Спираль зла (fb2)

- Спираль зла [litres][Un oeil dans la nuit] (пер. Ольга Ильинична Егорова) (Майор Мартен Сервас - 8) 2790K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Бернар Миньер

Бернар Миньер
Спираль зла

Bernard Minier

Un oeil dans la nuit

* * *

Посвящается Амбре, Карлосу, Эмилии и Изабель, которые знают почему

Ужаса не бывает без воображения.

Артур Конан Дойл

Пролог

– Я умираю, отец мой.

Пациент смотрел прямо на священника. Он сощурил глаза в полутьме палаты, и они живо блеснули из-под прикрытых век.

Человеку, только что произнесшему эти слова, бывшему художнику-оформителю в кино, было пятьдесят восемь лет, и он действительно умирал.

Погода за окном стояла скверная: дул ветер, где-то далеко над горами то и дело вспыхивали молнии. В палате слышался глухой, равномерный механический шум. Из-за закрытой двери небольшого больничного корпуса, несмотря на поздний час, доносились звуки шагов и хлопанье дверей.

Священник наклонился к больному, и его лицо попало в круг света.

– Рак… Он повсюду, отец мой, – произнес Маттиас Ложье. – Метастазы, они это так называют… А я называю их Неприятелем. Потому что это война. И я ее проиграл. У меня не осталось шансов, как ни крути…

Лицо отца Даниэля Эйенги оставалось сосредоточенным. Маттиас был единственным пациентом, который добивался присутствия священника. Медицинский персонал заранее предупредил отца Даниэля. Рак плевры, рак легких в терминальной фазе, причем повреждены уже брюшина, перикард, яички, гортань… Асбест… несмотря на запреты, его всегда было слишком много на съемочной площадке: декорации, техника…

– Асбест, – сказал Маттиас Ложье, словно угадав мысли кюре. – Его было в то время слишком много: и рисованные декорации, и вентиляционные трубы, и даже искусственный снег… Нигде не могли обойтись без асбеста. Нигде. Потом его, правда, запретили. Проклятая болезнь ждала тридцать лет, чтобы потом проявиться.

Священник покачал головой.

Перед ним на полке лежала маленькая пластиковая баночка с крышкой, где было несколько капель елея, масла для соборования, которое он освятил во время последнего богослужения. Прежде чем притронуться к больному, святой отец натянул перчатки.

В свете лампы исхудавшее лицо на подушке, с торчащими, как ножи, скулами было таким серым, словно его долго натирали пеплом, глаза глубоко запали.

Священник огляделся, ища глазами мусорную корзину. Согласно антиковидному протоколу, он не имел права ничего выносить из палаты. Перчатки, баночка и пипетка, которой он капнет масло на язык больному в качестве причастия, – все пойдет в корзину с педалью, а из нее – в огонь на уничтожение. Немного вина священник отлил на мессе, а пипетку купил в аптеке.

– Я попросил вас прийти не только для того, чтобы получить миропомазание, положенное больным, – сказал пациент, и внимание отца Эйенги сразу же переключилось на него. Последнюю фразу Ложье произнес с какой-то странной интонацией.

– Если я расскажу вам о том, что видел, отец мой, вы утратите сон, поверьте мне… Вы утратите веру в Бога.

Пациент пристально смотрел на священника. И тот вдруг заметил в глубине глазниц больного свет, от которого по телу пробежала дрожь.

– Что вы хотите этим сказать, сын мой?

– Ад, отец мой… Я когда-то был одним из демонов…

Струя ледяного воздуха коснулась затылка священника.

– Опомнитесь, – сдавленным голосом просипел он, – и никогда такого не говорите.

Вслушавшись в хриплое дыхание Маттиаса, он подумал о его легких, пораженных некрозом.

– Вы даже мысли допустить не сможете, отец мой… даже мысли о том, что я видел, и о том, что мы сделали… Я уверен, что если и есть свет в конце туннеля, то нам этим светом послужит адский огонь.

В словах больного было что-то пугающее и вместе с тем смешное.

По его впалой щеке покатилась слеза. И вдруг рука с торчащей в вене иглой капельницы сжала руку священника в перчатке. Эйенга вздрогнул.

Потом рука, выпустив его, пошарила в ящике прикроватного столика. Там лежал запечатанный конверт. Рука с длинными узловатыми пальцами схватила конверт и протянула его священнику.

– Знаете, отец мой, из-за этого дрянного ковида никто не имеет права выйти отсюда, куда бы то ни было, и я не могу передать это сам. Я очень вас прошу, пожалуйста…

Эйенга виновато взглянул на дверь.

– Вы же прекрасно знаете, что я точно так же не имею права, сын мой.

Он, несомненно, так никогда и не научится говорить «сын мой» человеку старше его, да к тому же еще и при смерти.

– Все предметы, к которым я прикасался, отправятся вот в эту корзину.

– Пожалуйста, отец мой… это очень важно.

Рука, держащая конверт, сильно задрожала. Кюре заметил на крафтовом конверте рисунок в виде спирали, а рядом – имя и фамилию адресата.

– Что это? – спросил он.

– Пожалуйста, отец мой, сделайте это ради меня. Я настаиваю, чтобы конверт был передан лично в руки. Это моя последняя воля.

Гримаса боли исказила его лицо. Вид у него был измученный. Священник посмотрел на имя на конверте.

Кеннет Цорн… «Любопытная фамилия». Подумав, он спросил:

– А кто это?

– Вы без труда найдете его в интернете. Я не знаю его теперешнего адреса. Прошу вас, отец мой, пожалуйста… Это очень важно.

Церковник взглянул на часы. Время посещений давно кончилось, но у него было право на некоторое исключение, особенно учитывая серьезность ситуации. Время от времени палата освещалась вспышками молний. Был июнь месяц с его жаркой погодой, и на нахмуренном лбу священника выступили капли пота.

– Сын мой, я…

– Прошу вас, отец мой, заклинаю, – умолял Ложье. – Если вы хотите спасти человеческую душу… У вас пока есть на это время…

Эйенга колебался. Во рту у него пересохло. Он был современным священником, увлекался новыми технологиями, наукой и не верил никаким предрассудкам. Но одна иррациональная мысль все же закралась ему в голову: в этой комнате сейчас орудует какая-то злая сила.

Священник еще раз вздрогнул, словно от холода. У него было только одно желание: поскорее убраться отсюда. Он взял конверт. Кто такой этот Цорн? И что такое интересное и важное лежит в конверте? На ощупь – какой-то маленький предмет. Драгоценность? Электронный ключ? Он осторожно опустил конверт в карман. Потом взял баночку с освященным елеем, помазал лоб и щеки пациента и произнес фразы, которые слишком часто приходилось произносить, когда кончалась человеческая жизнь:

– Господь Бог наш, от которого исходит сила, поддерживающая нас. Через Сына своего Ты пожелал исцелить нас от всех наших слабостей и болезней, так выслушай же нашу молитву…

* * *

Десятью минутами позже он уже миновал длинные больничные коридоры и с облегчением вышел в жаркую ночь. Над крышами Акс-ле-Терма с треском чиркали по небу молнии, словно чьи-то невидимые руки раздирали материю ночи. И по-прежнему без капли дождя.

Эйенга ускорил шаг, чтобы быстрее дойти до площади Брейля, где был припаркован его «Вольво».

Кафе были закрыты, огни отеля-ресторана погашены, парковка тоже опустела. В тишине маленького спящего городка колокольня церкви Сен-Венсан взмывала в небо на фоне тьмы и очертаний гор. А за ней гремела и рокотала темнота, исхлестанная молниями.

Сердце священника тоже билось глухо и беспокойно. То, что он увидел в палате умирающего, напомнило ему детство и церемонию «бвити» в деревне на берегу Гвинейского залива, в которой он участвовал. Память все подняла на поверхность. Тихие воды дельты, шумы африканского леса, калебасы и миски с цветным порошком, колдун, бормочущий ритуальные формулы… Ему было восемь лет, когда он участвовал в церемонии в свете свечей.

Сегодня Эйенга испытал воздействие той же скверной силы, что превосходит саму смерть. Тот же атавистический ужас. Почему? Что такое он почувствовал, чего не мог постичь его разум?

Внезапно черное небо разрезала вспышка, гораздо ярче остальных, и в ее ослепительном свете по асфальту парковки протянулась гигантская тень креста с вершины церковного купола.

Крест был перевернут… и ориентирован прямо на него.

На площади он был один – крошечный силуэт рядом с тенью исполинского креста, которая тянулась к нему.

Какой-то глубинный, древний страх охватил его, и он поспешил открыть машину и сесть за руль.

Ад, отец мой… Когда-то я был одним из демонов…

Священник тронулся с места с бьющимся сердцем, выехал с парковки и быстро, даже слишком быстро покатил по сонным улицам.

Ад, отец мой… Когда-то я был одним из демонов…

Ему стало легче дышать, только когда он отъехал несколько километров от города.

1

Во сне он видел обезглавленного коня, висящего на тросах в жуткую пургу… Он видел студентов, стоящих вокруг бассейна, где плавали куклы с неподвижными, широко открытыми голубыми глазами… Ему снилась немецкая овчарка, храбрый пес, который в польском лесу, защищая своего хозяина, дал волкам себя сожрать… И шале, пылающее, словно факел в ночи, и оставшиеся внутри две проклятые, неприкаянные души… И две сестры в лунном свете, в платьях для первого причастия, которые держались за руки… И силуэт человека, распластанного на поверхности застывшего горного озера и покрытого коркой льда… И юный человек-олень, сбитый машиной на пустынной дороге… Много чего еще ему снилось. Отец, неподвижно сидящий в кресле, с пеной на губах… И мертвый ребенок, его ребенок… у него перед глазами раскручивалась бесконечная лента мертвых: мужчин, женщин, детей… Лента убийств, пыток и резни, ненависти и мести, жажды наживы и чужой глупости. И никто ничего уже не может изменить: все это кануло во тьму веков…

Резкий звук, как стилет, впился ему в ухо.

Он проснулся и сразу все понял. Если телефон звонит ни свет ни заря, значит, океан ночи вынес на берег еще один труп.

2

На щите объявлений у входа в психиатрическую больницу слева были обозначены лечебные кабинеты, кафетерий и аудитория, а справа – административные службы, парковка, ресторан для персонала и приемный покой.

Но ему не было надобности ориентироваться по щиту объявлений: вращающиеся фонари на крышах полицейских машин освещали пространство впереди, за барьером, высвечивая монументальную галерею аркад, увенчанных стрелой капеллы.

Он подъехал к этому месту, вышел из машины и спросил, где все произошло, у дежурного, бездельничавшего возле галереи. Судя по всему, тот не видел места преступления, иначе не был бы таким безмятежно спокойным. Он прошел под козырьком входной двери и свернул направо, в открытую галерею, проходя одну аркаду за другой. В лицо ему ударил пока еще неяркий луч утреннего солнца.

Вот она, архитектура прошлого века: неф из тяжелого мрачного камня, однако же задуманный для того, чтобы врачевать и укреплять души… Так размышлял он, попадая то в полосу низкого утреннего света, то в тень колонн. Однако души, в отличие от вещей материальных, починить невозможно. Самое большее, что можно сделать, это помочь им не погубить себя и просто выжить.

И все-таки кто-то здесь отнял жизнь у другого.

– Извини, Сервас, что я тебя разбудил, – сказал по телефону новый дивизионный комиссар. – У нас убийство.

– Убийство? – переспросил Мартен, еще не совсем проснувшись.

Его, кстати, выдернули из очень неприятного сна. Ему снились все мертвые, оставшиеся на обочине его дороги, все, чьи жизни прервались раньше времени, все, кто расцветил его карьеру сыщика.

– Будет лучше, если ты сам приедешь и посмотришь.

Сервас покосился на незанятую и холодную половину постели. Стоя под душем, он размышлял, проснулся ли Радомил, его сосед по площадке, музыкант, несколько лет назад переехавший в Тулузу вместе с дочерью, и сможет ли он доверить им Гюстава. Тут раздался телефонный звонок. На этот раз звонил Венсан Эсперандье, его заместитель.

– Ты уже едешь?

– Нет еще.

– У тебя есть с кем оставить Гюстава? – спросил Венсан.

– Я рассчитывал попросить Анастасию, дочку соседа. Она всегда ищет подработку.

– Да брось ты. Я уже попросил Шарлен заехать за ним. Он позавтракает вместе с Флавианом и Меган.

Шарлен Эсперандье – очень красивая женщина, жена Венсана. Сын Серваса будет рад позавтракать с ней и со своими «кузенами», как он называет детей Эсперандье. Ведь Венсан был не только его заместителем, но и лучшим другом. Может быть, единственным другом. Конечно, не считая Самиры Чэн, еще одного члена его следственной группы. Но Самира была слишком другой, слишком независимой и держалась особняком. Мартен еще раз подумал, что если хочет стать ближе к сыну, то сейчас для этого самое время. Чем старше становится Гюстав, тем меньше ему хочется проводить время с отцом. Решение этой проблемы было ему прекрасно известно: уйти из уголовной полиции и в другом полицейском подразделении найти себе спокойное место, с четким расписанием и свободными выходными, а все остальное послать к чертям.

И ему хотелось больше времени посвящать Леа, если она, конечно, вернется из Африки…

Леа… В сердце сразу закололо.

Невдалеке Сервас заметил еще одного полицейского в форме, предъявил ему удостоверение, и тот показал ему дорогу. Потом появился еще один полицейский… Кроме них, больше никого не было видно.

Чуть поодаль, под другой галереей, новый дивизионный комиссар о чем-то оживленно беседовал с прокурором и еще двумя людьми в белых халатах – наверное, с медбратьями или психиатрами.

Стройный и худощавый сорокалетний комиссар Эрвелен выглядел лет на десять моложе в своем прекрасно сшитом костюме с шелковым галстуком. Он был самым молодым руководителем Региональной службы судебной полиции. Эрвелен взлетел в небо тулузской полиции по траектории, достойной ракеты «Спейс-Икс». Причина этого головокружительного взлета была проста: он ничего не понимал в работе «на земле», но зато у него получалось быть экспертом по статистике, нормативным актам, всяческой говорильне и по навыку фантастически быстро – Сервас в этом не сомневался – раскрывать над собой зонтик.

Эрвелен сразу разглядел самого знаменитого следователя в полиции и воспринял его не как козырь, а как опасность для собственной карьеры. Здесь все – да и он сам – знали, что, кроме всего прочего, Сервас был еще и самым неуправляемым следователем.

Почувствовав краем глаза чье-то присутствие у себя за спиной, дивизионный комиссар резко обернулся. Непохоже было, что он рад видеть своего ведущего следователя.

– Майор Сервас, – мрачно представил он, и лицо его при этом ничего не выражало. – Он возглавит следственную группу.

– Да, да, майора знают все, – быстро отреагировал магистрат.

Сервас, удивившись, спросил себя, как это понимать: как комплимент или как сарказм? Он знал, что и в судебной полиции, и в прокуратуре его считали кем-то вроде легенды, аномалии. Вокруг его персоны бродило множество слухов, более или менее правдивых и более или менее преувеличенных. Любой из новичков, пришедших в полицию или в судебное ведомство Тулузы, рано или поздно слышал разговоры о нем. И все сплетни неизбежно сопровождались одними и теми же вопросами. Как ему удается достичь таких результатов? Почему он до сих пор майор? Почему не требует повышения по службе?

– Майор, вот это доктор Роллен, – сказал дивизионный, снимая с пиджака невидимую пылинку. – Он руководит клиникой. А это господин Жубер, санитар.

Сервас внимательно оглядел обоих. Психиатр оказался узколицым мужчиной лет пятидесяти, в очках, с взлохмаченной седой шевелюрой. Руки он засунул глубоко в карманы халата, на пару размеров больше, висевшего на нем как на вешалке. Тридцатилетний санитар выглядел одним из тех бородачей, что стригут свои длинные бороды квадратом и питают слабость к тем, кому в наше время меньше сорока. Таких полно на улицах. Они похожи на пришельцев-инопланетян, переодетых Дедами Морозами. Лицо молодого санитара было напряжено, на лице психиатра застыло изумление. Интересно, насколько же тяжело смотреть на то, что творится на месте преступления…

– Должен предупредить вас, что за долгие годы своей карьеры я нагляделся на всякие ужасы и имел дело с агрессивными пациентами, – взволнованно начал психиатр. – Но то, что произошло там… это… это за пределами всяких слов.

Сервас обернулся к дивизионному комиссару, но тот упорно отводил глаза.

– Кто обнаружил тело? – спросил Мартен.

– Я, – отозвался санитар. – Во время утреннего обхода. Я сразу уведомил господина директора.

Что же здесь произошло? У Серваса сложилось впечатление, что эти двое закаленных и видавших виды медика потрясены до глубины души.

– Это был один из ваших пациентов? – спросил он, обращаясь к психиатру.

Тот кивнул:

– Да, Стан дю Вельц. Сорок пять лет. Он работал в сфере кинематографа. У него наблюдалось возвратно-поступательное движение между внутренним и внешним. Психиатрический диагноз – параноидальная шизофрения. Но он был медикаментозно стабилизирован, что отражено в протоколе лечения.

– А другой пациент, тот, что занимал соседнюю палату, он, э… сбежал… – прибавил Эрвелен. – Он занимал палату, соседнюю с палатой жертвы.

Сервас внимательно оглядел психиатра. Тот был почти такой же белый, как его халат. И было отчего. Уже не впервые в «Камелот» кто-то вторгался: несколько «набегов», как их стыдливо называла администрация, устроила одна дама из региональной национальной прессы. В здании тогда усилили наблюдение, охрану и временно сократили часть процедур в выходные. Тогда устроила скандал другая гранд-дама, из профсоюза работников по уходу за пациентами, поскольку профсоюз был категорически против того, чтобы лечебное учреждение становилось тюрьмой, и считал, что с такими мерами оно быстро превратится черт знает во что.

– Лейтенант Самира Чэн и капитан Венсан Эсперандье уже на месте преступления, – уточнил Эрвелен, указывая подбородком на открытую дверь, но не выказывая желания туда войти.

Сервас оглядел дверь. Металлическая. Белая. Прочная. Большая пусковая кнопка на стене позволяет открывать ее снаружи.

Он вошел. Прихожая. С каждой стороны – по двери, снабженной иллюминатором, чтобы можно было заглянуть внутрь, не потревожив обитателей. Преступление произошло в палате справа, судя по вспышкам фотоаппарата, сопровождавшим каждый комментарий знакомого голоса.

– Мужчина, европейского типа, лежит на спине… – наговаривала в микрофон Самира Чэн. – Во рту кляп из ткани. Щиколотки и кисти рук с усилием пристегнуты кожаными ремнями с металлическими запорами к кровати примерно в метр десять шириной. Множество колотых и резаных ран на всем теле: на лице, на груди, на конечностях, внизу живота, в паху, на половом члене… Кровопотеря большая, но убийца избегал артерий… Тело остыло, уже появились признаки трупного окоченения, кровь запеклась… Смерть наступила несколько часов назад.

Мартен вошел в палату. В нос ударил жуткий запах. Пахло рвотой, потом, экскрементами. Венсан и Самира стояли к двери спиной, с ними техники в белых комбинезонах, голубых перчатках и бахилах. Самира наговаривала информацию на свой телефон.

Техник с блокнотом в руке по старинке вручную размечал кроки. Сервас заметил, что все операции разворачивались в полной тишине. Атмосфера вызывала в памяти бодрствование у гроба усопшего. Даже Самира оглашала первые результаты осмотра места преступления тише, чем обычно. Причину он понял, когда взглянул на кровать за спинами своих помощников. Сервас стоял у порога, не двигаясь, все чувства у него обострились, мысли обрели полную ясность – как и всегда, когда он осматривал место преступления.

Картина была ужасающая: в маленькой палате в три на четыре метра убийца просто с цепи сорвался.

Сквозь зарешеченные окна в палату проникал утренний свет, смешиваясь с мощным галогенным светом прожекторов, направленных на жертву. Лежащий на спине человек был абсолютно голым, если не считать хлопчатых трусов. Лицо его посинело, на нижних частях тела обозначились трупные пятна; кровь, обильно залившая матрас, потемнела и свернулась. Все указывало на то, что Самира была права: смерть наступила несколько часов назад.

Резкий свет прожекторов сообщал сцене неестественную, мрачную яркость. А рассветные лучи добавляли мягкий, даже поэтический оттенок.

Однако внимание Серваса привлекали сейчас раны на теле жертвы. Их было очень много: зияющие дыры, порезы, разрывы перекрещивались и шли параллельно, оставляя на белой коже частую сеть. Убийца кромсал жертву до тех пор, пока из нее не вытекла вся кровь. Целая галактика красных царапин и почерневших пятен покрывала и белое тело, и кровать под ним, похожую на какую-то абстрактную картину. Убийца выбирал самые чувствительные участки тела: соски, щеки, уши, пальцы, бока и пенис, торчавший из спущенных трусиков, а у основания его зияла огромная дыра. Белые трусы тоже были залиты кровью.

В рот жертвы убийца засунул кляп из тонкого газа, который разлохматился и был запачкан рвотой. Следы рвоты виднелись на подбородке и на груди, что говорило о том, что убийца в какой-то момент выдернул кляп.

«Его заставляли говорить? Или хотели, чтобы все-таки были слышны его крики, потому что убийце они нравились? Ему хотелось, чтобы жертва умоляла о пощаде? И что, никто не слышал криков?»

Самира тем временем продолжала запись на телефон:

– Раны сильно кровоточили… вероятно, до самого момента смерти…

Сервас пристально разглядывал кровать, крепкие кожаные ремни и металлические пряжки, которыми пользовались, чтобы удерживать особо буйных пациентов. Интересно, здесь все койки были такими, или Стан дю Вельц имел какие-то права на специальное лечение? А может, и к тем, кто занимал эту палату до него, тоже применяли специальное лечение? Как бы там ни было, а убийца воспользовался оснащением палаты на полную катушку: у дю Вельца были обездвижены лодыжки и кисти рук, сами руки сложены крестом, а ноги – буквой V. Такое оформление сцены было призвано защитить пациента от самого себя, а в конечном итоге обернулось против него.

Никаких следов борьбы не наблюдалось. «Почему?» – спрашивал себя Мартен, ощутивший вдруг полное изнеможение. Он слишком много видел, слишком много слышал. Следователи и судьи тратили время на то, чтобы заполнить брешь, которая продолжала расти. Чем больше преступлений раскрыто, тем больше возникает новых. Тогда зачем все это? Та эпоха, когда он полагал, что его ремесло может чему-то послужить, давно миновала.

Мартен почувствовал, что мозг вот-вот взорвется, и кашлянул. Самира обернулась.

– Ты уже здесь?.. Мало похоже на милую картинку, а? Как, по-твоему, что могло натолкнуть на мысль сотворить такую жуть?

Она произнесла все это таким тоном, словно говорила о погоде. Это вернуло Серваса к действительности. Взгляд со стороны и хладнокровие Самиры Чэн как нельзя лучше настроили его на рабочий лад.

Визуально это была совсем другая история. Самира походила на сыщика, как тыква с Хэллоуина на китайскую вазу. Глаза, жирно подведенные черным карандашом, придавали ей вид одновременно чарующий и пугающий. Темные волосы были подстрижены кое-как, а экстравагантный прикид – виниловые брюки, кожаная куртка с заклепками и черная футболка – придавали ей вид скорее хозяйки маникюрного салона, чем следователя судебной полиции. Она жевала резинку, а пред тем как объявить результаты осмотра, выдула большой пузырь и громко его хлопнула.

– Это пугает…

– А где судмедэксперт?

– Она уже в дороге, – ответил Венсан Эсперандье.

Она… На весь институт судебно-медицинской экспертизы Тулузы была всего одна женщина: доктор Фатия Джеллали. Компетентная и профессиональная до кончиков ногтей. Так что новость была хорошая.

Венсан выглядел побледневшим – видно, это зрелище и его тоже потрясло.

Один из техников склонился над кровавым пятном на матрасе, предварительно смочив его небольшим количеством физраствора, прежде чем взять мазок на анализ. Сервас наклонился к краю кровати: он только что там что-то нашел. На самом краю матраса. Там, где бессильно свешивалась рука убитого.

Деталь необычная. Несообразная общей картине. Непостижимая.

Это была нарисованная кровью спираль…

Можно было подумать, что покойный, хотя его рука была пристегнута ремнем с металлической пряжкой, нарисовал спираль ногтем, обмакнув палец в кровь, не успевшую свернуться.

Что это? Чисто рефлекторный жест или оставленное им послание?

Сервас выпрямился. Он почувствовал, что здесь произошло что-то необычное. Это дело не было похоже на другие. Мартен зна́ком подозвал фотографа и указал ему на символ. Сверкнула вспышка.

Подошел Эсперандье и тоже наклонился над странным символом, ясно различимым на фоне запекшейся темной крови.

Великолепно прорисованная спираль…

– Ого! Это еще что за фильм ужасов? – произнес он.

3

– Мерзость какая… – сказала Фатия Джеллали.

И больше ничего. Ему показалось, что он уловил легкое волнение в ее голосе, когда она вошла. Джеллали еле заметно нахмурила брови, достала телефон и принялась наговаривать свои наблюдения, как только что делала Самира.

Она посмотрела на часы:

– Двадцать первое июня две тысячи двадцать второго года, семь часов тринадцать минут; говорит доктор Фатия Джеллали, психиатрическая клиника «Камелот», улица Испании, Тулуза.

В наступившей тишине все наблюдали, как она медленно обходит кровать, записывая все, что видит, не упуская ни одной детали и прибавляя еще много анатомических и физиологических подробностей к тому, что записала Самира.

Фатия Джеллали, высокая, черноглазая обладательница красивого лица, обрамленного роскошной блестящей угольно-черной шевелюрой, обладала жизненной силой, способной – и Сервас не раз это констатировал – расшевелить мертвого, к которому она приближалась. Доктор обернулась к техникам в комбинезонах и, указав на одного из них, спросила резким, царапающим голосом:

– Кто снимал отпечатки пальцев?

Один из техников поднял руку.

– Вы должны были дождаться меня, – недовольно сказала она. Пожалуйста, наденьте защитные бумажные кожушки на кисти рук.

Сервас улыбнулся – Фатия Джеллали была в своем репертуаре. Ему вдруг захотелось закурить. Интересно, почему это желание возникало у него всякий раз, как он видел эту женщину? Может, чтобы удостовериться, что он… живой?

– Судя по количеству крови, он был еще жив, когда убийца принялся его кромсать, – определила она.

– Тело холодное и уже застыло. Должно быть, оно давно здесь лежит.

– Понижение температуры тела могла спровоцировать большая кровопотеря, – уточнила она. – Но я согласна.

– А второй? – спросил Сервас, обернувшись к Эсперандье. – Его сосед…

– Это тот, что сбежал? – сказал Венсан. – Его палата была с другой стороны коридора. Некий Йонас Резимон.

– Мартен, – чуть громче позвала судмедэксперт.

Он обернулся. Фатия Джеллали склонилась над лицом убитого. Она вытащила пинцетом кляп и положила его в прозрачный пакет, протянутый Эсперандье, который, помимо судопроизводства, выполнял еще функцию оперативника судебной полиции. Теперь Фатия осветила ручкой-лампой полость рта убитого. Сервас подошел и заглянул внутрь. Язык раздулся и занимал собой почти все пространство во рту.

– Смотри дальше вглубь, туда, где маленький язычок.

Он заглянул. И маленький язычок, и миндалины тоже были увеличены раза в три.

– Что же произошло, как ты думаешь?

– Его поразил анафилактический шок, – ответила она. – Посмотри внимательнее.

Он пригляделся. Вся слизистая рта покрылась маленькими белыми точками, словно крошечными укусами.

Фатия снова провела марлевым шариком между зубов погибшего. Сервас чуть отодвинулся, чтобы не мешать ей.

Когда она выпрямилась, он заметил, что в пинцете у нее что-то зажато. Это было насекомое с брюшком в черную и желтую полоску.

Пчела.

– Судя по тому, что укусов очень много, думаю, эта пчелка была не одна.

4

– Так, значит, он выдал аллергическую реакцию… Значит, ему в рот напустили пчел и снова заткнули рот кляпом, но он был еще жив…

– Вполне возможно.

– А кровь?

– Раны обильно кровоточили. Это свидетельствует о том, что их нанесли до смерти. И крупные артерии не были задеты, в них не целились. Несомненно, его пытали. Но я не думаю, что кровотечение было настолько обильно, чтобы стать опасным для жизни. Ни один из жизненно важных органов не задет. Скорее всего, дело в пчелах. Осмотр горла и системы дыхания должен это подтвердить.

– Вот ведь паскудство какое, – прошептал Эсперандье. – Асфиксия, вызванная пчелами, это надо же… Умереть с пчелиным роем в глотке, как раз когда пчелы собрались разжиться медом… Как же надо любить природу?

– А следы рвоты на груди? – спросил Сервас.

Фатия Джеллали задумалась:

– У человека, которого пытали таким образом, время от времени вытаскивали кляп. Скорее всего, это было до того, как в него выпустили пчелиный рой.

– И никто не слышал, как он кричал?

Сервас подумал, что крики, доносящиеся из сумасшедшего дома, в конце концов становятся для окружающих как автомобильные гудки: на них перестают обращать внимание.

– Убийца выпустил пчелиный рой ему в рот еще до того, как окончательно закупорил его кляпом, – продолжила судмедэксперт. – Самое чувствительное место во рту – вот эта точка на слизистой мягкого неба. – Она направила туда луч своего фонарика-ручки. – Возможно, тот, кто держал пчел, сначала сделал точку приманкой для них, а потом выпустил насекомых в рот жертве. А хранил он пчел, скорее всего, в каком-нибудь закрытом сосуде.

– Но каким образом Резимон, если это его рук дело, раздобыл целый пчелиный рой? – доискивался Сервас, обернувшись к Венсану и Самире. – Выясните-ка, нет ли тут поблизости пасеки…

Он вышел из палаты, пересек коридор и вошел в соседнюю палату, которой занимались техники. Она была очень похожа на первую, с той только разницей, что здесь не было смирительных ремней.

А вот решетки на окнах были.

Сервас задумался. Выход из палаты был только один: тот же, каким они только что вошли.

– Итак, тот тип – Резимон, что занимал эту палату, – проник в соседнюю, напустил пчел в рот соседу и благополучно смылся…

У него вдруг возникло чувство, что здесь что-то не так: концы с концами не сходятся.

– Где же он держал пчел, пока выжидал? – вслух спросил Мартен. – Какое время пчелы могут выдержать в закрытом тесном сосуде, даже при наличии вентиляции? Нам нужен специалист, пчеловод…

Майор вышел в коридор и осмотрел двери палат: никаких замков.

– А что, двери палат на ночь не запираются? – спросил он, выйдя на галерею.

– Нашим пациентам запрещено заходить в палаты других пациентов, – сообщил психиатр. – Но они вовсе не находятся в изоляции. Изоляция – это крайняя мера, ограниченная временем, пропорционально риску.

«Пропорционально риску… Интересно, а жертва, Стан дю Вельц, задумывался о такой формулировке?» – подумал Сервас.

– По запросу Регионального агентства здравоохранения, было назначено срочное административное расследование и проверка январских побегов, – оправдывался психиатр.

Сервас вспомнил, что все беглецы были пойманы в следующие за побегами часы. Однако один из них все-таки умудрился в центре города напасть на пожилую даму.

– И какие выводы сделали после происшествия?

– Э-э… Результатов по этому разбирательству пока нет.

– Это за шесть-то месяцев? – загремел Сервас.

– Но все входы и выходы обеспечены дополнительной безопасностью, усилена охрана, – продолжил Роллен, – учитывая риски побегов в… в контексте принятых экстренных мер.

Сервас ничего не записывал. Пока директор произносил свой оправдательный монолог, он направился проверить камеру слежения на крыше галереи, рядом с колонной. Камера отображала железную дверь.

– А эта дверь запирается на ночь?

– Непременно, – ответил медбрат. – У нас электронные замки разрешены только при условии, что у персонала имеется ключ. Чтобы войти в помещение, надо нажать вот на эту кнопку, а потом приложить ключ. Устройство классическое.

Сервас посмотрел на Эсперандье.

– Решетки на окнах палат проверили?

Венсан кивнул.

– Их никто не трогал, – подала голос Самира, подходя к ним. – Этот тип вошел через дверь. Другого пути нет, я все проверила.

– Значит, он где-то раздобыл ключ… Кража ключа – событие необычное? – поинтересовался Мартен.

Медбрат помотал головой.

– Ну, не то чтобы… Бывает, что ключа нет на месте… или кто-то из охраны застрял в дороге. Это случается во всех таких заведениях…

Сервас заметил, что парень вспотел.

– Жубер, если не ошибаюсь?

– Да, Гислен Жубер. Все, что знал, я уже рассказал вашим коллегам, – пробормотал санитар, видимо, не имея желания все это повторять.

– Вы знаете, куда поступают изображения с этой камеры?

– Да. На компьютер охраны.

– Можете нас туда проводить?

* * *

Сервас выбросил окурок во дворе, но, устыдившись, поднял его и выбросил еще раз, на этот раз в урну, стоявшую в стороне. Потом вошел в помещение.

– Запустите, пожалуйста, вчерашнее изображение, начиная с восемнадцати часов, – сказал он охраннику, сидевшему перед компьютером.

Охранник открыл календарь, нашел запись: 20–6–2022, 18:00.

– Пожалуйста, сначала рапид, – сказал Сервас.

За несколько секунд до 19:00 на экране появился силуэт психиатра, снятый с высокой точки. Сервас увидел, как он нажимает на кнопку справа от двери, повернувшись к камере спиной, и входит внутрь.

– Когда вы вошли проведать его, он бодрствовал?

Психиатр кивнул.

– Судя по его виду, он был в нормальном состоянии?

Роллен замялся:

– С ним возникла небольшая проблема. В этот день он был нервозен и возбужден. Мне пришлось ближе к вечеру срочно вызвать дежурного медбрата. Когда я видел пациента вчера вечером, он был абсолютно спокоен. И я еще дал ему успокоительное.

– Вы записали назначение успокоительного?

– Снотворное.

Вот почему не было никаких следов борьбы. Жертва спала, когда появился убийца.

– И часто так случалось? Я имею в виду, что вы назначали ему успокоительное?

Психиатр кивнул.

– А его соседу?

– Он уже спал. Учитывая, какие лекарства он принимает, это нормально. У меня не было поводов его будить.

– А персонал имеет право наблюдать за личными вещами пациентов? Охранять, к примеру.

– Конечно.

На экране монитора снова появился психиатр, и тут же вышел из поля зрения камеры, сместившись влево.

– Стоп! – скомандовал Сервас.

Дежурный остановил изображение.

– Очень хорошо, – сказал Мартен. – Сейчас вам дадут USB-ключ^[1]. Можете запустить изображение точно с этого момента? С девятнадцати ноль девяти? Вы поняли меня?

Дежурный знаком показал: понял.

– Благодарю вас. Давайте еще раз. Ускорить воспроизведение можно?

В чуть мерцающем изображении белой двери было что-то завораживающее. Все буквально прилипли к монитору. А на нем прослеживалось, как сосед Стана дю Вельца, он же главный подозреваемый, вошел в дверь. А потом, около 21:30, появилась медсестра в белом халате. Как и психиатр, она нажала кнопку и исчезла за дверью.

– Вы знаете, кто это? – спросил Эсперандье.

– Это дежурная медсестра, – ответил Роллен. – Она обходит пациентов. Я наведу о ней справки. Тринадцатью тысячами пациентов «Камелота» занимаются тысяча двести человек персонала.

Примерно через минуту медсестра вышла. Сразу после одиннадцати вечера еще одна медсестра нажала на кнопку и пробыла внутри минут десять. После ее ухода лента изображений не прервалась, но это было одно и то же изображение запертой белой двери.

Полночь…

Сервас нервно вздохнул. Напряжение, которое циркулировало в маленькой комнате, можно было рукой потрогать.

Час ночи…

Два…

Три…

Четыре…

Сервас посмотрел на Самиру. На ее лице читалось безграничное удивление. Он ее хорошо понимал: Стана дю Вельца не могли убить так близко к рассвету, это было просто невозможно. Кровь не успела бы свернуться, тем более засохнуть, а уж трупное окоченение никак не могло начаться. Он сосредоточился. Объяснение могло быть только одно: Йонас Резимон оставался рядом с телом несколько часов, прежде чем решил бежать. И его изображение должно было вот-вот появиться на экране.

Пять часов…

Наклоняясь, Сервас почувствовал, как затек затылок.

Пять сорок…

Перед белой дверью появился еще один персонаж и нажал на кнопку. Сервас нахмурился.

– Ну да, это я, – подтвердил за их спинами Гислен Жубер.

Бородатый медбрат выскочил из палаты почти сразу, в полной панике, прижав к уху мобильник.

– Ну да, я звоню господину директору, – уточнил он.

– Не может быть, – пробормотал Венсан.

Сервас повернулся к Роллену.

– Вы уверены, что Стан дю Вельц был еще жив, когда вы заглянули в палату?

Психиатр испепелил его взглядом:

– Ну конечно!

– Ничего не понятно, – бросил окружной комиссар, потерев свежевыбритые щеки. Откуда же появился убийца?

– Я лично проверила все решетки на окнах, – сказала Самира. – Другого выхода, кроме как через эту дверь, не существует.

Сервас встал. Он тоже ничего не понимал. Как этот дьявол Йонас ухитрился все обтяпать? И что это за фланирование взад-вперед перед камерой?

– Я хочу, чтобы вы проверили все декоративные плафоны, все стены, полы – в общем, всё. И мне нужны планы госпиталя, – прибавил он, глядя на Роллена. – Надо просмотреть столько раз, сколько понадобится, все видео с того момента, как снова вышел доктор Роллен. И необходимо заглянуть в картотеку находящихся в розыске на предмет Йонаса Резимона. Найдите мне его родственников, друзей, семью. И как следует обшарьте все дома: где-то же он должен быть, черт его побери!

Картотека находящихся в розыске включала в себя 620 тысяч записей и 39 миллионов консультаций за прошлый год. Иголка в огромном стоге сена. Эсперандье ругался на чем свет стоит, вглядываясь в изображение запертой двери:

– Что за черт! Ну и дельце!

5

Солнце сверкало над вершинами. А в долине, с северной стороны, лежала тень. Солнечный склон и склон теневой. Как две стороны бытия, темная и светлая. Сверху – прозрачное сияющее небо, а снизу – густая тьма леса на склонах.

11:58 утра. В июне здесь уже жарко. Из колонок несутся песни исландской группы «Сигур Рос».

Она выехала из Тулузы почти два часа назад и проехала почти сто километров по шоссе А64, прежде чем выехать из города и углубиться в горы, держа направление на юг, к испанской границе.

Сейчас она катила по местности, где темные леса, достойные страшных сказок о феях, которыми было полно ее детство, сменялись яркими лугами, освещенными солнцем, серебристыми ручьями и пасторальными стадами.

Солнце плясало на лобовом стекле ее «Лянчи Ипсилон», намотавшей уже 200 000 километров по одометру. В салоне пахло старой кожей, пылью и пластиком, а снаружи через открытое окно долетали свежие запахи подлеска.

Она въехала в лесную чащу, в ее зеленую плоть, пронизанную солнцем и переливчатыми тенями, и в салон сразу проник влажный воздух.

Атмосфера вполне соответствовала тому, что она хотела найти здесь. Точнее, не что, а кого. При этой мысли Жюдит почувствовала, как внутри ее все сжалось. До сих пор студентка киноинститута связывалась с ним только по электронной почте. Ей было очень трудно сдерживаться, чтобы не забрасывать его письмами. Вопросов был целый миллион.

То, что он согласился тебе ответить, уже само по себе чудо, верно, Жюд? А все-таки, почему он тебе ответил?

Его называли высокомерным мизантропом, сварливым, циничным, неуживчивым, чокнутым…

О нем ходили слухи, что однажды он сломал челюсть папарацци, который посмел позвонить ему в дверь, что он дал пощечину знаменитому актеру за то, что тот отказался играть сцену так, как замыслил он, а его замыслы всегда были детально разработаны. Ибо Морбюс Делакруа был не из тех, кто давал своим актерам полную свободу действий.

Делакруа…

От этого имени обмирали все студенты киноинститута. Он был культовым режиссером поколения, который снял «Церемонию», «Извращения», «Чудовище», «Эржбету», «Кровавые игры» – пять лучших фильмов ужасов, вышедших в первое десятилетие XXI века. А потом внезапно оборвал свою карьеру в возрасте 35 лет и уехал вглубь Пиренеев.

Все мечтали взять у него интервью. Однако после того как его последний фильм напугал хроникеров и вызвал настоящий скандал, он покинул сферу публичности и официально зажил отшельником в горах. С тех пор не давал интервью, скрывался от фотографов и отказывался от шикарных предложений снимать сериалы ужасов в телевизионном формате.

И только с тобой, Жюдит Талландье, молодой студенткой факультета кинематографии, он согласился поговорить… Почему?

Что привлекло его в том потоке сообщений, которые она без конца ему посылала? Что убедило его в том, что она достойна быть интервьюером?

Конечно, Жюдит могла похвастать тем, что знает свое дело лучше, чем кто-либо. Не было таких эпизодов, планов, приемов монтажа, которые она не изучила бы. И не было ни одной критической статьи о Делакруа, которую она не прочла бы.

Фильмы Морбюса Делакруа всегда вызывали и у прессы, и у публики экстремальные реакции, как позитивные, так и негативные. Для некоторых это был «кинематограф болезненный, изумительно выразительный и богатый, наполненный страшными и тревожными историями». Для других его фильмография включала в себя «фильмы, которые шли вразрез со всей историей кинематографа». Негативные критики квалифицировали «Кровавые игры», последнюю его работу, как «порно с пытками, выходящий за все морально допустимые границы», то есть как «самый скандальный и омерзительный фильм всех времен». А самые разъяренные критики считали, что место Морбюса Делакруа в сумасшедшем доме.

Про́клятый кинорежиссер? Или культовый кинорежиссер? Гений или виртуозный аферист? И что представляют собой его фильмы? «Кинематографическую технику в чистом виде», как считают некоторые, или «глубочайшие, как ни крути, произведения авторского кино», как называют их другие, полагая, что презрение к этим фильмам вызвано исключительно их жанром?

У нее по всем вопросам были свои мысли. Впервые просмотрев фильмы Делакруа, Жюдит испытала странное чувство, будто она очутилась в знакомом мире, где некоторые сцены, как эхо, перекликались с ее жизнью, словно они с режиссером были как-то связаны. Словно кто-то уже давно обозначил границы самого ужасного, что хранится в ее мозгу, теми галлюцинациями, что появляются в слепящем свете операционной.

В этот день 21 июня, день летнего солнцестояния, она все еще не осознала, что он согласился с ней встретиться.

А может, он согласился потому, что ты заверила его, что ваша встреча нужна тебе не более чем для написания диссертации?

С чего бы вдруг Делакруа проникся к ней доверием? Может, он попросит ее подписать соглашение о конфиденциальности? Но она до сих пор не получила никаких писем ни от его адвоката, ни от секретаря, ни от агента…

Между тем, пройдя серию виражей в хвойном лесу и выехав на прямую дорогу, разделявшую луг с высокой травой, Жюдит вдруг вспомнила, как впервые увидела «Церемонию», первый полнометражный фильм мастера, леденящее душу прочтение «Красавицы и чудовища». Фильм вышел еще в 2003 году, но когда Жюдит посмотрела его, спустя годы, в маленьком тулузском кинотеатре, он стал для нее настоящим открытием.

В тысяче лье от ужаса, пропитанного кровью, не обозначая времени действия и будучи гораздо менее жестоким, чем все его последующие фильмы, «Церемония» рассказывает историю молодой и очень красивой девушки из деревни в Центральной Европе, которая выросла рядом с замком, где обитает мерзкое чудовище. Оно запугало и подчинило себе всю округу и устраивает кровавые преступные празднества.

Чтобы защитить девушку от ненасытной похоти чудовища, которое велит приводить к нему всех окрестных девушек и насилует их, родители красавицы разными способами делали из нее дурнушку: мазали сажей лицо, натирали щеки орехом, пачкали волосы грязью, подкладывали подушки под грязное платье каждый раз, когда она выходила из дома. Шпионы Чудовища шныряли повсюду, отыскивая для него молодые свежие тела. Кончилось тем, что слухи о необыкновенной красоте девушки дошли до ушей Чудовища: один из его соглядатаев увидел, как она нагишом купалась в реке. Но Красавица уже была помолвлена. Ее жених и родители втайне от всех готовились к церемонии бракосочетания, что и стало названием фильма: «Церемония».

Как только известие о том, что у девушки есть жених, дошло до ушей владетеля замка, он вызвал несчастного на поединок и сразил его, разрубив напополам от головы до промежности своим обоюдоострым мечом.

Фильм заканчивался необычным общим планом: призрачным путешествием у границ бесконечности, очень похожим на финал фильма Антониони «Профессия – репортер». Камера очень медленно скользит вниз по лесистому склону, приближаясь к берегу реки, текущей на заднем плане, между скалами и деревьями. Звучит «Остров Мертвых» Рахманинова.

Камера словно протискивается между стволами, не теряя из виду силуэты двух человеческих тел, распростертых на гальке на том берегу. Она проходит по широкой прибрежной полосе, в которую бьются волны, и только тогда зритель понимает, что это не убийство и не изнасилование: женщина осознанно и добровольно отдается чудовищу, только что зарезавшему ее жениха. Ее крик – это крик наслаждения, а не ужаса.

Потом камера движется в обратном направлении, удаляясь от пары на берегу, и это самое медленное ретроградное движение в истории кинематографа после «Френци и Таксиста». Вся сцена проходит на фоне полифонии криков оргазма и торжественных, скорбных звуков «Острова Мертвых».

Жюдит знала, что, как и Антониони, Делакруа не прибегал ни к какому монтажному соединению кадров в этом эпизоде. Технически задача очень сложная. Фильм изобиловал такими эпизодами, буквально ошеломляющими своей виртуозностью. Когда она выходила из маленького кинозала, у нее возникло ощущение, что она только что пережила ни на что не похожий опыт и открыла для себя гения.

Критики тоже с энтузиазмом приветствовали первую работу двадцатичетырехлетнего режиссера. «Кайе дю Синема» отметила удачную игру черного и белого цветов, которая порой напоминала «Андрея Рублева» Тарковского. «Премьер» усмотрел восхитительную работу над формой, намного превосходящую все, что было создано признанными мастерами жанра, и назвал фильм «сумасшедшим, дьявольским и извращенным». «Студио синэ лайф» назвала фильм политической притчей и «возвратом к желаниям на фоне все более пуританского кинематографического пейзажа», «Мэд мувиз» – «истинным моментом поэзии, наводящей ужас».

Однако Делакруа не замедлил дезориентировать своих почитателей вторым фильмом, пугающим и тревожащим, где царило неслыханное насилие. Большинство комментаторов квалифицировали его как «тошнотворный, грязный и отвратительный». Эти оценки сразу же прилипли и к молодому режиссеру…

Мысли Жюдит внезапно прервало мигание красного сигнала датчика бензина.

«Да ладно, поблизости даже в такой дыре наверняка есть станция обслуживания или заправка». Но навигатор доложил, что ближайшая станция обслуживания находится в пяти километрах отсюда.

6

Выйдя из «Лянчи» на заправке, Жюдит увидела, как же красива долина.

С каждой стороны неширокого прямого шоссе и вокруг стоянки над участками непроходимого леса вздымались высокие обрывистые склоны. Вдали, на фоне безоблачной лазури, различались нагромождения базальтовых скал. Все дышало красотой и идиллическим покоем, но в этой озаренной солнцем пасторали чувствовалось что-то гнетущее. Все было слишком спокойно, слишком пустынно, и ей стало не по себе. В городе она чувствовала себя увереннее.

Жюдит отметила свою банковскую карту в аппарате, который заправлял машины студентов с большими скидками. При сумасшедших ценах на горючее, она потратила всего пятнадцать евро. Жюдит день за днем вела нелегкую студенческую жизнь, преодолевая финансовые трудности и проблемы с арендой жилья, умудряясь на полставки подрабатывать летом то здесь, то там.

Какой тут может быть выбор, если ты потеряла мать в двенадцать лет, а отца никогда и не знала…

Как только бензобак был частично наполнен, она направилась в магазин на насыпной площадке, подставив лицо ласковым солнечным лучам.

На ней был белый дебардёр^[2] с красной надписью на груди «REDRUM»^[3] и брюки цвета хаки со множеством карманов. Она решила, что нечего соблюдать дресс-код на встрече с режиссером. Ему, должно быть, все равно, как она будет одета, а вот ей важно чувствовать себя естественно.

В магазине из приемника доносилась старая песня «Роллинг Стоунз».

Лавируя между продуктовыми прилавками по дороге в туалет, она подумала об «Извращениях», втором опусе в полицейской фильмографии Морбюса Делакруа, запутанном и упадочническом. Этот фильм разочаровал критиков и довел фанатов до исступления. Сюжет «Извращений» гораздо ближе к классическому: трем заключенным удается бежать из тюрьмы строгого режима, и они прячутся в доме на опушке леса, где проживает семья городских буржуа. За время пребывания беглецов в их доме они подвергают хозяев всевозможному насилию и издевательствам, одно хуже другого. В результате спастись удается только самому младшему из членов семьи, одиннадцатилетнему мальчику, после того как тот помогает бандитам убить свою сестру и родителей. В последних кадрах фильма он в одиночестве бредет по дороге; лицо его, снятое очень крупным планом, залито кровью, пустые глаза утратили всякое выражение, и зритель понимает, что сбежавшим заключенным удалось выпустить в свет еще одного психопата.

В кинематографе этот сюжет был затаскан до предела, но Делакруа удалось его возвеличить, пользуясь только ручной камерой, без спецэффектов, очень сдержанно и сухо, нервно и виртуозно, и почти без звукового сопровождения. В конечном итоге у него получился момент чистейшего ужаса, непреодолимо и тревожно влекущего.

Большинство критиков были настроены негативно, хотя и признавали исключительное мастерство режиссера. Но Жюдит поразила игра актеров, особенно игра одиннадцатилетнего мальчика. Один из исполнителей действительно отсидел семь лет за изнасилование, и присутствие в фильме преступника впервые вызвало целую серию скандалов, которые потом сопровождали режиссера всю его карьеру.

Жюдит вошла в одну из кабинок и закрыла за собой дверь.

Черт, откуда эта вонища! Она оглядела пол, залитый какой-то вязкой гадостью, спустила спортивные брюки, трусики и помочилась, не садясь на унитаз, согнувшись пополам и почти касаясь лбом двери.

Спустив воду, она постаралась выйти из туалета как можно скорее, тщательно обходя зловонные лужи.

Ну и вонь… На стене слева от нее виднелась какая-то надпись, и Жюдит инстинктивно посмотрела в ту сторону. Впечатление было такое, словно в голове произошло короткое замыкание, и выключилась, а потом опять загорелась строка электронной таблицы. Она прочла:

ЖЮДИТ, МЕРЗКАЯ ЛЮБОПЫТНАЯ ПРОНЫРА

Кровь стучала в висках, она оглянулась вокруг. Застыв от ужаса, как парализованная. Жюдит…

Каков шанс, что послание адресовано не ей, а какой-то другой Жюдит, оказавшейся в таком же положении в таком же месте?

Да нет же, такого не может быть… Никто не мог предвидеть, что она заедет именно на эту станцию обслуживания. Да и кто мог знать, что она окажется именно сегодня именно в этой долине? И кто из ее знакомых оказался таким идиотом, что написал на стене послание, не имея ни малейшей уверенности, что она остановится именно здесь?

Нет, не может быть…

Ее реакция была молниеносной. Она выскочила из туалета, пулей пролетела по магазину и выбежала на улицу, погрузившись в солнышко, в пение птиц и жужжание насекомых, а потом тройным галопом промчалась по парковке и запрыгнула в машину.

Уже сидя за рулем, Жюдит достала телефон.

«Мерзкая маленькая проныра»… Эта формулировка была ей знакома.

Сообщения от Делакруа…

Ей понадобилось минут десять, чтобы отыскать их. В одном из сообщений он так и написал: «Вы маленькая проныра, Жюдит».

Да чтоб тебя… Что все это значит? Что за игру он затеял?

Однако все приводит к одному и тому же вопросу, Жюд: как он мог предвидеть, что ты остановишься именно здесь? Ерунда какая-то…

Она наклонилась и что-то достала из бардачка. Это была объемистая тетрадь с потайным замком и приложенной авторучкой, которую она купила в интернет-магазине. Жюдит открыла ее, перевернула две страницы, взяла ручку и написала:

День первый (продолжение). Я остановилась на дороге. В туалете для меня оказалось послание, написанное на стене: «ЖЮДИТ, МЕРЗКАЯ МАЛЕНЬКАЯ ПРОНЫРА». Ничего не понимаю. Кто мог знать, что я окажусь именно в это утро в этом месте? И кто знал о моем приезде, кроме НЕГО? Можно подумать, что я нахожусь в каком-то из его фильмов…

Погрузившись в свои мысли, она машинально бросила взгляд на внутреннее зеркало заднего вида. Там, на улице, шагах в четырех от автомобиля, прислонившись спиной к бетонному столбу навеса над бензоколонкой, кто-то стоял. По форме цвета хаки – то ли лесник, то ли егерь; кепка надвинута на самый лоб. Солнечные очки скрывали его глаза, и поэтому Жюдит не могла бы точно утверждать, что он за ней наблюдает, но и его поза, и поведение говорили о том, что так оно и есть.

По затылку пробежали мурашки, и она заметила, что вспотела.

Ну и что ты на меня уставился, идиот?

Жюдит снова заглянула в зеркало заднего вида. Даже с этого расстояния можно было разглядеть под темными очками глубокие вертикальные морщины, разрезавшие его щеки, словно в лесу на него напали с ножом. В темном, густом и древнем лесу… Судя по движению челюстей незнакомца, он жевал жвачку. Ну прямо какой-то персонаж Стивена Кинга…

Жюдит вдруг очень захотелось поскорее уехать отсюда. Она громко захлопнула свой путевой журнал, бросила его на пассажирское сиденье и повернула ключ зажигания.

Энтузиазм, с которым она отправлялась в путь, куда-то улетучился, уступив место смутной тревоге. Что ждало ее в этих горах? Что за человек Морбюс Делакруа? Кто написал ей послание на стене туалета? Неважно, надо было продолжать путь: будь что будет…

7

Сервас смотрел, как капля медленно скатывается вниз с другой стороны стекла, разделяясь на две капли поменьше, которые тоже скатываются вниз, а новые капли тем временем стучат по стеклу и догоняют те, что скатились раньше, воспроизводя ту же схему и ту же структуру. Фракталы, итерации, полное воспроизведение раз за разом…

Мартен ученым не был, и его интересы лежали в другой сфере: литература, музыка, и прежде всего музыка Малера. Но его зачаровывали тонкие хитрости природы, где одни и те же мотивы повторялись до бесконечности в разных масштабах.

Преступления тоже имели тенденцию повторяться из года в год. И барьер, который представляли собой и он, и его коллеги, предназначенный для защиты общества от их последствий, был не прочнее этого стекла.

Мартен повернулся спиной к темным облакам, которые то и дело лопались, проливаясь дождем на город, и обвел взглядом свою следственную группу.

– Что там по жертве?

– Стан дю Вельц, – ответила Самира. – Бельгиец по отцу, француз по матери. Сорок пять лет. Родители умерли, где-то в этом регионе живет сестра. Работал в кинематографии как специалист по спецэффектам и как главный администратор. Кто-нибудь знает, чем занимается главный администратор?

– Он занимается в основном логистикой, – пояснил Венсан. – Отвечает за то, чтобы вся группа – и осветители, и техники, и актеры – работала в наилучших условиях. Он – главное звено механизма группы.

– Понятно. Короче, дю Вельт работал в кино, пока его психическое состояние не сделало его неспособным к такой работе, – продолжила Самира.

– А известно, над какими фильмами он работал? – спросил Эсперандье из чистого любопытства.

Она заглянула в свою записную книжку.

– «Голгофа», «Церемония», «Порча», «Извращения», «Чудовище», «Кровавые игры», «Бандитские шайки»…

Венсан понимающе присвистнул:

– Сплошь фильмы ужасов…

Мартен подумал, что у Самиры такой вид, будто она нынче сама только что сошла с экрана фильма ужасов. Не поскупилась ни на черные тени, ни на тушь для ресниц. К такой раскраске за годы работы надо бы уже привыкнуть – они работают вместе вот уже четырнадцать лет. Но к Самире Чэн привыкнуть невозможно, даже при высокой оценке ее профессионализма и уровня знания французского языка.

– А по главному подозреваемому, по Резимону, что у нас есть?

– Мы проверили стены, пол, потолки, сверились с планом здания, – ответила Самира. – Выход есть только один: через дверь.

Сервас в очередной раз подумал о взаимосвязи событий. Доктор Роллен вошел в павильон около 19:00; он говорил о Стане дю Вельце и констатировал, что его сосед, Йонас Резимон, уже спал. На этот момент все было спокойно. Потом, с интервалом в два часа, появились еще двое медбратьев, никого не потревожив. Тем временем в 5:40 утра вошел санитар Гислен Жубер и обнаружил, что дю Вельц мертв, а Резимон исчез. Однако в какой-то момент его видят в дверях павильона. В чем трюк?

– Йонас Резимон, со дня своего совершеннолетия, получил разрешение гулять по территории больницы и по вечерам бродил между воротами и зданием, – сказал Венсан. Своего жилья у него не было, и он жил то у одного знакомого, то у другого. В его медкарте сказано, что в детстве мать каждый день давала ему отравляющие вещества, чтобы его считали хронически больным и он никуда не делся из дома.

– Синдром Мюнхгаузена «по доверенности», когда сам ничего не делаешь, а за тебя действуют другие, – уточнил Сервас. С одной стороны, мать вроде и заботится о ребенке, а с другой – плохо с ним обращается, провоцируя у него развитие органической патологии.

– Вот-вот. Когда домашний врач открыл этот секрет, он предупредил социальные службы. Мать поместили в психиатрическую клинику, а мальчика – в приемную семью.

Тут вместо комментариев снова раздался тихий свист. Сервас подумал, что любовь принимает порой весьма странные формы.

– У него есть братья или сестры?

– Нет, он единственный сын. А его мать умерла три года назад.

– Кто занимается опросом соседей? – спросил Мартен, хотя и так уже знал ответ, посмотрев, кто отсутствует.

– Руссье и Гадебуа, – ответил Венсан.

Сервас поморщился. В следственной группе этот тандем был известен под другими названиями, далеко не всегда лестными: «Анти-заяц и Черепаха», «Лавр и Смельчак» и «Мертвый и Припарка».

– Самира, ты поедешь в «Камелот» и допросишь всех, кто имел доступ к палате жертвы. Кроме того – весь административный персонал и всех пациентов, так или иначе соприкасавшихся со Станом дю Вельцем, и всех, кто общался с ним, близко или на расстоянии… Прежде всего нас интересуют медсестры. Сиди там столько, сколько понадобится.

Какая последняя мысль промелькнула в сознании бывшего специалиста по киношным спецэффектам, прежде чем он покинул эту землю? Какое изображение увидел он перед тем, как все погасло? Вполне возможно, что это был самый зрелищный спецэффект за всю его жизнь…

– Надо заново верифицировать все видеозаписи и обязательно выяснить, не вырезана ли хотя бы минута и не выходила ли камера из строя просто так, совершенно случайно. И надо выяснить все, что возможно, об этом санитаре, Гислене Жубере. Не было ли у него проблем с законом, карточных долгов или чего-нибудь подобного…

– А почему не о Роллене? – возразила Самира.

– Вполне справедливо. И о психиатре тоже, поскольку он существует. Выясните родословные всех и каждого, устройте грандиозный аудит.

В проеме двери Сервас заметил Эрвелена, стоявшего, опершись о притолоку. Интересно, сколько времени торчит здесь дивизионный комиссар?

– О, дело пошло! – вскричал тот, захлопав в ладоши. – Мы его быстро закончим! И позаботьтесь, чтобы ваши рапорты были ясными, лаконичными и решительными… Понятно?

Сервас, сдержав гнев, собрал все свои документы, прошел мимо начальника и вышел, не сказав ему ни слова.

Каким образом Йонасу Резимону удалось миновать камеру слежения, чтобы она его не заметила? Этот вопрос не давал Сервасу покоя.

Было 21 июня, 13 часов 34 минуты.

8

С запада набежали облака. Они быстро заняли все небо, приглушив свет. И атмосфера сразу изменилась. Что-то темное, холодное и враждебное разлилось в воздухе. В горах загромыхало, и на лобовое стекло упали первые капли дождя.

Да что ж такое, а? Откуда взялась непогода? Жюдит подняла стекло на случай дождя или падения температуры в салоне и включила фары.

Она чуть не сбилась с пути, свернув направо, где дорога пряталась в кустах орешника и акации, обрамлявших департаментское шоссе. Ни одного указателя, только белый с красным километровый столбик в высокой траве, да заросли крапивы на обочине. Это должно быть здесь, за несколько километров до деревни. GPS указывал на деревню в трех километрах отсюда, если двигаться напрямую. А она свернула направо и заехала в чащу как раз в тот момент, когда началась гроза и дождь забарабанил по почерневшему шоссе и веткам кустов.

Покинув шоссе, Жюдит быстро въехала в лес, который теперь показался мрачным и неприветливым, а день – блеклым и тусклым.

Атмосфера как раз под стать Морбюсу Делакруа.

На землю опустился сумрак, дождь играл на крыше «Лянчи» какую-то пьесу стаккато, «дворники» скрипели и лезли из кожи вон, чтобы смахивать со стекол потоки воды, но через лобовое стекло все равно было плохо видно. Старенькая «Лянча» еле справлялась с извилистой дорогой. Чертовы виражи, крутизной напоминавшие шпильку для волос, казалось, нарочно загоняли машину в ситуацию на грани взрыва. Точнее, это она не смогла вписаться в один такой поворот.

Авария…

Это слово поразило ее, как разряд тока.

Авария…

Именно так они написали когда-то в свидетельстве о смерти…

«Прекрати об этом думать», – шепнул ей внутренний голос.

Жюдит оставила окно чуть приоткрытым, и стук дождя по крыше и по листве образовал странный контрапункт с ее мыслями, вымочив брызгами левую щеку. Она собралась уже переключить передачу, как вдруг на выходе из виража в свете фар увидела что-то на ветке дерева.

«Что там такое?» Может, оптическая иллюзия… Да нет, она была уверена, что, несмотря на дождь, различила вырезанную на коре картинку: перевернутый крест и буквы JT.

Перевернутый крест, а под ним – ее инициалы… У Жюдит кровь застыла в жилах, и она крепко вцепилась в руль. В кино такой прием называется «вне кадра»: видна только реакция актера, по которой зритель должен догадаться, что произошло. Обычно крупным планом показывают расширенные, как при базедовой болезни, глаза, которые не умещаются на экране. А уж зритель дальше сам включает воображение. В фильмах ужасов такие надписи чаще всего имеют угрожающий, опасный характер…

Жюдит чуть не остановилась, чтобы удостовериться, что это ей не приснилось. Но что толку останавливаться, когда она абсолютно уверена, что видела надпись? После надписи в туалете на станции обслуживания теперь появилась и эта…

Интересно, кто таким образом играл у нее на нервах? Делакруа? На этот раз нет никаких сомнений, моя милая: он единственный знал, что ты сюда поедешь. Но зачем? Может, с его стороны это просто скверная шутка? Проявление нездорового черного юмора?

