Александр Каждан

ОТ ХРИСТА К КОНСТАНТИНУ

ГЛАВА 1

«СИМ ПОБЕДИШИ!»

Весной 312 года, едва сады наполнились ароматом бледно-розовых цветов, едва альпийские перевалы стали очищаться от снега, правитель Запада кесарь Валерий Флавий Константин отдал войскам приказ выступать. Шли легионеры, служившие еще его отцу, испытанные воины с рубцами от германских мечей; шли германцы и бриты, недавние враги, а ныне союз­ники, сменившие сумрачные леса своей родины на ви­ноградники солнечной Галлии; здесь были всадники в железных кольчугах, пехотинцы с большими круглы­ми щитами, воины вспомогательных отрядов, простово­лосые, вооруженные одними секирами. Войско Кон­стантина насчитывало не более 40 тысяч человек; пришлось отказаться и от осадных механизмов, и от медлительного обоза — впереди лежали Альпы и надо было торопиться, надо было застать врага врасплох.

Врагом был кесарь Максенций, правитель Италии и Африки, оспаривавший у Константина власть над западной половиной Римской империи. Подумать толь­ко — он посмел назвать Константина убийцей, хотя всем было известно, что старик Максимиан, отец Максенция и тесть Константина, после неудачного покуше­ния на жизнь зятя сам наложил на себя руки: он по­весился в одном из дворцовых покоев. Зато Максенций-то хорош! Придворные ораторы Константина дав­но открыли глаза народу всей Галлии на злодеяния владыки Рима. Не было таких отвратительных и бес­стыдных поступков, которых бы он не содеял: он отни­мал имущество у римских сенаторов, а своим телохра­нителям приказывал избивать горожан по пустячному поводу; темный человек, он был весь во власти чаро­деев и полагал, что проникнет в тайны будущего, га­дая по внутренностям новорожденных младенцев и по трупам умерщвленных львов.

Боги — покровители Константина: Аполлон, сол­нечный бог Гелиос и сама Виктория-Победа — сулили торжество над тираном.

И вот уже Альпы пройдены, прорвана передовая линия обороны противника, Милан и Турин открывают перед Константином ворота. Здесь можно реквизиро­вать провиант и коней, пополнить ряды новыми воина­ми — и снова вперед, без отдыха, к Вероне, к непри­ступной крепости, преграждавшей путь на юг. В Риме считали, что этот город, защищенный рекой и крепо­стными стенами, располагавший новейшими военнымитмеханизмами и большим гарнизоном,тнельзя будет взять без долгой осады. Но Константин сразу прика­зывает идти на приступ, и сам, молодой и дерзкий, бесстрашно сбросивший шлем, возглавляет штурм.

И тут совершается то, что, казалось, не могло совер­шиться: Верона взята, а вслед за ней сдаются и Ра­венна, и Аквилея; вся Северная Италия в руках ново­го Ганнибала, и путь к «вечному городу» Риму открыт.

Максенций напуган успехами своего соперника. Он обращается к предсказателям, он строит планы обо­роны и стремительно меняет их. Сперва он рассчиты­вал выждать за неприступными стенами города и при­казал разрушить Мильвийский мост через Тибр, чтобы затруднить продвижение Константина. Но придворные предсказатели сулили Максенцию, что враг Рима по­гибнет, если кесарь Италии перейдет Тибр в день сво­его рождения.

Вдохновленный щедрыми посулами, подгоняемый ропотом недовольных, Максенций отказывается от прежней осторожной тактики и решает принять бой в самых невыгодных для себя условиях: он приказы­вает, надежно скрепив речные суда, возвести вместо разрушенного Мильвийского моста понтонный и пере­правляет свои отряды на правый берег Тибра.

Уже не задержать было Константина в Апеннин­ских горах — он по Фламиниевой дороге вышел в до­лину Тибра, вблизи от Мильвийского моста. 28 октяб­ря 312 года н. э. войска сошлись.

В небольшой долине полководцы Максенция не смогли использовать чис­ленное превосходство своих сил, а река, которая была у них в тылу, делала позицию защитников Рима не­ надежной. К тому же не обошлось, видимо, и без пре­дательства: когда отряды Константина устремились вперед, в многолюдном воинстве Максенция началась паника, толпы ринулись к понтонному мосту, состав­ленному из связанных между собой кораблей; только гвардейские части и одетые в панцирь всадники еще сдерживали натиск противника. Сам полководец тоже бежал с поля брани, пытался переправиться на левый берег Тибра, но в тот момент, когда он переходил с корабля на корабль, лопнули канаты, понтонный мост распался на части и недавний владыка полумира вме­сте со своей свитой стремительно пошел на дно Тибра.

Вот, оказывается, что сулили предсказатели, вот какой «враг Рима» должен был погибнуть в битве!

На следующий день Константин торжест­венно въехал в Рим.

От Фламиниевых ворот на прямой, как стрела, Виа Лата, ведущей к сердцу города, к Форуму, толпились мужчины и женщины, старики и дети, рабы и свободные, чтобы своими глазами уви­деть победителя. Константин въехал в город не триум­фатором, а освободителем: пленные шли не в цепях, как того требовал ритуал триумфального шествия, а свободно, словно будущие соратники; штандарты по­верженных легионов не были вынесены на поругание — вместо того победители несли фигурки победоносных богов: Виктории и Гелиоса. И только окровавленная голова Максенция (его труп утром выловили в Тиб­ре), выставленная на высоком шесте, напоминала о вче­рашней битве.

Победоносные войска скоро свернули с Виа Лата вправо, на Марсово поле, а кесарь в сопровождении телохранителей направился к Форуму, где ждали его сенаторы, облаченные в праздничные тоги. Здесь Кон­стантин воздал хвалу богам, даровавшим ему победу, и произнес речь. Он объявил об отмене всех распо­ряжений тирана Максенция. Бюсты тирана подлежали уничтожению, его приговоры теряли силу, политиче­ские изгнанники и жертвы тирании восстанавливались в правах, могли возвратиться к семьям и получить назад конфискованное имущество. Константин не по­скупился на обещания: конечно, он станет оплотом древней римской свободы и осыпет щедрыми дарами всех, кто намерен верно служить ему.

И сенаторы не остались в долгу перед Константи­ном. Они учредили специальный праздник — день по­беды над Максенцием; они решили воздвигнуть Триумфальную арку в Риме, изобразив на ней и осаду Вероны, и победу у Мильвийского моста; они, наконец, поднесли Константину новый титул — августа, даже августа величайшего, признав его не только правителем Запада, но и владыкой Востока, который, впрочем, еще предстояло завоевать.

Затем Константин поднялся на ростру — помост, украшенный остатками вражеских кораблей, когда-то захваченных римлянами. Здесь римские граждане при­ветствовали его и восторженными криками одобрили сенатские постановления. А он возвестил с трибуны свободу от тирании и наступление золотого века, пре­кращение междоусобиц и прочный мир. К тому же он обещал раздачу хлеба и устройство зрелищ — и слова нового августа утонули в возгласах неподдельного вос­хищения.

Победа у Мильвийского моста — один из многих эпизодов кровавой борьбы претендентов на власть над Римом и вселенной. Сколько раз рушились старые ку­миры, и новые властители обещали мир и золотой век, чтобы уже назавтра взыскивать новые подати и гнать на убой легионы! Воздвигались мраморные статуи, чеканились памятные монеты, шли победители по Виа Лата, гремели трубы и клялись сенаторы, — но все оставалось без перемен: по-прежнему голодный раб запрягал поутру тощего вола в деревянный плуг, а его хозяин запивал заморскими винами соловьиные языч­ки, поданные на серебряном блюде; по-прежнему при­ кованные к скамьям гребцы-невольники мерно двигали веслами, не видя ни золотых песков, ни оливковых рощ на берегу, а воины, срываясь и падая, карабка­лись по приставным лестницам на стены осажденных крепостей.

Но среди многих других битв и переворотов победе у Мильвийского моста суждено было занять в истории особое место: христианская церковь связала с ней свое торжество над язычеством.

Вот что рассказывает современник собы­тий христианский писатель Лактанций, воспитатель одного из сыновей Константина, написавший сочинение «О смерти гонителей».

Накануне битвы у Мильвийского моста Константи­ну был вещий сон. Ему было приказано изобразить на щитах своего воинства знак креста. Кесарь, который до того поклонялся языческим богам и особенно чтил Аполлона, Гелиоса и Викторию, тем не менее повино­вался, и на щитах появилась буква X — первая буква имени Христос. Осененные именем Христовым, воины Константина кинулись в битву и при поддержке хри­стианского бога опрокинули неприятеля в Тибр. Мильвийская победа, по словам Лактанция, была не простой победой — нет, ее даровал Константину бог христиан за то, что император обратил к нему свое сердце; это была победа христианства над ложной религией.

Лактанцию вторит и другой христианский писатель Евсевий Памфил, епископ Кесарийский, один из ученей­ших людей первой половины IV столетия. Еще соби­раясь в поход (так повествует Евсевий), Константин задумался, к каким богам обратить ему свои молитвы: к тем ли многочисленным божествам, которым жрецы приносили кровавые жертвы, или к единому христи­анскому богу. Видел Константин, что поклонники язы­ческих богов не раз бывали обмануты ложными про­рочествами, что их предприятия имели постыдный ко­нец — и он понял, по словам Евсевия, что было бы безумием держаться богов несуществующих. Тогда он избрал своим покровителем христианского бога и стал молить его о помощи против Максенция. Бог внял его словам и послал знамение.

На этом месте Евсевий прерывает свой рассказ и заявляет следующее: посланное Константину от бога знамение было настолько удивительным, что и пове­рить в него нелегко. Но, оказывается, сам победонос­ный август клятвенно заверял Евсевия, что знамение это было, — а кто позволит себе усомниться в истин­ности слов всемогущего императора? Так что же все-таки увидел Константин?

Был полдень, солнце едва начало склоняться к западу, как вдруг на ясном небе явился сияющий знак креста с надписью: «Сим победиши!» (Это значило: «С крестным знаменем победишь»). Не только Кон­стантин, но и все войско увидело крест и было охва­чено ужасом, не понимая, что может означать чудесное видение. Когда же наступила ночь и Константин уснул, во сне ему явился Христос, повелев изготовить знамя, подобное небесному знаку. С наступлением дня Кон­стантин собрал искусных мастеров и распорядился сде­лать божественное знамя из золота и драгоценных кам­ней.

Евсевий подробно описывает знамя Константина: на длинном золоченом древке была закреплена попе­речная рея, отчего все сооружение приобретало форму креста. Древко увенчивалось венком из драгоценных камней и золота, на котором изображена была моно­грамма — две первые буквы имени Христа: X и Р — слитые воедино. На поперечной рее висел белый квад­ратный плат, расшитый золотом, а под ним помещалось из золота же изготовленное изображение августа и его сыновей.

И вот, призвав на помощь Христа и соорудив по­бедную хоругвь, Константин выступил против Максен­ция, которого, оказывается, сам бог увлек далеко от городских ворот и низверг в глубины Тибра. Евсевий даже сравнивает гибель войск Максенция на понтон­ном мосту с чудом, описанным в библии: когда Моисей уводил евреев из египетского плена, перед ним, повест­вуется в библии, расступились воды Красного моря и дали беглецам пройти. Преследовавшие евреев всадни­ки фараоновы ринулись вслед за Моисеем, но тут во­ды сомкнулись над их головами, и армия египетская осталась на морском дне.

После победы Константин вознес молитву богу и приказал воздвигнуть посреди Рима свою священную хоругвь. Когда же римляне вздумали поставить в горо­ де статую императора, он распорядился, чтобы его изобразили держащим в руке крестное знамя. Он про­являл заботу обо всех и особое попечение — о церкви божьей…

Когда сравниваешь оба рассказа — Лактанция и Евсевия, сразу же бросается в глаза несходство их повествований. По Лактанцию, знамение было лишь один раз, да и то во время сна, по Евсевию, дважды, причем первый раз средь ясного дня его ви­дело все войско. По Лактанцию, Константин приказал украсить щиты своих воинов буквой X , начальной буквой Христова имени, по Евсевию, он изготовил зо­лотую крестовидную хоругвь, где, кроме монограммы Христа, имелось изображение императора и его детей.

Не будем уже говорить о том, что у Лактанция знамение предшествует обращению Константина к христианско­му богу, а у Евсевия — следует за этим обращением, в ответ на молитвы кесаря, или о том, что Лактанций ничего не знает о статуе Константина с крестным зна­менем в руке…

Евсевий не один раз писал о Мильвийской битве: и в сравнительно позднем сочинении, «Жизнеописании Константина», о котором мы только что говорили, и в «Церковной истории», законченной много раньше. Эта книга, написанная в назидание верующим, полна чу­десных легенд и преданий о подвигах первых христиан, и важное место в ней отведено Константину. Отдель­ные эпизоды его похода на Рим описаны в «Церков­ной истории» прямо-таки теми же словами, что и в «Жизнеописании Константина». Значит, когда Евсевий писал «Жизнеописание Кон­стантина», он не раз заглядывал в свою старую книгу и переписывал из нее целыми абзацами. И в этом, по­жалуй, нет ничего удивительного — он не последний писатель, поступавший таким образом.

Удивительно и заслуживает самого пристального внимания другое обстоятельство: рассказ о знамениях и о священной хоругви в «Церковной истории» еще от­сутствует. Можно ли допустить, что Евсевий, когда он около 325 года заканчивал «Церковную историю», зная о чу­десных знамениях, не включил рассказ о них в свое повествование? Конечно, нет — ведь это такой вы­игрышный эпизод, такое яркое обоснование его взгля­дов на божественность деяний Константина, что Евсе­вий вряд ли пренебрег бы им. И действительно, в на­писанном лет десять спустя «Жизнеописании Констан­тина» знамения и хоругвь уже занимают центральное место.

Остается одно: около 325 года Евсевий еще ничего не знал о дивных знамениях. Как это могло случиться? Как Евсевий мог остать­ся глухим к толкам целого войска, видевшего на небе сияющий крест и надпись: «Сим победиши!»? Как он мог остаться слепым и не увидеть хоругви, водружен­ной посреди Рима, и статуи Константина с крестным знаменем в руке?

Но пойдем дальше.

Как вы помните, по рассказу Евсевия, на хоругви, ниже белого плата, помещались золотые изображения Константина и его сыновей. Однако в 312 году стар­шему из сыновей Константина Криспу было немногим больше десяти лет, и он не занимал и не мог занимать никакой официальной должности. По римским обычаям, рождение само по себе еще не давало прав на престол: наследником не рождались, наследником провозглаша­лись.

Только в 316 году, через четыре года после Мильвийской битвы, Крисп и его брат (Константин II) были провозглашены кесарями и заняли официальное место в государственной системе Римской империи. Следова­тельно, только после 316 года изображения Крис­па и Константина II могли украсить государственное знамя.

Вот почему можно предполагать, что хоругвь, кото­рую Евсевий так старательно описал, была изготовлена не накануне Мильвийской битвы, а много позднее — после 316 года или даже после 325 года, после завер­шения «Церковной истории»…

Есть в рассказе Евсевия еще одно бросающееся в глаза противоречие. Кому удалось видеть дивное зна­мение: только Константину или всему войску? Если верить Евсевию, чудесный крест на небе наблюдали тысячи солдат, но в таком случае, почему писатель вы­нужден ссылаться на клятвенное заявление самого августа? Другое дело, когда бы речь шла только о сновиде­нии, тут уж, конечно, кроме Константина, никто не мог быть свидетелем.

Вдумаемся во все только что рассказанное: проти­воречия и анахронизмы в рассказе Евсевия приводят к выводу, что большая часть деталей этого рассказа принадлежит самому писателю. Изготовление хоругви, крест среди ясного неба, тысячи солдат, которые, рази­нув рты, глазеют на крест, — все это созданная Евсе­вием легенда.

Но, может быть, все-таки Константин действительно видел какой-то загадочный сон и под его воздействием переменил религию? Не секрет, что в те времена люди нередко определяли свои действия предсказаниями жре­цов, таинственными голосами, сновидениями. Если пред­сказания могли погнать трусливого Максенция на дру­гой берег Тибра, почему бы сновидению не повлиять на его противника? Может быть, наконец, Константин просто после зрелых размышлений решил обратиться к христианскому богу и вести войну с Максенцием под защитой креста? Может быть, другие современники Константина знали об этом обращении императора к христианству?

Вскоре после торжественного вступления победителя в Рим оратор, имя которого осталось неизвестным, произнес в Трире речь, восхваляющую подвиги Констан­тина. Латинский оригинал этой довольно длинной речи до­шел до нашего времени. Подробно повествуя о победах в Северной Италии, о Мильвийской битве, о вступлении в Рим и о ликова­нии римлян, неизвестный автор, однако, ни словечком не обмолвился о том, что для Лактанция и Евсевия было самым существенным — об обращении Констан­тина к новому божеству. Могло ли случиться, чтобы оратор, восхваляющий Константина словно живого бо­га, умолчал об изображении креста на щитах воинов, если бы сам кесарь действительно приписывал новому богу свой успех на берегах Тибра, если бы все победо­носное войско видело сияющий крест на небе и сокру­шало врагов именем Христа?

В 315 году, три года спустя после Мильвийской битвы, в Риме была воздвигнута Триумфальная арка в честь Константина Великого, победившего, как го­ворилось в надписи, «по воле божества». Но что это за божество, которому император приписывал победу?

На рельефах Триумфальной арки мы видим воинов Константина, низвергающих противника в Тибр, мар­ширующих, вступающих в Рим, но нигде нет и следа ни крестовидного знамени, ни первых букв имени Христа на щитах. Напротив, в медальонах, украшающих Триумфальную арку, — традиционное божество рим­лян — Непобедимое солнце, Гелиос, изображения кото­рого чеканились на монетах Константина еще долгие годы.

(Совсем недавно была обнаружена монета Констан­тина с изображением бога Солнца, выпущенная в Ан­тиохии в 324—325 годах.)

Итак, современники не заметили, что битва у Миль­вийского моста была победой христианского бога над богами предков, что борьба Константина и Максенция была войной христиан и язычников, как это предста­вили в своих сочинениях Лактанций и особенно Ев­севий.

Христианская церковь назвала Константина святым и равноапостольным, поста­вив его, следовательно, в один ряд с апо­столами, учениками самого Христа. Заслугу Константина она видела в том, что после Мильвийской победы он издал Миланский эдикт, согласно которому христиане получили право свободно молиться своему богу.

Но предание о том, что Константин был первым императором, даровавшим равноправие христианам, оказывается, довольно сомнительно.

…Римская империя была одним из самых могущест­венных государств древнего мира: от туманной Брита­нии до берегов Евфрата тянулись ее владения. Рим­ские легионы стояли в Северной Африке и в Крыму, на берегах Рейна и Нила. Средиземное море было по сути дела внутренним озером Римского государства. На рубеже III и IV веков Римской империей пра­вил август Диоклетиан. 1 мая 305 года в своей столи­це, Никомидии, перед недоуменно затихшими войсками он сложил с себя пурпурный плащ и отказался от вла­сти.

Своим преемником, новым августом Римской империи, Диоклетиан оставил Галерия, зятя и давнего своего помощника, опытного полководца. Если Галерию еще кое-как удавалось сохранять един­ ство огромного государства, то после его смерти в 311 году оно распалось на отдельные части: на Западе пра­вил Константин, в Риме — Максенций, в Малой Азии — Ликиний, в восточных провинциях — Максимин Даза.

По словам христианских писателей, и Диоклетиан, и Галерий, и Максенций, и Ликиний, и Максимин Да­за были безжалостными извергами и гонителями христиан, и только Константин всегда сочувствовал христианам. Если верить Лактанцию, Галерий в своей злобе превзошел всех сквернейших государей. Самый облик его был страшен и отвратителен: Лактанций рисует Галерия человеком огромного роста и необычай­ной толщины, с громовым голосом. Это он, еще будучи кесарем при Диоклетиане, возбуждал в государстве гнев против христиан, а когда сам сделался августом, измыслил невиданные доселе казни и пытки: он вы­кармливал свирепых медведей, которые прямо-таки глотали людей; он сжигал христиан на медленном огне и подвешивал их на дыбе. Если христианину при Галерии просто отрубали голову, это считалось вели­ кой милостью.

Максимина Дазу Евсевий называет «самым злым врагом христианской веры» и уверяет, что возбужден­ные им гонения были тяжелее предыдущих. С негодо­ванием обрушивается он и на Ликиния, который «соревновал нечестивым тиранам в разврате и злонра­вии». Один только Константин был благочестивым и милосердным правителем, заботившимся о подданных и любившим христиан. И вот, назидательно замечают и Евсевий, и Лактанций, бог всегда поддерживал бо­голюбивого императора, всегда даровал успех его пред­приятиям, тогда как нечестивые тираны погибали жал­кой смертью. Правда, о Диоклетиане церковные писа­тели не могли сказать, что он умер жалкой смертью: отказавшись от власти, старый император встретил спокойную кончину в тиши своего поместья. Но зато другие тираны — какое поучительное зрелище! Гале­рий погибает в муках от тяжкой болезни, Максенций находит смерть в речной пучине, Максимин Даза раз­бит в сражении, а затем поражен «бичом божиим»: иссох и ослеп; наконец, Ликиний, дважды потерпев поражение от войск Константина, должен сдаться на милость победителя. Не являет ли их судьба наилучшим образом всемо­гущество христианского бога!

Стройную концепцию создали церковные писатели, но приглядываешься к ней по­внимательнее и постепенно обнаруживают­ся недомолвки, натяжки и противоречия. Прежде всего нет никакой уверенности в том, что когда-либо был опубликован знаменитый Ми­ланский эдикт. Тот самый эдикт, которым будто бы Константин даровал после Мильвийской победы рав­ноправие христианской религии. Тот самый эдикт, ко­торый принес Константину громкий титул равноапо­стольного…

Обратимся снова к свидетельствам современников. Лактанций рассказывает, что Константин, приведя в порядок дела в Риме, отправился в Милан и встре­тился там с Ликинием, который в ту пору оставался еще союзником Константина. Здесь, в Милане, поли­тический союз был скреплен брачным договором: Кон­станцию, юную сестру Константина, выдали замуж за старика Ликиния. Вот и все, что знает Лактанций о миланской встрече императоров.

В отличие от Лактанция Евсевий сообщает, что Константин и Ликиний издали закон в пользу хри­стиан: «Сам Константин и соправитель его Ликиний, еще не впавший тогда в безумие, которое впоследст­вии ослепило его разум (Евсевий намекает на гонения христиан при Ликинии), почитая бога источником всех ниспосланных им благ, оба единодушно и единогласно обнародовали в пользу христиан самый совершенный и обстоятельнейший закон и отправили к Максимину (Дазе) описание содеянных богом над ними чудес и одержанной над тираном (Максенцием) победы, а так­ же и самый закон».

Как могло случиться, что Лактанций, пишущий историю христианской церкви, опустил столь важное событие? Неужели для него — современника и хри­стианина — брак Констанции и Ликиния казался до­стойным упоминания, а Миланский эдикт о веротерпи­мости — не заслуживающим даже словечка? Присмотримся к свидетельству Евсевия: он припи­сывает Константину и Ликинию почитание христиан­ского бога как источника всех благ. Но мы только что видели, что почитание христианского бога никак не засвидетельствовано изображениями на Триумфальной арке, тем более — почитание его как «источника всех благ».

Евсевий приводит и текст «самого совершенного и обстоятельнейшего закона» в переводе с латинского языка на греческий, но странным образом не в IX кни­ге, где рассказывается о встрече в Милане, а в X книге, которая отсутствовала в первом издании «Церковной истории» и была присоединена к ней некоторое время спустя. Кроме того, текст этого закона имеется далеко не во всех рукописях X книги, и нам остается только гадать, был ли он исключен самим Евсевием после зрелого размышления или, наоборот, отсутствовал в первоначальном варианте X книги и появился в ней со временем, добавленный самим Евсевием или даже каким-то редактором его сочинения.

Итак, резюмируем, Лактанций ничего не знает о Ми­ланском эдикте, сообщение же Евсевия о нем оказы­вается весьма подозрительным. Наши подозрения станут еще более оправданными, если мы обратим внимание на самый текст закона, ко­торый Евсевий называет Миланским эдиктом: приво­димый Евсевием текст обнаружим мы и в книге Лак­танция— только с очень существенным отличием: то, что у Евсевия названо совместным постановлением Константина и Ликиния, изданным в Милане, у Лак­танция фигурирует как рескрипт одного Ликиния, адресованный правителю Никомидии, главного города Малой Азии.

Итак, известие Евсевия о Миланском эдикте не может не вызвать сомнений. Скорее всего, он просто приписал Константину указ, на самом деле изданный Ликинием.

Но самое неожиданное заключается не в этом: оказывается, и Никомидийский эдикт Ликиния практически не вносил ничего нового в отношения империи с христианством. Права христианской церк­ви были к тому времени уже признаны Римской импе­рией — были признаны и до миланской встречи, и да­же до Мильвийской битвы. Первый закон, допускаю­ щий христианское богослужение, издал не кто иной, как август Галерий — тот самый великан с громопо­добным голосом, который в изображении Лактанция оказывался наиболее злобным врагом христианской религии.

Закон августа Галерия был издан в 311 году — за год до Мильвийской битвы и за два года до милан­ского свидания Константина и Ликиния. Текст этого закона включен Евсевием в его «Церковную историю».

Закон гласит:

«Мы увидели, что большая часть христиан, пребы­вая в своем безумии, и небесным богам не приносит должного поклонения, и (из-за гонений) отвлекается от бога христианского; посему руководствуясь нашим человеколюбием и всегдашним обыкновением снисхо­дить ко всем людям, мы решили также оказать свое снисхождение и христианам, позволяя им оставаться христианами и строить дома для своих обычных собра­ний — с тем, чтобы они (христиане) не делали ничего противного общественному порядку».

Как же случилось, что Галерий, по словам Лак­танция, самый рьяный гонитель новой религии, вдруг изменил свои взгляды и признал за христианами пра­во строить храмы и возносить молитвы Иисусу Христу? Конечно, для Евсевия существует лишь одно объяснение: на то была божья воля. Это бог покарал Галерия, наслав на него болезнь: жирное тело импера­тора покрылось нарывами, стало гнить, и тучи червей роились в кровоточащих ранах. Врачи не только не умели помочь страдальцу, но даже не в состоянии бы­ли переносить зловония — за что самодержец в бес­сильной ярости приказывал предавать их казни. Тер­заемый нестерпимыми муками, Галерий в конце концов осознал греховность своих действий и повелел прекра­тить гонения — что, впрочем, не спасло его: автор пер­вого закона о терпимости к христианам скончался в мучениях.

Оставим на совести Евсевия такое объяснение со всеми его натуралистическими подробностями. Для нас пока важен самый факт: первый эдикт, признающий христианство, был издан совсем не Константином, а Галерием.

Вслед за эдиктом Галерия соответствую­щие постановления издаются в отдельных частях империи. Прежде всего сходное постановление за подписью префекта Са­бина, одного из высших чиновников, по­явилось на Востоке, на территории, подвластной Максимину Дазе. Еще более решительно действовал пра­витель Рима Максенций; он не только полностью принял эдикт 311 года о терпимости, но и совершил даль­нейший шаг: христианской церкви было возвращено имущество, конфискованное у нее в пору гонений. На­конец, и Ликиний издал известный уже нам Никомидийский эдикт.

Выходит, что все «гонители христианства»: Гале­рий, Максимин Даза, Максенций, Ликиний, все про­тивники Константина, на головы которых обрушивают гнев и ярость церковные писатели Лактанций и Евсе­вий, — все они еще до Константина смирились с но­вой религией, прекратили гонения, разрешили строить храмы. Им — а не Константину — принадлежат пер­вые законы в пользу христиан. Но случилось так, что в ожесточенной борьбе за власть победил Константин, а Максенций, Максимин Даза и, наконец, Ликиний потерпели поражение. И тогда христианские писатели, кормившиеся при дворе Константина, сообразили, что враги Константина — это совсем не те люди, с кото­рыми нужно связывать признание христианской рели­гии. Историю нужно было исправить: ведь бог всегда с тем, кто победил. Победил Константин — значит, он и был первым из римских правителей, на кого с лю­бовью взглянул бог. Так родилась легенда о небесном знамении накануне Мильвийского боя. Как это часто бывает, победитель отрекся от своих предшественни­ков, представил их нечестивыми злодеями и приписал себе самому то, что было сделано другими.

Евсевий, приступая к «Жизнеописанию Констан­тина», поставил своей задачей описывать одни бого­угодные подвиги только что умершего императора. Нет нужды, говорил он, излагать дела постыдные и поступ­ки, не ведущие к улучшению нравов; книги, в которых говорится о темных деяниях, могут увлечь читателей на ложный путь — не лучше ли оставить подобные де­ла во мраке и забвении?

Мы, однако ж, можем позволить себе взглянуть в глаза истине и представить, что за человек был свя­той и равноапостольный Константин, о котором языче­ский писатель Виктор Младший говорил: из тридцати лет своего царствования Константин десять лет правил как отличный государь, другие десять — как грабитель, а последние десять — как распущенный глупец. Отзыв, как видите, совсем не вызывающий в памяти образ святого…

С портретов смотрит на нас недвижное и грозное лицо: плотная шея, тяжелый подбородок, массивный нос с горбинкой, резко очерченные скулы. Маленький рот не знает усмешки, как не знают сомнений глаза под нависшими, густыми бровями. Низко на лоб спус­каются густые волосы. Медленно рождались мысли за этим лбом, но раз приняв решение, Константин шел напролом — ни дружба, ни родство не останавливали его. Отец его жены, Максимиан, был найден повесив­шимся во дворце Константина после того, как вздумал претендовать на власть, — кто знает, может быть, справедлива молва, возлагавшая на Константина ответ­ственность за кончину тестя. Когда Ликиний, зять Константина, муж его сестры, долгое время верный союзник, порвал с Константином, был разбит и попал в плен, то по распоряжению победителя его умертви­ли. Вслед за Ликинием погиб насильственной смертью и его малолетний сын. Старший сын самого императо­ра, его любимец и соправитель Крисп, отравлен по приказу отца; жена Константина, Фауста, красавица с детским лицом, — утоплена в горячей ванне. Вот он каков, тринадцатый апостол христианского бога.

Константин родился в 285 году, в тот са­мый год, когда Диоклетиан сделался единовластным правителем Римского госу­дарства. Это были трудные времена. Империя,ьнедавно еще могущественней­ шая, переживала тяжкие бедствия: поля запустели, ирригационные механизмы остановились, цены неудер­жимо рвались ввысь. Земледельцы покидали деревни, уходили в горы, скрывались в болотах, не дожидаясь, когда явятся податные сборщики с длинными бичами из воловьей кожи. За голодом следовали болезни. На­род волновался: рабы и беднота все настойчивее тре­бовали свободы и хлеба. По всей стране бродили отря­ды разбойников, нападали на виллы богачей, угоняли скот, сжигали постройки. В самом Риме восстали ре­месленники, бои шли на улицах.

К тому же и на границах стало неспокойно. Север­ные варвары, светловолосые великаны, которые носи­ли штаны, ели мясо руками и пили хлебное вино, про­рвали оборонительные рубежи; их полчища заняли Дакию — римскую провинцию за Дунаем — и грозили овладеть землями по Дунаю и Рейну. На утлых лод­чонках варвары проникли на Эгейское море, грабили греческие и малоазийские гавани. На Востоке персид­ские всадники в железных кольчугах переходили Евфрат, и никто не мог остановить их натиск.

Римское правительство казалось жалкой игрушкой в руках могущественных стихий: императоры сменяли друг друга чуть ли не ежегодно — один находил конец в сражении с варварами, другой умирал в собственной спальне, задушенный ненадежными телохранителями. Страна готова была распасться на части: узурпаторы поднимали голову то на Западе, то на Востоке, наде­вали императорские венцы, чеканили собственную мо­нету.

Но империя не рухнула, устояла.

Чтобы подавить восстания народных масс, чтобы приостановить натиск соседей, чтобы ликвидировать экономическую разруху, господствующий класс Рим­ской империи пошел на создание диктатуры. Это не значит, что управление страной взяли на себя несколько самых знатных, самых богатых сенато­ров. Напротив, сенаторы предпочитали жить в роскош­ных виллах, где сотни рабов были к их услугам: искус­ные повара, массажисты, портные, сапожники, пере­писчики, садоводы. Аристократы любили охотиться, бе­седовать о философских проблемах, отдыхать на мод­ных курортах; они даже не прочь были позлословить о тех, кто возглавлял правительство, — о неучах и грубых вояках, о бывших пастухах, о выходцах из провинциальной Иллирии, едва знающих греческий язык. Но эти вояки и пастухи, выскочки, занявшие важнейшие государственные посты, защищали в первую очередь интересы сенаторов-рабовладельцев: ведь они отстаивали самое существование рабовладельческой Римской империи.

Выходцы из народа, Диоклетиан и его ближайшие помощники, создали антинародный режим, зиждивший­ся на безжалостной эксплуатации рабов и свободной бедноты. Опорой власти Диоклетиана стала армия и чинов­ничество. Войско было увеличено вдвое и насчитывало примерно полмиллиона — по тем временам колоссаль­ная цифра. Чиновничий аппарат также достиг огром­ных размеров. Но правительство не доверяло ни солда­там, ни чиновникам, оно создало целую систему взаим­ного контроля и слежки. Провинции были раздроблен­ны, чтобы наместники не сосредоточили в своих руках слишком много власти и не сделались опасными сопер­никами римского императора. Больше того: граждан­ское управление в провинции поручалось одному лицу, президу, а стоявшие в той же провинции войска на­ ходились в подчинении у другого лица — дукса, и оба они — и презид, и дукс — обязаны были следить друг за другом. Несколько провинций объединялось в округ, так называемый диоцез, но наместник диоцеза, вика­рий, не имел власти не только над дуксами, но даже и над президами провинций: они должны были следить за викарием и доносить на него, а он в свою очередь следил за ними и доносил на них. По всей стране шныряли тайные агенты, подчинен­ные непосредственно центральному правительству: они вынюхивали и высматривали, не готовится ли где-нибудь возмущение, не назревает ли государственная измена.

Император при жизни объявлялся божественной персоной, живым Юпитером. В торжественном одея­нии, со скипетром в руках, в окружении толпы придвор­ных он напоминал скорее персидского царя, нежели прежнего римского правителя. Подданные должны бы­ли склоняться перед ним, отбивая земные поклоны, а на портретах голову императора окружали божествен­ным нимбом. Хозяйственную разруху Диоклетиан рассчитывал победить с помощью законов и распоряжений. Дея­тельность ремесленников и торговцев была поставлена под строжайший контроль. Император издал эдикт о ценах, где попытался раз и навсегда установить, сколь­ко должен стоить фунт баранины и как следует пла­тить ткачу за штуку полотна. Нарушителям эдикта о ценах грозила смертная казнь.

Правительству Диоклетиана удалось упрочить по­ложение империи. И хотя сам он избегал командовать войсками (Лактанций даже упрекает августа в трусо­сти), его полководцы подавили народное восстание в Галлии, восстановили власть империи в отпавшей было Британии, разгромили мятеж в Египте. Племена, жив­шие за Рейном и Дунаем, вновь испытали тяжелую руку римских легионеров. Один из ближайших помощ­ников Диоклетиана, Галерий, одержал победу над пер­сидским царем, захватил его гарем и казну. Границы империи были раздвинуты далеко на восток, вплоть до Тигра.

Огромный чиновничий аппарат и беспрерывные войны стоили дорого. К тому же Диоклетиан нуждался в деньгах и на содержание пышного двора, и на строи­тельство дворцов. Он воздвигал высокие здания у себя на родине, в далматинском городке Салоне, и в Никомидии, которую избрал резиденцией. Налоговый гнет ложился прежде всего на плечи сельского населения: бесчисленные контролеры ездили по стране, вымеряя поля и виноградники, подсчитывая мелкий и крупный скот. Каждые пять лет составлялась новая опись и устанавливалась новая налоговая ставка. А если земле­дельцы, отчаявшись, покидали родные деревни, иска­ли спасения в лесах, уходили в многолюдные города — что ж, и в этом случае казна не должна была терпеть ущерб: налог за покинутые участки возлагался на вла­дельцев соседних наделов. Страна стонала. Вместе со сборщиками податей в деревню приходили войска. Что­бы взыскать налоги, чиновники приказывали пороть земледельцев, но это не делало последних богаче, и недоимки росли.

Нужно было все больше и больше чиновников и воинов для взимания налогов и подавления недоволь­ства, но чтобы содержать растущий чиновничий аппа­рат и армию, приходилось все увеличивать и увеличи­вать поборы. А чем больше росли поборы, тем больше требовалось чиновников и солдат для выколачивания этих поборов.

Так создавался заколдованный круг. Диктатура Диоклетиана, укрепив империю, при­несла народным массам новые бедствия. Чтобы удобнее было управлять государством, Дио­клетиан создал коллегию четырех императоров, два из которых носили титулы августов, а два — кесарей. Ке­сари считались помощниками августов. Диоклетиан был первым августом и пользовался наивысшим авто­ритетом, но все законы издавались от имени четырех императоров.

Как мы уже знаем, в 305 году Диокле­тиан отказался от власти, передав ее Галерию, и очень скоро обнаружилась непрочность воздвигнутого им зда­ния: империя вновь была ввергнута в водоворот смут и междоусобных войн, победителем из которых вышел Константин.

Империя признала христианство в ту по­ру, когда формировалась беспощадная диктатура. Это произошло не сразу: Дио­клетиан, мнивший себя восстановителем старых традиций Римской империи, объ­явивший себя живым Юпитером, не доверял христиан­ству и преследовал поклонников Христа. Галерий к концу жизни оказался прозорливее: он увидел, что религиозные споры и преследования христианbлишь ослабляют государство — ослабляют его в то время, когда централизация и диктатура казались единствен­но возможным средством для спасения расшатанного рабовладельческого строя. И тогда Галерий согласился отнестись терпимо к упрямым приверженцам новой религии.

Иными словами, эдикт 311 года закономерно выте­кал из всех мероприятий Диоклетиана, был одним из звеньев в той политике централизации, которую про­водили римские императоры в начале IV века. Унич­тожить христианство не удалось — значит, надо было дать ему место в государственной системе, иначе ре­лигиозная рознь грозила нарушить с таким трудом созданный «порядок».

Вот почему эдикт 311 года был без борьбы принят во всех частях империи — и в Риме, где правил Мак­сенций, и на Востоке, во владениях Максимина Дазы. После 311 года преследования христиан практически прекращаются; христианские писатели, правда, стре­мятся создать впечатление, будто терпимость Макси­мина Дазы и Ликиния оказалась недолгой, временной и уступила место новым гонениям на христиан.

Но это — лишь прием, рассчитанный на то, чтоб еще больше возвеличить своего героя, Константина. Из рас­сказа самого Евсевия видно, что при Максимине Дазе гонения исходили не от императора, а от городских властей и сводились преимущественно к насмешкам над христианами, к изданию сочинений, осмеивавших Христа; дети в училищах читали эти книги и повто­ряли оскорбительные для христиан вымыслы. Остается признать, что это не самая страшная фор­ма преследований — ведь христиане тоже осмеивали языческих богов.

Да и Ликиний, по словам самого Евсевия, только «задумал было наконец воздвигнуть гонение на всех христиан», но не успел этого сделать; мероприятия Ликиния были скорее мелкими уколами, раздражав­ шими самолюбие христиан, нежели серьезными гоне­ниями: он приказал, например, чтобы в христианских храмах мужчины стояли отдельно от женщин; в своей столице, в Никомидии, Ликиний запретил христианам собираться в домах внутри города, но зато отвел им для собраний открытое поле, ибо, говорил он, много­людному сборищу нужен чистый воздух. Если репрес­сии Ликиния коснулись отдельных христиан (заподоз­ренных к тому же в сочувствии Константину) или отдельных христианских общин, то нельзя забывать, что отдельных христиан и отдельные общины карал подчас и сам покровитель Евсевия император Кон­стантин.

Некоторое время спустя, после поражения Лики­ния, церковные деятели разбирали вопрос о тех, кто в правление этого императора оставил христианство и воз­вратился к язычеству. И хотя их сочли людьми «отсту­пившими от веры не по принуждению, не по причине лишения имущества, без всякой опасности и тому по­добных поводов», все-таки церковь решила оказать им снисхождение. Нужно ли лучшее доказательство того, что так называемых Ликиниевых гонений по сути дела не было, что христианам под его властью не угро­жало ни лишение имущества, ни принуждение, ни опас­ности!

Примирение государства с христианством не явилось внезапным переворотом, плодом божественного просвет­ления: Константин в отношении христиан продолжал ту политическую линию, которую наметили уже Галерий, Максенций, Максимин Даза и Ликиний.

Признание христианства было вызвано стремлением сплотить все силы господствующего класса, терпимость к новой ре­лигии оказывалась одним из элементов создания новых формгосударства — откровенной диктатуры класса рабовладельцев.

Если следовать Евсевию, поневоле при­дешь к выводу, что Константин не толь­ко стал христианином, но и превратил христианство в господствующую, государ­ственную церковь. В «Жизнеописании Константина» мы можем прочитать о том, что импе­ратор преследовал язычников, уничтожал храмы и ста­туи языческих богов и даже сочинял христианские про­поведи. Но нет ли преувеличения в словах Евсевия, не принимает ли он желаемое за действительное?

В IV столетии жило немало писателей, сохранив­ших верность отеческой религии, не принявших хри­стианство, — и ни один из них не порицал религиоз­ную политику Константина. Афинянин Праксагор прославил этого императора, называя его великим, а историк Евтропий даже утверждал, что Константин заслуживает быть причисленным к лику бессмертных. Как не вспомнить в этой связи рассказ христиан­ского историка IV века Филострогия о том, что после смерти Константина его статуе оказывали божеские почести: ей приносили жертвы, к ней обращались с молитвами.

Неужели язычники просто-напросто не за­метили события такой важности, как превращение хри­стианства в государственную религию, а отеческой веры — в гонимую?

Нет, вопреки Евсевию, Константин не порвал с язычеством. На его монетах и после 313 года продол­жали чеканить языческие символы, изображения ста­рых божеств: Юпитера, Марса, Геркулеса, Солнца — тогда как христианские символы на них не встречают­ся. Правда, однаждыbна одном из монетных дворов империи попытались выпустить мелкие медные монеты с изображением Константина в шлеме, на котором мож­но рассмотреть монограмму имени Христа — X и Р, но чеканка этих монет была тут же прекращена: види­мо, в более высоких сферах подобное изображение соч­ли неуместным.

Константин продолжал оставаться языческим жре­цом — великим понтификом (это значит буквально «строитель мостов»). Он не только не разрушал язы ­ческих храмов, но и сам строил новые, и даже прика­зал воздвигнуть в Умбрии (в Италии) святилище в честь того рода Флавиев, к которому он сам принад­лежал.

Только в начале V века, когда христианство дейст­вительно стало господствующей религией, один из по­следних языческих историков Зосим с нескрываемой злобой обрушился на религиозную политику Констан­тина, высмеивая его приверженность к новой религии. Впрочем, и по словам Зосима, лишь после 326 года император окончательно склонился к христианству. Не­посредственной причиной этого, утверждает Зосим, явились муки совести, терзавшие Константина после беспощадной расправы с Криспом и Фаустой; языче­ские философы и жрецы не находили средств, чтобы утешить государя, — христианство же обещало ему прощение грехов. В 337 году, накануне смерти, измотанный неизле­чимой болезнью, он согласился креститься и, облачен­ный в белые одежды, скончался вскоре после креще­ния. Живший в V веке церковный историк Феодорит Киррский с неодобрением отзывался об этой медли­тельности Константина. Кстати сказать, благочести­вый Евсевий и в рассказе о кончине Константина остается верным себе: он не замечает, что смерть его героя была не менее мучительной, нежели кончина «нечестивцев» — Галерия и Максимина Дазы!

Итак, поддерживая римских, греческих, иудейских жрецов, Константин вместе с тем искал союза с хри­стианами. Он приблизил к себе многих из них; он по­стоянно советовался с Евсевием, а Лактанций стал воспитателем его сына. Император раздавал приви­легии христианским священникам, уравняв их в пра­вах с языческими жрецами; церкви приобретали земли и движимое имущество, свободу от многих налогов, право получать завещания. Под страхом сожжения на костре император запретил преследовать тех, кто при­нимал христианство. Но было бы неверно думать, что в своих отноше­ниях с христианской церковью империя была той сто­роной, которая только давала, ничего не беря взамен. Константин видел в церкви сильную организацию, способную служить интересам империи. Деспотически управляя государством, он энергично вмешивался и в церковную жизнь. Он называл себя «епископом внеш­них дел церкви», и, еще не приняв христианства, ру­ководил церковными съездами и выносил решения побогословским спорам. Он стремился сохранить един­ ство церковных рядов и отправлял в ссылку тех епи­скопов и священников, которые нарушали это единство.

Евсевий старается представить Константина после­довательным приверженцем новой религии. «Жизнеопи­сание Константина» сопровождается речью «К общест­ву святых», будто бы написанной императором, — на­стоящей проповедью, откровенным прославлениемbхристианства. Однако неискусное нагромождение ци­тат и нестройное изложение мыслей в этой проповеди настолько резко отличает ее от подлинных речей и писем Константина, что ученые давно уже оценили ее как фальшивку.

Нет, Константин не сочинял пропове­дей и до последних дней не относился к христианству как к единственной, истинной или лучшей религии. Истинный преемник Диоклетиана, Константин важнейшей своей задачей считал упрочение Римского государства. Еще больше войск, еще больше чиновни­ков, еще пышнее двор, еще выше императорский авто­ритет — вот чего он добивался. Все группировки гос­подствующего класса должны объединиться вокруг августа, все споры и пререкания — прекратиться. Христианство — могущественная сила, оно пользуется огромным и все возрастающим влиянием, значит, надо привлечь его на свою сторону, вступить с ним в союз, объединиться.

В Риме недавно была раскопана построенная при Константине усыпальница знатного рода Юлиев, укра­шенная изображениями на сюжеты христианских пре­даний. Над всеми этими изображениями господствует мозаика: по краям вьется пышная виноградная лоза; ее ветви и листья, сплетаясь, оставляют в центре сво­бодное восьмиугольное поле, а в этом восьмиугольнике на колеснице Гелиоса, солнечного бога, стоит Христос.

Христос-Гелиос, языческое солнечное божество, слив­шееся с христианским богом, — это символ религиоз­ной политики Константина. Единение — таков был его лозунг.

После победы над Ликинием в 324 году Констан­тин издал два эдикта. Один был обращен к христиа­нам и гарантировал им восстановление справедливо­сти: освобождение сосланных в рудники, возвращение имущества, чинов и должностей. Другой эдикт, адре­сованный язычникам, обещал им полную терпимость и равноправие. Словно Христос-Гелиос из усыпальницы Юлиев, Константин запрягал в свою колесницу и язы­чество и христианство.

Но те привилегии, которые он раздавал, касались в первую очередь знатных и влиятельных лиц: именно их волновало восстановление в чинах, возвращение кон­фискованных вилл и городских домов. К народным массам, независимо от того, выступали ли они под языческими или христианскими лозунга­ми, правительство Константина не склонно было про­являть терпимость.

Острые схватки разгорелись в Северной Африке, когда епископом Карфагена был выбран Цецилиан. Подумать только, епископом крупнейшего африканско­го города стал человек, не проявивший стойкости во время гонений на христиан и послушно выдававший чиновникам Диоклетиана богословские книги на сож­жение. Его противники не признали Цецилиана и вы­брали другого епископа, Доната. Константин перво­начально не придал этому спору серьезного значения, полагая, что просто два честолюбивых человека не мо­гут поделить епископской должности. Надо было, однако ж, успокоить страсти, и он поручил галльским епископам и главе римской христианской общины ра­зобраться в карфагенском конфликте. Расследователи высказались в пользу Цецилиана — и не удивительно: ведь во время гонений именно богатые христиане, владельцы вилл и рабов, мастерских и кораблей, лю­ди, занимавшие посты в армии и государственном ап­парате, чаще всего сказывались нестойкими: они боя­лись конфискаций и увольнений и предпочитали по­жертвовать верой, а не положением. После эдикта Галерия многие из них возвратились в лоно церкви, но встречены были здесь с недоверием широкими слоя­ми верующих из бедноты и рабов. Их называли с пренебрежением — «падшие».

Галльские епископы, высказавшись за Цецилиана, высказались по сути дела за «падших» и, следователь­но, против требований демократических слоев хри­стианской общины; Константин своим авторитетом поддержал решение епископов. Он обратился с посла­нием к Цецилиану, дал ему большие деньги, а против­ников его называл еретиками и лишал привилегий. Но Донат и его последователи не подчинились импера­торской воле.

«Что общего у императора с церко­вью ? » — дерзко спрашивали донатисты.

Они готовы были снова перенести гонения — на этот раз от покро­вителя христиан Константина. Дело дошло до рукопашной. Когда донатисты заня­ли несколько карфагенских церквей, Цецилиан обра­тился к наместнику Африки, и на помощь епископу пришли солдаты. По иронии судьбы воины-язычники отстаивали постановления галльских епископов и инте­ресы Цецилиана. Они ворвались в церкви и стали вы­гонять оттуда донатистов. Под сводами церквей разда­лась брань, засвистели стрелы…

Расправа в Карфагене вызвала возмущение во всей Северной Африке. Чем дальше, тем отчетливее проявлялся народный характер движения. Рабы из африканских поместий и сельская беднота подняли на­стоящее восстание: создавались вооруженные отряды, там и сям горели виллы рабовладельцев. Повстанцы нападали на богачей на дорогах, выпрягали мулов из повозок и под громкий смех заставляли кичливых аристократов тащить собственные экипажи.

Нетрудно представить себе возмущение Константи­на! В письме, адресованном викарию Африки Цельсу, Константин писал в начале 316 года, что он сам явит­ся в Карфаген, чтобы «устранить заблуждения и глу­пости и установить во всем мире истинную религию».

Впрочем, война с Ликинием помешала императору вы­полнить свою угрозу, но послушные власти, руковод­ствуясь приказом, старательно принялись насаждать «истинную религию»: вожди донатистов были схвачены и отправлены в ссылку, церкви переданы сторонни­кам Цецилиана, войска хозяйничали в деревнях. Рас­права Константина с донатистами превзошла по суро­вости гонения на христиан Ликиния или Максимина Дазы, но напрасно мы бы стали искать у Евсевия хоть слово осуждения. Пять лет продолжались преследова­ния, и только В 321 году Константин положил им конец.

Теперь нам ясно, что не божественное откровение, а трезвая политика привела к признанию христианства Римской импе­рией, к отказу от политики гонений. Не было креста на небе накануне Мильвий­ской битвы — было зато стремление римских импера­торов вступить в союз с христианской церковью.

Рассматривая шаг за шагом историю признания христианства равноправной религией, мы с вами мог­ли убедиться, как искажалась истинная картина собы­тий под пером церковных историков. Искажения эти — не случайные ошибки и обмолвки, они подчине­ны одной задаче, одной ясной цели. Церковные исто­рики стремились как можно выше вознести Констан­тина и как можно больше унизить его предшественни­ков. Сколько черной краски вылито ими на Галерия, Максенция, Ликиния, Максимина Дазу, но ведь на самом-то деле эти правители сыграли немалую роль в признании христианства. Константин был победите­лем — вот почему выбор Лактанция и Евсевия пал на Константина, вот почему осмеян и отвергнут был Га­лерий, автор первого эдикта о терпимости, а Констан­тин превращен в святого и равноапостольного. В изо­бражении церковных историков он оказывается сыном благочестивых родителей, он никогда не участвует в гонениях, он обращает взоры к христианскому богу, ему открывается видение на небе, он идет в бой с хри­стианской хоругвью в руках, он издает Миланский эдикт о веротерпимости, он сам проповедует новую религию — легенда на легенде, выдумка на выдумке!

Конечно, Константин много сделал для признания христианства, но, во-первых, он был в этом деле про­должателем Галерия, а во-вторых, он до самой своей кончины оставался лишь политическим союзником христиан, не порывая окончательно с отцовской рели­гией. Да и каких христиан — уже во всяком случае не демократически настроенных донатистов!

Эдикт Галерия от 311 года ознаменовал поворот­ный момент в истории христианства: на какое-то время новая религия сделалась одной из равноправных ре­лигий Римской империи. Эдикт Галерия запретил преследования христиан. Если мы обратимся к «Церковной истории» Евсевия, то найдем там самое подробное описание бедствий, ко­торые испытали христиане на протяжении трех сто­летий: от мученической кончины самого Христа и его учеников вплоть до гонений на христиан при Диокле­тиане. Это тоже очень благочестивая повесть: действи­тельно, гонимые могущественными императорами, то выдаваемые на казнь, то ссылаемые на каторгу, осмеи­ваемые, презираемые, христиане держались триста лет, терпели, проповедовали свою веру — и победили. Кто не удивится силе и мужеству новой религии!

Но мы уже знаем Евсевия. Мы видели, что для него благочестие выше истины и история — лишь тво­римая легенда. И вот мы должны спросить себя: а правда ли все то, что он и другие церковные писатели рассказали о христианских мучениках и о языческих гонителях первых трех веков нашей эры?

НА РАСТЕРЗАНИЕ ЛЬВАМ

Необозримы были просторы Римской им­перии. И повсюду — в Британии и в Гал­лии, в Малой Азии и в Сирии, на Дунае и близ африканских песков — возникали римские города: две главные улицы, пе­ресекающиеся под прямым углом, особняки богачей с мозаичными полами, храмы в честь отеческих богов и в честь императора, общественные бани, служившие настоящими клубами.

И почти в каждом городе, боль­шом или маленьком,— амфитеатр или стадион, куда в праздничные дни ранним утром, еще затемно, соби­рались толпы народа, жаждавшие увеселений и зрелищ. Места для зрителей располагались на склонах холма: внизу — украшенные надписями мраморные кресла для почетных граждан, выше — деревянные скамьи для простого народа. Люди сидели здесь це­лый день, подложив набитые мочалой подушки, в жару надевали широкополые шляпы, в дождь закутывались в грубые плащи. Они забывали о жаре, о дожде, о го­лоде, когда начинались представления.

На стадионе можно было видеть бег колесниц. Ког­да распорядитель праздника бросал с балкона белый платок, одновременно раскрывалось несколько сводча­тых ворот и колесницы вылетали на арену. Они были окрашены в разные цвета: белый, красный, голубой или зеленый. Возница в короткой рубашке без рукавов, в шлеме, закрывающем лоб и щеки, с бичом в руке гнал четверку коней по дорожке вокруг стадиона, а тол­па кричала, махала платками, подбадривала своих лю­бимцев.

В амфитеатре устраивались гладиаторские бои. Гла­диаторами были обычно рабы или осужденные на казнь преступники, но иной раз и добровольцы из чис­ла свободных граждан записывались в гладиаторскую школу. Опасная профессия сулила верный кусок хле­ба, а нередко и славу: имена опытных бойцов, как и имена умелых возниц, были у всех на устах; им дела­ли дорогие подарки, поэты писали о них стихи, их портреты можно было видеть на кувшинах и светиль­никах. Гладиаторов презирали— и вместе с тем восхи­щались их мужеством, их искусством.

Но сильнее презрения и восхищения был страх пе­ред гладиаторами: рабы, опытные воины, люди, для которых убивать стало профессией, они могли восстать в любой момент и могли увлечь за собой тысячи сель­ских и городских невольников. Поэтому гладиаторов содержали в заточении, под охраной войск, и до само­го выступления не давали им настоящего оружия. Не­покорных заковывали в цепи, бросали в карцер, жгли раскаленным железом. Когда же приближался день сражения, на стенах домов специальные писцы краской писали имена бойцов и число выигранных ими боев, а для гладиаторов устраивали прощальный обед: они сидели за праздничным столом, уставленным дорогими яствами, а завтра им приходилось убивать друг друга…

Гладиаторские игры начинались парадным шест­вием, затем трубы и рожки подавали сигналы к бою. Пара за парой выступали гладиаторы: одни на колес­ницах, другие в пешем бою, одни с короткими кин­жалами, другие с кривыми мечами. Раненый, отбросив щит, молил о пощаде, но если зрителям он показался трусом, со скамей раздавались крики: «Бей, секи, жги его!». Плетьми и раскаленным железом прислужники понуждали сражаться тех, кто сам шел недостаточнотохотно.

Римские власти старались угодить зрителям, уве­личивая число бойцов или придумывая всевозможные нововведения: то на арену выпускали женщин или карликов, то устраивали битву ночью, чтобы мечи бро­сали мрачный отблеск при свете факелов. Иной раз вместо гладиаторских боев показывали травлю диких зверей или бой человека со зверем. Какие только звери не появлялись на арене римско­го амфитеатра! Львы, пантеры, медведи, слоны, даже носороги и крокодилы должны были развлекать рим­лян, жаждущих острых ощущений. Сперва укротители выводили дрессированных животных: быки ходили на задних ногах или неподвижно сидели в повозке, вле­комой быстро бегущими лошадьми; львы ловили зай­цев и, подержав их немного в зубах, выпускали, что­бы снова ловить; слоны играли на кимвалах, леопарды ходили под ярмом. Потом показывали бой животных, натравливая носорога на слона или медведя на быка; ловкие охотники травили зверей собаками. Иногда в амфитеатре появлялись приговоренные к смерти преступники. Безоружных людей привязывали к столбам, чтобы зрителям лучше было видно, как их станут пожирать специально приученные к человече­скому мясу хищники. Подчас приговоренным давали оружие — они погибали, сопротивляясь, и их муки бы­ли более длительными. Жестокая казнь обставлялась пышными декорациями: преступник всходил на высо­кий помост, который внезапно распадался, и человек падал в клетку к диким зверям. Чтобы зрителям было интереснее, несчастных одевали в пышные платья, закутывали в звериные шкуры…

Кровавое веселье рабовладельческого мира, при­выкшего к убийствам и страданиям. Удовольствие со­стояло в том, чтобы видеть, как колесницы налетали друг на друга и опрокидывались, как обезумевшие кони волочили через весь стадион поверженного воз­ницу, как умирали на арене гладиаторы, как львы по­жирали людей. Но эта книга — не о жестокости рабо­владельческого мира. И если мы пришли на стадион и в амфитеатр, то не для того, чтобы задаваться во­просом, как возникли и зачем нужны были рабовла­дельцам такие жестокие и дорогостоящие зрелища.

Нас привел на арену интерес к истории христианства. Согласно христианскому преданию, под­робно изложенному в «Церковной истории» Евсевия, первые три столетия на­шей эры — это время непрерывных гоне­ний на христиан. Стариков и детей, муж­чин и женщин римские власти, оказывается, выводили на стадион и в амфитеатр на потеху разъяренной тол­пе и требовали отречения от христианской веры. Тем, кто упорствовал, грозила смерть: их отдавали на рас­терзание зверям, а если лев по воле божьей не тро­гал праведника и, лишь обнюхав его, отходил в сторо­ну, — тем хуже, христианина сжигали заживо. Читатели не поверят, что столь жестокая казнь могла ждать человека за одно то, что он был христиа­нином? Евсевий приводит документы, подлинные свидетельства очевидцев. Вот два из них: письмо Смирнской церкви о мученической кончине епископа Поли­карпа и письмо церквей Лугдунской и Виеннской о массовой расправе над галльскими христианами.

Послание Смирнской церкви переносит нас во вре­мена римского императора Марка Аврелия (161 - 180), полководца и философа, проповедовавшего терпимость к людям. Но какие суровые преследования обруши­лись в ту пору на христиан Смирны!

«Изумлялись, говорят, стоявшие вокруг зрители, видя, как мученики рассекаемы были бичами до самых глубоких жил и артерий, так что уже открывались взору внутренно­сти… Под них подстилали морские раковины и острые ракушки, их предавали всем родам пыток и мучений, отдавая под конец зверям на съедение».

Особенно прославился тогда юноша Германик : сколько ни убеж­дал его римский наместник одуматься, отказаться от христианства, вернуться к отеческой религии, Германик пренебрег словами наместника и сам кинулся в пасть зверя. Толпа, собравшаяся на стадионе, не насытилась, однако, зрелищем этой расправы. Повсюду слышался крик: «Взять безбожников, искать Поликарпа!». Слуги наместника кинулись искать Поликарпа.

Поликарп был епископом, главой Смирн­ской церковной общины. По словам Евсе­вия, его поставили на этот пост ученики самого Христа. Видный церковный дея­тель, Поликарп пользовался уважением далеко за пределами своей церкви и даже ездил в Рим, чтобы проповедовать там слово божье. Еще бы! Ведь он знал о Христе почти из первых рук, от современ­ников и слушателей основателя новой религии. Поликарп, повествуется далее в послании Смирн­ской церкви, не собирался бежать из города, но дру­зья убедили его удалиться сперва в одну деревню, затем, когда пребывание там сделалось небезопасным, — в другую. Скрываясь на чердаке, почтенный старец проводил все дни в молитвах. Он просил бога даро­вать церкви мир. Однажды Поликарп увидел сон: ему приснилось, что изголовье его ложа внезапно было охвачено пламенем и сгорело. Пробудившись, он рас­сказал окружающим о сновидении и раскрыл им тай­ный смысл увиденного: вещий сон сулил ему смерть от огня.

Слуги наместника тем временем не зевали. Они об­шарили окрестные селения и, наконец, явились туда, где скрывался епископ. Они схватили какого-то маль­чугана, выпороли его, и тот под розгами открыл, в каком доме нашел убежище Поликарп. Еще было вре­мя бежать, но старик отказался. «Да будет воля гос­подня!» — смиренно воскликнул тот, кто еще недавно дважды пытался уйти от господней воли. Он отдался в руки преследователей.

Поликарп распорядился накрыть стол и обильно угостить сыщиков, а сам попросил разрешения помо­литься. «Встал он и молился, и столько исполнился благодати господней, что присутствующие, внимая его молитве, были поражены, а многие из них начали уже раскаиваться, что готовили смерть такому почтенному и богоугодному старцу».

Но хоть они и раскаивались, однако посадили По­ликарпа на осла и повезли в город. «Это происходи­ло, — отмечает автор послания, — в великую субботу», то есть накануне пасхи. Запомним это обстоятельство, нам еще придется к нему возвращаться.

По пути подъехал к Поликарпу иринарх Ирод со своим отцом Никитой (иринарх — это чиновник, ве­давший общественным порядком: его обязанность со­стояла в том, чтобы брать под стражу лиц, заподозрен­ных в подготовке восстания). Ирод пригласил Поли­ карпа в свою коляску и принялся уговаривать его отречься от христианства. «Ну, разве есть что-нибудь дурное, — говорил он старцу, — в том, чтобы просла­вить императора как бога и принести жертву в его честь?» Но как раз это-то и отказывались делать хри­стиане, и понятно, что Поликарп, некоторое время си­девший молча, вдруг сказал: «Не буду делать того, что вы мне советуете». Разгневанный Ирод разразился бранью и вытолк­нул епископа из коляски; столетний старик (а Поли­карпу вряд ли могло быть много меньше ста лет, если его поставили епископом ученики Христа) упал, повре­дил себе голень, но как ни в чем не бывало быстро зашагал вперед и скоро достиг стадиона. Стадион был уже полон. Толпа шумела в пред­вкушении интересного зрелища. У входов, как обычно, шла бойкая торговля. Зрители толкались, судачили, выставляли напоказ новые платья.

Едва только Поликарп появился на ста­дионе, как с неба раздался глас: «Кре­пись, Поликарп, и мужайся!». Автор по­слания прибавляет при этом: «Сказавше­го никто не видел, а голос слышали многие из наших». «Из наших» — это значит из хри­стиан, язычники уж, конечно, не услышали голоса с неба. Видимо, нужно было крепко верить, чтобы разо­брать в шуме и гомоне волнующейся толпы ободряющий возглас бога.

К Поликарпу подошел сам римский наместник (имя его здесь не названо — хотя автор послания знает имя не только мелкого полицейского чиновника-иринарха, но и его отца) и принялся увещевать епископа. «По­стыдись своих седин, — говорил наместник, — покля­нись счастьем императора, скажи: «Смерть безбожни­кам!». Престарелый епископ, ожидавший скорой и су­ровой расправы, несмотря на всю серьезность момента, не удержался от шутки. Он посмотрел на толпу, зани­мавшую скамьи стадиона, погрозил ей кулаком и вос­кликнул: «Смерть безбожникам!»

«Хули Христа», — настаивал наместник, но Поликарп возразил: «Вот уже 86 лет я служу ему, и он ничем не обидел меня; да и как мне хулить своего царя, который спас меня?».

Так они препирались. Наместник грозил Поликар­пу то дикими зверями, то костром, но не смутил стар­ца, готового принять смерть. И вот, потеряв терпение, наместник посылает глашатая трижды возгласить на стадионе, что Поликарп признал себя христианином. Толпа была вне себя от ярости и кричала: «Он — учи­тель Азии, отец христиан, истребитель наших богов; он многих научил не приносить жертв и не поклонять­ся богам!». Так кричали в толпе и требовали, чтобы на Поликарпа выпустили льва.

Но Филипп, ведавший зрелищами чиновник, заявил, что он не может выпустить льва, потому что бой со зверями уже был показан. Наверное, Филипп не рас­слышал, как еще совсем недавно сам наместник грозил Поликарпу зверями. Или, может быть, толпа не заме­тила, что бой со львами закончился? Впрочем, не лучше ли предположить, что Филипп уже знал о сне Поли­карпа, предвещавшем епископу смерть от огня?

Как бы то ни было, после разъяснений Филиппа народ единодушно завопил: «Сжечь Поликарпа жи­вым!». И автор послания благочестиво добавляет: «Ибо надлежало исполниться его видению об изголо­вье, которое во время молитвы видел он горящим; тогда, обратившись к бывшим с ним верным, пророче­ски сказал: «Мне суждено быть сожженным живому». Правда, мы еще не забыли, что Поликарп видел горя­щее изголовье не во время молитвы, а во сне, но не станем останавливаться на мелких противоречиях в послании.

Итак, народ требовал сжечь Поликарпа, и многие тут же бросились в бани и мастерские, чтобы принести дрова и хворост для костра. А епископ, не дрогнув, сбросил свои одежды и облачился в грубую рубаху, пропитанную смолой,— специальное одеяние для тех, кто обречен сгореть заживо.

Вот он произнес молитву, служители поднесли огонь, вспыхнул и затрещал хворост — и тут случилось чудо, которое «наши», увидев,«пересказали другим, будучи для того сохранены сами». Мы снова предоста­вим говорить автору послания: «Огонь принял форму шатра и, подобно корабельному парусу, надутому вет­ром, окружил тело мученика, так что, находясь в се­редине, оно казалось не плотью сожигаемой, а золотом и серебром, расплавляемым в горниле. При этом мы ощущали такое благоухание, будто курился ладан или какой-то иной драгоценный аромат».

Дивное чудо! Если бы лев, отвернувшись от тоще­го старика, ушел в другой конец арены и лег, махая хвостом, на песок — это ни в какое сравнение не пошло бы с чудом на стадионе в Смирне. Подумать только: в рубахе, пропитанной горючим составом, привязанный к деревянному столбу, полузасыпанный хворостом и дровами, Поликарп не горел, а пламя, словно сводом, окружало его. Остается только удивляться, как наместник и его слуги не испугались столь явного божественного зна­мения и не поспешили отвязать Поликарпа. Они, од­нако, закоренелые в беззаконии и безбожии люди, рас­порядились заколоть старца, которого не брал огонь.

Один из прислужников вонзил в него меч — и тут случилось новое чудо: кровь, обильной струей хлынув из раны, затушила костер. Затем, чтобы тело Поликарпа не досталось его почитателям, труп предали огню. Но когда пламя до­горело, христиане «собрали его кости — сокровище драгоценнее дорогих камней и чище золота — и поло­жили их, где следовало».

«Вот обстоятельства смерти блаженного Поликар­па, пострадавшего в Смирне с двенадцатью жителями города Филадельфии, — так завершает свой рассказ автор послания. — Из всех них он один особенно жи­вет в памяти даже язычников, которые везде говорят о нем».

Какой благочестивый, какой трогатель­ный рассказ! Как назидательно обрисована и стойкость столетнего старца, и чудотворное всемогущество господа: го­лос, раздающийся с небес, огонь, щадя­щий святого, кровь из раны, заливающая огромный костер, — кто бы мог поверить в такие чудеса, если бы очевидцы не засвидетельствовали их документально...

Но действительно ли перед нами подлинный доку­мент, послание Смирнской церкви, написанное совре­менниками по горячим следам событий? Давайте еще раз обратимся к заключительным словам рассказа о мученичестве Поликарпа: «Из всех них (то есть из по­страдавших вместе с ним христиан) он один особенно живет в памяти даже язычников, которые везде гово­рят о нем». Можно ли было написать такие слова сразу же после казни Поликарпа? Конечно нет — зато они были бы естественны в сочинении, которое появи­лось длительное время спустя, когда память о постра­давших в Смирне стала уже забываться и только об одном Поликарпе еще продолжали говорить. И в самом деле, в послании Смирнской церкви встречаются такие слова и выражения, которые никак не могли быть написаны во II веке, в правление Марка Аврелия. Несколько раз, например, автор послания говорит о кафолической, то есть весь мир охватываю­щей, вселенской церкви, но во II веке христианство еще не осознало себя вселенской церковью и термина этого не употребляло: он появляется впервые лишь в III веке.

Далее, вы помните, что после сожжения Поликар­па — так повествуется в послании — христиане поло­жили его кости «где следовало». В этой связи автор послания добавляет: «Туда, как только можно будет, мы станем собираться с веселием и радостью — и гос­подь соизволит нам праздновать день его мучениче­ ского рождения (здесь имеется в виду «рождение для вечности», то есть кончина Поликарпа), как в память уже совершивших свой подвиг, так и в научение и утверждение будущих подвижников».

