Она училась всю жизнь, записывалась и поступала на все возможные доступные курсы, у нее в тумбочке росла и росла стопка дипломов, как когда-то неотправленных писем. Но только те письма превратились в пепел, а она возрождалась из пепла с каждым днем, становилась все увереннее, все сильнее. Она успевала учиться на повара, кондитера, закройщика, бухгалтера и делопроизводителя, на массажистку, медсестру и стенографистку. Однажды Юрий обнаружил у нее на тумбочке учебник латыни и страшно удивился. На вопрос, зачем он ей, Лида честно сказала, что должна разбираться в том, чем занимается ее супруг, а в некоторых статьях, которые он читает, слишком много латинских слов. Ему осталось только пожать плечами. Когда она узнала, что через полгода институт ее мужа будет принимать французских коллег, которые тоже работали над новыми вакцинами от дифтерии, Лида начала усиленно готовиться, и на торжественном приеме, куда все явились с женами, она была не только одета лучше всех, ни в чем не уступая француженкам, но и довольно бойко поддерживала разговор с иностранцами, удивив всех русских коллег, включая собственного мужа, который в тот вечер бесконечно гордился ею. По дороге домой он спросил, где она купила это изящное платье, а она только пожала плечами и сказала, что сшила сама. А французским с ней занималась их соседка, древняя старушка Жанна Эмильевна, чьи родители-французы не покинули Россию в революцию.

Юрий Валерьевич никогда не проверял, сколько денег его супруга тратит на покупки, но на холодильнике у них всегда лежала общая тетрадь в зеленой клеенчатой обложке, куда Лида тщательно записывала все расходы и траты. Она никогда не покупала себе ничего лишнего, а ему хотелось ее баловать, и он открыл в сберкассе счет на ее имя и каждый месяц переводил на ее сберкнижку солидную сумму. Однако у его жены не появлялось ни модных туфель, ни дорогой косметики. Хотя она всегда прекрасно выглядела, но он знал, что прическу она делает сама, а глаза красит «Ленинградской» тушью. История с платьем для французского приема несколько расстроила Юрия Валерьевича. Нет, Лида выглядела прекрасно и платье сидело на ней восхитительно, но он к тому времени занимал уже солидную должность, и у нее было достаточно денег, чтобы купить себе что-то импортное, тем более что один их знакомый мог запросто достать для нее заветный пропуск в «двухсотую» секцию ГУМа или провести в «Березку». На следующей неделе Юрий Валерьевич тайком взял ее сберкнижку и зашел в сберкассу проверить состояние счета супруги. К его огромному удивлению, счет был пуст. На нем было тринадцать копеек.

Разговор состоялся тем же вечером. И как обычно, Юрий Валерьевич не задавал вопросов. Он обладал редким талантом не задавать вопросов, но при этом всегда все знал. Он пришел домой, отдал жене портфель, поцеловал ее в щеку, сунул ноги в теплые клетчатые тапочки (тапочки для него она ставила на батарею, чтобы он согрел замерзшие ноги) и молча прошел на кухню.

— Лидия, — сказал он. — Это твоя мать?

Она, конечно же, сразу поняла, о чем идет речь. Ей нечего было сказать в ответ, и она расплакалась. Она почти никогда не плакала, особенно при нем. А тут — разрыдалась.

— Давно она тебя шантажирует? — спросил он.

Она кивнула.

— Знаешь, я не сержусь на тебя за то, что ты отдала ей все деньги. Хотя денег было много.

— Ты говорил, что они мои и я сама могу ими распоряжаться…

— Это так. Но я никак не думал, что ты распорядишься ими подобным образом.

— Мишенька болел. Сильно. Потом у них был пожар.

— Да-да, а потом наверняка наводнение. Не хочу слушать. Так вот, Лидия, я сержусь на тебя не за то, что ты отдала ей все деньги. Я ужасно зол на тебя за то, что ты ничего не сказала об этом мне!

Она вдруг подняла на него заплаканные глаза и сказала:

— Ты не знаешь ее, ты просто ее не знаешь!

— Может быть, я действительно не знаком с твоей матерью достаточно близко, но поверь, я хорошо ее знаю. И давай договоримся, с этого дня общаться с ней буду я.

Юрий Валерьевич Розанов был гениальным ученым. Он был человеком со стальными нервами и крепким характером, он был непреклонен в своих убеждениях и верен своим принципам, его оппоненты старались избегать дискуссий с ним, потому что он все равно побеждал любого. Ему оказалось не под силу только одно — справиться с одним-единственным человеком, с женщиной, собственной тещей, хотя в ее человеческой природе он сильно сомневался. И чем старше она становилась, тем свирепее и беспощаднее становились ненасытные монстры, прочно заселившиеся у нее в голове и давно сожравшие ее душу. Если бы нобелевский комитет решил учредить премию за шантаж и манипуляции, она бы, несомненно, получила ее. Нет, она не бедствовала, и нет, она никогда даже не думала устраиваться на работу. Она всегда находила способ получить деньги, и ей всегда было мало. А времени у нее было много, так что почти все его она тратила на воспитание своего достойного преемника — Мишеньки. Надо сказать, ученик во многом превзошел свою учительницу. Но все это Юрию Валерьевичу, Лиде и их будущим детям еще предстояло пережить и выдержать.

А тогда, только поселившись в новом доме, в новом городе и в новой жизни, Лидочка очень старалась. Ведь она обещала стать самой лучшей женой. Пустая квартира становилась уютным домом, дежурные фразы превратились в долгие разговоры. Им с мужем было хорошо вместе, они были отлично работающими шестеренками. Они прожили вместе уже пару месяцев, и было только одно, что тревожило Лидочку. Она хотела стать для своего спасителя идеальной женой. Да, она не была в него влюблена, но была каждую минуту благодарна ему за свое спасение. За избавление от болота, за то, что он вытащил ее из времени, которое ходило по кругу. Она страшно боялась первой брачной ночи. В тот момент, когда он взял ее за локти и поднял с колен, она почувствовала его силу, и тогда она испугалась. Она думала, он заставит ее отдаться ему в первую же ночь, там, в мужском общежитии. Или в их новой квартире, даже когда там почти не было мебели. В голове у Лидочки крутились настоящие фильмы ужасов, состоящие сплошь из извращений и изнасилований. Она была готова к этому. Она запретила себе жалеть себя, ведь она сама предложила себя ему в жены. Значит, она должна была спать с ним по первому требованию. Покорно ложиться и раздвигать ноги, наклоняться и задирать юбку. Вот только он ничего от нее не требовал. И она заволновалась. Она помнила о его похождениях в больнице, она знала о его горячем темпераменте, и ей совсем не хотелось, чтобы он занимался «этим», даже таким ужасным, где-то на стороне, она боялась и не хотела секса, но еще больше она не хотела, чтобы этот секс был у ее мужа с кем-то другим. Такого по-настоящему хорошая жена допустить не могла. И однажды она все-таки спросила. Дело было утром, он брился в ванной, а она принесла ему чистое полотенце и стояла у него за спиной, подглядывая за ним в зеркало.

— Юра, — позвала она.

— У? — отозвался он, надув одну щеку и орудуя бритвой.

— Я не нравлюсь тебе?

— Как это? В смысле, почему? То есть почему ты спросила?

— Потому что… — Она набралась храбрости и набрала в легкие побольше воздуха. — Потому что ты со мной не спишь.

— А с кем же я, по-твоему, сплю? У нас с тобой один большой раскладной диван. Мы на нем спим. Вдвоем. Ты со мной, я с тобой.

— Но мы не… Но ты не…

Он плеснул на лицо холодной водой, взял полотенце, вытерся, посмотрел на нее и сказал:

— Я помню наш уговор. Ты просила увезти тебя. Я тебя увез.

У нее вдруг потемнело в глазах. Она все поняла: значит, он решил, что их брак — фиктивный. Он просто спас ее из благородства, а она обеспечила ему статус и квартиру, а теперь заботилась о нем, готовила, убирала.

— Лида? — вдруг громко позвал он. — Ты что, собралась плакать?

— Нет, — быстро сказала она.

— Плакать не нужно, — сказал он. — А то я опоздаю на работу. Так вот. Я сказал тебе тогда, что мне нужна жена.

— На бумаге… Для квартиры… — тихо сказала она и кивнула.

— На какой бумаге? Лидия! Ты что, серьезно?

Она опять кивнула.

— Господи, я иногда забываю, какой бедлам творится в женской голове, — он вздохнул, — и какая ты мастерица делать выводы. Давай тогда называть вещи своими именами. Ты переживаешь, что у нас с тобой до сих пор нет… близости?

— Да, — едва слышно сказала она.

— И ты наверняка решила, что я сплю на работе со всеми медсестрами?

— И с санитарками тоже… И с секретаршей на кафедре. Я знаю, там есть секретарша.

— Да, именно с ней. Ты меня раскусила. Ее зовут Зоя Ефимовна, и ей шестьдесят два года. Ее никак не могут спровадить на пенсию и вот, подослали меня, чтобы я ее до смерти за… Ну, ты поняла. Я рад, что ты сама обо всем догадалась.

— Юра! — Она смотрела на него глазами, полными слез. Ей было ужасно стыдно. Стыдно вообще говорить о таком, стыдно оттого, что она напридумывала себе его измен, а он отшучивался. Но она по-прежнему ничего не понимала. Так был у него кто-то другой или нет?

— У тебя кто-то есть? — прямо спросила она.

— У меня есть только ты, — сказал он, сел на край ванны и притянул ее к себе. — Послушай, ты очень красивая. Ты такая красивая… Я хотел тебя с самого первого дня, когда ты приперлась ко мне в кабинет в жутком халате и чуть не упала в ведро. От тебя пахло чем-то таким. Не знаю. Вот этим, — он уткнулся носом ей в волосы, потом в плечо, — тобой. Я не переспал с тобой до сих пор только по одной причине. Я был у тебя дома. Я видел твою мать, я слышал, как она кричала на тебя. Кроме того, моя дорогая, в твоем родном поселке кругом были сплошные длинные уши и длинные языки, мне много всего рассказали. А потом я узнал про твою медаль, и я знаю, что работать уборщицей ты никак не собиралась. Все это время ты жила в клетке. В секте. В рабстве. Назови как хочешь, смысл не меняется. Вот такая у тебя была жизнь. Я попробовал поставить себя на твое место и не смог. Честно — стало жутковато. Зато я понял, что ты пришла тогда ко мне в кабинет и бухнулась на колени вовсе не потому, что ты, Лидия, чокнутая. И я подумал, что после того, как мы поженились, у тебя мог остаться один большой страх — что ты снова попадешь в такую же клетку. Ты сказала тогда, «Я буду делать все, что вы скажете». Но я не хочу играть по таким правилам. Я хочу, чтобы мы оба были счастливы. Я знаю тебя совсем недолго, но мне с тобой хорошо. Я, наверное, даже счастлив, Лидия. Вот только по ночам ты ложишься на самый дальний краешек дивана. Как можно дальше от меня. Ты стараешься не дышать, ты ждешь, когда я засну.

Она попыталась что-то возразить, но он закрыл ей рот ладонью.

— У меня нет любовницы. Я хочу быть близок только со своей женой. И у нас все непременно будет. Просто ты еще не готова, я это чувствую. Тебе нужно еще немного времени. А мне теперь нужно мчаться на работу без завтрака, потому что ты надумала себе не пойми каких глупостей! И не могла сказать сразу!

Он вскочил, быстро поцеловал ее в уголок губ и умчался на работу, а она так и осталась сидеть в ванной с полотенцем в руках. Она должна была что-то придумать. Ей нужно было стать самой лучшей женой. Но она совсем не хотела этой «близости». Ей с детства внушали, что заниматься «близостью» — стыдно, больно и позорно. Так говорили взрослые, чаще всего мама и ее подруги. Правда, после вступления в официальный брак эта позорная пытка почему-то моментально становилась чуть ли не почетной обязанностью, превращаясь в волшебную палочку с безграничными возможностями помыкания мужьями (которые все напропалую дураки и только своими «волшебными палочками» и думают). Хотя вот тут мнения экспертов, с которыми общалась Лида, довольно сильно различались. Ее подружки хихикали, что для мужика «там медом намазано», мама в свои счастливые времена доказывала в спорах с Симой, что «если он твой муж, а ты хорошая жена, то ты обязана ему дать всегда, как он захочет», а Сима отстаивала позицию «кнута» и категорически не «пряника» — секс должен выдаваться мужу строго по чуть-чуть и только за особые заслуги. Лида подслушивала эти беседы за дверью, удивлялась, ужасалась и не знала, кому верить: Сима сроду не была замужем, а у мамы с папой тоже все разладилось. Сейчас, оказавшись далеко от дома, она совсем растерялась и советоваться ей было не с кем. Обзавестись новыми подружками она еще не успела, а спрашивать у матери ни за что не стала бы, даже если та жила бы за углом. И что было делать? Ну не идти же, в самом деле, за советом по соблазнению к столетней соседке Жанне Эмильевне, хотя как знать, может, та и припомнила бы какие-нибудь пикантные французские штучки. Лида вздохнула и пожала плечами.

Несколько дней она маялась, думала, вспоминала эротические сцены из фильмов и даже отправилась в районную библиотеку, но спросить у библиотекарши книгу об интимной жизни не решилась, вся залилась краской и взяла сборник научной фантастики и самоучитель по вязанию на спицах. Потом отправилась бродить между высоких стеллажей и нашла какую-то древнюю, чуть ли не дореволюционную энциклопедию молодой семьи, в которой отыскался раздел о половых отношениях. Однако, наткнувшись на фразу «надушивание влагалища не отменяет нужности его мытья», Лида с омерзением захлопнула книгу и умчалась домой с фантастикой и вязанием.

Она шла по бульварам, смотрела на огромные здания и вдруг поймала себя на том, что мысленно все время с кем-то разговаривает. По привычке. Потому что, несмотря ни на что, именно этот человек помогал ей выживать все то время в болоте, в рабстве, в секте, он давал ей надежду — на себя самого, на то, что вернется за ней, она всегда советовалась с ним, только ему она могла пожаловаться, в письмах или в мыслях, только с ним делилась маленькими мечтами и радостями, только он каждую ночь во сне подхватывал ее на руки и уносил от дождя. Она приняла решение, она попрощалась и выбрала новую жизнь, выбрала стать другим человеком, но в мыслях по-прежнему говорила с Леней. Ведь это всегда помогало. Но сейчас ей стало ужасно неловко, как будто она собиралась ему изменить. «Стоп!» — сказала она себе. Нельзя изменить тому, с кем навсегда расстались. Она ведь попрощалась. У нее была новая жизнь. Но если Леня хоть в чем-то мог ей помочь… То почему бы и нет? И она разрешила ему остаться у себя в голове.

Спустя несколько насыщенных дней — у Юры все время были важные конференции и встречи на работе, и Лида надеялась, что тот разговор в ванной успел немного забыться, — они, как обычно, ужинали на своей маленькой, зато собственной кухне, Юра рассказывал, что у них на кафедре поговаривают о том, что скоро назначат нового заведующего, и он пока не знал, что могли сулить ему эти изменения. Лида вытаскивала из духовки сливовый пирог и пыталась отвлечь мужа от работы, пересказывая ему захватывающие приключения из той самой научно-фантастической книжки, которую взяла в библиотеке. Чай допили, пирог съели, Лида вымыла посуду, потом еще немного посидела на кухне, а потом решительно поднялась и отправилась в ванную. Весь день она продумывала эротический соблазнительный наряд и в конце концов пришла в полное отчаяние. В ее скромном приданом были только ночные рубашки из фланели длиной в пол и на пуговицах до самого носа. Сшить она ничего не могла, они только недавно переехали, у нее еще не было ни машинки, ни подходящих тканей. Она посмотрела на себя в зеркало — на ней был ее милый ситцевый халатик. Лида развязала пояс, медленно расстегнула пуговицы, сняла халат, потом сняла все, что было надето под ним, еще раз хорошенько рассмотрела себя в зеркале, потом как будто улыбнулась кому-то, снова быстро надела халат и отправилась в спальню.

Ее супруг уже лежал под одеялом на разложенном огромном диване. На своей стороне. Верхний свет был выключен, горел только светильник возле Юриной головы — он читал какой-то жутко толстый медицинский справочник. Лида зашла в комнату, сделала глубокий вдох и, почти не дыша, подошла к нему.

— А ты чего до сих пор в халате, Лидия? — спросил Юра, выглянув из-за книжищи. — Я думал, ты в ванной — пошла чистить зубы и переодеваться.

— Я переоделась, — сказала Лида и сняла халат.

Толстый медицинский справочник свалился прямо на Юру и больно стукнул его по носу и по подбородку.

— Я вижу, — хрипло сказал он, опустил злобную книгу на пол, замолчал и не шевелился, не отрывая от нее взгляда.

И тогда Лидочка откинула в сторону одеяло, закрыла глаза и бросилась к нему в руки, окончательно превращаясь в другую, новую взрослую Лиду. Она разрешила себе в эту ночь делать все, кроме одного — открывать глаза. И еще — ни в коем случае не произносить вслух имя.

Леонид и Николай. Сейчас

— Коля, пожалуйста, я тебя очень прошу, не нужно этого делать.

— Леня, мы опаздываем! Скорей! Вон, смотри, они там уже все собрались, только нас ждут.

— Угу, да-да, только нас они и ждут. Коля, солнце высоко, жарко, давай лучше поплаваем или на массаж. Ты забыл кепку! Тебе напечет голову.

— У тебя совершенно атрофировался командный дух, Леонид Сергеич! Мне стыдно за тебя, честное слово, стыдно. Кудахчешь как наседка! Только попробуй что-нибудь такое еще мне выкрикивать во время игры! Не смей меня дискредитировать!

И Леониду пришлось послушно плестись за своим решительным другом, который намеревался влиться в команду отеля по пляжному волейболу и любой ценой вырвать победу у команды соседей. Он тащился за ним и тащил с собой целый пакет всевозможных таблеток, которые он прихватил на всякий случай: от повышенного давления, тахикардии, валидол, нашатырь, настойку пустырника, несколько бинтов и целый ворох пластырей. Николай уверенно шел вперед, оторвавшись уже на несколько шагов, и не желал прислушиваться ни к голосу логики, ни к Лениным уговорам.

Команды выстроились на песке, игроки пожали друг другу руки, судья забрался на свое место, раздался свисток, игра началась. Конечно, это не был финал чемпионата мира, но эмоций и переживаний было не меньше. Солнце, шелест моря, молодые веселые игроки, ликующие болельщики — Николай вдруг и в самом деле почувствовал себя как раньше, как будто вернулся в молодость. Он не мог не заметить, как бережно относились к нему ребята из его команды и соперники защищали от опасных ситуаций, какие овации устраивали ему после каждого удара — это было так приятно, так трогательно, и даже тело как будто не подводило его — Николая охватила настоящая эйфория. Он чувствовал себя легким, ловким и сильным. Да и Леонид, надо же, вел себя просто образцово — не пытался каждые пять минут напоить его валокордином и надеть панамку. Он пару раз слышал, как тот кричал ему: «Коля, гаси!» — это, наверное, было единственное, что тот знал о волейболе, а потом он только успел заметить, как Леонид притащил откуда-то стул и вскарабкался на каменную стенку, которая отделяла пляж от основной территории, — наверное, чтобы было лучше видно игру. Вот и правильно. Так и должен вести себя настоящий друг-авантюрист! Ведь ради этого они сюда и ехали. Ради приключений, ради авантюры! Долой возраст! Долой предрассудки! Интересно, Леня догадается снять видео, чтобы потом похвастаться дома? Или хотя бы сфотографирует его в удачном ракурсе, а не как мешок с картошкой в позорном падении? Мяч летал под ярким солнцем, мягкий песок приятно пружинил под ногами. Он даже особо не следил за счетом, ему ужасно нравился сам процесс. И почему он боялся приходить играть раньше? Никакой безумной нагрузки тут не было, и солнце не палило, зато какие эмоции, как будто крылья выросли. Говорят же психологи, что находиться в компании молодых людей полезно, это заряжает энергией, силами и хорошим настроением. Еще один пас! Ай да молодец, Николай Иваныч, да ты просто орел и никакая не обуза для команды! Вот пусть Ленька посмотрит! Пусть берет с него пример. Р-раз! Отлично! А вот так! Оп-па! Он был совершенно увлечен игрой, они сыграли уже два сета, и вдруг… Сначала он ничего не понял. Все шло просто прекрасно, но тут раздался какой-то шум, треск веток, как будто с высоты упало что-то тяжелое, потом чей-то крик, оглушительно засвистел судья, и все остановилось. Поднялась суматоха, паника, все куда-то побежали. Николай повертел головой по сторонам и тоже побежал вместе со всеми.

Леонид дал себе слово вести себя как настоящий друг и образцовый болельщик. Он совершенно не разбирался в волейболе, помнил только, что там нужно «гасить» удары, и пару раз крикнул Коле поддерживающие слова — как на настоящем матче. Он совершенно не следил ни за ходом игры, ни за счетом, зато сердце у него каждый раз уходило в пятки, когда ему казалось, что в Колю слишком быстро летит опасный мяч или что тот слишком высоко подпрыгивает. Нет, это просто невозможно, подумал он, это не спорт, а сплошные нервы. А если инфаркт? А вдруг инсульт? Что он скажет Тамаре? Как он объяснит это детям? Он сунул руку в пакет и на всякий случай стал искать валидол — не для Николая, для себя. И отвернулся, чтобы немного прийти в себя от напряженного зрелища, — сразу за площадкой начинался пляж, а за ним серебрилось ярко-синее море. Он улыбнулся, подставил лицо солнечным лучам (ну и пусть обгорит, смерть от ультрафиолета — не самое ужасное, что могло с ним случиться) и закрыл глаза. А когда открыл, то… нет, ему не могло показаться дважды. Он снова увидел ту самую девушку, которую видел тогда в аэропорту. Это была его Лидочка! Точь-в-точь она! Такая же юная и ничуть не изменившаяся. Он снова крепко зажмурил глаза и помотал головой — может, это видения или галлюцинации? Открыл глаза — девушки не было. Стоп! Исчезнуть она не могла. Куда же она подевалась? Куда она могла так быстро уйти? Ему, в конце концов, привиделся не караван верблюдов и не дворец Шахерезады, а вполне конкретный человек. Волейбольный матч привлек много болельщиков, и они закрывали Леониду обзор. Он попытался встать на носки, вытянуть шею, крутил головой, но нет, девушка словно растворилась в воздухе. Он быстро посмотрел по сторонам и увидел пластиковый стул, который кто-то оставил без присмотра. Он быстро подтащил хлипкий стул к широкой каменной стенке между пляжем и зеленым парком и вскарабкался на нее. Теперь ему было видно весь пляж. Сердце стучало, дыхание сбилось, он вытащил из кармана солнцезащитные очки и надел поверх своих очков для дали. Точно! Вон же она! Леонид сделал пару шагов вправо по горячим камням. Это точно была та же самая девушка, а с ней пожилая женщина, они медленно шли вдоль моря, девушка время от времени забегала в воду, опускала в волны ладони, потом возвращалась, что-то говорила своей спутнице и смеялась, а пожилая женщина шла очень спокойно, но не потому, что ей было тяжело идти, ее походку нельзя было назвать старческой, она как будто наслаждалась каждым шагом, смаковала море и песок под ногами. Она шла босиком, в одной руке несла босоножки, на ней был длинный светлый сарафан, он развевался на ветру, на голове — шляпа с большими полями. Ее походка и фигура не показались ему знакомыми, но вдруг женщина остановилась, на минуту повернула голову и показала девушке что-то, вытянув вперед руку. И вот этот жест! Он был как будто вспышкой, как будто солнце вспыхнуло в сто раз ярче. Леонид знал его, этот жест. Он узнал эту руку. Он кинулся бежать, забыв обо всем на свете, но тут же оступился и рухнул с каменной стенки вниз.

— Доктор! Да где же доктор? Нам срочно нужно доктора! Девушка, вы меня слышали? Моему другу совсем плохо, ему никто даже не помогает. Да что вы такое говорите, я ничего не понимаю! Инглиш, инглиш, плиз! Доктора! Шимды? Какие такие шимды? Нет, ты посмотри на нее, взяла и ушла, ну какова нахалка! И никому дела нет, что человек истекает кровью, что у него страшные травмы! Может, вообще несовместимые с жизнью!

— Коля, прекрати! Прекрати сейчас же! Какие несовместимые травмы? Ну что ты поднял панику? Сказали же, доктор сейчас придет, они должны посмотреть, что там на рентгене.

— На каком рентгене? Я же настаивал на полном МРТ! На комплексном обследовании всего твоего организма! А вдруг у тебя внутренние кровотечения? Ну-ка, посмотри на меня! Погоди, я надену очки. Так и есть, у тебя один зрачок больше другого. А можешь высунуть язык? А улыбнуться? Нет, на инсульт не похоже. Господи, это я во всем виноват! Из-за меня ты весь покалечился. Стал инвалидом!

— Коля, уймись! Где я покалечился? Каким инвалидом? Ну, пара ссадин да нога. Но она даже не болит, я думаю, там от силы вывих. Просто немного припухла.

— Ты что? Что ты такое говоришь! Ты бредишь! Ты же весь в крови. Ты истекаешь кровью!

— Я просто локоть ободрал, там такой колючий куст внизу оказался.

— А лицо?

— А что с лицом? Я не видел.

— И лучше тебе не видеть, Леня, милый. Огромная ссадина, огромная! Господи, наверняка еще столбняк! Тебе делали прививку от столбняка?

— Делали мне все прививки, угомонись.

— Смотри, как раздуло ногу! Можешь пошевелить? Там наверняка перелом со смещением, а в нашем возрасте это теперь никогда не срастется. Это все! Я так и знал. Голеностоп под замену. Леня, ты только не переживай, я все тебе оплачу. Я куплю тебе новый голеностоп. Самый лучший.

— Давай тогда уж и тазобедренный сустав, раз ты взялся шиковать.

— А что, у тебя болит бедро? Ты сломал шейку бедра? Ты сказал об этом доктору? Они сделали рентген? Шейка бедра — это совсем плохо. Но ничего, мы полетим в Германию, и там тебе сделают операцию в лучшей клинике! Мы поставим тебя на ноги. Конечно, в этой глуши никто ничего не умеет, тут даже доктора нет. — Николай опять высунулся из палаты. — Девушки! Мисс! Где доктор? Доктор! Нам нужен доктор! Срочно!

— Коля, угомонись! Я тебя прошу! Ты сейчас доведешь себя до сердечного приступа.

— И поделом мне! Из-за меня пострадал лучший друг. Ох, надо было мне тебя слушать, ты же меня отговаривал от этого волейбола, будь он неладен.

— Да я сам виноват! Сядь, пожалуйста, ничего ужасного не случилось.

— Как же не случилось? Переломы, множественные переломы.

— Я же сам туда залез, дурак старый.

— А зачем, кстати, ты туда залез? Видео хотел снять, да? Я так и подумал.

Леониду оставалось только кивать и пожимать плечами. Не мог же он признаться, что у него опять было видение. Тогда Николай точно притащил бы к нему в палату всех местных психиатров.

— Такая высота, такая высота… Рухнуть с такой высоты.

— Ну какая высота? Что ты говоришь? Там от силы один метр.

— Метр — это тоже высоко. Метр! В нашем возрасте.

Тут в палату зашел молодой человек в белой футболке, и Николай немедленно кинулся к нему.

— Доктор! Здравствуйте! Вы говорите по-английски? Что с моим другом? Рентген готов? Результаты готовы?

— Добрый день! — ответил молодой человек по-русски. — Только я не доктор, я переводчик. Меня зовут Мурат. А доктор сейчас подойдет. Больница приносит вам свои извинения, сейчас самый сезон, а туристы довольно часто получают травмы. Подождите, пожалуйста, еще пару минут. Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, вполне терпимо, — улыбнулся Леонид.

— Ужасно! — одновременно с ним завопил Николай. — Вы не видите, у моего друга тяжелые травмы, у него кровотечение!

— Доктор сейчас будет, — спокойно сказал переводчик Мурат и вышел из палаты.

— Безобразный сервис, — злобно шикнул ему вслед Николай. — Хорошо, что мы с тобой заказали дополнительную страховку. Вдруг тебе еще понадобится операция.

— Коля! Еще одно слово, и операция понадобится тебе! По спасению твоей жизни. Потому что у меня уже руки чешутся тебя придушить.

— А вот и доктор! — На пороге появился все тот же Мурат, за ним шел врач.

— Что это за врач? — тут же фыркнул Николай. — Сколько ему лет? Двадцать? Что он может соображать?

— Мне сорок четыре, — сказал доктор. — Меня зовут Али, я говорю по-русски. Мурат, спасибо, я разберусь с господами. Тут не очень сложный случай. Так-так… — Он открыл папку, пробежался глазами по результатам, что-то полистал. — У вас написано: «Спортивная травма», а в скобках «падение с высоты». Вы занимались альпинизмом?

— Никаким не альпинизмом, а волейболом! А что, люди нашего возраста не должны заниматься спортом? Нам что, сидеть под деревом и курить трубку?

— Доктор, я прошу вас извинить моего друга, он переволновался. Коля, сядь, я тебя прошу. — Леонид сделал страшное лицо.

— Вы неверно меня поняли, — совершенно спокойно отреагировал врач. — Мы как раз очень поддерживаем активное долголетие и категорически не поддерживаем курение. Даже курение трубок под деревом. Значит, вы играли в волейбол? И упали с высоты?

— В волейбол играл я, — мрачно отозвался Николай, который с обиженным видом наконец-то уселся в кресло в углу палаты.

— Я просто поддерживал моего друга, пошел за него, так сказать, поболеть и сделал глупость, доктор, сам понимаю. Я забрался повыше, на… там было небольшое каменное возвышение, от силы метр, не больше, оступился и упал.

— Понятно. На самом деле у меня хорошие новости: ничего страшного с вами не случилось. У вас крепкий организм, обошлось даже без перелома. Есть только небольшая трещина, совсем небольшая, и довольно сильное растяжение связок. Вот оно может досаждать вам некоторое время. Это бывает болезненно. Я выписал вам лекарства, фармацевт расскажет, как их следует принимать.

— А ногу теперь придется в гипс?

— Ну что вы, в такой жаре вы с ума сойдете в гипсе. Мы зафиксируем вашу ногу удобным… мителлой… как это… лангет… ортез. С ним можно даже принимать душ. Ногу не напрягать, от волейбола и альпинизма пока придется отказаться. Поберегите себя. Сейчас вам обработают ссадины, внизу в аптеке подберут удобные костыли по росту. А в ваш отель мы уже передали, что вам нужно будет кресло на колесах, если вы соберетесь на дальние прогулки. Вот и все. Будьте здоровы.

Спустя час Николай выкатил на крыльцо больничного корпуса инвалидное кресло. В нем сидел Леонид с вытянутой ногой, надежно упакованной в черный пластиковый сапог, и держал на коленях костыли.

— Ну вот, сказали, за нами приедет такси из отеля. И как понять, какое из них из отеля? Что за страна, неразбериха сплошная! Ты как, Лень, голова не кружится? Где тут у них «дурак» для таксистов?

Леонид помолчал, а потом неожиданно рассмеялся:

— Коля, я все-таки накаркал нам эти турецкие костыли!

Лидочка. Тогда

Они жили долго и счастливо. Эта фраза вполне подходила Лиде и ее мужу. Ведь счастливо — это спокойно и мирно, без скандалов и ссор, это когда дом — полная чаша и парочка хорошеньких ребятишек. Это когда папа работает, а мама красивая. Это когда душа в душу. Миллион самых правильных клише подходил Юре и Лидии. Он работал, она занималась домом, девочками и по-прежнему много училась. Они ездили в отпуск только вместе, они ходили на родительские собрания и детские утренники. Их отлаженный семейный механизм отлично работал. Единственным мрачным облаком, которое если и не висело прямо на горизонте, то непременно маячило поблизости, была Катерина, мать Лиды. Эта женщина запросто могла бы возглавить тоталитарную секту или стать беспощадным диктатором в какой-нибудь не очень большой стране: «лишнего мне не надо» было ее излюбленной фразой, хотя тут она себе льстила.

После того как Юра выяснил, что Катерина продолжала шантажировать дочь и вытягивать из нее деньги, он много раз пытался говорить с ней, но она каждый раз выходила победителем. Диалоги с зятем ей не нравились, а вот манипулировать родной дочерью она умела просто ювелирно. Она знала все слабые места Лиды, знала, что именно для нее будет услышать больнее всего, знала, какие слова станут лучшей похвалой. Ведь как бы мы ни старались отдалиться от родителей-тиранов, как бы ни пытались порвать все отношения и сбежать на край света, они все равно притянут нас обратно самыми сильными связями — сверхпрочной и так и не разорванной пуповиной.

Сначала она требовала по мелочи — Мишеньке нужны были лекарства, витамины, новая одежда, зимняя куртка, велосипед, лыжи, коньки, деньги на школьные кружки и дополнительные занятия. Лида пыталась возражать, что Юра переводит им ежемесячно вполне неплохое пособие. Но что же делать, тяжело вздыхала мать в телефонную трубку или расписывала на пяти страницах письма все неожиданные невзгоды: Мишенька неожиданно вырастал из всей одежды и обуви, у них постоянно выходила из строя жизненно важная бытовая техника (в основном дорогостоящая), а потом случился пожар, в котором дом сгорел практически дотла. Тогда-то Лида и перевела им все свои деньги с книжки, оставив лишь тринадцать копеек, чтобы счет не закрыли. Юра пришел в бешенство и после нескольких разговоров с тещей по междугороднему телефону решил сам съездить в родной поселок Лиды, чтобы убедиться в действительно плачевном существовании тещи и Мишеньки. К его огромному удивлению, родной дом Лиды никуда не делся. Либо каким-то уникальным мастерам-строителям удалось восстановить его после пожара до малейшей детали — вплоть до покосившихся ставень. Увидев зятя, Катерина начала было картинно рыдать, но, когда увидела, что спектакль не имеет особого успеха, перешла в оборону. Она не давала Юрию Валерьевичу вставить ни слова, поток абсурдных аргументов, претензий, обвинений, жалоб и обид был бурным и нескончаемым. В какой-то момент он поймал себя на мысли о том, что в теще погибла великая актриса, в следующие полчаса заподозрил у нее биполярное расстройство личности и некоторые другие психические расстройства, но в конце концов понял, что она просто издевается и манипулирует на профессиональном уровне. Прибыв в родной поселок своей жены с четким намерением раз и навсегда положить конец вымогательствам и эмоциональному шантажу, он уехал оттуда с жуткой головной болью и пустым кошельком: он сам не понял, как Катерина Михайловна умудрилась выманить у него еще и триста рублей наличности — это была плата за то, что она, так и быть, не приедет к ним погостить на пару месяцев, чтобы понянчиться с маленькими внучками.

Девочки подрастали, карьера Юрия Валерьевича тоже стремительно развивалась, Лида растила Веру и Милу, продолжала осваивать все новые специальности, навыки и умения, а в редкие свободные минуты смотрела с девочками старый фотоальбом в синем бархате или перебирала в кладовке бумаги и какие-то свои вещи. Ее муж никогда не задавал вопросов, со временем и она научилась поступать так же. Они дали друг другу право на личное пространство, с оговоркой о том, что этот термин не включает в себя обман в любой форме.

Юрий Валерьевич отлично зарабатывал, им хватало денег, у них была отличная квартира и новенькая черная «Волга» с бежевыми шторками на заднем стекле — Верочка и Мила считали их самой шикарной деталью автомобиля. Доктор Розанов никогда не хотел открывать собственный бизнес, ему вполне хватало его вирусов, о которых он мог говорить, думать, рассуждать и спорить сутками напролет, однако, когда один из его коллег, Вахтанг Ломбадзе, как-то вечером пришел к ним с Лидой в гости и рассказал о своей идее открыть диагностическую клинику для пациентов с «невыясненным диагнозом» — а таких было очень много — Юрий только отмахнулся, а Лидочка вдруг загорелась:

— Юра, это же просто море возможностей! Ты только подумай, сколько народа мается с непонятными заболеваниями: у кого-то годами температура, у кого-то сыпь, у кого-то странные боли, — да мало ли случаев, когда врачи разводят руками! А ипохондриков сколько! Мы найдем лучших специалистов, пригласим психологов! Юра! Это же столько перспектив!

— Вот видишь, — подхватил Вахтанг.

— Дружище, Лидия только что закончила курсы администраторов и делопроизводства, вот у нее руки и чешутся, — отмахнулся Юрий. — А мне совершенно, ну просто совершенно некогда всем этим заниматься.

— А тебе и не надо заниматься. Ты можешь даже не появляться там никогда! — всплеснул руками эмоциональный коллега.

— Так зачем я тебе тогда там нужен?

— А ты мне и не нужен!

— Вахтанг! Я вообще ничего не понял.

— Мне нужен не ты, то есть не твое личное присутствие с твоим умным видом в твоем белом халате! Мне нужно твое имя в названии клиники! Для престижа!

— Юра, ну пожалуйста! — Лидочка подпрыгивала на стуле от нетерпения.

И они уломали профессора Розанова. Лидочка занималась в клинике буквально всем, от цвета стен до подбора мебели, и лично вышколила всех администраторов и медсестер. Они пригласили лучших врачей — график для всех был удобным, зарплаты высокие, частных клиник такого уровня тогда было еще немного, и они очень быстро приобрели популярность. Через три года Вахтанг решил уехать в Америку — наступили новые времена, мир распахнул границы, появились новые возможности и новые перспективы, он предложил Розановым выкупить свою долю на очень выгодных условиях, и они согласились, а вскоре открыли еще два филиала. Две безупречно совпавшие шестеренки крутили свой механизм — ровно, без сбоев, душа в душу. У Лиды — Лидии, как звал ее в этой жизни муж, — был очень ровный характер. Она всегда сохраняла спокойствие, всегда очень логично и правильно рассуждала, никогда не срывалась ни на Юру, ни тем более на девочек. Ровно — вот правильное слово. У них всегда все было ровно. В жизни, в отношениях и в сексе. Когда они прожили вместе уже больше десяти лет и у них уже появились дети (Юрий всегда хотел именно двух девочек и был очень счастливым отцом), однажды вечером, уже ночью, после только что случившейся близости они лежали, обнявшись, и Юрий Валерьевич вдруг спросил:

— Лидия?

— Да, дорогой? — откликнулась она, пристроив голову ему на плечо.

— Тебя не расстраивает… хм… — Он запнулся и добавил каким-то докторским тоном: — Тебя не тревожит отсутствие у тебя оргазмов?

Она молчала, и он после долгой паузы продолжил:

— Вообще-то это довольно частое явление, и оно может быть связано с рядом причин, которые можно найти, с этим можно поработать, и тогда…

Но она вдруг резко развернулась, закрыла ему рот рукой и сказала:

— Юра. Я очень счастлива с тобой. Очень.

А потом встала и ушла в ванную. Больше они никогда не разговаривали на эту тему.

Девочки выросли, выросла клиника, семья Розановых переехала в большой загородный дом. Как в любой семье, у них были заботы, хлопоты и тревоги. Но Лидочка, казалось, могла решить любую проблему, если только она не была связана с ее братом и матерью — мрачное облако всю жизнь болталось где-то на горизонте, то приближаясь, то удаляясь, затаившись на время на безопасном расстоянии. Было только одно, что могло вывести ее из ее ровного спокойствия, — и это была личная жизнь ее дочерей.

Она в первый раз по-настоящему сильно поссорилась с мужем, когда он привел к ним в дом Борю и хотел выдать Верочку за него замуж. Уже много лет спустя на семейных застольях Юрий Валерьевич любил вспоминать эту историю и, выпивая с Димой, каждый раз говорил о том, как «мать чуть костьми не легла», лишь бы расстроить тот брак, так что Дима должен был быть безмерно ей благодарен.

— Не то сидела б наша Верка сейчас в Израиле, как пить дать, сидела, — повторял седовласый профессор Розанов, тихонько посмеивался, глядя на счастливых Веру с Димой, и качал на коленке Ниночку.

Первое знакомство Димы с родителями Вера, разумеется, не могла пустить на самотек. Она была уже по уши влюблена в Диму, но в глубине души у нее все-таки сидела обида на мать, которая так безжалостно и точно, словно рентгеновский аппарат, разглядела гнильцу в ее несостоявшемся, но таком престижном женихе и разнесла подленького Борю в пух и прах.

Знакомить родителей с Димой Вера решила тоже на даче и, памятуя о материнских едких замечаниях по поводу Бориного внешнего вида, задумала провокацию и решила заставить Диму надеть костюм. И вот тут столкнулась с первой задачкой. Дима обожал ее и был готов на что угодно, но внутри у него был установлен какой-то улавливатель мелких женских хитростей и вранья, так что он за версту чувствовал подвох.

— У меня нет костюма, Вер, — сказал он ей для начала.

— Это как это нет? — удивилась его юная невеста. — Ты ж физик! Ты ж ядерщик!

— И что? — Дима пожал могучими плечами. — А у физиков-ядерщиков есть какая-то фишка с костюмами? Мы ходим на работу в чем хотим. В лабораториях надеваем что положено: когда халат, когда защитный костюм. Но я, Вер, в лабораторию не хожу, а хожу, вот, в основном в джинсах или в каких-нибудь простецких штанах. С карманами.

— Так, а это что такое? — спросила Вера, которая уже успела залезть к нему в шкаф.

— Это костюм. Выпускной. Я никогда в него не влезу. Я подрос и поправился.

— Почему ты тогда его не выбросишь?

— Потому что это выпускной костюм, Вер. Это реликвия, а реликвии не выбрасывают. И потом, вдруг я все-таки сожмусь и похудею. Когда-нибудь.

— А это?

— Вер, это брюки. Они называются «единственные приличные брюки», и они висят там для особого случая. Повесь, пожалуйста, обратно.

— То есть, знакомство с моими родителями — это не особый случай?

— Знакомство с родителями — это не показ моей лучшей одежды. Я, честное слово, не думаю, что твои родители будут очень сильно встречать меня по одежке. Мне кажется, главное, чтобы я был в чистом и от меня приятно пахло. Давай отвезем им каких-нибудь осетинских пирогов и курицу гриль. Отличные запахи.

— Так, подожди и не морочь мне голову своими курицами. Если знакомство с родителями — не особый случай, то для чего тогда эти штаны? — Вера так и стояла у шкафа с «плечиками» в руках.

— Эти штаны, — спокойно повторил Дима, — называются «единственные приличные брюки». И они нужны мне, если кто-то важный, например, умрет, или женится, или защитит диссертацию, но прежде всего — на случай, если меня наконец-то пригласят в лабораторию ЦЕРН.

— Зачем?

— Как зачем, Вер? Конечно, изучать топ-кварки. А я по твоей милости поеду изучать их без штанов.

До дачи добрались уже к обеду. Дима был в «единственных приличных брюках». Вера победила. Они прошли по дорожке и оказались возле веранды у входа в домик.

— Идите сюда! — Им навстречу откуда-то из кустов выбежала Мила, а за ней Слава. Слава бегал за Милой с пятнадцати лет, так что на него уже никто не обращал внимания. — Мама с папой застряли в пруду.

— У вас в имении есть пруд? — удивился Дима.

— Да ну, не то чтобы пруд… — начала Вера.

— Имение! — загоготали в один голос Мила и Слава.