А может, это нечто более… зловредное?

Жюдит вспомнила, как они сидели в кафе вместе с Мехди, Людо, Евой и Камиллой. Мехди был фанатом фильмов ужасов; Людо считал их просто развлечением, но он и реальную жизнь воспринимал как развлечение; высокомерная интеллектуалка Ева их презирала, а Камилла не имела своего мнения, она всегда с кем-то соглашалась. Мехди тогда перевел разговор на Делакруа. Это был его конек. В тот день он впервые имел несчастье произнести эти слова: возвышенный ужас.

– А что это такое? – спросила Ева, фыркнув и изобразив на лице гримасу отвращения, как и всякий раз, когда речь заходила о фильмах этого жанра.

– Пугающее произведение искусства с претензией на художественность, для взрослых и умных зрителей, – ответил Мехди. Ари Астер… Джордан Пил… Дэвид Роберт Митчелл… Дальше перечислять?

Ева снисходительно ухмыльнулась, чем всегда раздражала Жюдит.

– Ты это серьезно? Умных фильмов ужасов не существует, – заявила она. – Это, так сказать, оксюморон^[4]. Тот же «Психоз» – один из самых глупых фильмов, когда-либо снятых Хичкоком. Это как Тарантино: виртуозно, но без глубины, незрелое кино для чокнутых прыщавых школьников. И этот придурок еще смеет нападать на Трюффо… Что же до твоего Делакруа, то меня от него просто тошнит. Это чистейшее вредоносное воздействие… Именно воздействие, – сказала она, покачав головой.

Жюдит не нравились эти сектантские выходки Евы, ее наставительный тон и нетерпимость, но в то утро она задала себе вопрос, уж не попала ли та в точку в последнем пункте.

* * *

Положив трубку, отец Эйенга обнаружил, что у него вспотели руки, а сердце колотится быстрее, чем обычно. Он только что говорил с человеком, чье имя стояло на конверте, который передал ему Маттиас Ложье.

Кеннет Цорн.

Ясно, что это псевдоним.

Накануне святой отец поискал в «Гугле» и без труда нашел его. Кеннет Цорн, настоящее имя Виктор Керн, был кинопродюсером. Его сайт активно посещался, был даже контакт с «Википедией». Если верить этому контакту, с некоторых пор он не занимался серьезными фильмами. В «Википедии» говорилось, что Керн родился 12 февраля 1977 года, был вдов или разведен – в графе «супруга» стояло имя Мина Ромей (1998–2012) – и имел двоих детей. В настоящее время проживал в Бретани, в Перрос-Гиреке.

Там же значился неполный список фильмов, которые он продюсировал: «Ночные захватчики», «Причастницы», «Алый бог», «Церемония», «Извращения», «Эржебет», «Кровавые игры»…

Эйенга не видел ни одного из этих фильмов. Ходить в кино ему было некогда. И смотреть телевизор тоже. Его дни напоминали марафон. Между лаудами^[5] и вечерней он был обязан посетить двадцать семь деревень и за неделю проезжал самое меньшее километров триста. В 8:30 святой отец причащал небольшую группу верующих – настолько небольшую, что церковь с ними выглядела еще более пустой, чем если б она была заброшена, а все ее служители давно ушли на пенсию. Дальше он отправлялся к своей пастве в самые бедные деревни, жители которых не могли даже переехать в другие места, увеличивая тем самым количество объединений с молодыми христианами региона. Но его обязанностью было поддерживать угасающий пламень веры, как бы мучительно это ни было в условиях, когда тебя постоянно гложет тоска по дому. Тоска по континенту, имеющему форму черепа, где рассветы не имеют себе равных… «И что заставило меня поехать сюда? Почему я выбрал эту чужую мне землю, которая вообще ни во что не верит?»

На этот раз раздобыть телефон Цорна оказалось очень трудным делом. Он нигде не появлялся. Кончилось тем, что пришлось дозвониться до прихода в Перро-Гиреке, до такого же африканского священника, как и он сам. Отец Эйенга вкратце объяснил ему ситуацию.

– Да без проблем, я все узнаю и тебе перезвоню.

Через полчаса священник из Перро-Гирека позвонил.

– Странный тип этот твой Цорн, – сказал он.

– А что такое?

– Сам поймешь, когда его увидишь.

Но дожидаться встречи с продюсером, чтобы понять, что хотел сказать его коллега, Эйенге не пришлось.

Он припомнил их телефонный разговор, и по телу прошла дрожь. Ни разу в жизни он не встречался с подобным цинизмом. Хотя поначалу Цорн был вежлив и мил, его голос в аппарате не то шипел, не то рычал, и впечатление производил очень неприятное.

– Очень любезно с вашей стороны, отец мой, взять на себя эти заботы, – заявил продюсер.

– Сказать по правде, я плохо понимаю… – отозвался священник, после того как рассказал о своей встрече с Маттиасом Ложье. – Вы были с ним знакомы?

– О да, мы путешествовали вместе. Это был… Это один из лучших знакомых мне техников.

– Он чего-то очень боится, просто умирает от страха. Этот конверт он вручил мне буквально силой, настаивая, чтобы я отдал его только вам в руки.

– Понимаю, отец мой.

Однако сам священник явно ничего не понимал.

– Вам известно, что там внутри?

– Вы открывали его, отец мой? – не ответив, спросил Цорн все тем же нежнейшим голосом.

– Э-э… конечно, нет…

– Ведь вы – человек принципа, отец мой? Человек добродетельный…

Услышав эти слова, Эйенга вздрогнул. От тона, каким Цорн их произнес, ему стало не по себе, словно в них таилось что-то непристойное, словно продюсер над ним издевался.

А потом собеседник зашептал в трубку так тихо, что священнику пришлось напрячь слух:

– Разве одиночество не тяготит вас, отец мой? Разве не случается вам думать о дьяволе, когда вы мастурбируете?

Эйенга был настолько удивлен и шокирован, что спросил себя, правильно ли он расслышал. Это было так неожиданно, так… неподобающе…

– Что… что вы сказали? – проблеял он после секундной паузы. – Я… я полагаю, что плохо вас понял.

– Да забудьте, отец мой, это я ошибся.

Но Эйенга прекрасно знал, что Кеннет Цорн не ошибся. Тот точно знал, что сделал и кому что сказал.

– Прошу прощения, отец мой, порой я бываю так прямолинеен… – принялся извиняться Цорн. – Я дам вам один адрес. Это удивительное место, вот увидите. Когда вы едете?

Эйенга хотел было послать все это куда подальше, а точнее, к дьяволу. Но что-то в этом тихом, вкрадчивом и свистящем, как у змеи, голосе помимо воли заставило его согласиться.

Почему? Необъяснимо.

Его заставили взять злосчастный конверт. Он долго разглядывал портрет этого человека в интернете: с течением времени лицо старело, но сохраняло все тот же угрожающий вид, все те же мягкие очертания чувственного рта и тот же сверкающий и циничный взгляд. Ему хотелось близко рассмотреть это лицо, заглянуть в лицо Злу. Он не знал, откуда пришла к нему эта уверенность, но он чувствовал ее в голосе, как почувствовал когда-то у постели умирающего: здесь творится зло.

В этом святой отец был убежден.

Он прочел адрес, который дал ему продюсер: адрес замка, расположенного на острове возле Кот-д’Армор. Потом уселся перед компьютером и попытался найти остров в «Гугле». Никакого острова он не нашел – отыскался лишь какой-то открытый всем ветрам камень, скала посреди моря, на которой росло несколько сосен.

А замок оказался совсем небольшим, скорее, похожим на жилой дом, выстроенный в смешанном стиле: между стилем Тюдоров и неоготическим. Судя по фотографиям, он был единственным строением на острове, который виднелся меньше, чем в кабельтове от берега. Туристические путеводители утверждали, что он вполне достижим на лодке во время прилива и вброд во время отлива. А сайт предупреждал, что это частные владения, а следовательно, закрытые для туристов.

Еще несколько минут Эйенга разбирался, как туда удобнее попасть, и пришел к выводу, что быстрее всего на автомобиле. Восемь часов дороги. Ну, плюс еще надо отменить все намеченные дела и встречи.

Он допил кофе, сменил ослепительно-белый стихарь на скромный римский воротник и пошел улаживать свои дела.

9

Наезд камеры

Дневная съемка, пленэр

«Лянча» медленно едет по длинной аллее, обрамленной навесом зелени, который не защищает от дождя. Под зеленым навесом царит полутьма, и машину сильно трясет на залитых водой колдобинах. Со всех сторон беспорядочно толкутся деревья, и ветви переплетаются с колючими кустами ежевики. Сквозь этот природный беспорядок проглядывают и вовсе непроходимые участки леса, где царит вечный сумрак.

Вдали виден дом, логово, берлога…

Жюдит была удивлена. А где портал? Где ограда? Где сторожка?.. Каменную постройку, увитую плющом, который дрожал под струями дождя, отделяла от леса просто полоса гравия.

Жюдит остановилась перед домом – под колесами хрустнули камешки. Выходя из машины, она почувствовала на коже влагу. Дождик был теплый, летний. Он сыпался на зеленый свод, оставшийся позади, и вверх поднимался свежий запах листвы.

Кругом никого не было видно. Может, ее никто не ждет, и Делакруа просто забыл о встрече? Жюдит быстро пробежала взглядом по окнам. Дом был просторный, старинный, но ничто не отличало его от остальных старинных строений в округе. И – ни души.

«Что он себе позволяет? Должен был хотя бы услышать, что я приехала. А может, и не услышал…»

За ее спиной послышались шаги. Кто-то шел по мокрому гравию.

Жюдит обернулась. К ней подходила высокая женщина в темном дождевике, с которого струями стекала вода, и в резиновых сапогах на каблучках. Она держала на поводках двух здоровенных мускулистых псов-молоссов, черного и рыжего, и Жюдит сразу вспомнила первое появление Барбары Стил в фильме «Маска демона».

Женщина остановилась в двух метрах от нее, а молоссы – меньше чем в метре, не сводя с нее пристального взгляда маленьких глаз. Под капюшоном лицо женщины, обрамленное темными волосами, выглядело каким-то неестественно правильным, почти как у манекена, только на несколько лет моложе.

– Здравствуйте, – сказала девушка. – Мое имя Жюдит Талландье, я студентка факультета кинематографии. У меня назначена встреча с месье Делакруа.

Женщина с недоверием ее разглядывала.

– Вы уверены? Это не в обычае Морбюса – принимать незнакомых людей, и уж тем более студентов.

Она даже не пыталась произвести хорошее впечатление и казаться симпатичной. «Наверное, принимает меня за одну из фанаток, готовых на все, лишь бы приблизиться к своему идолу, – подумала Жюдит, – за одну из тех упорных девиц, что портят жизнь знаменитостям».

– Мы обменялись сообщениями, – объяснила она, чувствуя, что краснеет. – И договорились, что…

– О, – перебила женщина, смерив ее взглядом, – стало быть, вы обменялись сообщениями… У Морбюса обширная переписка. Но у себя он принимает очень редко, и только близких друзей. Впрочем, если вы договорились с ним о встрече, мадемуазель, то у вас есть шанс. Я пойду взгляну, насколько он занят. Заходите, пожалуйста.

Вслед за женщиной и собаками Жюдит поднялась по лестнице с выбитыми за несколько веков ступенями и оказалась в вестибюле, обшитом очень темным деревом. Свет проникал сюда с трудом. В глубине вестибюля виднелась дверь, ведущая в расчерченный полосами серого света коридор, в котором исчезли и женщина, и собаки.

Жюдит почувствовала, как кровь у нее в жилах побежала быстрее, а пульс участился. Пройдет еще несколько минут, и она окажется перед ним… Сколько же месяцев, сколько лет она этого ждала?

Ее внимание привлекла деревянная обшивка стен: скульптуры и барельефы, сцены из Библии, святые, демоны… Святой Георгий, сразивший дракона, Иисус в пустыне… Увидев эти фигуры, Жюдит вспомнила вход в капеллу одной очень старой церкви. Скорее всего, эти панели привезли из какого-то культового здания.

Послышались шаги.

«Ну и что ты ему скажешь? – спросила она себя, чувствуя, как ее охватывает паника. – Раньше надо было подумать об этом, милочка. Он ведь наверняка станет тебя проверять…»

И вот он появился.

Жюдит пристально смотрела на него, не шевелясь, и у нее перехватило дыхание. Он оказался гораздо ниже ростом, чем на фотографиях. И намного ниже той высокой дамы, что стояла сейчас с ним рядом. У него было интересное костистое лицо с мясистыми губами и резко очерченным носом. Блестящие черные глаза, словно сделанные из слюды, подчеркивали необычную бледность этого лица. Лица фавна, лица сатира. «Голова демона», – подумала Жюдит. И ничто в этой странной внешности не указывало на настроение ее обладателя. «При посторонних он словно надевает защитную маску…» Определить его возраст на взгляд было трудно, хотя она и знала, что ему сорок шесть лет.

– Здравствуйте, – сказал Делакруа.

Голос мягкий, с легким носовым призвуком, какой-то двуполый. Как и лицо, он ни в коей мере не отражал ни настроение, ни состояние этого странного человека. А вот глаза, когда он разглядывал ее, вспыхивали каким-то невероятным черным светом. Жюдит никогда не видела таких глаз. Огромные угольно-черные радужки, казалось, не имели зрачков, и это было так необычно, что она спросила себя, не носит ли он линзы.

– Здравствуйте, месье Делакруа, – сказала она. – Мое имя Жюдит Талландье. Мы договорились встретиться сегодня утром…

Он продолжал пристально ее разглядывать, не соглашаясь и не возражая. Между тем его кожистые веки, похожие на веки какого-то насекомого, моргнули, и Жюдит ощутила, как под кожей у нее прокатилась волна электрического тока.

– Я писала вам, – продолжила она. – Я изучаю эстетику кинематографа на факультете кинематографии в Университете Жана Жореса в Тулузе, припоминаете? И сейчас пишу диссертацию на тему: «Показать Зло: жестокость и трансцендентность в фильмах… э-э… Морбюса Делакруа». И еще я одна из ваших больших почитательниц.

«Браво, – промелькнуло у нее в голове, – этой последней фразой ты разрушила доверие к себе, моя красавица. “Я одна из ваших больших почитательниц…” Гениально!»

– Эстетика кинематографа? – встрепенулся он после секунды бесконечной паузы. – Показать зло? Вот уж, простите, самое абсурдное из всего, что я слышал за последнее время… Да, я помню нашу переписку. Но совершенно не помню, чтобы приглашал вас к себе… Наверное, это была галлюцинация.

Жюдит почувствовала, как весь ее кураж исчезает, словно вода, вытекающая сквозь дырку в днище бочки. Несколько секунд ей было слышно только сумасшедшее биение собственного сердца, словно жрец вуду^[6] колотил в свой там-там.

– Я… – начала она.

– Ваш любимый фильм? – перебил ее Делакруа ледяным тоном.

Застигнутая врасплох, она заколебалась:

– Э-э… «Чудовище».

Его взгляд стал жестким.

– Я не прошу вас называть мой фильм! – грубо одернул он. – Ваш любимый фильм вообще, любого жанра.

У нее снова перехватило дыхание. Жюдит уже собралась ответить, что пересмотрела сотни фильмов, и ей трудно выбрать из них один, но она вдруг поняла, что такой ответ ему не понравится.

Думай!

И тут она вспомнила, что в одном из своих интервью, когда Делакруа еще их давал, он назвал два любимых фильма: «Заводной апельсин» и «Жажда».

– «Заводной апельсин», – тихо сказала Жюдит.

– Еще! – потребовал он.

Она догадалась, что это ловушка. «Он вовсе не ждет от меня, чтобы я погладила его по шерстке». В том же самом интервью Делакруа заявил, что терпеть не может Феллини. Жюдит еще подумала тогда: «Какой же любитель кино может ненавидеть Феллини?»

– «Маменькины сынки», – ответила она.

– Почему?

Делакруа явно был заинтригован. Очевидно, ей удалось вызвать у него любопытство.

– Потому что такие ленты знают все.

– Но точно так же все знают и «Бутон розы»… Терпеть не могу Феллини! – отрезал он.

– Я знаю. Это мой любимый режиссер… после вас.

Делакруа ответил ей взглядом температуры жидкого азота и прошипел:

– Лестью вы ничего не добьетесь.

Последняя фраза возымела на Жюдит действие холодного душа. Она мгновенно почувствовала, что с нее хватит и этой спеси, и колких словечек, и презрительного тона, и этой жалкой игры в директора-распорядителя садистскими ресурсами людей. С нее хватит. Она больше не позволит себя унижать. Пошел ты на фиг, Морбюс Делакруа.

– У меня такое впечатление, что я попусту отнимаю у вас время, – заявила Жюдит. – Так что разрешите откланяться.

И, не дожидаясь ответа, развернулась на каблуках. Она уже сбежала по каменной лестнице и выскочила под дождь, чтобы добежать до «Лянчи», как вдруг услышала за спиной громкий смех, который закончился заходящимся кашлем курильщика.

– Погодите! Вернитесь! – кричал Делакруа. – Пожалуйста! Нельзя же быть такой обидчивой!

Он резко сменил тон, и его слова теперь звучали примирительно, даже огорченно. Жюдит обернулась и заметила, что он жестом просит у нее прощения. Ну, по крайней мере, она так истолковала этот жест.

– Я прошу у вас прощения! Правда, Жюдит… Боюсь, что у меня вовсе нет ни «сверх-я», ни всех этих фрейдистских штучек.

– Морбюсу недостает хороших манер, это бесспорно, – подтвердила женщина, стоявшая с ним рядом и, видимо, решившая все-таки вмешаться. – Родители не воспитали его должным образом.

Делакруа сардонически усмехнулся и снова зашелся хриплым кашлем.

– Отец заставил меня выкурить первую сигарету, когда мне было девять лет, а на следующий год я выпил свой первый бокал вина. Лично я называю это правильным воспитанием. Когда он возвращался, распахнув дверь ногой, уже без слов было ясно, что за тем последует. Он лупил меня со всей дури, когда бывал пьян, а потом засыпал. Я – ходячая посредственность, Жюдит, и сам этого боюсь.

– Когда Морбюсу было восемнадцать лет, он прижег отцу щеку горячим утюгом и ушел из дома, – с улыбкой прибавила женщина. – Конечно, по нему никогда не скажешь, но он очень злой.

Эти слова вызвали у него улыбку.

– Щека у отца дымилась, и в доме запахло жареной курицей, – сказал Делакруа. – Видели бы вы его физиономию…

Жюдит знала эту историю. Она вообще знала все, что только удалось раздобыть о Морбюсе Делакруа. Но тут сделала вид, что очень удивилась и развеселилась. Женщина сняла капюшон плаща и протянула ей руку в кожаной перчатке. Жюдит удивила сила ее рукопожатия. Без капюшона она казалась еще красивее: была в ней какая-то особая чувственность, и по-особенному блестели зеленые глаза под ровной линией бровей. И тут Жюдит вдруг вспомнила: эту женщину она видела во всех фильмах Делакруа. Темноволосая актриса никогда не играла главных ролей, а всегда роли противников, врагов, слуг дьявола, женщин-вампиров, сообщниц убийцы… Самой заметной из ее ролей была роль в фильме, вдохновленном историей венгерской графини Эржебет Батори, «Кровавой графини», легенда о которой гласила, что она купалась в крови своих жертв, юных девственниц, чтобы сохранить вечную молодость. Актриса играла роль советницы Эржебет, которую обвинили в колдовстве, побили камнями, а потом сожгли на костре ее односельчане.

Женщина представилась.

– Я Артемизия, – сказала она теплым, низким голосом, – жена Морбюса. Не хочешь ли ты пригласить нашу юную гостью войти, дорогой?

10

– Опаздывать изволите, – заметила Фатия Джеллали, когда они вошли.

Институт судебной медицины Тулузы. Ее царство, в котором она властвовала, как верховная жрица. Это всегда был спектакль: видеть ее, полную энергии, среди неподвижных тел, внутренностей и прочего.

Она собрала в высокий шиньон свои черные волосы, густые пряди которых выбивались из-под шапочки и блестели в ярком свете хирургической лампы. На ней был халат, пластиковый рабочий передник, перчатки в два слоя и защитные очки.

– Просим прощения, – сказал Сервас. – Мы ничего интересного не пропустили?

Они уже заметили, что Фатия приступила к обряду вскрытия. Ее ассистент, здоровенный молчаливый бородач, которого Сервас постоянно видел рядом с ней, делал снимки. Она протянула Сервасу и Эсперандье герметично закрытый стеклянный флакон. Там были пчелы. Дохлые. Мартен сосчитал их: ровно дюжина.

– Они были у него в глотке и в пищеводе.

Сервас только сейчас заметил, что шея дю Вельца разрезана надвое и раскрыта, как рыбье брюхо, от подбородка до самой груди. Чтобы добраться до пищевода, пришлось вытащить наружу трахею – кольчатую хрящевую трубку.

Черные волосы Фатии резко контрастировали с восковой бледностью кожи покойного: просто черный бархат на фоне белого мрамора.

– Глубокие порезы нанесены очень острым предметом. Всего их двадцать: три на щеках, один на носу, пять на груди, на уровне сосков, три на животе, пять на пальцах и ладонях, два на мочках ушей, которые почти отрезаны, и самый глубокий порез – в области члена. Повторяю: все они нанесены предметом гораздо острее ножа. Сначала я подумала о скальпеле. Но вполне вероятно, что тут задействован какой-то новый вид оружия. Он наносит раны не смертельные, хотя смерть после них может наступить от большой потери крови. Я все-таки придерживаюсь мнения, что смерть наступила в результате отеков и воздействия пчелиного яда на внутренние органы. Следов борьбы нет, но есть заметные следы на щиколотках и кистях рук, там, где жертва, скорее всего, была привязана к кровати. Дю Вельц отчаянно пытался высвободиться. Подозреваю, что ему сначала дали сильное успокоительное, чтобы успеть его привязать, пока он не проснулся. Токсикологический анализ это покажет. И есть еще одна вещь, которую я хотела бы вам показать…

Сервас увидел глубокие черные раны на сплошь залитом кровью теле. Видимо, убийца уже озверел к этому моменту и в ярости колол куда попало. Словно множество ртов с бесстыдными губами целовали дважды замученное тело Стана дю Вельца: сначала его терзал убийца, а потом еще и судебный медик.

Сервас спросил себя, сколько еще времени он будет держать удар. В его возрасте многие следователи криминальной полиции уже подали в отставку. Годы, проведенные в контакте с тем, что человечество считает возмутительным и неприемлемым, бесследно не проходят.

Фатия провела пальцем вдоль распростертого на столе тела в нескольких сантиметрах от почти прозрачной кожи, и во многих местах Сервас увидел то, что она хотела им показать: еле заметные бугорки заживших шрамов… Это явно были шрамы. Но от чего?

– У меня ушло немало времени, чтобы понять это, – призналась Фатия. – Потому что это не укладывается ни в какую логику. – Она выпрямилась и с гордостью взглянула на Серваса. – Настоящая тайна эти шрамики, верно? Они уже очень давние… И не соответствуют ни одному из известных хирургических вмешательств. Их вообще не должно быть, в них нет смысла.

Сервас не сводил с нее глаз.

– Но ты этот смысл нашла, – сказал он, поняв, что Фатия хочет продлить удовольствие, доказав, какая она хитрая.

– Нашла… Когда поняла, что для такого типа шрамов проникновение в ткани должно быть глубоким. Это тебе не обыкновенные рубцы, которые остаются от ран и порезов. Эти раны нанесены – и не самым удачным образом – в хирургическом блоке.

– Ну и?..

– И я думаю, что в какой-то момент своей жизни наш клиент прибег к тому, что называется «боди-арт».

– Боди что?

– Боди-арт, искусство создания нового тела, – пояснил Эсперандье, который, как и Самира, несомненно, лучше всех в группе разбирался в формах современной антикультуры. – Цель этих рискованных практик – нарушить привычные границы человеческого тела и проверить, какую реакцию и какую психическую трансформацию вызовет такое нарушение: импланты, операции, различные пытки, крючья в спине, подвешивание и тому подобные штучки… Они через добровольные страдания и пытки как бы становятся посвященными… Такими практиками занимается куча народу.

Сервас нахмурился.

– И этот… А потом ему пришлось еще раз себя помучить, чтобы обрести человеческий вид, отсюда и старые зажившие шрамы, – заключила Фатия. – Но все это не имеет никакого отношения к тому факту, что дю Вельц оказался в психушке.

И тут в голове у Мартена пронеслась одна мысль.

– А что, если… Если он мог захотеть вывести на сцену самого себя, причем действовать с согласия своего соседа?

Фатия Джеллали сочувственно улыбнулась:

– Дать на это ответ – твоя задача, а не моя, Мартен.

11

Фильмы. Они стояли повсюду. Тысячами. Записанные на диски блю-рей, на DVD и даже на пленке 35 миллиметров, бережно этикетированной: каждая полка, где они стояли, светилась автономно, и они были единственным источником освещения коридора. По всей видимости, Морбюс Делакруа не относился к адептам VOD^[7], иначе его фильмы давно затерялись бы в общем потоке.

Жюдит очень хотелось спросить его, сколько всего их собрано в доме, помимо коридора. Пять тысяч? Десять? Двадцать? Ей на ум пришла фраза Спилберга о Тарантино: «Все DVD – о кокаине, все пленки – о героине».

Должно быть, он догадался, о чем она сейчас спросит, и опередил ее:

– Вообще в доме тридцать тысяч, и около десяти – в коридоре. Многие из категории Z^[8]. Раритеты. Немые фильмы. Теперь их больше нигде не найти. Известно ли вам, что примерно восемьдесят – девяносто процентов немых картин утеряны безвозвратно? И то же самое произошло с половиной американских фильмов, снятых в пятидесятые годы? И шедевры, и откровенная халтура – все исчезло… Утерян даже второй фильм Хичкока!

Делакруа несся рысью, а ей хотелось остановиться, подумать и посмотреть. Несмотря на малый рост, в нем чувствовалось мощное животное начало. Наверное, такое впечатление возникало из-за его крепкого, коренастого сложения и повадок бейсбольного кетчера, а точнее – гибкости и ловкости дикого зверя.

Из коридора Делакруа провел ее в комнату, ничуть не менее удивительную. Толстые стены из серого камня, огромные дубовые потолочные балки, паркет из неструганых дубовых плашек, а справа, во всю длину стены, – просторные двери-окна, каждое величиной с киноэкран. Все они балконом выходили на Пиренеи, навстречу пушистым султанам облаков.

Комната была очень просторная, целый зал с высоким потолком. По всей видимости, в ней были собраны воспоминания о прошлой жизни хозяина: афиши, старые кинокамеры, проекторы, оптика, еще какие-то загадочное оборудование, кинопленка, кассеты и даже рельсы, по которым движется тележка оператора.

– Мое последнее приобретение, – сказал Делакруа, указав на какой-то аппарат, на вид очень старый. – Это до сих пор не известный прототип проектора восемьсот девяносто седьмого года. Здесь собрана техника, когда-то принадлежавшая Мельесу, Орсону Уэллсу и Гансу Хайнцу Эверсу, сценаристу «Пражского студента», которого позднее причислят к представителям немецкого экспрессионизма.

Режиссер опустился в кресло перед окном и указал Жюдит на кожаное канапе напротив, внимательно за ней наблюдая.

– Студентка факультета кинематографии… – задумчиво протянул он своим высоким, почти женским голосом с назальными нотками. – Вы хоть понимаете, куда собираетесь войти, Жюдит? – Глаза его сверкнули. – Вы понимаете, что кино – вещь отнюдь не безобидная? Что кинообразы порой просто непристойны, причем магически непристойны? Вы отдаете себе отчет в их извращенности?

Жюдит вздрогнула. Видимо, Делакруа нравилось ставить людей в неловкое положение. И то, как жадно он следил за малейшей ее реакцией, буквально всасывая в себя страх, неуверенность, огорчение, говорило о том, что его восприятие – не самое здоровое и напоминает скорее извращение.

Жюдит оглянулась – и чуть не подпрыгнула от страха, обнаружив рядом с собой существо двухметрового роста, похожее на тех ужасающих женщин-вампиров, что населяют японские или тайские фильмы ужасов: длинные и жесткие черные волосы закрывают половину бледного лица, застывшего в беззвучном крике, а из-под них выглядывают белые глаза. Когда она, дрожа, снова повернулась к Делакруа, на его лице играла довольная улыбка. «Он уловил и мой страх, и мое отвращение, и теперь смакует все это, как нектар», – подумала девушка.

– Кинематограф ужасов говорит нам о нас самих, Жюдит. Он взывает к нашим глубинным страхам. К страху смерти… страху боли… страху перед болезнью… страху темноты… страху перед монстром, что сидит в нас самих.

В его медленном, тягучем голосе таилось что-то пугающе тревожное.

– И главное, Жюдит, – это не свет, главное – это тени. Главное – сделать видимым то, что невидимо, ввести в кадр то, что за кадром. Очень немногим режиссерам это удавалось…

Дождь неутомимо барабанил по окнам размером в киноэкран и по окрестным горам. С долин поднимались клочья белого тумана, а вершины гор вгрызались в чернильно-черное небо, где то и дело сверкали голубоватые сполохи молний. Но сюда не докатывалось даже слабое эхо грозы.

Делакруа подался вперед:

– А вы знаете анекдот, как Сидни Люмет спросил у великого Куросавы, почему тот снял кадр пробежки именно так, как снял, именно в таком ракурсе? Куросава ответил Люмету, что если б он сдвинул камеру сантиметра на четыре влево, то в кадр попал бы завод «Сони», а если б сместил на два сантиметра вправо, то в кадр попал бы аэропорт. Но действие фильма происходит в Японии шестнадцатого века…

Что она должна была понять? Что режиссер – вовсе не бог, и зачастую выбор кадра и ракурса никак не зависит от творческой задачи?

– Каждая съемка – это черная месса, Жюдит, и время от времени начинает действовать колдовство. Из глубин поднимается что-то такое, что зритель ощущает как невыразимое. – Последнее слово Делакруа произнес по-особенному, словно сосал вкусный леденец. У Жюдит просто руки чесались все это законспектировать, но она боялась его рассердить.

– Магию, которая вдруг открывается в каких-то кадрах, объяснить невозможно, но она там присутствует, и отрицать это нельзя, – произнес режиссер. – Вот какой ваш любимый план, к примеру?

– Последовательность кадров в самом конце «Церемонии», – не колеблясь, ответила она.

Делакруа улыбнулся, и в его глазах зажегся огонек.

– А еще?

– Еще в «Лоуренсе Аравийском», когда Омар Шариф, одетый в черное, подходит к коню посреди пустыни, и возникает мираж, похожий на него с конем, и время растягивается до бескрайности.

– Еще.

– Э-э… – На этот раз она подумала, прежде чем ответить. – Последний план в «Магнолии», когда камера очень медленно наезжает на лицо Клаудии, сидящей на больничной койке… И звучит песня… А она вдруг поднимает глаза и улыбается зрителю – как раз перед последним стоп-кадром.

– Еще.

Ей на ум не сразу пришел следующий пример.

– «Кровавые игры»… когда вампира сжигают первые лучи солнца, и последнее, что видит зритель, – это как его обугленная пиписька отваливается от обугленного тела.

В ответ Делакруа не то мурлыкнул, не то хрюкнул.

– А феминисты углядели в этом символ! – развеселился он. – А на самом деле это была просто шутка.

И вдруг стал серьезным:

– А вы не находите, Жюдит, что некоторым фильмам – правда, очень редким – удается создавать образы наших самых жутких кошмаров? И черпают они эти образы в нашем глубоко личном опыте. Не то ли самое произошло у вас с «Кровавыми играми»? А вам удалось досмотреть этот фильм до конца? – Его глаза снова нацелились на нее.

Досмотрела, вместе с друзьями, в маленьком районном кинотеатре. Когда зажегся свет, они поняли, что зал почти пуст. Этот сеанс Жюдит запомнила как самый отвратительный опыт просмотра, и в то же время самый притягательный. Она вышла из зала с комом в горле, с обнаженными нервами, да и ее друзья тоже были взбудоражены.

– Блин, что это было? – спросил Людо.

– Шедевр, – с дрожью в голосе прокомментировал Мехди, который приохотил их к кинематографу Делакруа. – Никогда не видели ничего подобного, правда?

– Это было гнусно и мерзко, – резко бросила Камилла. – А последний эпизод с коллективным свальным грехом – просто гадость…

– Это метафора феминизма, – нанесла удар Ева, интеллектуальный стержень их группы. – А монстром оказался все-таки мужчина.

– Ну, это уж слишком! – кипятился Мехди. – Это все равно что Мидзогути совокупился бы с Дарио Ардженто!

– Но ведь это настоящий фильм ужасов! – возмутилась Ева, которая вообще пошла с ними против своей воли.

– Никогда не видела ничего более омерзительного, – заключила Камилла. – А ты что думаешь по этому поводу, Жюд?

Жюдит пребывала в нерешительности.

– По-моему, этот тип – гений, – наконец медленно произнесла она. – И в то же время очень опасный больной.

Она смерила Делакруа взглядом, в котором были и вызов, и почтение:

– Да, я досмотрела до конца.

– Но больше его не пересматривали?

– Нет.

– А другие мои фильмы?

– «Церемонию» – три раза, «Эржебет» – два, «Монстра» – четыре, а «Извращения» – всего раз.

«Монстр» был ее любимым фильмом. Делакруа умел и взволновать, и тронуть. «Монстр» – фильм длительностью шестьдесят три минуты, действие которого происходит в неназванной стране в неназванную эпоху. У Андрея и Людмилы был сын, невероятно ужасный и безобразный с самого рождения. Но они решили, что будут любить его, каким бы он ни был, и всегда поддерживать. Увы, по мере того как мальчик рос, он становился все более невыносим для матери, особенно когда ел. И она стала уговаривать мужа убить того, кого она стала называть «Монстром». Но у мужа не поднялась рука его убить, потому что он знал: за уродливой внешностью его мальчик – сама любовь, сама нежность. И всякий раз, как глаза их встречались, отец таял от счастья. И он решил спрятать мальчика в зернохранилище на краю леса и обмануть всех, выкопав могилу и засыпав ее землей. Но мать обо всем догадалась. Слишком трусливая, чтобы убить сына своими руками, она заставила его поверить в то, что его хочет убить отец, а потому ему надо бежать и укрыться в лесу. А сама обещала местным охотникам отличную добычу: настоящее исчадие ада.

Жюдит помнила, как плакала всякий раз, когда Монстр появлялся на экране, со своим таким нежным, таким добрым взглядом. Делакруа блестяще удалось передать всю детскую искренность существа, настолько уродливого на вид. Ей всегда приходилось то и дело вытирать глаза, потому что слезы мешали смотреть. Фильм со скандалом восприняли многие феминистские организации. «Отцовская любовь не может быть сильнее материнской! – кричали они. – Нет, мужчина не может любить так, как любит женщина!»

Делакруа все это забавляло. Он обожал, когда его ненавидят, оскорбляют, презирают. Возникало впечатление, что и ненависть, и презрение он воспринимает как топливо, а соцсети услужливо подкидывают ему это топливо.

– Почему вы перестали снимать? – вдруг спросила Жюдит, сама удивившись своей дерзости. – У вас ведь никогда не было для этого оснований…

Она впервые увидела, что Делакруа заколебался и сразу ушел в себя, плотно закрыв дверь. Исчез.

– Итак, вы хотите написать обо мне диссертацию? – сказал он после длинной паузы, так и не ответив на вопрос. – О моем кинематографе, о моих фильмах, о моих детях… Ну… почему бы и нет? Если кто-то должен об этом написать, то пусть уж это будет студентка факультета кинематографии, полная энтузиазма любительница фильмов ужасов, чем какой-нибудь неловкий, скованный критик, который считает этот жанр жанром второго сорта.

Режиссер задумчиво покачал головой, и Жюдит поняла, что он взвешивает все за и против. И снова задала себе вопрос, удастся ли ей заключить с ним договор о взаимном доверии.

– При одном условии… – сказал Делакруа, упершись в губу кончиком языка. Она заметила, какой у него мягкий рисунок губ, и подумала: «Женский рот». – Я хочу иметь право просматривать все, что вы напишете.

– Об этом не может быть и речи, – быстро ответила она.

«Эй, полегче, Жюд! – зашептал внутренний голос, который всегда ее сдерживал. – Ты уж что-то слишком разошлась, как говорится… Великий Морбюс Делакруа предлагает тебе помощь, а ты посылаешь его к черту? Ну, ты даешь…»

Режиссер удивленно на нее взглянул, потом еле заметно улыбнулся.

– Я предлагаю вам только дать мне возможность прочесть все, что вы напишете, и исправить случайные ошибки. Я не налагаю на вас никаких обязательств. У вас будет право писать все, что сочтете нужным, даю вам слово. Выбирайте: вы соглашаетесь или отказываетесь.

– В таком случае я согласна, – сказала Жюдит и улыбнулась.

Делакруа просто расплылся в ответной улыбке. Он задумчиво разглядывал сквозь огромные мокрые окна горы и темное небо. Казалось, уже наступил вечер, хотя было всего пять тридцать пополудни.

– Уже вечереет. И дорога в долину в такую погоду довольно опасна… В любом случае нам надо многое сказать друг другу, верно? – Он энергично потер руки. – Я предлагаю вам не ехать сегодня в Тулузу, а заночевать здесь. Артемизия покажет вам вашу комнату. Здесь есть бассейн и спортзал в подвале, а в раздевалке имеются купальники. Чувствуйте себя как дома.

Жюдит не верила своим ушам. Может, она ослышалась?

С другой стороны окна облака над горами стали похожи на человеческие лица. Они словно были зрителями, а Делакруа и она по эту сторону окна – актерами фильма.

«Вот так, моя дорогая, ты попала, куда хотела… Это оказалось проще, чем ты думала».

Потому что она действительно добралась сюда не только из желания написать диссертацию. И не только ради того, чтобы познакомиться с величайшим из режиссеров фильмов ужасов, которых знала эта страна. И не потому, что была фанаткой мэтра. Нет. У нее была своя причина сюда приехать. Более эгоистичная, более личная и тайная.

– …никогда не был невинным, – говорил Делакруа.

Жюдит поняла, что отвлеклась на свои мысли и перестала его слушать.

– Простите?

– Кинематограф никогда не был невинным, Жюдит, – повторил режиссер, вставая с места. – Ни один из фильмов.

12

Сервас прекратил поиски в «Гугле» и стал просматривать все, что удалось найти о боди-арте.

Он листал страницу за страницей, и его все сильнее охватывало бесконечное изумление. В какую эпоху он живет? Люди имплантируют себе на лоб рога, гребешки на головы, разрезают надвое языки, чтобы быть похожими на змей… А есть и такие, что вживляют себе в губу рыболовный крючок, а потом велят тащить себя из воды, потому что они рыбы. Или покрывают себя какими-то приспособлениями вроде чудовищных протезов. Нашелся и артист, который служил мессу на латыни, а потом причащал паству облатками, уложенными на кровяную колбасу из его собственной крови. А другой артист просто вскрыл себе вены обыкновенной бритвой. Одна из рекламных статей гласила: «Скандальные, невыносимые, поэтичные или богохульные, подобные перформансы крупных мастеров искусства боди-арт редко кого оставляют равнодушными».

«Вот черт, мне пятьдесят три года, а я уже чувствую себя стариком», – размышлял Мартен. – Разве это нормально?»

Статей на эту тему было так много, что ему понадобилось два часа, чтобы найти ту, что нужно.

Каким телесным трансформациям, связанным с добровольным страданием, подвергал себя Стан дю Вельц? И какое отношение это имело к его смерти? Надо ли усматривать в этом крайнюю форму экспериментов над собой, или он все-таки стал жертвой соседа по клинике, страдающего деменцией? Ясно было одно: убийца тщательно готовился и все рассчитал. Он принес живых пчел, обзавелся транквилизатором, чтобы усыпить дю Вельца и накрепко привязать его к кровати. Все было рассчитано и выверено с преступной и ненормальной точностью. И то, что убийца принадлежал к категории людей весьма организованных, новостью не было.

Сервас вывел на экран фотографии двух мужчин. Резимон, подозреваемый. Блондин. Волосы редкие и тонкие, как папиросная бумага. Светлые, водянистые глаза. Стан дю Вельц. Внешность, на которой взгляду не за что зацепиться. Волосы короткие. Глаза карие. Лицо круглое. Неудивительно, что он хотел стать более заметным с помощью боди-арта.

Сервасу вдруг захотелось закурить. В таких случаях он выходил из здания полиции и шел вдоль Южного канала. Несмотря на гудки, шум и гомон городской улицы, вид тихой воды канала его всегда успокаивал.

Когда он вышел, вдали слышался гром и стал накрапывать дождь. Укрывшись от дождя, как зонтиком, широкими листьями платана, Мартен думал о Леа. Чем она занимается? С кем она сейчас?

После выкидыша Леа, не выполнив обещания, уехала в Африку вместе с «Медиками без границ»^[9]. И застряла там. Уже два года… Приезжала она редко. В интернете у нее был блог, который Сервас сначала просматривал каждый день, потом все реже и реже, а потом и вовсе перестал. Ему невыносимо было видеть ее счастливое лицо на селфи, которые она выкладывала, и на общих фотографиях с сотрудниками. Он не знал никого из них, кроме одного: обворожительного доктора лет сорока. На этих фото тот оказывался всегда рядом с ней.

Его снова стало мучить беспокойство: может быть, он ее потерял? Мартен убеждался в этом все больше, несмотря на сообщения, что получал от нее. Первое время Леа звонила почти каждый день, чтобы поговорить с Гюставом. Теперь ее звонки раздавались не чаще чем один-два раза в неделю.

Сервас уже давно решил подать прошение о смене отделения на службе, чтобы уделять больше времени сыну. Ведь теперь он снова совсем один занимается его воспитанием… Да так и не подал.

А новое дело еще больше все усложнит, Мартен это чувствовал. Дела такого рода вообще не дают ни минуты покоя, хотя любой следователь мечтает получить такое дело хотя бы раз за всю карьеру. А потом они превращаются в прожорливых монстров, которые съедают ваше свободное время, ваш отпуск, вашу личную жизнь, внедряясь во все, как опухоль. И больше всех достается той категории следователей, к которой принадлежал Сервас. Больше он не мог себе это позволять.

Где этот чертов Резимон, эта тень, способная проходить сквозь стены? Чем удивит на этот раз? Загадка его исчезновения неотступно преследовала Мартена.

Он смотрел на зеленую воду канала, взъерошенную дождем. Ее вид и равномерный, спокойный шум капель, стучащих по листьям платанов, действительно умиротворял. Сервас медленно побрел к комиссариату.

Возле барельефов у входа собралась небольшая толпа. Ох, чтоб тебя… Он вспомнил, что сегодня на 17:30 назначена встреча с прессой. После побегов пациентов из психиатрических клиник Тулузы в начале года этот новый эпизод вытеснил все остальные новости с первых страниц газет и с основных телепрограмм.

Сервас обошел стороной все стоящие автомобили, чтобы не столкнуться с журналистами, и подошел к лифту с другой стороны.

У себя в кабинете он схватил USB-ключ, который оставил им госпиталь «Камелот», и вставил его в гнездо на передней панели компьютера. На экране снова появилась белая дверь. Он уже собрался снова пересмотреть видео, но тут в кабинет влетел Эсперандье.

– Знаешь, какая профессия у сестры дю Вельца?

– Давай, выкладывай.

– Она пчеловод.

Сервас на секунду застыл на месте.

– Где она живет?

Венсан заглянул в свои записи.

– В Арьеже. У нее ферма где-то между Годье и Арга, по дороге на Фонвилен.

Мартен посмотрел на часы: 18:05. Времени вполне достаточно, чтобы доехать до места и допросить ее. Но он знал, что сможет приступить к допросу только поздно вечером. Знал, что принимает все слишком близко к сердцу. И еще подумал о Гюставе. Гюставу он тоже был нужен. Не только жертвам преступлений.

– Позвони судье, – сказал Мартен. – Пусть вызовет ее на завтра, к началу приема.

* * *

В этот вечер Гюстав пытался исследовать границы возможностей отца – как делал часто с тех пор, как от них уехала Леа.

В свои десять лет Гюстав был меньше остальных в классе, и это стоило ему постоянных насмешек. Но тут он пришел домой в скверном настроении и принялся обвинять отца. Дети часто безжалостны, однако Руссо был не прав: не общество их портит, просто они уж такие есть, вот и всё. С ними надо просто жить, их надо понять.

Билиарная атрезия, сужение желчных протоков – вот причина его малого роста. Это заболевание печени. Когда Гюставу было пять лет, ему пересадили печень – вернее, часть печени Мартена. Как только он начинал об этом думать, перед ним сразу вставали те сумасшедшие дни в Австрии и погоня за Гиртманом в больничном халате, по снегу.

– Когда же приедет Леа? – спросил Гюстав, подозрительно покосившись на пюре в тарелке. – Ты совсем не умеешь готовить.

Так кажется, или в наше время дети действительно быстрее развиваются и становятся жестче и упрямее, чем были в наши дни? Или это он стареет? Леа всегда умела сохранять контроль над ситуацией. Она работала в детском отделении госпиталя Пюрпан в Тулузе, перед тем как уехать в Африку. В любых обстоятельствах у нее была хорошая реакция, правильное поведение и терпение, до которого ему было далеко, – и Гюстав к ней очень привязался.

Что она сейчас делает? Сидит где-нибудь в ресторане в Браззавиле в компании коллег? А может, с тем неотразимым доктором, который мозолит глаза на каждой фотографии? В ее последних сообщениях Мартен уловил веселость, совершенно новую для Леа – причем из этой веселости он был исключен, – и совершенно новую дистанцию. В нем зародились сомнения. Ему казалось, что он угадал присутствие третьего, того, кто пытается ввязаться в их дела.

И эта простая гипотеза была слишком болезненна для него, тем более что на самом деле он даже представить себе такого не мог. Эта женщина… То, что он любил в ней. Все, чем он восхищался. И Мартен спросил себя, как бы он отреагировал, если б она сообщила ему, что встретила другого.

Это, конечно, эгоизм, но он с порога отмел саму мысль о том, что все это может принадлежать другому.

13

День первый (продолжение). Никогда себе не поверю. Я ночевала у Морбюса Делакруа. В его жилище. В этом невероятном месте в сердце гор, куда он удалился от мира. Он согласился меня приютить, меня, жалкую студентку…

Ее ручка бежала с легким шорохом по странице большого блокнота, который застегивался на замочек с секретом. У Жюдит был круглый, легкий, текучий почерк. Такой почерк, по словам экспертов, соответствует характеру приветливому, деликатному и сдержанному…

Еще бы!

Она написала:

А что, если я, как Красная Шапочка, угодила в логово Волка? Кто придет мне на помощь, если он не только замкнутый и гениальный, как о нем говорят, но и извращенец, охочий до свежего молодого тела? Да и его жена не показалась мне такой уж уравновешенной…

Внезапно между ней и страничкой блокнота возник образ: граффити на стене туалета автосервиса. А за ним последовал еще один: перевернутый крест, вырезанный на дереве вместе с ее инициалами… Все эти сообщения были адресованы ей. Уж нет ли тут скрытой камеры? Жюдит видела такие в «Кровавых играх»: одна была прикреплена к лейке душа, другая – над кроватью друзей, а третья – в туалете.

Комната, где она спала, была отделана в сиреневых, белых и розовых тонах, короткие поленья уютно потрескивали в маленьком камине, а на окнах висели тяжелые шторы, чтобы холод в плохую погоду не проникал в комнату. Все сделано для того, чтобы гость оказался в тепле и уюте. Там была даже кровать под балдахином. Наверное, чтобы лучше спалось?

«Прекрати эту паранойю. Ты ведь знаешь, зачем приехала сюда. Тебе удалось сюда войти. Теперь надо подумать, с чего начать. И что именно ты ищешь?»

Жюдит бросила быстрый взгляд на время на смартфоне. «Ого, надо спускаться. Они ждут меня к обеду. Кстати, я пока не видела в доме никакой прислуги, и очень удивлюсь, если узнаю, что они сами и готовят, и наводят чистоту в доме…»

Она соскочила с кровати, бросила последний взгляд на свое отражение в зеркале душевой и вышла.

Дойдя по коридору до блестящих, лакированных ступенек лестницы, которые скрипели при каждом шаге, Жюдит не стала торопиться, а принялась спускаться медленно и плавно, без шума.

«С чего это вдруг? Ты что, боишься, что тебя обнаружат? Что ты здесь не на своем месте?»

Снизу доносились голоса. Морбюс и Артемизия. Жюдит находилась слишком далеко, чтобы понять, о чем идет речь, и ей пришлось еще спуститься, инстинктивно стараясь двигаться бесшумно.

– Ну, скажи, ведь это напоминает шпионаж, дорогая. Что за игру ты затеяла? Ты же опережаешь период обыкновенного расследования…

– Ты ей доверяешь? – раздался снизу голос Артемизии.

Вопрос заставил ее вздрогнуть и остановиться. Тем более что задан он был жестким, металлическим голосом. Жюдит застыла на середине лестницы.

– Что ты хочешь сказать? – ответил голос Морбюса.

– Ты не находишь странным, что она явилась к нам якобы чтобы писать диссертацию? Не допускаешь мысли, что это может быть одна из твоих чокнутых фанаток?

– А что это меняет? Завтра она уедет.

Наступила тишина.

– А если, хуже того, она искала что-то другое?

– Что-то другое… Что ты имеешь в виду?

– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.

14

Было уже полдесятого вечера, когда отец Эйенга припарковал машину у входа в маленький двухзвездочный отель напротив пляжа. Погода была отвратительная. У него возникло впечатление, что он пристал к разоренному берегу, среди хаоса ревущих скал, дюн и каменных домов под черным небом, по которым хлещет дождь и лупят волны, заглушая своим грохотом вопли чаек.

На улице было градусов на пятнадцать холоднее, чем на юго-западе, и святой отец довольно быстро понял, что не экипирован для такой погоды. Но внутри маленького отеля было тепло и уютно, и он сразу почувствовал себя лучше. При ежегодном заработке в 3600 евро, плюс примерно таких же доходах от мессы, лишняя нагрузка на бюджет в виде ночевки и обеда в отеле была великовата. Но Эйенга заранее запросил помощи у сестры. Она работала в консульстве Камеруна в Марселе и, хотя и была далека от религии, всегда старалась помочь бедолаге-брату.

Он отметился в регистратуре, украшенной стеклянными поплавками и рыболовными сетями, и с тоской взглянул на опустевшую столовую, смотревшую большими занавешенными окнами на пляж.

Десятью минутами позже священник обедал морскими ушками и кусочком хлеба с маслом, и чувствовал себя очень неловко. Пляж в такую погоду пустовал. Кроме грохота моря, крика чаек и порывов ветра, ничего не было слышно.

В маленькой бухте, окаймлявшей дюну, волны все время меняли цвет. Священник был очарован количеством мысов, крошечных проливов, островов и островков, возникавших из волн. А прямо перед ним, за песчаной прибрежной полосой, покрытой белой пеной, возвышался темный силуэт замка, стоявшего на скале, как шкатулка с драгоценностями, спрятанная в гуще соснового леса. Эйенге сразу пришел на ум «Черный остров», один из любимых его мультиков, и горилла, которая гналась за Тинтин.

– Вы знаете владельца этого замка? – спросил он хозяина гостиницы, который принес ему кружку крепкого пива.

– Месье Цорна? Да его все тут знают. Он время от времени заходит сюда пообедать.

– А что он за человек?

Священник заметил, как забегали глаза хозяина. Видимо, тот подбирал подходящие слова.

– Странный он какой-то… Во всяком случае, не из тех, кто нравится священникам.

Ответ удивил служителя церкви.

– Почему вы так думаете?

Хозяин отеля внимательно его оглядел, прежде чем заявить:

– Я не думаю, что религия его вообще интересует, отец мой. Скорее, наоборот, если вам интересно мое мнение.

Сбитый с толку, Эйенга собрался попросить разъяснений, но хозяин уже повернулся к нему спиной. Почему у него все отчетливей стало возникать ощущение, что его о чем-то хотят предупредить? И дурное предчувствие, как темная волна, накатило на пейзаж.

В эту ночь ему плохо спалось в маленькой комнатке с видом на море, где непрерывно свистел ветер и волны с грохотом бились о скалы.

15

Когда Сервас вышел из дома, было 7:45 утра. Венсан ждал его на улице, припарковавшись у тротуара. При мысли о том, что опять оставил Гюстава на попечение дочки своего соседа Радомила, Сервас почувствовал укол совести. Ну, хотя бы вечер они провели вдвоем…

Он устроился на пассажирском месте и приоткрыл окно, чтобы закурить. Венсан вел машину, как добропорядочный отец семейства, едущий в отпуск со всем выводком, и Мартен попросил прибавить скорость. Они быстро поехали по рокаде на юг, и он почувствовал, как теплый ветер шевелит волосы.

Спустя пятьдесят две минуты полицейские свернули на прямую дорогу, рассекавшую поле рапса, чуть полегшее под лучами уже высоко поднявшегося солнца. Пейзаж был странно пустынный, словно все обитатели куда-то улетели, как в каком-нибудь научно-фантастическом романе, оставив после себя необитаемую и враждебную планету.

На краю дороги показалось длинное серое здание старой фермы. А вокруг до самого горизонта простиралось желтое рапсовое поле.

Шоссе и так было не особенно гладким, а когда асфальт кончился, сменилось ухабистой дорогой, изрытой тракторами. Их трясло и качало, пока они не подъехали к крытому гумну и не остановились, подняв клубы пыли.

Когда же вышли из автомобиля, их обдало жаром. В воздухе не было ни малейшего движения. Из-за угла здания вышло стадо гусей и направилось прямо к ним. Сервас подошел к двери. Звонка не наблюдалось. Он постучал. Никакого ответа. Тогда Мартен заглянул в ближайшее окно, прижав нос к стеклу. Внутри царил полумрак. Он различил гостиную, обставленную старинной мебелью, камин, облицованный плитками пол, и вокруг – никаких признаков движения и пребывания человека.

– Гуси, – сказал Венсан у него за спиной, и в его голосе Мартен уловил тревогу.

Он обернулся. Гусей было десять, шестеро белых и четверо серых. Распустив крылья, они отважно шли прямо на людей на своих перепончатых лапах. Подойдя поближе, вытянули шеи и хрипло, с угрозой закричали.

– Территориальное поведение, – сказал Сервас. – Они защищают свою территорию… Гуси со времен античности считаются отменными сторожами. Почитай Тита Ливия. Римские гуси, капитолийские… Внимание, стоим спокойно.

Он не мог определить, гусаки или гусыни идут на них. Но предположил, что если шея у птицы вытянута и она орет что есть сил, то это явно гусак.

– Они очень умные, – прибавил он и подумал: «И очень верные. Пара живет вместе всю жизнь».

Гусь, шедший впереди, вытянул к ним шею почти горизонтально и издал хриплый и громкий крик, который тут же подхватили остальные.

– Что они там делают? – забеспокоился Венсан.

– В атаку пошли. Отступай… Медленно… Наблюдай за ними. И ни в коем случае не поворачивайся к ним спиной.

– Что? Надеюсь, ты шутишь?

– Ничуть.

– Покинуть поле боя? Отступить?! – закричал Эсперандье, размахивая руками.

«Черт! – подумал Сервас. – Ну, просто как нарочно выбрал лучший способ обострить ситуацию…» Он увидел, как Эсперандье все быстрее и быстрее отступает к полю.

– Не беги! – крикнул Мартен.

– У меня такое впечатление, что они побегут за мной…

Сервасу приходилось видеть в кино, как гуси нападают на коров, на слонов, даже на горилл и тигров, – но еще ни разу ему не приходилось самому быть целью гусиной атаки. Может, не случайно это произошло именно сегодня… Словно в подтверждение его опасений, белый гусь, что шел впереди, погнался за Венсаном, который совершил фатальную ошибку: повернулся спиной и бросился бежать. Сервас увидел, как гусак, взмахнув крыльями, оторвался от земли и атаковал Венсана с воздуха, прямо в затылок.

– Вот дрянь! Кусается! Слезай сейчас же!

Сервас чуть не расхохотался. Он почему-то представил себе, как пишет объяснение: применил табельное оружие с целью спасения жизни товарища. Эсперандье носился взад-вперед по рапсовому полю, а за ним то бегом, то взлетая, неслись гуси, время от времени атакуя с воздуха. Сервасу очень хотелось вытащить телефон и заснять все это на видео. Вдруг с подножия холма раздались два громких свиста, а потом женский голос крикнул:

– Хватит, девочки! Валите отсюда!

И еще один свист. Гусыни сразу успокоились и ретировались тем же путем, что и появились.

У подножия холма Сервас увидел ульи, а рядом с ними – женщину. Это была Виктория дю Вельц, сестра Стана дю Вельца.

Пчеловод.

Они медленно начали спускаться с холма ей навстречу. На ней была куртка, защитные перчатки и шляпа с защитной сеткой. Под сеткой Сервас различил квадратное лицо и маленькие, блестящие и жесткие глаза. Вокруг нее вились несколько пчел.

– Вы ведь из полиции? – бросила она. – Это вы звонили мне вчера? По поводу моего братишки?

– Совершенно верно, мадам дю Вельц, – ответил Сервас. – Нам нужно задать вам несколько вопросов.

– Только побыстрее. У меня еще много дел.

Сервас и Венсан переглянулись. Казалось, смерть брата ничуть ее не потрясла.

– Вы не могли бы пойти вместе с нами?

– Вы и пчел тоже боитесь? – ухмыльнулась она, отходя от ульев.

– И снимите шляпу, пожалуйста.

Виктория послушалась и смерила их взглядом.

– Что вы хотите узнать, господа эксперты?

– Прежде всего, принести вам соболезнования…

– Не трудитесь. Мы с братом никогда не были, как говорится, на одной волне.

– Объясните, пожалуйста…

– Я полагаю, вы знаете, что он лежал в клинике для душевнобольных… Стан был человеком слабым, сверхчувствительным с самого раннего детства. Уже в школе он отличался тщедушностью и малым ростом: так, птичка-невеличка…

«Не то, что ты…» – подумал Сервас. Летний пейзаж, синее небо, ослепительная желтизна рапса сразу как-то потемнели и померкли. Сервас почувствовал, как равнодушие этой женщины его буквально замораживает.

– Он так и не пришел в себя после смерти наших родителей.

– А когда и как они умерли?

Женщина пожала плечами.

– Дорожная авария. Стану было восемь лет, а мне двенадцать.

– Вы приходили навещать его в больнице? – спросил Венсан.

– Вы хотите сказать, в психушке? Никогда.

Это слово упало, как нож мясника на разделочную доску. Виктория оглянулась посмотреть, все ли ульи на месте.

– Вы же из полиции, – сказала она. – В марте у меня украли двадцать пять ульев. Жандармы ничего не делают, да они ни на что и не способны… Может, вы сможете что-то сделать?

– Я говорю с вами об убийстве вашего брата… И только.

– Кража ульев не прекратилась, – продолжила она, будто ничего не услышала. – Ульи загажены, перегреты, там заводятся азиатские шершни… Вы в курсе, что без пчел нам придется распрощаться со многими сельскохозяйственными культурами?

– Мадам дю Вельц…

– Вы заметили, что они никогда не сталкиваются друг с другом? Если б они были самолетами, то мы получили бы по меньшей мере сотню прекрасных летных штурманов с каждого улья. Они чудесные существа…

Сервас повысил голос:

– Когда вы видели брата в последний раз?

Она обернулась:

– Не помню… Несколько месяцев назад.

– Где вы были в ночь с понедельника на вторник?

– У друзей, в Фуа.

– Они могут это подтвердить?

На миг они встретились глазами. Потом Виктория снова заговорила:

– Вы что, хотите меня обвинить, что ли? Да мне плевать на моего брата. Он был просто еще одним больным на всю голову. Почему вам обязательно надо, чтобы именно я укокошила его в этой гребаной психушке?

– Вам сообщили, каким образом он был убит?

– Я читала, что его прикончил такой же псих, как и он…

«Спасибо прессе», – подумал Сервас.

– Его убили с помощью пчел…

На какую-то долю секунды она растерялась.

– Как это?

– Ему запустили в глотку целый рой, – уточнил Эсперандье.

В ее глазах сверкнула искра гнева.

– И вы, сыщики хреновы, сказали себе: «Так это же здорово! У него сестра пчеловод? Значит, она его и кокнула».

– Держитесь в рамках! – рявкнул Эсперандье.

– А на тебя, педик недоношенный, мне вообще начхать!

– Прекрасно, – разозлившись, сказал Сервас. – С этой самой минуты – девять ноль семь утра двадцать второго июня – вы арестованы по подозрению в соучастии в убийстве вашего брата, Стана дю Вельца.

– Чего?! Это как? Что еще за соучастие? Не имеете права!

– Еще как имеем.

– Вы обязаны зачитать мне мои права, чтоб вас всех!

– Совершенно верно. У вас есть право позвонить родственникам…

Виктория с горечью усмехнулась:

– У меня никого не было, кроме брата, так и тот умер.

– У вас достаточно помощников на ферме.

– Они никуда не годятся! Да и кто будет заниматься моим хозяйством? Моими ульями? Может, вы, мусора?! – Теперь она уже просто орала.

– Вы имеете право проконсультироваться с врачом, позвонить адвокату. Если у вас нет знакомого адвоката, мы вам его предоставим.

– Отпусти меня, ты! – взревела она и врезала Эсперандье локтем. Тот согнулся пополам.

– Вот зараза! Она разбила мне нос!

Сервас быстро на него взглянул. Напарник был весь в крови.

– Ладно, придется надеть наручники. Считаю до трех! Раз…

Венсан хорошо знал этот трюк. Чтобы прыгнуть и подмять ее под себя, они не стали дожидаться и считать «два!». Как и следовало ожидать, Виктория принялась брыкаться и орать, как олень в период гона:

– Пустите меня! Пустите! Подонки вонючие! Нацисты!

Они топтались посреди рапсового поля, по очереди падая и вставая, подминая под себя стебли с ярко-желтыми цветами. Наконец Сервасу удалось надеть на нее одно кольцо наручника. Но только одно.

– Прекратите меня лапать! – ревела она. – Я подам на вас жалобу за сексуальную агрессию!

Хорошо известный прием: при задержании самые опытные и закаленные старались нанести себе какой-нибудь ущерб: синяки, ушибы, даже переломы, чтобы имелся повод подать жалобу на полицию. Сервас почувствовал, что теряет присутствие духа.

– Поберегите слюну, – раздраженно сказал он, застегивая на ней второй браслет.

Скандалистку подняли на ноги. Она орала и плевалась, и один плевок пролетел возле самой щеки Мартена. Пока ее тащили к машине, Виктория упиралась ногами, рычала, шипела и отбивалась.