Иначе говоря, автор послания определенным образом свидетельствует о существовании в его время обычая собираться на могиле мученика и торжественно отмечать его кончину. Но по этому поводу мы опять-таки должны сказать, что такого обычая при Марке Аврелии еще не было: он появляется лишь в III столетии. Если мы допустим, что послание действительно со­чинено в III веке, то многое сразу же станет ясным: и почему автор послания не знает, где именно поло­жены кости Поликарпа (он говорит лишь: «где следо­вало»), и почему память о других мучениках уже забылась, и почему в послании допущены различные неточности и противоречия — помните, например, на­местник грозит выпустить на Поликарпа зверей, тогда как некоторое время спустя оказывается, что зверей уже нельзя выпустить, травля зверей кончилась…

Значит, так называемое послание Смирнской церк­ви — не подлинный документ, составленный современ­никами, не отчет о мученической кончине епископа Поликарпа, а написанное уже в III веке литературное сочинение. Для того чтобы этому литературному памятнику придать большую убедительность, автор облек его в форму документа — послания. Он снабдил свое сочи­нение и обращением, с которого всегда начинались письма тех лет («Церковь божия в Смирне церкви Филомелийской и всем повсюду святым и кафолическим церквам»), и датировкой.

О том, что термин «кафоли­ческий» не мог быть употреблен во II веке, мы уже знаем; что касается датировки, то она, оказывается, способна лишь внушить новые подозрения в подлинно­сти послания. Из датировки следует, что Поликарп пострадал при наместнике Стации Квадрате во 2-й день месяца ксанфика, в великую субботу. Между тем существова­ние римского наместника Стация Квадрата никакими памятниками того времени не засвидетельствовано, впрочем, гораздо важнее другое обстоятельство. Ксанфик — месяц так называемого македонского календаря, который широко применялся в Малой Азии во II и III веках н. э ; он начинался 21 февраля. Великая суббо­та (канун пасхи) приходилась, следовательно, в тот год на 22 февраля. Пасха — подвижный христианский праздник: ее справляют в весенние месяцы, то в апре­ле, то в марте, но она никогда не может прийтись на 23 февраля. Стало быть, Поликарп мог пострадать ли­бо 22 февраля, либо в канун пасхи… Так когда же? Если послание Смирнской церкви не документ, а литературный памятник III столетия, то возникает во­прос— откуда же его автор почерпнул те эпизоды, ко­торые он так красочно рисует? Кое-какие, по-видимо­му, были просто продиктованы благочестивой фантази­ей, другие поразительным и подозрительным образом напоминают предания о Христе. Как и Христос, Поли­карп едет на осле. При появлении старца на стадионе раздается голос с неба, как и при крещении Христа. В послании толпа шумно требует казни Поликарпа — подобно тому, как это рассказывается о Христе. Ири­нарх, полицейский чиновник, вытолкнувший Поликарпа из коляски, носит имя Ирода, а Ирод — мучитель и го­нитель, о котором идет речь в истории Христа.

По красочности описания рассказу о муче­ничестве старца Поликарпа не уступает другое сохраненное Евсевием «свидетель­ство» — послание Лугдунской и Виеннской церквей.

Как и Смирнское послание, оно начинается обраще­нием: «Рабы Христовы, жители Виенны и Лугдуна в Галлии, — братьям в Азии и Фригии, имеющим одина­ковую с нами веру». Евсевий по этому поводу заме­чает, что Лугдун и Виенна — знаменитейшие церкви Галлии, расположенные на реке Роне. Трудно удер­жаться от того, чтобы не возразить сразу же, что во II веке в Галлии существовала только одна церковная об­щина— Лугдунская, а Виеннская появилась позднее. Впрочем, после того, что мы узнали о мученичестве По­ликарпа, такие ошибки нас не удивляют.

Согласно посланию галльских церквей, и здесь в правление Марка Аврелия начались гонения на христи­ан. Им запрещалось пользоваться общественными ба­нями, появляться на площадях, но христиане мужест­венно перенесли поношения толпы и, будучи схвачены властями, не отреклись от своей веры, за что их тут же бросили в тюрьму. Каких только обвинений не возво­дили на христиан, каких только мучений они не испы­тали! Слабая и хрупкая женщина, Бландина, рабыня по своему происхождению, подвергалась пыткам с утра до вечера, так что сами палачи обессилели: тело ее бы­ло истерзано и исколото, а она все твердила: «Я хри­ стианка, ничего дурного мы не совершаем». Был под­ вергнут пыткам и побоям девяностолетний старец Потин, епископ Лугдунский: когда его, избитого и изра­ненного, отнесли после допроса в темницу, он через два дня скончался.

Но вот настал день казни. Бландину и ее едино­верцев вывели в амфитеатр: их бичевали, прижигали раскаленным железом, на них спускали зверей, однако мученики не отреклись от христианства. Бландина бы­ла отдана на съедение зверям; когда же ни один хищник не прикоснулся к мученице, ее вновь заклю­чили в темницу. Другого мученика, Аттала, «обвели кругом по амфитеатру, неся перед ним дощечку, на ко­торой было написано по-латыни: «Это Аттал-христианин». Толпа требовала его казни, но наместник, узнав (только теперь узнал он столь важную вещь!), что Аттал — римский гражданин, не решился выдать его зверям, а написал императору, спрашивая, как посту­пить. Некоторое время спустя пришло из император­ ской канцелярии предписание христиан казнить, а тех, кто отречется, отпустить на свободу. В соответствии с приказом наместник снова устроил судилище с теат­ральной пышностью, на потеху шумящей толпе: тех христиан, которые оказались римскими гражданами, он обезглавил, а остальных приказал бросить на съедение диким зверям. Был выведен в амфитеатр и Аттал, хотя он пользовался правами римского гражданина; его по­ложили на железную скамью и принялись раскалять ее, так что тело его горело, но Аттал все же нашел в себе силы сказать по-латыни, обращаясь к толпе: «То, что вы с нами делаете, это людоедство, а мы, христиане, людей не едим и никакого зла не совершаем». Погибла, наконец, и Бландина: ее опутали сетью и бросили разъ­ яренному быку.

Мучители издевались даже над телами погибших, не выдавая их на погребение; после шести дней пору­гания трупы были сожжены и пепел брошен в Рону.

Как и Смирнское послание, письмо галль­ских церквей изобилует нелепостями и противоречиями. Наместник, видимо, не знал, что по римским законам римский гражданин не мог быть отдан на растерза­ние зверям, иначе зачем же он обращался к императо­ру за разъяснением, как ему поступить с Атталом.

Им­ператор, в свою очередь ничего не поняв из его письма, на вопрос о том, как быть с римскими гражданами, от­вечает совершенно невпопад:

«Христиан казнить, а от­рекшихся от христианства — освободить».

Палачи поче­му-то совершили над трупами мучеников почетный по римским обычаям обряд: их сожгли, пепел собрали и бросили в чистую речную стихию: такие действия над людьми, оскорбившими римскую религию, считались бы с точки зрения римлян кощунством.

Несколько раз на протяжении послания автор под­ черкивает, что мученики обращались к толпе на латин­ском языке. Зачем нужно было уделять этому естест­венному обстоятельству особое внимание? Латинский язык — официальный язык Римской империи, во вся­ком случае — ее западной половины, и в городах Гал­лии все говорили по-латыни. Зато в восточной полови­не империи преобладал греческий язык и, кстати ска­зать, послание галльских церквей написано по-гречески.

Конечно, человек, живущий далеко от Лугдуна и Виенны, в городе, где объясняются по-гречески, вполне мог подчеркнуть, что мученик Аттал, поджариваемый на железной скамье, произносил латинские слова, что до­щечка, которую несли перед ним, содержала латинскую надпись. Не значит ли это, что послание галльских церквей не только не было написано очевидцем, но вообще по­явилось на свет далеко от долины Роны — там, где го­ворили и писали преимущественно по-гречески, скорее всего в Малой Азии? К тому же послание галльских церквей во многом напоминает послание Смирнской церкви: и там, и здесь суд творит наместник в угоду озверевшей толпе, и там, и здесь язычники отказываются выдать тела убитых.

Даже отдельные выражения часто повторяются в обо­их письмах. Весьма вероятно, что документы, приведенные у Евсевия, не подлинные: ни Смирнская, ни галльские церкви в конце II века не отправляли посланий с опи­санием мученичеств — много позднее, в III столетии, появились эти литературные памятники, где подвиги христианских мучеников уже обросли невероятными чу­десами и картина реальной действительности была из­вращена.

Но если самые главные приводимые у Евсевия до­кументы оборачиваются на поверку вовсе не докумен­тами, то что же мы можем узнать о действительном от­ношении к христианам во II веке? Правда ли, что лю­дей бросали в темницы и отдавали на растерзание львам за одно то, что они были христианами? Правда ли, что в амфитеатрах ручьями текла кровь христиан­ских мучеников, а их единоверцы должны были скры­вать свою принадлежность к запрещенной религии?

В середине II века христианский писа­тель Юстин направил римскому импера­тору сочинение, в котором излагал основы христианского вероучения и защищал христиан от обвинений в том, что они буд­то бы проводят жизнь в удовольствиях и питаются че­ловеческим мясом. Оставим сейчас в стороне все эти обвинения — нам важно, что христианский писатель имел возможность открыто, не скрывая ни имени свое­го, ни взглядов, обращаться к императору, отстаивать свои суждения. За что же пострадала бедная Бланди­на? Ведь вся ее вина состояла в том, что она, как и Юстин, повторяла: «Я христианка, ничего дурного мы не совершаем». Да и у самого Евсевия приведено постановление императора Марка Аврелия — того самого Марка Аврелия, при котором пострадали и Поликари, и Бланди­на. В этом постановлении говорится: «Итак, если кто-нибудь станет обвинять христианина в том, что тот христианин, обвиняемого освобождать от суда, хотя бы он оказался действительно христианином, а обвините­ля подвергать суду». Но как же в таком случае на­местник Марка Аврелия осмелился заживо сжечь По­ликарпа за одно то, что тот признавал себя христиани­ном? Как император мог прислать в Лугдун приказа­ние казнить всех христиан и освободить лишь тех, кто отречется от Христа?

Благочестиво мыслил Евсевий, но, увы, его благо­честие расходилось с истиной. В середине II века жил и писал замечательный са­тирик Лукиан. Он не поклонялся старым богам и вы­смеивал тех, кто верит в загробный мир. С неменьшим неуважением относился он и к проповедникам новых суеверий, в том числе к последователям Христа. Об одном из пророков нового бога, Перегрине, он написал целую повесть.

Перегрин — не выдуманная фигура; его упоминает не только Лукиан, но и другие писатели древности. Всю жизнь он хотел прославиться, и прославился, на­ конец, тем, что добровольно взошел на костер. Поклон­ники Перегрина воздвигли своему учителю статую и уверяли, что это изваяние может предсказывать буду­щее.

Однако возвратимся к Лукиану. По словам сатирика, Перегрин в молодости запят­нал себя всевозможными преступлениями; его обвиня­ли даже в убийстве собственного отца. Покинув род­ные места, Перегрин пустился бродить по свету и в Палестине познакомился со жрецами нового бога — Христа. Примкнув к христианам, Перегрин быстро при­обрел известность, сделался главой христианской об­щины, толковал старые книги, сочинял новые.

«Тогда Протей (так Лукиан в насмешку называет Перегрина, намекая на его изворотливость: Протей — в греческой мифологии — существо, легко менявшее свой облик) был схвачен за свою принадлежность к христиа­нам и посажен в тюрьму, — рассказывает Лукиан. — Но даже это придавало ему немало веса для дальней­шего шарлатанства и погони за славой, которой он жаждал. Лишь только Протей был посажен в тюрьму, как христиане, считая, что случилось несчастье, пусти­ли все в ход, чтобы его оттуда вырвать. Когда же это оказалось невозможным, они старались с величайшей внимательностью всячески ухаживать за Протеем. Уже с самого утра можно было видеть у тюрьмы каких-то старух, вдов, сирот. Главари же христиан даже ночи проводили с Протеем в темнице, подкупив стражу. По­том они стали приносить туда обеды из разнообразных блюд и вести беседы о священных предметах. Милей­ший Перегрин — тогда он еще носил это имя — назы­вался у них новым Сократом[1]И, как ни странно, пришли посланники даже от малоазийских городов, по поручению христианских об­щин, чтобы помочь Перегрину, замолвить за него сло­вечко на суде и утешить его. Христиане проявляют не­ вероятную быстроту действий, когда случается проис­шествие, касающееся всей общины, и прямо-таки ниче­го не жалеют. Поэтому к Перегрину от них поступали значительные денежные средства — за то, что он был заключен в тюрьме, и заключение превратилось для него в хороший источник доходов». Наместник Сирии, повествует далее Лукиан, не счел Перегрина заслуживающим наказания и отпустил его на свободу. Он стал странствовать от одной христиан­ской общины к другой, покуда не был уличен христиа­нами в каком-то неблаговидном деянии; после того Перегрину пришлось оставить ряды христиан. Лишь много лет спустя, уже не будучи христиани­ном, Перегрин, которому надоело все на свете, устроил пышное публичное представление и, выслушав бесчис­ленные похвалы на свой счет, окончил жизнь на костре. Его почитатели уверяли, что видели, как душа добровольного мученика вознеслась к небесам.

Повесть Лукиана рассказывает о том же, что и Евсевий,— о гонениях на христиан. Действие ее относит­ся примерно к тому же времени, что и мученичество Поликарпа. Однако какая разница в описании событий: здесь нет ни пыток, ни костров, ни амфитеатра, полно­го хищных зверей. Христиане не таятся, не скрывают­ся от гонителей: с утра они толпятся у тюремных во­рот, приносят Перегрину пищу, проводят с ним ночи в темнице. Перегрин был арестован в Палестине, но из­вестие о его заточении достигло малоазийских горо­дов — и христиане Малой Азии тут же отправили сво­их представителей в Палестину, чтобы утешить узника, передать ему деньги и, главное, выступить на суде.

Возвратимся на некоторое время к мученичеству Бландины с сотоварищами. Если верить Евсевию, суд интересовался только одним: христианин ли обвиняе­мый. Отрекался тот от Христа (сам отрекался, не нуждаясь в свидетелях)— его ждала свобода; призна­вал себя христианином, тогда — раскаленная скамья, хищные звери, побои и, наконец, смерть. Но если все это так, о чем же могли говорить на суде представите­ли малоазийских христиан? Неужели они стали бы до­казывать, что Перегрин не придерживается христианст­ва? Или, напротив, уличили его, коль скоро он отрек­ся бы от Христа? Или, наконец, они явились, чтобы самим пострадать вместе с Перегрином? Гораздо проще предположить иное. Да, гонения на христиан были. Но это не значит, что каждого хри­стианина хватали и от каждого христианина требовали отречения, как можно было бы решить, доверчиво чи­тая Евсевия.

Конечно, было бы неверным броситься в другую крайность и утверждать, что рим­ ляне II века относились к христианам уважительно и благосклонно, готовы бы­ли терпеть их в своей среде, предостав­лять им равноправие. Лишь изредка в ту пору удава­лось слышать похвальный отзыв о христианине, да и то он непременно сопровождался оговоркой. «Я удив­ляюсь, что такой умный человек, как Луций Титий, вдруг сделался христианином». Или еще: «Гай Сейс превосходный человек, но христианин». Лукиан насмехался над христианами. Его современ­ник Элий Аристид осыпал их гневными упреками. По словам Аристида, они презирают древнюю образован­ность и порицают Демосфена, хотя сами не могут и двух слов сказать без ошибок. Они похваляются до­бродетелью, а ведут разгульную жизнь. Они превосхо­дят один другого корыстолюбием. Они именуют убо­жество презрением благ, бесстыдство — свободой, кле­вету— мужеством. «Ни одно их слово, ни одна мысль, ни одно дело не приносит никакой пользы». Они не участвуют в празднествах, не почитают богов, не хотят заседать в городских, советах. Аристид требует, чтобы греческая национальность была спасена от христиан­ского космополитизма. Для современников Аристида христианство — жал­кая, бессмысленная религия, не давшая человечеству ни единой оригинальной мысли. Ее основатель — обман­щик, а его последователи — хор лягушек, сидящих в болоте и квакающих: «Ради нас создан мир». Христиан презирали. Над ними смеялись. Но на­ смешки и презрение — не то же самое, что расправы в амфитеатре. Чтобы начались государственные пресле­дования, государство должно было начать бояться христиан. Во II веке этого еще не было.

Правда, и в ту пору — время от времени — против отдельных христиан (наиболее заметных, по-видимому) возбуждалось преследование; им предъявлялись опре­деленные обвинения, возможно, связанные с принад­лежностью к христианству (скажем, христианам припи­сывали убийства язычников и поедание человеческого мяса); суд разбирал предъявленные обвинения, а хри­стиане выставляли свидетелей в свое оправдание — вот тут-то и могли понадобиться Перегрину приехавшие из Малой Азии единоверцы.

Но что нам обращаться к Лукиану, когда сами христиане свидетельствуют об отсутствии государствен­ных гонений в конце II столетия? Христианский писа­тель Тертуллиан, живший на рубеже II и III веков, прямо утверждает, что римские императоры (он назы­вает их поименно, в том числе и Марка Аврелия) не устраивали преследований христиан. Гонения, где они были, возникали по инициативе властей и горожан. Двенадцать христиан из небольшого североафрикан­ского городка Сциллий были преданы казни наместни­ком Африки Сатурнином в 180 году. Тертуллиан го­ворит о Сатурнине: «Он первым поднял на нас меч». Первым, а как же мученичество Поликарпа и казнь Бландины при Марке Аврелии? Тертуллиан о них ни­чего не знает. Не знает о них и другой христианский писатель, современник Тертуллиана Мелитон Сард­ский: да, в его время случаи гонений бывали, но это неслыханная ранее новость! Зато Тертуллиан сообщает любопытные сведения об отношении римских властей к христианским муче­никам. Однажды, рассказывает он, наместник Азии Аррий Антонин велел привести к нему людей, обви­няемых в приверженности к христианству. Он обратил­ ся к ним с такими словами: «Если вы так хотите уме­реть, разве вам не хватает веревок и горных пропас­тей?» В словах наместника, сохраненных современником-христианином, нет ни ненависти, ни жестокости — скорее пренебрежительное удивление перед странными людьми: отчаявшись в земном существовании, они (по­добно известному нам Перегрину) ищут смерти, они готовы умереть, но почему они не совершат это сами, избавив администрацию от неприятных действий?

И тут вспоминаются странные слова Лукиана от­носительно Перегрина: христианский пророк, оказы­вается, хотел умереть, но наместник Сирии, сочтя его глупцом, отпустил Перегрина, даже не подвергнув на­казанию. Выходит, что не власти искали христиан, а христиане (некоторые христиане, конечно) добивались, чтобы их бросили на арену к разъяренным львам…

Короче говоря, гонения на христиан во второй половине II века бывали, но та бессмысленная жестокость, которая припи­сана им Евсевием, та массовость и дли­тельность преследований, о которой он пишет, — позднейшее измышление. Христианство не было во II столетии тайной, подпольной организацией, самая принадлежность к которой сулила муки и смерть в амфитеатре. Лишь значительно позднее христиан­ские писатели героизировали прошлое своей религии, представив ее историю до Константина сплошной цепью страданий и мученичеств. В первой половине III века фактически прекращают­ся и эти гонения, христиане повсеместно свободно ис­поведуют свою веру. В начале III века была вырезана на камне, для всеобщего обозрения, надпись епископа Фригии по имени Аверкий. «Я посетил Рим, — гово­рится в этой надписи, уцелевшей до наших дней, — чтобы видеть императора. Я лицезрел царицу в золо­том одеянии, в башмаках из золота (Аверкий говорито Римской церкви), народ, отмеченный сверкающей пе­чатью (речь идет о «печати крещения», то есть о при­нятии христианства). Я пересек равнины Сирии и посе­тил все ее города; перейдя Евфрат, я достиг Нисибиса. Со мной был Павел. Вера везде предшествовала мне, и везде я встречал братьев…».

В городе Дура-Европос, на берегу Евфрата, сейчас прекрасно известном благодаря систематическим рас­копкам археологов, в первой половине III века была построена — бок о бок с храмом персидского бога Мит­ры и еврейской синагогой — христианская церковь: и поразительно сходство архитектуры и декоративных узоров во всех трех храмах. Значит, христиане первой половины III века имели свои храмы, как и привержен­цы других религий, столь многочисленных в разнопле­менной и разноязычной Римской империи.

В то же самое время, в первой половине III века, жил плодовитый христианский писатель Ориген. В Александрии он нашел богатого покровителя Амвро­сия, на деньги которого создал целую школу христи­анского богословия. Амвросий предоставил своему лю­бимцу великолепные условия для научной работы.

«Для записывания мыслей Оригена, — рассказывает Евсевий, — при нем находилось более семи стеногра­фов, которые в определенное время сменяли друг дру­га; не меньше было у него и переписчиков».

В 248 году Ориген выпустил большую книгу, на­правленную против некоего Цельса, который давным-давно, еще в 178 году, опубликовал сочинение, озаглав­ленное «Правдивое слово». Мы еще будем особо гово­рить о книге Цельса — первом подробном опроверже­нии христианского учения, — сейчас важно другое: Ориген написал и выпустил в свет опровержение «Правдивого слова» — и что же? Ни обыска, ни ареста, ни преследований…

Да и сам Ориген прямо писал, что до середины III века число мучеников было невелико, их легко было бы перечислить. Ориген имел возможность создать христианскую богословскую школу, открыто проповедовать свою религию и полемизировать с ее противниками, — вряд ли все это было бы возможно в условиях постоянных гонений на христиан, какие изображает Евсевий. Нет никаких оснований думать, что римские импе­раторы первой половины III века официально осуще­ствляли гонения на христиан.

Больше того, при самом императорском дворе все больше и больше обнаружива­лось сторонников новой религии или со­чувствующих ей лиц. Кормилица импера­тора Каракаллы была христианкой; хрис­тианином был умерший в 217 году видный вельможа Просен, саркофаг которого сохранился; мать импера­тора Александра Севера, властная Юлия Маммея, ин­тересовалась христианством и переписывалась с Оригеном. При самом дворе Александра было множество христиан. Наконец, император Филипп Араб, торжественно отпраздновавший в 248 году тысячелетие со дня осно­вания Рима, не только состоял в переписке с Оригеном, но и сам посещал церковь.

Филипп Араб, полузабытый персонаж римской истории, император-христианин почти за сто лет до равноапостольного Константина! Почему же христиан­ ская церковь оказалась столь невнимательной к перво­му христианину на римском престоле, предпочтя ему убийцу Максимиана и Ликиния, Фаусты и Криспа? Не в том ли опять дело, что Константин был победителем, а Филипп Араб, недолго процарствовав, пал жертвой мятежа и погиб в Вероне в 249 году? Не лучший герой для благочестивых легенд…

Только после переворота, окончившегося гибелью Филиппа Араба, Римская импе­рия пережила первую полосу массовых и официальных гонений на христиан. Новый император Квинт Деций, илли­риец по происхождению и солдат по про­фессии, старавшийся жить в мире с сенатом и мечтав­ший о восстановлении старых порядков, сразу же пос­ле своей победы издал эдикт о преследованиях христи­ан. Это было в конце 249 или в самом начале 250 года.

Согласно эдикту Деция, все жители огромной империи должны были объявить о своем вероисповедании; в каждой местности создавалась специальная «комиссия по проверке благонадежности». Гражданам надлежало туда явиться и особыми словами и действиями засви­детельствовать верность отеческим богам, после чего им выдавали специальные удостоверения в благочестии. Прошло семнадцать столетий с тех пор, как чинов­ники Деция в разных уголках Средиземноморья тру­долюбиво выписывали удостоверения в благочестии: тысячи, десятки, сотни тысяч. Около сорока таких сертификатов на папирусе сохранилось в сухих и горя­чих песках Египта.

Вот их примерный текст:

«Я всегда, без какого-либо перерыва, приносил жертвы богам, и ныне в вашем присутствии в соответ­ствии с эдиктом я принес жертву, совершил возлияние и вкусил мяса жертвенных животных».

Тысячи и сотни тысяч людей — не только те, кого можно было заподозрить в почитании Христа, но все жители империи — должны были являться в комиссию, приносить жертву, совершать возлияние, вкушать мясо жертвенных животных. Те, кто поклонялся Юпитеру, и те, кто верил в бога-крокодила, — все совершали жертвоприношение перед статуей императора, удосто­веряя, что они — покорные подданные и честные граж­дане.

Но христиане, согласно их учению, не могли прино­сить жертвы. Сперва многие последователи новой религии были охвачены паникой: они покидали города, искали спасение в горах и пустынях. Скоро, однако, выяснилось, что чиновники Деция не прочь использовать всеобщее расследование для собственного обогащения: сертифи­каты можно было купить. Другие чиновники смотрели сквозь пальцы на действия христиан: удавалось огра­ничиться видимостью жертвоприношения и сохранить одновременно и чистое перед богом сердце, и незамаранную репутацию. Кое-кто оказался потрусливее и выполнил до конца все требования комиссии по провер­ке: среди «падших» было немало епископов и дру­гих почтенных членов христианской общины.

Политика Деция знаменовала изменение отношения к христианам: если раньше Римская империя в общем и целом терпела христиан и лишь изредка допускала (именно допускала, а не организовывала) преследова­ние новой веры, то с середины III столетия правитель­ство возглавляет гонения.

Лактанций, уже известный нам церковный историк, старший современник Евсевия, ничего не знает о казнях христиан при Марке Авре­лии или каком-нибудь ином императоре II века: расска­зав о распятии Иисуса Христа и о преследовании его учеников, он сразу переходит к Децию. «После многих лет покоя, — сообщает Лактанций, — богомерзкий Деций вооружился против церкви: ибо злой только чело­век в состоянии быть врагом правды. Он как будто для того и достиг императорской власти, чтобы сде­латься гонителем христиан».

Церковное предание относит к правлению Деция множество мученических подвигов, один другого чудес­нее: так, семь эфесских юношей-христиан были заму­рованы в пещере, но по воле божьей они остались не­вредимыми и, проспав около двухсот лет, пробудились в царствование императора Феодосия II (408—450)!

Александрийский епископ Дионисий, современник Де­ция, красочно описывает злодеяния преследователей: стариков били палками по устам, женщин влачили по мостовой, кто погиб в костре, кто был сброшен с кров­ли дома. Впрочем, читая гневные строки Дионисия, вспоминаешь, что сам он, глава александрийской об­щины, хоть и попал в руки стражников, однако не был предан палачу и смог уйти невредимым.

Короче говоря, есть лишь несколько достоверных свидетельств о казнях христиан при Деции: в числе казненных был, например, римский епископ Фабиан.

Задуманное в широком масштабе мероприятие Деция не завершилось успехом: потеряв самых нестойких, христианская церковь, загнанная в подполье, все же продолжала существовать.

Преследования при Деции были недолги­ми: летом 251 года он пал в битве с го­тами. Преемником погибшего стал один из его помощников, шестидесятилетний Валериан, на первых порах снисходитель­но относившийся к христианам. «Ни один из предшест­вовавших государей, — говорит о нем Дионисий Алек­сандрийский, — не исключая и тех, кто открыто назы­вал себя христианином (Дионисий имеет в виду Филиппа Араба), не был к ним столь благосклонен». Но в 257 году, следуя советам Макриана, начальника фи­нансового ведомства, Валериан открывает новую поло­су гонений на христиан.

Первый эдикт Валериана относился лишь к духо­венству. Епископам, священникам и диаконам предпи­сывалось приносить жертвы богам Римской империи и одновременно им возбранялось христианское богослу­жение; было запрещено созывать собрания на кладби­щах. Таким образом, Валериан обрушивался не на са­мую веру в Христа, не на частное почитание христиан­ского бога, но на церковь как организацию, на общест­венные формы христианского культа. От верующих не требовали: «Отрекись от Христа», им предписывали не собираться вместе, не выбирать должностных лиц.

Второй эдикт последовал в 258 году. Он касался уже не только духовных лиц, но и мирян, однако дале­ко не всех мирян. Эдикт 258 года был обращен против христиан из высших слоев римского общества — против сенаторов и всадников, против «выдающихся мужей» и богатых женщин. Император, побуждаемый начальни­ком финансового ведомства, угрожал влиятельным хри­стианам конфискацией имущества и отправкой на при­нудительные работы в императорские поместья. Нет, не просто бессмысленная жестокость, не жаж­да кровавых наслаждений двигала законодателями — они использовали гонения на христиан для пополнения истощенной казны, для привлечения даровой рабочей силы. Не на костер, и не в амфитеатр посылал Вале­риан почитателей Христа: они добывали золото в руд­никах Сардинии, они возделывали каменистую, бес­плодную землю под палящим солнцем Африки. Из свободных римских граждан, из сенаторов и всадников они превращались в рабов государства, каждый день сгибавшихся под бичом надсмотрщика. Они забывали вкус мяса, теплоту домашнего очага: у них не было имени — только презрительная кличка, кандалы звене­ли у них на ногах, и собаки стерегли, чтобы раб не сбежал.

Среди пострадавших в то время был епископ Кар­фагена Киприан. Сосланный после первого эдикта, он был вызван затем на суд наместника Африки. Недол­гий процесс, признание Киприана в том, что он глава христиан Северной Африки, отказ совершить жертво­приношение — и суд закончен. Наместник провозгла­шает: «В течение длительного времени ты вел безбож­ную жизнь и собирал вокруг себя толпу заговорщиков. Ты был откровенным врагом богов и римского народа. Священные императоры не смогли побудить тебя к вы­полнению отеческих обрядов. Ты, совершавший позор­ные преступления и побуждавший других к злонравию, заслужил наказание за свои дела: твоя кровь прольет­ся во имя дисциплины». Наместник выносит приговор: смерть, смерть, смерть — от меча.

В день казни Киприана христиане не скрывались по чердакам и подвалам— они пришли на площадь и рядом с эшафотом расстелили свои платки и полотенца: они хотели собрать и сохранить кровь епископа. Заметьте, что римские власти не препятствовали им — ведь гонения были обращены против верхушки христи­ан, не против рядовых верующих.

Рассказывая о гонениях при Деции и Валериане, христианские писатели всегда с торжеством отмечали жалкий конец того и другого: Деций пал в битве с готами, а Валериан попал в плен к персидскому царю и провел остаток жизни в постыдном рабстве: всякий раз, когда царь персов садился на коня или всходил на колес­ницу, он принуждал бывшего правителя Рима сгибаться и наступал ему на спину, как на живую ступеньку. Ва­лериан умер в рабстве, и персы, содрав с него кожу, окрасили ее красной краской и вывесили в храме в па­мять о победе над римлянами.

Поучительная история, не правда ли? Впрочем, и сын Валериана, его преемник Галлиен, несмотря на то, что прекратил гонения на христиан, добился не боль­ших успехов: страна переживала разруху, готы тесни­ли римские войска, Галлия отпала, Египет был поте­рян. Говорят, Галлиен пытался шутить: «Разве мы не проживем без египетского полотна и галльской шер­сти ?»— но было не до шуток, когда готы грабили го­рода Греции, а римские полководцы поднимали мяте­жи. Галлиен был убит своими солдатами в 268 году.

Рассказ Лактанция о Валериане завершается сле­дующими благочестивыми словами: «Видя столь стро­гое мщение от бога врагам своим, кто не удивится, что были еще и после того люди, осмелившиеся пренебре­гать величием властелина природы?» И чуть дальше он говорит еще раз: «Столь великие уроки должны были бы служить поучением для последующих императоров; однако эти императоры не только не смягчились, но с еще большей дерзостью восставали на бога».

Увы, благочестие — дурной советчик историка. Где царит благочестие, истина не находит себе места. И Лактанций, действительно, исключает из своего по­вествования Галлиена, не упоминает о нем: как писа­телю объяснить пренебрежение бога к тому, кто пре­кратил преследование христиан и своим эдиктом объ­явил терпимость для всех вероисповеданий? Дело бы­ло, конечно, не в божественном мщении: ослабленная изнутри, теснимая извне, империя, казалось, находит­ся на краю катастрофы: и «безбожные», и благочести­вые императоры бесплодно пытались остановить ее па­дение. Вот какой была обстановка, когда в 285 году к власти пришел Диоклетиан.

Мы уже знаем, что Диоклетиану удалось предотвратить распад империи. Он до­бился этого ценой крайнего напряжения всех сил государства: господствующий класс объединился, была создана откры­тая диктатура рабовладельцев, опиравшаяся на армию и чиновничество. Объединяя империю, Диоклетиан поддерживал веру в отеческих богов и обрушивался на все те идеи, которые представлялись ему разрушительными, враждебными Римской империи.

Первый удар он нанес в 297 году манихейству. Манихейство тоже было новой религией, оно воз­никло в Иране в III столетии; его основатель, перс Мани, был казнен в 276 или 277 году по приказу пер­сидского царя. Очень скоро манихейство проникло в восточные области Римской империи: оно распростра­нялось главным образом в глухих селениях, в городах же редко можно было встретить манихея.

Манихеи ненавидели существующие порядки —мир, основанный на рабстве, на угнетении, на несправедли­вости: мир, в котором одним принадлежат дворцы, а другие не знают, где преклонить голову. Откуда это неравенство?— спрашивали манихеи. «Почему во всем окружающем нас мире существуют противоречия, а именно — черное и белое, красное и зеленое, влажное и сухое, ночь и день, душа и тело, доброе и злое, спра­ведливое и несправедливое?» Только один ответ казался манихеям возможным: мир, преисполненный зла и несправедливости, не был сотворен добрым богом, ибо от благого начала должно проистекать лишь благо. Зло — а вместе с ним все ма­териальное, все телесное — является порождением сил мрака, которые испокон века ведут борьбу со светом. Материальный мир был создан сатаной, воплощением тьмы, но против сатаны поднялся — как дух света — первый человек. В упорной борьбе сатана победил, и первый человек был низвергнут в глубины ада. Но силам тьмы рано еще было торжествовать побе­ду: на помощь первому человеку пришла «матерь жизни»; ей удалось освободить его из ада, хотя кое-какое его оружие остается по сей день во власти сил тьмы. Теперь и благой бог со своим воинством ангелов вступает в борьбу, старается освободить из царства мрака то, что принадлежит царству света.

Если все материальное создано сатаной, как учили манихеи, значит, богатство, власть, почести — все это порождение мрака, значит, придет время, когда благой бог разрушит и уничтожит основанный на богатстве и неравенстве порядок. Манихеи верили, что богачи после смерти должны прожить еще одну жизнь — бед­няками и сполна вкусить земной несправедливости, а после того их ждет осуждение на вечные муки.

Манихейство не отрекалось от родства с христиан­ством. Мани называл Христа своим предшественником, братом, апостолом. Но христианство, заявлял Мани, распространилось только в Средиземноморье, а его ре­лигия охватит весь мир — и Запад, и Восток.

В 1933 году близ египетского местечка Мединет Мади был найден деревянный сундук, содержавший сочинения самого Мани и его учеников, переведенные на коптский язык — язык, который теперь уже не су­ществует, но на котором тогда говорила основная часть сельского населения Египта. Вот что писал Мани о сво­ей деятельности: «Апостолы, мои братья, которые приходили раньше меня, не оставили записи своего учения, своей мудрости, как это сделал я; нет и их изображений, тогда как мои я приказал сделать. Моя религия — глубже, чем все предшествующие религии». Манихейство было религией бедняков, рассчитывав­ших завоевать весь мир. Правительство Диоклетиана было диктатурой рабовладельцев, рассчитывавших со­хранить свое богатство и власть. Для манихеев прави­тельство Диоклетиана было воплощением сил мрака, враждебным благому богу. Для правительства манихеи были бунтовщиками и персидскими шпионами.

Эдикт 297 года поставил манихеев вне закона. Вслед за антиманихейским законом последовали эдикты против христиан.

Диоклетиан не сразу решился начать го­нения. Зиму 302—303 годов он провел в Никомидии, совещаясь со своими коман­дирами. Каких только обвинений против христиан не выдвигали на этих совеща­ниях! Они плохие солдаты, они разлагают армию, их церкви богатеют, тогда как императорская казна нуж­дается в деньгах, они космополиты, не чтут отечествен­ных богов, предают империю варварам.

Особенно усердствовал Галерий, ближайший советник Диокле­тиана. И вот 23 февраля 303 года в Никомидии был опубликован антихристианский указ Диоклетиана. Он предписывал разрушать до основания церкви и сжигать христианские книги; христианам запрещалось созывать собрания, они лишались должностей и званий, более того — гражданских прав. Судьям было запрещено принимать от христиан иски об обидах или о краже — напротив, всем гражданам рекомендовалось подавать на христиан в суд, возводить на них любые обвинения. Пылали костры, горели книги. И невдомек было тем, кто в холодные февральские ночи грелся у трепе­щущего пламени, кто издевался над упрямыми поклон­никами Христа, что пройдет совсем немного време­ни — и христиане сами станут разводить костры и жечь другие книги, и станут разрушать храмы, но уже не христианские храмы, и станут выдавать на муки и сожжение тех, кто не верит в Христа. Галерий тор­жествовал, не зная, что и десять лет не истекут, а он уже подпишет эдикт о веротерпимости, открывая путь победившему христианству.

Эдикт 23 февраля был только началом гонений. Галерий сеял слухи о готовящемся возмущении, о, заговорах, о недовольстве христиан. Схватили какого-то человека, который в самой Никомидии осмелился со­рвать со стены императорский эдикт да еще насмехал­ся при этом над императорскими титулами. Под пытка­ми преступник признался, что он христианин, — конеч­но, его казнили, сожгли заживо.

Внезапно загорелся Никомидийский дворец — лю­бимое детище Диоклетиана. Сколько средств и сил бы­ло затрачено, чтобы удовлетворить вкус стареющего императора! Сегодня он хотел одного, завтра — друго­го. И вдруг — пожар, через несколько дней — второй. Диоклетиану едва удалось спастись от пламени. Винов­ников, впрочем, не поймали, но Галерий твердил по­всюду, что дворец подожгли христиане, намеревавшие­ся погубить государя и отца подданных. В панике, не­смотря на холодную погоду, Диоклетиан покидает Никомидию; на христиан обрушиваются новые кары.

Теперь гонения затрагивают самых близких к им­ператору лиц. Императрица, которую подозревали в сочувствии христианству, должна была публично со­вершить жертвоприношение; нескольких императорских слуг из христиан выдали на казнь. Никомидийскому епископу Анфиму отрубили голову.

Мы не знаем, действительно ли христиане подожгли Никомидийский дворец. Лактанций, впрочем, уверяет, что пожар был делом рук Галерия. Как бы то ни бы­ло, именно Галерий и его сторонники нагрели руки у этого огня: следом за никомидийским пожаром был издан второй указ против христиан, затем третий. Те­перь предписывалось бросить в тюрьмы всех руково­дителей христианской церкви; чтобы вырвать у них отречение, арестованных надлежало подвергать пыткам. Наконец, четвертый указ был направлен против всех христиан: тот, кто отказывался совершить жертвопри­ношение, подлежал ссылке в рудники, на каторжные работы. Империя вступила на путь полного искорене­ния христианства.

Мы уже знаем, что последовало за этим. Церковь показала свою силу: даже Галерий понял, что целесо­образнее использовать ее в собственных интересах, не­жели бороться с ней. Эдиктом 311 года он даровал христианам веротерпимость — христианство стало при­знанной государством религией.

Но вернемся снова к гонениям. Были ли гонения на христиан в первые века существования новой религии? Да, конечно, были, но они протекали совсем не так, как это изобразил Евсевий. Только 250 год принес с собой переворот: начиная с этого времени христианство на протяжении более полустолетия трижды переживает организованные го­сударством гонения: при Деции, Валериане и Диокле­тиане. Возникает вопрос, почему же римское государство в середине III столетия обрушилось на христианскую церковь. Для объяснения этого мы должны предста­ вить себе, чем была христианская церковь в ту пору.

ГЛАВА 3

ХРИСТИАНИН И ИМПЕРИЯ

Основатели назвали его Карфагеном, Но­вым городом, но в ту пору, о которой у нас идет речь, это был один из самых древних городов — во всяком случае в Западном Средиземноморье. Его прошлое было неспокойным: когда-то ему принадлежала власть над обширными землями, потом римляне разрушили его стены, сожгли дома, прокляли место, где он стоял.

Но город вырос снова. На холмах, сбегающих к морю, вновь поднялись каменные дома, вновь запахло рыбой и корабельными снастями, потянулись груженные хле­бом подводы…

В III веке Карфаген был очень большим городом: из городов западной половины империи он уступал одному только Риму. Пестрая толпа наполняла его улицы: белокурые, голубоглазые берберы, смуглые, горбоносые финикийцы, торговцы из Греции, римские легионеры. Звенела разноязычная речь, подкрепленная сочным южным жестом: учителя говорили по-гречески, чиновники и солдаты — по-латыни, местное же населе­ние держалось своих языков, и иной раз даже знатные дамы так плохо знали латынь и греческий, что не рис­ковали показаться в римском обществе.

В городе торговали зерном и оливковым маслом. Плодородных земель вокруг Карфагена было мало: к самому городу подступали скалы, а дальше начина­лись степи, безжалостно палимые солнцем, солончаки и пустыни. Но долина реки Баграды давала неслыхан­ные урожаи, и благодаря ей Северная Африка сопер­ничала с Египтом в производстве пшеницы. Торговали в Карфагене также пурпуром и шерстяными материя­ми, слоновой костью и рабами. Карфагенские купцы и землевладельцы обставляли свои виллы с царской рос­кошью: на мозаичном полу в своей бане один из таких аристократов приказал изобразить поместье — дворец, охотничий парк, конюшни, ручные олени бродят по га­зонам, знатная дама отдыхает под пальмами. Немало было в Карфагене и мелких торговцев, вла­дельцев ремесленных мастерских, старшин артелей жнецов, разъезжавших по стране во время уборки уро­жая, корабельщиков, правоведов. Богачи-землевладельцы жили на своих виллах, а эти люди были хозяевами города: они выбирали городской совет, они проводили раскладку податей, отстаивали городские интересы пе­ред римским наместником. Среди них немало встреча­лось людей образованных, пылких ораторов, любивших выступать на городской площади с красивыми речами о свободе, о чести, о патриотизме, а дома они били ра­бов за косо брошенный взгляд. Карфагенская беднота ютилась в жалких хижинах и мечтала о тех счастливых днях, когда городской со­вет устраивал раздачу дарового хлеба.

Кожевники, грузчики, горшечники, — они не каждый день могли найти работу. Часами толкались на рынке или в порту, ловили случайный заработок, делились городскими сплетнями. В праздник заполняли обширный амфите­атр, наслаждались перипетиями гладиаторского сраже­ния, кричали: «Добей его!» Они были нищи и негра­мотны, вспыльчивы и несдержанны в своих страстях, сегодня — готовы приласкать уличного мальчугана, завтра — подбрасывать хворост в костер для преступ­ника. Но они были свободными людьми и гордились своей свободой. И будучи свободными, презирали мно­гоплеменную толпу рабов.

Рабы создавали основные богатства города. Они ра­ботали на полях и в садах, на рудниках и в мастер­ских. Вместе со старыми клячами рабы вращали мель­ничные жернова: в коротких дырявых рубашках, с бритой головой, подслеповатые от постоянного дыма и пара, осыпанные мукой, словно грязным пеплом. При­чуды богача услаждали десятки домашних рабов: пова­ра, банщики, массажисты, музыканты, танцоры, пере­писчики книг. Дюжие рабы расталкивали толпу перед хозяином, когда он отправлялся на площадь; рослые негры бегом несли закрытые носилки, если хозяйке приходило на ум обсудить с подружками римские моды.

Рабы были бесправны. Они не смели обращаться в суд — даже когда хозяин заковывал их в кандалы, бил посохом, запирал в темницу. Им ничего не принадле­жало — ни соломенный матрац, на котором они спали, ни мотыга, чтоб окапывать оливковые деревья с узкими серебристыми листьями. У них не было ни дома, ни семьи, и в любой момент господин мог вывести раба на невольничий рынок. Даже те, кто считался любимцем хозяина и получал подачки с господского стола, не бы­ ли уверенными в завтрашнем дне.

Среди пестрой карфагенской толпы, на улицах, в лавках, в порту, можно было встретить людей, называвших себя хри­стианами. Они жили тут же, бок о бок с теми, кто поклонялся римскому Юпитеру и египетской Исиде, подчас в одних и тех же домах; они работали в тех же мастерских и поместьях, плава­ли на тех же самых судах; они хоронили своих мертве­цов на кладбище по соседству с городским кладбищем. Их нельзя было отличить по одежде, по языку, по ма­нере держаться. И все-таки они привлекали всеобщее внимание, само их существование вызывало раздраже­ние. Кто они такие, откуда они взялись?

Жители огромной Римской империи склонялись пе­ред сотнями разных богов. Говорили, что в Италии легче встретить бога, чем человека, — во стольких бо­гов здесь верили: были боги посева и жатвы, боги уна­воживания и боги хлебной головни, боги первого дет­ского крика и первого детского шага. В каждой части империи были к тому же свои божества: галльские бо­ги, скрывавшиеся в рощах и источниках, боги бербе­ров, некогда правившие их племенами, жестокие фини­кийские боги, любившие человеческую кровь, боги гре­ков, пребывавшие на заоблачном Олимпе, невидимый иудейский бог Яхве, солнечный бог персов Митра и многие, многие другие. Среди них были странные бо­жества: египетские боги в облике крокодила или быка, греческий Пан с волосатыми козлиными ногами, боги в виде камней и деревянных чурбанов. Но такого странного бога, как Христос, не было среди них. Прежде всего все эти боги были древними и по­чтенными существами: нельзя было даже вспомнить, когда им начали поклоняться. О боге христиан, напро­тив, еще недавно ничего не было слышно; его почита­тели утверждали, что он лишь совсем недавно явился на землю, чтобы создать новую религию. У всех остальных богов был свой народ: у Зевса — греки, у Исиды — египтяне, у Яхве — иудеи, у Митры — персы. Только у Христа не было ни своего народа, ни своего языка: ему равно поклонялись и финикияне, и иудеи, и греки, и римляне — люди, отвернувшиеся от отеческих богов.

Вот почему христианство раздражало: это была ре­лигия без традиций, без страны, без языка — религия, проникавшая повсюду.

Чего только не говорили карфагеняне о христианах! Например, что христиане поклоняются ослиной голове. Однажды в Карфагене была выставлена на всеобщее обозрение картина с подписью: «Бог христиан, потом­ков ослиных». Этот бог был изображен с ослиными ушами, одетым в тогу, с книгой в руках. Иные слухи вызывали большие волнения: шли тол­ки, будто на тайных сходках христиане убивают детей и устраивают отвратительные пиршества, в которых вместе с людьми участвуют и собаки. Всегда находились люди, готовые в собственных бе­дах винить тех, кого они плохо знают. Что бы ни слу­чилось, появлялись охотники обвинять христиан: слу­чится наводнение — виноваты христиане, засуха — опять же они; произойдет землетрясение — раздаются голоса, требующие наказать христиан; христиане вы­звали голод, моровую язву, поражения, мятежи…

Конечно, христиане не поклонялись ослиной голове и не поедали детей. Конечно, не христиане были вино­ваты в разливе Тибра и обмелении Нила — разве до появления христианства не случались наводнения и засухи, болезни и мор? Все это — болтовня несведущих людей. Но все-таки, кто же такие христиане?

В 197 году карфагенский священник Тертуллиан выступил с сочинением в защиту христиан. Это был человек, родившийся в язы­ческой семье и получивший превосходное образование: умелый юрист, он писал по-латыни и по-гречески, прекрасно знал историю и философию. Уже взрослым он познакомился с новой религией и со всей страстностью своего темперамента отдался ей. Его со­чинения— всегда резки и полемичны: Тертуллиан на­падает, грозит, высмеивает противников, не брезгуя ни преувеличением, ни карикатурой. Его речь сочна, бога­та сравнениями, изобилует бытовыми деталями — и вместе с тем в своей приподнятой декламации Тертуллиан не боится стилистических погрешностей, ломает языковые нормы. Знаток права, он умеет нагнетать строгие аргументы и тут же, отбрасывая логику, обра­щается к чувству, к смутным желаниям слушателей, к их наивным надеждам и неоформленной ненависти. Тертуллиан воюет с язычеством, но он не щадит и «своих», если они сбиваются с «истинного» пути, от­клоняются от того, во что он верит, нарушают, как ему кажется, христианское учение или христианский обряд.

Так пусть же сам Тертуллиан приоткроет завесу и познакомит нас с бытом, мечтами и требованиями хри­стиан на рубеже II и III веков н. э.

Христиане, как они выступают под пером Тертуллиана, это люди, нашедшие свое место в экономической системе Римского государства и не собирающиеся ее ломать.

Они вовсе не хотят перестроить мир, что­бы сделать человеку лучше — их цель изменить чело­века, чтобы тем самым усовершенствовать мир.

«Укоряют нас еще в том, — восклицает Тертуллиан, обращаясь к язычникам, — будто мы бесполезны для связей общественной жизни. Как так? Мы живем с вами, питаемся тою же пищей, носим те же одежды, имеем ту же мебель, те же нужды. Мы не уподобляем­ся индийским жрецам и обнаженным мудрецам, не обитаем в лесах, не избегаем людей… Мы с вами быва­ем на площади, на рынках, в банях, в лавках, в гости­ницах, на ярмарках, во всех местах, необходимых для общения с другими. Мы, подобно вам, плаваем по ре­кам и морям, носим оружие, обрабатываем землю, тор­гуем, употребляем те же искусства, и часто для вас са­мих. Я не понимаю, почему мы бесполезны, когда жи­вем из доходов, получаемых от вас за труды наши».

Мы не отказываемся, продолжает Тертуллиан, пла­тить государству подати. Более того, он старается под­ черкнуть особенную честность христиан: вы, язычни­ки, пускаетесь во все тяжкие, чтобы избежать нало­гов, — мы же всегда честны перед казначейством.

Были ли христиане лучшими налогоплательщиками, нежели поклонники Юпитера и Митры,— это не так уж важно. А важно то, что Тертуллиан приемлет эко­номическую действительность, приемлет он и тот эко­номический гнет, который римское государство обру­шивало на плечи тружеников: у христианина есть чем заплатить, и он готов платить. Заметьте: христиане, по словам Тертуллиана, быва­ют в лавках, толкаются на рынках и на площади, тор­гуют, занимаются ремеслом и земледелием. Их произ­водственная деятельность тысячью нитей переплетена с деятельностью язычников. Тертуллиан даже жалуется и негодует, что иные из христиан божатся языческими богами и не отказываются изготовлять языческих идо­лов. В Карфагене, верно, было немало мастерских, где из дерева, мрамора и бронзы искусные ваятели созда­вали статуэтки богов для всевозможных храмов и для домашних алтарей — и что удивительного, если скульп­торами и резчиками подчас работали христиане.

Производство языческих идолов, пожалуй, единст­венный род хозяйственной деятельности, который осуж­дает столь строгий судья, как Тертуллиан. Что касает­ся торговли, то он всячески отстаивает право христиа­нина ею заниматься. Конечно, он знает, что торговля сопряжена со сребролюбием, что она порождает ложь и клятвопреступления, но тут же готов допустить, «что есть возможность приобретать законным образом и вес­ти торговлю, свободную от сребролюбия и лжи».

В атмосфере большого торгового города жил и писал Тертуллиан и, конечно, вопрос о денежных ссу­дах, кредите не мог остаться у него не затронутым. И опять-таки христианский писатель не отрицает самой возможности ссудных операций, — он только предосте­регает христиан от сделок с язычниками, дабы не при­ходилось клясться богами при составлении долговой расписки. Пусть лучше господь избавит нас от необходи­мости в займе, но уж если беды не избежать, христиа­нину следует искать помощи у братьев-единоверцев.

Одно из самых позорных учреждений римского ми­ра — рабство, превращавшее сотни тысяч людей в бес­правные существа, в «говорящие орудия», в «человеко­ногих», если пользоваться терминологией того времени.

У страстного карфагенянина Тертуллиана, охотно и гневно обличающего пороки римского общества, мы на­прасно бы стали искать осуждение рабства. Посмотри­те на себя, обращается он к язычникам, приглядитесь к развращенности ваших нравов, к роскошным пирам, к серебряной утвари, к пьянству, — но где же ярость проповедника, встающего на защиту людей, ежедневно пытаемых, людей, чье человеческое достоинство попра­но, людей, недоедающих и недосыпающих, тех бесчис­ленных тружеников, кто создавал возможность для роскошного безделия богачей? Может быть, Тертуллиан не заметил рабов? Нет, конечно, он не раз упоминает о них. Однако карфагенский юрист не видел и не хотел видеть, что бесправие рабов — страшнейшая язва совре­менного ему строя. Рабство было привычным для Тертуллиана институтом, и проповедник христианства не помышлял о его уничтожении. Рабству — вместе с тор­говлей, вместе со ссудными операциями — отводил он свое место в христианском обществе. Больше того. Тертуллиан, упоминая о рабах, не может удержаться от пренебрежительной усмешки. По­ думать только, не одни сенаторы пируют на серебре (это уж куда ни шло!), но вместе с ними вчерашние рабы, едва освободившиеся от цепей. «Рабы по врож­денной злобе своего сословия, — восклицает он, — все­дневно нас преследуют, вседневно нам изменяют, весь­ма часто вторгаются в наши собрания насильственным образом!» Рабы по самой своей природе — наши враги, повторяет Тертуллиан. Природная враждебность рабов к христианам, врожденная злоба рабского сословия — ярче трудно выразить свое отношение к рабам!

Конечно, и среди рабов есть христиане. Иные из них оказываются под властью язычников-господ. В та­кой ситуации Тертуллиан готов сказать доброе слово о рабе, но он состраждет не рабу, а единоверцу, не бес­правие невольника, а муки христианина останавливают на себе внимание Тертуллиана.

Среди сочинений Тертуллиана два специ­ально адресованы женщинам-христианкам. Одно называется «О женских украшени­ях», другое — «Об одеянии женщин». Тер­туллиана беспокоит интерес сестер-христианок к собственной наружности пристрастие к золотым кольцам и ярким тканям, забота о прическах. Вы мажете свои волосы, чтобы сделать их белокурыми, слов­но у германских женщин, негодует Тертуллиан, но, на­силуя природу, только становитесь безобразнее. «Х ристианка делает из головы своей подобие жертвенника, на который возливает множество благовоний. Не подо­бие ли это жертвы нечистому духу? Не лучше ли было бы обратить вещества сии на употребление благочести­вое, полезное и нужное, для которого они сотворены богом?» Женщины облачаются в пестрые ткани и ко­щунственно утверждают, будто бог сам создал краски и научил людей окрашивать полотно и шерсть. Тертул­лиан издевается над нелепостью этих утверждений: «Видимо, бог в начале мира позабыл сотворить овец красных или голубых и потому впоследствии открыл тайну, как придавать различные цвета тканям, чтобы еще большую ценность приобрела их тонкость и лег­кость!» Сказано со страстью, хотя и не очень убеди­тельно: как много вещей бог «позабыл» создать «в на­чале мира», и людям своим трудом пришлось воспол­нять эту оплошность. Однако не будем полемизировать с Тертуллианом — вернемся к его рассуждениям.

Особенный его гнев вызывает изобилие золотых и серебряных украшений на руках, в ушах, на шее хрис­тианок. Он дает себе волю, он издевается, он высмеи­вает безделушки, созданные с огромным трудом из материалов, которые сами по себе ни на что не пригод­ны. «Пусть люди, привязанные к золоту и серебру, по­кажут мне, какое можно сделать из них полезное и нужное употребление… Никогда земля не была обрабо­тана золотом и корабли не строились из серебра. Ни­когда золотой меч не защитил ничьей жизни и сереб­ряные стены не служили для людей оплотом ни против непогод, ни против неприятельских нападений». А что говорить о драгоценных камнях, которые не годятся ни под фундамент здания, ни для крепостных валов, ни для устройства террас, а служат только одному — удов­летворению женского честолюбия.

Не справедливо ли, продолжает Тертуллиан, что многие народы с пренебрежением относятся к этим бес­полезным материалам, а парфяне и мидяне куют из золота цепи для рабов и преступников? У парфян и мидян те несчастные, чье мнимое богатство больше, отягчены более тяжкими оковами. Огромные богатства растрачиваются зря. «Мы ви­дим разорение знатнейших фамилий от приобретения каких-нибудь ящиков и шкатулок; видим вуали, стоя­щие до двадцати пяти тысяч золотых монет; видим стоимость целых лесов и островов, украшающих неж­ную головку, видим несметные доходы, висящие в ушах честолюбивой красавицы». Разве нет для них лучшего употребления?

Давайте остановимся и спросим себя: к кому, к ка­кой аудитории обращал свои гневные слова Тертулли­ан? Кто эти женщины-христианки, сооружающие жерт­венник из своих волос, одетые в голубые и красные ткани, женщины, украшающие себя золотом, серебром, драгоценными камнями? Кто они — может быть, рабы­ни, целый день торопливо снующие в кухонном чаду? Или крестьянки, вместе с мужьями возделывающие крохотный садик? Жены грузчиков и сапожников, каж­дый день ломающие себе голову, где бы раздобыть ячменную лепешку для оравы голодных детей? Смешные и нелепые вопросы. Конечно, не рабыни и не жены ремесленников появлялись на молитвенных со­браниях в жемчугах и бесценных вуалях, не они стре­мились превзойти подруг обилием золотых браслетов и ожерелий. Те, к кому обращался Тертуллиан, были со­стоятельными людьми. Пусть в обращенных к женщинам сочинениях Тер­туллиан ради декламации допускал значительные пре­увеличения. Пусть не 25 тысяч золотых монет стоили вуали, в которых шествовали по улицам Карфагена на­рядные христианки. Самая злободневность вопроса о женских украшениях немыслима, если не допустить, что какая-то часть христианской общины Карфагена состояла из имущих.

Конечно — лишь часть общины. «В церкви нашей немного богатых», — писал Тертуллиан. Но эти состоя­тельные люди сумели распространить свое влияние на всю общину, и идеи самого Тертуллиана отвечают ин­тересам тех, чье экономическое положение устойчиво. Нам уже известно и безразличие Тертуллиана к раб­ской доле, и его забота о поддержании традиционных хозяйственных отношений, и готовность платить нало­ги. Нет, Тертуллиан отнюдь не радикал, не ниспровер­гатель устоев: за страстной несдержанностью его речей не гремит набат революции! Больше того, Тертуллиан боится народа. Ему ка­жется, что главный враг христиан — языческая чернь. Она в любой момент готова подняться против привер­женцев новой религии, готова кричать: «Н а растерза­ние львам!»

Современником Тертуллиана был алек­сандрийский священник Климент. Как и Тертуллиан, он вышел из семьи язычни­ков, получил первоклассное образование и после долгих размышлений и сомнений сделался приверженцем новой религии. Он поучал своих слушателей, что нужно есть и пить христианину, какой обзаводиться мебелью и посудой, что надевать, как стричь бороду. Из советов Климента Александрий­ского, как и из речей Тертуллиана, можно заключить, что среди его единоверцев были и богатые люди. Их имел в виду Климент, называя поварское искусство самым вредным, порицая тех, кто живет только для того, чтобы есть, а не ест для того, чтобы жить. Эти люди сумели даже вечера братской любви превратить в пирушки, где наслаждаются изысканными яствами, где столы заставлены горшками и измараны кухонной копотью. В домах христиан полно стеклянной посуды, укра­шенной серебром; им подают на серебряных блюдах; они облачаются в пропитанные духами одежды зелено­го, розового, алого, оливкового цвета. Бессмысленная роскошь возмущает Климента, но не думайте, что сам он поборник всеобщего равенства, враг богатства. Неужели Христос требует, спрашивает Климент, чтобы каждый оставил свое имущество, отка­зался от своего богатства? И тут же отвечает: отнюдь нет. «Господь не осуждает богатства и не лишает лю­дей небесного наследия за одно то, что они богаты, особенно когда они ревностны в исполнении его запо­ведей. В самом деле, чем виноват тот, кто еще прежде принятия веры трудом и бережливостью собрал себе достаток для обеспечения своей жизни?

Равным обра­зом, можно ли винить того, кто самим рождением своим поставлен среди могущества, богатства и почестей, по­мимо собственной воли»? Разве не сам бог, продолжает Климент, дает блага временные, которыми так хорошо можно пользоваться, соблюдая скромность и целомудрие. Нет, не богачи вызывают ненависть Климента, а нищие лизоблюды, жалкие льстецы, вымаливающие у них подачки. Богач, правильно использующий свое имущество, непременно спасется.

Климент, как и Тертуллиан, обращался к состоя­тельной аудитории. Но тут мы в недоумении: если христианство начала III века оказывается движением, не требующим обще­ственного переустройства, движением, далеким от ра­бов и сторонящимся городской бедноты, движением, где важную роль играют всякого рода торговцы, владельцы мастерских, собственники поместий и кораблей, — если все это так, то что же могло вызвать к жизни антихри­стианские гонения при Деции и Валериане?

Дело заключается в том, что христианство III века, хотя оно и было движением по преимуществу зажиточ­ных слоев римского общества, все-таки являлось враж­дебным римскому государству. Римская империя была огромным государственным механизмом, подчинившим себе сотни мелких и круп­ных городов во всем Средиземноморье. Этот механизм действовал в интересах сравнительно небольшой кучки сенаторов — богатых рабовладельцев, собственников огромных поместий, самых высших должностных лиц. Конечно, время от времени внутри сенаторского сосло­вия возникала свара, одна группировка набрасывалась на другую, потерпевших поражение казнили, ссылали, лишали имущества. Бывало и так, что римское прави­тельство, боясь народного гнева или трепеща перед солдатскими требованиями, жертвовало кем-нибудь из сенаторов, сумевших навлечь на себя особенно сильную ярость. Но то были лишь отдельные передвижки, не­значительные изменения, не касавшиеся существа строя: богатство и власть в Римской империи продол­жали принадлежать сенаторскому сословию.

Помимо армии и чиновничества, сенаторы пользова­лись поддержкой значительной части горожан, и это не удивительно: многие ремесленники обслуживали по­требности знати, сенаторы устраивали зрелища на ста­дионе и в амфитеатре, сенаторы тратили большие сред­ства на подкармливание бедноты. И вместе с тем немало горожан ( и в том числе за­житочных купцов, владельцев мастерских и полей) от­четливо ощущали тягость гнета римского государства. Это были люди, вполне удовлетворенные экономически­ми условиями рабовладельческого общества, но возму­щавшиеся государственным гнетом: это были люди, в хозяйственном отношении независимые, но все же не­достаточно богатые и влиятельные, чтобы мечтать о се­наторском звании. Это была, короче говоря, аудитория Тертуллиана и Климента.

Чего же они хотели? Независимости от государства. Тертуллиан обрисовывает политическую программу своих единоверцев. Церковь должна стать независимой общиной, отношения которой с государством сводятся преимущественно к аккуратной уплате податей. Хри­стианину не подобает служить в армии, ему следует уклоняться и от гражданской государственной службы Тертуллиан оправдывает воина-христианина, нарушив­шего воинскую дисциплину, когда она вступила в про­тиворечие с его религией. Оставьте нас в покое, не вмешивайтесь в наши дела, — вот что он требует от государства для христиан.

Особенно отчетливо стремление христианской об­щины к обособлению выражалось в отказе поклоняться императору. Римское правительство терпело любые религии, но на одном условии: ты мог считать своим богом Зевса Олимпийского или плещущегося в Ниле крокодила, но как подданный империи ты обязан был совершать жертвоприношения в честь императора. Все религии так или иначе смирились с этим требовани­ем — христианство упорно отказывалось воздавать правителю божественные почести. Император оставался для христиан человеком, богом был Христос.

Христианская община должна быть спло­ченной. «У нас все общее», — утверждает Тертуллиан. Это не значит, конечно, что христианская церковь установила общ­ность имуществ, покончила с частной собственностью. Тертуллиан имеет в виду нечто совсем иное — развернутую и гибкую взаимопомощь, поддерж­ку единоверцев, щедрую милостыню, помощь беднякам. «Мы считаем за долг давать просящим, — заявляет Тертуллиан и добавляет иронически. — Пусть Юпитер протянет руку, мы и ему подадим».

Христиане собирались на совместные трапезы, на так называемые агапы — вечера братской любви. Они молились сообща, обсуждали свои дела, а вместе с тем такие вечера были поддержкой для беднейших, даровы­ми обедами. Христиане активно помогали единоверцам, попавшим в беду, — история Перегрина-Протея, расска­занная Лукианом (о ней у нас шла речь в предыду­щей главе), — прекрасное свидетельство сплоченности христианской общины. Об этой сплоченности, стойкости, единстве христи­анской церкви всего более и хлопочет Тертуллиан.

Единство общины должно зиждиться прежде всего на высоком моральном уровне ее сочленов. Христиане, спешит заверить Тертуллиан, обращаясь к римскому наместнику, «никогда не утаивают вверенного им зало­га» — честность в делах ставит карфагенский правовед на первое место среди христианских добродетелей. Но это — не единственное достоинство его единоверцев: христиане всегда покровительствуют сиротам, питают бедных, никогда не воздают злом за зло. Он утверж­дает, что среди христиан вообще нет преступников. «Бывает ли между подобными злодеями, — патетически вопрошает Тертуллиан у язычников, — христианин или между приводимыми к вам христианами хоть один бы-р.ает ли обвинен в подобных преступлениях?» Конечно, нет, отвечает он сам и обосновывает свой ответ хитро­умным аргументом, достойным римского адвоката: «Если же человек виновен в каком-нибудь преступле­нии, то он, конечно, не христианин». Христианская об­ щина представляется Тертуллиану светочем доброде­тели среди моря зла и нечестия.

Впрочем, этот высокий моральный уровень христи­ан — лишь мечта Тертуллиана. О честности и невинно­сти своих единоверцев он говорит в сочинениях, направ­ленных, так сказать, на внешний рынок, — обращенных к язычникам, к римским властям. Когда же Тертулли­ан адресуется к собратьям, в его голосе звучат иные нотки: они, которым не следовало бы и помышлять о завтрашнем дне, кому надлежит освободить свою душу от суетных устремлений, — они (подумать только!) за­ботятся о богатстве и почете, горюют, увидев в зерка­ле свои седые волосы, украшают себя драгоценными камнями и смакуют изысканные блюда. «Изнуряй свою плоть, — требует Тертуллиан от «брата возлюбленно­го», — и ты обогатишь дух свой». Для тебя желудок является богом, повар — священнослужителем, а от­рыжка— пророчеством, тогда как христианину надле­жит поститься. Одевайтесь скромнее, без устали по­вторяет Тертуллиан…

Видимо, реальное положение в карфагенской общи­не заметно отличалось от идеала Тертуллиана, пред­ставлявшего в своих мечтах христианскую церковь ма­ленькой сплоченной сектой добродетельных аскетов. Важнейшее достоинство христиан, согласно Тертуллиану, это стойкость. Христианская церковь должна стать воинством, где для трусов нет места. Христиани­ну следует терпеть поношения, насмешки, преследова­ния. Если ему суждена мученическая смерть, — пусть он примет ее. Бегство от мучений недопустимо. Аскеты в жизни, христиане остаются стойкими перед угрозой гонений.

И опять-таки идеал Тертуллиана разбивается о предательскую действительность! Стоило только на­чаться массовым гонениям, как среди «наших», среди «верных», среди «братьев» оказалось множество людей, готовых бежать, скрываться, покупать сертификаты, приносить жертвы, даже хулить Христа — лишь бы не конфискация имущества, не каторжные работы, не смерть.

Обособляя христиан от империи, Тертул­лиан порывает и с языческой культурой. Сам он прошел хорошую школу, начитан, спокойно оперирует бесчисленными факта­ми римской истории, помнит наизусть гре­ческих авторов, но все эти знания кажутся ему столь же ничтожными, как и развлечения языческого мира. Тертуллиан отвергает все, что связано со стадионом и амфитеатром; бег колесниц, выступления актеров, гладиаторские бои — для него лишь непотребные бе­совские игрища. Тертуллиана пугает та накаленная атмосфера представлений, когда зритель забывает о се­бе, о дисциплине, о морали — и остается только жажда победы, только запах лошадиного пота, только вопль толпы, сгустившийся над беговой дорожкой. Тертулли­ан, впрочем, вообще боится толпы, боится массовых действий — его протест комнатный, его идеал — не бунт, а терпение. Не только стадион, но всякие народные сборища, празднества, пляски вызывают панику и пре­зрение в душе Тертуллиана.

Ненависть христианина к стадиону понятна, ибо на стадионе не раз распаленная страстью толпа кричала: «На растерзание львам!». Но вместе с гладиаторскими боями, вместе с народными плясками и играми, вместе с бегом колесниц Тертуллиан отвергает и все создан­ное человеческим гением. Учение Христа раз и навсегда установило сумму знаний и норм, необходимых человеку. Зачем знать больше, чем знали апостолы — ученики Христа? Твер­до знать его заповедь, беспрекословно верить в нее, руководствоваться ею, и только ею в каждом практиче­ском вопросе — вот прямой долг христианина. Конечно, в таком случае не остается места ни для любознатель­ности, ни для самостоятельного мышления — да, впро­чем, к чему они в общине подчинившихся единой воле аскетов? Любознательность и самостоятельность неми­нуемо приведут к ереси, к заблуждению, к отходу от истинной веры.

«Нет ереси, — заявляет Тертуллиан, — которая бы не имела начала в философии». Он проклинает диалек­тику Аристотеля, которой пользовались еретики, от­стаивая свои заблуждения. Он с радостью ожидает страшного суда, когда философы вместе со своими уче­никами будут низвергнуты в пламень, когда поэты бу­дут трепетать перед судилищем Христа, когда сочини­тели трагедий оплачут собственные страдания. Вот на­града, которая ждет творцов языческой культуры. Пусть величайшие мудрецы древности создавали изощренные философские системы, но все это было бес­плодным, ибо они не познали бога. Простой ремеслен­ник, если он христианин, стоит выше Платона, потому что ему открыта истина. Так на что же быть мудрым, как Платон? Разум оказывается беспомощным, и только вера, не ищущая ни внутренней связи, ни обоснований, открывает путь к богу, а следовательно, — к блаженству.

«Верю, ибо абсурдно», — провозглашает Тертуллиан, подчеркивая, что вера лежит за пределами доступных рассудку явлений.