— Просто мама всегда хотела на даче прудик с карпами, и чтобы непременно маленький фонтанчик. А на той стороне участка раньше был какой-то древний водоем.

— Болото, — подсказала Мила.

— Помолчи, — сказала Вера. — И вот из него местные умельцы сделали нам пруд. Но он очень быстро опять превратился в…

— Болото, — подсказала Мила.

— В болото, — на этот раз согласилась Вера и потащила Диму за собой к прудику. — И тогда папа пригласил какую-то дорогущую фирму, чтобы они уже наконец сделали маме этот прудик по всем правилам, но там даже по всем правилам все время что-то забивается, засоряется, и фонтанчик, вместо того чтобы сверкать россыпью бриллиантовых прозрачных капель…

— Плюется зеленой жижей, — раздался голос Лидии Андреевны.

— Мама, это Дима, — сказала Вера.

— Это Дима, — подтвердил Дима.

— Я, честное слово, больше туда не полезу, — громко сказал профессор Розанов, который стоял на другом берегу в резиновых сапогах с телефоном в руках и пытался кому-то дозвониться.

— Папа, это Дима! — крикнула ему Вера.

Профессор одобрительно помахал рукой и стал быстро диктовать в телефон какие-то цифры.

— У них конференция. Какая-то там очередная холера, — объяснила Лидия Андреевна. — А у нас, Дима, как видите, тут тоже…

— Холера, — сказали в один голос Мила и Слава.

— Практически, — кивнула Лидия Андреевна. — Вы разбираетесь в фонтанчиках?

— Он больше разбирается в топ-кварках, — гордо сообщила Вера. — Он физик-ядерщик.

— Да? — удивился Юрий Валерьевич, который наконец-то сунул телефон в карман и шел к ним. — Как-то вы не похожи. На физика-ядерщика.

— А как должен выглядеть физик-ядерщик? — спросил Дима.

— Очень причесанным, — подсказала Мила.

— И занудным, — добавил Слава.

— Извините меня. — Юрий Валерьевич протянул Диме руку. — Я папа Веры и Милы. И вы совершенно правы, нет никакой разницы, кто как выглядит. Мне просто стало интересно, каким люди обычно представляют себе физика-ядерщика. Есть же клише про все профессии. Так что, на мой взгляд, вы должны быть очень серьезным молодым человеком. Этаким… всегда на пороге открытий!

— Да, — кивнул Дима. — Так и есть. Я серьезный. А на порог открытий, то есть на порог на веранде, мы поставили осетинские пироги и утку. Утку я готовил сам, а пироги мы заказывали.

— Спасибо вам, Дима! Вы очень заботливый. Но что же нам делать с прудиком? — Лидия Андреевна с умоляющим видом оглядела всех присутствующих. Фонтанчик снова плюнул зеленой жижей. Все замолчали, а потом Дима вдруг расстегнул ремень и сказал:

— Значит, так. Обычно я никогда не появляюсь без штанов на важных мероприятиях. Но это мои единственные приличные брюки. И я планировал когда-нибудь ехать в них в Стокгольм за Нобелевской премией. Я не могу рисковать.

После этого он снял брюки, аккуратно сложил их, отдал Вере и на глазах у всех полез в пруд в трусах в разноцветный веселый цветочек.

Спустя два часа все уже сидели за столом, ели утку, пироги и еще много всего. Профессор Розанов то и дело хлопал Диму по плечу, все смеялись и наперебой рассказывали какие-то истории, фонтанчик сверкал на солнце бриллиантовыми брызгами, а Лидия Андреевна сказала Вере на ухо:

— Выходи за него замуж. Немедленно.

Всю жизнь Лидия Андреевна обожала Диму. У них всегда было невероятное взаимопонимание и очень похожее чувство юмора. Он был одним из двух самых лучших зятьев, которых только могла пожелать себе Лида. Она понимала, защищала и обожала Диму всегда. Пока не перестала его узнавать.

С Милой и Славой все было, с одной стороны, проще, а с другой — сложнее. Слава бегал за Милой с пятнадцати лет, они влюбились друг в друга еще в школе и объявили всем, что у них «официальные отношения». Лидия Андреевна сразу приняла Славу, а вот у Юрия Валерьевича эти «официальные отношения» вызвали бурю негодования и протеста. Тогда они тоже поссорились с Лидией. Отец Милы кричал, что его младшая дочь непременно забеременеет в пятнадцать лет и пустит свою жизнь под откос, а ее мать парировала, что Мила, как ребенок врача, прекрасно осведомлена о существовании противозачаточных средств. Тогда Юрий Валерьевич принялся стучать кулаком по столу и вопить, что пятнадцать лет — это просто очень-очень рано!

— Для чего? — спокойно спросила у него Лида.

— Для отношений!

— А если у них любовь? — спросила она.

— Для любви это тем более слишком рано! — не унимался ее муж. — Что еще за ерунда, какая такая любовь в пятнадцать лет! Это е-рун-да!

— Это неправда, — тихо сказала Лидия Андреевна. — Настоящая любовь может случиться с человеком когда угодно, хоть в пятнадцать лет, хоть в восемьдесят. И ее всегда нужно уважать. И беречь. Оставь детей в покое.

Мила со Славой поженились, как только им исполнилось восемнадцать. А потом Юрий Валерьевич тысячу раз казнил себя за тот скандал, когда он кричал, что Мила испортит себе ранней беременностью всю жизнь. Он вбил себе в голову, что сам их «сглазил», признался он однажды Лидочке, и страшно переживал из-за того, что Мила никак не могла забеременеть. У нее было восемь выкидышей и огромное количество неудачных «подсадок», они со Славой ездили в заграничные клиники и к бабкам-знахаркам — ничего не помогало. Но они все равно смотрели друг на друга влюбленными глазами, вместе проходили все испытания и были счастливы. А когда им стукнуло уже за сорок и они давно смирились с тем, что детей у них уже не будет, и все возможные врачи подтвердили им это официально на бумагах с синими печатями и кудрявыми подписями, вот тогда на свет появились одинаковые мальчишки — Митя и Мотя. Жаль, что Юрий Валерьевич их уже не увидел.

Они жили долго и счастливо. Лидия и Юрий Розановы. Сначала одни, потом с детьми, потом с внуками. Счастливые родители, состоявшиеся профессионалы, прекрасные супруги. Под Лидочкиным чутким руководством их клиника диагностики развивалась и приобрела блестящую репутацию, они даже принимали пациентов из других стран. Юрий Валерьевич блистал в мире медицины. Он часто говорил о том, что и не мечтал о таком счастье, и очень жалел, что его родители умерли совсем молодыми и не увидели, чего он смог добиться. Он любил рассказывать девочкам, что его дедушку младенцем подбросили к воротам церкви. Тогда, в тяжелые голодные времена, «церковных подкидышей» было много. И всем им давали «цветочные» фамилии. Как будто красивое имя могло защитить маленького сироту. Вот откуда взялись разные Цветковы, Тюльпановы и Розановы. Лида слушала эти легенды, но никогда им не верила, ей казалось, что ее муж был самых благородных, самых голубых кровей. Ее рыцарь и ее спаситель.

Время шло, годы летели. Как-то однажды Лида отвезла Вере и Диме малышку Ниночку, которая гостила у них с дедушкой пару дней, и решила сделать мужу сюрприз. Она планировала остаться ночевать у детей, но вдруг подумала, а может, купить бутылку шампанского, открыть банку икры, которая давно дожидалась какого-нибудь повода, и устроить маленький праздник на двоих. Как раньше. Она села в машину и поехала в клинику — у Юрия Валерьевича иногда бывали приемы. За то, чтобы попасть к нему на консультацию, пациенты выкладывали любые деньги.

В окнах клиники горел свет. На лаконичной скромной и очень дорогой вывеске была их фамилия. Лида улыбнулась. Ей все тут нравилось. Она поздоровалась с администратором Катей и быстро пошла по коридору в кабинет мужа, Катя что-то крикнула ей вслед, но она не расслышала, она распахнула дверь и застыла на пороге. Ей показалось, что она открыла дверь в прошлое. Только тогда ее муж прижимал к подоконнику рыжую медсестру Женю, а сейчас он был совершенно раздет до пояса снизу и прижимал собой к бежевому кожаному диванчику (цвет и дизайн мебели Лидия Андреевна тоже утверждала сама) светловолосую лаборантку Аню, совершая довольно частые ритмичные движения ягодицами. На спинку дивана была заброшена длинная Анина нога в ярко-синей туфле на высоком каблуке. Туфля Лиде совсем не понравилась. «Дурной вкус», — подумала она, развернулась и молча вышла из кабинета.

Она приехала домой, приготовила ужин и открыла банку икры, переложила икринки в хрустальную икорницу на лед, потом зачерпнула целую ложку и сунула в рот. Ей показалось, что икра пересолена.

Юрий Валерьевич вернулся домой, вид у него был сильно встревоженный, но Лида забрала у него портфель, поцеловала в щеку и принесла с батареи теплые клетчатые тапочки.

— Лидия, — сказал он хрипло.

— Пойдем ужинать, — позвала она. — Я не удержалась и открыла икру, представляешь. Так захотелось. Хочешь бутерброд? Я заезжала к Верочке с Димой, отвозила Ниночку, тебе все передавали привет, предлагают на выходные отправиться на дачу, Дима придумал какой-то новый маринад для шашлыка, но я сказала, у тебя с понедельника важная конференция, так что мы еще подумаем.

— Ты собираешься делать вид, что ничего не случилось? — спросил он.

— А что-то случилось?

— Ты же все видела, Лидия, не притворяйся.

— И разве случилось что-то серьезное?

Он вздохнул и промолчал.

— Вот и давай ужинать, — сказала она. — Я смотрела график записи, на следующей неделе опять полный аншлаг. И я думаю, нам стоит взять еще одного эндокринолога. Что скажешь?

— Лидия. — Он взял вилку, но тут же опять положил ее на скатерть. — Лидия? Вот этим своим всепрощением ты хочешь доказать мне свое благородство? Или свое превосходство?

— Нет, Юра. — Она вдруг резко погрустнела и покачала головой. — Ты знаешь, я вдруг поняла, что, чего бы ты мне ни сделал, ты вряд ли сможешь меня обидеть. Потому что я вечно буду благодарна тебе за то, что ты тогда вытащил меня оттуда, и за то, что до сих пор кормишь моих монстров. Так что, если ничего серьезного не случилось и ты не собираешься со мной разводиться, то все в порядке, Юра. Все хорошо. Я сама знаю, что в постели я… не очень. И мне не двадцать три года.

Она встала и вышла из кухни, он попытался схватить ее за руку, но она не остановилась. Она пошла в кладовку разбирать какие-то вещи, а он так и остался на кухне смотреть на остывающий ужин. Лед в икорнице быстро подтаивал.

На следующей неделе Лидия Андреевна приняла на работу в клинику нового эндокринолога и уволила лаборантку Аню за несоответствие занимаемой должности.

Николай. Леонид. Лидочка. Сейчас

Утро выдалось прекрасным. Кто бы что ни говорил, даже в восемьдесят лет случаются моменты, когда кажется, что именно сегодня начнется что-то совсем новое и удивительное. И иногда так и случается.

Леонид с Николаем, вырвавшись из цепких лап иностранного госпиталя, собирались провести отличный день, несмотря на костыли и ногу в пластиковом сапоге. Оба пребывали в превосходном настроении.

— Леня, ты посмотри, какая погода! Рай, просто рай. Да нам и в раю сейчас завидуют. Эх, надо было кресло взять! Сейчас бы катились как по маслицу. Осторожней, камень! Женщина, посторонитесь, видите, у человека нога сломана. Мадам! Плиз! Май фрэнд из… как там… брокен!

— Коля, прекрати, у меня даже перелома нет. Слушай, какие удобные эти турецкие костыли. Я помню, как-то в молодости ногу ломал, вот в советское время костыли у нас были. Не костыли, а целые костылищи. Деревянные, тяжеленные! Их одни тащить — уже целое дело было. А эти — ты ж смотри, красота какая, под локоток тебя поддерживают и не весят ничего. Вот на, подержи, а? Класс, правда? До чего дошла медицина. Или это техника? Современные материалы, конструкции…

— Ну вот и прекрасно. Садись вот сюда, нет, подожди, я матрасик под тебя подложу. И ногу клади, аккуратненько, та-ак. Молодец.

— Спасибо, друг. Ох, как хорошо. И ты тоже садись.

— И я тоже сяду. Красота…

— Точно! Слушай, а какой вообще-то сегодня день? Что-то я тут совсем счет времени потерял, каждый день тепло, каждый день солнце, каждый день еда, красота, так и забудем, что нам уезжать надо.

— Так нам пока и не надо. А сегодня вроде как пятница. Если я не ошибаюсь.

— Как пятница?

— Ну, так, пятница, Коль. Которая перед субботой.

— Леня! Друг! — Он вдруг вскочил с лежака. — Вот я старый пень! Слушай, забыл совсем! Как плохо отпуск на мою голову, оказывается, действует!

— Что такое?

— У меня же совещание!

— Коля, милый мой, ты в отпуске. Без тебя никак не справятся?

— Да в том-то все и дело, я больше всего боюсь, что именно справятся… А я не хочу, чтобы без меня справлялись.

— Не думал про пенсию?

— А ты как будто думал?

— Думал.

— И как?

— Страшно. Очень. Не хочу.

— Вот и я. Тамарка меня заела, чтобы я детей на свое место усадил, на мое то есть место, — компанию им отдал.

— Ох…

— Вот тебе и ох. А я не могу. Не могу, понимаешь. Во-первых, дети у меня, конечно, хорошие, но такие они, знаешь…

— Тамаркины…

— Не без этого. То есть они будут думать прежде всего о себе. Что, наверное, и неплохо. Современный бизнес, новые модели управления, все дела. Но им плевать будет на какого-нибудь Иван Филипыча в Чебоксарах. А я знаю, что у него жена болеет. А мы с ним когда-то такой проект там… своими руками, потом и кровью… Родной он мне человек. Понимаешь? У меня не абстрактные филиалы, а живые люди.

— Понимаю. Но, с другой стороны, если дети-то будут о себе думать, то есть о прибыли, то, может, оно и неплохо?

— Может, и неплохо. Но пока я могу, своей компанией управлять буду я сам. И вот тут мы с тобой подошли ко второму пункту — я, Леня, очень давно понял, что у меня будут очень большие проблемы… со старостью. Хорошо, что она пока еще далеко, ха-ха! Вот есть люди, которые с тридцати лет мечтают о пенсии. Чтобы сидеть и ничего не делать. А для меня это будет смерти подобно, я знаю. Помнишь, у меня год назад проблемы со зрением начались?

— Когда ты хрусталики менял?

— Да. Так вот, пришел я к врачу, а там сидит такой… Лет пятьдесят. Вроде, уже и понимать должен. И говорит мне: «Ну а что вы хотели. Возраст не обманешь. Притворяйся молодым, не притворяйся, а хрусталики ваши сносились. Срок годности вышел им». Прям так и сказал. И я тогда… Он меня как будто ударил. Как будто у меня земля из-под ног ушла. То есть я же знал, что это не приговор, что я не ослепну, что все сейчас можно починить или заменить, почти все, но вот за две недели, что я ждал операции, меня так накрыло… Как будто у меня взяли и отняли еще столько шансов, столько времени, столько возможностей. Я вдруг понял — а их не будет. Все закончилось. Срок годности вышел. Когда вышел? Куда вышел? Почему я не заметил? Ничего больше не будет. Лавочка, парк, тупик. И так мне было худо, Леня, очень. Думал, запью. Или антидепрессанты Тамарины начну жрать. Только бы эту тоску внутри вытравить. Как же так — все прошло, а я не заметил? И рано ведь прошло.

— А потом что?

— Потом поменял хрусталики — там в клинике доктор был наш ровесник — и все. Кислород мне опять пустили. Ага. Мне там сказали: «Спокойно, Николай Иваныч, восстанавливайтесь, давайте без стрессов», — а я как понесся работать, за уши не оттащишь. Скорее хватать все мои шансы, все мои планы. Все я еще успею! Вот такая вот со мной тогда случилась ерунда. Как будто дверку закрыли, а потом сказали, ладно, вот тебе ключ, иди открывай, пока еще можно. Так что не мое это — в парке на лавочке. Не мое.

— Беги уже на свое совещание. Ты же в номер собрался? Там интернет лучше?

— Ага. И рубашку быстро надену поприличней. Лень, только не обижайся, ладно? Я очень быстренько! А ты тут пока в тенечке посиди. Я тебе сейчас воды холодненькой поставлю вот тут, рядом. А потом прибегу и сразу в бар покатим, то есть поскачем, ладно?

— Да беги, конечно!

— Только ты меня дождись!

— Дождусь!

— Лень, ты меня непременно только дождись! И сразу звони, если что. Телефон у тебя с собой? В твоем набрюшнике?

— Все у меня с собой, и отстань уже от моей дедовской сумки. Звонить не буду, я телефон специально не заряжал, чтобы ни меня никто не дергал, ни я никого по пустякам. Иди, не смотри на меня так, я буду прилежно сидеть тут, куда ты меня и посадил. Обещаю! Ну куда я денусь? Куда мне без тебя? Да еще и с костылями. Давай, гони на свое совещание, а я пока подремлю на солнышке, на людей красивых посмотрю.

— Ну, я побежал!

— Давай!

— Я скоро, Лень, я очень скоро! Только не уходи никуда!

Неприятности начались с самого утра. Само утро уже не задалось. Да что там, несколько дней подряд утра никак не задавались. Вот и сегодня Лидия Андреевна проснулась в скверном настроении, сначала отказалась надевать свой любимый шелковый халат, говорила, что это не ее вещь, швырнула халат на пол, а потом отправилась на балкон и долго стояла там в гордой позе незаслуженно обиженного человека. Она постоянно раздражалась по любому поводу, и Вера опасалась, не ждать ли от мамы какой-нибудь серьезной выходки. Лидия Андреевна постояла на балконе, посмотрела на гранатовое дерево, потом направилась в ванную, и уже через несколько минут оттуда послышались возмущенные крики, потом что-то грохнуло и покатилось по кафельному полу.

— Бабуль! У тебя все в порядке? — крикнула Ниночка.

— Ничего тут не в порядке! — раздался из-за двери гневный голос. — Какой тут может быть порядок, когда невозможно даже открыть воду? Я просто хочу умыться! Что тут такого сверхъестественного? Человек хочет умыться и почистить зубы!

— Мам, что случилось? — Вера заглянула в ванную.

Лидия Андреевна стояла, уперев в бока руки, с крайне возмущенным видом и высоко поднятым подбородком.

— Я не могу открыть воду, — сказала она.

— Почему? — удивилась Вера.

— Потому что… — Ее мать неуверенно запнулась. — Я не понимаю, что это за система! Что это за кран с рычагом? Это что значит, нам перекрыли воду?

— Мама, ну что ты такое говоришь? — Вера шагнула к ней и протянула руку к крану. Вода весело брызнула в белоснежную раковину.

Лидия Андреевна недовольно пожала плечами.

— Ну, хорошо. А как сделать холодную?

Вера повернула кран влево.

— А если теплую?

— А если теплую, то поворачивай его ближе к середине. У нас ведь дома точно такие же одноручные краны.

— Что ты несешь! — вдруг неожиданно громко сказала Лидия Андреевна. — У кого это дома? У нас с отцом нормальные человеческие краны, один с синей… такой пластмассовой кругляшкой, другой — с красной. Нормальные человеческие краны. Крутишь — и вода льется. Синий кран — холодная, красный — горячая. Все понятно. А тут что? Откуда эта система? Кто ее выдумал? Это же ужасно странно! И неудобно! Когда тут успели поменять краны?

— Да они же все время… — начала было из комнаты Нина, но Вера метнула в нее испепеляющий взгляд.

— Мамочка, это вчера вечером поменяли, ты права. Поздно приходили сантехники и поменяли нам краны. Ты уже спала. Мы забыли тебя предупредить. Извини.

— Вот с этого и надо было начать! С извинений. А то опять делаете из меня идиотку! Покажи мне еще раз, как он работает, этот кран. Понятно. Ладно. Может, я и смогу приспособиться. Раз уж мы тут застряли! — Она снова повысила голос. — Почему мы здесь застряли? Кто из вас мне объяснит?

Вера с дочерью переглянулись. Этот разговор Лидия Андреевна затевала уже несколько дней. Ей срочно надо было лететь дальше, туда, где, как ей казалось, ее непременно встретят. Первая неделя на море прошла спокойно, а потом вдруг резко вернулись и скачки настроения, и вечное недовольство, она стала сердиться и выходить из себя по малейшему поводу: если девочки рассказывали что-то из прошлого, вспоминали какие-то события, то ей казалось, что все было совсем не так или этого вовсе не было. В так полюбившемся ей кафе-кондитерской она позавчера вдруг впала в странную рассеянность и начала есть торт очками, «зачерпывая» кусочки прямо стеклом, а когда Нина осторожно забрала у нее очки и вложила ей в руки ложечку, Лидия Андреевна накричала на нее при всех, опрокинула стул и умчалась из кафе. Ниночке пришлось извиняться, объясняться и догонять бабушку, потому что та все время норовила уйти с территории отеля. Накануне вечером Вера с Ниночкой решили, что десяти дней на море будет достаточно, раз в голове у их бабушки так активно начали сгущаться сумерки и больше ничего не было ей в радость — она хотела только лететь, — Вера позвонила Диме и попросила обменять им обратные билеты на пару дней раньше. Они пока не сказали Лидии Андреевне, что улетят прямо сегодня, поздно вечером.

— Мы застряли, потому что была нелетная погода, — спокойно объяснила Вера.

— Не смей мне врать! Вчера я насчитала одиннадцать самолетов за два часа! Тут в небе просто суп из самолетов! И прекрасная погода.

— Бабулечка, тут погода отличная, а там… куда нам надо. Вот там плохая. Там…

— Не принимает аэродром? — нахмурилась Лидия Андреевна.

— Да, именно так.

— Но сегодня нам как раз прислали… телеграмму, что все в порядке.

— И можно лететь.

— Так что же вы сидите? — Лидия Андреевна просияла, — Надо же собираться!

— Мы непременно соберемся, мы все успеем. У нас вылет только вечером.

— Немедленно собирайтесь! — перебила ее Лидия Андреевна. — Надо собрать чемоданы, и мы еще успеем сходить на море. Ах, какое прекрасное море! Как я рада, что мы сюда приехали!

И снова ее как будто подменили. Она быстро оделась, напевая что-то веселое, даже подкрасила ресницы и губы, надела лучший сарафан и потребовала немедленно отправиться на прогулку к морю.

Солнце припекало, но не впивалось злобно, а нежно грело, Леонид удобно пристроил больную ногу на лежак и сам не заметил, как задремал. Ему даже что-то приснилось. В бассейне журчала вода, над головой шелестел листьями ветер, а когда он открыл глаза… его сон продолжался как ни в чем не бывало — прямо мимо него проходила та самая девушка. Она явно торопилась и несла в руках тарелку с желтыми грушами. В третий раз он ни за что не намерен был ее упустить. Он резко подскочил — костыли свалились на плитку у бассейна — неловко оперся на руку и крикнул:

— Лида!

От неожиданного крика Нина поскользнулась на мокрой плитке и выпустила из рук тарелку. Осколки полетели во все стороны, груши раскатились, а сама она едва удержалась на ногах — ее вдруг подхватил под локоть совершенно незнакомый пожилой мужчина.

— Простите! Простите меня, пожалуйста! Я не хотел вас напугать! Господи, как неудобно. Давайте, я вам помогу.

Он попытался нагнуться, то ли собрать груши, то ли осколки, но она больше испугалась за него самого — одна нога у него была в лангете, и вид такой перепуганный. Ей хотелось успокоить его, но она сказала только:

— Я не Лида.

Он на секунду замер, как будто оцепенел, а потом быстро покачал головой и поморщился.

— Конечно-конечно! Простите меня! Просто вы похожи на одну мою знакомую, мы с ней очень давно не виделись, а я, наверное, задремал на солнце и вот, принял вас за нее. Простите еще раз.

Он все время говорил, извинялся, седой, довольно высокий, у него были крепкие теплые руки, которыми он все еще поддерживал Нину за локоть, а может, держался за нее сам, чтобы сохранить равновесие. Нога в лангете, лицо в ссадинах, на скуле довольно большой синяк, а глаза ярко-голубые, почти синие. Странный пожилой человек. Но вместо того, чтобы вежливо улыбнуться, закончить разговор и уйти, Нина вдруг сказала:

— Лида — это моя бабушка. Хотите, я вас с ней познакомлю?

Конечно, он хотел. Конечно, он помчался за ней так быстро, как только мог. Она шла медленно, но ему казалось, они бегут, так сильно у него билось сердце. Проклятые костыли так и остались лежать у бассейна, наступать на ногу было больно, но он почти не чувствовал боли, он ухватился за чудо, которое стало почти ощутимым и могло оказаться реальностью.

— Только давайте пройдем мимо кафе или мимо ресторана, — сказала Ниночка. — Мы сегодня уезжаем, совсем скоро, и бабушка попросила меня принести груш в дорогу. Очень любит груши. Я захвачу несколько штук. Жалко, те разбились, раскатились. Ой, я же не предупредила, что там осколки, вдруг кто-то порежется. — Она резко обернулась. — А, там уже кто-то убирает. Сорри! — крикнула она. — Извините! Как неудобно получилось. Ужасно неловко.

— Это из-за меня, — повторял Леонид. — Это из-за меня.

Пока они заходили за грушами, пока шли по длинной извилистой тропинке под соснами, он пытался справиться с волнением, урезонить свое сердце, пытался что-то говорить сам себе. Но он уже точно знал, что это она и что он сейчас ее увидит. По-настоящему, а не во сне. И еще он успел узнать, что у нее есть взрослая внучка, а значит, она замужем, и у нее есть дети, и вдруг они все здесь, и неизвестно, как они его встретят. А самое главное — как его встретит она. Мысли носились в голове, но ему было все равно, лишь бы скорее увидеться. Они перешли через деревянный мостик над маленьким бассейном, и Нина улыбнулась и показала в сторону беседок у кофейни.

— Вон они, пойдемте.

У Леонида как будто отказали сразу обе ноги. Он сам не понимал, как он вообще идет и почему с ним до сих пор не случился сердечный приступ. Ниночка ловко протиснулась между высоких кустарников и побежала вперед.

— Бабуль! — крикнула она. — А у нас гости. Смотрите, кого я вам привела. Это мой знакомый…

Она замешкалась, потому что не могла назвать его имя, а он тоже молчал, потому что не мог произнести ни одного слова. Конечно, это была она. Он сразу ее узнал, не так уж сильно она изменилась. Это была его Лидочка. Вот тут, в двух шагах, совсем рядом. Она сидела за круглым деревянным столом, перед ней стоял стеклянный маленький стакан с турецким чаем и пирог на тарелочке. Ложечкой она размешивала в стакане сахар. Она подняла на него глаза и внимательно посмотрела. «Не узнала, — подумал Леонид. — Она меня не помнит. Неужели я так постарел?» Но тут в ее взгляде как будто что-то вспыхнуло. «Узнала!» — понял он. Но только она действительно не сильно изменилась, его прежняя Лидочка. Она не подала вида, что узнала его, только ложечка в стакане вдруг громко зазвенела о стекло, и она быстро положила ее на блюдце.

— И как же зовут твоего знакомого, Ниночка? — спросила она, по-прежнему не отрывая от него глаз.

— Леонид, — сказал он. — Здравствуйте, меня зовут Леонид. И мы… мы ведь с вами знакомы. Мы были знакомы в юности.

Он протянул к ней руку, но она вдруг отшатнулась от него, как будто он принес с собой опасность. Как будто мог ей навредить.

— Вы не Леонид, — сказала она очень четко. — Не смейте говорить глупости. Вы и в подметки не годитесь тому человеку, тому Леониду, с кем я действительно была знакома.

— Э… хм… — Ниночка незаметно потянула его за руку в сторону. — Бабуль, мы сейчас принесем Леониду…

— Сергеевичу.

— …Леониду Сергеевичу стул.

Шустрая внучка быстро поставила на стол тарелку с новыми грушами и повела Леонида за собой.

— Я вас не предупредила, — сказала она напряженным шепотом. — Бабушка… В общем, она не в себе, у нее болезнь Альцгеймера. И она очень подозрительно относится к любым новым людям.

— Но мы действительно с ней знакомы!

— Очень может быть, я и не говорю, что это не так. Вы просто не расстраивайтесь, пожалуйста, она иногда и нас не узнает, ни собственных детей, ни внуков. Дайте ей время.

Нина ухватила тяжелый кованый стул и потащила к беседке. Леонид пошел за ней. Лидия Андреевна не спускала с них глаз.

— Так что? — спросила она, как только они подошли ближе. — Как вас все-таки зовут? Может, представитесь вашим настоящим именем?

— Да, конечно. — Он сглотнул и ухватился за кованую холодную спинку стула. Нога болела все сильнее, во рту пересохло. — Я Николай. Николай Иванович. — Никакого другого имени в голову ему не пришло.

— Вот и славно, — улыбнулась Лида. — Совсем другое дело. А то мы уж подумали, что вы проходимец. Да еще и драчун, судя по вашей физиономии. И что же, Николай Иванович, вы отдыхаете тут с семьей?

— Я не проходимец. Хотя выгляжу сейчас действительно не очень, тут вы правы, но так получилось… хм, спортивная травма. А семьи у меня нет. Я старый холостяк.

— Надо же, вы так и не женились? — Она хитро прищурилась.

— Мама, — Вера тихо покашляла, — тебе не кажется, что ты задаешь Николаю Ивановичу чересчур личные вопросы? Мы еще даже толком не познакомились. Меня зовут Вера, Николай Иванович. А это моя мама…

— Лидия Андреевна, я знаю. — Он улыбнулся.

Седой статный мужчина с ярко-голубыми глазами. Вере вдруг показалось, что и она его уже где-то видела, но никак не могла вспомнить где.

— Откуда же вам знать мое имя? — Лида сложила на груди руки и отодвинулась от стола еще дальше.

Он не понимал, она то ли притворялась, то ли пыталась играть с ним в какую-то игру. То ли была страшно на него обижена и злилась…

— Мы были знакомы, Лидия Андреевна. Но очень давно, и вы меня, возможно, не помните.

— Возможно. У меня нет привычки запоминать всех подряд. Всего доброго, Николай Иванович. Была рада знакомству, но мы уже уезжаем, нам пора. Вставайте, девочки. Ну же, поднимайтесь!

— У нас полно времени. — Вера никак не могла понять, что происходит. — И ты так хотела перед отъездом поесть пирога с абрикосами. И чай еще даже не выпила.

— Нам пора! — грозно объявила Лидия Андреевна. — Мне не хочется пить чай в компании проходимцев!

Повисла пауза. Нина с Верой переглядывались в недоумении и смотрели то на Лидию Андреевну, то на Леонида.

— Я прошу вас, — вдруг быстро сказал он. — Дайте мне пять минут. Я докажу вам, что мы были знакомы. Пожалуйста. Мне нужно только сходить в номер, я сейчас же вернусь. Не уходите, пожалуйста. Ладно?

Он умоляюще посмотрел на Веру, и она кивнула. А ее мать с прищуром посмотрела на него и сказала:

— Мы будем здесь столько, сколько надо нам. И ждать мы никого не собираемся. Мы никого не ждем. Никогда.

Он быстро развернулся и пошел по извилистой дорожке к своему домику. Нога нестерпимо болела, без костылей было тяжело, но он шел быстро, как мог. Он уже все понял, без слов и без объяснений, он понял и принял и ее обиду, и правила ее игры, он был согласен на все, лишь бы не потерять ее снова.

— Приятный мужчина, — сказала Вера. Она смотрела Леониду вслед, как он, прихрамывая, уходил все дальше. — И такой интересный. И вежливый. Чего ты на него так ополчилась, а, мам?

Она повернулась к Лидии Андреевне и вдруг увидела, что та плачет. Ее мама плакала, не отрывая взгляда от уходящего Леонида.

— Мама, ты чего? — испугалась Вера.

— Бабушка! — Нина подскочила к ней и обхватила за плечи.

— Девочки, девочки, пожалуйста, — тихо сказала Лидия Андреевна и всхлипнула. — Только не дайте ему уйти! Я прошу вас, девочки! Нина, милая, беги за ним, детка! Беги! Только не потеряй его, пусть он вернется! Пожалуйста! Девочки, пожалуйста…

— Я сейчас просто сойду с ума, — объявила Вера.

А Ниночка сорвалась с места и помчалась по узкой дорожке за седым мужчиной, который только что скрылся за углом кофейни.

Она догнала его уже на пороге домика. Он возился с ключом, неловко прикладывал к замку карточку, но руки у него дрожали, и дверь никак не открывалась.

— Давайте я, — сказала Ниночка, и он испуганно обернулся от неожиданности, услышав ее голос. — Я… я просто на всякий случай. Мало ли, вам же тяжело идти. Так что я просто хотела проверить, что у вас все в порядке.

Он улыбнулся ей и протянул карточку. Она открыла дверь.

Он быстро прошел в номер, неловко нагнулся и вытащил из чемодана старую замшевую перчатку. Куда бы он ни ездил, он всегда брал ее с собой. Замша местами истерлась и покорежилась от времени. Если у него были важные встречи или особенно сложные суды, он клал перчатку в портфель; когда он болел — засовывал под подушку. Она была его талисманом, эта перчатка, она давала ему надежду. А сейчас она должна была спасти ему жизнь. Так ему казалось. Так он чувствовал. Потому что если каждому человеку в жизни давался момент «сейчас или никогда», то для Леонида он наступил именно сейчас. Его жизнь только что обрела смысл. Его жизнь вот-вот должна была начаться.

Он развернулся и пошел к двери. Ниночка неловко топталась на пороге. Леонид вдруг остановился.

— Когда вы уезжаете? — спросил он у нее.

— Сегодня, через пару часов уже автобус до аэропорта.

Он развернулся, опять подошел к чемодану, закрыл его и уверенно сказал: — Я поеду с вами. — Потом обернулся к ней и глубоко вздохнул. — Нина, мне нужно еще так много рассказать вам и вашей маме. Вере. Все объяснить. Я надеюсь, у меня еще будет такая возможность. Но сейчас я должен сказать вам одну вещь, самую главную. Я люблю вашу бабушку, Ниночка. Я очень ее люблю…

Когда они с Ниной вернулись к беседке, Лидия Андреевна уже снова восседала за столом с безупречно прямой спиной. Руки сложены на груди, глаза с хитрым прищуром. Красные пятна на лице выдавали, что она плакала. Леонид пристроил чемодан у беседки и положил на стол перчатку.

— Ой, наша перчатка, — в ту же секунду воскликнула Вера. — То есть такая же, как у нас была. Мам, ты помнишь? Смотри, точно, как наша…

— Я не помню никаких перчаток, — отрезала Лидия Андреевна, не отрывая от перчатки глаз.

— Да как же не помнишь, тогда ты еще устроила нам жуткий скандал за то, что мы ее выбросили.

— Не говори ерунды!

— Ничего себе ерунда. Ты чуть из дому нас не выгнала из-за той перчатки. Такая же точно перчатка, только нет, погодите, наша была вроде левая, а эта правая. — Она крутила перчатку в руках. — Неужели ты не помнишь?

— Не помню. Я не имею привычки запоминать всякую ерунду и хранить перчатки без пары.

— Ну вот, пара нашлась, — сказал Леонид.

— Так наша была… То есть, получается, это у вас была вторая? — тихо спросила Ниночка. Она пребывала в полном восторге — таинственная любовная история нравилась ей все больше.

— Нам пора! — очень громко сказала Лидия Андреевна, почти сорвавшись в крик.

— Я поеду с вами, — сказал Леонид.

— Вы тоже сегодня улетаете? — удивилась Вера.

— Да, мой рейс перенесли, так что я поеду с вами в аэропорт.

— Приличные люди спрашивают: «Если вы не возражаете», — едко сказала Лидия Андреевна.

— Даже если вы возражаете, я все равно поеду с вами, — сказал он и увидел, что она едва заметно улыбнулась.

Николай. Сейчас

Николай закончил совещание, наспех со всеми попрощался, выскочил из номера и поспешил к другу. Он рассчитывал освободиться намного раньше, но, к сожалению, все затянулось, филиал компании в Дмитроводске подводил со сроками и явно что-то недоговаривал, а Николай терпеть такого не мог, вот и устроил разнос по полной программе. Но теперь все — отпуск, солнце, отдых. Он решил пройти мимо бара, немного пококетничал с девушками за столиком, взял два коктейля в ледяных стаканах, холодной воды и теперь шел очень быстро, двумя руками крепко держа маленький поднос, но при этом осторожно поглядывал под ноги, стараясь не споткнуться и не расплескать живительную влагу.

— Леня! Ленчик! — закричал он издалека, хоть за большим деревом ему и не было видно Леонида. — Просыпайся, старина! Тихий час закончился. Прибыла скорая помощь! Готовься к приему микстуры… Леня? Ты где?

Он огляделся по сторонам и ничего не понял. На лежаке, где он оставил Леонида, никого не было. Чуть поодаль валялись костыли, а довольно большой кусок плиточного пола возле бассейна был обнесен красно-белой лентой.

— Леня, — еще раз растерянно позвал он, как будто его друг мог прятаться где-то за деревом или за лежаками.

Но обманывать себя было бесполезно, Леонида нигде не было. И с ним явно что-то произошло. Руки у Николая сразу задрожали, стаканы на подносе зазвенели. Он дрожащими руками поставил его на столик, и в голове у него мгновенно возникла картина происшествия. Трагического происшествия! Ну конечно! Он так и знал. Леониду стало нехорошо, от жары у него закружилась голова, он слишком резко поднялся, поскользнулся и упал. Прямо на каменную плитку! Он опустился на колени и стал рассматривать плитку внутри красно-белой заградительной ленты — не было ли на ней крови. Солнце светило ярко, а плитка бликовала так, что разглядеть толком ничего не получалось. Ему показалось, что на одном из темных квадратов была довольно большая трещина. Ну, конечно, Леонид упал и опять что-то себе сломал! На этот раз наверняка шейку бедра. Или все-таки сотрясение? Да что же произошло? Тут совсем рядом кто-то вдруг очень громко и быстро заговорил по-турецки, он поднял голову — перед ним стояла женщина с ведром, метелкой и шваброй и отчаянно жестикулировала, явно требуя, чтобы он немедленно уполз с обозначенного лентой квадрата.

— Что тут случилось? — спросил он у нее сначала по-русски, потом по-английски, но она ничего не понимала, только махала руками, чтобы он ушел.

— Пат! — сказала она. — Джам кырыклары!

«Сотрясение мозга! Раскроил себе башку», — в ужасе догадался Николай, с трудом поднялся и помчался на поиски лучшего друга.

Сначала он кинулся к местному доктору, но там русскоговорящая медсестра объяснила ему, что сегодня к ним обращались только родители с маленькими детьми с незначительными простудами и ссадинами. Никакого почтенного господина с раскроенной головой не было. Да, она уверена. Да, если бы произошел такой ужасающий случай, они непременно были бы в курсе. Нет, скорую в отель никто не вызывал и реанимационный вертолет не прилетал. Совершенно точно.

Закончив допрос с пристрастием, он помчался в номер Леонида, долго колотил в дверь, обежал домик со всех сторон, попытался заглянуть в окно, подпрыгивал, несколько раз крикнул: «Леня!» — но ему никто не открыл. Тогда он помчался к себе — по счастью, жили они совсем недалеко друг от друга, — чтобы забрать мобильный телефон. Дрожащими руками несколько раз набрал номер — абонент вне зоны доступа. Разумеется, Леонид же сам сказал, что не зарядил телефон! И как теперь прикажете его искать? Господи, ну почему они поселились в разных номерах? Ну и что, что Леня хотел выспаться, а Николай всегда вставал ни свет ни заря, ну и что, что они оба храпели и будили друг друга, можно было вполне потерпеть, зато сейчас он бы знал, что случилось. Он выбежал из домика и помчался по территории, он расспросил всех барменов в барах и кафе, спрашивал всех встречных знакомых — кто-то сказал ему, что видел Леонида в кофейне с беседками якобы в компании нескольких женщин. Николай сразу воспрянул духом. Ах ты ж, старый котяра! Значит, доковылял до кафе, костыли бросил, чтобы произвести впечатление, а его дожидаться не стал. Ну, сейчас он ему задаст! Николай Иванович мчался по газонам и дорожкам со всей скоростью, на которую был только способен, и впервые пожалел, что у их отеля оказалась настолько огромная территория. Совершенно запыхавшись, он примчался в кофейню, но все беседки были пусты. Однако девушка за витриной с разноцветными десертами сказала ему, что его друг на самом деле тут был, она точно его видела, но он ушел, и уже довольно давно. И да, его сопровождали две или три дамы. Очень приличного вида. А еще ей показалось, что у Леонида с собой был чемодан.

Он совершенно растерялся. Чемодан? Если бы дома у Леонида что-то случилось и он внезапно решил бы уехать, то он непременно разыскал бы его и сказал об этом. Но дома у Леонида ничего не могло случиться — его домом был он сам, он жил один, как улитка. А самым близким человеком, ради которого он мог бы сорваться и улететь куда угодно, был Николай. Голова у него просто разрывалась. Он снова набрал номер — абонент по-прежнему недоступен. Еще несколько минут он потоптался на месте, сел за столик, тут же снова вскочил и помчался к главному входу, к стойке ресепшена. Там, к счастью, дежурил тот самый молодой человек, который работал и в день их приезда в отель. Он заметил его издалека и широко улыбнулся.

— Здравствуйте! Все ли у вас хорошо? — спросил он. — Вы довольны отдыхом?

— Мой друг… — выдохнул Николай. Оказалось, от всей этой беготни он так запыхался, что говорить получалось с трудом. — Вы видели моего друга?

— Конечно, — кивнул администратор. — Он буквально пятнадцать минут назад уехал в аэропорт.

В глазах у него мгновенно потемнело, а в ушах начался противный свист.

— В аэропорт? — переспросил он. — Вы уверены?

— Абсолютно, — просиял администратор. — Наш Саид лично помогал ему поставить в автобус вещи.

Ему показалось, что сейчас он сам рухнет на каменную плитку и разобьет свою несчастную голову вдребезги, но он собрался, сделал глубокий вдох и выбежал за ворота.