– Мои гуси отъедят вам задницы! – прибегла она к последнему аргументу.

Сервас весь вспотел. От ее неистовых взбрыкиваний у него болели запястья и фаланги пальцев. Он посмотрел на Венсана, который приглаживал волосы, прежде чем сесть за руль, и не смог удержаться от улыбки – вспомнил, что, когда еще только-только поступил на службу, на его заместителе всегда были только брендовые вещи, а прядь волос на лбу очень его молодила и шла ему. И он тщательно причесывался, что вызывало насмешки у старшего поколения, привыкшего, что полицейские должны выглядеть брутально. Зато теперь у Венсана был вид бойца, обращенного в бегство. Такова жизнь: в битве со временем еще никто не побеждал.

Садясь в машину, Мартен понял, что спина у него мокрая насквозь. Венсан тронул машину с места. Сейчас было бесполезно просить его ехать быстрее. Его заместитель нервничал. Он ловко обходил все колдобины на дороге, а подчас шел напролом, заставляя всех подпрыгивать на своих сиденьях.

– Хотите знать, кто убил моего брата? – вдруг раздался с заднего сиденья резкий голос Виктории дю Вельц.

Сервас обернулся. Женщина уже начала успокаиваться, хотя лицо после возни в зарослях рапса все еще было красным, а по виску катилась капля пота. И говорила она медленнее и спокойнее. Уставилась прямо в глаза Серваса, и в ее взгляде горела чистейшая ненависть. Но определить, кто являлся объектом этой ненависти, было невозможно.

– Это проклятое кино его сгубило…

16

– Подъем.

В ее сон вторгся чей-то голос. Властный голос.

– Просыпайтесь, пора…

Голос проник в ее сознание и звучал где-то между сном и явью, как жидкость, которую каждым капилляром впитывает промокашка.

Жюдит приоткрыла один глаз. Утренний свет что-то загораживало.

На нее испытующе глядели два глаза. Они были близко. Слишком близко.

Она быстро, извиваясь, отползла к изголовью кровати. Над ней склонилось безобразное лицо Морбюса Делакруа.

– Что вы здесь делаете? – спросила Жюдит.

– Разве вы не видите? Бужу вас. Поднимайтесь. Ну вы и соня… Уже десять утра.

– Сколько?

Она взглянула на время у себя в телефоне.

– Это все горный воздух, – прокомментировал Делакруа, улыбаясь. – Собирайтесь. Через десять минут я отвезу вас в город. У нас сегодня вечером гости, и я должен отдать кое-какие распоряжения.

Он уже подошел к двери.

– В город?

– В Парадиз. Восемь тысяч четыреста семь жителей, единственный город в этой долине. Не переживайте, мы всю дорогу сможем говорить о кинематографе, а во второй половине дня я буду к вашим услугам.

И режиссер быстро вышел.

Жюдит перевела дух. Интересно, сколько времени он провел в комнате, глядя на нее спящую?

* * *

Делакруа вел машину, рискуя свернуть себе шею на извилистой дороге, и Жюдит всякий раз пугалась, когда они входили в очередной вираж и внизу между деревьев открывалась долина. Мало того, его старенький «Мегари», казалось, вот-вот рассыплется на части: он дрожал, скрипел и опасно кренился при каждом повороте, прижимая Жюдит к дверце.

Они миновали крутой склон, обрывавшийся в долину, и им открылся пейзаж с черными пихтами, кленами, буками и лиственницами. Волосы Жюдит шевелил ветер, и тот же ветер доносил до них запахи замусоренных подлесков.

– Вам страшно? – Режиссер повысил голос, чтобы перекрыть шум ветра и мотора.

– Что?

– Я все время вытворяю что-нибудь кошмарное и пугающее, а вы? Стоит только мне расслабиться, и ужас толкнет меня к экрану, – продолжал он, не дожидаясь ответа и слишком быстро проходя следующий вираж. – Ужас для меня – отвлекающий маневр, чтобы победить собственные страхи.

Он отвел глаза от дороги, чтобы посмотреть на Жюдит, и она с трудом удержалась, чтобы не напомнить ему о следующем вираже.

– Марио Бава говорил о чем-то подобном. Бава снял несколько хороших фильмов, но для шедевра он был слишком скромен. Высот достигают только гордецы из гордецов.

– Кто, например?

Тут раздался громкий пушечный выстрел, от которого задрожало даже небо, не говоря уже об окрестных горах, отразивших раскаты эха.

– Дрейер. Бергман. Брессон. Клузо. Уайлдер. Лин. Кубрик. Хитч… Не смешите меня. Вы прекрасно поняли, что я хочу сказать.

«Делакруа? – подумала Жюдит. – Ведь ты включил себя в этот список? Бьюсь об заклад, что включил».

От бешеной езды ветер свистел в ушах. Она сообразила, что он не назвал ни одного режиссера, родившегося после 1930 года. Делакруа родился в 1976 году.

Жюдит подняла глаза и посмотрела на потемневшее небо вдали за горами. Облака снова заняли угрожающую позицию. Значит, скоро пойдет дождь.

Увидев, что они достигли наконец ровного дна долины, она вздохнула с облегчением. Ей вспомнилось, как когда-то вот так же быстро вел машину Мехди, и все, кто в ней был, молили бога, чтобы доехать благополучно.

ПАРАДИЗ

8407 ЖИТЕЛЕЙ

802 МЕТРА НАД УРОВНЕМ МОРЯ

Они миновали указатель и въехали в город. Серо-черные дома, похожие на кладбищенские памятники, магазины одежды, чьи витрины не изменились за прошедшие десять лет, террасы пустых кафе, где можно было увидеть разве что пару проезжих мотоциклистов, и маленькая квадратная площадь с фонтаном посередине, на которой Морбюс выбрал место для остановки. Он обернулся назад, чтобы взять с заднего сиденья какой-то маленький предмет. Это была компактная и легкая монокулярная видеокамера «Пентакс VM6Х21WP», позволявшая снимать быстрее, чем экшн-камера типа «Гоу Про» и умещавшаяся в зажатом кулаке. Морбюс начал снимать сразу, как только они вышли из «Мегари».

– Взгляните, Жюдит, – сказал он. – Настоящий мир начинается там, в буквальном смысле в пределах досягаемости камеры.

Он обернулся, чтобы заснять ее, и ей сразу стало неловко.

– Эта камера для меня как аппендикс, как некое разрастание, ничуть не менее важное для моих отношений с миром, чем глаза, руки или пенис. Вы смотрели «Человека с камерой», Жюдит?

«Дзига Вертов, 1929 год», – подумала она, но не стала ничего говорить, лишь кивнула. Ей вовсе не хотелось разыгрывать перед ним роль отличницы.

Морбюс перешел на ту сторону площади и вошел в маленький продовольственный магазин, не переставая снимать. Жюдит шла следом за ним.

– Салют, Роналдо, – сказал режиссер.

На кассире, сидевшем за кассой, была старенькая тенниска с изображением знаменитого футболиста. Выглядел он лет на пятьдесят и был совершенно лыс. Делакруа непрерывно его снимал.

– Здравствуйте, месье Делакруа, – ответил «Роналдо», ничуть не удивившись и улыбнувшись в камеру.

«Серьезно? – подумала Жюдит. – Но это просто невероятно… Парень снимает всех на камеру, будто они все – статисты его чертовых фильмов».

Делакруа взял тележку и пошел по торговой аллее в ярком неоновом свете, одной рукой набирая покупки и толкая тележку, а другой продолжая снимать. Одна из покупательниц уставилась на него мрачным взглядом. Делакруа зумом увеличил ее усталое и неприветливое лицо, а она покачала головой и пошла дальше, рассердившись.

Жюдит подумала, что Делакруа говорил правду: он действительно чувствовал мир объективом своей камеры. Неужели та помогала ему улавливать моменты, которые ускользали от глаз?

Они побывали у мясника, у зеленщика, в винном подвале и вернулись к машине. Делакруа ни на секунду не выключал камеру и снимал безостановочно, даже когда расплачивался.

«Что он будет делать со всеми этими видео? Пересматривать по ночам? – Жюдит где-то читала, что киношники не спят больше трех часов. – Что видит он такого, чего не видим мы? Что хочет вытащить на поверхность? Получается, что он, перестав снимать фильмы, вовсе не перестал снимать». Для других мы всегда остаемся всего лишь образами… Где она вычитала эту фразу?

И тут Жюдит увидела, что вокруг одной из скамеек на площади, совсем рядом с «Мегари», собралась группа парней, на вид безработных. Они следили за каждым движением Делакруа, подходившего к ним с камерой.

«Не надо, Морбюс…» – подумала Жюдит.

Но он уже направил на них камеру.

– Эй, ты, что ты там снимаешь? – крикнул один из них, сидящий на спинке скамейки маленький бледный блондин в кожаной куртке. – Прекрати снимать!

Делакруа, наоборот, нацелил на него камеру, и Жюдит поняла, что он снимает крупный план.

– Ты что, глухой? Я сказал, не смей меня снимать!

– Ты что, не понимаешь, что он тебя дразнит? – крикнул еще один.

Маленький блондин спрыгнул со скамейки и направился прямо к режиссеру. Остальные двинулись за ним. Жюдит поняла, что, несмотря на свой малый рост, главный у них – белобрысый.

– Морбюс, прекратите, – шепнула она.

Но Делакруа, казалось, был полностью поглощен своим занятием, и не оторвался от него, даже когда парни его окружили. Один из них попытался отнять у него камеру, но режиссер ловко увернулся и вскочил на скамейку, с которой только что встала вся банда. Теперь он нависал над ними и снимал их сверху.

– Черт, этот сукин сын явно нарывается! – вышел из себя один из парней, подняв на него глаза.

– Ублюдок! Вообразил себя Спилбергом…

– Заткнитесь, – сказал белобрысый, подходя к ним. – Слышь, чувак, – спокойно прибавил он, – ты должен немедленно отдать мне эту камеру.

– Морбюс, прошу вас, – сказала Жюдит.

Она ощущала царящее напряжение каждым мускулом, каждой клеткой. А Делакруа, похоже, не отдавал себе отчета, в какой опасности находится, насколько взвинчены подростки, окружившие его, как стая гиен, готовых напасть. Он словно плевал на опасность. Или играл с ней… Поскольку Делакруа снимал разъяренную банду, все так же нависнув над ней.

– Сто евро каждому, кто улыбнется мне, – бросил он.

– Что?

– По сто евро за улыбку ваших очаровательных мордашек.

– Эй ты, говнюк, это что, извращенские штучки или как?

– Он чокнутый, заберите у него камеру! – рявкнул еще один. – Плевали мы на его деньги!

– Сто евро, – повторил Делакруа. – Ну, давайте, мальчики, изобразите мне милые улыбки!

Жюдит увидела, как побледнел белобрысый.

– Вот гад, он тебя сейчас в гостиницу потащит…

– Что здесь происходит?

Все повернули головы в сторону раздавшегося голоса. Заложив руки за пояс, к ним спокойно подходил муниципальный полицейский.

– Вот этот тип провоцирует нас своей гребаной камерой! И все время снимает нас без разрешения! – пожаловался один из парней. – У него есть на это право?

– Это незаконно, господин полицейский, – присоединился другой. – Он не имеет права.

– Морбюс, опустите камеру, пожалуйста, – сказал муниципальный полицейский.

* * *

– Расскажите мне о своем детстве, – попросил Делакруа, когда они уже подъезжали к дому под шум близкой грозы и вспышки молний.

– О моем детстве?

– Ну да. Какие у вас были родители, чем они занимались, в какой обстановке вы росли…

– Вам это действительно интересно?

Ветер дул им в лицо, и волосы танцевали у режиссера за головой, как щупальца актинии.

– Да, Жюдит, мне это интересно. Люди вообще меня интересуют. Таковы уж все деятели искусства: они крадут жизни других. Постарайтесь вспомнить какой-нибудь эпизод из вашего детства, который годился бы для фильма.

Жюдит пожала плечами, и тут на лицо ей упали первые капли дождя. Морбюс настолько небрежно вел машину, что она испугалась, доедут ли они до дома.

– Пожалуй, ни один эпизод из моей жизни не достоин фигурировать в фильме.

– А я уверен, что такой эпизод есть, – возразил Делакруа. – У любого из людей обязательно существует хотя бы один.

Нагнувшись, он заложил еще один крутой вираж. Жюдит задумалась.

– Моя мама… – начала она наконец.

Он бросил на нее острый взгляд, вцепившись в руль.

– Когда я была маленькая, моя мама боялась всего на свете. У нее был постоянный страх за меня, и она хотела все время держать меня в доме, чтобы защитить, непонятно от чего… Если она слышала какие-нибудь страшные россказни, то ни за что не позволяла мне выходить на улицу. Всякий раз, когда все-таки удавалось выйти поиграть с друзьями, она буквально умирала от страха. Девчонки смеялись надо мной и над мамой из-за этой суперопеки. В компании подружек мне всегда было стыдно за нее. Настолько стыдно, что однажды, когда она довела меня до белого каления, я вечером опустилась на колени перед кроватью, сложила руки и стала молиться, чтобы она умерла и этот постоянный стыд кончился. Она… она умерла в следующем месяце.

По тому, как пейзаж вдруг замутился у нее в глазах, Жюдит поняла, что те наполнились слезами. Делакруа никак не комментировал услышанное, даже не выразил соболезнования, и она была ему за это благодарна.

Ветер осушил ей глаза, и девушка посмотрела наверх, на темнеющее небо, которое разрезали молнии.

– Давайте поговорим о вашем последнем фильме, – попросила она минуту спустя.

– О «Кровавых играх»? А что вы хотели бы услышать?

– Нет, о другом фильме. О том, что никогда еще не был показан в кинозалах.

Наступила тишина.

Следующий вираж Делакруа заложил еще круче остальных, заставив шины взвизгнуть и мучая коробку передач, в знак протеста застонавшую от такого обращения. Жюдит уцепилась за дверцу. Сердце у нее колотилось все быстрее и быстрее. Неожиданно режиссер резко сбросил скорость и остановился на полосе гравия на краю дороги, наехав на белую линию обочины. Жюдит удивленно смотрела на него. Ее поразил его неожиданно враждебный вид и застывший ледяной взгляд цвета стального неба.

– Должен внести ясность, – заявил он. – Не надо говорить об «Орфее». Ни сейчас, ни когда-либо.

17

Было 14:30, когда Сервас решил вернуться к допросу Виктории дю Вельц. Первый допрос никак нельзя было назвать убедительным. Она настаивала на версии, что была занята на ферме, а в ночь с понедельника на вторник гостила у друзей в Фуа. Сначала они сидели в ресторане, а потом Виктория осталась у них ночевать, потому что слишком много выпила, чтобы садиться за руль. А никакого Йонаса Резимона она вообще не знает.

Сервас попросил Самиру восстановить границы соединений и все телефонные счета дамы-пчеловода, и теперь они ожидали ответа оператора.

То, что Виктория, по ее же собственному признанию вообще редко выходившая из дома, вдруг решила именно в тот вечер, когда был убит ее брат, остаться ночевать у друзей, а не на ферме, сильно попахивало сфабрикованным алиби. Они установили имя и адрес сомнительных друзей, и выйти с ними на контакт было поручено Венсану. Сервас уже собрался сам ехать к Виктории и ее адвокату, как его заместитель вошел в кабинет:

– Друзья всё подтверждают: и ресторан, и время.

– Они могли сговориться.

– Чтобы совершить убийство? – скептически заметил Эсперандье.

Сервас покачал головой. Венсан был прав: гипотеза критики не выдерживала. В этот момент появилась Самира.

– Ответ получен. Тремя часами позже ее телефон находился в соте ресторана, о котором они говорят, действительно в двух километрах от дома друзей Виктории. Но в последние два дня его не было ни в соте психиатрической больницы, ни в Тулузе.

– Вот черт…

– Что будем делать? – спросила она.

– Будем продолжать допросы, – предложил Венсан. – Одних пчел тут будет недостаточно. При таком досье ни один следователь не подпишет санкцию на арест. Если мы никак не продвинемся, судья откажется продлевать содержание под стражей.

– Отсутствие телефона в соте вовсе не означает, что Виктория говорит правду, – возразил Мартен. – Она могла оставить телефон дома, когда встретила Резимона. С таким же успехом она могла снабдить Резимона пчелами и в другое время. И потом, сам-то он где? Опять исчез?

– Пока ничего не известно, – мрачно сказала Самира. – Может, и пчелы – тоже совпадение… В том районе много у кого есть ульи.

– Она сестра убитого, она пчеловод, и они ни о чем не сговаривались, – напомнил Венсан. – По крайней мере, у нас есть след и есть где копать…

Сервас взглянул на часы.

– У нас еще целых двадцать часов. По-моему, до этого дело не дойдет. Но я не буду против, если она проведет ночь в «аквариуме». И не буду против, если она предстанет перед судом за нанесение оскорблений и побоев полицейским.

– Согласен, – слегка в нос произнес Эсперандье. – Факт агрессии налицо.

У него из носа всё еще торчали ватные турунды, и из-за них нос приобрел приплюснутый силуэт, как у заправского боксера. Но перелома, слава богу, не было. Сервас улыбнулся впервые за несколько часов:

– Агрессия была со стороны гусей или со стороны их владелицы?

Самира хихикнула. Лицо Эсперандье обрело оттенок кирпича, которым облицованы тулузские дома. Врач хотел на сутки выписать ему больничный, но Венсан отказался. Хотя менталитет полицейских потихоньку и претерпевал некоторые изменения, он все-таки остался менталитетом чисто мужским.

– Ладно, давайте к делу, – велел Сервас. – Самира, ты пойдешь со мной. Венсан, не отставай от лаборатории: пусть ускорят токсикологический анализ Стана дю Вельца. И спроси у Фатии, что показало вскрытие погибшего.

– Она уже ответила, – сказал Эсперандье.

– И?..

– Она склоняется к версии с пчелами. Но, поскольку у нее нет полной уверенности, не хочет, чтобы ее заключение приобщили к делу, дабы избежать упреков в слабости доказательной базы, когда дело попадет в руки адвокату перед самым судом.

– Мудрое решение, – прокомментировал Мартен.

Виктория дю Вельц увидела, как он входит в кабинет, когда снова начал греметь гром. Она следила за ним глазами, моргая, как игуана или хамелеон, пока он шел от двери к себе на место. Женщина была явно довольна ходом следствия, о чем говорила улыбка на ее широком бульдожьем лице.

– Ваш брат перенес несколько операций, – сразу начал Сервас, – это вам о чем-нибудь говорит?

– Майор, – вмешался адвокат, который присутствовал при допросе, – я не понимаю вашей настойчивости. Моя клиентка уже…

– Мэтр, на этой стадии следствия вам вообще не следует вмешиваться.

– Вы хотите поговорить о тех трюках с заболеванием?

Мартен кивнул, поощряя мадам пчеловода продолжать.

– «Изменение внешности», как они это называли… Что за глупость! Надо быть сумасшедшим, чтобы подвергнуть себя таким испытаниям.

– Вы знаете, где его оперировали?

– В Париже. Это было, когда он еще работал в кино. Я вам уже говорила: из-за этого кино он и свихнулся. Все эти чокнутые, с которыми он общался… и которые выдавали себя за артистов… – Тут Виктория издала звук, похожий на крысиное шипение. – Люди настолько странные… Не знаю, кто они такие, и те ли это, кого вы ищете. И знать не хочу.

Она смерила их взглядом, в котором отразилось невыносимое отвращение, и Сервас снова почувствовал, что обливается по́том. Наверное, надо бы сдать несколько анализов, когда он закроет это дело…

– В то время вы ездили навещать его в Париж? – спросила Самира, сидевшая рядом с Сервасом.

Вмешательство этой «свистушки», как назвала ее про себя Виктория, поначалу выбило ее из колеи. Она и без того растерялась, когда Самира вошла в кабинет. Но внезапно ее лицо стало сосредоточенным, словно пчеловод мысленно собирала все свои воспоминания. В ее взгляде промелькнула искра, будто она внезапно что-то вспомнила.

– Да, один раз я ездила к нему в Париж, и он повел меня в одно из тех мест, где собирается такая же «живность», как он. Это место называлось… погодите-ка… «Кабаре руж».

Сервас никогда не слышал о таком месте, но на всякий случай сделал пометку у себя в блокноте.

– И давно это было?

– Не помню… года два, может, три тому назад… Помню, что он хотел представить меня своим знакомым. И некоторые из них мне сразу не понравились.

– Что вы хотите сказать?

Виктория пожала плечами.

– Не знаю… Было в них что-то… непорядочное, нечестное, что ли… Поверьте мне, я умею сразу различать мошенников и всяких специалистов такого рода, а от этих типов за версту несло скверными приключениями. Я предупредила Стана, чтобы он прекращал с ними общаться, что они навлекут на него беду.

Сервас трижды подчеркнул слова «Кабаре руж». Интуиция подсказала ему, что здесь может быть скрыто что-то очень важное.

– А их имена вы не припомните? Может, сможете описать их?

Она уставилась на него своими маленькими, вызывающе прищуренными глазками.

– Вы шутите? С тех пор прошли годы. В памяти все перепуталось. Брат тогда сказал мне, что я ничего не понимаю в том, чем он занимается, что я зря трачу время, чтобы очернить его работу, что мне не хватает интеллигентности. После этого я ему даже писать перестала.

Сервас смотрел на эту женщину, и от ее прямолинейной непримиримости у него по спине пробегал холодок. Он вспомнил еще кое-кого с таким характером – и еще раз спросил себя, сможет ли убедить Леа вернуться.

– Вам известно – он хотел, чтобы его похоронили в земле или сожгли?

– С чего вы взяли, что это меня интересует?

– У вас где-нибудь есть семейная усыпальница? – настаивала Самира.

Виктория дю Вельц хмуро покосилась на полицейских с недовольной гримасой рассерженного ребенка.

– Ну, есть одно местечко. Но это просто место на кладбище, и оно предназначено для меня.

18

Ветер дул все сильнее над маленьким живописным портом и над пляжем напротив отеля. И священник в очередной раз подумал, что одет не по погоде.

– Вы хорошо переносите качку, отец мой? – спросил человек в желтом дождевике, который велел называть себя Кеннет Цорн.

– Не очень.

Эйенга бросил тревожный взгляд на маленькую бело-голубую моторную лодку с названием «Алгол». Где-то ему уже попадалось на глаза это название, но вспомнить, где именно, он не смог. Святой отец не был специалистом, но такая погода казалась ему неподходящей для навигации: море, покрытое серыми гребешками волн, почти исчезло из виду за частым и настырным дождем, все небо было в тучах. А посередине то и дело вспыхивал луч слабого света, похожий на свет автомобильных фар, но тут же снова исчезал. Стоя на мокрой набережной, отец Эйенга протянул Цорну конверт.

– Отец мой, но ведь вы приехали сюда не только затем, чтобы передать мне этот конверт? – спросил Цорн. – Если не ошибаюсь, вы проделали весь этот путь только потому, что хотите понять, почему конверт так важен для несчастного Маттиаса Ложье?

Эйенга задумался. Продюсер был прав: он действительно хотел понять, хотел узнать. И заодно проверить, правильно ли подсказала ему интуиция, что здесь творится что-то скверное. Священник еще раз припомнил последние слова больного: «Ад, отец мой. И я был там одним из демонов».

– Хорошо, но по меньшей мере я могу пригласить вас в мой замок, чтобы отблагодарить. Вот увидите: это единственное в своем роде место.

Он почувствовал, что священнику не по себе.

– Не волнуйтесь, в открытое море мы не пойдем. Остров всего в кабельтове от берега. Однако мы должны поспешить. Уже начался отлив. Самую высокую точку прилив прошел в два часа дня, а к восьми вечера вода спадет. Нам нельзя терять время. Уже через час мы потеряем возможность доплыть до острова.

Эйенга колебался. Ну, почему бы и нет, если он все равно уже здесь… Кончилось тем, что он забрался в лодку и уселся, закрывшись зонтиком, который всюду брал с собой. Зонтик сразу вывернуло ветром, и святой отец долго пытался вернуть ему прежний вид, постоянно теряя равновесие.

– С открытым зонтиком у вас ничего не получится на таком ветру, – предупредил его Цорн. – И будьте внимательны, отец мой, иначе улетите за борт. Сядьте, пожалуйста.

Как только священник уселся, режиссер завел мотор в 20 лошадиных сил и направил лодку к фарватеру между двух опасных точек: мыса Плуманах с востока и мыса Трегастель с запада. Едва они прошли их, сразу встретили сильный порыв ветра с морской пеной и дождем. Лодка качалась и крутилась на волнах, то поднимаясь, то ныряя вниз. Порывы ветра вскоре порвали ткань зонтика, и священник положил теперь уже бесполезную вещь на дно лодки. Дождь барабанил по корпусу лодки и по лицу, вынуждая Эйенгу все время закрывать глаза. Его пальто, рубашка и штаны быстро промокли.

Волны. Соль. Йод. Брызги.

Он посмотрел на мрачный остров под завесой дождя, который, как и они, отражал атаки моря, и вдруг не без опаски понял, что вовсе не хочет застрять в этом мрачном месте в компании странного человека, не укладывающегося в его представления о людях и о комфорте на твердой земле.

С того момента как они вышли из порта, Цорн не сказал ни слова. Отец Эйенга воспользовался тем, что тот очень внимательно смотрит вперед на остров, чтобы разглядеть продюсера получше под его ярко-желтым дождевиком. Изборожденное глубокими морщинами лошадиное лицо, слишком длинные волосы, на удивление большой рот, где зубы налезали друг на друга, кустистые брови. Все это вместе напоминало маску из малобюджетного фильма.

Священник увидел бледно-голубоватые скалы, которые опасно приближались, но Цорн знал свое дело и ловко маневрировал между скал, пока они не достигли якорной стоянки, занесенной песком и защищенной от ветра.

– Прошу вас, отец мой, – сказал Цорн.

Запыхавшийся, промокший священник ступил на глубокий песок. Вдохнув всей грудью морской воздух, он нагнулся, быстро направился к выдолбленным в скале ступеням и поднял глаза к серой массе замка, со всеми его башнями, бойницами и окнами. По-деревенски грубоватый и массивный, он, казалось, был выстроен для отражения натисков непогоды. Сосны, что росли вокруг, стонали от ветра, а серебристые чайки весело плясали в воздушных потоках.

Продюсер выключил мотор, вытянул лодку на песок и привязал к покрытому ржавчиной швартовочному кольцу.

– Добро пожаловать, – сказал он, открыв простым ключом первую тяжелую дверь, и они оказались в узком коридоре, где с трудом могли разминуться два человека. Коридор кончался лестницей. Дойдя до верхней площадки, они вошли в зал, очень высокий и просторный, где каменные стены украшали драпировки и деревянные панели. Священник огляделся вокруг. Вопреки своему строго выдержанному средневековому виду, зал неожиданно оказался очень теплым. Эйенга пробежал глазами по лампам, коврам, уютным диванам и антиквариату.

– Я сейчас вернусь, отец мой, – сказал Цорн.

Священник остался один, и его внимание привлек смешанный запах ладана и конопли. По стенам были развешаны афиши тех самых фильмов, что он видел на странице «Википедии», посвященной Цорну: «Церемонии», «Эржебет», «Кровавых игр». И еще других, таких как «Изгоняющий дьявола»… Но какой же священник никогда не слышал об «Изгоняющем дьявола»?

Цорн появился минут через пять, одетый в экстравагантное красно-черно-золотое кимоно, которое он обвязал вокруг пояса, и Эйенга увидел его босые ступни и гладко выбритые икры.

Продюсер протянул священнику полотенце и чистую рубашку.

– Вот, возьмите, а то вы совсем промокли… По крайней мере, вытритесь.

Священник разделся по пояс, вытерся полотенцем и надел рубашку, у которой рукава были намного длиннее его рук. Он заметил, что Цорн внимательно наблюдал за ним все время, пока он приводил себя в порядок.

– Ну вот, отец мой, теперь вы соответствуете нормам для священника, – прокомментировал хозяин замка.

Эйенга вдруг поймал себя на мысли, что хочет оказаться где-нибудь далеко отсюда. Не без тревоги он вспомнил слова, сказанные Цорном перед отплытием: «Уже через час мы потеряем возможность доплыть до острова». Это означало, что в настоящий момент нечего и рассчитывать добраться до суши на каком-нибудь плавсредстве. Даже на лодке… И в ближайшие часы тоже. А сможет ли он дойти до берега пешком и не утонуть? Эйенга не умел плавать, а потому первый вопрос, который он себе задал, был: «Сколько длится прилив»?

Цорн снял со спинки кресла с подголовником желтый дождевик, который повесил туда, чтобы с него не капало на ковер, вытащил из кармана адресованное ему письмо и вскрыл его.

Отец Эйенга уже знал, что содержится в этом письме.

Электронный ключ. 32 гигабайта.

Цорн несколько секунд удивленно его разглядывал, потом подошел к секретеру, который соседствовал с бесстрастным бирманским Буддой, открыл свой ноутбук и сел. Включив ноутбук, воткнул ключ в гнездо USB. Через несколько секунд на экране появилось лицо Маттиаса Ложье. Тот пристально смотрел в объектив.

– Привет, Цорн…

Застыв посередине зала, затаив дыхание, священник нервно сглотнул.

Голос вовсе не походил на тот, которым разговаривал его пациент на больничной койке. В нем чувствовалось что-то… угрожающее. И тот полный боли взгляд, который знал Эйенга, куда-то исчез. Теперь на него смотрела пара глаз, полных ужасающей жестокости. Кроме того, видео, скорее всего, снимали где-то в другом месте: за спиной Маттиаса, сидевшего на стуле, угадывалась стена, выкрашенная в белый цвет.

– Мне конец, Цорн, – продолжил голос с той же интонацией. – Меня дожидается ад… И тот священник, что приходил ко мне, уже ничего не может изменить. Если ты сейчас меня видишь, то поймешь, о чем я говорю. Потому что это означает, что он передал тебе конверт…

Цорн обернулся и бросил быстрый, почти незаметный взгляд на стоявшего за ним Эйенгу, потом вернулся к экрану и снова сосредоточился на видео.

Святой отец застыл. Был ли то страх от услышанных слов, который так удивил его в глазах продюсера? Что все это означало?

– Рак от контакта с асбестом, асбестовый рак. В то время он был распространен повсюду, помнишь? – продолжил голос. Наступила пауза. Ложье, опустив глаза, казалось, приходил в себя. Ресницы его подрагивали, а потом глаза вдруг раскрылись и с удвоенной ненавистью уставились в объектив. – Но тебя тоже ждет ад, Цорн. Тебя и остальных… Потому что ты продолжил. Потому что вы все продолжили… Вы все будете в аду, и я вас там дождусь. Пока, Цорн…

Последний взгляд с экрана – и изображение исчезло. Затемнение. Тишина.

Снаружи, приглушенная толстыми стенами замка, бушевала буря. Цорн медленно отодвинул свой стул к секретеру, посмотрел на конверт, на котором была нарисована спираль и написано его имя, и повернулся к священнику. Глаза его сверкали.

– И что вы об этом думаете?

Эйенга старался ответить спокойно, хотя сердце у него и колотилось:

– Я полагаю, вы знаете, на что он намекает.

– Знаю.

Священник указал пальцем на спираль на конверте:

– А что означает этот рисунок?

– Насколько я понимаю, отец мой, вы не слишком хорошо разбираетесь в фильмах ужасов?

Священник поднял глаза и быстро взглянул на афишу «Изгоняющего дьявола».

– Я один раз видел «Изгоняющего дьявола». И нашел этот фильм… склонным к крайностям.

Продюсер, казалось, на миг позабыл и об электронном ключе, и о конверте.

– А вам, отец мой, приходилось присутствовать при процедурах экзорцизма? – спросил он с неподдельным интересом.

Священник ответил не сразу.

– Приходилось… Они не имеют ничего общего с тем, что показано в фильме.

Кеннет Цорн задумчиво покачал головой.

– А вам известно, отец мой, что в фильме голосом демона говорит одна старая ханжа?

Эйенга нахмурился:

– В каком смысле?

– Уильям Фридкин, режиссер фильма, долго искал голос, который соответствовал бы ужасному демону Пазузу, говорившему устами юной Реган. И нашел нужный голос у пятидесятидевятилетней актрисы. Та была человеком очень верующим и страстной курильщицей… Когда-то даже получила «Оскара», но потом что-то пошло не так, о ней все позабыли, и она начала пить. Ее имя Мерседес Маккэмбридж. Чтобы добиться особого горлового звучания голоса, нужного Фридкину, она требовала, чтобы ей приносили бурбон, заедала его сырыми яйцами и курила сигарету за сигаретой. Во время съемок она велела накрепко привязывать себя к стулу, чтобы испытывать те же муки, что испытывала юная девушка, одержимая демоном. И еще потребовала, чтобы с ней рядом постоянно находились два священника из ее близких друзей и не давали ей сойти с пути истинного. Фридкин ее не щадил. Иногда на верную интонацию одного только слова уходило больше тридцати дублей, и съемки шли ежедневно по десять часов. Бедная Мерседес безропотно соглашалась на все. Однако в перерывах ее друзья-священники читали ей Библию, и у нее был собственный особнячок рядом с киностудией, поскольку она слишком уставала и физически и психически, чтобы садиться за руль после каждого съемочного дня^[10].

Цорн с довольным видом усмехнулся:

– А потом Фридкин микшировал все ее вопли, хохот и все звуки, которые ей дались с таким трудом, с визгом поросят на скотобойне и с криками ребенка, на самом деле проходившего процедуру экзорцизма. Я не знаю, где он все это раздобыл. Фридкин пообещал Мерседес, что ее имя будет обозначено в титрах, однако свое обещание не выполнил. И в результате бедная Мерседес лишилась аккредитива за свою невероятную работу. Вот видите, отец мой: мое окружение изобилует негодяями, эгоистами, врунами и психопатами…

Цорн пристально наблюдал за священником.

– И вы – один из них? – спросил тот.

Полные губы продюсера сложились в улыбку, напоминавшую трещину в каменной стене.

– Кто знает… Вы верите в ад, отец мой?

– А вы?

– Я его видел, отец мой, – ответил Цорн. – Я и сам уже в аду…

В его голосе слышалась тревога. Он не сводил со священника глаз, которые теперь горели, как два угля, после того как на них подули. Эйенга вздрогнул. Этот человек был безумен, неуравновешен. Опасен? Вполне уместный вопрос, когда остаешься с таким типом один на один на этом проклятом острове.

Священник вздрогнул: Цорн вдруг крепко схватил его за руку… И сразу осторожно перевернул ее ладонью вверх, наклонился и провел по ней языком от пальцев к ладони, вылизав всю ладонную ямку, отчего по телу священника пробежала дрожь.

Эйенга резко отдернул руку.

Цорн не сводил с него глаз. Потом его толстые губы раскрылись, и с них полился поток слов на каком-то неизвестном языке, которые Цорн произносил горловым звуком. Эти звуки потрясли священника до самых глубин души, до основания. Эйенга услышал что-то вроде:

«OL GNAY ZODANETA GAN ILAPRG AZAZEL, ENAY THAHAAOTAHE OL ZODAMETA, MICMA, MICMA MICALZ BRANSG GAH…»

Святой отец отшатнулся, голова его горела от возмущения и страха.

– Кто вы такой? Что все это значит? – крикнул он почти в истерике, охваченный ужасом. И тут вспомнил, что за надпись была начертана на борту лодки: «ALGOL», и почти понял, на каком языке заговорил Цорн. Продюсер встал, возвышаясь над священником во весь свой немалый рост.

– Вы должны принять сторону тьмы, отец мой, и понять, что бездна – бесконечный источник власти.

– Хватит! – вспылил Эйенга, раздираемый гневом и страхом. – Отвезите меня обратно на землю!

Цорн небрежно пожал плечами.

– Боюсь, что вброд вы до берега не дойдете, отец мой. А навигация будет возможна только через несколько часов… Подождите немного. Иначе вас просто унесет течением. Боюсь, что вам придется замочить ботинки. И потом, я ведь подарил вам свою рубашку…

19

«Что я буду делать на этом обеде? И прежде всего: кто приглашен? Местные жители? Артисты?»

Жюдит огляделась кругом. Она никогда не видела бассейна внутри дома, и уж тем более бассейна таких размеров. Просторный, подсвеченный снизу, с голубой водой, чуть пахнущей хлоркой, он был расположен в подвале дома.

В бассейне она была одна; каталась на надувном кресле, какие видела только в фильмах или телесериалах, болтая в воде ступнями и запуская волны. Кончилось тем, что она решила проверить, есть ли здесь купальники. Купальники нашлись, и как раз ее размера.

«Что же я, простая студентка, все-таки буду делать на этом обеде? Уж не затеял ли Делакруа для меня какую-нибудь ловушку? Не окажусь ли я мишенью для их насмешек?» У нее защемило под ложечкой.

«Сосредоточься, Жюд. Не забывай, зачем ты здесь. Что уж после драки кулаками махать…»

Она вспомнила граффити в туалете на заправке, перевернутый крест, ее инициалы, вырезанные на стволе дерева, и разговор Артемизии и Делакруа, который так удивил ее вчера.

Кто-то знал… Кто-то следил за ней, как тень… Кто-то сопровождал ее сюда… а может, и опережал… Кто-то посылал ей предупреждения, а может, и наоборот: хотел ее напугать и заставить отказаться от своего проекта…

Был ли это он? Морбюс? Но он сам пригласил ее к себе в дом, хотя ему было достаточно захлопнуть дверь у нее перед носом.

Что бы там ни было, она ни от чего не откажется. И не потому, что не нашла то, что искала. Вовсе нет. По крайней мере, будет знать, что не зря потратила столько сил.

Жюдит, загребая воду руками, словно веслами, подплыла к бортику бассейна и подогнала туда надувное кресло. А потом с тихим плеском погрузилась в воду. Пора было возвращаться в комнату и приводить себя в порядок.

«Так что, я и правда в опасности?» – спросила она себя, ступая голой ногой на холодные плитки и заворачиваясь в полотенце.

И другой голос, более мрачный и тревожный, идущий из глубины – голос, который всегда появлялся в трудные моменты, – ответил ей:

«Еще в какой опасности, моя милая. И окажешься в еще большей опасности, если будешь продолжать».

20

Священник все никак не мог перейти узкий пролив вброд – по крайней мере, то, что он считал проливом и бродом. Шел зигзагами под дождем, лавируя между скользких и мокрых гранитных глыб, то и дело попадая ногами то в кучи вязких вонючих водорослей, то в песок, намытый течением отлива. А вокруг простирался неприветливый и хаотичный первобытный пейзаж.

Несколько раз Эйенга чуть не подвернул лодыжку, перелезая через скользкую скалу или попадая ногой в островки водорослей, разбросанные по поверхности воды. Он промок до костей и продрог до судорог, и нервы его уже давно были на пределе. Священник чувствовал себя жалким и бессильным. Милость Божья покинула его…

Струи течения терлись о его ноги, как водяные змейки, и он снова ощутил горячий змеиный язык у себя на ладони.

Его сразу затошнило.

В огромном замковом зале Эйенга вдруг вспомнил, где видел слово «ALGOL»: когда-то он останавливался в монастыре Святого Бенедикта к северу от Рима и жил там вместе с монахами-бенедиктинцами. У них было большое собрание книг от XVI до XX века. Они хранились за пыльным стеклом витрины в помещении без окон. Его любопытство сразу привлек (или ввел в искушение?) трактат по магии Люцифера, который он взял в библиотеке под предлогом познания врага, а на самом деле, чтобы посмеяться: уж не настолько он был наивен, чтобы поверить, что дьявола можно запросто вызвать на телеэкран. По вечерам Эйенга укладывался в келье в предвкушении запретного удовольствия от чтения. АЛГОЛ… Это имя фигурировало в книге, теперь он вспомнил. И происходило оно от арабского «Аль Рах Аль Гуль» (или что-то в этом роде) и означало «Голова Демона». А на иврите оно было известно как «Рош ха Шайтан», то есть «Голова Сатаны». А язык, на котором заговорил Цорн, – это енохийский язык: псевдоязык, которым пользовались сатанисты в своих ритуалах.

Отец Эйенга абсолютно не верил во всю эту дребедень, а вот Цорн, судя по всему, верил.

– Да пошел ты к дьяволу, Кеннет Цорн, или как тебя там…

Внезапно святой отец пронзительно вскрикнул: он-таки подвернул лодыжку. Сморщившись от боли, поднес руку к больному месту – и в этот самый миг раздался мощный удар грома, от которого затряслось небо и завибрировали ушные перепонки.

* * *

Кеннет Цорн вытащил из гнезда электронный ключ. 32 гигабайта для записи, которая длится всего три минуты? Он запустил компьютер и поставил запись. Снова послышался голос Ложье, обещавшего ему ад. Потом наступило затемнение. Три минуты шли пустые кадры, потом появилось новое изображение. Молодая актриса сидела на стуле посередине большой комнаты с неоновым освещением, а перед ней за длинным столом сидели четыре человека, среди которых был и он, Цорн.

Прослушивание. Кастинг. Он прекрасно помнил этот кастинг. Как же он мог его забыть?

Четверых сидящих за столом снимали со спины, а молодую актрису – анфас. Потом камера приблизила ее ангельское личико. Цорн ее вспомнил. Ей было не больше восемнадцати лет.

ГОЛОС ЦОРНА: Всё в порядке? Снимаем?

ВТОРОЙ ГОЛОС: Съемка идет.

ЦОРН: Как вас зовут? Для начала достаточно только имени.

ГОЛОС ДЕВУШКИ: Мия.

ЦОРН: Прекрасно, Мия. Вы выучили текст?

ДЕВУШКА: Да. Я готова.

ЦОРН: Отлично. Вы поняли, о чем там речь?

ДЕВУШКА: Да. Речь идет о молодой девушке, одержимой дьяволом, у которой начинается припадок.

ЦОРН: Это тот самый момент, в который демон овладевает ею. Она не хочет его впускать, но в то же время что-то внутри ее жаждет, чтобы он вошел.

ДЕВУШКА: Да…

ЦОРН: Вы понимаете, Мия? Она страдает, ей плохо, но она испытывает желание, жаждет наслаждения, ее все сильнее охватывает экстаз. Постепенно она входит в транс и испытывает ощущение, которого никогда не испытывала до этой ночи. Улавливаете?

ДЕВУШКА: Думаю, да…

ВТОРОЙ ГОЛОС: Чтобы вам было комфортно, чтобы вы могли забыть о нашем присутствии и войти в текст, мы погасим весь свет в студии. Камера снабжена инфравизором, то есть вас будут снимать, а мы сосредоточимся на вашем голосе, дыхании и интонациях. Вы готовы?

Цорн остановил запись. Он знал, что произойдет дальше, и вынул электронный ключ из гнезда. Потом встал и оглядел зал, где ничего не было слышно, кроме грозы за окном.

Гобелены на стенах, импозантная кровать для курения опиума, привезенная из Гонконга, шкафчик с семью ящиками в стиле буль, маркетри, купленный с аукциона в Нью-Йорке в 1998 году; его первый драгоценный предмет – копия картины Луки Джордано «Падение мятежных ангелов», и еще одна копия, Уильяма Хоггарта, «Сатана, Грех и Смерть». И афиши всех снятых им фильмов. Особенно фильмов об эксплуатации и сексуальном насилии, и те сценарии, сцены из которых попали на почтовые марки.

«Чушь все это, суетная чушь», – подумал он. Права народная мудрость, которая гласит, что в могилу с собой ничего не заберешь. А он-то сам, что оставит после себя на земле? Когда-то Цорн верил, что величайшим из живых французских режиссеров станет Морбюс, которого он открыл и продюсировал: учитель, верный друг, почти гений…

Но Морбюс перестал снимать, удалился от мира и обосновался в Пиренеях.

Морбюс. Его величайший триумф. Его величайшее поражение.

Какова была вероятность набрести на Морбюса Делакруа, тогда еще никому не известного, когда он сам был молод и находился в поиске? Да никакой, или такая вероятность была равна нулю. И все-таки это случилось. И он знал, чему был обязан этим шансом.

Точнее, кому. Хотя никто в это не верил. Кроме небольшой группы людей…

Цорн был уверен, что из-за этого видео рано или поздно вспыхнет скандал. Особенно сейчас, когда актеры и актрисы порой становятся знаменитыми в результате судебных тяжб, которые они ведут, а не благодаря своему таланту. Да и главные информационные потоки очень охотно поворачиваются в сторону грязи и сплетен.

Его имя будет замарано и выброшено на помойку. А его дети узнают обо всех мерзостях, которые он совершал, о его извращениях, о злобе и вранье. Маловероятно, что он сумеет за себя постоять.

Цорн подошел к двусторонней доске для игры в триктрак и взял карты Таро, лежавшие на синем сукне. Там были только старшие арканы. Он семь раз перемешал колоду, снял левой рукой и разложил рубашками наверх. Вытащил только две карты. Их хватит с избытком.

Затем продюсер сосредоточился и громко задал вопрос:

– Что я должен сделать?

Когда он переворачивал первую карту, рука его дрожала. «Башня». Две фигуры падают с высокой средневековой башни, а с небес спускается язык пламени, норовя снести вышеупомянутую башню, с которой падают огненные шары.

Цорн знал, что две фигуры, летящие вниз с башни, – это две его жизни: жизнь публичная и жизнь тайная.

Вторая карта…

Он вздрогнул. Тринадцатый аркан… Скелет с косой, иными словами – Смерть. Под ногами у ее коня лежат два мертвых человеческих тела, причем с одного из них упала корона.

Цорн сглотнул.

Карты Таро заговорили. И высказались достаточно ясно. Он крепко зажмурил глаза, а потом сразу открыл. Ему осталось только выполнять. Но перед этим он должен отправить одно сообщение…

Продюсер набрал номер и наткнулся на автоответчик. Оставил сообщение. Потом спустился в подвал, где держал заранее приготовленные канистры с топливом для моторки, и снова поднялся в зал с двумя полными канистрами. Обливая бензином ковры, гобелены, мебель и афиши, он старался не забрызгать себя.

Потом щелкнул золотой зажигалкой и наклонился.

По бензину с пугающей скоростью побежали языки пламени, с жадностью пожирая все на своем пути: обои, гобелены, обивку мебели и саму мебель. Цорн почувствовал на лице жар, похожий на дыхание вулкана.

На секунду он застыл, ловя черными зрачками вспышки пожара, зачарованный адским огнем, который сам же и развел. Затем поднялся наверх и проделал то же самое в остальных комнатах, в трех ванных и в спальне. По дороге захватил пугающую маску – мерзкую латексную рожу существа из «Церемонии», первого фильма, который он продюсировал, первого фильма Делакруа. Морбюс подарил ему эту маску на память, с одобрения Стана дю Вельца, сделавшего ее, – у того был дар мастерить подобные вещи.

Затем Цорн поднялся по последнему маршу лестницы на просторную верхнюю террасу, окруженную зубцами. И едва он ступил на площадку террасы, как был тотчас же исхлестан дождем и ветром.

Кеннет набрал в легкие живительного соленого воздуха и сбросил кимоно, под которым он был совсем голым. Кимоно сразу унес ветер. Спустя мгновение продюсер надел маску и встал на один из зубцов ограды, безразлично глядя в пропасть, разверзшуюся перед ним, и не обращая внимания на то, что порывы ветра раскачивают его, словно дерево. Под ним где-то внизу от огня разлетелось стекло, и языки погребального костра стали вырываться из окон, совсем как на аркане «Башня».

Любуясь грозой с когтями молний, царапающими небо, и беспокойным морем, он поплевал на ладонь и начал мастурбировать. Сначала ничего не получалось, эрекция была ничтожной, но потом Цорн почувствовал, как его возбуждает и ситуация, и близость собственной смерти… И этот последний плевок в лицо приличиям и благонамеренности возбудил его до такой степени, что кровь быстро напоила его детородный орган до отвала.

Кеннет Цорн почувствовал близость оргазма.

Когда семя хлынуло фонтаном, он прыгнул в пустоту.

21

Сервас дал отбой на телефоне. В кабинет только что вошел Эсперандье.

– Найди-ка нам рейс на завтра.

– Куда летим?

– В Париж. Я только что разговаривал с криминальной полицией. С одним из ребят мы вместе учились; теперь созваниваемся раз в год, желаем друг другу всяческих благ. Он согласился нам помочь и объединить наши усилия.

Эсперандье нахмурился.

– И чем мы там будем заниматься?

– «Кабаре руж», – ответил Сервас. – Это то место, где, по словам его сестры, Стан дю Вельц находил «таких же, как он». Скажем так: нам надо будет исследовать «широкий круг».

В глазах его заместителя читалось непонимание.

– Что ты надеешься там найти, кроме туристов, стариков и всей той фауны, что крутится вокруг?

Сервас положил ноги в ботинках на стол, и Эсперандье подумал, что он изображает инспектора Гарри, хотя уж на кого-кого, а на инспектора Гарри Мартен никак не походил.

– Я все продумал, – сказал его шеф и старый друг, крутя в пальцах карандаш. Пожалуй, он был последний в криминальной полиции, кто пользовался карандашом, бумагой и, прежде всего, точилками. – По словам Фатии Джеллали, дю Вельца пытали и периодически вынимали кляп изо рта, чтобы заставить его говорить. Это не увязывалось с преступлением другого пациента, страдавшего психозом. И уж тем более с пчелами. В психиатрической лечебнице не было ограды, и пчел сумели пронести туда извне. Кто пронес? И еще один хороший вопрос: кто его пытал? И с какой целью? Мне известно, что дю Вельц приехал в Тулузу недавно, а до этого жил какое-то время в Париже. Может, именно там и надо искать причины его «заездов»?

– Однако Йонас Резимон вовремя смылся…

Сервас озадаченно покачал головой.

– Да уж… И совершенно непонятно, как ему это удалось. Я пересмотрел все видео и не увидел ничего нового, там только Роллен и санитары. А кто еще присутствовал на их допросах?

– Самира, – ответил Венсан.

– Отлично. Я все больше и больше склоняюсь к тому, что Резимон невиновен в гибели Стана дю Вельца.

– То есть ты хочешь сказать, что настоящий преступник помог Йонасу Резимону удрать, чтобы запутать следы? Но это все равно не отвечает на вопрос, каким образом он удрал.

Поскольку шеф от ответа воздержался, Эсперандье вдохновенно начал:

– Ну ладно, предположим, что «Кабаре руж» было тем местом, где началось… нечто. И что у нас есть шанс найти там кого-то, кто выведет нас на дорогу… Разве нам обязательно лететь туда вдвоем?

Сервас улыбнулся, посасывая кончик карандаша.

– Это ты у нас чокнутый, зацикленный, к тому же в курсе дела, не то что я. Может, и разглядишь что-нибудь такое, чего я не увидел…

– А в таком случае почему я не один туда лечу?

Сервас многозначительно на него посмотрел, и Эсперандье кивнул в знак того, что все понял.

– Потому что шеф не любит передавать свои полномочия, – сказал он, сам отвечая на вопрос. – Особенно когда думает, что есть шанс откопать что-нибудь интересное. Он привык работать в паре. Отлично, я резервирую два места на рейс до Орли. Летим без роскоши?

– Спасибо. Перед отлетом обязательно посмотри клип «Let It Happen» «Тейм Импалы».

– Что за клип?

Венсан знал, что Мартен до смерти боится самолетов.

– А ты посмотри, сам поймешь.

22

Сцена ужина. Вечерний интерьер.

– Позвольте представить вам Жюдит, – объявил Морбюс. – Она студентка, пишет диссертацию о моих фильмах. И я предложил ей быть нынче вечером нашей гостьей.

В его голосе Жюдит не уловила ни малейшего сарказма. Остальные гости дружелюбно ей улыбались. Она быстро окинула взглядом столовую. Это была настоящая симфония красного и его оттенков. Пурпурные штофные обои на стенах, ярко-красная скатерть, карминный ковер, оранжевые шторы. На столе, среди столового серебра, вспыхивали красные искорки баккара и фарфора, и стояли три подсвечника: тот, что в центре, с красными свечами, а два по бокам – с черными.

Морбюс представил друг другу гостей. Супружеская пара лет пятидесяти из Германии: он продюсирует фильмы за Рейном, она актриса. Очень красивая женщина, без макияжа, вокруг глаз круги. Он – блондин, с бородкой клинышком и каким-то хитроватым выражением лица. Жюдит он сразу не понравился.

Следующим был нотариус Делакруа, Жюльен кто-то там, лет сорока, в разводе. Он почему-то без конца улыбался.

Затем еще одна супружеская пара лет тридцати, и Жюдит догадалась, что они музыканты. Он носил артистическую бороду, а она, городская жительница, нарядилась как деревенская девчонка. В общем, конформизм, переодетый нонконформизмом.

Артемизия и Морбюс восседали в торцах стола друг напротив друга, и Жюдит заметила, что у Артемизии очень обеспокоенный вид.

Чета прислуги, разменявшая уже седьмой десяток, приносила и уносила блюда.

Жюдит не могла не вспомнить тот вечер, когда Морбюс осадил ее, когда она заговорила о сюжете «Орфея». Видимо, коснулась какого-то больного вопроса…

«Ну вот что ты тут делаешь? – вдруг спросила она себя. – Они же раскроют тебя в два счета!»

Тут начали предлагать тосты, и Жюдит подняла свой бокал шампанского.

– Так значит, вы пишете диссертацию, eine Doktorarbeit, о Морбюсе? – вдруг с легким акцентом спросил немец, которого звали Стефан.

Жюдит кивнула.

– Я надеюсь, вы отдаете себе отчет, до какой степени это… амбициозный замысел?

Она покраснела. Теперь все глаза были нацелены на нее, включая и глаза Делакруа. Видимо, он ожидал от нее какого-нибудь высокомерного ответа, но у нее таковых не нашлось.

– Конечно, – покорно произнесла Жюдит. Немец покачал головой. Наверное, ему не хотелось так просто позволить ей отступить.

– Морбюс – самый великий деятель кино в своем поколении, – нажимал он. – Его кинематограф – самый мощный, самый неудобный и трудный из всех. Он представляет собой мост между видимым и невидимым.

– Стефан… – предупреждающе протянул Делакруа.

– Подожди, Морбюс, дай мне закончить, – отмахнулся от него немец. – Надо, чтобы эта юная особа, Жюдит, в достоинствах которой я не… не сомневаюсь, если ты пригласил ее к себе… после того, как разогнал и журналистов, и всех, кто интересовался твоим творчеством… Само собой разумеется, в ней что-то есть. Однако я хочу быть уверен, что у Жюдит есть полное осознание того, что писать диссертацию о тебе – задача гораздо больше, чем амбициозная, это задача кощунственная.

Жюдит обернулась к немцу.

– Почему? Почему «кощунственная»? Это искусство живое? Или мертвое? Если вы захотите зарезервировать синематограф Морбюса, – впервые она назвала его по имени, – для специалистов, критиков и интеллектуалов, то подвергнете его смерти на медленном огне. Вы приговорите его к забвению в синематеках и специальных журналах. Разве весь мир, наоборот, не должен получить возможность называть его своим? И потом, если я отнесусь к нему как к священной субстанции, как смогу я получить шанс его понять?

Стефан скорчил гримасу.

– В любом случае не надо совершать ошибку и приписывать ему социальную досягаемость и доступность. – В его голосе прозвучали злоба и презрение. – Я вспоминаю того актера, Клемана Дидьона, который был президентом последнего фестиваля в Каннах. Так вот, он тогда заявил: «Что мы еще можем, кроме как использовать кинематограф, чтобы встряхнуть всезнаек и расшевелить равнодушных?» Я был там, мы с Морбюсом смотрели церемонию по телевизору. Он спрыгнул со своего дивана и заорал на всю гостиную: «Нет! Кино не должно быть использовано, кретин ты безмозглый! Кино должно служить только себе самому! Кинематограф не должен быть ни моральным, ни социальным, ни этическим, ни политическим. Глупости все это! Он никого не должен ничему учить, впрочем, как и ты, темный идиот! Ни актеры, ни режиссеры-постановщики ему не нужны! И не тем, у кого полно денег и кто имеет свой собственный столик в “Фукете”, учить всех морали!»

Произнося эту тираду, Стефан встал, держа в руках салфетку; закончив, снова сел на место. Раздалось несколько смешков.

– Кино – это из разряда магии, Жюдит. И больше ничего. Я прав, Морбюс?

– Из разряда черной магии, – раздался голос Артемизии.

Делакруа ничего не сказал. Жюдит удивилась его равнодушию. Она думала, что он ставит себя выше других и полон собственной значимости. Все восхваления Стефана словно заставили его окаменеть. Наступила тишина. Потом снова завязалась беседа. Как и раньше, Морбюс давал говорить другим, вмешивался редко, и на лице его играла еле заметная довольная полуулыбка. Он внимательно следил за Жюдит, когда она смотрела на него.

– Расскажи нам о взаимоотношениях магии и кинематографии; я думаю, это очень интересно, – сказала Франка, жена Стефана.

– Хорошо, – ответил немец, очень довольный, что представился случай снова высказаться. – Поначалу первых кинематографистов называли мастерами чудес – Zauberkünstler, фокусниками – Tachenspieler, как это по-французски… иллюзаонистами, престидижитаторами, кудесниками: Мелье, Альберт Смит, Гастон Меле… Кино дебютировало как вид ярмарочного аттракциона. Это называлось «фильмы-феерии». Одни «кудесники» находили в кино и своих аттракционах новую гамму разных фокусов, другие шли еще дальше. Они видели в кино форму колдовства. Шаманизма. Оккультных наук. Не надо забывать, что Доктор Мабузе у Фрица Ланга – гипнотизер. Тёрнер, Дрейер, Линч, Тодоровский, Тарковский – все признавали, что между командами «мотор!» и «стоп!» происходит что-то магическое. Вы видели «Завещание доктора Мабузе», Жюдит? А «Автомобиль-призрак»? А «Гексан, колдовство сквозь века»?

Ей пришлось сознаться, что не видела.

– Деррида говорит, что кино – «искусство позволять призракам возвращаться»…

«Кто-нибудь может заставить замолчать этого зануду? – подумала она. – Почему Морбюс молчит? А утром был такой разговорчивый…»

Жюдит почувствовала, что ей трудно дышать. Голова кружилась. Она на секунду закрыла глаза и глубоко вздохнула. «Черт, ну и позер этот тип, что верно, то верно…»

– Сеньор Стефан, – сказал наконец Делакруа, – ты иногда бываешь поистине помпезен…

Немец рассмеялся.

– Кино – это иллюзион, – решительно заявил Делакруа. – Свет и тени перемешиваются, чтобы создать впечатление реальности. Но это не реальность.

– Морбюс, – запротестовал немец, вдруг на удивление посерьезнев, – ты ведь не станешь отрицать, что иногда Нечто проявляет себя. И это Нечто одновременно существует и не существует. Оно словно приходит с другой стороны…

Снова наступила тишина, еще более долгая, чем раньше. Жюдит не знала почему, но на слова немца в ней отозвалась очень давняя эмоция.

– У тебя слишком богатое воображение, – отшутился Делакруа.

Однако пристальный взгляд, который он бросил на немца, был скорее предупреждающим, чем шутливым. В том диалоге присутствовало нечто недосказанное, скрытое… Жюдит следила за разговором, но его предпосылки от нее ускользали. Однако этот разговор уже был в ее жизни.

Ужин подошел к концу. Глаза у всех блестели, лица раскраснелись. Ее охватил странный жар. Она хотела провести ладонью по лбу, но задела бокал с вином, и оно разлилось по красной скатерти.

– Прошу прощения!..

Жюдит поймала на себе пристальный взгляд Артемизии и вдруг заметила у нее на шее, прямо на сонной артерии, маленькую татуировку: христианский крест, у которого нижний конец имел вид крючка, похожего на рыболовный.

– Ничего страшного, – сказала хозяйка дома, промокнув лужицу салфеткой, и погладила Жюдит по руке.

От этого прикосновения ее передернуло. Голова закружилась, веки стали свинцовыми, и горячая волна поднялась по шее, словно под подбородком поместили жаровню.

– Что-то пошло не так, Жюдит, вам плохо? – спросила Артемизия, и ее голос донесся до нее, как сквозь несколько ватных подушек.

Делакруа кашлянул.

– Вы с нами, Жюдит?

Его слова громко отдались у нее в голове. Она пристально посмотрела на него и заметила, что взгляд у него какой-то остекленевший, как у пьяного. Что ж, очень может быть… Она видела, как он весь вечер опрокидывал бокал за бокалом. Огромная усталость буквально пригвоздила Жюдит к стулу.

– А твоя студентка изрядно накачалась, – услышала она голос Стефана сквозь туман, заполнивший ее мозг.

Он уставился на нее своими маленькими цепкими глазками, и ее сразу затошнило. По щекам побежали капли пота. Тебе надо выйти из комнаты, иначе тебя вырвет прямо на стол… Жюдит отодвинула свой стул, чуть при этом не упав. Ее сильно шатало, она не могла держаться прямо. В тот момент, когда она выходила, в дверях ей попалась прислуга, которая покосилась на нее. И где-то совсем вдалеке она услышала голос немца:

– Морбюс, где ты ее откопал?

* * *

Она открыла глаза и чуть не ослепла от яркого белого света.

Ей пришлось много раз моргнуть, прежде чем она начала различать смутные силуэты, которые прятались в тени, по ту сторону пылающего гало. Только тогда она поняла, что это за гало: на нее были направлены два прожектора, стоящие прямо на кровати.

В темноте она слышала голоса, угадывала возбужденное движение и чей-то шепот.

Мозг Жюдит отчаянно боролся, чтобы не поддаться панике и сохранить ясность. Она испуганно застонала, обнаружив, что лежит в какой-то луже, и решила, что описалась прямо на постели.

Они медленно выходили из сумрака на свет. Она их узнала: Стефан, Франка, нотариус, музыканты, Морбюс, Артемизия… Попыталась позвать, но у них был такой вид, словно они ее не услышали. Или не захотели услышать.

Они взялись за руки и встали вокруг нее. Жюдит вдруг захотелось плакать от страшной муки, сжавшей сердце. Ей было страшно, внутри все перевернулось. Как будто ее никогда не было.

– Зачем вы это делаете? – простонала она, поняв, что кто-то из них ее снимает.

Вместо ответа все они как один направили взгляды в сторону двери за ее спиной, и она увидела, как створка двери медленно открывается, словно крышка гроба в фильме ужасов. И ужас охватил ее, черный, как чернила. На пороге кто-то стоял. И это был не человек.

Жюдит всхлипнула и подумала, что все это очень похоже на фильм Морбюса. Только еще страшнее. Потому что все было реальностью.

23

Маттиас Ложье проснулся около 2:30 утра. Взглянул на часы и подумал, что ночь будет длинная – и первая ее половина, и вторая.

Он вслушался в тишину маленького больничного центра. Что это больница, Маттиас определил по глухому шуму стоящей вокруг аппаратуры.