Тертуллиан отвергает и изобразительное искусство. Оно было создано диаволом, уверяет Тертуллиан, и послужило основой для идолопоклонства, для одного из самых страшных грехов. Безразлично, сделано ли изображение скульптором или гравером, из мрамора или бронзы, — оно всегда идол, и всякая помощь в из­ готовлении изображений — есть идолопоклонство.

Если Тертуллиан еще готов с уважением отозваться о великих мастерах древности, например о Фидии, то современные ему живописцы вызывают лишь гнев и насмешку: некто Гермоген, «человек нашего времени», изображает языческих богов — и это представляется христианскому проповеднику преступлением едва ли меньшим, нежели ересь того же Гермогена, утверждав­шего, что материя не сотворена богом.

Мы наблюдаем примечательное явление: исчезла вера в творческую силу человеческого гения. Ни мас­терство, ни веселье, ни разум не нужны христианской общине: некоторое количество прописных истин — вот и весь умственный багаж, необходимый и достаточный для подлинного счастья. Верующему следует прежде всего «изучить истину, приобрести настоящую нау­ку»— тогда он с презрением отвергнет все прочее.

Итак, христианская община в Карфагене к началу III века была довольно значи­тельной и экономически устойчивой орга­низацией. Среди ее сочленов, видимо, большим влиянием пользовались состоя­тельные люди. Интерес, проявляемый Тертуллианом к торговле, к ремеслу, к финансовой деятельности — су­щественный признак этого: недаром верность своим денежным обязательствам он объявляет первейшей христианской добродетелью.

Христианская церковь начала III века не требова­ла социального переворота: мир, основанный на рабстве и частной собственности, вполне устраивал Тертуллиана. Единственное, что «честные купцы» готовы были выделить христианской бедноте, — участие в совмест­ных трапезах и милостыню.

С Римской империей христиане соглашались прими­риться и быть достойными гражданами, аккуратно уп­лачивающими налоги. Больше ничего их не интересова­ло: пусть государство живет само по себе и позволит им жить самим по себе; выражением этой независимо­сти и являлся отказ христиан поклоняться императору.

Церковь еще не мечтала о завоевании мира: идеал Тер­туллиана — аскетическая община избранных, свободная от вмешательства государства. Отгораживаясь от империи,- христиане противопо­ставляли свою веру античной культуре. Им не надо бы­ло ни философии, ни поэзии, ни скульптуры — им все заменяла божественная проповедь, вера в Христа.

И тут мы приближаемся к ответу на вопрос, постав­ленный в конце прошлой главы. Конечно, чисто финан­совые соображения сыграли немаловажную роль в ор­ганизации гонений на христиан при Деции и его преем­никах. Эти соображения во всяком случае определили те формы, в которые вылились преследования, — кон­фискация имущества состоятельных христиан была заманчива для оскудевшей казны. Однако враждебность Римской империи к христианам имела более глубокие причины.

Христианство в начале III века представляло собой сильную организацию, оказывавшуюся вне государст­венного контроля. Не помышляя об уничтожении эко­номических устоев, христианство было живым протес­том против политического гнета. Сотни и тысячи горо­жан собирались в христианских общинах, демонстра­тивно объявляя о своем пренебрежении отеческой ре­лигией, государственной службой, традиционной куль­турой. Чем дальше, тем больше римское государство стре­милось вмешиваться в частную жизнь граждан, регла­ментируя отношения в семье, веру, образование — хри­стиане же отгораживались от государства, создавали свой культ, свою мораль, свое милосердие. Римское го­сударство давно уже использовало политику «хлеба и зрелищ» (раздачу дешевого пропитания и устройство даровых развлечений) для подкупа значительных сло­ев городской бедноты — христианство осмеивало зре­лища и вместо государственного хлеба предлагало церковную милостыню беднякам. Римское государство нуждалось в войсках — церковь формировала собствен­ное «воинство Христово», не желавшее повиноваться солдатской дисциплине.

На первых порах христианство вызывало насмешки, случайные вспышки и расправы в отдельных местах — к середине III века государство почувствовало силу церкви и сделало попытку ее уничтожить. Но было уже поздно. Мы помним, что начало гонениям положил Деций, поклонник сената и почитатель римской старины; что одним из наиболее жестоких гонителей новой религии был Диоклетиан — тот император, который сознатель­но стремился к восстановлению обветшалых римских традиций и вместе с тем полагал, что лучшим средством к этому был бы мелочный контроль за всей хозяйствен­ной деятельностью, за всем поведением граждан. Теперь становится понятным, почему осуществление политической программы Диоклетиана переплелось с гонениями на христиан, отстаивавших свою независи­мость и враждебных римским традициям. Но ирония судьбы заключалась в том, что к момен­ту больших гонений в середине III века влиятельные слои в христианской церкви все настойчивее начинали искать примирения и союза с государством.

В ту пору, когда Тертуллиан писал свое первое сочинение, Оригену было чуть больше десяти лет; когда Тертуллиан скончался, Ориген находился в расцвете славы. Они были современниками и вмес­те с тем принадлежали к разным поколениям. Трудно представить себе двух более разных людей, чем Тертуллиан и Ориген. Тертуллиан вырос язычни­ком и выстрадал свой путь в христианскую общину. Ориген, напротив, родился в христианской семье, учил­ся у Климента Александрийского и воспринял новое учение как само собой разумеющееся. Тертуллиан был оратором и бойцом, он постоянно нападал и обличал, он ненавидел толпу, но он не мог бы жить без толпы, без ее гневных возгласов и одобрительных кликов, его влекла людская давка, толкотня сборищ, показная роскошь женских туалетов — он боялся пестроты и шу­ма, но не мог ни на минуту забыть о них. В отличие от него Ориген был человеком науки: он читал книги и писал книги. Тертуллиан требовал от других аскетиз­ма, пренебрежения к плоти — Оригену достаточно было того, что скудость его пищи и простота одежд не меша­ла научным занятиям. Тертуллиан всегда кипел, Ори­ген оставался спокойным, Тертуллиан рвался спасти других, Ориген довольствовался собственным спасе­нием.

Впрочем, кабинетная замкнутость Оригена не поме­шала ни славе его, ни зависти к нему. Его уважали не одни христиане, но и язычники — высшая аристократия, члены императорской семьи. Его трудолюбие поражало. Он не знал отдыха ни днем, ни ночью: то сличал, то исправлял рукописи, то изучал языки, то разъяснял темные места священных книг. Говорили, что он напи­сал 6 тысяч книг — больше, чем другой успеет прочи­тать за всю жизнь. Можно было бы сравнить его с хорошо смазанной машиной, но в Древнем Риме не бы­ло машин.

Ориген жил в Александрии, в большом торговом городе Востока; его приглашали повсюду — и он много путешествовал, побывал в Греции и Аравии, в Малой Азии и Палестине. Слава Оригена раздражала алек­сандрийского епископа: он не дал Оригену стать свя­щенником, дважды призывал его к епископскому суду и вынудил в конце концов покинуть Александ­ рию.

Ориген дожил до гонений при Деции, от христиан­ства не отрекся и был брошен в темницу. Он пробыл в тюрьме недолго, но здоровье его было подорвано: вскоре после освобождения он умер.

И в своих сочинениях Ориген был совсем не похож на Тертуллиана. Карфагенянина интересовала практика церкви, мораль христиан. Он доказывал, что христиане нравственнее и честнее язычников, он обличал тех хри­стиан, которые не подходили под установленные им моральные нормы. Ориген писал о другом: о боге, о сотворении мира, об ангелах и падших душах. Но раз­ личие между обоими состояло не только в занимавших их предметах— главное было в том, что Тертуллиану свойственна категоричность, узость, нетерпимость, воин­ственность, Оригену же — примирение. Вы помните, что Тертуллиан отметал античную нау­ку, античную культуру вообще. Для книголюба Оригена такой нигилизм был невозможен: конечно, и он признает христианскую веру высшей истиной, но го­тов допустить в греческой философии элементы при­ближения к богу. Более того, Ориген в самой христи­анской религии усматривал завершение развития гре­ческой философской мысли.

Даже отношение к христианским догматам было у них различным. Для Тертуллиана написанное в свя­щенных книгах — это начало и конец знаний. У него нет сомнений, что для человеческого счастья большего и не нужно. У него нет сомнений и в том, что в свя­щенных книгах все изложено с предельной ясностью, что в христианских догматах нет противоречий. Дело человека — запомнить и твердо верить. Кто начинает рассуждать, впадает в ересь. Ориген был ученым и не мог смириться с подоб­ным ниспровержением творческих прав человека. Ко­нечно, и для него священные книги христианской ве­ры — объект глубочайшего почтения. Ориген без кон­ца излагает и цитирует их: в одном только его опро­вержении взглядов язычника Цельса— свыше 1500 ци­тат из священных книг!

И все-таки можно ли относиться к священным кни­гам как к истине в последней инстанции, как к альфе и омеге человеческих знаний, как к пределу, которого не прейдешь? Ориген отвечает на этот вопрос отрица­тельно.

Прежде всего Оригена заботит, действи­тельно ли точно изложение учения церк­ви в священных книгах. Этот тезис нуждается в пояснении. Дело в том, что значительная часть священных книг хри­стианской церкви была написана на древнееврейском языке и переведена затем на древнегреческий. И вот Ориген составляет колоссальную сводку — шесть парал­лельных столбцов: еврейский текст священных книг, греческая его транскрипция и несколько разных гре­ческих переводов. Он собирает старые рукописи, све­ряет, сравнивает их тексты и с научной одержимостью пытается установить подлинное звучание священных книг.

Но установление текста — еще полдела. Важно, как понять этот текст. Ориген утверждает, что высшая мудрость, выражен­ная в священных книгах, не всегда открывается при буквальном понимании. Иногда мысль слишком глубо­ка, и ее можно уразуметь с помощью аллегорическо­го толкования. Допустим, христианские догмы обеща­ли верующим воскресение после смерти, воскресение во плоти в прежнем облике. Язычники не раз указывали на смехотворность этого обещания: и впрямь, как это душа через долгие годы сможет обрести свое сгнившее на кладбище тело? Но для Тертуллиана нет никаких сомнений в реальности грядущего воскресения: раз об этом сказано в священных книгах, значит так оно и есть на самом деле.

Однако Ориген не может удовлетвориться таким простым решением. Нет, конечно, воскресение в старом, сгнившем, исчезнувшем теле — немыслимо, но это не значит, что священные книги нелепы. Просто соответ­ствующие места священных книг следует понимать в переносном смысле. При воскресении, полагает Ориген, человек обретет не свое материальное тело — нестойкое, вечно менявшееся и при его жизни, росшее, старевшее, болевшее и выздоравливавшее, — но какой-то «образ» этого тела, его идеальную сущность, пребывавшую не­ изменной во время роста, болезней, старения…

Наконец, Ориген идет дальше и утверждает, что священные книги, установив ряд общеобязательных для верующего истин (например, вера в единого бога), тем не менее множество вопросов не осветили до конца, предоставив мудрецам решать их по-своему. Да, хри­стианские догматы устанавливают существование души человеческой, но тщетно было бы искать в священных книгах сведения о происхождении души. Священные книги устанавливают существование диавола, но о при­роде диавола, о способе его действий молчат. Обо всех этих вопросах (и о многих иных), не решенных в свя­щенных книгах, мудрец имеет право рассуждать и вы­сказывать собственное мнение. Еще отчетливее терпимость Оригена проявилась в его учении о мироздании.

Согласно Оригену, бог задолго до сотворения наше­го материального мира создал разумы, наделенные сво­бодой воли, свободой выбора. Позднее одни из этих разумов были охвачены страстной любовью к богу, устремились к нему и стали его ангелами. Другие, нао­борот, использовали свою свободу для того, чтобы от­пасть от бога, и они превратились в злых демонов, главный среди которых — диавол. Те же разумы, кото­рые колебались между любовью к богу и ненавистью, стали человеческими душами. Охладевшие к богу, они перестали быть чисто духовными сущностями, приобре­ли плоть, заняли свое место в земном, материальном мире, сотворенном богом.

Вся дальнейшая история вселенной заключается в борьбе за возвращение к богу всех колеблющихся и от­павших. Богу, воплощению блага и справедливости, абсолютно чуждо насилие, он может лишь убеждать, наставлять, поучать души — поэтому борьба, которую он ведет, нескоро завершится, но она завершится не­пременно победой бога. Все созданные им разумы, не исключая и диавола, рано или поздно возвратятся к истине, к богу. Тогда перестанет существовать мате­риальный мир, возникший как результат охлаждения душ к божеству.

Сочинения Тертуллиана дышат борьбой и нена­вистью— учение Оригена обещает примирение. В его воображении нет двух враждебных миров: аскетов-праведников и грешных язычников, все — и христиане, и язычники, и сам диавол —в свое время найдут путь к богу.

Бог Оригена не знает насилия, своим творениям он предоставляет свободу воли — вплоть до отпадения от божества. Этот бог интеллигентный, как и его созда­тель, видимо, настолько убежден в справедливости сво­их истин, что верит в самостоятельное возвращение грешников в его лоно. Бог Оригена не ведет войны с диаволом, он терпеливо выжидает.

Признание античной культуры, щедрое дарование надежды всем— даже стоящим вне христианской об­щины — разве это не отчетливые признаки стремления не просто к миру с империей, но и к тесному союзу с ней?

Пожалуй, еще яснее перемены, совершившиеся в христианской церкви на протяже­нии первой половины III века, обнаружи­ваются по сочинениям карфагенского епис­копа Киприана. Мы уже упоминали о нем в предыдущей главе: он был казнен во время гонений на христиан при императоре Валериане.

Киприан происходил из семьи крупных землевладельцев. Когда он принял христианство, то часть своих земель продал, а деньги роздал беднякам, но и после того у Киприана оставались сады возле Карфагена и средства, чтобы постоянно помогать церкви. Может быть, его богатство послужило одной из причин, поче­му в 248 году Киприана, «нового человека» в христи­анской общине, только еще принявшего веру, избрали епископом.

Тертуллиан был по преимуществу проповедником, Ориген — ученым богословом, Киприан — организато­ром и полководцем «воинства Христова». Он действовал в пору гонений Деция и Валериана, и его задача со­стояла не в том, чтобы доказывать преимущество новой веры перед отеческой религией, а в том, чтобы сохра­нить церковь как организацию. В обширной переписке Киприана настойчиво прово­дится одна идея — церковь должна быть единой и сле­по подчиненной своему епископу. Епископа поставил господь, кто не с епископом, тот не в церкви, не уста­ет повторять Киприан. «Ереси возникают и расколы рождаются только тогда, когда не повинуются еписко­пу и забывают, что один в церкви на время священник и один на время судья, наместник Христа». Идеал Киприана — не община равных, объединенных одной верой, а дисциплинированная организация, подчиненная единой воле своего вождя - епископа.

В соответствии с этим Киприан по-иному относил­ся к мученичеству, нежели его предшественники. Тертуллиан сталкивался со случайными гонениями, с изолированными вспышками ненависти к христиа­нам— и он восхвалял мученичество как образец пове­дения. Христианин должен терпеть и не смеет бежать мученического венца, так полагал Тертуллиан.

При Киприане меч навис над церковью и казнь грозила каждому более или менее заметному члену христиан­ской общины: добровольно идти на смерть в этих усло­виях означало бы погубить всю организацию. Поэтому Киприан держался иной линии поведения. Конечно, тот, кто был схвачен, сослан, выдан палачам, должен держаться твердо, не отрекаясь от веры, не пре­давая Христа. В послании к христианам, отправленным на каторжные работы, карфагенский епископ заклинал их оставаться стойкими: «Тела не нежит в рудниках постель и перина, но его подкрепляет Христос своею прохладой и утешением. Утробы, изнуренные трудами, лежат на голой земле, но лежать с Христом — не нака­зание. Обезображенные и измаранные, немытые члены не знают бани, но духовно омывается внутри то, что вовне осквернено телесно. Мало там хлеба, однако не единым хлебом жив человек, но и словом божиим»…

И все же страдания не самоцель, и лучше бежать, чем отдаться в руки гонителей. «Господь заповедал скрываться и убегать во время гонения, — наставлял Киприан.— Так он учил и так сам поступал». Не только стремление сохранить церковь заставля­ло карфагенского епископа призывать к бегству: он всячески подчеркивает свое нежелание вызвать недо­вольство государства. Ему не нравится неумеренная смелость иных христиан, их «бесстыдная кичливость», раздражавшая власти. Оправдывая собственное бегство из Карфагена, Киприан заявлял, что поступил так не из стремления сохранить свою жизнь, но боясь, как бы его присутствие в городе не привело к еще большему накалу страстей.

Когда первая волна гонений спала и указы Деция были отменены, Киприан обрушился на падших, на дрогнувших, на тех, кто согласился пожертвовать Хрис­том. Для него нет сомнений, что причина слабости — «слепая любовь к наследственному достоянию», что предателями оказались «рабы своего богатства», «не­вольники своих денег». Богатые не вынесли преследований, отреклись от ве­ры, — впрочем, мы помним, что удар-то как раз и был нанесен по имущей части христиан, по богатым и чи­новным из их среды.

Но одно дело — порицать нестойких, другое дело — отсечь их от церкви, когда пора гонений прошла и когда падшие вновь хотят быть принятыми в лоно хри­стианства. Как поступить с падшими? Можно ли их вновь принять в общину? Церковь была охвачена вол­нениями, спорами: одним казалось, что общение с пад­шими загрязнит праведников, другие боялись, что, от­вергнув нестойких, церковь потеряет массовость, ли­шится притока богатств, напугает колеблющихся. В спорах тех лет отчетливо вырисовывались поли­тические идеалы карфагенского епископа. К сожалению, мы знаем об этих спорах главным образом по письмам самого Киприана, а он не стесняет­ся со своими противниками, обвиняет во всевозмож­ных грехах, называет грабителями и обманщиками.

О чем же шел спор?

Во-первых, спор шел о том, кто может даровать прощение падшим — мученики ли, те, кто во время гонений был брошен в темницу, сослан, кто страдал и не от­рекся от Христа, или же епископ, нашед­ший безопасное пристанище и посылавший оттуда на­ставления и поучения своей пастве? Киприан безого­ворочно высказался в пользу епископа, но он столкнул­ся с серьезным сопротивлением.

Одним из вождей оппозиции в Карфагене оказался некто Лукиан, «давно уже (по словам Киприана) поставивший себя руководи­телем несведущего простонародья»; его поддерживали работница Павла и погонщик мулов Солиас. Иначе говоря, оппозиция Киприану и его идее о сильной дисциплинированной церкви, руководимой епископом, исходила из демократических кругов, где мученики вызывали восхищение, а сам Киприан, бежав­ший и бросивший свою паству, — насмешки. Во-вторых, спор шел о том, сколь строго надо об­ходиться с падшими. Наиболее радикальное решение этого вопроса отстаивал римлянин Новатиан, образо­ванный христианин, философ и оратор. Если верить Киприану, Новатиан выступил исключительно потому, что провалился на выборах: вместо него римским епис­копом избрали Корнелия, который, кстати сказать, сам не устоял во время гонений и теперь энергично рато­вал за дарование мира падшим.

Впрочем, какие бы личные мотивы ни руководили Новатианом, его поддер­жали широкие круги. Новатиан продолжал по существу линию Тертуллиа­на, утверждая, что церковь — это общество святых,т«чистых»; она не может поэтому легко прощать тех, кто совершил тяжкий грех, и, следовательно, неьможеттотворить свои двери для падших — ведь общение стгрешниками лишит чистых их святости.

Такое последовательное решение вопроса казалось для многих приемлемым, но не для Киприана. Конечно, он не склонен был допускать снова в церковь всех и каждого, даже не требуя покаяния, по простому реше­нию кого-то из «верных», но он не хотел согласиться и с Новатианом: церковь Киприан не рассматривал как общину немногочисленных аскетов, готовых безрассуд­но на любую жертву, — он стремился к созданию силь­ной и гибкой организации, умеющей выстоять, но умею­щей также и отступить, не боящейся борьбы и не боя­щейся компромиссов. Для Киприана важна была не «чистота» церкви, а ее сила, гибкость и дисциплинированность.

Откуда же появилась гибкость, нежелание чрезмер­но раздражать власти, склонность к компромиссу? Христианская церковь на протяжении первой поло­вины III века осознала, что у нее есть что терять. Как Киприан ни осуждает «невольников своих денег», нель­зя не видеть, что церковь в середине III века была сильна своим богатством. В ее ряды влилось немало состоятельных людей, ее кассы распоряжались солид­ными суммами. Тертуллиан боялся внешних проявле­ний богатства: роскошных украшений, соблазнитель­ных одежд — теперь появились гораздо более грозные симптомы. «Весьма многие епископы, — жалуется Кип­риан, — которые должны бы увещевать других и быть для них примером, на самом деле, забросив божествен­ное, стали заботитьсято мирском; оставив кафедру,тпокинув народ, они скитаются по чужим областям, стараясь не пропустить торговых дней ради корыстной прибыли, и покуда братья в церкви голодают, они, ув­лекаемые любостяжанием, коварно завладевают брат­скими доходами и, давая взаймы, увеличивают свои барыши».

Киприан может метать громы и молнии в адрес любостяжателей, но его собственная деятельность немыслима без сильной церковной организации, без хорошо налаженной переписки, без регулярно собираемых сове­щаний епископов, без щедрых раздач милостыни, — натвсе это нужны деньги. Деньги нужны для строительст­ва храмов, для организации школ, для переписывания священных книг! И вот создается положение, из которого только два выхода: либо назад, к общине «чистых», как предлагал Новатиан, — к общине, которая готова погибнуть, но не в состоянии победить, либо же — к мощной, влиятель­ной, разветвленной организации, к гибкой и богатой церкви. Киприан избрал второй выход и — может быть, вопреки собственному характеру — оказался пе­ред необходимостью компромиссов. Пусть сам он кончил жизнь на плахе: создание бо­гатой и гибкой церкви подготавливало эдикт Галерия.

Но не только тактические причины порождали стремление Киприана к компромиссу с империей.

Тертуллиан верил, что с утверждением христианства мир стал лучше. «Вспоминая о несчастиях, постигавших землю в прежние времена (так рассуждает Тертулли­ан), мы видим, что с тех пор, как сущест­вуют христиане, люди наказываются с меньшей строго­стью; с того времени невинность уравновешивается с преступлением — земля нашла ходатаев перед богом». Если случается засуха, христиане постом и молитвой склоняют бога простить согрешившее человечество.

Киприан живет в трудные для империи времена. Обострились социальные противоречия; всюду кипит то скрытая, то явная борьба; варвары прорвали грани­цы государства и захлестнули окраинные провинции. Киприану кажется, что мир одряхлел, прежние основа­ния его расшатались, в нем нет той крепости и устой­чивости, какая была когда-то. Нет более обильных дождей, питающих семена, нет летнего жара для созре­вания плодов; исчерпаны запасы мрамора, истощились рудники, не хватает земледельцев, матросов, солдат. Мир стоит на краю гибели — «так солнце перед своим закатом бросает уже менее яркий и горячий свет». О, сколько раз в трудную пору появлялись подоб­ные пророки, предсказывавшие близкий конец света, а мир все еще цел, и обильные дожди питают брошенные в землю семена, и летний жар согревает растущие плоды!

Киприан полагал, что придет час, когда этот мир погибнет, когда христиане воскреснут для вечного бла­женства, а язычников будет терзать неугасимый огонь, но как жить теперь, пока дряхлый мир еще существует, пока кругом творятся беззакония? Киприана страшит нарастание социальной борьбы: дороги стали непроез­жими из-за разбойников, на морях тиранствуют грабители, от злодейств и грабежей граждане терпят боль­ше, чем от варварских вторжений. В самой церкви под­нимает голову «несведущее простонародье». Кто даст покой истерзанной и обессиленной стране?

Киприан еще не решается сказать то, что было яс­ным для Лактанция и Евсевия: только прочный союз с империей может защитить богатую церковь. Но уже его современник Павел Самосатский, епископ крупней­шего из сирийских городов — Антиохии, осуществляет на деле союз церкви и государства.

Епископ Павел стал антиохийским епископом око­ло 260 года, когда восточные области им­перии на короткое время обособились и создалось независимое царство со столи­цей в Пальмире. Энергичный и образо­ванный епископ Антиохии пользовался настолько боль­шим авторитетом у пальмирских правителей, что вско­ре получил и светскую власть в родном городе. Павел носил роскошные одежды, его сопровождала свита те­лохранителей, и всем своим образом жизни он напоми­нал богатого и культурного римлянина, а не христиан­ского епископа. Даже читая проповеди, Павел подра­жал приемам светских ораторов: топал ногами, хлопал себя по бедрам.

Вступая в тесный союз со светской властью, Павел Самосатский смело обращался с церковными обычаями: дерзко отзывался об умерших учителях, отменил цер­ковные песнопения и вводил новые гимны, прославляв­ шие его самого. Он был не слишком строг к прегреше­ниям христиан, хотя сам отличался безупречной нрав­ственностью.

Много было у него сторонников, утверждавших, что «антиохийский епископ — это ангел, сошедший с небес», но все же Павел слишком обгонял свое время. Час союза церкви с империей еще не настал. Враги Павла обвинили его в нарушении церковного учения, осудили и отлучили от церкви. К тому же римские войска, раз­громив Пальмиру, вступили в Антиохию. Потеряв и светскую и церковную должность, Павел оставил го­род, где долгое время пользовался невиданным поче­том. Он исчез с исторической сцены, а церковные пи­сатели объявили его еретиком.

Как видим, до середины III века Римская империя не проводила организованных гонений на христиан — она не считала христианство опасным. Но к тому мо­менту, как церковь из тертуллиановской общины из­бранных стала превращаться в мощную организацию, к тому моменту, как государство обрушило на нее се­рию запретительных законов, церковь, оказывается, внутренне уже подготовилась к союзу с государством: она отсекла последователей Новатиана с их негибкой непримиримостью, она возлюбила богатство, она гото­ва была к компромиссам — и к каким компромиссам!

Что же мешало Римской империи сразу же заклю­чить союз с церковью?

И вот тут обнаруживается одно противо­речие: у богатой христианской церкви III столетия был очень демократический язык. Мы уже знакомы с Тертуллианом. Мы знаем, что он не любил рабов, боялся городской бедноты, высоко ценил торговлю и гордился финансо­вой честностью своих единоверцев. Но время от време­ни Тертуллиан забывает о своих симпатиях и воскли­цает: «Царство божие не принадлежит богатым — бед­ные должны иметь его своим уделом!» И Киприан, видный землевладелец, сохранявший дружеские связи с карфагенской знатью, боявшийся социальной борьбы и очень много сделавший для упрочения епископской власти и богатой церкви, — Киприан тем не менее не раз выставлял себя защитником бедняков от людей его собственного сословия. Он порицает дерзких богачей, которые присоединяют поместья к поместью и, изгнав бедных своих соседей, безгранично расширяют владе­ния. Он порицает и властолюбие рабовладельца, кото­рый бьет своего раба, сечет его, изнуряет голодом, за ­ ковывает в цепи и бросает в тюрьму, и скупость богача, запирающего житницу перед умирающим с голода бед­няком.

Современником карфагенского епископа был хри­стианский поэт Коммодиан. Коммодиан бесконечно да­ лек от терпимости Оригена, от политических компро­миссов Киприана — он яростно обличает, он призывает гибель на голову врагов. В фантазии Коммодиана проходят одна за другой картины будущего, которое кажется ему близким: царь беззаконный, как он именует Деция, потерпит пораже­ние, Рим падет, и сенаторы в плену у варваров станут рыдать и проклинать своих богов. Полчища христиан поднимутся на борьбу и довершат начатое варварами-в трепете кинутся бежать нечестивые воинства, а начальники и вожди по воле господа будут обращены в рабов. Христиане изгонят язычников, разрушат го­рода, захватят Рим, присвоят богатства нечестивых…

Так, по Коммодиану, в огне и крови должен родить­ся золотой век, когда праведники воскреснут, язычники будут гореть в огне, а знатным и богатым тысячу лет предстоит влачить рабское ярмо и служить победите­лям.

Праведники, которым суждена победа, это христиа­не, но не просто христиане — это труженики, работаю­щие в поте лица своего. Если богатый христианин хо­чет спастись и найти свое место в царстве божьем, пусть он сперва разделит богатство с нищим, оденет нагого, насытит голодного. Божьим гневом грозит Ком­модиан богачам, вечное счастье сулит он трудящимся.

Понадобилось много лет, прежде чем властители Римской империи убедились, что угрозы христиан не опасны, что они сами не принимают всерьез собствен­ные призывы к равенству и вовсе не жаждут социаль­ного переворота. Понадобилось много лет, прежде чем властители Римской империи убедились, что христиан­ские епископы чтят и богатство, и рабство, являющее­ся источником этого богатства, и власть, охраняющую богатство.

Но на первых порах и Децию, и Валериану, и Дио­клетиану в христианских призывах чудился стук мечей, пламя над виллами рабовладельцев, избиение римских граждан. Значит, не просто богатство церкви III века вызвало к жизни гонения, а гораздо более сложные причины: христианство к середине III столетия превра­тилось в мощную организацию, и, хотя в действитель­ности церковь не мечтала о социальном перевороте, об уничтожении рабства и неравенства, в ее языке звуча­ла революционная медь: угрозы богачам, прославление равенства. Пусть на самом деле одни из христиан об­лачались в пестрые ткани, покрывали руки золотыми браслетами, а другие питались подаянием, пусть одни из христиан были рабами, а другие владели десятками рабов, пусть одни от зари до зари трудились в мастер­ских и на полях, а другие отправляли за тридевять земель груженные хлебом корабли, христиане твердили: «Царство божие — удел бедняков», и грозили начальст­вующим и знатным вечным огнем и тысячелетним раб­ством.

И тут мы оказываемся перед новой загадкой: как могло случиться, что христианство, которое в III веке выступало как религия богатых, вместе с тем пропо­ведовало равенство?

ГЛАВА 4

ЧТО ТАКОЕ ЦАРСТВО БОЖЬЕ?

Странны и своеобразны судьбы книг! Одни, едва только появятся в свет, уже окружены прославлениями и хвалой, а глядишь, через несколько десятилетий о них никто и не вспомнит. Другие сперва не находят читателя, кажутся скучными и ненужными, и только через века вдруг приковывают общее внима­ние, переживают второе рождение и начинают новую жизнь. Как и люди, книги бывают гонимы: их разры­вают на клочки, их бросают в костер; даже те, кто когда-то любил их, перестают читать, прячут в тайни­ки, выбрасывают. Но книги — не люди: как часто они умирают, чтобы потом воскреснуть; казалось бы, вовсе уничтоженные, они вновь и вновь возрождаются, слов­но дивная птица Феникс, возрождавшаяся из пепла.

Римлянин Цельс, один из советников императора Марка Аврелия, написал, как вы помните, книгу, ко­торой он дал гордое имя — «Правдивое слово». Это бы­ла книга о христианстве, о новой религии, которую Цельс считал нелепой. Шаг за шагом разбирая учение христиан, Цельс отвергал и высмеивал его. Книга Цельса не пользовалась популярностью, и уже в начале следующего столетия экземпляр ее мож­но было добыть с немалым трудом. Когда христианст­во победило, его горячие приверженцы уничтожили много старых книг, и в числе других — «Правдивое слово». И все-таки книга Цельса не умерла — и помог­ли ее второму рождению те, кто уничтожил ее, — сами христиане.

Александрийский богослов Ориген внимательно чи­тал «Правдивое слово» Цельса и написал пространное его опровержение. Ориген был по-своему честным уче­ ным, и его критика не ограничивалась только бранью в адрес Цельса (так поступал, как вы помните, Кип­риан, полемизируя со своими противниками, а после Киприана многие другие христианские и нехристиан­ские писатели), он всякий раз выписывал слова Цель­са и уже после этого приводил свои возражения. И вот оказалось, что из отдельных цитат, разбросанных попухлому опровержению, можно составить почти полный текст «Правдивого слова». Книга Цельса, однажды умершая, обрела вторую жизнь.

Цельс недоволен тем, что появилась «новая порода людей» — христиане. Они объединились против всех существующих религиозных и гражданских установле­ний, они сходятся тайно на недозволенные собрания, они тесно сплочены, они пренебрегают и ненавистью всех порядочных людей, и судебными преследованиями.

Кто же эти люди?

Христос, по словам Цельса, «собрал вокруг себя людей из простонародья, нравственно испорченных и грубых, какие обычно составляют свиту подобных зна­харей и обманщиков». В свою веру, продолжает он, христиане обращают «бестолковое и низкое простона­родье, рабов, женщин и малых детишек». Они раскла­дывают свой сомнительный товар в затхлых лавчонках, перед невежественными ремесленниками и чернорабо­чими, они городят свои басни перед рабами и поль­зуются успехом среди чесальщиков шерсти, кожевни­ков и шерстобитов.

Цельсу вторит римский юрист и оратор Фронтон, живший в середине II века. Как и Цельс, он написал сочинение против христиан, и его сочинение, как и «Правдивое слово», было истреблено христианами. Впрочем, и книга Фронтона исчезла не бесследно: в начале III века христианский писатель Минуций Феликс сочинил диалог «Октавий», где намеревался до­казать преимущество христианской веры перед язычеством. В диалоге Минуция Феликса христианин Октавий побивает язычника Цецилия, выдвигая против него примерно те же аргументы, которые выдвигал в защиту христианства и Тертуллиан; Цецилий же, как это прямо сказано в диалоге, излагает содержание трактата Фронтона. И вот мы снова можем воспользо­ваться сочинением христианского писателя, чтобы пред­ставить себе взгляды образованного римлянина на по­следователей новой религии. Цецилий-Фронтон — защитник отеческих богов, его возмущают люди, которые дерзко восстают против ста­рых культов, люди, составившие жалкую, отверженную, презренную секту, к которой примкнули выходцы «из самой грязи народной».

Как непохожи христиане Фронтона и Цельса на аудиторию Тертуллиана и Киприана, на «сестер», на­помаженных и надушенных, на «честных купцов», на епископов, разъезжающих по ярмаркам, на «невольников своего богатства»! Христиане II века, которых на­ блюдали Фронтон и Цельс, собираются втайне, у них нет своих храмов — да и откуда им быть у бедняков и рабов? «Почему они не имеют никаких храмов?» — воз­мущается Цецилий-Фронтон; Цельс же заявляет еще решительнее: «Христиане не выносят самого вида хра­мов». А современники Киприана уже воздвигали церкви, имели специальные училища, собирались на съезды.

Но может быть, Фронтон и Цельс, враги христиан­ства, неверно изобразили поклонников нового бога? Может быть, они ничего не знали о христианах — или, напротив, знали, но нарочно старались принизить их? Нельзя ли узнать, что говорили о себе сами христиа­не II века нашей эры?

Мы обратимся теперь к священным кни­гам христиан, которые они называют биб­лией. Библия — греческое слово, в перево­де на русский язык оно означает просто «книги». Библия состоит из двух частей, первая из них называется Ветхий завет, вторая — Но­вый завет. Обе эти части возникли в разное время и даже на­писаны были на разных языках.

Ветхий завет — сборник преданий еврейского наро­да. В него вошли древние легенды о том, как бог со­творил мир и поселил в райском саду первых людей — Адама и Еву. И легенды о благочестивых патриар­хах — Аврааме, Исааке и многих других, об их женах и рабах, об их обильных стадах и о благожелательном от­ношении бога к ним. И легенды о Моисее, который вы­вел евреев из египетского плена, — воды Красного мо­ря расступились перед ним и поглотили преследовав­ших Моисея воинов. И легенды о стране обетованной, куда шли евреи, — стране, изобиловавшей молоком и медом. И закон, который дал Моисей еврейскому наро­ду, заповедовав, как нужно относиться к соплеменникам и как нужно приносить жертвы богу, запретив трудиться в субботний день и есть нечистую пищу. И предания об удалом атамане разбойников Давиде, который сделался благочестивым царем, и о других царях, пра­вивших после него. И исторические повести о войнах в Палестине и о том, как вавилоняне заняли Иерусалим и увели евреев в плен. И гневные речи пророков, обли­чавших нечестивцев, — тех, кто отклонялся от истиноной веры, и тех, кто отнимал земли у соседей. И псал­мы, прославляющие бога и наставляющие человека жить в страхе божьем.

Но с некоторым удивлением мы находим в Ветхом завете и такие книги, где ничто не напоминает о рели­гии. «Подкрепите меня вином, освежите меня яблока­ми, ибо я изнемогаю от любви», — это сказано в биб­лии, в той части Ветхого завета, которая называется «Песнь песней» и которая вся — от начала до конца — славит плотскую любовь.

Более того, есть в библии и сомнения в справедли­вости божественного порядка, первые ростки неверия. Ветхий завет рассказывает об Иове, справедливом и праведном, у которого было десять детей и множество слуг и обильные стада. Но по воле бога одна беда за другой приходит в дом Иова: его скот разграблен, ра­бы перебиты, дети погибли под развалинами рухнув­ шего жилища. И все-таки Иов не отрекся от бога. Он сказал: «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и воз­вращусь. Господь дал, господь и взял — да будет имя господне благословенно».

Новые беды обрушились на благочестивого стра­дальца. От страшной болезни все тело Иова покрылось струпьями. Он ушел за городскую черту и сидел на навозной куче, черепками счищая с себя гной. Друзья пришли к нему издалека и, разодрав одежды свои, пребывали с ним семь дней. И долгое время никто не произнес ни слова, ибо видели они, сколь велики стра­дания Иова. А когда стали они беседовать, внезапно Иов воз­роптал: «Пусть взвесят меня на весах правды, и бог узнает мою непорочность». Я прожил жизнь правед­ную, продолжал Иов, за что же так страшно покарал меня господь? «Если вопияла на меня земля моя, и жаловались на меня борозды ее; если я ел плоды ее без платы и отягощал жизнь земледельцев, то пусть вместо пшеницы вырастает волчец и вместо ячменя ку­коль».

Умолкли друзья Иова перед его словами, видя, что он прав. Но сам бог явился Иову, окруженный бурей и облаком, и спросил, кто он таков, чтобы судить о делах божьих. «Где был ты, — с презрением крикнул бог вниз через облако, — когда я полагал основания земли?».

Бог знает то, что неведомо человеку, и божь­ей правды человеческим разумом не постичь. Иов смирился и был за то вознагражден: бог вер­нул ему богатство, а жена снова родила сыновей и до­черей.

Иов смирился, но смирится ли читающий книгу «Иов»? Не задумается ли он над несправедливостью, царящей в мире? Не усомнится ли он в справедливо­сти божественного порядка, обрекающего праведника на страдания?

Ветхий завет — не только разнородный по своему составу сборник, но и разновременный: некоторые его части восходят к народным еврейским песням XII века до н. э., к древним мифам и сказаниям; самые поздние книги Ветхого завета появились во II веке до н. э. Многие из древнейших разделов этого сборника под­вергались не раз переработке; кое-что было выброше­но, кое-что дописано, кое-что поправлено.

Во II веке до н. э. Ветхий завет был переведен с еврейского язы­ка на греческий. Говорили, что при этом будто бы про­изошло чудо: 72 переводчика одновременно и независи­мо работали над текстом и, когда они кончили, все пе­реводы совпали до мелочей. (Впрочем, греческий перевод — так называемый пе­ревод семидесяти — во многом отличается от древнеев­рейского оригинала: в греческом переводе, например, имеются отдельные эпизоды и целые книги, не вклю­ченные в Ветхий завет.)

Но погодите. Ветхий завет в окончательном виде сложился ко II веку до н. э., когда христианства еще не существовало. Христиане заимствовали его у по­клонников еврейского бога Яхве. И поныне Ветхий за­вет остается священной книгой как христианина, так и верующего еврея. Значит, из Ветхого завета мы не узнаем, что пред­ставляли собой христиане II века н. э.

Христиане чти­ли Ветхий завет, но Ветхий завет молчит о них. Чтобы познакомиться с христианством на заре его истории, мы должны обратиться ко второй части биб­лии, к Новому завету.

Новый завет гораздо меньше Ветхого, и написан он на другом языке — не на ев­рейском, а на греческом.

Начинается Новый завет с евангелий. Греческое слово «евангелие» означает в переводе «добрая весть»; греки употребляли его задол­го до появления христианства, совершенно не прида­вая этому слову никакого «божественного» значения: даже в греческом переводе Ветхого завета «евангелие» обозначает просто «радостное известие». Но христиане вложили в него особый смысл: в их терминологии еван­гелием стали называть благую весть о приходе на зем­лю Иисуса Христа; евангелия Нового завета — это по­вествования о Христе.

В состав Нового завета входят четыре евангелия, авторами которых церковь считает Матфея, Марка, Луку и Иоанна — учеников самого Христа или учени­ков его учеников. По-русски обычно говорят «еванге­ лие от Матфея» или «от Луки», но это не совсем точ­ный перевод; в греческом тексте стоит предлог «ката», имеющий несколько иной оттенок: «согласно», «по». Следовательно, сами христиане в древности видели в евангелии не повесть самого Матфея или Луки, а по­весть, написанную по Матфею, составленную по его рассказу.

За евангелиями в Новом завете следует книга, ко­торая называется «Деяния апостольские». Она расска­зывает о подвигах учеников Христа — прежде всего Петра и Павла, распространявших новую веру после смерти Христа. Как и «евангелие», греческое слово «апостол» первоначально не заключало в себе никакого «божественного» оттенка: апостолами греки называли послов, вестников и даже эскадры кораблей. Ранние христиане придали этому слову новый смысл, да и то, по-видимому, не сразу. В новозаветных памятниках термин «апостол» имеет различные значения: то им обозначены двенадцать главных учеников Христа, то другие близкие к ним ли­ца (например, Варнава, спутник апостола Павла), то вообще всякий проповедник новой религии, творящий чудеса именем Христа. Лишь позднее слово «апостолы» стало синонимом именно двенадцати учеников.

Между прочим, авторы евангелий избегают этого термина; в евангелии от Марка термин «апостол» встречается лишь однажды, в евангелии от Матфея — тоже только один раз, да и то не во всех рукописях (в древней рукописи вместо «апостолы» стоит в этом месте «ученики»), другие евангелия и вовсе его не зна­ют. Авторы евангелий называют учеников Христа про­сто «двенадцать».

В Новый завет включены также послания, автора­ми которых церковь считает апостолов. Львиная доля новозаветных посланий отнесена к апостолу Павлу, но есть и несколько посланий других апостолов — Иакова, Петра, Иоанна и Иуды, которого церковные историки отличают от другого апостола — Иуды Искариотского, предавшего, как рассказывается в евангелиях, своего учителя.

Наконец, последнее сочинение, включенное в Новый завет, носит название «Апокалипсис (или Откровение) Иоанна». Апокалипсис — это рассказ о чудесном виде­нии, о том, как духовному взору Иоанна открылись бо­жественные тайны и как он узрел самого бога.

Вот и все сочинения, которые в настоящее время входят в состав Нового завета. Этот список утвержден церковью, он составляет церковный «канон» (по-грече­ски, правило), и включенные в него произведения на­зываются каноническими.

Новозаветный канон в его теперешнем виде был утвержден церковью сравнительно поздно — в самом конце IV века н. э. До того времени между церковными деятеля­ми шли упорные и длительные споры — какие произведения следует включать в состав канона и какие должны быть из него исключены, какие про­изведения можно считать священными книгами, бого­вдохновенными, выражающими подлинное христианское учение, а какие не являются творением апостолов. Мно­гие христиане III и IV веков добивались включения в Новый завет книг, которые так и не были признаны апостольскими: «Пастыря» (его автором считался некий Герм), посланий Варнавы и Климента Римского, «Откровения Петра» и многих иных. Напротив, кое-кто из церковных писателей не соглашался считать бого­вдохновенными книгами ряд произведений, ныне вклю­ченных в канон. Еще Ориген сомневался в принадлеж­ности апостолам посланий Иакова и Иуды, второго по­слания Петра и двух посланий Иоанна, а также одного из Павловых посланий — так называемого послания к евреям. Большая часть этих книг продолжала вызы­вать сомнения и у Евсевия. Особенно острые споры по­родило «Откровение Иоанна»: многие богословы отме­чали несообразности в языке и стиле «Откровения» и даже называли его еретическим сочинением.

Еще более неустойчивым был список христианских священных книг во II столетии. Когда в 1931 году об­ наружили папирусный текст посланий Павла, перепи­санных около 200 года, среди них не оказалось посла­ний к Тимофею, Титу и Филимону. Эти послания на­ зываются обычно пастырскими, ибо адресованы не це­лым общинам («римлянам», «коринфянам», «галатам»), а пастырям, руководителям общин. Да и по содержанию своему они выпадают из ряда других Павловых посла­ний: их главная тема — наставление епископам, а по­явление епископов (мы будем еще говорить об этом в свое время) относится, скорее всего, уже ко второй по­ловине II века. Раньше этого времени, естественно, па­стырские послания возникнуть не могли.

Церковный писатель Ириней Лугдунский, живший в самом конце II века, написал сочинение «Против ере­сей», где он ратует за чистоту христианской веры. Вот что говорил там, между прочим, Ириней: «Четыре есть евангелия, не более и не менее, и только пустые, неуче­ные и наглые люди, изолгав форму евангелий, вводят их больше или меньше». Значит, среди христиан II ве­ка ходили не только нынешние канонические евангелия, но и разные другие. Позднее они были уничтожены, и до недавнего времени мы знали только названия их — евангелие от евреев, от Петра, от Фомы…

В 1945 году египетские крестьяне наткнулись близ Наг-Хаммади (там, где в древности находилось местеч­ко Хенобоскион) на тайник, в котором находился боль­шой глиняный сосуд, содержавший 13 папирусных книг. Они были написаны на коптском языке (или вернее сказать, переведены на коптский с греческого) в III-IV веках: одни из них были до тех пор вовсе неизве­стны, о других знали лишь по случайным упоминаниям у церковных писателей. В числе хенобоскионских руко­писей оказалось несколько евангелий: от египтян, от Филиппа, от Фомы, новый вариант евангелия от Мат­фея и еще одно — «Евангелие истины». Не только состав священных книг христианской церкви был во II веке весьма и весьма неустойчивым, шатким, но и самые тексты этих книг время от време­ни перерабатывались. Об этом не без ехидства писал хорошо нам известный противник христианства Цельс. По его словам, некоторые христиане «сами прилагают руку, трижды, четырежды и многократно переделыва­ют и перерабатывают первую запись евангелия». Одна из таких переработок сохранилась: христианский писа­тель Татиан, живший в третьей четверти II века, со­временник Цельса, был не удовлетворен текстом четырех евангелий и решил на их основе составить собственное сводное евангелие, которое он назвал «Диатессарон», что значит в переводе с греческого «По четырем». «Диа­тессарон» Татиана сохранился в сирийском, арабском, армянском и латинском переводах, а при раскопках в месопотамском городе Дура-Европос был найден большой отрывок из этого сочинения на греческом языке. Сводное евангелие Татиана пользовалось большой популярностью на востоке империи: рассказывают, что еще в V веке один из епископов изъял 200 копий «Диатессарон» и заменил их каноническими еванге­лиями.

Самый первый писатель, упоминающий о евангелиях, — Папий Иерапольский, умер­ший в середине II века. Его сочинение, носившее название «Пять книг изъясне­ний господних изречений», потеряно, и только отдельные цитаты из него сохранились у Евсе­вия и других церковных авторов. Для Папия евангелия еще не обладают тем безусловным авторитетом, кото­рый придают им более поздние христианские писатели, как Ириней или Тертуллиан. Гораздо выше евангелий ставит Папий устные предания, ибо многие люди, по­лагает он, еще могли слышать рассказы учеников гос­подних — Андрея, Петра, Филиппа, Фомы и других. Впрочем, Папий знает евангелие от Марка, который, по его словам, изложил рассказанное Петром довольно аккуратно, но не в надлежащем порядке. Что касается Матфея, то он собрал высказывания Христа на арамей­ском языке [2], а другие изложил по-гречески, хотя и не всегда точно.

Итак, во времена Папия евангелия еще не рассмат­ривались как боговдохновенные сочинения, и Папий мог смело позволить себе критику евангелий от Матфея и Марка. Заметим, что евангелий от Луки и Иоанна Папий не упоминает вовсе.

Около 140 года прибыл в Рим из малоазийского го­рода Синопы купец-христианин Маркион — по словам Иринея, зловредный еретик. Если верить Иринею, Маркион занялся подделкой священных книг христиан­ской церкви: он сократил евангелие от Луки и посла­ния Павла, выбросив из них суждения, противоречив­шие его собственным взглядам. Что ж, такая деятельность в 140 году могла бы быть вполне возможной: если современник Маркиона, Папий, критически относился к евангелиям от Марка и Матфея, почему бы и Маркиону не приняться за ис­правление евангелия от Луки? Это вполне соответство­вало духу времени, когда христиане, как упрекал их Цельс, постоянно переделывали свои евангелия. Однако в отношении евангелия Маркиона Ириней заблуждался — Маркион вовсе не сокращал евангелия от Луки.

Если проанализировать те части евангелия от Луки, которые вошли в состав Маркионова евангелия, можно видеть, что они обладают определенным стилистическим единством, что они, следовательно, принадлежат одно­му автору. Напротив, тем частям евангелия от Луки, которые с Маркионовым евангелием не совпадают, свойственны другие стилистические особенности. Что это означает? Представим себе, что Маркион действи­тельно сокращал евангелие от Луки, как уверяет Ири­ней. Разве ему удалось бы выбросить из этого сочинения именно те места, которые отличались от других своим стилем? Наоборот, если допустить, что автор евангелия от Луки имел в своем распоряжении еван­гелие Маркиона и только расширил его, все сразу ста­ло бы понятным: те части евангелия от Луки, которые заимствованы у Маркиона, и должны быть стилистиче­ски однородными, а все, что к ним прибавлено, есте­ственно, должно от них отличаться.

Выходит, что евангелие от Луки было написано уже после 140 года на основе Маркионова евангелия. А ес­ли так, то нельзя ли предположить, что послания Пав­ла (о которых до приезда Маркиона в Рим никто ни­чего не слышал) тоже не были сокращены этим ерети­ком, что, наоборот, Маркионом впервые было издано это сочинение, позднее переработанное, расширенное и включенное в Новый завет?

Примерно в одно время с Папием и Маркионом жил другой христианский писатель Юстин. Ему принадле­жат две защитительные речи, обращенные к римским императорам, где Юстин оправдывал христианство и просил, чтобы христиан не предавали суду за их веру.

Отстаивая свою религию, Юстин ссылается на не­которые христианские сочинения, но это не евангелия и не Павловы послания — главные сочинения, которые были известны Юстину, назывались «Слова Иисуса» и «Воспоминания апостолов». Правда, цитаты, приводи­мые Юстином, нередко близки к соответствующим ме­стам евангелий, и все-таки одна фраза в его защити­тельной речи определенно свидетельствует, что Юстин пользовался не евангелиями, носившими иное заглавие, но какими-то совсем иными сочинениями. Юстин ут­верждает: «Поучения Христа были кратки и не обшир­ны», — но, скажем, в евангелии от Матфея помещена нагорная проповедь Иисуса Христа, занимающая не­сколько страниц: если бы Юстин читал евангелие от Матфея, разве мог он сказать, что поучения Христа были кратки? Значит, во времена Юстина ходили в христианской среде «Слова Иисуса» и «Воспоминания апостолов», на основе которых формировались первые евангелия, не пользовавшиеся пока еще авторитетом боговдохновен­ных книг.

И тут нам следует вспомнить о коптском евангелии от Фомы, найденном среди хенобоскионских рукописей: вот оно-то как раз по своему характеру соответствовало бы утверждению Юстина, ибо все евангелие от Фомы состоит из самостоятельных, в единое повествование не связанных, сравнительно кратких изречений Иисуса. Было бы слишком смело утверждать, что евангелие от Фомы древнее канонических, но во всяком случае оно воспроизводит тот жанр «Слов Иисуса», который был известен Юстину.

Самая древняя рукопись евангелий — это обрывок па­пируса, написанный во второй четверти II века, — не­большой фрагмент, всего лишь несколько строк из евангелия от Иоанна. Однако нельзя сказать с уверен­ностью, что нынешнее евангелие от Иоанна уже суще­ствовало к началу второй четверти II века. Ведь этот фрагмент мог принадлежать к каким-нибудь «Воспоми­наниям апостолов», до нас не дошедшим, но послу­жившим материалом для составления евангелий.

Итак, новозаветный канон в его теперешнем виде сложился только к концу IV века; основная часть ка­нонических сочинений была признана священными кни­гами уже ко временам Иринея, то есть к концу II сто­летия: сюда относятся четыре евангелия, «Деяния апо­стольские», большая часть Павловых посланий и не­скольких посланий других апостолов. Обращаясь же к первой половине II века, мы застаем процесс оживлен­ного литературного творчества: в христианской среде передаются устные предания, приписываемые всевоз­можным апостолам; записываются «Слова Иисуса» и «Воспоминания апостолов»; создаются первые еванге­лия, к которым современники относятся более чем скептически, критикуя их составителей то за порядок изложения, то за неточности в переводе.

Самое краткое из четырех евангелий — это евангелие от Марка, давайте и познако­мимся в первую очередь с его содержа­нием.

Евангелие от Марка начинается с повест­вования о том, как некто Иоанн стал крестить пале­стинских евреев в Иордане, проповедуя при этом: «Идет за мною сильнейший меня, у которого я недо­стоин, наклонившись, развязать ремень обуви его».

Действие, таким образом, происходит в Палестине, в правление царя Ирода (автор евангелия от Марка рассказывает чуть позднее, что Ирод приказал убить Иоанна и отнести его голову на блюде девице, плясав­шей на царском пиру). Царь Ирод (его полное имя Ирод-Антипа)— лицо, хорошо известное; это прави­тель палестинской области Галилеи, потомок палестин­ского царя Ирода Великого, о котором у нас еще пой­ дет речь.

Вместе с другими явился к Иоанну Крестителю и Иисус, и только Иоанн крестил его, как раздался голос с небес: «Ты сын мой возлюбленный, в котором мое бла­говоление». Сам бог объявил Иисуса своим сыном. По­сле крещения Иисус удалился на сорок дней в пусты­ню, где ангелы служили ему, а затем начал жизнь бро­дячего проповедника. Он исходил всю Галилею, творил чудеса — и молва о нем распространилась везде. «Он исцелил многих, — говорится в евангелии от Марка,— страдавших различными болезнями; изгнал многих бе­сов и не позволял бесам говорить, что они знают, что он Христос». (Снова мы должны остановиться: грече­ское слово «христос» означает «помазанник»; оно со­ответствует еврейскому слову «машиах», в греческой транскрипции «мессия»— так называли в Палестине людей, которых считали посланцами божьими, прежде всего — царей. Иисус не хотел открыть всем, что он мессия, христос, помазанник, царь. Он держит это до поры до времени в тайне.)

Дивные чудеса были совершены Иисусом! Он пре­кратил бурю на озере, ходил по воде, как посуху, во­скресил двенадцатилетнюю девочку, заставил «нечистых духов» вселиться в свиней, и тут же две тысячи свиней с громким хрюканьем ринулись в море, чтобы навсегда исчезнуть в нем. Иисус приказал расслабленному, кото­рый был прикован к ложу и не мог двигаться: «Встань, возьми постель твою и иди в дом твой», — и расслаб­ленный поднялся и пошел. В другой раз больная жен­щина только прикоснулась к Иисусу и сразу же исцели­лась от болезни, мучившей ее много лет.

Толпы людей сходились к Иисусу, устремлялись за ним в пустынные местности, куда он уходил, избегая больших городов. Однажды собралось около пяти ты­сяч людей, и нечем было накормить их. Тогда Иисус взял пять хлебов и две рыбы и так умело разделил их, что не только все остались сыты, но и после трапезы набралось еще двенадцать полных коробов хлеба и ры­бы. Рассказывается далее, будто пришло к нему четыре тысячи человек, и ему хватило семи хлебов, чтобы на­ кормить всех. Но однажды явился Иисус в родное селение и стал учить людей. И те, кто знал его с детства, говорили о нем с изумлением, спрашивая друг друга: «Не плот­ник ли он, сын Марии, брат Иакова, Иосии, Иуды и Симона? Не здесь ли между нами его сестры?» Поче­му-то Иисус «не мог совершить там никакого чуда» и только дивился, что в отечестве своем и у сродников не хотят признать его пророком.

Иисус был и чудотворцем, и проповедником. Он учил, что должно наступить царство божие и что оно уже недалеко. «Истинно говорю вам,— проповедовал Иисус,— есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят царствие божие, при­шедшее в силе». Он сравнивал царство божье с ма­леньким горчичным зернышком, с самым меньшим из семян, из которого вырастет ветвистое дерево, так что «под тенью его могут укрываться птицы небесные». Всякий, имеющий уши, пусть прислушается к словам проповедника, пусть ведет праведную жизнь, возлюбит ближнего своего, не нарушает закона Моисеева, избе­гает соблазнов. Но те, кто полон забот века сего, кто обольщен богатством, не услышат проповеди и не до­стигнут царства божьего.

Из окружавших его людей выделил Иисус двена­дцать (апостолов), чтобы они проповедовали его уче­ние, исцеляли от болезней и изгоняли бесов, и были среди этих учеников Петр, Андрей, Филипп, Матфей, Фома, Иуда Искариотский. Иисус как-то спросил уче­ников: «З а кого почитают меня люди?» — а они отве­чали, что одни, мол, за Иоанна Крестителя, а другие за пророка Илию. И тогда спросил Иисус: «А вы за кого почитаете меня?» — И сказал ему Петр в ответ: «Ты Христос». Услышав это, Иисус запретил ученикам (как в свое время он запретил бесам) рассказывать, что он помазанник.

Наставлял и учил Иисус апостолов. Однажды ска­зал он им: «Как трудно имеющим богатство войти в царствие божие!» — и добавил к этому: «Удобнее вер­блюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царствие божие» [3].

Но вот, закончив проповедь в Галилее, Иисус дви­нулся к главному городу Палестины, к Иерусалиму. Он въехал в город на осле, и толпы народа вышли ему навстречу. «Многие же постилали одежды свои по до­роге, а другие резали ветви с дерев и постилали по дороге».

И в Иерусалиме Иисус поучал своих слушателей, предсказывал будущее, творил чудеса. Пришли к нему и спросили, позволительно ли давать подать кесарю, а он взял в руки монету и показал выбитое на ней изоб­ражение императора. «Отдавайте кесарево кесарю,— промолвил Иисус, — а божие богу».

Он предсказывал грядущие беды, разрушение Иерусалимского храма, междоусобную вражду. В Иерусалиме Иисус не таился, называл себя Христом и пророком, единственным подлинным Христом и пророком. «Тогда, если кто вам скажет:— Вот, здесь Христос, или:— Вот, там, — не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных». В Иерусалимском храме Иисус решил навести новые порядки: он выгнал продающих и покупающих в хра­ме, опрокинул столы менял и скамьи торговцев голу­бями.

Первосвященники Иерусалимского храма были не­довольны действиями и проповедями Иисуса, и тогда один из двенадцати, Иуда Искариот, явился к перво­священникам и предложил предать учителя, а те в на­граду обещали дать ему сребреники, серебряные мо­неты. Предательство не укрылось от Иисуса. Когда ве­чером апостолы собрались за трапезой, сказал учитель: «Истинно говорю вам, один из вас, ядущий со мною, предаст меня», но он не назвал имени Иуды и не сде­лал попытки избежать судьбы. И все же нельзя ска­зать, чтобы Иисус смело шел навстречу грядущему; с мольбой обращается он к богу: «Отче! Все возмож­но тебе; пронеси чашу сию мимо меня».

После трапезы растроганный Петр, ближайший среди учеников, хотел поклясться учителю в верности, но возразил Иисус: «Истинно говорю тебе, что ты ныне, в эту ночь, преж­де нежели дважды пропоет петух, трижды отречешься от меня».

И вот явился Иуда со стражниками; он облобызал Иисуса, и его поцелуй указал стражникам, кого они должны арестовать. Когда же они наложили руки на Иисуса, ученики бежали в страхе, и Петр, как было предсказано, трижды отрекся от него.

Иисуса отвели на суд римского правителя Понтия Пилата. Как и Ирод-Антипа, Понтий Пилат хорошо из­вестный исторический персонаж. Он управлял Иеруса­лимом с 26 по 36 год н. э. и прославился своим жесто­ким отношением к местному населению. «Ты царь Иудейский?» — спросил Пилат Иисуса, и тот не стал отрицать. Был праздник пасхи, и Пилат собрался было по случаю праздника отпустить Иисуса, но толпа кри­чала: «Распни его!» — и Пилат не стал противоречить.

На голову Иисуса возложили терновый венец, самого облачили в окрашенные пурпуром одежды, а кругом кричали, насмехаясь: «Радуйся, царь Иудейский!».

Иисуса распяли в пятницу на холме Голгофе вместе с двумя разбойниками, а проходившие мимо злослови­ли и говорили, смеясь: вот, мол, других брался спасти, а себя не может. Еще они говорили: пусть, мол, Хри ­стос, царь Иудейский, сойдет с креста, чтобы мы это увидели — вот тогда мы уверуем в него. Иисус не сошел с креста, однако произошло иное чудо: с шестого часа до девятого [4] длилось солнечное затмение. В девятом часу Иисус возопил громким го­лосом: «Боже мой, боже мой! Для чего ты меня оста­вил»,— и испустил дух. И тут же сама собой разодра­лась надвое завеса в Иерусалимском храме, а римский сотник, видевший кончину Иисуса, словно в просветле­нии произнес: «Истинно человек сей был сын божий».

Иосиф из Аримафеи похоронил его в тот же день.

В воскресенье Мария Магдалина и другие женщины пришли на гробницу Иисуса и поразились, увидев, что камень, прикрывающий вход в нее, отвален, а тела нет. Некий юноша, стоявший поблизости, открыл им, что Иисус воскрес. Прошло немного времени, и Иисус явил­ся Марии Магдалине, а затем и апостолам, которые, не без колебаний и сомнений, уверовали в воскресение своего учителя и принялись проповедовать его уче­ние. Все это случилось при императоре Тиберии в 33 году н. э.

Таков рассказ евангелия от Марка. Сходный рас­сказ мы находим и в евангелиях от Матфея и Луки — только здесь встречаются некоторые подробности, от­сутствующие в евангелии от Марка. Так, в первых гла­вах евангелий от Матфея и Луки приведены списки предков плотника Иосифа, мужа Марии, матери Иису­са; рассказывается о чудесном рождении Иисуса от де­вы Марии, не познавшей мужа, о детских годах Иисуса.

Евангелие от Иоанна, подобно евангелию от Марка, ничего не знает о рождении и детстве Иисуса и начи­нается (после некоторых туманных богословских рассуждений) прямо с рассказа об Иоанне Крестителе; в этом евангелии мы находим описание новых чудес (на­пример, чуда в Кане Галилейской, где Иисус, присут­ствуя на свадьбе, превратил воду в хорошее вино), но главное место в нем занимает рассказ о преследовании, казни и воскресении Иисуса Христа. Евангелие от Ио­анна завершается следующими словами: «Многое и другое сотворил Иисус; но если бы писать о том под­робно, то, думаю, и самому миру не вместить бы на­ писанных книг».

Перед нами — повесть о сыне божьем, ко­торый проповедовал добро, но не поня­тый людьми был обречен на смерть. Да­вайте теперь взвесим правдоподобие еван­гельского рассказа. Мы не имеем в виду те удивительные чудеса, которые творит Иисус: воскре­шение мертвых, исцеление больных, изгнание бесов, хождение по воде, насыщение тысяч людей семью хле­ бами, — нет, мы только хотим проверить, насколько хо­рошо знали авторы евангелий ту страну, о которой у них идет речь.

В евангелии от Марка рассказывается, как однажды Иисус вместе с учениками переправлялся через море. Внезапно началась буря, волны били в лодку, она уже наполнялась водой — и тогда насмерть перепуганные апостолы поспешили разбудить Иисуса, который спо­койно спал на корме. Он проснулся, тут же сказал мо­рю: «Умолкни, перестань» — и буря немедленно прекра­тилась. Немногим спустя Иисус отправил своих учени­ков еще раз на лодке по морю, а сам остался на бе­регу, чтобы помолиться. Опять поднялся ветер, опять ученики «бедствовали в плавании» — тогда, недолго ду­мая, Иисус пошел по воде, вошел в лодку и тут же ус­покоил непогоду. Что ж это за море, где так часто разыгрывались бу­ри? В евангелии от Матфея оно названо «море Гали­лейское». Но море это — совсем не море. Вот что писал о нем живший неподалеку сириец Порфирий, умерший в начале IV века: «Те, кто правильно сообщает об этой местности, говорят, что там нет моря, а только небольшое образовавшееся из реки озеро под горою в направлении Галилеи у города Тивериада; даже на маленьком челноке легко переплыть его не больше чем в два часа; ни волнение, ни буря не могут на нем разы­граться».

На другом берегу Галилейского моря встретилось Иисусу огромное стадо свиней. Вы помните, что по по­велению Иисуса бесы вселились в свиней, и несчастные животные бросились с крутизны в воду. Авторам еван­гелий, видимо, невдомек, что евреи считали свинью не­чистым животным и тысячные стада свиней не могли пастись на берегах Галилейского моря.

Упоминается в евангелиях город Назарет, которыйни в одном памятнике того времени не назван и, скорее всего, в I веке н. э. еще не существовал. Да и упоми­нается этот город в очень подозрительном контексте. Автор евангелия от Матфея заявляет: Иисус потому поселился в Назарете, что должно было исполниться предсказание, содержащееся в Ветхом завете, будто ро­дится божественный младенец, именуемый назореем. Не потому, значит, составитель евангелия поселяет Иисуса в городе Назарет, что имеет для этого какие-то твер­дые данные — нет, для того только, чтобы исполнилось пророчество! И тут же совершает вторую ошибку: «на-зорей» — вовсе не житель Назарета. Назореи («храни­тели»)— это существовавшая в Палестине секта.

В описании палестинской администрации и пале­стинского судопроизводства мы постоянно наталкиваем­ся на ошибки. Согласно евангелию от Луки, деятель­ность Иоанна Крестителя начинается «при первосвя­щенниках Анне и Каиафе», но в Иерусалиме не могло быть одновременно двух первосвященников.

А суд над Иисусом — один из центральных элементов евангель­ ского повествования! Он происходит, оказывается, на пасху — вопреки тому, что в Палестине в праздничные дни судилище не могло созываться.

Иисус изгоняет торгующих из Иерусалимского храма — опять-таки не­точность, ибо столы менял и торговцев располагались не в храме, а на наружном дворе, на так называемом дворе язычников.

При казни Иисуса присутствовал римский центури­он (сотник), хотя в Иерусалиме того времени не стояли римские регулярные части и не могло быть римского центуриона. Впрочем, что касается воинов, то особенно забавен рассказ евангелия от Иоанна: по его словам, воины по жребию разделили между собой одежду Иису­ са, сказав при этом: «Да сбудется реченное в Писа­нии:— Разделили ризы мои между собою и об одежде моей бросили жребий». Во имя исполнения ветхозавет­ных пророчеств появился в евангелиях город Назарет; та же пружина вызвала к жизни и эпизод с разделом одежды Иисуса. Не подумал автор о том лишь, что вои­ны — сирийцы и греки — никак не могли быть знатока­ми Ветхого завета!

В одной из притч Иисуса, передаваемых в еванге­лиях, упоминается горчичное зернышко: из него выра­стает развесистое дерево, в ветвях которого укрываются птицы. На самом деле горчица не дерево, а маленькое однолетнее растение. Что это — поэтический образ или опять результат незнания страны, ее природных усло­вий, ее растительности? Пусть даже в этом случае составители евангелий сознательно пустили в мир «развесистую горчицу» — и без того мы встречаем в евангелиях много странно­стей, которые не могли бы родиться под пером людей, выросших в Палестине, видевших своими глазами Иеру­салимский храм и море Галилейское.

По-видимому, евангелия — в их теперешнем виде — были написаны вне Палестины. Недаром их авторы писали по-гречески, а не на арамейском языке, которым пользовалось насе­ление Палестины. К тому же евангелия были написаны не современни­ками событий. Действительно, в евангелиях несколько раз упоми­нается разрушение Иерусалимского храма, а он был разрушен римлянами в 70 году. Если авторы еванге­лий знали о разрушении храма, значит, они писали по крайней мере после 70 года.

Присмотримся внимательнее к пророчеству евангелий о падении Иерусалима. Когда Иисус услышал, как говорят о богатствах и украшениях Иерусалимского храма, он сказал: «Придут дни, в которые из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне; все бу­дет разрушено». Будут войны и смятения, предсказы­вал Иисус, будут землетрясения, голод и мор. «Когда же увидите Иерусалим, — так передает евангелие от Луки, — окруженный войсками, тогда знайте, что при­близилось запустение его. Тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы».

Сходный рассказ содержится и в евангелии от Мар­ка, только в конце его стоят несколько иные слова: «Когда же увидите мерзость запустения, реченную про­роком Даниилом, стоящую, где не должно, — читающий да разумеет, — тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы». Что это за мерзость запустения, предсказанная буд­то бы ветхозаветным пророком Даниилом? Автор еван­гелия от Матфея выражается более точно: «Итак, ког­да увидите мерзость запустения, реченную чрез проро­ка Даниила, стоящую на святом месте, — читающий да разумеет, — тогда находящиеся в Иудее да бегут в го­ры». Святое место — это, разумеется, Иерусалимский храм и вместе с ним город Иерусалим, где этот храм стоял, — «мерзость запустения» в таком случае — рим­ская колония Элия Капитолина, основанная на месте Иерусалима, и храм Юпитера, построенный там, где не­когда был Иерусалимский храм. Элия Капитолина была основана в 131 году импера­тором Адрианом. Евангелия от Матфея и от Марка в их окончательном виде должны, следовательно, отно­ситься ко времени после 131 года.

Разными путями мы приходим к одному и тому же выводу: евангелия в их теперешнем виде появились примерно в середине II века. Из Павловых посланий некоторые, известные уже Маркиону и, может быть, да­же им самим сочиненные, уже существовали во второй четверти II века; другие же возникли несколько поз­же, скорее всего в третьей четверти II столетия. Зна­чит, если мы обратимся к этим сочинениям, мы полу­чим представление, кем были христиане в середине II века.