Мали и Таркан были самыми крутыми парнями на всем побережье. Им было по семнадцать, и они были гордыми обладателями сверкающих новеньких мопедов. Ну, не совсем новеньких и не совсем обладателями: Мали стащил мопед старшего брата, пока тот был на учебе, а Таркан позаимствовал отцовский и должен был непременно вернуть его домой до того, как отец вернется с работы и оторвет ему голову. А если уж говорить начистоту, то и имена свои парни тоже позаимствовали. Мали состряпал свое имя из Мехмеда Али, а Тарык решил особо не мудрить и назвался в честь популярного певца. Не представляться же, в самом деле, Тарыком иностранным красоткам, в поисках которых юные джентльмены удачи и крутились возле самых лучших отелей. Напрасно старшие братья и отцы пытались вбить им в головы, как важно получить хорошее образование, трудиться не покладая рук и выбиваться в люди, нет-нет, у мальчишек был свой план. Они мечтали вовсе не о мозолистых руках и сожженной на солнце коже, им не хотелось вставать до зари и угождать капризным покупателям в лавке. Кормить ослов, растить баклажаны и вкалывать до седьмого пота на стройке не входило в список их приоритетов, они знали настоящий путь к успеху — и он лежал через сердца иностранных красавиц, которые непременно должны были влюбиться в Мали и Таркана до беспамятства и увезти их с собой в спокойный европейский рай. Возраст и внешность девушек совершенно не имели значения. Знакомство с иностранкой автоматически означало билет в богатую жизнь. Так говорили их друзья, старшие ребята в школе и даже вполне взрослые парни в кафе и в чатах. Для этого нужно было совсем немного: идеальным вариантом было бы устроиться в какой-нибудь отель барменом, официантом, а еще лучше — аниматором. Опытные обольстители рассказывали, что иностранки падки на турецких мужчин как на мед, а в анимации делать толком ничего не нужно — улыбаться, шутить, играть с дамочками в игры, танцевать танцы, барахтаться в бассейне под теплым солнышком и поигрывать бицепсами и кубиками на животе. Над бицепсами и кубиками наши герои активно работали. Но вот беда — брать Мали и Таркана на работу никто не рвался. И не то что аниматорами, а даже чистильщиками овощей и уборщиками на пляж. Желающих и без них было предостаточно, да и возраст не играл им на руку. Однако терять надежду парни не собирались, поэтому все свободное время околачивались возле отелей подороже — вдруг кому-нибудь из отдыхающих дамочек захочется выйти на прогулку или изучить ассортимент местных магазинчиков. Вот тут-то Мали и Таркан пустят в ход все свои чары! Они твердо решили, что в этом сезоне им непременно повезет. А возраст в любовных делах вовсе не помеха. Как раз наоборот — если дамочка окажется постарше, можно будет потом давить на совращение малолетних. Но это вряд ли понадобится, решили ребята: устоять против их черных глаз и смоляных волос, на которые оба ежедневно выливали по полбанки геля, не сможет никто. Стрелы любви были наточены и готовы пронзить любое сердце, Мали и Таркан сидели на мопедах как на лихих скакунах, время от времени газовали, выделывали незамысловатые трюки и делали вид, что главный вход отеля их совершенно не интересует, не спуская при этом глаз с большой вращающейся двери. Недавно из нее высыпала группа туристов, но от них толку было мало — эти уже уезжали в аэропорт. Мали и Таркан на всякий случай поулыбались всем подряд, а одной девушке даже помахали, но туристы быстро загрузились и укатили, оставив парней кашлять в облаке пыли. Таркан вытащил из кармана мобильный телефон и проверил время — вечерело, отдыхающим пора было бы прогуляться по окрестностям перед своим пятизвездочным ужином. Но, как назло, на улицу вышла только какая-то парочка, потом семейство с тремя детьми, потом молодой папаша с коляской, а за ним вдруг выбежал пожилой мужчина, явно очень взволнованный и расстроенный, он вертел головой во все стороны и повторял:

— Такси! Такси!

Мали и Таркан переглянулись. Разумеется, нужно было объяснить расстроенному господину, что такси он мог бы вызвать прямо у себя в отеле или пройти сто метров за угол, где собирались желтые машинки. Но… ведь это был шанс! Раз уж они собирались работать в отеле, то практиковать общение с иностранцами нужно было при любой возможности.

— Хей, мистер! — крикнул ему Мали. — Ду ю вонт такси?

— Йес, йес, — кивнул пожилой человек. Он тяжело дышал, лицо у него было багровое, и лоб весь в капельках пота. — Мне нужно такси. Мне нужно в аэропорт. Эйрпорт.

Мали готов был поклясться перед Аллахом, что в тот момент собирался лишь показать этому человеку стоянку такси или подбросить его до нее, но его опередил проныра Таркан.

— Эйрпорт о’кей! — сказал тот, выкатившись вперед. — Бат ноу такси. Сорри, мистер. Такси ноу. Ду ю вонт лифт ту эйрпорт? — И похлопал по хлипкому сиденью мопеда у себя за спиной.

Пожилой человек посмотрел на него с недоверием, но парни уже поняли, что у него был явно очень срочный и из ряда вон выходящий случай — мужчина хватался то за голову, то за сердце, то за мобильный телефон, и все время повторял что-то: похоже, он говорил по-русски.

— Спешл прайс, — подмигнул ему Тарык-Таркан. — Тен доллар. Вери квик эйрпорт!

— Вери-вери квик! — подтвердил Мали.

Мужчина все еще сомневался.

— Такси рилли ноу. — Мали еще раз покачал головой для убедительности и пожал плечами.

— Донт ворри, — добавил Тарык-Таркан, и на этом его английский словарный запас иссяк, но мужчина вдруг махнул рукой, сказал что-то с отчаянием в голосе и неловко взгромоздился на мопед позади Таркана.

Миллион раз Николай потом спрашивал себя, как его — такого разумного, осторожного и предусмотрительного во всем человека — угораздило усесться на хлипкий мопед к турецкому мальчишке, который и ездить-то толком не умел. Ответа у него не было. Помрачение, помешательство, не иначе. А еще отчаяние — вот от чего он тогда начисто потерял разум. А может, это было чистой воды провидение.

Они помчались по дороге, и ему показалось, что мопед сейчас или взлетит, или развалится на части, причем второй вариант был более вероятным. Он крепко вцепился в тощего Таркана и закрыл глаза. «Ничего страшного, — убеждал он себя. — Тут ведь близко. Тут ехать-то всего ничего. Я должен его догнать. Я его догоню». Иногда он открывал глаза, чтобы посмотреть — вдруг поблизости окажется большой туристический автобус, но мимо неслись только кусты, бесконечные поля с кривыми квадратиками теплиц, а вдалеке в одну широкую полосу сливались горы. Мопед вдруг неожиданно вильнул, но Николай только крепче ухватился за своего лихого водителя. Ему показалось, он оказался в настоящем шпионском фильме с преследованиями и погонями, и он улыбнулся. Что он творит? Он вел себя как неразумный юнец, как полный безумец! Он не потребовал немедленно остановиться или сбавить скорость и ехать аккуратнее, он не слез с трясущего мопеда, чтобы пересесть в комфортное или хотя бы не такое опасное такси, ничего подобного! Что-то внутри него, какой-то сумасшедший внутренний голос напрочь парализовал его разум, логику и инстинкт самосохранения и сказал: «Ты все делаешь правильно, все хорошо». Он ни секунды не чувствовал страха за себя, он боялся только одного — потерять Леонида, потому что был уверен — тот попал в беду. Иначе не исчез бы вот так, ничего не сказав. Так что Николай Иванович Королев, руководитель крупной архитектурно-строительной корпорации, мудрый и уважаемый человек, мчался в шортах, футболке и резиновых шлепанцах на трясущемся мопеде с турецкими мальчишками, рассекая раскаленный воздух, закрыв глаза и повторяя про себя: «Я его найду. Я его догоню!»

Двое отчаянных парней с трясущимися поджилками летели по дороге в сторону аэропорта. Да только вот беда — раньше они ездили исключительно по проселочным деревенским дорогам, где правил было раз-два и обчелся: не сшибать чужих ослов и стараться не попадаться на глаза соседям и родственникам в учебное время. А вот на большой трассе оба мгновенно растерялись: и ехать, как назло, было далеко, да и машин вокруг становилось все больше. А еще Мали рассердился на Таркана, что тот перехватил у него богатого иностранца — в том, что иностранец богат, они ни минуты не сомневались, в таком отеле бедноту не селили, и оба надеялись по приезде стребовать с мистера щедрые чаевые. Но пока Таркан, обливаясь потом, старался не вляпаться в аварию, не попасться на глаза дорожной полиции и не потерять ценного пассажира, Мали вдруг решил полихачить и стал нагло обгонять его, прижимая почти к обочине, потом вообще выехал вперед, чтобы покрасоваться, то и дело оглядывался назад и корчил рожи. У Таркана от напряжения уже сводило обе руки, да еще и мопед с увесистым пассажиром стал тяжелым, неповоротливым и плохо его слушался. Они проехали небольшой городок, виртуозно миновали большую ротонду и свернули по нужному указателю в правильную сторону. Таркан наконец-то выдохнул и немного расслабился: дальше большой кусок пути можно было гнать по прямой — никаких серьезных населенных пунктов тут не предвиделось, да и полицейские вряд ли станут караулить нарушителей на жаре в чистом поле. Таркан осмелел и решил показать Мали, кто тут настоящий гонщик и крутой мотоциклист, он прибавил газу и смело пошел на обгон. Уверенно и решительно он проделал маневр, но тут глянул в зеркало и похолодел: к ним стремительно приближалась машина с мигалками. Со страху он не разобрал, скорая это, пожарные или полиция — конечно, полиция, решил он, и конечно, это погоня! Это дядя Мурат или его отец собственной персоной заявили о пропаже мопеда. А может, на них настучал кто-то из отеля? Точно, тот жирный охранник из будки, который все время на них пялился. Мысли в голове у Таркана заметались, словно стайка перепуганных воробьев, руки перестали слушаться, а мопед вдруг неожиданно взбрыкнул и кинулся куда-то вправо. Мали только успел затормозить, развернулся и увидел, как его друг рухнул в кювет, а богатый господин слетел с багажника и кубарем покатился вниз.

Когда они выволокли злосчастный мопед обратно на дорогу, зубы у Тарыка стучали так сильно, как будто его окунули в бочку с ледяной водой, а руки тряслись как у заядлого пьяницы.

— Отец убьет, — повторял он. — Совсем убьет. Я пропал.

— Не убьет, заткнись уже, — рявкнул на него Мехмед и показал вниз на лежащего в жухлой траве иностранца. — Что с ним делать будем?

— Что делать? Сам не понимаешь? Видишь, обувь у него слетела, значит, убился совсем!

— Как так совсем? Насмерть?

— А как еще? Бабка моя всегда говорила: раз обувь слетела, значит, все — считай, покойник.

— Так надо, может, скорую вызвать?

— Зачем покойнику скорая? Ему не поможешь.

— Тогда полицию?

— Чтобы нас с тобой посадили? За убийство? Мы же иностранца убили!

— Аллах, что же делать? — Мехмед закрыл руками рот.

— Поехали, — быстро и решительно сказал Тарык. — Поехали отсюда!

— Но не можем же мы его тут бросить?

— Я тебе сказал, он покойник! А если мы тут останемся, то и мы покойники! Быстрее! Уматываем!

Они быстро развернули мопеды и помчались в обратную сторону. Пожилой господин так и остался неподвижно лежать в пыльной траве, неловко вывернув руку.

Леонид. Сейчас

Конечно, купить билет на тот же рейс Леониду не удалось. Он пустил в ход все свои чары, хитрость, обаяние, даже адвокатское удостоверение и каким-то чудом выпросил у сотрудницы авиакомпании билет на самолет, который отправлялся уже меньше чем через час. Разумеется, за огромные деньги и в бизнес-класс. Ему помогли быстро пройти паспортный контроль и таможню. Оказавшись в зале вылета, он облегченно выдохнул и тут почувствовал, как нестерпимо болит нога. Ссадина на лице тоже побаливала. Ему было уже не до кокетства, храбриться было не перед кем, он попросил кого-то из сотрудников аэропорта привезти ему инвалидное кресло и доехал до выхода на посадку по-королевски. Все были обходительны и заботливы, можно было наконец расслабиться и перевести дух, как вдруг его буквально пронзило, будто кто-то выпустил в затылок мощный электрический разряд: Николай! Он же до сих пор так и не предупредил его. Взял и просто исчез. Он лихорадочно вытащил из «набрюшной» сумки мобильный телефон, но тот, как он и предполагал, уже не подавал никаких признаков жизни, зарядное устройство осталось в чемодане, чемодан двадцать минут назад весело укатил от него по багажной ленте. «Ну, ничего, — попробовал он успокоить себя. — Ничего, Колька поймет. Наорет, пошлет, но поймет. А я, как только долечу, сразу ему позвоню. Сразу же». Но когда он долетел, ему опять было не до телефона. Благодаря подвернувшемуся билету на этот рейс он сумел обогнать Лидочку на целых полтора часа и, оказавшись в аэропорту, немедленно помчался искать самый большой букет. Он обещал ее встретить, и он ее встретит. На этот раз по-настоящему.

Пятьдесят лет он приезжал встречать ее в аэропорты. Пятьдесят лет он вглядывался в лица, он надеялся, он всегда надеялся. Она дала ему слово, и он терпеливо ждал. Даже когда его ожидание стало больше походить на помешательство и одержимость. Но там, в тех аэропортах, в залах прилета, в залах вылета, на пластиковых стульях, за столиками кафе, была его жизнь. Странная, как будто остановленная кем-то на время, поставленная на паузу. Он всегда ждал свою Лидочку, он ждал, что ожидание прекратится, что настоящая жизнь все-таки начнется, даже если придется прождать этого… целую жизнь. И в тот момент, когда он почти перестал ждать, все вдруг изменилось. Теперь он уже не надеялся, он знал: Лидочка прилетит. Он видел ее, он стоял рядом с ней, говорил с ней, смотрел на нее и только не решился дотронуться. Но все равно это была она — настоящая, и сейчас она летела к нему. Он знал номер ее рейса и даже номер ее места в самолете. Он знал, что у нее есть взрослая дочь Вера и красавица внучка Ниночка — точная ее копия в молодости. И он сразу понял, они хорошие люди, не только потому, что в них текла Лидочкина кровь, а Лидочкина порода заставляла их держать спины прямыми, а головы высоко поднятыми. Они сразу приняли его, ему так показалось. Не выставили холодную железную стену, не отмахнулись ничего не значащими фразами, не прогнали странного старика с синяками на лице. Вид у него был, мягко говоря, непрезентабельный. Да и тот факт, что он увязался с ними, тоже не слишком говорил в его пользу. Но они как-то поняли, что он не навязчивый сумасшедший, они поверили ему, а может, что-то почувствовали. И он знал почему. Они любили свою Лидочку, маму и бабушку. Да, у нее были очень хорошие дети.

Он купил огромный букет роз и встал в зале ожидания на самом удобном месте. Отсюда было видно каждого выходящего из-за стеклянных дверей. За пятьдесят лет он изучил каждый сантиметр этого зала, просчитал его вдоль и поперек и сейчас убеждался, что все было не зря. Он стоял, затаив дыхание, и не мог сдержать улыбку. Он знал, сейчас она появится, и они все исправят. Она прилетит — как и обещала, а он ее встретит — и тоже сдержит свое обещание. Правила игры будут соблюдены, и в тот же момент игра закончится. Можно будет вдохнуть и начать жить — чего бы это ни стоило и сколько бы ее ни осталось, настоящей жизни.

Встречающих было много, все толпились, протискивались вперед, он сразу обратил внимание на высокого бородача, который часто смотрел на табло и все время писал сообщения в телефоне — тоже ждал кого-то очень для него важного. Леонид улыбнулся. «Сейчас она появится, — повторял он про себя. — Вот сейчас». И она появилась.

Сначала появился ее голос. Высокий, властный и явно рассерженный.

— Не цепляйтесь за меня! Отпусти меня, Нина. Я сама прекрасно знаю, куда идти. И вообще, меня встречают!

Лидочка. Имя как ветер, как розовый нежный цветок, как крылья, как волшебное платье с пышными юбками, как полеты над городом на крошечном самолете, как свобода, надежда и вечная молодость — Лидочка.

Она вышагивала впереди — хрупкая маленькая старушка, за ней шла Нина, а Вера толкала тележку с чемоданами. Он кинулся к ним, но вдруг прямо перед ним образовался тот самый бородач, который тоже крутился в зале прилета и нервничал под табло.

— Лида! — крикнул Леонид Сергеевич.

— Лидия Андреевна, ну, наконец-то! Привет, мои девочки! — пробасил бородач, а Ниночка с разбега повисла у него на шее.

— Лида… — Он все-таки протиснулся к ней и протянул цветы. — Как я рад, что ты прилетела.

Она как будто не заметила его, крутила головой и кого-то высматривала. Недовольно отодвинула букет и сказала:

— Меня должны встретить.

— Так ведь я тебя и встречаю! Я — Леня, — сказал он.

Она тут же перестала вглядываться в толпу, внимательно посмотрела на него и вдруг недовольно сжала губы.

— Я вас не знаю, — сказала она и снова повторила, уже громче: — Я вас не знаю, отойдите! Меня должны встретить.

— Лидия Андреевна, солнце вы наше ненаглядное, — сказал бородач, одной рукой перехвативший у Веры тележку, а другой прижимавший к себе саму Веру. — Вы, как всегда, правы. Ваш встречающий прибыл, карета подана. Пойдемте на стоянку.

— Отойдите! — вдруг резко сказала она и оттолкнула его тоже.

Вера состроила измученную гримасу, а Ниночка взяла бабушку за руку.

— Бабуль…

— Не трогай меня! — отмахнулась от нее Лидия Андреевна. — Я знаю, что он придет. Он обещал. И не смейте опять говорить мне, что это не тот аэропорт. Он придет!

— Я пришел, это же я, — робко попытался он снова, но тут заметил, что Вера делает ему знаки, чтобы он замолчал. Но только он не хотел молчать, он прождал пятьдесят лет не для того, чтобы сейчас промолчать и просто смотреть, как она уйдет, как ее уведут от него, и на этот раз уже точно навсегда. — Лида! — Он сделал шаг вперед и протянул к ней руку. — Это же я, Леня. Я ждал тебя. Я так тебя ждал. Ты же меня помнишь? Ну, взгляни на меня.

— Я не знаю, откуда вам известно мое имя, — сказала она и снова внимательно посмотрела ему в лицо. — Но меня должен встретить совсем другой человек.

— Мама, это же Николай Иванович, — вмешалась Вера. — Мы сегодня познакомились с ним в Турции. Помнишь? Он тоже отдыхал в нашем отеле, а сейчас прилетел в Москву.

— В какой Турции? — спросила Лидочка и потерла пальцами виски, как будто у нее вдруг разболелась голова. — Что ты несешь? Я никогда не была ни в какой Турции! Где ваш отец? Он на работе? Я должна все ему рассказать, я не могу врать всю жизнь. Поедем в клинику. Вы кто, вы водитель? — Она подняла глаза на Диму. — Прекрасно. Но сначала мне нужно найти… Да где же он? Меня встретят! Он меня встретит! Как же вы все не понимаете? Отойдите от меня, вы меня загораживаете!

— Так, понятно, — сказал бородач. — Давайте-ка все-таки потихоньку продвигаться к стоянке, а то нас тут затолкают. А по дороге будем выяснять, кто есть кто, кто откуда прилетел и кто кого встретил или не встретил. Я, кстати, Дима. — Он протянул Леониду широкую ладонь. — Муж Веры, папа Ниночки. А вас, надо понимать, волею судеб тоже затянуло в наше странное семейство.

— Он старый друг бабушки, — громким шепотом сообщила ему на ухо Ниночка. — Они знакомы еще с юности.

— Там целый детектив, — тихо добавила Вера и многозначительно кивнула.

— Ясно, — сказал бородач. — То есть вы однозначно едете с нами.

Леонид окончательно растерялся, а Лидия Андреевна громко сказала:

— Я никуда не поеду! Меня должны встретить! Меня будут ждать! Меня ждут! Я дала слово!

Щеки у нее покраснели, и Вера испугалась, что ее мать сейчас расплачется или устроит истерику на весь аэропорт.

— Лида, — снова позвал Леонид, а Вера, Дима и Ниночка одновременно уставились на него с выразительными гримасами. Он догадался: они боятся, что он сейчас скажет что-нибудь не то и все испортит. Но он не собирался сдаваться. К тому же он начал понимать, что туман в голове у Лидочки был более чем реальным, и сообразил, что действовать надо хитрее. — Лида, — повторил он. — Я Николай. Меня прислал Леонид. Он очень вас ждал. Очень-очень. Но сегодня не смог прийти, он захворал. И прислал меня. Леонид прислал меня.

Она очень медленно повернула в его сторону голову.

— Где доказательства? — спросила она. — Где, например, перчатка?

— Перчатка? Вот, вот она. — Он быстро нагнулся и стал расстегивать молнию на кармане чемодана.

— Что еще за перчатка? Вещдок? — спросил бородач Дима.

— Я тебе по дороге расскажу, — снова зашептала ему на ухо Ниночка. — Там такая история…

— Вот. — Леонид протянул Лиде перчатку.

Она взяла ее в руки, сначала с недоверием, потом рассмотрела, погладила и вдруг быстро прижала к себе, как ребенок игрушку.

— Хорошо, — сказала она. — Я вам верю. Перчатку я вам не отдам. Но что просил передать Леонид? Где мы с ним увидимся?

— Леонид тоже приедет к нам домой, — провозгласил Дима тоном, не терпящим возражений. — У него есть адрес, индекс и телефон. А теперь немедленно пойдемте все на парковку. А Николая…

— Ивановича, — подсказала Ниночка.

— А Николая Ивановича возьмем с собой. Или у вас другие планы, Николай Иванович?

У него не было никаких планов. Он готов был ехать куда угодно, лишь бы быть с ней, со своей Лидочкой.

У них оказалась большая и удобная машина, с явными следами частого присутствия маленьких детей, но очень чистая. В салоне пахло полынью.

— Садитесь вперед, Николай Иванович, — пригласил Дима, пока забрасывал чемоданы в багажник. — С вашей ногой там будет удобнее. Перелом?

— Нет, растяжение. Но все равно спасибо. — Леонид с благодарностью кивнул ему. — Вообще-то я Леонид Сергеевич.

— Да мы все тут постоянно в ролях. — Дима улыбнулся. — Такая уж у нас пошла теперь жизнь. Приспосабливаемся и импровизируем ежеминутно. Садитесь.

Потолкавшись немного перед шлагбаумом у выезда, они выбрались на шоссе и поехали — Леонид почему-то думал, что поедут в центр, но они отправились за город. Значит, на дачу или в загородный дом.

— Мне неловко вас затруднять, — сказал он Диме. Ему на самом деле было неловко, он хотел забрать Лидочку домой, немедленно, забрать к себе. — Но вы не думайте. Я не бездомный и не буйный. — Он показал на ссадины на лице.

— Я вас знаю, — спокойно сказал Дима. Машину он вел легко и уверенно. От него вообще исходила уверенность и спокойствие. — Я вас видел. Вас показывают по телевидению. Довольно часто и по серьезным поводам. Вы ведь юрист? Адвокат, если я не ошибаюсь?

— Да. — Он кивнул.

— И, насколько я понял, именно на встречу с вами моя теща уже несколько лет рвалась лететь каждую субботу. То есть еженедельными поездками в аэропорт мы обязаны именно вам?

У него перехватило дыхание. До сих пор он чувствовал себя посторонним, который бесцеремонно пытался втиснуться в чужую жизнь, но оказалось, у него уже было в ней свое место.

— Как вы догадались?

— Просто. Сложил два и два. Да еще и перчатка.

— Вы тоже юрист? Следователь?

— Почти. Физик-ядерщик.

— Так она… Лидия Андреевна ездила в аэропорт?

— Не совсем. Но настойчиво пыталась. Каждую неделю ближе к субботе у нее начинались резкие перепады настроения, она собирала вещи, рвалась куда-то улетать, говорила нам, что ее кто-то встречает, очень важный для нее человек, и она не может его подвести. Буянила и требовала везти ее в аэропорт. Но мы списывали эти выходки на диагноз. Подыгрывали ей, делали вид, что едем, конечно, но на самом деле никуда не ездили, так что никуда она не летала. Мы-то думали, это все плод ее воображения, лоскутки от памяти, странные сюрпризы, которые подкидывал мозг. А теперь увидели, кто именно ее встречал. Будем знакомы. Знаете, я рад, что вы настоящий. Значит, она не придумала и не вбила вас себе в голову. Она о вас по-настоящему помнила.

— Но она меня не узнала. Хотя сегодня утром мне показалось, что да. Я решил, что она поняла, кто я.

Дмитрий вздохнул.

— Я думаю, моя жена и дочь успели поведать вам, что с Лидией Андреевной не все в порядке, особенно в последнее время. Она нездорова. Альцгеймер — вообще не подарок, скажу я вам, а сейчас у нее та стадия, когда вот в эту минуту, в данный момент может казаться — она здесь, все понимает, осознает, узнает и ориентируется, а проходит полчаса, и наступает тотальное затмение. Как будто раз — и кто-то задернул все шторы. Полный блэкаут. Меня может принять за кого угодно. Или как ни в чем не бывало щебетать с Милой, а через пять минут начать кричать, что она чужая, и требовать выставить из дома самозванку.

— Мила?..

— Сестра Веры. Младшая дочь Лидии Андреевны.

— Я не знал. Так у нее двое детей?

— Да. Двое детей и трое внуков. А вы? Простите, что любопытствую, конечно, но раз уж у нас тут такая запутанная киношная история, то не могу не спросить — вы женаты?

— Был. Давно и недолго. По-дружески.

— Дети, внуки?

— Никого.

— О чем это вы там все время беседуете? — раздался с заднего сиденья голос Лидии Андреевны. Дима с Леонидом старались говорить вполголоса, в машине играла музыка, и любопытной Лидочке было никак не разобрать их разговора.

— Мы ни о чем. — Дима посмотрел на нее в зеркало заднего вида. — Дежурный вежливый разговор, Лидия Андреевна, душа моя. Не разговор, а так, сущая ерунда. О чем могут говорить мужчины? О машинах, о работе. Лучше вы расскажите нам, как вы отдохнули. Не терпится услышать.

— Я прекрасно отдохнула, — отчеканила Лидия Андреевна. — В Кисловодске в это время всегда прекрасная погода. Никаких гадких дождей, я так не люблю сырость. А сейчас такая красота. Можно гулять в парке, кормить белок. Там такие ручные белки! Просто чудо какое-то, правда, Ниночка? Тебе понравилось их кормить?

— Д-да… — неуверенно кивнула Нина.

— Питание трехразовое, процедуры… — Она вдруг замялась, а потом хихикнула. — Я же могу с вами не лукавить? Так вот, представьте, я бессовестно пропустила все процедуры.

— Ну хоть водички попили минеральной?

— Водички? Водички, да… — Лидия Андреевна вдруг отвернулась и стала смотреть в окно. — Водички. Нет, водичку я не пила. Не помню. Но я пила кофе, чай. Чай! В турецких стаканчиках! Там было турецкое кафе, кофейня, да, точно. Ах, какой там готовили пирог с абрикосами. — Она неловко улыбнулась. — Я что-то устала с дороги. Я немного вздремну, простите меня. Нам еще далеко?

— Нет, по навигатору полчасика, — все так же невозмутимо сказал Дима. — Но вы поспите, конечно. Дома мы вас разбудим.

Все притихли и некоторое время ехали молча.

— Мне, наверное, все-таки лучше поехать домой, — сказал Леонид.

— Даже не думайте! — громким шепотом отозвалась с заднего сиденья Ниночка. — Мы сначала приедем к нам, и вы все-все расскажете! Про вас с бабушкой. А потом уже решим, отпускать вас вообще или нет.

Пятьдесят лет он ездил ее встречать. Ждал, бесконечно надеялся и все-таки встретил. Но она его не узнала. И сейчас он ехал в машине с ее семьей к ней домой. Он чувствовал себя ужасно неловко, он не знал этих людей, не хотел причинять им никаких неудобств, не хотел никого стеснять, но, положа руку на сердце, он мог признаться абсолютно честно: больше всего на свете ему хотелось, чтобы они никуда и никогда больше его не отпускали.

Дом оказался большим, красивым и очень разумно спланированным. Не успели они подъехать, как дверь распахнулась, и на порог выбежала молодая женщина, наверное, Мила, за ней два одинаковых карапуза года по два и собака — смешная такса, но их, всех троих, тут же подхватил на руки молодой мужчина в синем свитере. Муж Милы, догадался Леонид. Значит, вот какие они все, все в сборе. В глубине души он боялся, что младшая сестра Веры окажется не такой лояльной и покладистой и, как знать, выставит его за порог, но она, увидев его, только бросила взгляд на его ногу и сказала, подставив локоть:

— Держитесь за меня.

И он растаял. Как старик, которому никогда не предлагали помощь, или как ребенок, который не мог без нее обойтись, или как человек, который очень долгое время притворялся, что он стойкий, железный, что он вполне справится, что никто ему не нужен и любые удары судьбы — обычное дело. Он никогда ни за кого не держался, только за ту старую историю, за свою любовь, за жизнь, которую кто-то поставил на паузу. Он был как кремень, он был железной глыбой. Но сейчас эта девчонка с глазами Лидочки вдруг попала ему этими словами куда-то прямо под дых, в ту дверцу, за которой он замуровал свою сентиментальность и слабость. В глазах защипало, и он глубоко вдохнул, чтобы не расплакаться.

— Спасибо, — с трудом сказал он. — Я Леонид Сергеевич.

— Я в курсе, — сказала Мила. — Пока вы ехали, моя сестрица настрочила мне километра два сообщений. Так что я тоже жажду подробностей. Давайте, держитесь за меня, я очень крепкая, у меня близнецы и мама с Альцгеймером, так что я почти как спецназ.

Они зашли в дом, притащили чемоданы, все говорили наперебой, целовали Лидочку, близнецов, друг друга, тискали собаку, обнимались, помогали Лидочке надеть домашние туфли, искали для ноги Леонида галошу, потом трость, потом решили пить чай и потащили своего гостя на кухню-столовую, где пахло корицей и яблоками и было очень тепло.

Лидия Андреевна почти ничего не говорила, только не спускала с Леонида глаз. Она едва пригубила чай, отказалась от пирога и сказала, что пойдет к себе, потому что устала с дороги. Вера пошла за ней, но она вдруг развернулась и сказала:

— Николай… я забыла ваше отчество, простите. Передайте Леониду, я хочу, чтобы он пришел завтра. Сюда, ко мне. Я буду ждать его вечером.

— Хорошо, я непременно передам, — отозвался он и неловко вскочил, забыв про больную ногу.

— Перчатку я вам не отдам, — добавила она, взяла Веру под руку, и они вышли из кухни.

— Ну, рассказывайте же! — тут же подскочила Ниночка, не успела закрыться кухонная дверь.

— Эй-эй, — возмутился Слава. — Вера велела без нее не начинать.

Ему опять стало неловко, он чувствовал себя как на именинах — они все расселись вокруг стола и рассматривали его. Но, с другой стороны, ему давно пора было рассказать кому-нибудь всю эту историю. Нельзя же носить тайны с собой всю жизнь. А лучших слушателей было бы трудно найти.

Он рассказал им все, как было. Он до сих пор помнил каждую деталь, потому что прокручивал их с Лидочкой короткое счастливое время в голове каждый день, каждый вечер. Если она не снилась ему несколько дней, он расстраивался. Со временем память стерла ее черты, и он не знал, как она изменилась с возрастом, но во сне всегда узнавал ее, как бы она ни менялась. Он рассказал, как приехал в ее поселок, рассказал про своих тетушек, про их дом, про то лето и про выпускной, куда он попал совсем случайно. Про платье, похожее на цветок.

— Надо же, — вздохнула Ниночка, которая все время смотрела на него огромными восторженными глазами. — А я не видела никогда у бабушки такого платья. Хотя она всегда хранит особые наряды. У нас сейчас целый шкаф нарядов, связанных с важными событиями. Мы их перебираем и вспоминаем, что когда было. Доктор говорит, это полезно. Но розового платья я не видела.

— Видела, — сказала Вера. — На фотографии. В синем альбоме есть несколько снимков. Только оно там не розовое, оно там белое. Там все черно-белое. Старые карточки, почти рассыпались от времени. Мы все собирались их оцифровать, да руки никак не доходили.

— Ой, да? Завтра полезу искать альбом! Как интересно! А дальше, Леонид Сергеевич? Что было дальше?

Дальше он рассказал про актовый зал, как он старался не упустить хрупкую Лидочку из вида, как потом она исчезла, словно Золушка, а он побежал искать ее и боялся, что не найдет. Про то, как разразилась гроза и ливень. Про разбитые коленки. Про то, как он нес ее на руках. Про закатившуюся медаль.

— Медаль? — насупился Дима. — А не ее ли наша бабушка искала тут как-то в ночи, учинив дивный погром? Кто-нибудь знал про медаль?

— Она говорила нам про нее, когда мы еще были маленькие, хотя нет, это папа говорил, ставил нам ее в пример, но самой медали мы не видели. — Вера пожала плечами. — Аттестат есть, с отличием, в коробке с документами и дипломами, а медали никогда не было. Я однажды спросила маму, а она отмахнулась, сказала, Мишенька с ней играл, и она затерялась. А она как будто и не расстроилась, подумаешь, большое дело — золотая медаль.

— На самом деле большое, — тихо сказал Леонид. — Она очень старалась ее получить. Ей было важно. Ради отца. Она очень сильно его любила. Хотела быть самой лучшей дочерью.

— А вот заиграть золотишко — вполне в Мишенькином репертуаре, — хмыкнул Дима.

— Да подожди ты. — Вера толкнула его локтем. — Так вы знали нашего дедушку? Андрея? Маминого папу?

— Да, — кивнул Леонид. — Мы часто виделись у него на аэродроме, он даже катал нас с Лидочкой на самолете.

— Так это были вы! — подскочила Мила. — Вы были на той фотографии!

— На какой фотографии? — не понял он.

— Вы когда-нибудь фотографировались с мамой? — спросила Вера.

Он задумался, а потом улыбнулся и кивнул.

— Да, мы однажды были с ней как раз на аэродроме, и нас снимал смешной такой лохматый парнишка, вроде корреспондент газеты или что-то такое. На фоне самолета ее отца. Снимал, точно! Но фотографии у меня никогда не было.

— А у нас была, — вздохнула Вера.

— Не начинай, я тебя умоляю! — вдруг подскочила Мила. — Вы с мамой и так отрастили мне комплекс вины размером с Тихий океан из-за этой фотографии!

— Она ее порвала, — пояснила Вера, кивнув на сестру.

— Мне было пять лет. — Мила запустила в нее кухонной рукавицей.

— Мама тогда плакала, — сказала Вера, продолжая смотреть с укором. — А она ведь почти никогда не плакала.

— И конечно, я во всем виновата!

— Да ладно вам уже, — отмахнулась от них Ниночка. — А что потом, Леонид Сергеевич? Что дальше? — От нетерпения она забралась с ногами на стул.

И он стал рассказывать дальше. Он говорил и говорил, и время текло одновременно и там, в прошлом, и здесь, за этим столом, и когда он, наконец, добрался до их встречи в Турции, оказалось, что уже поздно, все вдруг резко спохватились, Вера с Милой смахивали слезы, Ниночка расплакалась навзрыд, еще когда он рассказывал про то, как Лида не прилетела в самый первый раз, и даже у Димы блестели глаза, а Слава делал вид, что что-то ищет на полу. Леонид рассказал им все, и у него как будто совсем не осталось сил. Он замолчал и только прижимал к себе теплого малыша — то ли Мотю, то ли Митю, — который успел забраться к нему на руки.

— Мне пора, извините меня, мне нужно ехать домой, — сказал он.

— Может, останетесь у нас? — предложила Вера.

— Нет. — Он покачал головой. — Как я уже понял, если ваша мама застанет меня завтра здесь прямо с утра, нам может не на шутку нагореть.

— Да уж, — кивнул Дима. — Хорошо. Давайте, я вас отвезу. А завтра приедете.

— Ну уж нет, — решительно сказала Вера. — Ты же видишь, что творится, эти двое всю жизнь теряются. Только-только все нашлись, все наконец начало проясняться и вставать на свои места! Мало ли что еще может случиться. Давайте уж лучше не рисковать. Завтра ты сам заедешь за Леонидом Сергеевичем и отвезешь его в нашу клинику. На рентген и к травматологу.

— Спасибо, но у меня всего лишь растяжение. И у меня хорошие доктора.

— У нас лучше, — отрезала Мила тоном своей мамы. — И так нам будет спокойнее.

Он посмотрел на них долгим взглядом, а потом спросил:

— Почему вы так со мной? Так… по-человечески. Могли бы выставить за дверь, решить, что я проходимец, захотел вас облапошить. Ногу вот полечить за ваш счет. Втереться в доверие к вашей маме…

— По-человечески мы, Николай Иванович, то есть Леонид Сергеевич, потому что мы нормальные люди, — сказал Дима. — И потому что слишком хорошо знаем, какие они бывают, настоящие проходимцы. Так как облапошивают нас приблизительно всю жизнь. Такое уж нам досталось наследство от Лидии Андреевны.

— Вы про Мишеньку? — догадался он.

— В том числе, — кивнул Дима. — Хотя да, он, конечно, наиболее выдающийся персонаж. Но об этом как-нибудь в другой раз. Не хочется портить вечер. А вообще у нас тут тоже найдется много чего вам рассказать.

— А можно я запишу ваш телефон? — спросила Ниночка. — Утром напишу вам сообщение, как себя будет чувствовать бабушка.

— Конечно, — кивнул Леонид, и тут у него перехватило дыхание. — Пожалуйста, — тихо сказал он, — мне срочно нужна розетка, мне нужна зарядка, мне нужно срочно зарядить телефон! Мне срочно нужно позвонить! Это очень важно.

Пока все носились с зарядкой и телефоном, он сидел, вцепившись в край стола, и молился на темный экран телефона. А как только тот вспыхнул, схватил его и набрал номер. Только бы он ответил, только бы ответил!

— Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети, — сказал пустой механический голос.

— Что-то случилось? — спросила Вера.

— Мой лучший друг, — выдохнул Леонид. — Мне кажется, я его потерял.

Николай. Сейчас

Маленький Коля спал, и во сне ему казалось, что мама тихонько села рядом и гладит его лицо и волосы легкими нежными пальцами. И запах был такой знакомый! Он не знал, что это, наверное, какой-то простой домашний уют. Так пахло счастье. Свежевыстиранные занавески, старый выцветший ковер на стене, вкусная еда на плите, духи, которые были только в детстве и пахли настоящим сладким волшебством, — так могло пахнуть только дома, так могли пахнуть только мамины руки. Маленький Коля проснулся, но не хотел открывать глаза, чтобы мама не догадалась, что он не спит, чтобы она не ушла. Как давно ее не было, как долго она не приходила. Коля изо всех сил старался, не открывал глаза, но слезы вдруг предательски покатились по щекам, а мамины пальцы стали их вытирать. И это было такое счастье, что Коля не мог остановиться, он плакал и плакал, впервые с той ночи на кладбище. А мама, живая, родная, вытирала его слезы и что-то говорила ему, повторяла, только он никак не мог разобрать ее слов. Он захотел прижаться к ней, захотел сказать ей, как ему было плохо, и тут… Взрослый Николай вдруг очнулся, но открывать глаза ему было страшно. Кто-то действительно гладил его по лицу. Тамарочка никогда так не делала. Значит, это действительно была мама. И значит, дело было совсем плохо. Он умер. Не маленьким мальчиком, а стариком. Но мама все равно его узнала, тут, на том свете. Интересно, подумал он, этот другой свет — это рай? Вокруг и в самом деле было очень светло, он все-таки решился, открыл глаза и испугался — никакой мамы рядом не было. Он был взрослым, у него сильно болело… он прислушался к организму и понял, что у него болит примерно все, что может болеть, но самое ужасное — рядом с ним сидела совершенно незнакомая женщина. И близко не похожая на Тамарочку. На ней было темное бесформенное платье и платок на голове. В отличие от него, она не испугалась, а сильно обрадовалась и быстро-быстро заговорила на незнакомом языке. «На турецком», — вспомнил он и тут постепенно начал вспоминать и все остальное: как они с Леней отправились в отпуск, что Леня пошел с ним на волейбол и повредил ногу, что он ужасно переживал из-за этого, а потом Леня взял и исчез. Он застонал — из всего организма больше всего болела голова. Перед глазами все плыло, и дышать было очень больно. А незнакомая женщина щебетала так радостно, как будто его пробуждение было для нее самым важным событием в жизни.

— Простите, — хотел сказать он, но прошипел что-то невнятное. Женщина тут же подскочила и принесла ему кружку с водой. — Сорри, — сказал он, сделав пару глотков. — Я совсем не знаю, как я тут оказался. Меня зовут Николай.

— Николай! — радостно повторила женщина и опять засмеялась. — Николай — тсарь! — важно сказала она. И для убедительности пояснила, изобразив руками что-то величественное. — Русский султан!

Он попытался слабо улыбнуться.

— Фериде, — сказала женщина и показала на себя. — Мне звать Фериде.

— Вы говорите по-русски? — спросил он.

— Маленький-маленький, — сказала она и показала пальцами «чуть-чуть». — Давно был работа с русский гости. Отель. Большой отель. Много гости. Убирать комнаты, о да. Много работа. Утро рано, ночь поздно, работа-работа. Работа есть — хорошо. Теперь нет работа.

— Как я тут оказался? — спросил он. Она не поняла, и он сказал: — Почему я у вас? Почему я тут?

— Убивался, — сообщила она и просияла, но тут же изобразила испуганное лицо. У нее была на редкость живая мимика и очень красивые глаза. — Мой сыны твой приносит здесь. Моя дом. Моя мальчики. Сыны.

Ясно. Значит, ее сыновья, мальчишки, нашли его после аварии — он не помнил точно, что именно произошло, но это явно был несчастный случай с теми пацанами на мопедах — и притащили сюда, в этот дом.

— Селим, — сказала она и опять изобразила какой-то диковинный жест. Руки у нее как будто все время танцевали. — Селим доктор. Селим брат. Смотрел, лечил.

— Ваш брат меня лечил? Спасибо. — Он попробовал улыбнуться. — Я возмещу вам все расходы.

Она энергично помотала головой. То ли не поняла, то ли возражала.

— Больница ехать — дорого-дорого. Очень много деньги брать там. Нехорошо. Все деньги у люди забрать. Нехорошо. Селим доктор хорошо. Селим смотреть, плечо лечить, говорить, русский султан лежать, много спать, много-много лежать. — Она задумалась, вспоминая диагноз, а потом выдала: — Головой потрясание!

— Сотрясение мозга, — застонал он.

— Эвет, — кивнула она. — Трясение. Надо лежи, спи, отдыхать. Здоровать.

— Выздоравливать, — почти шепотом выдохнул он.

Ему и в самом деле очень хотелось спать. Он попытался оглядеть комнату, в которой лежал, но голова болела слишком сильно. Обстановка была довольно скромной, но уютной и милой: ковер на стене и в самом деле имелся, тумбочка с телевизором, простой стол, рядом полированный шкаф, как будто из шестидесятых. Окно открыто настежь, занавески трепал жаркий ветер. А за окном, наверное, был сад, а может быть, море, да, наверное, где-то рядом было море, потому что ему послышался шум волн. Или это в голове шумело от сотрясения. «Интересно, как долго я тут пролежал?» — подумал он и тут вдруг вспомнил.

— Телефон, — сказал он. — Где мой телефон?

— Телефон бозулду, — всплеснула руками Фериде. — Йок.

Она куда-то убежала и принесла ему его телефон — экран был весь в паутинках трещин и категорически не включался.

— Николай бозулду, телефон бозулду, — запричитала она, но тут в доме раздался какой-то шум, как будто где-то открылась входная дверь. — Битанем, — радостно подскочила Фериде. — Моя сыны! — и выбежала из комнаты.

«Ну вот, — подумал он. — Сейчас приведет своих охламонов. Но вообще-то они, на секундочку, спасли мне жизнь. Хорошие мальчишки. Надо будет купить им по велосипеду. Или хороший футбольный мяч. Или денег дать, на что захотят». Голова болела, мысли уплывали, за окном шумело море, ему показалось, он опять куда-то проваливается, опять куда-то летит.