Палата была освещена скудно, но смотреть там было, в сущности, не на что. Он уже знал наизусть каждую деталь, каждое темное пятно на стене. Вот бы лежать в палате, откуда видно море. Лунный свет, волны, медленно плывущие по небу облака, птицы…

Ложье спрашивал себя, существуют ли вообще такие места, где пациенты могут любоваться океаном и небом прямо с коек, и становится ли им от этого легче. И если всего этого не существовало, то следовало бы это придумать. Наверное, правда, что ко всем страданиям и перспективе скорой смерти надо еще прибавить отвратительную еду и убожество декора? И нехватку хлеба? Зато для Олимпийских игр, футбольных чемпионатов и киносъемок условия что надо!

Больница – это все равно что тюрьма. Никто не желал об этом подумать, потому что никто не желал там оказаться… Чушь. В конечном итоге все там окажутся. В больнице, не в тюрьме. Тюрьма предназначена для небольшой группы людей. Маттиас еще не решил, с кем сначала будет разговаривать: с журналистами или с полицейскими. Интересно, отдал ли священник электронный ключ Цорну?

В дверь очень тихо постучали. Вошла медсестра, и Ложье догадался, что она улыбается под маской.

– Что, не спится?

– Болит… – прошептал он.

Она понимающе покачала головой. Маттиас проследил глазами, как медсестра вернулась, чтобы закрыть дверь, и подошла к кровати. Он услышал стук каблуков: она не носила тапочек, как большинство персонала. Заметил, что она не стала зажигать свет, и был ей за это благодарен: яркий свет резал ему глаза.

В полумраке, освещенном ночником и голубоватым светом мониторов, медсестра пододвинула к кровати стул и уселась. Потом вытащила из кармана халата шприц, жгут и флакончик со спиртом.

– Укол в такой час? – удивился он.

– Разве вы только что не сказали, что у вас боли?

– Да, но…

– Ну вот я и хочу вас обезболить.

У него возникло смутное ощущение, что он где-то уже слышал этот голос. Должно быть, днем. На ней тогда тоже была маска, и лица он не разглядел. И потом, последняя сказанная ею фраза была для него таким облегчением, что он чуть не расплакался от благодарности.

Медсестра взяла его руку за запястье и положила себе поперек колен ладонью вверх. У нее были очаровательные колени, которые в свете аппаратов казались загорелыми, и он оценил мягкость ее прикосновения. Это напомнило ему детство, когда он клал голову на колени матери, а та гладила его по волосам. Детство… С тех пор как Маттиас оказался в больнице, он думал о детстве все чаще и чаще. И ему очень хотелось идти куда глаза глядят. Что же сейчас царапает его? Почему одна часть его мозга настойчиво говорит, что тут что-то не так?

– Мне впервые здесь колют морфин среди ночи, – сказал Ложье.

В ответ медсестра только хмыкнула.

– Но зашли вы очень кстати, – добавил он, улыбаясь.

Она посмотрела на него, и он увидел, как глаза ее полыхнули зеленым огнем. Теперь Маттиас был уверен: где-то он уже видел эти глаза.

– Вы новенькая? – спросил он.

На этот раз медсестра не ответила. Она уже затянула жгут вокруг руки и протерла локтевую впадину спиртом, чтобы яснее обозначилась вена. Игла вошла легко, но Ложье все равно зажмурился, когда она проткнула кожу, и почувствовал облегчение намного раньше, чем морфин попал в кровь. Заранее. Человеческий мозг склонен откалывать всякие шутки.

– Ну вот, всё в порядке, – сказала медсестра. – Теперь боль должна быстро пройти.

Она с сухим щелчком ослабила узел и сняла жгут, а потом опустила их в карман вместе со шприцем и флакончиком спирта. А разве она не должна была выбросить их в мусорную корзину? Ковид же…

– Странно… – сказал он.

– Что именно? – Ее рука в перчатке уже лежала на ручке двери.

– Я абсолютно уверен, что уже где-то видел вас, но не здесь.

Из-под маски она бросила на него взгляд, в котором уже не осталось ничего дружеского и доброго. В этом взгляде была такая жестокость, что Маттиас испытал настоящий шок, словно его внезапно и сильно ударили, – и всепоглощающий ужас.

– Поспеши все обдумать, времени у тебя осталось очень мало.

* * *

КОЗЕЛ.

Точнее, некое существо, наполовину человек, наполовину козел. Его огромная фигура занимала половину комнаты, а голова доставала до потолка.

Этого просто не могло быть.

Но тем не менее Жюдит видела его морду с расширенными ноздрями, заостренные уши, огромные закрученные рога, блестящую шерсть и хищную черную голову. И прежде всего – круглые глаза, смотревшие на нее с такой свирепостью, что вся она сжалась в комок на кровати.

– Нет! Прошу вас, не надо!..

Существо приблизилось и теперь заняло все поле зрения. Смотреть на него было противно, и Жюдит отвела глаза, зажмурив их крепко-крепко, как обычно поступают сильно испуганные дети. Она почувствовала на себе его горячее и тяжелое дыхание, и ее передернуло. Все, что она сейчас чувствовала, было бесконечное отвращение, соединенное с таким же бесконечным ужасом. Жюдит съежилась еще больше…

И проснулась.

Обливаясь по́том, она лежала на смятой простыне, и сердце ее, казалось, вот-вот улетит куда-нибудь подальше отсюда, как птица.

Жюдит зажгла маленькую ночную лампу в изголовье кровати под балдахином.

Какой страшный сон…

Она полежала какое-то время, чтобы прийти в себя и прогнать из головы все эти ужасы. Главное, все было так реально – и так волновало…

Раздался шум мотора. Возможно, именно он ее и разбудил. А может, тот факт, что она достигла вершины кошмара… Потолок неожиданно осветили автомобильные фары. Жюдит нагнулась и посмотрела на телефон. 3:47. Неужели кто-то вернулся сразу после трех часов утра? Она откинула одеяло, встала, подошла к окну и заглянула вниз.

На гравии парковалась черная полноприводная машина. Дождь расчерчивал фары короткими, как занозы, штрихами. Впрочем, фары скоро погасли. Водительская дверь открылась. Собаки не залаяли: вероятно, они признали звук мотора.

Артемизия…

Одета она была в тот же дождевик, что и при первой встрече. Женщина быстро исчезла в доме.

Интересно, что же делала Артемизия на улице в такой час? Может, у нее есть любовник? Или была назначена встреча с дилером? Но даже дилеры не назначают встречи в четыре утра… Жюдит оглядела лес. Огромный и совершенно черный. Свет не прорывался сквозь эту черноту. На многие и многие километры тянулся непроходимый лес, где царили чернильная тьма и какая-то нетронутая тайна. Он, как море, покрывал окрестные холмы, где виднелись только скалистые вершины, грызущие облака. Мозг Жюдит внезапно пронзила мысль: сколько людей живут в этих горах? И сколько здесь укромных мест, куда ни разу никто не заходил и где можно незаметно похоронить человека? Сколько отдельно стоящих домов, где можно запереть человека, и никто не услышит его криков? И неужели тем, кто здесь живет, ни разу не пришло в голову совершить преступление?

Жюдит отошла от окна и вернулась к кровати, но вдруг заметила то, чего раньше не замечала. Дверь… дверь была открыта… Но она закрыла ее, когда ложилась, это совершенно точно. Что же это такое? Она никогда не оставляла дверь открытой в чужом доме. Даже в том состоянии, в каком была…

Жюдит снова заперла дверь, подошла к кровати и схватила стакан с водой, стоявший на ночном столике. Ей очень хотелось пить, голова была тяжелая, а язык – как сухая картонка. Она уже снова улеглась, но тут ее внимание привлекло что-то на кремовом прикроватном коврике, освещенном ночником.

Это была шерсть. И не просто шерсть, а шерсть животного, черная и блестящая.

24

Дверь в палату Маттиаса Ложье резко распахнулась, и в нее вбежала группа постоянного дежурства. Ровно сорок секунд назад мониторы показали, что пациент не подает признаков жизни.

– Дьявол! – крикнула дежурная медсестра.

Кардиограмма была плоской и ровной, как автострада между Гентом и Антверпеном, частота и ритм пульса упали до нуля.

В следующие минуты группа всеми средствами пыталась вернуть пациента к жизни, но безуспешно. Интерн сдался первым. Он выпрямился и с обреченным видом сказал:

– Всё. Хватит.

Вслед за ним и дежурная медсестра тоже прекратила реанимацию. Тут дверь в палату снова распахнулась, и в нее буквально влетела старшая медсестра. Она, как торнадо, пронеслась по палате, проверила все мониторы и досконально осмотрела Маттиаса Ложье. Именно она и засвидетельствовала смерть.

– А это еще что такое? – вдруг спросила старшая медсестра.

Интерн и дежурная сестра проследили за ее взглядом. На руке пациента был ясно виден след от укола.

– Кто-то сделал ему внутривенный?

Удивленная сестра отрицательно помотала головой.

– Не знаю… Для этого не было никаких оснований. Вполне достаточно было назначенной капельницы с готовой канюлей в левой руке.

– Тогда зачем ему сделали внутривенный укол вместо того, чтобы поставить капельницу через эту канюлю? – Старшая наклонилась. – Инъекция совсем свежая… и очень плохо сделанная. Настоящая порка… Хотела бы я знать, кто это сделал.

Она подошла к изголовью кровати и, просмотрев листок истории болезни пациента, приколотый к деревянной панели, сообщила:

– Я не вижу в назначении ни одной инъекции.

– Может быть, у него начались сильные боли? – предположила дежурная сестра.

Лоб старшей прорезали тревожные морщинки. Она повернулась к интерну:

– Кто сегодня дежурит?

– Мы, – ответил он.

– В таком случае, если б он вас звал, вы должны были услышать. Сейчас кто-нибудь еще есть на этаже?

– Насколько я знаю, нет.

Женщина, выдержав паузу, приказала:

– Соберите в комнате отдыха весь присутствующий персонал. Немедленно!

Дежурная сестра вздохнула. Ее дежурство заканчивалось через полчаса, и у нее было только одно желание: вернуться домой, позавтракать вместе с мужем и детьми и добраться до кровати. Ну что за невезение! Она увидела, что старшая достала из кармана халата мобильник и собирается кому-то звонить.

– Кому ты хочешь позвонить?

– Пьеру, – ответила старшая. – Пьер был директором центра. – У нас тут очень подозрительная смерть…

25

Четверг, 23 июня

Ей удалось заснуть только под конец ночи. Заря уже начала понемногу подсвечивать вершины гор. Проснуться-то она проснулась, но все еще оставалась во власти ночного кошмара, который не желал ее отпускать. Он все колыхался в медленном ритме прибоя, оставляя блестящий след на песке ее сознания.

Серый свет за окном предвещал еще один непогожий день. Она долго стояла под душем, стараясь стереть с себя последние лоскутки сна, как во время линьки.

Уже выходя из ванной, она словно что-то вспомнила и посмотрела на коврик перед кроватью и вздрогнула: там все еще лежал клок козлиной шерсти. Значит, кошмар не был сном.

– Ну как, получше себя чувствуешь? – спросила Артемизия, когда Жюдит спустилась на кухню.

Они уже на «ты»? Это что-то новенькое… А главное – в голосе Артемизии не было и тени упрека.

«А ты? Хорошо ли спалось после маленького ночного путешествия? – подумала Жюдит. – Где ты была нынче ночью?.. Впрочем, у меня самой темные круги под глазами».

– Я должна извиниться, – сказала она. – Сама не знаю, что со мной случилось.

– В любом случае дело не в еде. Больше никто не заболел.

Жюдит не стала сдерживать улыбку.

– Сегодня такое тихое утро, – заметила она. – А твои гости остались ночевать?

– Нет, после ужина все разъехались. У Стефана и Франки есть дом в получасе езды отсюда. Обычно они проводят все лето в Пиренеях. Стефан иногда бывает таким несносным занудой… Не находишь?

– А вы… никогда не держали здесь коз?

Взгляд, который быстро бросила на нее Артемизия, ясно подчеркнул неуместность вопроса.

– Коз? Нет, никогда не держали. А почему ты спрашиваешь?

– Да просто так…

Артемизия смотрела на нее в явном замешательстве. В этот момент в коридоре раздались шаги, и в кухню вошел Морбюс.

– У нас есть цитрат бетаина?

– Я приготовила тебе очищающий отвар, – ответила Артемизия.

– У меня просто болит голова. Не нужен мне очищающий отвар. Я хочу банановый смузи, он богат калием, а калий помогает с похмелья…

Тут режиссер заметил Жюдит.

– Привет. Хороший вечерок вчера выдался, а? – сказал он, улыбаясь.

Она почувствовала, что краснеет. А Делакруа прошелся шаткой походкой зомби.

– Просто отпад! Джорджо Ромеро и Лючио Фульчи точно оценили бы…

– Морбюс, прошу тебя! – сказала Артемизия, словно упрекала маленького ребенка.

В течение следующих пяти минут Делакруа поглощал свой смузи, все время косясь на Жюдит с таким видом, словно хочет что-то спросить.

– Итак, – наконец заговорил он, – я хочу тебе кое-что показать.

Жюдит заметила, что он тоже перешел с ней на «ты».

Они пошли по дому. После званого вечера девушка чувствовала себя как-то нервозно, и мысль о том, что ей предстоит обследовать дом, ее вовсе не вдохновляла. Наоборот, она чувствовала себя очень неуютно. Они прошли по коридору, свернули в другой коридор, отходивший направо перпендикулярно первому. Морбюс шел впереди своей походкой сельского гнома. Стены в этом коридоре были красные, как в ночном кошмаре или как в кино. В конце коридора он толкнул двойную дверь со стеганой кожаной обивкой и со створками, украшенными золочеными гвоздями.

Это был просмотровый зал.

Жюдит подумала, что тот маленький кинозал под названием «Искусство и эксперимент», где она открыла для себя Морбюса, был немногим больше этого. Всего три ряда стульев, но зато достаточно большой экран с бархатными шторами, а на стенах стеклянные светильники в виде тюльпанов. Все было сделано для того, чтобы создать в зале атмосферу старых кинотеатров былых времен. В углу стоял даже автомат для попкорна!

Делакруа спустился до первого ряда и сел на одно из центральных мест.

– Иди сюда и садись рядом, – велел он Жюдит.

Та послушно села, и он сразу нажал на кнопку в подлокотнике. Свет в зале погас, а экран засветился.

Поначалу Жюдит надеялась, что он хочет показать ей рабочие кадры «Орфея», своего «про́клятого» фильма, который так нигде и не был показан, – но вместо этого увидела эпизоды, отснятые вчера на вилле.

Сначала шла целая вереница лиц: улыбающихся, кривляющихся, суровых, любопытных, смеющихся, недовольных, враждебных, серьезных, открытых… Потом пошли взгляды: забавные, заговорщицкие, косые, угрожающие или застывшие… От этого странного дефиле ей стало не по себе. Было в нем что-то тревожное и нездоровое, что-то от чистейшего вуайеризма^[11]. Прошла еще секунда – и Жюдит вздрогнула, увидев на экране свое лицо: анфас, профиль, три четверти… Она то пристально глядела в камеру, то вела себя так, будто никакой камеры нет, и ее лицо отражало всю гамму выражений от любопытства до тревоги, от удивления до забавного развлечения.

Ей стало вдруг душно в полутьме маленького зала, где единственным освещением служило ее лицо на экране.

Следующие кадры вообще заставили ее вытаращить глаза и вжаться всем телом в спинку стула, словно стремясь исчезнуть.

Женщина, у которой вместо глаз зияли черные дыры, а по щекам вместо слез текли ручейки крови, в беззвучном крике открывала рот, а туда вползали сотни каких-то черных насекомых. Потом на экране появилась древнеегипетская фреска с изображением Сета, бога хаоса: на человеческом теле сидела продолговатая ослиная голова. Кайман, ухватив маленькую антилопу гну за заднюю ногу, тащил ее в котел, где варилось мясо; она жалобно мычала и глядела обезумевшими от ужаса глазами, а тем временем на нее с бесстыдным урчанием набрасывались огромные ящерицы. В ладони ребенка билась птица, а за тоненькую шею ее держали блестящие лезвия ножниц. Они повисли над птицей, металлически звякнув, и ее крошечный клюв раскрылся в беззвучном крике, прежде чем отрезанная головка упала вниз. В кадре, снятом очень крупным планом, лезвие бритвы прошлось по языку, вытащенному изо рта пинцетом. Из распухшего трупа с лопнувшим животом, полным гниющих внутренностей, где копошились черви, вдруг выползала любопытная треугольная морда рептилии.

Жюдит начала задыхаться, ее била дрожь.

– Прекратите это, Морбюс, пожалуйста! – взмолилась она, отводя глаза от кошмарных кадров.

Делакруа выключил экран, и в зале сразу же зажегся свет.

Она тяжело дышала, а на экране вдруг снова крупным планом появилось ее лицо, любопытное и испуганное.

И тогда Морбюс Делакруа повернулся к ней и посмотрел на нее испытующим взглядом инквизитора. Взгляд его был холодным, как горная дорога между снежных сугробов.

– Кто ты, Жюдит? – спросил он.

26

Отец Эйенга обошел свою церковь, благоухавшую запахом целого леса свечей. В этом месте он почему-то чувствовал себя неловко. После мессы подошел к фреске, изображавшей Иисуса в пустыне, и вспомнил, что написано об этом эпизоде в Евангелии от Матфея: «Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола, и, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал. И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами»^[12].

Ему тоже довелось увидеть лицо Зла на острове. Значит, дьявол принял облик Кеннета Цорна? Ему снова и снова виделся язык продюсера, лижущий его ладонь, и слышался голос, произносящий странные слова. Кто был этот человек? И что означало послание, переданное Маттиасом Ложье?

«Утяжели крест мой, – думал святой отец, возвращаясь в пресвитерий. – Не дозволяй, чтобы облегчился мой груз. Ради всего святого, не допусти меня еще раз встретить такого человека, как Кеннет Цорн».

Он вошел в пресвитерий, снял белый стихарь, пропахший средством от моли, и повесил его на место. Потом достал из холодильника блюдо и включил телевизор. Сидя в одиночестве за длинным столом, рассеянно слушал новости – вечную литанию несчастий и безумия этого мира, нескончаемую демонстрацию коллективной расплаты, которая не может закончиться. И вдруг голос журналиста заставил его насторожиться и поднять глаза:

– «Продюсер Кеннет Цорн, знаменитый тем, что успешно наладил производство фильмов ужасов во Франции в двухтысячные годы, вчера покончил с собой. По сведениям региональной прессы, он бросился с башни замка, расположенного на одном из бретонских островов, в котором обитал несколько лет. Кроме того, замок почти полностью был разрушен случившимся там пожаром. Связаны ли эти события между собой, пока неизвестно».

На маленьком экране телевизора появилось надменное лицо, слишком хорошо известное священнику: лицо Кеннета Цорна.

Отец Эйенга встал и принялся мерить комнату шагами. Давно уже он не чувствовал себя таким печальным и подавленным. К чему было это самоубийство? Это изнасилование самого себя?

И тут он вспомнил странные слова, которые произнес в больнице умирающий пациент: «Ад, отец мой… И я был одним из его демонов…»

Он должен поговорить с Маттиасом Ложье. Должен вернуться в тот маленький больничный центр.

* * *

– Кто ты, Жюдит?

Вопрос все еще звучал у нее в ушах. Делакруа не сводил с нее пристального взгляда. Он дожидался ответа.

– Я… я не понимаю вопроса, – пробормотала она, мысленно благодаря голубоватый свет экрана, маскировавший бледность ее лица.

– Я наблюдал за твоей реакцией на все эти изображения, – сказал он.

– Откуда они взялись? – поинтересовалась Жюдит отчасти из любопытства, отчасти из желания сменить тему разговора.

– Ну, например, антилопа и крокодил были настоящие, а все остальное – трюки, комбинированные съемки. Это кадры, которые я когда-то отснял, но нигде не использовал. В то время, чтобы изучить, как они воздействуют на зрителей, я проверял это на сотнях людей. Собирал их в зале и крутил наиболее жесткие эпизоды, параллельно снимая их лица и отмечая, что надо будет использовать дальше. Но ты не ответила на вопрос: кто ты, Жюдит?

Она сглотнула.

– В каком смысле?

И заметила, что Делакруа улыбнулся.

– Видишь ли, меня интересует все, что происходит глубоко внутри тебя, Жюдит, а вовсе не то, куда ты позволяешь заглядывать другим. Я хочу узнать твои тайны, твои самые глубинные мысли, твой гнев, твои страхи и все, к чему ты питаешь отвращение… А взамен открою тебе двери в мой внутренний мир, в мое творчество. Таково мое условие.

Она почувствовала огромное облегчение. На секунду ей показалось, что Делакруа говорит совсем о другом: о том, что однажды он ее уже раскусил.

– И каким образом я смогу это сделать, как вы думаете?

– Постепенно, шаг за шагом. Ты останешься здесь на несколько дней. И на каждый вопрос, который задашь мне, я отвечу таким же вопросом тебе. Как, на твой взгляд, сделка честная?

Она кивнула.

– А зачем давать мне этот шанс? – скептически спросила она и подумала: «И правда, зачем?»

– Затем, что ты уникальна, Жюдит. Я понял это с первого мгновения, как только посмотрел на тебя. И потому, что ты мне кое-кого напоминаешь… И еще потому, что есть одна вещь, которую ты мне пока не сказала, но скажешь обязательно.

27

Уже начало темнеть, и весь вечер лило как из ведра. Это отнюдь не мешало толпе в часы пик заполнить улицы, перехлестывая через тротуары в непрерывном балете фар и отблесках светофоров, переходящих от зеленого к красному и от красного к зеленому.

Четвертый округ Парижа, рю де Риволи, рядом с ратушей. В этом районе люди выходят из домов даже в проливной дождь. И на это есть веские причины. Ведь здесь так близко все, о чем остальное человечество может только мечтать: хорошие рестораны и бары, бутики, где продается все, что душе угодно, художественные галереи, экомагазины, шестиэтажный универсам, где имеется просторный подвальный этаж с кучей всяческих мастерских и ателье. Сервас никогда не жил ни в Москве советского периода, ни в Кабуле, ни в Могадишо, но знал, что здешние жители – те, кто много рассуждает об упадке и о нехватке продовольствия, – и есть самое привилегированное население планеты, которое ни малейшего представления не имеет о том, что такое настоящая нужда.

Под проливным дождем они пересекли рю де Риволи в медленном потоке машин, движущемся бампер в бампер. Потом проехали по рю де Тампль и по рю де Веррери мимо пустых террас, где со смятых непогодой тентов низвергались маленькие водопады. Зато внутри было полно народу.

Рю дез Аршив, Архивная улица.

Сервас увидел мерцающую вывеску. Можно было бы ожидать, что «Кабаре руж» окажется где-нибудь возле Пигаль или Фрошо – например, возле «Помады» или «Грязного Дика».

– О’кей, – сказал Пьерра. – Давайте разговаривать буду я, хорошо?

Пьерра был колоссом пятидесяти лет от роду, с лицом, словно созданным резцом скульптора, с гигантской грудной клеткой, крупным носом и маленькими серыми глазами с красными прожилками. Он круглый год носил одежду цвета хаки и брюки со множеством карманов. С такой внешностью он с успехом мог бы сыграть роль Джина Хэкмена в римейке «Французского связного». Сервас уже не помнил, как его зовут. В школе полиции его уже тогда называли просто Пьерра. Эта фамилия, похожая на слово «камень»^[13], дополняла образ. Но Мартен уже не раз убеждался, что за такой монолитной внешностью скрывалась невероятная живость ума.

Они постучали в черную дверь и вошли в грот, обитый красным бархатом, с плотным ковром на полу и с мягким, рассеянным светом. Небольшой грот вибрировал от ритмичной пульсации басов, раздававшихся из-за занавеса слева. В глубине располагалась барная стойка, а за ней стояла девушка, одетая в узкое золотистое платье, на вид очень хрупкая и бледная.

– Аркан здесь? – спросил Пьерра.

– А кто его спрашивает?

Пьерра назвался. Девушка скрылась за потайной дверью. Эсперандье отодвинул занавес и быстро оглядел зал. Было еще рано, и в зале никого не было; только на сцене, под ярким светом прожекторов, трое мужчин возились с конструкцией из крюков, кабелей и натяжек, которые свешивались с потолка. «Подвешивание», – подумал Сервас. Наверное, этот трюк был гвоздем программы.

Когда Аркан вышел из маленькой двери за стойкой, глаза у Серваса сами собой вылезли из орбит. Перед ним стояло самое удивительное существо из всех, кого ему доводилось видеть. Хозяин «Кабаре руж» был ростом больше двух метров и настолько худ, что походил на скелет. В его лице странно сочетались гладкие выпуклости и утолщения с резкими и острыми, почти гротескными чертами, и каждый сантиметр кожи был покрыт либо татуировкой, либо пирсингом. Изогнутая серебряная перегородка соединяла ноздри с гребнем носа, а вытянутый череп целиком покрывала татуировка, создавая иллюзию кружева или мозаики. Зрачки закрывали красные линзы, из-за которых его глаза горели таким ярким пламенем, что Сервас почувствовал себя неуверенно, оказавшись с ним лицом к лицу. Несомненно, весь этот маскарад был рассчитан именно на такой эффект.

– Салют, Аркан, – сказал Пьерра без малейшего волнения. – Мы можем спокойно поговорить?

На вошедшем было длинное черное платье на тонких бретельках, открывавшее костлявые плечи и руки, зато полностью закрывавшее ноги. Впалую грудь украшала драпировка из черного тюля.

– А на какую тему? – спросил Аркан резким, надтреснутым голосом.

– Не здесь.

– Иди за мной, ты дорогу знаешь.

«Аркан». С точки зрения этимологии, Сервас, неплохо знакомый с латынью, знал, что это слово происходит от латинского «арканус», что означает «тайна». Этим словом называли нечто таинственное и загадочное, известное лишь посвященным, а точнее, алхимикам, и скрытое от простых адептов. Арканами называются также гадальные, «волшебные» карты Таро и некоторые фокусы, секреты которых тщательно охраняются. Сервас считал, что этот термин как нельзя лучше подходит к делу, в котором слишком много мистики, если посчитать еще магическое путешествие Йонаса Резимона сквозь стену.

Он был убежден, что в миру у Аркана было самое банальное имя. Многие хотят изобрести себе какую-нибудь иную жизнь.

Аркан прошел за занавес, они за ним. И тут на сцене появился еще один персонаж в штанах из черного латекса, с голым мускулистым торсом, перехваченным золотым ремнем. Он старательно вдыхал и выдыхал, закрыв глаза. Вдох. Концентрация. Выдох. Один из рабочих, монтирующих систему кабелей и крюков, подошел к нему, придвинул крюки к его спине – в ярком свете они блеснули – и показал, в каких именно местах на спине крюки должны войти под кожу во время спектакля. Сервас нервно сглотнул.

Пройдя по узкому темному коридору, они очутились в маленькой комнате, напоминавшей одновременно и бюро, и кабинет диковин. Выкрашенные в черный цвет стены были заклеены множеством фотографий Аркана со всеми знаменитостями ночной жизни и с представителями шоу-бизнеса и артистами. Они встречали знакомые лица актеров, актрис, телеведущих, политиков… Потолок, как и в зале, был оформлен как звездное небо с помощью маленьких светодиодов. В подсвеченных витринах Сервас увидел черепа млекопитающих и птиц, а с одной из витрин на них пялился пустыми глазницами человеческий череп.

– Итак, – сказал Аркан, усаживаясь за письменный стол посреди этого склада всякой всячины, – какова цель вашего визита? Обычно сюда является либо санитарный контроль, либо патруль борьбы с рабочими-нелегалами.

Пьерра покачал головой.

– Тут не до шуток, Аркан, – сказал он. – Речь идет об убийстве.

У длинного глаза вылезли на лоб.

– Убийство? Что за убийство?

– Самое обыкновенное: парень мертв, – ответил Пьерра. – Стан дю Вельц. Тебе это имя о чем-нибудь говорит?

– Нет. А кто это?

– Однако он был твоим постоянным посетителем. Нам про это сказала его сестра. – Пьерра протянул длинному фотографию.

– Ах, Стан… Он как раз давно не появлялся. Он приходит, когда здесь организуют тематические праздники, посвященные боди-арту, припоминаю… Если память мне не изменяет, он работает в сфере кинематографии. Но в то время он был другим.

– В каком смысле другим?

– Видите ли, – сказал ходячий скелет, указав на свою голову и руки, – Стан насажал себе кучу картинок на все тело, и каждый раз показывал новую… – Он сделал вид, что размышляет. – Но я его не видел целую вечность. По крайней мере, года два… А кого он убил?

– Это его убили, – поправил Пьерра.

– А какое отношение это имеет к «Кабаре руж»?

– Это мы и пытаемся выяснить. Может, наркотики, а может, еще что…

– Погодите-ка, – сказал Аркан, встав с места и подойдя к стене с фотографиями. – Вот он, ваш Стан.

Все обступили его и склонились над вставленной в рамку одной из десятков фотографий. На ней были изображены четверо: Аркан, Стан дю Вельц и еще двое незнакомых мужчин. Один худой, лет тридцати, среднего роста, в сером костюме и в очках; он вполне мог быть бухгалтером или каким-нибудь торговым посредником. Другой высокий, почти с Аркана, красивый брюнет (на любителя мрачных лиц), одетый в экстравагантный черный плащ.

– А кто эти двое? – спросил Пьерра.

– Это Максимилиан Ренн, – ответил длинный, указав на «бухгалтера». Создатель и аниматор канала MAD на «Ютьюбе», где рассказывает о фильмах ужасов, тяжелом роке и боди-арте – словом, обо всем, что называют «искусством эксцесса». Наркоман, как и все мы, – заключил Аркан и рассмеялся. – Он иногда заходит.

– А этот, словно сошедший с экрана «Встречи с вампиром»? – спросил Эсперандье, указывая на высокого брюнета с пышной шевелюрой и в черном плаще.

Аркан пожал тощими плечами.

– Я не знаю его настоящего имени. Он заходит время от времени. Все его называют Ва́лек.

– Валек?

Аркан уставился на них своими красными линзами. «Этот точно под кайфом», – подумал Венсан.

– Это имя главаря вампиров из фильма Карпентера^[14]. Ну, знаете, того самого фильма, где Джеймс Вуд охотился за кровососами из Нью-Мехико. – Кивнул только Эсперандье. – У каждого из них свое прозвище, и я вам уже говорил, что все они наркоманы… – Они вдруг заметили, что Аркан снова стал серьезен. – Мне этот тип никогда не нравился, раз уж о нем заговорили. Есть в нем что-то такое… не знаю, как сказать… подозрительное, что ли…

– Стан приходил один? – поинтересовался Пьерра.

Аркан кивнул:

– Только один раз он пришел с женщиной. Я ее хорошо помню: это была настоящая гарпия.

Сервас достал фото Виктории дю Вельц.

– Это она.

Мартен указал на фотографию четырех мужчин.

– Вы не будете возражать, если я ее возьму на время?

– Только при условии, что вернете, – сказал Аркан, вынимая фото из рамки.

– У тебя есть адрес Ренна? – спросил его Пьерра. – И этого, как его… Валека?

– Адрес Ренна где-то был, он рассказывал о нас на своем канале. А вот про второго никто ничего не знает: ни где он живет, ни в чем замешан… – Аркан порылся в ящике письменного стола и достал записную книжку. – Может, выпьете шампанского на дорожку?

Пьерра подождал чуть дольше положенного, прежде чем ответить.

– Не сегодня, – сказал он.

* * *

Дождь все так же лил, когда они вышли на улицу. А когда собрались перейти на другую сторону, заметили здоровенную крысу, которая тоже переходила дорогу, но в противоположную сторону.

– Я смотрю, у вас тут те же проблемы, что и у нас в Тулузе, – сказал Венсан, поднимая воротник.

Пьерра усмехнулся.

– Когда журналисты подняли этот вопрос в мэрии, муниципальная советница ответила, что не следует называть крыс крысами, потому что это слово само по себе имеет слишком негативный заряд. Надо говорить «серая крыса» или «пасюк». В тех случаях, когда крысы сами приходят в движение, ну, вы понимаете… И еще она ответила, что крысы – это наши «помощники в уничтожении отбросов», разве это плохо?

– Это что, шутка такая? – вытаращив глаза, отреагировал Эсперандье.

– Отнюдь.

28

Отель смотрел на окружную дорогу. Нескончаемый поток зажженных фар сверкал, как угольки или как частицы в коллайдере. А вокруг одно за другим зажигались тысячи окон, и Эсперандье подумал, сколько же одиночеств и тайн скрывается за ними.

Он повернулся к своей спартанской кровати, такой же минималистичной в смысле комфорта, как и остальная обстановка номера. Зато здесь имелась кофеварка с дозатором, мини-бар с бутылкой минеральной воды и вафлями «Кинер Буэно».

Они поужинали довольно поздно в ресторане на бульваре Виктор, напротив Выставочного парка в Пятнадцатом округе, и только потом добрались до отеля.

Эсперандье лег спать с книгой в руках – со своим любимым научно-фантастическим романом «Задача трех тел». Этот шедевр китайца Лю Цысиня был превосходной иллюстрацией того, как идеология с одинаковым успехом доводит до помешательства как отдельных людей, так и всю страну – или, по крайней мере, часть ее населения. Она способна создавать такие рассказы, которые становятся реальнее самой реальности. Она пользуется и моралью, и благими намерениями, чтобы толкать людей на самые омерзительные преступления. Зачастую маленькая группа людей использует идеологию, чтобы контролировать целые народы и манипулировать ими.

В наушниках бесплотный, невесомый голос Рая Икса пел «Sweat». В плейлист Венсана входили песни даже таких групп, как «Уор он драгз» и «Флит фоксез».

Через два номера от него Сервас вышел из душа и теперь в нерешительности смотрел на телефон, лежащий на кровати. Звонить Гюставу было слишком поздно. Может, он нарочно так тянул время, чтобы точно быть уверенным, что сын уже спит? Чтобы не нарваться на Гюстава в плохом настроении? А может, в очередной раз дал загрузить себя сверх всякой нормы, до такой степени, что позабыл обо всем на свете?

В конечном итоге Мартен позвонил только Самире. О Резимоне, как всегда, не было никаких известий: этот тип исчез. Улетучился. Испарился. Где-то на севере нашлись следы какого-то дальнего родственника, с которым они не виделись несколько лет. За домом родственника на всякий случай установили наблюдение. Куда же делся Йонас Резимон? На специалиста по побегам он не тянул.

Пришло сообщение от Леа.

Сервас увидел его в мессенджере, когда уже собрался выключить телефон. Он медлил в нерешительности. И тут вдруг на него навалилась такая огромная усталость, что он его все-таки выключил.

* * *

День третий (продолжение и конец). Вчера вечером посреди ужина закружилась голова, потянуло в сон и понизился самоконтроль… Все приглашенные были уверены, что я напилась. Или решили, что я под кайфом, кто их знает… С тех пор как нахожусь здесь, я чувствую себя очень странно. А что, если они действительно подмешивают мне какой-то наркотик?

И потом, был же ведь этот страшный сон? И как страшный сон мог оставить на память клочья козлиной шерсти на коврике возле кровати? Причем того же черно-рыжего цвета, как у того огромного козла из моего кошмара?

Откуда они взялись и почему меня не покидает ощущение, что я – муха, попавшая в паучью сеть?

Жюдит сидела по-турецки на середине кровати, держа на коленях раскрытый блокнот, и от каждого наклона вперед у нее болела поясница.

Сегодня Морбюс сказал мне, что хочет узнать мои тайны, мои самые глубинные мысли, гнев и страхи, а взамен пообещал открыть мне двери в его мир, в его творчество. Что он хотел этим сказать? Куда хочет он проникнуть? Что за игру затеял? Настало время выяснить истину, но для этого нужно сначала усыпить их бдительность. В следующую ночь я перейду к действиям…

Она отложила блокнот, слезла с кровати и босиком вошла в ванную. Посмотревшись в зеркало, заметила, что под глазами залегли черные круги, а щеки впали и стали напоминать грим, который накладывали на лица актеров в старых фильмах времен «Хаммера».

В ней росла уверенность, что в этом доме она в опасности.

29

Пятница, 24 июня, 8 часов утра

Следственный изолятор в Сейссе, рядом с Тулузой

Петр Сушко, растянувшись на койке (той, что сверху), разглядывал потолок, стараясь упорядочить хаос, царивший в его голове.

Ему было не привыкать, он уже не впервые сидел в СИЗО. Стук дверей, клацанье замков, звон ключей, телевизоры, орущие на всю катушку и доводящие до сумасшествия, громкие переговоры через оконную решетку и свист, сопровождающий игру в йо-йо – волчок, крутящийся на веревочке от окна к окну… А нынче утром кто-то из арестованных устроил истерику: бился в дверь, требовал вызвать охранников и ревел так, что в ушах перепонки лопались.

Петру на все это было наплевать. Еще час – и ад арестантской жизни останется позади.

– Черт возьми, Петр, тебя выпускают, – раздался снизу голос, в котором звучали нотки зависти. – Ты вырвешься из этой клоаки…

Им повезло: в камере они сидели вдвоем. В Сейссе на 655 мест приходилось 1074 арестованных, и 160 человек спали на полу, на матрасах. Ничего нового в этом не было. Однако в последнее время уровень опасности резко вырос. Внутри мужского СИЗО № 2 в последние месяцы власть захватила тайная банда, которая действовала с беспримерной жестокостью. Ее участники объединялись в группы и, в случае нештатных ситуаций, брались за оружие – то есть за острые осколки стекла или заточенные куски пластика – и могли убить и за пачку сигарет, и за наркоту, и за деньги.

Петр их остерегался, но в какой-то мере понимал. Этим ребятам было нечего терять: им не светило никаких послаблений, у них не было семей, чтобы похлопотать за них, носить им передачи или деньги, чтобы улучшить условия содержания. Надежды на будущее либо крошечные, либо вообще никаких. Ничегошеньки! Это их ожесточало. Бешенство, буквально клокотавшее у них в крови, превращало их в диких зверей. Не говоря уже о тех, кто уже достиг в своих родных краях и власти, и богатства, а сюда приехал ради расширения бизнеса; но им не повезло, и они попались. В результате у них появились соглядатаи либо среди других сидельцев, либо среди стражи, и они жестоко расправлялись с теми, кто посягал на их нелегальный бизнес.

«Вот гады, – подумал Петр, – ничего от них не скроешь…»

Сегодня утром он это почувствовал: надвигался очередной кризис. Вся тюрьма содрогалась от потребности ее обитателей выплеснуть злобу наружу. Петр угадывал это по малейшим деталям, по нюансам поведения. Никаких серьезных инцидентов не случалось с прошлого месяца, когда десять человек из тайной группы окружили одного из заключенных во дворе для прогулок. Когда они отошли, он лежал на земле, истекая кровью, с несколькими резаными и колотыми ранами от самодельного оружия. Таким способом группа скрывала нападавшего, которого трудно было вычислить, несмотря на обилие камер слежения. Пострадавшего сразу же отправили в лазарет.

Целый месяц – и никаких вспышек… Слишком долго. Но на горизонте уже маячила новая буря. Петр чуял ее, как запах озона в воздухе.

Петр Сушко, как никто другой, умел держать руку на пульсе тюрьмы. И то, что он унюхал несколько дней назад, его встревожило. Единственное, о чем он молил, это чтобы буря не накатила нынче утром. Нет, чтоб вас всех… Только не сегодня! Иначе ему снова отсрочат выход на свободу. Остальное его не касалось. «Выйти спокойно, без всяких передряг», – таков был его девиз.

Чтобы унять напряжение, Петр стал считать шепотом: если никто не придет, прежде чем счет дойдет до тысячи, он позовет охранника.

Но тут в замочной скважине повернулся ключ, и дверь распахнулась.

– Сушко, я отведу вас в канцелярию, чтобы вас освободили из-под стражи.

Наконец-то!

Петр спрыгнул вниз, даже не воспользовавшись лесенкой.

– Черт тебя дери, на этот раз обошлось, приятель, – шепнул ему сокамерник, и в его голосе не слышалось энтузиазма.

– Береги себя, Момо, – казал Петр. – Избегай всяких стрёмных дел. Эта тюрьма превратилась в настоящий гадюшник.

Он заметил, как во взгляде Момо промелькнул страх.

– Я знаю, приятель, я знаю… Жду любого условного знака.

Момо получил большой срок. Они стукнули друг друга по ладоням, и глаза Момо наполнились слезами.

– Пошли, Сушко, – сказал охранник и тихонько свистнул, приглашая идти за ним.

Петр прошел по узкому коридору, миновал запертые двери, радостно проскочил решетки и тамбур. Его сердце не было таким легким со времени первого флирта. Получасом позже он забрал свой нехитрый скарб, сложил его в спортивную сумку «Адидас», подписал нужные документы и вышел с территории тюрьмы.

Он с удивлением смотрел на площадь с выжженной травой и почти пустую парковку.

Черт, где же Флоран?

* * *

У них было условлено, что Флоран будет здесь к моменту его выхода. Что же случилось? Видимо, что-то пошло не так… У Петра не было телефона. Но в этот момент он был слишком счастлив, чтобы какая-то мелочь могла его отрезвить.

Сушко прождал минут двадцать, а потом чуть ли не начал отбивать чечетку от нетерпения. Это только там, внутри, время было как жвачка: тянулось, пока не рвалось, и торопиться было некуда. Здесь, на воле, все по-другому. Здесь каждая минута на счету. Он не собирался торчать тут и дожидаться непонятно чего.

Адрес у него был, и он решил ехать на автобусе. Петр познакомился с Флораном, когда они подрабатывали на киносъемках.

Флоран был ассистентом звукооператора и держал шест с микрофоном в нужной точке, а Петру поручали перетаскивать оборудование и помогать ему при необходимости. Его определил туда тюремный советник по трудоустройству на время испытательного режима при условном сроке. Поначалу Флоран злился из-за присутствия этого новичка-неумехи, который только путался под ногами, но Петр умел быть полезным, и они понемногу стали симпатизировать друг другу и даже подружились, когда обнаружили, что оба – страстные поклонники фильмов ужасов. Это было еще до того, как Петр опять попался.

Петр объяснил ему многие трюки из современных русских фильмов ужасов, которые использовал Святослав Подгаевский. Это живо заинтересовало Флорана. Тогда они и стали друзьями. И потом, когда Петр снова угодил в тюрьму, Флоран его удивил, поскольку навещал его. Новый друг объяснил Петру, что от его дома до следственного изолятора всего несколько минут на машине. Как бы там ни было, Петр такого не ожидал и был очень тронут.

Он спокойно отправился на автобусную остановку, уверенный, что Флоран его не бросил и не отказался от их дружбы. Этот человек обладал одним свойством: он был идеалист, из тех чистых душой, которых такие, как Петр, прекрасно умели эксплуатировать.

Все, что ему оставалось делать, это добраться до дома и ждать там.

30

Кафе де ля Пляс, Венсенн

Девять часов утра

Сервас, Эсперандье и Пьерра допивали свой черный кофе возле стойки. Пьерра добавил в свою чашку капельку алкоголя. В баре было полно завсегдатаев, готовящихся встретить новый день, который, по всем признакам, будет похож на предыдущий. За окном на площади располагалась станция самой загруженной линии A, и из нее потоком хлынули пассажиры, прибывшие из дальних пригородов. Сервас посмотрел на часы:

– Пора. Пошли.

Нужный им адрес находился в двух шагах, на рю де Монтрёй. Они набрали в домофоне номер квартиры и услышали:

– Да?

– Максимилиан Ренн? Майор Пьерра, уголовная полиция. Нам надо задать вам несколько вопросов.

– Нестор, это что, твоя очередная шуточка? – весело спросил голос.

– Э-э… Нет, не шуточка, месье Ренн. Мы расследуем гибель Стана дю Вельца. Это имя вам…

– Да знаю я, кто такой Стан. А что с ним случилось?

– Я вам скажу, если пригласите нас войти, – сказал Пьерра, посасывая мятную пастилку.

– Лифт слева, последний этаж, – сообщил голос в ту секунду, когда щелкнула кнопка электронного замка.

Выходя из лифта на последнем этаже, они увидели всего одну дверь. Она была открыта.

– Входите! – крикнул тот же голос из глубины квартиры.

Они не выясняли, какое количество поклонников имел Максимилиан Ренн, но на «Ютьюбе» он пользовался большим успехом: просторная светлая квартира на верхнем этаже в самом центре города, между мэрией и замком Венсенн – это не шутки. Стеклянная крыша, по которой сейчас барабанил дождь, уходила на добрых пять метров от пола, покрытого паркетом из экзотического дерева. Разные уровни пространства соединялись лестницами и мудреной металлической структурой. Декор тоже был в современном стиле: стекло, металл, прессованный кирпич, бетон.

– Потрясающе! – оценил Пьерра. – Вот уж не знал, что можно заработать столько денег, рассказывая о фильмах ужасов…

– Я получил небольшое наследство, – уточнил Ренн. – И стараюсь не ездить в Дубай, чтобы платить меньше налогов.

Он был очень похож на свою фотографию: костюм сшит по мерке, галстук, очки в тонкой оправе, волосы короткие, но не слишком: скорее эксперт-бухгалтер, чем управляющий банком или страховой компанией.

– Проходите сюда.

Ренн провел их к бару, где стояли кожаные диванчики цвета поджаренного хлеба, большой светильник-зонтик и камера на треноге. Выключил прожектор.

– Я вел съемку… Садитесь. Так что все-таки произошло со Станом? – снова спросил он, усаживаясь на один из диванчиков.

– Самоубийство, – ответил Пьерра, тоже усевшись. – Он покончил с собой в психиатрической клинике, где лечился.

– В психиатрической клинике?! – Похоже, Ренн искренне удивился. – А что же вас привело ко мне?

Сервас достал фото Аркана.

– Я вижу, это «Кабаре руж»… интересное место… Было время, когда от Стана вообще не было никаких вестей. Я узнал о нем через общих знакомых. У себя на канале я много рассказываю о кинематографе. У вас есть хоть какой-то след?

– Один из пациентов психиатрической клиники сбежал; его палата располагалась рядом с палатой дю Вельца, – сказал Сервас.

– А что Стан забыл в психушке?

– У него были серьезные проблемы с ментальным здоровьем, – пояснил Мартен, не вдаваясь в подробности.

Ренн покачал головой.

– Так вот почему он так неожиданно исчез…

– Он ведь занимался спецэффектами? – спросил Эсперандье.

– Да, он много работал для востребованных жанров кино. Но его специализацией был так называемый боди-хоррор. На этом поле ему не было равных.

– Боди-хоррор? – переспросил Сервас.

Ренн внимательно взглянул на него из-под очков.

– Боди-хоррор, «телесный ужас», – один из жанров кинематографа ужасов, где человеческое тело подвергают жутким пыткам, уродуют и кромсают. Кстати, тут в ходу и жестокое сексуальное насилие – в общем, зрелище не для слабонервных, повергающее в шок. Можно сказать, что пионером боди-хоррора был Дэвид Кроненберг с такими фильмами, как «Бешенство», «Муха», «Видеодром» и «Преступления будущего». Это вид «висцеральных», «утробных» ужасов, исключительно воздействующих на зрителя, обожающего спецэффекты со всяческими искусственными органами, доведенные до совершенства. Я недавно пересмотрел «Видеодром» и обнаружил, что все спецэффекты там безнадежно устарели. Но все-таки его создатель так и остался пионером жанра. Стан был лучшим французским специалистом в боди-хорроре. Во всяком случае, до того, как исчез со сцены… Я и не знал, что он попал в психушку. Бедный парень…

Сервас подумал, что Стан дю Вельц не удовольствовался тем, что практиковал боди-хоррор в своих фильмах. Настал момент, когда он испробовал это на себе…

– А вот этого человека вы знаете? – спросил Пьерра, указав пальцем на четвертого мужчину на фото – мрачного брюнета в плаще.

– Валек? Я с ним время от времени пересекался на тусовках нашего андеграунда. Он вытворял вещи на грани законности. Говорят, что он всегда шел по лезвию ножа, между дозволенным и недозволенным. Ну и еще оказывал всякие услуги.

– Что за услуги?

– Я полагаю, доставал товары, которых было не найти в местных супермаркетах. Видимо, он был вхож в определенные круги. Но дальше этого мои знания не простираются.

– А где он живет, вы не знаете?

– Я даже не знаю, как его зовут.

– А это еще что такое? – вдруг сказал Эсперандье, повысив голос, чтобы все повернулись к нему.

Сервас проследил за его взглядом. Метрах в четырех от них на кирпичную стену была наклеена киноафиша, размером метр на два. Фильм назывался «Орфей, или Спираль Зла», режиссером значился некто Морбюс Делакруа. Но особенно привлекла его внимание нарисованная на афише кровавая спираль.

– Она недешево мне стоила, – с гордостью сказал Ренн. – Подлинная афиша «Орфея», которую нарисовал сам Делакруа. Она нигде не появилась, потому что фильм так и не вышел.

Эсперандье вскочил, подошел к афише и буквально прилип к ней.

– Морбюс Делакруа… Это тот режиссер, что снял «Извращения» и «Кровавые игры»?

– А вы знаете какого-нибудь другого?

– Ох ты, чтоб тебя! Я же должен был об этом подумать! Я хорошо помню эту историю: восемнадцать лет назад фильм запретили, и кинопрокатчики отказались его выпускать…

Ренн смотрел на них в растерянности.

– Что вообще происходит? Кто-нибудь мне объяснит? Какое отношение имеет смерть Стана к этому фильму?

Сервас достал из кармана конверт, вытащил оттуда несколько фотографий, порылся в них и положил одну на столик.

– О, дьявол! – вздрогнул Ренн, увидев спираль, нарисованную кровью на матрасе. – Это убийца нарисовал?

– Есть версия, что это нарисовал сам дю Вельц… Видимо, перед смертью хотел оставить нам некое послание… Остается только узнать какое. Расскажите нам об этом Делакруа.

Эсперандье снова сел на место. Ренн оглядел всех одного за другим, и в глазах его блеснула хитрая искорка. Похоже, такой оборот разговора его очень взволновал.

– До сего дня, как говорят, Стан сотрудничал с Делакруа, у которого была привычка всегда работать с одной командой – ну или с похожими. Надо сказать, что они расстались с жанром чистого боди-хоррора, и это стало теперь его фирменной маркой. Он начинает фильм как атмосферный, где все пронизано скрытым и туманным ужасом, и постепенно доводит повествование до экстремального, невыносимо жестокого боди-хоррора. Ясно, что Делакруа не создан для чувствительных душ.

Венсан был с этим согласен, ибо помнил, как потряс его финал «Кровавых игр». Он тогда спросил себя, почему на эту ленту даже не поставили пометку возрастного ограничения.

– А этот фильм? – сказал Сервас, указывая на афишу на стене.

– «Орфей, или Спираль Зла», последний фильм Делакруа, – отозвался Ренн, протирая очки кончиком галстука. – Его считают шедевром, величайшим творением режиссера. Отныне он стал частью «кинематографического ада», фильмов про́клятых, мифических, ныне ставших очень редкими, таких как «Смерть Дракулы» венгра Кароя Лайтаи, первый из фильмов о Дракуле, или «Лондон после полуночи» Тода Браунинга.

– Так о чем фильм?

Ренн водрузил очки на место и впился острым, как дротик, взглядом прямо в глаза Сервасу.

– «Орфей» стал шестым полнометражным фильмом Делакруа. Уже само название говорит о том, что речь пойдет об истории Орфея и Эвридики. Все, что известно о фильме, – это то, что он повествует об Орфее Жиле, мексиканском рок-музыканте, который отправляется вызволять из ада свою жену Гвадалупе, с той только разницей, что на этот раз ад находится на самом «дне» маленького мексиканского городка Сьюдад-Хуарес. Этот городок – уже сам по себе ад. Там, в пустыне, в течение двадцатилетия, с 1993 по 2013 год, находили сотни тел похищенных еще в детстве женщин. Их тела хранили следы неслыханно жестоких пыток. О фильме ходили всякие слухи: о сценах, об актерах, о том, что его режиссер – сумасшедший… Говорили, что там каждый из кругов ада был страшнее предыдущего до полной непереносимости. Называли фильм чудовищным, отражающим все мыслимые и немыслимые бесчинства. Доходило даже до упоминаний о так называемом снаффе^[15].

Ренн встал с места:

– Вы позволите? Мне необходимо принять дозу кофеина. Делакруа – тяжелый случай, очень утомляет… Я снял о нем для своего канала несколько эпизодов, минут на сорок, если это вас интересует.

Он зашел за барную стойку, быстро смолол кофе и высыпал ложечкой в чашку. Пьерра бросил нетерпеливый взгляд на Серваса. По комнате поплыл соблазнительный запах кофе, щекоча всем ноздри.

– Я бы тоже не отказался от чашечки, – не утерпел Эсперандье.

Пять минут спустя перед каждым стояла дымящаяся чашка кофе.

– Продолжим, – сказал Ренн, который очутился в своей стихии. – Кто из присутствующих видел хоть один фильм Делакруа?

Руку поднял один Венсан.

– Итак, Делакруа шагнул намного дальше, чем просто кинематограф, – с энтузиазмом начал тележурналист. – Мало того, что этот человек – гений, что его образы входят в вас, как… споры; я хочу сказать, они прикрепляются к разуму зрителя, прорастают в нем… Есть в этих фильмах нечто такое, что расшевеливает самые глубины вашей души, и из этих глубин всплывает что-то нехорошее. Оно заставляет вас почувствовать себя не в своей тарелке, словно вы не зритель, а соглядатай. Вы не видите зла, вы его угадываете, чувствуете, причем ощущаете его присутствие за пределами кинопленки.

Он сверлил своих гостей острым, каким-то металлическим взглядом.

– И это ощущение возникает не случайно… Делакруа всегда считал, что нынче мы всё глубже погружаемся в спираль насилия, ужаса и мерзости, и не только в фильмах, но и в обществе в целом. Ему хотелось заострить на этом внимание зрителя, вывести его из зоны комфорта, шокируя его, нападая на него и травмируя.

– В общем, он действовал точно так же, как и Пазолини в своем «Сало́, или Сто двадцать дней Содома», – заметил Венсан.

– Совершенно верно. Однако, согласно легенде, в «Орфее» он пошел намного дальше, чем Пазолини в «Сало́», гораздо дальше, чем в «Сербском фильме», который, как мне кажется, переходит все границы омерзительного, еще дальше, чем «Ад каннибалов» или «Человеческая многоножка».

Венсан этих фильмов не видел, хотя и запросто мог найти на DVD, Blu-ray и даже на VOD, но он слышал отзывы: «Сербский фильм» имел репутацию одного из самых травмирующих фильмов всех времен.

– «Я видел дьявола» не уступает ему в показе непереносимого насилия, и «Мученицы» тоже… Тошнотворное зрелище.

– Ну уж нет, извините, – возразил Ренн, позабыв, с чего начался диспут. «Я видел дьявола» очень силен своим эстетическим воздействием, это настоящее авторское кино. А в смысле грязи – это милая шутка в сравнении с «Сербским фильмом».

– «Подопытная свинка-два»? – Венсан уже начинал дурачиться. – Японская серия «Подопытная свинка» стала почти что легендой после того, как вторая ее часть, «Цветок из плоти и крови», была снята с проката. Американский актер Чарли Шин, которому прислали копию фильма, заявил, что только что просмотрел снафф, чем насторожил ФБР.

– Ладно, сдаюсь. – Ренн заговорщицки подмигнул Венсану, как перемигиваются два знатока. – Говорят, что «Орфей» намного превосходит все предыдущие фильмы, – продолжил он тем восторженным голосом, каким новичок говорит обычно о любимом режиссере. – Его никто не видел… И нет возможности раздобыть копию или скачать его в интернете. Фильм исчез, испарился с поверхности земли – и на сегодня обрел статус мифа.

Эсперандье догадался, что тележурналист действительно перепробовал все доступные средства. Должно быть, он провел немало часов в так называемом Даркнете, Темной сети, пытаясь отыскать эту редкую жемчужину. Про́клятый фильм… Судя по слухам, в нем режиссер действительно пошел гораздо дальше по зловещей спирали сверхнасилия и зрительного травматизма. За тщательно отделанными динамичными кадрами скрывалась личность, жадная до экстремальных ощущений.

– Давайте вернемся к нашим баранам, – сказал Сервас. – К последнему фильму Делакруа… Вы говорили, что он всегда работал с одной и той же командой, а следовательно, Стан дю Вельц тоже находился там?

Ренн кивнул:

– Да, он был там. Делакруа привез свою съемочную группу в пустыню, недалеко от Сьюдад-Хуарес в штате Чиуауа. Я должен напомнить, что в то время, в две тысячи одиннадцатом, в этом месте развернулась кровавая война между картелями – производителями наркотиков. Находиться там было опасно, условия работы были очень тяжелыми из-за жары. Кроме того, как и Дрейер, который первым начал снимать в ролях стариков пожилых актеров, а в роли беременной женщины снял беременную актрису, а потом и ее роды, Делакруа обожал «правду в кадре». Мало того, в своей страсти к аутентичности он обращался с актерами с неслыханной жестокостью. У него всегда была репутация тирана на съемочной площадке, но говорят, что во время съемок «Орфея» тирания обрела уже пропорции катастрофы. Он злился на исполнительницу главной роли, постоянно на нее орал, унижал перед всей труппой и чуть не довел до нервного срыва…

Эсперандье вспомнил, как во время съемок фильма «Истина» режиссер Анри-Жорж Клузо, автор «Дьяволиц» и «Платы за страх», превратился в настоящего психопата, заставляя Брижит Бардо пить огромное количество алкоголя, чтобы подчеркнуть реализм ее игры, или без ее ведома заменял таблетки плацебо на настоящие. Сразу после съемок двадцатишестилетняя Бардо пыталась покончить с собой.

– Она неоднократно грозилась покинуть фильм, но ему как-то удавалось убеждать ее остаться. И потом, они снимали в пустыне, а это совсем не то, что снимать на Лазурном берегу. Ситуация складывалась хуже некуда, настоящий кошмар для всей труппы. По вечерам Делакруа отправлялся в город выпивать с местными. Рано утром его обнаруживали либо на улице, либо в постели в бессознательном состоянии, а иногда и раненного. Однажды его нашли с ожогами от сигарет на груди, и никто так и не узнал, сам он себя прижигал, или этим занимался кто-то другой: сам Делакруа ничего не помнил.

Проспавшись, он вылетал на съемочную площадку, как бешеный, и пугал всех. В Мексике он словно спятил. Гордыня, мания величия, раздутое «эго», чрезмерная лихорадочная экзальтация… Над фильмом словно повисло какое-то безумие, и чувствовалось, что вот-вот произойдет что-то ужасное.

Ренн выдержал театральную паузу, отмеченную ритмом дождевых капель, стучащих в оконное стекло, умело подготавливая задуманный эффект для съемки очередного эпизода.

– Но на этом дело не кончилось…

31

Петр Сушко доехал от следственного изолятора до Бассо-Камбо на 58-м автобусе. В общей сложности тридцать шесть остановок.

Когда он вышел из автобуса, сквозь облака проглянуло солнце, и пейзаж просторной автостоянки, заставленной машинами с блестящими ветровыми стеклами, и белая станция наземной линии метро показались ему почти радостными в сравнении с тюремным двором для прогулок.

Он пробрался между автомобилями, следуя плану, который на клочке бумаги нарисовал ему Флоран в последний день, когда они виделись, прошел по улице Леонс-де-Лавернь между домами от четырех до восьми этажей и вышел на одну из аллей парка. Вокруг парка высились дома, и это напомнило ему такие же жилые кварталы в Москве. С той только разницей, что в Москве никому и в голову не пришло бы назвать парк именем Уинстона Черчилля.

Петр вышел с другой стороны парка и по пешеходным мосткам прошел между двумя домами. И на бетонной стене увидел граффити: Багз Банни, нарисованный очень смешно, чтобы не пугать детвору, слово Welcome^[16] и стрела: условный код наркодилера, означающий «полный провал». Но ни наблюдателя, ни перекупщика видно не было.

А возле дома, где жил Флоран, стояли машины с проблесковыми маячками на крышах. Черт!

Собравшиеся на площадке местные парни ругали полицейских на чем свет стоит.

– А что случилось-то? – спросил их Петр.

Ребята с недоверием на него покосились, но выглядел он, как и подобает обычному парню со спортивной сумкой.

– Да ну, это ублюдки из местных групп патрулирования устроили кипеш на рынке, – ответил один из них, в надетой задом наперед бейсболке.

Это напомнило Петру народные дружины в бывшем СССР, где так называли граждан, следивших за порядком.

Петр увидел идущий откуда-то дым, подъехавший полицейский автомобиль и пожарную машину с включенной сиреной. Он подошел и попытался незаметно проскочить в подъезд, но путь ему преградила маленькая женщина в громоздкой экипировке и в бронежилете:

– А вы куда? Вы здесь живете?.. Кто-то поджег мусоропровод, и теперь всех жильцов эвакуируют, от греха подальше.

На лице Петра появилась хорошо разыгранная паника:

– У меня там наверху жена и сын! На телефонные звонки они не отвечают! Я должен выяснить, что там с ними, мадам!

– Идите скорее.

Он бросился вверх по лестнице, прокладывая себе дорогу в бегущей вниз толпе жильцов, которых спешно эвакуировали. Со всех сторон слышались испуганные крики и топот ног.

Между третьим и четвертым этажами стало совсем нечем дышать. Петр различил запах дыма и наркотиков и почувствовал, как тяжелеет голова от этого едкого коктейля. В коридоре четвертого этажа было пусто. Он подошел к двери квартиры Флорана и постучал. Никто не ответил.

– Флоран?

Тогда он нажал на дверную ручку. Дверь оказалась незапертой… Серый свет пасмурного дня просачивался сквозь облака и проникал в маленькую квартиру. Диван, приземистая мебель из «ИКЕА», телевизор, игровой центр. В глубине, у окна – стол и четыре стула. Все окна выходили на юг, и воздух в квартире нагрелся, наверное, градусов до 35.

Запаха дыма уже не чувствовалось: его перешиб запах разложения. Он напоминал запах нечистот или испорченных продуктов. Петр поморщился и вдруг застыл на месте. Он узнал этот запах.

– Флоран!

Петр поставил сумку у входа и вошел в спальню, зажав нос. Никого. Постель не убрана. Вонь стала невыносимой, и у него возникло ощущение, что легкие забила какая-то вязкая и тяжелая субстанция. Петр закашлялся. Запах шел с того конца коридора, где были туалеты и ванная. Оттуда же слышалось сильное, ровное гудение. Дверь в дальний отсек тоже была приоткрыта. Петр толкнул ее – и оцепенел на пороге.

Закрыл глаза. Тут же открыл их.

Флоран был там… вернее, то, что от него осталось. Эта жуть когда-то была Флораном. Тело лежало в ванне; кто-то сорвал и бросил на пол шторку вместе с карнизом.