Напомню еще раз, с чего начиналась эта глава. Римские писатели II века говорят о христианах как о бедных и невежественных людях, как о простых ремес­ленниках и рабах. А сами христиане?

В первом послании Павла к коринфянам сказано: «Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много бла­городных; но бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых… и незнатное мира и уничи­женное… избрал бог, чтобы упразднить значущее». Не­ мудрое, немощное, незнатное собрал, оказывается, бог в христианских общинах. И точно также евангелия про­славляют нищих и смиренных: бог низложил сильных с их престолов и вознес смиренных: «Блаженны нищие, ибо ваше есть царствие божие. Блаженны алчущие ны­не, ибо насытитесь», — так возглашает Иисус. Напротив, на богатых обрушивают свой гнев авто­ры новозаветных книг. «Горе вам, богатые, — воскли­цает автор евангелия от Луки, — ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне, ибо взалчете». Он рассказывает притчу о богатом и о бедняке Лазаре, который лежал у ворот, покрытый гноем, и мечтал о крохах со стола богача, но пришел смертный час, и богач попал в ад. Он мучился в пламени, и с завистью смотрел на Лазаря в раю, и молил только о том, чтобы Лазарь смочил конец перста своего и до­тронулся влажным кончиком пальца до его воспаленно­го языка. Но и это малое утешение не было дано бо­гачу.

Обращаясь к богачам, автор послания Иакова гро­зит им гневом господним: вот, уже судья стоит у две­рей, а богатство ваше сгнило, превратилось в ничто. «Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельствовать против вас и съест плоть вашу, как огонь».

Но, пожалуй, интереснее этих программных заяв­лений та жанровая сценка, которую мы находим опять-таки в первом послании Павла к коринфянам, где ав­тор поучает своих слушателей, какой порядок надо соблюдать во время трапез братской любви. Что это вы ведете себя непристойно, сетует он, в тот час, ког­да собираетесь, чтобы вкушать трапезу господню? По­чему каждый из вас спешит раньше другого схватить кусок, так что один объедается, а другой остается го­лодным? Вспомним при этом Тертуллиана. Он тоже сетует на непристойное поведение христиан во время трапез братской любви, но как непохожи его жалобы на жало­бы Павла! Тертуллиан досадует, что христиане являют­ся на общую трапезу разодетые и напомаженные, в пестрых одеждах и в золотых украшениях, а автор по­сланий Павла имеет дело с голодными людьми. Вот как изменился состав общин меньше чем за сто лет!

Примерно в одно и то же время с евангелиями бы­ло написано христианское сочинение, которое носит наименование «Пастырь» и составление которого при­ писывается некоему Герму. «Пастырь» Герма пользо­вался у ранних христиан большим авторитетом и едва не был включен в состав канонических священных книг.

Автор «Пастыря» называет себя египетским рабом. Все его симпатии на стороне бедняков, чьи молитвы имеют большую силу у бога. Напротив, богач, у кото­рого много имущества, беден в глазах господа, его мо­литва не достигает небес. Герм сравнивает богачей с круглыми камнями: на вид они красивы, но из них нельзя построить башню идеальной церкви, их прихо­дится обтесывать, придавая форму кубов.

В «Пастыре» мы не встретим ни упреков в адрес рабов, столь обычных для Тертуллиана, ни напомина­ний о неизбежности их рабской доли: Герм — сам раб, он восхваляет трудолюбие и честность раба, он расска­зывает притчу о рабе, которого господин возлюбил и сделал своим наследником.

Ко II веку относится еще одно христианское сочи­нение, которое называется «Учение двенадцати апосто­лов». Это руководство будничной жизнью христианской общины, наставление, как молиться, как вести себя по отношению к единоверцам, предостережение против об­манщиков, которые попытаются проникнуть в общину. И снова мы попадаем в мир «маленьких людей», трудом рук своих зарабатывающих на жизнь. Если в общину придет странник, наставляет автор «Учения», пусть он остается среди братьев два-три дня и полу­чает посильную помощь. Хочет он поселиться в общине, пусть поселится, но только в том случае, если он ре­месленник. Есть у него ремесло — пусть работает и ест. «Если же он не владеет ремеслом, то вы по своему разумению предусмотрите, чтобы христианин не жил с вами праздно». Не захочет пришелец трудиться, надо его остерегаться, — наверно, он христоторговец, хочет жить, прикрываясь именем Христа, спекулируя на своей принадлежности к христианам.

Новый завет восхваляет труд и дружескую взаимо­помощь — добродетели «маленького человека». Автор второго послания Павла к фессалоникийцам с гордо­стью заявляет: «Мы не бесчинствовали у вас, ни у кого не ели хлеба даром, но занимались трудом и работою ночь и день» — он словно читал «Учение двенадцати апостолов» и руководствуется его заповедями. Павел завещает своим читателям: «Если кто не хочет трудить­ся, тот и не ешь».

Христиане середины II века — не купцы, не вла­дельцы обширных поместий, но бедняки, живущие тру­дом своих рук. Христиане по большей части ремеслен­ники, они населяют города, в деревнях их почти нет, и долго еще латинское слово «пагани» (буквально, «жи­тели сельских местностей») будет означать язычников, не верующих в Христа. У слов тоже своя судьба: и вот латинское «пагани» проникнет в русские былины, обо­ротившись там «идолищем поганым», главным врагом христианского люда…

О чем же мечтали, чего хотели и требовали христиане? Они мечтали о царстве божьем, о царстве небесном. О царстве небесном постоянно говорит Иисус в евангелиях, и ученики все время спрашивают его, что надо сделать, как вести себя, чтобы попасть в царство небесное.

Но как же представляли себе христиане царство божье?

Папий Иерапольский, уже известный нам христиан­ский писатель первой половины II века, передает рас­сказ, отсутствующий в евангелиях. По словам Папия, Иисус сулил в царстве божьем невиданное изобилие, без меры вина и пшеницы. Как показательны эти наивные мечты христиан об изобилии, которое в их сознании отождествляется со счастьем!

Предание, известное Папию Иерапольскому, не во­шло в Новый завет, однако и в канонических евангели­ях мы обнаруживаем следы тех же представлений о царстве божьем как о чудесной обители, где пищи и питья будет вдосталь. Вот Иисус обращается к апосто­лам перед самой своей кончиной: «Я завещаю вам ,— говорит он ученикам, — как завещал мне отец мой, цар­ство, да ядите и пиете за трапезою моею в царстве мо­ем». И когда кончается их трапеза, он говорит им еще раз: «Сказываю же вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в царстве отца моего».

И не только сам Иисус, но и его современники смот­рят на царство божье как на блаженное место, где едят и пьют. «Блажен, кто вкусит хлеба в царствии божием», — восклицает один из спутников Иисуса. Царство божье в представлении ранних христиан — не обитали­ще бесплотных теней, мирно распевающих священные гимны. В царстве небесном всех ждет сытый пир.

Не удивительно, что христиане середины II века мечтали о таком царстве божьем — ведь мы уже знаем, что приверженцами новой религии были бедняки и ра­бы, голодавшие и мерзшие и в мечтах своих видевшие обильный стол. Для них, для бедных и убогих, будет создано цар­ство божье. «Когда делаешь пир, — говорит Иисус в одной из притч, — зови нищих, увечных, хромых, сле­пых». И в другом месте того же евангелия от Луки Иисусу приписаны известные нам слова: «Блаженны нищие, ибо ваше есть царствие божие»…

Когда же оно, наконец, наступит, царство божье, счастливая пора сытости для всех обездоленных? Еван­гелия не откладывают на долгий срок приход царства божьего. Красочно описав разрушение Иерусалима и междоусобные войны, Иисус добавляет: «И когда вы увидите то сбывающимся, знайте, что близко царствие божие. Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как все это будет». И в другом месте мы находим подоб­ное же обещание: «Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят царствие божие, пришедшее в силе». Еще при жизни этого поколения или, в крайнем случае, сразу же после его смерти обещает Иисус наступление цар­ства божьего.

Царство божье не установить мирным путем. Иисус говорит об этом недвусмысленно: «От дней же Иоанна Крестителя доныне царство небесное силою берется, и употребляющие усилия восхищают его». Он грозит сво­им врагам: «Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч», — и еще подробнее его слова в другом евангелии: «Огонь пришел я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!.. Думаете ли вы, что я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение, ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться: трое против двух и двое против трех».

Каноническим евангелиям вторит автор евангелия от Фомы. И он прославляет бедняков, голодных, гонимых, и сулит, что они «наполнят свои желудки по своему желанию». Он еще решительнее, нежели составители новозаветных книг, грозит богачам, набивающим свои амбары, вельможам и царям, носящим дорогие одежды, но не способным познать истину. Он уподобляет цар­ство божье человеку, поднявшему меч на вельможу, и призывает связать руки сильному и расхитить его иму­щество. Еще более грозно звучат в евангелии от Фомы знакомые нам слова: «Иисус сказал :— Быть может, лю­ди думают, что я пришел, чтобы дать миру мир, и они не знают, что я пришел, чтобы бросить раздоры на землю, огонь, меч, войну. Ведь там пять, которые будут в доме: трое будут против двух и двое против трех».

Христиане звали к ожесточенной войне против силь­ных мира сего. Мечты бедняков о переустройстве мира приобрета­ют вселенский размах: не только разрушен будет со­циальный порядок, но все мирозданье будет потрясено и перекроено. Поколеблется море и твердь, и прежде всего, конечно, рухнет ненавистное иго Римской импе­рии.

Среди новозаветных сочинений есть одно, о котором мы до сих пор почти ничего не сказали. Это «Откровение Иоанна», зани­мающее последнее место в Новом завете и, надо сказать, лишь с большим трудом туда допущенное: еще в III— IV веках христианские богословы сомневались, причислить ли «Откровение Иоанна» к сонму боговдохновенных книг. Их смущал и язык его, и некоторые расхождения с учением церкви, и особенно бунтарский его характер.

В отличие от евангелий и посланий «Откровение Иоанна» может быть довольно точно датировано. Оно было составлено очень рано — в 68—69 годах.

Автор «Откровения» ненавидит Рим, называет его матерью мерзостей земных, изображает его женщиной, сидящей на звере багряном, преисполненном именами богохульными. Семь голов у этого зверя, словно семь холмов, на котором стоит Рим, и семь царей, которые Римом правили: семь, из которых пять уже пали, один есть, а седьмой еще не пришел, но когда он придет, не­долго ему быть.

Семь римских царей знает автор «Откровения». Первый римский император — Август, второй — Тибе­рий, ко времени которого евангелия относят смерть Иисуса Христа. Если считать по порядку, пятым ока­жется Нерон, покончивший самоубийством в 68 году. Его преемник, Гальба, правил до начала 69 года — он шестой по счету «Откровения»; седьмой же — один из многочисленных узурпаторов в недолгое правление Гальбы, недаром о нем сказано «когда придет, недолго ему быть».

Итак, «Откровение Иоанна» было написано в прав­ление Гальбы («пять пали, один есть»), то есть в 68 или в самом начале 69 года. Это не значит, конечно, что «Откровение» сохранилось с тех пор в неизменном виде: в нем можно обнаружить кое-какие дополнения, сделанные позднее, но его основная часть относится к концу 60-х годов I века н. э.

«Откровение Иоанна» — древнейшее из новозавет­ных сочинений. Автор «Откровения» предсказывает гибель Рима, он потешается над купцами, разбогатевшими от рим­ской роскоши, — они потеряют в один час все богатст­во. С ненавистью бедняка перечисляет он все товары, которые станут ненужными после гибели Рима: золото и серебро, жемчуг и шелк, изделия из слоновой кости и благовонного дерева.

«Горе, горе тебе, город великий, драгоценностями которого обогатились все, имеющие корабли на море! — грозит «Откровение». — Ибо опустел в один час».

И еще предсказывает Иоанн, что ждет людей. Те, кто не был записан в книге жизни, будут брошены в озеро огненное и обречены на вечные муки, для пра­ведников же воздвигнется святой город, где не встре­тишь ни слез, ни смерти, ни плача, ни болезней.

Словом, христианство первоначально было движением бедноты, движением, проникнутым бунтарством. Цар­ство божье представлялось христианам счастливой по­рой, которая должна вскоре наступить и которая при­ несет изобилие и покой страждущим и угнетенным. Бо­гачам христианство сулило горькие муки.

Понимая, что богачи не отдадут сами своих богатств, христиане грозили отнять их силой. «Не мир пришел я принести, но меч». И вот мы возвращаемся к той загадке, которую по­ставили в конце предыдущей главы, — к загадке Коммодиана. Коммодиан повторял то, что он нашел в свя­щенных книгах своей религии — в Новом завете. Христианство в его времена было религией Киприана, ре­лигией богатых, но оно опиралось на тексты, возникшие значительно раньше и оформившиеся к середине II ве­ка, когда характер движения еще определяли бедняки.

Христианство, даже став религией богатых, все же со­храняло демократическую фразу: по-прежнему оно гро­зило богачам гневом господним, по-прежнему прослав­ляло униженных, сулило им царство божье — царство сытости. Среди христиан III века еще немало находилось лю­дей, готовых всерьез принимать новозаветные лозунги; одним из них был Коммодиан. Но будущее в христи­анской церкви принадлежало не ему — оно принадлежа­ло не наивным мечтателям, а трезвым и деятельным организаторам, таким, как Киприан, тем, кто скептиче­ски относился к притче о богаче и Лазаре и готов был объявить еретиком всякого протестующего против не­равенства в среде «братьев».

И тут перед нами новая загадка. Дело за­ключается в том, что те самые новозавет­ные сочинения, из которых мы извлекли многочисленные высказывания, отражаю­щие воззрения бедноты, содержат выска­ зывания иного рода, подчас прямо противоположные.

Евангелия полны разноречий, мировоззрение ранних христиан изложено в них противоречиво.

Действительно, в евангелии от Марка кратко и не­двусмысленно говорится: «Почитай отца своего и мать свою». Но вот мы открываем евангелие от Луки и чи­таем там нечто противоположное: «Если кто приходит ко мне, — говорит Иисус, — и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть мо­им учеником». Итак, чему же учило христианство: по­читать ли отца своего, сохранять ли семью — или же возненавидеть близких и отказаться от родных?

«Не берите с собой, — поучает Иисус в евангелии от Матфея, — ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха». И тому же самому Иисусу в другом евангелии, от Луки, приписываются совсем иные слова: «Но те­перь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму, а у кого нет — продай одежду свою и купи меч». Опять-таки христианин вынужден остановиться в недоумении: что же ему делать, вступая на путь, предначертанный Иисусом, — брать с собой суму или не брать ее?

«Итак, будьте милосердны, как и отец ваш мило­серд»,— наставляет автор евангелия от Луки. Мило­серд? Но если бог действительно милосерд и кроток, как понять слова евангелия от Матфея, грозящего вра­гам: «Пошлет сын человеческий ангелов своих и собе­рут из царства его все соблазны и делающих беззако­ние. И ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов»? Вы помните, Иисус гордился, что он принес на зем­лю не мир, но меч, и мы усматривали в этих словах от­ звук бунтарских настроений. Эти слова сохранены авто­ром евангелия от Матфея, и в том же евангелии мы обнаруживаем иное изречение: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божьими». Тут уже никак не бунтарство, тут уже призыв не к мечу, а к миру.

«Никто не может служить двум господам», — эти слова евангелия от Матфея резко разграничивают мир добра и зла, но в той же книге стоит: «Отдавайте кеса­рево кесарю, а божие богу» — и мы сразу вспоминаем Тертуллиана с его призывом честно платить подати римским властям. Где же гнев и ненависть к багряному зверю, к матери всех мерзостей? «Отдавайте кесарево кесарю», — отсюда уже недалеко до примирения с им­перией.

«Всякое царство, разделившееся само в себе, опу­стеет, — читаем мы все в том же евангелии от Мат­фея,— и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит». Мысль ясная: нужно сохранять един­ство в семье, в городе, в стране. Но как же в таком случае понять приписанные Иисусу слова в евангелии от Матфея: «Я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее»? Так что же — разделяться, чтобы потом не устоять, или не разделяться и нарушить приказание Иисуса?

Можно было бы приводить и приводить все новые и новые примеры противоречий: Новый завет пронизан ими. Недаром евангельское учение на протяжении сто­летий доставляло аргументы для самых разнородных идейных движений: им клялись работорговцы и Лев Толстой, проповедовавший непротивление злу насили­ем, инквизиторы, отправлявшие еретиков на костер, и горевшие на костре еретики, феодалы, поровшие крепо­стных, и сектанты, уходившие в леса, полковые священ­ники, призывавшие воевать до победы, и баптисты, от­казывавшиеся служить в армии.

«Блаженны нищие», — восклицает автортевангелия от Луки и осуждает богачей, отвергших призыв Иисуса; именно в этом евангелии содержится притча о бедняке Лазаре и богаче, притча, уже нам извест­ная. Но рядом с этим — совсем иные мотивы. Перелистайте евангелие от Луки, и вы увидите, что Иисус постоянно вращается в обществе мытарей и бо­гачей. Мытари — сборщики налогов, ненавистные наро­ду, а отнюдь не нищие и убогие, спасти которых обе­щало христианство. Иисус приходит на пир к мытарю Левию, который вступает в ряды апостолов, Иисус объ­являет спасение богачу Закхею. Чтобы заслужить спа­сение, от богача требуется не так уж много — раздать часть своего имущества. Как часто богачи-христиане ссылались впоследствии на пример добродетельного Закхея, раздавшего часть своего добра беднякам и заслужившего тем самым ме­сто в царстве божьем! И они старались позабыть об ушке игольном, через которое не протащить канат.

Присмотритесь к притчам, которые рассказывает Иисус: действующие лица в них — богатые хозяева, владельцы рабов, заимодавцы. Самого бога автор еван­гелия от Луки сравнивает с земельным собственником, раздающим виноградники в аренду и посылающим сво­их рабов, чтобы взыскать с земледельцев арендную плату. В одной из притч Иисус говорит: «Кто из вас, имея раба пашущего или пасущего, по возвращении его с поля скажет ему: «Пойди скорее, садись за стол»? Напротив, не скажет ли ему: «Приготовь мне поужи­нать и, подпоясавшись, служи мне, пока буду есть и пить, и потом ешь и пей сам»? Станет ли он благода­рить раба сего за то, что он исполнил приказание? Не думаю». И Иисусу, и автору евангелия от Луки такие отношения кажутся вполне нормальными: пусть раб це­лый день пахал или пас скот, но, возвратясь домой, он должен обслуживать хозяина, быть может, проведшего время в безделии.

Призыв к примирению с существующим злом звучит и в Павловых посланиях. В одном из них, в послании к римлянам, пространно развернута та мысль, которая кратко и недостаточно определенно высказана в еван­гельском: «Отдавайте кесарево кесарю». Павел призы­вает: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от бога, существующие же власти от бога установлены». Следовательно, рассуждает он даль­ше, тот, кто противится власти, противится божьему установлению. Только тому страшны начальники, кто творит злые дела, а кто творит добро — пусть смело и по совести повинуется начальникам, ибо они божьи слуги. «Итак, отдавайте всякому должное: кому по­дать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь».

Постойте, а куда девался меч, принесенный Иису­сом? Есть меч, автор послания упоминает о нем, только не тот меч, не бунтарский, не заостренный против бо­гачей,— теперь меч вручен начальнику, представителю власти: «Он не напрасно носит меч, он божий слуга, отмститель в наказание делающему злое».

Конечно, и в Павловых посланиях проскальзывают демократические тенденции первоначального христиан­ства: в них, например, провозглашается равенство ра­ба со свободным. Правда, речь идет не о реальном ра­венстве, а о равенстве перед богом — и все-таки даже провозглашение такого равенства угрожало нормам и обычаям рабовладельческого строя. А вместе с тем Павловы послания настоятельно призывают раба при­мириться со своим рабством. Религиозное полноправие превращается в оправдание реального бесправия.

«Каждый оставайся в том звании, в котором призван (к земному существованию), — провозглашает автор пер­вого послания коринфянам. — Рабом ли ты призван, не смущайся».

Гораздо последовательнее выражает ту же мысль автор несколько более позднего послания эфесянам, при­зывая рабов повиноваться господам «со страхом и тре­петом», словно Христу. Авторы Павловых посланий уже не ждут скорого наступления царства божьего, которое установит сам Христос, вторично явившись на землю. Они, правда, надеются, что это событие произойдет при их жизни и они живыми облекутся в бессмертие, но надежда их робка и неопределенна.

Гораздо отчетливее звучат в Павловых посланиях другие мотивы: не следует ждать скорого прихода Христа. Неверно думать, прямо гово­рится во втором послании к фессалоникийцам, «будто уже наступает день христов». Составитель этого по­слания раздраженно полемизирует с обольстителями, которые сулят наступление дня христова в ближайшие дни. Нет, о времени, о сроке второгопришествия Христа нечего рассуждать — никто не может знать, когда он явится.

Да и самое царство божье рисуется авторам Пав­ловых посланий совсем в иных очертаниях, нежели бед­някам, мечтавшим о хлебе. «Царство божье — не пища и питье, но праведность», — поучает Павел в послании к римлянам.Наконец, картина наступления царства божьего ока­зывается иной. Ей придан в Павловых посланиях сверхъестественный характер: при гласе трубы божьей Христос сойдет с неба, мертвые воскреснут, обретя свои прежние тела, а живые будут вознесены на обла­ках навстречу богу. И не на земле это царство устано­вится: «Когда земной наш дом, эта хижина, разрушит­ся, мы имеем от бога жилище на небесах».

В новозаветной литературе отразились — причем вперемежку — две основные тенденции, явным образом противоречивые: одна — отражавшая бунтарские чая­ния бедноты, другая — зовущая к примирению с власть имущими и приоткрывающая дверь в царство божье для богачей; одна — провозглашающая равенст­во, другая — обрекающая рабов на служение господам; одна — сулящая скорое переустройство мира, другая — откладывающая торжество справедливости на неопре­деленный срок и переносящая воздаяние праведникам на небеса.

В отдельных местах Нового завета проскальзывает прямая полемика. Особенно остро разворачивается там спор о делах и вере. Что спасает человека — вера в Иисуса Христа или «дела», то есть соблюдение запо­ведей, установленных в «Законе», в ветхозаветном законодательстве Моисея, и норм, добавленных к этому самим Иисусом? «Как тело без духа мертво, — безого­ворочно формулирует автор послания Иакова, — так и вера без дел мертва». Но в Павловых посланиях мы на­ходим противоположное решение: «Человек оправды­вается не делами «Закона», а только верою в Иисуса Христа».

Не удивительно, что авторы новозаветных сочине­ний не могут удержаться от нелестных выражений друг о друге. «Возлюбленный брат наш Павел», не слишком вежливо выражается об апостоле составитель второго послания Петра, во всех своих посланиях написал «неч­то неудобовразумительное», что многие толкуют, иска­жая подлинное учение. Откуда же появились эти противоречия в христиан­ском учении и как они могли оказаться объединен­ными в составе одного и того же новозаветного ка­нона?

Сделаем еще один шаг назад. Перенесемся во вре­мена, когда правил Римской империей Тиберий. Попы­таемся хоть что-нибудь узнать о том, кого евангелия называют основателем новой религии — как он жил, че­му он учил. Может быть, он разъяснит нам новозавет­ные противоречия?

ГЛАВА 5

МОЛЧАНИЕ ВЕКА

Иерусалим, главный город Палестины, ле­жал на холмах; сама природа оградила его от врагов отвесными склонами, а пра­вители окружили тройной стеной, чтобы сделать и вовсе неприступным. Так назы­ваемый Верхний город занимал юго-западный холм; до­ступ туда преграждали построенные Иродом Великим массивные башни из белых мраморных глыб, тщатель­но пригнанных друг к другу; с этих башен открывался вид на плоскую, обожженную солнцем, безлесную рав­нину, простиравшуюся далеко на запад.

Тиропеонская долина отделяла Верхний город от Нижнего, расположенного на юго-восточном холме; с севера к Нижнему городу примыкал третий холм, Мо­рия, где был воздвигнут Иерусалимский храм. Долина, когда-то занимавшая пространство между Морией и Нижним городом, постепенно была засыпана, а верши­на юго-восточного холма срыта, чтобы храм возвышал­ся над Нижним городом.

Храм расположен был на трех террасах холма Мо­рия. Нижнюю занимал двор, получивший впоследствии название двора язычников. Он был обнесен стеной, внутри которой шли крытые галереи, где ставили свои столы менялы и торговцы животными; здесь же поме­щались всевозможные склады. Нижний двор был до­ступен для всех — верхний же, отделенный от него стеной, — только для поклонников еврейского бога Ях­ве. На верхнем дворе невысокая балюстрада выделяла так называемый двор священников, а внутри двора свя­щенников находился самый храм.

По утрам солнце играло на белоснежных стенах хра­ма, на золотых листах стенной обшивки, на позолочен­ных шпилях кровли. Сверкающая белизна мрамора, щедрый пламень позолоты, голубизна безоблачного не­ба заставляли жмуриться, закрывать глаза. Храм, как живой огонь, величественно плыл над городом, наглядно возвещая о всемогуществе Яхве и вместе с тем о богатстве иерусалимских жрецов.

Храм состоял из трех частей: притвора, святилища и Святая святых. В притвор могли проходить лишь ве­рующие, да и то мужчины и здоровые. Золотые воро­та и роскошная завеса из драгоценных тканей закрывали вход в святилище — меньшую и ниже расположен­ную часть здания, открытую для одних жрецов. Там стоял светильник с семью лампадами, сиявшими словно семь планет, а рядом — стол с двенадцатью хлебами на нем, обозначавшими двенадцать знаков зодиака, и наконец, жертвенник для сожигания благовоний, приво­зимых со всей земли. Еще одна завеса отделяла све­тильник и жертвенник от Святая святых храма, пустого помещения, где обитал бог Яхве и куда мог вступить лишь первосвященник — да и то однажды в году.

Храм защищала крепость Антония, построенная при Ироде Великом. Скала, на которой стояла крепость, от основания до вершины устлана была гладкими плитами, чтобы нападающие скользили по ним, падали и срывались вниз. Опасность могла грозить городу лишь с северной стороны, поэтому здесь были воздвигнуты три ряда укреплений: одна стена тянулась от башен Верхнего города к западным галереям храма, поворачивая затем на юг, другая шла севернее и достигала крепости Ан­тония, а третья, построенная при Ироде-Антипе, обни­мала северные пригороды Иерусалима, включая чет­вертый холм — Бецету и знаменитую Голгофу, где, по евангельскому преданию, совершилась казнь и воскре­сение Иисуса Христа.

Таков был этот город, насчитывавший, по словам современников, 200 тысяч жителей, город, который когда-то служил столицей независимого Иудейского царст­ва, а затем покорился римским завоевателям. За пра­вителями Иудеи некоторое время сохранялся титул ца­рей, однако уже очень скоро Рим поставил их под контроль своих наместников-прокураторов. Не выдер­жав римского гнета, в 66 году н. э. Иудея восстала, и несколько лет маленькая страна упорно отражала на­тиск римских легионов, несмотря на превосходство вра­жеских армий, несмотря на предательство собственной знати.

В апреле 70 года римские войска под командованием Тита подошли к стенам Иерусалима. Римляне, вырубив деревья во всей округе, приступили к сооружению валов и осад­ных машин; они обстреливали город камнями и пусти­ли в ход тараны. Понадобилось 15 дней, прежде чем сквозь пролом в северной стене Тит смог вступить в район Бецеты. Римское войско несло большие потери, а перед ним возвышались еще более грозные укрепле­ния, воздвигнутые на холмах. Тогда Тит пустился на хитрость: он решил на виду у осажденных произвести раздачу жалованья и продо­вольствия воинам, чтобы показать, как велика его армия и как обильно она снабжена. Четыре дня продол­жалось это представление: шли пехотинцы, сняв чехлы со своих щитов, всадники проводили лошадей, блистав­ших дорогим убранством.

Осажденные с любопытством наблюдали с крепостных стен и с крыш домов, но мир­ных предложений не последовало. Снова Тит приступил к сооружению насыпей и осад­ных машин, снова осажденные устраивали вылазки, поджигали тараны и баллисты противника. Римское вой­ско испытывало немалые трудности — не хватало дере­ва для постройки осадных сооружений, издалека при­ходилось подвозить продовольствие.

Но положение за­щитников Иерусалима было куда более тяжким: в осажденном городе начался голод. Тит приказал тщательно следить за евреями, кото­рые в поисках пищи спускались по ночам за городские стены: их подвергали пыткам и бичеванию, а затем распинали на крестах на виду у осажденных. Римские солдаты развлекались, придумывая, в какой бы необы­чайной позе пригвоздить свою жертву. Через некоторое время не стало хватать ни крестов, ни мест, чтобы их поставить, а от медленно разлагавшихся тел поднимал­ся невыносимый смрад.

Но расправы не сломили мужества осажденных: они прорыли подземный ход под воздвигнутые римлянами осадные валы и подожгли деревянные сооружения. При­ходилось все начинать сначала. Потеряв надежду взять город приступом, Тит при­казал со всех сторон окружить Иерусалим обводной стеной. День и ночь дежурили римляне в сторожевых башнях. Припасы вовсе перестали поступать осажден­ным. Люди умирали от голода на крышах домов, на площадях, во время похорон своих близких; они раз­учились оплакивать покойников, но город не сда­вался.

И опять Тит меняет тактику: он снова строит осад­ные валы, рассчитывая, что ослабленным голодом за­щитникам Иерусалима не выдержать натиска римских легионов. К тому же среди осажденных началось бро­жение: кое-кто стал перебегать к римлянам. И все же только в июле Титу удалось занять крепость Антонию, прикрывавшую подходы к храму.

Теперь борьба шла за храм. Тесная площадка перед храмом не позволяла римлянам использовать свое чис­ленное превосходство, в стычках римляне несли боль­шие потери. Наконец, Тит отдал приказ поджечь воро­та: серебро расплавилось от жара, занялись балки, оггнем были охвачены галереи. Евреев оттеснили к самому храму, и в этот момент кто-то из римских воинов швыр­нул пылающую головню через украшенное золотом ок­но внутрь храма.

Обиталище бога Яхве, высушенное под палящими лучамй палестинского солнца, сразу же запылало. Защитники в панике отступили, римские солдаты грабили и убивали всех вокруг. Все слилось в нестройный гул: и победные клики легионеров, и стоны раненых, и воп­ли детей и женщин. Толпы безоружных людей выбегали из горящего храма навстречу римлянам, навстречу гибели. Жрецы в белых одеждах пытались сопротивляться, метали в рим­лян обломки золотых украшений, иные в отчаянье сами искали смерти в пламени. Лишь немногим удалось уйти с Мории.

И все же евреи еще не складывали оружия. Они со­гласились сдать город, но только на одном условии: римляне должны обеспечить им свободный уход из Иерусалима. Тит видел себя победителем, он и слышать не хо­ тел ни о каких условиях. В ответ на предложение осажденных он объявил, что отныне не будет щадить никого — даже перебежчиков. Своим солдатам Тит при­казал жечь и грабить дома Нижнего города. Теперь только Верхний город оказывал еще сопро­тивление.

18 дней продолжалась подготовка к штурму. Осаж­денные, измученные неравной борьбой, истощенные го­лодом, не оказали серьезного сопротивления. Одни ис­кали спасения в подземных ходах, другие оторопело застыли на стенах, не в силах ни бежать, ни сражаться. Последний штурм быстро превратился в резню: римские солдаты с обнаженными мечами носились по улицам, врывались в жилища, убивали встречных. Но как часто они находили в домах только трупы людей, уже умер­ших от голода.

В сентябре 70 года Иерусалим был взят. Тит прика­ зал разрушить то, что пощадилиогонь и тараны. Толь­ко часть городской стены и башни он сохранил для по­томства, которому следовало помнить, каким неприступ­ным был этот город, в конце концов покорившийся рим­скому оружию.

Вместе с Титом вступил в Иерусалим и Иосиф бен-Маттафий, который когда-то был иудейским полководцем, сражавшим­ся против римлян в Галилее, а потом принял римское имя Флавий и стал жалким прислужником римского военачальника, льсте­цом и предателем.

Иосиф Флавий родился вскоре после смерти рим­ского императора Тиберия, в 37 году. Он принадле­жал к знатному еврейскому роду, получил блестящее по тем временам образование, карьера давалась ему без усилий. Когда в 66 году в Иудее разразилось вос­стание против римского гнета, оратор и дипломат Иосиф был поставлен во главе еврейских войск в Га­лилее, в северной части страны, где повстанцам рань­ше всего пришлось познакомиться с мощью римских легионов.

Иосиф слишком сильно любил себя и слишком ма­ло верил в возможность победы, чтобы быть хорошим военачальником. Галилейская армия оказалась непод­готовленной, растерянной; Иосиф не смог помешать галилейским богачам перейти на сторону римлян; ле­гионы, почти не встречая сопротивления, брали одну за другой крепости Галилеи.

Иосиф искал спасения в Иотапате, расположенной на отвесной скале в непроходимой местности, но рим­ляне в течение нескольких дней проложили дорогу к Иотапате, подвели войска, привезли осадные механиз­мы и начали штурм. Хотя жители сопротивлялись от­важно, Иосиф скоро потерял надежду на успех: горо­ду грозил голод, воды не хватало, римляне беспре­станно обстреливали толпы горожан, собиравшихся к цистернам за своей порцией воды. Полководец заду­мал было бежать, но его план был раскрыт, и, как он ни уверял, что вернется в Иотапату с подкреплением, защитники города потребовали, чтобы он остался с ними до конца, и даже грозили взять его под стражу.

Жители Иотапаты не сдавались; они поджигали римские тараны, обливали легионеров кипящим мас­лом, делали вылазки — и все-таки римляне ворвались в город. Мужчины были перебиты, лишь горстке жен­щин и детей победители сохранили жизнь.

Иосиф и около сорока его товарищей пробрались через потайной ход в пещеру, где на третий день их обнаружили римляне. Они предложили Иосифу сдать­ся, и он уже готов был согласиться, когда друзья на­бросились на него. «Ты желаешь жить, Иосиф, — кри­чали они ему, — и решаешься смотреть на свет божий, сделавшись рабом? Как скоро забыл ты самого себя!». Они напоминали Иосифу о тысячах людей, подняв­шихся по его призыву ради свободы и умерших в бою; они грозили заколоть его, если он сдастся рим­лянам.

Но Иосиф хотел жить, жить во что бы то ни ста­ло, хотя бы римским рабом, хотя бы в оковах! Он убеждал, уговаривал, молил своих сотоварищей, но они предпочитали умереть, нежели попасть в плен. И тогда перед лицом неминуемой смерти, среди измученных и обессилевших бойцов, вблизи от дымив­шейся, залитой кровью Иотапаты, которую он не су­мел защитить, Иосиф все-таки нашел путь к жизни: он предложил кинуть жребий, чтобы определить, кто из них должен быть убит первым, кто вторым, кто последним; каждый добровольно давал себя зарезать: первый второму, второй третьему… Иосиф, который руководил жеребьевкой, остался последним — через ок­ровавленные трупы он побрел из пещеры, на свет, ту­да, где его ждали враги и жизнь.

С этого момента он стал служить римлянам. Он подавал им советы. Во время осады Иерусалима он не раз обращался с речами к защитникам города, призы­вал сложить оружие, он говорил, что сопротивление бесполезно, что Римская империя несокрушима, что бог стоит за легионами.

О, как его ненавидели борцы за свободу! Они стреляли в него из луков, метали камни, пытались по­хитить из римского лагеря. Но они проиграли битву, они были мертвы, Иерусалим разрушен, а по улицам, залитым кровью, бродил вместе с полководцем Титом живой Иосиф Флавий в великолепной одежде римля­нина, в дорогих украшениях. Император пожаловал ему права римского гражда­нина, поместья в замиренной Иудее. Иосиф Флавий мог безбедно жить в Риме, в отведенном ему помеще­нии бывшего императорского дома. Здесь он напи­сал на греческом языке книгу о восстании — «Иудей­ская война»; он написал ее, чтобы оправдать себя и римлян, чтобы представить разбойниками тех, кто от­стаивал свободу.

Иосиф Флавий, свидетель осады Иерусалима, не мог не знать, что храм был подожжен римлянами по трезвому расчету, по приказу Тита — и все-таки он уверяет, что пожар оказался случайностью.

Он не жалеет черной краски для защитников города; если ему верить, не римляне, а они сами в собствен­ных междоусобицах уничтожили Иерусалим, тогда как Тит, взяв город, прекратил междоусобицы и тем ока­зал великое благодеяние еврейскому народу.

Но странное дело. Иосиф бен-Маттафий, отрек­шийся от своего имени, от своего языка, от своей стра­ны, не смог забыть о прошлом своего народа. Он был римским гражданином и придворным нескольких им­ператоров, но он написал книгу «Против Апиона», где отстаивал обычаи предков и защищал законодательст­во Моисея. Он написал большую книгу «Иудейские древности» — историю еврейского народа до начала Иудейской войны.

Тринадцать лет писал Иосиф Флавий «Иудейские древности», тщательно изучив для этого многочислен­ные произведения, ныне уже потерянные. Его рассказ подробен, хотя и суховат, лишен того пафоса, которым пронизана «Иудейская война». На страницах «Иудей­ских древностей» оживают многие из тех лиц, которые уже знакомы нам по евангельскому рассказу: импера­тор Тиберий, правитель Иудеи Ирод-Антипа, перво­священник Иерусалимского храма Каиафа, римский прокуратор Понтий Пилат. Иосиф рассказывает о пре­небрежении Пилата к еврейским обычаям, о возмуще­ниях местного населения в Иерусалиме и других ме­стах, о суровых расправах с восставшими.

На страницах XVIII книги «Иудейских древностей» мы встречаем и Иисуса Хри­ста. «Около этого времени, — читаем мы вслед за повествованием Иосифа об изби­ении Пилатом безоружной толпы в Иеру­салиме, — жил Иисус, человек мудрый, если его во­обще можно назвать человеком. Он совершил изуми­тельные деяния и стал наставником тех людей, кото­ рые охотно воспринимали истину. Он привлек к себе многих иудеев и эллинов. Он был Христос. По насто­янию наших влиятельных лиц Пилат приговорил его к кресту. Но те, кто раньше любил его, не прекращали этого и теперь. На третий день он вновь явился им жи­вой, как возвестили о нем и о многих других его чу­десах боговдохновенные пророки. Поныне еще сущест­вуют так называемые христиане, именующие себя та­ким образом по его имени».

Эти слова Иосифа с давнего времени привлекают внимание церковных историков — уже Евсевий цити­ровал их. Да и не удивительно: ведь Иосиф, верую­щий еврей, греческий писатель, придворный римских императоров, свидетельствует о жизни Иисуса, назы­вает его Христом и передает о нем рассказ, как две капли воды сходный с евангельской повестью. Иосиф жил в Палестине, и лишь одно поколение отделяет его от времени Тиберия, когда, согласно евангелиям, был казнен Иисус Христос.

Перед нами, казалось бы, древнейшее и достовер­нейшее свидетельство об основателе новой религии, сов­падающее с евангелиями.Совпадающее с евангелиями — бесспорно. Но дей­ствительно ли оно столь древне и достоверно, как это представляется на первый взгляд? Самое сходство выписанного нами абзаца «Иудей­ских древностей» с евангельской повестью оборачива­ется против достоверности рассказа Иосифа. И правда, как мог приверженец иудейской религии написать об Иисусе как о помазаннике божьем (христе), как о муд­реце, которого и человеком-то вряд ли можно назвать, как о наставнике истины и чудотворце, чье явление будто бы было предвещано ветхозаветными пророка­ми? Такие слова были бы уместны в устах христиани­на, а не под пером Иосифа Флавия. Только христиа­нин мог сказать об Иисусе, что он воскрес на третий день и как живой явился своим последователям.

Подозрительными представляются и заключитель­ные слова Иосифа Флавия: «так называемые христиа­не, именующие себя таким образом по его имени». Слово «христианин» — не греческого происхождения, оно образовано от имени Христа с помощью латинского суффикса, оно, следовательно, появилось тогда, когда новая религия стала известной на Западе. Долгое время термин «христианин» не служил самоназванием последователей Христа — так называли их противни­ки, сами же они именовали себя «учениками» или «братьями». Во всем Новом завете слово «христиане» употреблено только три раза: дважды в «Деяниях апо­стольских» — одном из самых поздних памятников но­возаветного канона — и один раз в первом послании Петра. «Только бы не пострадал кто из вас, — заявля­ет автор этого послания, — как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое; а если как христианин, то не стыдись, но прославляй бога за та­кую участь». Даже здесь «христианин» — скорее еще не самоназвание, а кличка: вспоминаются рассказы о переполненных ипподромах, о возбужденной толпе, о криках: «На растерзание львам!» Пострадать как хри­стианин — значит пострадать по обвинению в принад­лежности к новой религии.

Но если в Новом завете слово «христианин» еще редко, если Павловы послания и евангелия его избе­гают, как же Иосиф Флавий, писавший «Иудейские древности» в конце I века н. э., мог сказать, что при­ верженцы Христа называют себя христианами?

Но самое главное свидетельство против подлинности этого абзаца из «Иудейских древностей» принадлежит христианскому богослову, нашему старому знакомому Оригену. У него мы находим следующие слова: «Иосиф не признает Иисуса Христом». Как же так, ведь в приведенном только что абзаце прямо ска­зано: «Иисус был Христом»?

Ответ может быть один: в III веке, во времена Оригена, в тексте «Иудейских древностей» еще отсут­ствовали эти слова о Христе, они появились лишь к началу IV века, когда какому-то благочестивому пере­писчику показалось невозможным, чтобы Иосиф Фла­вий писал о Палестине при прокураторе Понтии Пила­те и не сказал ни слова о Христе.

Но вернемся снова к Оригену: он говорит, что Иосиф Флавий не признавал Иисуса Христом, но значит, что-то все-таки об Иисусе он мог прочитать у ев­рейского историка.

Давайте внимательнее присмотримся к утверждению Оригена. Вот как писал он в толковании на евангелие от Матфея: «Этот Иаков настолько выделялся среди народа своей справедливостью, что Иосиф Флавий, объясняя в XX книге «Иудейских древностей» (заметьте, в XX книге— абзац из XVIII ему неизвестен!) причину народных бедствий и самое разрушение храма, видит ее в гневе божьем за то, что народ осмелился сделать Иакову, брату Иисуса, которого называли Христом. И удивительно, что Иосиф, хотя и не признает Иисуса Христом, тем не менее свидетельствует о необыкновен­ной справедливости Иакова». В полемической книге про­тив Цельса Ориген подробнее сообщает о судьбе Иако­ва, брата Иисуса; по словам Иосифа, этот человек был убит.

Действительно, в XX книге «Иудейских древностей» мы обнаруживаем ту фразу, которую имел в виду Ориген; рассказы­вая о жестокости иерусалимского перво­священника Анана Младшего (это было в начале 60-х годов н .э.), Иосиф Флавий пишет меж­ду прочим: «Он собрал синедрион (высшее иерусалим­ское судилище) и представил ему Иакова, брата Иису­са, именуемого Христом, равно как и нескольких дру­гих лиц, обвинил их в нарушении законов и пригово­рил к побитию камнями». И дальше Иосиф сообщает, что лучшие законоведы были возмущены несправедли­востью Анана и обратились с жалобой к правителю Иудеи, который согласился с ними и лишил Анана первосвященства. Вот и все, что мы находим в «Иудей­ских древностях» об Иакове, брате Иисуса.

Прежде всего бросается в глаза известное разли­чие между тем, что написано у Иосифа Флавия и что вычитал из его сочинения Ориген: нет у еврейского историка ни восхваления необыкновенной справедли­вости Иакова, ни расправы над ним народа, ни пред­ставления, будто разрушение храма явилось наказани­ем за расправу над Иаковом, — все это приписано ему Оригеном. Есть и еще одно обстоятельство, которое заставля­ет насторожиться: почему Иосиф Флавий, говоря об Иакове, находит нужным заметить, что он был братом Иисуса, хотя этот Иисус нигде — ни раньше, ни позд­нее— в «Иудейских древностях» не упомянут?

Таким образом, из сочинения Иосифа Флавия мы немного можем узнать об Иисусе: одно упоминание, пересказывающее евангельское предание, является оче­видной вставкой, появившейся не раньше III века, ибо оно не было известно Оригену; второе упоминание от­носится, собственно говоря, не к Иисусу, а к Иакову, брату Иисуса — оно тоже довольно подозрительно, по­тому что Ориген знал, видимо, это место в несколько иной редакции.

Но будем считать его подлинным, действительно принадлежащим Иосифу Флавию — что мы сможем в таком случае извлечь из него?

Пусть действительно в Иерусалиме в начале 60-х годов был побит камнями по приказанию первосвя­щенника некий Иаков, у которого был брат Иисус, именуемый Христом. Но почему мы должны считать, что этот Иисус, которого называли помазанником, был тот Иисус Христос, чья жизнь и смерть описаны в евангелиях? Иосиф Флавий ни словом не обмолвился о том, что брат Иакова был казнен лет за тридцать до первосвященства Анана Младшего, а ведь как есте­ственно было бы вспомнить о казни одного из брать­ев, повествуя о побитии камнями другого. Более того, из рассказа Иосифа Флавия вполне можно понять, что Иисус, именуемый помазанником, был жив, когда его брата Иакова вели на казнь: ведь Иосиф говорит «именуемый Христом», употребляя причастие настоя­щего времени, — выходит, что упомянутый Иосифом Иисус был жив в правление императора Нерона, тог­да как другой, евангельский Иисус Христос должен был бы окончить свои дни давным-давно, при импе­раторе Тиберии.

Самое ббльшее, что мы можем извлечь из «Иудей­ских древностей», это допущение, что в середине I ве­ка н. э., скорее всего накануне Иудейской войны, жил в Палестине какой-то Иисус, которого называли «по­мазанником», «христом».

Тут нам нужно сделать отступление. В Палестине I века н. э., изнывавшей поддвойным гнетом — собственной знати и римских наместников,— обремененной на­логами в пользу императоров и десятина­ми в пользу храма, в плодородной и нищей Палестине развернулось своеобразное движение, которое приня­то называть мессианизмом. То там, то здесь появля­лись люди, которые объявляли себя мессиями и обе­щали обездоленным и угнетенным свободу, изобилие и счастье. Какой-то египетский еврей в середине I ве­ка н. э. увлек за собой тысячные толпы, привел их на Масличную гору поблизости от Иерусалима и, показы­вая на город, обещал, что по его слову падут иеруса­лимские укрепления и последователи пророка смогут свободно пройти сквозь них. Но стены еще не успели рухнуть, как римский про­куратор Феликс послал на Масличную гору солдат, и они разогнали наивных последователей неудачливого чудотворца.

Мессией был объявлен и Симон бар-Косеба — вождь последнего большого восстания палестинских евреев. Восстание разразилось в 132 году, вызванное рим­ским гнетом, выселением евреев из городов, издева­тельствами над религиозными обрядами. Нападение римских солдат на свадебную процессию в поселке Тур-Симон послужило искрой, из которой возгорелось пламя народной борьбы, три с половиной года полы­хавшее над страной.

Повсюду действовали партизанские отряды, скры­вавшиеся в пещерах, в горах, в пустынях. Один задругим районы Палестины оказывались под контролем мятежников. На некоторое время им даже удалось овладеть раз­валинами Иерусалима.

Своего вождя еврейские партизаны считали пома­занником божьим и называли бар-Кохба, «сын звез­ды». О нем говорили, что изо рта у него вырывается огонь, что он коленкой легко отражает ядра, пущенные метательными машинами римлян. Конечно, это — легенды. Но бар-Косеба был талантливым организатором и полководцем и долго боролся против врага, во много раз превосходившего восставших силой.

В пещерах Вади-Мураббаата, на побережье Мерт­вого моря, недавно были найдены собственноручные письма мессии бар-Косеба, который подписывался «князь Израиля», и письма других повстанцев. В этих письмах идет речь о мелких будничных делах: о кон­фискованной повстанцами корове, о неявке общинников в ополчение, о притеснении каких-то галилеян, которых берет под свою защиту «сын звезды». Кстати, кто эти галилеяне? Может быть, это христиане? Впрочем, убедительно обосновать такое предположение невоз­можно.

Восставшие держались до лета 135 года. Послед­ним укрепленным пунктом был расположенный в горах Бетар. Ручей, снабжавший крепость водой, пересох от летнего зноя. Римляне перехватывали продукты, под­возимые к крепости. Наконец, последовал штурм, во время которого пал и сам вождь мятежников, «сын звезды», чудотворец, мессия, «князь Израиля» бар-Косеба.

В Палестине I века н. э. было много пророков и мессий (христов), и не исключена возможность, что один из этих пророков, именовавших себя сынами божьими и царями, носил имя Иисус — имя, нередко встречавшееся в ту пору: Иосиф Флавий, к примеру, упоминает нескольких первосвященников, называвших­ся Иисусами. Нельзя доказать, что мессии Иисуса, пророка Иисуса, Христа Иисуса не было в Иерусали­ме, но во всяком случае из невнятного сообщения Иосифа Флавия мы ничего не можем узнать о нем: ни когда он жил, ни что с ним произошло, ни каким образом окончилась его жизнь.

Иисус, называемый Христом, из «Иудейских древностей» (если даже счи­тать это место в книге подлинным) не имеет никаких точек соприкосновения, ничего общего с евангельским Иисусом.

И уж во всяком случае скудные и сомнительные замечания Иосифа Флавия не позволяют представить себе, что же проповедовал этот основатель новой ре­лигии, если он и в самом деле существовал.

Но может быть, кто-нибудь другой из еврейских писателей тех лет знает об Иисусе Христе больше Иосифа Флавия?

Среди книг, написанных Иосифом Флави­ем, есть одна, которая внешне представля­ет собой автобиографию, а по существу является ответом некоему Юсту Тивериад­скому, активному участнику Иудейской войны. Юст написал историю Палестины и представил в своей книге Иосифа чуть ли не инициатором вос­стания против Рима. О как опасны были подобные обвинения для Иосифа, который жил милостью рим­ских императоров и прославлял в своих книгах могу­щество Рима! Поэтому он поспешил ответить Юсту и бросил ему самому то обвинение, которое Юст вы­двигал против него: нет, Иосиф еще не получил назна­чения в Галилею, когда Юст и его сторонники в Тивериаде уже подняли оружие против римлян. Здесь не место разбирать, кто прав в этом споре — Иосиф или Юст. Да и решить этот вопрос непросто, ибо книга Юста потеряна. Но в IX столетии ее читал константинопольский ученый и политический деятель Фотий, который записал свои впечатления от книги Юста.

Это сочинение, которое называлось «Хроника иудей­ских царей», начиналось со времен Моисея и доходило до самого конца I века н. э. Одно обстоятельство пора­зило Фотия при чтении: Юст Тивериадский, оказывает­ся, не упомянул о Христе, ничего не сказал о совершен­ных Христом чудесах.

Не заметил Иисуса и другой еврейский писатель, Филон, живший в первой половине I века н. э. — как раз в то время, к которому евангелия относят пропо­ведь основателя христианства. А Филон с особым ин­тересом относился к религиозным вопросам и подроб­ным образом описывал быт и верования еврейских сек­тантов в Египте и Палестине, не желавших подчинять­ся жрецам Иерусалимского храма и уходивших в пу­стыню.

Но если, по сути дела, молчат об Иисусе еврейские писатели, то чего можно ждать от римских авторов? Даже Плиний Старший, римский ученый, погибший при извержении Везувия в 79 году н. э., описавший растения и животных всего известного ему мира, рас­сказавший о самых разных племенах, населявших все­ленную, — даже Плиний ни словом не помянул Иису­са, хотя он, подобно Филону, много рассказывает о еврейских сектантах. Не знает об Иисусе и современ­ник Плиния Сенека, драматург и философ, много рас­суждавший о боге, о загробном существовании.

Подумать только! Человек называл себя мессией, сыном божьим, царем израильским, был схвачен и предан казни, при этом солнце затмилось, и завеса в Иерусалимском храме сама собой разодралась надвое (не говоря уже о бесчисленных чудесах и голосе с не­бес), а слепые язычники ничего не заметили!

Разве не подозрительно это молчание века? Но пусть не современники, пусть дальние потомки современников, — может быть, они сохранили какие-то сведения об Иисусе, помимо евангельского предания?

Мы продолжаем свой путь в поисках свидетельств об Иисусе Христе и останавливаемся перед одним из самых почтенных историков древности — перед Таци­том.

Тацит родился в состоятельной римской семье в самой середине I века н. э., был популярным оратором и крупным чиновни­ком и прожил довольно спокойную жизнь. Он много путешествовал, много читал, был близок к умнейшим людям своего времени, был счаст­ливо женат,— казалось бы, беда не задела его своим холодным крылом. Откроем, однако, исторические кни­ги Тацита — каким сдержанным гневом, какой затаен­ной ненавистью они пронизаны!

Симпатии Тацита — в далеком прошлом. Лучшей формой правления представляется ему республика, где власть принадлежит сенату и народу. Но времена рес­публики, времена подлинной римской славы давно прошли, и Тацит мечтает только о том, чтобы импе­раторский деспотизм и жалкое угодничество льстецов не уничтожили вовсе понятие о человеческом достоин­стве. Один за другим воссоздает Тацит в «Историях» и «Летописи» образы владык Рима, завистливых и лживых, жестоких и сумасбродных, топивших в не­обузданной роскоши пустоту своего ума и страх пе­ред людьми. Вот сенаторы раболепно упрашивают Ти­берия взять на себя управление империей, а он дела­ет вид, будто мечтает удалиться от дел, тогда как в действительности зорко следит, чтобы в этом лицемер­ном поединке не потерять ни самой малой из импера­торских привилегий; вот полубезумный Нерон, обо­жавший низменную лесть, убийца матери и брата, мот и кутила, изображавший себя знатоком искусства и великим актером. Такие люди управляли страной, гос­подствовавшей над всем Средиземноморьем. И Тацит отворачивает свой взор от города, где царит беззаконие и лицемерие, где разнузданный культ императора превращает злодея в бога, и ищет идеалы за границами империи, в непроходимых лесах Герма­нии: Тациту кажется, что германцы, не знающие рим­ской цивилизации, воспитанные в той же грязи, что и их рабы, сохраняют честь, и мужество, и верность своим обязательствам — качества, давно уже утраченные рим­лянами.

Тацит рассказывает и об Иудейской войне, описы­вая попутно природу Палестины, обычаи и верования евреев; однако ни в этом разделе «Историй», ни в подробнейшем повествовании о правлении Тиберия нет даже намека на Иисуса Христа или на существование христианской религии. Правда, христиане и Христос упоминаются в «Летописи» Тацита, но в связи с сов­сем иными событиями.

Тацит описывает страшное бедствие, обрушившее­ся на Рим, — пожар 64 года н.э. Он вспыхнул в ма­леньких лавочках, примыкавших к амфитеатру, быст­ро распространился по узким и кривым улочкам ста­рого города. Испуганные женщины, дряхлые старики, беспомощные дети наполнили улицы, мешая бороться с огнем; там и сям сновали люди, запрещавшие ту­шить пожар и открыто бросавшие факелы в деревян­ные дома — поджигатели ссылались на чей-то таинст­венный приказ; нашлись люди воспользовавшиеся чу­жим несчастьем, чтобы пограбить пылавшие жилища.

Шесть дней свирепствовало пламя. Три из четыр­надцати городских районов были уничтожены целиком, в семи уцелели лишь полусгоревшие остовы домов. Что вызвало пожар? Была ли то случайность или злой умысел Нерона, распевавшего, говорят, в дни бедствия стихи о Трое, сожженной ахейцами, и сравни­вавшего эти древние события с огненной бурей, ко­торой он мог любоваться?

На месте пожарища Нерон возвел великолепный дворец, провел широкие улицы, приказал построить каменные особняки и доходные дома. Но ни молебст­вия богам, ни щедрые раздачи погорельцам, ни празд­ничный вид новых улиц не могли пресечь молву, об­винявшую императора в поджоге. «И вот, — продол­жает Тацит, — чтобы уничтожить этот слух, Нерон подставил виновных и применил самые хитроумные на­казания к ненавистным за их мерзости людям, кото­рых чернь называла христианами. Виновник этого имени Христос был в правление Тиберия казнен про­куратором Понтием Пилатом, и подавленное на время пагубное суеверие вырвалось снова наружу и распростра­нилось не только по Иудее, где это зло получило нача­ло, но и по Риму, куда стекаются со всех сторон и где находят широкое применение все гнусности и бесстыд­ства. Таким образом, были сначала схвачены те, ко­торые признавались, затем, по их указанию, огромное множество других, и они были уличены не столько в преступлении, связанном с пожаром, сколько в нена­висти к человеческому роду. Казнь их сопровождалась издевательствами: их покрывали шкурами диких зверей, чтобы они погибали, растерзанные собаками; их при­гвождали к кресту или жгли на огне, а также, когда оканчивался день, их сжигали для ночного освещения. Нерон предложил для этого зрелища свой парк и да­вал игры в цирке, где он в одеянии возницы толкал­ся среди простого народа или правил колесницей.

Поэтому, хотя христиане и были люди виновные и за ­служившие крайние наказания, к ним рождалось со­жаление, так как они истреблялись не для обществен­ной пользы, а ради жестокости одного человека».

Этот рассказ Тацита давно уже вызывал подозре­ния. Непонятно, в чем Тацит считает христиан «винов­ными», если «в преступлении, связанном с пожаром», они не были уличены, если он сам намекает, что Не­рон свалил на христиан собственное преступление или во всяком случае воспользовался ими для пресечения опасных слухов. Непонятно, в чем «признавались» христиане. Невероятно, чтобы в 60-е годы в Риме уже имелось «огромное множество» христиан.

«Летопись» Тацита была написана в начале II ве­ка. Если мы даже признаем его рассказ о расправе с христианами подлинным, если даже мы не будем счи­тать его результатом позднейшей христианской пере­работки, нельзя не признать, что свидетельство Таци­та появилось под влиянием тех представлений о хри­стианстве, которые существовали среди образованных римлян начала II столетия.

Но самое известие Тацита о Христе, известие, це­ликом совпадающее с христианским преданием («был в правление Тиберия казнен прокуратором Понтием Пилатом») и именно христианскому преданию обязан­ное своим возникновением, — что может оно дать для решения нашей задачи? Помогает ли оно приблизить­ся к пониманию того, чему учили, что проповедовали христиане на заре своей истории? Ничуть. У Тацита нет ни единого конкретного штриха, ни единой живой детали — только смутные обвинения в «ненависти к человеческому роду», напоминающие слова Цецилия-Фронтона о христианах, угрожающих гибелью всей вселенной.

Тацит был историком; он писал книгу, отбирая для нее те факты, которые казались ему существенными, и отбрасывая то, что признавал второстепенным; Его друг Плиний Младший, племянник уже известного нам Плиния Старшего, погибшего при из­вержении Везувия, был администратором. Он имел дело не с минувшими событиями, а с действительно­стью. В ту пору, когда Тацит заканчивал «Летопись», Плиний Младший исполнял обязанности наместника римской провинции Вифиния, занимавшей северо-запад Малой Азии. Если доверять переписке Плиния, то именно здесь он впервые столкнулся с христиана­ми, — и кто его знает, может быть именно Плинию обязан Тацит своим знакомством с новой религией. Среди многочисленных писем Плиния Младшего, адресованных императору Траяну и посвященных раз­личным, большим и малым административным пробле­мам, одно от начала до конца говорит о христианах.

Плинию пришлось разбирать дела о приверженцах но­вой религии — их приводили в большом количестве к наместнику. Он спрашивал, христиане ли они, спра­шивал настоятельно, по два, по три раза, спрашивал, угрожая смертной казнью, и тех, кто упорствовал в своей принадлежности к христианству, действительно отправлял на казнь. За что? Плиний довольно под­робно описывает то, что составляло, по его словам, «безмерно уродливое суеверие». Христиане собирались по определенным дням до рассвета, воспевали Христа как бога и приносили клятву воздерживаться от во­ровства и грабежа, не нарушать данного слова, не утаивать вверенное им имущество. Затем они расходи­лись и возвращались вновь, чтобы принять пищу, «обычную и невинную». Множество людей разного возраста, разного зва­ния (среди них и рабы, и римские граждане) было за­ражено новым суеверием — не только в городах, но и в деревнях; языческие храмы опустели, торжествен­ные службы прекратились, даже корм для жертвен­ных животных некому стало покупать. Но твердые ме­роприятия Плиния ограничили распространение заразы: многие отпали от христианства, принесли жертвы оте­ческим богам, почтили изображение императора и ху­лили Христа. Покинутые было храмы вновь наполни­лись, нашлись покупатели и на корм для жертвенных животных.

В кратком ответе Траяна деятельность наместника находит полное одобрение. Траян не рекомендовал спе­циально выискивать христиан, но если кто-нибудь бу­дет изобличен в принадлежности к секте, полагал им­ператор, его следует наказать; те же, кто отречется от Христа и помолится отеческим богам, не заслужива­ет наказания за свое прошлое. Ни в коем случае не следует принимать анонимных доносов. «Это дурной пример и не соответствует духу нашего времени». Такова переписка Плиния с Траяном по вопросу о христианах, переписка, во многом отражающая дей­ствительные отношения между императором и его на­местником: льстивый тон господствует в письме Пли­ния, ответ отражает политическую тенденцию Траяна, заигрывавшего с либерализмом. Бросается в глаза, между прочим, что в других письмах Плиний ни разу не вспоминает о христианах — вопреки тому, что такое множество их было в Вифинии и такая серьезная опас­ность нависла над отеческой религией.

Не заметил ни этого множества христиан, ни этой опасности и совре­менник Плиния Дион Хрисостом, который был сам родом из Вифинии и много писал о бедах родной страны. У Диона христиане не упоминаются вовсе.

Но вернемся к самим письмам. Разве не странно, что письмо Плиния, называющего христианство «без­мерно уродливым суеверием», полно самых лестных суждений о гонимой религии: христиане, не устает твердить наместник Вифинии, не только не совершают ничего беззаконного, не только клянутся быть честны­ми, но и отличаются твердостью духа: по словам Плиния, настоящих христиан нельзя принудить при­ нести жертву перед изображением императора. И это тем более удивительно, что свои сведения о христианах Плиний черпает от тех, кто уже отрекся от Христа.

Император Траян, видимо, не очень внимательно прочитал письмо наместника Вифинии. Действитель­но, в чем состоял смысл Плиниева письма? «Я никог­да не присутствовал, — писал он, — на следствиях по делу о христианах: поэтому я не знаю, чем и в какой степени их следует наказывать или как вести дозна­ние». Плиний спрашивает дальше, нужно ли при вы­несении приговора учитывать разницу возраста или одинаково карать взрослых и подростков, нужно ли наказывать за совершение преступлений или уже за са­мую принадлежность к христианам. Мы можем отнести это признание одного из образованнейших римских администраторов в собственном невежестве за счет его преклонения перед неизреченной мудростью всезнаю­щего императора, но посмотрим, что ответил на все это Траян. «Их следует наказывать», — заявляет он. Ко­ротко и ясно, но ведь не об этом спрашивал Плиний: он сам знал, что христиан надо наказывать, и даже от­правлял их на казнь, не дожидаясь ответа Траяна,— его смущало, видимо, не слишком ли велико это нака­зание, он спрашивал, как надо наказывать, но всеве­дущий владыка Рима не ответил ему.

Переписка Плиния с Траяном была известна Тертуллиану. Он ссылался на нее в доказательство благо­желательного отношения к христианам римского прави­тельства в правление просвещенного и мудрого Траяна. Впрочем, Тертуллиан упрекал Траяна в непоследова­тельности: действительно, император запрещал разы­скивать христиан, как бы признавая их невиновными, и вместе с тем приказывал карать их, словно виновных. «Если осуждаешь, почему не разыскиваешь? А если не разыскиваешь, то почему не оправдываешь?»

Конечно, в Вифинии начала II века не было такого множества христиан, чтобы приостановилось богослуже­ние в храмах отечественных богов. Конечно, сам Пли­ний не мог наполнить свое письмо восхвалением невин­ности и деловой честности христиан (как это восхвале­ние напоминает некоторые фразы самого Тертуллиана!). Конечно, трудно предположить, что из императорской канцелярии мог выйти столь бестолковый ответ, как по­слание Траяна. Было бы рискованным обвинять христи­ан II столетия в том, что они от начала до конца сочи­нили письма Плиния и Траяна о христианстве; может быть, Плиний действительно написал какое-то письмо, где говорил о христианах Вифинии, но в это письмо благочестивые поклонники Христа постарались вста­вить ряд фраз о широком распространении их религии и о честности ее приверженцев.

Удивительное дело! С какой бы стороны мы ни подходили к истории первых столе­тий христианской религии, мы постоянно наталкиваемся на литературные подделки: и история признания христианства в изло­жении Евсевия, и описание подвигов мученика Поликар­па и мученицы Бландины были подправлены и приукра­шены в соответствии с благочестием сочинителей. Еван­гелия и послания переделывались и перекраивались, так что оказались в конце концов полными противоречий и несуразиц. Даже сочинения языческих авторов не оста­лись без исправлений: в текст «Иудейских древностей» был введен евангельский рассказ об Иисусе Христе, письмо Плиния Младшего было, по меньшей мере, до­полнено, и вполне вероятно, что рассказ Тацита о по­жаре Рима тоже подвергся пересмотру.

Творцы истории христианства были обуреваемы наи­лучшими стремлениями. Они верили, что весь ход истории должен служить одному — прославлению господа и христианской церкви. Если некоторые факты противоре­чили этой великой идее, — их следовало подправить, если некоторые писатели забывали о христианстве, — их следовало дополнить.

Во времена Евсевия писали на пергамене, на тонкой телячьей, овечьей или свиной коже; писали нестойкими чернилами, сделанными из сажи. Пергамен мог вынести многое, а чернила легко смывались. Стоило только твер­до верить в величие Иисуса Христа и не требовать от себя научной добросовестности — и историю можно бы­ло заставить проделать свой путь вторично: чуть-чуть не так, как было в действительности. Мы можем констатировать: рождение христианства прошло для современников незамеченным, современники молчат о Христе. Его не знают ни Филон, ни Сенека, ни Плиний Старший, ни Юст Тивериадский; известие Иосифа Флавия о том, что Иисус был Христос — яв­ная вставка благочестивого переписчика, а сообщение об Иакове, брате мессии Иисуса, не имеет никаких то­чек соприкосновения с евангельским рассказом и, ско­рее всего, имеет в виду человека, который оставался в живых еще в 60-е годы.

Из авторов начала II века только Тацит и Плиний Младший упоминают о хри­стианах, но оба сообщения подозрительны: если это не целиком христианские вставки, то во всяком случае — плоды солидной переработки. Но даже приняв их за подлинные, мы ничего не узнаем из них о начале хри­стианства: фраза Тацита о казни Христа при Понтии Пилате навеяна христианским преданием, а Плиний во­обще не знает Иисуса-человека: по его словам, христиа­не считали Иисуса божеством.

Но может быть, в самой раннехристианской литера­туре, в самих новозаветных памятниках мы найдем ка­кие-то достоверные известия об основателе христианства?

Давайте обратимся к самому раннему из канонических сочинений, к «Откровению Иоанна». Со времени правления Тиберия не прошло еще сорока лет, и Иоанн мог бы рассказать о сыне божьем. Знает ли Иоанн о Христе в человеческом облике, о Христе, про­поведующем в Иерусалиме, бродящем ночью по морю, разделяющем пять хлебов между пятью тысячами го­лодных людей? Знает ли он о Христе распятом, на го­лову которого враги, насмехаясь, возложили терновый венец? Нет, Иоанн не видел Иисуса Христа — да он, возможно, и не бывал в Палестине, ибо жил он на ост­рове Патмос в Эгейском море. Здесь на Патмосе, «в день воскресный» имел Иоанн видение, но то, что ему привиделось, не имело никакого отношения ни к жизни, ни к проповеди Иисуса. Иоанн увидел престол божий, и книгу судеб, и вой­ну на небе, и торжество ангелов, и низвержение дракона, и Иисус был в облике Агнца, ягненка, с семью рогами и семью очами, и кровью Агнца одержана была победа. «И услышал я громкий голос, — продолжает автор «От­кровения Иоанна», — говорящий на небе: «Ныне наста­ло спасение и сила и царство бога нашего и власть Христа его (то есть помазанника его), потому что низвержен клеветник братий наших».

«Откровение» не имеет дела с Иисусом, явившимся на землю и проповедовавшим в Иерусалиме, — для Иоанна Иисус божество, обитающее на небе в таин­ственном облике ягненка и ведущее борьбу с демониче­скими силами. Еще раз припомним, что вифинские христиане, о которых рассказывает Плиний Младший, так­ же почитали Христа только как божество.

Послания апостола Павла коренным образом отли­чаются от «Откровения Иоанна»; Павел пишет не о фантастических событиях, развернувшихся в небе, а о будничных делах христианской общины: он порицает, наставляет, бранит, он рекомендует своих помощников, просит привезти ему забытые вещи. Может быть, сре­ди будничных заметок и поучений Павла встретятся нам свидетельства о рождении, детстве, проповеди Иису­са Христа, о чудесах, которые он сотворил, о землетря­сении в час его распятия?

Нет, и Павел немногое может рассказать о Христе. Он знает только, что Христос родился от женщины и подчинился закону Моисееву, что он принял образ раба, «умер за грехи наши», был погребен, воскрес на третий день, а по воскресении явился Кифе (Петру), потом двенадцати апостолам, потом пятидесяти братьям, «из которых большая часть доныне в живых», потом Иако­ву и, в конце концов, самому Павлу. Как ни мало у Павла конкретных сведений о Хри­сте, но и они расходятся с евангельским рассказом: Па­вел по-иному описывает порядок посмертных явлений Христа (согласно евангелиям, Иисус явился прежде всего Марии Магдалине); по словам Павла, Христос в своей земной жизни принял образ раба, о чем нет ни слова в евангелиях. Но даже не это главное: как и в «Откровении Иоанна», Иисус Павловых посланий — не бродячий про­поведник и чудотворец, каким он выступает в евангель­ской повести, а небесное существо, посредник между богом и людьми, сын божий, призванный спасти по­грязшее в грехах человечество.