Когда он снова открыл глаза, ему показалось, он очнулся в одной из серий турецкого сериала, который так любила смотреть Тамарочка: прямо у его кровати возвышались два огромных бородатых великана с суровыми взглядами и явно недружескими намерениями. Он тут же снова зажмурился в надежде, что янычары исчезнут, но потом подумал, что, возможно, быть обезглавленным для него сейчас — не самый плохой вариант. Голова болела нестерпимо.

— Здравствуйте, — сказал первый янычар по-русски.

— Hello, how are you feeling? — спросил второй по-английски.

— Моя сыны! — радостно провозгласила Фериде. — Этот есть Керим, этот такой есть сын Кемаль.

Он никак не ожидал, что мальчикам окажется уже под сорок.

— Вы помните, что с вами случилось? — спросил первый, Керим.

— Вы хорошо говорите по-русски, — прошелестел Николай.

— Слава Аллаху, очнулся, — сказал второй брат, Кемаль.

— Да, говорим. У нас когда-то был свой отель. С русскими партнерами.

— Но теперь больше нет отель.

— Русские партнеры обманули.

«Они меня точно обезглавят», — подумал он, а Фериде разразилась длинной сердитой тирадой на турецком. Наверное, рассердилась на мальчиков. Вид у нее был очень грозный. Кемаль тут же потупился и почему-то стал целовать ей руки.

— Простите, — сказал Керим. — Это никак не иметь к вам отношения. Как вы чувствуете?

— Очень болит голова, — честно признался он.

— Мы нашли вас на… под дорогой. Вы, наверное, упали из машины или мотоцикл. Мы ехали мимо, забрали вас. До дома мамы было рядом. Мама звал наш дядю Селим, он…

— Он доктор, — улыбнулся Николай.

— Да-да, эвет. Дядя Селим работал в больница. Мы хотели ехать везти вас в больница, но он сказал, больница дорого к иностранцам, оставят без денег совсем. Он хороший врач. Он выправил ваш плечо. Но надо лежать, потому что у вас сильно…

— Сотрясение мозга, — подсказал Николай. — Ваша мама мне уже сказала.

При упоминании мамы Керим словно расцвел и тоже поцеловал Фериде обе руки.

— Мама наш очень прекрасная, — сказал Кемаль. — Аннем.

— Надо теперь только много лежать, много так отдыхать. У вас еще поломан… грудь. Вот тут, вот так.

— Ребра, — догадался Николай.

— Да, — кивнули янычары.

— Спасибо вам, — сказал он. — Вы меня спасли.

— Мы пугались, — сказал Керим и приложил руку к сердцу. — Ай, Аллах.

— Что убивался совсем, — добавила Фериде.

«Наверное, они хотят денег, — подумал он. — Конечно, они хотят денег. Нашли на дороге богатого иностранца, поэтому и не повезли в больницу». Он привык так думать, денег от него хотели все и всегда. Вот он и привык.

— Я вам заплачу, — сказал он. — У меня есть деньги.

Все трое замахали руками как ненормальные, а один из янычар сурово сдвинул брови.

— Не надо денег!

— Мы не брать деньги!

— Мы спасали! Мы не деньги, мы хотели, вы живой!

— Зачем всегда думать, людям надо только деньги!

— Почему хотите нас обижать?

— Человек человека всегда спасает!

— Люди как не люди, все деньги-деньги, йок человек, йок сердце, ай, беда!

Они подняли такой галдеж, что голова у него чуть не лопнула, а по щекам вдруг опять потекли слезы.

— Ай-ай-ай. — Фериде подскочила к нему и стала вытирать ему лицо. Руками, теплыми мягкими ладонями. И от этого слезы полились еще сильнее.

Он не помнил этого ощущения, оно тоже было из детства. Взрослым людям никто не вытирает слез, они справляются с этим сами, а теперь ему не хотелось, чтобы она убирала руки, пусть бы гладила его еще и еще, эта совсем чужая странная женщина.

— Мы тогда будем уходить, — тихо сказал Кемаль. — Вы будете здороветь.

— Подождите, — простонал он. — Мой телефон разбился. Мне очень неудобно вас просить, но не могли бы вы купить мне новый, у меня в кошельке есть кредитка. А где мой кошелек? — И тут же в голове у него опять стрельнула та же гаденькая мыслишка: кошелек они у него уже вытащили, поэтому так с ним и носятся.

Но Фериде куда-то быстро ушла и вернулась с его портмоне. Все было на месте, и ему стало жутко стыдно, так стыдно, что щеки покраснели, как в детстве. Он достал карточку и протянул Кериму.

— Не надо. — Тот выставил перед ним руку. — Мы берем телефон, везем город, смотрим, может, чинить, может, купить.

— Но я хочу заплатить. Возьмите карточку, я скажу пин-код.

— Когда человек болит, у человек беда, надо помогать. Вы пожилой, мы молодые. Мы должны вам помогать, это нам подарок от небеса.

«Так не бывает, — подумал он. — А как же все эти обманы на рынках, а тот хитрюга на ресепшене в отеле, которому надо было положить в паспорт сто долларов, чтобы получить номер получше, — как же знаменитая восточная хитрость? Все знают, что туристов на Востоке так и норовят обмануть. Почему эти люди такие странные?»

— У меня есть деньги, я богатый человек, возьмите карточку! — снова попытался Николай.

— Разберемся! — крикнули уже с порога «мальчики» и ушли.

Он снова заснул, провалился в сон и проспал до самых сумерек. А когда открыл глаза, рядом с ним по-прежнему сидела женщина в платке. Она принесла ему попить и сказала, что сейчас принесет поесть. Ему нужно было в туалет, но он стеснялся ей сказать, а она сама откинула одеяло и подставила ему плечо. А потом стояла и ждала под дверью. Он сказал, что очень хочет в душ, но она категорически помотала головой и потащила его обратно в постель.

— Душ — завтра, — сказала она. — Завтра Селим-брат приходит, смотрит, говорит, что надо, что нет надо. Теперь ложиться.

Она кормила его, как маленького, с ложечки и смотрела, как он ест, и как будто любовалась им, радовалась, что он ест, давала ему попить и придерживала затылок, подкладывала под больное плечо подушку, туго перевязывала грудь — чтобы срослись ребра. Она наклонялась к нему низко-низко, почти касалась его своей грудью под бесформенным платьем, и он от этого вдруг почувствовал волнение. Разволновался, как мальчишка, и сам испугался от неожиданности, от такой реакции своего тела. Как будто после того, как он так глупо рухнул в пыльный кювет, он заново родился. Сначала чувствовал себя маленьким, совсем ребенком, а теперь юношей, который робеет от первых прикосновений девочки, которая ему нравится. Но Фериде была совсем не девочкой. Да и как ему могла понравиться пожилая толстая турчанка, когда дома у него была жена-красавица, которой он, честное слово, ни разу в жизни не изменил? Потому что у него были свои правила в жизни, и по ним изменять жене было нельзя, как бы ни складывались их отношения. Но только осталось ли хоть что-то от их отношений? Этим вопросом он задавался, нет, он маялся им уже очень долгое время. И сейчас он ждал ответов. Ждал, когда янычары, спасшие ему жизнь, привезут ему телефон, он вставит туда сим-карту, и телефон запищит, задрожит, взорвется от миллиона звонков, и все они будут от Тамарочки. Потому что она все-таки любит его. Они ведь прожили вместе целую жизнь, вырастили детей, дождались внуков. Он делал для нее все, что она могла пожелать. А теперь она наверняка злится на него, потому что не может дозвониться, волнуется, не находит себе места, стоит ночью у темного окна и смотрит на телефон в ладони. А может, уже взяла билет в Турцию и прилетит за ним. Ну конечно, она наверняка за ним прилетит! И еще ему позвонит Леонид. Это он точно знал.

Он опять заснул, и опять проснулся, и опять она сидела рядом, хоть была ночь и в окно падал лунный свет. Ему не спалось, и они разговорились. Точнее, Фериде вдруг начала рассказывать. О том, как она была молодой, красивой, стройной, с вот такой талией, тонкой, как лоза, гибкой, как персиковое дерево, волосы у нее были до пят, и вся деревня ею любовалась. Она все говорила и говорила, русских слов в рассказе становилось все меньше, а турецких все больше, но он слушал и не мог оторваться. Или это снова был сон? Восточный сон, как в сказках? Ему казалось, он понимает все-все. Он смотрел на нее, смотрел на ее руки, как они танцевали в воздухе, смотрел, как она улыбалась, и тут же у нее наворачивались слезы, она быстро смахивала их, а потом опять улыбалась. Она рассказывала ему всю свою жизнь. Как она бегала босиком маленькой девочкой, как любила море. А потом влюбилась в самого видного парня в деревне, в Мустафу. Ах, какой красивый он был, какой сильный, какой пылкий был Мустафа-бей. Она смутилась и спрятала лицо в ладонях. Да-да, все подружки были в него влюблены, но сваты от Мустафы пришли к ее родителям, пришли за Фериде. И не было больше счастья на свете, чем тогда, когда был ее нишан, помолвка. Сердце стучало вот так: гюм-гюм. А потом готовили свадьбу, и было платье, как положено, красное, все вышитое, все-все, диковинными цветами, и птицами, и гранатами, спелыми гранатами. Не было на свете платья красивее. И приехали родственники, полный дом, целая деревня приехала, две деревни, три, вот сколько гостей приехало на свадьбу Фериде и Мустафы. И все радовались за них. Все радовались… Да не все. Она вздохнула и помрачнела. Была у Фериде подружка, самая лучшая, самая верная. Рабия. С детства вместе росли, как сестра ей была. И влюбилась Рабия в Мустафу тоже. Как одержимая была им, как помешалась. А узнала про нишан Фериде, и будто шайтан сам стал шептать ей в уши, будто вдохнул в нее всю свою злость. Жарким огнем внутри у нее пылала злоба. Уже и свадьба была слажена, и невесту готовили рук не покладая, и гости все ждали праздника, но накануне вечером пришла Рабия к Фериде и стала кричать, чтобы не смела выходить за Мустафу. Да только Фериде тоже была не робкого десятка, крикнула ей: «Уходи прочь». А Рабия ей в ответ: «Не будет вам счастья!» Так и прокричала. Но Фериде не поверила, не испугалась, и утром надела свое красное платье, и дождалась своего Мустафу, но, когда вышли они на крыльцо, кинулась на нее вдруг Рабия с ножом, обезумела совсем. Хорошо, брат Селим успел, схватил безумицу за руку вовремя, не сделала она ничего Фериде, только кусок ткани из платья вырвала, алый кусок, будто сердце. И опять кричала, что не будет им счастья. Шайтан ее попутал, Рабию, а Фериде не испугалась, не расстроилась, потому что Мустафа ей сказал: «Не бойся, милая, не бойся никогда, хаятым, жизнь моя, будет у нас счастья столько, сколько ни у кого не бывает, и будет дом, и сыновья, много сыновей, пять сыновей будет! А если даст Аллах, то и десять!»

И так все и было, как сказал Мустафа, было им счастья такого, как ни у кого не бывает, засыпала Фериде счастливой, просыпалась счастливой, ах, какой красивый был Мустафа, какой сильный был муж у нее, а какой пылкий, какие ночи с ним были сладкие, как она танцевала ему, как она танцевала… А он все смотрел, все любовался, на руках носил, было счастье им, было. И сын родился скоро, как положено, Керим. Красавец, наследник, маленький лев. Самый красивый ребенок во всей деревне, да что в деревне, самый красивый на земле! Даже звезды с небес смотрели и завидовали. А не успел чуть подрасти, Фериде опять понесла. Новый сын в животе у нее рос. Ну разве не счастье? Ах, счастье! Как она танцевала! С Кемалем в животе так танцевала, что Мустафа глаз не сводил. Мама ее бранилась: куда с животом танцуешь! Отец сердился, что все носишься, неугомонная. А она счастливая была, как на крыльях, ничего не боялась. Потому что Мустафа сказал: «Ничего не бойся, хаятым, жизнь моя, ничего никогда не бойся. Танцуй, хаятым, жизнь моя. Ты — все для меня. Ты — счастье». Но только не знают люди, каким сильным бывает зло, не понимают, что сами кормят его, а оно бурлит, растет, закипает, все больше, все сильнее становится. Не терпит зло чужого счастья. С собой унесла вырванный кусок свадебного платья Рабия, не нашли его тогда, тот кусок, с собой унесла. Колдовала на нем, зла желала, шайтан совсем разума ее лишил. После свадьбы их стала она вся в черном ходить и сама будто черная стала, как помешалась. Но Фериде не боялась ничего. Один раз в жизни только испугалась она. Когда вышел Мустафа за порог, в сад, когда хотел гранат ей сорвать. Она сама попросила, с Кемалем в животе очень гранат ей хотелось, вот и послала мужа в сад, а он вышел и не вернулся. Вот тогда испугалась Фериде, как будто ветер холодный в дом ворвался, как будто снегом в лицо швырнуло. Выскочила она из дома, а он лежит. У гранатового дерева. И гранат рядом алый. Треснул гранат, сок течет. Сердце разорвалось у Мустафы. Так бывает, говорят. И у молодых бывает. Упала тогда Фериде рядом с ним, обняла и плакала, так плакала, пока все слезы не выплакала, никого к нему не подпускала, да только от горя, наверное, роды начались, так и родила Кемаля под гранатовым деревом, рядом с Мустафой, он еще теплый был, а она уже родила, все гнала всех прочь, все кричала, что он живой, все кричала ему, что сына ему родила… А через два дня Рабия со скалы сбросилась. В море прямо. В кармане у нее, говорили, кусок ткани нашли, алый кусок.

Вот тогда и закончилось счастье. Стала Фериде одна сыновей растить. Мальчики красавцы, все в отца, в Мустафу, а она молодая совсем, девочка еще, а уже вдова. Горе, горе. И пришел к ней тогда брат Селим, постучался. Селим — не ее брат, брат Мустафы он. Пришел и говорит: «Возьму тебя женой, возьму с мальчиками, я небогатый, но мы справимся, все хорошо будет, поднимем сыновей и еще родим. Давай нишан делать». Добрый Селим брат, очень добрый. И внутри тогда так болело у Фериде, что боялась, сердце тоже разорвется. Работала тяжело, мальчиков надо было поднимать, совсем было плохо, а тут Селим пришел. И она ведь почти согласилась, почти кивнула ему, почти руку подала. Но в последний момент передумала, руку убрала и глаза спрятала. И сказала, честно сказала: «Я пошла бы за тебя, Селим, и была бы тебе хорошей женой, Селим, и сыновей бы еще родила, и всех бы мы подняли. Но не могу я сердце обмануть ни твое, ни свое — не смогу я тебе танцевать, Селим, не смогу. А раз так — нельзя, не по-честному это, не пойду за тебя. Раз не могу тебе танцевать, лучше одной».

Фериде замолчала, опустила голову, а руки, как уставшие птицы, легли к ней на колени. Он ничего не говорил, он даже боялся дышать. Как будто вся эта история заворожила его. И голова перестала болеть.

— Я всегда мои мальчики учила добро, — вздохнула она. — Зло страшно. Зло может убивать человек. Если можешь делать добрый — надо делай. Добро тоже надо копить. Добро тоже сильный, горы можно двигай. Если тебе Аллах дал делать добро — счастье. Если Аллах дал помогать — это дар. Это богатство тебе дал Аллах…

Леонид. Сейчас

Леонид тоже почти не спал в ту ночь. Он прочитал все, что смог найти о болезни Альцгеймера. Он просто хотел успокоиться, хотел знать о том, что происходит с Лидочкой, чтобы стать увереннее. Чтобы знать, как правильно себя вести, чтобы лишний раз не волновать и не напугать ее. Но с каждой новой статьей, с каждым новым интервью и публикациями самых последних, самых подробных исследований его уверенность исчезала, растворялась в воздухе, а на смену ей приходило отчаяние, голое, пустое, бездонное отчаяние без капли надежды. Спокойно и хладнокровно все врачи, все статьи и все сайты рассказывали ему его будущее. Будущее, на которое он так надеялся, потому что жизнь наконец-то сняли с паузы. Но оказалось, его будет совсем немного, этого будущего. Жалкие крохи — вот что им оставалось. Всего ничего. Кто-то посмел разделить их будущее на стадии. От этого слова его передернуло. Если пока она только забывала слова и начинала без причины сердиться, то через пару лет она не сможет сама даже обуться, умыться, надеть любимые серьги, не сможет даже встать, даже закрыть за собой дверь. Он вдруг страшно разозлился. Да как же так?! Кто посмел? Он прождал целую жизнь! У него было столько планов! И ему было плевать на возраст, он должен был, должен был наверстать, он все продумал, все придумал, пока ждал ее пятьдесят лет в тех залах прилета и вылета, он хотел увезти ее в кругосветное путешествие, хотел показать ей весь мир, открывать с ней новые страны, покупать ей самые красивые наряды, кутать ее в меха, мерить туфли в магазинах в Париже — там любили таких покупательниц, там знали, что у них-то есть вкус. Хотел готовить для нее самые вкусные блюда и водить в лучшие рестораны. Он мечтал увезти ее во Францию, взять в аренду машину и ехать, ехать, ехать, а потом остановиться в маленьком пансионе, подняться по скрипучим деревянным ступеням наверх, в их комнату, где ничего нет, только огромная кровать под старинным балдахином, — и там он мечтал любить ее, да, мечтал заниматься с ней любовью на простынях, что пахнут лавандой, он знал, что на свете нет ничего нежнее ее кожи, он запомнил, как пахнут ее духи, он хотел спать с ней, прижимать ее к себе, спрятав лицо в ее волосы. Лидочка — имя как ветер, как розовый нежный цветок, как крылья, как волшебное платье с пышными юбками, как полеты над городом на крошечном самолете, как свобода, надежда и вечная молодость — Лидочка. Да, им было за семьдесят, но какая разница! Он так любил ее, он так хотел ее, ему было плевать на пигментные пятна и седину, он не видел ее морщин, он хотел увезти ее далеко-далеко, запереть на ключ дверь гостиничного номера и любить ее, целовать каждую морщинку, упиваться их нежностью, беречь ее и никогда больше не выпускать из рук. Он сидел перед светящимся экраном, с которого весь мир кричал ему: ты ее уже не удержишь, как ни сжимай объятия, она все равно от тебя ускользнет, — но он не собирался слушать его, весь мир. Если она убегала от этого мира, он должен был что-то придумать, чтобы создать для них двоих их собственный, другой мир.

Он дождался, пока за ним приехал Дима, взял трость, и они поехали к Лидочке. Дима припарковал машину возле их дома, а Леонид сразу заметил в окне Веру. Она помахала ему, он помахал ей в ответ, Дима достал из багажника трость, и они пошли к крыльцу.

— Так и не поехали в клинику? — сердито спросила Мила в дверях. — Какой же вы упрямый, Леонид Сергеевич. И Диму на свою сторону сманили.

— Я не варвар какой-нибудь, чтобы насильно возить людей на рентген, — отозвался Дима. — Леонид Сергеевич — вполне взрослый человек.

— Как ваша нога? — раздалось из коридора: Вера тоже вышла их встретить.

— Намного, намного лучше, спасибо, Верочка.

— А мама спит, — сказала она грустно. — Она в последнее время стала так много спать.

— Я как раз об этом хотел поговорить, — начал было Леонид, собравшись с силами. — О ее… — и замолчал, потому что не хотел и не мог произнести слово «болезнь».

Его опасения подтвердились. Вера рассказала, что первые симптомы появились у Лидии Андреевны года три назад и что она молодец, потому что некоторые люди за это время доходят до глубокой деменции, а их мама держалась как стойкий оловянный солдатик. Почти.

— И что говорят врачи? — спросил он. — Ты прости меня, Верочка, я всю ночь не спал, все читал и читал, перелопатил весь интернет, но там говорят… там, конечно, ничего хорошего не говорят, но ведь некоторые живут с Альцгеймером и подолгу. Ведь такое возможно?

— Нам бы тоже хотелось в это верить. — Она грустно улыбнулась. — Но… Маме становится хуже. Доктор говорит, это уже вторая стадия.

— То есть скоро она совсем не сможет… принимать решения, ориентироваться, оставаться одна?

— Оставлять ее одну мы давно не рискуем. Где-то с полгода назад у нее был такой период, она все время норовила убежать из дома, уходила куда-то и терялась. Откуда нам ее только не возвращали…

— Угу. — К ним подсела Мила. — Нам, знаете, очень пригодились тогда бирки, которые я пришивала на одежду Мотьке и Митьке в ясли, — там имя и номер телефона. Вот мы с Веркой незаметно нашили их маме на пальто, на шапочку с изнанки. И знаете, пару раз на самом деле помогло. Но сейчас стараемся очень следить. Мы же не просто так все сюда съехались волей-неволей. Вообще-то, и мы со Славой, и Вера с Димой — мы живем в городе. А в этот дом мама захотела переселиться после папиной смерти, а мы перебрались за ней, чтобы помогать, присматривать. Она совсем не могла жить в их с папой квартире после того, как как папы не стало.

— Да, ей там резко стало хуже.

— Особенно после перчатки.

Они рассказали Леониду историю с перчаткой, перебивая друг друга и трогательно ссорясь. Дима сделал чай. Лидочка все еще спала. По крайней мере, вниз не спускалась.

— Я очень хотел бы забрать ее к себе, — наконец решился Леонид. Вера и Мила одновременно сделали огромные глаза и вдохнули, явно собираясь высказать свое мнение, но он успел их остановить: — Нет-нет, я понимаю, что это невозможно. Я даже не уверен, узнала ли она меня, и я не уверен, будет ли она вообще меня узнавать и доверять мне. Но я очень люблю вашу маму, девочки… И я хочу попробовать. Если вы позволите. — Он спохватился. — Наверное, я все говорю неправильно, я не с этого хотел начать. У нас случилось все так… странно, а я хотел, чтобы все было как нужно, я очень хочу все наверстать и исправить. Поэтому сейчас я спрошу вполне официально. Итак, дорогие Вера, Мила, Слава, Дима и малыши… А где Ниночка?

— В институте, у них там сегодня какой-то то ли сбор учебников, то ли еще что-то.

— Жаль, я бы хотел, чтобы она тоже была тут. Потому что я хочу попросить у вас у всех разрешения ухаживать за вашей бабушкой. Нет-нет, не как сиделка, а как ее… — Он хотел сказать «молодой человек» и сам засмеялся.

— Кавалер, — подсказала Мила громким шепотом.

— Да. Так вот, я официально прошу у вас ее руки. Прошу у вас права поддерживать ее под руку.

— Боже, как трогательно! — Вера всплеснула руками. — Можно я вас обниму?

Они все стали обниматься, потом опять долго рассаживались, а потом откуда-то раздалось покашливание.

— О, мама проснулась. — Мила вытащила из кармана детскую радионяню. — Я тогда поднимусь к ней, а потом позову вас, ладно? — И она убежала наверх по лестнице.

— Ой, — вдруг сказала Вера, встревоженно вытянув шею, она что-то увидела за окном.

Дима тоже посмотрел в окно и покачал головой.

— Нет, не он. Не его машина. — Потом повернулся и объяснил Леониду: — Нам в последнее время сильно досаждает Михаил Андреевич, если вы понимаете, о ком и о чем я.

— Боюсь, что очень хорошо понимаю, — кивнул Леонид.

— А насколько я понимаю, вы же когда-то именно из-за него не смогли уехать в Москву с мамой вдвоем? — добавила Вера.

— Можно и так сказать, — грустно кивнул Леонид. — Так и как же дела у Мишеньки сейчас?

— Превосходно, — сказала Вера. — У него, в общем-то, всегда все было неплохо. Хотите, мы вам вкратце расскажем?

Вкратце у них не получилось. Как когда-то профессор Розанов так и не смог справиться со своей тещей, так и девочек с их мужьями всю жизнь преследовал их родной дядюшка. С одной-единственной целью — выгоды и наживы. Его мать прочно внедрила в его голову установку о том, что старшая сестра должна и обязана содержать его и заботиться о нем и, конечно, финансировать все его прихоти. Со временем эта священная обязанность перешла и на девочек. Екатерина Михайловна манипулировала своей дочерью до конца своих дней, как ни старалась Лида оборвать все связи, как ни пыталась держать дистанцию, ее мать отлично знала, куда надавить, как, когда и чем на нее воздействовать, она разыгрывала мхатовские спектакли, обижалась, страдала, упрашивала, угрожала, звонила по сто раз на дню, а потом неделями не отвечала на телефонные звонки, шантажировала, манипулировала, притворялась смертельно больной — словом, вытаскивала из своих бездонных рукавов все новые и новые крапленые козыри, которые мгновенно били все Лидочкины карты и рушили Лидочкины планы.

Когда Мишеньке исполнилось семнадцать и он закончил школу, Екатерина Михайловна купила ему билет до Москвы, посадила на поезд, позвонила Лиде и слезно умоляла ее приютить родного брата буквально на две недельки, пока тот не поступит в институт. Он же ее родной брат. Он так готовился. Он едет поступать. От этого зависит его будущее, его жизнь и карьера, разве Лидочка не понимает? И что же, ему жить на улице? Когда у них с Юрием такая прекрасная квартира. Мишенька никого не стеснит. Вера и Мила до сих пор помнили, как он появился у них на пороге, и они ужасно его испугались, потому что он был одет как заправский бомж. Екатерина Михайловна продумала и это. Разумеется, Лида не сможет отправить родного брата в приемную комиссию в лохмотьях, конечно, она купит ему новую одежду и обувь. И непременно кожаный портфель — его Мишенька требовал с невероятной настойчивостью. Юрий Валерьевич тогда чуть было не взорвался от возмущения, но стерпел после долгих уговоров Лидочки. Это всего лишь две недели. И это ведь ее родной брат. Пожалуйста, Юра, пожалуйста. На вопрос, в какой именно вуз готовился поступать Мишенька, тот гордо ответил — в МГУ. Однако в аттестате у него были сплошные тройки, а в голове — сплошные пробелы. Школу он явно закончил с трудом. Лидочка позвонила матери и нарвалась на очередной скандал — неужели ее мужу-профессору так сложно пристроить родного брата Лидочки в МГУ? Что за глупости? Поговорить с нужными людьми, дать взятку, в конце концов! Это же ее младший брат! Как же Лидочке не стыдно? Екатерина Михайловна рыдала в трубку и причитала, как она могла вырастить настолько бесчувственную, черствую и бессердечную дочь, которая к тому же бросила родную мать и сбежала в Москву со своим докторишкой. Мишенька тем временем целыми днями валялся на диванах, опустошал холодильник, но, когда он добрался до портмоне самого профессора Розанова и стащил оттуда двадцать пять рублей, тот не стал церемониться и выставил родственника за дверь. Не совсем на улицу, конечно: Мишеньке сняли удобную комнату почти в центре города и устроили его на подготовительные курсы. Через полгода он снова возник у них на пороге с бледной заплаканной девицей. Девица была беременна от Мишеньки, а подобный стресс для будущего абитуриента был совершенно нежелателен, и вообще, он не понимал, что теперь делать со всей этой ситуацией. Потом была еще одна девица, скандалы с родителями девиц, были странные компании, карточные долги и проваленные экзамены. Все это продолжалось долгие-долгие годы. Лидочка жила как будто со сжатой пружиной внутри, разрываясь между мужем, мамой и братом. Когда мать чувствовала, что Лидочка вот-вот взорвется, она выкладывала на стол свой главный козырь — последние слова Лидочкиного отца. Конечно, разве Лидочка могла бросить маму и Мишеньку. Мама постарела, жить одной ей давно разонравилось, и тогда встал вопрос о покупке квартиры поближе к детям. Профессор Розанов был категоричен, но Лидочке удалось уговорить его и на этот раз. В самом ближайшем Подмосковье, практически на окраине Москвы была куплена квартира, не очень большая, но удобная, двухкомнатная. Она была куплена с единственным условием — после смерти Екатерины Михайловны квартира достанется девочкам. Профессор Розанов лично все проверил и тщательно проследил, чтобы у нотариуса была составлена дарственная на имя Веры и Людмилы Розановых. Девочки были еще несовершеннолетними, так что пока Екатерина Михайловна официально значилась собственницей жилого помещения. Надо сказать, она прожила долгую жизнь, а когда ее не стало, Мишенька почувствовал, что лишился своей главной защиты, впал в депрессию, пытался покончить с собой, разбил о стену голову и прекратил свои спектакли только после того, как Юрий Валерьевич пригрозил ему длительной принудительной госпитализацией. Однако, когда они занялись переоформлением квартиры, оказалось, что Екатерина Михайловна, находясь в здравом уме и твердой памяти, посетила нотариуса еще раз и переписала условия дарственной. Квартира досталась Мише.

— А что сейчас? — спросил Леонид.

— А сейчас он пытается отнять у Лидии Андреевны клинику, — сказал Дима очень спокойно, хотя Леонид заметил, как у него на виске забилась жилка. — У Лидии Андреевны есть клиника, они с мужем ее основали и создали. Очень известная. Клиника профессора Розанова, слышали?

Леонид кивнул.

— Так вот, Михаил Андреич твердо вознамерился ее отнять. Он нанял адвокатов, кучу народа, даже каких-то журналистов на нас пытался натравить. Не поверите, однажды пришлось спустить его с лестницы.

— Поверю. А на каком основании он пытается претендовать на клинику?

— Лидия Андреевна — его сестра, прямая родственница. И, как вы знаете, она не совсем здорова. Тогда с той квартирой у нас почти все получилось, но он умудрился заставить ее тайком от нас подписать отказ от наследства. Уж не знаю как. Хотя знаю. При помощи своих главных талантов — шантажа, манипуляций и подлости. Так вот, сейчас он давит на прямое родство, на недееспособность Лидии Андреевны и еще на один факт. Лидия Андреевна когда-то устроила его на работу в клинику. На какую-то непонятную должность, то ли администратором, то ли завхозом. Чтобы у него было официальное место работы, чтобы стаж шел.

— Он что, нигде не работал?

— Он, знаете ли, творческий человек, он ищет себя. Так вот, сейчас он давит на то, что сыграл большую роль для развития клиники. Семейной клиники. Он же — семья. Как-то так.

Леонид потряс головой, одним глотком допил чай и поднялся.

— Дима, Верочка, спасибо, что рассказали. Я подумаю над этим. Я обещаю. А сейчас, если позволите, я поднимусь к вашей маме.

Он пошел наверх по лестнице, по пути достал из кармана телефон и набрал номер. Николай по-прежнему не отвечал. Он вздохнул и снова убрал телефон в карман.

У комнаты Лидии Андреевны стояла Мила.

— Она не очень хорошо себя чувствует, — предупредила та и открыла перед ним дверь. — Но она вас ждет.

У него перехватило дыхание, он чуть не выронил трость, но собрался и сделал шаг.

— Добрый вечер, Лидия Андреевна, — сказал он. — Вы позволите мне войти?

Николай. Сейчас

Они заснули уже под утро, то есть Николай заснул, а Фериде все сидела рядом с ним. Боялась за него. Когда он проснулся, она тоже была рядом. Но платье на ней было другое и платок новый — значит, она все-таки не была возле него все время, а уходила хотя бы переодеться и, он надеялся, хоть немного поспать. Каждый раз, когда он открывал глаза, она так искренне радовалась, что и он тоже начал улыбаться.

— Утро! — провозгласила она. — Солнце! Николай-тсарь надо завтрак, надо силы.

Она быстро ушла на кухню и притащила к его кровати огромный поднос с кучей маленьких блюдечек и тарелочек — с самой разной едой. Ей хотелось, чтобы он попробовал все: она же не знала, что он больше любит. Они вместе стали пробовать, смеялись, кривились от кислого, морщились от острого или причмокивали с довольным видом, все перепачкались, обсыпались крошками и опять смеялись. Голова у него почти не болела, и смеяться было уже не так больно, но после завтрака Фериде все равно туго перевязала ему ребра и опять наклонялась к нему так низко и слегка касалась его, а он опять волновался и поймал себя на том, что ждет этих перевязок.

Солнце поднималось все выше, где-то шумели волны, а за окном шумел сад, Николай явно слышал его и представлял себе большой сад, а в нем то самое гранатовое дерево. Он никак не мог перестать думать о том, что рассказала ему вчера Фериде. Может, того дерева уже и не было, но были другие, шептались ветками, как будто переговаривались. Открытое окно, ветер играл занавеской, от всего этого ему становилось так спокойно, и это было так странно. Всю жизнь у него внутри жили тревога, страх, беспокойство, он не помнил себя без этих чувств. Это с виду он был уверенным и успешным, но он всегда боялся — боялся за Тамарочку, за детей, за свою работу, за свою жизнь, потому что боялся всех подвести, боялся не успеть, не суметь, не вытянуть. Так было всегда, с тех пор как он потерял маму. И сейчас он должен был волноваться, переживать и каждые пять минут спрашивать, когда же мальчики принесут телефон, он должен был просить отправить кого-нибудь в отель за вещами и хотеть поскорее встать на ноги, чтобы не досаждать незнакомым людям, он должен был хотеть поскорее улететь домой. Но странное дело, ему не хотелось никуда лететь. Как будто он уже прилетел, как будто он уже все нашел, как будто он уже был дома.

После полудня пришел Селим. Брат Селим, как его называла Фериде. Он оказался высоким, седовласым, очень серьезным, с холодными голубыми глазами. Николай сразу почувствовал, что не слишком ему понравился. Селим не говорил по-русски, не улыбался, не шутил, он очень внимательно осмотрел его, помял и проверил буквально каждую косточку, задал миллион вопросов — Фериде пыталась переводить, но Николай все равно не очень хорошо понимал, так что по большей части они объяснялись кивками и жестами. Наконец, Селим перестал его мять и махать перед носом резиновым молоточком, пожал ему руку и ушел с Фериде в другую комнату. Они о чем-то говорили довольно долго, намного дольше, чем если бы просто обсуждали диагноз постороннего человека, потом Селим ушел, а Фериде вернулась, посмотрела на него и расцвела в улыбке.

— Николай — тсарь! — опять провозгласила она. Он засмеялся и тут же поморщился от боли. — Николай — дела лучший, — сказала она. — Но надо еще опять лежать, лежи-отдыхай. Нет читать, нет телевизор, нет голова мотать.

— Хорошо, — согласился он. «Мотать голова» у него все равно вряд ли бы сейчас получилось.

— Косточки растут, голова лучший, — улыбнулась Фериде.

— А когда можно будет вставать? — спросил он. Ему ужасно хотелось встать и пройтись, увидеть этот сад за окном, посмотреть на море. Он никогда в жизни столько не лежал. Это была настоящая пытка.

— Близко, — сказала она. — Эвет. Уже близко можно. — И отправилась что-то готовить у себя на плите.

Она все время напевала, и ему это нравилось, хотя обычно он жутко раздражался, если кто-то в комнате начинал хотя бы тихонько мычать себе под нос. Пахло едой, чесноком, травами, что-то жарилось, дымилось — запахи летели в комнату, и ему это тоже нравилось, хотя у них дома Тамарочка никогда ничего не готовила, все делали повара, а после того, как дети выросли, из еды у них на кухне варили разве что кофе, все остальное привозила доставка — еду, разложенную по лоткам, с просчитанными калориями, красиво упакованную, но Николаю казалось, она ненастоящая, эта еда, она какая-то пластмассовая, это просто муляж, и сейчас он понял, чего им не хватало, тем блюдам с просчитанными калориями в красивых лотках, — им не хватало души. Которая поет, когда готовит, сокрушается и ругает себя, если пересолила, восторгается и цокает, когда ей нравится, вытирает руки о фартук, громко ойкает и чуть не плачет, потому что резала жгучий перец и потерла глаза, хохочет, как дитя, отскочив в сторону от брызг раскаленного масла.

Потом пришли «мальчики». Целовали Фериде руки, обнимались и галдели так, словно сто лет не виделись, что-то рассказывали, махали руками, хохотали оглушительно, на весь дом. Потом кинулись к нему, протянули телефон. Он не мог поверить своим глазам, его собственный телефон выглядел как новенький.

— Вы его починили? — обрадовался он. — Вот спасибо! Сколько я вам должен?

Денег они, конечно, не взяли.

Телефон был заряжен, Николай включил его и замер. Сердце колотилось, голова опять заныла, он ждал, что телефон запищит и запрыгает, — так и случилось. Он обрадовался. Миллион сообщений, миллион пропущенных звонков. Конечно, он же так долго не был на связи. Сейчас Тамарочка ему устроит, будет называть его последними словами, ругать на чем свет стоит, доложит, что он довел ее до мигрени и до антидепрессантов и что она уже обзвонила все турецкие морги. Он быстро пробежался пальцами по экрану — все сообщения были в основном из банка, много всякой рекламы и целое море смс от Леонида. Он стал смотреть пропущенные звонки — коллеги, незнакомые номера и опять миллион пропущенных от Леонида.

— Живой, старый жук, — тихо сказал он сам себе. — Нашелся! Господи, нашелся.

Он почувствовал, что у него задрожали губы, но взял себя в руки и снова пролистал список пропущенных звонков. Коллеги, филиалы, опять Леонид, кто только ему не звонил, даже консьержка и стоматолог. Ни одного звонка от Тамарочки не было. Ни одного сообщения. Ничего. «Может, она просто привыкла, что обычно всегда звоню я, — попробовал он себя успокоить. — Может, она занята? Но меня же нет так долго! Неужели ей все равно?» Он еще раз пролистал сообщения, потом открыл приложение своего банка, посмотрел выписки со счетов, выругался, выключил телефон и со злостью сунул его под подушку.

И опять была еда. Потому что «мальчиков» надо было накормить. И как он ни махал руками и ни уговаривал, что совсем не хочет есть, и лучше поспит, и не будет никому мешать, они не стали его слушать и притащили к кровати стол, и расселись вокруг, и стали есть — так вкусно, так аппетитно и по-настоящему. Он лежал в своих подушках и не мог не смотреть на Кемаля с Керимом — как они ели, эти мужчины: хватали лепешки руками, отрывали куски, обжигаясь, хотели попробовать все и сразу, пытались стащить друг у друга кусочек получше, подкладывали в соседнюю тарелку то соус, то зелени — нет, ты попробуй вот так, так еще вкуснее! Он вдруг вспомнил свои семейные обеды и званые ужины Тамарочки, и ему стало грустно. Бог с ними, с ужинами, но даже когда на обед на выходных приезжали дети и внуки и он так радовался, то за столом непременно начинались какие-то обязательные дежурные разговоры, правильные фразы, позы, скучная еда непременно с ножом и вилкой, и даже трехлетних внуков учили, что вот так есть правильно, а так — неправильно, некрасиво, так есть нельзя. Сейчас он смотрел на Кемаля с Керимом, на руки в соусе, на бороды в крошках, на искреннее счастье от еды, как они наслаждались хлебом, который испекла их мать, просто хлебом, сыром, салатом, тушеным мясом, как они радовались, что они рядом, и им так счастливо, так уютно, так вкусно. Нельзя стать родными, не преломив вместе хлеба. Нельзя преломить хлеб ножом и вилкой, нельзя быть свободным и счастливым, держа спину, нельзя сказать «спасибо за обед» словами, это неправильно, а правильно — вот так, поцелуем в обе щеки жирными перепачканными губами, объятиями, смехом. Как он ни отбивался, Фериде то и дело совала ему в рот кусочки, давала пробовать с ложечки соусы, заворачивала мясо в тонкий хлеб, приносила попить, вытирала лицо салфеткой и тут же снова чем-то угощала, не дав опомниться, по подбородку капал соус, и это было так вкусно. А потом был кофе, была пахлава, был гранат, был мед, были орехи. «Мальчики» спросили: «Вам что-нибудь нужно, вы чего-то хотите? Не стесняйтесь! Вы наш гость, это подарок в доме». Он сказал, что очень им благодарен и у него все хорошо, он непременно возместит им все расходы, хотя бы на лекарства, а они опять начали махать на него руками, и тогда он сказал, что у него все хорошо, но есть только одно желание. И тут увидел, как почему-то напряглась Фериде, а мальчики замолчали и переглянулись.

— Вы хотите домой? Вас ждет ваша семья? — осторожно спросил Керим.

— Нет, — честно признался он. — Я очень хочу на улицу, хочу увидеть ваш сад. Я знаю, мне пока нельзя, надо еще подождать. Но мне кажется, у вас такой красивый сад, я лежу тут и все время себе его представляю. Так жалко, что мне пока нельзя там погулять.

Он сказал и тут же пожалел о своих словах. Потому что оба «янычара» тут же подскочили, и отодвинули стол, и побросали куда-то стулья, и подхватили его вместе с кроватью легко, как будто он ничего не весил, и прямо с кроватью и всеми подушками вытащили в сад. И тут он чуть не заплакал.

Сад и в самом деле был прекрасен. Если в раю есть сады, то их разбивает тот же садовник, что создавал этот сад. Настоящий оазис был не в райских кущах, а прямо тут, во дворе у дома Фериде. Старые деревья, изогнутые оливы, розовые кусты, инжир, сосны, лимоны и гранатовое дерево.

— Это еще наш дедушка сажал, — сказал Керим. — Мы очень ухаживаем. Специальный человек к нам ездит даже, дорого берет, но два раза в год зовем. Мама сад очень любит.

— У вас необыкновенная мама, — сказал Николай.

— Да. — братья кивнули и широко заулыбались, засияв от любви и от гордости.

Керим уселся прямо на землю у кровати с одной стороны, Кемаль — с другой.

— Мама нас одна растила, мама — всё для нас. Мама наш очень прекрасная.

— Анне, — добавил Керим и пояснил: — Мама по-турецкий.

— А отец? — спросил Николай. — Как по-турецки «папа»?

— Баба, — рассмеялся Кемаль. — Все русские смеются, когда говоришь.

— У вас есть дети? — спросил Керим.

— Есть. — Он кивнул. — Взрослые. Два сына и дочь. И внуки.

«Янычары» обрадовались и стали наперебой показывать ему фотографии своих детей в телефонах. Рассказывали про жен, про учебу, про работу и отель, о котором так мечтали, но он так и не случился. Оба загрустили, но потом опять был кофе, и пахлава, и орехи, и мед, и гранат, и лепешки, так и засиделись до самого вечера.

— Дядя Селим был сегодня, — сказал Кемаль, когда они уже собирались уходить.

— Да-да, спасибо ему! Он меня осмотрел. Честное слово, мне так неудобно, лечите меня, возитесь со мной.

— Дядя Селим сказал, вы очень маме понравился, — сказал Керим и вдруг посмотрел на Николая таким взглядом, что ему показалось, он сейчас провалится сквозь землю вместе с кроватью и всеми подушками.

— Вы — гость, вы тут в беду попадали, — продолжил Кемаль. — Мы помогаем. Это дар. Но если вы маму обижать…

— Я понял, — кивнул он. — Вы отрежете мне голову. И я бы точно так же поступил на вашем месте! Но я обещаю вам, что ни за что не обижу вашу маму. И никогда не сделаю ей больно.

— Не надо обещать, — тихо сказал Керим. — Клянись. Как мужчина клянись.

— Клянусь как мужчина. Никогда не обижать ни вас, ни вашу самую прекрасную на свете маму!

И они тут же просияли и осторожно полезли его обнимать. А он от облегчения осмелел и спросил:

— А ваша мама часто танцует?