Сушко повидал всякого, но труп в таком состоянии видел впервые. Флоран Кювелье больше не был человеком – он превратился в бесформенную, раздутую, почерневшую массу, которая шевелилась и жила своей интенсивной жизнью после смерти, прожорливой жизнью тысяч личинок, завладевших телом. И над всем этим с гулом кружилось плотное облако синих и зеленых мух. Если б Петр знал, что это жужжащее покрывало состоит из мух-некрофагов, которые проникают в мертвое тело через все доступные отверстия – через нос, рот, анус, – его наверняка стошнило бы. Он выдохнул оставшийся в ноздрях воздух, чтобы хоть как-то освободиться от вони, вдохнул ртом и, закрыв нос ладонью, сделал несколько шагов веред, дабы убедиться, что это почти неузнаваемое тело – действительно Флоран. Под ногами у него что-то захрустело: на полу и на шторке валялись сотни пустых, уже высохших коричневых куколок. И еще он заметил, что на дне ванны, вместе с остатками недоеденной мушиной трапезы, очень много засохшей крови.

Столько крови Петр не видел ни разу. На Флоране были черные трусы и разорванная футболка, которые обрели темно-ржавый оттенок. Должно быть, он получил множество ударов ножом или кинжалом. На нем была пара гротескных розовых наручников вроде тех, что продаются в секс-шопах для любителей садо-мазо, а к трубе над самой ванной кто-то прикрепил включенную электропечку. Эмаль в ванной растрескалась и сошла со стенок натеками, которые уже давно высохли. Понять выражение лица Флорана было невозможно, потому что лицо было целиком оккупировано личинками, особенно вокруг рта, носа и пустых глазниц.

Если вызовут полицию, то он станет первым подозреваемым, хотя все его прошлые грехи не имеют никакого отношения к… к этому.

Впрочем, даже неопытный сыщик сразу поймет, что мертвец пролежал много дней, а Петр только день как освободился. У него было лучшее алиби в мире: тюрьма. Но вряд ли удастся избежать подозрений, что он замешан в этом деле. Они возникнут так или иначе: его обвинят в заказе этого убийства, или еще что-нибудь придумают. Неприятностей не избежать.

Петр вынул из кармана бумажный платочек, протер все ручки, к которым прикасался, забрал свою сумку и вышел из квартиры. Он испытал почти облегчение, когда ему в ноздри снова ударил запах дыма, от которого защипало глаза.

Слетев вниз по лестнице, Петр сразу сказал женщине, дежурившей в холле:

– Там наверху труп.

– Что?

– Мертвец. В ванной.

Он назвал этаж и номер квартиры и, пока она доставала свою рацию, вышел на улицу и исчез.

32

– Но на этом дело не кончилось, – повторил Максимилиан Ренн под звук стучащего в окна дождя.

В студии Ренна они собрались все трое, да еще Пьерра, которому было наплевать на все фильмы ужасов, вместе взятые. И все трое замерли, боясь пропустить хоть слово.

– Снимали сцену оргии. Представьте себе картину: все уже принялись трахаться, как и где попало – и подонки, похитившие в детстве жену Орфея, и какие-то девчонки… Голые тела сплетались и извивались, и вдруг сверху на них полился кровавый дождь… Актеры, которых никто не предупредил, заорали от страха, облитые с головы до ног ярко-красной кровью. И здесь, как и везде, Делакруа остался верен своей идефикс: чтобы все было по-настоящему. Он съездил на ближайшую скотобойню и привез оттуда свиную кровь, которую для яркости смешал с красной краской: ему показалось, что в кадре кровь будет выглядеть недостаточно реалистично. Это было настолько омерзительно, что актеров затошнило. Мало того, актеров он нанял в местном борделе, и ходили слухи, что некоторые трахались по-настоящему. Главный оператор был очень стар, и ему доводилось работать со многими знаменитостями. Снимать эту сцену он отказался. Делакруа при всех дал ему пощечину и стал снимать сам.

Ренн разгладил свой галстук и сделал еще глоток кофе.

– Делакруа был готов пойти на самые жестокие меры, чтобы добиться результата, который его устроил бы. В одной из сцен «Кровавых игр» исполнительница главной роли переходит ручей вброд по тонкому льду в одной ночной рубашке. Вокруг все было покрыто снегом, на улице стоял мороз, но он заставил ее сделать больше тридцати дублей, чтобы актриса посинела до нужного ему оттенка кожи. В перерывах между дублями ее укутывали теплым одеялом, но посиневшее лицо не обретало нормального оттенка. В результате актриса заболела и пообещала, что подаст на него в суд, если он еще хоть раз устроит ей такую съемку.

Ренн встал с места. Глаза его светились каким-то нехорошим светом, пасмурным, как день за окном.

– Хорошо, – сказал он. – Я хочу вам кое-что показать, но все это останется в стенах этого дома, договорились?

Он подошел к фотографии, висящей на стене над той, где он позирует с актрисой Джейми Ли Кёртис, снял фото и набрал код на электронном сейфе, оказавшемся за ним в углублении от вынутого кирпича.

– Это обошлось мне гораздо дороже, чем афиша «Орфея», – сказал он. – Считайте, что вам повезло. Эту вещь я редко кому показываю.

Затем вытащил из сейфа крафтовый конверт, достал оттуда серию глянцевых фотографий и первым делом протянул их Венсану.

– Ух ты! – выдохнул тот, просмотрев снимки, и сразу отдал их руководителю группы.

Сервас тоже принялся их рассматривать. Видимо, это были негативы, вырезанные из пленки фильма, – грязные, темные и какие-то мутные, с зернистым изображением. На них различались длинные, запутанные и мрачные лабиринты коридоров; в этом театре теней на грани бесконечности, где глаз ухватывает всего лишь неясную форму, оставляя все остальное воображению, трудно было определить, где кончается реальный мир и начинается мир воображаемый. Но это не мешало узнать актрису, стоявшую в главном коридоре: Клару Янсен. Снявшись в «Летнем дожде» и «Ангеле в городе», она прославилась и талантом и красотой, но здесь ее было невозможно узнать. В своем длинном белом одеянии, перепачканном какой-то дрянью, актриса явно находилась в состоянии транса. Особенно это было заметно в ее отрешенном, одержимом взгляде. От нее исходило осязаемое отчаяние, уже перешедшее в безумие. Клара словно перешла точку невозврата. На первом и втором негативах она что-то кричала и пошатывалась, слезы размыли весь ее макияж, в руке был зажат большой нож. На третьем негативе она, должно быть, уже успела поранить себя ножом, потому что по ее лбу бежал ручеек крови. На последнем негативе актриса порезала себе предплечье.

Сервас понял, что это кадры из фильма, и остро почувствовал, какая вредоносная атмосфера над ними тяготеет: словно вдруг рухнула преграда, отделявшая реальность от вымысла.

– Cursed images, – тихим дрожащим голосом произнес Эсперандье, глядя на Максимилиана Ренна.

– Что это значит? – спросил Пьерра.

– Про́клятые кадры, – перевел журналист. – Негативы плохого качества, любительская съемка, автор явно сильно нервничал… Кто он такой – неизвестно, но его творение явно вызывает тошноту. Интернет буквально кишит такими «шедеврами». Но насчет происхождения этих кадров я могу сказать со всей определенностью: эти негативы были отсняты не в процессе съемок «Орфея». Более того: я не знаю, кто их отснял.

Ренн собрал негативы, вложил их в конверт, убрал в сейф и вернулся к собеседникам.

– Согласно информации, которую мне удалось раздобыть, сцену снимали в три часа ночи, и этот дубль – сороковой, хотя, может быть, я немного преувеличиваю. Актеры были на ногах с пяти утра минувшего дня, и все очень устали. Я не знаю, каким образом Делакруа удалось убедить Клару Янсен низвергнуть героиню в пропасть и отснять этот эпизод… Причем вовсе не потому, что она так ужасно выглядела, нет: весь мир в наши дни сделался ужасен. Скорее всего, ему понравилось, как она кричит, как двигается, как плачет… Чувствуется, что это настоящие слезы, настоящие крики, что она не играет. Она действительно бесноватая, действительно одержимая в этой сцене. Она не выглядит безумной, она действительно безумна. На съемочной площадке Делакруа доводил всех актеров до сумасшествия, всячески их оскорбляя, заставляя по сто раз снимать каждый дубль и не давая им спать. И потом, здесь нет последнего кадра, где героиня вскрывает себе вены. Планировали, что с ней снимут первые крупные планы с настоящим ножом, а потом заменят ее на дублершу с ножом бутафорским. Но Клара была измучена, она репетировала уже несколько часов. Говорят, дело кончилось тем, что она порезала себя по-настоящему, и не исключено, что стремилась убить себя перед всей съемочной группой – или хотела вызвать у всех опасения по поводу состояния своей психики. Разумеется, вся группа бросилась ее спасать, но Делакруа приказал продолжать съемку. Это отражено на последнем негативе. Но тут вмешался оператор, и Морбюс отложил съемку до следующего дня.

Ренн перевел дыхание:

– Это вышло еще хуже, чем у Жулавского, когда тот подвергал Аджани таким же пыткам на площадке во время съемок «Одержимости». Снимаясь в этом фильме, Клара Янсен уничтожила свой имидж популярной актрисы. А потом произошел тот ужасный случай, и она погибла, не успев закончить съемку. Но в любом случае это спасло ее от кинопрокатчиков.

– В каком смысле?

– Когда прокатчики просмотрели рабочий вариант, они испугались. Это был, вне всяких сомнений, нездоровый фильм, созданный человеком с больной психикой. Причем не только нездоровый, но еще и несущий в себе невероятную пагубную силу, силу разрушения и разложения в чистом виде. Напуганные тем, что увидели, прокатчики отказались работать с этой лентой и единодушно решили в прокат ее не пускать. Так или иначе, а они были уверены, что Квалификационная комиссия кинематографии поставит возрастное ограничение на просмотр «восемнадцать плюс». «Орфей» оказался в кругу «про́клятых фильмов». Один из критиков писал, что автору такого решения надо было бы присудить медаль. Высказывание, типичное для критиков той поры, которым обязательно было нужно идеологическое, социальное наполнение фильма. Как будто Хичкок, Джон Форд или Мелвилл ставили себе иные цели, кроме развлечения публики… Что касается Делакруа, то в общении с прессой он дал только один комментарий. Он заявил: «Кажется, в Сингапуре приговоренных к смерти просили улыбаться перед исполнением приговора… Как видите, я улыбаюсь». Но после этого он прекратил снимать. «Орфей» стал его последней работой. – В голосе Ренна слышались страсть и сожаление.

Все наконец вздохнули с облегчением. А Сервас все более и более убеждался, что ключ к разгадке убийства Стана дю Вельца лежит именно в этой истории. Что же еще произошло во время съемок? Делакруа надо бы хорошенько допросить!

– И это еще не конец, – в очередной раз огорошил всех Ренн. – Далеко не конец.

Все дружно повернулись к нему.

– У Делакруа, – продолжил он, – дело вовсе не в том, чтобы выразить авторские фантазии и видения. Как и у де Сада, у него все идет дальше и глубже, все имеет отношение… к мистике. Большинство королей жанра ни на миг не забывают, что это просто кино, киношка, что все это не всерьез. Иначе как можно было бы всерьез снимать такие фильмы и не повредиться в рассудке? Но у Делакруа все не так. Он – это Уильям Фридкин, только в тысячу раз сильнее. Он умел создавать на съемочной площадке токсичную и разрушительную атмосферу неистовства, которая подпитывала его чудовищные нездоровые фантазии. Говорят, все, что Делакруа прокручивал у себя в мозгу, в Мексике реализовать было проще простого. Чтобы снять на пленку настоящее убийство, ему было достаточно нанять профессиональных убийц, сикариев. В Мексике это было нетрудно: там даже сыщики убивали за деньги…

– Иными словами, снафф? – изумленно спросил Венсан.

– Еще хуже… Настоящее убийство, задуманное и осуществленное как произведение искусства. Как квинтэссенция седьмого искусства. То, что Делакруа официально выдавал за кинотрюк, за «киношную» смерть на экране, он снимал втайне от всех. Потом, правда, утверждал, что ничего подобного не делал и эта сцена вообще не была отснята, но некоторые утверждают, что была. Что пленка существует, и ею владеет, возможно, сам Делакруа. Что именно поэтому он и прекратил снимать после «Орфея»: боялся, что его заставят показать пленку.

– А вы сами что об этом думаете? – спросил Венсан.

Ренн пожал плечами.

– У меня на этот счет нет своего мнения, – сказал он, хлопнув себя по коленям. – Но это вполне соответствовало бы личности Делакруа… – Он встал, давая всем понять, что беседа окончена. – Надеюсь, вы не остались разочарованными, господа.

– Слухи, «одна баба сказала»… Фантазии для подростков, которым не хватает острых ощущений, и ничего конкретного, – заявил Пьерра.

– Спасибо за подробное освещение проблемы, это было впечатляюще, – искренне поблагодарил Венсан. – Особенно мне понравилось погружение в закулисье кинематографа.

– О да, – скромно поклонившись, отозвался Ренн, – в кинематографе, как в городах, есть свои задворки, свои сточные канавы и клоаки, где кишит своя жизнь, нездоровая, зачастую отвратительная, но в то же время привлекательная. Свои «тайные подземелья», как называл их Юнг^[17]. Если вас это интересует, загляните на мой канал MAD.

– А вы, случайно, не знаете, где найти этого Валека? – спросил Сервас, вернувшись к расследованию.

Ренн немного подумал.

– Похоже, сегодня ваш день, – наконец сказал он, доставая пригласительный билет из корзинки на барной стойке. – Сегодня вечером состоится праздник кинематографистов. Я уже несколько недель назад получил билет, но пойти не смогу. Как раз на такие праздники и являются типы вроде Валека.

Он поднял перед собой билет и посмотрел на Венсана.

– Кому-нибудь это интересно? Позволю себе заметить, что только один из вас сможет пройти на такого рода мероприятие.

Все обернулись к Эсперандье – и тот стал обладателем билета.

* * *

– Как можно смотреть всю эту чушь? – сказал Пьерра, когда они вошли в лифт.

– Тут вопрос в том, продвинемся мы или нет? – отозвался Сервас. – Ясно одно: нам надо допросить этого Делакруа. И отыскать типа по имени Валек.

Они вышли из дома. Дождь кончился, и мокрые улицы блестели, как начищенные монеты; мимо с плеском проезжали машины.

– В любом случае этот Ренн, с его таким ухоженным и безупречным видом, с его анекдотами и всякими историями о про́клятых фильмах может стать для нас полезным, – прокомментировал Пьерра.

– А я думаю, что все это не более чем слухи и байки для подростков, – подколол его Эсперандье.

Пьерра ухмыльнулся и достал сигарету.

– Туше́, сдаюсь. – Вы и правда думаете, что ваше убийство имеет какое-то отношение к этим фильмам?

Сервас уже собрался ответить, но в это время у него в кармане брюк завибрировал телефон. Он достал его и вздохнул. Звонил Эрвелен.

33

В восьмистах километрах к югу отец Эйенга ставил свой «Вольво» на площади Брейля в маленьком городке Акс-ле-Терм у подножия гор. Священник сразу направился в больничный центр. После самоубийства Кеннета Цорна он решил во что бы то ни стало добиться объяснений у Маттиаса Ложье. Святой отец хотел знать, что означало странное послание, оставленное на электронном ключе и возымевшее такое воздействие на продюсера.

Он снова увидел замок на острове, беспокойное море, и спросил себя, действительно ли все происходило на самом деле. Помимо того факта, что Кеннет Цорн бросился с башни замка, который, скорее всего, сам и поджег, существовали еще и странные слова, которые он произнес, и название «Алгол», написанное на борту лодки, и, наконец, заявление: «Я видел ад, отец мой. Я и сам уже в аду…»

Эйенге нужны были ответы. Беспокойство, как разъедающая все кислота, грызло ему желудок. И пастилка «Ренни», которую он сжевал тридцать минут назад, облегчения не принесла.

У входа святой отец поздоровался с Исабель. Здесь все его знали, и он знал всех. К тому же его воротничок ни у кого не вызывал сомнения в том, чем он занимается. Эйенга поднялся на второй этаж без лифта и прошел по коридору, пахнущему эфиром и дезинфекцией. А ведь он убеждал директора центра эфирными маслами заглушить эти запахи, которые могли стать фактором стресса для пациентов…

Священник повернул ручку. У него уже была приготовлена фраза, но он так и не произнес ее, застыв на пороге.

Палата была пуста, постель аккуратно заправлена. И никаких следов пребывания пациента. Пахло дезраствором. Отец Эйенга вышел в коридор и направился к посту медсестер.

– А где Маттиас Ложье? – спросил он дежурную сестру.

Она бросила на него беглый взгляд и произнесла:

– Он умер.

Эйенга застыл с разинутым ртом.

– Что с ним произошло?

– Сердце не выдержало. Остановилось около трех часов ночи. Я очень огорчена, отец мой.

Он действительно уловил в ее голосе нотку нерешительности, или это его сознание устраивало ему такие штучки?

– Не случилось ли в эту ночь чего-нибудь необычного? – спросил Эйенга.

– В каком смысле?

Вот, опять нерешительность…

– Вы не сказали мне всего.

Девушка покраснела.

– Простите меня, отец мой, но я… я не уверена, что имею право об этом говорить…

– О чем?

– Идет следствие.

– Следствие? По какому поводу?

– По поводу подозрительной смерти…

Медсестра говорила так тихо, что он попросил повторить.

– Подозрительной смерти. Но только я вам ничего не говорила, – прибавила она, уходя.

…Эйенга выехал с парковки, заставив шины своего «Вольво» скрипнуть. Через сорок пять минут он уже парковался возле жандармерии Фуа, где с прошлого месяца работала новая группа. Святой отец счел бригаду Акс-ле-Терма слабоватой для того, что он собирался сообщить.

– Добрый день, отец мой, – приветствовал его дежурный, увидев его воротничок.

– Добрый день, сын мой. Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из новой следственной бригады, если вас не затруднит, – начал он без предисловий.

– По какому поводу?

– По поводу убийства.

34

– Появилось еще одно дело, – объявил по телефону Эрвелен.

– Какого рода?

– Дельта-чарли-дельта^[18], в Ауриакомбе, – сообщил дивизионный комиссар. – Какой-то тип, проткнутый то ли ножом, то ли заточкой. Истек кровью в ванне, был пристегнут наручниками к трубе отопления. Прокурор указал на твою группу.

Сервас знал о склонности прокурора занимать в разных делах одну и ту же следственную группу, если эта группа произвела на него впечатление. Он помнил, как тридцать лет назад, когда он еще только начинал, шеф сыскной полиции Тулузы, личность харизматичная, закрыл почти все дела, благодаря в том числе и своим испытанным сыщикам, приехавшим из Парижа. В то время уголовная полиция была немногочисленна. А потом тенденция начала постепенно меняться, благодаря – и Мартен это знал – результатам его группы.

– У нас в бригаде две группы, – сказал он. – Отчего не доверить это дело другим?

– Прокурор хочет, чтобы это дело вел ты, – сказал Эрвелен. – Он настаивает. Извини, Сервас. Зато у вас будет больше дополнительного времени и меньше возни…

Тон у него был безапелляционный.

– Как у вас движется дело? – спросил дивизионный комиссар. – Что-нибудь накопали?

– Дю Вельц общался с любопытной компанией, но пока ничего похожего на след не видно.

– Понятно, – сказал начальник. – Мне надо, чтобы ты вернулся в Тулузу первым же самолетом.

Сервас снова глубоко вздохнул.

– Ауриакомб – это та история с наркотой? – спросил он.

– Посмотрев на этот квартал, вполне можно предположить подобное.

– Вы установили, не была ли в чем-нибудь замешана жертва?

– Парень чист, как стеклышко. Его имя Флоран Кювелье. Он работал в кино.

Кино… У Серваса внутри что-то щелкнуло.

– И чем он занимался в кино?

Мартен заметил, что это слово привлекло внимание Венсана, сидевшего рядом.

– Больше я ничего не знаю, – сказал Эрвелен. – А почему ты спрашиваешь? Это важно?

– Дю Вельц… – начал Мартен.

– …работал в кино, перед тем как попасть в психушку, – закончил фразу дивизионный комиссар. – Но какая связь между типом, умершим в психиатрической клинике, и парнем, погибшим в собственной ванне?

– Сколько смертей происходит каждый день в Тулузе, патрон? Что по этому поводу говорят статистики? Какова вероятность, что двое людей, работавших в кинематографе, будут убиты в одном городе с интервалом в несколько дней? Может ли это быть простым совпадением?

– Я вижу, к чему ты клонишь, Сервас, но один из них убит в Ауриакомбе, и это больше похоже на сведение счетов между наркодилерами, чем на что-нибудь другое. Возможно, что это и вправду совпадение.

– Я не верю в совпадения, – сказал Сервас. – Вы только что сказали, что парень ни в чем не был замешан и что никто не слышал никаких выстрелов. Парня зарезали дома, в собственной ванне, а не где-нибудь на улице. Дата и время смерти?

Последовало необычно долгое молчание.

– Судя по отчету судмедэксперта, его убили несколько дней назад, – уже без прежней уверенности произнес Эрвелен. – Ох, ты ж, мать твою!.. Оба – и дю Вельц, и Кювелье – были убиты в один день!

– Я улечу первым же рейсом, – сказал Сервас, – но капитан Эсперандье останется в Париже. Здесь надо выяснить еще кое-что.

35

– За́мок на острове? – спросил жандарм.

– Да.

– И вы утверждаете, что он сгорел, а человек бросился с замковой башни?

– Да, эта информация прошла в новостях.

– И вы говорите, что этот человек получил электронный ключ с жутким видео, снятым неким Маттиасом Ложье, который умер прошлой ночью в госпитале в Акс-ле-Терме, и считаете, что он был… гм… убит.

– Я сказал «возможно, был убит», – поправил его священник, понимая, почему жандарм так странно на него смотрит. – В любом случае его гибель весьма подозрительна… А вы не пытались настаивать на расследовании подозрительной смерти в госпитале Акс-ле-Терма?

Лицо жандарма застыло.

– У меня нет права сообщать такого рода информацию.

– Сын мой, вас ведь предупредили о подозрительной смерти в госпитале Акс-ле-Терма? Да или нет? Ответьте мне, пожалуйста.

Жандарм вздохнул:

– Да… Но как вы об этом узнали, отец мой? Тут есть кое-что, мне совершенно непонятное: почему именно вас попросили доставить этот ключ?

Эйенга пожал плечами:

– В том-то все и дело. Но в чем я абсолютно уверен, так это в том, что для него это было очень важно. Он так настаивал… И точно так же это было важно для Кеннета Цорна.

– Это для того, кто решил покончить с собой, просмотрев видео? – спросил жандарм, стараясь не потерять нить повествования.

– Не исключено.

Жандарм так сильно вздыбил брови, что все морщинки у него на лбу почти исчезли.

– Все это очень запутанно, вам не кажется?

– В любом случае связь между этим видео, смертью Кеннета Цорна и смертью Маттиаса Ложье, несомненно, существует, – резюмировал Эйенга.

* * *

Турбулентность…

Пилот только что произнес несколько слов в микрофон, прежде чем призвать пассажиров занять свои места и пристегнуть ремни. Он старался, чтобы его слова вселили в людей уверенность в безопасности. Сервас подумал, что те, кто таким преувеличенно уверенным тоном произносит слово «турбулентность», доверия не заслуживают.

Он эту самую турбулентность ненавидел. Он вообще терпеть не мог самолеты.

Поглядев в иллюминатор, Мартен увидел только облака, облака и снова облака… Крылья самолета разрывали их, как вату или марлю. Да, надо было брать место у прохода, но таких уже не оставалось. В результате Сервас оказался зажат между здоровяком, который смотрел на планшете какой-то фильм, спинкой переднего кресла и иллюминатором. Интересно, как выдерживают такие условия клаустрофобы? И почему на сиденьях так тесно?

Ясное дело, так выгоднее для бизнеса. Но он-то ведь не Ротшильд, он простой сыщик…

Мартен вспомнил Леа, которая много времени проводила в полетах над Африканским континентом, и просмотрел список авиакомпаний. Одно только направление на Конго обслуживали целых пять. А сколько же было нужно для всех направлений? Африка вообще его интересовала. Он читал, что две трети территории континента занимают влажные тропические леса. Целых две трети! Река Конго, отделяющая Конго-Браззавиль от Конго-Киншасы, была второй в мире после Амазонки по интенсивности речного режима. В некоторых местах леса здесь были непроходимы, и нога европейца в них не ступала; там жили только пигмеи, занимавшиеся собирательством. Республика Конго насчитывала сорок народностей. И Сервас сразу показался себе маленьким-маленьким. На таком фоне все его домашние проблемы и даже все расследования казались смехотворными. У него возникло чувство, что Леа ушла в другое измерение.

И что ей это понравилось.

Тягаться с Африкой он не мог. Ни с ее пейзажами, ни с ее магией, ни с ее бескрайностью. Ни с тем братством, что объединяло врачей в борьбе с нищетой и нехваткой лекарств. Голова его все еще была занята только что увиденными негативами, и, поскольку Мартен знал, что реальность измеряется световыми годами, он не смог избежать соблазна представлять себе, как за Леа ухаживают молодые красивые ребята, у которых хорошо подвешен язык и зашкаливает тестостерон. В жарких и влажных лесах, полных таинственных колдовских звуков, они очень устают от дел, которыми каждый день занимаются бок о бок. Снова серия негативов. Он видит обнаженное тело Леа в чужих руках, ее бедра, прижатые к чужим бедрам, более сильным и молодым, ее пот, смешанный с потом того молодого врача, который постоянно появляется рядом с ней в ее блоге…

Накануне ночью, в отеле, Сервас просматривал в телефоне кадры, снятые в самом начале их отношений, когда все было так ново, все надо было строить заново, когда его не покидало чувство изумленного восхищения, что он встретил наконец ту самую женщину. Леа была так хороша на этих снимках, и ему стало так больно, что он их удалил.

Турбулентность…

Ему ничего не оставалось, кроме как застегнуть ремень безопасности и ждать, когда она закончится.

36

Эсперандье узнал эту музыку еще до того, как вышел из лифта: «Летняя печаль», ремикс Ланы дель Рей и Седрика Жерве.

Уже в кабине лифта басы принялись стучать ему в грудь. Он спросил себя, как же все это выдерживают соседи. В Шестнадцатом округе Парижа, в двух шагах от наземной ветки метро и от моста Бир-Хакейм, на последнем этаже каменного дома на площади Альбони праздник был в самом разгаре.

Эсперандье предъявил свое приглашение охраннику в белой рубашке и черном, немного тесноватом смокинге, и тот распахнул перед ним двухстворчатую бронированную дверь. Венсан сразу же прошел в коридор, где дежурили еще два охранника, и музыка накатила на него мощной волной. Он вошел в просторный зал с высоким потолком, и его захлестнул вихрь разноцветных огней, от которых зарябило в глазах. Музыка оглушала, басы так и лупили по диафрагме, и Венсан поймал себя на мысли, что уже лет десять как не посещал такие вечеринки.

Дальше просторные, набитые народом гостиные шли анфиладой. Отыскать Валека в таком водовороте шумов и силуэтов будет задачей не из легких, если он вообще здесь. Первым долгом надо было найти бар: публика рано или поздно, а заглянет туда. Венсан стал пробиваться к бару, лавируя между жестикулирующими фигурами. На стенах появлялись то круги, то треугольники света, снова зазвучала музыка: теперь Лана дель Рей, Маклемор и Райан Льюис. Вокруг бара было поспокойнее. Приглашенные заходили туда, заказывали коктейли, крича друг другу в самое ухо. Венсан сразу узнал маску, что была на бармене: Билли, жутковатая мертвенно-бледная рожа с нарисованными на круглых щеках спиралями – опять тот же мотив, – тонкие красные губы и длинный подбородок, чуть загнутый кверху.

Неподалеку какой-то парень, белобрысый и бледный, как альбинос, с огромными мешками под глазами, посасывал ярко-красный коктейль.

– Что это вы такое пьете? – спросил Венсан, повысив голос.

– Я полагаю, что это водка, гранатовый сироп и черный виноград. И все это называется «Кровавый коктейль»!

– Выглядит симпатично, – почти прокричал ему в ухо Венсан. – Я тоже хочу заказать такой. Меня зовут Венсан, я продюсер, а вы?

– Дамиан, журналист-фрилансер. А какие фильмы вы продюсируете?

Венсан помахал рукой бармену, чтобы выиграть время.

– Я работаю с фирмой «Опасная Зона продакшн».

Журналист скорчил недовольную гримасу.

– Не понял, не знаю такую… А что именно вы продюсируете?

– Фильмы ужасов.

Глаза журналиста сузились.

– Правда? А какие фильмы у вас вышли?

Спокойно, настал момент импровизации.

– «Пир каннибалов», «Кошмар Лизы», «Ботаник», «Синдром Коперника», «Лес, где исчезают», «Бореаль»… и еще несколько фильмов на сюжеты Морбюса Делакруа.

Собеседник присвистнул, и Венсан не смог бы сказать, похвалили его или усомнились в нем.

– Неплохо, – заметил журналист. – А что за фильмы Делакруа?

Венсан понял, что ему удалось вызвать любопытство у собеседника.

– Два самых поздних: «Кровавые игры» и «Орфей, или Спираль Зла». Но шансов выпустить последний очень мало.

– Кроме шуток? Вы продюсировали «Орфея»?.. Не может быть, вы меня обманываете!

– Я был сопродюсером, – предусмотрительно уточнил Венсан, спрашивая себя, сколько еще продержится на этом вранье. – Кого я вижу! Уж не Эзра ли это Шренкель? – прибавил он, чтобы сменить тему.

– Он самый, – раздался слева женский голос. – Так, значит, вы продюсер? Прошу прощения, но я не могла отказать себе в удовольствии вслушаться в ваш разговор. – Дама была явно либо навеселе, либо под кайфом, а может, и то и другое.

– Скажем так, я прилично заработал на собственном стартапе и теперь ищу, куда инвестировать… На самом деле я выкупил «Опасную Зону продакшн», они были на грани разорения, и если б не я…

– У меня была небольшая роль в «Дороге в ад для красного ангела», – пропустив его слова мимо ушей, как бы невзначай ввернула она, – и еще в «Рубите высокие деревья»… Хотите, я представлю вас Эзре?

Эзра Шренкель. Восходящая звезда. Тоненький черноволосый андрогин. Ему едва исполнилось тридцать, а он уже снялся у большинства модных режиссеров. Нынче вечером актер был коротко подстрижен, на его высокий лоб больше не падали волосы, глаза были обведены толстой линией подводки, а губы обильно намазаны красной помадой, словно он окунул их в кровь и только что вытащил. Несмотря на июнь, Эзра носил длиннющее пальто с отделкой не то из настоящего, не то из искусственного меха. Пальто было распахнуто, и под ним виднелись белая тенниска и кожаные штаны.

Актриса схватила Эсперандье за руку и подвела к нему.

– Эзра, я хочу представить тебе… э-э…

– Венсан.

– Венсан – продюсер, он ищет фильмы, которые мог бы финансировать. Он продюсировал даже фильмы Делакруа! – с энтузиазмом воскликнула она.

Надменное лицо повернулось к нему.

– В самом деле? – прищурившись, сказал Эзра Шренкель.

– Не лично я, но предприятие, которое я выкупил.

Веки знаменитости еще больше сузились.

– И как называется это предприятие?

– «Опасная Зона продакшн».

– «Опасная Зона», – повторил Шренкель, выделяя каждый слог. – Впервые слышу… А что это у тебя с носом? – вдруг спросил он, вглядываясь в кончик носа Венсана, еще хранившего след от локтя Виктории дю Вельц.

– Ударился…

– Так значит, ты ударился, – повторил актер, качая головой. – Иди за мной, Венсан из «Опасной Зоны»… Я тебя кое-кому представлю.

Венсан пошел за ним следом, однако оборот, который приняло дело, ему очень не понравился, как и тон актера, откровенно скептический и явно презрительный. Что-то в этом типе его разозлило: возникало такое впечатление, что он прощупывает собеседника маленькими ментальными антеннами. Они прошли через две битком набитые гостиные, как группа «Лилли Вуд энд зе Прик» шли когда-то со своей «Молитвой в до-мажоре» за Маклемором^[19]. Шренкель толкнул дверь. Венсан сразу узнал рэпера, который потягивал марихуану, лежа на широкой кровати между двумя молоденькими девушками, скорее всего, малолетками.

– Извини, лапочка, что потревожил тебя, – сказал Эзра, – но ведь это ты у нас абсолютный фанат Морбюса Делакруа?

– Точно. Он чертовски гениален, – прокомментировал рэпер, нечетко выговаривая слова. – Живое божество… Делакруа – явление губительное. Жаль, что он больше ничего не снимает. А что?

Эзра Шренкель обнял Эсперандье за плечи.

– Видишь вот этого парня? Он говорит, что его зовут Венсан. Из «Опасной Зоны». – Он хихикнул. – Говорит, что хочет инвестировать в кинематограф, и его фирма уже продюсировала фильмы Делакруа. Он называет себя продюсером…

Стеклянный взгляд рэпера вперился в Венсана.

– Но вот я вовсе не нахожу, что он похож на продюсера, – продолжал актер, и Венсан почувствовал, что центр тяжести у него спустился куда-то вниз. – А ты что думаешь по этому поводу? Ты находишь, что он похож на продюсера?

Рэпер смерил Венсана подозрительным взглядом, и на его круглой физиономии появилась насмешливая улыбка.

– Я нахожу, что он похож на крысу…

Эзра фыркнул.

– В яблочко! А я все думаю, на кого он похож… – Шренкель приподнял верхнюю губу, обнажив резцы. – Ну точно, крыса!

Рэпер помирал со смеху.

– И что же ты намерен продюсировать, разлюбезный Венсан? – спросил Эзра. – Скажу для ясности: я ни на секунду не поверил, что ты продюсер, маленький засранец. Думаю, что ты просто грязный врун.

Венсан молчал. Заговори он сейчас, стало бы только хуже.

Эзра крепче стиснул его руку.

– Венсан Крысиная Морда, «Мышиный продакшн», – произнес он.

Все хором заржали.

Венсан с досадой высвободился и вихрем промчался по комнате к выходу, откуда доносилась музыка и падал свет. Едва он пробежал несколько метров, как в воротник ему вцепились две сильные руки.

– Ты кто такой? Я тебя не знаю. У тебя есть приглашение?

Приземистый, массивный коротышка с квадратной челюстью настолько зарос волосами, что они целиком закрывали и шею и щеки. Свой смокинг он снял, галстук-бабочка съехал на сторону, а под мышками темнели пятна пота. Видимо, он специально надел рубашку меньше размером, чтобы были видны накачанные мускулы.

– Откуда ты взялся? – сказал он. – Это мой праздник. Я всех тут знаю. А вот с тобой не знаком.

37

Жюдит заглянула в телефон и глубоко вздохнула. Час тридцать ночи. Время настало. Время, чтобы осуществить то, зачем она оказалась здесь. Отличный момент, когда в доме все стихло. Если ее застанут, она скажет, что спустилась выпить на кухне воды.

«Ты приехала туда, где хотела оказаться, Жюд, – значит, надо двигаться к цели».

До нее вдруг дошло, что она находится в доме, стоящем далеко в горах, одна, с двумя личностями, которых подозревает в серьезных преступлениях. Она готова с ними потягаться. Но если все обернется скверно, никто не придет ей на помощь. Вокруг тянутся гектары леса, и спрятать там тело, не оставив следов, – сущий пустяк. Им будет достаточно забрать у нее телефон, увезти километров за сто отсюда, бросить там ее машину и объяснить потом, что она уехала обратно в Тулузу.

С самого первого дня, как приехала сюда, Жюдит отгоняла от себя эти мысли. Но сейчас, проснувшись среди ночи, зная, что надо переходить к делу, не находила в себе сил их отогнать.

Ладно, момент настал…

Она вышла из комнаты. Прислушалась. Ничего. Ни звука.

По венам побежал коктейль из адреналина и страха. Никогда еще ей не было так страшно. Жюдит аккуратно прикрыла за собой дверь. Внизу черной и пустой лестничной клетки не было видно ни одного огонька.

Она включила фонарик на телефоне и начала спускаться вниз, стараясь ступать как можно легче и ставить ступни ближе к плинтусу, где вероятность, что деревянная ступенька скрипнет, была минимальна. Правда, ступеньки все равно скрипели – очень тихо, но ей казалось, что на весь дом.

Кругом было темно. Бледный круг света от телефонного фонарика прореза́л тьму, а потом вдруг размывался по мере ее движения. Дойдя до первого этажа, Жюдит ненадолго остановилась и прислушалась. Все было тихо; безмолвие, казалось, полностью завладело всем домом. И она медленно двинулась по широкому темному коридору.

Дверь справа вела в кабинет Делакруа. Это здесь они долго разговаривали днем. Жюдит припоминала некоторые из его отзывов: «Гильермо дель Торо: талант, растраченный впустую. Ари Астер: многообещающий. Элай Рот: какая жалость! Джордан Пил: раздутая величина. Ханеке: гений. Кроненберг: гений». Они обсуждали и только что вышедшие фильмы: «“Полдень” абсолютно не берет за живое – так, мастурбируют двое интеллектуалов, и всё. Ладно, предположим, он все-таки стоит чуть выше остальных…» А Жюдит обожала «Полдень». В этом солнечном фильме страх таился в живом свете, а его медлительность околдовывала. Делакруа производил на нее впечатление сердитого художника, который ругал все, что сделано после него. «А “Прочь”?» – спросила она. «“Прочь”? – Он усмехнулся. – Сними с него идеологический флер, убери стремление следовать моде, и что останется? Затасканная интрига, тонны негативов и старые рецепты в стиле нынешней морали. Нет, единственные, кто пока спасает жанр, – это корейцы… – Он наклонился к ней, глаза его блестели. – Надо увидеть кадры, которые удались в “Аду”, чтобы понять, что такое настоящий ужас, Жюдит. Недостаточно наполнять фильмы ужасающими образами, чтобы приблизиться к ужасу. Ужас надо носить в себе. Клузо носил…»

Она посмотрела на закрытую дверь, приложила к створке ухо и прислушалась. Ничего.

Открывая дверь, она на миг запаниковала. Но в кабинете, погруженном в темноту, никого не было.

Стеллажи с книгами, DVD, Blu-ray высились, как и везде в доме. Она прошлась по ним взглядом. Там стояла полная коллекция фильмов разных студий: «Юниверсал пикчерс» 30-х и 40-х годов, RKO периода Вэла Льютона, «Хаммер» и «Амикус продакшнс», а рядом с ними фильмы итальянских и испанских студий 60-х годов. Делакруа говорил ей: «Есть два вида фильмов ужасов, Жюдит: те, что повествуют о Зле вне человека – вирусы, вредоносные мутации, козни дьявола, – и те, где Зло обитает в самом человеке…»

Ты знаешь, о чем говоришь, негодяй.

На письменном столе стоял ноутбук, лежали стопка каких-то записей, бювар и несколько безделушек. Жюдит выдвинула кресло – обыкновенный стул на колесиках, с высокой спинкой – и уселась в него. Кожаная подушка, лежащая на кресле, под тяжестью ее тела издала глубокий вздох. Она принялась аккуратно перебирать бумаги на столе, но, как и следовало ожидать, ничего интересного там не оказалось. Жюдит постаралась положить каждый листок, каждую вещь на место. Потом включила компьютер. Понадобилось немало времени, чтобы его запустить: ноутбук щелкал и глухо ворчал, а под конец потребовал пароль. Пришлось отказаться от этой затеи.

«Что же ты все-таки ищешь?» – спрашивала себя Жюдит.

Но она и сама не знала. Вот найдет, тогда узнает. Жюдит выдвигала один ящик стола за другим и наткнулась на стопку старых номеров легендарных журналов «Знаменитые монстры страны Фильмляндии» и «Фантастика с полудня до полуночи». Несомненно, Делакруа, как истинный наркоман, сохранял все. Он ведь сам говорил: «Я перестал снимать, чтобы понять, что живая культура не принадлежит ни интеллигенции, ни буржуазии, где все нарушения ожидаемы, закодированы и немедленно распознаваемы, а значит, не требуют никаких дополнительных разрушительных усилий. Настоящая культура – это культура народа: грубая, подвижная, нутряная и беспокойная…»

Жюдит проверила заряд батарейки в телефоне и обнаружила, что она почти садится. Отодвинула кресло – и за ним возле стены увидела низкий каталожный шкафчик, прислоненный к стене между двумя книжными шкафами.

Вдруг она затаила дыхание. Только что снаружи раздался еле слышный звук, какое-то тихое дребезжание. Жюдит прислушалась, но звук не повторился. Снова воцарилось полное молчание. И все-таки она была уверена, что слышала звук.

Минут пять девушка простояла в полной темноте, выключив телефон, но единственным звуком, который она различала, были мощные толчки собственного сердца. Когда же оно успокоилось, снова зажгла фонарик, положила телефон на каталожный шкафчик и открыла первый ящик. Тот производил впечатление почтовой ячейки. Для кого она предназначалась, Жюдит поняла сразу: judithtallander237@gmail.com.

Он распечатывал и хранил всю их переписку…

Некоторые слова были выделены фломастером и снабжены заметками на полях:

«Хорошо подмечено», «Хороший выбор фильмов, но недостает дерзости», «Хороший анализ, но ты копнула неглубоко», «Вранье», «Еще одно вранье», «Что ты скрываешь, малышка Жюдит?»

По телу Жюдит прошла дрожь. Неужели Морбюс Делакруа ее разоблачил?

Под распечатками электронной почты в глубине ящика лежала легкая картонная папка. Она осторожно вынула все распечатки и положила их сверху на шкафчик. Потом бережно взяла папку и открыла ее в свете фонарика.

Там лежали фотографии формата А4.

Внутри у нее все сжалось.

Со всех фотографий на нее смотрело лицо, знакомое ей, как и миллионам людей. Огромные глаза, такие светлые, что казались прозрачными, волосы забраны назад и завязаны коротким «конским хвостом», черты лица тонкие и очень красивые, длинная изящная шея, очертаниями похожая на редкий и драгоценный фарфор.

Актриса Клара Янсен.

Умерла в 2011-м.

Ее мать.

38

Снова какой-то звук, похожий на щелканье замка. На этот раз она расслышала звук яснее. Кто-то спускался по лестнице…

Жюдит замерла, похолодев от мысли, которая парализовала ее почище инъекции суксинилхолина: они ее поймали.

«Вот черт, что же мне делать?»

Паника накатила на нее, как приливная волна, и справиться с ней она не могла.

На верхнем этаже послышались шаги. Кто-то спокойно спускался с лестницы и уже дошел до последних двух маршей.

Жюдит положила на место бумаги и вышла из кабинета. Потом, бесшумно закрыв дверь, спустилась на кухню и зажгла свет. Найдя первый попавшийся стакан, дрожащей рукой налила в него воды из-под крана.

У нее возникло ощущение, что сердце в груди увеличилось вдвое, и все пустоты, створки клапана и желудочки разом принялись проталкивать вязкую кровь.

Шаги медленно миновали коридор. Они направлялись к кухне. Прямиком к ней… Сначала ей на секунду показалось, что это явился козел из ее сна, но потом поняла, что к ней движется один из молоссов Артемизии.

Проклятье…

Черный пес пристально глядел на нее маленькими глазками, не менее смертоносными, чем пули, но не рычал, и это молчание было еще хуже, чем если бы он издал хоть какой-нибудь звук. Он неподвижно стоял на пороге кухни, открыв пасть и вывесив язык. В памяти Жюдит всплыли фильмы ужасов, где фигурировали черные собаки: «Маска сатаны», «Синистер», «Собака Баскервилей». Нечего сказать, перед ней стоял интересный выбор… Она отчаянно пыталась спрогнозировать поведение собаки: собирается пес атаковать ее или нет? Жюдит мало что понимала в поведении животных и на всякий случай старалась не выпускать пса из виду. Воду она выпила не спеша, чтобы пес не заметил, что ей страшно. Однако он наверняка учуял ее уже оттуда, где находился. Жюдит где-то читала, что у собак триста миллионов обонятельных рецепторов и бесконечно больше нейронов, распознающих запахи, чем у человека. Это позволяет им идентифицировать каждый запах и делать безошибочный вывод, где находится его носитель и как себя с ним вести.

Пес наверняка почувствовал, что вторгшаяся в кухню самозванка просто умирает от страха. Кого видит в ней это животное? Добычу или просто-напросто беззащитное существо, не стоящее внимания?

На кухонном столе стояла подставка с большими ножами. Только руку протяни, и…

«Ну и что дальше? Так и будешь играть в Тарзана, дорогуша?»

Вдруг монстр потерял к ней всякий интерес. Он отвернулся, продемонстрировав ей мускулистый круп, и удалился, часто дыша, словно ему не хватало воздуха.

Она вздохнула. Ну ты и влипла, Жюд!

Лоб у нее покрылся потом, и она вытерла его подолом тенниски. Чтобы пульс скорее выровнялся и успокоился, налила себе из-под крана еще стакан воды.

Свет в кухне Жюдит погасила, зажгла телефонный фонарик и пошла по коридору. При мысли о том, что молосс снова выйдет ей навстречу, внутри у нее все сжалось. Она шла к лестнице, и в том месте, где от основного коридора отходил другой, ведущий в просмотровый зал, вдруг увидела свет.

Слабый дрожащий отсвет проникал из приоткрытой звукоизолированной двери зала.

Жюдит услышала женский голос. Отсюда, из коридора, она не различала, о чем идет речь, потому что говорили шепотом. Тем временем голос стал громче: видимо, подключили подзвучку.

Фильм…

Делакруа позволил себе посмотреть фильм. Сколько же времени он просидел в смотровом зале? Слышал ли он, как она бродит по дому?

Жюдит погасила телефонный фонарик и пошла дальше. У нее было только одно желание: вернуться к себе в комнату. Но что-то подталкивало ее к этой двери и притягивало, как присутствие любимого человека.

Голос… Какой нежный…

Он пробудил в ней очень давнее воспоминание, потерявшееся в глубинах памяти, ускользающие звуки, до сей минуты позабытые, интонации, которые переворачивали душу. Жюдит всхлипнула, задыхаясь от печали, от гнева, от ужаса. Детство… С комком в горле она переступила через порог, а голос шептал все громче и громче. Но Жюдит не обращала внимания на то, что именно говорила женщина. Она боролась с начинающейся дурнотой, с острой, пульсирующей болью в голове и с головокружением. Делакруа сидел, как и в прошлый раз, в первом ряду, спиной к ней. Он не сводил глаз с экрана, где все пространство занимало снятое крупным планом женское лицо необыкновенной красоты. Абсолютной, классической красоты. Огромные прозрачные глаза, зрачки размером с булавочную головку здесь превратились в бездонные, завораживающие черные пропасти. Изящный изгиб бровей, выпуклый лоб, мягкие волосы, забранные назад.

И эта улыбка… Необыкновенная, колдовская…

Образ из другой эпохи…

Лицо Клары Янсен занимало весь экран.

– Добрый вечер, Жюдит, – не оборачиваясь, сказал Делакруа. – Иди сюда. Нам надо поговорить.

39

В зале звучал «Cake by the Ocean»^[20]. Венсан отплясывал вместе со всеми. Ему стало весело, и он дурачился от души.

…Он показал бородачу свое приглашение, и тот рявкнул своим громоподобным басом:

– Кто тебе его дал?

– Макс Ренн.

– Этот мелкий манипулятор? Больше я этому идиоту ни за что не дам приглашения. А кто ты такой?

– Я? Я его друг. Сам он прийти не смог…

Бородач уставился на него, явно соображая, как поступить.

– Ладно, иди, развлекайся… Но если начнешь грубить Эзре, я тебя отсюда вышвырну, понял?

Теперь Эсперандье танцевал в компании совершенно незнакомых людей. Рубашка прилипла к спине, хотелось пить. Кто-то уже дважды предлагал ему какие-то маленькие пилюли, но он отказался. А Билли Эйлиш распевал: «Не говори ни “пожалуйста”, ни “спасибо”, я все равно буду делать то, что мне нравится и когда мне нравится. А что мой разум? Циничен, как всегда».

Ни дать ни взять, философия конструктивной жизни…

Вокруг него в полумраке толклись вспотевшие тела; они терлись друг о друга, пихались, увлекая друг друга в тесноту и духоту, которую время от времени разрезали потоки света. Вдруг его внезапно словно ударило током.

Валек…

Его силуэт только что обозначился возле бара, метрах в трех от Венсана. Та же шляпа, тот же нелепый и безвкусный прикид вампира, этакого Теренса Фишера^[21]. Недоставало только клыков.

Венсан указал на Валека девушке, танцевавшей рядом:

– Ты знаешь этого парня?

Та пожала плечами, не прекращая ритмично двигаться.

– Нет. Но я его уже здесь видела. А зачем тебе?

– Да просто так…

Он проследил глазами за Валеком и увидел, как тот взял бокал шампанского из рук бармена, переодетого в костюм Куклы Билли из кинофраншизы «Пила».

Словно почувствовав у себя на спине чей-то взгляд, Валек обернулся, и они посмотрели друг на друга сквозь толпу. Зрительный контакт оказался слишком долгим, чтобы быть безобидным. Но Венсану надо было протестировать реакцию Валека. В глазах у того сначала промелькнуло удивление, потом любопытство, а потом недоверие. Хотя точно сказать было трудно из-за постоянного мелькания света. Наконец Валек отвернулся и взял бокал, протянутый ряженым Билли.

Неожиданно на плечо Эсперандье с силой опустилась чья-то рука. По всей очевидности, тот, кто схватил его за плечо, рассчитывал его испугать и сделать больно, потому что сильные пальцы обхватили трапециевидную мышцу и ключицу, словно пытаясь проткнуть ее насквозь.

– Мы тут собрались на другой праздник, поинтереснее, – прошептал ему на ухо голос Эзры Шренкеля. – Ты как, Венсан-продюсер, с нами? – В нем слышалась все та же оскорбительная ирония.

– Нет, спасибо.

– Как хочешь, малыш Венсан, – шепнул актер перед тем, как отпустить его. – Пошли, ребята.

Эсперандье помассировал болящее плечо. Вот ведь сволочь… Ему нужен был глоток алкоголя, и он проложил себе дорогу к бару среди пляшущих гуляк и лучей света, разрезавших полумрак. Теперь его тело начало двигаться по весьма приблизительной траектории, что свидетельствовало о том, что он слегка перебрал.

Ты что, забыл, что ты на службе?

Венсан подумал о Шарлен, о Мартене, и ему стало стыдно.

На обратном пути он задел плечом какого-то типа, который шел к бару, и его инстинкт, чующий беду, дал осечку. Тип обернулся. Снова между ними установился зрительный контакт, и на этот раз во взгляде Валека Эсперандье заметил злобный огонек, который смутно напомнил ему холодный отблеск восхода на побережье Тромсо.

– Мы знакомы?

40

Лицо на экране было размыто. Изображение затуманивали слезы, которые стояли у нее в глазах и скатывались горячими ручейками по щекам, оставляя на губах соленый привкус. Как он посмел? Конечно же, он все знал. Иначе зачем ему было показывать ей эти кадры?

Жюдит испугалась. Испугалась и разозлилась. Однако спустилась до первого ряда.

Этот тип – убийца, Жюд. Психопат. Сейчас ты один на один с ним среди ночи, и он знает, что ты догадалась.

Делакруа указал на кресло рядом с собой:

– Садись.

Этот тип убил твою мать, Жюд, и скольких еще людей?

– Что случилось, Жюдит? Выглядишь ты очень неважно…

Где же Артемизия и прислуга? Наверное, спят… Лицо матери перестало двигаться – Делакруа нажал на паузу. Этот стоп-кадр потряс и напугал Жюдит. Делакруа пристально глядел на нее, нахмурив брови.

– Ты очень бледная, – произнес он. – Может, все еще не поправилась?

Жюдит с трудом поборола желание вскочить и убежать прочь. Но куда бежать? В этом доме он знает каждый уголок, да и те десятки гектаров леса вокруг дома тоже должен знать как свои пять пальцев. Не считая собак…

Этот тип – монстр, Жюдит. Как он там сказал? «Недостаточно наполнять фильмы ужасающими образами, чтобы приблизиться к ужасу… Ужас надо носить в себе».

– Но ты плачешь, – сказал режиссер с деланым сочувствием, от которого ее передернуло. – Что с тобой?

Ах ты, мерзавец…

Когда она снова на него посмотрела, в ее глазах не осталось ни капли влаги. Они сверкнули с такой непримиримой алмазной твердостью, что Делакруа был явно поражен.

– Я дочь Клары Янсен, – жестко сказала она. – Твоей актрисы.

– Я знаю.

Это признание застало ее врасплох: он перестал притворяться.

– И я хочу знать, что случилось на съемках «Орфея», что ты сделал с моей матерью, – резко сказала Жюдит.

Он покачал головой.

– Ты действительно уверена, что хочешь это знать?

– Да.

– Что ж, как хочешь…

41

Суббота, 25 июня

– Пойдем в бассейн сегодня?

Сервас посмотрел на сына.

– Может быть, завтра… Что ты на это скажешь?

Они завтракали, и Гюстав так смотрел на него, словно подвергал испытанию на детекторе лжи.

– А почему не сегодня? Сегодня ведь воскресенье.

Сервас почувствовал, что приближается момент торговли, в которой Гюстав хорошо преуспевал, когда входил в боевое настроение. Наступало время, когда сын совсем перестанет с ним считаться.

– Может быть, я смогу уговорить Анастасию тебя отвести.

– Я не хочу идти с ней, – упрямо заявил Гюстав. – Я хочу с тобой.

– А я думал, что ты ее всегда любил…

– Нет, я хочу, чтобы ты пошел с нами.

– Я бы с удовольствием, ты же знаешь… Но сегодня не могу. У меня есть еще одно важное дело, которым надо заняться.

– У тебя всегда находятся дела важнее, чем я, – бросил Гюстав, насупившись. – Флавиан однажды сказал мне, что его папа всегда находит время побыть с ними. А ведь он тоже легавый.

– Полицейский, – поправил его Сервас. – Мы с Венсаном – не одно и то же. Я – руководитель и должен во все вникать, понимаешь?

– А когда папы нет дома, – продолжал Гюстав, словно не услышав его, – Шарлен ведет их в торговый центр или они вместе едут к бабушке и дедушке в деревню.

– Если хочешь, можешь поехать с ними. Шарлен тебя очень любит, ты же знаешь. И Флавиан тебя любит.

– Я хочу, чтобы была Леа! Где она? – вдруг вспылил сын.

Сервас насторожился. Это была уже не первая атака такого рода. Гюстав мог пользоваться своим очарованием, чтобы добиваться чего хочет, и в таких случаях проявлял чудеса общительности, без конца улыбался… Но если ему не удавалось добиться своей цели, он мог очень быстро стать неприятным до невозможности. В такие моменты Мартен просто не знал, как себя с ним вести. Вот Леа, та всякий раз безошибочно находила нужные слова и умела дозировать и ласку, и силу. И Сервас спрашивал себя: а что, если так начинают проявляться черты, унаследованные от человека, с которым мальчик прожил первые годы жизни? Черты двуличного манипулятора, человека, который сообщил Мартену, что у него есть сын и что он серьезно болен, а в конце концов доверил ему ребенка^[22]… Этот человек похитил женщину, которую он любил, мать Гюстава, и почти погубил ее, а потом проник в жизнь Серваса, как тень, в момент, когда тот был особенно раним и беззащитен, и навсегда изменил эту жизнь. Кукловод, всегда прятавшийся в мертвой зоне восприятия, он незримо присутствовал, хотя и находился далеко: бывший прокурор суда Женевы Юлиан Гиртман, вероятно, самый изворотливый из всех серийных убийц, которыми приходилось заниматься Сервасу, отбывал пожизненный срок в пенитенциарном комплексе в Леобене, в Австрии.

– Перестань! – сказал Сервас, повысив голос.

Гюстав отодвинул тарелку, выскочил из-за стола и убежал. Мартен услышал, как громко хлопнула дверь его комнаты.

И сразу пожалел о том, что сорвался.

* * *

– Я бы сказал, что смерть наступила шесть-восемь дней назад, – объявил в зале совещаний судебный специалист-энтомолог. – Он обвел всех собравшихся взглядом. – И это осторожное суждение. Я базируюсь на температуре тела в тридцать три градуса по Цельсию, которая была в квартире Флорана Кювелье, когда там обнаружили его тело.

Он запустил на ноутбуке видео, и на экране появился лежащий в ванне распухший труп, покрытый облаком мух и ранками от укусов.

– Как и насекомые-копрофаги и сапрофаги, некрофаги являются естественными мусорщиками. Они питаются мертвыми тканями тела и весьма полезны при определении времени смерти. Здесь нет признаков прошествия долгого времени: отсутствие мух-саркофагов, дерместид или тинеид говорит о том, что в любом случае смерть жертвы наступила меньше месяца тому назад. Я бы даже сказал, заметно меньше, учитывая температуру и влажность воздуха в ванной.

Все члены следственной группы, кроме Серваса, прибывшие с места преступления, отказывались смотреть на экран.

– И действительно, здесь мы главным образом видим мух породы Calliphora vicina и Luculia caesar. Первые синие, вторые зеленые, и на полу множество куколок.

– Это они так хрустят, когда на них наступаешь? – вмешалась Самира Чэн, вспомнив свои впечатления от перегретого воздуха в ванной и от кишения насекомых.

– Вот именно. Они начинают вылупляться из куколок на восьмой день при нормальной температуре, но здесь жара ускорила процесс. Отсюда и сдвиг в подсчетах.

«Все говорило о том, что Флоран Кювелье умер раньше Стана дю Вельца», – подумал Сервас и спросил:

– А смерть не могла наступить раньше?

– То есть?

– Ну, в пределах семидесяти двух часов.

Энтомолог покачал головой.

– Нет, мне этот срок кажется слишком коротким, даже учитывая царившую в квартире жару. И я еще раз повторяю: такой метод определения срока очень грязен и противен.

– Гм… – хмыкнул Сервас. – Резюмируем: в течение нескольких дней мы обнаружили два трупа, и оба убитых работали в сфере кинематографа. Совпадение?

– Ясное дело, нет, – авторитетно заявил Гадебуа, на этот раз очень уверенно. На его широком лице появилось при этом такое довольное выражение, что все удивились.

– И почему? – поинтересовался Сервас, подняв брови.

– Вот смотри: уже на месте первого преступления появляются пчелы. Они оказываются во рту жертвы и наводят на мысль о старом фильме ужасов, который я смотрел, когда мне было двадцать лет. «Кэндимен», с музыкой Филиппа Гласса и ее мощными хорами. И здесь этот тип, прикованный к металлической трубе, заставляет подумать о…

– Первая «Пила», «Игра на выживание», – опередила его Самира.

Похоже, Мартен был недоволен, что у него перехватили инициативу.

– Вот именно.

– Что ж ты сразу не сказал?

Гадебуа втянул голову в плечи, как черепаха, прячущаяся в панцирь.

– Я не был уверен…

– Значит, можно сказать, что наш парень – фанат фильмов ужасов, – прокомментировала Самира, посмотрев на Серваса.

«Делакруа», – подумал тот. «Орфей». Он пока ничего не сказал группе ни о своем визите к Максимилиану Ренну, ни о псевдоразоблачениях Ренна относительно киносъемок. У него из головы не шел Венсан. Он звонил ему еще до разговора с Гюставом и оставил сообщение на автоответчике. Но Венсан пока не подавал никаких признаков жизни.

Сервас посмотрел на часы: 11:47. Эсперандье, несомненно, лег спать уже под утро и теперь компенсирует усердие, которое проявил, выполняя свою миссию.

42

Дежурная приемного покоя вытаращила глаза, увидев в дверях клиники «Парадиз» молодую женщину, которая, пошатываясь, шла к ней.

Дежурная обогнула свою конторку и направилась навстречу. Вид девушки потряс ее. Все руки и лицо были покрыты свежими кровоподтеками, нос явно сломан, правый глаз полузакрыт. Губы и одежда залиты кровью, а нижняя губа разорвана.

Она рыдала в голос, и дежурная осторожно обняла ее за плечи, чтобы не причинить боль.

– Беги быстро за бригадой! Скорее! – крикнула она подбежавшей медсестре. – Успокойтесь, успокойтесь, сейчас вам помогут…

* * *

– Что с вами случилось? – спросил через пять минут врач, склонившись над носилками, куда положили девушку.

– Он избил меня… он хотел меня убить… – всхлипывала та. Ее голос прерывался, так что врач был вынужден переспросить:

– Кто вас избил?

– Он… он хотел меня убить… – повторяла девушка.

Врач покачал головой. Вряд ли сейчас он чего-нибудь добьется. Прежде всего, это дело уже не его, а жандармов – дознаться, что за сволочь так избила девочку. Доказательств более чем достаточно. У него перед глазами каждый день проходят и обманщики, и извращенцы, и вредители, и недоброжелатели, и посредственности, которые в своем грязном эгоизме не видят вокруг никого и во всем винят тех, кто слабее, – в общем, делают все, чтобы вы разочаровались в роде человеческом. Его же задача сейчас – вывести девушку из приступа панической атаки, убедить, что она вне опасности, и сделать так, чтобы после приступа ей действительно больше ничего не угрожало, а уж потом оказать ей медицинскую помощь.

– Вы вне опасности и ничем не рискуете, – ободряющим голосом говорил он. – Хотите, чтобы мы кого-нибудь предупредили?

– Нет, не надо.

Казалось, пострадавшая уже успокоилась: обычный эффект плацебо, реакция на слова медика. Он обернулся к медсестрам:

– Позвоните в жандармерию и скажите, чтобы поторопились. И еще: никаких анксиолитиков^[23] до тех пор, пока у нее не возьмут кровь. Сейчас вас отвезут и осмотрят повреждение, – сказал он все тем же успокаивающим тоном. – Как вас зовут?

– Жюдит. Жюдит Талландье.

* * *

Сервас только что сообщил следственной группе, зачем они приехали в Париж. На него смотрели с недоверием. «Фильм ужасов? Про́клятые съемки? Фильм никогда не вышел? Замученная насмерть актриса и, возможно, снафф-фильм? И это все, что вы нашли?» – казалось, думали полицейские. И они были правы. Делать выводы еще рано. И разглагольствования Максимилиана Ренна, как бы интересны они ни были, могли оказаться просто разглагольствованиями.

– Такого рода сплетни сопровождают выход каждого фильма ужасов, – со вздохом заметила Самира Чэн.

– Не согласен, – возразил Гадебуа, который в этот день явно чувствовал себя на коне. – Это верно, о каждом таком фильме ползут слухи: они снискали себе репутацию проклятых, поскольку и на съемках, и уже после выхода происходили странные вещи. Сага «Полтергейст», к примеру, повествует о бедах одной семьи, в чьем доме жили привидения. Во время съемок первой серии актриса Доминик Данн стала жертвой покушения на убийство со стороны своего партнера, который через какое-то время довел свой замысел до конца. Оба исполнителя главных ролей умерли после съемок: один от рака желудка, другой от послеоперационных осложнений. А молодая актриса Хизер О’Рурк, очаровательная белокурая девчушка, умерла в возрасте двенадцати лет от кишечной непроходимости.

– Все это мифы и городские легенды, – заметила Самира, – или маркетинговая акция распространителей.