Павел — согласно новозаветному преданию — не ви­дел живого Христа. Но Петр, ближайший среди близ­ких, Петр, который вслед за Иисусом собирался идти по воде, был с ним накануне ареста, хотел защитить его от стражников и затем трижды отрекся от учителя,— Петр уж во всяком случае видел бы Иисуса, если бы его можно было видеть. Что же расскажут нам об Иису­се послания Петра?

В посланиях Петра упоминается — при этом в самом общем, самом неопределенном виде — только смерть и воскресение Иисуса. «Не тленным серебром или золотом искуплены вы от суетной жизни, преданной вам от от­цов, но драгоценною кровию Христа, как непорочного и чистого агнца (вспомните-ка «Откровение Иоанна»!), предназначенного еще прежде создания мира, но явив­шегося в последние времена для вас, уверовавших через него в бога, который воскресил его из мертвых». Петр обращается к верующим в Христа, «которого, не видевши, любите», он называет себя свидетелем страданий хри­стовых и соучастником в славе, и все-таки не может ничего рассказать о Христе тем, кто «не видевши, лю­бит». Петр, правда, упоминает, что был вместе с Христом «на святой горе», когда с неба раздался голос, объявивший Иисуса сыном божьим — и только. Короче говоря, как в «Откровении Иоанна», так и в апостольских посланиях мы не находим следов рас­сказа о земной жизни Иисуса Христа, за исключением самых общих замечаний о том, что страдания и смерть Христа были залогом искупления греховного человече­ства и что после смерти он воскрес по воле божьей. Иисус Христос, в послании Петра сопоставляемый с агнцем, а в «Откровении Иоанна» прямо с агнцем отождествленный, согласно этой группе новозаветных памят­ников, выступает как небесное существо, а не как человек. «Которого, не видевши, любите», — вот знаменатель­ные слова из первого послания Петра, выражающие самую сущность отношения к Иисусу авторов этих памятников.

Не упоминает об Иисусе и «Пастырь» Герма, хотя там и говорится о сыне божьем. В этом сочинении сын божий предстает в мифологических, а не в земных очер­таниях: он — скала и ворота в царстве небесном, он старше всех созданий, он опора всему миру. Лишь очень редко вспоминает об Иисусе Христе и автор «Учения двенадцати апостолов». Даже приводя христианскую молитву «Отче наш», он забывает назвать того, кто был ее создателем, — а ведь в евангелиях от Матфея и от Луки авторство этой молитвы приписано самому Иисусу Христу. Там же, где «Учение двенадцати апостолов» все-таки упоминает об Иисусе, он оказывается отнюдь не Христом евангелий и даже не Христом посланий, а скорее каким-то младшим божеством, подобным сыну божьему «Пастыре» Герма. Иисус «Учения двенадца­ти апостолов» — это раб божий, создатель виноградной лозы, через посредство которого бог даровал людям вечную жизнь после земной смерти. Что общего между этим Иисусом и евангельским Христом, загоняющим свиней в море и усмиряющим демонов?

Следовательно, не только в сочинениях языческих писателей I и начала II века н. э. мы не найдем ничего определенного о жизни и учении Иисуса Христа, но и среди всех многочисленных раннехристиан­ ских произведений только одни евангелия говорят о его земной жизни. Но как противоречив, запутан и странен евангельский рассказ!

Мы старались в предыдущей главе проследить недо­стоверность свидетельств евангелий о природе и быте Палестины. Столь же недостоверной оказывается в евангелиях и земная «биография» основателя новой ре­лигии.

Когда он родился? Если верить евангелию от Мат­фея, «Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода», вместе с родителями покинул Палестину и поселился в Египте; они возвратились обратно лищь после смерти Ирода, когда воцарился Архелай. Иудей­ ский царь Ирод Великий правил с 37 года по 4 год до н. э., его сын Архелай — с 4 года до н. э. по 6 год н. э. Значит, Иисус родился немногим раньше 4 года до н. э.

Но не спешите с выводами! В евангелии от Луки мы читаем, что рождение Иисуса совпало с переписью, ко­торую по приказанию римского императора Августа проводил наместник Сирии Квириний, а перепись Квириния приходится на 6 или 7 год н. э. Мы останавли­ваемся в недоумении: к какому же времени следует от­нести рождение Иисуса? Если вести летосчисление от рождества Христова, получится, что Иисус родился то ли за несколько лет до рождества Христова, то ли на несколько лет позднее.

Однако и это еще не все. В том же евангелии от Лу­ки говорится, что Иисусу было лет тридцать, когда он принял крещение от Иоанна, а деятельность Иоанна Крестителя датирована совершенно точно — пятнадца­тым годом правления императора Тиберия. Так как Ти­берий стал императором в 14 году н. э., то крещение Иисуса приходится примерно на 29 год н. э., но если верить тому же евангелию от Луки и относить рожде­ние Иисуса к моменту переписи Квириния (6—7 годы н. э.), окажется, что Иисусу ко времени крещения было не 30 лет, а всего 22—23 года. Опять концы с концами не сходятся.

А тут еще автор евангелия от Иоанна уверяет, что Иисус дожил примерно до 50 лет — в таком случае ему пришлось бы креститься в возрасте около 45…

Кто были его родители? Авторы евангелий от Мат­фея и от Луки приводят подробнейшее родословие Иисуса: Матфей начинает родословную с библейского патриарха Авраама, а Лука даже с первого человека — Адама. Обе родословные не совпадают между собой: по Матфею, от древнееврейского царя Давида до Иисуса сменилось 28 поколений, а по Луке — 42; по Матфею, дедушкой Иисуса по отцовской линии был Иаков, а со­гласно Луке, — Илия. Не ясно ли из этого, что составители евангелий не знали подлинной родословной Иисуса, а скорее всего, придумали ему родословную, чтобы показать, будто он, названный в евангелиях сыном плотника Иосифа, происходит по прямой линии от царя Давида. А понадоби­лась им такая родословная потому, что пророки Ветхого завета предсказывали приход мессии, помазанника, Хри­ста «из рода Давидова». Как предсказали пророки, так оно, конечно, и исполнилось: сын плотника Иосифа должен был стать потомком Давида. Но составив эту родословную, авторы евангелий по­пали в неудобное положение: ведь они утверждают, что Мария не познала мужа, что Иисус вовсе не был сыном Иосифа-плотника, а сыном бога. Какое же тогда могло иметь значение, что Иосиф из рода Давидова?

Как протекали детские годы Иисуса? Два евангелия (от Марка и от Иоанна) вовсе ничего об этом не зна­ют, два других рассказывают по-разному. В евангелии от Матфея читаем, что на поклонение к младенцу Иисусу пришли восточные мудрецы — волхвы, путь которым указывала звезда, тогда как, по евангелию от Луки, его навестили пастухи, посланные ангелом. И если волхвы за­ стали Иисуса в доме, то пастухи, как это и пристало пастухам, обнаружили младенца в яслях, в конюшне.

Согласно евангелию от Матфея, родители Иисуса жили в Вифлееме и только по возвращении из Египта посе­лились в Назарете,— напротив, автор евангелия от Лу­ки утверждает, что они обитали в Назарете, в Виф­лееме оказались случайно и вскоре после рождения Иисуса возвратились «в город свой Назарет»; о бегстве же в Египет от царя Ирода автор евангелия от Луки совершенно ничего не знает.

Опустим чудеса, исцеления и воскресения, приписан­ные Иисусу, — чудеса лежат за пределами разумного. Основную часть евангелий составляют речи Иисуса, рас­сказанные им притчи, высказанные в полемике мысли. Есть ли хоть какие-нибудь основания считать их под­линными?

Чтобы считать речи Иисуса подлинными, мы должны предположить, что они были застенографированы слу­шателями и что в течение многих десятилетий эти запи­си сберегались, пока не были включены в евангельский текст. Предположение и само по себе невероятное, и про­тиворечащее сообщению Папия Иерапольского о том, что слова «учителя» хранились в памяти его учеников и учеников его учеников. Но память — хранилище нена­дежное, и нам приходится допустить, что евангелия со­ держат в лучшем случае лишь приблизительный пере­сказ слов Иисуса. Самые надежные из древних истори­ков, приводя речи политических деятелей, постоянно дают волю своей фантазии, — почему мы должны ду­мать, что авторы евангелий поступали иначе? Не будем ограничиваться общими соображениями — попробуем проследить, как могли возникнуть некоторые изречения Иисуса.

Предсказывая наступление царства божьего, Иисус, по свидетельству евангелия от Луки, заявил своим уче­никам: «Смотрите же за собою, чтобы сердца ваши не отягчались объедением и пьянством». Ту же самую мысль, без всякой ссылки на Иисуса, высказывает автор послания к римлянам: будем вести себя благочинно, не предаваясь ни пированиям, ни пьянству. Может быть, Павел не знал, что повторяет слова основателя христи­анства, может быть, совпадение это случайно? Но нет — мы находим еще и еще подобные совпадения.

«Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как я возлюбил вас», — наставляет Иисус в евангелии от Иоанна, а в послании к эфесянам та же фраза приписана Павлу: «Живите в любви, как и Христос возлюбил нас». Ни словом не обмолвился Павел, что он передает лишь за­поведь учителя.

«Блаженны изгнанные за правду», — поучает Иисус в одной из проповедей, но автор перво­го послания Петра выдает эти слова за свои: «Если и страдаете за правду, то вы блаженны». Не следует ли признать, что Иисусу оказались при­писанными изречения его учеников, его последователей? А если это так, становится понятным, почему столь про­тиворечивы его высказывания в евангелиях — ведь это лишь приписанные ему высказывания.

И наконец, последний эпизод земной биографии Иисуса — его арест и казнь. Здесь опять-таки, что ни слово, то противоречие. Иисус, как вы помните, въехал в Иерусалим, торже­ственно встреченный толпами народа, и отнюдь не скры­вал, что он мессия (христос). Он смело вмешивался во все, даже в храмовые порядки, он ходил в богатые до­ма, — короче говоря, стал известным лицом в городе. И вдруг понадобился Иуда, чтобы выдать Иисуса, по­надобился Иудин поцелуй, чтобы показать Иисуса стражникам. Разве это не нелепица, не противоречие?

А рассказ о Понтии Пилате, о римском наместнике, который, по свидетельству Иосифа Флавия, безжалостно расправлялся со всякого рода пророками и мессиями? Евангельское повествование изображает его чуть ли не сочувствующим Иисусу и во всяком случае «умываю­щим руки», когда иерусалимская толпа требовала каз­ни Христа, что никак не вяжется с историческим обра­зом Понтия Пилата.

Мы должны вспомнить, как создавались евангелия. Они создавались на основе так называемых «Слов Иисуса», представление о которых дает недавно ставшее известным хенобоскионское евангелие от Фомы. В «Сло­вах Иисуса» не было связного, драматизированного по­вествования — были лишь отдельные, обособленные, краткие изречения. Лишь позднее появился «роман о Христе»: независимые изречения были приклеены к определенным событиям, соединены в пространные про­поведи, стали перемежаться действиями Иисуса, его учеников и противников.

И вот мы снова сталкиваемся с уже знакомым яв­лением— с благочестивым творчеством верующих. Хри­стиане верили, что сын божий явился на землю, чтобы смертью своей, кровью своей очистить человечество от греха; сперва это представление о приходе сына божьего рисовалось в туманных очертаниях, потом оно приобре­ло более конкретные формы — создалась повесть о зем­ной жизни Иисуса Христа.

Но противники христианства не остались в долгу и в противовес христианской повести об Иисусе создали свою, назначение которой состояло в том, чтобы бросить тень на основателя новой религии, предста­вить его негодным мошенником. Эта повесть появилась довольно поздно: мы не встречаем ее ни у Плиния Младшего, ни у его друга Тацита. Не знает ее и на­смешник Лукиан, рассказывавший о примкнувшем к христианам Перегрине-Протее. Впервые она встречается у Цельса, в его «Правдивом словец».

Цельс, как вы помните, издевался над христианами, над учением, которое принимают лишь ремесленники и рабы, дети да глупые женщины. Он издевается и над евангельским рассказом о смерти Иисуса, над неправдоподобной выдумкой, будто сын божий не мог постоять за себя при жизни, а после смерти восстал из гроба и показывал пробитые гвоздями руки. «А кто это ви­дел ?»— спрашивает Цельс. Какая-нибудь полубезумная женщина или кто-нибудь другой из шарлатанской ком­пании? Да им все это просто могло пригрезиться.

Чего стоит история с предательством Иуды! Ведь Христос предсказал заранее, что один из его учеников предаст его, а другой от него отречется — и оба учени­ка не испугались божественных предсказаний, и один из них предал его, а другой отрекся от него, не задумыва­ясь о том, что имеют дело все-таки с богом.

Цельс смеется и над евангельским рассказом, будто Иисус молил, чтобы его миновала казнь. Как же так? Если Иисус божественное существо, то он по своей воле принял казнь, и она не могла быть ему тягостной. Нет, заключает Цельс, по всему видно, что основатель хри­стианской секты вовсе не сын божий, а человек самого жалкого происхождения. Его мать была нищей пряхой, вышедшей замуж за плотника, который выгнал ее из дому; его отцом — римский солдат по имени Пантира.

Родившись в иудейской деревне и выросши в бедности, Иисус отправился в Египет и стал там поденщиком, а позднее, научившись всевозможным проделкам, какими славятся египтяне, он вернулся на родину и объявил себя богом.

Имя Иисуса, сына Пантира, всплывает и в совершен­но ином памятнике, абсолютно независимом от «Прав­дивого слова» Цельса — в Талмуде.

Талмуд — это обширный сборник древнееврейской письменности, оформившийся после III века н. э. и со­держащий толкования на Ветхий завет, трактаты о праздниках, о религиозных обрядах, о нормах поведения. В Талмуде — множество изречений, приписанных раз­ личным мудрецам древности, много рассказов о спорах, которые они вели, о решении запутанных вопросов. Не­ сколько раз — и почти всегда враждебно — упоминает­ ся в Талмуде имя Иошуа бен-Пандира, Иисуса, сына Пантира, иначе именуемого бен-Стада.

Мы узнаем из Талмуда, что матерью Иисуса была Мария, завивальщица волос, что он побывал в Египте и вывез оттуда искусство творить чудеса, что он был побит камнями в Лидде и повешен накануне пасхи.

Сохраненное Талмудом предание напоминает рассказ Цельса: недаром и сам Цельс вкладывал рассказ об Иисусе в уста верующего еврея. Видимо, это предание возникло в Палестине.

Бросается, однако ж, в глаза резкое расхождение тал­мудического предания о сыне Пантира с евангельским рассказом о Христе. Христос был казнен в Иерусали­ме, сын Пантира — в Лидде; Христос был распят, сын Пантира — побит камнями и повешен; в евангелиях ни­где нет ни слова о том, что мать Иисуса занималась завиванием волос, но так как по-еврейски завивальщица волос — «мегадела», то весьма вероятно, что составите­ли Талмуда спутали мать Иисуса с другой Марией, женщиной, которой он явился сразу же после воскре­сения, и приняли ее прозвище «Магдалина» (что зна­чит — из города Магдалы) с профессией завивальщицы.

Наконец, Талмуд относит деятельность Иисуса сов­сем к иному времени, к I веку до н. э. Что ж, может быть, действительно существовал в I веке до н. э. какой-то Иошуа бен-Пандира, выдавав­ ший себя за волшебника и побитый камнями в Лидде. О том, что он проповедовал, да и проповедовал ли он во­обще, Талмуд не знает. С появлением евангельского рассказа Иошуа бен-Пандира был отождествлен с Иису­сом и в позднем (не ранее ш века) предании Талмуда на бен-Пандира были распространены некоторые черты биографии Иисуса, в частности его рождение от Марии, которую составители Талмуда смешали с Марией Маг­далиной.

Так возникла вторая биография Иисуса, кото­рый, по Талмуду, «занимался чародейством и свел Израиль с пути». Не только современники не заметили Иисуса Хри­ста, изгонявшего торговцев из храма и объявившего се­ бя царем израильским, распятого в Иерусалиме в мо­мент солнечного затмения, — даже сами христиане дол­гое время ничего не знали о земной жизни сына божье­го. Лишь в первой половине II века оформились еванге­лия— связный рассказ о рождении, жизни и смерти Иисуса Христа, тогда как до того времени в обращении были лишь «Слова Иисуса», сборники кратких его из­речений. В противовес евангельскому преданию в еврей­ской среде сложился антихристианский рассказ об Иису­се, сыне Пантира, известный уже Цельсу в конце II ве­ка и отразившийся в Талмуде. Есть ли какая-нибудь реальность за этими рассказами?

Трудно отрицать, что в Палестине действительно мог жить человек, который носил имя Иисус и который вы­давал себя за мессию, христа. Но из всех смутных рас­сказов о нем мы не можем узнать ничего, кроме име­ни,— мы не знаем даже, когда он жил: в I веке до н. э., как следует из Талмуда, при императоре Тиберии, как вытекает из евангельского предания, или даже накануне Иудейской войны, как можно заключить по заметке Иосифа Флавия. Мы не знаем, где он умер — в Лидде или в Иерусалиме. Мы не знаем — был ли он побит камнями или распят на кресте. И тем более мы не можем узнать, чему он учил.

Но если учение Иисуса Христа изложено в Новом завете путано и противоречиво, если образ Иисуса-человека оказывается туманным и смутным, то гораздо отчетливее проступает другой образ — Иисуса-Агнца, Иисуса-божества, Иисуса — мифологического существа. Иисус-Агнец с семью рогами и семью очами, о ко­тором идет речь в «Откровении Иоанна», никогда не существовал, он — плод воспаленной фантазии религиоз­ного человека, создавшей и египетских богов с головами собак и крокодилов, и Зевса, царящего на вершине Олимпа, и невидимого еврейского бога Яхве. Как же возник образ единого бога, умирающего и воскресающе­го, чтобы кровью своей спасти человечество от грехов?

Мы до сих пор говорили о христианстве как о поли­тическом учении, о его социальных требованиях, о его отношении к рабам и богачам, к властям Рима; мы го­ворили о том, в каких образах рисовалось христианам царство божье — царство, где можно сытно есть и пить, где наказание ждет богача и нечестивца. Но мы не го­ворили еще о христианстве как о религии, как о вере в существование неземных, сверхъестественных сил, буд­то бы господствующих над миром. В каких же богов верили ранние христиане?

ГЛАВА 6

БОГИ РАННИХ ХРИСТИАН

От Слонового острова, лежащего у первых Нильских порогов, до болотистой дельты Нила узкой полосой тянулась плодородная долина. В этой стране, где дождь выпадал раз в столетие, только нильская вода да­вала жизнь растениям, скоту и людям; самая земля на полях была принесена Нилом, оседала во время летних разливов величественной реки. На берегах Нила щедро наливались тяжелые колосья пшеницы, сверкали под солнцем золотистые гроздья сладкого винограда, обиль­ные плоды приносила финиковая пальма, а по обе сто­роны Нильской долины простирались безводные пусты­ни, обиталища львов и шакалов.

Около пяти тысяч лет назад в Нильской долине воз­никло одно из самых древних государств на земле — Египет. Оно разделялось на сорок номов, сорок облас­тей — и в каждой области египтяне поклонялись своему божеству: в стовратных Фивах воздвигали храмы богу Амону с бараньей головой, в древней египетской столи­це Мемфисе чтили священного быка Аписа — черного, с белым пятнышком на лбу, на юге приносили молитвы соколу Гору, на севере — крокодилу Собку; были у египтян боги неба и земли, воздуха и зерна, боги-муж­чины и богини-женщины, бог с головой павиана и бо­гиня с головой кобры.

Множеством богов населяли мир не одни только египтяне: сотнями считали своих богов и вавилоняне, и греки, и римляне.

Словно люди, боги древних греков воевали между собой и заключали союзы, строили дворцы и пировали, завидовали и ненавидели. Как люди, греческие боги сурово карали побежденных, приковывая их к скалам, заточая в подземельях. Как у людей, были у греческих богов могущественные цари и отважные воины.

Короче говоря, мир греческих богов (да и не только греческих) оказывался фантастическим отражением зем­ного, человеческого мира; отношения между богами, как две капли воды, были схожи с отношениями между людьми.

Если поверить греческим преданьям, высоко на снежной вершине Олимпа воздвиг себе дворец Зевс — царь богов. Здесь живет он, окруженный многочислен­ной родней и слугами: вечно юная Геба протягивает ему кубок на шумных пирах богов, быстрокрылая Ирида разносит по всему миру приказания Зевса. Как земной царь, царит над богами Зевс, самый могущественный из них, богатырь, который хвастает тем, что мог бы на золотой цепи поднять всех богов вместе с землей и морем. Богам приходится опасаться немило­сти своего властелина, ибо любого из них он может в гневе низвергнуть в Тартар — в глубочайшее подземелье, в вечную тьму, где у медных ворот день и ночь стоят на страже сторукие великаны.

И египетский Амон, и греческий Зевс были богами царей и знати: египетские фараоны называли себя сы­новьями Амона, греческие аристократы — потомками Зевса. Сотни жрецов твердили, что небесный бог охра­няет земные порядки, и грозили гневом божьим тому, кто осмелится роптать на земного царя. Египетские жрецы сулили людям посмертное блажен­ство в загробном царстве: в зарослях тростника покой­ники будут ловить диких уток, будут наслаждаться в тенистых садах, пировать за столами из черного дерева.

Будут пировать, но не все. Тот, кто сможет при жизни построить собственную гробницу из каменных плит, по­хожую на барское жилище; кто покроет ее стены изоб­ражениями грядущей жизни; кто разместит в подзем­ных комнатах деревянные фигурки людей, которым суж­дено работать на полях загробного царства, чтобы у их господина вдосталь было пшеницы и хмельного вина, — этот человек (учили жрецы) может не беспокоиться о своей судьбе после смерти. Чем пышнее гробница, тем слаще посмертное житье.

И вот египетские фараоны приказывали выламывать каменные глыбы весом по нескольку тонн, и тащить их волоком к Нилу, и сплавлять на неуклюжих баржах, и громоздить друг на друга, воздвигая нерушимый памят­ник — залог царского блаженства после смерти. Сотни и сотни невольников гибли, истощенные непосильным трудом, раздавленные рухнувшими плитами, — и все это для того, чтобы владыка Египта воскрес после смерти и жил жизнью, достойной сына Амона. А вокруг царских гробниц вырастали целые город­ки, где находили вечный покой царские вельможи: те, кто при жизни взыскивал подати и судил и посылал на верную смерть послушные отряды воинов.

Но простые ремесленники, которые от зари до зари шили обувь, раздували горны и ткали белоснежное полотно, крестьяне, чьи тела были иссечены бичами податных сборщиков, простые воины, калеками воз­вращавшиеся из заморских походов, — как могли они построить себе гробницы из камня и кедрового дерева, если даже дома их были из глины и тростника? Бедня­ки, умиравшие на берегу канала от голода, — они не смели надеяться на блаженство в посмертной жизни; их души были обречены на то, чтобы неприкаянными влачиться по опаленной солнцем земле.

И вот в фантазии измученных страдальцев стала постепенно зарождаться вера в другого бога — в бога, которому не нужны дорогие жертвы и пышные гробни­цы, в бога, который справедлив и который воздаст пра­ веднику за его земные муки и который накажет нече­стивца, издевавшегося над бедняком и рабом. Им не нужны были сотни жадных богов, похожих на напыщен­ных вельмож, они хотели верить в одного всемогущего и всезнающего бога.

Вера в единого бога приходит позднее веры во мно­жество богов. Возникновение веры в единого бога тесно переплеталось с нарастанием смутных надежд угнетен­ных на божественную справедливость. Людям казалось, что должен быть на небесах всемогущий и справедливый бог — не тот, что хохочет на пирах или облачается в прочный панцирь, собираясь сражаться с людьми и с другими богами, но тот, кто внимательно следит за прегрешениями и за праведными делами людей, что взвешивает людские сердца на весах, не знающих об­мана.

Еще в XIV столетии до н. э. в Древнем Египте бы­ла сделана попытка ввести культ нового бога, которому предстояло оттеснить все старые божества. Это был Солнечный диск, податель жизни во всей вселенной, бог всемогущий и всеблагой. Впрочем, египетская религиозная реформа не уда­лась, культ Солнечного диска пришлось отменить, жре­цы старых богов одержали верх.

Но заметьте, насколько рано появилась тенденция к единобожию.

Гораздо успешнее, чем в Египте, совершался переход к единобожию в религии древних евреев. Когда евреи-кочевники со своими стадами пришли в Палестину (это было в X III веке до н. э.), они покло­нялись множеству разных божеств, более или менее мо­гущественных. Следы многобожия сохранились и в Вет­хом завете, несмотря на то, что его редакторы стреми­лись изобразить евреев народом, от века верившим в единого бога — в Яхве.

В книге «Бытие», в первой книге Ветхого завета, мы находим рассказ об одном из патриархов Иакове, кото­рый возвращался на родину и перешел со своим кара­ваном вброд через реку Иавок. Прошли через реку и сыновья его, и рабы, и стада овец, и верблюды. Иаков остался один на берегу, и тут явился «некто» и боролся с Иаковом до утренней зари. Ни тот, ни другой не мог­ли одолеть, и хотя у Иакова было сломано бедро, не разжимал он своих объятий. В конце концов взмолился таинственный противник Иакова, он просил отпустить его, добавив при этом: «Ты боролся с богом, и челове­ков одолевать будешь»…

Иаков боролся с богом. Конечно, он не мог бы бо­роться со всемогущим и невидимым Яхве, обитавшим в Святая святых Иерусалимского храма, с богом, легко сокрушавшим целые полчища, если верить ветхозавет­ным преданиям. Иаков боролся с каким-то из младших божеств, подобно тому как боролись с богами герои гре­ческих легенд Ахилл или Диомед. Вполне может стать­ся, что противником Иакова был местный божок — бог реки Иавок.

Верили древние евреи и в Азазела (буквально это имя значит «бог-козел»), в божество пустыни, куда они ежегодно отпускали (или лучше сказать — выгоняли) козла, взвалив на него все грехи обитателей своего се­ления — так называемого козла отпущения. Верили они и в Самсона, солнечное божество, и в бога устроителя порядка Эль-Эльона. Лишь постепенно Яхве — в прошлом бог грозы — вытеснил всех прочих богов и стал единственным богом евреев. За единобожие особенно ратовали пророки, вы­ступавшие в V III—VII веках до н. э., когда гнет царей и знати был обострен вражескими нашествиями, когда ассирийцы заняли значительную часть страны и взяли в кольцо столицу — Иерусалим. Пророки порицали бо­гачей, прибавлявших дом к дому и творивших злодея­ния. В поисках справедливости они устремляли глаза ктнебесам: надо отбросить все ложные культы, надо с чи­стой душой поклоняться всемогущему Яхве, надо забыть о кровавых жертвоприношениях и научиться творить добро — и тогда Яхве даст победу и благосостояние ве­ рующим в него.

Вера в единого бога рождалась как социальный про­тест, как протест против общественной несправедливости. Конечно, этот протест был слаб и непоследователен; ко­нечно, пророки единого бога не звали к активной борь­бе и возлагали надежды на божественное вмешатель­ство, но они осуждали несправедливость.

Однако господствующий класс очень скоро сумел приспособиться к бунтарскому уче­нию о справедливости всемогущего бога. Да, новая проповедь находила резкие сло­ва в адрес мерзостей земной жизни, но исправление их она возлагала на самого бога, отклады­вала на неопределенное время. Не значит ли это, что практически она примиряла с земной неправдой во имя высшей, божественной, отдаленной правды, которая, может быть, никогда и не наступит?

А вместе с тем единобожие давало господствующе­му классу новое могущественное идейное оружие. Раз бог един, значит, и земная власть должна быть еди­ной; раз бог всесилен, значит и земная власть должна быть всесильной. Учение о едином боге, родившееся в бунтарских мечтах угнетенного человечества, превраща­лось в идейное оправдание всяческого деспотизма. Культ единого Яхве сделался в конце концов оправданием всевластия иерусалимских жрецов, требовавших пода­тей со всех еврейских селений в Палестине и за ее пре­делами.

Культ единого бога отвечал и потребностям римских императоров. Согласно официальным воззрениям, утвердившим­ся с самого начала Римской империи, покойный импера­ тор становился богом. Такое обожествление называлось греческим словом апофеоз. Когда умер первый из рим­ских императоров Август, понадобилось специальное постановление римского сената, чтобы превратить его в бога. В дальнейшем императорский апофеоз осущест­влялся почти механически. Собственно говоря, почитался не конкретный импе­ратор, а самая императорская власть, самая идея рим­ского государства.

Культ императора стал главнейшим культом империи, с ним сливались старые римские культы, появились храмы в честь непонятного сущест­ва, какого-нибудь Меркурия-Августа или Весты-Августы, то есть в честь старых богов Меркурия и Весты, как бы поглощенных императорской личностью. Единой империи был нужен единый бог.

О едином божестве много рассуждали философы тех лет. Традиционная мифология не привлекала их. Они утверждали, что бог не похож на людей или животных— иными словами, принципиально противоположен косной и пассивной материи, им в конце концов сотворенной.

Бог философов лишен каких-либо качеств, свойствен­ных иным существам; они уверяли, что никакая логика не в состоянии дать определения свойств божества — только в просветлении, в таинственном озарении чело­век может приблизиться к божеству.

Одним из знаменитейших философов I ве­ка н. э. был Сенека. Выдающийся оратор, он рано узнал блеск славы, а вслед за тем — зависть сильных мира сего, угрозу смертного приговора и восьмилетнее из­гнание на скалистую и варварскую Корсику. Он же­нился на одной из богатейших женщин, был обласкан юным Нероном, но в конце жизни его ждала немилость вздорного императора. Напрасно Сенека просил разре­шения удалиться в одно из своих поместий, напрасно предлагал он вернуть Нерону все богатства, ему когда-то пожалованные, — он должен был доживать свои дни в Риме, подозреваемый в связях с заговорщиками, по­куда в 65 году Нерон не приказал ему покончить жизнь самоубийством.

Насколько пустой и тщетной казалась жизнь этому ученому вельможе, чья жена носила в ушах стоимость целых поместий! Наше существование на земле — всего лишь подготовка к вечной жизни, а все земные блага — богатство, слава, почести — пустая бутафория, которую из разных мест притащили на сцену и которую — рано ли, поздно ли — придется возвратить, рассчитываясь с кратковременным бытием. Человеческие звания и титу­лы — только порождение нашего тщеславия, и тот, кто сегодня брезгует сесть за стол со своими рабами, завт­ра сам может оказаться бесправным.

Значит, надо научиться отказываться от земных благ, от пустых званий. Надо научиться есть дешевую пищу, одеваться в грубые одежды. Надо заставить себя быть человечным с рабами. Надо уметь переносить из­гнание. Ведь наше тело — только оковы души, только темница ее, и когда с тебя снимут кожу, совлекут мясо, лишат тебя костей и крови, — это и будет час твоего подлинного рождения в вечность.

Нет, Сенека не призывал раздать богатства и осво­бодить рабов. Пусть богачи остаются богачами и рабы рабами, но пусть они помнят, что и богатство их, и их рабское состояние — временны и ничтожны перед веч­ностью. Робок, непоследователен, труслив протест Сене­ки против несправедливости земных порядков. И все-таки немало его современников черпали в учении Сене­ки утешение в трудные минуты, смиряясь с потерей сво­боды, с изгнанием, с томительными часами перед казнью.

Но если наш земной мир несправедлив и бессмыслен, то вечность основана на разуме и справедливости, ибо вечностью управляет всемогущий и благой бог.

Бог Сенеки не похож на человекообразных богов греческого Олимпа или на звероподобных египетских богов — это единый бог, страж вселенной, которую он создал. Все добро, вся истина проистекают от него. Этот бог не нуждается в культе, в жертвоприно­шениях, в жрецах: он пребывает рядом с нами, в нас самих — и в знатных людях, и в вольноотпущенниках, и в рабах. То представление о едином и всемогущем боге, ко­торое складывалось на протяжении столетий, восприня­то было христианством. Христианство в принципе ис­ходит из единобожия, из признания одного бога, соз­давшего мир и управляющего миром. Лишь изредка в Новом завете проскальзывают формулировки, противо­речащие единобожию, допускающие существование ка­ ких-то иных, отличных от христианского бога божеств.

«Ибо, хотя и есть так называемые боги, — читаем мы в первом послании Павла к коринфянам, — или на небе, или на земле, — так как есть много богов и господ мно­го, но у нас один бог-отец». Не значит ли это, что автор Павловых посланий допускает существование каких-то богов на земле и на небе — богов, отличных от христи­анского бога?

Рядом со своим всемогущим богом христиане стави­ли другое божественное существо — сына божьего, мес­сию Иисуса, Христа, посланного богом на землю, пост­радавшего и кровью своей спасшего человечество от гре­ха. Страдающий бог, бог, умирающий за людей, вос­кресающий и тем попирающий смерть — каким близким должен был быть этот образ для угнетенных и страж­дущих, для рабов и бедняков!

Но и этот образ, оказывается, имел длительную предысторию…

Наш рассказ все глубже и глубже уходит в толщу веков, а теперь мы должны перенестись совсем далеко — примерно за двадцать тысяч лет до н. э., в те стародав­ние времена, когда религия еще делала первые свои шаги.

…В глубину пещеры, в сырые подземные залы, где на стенах никогда не играли сол­нечные отблески, через сеть запутанных переходов пробирались первобытные охот­ники. В выдолбленных из камня плошках тускло горели фитили, бросая вокруг неяркий свет, и смутные тени дрожали на полу. И вдруг все останавли­вались: из мрака выступили нарисованные на стенах звери — стремительно мчащиеся олени, спокойно вытя­нувшиеся на траве бизоны — сладостная пища, источ­ник жизни племени. Охотники начали пляску. Сперва медленно, потом все быстрее и быстрее кружились они в просторной подземной зале, то прижимаясь к стенам, то сходясь к центру, где возвышалась статуя медведя с настоящей мохнатой оскаленной мордой на глиняных плечах. Все более стремительным становится темп танца, грозно за­носят охотники копья с кремневыми наконечниками, мрачно отдается под высокими сводами дробная поступь босых ног. И внезапно, по знаку предводителя, танцоры наносят удары — копья легко входят в податливую гли­ну, оставляя рубцы, которые через двести столетий об­наружит пытливый глаз исследователя. И снова величественная пляска, и снова быстрые удары копий — по глиняному медведю, по нарисованно­му на стене пещеры бизону.

Тянутся часы, сменяются охотники, соблюдая деда­ми заведенный порядок; все те же движения босых ног, все те же удары копий. И горе танцору, если он спот­кнется, или сделает неверный шаг, или промахнется — его ждет суровое наказание.

Зачем эта пляска? Откуда эти рисунки и статуи в вечном мраке труднодоступных подземелий?

Нелегкой была жизнь охотников в те далекие годы. Морозные зимы сменялись полосой обильных дождей. Дождь и мороз заставляли людей скрываться в тесных землянках, полных едкого дыма от неугасимо горевшего костра. Степи и водоемы кишели добычей, но сколько нужно было труда, чтобы поразить костяным гарпуном скользкую рыбу, чтобы загнать к обрыву разъяренного бизона.

Конечно, случались счастливые дни, когда громад­ные куски мяса жарились, шипя, на раскаленных ка­меньях, но нередко наступало время голодовок, мужчи­ны туже стягивали набедренные повязки, лица женщин становились суровыми, дети уныло жевали кору, желуди, земляных червей.

Мясо! Вкусное, живительное мясо — оно паслось на четырех сильных ногах, по брюхо утопая в сочной траве, но у него были чуткие уши, зоркие глаза и влажные широкие ноздри, издалека чуявшие опасность. Как сде­лать, чтобы убить зверя, чтобы накормить всхлипыва­ющих в уголке голодных детей?

Охотникам казалось, что есть два пути к успеху. Чем лучше будет копье, чем хитрее западня, чем твер­же рука и метче глаз — тем скорее удастся вернуться домой с добычей. И люди упорно совершенствовали свое искусство, свои орудия.

Второй путь уводил в мир сверхъестественного: пер­вобытный человек думал, что если он нарисует бизона, пронзенного копьем, то настоящий бизон даст себя убить; если он поразит глиняного медведя, то и настоя­щему медведю не уйти от его копья. Так возникала ве­ра в сверхъестественные свойства предметов — изобра­жений животных, вера в силу обрядов, будто бы способ­ных заставить зверя отдать себя в руки голодного охот­ника. Прежде чем убить зверя, человек плясал перед его изображением, требуя, чтобы тот дал пищу, дал жизнь племени.

Проходили десятки и сотни лет, и зверь-кормилец переставал быть просто мясом, пасущимся в лесу и на пастбище: в нем начинали видеть брата, родственника, предка людей. Разве не естественно было считать, что олень, пи­тающий ныне племя, когда-то создал это племя и зем­лю, на которой оно живет, и лес с его сочными ягода­ми, и быстрые реки, и серебристую рыбу в них? Но как же в таком случае убивать предка, творца мира, создателя земного порядка?

И вот люди, убивая, начинали просить прощения у зверя, которого они убивали. Они забрасывали друг друга снежками у стынущей туши, чтобы очиститься от преступления, они клали перед убитым братом подарки, они с пением и плясками вносили его в поселок. А в песнях своих они рассказывали о давно прошедших вре­менах, когда их предок-зверь создал мир и добровольно принес себя в жертву на благо людей. Он принес себя в жертву, чтобы открыть дорогу теплу и освободить реки, скованные льдом, и наполнить леса птичьими тре­лями, и разбросать под кустами грибы и ягоды, чтобы, короче говоря, дать людям сытное благоденствие. Но принеся себя в жертву, зверь-предок умер и вме­сте с тем не умер, ибо он воскрес после смерти, воскрес в тысячах своих потомков, снова и снова отдающих се­бя людям, чтобы утолить их голод. И если соблюдать все дедовские обряды, и просить прощения у убитого зверя, и плясать перед его тушей старинные пляски, и торжественно вкусить его мяса и крови, в которой живет его душа, — зверь вновь будет воскресать в тысячах новых особей.

Так из века в век творилась легенда о звере-предке, умирающем и воскресающем, принесшем себя в жертву ради людей.

А потом наступило время, когда человек разгадал тайну зерна, научился сеять хлеб, убирать его кривым серпом, размалывать зерна на каменных зернотерках и печь из муки румяный и хрустящий хлеб. Конеч­но, хлеб был куда более надежной пищей, чем быстрая лесная дичь: он не ускользал в непроходимой чаще, не упархивал в воздух, не уходил в темный речной омут — он рос на поле, рядом с поселком, окруженный изгоро­дью, защищавшей его от лесных зверьков. Но разве не бывало так, что град побивал посевы, солнце выжигало их, болезнь поражала и колос рождался тощим с пусты­ми и горькими зернами? И по-прежнему люди плясали и пели, обычно во время посева, и своими плясками и пением старались заставить зерно принести богатый урожай.

Теперь зерно стало божеством. Это было божество, которое уходило в землю, умирало, чтобы воскреснуть к новой жизни и принести людям изобилие и счастье. Оно было подателем жизни — умирающее и воскреса­ющее божество, приносившее себя в жертву во имя лю­дей.

У самых разных народов мы встречаем легенды об умирающем и воскресающем божестве. У египтян эго Осирис, бог зерна, которого злой брат Сет связал, убил и бросил в воду, но пришел час, и жена Осириса Исида нашла труп мужа, а Гор, сын Осириса, воскресил отца, дал ему свое око и вместе с ним жизнь и непобедимость и отверз ему уста, чтобы бог мог есть и говорить. У финикиян это Алейон, бог зерна, умирающий, но тем не менее побеждающий злого бога засухи. В Малой Азии это Аттис, которого ежегодно погребали и опла­кивали, а через три дня праздновали воскресение толь­ко что оплаканного бога, которого его почитатели име­новали «сжатый хлеб». В самых разных религиях нашли себе место боги, которые умирали и воскресали, боги растительности, бо­ги, чьей плотью был хлеб, а кровью — вино. От умира­ющего и воскресающего зверя-предка к умирающему и воскресающему земледельческому божеству — вот путь, который проделала религиозная фантазия человечества. При всей разнице этих мифологических образов одно роднит их — смерть богов есть жертва во имя благоден­ствия человечества, благоденствия, понимаемого вполне материально — как обилие сытной пищи.

Религиозные представления разных наро­дов развивались и видоизменялись. Они видоизменялись в связи с изменением ус­ловий жизни общества: без развития зем­леделия, разумеется, не мог появиться культ божественного зерна, без установления царской власти не родились бы образы могущественных богов, царствующих в воздухе или на море. И вместе с тем религиозные представления очень консервативны: в них всегда остаются старые представления, старые обряды, старые мифологические образы. Новое в религии не вы­тесняет старого, но смешивается с ним, наслаивается на него, образуя причудливый узор. Возвратимся еще раз к Зевсу, которого мы по го­меровским поэмам представляем себе могущественным царем, правящим на Олимпе. Но с этим образом Зевса-царя нераздельно слиты и более старые представления: Зевс оборачивается богом-зверем, могущественным бы­ком, переплывающим Средиземное море; он выступает божеством грозы, орлом-громом, золотым дождем; на острове Крите его почитали как земледельческое боже­ство, как умирающего и воскресающего бога, и даже показывали могилу Зевса.

Столь же разновременные и разнородные представ­ления сливаются в образе египетского бога Осириса. Он, как мы уже знаем, в первую очередь — бог-зерно. Египтяне пели в своих гимнах: «Люди прыгают от ра­дости из-за зерна, вышедшего из тела Осириса». Егип­тяне лепили из земли фигурки Осириса и засевали их ячменем — тело бога быстро покрывалось зелеными всходами. Но вместе с тем Осирис — бог фараонов, создатель царской власти, и фараон после своей смерти сливался с Осирисом. Наконец, Осирис — по более поздним легендам — судья в загробном царстве, страж справедливости, открывающий путь в загробный мир праведнику, чье сердце, не отягченное грехами, было легче пера, но отдающий на растерзание грешника, ко­торый при жизни отнимал у бедняка хлеб, отводил во­ду у соседей, жестоко расправлялся со своими рабами.

Вот так и в образе христианского божества, умира­ющего и воскресающего Иисуса Христа, слились самые разнородные мифы и предания. Прежде всего в новозаветных представлениях об Иисусе Христе проступают черты умирающего и вос­ кресающего зверя-предка.

Вспомните «Откровение Иоанна», одно из самых ранних христианских сочине­ний: Иисус Христос появляется в нем как агнец заклан­ный, иными словами — как зарезанный ягненок, чьей кровью обеспечивается победа над темными силами, над великим драконом. И то же самое говорит автор пер­вого послания Петра: «Не тленным серебром или золо­том искуплены вы от суетной жизни, преданной вам от отцов, но драгоценной кровию Христа как непорочного и чистого агнца».

Обратимся к древнейшим памятникам христианского искусства — и там мы встретим изображение ягненка. Правда, очень скоро христиане устыдились этих древ­нейших представлений и вместо барашка стали изобра­жать Христа «добрым пастырем», пастухом с ягненком на плечах. Со временем церковь даже приняла специаль­ное постановление, запрещавшее рисовать или лепить Христа в облике барашка-агнца, но само это запрещение еще раз подтверждает, что первоначально такое пред­ставление о Христе было широко распространенным.

Как не вспомнить при этом, что жертвоприношение ягненка — древний обычай пастухов-евреев: кровью за­ резанного агнца обмазывали они перекладину и косяки дверей, а тушу принесенного в жертву животного запе­кали вместе с головой и внутренностями. Сородичи рас­саживались вокруг ягненка с посохами в руках — слов­ но путники; чужаки не допускались к праздничной тра­пезе, а участники ее не смели выйти из дому до утра. Все, что оставалось от ягненка, сжигалось на костре.

И вот что самое примечательное: праздник жертво­приношения ягненка и поедания его плоти назывался у древних евреев пасхой, а вы, наверное, еще не забыли, что смерть евангельского Иисуса Христа, новозаветного агнца, как раз приходится на пасху…

Но Иисус не только ягненок — он также и рыба. Бок о бок с барашком-агнцем, бок о бок со сменив­шим агнца добрым пастырем видим мы на раннехристи­анских рисунках и рыбу, символизирующую Христа. Правда, богословы, смущенные таким прямым отожде­ствлением сына божьего с тварью, живущей в воде, уверяли, что рыба — чисто условное изображение Иису­са, своего рода иероглиф, не имеющий внутреннего род­ства с богом. Все дело в том, говорили богословы, что греческое слово «рыба» (ихтюс) есть соединение началь­ных букв благочестивой фразы «Йисус Христос Теу Юйос Сотер», то есть «Иисус Христос, божий сын, спаситель».

У нас есть все основания, чтобы не поверить благо­честивым богословам и считать их объяснение за позднее предпринятую попытку подправить репутацию своего бо­га. Почитание рыбообразных богов свойственно разным религиям древности, и один из могущественнейших ге­роев Ветхого завета носит имя сына Навина, то есть сына рыбы. Он был великим вождем, дожившим до ста десяти лет; он рассеял полчища врагов, остановил те­чение реки Иордан, от грохота труб его воинства сами собой рухнули стены мощной крепости Иерихон. Более того, в день счастливой битвы приказал сын Навина солнцу и луне застыть на небе, доколе народ будет мстить недругам своим. Конечно, сын Навина — не че­ловек, он сверхъестественное существо, бог, позднее превращенный в героя во имя принципа единобожия. А как звали этого богатыря и чудотворца, сына На­вина, сына рыбы? Он носил громкое имя. Его звали Иисус.

За много столетий до правления императора Тибе­рия, за много столетий до образования Римской импе­рии и, может быть, даже раньше, чем на семи холмах близ Тибра возник город Рим, у древних евреев уже существовал культ Иисуса, сына рыбы — культ, причуд­ливым образом соединившийся с другим древним куль­том, с культом агнца.

Но и этого мало. Христос — не только бог-агнец, не только бог-рыба, родной брат коварных русалок, он еще и бог растительности, земледельческое божество, чья плоть — хлеб, чья кровь — вино. Мы опять должны возвратиться к евангелиям, к рас­сказу о той тревожной ночи, когда Иисус вместе с две­надцатью учениками собрались на пасху и Иисус пред­сказал, что один из сотрапезников предаст сына божь­его. «И когда они ели, — продолжает повествование евангелие от Марка, — Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: — Приимите, ядите; сие есть тело мое. И взяв чашу, благодарив, подал им; и пили из нее все. И сказал им :— Сие есть кровь моя».

И в другом месте мы находим слова Иисуса, об­ращенные к его ученикам: «Я есмь истинная виноград­ная лоза». И еще: «Я есмь хлеб жизни».

Что же в таком случае странного, если древние хри­стиане изображали сына божьего не только ягненком или рыбой, но и хлебом?

Итак, подобно Осирису, Иисус — земледельческое божество, бог-хлеб, в жилах которого течет виноград­ный сок. Его самые близкие родственники — египет­ский Осирис и финикийский Алейон, боги, боровшие­ся с темными силами зла, боги, умиравшие и воскресав­шие. Но в таком случае находят свое объяснение смерть и воскресение, занимающие главнейшее место в новоза­ветных представлениях об Иисусе Христе, — ведь это непременные составные элементы мифа о земледельче­ском боге. Земледельческий бог не может не умирать, ибо умирает каждый год зерно, и умерев, земледельче­ский бог должен воскреснуть, подобно тому как ежегод­но воскресает в новом колосе посеянное зерно.

Значит, в раннехристианские представле­ния об Иисусе Христе влились очень древние верования и мифы — об умира­ющем и воскресающем звере-предке, об умирающем и воскресающем земледель­ческом боге. Однако от старых верований новозавет­ный образ Христа отличается весьма существенно. Старые культы, зародившиеся в первобытном об­ществе, отражали бессилие человека перед могущест­венной и непонятной природой. Вместе с тем они были выражением наивной уверенности, что человек в со­стоянии повлиять на природу, заставить зверя отдать свое мясо, принудить землю принести щедрый урожай. Обряды, связанные со старыми культами, имели пря­мое назначение — дать человеку обильную пищу. Но в те времена, когда формировалось христианст­во, человек ощущал свое бессилие не только и не столько перед природой — перед засухой, перед лив­нем, перед разливом рек, перед градом и ветром. Еще острее, еще болезненнее ощущал он социальную неспра­ведливость — бессилие перед богатыми, перед чуже­земными поработителями, перед могущественной импе­рией с ее солдатами и податными сборщиками. Не только голод и жажда пугали его, но и царящая в ми­ре несправедливость, греховность человечества. Вот почему смерть и воскресение Иисуса Христа рассматривались в Новом завете не как средство к насыщению алчущих, а как искупление человеческой греховности.

Автор послания к римлянам вспоминает ветхоза­ветное предание о первом человеке Адаме, который на­рушил заповедь божью и в наказание был изгнан из рая. Преступлением Адама был создан грех, а вместе с грехом в мир пришла смерть. Но Христос умер за грешных людей и кровью своей спас человечество от гнева божьего, искупил человеческое нечестие и обес­печил людям вечную жизнь, воскресение после смерти. Христос не только дважды насытил людей хлебом и рыбой (хлебом и рыбой, заметьте-ка!), но и освобо­дил их духовно, освободил от греха.

В новозаветном предании об Иисусе Христе есть еще одна сторона: представление о нем как о царе. Помните, как рассказывается в евангелии? Иисус был приведен к прокуратору Понтию Пилату, который спросил: «Ты царь Иудейский?» — и Иисус не отри­цал этого. А потом воины Пилата, насмехаясь над Иисусом, облачили его в царские одежды, надели на него багряницу, пурпурное царское платье, возложили на голову венец из терния и приветствовали его: «Ра­дуйся, царь Иудейский!».

Среди народных масс Палестины, ограбленных и уг­нетенных, давно уже ходили неясные слухи о том, что должен явиться мессия (христос), которого называли также «сын человеческий» и которого считали потом­ком царей из рода Давида. Он придет в облике пре­зренного и умаленного перед людьми, он будет казнен вместе со злодеями, но он будет владыкой, царем и праведником. «Видел я в ночных видениях, — заявля­ет автор книги пророка Даниила, написанной во II ве­ке до н. э., — вот, с облаками небесными шел как бы сын человеческий… И ему дана власть, слава и царст­во, чтобы все народы, племена и языки служили ему».

Явится мессия, избранник, Христос, предсказывали ев­рейские пророки задолго до времен Тиберия, и греш­ники будут уничтожены, а святые воскреснут для но­вой жизни.

Так сливались древние культы божества Иисуса с образами праведного царя, мессии, христа.

Христианский Иисус — не только умираю­щий и воскресающий бог природы, не только преемник древнееврейских мессий, но еще и бог-целитель. Почти на каждой странице евангелий мы встречаем рассказ о чудесном исцелении больных. В маленьком палестин­ском городе Капернаум вылечил Иисус тещу Симона, одержимую сильной горячкой, и к вечеру того же дня обступили его больные разными болезнями, а он исце­лял их, возлагая на каждого руки. Так повествуется в евангелии от Луки, а в евангелии от Марка мы нахо­дим маленькое дополнение: «И он исцелил многих, страдавших различными болезнями» — не просто исце­лил больных, но исцелил многих. Но автору евангелия от Матфея не хватает и «многих»: передавая тот же эпизод, он завершает его сообщением, что Иисус «исце­лил всех больных», не просто «многих», но более то­го — «всех».

Так постепенно, на наших глазах, форми­руется легенда о целительной силе Иисуса. Иисус исцеляет больного, лежащего при смерти, вос­крешает мертвого юношу — единственного сына без­утешной вдовы и двенадцатилетнюю девочку — дочь на­чальника синагоги. Одно прикосновение к краю его одежды сразу же спасло женщину, болевшую двена­дцать лет и истратившую на врачей все свое состояние. И своим ученикам Иисус дал силу исцелять боль­ных, и они пошли по селениям, возвещая новую рели­гию и исцеляя повсюду.

Иисус-целитель — преемник греческого полубога Асклепия, известного больше под его римским име­нем — Эскулап. По греческим мифам, он был сыном Аполлона и обладал дивным даром предсказывать бу­дущее и изгонять болезни. Как и Иисуса, смерть не останавливала Асклепия — он воскрешал умерших, по­куда разгневанный Зевс не поразил его молнией, дабы не исчезла вовсе с земли карающая смерть. Могучий целитель, Асклепий не мог спасти самого себя, как не спас себя от смерти другой целитель, Иисус.

Родство обоих врачевателей настолько бросалось в глаза, что с распространением христианства прежние статуи Асклепия стали почитать под новым именем — как изображения Христа.

Но Иисус не только целитель телесных скорбей, он также и врач скорбей духовных. Христианство не про­водит отчетливой грани между болезнью и грехом: Иисус действует в мире духовных и телесных скорбей, в равной мере спасая от тех и других. Из простого вра­чевателя он превращается в спасителя, он не просто изгоняет болезни, но принимает на себя все заблужде­ния и болезни, все скорби человечества, чтобы изба­вить людей от грехов и недугов. Что стоят какие-то случайные воскрешения, заимствованные Иисусом у гре­ческого Асклепия, в сравнении с обещанным им воскре­шением во плоти всего человечества!

В результате смешения самых разнообразных верований создавался образ еван­гельского Иисуса. При этом возникало своеобразное противоречие: Иисус Христос оказывался одновременно и богом, и человеком. Он был сыном божьим и вместе с тем таин­ственным образом сливался с самим богом-отцом. «Ви­девший меня видел отца», — не устает повторять Иисус. «Я в отце и отец во мне». Павловы послания постоянно именуют Иисуса «господом», представляют его сидя­ щим на небесах по правую руку бога-отца, называют царство небесное «царством Христа и бога». Христос — это «образ бога невидимого, рожденный прежде всякой твари», более того — он сам бог, явившийся во плоти. И вместе с тем евангельский Иисус неустанно име­нует себя сыном человеческим; его мать — Мария, в евангелии от Марка названы имена четырех его брать­ев, помимо братьев у него были и сестры. Как всякий человек, Иисус боится смерти и молит бога пронести мимо уготованную ему чашу; он стонет на кресте и во­прошает бога: «Для чего ты меня оставил?» — он, ко­торому полагалось бы знать, что страдания и смерть сына божьего имеют таинственное назначение — спасти погрязшее в грехах и недугах человечество.

И разве он — по словам Павла, бог, явившийся во плоти, — не заявляет во всеуслышание: «Отец мой бо­ лее меня» ?

Возникновение такого противоречия должно быть нам понятно: образ Иисуса Христа сложен, он слился из разных, нередко противоречивых элементов; были тут и представления об Иисусе как о земледельческом божестве, и представления о мессии— Христе, царе из рода Давидова, избранном богом для того, чтобы осво­бодить угнетенных. Из бога и человека образовался один фантастический образ богочеловека.

И именно эта причудливая смесь, оказалось, застав­ляет звучать сердца униженных и страдающих. Выхо­дило ведь, что на крестные страдания был обречен не просто сын божий, но и сын человеческий, каждому из людей родной по плоти, рожденный смертной женщи­ ной, имеющий братьев и сестер, способный страдать и бояться. Если воскресал Осирис, могущественный владыка загробного мира, если Зевс-громовержец по­кидал свою удобную гробницу на Крите, чем это заде­вало бедняка-ремесленника, не видевшего никогда и земных-то царей? Но если мог воскреснуть сын человече­ский, если он возносился на небо и садился по правую руку невидимого бога — разве не внушало это надежду, что ты сам, труженик и страдалец, воскреснешь для царства небесного?

Первый человек, ветхий Адам, был грешен — и с ним пришла в мир смерть. Сын божий и сын человече­ский Иисус принял на себя грехи мира и воскрес — он попирал смерть смертью и открывал людям путь в цар­ство божье.

Бог и богочеловек — главные персонажи раннехри­стианской мифологии. Рядом с ними на страницах Но­вого завета появляются и другие сверхъестественные су­щества: диавол, который соблазнял Иисуса в пустыне, обещая ему все царства мира; всевозможные мелкие де­моны, нечистые духи, с которыми боролись и Иисус, и его ученики; ветхозаветные герои Моисей и Илия, давно уже умершие и тем не менее явившиеся, чтобы побеседовать с Иисусом; святые ангелы, служившие сы­ну божьему, и наконец — дух божий, которого Иоанн Креститель увидел в образе голубя. Не слишком ли много для последовательного единобожия?

Религия — не только вера в существование мифологических существ, но и совокуп­ность с этой верой связанных обрядов. Раннее христианство — и это очень суще­ственно— отличалось чрезвычайной про­ стотой своих обрядов.

Ранние христиане не строили храмов. Они, как и Сенека, верили, что бог проникает повсюду, видит все и не нуждается в специальном помещении для молитв. Не нужно приносить свои молитвы на перекрестках, не нужно обращаться к богу в многолюдных собраниях — «ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись отцу твоему, который втайне».

Христиане собирались в простых помещениях на трапезы братской любви. Для своих собраний они ча­сто выбирали потайные места, темные подземелья, клад­бища: здесь, в тайне от неверующих, приносили они своему богу молитвы, здесь, на стенах, изображали они символы сына божьего: хлеб, рыбу, ягненка.

Во всех религиях древности огромная роль принад­лежала жертвоприношению. Боги казались подобными людям и, подобно людям, они нуждались в пище: жерт­воприношение на самом раннем этапе было простым кормлением бога. Конечно, далеко не все, предназна­ченное богу в жертву, сжигалось или выливалось на землю, чтобы легкой струйкой подняться в небо или просочиться к обитателям подземного царства, — боль­шая часть приносимых богам даров оставалась у жре­цов. Жертвоприношение обладало для бога принуди­тельной силой : правильно, по обряду принесенная жертва, считалось, обязывает бога выполнить просьбу. Верующие обижались на богов, принявших жертву и не исполнивших просьбу, и, неровен час, могли отсте­гать своих идолов.

Представления о кормлении бога — наивны, перво­бытны. Когда люди стали мыслить бога всемогущим, всеведущим, всепроникающим, естественно, начали рож­даться сомнения, нужна ли такому богу пища, можно ли с помощью сытного корма принудить бога выпол­нить твою просьбу. Уже древнееврейские пророки заяв­ляли, что Яхве не нуждается в жертвоприношениях. И все-таки жертвоприношения держались. Вы пом­ните, римские власти требовали от христиан принесе­ния жертв перед статуями императоров — хотя бы ще­потки ладана, которой, конечно, никак не насытишься.

Жертвоприношения приобрели с течением времени иной смысл: они должны были подчеркнуть принижен­ность человека перед божеством, бессилие его и беспра­вие в этом мире.

Христианство последовательно и безоговорочно от­вергло жертвоприношения. Господь бог, учили христиа­не, послал на землю своего сына, принес его в жертву и его кровью омыл греховный мир; какое же значениеьв таком случае могла иметь любая жертва, принесенная человеком, как может она выдержать сравнение с закланием сына божьего?

Без храмов, без жертвоприношений хри­стианство на первых порах своего суще­ствования не нуждалось в специальном жречестве. Все христиане считались брать­ями, равноправными членами христиан­ ской общины. Каждого из них (так тогда считалось) мог избрать дух божий, на каждого из них могла сни­зойти благодать божья. По-гречески, благодать — «харисма», и человек, считавший себя осененным духом божьим, именовался харисматиком. Первыми наставни­ками новой религии, первыми руководителями христи­анских общин были люди, не назначенные, не выбран­ные, а просто объявившие себя харисматиками, люди, по терминологии того времени, исполнившиеся духа святого. Христианские наставники ранней поры разделялись на пророков, апостолов и учителей. Пророки и учите­ля постоянно проживали в своей общине, апостолы же были бродячими проповедниками, переходившими из одной общины в другую. Того, кто объявлял себя «го­ ворящим в духе» (харисматиком), не рекомендовалось подвергать каким-либо испытаниям, но по делам его следовало судить, действительно ли он пророк или только притворяется пророком.

«Учение двенадцати апостолов», раннехристианское сочинение, о котором мы уже не раз вспоминали, содержит практические со­веты, как распознавать лжепророков. Если человек приходил в общину и выдавал себя за апостола, его следовало принять как самого госпо­да — пусть только он не живет в общине более двух дней; тот, кто пробудет на одном месте три дня,— явный лжеапостол. Когда апостол покидал гостеприим­ную общину, ему следовало дать достаточно припасов, чтобы он мог добраться до следующего ночлега. Но стоит пришельцу попросить на дорогу денег, верующие должны понять, что он лжеапостол. «Не всякий, гово­рящий в духе, — пророк, — наставляет автор «Учения двенадцати апостолов», — а лишь в том случае, если он хранит пути господни…».

Христианство упростило культ, ликвиди­ровало жречество. И все же оно сохрани­ло основные формы старой обрядности, если не считать жертвоприношения, которое было уничтожено. От старых религий бы­ли заимствованы и молитва, и пост, и магические дей­ствия — крещение и причащение. Молитва родилась из представления первобытных людей, будто слово, надлежащим образом произнесен­ное, обладает сверхъестественной силой, превращается в заклятье и подчиняет своей власти и человека, и бога. Если, соблюдая соответствующие правила, попро­сить у бога богатство, здоровье, успех, — просьба ста­нет для бога обязательной, он не сможет уклониться от ее выполнения. И наоборот, некстати сказанное слово сразу же разрушает успех задуманного предприятия, делается непреодолимым препятствием для осуществле­ния твоих замыслов. Мы и поныне еще, бывает, испуганно плюем через левое плечо, чтобы уничтожить сверхъестественное действие не вовремя вырвавшегося слова. «Как вы хо­рошо выглядите!» — «Ой, скорее плюньте через левое плечо» — словно простые слова и впрямь могут подо­рвать здоровье человека.

Первобытному человеку казалось, будто слово (как и жертвоприношение) способно влиять на бога. Позд­нее со словом, как и с жертвоприношением, произошла существенная перемена. Жертвоприношение стало сред­ ством принижения человека перед богом, и то же самое произошло с заклятьем. Бог вырос, оторвался от чело­века, сделался таким могущественным, что ему нельзя уже было приказывать — его можно было только уни­женно просить. Заклятье стало молитвой, прославле­нием божества и просьбой простить человеку его пре­грешения.

И пост не изобретен христианами. Обычай по­ ститься возник в глубокой древности, из примитивных представлений о возможности магически, сверхъестест­венным образом воздействовать на природу. Из тех же представлений, которые породили и культ зверя-предка, и поклонение воскресающему зерну. Мы говорили о рисунках в пещерах — эти рисунки имели магическое назначение. Мы говорили об охот­ничьих плясках — они имели магическое назначение. Это была магия, основанная на подобии: магический танец был подобен настоящей охоте, изображение бизо­на было подобно настоящему бизону. Поражая копьем глиняного медведя, казалось, можно принудить настоя­щего медведя дать себя поразить копьем.

Но была и магия другого рода — основанная на про­тивоположности. Наступает осень — пора озимой пахоты. Неторопли­вые волы тащат плуг от края до края поля, затем идут поперек своих борозд, чтобы лучше взрыхлить землю. Сеятель разбрасывает зерно. Но как заставить землю принести обильные плоды? У одних народов земле по­ могали песнями и плясками, веселыми шутками, у дру­гих пахоте и севу предшествовали дни, когда ели мало, ходили сумрачными, были сдержанными в речах. Люди думали, что воздержание при посеве обеспечит им (по противоположности) изобилие после жатвы. Воздержание от пищи, от веселья, — да ведь это и есть пост! Недаром мы до сих пор говорим «постное лицо» — о сумрачном, невеселом облике человека.

Пост — это своего рода обман богов, нарочно надетая личина голода, задуманная для того, чтобы подготовить себе магическим путем изобилие пищи и бурное ве­селье.

И опять-таки с течением времени пост приобрел иное значение. Как молитва из заклятья стала унижен­ной просьбой, так и пост из средства магического воз­действия на бога превратился в средство очищения. Человек добровольно принимал на себя бремя голода, чтобы подвергнуть тело свое испытанию и тем самым очиститься от греховности. Пост был добровольной мукой, которая якобы делала человека лучше, освобож­дала от греховных помыслов, направляла мысли к воз­вышенному.

Сам Иисус Христос, если верить евангелию, постил­ся сорок дней, но, впрочем, этот срок оказался слиш­ком длинным даже для сына божьего, и он в конце кон­цов захотел есть. На практике ранние христиане постились один-два дня, и только самые стойкие растя­гивали пост на несколько суток; во время поста они либо ничего не ели, либо к вечеру съедали немного сушеных плодов или овощей; даже воду не разрешалось пить постившимся.

Каждый вступающий в христианскую об­щину должен был принять обряд креще­ния, то есть очищения водой. Вода у мно­гих народов и до христианства считалась чистой стихией, смывающей всякую сквер­ну; древние греки очищали морской водой больного после болезни, даже человека, которому просто при­снился дурной сон; римляне погружали в воду ново­рожденного, нарекая ему при этом имя. Христианство сохранило магический обряд крещения, придав ему все­ общее значение: каждый человек должен был раз в жизни принять крещение — иначе ему был закрыт до­ступ в царство божье.

Ранние христиане принимали крещение обычно в от­крытых водоемах — в реках, в ручьях. После погруже­ния в воду человек, принимающий христианство, подставлял лоб для того, чтобы священник помазал его елеем — оливковым маслом; затем нового собрата об­лачали в белые одежды, на голову ему возлагали венок из миртовых или пальмовых листьев, на палец надева­ли перстень, на ноги — специальные туфли. Иногда при этом священник сам вытирал ноги обращенного в ис­тинную веру.

Весь обряд крещения завершался торжественной процессией вновь принятых в общину и вкушением ме­да с молоком, ибо считалось, что они, вступая в цер­ковь, попадали в ту самую землю, изобилующую моло­ ком и медом, о которой повествовал Ветхий завет.

Крещение рассматривалось как магический обряд, смывающий с человека скверну. И так как крещение было однократным действием и повторять его церковь запрещала, то еще в III и IV столетиях многие верую­щие упорно оттягивали крещение на конец своей жиз­ни, чтобы очиститься от грехов накануне кончины и тем вернее обеспечить себе доступ в царство божье.

Но крещение было не просто магическим актом: пер­воначальное христианство требовало от новых собрать­ев продолжительной подготовки, своего рода вступи­тельного срока, за время которого кандидат должен был раскаяться в своих прегрешениях. С торжеством христианства крещение стали совер­шать над неразумными младенцами, очищая от грехов тех, кто еще не совершил грехов. Впрочем, по учению церкви, на младенце лежало бремя чужих грехов — и если бы новорожденный умер, не сподобившись благо­дати крещения, царство божье осталось бы ему недо­ступным.

Хотя крещение открывало христианину путь к но­вой жизни, однако верующие и после крещения про­должали с поразительным легкомыслием носить старые языческие имена, напоминавшие о языческих богах. Были христиане Аполлонии и Дионисии, Меркурии и Сатурнины, был христианин Герм — с именем греческого бога Гермеса, покровителя купцов и воров. Христиане могли носить имя Нимфия — в честь нимф, греческих душ природы, и Митра — в честь персидского солнеч­ного божества. Только с III века в христианской среде широко распространяются новозаветные имена: Павел, Петр, Иоанн, Мария…

Одним из самых важных обрядов христи­анской церкви было причащение, то есть вкушение верующими тела и крови гос­подней. Еще раз возвратимся к евангелию, к опи­санной в нем последней трапезе Иисуса с учениками. Помните, тогда Иисус преломил хлеб и, раздав его ученикам, сказал: «Приимите, ядите: сие есть тело мое». Он налил вина в чашу и протянул им, промолвив: «Сие есть кровь моя». Конечно, если предполагать, что авторы евангелий рассказывают о действительно имевших место собы­тиях, слова Иисуса не могут не показаться странными: почему бы основатель новой религии стал называть хлеб своим телом и вино своей кровью? Но мы-то уже знаем, что действующее лицо этой сцены не историче­ский персонаж, а земледельческое божество, иным име­нем названный Осирис или Алейон, чье тело и впрямь представлялось верующему хлебом и кровь — вином.

Когда христиане, сложив руки крестом, принимали от священников кусочки хлеба, таинственно превращен­ные в плоть Христову, когда диаконы подносили им чашу с вином, претерпевшим столь же таинственное превращение и ставшим кровью господней, — весь об­ряд был не чем иным, как богоедством. Подобно этому, в глубокой древности первобытные охотники торжест­венно вкушали тело убитого зверя-предка, рассчитывая, что обряд причащения обеспечит появление новых зве­рей и, следовательно, новой добычи. Подобно этому, и первобытный пахарь после уборки урожая торжествен­но причащался пирогом из первого зерна — плотью своего бога и верил, что вкушение тела божьего в празд­ничной обстановке магически заставит бога и впредь зеленеть веселыми всходами и наливаться отборным зерном.

Возможно, что ранние христиане причащались не только вином и хлебом: во всяком случае в одной из древнейших христианских надписей встречается настав­ление: «Ешь, пей, держа в руках рыбу». Так вплывает в обряд причащения хорошо знако­мый нам Иисус-рыба…

Подобно крещению, и причащение-богоедство — древний обряд. Но и оно, как крещение, претерпевает коренную перемену, теряя свое материальное назначе­ние и приобретая духовный смысл. Христианин, вку­шая тело бога, не думал уже об обильном урожае — он надеялся, что магия причащения сделает его «сотелесником» сына божьего, очистит от скверны, откроет путь в царство небесное. Все обряды христианской религии обращены к од­ной цели. Христианин должен молиться, поститься, принимать крещение, причащаться плотью и кровью господней не для того, чтобы выпросить у бога обиль­ный урожай, богатство, долгую жизнь. Его цель шире, величественней — царство божье. Вы помните, что царство божье первоначально пред­ставлялось верующим как установление справедливости и изобилия на земле. Затем оно было отодвинуто в какие-то далекие грядущие времена и перенесено на небо. Оно должно наступить, повторял автор Павловых посланий, ибо ради него бог обрек на жертву собствен­ного сына, но когда оно наступит, об этом не следует спрашивать. Надо ждать, и оно наступит, и праведни­ки будут блаженствовать, а грешники гореть в вечном огне.