— Танцует? — переспросил Кемаль.

— Да.

Оба брата задумались, а потом покачали головой.

— Нет, — сказал Керим. — Мама поет часто, смеется с нами часто, но танцевать… Я не видел никогда, что она танцевала. Ты видел, брат?

— Нет, — отозвался Кемаль. — Мама никогда не танцует. Я не видел.

Сыновья ушли, Фериде пошла в дом, гремела посудой, опять напевала, а он сидел в самом прекрасном саду, дышал сладким воздухом, слушал море, а потом полез под подушку и достал телефон, включил, посмотрел на экран. Еще три сообщения от банка и восемь пропущенных звонков от Леонида. Он вздохнул и нажал на «набрать». И то ли оттого, что он так долго пытался сдерживаться, то ли от всех накопившихся переживаний, то ли от обиды на Тамарочку, но, когда на той стороне он услышал голос, у него из глаз полились слезы.

— Сволочь! — выдохнул он в телефон. — Вот же ты сволочь! — И разрыдался.

Минут через десять они уже перестали плакать и кричать друг на друга и смогли говорить нормально.

— Как ты мог меня бросить? Как ты мог? — повторял он. — Да ни одна гнида, ни одна паскуда так не сделает!

— Я же тебе объяснил! Ну, прости меня, Коля! Я, честное слово, собирался уже лететь тебя искать, я звонил в отель, там не смогли тебя найти, я места себе не находил!

— Я чуть не погиб! Ты понимаешь? Чуть не погиб!

— Хочешь, я прилечу?

— Не хочу!

— Где ты? Хотя бы скажи, где ты сейчас?

— Не скажу!

— Что с тобой случилось?

— Неважно.

— Ты в больнице?

— Какая тебе разница, тебе же наплевать!

— Мне не наплевать! Скажи, в какой ты больнице!

— Я не в больнице, я у людей, у очень хороших людей. И вот им на самом деле на меня не наплевать, в отличие от тебя!

— Коля, пожалуйста, я же попросил прощения, я жутко виноват перед тобой, но я не мог поступить иначе, понимаешь? Я нашел ее… Оказалось, она была в нашем же отеле.

— Кого?

— Лиду. Лидочку!

— Твою… Ты о какой Лидочке? Ту самую? — Он вдруг забыл, что должен был сердиться.

— Ну да.

— О которой нельзя было даже говорить?

— Ну да, да!

— Твоя юношеская любовь?

— Почему юношеская? Она у меня одна, одна на всю жизнь.

— У нас в отеле? Она была там? Да так не бывает!

— Бывает, представь себе! Вот поэтому я за ней и помчался и бросил тебя, за что мне, конечно, никогда не будет прощения. Она уже уезжала в аэропорт, и я поехал с ней. Я же не мог не поехать, не мог ее отпустить. Понимаешь?

— И где она теперь? Вы вместе? Ты с ней?

— Да.

— Вот это да! Ах ты, жучара!

— Я ее нашел, Коля, понимаешь? Я с ней! Я ее нашел!

— И как? Как она-то? Счастлива? Вы счастливы?

Леонид вдруг замолчал, а потом вздохнул.

— Да в том-то все и дело. Она не знает, что я ее нашел…

Лидочка. Сейчас

— Добрый вечер, Лидия Андреевна, — сказал он. — Вы позволите мне войти?

— Да-да, — осторожно сказала она.

Лидочка сидела в кресле у окна, закутавшись в плед, волосы аккуратно причесаны, на губах помада, он сразу заметил, что она подкрасила губы. Для него?

— Я Николай, — начал он, но она тут же перебила его:

— Разумеется, я вас помню. Простите за мой домашний вид, я не была настроена принимать гостей, но мне сказали, вы ждете меня уже давно. Так что я сделала исключение. Хотя я сегодня как-то не очень…

— Я очень благодарен вам. Вы ведь так устали, — подсказал Леонид.

— Возможно. — Она прищурилась. — А откуда вам знать? Присаживайтесь, кстати, если желаете. Вон туда, на тот стул, там удобно. Я вижу, вам трудно стоять, у вас трость. Или это просто трость для шарма?

— Благодарю вас. — Он опустился на стул, пристроил трость у стола. — Я травмировал ногу, поэтому пока пользуюсь тростью. Откуда я знаю, что вы устали? Ну, как же, у нас ведь с вами был такой утомительный день.

— У нас? У меня с вами? — Она удивилась.

— Конечно.

— Вы хотите сказать, что мы провели сегодняшний день вместе?

— Да-да.

— И чем же мы занимались, позвольте вас спросить?

— Мы гуляли. Да, сначала мы отправились гулять.

— Гуляли? — Она приподняла одну бровь. — И где же?

— Мы долго не могли решить, на улице собирался дождь, и мы не знали, стоит ли отправиться на прогулку, или лучше остаться дома, но мы рискнули. И не прогадали. Мы поехали в центр города.

— На чем?

— На моей машине. У меня большая машина.

— «Волга»?

— Да.

— Черная?

— Да.

— А какого цвета шторки сзади?

— Бежевые.

— Хм, могли бы и не говорить, я прекрасно помню вашу машину.

Она улыбнулась, и у него отлегло — он затеял эту игру на свой страх и риск. С таким же успехом она могла рассердиться на него и выставить за дверь, но ей стало интересно, а значит, свою первую маленькую победу он почти одержал. Теперь главное было — не сдаваться и продолжать.

— Мы поехали в центр и решили погулять там…

— На бульварах? — подсказала она.

— Да, на бульварах.

— Мы поехали сначала на Гоголевский?

— Верно.

— Тогда погода уже совсем наладилась, я помню. Но у вас с собой ведь был зонт? Или это была ваша трость?

— Это такой зонт. Большой. Зонт-трость. Очень удобная вещь. На него можно опираться.

— Практично. И что же было дальше?

— Дальше мы пошли гулять по бульвару. Ходили, сидели на лавочке, много разговаривали, там еще играли дети с маленькой собакой, очень забавные, мы на них смотрели, потом пошли дальше, потому что мы торопились.

— Мы торопились, да. Конечно, я помню. А почему мы торопились?

— Потому что мы шли в театр.

— А ведь и правда! — обрадовалась она. — Я так давно не была в театре. Как хорошо, что вам пришла в голову эта мысль — пригласить меня в театр. И как прекрасно, что вы достали билеты! Мы ведь были в Театре оперетты?

— Да-да, — кивнул он.

— Я обожаю «Летучую мышь»! — Она отбросила в сторону плед и посмотрела на него с настоящим восторгом в глазах. — Собаку Шульца зовут Эмма!

— Бедный Гектор!

— А-ха-ха! Какая чудесная оперетта! А кто пел Адель? Шмыга?

— Да, мы попали на первый состав.

— Она была хороша! Танечка Шмыга, да… Хотя она немного сдала в последнее время, вам не показалось?

— Да, это точно.

— Ну надо же, а я все думаю, ну почему, почему у меня в голове весь вечер крутится это: «Пойду к Максиму я»?

— Там ждут меня друзья, — подхватил он.

— Постойте! — вдруг резко оборвала она его. — А в чем же я ходила? Что на мне было? В чем я была?

Она оглядела себя — на ней было домашнее платье, на ногах шлепанцы на низеньком каблуке.

— А-а-а… В платье, — медленно начал он и про себя подумал: «Вот я и попался».

— В каком платье? — не унималась она.

«Господи, в каком она могла быть платье? Вряд ли сейчас она примет за чистую монету историю про розовое выпускное».

— В красивом, — попытался выкрутиться он, и тут дверь в комнату вдруг открылась.

— Мам, тут в ванной твое бежевое платье, ты переодевалась после театра, — сказала Мила, в руках у нее действительно было бежевое платье на «плечиках», — ты хотела его постирать?

— Спасибо, дорогая, нет, его нужно отдать в чистку, его нельзя стирать, — сказала Лидия Андреевна с серьезным видом. — А впрочем, если в теплой воде, почти в холодной… Я не знаю. Реши сама. Да, Николай, позвольте, я вас представлю, это… она… — Тут она вдруг запнулась и нахмурилась.

— Я Людмила, я… помогаю тут по хозяйству, — быстро сказала Мила. — Простите, не стану вам мешать. Может быть, вам принести чаю?

— Да, Людочка, будьте добры, — кивнула Лидия Андреевна. — Нам можно чаю. С лимоном, если вас не затруднит.

— Вы знаете, мне кажется, что уже довольно поздно, и вы устали после театра, — сказал он. — Может быть, я пойду?

— Нет, постойте! — остановила его она. — Мы же еще не обсудили спектакль. И антракт. Там же был антракт?

— Конечно, был. Мы ходили в буфет.

— Мы стояли в очереди? Там же гигантские очереди!

— Нет, нам очень повезло. У нас были места очень удобные, рядом с буфетом, мы вышли в антракте — и сразу буфет. Мы были почти самые первые.

— И что же мы ели? Мы ведь взяли по бутербродику?

— Именно так. С рыбкой.

— С красной?

— Да, с красной, — сказал он, но заметил, что она нахмурилась, и быстро сориентировался. — Мы взяли по два: с красной и с белой тоже. Мы проголодались, мы же шли пешком по бульварам, потом по Газетному.

— Точно, — просияла она. — А я-то думаю, с чего мне так хочется пить весь вечер! Рыбка была вкусная. Белая понравилась мне больше. А что мы пили? Мы взяли шампанское?

— Нет, — осмелел он и перешел на шепот. — Мы с вами выпили коньячку!

— Да вы что? — Она засмеялась. — Какой вы, однако, соблазнитель! Как вам удалось меня уговорить?

— Мы с вами решили, что от шампанского заболит голова, а коньяк полезен для сосудов.

— Верно! Как мудро мы с вами решили! Пять звездочек?

— Именно пять!

Ее действительно забавляла эта игра, а он был просто счастлив. Он придумывал все новые детали, каких-то людей, которых они видели в театре, смешные ситуации, а Лидочка от души веселилась. Мила принесла им чай и печенье в корзиночке.

— А обратно мы поехали на троллейбусе, — сказала Лидия Андреевна. — Я сказала вам, что давно не ездила в троллейбусе, что это так романтично — полупустой троллейбус на бульварах, а на самом деле, скажу вам по секрету, у меня ужасно устали ноги! Честное слово, до сих пор ноют. Я постеснялась сказать вам сразу, но я поняла, что просто не дойду до вашей машины.

— В следующий раз непременно говорите честно, и не стоит меня стесняться, — заверил ее Леонид.

— Вот как? — Она кокетливо приподняла бровь. — Вы хотите сказать, что у нас будет еще и следующий раз? Вы на что-то намекаете, Николай?

— Да, — кивнул он. — Я хотел бы пригласить вас провести вместе время и завтра, если не возражаете. Что скажете, Лидия Андреевна?

— Скажу, что я согласна! — Щеки у нее раскраснелись, а глаза горели как в юности. — А куда мы отправимся завтра?

— Этого я вам пока не скажу, да-да. Это будет сюрприз! Договорились?

— Договорились! — сказала она и протянула к нему руки.

Он нежно принял их в свои большие ладони и прикоснулся к ним губами, ему хотелось просидеть так весь вечер, да что там, всю жизнь, но он заставил себя подняться, взял трость, пожелал ей спокойной ночи и вышел из комнаты.

Он шагнул за порог и не успел как следует прикрыть за собой дверь, как чуть не упал от неожиданности — ему на шею бросилась Мила.

— Спасибо вам, — прошептала она ему на ухо, — спасибо. — Потом отпустила его, и он увидел у нее на глазах слезы. — Я так вам благодарна, я так давно не видела, чтобы мама так радовалась. Вы ведь придете к нам завтра?

— Вы что, подслушивали под дверью? — удивился он.

— Конечно, — сказала она все тем же напряженным шепотом. — Я же вас совсем не знаю. Не знала. А маму свою я знаю очень хорошо. Так что мало ли что. Вы не представляете, как ее иногда заносит. Но вы просто гениальны, Николай Иванович.

— Леонид Сергеевич.

— Да, конечно.

— А вам спасибо за платье! Я ведь чуть было не опростоволосился с ним.

— Всегда пожалуйста! Знаете, с нашей мамой мы уже так привыкли импровизировать, у нас тут каждый день если не театр, то чистый цирк. — Она вздохнула. — Значит, придете к нам завтра?

— Приду, — кивнул он. — Обязательно приду. Мила, и, если вам всем не сложно, вы не могли бы рассказать мне про ее любимые места, где она любила бывать, куда она ездила? И еще! Что она любит есть? Какие у нее любимые цветы? Мне важно все-все про вашу маму, каждая мелочь.

Она внимательно и очень по-доброму посмотрела на него и кивнула.

— Нам тоже, Леонид Сергеевич, нам тоже важна каждая мелочь. Чтобы потом ничего о ней не забыть.

Николай. Сейчас

Уже пару дней Николай жил в сказочном саду Фериде. Напрасно она причитала и уговаривала его вернуться в дом, а Кемаль с Керимом при каждом визите пытались затащить кровать обратно. Он категорически отказывался. Доктор Селим против переезда в сад нисколько не возражал — на улице было тепло, а обстановка способствовала выздоровлению пациента — в саду не было никаких рисков: ни возможности смотреть телевизор, ни надобности «мотать головой». Кроме того, пациент подозревал, что, по мнению ревнивого доктора, тут он был на более безопасном расстоянии от Фериде, чем рядом с ней в доме. Так что его оставили лежать в кровати под тенистыми деревьями.

Ему нужен был этот сад. Ему нужно было остановиться и подумать. Оказалось, за все время, за всю жизнь накопилось столько всего, о чем он хотел подумать. В глубине души он был благодарен тем двум безголовым пацанам, которые чуть не угробили его на своих мопедах, — без них он никогда не попал бы сюда, а теперь у него была законная пауза, передышка, и волшебный сад. Он просыпался, когда вдалеке над морем поднималось солнце, потом прямо у него над головой начинали щебетать птицы, а следом за ними в доме начинала напевать Фериде. Он улыбался, она выбегала к нему и каждый раз, увидев его, сияла и радовалась так, будто очень давно не виделась с дорогим человеком. Днем она иногда уходила по делам, а он оставался один, лежал, размышлял и ждал, когда она вернется. А еще он ждал хотя бы одного сообщения от Тамары. Их не было. А вот средства на счету стремительно таяли. Таяли дни, таяли жаркие турецкие ночи, испарялись его деньги. Он и тут пытался работать, совет директоров был в курсе того, что он попал в аварию в отпуске, но скоро вернется. Он просил информировать его обо всех текущих делах, и коллеги регулярно слали ему отчеты, советовались по важным вопросам, но в щадящем режиме. А он радовался их мейлам и звонкам — значит, без него все-таки не могли обойтись. Мейлов и звонков от Тамары не было. Очевидно, она без него обходилась. Он категорически не хотел звонить и писать ей сам. Ему было интересно, как долго она будет молчать и тратить деньги. От детей тоже не было ни одной весточки. Но они и так не часто созванивались. Только если им что-то было нужно от отца. Хотя он очень по ним скучал. Обычно мантра «У меня хорошие дети» помогала ему, но в этот раз почему-то перестала работать. Последней каплей стало недовольное сообщение от Виктора: «Вообще-то у твоей старшей внучки день рождения. Ты что, забыл?» Ему тогда захотелось взорваться, набрать номер сына и наорать на него, но он сдержался и ничего не ответил, только перевел денег с пометкой «С днем рождения». А на следующий день позвонил Леониду.

— Привет, старый чертяка, — сказал он и улыбнулся. Фериде, похоже, приучила его все время улыбаться людям, видимым и невидимым. — Как ты там, герой-любовник?

— Коля! — обрадовался тот. — Я в порядке, ты-то как?

— Уже лучше, обо мне так заботятся, скажу тебе по секрету, что и выздоравливать не хочется.

— Ого! Это уже становится интересным.

— У меня тут сад, — сказал он, хотя ему хотелось рассказать вовсе не о саде. — И море, и такая красота. Я прямо в саду и живу. Как птица.

— Райская?

— Да нет, скорее старый сморщенный индюк.

Они засмеялись.

— Леня, можешь для меня кое-что сделать?

— Конечно! Тебя забрать? Хочешь, я за тобой прилечу? Или организую врачей?

— Нет, прилетать не нужно, я сам скоро вернусь. Тут вот какое дело, не мог бы ты найти время и заехать к Тамаре? Не звонить, а именно зайти, посмотреть, что там да как.

— Могу… — ответил Леонид, помедлил и спросил: — А что там может быть не так?

— Да понимаешь, она ведь до сих пор так ни разу мне не позвонила и не написала, а ведь сколько времени прошло, — сказал он и вдруг почувствовал, что ему стало легче дышать. Видимо, эта ситуация давила на него сильнее, чем ему казалось, и нужно было с кем-то поделиться. — Ни она, ни дети. Ну странно ведь?

— А ты оставил ей все свои банковские карты?

— Приблизительно.

— Ну, а зачем ей тогда тебе звонить, деньги же еще не кончились.

— Леня!

— Прости-прости. Но ты, дружище, сам знаешь, как я отношусь к твоей Тамарочке. Так что, если совсем честно, меня тут ничего не удивляет. И волноваться тебе не о чем. Уж точно не о твоей драгоценной супруге.

— Леня, меня не надо успокаивать и утешать, просто сходи и посмотри, как у нее дела.

— Я схожу, но что с ней может случиться?

— Не знаю, мало ли. Тоже ведь уже не девочка. Мало ли, пошла делать очередную подтяжку, наркоз, осложнения… Я тут лежу, всякого себе напридумывал.

— Вот если бы были наркоз-осложнения, тебе бы уже сто раз позвонили. И дети, и Тамара, и страховая, и кто угодно.

— Леня, просто сходи к ней! Ты можешь просто к ней сходить?

— Могу-могу, все, не кипятись, конечно, схожу.

— Только не звони заранее!

— Надо врасплох?

— Надо реальную картинку происходящего, ты как юрист должен понимать, о чем я.

— Я понимаю, Коль. И как юрист, и как твой друг, и как знающий Тамару человек. Зайду, ознакомлюсь с ситуацией, составлю протокол. Про тебя что-то нужно рассказывать? Про аварию.

— Нет. Лучше не надо. Не знаю. Нет, все-таки не надо. Просто узнай, все ли там в порядке, и скажи, что я скоро вернусь. Или не говори. Блин, Лень, что ты, маленький? Ты из нас двоих всегда был умный, вот и сообразишь.

— Я понял. Насчет умного — ты тоже не прибедняйся.

— Не прибедняюсь. Но мне сейчас официально отшибло мозги, так что…

— Выздоравливай, ни о чем не думай. К Тамарке съезжу сегодня.

— Потом расскажешь.

— Сразу наберу.

— Расскажешь все как есть, честно расскажешь. Понял наказ партии?

— Понял, лады.

— Обнимаю, старик, спасибо.

Леонид решил не откладывать. Он посмотрел на часы — половина второго, середина дня, самое время для внезапного визита. Если Тамары не окажется дома, он расспросит домработницу. Он оделся, взял трость, подумал и на всякий случай сунул в карман связку запасных ключей от квартиры Николая. Они давным-давно обменялись ключами, мало ли, пригодится. Вот и сейчас Леонид подумал, мало ли. Спустился вниз, сел в машину и отправился к сталинской высотке.

Николай не любил квартиру бывшего тестя, а Тамарочка ее обожала. У них было еще две собственные квартиры, но в них поселились дети. Жить в загородном доме Тамаре тоже нравилось, но в городе у нее было больше возможностей встречаться с подругами, пускать пыль в глаза и каждый день ездить к косметологам и массажистам. Кроме того, Тамарочка считала эту квартиру исключительно своей собственностью и гордостью, наследством папочки-генерала, она не знала ничего о том, что Николай давным-давно выкупил ее у своего тестя, когда у того случились очередные крупные финансовые проблемы. Леонид помогал оформлять сделку и настоял, чтобы во всех документах собственником значился Николай, хотя тот изо всех сил артачился, но Леонид в конце концов уговорил его смирить ненужное благородство, тем более что Николай с Тамарой состояли в законном браке, так что Тамарочка ни при каких обстоятельствах не осталась бы в накладе. Генерал тогда молчал и только сурово сопел — в тогдашних обстоятельствах его мнения уже никто не спрашивал.

Леонид припарковал машину, поднялся по ступеням и открыл тяжелую дверь. Кивнул консьержу — тут все его знали, он был частым гостем у Королевых — нажал на кнопку лифта, поднялся на этаж и позвонил в дверь. Ему никто не открыл. Он позвонил еще раз и приложил к двери ухо. Дома явно кто-то был, потому что за дверью играла музыка. Он немного подождал и снова нажал на кнопку, на этот раз посильнее и подольше. Музыка продолжала играть, дверь по-прежнему не открывалась. «Странно, — подумал он. — Тамара куда-то ушла и оставила включенным телевизор? А где тогда домработница?» Он потоптался на месте и достал из кармана мобильный телефон. Но Николай ведь категорически запретил ему звонить. Он вздохнул и убрал телефон. Если бы Тамара куда-то ушла, консьерж наверняка бы ему сказал. Значит, она все-таки была дома. Может, она и в самом деле плохо себя чувствовала после наркоза? Может, Николай не зря тревожился? Домработницу Тамара могла отпустить, а потом осталась одна и почувствовала себя плохо. Вот и подсказало Николаю сердце-вещун, что дома неладно. Не зря же он попросил его съездить к Тамарочке лично. Он еще пару минут сомневался, а потом все-таки вытащил из кармана запасные ключи.

В прихожей у двери было темно. Зато в холле горел свет и работал телевизор. Он был включен на каком-то молодежном музыкальном канале. Либо в доме гостил кто-то из детей или внуков, либо современная музыка была частью программы Тамарочки по ее тотальному омоложению.

— Тамара, — осторожно позвал Леонид. — Тамарочка!

— Я зде-есь, — раздалось со стороны хозяйской спальни. — Иди сюда!

«Ну, точно, — подумал он. — Доигралась. Видимо, на этот раз накачала себе такие губы и груди, что встать уже не может». Он присел на диванчик у двери и стал снимать ботинок со здоровой ноги, вторая нога все еще была в лангете с калошей.

— Ты идешь? — позвала Тамарочка.

— Да-да, разуваюсь, — пробурчал он себе под нос, распутывая шнурок, но она, видимо, его не расслышала:

— Ну, ты где, мой дикий котик? Иди же скорей!

Он поднялся и направился к спальне. Она явно кого-то ждала. Вряд ли доктора. И вряд ли Леонида.

— Где мой дикий котик? — опять промурлыкала Тамара. — Ты принес мне сексика?

Именно в этот момент на пороге ее спальни как раз и возник Леонид.

— Ой! — громко сказала Тамара.

Она возлежала на кровати в эффектной позе с бокалом красного вина в руке, и из одежды на ней был только полупрозрачный пеньюар, отороченный розовыми перьями, эффектно не прикрывающий почти ничего из всех Тамариных красот. Увидев Леонида, она от испуга дернула рукой, вино веером брызнуло вверх, а другой рукой она попыталась запахнуть пеньюар и прикрыться покрывалом, на котором лежала. Задача была не из простых, и Тамарина грация почему-то напомнила ему фильм о морских котиках в дикой природе — только тут котик барахтался в розовых перьях.

— Нет, Тамар, — сказал он. — Нес, знаешь, тебе сексика, но не донес.

— Какого хрена, Леня! — прошипела она. — Чего тебе надо? Что ты тут делаешь?

— А ты? — спросил он и присел на краешек кровати.

— Я у себя дома, чтоб ты знал! Что хочу, то и делаю! Понял?

— И что, репетировала эротический спектакль?

— Иди на хер! — она наконец-то сползла с кровати и судорожно натягивала на себя ярко-красный велюровый домашний костюм. Он отвернулся — он и так увидел больше чем достаточно — но, когда снова повернулся, она все еще путалась в рукавах. Она явно была не совсем трезва.

— Я пришел узнать, все ли у тебя в порядке. Николай, твой муж, если ты, конечно, помнишь, что у тебя есть муж, так вот, он сильно за тебя волнуется.

— Ты чего приперся? П-ф-ф, — она, наконец, просунула голову в ворот и отдувалась от растрепавшихся волос. — Тебя сюда звали?

— Я только что тебе объяснил: Николай волнуется. Ты же не пишешь и не звонишь ему.

— И где он, твой Николай, а? — свирепо выдохнула она. — Вы же вроде вдвоем укатили баб снимать на старости лет?

— Мы поехали в отпуск, Тамара, которого у нас не было очень и очень давно.

— Ну и с какого лешего ты тогда тут, а Николашка в отпуске? Или где он?

— Я вернулся раньше… по работе. Николай попросил зайти к тебе, проверить, все ли в порядке.

— Все в порядке. Меня не надо проверять, до свидания, Леня. — Она кипела от злости. — Да как ты вообще сюда вошел?!

— У меня есть ключи, я долго звонил, но ты не открывала. Вот я и забеспокоился.

— О себе иди беспокойся! А ко мне нечего вламываться! Что, женщина не может прилечь отдохнуть в выходной день? Дай сюда ключи! А то сейчас позвоню в милицию… в полицию!

— С какой стати?

— С той, что ты ко мне вломился!

— Тамара, я тебя умоляю. Ты сама понимаешь, что говоришь ерунду. Ты кого-то ждала?

— Я тебе только что сказала, что просто прилегла отдохнуть! Я устала, Леонид! Ты не представляешь, как сильно я устала, — она картинно схватилась за голову, незаметно вытащила из волос розовое перо и продолжила спектакль как ни в чем не бывало. — Твой дружок вместе с тобой смылся в неизвестном направлении и оставил меня совсем одну! Я должна всем, вот просто всем заниматься сама! На мне весь дом, между прочим! Вот, наконец-то выкроила полчасика прилечь отдохнуть, а тут ты! Никого я не ждала! И уж тебя — тем более!

В этот момент в прихожей раздался шум, и чей-то голос весело сказал:

— Тигруля? Твой котик пришел! Ну-у, кого я сейчас укушу за попку?

Глаза у Тамары стали огромными, а Леонид едва сдержался, чтобы не расхохотаться:

— Это, видимо, доставщик сексика, — сказал он и устроился на кровати поудобнее, а на пороге спальни возник молодой человек лет двадцати пяти, картинно расстегивающий ремень на брюках.

— Р-р-р-р! — сказал он и тут увидел Леонида: — Ой, а вы кто?

— Добрый день! — поздоровался он. — Меня зовут Леонид Сергеевич.

— А, так вы, что ли, муж Тамарильи? — парень попятился назад.

— Нет, я его друг. А вы, простите, кем ей приходитесь?

— Это мой тренер! — быстро выпалила Тамара, а «тренер» состроил удивленную гримасу.

— Как хорошо, что ты занялась спортом, Тамарочка. Это очень полезно. Можно полюбопытствовать, каким именно?

— Тебе какая разница? — закричала Тамара. — Да, полезно! А что ты хочешь, чтобы я превратилась в старуху? Чтобы у меня там все пересохло?

— Боже упаси! — вставил Леонид.

— Пока твой друг шляется по курортам! Можно подумать, он там свой хрен не сует во все дырки? Конечно, за деньги можно хоть всех местных шлюх себе снять! А я тут должна сидеть взаперти! Верность ему хранить!

— Тигруль, я на кухне бутербродик сделаю себе, — сказал «тренер», застегивая штаны. — А вы пока поговорите тут с дяденькой.

— Нет-нет, я уже ухожу, — сказал ему Леонид, — мне пора, я не буду отвлекать вас от тренировки.

Он поднялся, опираясь на трость, и пошел к выходу.

— Побежал дружку своему докладывать, да? — Тамара помчалась за ним. — Ну и докладывай. Можно подумать, я испугалась! Да куда он от меня денется!

Он молча дошел до двери, опустился на диванчик и стал зашнуровывать ботинок.

— А я не позволю, чтобы со мной так обращались! Нечего делать из меня шлюху! Да, ко мне пришел друг, и что тут такого? Ты меня за руку не ловил! И свечку не держал! Кто тебе вообще поверит? А вот чем там мой благоверный занимается, это еще надо проверить! Усвистел, и ни слуху ни духу! Что, от баб своих оторваться не может, да?

— Тамара, — он завязал шнурок и поднял на нее глаза. — Коля попал в серьезную аварию. Он запретил тебе говорить, чтобы ты не волновалась, но я вижу, ты не волнуешься. Я передам ему только, что у тебя все в порядке. Больше ничего говорить не буду. А ты все-таки позвони мужу. Он довольно сильно пострадал.

Он думал, она испугается, думал, она расстроится, но она запрокинула голову и громко захохотала.

— Авария? А-ха-ха! Ой, можно подумать, я куплюсь на эти твои страшилки! Усовестить меня захотел?

Он встал, взял трость, открыл дверь и сказал:

— До свидания, Тамара! Не буду отвлекать. Больших тебе спортивных достижений.

Он вышел на площадку, вызвал лифт.

— Стой! — раздалось у него за спиной. — Он что, загулял? — Она высунула голову в дверь и смотрела на него с прищуром.

— Тамара, он разбился, я тебе уже сказал.

— Ладно, хватит уже врать! Честно говори мне, у него баба? Он прям серьезно загулял?

Леонид молча шагнул в лифт, нажал на первый этаж и уехал, даже не посмотрев на нее. А Тамара вернулась в квартиру, прошла на кухню и плюхнулась на стул.

— Надо принимать меры, — сказала она. — Надо срочно принимать меры.

Леонид. Лидочка. Сейчас

Леонид виделся с Лидочкой каждый день. И неважно, сколько у него было работы, насколько сложными были дела в суде, он должен был ее увидеть. И не просто увидеть. Он всегда мечтал прожить с ней целую жизнь, долгую и счастливую, но сейчас, когда он узнал, что времени у них почти не осталось, он и не подумал смириться и отказаться от своей мечты. У них будет долгая и счастливая жизнь, сказал он себе, непременно будет, просто нужно будет уместить ее в те годы, а может, и месяцы, которые им остались. И он делал для этого все. Сначала он долго смотрел их семейные альбомы и слушал рассказы девочек о том, что любит их мама, а что не любит, о том, чем она занималась, куда ездила, какие фильмы часто смотрела, какую одежду носила, он собирал детали по крупицам, он все записывал, собирал в большую папку — он знал, это будет его самым главным делом, делом его жизни, и он должен был выиграть это дело. Дело против времени, дело против ее болезни.

Он придумывал для нее не просто истории, а целые миры. Сначала она относилась к ним с недоверием, а потом уже ждала, чтобы поскорее услышать от него… свои собственные воспоминания. Она садилась в свое любимое кресло у окна, и он рассказывал ей, что с ними приключилось, куда они ездили, что они видели, где они были. Иногда она делала вид, что вспомнила, а может, она и правда что-то вспоминала. Странное дело, но если истории были реальными, они нравились ей меньше. Как-то он осмелел и попытался рассказать ей, что они ездили в поселок ее детства — доктора считали, что воспоминания из прошлого самые яркие, самые прочные, и что именно они особенно полезны для пациентов с Альцгеймером. Лидочка внимательно слушала его, она, как обычно, ловила каждое слово — про то, как они собирали вещи, что положили в чемоданы, как потом ехали на такси на вокзал, как сели в поезд, про чай в подстаканниках, кусочки сахара в бумажной обертке с нарисованным поездом, про вечно влажное постельное белье, которое сначала нужно было развесить в купе, а только потом постелить. Про желтые фонари, которые бросали свет в окна поезда, про станции, на которых старушки продавали ароматную вареную картошку с укропом: «А соленые огурчики? Мы ведь купили соленых огурчиков?» Конечно, купили, кивал он. И жареных пирожков тоже. С капустой? Да, непременно, с капустой. И с картошкой тоже? Разговоры о еде ей очень нравились. А потом он рассказывал, как рано-рано утром они с ней вышли из поезда и пересели на автобус, и он повез их мимо полей с кукурузой и подсолнухами. Ехать было долго, но было еще утро, было не жарко, а в автобусе были открыты окна.

— Не окна, — поправила она. — А люки в крыше. Окна не открывались.

— Точно, — исправился он.

А потом автобус приехал к автовокзалу, красивому, но ужасно запущенному зданию со щербатыми колоннами и пыльным фасадом. Он забрал их чемодан, и они пошли пешком, вдоль длинного забора по тротуару под высокими тополями, потом вышли на длинную аллею, тенистую, старую, там тоже по обе стороны были тополя, и они пошли дальше.

— Нет, — вдруг категорично сказала она. — Я туда не ездила. Я никогда там не была, — и посмотрела на него холодным взглядом.

Он тогда ужасно испугался, вдруг она поймала его на вранье и теперь не поверит ни одному его слову. Он описывал ей дорогу к аэродрому ее отца. Но она не стала его слушать. В тот вечер она не сказала ему больше ни слова, отвернулась к окну и даже не попрощалась, когда он, просидев рядом с ней еще час, наконец сказал, что уходит.

Он спустился вниз ужасно расстроенный, к нему тут же подскочила Ниночка, и он рассказал ей о том, что случилось. К тому времени все уже привыкли к его волшебным рассказам о путешествиях в разные города и страны, и Вера с Милой частенько даже подслушивали под дверью — теперь уже не потому, что не доверяли, а потому, что им самим было жутко интересно.

— Похоже, я провалился, — вздохнул он. — Но я думал, она обрадуется, Ниночка, она вспомнит. Я же говорил правду.

— Ой, у меня было то же самое, — вздохнула Нина. — Я однажды нашла большой альбом про старые самолеты, про кукурузники, да. Мама и тетя Мила часто рассказывали мне маленькой про дедушкин самолет, то есть прадедушкин, конечно. Так вот. Я тоже думала, бабушка обрадуется, что мы с ней будем рассматривать там картинки, она вспомнит своего папу, и ей будет приятно, а она тогда захлопнула книгу, накричала на меня и выставила за дверь. Представляете?

Леонид усвоил урок. На следующий день в дверь позвонил курьер из кондитерской и отдал Вере большую коробку с пирожными. Там были «паштел де ната». Вера сразу догадалась, чьих рук это дело, и набрала его номер:

— Николай Иванович, — сказала она.

— Да, Верочка, — отозвался он.

Теперь это имя-отчество стало у них кодовым словом, когда они задумывали какой-то сюрприз для Лидочки.

— Что прикажете делать с коробкой? Насколько я поняла, сегодня вы с мамой летали в Лиссабон?

— Да, дорогая, ты правильно поняла, — рассмеялся он. — Поставь незаметно к ней в комнату парочку пирожных. А я приеду сразу после работы, думаю, к восьми. Скажи, маме можно немного алкоголя? Я хотел привезти бутылочку мадеры.

— Немножко можно, главное, не привозите сушеной трески.

К восьми все семейство уже было в сборе. Леонид Сергеевич был снаряжен двумя маленькими старинными рюмочками и отправился в комнату к Лидочке с мадерой и странным белым платочком. Все остальные прилипли к двери.

— Добрый вечер! Ты позволишь мне войти?

Они уже перешли на «ты», как добрые старинные друзья.

— Входи-входи! — радостно сказала Лидочка. Она была в темно-зеленом платье, волосы собраны в пучок, в ушах серьги. Она ждала его, она наряжалась. Он быстро посмотрел на стол — там стояла тарелка. Пустая, с крошками, он улыбнулся про себя и не подал виду.

— Ты забыла у меня свой платок, — сказал он. — Но это моя вина, я заторопился в аэропорту.

— Да, — неуверенно кивнула она.

— Вот, — он протянул ей белый платок, вышитый какими-то мелкими цветами и буквами.

— Платок, — повторила она, задумчиво взяла его в руки и стала рассматривать, осторожно проводя пальцем по вышивке.

— Да-да, — он быстро сел на стул и начал рассказывать, не давая ей и минуты, чтобы подумать или возразить. Он говорил и говорил очень подробно о том, как они прилетели в Лиссабон и весь день бродили там и катались на трамвайчиках, и ели пирожные.

— Они были такие вкусные! — она всплеснула руками. — Как хорошо, что ты догадался взять и с собой. Только я тебя не дождалась и все их съела.

— Ничего страшного, — сказал он. — Там внизу есть еще, мы же привезли для всех.

Они ели пирожные в Лиссабоне и пили мадеру в маленьком кафе, а потом поехали смотреть на океан и там сидели на ветру, а потом пошли ужинать и лакомились сыром и хамоном, а потом слушали фаду.

— Мы танцевали, — вдруг поправила она. — Ты забыл, мы же с тобой танцевали.

Конечно, как он мог забыть, конечно, они танцевали. Было шумно и тесно, но они танцевали. На ней было платье, нет, на ней была юбка, очень красивая, в красных цветах, верно? Точно, он запомнил, она ему очень понравилась. Она ей очень шла. А потом, на следующий день, они поехали в рыбацкую деревню…

— Подожди, — оборвала она его. — А где мы спали?

И тут он запнулся. Потому что не знал, как будет правильно. Он до сих пор был «Николаем», но ведь он был посыльным от Леонида и не знал, был ли у Лидочки роман с «Николаем» или все-таки она по-прежнему ждала Леонида. Он молчал, а она вдруг сказала:

— Неужели ты такой же, как все мужчины? Станешь делать вид, что у нас ничего не было?

Тогда он выдохнул и стал рассказывать, что они сняли номер один на двоих в крошечной гостинице, где у двери были разноцветные плитки азулежу.

— Азулежу… — повторила она как завороженная.

А наутро, когда они поехали в рыбацкую деревню, он, конечно, не мог не купить ей «платок влюбленных». После всего, что между ними случилось…

Они «путешествовали» много, каждый день. И из каждой поездки что-то привозили. У Лидии Андреевны собралась уже целая коллекция «вещественных доказательств». К каким-то из них она сильно привязывалась и рассказывала дочерям, что эта шаль с кистями — она из Испании, но там было уж очень жарко, зато паэлья была просто восхитительная (Леонид находил в Москве места, где лучше всего готовили национальные блюда, паэлью тогда привезли к ним домой прямо в огромном чане, и вся семья ела ее еще несколько дней). А вот это серьги, такие делают только в одной ювелирной мастерской в Италии. И джелатто, там делают джелатто, самое вкусное на свете. А эти подушки, господи, да, они ужасные, это просто жуткий синий цвет, но там в Мексике все цвета такие пронзительно яркие, что они не могли их не купить, там они казались вполне пристойными, надо же, а тут — просто вырвиглаз, а не цвет, вот ведь, как смешно бывает, но не уноси их, не убирай, пусть будут. Эту банку тоже не убирай, Верочка, там были печенья, шоколадные печенья с белой начинкой, да, в этой банке мятного цвета с золотом. Знаешь, где делают такие? Только в Амстердаме. И не надо хихикать, это прекрасный город, поверь, там есть не только квартал с блудницами и разные притоны, нет, там зелень, деревья, там каналы, там они взяли у друзей маленькую лодку и весь день провели на воде, а вечером ели устриц и лангустинов, и ели биск, видишь, написано на бумажке, чтобы не забыть, как называется этот суп, а потом поехали к морю, море там совсем рядом.

Вот когда пришло время разобрать «тайники» Леонида, вот для чего ему нужно было объездить за них двоих целый свет. У Лидочки были кружева из Брюгге, баночка дижонской горчицы, разумеется, из самого Дижона, и наволочки из местного универмага, коровий колокольчик и коробка из-под швейцарского шоколада, сапожки из Норвегии, а в ванной — настоящая губка, которую выловили где-то у греческих островов. В Австрии она пробовала настоящий торт «Захер», мастерски выпеченный лучшим московским кондитером, а по дому щеголяла теперь исключительно в расшитом халате из Марокко. Доктора были правы, принцип «предмет — событие» работал, но только события были ненастоящими. Для всех, кроме самой Лидочки. Для нее это были настоящие доказательства настоящей жизни, которую она жила в рассказах Леонида. Она буквально расцвела, почти не устраивала истерик и не убегала из дома. Она ждала каждого прихода Лени, ждала новых историй, новых подарков из их путешествий, но спать все равно ложилась со старой перчаткой под подушкой, с той самой перчаткой, которая к ней вернулась. И да, она вдруг как будто позабыла про аэропорт по субботам. Ей больше никуда не надо было лететь.

Он старался как мог, он и сам искренне верил во все свои рассказы. Он приносил ей духи, самые разные, чтобы она «вспоминала», как пахли их города и страны, иногда он делал их с Лидочкой героями книг, которые недавно читал, или фильмов, которые его особенно тронули. И из них тоже приносил ей подарки на память. Все теперь крутилось вокруг памяти. Была только одна вещь, которую он так и не решался ей отдать.

У каких-то перекупщиков в интернете он нашел золотую медаль «За особые успехи в учении», того времени, точно такую же, как была у Лидочки. Он тогда сразу же помчался за ней на другой конец города и купил ее. Но отдать никак не мог, особенно после той истории про ее родной город, которую она отказалась слушать. Каждый вечер он крутил ее в руках и раздумывал, но потом опять убирал в ящик стола, понимая, еще не время. Но однажды все-таки взял с собой.

Было воскресенье, и все семейство сидело на улице в недостроенной беседке — стол и скамейки уже установили, а крыши еще не было, но это совершенно никому не мешало. На столе был чай, печенье, тарелки с какой-то детской едой. Близнецы носились по лужайке за таксой Семой, а Мила со Славой пытались поймать их и накормить. Нина с кем-то болтала по телефону, а Лидочки не было. Леонид вышел из машины, Ниночка сразу побежала к нему и помогла вытащить из машины ящик с фруктами — он никогда не приезжал без гостинцев и не умел привозить по чуть-чуть, всегда помногу.

— Идите к нам! — помахала ему Вера.

— Как ваша нога? — крикнула Мила, пробегая мимо за хохочущим то ли Митькой, то ли Мотькой.

— Все хорошо, — сказал он. — Все хорошо.

Это была чистая правда. Ему было с ними очень хорошо.

— Мама в доме. Сейчас выйдет, — сказала Вера. — Она там что-то искала на кухне. Она в последнее время вообще часто что-то ищет.

— Я вот тоже кое-что нашел, — сказал он и положил на стол медаль.

Все одновременно уставились на золотой кружок и замолчали.

— Это что, бабушкина медаль? — спросила Ниночка.

— Не бабушкина, но точно такая же, — кивнул он.

— Бабушкину заныкал дядя Мишенька, — напомнил Слава.

— Я не знаю, что мне делать, — Леонид опустился на скамейку и положил руки на стол. — Хотел посоветоваться с вами. Я купил ее в интернете, давно хотел отдать ей, но потом засомневался. Помните, как она отреагировала на самолеты-кукурузники?

— Ой, да, — вздохнула Вера.

— Вот я и не рискнул.

— А я бы рискнул, — пробасил Дима. — Ну, слушайте, попробовать-то можно. Тем более с нашим опытом погорелого театра мы же всегда сообразим по ходу и выкрутимся, а? Она же так ее искала, помните?

— Да уж, забудешь такое, — сказал Слава, с трудом удерживая на руках вертлявого сына. — Я полночи кухню отмывал.

— Я тоже за то, чтобы отдать, — сказала Нина.

— А я против, — отозвалась Вера. — Я боюсь отката. Я вообще всего с ней боюсь. Это же такая непредсказуемая вещь — эта ее болезнь, будь она проклята. Сегодня все отлично, а завтра? Хлоп и сумерки! И не знаешь, от чего ее замкнет. Давайте я вам пока чаю налью, Леонид Сергеевич.