– Эти случаи доказаны, проверены и хорошо известны, – запротестовал Гадебуа. – К тому же в первом «Омене», фильме, который вполне соответствует своему названию^[24], Грегори Пек играл американского посла, который обнаружил, что его приемный сын, взятый из монастыря, не кто иной, как Антихрист. Так вот, оба автомобиля – и Грегори Пека, и сценариста, – в которых они ехали на съемки, поразила молния. А ротвейлеры, снимавшиеся в фильме в ролях дьявольских псов, вытворили такое, чего никогда не делали: они напали на своих дрессировщиков. А ресторан, где находились Ричард Доннер, режиссер и часть съемочной группы, подвергся нападению Ирландской республиканской армии. После съемок нескольких сцен фильма в Израиле Грегори Пек отказался от полета на частном самолете, и рейс зафрахтовала группа японских бизнесменов. До конечного пункта они не долетели: самолет разбился. Наконец, третьего марта семьдесят шестого года ответственный за видеоэффекты Джон Ричардсон, готовивший сцену обезглавливания, вместе с женой попал в страшную аварию, и его жена была смертельно ранена в голову. Потом Ричардсон утверждал, что видел по дороге указатель поворота на маленькую виллу под названием «Омен».

– Только не говори, что ты веришь во всю эту чушь! – возмутилась Самира. – Во время съемок всегда что-нибудь случается. И чем дольше съемка, тем больше вероятность происшествий.

– А «Изгоняющий дьявола»? – возразил Гадебуа. – Исполнительница главной роли, актриса Эллен Бёрстин, накликала кучу происшествий, расцветивших съемку: пожар на площадке, повлекший за собой гибель девяти человек, авария с сыном одного из главных актеров, который играл священника Дэмиена Карраса: его сбил на пляже мотоцикл… А «Ребенок Розмари»? Я думаю, вы помните эту историю, – продолжил он, окончательно утверждая свой авторитет. – Молодая пара поселяется в одном из домов в Нью-Йорке, где обитает секта сатанистов. Женщина не знает, что ее муж, в обмен на обещание блестящей карьеры актера, вступил в секту. Идея фильма пришла знаменитому продюсеру фильмов ужасов Уильяму Кэслу, когда тот прочел роман Айры Левина, и он поручил съемки молодому, тогда еще почти неизвестному режиссеру Роману Полански. Фильм сам по себе наделал много шума, но известен он главным образом по тем событиям, что произошли после съемок. Первым попал в больницу с почечными коликами Касл: у него пошли камни. В это же время в той же больнице оказался композитор фильма, Кшиштоф Комеда – он разбился на неудачном спуске в Беверли-Хиллз и скончался от полученных травм. Выйдя из больницы, Касл прочел в новостях о трагической гибели жены Полански, Шэрон Тейт, и его друзей. Их убили члены секты Чарльза Мэнсона. И в довершение ко всему про́клятый дом в фильме, известный множеством башенок и горгулий, оказался не чем иным, как «Дакота-билдинг», возле которого убили Джона Леннона.

– Все это совпадения, – настаивала Самира.

– Может, все-таки вернемся к нашим баранам? – вмешался Сервас.

– Вот-вот, к реальным событиям, – поддакнула Чэн.

Мартен повернулся к своей заместительнице.

– Я допросила первую из двух медсестер, которые вошли во флигель, где обитали Стан дю Вельц и Йонас Резимон, после обхода доктора Роллена. По ее словам, оба спали. Поэтому она и вышла почти сразу.

– А вторая?

– Никакой другой медсестры в расписании дежурств на сегодня не было, – сообщила Самира.

* * *

Она запросила все видео с камер слежения в госпитале «Камелот». Один из членов группы запустил просмотр в ускоренном режиме, проецируя его на белом экране в зале собраний.

– Вот, – вдруг сказала Чэн. – Стоп!

Следователь остановил изображение на том кадре, когда появилась вторая медсестра.

– А можешь и дальше вот так же, кадр за кадром? – спросила Самира.

В течение нескольких секунд медсестра не выходила из поля зрения камеры, но ни разу не повернулась к ней лицом, а потом нажала на кнопку входа справа от двери.

– Прокрути быстрее до того момента, как она выходит, – попросила Самира.

Они увидели, как сестра появилась через несколько секунд (на самом деле прошли десять минут), низко опустив голову.

– Стоп! – скомандовала Самира.

Изображение снова замерло. Мало того что сестра явно прятала лицо, низко наклоняясь, на ней еще были и темные очки.

– Она точно знает, где находятся камеры, – заключила Самира, обернувшись к Сервасу. – Как только попадает в кадр, сразу прячет лицо.

– Или он попадает в кадр, – уточнил Сервас. – Посмотри, из-под шапочки торчит прядь волос…

Самира прищурилась. Длинная прядь волос рассыпалась по лбу медсестры, и волосы эти блестели, словно на них брызнули лаком.

– Это вполне может быть парик, – предположила она, кивнув.

– Значит, перед нами человек, который прошел в клинику под видом медсестры. Но это не объясняет нам, как Йонасу Резимону удалось пройти незамеченным мимо камер, – напомнил Сервас. – Распечатайте копии тех кадров, где она – или он – выходит. Нам важен момент, когда этот человек переходит через порог. И постарайтесь на глаз определить размер обуви: это поможет, хотя бы приблизительно, определить рост… Удачи вам.

В кармане Серваса завибрировал телефон. Отвечать не хотелось, но он ждал звонка от Эсперандье и вытащил телефон из кармана. Вызов был от Шарлен.

– Мартен, Венсан звонил тебе сегодня утром?

Он помедлил, уловив в ее голосе тревогу.

– Пока не звонил… а что?

– Я звонила ему трижды, но он не отвечал. И отправила ему два сообщения по «Вотсаппу», но увидела только одну галочку, словно телефон у него был выключен или не в сети. Вчера вечером он сказал мне, что должен куда-то выйти по делам следствия…

Мартен вышел за дверь, чтобы продолжить разговор.

– Ну да, все верно. Не волнуйся. Он, должно быть, еще спит: всю ночь вел наблюдение.

– А почему же ты не с ним?

– Мне надо было срочно вернуться. Тут нарисовалось еще одно дело.

– И он всю ночь был один?

– Э-э… Один.

Шарлен молчала, и он вдруг напрягся.

– Это было не опасно, Мартен?

– Конечно, нет. Иначе я не оставил бы его одного.

А сам-то он был в этом уверен? Где же Эспе, черт побери? Почему не отвечает? Даже если спит, телефон все равно должен быть включен…

– Не беспокойся, – повторил Мартен. – Он скоро тебе позвонит. Должно быть, просто поздно заснул.

– Ладно. Если тебе удастся дозвониться первым, попроси его мне позвонить.

– Можешь на меня рассчитывать.

Сервас посмотрел на часы. Полчаса пополудни. «Да чтоб тебя, Венсан, где ты пропадаешь?»

Он набрал номер своего заместителя и наговорил на автоответчик:

– Венсан? Это Мартен. Позвони мне стразу же, как только получишь это сообщение.

43

Жандармов было двое: мужчина и женщина. Врач сразу же определил лидера в связке: им явно был мужчина, к тому же у женщины знаки отличия были ниже.

– Где она? – спросила та.

– Я провожу вас, – отозвался врач.

– Вы ее допрашивали?

– Очень поверхностно. Тяжелых ранений у нее нет. Но нам пришлось принять меры, чтобы не занести инфекцию.

– Вы поступили правильно, – одобрила женщина. – Поскольку ранения можно использовать как аргумент в суде, ее необходимо осмотреть. Судье только что позвонили, а судебный медик уже в дороге. Как она себя чувствует?

Они шли по коридору, где царило обычное, никогда не прекращавшееся оживление, не обращая внимания ни на посты, ни на человеческие драмы, поскольку ни у кого не было времени, чтобы оглянуться.

– Вы имеете в виду психологически? Она в состоянии шока, у нее признаки глубокой травмы. Она без конца плачет, практически близка к состоянию бреда и, разумеется, не особенно словоохотлива. Классическая реакция избегания. Что же касается ранений, то у нее кровотечение из носа и кровоизлияния в глаза, обструкция носа, кровоподтеки на лице и на теле, но признаков переломов я не обнаружил. Необходимо сделать КТ со сканированием, чтобы это подтвердить, убедиться, что нет повреждений мозга, и оценить, насколько серьезно повреждены кости и мягкие ткани. Причем чем скорее, тем лучше.

Женщина поняла намек, и они обогнули носилки, загораживавшие проход по коридору.

– У нее также взяли кровь, поскольку она выглядела так, словно ей вкололи какой-то препарат, а то и не один. Нельзя было терять время. Как вы знаете, наркотики, такие как GHB^[25], выводятся с мочой в течение нескольких часов, и потом их уже не обнаружить. Ей почти сразу ввели обезболивающее. И еще нужен срочный осмотр гинеколога.

Женщина-жандарм приняла гордый вид, не сбавляя шага.

– Она упоминала изнасилование?

– Она без конца повторяла, что он хотел ее убить, и больше ничего. Только бесконечное движение по кругу.

– А ее осматривал психиатр? – осторожно спросил ее коллега.

– Пока нет. Однако психиатр нужен, и немедленно, если учитывать ее состояние.

– Я имел в виду, что надо разобраться, нет ли тут признаков мифомании.

Женщина-жандарм и врач мрачно переглянулись.

– Не спешите с выводами, пока сами не увидите, – заметил врач.

Они остановились у порога палаты, и женщина-жандарм повернулась к остальным:

– Вы позволите мне поговорить с ней с глазу на глаз?

Ее коллега хотел вмешаться, но потом пожал плечами и молча повернул назад. Врач бесшумно прикрыл дверь в палату.

– Здравствуйте, Жюдит, – мягко и тихо сказала женщина-жандарм.

– Здравствуйте.

Лицо у Жюдит было смертельно бледно, и весь вид ее словно говорил о том, что на ней висит груз тонн в тридцать. Она сидела в изголовье кровати, откинувшись на подушку, и дрожала. Женщина-жандарм пододвинула стул и села, спокойно улыбаясь.

– Жюдит, специалист собирается навестить вас и задать несколько вопросов. Вы собираетесь подать жалобу на того, кто сделал с вами такое? Я советую вам сделать это как можно скорее.

Жюдит кивнула.

– Прекрасно. А сейчас я задам вам несколько вопросов, если вы не против.

Еще один кивок.

– Вы знаете, как зовут того, кто на вас напал?

Жюдит кивнула в третий раз.

– Вы можете мне сообщить его имя?

– Да. Его зовут Морбюс Делакруа.

* * *

Солнце и облака быстро мелькали на небе, чередуясь друг с другом, словно небо подмигивало. Внизу шумела зелень, при каждом дуновении ветерка колыхались верхушки деревьев, а напротив, в своем неизменном величавом спокойствии, возвышались горы.

Возле увитого плющом дома остановились три фургона жандармерии. Дверь им открыла Артемизия в прямом коротком платье без рукавов и в сапогах.

– Ваш муж дома? – спросил ее представитель следственной группы Сен-Годана, который принял эстафету у двух жандармов. Его сопровождали уже шестеро жандармов, из которых двое были из отряда наблюдения и пресечения вторжений.

– А что, собственно, происходит? – спросила Артемизия, заметив за спинами жандармов двух людей в касках и боевой амуниции. – Что это за команда такая?

– Он в доме? – Представитель жандармерии уже начал терять терпение.

– Морбюс! – крикнула она, обернувшись.

Морбюс Делакруа появился торжественно и величаво, как и подобает настоящему королю, хотя и без трона. Одет он был в длинный шелковый халат, из-под которого виднелись полупрозрачные кальсоны фирмы «Циммерли»; всклокоченные волосы падали на сонные глаза.

У жандармов глаза округлись от изумления.

– Вы пришли арестовать меня за то, что я выращиваю у себя «травку»? – спросил он, зевнув.

– Морбюс Делакруа?

– Ну что вы, я его двойник.

– Сейчас двадцать пятое июня, четырнадцать тридцать. С этой минуты вы арестованы по подозрению в покушении на убийство женщины по имени Жюдит Талландье.

44

– Пьерра, это Мартен.

– Привет.

– Ты видел сегодня Венсана? Он тебе звонил?

– Что?.. Нет, о нем со вчерашнего дня нет никаких известий, – удивленно ответил парижский сыщик. – Я думал, что ты что-нибудь о нем знаешь…

У Серваса возникло неприятное ощущение, что ему в желудок выстрелили кислотой.

– Нет, со вчерашнего вечера – ничего.

Он взглянул на часы: 14:41. Где же Эспе?

– Он же пошел на ту вечеринку, разве нет? – спросил Пьерра, и в его голосе Сервас тоже уловил тревогу.

– М-м-м… Ты можешь доехать до его отеля и проверить, там ли он?

– Без проблем.

– Явно что-то у него пошло не так. Он не отвечает на звонки, а сообщения до него не доходят.

– Телефон наверняка выключен, – мрачно заключил Пьерра.

– М-м-м…

– А у твоего коллеги не сносит крышу, если он пьет допоздна? – спросил Пьерра. – Может, он нашел себе подружку?

– Об этом забудь, это не в его стиле, – ответил полицейский из Тулузы. – Так ты можешь съездить?

Сервас почувствовал, как внутри у него нарастает тревога. Этому может быть одно объяснение: Венсан напал на след и был вынужден отключить телефон, чтобы двигаться по следу. А может, он просто-напросто забыл зарядить телефон?.. Но какой-то голос, не такой утешительный, говорил ему, что дело тут в другом.

– В каком номере он живет?

– В двести тридцать седьмом.

– Ты звонил в отель?

– Пока нет.

– Ладно, забей, я сам позвоню.

– Спасибо.

– Мартен?

– Да?

– Не нравится мне все это, – произнес Пьерра.

Сервас нервно сглотнул, но ничего не сказал. «Мне это нравится еще меньше», – подумал он.

45

– Месье Делакруа, – начал офицер уголовной полиции из следственной группы Сен-Годана, – вы действительно оказывали гостеприимство Жюдит Талландье, студентке из Тулузы, с прошлого вторника до сегодняшнего дня?

– Закон за номером две тысячи одиннадцать тире триста девяносто два от четырнадцатого апреля две тысячи одиннадцатого года дает моему клиенту право молчать во время допроса, – заявил месье Брюиланд, адвокат от кинематографистов, худощавый человек лет сорока, сидевший напротив, положив перед собой блокнот. Он так быстро примчался из Тулузы на своем «Порше Панамера», что жандармы заподозрили его в нарушениях скоростного режима.

– Вы были сильно рассержены на Жюдит Талландье по какому-нибудь поводу? – продолжил жандарм, не обращая внимания на реплики адвоката. – Она пыталась вас обокрасть? Невежливо вела себя с вами и вашей супругой? Что произошло?

– Закон за номером две тысячи одиннадцать тире триста девяносто два от четырнадцатого апреля две тысячи одиннадцатого года дает моему клиенту право молчать во время допроса, – повторил адвокат.

– Месье Делакруа, у нас имеется заключение из клиники «Парадиз», подтверждающее, что Жюдит Талландье были нанесены многочисленные удары по телу и по лицу именно в то время, когда она находилась у вас. Это вы нанесли ей эти удары?

– Закон за номером две тысячи одиннадцать тире триста девяносто два от четырнадцатого апреля две тысячи одиннадцатого года…

– Мэтр, – начал терять терпение жандарм, – на этой стадии допроса вы вмешиваться не должны. И вашему клиенту это не поможет.

– Зато это может ему помочь во время суда, – парировал адвокат.

Делакруа замахал на него полами своего халата с достоинством актера в роли шекспировского Короля Лира. Жандармы предложили ему переодеться перед отъездом, но режиссер это предложение отклонил.

– «Говори, если у тебя есть слова, которые сильнее молчания, или храни молчание», – вдруг продекламировал он мощным голосом, выделяя голосом каждый слог, и прибавил, подмигнув: – Еврипид.

И с этими словами вытащил из кармана пачку сигарет.

– Здесь курить запрещено, – сухо и резко заметил жандарм, сидевший рядом со своим коллегой.

Делакруа ему улыбнулся:

– Почему? Вы меня арестуете за «неуважение к правилам»? Так я уже и так арестован… Вот черт, у вас огонька не найдется? А то я зажигалку забыл…

* * *

Когда завибрировал телефон и Мартен увидел на экране имя Пьерра, он вышел в коридор. Посмотрел на часы: чуть больше пяти вечера.

– Ну что? – нетерпеливо спросил майор.

– В отеле его нет, – ответил Пьерра, и по его голосу было слышно, что в нем борются тревога и нарастающее напряжение. – Со вчерашнего вечера его никто не видел. Мы разбудили среди ночи консьержку отеля, и она уверила нас, что не видела, чтобы он возвращался.

Сервас пристально изучал кирпичную стену перед собой.

– Проклятье…

– И это еще не всё. Я настоял, чтобы мне открыли номер и сейф. Но перед тем пришлось найти судью, чтобы получить разрешение на вскрытие двери. Полицейский значок Венсана лежал в сейфе, а на кровати была аккуратно сложена пижама. Он не возвращался в этот вечер, Мартен.

Сервас уперся лбом в стену и принялся лихорадочно, с закрытыми глазами, перебирать варианты решения проблемы.

– Я сниму всех своих ребят со всех дел, – сказал Пьерра.

– Хорошо, – сказал Мартен осипшим голосом. – А я вылечу первым же рейсом на Париж.

Отсоединившись, он запросил через интернет, когда вылетает ближайший самолет. Черт, через полчаса! Надо спешить.

Мартен спрыгнул со стула как сумасшедший, вылетел в коридор и крикнул:

– Самира!

* * *

В аэропорт они мчались под вой включенной сирены и мигание проблескового маячка, перепрыгивая из одного ряда в другой, отчаянно сигналя тем, кто не успевал быстро сворачивать в сторону. Самира буквально выкинула Серваса из машины, как посылку, у самых ворот аэровокзала, под хмурое небо. А он, не дожидаясь лифта, взлетел по лестнице на второй этаж, по дороге бросив взгляд на расписание. Оставалось меньше пятнадцати минут!

Бегом промчался он по залам и, задыхаясь, подбежал к нужному выходу, расталкивая очередь из пассажиров. И сразу после его прохода через контроль заорали сразу все сирены.

На этот раз Сервас взял с собой оружие, и его надо было декларировать. Опоздай он хоть на несколько секунд, ему пришлось бы с земли наблюдать, как самолет отрывается от взлетной полосы. Свой табельный пистолет Мартен вез в специальном футляре с кодовым замком. Спринтерский забег закончился возле бортпроводниц, когда он уже миновал туннель, и командир самолета закрыл двери у него за спиной.

Майор перевел дыхание, втиснувшись в узкое кресло возле центрального прохода; лоб и спина были все в поту. Во время полета они несколько раз входили в зону турбулентности, но впервые в жизни Сервас даже не обратил на это внимания. Страх, грызущий его, был совсем другой природы.

46

Последний ливень, казалось, умыл Париж и привел его в порядок. Он превратил авеню де Сюфрен в Седьмом округе в настоящую витрину зеркальных дел мастера. Вокруг все сверкало и переливалось. У дома 11-бис был каменный фасад, обработанный под руст, и двойная кованая дверь с резным металлическим козырьком.

– Ничего себе! – прошептал Пьерра, нажимая медную кнопку будки привратника. – Как ты думаешь, сколько может стоить квадратный метр такого жилья? Пятнадцать тысяч? Двадцать?

Пьерра дождался Серваса у выхода из аэропорта Орли, и они промчались за рекордное время, с мигалкой и сиреной, по шоссе А106, потом по А6, потом по объездной дороге и набережной Гренель. Пока Сервас рулил по городу, Пьерра удалось, после нескольких безответных телефонных звонков и эсэмэсок, связаться с Максимилианом Ренном и узнать, кто устраивал злосчастную вечеринку и отправил ему приглашение. Оказалось, что это был некий Шарль Барневиль, по мнению ютьюберов, заметная фигура в кинематографии. Пьерра тоже собрал свою группу и велел молодежи заняться определением местоположения телефона Эсперандье.

Сервас посмотрел на часы: 19:37. От Эсперандье по-прежнему не было никаких вестей. На этот раз ни у кого не было сомнений: с ним что-то случилось. Предчувствие сменилось уверенностью, а уверенность уступила место паническому страху.

Им открыл темноволосый человек лет тридцати, на шее у него висела каска с наушниками. Пьерра предъявил свой полицейский жетон.

– Кого вы хотели бы видеть?

Из каски доносилась музыка.

– Шарля Барневиля.

– Последний этаж, – ответил консьерж.

– А что он за человек, этот Барневиль? – наудачу спросил Сервас.

– Человек, который забывает о новогодних подарках, – заметил консьерж и отвернулся.

Они вошли в огороженный решеткой лифт, неспешно поднявший их на последний этаж в центре мраморной спирали лестницы. На последнем этаже наблюдалась только одна двойная дверь. Они позвонили, и откуда-то из глубины квартиры, сквозь створки дубовой двери до них донесся хрустальный звук звонка. Дверь открылась, и они увидели служанку в белом переднике. Она была такая худая, что у них сразу появилась мысль: уж не больна ли? Под тусклой, потемневшей кожей едва выделялись мускулы, щеки впали, а под желтыми водянистыми глазами побитой собаки висели большие мешки.

Пьерра в очередной раз достал свое удостоверение, и всех удивила искорка ужаса, сверкнувшая в глазах служанки.

– Мы хотели бы поговорить с месье Барневилем, – сказал парижский полицейский, нахмурив брови.

Служанка провела их по анфиладе просторных залов с высокими потолками, позолотой, зеркалами и антикварными светильниками. Они прошли и по роскошному венгерскому паркету, и по коврам всех цветов и форм. Вдруг Пьерра схватил служанку за руку и повернул к себе лицом. В ее глазах снова сверкнул ужас.

– Вы говорите по-французски?

Она отрицательно помотала головой.

Пьерра выпустил ее руку, и она, как автомат, двинулась дальше. Они вошли еще в один зал, такой же высокий, как и предыдущие, и служанка указала им на красный диван перед мраморным камином. Они поняли, что должны подождать.

Сервас сел, а потом, повернув олову, увидел волшебное зрелище: прямо перед ним возвышалась Эйфелева башня. По ту сторону штор, огромных окон и балкона с балюстрами, на фоне потемневшего неба с грозовыми облаками, самый знаменитый памятник Франции стоял так близко, что можно было различить каждую поперечину, каждую маленькую стальную балку, каждую лестницу и вереницу посетителей, ползущих вверх, как африканские термиты по своему термитнику.

– Ух, черт… – прошептал Пьерра.

За двойной раздвижной дверью в японском стиле раздались шаги, и появился маленький, крепко сбитый человек, чья шея и щеки полностью заросли густой черной бородой. На нем вызывающе элегантно сидел бархатный костюм цвета граната с черным галстуком-бабочкой.

– Вы из полиции?

– Криминальная полиция, – сказал Пьерра, в очередной раз доставая удостоверение.

Шарль Барневиль взял его, прочел и резким жестом вернул хозяину.

– Чем могу быть полезен?

– Это вы устраивали праздник вчера вечером на площади Альбони?

Барневиль удивленно посмотрел на него.

– Да, я. А в чем дело? Соседи пожаловались? Теперь это считается преступлением? Я не устраиваю вечеринок здесь, потому что придерживаюсь правила не портить отношения с соседями. И обычно арендую помещение на Airbnb. К тому же я не признаю никаких соседей, кроме собственных, на остальных мне наплевать… Или произошло что-то такое, о чем я не знаю?

Сервас показал ему в телефоне фотографию Эсперандье.

– Я его узнаю, – сказал Барневиль. – Он прошел на вечеринку, не будучи приглашенным. Кто-то отдал ему свой билет. А в чем проблема? Его что, разыскивает полиция?

Пьерра и Сервас переглянулись.

– Вы не припомните, не разговаривал ли он с кем-нибудь особенно долго?

Глаза Барневиля сузились. Сервасу уже доводилось наблюдать такое явление: быстрый переход от стадии «я полностью согласен оказать любое содействие» к стадии «я мало чем могу помочь».

– Откуда же мне знать такие вещи? У меня было чем заняться и без наблюдения за этим типом. Да и зачем?.. Что именно вы ищете?

– Нам нужен список всех приглашенных, – заявил Пьерра.

Глаза хозяина сузились до размера щелочек, а улыбка хвастливо расплылась.

– Не знаю, на что вы надеетесь, но свои права я знаю: если вы хотите получить этот список, вам придется прийти еще раз с заявлением, написанным по всей форме, господа.

Пьерра поморщился:

– Но это потребует времени, а у нас его мало.

– В таком случае, господа, я ничем не смогу вам помочь. Приходите с нужным заявлением, и я…

– Сколько вы платите вашей служанке? – вдруг спросил Сервас.

– Прошу прощения, не понял…

– Сколько вы ей платите?

– А какое отношение это имеет к вашему расследованию?

– Да так, просто любопытство… У нее такой измученный вид… И она такая худая… Откуда она?

– Из Бурунди, – ответил Барневиль и раздраженно махнул рукой, словно отметая неприятный вопрос. В глазах его загорелся огонек гнева. – У нее такая конституция. А вы на что намекаете? Что я ее эксплуатирую? Морю голодом?

Пьерра шагнул вперед. Теперь он был совсем близко от хозяина здешних мест и возвышался над ним всей своей мощной фигурой.

– Что же вы делаете? Сколько часов в день она работает? Сколько дней в неделю? Сейчас воскресенье. Она у вас что, вообще не отдыхает? Вы незаконно наняли ее на работу и отобрали паспорт?

Они заметили, что Шарль Барневиль заморгал, ошеломленный таким поворотом разговора, но быстро взял себя в руки.

– Ну вот что, хватит, – медленно произнес он ледяным голосом. – Я не отвечу больше ни на один вопрос. До свидания, господа. Я провожу вас.

Тон его оставался твердым, но Сервас услышал в нем ясную ноту нерешительности.

– Я свяжусь с коллегой из Центрального офиса по борьбе с незаконным наймом на работу, – спокойно сказал Пьерра, – и порекомендую ему тщательно проверить условия работы вашей прислуги. В наше время слышишь столько историй о современном рабстве… А поскольку я имею к этому отношение, то придется поговорить и с представителями налоговой полиции.

Сервас подумал о прозрачном скелетике, открывшем им двери. Он по опыту знал, что дела о плохом обращении с людьми редко доходят до суда. И прежде всего потому, что они касаются работников-нелегалов, которые плохо говорят по-французски, а то и вовсе не говорят. Следующая причина – наниматели (а по существу, владельцы) изолируют их и отбирают паспорта, если таковые имеются, а потом угрозами, а часто и насилием, добиваются полного подчинения. И наконец, часто с прислугой скверно обращаются зарубежные дипломаты, которые находятся под защитой своей неприкосновенности.

– Остерегайтесь, у меня есть связи, – злобно прошипел Барневиль.

– У нас тоже, – возразил ему Пьерра.

– Да пожалуйста, делайте, что хотите, мне не в чем себя упрекнуть.

Барневиль нагло и провокационно улыбался: видно, попытка Пьерра не удалась.

– В таком случае вам нечего бояться, – заключил полицейский, сделав вид, что направился к двери.

Сервас пошел следом за ним, но это продолжалось недолго.

– Ладно, хорошо, хорошо! – раздался у них за спинами усталый голос. – Когда вам нужен этот список?

– Сейчас же, – ответил Пьерра, обернувшись.

* * *

– Чертова вечеринка… Да в этом списке больше ста имен! – воскликнул Пьерра, выходя из дома.

На улице снова гремел гром и лило как из ведра. Полицейские подняли воротники и поспешили к машине, а капли дождя с шумом обрушивались на тротуар вокруг них.

– Что ты думаешь делать с тем, что мы там увидели? – спросил Сервас.

– Ты имеешь в виду девушку, открывшую нам дверь? Пока ничего. Он, конечно, спрячет ее куда-нибудь на всякий случай. Но когда этот засранец почувствует себя в безопасности и решит, что мы сдержали слово, появится мой приятель из отдела по борьбе с нелегалами, а с ним его группа. А что ты думаешь по поводу Венсана? – спросил Пьерра, обходя лужи.

Мартен указал на список, который парижанин спрятал под одежду.

– Мы сейчас пойдем к тебе в кабинет и возьмем с собой всю группу. Потом введем список в TAJ.

– Все сто имен?

– Все сто. Если понадобится, будем сидеть всю ночь.

Пьерра посмотрел на серебристые струи дождя, льющиеся с неба, и лоб его наморщился над вымокшими бровями.

– Вот ведь паскудство какое, настоящий потоп… Заработаем мы себе проблему.

– Какую проблему? – удивился Сервас.

– Сам увидишь.

47

Современный фасад дома номер 36, со светоотражающими панелями, улица Бастиона, 17-й округ Парижа. Сверкающие новые здания красовались по соседству с высотным зданием суда высшей инстанции, а обитатели легендарного дома номер 36 на набережной Орфевр – уголовная полиция Парижа с ее 1700 следователями – пять лет назад переехали в квартал Батиньоль. По этому случаю министр юстиции и префект полиции изо всех сил превозносили «новый дом 36», помещение в 30 000 квадратных метров, оснащенное мощной современной системой безопасности.

«Может, система безопасности и стала современнее, но с герметичностью дело обстоит из рук вон плохо», – подумал Сервас, обнаружив, что пол в коридоре сантиметров на пять залит водой, как в каком-нибудь завалящем пригородном павильончике.

– И вот так всякий раз в серьезную непогоду, – ворчал Пьерра, вылезая на лестничную площадку, где поток воды уже струился по ступенькам.

Лифт был высокоскоростной. Сервас шел за коллегой след в след, высоко поднимая ноги.

– Хорошо еще, что электричество не отключили, как в прошлом месяце, – прибавил парижанин.

По счастью, на этаже, где располагалась криминальная полиция, было сухо.

– Ты бы видел стенды для стрельбы, – комментировал Пьерра.

Возле кофемашины стоял человек, почти такой же здоровяк, как и он.

– Мартен, позволь тебе представить Франка Шарко, лучшего следователя уголовной полиции. Это он распутал дело Эммы Дотти, – сказал Пьерра. – Франк, а это майор Сервас из уголовной полиции Тулузы.

– Наслышан о вас, – мрачно сказал Шарко, пожимая ему руку.

– Я тоже о вас слышал, – с улыбкой отозвался Мартен. – Сожалею о том, что произошло с вашей группой в прошлом году в ноябре.

Шарко покачал головой. Молва о деле Эммы Дотти и его последствиях докатилась и до Тулузы. Эта группа применила метод, который внедрила группа Серваса, когда обезвреживала серийного убийцу Юлиана Гиртмана, а недавно его вслед за ними применил генерал Доннадье де Риб. Эта история облетела все отделения уголовной полиции страны.

Они приветствовали Шарко и двинулись дальше по коридору. В кабинете, где располагалась его группа, Пьерра распределил список между своими людьми. Он собрал свою группу, несмотря на то что был уже вечер субботы. Все сразу же откликнулись: полицейский в опасности, да к тому же еще тулузец, и срочность задания ни у кого не вызывала сомнений.

– Передадим весь список в TAJ, в Отдел обработки прошлых судебных дел, – бросил он, хлопнув ладонями. – Вперед, нельзя терять время!

Тут на пороге кабинета появился молодой следователь – судя по всему, новенький. В руках он держал пачку листков бумаги: распечатку звонков и сообщений Венсана.

– У нас проблема, – сказал он.

Все подняли головы.

– Последнее сообщение датировано вчерашним днем и отправлено в девятнадцать сорок семь. Это сообщение жене. А потом – ничего. Последний телефонный звонок был в два тринадцать ночи вблизи злополучной вечеринки. Больше звонков не было.

Сервас тихо выругался. Телефон Венсана вне зоны действия сети – значит, либо он выключен, либо из него вытащили симку, либо его разбили или раздавили. Все притихли и приуныли. Группа прекрасно понимала, что ничего хорошего такие вести не обещают.

– За дело, ребята! – крикнул Пьерра, чтобы мотивировать группу. – На счету каждая минута. Прорвемся!

Все разошлись по своим рабочим местам. TAJ – это каталог из восьмидесяти семи миллионов дел, девятнадцати миллионов людей, из которых восемь миллионов с фотографиями. Настоящий цифровой монстр, но монстр очень эффективный. Он снова поднимает вопрос вечного спора, в какую сторону передвигать курсор между безопасностью и свободой. В общей сложности в TAJ фигурируют все преступники и их сообщники, независимо от степени тяжести преступления, а также все жертвы.

TAJ использовал и распознание по внешнему виду. Следователь имеет право сфотографировать на смартфон любого человека или его идентификационную карту, чтобы сравнить ее с картой подозреваемого или с восьмью миллионами таких же карт, уже попавших в реестр. TAJ даст консультацию во всем, начиная с имени, фамилии и даты рождения, чем Сервас и занялся, еще сидя в автомобиле Пьерра и положив на колени реестр и свой рабочий телефон. Пока безуспешно.

Он все больше беспокоился, чувствуя себя бессильным. Пьерра отправил своих людей опросить соседей в том доме, где состоялась вечеринка, и проверить все камеры слежения в этом районе, но результатов не было: соседи ничего не видели, а камеры на площади Альбони и на окрестных улицах просто не работали. Единственные рабочие камеры располагались на станции метро «Пасси», и следователи уже звонили судье, перед тем как запросить сведения с региональных камер в том случае, если Эсперандье заходил в метро. Они занесли Венсана в список пропавших людей и разослали список по всем комиссариатам Иль-де-Франс.

Было уже около десяти вечера, когда Сервас вышел из кабинета в гулкий коридор, чтобы поискать кофемашину и налить себе чашку кофе с сахаром. Он с полудня ничего не ел. Есть не хотелось, но пустой желудок протестовал. В коридоре Мартен обнаружил автомат, торговавший шоколадками. Быстрыми глотками приканчивая омерзительный кофе и грызя шоколадку, он думал о Венсане. Должно быть, его заместитель слишком близко подошел к чему-то опасному. Но к чему? Что же такое обнаружил Венсан? Может, он установил за кем-то слежку, а тот эту слежку заметил? При этой мысли Сервас вздрогнул. В слежке Эсперандье был не особенный мастак, и мог, сам того не зная, наступить на змеиное гнездо. От тревоги внутри у Серваса все сжалось.

Он долго ломал себе голову, пытаясь понять, что произошло, но все впустую. Вдруг майор увидел Пьерра, который большими шагами шел ему навстречу по коридору, и на его лице было такое выражение, словно он нашел что-то ценное.

– TAJ назвал имя!

У Серваса все пальцы были перепачканы шоколадом.

– Сейчас иду! – крикнул он и отправился в туалет мыть руки. Стоя перед зеркалом, на секунду закрыл глаза, убежденный, что напал на след. Затем поспешил к остальным. В кабинете над одним из компьютеров склонились все четверо полицейских из группы Пьерра. Их лица освещал голубоватый свет экрана. Сервас подошел. С экрана на него смотрел мрачный брюнет с длинными волосами и правильными чертами лица.

– Это Валек, – сразу узнал он.

– Андреас Ферхаген, – прочел Пьерра. – Послужной список просто шикарный.

И начал перечислять, загибая пальцы, занесенные в реестр «подвиги» Валека: наркотрафик, кражи, шантаж, вымогательство, а также убийство. Только и всего! Ему удалось добиться закрытия дела со стороны обвинения «за отсутствием доказательств». Похоже, у него был очень сильный адвокат, из тех, что берутся только за дела «сливок общества». Но все равно получил пять лет тюрьмы, а вышел в начале четвертого года, то есть отсидел только три. Ему всегда удавалось выскользнуть из-под слежки, но это не означает, что он со дня на день превратится в мать Терезу…

Сервас сжал челюсти. Ничто в истории Ферхагена не могло его ободрить. У него было красивое лицо, но сквозь эту красивость проглядывало что-то жестокое и безжалостное. Как такой человек мог предлагать свои услуги коллегии адвокатов?

– На одной из фотографий он изображен вместе со Станом дю Вельцом, жертвой в нашем деле «Кабаре руж», – сказал Мартен. – И теперь мы знаем, что он был в числе приглашенных на вечеринке у Барневиля. Если Венсан его засек, то он мог попытаться за ним следить…

– Возможно, что и Ферхаген его тоже засек… У этих парней есть глаза на затылке.

– Это рождает множество предположений, – подал голос кто-то из группы.

– Ну, не такое уж и множество, – возразил Пьерра. – И у нас пока всего один след. А адрес у него есть?

– Даже целых два, – отозвалась единственная женщина в группе, брюнетка лет тридцати в синем поло и джинсах, которая всегда носила с собой оружие. – Адрес его подружки тех времен, в Восемнадцатом округе, и маленький особняк в Ливри-Гарган. Этот адрес он дал своему контролеру, назначенному судом.

Она взглянула на Пьерра, тот, в свою очередь, покосился на Серваса. Наступила тишина. Все выжидали. Наступил момент, когда все могло рухнуть или резко перемениться, и люди это чувствовали. Наконец кто-то решился задать вопрос, который все ждали:

– Что будем делать?

Наступила тишина. Сервас подумал об Эсперандье. Один бог знал, где тот сейчас и в каком состоянии. Перед тем как ответить, майор долго разглядывал всех.

– Прошлой ночью кое-что произошло, – сказал он. – С тех пор прошло много времени. Кто знает, в какой ситуации оказался Венсан? Кто знает, что они с ним сделали и что делают с ним в этот самый момент? Что же касается лично меня, я не могу ждать, пока судья даст нам зеленую улицу. У нас в любом случае нет времени отсиживаться в резерве.

Молчание затянулось до бесконечности.

– Ты ведь сейчас говоришь о «мексиканке», верно? – спросил наконец Пьерра.

«Мексиканка» – самостоятельное расследование, проведенное в обход всех ходатайств и разрешенных нагрузок. Обычно в этом случае коррумпированные полицейские решают разделить между собой награбленное разбойниками имущество, зная, что те не смогут пожаловаться.

Сервас кивнул.

– Предлагаю разделиться по двое, – сказал он. – Двое в Восемнадцатый округ, двое в Ливри-Гарган, и еще двое остаются здесь, продолжают расследование и отвечают на телефонные вызовы.

Пьерра колебался, но секунду спустя сказал:

– Хорошо. Какой адрес выбираем мы с тобой?

Сервас подумал.

– Павильон, – сказал он наконец. – Нет ничего легче, похитив человека, спрятать его в отеле.

Пьерра встал и отдал распоряжения группе:

– Фло и Абдель, вы отправитесь в Восемнадцатый округ. Будьте осторожнее и оставайтесь на связи. Поскольку вы находитесь ближе всех, будьте готовы каждую минуту оказать поддержку любому из нас. Дино и Гаргамель, вы продолжаете работать с каталогом. И все время просите Франка и Мишеля сообщать вам, как обстоят дела с городским транспортом.

Они спустились на парковку, залитую дождем. Вода не спешила стекать вниз.

– Мы поедем на моей машине, – сказал Пьерра. – Эта публика насобачилась определять, есть ли на крыше полоски от проблескового маячка, и быстро вычислять по всяким мелким деталям полицейскую машину, даже без опознавательных знаков.

Усевшись за руль, он глубоко вдохнул, глядя перед собой сквозь ветровое стекло, потом повернулся к Сервасу:

– Ты понимаешь, что мы с тобой абсолютно беззащитны, все равно что голышом, и понятия не имеем, в какое дело сунулись?

48

В полнейшей тишине больницы Жюдит открыла глаза и оглядела палату. Освещение было слабое. С того момента, как она заснула, похоже, ничего не изменилось.

Но Жюдит была уверена, что сквозь сон слышала, как закрылась дверь. В палату кто-то входил. Она, не шевелясь, вытянулась на кровати, подумав, что, наверное, это была медсестра. Но тогда почему она вдруг так занервничала? Может, оттого, что всю ночь пробыла одна в палате явно пустой клиники? Во всяком случае, на этом этаже никого не было… И никто не охранял ее дверь. А ей сейчас очень хотелось, чтобы кто-то был рядом, чтобы хоть с кем-то можно было общаться в палате.

Жюдит взглянула на окно. За белыми полосками пластиковых жалюзи струился бесконечный дождь, а ночь то и дело рассекали молнии.

Она хотела сесть на кровати, но почувствовала, что за рукой тянется катетер для внутривенных вливаний. Проследила глазами за прозрачной трубкой, подвешенной на кронштейне, и прочла этикетку: «Действующее вещество DIASEPAM^[26], раствор NaCl 0,9 %, dextrose, 5,5 %».

Так вот почему она так быстро заснула… Жюдит пыталась оценить ситуацию, как вдруг различила за дверью какое-то движение, еле слышные шаги. Они на миг остановились – и снова зашуршали, словно кто-то хотел убедиться, что она спит. У нее забилось сердце.

Дверь в маленькую душевую была приоткрыта. Но она совершенно точно закрывала ее, когда ложилась спать. А ей действительно хотелось знать, что туда кто-то заходил? Да. Без этого она не сможет заснуть, ее станет мучить подозрение, что там кто-то прячется.

Не может быть…

Жюдит села на краешке кровати, поставила босые ноги на холодные плитки пола и встала. И сразу ощутила, что ее что-то тянет за тыльную сторону руки, но не обратила на это внимания: мозг был слишком занят душевой кабинкой. Прошла вдоль кровати и нажала кнопку выключателя. В душевой зажегся неоновый свет. Жюдит медленно открыла дверь, пока створка не уперлась в стену.

И вдруг ее поразило лицо, смотрящее на нее в упор из душевой: помятое, отекшее, растерянное, в глазах ужас. Оно глядело из зеркала. Это было ее лицо, ее испуганный взгляд. В душевой никого…

Жюдит перешагнула порог душевой, прошла до окна и отодвинула жалюзи, чтобы выглянуть на улицу. В дождливом полумраке парковки она увидела два силуэта под черными зонтиками, мужчину и женщину. Оба, подняв головы, смотрели прямо на нее. Ей не понравилось, как они смотрят. И с чего это вдруг они на нее пялятся? Потом двое незнакомцев переглянулись и спокойно направились к входу в госпиталь.

Что все это значит? Почувствовав, что ее вот-вот охватит паника, Жюдит ринулась к кнопке вызова медперсонала и нажала ее. И тут увидела кровавый след у себя на блузке. Она быстро закрыла маленький пластиковый краник, закрепленный у нее на руке клейкой лентой. Это был катетер, который она случайно выдернула, когда вставала. Потом немного подождала и прислушалась. Никаких звуков, кроме бормотания кондиционера и стука крови в ушах, слышно не было.

Прошла минута, две…

Больше ждать не имело смысла. Стойка дежурной сестры находилась в конце коридора. Жюдит обошла кровать, подошла к двери и открыла ее.

Свет в коридоре выглядел каким-то разномастным: ярко освещенные участки чередовались с темными, как в дорожных туннелях в горах. Каждые десять метров в стену были вмонтированы двустворчатые двери, и одна из них отделяла Жюдит от поста медсестры.

По обе стороны коридора виднелись еще двери, но они были закрыты. Все это очень походило на кадры из ее любимых фильмов ужасов, которые нагнетали особое напряжение: опустевшие больничные коридоры, парни и девушки, отчаянно ищущие и не находящие хоть какую-то помощь. И почти всегда все кончалось плохо. Очень плохо. Холодный пот начал проступать у нее на шее, когда она осторожно двинулась по тихому коридору под аккомпанемент биения собственного сердца. Она миновала застекленную дверь, скрипнувшую на петлях, и, наконец, оказалась перед постом дежурной медсестры. Там никого не было. Маленький телевизор с приглушенным звуком показывал черно-белый клип «Nights in White Satin» «Муди блюз». До сегодняшнего дня Жюдит никогда не замечала, насколько жесток этот старый хит.

Она снова вышла в коридор, надеясь высмотреть медсестру, и вздрогнула. Там, на расстоянии двух застекленных дверей, как раз на зоне смены света и полумрака, навстречу ей шли обе фигуры с парковки. Ее охватил такой ужас, что она не могла дышать, а в грудь словно вонзили копье, и это было так больно, что она испугалась инфаркта.

– Прячься, Жюд!

– Прятаться? А куда?

Она снова прошла сквозь первую дверь и открыла следующую наудачу, не глядя. В комнате царила полная тьма. Свет Жюдит не зажигала, даже не искала выключатель. Просто плотно закрыла за собой дверь. Лицо ее было бледно до синевы, она дрожала всем телом. Приложив ухо к двери, ждала, когда к ней подойдут те двое.

И вдруг прямо у нее над головой прозвучал чей-то голос:

– Не двигайся, стой спокойно, и все будет хорошо.

49

Яблоневая аллея в Ливри-Гаргане, Сен-Сен-Дени. Небольшой двухэтажный особняк из песчаника, наполовину скрытый за деревьями посередине одичавшего сада. За высокой черной оградой высился узкий старый дом. На первом этаже гараж. Источенная червями беседка, завешенная высохшей виноградной лозой, сине-серая остроконечная крыша, и на каждом этаже всего по одному окну. Но раньше дом явно был больше и просторнее, чем казалось, поскольку сбоку от него широко раскинулся сад.

В доме два портала: один большой, для автомобилей, закрытый на толстую цепь с висячим замком, и маленький, открывающийся внутрь. И ворота большого, и дверь маленького сильно заржавели.

Место было темное, мрачное и труднодостижимое. За закрытыми окнами – ни огонька. Тень здания угрожающе нависала над заброшенным садом и над улицей, и Сервас, сидящий внутри «Рено Эспейс» Пьерра, почувствовал, как в нем нарастает нервное напряжение.

– Не нравится мне это место, – сказал Пьерра, и Сервас уловил тревогу в его голосе. – Сказать по правде, я сразу почувствовал, что тут кроется какая-то уловка, подвох. Но выбора у нас нет: возможно, Венсан находится именно здесь. Как ты планируешь действовать?

– Я зайду сзади здания, а ты с фасада. Если там тоже никого не увидим, будем искать, как проникнуть внутрь. Переключи телефон на беззвучный режим. Будем общаться эсэмэсками.

Пьерра проверил свое оружие, Сервас тоже.

– Все это и правда смотрится как логово вампира, – заметил парижанин, перед тем как выйти из машины. Он очень нервничал.

Они молча пересекли узкую, погруженную в темноту улочку и проскользнули в малый полуоткрытый портал. Заржавевшая дверь ответила хриплым стоном. И сразу же со всех сторон на них обрушился настоящий концерт из разных звуков: по металлу ограды и по входной двери малого портала молотил дождь, под тяжелыми каплями глухо шелестела листва, где-то вдалеке шумели запруженные машинами улицы пригорода, и отовсюду слышалось бурление водостоков.

Сервас сделал знак Пьерра, указав на мокрую дверь гаража и ступеньки, ведущие наверх, к беседке, а сам быстро забежал за угол дома, в заросший кустарником двор.

С этой стороны дом действительно был длиннее и шире, а следовательно, и гораздо просторнее, чем казался на первый взгляд. Ничего хорошего эта новость не несла. Мартен заметил, что кирпичная стена соседнего дома глухая и скрывает бо́льшую часть сада от посторонних глаз. Узкие окна, проделанные в верхней части стены, с этой стороны тоже были темными, и только струи дождя поблескивали в скудном ночном свете. Это был тот тип бестолковых построек, которые возводили еще до того, как пригороды начали активно застраиваться одинаковыми домами-коробками.

Чем больше Мартен погружался в темноту сада, тем яснее слышалась песня дождя: звонкое металлическое «бам-бам» по листам железа на крыше, бурчание канализации, шум листвы и барабанная дробь капель по его вымокшей голове… Но ему казалось, что сквозь этот оркестр пробивается совсем другая музыка.

Он шел все дальше и дальше, и вдруг увидел ярко освещенную веранду. Теперь Сервас понял, что музыка доносится именно отсюда, и различил несколько человеческих фигур с пивными бутылками в руках.

Черт, кажется, он влип.

Майор был загнан в угол, но все же успел заметить, что их было трое, все мужчины. Они о чем-то оживленно говорили, расхаживая по веранде и смеясь. Сервас отправил Пьерра сообщение:

«Будь осторожен, за домом люди, по крайней мере трое…»

Пьерра ответил через пару секунд:

«ОК, с этой стороны никого нет, но, возможно, именно здесь находится тревожная кнопка. Что будем делать?»

Сервас не ответил. Он только что разглядел в темноте у своих ног, между стеной и садом, двустворчатый деревянный лючок, на который поначалу не обратил внимания. Сквозь щели в крышке просачивался свет. Майор подошел, встал на колени на мокрую траву и положил ладони на наклонную крышку. Желобок в крышке был продырявлен, и миниатюрный водопад отскакивал от нее, попадая ему в лицо, когда он наклонился, чтобы разглядеть, что происходит внизу. Там оказалось просторное подземелье с утрамбованным земляным полом. Кто-то совсем недавно спускался сюда, потому что везде горел свет. А может, этот кто-то держался в углу, вне зоны видимости Серваса…

Но что заставило его желудок перевернуться, а горло судорожно сжаться – и не только горло, а и все тело, – так это пустой стул посередине подземелья, с которого свешивались четыре пластиковых троса: два для кистей рук и два для щиколоток (они были отрезаны). Прямо под креслом, на земле, как на промокашке, виднелось темно-красное пятно.

* * *

На короткое мгновение Мартен чуть не поддался панике, и ему показалось, что сейчас он задохнется от негодования. Им овладели ужас и отвращение, и не возникло ни малейших сомнений, кого пытали на этом стуле.

Куда они дели Венсана после этого?

Сервас вытащил из кобуры пистолет.

И сразу же его охватила невыразимая ярость, невероятной силы гнев. Где был Венсан, пока эти сволочи пили, слушали музыку и ржали в нескольких метрах от него? Что с ним сделали эти подонки? Ему вдруг захотелось, не целясь, палить в них без разбора, при малейшей попытке пикнуть. А что? Законная самооборона…

Вместо этого он обхватил пальцами ручку люка и приподнял ее. Люк не был заперт…

Сервас осторожно отодвинул одну из створок и положил ее рядом, не переставая при этом целиться в подземелье и держа палец на спусковом крючке.

Бетонные ступени уходили куда-то вглубь дома. Он спустился в луче света, идущего сверху, до самого земляного пола, и на всякий случай сразу обвел подземелье дулом пистолета, но там никого не было. Тогда Мартен отважился сделать несколько шагов по земляному полу. Лампа без плафона освещала все вокруг тусклым и маслянистым желтым светом. Стены и низкий потолок были вырублены из облицовочного камня. Прямо под лампой стоял стул. В этом свете кровь, вытекшая на землю, казалась черной, как нефть. Сервас заметил еще высохшую лужицу рвоты и следы какой-то другой жидкости на стуле.

Ярость превратилась в бешенство. Он перебьет всю эту шайку, он продырявит им животы и колени и заставит их сказать, где Венсан. Он их…

Боковым зрением Сервас уловил какое-то движение со стороны лестницы. Слишком поздно. Всего на какую-то долю секунды гнев помутил его сознание, и он не успел вовремя сориентироваться. Должно быть, человек бесшумно спускался по лестнице следом за ним, и теперь у самого уха резко раздался его голос:

– Эй ты, что тебе тут надо? Брось пушку и подтолкни ее ногой подальше! Еще дальше… И подними руки, черт тебя побери!

Сервас услышал, как щелкнул затвор, и повиновался.

– Уголовная полиция, – спокойно сказал он.

– Заткни свою поганую глотку и обернись! – приказал тот же голос.

Он обернулся. Внешний вид человека вполне соответствовал голосу: резкому, каркающему, осипшему от алкоголя или от табака, а может, и от того и от другого. У него было худое тело с очень широкими плечами, скверная кожа, вся в рытвинах и венозной сетке – из-за чего Мартен и подумал об алкоголизме, – одутловатое лицо и острый кривой нос, похожий на серп.

– По какому праву ты врываешься к таким людям, легавый? У тебя есть хоть какое-то разрешение или предписание?

Сервас ничего не ответил. Тогда этот тип сплюнул в паре сантиметров от носков его кроссовок, явно специально прицелившись.

– Твое молчание говорит мне, что все это незаконно. Кто-нибудь знает, что ты здесь?

Сервас подбородком указал на стул.

– А вот это законно? Где он?

– Кто?

– Мой коллега, капитан Эсперандье.

Взгляд незнакомца похолодел на несколько градусов. Тот явно что-то прикидывал в уме. Видимо, собирался позвать своих на помощь, но об этом надо было думать раньше… Сейчас у него не было на это времени. Тогда он изо всей силы ударил Мартена по левой скуле стволом пистолета. Металл разорвал кожу. Сервас поморщился.

– На колени, сукин сын! Руки за голову!

Он повиновался. Мозг его работал на полную мощность. Угрожать оружием полицейскому, ранить его, а потом поставить на колени могло означать только одно: его не собирались оставлять в живых. Но где же Эсперандье? Где Пьерра? Кровь из порванной скулы лилась по щеке, по подбородку, смешиваясь с дождевыми каплями. А у него в жилах она буквально закипала, словно, пока мозг лихорадочно искал выход, все артерии оккупировала целая колония огненных муравьев.

Неожиданно справа от него, за стулом, открылась дверь, и он увидел, как вошли Валек и еще какой-то человек. Под руки они тащили Пьерра. Тот, что был незнаком Сервасу, упирал дуло своего пистолета ему в щеку. Пьерра был больше разозлен, чем испуган, и по его лицу тоже текла кровь: у него был сломан нос. Мужчины спустились по ступенькам и толкнули Пьерра вперед. Тот упал на колени, но тут же вскочил, отчаянно ругаясь.

– Что, еще один легавый? – спросил Валек, указывая на Серваса, и тому показалось, что заговорил Пьерра, настолько голоса у них были похожи.

Алкоголик кивнул.

– Что будем с ним делать? – спросил он, держа на прицеле Серваса, который ясно уловил в его голосе панику.

– Заткнись, – прошипел Валек.

Желтоватый свет лампы еще больше придавал ему вид посредственного актера из фильма прошлого века о вампирах: длинный черный плащ, длинные волосы цвета воронова крыла и красивое жестокое лицо со взглядом змеи. Судя по всему, он размышлял, как поступить.

– Идиоты, – наконец каркнул Валек. – Какого черта вы сюда явились без ордера? Снаружи еще есть кто-нибудь?

Ни Пьерра, ни Сервас не ответили.

– Отвечай! – заорал алкоголик, пнув Серваса ногой в грудь с такой силой, что тот покатился по земле, задыхаясь от невыносимой боли. Стараясь хоть как-то восстановить дыхание, машинально подумал: «Интересно, сколько ребер сломал мне этот алкаш?»

Никакой паники майор не чувствовал – наоборот, все его мысли пришли в порядок и стали ясными и точными. Он анализировал каждый жест, каждое слово всех троих, ища решение.

– Другие сыщики в курсе, где мы находимся, Ферхаген, – небрежно бросил он. – Сейчас они в доме твоей подружки, в Восемнадцатом округе. Есть и еще отряд, который разыскивает тебя в Тридцать шестом. И все они знают, что мы находимся здесь. Если мы исчезнем, они будут знать, что это твоих рук дело.

Валек отреагировал сразу, как только Сервас произнес его имя, и злобно уставился на него.

– И что? Что ты предлагаешь? Освободить вас? Дать вам уйти отсюда? А потом? Что будет потом? Да как бы ни было, для нас самый лучший выход – уничтожить все следы вашего пребывания и смыться, тебе не кажется? Если наш побег окажется неудачным, по крайней мере, против нас не останется ни одной улики…

«Уничтожить все следы вашего пребывания»… У Серваса волосы встали дыбом.

– Андреас! – вмешался алкоголик.

– Заткнись, – снова каркнул Валек. – Мне надо подумать.

– Что вы сделали с моим коллегой? – резко произнес Сервас жестким и холодным, как клинок, голосом.

Валек, не ответив ему, произнес:

– Свяжи их и заткни рты кляпами. Я больше не желаю их слушать.

Серваса схватили за руки, а алкаш навалился ему на спину. Третий бандит проделал то же самое с Пьерра, и тот не оказал ни малейшего сопротивления. Пластиковой стяжкой ему крепко стянули кисти рук; потом он услышал, как отрывают полоску скотча, и широкая клейкая лента залепила ему рот и щеки. То же самое проделали с Пьерра, который успел выругаться, после чего получил удар пистолетом по лбу и взвыл от боли и ярости. Затем парень, который их связывал, вытащил у них мобильники и отдал Валеку. Тот изучил телефоны, вынул сим-карты, швырнул на землю и раздавил каблуком сапога. Сервас отметил одну вроде бы незначительную деталь: его черные сапоги были снабжены застежками с пряжками и кожаными ремешками вместо шнурков, что делало их похожими на ковбойские.

– Я был знаком с одним голландским сыщиком, который внедрился в сеть наркотрафика марокканской мафии и спалился в прошлом году, – медленно сказал Валек. – Его решили уничтожить, расчленив и отдав на съедение свиньям. Всем известно, что свиньи – животные всеядные, но мало кто знает, что они намного умнее собак. И к тому же очень чувствительны. Китайцев упрекают в том, что они едят свинину, но мы сами, не колеблясь, лишаем свиней свободы и обращаемся с ними бесчеловечно, забиваем их в ужасных условиях, а потом съедаем. Таких чувствительных животных… Разве это не жестоко? И я вот что подумал: а понравится ли свиньям фараонье мясо? Как, по-вашему, кто умнее, поросенок или сыщик?

Двое остальных расхохотались. А Сервас вдруг почувствовал: наступает момент истины. Чистый, блистающий, жестокий и окончательный… Последний момент. Они убили Эсперандье. А теперь их очередь, его и Пьерра.

– Я бы очень хотел знать, – злобно прошептал Валек, наклонившись к ним, – каково это, сознавать, что вас сейчас убьют, волчары?.. Пошевеливайтесь, поднимайте этих идиотов, мы сматываемся, – скомандовал он, вставая.

* * *

Сервасу было трудно дышать от заклеившего рот скотча и от этой тошнотворной смеси запахов бензина, моторного масла и выхлопных газов, забившей ноздри. Мало того, что ему связали руки, так еще и замотали лодыжки, потом закинули в багажник «Мерседеса» S-класса, и он оказался в почти полной темноте. Его мучила боль в обездвиженных руках, вывернутых кистях и неестественно согнутых ногах. В том месте, куда пнул его ногой алкаш, отчаянно болели ребра. Нервы стали чувствительными, как сейсмограф, и Мартен ощущал каждый толчок, каждую рытвину на дороге, перекатываясь с боку на бок, как пустая бутылка по дну лодки, и при каждом повороте стукаясь о металлические борта. Он угадывал по шуму мотора и по мельканию дорожных огней в щелях, когда автомобиль прибавляет скорости, когда движется медленнее, и при каждом торможении старался напрячь все мускулы, чтобы не было так больно.

Сервас понимал, что, если его стошнит, он рискует захлебнуться собственной рвотой. Он изо всех сил старался подавлять спазмы и позывы, когда при толчках содержимое желудка предательски взмывало вверх.

Который сейчас час? С какого-то момента он утратил всякое представление о времени. Прошло полчаса? Час? Два? Боль в сломанных ребрах пронизывала бок при каждом движении, боль в порванной скуле накатывала волнами, вся щека горела, как в огне. В кистях и щиколотках боль сидела, как еж, посылая уколы во все части тела и вызывая нестерпимые судороги. Мартен спрашивал себя, могут ли эти судороги добраться до сердца и спровоцировать его остановку?

Автомобиль начал притормаживать. Багажник теперь сотрясали новые, куда более сильные толчки; они распространялись по всему телу, и Сервас несколько раз сильно ударялся головой.

Они явно ехали по проселку…

Потом шум мотора смягчился, машина пошла ровнее, без сильной тряски, и снова замедлила ход. Наверное, теперь они ехали по траве. Последнее торможение бросило Серваса на стенку багажника, и мотор заглушили. Хлопнули дверцы, вокруг машины послышались заглушенные травой шаги. Рядом урчал мотор второй машины, которая тоже остановилась, жалобно скрипнув тормозами.

Когда багажник открыли, первое, что увидел майор, было небо, усыпанное звездами: дождь прекратился. Потом над ним склонились две фигуры, и к нему протянулись четыре руки.

Только сейчас Мартен отдал себе отчет, насколько тяжело и со свистом проходит воздух через кляп, а когда его поставили на ноги, вдруг понял, что ноги его не держат, и отчаянно болят сломанные ребра. После долгого неподвижного лежания в багажнике в неудобной позе он вообще не чувствовал ног, а когда его попытались поставить, они так сильно дрожали, что не могли его удержать.

Повернув голову, Сервас увидел, что тем же способом из «Рено Талисман» извлекли Пьерра. Парижский полицейский тоже не держался на ногах, спотыкался и падал на траву, пока его ставили на ноги. Их взгляды встретились, и то, что Сервас прочел в глазах своего коллеги, заставило его облиться холодным потом.

Он оглядел окрестности. Высокие дубы поблескивали после дождя, с них крупными каплями капала вода. За деревьями виднелись несколько домов: слева стоял двухэтажный дом, где первый этаж окружала чуть приподнятая терраса, и на каждом углу ее красовался гротескный каменный лев. А справа, выделяясь в темноте, стояли длинные низкие постройки с беленными известью стенами и крытыми листовым железом крышами.

К этим постройкам и вели пленников, сняв путы с их ног; подталкивали к небольшому травянистому склону, очень скользкому после дождя. Хорошо еще, что Сервас не мог ни за что зацепиться руками, связанными за спиной, и он просто время от времени терял равновесие, а вот Пьерра дважды упал – и после каждого падения его били.

Их повели к самому ближнему зданию. Мартен заметил, что это металлический каркас, сделанный из балок и стоек, воткнутых в бетонную основу, и что снаружи в пространство между стенами и крышей проникает яркий свет. Его ноздри, все еще наполненные запахом бензина, поразил сильный запах прелой мочи и сероводорода, идущий из здания, и он понял, что все намеки Валека на свиней вовсе не были пустой угрозой.

Потом, когда их завели внутрь, вокруг них зазвучала целая симфония разноголосого хрюканья, а запах тем временем стал более интенсивным, разливаясь между стен вонючей лужей. Разбуженное появлением людей беспокойное стадо свиней хрюкало и толкалось, и Пьерра смотрел на него каким-то странным, жутким взглядом, от которого у Мартена на голове шевелились волосы.

50

Воскресенье, 26 июня

Сервас наблюдал за свиньями. Вид у них был вовсе не агрессивный, но всякий раз, как какое-нибудь животное отделялось от стада и подходило ближе, обнюхивая их и обдавая горячим дыханием, Сервас и Пьерра отступали назад, насколько им позволяла решетка за спинами.

Сидя на жестком полу, покрытом грязной соломой, Мартен мучился от нарастающей боли в ребрах и коленях. Им снова связали щиколотки, на этот раз скотчем, зато вытащили кляпы; это говорило о том, что здание стоит на отшибе от всех дорог. Вот уже больше часа, как Валек и его люди не появлялись. Мартен поднял взгляд вверх, чтобы сосредоточиться и поискать выход, но никакой идеи ему в голову не приходило. Зазоры между стенами и крышей были недосягаемы снизу, и помещение освещали лампы, подвешенные под металлическими балками несущей конструкции.

Чуть дальше справа располагалась кормушка со сточным желобом, а еще дальше, за свиньями, виднелась большая металлическая дверь на подвижной, ходящей на рельсе кулисе.