Кто же установит грань между праведниками и грешниками? Кто будет судьей на страшном суде? Кто введет праведников в царство небесное и низвергнет грешников в озеро огненное и серное?

Даже на самом раннем этапе истории христианства, когда царство божье рисовалось перед верующими еще в земных, а не в небесных образах, утверждение этого царства оказывалось таинственным долгом бога. Не лю­ди своей волей, а бог, руководствующийся высшей спра­ ведливостью, предназначен установить царство правед­ников. Не в вооруженной борьбе, а от божьего меча суждено погибнуть грешникам. Не социальный перево­рот, а смерть и воскресение Христа призваны обеспе­ чить спасение человечества от грехов. Христианство сложилось как религия трудящихся и обездоленных. И вера в незримого всемогущего бога, несхожего с земными царями, абсолютно справедливого; и вера в сына божьего, богочеловека Иисуса Христа, принявшего облик человека и страдавшего, как страда­ют люди; и простота обрядов, и отсутствие храмов и жречества — все это отвечало религиозным исканиям бедноты. Не только по своему составу, но и по своему учению раннее христианство было демократичным.

И все же нельзя забывать, что демократизм христи­анства был облечен в религиозную форму. Это значит, что христианство, как всякая религия, сохраняло древ­нейшие, самые первобытные обряды и верования (богоедство, пост, магию крещения), сохраняло древней­ шие мифологические образы (бог-ягненок, бог-зерно, бог-рыба). Но более того, это значит, что христианство отнимало у человека волю, превращало его в покорное орудие рук божьих и создание царства справедливости возлагало на бога, а не на людей. В самом существе христианства, как религии, коре­нилось противоречие: оно предвещало полный перево­рот, ниспровержение гнусных порядков, установление царства справедливости, наказание грешников — и вме­сте с тем оно призывало терпеть и страдать, превраща­ло терпение и страдание в богоугодный подвиг. «Люби­те врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижаю­щих вас», — вот чему, оказывается, учил Иисус. Если тебя ударят по правой щеке, он наставлял подставить левую. И как же не возлюбить человеку собственные страдания, если сам сын божий явился на землю, чтобы пострадать?

Да, создатели христианства ненавидели несправед­ливость, угнетение, неравенство современного им рабо­владельческого мира, — но они услаждали себя надеж­дой на божественное вмешательство и тем самым ко­вали себе еще более крепкие цепи. В этом не было их вины — большинство из них не было ни обманщиками, ни лицемерами. В этом была их беда, беда их времени, беда породившего их безвременья, когда люди искали спасения в религии.

В предыдущей главе мы отправились на поиски Иисуса-человека и не нашли его. Повторим, из этого не следует, что в Палестине I века н. э. вообще не мог­ ло быть человека по имени Иисус, который бы объявил себя мессией, христом, помазанником божьим. Мессий было много, и среди них мог оказаться мессия Иисус. Но был он или не был — мы ровно ничего о нем не знаем. Да это, собственно говоря, и не имеет принципиаль­ного значения. К тому Иисусу Христу, жизнь которого описана в евангелиях, основатель христианства не имел никакого отношения. Прежде мы говорили о невероят­ных чудесах и небылицах, которыми полны евангелия, о противоречиях и нелепицах, которые в них встречают­ся. Теперь нам становится ясным, откуда эти нелепицы и небылицы могли появиться.

Новозаветный Иисус Христос — это сплав различных мифологических обра­зов. Тут оставили свой след и зверь-предок, божествен­ный агнец, и бог-зерно, кормящий людей своей плотью и кровью, умирающий на кресте, чтобы снова воскрес­нуть, и мессия из рода Давидова, о котором мечтали еще ветхозаветные пророки, и бог-целитель.

Новозаветный Иисус Христос — не персонаж исто­рии, а предмет веры. Но если мы ничего не знаем об историческом осно­вателе христианства, не можем ли мы все-таки прибли­зиться к колыбели новой религии и познакомиться с тем, где, когда и как она складывалась?

ГЛАВА 7

ХРИСТИАНСТВО ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ ПРЕДКОВ

Герой евангельского рассказа, легендар­ный основатель христианства, был сыном бога и еврейской женщины Марии. Он проповедовал в Галилее и в Иерусалиме, среди евреев и на арамейском языке. Он называл себя царем израильским и справлял еврейский праздник пасхи. Его апостолы — от Петра до Павла — были евреями. Новозаветное предание без раздумий по­мещает колыбель христианства в еврейской среде, в Па­лестине. И точно так же без колебаний относят к Па­лестине деятельность Христа авторы рассказа о Иису­се, сыне Пантира.

Средоточием официальной иудейской религии в пер­вой половине I века н. э. был Иерусалимский храм, хранителями традиционного иудейского культа — иеру­салимские жрецы. Но к официальной иудейской религии христианст­во относилось неприязненно. Самая ненавистная фигура для Христа и его по­следователей — человек, гордящийся своей принадлеж­ностью к сонму соблюдающих официальный культ — тот, кто молится на перекрестках, постится дважды в неделю и отдает Иерусалимскому храму десятую долю своих доходов. Фарисеи и книжники — так называют евангелия приверженцев иудейской религии, соблюдающих «пре­дания старцев».

Авторы евангелий восклицают: «Горе вам, фарисеям, что любите председания в синагогах и приветствия в народных собраниях». Евангелия называют фарисеев лицемерами, которым недоступно царство небесное, и даже ставят грешников выше фарисеев — строгих блюстителей официальной религии.

Слово «фарисей» в современном языке — синоним лицемера. Но во времена Иосифа Флавия оно имело иной смысл — так назывались сторонники одной из по­литических группировок в Палестине. К фарисеям при­надлежали по преимуществу зажиточные горожане: тор­говцы, ростовщики, правоведы, богословы. Иосиф Фла­вий, естественно, сочувствовал фарисеям, раннее хри­стианство, напротив, отворачивалось от них.

В Палестине того времени действовала еще одна общественная группировка, от­личная от фарисеев и по своему социальному составу и по своему учению. Римля­не называли ее приверженцев эссенами.

И вот что примечательно: в то время как христианство осталось не замеченным писателями I века н. э., об эссенах подробно повествуют и Филон, и Плиний Стар­ший, и Иосиф Флавий. Все эти авторы единодушны в своем суждении о ев­рейских сектантах. Эссены избегали больших городов, предпочитая пустынные области на северо-западном побережье Мертвого моря. Их образ жизни поражал воображение человека, выросшего в рабовладельческом мире, привыкшего к незаметным услугам молчаливых рабов. Эссены жили общиной, они трудились, подни­маясь до восхода солнца и оставляя работу только по­сле заката. Они не знали ни торговли, ни денег, ни рабства. Они питались за общим столом и сообща поль­зовались одеждой: на зиму для всех были приготовле­ны прочные плащи, на летнее время — легкие накидки. Они сообща ходили за больными и вместе заботились о стариках. Даже священные книги эссены изучали сообща.

Эссенская община насчитывала в ту пору четыре тысячи человек. Это была сплоченная, замкнутая орга­низация, члены которой даже под пыткой не выдали бы ее тайн. Все эссены разделялись на четыре разряда: те, кто принадлежал к младшему разряду, должны бы­ли безоговорочно подчиняться старшим. Постановлению большинства и указаниям должностных лиц никто не смел противиться. Эссены творили суд в собраниях, где должно было участвовать не менее ста человек. Самым серьезным наказанием считалось исключение из об­щины.

Эссены верили в бессмертие души, которую дол­жен ждать ад или рай — в зависимости от добродете­лей или грехов покойного. Они отвергали жертвоприношения, но сохраняли не­которые иудейские обряды.

Конечно, современники, писавшие об эссенах, при­ украсили эту удивительную секту, так резко и безоговорочно обособившуюся от погрязшего в нечестии мира. Восторг и умиление подчас заслоняют действитель­ность, которая не всегда была так безоблачно сусальна. Но главное современники уловили. «Изо дня в день,— писал Плиний, —число сектантов увеличивается благо­даря появлению толпы утомленных жизнью пришель­цев, которых волны судьбы влекут к обычаям эссенов». Так вот из кого состояла эссенская община! Утомлен­ные жизнью, потерпевшие поражение в трудной еже­дневной борьбе за существование, ненавидящие мир­скую несправедливость и бессильные уничтожить ее, эссены искали для себя утешения в мечтах о райском блаженстве и в упорном, бесконечном труде под паля­щим солнцем на известниковых холмах близ не­подвижно тяжелой, свинцовой поверхности Мертвого моря.

Если до недавнего времени мы могли су­дить об эссенах только по рассказам совре­менников, то последние находки на бере­гах Мертвого моря позволили ученым пройти по развалинам эссенского поселе­ния, заглянуть в тайники-пещеры, взять в руки пере­писанные сектантами рукописи.

В конце II века до н. э. на западном берегу Мертво­го моря возникло поселение эссенов. Оно лежало на возвышенности, окруженной оврагами, которая ныне носит название Хирбет-Кумран, «Развалины Кумрана». Мощная двухэтажная башня господствовала над посе­лением: в ее кладовых, лишенных окон, собирались в минуты опасности все обитатели поселка. К башне при­мыкали разнообразные строения. В одном из них стоял длинный гипсовый стол с бронзовыми чернильницами: здесь эссены переписывали священные книги. Другое помещение служило кухней, где готовили пищу на всех. В большой зале, крыша которой покоилась на пальмо­вых столбах, эссены собирались, чтобы молиться, ре­шать свои будничные дела или карать нарушителей об­щественного порядка. Были в поселении и гончарные мастерские, была мельница и пекарни, были склады и стойла для скота. В нескольких местах размещались большие цистер­ны, где тщательно хранилось самое дорогое для жителя выжженных степей — вода.

Поселок в Хирбет-Кумране просуществовал до Иудейской войны. Близ поселения лежали кладбища, обследованные археологами. Могилы, расположенные ровными рядами, не содержали ничего, кроме скелетов: ни вещей, ни мо­нет — только кое-где остатки сгнивших деревянных гробов, простенькие женские украшения да обломки глиняных горшков.

Гораздо существеннее, чем находки на кладбищах и в поселении, оказались обнаруженные в пещерах-тай­никах рукописи.

В одиннадцати кумранских пещерах удалось найти рукописи или обрывки рукописей. Общее количество целых рукописей, кусков и клочков их измеряется де­сятками тысяч. Кумранские рукописи были написаны на коже, обер­нуты в льняные покрывала, пропитанные смолистыми веществами, и уложены в глиняные кувшины. Несмотря на все эти тщательные меры, лишь немногие рукописи сохранились целиком: задолго до археологов во многие тайники проникли грабители, и часто ученые находят в пещере лишь обломки кувшинов да обрывки испи­санной кожи.

Рукописи из кумранских пещер — древнееврейские, изредка встречаются тексты на арамейском языке. По своему содержанию они весьма разнообразны: тут и книги Ветхого завета, и толкования на ветхозаветные книги, и, наконец, оригинальные эссенские сочинения.

Книги Ветхого завета, разумеется, были известны и до находок на берегу Мертвого моря, но никогда еще ученым не приходилось видеть столь ранних руко­писей библейских сочинений. Кумранские рукописи поч­ти на тысячу лет старше самых древних манускриптов еврейского священного писания, известных до этих на­ходок.

Другие же сочинения либо не были вовсе известны, либо их считали утерянными: о них знали по случай­ным упоминаниям, по более поздним греческим, латин­ским, славянским переводам. Эссены не только читали и переписывали ветхоза­ветные книги, но и составляли на них толкования: фра­зу за фразой списывали они текст священной книги, сопровождая его объяснениями.

Впрочем, то, что было объяснением для современ­ников, для нас нередко превращается в переплетение туманных намеков, нуждающихся в свою очередь в спе­циальном истолковании.Большая часть толкований представлена незначи­тельными фрагментами, и только одно из них сохрани­лось полностью. Это — толкование на книгу ветхозавет­ного пророка Аввакума, занимающее целый кожаный свиток длиной почти в полтора метра. Нам еще пред­стоит вернуться к кумранскому толкованию на пророка Аввакума.

Наиболее важные для изучения еврейских сектантов литературные памятники — это произведения кумранских эссенов, относящиеся к жизни общины на берегах Мертвого моря. Среди них — «Устав общины», свод правил, регламентирующий прием в состав секты и нор­мы поведения сектантов и излагающий главные пунк­ты их учения; так называемый текст «Двух колонок», посвященный воспитанию эссенской молодежи; «Дамас­ский документ» — единственное из эссенских сочинений, которое было известно до исследования кумранских пещер; свиток «Войны», повествующий о грядущей победе эссенов над «сынами тьмы».

Что же рассказывают о быте и учении еврейских сек­тантов кумранские памятники и в первую очередь — рукописи?

Кумранские сектанты не называли себя эссенами —это имя ни разу не встречается в многочисленных рукописях из пещерных тайников. Официальным самоназванием секты было «Община», а также «Новый союз» или «Новый завет». И тут мы сразу же настора­живаемся: «Новый завет» — да ведь именно так назва­ли совокупность своих священных книг ранние христи­ане!

Община «Нового завета» значительно старше хри­стиан. Судя по монетным находкам, кумранское поселе­ние существовало уже во II веке до н. э., а некоторые из рукописей, возможно, относятся к более раннему времени. От образования общины «Нового завета» до прокуратора Понтия Пилата сменилось несколько поко­лений. За это время Иудея успела добиться политиче­ской самостоятельности, изгнав греко-македонских пра­вителей, управлявших страной от имени преемников Александра Македонского. Она успела за это время потерять свою независимость, сперва признав верховен­ство Рима, а затем превратившись в римскую провин­цию, управляемую прокураторами.

Образование эссенской общины было выражением недовольства широких слоев еврейского населения су­ществующими порядками: эксплуатацией рабов и бес­правием бедноты, жестокостью собственной аристокра­тии и гнетом иноземных захватчиков. Но как позднее у ранних христиан, протест эссенов вылился не в по­пытку переустроить общество, а в стремление выде­литься из общества, создать организацию праведников, «сынов света», далеких от греховных занятий и помыс­лов.

Эссены покинули города и устремились в пустыню. В те времена побережье Мертвого моря не было та­ким пустынным и бесплодным, как ныне. Эссены могли заниматься там не только скотоводством и сбором меда диких пчел, но также рыболовством, хлебопаше­ством, разведением финиковой пальмы. Несложные ре­месла обеспечивали их потребности: они сами изготов­ляли одежду, посуду, циновки, корзины. Кое-кто из эс­сенов, видимо, получал разрешение работать вне тер­ритории общины, доставляя своим трудом средства для общей кассы.

Важным источником доходов общины была и переписка книг: трудно думать, что большая мастерская, где вокруг гипсового стола собирался доб­рый десяток писцов, обслуживала только потребности самих сектантов.

Во всяком случае кумранская община не была бед­ной. Солидная башня, всевозможные хозяйственные помещения, клады разнообразных монет, — все это при­знаки материальной стойкости.

В одной из кумранских пещер был найден загадоч­ный документ — два медных свитка. Долгое время из-за сильного окисления их не удавалось прочесть. По­сле нескольких лет работы, однако, текст был восста­новлен почти полностью. И что же оказалось? Медные свитки содержали перечень сокровищ, зарытых в 60 тайниках поблизости от Иерусалима и в других частях Палестины. Медные свитки указывали место каждого клада и вес укрытого золота и серебра. Общее количество дра­гоценных металлов, содержащихся в кладах, достигало невероятной цифры — 150 тонн.

Трудно сказать, что означала надпись на медных свитках. Может быть, это запись о сокровищах Иеруса­лимского храма, укрытых во время Иудейской войны эссенами. Может быть, это запись каких-то сказаний о богатствах царей далекого прошлого. Разгадать тайну медных свитков еще предстоит бу­дущему.

Совместный труд и общая собственность составляли ту основу, на которой зиждилась община «Нового за­вета».

«Устав общины» провозглашает: «Все, кто изъявляет готовность придерживаться его истины, должны при­нести в общину бога все свое знание, всю свою силу и все свое имущество». Впрочем, по-видимому, среди эссенов были группы, гораздо менее последовательно осуществлявшие прин­цип общей собственности. В отличие от «Устава общи­ны» «Дамасский документ» сообщает о самостоятельном труде сектантов, о их собственности, даже о принадлеж­ности им рабов и рабынь. И это различие вполне есте­ственно — ведь недовольство действительностью могло охватывать самые различные общественные слои, кото­рые по-разному представляли себе идеальные порядки общины праведников. Кумранская община была замкнутой организацией, членам которой возбранялось общение с посторонними, с «сынами тьмы» (разумеется, в ряде случаев такое за­ прещение устранялось — когда хозяйственные интересы сектантов этого требовали). Вся община разделялась на десятки, сотни и тысячи. Эти названия отдельных яче­ек, скорее всего, не соответствуют реальной численности общинников. Во главе каждого десятка непременно дол­жен был стоять жрец. Должностных лиц выбирали, и их пребывание в должности ограничивалось возра­стом: ни одну из должностей не разрешалось занимать людям старше 60 лет.

Полувоенной организации общины соответствовала строжайшая дисциплина. Эссены должны были беспре­кословно подчиняться жрецам и должностным лицам. Все поведение общинников регламентировалось в мель­чайших подробностях, любое нарушение правил влекло за собой наказание. Допустим, кто-то из членов общи­ны задремал на общем собрании — ему полагалась су­ровая кара, отлучение на 30 дней от общины. На столь­ко же дней отлучали от общины и дерзнувшего плю­нуть на пол в помещении, где происходили собра­ния.

Но сон и плевок — невинные проступки. Гораздо строже карали того, кто посмел непочтительно обра­щаться с жрецом, — его ждало отлучение на год. Тот же, кто был повинен в тягчайшем грехе — кто осмелил­ся осуждать порядки общины, подлежал отлучению на­всегда.

Прием новых членов в кумранскую общину был не­ прост. Сперва новичку под руководством одного из выс­ших должностных лиц — «надзирающего над старши­ми» — следовало познакомиться с учением и обрядами эссенов. Затем наступал торжественный день: новичка представляли собранию полноправных членов общины, ему задавали вопросы, проверяли его подготовку, искрен­ность его убеждений. Но вот собрание одобрило нового кандидата, согласилось допустить его в свои ряды — однако пройдет еще немало времени, прежде чем он достигнет полноправия. В течение года новичок числит­ся эссеном, но не участвует в совместных трапезах, в общей трудовой деятельности и в общих обрядах. По­сле новой проверки его имущество принималось общи­ной, а его самого допускали к общему труду. И только после второго испытательного года совершалась торже­ственная церемония, во время которой жрецы прокли­нали «сынов тьмы» и восхваляли милости бога. Нович­ка наконец-то допускали к омовению, чистая вода смы­вала с него скверну греховного мира, и ему разреша­лось участвовать в общих трапезах.

Община «Нового завета» была религиозной общи­ной. Это значит, что социальный и политический про­тест эссенов внешне принимал религиозные формы. Одни эссены могли отвергать рабство и частную соб­ственность, другие признавали возможным эксплуати­ровать рабский труд и иметь личное имущество. Но об­ряды и вера были у них общими.

И по обрядам своим, и по своим верованиям эссены отличались от правоверных почитателей Иерусалимско­го храма. Эссенские праздники не совпадали с официальными религиозными празднествами Иерусалима. Самый храм они считали оскверненным и очистительные жертвопри­ношения в нем — невозможными. Но ряд предписаний иудейской религии — и в том числе неукоснительное соблюдение субботнего покоя — строжайше выполнялся эссенами. «Дамасский доку­мент» запрещал не только работать в субботу, но го­ворить о делах или готовить пищу. Случись кому-ни­будь провалиться в субботний день в яму, эссены не смели бы спускать ему лестницу или бросать канат.

Важнейший религиозный обряд эссенов — ритуаль­ные омовения. Омовение представлялось эссенам не прос­тым магическим действием, автоматически снимающим грех, — омовению должно было предшествовать чисто­ сердечное раскаяние: те, кто не отвратится от зла, не имели права прикоснуться к чистой воде. Омовение со­вершалось не только при вступлении новичка в общину, но и после того регулярно всеми полноправными члена­ми «Нового завета»: в цистернах, в маленьких речуш­ках, в естественных прудиках мужчины и женщины в рубахах или в передниках, обожженные солнцем, томи­мые сознанием своей недостойности, искали очищения. Вода, дававшая жизнь пустыне, смывая пыль и пот, су­лила людям посмертное блаженство.

Трапезы эссенов были совместными. Перед нача­лом трапезы жрец благословлял хлеб и вино. Никто не смел протянуть руку за пищей, прежде чем жрец не завершит благословение.

Дневной труд — от зари до зари — был не единст­венной обязанностью эссенов. Ночь тоже не принадле­жала полностью «сынам света». «Устав общины» тре­бовал, чтобы треть ночи отдавалась чтению священных книг.

После утомительного трудового дня, после омове­ния и общей трапезы сектанты снова собирались, что­бы читать ветхозаветные книги, воспаленными глазами выискивая в них намеки на события их времени, чтобы распевать благочестивые гимны, укрепляя в себе уве­ренность в грядущей победе справедливости. Потом — короткий сон в шалашах, разбросанных вокруг главного здания, а утром снова тяжкий труд во имя торжества царства света, ткоторому суждено насту­пить — но неизвестно когда.

По учению эссенов, бог, сотворив челове­ка, дал власть над ним двум духам — ду­ху Правды и духу Кривды. Все люди раз­делялись на сынов Правды и на сынов Кривды или, пользуясь другими словами, на сынов света и сынов тьмы. Сынам света свойствен­ны разум, смирение, долготерпение, сыны света гну­шаются мерзости, в тайне скрывают они заветы духа Правды. Напротив, сыны тьмы — стяжатели, лукавые лжецы, надменные глупцы, их речь полна брани, их глаза слепы, их уши глухи, их сердца закоснели в же­стокости и нечестии.

Между царством света и царством тьмы идет веко­вая борьба, в которой участвуют не только люди, но и духи. Сынам Правды помогает архангел Михаил, их врагов возглавляет «князь тьмы» Велиал.

Здесь необходимо небольшое отступление. Пред­ставление о раздвоенности мира порождалось неустро­енностью общественных отношений, ощущением неуют­ности земного существования. Простые труженики каждый день чувствовали на себе социальную неспра­ведливость, гнет богачей и государства, невозможность добиться правды в судах. Они трудились в поте лица и вынуждены были слушать плач голодных детей. Они не совершали несправедливости, но должны были сми­ренно сносить брань и побои тех, кто был могуществен. Естественно, что в их воображении мир приобретал черты царства тьмы, царства сынов Кривды.

Раздвоенность мира в учении эссенов имела гораздо более радикальные очертания, нежели у близкого к ним по времени римского философа Сенеки. Да, в вооб­ражении Сенеки мир тоже потерял свою первобытную цельность, но раздвоение мира, причинявшее столько печали этому оратору и придворному, было личным де­лом каждого человека. Раздвоение мира, о котором скорбит Сенека, — это раздвоение души и тела, души, стремящейся к божеству, и тела, скованного земными условностями и превратив­шегося в темницу души. Короче говоря, раздвоение мира, по учению Сенеки, не служит выражением социального протеста. Оно огра­ничивается конфликтом в самом человеке, конфликтом, из которого мудрец всегда найдет выход, ведущий к истине, к богу. Сенека зовет не к уничтожению рабства, богатства, неравенства, а к пренебрежению рабским состоянием, земными бедами вообще.

Раздвоенность мира, по учению эссенов, носит со­вершенно иные черты. Они говорят не о противоречии души и тела, а о противоречии двух человеческих кол­лективов, шире — о противоречии добра и зла в косми­ческих масштабах, о противоречии царства архангела Михаила и царства Велиала. Уверенность в грядущей победе сынов Правды от­личала эссенов. В тот самый момент, когда бог созда­вал духов Правды и Кривды, он предопределил торже­ство света над тьмой. Сам бог, полагали эссены, избрал их, отделил их от «сынов погибели» — поэтому они гор­до именовали себя избранниками бога и сынами благо­дати.

Социальный протест эссенов проявлялся еще и в другом: они постоянно подчеркивали, что избранными являются нищие духом, малые, простецы, бедняки, тогда как сынам Кривды свойственно стяжательство. Эс­сены называли себя общиной эбионитов, бедняков. Когда зло, наконец, будет ниспровергнуто, утверждали они, кроткие и бедные унаследуют землю и насладятся миром.

Но мы еще раз должны вспомнить, что кумранское учение — не политическая программа, а религия. Это не руководство для действия масс и партий, а совокуп­ность смутных надежд, осуществление которых возла­гается в конечном счете на бога. Победа над царством тьмы придет, долгожданный «день мести» наступит, но он наступит тогда, когда этого пожелает бог, а до на­ступления дня мести нужно только отделиться от сы­нов Кривды, нужно удалиться в пустыню, нужно трудиться и трудиться, проводя душные ночи в молит­вах. Нет, не к борьбе звали эссены, в своем «Уставе общины» они предписывали отвечать кротостью на вы­сокомерие, с сокрушением душевным встречать людей насилия, своевольников, пустословов и стяжателей. Долготерпение — вот эссенская добродетель.

Тяжесть римского ига, однако, обострила социаль­ный протест эссенов. Вместо проповеди долготерпения в кумранской общине все чаще стали звучать иные ре­чи— требование борьбы с угнетателями, призыв к ме­сти. Когда вспыхнула Иудейская война, эссены сочли, что наступил день мести. Они примкнули к восставшим, поддерживая наиболее радикальную группировку мя­тежников — так называемых зелотов, «ревнителей». По­селение в Хирбет-Кумране стало одной из крепостей. В 68 году оно было разрушено римскими войсками. Кумранская община перестала существовать. Оста­вив свои тайники с рукописями, эссены покинули мест­ ность, более двухсот лет служившую им приютом. После Иудейской войны мы больше о них не слышим. Только за рекой Иордан появляется религиозная община, на­поминающая кумранских эссенов и носящая знакомое нам имя — община бедных, община эбионитов. Но к эбионитам мы еще возвратимся.

Знакомство с кумранской общиной непре­менно заставляет вспомнить уже известные нам раннехристианские верования и обря­ды. Сходство между эссенами и ранними христианами слишком велико, чтобы быть простой случайностью.

Разве эссенское омовение не вызывает в нашей па­мяти обряд крещения, магически превращавший грехов­ного человека в полноправного члена святой христиан­ской общины? Разве совместные трапезы сектантов «Нового завета» не напоминают христианские агапы? Разве непременное благословение хлеба и вина перед началом трапез кумранских общинников не сходно с тем причащением хлебом и вином — плотью и кровью господней, — которое занимало центральное место в об­рядности христиан?

Вы помните, что раннему христианству свойственно было прославление бедняков, нищих — то же самое на­блюдали мы и в эссенском учении. Конечно, осуждение богатства было общим местом во многих философских и религиозных теориях тех лет, о тщете богатства по­стоянно твердил и Сенека. Но осуждение богатства ранними христианами до деталей близко эссенской про­поведи. «Не можете служить богу и маммоне», — наставляет евангельский Христос своих последователей. Ара­мейское слово «маммона» означало богатство, деньги, имущество. Это слово ни разу не встречается в Ветхом завете — оно не могло быть, следовательно, заимство­вано составителями евангелий из ветхозаветных книг. Но зато слово «маммона» упоминается в кумранских рукописях.

Вообще кумранская терминология постоянно всплы­вает на страницах новозаветной литературы, начиная хотя бы с того, что самый термин «Новый завет» — кумранский по своему происхождению. Эссены назы­вали себя избранниками бога — и тот же термин при­лагают к себе ранние христиане. «Итак, облекитесь, — наставляет автор послания колоссянам, — как избранные божии, святые и возлюбленные, в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, долготерпение». Подобно эссенам, ранние христиане именовали себя сынами света, а своих врагов сынами тьмы. Обращаясь к единовер­цам, автор первого послания к фессалоникийцам заяв­лял: «Все вы — сыны света и сыны дня: мы не сыны ночи, ни тьмы».

«Власть тьмы» назвал одну из своих пьес Лев Тол­стой, намекая на слова евангелия от Луки, где Иисус Христос обращается к начальникам храма и старейши­нам, преследовавшим его: «Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять меня! Каждый день бывал я с вами в храме, и вы не подни­мали на меня рук; но теперь — ваше время и власть тьмы». Лев Толстой не знал еще, что «власть тьмы» — выражение кумранских документов, синоним «царства тьмы», обозначающего всех, кто находится вне «Нового завета». И евангельское выражение «нищие духом» имеет свою параллель в кумранских текстах, и евангельское «творить истину», и слова послания к римлянам о «прилепляющихся к добру», и упоминание в послании Иоанна о духе истины и духе заблуждения — родных братьях кумранских духов Правды и Кривды. Ранние христиане очень часто пользовались языком эссенов.

Но вот что самое любопытное: эссенам было не чуждо представление о Христе!

На первый взгляд это может показаться невероятным. Эссенская община возникла не позже II века до н. э., за много поко­лений до прокуратора Иудеи Понтия Пи­лата, за много поколений до тех людей, которых евангелия считают современниками Христа. Как же могло случиться, что эссены говорили о Христе?

И тем не менее это было. Христианский писатель IV века Филастрий, опираясь на какое-то сочинение, ныне утраченное, писал: «Эссены — те, кто ведет мона­шескую жизнь, не ест изысканных кушаний, не прояв­ляет интереса к одеждам, не владеет ничем. Они уси­ленно занимаются чтением и благородным трудом и проживают в местах обособленных». Все, что сказано у Филастрия до сих пор, прекрасно соответствует изве­стиям Иосифа Флавия, Плиния и Филона, но далее он сообщает сведения, отсутствующие у этих авторов. «Христа, — продолжает Филастрий, — как господа, сы­на божьего, они не ожидают. Они не признают, что он уже возвещен как бог в «Законе» и «Пророках» (Филастрий имеет в виду ветхозаветные книги), но ждут его, считая только пророком или справедливым чело­веком». Филастрию вторит другой христианский писатель, Иероним: «Эссены говорят, что сам Христос был тем, кто научил их всякому воздержанию». Итак, по словам Филастрия и Иеронима, эссенам была присуща вера в Христа, хотя они представляли себе Христа иначе, нежели христиане. Как же разъясняется эта загадка?

Мы должны вспомнить то, о чем уже несколько раз говорили. Христос — не имя. Христос — греческое сло­во, означающее «помазанник». В еврейском языке ему соответствует машиах, мессия. «Знаю, — читаем в еван­гелии от Иоанна, — что придет мессия, то есть Христос».

Из слов Филастрия и Иеронима вовсе не следует, что эссены верили в Иисуса Христа, в евангельского Иису­са. Они не могли верить в Иисуса Христа, ибо пре­дание о нем по меньшей мере на два века моложе эссенской секты. Но эссены утверждали, что основателем их «Но­вого завета» был мессия, помазанник божий, посланный богом пророк.

Об этом основателе кумранской общины не один раз упоминают рукописи с берегов Мертвого моря. Имя его, впрочем, не названо. Кумранские сектанты именуют его «учителем спра­ведливости». Отрывок из толкования на псалмы сообщает, что учителя справедливости преследовал нечестивый жрец, собиравшийся умертвить его. Более подробен, но все же недостаточно ясен рассказ об основателе общины, содержащийся в «Дамасском документе»: оказывается, люди из «остатка Израилева» ощупью отыскивали себе путь к праведности, и бог, кинув на них благосклонный взор, послал им учителя справедливости, мессию, возве­стившего истину. Затем учитель справедливости умер. Как он умер — об этом «Дамасский документ» молчит, зато мы находим там предсказание, будто в конце дней учитель справедливости должен явиться на землю.

Чуть пространнее рассказ об учителе справедливо­сти в толковании на книгу пророка Аввакума. Здесь снова мы слышим о том, что учитель справедливости был избранником божьим, мессией или — если мы вос­пользуемся греческим термином — Христом. Были люди, которые не поверили учителю и отступились от него, но все же его окружали верные сторонники. Основан­ная учителем община подверглась гонениям. Гонителей возглавлял нечестивый жрец. О смерти учителя спра­ведливости толкование на пророка Аввакума не говорит ни слова, но зато мы узнаем, что нечестивый жрец был наказан за свои прегрешения против учителя: бог пре­дал его в руки врагов и обрек на мучения.

Вот и все, что мы узнаем об основателе «Нового завета», об учи­теле справедливости. Сведения эти настолько скудны, что напрасно стали бы мы гадать, каких исторических персонажей имеют в виду толкования на пророка Аввакума. Да и существо­вал ли вообще когда-нибудь этот учитель справедливо­сти, гонимый нечестивым жрецом, умерший какою-то неясной смертью и превращенный своими почитателями в предмет веры, в грядущего мессию, которому сужде­но явиться в конце дней?

Решить вопрос о существовании учителя справед­ ливости невозможно. Но вот что бросается в глаза — сходство предания об учителе справедливости и евангельской легенды об Иисусе Христе. Подобно своему эссенскому предшественнику, Иисус выступает как мессия, как христос. Часть его учеников остается с ним, но среди апостолов находится преда­тель— Иуда Искариот, да и сам Петр временно отсту­пается от учителя. Первосвященник преследует Иисуса, как нечестивый жрец — учителя справедливости. Ско­рее всего, учитель справедливости погиб в результате козней первосвященника, хотя обстоятельства его смер­ти изложены в кумранских рукописях совершенно не­определенно. И самое главное — после смерти и учитель справедливости, и Иисус Христос становятся предметом веры и поклонения: тому и другому предстоит еще явиться в мир, и только верующие в них будут спа­сены.

Родство эссенства с ранним христианст­вом вырисовывается довольно четко. Впол­не можно было бы предположить, что христианство выделилось из секты эссе­нов, сохранив некоторые элементы эссенского мировоззрения и обрядности, использовав эссенское предание об учителе справедливости для формиро­вания собственной легенды об основателе новой рели­гии. Но выделившись из общины «Нового завета», хри­стианство очень скоро порвало со своими предками. Мы могли бы даже сказать, что, только порвав со своими предками, христианство приобрело возможность стать тем, чем оно стало, — религией, завоевавшей Римскую империю. Эссенов было четыре тысячи — христианами стали в конце концов все подданные римских импера­торов.

Как же произошло обособление христианства от иудейского сектантства? После окончания Иудейской войны, после разруше­ния римлянами эссенского поселения в Хирбет-Кумране, неподалеку от этих мест, за рекой Иордан, появи­лась религиозная община, члены которой называли се­ бя «бедными», эбнонитами, — словом, как мы знаем, не чуждым кумранской терминологии. Не одно только название роднит заиорданских эбионитов с эссенами, но и обряды, и быт, и учение. Эбиониты проповедовали общность имущества, прак­тиковали ритуальные омовения, соблюдали субботний праздник. Они верили в то, что бог создал две силы, борющиеся между собой: диавола господствующего в царстве настоящего, и князя света, которому принад­лежит будущее. Эбиониты отвергали храмовый культ, храмовое жре­чество, храмовые жертвоприношения.

А вместе с тем в теории и практике эбионитов еще более отчетливо вырисовывается родство с христианст­вом. Эбиониты уже выработали основные обряды, изве­стные ранним христианам: крещение и причащение (хотя причащались они хлебом и водой, а не вином). Эбио­ниты называли князя света Христом, хотя еще не при­равняли Христа к богу. Им знакомы были имена но­возаветных героев: Иисуса они считали истинным про­роком, а Павла — ложным.

Эбионитов принято называть иудеохристианами, рас­сматривая их как переходную группу от иудейства к христианству, точнее говоря от эссенов к христианам.

Подобно этому черты переходности лежат и на том но­возаветном памятнике, который рассматривается как наиболее ранний — на «Откровении Иоанна». Вы пом­ните, что «Откровение» появилось (если не считать кое-каких дополнений и переработок) еще во время Иудей­ской войны. Эссены и эбиониты действовали в Палестине— «Откровение» переносит нас сов­сем в другие области: на острова Эгей­ского моря, в Малую Азию. Здесь живет автор этой книги, здесь обитают и дей­ствуют те, к кому он обращается. Но те, к кому он об­ращается, те, кто может рассчитывать на спасение в будущем, — это евреи, «двенадцать колен сынов израи-левых». Подобно эбионитам, составитель «Откровения» знает только одну категорию верных — из числа евре­ев. Он несет свою проповедь к евреям Малой Азии.

Палестина лежала на пересечении важнейших тор­говых путей древности. К этой маленькой стране тяну­лись щупальца великих держав — сперва Египта и Хеттского царства, затем Ассирии, Вавилона, Персии, Македонии, и, наконец, Рима. Египетские колесницы и ассирийские всадники в железных кольчугах, маке­донские фаланги, ощетинившиеся длинными пиками, и римские легионы не раз проходили по полям Гали­леи, по берегам Мертвого моря. Не раз открывали свои ворота перед завоевателем иудейские города, не раз враги уводили в плен сынов и дочерей Палестины.

Многие евреи сами покидали родину, искали при­бежища на чужбине, в «рассеянии», как тогда говори­ли, в диаспоре, если пользоваться греческим термином. Они оседали в Вавилоне и в многолюдной Александ­рии, появлялись на берегах Тибра, в римской столице, построенной на семи холмах. Они поклонялись невидимому богу Яхве и посылали дань жрецам Иерусалимского храма, но вместе с тем они овладевали греческим языком и приобщались к эллин­ской культуре.

Еврейский философ Филон, живший в Александ­рии и пытавшийся примирить Ветхий завет и гречес­кую науку, был одним из многих эллинизированных иудеев I века н. э. В Ветхом завете, включавшем древнейшие, подчас первобытные предания и легенды, немало странностей и противоречий, которые никак не соответствовали до­стижениям античной науки, которые не могли не раз­дражать столь образованного человека, как Филон. Не решаясь, однако, отвергнуть Ветхий завет, освященный авторитетом столетий, Филон заявил, что библейские предания надо понимать не буквально, а аллегориче­ски, в переносном смысле. Вот, например, Ветхий за­вет передает легенду о бегстве евреев под главенством Моисея из египетского плена; по мысли Филона, речь идет вовсе не о реальных событиях, не о чудесном пе­реходе Красного моря перед самым носом фараона, не об иных необыкновенных происшествиях — библия про­сто указывает, что человек должен покинуть мир низменных страстей (Египет, орошаемый не небесными дождями, а по земле струящимся Нилом, — это, со­гласно Филону, символ мира низменных страстей) и удалиться в царство небесное.

Бог, полагал Филон, недоступен органам чувств человека, он стоит за пределами разума, он непости­жим. Люди способны воспринять лишь исходящие от бога, истекающие от него силы, одной из которых (и наиболее важной) является слово божье, по-гречески логос (заметим попутно, что греческое «логос» значит не только «слово», но и «разум»).

Учение Филона об аллегорическом толковании биб­лии и особенно его учение о логосе, о слове божьем, в дальнейшем было использовано христианскими бого­словами. Христа именует Словом уже автор евангелия от Иоанна. К аллегорическому толкованию библии по­ стоянно прибегал Ориген. Итак, немалая часть евреев обитала в I веке н. э. за пределами Палестины, в диаспоре. Значительные еврейские поселения были в ту пору в городах Малой Азии. К малоазийским евреям и обращался автор «Откровения» — обращался на греческом языке, на ко­тором они говорили. Впрочем, в «Откровении» про­скальзывают некоторые еврейские термины, отдельные еврейские обороты речи.

«Откровение» близко к эссенским памятни­кам не только своей ориентацией на «ко­лена израильские», на еврейский народ. Весь круг идей «Откровения» роднит его с эссенским мировоззрением. Человечество, согласно видению Иоанна, разде­ляется на праведников, которые «омыли одежды свои и убелили одежды свои кровью Агнца», и на воинство ангела бездны, имя которому Аваддон: саранчу с хво­стами, как у скорпионов, львиноголовых коней, извергающих огонь, дым и серу изо рта. В стане диавола на­ходится и богомерзкий Зверь — воплощение Римской империи. Борьба между праведниками и порождением диавола — таково, согласно «Откровению», содержание всей истории человечества. Торжество сил зла лишь временно, победа истины должна наступить.

Вместе с воплощением диавола — Зверем — суровая кара ждет и лжепророка; подобно эбионитам, автор «Откровения» с гневом говорит о лжепророках. Среди всех новозаветных памятников «Откровение» выде­ляется своей ненавистью к миру нечестия. В нем нет и следа примирения и терпимости. Тот, кто поклоняет­ся богохульному Зверю, «будет пить вино ярости божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева его, и будет мучим в огне и сере пред святыми ангелами и пред Агнцем». Написанное в пору Иудейской войны, «Откровение» сулит скорую гибель миру нечестия, в фантазии автора причудливо сливающемуся с ненави­стной Римской империей. «Время близко», — пророче­ствует Иоанн. «Се, гряду скоро», — вкладывает он в уста бога.

Образ Иисуса-Агнца в «Откровении» еще не при­нял канонических очертаний. Как мессия-христос эссенов и эбионитов, Агнец «Откровейия» — лишь младшее божество, отличное от всемогущего бога. Он приравнен к библейскому герою Моисею. Иоанну ка­жется, что он видит, как семь ангелов в небесах поют после победы над Зверем, держа в руках гусли божьи. Они «поют песнь Моисея, раба божия, и песнь Агн­ца», восхваляя господа-вседержателя.

Нет в «Откровении» и следов христианского свя­того духа, ставшего позднее бок о бок с богом-отцом и богом-сыном: напротив, Иоанн несколько раз упоми­нает о семи (семь — магическое число, ему особенно любезное) духах божьих, которые, подобно семи све­тильникам, окружают престол господа.

Не упомянуты в «Откровении» и христианские ма­гические обряды: ни крещение, ни причащение. Фор­мирование основ христианского вероучения едва толь­ко началось; автор «Откровения» поклоняется Христу, но он еще близок к эссенам, он родной брат эбиоиитов, он рисует в своем воображении мир распавшимся на два царства, ожесточенно ненавидит царство диа­вола и верит в скорое его поражение.

Но боевой дух времен Иудейской войны пройдет со временем, уступит место безмолвной покорности вла­стям, а царство божье отодвинется в далекую неизве­стность. И вместе с исчезновением бунтарского духа резко изменится отношение христиан к евреям, к ев­рейской религии, к еврейским обычаям.

Среди новозаветных сочинений всего бли­же к «Откровению» Иоанна те послания, которые приписаны апостолам Иакову, Петру, Иоанну и Иуде. Конечно, написан­ные уже во II веке н.э., сочинения эти да­леки от первоначального христианства. Представление о крещении здесь сформулировано совершенно отчетли­во: крещение — не омытие плотской нечистоты, но при­носимый богу обет чистой совести. Упоминаются тра­пезы братской любви. Требование покорности властям излагается пространно и настойчиво. С большим уко­ром говорится о тех, кто удивляется, почему так долго не наступает царство божье. Вера в воплощение Хри­ста, в принятие богом человеческого облика, объяв­ляется краеугольным камнем новой религии, а Иисус — единственным и истинным христом-мессией.

Эссенского представления о резком раздвоении ми­ра на царство сынов света и царство сынов тьмы, о борьбе между ними, достигающей космических масшта­бов, в посланиях мы уже не встретим, хотя в них нет-нет да проскользнет пережиток эссенской терминоло­гии. «Дети божии и дети диавола узнаются так, — на­ставляет автор первого послания Иоанна. — Всякий, не делающий правды, не есть от бога, равно и не любя­щий брата своего». Конечно, выражение «дети божии и дети диавола» напоминает эссенские формулы, но в каком обедненном, в каком урезанном виде воспроизво­дит первое послание Иоанна бунтарские идеи еврейских сектантов! В «Откровении Иоанна» мы видели бурля­щие страсти, гнев, ненависть, угрозы воинству диаво­ла — первое послание Иоанна заботится только о том, чтобы научить распознавать «детей диавола» и пре­градить им доступ в общину верных.

В одном отношении послания Иакова, Петра, Иоанна и Иуды родственны эбионитскому движению и еще более — «Откровению». Авторы посланий по-прежнему адресуются к «двенадцати коленам, нахо­дящимся в рассеянии», иными словами — к евреям ди­аспоры. Для составителей посланий христианство все еще движение внутри иудейства, христиане — «избран­ные из евреев», хотя в отличие от эбионитов Палести­ны христиане посланий обитают в Малой Азии и пишут не по-еврейски и не по-арамейски, а на греческом языке. Оставаясь «избранными из евреев», христиане по­сланий в какой-то мере придерживались традиционной еврейской обрядности, которую сохраняли и кумран­ские сектанты.

В послании Иакова провозглашается и подробней­шим образом обосновывается принцип: «Вера без дел мертва». Что пользы в вере без дел, рассуждает автор послания, ведь и бесы веруют, что бог един, и трепе­щут перед ним. Не верой одной очистился перед богом ветхозаветный герой Авраам, возложивший на жерт­венник сына своего, — подкрепленная делами вера его достигла совершенства. Значит, «человек оправдывает­ся делами, а не верою только».

Но что это за «дела», о которых так подробно рас­суждает автор послания Иакова? Под «делами» в послании Иакова разумеется сово­купность иудейских заповедей и обрядов, в том числе беспрекословное соблюдение субботнего покоя. Христи­ане из евреев, иудеохристиане, непосредственные пре­емники эбионитов, не склонны были вовсе отвергнуть традиционные обряды, хотя и вводили новые верова­ния и новые обычаи.

Примерно в то же время, что и иудеохристианские послания, появились другие со­чинения, также вошедшие в состав Нового завета, также призывающие к примирению с империей, также проповедующие соци­альный мир и все же коренным образом расходящие­ся с посланиями Иакова и Иоанна, Петра и Иуды. Эти сочинения связаны с именем апостола Павла.

Павлу приписана основная часть новозаветных по­сланий. Правда, они не могли быть написаны в середи­не I века н. э., когда, согласно христианской традиции, жил и писал Павел. Распространение новой религии по всей империи, наличие общин в Риме, Фессалониках, Коринфе, последовательный отказ от первоначального бунтарства, — все это никак не соответствует истори­ ческой действительности середины I века и гораздо лучше подходит ко II столетию.

И действительно, до 140 года, когда Маркион при­вез в Рим некоторые из писем Павла, никто о них ни­чего не слышал.

Более того. Послания Павла написаны в разное время и, скорее всего, принадлежат разным авторам.

Мы говорили о том, что пастырские послания во вся­ком случае появились не раньше второй половины II века. Их подлинность стояла под сомнением уже в древности, они не сразу были включены в канон.

О Павле подробнейшим образом повестзуют «Де­яния апостольские» — тоже одно из наиболее поздних новозаветных сочинений. Состав его довольно сложен. Сперва в «Деяниях» идет речь об учениках Христа — Петре, Иакове, Иоанне и других. Они действовали в Иерусалиме и в других палестинских городах, пропо­ведовали учение Христа, творили чудеса. Павел в этой части выступает под именем Савла: он — гони­тель христиан, внезапно прозревший и принявший но­вую веру, подчиненный Петру и покровительствуемый Варнавою. Как и другие проповедники, он действует преимущественно в Иерусалиме и в окрестных землях.

Отношение к евреям в первой части «Деяний» вполне соответствует тенденции иудеохристианских посланий: они названы здесь людьми наиболее набожными сре­ди всех народов под небесами.

В 13-й главе «Деяний» Савл внезапно выступает под новым именем: «Савл, он же и Павел», — говорит о нем безымянный рассказчик. С этого момента вплоть до конца повести имя Савла не появляется (разве только при воспоминании о прошлом) — стран­ствует, проповедует и наставляет Павел. С этого мо­мента старшие апостолы отстраняются на задний план, превращаются в бесплотные тени — все внимание пи­сателя принадлежит Павлу. Но и вторая часть «Деяний», героем которой яв­ляется Павел, не составляет единого целого. То автор ведет рассказ от третьего лица, повествуя как сторон­ний наблюдатель о странствиях и проповеди Павла. То совершенно неожиданно всплывает личность само­го рассказчика, который оказывается спутником Пав­ла,— он ведет повествование от первого лица: «Мы пошли вперед на корабль и поплыли в Асс, чтобы взять оттуда Павла, ибо он так приказал нам, наме­реваясь сам идти пешком». Кстати сказать, написанная от первого лица часть «Деяний» полна таких бытовых подробностей и дета­лей, которые отсутствуют в других местах этой книги. Особенно беллетристично описаны тут буря на море и кораблекрушение, пережитое Павлом и его спутника­ми: моряки выбрасывают за борт пшеницу; подняв якоря и поставив малый парус, корабль устремляется к спасительному берегу; судно садится на мель, и вол­ны разбивают корму; люди — кто вплавь, кто уцепив­шись за доски — добираются до земли и, продрогшие, греются у костра.

И что любопытно: в описании одних и тех же со­бытий разные части «Деяний» не согласны между со­бой, а послания в свою очередь противоречат «Деяни­ям».

В первой (иудеохристианской) части «Деяний» рассказывается о чуде на пути в Дамаск. Савл направ­лялся в этот сирийский город с письмом иерусалим­ского первосвященника, чтобы арестовать там всех христиан и связанными отвести в Иерусалим. (Авто­ра не заботит, что иерусалимский первосвященник не мог отдавать подобные приказы властям Дамаска). На пути в Дамаск внезапно Савла осиял свет с не­ба и раздался голос: «Савл, Савл! Что ты гонишь ме­ня?». Как вы догадываетесь, голос принадлежал Хри­сту. Догадался и Савл и в страхе распростерся на земле. Внезапно он лишился зрения. А как же спутни­ки Савла? «Деяния» совершенно четко говорят о их поведении: «Люди же, шедшие с ним, стояли в оце­пенении, слыша голос, а никого не видя». Итак, запом­ните: они слышали, но не видели. Во второй части «Деяний» снова рассказывается о чуде на пути в Дамаск. На этот раз о нем повествует сам Павел, выступающий перед иерусалимскими евре­ями. «Бывшие же со мною, — заявил между прочим Павел, — свет видели и пришли в страх, но голоса го­ворившего мне не слышали». Итак, спутники Савла — если поверить ему самому — видели, но не слышали…

В «Деяниях» Павлу приписаны следующие слова: «Сперва жителям Дамаска и Иерусалима, потом всей земле Иудейской и язычникам проповедовал», — так говорит он о своей деятельности сразу же после обра­щения в христианство. Однако совсем по-иному изла­гает те же события автор Павлова послания к галатам. «И не пошел в Иерусалим к предшествовавшим мне апостолам, а пошел в Аравию и опять возвратился в Дамаск. Потом, спустя три года, ходил я в Иеруса­лим видеться с Петром и пробыл у него дней пятна­дцать… После сего отошел я в страны Сирии и Кили­кии. Церквам христовым в Иудее лично я не был из­вестен».

Как же так — лично не был известен христианам Иудеи, если, согласно «Деяниям», именно в Иеруса­лиме и земле Иудейской прежде всего проповедовал Павел? И наоборот — почему молчат «Деяния» о мис­сии Павла в Аравии?

Существовал или не существовал в дейст­вительности ревностный проповедник хри­стианства Павел, так называемые Павловы послания ему не принадлежат, а новозавет­ный канон противоречив в сообщениях об истории его жизни. Существовал или не существовал подлинный Павел, новозаветный Павел — литератур­ная фикция. Но как литературный образ, вылеплен­ный христианами середины II века, новозаветный Па­вел необычайно характерен.

Он родился в диаспоре — в киликийском городе Тарсе, в еврейской семье и носил еврейское имя Саул, или Савл в русском переводе Нового завета. Он был фарисеем и рьяным гонителем учеников христовых. Он врывался в дома христиан, уводил оттуда мужчин и женщин, бросал их в тюрьмы. Ненавистник новой религии, Саул внезапно — под влиянием чуда на пути в Дамаск, — совершает резкий поворот и обращается к христианству. Ни опасности, ни даже угроза казни не останавли­вают его: страстно проповедует он то, что так недав­но преследовал. Он развивает бурную деятельность, он ищет признания, популярности. Пусть на словах Саул скромен, унижен, нищ духом, пусть называет он себя наименьшим из апостолов, недостойным этого имени — но в глубине его сердца живет ненасытная гордыня, жажда славы, признания, аплодисментов, купленных хотя бы ценой мученичества.

Он появляется в Иерусалиме, но не может найти общий язык с медлительными учениками Христа, цеп­ко держащимися за букву Ветхого завета, соблюдаю­щими иудейскую обрядность. Упрямые старики сильны своим авторитетом: ведь они восприняли новое учение от самого Иисуса Христа. О как обидно Саулу, что он не удостоился лично встретиться с сыном божьим, за­просто бродившим по Палестине! Какой горечью про­ низаны слова одного из посланий: «Не апостол ли я? Не свободен ли я? Не видел ли я Иисуса Христа, господа нашего?» Нет, Саул, могли бы ответить ему на это иерусалимские апостолы, ты не видел Иисуса Христа, самое большее, что ты видел, это свет с небес на пути в Дамаск.

В Иерусалиме столкнулись две силы: авторитет апостолов Христа и пылкая энергия Саула, хотевшего быть первым, не снесшего первенства Петра, — и авто­ритет победил. Апостолы удалили Саула из Иерусали­ма — под началом его покровителя Варнавы они пос­лали опасного для них человека проповедовать слово божье в Малой Азии. Конечно, изгнанию была при­дана почетная форма — сам святой дух, оказывается, потребовал: «Отделите мне Варнаву и Савла на дело, к которому я призвал их». Жаль только, молчат «Дея­ния», был ли при этом свет с небес и кто именно слы­шал речь божью — один ли Саул или бывшие вместе с ним…

И вот Саул — уже не Саул. Он именуется римским именем Павел. Он оказывается римским гражданином. Вместе с Варнавой странствует он по городам Малой Азии, проповедует среди малоазийских евреев. Но Павел не может вынести первенства Варнавы, как не мог он вынести первенства Петра: ничтожного повода оказывается достаточно, чтобы бывшие друзья рас­простились. Варнава удаляется на Кипр, оставляя поле деятельности в Малой Азии своему младшему собра­ту.

Наконец-то осуществилась мечта Павла — теперь он сам апостол, у него свои ученики и почитатели: Си­ла, Тимофей, Дионисий Ареопагит. По своей воле вы­бирает он города для проповеди, его слушают, затаив дыхание, в нем видят чудотворца, пророка, воплощение божества. Наступает момент, когда Павел не только отде­ляется от иерусалимских апостолов — он противопо­ставляет себя иудеохристианам.

В послании Павла к галатам мы находим прямую полемику с известным нам посла­нием Иакова. Нет, не делами оправдывает­ся человек, настаивает автор Павлова пос­лания, но лишь верою во Христа — напро­тив, делами «Закона» «не оправдается никакая плоть». Больше того, автор послания галатам решительно утвер­ждает, что человек, видящий свое оправдание в соблю­дении «Закона», отпадает от Христа. Почему же? Со­ставитель послания рассуждает по-своему довольно последовательно: мы спасены жертвой Христа, крестны­ми страданиями сына божьего; но если бы оправдания перед богом можно было достигнуть простым соблюде­нием иудейской обрядности, зачем понадобилось бы та­кое необычайное событие, как принесение в жертву бо­жества? «А если «Законом» оправдание, то Христос на­прасно умер». Именно потому и понадобилась смерть Иисуса Христа, что соблюдение «Закона» не давало людям подлинного спасения от греха. Автор Павловых посланий не вовсе отвергает ветхо­заветные нормы, но он отодвигает их на задний план. «Закон» дан евреям, чтобы остановить преступления, но его сила была временной. «Закон» действовал лишь до пришествия Христа, он подготовлял к принятию хри­стовой проповеди, но после Христа следует руководство­ваться не им. Не делами «Закона», не соблюдением вет­хозаветных норм, а верой в Христа спасается человек.

Полемизируя с иудеохристианами, автор Павловых посланий обращается к тому же ветхозаветному образу, каким оперировали его противники, — к образу Авраа­ма. Если в послании Иакова жертвоприношение Авра­ама рассмотрено как свидетельство в защиту главной мысли иудеохристиан — спасение не одной только ве­рой, но и делами, то в Павловых посланиях оно истолко­вано по-иному. Нет, словно восклицает автор послания к римлянам, не делами оправдался Авраам, а именно верой: вера вменилась ему в праведность. Не за то Ав­раам причислен был к праведникам, что соблюдал «Закон», но за беспрекословное подчинение богу, за непо­колебимую твердость в вере.

Ожесточенный спор между апостолами на страницах Нового завета! В чем же суть этого спора, спрятать ко­торый не сумели неловкие редакторы канона — выдали они противоречия своих учителей, донесли их до потом­ков и прикрыли божественным авторитетом прямо про­тивоположные друг другу суждения?

Если эссены и эбиониты, автор «Откровения Иоан­на» и составители иудеохристианских посланий знают только одних верных — верных из евреев, то Павел вы­ступает как «апостол язычников». Не к одним только евреям адресуется он, но и к эллинам, к язычникам, не знающим Ветхого завета, не слышавшим никогда об иудейских обрядах. Не тот иудей, восклицает Павел, кто родился евреем и соблюдает еврейские обычаи, но истин­ный иудей тот, кто внутренне созрел для исполнения божественных заповедей.

Павлу приписан чрезвычайно важный шаг: христи­анство, родившееся как иудейская секта, сходная с эссенством, распространившееся в диаспоре, теперь в ре­зультате Павловой реформы сломало племенную огра­ниченность, свойственную всем прежним религиям. Из религии одного народа оно превратилось в религию все­го человечества. «Нет уже иудея, ни язычника» — вос­клицает новозаветный Павел. Нет ни эллинов, ни иуде­ев, ни варваров, ни скифов, но все и во всем Христос.

«Деяния» и послания рисуют бурный успех пропове­ди Павла: в Малой Азии, в Греции, на островах, в са­мом Риме возникают христианские общины — и среди евреев, и среди язычников. Павел пишет в Коринф и в малоазийский город Колоссы, к жителям полуварварской Галатии и в столицу империи. Он наставляет, ко­рит, поучает. Он время от времени напоминает об обя­занности давать ему пропитание. Он царит в замкнутом мирке христианских общин.

И все же его честолюбие не удовлетворено. Его меч­та — явиться в блеске славы туда, где распят был Иисус Христос и откуда сам Павел был изгнан. И он осущест­вляет свою мечту — он приезжает в Иерусалим.

Но к великому своему удивлению, Павел встретил там не лавры и ликованйе, а не­нависть соплеменников и настойчивые уп­реки единоверцев. Зачем ты учишь отсту­паться от «Закона» ?— пеняли ему Иаков и другие старейшины христиан.

Разрыв между павлинизмом и иудеохристианством становится неминуемым. Для апостолов Павел — пере­рожденец, отступник от отеческих заветов, для Павла апостолы — ограниченные тугодумы, закосневшие в своем провинциализме и не понимающие, что следует пожертвовать субботним покоем, но зато завоевать весь мир.

На улицах Иерусалима возникают стычки: иудеи ополчаются на Павла, набрасываются на него, бьют его, кричат: «Смерть ему!» Самая жизнь апостола язычников в опасности — и тут в его судьбу вмешива­ются римские власти. Павла вырывают из рук разгне­ванных евреев и отдают на суд римского наместника.

Отметим попутно, что вся сцена «Деяний» в какой-то мере дублирует евангельский рассказ о казни Иисуса: инициаторы расправы и там, и здесь евреи, носители справедливссти и там, и здесь римляне. Сперва римляне принимают Павла за египтянина-бунтовщика, который вывел в пустыню четыре тысячи разбойников. Но недоразумение быстро рассеивается: Павел отнюдь не бунтовщик, он хорошо знает, что «нет власти не от бога», что «противящийся власти противится божию установлению». Он наставляет повиноваться начальствующим и пла­тить оброк и подать. В лице римлян Павел находит себе союзника. «Деяния» завершаются тем, что он на­правляется в Рим.

Разрыв павлинизма с иудеохристианством совер­шился. Если в первых посланиях Павла эллины и ски­фы наряду с иудеями принимаются в христианские общины, то в дальнейшем отношение павлинистов к евреям становится нетерпимым: автор Павловых посла­ний винит евреев в том, что они убили Иисуса и про­роков, что они изгнали Павла, что они и богу не уго­ждают и всем людям противятся, и мешают нести про­поведь язычникам.

Павлинистская идея — обвинить евреев в убийстве Иисуса Христа и, наоборот, снять с римских властей подозрение в ви­новности — легла в основу евангельского рассказа. В евангелиях господствует антиеврейская настроенность, особенно в евангелиях от Луки и Иоанна. Правда, сложные по своему составу и проти­воречивые памятники, евангелия сохранили и некоторыеиудеохристианские формулировки. Так, по словам еван­гелия от Матфея, Иисус заповедал своим ученикам не ходить к язычникам, но нести новую веру только к «ов­цам дома Израилева». В проповеди Иисуса, включен­ной в это евангелие, мы встречаем торжественное заве­рение, что каждая буква «Закона» сохранит свою силу, покуда мир будет существовать, покуда «не прейдет не­бо и земля». Но это лишь отдельные формулировки, не устранен­ные неловкими редакторами.

В том же самом евангелии от Матфея Иисус реши­тельно отвергает свое собственное требование — букваль­но придерживаться норм «Закона». У него спрашивают: почему фарисеи постятся много, а последователи Хри­ста не постятся? И Иисус отвечает, имея в виду имен­ но иудейскую обрядность, закрепленную в «Законе»: «Никто к ветхой одежде не приставляет заплаты… Не вливают также вина молодого в мехи ветхие». Иначе говоря, он собирается не реформировать старую веру («вливать вино молодое в ветхие меха»), но создать новую религию, основанную на иных принципах. Вот так буквальное соблюдение Ветхого завета — пока «не прей­дет небо и земля»!

Прямой полемикой с иудейской обрядностью зву­чат неоднократные выпады евангелий против неукосни­тельного соблюдения субботнего покоя. Если эссены за­прещали в субботу пользоваться лестницей и канатом, чтобы извлечь из ямы провалившихся туда людей, то автор евангелия от Матфея, не задумываясь, разрешает в субботу вытаскивать из ямы овцу, а тем более челове­ка. «Суббота для человека, а не человек для субботы», — так провозглашает Иисус в евангелии от Марка.

Точно так же отвергают евангелия и племенную ог­раниченность иудеохристианства, проскользнувшую в запрещении апостолам идти с проповедью к язычникам. «И во всех народах прежде должно быть проповедано евангелие», — эти слова Иисуса, передаваемые евангели­ем от Марка, находятся в вопиющем противоречии с иудеохристианскими взглядами и, напротив, полностью соответствуют воззрениям павлинистов.

Евангелия не только открывают язычникам доступ в христианскую общину. Они, подобно первому посла­нию фессалоникийцам, враждебны иудейству, осужда­ют его и осмеивают его.

В евангелии от Иоанна приведена беседа Иисуса с иудеями. «Я свет миру», — без ложной скромности зая­вил тот, кто в других случаях восхвалял нищету духа. Евреи не поверили ему. «Ты сам о себе свидетельству­ешь, — весьма логично возражали они, — свидетельство твое не истинно». Нет, продолжал настаивать Иисус, свидетельство мое истинно, ибо не я один, но и отец мой, пославший меня, подтверждают это — а даже в вашем «Законе» написано, что свидетельство двух че­ловек истинно. Но и ссылка на авторитет неведомого отца не убе­дила иудеев, и тогда Иисус рассердился и стал бранить тех, кого безуспешно пытался убедить. Вы умрете во грехе вашем, грозил он им. «Ваш отец диавол, и вы хо­тите исполнять похоти отца вашего», — продолжал он. Он именовал их лжецами, не знающими бога, а евреи, не оставаясь в долгу, кричали, что в нем сидит бес, и грозили побить Иисуса камнями.

Суть даже не в отдельных антиеврейских высказыва­ниях и эпизодах евангелий: вся история ареста и казни Иисуса написана с тем, чтобы возложить вину за рас­пятие сына божьего на евреев. Римский прокуратор Понтий Пилат, оказывается, хотел отпустить Иисуса на свободу, жена Пилата называла арестованного праведни­ком,— только уступая настояниям евреев, Пилат согла­сился казнить его. «Не виновен я в крови праведника се­го», — восклицает евангельский Пилат, так не похожий на исторического Пилата, безжалостно расправлявшего­ся со всевозможными мессиями и пророками.

А когда повели Иисуса на казнь, народ иерусалим­ский насмехался над ним — зато римский сотник во вне­запном озарении прославил бога и сказал: «Истинно че­ловек этот был праведник». Что за беда, если при Тибе­рии в Иерусалиме не было ни римских легионов, ни римских сотников: авторам евангелий нужно, чтобы рим­ляне признали Иисуса праведником, а евреи кричали: «Распни, распни его».

Основной круг христианских идей и обрядов зародился еще в эссенской общине. Он получил дальнейшее развитие у эбионитов Палестины, у александрийского богослова Филона, у малоазийских собратьев автора «Откровения Иоанна». Здесь родилась идея единого и непостижимого бога, породившего Логос — Слово. Здесь родилось прославление бедности и долготерпения, нена­висть к миру зла, надежда на скорое явление мессии и на скорый суд над нечестивцами. Здесь родился образ гонимого мессии, помазанника божьего, которому суж­дено вновь явиться на землю «в конце дней». Здесь зародились трапезы братской любви, и крещение, смы­вающее грехи, и причащение хлебом и вином. Все эти идеи и обряды были достоянием маленьких сект, ориентировавшихся на евреев Палестины и диаспо­ры. Однако наступил момент, когда христианство сло­мало свою первоначальную племенную ограниченность и перестало быть религией для евреев, перестало быть иудеохристианством.

Сперва оно обратилось от еврейского и арамейского языка к греческому — самому распространенному язы­ку восточной половины Римской империи. Затем неиз­вестный автор первых Павловых посланий увидел, что чаянья еврейского народа сродни надеждам других на­родов империи, что другие народы также страдают от социальной несправедливости и мечтают об установле­нии царства божьего, также тяготятся своим бессилием и возлагают все надежды на божественного спасителя. И тут произошел переворот: христианство отворило двери перед людьми всех племен и народов. Оно стало мировой религией.

Где произошел этот переворот, мы не знаем, но, разумеется, не в Палестине, а в диаспоре, в еврейских общинах, тесно связанных с иноплеменниками. Когда произошел он, тоже трудно сказать — во всяком случае, после составления «Откровения Иоанна», но не позднее, чем появились первые Павловы послания.

Почему же христианство, начав с признания языч­ников, отвергло в дальнейшем евреев — своих предков? Почему христиане стали называть иудеев сынами диавола и возложили на них ьину за распятие Христа?

Чтобы понять это, нужно вспомнить то, о чем уже говорилось в одной из предыдущих глав. В первой половине II века в христианской среде ста­ли совершаться серьезные перемены: порастеряв боевой пыл времен «Откровения Иоанна», христиане отказа­лись от надежды установить на земле царство божье и перенесли его на небеса; христиане потеряли надежду на скорое пришествие Христа и отодвинули его на неопре­деленное время; христиане все реже сулили беднякам сытую жизнь и, напротив, призывали рабов примирить­ся с бесправием, а угнетенных — с всевластием прави­телей.

Покорность становится главным принципом христи­анской морали, превращается в угодный богу подвиг.

Это было время, когда Юстин обращался к римским императорам, рисуя христиан достойными подданными. Это было время, когда павлинисты объявляли, что вся­кая власть от бога. Где уж тут было вспоминать о богомерзком Звере из «Откровения Иоанна»!

Но прошлое бросало тень на христиан. Разве не вышла новая организация из племени иудейского, раз­ве не были ее предки эссенами, а родные братья — па­лестинскими эбионитами? Разве не восприняло христи­анство— пусть с оговорками — Ветхий завет и элемен­ты эссенской терминологии? Разве не пользовалось оно иудеохристианскими сочинениями? Евреи были одним из самых бунтарских народов Римской империи. Они доставляли не раз хлопоты рим­ским властям и легионам. Они подняли восстание в 66 году н. э. и несколько лет сопротивлялись превосхо­дящим силам римлян. Они подняли новое восстание в 132 году, объявив своего вождя мессией и сыном звезды.

Вот почему, стремясь к компромиссу с властями им­перии, христианство отрекалось от своих предков. Называя евреев сынами диавола, обвиняя их в казни Иисуса Христа, почитатели распятого бога словно ста­рались обелить себя, словно заявляли: не мы сражалисъ в осажденном Иерусалиме, не мы шли под значка­ми бар-Косебы.

Христианство родилось дважды. Первый раз оно ро­дилось, когда из среды эссенов выделилась небольшая секта приверженцев Иисуса-Агнца, распространившая затем свое влияние в еврейских поселениях диаспоры. Это произошло еще до Иудейской войны. Первоначаль­ное христианство сохраняло эссенское представление о раздвоенности мироздания, о космических масштабах борьбы добра и зла. Как и эссенов, первоначальных христиан объединяла ненависть к Риму, а события Иудейской войны пробудили в них боевой пыл и надеж­ду на скорое наступление дня гнева — дня божьего суда.

После падения Иерусалима в христианской — точнее в иудеохристианской — среде бунтарские настроения понемногу начинают сходить на нет. Наступление дня гнева откладывается на неопределенные времена, цар­ство божье переносится с земли на небеса, социальный протест смягчается — приверженцы новой религии ищут компромисса с властями империи.

В этот момент и совершается второе рождение хри­стианства — собственно говоря, павлинизма, поскольку новые идеи сформулированы всего отчетливее в Павло­вых посланиях.

Мы видели, сколь велико было сходство между ран­ним христианством и кумранскими эссенами. Сейчас мы убеждаемся, что различие между тем и другим движе­нием оказывается не менее существенным. Эссенская об­ щина оставалась замкнутой и отгородившейся от внеш­него мира тайной организацией, тогда как христианство очень рано обратилось со своей проповедью ко всем странам и народам. Кумранская секта оставалась сою­зом избранников среди еврейского народа — христианст­во ломало и отбрасывало племенные и государственные перегородки.