— Так, и что будем делать? — спросила Нина. — Ставить вопрос на голосование?

— Пока попьем чай и спокойно подумаем, — решила Вера. — А то вон, тучи набежали, того гляди ливанёт. А у нас крыши нет, зато чай пока горячий.

— А меня кто-нибудь угостит чаем? — вдруг раздалось у нее за спиной.

Из дома вышла Лидия Андреевна и подошла к ним. Все сразу всполошились, усадили ее, Вера стала разливать чай.

— Что же вы не сказали мне, что пришли, Николай? — кокетливо спросила Лидочка.

— Я как раз собирался, вот буквально присел на минутку тут с ребятами, — сказал Леонид, — и хотел идти за вами, но…

Она увидела медаль. Он проследил за ее взглядом и сразу понял, куда она смотрит. Она смотрела на медаль, не отрывая глаз. Потом медленно протянула руку и взяла ее осторожно, как будто боялась дотронуться. В это время совсем рядом вдруг грохнул раскат грома, и с неба упали большие тяжелые капли.

— Ну вот, — сказал Дима. — Дождались. Будем тут сидеть? Хватайте давайте кто детей, кто чашки и побежали в дом. А то ведь можно совсем промокнуть.

Но все сидели как вкопанные и боялись пошевелиться. А Лидия Андреевна долго смотрела на медаль у себя в ладони, а потом подняла на Леонида глаза, полные слез.

— Вы ведь Леня, да? — спросила она.

— Да. — Он кивнул и поднялся. И наконец решился: — Хотите, я вас отнесу? — спросил он. — Под козырек. Переждать дождь?

— Хочу, — ответила она хриплым голосом. — Да, отнесите меня, пожалуйста.

И протянула к нему руки.

В ту ночь Леонид Сергеевич остался ночевать у них в доме. В комнате Лидии Андреевны. По этому поводу никто не сказал ни слова. А рано утром Вера встала самая первая и готовила завтрак, когда вниз спустилась ее мама. Она присела за стол и сказала:

— Здравствуйте.

— Доброе утро, — ответила Вера и повернулась к ней.

Лидия Андреевна сияла. Это было правильное слово. Вера не смогла вспомнить, когда она видела свою мать с такой счастливой улыбкой на лице. Она сидела и улыбалась. А потом засмеялась. Неожиданно громко, сама испугалась своего смеха и спрятала в ладони лицо.

— Вы только не подумайте, я не сумасшедшая, — тихо, почти шепотом сказала она Верочке. — Я в себе. А то скажете, вот какая чокнутая, сидит и улыбается без причины. Но я так счастлива! Знаете, я ведь никогда не могла себе такого представить, а сейчас я дышать не могу от счастья. Тот мужчина со мной — вы ведь его видели? Вы тоже тут остановились, в этом пансионе? — Вера кивнула. — Так вот, этот мужчина… Я знаю его очень давно. Но я очень долго делала вид, что мы незнакомы. Что я его не узнаю. Вот так я себя вела, представляете?

— А почему вы не признавались, что его узнали? — спросила Вера и села рядом.

— Я не могла. — Лидия Андреевна покачала головой. — Никак не могла. Я так сильно его однажды обидела. Давно, в юности. Я разбила ему сердце. И я думала, что не имею на него права, что мне теперь нельзя быть с ним, что это неправильно. Но знаете, я так счастлива, я так сильно влюбилась. Вы не представляете, какая счастливая у меня с ним жизнь! Мы объездили весь мир, мы столько всего вместе видели, столько пережили хорошего, так просто не бывает, столько счастья, столько красоты в жизни. Этого так много! Какая счастливая у меня жизнь… Знаете, моя дочь когда-то влюбилась. Все говорили, ей очень рано, хотели, чтобы она бросила того мальчика. Ей было пятнадцать лет. Но я одна верила, что это по-настоящему. А теперь я сама влюбилась. Я уже старенькая, чего там. Так вот, то, что люди говорят, это выдумки, поверьте мне. Любви все равно, сколько вам лет. Жаль, я не могу сейчас сказать об этом моей дочери, она так давно меня не навещает. А я очень по ней скучаю. Очень. Мы никак с ней не встретимся, я ведь так много путешествую… — Она задумалась. — Ну, я пойду. Не стану вам мешать. Спасибо, что меня выслушали. Мне нужно было с кем-то поделиться. Не кричать же из окна, что я такая счастливая, правда? Спасибо вам. Я пойду. А вы очень красивая. Пусть у вас тоже будет много счастья. Да. Я желаю вам много-много счастья. Вы, кстати, очень похожи на мою дочь…

Николай. Сейчас

Леонид не знал, что сказать Николаю. Он не знал, в каком тот состоянии после аварии, не знал, стоит ли его расстраивать еще и новостью о «тренировках» Тамары. Хотя, может, это была уже и не новость… Но Николаю и так было не слишком хорошо, и чувствовал он себя явно неважно. Леонид знал своего друга — при малейшей возможности тот бы уже давно примчался домой, а главное — на работу. Значит, он был еще слаб. Леонид набрал его номер, тот ответил мгновенно:

— Ну, что там?

— Коля, дружище, рад тебя слышать! Голос у тебя прямо бодряком!

— Что там Тамара?

— У Тамары все в порядке.

— Ты ей звонил?

— Ты же запретил мне звонить. Я к ней ездил. Сам, лично.

— И что?

— Ничего, я же говорю, все нормально. Тамара… как Тамара, как обычно. Занята, жаловалась, что весь дом на ней.

— У нее штат прислуги больше, чем в «Метрополе».

— Этого я не уточнял. Уставшей она не выглядит. А занята… Ну, ты же знаешь свою жену — косметологи, массажи, тренеры…

— Что еще за тренеры?

— Массажисты, я хотел сказать, массажисты. Не знаю, с языка сорвалось почему-то «тренеры». Футбол смотрю, вот и брякнул.

— Понятно… — тихо выдохнул Николай. — Значит, все хорошо у нее.

— Да, все хорошо.

— А ты сказал ей про меня?

— Я сказал, чтобы она тебе позвонила.

— Ты сказал про аварию?

Леонид помолчал. Врать он никогда не умел.

— Сказал…

— И что она?

— Коль, я сказал ей, чтобы она тебе набрала, в подробности не вдавался. Старик, я тебя умоляю, ты только по этому поводу не переживай, Тамара в полном порядке. Ты подумай, пожалуйста, о себе, честное слово, вот сейчас уже самое время взять и вспомнить про себя. Я очень тебя прошу! И очень тебя жду тут. Давай, правда, прилечу? Заберу тебя, организуем медицинский самолет, перевозку, все дела. У нас-то врачи посерьезнее…

— У меня отличные врачи, спасибо, Лень, — отозвался Николай. — Не надо никого дергать и ставить на уши, я сам скоро прилечу. Спасибо, что к Тамаре зашел. Мне уже лучше, честное слово. Спасибо тебе.

Ему и в самом деле с каждым днем становилось лучше. То ли это был волшебный морской воздух, то ли неустанная забота Фериде, то ли ее сыновья с их громким смехом, то ли ночи в райском саду, но дышать становилось все легче, ребра почти не болели и в голове посветлело. Он понемногу вставал, но долго ходить ему пока не разрешал Селим. Только если очень нужно — в туалет, в душ, пройти кружок вокруг дома — и опять на кровать под деревом. «Здороветь, голова не мотать». Он все равно старался больше работать, участвовал в совещаниях, даже как-то вышел «в эфир» по видеосвязи и чуть не прослезился, увидев своих коллег и сотрудников, просматривал документы, сверял отчеты, при этом прекрасно понимая, что он пытается отвлечь себя от мыслей о том, что главная мечта его жизни с треском разлетелась в пыль. Время шло. От Тамары так и не было ни слуху ни духу. Однажды, промаявшись целый день, он набрал номер Вики.

— Николаша, что такое, что случилось? — недовольно сказала она.

— Все в порядке, дочка, просто хотел узнать, как у вас дела.

— Нормально, я очень занята сейчас, потом тебе перезвоню, — и отключилась.

Это было в субботу, в середине дня. Но он не стал обижаться. У него были хорошие дети.

Все эти мысли теснились и толкались у него в его больной голове и совершенно не давали спать по ночам. Он лежал, смотрел сквозь листву на звезды — нигде раньше он не видел таких ярких звезд. А месяц как будто играл с ним, поворачиваясь как заблагорассудится и каждый раз возникая на небе в разных местах. Он закрывал глаза, но сон не шел, он вздыхал и ворочался. Фериде делала ему травяной чай, приносила мед, что-то рассказывала. Перевязывать грудь было уже не надо, и Николай немного расстроился. Ему нравилось, когда она к нему прикасалась. Нравилось, когда она ходила по саду, когда садилась рядом, когда что-то напевала. Она пела и всегда смотрела вверх. Он спросил почему, а она улыбнулась и сказала:

— Всегда в небо пою, Мустафе пою и мама-папа моим. Вдруг им услышат?

С ней было, с одной стороны, спокойно, а с другой — всегда немного волнительно, как будто она приносила с собой ощущение чего-то неожиданного и очень хорошего.

Этой ночью он опять вздыхал, вертелся и ворочался. Тамара молчала. Дети не звонили. Наверное, в глубине души он давно уже все понял и давно принял решение, но никак не мог себе в этом признаться, не мог опять стать тем самым маленьким брошенным сиротой. Мысли лезли в голову черные, липкие. Может, он просто недостоин всего этого — простого, человеческого, того, что для других бывает само собой. Может, он слишком сильно мечтал и слишком сильно этого хотел и боги захотели его проучить? Может, он слишком сильно старался? Как у гончара, который делает вазу, движения должны быть легкими, чтобы касаться ее едва-едва. А он, выходит, слишком давил, слишком старался, слишком любил, пока все не рухнуло. Но почему сейчас? Когда у него почти не осталось сил и так хотелось простого тихого тепла. Почему сейчас? Это же слишком жестоко. Он повернулся на другой бок и почувствовал, как Фериде тихонько поправила на нем тонкое покрывало, он притих и не шевелился, ему не хотелось портить ей настроение своим стариковским нытьем, пусть лучше подумает, что он спит. Она поправила подушку и отошла, а потом вдруг быстро вернулась и поцеловала его, легко коснулась губами где-то у виска. И убежала быстро-быстро. А у него вдруг забилось сердце, тоже быстро-быстро, и так, как она говорила: гюм-гюм. Он обернулся — она все еще стояла на крыльце. Он сел на кровати, а она подошла к нему.

— Нет спать? — спросила она. — Не пришел сон?

— Нет. — Он покачал головой. — Не спится.

И она села рядом, а он вдруг заговорил, и как она тогда, в ту ночь, рассказала ему всю свою жизнь, так и он теперь рассказал ей всю свою. О том, какой была его мама, и как он остался как будто с бабкой, но на самом деле совсем один, и, получается, так и дожил до этих лет совсем один. Хотя у него была семья, и дети, и внуки, но по сути он был совсем один. Он рассказал, как сбежал из дома, а потом убежал от злого мужа Фаины, который чуть не убил его, рассказал о добрых людях, которых дарила ему жизнь, и ее нельзя было гневить, ведь добрых людей она дарила ему много и щедро, он рассказал, как радовался своим маленьким детям, про Петеньку в цигейковой шубке, про тот снегопад, и как он держал его на руках под фонарем. Про то, как он отстаивал честь своей семьи, а потом несколько раз спасал шкуру своего тестя, который его ненавидел, и строил козни, и делал гадости, но он вытаскивал его из проблем и бед, потому что так было правильно, потому что это было тоже ради семьи. Про то, что и ему самому много раз помогали. И тот Максим Зосимов с конверта Фаины, который устроил его курьером в министерство, а потом много лет помогал, направлял и подсказывал, и много других людей. Так много было в его жизни разных людей. Ему казалось, он разбирался в людях, но он точно знал, что часто они маскируют свои самые скверные черты за чем-то благородным, он не любил, когда ему врали, и за версту чувствовал ложь… Он чувствовал ложь. Он вздохнул.

— Николай — тсарь, — тихо сказала она.

Он грустно кивнул. На сад спустились лунные тени, а листья на деревьях как будто серебрились.

— Все хорошо, — сказала она и взяла его за руку.

— Да, — кивнул он. — Я здоровый и богатый.

— Нет, — вдруг засмеялась она. — Ты нет богатый. Деньги — не богатый. Я — богатый! Смотри — море, этот мой море, я богатый! Сад — мой сад! Я богатый! Там горы — мои горы! Звезды в небо — мои звезды! Я богатый! У мне дом, сыны, гость в доме — я такой есть богатый. Деньги — не богатый. Богатый не там, где деньги, нет.

Она улыбнулась, и он тоже улыбнулся.

— Значит, я не богатый, — вздохнул он. — Так и есть, я старый, больной и бедный.

И вдруг ему стало так жалко себя, что он заплакал. Он не хотел плакать, он не плакал всю жизнь, никогда не плакал с той самой ночи на кладбище, ну почему же тут он плакал? И слезы лились ручьем, и она опять бросилась их вытирать, и прижала к себе его голову, а потом стала его целовать, ловила губами слезы, целовала его мокрое лицо и вдруг заплакала сама, и тогда он обнял ее и прижал к себе, и они плакали долго-долго, пока слез не осталось больше. Тогда она вытерла лицо и сказала:

— Мы очень молодой с тобой. Фериде молодой, Николай-тсарь молодой. Старый человек не плачет, нет слез. Так говорят. Старик — не плачет, нет слез, все высохли. А у нас — смотри, сколько слез мы плакали. Ай, мы какие молодой, смотри, Николай-тсарь. Сколько слез лили!

Она засмеялась. И он засмеялся. И теперь они уже смеялись и не могли остановиться, а когда наконец отсмеялись, она вдруг замолчала, посмотрела на него пристально и спросила:

— У тебя есть…

Он весь сжался. Он испугался, что она спросит «жена», потому что тогда ему пришлось бы ей соврать, а он не хотел ей врать. Но она спросила:

— Любовь? Там, дома? Есть у тебя любовь? Ашк?

И он честно сказал ей:

— Нет.

Врать не пришлось. А она просияла, поправила платок и стала тихонько петь, но на этот раз не в небо, а только им двоим. Что-то красивое и нежное. Он как будто узнал эту песню, потому что она тут же откликнулась у него внутри, как будто зазвучала где-то в голове и в сердце, а Фериде поднялась, и сняла туфли, и стала петь громче, а руки у нее стали танцевать, поднялись к небу, повели ее под деревья, и она танцевала, кружилась, и тут он точно понял, что умер, потому что это уже наверняка был рай. То ли во всем виноваты были тени в этом саду, то ли свет от луны так падал, но он вдруг увидел, что она вовсе не старая, его Фериде, а она вдруг скинула платье, и тут он поднялся из своих подушек и не мог поверить глазам — она не была дряхлой и не была толстой и неповоротливой, она была юной и гибкой, как лоза, у нее была талия, и тонкая шея, и грудь, и бедра, он видел все-все под тонкой рубашкой — больше ничего на ней не было, — а она все танцевала и танцевала, и музыка в ушах у него вдруг заиграла так громко, а может, это была и не музыка, а сердце, которое стучало: гюм-гюм. «Только танцуй, — повторял он ей про себя, — пожалуйста, только танцуй». И тут упал у нее с головы платок, и он увидел, что у нее коса — толстая, как у девушки, длинная, почти до пояса. Он подумал, она испугается, перестанет танцевать, и тогда у него остановится сердце, он молился, чтобы она не перестала, и она не остановилась, она танцевала. Босиком, по земле, маленькие белые ступни мелькали, как рыбки в море, руки летели, как птицы в небе. Вдруг она повернулась к нему, нагнулась, ухватилась за белый подол и сбросила рубашку, и осталась как есть — только его, словно прокричала ему: смотри на меня, я же твоя, вся твоя, хаятым, жизнь моя, только твоя! И что хочешь со мной, то и делай.

Он вскочил и бросился к ней, а больше ничего и не помнил, так это было сладко, так было горячо. И полетели на землю подушки и покрывала. И все звезды, и месяц, и все лунные тени в ту ночь убедились, что любили эти двое друг друга как молодые. Как будто так хотели пить, что никак не могли напиться, как будто так долго шли друг к другу, что теперь никак не могли оторваться.

Розановы. Сейчас

Как только семье Розановых показалось, что жизнь изменилась и им удалось обмануть коварную болезнь своей мамы и бабушки — никогда она не была еще такой счастливой и такой спокойной, — как Лидия Андреевна вдруг стала сдавать. Ниночка первой заметила, что бабушка начала медленнее говорить и забывать самые простые слова. Она пыталась найти им замену, но ее саму это явно раздражало. Позавчера она увидела в руках у Славы ножницы и спросила, что это за инструмент, а этим же вечером не могла вспомнить, как включить электрический чайник, за последнюю неделю она дважды потерялась в доме — не могла найти ванную и свою комнату, а когда у нее не получилось почистить яблоко, разозлилась и расплакалась от отчаяния.

После той ночи, когда Леонид впервые остался у них, они устроили небольшой семейный совет. Леонид сам попросил об этом.

— Я хочу сказать вам спасибо, — начал он.

— За что? — удивилась Мила.

— Что вы не выставили меня за дверь. Что не подали на меня в суд за то, что воспользовался беспомощным состоянием вашей бабушки.

— А такое возможно? — удивился Слава.

— Прецеденты были, — кивнул Леонид Сергеевич.

— Я сегодня говорила с ней, — сказала Вера. — Она спускалась на кухню рано утром. И я тоже хотела поговорить с вами, Леонид Сергеевич, я хотела сказать вам спасибо. Я не буду продолжать, если позволите, потому что накрасила ресницы, а если продолжу, то непременно расплачусь, а мне на работу и перекрашиваться некогда. Вот.

— Она правда счастлива, — сказал Дима. — Я очень давно не видел ее такой. Очень давно. И состояние у нее, конечно, с одной стороны, беспомощное, но с другой — Лидия Андреевна пока очень четко может выразить свое мнение и дать понять, чего она хочет, а чего она не хочет. С вами быть она хочет. Это очевидно.

— Я хотел бы забрать ее к себе домой. Это было бы правильно и по-мужски.

— Нет, — сказала Мила.

— Подожди, пожалуйста, — осторожно он ее остановил. — Я прекрасно оцениваю ее состояние и понимаю, что мою мужскую гордыню мне сейчас стоит засунуть подальше. Переезды сейчас не для нее.

— Мы хотели бы попросить вас переехать к нам, — сказала Вера. — Мы уже тоже успели обсудить этот вопрос. Маме с вами лучше, это очевидно. И это самое главное.

— Мне неловко…

— Леонид Сергеевич, — вступил Дима, — в нашей ситуации, грубо говоря, совершенно неуместно говорить о ловкости или неловкости. Тут все очень просто. Мы хотим, чтобы наша мама и бабушка была с нами как можно дольше. Вы хотите того же. Оставайтесь у нас, пожалуйста. А там будет видно.

Он, конечно, остался и как-то сразу вписался в семью. Вера с Димой смогли вернуться в город и приезжали только по выходным, близнецы пришли в восторг от нового дедушки, а Лидия Андреевна сияла, когда ее Леня был рядом. Несмотря ни на что. Он продолжал работать, но уже меньше, потому что все свое время хотел отдавать только ей. И еще он успел привести в порядок некоторые важные дела Лидочкиной семьи.

Спустя пару недель на пороге их дома возник гость. Нельзя сказать, чтобы этот визит был неожиданным. Михаил Андреевич на этот раз был вооружен очередным дряхлым букетом, слегка примятой коробкой конфет из ближайшего сетевого супермаркета, а свое секретное оружие он сжимал под мышкой в папке с надписью «Многофункциональный центр Мои документы». Ему открыла Мила, и он тут же шагнул в дом, чуть не сбив ее с ног.

— Дядя Миша, — опешила она. — Можно было бы и поаккуратнее.

— Прости, моя детка! — Дядя тут же кинулся к ней целоваться. — Я просто боялся, что это противный муж твоей сестрицы, а он взял дурную манеру не пускать меня.

— Противный муж сестрицы вообще-то дома. — Дима появился в прихожей. — Чем на этот раз обязаны, Михаил Андреевич?

— Я все равно пройду! — взвизгнул младший брат Лидии. — У меня к вам важный разговор.

— Да что вы? — Дима сурово склонился над ним, но Мила незаметно махнула ему и сказала:

— Проходите, дядя Миша. С кем именно вы желаете беседовать?

— Со всеми! — провозгласил Мишенька и прошествовал на кухню с гордо поднятой головой.

— Ну, со всеми, так со всеми, — сказал Дима. — Малолетних детей звать?

— Не ерничай, — огрызнулся Михаил. — Я же сказал, разговор очень серьезный. Я посижу, подожду, пока соберутся все.

— Все не соберутся. — На кухне появилась Вера, а за ней — Леонид. — Мама прилегла отдохнуть, и ей разговоры с вами в последнее время были совсем не на пользу.

— А это еще кто? — Михаил смерил Леонида Сергеевича недовольным взглядом.

— Меня зовут Леонид Сергеевич. И мы с вами как-то уже встречались.

— Что-то не припомню.

— Неудивительно. Это было довольно давно, вам тогда было всего пару лет от роду.

— Вы что, Лидкин кавалер, что ли? — хмыкнул Мишенька.

— Леонид Сергеевич — адвокат нашей семьи, — проинформировал Дима, и глаза у Мишеньки заметно округлились. Однако он довольно быстро взял себя в руки, уселся за стол и стал вытаскивать из белой пластиковой папки бумаги.

— Значит, так, — начал он, поправив бордовый шейный платок. — Поскольку вы, дорогие родственники, неоднократно и, не побоюсь этого слова, безобразно игнорировали обращения моих юристов и крайне некорректно вели себя со мной во время моих визитов…

— Вы про лестницу? — уточнил Дима, но Михаил не удостоил вниманием его комментарий и продолжал:

— Хотя я, видит бог, был открыт к диалогу и к тому, чтобы урегулировать наши вопросы мирным путем! Но теперь мы будем говорить с вами на другом языке.

— На каком же, позвольте узнать? Может, мне стоит сбегать за словарем?

— Не хами, Митя. Дело очень серьезное и не терпит отлагательств. Ждать еще дольше я не собираюсь. Я пришел потребовать то, что причитается мне по праву! А самое главное — я очень переживаю о том, что у моей сестры в ее тяжелейшем состоянии нет достойного медицинского ухода и проживает она в совершенно неподходящих для нее условиях. Ясно вам?

— Так-так, очень интересно, — сказал Леонид. — Что касается имущественных прав, то тут я, как мне кажется, смогу вступить с вами в диалог на профессиональном уровне, иными словами, постараюсь вас не разочаровать. А что касается ухода за Лидией Андреевной и условий ее проживания, то это, конечно, уже другой вопрос, не менее интересный. Но давайте по порядку. Итак, мы вас слушаем.

Михаил Андреевич сурово зыркнул на него исподлобья, сделал глубокий вдох и продолжил:

— Поскольку моя родная и единственная сестра, Лидия Андреевна Розанова, страдает необратимым психическим заболеванием и не может адекватно распоряжаться принадлежащим ей имуществом и принимать относительно него решения, я вынужден поставить ребром вопрос о разделе этого самого имущества. Поскольку из всех вас я — единственный, подчеркиваю единственный, кровный, то есть родной брат, Лидии Андреевны и я — единственный, кто напрямую причастен к созданию и развитию принадлежащей ей клиники, — он надел очки и зачитал по бумажке: — «Клиники профессора Розанова», то я требую оформить в мою собственность восемьдесят процентов клиники.

— Почему не сто? — спросила Мила.

— Потому что Лидии тоже нужен доход. Я за справедливость.

— Щедро, — оценил Дима. — А зачем, простите, доход вашей сестрице, если уж она, как вы выразились, совершенно неадекватна?

— По этому вопросу у меня тоже подготовлены бумаги. — Мишенька снова нацепил на нос очки. — Вот, это договор на содержание проживающего. В нем указаны все услуги и их стоимость. И это, заметьте, роскошный вариант.

— Подождите, — перебила Мила. — Я вообще ничего не понимаю. Какого проживающего, где проживающего, что еще за договор?

— А я не пояснил? Ой, прости, детка. Проживающего в доме-интернате для престарелых. Это прекрасный дом-интернат, со всеми удобствами и размещением в отличной четырехместной палате. Я подумал, Лидии будет веселее в компании. Что вы все так на меня уставились? Это очень щедрое предложение! Хотя можно было не шиковать и отправить ее в бесплатный пансионат. Она имеет на это полное право, поскольку у нее постоянная прописка, и она может пользоваться любыми социальными льготами. Я узнавал. В департаменте социальной защиты населения.

— Секунду, — сказал Слава.

— Я сейчас ему врежу, — сказал Дима.

— У меня полиция на быстром наборе! — Мишенька быстро сунул ему под нос телефон с дрожащим пальцем на зеленой кнопке.

— Та-а-ак, — выдохнула Вера. — То есть вы, дядя Миша, щедро предлагаете нам отдать вам восемьдесят процентов клиники, которую создали наши родители, а нашу маму засунуть в дом престарелых? В общую палату?

— Для веселости, — добавил Дима.

— И это все по причине того, что она больна и не может сама принимать адекватные решения? Верно?

— Совершенно верно, Веруша! Ты же сама понимаешь, в каком состоянии находится твоя мать. Вы же не хотите пустить все по ветру?

— А наше мнение при этом вас не интересует?

— Не очень, уж прости. Ни меня, ни моих юристов. Они собрали кое-какие материалы, и вот… тут есть бумаги… да, вот. Они очень сомневаются, что вы сможете обеспечить моей сестре достойный уход. Моя сестра Лидия в данный момент проживает в условиях какого-то постоянного балагана — посмотрите, сколько тут народа, — причем рядом с ней находятся подозрительные агрессивные элементы. У нее даже нет собственной профессиональной сиделки! А окна в ее комнате не забраны решетками, что было бы уместно, учитывая ее диагноз. У вас со Славой, Милочка, маленькие дети, это также нежелательное окружение для больного, шум и крики могут стать причиной страха и паники. Да еще эта собака!

— С решетками на окнах и жутко опасной таксой все понятно, а с нами, простите, что не так? — поинтересовалась Вера. — Мы с моим супругом почему не можем заботиться о маме? И что там у вас было про агрессивные элементы? Я вообще ничего не поняла.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем идет речь. — Михаил Андреевич картинно закатил глаза. — Твой супруг Дмитрий неоднократно проявлял по отношению ко мне агрессивное поведение и, более того, применял ко мне физическую силу. Вот тут, — он порылся в листочках, — у меня есть медицинское освидетельствование из центра «ПолиМед». Да! В нем написано, что мне были причинены травмы и побои! После моего прошлого визита в ваш дом!

— Дядя Миша, — устало сказала Мила, пока Вера пыталась удержать Диму. — Ну вы же сами понимаете, что это какой-то бред космического уровня. Нас тут было пять человек свидетелей того, что Дима только слегка подержал вас за шиворот. О каких побоях идет речь?

— Это официальный документ, Мила! Из уважаемого коммерческого медицинского центра! — взвизгнул Михаил Андреевич.

— Да пусти же меня! — попытался вырваться Дима.

— Я прошу вас меня извинить, — тихо, но уверенно сказал Леонид Сергеевич таким голосом, что все мгновенно затихли и посмотрели на него. — Давайте сначала закончим с перечнем претензий, для того чтобы я смог дать Михаилу Андреевичу полный развернутый ответ. А то ведь, чего доброго, можем упустить важное. Вы претендуете еще на что-нибудь, Михаил Андреевич?

— Да, — рьяно кивнул Мишенька. — Мои имущественные претензии также распространяются на трехкомнатную квартиру по адресу…

— На родительскую квартиру?! — подскочила Вера.

— Конечно. — Михаил пожал плечами. — А как же? Вот и документы все имеются, подтверждающие мои права. Все по закону, Вера, все официально!

— Да я сейчас… — Вера вдруг кинулась на него, и теперь уже Дима попытался схватить ее и оттащить от дядюшки.

— Михаил Андреевич, — все тем же ровным тоном сказал Леонид Сергеевич, — у меня, конечно, нет с собой распечатки всех законов и нормативных актов, но я на досуге тоже ознакомился с вашей семейной ситуацией и могу ответить вам на все ваши претензии. Причем это не займет много времени. И я думаю, этот наш с вами диалог будет последним в нашем общении и расставит все точки над «i». Начнем с того, что вы абсолютно правы — Лидия Андреевна нездорова и не может самостоятельно принимать важные решения, особенно касающиеся имущества в виде дорогостоящей недвижимости и компаний, приносящих серьезный доход. Но ее родственники, разумеется, приняли все необходимые меры, рекомендуемые в этом случае, и в соответствии со всеми положениями, статьями и законодательными актами Лидии Андреевне был назначен официальный опекун, который и будет принимать за нее все решения. Эта процедура завершена, опекун назначен соответствующими органами, так что по всем вопросам вы можете обратиться напрямую к нему, если пожелаете. Но уверяю вас, это крайне адекватный и очень достойный человек. Разумеется, он прошел все необходимые проверки и имеет справки: и о несудимости, и об образцовом поведении, и характеристики с места работы, а также подтверждения того, что он не состоит на учете ни в психиатрическом, ни в наркологическом диспансере. Кроме того, это близкий родственник Лидии Андреевны, который прекрасно знает ее и желает ей только добра.

Несколько минут Мишенька хлопал глазами, потом обвел изучающим взглядом всех присутствующих, прищурился и расплылся в улыбке.

— Веруша, дорогая моя! Моя любимая племянница! Ну, с тобой же мы всегда сможем найти общий язык, мы ведь хотим одного и того же — действовать во благо твоей мамы.

— Нет-нет, — улыбнулся Леонид Сергеевич, — вы ошиблись. Опекун Лидии Андреевны — это супруг Веры Юрьевны, Дмитрий Игоревич.

Лицо у Михаила вытянулось и побледнело, он несколько раз открыл и закрыл рот, как будто собирался что-то сказать, но так и не произвел ни звука.

— Что касается остальных ваших имущественных претензий. Вы знаете, я тут связался со службой судебных приставов, и, удивительное дело, мне открылось столько интересной информации. У вас, Михаил Андреевич, оказывается, имеется целых четверо детей, причем двое из них — несовершеннолетние. И на их содержание, да-да, ни одному из этих детей вы не выплачивали алименты. Более того, у матери вашего младшего сына вы позаимствовали крупную сумму денег, о чем у нее имеется долговая расписка. И до сих пор не отдали ей ни копейки. Кроме того, у вас имеется несколько серьезных правонарушений, в том числе ДТП с вашим участием, по которым суд присуждал вам довольно крупные штрафы, от которых вы до сих пор умудряетесь уклоняться. Там есть еще много интересного, но я не буду долго вас задерживать, просто обобщу: ни на какое имущество вашей сестры претендовать вы не можете. Ни на клинику, ни на квартиру. Более того, ваше право собственности на принадлежащую вам сейчас квартиру тоже может быть оспорено. Поверьте мне, мои коллеги запросто разбирались с подобными вам персонажами. Если вы не хотите оказаться в лучшем случае раздетым на улице, а в худшем — в арестантской робе в местах заключения, то мой вам совет — оставьте семью вашей сестры в покое, а вот эти ваши бумажки выкиньте, а лучше сожгите, потому как за подделку документов, я сейчас про эти ваши справки про несуществующие побои, вам тоже грозит наказание. Статья 327 Уголовного кодекса, ознакомьтесь, не поленитесь. Что касается условий проживания Лидии Андреевны, то с ними все в порядке, решетки скорее светят вам, а не ей. И только посмейте натравить на нас социальную службу, органы опеки, да хоть кого. Вмиг весь ваш послужной список ляжет на стол в прокуратуре. Задолженности ваши на данный момент составляют сумму размером в стоимость примерно трех квартир, подобных той, в которой вы проживаете. И мой вам совет — начинайте выплачивать прямо сейчас. Я буду за вами следить. Пристально. Вы, кажется, хотели поговорить с официальным опекуном вашей сестры — пожалуйста. Мне кажется, он готов помочь вам буквально с чем угодно.

— Вас проводить? — тихо спросил Дима.

Вечером Леонид засиделся с бумагами и поднялся наверх, когда Вера уже помогала Лидии Андреевне лечь в постель и мазала ей руки кремом.

— Давай я, Верочка. — Он взял у нее тюбик.

— Спокойной ночи, — сказала она, улыбнулась им и вышла из комнаты.

Он взял Лидочку за руку, выдавил немного крема и стал тихонько массировать, она ничего не говорила, только улыбалась. Он долго гладил ее руки, потом поцеловал их, поправил ей подушку и хотел пойти выпить чаю и принять душ, но она вдруг потянула его к себе.

— Ленечка, — сказала она. — Полежи со мной.

Он прилег рядом с ней; она устала, глаза у нее закрывались.

— Ленечка, — снова сказала она. — Я к тебе прилетела. Я все-таки к тебе прилетела. Я так устала, так устала.

— Поспи, моя дорогая, — он погладил ее волосы. — Ты так долго летела.

— Да. Очень долго.

— Поспи, отдохни, а завтра у нас будет новый хороший день.

— Да, я посплю. А ты говори со мной, ладно? Что-нибудь мне говори.

— Я очень тебя люблю, Лидочка…

— Как хорошо. Как хорошо, что я к тебе прилетела…

Николай. Сейчас

Ему так хотелось, чтобы время остановилось, ему не нужно больше было новых рассветов, не нужно было новых дней. Если бы кто-то сказал сейчас: все, это твоя последняя ночь, ничего больше не будет, жизнь закончилась, — он бы не расстроился, он все равно был бы счастлив и благодарен. Все изменилось раз и навсегда. Потому что его жизнь вдруг стала такой, как он всегда и мечтал. Кто-то сжалился и распахнул двери рая, а может, они с Фериде пробрались туда в темноте, пока боги любовались звездами и зазевались. И пусть это было счастье всего на одну ночь, но ему его подарили, и оно было таким ярким и таким сильным, какого не было ни в его юности, ни во всей его жизни. Он и сам не мог в это поверить — что любви иногда нужно ждать почти восемьдесят лет, и ей наплевать и на прошлое, и на будущее. Вот он, этот момент, — подставляй свои морщинистые артритные руки и лови это счастье, так щедро отсыпанное с небес. Ему хватило бы одной этой ночи, но он все равно умолял ее не уходить.

Но рассвет наступил, и нужно было делать вид и притворяться. Когда они оставались вдвоем, то никак не могли оторваться друг от друга, им надо было если не сжимать друг друга в объятиях, то хотя бы касаться, хотя бы держаться за руки, а иначе они уже не могли дышать. Но при каждом шорохе у входа, при каждом скрипе они бросались в разные стороны и начинали играть свои роли: как будто он был просто гостем, заброшенным в ее дом, а она — радушной хозяйкой с золотым сердцем, что заботилась о нем и выхаживала. Как назло, «мальчики» почти все время толклись у матери, то один, то другой, то сразу оба — что-то привозили, шумели, ели, хохотали, обсуждали, — в семье был большой праздник, день рождения у Фериде и в тот же день у старшего сына Кемаля, Исмета. Праздновать решили в саду у Фериде, с раннего утра тут уже сновали невестки, тетушки, сестры, племянники, бегали дети — огромная семья, все как должно быть. Он боялся, что будет мешать и чувствовать себя посторонним, и предложил уехать в отель, он уже поправился, ему стало намного легче. Он, вообще-то, не осмеливался признаться, что никогда в жизни не чувствовал себя лучше, чем сейчас, но именно так и было. Конечно, никто никуда его не отпустил, и, как ни странно, его не воспринимали как чужака, наоборот, он был нарасхват: его все время звали что-то пробовать, танцевать какие-то мужские танцы, вовсе не похожие ни на лезгинку, ни на сиртаки, все наперебой пытались что-то ему наливать, рассказывать и показывать фотографии, а когда узнавали, что он не понимает, пытались учить его турецкому или придумывали способы коммуникации, от переводчиков в телефонах до языка жестов. Приходили новые гости, и он очень пугался, когда кто-то пытался целовать ему руку и прикладываться к ней лбом — оказалось, так приветствуют старших. Жена Керима, веселая молодая девушка в брюках и футболке, без платка и паранджи, ловко усадила к нему на руки сразу двух малышей, а сама куда-то умчалась. Он не успевал следить за всем происходящим, не успевал соображать, что говорить и что делать. Потом к нему подсел Кемаль, и он стал задавать миллион вопросов обо всем, например, почему кто-то из женщин в длинных платьях и платке, а кто-то в шортах и майке?

— Мы не в шестнадцатый век сейчас уже, все люди разные, — улыбнулся тот. — Есть кто старый традиции почитает, а мы уже росли в город, учились в большой город, образование, дипломы, по свету ездили, у нас женщина как везде в мире, эмансипация, мы их в темницу не держим и гарем не держим. — Он развел руками. — У меня дома я главный начальник, но, — он перешел на шепот, — что жена говорит, то и делаю, — и громко засмеялся. — Мы как весь мир. Если бы мы по старой традиции, мы бы мама никогда с незнакомый мужчина не оставлять один дома. Но мы вам доверять, мы много стран были, мы не дикие, Николай-бей.

«Значит, голову мне не отрежут, — подумал он. — Или отрежут, но хотя бы не сразу».

Он страшно боялся скандала, всего, что начнется, как только сыновья и родственники Фериде обо всем узнают, а еще больше боялся сказать ей самой, что уже послезавтра он улетит. Ему нужно было вернуться домой, он хотел сделать это как можно скорее, чтобы уладить все дела, чтобы сделать все, что он решил, чтобы сказать правду.

Тамарочка все-таки позвонила. И после этого звонка ему стало совсем неспокойно. Не потому, что он не слишком хотел с ней говорить, и не потому, что она щебетала с ним с невиданной наигранной пылкостью, нет, просто он терпеть не мог лжи, он всегда чувствовал ложь за версту и сейчас сам не хотел врать. Больше ни дня. Ее звонок показался ему странным, как будто из другой реальности, настолько издалека, что он чуть было не засомневался — его ли это жизнь была там, в Москве? Настолько большим был контраст между его прошлым и тем, что случилось за эти недели, между холодом и теплом. Во всем.

Он сидел в саду под старым деревом и смотрел, как кипит, живет, смеется на разные голоса и дышит разными красками праздник в саду. Смотрел, как едят гости, как смеются, обнимаются, как много жестикулируют, как все время целуют детей, а самых маленьких передают друг другу, чтобы все как следует могли восхититься — ай да красавец, ай да маленький лев! Они ели вкусно, пили вкусно, смеялись и танцевали от души, и никто ни перед кем не заискивал. Он не понимал по-турецки ни слова, но знал, что все эти люди тут не ради карьеры, не ради репутации, это не «достойные и нужные» люди, а самые главные в жизни — просто близкие, просто любимые. Он сидел, смотрел, тихонько улыбался и не сводил глаз со своей Фериде.

— Надо разговор говорить, — услышал он за спиной. Керим протянул ему маленькую чашку с кофе, сам сел рядом.

— Спасибо, — кивнул он и взял чашку. — Какой день хороший. Спасибо вам за все. Спасибо, что позвали на праздник.

— Не надо спасибо, — покачал головой тот. — Вам спасибо, вы наш гость. Я на маму смотрел весь день. И сейчас очень смотрел.

— Ваша мама спасла мне жизнь, — сказал он. — Вы с братом и ваша мама.

— Мама танцует, — сказал Керим и посмотрел на него почему-то очень строго. Хотя он тут же догадался почему. — Весь день танцует. И вчера танцует. Я был тут, я видел. Никогда не видел, а сейчас видел. Глаз яркий, смеется. Танцует мама, значит, очень счастливая. — Он вдруг трогательно сморщил лоб, насупил брови, подбородок у него задрожал, и голос вдруг тоже дрогнул — Николай испугался, что он заплачет. — Мы когда вас находили, привозили, вы тут у нас был, в наш дом лежал, плохо был, болел, потом здоровил, совсем здоровил, но все равно был старик. Простите мой слова. Но так был. Выздоровился, но старик был. Глаза не горел, спина кривой. — Керим опять замолчал и снова посмотрел на него очень пристально. — На тот неделя был старик. Мы с брат разговорили про вас — хороший человек Николай, мы видим, хороший человек, светлый душа, не старый совсем, но внутри старик. А потом я пришел, мама танцует, а вы — не старик, вы — глаз яркий, спина крепкий, сила молодой, душа танцует. Так? Эвет?

— Эвет, — кивнул он. Зачем было врать. Если они решат отрубить ему голову — значит, так тому и быть. Оно того стоило.

— Я ругаться хотел. Гнать из дома. Кричать. Драться хотел. Кемаль сказал, нет. Сказал, я дурной. Сказал, мама танцует. Сказал, мама вся жизнь — одна, работа, работа, нас поднимать, опять работа, нас учить, еще работа, дом держать, хозяйство вести, одна терпела, не было ей танцевать, душа не пела. А теперь поет. Сказал мне, молчи. — Он и в самом деле надолго замолчал, а потом сказал: — Мама счастливая, мама танцует. Без тебя не танцевала. — Он опять помолчал. — Я не буду кричать, не буду драться. Но ты мне клялся, и если так будет, что ты маму обижаешь, — я убью. Везде найду. Если мама плакать — убью.

Николай почему-то вспомнил тот день, когда ему кричал «Убью!» муж Фаины, а потом — как его обещал закатать в цемент отец Тамарочки. Но тогда он был молодым, а в те времена старшее поколение почему-то считало себя облеченным безразмерной властью и требовало бесконечного уважения и полного подчинения просто на основании своих седин. Он ждал, когда и сам доживет до «возраста уважения» — того момента, когда ты отдаешь приказы, пожинаешь плоды, собираешь призы и знаки почета, в каком виде они бы ни были. Но чем старше он становился, тем чаще оказывалось, что старость — это бессилие. Старость — время, когда все решения принимает за тебя кто-то другой. Он мог бы сейчас встать и возмутиться, и даже ударить этого юнца, но ничего не сделал, потому что любил его мать и понимал, что все слова, которые он только что услышал, были не со зла, а по той же причине — Керим тоже очень любил ту же самую женщину, свою маму. Поэтому он не испугался, ему нечего было бояться, он обнял парня за плечи и сказал:

— Если твоя мама когда-нибудь заплачет из-за меня, я и сам себя убью, сынок, поверь мне. Но, пока я живу, я сделаю все, чтобы она танцевала. Потому что она теперь — моя жизнь. Хаятым.

Он прилетел в Москву, рейс был ранний, и он очень устал. Но он знал, что ему предстоит важный разговор и важные решения, выпил таблетки, которые назначил ему Селим, и отправился домой. Он поднялся на свой этаж, достал ключи, но не успел даже коснуться замочной скважины, как дверь распахнулась, и ему на шею вдруг бросилась Тамарочка.

— Николаша! — пылко провозгласила она. — Мой дорогой! Ну как же так можно? Зачем же ты меня бросил? Мой милый! Ты вернулся! — Она начала липко целовать его в лоб и в щеки, а ему стало противно, и он осторожно попытался отодвинуть ее от себя.

— Тамара, дай я зайду, — попросил он. — И, пожалуйста, не виси на мне, у меня еще очень болят ребра.

— Да! — воскликнула она, наконец разжав хищные объятия. — Это так ужасно, Леонид все мне рассказал! Какая страшная авария! Как ты мог? — Она вдруг размахнулась и влепила ему смачную пощечину. — Почему ты все от меня скрыл? Как ты посмел подвергать свою жизнь опасности?