– Должен тебе сознаться, что я сейчас навалю в штаны, – сказал рядом с ним Пьерра.

По лбу парижского сыщика катились крупные капли пота, подмышки и шея совсем промокли. Оба полицейских тяжело дышали не только от сильного стресса, но и от удушающего жара, исходящего от животных.

– Мне очень страшно, – продолжал Пьерра, который уже просто задыхался. – Мы крепко влипли, а теперь и вообще находимся внутри фильма ужасов.

Он был бледен до синевы. Кровь, стекавшая со лба, запеклась, и на крыльях носа обозначились две черные полосы. Скосив глаза, парижанин не отрывал взгляда от свиней.

– Ты что, действительно веришь, что они могут напасть на нас и сожрать? У них совсем не агрессивный вид… Впрочем, я что-то читал об одном фермере из Орегона, который пошел покормить своих свиней и не вернулся. Потом нашли только его вставную челюсть. Все остальное слопали эти грязные животные…

– Велика вероятность, что Валек и его люди явятся сюда, чтобы сначала убить нас, а потом скормить по кусочкам своим очаровательным малюткам, – отозвался Сервас. – Хитроумный расчет, чтобы не оставить за собой трупы.

Пьерра сглотнул, и глаза его вылезли из орбит от ужаса. Бедняга совсем утратил чувство юмора.

– Спасибо за информацию, приятель, – пробормотал он.

Здоровенный свин, переваливаясь на коротких ногах, подошел к ним и потянулся своим огромным влажным пятаком, чтобы обнюхать. Пьерра в истерике заорал:

– Пошел вон! Брысь! Мерзкий кусок дрянного мяса! Паршивец, добыча колбасника! Иди отсюда!

– Я не уверен, что вести себя с ними агрессивно – хорошая идея, – с беспокойством сказал Сервас.

Не обращая внимания на вопли Пьерра, свин спокойно развернулся и направился к своим соплеменникам. Мартен задумался. Если они сейчас ничего не предпримут, то стопроцентно будут иметь шанс кончить свои жизни в качестве корма для свиней, а он вовсе не был уверен, что желает себе такой смерти. Гринписовцем майор не был. Даже если защитники животных скажут, что это кара за многовековое жестокое обращение со свиньями, такая смерть его не прельщала. Тем более что Валек и его подручные убьют их не сразу, а будут жестоко пытать, как пытали Эсперандье… При мысли о Венсане сердце его разрывалось.

Где же его заместитель и верный друг? Что они с ним сделали? Где его похоронили, если вообще похоронили?

Мартен почувствовал, что выдержка вот-вот изменит ему, и исчезнет всякая ясность мысли. Особенно вблизи Пьерра, в глазах которого Сервас замечал вспышки панического ужаса и безумия.

Они должны сохранять ясность мысли, это их единственный шанс. Им надо переломить ход событий, сделать что-то этакое… Неважно что. Надо воспользоваться самой ничтожной надеждой. Искать решение. Даже абсурдное. Даже невозможное.

Что угодно, только не сдаваться.

И вдруг ему пришла одна идея. Он встал на четвереньки и повернулся к свиньям спиной. Потом с трудом поднялся на ноги, как был, со связанными за спиной руками и стянутыми щиколотками.

– Эй, ты что делаешь? – спросил Пьера, и в голосе у него звучало непонимание.

Он увидел, как Сервас задом наперед запрыгал со связанными ногами в сторону свиней, потом стукнул одно животное связанными кулаками.

– Что ты делаешь? – уже громче спросил Пьерра.

Не отвечая, Сервас повторил удар. Ему удалось достать до пятака, и свинья, встряхнув головой, протестующе захрюкала.

– Мартен, черт тебя дери, ты что творишь? Ты спятил, или как? Они же тебе руки откусят!

Последовал еще один удар, прямо в пятак.

– Ну, валяй, кусай! Куси меня, куси! – кричал тулузский сыщик, нанося третий удар, потом четвертый…

На пятой попытке животное оскалилось и вцепилось Сервасу прямо в большой палец. Тот взревел от боли. Пьерра увидел, как палец, не то вывернутый, не то откушенный, жалобно свешивался с руки, заливая ее кровью. Сервас зарычал в последний раз – от ярости, от боли, а может, от страха, – потом запрыгал к нему и сел на землю.

Пьерра взглянул на него: бледное восковое лицо залито потом, зубы плотно сжаты. Руки между тем шевелились за спиной, а из наполовину откушенного пальца, как из крана, текла кровь, заливая разбросанную по земле солому. Пьерра понял: тулузцу удалось, морщась от боли, вытащить из пластиковой петли руку с оторванным пальцем. Наконец обе руки оказались свободны; Сервас наклонился и начал срывать здоровой рукой скотч, стягивающий ноги. Закончив, он сделал то же самое с Пьерра.

– Вот это да… Уж теперь и не знаю, сумасшедший ты или гений, друг мой, но это было великолепно! – воскликнул тот, вскакивая на ноги. Руки его по-прежнему были стянуты за спиной.

– Подожди, вот выберемся отсюда, тогда и будешь кричать о победе, – умерил его пыл майор, внимательно оглядываясь.

Затем он пробрался между животными к большой металлической двери в глубине помещения и потянул за ручку. Дверь почти не сдвинулась. Сервас тихо выругался.

– Заперта снаружи…

Он двинулся обратно, расталкивая свиней, которые не обращали на него ни малейшего внимания. Потом обогнул невысокую решетку, отделявшую часть небольшого ангара, за которым простиралась широкая бетонная площадка, полная трещин, откуда поднималась отвратительная вонь. Слева заметил еще одну решетку, преграждавшую путь.

Мартен ступил на вонючую площадку, загаженную экскрементами и залитую свиной мочой, никак не реагируя на запах: главным сейчас было освободиться и выжить. Он дошел до решетки. Задвижка. Сервас дернул задвижку, толкнул решетку и зашел с другой стороны. Пьерра шел за ним. Они оказались в маленькой комнате, где лежало сено и штабеля мешков, вероятно, с кормом для свиней. Прямо перед ними была еще одна дверь – простая, одностворчатая, деревянная, с плохо соединенными досками. Сервас подошел и повернул ручку. Дверь была заперта.

– Вот дьявол…

– Отойди, – сказал Пьерра, становясь прямо перед створкой.

С руками, по-прежнему связанными за спиной, он поднял ногу и сильно ударил по замку. Замок задребезжал, но выдержал. Парижанин ударил еще раз.

– Да не может такого быть! – в ярости крикнул он.

– Может, вдвоем осилим, – сказал Сервас.

Ударил по двери – и тут же сморщился от боли: отозвались жгучей болью сломанные ребра. Однако вдвоем, нанося по двери целый шквал ударов, они все-таки одолели замок. Тот со звоном упал на бетонный пол, и дверь открылась прямо в деревенскую ночь.

– Черт возьми, просто не верится, но мы вышли! – крикнул Пьерра дрожащим от волнения и надежды голосом.

Сервас огляделся. По счастью, дверь выходила на противоположную сторону дома, иными словами, на лес и поля, где после дождя плыли полосы тумана, похожие на дымок от тлеющего торфяника на болотах.

В свете луны стоящие на поле сельскохозяйственные машины смотрелись как спящие животные. Из кустов ежевики и высокой травы выглядывали кучи облицовочного камня, доски, заржавевшие листы железа. Сервас подошел к одному из таких листов, поставил его вертикально, проверил пальцем, острый ли он, и жестом позвал Пьерра. Тот понял, о чем речь, и начал быстро водить туда-сюда по острому краю листа стяжкой на своих запястьях. Прошло минут пять – и пластик поддался.

– Не будем здесь задерживаться, – сказал Сервас, показывая на лес.

– Мне кажется, я больше ни за что не стану есть свинину, – заявил Пьерра, идя за ним следом.

– А ты знаешь, что у вас с Валеком одинаковые голоса? Я был потрясен, впервые услышав его.

– Да ну? – произнес парижский сыщик, пустившись бегом к лесу. – Дай мне всего пять минут побыть наедине с этим гадом, и он побьет все рекорды по визгу.

51

Они пережили еще один момент паники, когда на лесной дороге блеснули автомобильные фары и прямо напротив них остановилась машина. Оба успели отпрыгнуть в придорожные кусты, окаймлявшие шоссе, которое они только что перебежали, стремясь как можно быстрее отойти подальше от фермы. Сервас попытался разглядеть хоть что-то внутри машины, но было темно. Сколько людей там сидели? Кто они? Валек и его бандиты? Однако это не был ни «Мерседес», ни «Рено», а видавший виды «Фольксваген». И его обитатели не стали даже глушить мотор. Кого они дожидались? Автомобильные фары освещали высокий туннель из зелени, напоминавший собой неф в кафедральном соборе. В полумраке густых кустов Сервас обменялся вопросительным взглядом с Пьерра.

Наконец водительская дверца открылась, оттуда вылез какой-то мужичок и нетвердыми шагами направился к обочине. Они видели, как он расстегнул штаны и направил мощную, сверкающую в свете фар струю в сторону придорожной канавы, испустив при этом вздох почти экстатического облегчения.

Пьерра первый вышел из укрытия.

Как только мужичок их заметил, он перестал мочиться и бросился наутек, как заяц, почуявший охотников, на ходу застегивая ширинку и ремень. Пьерра без труда схватил его и прижал к дверце машины. Тот испуганно вскрикнул, и Сервас подумал, что не хотел бы оказаться на его месте и увидеть перед собой окровавленную физиономию Пьерра, появившегося ниоткуда и схватившего его ночью посреди леса.

– Полиция, – заявил Пьерра. – От тебя несет спиртным. Придется конфисковать машину.

– Забирайте машину, но не трогайте меня! – взвизгнул мужичок.

– Садись назад, – приказал Пьерра и заглянул в салон. Там никого не было.

Мужичок нехотя подчинился.

– А куда мы поедем? – справился он тоненьким голоском.

– Помолчи, – приказал Пьерра, сев за руль и склонившись над навигатором GPS.

– Вам нечего бояться, мы действительно полицейские, – произнес Сервас. Он сидел на пассажирском сиденье и старался не выглядеть угрожающе, насколько позволяла ситуация.

Мужичок ничего не сказал. Наверное, решил, что они врут. С каких это пор легавые в штатском подкарауливают в кустах подвыпивших водителей, как жандармы в Сен-Тропе местных нудистов? Да и вид у них был такой, словно они только что выскочили из боя с Конором Макгрегором^[27]. И документы пока еще не предъявили…

Через несколько секунд Пьерра объявил:

– Жандармерия Лимура. Это самое близкое отделение. Расположено в Эссоне, на границе с Ивелином.

И тронул машину с места.

52

Все резервные силы были подняты на ноги в рекордно короткое время: Генеральная дирекция Национальной жандармерии, уголовная полиция Версаля и Парижа, прокуратура… Такие силы обычно задействовали только в праздник Дня взятия Бастилии.

Путь, пройденный Пьерра и Сервасом по лесу, был восстановлен, свиноферму быстро локализовали – всего в окру́ге их насчитывалось тридцать шесть, – и за полтора часа ее тщательно обыскали, а вокруг выставили охрану.

Сервас уже знал, что они ничего не нашли. Видимо, бандитов сразу же уведомили об их исчезновении, и те пытались разыскать и снова схватить обоих полицейских. А потом, когда поняли, что облажались по полной программе, исчезли по-английски.

Пока Серваса осматривал врач, телефонные звонки раздавались непрерывно. В жандармерии Лимура высадился целый десант сыщиков, санитаров, работников скорой помощи… Такого нашествия здесь никогда еще не видели.

– Я отправлю вас в больницу, – объявил врач. – Палец надо сразу прооперировать, иначе вы его лишитесь. И вам надо сделать снимок ребер.

– Об этом не может быть и речи, – отказался Сервас – Если хотите, сделайте мне укол от бешенства, от столбняка, наложите шину на палец и давящую повязку на ребра. Что же касается остального, то все это потом.

– Я так не могу, – резко возразил доктор с видом непререкаемого авторитета.

– И тем не менее пока это все, что вы можете сделать, – отрезал Мартен.

– Сделайте всё, как он говорит, – приказал проходивший мимо старший офицер жандармерии в форме.

– Хорошо, но для этого мне нужен разрешающий документ.

Офицер вздохнул:

– Здесь ваше слово – последнее, док… У вас есть ручка? Я вам сейчас лично напишу этот документ.

…Теперь они рассматривали ферму в бинокли. Перед ними стояли три изолированных друг от друга здания, над ними раскинулся звездный купол неба. Со своего наблюдательного пункта в сотне метров к северу от дома, со всеми его служебными помещениями и пристройками, они видели плоскую равнину с полями и рощами, которую разрывала нижняя кромка леса. Сервас внимательно осмотрел жилое помещение. Над крыльцом на улице висел фонарь, и почти во всех комнатах первого этажа горел свет, однако, кроме этого, в доме не ощущалось никаких признаков жизни. Ни малейшего движения. Все смылись. А зажженный свет оставили только для того, чтобы бросить вызов и отсрочить атаку.

– Никого не видно; наверное, никого и нет, – сказал Сервас.

– Я знаю, – отозвался рядом с ним офицер, командовавший операцией.

Он отдал распоряжение по радио о начале штурма. Группы жандармов в касках и в боевом обмундировании выскочили из подлеска и устремились к дому сразу по трем направлениям. Еще одна группа направилась к пристройкам.

Меньше чем через десять минут из дома вышел один из жандармов и подал знак, что путь свободен.

Сервас наклонил голову, проходя под низкими ветвями огромного дуба, которые отбрасывали на траву черные тени. Раздавив по дороге несколько желудей, он вошел в дом. На каждый шаг ребра отзывались такой болью, что перехватывало дыхание. Больной палец и рассеченная щека тоже не давали покоя. Но все-таки у него было ощущение, что боль постепенно стихает. Врач выдал ему трамадол, предупредив, что доза не должна превышать 400 миллиграммов в сутки, и антибиотик широкого спектра действия. Да и адреналин в крови его расшевелил. Майор обошел весь первый этаж и забрался на второй, тоже проходя все комнаты одна за другой. Где же Эспе? Никаких следов его заместителя…

– Сюда! – крикнул кто-то на первом этаже.

Мартен спустился вниз. В стене нашли сейф. Пустой. Беглецы унесли с собой всю наличность, оружие и, возможно, наркотики, какие удалось прихватить. Пьерра подошел к Сервасу, держа в руке телефон, который ему удалось у кого-то позаимствовать.

– Мои ребята нашли наши жетоны и оружие в павильоне Ливри-Гарган. Эти сволочи и там поработали – и уперли все наличные деньги. При этом они очень спешили, потому что под мебелью наши нашли несколько банкнот.

– И никаких следов Эсперандье?

Взгляд Пьерра стал жестким.

– Никаких. Ничего, кроме стула, найденного в подвале. Наши эксперты уже выехали на место, чтобы снять отпечатки пальцев и взять пробы ДНК.

– Надо связаться с судьей, – сказал Сервас, – запросить список номеров, с которых недавно звонили отсюда, и список номеров, с которых звонили из особняка Валека в Ливри-Гарган. Оба списка надо сравнить. Эти типы наверняка пользовались военной линией связи, но должны были пропустить несколько звонков, когда… пытали Венсана. И когда притащили сюда нас. Получив эти номера, можно будет попытаться их локализовать.

– Они изгои, Мартен, – возразил Пьерра, – и велика вероятность, что они освободятся от всякой мелочи вроде батареек и флэшек, и что у них есть в запасе другие телефоны.

– Знаю. Но нам хватит одной их крошечной ошибки, чтобы мы их засекли.

Сервас огляделся вокруг. Слишком много жандармов и сыщиков на квадратный метр. Можно было подумать, что он попал на инаугурацию нового комиссара – такая толкотня стояла в коридорах. Воздух был наполнен голосами, телефонными звонками, топотом и потрескиванием раций.

Ему ужасно захотелось закурить. Он вышел на улицу и нашарил в кармане смятую пачку, забытую похитителями, где осталась всего одна сигарета. Поджег ее – и вдруг обнаружил, что она дрожит у него в губах.

К северу от фермы, как только закончили осмотр территории, все машины выстроились гуськом вдоль шоссе и зажгли на крышах вращающиеся фонари, похожие на мигающие посадочные огни аэропорта. Сервас взглянул на часы. Пять утра. На востоке сумрак начал светлеть. От фермы долетало сердитое хрюканье свиней в загонах: их растревожили жандармы. И тут утреннюю прохладу разрезал крик:

– Тут кого-то нашли!

Сервас вздрогнул. Крик шел откуда-то из-за загонов.

Сердце забилось где-то в горле. Он помчался на крик, с трудом различая Пьерра, который бежал рядом по траве, как в фильме, когда камера долго ведет актера в боковой проекции.

Они спустились по скользкому склону, ни разу не споткнувшись, и обогнули загоны, ориентируясь на голос, продолжавший звать их с другой стороны. Сердце Мартена было готово выскочить из груди, ему не хватало воздуха, и не только из-за быстрого бега.

Перед ними возникла выгребная яма с навозом и всякой прочей гадостью…

В первых лучах зари яму окружали полицейские из группы быстрого реагирования Генеральной жандармерии. В своем боевом обмундировании они выглядели как средневековые воины. Жандармы размахивали над ямой фонарями. Но Сервас не обратил на них внимания. Он не отводил глаз от того, что лежало на поверхности мерзкой жижи. Это было непостижимо, непонятно, этого просто НЕ МОГЛО БЫТЬ! В течение секунды он пытался убедить себя, что это кто-то другой, не веря в реальность того, что увидел. Это было хуже всего, чего он опасался, – и в то же время это и было то, чего он опасался.

Первое, что увидел Мартен и что острой болью пронзило его сердце, было лицо, плавающее в коричневатой жиже помоев и дерьма, настолько изуродованное, что он не сразу его узнал. Его покрывала красная маслянистая пленка. На голом торсе, выпачканном кровью, дерьмом и всякой дрянью, виднелись многочисленные сигаретные ожоги, особенно вокруг сосков и на шее. Потрясенный, с подступившей к горлу тошнотой, Сервас заметил там, где тело можно было разглядеть под пятнами крови, темные следы от автомобильных шин: Венсана переехали на автомобиле. Потом, уже в полном отупении, он увидел, что на руке Эсперандье не хватает трех пальцев, что его джинсы расстегнуты, а между ног чернеет пятно запекшейся крови. И в тишине, перед бессмысленностью этих мучений, перед их несправедливостью и ужасом, из груди Мартена вырвался крик. Он почувствовал, как горячие слезы заполняют глаза и текут вниз по щекам, по подбородку, таинственным образом смывая жуткое видение. Но уже знал, что никогда не забудет это видение, что оно каленым железом будет выжжено в его памяти и сознании. Навсегда.

Его охватил смертельный холод, забравшийся в живот, в сердце, в мозг, в душу… Потрясенный, ничего не соображая, Сервас, шатаясь, попятился назад.

Он только что увидел жестокую смерть человека, бесчисленные достоинства которого сумел оценить за долгие годы работы, который одарил его своей дружбой и проявил себя как самый компетентный сотрудник его группы. Этот человек больше никогда не вернется домой, к жене и детям, принявшим Гюстава в свою семью как родного.

Сервас, окаменев, стоял на краю ямы и смотрел на останки того, кто никогда уже не встанет с ним рядом и не подставит плечо… Не выслушает, не пошутит, не будет до хрипоты спорить с ним о музыке… Не поможет найти правильный путь, если Мартен собьется с дороги и что-нибудь начудит, что случалось с ним нередко.

Его коллега. Его друг. Мертвый друг.

53

Ужас. Боль. Отупение. Заря поднималась над лесом осторожно, как пугливый зверь, без радости, без надежды. Сервас издали наблюдал за работой судебного медика, прибывшего из Института судебной медицины в Версале, а потом – и за эвакуацией истерзанного тела Венсана, упакованного в пластиковый мешок.

Он ушел далеко от дома и долго бродил по серым предрассветным полям, по перелескам, куря сигарету за сигаретой из пачки, которую ему кто-то отдал. А сотни птиц радостно встречали нарождавшийся день. День, которого Венсан никогда не увидит… Мартену надо было побыть одному. Надо было поверить в то, во что поверить было невозможно: что все это произошло на самом деле и что Венсана больше не будет ни завтра, ни в следующие дни, и он не будет обсуждать вместе со всеми последние события.

Несомненно, этот день был самым долгим и страшным из всех прожитых дней.

Мартен пребывал в оцепенении и не мог трезво размышлять. Но когда он вернулся к дому, где все еще сновали полицейские и жандармы, тьма у него в голове постепенно начала рассеиваться и уступать место леденящей ясности.

Он собрал большинство присутствующих следователей и техников – и белый, как мел, с красными от слез глазами, объявил:

– Я хочу, чтобы вы нашли каждый след, каждую ниточку, исследовали каждый глухой закоулок, каждый квадратный сантиметр этого проклятого барака, даже если на это уйдут следующие двадцать четыре часа. Все образцы должны быть отправлены в лабораторию. Переройте эту халупу от подвала до потолка! И позабудьте о перерывах и всяких шуточках, это понятно?

Одни из собравшихся с готовностью кивнули; другие смотрели на него так, словно имели дело с психом.

– Не говори так, Мартен, – вмешался Пьерра. – Я гарантирую тебе, что расследование гибели Венсана станет самым важным. Криминальная полиция направит на это расследование всю свою энергию. Мы найдем этих сволочей, Мартен…

Парижский сыщик был бледен, голос у него дрожал. Он выдержал паузу и с недоверием продолжил, нахмурив брови:

– Я знаю, что в наше время полицейские превратились в мишени, но… То, что произошло с твоим заместителем, выходит за все рамки. Мы обнаружили тайное змеиное гнездо. И если они готовы до смерти замучить сыщика, то это означает, что мы прикоснулись к чему-то гораздо более страшному, чем предполагали.

Сервас был того же мнения. Он покачал головой. Однако ему предстояла задача, гораздо тяжелее всех предыдущих.

– Мне понадобится телефон, – сказал он. – Я должен сделать один звонок.

Пьерра подозвал одного из техников и обменялся с ним парой слов. Техник вышел и минуты через три вернулся с телефоном. Сервас взял телефон и вышел из дома. Отошел на расстояние, где никто не мог его услышать, добрался до большого дуба, сел на землю, опершись спиной о широкий ствол, и проверил, есть ли сеть.

Небо постепенно светлело, и контуры зданий и перелеска проявлялись с четкостью ретушированной фотографии. В других обстоятельствах Сервас залюбовался бы буколическим пейзажем, но только не в это утро. Он набрал в легкие побольше воздуха и набрал знакомый номер.

– Шарлен? – произнес майор, когда она ответила. – Это я. Ты одна дома?

54

– Ты уверен, что поступаешь правильно?

Пьерра припарковался перед отелем. Сервас кивнул. Было уже почти восемь утра, прошел короткий дождь, но теперь солнце целилось ему прямо в кончик носа.

– Ты можешь остановиться у меня. У меня есть гостевая комната для друзей, – настаивал парижанин.

– Мне надо побыть одному, – отозвался Сервас.

– Ладно. Постарайся немного поспать. Увидимся через несколько часов.

Майор прошел сквозь холл к лифту, как зомби, и его грязная одежда и израненное лицо привлекли внимание дежурного администратора. Подавленный, опустошенный, вымотанный, на пределе нервного напряжения, он столкнулся в коридоре с горничной, которая брезгливо поморщилась, почувствовав, какой запах исходит от него.

Стоя под душем, Мартен размышлял, что знает столько всякой всячины, а о Венсане – так мало, почти ничего… Знал ли он по-настоящему тех людей, что работали с ним бок о бок? Или каждое человеческое существо в этом мире было одиноким островом в океане людей?

Он очень долго отмывался, до покраснения натирая кожу, словно хотел освободиться от ужаса, пережитого этой ночью. Потом внимательно разглядывал себя в зеркале, протерев стекло полотенцем. Рядом с левым соском виднелся маленький круглый шрам размером с монетку: память о пуле, прошедшей сквозь сердце, и о долгой коме. Сервас слишком часто получал ранения в область сердца. И не всегда это были пули. Были и два огромных шрама, которые делали его похожим на монстра Франкенштейна. Один красовался на груди, другой – под грудиной, спускаясь вертикально вниз сантиметров на шесть и поворачивая влево. Шрамы остались как воспоминание об опасных событиях в Австрии, которые чуть не кончились очень плохо.

Мартен вытянулся на кровати, но заснуть не мог. С бульвара через окно долетал оглушительный шум. За окном жизнь била ключом. Люди ехали на работу или на встречу с друзьями, садились в метро, в автобусы. Жизнь продолжалась. Сервас пытался отогнать от себя образ Венсана в сточной яме, говорил себе, что все они ушли, исчезли, и Венсан исчез. Все, кто так или иначе покинул его. Некоторые – очень давно, как его родители. Как его юношеская любовь, сегодня пациентка психиатрической клиники. Его бывшая жена теперь живет своей жизнью. Его дочь Марго уехала в Канаду. Леа сидит в Африке. А вот теперь еще и Венсан… Он схватил телефон, который ему дали, и набрал номер.

– Мартен?

Этот голос… и ощущение внезапной воздушной ямы в желудке. Вокруг нее слышались еще какие-то голоса. Где она сейчас? Он поведал ей о гибели Венсана и вспомнил, что они с Леа всегда прекрасно понимали друг друга.

Леа долго молчала.

– Господи, Мартен, какое несчастье… – наконец произнесла она. – Это ужасно. Наверное, тебе сейчас очень плохо…

Он не стал комментировать это.

– Я очень любила Венсана, – прибавила она через несколько секунд. – Я… и потом, черт побери, это настолько подло…

Снова наступило молчание, которое Сервас не собирался прерывать.

– Я… я собиралась тебе позвонить, – снова заговорила Леа после паузы. – Не знаю, хорошо ли я выбрала момент, но… у меня тоже есть для тебя новость.

Он дожидался продолжения, глядя в потолок.

– Мартен, я возвращаюсь.

Он резко выпрямился.

– Что?

– Я решила вернуться. Во Францию.

– Когда?

– Есть самолет, летающий по четвергам из Браззавиля в Киншасу. Потом ночной перелет в Париж. А уже оттуда – в Тулузу.

Было что-то такое в ее голосе… Сервас сбросил ноги вниз, сразу же почувствовал резкую боль в сломанных ребрах и остался сидеть на краешке кровати.

– Я сейчас буду очень занят: надо похоронить Венсана… И давно ты решила вернуться?

Леа помедлила с ответом.

– Несколько дней назад.

– Почему же ты мне раньше ничего не сказала?

– Потом объясню… Не по телефону.

Да, в ее голосе было что-то… Легкая тень печали. Что же у них там произошло?

– Что же такое ты не можешь сказать мне по телефону? – не унимался Мартен.

– Леа, у тебя минута найдется? – донесся голос откуда-то издалека.

– Секунду, Брайан. Я разговариваю по телефону!

Для безобидного и незначительного разговора ответ был слишком быстрый и агрессивный. Что еще за Брайан?

– С кем ты там разговариваешь?

– С коллегой.

– Это Брайан?

– Неважно.

– Это он постоянно появлялся на фотографиях?

Молчание.

– О чем ты?

– Ты сама прекрасно знаешь.

– Нет, Мартен, совсем не знаю. Что ты хотел мне сказать? Покопайся в мыслях…

– Леа! – нетерпеливо перебил ее тот же голос.

– Пошел к черту, Брайан! – крикнула она. – Ты что, не видишь, что я разговариваю?

На секунду Сервас ощутил, что такое упадок сил. Он редко слышал, чтобы Леа настолько выходила из себя. Что у них там происходит? Кто такой этот Брайан? Он вдруг ощутил во рту какой-то неприятный незнакомый привкус.

– Послушай, – сказала она, – давай поговорим обо всем, когда я приеду. Побереги себя, пожалуйста, Мартен. Мне так хочется, так не терпится тебя увидеть… И Гюстава мне не хватает, – добавила она. Ужасно не хватает…

– Ему тебя тоже не хватает, – сказал Сервас без особой убежденности.

Леа дала отбой.

Что это было? Она находилась на грани нервного срыва. Это уже была не та Леа, которую он знал. Касалось ли это чисто профессиональных проблем, или тут что-то другое? Эту мысль Мартен отогнал. Ему надо вести расследование. Он не имел права отвлекаться. Ради памяти Венсана. Да, но… Леа возвращается…

Вот черт, после таких новостей он теперь уж точно не заснет. Не сможет. Сервас надел ботинки. А на улице дождь и солнце играли в прятки, и в воздухе разлился промытый сверкающий свет, которым в другой момент Мартен насладился бы сполна. Он шел куда глаза глядят, не обращая внимания на боль: рю де ла Гаите, бульвар Эдгар-Кине, бульвар Монпарнас…

Утром в воскресенье прохожих было мало, а транспорта вообще не было. Столица переводила дыхание. Французская академия, ротонда, собор… Хемингуэй прославил этот квартал в «Празднике, который всегда с тобой», Хулио Кортасар – в «Игре в классики». Из-под внешней современной грубости вдруг чудесным образом появлялись за каким-нибудь поворотом то улочка, то фасад, то старинный уголок, воспетый художниками и писателями.

Сервас свернул на бульвар Распай, развернулся и по своим же следам зашел на Монпарнасское кладбище через северный вход. Он углубился в прямые аллеи этого города замерших камней, города мертвых в центре столицы, где шум и спешка стихают, уступая место спокойствию и тишине иного мира и иного времени. Где могилы писателей кажутся скромными в сравнении с огромными опустевшими мавзолеями. По большей части, пугающе пустыми. Они очищены от всего: от своей сущности, от смысла жизни, от любого присутствия признаков этой жизни как материальной, так и духовной. Они урезаны до ничтожных в своей надменности каменных нагромождений, которые и сами забыли, зачем их здесь поставили: ведь они не более чем руины исчезнувших цивилизаций.

Может, это мысли о Венсане безотчетно привели его сюда? Ему вдруг захотелось что-то делать. Здесь и сейчас. Действовать. Так или иначе, но действовать. Не реагировать на события, а опережать их. Все время быть впереди.

Мартен вышел с территории кладбища и направился к ближайшей стоянке такси, до которой с бульвара Распай можно было дойти пешком.

– Авеню де Сюфрен, одиннадцать бис, – бросил он шоферу.

На часах было 8:47. Сервас подумал о человеке, занимавшем апартаменты с видом на Эйфелеву башню. Такси доставило его туда через девять минут. Он встал перед двойной дверью из кованого металла и ждал, когда появится кто-нибудь из обитателей. Дверь приоткрылась, и майор хотел уже пройти внутрь, но, увидев его избитое лицо, стоявшая на пороге блондинка лет тридцати, в спортивном костюме, спросила, куда он идет. Когда же Мартен показал удостоверение, женщина скорчила гримасу неодобрения и даже отвращения и только потом ринулась на утреннюю пробежку.

Его нетерпение было так велико, что он не стал дожидаться старого лифта, а взбежал по винтовой мраморной лестнице. Шаги его потонули в мягком красном ковре. Дойдя до двустворчатой дубовой двери, Сервас решил постучать, а не звонить в звонок. Дверь ему открыло то же видение в белом переднике, что и в прошлый раз. Видимо, девочка работала и по воскресеньям. Его появление ее очень удивило.

– Он дома? – спросил Сервас.

Она ответила универсальным жестом, который означал: «Господин спит».

– Он в спальне? – сказал Мартен, доставая удостоверение. – The bedroom?

Девочка безропотно повела его по коридорам. Когда она уже собралась пройти в спальню, он остановил ее жестом, осторожно отвел от двери и сам нажал на ручку. Было воскресенье. Шарль Барневиль, видно, решил выспаться как следует. Сжав кулаки, он спал на середине широкой кровати, сопровождая свой сон почти мелодическим храпом. Сервас не мог определить, бас это или баритон, и подошел поближе, чтобы прервать его концерт. По дороге заметил, что стены спальни выкрашены в темно-синий, почти черный цвет и почти сплошь завешаны старинными картинами в золоченых рамах.

Он легонько постучал по широкой груди Барневиля. Тот открыл глаза – и тут же вытаращил их от страха. Узнав сыщика, он резко выпрямился, и частичка – только частичка – уверенности вернулась к нему.

– Вы что вытворяете? Как вы здесь оказались? Вы не имеете никакого права…

Сервас схватил его за ворот полосатой пижамной куртки. Теперь в глазах бородача снова отразились изумление и тревога.

– Вы просто больной, прекратите! – взвизгнул он.

– Ты сейчас расскажешь мне обо всем, что видел на той треклятой вечеринке! А также о том, с кем разговаривал мой коллега.

– Я сейчас предупрежу своего адвоката, – загрохотал Барневиль, снова обретая прежнюю наглость. – Это незаконно! Я велю уволить тебя из полиции, идиот!

Должно быть, у Серваса в глазах было такое бешенство, что Барневиль умерил свою спесь. А Мартен наклонился над ним так низко, словно собирался поцеловать, и прошептал ему в самое ухо:

– Капитан Венсан Эсперандье, мой заместитель и друг, убит. Его похитили, когда он выходил с твоей проклятой вечеринки, а может, и во время ее… А потому сейчас ты выложишь мне все, что знаешь, идиот.

Сервас увидел, что и новость, и тон, которым он ее сообщил, потрясли Барневиля. Но, кроме потрясения, в его взгляде промелькнул холодный мелочный расчет, высокомерие того, кто делит человечество на две категории: на тех, кто может быть ему полезен, и на всех остальных. Он был уверен, что полицейский, который угрожает ему сейчас, не в себе, и что в данной ситуации для него единственным разумным поступком будет заговорить.

– Ходит тут один слушок… – сказал он, придя в себя.

– Что за слушок? – нетерпеливо спросил Сервас.

– Слушок, что он позволял себе всякие штучки на съемках некоторых фильмов.

– Каких фильмов? – с тревогой вскинулся Мартен.

– Фильмов Морбюса Делакруа.

Сервас выпрямился. Его лицо ничего не выражало, но чувствовалось, что он весь напрягся. Пристально уставился на собеседника.

– Штучки? Что за штучки?

– Сексуальное насилие, ну и прочее в том же духе… над молодыми дебютантками… и в этом были замешаны известные личности…

– Кто принимал в этом участие? – Сервас снова схватил его за ворот пижамы, и бородач вздрогнул. – Выкладывай, гад! Какое отношение ваша чертова вечеринка имела к моему заместителю?

– Шренкель! Говорят, там был Эзра Шренкель! – Он дернулся всем телом и высвободился.

– Кто?

– Эзра Шренкель, восходящая звезда: он начинал в фильмах Делакруа, когда ему не было еще и двадцати лет. Он в тот вечер был на моем празднике, и я видел, как он разговаривал с вашим коллегой.

Сервас почувствовал, как волосы у него на затылке поднялись дыбом.

– Я видел, как Шренкель повел его в одну из комнат, – продолжал Барневиль, ставший вдруг словоохотливым. – Не знаю, о чем они там говорили, но когда ваш коллега вышел из комнаты, вид у него был потрясенный. Тогда я его и задержал, чтобы узнать, кто он такой. Я был уверен, что не знаю этого человека, потому что знаком со всеми, кого приглашаю на свои вечеринки. Он ответил, что приглашение ему передал Максимилиан Ренн, один из ютьюберов… Теперь я понял: вам надо нанести визит этому сопляку Ренну.

Сервас выпрямился:

– Так ты говоришь, что этот Шренкель отвел моего коллегу в сторону, в другую комнату?

– Я только что так вам и сказал!

– А имя Андреас Ферхаген тебе о чем-нибудь говорит?

Барневиль заколебался:

– Валек? Конечно, говорит. В преступном мире его все знают. Он приживала, прихлебатель, шляется по всем вечеринкам. К тому же он дилер. Тот еще махинатор. Грязный тип.

– Ты с ним знаком лично?

– Нет, вовсе нет! Он состоит в той клике паразитов, которых приглашают по инерции, по привычке, которые липнут к знаменитостям и к их агентам… От Валека я стараюсь держаться подальше.

– Почему?

– О нем говорят, что он замешан в целой куче темных дел. Он вырос в тюрьме. Очень опасный тип.

– Ты знаешь, где его можно найти?

– Если хотите, я могу дать вам адрес, на который моя секретарша посылала приглашения.

Сервас был уверен, что это либо особняк в Ливри-Гарган, либо квартира в Восемнадцатом округе. Судя по виду Барневиля, тот не блефовал.

– Твоя помощница по дому, – сказал он, резко сменив тему, – нелегалка?

– Что?

– Ты меня прекрасно понял…

Хозяин дома, стиснув зубы, покачал головой.

– Где она живет?

Барневиль явно колебался:

– Она живет в прачечной, я поставил ей там койку.

– В прачечной? У нее что, нет своей комнаты?

Молчание.

– И сколько ты ей платишь?

Молчание.

– Отлично. Сколько здесь комнат?

– Что? Ну… пять.

– С сегодняшнего дня ты даешь ей два выходных в неделю, назначаешь зарплату, согласно закону, кормишь ее нормальной едой, и спит она в одной из твоих комнат. Усек?

Он отчетливо почувствовал, как его буквально зондируют маленькие, недоверчиво бегающие глазки Барневиля, словно прощупывая его мозг в поисках подвоха.

– Ты меня понял?

– Да…

– И перестаешь будить ее среди ночи. Не думай, тебя будут проверять. Теперь мы с коллегой берем тебя под наблюдение… Где найти твоего Шренкеля?

Бородач помедлил:

– Съемки у него проходят в Этрета, я думаю… Но больше я ничего не знаю. А живет он в основном в Монтрету, в Сен-Клу.

Сервас посмотрел на часы.

– Хорошего воскресенья, – заявил он, направляясь к двери.

55

– Пьерра?

– Ты не спишь, Мартен?

Голос у Пьерра был как у человека, который только что проснулся. После всех событий и треволнений этой ночи парижанин должен был просто рухнуть в постель.

– Я тебя жду в Сюфране, – сказал Сервас. – Надо поговорить.

Пьерра помолчал.

– В Сюфране? – повторил он. – Так это же совсем рядом с домом Барневиля. Чего это тебя туда занесло?

– Я только что нанес ему маленький визит.

– Что ты сделал? – На этот раз Пьерра окончательно проснулся.

– Я обеспечил ему отличную побудку, и он назвал мне одно имя: Эзра Шренкель.

– Актер? И что тебе сказал Барневиль?

– Что он видел, как Венсан и Шренкель уединились для разговора в одной из комнат во время вечеринки и что после этого Венсан был очень взволнован. И еще, что Шренкель был замешан во всяких грязных историях.

– В каких именно?

– Приходи, и я тебе объясню.

Мартен поискал и набрал еще один номер. Образ Венсана не оставлял его, и ему стало больно как никогда. На глаза снова навернулись слезы. Он вытер их тыльной стороной ладони и огляделся. На террасе в воскресное утро почти никого не было. После трех гудков ему ответили.

– Мартен?

– Привет… – сказал он.

– Что случилось? – спросила Самира, встревоженная его тоном.

– Я… послушай… Надо, чтобы… чтобы ты знала… Венсан… Венсан погиб.

– Что?!

Тишина на той стороне. Тишина, которая ни о чем не говорила, только о пустоте. О пустоте в мыслях. О пустоте в сердце. Мартен подыскивал слова, вытаскивая их одно за другим, как вытаскивают камушки из раны, чтобы не занести инфекцию. Перед ним снова встал образ Венсана, его лицо, почти утонувшее в мерзкой жиже выгребной ямы. На той стороне дышали все тяжелей и тяжелей. Когда он закончил, наступила долгая тишина. А потом Самира закричала изо всех сил, чем-то стуча. Крик ее был настолько страшен, настолько неистов, что Сервас вздрогнул.

– Хочешь, я приеду? Надо найти тех подонков, кто это сделал, верно, Мартен? – Голос ее дрожал от ненависти, бешенства и жажды сражения.

– Конечно, их надо найти. Но ты продолжай работать, где работаешь.

– Я хочу приехать, Мартен, я хочу вам помочь!

– Здесь ты ничем не сможешь помочь. Здесь подняли на ноги всю криминальную полицию. Я хочу, чтобы ты прислала мне все сведения, какие удастся добыть в картотеке о Морбюсе Делакруа.

– О режиссере? А зачем?

– Возможно, он имеет отношение к смерти Венсана.

– Каким образом?

– Потом объясню.

– Нет, объясняй сейчас! – крикнула Самира. – Нет уж, ты меня не отодвинешь в сторонку; я хочу быть там, на месте, ты понял?

И он сдался – и рассказал о своих визитах к Барневилю и о вечеринке, во время которой исчез Эсперандье.

– Ладно, сейчас приму душ и поеду в комиссариат.

Самира долго молчала, и в трубке было слышно ее тяжелое дыхание.

– Проклятье… Венсан… О черт, черт, нет… – простонала она, а потом голос ее прервался.

* * *

– Я понимаю, ты их ненавидишь, но нельзя себя так вести, – сказал Пьерра, мешая ложечкой в чашке с кофе. – Это переходит все границы.

– Вот как? А эти подонки не перешли все границы?

– Нельзя уподобляться им и поступать как они, – через силу выдавил из себя Пьерра. – У них в некотором роде есть свои законы. И если ты хочешь, чтобы они были осуждены и приговорены за то, что совершили, это надо учесть – и играть по правилам. Итак, скажи мне, что это за темные дела, в которых был замешан Эзра Шренкель.

– Насилие над молодыми актрисами-дебютантками… сексуальная агрессия на съемках у Морбюса Делакруа.

– «Орфей», – отчеканил Пьерра, – мы опять вернулись к нему…

– Возможно.

– Это соответствует тому, что рассказал нам Ренн. В Мексике у них что-то произошло.

– Об этом говорили. Теперь пытаются найти движущую силу убийств, происходивших на съемках у Делакруа. И у нас есть актер, который был последним, кто видел Венсана живым.

– И что ты хочешь предпринять?

– Надо поговорить с этим Шренкелем.

Пьерра поморщился:

– Ни один судья не уполномочит нас допрашивать его с тем, что мы имеем: слухи, подозрения…

– Я не говорил, что надо извещать судью.

Пьерра пристально и озабоченно взглянул на него.

– Ладно, – сказал он. – Пожалуй, я с тобой согласен. Только потом надо будет вставить все это в рамки закона.

Сервас взглянул на экран своего телефона. Самира прислала ему сообщение, напрямую связанное с расследованием. Это оказалась статья из «Депеш дю миди». Он прочел: «Режиссер Морбюс Делакруа задержан за агрессию в отношении студентки факультета кинематографии».

– Вот черт… – вырвалось у него, когда он читал статью.

«Студентка факультета кинематографии была доставлена в клинику после того, как стала жертвой жестокого насилия со стороны режиссера, уже долгое время живущего в уединении в Пиренеях. Девушка подала на насильника жалобу…» Дальше следовали краткая биография и фильмография обвиняемого. Однако никаких других подробностей в статье не содержалось.

Сервас позвонил Самире:

– У тебя есть еще что-нибудь по поводу того, о чем написана статья?

– Я была в жандармерии Парадиза. Имя жертвы – Жюдит Талландье, студентка Университета Жана Жореса. По ее словам, она подверглась жестокому нападению со стороны Делакруа, когда останавливалась у него. Он согласился встретиться с ней по поводу ее диссертации, посвященной его творчеству, и предложил ей свое гостеприимство. А что именно мы здесь ищем?

– Я и сам пока не знаю. Но хочу, чтобы ты встретилась с жертвой и поговорила с ней.

– Они этим делом не занимаются.

– А ты придумай что-нибудь и выкрутись. Позвони дежурному судье и скажи ему все, что захочешь.

Мартен отсоединился. Тут Пьерра тоже показал ему статью на экране своего телефона.

– Шренкель собирается сниматься в Нормандии. В Этрета.

– Барневиль об этом говорил.

– Фильм называется «Мадам Бовари и вампиры», – сказал Пьерра, закатив глаза к небу. – Как думаешь, по воскресеньям они тоже снимают?

– Можно попробовать позвонить.

56

Санитар удостоверился, что Жюдит спит, и перевел взгляд на врача.

– Я нашел ее прошлой ночью в зале отдыха во время своего перерыва. Она стояла за дверью, ничего не соображая. Видимо, от кого-то пряталась. Она была убеждена, что за ней пришли какие-то люди, и мы были вынуждены вколоть ей успокоительное.

– Какие-то люди?

Санитар назвал имена интерна и медсестры.

– Они как раз принимали смену. Она сказала, что они, наверное, пришли ее убить… – Он вздохнул, поднес к губам пластиковый стаканчик с дымящимся кофе и поморщился. – Кофе тут ужасно вонючий и невкусный. А нельзя ли установить на этом этаже нормальную кофемашину?.. Короче, я, конечно, не специалист, но у меня такое впечатление, что у нее мания преследования.

– Как и у изрядной части всего населения этой страны, – философски заметил врач. – Однако насилие налицо.

– Да уж, никакого сомнения, – заметил второй врач, – разглядывая пластыри и повязки на лице Жюдит.

– В ее крови нашли значительные следы наркотика, – продолжил первый врач.

На этот раз санитар ничего не сказал.

– Знаешь, на ее месте я бы тоже сделался чуть-чуть параноиком, не находишь? – снисходительно заметил врач.

Санитар от ответа воздержался. Симпатии к врачу он не испытывал, а тот, в свою очередь, считал его слабоумным дураком.

– И на будущее, – обратился к нему врач, – остерегись изображать из себя психолога. Это задача полиции.

57

Пьерра и Сервас переехали Сену по мосту Танкарвиль примерно в половине первого и наскоро перекусили в ресторане возле Анжервиль-л’Орше. Старинная ферма с фахверковыми стенами, типичными для нормандской архитектуры, с большим камином и балками на потолке, предлагала меню за 29 евро, включая стартер, горячее блюдо и тарелку с тремя сортами сыра.

Зал был полон. Пьерра жадно набросился на еду, Сервас же еле прикоснулся к своей тарелке. После Руана погода опять испортилась, и в окна, расчерченные квадратиками свинцового переплета, замолотил проливной дождь.

В Этрета они приехали около 13:40. На море тоже свирепствовала буря. Прибрежные меловые скалы были едва видны. Сервас не приезжал сюда уже лет двадцать, и ему на ум сразу пришел Морис Леблан с его «Полой иглой».

– Ты видел сериал про Арсена Люпена? – спросил Пьерра.

– Что-что?

– Ладно, проехали.

Небо сильно потемнело, и можно было подумать, что уже настал вечер. Гигантские молнии словно хлыстами рассекали небесную спину, будто пороли его за что-то. На улицах маленького курортного городка им попалась дощечка с надписью «Киносъемка» и стрелкой сверху, указывающей, куда надо ехать. Туда они и направились.

– А ты знаешь, что здесь живет Пит Доэрти^[28]? – сказал Пьерра.

– Кто?

– Ладно, не бери в голову.

Они ехали по улице Жака Оффенбаха, которая вела вниз, в центр города и к морю. За низкими каменными оградами и высокими, густыми живыми изгородями виднелись виллы, выстроенные еще в те времена, когда Нормандия была излюбленным местом отдыха парижских буржуа, и улицы и пляжи Этрета наводняли канотье и зонтики. Полицейские свернули на авеню Нюнжессер-и-Коли и поднялись в верхнюю часть города по улице Дамилавиль до капеллы Нотр-Дам-де-ла-Гард, буравившей и без того измученное небо. Еще одна стрелка указывала, что на скалах ведется съемка и вход туда временно запрещен.

Когда они вышли из машины, Серваса, несмотря на непогоду, поразила открывшаяся панорама. Под стенами капеллы из неотесанного камня подковой располагался пляж, и сомкнутые крыши городка тянулись до острых скал, вдохновлявших Мориса Леблана. Вспышки грозовых молний размечали черно-белый пейзаж вертикальными и горизонтальными линиями, и Мартену на ум сразу же пришли гравюры Гюстава Доре к «Божественной комедии».

Почва возле стен капеллы была болотистая. Сервас различил поодаль светящееся гало прожекторов. Они подошли к группе людей, стоявших в нескольких десятках метров. Им навстречу вышел ассистент режиссера, прячась под зонтиком с логотипом общества киностудий, и предупреждающе вытянул вперед руку.

– Дальше вы пройти не сможете, – объявил он. – Там идет съемка.

– Дай пройти, – сказал Пьерра, доставая полицейское удостоверение.

Ассистент был явно шокирован такой наглостью. Сервас почувствовал, как по спине стекает вода. Электрические кабели извивались в полумраке, как змеи, и ползли по лужам сквозь серебристые струи дождя, сверкая в ярком свете прожекторов, огибая людей под зонтиками под барабанный стук капель… Мартен спросил себя, как в такую погоду съемочная группа обеспечивала порядок на площадке, да еще и умудрялась снимать бесчисленное количество сцен под дождем – и настоящим, и искусственным.

За первой группой, ближе к краю скалы, расположилась вторая. Оператор, вооруженный хорошо закрепленной камерой, свесился со скалы вместе с еще одним человеком, вовсю размахивавшим микрофоном, подпуская все ближе похожих на зомби актеров, одетых в костюмы эпохи, которые медленно подходили к краю обрыва. Отступив на несколько метров, молодой парень в очках, с наушниками на бейсболке, надетой козырьком назад, наблюдал за съемкой на расстоянии. Увидев двух незнакомцев, он крикнул «стоп!», снял наушники и поднялся с места, согнувшись.

– А вы кто такие? И что, черт вас возьми, здесь делаете? Здесь идет съемка!

– Уголовная полиция, – представился Пьерра. – Нам нужно увидеться с месье Шренкелем.

– Что? Вы что, издеваетесь? Здесь все заняты работой!

– У нас к нему всего несколько вопросов, – настаивал Пьерра, выразительно посмотрев на Серваса, который тем временем потихоньку ретировался с площадки. – Мы его надолго не задержим. Хотя, может быть…

Помреж был уже на грани нервного срыва.

– Они с ума сошли! Совсем чокнулись! Кто сюда пустил этих придурков? Фред! Сейчас же свяжи меня с постановочной частью! Я хочу, чтобы этих идиотов вывели со съемочной площадки! У вас есть ордер на обыск?

Сервас услышал спокойный голос Пьерра:

– Ну, зачем же так нервничать? Это вредно для сердца. К тому же выражение «ордер на обыск» как-то не подходит… э-э… к съемочной площадке. Впрочем, может быть…

Сервас подошел к оператору. Что он там снимал, видно не было: часть кадра заслонял край скалы. Мартен увидел только троих зомби в исторических костюмах, которые смотрели куда-то вниз и, как и полагается живым мертвецам, беспорядочно и судорожно размахивали руками. У подножия скалы грохотало море, из стремительных водоворотов ветра и пены поднимались и разбивались о скалы волны, и все вокруг сотрясалось, словно уже настал конец света… Майор подошел еще ближе, пробираясь среди зомби, и наконец увидел внизу актера, который стоял на выступе скалы, подстрахованный лонжей. Сервас предположил, что лонжа сделана из конской сбруи; впрочем, он не особенно разбирался в современных кинематографических трюках.

На актере был тот же костюм буржуа XIX века, что и на зомби, и Сервасу понадобилось несколько секунд, чтобы узнать лицо с фотографии в интернете. Вспомнил он и название фильма: «Мадам Бовари и вампиры». В руке у актера был пистолет – конечно же, бутафорский.

– Эзра Шренкель? – крикнул сыщик из Тулузы.

– К вашим услугам. А кто вы? У вас прекрасный грим. Кто его наложил? Он на удивление реалистичен.

– Майор Сервас, уголовная полиция. Мне необходимо с вами поговорить.

– Как? Прямо сейчас?

– Это не займет больше двух минут.

– Убирайтесь отсюда! – резко бросил Шренкель, стирая с лица дождевые капли. – Кто-нибудь, избавьте меня от этого типа!

Наверное, у него был водостойкий грим. А вот парик смотрелся настолько неестественно, что Сервасу стало интересно, каким образом на экране такие парики могут выглядеть как настоящие. Зомби топтались на месте и не знали, как себя вести. С одной стороны, на площадку вторгся высокий полицейский чин, а с другой стороны – звезда сериала, высокий актерский чин, потребовал, чтобы его прогнали с площадки… Сервасу пришлось встать на четвереньки, чтобы приблизиться к актеру и показать ему фотографию.

– Вы знаете этого человека?

– Никогда не видел.

– Однако вы разговаривали с ним на вечеринке у Барневиля и даже увели его поговорить в отдельную комнату.

Шренкель, прищурившись, с нарочитым вниманием изучал фото.

– Ах да… этот лжепродюсер, Венсан-из-Опасной-зоны, – загоготал он. – Так, значит, это был легавый?

– Это действительно был полицейский, – очень жестко отчеканил Сервас. – А еще это был мой коллега и друг. Его убили, а перед этим жестоко пытали.

Он достал телефон со снимком Венсана в выгребной яме, предварительно увеличенным. Шренкель отпрянул.

– Ох ты ж, мать твою! – крикнул он, отводя глаза. – Ну и жестокость…

Мартен подался еще ближе:

– О чем вы говорили в тот вечер?

У него за спиной раздался громкий голос режиссера: «Уберите от меня этого идиота!» Майор бросил беглый взгляд назад. Пьерра, крепко держа взбешенного режиссера за руку, блокировал его, а тот ругался на чем свет стоит. Кто-то сердито говорил по телефону.

– Да так, ни о чем особо важном, – пробормотал Шренкель. – Я сказал ему, что никакой он не продюсер… И запер его в той комнате, только и всего. Вот черт, кто же это его так?..

– Мой коллега исчез в тот же вечер. Вы ушли вместе с ним?

– Что?! Нет! Что вы там себе напридумывали? Мы с друзьями потом ушли на другую вечеринку, это верно. Мы звали его с собой, но он отказался! У меня есть свидетели!

– Неужели? Мне известно, что произошло на съемках «Орфея» в Мексике, Шренкель, – холодно бросил Мартен.

Актер вытаращил глаза. Вид у него был совершенно обезумевший.

– Что?.. Подождите, подождите! Я не имею никакого отношения к смерти вашего коллеги! Я не знаю, что с ним произошло! Клянусь вам!

– Я в курсе, что на съемках имело место насилие, а также преступления сексуального характера, – продолжил Сервас тоном инквизитора, который наконец-то получил возможность допросить еретика. Он видел, как уверенность актера разваливается на глазах.

– О чем вы говорите? Вы же ничего не знаете!

– Ну так объясните мне…

Теперь Шренкель испугался не на шутку. Он мялся, тряс головой.

– Я не хочу уничтожить свою карьеру, – сказал он наконец. – Если я вам расскажу, то как актер я погиб…

– Все останется между нами, даю вам слово, – соврал сыщик. – Если же не станете рассказывать, то получите допрос по всем правилам, прессу, утечку информации, слухи и все, что за этим последует.

Глаза у актера забегали; чувствовалось, что верх в нем взяла паника.

– Хорошо, я согласен. Но дайте мне немного прийти в себя и хотя бы вытереться, ладно?

Сервас согласно кивнул и немного отошел назад. И сразу же все «зомби» и работники технических служб подошли, чтобы помочь Эзре Шренкелю забраться на скалу. Кто-то потянул наверх лонжу, кто-то принес полотенца… Актер чихнул и вытер нос одним полотенцем, прошелся другим по мокрому лицу, потом в несколько движений снял с себя конскую сбрую, служившую лонжей.

– Эзра, всё в порядке? – спросил режиссер.

– Всё нормально, Жак. Всё путем.

Он отвел Серваса в сторонку, где под большими зонтиками стояли стулья. По зонтикам молотил дождь, их нещадно трепал ветер, и стулья были мокрыми, но актер не обращал на это внимания: он и сам уже давно промок.

– Итак, вам о чем-нибудь говорит название «Орфей»? – спросил Сервас, усаживаясь на соседний стул. – Возможно, имя Делакруа оживит вашу память…

– На съемках «Орфея» ничего не произошло, – пытался защититься актер, осторожно оглядываясь по сторонам. – Вы абсолютно не в курсе!

– Не держите меня за дурачка.

– Но это правда! Послушайте: это был мой первый фильм, мне не исполнилось еще и двадцати лет. Но я знаю все слухи, ходившие вокруг фильма. И точно знаю: все произошло вовсе не на съемках.

– Что?

– Послушайте, здесь нельзя обо этом разговаривать… Внизу есть кафе «Де Бюсси». Там можно спокойно побеседовать.

58

Самира Чэн разглядывала повязки и пластыри на лице Жюдит, поддерживающий медицинский воротник на шее, больничный халат и палату, пропитанную многолетними запахами лекарств, который Самира терпеть не могла. Она прислушивалась к дребезжанию каталок по коридору, к шагам медсестер.

– Вы можете рассказать мне, что произошло в доме Делакруа?

А студентка изучала необычную внешность Самиры, смотревшей на нее не мигая, ее «готический» макияж, сделанный нарочно в нарушение всех традиций, на черную куртку «перфекто» с кучей молний и заклепок. Наконец она опустила глаза и робко спросила:

– Вы хотите услышать всю историю с самого начала?

– Конечно.

Жюдит кивнула, не поднимая глаз, потом обернулась к прикроватному столику и достала оттуда толстую тетрадь в плотном пластиковом конверте на молнии. Расстегнув молнию, вытащила тетрадь и протянула ее Самире.

– Что это?

– Это мой дневник… Я записывала здесь все, что происходило в доме Делакруа в последние дни и до того, как дело начало принимать скверный оборот…

Самира открыла тетрадь, пробежалась глазами по строчкам и сразу уловила, о чем идет речь.

«Кто он? Режиссер-дьявол? Культовый режиссер? Гений или ремесленник? Раздутая величина или величина недооцененная? У меня нет ни малейшего сомнения в том, что Делакруа – гений».

«Свершилось: я с ним встретилась! Вполне допускаю, что он может меня просто прогнать! Но нет, он хочет меня испытать! Что за день! У меня уже полно материала для диссертации!»

«Вчера вечером за ужином – головокружение, сонливость, потеря контроля. Все приглашенные решили, что я просто выпила лишнего. А может, они подумали, что я под кайфом? С тех пор как я здесь, я действительно чувствую себя очень странно. А что, если меня накачивают наркотиком? И потом – эти жуткие сны…»

«Что ему нужно? Чего он ждет от меня?»

«Мне становится все страшнее и страшнее…»

– Отлично, – сказала Самира, указав на дневник. – Спасибо вам. Я прочту его очень внимательно. Он может нам серьезно помочь. Но теперь мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне все то же самое, только вживую. Возможно, в живом рассказе всплывут детали, которые были незаметны в дневнике, понимаете?

– Хорошо, – сказала Жюдит.

До сих пор она не поднимала глаза и смотрела вниз, на простыню. И вдруг резко выпрямилась и, посмотрев прямо в глаза Самире, начала:

– То, что я вам сейчас расскажу, – это история монстра. Монстра по имени Морбюс Делакруа…

59

Воскресенье, 8 часов вечера

Они въехали в столицу как раз в разгар розлива по бутылкам молодого вина, который в Нормандии обычно предваряет выходные дни – в хорошую погоду. А в такие мерзопакостные дни люди обычно сидят по домам.

– Я просто умираю, как хочу спать, – сознался Пьерра, сидя за рулем, когда они выехали из туннеля в Сен-Клу и спустились к Сене.

Сервас любовался Эйфелевой башней, взмывавшей в темное ненастное небо над Булонским лесом на другом берегу реки.

– Сегодня ты будешь спать дома, – объявил парижский полицейский тоном, не терпящим возражений. – Я что-нибудь быстро сварганю поесть – и баиньки.

– Ты живешь один? – спросил Сервас, посмотрев в отекшее лицо коллеги.

– Я развелся, как и большинство полицейских. Сегодня выспимся и завтра почувствуем себя гораздо лучше. Договорились?

Квартира Пьерра располагалась под самой крышей старого жилого дома на углу улиц Маркаде и Мон-Женис в Восемнадцатом округе Парижа, на северном склоне Монмартра. И Сервас поймал себя на том, что наслаждается впечатляющим зрелищем парижских цинковых крыш, с их антеннами и каминными трубами, протяженными северными кварталами, а за ними – коммунами Сент-Уан и Сен-Дени. Квартира у Пьерра была чистая, всё на своих местах. Мало мебели, мало книг, зато одну из стен полностью занимал стеллаж с дисками.

Мартен вышел покурить на балкон. Опершись на железные перила, пока Пьерра орудовал на крошечной кухне, он вслушивался в долетавшие до него шумы большого города – автомобильные гудки, сирены, гул моторов, – в которые то и дело врывались оглушительные раскаты грома. А за спиной слышались звуки рояля, и он вряд ли смог бы определить, что это за музыка: то ли Арт Тейтум, то ли Телониус Монк.

Майор снова обдумывал то, что сказал им Эзра Шренкель в Этрета. Его слова меняли все. Абсолютно все.

* * *

Тулуза, третий этаж, офис Центральной дирекции судебной полиции, 20:47. В воскресный вечер все кабинеты были почти пусты. Самира Чэн углубилась в чтение дневника студентки Университета Жана Жореса. Этот дневник на каждой странице бросал ее в бездну растерянности и недоумения. Все знаки, на которые она наталкивалась на улице, все эти сообщения… Знаки в туалетах, на станциях обслуживания, инициалы Жюдит Талландье, вырезанные на стволе дерева… Самире приходилось возвращаться назад и все это фотографировать.

Кто-то хотел, чтобы Жюдит вернулась назад, повернула обратно… Кто-то знал, что она идет навстречу беде…

И возможно, что этот кто-то владел ключом к загадке.

Тогда, в больнице, Жюдит доверилась Самире. Она рассказывала о матери, знаменитой актрисе Кларе Янсен. Чтобы избавиться от любопытства журналистов, Жюдит взяла фамилию своего дяди, который воспитывал ее после смерти матери. Рассказывала, что после съемок у Морбюса Делакруа мать становилась какой-то опустошенной и подавленной. О том, что не верит в случайную гибель матери в Мексике, во время съемок фильма «Орфей, или Спираль Зла». Тогда произошло нечто более серьезное и жестокое. Когда же она пыталась задать Делакруа вопрос на эту тему, он в буквальном смысле обезумел и бросился на нее.

«Но почему? Что скрывал Делакруа? Что именно вызвало такую реакцию?» – спрашивала себя Самира.

И вдруг совершенно неожиданно, неведомо откуда в ее сознании всплыл образ: зима 2016 года, они с Венсаном сидят в изголовье кровати Мартена, который лежит в коме^[29]. Она вспомнила, как они сблизились тогда, проводя долгие часы у его постели. Врачи не могли сказать, в какую сторону качнется маятник у шефа их группы: в сторону жизни или в сторону смерти. Самира отдавала себе отчет, что тогда их всех троих и связала неразрывная нить дружбы. С самого начала Мартен взял их под свое крыло. Он защищал Венсана от нападок тех, кто подозревал, что тот увлекается не только женщинами, от гомофобии некоторых коллег, а Самиру – от расизма. Кстати, чаще всего это были одни и те же люди^[30].

Они нечасто проявляли свою привязанность друг к другу, но она постоянно была с ними: искренняя, очевидная. Венсан и Мартен были теми людьми, которым Самира, не колеблясь, могла бы доверить свою жизнь. А теперь остались только они с Мартеном. Черт возьми, Венсан, почему же так случилось, что ты совсем один поехал на эту вечеринку?