И в этом была его сила: эссенство оста­лось провинциальным движением захолустной Пале­стины— христианство после Павловой реформы смогло распространиться по всей империи. Между эссенами и христианами были и иные разли­чия: раннее христианство отказалось от эссенского уче­ния о борьбе добра и зла, охватывающей вселенную; оно отвергло ту мелочную регламентацию, которая была унаследована эссенами от ветхозаветных установлений. Поклонение Христу приобрело гораздо более простые формы и было лишено таинственности, которая отлича­ла культ учителя справедливости. Но все эти различия в конце концов проистекали из главного: эссенство бы­ло сектой в пределах маленького народа, христианство стремилось к завоеванию мира или, если пользоваться его собственной терминологией, к спасению всего чело­вечества.

ГЛАВА 8

ОТ ХРИСТА К КОНСТАНТИНУ

На протяжении семи глав мы шаг за шагом пытались проследить, как складыва­лась история христианства. Теперь наста­ло время к тем фактам, о которых мы уже говорили, подойти с другим вопросом: по­чему возникло христианство, почему оно превратилось из религии бедняков в богатую церковь и стало союз­ником рабовладельческой Римской империи?

Человеческое общество существует несколько соттысяч лет — классовое общество приблизительно пять тысяч или немногим больше. Пять тысяч лет назад классовое общество утвердилось лишь в узкой при­брежной полосе вдоль Нила и Евфрата, а бескрайние просторы Европы, Азии, Африки населяли племена, не знавшие ни классов, ни эксплуатации, ни государст­венной власти.

Прошло еще около трех тысяч лет, прежде чем го­род на Тибре сделался столицей могущественного го­сударства, раскинувшегося по берегам Средиземного моря. К тому времени возникло, исчезло и снова воз­никло немало государств, подчинивших себе некогда свободные племена.

К востоку от Римского государст­ва лежало Парфянское царство. Закованные в пан­цирь парфянские всадники не раз наносили поражения римским легионам. Они господствовали от берегов Евфрата до Средней Азии и Северной Индии (позд­нее на месте Парфянского царства образовалось Пер­сидское). А еще дальше на восток — за горами и пу­стынями — лежали земли третьей великой империи тех лет — Китая. От Гибралтарского пролива до устья Хуанхэ тянулась довольно широкая полоса степей и возделанных земель, где уже сложилось классовое об­щество, — а к северу и к югу от нее по-прежнему гос­подствовал племенной строй.

Классовое общество две тысячи лет назад было рабовладельческим обществом. Это значит, что человек мог родиться или его могли сделать рабом — бесправ­ным существом, говорящей скотиной, «человеконогим». Хозяин продавал раба, словно собаку, бил его, когда был в гневе, и закон молчал, если господин убивал раба. Рабов было много, но не одни рабы трудились на полях и в мастерских: тысячи и тысячи крестьян воз­делывали крохотные виноградники, оливковые рощи, пшеничные нивы, тысячи и тысячи каменщиков, плот­ников, кузнецов своими нехитрыми инструментами воз­водили дома, делали мебель, ковали оружие. Они бы­ли свободны, это правда, у них были свои хижины, кузнечные горны, мастерки и пилы, закон не разрешал ни убить, ни продать их — но какой непрочной была их полуголодная свобода!

В Римском государстве большая часть свободных крестьян и ремесленников не имела прав римского гражданства, и это практически делало их бессильны­ ми перед римскими наместниками, солдатами, сборщи­ками податей. Им приходилось сносить издевательст­ва, давать взятки, почтительно кланяться. Их жалобы не доходили до судов. Неурожай, отсутствие заказов, нападение варваров, бесчинства провинциальной адми­нистрации в любой момент могли разорить бедняка, лишить крова и пропитания и заставить продавать собственных детей в рабство.

И даже те, кто носил гордое имя римских граждан, часто бывали бедняками. Среди римских граждан тоже немало было крестьян и ремесленников, немало было и вовсе неимущих, живших подачками государства или нанимавшихся в солдаты. Правда, они имели право го­лосовать в народном собрании и выбирать должност­ных лиц, но хитрая выборная система Древнего Рима обеспечивала самые хлебные и самые почетные долж­ности богатым и знатным.

Итак, подавляющая масса населения Римского го­сударства состояла из угнетенных: рабы, покоренные римлянами народы, собственная беднота — все они жили трудной жизнью, постоянно сталкиваясь с не­справедливостью, не зная, какие беды готовит им зав­трашний день. Так было не только в Древнем Риме — так было и в других рабовладельческих государствах: и в тех, что существовали в римское время, и в тех, что возникли задолго до Рима и чьи города уже успе­ли разрушиться и были занесены песками пустыни.

Время от времени терпение истощалось. Рабы вы­рывались на свободу, расковывали кандалы, сжигали господские дома. Разоренные крестьяне, лишенные за­работка ремесленники уходили в леса и болота, созда­вали разбойничьи отряды. Те, кто еще недавно был собственником поместий, кто распоряжался сотнями слуг, кто одевался в драгоценные ткани, бежали в па­нике, искали защиты за городскими стенами, жалобно молили о пощаде. Целые государства сотрясались взрывами классо­вых битв. Бывало, что беднота приходила к власти, конфискуя имущество богачей, казня военачальников и сборщиков податей. Вожди бедняков издавали хоро­шие законы, вводили равенство граждан, иной раз да­же уделяли кое-какие права рабам.

Но рабовладельческие порядки оставались сильнее, чем гнев бедноты и рабов. Если один город оказывался в руках восставших, из соседних городов стягивались войска; меч и голодная осада раньше или позже расправ­лялись с мятежом. А иногда еще интервенция не успе­вала задавить восставших, как в их собственной среде начиналось брожение: шел спор из-за власти, из-за при­своенных богатств, из-за того, уничтожить или сохра­нить рабство, поделить или нет земли.

За подъемом классовой борьбы наступал ее спад. За временем светлых надежд приходила полоса отчая­нья. Сегодня бесправным труженикам казалось, что сво­бода близка, что на земле вот-вот осуществится лучшая мечта людей и будет установлено государство солнца — государство равенства и свободы. А завтра восставшие были разгромлены, их бросали в темницы, забивали в колодки, приколачивали гвоздями к деревянным кре­стам. Те, кто им сочувствовал, кто робко надеялся на победу справедливости, сломленные и отчаявшиеся, еще более робко озирались кругом, словно спрашивая: где же выход? Откуда придет спасение?

Выход подсказывала фантазия. Этот вы­ход назывался — религия.

Религия не сразу обратилась с утешением к угнетенным. Ей пришлось предваритель­но проделать длительный и сложный путь. Первобытная религия была по-своему оптимистич­ной: люди наивно верили, что они в состоянии востор­жествовать над природой — над духами, управлявшими землей, солнцем, дождем, зверями, — если, конечно, какой-нибудь могущественный колдун не окажет им проти­водействие. Первобытная религия была общим делом всего коллектива: соплеменники, сородичи сообща справляли обряды, коллективные магические пляски предшествовали охоте, пахоте, войне. Первобытная ре­лигия не запугивала посмертными муками, не заманива­ла посмертным блаженством. Она не знала, ни что такое грех, ни что такое добродетель — ведь самое общество, породившее первобытную религию, не создало еще понятия справедливости и несправедливости.

Когда возникло классовое общество, религия отдели­лась от общества. Она оказалась в руках узкой касты жрецов, ставших между богами и человеком. Теперь не коллективные пляски считались угодными богам, а мо­литвы и жертвоприношения жрецов. Только жрец — друг царя и вельмож — имел доступ к уху бога, только щедрые воздаяния оказывались ключом к сердцу бога. Сами боги, как две капли воды, похожие на земных ца­рей, требовали от крестьян и ремесленников даров, тру­да и повиновения, а непокорным грозили чумой, пото­пом и голодом. Новая религия была религией богатых и знатных. Им одним она сулила загробное блаженство. Им од­ним она сулила помощь в битвах, спасение на волную­щемся море, богатые урожаи, неисчислимый приплод скота. Боги прибавляли к богатствам тех, у кого и так ломились амбары, и отнимали последнее у тех, кто был нищ.

Религии богатых и знатных народ противопоставил иную религию. В своем воображении он наделил все­могуществом богов природы — потомков старых перво­бытных духов: духов хлеба и вина, духов— покровите­лей скота, духов, начальствовавших над рыбой. Разные народы приписывали этим божкам, отвергнутым офи­циальной религией, лучшие человеческие свойства: до­броту, справедливость, бесстрашие. Маленькие духи природы превращались во всемогу­щих владык неба, сидящих по правую руку великого бога-отца, таинственного, непостижимого. В своей фантазии народные массы рисовали образ бога-врачевателя, исцеляющего духовные и телесные не­ мощи, бога, чья доброта спасет погрязшее в грехе чело­вечество.

И еще один образ люб был угнетенным народным массам: волшебный царь, помазанник божий, сошедший с небес, чтобы наказать злых и вознаградить добрых. Да, это была народная религия, но это была рели­гия. Она рождалась в муках поражения, в крови проиг­ранных битв. Ее отцом было отчаянье, ее матерью без­надежность. Она была коварным цветком на древе на­родных битв — она успокаивала, она утешала — и вместе с тем она отвлекала от борьбы. Она оправдывала терпе­ние и покорность надеждой на правый суд божий. Созданная народом религия отчаянья и безнадежно­сти легко могла стать опасным средством, направленным против народа, источником его кабалы, его бесправия.

Так бывало не раз. Так произошло и с христиан­ством.

Христианство возникло как одна из многочисленных еврейских сект накануне Иудейской войны. Разгром Иудейского восстания создал бла­гоприятные условия для расширения хри­стианской проповеди. Иерусалим лежал в развали­нах, храм перестал существовать, надежды на освобожде­ние от Рима были раздавлены легионами. Что оставалось, как не мечтать о пришествии мессии, пома­занника, Христа, чей образ причудливо переплетался состарыми еврейскими божествами природы: Иисусом, сы­ном рыбы, богом-агнцем, богом хлеба и винограда? И кто знает, может быть, в эту фантастическую смесь влились какие-то легендарные черты основателя секты, о котором нам ничего не известно…

Число членов общины бедных росло. Официальное иудейство отвернулось от них, но они оставались иудеохристианами, избранными из двенадцати колен Израи­левых. Они соблюдали «Закон», будто бы заповеданный богом Моисею. Они хотели быт о чистыми, праведными в день гнева — давно уже обещанный, но все еще не на­ ступавший. Боевой задор остывал, оставалась покор­ность, терпеливое ожидание дня, когда суждено испол­ниться божьей воле.

Постепенно христианство распространялось по диаспоре. Оно распространялось в разных формах. Это была не одна секта, это была совокупность сект, которые объединялись лишь одним — верой в мессию, в христа.

Может быть, у разных христианских общин были разные христы. Недаром евангельский Христос говорит своим ученикам: «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас; ибо многие придут под именем моим, и будут го­ворить, что это я, и многих прельстят». И далее: «Тогда если кто вам скажет: — Вот здесь Христос, или: — Вот там, — не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепро­роки и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить, ес­ли возможно, и избранных».

Само евангелие свидетель­ствует, что немало было людей, называвших себя христами (мессиями), и что даже избранные, то есть едино­верцы автора, были смущены этими лжепророками и принимали их за христов.

Присмотритесь, как настойчиво повторяют авторы новозаветных книг, что именно Иисус, а не кто-то дру­гой, был мессией. Автор первого послания Иоанна на­зывает лжецом того, кто не признает Иисуса Христом,— напротив, всячески прославляет он верующих в то, что Иисус есть Христос. Точно так же и в евангелиях эта мысль развивается неоднократно. «Он истинно спаситель мира, Христос», — заявляет автор евангелия от Иоанна.

Христианские секты нередко враждовали между со­бой. Автор «Откровения Иоанна» жалуется: некто Иезавель объявила себя пророчицей, а на самом деле лишь вводит верующих в заблуждение, учит их поедать приготовленные для идолов жертвы. В малоазийском го­роде Пергам христианская община находилась под влия­нием последователей Николая и Валаама, известных нам только по имени. С горечью и раздражением говорит автор «Откровения» об общинах в двух других малоазийских городах: Эфесе и Филадельфии. Подумать только, в Эфесе развратные лжецы смеют называться апостолами, а в Филадельфии какие-то нечестивцы лгут, именуя себя иудеями!

И позднее христианские писатели постоянно порица­ли «лжецов», то есть тех, кто причислял себя к хри­стианам, но по-иному, по-своему истолковывал христиан­ское учение. И, конечно, «лжецы» в свою очередь упре­кали противников в искажениях божественного учения, в нарушении воли мессии, в непонимании высокого на­значения подвига Христа.

До этого момента христианство, или точнее иудеохристианство, не содержало в себе ничего принципиаль­но нового. Как и эссены, христиане видели спасение в неукоснительном соблюдении норм Ветхого завета, от которого отклонились жрецы Иерусалимского храма.

Проповедь любви к ближнему, доброты, терпения, при­зыв к очищению от скверны вполне соответствовали эссенским идеям. Если бы христианство остановилось на этом, если бы оно осталось религией избранных из Израиля, оно, вероятно, испытало бы столь же быстрое забвение, как и кумранская секта. И только в каких-то пещерах слу­чайно можно было бы натолкнуться на христианские изображения и клочки христианских книг.

Но произошло иное. Христианство завоевало импе­рию и на долгие столетия сделалось господствующей церковью Европы. Для этого понадобилась павлинистская реформа — обращение христианства ко всему человечеству, пропо­ведь «апостола язычников».

На рубеже I и II веков н. э., когда совершилось вто­рое рождение христианства — его выделение из иудей­ства, Римская империя была как нельзя лучше подго­товлена к принятию религии отчаянья и безнадежности.

I столетие до н. э. было временем ожесточенных классовых битв в Римском госу­дарстве. Рабы восстали под руководством Спартака и в течение нескольких лет дер­жали под страхом всю Италию. Лучших полководцев Красса и Помпея сенат послал против мно­готысячной армии рабов. Победа, купленная дорогой ценой, позволила рабовладельцам утолить свою ярость: вдоль дорог были поставлены кресты, на которых мед­ленной смертью умирали распятые рабы, еще недавно мечтавшие о свободе. Их сотоварищи были закованы в кандалы, и цепи звенели, когда они окапывали виноград­ные лозы и пахали поля. Они жили — если вообще к ним можно приложить это слово — впроголодь в вырытых в земле ямах, где даже самый высокий не мог бы дотянуться до укрепленного решеткой окошечка. Их стерегли косматые псы, и прибитые к крестам тела дол­го служили грозным предостережением.

В I столетии до н. э. поднялись против Рима поко­ренные и бесправные племена Италии. Они создали свое государство и на монетах чеканили изображение быка, попирающего римскую волчицу. Прекрасные воины, они не раз били легионы, и римлянам пришлось уступить, признав жителей Италии римскими гражданами. Но боровшиеся за свободу народы Испании и Малой Азии потерпели поражение. Их города были разграб­лены. Самые отважные мужчины, самые красивые жен­щины были обращены в рабство. Римские солдаты и сборщики налогов бесчинствовали. Священные рощи вы­рубали, мраморные статуи, колонны древних храмов увозили, чтобы украсить ими виллы богачей.

Римская беднота в ту пору тоже не раз выдвигала свои требования: отмену долгов, наделение землей, сни­жение цен на хлеб, снижение квартирной платы. На римском форуме страстные речи сменялись вооружен­ными схватками. Но волнения были подавлены, а рим­ ские граждане подкуплены щедрыми подарками, обма­нуты хитрыми словами. Все реже требовали они зем­лю — все чаще хлеба и зрелищ. Они становились кли­ентами знатных домов, по утрам приходили поклониться своему патрону, выполняли его поручения, составляли его послушную свиту. Они по-прежнему голосовали в народных собраниях, но их решения были подсказаны не совестью, а патроном. Они по-прежнему отдавали жизнь в кровавых схватках на форуме, но они умирали не за свои права, а за своих патронов.

В Риме не стало защитников интересов народа — остались защитники интересов Красса, интересов Пом­пея, интересов Цезаря.

В конце I века до н. э. Римская республика пере­стала существовать — была установлена империя. На­род был лишен даже той видимости прав, которой он обладал в последние годы республики: он больше не выбирал должностных лиц, не утверждал законы. Вся власть перешла императору, который управлял с по­мощью кучки приближенных, им выбранных и по его воле отправлявшихся в ссылку или на казнь.

Империя опиралась на солдат и чиновников. И хотя императоры любили болтать о свободе и благодеяниях, на деле их власть была единоличной. К тому же утвердился культ императорской личности: именем импера­тора называли города, в его честь воздвигали храмы, ему приносили жертвы, как богу, в больших и малых поселениях воздвигали его статуи в полный рост и бю­сты из мрамора и из бронзы.

Римская интеллигенция, еще недавно прославлявшая республику, с поразительной поспешностью нашла себе место при дворе. О прекрасной свободе перестали пи­сать — зато много говорили о несравненном уме импе­ратора. Многие более честные люди отказывались от политической и литературной деятельности, уехали в свои поместья, возделывали поля, вводили сельскохозяй­ственные новшества. Самое большее, что они могли себе позволить, — это молчать.

I столетие до н. э. было боевым веком в истории Древнего Рима. Рим провожал республику в пламени гражданских войн. I столетие до н. э. было вместе с тем веком римского атеизма. Храмы стояли пустыми, о богах почти не вспоминали, жрецы посмеивались над собственным ремеслом. Да и кто, действительно, будет вспоминать о боге, когда живет надежда в борьбе обре­сти свободу, мечом завоевать свое счастье?

Гениальный современник гражданских войн Лукре­ций, автор поэмы «О природе», призывал вовсе покон­чить с религией. «Гнусная религия», — так именует он всякую веру в сверхъестественное. Религия, по словам Лукреция, порождена страхом перед непонятными сила­ми природы и в свою очередь гнетет человека, напол­няя его душу страхом перед им же самим сотворенными фантастическими образами. Наука против религии — вот лозунг Лукреция, утверждавшего, что боги не управляют миром, не посылают людям солнечный свет или грозные бури. Напрасно люди страшатся загробно­го царства, его нет, рассказы о преступниках, терзаю­щихся в недрах земли, — наивный вымысел. Надо освободить себя от страха перед богами, понять законы природы и наслаждаться светлыми радостями бытия.

Нет, благочестье не в том, что пред всеми с покрытой главою

Ты к изваяньям идешь и ко всем алтарям припадаешь,

Иль повергаешься ниц, или, длани свои простирая,

Молишься храмам богов, иль обильною кровью животных

Ты окропляешь алтарь, или нижешь обет на обеты,—

Но в созерцанье всего при полном спокойствии духа.

С установлением империи положение ко­ренным образом изменилось. Разгромлен­ные в открытых боях народные массы по­теряли надежду своей рукой исправить общественное устройство. Они затаили не­нависть. Они закусили губы, презирая самих себя за бессилие. Они ждали спасителя с небес.

Нет, не одни рабы, не одни угнетенные жители Ма­лой Азии и Египта, Греции и Северной Африки томи­лись под бременем римского деспотизма!

По-своему страдала и интеллигенция, и мелкие торговцы, и вла­дельцы мастерских и небольших поместий. Что с того, что эти люди были сегодня сыты, одеты и даже имели рабов — никто в огромной империи не мог спать спокой­но, никто не знал, какие неожиданности сулит ему зав­трашний день. Ораторы, которые сегодня возносили императора до небес, завтра оказывались сосланными, разлученными с семьей, лишенными имущества. Купец, далекий от политики, становился жертвой доноса свое­го соседа, завидовавшего красоте его жены или арома­ту роз в его саду. Люди забывали, что такое правда, привыкнув правдой называть ложь.

Даже тем из римлян, которые могли себе позволить сытно обедать каждый день, стало неуютно в мире дес­потизма и красивой лжи. Им казалось, что почва ус­кользает у них из-под ног. Они устраивали в своих до­мах комнату бедняка, спали там на убогой постели, пили холодную воду из глиняного кувшина. Они уговаривали себя, что земные блага ничтожны — может быть, от это­го им становилось легче.

Кроме того, они читали Сенеку. Их тоскующие серд­ца получали какую-то надежду. Пусть мы живем в мире лжи и бесправия, но это все временно — наступит день, когда душа, сбросив телесную оболочку, устремится к всезнающему богу, чтобы насладиться истиной. На смену веку неверия пришел век религиозных по­исков.

Литература эпохи империи непрестанно возвра­щается к рассказам о чудесах и чародеях, о волшебни­ках, которые могут низвести луну с неба, о статуях, бродящих ночами, чтобы покарать преступников, об ог­ромных богинях, которые странствуют по всей земле в сопровождении собак ростом со слона. Люди хотели читать о воскрешении мертвецов, о злых духах, насы­лающих болезни, о волшебницах, превращавших людей в ослов, о муках, ждущих нас в загробном царстве.

Люди жадно искали чуда, ибо только чудо, верили они, может спасти их от мерзости действительной жизни.

Но к каким богам могли они обратиться? К старым греческим и римским богам, восседающим на снежной вершине Олимпа? Но мы уже знаем, что старые боги Рима и Греции были бесконечно далеки от страданий бедняков и рабов, от отчаянья подданных всемогущего императора. В тот момент, когда трудящиеся массы Рима были разбиты и должны были отступить, когда они искали спасения и чуда, старая религия предлагала им деготь вместо меда, пустые обряды, в которые никто не верил, алтари давно освистанных божеств.

Осталась чуждой народу и официальная религия империи — культ императора, вознесенного до бога. Кто мог поклоняться культу императора? Солдаты, служив­шие в бесчисленных легионах, чиновники всевозможных канцелярий, прислуга императорских дворцов? Те, кто обогатился на ограблении казны, кто был вознесен не­жданной милостью государя, кто сделал карьеру благо­даря беспардонной лжи и лести, кто был осчастливлен монаршей улыбкой или двухминутной беседой — моли­лись императору, словно богу. Но другие, подавляющее большинство, ограбленное и униженное империей, — они лишь молчаливо отбывали повинность, и жертвоприно­шение императору не задевало их души.

С установлением империи бедняки и рабы обратили свой взор к старым земледельческим духам, покровите­лям полей и целителям. Эти духи — Добрая богиня, Приап, Сильван — не получили своего места в офици­альном сонме богов. Аристократы высмеивали их, изоб­ражали уродцами — напротив, бедноте они были близ­ки, подобно тому как иудейским селянам был близок бог-агнец или полузабытый Иисус, сын рыбы.

Приап был хранителем садов и полей. Сильван — богом пло­дородия, которого изображали в простой крестьянской одежде, с серпом и плодами в руках. Они наделялись в народной фантазии чертами могущественных богов: Сильвана, например, превратили в бога земли, наставни­ка тружеников, бога-творца, способного даровать бес­ смертие.

Особенно чтили бедняки Геркулеса. Сын могущест­венного Юпитера, он обречен был выполнять на земле тяжкие работы по прихоти трусливого царя. Он ловил диких зверей, чистил навоз, держал небосвод на своих плечах, а какая-то взбалмошная царица била его туф­лей по щекам.

Геркулес, сын бога и великий герой, принял муче­ническую смерть и был вознесен на небо — разве эта наивная легенда не сулила утешение народу, могучему, как Геркулес, страдавшему, как Геркулес, и мечтавшему о бессмертии?

Но не только в собственных религиозных преданиях греки и римляне искали образы богов-утешителей. Их взоры все чаще обращались на Восток, туда, где давно уже создавались и рушились великие царства, где давно уже вспыхивали классовые битвы, где давно уже заро­дился образ бога-страдальца, тесно слившийся с другим мифологическим персонажем — с богом зерна. Осирис, бог, который умирал, чтобы напитать лю­дей, — насколько он был ближе простому труженику, чем Юпитер-Зевс, который только и умел, что воевать и пировать, да ради забавы превращался то в быка, то в лебедя.

Народная фантазия искала бога, который мог бы явиться на землю, вынести все земные беды и самой смертью своей обеспечить людям спасение.

Отвечая этим чаяниям, римский поэт Вергилий воспевал рождение бо­жественного младенца, который принесет усталому че­ловечеству золотой век. Даже змеи исчезнут, и вековые дубы будут источать сладкий мед!

Такими настроениями жило римское обще­ство, когда до него стали доходить слухи о новой религии, появившейся где-то в Палестине. Ее основателем был, говорили, помазанник и сын божий Иисус, приняв­ший облик человека, целитель, живший среди людей и погибший мученической смертью, — для того, чтобы спасти человечество и открыть ему путь в царство не­бесное.

Учение Иисуса состояло из нескольких простых истин, тем самым отличаясь от сложных мудрствований какого-нибудь Филона или Сенеки. Люди грешны, говорили ученики Иисуса, но бог своей смертью искупил их грехи. Так будем же добры, как бог!

Не к знатным, не к сильным обращались последова­тели Иисуса, а к малым мира сего, к нищим духом, к рабам, к бедноте. Самый последний человек, уверовав в Иисуса, мог стать первым. Не надо было ни пыш­ных храмов, ни жертвоприношений — простые обряды, совместные трапезы, взаимная поддержка, — вот и все, что требовала новая религия от своих приверженцев.

Ты греховен, ты скверен, ты нищ, но как мало надо, чтобы спастись: уверуй, что Иисус был мессией, христом, сы­ном божьим — и рано или поздно перед тобой отворятся врата царства небесного.

Когда христианство в результате павлинистской ре­формы понесло свою проповедь к язычникам, оно встре­тило в Греции и Риме немало людей, искавших именно такого утешения. Печальный опыт разграбленной Иудеи пал на благодатную почву.

Центральное место в Павловых посланиях занимает учение о жертве Иисуса Христа. Авторы посланий рас­суждают следующим образом.

Первый человек Адам совершил проступок, он на­рушил заповедь божью, он отведал яблоко с запретного дерева в райском саду. Преступление Адама создало грех и страшное возмездие за грех — смерть. «Преступ­ лением одного всем человекам осуждение». Спасения от греха не было, даже над несогрешившими царствовала смерть. Только чудо могло спасти от скверны, овладев­шей человечеством от времен Адама, и этим чудом стала смерть сына божьего. Кровью сына божьего были оп­равданы люди.

Заметьте — сын божий умер не за праведников, а за тех, кто больше всего нуждался в спасении, — за не­честивых, за грешников. Он явился в мир, не знающий истины, и своей кровью спас грешников от гнева божь­его.

Логики в рассуждениях авторов Павловых посланий не больше, чем в первобытных легендах о звере-предке, приносящем себя в жертву, чтобы создать мир или дать людям тепло. Ее не больше, чем в предании о боге зерна, умирающем, чтобы телом своим накормить лю­дей. Неужели всемогущий бог не мог найти иной, менее жестокий способ наставить людей на путь истинный, нежели беспощадная расправа с собственным сыном?

Создавая учение о жертве Христа, павлинисты оказа­лись зависимыми от древнейших варварских представле­ний, только придали им иной — духовный — смысл: Иисус умирал не для того, чтобы накормить и согреть людей, а чтобы спасти их от греха.

Каким же представляли себе авторы Павловых по­сланий механизм спасения грешного человечества? Или, если вопрос сформулировать иначе, почему смерть Хри­ста должна была спасти людей?

Для объяснения этого волновавшего верующих вопроса в посланиях имеется следующее рассуждение: «Все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть его крестились». Значит, всту­пив в ряды христиан, уверовав в смерть сына божьего и крестившись, человек соединяется с Христом таинст­венной и нерушимой связью. Но «если мы соединены с ним подобием смерти его, то должны быть соединены и подобием воскресения», — иными словами, если чело­век таинственно связал себя со смертью сына божьего, то он должен воскреснуть, как воскрес Христос. «Бог воскресил господа (то есть Иисуса Христа), воскресит и нас силою своею».

Опять-таки мы тщетно стали бы искать в рассуж­дениях павлинистов логическую связь. Ход мыслей ос­нован на первобытных, чисто внешних ассоциациях: раз мы связаны с Христом подобием его смерти, то его воскресение из мертвых — залог нашего воскресения. Но почему, почему?

Чтобы эта внешняя ассоциация стала более полной, автор посланий подчеркивает человеческую природу Христа. Христос не только сын божий, существо сверхъ­естественное, но он еще и человек: его тело — наше те­ло, его плоть — наша плоть. Именно потому, что «вет­хий наш человек распят с ним», именно потому, что «мы умерли со Христом», нас тоже ждет воскресение. «Ве­руем, что и жить будем с ним».

Так творится в Павловых посланиях образ богочело­века. Иисус Христос — бог, ибо только кровью бога можно было искупить греховность человечества. И вме­сте с тем он — человек, ибо точное подобие его смерти человеческой кончине служит главным залогом воскре­шения умерших. Какой же выход из этого, казалось бы, неразрешимого противоречия? Этот выход — учение о воплощении сына божьего, о принятии им человеческой плоти.

Да, Христос сын божий, но он родился от женщи­ны; он образ бога невидимого — и вместе с тем он стал подобным человеку.

Сейчас легко находить противоречия в наивных ут­верждениях Павловых посланий. Но было бы неверным забывать, что образ страдающего богочеловека — при всей его алогичности, при всей фантастичности — как нельзя лучше отвечал смутным исканиям угнетенных масс Римской империи: сын божий принял нашу плоть, сын божий пролил свою кровь за нас, он воскрес и вос­крешением своим обеспечил нам вечную жизнь в царст­ве божьем! Что за беда, что царство божье придет нескоро (вы помните, как негодовал Павел на тех, кто на­деялся на быстрый приход дня христова?)— оно все-таки придет, надо только терпеливо трудиться и покор­но сносить невзгоды.

Образ мессии не создан христианством. О мессии писали эссены, о мессии говорили эбиониты. Для эссе­нов мессия — учитель справедливости, человек, избран­ный богом. Для эбионитов Христос, напротив, божест­венное существо, отличное от человека Иисуса, истинно­го пророка. В иудеохристианском «Откровении Иоанна» Иисус-Агнец, чьей кровью очищается мир, опять-таки божество. И только в Павловых посланиях отчетливо выражена мысль о двойственной, сложной, богочеловече­ской природе распятого в Иерусалиме основателя новой религии.

Затем тезис о богочеловеческой природе Иисуса Хри­ста был подробно развит в евангелиях, в «земных» его биографиях. Фантастическая повесть о чудесном рожде­нии сына божьего от женщины Марии, о его жизни и страданиях, о смерти и воскрешении должна была иллю­стрировать главную мысль Павловых посланий.

Примерно в то время, когда Маркион привез в Рим послания Павла, жил христианский писатель Юстин.

Сочинения Юстина адресованы римским императорам, правившим в середине и третьей четверти II века. Как и автор Павловых посланий, Юстин ищет примирения с империей. Как и автор Павловых посланий, он адре­суется к язычникам. Он готов признать Ветхий завет за священную книгу, но резко осуждает народ, создавший Ветхий завет. По словам Юстина, христиане из языч­ников и многочисленнее, и ревностнее в делах веры, чем христиане из евреев. Сочинения Юстина сообщают нам точную дату: к се­редине II века процесс обособления христианства от иудейства завершился. Хотя христиан из евреев было еще немало, язычники численно преобладали в христиан­ских общинах. Павлинизм торжествовал над иудеохри­стианством.

Когда христианство стало распространять­ся среди язычников, оно на первых порах по-прежнему оставалось религией бедняков. К рабам, к бедноте, к малым мира сего об­ращались и авторы Павловых посланий, недаром в них еще проскальзывает представление, буд­то Христос явился на землю в образе раба. Но время павлинизма было временем неисполнившихся надежд, робкого отступления, отчаянья — и христианство этой поры отказывается от прежнего бунтарства.

Проповедь терпения и смирения, которую в середи­не II века несло христианство, не была лицемерным об­ращением богачей и рабовладельцев к малым мира сего. Не хитрые жрецы, сговорившись с римскими аристокра­тами, выдумали основные принципы социального уче­ния Павловых посланий. Терпение и смирение стали принципом поведения разбитых в боях рабов, разгром­ленной и униженной бедноты. Надежда воскреснуть и оказаться у ног бога родилась из бессилия трудящихся масс и сама в свою очередь усугубляла это бессилие. Мечта о воскрешении, словно опиум, навевала золотые сны, отвлекая от попыток исправить пороки земного ми­ра, казавшегося временным, преходящим, каким-то пред­дверием к вечному блаженству. Сбросить оковы плоти, чистым духом воспарить к небесам — вот что казалось достойным христианина, а не стараться улучшить реаль­ные условия, в которых человек проживал свою жизнь.

На этом пренебрежении земными интересами и стро­ился моральный кодекс христианина. Можем ли мы быть грешниками, если Христос спас нас от греха? — словно спрашивал автор Павловых посланий. Христиа­нин должен был быть кротким, человеколюбивым, прав­дивым, незлобивым — и это в обществе, провозгласив­шем, что человек человеку волк, среди людей, восхищавшихся гладиаторскими боями и избивавших своих рабов за насупленный взгляд!

И надо сказать, что христиане II века стремились осуществлять на практике многие из провозглашенных ими добродетелей. Они распахивали двери перед людь­ми всех народностей — и это было прогрессивной тен­денцией в те времена, когда только римские граждане считались настоящими людьми, а все остальные жалки­ми недочеловеками. Христиане допускали к своему богу рабов — самое презираемое и самое несчастное сословие римского общества. Христианская взаимопомощь вызы­вала восхищение даже у насмешника Лукиана: они под­ держивали бедных, ухаживали за больными, воспитыва­ли сирот. Они были сплоченными и умели постоять друг за друга, если кто-нибудь попадал в беду.

Современником Лукиана был врач и философ Клав­дий Гален. Он родился в Пергаме, учился в Коринфе, путешествовал по Палестине, жил в Александрии и Ри­ме. Его пациентами были пергамские гладиаторы и вла­дыка империи Марк Аврелий. Гален много видел, много читал, написал до трехсот сочинений, часть из которых погибла во время пожара незадолго до его смерти. Мно­гие его книги сохранились — одни в греческом оригина­ле, другие — в средневековых арабских переводах. Галену приходилось не раз встречаться с христиана­ми. И хотя их учение казалось знаменитому врачу при­митивным, ибо излагалось не в солидных трактатах, а в простых притчах, тем не менее он высоко оценил мо­ральный уровень приверженцев Христа — их презрение к смерти, их целомудрие. «Среди них есть и такие, — писал Гален, — которые в управлении и упражнении сво­ ей души и в суровом навыке к добродетелям настолько преуспели, что не уступают истинно философствующим».

Христианская сплоченность и христианская взаимопомощь оказывали влияние на тру­жеников и угнетенных не в меньшей степе­ни, чем учение о распятом богочеловеке. Рабы и бедняки тянулись к христианским общинам, их соблазняли совместные трапезы, быть может, еще больше, нежели царство небесное.

Распространению христианства способствовало также немало дополнительных обстоятельств.

Первые века н. э. были временем, когда, казалось бы, рухнула старая племенная ограниченность, и люди стали ощущать себя не гражданами того или иного го­рода, не членами того или иного племени, а подданны­ми огромной империи. Хорошие дороги связали Рим с крепостями на Рейне, с торговыми факториями на Ев­фрате. Солдат, родившийся в Иллирике, служил в Кры­му и в Британии, а по окончании службы получал в на­граду поле и виноградник в Северной Сирии. Один и тот же купец проникал в Африку и в придунайские про­винции, один и тот же оратор выступал в Лугдуне и в Никомидии. Повсюду богачи строили однотипные вил­лы, женщины подражали одним и тем же модам, судьи руководствовались одними законами.

Единой империи христианство могло предложить не только единого бога, но и представление о единстве ро­да человеческого. Перед лицом Христа не было ни ски­фа, ни эллина, ни иудея — но только грешные люди, нуждающиеся в спасении. Критики христианства упрека­ли почитателей Иисуса в пренебрежении отечественными традициями, в космополитизме, но космополитизм был духом времени, он отвечал политике империи, планомер­но уничтожавшей местное своеобразие вместе с местной самостоятельностью.

Высокий технический подъем, совершенствование гра­достроительства и инженерного искусства вообще, быст­рое развитие военной техники сочеталось с угасанием интереса к большим проблемам мироздания. Христиан­ство, установившее на все случаи жизни несложнуютсумму прописных истин, отвечало практицизму первых веков империи, заменяя философское осмысление дейст­вительности несколькими заранее данными ответами.

Христианство отвергало общественный культ и через него — общественную жизнь. То, что в империи называ­лось общественной жизнью, все больше превращалось в совокупность обременительных обязанностей, не сулив­ших никаких прав. Граждане должны были раскошели­ваться на устройство празднеств, на возведение бань, на сооружение императорских статуй. Жители города уже не ощущали себя согражданами, их общность стала ка­жущейся. Христианский индивидуализм падал на благо­приятную почву.

Христианство нападало на смешные черты старых религий, на почитание богов в чешуе и перьях, идолов из дерева и камня. Старые религии не раз были осмея­ны древними писателями, над ними потешался Лукиан. Критиковать их было нетрудно, но важно то, что крити­ка христиан отвечала широко распространенным пред­ставлениям, хотя и не всегда точно осознанным.

Ряды христиан расширялись. Как часто принятие новой религии приводило к расколу в семье! Муж и же­на становились чужими людьми, отец стыдился дочери, признавшей себя почитательницей Христа, невеста отре­калась от жениха во имя распятого бога.

Не только бедняки шли к проповедникам новой религии. Всякий ощущавший себя неуютно в этом мире, мог откликнуться на призыв христиан. Разве купец, земле­владелец, оратор могли чувствовать себя уверенными под игом императорского деспотизма, ря­дившегося в маску человеколюбия и справедливости?

В середине II века богатый купец Маркион препод­нес ценнейший дар римской общине. Он был одним из влиятельнейших проповедников христианства, хотя позднее его обвиняли в ереси. В конце этого века, если верить Евсевию, в Риме «многие знаменитые по богат­ству и происхождению граждане целыми семействами и со всем родством обращались к спасению». К христиа­нам примкнули некоторые члены знатных родов Аннеев и Помпониев, христианином был сенатор Аполлоний, христианкой стала Марция Аврелия, богатая и знатная дама, пользовавшаяся огромным влиянием при дворе. Разумеется, это были не единственные из богачей, при­мкнувшие к религии бедняков. Немало честолюбивых людей устремлялось в ряды христиан.

Времена были трудные, для общественной жизни возможности иссякли совсем. Стать должност­ным лицом — это означало заискивать перед вышестоя­щими, льстить согражданам, произносить речи в честь императора, полные вычурных эпитетов и невероятной лжи.

В христианской общине талантливый проповедник быстро мог приобрести авторитет. Сотни людей соби­рались, чтобы его послушать. В его словах слышался им голос божий. Слава его растекалась по городам, о нем начинали говорить в Антиохии и Александрии, в Карфагене и Риме. А чем больше богатых и способных людей вступало в христианские общины, тем сильнее они становились и вместе с тем все больше стирался прежний бунтар­ский дух.

Но как и в I столетии, христианство II века еще не было единым движением — оно распадалось на бесчис­ленное количество групп и группок, часто враждовав­ших между собой, часто поносивших друг друга. В Павловых посланиях вы непрестаннотвстречаете язвительные клички, позорящие ярлыки: то идет речь о лукавых лжеапостолах, принимающих вид апостолов христовых, то о лжебратьях, то о людях, искажающих слово божье. Автор второго послания коринфянам бес­покоится, как бы не стали пользоваться успехом пропо­ ведующие «другого Иисуса» или «иного духа»…

В конце II века христианский богослов Ириней написал книгу «Против ересей». По мнению Иринея, первоначальное, чи­стое христианство, завещанное самим Иисусом, было искажено зловредными еретиками, отклонившимися от единственно возможной истины. Конечно, концепция Иринея ошибочна — ни­ какого оформленного первоначального христианства не было, не было канона, от которого можно было бы от­клониться. С самого начала существовали более или менее родственные группировки, число которых по мере успехов христианства становилось все больше. Каждая из них объявляла свое учение истинным. Ириней перечисляет многочисленные «ереси», кото­рые в действительности были лишь ответвлениями в христианском движении II века.

Среди них и знакомое уже нам иудеохристианство, конечно, гораздо более близкое к колыбели христианства, нежели павлинизм. Но с того момента, как христианство было проповедано язычникам, дни иудеохристианства оказались сочтены. Число избранных из евреев становилось все меньше, а провозглашение евреев сынами диавола в конце концов привело к полному разрыву христианства с породившимтего иудейством.

Дольше сохранили свое влияние две другие ереси, описанные Иринеем,— монтанизм и гностицизм. Монтанисты, последователи некоего Монтана, были наиболее радикальной группировкой в христианстве II века. В противовес павлинистам они учили, что вто­рое пришествие Христа близко, и даже указывали ме­сто, где он явится, — это был город Пепуза, в Малой Азии, который они называли новым Иерусалимом. Лю­ди должны приготовиться к приходу мессии — отказать­ся от имущества, от семьи, поститься, умерщвлять плоть, а лучше всего, покинув дома свои, собраться в Пепузе, где вот-вот грядет Христос. Монтанизм был популярен среди народных масс империи, ибо в нем сохранялась та ожесточенная, бун­тарская ненависть к мирским благам, от которой отка­зались уже и иудеохристиане, и павлинисты. Позднее монтанизму сочувствовали такие фанатики, как Тертул­лиан, напуганные ростом церковных богатств и мечтав­шие о первоначальной простоте христианства.

И все же монтанизм был недолговечен: нельзя было долго под­держивать народный энтузиазм предвещанием скорого пришествия мессии — проходили годы, а мессия все не являлся. Нельзя было построить массовую религию, ос­новываясь на отказе от имущества, от семьи, на по­ стоянном умерщвлении плоти — одно поколение, охва­ченное религиозным экстазом, способно выдержать подобное испытание, но люди не в силах поститься и воздерживаться от земных радостей из поколения в по­коление во имя прекрасного будущего, которое все не наступает.

Монтанизм был проявлением народной мечты о ско­ром ниспровержении мира зла, но он был слишком ра­дикален, чтобы надолго овладеть массами. У монтанизма не могло быть больших перспектив.

Другая ересь II века, гностицизм, нашла распро­странение преимущественно в Египте. Гностики еще резче, чем павлинисты, порывали с иудейским прошлым христианства и даже готовы были отвергнуть Ветхий завет, объявляя иудейского бога Яхве злым началом, создателем материального мира. Как и монтанисты, гностики видели в материи тем­ную, греховную силу, коренным образом отличную от бога. Но если монтанисты призывали к реальному от­казу от имущества, от семьи, от земных радостей, то гностики видели высшее счастье в духовном познании бога (недаром самое их название происходит от грече­ского слова «гносис», познание).

Устремляться умом к богу, воображать в своей фантазии те абстрактные «силы» или «века» (эоны), которые стоят между выс­шим существом и материей, придумывать для них при­чудливые имена — эти любезные для гностиков заня­тия еще меньше говорили сердцам народных масс, не­жели рассуждения Сенеки.

Иные из гностиков утверждали, что среди людей не всем доступно познание, «гносис», что часть их об­речена остаться «плотскими», не способными устремить­ся чистым разумом к божеству. В конце мира плот­ским людям не придется рассчитывать на спасение — только «духовные» люди, осмыслившие сложную связь бога, эонов и материи, будут призваны к вечному бла­женству.

Павлинистское учение о богочеловеке осталось чуж­дым гностикам. Они определяли Христа как одну из высших сил, как эон, порожденный богом, — следова­тельно как сверхъестественное существо. Они называли его Логосом, то есть словом или разумом, божьим. От Логоса гностики отличали Иисуса, сына Иосифа и Марии, праведного и мудрого человека. Христос лишь на время сошел на Иисуса, чтобы проповедать новую ве­ру, но оставил его накануне смерти. Духовное сущест­во, эон Христос, не мог ни страдать, ни умереть.

Состав гностиков был очень сложен. Внутри гности­цизма действовали самые разнообразные группы. Неко­торые из них сохранили демократические тенденции раннего христианства, свойственные, например, уже известному нам гностическому евангелию от Фомы из Хенобоскиона.

Но в целом учение гностиков не могло стать и не стало религией масс — оно было слишком утон­ченным, слишком абстрактным учением, не вызывав­шим живых эмоций, сильных переживаний и страстей. Оно отворачивалось от плотских людей, от малых мира сего, от нищих духом. Оно обращалось к уму, а не к слепому чувству. Простые правила морали, выработан­ные павлинистами, не волновали гностиков — иные из них даже не возражали против разврата и обжорства, поскольку о материи вовсе не следует заботиться. Причуд­ливый образ страдающего богочеловека, отвергнутый гностицизмом, был нелогичен, но трогателен — и он устоял против критики гностиков.

В середине II века перед христианством встала серьезнейшая проблема. Что ожидало новую религию? Растечется ли она множеством независимых ручейков, или они сольются воедино, образовав полноводный по­ток?

Встал вопрос о консолидации сил.

Как происходила эта консолидация, мы не знаем. Не знаем мы и тех безымянных деятелей, которые создали тактические принципы нового движения, подобно тому как авторы Павловых посланий заложили ее идейные основы. Но перед нами плоды консолида­ции, новозаветный канон.

В предыдущих главах мы не раз говорили о ново­заветных противоречиях — теперь их происхождение выясняется.

Новый завет явился компромиссом между различными группировками христианства II века. В не­го были включены программные произведения разных направлений. Кое-где в них были сделаны вставки в угоду противоположным течениям, кое-где были ис­ключены особенно резкие формулировки. Получилась книга, не очень цельная, но зато давав­шая разным социальным и идейным кругам материал для обоснования своей правды или, вернее сказать, разных правд.

Впрочем, спор о составе новозаветного канона про­должался довольно долго, и сомнения в необходимости включать в канон то или иное сочинение высказыва­лись, как мы помним, вплоть до IV века.

Тем общим тезисом, который не вызывал возраже­ний, той платформой, вокруг которой объединились раз­личные группировки христиан, явилось признание Иисуса Христом. Все иные лица, претендующие на роль мессии, объявлялись лжехристами и лжепророками.

Ни в коем случае не следовало принимать за христов апостолов Иисуса. Новый завет неоднократно подчеркивает, что уче­ники не могут претендовать на божественность. Петр не заслуживает божественного поклонения, ибо он лишь человек. Заблуждались жители малоазийского города Листры, ставшие воздавать божественные по­чести Варнаве и Павлу, тогда как они всего лишь «по­ добные вам человеки».

В первом послании коринфянам та же мысль про­водится подробнее и четче. Среди христиан, говорится в этом послании, начались споры. Одни говорят о се­бе: «Я Павлов», другие: «Я Аполлосов», третьи: «Я Кифин», четвертые: «Я Христов». Значит, не просто разные группы выделились внутри христианства, но каждая из групп почитала своего пророка, подобно то­му как монтанисты почитали Монтана.

Автор послания возмущается, восклицая: «Разве разделился Христос? Разве Павел распялся за вас? Или во имя Павла вы крестились?» И далее он продолжает: «Кто Павел? Кто Аполлос? Они только слу­жители, чрез которых вы уверовали… Я насадил, Аполлос поливал, но возрастил бог».

Между всеми новояв­ленными учителями и подлинным мессией — непроходи­мая грань, «ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Хри­стос». Не только в абстрактных формулировках, но и в зримых образах составители Нового завета стремились донести до читателей ту мысль, что апостолы — лишь слабые люди, несравнимые с Иисусом. Они выступают там либо как бледные тени, наделенные только именем, либо же как лица весьма сомнительных достоинств.

Не станем говорить о том из апостолов, который продал своего учителя за тридцать сребреников, — об Иуде Искариотском (внутреннее неправдоподобие эпи­зода с предательством Иуды мы старались вскрыть в одной из предыдущих глав). Но даже Петр, ближай­ший из учеников, представлен в весьма незавидной ро­ли. Это Петру говорит Иисус: «Отойди от меня, сата­на, потому что ты думаешь не о том, что божие, но что человеческое». Это Петр, охваченный паническим страхом, трижды отрекается от Христа.

На Павла, самого влиятельного соперника Петра, тоже брошена тень: его образ слит с образом Савла, рьяного гонителя христиан.

И даже ко всей совокупности учеников обращается Иисус с пренебрежительными словами: «Что вы так боязливы? Как у вас нет веры?»

Во имя единства всего движения группы, почитав­шие своих учителей и пророков, те, кто называл себя Кифиными или Аполлосовыми, приняли веру в единст­венного мессию, в богочеловека Иисуса Христа. Христиане не сразу стали называть себя этим име­нем. Вы помните, что оно почти не встречается в Новом завете. Первоначально оно было бранной кличкой, ко­торую дали поклонникам Христа их противники, — са­ми же христиане называли себя иначе: ученики, вер­ные, святые, братья, избранные, друзья. Если поверить «Деяниям апостольским», привер­женцы новой религии впервые назвали себя христиана­ми в Антиохии, где проповедовали Павел и Варнава.

Впрочем, и авторы Павловых посланий избегают поль­зоваться этим термином. Только после компромисса, после консолидации ранней церкви термин «христиане» становится официальным самоназванием. Только теперь церковь приобретает свое имя — после долгого пути раз­вития. Автор посланий Игнатия Антиохийского (II век) уже хорошо знаком с новым термином — он образует от него и прилагательное «христианский», и абстрактное понятие «христианство». По существу лишь с этого момента можно говорить о существовании правоверного (ортодоксального) хри­стианства и ересей, то есть отделившихся сект, не при­знавших компромиссного учения, закрепленного в Но­вом завете.

Последние иудеохристиане, монтанисты, всевозможные разновидности гностиков из самостоя­тельных групп внутри рыхлого, не оформленного дви­жения превращены были в секты еретиков.

Консолидация христианства сопровожда­лась возникновением четкой организации. Первоначальное христианство не было организационно оформлено. Все христиане того или иного города объединялись в общину, которая брала на себя устройство трапез брат­ской любви, взаимопомощь, поддержку неимущих. Ру­ководители общины — учителя, пророки или апосто­лы — не были ни назначены, ни выбраны. Это были люди, объявлявшие, что на них снизошел святой дух и что их слова суть слова божьи. Они, как тогда гово­рили, пророчествовали в духе. Никакой властью в общине они не обладали — все их положение опиралось на личный авторитет. Стоило такому пророку или апостолу нарушить общепринятые моральные нормы или потребовать слишком высокое содержание, как община объявляла его лжепророком и с позором изгоняла из своих рядов.

Но когда общины перестали быть союзами рабов и бедноты, когда в них стали проникать имущие, когда общины стали располагать значительными средствами, прежняя демократическая организация уступила место более сложной структуре. В общинах выделился причт (по-гречески «клир» [5]) — специальный разряд людей, занимавшихся богослужением и управлявших общин­ным имуществом. Первоначально христианские общины избирали старейшин (по-гречески «пресвитеров»), за­тем из числа пресвитеров начали выбирать надзирателя (по-гречески «епископа»)— пожизненного главу об­щины.

Упрочение епископской власти совершалось в упор­ной борьбе. Особенно враждебно относились к епископату монтанисты. Они считали, что епископам не должна принадлежать руководящая роль, что общины по-прежнему должны следовать за пророками и пророчицами, говорящими в духе.

Напротив, в защиту епископата было написано не­мало страстных сочинений, авторы которых выдвигали тезис: «Не всякому духу верьте». Свобода пророчества открывала путь для произвольных высказываний, для выражения недовольства, для еретических суждений.

Коль скоро христианство превращалось в солидную организацию, со свободой пророчества нужно было покончить.

Активным сторонником епископата был только что упомянутый автор посланий Игнатия Антиохийского. В них постоянно подчеркивается значение епископа: ни­чего не следует делать без епископа; епископа нужно почитать, как Иисуса Христа; молитва епископа имеет особую силу. И все же автор посланий еще не решает­ся порвать со старым, привычным, традиционным представлением о духе божьем, нисходящем на челове­ка и пророчествующем его устами. В посланиях Игна­тия Антиохийского то и дело идет речь о пророчест­вах и видениях. «Дух возвестил мне: без епископа ни­чего не делайте», — так аргументированы его мысли, об­ращенные по существу своему против старых форм организации.

Среди Павловых посланий выделяется группа наи­более поздних, так называемых пастырских посланий. В ранних посланиях Павла нет упоминания о клире — напротив, в пастырских посланиях постоянно идет речь об обязанностях епископов и других должностных лиц. Епископ, заявляет автор первого послания Тимофею, должен быть непорочным, трезвым, миролюбивым; он должен почитать странников, избегать корыстолюбия и пьянства. Впрочем, даже епископу не следует пить од­ну воду — немного вина принесет пользу его желудку и исцелит от различных недугов.

Кроме епископа, пастырские послания упоминают пресвитеров и диаконов, находившихся у епископа в подчинении. В посланиях, в частности, устанавливается, что епископ должен разбирать обвинения, выдвинутые против пресвитера.

Впоследствии, в пору Оригена и Евсевия, о време­нах первоначального христианства стали говорить как о веке духа, как о веке чудес и пророчеств, как о своего рода героическом веке церковной истории. Преклонение перед прошлым, однако ж, не помешало уничтожить старую, «харисматическую» организацию общин и за ­менить ее дисциплинированной иерархией должностей, возглавляемой епископом.

Пророческий дар уже в конце II века был скомпро­метирован, пророчество в духе уступило место толко­ванию священных книг, попытки пророчествовать объ­являлись еретическими. Ориген еще застал бродячих проповедников, которых называли апостолами. Позднее это почетное имя сохранилось лишь за двенадцатью учениками Христа, причем освободившееся место преда­теля Иуды Искариотского занял Павел, раскаявшийся гонитель христиан. Создалось предание, что уже пер­вые апостолы распространили христианство по всему свету и, следовательно, миссионерская деятельность позднейших проповедников не вносила ничего принци­пиально нового.

Учителя сохранялись еще в III веке бок о бок с пресвитерами, хотя и уступали им в авторитетности. Лишь кое-где, в наиболее удаленных, в горных и отста­лых областях, учителя удержали право проповедовать в церкви. В дальнейшем и эти последние потомки харисматиков утеряли самостоятельность: им было дано твердое место в церковной иерархии, причем в самом низу этой иерархии — место чтеца.

Консолидация христиан, создание новозаветного ка­нона и оформление клира и епископата знаменовало превращение христианства в сплоченную организацию, в церковь, ставшую значительной силой. Конечно, не следует преувеличивать размах христианского движе­ния во II столетии. Христианские общины были еще немногочисленными, и встречались они далеко не по­всюду, главным образом в восточной половине империи.

Даже в середине II века в Риме насчитывалось всего около 40 тысяч последователей новой религии, а в Александрии и Карфагене их было раз в шесть меньше.

На сельские области христианство в ту пору еще не оказывало почти никакого влияния.

И все-таки к концу II века оно стало значительной силой, не замечать которую уже не могла империя.

С конца II века начинается новый этап в истории христианства. Утешение трудя­щихся, составлявшее основное содержание павлинизма, вытесняется новой задачей, подобно тому, как оно само вытеснило бунтарство иудейской секты. Утешение трудящихся ос­тается в церкви лишь как могущественное средство привлечения симпатий масс, как агитационная формула. Теперь в церкви главенствуют зажиточные круги. Если еще совсем недавно на агапах голодные бедняки с трудом могли дождаться начала трапезы, то теперь Тертуллиан с горечью наблюдал за христианками, чьи изы­сканнейшие туалеты демонстрировали последние дости­жения римской моды.

Его современника Климента Александрийского занимала проблема, кто из богачей удостоится спасения — и он широко распахивал двери в царство божье перед теми, кого называл добродетель­ными богачами.

Церковь стала богатой. Еще недавно отвергавшее помпезность языческого культа и насмехавшееся над книжниками, христианство III века открывает собствен­ные храмы и собственные богословские школы. Христи­анские общины располагают большим имуществом, до­мами, землей. Их руководители торгуют на ярмарках, заключают выгодные сделки, умножают церковные бо­гатства.

Церковь ощущает свою силу. Не нищий апостол, вымаливающий подаяние, — теперь образец церковного деятеля карфагенский епископ Киприан, распоряжаю­щийся большими средствами, созывающий многолюд­ные съезды, тесно связанный с римской общиной и с христианами других городов. Старая демократическая организация в этих усло­виях оказывается неуместной. Вымирает обычай сов­местных трапез, уступая место надменной благотвори­тельности, выбрасыванию подачек нищим единоверцам. Пройдет еще немного времени, и церковь официально запретит устраивать «так называемые агапы».

В III ве­ке исчезает и демократический обычай именовать еди­новерцев друзьями и братьями. Церковь перестает быть общиной немногих избран­ных, какой рисовал ее Тертуллиан. Церковные деятели заботятся прежде всего о расширении богатств и влия­ния своей общины, об увеличении числа верующих.

Церковь становится снисходительнее к прегрешениям, редко изгоняет преступников из своей среды, почти не знает грехов, которые не заслуживали бы прощения.

Церковь накапливала силы, упрочивала свою орга­низацию. Киприан готовится к войне, он именует еди­новерцев воинством Христовым, а самого Христа пред­ставляет императором. Церковь превращается в учреж­дение, готовое завоевать мир, — но одно остается неяс­ным, во имя чего она будет завоевывать мир, если христианство давно уже отказалось от планов устано­вить царство божье на земле. Победа, о которой мечтает Киприан, — это не побе­да во имя блага человечества, а победа во имя всемо­гущества церкви. Цель становится пустой, лишенной социального содержания. Церковь не требовала ни ос­вобождения рабов, ни передела земель, ни отмены дол­гов. Церковь призывала подчиняться властям, объявля­ла их божественными. Воинственный дух Киприана устремлялся к бессодержательной задаче — к расшире­нию церковной власти во имя расширения церковной власти.

Церковь III века по-прежнему противопоставляла себя империи. Один из красноречивейших христианских проповедников тех лет Ипполит, сенатор, ставший епи­скопом, уверял, что весь мир разделен на христиан и римлян, на народ господен и на враждебное ему «царство этого мира».

Когда в правление Августа, рас­суждает Ипполит, родился Иисус Христос и тем было положено начало христианству, император повелел про­извести перепись, «чтобы люди этого мира, приписан­ные к земному царю, назывались римлянами, а верую­щие в царя небесного — христианами, носящими на че­ле знамя победы над смертью». Фантастические утверждения, пренебрегающие эле­ментарными историческими фактами! По Ипполиту вы­ходит, будто Римская империя охватывала всю вселен­ную и создана была после возникновения христианства и в противовес христианству. Но дело не в нарушении исторической правды Ипполитом — дело в том, что хри­стиане III века продолжали противопоставлять себя империи, несмотря на то, что социальных противоречий между государством и церковью уже не было. Христиане продолжали противопоставлять себя им­перии и метать против нее громы и молнии, хотя в со­циальном отношении церковь ничем не отличалась от государства, хотя в самой церкви все отчетливее звуча­ли голоса, призывавшие к примирению с Римом, к тер­пимости, к снисходительности.

Со своей стороны империя не имела ничего против существования христианской церкви, переставшей быть организацией бедняков. Для государства было важно лишь одно — чтобы церковь заняла свое место в госу­дарственной системе, чтобы христиане согласились при­носить жертвы в честь императора, чтобы они не отво­рачивались от общественной жизни. Именно к этому призывал христиан еще Цельс. Но церковь, чья социальная программа не могла вызвать никаких возражений властей предержащих, ре­шительно отвергала возможность жертвоприношения на алтарях императоров. Кусочек жертвенного мяса, воз­лияние, дымок курящихся благовоний, — казалось бы, какая малость, — но пойти на эту малость означало бы быть низведенной на уровень одной из бесчисленных религий, пресмыкающихся у ног императора.

Отвергая культ императора, церковь отстаивала свою независимость.

Так создалось странное противоречие. Пока христи­анство было религией бедняков, империя презирала его и пренебрегала им. Могущественную и независимую церковь уже нельзя было не замечать. Начались гонения. Сперва спорадические, по ини­циативе местных властей, прерываемые длительными пе­риодами относительного спокойствия. Затем планомер­ные, организованные государством, сопровождавшиеся ссылками, казнями, конфискациями имущества. Но цер­ковь не сдавалась. И тут произошел поворот.

Савл, гонитель христиан, стал апостолом и заслужил величайшее почтение церкви. Истинный Савл — император Галерий — оказался куда менее удачливым. Хотя он даровал христианам равноправие, к апо­столам был приравнен его соперник Константин. Но для христианства, собственно говоря, было неважно, кто — Галерий или Константин первым приказал прекратить гонения. Важно было то, что империя при­знала церковь.

Империя могла признать церковь потому, что цер­ковь давно уже отказалась, как от детской обуви, от бунтарства раннего христианства. Империя должна бы­ла признать церковь потому, что церковь стала могу­щественнейшей организацией внутри империи. Создан­ные в долгой борьбе идейные, тактические и организа­ционные основы христианской церкви привлекали к но­вой религии людей самых разных слоев.

Империя признала христианство в критический мо­мент своей истории. В III столетии обнаружились во всем своем безобразии язвы рабовладельческого обще­ства. Казалось, что рабовладельческое государство сто­ит на краю гибели. Империя, как никогда, нуждалась в единстве материальных и духовных сил. Распря госу­дарственной власти с богатой церковью была опасной для господствующего класса. Если христианство нельзя было уничтожить, приходилось вступать с ним в союз.

При этом обнаружилось, что новая религия прекра­сно может обслужить потребности империи — гораздо лучше, чем любая из старых религий. В условиях нарастающего деспотизма туманные уте­шения, обещания царства божьего, сочувствие к малым мира сего находили отклик в человеческих сердцах.

В пору революционного подъема людей влечет буря, в пору реакции— проповедь смирения и терпения. Безжалостно отсекая еретиков, опасных для самого существования церкви, христианство допускало проти­воречия в своем учении, удовлетворяя тем самым лю­дей разных вкусов. Раб находил в христианском уче­нии признание своего равенства (конечно, духовного) со свободными людьми, рабовладелец вполне довольст­вовался тем, что христиане призывали рабов повино­ваться господам. Бедняк радовался угрозам, расточае­мым в адрес богачей, — богач же утешался обещанием царства небесного, которое легко заслужить щедрой милостыней. Энергичного человека соблазняло заявле­ние Христа о мече, который он принес, робкий же ра­довался словам о блаженстве миротворцев. Здесь был товар на все вкусы! Нужно было только верить, что Иисус был Христос, а в III веке других христов уже успели забыть.

Христианская церковь облачала свое учение в до­ходчивую форму тривиальных истин. Они были совсем не оригинальны, но зато просты. Что можно возразить против слов Христа: «Просящему у тебя дай и от хо­тящего занять у тебя не отвращайся!» Подкупающая своей простотой истина, давным-давно уже известная и давным-давно не соблюдаемая. Но разве ее стали соблюдать после распространения христианства? Разве после распространения христианства люди возлюбили врагов своих, как учил Христос, и стали подставлять левую щеку тому, кто ударял по правой? Простые истины, но невыполнимые в своей абстракт­ности.

Спартак не призывал римлян возлюбить рабов. Его требования были конкретны. В них можно было вло­жить только один смысл — уничтожение рабства. Христианские поучения были совершенно абстрактны, и в них можно было вложить любой смысл, но выполнить их было нельзя.

Люди не могли стать добродетельны­ми, милостивыми и трезвыми — во всяком случае в усло­виях рабовладельческого мира. Христианство обращалось не к умам, а к чувствам верующих. Оно предлагало им образы — и главным сре­ди них был образ сына божьего и вместе с тем сына человеческого, богочеловека Иисуса Христа, пострадав­шего за людей.

Христианская система взаимопомощи, раздача по­даяния, прием странников — все эти формы филантро­пической организации имели колоссальное агитацион­ное значение. Угнетенным, нищим, обиженным церковь казалась осуществленным царством божьим, здесь их объявляли равными первенствующим, здесь им давали хлеб.

Церковь пошла навстречу империи, торжествуя. Ка­залось, что империя капитулирует. Христианские симво­лы стали символами империи. Император перед смер­тью принял христианство. Его детей воспитывали хри­стианские учителя. Но не рано ли трубили фанфары, не рано ли разве­вались знамена? Не обернется ли победа поражением?

ГЛАВА 9

ЗА ИСТИННУЮ ВЕРУ!

В 337 году император Константин умер. Он умер христианином. Его преемником был его сын Констанций, ревностный приверженец новой религии. Еще недавно христианство было гонимо, еще оставались в живых те, кто при Диоклетиане подвергся аресту, пыткам, конфискации имущества, а победители уже требовали суровой расправы с язычеством, с «идоло­поклонством». Христианский оратор Матерн призывал императора «искоренить зло», уничтожить языческие храмы, переплавить статуи на монету. И Констанций, следуя призывам фанатиков, издавал законы, запрещая под угрозой смертной казни служение идолам. Но язычество еще не сложило оружия, оно боро­лось…

… Это было летом 362 года. Новый император, двою­родный брат Констанция Юлиан, прибыл в богатейший из сирийских городов — Антиохию. В получасе ходьбы от города лежало предместье Дафна, где под сенью ки­парисов всегда царил полумрак и прохлада, где круглый год благоухали цветы, где журчали ключи и ветер лениво шевелил ветвями деревьев. Когда-то в Дафне был воз­двигнут храм Аполлона, славившийся дивной статуей бога, державшего в руках лиру и золотой бокал. Рядом с храмом струился Кастальский источник, обладавший, как говорили, пророческой силой: тот, кто опустит е прозрачные кастальские воды ветку священного лавра сможет прочесть по трепещущим листьям свою судьбу.

Каждый год собирались к Дафнийскому храму толпы людей на веселый праздник Аполлона, плясали и пели.

Император Юлиан отправился в Дафну. Он застал храм заколоченным. Кастальский ключ был завален камнями и засыпан землей. Неподалеку от святилища Аполлона высилась церковка в честь безвестного Вавилы; рассказывали, будто он погиб во время гонений на христиан.

На славный праздник никто не явился, если не счи­тать старого жреца, который притащил из дому гуся, чтобы принести его в жертву богу. Никто не помогал старику, и даже его сын постарался скрыться в самом начале жертвоприношения.

Как же отнесся к запустению храма император Юли­ан? В письме к городскому совету Антиохии он писал: «Постыдно, что ваш столь многолюдный и богатый го­род гораздо менее заботится о своих богах, нежели ка­кая-нибудь незначительная деревня в отдаленных стра­нах Причерноморья. Владея значительно более богаты­ми общественными имуществами, вы не приносите в жертву отечественному богу ни одной птицы на празд­нике». И Юлиан распорядился восстановить храм Апол­лона, украсить его колоннадой и расчистить засыпан­ный камнями Кастальский ключ. Снова многотысячные толпы потекли к храмам, стали мычать быки, влекомые на алтари, потянулся дымок благовонных курений.

Все это происходило полстолетия спустя после эдик­та Галерия и всего через год после смерти ревностного гонителя язычников Констанция. Кто же такой Юлиан, позаботившийся о культе Аполлона и других отеческих богов?

Когда в 337 году Констанций унаследовал престол своего отца, Юлиан был шестилетним мальчуганом, и это спасло ему жизнь. Надменный и подозрительный Констанций поторопился расправиться с теми из род­ственников, кого он мог разыскать. Солдаты зарезали двух братьев покойного Константина, в том числе Юлианова отца, и семь его племянников. Такой была кровавая заря правления первого в истории государя, вступавшего на трон христианином.

Констанций не имел детей, и положение маленького Юлиана оказалось двойственным: он был лицом подо­зреваемым, ибо на троне сидел убийца его отца, и вме­сте с тем он был ближайшим наследником престола.

Едва Юлиан достиг двенадцати лет, как его сослали в глухую Каппадокию, в поместье Макеллы, где он жил, отрезанный от всего мира, под строжайшим надзором невежественных шпионов. Религия Констанция стала религией Юлиана: он изучал Ветхий и Новый завет и даже был причислен к чтецам — во время богослужения он читал вслух священные книги.

Юлиан провел трудное детство. И повзрослев, он не искал развлечений, не стремился в Константинополь, где царил его двоюродный брат. Ему хотелось учиться: с огромным трудом удается ему убедить Констанция от­пустить его в Никомидию, затем в Афины — в города, где еще можно было слышать языческих учителей, вы­дающихся ораторов и философов, знатоков Гомера и Платона.

В Афинах вместе с Юлианом проходил курс наук Григорий Назианзский, ставший позднее одним из са­мых авторитетных христианских богословов. Григорий оставил описание внешности Юлиана — описание при­страстное, пропитанное желчью и ненавистью, и все-таки передающее какие-то живые черточки последнего язычника на императорском престоле. Юлиан был не­красив, и все в его наружности выдавало природную нервозность, усугубленную постоянной опасностью, по­стоянной необходимостью остерегаться, скрывать свои мысли, таиться и выдавать себя за другого. Подвижные плечи, беспокойно движущаяся голова, бегающие глаза, в которых проскальзывала то наглость, то свирепость, дерзкий нос — все это дополнялось неумеренно громким смехом, беспорядочной, прерывистой речью.

Уже в ту пору Юлиан, оставаясь по внешности хри­стианином, втайне вернулся к язычеству. Он сблизил­ся с опальным оратором Ливанием, с поклонниками Платона, с жрецами богини Деметры. Он настойчиво изображал себя безобидным книжником, кабинетным ученым, любителем древних рукописей, а сам искал по­пулярности у языческой оппозиции.

После эдикта Галерия времена перемени­лись. Бюрократическая верхушка империи признала христианство: высшие чиновни­ки, военачальники, придворные приняли крещение. Церковь защищала их интересы. Она защищала их интересы в самой важной общест­венной проблеме тех лет — в вопросе о рабстве. Выс­шие церковные деятели, собравшись на собор в Ганграх, наложили проклятие на тех, кто, прикрываясь ре­лигией, учит раба презирать своего господина или призывает раба избавиться от рабства. Церковь, таким образом, открыто выступила против освобождения рабов.

Языческие храмы Римской империи обладали пра­вом убежища: свободные искали там спасения от пре­следователей, рабы — от жестокости господина. Безза­конием, осквернением храма считалась попытка оторвать от алтаря молящего о защите. Константин даровал право убежища христианским церквам, но рабы уже не могли им пользоваться: в течение суток пресвитер обя­зан был поставить в известность господина о скрываю­щемся в церкви рабе; коль скоро господин давал обе­щание простить беглеца, пресвитер обязан был возвра­тить его.