— Ты с ума сошла?! — У него перехватило дыхание от ее хамства и наглости.

Ему захотелось заорать на нее во весь голос и высказать ей, наконец, все, что накопилось, все обиды за целую жизнь, за все ее издевательства, за унижения, обиды и за то, что она так бессовестно им пользовалась. Прямо сейчас развернуться и уехать обратно, и оставить разбираться во всем адвокатов. Наверное, так и следовало бы сделать, наверное, это было бы правильнее всего. Но он зачем-то сдержался. Снова сдержался, и этот раз чуть было не стоил ему жизни.

Он отодвинул Тамару, прошел в прихожую, стащил ботинки и пошел на кухню. В доме пахло чем-то чужим. Как будто это был не его дом. Он вымыл руки под краном на кухне и опустился на стул.

— Прости меня, прости! — Тамарочка примчалась за ним, начала лихорадочно открывать шкафы и ящики, видимо, в поисках чашек или тарелок. Она отлично знала только, где стоят винные бокалы. — Не понимаю, что на меня нашло, это все нервы, все нервы, я не находила себе места, я не спала ночами, я металась тут как птица в клетке, я не знала, увижу ли я тебя живым…

— Тамара, ты за месяц с лишним не прислала мне ни единого сообщения, — сказал он. — Я очень тебя прошу, прекрати балаган. И сядь, пожалуйста, нам нужно поговорить.

— Да! — решительно сказала она. — Нам непременно нужно поговорить. Ты никогда, слышишь, никогда больше не поедешь никуда один, а тем более с этим твоим малахольным Леонидом. Он — дурная компания. Я никуда тебя больше не отпущу, мой милый! Я теперь всегда, слышишь, мой дорогой, я всегда буду рядом!

— Вот именно об этом я и хотел с тобой поговорить. Я от тебя ухожу, Тамара. Я больше не хочу, чтобы ты была рядом. Не утруждайся.

— Что значит «ухожу»? — Она так вошла в роль и так разошлась, что ей трудно было притормозить и сообразить, что происходит. Хотя чего-то подобного она и ожидала. Она была готова. Она была очень умна. — То есть как «ухожу»? Нет, постой, пожалуйста. Давай сначала спокойно посидим, выпьем немного вина, ты отдохнешь, ты просто устал с дороги.

— Я не устал.

— Ты плохо себя чувствуешь, ты еще слаб после аварии. Я уже обо всем договорилась, мы завтра едем в больницу, сразу к профессору Филиппову, он ждет нас с самого утра, ты пройдешь полное обследование, мы займемся твоим здоровьем, мы поставим тебя на ноги! Ох, мне не надо было тебя отпускать, ох, не надо было.

— Тамара, перестань, пожалуйста. Ты слышишь, что я тебе сказал? Мы с тобой больше не будем жить вместе. Ни жить вместе, ни ездить вместе к профессору Филиппову — хотя этого мы и раньше вместе не делали. Мы с тобой теперь не вместе. Мы с тобой теперь будем по отдельности. Мы расстаемся, Тамара. Мы разводимся.

— Ой-ой, — сказала она и обхватила ладонями лицо, — ой-ой-ой… Николаша… Николашечка… Леонид предупредил меня, но я вижу, что все гораздо серьезнее. Ты не понимаешь, что ты несешь. Тебе нужно прилечь и отдохнуть. Я прилягу с тобой. Я буду рядом. В радости и в горе. Как и клялась у алтаря! Боже, какое горе… Сейчас мы выпьем вина… — Она опять полезла в шкафчик.

— Да что ж это такое, господи, — он потер виски, — Тамара! Мы разводимся!

— Я слышала! — вдруг резко сказала она совершенно холодным тоном. — Я слышала, что ты говоришь ерунду. Никто не разводится. Никто в нашем возрасте не разводится! Это ерунда и чушь! Да, ты загулял, это бывает. Я прощаю тебя. Я прощу тебе любую девку, какую хочешь, хоть пять девок, хоть десять. Но разводиться? У тебя просто травма, ты плохо соображаешь. Ты хоть понимаешь, какой удар это будет для твоей репутации? Ты понимаешь?

— Тамара, мне плевать на мою репутацию. Моя репутация настолько железобетонная, что наш развод нисколько на ней не скажется. Люди, с которыми я работаю, знают меня так хорошо и уважают меня настолько, что никто даже не обратит внимания на мой развод. И вообще, я не собираюсь обсуждать с тобой этот факт. Потому что это уже факт, Тамара: мы с тобой — совершенно чужие друг другу люди!

— Это все из-за секса? — Она наконец-то перестала шарить по шкафам, нашла початую бутылку вина, два бокала и уселась напротив него. — Да? Тебе было мало секса? Ну хочешь, трахни меня. Да хоть прямо сейчас. Делов-то. Я, правда, не знаю, насколько ты еще на это способен, и вообще, насколько это безопасно для твоего здоровья. Я же как раз заботилась о твоем состоянии, Николаш, я читала статьи, читала… в интернете читала, что мужчины твоего возраста могут, знаешь, получить инсульт от излишнего напряжения. Я не хотела, чтобы ты… ну знаешь, из-за какого-то вялого перепихона поднял себе давление, заработал инсульт и — хлобысть — пускал слюни всю жизнь. Да и потом, ты же ведь давно отцвел? Разве нет? В смысле, у тебя же уже сто лет как не стоит.

Ему вдруг показалось, что его сейчас стошнит. Настолько это было мерзко.

— Отцвел? — спросил он. — Я что, хризантема в саду, Тамар? Я нормальный здоровый мужчина. И я хочу нормальной счастливой жизни. Без оскорблений, без придирок, без этих твоих званых ужинов, без тебя, Тамара, без тебя!

Она налила себе почти полный бокал и выпила его залпом. «Ну, сейчас рванет по полной программе», — подумал он.

— И как же ты собрался? Ну, это, без меня? — спросила она неожиданно спокойно. — Где и на что ты собрался жить?

— У меня есть квартира, есть большой дом, и есть мое предприятие, которое приносит достойную прибыль.

— Угу. Ты про эту квартиру?

— И про эту тоже. У меня есть еще две и студия, как ты помнишь, но в них сейчас живут наши дети, и я не собираюсь их у них отнимать.

— Ну еще не хватало. А что за наезды по поводу этой квартиры? Моего семейного, родового гнезда! Папочкиного наследства, между прочим!

— Тамара, — вздохнул он. — Эта квартира, конечно, родовое гнездо, но она давным-давно принадлежит мне. Я выкупил ее у твоего отца. В тот период, когда…

— Не сметь! — заорала она так громко, что у него зазвенело в ушах. — Не сметь врать! Каждый человек может оступиться! А с твоей стороны это низко, низко и подло — напоминать об этом. Да, ты помог папочке, но это был твой долг! Твой сыновий долг! И попрекать меня этим каждый раз!

— Тамара! — Он не выдержал и сильно ударил по столу ладонью. — Прекрати. Я не хочу с тобой говорить. Не хочу и не могу, потому что все разговоры с тобой превращаются в бред и в фарс, и мне уже на пятой минуте начинает казаться, что я сумасшедший! Я связался с юристами, бумаги будут готовы завтра, и я хочу, чтобы ты все подписала как можно скорее.

— И с чем мы меня оставишь?

— Твоя жизнь ничуть не изменится, поверь мне, она станет даже лучше. Потому что главного твоего раздражителя, неудачника и свиньи, то есть меня, в ней не будет. Дети останутся при своих квартирах, машинах и даже при даче. Одной на троих, но она большая, они уместятся, разберутся. У тебя, Тамарочка, будет вот эта прекрасная квартира, и две машины, и достаточно средств на счету.

— Достаточно для чего? Любые средства, Николаша, очень быстро заканчиваются.

— У тебя их более чем достаточно. Ты можешь нанять консультанта, грамотно их вложить и жить на проценты, а еще, Тамара, у тебя есть дети, на которых ты можешь рассчитывать. Ведь так ты всегда говорила? Ты же их воспитывала, ты всегда кричала, что была главным воспитателем, пока меня «носило непонятно где» — это я сейчас позволил себе процитировать тебя же. Так что дети всегда тебе помогут.

— Они не обязаны. И они еще сами не встали на ноги.

— Если они до сорока с лишним лет не встали на ноги, то уже и не встанут. Я дал им образование и обеспечил жильем. Обставил это жилье мебелью, регулярно оплачивал их отпуска и разные прихоти. Я даже купил им по машине! А они ни разу в жизни не назвали меня папой. Когда я лежал весь переломанный после аварии, ни один из них не примчался ко мне на помощь, они вообще не захотели со мной разговаривать. У нас хорошие дети, Тамара, очень хорошие. Но мне за них стыдно… Мне стыдно за себя. Я плохо их воспитал. Я виноват.

— Это все твои гены.

— Да. Как скажешь.

— Это ты испоганил мою породу! Мою благородную кровь!

— Это я тоже слышал миллион раз. И, прости меня, больше не хочу этого слушать.

— Так что ты прикажешь мне теперь делать?! Ты бросаешь меня одну! Совсем одну!

— Я не знаю, Тамара! — вдруг закричал он в ответ. — Делай, что хочешь! Ты молодая, красивая! У тебя куча денег, у тебя взрослые здоровые дети, я оставляю тебе все, слышишь, все! Я забираю себе только мою компанию, к которой ты не имеешь никакого отношения, потому что я построил ее с нуля своими собственными руками. Ты можешь купаться в деньгах, можешь делать, что хочешь!

— Да как это так? Что это значит — «что хочешь»?!

— Не знаю! Займись чем-нибудь, как все люди! Запишись в танцевальный кружок. Получай пенсию!

— Пенсию?! — Она поперхнулась вином, а глаза у нее стали большими, как блюдца. Большего оскорбления нанести ей он бы не смог. — Пенсию? — повторила она. — Ах, прости, так вот, оказывается, ради чего я выходила за тебя замуж? Чтобы на старости лет остаться одной и жить впроголодь на одну пенсию?! А я ведь так и знала! Я так и знала! Господи, ну почему, почему я не вышла замуж за Эдика? Я погубила всю свою жизнь! Пенсия?! Значит, пенсия?!

— Тамара, — выдохнул он и поднялся. — Просто отпусти меня. Не трудись, я видел столько твоих спектаклей, они давно перестали на меня действовать. Ты почти каждый день столько лет твердила мне, как жестоко ошиблась, когда вышла за меня замуж, и обвиняла меня во всех своих воображаемых бедах. И ты знаешь, я тоже понял, что и я ужасно ошибся, когда женился на тебе. Я очень старался быть самым лучшим мужем и хорошим отцом, но у меня, Тамарочка, не получилось. Прости меня за это. Но тут я не виноват — я просто ошибся. И ты ошиблась. Нам не надо было встречаться, не надо было жениться, не надо было быть вместе. Никогда. Но есть и хорошее, даже очень хорошее — нам еще не поздно исправить все наши ошибки. И стать счастливыми людьми. Хоть ненадолго, насколько нам там осталось. Так что отпусти меня, Тамара, и давай, не теряй времени, исправляй ошибки! Выходи замуж за Эдика, живи как хочешь. Я буду очень за вас рад.

Он поднялся и вышел из комнаты. Ему показалось, что у него за спиной сейчас взорвется тяжелая дверь, но в нее полетел всего-навсего винный бокал и разлетелся вдребезги.

Тамара. Тогда

С самого рождения Тамарочка знала, что она не такая, как все обычные люди, не такая, как другие девочки в детском саду и в школе — нелепые одинаковые нищенки по сравнению с ней — избранной принцессой. И садик, и школа были далеко не простыми, тут учились дети высокопоставленных чиновников, известных артистов и дипломатов, но даже рядом с ними Тамарочка была единственной и неповторимой, звездой и бриллиантом, прекрасным совершенством, даром с небес, вымоленной и выпестованной драгоценностью, сокровищем своего всемогущего папочки. Только эти слова она слышала о себе всю жизнь, и никто не смел в них усомниться. Ее властный отец мечтал о наследнике, ему нужен был сын — его гордость, доказательство генеральской силы, продолжатель рода. Но когда после десяти лет отчаянных попыток, часто переходящих в настоящие боевые действия на супружеском ложе, и бесконечных обсуждений стратегий и тактик в кабинетах лучших врачей-репродуктологов роскошная голубая детская в доме генерала так и осталась пустой, генерал почти отчаялся и возмолил к небесам, упрашивая их дать им с женой хоть какого-нибудь ребенка, хоть хворенького, хоть кривенького… да ладно уж, пусть хоть девочку. И небеса ответили: однажды они прислали генералу из самого элитного роддома его бледную жену и тихо пищащий зефирный сверток дорогих кружевных одеял, и в тот же миг его сердце раскололось и растаяло. О таком прекрасном ребенке он даже не мечтал! Она действительно оказалась даром с небес, его доченька, его красавица, его Тамарочка, его ангелочек. Ею можно было только восхищаться, ее можно было только боготворить — и это правило быстро усвоило все генеральское окружение. Она нелепо топала толстыми ножками под елкой, притворяясь снежинкой, — и ей несли корзины цветов, она едва выговаривала стихи про косолапого мишку, а на нее обрушивался шквал аплодисментов. Ее портреты заказывали лучшим художникам страны, а вокруг летало как заклинание, как мантра: «Тамарочка красавица! Тамарочка умница!» Она привыкла к этому очень рано, ничего другого она о себе не слышала, она просто всегда знала это — весь мир в нее влюблен, и по-другому не может быть. Конечно, и сама она часто влюблялась, и всегда получала желаемое — лучшие платьица, невиданных в то время кукол Барби с целым гардеробом, изысканные лакомства, дорогие сапожки, соболиные шубки, а на восемнадцатилетие папочка вложил ей в ладошку ключи от собственной красненькой машины! Для нее никогда не было ничего невозможного, перед ней склонялись все головы, распахивались все двери, ей прощались любые шалости и проступки, даже тот случай, когда под ее новенькую машину бросилась какая-то полоумная идиотка прямо на пешеходном переходе, — папочка быстро все замял, а Тамарочку спешно отправили к морю, в санаторий в Сочи: принять ванны и восстановить нервы, девочка ведь так испугалась. Ее нежили, холили и лелеяли, ни одна пушинка не смела упасть на ее идеальные локоны, словно все ангелы по приказу ее папочки бросили свои дела и спустились на землю, чтобы обмахивать ее крыльями и петь ей небесными голосами о том, как она прекрасна.

Но однажды эта отличная система такого правильного мира дала неожиданный и подлый сбой.

Она увидела Венсана на приеме, который устраивала дипломатическая академия. Ей показалось, она видела его раньше, во всех романтических французских фильмах: да, это был он — красивый, элегантный и галантный, совсем не такой, как папочка — папочка был глыбой и императором, а Венсан — прекрасным принцем. Он целовал ей руки, шептал на ушко приторные нежности бархатным голосом с акцентом, от которого она покрывалась мурашками, он улыбался ей и кружил ее на руках, как делал это всегда весь мир, и в его улыбке было что-то незнакомое, что-то запретное, сладкое и заветное. Он него пахло Францией, заграницей, сказкой и надеждами. Тамарочка снова влюбилась. Но в этот раз ей захотелось не шубку и не бриллиантовый браслетик, ей захотелось Венсана. И Францию. Она знала, что непременно получит все, что захочет, и никак не ожидала, что ее волшебная система даст сбой. А она не просто дала сбой, она окончательно сломалась.

Прекрасный принц превратился в чудовище и исчез, как в самой нелепой и отвратительной сказке. Французский мираж, уже такой реальный, уже ее собственный — с Эйфелевой башней и огромной квартирой на бульваре с названием словно воздушный десерт, — растворился в воздухе, и вместо него, вместо чудесных мурашек вдруг вылез наружу отвратительный липкий страх. Во всех других ситуациях Тамарочка знала, что предпринять, — бежать к папочке, но сейчас сделать этого она не могла, потому что понимала: она нарушила единственное правило в своей жизни — она расстроила папочку. Никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя было расстраивать папочку, а она это сделала. От мурашек не осталось и следа, вместо бабочек в животе у нее поселился ребенок. Когда-то, лежа на груди у Венсана, она мечтала о малыше, смеялась и болтала длинными ногами. «У нас ведь будут дети?» — спрашивала она, а он говорил ей: «Да, шери, конечно, бон-бон, у нас будет много детей, и первого мы назовем Жан-Луи». Она смаковала это волшебное имя, и даже теперь, хоть никакого Венсана больше не было, она все еще надеялась на крошку Жана-Луи. Но и он не смог ее спасти. Все двери захлопнулись, все головы отвернулись. А папочка назвал ее таким гадким словом, которое никто и никогда не смел даже шепотом произносить в ее присутствии. Уже взрослая Тамарочка всю жизнь старалась забыть то, что произошло с ней потом, когда все открылось: и ссылку в Тверь, и то, как она месяцами умоляла отца поговорить с ней. Конечно, он сжалился и снова стал ее любить, но никогда уже не смотрел на нее как раньше — как на своего драгоценного ангела. Мир рухнул. Вместо Жана-Луи в роддоме в Твери у нее родился Петя. Тамара расстроила папочку, и в наказание он выдал ее замуж не за Венсана, а за первого встречного, за деревенщину, за Николашу.

Именно так сложилось все у нее в голове. Именно так она думала и чувствовала всю жизнь. Ей было обидно и больно. Споткнувшись тогда на улице, она просто-напросто выболтала всю свою горькую историю случайному прохожему, ведь ей больше некому было ее рассказать: подружек почти не осталось, а те, что еще общались с ней, делали это с мерзким снисхождением, с жалостью, а она ненавидела жалость. Никто и никогда не смел ее жалеть! Она же была принцессой, звездой и бриллиантом, избранным совершенством. И этот случайный прохожий вдруг посмотрел на нее именно так — как делал это весь мир раньше, еще тогда, до великого грехопадения. И она, сама не зная почему, вдруг обо всем ему рассказала. А он зачем-то сказал, что женится на ней. И папочка согласился. Он захотел ее наказать, вот и все, поэтому и выбрал для нее такого мужа. Сначала она даже собиралась его полюбить, назло отцу, взять и полюбить этого неотесанного простолюдина! Она очень старалась. Она бросилась отогревать его и почти поверила в то, что влюбилась, так она старалась войти в эту роль, но потом все-таки очнулась. Полюбить из благодарности не получилось. Потому что никакой благодарности не могло быть. Очень скоро она поймала себя на том, что не любит его, а мстит. За свою боль, за то, что он — не ее мечта, за то, что он — не Венсан. И за то, что Венсан так подло ее бросил, а Николаша так подло посмел на ней жениться! За то, что подвернулся так кстати, чтобы исправить ее подмоченную репутацию. Он исполнял все ее желания, он делал для нее все, но он все делал не так, все делал неправильно. Он не так дышал, не так смотрел, не так ел, не так дотрагивался. От него не так пахло, и это было самое ужасное — она не переносила его запах. От Венсана пахло Францией и несбывшимися надеждами. От Николая пахло деревенщиной и застарелым сиротством. И никакие французские одеколоны не могли перебить этот запах. Она правда пыталась его полюбить, она старалась, она очень старалась, но каждый раз из ее раненого сердца скользкой холодной гадюкой вылезала обида, и разливала в ней яд, и шипела ей в уши, и Тамарочка ничего не могла с ней поделать. Она не любила его, и в этом был виноват только он сам.

Николай. Сейчас

Он закрылся у себя в кабинете, просмотрел почту, провел совещание, поговорил с двумя филиалами. В висках почти перестало стучать, он очень любил свою работу и, как рыба в воду, нырнул в обычный рабочий день. Он слышал, что хлопала входная дверь, кто-то приходил или уходил, ему было все равно. И каждые десять минут он получал сообщения. Фотографии. Море. Горы. Старая изгородь, заплетенная фиолетовыми цветами. Сад. И гранаты. Они уже почти созрели. И ее руки. Ее глаза. Ее улыбка. «Моя жизнь, — шептал он ей. — Хаятым».

Он вышел из кабинета уже под вечер и тут же столкнулся с Виктором.

— Николаша! — воскликнул его сын и бросился обниматься. — Как же ты нас напугал! Мама мне рассказала. Прости, я так замотался, да и не хотел отвлекать тебя в отпуске, вот и не писал.

— Ты мне писал, — сказал Николай.

— Да? Ой, ну тогда гора с плеч. Значит, я все-таки не самый плохой сын, да?

— Ты просил денег на день рождения своей дочери. То есть напоминал, что я их не перевел. Но у меня, ты уж извини, были сломаны ребра и вывихнуто плечо, хотя тебя, похоже, это совсем не интересует, мой дорогой сын.

Он оставил Виктора в коридоре, а сам пошел в кладовку, ему нужно было достать из сейфа бумаги. Но тут из комнаты раздалось:

— Николаша! Иди сюда, иди же сюда!

«Господи, да за что мне все это?» — подумал он. У него просто не было сил с ней говорить. Надо было взять и уехать в гостиницу. Или к Леониду. Точно! Сейчас он позвонит Лене и уедет к нему. Ни минуты, ни секунды он больше не хотел оставаться в этом отравленном доме.

— Чего ты хотела, Тамара? — спросил он, заходя в большую гостиную.

Его пока еще супруга восседала на диване в картинной позе. Выглядела она на удивление трезвой, волосы собраны в прическу, и даже блузка была застегнула почти на все пуговицы.

— Николаша, — томно повторила она. — Ну, иди же сюда, сядь со мной рядом.

— Я не хочу, — честно сказал он, но она проигнорировала его слова и продолжала:

— Давай же, давай посидим, выпьем вина, проводим этот день! Вот и дети приехали, наши чудесные дети. — Она протянула ему бокал.

— Тамара, — вздохнул он. — Я не хочу сидеть, не хочу пить вино и провожать этот день. Моя жизнь и так — сплошные проводы моей собственной жизни. Так что хватит, честное слово. У меня нет сил на это фиглярство и пустые разговоры. Мы все обсудили. Просто отпусти меня, я очень тебя прошу.

— Куда тебя отпустить? — удивилась она и подняла тщательно нарисованные брови. — Ты опять хочешь в отпуск? Так поезжай, любимый. — Она снова настойчиво сунула ему в руку бокал. Он с неохотой взял его, чтобы она отстала.

— Ты издеваешься? — спросил он. — Не надо делать вид, что ничего не произошло или что ты ничего не помнишь. Мы разводимся, Тамара. Я от тебя ухожу.

— Что?! — Она вдруг резко подскочила с дивана. — Ты что, сошел с ума? Что ты такое говоришь? Дети! Дети, скорее идите сюда! Ваш отец сошел с ума! У него маразм!

Николай схватился за лоб и хлебнул вина из бокала. Какой дурак! Как он дал ей заманить себя в эту ловушку. Господи, до чего же это все ему надоело. Распашные двери гостиной открылись, и на пороге появились Виктор и Вика.

— Ваш отец свихнулся! Послушайте, что он несет.

— Николаша, что случилось? — испуганно спросила Вика.

— Мы с мамой разводимся, дорогая. Вы уже взрослые, я думаю, вы справитесь. Мы всегда воспитывали вас в уважении к другому человеку. Я очень надеюсь на ваше уважение и на ваше понимание, мои милые. Я очень вас люблю. — Он устало опустился на диван и сделал еще один глоток.

— Вот! — взвизгнула Тамарочка. — Вы слышали? Слышали этот бред?

— И давно он это решил? — спросила Вика, как будто отца в этой комнате не было.

— Да только что! Я не знаю, что на него нашло. Я позвала его посидеть рядышком на диване, как мы с ним любим, обнявшись, помечтать, выпить вина, проводить этот день, и вдруг — на тебе! Его понесло!

— Может, это сотрясение? — сказал Виктор. — Его ведь там хорошенько стукнуло по голове.

«Да это вы несете ерунду!» — захотелось крикнуть Николаю, но на него вдруг накатила жуткая усталость, а во рту пересохло. Он сделал еще один глоток и заметил, что рука сильно дрожит.

— Вон, смотри, у него и руки трясутся.

— Это точно травма. Мамочка, ты только не волнуйся, все будет хорошо.

— Я не волнуюсь. — Он услышал голос Тамары как будто издалека, как будто его накрывало тяжелой черной пеленой. — Сейчас надо просто немного подождать. Витя, ты позвонил Геннадию Павловичу?

— Да, я сказал, чтобы он ехал к нам.

— Сказал, что срочно? Он должен его увидеть до того, как он совсем вырубится.

— А он не может… ну, того… совсем… вырубиться?

— Что ты за ссыкуха такая, Вика! Ты сама читала, сколько надо капель. Ничего ему не будет, надо только, чтобы хорошенько развезло.

— А вдруг его парализует?

— Ой, вот это уже не наша забота! Парализует — и отлично, меньше будет хлопот. Бумажку оформим, и все дела. И пусть лежит бревном, срет под себя и не рыпается, старая свинья.

Все это Николай слышал уже обрывками, он пытался встать, но у него не получилось, руки и ноги не слушались, подгибались, как у тряпичной куклы. Он пытался что-то сказать, но язык как будто раздуло, перед глазами стоял сплошной ватный туман, тело не слушалось, а в голове была чудовищная паника — она его отравила! Как он мог не догадаться, как он мог попасться так глупо? В этот момент раздался звонок в дверь. Он то проваливался куда-то в черноту, то потом его как будто вытаскивали на воздух и включали звук.

— Проходите, Геннадий Павлович, проходите. Да вот, дела у нас совсем грустные. Я хотела, чтобы вы сами увидели. Вот такая ситуация.

Что? Геннадий Павлович? Это был один из членов совета директоров, его правая рука, который вместе с ним принимал все основные решения. Зачем она его позвала? Он собрал все силы, попытался подняться или позвать на помощь, но из перекошенного рта вырвалось только мычание и потекла тонкая струйка слюны. Он почувствовал, как кто-то грубо уложил его на диван.

— Господи, боже, какой ужас! Да как же так? Он же был в отпуске, мы так его ждали! Он еще работал онлайн, я совсем недавно с ним говорил, Тамарочка!

— Вот, в отпуске, видимо, и напекло. Я не хотела быть голословной, но вот что нам вчера доставили на медицинском самолете. Медицину катастроф пришлось подключать, Геночка.

— Погоди, Тамар, а мне кажется, он сегодня общался с нашими и с филиалами, как же это может быть?

— Гена, милый, мне тоже казалось! Я тебя и позвала, чтобы ты видел все своими глазами! Окстись! Я не знаю, кто там с вами по телефону или по компьютеру разговаривал с какими филиалами, но Николай Иванович ваш — вот он. Во всей красе. Вика, надо клеенку под папу подстелить, а то обоссытся опять. Вот такая беда у нас, видишь, Гена?

— Это я сегодня говорил с филиалами. И на мейлы отвечал тоже я, — вдруг раздался голос Виктора, и внутри у Николая все как будто оборвалось. Сын! Его родной сын! Как же страшно болела голова. Он все слышал, но не мог пошевелиться, он кричал во весь голос, но получалось только мычать.

— Ты? — изумился Геннадий Павлович. — Виктор, но ты же понимаешь, что это незаконно? Это не шуточки.

— Понимаю, Геннадий Павлович, и очень прошу вас понять меня и простить. Но когда я увидел отца в таком состоянии, я, конечно, страшно испугался за нашу общую компанию, за наше семейное предприятие. И я дерзнул, да, я рискнул попробовать свои силы. Чтобы вы тоже убедились, что я в курсе всех дел и могу… влиться в процесс руководства.

— В каком смысле?

— Ну, в каком смысле, Гена? — картинно вздохнула Тамара. — Ты же сам его видишь. Ты видишь?

— Я вижу, но никак не могу понять, как же так. Как же… Как Николай Иванович мог так резко сдать? Может, нужно вызвать скорую? Может, ему лучше в больницу?

— Да-да, он сейчас туда и поедет. Но я хотела, чтобы ты убедился, что Николай Иванович совершенно не в состоянии управлять компанией, так что теперь управлять ею будет Виктор.

— Как Виктор? Подожди, Тамара, так дела не делаются. Это же не английский престол.

— Ты про что?

— Про то, что должно быть официальное голосование. И за нового председателя совета директоров все должны проголосовать единогласно.

— Ну, вот и прекрасно! Значит, все и проголосуют. У нас же, то есть у Николаши, контрольный пакет, пятьдесят один процент, ну и вы с Женей. Жене тоже можем его начальника показать. Какие вопросы? Лежит, слюни пускает. Все, единогласно.

— У вас нет контрольного пакета.

— Как так?

— Ну, вот так. Николай Иванович не так давно продал кому-то одну акцию. Так что у вас пятьдесят, у меня двадцать пять, у Евгения Олеговича двадцать четыре. И еще одна акция.

— Что за сраная одна акция?

— Сраная, не сраная, а без ее голоса никуда, Тамара.

— Это что это за правила такие? Откуда взялось это «единогласно»? Где это вообще написано?

— В уставе компании.

— Это говно, а не устав! И у кого эта акция?

— Мне кажется, вам сейчас нужно заниматься здоровьем Николая Ивановича. Давайте все-таки позвоним доктору. И я хотел бы получить официальное медицинское заключение.

— У кого акция? У кого эта гребаная акция, можешь мне сказать?

— Могу, конечно. У его друга, Леонида Сергеевича. Ты ведь знакома с Леонидом.

— Вот с-сука! — воскликнула Тамара, и что-то грохнуло.

Николай едва дышал, он старался не упустить ни одного слова, но все глубже и глубже проваливался в темноту.

— А если недееспособность? — вдруг подсказала Вика.

— В каком смысле недееспособность? — переспросил Геннадий Павлович.

— Если признать отца недееспособным?

— Недееспособность — это через суд, это мы не потянем, — прошипела на нее Тамара.

— Я попрошу вас меня извинить, — громко сказал Геннадий, — но мне вся эта картина совсем не нравится. Конечно, вам решать, но я настаиваю на госпитализации Николая Ивановича и полном его обследовании. Я знаю его без малого сорок лет и знаю ресурсы его организма. Он боец. И я верю, что он сможет восстановиться, а мы пока подождем. И назначим и. о. Николай Иванович, дорогой мой, ты меня слышишь?

— Не слышит он ничего! А если мы предоставим справку от психиатра? Тогда можно будет ставить вопрос на голосование?

— Может быть, но все зависит от диагноза.

— Я поняла.

Голоса стали удаляться, но Николай все еще слышал обрывки разговора.

— А можешь пока заблокировать его счета? Или сделать мне на них доверенность?

— Заблокировать могу. А делать доверенность может только сам владелец счетов.

— Гена, Геночка, милый, ну ты же видишь, что с ним. — Тамара так громко всхлипнула, что он на мгновение почти очнулся. — Такое горе, такое горе! Как он сделает доверенность? Он слова сказать не может и ходит под себя. А счета — дело такое, вдруг мошенники, вдруг еще что…

— Я подумаю, Тамара, ты, пожалуйста, не отвлекайся на такие мелочи, занимайся мужем, очень тебе сочувствую, очень. Напиши мне завтра, в какой он больнице, я непременно его навещу и буду держать руку на пульсе.

Входная дверь хлопнула.

— С-сука какая! Вот тварь упертая! Мелочи ему, счета наши — мелочи! Сам небось к рукам прибрать хочет. И эта еще тварь, Ленька этот, говнюк! Акцию отхватил! Да чтоб ему!

— Мамочка, не волнуйся! Вот, выпей.

— Спасибо, сынок. Ты молодец, ты был просто молодец. Хвалю, хвалю тебя, Витенька.

— Мам, и что теперь делать?

— Что делать? Сейчас буду Наташке звонить, подруге моей, в Дмитров. У нее там в деревнях каких-то знакомые врачи есть. Увезем его туда и быстро освидетельствуем.

— А почему не тут?

— Где тут? Ты что, дура? В папашу в своего? В Москве сейчас все под камерами, все под таким контролем, что ни одна блоха не пролезет.

— А если денег дать?

— Да и денег не дашь, ты что, не поняла, Вика? Налей мне еще. Хватит, краев не видишь? В Москве без вариантов. Увезем в глушь, скажем, там накрыло, местные все сделают. Там народ нищий, до денег жадный, никто ничего не проверяет, никто не подкопается, сделают нам все бумажки, подписи, печати в лучшем виде, все нам сделают, не волнуйтесь, мои хорошие, деточки мои любименькие. Иди, поцелую тебя, дурочку мою. А потом подумаем, что с этим старым гондоном делать, с Ленькой, чтобы акцию отобрать. Но и на него управа найдется, вы вашу маму знаете. Так, все, пойду Наташке звонить, покидайте пока вещи в сумки кой-какие на первое время и утащите тушу эту с дивана, а то еще изгадит весь! Да на пол его свалите просто, одеяло старое подстелите, и нормально. И Петьке пока не говорите ничего, а то еще начнет за папашу своего заступаться. В кого такой дурак, не пойму…

Николай. Сейчас

Николай очнулся в кромешной темноте и решил, что ослеп. Голова раскалывалась, страшно хотелось пить. Он попробовал пошевелиться — сломанные ребра опять заныли. Когда глаза немного привыкли к темноте, он разглядел, что лежит в какой-то маленькой комнате на ворохе старых тряпок, в углу стояло железное ведро, у стены свалены инструменты, лопаты и грабли. Это был деревенский дом или сарай. Он попытался вспомнить, что с ним случилось, и его чуть не вырвало от страха за самого себя. Он ведь был счастлив, так счастлив, он был в раю, в другом мире, а потом прилетел в ад, называемый домом, и там его отравили, там его предали люди, ради которых он старался всю жизнь, его самые близкие люди. Те, кому он должен был доверять больше всего, его предали. Его дети, родные дети — его опора в будущем — вот, оказывается, кого нужно было бояться больше всего. Они-то и хотели отобрать у него всю его последнюю опору. Старость — это бессилие, старость — время, когда все решения за тебя принимает кто-то другой, когда с тобой могут сделать все, что угодно. Он сидел взаперти в каком-то сарае, как старый пес, который знает, что его привезли усыплять, знает, но даже не сопротивляется, потому что рядом его хозяин, а он так доверял ему всю свою жизнь. Как они могли? Почему? И за что? Он лежал и плакал, старый, уставший и преданный. Вытирал лицо тряпкой, от которой несло затхлой сыростью, и понимал, что отсюда он никогда уже не выйдет. Потому что если и выйдет — его усыпят, как старого пса, лишат его сил, отнимут все, что у него было. Хорошо, если засунут в богадельню, а не заколют лекарствами до смерти в психиатрический лечебнице. Они же дети, его дети… Он делал для них все. Он так хотел быть мужем и отцом. Он так мечтал. Кругом была тишина, он был не в городе, это точно, потому что вдруг совсем рядом запела птица. Такая же пела в том саду. Он закрыл глаза и представил себе его — райский сад, а за ним вдалеке море, старые деревья, лимоны, гранат, ночные тени и его Фериде, как она танцевала, только для него, как она танцевала.

Он попытался подняться и прислонился к стене. «Ничего, — сказал он себе, — ничего-ничего, я им еще покажу, силы еще найдутся. А ну, вставай, тряпка! Раскис, как девчонка, вставай! Вставай же, старый пес! Она тебя ждет! Она же ждет тебя, дурака! Значит, вставай!»

Он пошарил в карманах — телефона, конечно, не было. И документов не было никаких, только в заднем кармане брюк нашлась какая-то банковская карточка. Странно, что Тамара не конфисковала ее в первую очередь. Он попробовал сделать несколько шагов, но голова закружилась, и он опять опустился на дощатый пол, потом прополз в сторону двери — он надеялся, что это дверь, потому что солнечный свет рисовал вокруг нее большой прямоугольник. Дверь, конечно, была заперта. То ли на замок, то ли кто-то подпер ее с той стороны бревном или чем-то тяжелым. Через дверь было не выбраться. Тогда он стал смотреть по сторонам и разглядел на одной из стен высоко, почти под потолком окошко, затянутое плотной тканью, похоже брезентом. Вот только до него ему было никак не дотянуться. Он попробовал подставить ведро, все равно окно было слишком высоко. Подтянуться и выбраться наружу он бы не смог, содрать с окошка брезент боялся — на улице явно был день, и его надзиратели — в том, что с него не спускали глаз, он был уверен — сразу же заметили бы подозрительную активность. Так что он потихоньку встал на цыпочки на перевернутое ведро и заглянул в светлую щель между досками. Так и есть, он был где-то за городом, где-то в глуши, кругом были только деревья, а слева — покосившийся старый колодец. Он осторожно слез с ведра и уселся в угол на тряпки. Он мог бы собрать из черенков от лопат и грабель лестницу, если порвать тряпки и связать черенки лоскутами, или можно попытаться составить друг на друга вон те большие чурбаки, но он боялся их не поднять. Глаза уже совсем привыкли к полумраку, и он собрался устроить тщательный обход своей тюрьмы, как вдруг за дверью что-то загремело. Он вжался в угол, и в сарай брызнул яркий солнечный свет, он инстинктивно закрыл глаза локтем и услышал:

— Николаша.

Он осторожно опустил руку и увидел Петра. Петеньку. Того, кого он тогда нес на руках в толстой цигейковой шубке и не хотел сажать в санки. Кого учил плавать и кататься на коньках, с кем бегал по кромке моря, когда возил его на каникулы, у кого отобрал первые сигареты, и кто делился с ним всеми своими тайнами. Его сын, которого он впервые увидел в тот день под снегопадом на санках и сразу понял — это его сын, его плоть и кровь. Но, видимо, и тогда он тоже ошибся. Как же так получалось, что он всю жизнь ошибался? Он думал, что это его сын, а теперь он стал его надсмотрщиком и палачом.

— Мама с тобой? — хрипло спросил Николай.

— Нет. — Петя покачал головой и почему-то сказал очень громко: — Тут еда, поешь, пожалуйста, и обязательно выпей морс, вот в этой бутылке. Я приду и проверю. Выпей весь. Тебе обязательно надо побольше пить!

Потом поставил еду в миске прямо на пол — как будто на самом деле собаке, пристроил рядом большую бутылку и стакан, обернулся, быстро шагнул в сарай, прикрыв за собой дверь, и сказал шепотом:

— Не пей! Ничего не пей. Кашу можно есть, там ничего нет, а пить нельзя. Ни воду, ни морс. Вылей, она проверит. Она придет проверить. Притворись, что спишь. Как стемнеет, я приду и открою замок.

— Петя! Петю-у-уша! — раздалось снаружи.

— Прости меня! — быстро сказал Петр, вышел из сарая и закрыл дверь, а Николай еще долго не мог ни пошевелиться, ни дышать. Вот только плакать он себе запретил. Ему нельзя было плакать.

Она действительно пришла проверить. Он предусмотрительно вылил все из бутылки и из стакана в угол сарая, съел пару ложек овсянки — ему хотелось есть и нужны были силы, но он все равно побоялся, что отрава могла попасть и туда. Когда Тамара зашла в сарай, были уже сумерки, в руках у нее был фонарь, она посветила им и с довольным видом хмыкнула, когда увидела, что он лежит, неловко скорчившись, на старых тряпках, с перекошенным лицом, а из уголка рта тоненькой ниточкой течет слюна. Она подошла ближе и вдруг пнула его в бок, как раз в больное ребро, он едва сдержался, чтобы не закричать, а только замычал и простонал что-то невнятное.

— Старая свинья, — сказала она. — Тут и сдохнешь. Завтра доктору тебя покажем, бумажки оформим — и прощай, Николаша. Неплохой ты был человечишка, что там говорить, да только тупой, дворняжка, без роду, без племени. Скучно с тобой было. И трахаться с тобой скучно, и даже изменять тебе было скучно — хоть бы раз заревновал по-человечески. Да и черт с тобой.

Она вышла, шарахнув дверью, позвала Виктора, и Николай услышал, как лязгнул замок. Его снова заперли.

Он дождался, когда стемнеет, прислушиваясь к каждому шороху. Уже пропели вечерние птицы, и ухал филин, и где-то вдалеке шумела то ли река, то ли дорога. Он весь превратился в слух. Петр все не шел, и на какой-то момент он решил, что ничего не получится, Тамара будет следить за всеми, как ястреб, и Петя испугается. Но он не испугался. Наверное, было уже за полночь, когда Николай четко услышал, как скрипнул ключ и кто-то снял с петли навесной замок. Он ждал, что Петя откроет дверь или хотя бы что-то скажет, но шаги быстро стихли. Тогда он поднялся, осторожно подошел в двери и толкнул ее. Дверь поддалась, он осторожно спустился с низкого порожка, ступил в высокую траву, набрал в легкие побольше воздуха и побежал. Он мчался через лес, не разбирая дороги, и это был не он — старик Николай, нет, он снова стал тем мальчишкой, за которым гнались разъяренные мужики, готовые разорвать его за воровство. Он бежал и бежал, так быстро, как мог, и легкие горели огнем, а по лицу хлестали острые ветки. Больше всего он боялся, что будет бежать по кругу, что заблудится и вернется к своей тюрьме, и тогда ему точно конец. Он был уверен — Тамара способна на все, что угодно. Чуть больше тех ядовитых капель, и его сердце остановилось бы. Никто не стал бы делать вскрытие, она всегда знала, кому и когда заплатить, он просто исчез бы, мальчишка без роду и племени. Но только теперь все изменилось, теперь он знал, что на свете есть человек, который будет по-настоящему по нему горевать. Он не мог ее огорчить, он не мог ее обмануть, он обещал ей вернуться, так что сейчас он бежал изо всех сил не ради себя — ради нее, Фериде.

Он не знал, сколько прошло времени, ему казалось, вечность, но уже начало светать, когда он выбежал к какому-то дачному поселку. На окраине стояли покосившиеся хижины, а чуть поодаль возвышались солидные виллы. Он привалился к ближайшему забору и простоял там довольно долго, ему надо было прийти в себя и отдышаться, а потом пошел по узкому переулку и дошел до маленького домика, где в окнах горел свет. Ему было все равно, и он даже не подумал о том, как он выглядит — в порванной одежде с расцарапанным лицом. Он постучал в дверь, а когда открыли, смог выговорить только два слова:

— Дайте. Позвонить.

Леонид. Сейчас

Как ни старался Леонид, как ни пытались все в семье верить в чудо, Лидочке становилось заметно хуже. Буквально за месяц все стало резко меняться. Она все так же радовалась Лениным новым историям, все так же ждала их и слушала с распахнутыми глазами, но уже не задавала вопросов, не уточняла деталей и на следующий день почти ничего не помнила. К Леониду она была буквально патологически привязана, все время держала его за руку или под руку, даже когда ела или принимала ванну. Стоило ему отлучиться на пару минут, и она начинала беспокоиться, плакать и кричать: «Где Леня? Где Леонид?» Он старался работать как можно меньше, но все равно был вынужден ездить по делам, и тогда всем остальным приходилось несладко. Она забывала самые простые вещи, а взамен у нее в голове вдруг рождались странные истории о том, что к ним приходили какие-то люди, проверки, инспекторы. Их она вдруг начала бояться больше всего — каких-то неизвестных проверок и инспекторов. Несколько раз Мила и Вера были готовы ей поверить, когда она сообщала, что в их отсутствие к ним в дом стучались проверяющие, но после подробных расспросов все сразу понимали, что это опять были странные игры у мамы в памяти: «проверяющие», по ее словам, хотели узнать количество окон или взвесить запасы макарон и риса, которые у них имелись.

Ей больше не хотелось наряжаться, даже для Леонида. Раньше она по полдня выбирала, какие ей надеть сережки или какой повязать шарфик, чтобы ему понравилось, а теперь она могла целыми неделями ходить в одном и том же, и нужно было следить, чтобы она приняла душ и не вытаскивала ношеные платья из корзины с грязным бельем. Леонид боялся уезжать на работу, потому что без него она была в панике, в страхе, все время что-то искала или что-то прятала. Да, она вдруг начала прятать еду. Вера обратила внимание на странный запах в комнате и обнаружила в шкафу заплесневелые бутерброды, кусок сыра и куриную ножку. Страх — вот что захватывало ее все больше. Страх потеряться, страх остаться голодной, страх, что все ее бросили.

Раньше с ней всегда было очень уютно, весело и счастливо, даже когда болезнь давала о себе знать, но тогда еще маленькими шагами, а теперь все жили в постоянном напряжении от того, что же может случиться еще. И особенно грустно и страшно было потому, что ухудшения начались так резко. Лидия Андреевна много плакала, много сердилась, ей постоянно казалось, что ее хотят обидеть, что у нее крадут вещи. Стоило ей увидеть Веру или Милу в новой кофточке, как она начинала кричать: «Воровка! Это мое!» — и успокоить ее потом было очень сложно. Она просила испечь свой любимый грушевый пирог, а потом застывала перед ним, сидя за столом, и могла неожиданно заплакать, причитая: «Зачем, зачем вы меня заставляете это есть?» Она путалась в доме, теперь уже постоянно, кричала на всех за то, что поменяли местами комнаты и даже успели перетащить в них мебель. С ней становилось все сложнее, она как будто понемногу исчезала, улетала куда-то очень далеко, и место прежней сияющей Лидочки занимал кто-то очень растерянный и очень несчастный. Она успокаивалась, только держа за руку Леню, к которому наконец-то прилетела.

С ней было сложно, но ни у кого ни разу не возникло мысли отправить ее в интернат, даже в самый дорогой, в самый лучший. Они старались делать все, чтобы ей было спокойно, чтобы ее удержать. Как-то раз они полдня распечатывали портрет Брежнева, чтобы повесить его на стену в кладовке, и в этот же день Дима приволок с барахолки бюст Ленина и радиоприемник размером почти с холодильник — такой же был в доме Лидочкиных родителей, и ей очень нравилось крутить ручки, и тогда вечером Ниночка спросила у Леонида Сергеевича, пока он настраивал огромный агрегат:

— Зачем мы все это делаем? Завтра она все равно сорвется из-за чего-нибудь другого.

— Потому что мы ее любим. — Он грустно улыбнулся. — А это самое главное. И все, что она будет забывать, мы будем делать за нее, пока у нас будет получаться. Как можно дольше.

Когда ранним утром у Леонида зазвонил телефон, он уже не спал. Он не спал несколько дней с тех пор, как Николай снова как будто исчез с лица земли. Тот прилетел в Москву почти неделю назад, позвонил ему из аэропорта и сказал, что едет домой. Леонид тогда сразу предложил ему поехать в его квартиру — она все равно пустовала, но он сказал, что хочет поговорить с Тамарой сам. Что это будет не по-мужски — отправить к ней юриста, не по-мужски и не по-человечески. Они ведь прожили вместе целую жизнь, и нужно было поставить точку, сохранив нормальные отношения. Леонид еще посмеялся про себя над «нормальными отношениями», потому что точно знал, что к Тамаре это словосочетание не может быть применено ни в каком контексте. И вот Николай уехал домой и исчез. Леонид звонил ему, но телефон был выключен. Он звонил Тамаре, но та наплела ему какую-то странную историю о том, что ее супруг приехал, они поссорились и он уехал в неизвестном направлении. Наверное, к своим бабам, ехидно хмыкнула она. Нет, она понятия не имела, когда он вернется. Леонид звонил ей несколько раз и в конце концов нарвался на нее сильно нетрезвую, когда она наорала на него и велела сдохнуть и больше ее не беспокоить. От детей Николая тоже не было никакого толка. Даже Петр, крестник Леонида, не смог сказать ничего внятного — пробурчал что-то о том, что отец собирался за город. Леонид ничего не понимал, переживал не на шутку и уже собирался в полицию, как вдруг ранним утром зазвонил телефон. Он сразу понял, что что-то случилось, что дело плохо. Николай услышал его голос и только всхлипывал в телефон. Потом трубку взяла какая-то женщина и назвала Леониду адрес. Она сказала, что его друг выглядит и чувствует себя очень скверно. Он мигом оделся, разбудил Диму, сказал ему, что у него очень срочное дело, и умчался. Ехать было далеко, и он гнал машину, не обращая внимания на камеры и штрафы. Он добрался туда только к полудню. Николай сидел на крыльце маленького деревянного домика, замотанный в овечий тулуп.

— В дом заходить наотрез отказался, — сказала сердобольная женщина, которая дала Николаю телефон и объяснила Леониду, как их найти.

Они сели в машину и почти час ехали молча. Он ни о чем не спрашивал. Николай не произнес почти ни слова, только просил останавливаться почти на каждой заправке и купить ему воду и чай. Как будто не мог напиться. А потом вдруг сказал:

— Ты был прав. Ты во всем был прав.

— Ты про что, дружище?

— Знаешь, тебя всегда все жалели, сочувствовали. Ну, что у тебя нет семьи, нет детей. Я еще как-то поругался с кем-то на Тамарином ужине, мол, нашли, чем кичиться, размножаться — тут мастерства много не надо. Накричал на человека, выпил тогда, наверное. Но не в этом дело. Так вот, они тебя жалели, а ведь ты был прав. Прожить всю жизнь одному, без жены, без детей, — не такая уж большая цена за свободу самому принимать решения. И про стакан воды я тоже теперь могу рассказать все, как есть. Ни за что и ни у кого не бери стакан воды в старости, ни у кого… Никогда не знаешь, что в нем окажется.

Леня привез его к себе в квартиру и уложил спать. Он ничего не спрашивал, он даже боялся момента, когда Николай начнет рассказывать, что же случилось. Ему звонила Тамарочка, но он знал, что ей ответить: он понятия не имеет, где Николай, наверное, она права, он у своих баб.

— Да бабу-то я его уже отшила, — пробуровила она заплетающимся языком, и Леониду стало еще тревожнее.

«Ничего, — сказал он себе, — мы со всем разберемся».

Он переночевал с Лидочкой, накормил ее завтраком, подвез в центр Нину — она встречалась с друзьями — и помчался в свою квартиру. Николай еще спал. Он проснулся только под вечер, проспав почти сутки. Вид у него был неважный — все лицо в ссадинах и царапинах, под глазами черные тени, он похудел и осунулся. Наверное, с час он провел в душе, а когда вышел, Леонид достал из шкафа большую бутылку виски.

— Рассказывай, — сказал он. — Мне нужно знать все, чтобы понимать, за что хвататься и что еще можно спасти. С самого начала.

Николай кивнул и открыл бутылку. Пока он рассказывал, Леонид молчал и только слушал. Он был профессионалом, он привык к самым разным историям и ситуациям, но сейчас все было по-другому: он был еще и другом. И ему стоило огромных усилий не вскочить, не схватить телефон и не позвонить своим влиятельным друзьям, чтобы Тамару с детьми упекли прямо сейчас или хотя бы основательно припугнули. Ему стоило огромных усилий сдержаться и не обнять этого измученного пожилого человека — своего лучшего друга, которого так подло предали. Но он не мог себе этого позволить. Он должен был собрать всю информацию, до единого слова, а еще он должен был собрать всю свою злость, чтобы как следует сделать свою работу. Он выспрашивал у Николая все, что тот мог вспомнить из разговора Тамары с Геннадием Павловичем, но тот все время срывался, голос у него начинал дрожать, он отпивал из стакана, отворачивался в сторону и смахивал слезы.

— Что я сделал не так, а, Лень? — спросил он наконец.

— Ты про что?

— Про моих детей, про что же еще. Ведь я сам их растил, я сам их воспитывал. Я старался показывать им пример, старался учить их хорошему. Я всегда так много с ними говорил, всегда объяснял, как важно уважать других людей, как важно любить своих близких. Я же никогда их не унижал, не бил, не то что не бил, я пальцем их никогда не тронул, мне казалось, это можно сделать только от жуткой глупости или полного бессилия — ударить ребенка, это последнее, что может сделать взрослый человек. Мне казалось, они хорошие люди… И что же я упустил? Что я делал не так? Почему я вырастил монстров?

— Хватит есть себя поедом, — сказал Леонид и подлил им виски. — Ты там был не один. Не единственный воспитатель. Там была еще и Тамара, а ее было много, она же все время была с ними, пока ты пахал, обеспечивая их всех. А твоя Тамара, дружище, — это, знаешь, тот еще козырный туз, который может перебить кого угодно. Какие угодно хорошие примеры и правильное влияние.

— Козырный туз… Это ты точно сказал. То есть я, получается, был там бубновой шестеркой? — Он поднял на него усталые глаза.

— Нет, Коль, — Леонид покачал головой, — ты вообще не из этой колоды. Как-то так вышло.

Они проговорили почти полночи, Леониду все было ясно. Он должен был действовать. И никогда ему так сильно не хотелось броситься в бой прямо сейчас. Внутри все кипело.

— Я все решу, — сказал он Николаю. — Только дай мне доверенность.

— Не надо, — тот покачал головой, — пусть подавятся. Я ничего не хочу. Я хочу только уехать. Мне нужно только купить билет. И позвонить. Господи, я же не помню ее номер, я не помню их номера. — Он схватился за голову.

— Спокойно, — Леонид достал компьютер, — билет мы сейчас забронируем, а телефон можно восстановить, надо завтра прямо с утра ехать в офис к твоему оператору и все сделать. У тебя есть какие-то документы?

— Нет. — Николай покачал головой. — Дома в сейфе паспорт. В кабинете. И там ноутбук, мне надо его забрать, там все рабочие материалы.

— Значит, поедем сначала за новым телефоном, восстановим сим-карту, а потом к тебе в квартиру за компьютером.

— Я туда не поеду. Вдруг они уже вернулись.

— В квартиру тебе заходить необязательно, я поднимусь сам.

— Если они там, они не отдадут тебе ничего.

— Я, знаешь ли, адвокат. И не последний человек. Могу и ордер на обыск организовать.

— Мне надо ей позвонить, надо позвонить Фериде…

Леониду стало не по себе, он не знал, как об этом сказать.

— Коль… Тут такое дело. Я боюсь, что Тамара ей уже звонила.

— Кому?

— Фериде. Так ведь ее зовут?

— Тамара? С чего ты взял? Откуда ты знаешь?

— Я говорил с ней, и она… в общем, дала понять.

— Господи, какой ужас… Тогда надо ехать! Надо лететь! Я не понимаю, что делать! Леня? Что же мы сидим?

С телефоном они решили все очень быстро: купили новый аппарат, восстановили сим-карту, — но, как назло, на карте не сохранился номер Фериде. И номер Кемаля тоже. Они сели в машину, Николай все листал и листал, искал и искал и вдруг обнаружил номер Керима. Он быстро набрал его и закричал в телефон:

— Керим! Керим, это я, Николай!

Потом вдруг резко замолчал и минуты три только слушал. Потом нажал отбой и убрал телефон в карман.

— Что случилось? — спросил Леонид.

— Он сказал, чтобы я не смел там появляться. Что он меня убьет. Что она плачет.

— Но ты же можешь ему перезвонить и все объяснить. Что за дикость — не сметь появляться. Тебя и так чуть не убили! Ну-ка, перезвони этому мальчишке!

— Нет. — Николай покачал головой. — Не могу. Он так со мной говорил… В общем, не могу.

— Тогда я позвоню!

— Не надо!

— Дай мне телефон!

— Не надо, я же тебе сказал!

— Дай сюда! — Леонид рывком забрал у него телефон и набрал последний номер. Абонент был недоступен.

— Он меня заблокировал, — сказал Николай, глядя перед собой. — Он сказал, что заблокирует. И проклянет.

— Я сейчас сам всех прокляну! — взорвался вдруг Леонид. — Да что это за мексиканские страсти и каменный век, честное слово! Ну-ка, поехали!

Они довольно быстро добрались до дома Николая, и Леонид сам поднялся наверх, но тут же перезвонил другу — в квартире никого не было. Николай попросил консьержа, Василия Дмитриевича, сразу набрать ему, если Тамара или дети появятся, и нажал кнопку лифта. Он зашел в квартиру, и ему стало нехорошо. Он опустился на диванчик в прихожей, ухватился за дверной косяк и тяжело дышал.

— Коля, я тебя умоляю, соберись! — крикнул Леонид из кабинета. — Сейчас, честное слово, совсем не тот момент, чтобы взять и помереть! Сначала мы всем покажем! Мы всем им покажем! Они узнают, они еще узнают… Да, мы старые, но мы не дураки и не слабаки. И не пустое место! И не надо недооценивать старых львов на тропе войны. Где твой ноутбук?

— Был на столе, — отозвался он.

— На столе ничего нет.

Он поднялся и зашел в кабинет — из ящиков письменного стола все было выворочено, компьютер исчез.

— Вот суки, — сказал Леонид. — Давай код сейфа.

Паспорт оказался на месте. Они решили, что поедут на работу к Николаю, там у него был еще один ноутбук и вся важная информация хранилась на жестких дисках у его заместителей. С нового телефона он забронировал билет до Антальи. Он все равно решил лететь к Фериде, ему было плевать на опасности, которые сулила эта поездка. Ближайший рейс, на который еще оставались места, был завтра днем. Карточка, завалившаяся в карман брюк, как ни странно, сработала.

— Ты будешь собирать вещи? — спросил Леонид.

— Какие?

— Коля, дорогой, ты же собрался улетать, тебе там нужны будут какие-то вещи?

— Нет. — Он помотал головой. — У меня еще не разобранный чемодан с нашего с тобой так называемого отпуска. Вон стоит. Его и возьму. А для ноутбука и бумаг… Вот. — Он вытащил из шкафа старый потертый рыжий портфель, прошел в комнату, сунул в портфель пару рубашек, носки, огляделся по сторонам и вдруг понял, что тут нет ничего такого, по-настоящему ценного для него, какой-то особенной вещи, фотографии, чего-то такого, без чего он не мог бы обойтись. Он развернулся и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

— Где документы на собственность? — спросил Леонид.

— Кабинет, темный шкаф, нижний ящик. Ключ на верхней полке под коробкой.

— Ох, конспиратор. Хотя, смотри-ка, сюда не залезли. Бумаги нашел, отлично.

— Я готов, Лень, поехали. Я правда не могу тут больше оставаться.

Леонид привез его в дом к Лидочке, и никто из большого семейства даже не удивился. Настоящего Николая Ивановича усадили за стол, дали одежду, Вера предложила вызвать врача, но тот отказался. Почти ничего не съел, попросил чай и лег спать. А Леонид созвонился с его заместителями и поехал к ним в офис.

Он вернулся, когда было уже совсем поздно. На кухне внизу сидела только Вера.

— Все спят, — сказала она. — Ваш друг тоже. Я что-то очень за него беспокоюсь. Налить вам чаю?

— С ним все будет в порядке, спасибо, Верочка. Я как раз хотел с тобой поговорить.

— О нем?

— Нет, о себе. И о вас.

Он опустился на стул, положил на стол какие-то бумаги, телефон, ключи.

— Вера, я сегодня занимался Колиными делами и заодно кое-что оформил. Вот тут. Это дарственная. На все мое имущество. Я хочу переписать все на вас. На вашу семью.

— И речи быть не может! — Вера даже подскочила на стуле.

— Не шуми, ты всех разбудишь.

— Я не хочу ничего слушать. Ни в коем случае! Нам ничего не нужно.

— Мне нужно, Верочка. Вот. Это карточка — доступ к моему счету. А вот тут бумаги на дачу и на квартиру. У меня неплохие накопления.

— Леонид Сергеевич! Это все совершенно неправильно, это все должно принадлежать вашей семье.

— У меня нет семьи. То есть не было до этого времени. Но теперь все изменилось. Теперь вы — главные люди в моей жизни. И если бы не одна чудовищная нелепость пятьдесят лет назад, вы были бы моими детьми и моей семьей. Но вы ведь и так моя семья? Я ведь могу так думать? У меня на самом деле нет никого ближе нее, ближе Лидочки и всех вас…

Утром на следующий день он должен был отвезти Николая в аэропорт, но Лидочка, накануне оставшаяся без Лени на целый день, ужасно раскапризничалась и наотрез отказалась его отпускать.

— Ничего страшного, — сказал Дима. — У меня все равно выходной. Вы оставайтесь, а я отвезу Николая Ивановича.

— Спасибо вам, — благодарно кивнул тот.

— Хорошо, — согласился Леонид. — Но сначала мы на пять минут заедем к нотариусу.

— Я не хочу никаких доверенностей, я не хочу, чтобы ты с ними связывался! Ты не понимаешь, Леня, ты до сих пор не понял, насколько эти люди опасны. И на что они способны.

— Я как раз очень хорошо это понимаю, а ты пока проверь свои счета.

— Что?

— Проверь свои деньги. Потому что мне кажется, что ты тоже до сих пор не понял, что, если я не вмешаюсь, они никогда от тебя не отстанут! Пока не выжмут все до капли! И не выбросят подыхать где-нибудь в старом хлеву.

— Леня, ну хватит. Все и так в порядке. Я же сбежал, с Геной и Женькой ты говорил. Акцию ты не отдашь. Просто береги себя, и компанию мы отстоим. Может быть.

— Просто проверь счета. Мне нужно знать, что с ними. Кстати, рабочие счета твои заблокированы. По дороге в аэропорт позвонишь Геннадию по видео, а пока подпиши вот эти бумаги. Вот тут и вот тут.

— Да что ты за упрямый баран! В счета мои как они могли залезть? Рабочие заблокированы, остальные в порядке. У меня карточка в брюках осталась от моего личного счета. Тамара про него ничего не знает. А я могу на него перевести средства с других.

— Коля, пожалуйста.

Николай выругался и достал телефон. Надел очки, ввел пароль. Поморщился. Снова стал нажимать на экран. Потом присел на стул, выключил телефон, включил и проделал все заново. А потом снял очки и вытер со лба выступившую испарину.

— Меня обокрали, — сказал он. — Они меня обокрали. Все пусто. Нигде ничего.

— Поехали делать доверенность, — сказал Леонид. — Немедленно.

Всю дорогу до аэропорта он молчал. Дима тоже не лез с разговорами, просто тихонько включил радио. Они почти доехали, когда он сказал:

— Куда я лечу? Кому я там нужен? Нищий старик…

— Ну, это как посмотреть, Николай Иванович, — бодро отозвался Дима. — Мне вот хотелось бы верить, что каким бы старым и нищим я ни был, моя Вера все равно ни за что меня не бросит. Хотя, конечно, я хорошенько получу от нее по башке за то, что куда-то промотал все наше состояние. Но не бросит, нет. Дело-то не в возрасте. И не в деньгах. Жуткая банальность, я знаю. Но так и есть. А вы не переживайте, пожалуйста, ладно? Все будет хорошо.

— Почему? — спросил он.

— Потому что так всегда бывает. Вы уж послушайте меня, сопляка. Все будет хорошо. Рано или поздно. Но лучше все-таки не опоздать.

У стойки регистрации петляла очередь. У Николая уже был посадочный талон, заботливо распечатанный Милой, но ему нужно было сдать в багаж чемодан, он пристроился в конец и стал рассматривать пассажиров, прижимая к себе рыжий потрепанный портфель. Когда он начинал с ним карьеру, купил его на первую серьезную зарплату и ходил с ним на первые серьезные встречи и переговоры, это был портфель-талисман, и он вцепился в него как в последнюю надежду. Больше всего ему хотелось навсегда забыть то, что случилось с ним в эти дни, но в голове до сих пор время от времени возникали крики Тамары и зависали многократным эхом: «Парализует, и отлично!», «На пол его свалите просто!», «Старая свинья, тут и сдохнешь», «Смотрите как следует, он где-то здесь!» Последняя фраза прозвучала как-то очень назойливо и как будто совсем рядом. Он инстинктивно повернул голову и обомлел — по залу аэропорта вышагивала Тамара под руку с Виктором, рядом шла Вика и вертела по сторонам головой. Вмиг его как будто парализовало. Ему не показалось, это точно были они. И они приехали за ним. Как они могли догадаться? Выписка с карты, осенило его! Он расплатился за билет, а они проверили выписки. «Ну, нет, — сказал он себе, — ни за что! Беги, старый пес! Беги!»

Он бросил чемодан и, расталкивая людей, стал быстро пробираться к выходу на паспортный контроль, он лавировал, наступал кому-то на ноги, сначала побежал не в ту сторону, но вовремя развернулся. Они были совсем рядом, они шли прямо к нему, кто знает, какие справки от каких врачей или ордер от прокурора могли у них быть. Он мог ожидать от Тамары чего угодно. Ну вот, выход уже совсем рядом, еще буквально два шага.

— Он там! Вон, смотрите! — услышал он за спиной и бегом рванул за зеленую черту к окошкам пограничников.

Николай. Сейчас

Он успел. Ему быстро поставили штамп в паспорт, в старом потертом портфеле не было ничего подозрительного. Он вышел в свободную зону и опустился на пластиковое кресло. Чего же ей надо? Чего ей еще было надо? Добить его? Утащить с собой его труп, ведь так поступают стервятники? Ради того, чтобы отобрать последнее — его компанию? Он огляделся по сторонам — а вдруг она проберется сюда? Наплетет что-то охране, полиции, службе безопасности. Он встал и пошел в туалет. Закрылся в кабинке и просидел там, пока не объявили посадку на его рейс.

В самолете ему вдруг стало плохо. Не успел он даже зайти в самолет, переступить этот металлический порожек, который должен был стать границей, навсегда отрезать его от старой жизни. Странно, но вся старая жизнь уместилась в рыжем потрепанном портфеле. Он думал об этом, пока стоял в долгой очереди в пластиковом рукаве, облепленном жизнерадостной рекламой. Он прижимал к себе рыжий портфель, сердце стучало радостно, как в юности, а легкие как будто раскрылись, развернулись. Он жадно дышал. Жадно и свободно. Ему так хотелось скорее зайти в самолет, но, как только он переступил через железный порожек, в глазах у него вдруг резко потемнело, а под левой рукой предательски закололо. Он заставил себя улыбнуться стюардессе, показал ей посадочный талон с номером кресла, не расслышал, что она ответила, и пошел по проходу, уже почти ничего не видя. Сердце теперь не стучало, а испуганно билось в ушах, воздуха отчаянно не хватало. Он ухватился за спинку кресла и остановился, мысли неслись в голове как бешеные. Почему-то он вспомнил могилу своей бабушки, жаркую выжженную землю, потом разговор с Тамарочкой, ледяной взгляд Виктора, в котором было столько ненависти… Он быстро отогнал от себя мысли, кто-то постучал его сзади по плечу и сказал по-английски, что его место еще дальше; «Вот тут, присаживайтесь, сэр». Он опустился на кресло, беспомощно оглядываясь по сторонам. Ему захотелось в туалет, умыться холодной водой. Он быстро встал, но опять сел. Туалеты наверняка были еще закрыты. Или нужно выпить таблетку? Да, у него где-то был валидол. Он лихорадочно стал шарить по карманам, не выпуская из рук портфель. Почему-то он держался за него как за спасательный круг — старый рыжий портфель с парой рубашек и носками. Таблетки никак не находились, хотя обычно вечно лезли в руку, если он искал в кармане ключи или платок. Что делать? Может, попросить что-нибудь сердечное у стюардессы? У них ведь есть аптечка. Нет! Его как будто ударило током и тут же прошиб пот. Ужасно заболела голова. Нет. Если он скажет, что ему плохо, его высадят, его непременно высадят — кому нужен на борту мертвый старикашка, никто не станет брать на себя риск. Его высадят, и он умрет прямо тут, в аэропорту, умрет только ради того, чтобы не видеть глаз этих своих детей и не слышать больше ни слова, ни единого звука от Тамарочки. Он должен был долететь. Во что бы то ни стало. Он натужно улыбнулся стюардессе и вцепился в портфель так, что побелели костяшки пальцев.

— Давайте я уберу вашу сумку на багажную полку, — вежливо предложила девушка в униформе.

— Нет-нет, — Он быстро покачал головой. — Он совершенно мне не мешает, и он мне нужен тут. Да, он мне нужен. У меня там… документы и… и очки. Очки. Я хотел почитать в полете. В моем возрасте без очков никак…

На его счастье, стюардесса не стала настаивать. Он попросил у нее стакан воды и, когда она ушла по длинному проходу, облегченно выдохнул. Он боялся, что она спросит, не плохо ли ему. Он, наверное, был жутко бледный, да и царапины от веток еще не затянулись. Надо было взять себя в руки, надо было долететь. «Ну, что тебе стоит, — уговаривал он себя. — Ты же все уже смог, все смог, все сделал правильно. Ты справился! Осталось всего ничего. Держись, старый дурак! Держись!» Он ждал взлета. Только бы взлететь. Если они взлетят, его уже не смогут высадить и вернуть Тамарочке — ни живого, ни парализованного, ни мертвого. Ради него самолет не развернут. Надо дышать. Или лучше не дышать? Задержать дыхание? Дышать в пакет? В голове всплывали советы каких-то докторов и друзей, то ли опустить голову, то ли поднять, растереть затылок или виски, расстегнуть ворот — да, это правильно, надо расстегнуть ворот. Он расстегнул две верхние пуговицы, вытащил из кармана переднего кресла инструкцию по безопасности и начал обмахиваться, с жадностью выпил воду, которую принесла стюардесса, и даже поднялся и пропустил пассажиров, которые сидели на соседних местах, полез в нагрудный карман и нашел наконец пластинку с таблетками, они, наверное, были старые и давно болтались в этом пиджаке, он стал выдавливать таблетку дрожащими пальцами, она раскрошилась, он неловко собирал кусочки и слизывал их с пальцев. Приятный холодок во рту немного его успокоил. Сейчас подействует, сейчас станет легче, твердил он себе. Он не мог смотреть в окно, не мог ответить на вопросы девушки рядом с ним, он только неловко улыбался и старался дышать. Он спасал себя. Никто этого не знал. Он спасал себя, живого или мертвого. Ему надо было себя спасти. Ему было ради кого. Моторы заревели, и он чуть не заплакал. Выдавил еще одну таблетку, она оказалась целой, он отправил ее под язык. Потом положил руку на кресло впереди себя, уронил на нее голову и стал считать. Чтобы отвлечься от мыслей, от темноты в глазах, от боли, которая как будто расползалась и сковывала все тело. Он старался. Только бы не перестать дышать…

Они взлетели. Турецкий капитан что-то говорил по громкой связи и, наверное, шутил, потому что пассажиры смеялись. Он прикрыл глаза и мысленно улыбнулся ему. «Давай же, не подведи меня, парень». Самолет разбежался и оторвался от земли неожиданно легко. Все. Вот и все. Все. Господи, сколько же всего оказалось в этом коротком слове. Огромном слове. Они поднимались все выше, разбивая облака, навстречу солнечным лучам и светлому небу. Они летели. Он дышал. Отказался от предложенных сладостей и обеда, попросил только сладкого крепкого чая. В глазах по-прежнему была пелена, он плохо видел, но дышать стало немного легче. В стаканчике плавал ломтик лимона, он сунул его в рот и почувствовал вкус. Прикусил онемевшие губы и почувствовал боль. Слева опять закололо, но он ухмыльнулся и сказал себе: «Прекрати». Теперь это было бы просто глупо — взять и умереть вот так в облаках, на полпути. Он опять улыбнулся. Он и в самом деле оказался на полпути. В рай. Во всех смыслах. На полпути к ней. И на полпути в тот самый, небесный рай. Раз уж они были в небе. И если отбросить коньки в облаках, тебя уж точно отправят в рай, решил он, спускать в ад клиентов, которые своими силами забрались так высоко в небеса, — слишком хлопотно, никто из архангелов не станет морочить себе этим голову. Таких уже только самотеком — в рай. Он тихонько засмеялся своей шутке, выпрямился в кресле, уложил на коленях портфель поудобнее и прикрыл глаза.

— Что за совет в Филях? — спросила Ниночка, которая вернулась из города и обнаружила все свое семейство собравшимся вокруг кухонного стола.

Ей вкратце рассказали о случившемся, и она присвистнула.

— Ну и дела, слушайте, даже с моими ровесниками ничего подобного не случалось! Прямо захотелось поскорее состариться, надо же, какие страсти кипят в жизни после семидесяти, погони, коварство, подвохи врагов на каждом шагу, а уж интриги, интриги… — Она с довольным видом улыбнулась.

— Ничего смешного, — сердито сказала ее мать. — Вот мы отпустили Николая Ивановича совершенно в никуда! У него нет номера их телефонов, старший сын там обещал отрезать ему голову, зачем, спрашивается, надо было туда вообще лететь? Ну зачем? Спрятали бы его тут.

— Так я и говорю, интриги и страсть, любовь и коварство!

— Прекрати, пожалуйста, Нина! Леонид Сергеевич, а где вы вообще собираетесь искать вашего друга, если что? Вы хоть знаете фамилию этих людей, адрес, паспортные данные?

— Да вот только фамилию и знаю, Верочка. Фамилию их Коля запомнил, кто-то из сыновей хвастался визами в паспорте, вот он и запомнил. У меня на бумажке написано. Сейчас пытаюсь их найти…

— А как вы его ищете? — спросила неугомонная Ниночка.

— Пока через знакомых, у меня есть друг в Алании, он там редактор одного журнала, и я хотел узнать через него…

— Вы что, серьезно? — Ниночка скорчила гримасу. — Вы еще объявление дайте в этот самый журнал. Что? Так и собирались сделать? Вот вы неандертальцы.

— Нина!

— Извините. Но правда. Вы как дети, сейчас же можно за пять минут найти кого угодно. Давайте мне сюда имя и фамилию. И город, если есть.

Она уткнулась в телефон, а минут через пять спросила:

— Этот? — и сунула Леониду под нос фотографию бородатого турка с модной прической «самурайский пучок» в обнимку с Николаем Ивановичем. Они сидели под деревьями в каком-то саду.

— С ума сойти! — воскликнул Леонид. — Да, это он. Это же Кемаль?

— Ну, наверное, — кивнула Ниночка. — В профиле написано: Кемаль Ознур. Над «о» две точечки. Не знаю, как читается.

— А можно ему как-то написать, отправить сообщение?

— Больше вам скажу, ему можно взять и позвонить. Позвонить и все объяснить. Судя по профилю, он вполне цивилизованный дядька. О, в Лондоне часто бывает…

Она нажала на какую-то кнопку и сунула телефон Леониду. Кемаль ответил на звонок.

Сон не помог. Когда они приземлились, он почти ничего не видел, в глазах потемнело, виски сжало до ломоты, но он шел, не особо понимая куда, просто шел вместе со всеми за болтовней, смехом, топотом детских ножек. С трудом соображая, протянул паспорт, кивнул пограничнику и прошел к выдаче багажа. Простоял минут десять у вертящейся ленты и только потом понял, что у него с собой ничего не было. Чемодан так и остался там, в той очереди в Москве. Вот так. Всю жизнь он к чему-то шел, работал, никогда не думал о себе, заботился о семье, о других людях, а в самом конце вдруг оказался совсем один в зале аэропорта и даже без багажа. Вот к чему он пришел. У него ничего теперь не было. Он сбежал.

Он пошел к выходу, разволновался, не понимая, что ему делать теперь. Ему опять стало плохо, и он больше всего испугался, что умрет прямо здесь, и его запакуют в железный ящик и отправят обратно. К ней, к Тамарочке, чтобы она его хоронила. И эта мысль оказалась такой чудовищно страшной. Не мысль о смерти, нет. А то, что она, Тамарочка, будет его хоронить, что он даст ей шанс на последний роскошный спектакль, где она снова будет блистать во всей красе в роли безутешной вдовы. От этого его вдруг охватил настоящий звериный ужас и паника. Он стал задыхаться. Что делать? Он сунул руку во внутренний карман, хотел достать паспорт и выбросить, чтобы его только не вернули ей, не опознали, не нашли, сожгли и развеяли вместе с турецкими бродягами. Или как тут делают? Свалили бы в братскую могилу. Пусть так, все равно, лишь бы не в ее руки. Не в ее спектакль с безутешной вдовой, сияющей от радости. Ее вечный спектакль, которым и была ее жизнь.

Он поискал паспорт, так и не нашел его и вышел на улицу, в страшную жару, в настоящее пекло, его лихорадило, он понял, что не доберется уже к своей Фериде, так и не сможет ничего ей объяснить, хоть он так старался, но не смог, он почувствовал это. Почему-то в ушах загудел бабкин голос, как она рассказывала про кого-то давным-давно в его детстве: «Он чуял смерть, он ее чу-у-ял». И сейчас Николай ее тоже почуял. Ужаса не было, была неизбежность. Но даже на краю пропасти он старался что-то сделать. Выбросить паспорт и кинуться под машину или шагнуть с эстакады. Чтобы не опознали, чтобы не отдали Тамаре. Он понимал, что воздуха остается совсем мало, что его старый несчастный организм просто не справился, не выдержал всего, что на него свалилось. Воздуха не осталось, паспорта нигде не было. И тогда он прислонился к какому-то дереву и заплакал. Обо всем. Не о прошлом, а о том, чего так и не случилось. От обиды на эту жизнь. И от слабости. И тут вдруг он услышал откуда-то: «Баба! Отец!»

И врата ада рухнули, рассыпались и оказались растоптаны прохожими. К нему мчались два бородатых турка и кричали те самые слова, которых он никогда раньше не слышал:

— Баба! Папа! Отец!

Они подхватили его, как крылья, и так громко хохотали, и тут же ссорились, и Керим трогал его лысину, качал головой и надевал на него свою кепку, а Кемаль кричал на брата, снимал кепку и махал своей огромной ладонью, чтобы было прохладнее. Они все время что-то говорили наперебой, и смеялись, и обнимали его. Вдруг откуда-то появился воздух и стало ярко глазам. Они стали искать его чемодан, а он снова заплакал и сказал, что у него ничего нет, у него совсем ничего больше нет, что он нищий старик, а они тащили его к машине, и один махал на него кепкой, а второй брызгал водой и расстегивал ему пуговицы. А он только повторял:

— Мальчики, мои мальчики…

В машине он открыл окно. В первый раз в жизни. Тамарочка никогда не разрешала ему открывать окна, ей нужен был идеально выставленный климат-контроль. И он всегда был уверен, что и ему нужна была дорогая машина и самый новый кондиционер. Но оказалось, ему был нужен только этот пыльный горячий ветер, этот песок, который летел в глаза и в рот, но это было такое счастье.

В доме почему-то опять оказалось полно народа. К нему опять кинулись обниматься, и совали в руки младенцев, и целовали руки, и куда-то тащили. Но его мальчики ловко всех отгоняли, и Керим показал ему на дальнюю комнату — иди.

Она сидела там совсем одна и плакала. И тут ему снова стало плохо и стало страшно, что он не сможет сделать этот последний шаг — к ней. Но она обернулась, увидела и бросилась к нему. И они схватили друг друга в объятия и сели прямо на пол, два старичка, и плакали, плакали как молодые.

Потом в доме и во дворе все стихло, и в саду запели цикады. Он, наконец, поднял голову, вытер ее слезы, долго-долго целовал ее лицо и признался:

— У меня ничего нет. Я теперь нищий, хаятым.

Он думал, она станет его ругать, а она обрадовалась.

— Видишь, там море, — сказала она. — Это наше море. А там — горы, наши горы, и сад, смотри, Николай-тсарь, какой сад у нас. Ай, какие мы богатые с тобой, какие счастливые.

Она пошла хлопотать и что-то готовить, испугалась, что он такой худой, а он вышел в сад и вдохнул. Только что он был совсем старым и был готов умереть, а сейчас вдруг оказался совсем молодым. Он потянулся, как будто хотел обнять этот сад, по которому так скучал, потом сунул руку в карман и нашел телефон. Он обещал Леониду, что сразу же позвонит, а иначе тот станет волноваться, что с ним опять что-то случилось. Он улыбнулся, включил телефон и сначала ничего не мог понять — аппарат тут же зазвенел, зажужжал, завибрировал. Пропущенные звонки и сообщения, миллион сообщений от банка: средства зачислены.

— Ленька, старый лев. — Николай тихо улыбнулся и набрал его номер.

— Ты цел? — спросил Леонид.

— Еще как. Спасибо тебе. Ты их всех победил?

— Я только начал. Ну все, иди к ней. Не теряй времени.

Эпилог. Полтора года спустя

— А потом мы поедем на море, да, и будем ходить там по теплому песку и собирать цветы. Да, Лидочка? Ты моя красавица, ты моя милая. А вечером наденем самое красивое платье, нет, юбку в красных цветах, да? Точно, наденем юбку, нарядимся и пойдем гулять по набережной, а потом пойдем в кафе и закажем там все-все пирожные, и станем их пробовать, моя дорогая… Ой, прости, телефон звонит, я быстренько отвечу. Да? Да, Коля! Да, старый жук! Как ты? Все хорошо?

— Все отлично. Ты где? Чем занят?

— Я на прогулке. С самой любимой на свете красавицей!

— О, гуляете, это хорошо.

— Да, она на улице лучше спит. А у вас уже тепло?

— У нас красота! Приезжайте к нам!

— Я как раз Лидочке рассказывал, что мы скоро поедем на море.

— Непременно приезжайте! Всех берите с собой и приезжайте!

— Как твоя стройка?

— Отлично! Проект утвердили, скоро начинаем. Это будет лучший отель, вот что я тебе скажу. Самый лучший на всем побережье!

— Я с Геной тут говорил, он мне рассказывал, вы там что-то грандиозное затеяли.

— Лучший отель на всем побережье! Я же говорю!

— Так ты там в поте лица?

— Честно? Вообще ничего делать мне не дают. Мальчики все сами, такие молодцы. Знаешь, Петя к нам приезжал.

— Ого.

— Да. Я очень был рад. И он тоже.

— Это хорошо, Коль. Это очень хорошо.

— А вы приезжайте поскорей! Лидочке в саду у нас понравится. У нас такой сад!

— Слышишь, Лидочка, лучший отель и лучший сад у них. Поедем с тобой отдыхать и купаться, и бегать по песку…

— Леонид Сергеевич! Ну вы куда ушли, я же говорила, гуляйте возле дома, она проснется — сразу есть захочет! Вот, проснулась, моя малышка, проснулось мое солнышко. И ухо у нее открыто. Шапка вся набекрень съехала. Вы прямо как маленький!

— Ну, прости, Верочка, не доглядел за ухом. И за шапкой…

— Вер, да прекрати ты, смотри, какая она довольная. Нравится с дедушкой гулять, да, Лидочка? Да, доченька?

— Давайте закругляйтесь и домой. А мы с Димой до магазина быстренько пробежимся, ладно?

— Бегите-бегите! За ухом мы проследим. Ну, вот, Лидунь, нагорело нам от родителей… Коль? Ты там еще?

— Ага! Получили по шапке?

— Точно!

— Лень, а как другая Лидочка? Я боюсь спрашивать…

— Она в хосписе, Коль. Хороший хоспис, там все, что нужно… Вот я сейчас младшую Лидочку родителям сдам и поеду к старшей.

— Каждый день ездишь?

— Да. И на ночь остаюсь.

— И всю ночь там сидишь рядом с ней?

— Да, всю ночь сижу. У меня там кресло свое. Удобное.

— Но она тебя даже не узнает…

— Но я же ее узнаю.

Они попрощались, и один покатил по белому свежему снегу коляску с маленькой внучкой — свое главное теперь сокровище, а второй вдохнул морской воздух и посмотрел наверх, на яркое небо сквозь листву старых деревьев. Из дома выбежала Фериде, поцеловала его и побежала по делам, потом вернулась и поцеловала еще. И вот тогда уже побежала по делам, что-то напевая. А он долго смотрел ей вслед и думал: будь что будет, лишь бы сегодня ночью она танцевала. А завтра… Да какая разница, что будет, и будет ли завтра. Любовь — она не про завтра. Любовь — она всегда про сейчас.

Вот и все. Теперь я все о ней рассказал, о той удивительной девушке. О том, как я встретил ее и она ко мне прилетела. У нас с ней было самое яркое счастье, и его стоило ждать пятьдесят лет. Оно было по-настоящему, все было взаправду. А правда — она ведь в любви и больше ни в чем. Мы с ней очень любили друг друга. Но теперь она с каждым днем улетала от меня все дальше. С каждым днем и с каждой ночью, когда я сидел у ее постели, она улетала, как бы крепко я ни держал ее за руку. И когда однажды она окончательно отпустит всех нас на этой земле и улетит далеко-далеко, я снова поеду в аэропорт. Я буду ждать ее там.

Выходные данные

Литературно-художественное издание

Ирина Лейк

День между пятницей и воскресеньем

Генеральный директор издательства Борис Макаренков

Главный редактор Анастасия Завозова

Издатель Ирина Рябцова

Заместитель главного редактора Дарья Горянина

Художественный редактор Юлия Чернова

Дизайн обложки Анастасия Терентьева

Верстка Александр Товпенко

Корректоры Ирина Сычева, Ольга Степченко, Майяна Аркадова

Подписано в печать 09.10.2023 г.

16+

Знак информационной продукции согласно Федеральному закону от 29.12.2010 г. N 436-ФЗ

Адрес электронной почты: dom@everbook.ru

Сайт в Интернете:

www.houseofstories.ru,

https://t.me/domistorii,

https://vk.com/dom.istorii

ООО «Эвербук»

109147, г. Москва, ул. Большая Андроньевская, д. 23, стр. 1

Флибуста

День между пятницей и воскресеньем (fb2)

Ирина Лейк День между пятницей и воскресеньем

* * *

Лидочка. Сейчас

Леонид. Тогда

Николай. Тогда

Лидочка. Сейчас

Николай. Тогда

Лидочка. Сейчас

Николай. Тогда и сейчас

Леонид. Тогда и сейчас

Лидочка. Тогда

Николай. Тогда

Николай. Сейчас

Лидочка. Сейчас

Николай. Сейчас

Вера

Леонид. Тогда

Николай. Тогда

Лидочка. Сейчас

Лидочка. Леонид. Тогда

Николай. Сейчас

Лидочка. Тогда

Николай. Леонид. Тогда и сейчас

Лидочка. Сейчас и тогда

Николай. Леонид. Лидочка. Сейчас

Лидочка. Тогда

Николай. Леонид. Сейчас

Лидочка. Сейчас

Лидочка. Тогда

Леонид и Николай. Сейчас

Лидочка. Тогда

Николай. Леонид. Лидочка. Сейчас

Николай. Сейчас

Леонид. Сейчас

Николай. Сейчас

Леонид. Сейчас

Николай. Сейчас

Лидочка. Сейчас

Николай. Сейчас

Леонид. Лидочка. Сейчас

Николай. Сейчас

Розановы. Сейчас

Николай. Сейчас

Тамара. Тогда

Николай. Сейчас

Николай. Сейчас

Леонид. Сейчас

Николай. Сейчас

Эпилог. Полтора года спустя

Выходные данные

Литературно-художественное издание

Ирина Лейк

День между пятницей и воскресеньем

Оглавление

Ирина Лейк
День между пятницей и воскресеньем