Константин ввел для рабов самые суровые наказа­ния, и церковные вожди вторили ему. «Но почему, спросишь ты, — писал один из влиятельнейших еписко­пов на рубеже IV и V веков, Иоанн Златоуст, — мне нельзя бить раба? Я этого не говорю, так как это не­обходимо, но не нужно впадать в крайность… Я все время говорю, что рабов следует наказывать не за пло­хо выполненное приказание, а за поступки, вредящие их душам». Подумать только — рабов необходимо бить! И это проповедует христианство, религия, когда-то вы­ ражавшая чаянья рабов и бедноты.

Беспрестанно церковные писатели IV и V веков повторяют, что не всякая бедность свята, не всякое богатство греховно. Беспрестанно напоминают они ве­рующим о богачах, справедливо и богобоязненно поль­зующихся своим имуществом, о жадных и завистливых бедняках. Не размер имущества, по мнению того же Иоанна Златоуста, отличает богача и нищего, но строй мыслей: бедняком он считает того, кто большего жа­ждет. «Не тот беден, у кого ничего нет, а тот, кто много желает». Выступая перед своей паствой, Иоанн Златоуст наставлял: «Нет, я не говорю, что богатство греховно… Бог не создал ничего дурного — но все им созданное прекрасно. Так и богатства прекрасны».

Церковь IV века откровенно защищала богатство, потому что она сама стала богатой. Щедрые пожалова­ния императора составляли далеко не единственный источник церковных имуществ: верующие отдавали церк­вам доброхотные пожертвования, оставляли в наслед­ство землю, скот, деньги, — и все это в надежде заслу­жить милость божью и местечко в царстве небесном. В своих обширных владениях церковь использовала труд рабов, за гроши нанимала бездомную бедноту и не хуже самых рачительных рабовладельцев научилась превращать пот обездоленных в золотые монеты.

Церковь выступала против общественной благотво­рительности, против обязанности городских властей подкармливать бедноту и устраивать для нее развлече­ния. Вместо этого христианство вводило раздачу мило­стыни, заменяя право на хлеб необходимостью вымали­вать вспомоществование у всемогущей церкви. И вот бедняки простаивали ночами, чтобы утром им достался свинцовый жетон, своего рода талончик на милостыни.

Церковь осуждала цирковые представления и стре­милась великолепием богослужения отвлечь народ от состязаний колесниц. А ведь цирк стал в IV веке един­ственным местом, где граждане еще могли высказать недовольство продажностью вельможи, скаредностью на­местника и даже политикой самого государя. Цирк был в ту пору последней отдушиной народной свободы — и церковь обрушивалась на него. «Люди, вредные для общества, — говорил все тот же Иоанн Златоуст, — по­являются из числа тех, кто посещает зрелища. От них — смута и мятежи. Они больше всех возмущают народ и сеют раздор в городах, потому что праздное, воспитанное в таких пороках юношество делается сви­репее всякого зверя».

Церковь давно уже перестала быть демократической организацией. Теперь решением церковного собора в Лаодикии «чернь» была окончательно устранена от уча­стия в епископальных выборах. Выбирать епископа должно было духовенство и городская знать.

Епископ стал хозяином в своей церкви: он пропове­довал и истолковывал священные книги, он назначал, или, как принято говорить, рукополагал в пресвитеры и диаконы; он распоряжался всем имуществом церкви; он разбирал судебные тяжбы и налагал дисциплинар­ные взыскания на клир и мирян.

Епископская власть распространялась не на одни только церковные дела. Епископ активно вмешивался в городское управление: контролировал деятельность местных властей, участвовал в раскладке налогов, даже проверял прочность крепостных стен и исправность во­допровода.

До IV века существовало множество независимых общин, руководимых собственными епископами. Лишь кое-где епископы крупных городов подчинили своей власти соседние городские и сельские церкви. В Карфа­гене и Александрии так было уже к концу III века.

Когда же церковь вступила в союз с государством, от­дельные епископии стали объединяться, образуя митро­полии [6]. Центром митрополии, подчинявшей себе ряд епископов, был, как правило, административный центр — церковное устройство копировало провинциаль­ное деление империи. Некоторые города пытались под­чинить себе несколько митрополий, образовав патриар­хию. На роль патриархий в IV столетии претендовали Александрия, Антиохия, Рим и новая столица импе­рии— Константинополь, основанный императором Кон­стантином в 330 году.

Церковь превращалась в огромную организацию, располагавшую колоссальными средствами, хорошо на­лаженной связью, бесчисленным штатом должностных лиц. Церковь пользовалась поддержкой государства и сама поддерживала его, до небес вознося императоров. Христианская церковь сделалась оплотом империи, и естественно, что оппозиция отныне стала связывать свои судьбы с язычеством. Особенно часто старые го­рода, обложенные тяжелыми налогами на содержание армии и чиновничества, на благоустройство Констан­тинополя, становились центрами языческой оппозиции.

Ее возглавляли те, кто считал себя хранителем тради­ций великого прошлого, — философы, ораторы, жрецы. К ним примыкали владельцы небольших поместий, куп­цы, собственники мастерских, — все те, кто заседал в городских советах и кто ненавидел выскочек, управляв­ших из Константинополя. В этих-то кругах и был по­пулярен Юлиан.

В 355 году положение Юлиана внезапно изменилось. Он был отозван из Афин, ото­рван от книжных занятий, назначен кеса­рем и послан на запад, в Галлию, где со­здалось крайне напряженное положение.

Страна была обременена налогами, опустошена вторже­ниями германских племен. Армии не существовало; сол­даты, забыв о дисциплине, грабили местных жителей.

Неужели Констанций всерьез мог думать, что двадца­тичетырехлетний ученый, проведший свои годы за кни­гами, сможет спасти Галлию? Или им двигала надежда, что в этих далеких землях Юлиан похоронит свой не­уклонно возраставший авторитет и — кто знает — мо­жет быть, сложит голову? Во всяком случае, Констан­ций окружил своего брата доносчиками и шпионами, офицерами и чиновниками, которые должны были про­тивиться его действиям, если бы усмотрели в них не­что опасное для константинопольского владыки.

Но Юлиан сумел справиться с трудностями. Он уменьшил подати, восстановил города, создал новые легионы. Он, кабинетный ученый, вел теперь жизнь простого солдата: скудно питался, спал на голой земле, в битвах шел в первых рядах. И неожиданно быстро пришел успех: в битве у Страсбурга германские полчи­ща натолкнулись на сопротивление римской пехоты и, разгромленные, в панике бежали к Рейну. Их вождь Хондомер попал в плен и отослан в Константинополь.

С победами Юлиана росла его слава и вслед за ней — подозрительность Констанция. В 361 году Кон­станций потребовал отправить на восток лучшие силы созданной Юлианом галльской армии. Кесарь отказался подчиняться. Боготворившие его солдаты подняли Юлиана на щит и провозгласили императором. Во гла­ве победоносных войск он двинулся против Констанция, чтобы отомстить за отца, за братьев, за все унижения своей юности. Но мстить не пришлось: Констанций внезапно скончался, и Юлиан был принят в Констан­тинополе как законный наследник престола.

Еще в начале своего марша на восток Юлиан по­рвал с христианством. Чтобы смыть скверну крещения, он подверг себя древнему обряду: была вырыта яма в земле, император спустился в нее, а над ним, на дере­вянном помосте, жрец принес в жертву быка, и горя­чая кровь хлынула на голову, на лицо, на плечи импе­ратора, жаждущего очиститься от христианства. В Кон­стантинополь Юлиан вступил откровенным язычником.

У ног тридцатилетнего императора лежала огромная страна, истерзанная податными чиновниками, задавлен­ная деспотизмом Констанция, дрожавшая перед бесчис­ленными шпионами. Юлиан, испытавший на себе кро­вавую подозрительность покойного государя, искренне желал дать своим подданным покой и благосостояние. Не жалея себя, он принялся за дело.

Новый правитель сразу же покончил с великолепи­ем императорского двора. У Констанция была тысяча цирюльников, тысяча поваров, а всякого рода мелкие чиновники кишели во дворце, словно мухи в жаркий летний день. Юлиан разогнал свору этих тунеядцев, оставил лишь четырех секретарей и семнадцать курье­ров. Констанций был недоступен, никому не разрешал садиться в свой экипаж, являлся перед народом в цар­ских одеждах, похожий на статую, а не на человека, Юлиан же носил грубый плащ, ел самую простую пищу и гордился своей всклокоченной, нечесаной бородой, где, по словам его завистников, словно звери в чаще, укры­вались вши. Он был доступен для всех: его можно бы­ло встретить на улице, видеть на заседаниях судов.

Юлиан трудился, не зная усталости. С утра до ве­чера он был занят административными хлопотами: при­нимал иноземных послов, диктовал письма провинциаль­ным чиновникам, составлял законы, выслушивал про­сителей. Когда его советники, утомленные трудами, ос­тавляли его, Юлиан шел в библиотеку, читал классиков, писал речи и сатирические произведения, осмеивая сво­их врагов. Только изредка император посещал цирк; обычный его отдых состоял в простой перемене трудов.

Юлиан уменьшил налоги, установил строгую ответ­ственность за злоупотребления податных сборщиков, ограничил право чиновников пользоваться лошадьми и колясками частных лиц. Он возвратил городским сове­там имущества, отнятые у городов, улучшил положение мелких арендаторов, ограничил привилегии крупных земельных собственников. Он заботился о правосудии: налагал на судей штрафы за волокиту, гарантировал каждому гражданину право апелляции к императору.

С особой страстностью Юлиан обрушился на хри­стианскую церковь — на оплот императорского бюро­кратизма, на верного союзника деспотической империи.

Долгими зимними ночами 362—363 годов, когда император находился в Антиохии и готовил поход против персов, и позднее, во время самого похода, он писал сочине­ние «Против христиан», высмеивая и оп­ровергая вероучение поклонников Христа.

Книга Юлиа­на, как и «Правдивое слово» Цельса, не дошла до наших дней — победившая церковь позаботилась об унич­тожении памфлета, и мы знаем об этом сочинении толь­ко по полемике против Юлиана, только по произведе­ниям христианских авторов, опровергавших его утверж­дения.

Особенно подробно излагает взгляды Юлиана писатель V века Кирилл Александрийский, труд кото­рого носит длинное название: «В защиту святой рели­гии христианской против книг нечестивого Юлиана».

Юлиан был опасный противник. Воспитанный в хри­стианстве, исполнявший в юности обязанности чтеца, он прекрасно знал и Ветхий, и Новый завет. Вместе с тем он выступал против христианства во всеоружии античной образованности: он тщательно изучил грече­скую философию, римское право, историю древности.

Перед собой Юлиан поставил продуманную и ясную задачу — показать, что «секта галилеян (так он всегда именовал христиан) есть лишь человеческая выдумка, не имеющая ничего божественного». Он бьет, таким образом, по самому слабому месту христианского уче­ния — по легенде о божественном происхождении новой религии.

В критике христианства Юлиан обращает внимание на два обстоятельства: на несамостоятельность и на противоречивость учения. Он разбирает нормы пове­дения, которые установлены библией и которые объяв­лены в библии божественными, и восклицает с насмеш­кой: «Какой народ не считает для себя обязательным соблюдать все эти заповеди, кроме празднования суб­боты!». То, что библия выдает за божественное постановление, оказывается на поверку несколькими обыденными, всему миру известными, примитивными истинами.

Юлиан сравнивает ветхозаветное учение о божестве с учением греческих философов и показывает, насколь­ко первое примитивнее и наивнее второго. Ветхозавет­ный бог наделен человеческими слабостями и пороками. Он ревнив, он не допускает, чтобы люди поклонялись другим божествам. Он раздражителен, жесток и готов по пустячной причине погубить тысячи людей. Он вет­рен и прихотливо меняет свое настроение, поддаваясь случайному поводу. Предания о ветхозаветном боге невежественны и грубы. Подробно разбирая рассказ о сотворении Ада­ма и Евы, Юлиан замечает в заключение: «Если все это не басня, скрывающая какой-нибудь тайный смысл, как я думаю, то весь этот рассказ полон богохульства. Ибо знать, что данная человеку (Адаму) помощница (Ева) будет причиной его изгнания из рая, запретить человеку познание добра и зла — того, чем единственно и может только управляться человеческая жизнь, — и потом завистливо опасаться, как бы человек, оставшись жив, не сделался из смертного бессмертным — во всем этом слишком много зависти и злобы».

Юлиан постоянно ловит христиан на противоречиях. Их Новый завет противоречит Ветхому. Он цитирует слова Моисея, запретившего изменять повеления божьи, налагающего проклятие на тех, кто не станет исполнять заповеди. А как поступают христиане? Разве они не отменили ветхозаветный обычай приносить жертвы, не отказались от празднования субботы, не перестали раз­личать чистых и нечистых животных? Христиане ссы­лаются на видение апостола Петра, которому бог пове­лел не считать более нечистым того, что он очистил. «Но из чего, — иронизирует Юлиан, — здесь видно, что то, что бог ранее считал нечистым, теперь сделалось чистым? Моисей сказал :— Всякое животное, которое имеет раздвоенное копыто и отрыгает жвачку, чисто, а которое не таково, — то нечисто. Если после видения Петра свинья сделалась жвачным животным, поверим этому, хотя это большое чудо».

Впрочем, не только Моисей, но и сам основатель новой религии Иисус Христос настоятельно требовал исполнять ветхозаветные нормы — самые малые из них, вплоть до последней буквы и черты. «Так как Иисус, — говорит Юлиан, — ясно приказал соблюдать «Закон» и установил наказания против тех, которые не исполня­ют даже одной заповеди, чем оправдаете себя вы, хри­стиане, которые нарушаете все заповеди? Или Иисус — лжец, или вы, очевидно, не соблюдаете его повеления».

Но и сам Новый завет полон противоречий. Взять хотя бы апостола Павла, который непостоянен, подобно полипам на скалах, и каждую минуту меняет свое мне­ние о боге: то он утверждает, что иудеи — избранный народ божий, его исключительное наследие, то заявляет, что язычники тоже имеют свою долю в божественном наследии, ибо христианский бог — не только бог иуде­ев, но и язычников. (Здесь Юлиан, как вы помните, касается одного из самых острых новозаветных проти­воречий, возникших в результате компромисса между павлинистами и иудеохристианами.) Это нелепое и противоречивое учение, несоизмери­мое с великой эллинской мудростью, не могло быть произведением бога. Юлиан, готовый признать ветхо­заветного Яхве богом (одним из многих богов, рядом с греческим Аполлоном и персидским Митрой), настоя­тельно отвергает легенду о божественности Иисуса Христа.

Даже ближайшие последователи Христа — Павел, Матфей, Лука, Марк — не осмеливались сказать, что Иисус был богом. Только Иоанн первым высказал эту мысль. Но посмотрите, как робко, как осторожно он это делает! Нигде он сам не называет ни Иисуса, ни Христа, когда говорит о боге и его слове (Логос) — и только ссылается на Иоанна Крестителя, который свидетельствовал, что Иисус это тот, кого должно счи­тать сыном божьим.

Иисусу Христу, проповедовавшему в глухой Пале­стине, среди невежественных рыбаков, Юлиан противо­поставляет Асклепия, который действительно был бо­гом, но приняв образ человека, явился на землю в цен­тре цивилизованного мира — в Греции. Он побывал в Пергаме и в Риме — в отличие от Христа, знавшего одну лишь Галилею. Асклепий обошел все народы, ис­целяя больные тела и порочные души. «Клянусь Зевсом, — восклицает Юлиан, — он и меня, больного, часто исцелял с помощью лекарств».

Конечно, Юлиан лучше знал библейские тексты, чем его предшественник Цельс. Он смог заметить в христи­анском вероучении такие нелепости и противоречия, которых Цельс не видел. И все-таки полемика Юлиана поверхностнее и мельче. Критика Цельса во многом атеистична. Для него неприемлемо именно то, что род­нит христианство с другими религиями Римской импе­рии: учение о вмешательстве бога в земные дела, о во­площении бога в человеке, о воскресении во плоти. Напротив, Юлиан критикует христианство не как рели­гию вообще, а как данную форму религии. Критикуя христианство, он противопоставляет новой религии язы­ческие верования и обряды, освященные седой стари­ной, но от этого не ставшие ни менее нелепыми, ни ме­нее противоречивыми. Нападая на христианство, Юлиан хотел расчистить место для восстановления язычества.

Уже во время своего марша против Кон­станция Юлиан восстанавливал запущен­ные языческие храмы. Он, такой скромный в своих личных потребностях, приказывал пышно отправлять культ, приносить обиль­ные жертвы. Афиняне отворили храм Афины Паллады, коринфяне возобновили жертвоприношения Посейдону.

Став императором, Юлиан превратил свой дворец в храм множества богов и богинь. Он посещал, помимо то­го, разные столичные храмы, ревностно участвовал в жертвоприношениях, носил дрова для жертвенника, закалывал жертвенных животных, зажигал и тушил огонь.

Главным богом Юлиан объявил солнце. Он учил, чго высший, истинный, божественный мир недоступен на­шим чувствам, хотя и может быть познан разумом. Этот божественный мир является средоточием красоты, за­конченности, целостности, короче говоря, — совершенст­ва, но он не оказывает непосредственного воздействия на наш материальный, доступный чувствам, земной мир. Между божественным («познаваемым») миром и нашим земным («чувственным») лежит промежуточный, сред­ний мир, отражающий совершенный мир божества и слу­жащий образцом для «чувственного» мира. Солнце среднего мира Юлиан называл познающим солнцем и вместе с тем «царь-солнцем» и к нему устремлял свои молитвы. Солнце божественного мира слишком далеко от человека, солнце видимое слишком чувственно, царь-солнце — истинное божество, посредник в передаче бла­годати от верховного бога к людям.

Разве не напоминают все эти рассуждения Юлиана христианское богословие с его верховным богом и Логосом-Христом, посредником между богом и человече­ством? Только искусственная концепция Юлиана без­мерно холоднее, чем христианские предания, заставляю­щие бога принять человеческий образ и страдать вместе с грешниками на грешной земле. Только царь-солнце бесконечно далеко от простых людей, не способно вну­шить им теплого чувства, влить в их исстрадавшиеся сердца надежду — пусть ложную — на исправление зла, на воздаяние за добро. Бог Юлиана не стал богом на­ родных масс.

Юлиан заботился о том, чтобы языческая религия приобрела авторитет. Он требовал, чтобы языческое жречество пользовалось теми же методами, что и хри­стианская церковь, и широкой раздачей милостыни при­влекала на свою сторону бедноту. «Если у иудеев, — писал Юлиан верховному жрецу провинции Галатия, — никто не просит милостыни, а нечестивые галилеяне, кроме своих, питают еще и наших, то не постыдно ли, что свои от нас не получают помощи?». Юлиан хотел строить при храмах гостиницы для странников, дома для людей, посвятивших себя размышлениям. Он требовал, чтобы жрецы отличались благочестием и образованно­стью и своим поведением давали образец для верую­щих. Он пытался создать из жречества могущественную корпорацию, независимую от чиновников, но подчинен­ную непосредственно императору. Он стремился придать языческому богослужению благолепие и пышность.

Восстанавливая язычество, Юлиан высту­пал против христианства, связавшего со времен Константина свою судьбу с импери­ей, превратившегося в ревностного союз­ника деспотического государства. Писатели-христиане IV века обрушиваются на императора-отступника, бранят его «нечестивейшим и безбожнейшим из людей», называют его кровопийцей, утверждают, что его действия превзошли по злобе и нечестию злейшие гоне­ния на христиан при Деции и Диоклетиане.

Но мы уже знакомы с методами писателей-христиан, мы знаем, с какой осторожностью приходится пользо­ваться их суждениями, как тщательно нужно проверять каждое их слово. Таков ли, действительно, был «крово­пийца» Юлиан, каким изобразили его христиане?

«Клянусь богами, — писал Юлиан одному из своих помощников, — я не хочу, чтобы галилеяне были убива­емы, несправедливо обижаемы или терпели жестокое обращение без всякой причины». И это были не про­стые слова. Специальный эдикт Юлиана даровал всем подданным империи религиозную свободу: и почитате­ли отеческих богов, и христиане могли отныне без стра­ха исповедовать свою веру. Более того, десятки церков­ных деятелей, объявленных при благочестивом Констан­ции еретиками и отправленных в наказание в ссылку, распоряжением Юлиана получили свободу. Донатисты, которых святой Константин подверг кровавым преследо­ваниям, теперь вернулись в свои церкви и беспрепятст­венно отправляли богослужение.

Конечно, христианство потеряло положение главен­ствующей религии, было лишено тех даров и привиле­гий, которыми щедро осыпали церковь Константин и Констанций. Константин отнял у городов немало зе­мель, чтобы наделить ими христианские храмы; церков­ный клир был освобожден от всевозможных повинно­стей, выполнять которые приходилось горожанам. Юли­ан отменил эти постановления: земли были возвращены городам, причт должен был наравне со всем населением империи привлекаться к несению повинностей. Были уничтожены судебные привилегии клира, запрещено ду­ховенству получать наследство.

Христиане отстранялись от несения государствен­ных должностей, от военной службы. Юлиан насмешли­во ссылался при этом на новозаветные тексты, восхва­лявшие миролюбие, и говорил, что столь миролюби­вым людям, как христиане, не пристало занимать офицерские посты.

Император отстранял христиан от пре­подавания в светских школах, чтобы ограничить их вли­яние на юношество. «Словесные науки и греческая об­разованность,— обращался он к христианам, — наши, и нам принадлежит чествование богов, а ваш удел — необ­разованность и грубость, так как у вас вся мудрость состоит в одном только: — «Веруй!». Это не значит, что Юлиан вовсе воспрещал преподавательскую деятель­ность христиан, — нет, он только считал, что они не должны объяснять слушателям произведения Гомера и Геродота, чьи убеждения сами не разделяли. «Пусть они идут в храмы галилеян и растолковывают там Мат­фея и Луку».

Короче говоря, Юлиан не пытался уничтожить хри­стианство. Казней, конфискаций имущества, пыток хри­стиан его правление не знало. Но будучи противником христианства, он лишил эту религию ее привилегирован­ного положения, лишил ее государственной поддержки.

Он не делал различия между группами христи­ан, относясь с одинаковым пренебрежением и к право­верной церкви, и к еретикам. Он предоставлял христианам разных толков нападать друг на друга, рассчиты­вая, видимо, что эти споры ослабят единство церкви и послужат на пользу делу Юлиана.

Юлиан был полон проектов и планов, ког­да 27 июня 363 года, не процарствовав и двух лет, он внезапно умер от раны, полу­ченной во время похода на персов. Вра­жеская стрела поразила его в голову, он упал и пришел в себя уже в палатке. Ему показалось, что рана пустячная, и он потребовал коня и оружие, чтобы руководить боем. Но рана открылась снова и, обессиленный, Юлиан опустился на ложе. Он понял, что все кончено, и, обратившись к солнечному богу, восклик­нул: «Гелиос, ты потерял меня».

Окружающие не сдерживали слез. Юлиан обратился к ним с укором. «Нас всех унижают, — сказал он, — ва­ши слезы, проливаемые по государю, чья душа уже ско­ро устремится к небу и сольется со звездами». Он стал беседовать с друзьями о будущей жизни, о неизмери­мом благородстве души. Кто-то поспешно сочинял стихи о том, как император в огненной колеснице поднимется на Олимп и, оставив бренную землю, найдет вечное пристанище среди светоносного эфира. Юлиану было 32 года, когда он умер.

Юлиан умер, оплаканный друзьями. Его называли восстановителем и распространителем свободы, защит­ником справедливости. Много страдавший сам, он хо­тел, чтобы его подданные жили счастливо. Он хотел дать им больше хлеба и лучшую религию. Но ему не удалось ни то, ни другое.

Да, Юлиан разогнал дорогостоящий придворный штат своего предшественника и сам жил просто и скром­но. Но его многочисленные друзья, философы и жрецы, использовали победу язычества для своего обогащения. Они получали щедрые дары и купались в роскоши. Стро­ительство языческих храмов и бесчисленные жертвопри­ношения стоили немало, и насмешники говорили, что жертв так много, что в империи скоро не останется быков. Подготовка грандиозного похода на персов также легла тяжелым бременем на государственную казну. А расплачиваться должны были все те же — простые па­хари, ремесленники, пастухи.

Юлиан выступил против бюрократической верхушки империи, но не от лица народных масс. Землевладельцы средней руки, провинциальное купечество, жрецы и ора­торы— вот кто шел за ним. Народ, выиграв от первых реформ Юлиана, по-прежнему оставался бесправным.

Лихие реформы Юлиана нередко оборачивались про­тив его подданных, хотя он и действовал с наилучшими намерениями. Он был в Антиохии, когда город, запол­ненный солдатами и администраторами, стал испытывать нехватку продуктов. Хлебные торговцы не замедлили взвинтить цены, вызвав всеобщее недовольство. Экспан­сивные антиохийцы кричали на площадях: «Житницы полны, а спекулянты только пользуются случаем, чтобы продавать хлеб подороже!»

Юлиан рассердился. Сперва он потребовал, чтобы крупные землевладельцы и хлебные торговцы вернулись к прежним ценам, но они сделали вид, что это невоз­можно. Тогда император решил обойтись без них: из государственных складов бедноте стали раздавать хлеб даром, а торговцам было приказано продавать его по твердо установленным ценам.

В первый момент меры Юлиана вызвали ликование бедноты, но прошло несколько дней, и государственные склады опустели, а торговцы, не желая торговать по твердым ценам и выжидая лучших времен, покинули Ан­тиохию, чтобы не попадаться на глаза разгневанному императору. Город голодал.

Борьба Юлиана с христианством оказалась не более успешной, чем борьба с хлебными спекулянтами и с бю­рократизмом государственного аппарата. Конечно, нашлось немало людей, которые, словно одежду, сменили свои убеждения: те, кто раньше принимал христианство, видя в нем средство к продвижению по чиновной лест­нице, теперь без раздумья приносили жертвы Гелиосу или Аполлону и получали новые чины и должности. В угоду императору восстанавливались храмы языческих богов, устраивались празднества и торжественные про­цессии, туши быков и баранов возлагались на алтари — но массовым движение Юлиана не стало.

Холодные рассуждения императора могли представ­лять интерес для немногочисленных философски образо­ванных деятелей, но не для народа. Царь-солнце оста­вался гораздо более далеким и чужим, чем распятый сын человеческий. С Иисусом Христом было связано столь­ко надежд и упований, что вытеснить его культ оказы­валось невозможным: попытка Юлиана была послед­ней— отныне сама оппозиция христианству на долгие годы станет прикрываться именем Иисуса Христа.

Старания императора бороться против влияния церк­ви ее же собственными методами — раздачей милостыни, организацией взаимопомощи — не принесла плодов. Церковь была богаче государства, ибо не тратила своих денег на подготовку войны, на содержание чиновни­ков, на строительство и транспортные средства. Помощ­ники Юлиана, отчетливо ощущая непрочность своих позиций, старались набить карманы, пока к тому пред­ставлялась возможность, а к делам относились с пре­небрежением. Как ни понуждал император чиновников и жрецов, аппарат государственной благотворительности работал со скрипом.

Самая простота и доступность Юлиана, так импони­ровавшая интеллигенции, подрывала его авторитет. На критику своих мероприятий он отвечал речами и пам­флетами, а не арестами и казнями. Он был человеком с нечесаной бородой, в дешевом плаще; он трудился днем и ночью и ходил пешком по улицам, не стесняясь самой черной работы храмового прислужника — а как много было людей, хотевших видеть на троне живое божество, облаченное в пурпур и золото!

Юлиан был честным человеком, проницательным по­литиком, видевшим пороки общественного строя и хри­стианской религии. Но против деспотического режима он действовал полумерами, а христианству противопо­ставлял другую религию, ничуть не лучшую, только чуждую большинству населения империи. Он сумел вы­звать недовольство высшей чиновной знати, крупнейших земельных собственников, влиятельнейших епископов — а народ оставался безразличным к замыслам и проек­там императора. Назревал конфликт.

Кто может сказать, куда завела бы Юлиана борьба с оппозицией? Отказался бы он от своей терпимости и вступил бы на путь расправ с противниками? Понял бы бессилие порядочного человека в безжалостном мире ра­бовладельческого общества и отрекся бы от престола?

Об этом бесполезно гадать. Он умер, когда оппозиция только нарождалась, он не успел превратиться ни в ти­рана, ни в предателя собственных идей. Изломанный и истерзанный своей юностью, когда угроза смерти не по­кидала его ни на час; из толкователя старых книг вне­запно превращенный в администратора и полководца и отдавший все силы своей души служению, если не лю­дям, то идее; не заботившийся о себе даже в дни своего всемогущества, Юлиан умер твердо убежденным в спра­ведливости своего дела и в его грядущей победе.

Но современник Юлиана, александрийский епископ Афанасий, один из немногих деятелей церкви, отправ­ленных в те годы в ссылку, был ближе к истине, когда говорил, прощаясь со своими приближенными: «Удалим­ся, друзья, на короткое время. Это — только облачко, оно скоро пройдет». И действительно, преемник Юлиана тут же возвратил христианству прежние привилегии.

Христианство снова торжествовало — на этот раз на долгие столетия. Пусть еще несколько лет императоры продолжали но­сить титул языческого жреца — великого понтифика, пусть еще они чеканили монеты с изображением языческих богов, пусть до самого кон­ца IV века язычники чувствовали себя достаточно силь­ными, чтобы в уличных боях отстаивать свои храмы и открыто заявлять о превосходстве многобожия над хри­стианством— судьба язычества была решена.

В 391 и 392 годах император Феодосий I издал два эдикта, ко­торыми воспретил принесение жертв как публично, так и в частных домах — иными словами, языческий культ был воспрещен, язычество превращалось в гонимую религию. Из зала заседаний римского сената была вы­несена статуя богини Победы, священный огонь в хра­ме богини Весты был погашен, прекратилось праздно­вание олимпийских игр, посвященных богу Зевсу.

Язычников изгоняли с государственной службы, ли­шали гражданских прав, конфисковали их имущество. Толпа, возбуждаемая религиозными фанатиками, напа­дала на язычников-ученых, забрасывала их камнями, избивала до смерти. Горели языческие храмы, и в пла­мени гибли бесценные библиотеки, памятники искусст­ва, великие создания гениальных мастеров.

В огне и крови утверждали свою власть почитате­ли миролюбивого Христа, окрестившие Юлиана крово­пийцей.

Но Феодосий не ограничился расправой с язычеством. Он не хотел мириться с ре­лигиозными спорами внутри самого хри­стианства. Он считал, что империи нужна единая религия, что дело подданных ве­рить без колебаний и сомнений, а не ломать себе головы над абстрактными проблемами.

Феодосий был провозглашен августом 19 января 379 года. Давно уже империя не стояла так близко к гибели, как в это время. В 378 году в битве при Адри­анополе готы разгромили наголову римские войска, им­ператор в панике бежал с поля боя, искал пристанища в какой-то жалкой хижине, но огонь довершил то, что начали варвары, — предшественник Феодосия окончил свои дни в пламени случайного пожара.

Феодосию удалось приостановить натиск готов — где действуя оружием, где подкупом, где щедрыми обе­щаниями он принудил их к покорности и расселил на Балканах и в Малой Азии как союзников империи, обя­занных выставлять войска для ее защиты. Это был опасный союзник, готовый в любой момент к возмуще­нию, к грабежу, к измене. К тому же готам надо было платить — и Феодосию приходилось все туже завинчи­вать налоговый пресс, все шире использовать админист­ративные меры для выколачивания податей. Он безжа­лостно расправлялся с последними остатками независи­ мости в провинциальных городах: одно за другим вспыхивали восстания — в Антиохии, в Берите, в Фес­салониках, — а христианнейший император подавлял мятежи в крови, выдавал горожан на расправу готам, не понимавшим языка, не знавшим, во имя чего волну­ются и кричат беспокойные черноволосые греки.

Уже при Константине протест против социальной несправедливости принимал время от времени форму внутрицерковной борьбы. И не удивительно — противо­речие между христианской фразеологией и политикой церкви было вопиющим. Церковь прославляла бед­ность — и приобретала несметные богатства. Церковь признавала раба достойным собратом и грозила прокля­тием тому, кто требовал освобождения рабов. Церковь разделяла «кесарево» и «божье» и льстиво прославля­ла всемогущего тирана. Если человек попытался бы все­рьез принять демократический язык новозаветных сочи­нений, ему пришлось бы с ужасом шарахнуться в сто­рону от торжествующей свою победу церкви. Так именно произошло уже в начале IV века, во время донатистских споров, подавленных при Констан­тине силой оружия. С еще большей остротой разгорел­ся другой внутрицерковный спор, начавшийся тоже при Константине и охвативший все IV столетие. Богослов­ские проблемы обсуждались везде, люди спорили о при­роде бога, словно о самом важном в их жизни. Совре­менник и участник этих дискуссий, церковный писатель Григорий Нисский саркастически высмеивает народ, толкующий о религии, вместо того, чтобы просто верить.

«Иные,— восклицает он, — вчера или позавчера отор­вавшись от прежнего ремесла, внезапно стали препода­вателями богословия. Другие — быть может, невольни­ки, не раз подвергавшиеся бичеванию, бежавшие от раб­ского служения, — с важностью философствуют о не­постижимом. Всюду полно таких людей: на улицах, на рынках, на площадях и перекрестках. Тут и торговцы платьем, и менялы, и продавцы съестных припасов. Ты спросишь об олове — они рассуждают о рожденном и нерожденном; хочешь узнать о цене хлеба — отвеча­ют: — Бог-отец больше бога-сына; справишься, готова ли баня, — говорят:— Бог-сын произошел из ничего».

Почему же с такой страстностью жители империи обсуждали богословские проблемы? Нам нужно преж­де всего понять, о чем шел спор.

В начале IV столетия одним из самых по­пулярных проповедников Александрии был пресвитер Арий. Родом ливиец, он получил образование в Антиохии, пережил гонения при Диоклетиане и одно время поддержи­вал ту часть александрийских христиан, которые — по­добно Новатиану и донатистам — не склонны были лег­ко простить падшим их отречение от церкви. Долговя­зый, просто одетый, скромный в жизненных потребно­стях, Арий располагал к себе слушателей. Его внешняя угрюмость исчезала в разговорах с верующими, и стро­гий старик внезапно превращался в ласкового собесед­ника, умеющего понять скрытые стремления человека и склонить его на свою сторону. В проповедях Арий все чаще и чаще возвращался к одному вопросу, волновавшему его слушателей,— кто же был Иисус Христос, основатель новой религии.

Большинство христианских писателей тех лет, не мудр­ствуя лукаво, считали Христа богом и сыном божьим, по сущности своей не отличающимся от бога. Но пытли­вый ум Ария не мог примириться с таким определением, обнаруживал его противоречивость.

Действительно, если оставаться на позициях едино­божия (так рассуждал Арий), нельзя не видеть, что один только бог вечен, один бог не имеет начала во времени, один бог истинен, мудр, благ, — короче гово­ря, существует лишь один бог. Но каково в таком случае место Христа, которого называют сыном божьим?

Если он сын, учил далее Арий, то его особенность, его отличительная черта состоит в том, что он был рож­ден. Значит, он по самой своей сущности отличается от бога-отца, который никогда не был рожден, который не имеет начала во времени, который существовал всегда. Иначе говоря, Христос (или Логос) был сотворен бо­гом, сотворен из ничего, сотворен раньше всех других тварей, но все-таки сотворен, создан.

Арий вовсе не лишает Христа божественности: он прямо именует его богом, называет его «совершенным творением», единородным богу. Только божественность не принадлежала Христу от рождения, но была приобре­тена им, была дана ему богом за то, что, будучи создан изменчивым и превратным, подобно всем прочим тва­рям, он остался непреложным и неизменным в добре. Христос, таким образом, отличен от истинного бога, он своего рода полубог.

Учение Ария распространилось сначала в Александ­рии, затем за ее пределами. Арий пропагандировал его в проповедях и песнях, обращенных к ремесленникам. Логичность рассуждений александрийского пресвитера привлекала многих образо­ванных деятелей церкви, епископов крупных городов Па­лестины и Малой Азии.

Арианство (так принято называть учение Ария) нашло упорных противников. Под их давлением алек­сандрийский епископ Александр выступил против Ария, которому он прежде покровительствовал. В Александ­рию съехались египетские епископы и на соборе отлу­чили от церкви Ария и его сторонников. Арианство было объявлено ложным учением, ариане — врагами церкви.

Но у Ария было много влиятельных сторонников. Они собрали свой съезд в одном из вифинских городов, неподалеку от Никомидии, и провозгласили учение Ария истинным. Опираясь на решение вифинского собора, ариане возвратились в Александрию, воздвигли себе от­дельные храмы и принялись распространять свое уче­ние. Они собирались днем и ночью, осыпали епископа Александра насмешками, возбуждали против него су­дебные дела.

Казалось, церковь, только что примирившаяся с государством, стоит на пороге раскола.

Император Константин попытался утихомирить бо­рющиеся группировки. Он обратился с посланием к Александру Александрийскому. Он называл арианские споры бессмысленной болтовней. По мнению императо­ра, обе стороны не расходились между собой в главном.

Вы помните, что правительство Константина было оза­бочено упрочением единства господствующего класса империи и стремилось к созданию единообразной систе­мы взглядов подданных — вот почему Константин ста­рался водворить мир в церкви и особенно подчеркивал, что диспуты не следует выносить на обсуждение народ­ных масс.

Но Константин не понял того, что инстинктивно чув­ствовали его современники: арианские споры не были пустой болтовней, и хотя обсуждались в них, казалось бы, совершенно абстрактные проблемы, за этой абстракт­ностью дискуссии скрывались злободневные и важные вопросы.

И это вполне естественно: в условиях деспотическо­го режима империи открытое обсуждение насущных во­просов стало невозможным, оно поневоле должно было сделаться завуалированным, принять абстрактные формы.

Однако вмешательство императора не скло­нило стороны к примирению. Тогда в 325 в году Константин созвал в Никее съезд епископов, получивший в дальнейшем на­звание Первого вселенского собора. Под председательством императора епископы должны были разобраться в затянувшейся дискуссии. Всю материаль­ную сторону организации собора государство брало на себя: было подготовлено жилье в Никее, за счет казны епископам предоставлялись лошади и мулы для приезда на собор.

Около 300 епископов собрались в Никее, а если счи­тать их свиту, то общее число прибывших достигало двух тысяч.

Генеральному заседанию предшествовали длительные дискуссии, в ходе которых определились основные груп­пировки участников собора. Последовательных ариан было очень немного, к ним принадлежало вряд ли свыше двадцати епископов. Есте­ственно, они не могли рассчитывать навязать свое уче­ние в качестве общеобязательного, да они и не собира­лись этого делать. Ариане считали, что вопрос о соот­ношении бога-отца и бога-сына — предмет научного исследования, где богословы имеют право на собствен­ное суждение. Иными словами, они отстаивали право на элементарное свободомыслие, ограниченное, разумеется, рядом общеобязательных принципов, на которые они и не думали покушаться. Ариане, хорошо помнившие ужа­сы гонений, отстаивали робкий либерализм — либера­лизм не политический, но хотя бы в сфере богословия. Они были уверены, что собор признает за ними право на самостоятельность суждения.

Напротив, их последовательные противники, руково­димые Александром Александрийским, Маркеллом Анкирским и некоторыми другими епископами, считали необходимым выработать догматические формулы, обя­зательные для каждого христианина. Принятие таких формул, по их мнению, положило бы конец распростра­нению ересей и содействовало бы упрочению церковно­го единства. Противники арианства предложили собору устойчивую формулу, отвергающую учение Ария; при этом они не смущались, что их определение включает такие термины и формулировки, которые не основыва­лись на новозаветных сочинениях.

Учение противников Ария было детально разрабо­тано диаконом Александрийской церкви, ближайшим по­мощником Александра — Афанасием.

Мы мало что знаем о первых годах дея­тельности Афанасия Александрийского. Он был сверстником императора Константина и мог помнить гонения при Диоклетиане. Он не получил систематического образова­ния, не был начитан в философии, великие поэты антич­ности оставались для него чужими — зато священное писание, Ветхий и Новый завет Афанасий знал доско­нально. Маленького роста, тщедушный, с заурядной внешностью, он умел зажигать людей своими речами, он поражал своим пониманием человеческих стремле­ний, неосознанных желаний. Груз сомнений и колебаний не обременял его: он был фанатиком, не ведающим компромиссов. Афанасия не останавливали ни насмешки врагов, ни угроза рас­правы. Пять раз ему приходилось покидать Александ­рию: то император отправлял его в ссылку, то он сам искал спасения в пустыне от императорских войск. Афа­насию нельзя отказать в мужестве: он пренебрегал рас­поряжениями правительства, он боролся с императором, затруднял вывоз из Александрии хлеба для пропита­ния столицы.

Идеалом Афанасия было церковное единение, его он отстаивал и как литератор, и как политик. Страстная проповедь была его оружием, как и тайное убийство.

Он верил в свою правоту так же слепо, как в библию, и считал, что великая цель оправдывает любые средства. Он был фанатиком, как и Тертуллиан, с той только раз­ницей, что карфагенянин видел спасение в том, чтобы терпеть и смирять свои страсти, а Афанасий — в том, чтобы заставить толпы людей в восторге и исступлении исполнять твои приказания. Тертуллиан был готов уме­реть во имя идеала, Афанасий во имя идеала — убить.

Какие же идеи противопоставил молодой Афанасий арианству? Сущность его учения может быть сведена к одному утверждению: бог сам нисходил к человечеству. Миссия Иисуса Христа, согласно Афанасию, в том и состояла, чтобы поднять людей до общения с богом, сделать их сынами божьими, но разве он мог бы достичь этого, если бы сам не был богом по природе, истинным богом, по сущности своей равным отцу? Арий утверж­дает, что сын рожден отцом и что, следовательно, был момент, когда сына не существовало; Афанасий возра­жает ему: да, сын создан богом-отцом, но это сотворе­ние не следует представлять себе как однократное дей­ствие. Бог творит сына, подобно тому, как солнце излу­чает свет и ключ порождает ручей, и следовательно, не могло быть такого времени, когда сын не существовал, а бог не был отцом.

Пусть читатель извинит нас за вторжение в бого­словские тонкости, но эти тонкости волновали тысячные толпы. Во имя брошенных Афанасием лозунгов был убит арианин Григорий, поставленный при императоре Кон­станции александрийским епископом. Во имя брошен­ных Афанасием лозунгов при выборах епископов под сводами храмов вспыхивали настоящие сражения, и кровь — не вино — текла по мраморным плитам пола. Люди не всегда сражаются за буквальный и внешний смысл лозунгов, но часто — за их внутреннее содержа­ние, ускользающее от насмешливых потомков, считаю­щих себя умниками.

Возвратимся к рассуждениям Афанасия. Бросается в глаза, что его не заботит логическая ясность и чет­кость построений. Если Арий действительно обнаружил противоречивость традиционных церковных представле­ний о боге-отце и боге-сыне, то никак нельзя сказать, что Афанасию удалось разъяснить эту противоречи­вость. Он отнюдь не доказал (да это и нельзя доказать, добавим, мы от себя), что богу-отцу и богу-сыну свой­ственна одна сущность, что они единосущны. Он не сде­лал понятным загадочное рождение Христа-Логоса, ко­торый хотя и рожден, но все же существовал от начала времен. Однако Афанасия волнует не логическая строй­ность и доказательность, а конечный вывод его учения: ведь он обращается не к узкой кучке начитанных фило­софов, ценящих красоту логических рассуждений, а прежде всего — к неграмотным египетским крестьянам, ждущим спасения от земных бед. Слушателям Афанасия не нужен Христос как добродетельный посредник меж­ду непостижимым богом и рассуждающим о боге человечеством. Им нужен именно фантастический образ, созданный павлинистами из перетолкованных древних мифов, — спаситель, самые мучения которого суть залог воскрешения людей. Пусть образ богочеловека нелеп (его нелепость была показана арианами), именно в нем сторонники Афанасия усматривали основу туманных надежд человечества на спасение после мучительной жизни и страшащей каждого смерти. В нем, следова­тельно, основа христианской религии.

Основная масса участников собора не принадлежала ни к арианам, ни к последовательным сторонникам Афа­насия. Одни из них, возглавляемые известным истори­ком церкви, епископом Кесарии Палестинской Евсевием Памфилом (тем самым Евсевием, который составил «Жизнеописание Константина»), старались с помощью расплывчатых формулировок примирить непримиримые крайности. Другие решительно отворачивались от ари­анства, но их смущали также и требования Афанасия, не опиравшиеся на прямые установки священных книг. Но судьба собора зависела не от этого нерешительного и колеблющегося большинства, а от воли одного человека, не занимавшего никакой церковной должности и даже не бывшего христианином, — от императора.

Когда арианское учение было решительным образом отвергнуто, а текст с его из­ложением разорван; когда попытки создать краткое изложение христианской веры на основе священных текстов оказались не­удачными, ибо ариане убедительно показали, как легко любой новозаветный текст может быть истолкован в пользу их учения; когда, наконец, отвергнута была по­пытка Евсевия Кесарийского утвердить расплывчатую формулировку, допускающую как арианское, так и антиарианское понимание, — в споры вмешался Константин и потребовал, чтобы в изложение веры был включен те­зис Афанасия о единосущности бога-отца и Христа.

Так появился на свет никейский символ веры, то есть принятое на Никейском соборе изложение христи­анской веры. Была создана краткая формула, обязатель­ная для каждого христианина. Теперь не нужно было размышлять и раздумывать над противоречивыми и не всегда ясными новозаветными книгами: собравшиеся в Никее епископы утвердили символ веры, размером не более полустраницы, — несложный идейный багаж вос­торжествовавшей церкви.

Никейский символ был составлен в духе учения Афанасия Александрийского. Противники его, ариане, отлучались от церкви. Государственная власть подкрепи­ла решение епископов: Арий, отказавшийся отречься от своих взглядов, был отправлен в ссылку. Его сочинения император приказал разыскивать и предавать огню. Ви­новных в утайке еретических книг ждала смертная казнь.

Кое-кто из ариан, пытаясь сохранить свободу и цер­ковные должности, подписал никейский символ веры, но робкая осторожность не спасла их. Через несколько месяцев победители-«никейцы» придрались к последним арианским епископам и добились их ссылки. Афанасий торжествовал.

Вскоре после Первого вселенского собора Александр Александрийский умер. Его бесспорным пре­емником стал тот, кто был душой Никейского собора. Афанасий сделался епископом Александрии. Но не прошло и десяти лет, как наступил его черед быть со­сланным, тогда как волей императора Константина Арий был возвращен из изгнания и прибыл в Констан­тинополь. Какие же причины вызвали столь резкий по­ворот в церковной политике императора?

Никейский собор не принес долгожданно­го умиротворения. Различные епископы об­виняли друг друга кто в ереси, кто в не­вежестве. Евсевий Кесарийский, например, обрушился на одного из самых ревностных сторонников никейского символа — на Маркелла Анкирского, уроженца полуварварской Галатии. Евсевий воз­мущался тем, что «неразумный галат» начисто перечер­кивает все предшествующее богословие и с пренебреже­нием отзывается о самом Оригене.

К тому же победители-никейцы, и в первую голову Афанасий и Маркелл, стремились занять независимую от государства позицию, превращаясь в подлинных пра­вителей своих городов. Афанасия обвиняли в снабже­нии деньгами мятежников, в незаконных поборах с цер­квей, в убийстве политических противников, в задержке кораблей с египетским хлебом. Опасаясь влияния алек­сандрийского епископа, Константин приказал ему уда­литься в изгнание в холодную Галлию, на границу с варварским миром.

Преемник Константина Констанций выказал себя от­крытым сторонником ариан. Он пытался добиться един­ства в церкви, опираясь на сторонников Ария и изго­няя никейцев. Напротив, Юлиан не оказывал предпоч­тения ни той, ни другой стороне: натравляя ариан на никейцев, он предполагал ослабить единство церковных рядов. В середине IV века распри в церкви были столь же сильными, как и накануне Никейского собора.

Вождем последовательных ариан после смерти Ария стал Аэций, золотых дел мастер и врач, знаток грече­ской философии и математики. Подобно своему пред­шественнику, Аэций сохранял веру в возможность соче­тать религию и разум. Он даже пытался выразить свои представления о божестве с помощью геометрических фигур. Блестящий полемист, Аэций одерживал в диспу­тах победы над самыми образованными богословами. Не без гордыни заявлял он, что знает бога лучше, чем самого себя.

Учеником Аэция был Евномий, почитатель Аристо­теля. С беспощадной логикой вскрывал Евномий внут­реннюю противоречивость никейского символа веры: если сущность бога, развивал Евномий мысли Ария, состоит в том, что он не рожден, предвечен, то как же можно считать единосущным богу того, чья сущность именно в том и заключается, что он сын и, следовательно, что он был рожден?

Но при всей убедительности своей логики, ариане, принадлежавшие к городской интеллигенции, отстаивав­шие право на самостоятельность суждений, были с са­мого начала обречены на неудачу по той простой причи­не, что ставили перед собой неосуществимую задачу — объединить веру и логику. Они пытались сохранить ан­тичную образованность в условиях, когда торжествовал деспотизм и крепла церковь. Они шли против времени, сметавшего их логику во имя формул, не требующих рассуждений.

Союз ариан с империей оказался случайностью, он был вызван к жизни негибкостью первых никейцев, не­желанием Афанасия идти на компромиссы. Империя ис­кала поддержки никейцев, но те толкнули ее в объятия ариан. Империя ждала от никейцев большей уступчиво­сти, большей покорности, большей гибкости. И дожда­лась.

В восточной части Малой Азии лежала горная страна, которая называлась Каппадокия. Здесь пастухи перегоняли огромные отары овец, здесь в речных долинах коло­силась пшеница и виноградные лозы при­чудливо обвивались вокруг деревьев. Городов тут было немного, и самыми влиятельными людьми в Каппадокии были владельцы земли, стад и рабов, посылавшие своих детей учиться в школы Никомидии и Афин. Но в IV столетии иные из сыновей богатых землевладельцев, получивших образование в языческих школах, станови­лись видными церковными деятелями, епископами каппадокийских церквей, богословами и учителями.

С одним из них мы уже встречались. Это — Григо­рий Назианзский, тот, который учился в Афинах вме­сте с будущим императором Юлианом и набросал столь пристрастный портрет восстановителя язычества. Гри­горий Назианзский пользовался такой славой среди хри­стиан, что занимал некоторое время место константино­польского епископа. За начитанность в священных книгах его прозвали Григорием Богословом. Вместе с Григорием Назианзским действовали два брата — тоже выходцы из каппадокийской знати: Васи­лий, ставший епископом Кесарии Каппадокийской, и Григорий Нисский.

Капподокийские богословы были по своему времени образованными людьми, хорошо знавшими древних писателей. Однако в отличие от Ария и Аэция Васи­лий и его сподвижники восприняли у античных мудре­цов не логику и диалектику, а внешние формы выражения мысли, ораторское искусство. Каппадокийцев привлекала не глубина идей великих мыслителей прошлого, а эффективность оборотов речи. Античное наследие было использовано ими, чтобы придать видимость правдопо­добия суждениям, направленным, в конечном счете, про­тив античного миросозерцания.

Василий Кесарийский произнес перед своей паствой девять проповедей, объединенных им в книгу под назва­нием «Шестоднев». Она была названа так, потому что ученый епископ рассуждал в ней о шести днях творения, о шести днях, за которые бог Ветхого завета сотворил мир. И всем своим острием проповеди Василия были направлены против античных философов, посвятивших себя изучению геометрии, астрономии и прочих наук, которые для кесарийского епископа лишь «чертежная мудрость и ученое пустословие». Василий не устает убеждать своих слушателей, что человек должен умерять излишнюю любознательность, дабы мысли его «не при­шли в кружение», дабы не последовал он примеру лжемудрецов, которые — подумать только— докатились до утверждения, будто мир не создан богом, а существовал извечно. Что может быть нечестивее!

В «Шестодневе» Василий излагает ту краткую сум­му знаний об окружающем мире, которая необходима христианину, не желающему, чтобы мысли его пришли в кружение от излишней любознательности. Альфа и омега этих знаний — библия, ею все начинается и все кончается. Все достижения античной науки с пренебре­жением выброшены за борт, зато охотно пересказывает Василий народные легенды и наивные предания. Неда­ром из «Шестоднева» можно почерпнуть такие ценные сведения, как сообщения о дельфинах, которые во вре­мя опасности скрывают детенышей у себя в животе, о том, что горный орел выталкивает из гнезда одного из двух птенцов, а орел-костоправ подбирает его, ле­чит и воспитывает у себя, или о том, что пчелы дышат всем телом и потому погибают, измазавшись расти­тельным маслом, забивающим поры, но оживают, если их вымыть уксусом.

Пусть невежественно сочинение Василия Кесарий­ского, пусть оно воинственно враждебно всей науке — «Шестоднев» не менее благочестивая книга, чем «Цер­ковная история» Евсевия Памфила. Вся она дышит во­сторгом перед богом, создавшим удивительный мир, где все направлено на благо, где все умно, полезно и великолепно, где каждая малая былинка, каждое зерно сложностью своего устройства напоминает о всемогуще­стве творца. «Достанет ли времени описать и поведать все чудеса художника?» — благоговейно восклицает Ва­силий, разумея под художником бога. Все благо, все полезно в мире, созданном богом!

Можно подумать, что Василий не видел рабов, исполо­сованных ударами бичей, не слышал о кровопролитных сражениях, о сиротах, умиравших с голоду, об эпиде­миях, о кораблекрушениях. Зло, говорил он, лишь ка­жущееся, и то, что ты принимаешь за яд, другому по­служит лекарством. Чемерица — ядовитое растение, но ею питаются перепела. Все прекрасно в этом прекрас­ном, из рук творца вышедшем мире.

Христианское благочестие вмешалось в писание ис­тории — и вывернуло наизнанку подлинную картину событий. Теперь оно прикоснулось к учению о приро­де — и превратило его в совокупность рассказов — неле­пых и вместе с тем назидательных. Василий по любому случаю предлагает слушателю мораль. Природа, оказы­вается, учит нас чадолюбию (вороны чадолюбивы!), скромности, нестяжательству и иным добродетелям. Природа подсказывает, что демократия хуже монархии, ибо у пчел монархическое устройство, и они не изби­рают владыку большинством голосов, рискуя дать власть худшему, но ставят своим царем того, кто от самой природы имеет первенство.

Василий — продолжатель церковной политики Афа­насия Александрийского, но как он не похож на своего предшественника! Афанасий был человеком одной идеи, в юности выработанной, и ее он отстаивал на протяже­нии всей жизни. Василий примыкал то к одной, то к другой группировке, пока не убедился, что видоизме­ненное учение никейцев о единосущии может увлечь за собой большинство. Афанасий был борцом, его родной стихией — площадь, заполненная толпой. Василий — прежде всего дипломат, годами переписки готовивший союзы, посылавший посольства во все концы христианского мира и скрывавшийся за письмами и посольствами. Афанасий был столь же верен друзьям, сколь и своим убеждениям — Василий не раз наступал на мозоль бли­жайшим сподвижникам, отрекался от старых друзей, подписывал их осуждение. Ему были нужны всевозмож­ные знакомства: среди языческих ученых, богословов всех направлений, придворных лизоблюдов — и со всеми он находил общий язык. Он был умным политиком, вы­росшим в условиях деспотического режима.

Именно Василий и его соратники разработали уче­ние о троице, занимающее с тех пор важнейшее место в христианском богословии.

Троица — этим термином христианские богословы определяют своего бога: единого и вместе с тем суще­ствующего в трех лицах — как бог-отец, бог-сын (Логос или Христос) и святой дух. Напрасно стали бы мы искать термин «троица» в Новом завете — христиане II века не знали его. Бог-отец, бог-сын и дух — для со­ставителей Нового завета независимые, самостоятель­ные сущности, не слившиеся в единство (троицу).

Крупнейшие богословы II и III веков — Юстин, Тертуллиан, Ориген — считали сына младшим божеством по сравнению с богом-отцом, «вторым богом». Когда никейские отцы провозгласили на соборе символ веры, они обязали верующих признавать бога-отца, бога-сына и святого духа, но термин «троица» в символе веры не фигурировал.

Откуда же взяли свое учение о троице каппадокийские богословы? Оказывается, из вполне языческого источника — из философской системы последователей Платона — неоплатоников. Издревле люди считали тройку священным числом и соответственно представляли себе, что миром управ­ляют три главных бога: так, в греческой мифологии все­ленная оказывалась разделенной между богами неба, воды и подземного царства, а у жителей древней Ме­сопотамии главными богами были владыки неба, земли и воды. Но три бога — даже если мы назовем их бог-отец, бог-сын и святой дух — это еще не троица. Чтобы три превратились в троицу, они должны обладать еди­ной сущностью и вместе с тем особым бытием, они должны быть и тремя, и единицей.

Такое представление о боге было создано неоплато­никами, которые ввели понятие «ипостаси» — понятие, опять-таки не свойственное Новому завету. По учению неоплатоников, божество существует в трех ипостасях, иначе говоря лицах. Первая ипостась — бог — источник бытия, истинное и совершенное божест­во; вторая ипостась — ум-миростроитель, то есть бог-творец; и, наконец, третья — душа, оживляющая и освящающая все. Каппадокийцы заимствовали у неоплатоников слово «ипостась». Согласно воззрениям каппадокийцев, три христианских божества (бог-отец, бог-сын и святой дух) единосущны, составляют единую сущность и вме­сте с тем различаются ипостасями, своими лицами. Арианин Евномий, критикуя никейцев, уличал их в противоречии: как может быть единосущным отцу тот, кто по своей сущности сын? После того как каппадо­кийцы ввели понятие ипостаси и разграничили (подоб­но неоплатоникам) сущность и ипостась, критика Евномия теряла силу. Божественная сущность, утверждали каппадокийцы, присутствует и в отце, и в сыне, и в святом духе. Определить божественную сущность не­возможно, поскольку бог выше всяких определений, вы­ше всякого блага и всякой красоты. Определить мож­но лишь свойства отца или сына (например, нерожденность или рожденность)— то, что отличает их друг от друга. Эти свойства не составляют сущности, но лишь ипостась, совокупность личных особенностей.

Так рассчитывали каппадокийцы спасти никейский тезис о единосущии. Однако они оказывались перед новыми трудностями.

Возвратимся снова к неоплатоновским воззрениям на божество. Языческая философия видела в трех ипо­стасях последовательное развитие божественной сущно­сти. Изначальный бог (первая ипостась) производил из себя бога-миростроителя и т. д. Все три ипостаси были отделены друг от друга. Божественная сущность как та­ковая, как реальность в понимании неоплатоников от­сутствует — реальны только ипостаси, подобно тому как не существует ощутимого, реального понятия «лошадь», а только конкретные лошади. Но признай каппадокийцы раздельное существова­ние ипостасей, они неминуемо пришли бы к троебожию (впрочем, их и так не раз в этом обвиняли, и Григорию Нисскому пришлось в специальной книге оправдывать­ся и отвергать подобные упреки). Стремясь избегнуть троебожия, они единую божественную сущность при­знали такой же реальностью, как и отдельные ипоста­си. Чтобы сохранить никейское вероучение и образ бо­гочеловека Христа, каппадокийцы жертвовали логикой: бог оказывался одновременно и единым, и распадаю­щимся натрое. Его троичность объявлялась столь же реальной, как и его единство.

Понять это невозможно. Впрочем, от христиан и не требовали понимания. Там, где бессильным оказывался разум, на помощь приходила вера. То, что не подда­валось логике, оказывалось предметом веры. Троич­ность единого бога нельзя понять, но в троицу отца, сына и святого духа можно верить.

Каппадокийцы сами признавали, что учение о трои­це лежит за пределами логики и разума. «Мы не мо­жем видеть, — писал Григорий Назианзский, — того, что у нас под ногами, а не то что вдаваться в глубины и судить о природе, неизглаголенной и неизъяснимой».

Тот, кто хочет верить, не должен «вдаваться в глу­бины». Лучше быть слепым, чем сомневаться и требо­вать доказательств.

Мировоззрение каппадокийцев впол­не удовлетворяло требованиям деспотического режима.

В 381 году в Константинополе был созвансобор, на котором каппадокийцы отстаива­ли свое учение. Им удалось утвердить ни­кейский символ веры с поправками, касаю­щимися святого духа. Правда, единодушия и на этот раз достигнуть не удалось: бесчисленные группировки отстаивали свои платформы — кто высту­пал против никейского символа вообще, кто не согла­шался признать святого духа единосущным богу-отцу. Конец всем сомнениям положил император Фео­досий.

Сперва на пост константинопольского епископа по приказанию императора был избран Нектарий. Это был светский человек, проведший бурную молодость, вид­ ный чиновник, член сената. Он не принял еще креще­ния, то есть формально не являлся христианином, — зато император доверял ему. Нектарий взял в свои ру­ки руководство сторонниками каппадокийцев, восполь­зовавшись тем, что Василий к тому времени скончался, а Григорий Богослов вызвал неудовольствие императо­ра и был отстранен от руководящей роли. С этого мо­мента последователи каппадокийцев становятся надеж­ной опорой трона.

Затем Феодосий распорядился, чтобы все церков­ные группировки подали свое изложение веры. В назна­ченный день вожди всех направлений явились во дво­рец. Император, который был воином и администрато­ром, но никак не знатоком богословия, тем не менее принял радикальное решение: он одобрил веру в единосущие, изложенную Нектарием, а все остальные до­кладные записки разорвал в клочки.

Император вынес законодательное определение, раз­граничив правую веру и ересь. Только те признавались правоверными, кто «согласно апостольскому наставле­нию и евангельскому учению верит в единое божество отца, сына и святого духа». Государству была нужна единая религия, и Феодосий с полной уверенностью в своей правоте вмешивался в церковные дела.

Еретиков стали преследовать, как и язычников. У них отнимали храмы, им запрещали совершать богослужение, изби­рать священников, привлекать народ на свои собрания. Их выселяли из городов, самых авторитетных из их учителей ссылали в глухие уголки империи. Их иму­щество конфисковали, им запрещали делать завещания и получать наследство. Еретики были поставлены вне закона.

Римская империя не раз переживала гонения — го­нения христиан и преследования язычников. Но указ Феодосия I знаменовал наступление нового этапа в борьбе с инакомыслящими. Если гонители прежних лет запрещали и преследовали какое-то определенное уче­ние, если они ставили под запрет ту или иную форму идеологии, то покровитель правоверных, объявив их учение истинным, все остальные представления о бо­жестве подвел под разряд ложных, гонимых, враждеб­ных. Следовало верить только так, как сформулировано было в докладной записке Нектария, не отклоняясь от нее ни на йоту. Церковное вероучение было введено в строгие рамки.

А правоверные? Как они отнеслись к гонениям на христиан христианнейшего императора, к расправе с те­ми, кто еще недавно был в числе их друзей, кто вместе с ними обличал Юлиана?

Победившие епископы без стеснения восхваляли Феодосия и поощряли гонения на еретиков. Григорий Назианзский и его сподвижники требовали новых пре­следований— во имя истинной веры, монополия на ко­торую принадлежала императору. Они выслеживали еретиков, они сообщали об их молитвенных собраниях, они жаловались на чиновников, в нарушение указа свя­того императора сквозь пальцы смотревших на деятель­ность инаковерующих.

Правоверные забыли о тех временах, когда само христианство подвергалось гонениям. По костям своих соперников они рвались к власти, к доходным должно­стям, к богатству.

Круг развития завершился. Христианство из рели­гии бедняков стало господствующей церковью. Господ­ство немыслимо без угнетения — торжествующее хри­стианство обрушилось и на язычников, и на колеблю­щихся в собственных рядах: на тех, кто еще отстаивал право иметь собственное мнение и не хотел верить поуказке всевластного императора.

В IV столетии христианство победило. Сперва при­знанное равноправным, оно расправилось затем с язычеством, оттеснив его в подполье. Но церковь-победи­тельница не стала самостоятельной силой — она нашла свое место у ног деспота, фактически превратившись в первоклассное орудие в руках императора, в руках власть имущих. Ее демократический язык, унаследованный от времен раннехристианского бунтарства, привлекал сим­патии широких масс; ее учение о богочеловеке внушало угнетенным фантастическую надежду на воскресение после смерти; ее богатство позволяло раздавать щедрую милостыню; ее символ веры отучал людей от самостоя­тельной мысли. И все это, вместе взятое, облегчало гос­подствующему классу нелегкую задачу — держать тру­дящихся в узде.

Но иной раз народный гнев вскипал против угнета­телей — и тогда в самой церковной фразеологии восстав­ шие находили лозунги, призывавшие их идти против богачей, против государства.

 ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Христианству почти две тысячи лет. На первый взгляд, это возраст почтенный. Однако у религий — не человеческий век, они живут тысячелетиями. Действи­тельно, ислам лишь немногим моложе христианства, а буддизм на несколько столетий старше.

Жрецы каждой религии объявляют свою веру ис­тинной, а все остальные — ложными. Но как удостове­риться в том, что именно твоя религия — истинная? Как убедиться, что для спасения души следует, ска­жем, читать «Отче наш», а не вертеть молитвенную мельницу, как это делают ламаисты?

Истинность каждой религии обосновывается, как правило, божественностью ее происхождения. Для ве­рующего религия — результат откровения, она «откры­та» человечеству богом: то ли через пророков, имевших видение во сне, слышавших божий голос, то ли через явление божества на землю. Христиане полагают, что их бог сам в человеческом образе прошел по земле и заложил основы «невесты Христовой» — церкви.

Мы можем критиковать конкретные формы право­славной церкви или баптистских общин. Мы можем указывать, что диакон А. — прелюбодей, священник Б. — расхититель имущества, епископ В. — враг совет­ской власти. Если мы приведем убедительные факты, верующий согласится с нами. Но при этом он скажет: «Какое это имеет значение? Они только заблудшие ов­цы в пастве Христовой». И при этом укажет, что диакон X . целомудрен, священник Ш. кристально честен, а епископ Я. участник партизанского движения. Критика отдельных пороков отдельных духовных лиц (даже если эти пороки составляют — воспользуемся церковной терминологией — смертный грех) скользит по поверхности, не является по сути своей атеистиче­ской. Как часто находятся критики церкви, рассчиты­вающие «сразить» христианство тем фактом, что во время церковных праздников верующие напиваются допьяна! Кого может убедить подобная критика — ведь всякий знает, что пьяница готов потерять человеческий облик не только на рождество, но и в собственный день рождения или просто по случаю получки.

Иногда думают, что вершина атеизма состоит в том, чтобы отрицать историчность Христа. Это распростра­ненное заблуждение, хотя надо заметить, что представ­ление о мифичности Христа особенно активно творили те, кто взамен «грубого» христианства надеялся ввести очищенную религию. Христианство не свалилось с не­ба, оно было создано людьми — звали ли этих людей Иисус, Петр и Павел или как-нибудь иначе. Можно быть последовательным атеистом и допускать тем не менее, что в Палестине когда-то действовал мессия по имени Иисус.

Коренное отличие атеистических воззре­ний от воззрений церковных на возникновение христи­анства заключается в следующем:

Во-первых, мы признаем, что памятники, рассказы­ вающие о раннем христианстве, могут быть подвергну­ты исторической критике. Эта историческая критика обнаруживает недостоверность их, обнаруживает проти­воречия, неосведомленность и прямые фальшивки, порожденные благочестивыми намерениями авторов. Источники, повествующие о раннем христианстве, — чело­веческие документы, а не продиктованные богом сочи­нения, каждое слово которых — истина в последней ин­станции. Вот почему в этой книге такое большое внима­ние уделено выяснению недостоверности христианских источников. Если мы убедимся в их человеческом (не бого­вдохновенном!) происхождении, значит, мы приобретем право подходить к христианству как к земному явлению.

Во -вторых, мы отвергаем церковное учение об ис­ключительности проповеди Христа. Действительно, яв­ление сына божьего на землю имеет смысл только в том случае, если им было принесено исключительное учение, принципиально отличное от прежних религиоз­ных и философских систем. Именно так и рассматри­вают Новый завет верующие. В этой книге мы поста­рались показать, что христианство не было чем-то уни­кальным в идейной истории человечества, что оно вос­приняло обряды ранее существовавших религий, давно уже сложившиеся моральные принципы и религиозные образы, даже бытовавшую в Палестине фразеологию. Сын божий, явившись на землю, не только не предло­жил ничего принципиально нового, но даже пользовал­ся традиционными словосочетаниями.

В-третьих, мы отвергаем церковное учение о том, что христианство появилось на земле в готовом виде. Этот тезис богословов призван обосновать преемствен­ность современной церкви от первоначальной, основан­ной Христом. Нынешняя церковь, утверждают бого­словы, божественна потому, что сохраняет принципы, завещанные сыном божьим. В противоположность это­му мы старались проследить, как развивались и видо­изменялись церковные учреждения и церковные прин­ципы. Можем ли мы представить сейчас православную церковь без храмов, без епископов, без учения о трои­це? А ведь и храмы, и епископы, и учение о троице от­ сутствовали в раннем христианстве и, следовательно, «есть нововведение, нарушение заветов Иисуса Христа.

В-четвертых, мы выступаем против героизации ран­ней истории христианства, столь свойственной христи­анским летописцам. Мы старались показать в этой кни­ге, что церковные деятели первых столетий были зем­ными людьми и руководились земными интересами, умели вступать в сделку с собственной совестью и за­крывать глаза на пороки власть имущих.

Но признать, что христианство имеет земные кор­ни,— это еще мало для научно-атеистической критики. Великие просветители XVIII века в борьбе с религией объявили ее искусственно состряпанной жрецами бес­смыслицей.

Подобный взгляд — прогрессивный для XVIII столетия — кажется сейчас наивным. Христиан­ство появилось не потому, что его придумали расчет­ливые священнослужители для обмана народных масс,— оно возникло закономерно, как результат опре­деленного социально-экономического развития, под влиянием определенных идейных сдвигов. Оно появи­лось в результате смутных исканий самих тружеников, но в ходе длительной и сложной борьбы оказалось при­способленным к интересам господствующего класса.

Впрочем, не будем здесь повторяться — об этом-то и написана книга.

1

2

3

4

5

6