Она уже собралась продолжить чтение, но эмоции захлестнули ее, и какое-то время Самира ничего не видела от слез. Ей на ум снова пришел разговор с Жюдит. После того как Делакруа ее избил, она выбежала из домашнего просмотрового зала, села в машину и поехала вниз с холма, пока не остановилась у края дороги. Она не помнила, сколько времени просидела в полной прострации в машине, неспособная ни на что реагировать. А потом поехала в больницу…

У Самиры было совершенно четкое впечатление, что девушка чего-то не договаривает, что она опускает некоторые детали. Почему? Чтобы защитить память о матери? Самира была убеждена, что в этом пазле не хватает фрагмента. К тому же она поговорила с врачами о характере ран, нанесенных Жюдит…

И вдруг ей в голову пришла одна идея. Самира открыла судебный справочник. Делакруа там не значился. И Клары Янсен не было. Чэн набрала «Жюдит Талландье». Ничего. Она чуть не отказалась от этой затеи, но решила набрать наудачу «Жюдит Янсен» и быстро получила ответ.

Жюдит Янсен, студентка, значилась в справочнике как предполагаемая жертва нападения одного из студентов в прошлом году.

Самира склонилась над экраном.

Нападавший был задержан, но отпущен за отсутствием доказательств. Что же до Жюдит, то ее осмотрел психиатр. Его заключения в деле не было. Самира изучила все доступные данные, и у нее возникло большое сомнение. Что-то от нее ускользало. Где-то концы не вязались с концами. Это как когда пробуешь собрать какую-нибудь мебель, а у тебя не совпадают детали. Либо мебель с дефектом, либо ты плохо изучил руководство по монтажу…

Самиру заинтересовал предполагаемый нападавший, Ронан Лефевр. Как и Жюдит, он был студентом факультета кинематографии Университета Жана Жореса. В справочнике имелось и фото. Лицо какое-то незаметное, из тех, которые сразу забываются, едва теряешь их из виду: круглое, глаза посажены слишком близко, редкая светлая бородка еле прикрывает челюсть, взгляд застенчивый, но со скрытой хитринкой.

У Самиры заработала интуиция, и она задумалась. Сейчас конец июня, факультет закрыт… Ей надо поискать другой адрес. Чэн пристально вгляделась в экран и увидела, как при съемке наложением, лицо Венсана.

Что же могло их объединять?

На следующий день она уже не выпустит из виду этого студента-кинематографиста. Самира была готова побиться об заклад, что он обожал фильмы ужасов.

«Что ж, будем разбираться вдвоем, один на один, Ронан Лефевр», – подумала она.

60

Самира увидела, как Ронан Лефевр выходит из дома и идет к станции метро на линии Миним – Клод-Нугаро, явно не замечая, что за ним следят. Около 9 утра он вошел на станцию «Миним». И в метро, и на улицах было полно людей, спешащих на работу.

Ронан Лефевр вышел из поезда через четыре остановки и направился к эскалатору, выводящему на станцию «Жан Жорес». Пересек Страсбургский бульвар и по аллее Франклина Рузвельта двинулся по направлению к площади Уилсона, с каруселью с деревянными лошадками и с фонтаном. Обогнув площадь, двинулся прямо по улице Лафайета, вдоль садиков, вдоль здания мэрии и широкой площади Капитолия до узкой улочки Ромигьер, обрамленной витринами и балконами с коваными перилами.

Самира увидела, как он остановился на плитках тротуара возле низкой железной решетки между парикмахерской и табачным ларьком и вставил ключ в замочную скважину. За дверью находился книжный магазин под названием «После полуночи». Вывеска гласила: «BD^[31], комиксы, манга, научная фантастика, фэнтези, ужасы». Как только студент поднял закрывающую дверь шторку и исчез внутри магазина, Самира подошла к витрине. Три четверти пространства на ней занимали манги, но были и независимые комиксы, научно-фантастические романы, переиздание с предисловием и послесловием мифического «Гипериона» Дэна Симмонса и еще один его роман, «Утеха падали», тоже с предисловием, в объемистом карманном издании.

Ей этот магазинчик понравился. Надо будет заглянуть сюда при других обстоятельствах. Самира вошла. За прилавком с кассой сидел, склонившись над телефоном, Лефевр.

– Так рано – и уже клиент, – сказал он, улыбаясь. – Да вы ранняя пташка!

Не такой уж он и застенчивый, в конце концов…

– Особенно когда я вхожу в магазин под названием «После полуночи», – сказала она.

– Ха-ха! Название обманчиво, особенно если учесть, что он никогда не открывается после полуночи. Вы ищете что-то конкретное?

Теперь она могла его как следует разглядеть. Невысокого роста, коренастый, в застиранной тенниске, на которой начала стираться похожая на насекомое этикетка «Алиан».

– У вас есть что-нибудь о Морбюсе Делакруа?

Он улыбнулся, но улыбка не добралась до глаз, внимательно изучавших Самиру.

– Я думаю, у меня есть одна из лучших книг о нем, – ответил он, помолчав. – Вы интересуетесь Делакруа?

– Он гениален, черт побери, – решительно заявила она.

В направленном на нее вопросительном взгляде Лефевра появилось что-то обволакивающее. Может быть, дело было в странной внешности Самиры… В это утро она нарочно усилила свой готический макияж, который подчеркивал ее пристрастие к кожаным вещам с заклепками, пряжками и ремнями.

– Я тоже так думаю, – сказал Лефевр, выходя из-за прилавка. – Пойдемте.

Он побродил между стеллажей, разыскивая книгу, а потом, улыбаясь, протянул Самире увесистый том в жестком переплете: «Морбюс Делакруа, видимый и невидимый». Она взяла книгу и спросила:

– А об «Орфее» здесь что-нибудь говорится?

Нахмурившись, он снова пристально посмотрел на нее. Лицо его улыбалось, но какой-то заученной улыбкой, без живого чувства. «Сейчас он похож на пустой киноэкран», – сказала себе Самира.

– «Орфей, или Спираль Зла»? «Про́клятый» фильм? Дорого бы я дал, чтобы его увидеть…

– И я тоже.

– А какие фильмы Делакруа вы видели? – тихо спросил он.

Самира поймала его взгляд: теперь в нем сквозило любопытство.

– Все, – ответила она. – «Церемонию», «Извращения», «Эржебет», «Монстра», «Кровавые игры». А вы?

– Да все то же самое. Мне запомнилась одна сцена в «Извращениях», когда мальчик, которого подзуживают похитители, бьет своих родителей, привязанных к стульям, молотком по головам. Там такой ракурс съемки сверху, когда видишь каждое движение, и видно, как головы раскалываются словно орехи. Ужас!

Самира согласилась с ним. «К чему вся эта жестокость?» – вдруг подумала она. Почти во всех фильмах и сериалах было полно запредельно жестоких сцен. Пересматривая время от времени старые ленты, Самира понимала, что все это было отснято еще задолго до ее рождения. И те, кто утверждал, что эти фильмы не имеют никакого влияния на общество, ошибались, она была абсолютно убеждена в этом. Либо они извлекали выгоду из этих проявлений жестокости, либо пытались приписать жестокость другим причинам: неравенству, нищете, насильственным действиям государства. Ладно, предположим, что все эти жестокие сцены никого не сделают психопатом. Но кто может быть уверен, что жестокость оставит нас равнодушными? Это из-за нее погиб Венсан? Или причина была другая?

– Эту книгу я беру, – сказала Самира. – А есть у вас еще что-нибудь о фильмах ужасов?

Лефевр порылся на том же стеллаже, вытащил книгу и пошел с ней к кассе, все с той же неестественной, приклеенной улыбкой на губах.

– А какой ваш любимый фильм ужасов? – спросила Чэн, пока он сканировал штрихкод.

– М-м-м… Трудно сказать… «Оно»^[32], – наконец назвал он фильм. – И еще «Реинкарнация». А ваш?

– «Я видел дьявола».

– О да, корейцы – мастера что надо… Еще «Незнакомцы». Пробирает до костей.

– А из старых фильмов?

– М-м-м… я питаю слабость к итальянским, – сказал Лефевр, – к так называемым «желтым». Мне нравятся трюки, а особенно – та волна кино про каннибалов, что прокатилась в восьмидесятые годы. Фильмы скверные, но очень ладно скроенные.

– «Ад каннибалов»? «Каннибалы»?

– Да, именно эти! Вы их видели?.. А что на вас действует, как наркотик?

– Более классические: «Изгоняющий дьявола», «Сияние», «Ребенок Розмари»… А ты каждый день здесь работаешь?

Она перешла на «ты» и в то же время задала гораздо более личный вопрос. Лефевр нахмурил брови и замялся.

– Да, но только летом… Я студент.

– А что ты изучаешь?

Тут он вдруг спросил себя, с чего вдруг сорокалетняя женщина стала говорить ему «ты» и задавать кучу вопросов? Это ему, мальчишке? Просто пума какая-то… Он внимательно ее разглядывал. Странно… Лицо ее красотой не отличалось, и многие назвали бы его грубым… но все-таки было в ее лице нечто притягательное, почти соблазнительное, а точнее – до ужаса привлекательное. К тому же она была дивно сложена.

– Я изучаю эстетику кинематографа, – ответил Лефевр, – в Университете Жана Жореса.

– Должно быть, это очень увлекательно, – сказала Самира. – Уверена, что ты знаешь кучу интересных вещей о фильмах ужасов…

Теперь она смотрела на него совсем по-другому. А он почувствовал, как по позвоночнику прошла дрожь. В ее взгляде не осталось и следа наивности. Ну, настоящая пума, ни дать ни взять… Утром в понедельник, когда в магазине никого нет… Ух ты, черт, а ведь это шанс!

И вдруг ему словно огнем обожгло низ живота. Вспышка неистового желания сфокусировалась на Самире.

– Да, я знаю немало интересного, – сказал он, уже без всякой ложной скромности пожирая ее глазами.

– И ты смотришь фильмы ужасов… после полуночи?

Чэн чуть оттянула два последних слова. Жар в животе парня нарастал. И физическая реакция не заставила себя ждать.

– Конечно.

– У себя дома?

Он прощупывал ее взглядом. Резко оттененный черным карандашом взгляд клиентки не оставлял ни малейших сомнений о ее намерениях. Желание подстегивало, кровь закипала…

– Ага.

– Ты наверняка знаешь фильмы, которых я никогда не видела…

– Несомненно.

– Как тебя зовут?

– Ронан. А тебя?

– Самира. Ты покажешь мне их, Ронан?

«Вот это да! – думал Лефевр, уже представляя, как они сидят рядышком у него на диване и смотрят какой-нибудь фильм Кимо Стамбола или Скотта Дерриксона. Он ласкает ее, проникая языком ей в рот, а она массирует ему пенис сквозь джинсы, а на экране двигаются окровавленные персонажи фильма…

– После полуночи? – спросил он охрипшим голосом.

Она улыбнулась.

– Ты живешь один, Ронан?

– Да, у меня маленькая студия в центре, – ответил он с пересохшим горлом.

61

Аэропорт Тулуза-Бланьяк, зал прилета. Самира ждала его, немного отойдя от толпы, скопившейся за дверями в ожидании, когда начнут выходить пассажиры рейса AF 6132.

Сервас двинулся ей навстречу. Во второй раз в своей жизни он не обратил внимания ни на вибрацию самолета, ни на турбулентность. Когда Мартен был уже близко, Самира протянула руки и прижалась к нему. Это было совершенно неожиданно. Самира никогда не выказывала своих эмоций так откровенно. Несколько секунд они так и простояли, обнявшись. И Сервас ощутил, как внутри его поднимается боль, как последний толчок землетрясения. Он выстроил ментальную плотину, чтобы эмоции не могли через нее перехлестнуть, отодвигая в сторону воспоминания о Венсане и силясь овладеть собой. Самира дрожала у него в руках, и он крепче прижал ее к себе. Потом они оторвались друг от друга и долго стояли молча. Чэн вытерла слезы, блестевшие у нее на щеках.

По дороге в комиссариат, когда они поравнялись с мостами-близнецами, Мартен вспомнил, как Венсан помчался в Австрию ему на помощь, когда они ловили серийного убийцу Юлиана Гиртмана, не уведомив об этом начальство. Той зимой Сервас тайно отдал половину своей печени Гюставу в австрийской клинике и чуть не оставил там свою жизнь, когда арестовывал Гиртмана почти сразу после операции. Он снова пережил эти нереальные часы, когда Венсан поддерживал его посреди заледеневшего леса. Сервас еще не окреп после операции, и на нем были только больничный халат и одеяло, наброшенное на плечи. Его рвало на снег, и он несколько раз терял сознание, но благодаря Венсану не спускал Юлиана Гиртмана с мушки своего пистолета^[33].

– Расскажи-ка мне обо всем, что происходило у вас в Париже, – сказала Самира.

– Я тебе рассказывал по телефону.

– Нет, мне нужны детали.

Он рассказал все в подробностях, и между ними снова повисло молчание. Потом Чэн заговорила о Ронане Лефевре и о первой жалобе на агрессию, поданной Жюдит Талландье.

– Этот Лефевр какой-то мутный, – говорила она. – У меня с ним нынче вечером назначено свидание у него дома. Надеюсь что-нибудь вытянуть из него.

– То есть как свидание у него дома?

– Мартен, я сделаю все, что в моих силах, чтобы узнать, кто убил Венсана.

– А какое отношение все это имеет к студенту?

– Его тоже обвинили в агрессии против Жюдит Талландье. А когда я произнесла имя Делакруа, он еще как отреагировал… Он фанат фильмов ужасов. Фанат Делакруа. Он знаком с Жюдит. Он знает, что в фильмах Делакруа все связано, но не догадывается, каким образом. И я даю руку на отсечение, что этот мальчик что-то скрывает. Ну как, этого достаточно, чтобы им тоже заняться?

– И у тебя с ним свидание у него дома?

– Да просто я так сэкономлю надобность в судебном требовании, которое все равно никому не нужно и не даст никаких результатов.

– Ну, Самира, ты даешь…

Они подъехали к зданию уголовной полиции. Когда выходили из лифта на третьем этаже, Мартена встретил один из сотрудников:

– Тебя требует к себе начальство.

Сервас направился на другой конец коридора, где находился кабинет дивизионного комиссара. Эрвелен принял его с каменным лицом. Молча указал на стул. Сервас сел.

– Мои соболезнования по поводу гибели капитана Эсперандье, – сказал Эрвелен. – Он был действительно отличным сыщиком. Для всей региональной службы уголовной полиции это очень грустное известие. Здесь все собираются вместе почтить его память и оплакать утрату одного из ценнейших сотрудников…

Сервас ждал продолжения. Это все было вступление, прелюдия. Эрвелену нужны были ответственные за гибель Эсперандье. А возможно, кому-то наверху понадобилось срочно назначить виноватого, и, соответственно, того же хотел Эрвелен. И вот он, виноватый, сам нашелся, сидит прямо перед ним.

– Так что же все-таки произошло? – произнес шеф, выдержав солидную паузу, в надежде, что заставит своего подчиненного покорчиться на раскаленных углях. – Я жду объяснений.

Сервас все ему объяснил.

– И ты позволил своему сотруднику одному пойти на эту вечеринку?

Вопрос был чисто риторический, потому что комиссар знал ответ. Сервас ограничился тем, что слегка наклонил голову.

– Ты подверг огромному риску своего заместителя, и теперь он мертв.

Сервас онемел от удивления. Он был ошеломлен. Кровь бросилась ему в лицо. Гнев захлестнул его, и он вскочил со стула.

– Вы намекаете, что это я виновен в его гибели?.. Вы нагрузили мою группу расследованием по делу Флорана Кювелье, найденного мертвым у себя в ванне, в Ауриакомбе. Это, я надеюсь, вы помните? Именно из-за этого я и вернулся.

Эрвелен быстро дал задний ход, скорчив недовольную мину:

– Нет, что ты, я ни на что не намекаю; я просто хотел сказать, что можно было бы поступить как-то по-другому…

– Да ну! И как же?

Гнев все больше захлестывал Мартена. У него не было ни малейшего желания облегчать задачу своему начальнику, у которого имелась только одна цель: найти предохранитель, который позволил бы ему самому не попасть «под раздачу». И как только полиция выкручивается, когда у руля стоят вот такие вялые и никчемные карьеристы? Где же руководители былых времен? Те, кто держал марку и не склонялся ни перед префектами, ни перед министрами и всегда защищал своих сотрудников…

– С этого дня ты отправляешься в отпуск на две недели, – объявил Эрвелен. – Тебе надо отдохнуть после всех этих событий, и я хочу, чтобы ты посетил психолога. Я позволяю тебе самому назначить того или ту, кто будет замещать тебя в это время.

– Об этом не может быть и речи, – твердо ответил Сервас.

– Как?!

– Я отказываюсь от отпуска на данный момент. Вам должно быть известно, что в случае, когда происходят события особой тяжести и особой важности, в интересах дела можно отступить от традиции предоставления внеочередного отдыха.

В глазах Эрвелена промелькнуло раздражение.

– Тем не менее такие события обязывают компетентного руководителя – то есть меня – «обеспечить надлежащую защиту здоровья и безопасности сотрудников», – процитировал дивизионный комиссар угрожающим тоном. – Статья шестьдесят вторая постановления от пятого сентября две тысячи девятнадцатого года об организации рабочего времени сотрудников национальной полиции.

– Однако данное постановление может быть нарушено даже с минимальной гарантией, «когда выполнение задач не может быть установлено заранее ввиду непредсказуемости событий. А также ввиду ускорения протяженных, сложных и совпадающих с другими расследованиями из-за необходимости держаться в рамках протяженности следственных действий». Статья шестьдесят четыре, – возразил Сервас дрожащим от гнева голосом.

Эрвелен взглянул на него в бешенстве.

– Ладно, Сервас, – сдался он наконец. – Но не забывай, что максимальный лимит нарушения данного правила составляет двенадцать дней с момента начала операции для отдыха по журналу и двадцать один день еженедельного отдыха. Расчет сделай сам. Как только время кончится, ты сразу уйдешь в отпуск. Понятно?

* * *

– А где сейчас Йонас Резимонт?

– Нигде, – отозвалась Самира.

– А как тот бедняга, которого замучили в ванне в Ауриакомбе? Звукооператор?

– Флоран Кювелье? Дожидаемся результатов из лаборатории. На сегодняшний день ни один из следов нельзя назвать предпочтительным.

Сервас подошел к белому листу, закрепленному на доске в малом конференц-зале, и написал стираемым фломастером: ДЕЛАКРУА.

– Давайте исходить из того, что гибель Стана дю Вельца в психиатрической лечебнице и гибель Флорана Кювелье в собственной квартире как-то связаны между собой, – начал он. – Эти двое не просто были связаны с кинематографом: оба работали у Морбюса Делакруа. Это не может быть простым совпадением. Ищите все их возможные контакты: по телефону, по электронной почте. Выясните, встречались ли они за пределами съемочной площадки. На настоящий момент известно, что с ними происходили какие-то непонятные вещи, особенно с одним из них.

Он написал на доске «ОРФЕЙ» и нарисовал снизу маленькую спираль.

– «Орфей, или Спираль Зла» – последний фильм Морбюса Делакруа, так и не вышедший на экраны. Съемки в Мексике, которые, судя по всему, плохо кончились, стоят того, чтобы о них поговорить. Об этих съемках достоверно известно, что в это время Делакруа окончательно съехал с катушек: он плохо обращался с актерами, бросался на них, унижал. Особенно доставалось исполнительнице главной роли, Кларе Янсен. На площадке он создавал жуткую атмосферу, и события стали обретать форму реальной жестокости, – продолжил Сервас, почти слово в слово повторяя то, что рассказывал Максимилиан Ренн. – Не исключено – но к этой гипотезе надо подходить очень осторожно, вы же знаете все эти слухи и пересуды – не исключено, что снимался так называемый снафф-фильм, то есть фильм с реальным убийством, и эти кадры вошли в него без ведома съемочной группы. Тут могло случиться все что угодно.

– Речь идет о мести? – спросил Гадебуа.

– Возможно…

– Но почему фильм не вышел на экран? – спросил его приятель Руссье.

– По всей видимости, кинопрокатчики испугались острых ощущений такого сорта. Они были настолько напуганы увиденным, что единодушно решили фильм до проката не допускать. И с тех пор никто не мог найти ни одной копии, сколько ни пытался.

– В общем, получается какой-то Святой Грааль проклятых фильмов, – задумчиво сказала Самира.

– И ты действительно думаешь, что все могло начаться с «Орфея»? – возбужденно спросил Гадебуа, которого одолевали сомнения. Он только что защитил диссертацию о проклятых фильмах.

– Я уже не знаю, что и думать, – сказал Сервас, – но это, конечно, не совпадение, если Стан дю Вельц и Флоран Кювелье оба работали у Делакруа, и оба были убиты с интервалом в несколько дней – один в «Камелоте», а другой у себя дома. Кто-нибудь может подтвердить, что Флоран Кювелье принимал участие в съемках «Орфея»? С другой стороны, Делакруа только что задержан…

На столе зазвонил телефон, и Самира взяла трубку.

– …Задержан за агрессию в отношении студентки кинематографического факультета, – закончил Мартен, пока она отвечала на звонок.

Самира предостерегающе подняла палец, и он подождал, пока она дослушает, что говорили в трубке.

– Срок задержания у Делакруа истек два часа назад, – объявила она, положив трубку. – Его передали судье, который допросил его без ордера на арест. В настоящее время он обязан находиться дома и ждать следующего вызова к судье.

Самира смотрела на дверь, за которой только что скрылся Мартен. Было слышно, как его шаги затихают в коридоре.

62

Закат залил алым светом лесистый пейзаж. Деревья, дорога, река – все обрело медный оттенок, фантасмагорический в этом прозрачном свете, ярком и низком, как последний сполох перед наступлением ночи. Сервас «в полторы руки» вел машину по узкой дороге в глубине долины, повторявшей все изгибы русла реки. Врач региональной службы уголовной полиции осмотрел его палец и стежки временного шва и велел ему оперироваться как можно скорее. А в ожидании операции сменил ему повязку и назначил новый антибиотик – «Аугментин». Осмотрел еще и его лицо и ребра, но Сервас уже и так дышал гораздо легче и свободнее.

В этом вечернем убранстве леса и гор, в одиночестве наступавшего вечера, во влажном журчании реки, в огромных тенях леса чувствовались печаль и меланхолия, которые очень угнетали Мартена. Он снова подумал о Венсане. О последних словах, которые произнесла по телефону Шарлен: «Ты должен был его защитить – и не защитил». И о том, каким ледяным тоном она их произнесла. И еще о Леа… Она по каким-то таинственным причинам вот-вот должна была вернуться и раскрыть эту тайну, которая, быть может, ознаменует конец их отношений.

У него возникло ощущение, что он превратился в старую, заношенную до дыр одежду, и она уже трещит по всем швам. Эта одежда долго и честно служила, а теперь ее пора выбросить. Сервас был на грани «поломки», в состоянии крайнего нервного и физического истощения. И он спрашивал себя, сколько еще сможет протянуть в таком состоянии. Он сознавал, что мысли его утратили ясность и он может наделать ошибок, а потому надеялся на здравый смысл и проницательность Самиры.

Когда Мартен одолевал трудные виражи дороги, ведущей через лес к дому Делакруа, деревья зашелестели о том, что скоро наступит ночь.

«Это он – ключ ко всему, – думал Сервас. – Делакруа, артист и безумец, стоит у истоков всей этой страшной фантасмагории». Гипотеза была хороша, и он это знал, хотя сложить всю картину полностью ему пока не удавалось. Кусочки мозаики не совпадали краешками. В беспорядочных прорехах среди густой зелени виднелись горы, молчаливые и бесстрастные стражи этих мест. Майор поднимался по длинной аллее, обрамленной навесами из листвы, в тот момент, когда лучи заходящего солнца вспыхивали особенно ярко, и у него сложилось впечатление, что из лесного полумрака он вынырнул на нестерпимый, режущий глаза свет. Каждый листик плюща на фасаде дома сверкал, как пайетка на платье. Из машины Мартен вышел в полную тишину: птицы уже замолкли.

На крыльце появилась высокая темноволосая женщина с горделивой и властной осанкой, в темной накидке, наброшенной на плечи. Она вела на сворке двух больших собак. Мартен достал удостоверение.

– Майор Сервас, региональная служба уголовной полиции Тулузы, – сказал он. – Я разыскиваю Морбюса Делакруа.

Красный свет заката освещал лицо женщины. Лет сорока, хороша собой, на высоких каблуках она казалась немного выше Серваса. У нее были черные прямые волосы, и это придавало ее красоте некую угрюмость, которой отличались актрисы семидесятых в фильмах категории B. «Напоминает весталку, хранящую священный огонь», – подумал Мартен, пытаясь понять, что занесло эту женщину вглубь Пиренеев, да еще и в такой компании, как Делакруа.

– Что вам от него нужно? – спросила она. – Его уже допрашивали, и я полагаю, что вы не можете после этого повторить допрос.

– Я приехал не за этим.

Она была явно сбита с толку таким ответом.

– Тогда зачем?

– Он дома?

Женщина жестом пригласила его следовать за ней. Он прошел за ней в обшитый темным резным деревом вестибюль, напоминающий церковный амвон.

– Морбюс Делакруа напал на студентку! – возмущалась она на ходу. – Но это смешно! Очевидно, что вся пресса только это и полощет. И, само собой разумеется, что Морбюсу не дали ни малейшей возможности постоять за себя.

Пройдя до конца затянутый красной тканью коридор, Мартен очутился перед дверью, украшенной большими золочеными гвоздями. Женщина толкнула дверь, пригласила его войти, а сама ушла в другую сторону, не сказав ни слова.

Майор остановился на пороге просмотрового зала. В первом ряду кто-то сидел. Впереди на большом экране проплывали кадры засыпанного снегом пейзажа, а по снегу брела женщина в ночной сорочке. Камера двигалась очень медленно, кругами, и кадр обретал потрясающую красоту. В этот момент раздался голос:

– Не меня ли вы ищете, майор?

Сервас вздрогнул. А ведь этот человек даже не обернулся. Откуда же он узнал, кто вошел? Наверное, имел пару глаз на затылке… И откуда он узнал звание Мартена, когда никто их друг другу не представлял? Потом Мартен подумал, что Делакруа, должно быть, слышал его разговор с брюнеткой у дверей просмотрового зала.

– Вы меня ожидаете? – спросил он, спускаясь к первому ряду.

– Со вчерашнего дня и весь сегодняшний, – подтвердил слащавый голос Делакруа, хозяин которого упорно сидел, повернувшись к посетителю спиной. – Мой дух следил за вами, когда вы сели в самолет до Тулузы. Он был рядом с вами, когда вы ехали ко мне по шоссе. И когда шли по дому, чтобы попасть в этот зал. Он не покидал вас. Мои искренние соболезнования по поводу гибели вашего коллеги.

Его голос, казалось, растревожил полумрак зала, как камень, брошенный в темную воду. Сервас снова вздрогнул. Интересно, что означает этот новый фокус? В висках у него застучало.

– Как вы все это проделываете? – сказал он. – Что за трюк? Каким образом вы узнали, кто вошел в зал и зачем? И откуда знаете о гибели моего коллеги?

– Мы обитаем внутри сна, но кому снится этот сон? – продекламировал Делакруа, не отрывая глаз от экрана. – Это из «Твин Пикс». А вы верите в магию? Я имею в виду магию кино…

Не дожидаясь ответа, он встал и направился к Сервасу, который в это время как раз дошел до первого ряда, и указал на что-то, расположенное у самого пола, между сценой и боковой стеной. Это было небольшое зеркало.

– …Поскольку, разумеется, никакой иной магии здесь не существует, – продолжал Делакруа. – Зеркало позволяет мне, не оборачиваясь, видеть, кто вошел в зал. А вчера мне позвонил Эзра и рассказал о встрече с майором полиции на съемках в Этрета. Эзра сильно рискует: если он будет верить всем россказням, то его карьера полетит ко всем чертям. Он поведал мне, что этот полицейский хочет побольше узнать обо мне и о съемках «Орфея». Что в последние дни случилось что-то очень серьезное, что погиб полицейский и что тот майор выглядел потрясенным, а на его израненное лицо было страшно смотреть… Я искренне сожалею о гибели вашего коллеги и хочу, чтобы вы об этом знали. И если я могу хоть чем-то вам помочь…

Делакруа сделал еще один шаг. Снова зажегся свет. Режиссер был маленького роста, на редкость некрасив и очень бледен, но обладал мощной харизмой и притягательностью. Его лицо выдавало жадность до всех радостей жизни и бешеный темперамент.

– Я не верю ни в магию, майор, ни в дьявола, в отличие от моей жены.

Он выдержал многозначительную паузу, опустил глаза и резко их поднял, отчего свет, идущий от экрана, словно затанцевал в них. Затем пристально взглянул на полицейского.

– Истина… Все мы ищем истину, майор, – в нас самих, в других, в нашем существовании… А она от нас постоянно ускользает. Бесконечно. Но сегодня вечером я вам ее открою.

63

Было 23:50, когда Самира нашла нужный адрес в старом квартале Карма, на рю де ла Дальбад. Прошла в ворота, пересекла узкий и глубокий двор, мощенный плиткой, миновала еще одни ворота, которые, как туннель, вклинивались в старинное здание и вели во второй двор, также вымощенный плиткой – неровной и круглой.

Судя по всему, это был старый частный отель, каких в городе насчитывалось несколько штук. Их переоборудовали в апартаменты или в административные здания. «Дверь в глубине второго двора слева», – объяснил ей Ронан Лефевр.

Было уже темно, но во дворе горели всего два окошка. Видимо, все старые здания постепенно переделали в офисы, которые пустели к вечеру. Внутри двора разлился мрак, хотя небо над крышами оставалось светлым.

И вдруг, стоя посреди двора, Самира почувствовала себя далеко от города: здесь царили удивительное спокойствие и непривычная умиротворенность. Она подошла к маленькой застекленной двери в глубине двора слева, на самом углу здания, и набрала код, который дал ей Ронан. Большой вестибюль за дверью был слабо освещен. На серых стенах рядком расположились почтовые ящики. Самира отметила, что лифта не было. За почтовыми ящиками виднелась лестница с медными перилами, ведущая наверх. Здесь стоял нежилой запах и пахло сыростью. Она подняла взгляд к лестничной клетке, такой же темной, как и холл, и включила таймер на телефоне. Место было мрачное, и вряд ли Ронан Лефевр принимал здесь много гостей. Поднимаясь по лестнице, Чэн не услышала ни малейшего звука за дверями, словно дом вообще был пуст.

Она карабкалась наверх. Слабый свет на площадках второго и третьего этажей почти не освещал ступени. На четвертом, последнем этаже лампа еле горела. Лестница скрипела под ногами, перила шатались. Последняя площадка тонула в темноте, и на нее выходила всего одна дверь.

Самира постучала и прислушалась, спрашивая себя, уж не один ли Ронан живет в этом доме, но увидела еще одно светящееся окно с другой стороны двора.

Дверь открылась, и лестничную площадку залил поток света. На пороге, занимая все пространство дверного проема, стоял студент.

– Привет, – сказал он.

Голос его был спокоен, а взгляд, который она разглядела в темноте, абсолютно ничего не выражал. Самира протянула Ронану бутылку, которую принесла с собой. Вино из винограда с берегов Роны, за 10,5 евро, ей порекомендовал знакомый смотритель винного подвала. Она ничего не понимала в винах, но исходила из того, что Ронан Лефевр больше заинтересован мангой и фильмами ужасов, чем дорогими марками вина, которые он все равно не мог себе позволить, а значит, и не пробовал.

На свидание Самира надела белый дебардёр с глубоким полукруглым вырезом на смуглой шее и сделала чуть более яркий макияж, чтобы уж наверняка произвести неизгладимое впечатление. Бедняга, ты и знать не можешь, что тебя ожидает… Кроме того, на ней были красные виниловые штаны в обтяжку и высокие сапоги со множеством пряжек.

Лефевр посторонился, и Самира вошла. Маленькая студия под самой крышей была заботливо обставлена: справа диван-кровать, низкий столик на пушистом ковре, этажерки с книгами, Blu-ray и всякими безделушками; слева, за баром американской кухоньки, – микроволновка и холодильник. В глубине комнаты у окна – крошечный письменный столик, и на нем – две книги и ноутбук. Для помещения в 15 квадратных метров не так уж плохо.

И повсюду – киноафиши. Они покрывали стены почти целиком, как яркие, кричащие обои, и в основном составляли коллекцию фильмов Делакруа. От «Церемонии» до «Кровавых игр». Фотографии мастера во время съемок, склонившегося над камерой, и фотографии всех занятых на площадке актеров. Делакруа явно доминировал, но были и другие афиши и фотографии: «Оно», «Сияние», Кубрик, Кроненберг, Карпентер, Ажа…

Самира присвистнула.

– Ты мне не говорил, что фанатеешь до такой степени.

– Делакруа – это бог, – ответил он самым серьезным тоном.

Она вопросительно подняла бровь, а Ронан Лефевр улыбнулся.

– Вот видишь, у нас с тобой много общего.

Он зашел за бар в кухне, выдвинул один из ящиков и вынул оттуда штопор, видимо, решив откупорить бутылку. Потом достал два бокала и разлил вино. Лефевр стоял к ней спиной, и бокалов Самира не видела. Поэтому когда он обернулся и протянул ей бокал, она напряглась.

– Давай выпьем за незабываемый вечер, – сказал он.

Она поймала его взгляд и прочла в нем нечто такое, чего не было в то утро, когда они познакомились в книжном магазине. Из него начисто исчезла застенчивость. Самира снова напрягла слух, но не уловила ни звука, кроме отдаленного городского шума, проникавшего в полуоткрытое окно.

– Здесь на удивление спокойно, – сказала она.

Лефевр снова улыбнулся.

– Я единственный жилец этого дома, если не считать глухой старухи напротив. В основном здесь только офисы. Это невероятно удобное место, поскольку звуки фильмов, которые я постоянно смотрю, никому не мешают…

Самире совсем не понравился тон, которым он произнес последнюю фразу, и улыбка, которой он явно подчеркнул этот тон.

– Фильмы ужасов кое-что рассказывают о том, кто мы такие, не находишь? – спросил Лефевр, чокнувшись с ней. – О нашем стремлении к смерти, о наших кошмарах… Они вопрошают нас о страхе перед насилием, хищниками и монстрами, о страхе боли, страхе темноты… Они вынуждают нас показать то, о чем мы предпочитаем позабыть. На самом деле достаточно вглядеться в свое отражение в зеркале, чтобы понять, что ужас живет в нас самих, что он здесь, и он ждет, потому что он – это мы сами.

– Может, сядем? – спросила Самира. – Или так и будем стоять весь вечер?

Он снова улыбнулся, на этот раз не опустив глаза, и указал ей на диван. Самира заметила у него на свитере принт Фредди Крюгера, знаменитого «убийцы в шляпе», с длинными когтями и обожженным лицом, который охотился на улице Вязов.

– У тебя какой-то нервозный вид, – заметил Лефевр, когда они уселись на диван.

«Нервозный»? А этот мальчик и правда слишком уверен в себе… Ну ничего, она ему еще покажет, что такое «нервозность».

– Что тебе хочется посмотреть? Какой-нибудь авторский фильм или удачное заимствование? Хорошие драки или классику жанра? А может, реалистичную и нездоровую ленту? Ты видела «Я плюю на ваши могилы» Меира Зархи, снятую в семьдесят восьмом году? А «Королеву черной магии» Кима Стамбола знаешь? У меня еще есть старые диски Жака Турнёра и Тода Браунинга…

Он порылся в стопке дисков Blu-ray на полу возле дивана.

– И потом, у меня еще есть этот небольшой фильм четырнадцатого года, «Глаза звезды», с потрясающей канадской актрисой Алекс Эссо…

Самира сделала вид, что разглядывает ящик. Она следила за каждым движением Лефевра и была настороже, но страха не испытывала. Чего ей было бояться? Это ведь всего-навсего мальчик-студент, который обожает фильмы ужасов и не прочь подрожать от страха, как и многие другие. Лефевр пялился на нее, словно что-то задумал, но она понимала, что происходит. Панику пороть было не с чего.

– Есть фильмы, которые нас затягивают и завладевают нами, – сказал он, сидя рядом на диване. Голос у него стал тягучим и глубоким. – Когда мы их смотрим, то снова чувствуем себя в некотором роде… утратившими девственность, изнасилованными. Они нас заражают, и нам хочется смотреть их еще и еще… Как серийный убийца, который уже не может обойтись без новых жертв, мы раз за разом совершаем одни и те же преступления, и они в конце концов становятся частью нас самих… Таковы фильмы Морбюса Делакруа.

Он положил руку на колено Самиры. Она вздрогнула, ощутив сквозь латекс жар его пальцев. По мере того как Лефевр говорил, голос его становился громче, и в нем возникла хрипота.

– Эти фильмы открывают самые сокровенные уголки нашего сознания и будят в нас… запретное. Неосознанные стремления, желания… Мы теряем сон…

Его рука медленно, дрожа, поднималась сантиметр за сантиметром. Зрачки все расширялись…

– А тебе нравится брутальный секс? – вдруг спросила Самира.

Рука остановилась.

– Что?.. Э-э… да… а тебе?

– Да, – произнесла Чэн «особым» горловым голосом, который должен был пробрать его до самых кишок, она это знала.

Рука Ронана снова двинулась в атаку.

– У вина какой-то странный привкус, – сказала Самира. – По-моему, оно отдает пробкой.

– А по-моему, оно великолепно, – сказал Лефевр, отпивая глоток.

– У тебя есть наручники?

– Что?!. Нету… А зачем?

– Жаль… А шейный платок или галстук? Ну, чтобы меня связать? Тебе ведь нравится связывать партнершу? Тебе сейчас очень хочется меня связать, правда?

Она пристально на него уставилась. Ронан Лефевр разглядывал ее с удивлением. И не только. В глазах у него появилось что-то новое.

– И придушить меня? – прибавила она.

Голос студента звучал, как старая ржавая пила в очень твердом дереве, когда он произнес:

– Тебе так хочется этого? Это тебя возбуждает?

Самира увидела, что теперь зрачки полностью поглотили радужки его глаз, и между полуприкрытых век, слипшихся от бессонницы, зияют две черные дыры. Как он проводит ночи?.. Адамово яблоко у него на шее то поднималось, то опускалось.

– А тебя, малыш Ронан, это возбуждает?

– Да, шлюха, – пророкотал он совсем другим, очень низким голосом. – Да, сука…

При звуке слова «шлюха» Самира почувствовала, как черное облако заволокло ее мозг. Она опустила глаза и увидела, что парень действительно возбудился.

– Ты уже так делал?

– Да… Да…

– Хочешь меня трахнуть?

– Да, черт возьми, еще как хочу!

– А ты знаешь, что одновременно душить и трахать приводит в фильмах ужасов к смерти, особенно когда душит молодой человек?

Ронан сардонически хохотнул. Самира взяла правую руку Лефевра и положила себе на шею таким образом, чтобы под пальцами ощущался пульс.

– Валяй, души…

Он сжал руку. Прижатые сонные артерии заставили Самиру немного задохнуться, а в глазах Ронана Лефевра расплылась, как пятно свежей нефти, чернота, готовая сожрать его мозг.

Внезапно Самира резким движением оторвала его руку от горла и вывернула кисть. Лефевр взвыл от боли.

– Ой, больно, больно!

– Да неужели?.. Жюдит Янсен, это имя тебе что-нибудь говорит? – крикнула она ему прямо в лицо.

Во взгляде студента промелькнула смесь изумления и непонимания.

– Что?

– Жюдит Янсен… Ты ведь когда-то напал на нее?

Он начал брыкаться – и вдруг вскочил и отступил на шаг, чтобы как следует ее разглядеть. Самира почувствовала, что теперь Лефевр действительно испугался.

– Кто ты? – крикнул он.

В ответ она достала удостоверение. Лицо его сразу бессильно обмякло.

– Опять эта история… – простонал он. – Я ничего ей не сделал! Она все наврала, эта…

На этот раз Лефевр воздержался от слова «шлюха». Самира тоже поднялась и холодно заглянула ему прямо в глаза.

– А теперь настал момент, чтобы ты рассказал мне твою версию произошедшего, малыш Ронан.

64

– Садитесь, майор, устраивайтесь поудобнее. Я хочу кое-что вам показать.

Сервас уселся в одно из красных кресел; Делакруа сел рядом, вооружившись пультом управления. Сначала экран мерцал какими-то пятнами, потом на нем появилось изображение. Крыши и колокольни маленького городка, измученного жарким солнцем, несмотря на ранний час, о котором говорили длинные тени на улицах. За крышами и террасами простиралась пустыня, сеть дорог, а еще дальше – горы. Бронзовые голоса колоколов и чириканье стрижей вокруг башенок колоколен.

Мексика…

Снимали, судя по всему, с балкона, а может быть, и из гостиничного номера. На первом плане – лицо, знакомое миллионам людей. Большие прозрачные глаза, живые и полные юмора, забранные назад волосы, уложенные на голове. Невероятно правильные и красивые черты лица. Актриса Клара Янсен.

ГОЛОС ДЕЛАКРУА: Первый приезд в Мексику, сейчас восемь утра. Клара Янсен, как вы себя чувствуете?

КЛАРА (смеясь): Да перестань меня снимать! Тебе еще не надоело все время меня снимать?

ДЕЛАКРУА: Есть две вещи, которые я никогда не перестану делать: снимать фильмы и целовать тебя.

КЛАРА (смеясь, нежно): Дай мне сигарету, дурачок.

В кадре появляется рука Делакруа с пачкой сигарет. Актриса берет из пачки сигарету и вставляет ее между своих редкостно красивых губ движением, одновременно насмешливым и элегантным. Снова появляется рука режиссера, на этот раз с зажигалкой. Клара наклоняется к маленькому огоньку; каждое ее движение полно бесконечной грации, глаза блестят.

ДЕЛАКУА: Ох, уж это небо, голубое до головокружения, этот почти что белый пейзаж, это солнце… Клара, что вы об этом думаете?

КЛАРА (с сомнением хмыкает): А я люблю дождь, ненастное море, серое небо, тучи, аллеи серебристых тополей вдоль берега, зелень деревьев и полей, и небо, как на картинах голландцев.

ДЕЛАКРУА (озадаченно): А какого художника особенно?

КЛАРА (смеется): Да пошел ты!

Ложа, либо в театральном, либо в кинозале. Лицо Клары Янсен отражается в зеркале, ярко освещенном четырехугольным светильником. В темноте угадывается присутствие Делакруа, он ведет съемку. Клара разгримировывается. Глаза у нее покраснели, по щекам текут слезы.

КЛАРА (совсем другим голосом, плаксивым, злым, визгливым и вульгарным): Да перестань же меня снимать! Ты же чокнутый, ты сам-то это знаешь? Прекрати обращаться со мной, как с последним дерьмом! Если ты не перестанешь унижать меня при всех, я вскрою себе вены!

ДЕЛАКРУА (в темноте, тихо): Валяй, ни в чем себе не отказывай, моя девочка. «Последний фильм Клары Янсен» будет собирать миллионы зрителей.

КЛАРА: Сволочь! Негодяй!

(Она рыдает, он ведет съемку.)

КЛАРА: Твой фильм – настоящее дерьмо!

ДЕЛАКРУА: Нет, это твоя игра – настоящее дерьмо, моя дорогая. Если ты будешь пить меньше вина и принимать меньше всяких порошков и виски, то, может быть, снова сможешь стать приличной актрисой. Потому что, если дело и дальше так пойдет, тебя больше никто не захочет снимать.

КЛАРА: Мерзавец! Жалкий фигляр!

ДЕЛАКРУА: Ну-ну, продолжай… Изливай свою желчь. Если публика увидит эти кадры, то с божественной, чудесной Кларой Янсен будет покончено, это ты понимаешь? Возьми себя в руки, черт тебя побери…

КЛАРА (уже просто вопит): Ненавижу тебя! Убирайся! Пошел вон из моей ложи! Я говорю, пошел вон! Прочь из моей жизни!

Сервас глубоко втянул в себя воздух. Его вдруг пронзила одна мысль: что Делакруа стремился доказать этими кадрами? На всех была беззащитная женщина, на которую беспощадно давил нарцисс и манипулятор. Причем давил явно не для того, чтобы избыть свое раздражение. Но тогда для чего?

…Коридор геометрической формы, последовательность из углов в темном лабиринте, голые, зернистые темно-коричневые стены, земляной пол. Сервас узнал этот коридор, появлявшийся на снимках Максимилиана Ренна; только там он был светлее. Съемочная группа столпилась вокруг Клары Янсен, главный оператор сидит за камерой, поднятой на подвижную платформу. Делакруа, чуть отойдя в сторону, снимает спину оператора, съемочную группу и Клару.

ДЕЛАКРУА: Этот кадр надо переснять, сделать еще дубль!

ГОЛОС ИЗ СЪЕМОЧНОЙ ГРУППЫ: – Морб, уже три часа ночи…

ДЕЛАКРУА: Ничего не поделаешь, значит, будем снимать ночью. У нас почти получилось! Давайте!

(Клара Янсен ждет. На ней длинное белое платье из дымчатой ткани, руки свисают вниз. Вид у нее какой-то потерянный, как у механической игрушки, которую забыли завести. Она дрожит.)

ДЕЛАКРУА: Клара, ты готова?

(Нет ответа.)

ДЕЛАКРУА: Клара!

(Она тихо качает головой, неподвижно глядя перед собой.)

ДЕЛАКРУА: Мотор! Съемка!

(Она двигается, словно в трансе; в ее глазах ощущается что-то пугающее, в них совершенно ясно проступает печать одержимости и безумия. Она словно явилась с другой стороны зеркала. И это уже похоже на набор симптомов заболевания. По жестам и поведению членов съемочной группы чувствуется, какое напряжение царит на площадке. У Клары в руке зажат нож. Она медленно, пошатываясь, идет вперед – и вдруг всаживает его в себя. Белое платье окрашивается кровью.)

ГОЛОС ИЗ СЪЕМОЧНОЙ ГРУППЫ: Стоп! Это не тот нож! У нее кровь! У нее кровь!

ГЛАВНЫЙ ОПЕРАТОР (прерывая съемку): У нее сильное кровотечение! Дайте что-нибудь, чтобы наложить давящую повязку!

(Вся группа срывается со своих мест, подбегает к распростертой на полу актрисе и окружает ее; только Делакруа продолжает снимать.)

ДЕЛАКРУА: Черт вас побери, почему вы прекратили съемку? Это был лучший дубль!

Пустая дорога тянется в ночи в свете фар. До самого горизонта – ни огонька. Спереди, за рулем, сидит мужчина, рядом с ним на пассажирском месте – Клара Янсен. Делакруа ведет съемку с заднего сиденья. Камера делает круг, и оказывается, что на заднем сиденье есть еще кто-то. Съемка ведется рапидом, и Делакруа не успевает сфокусировать кадр, но можно различить на заднем сиденье мужчину, судя по внешности, мексиканца. Вид у него встревоженный.

ТИП НА ЗАДНЕМ СИДЕНЬЕ (по-французски, но с сильным акцентом): Очень неблагоразумно ездить по этим дорогам по ночам…

ДЕЛАКРУА: Мы будем в гостинице через пятнадцать минут.

ТИП НА ЗАДНЕМ СИДЕНЬЕ: В регионе неспокойно, а вы – иностранцы, чужаки. Это очень неосторожно. Да и едете вы слишком быстро. Слишком быстро для этой дороги. Хотите, я сяду за руль? Ваш друг пьян, да и вы тоже…

ШОФЕР (заплетающимся языком): Нет, всё в порядке. Продолжай, Клара.

КЛАРА (то ли пьяная, то ли под наркотой, а может, и то и другое сразу): Короче, я сижу у него в кабинете и читаю текст. Текст плевый, гроша ломаного не стоит. Но я читаю его очень старательно, можно сказать, всем сердцем. Этот фильм вошел потом в категорию Z, это моя первая роль, понимаешь?

ШОФЕР: Ага…

КЛАРА: Короче, я читаю эту белиберду, которой и быть-то не должно, не то что там снимать ее или как… Наверное, этот денежный мешок можно было бы использовать для других целей… чтобы ты знал… понимаешь, да? Потом я поднимаю глаза и вижу, что этот жирный боров у себя под столом расстегнул ширинку, вытащил свой прибор и… дрочит, сволочь!

ШОФЕР: Ни фига себе! Ну а ты что?

ТИП НА ЗАДНЕМ СИДЕНЬЕ: Следите за дорогой, мать вашу! И сбавьте скорость! Вы едете слишком быстро!

КЛАРА: Ладно, я продолжаю читать… Это даже не был сексуальный эпизод, чтоб ты знал… Это была комедия! А я была молода и очень хотела получить эту роль, понимаешь? Ну я делаю вид, что не замечаю, как его рука все ускоряет ритм движения под столом, а дыхание становится все тяжелее, читаю себе и читаю… И вдруг у него вырывается длинный хриплый стон, словно он выплюнул легкие. И я имела неосторожность в этот момент на него посмотреть. Я в жизни не видела, чтобы кто-то так долго и обильно кончал! Струя спермы летела почти горизонтально и залила все документы у него на столе. Это был настоящий гейзер! Я даже испугалась, что до меня тоже долетит…

ШОФЕР: Ух ты, чтоб тебя, с ума сойти! А потом?

КЛАРА: А потом он благодарил меня и говорил, что я читала очень хорошо. Я вышла из кабинета. Слава богу, он не полез пожимать мне руку! Этот мерзавец, наверное, проделывал тот же трюк с десятками, а то и с сотнями дебютанток… Если б я знала, что надо говорить и что делать в такие моменты… Мне так нужна была эта роль! Надо было, конечно, донести на него, разоблачить этого подонка. Однако если б я это сделала, моя актерская карьера закончилась бы, так и не начавшись… потому что у всех них круговая порука. Но я хоть избежала такого обращения – и то хорошо, как думаешь?

ШОФЕР: Так роли-то ты добилась?

КЛАРА: Нет.

Все рассмеялись. Ухабистую дорогу на бешеной скорости освещали фары, ночь стояла очень темная, машина подскакивала на каждой кочке, и разговор прекратился.

Внезапно в свете фар на дорогу выскочило какое-то крупное темное животное, которое Сервас не успел разглядеть. Водитель выругался, затормозил, резко крутнул руль, машина потеряла управление и вошла в занос. Клара закричала. Вскрикнул еще кто-то – скорее всего, человек, сидевший сзади, рядом с Делакруа. Автомобиль окончательно потерял сцепление с дорогой, небо и земля поменялись местами, лобовое стекло разбилось вдребезги, и на быстро промелькнувшем изображении с трудом можно было разглядеть, как актрису «Ночного дождя» и «Ангела в городе», которая не была пристегнута, как в невесомости, подняло над сиденьем и выбросило сквозь разбитое лобовое стекло, окатив дождем осколков. На этом кадр оборвался.

Новое изображение: лицо Жюдит Талландье, искаженное гневом и ненавистью. Она впилась глазами в камеру или в того, кто находится за камерой, в том же самом зале просмотра. На заднем плане, на том же самом экране, застывший смазанный кадр Клары Янсен, пролетающей сквозь лобовое стекло под дождем осколков.

ЖЮДИТ: Перестань меня снимать, слышишь? Прекрати меня снимать – и останови этот чертов фильм!

ДЕЛАКРУА: Жюдит, твоя мать погибла в дорожной аварии в Мексике… В АВАРИИ!

ЖЮДИТ: Вранье! Это ты ее убил! И преподнес это как дорожную аварию, как несчастный случай! Там, в Мексике, ты без конца ее изводил, унижал, и во время съемок обращался с ней как с собакой! И этому есть свидетели!

ДЕЛАКРУА: Верно. Я тот еще сукин сын. И я это признаю. Я извожу своих лучших актеров, лишая их всякой защиты и заставляя выкладывать все свое нутро. А ты как думала? Если не будешь трясти актеров, доставать и тормошить их, разве они отдадут тебе лучшее, что имеют в себе? Знала бы ты, сколько в нашем ремесле пустышек, фигляров, начисто лишенных таланта… И все они хотят возглавлять афиши, а сами не готовы на те жертвы и усилия, которых требует профессия! И заметь: я не принуждаю их сниматься в моих фильмах.

ЖЮДИТ: Ты ее убил!

ДЕЛАКРУА: Это был несчастный случай, Жюдит. Я признаю, что вел себя с твоей матерью как последнее дерьмо, что я не должен был разрешать пьяному садиться за руль в ту ночь, я и сам был пьян, да все мы были на бровях… но я ее не убивал.

ЖЮДИТ: Врешь! Ты все врешь! И я тебя заставлю за это заплатить! Я всем расскажу, какая ты мерзкая и гнусная сволочь!

ДЕЛАКРУА: Ни для кого не секрет, что на съемочной площадке я был тираном. Но твою мать я пальцем не тронул. Это она однажды залепила мне пощечину, когда я ее достал. Я не то что не убивал ее – я ее любил…

ЖЮДИТ: Замолчи!

ДЕЛАКРУА: Я любил ее до безумия, Жюдит! Это правда! Я знал, что она может стать великой актрисой, величайшей, но для этого надо было заставить ее вывернуть наизнанку все нутро, а этот процесс порой очень болезнен.

ЖЮДИТ: Не старайся понапрасну! Вы тогда накачали меня наркотиком, ты и твои друзья. Что вы со мной потом сделали?

ДЕЛАКРУА: Хочешь поговорить о том ужине? О твоем поведении? Ясно, что ты была под кайфом. Но это я должен задать тебе вопрос: чего ты тогда наглоталась?

ЖЮДИТ: Это вы мне что-то подмешали! Я все рассказала в полиции! Они проведут расследование и откроют, что на самом деле произошло с моей матерью!

ДЕЛАКРУА: Я только что показал тебе кадры съемки, Жюдит. Ты все видела, ты все слышала: это был несчастный случай…

ЖЮДИТ: Эти кадры – просто трюк, монтаж!

ДЕЛАКРУА: Нет, меня тогда оправдали. Да и столько времени прошло…

ЖЮДИТ: Судьи были в доле, как и все остальные! Это заговор, махинация!

Она выбегает из дома и мчится по аллее. Делакруа бежит за ней, не прекращая съемки. Изображение прыгает, то теряет, то восстанавливает резкость… Жюдит вихрем мчится по вестибюлю и сбегает по ступеням крыльца. Камера, держа ее в кадре, тоже покидает здание; на заднем плане появляется темный лес, накрытый ночной темнотой. Жюдит бежит по гравийной дорожке, огибает свою машину, открывает дверцу и на миг застывает, глядя на Делакруа в свете фонаря над крыльцом. Через секунду она садится за руль, зажигает фары и трогается с места. Слышен визг покрышек по гравию. Делакруа возвращает изображение чуть назад и делает стоп-кадр лица Жюдит, когда она смотрит на него, стоя возле открытой дверцы.

Лицо ее абсолютно ничего не выражает.

* * *

Делакруа снова зажег свет в просмотровом зале.

– Вот так.

Сервас глубоко вздохнул. В зале стояла мертвая тишина. Экран погас. Все эти кадры были отсняты вживую, все изображения казались такими реальными, что Сервасу почудилось, что он подсматривает за событиями, происходящими на экране. Но в конечном итоге, несмотря на все социальные сети и информационные каналы, человечество все-таки не превратилось в мир сторонних наблюдателей, цензоров и судей, всегда готовых выступить в роли народного трибунала и проводить все свое время, подсматривая за жизнью других.

– Чтобы уж до конца все прояснить, я не трогал Жюдит Янсен и не проявлял к ней никакой агрессии. Но я с вами согласен: вокруг «Орфея» и других моих фильмов происходят странные вещи, которые я не понимаю, так же, как и вы. Я узнал, что продюсер «Орфея», мой друг Кеннет Цорн, покончил с собой на прошлой неделе. Что Маттиас Ложье, художник моих фильмов, скончался в медицинском центре неподалеку отсюда и что, несмотря на то что он страдал раком в последней стадии, жандармы расценили его смерть как подозрительную и явились меня допрашивать. И потом, есть эта девушка, Жюдит, которая обвиняет меня в смерти матери, есть ваш погибший коллега, есть смерти Стана дю Вельца и Флорана Кювелье, которые работали над фильмами вместе со мной… Это не могут быть простые совпадения, майор.

– Как это понимать: «расценили смерть как подозрительную»? – насторожился Сервас. – О чем вы говорите?

Делакруа объяснил, что он узнал о смерти Маттиаса Ложье в медицинском центре Арьежа и от жандармов следственной бригады Фуа.

– Можно подумать, что кто-то пытается вытащить прошлое на поверхность, майор. И что всем, кто занимался съемками «Орфея», угрожает смертельная опасность.

65

Вторник, 28 июня

Кабинет психиатра, напоминающий… кабинет психиатра. Черные стены, песочная обивка мебели, серые шторы. На этажерке со стеклянными полками разложены предметы, которые считаются олицетворением загадок человеческого разума: череп с нарисованными мозговыми извилинами, сова – символ тысячелетней мудрости и познания – и репродукция знаменитой картины Рене Магритта «Вероломство образов».

Сервас подумал, что если здесь чего и не хватает, так это воображения. Все было как-то слишком ожидаемо… Однако, может быть, лучше уж констатировать нехватку воображения у психиатра, чем стремление успокоить посетителя относительно природы и предназначения этого места.

Психиатр оказался высоким угловатым мужчиной лет пятидесяти, одетым в клетчатую рубашку и джинсы. У него было вытянутое лицо, а глаза горели почти ранящим светом, которому никак не соответствовали тихий голос и приветливая улыбка.

Самира и Сервас показали ему заявления Жюдит, где она рассматривает Ронана Лефевра и Делакруа как предполагаемых агрессоров. В TAJ записано, что именно он опрашивал Жюдит после «первого нападения» и что он следил за ней в то время. Доктор Фортюи выслушал их, не сказав ни слова.

– Боюсь, что Жюдит все это выдумала, – спокойно заключил он, когда они закончили свой рассказ.

Наступила тишина.

– Как выдумала? – спросила Самира, подняв бровь.

– С начала и до конца. Эту историю о заговоре против ее матери на съемках «Орфея»… О граффити на стенах туалетов на станциях обслуживания… наркотики… нападение… Делакруа… Эту сказку создал ее разум, он ее нафантазировал и выстроил. Сказка не соответствует какой-либо реальности, но Жюдит верит в нее очень твердо. Я уверен, что если вы сейчас поедете, к примеру, на ту самую станцию обслуживания, то не найдете там никаких граффити на стенах туалета, и уж тем более ни ее новой фамилии, ни других посланий, которые она якобы читала.

– Но она действительно была под действием наркотика, – возразила Самира, – об этом говорят результаты анализов. И ее кто-то избил.

– Или она сама нарочно накачалась наркотиками, чтобы обвинить в этом Делакруа, поскольку была уверена, что он причастен к гибели ее матери… и наставить себе синяков она тоже могла, это видно.

– Да, но… все эти совпадения, такие точные… – не унималась Самира, явно не разделяя его сомнений.

– Они совпадают только в ее голове, – возразил психиатр. – Жюдит повсюду чудятся совпадения, символы и знаки, потому что она хочет их видеть. Она верит, что все эти указания имеют отношение к ее собственной истории, точно так же, как сторонники теорий заговора увязывают предполагаемые доказательства предполагаемых заговоров с помощью всяких ментальных хитростей. Но это, конечно, не означает, что заговоров не существует… Что, если это именно мозг подтолкнул ее к тому, чтобы придать смысл несуществующим событиям? Чтобы увидеть совпадения там, где их нет? Сконструировать из совершенно разных элементов, не имеющих между собой ничего общего, повествование, которое существует только в ее голове и никак не связано с реальностью? На самом деле Жюдит уже несколько лет страдает достаточно известной формой искажения восприятия, известной под названием «апофения».

– Апофения? – переспросил Сервас.

Психиатр кивнул.

– Видите ли, человеческий мозг – структура самая сложная и самая загадочная из всего, что существует на земле. Он к тому же и невиданной мощности компьютер, способный на необыкновенные достижения. Например, мгновенно распознает знакомое лицо среди сотен других, отбирает и оценивает с фантастически высоким уровнем точности нужную информацию, выделяя ее из «шума» информации бесполезной. Наш мозг настолько в этом поднаторел, что порой может и перестараться: например, нам кажется, что мы издали узнали кого-то в толпе еще до того, как поняли, что ошиблись. Апофения как раз и состоит в том, что человек видит то, чего нет и никогда не было… Типичный случай апофении – это парейдолия, от греческого эйдолон, то есть фантастическая зрительная иллюзия, видение. Ну, знаете, когда мы ассоциируем возбуждающий сигнал – например, пятно на стене или облако – с головой животного или с человеческим лицом… Это случается со всеми. Отличие таких людей, как Жюдит, от нас с вами состоит в том, что мы знаем: это иллюзия и наш мозг ошибается, и это просто совпадение, сходство, а вовсе не знак, посланный нам Богом или еще кем-нибудь.

Он говорил медленным и спокойным голосом, настолько низким и торжественным, что у Серваса возникло ощущение, будто этот голос вибрирует у него где-то в солнечном сплетении.

– Патологическая апофения упоминается в DSM-5, учебном пособии по статистике и диагностике ментальных нарушений, как нарушение, принадлежащее к спектру шизофренических. Та форма, которой страдает Жюдит, встречается часто, и многое может поведать о том, почему столько людей в начале двадцать первого века теряются в лабиринте символов и знаков, которые им повсюду подсовывает контркультура. На мой взгляд, это есть следствие того повышенного интереса, который изрядная часть публики питает к тайным чувствам, эзотерическим значениям и масштабным галлюцинациям, инспирированным сильными мира сего. И не подать виду и не выдать себя можно только умело управляя мотором поиска и дискутируя на эту тему на форумах. Мы страстно хотим найти порядок в хаосе, найти объяснение, иметь хотя бы видимость контроля над хаосом, что царит в наших жизнях. По сути дела, все заговорщики – легковерные люди, которые принимают себя за недоверчивых и верят другим легковерным. Но я повторяю: это не значит, что заговоров не существует. Получается как в той детской притче, когда мальчик кричал: «Волки, волки!», чтобы просто напугать односельчан, и ему перестали верить, а когда и в самом деле появились волки, ему никто не пришел на помощь…

Ручка психиатра, зажатая в пальцах с ухоженными ногтями, отбивала такт его рассуждений, как дирижерская палочка.

– В случае Жюдит, эта мания все истолковывать по-своему появилась в результате истории гибели ее матери. Девушка искала и отчаянно стремилась найти этому другое объяснение: что-то, пусть более темное и мрачное, но в то же время более логичное, чем банальная уличная авария. Она сама по кусочкам собрала пазл этой истории. Надо сказать, что и поныне в интернете циркулируют сплетни вокруг «про́клятого» фильма, вокруг пресловутого «Орфея». Этот фильм, «Орфей, или Спираль Зла», отлично посодействовал развитию паранойи; мало того, он облек эту паранойю в плоть и кровь.

Психиатр взглянул на них из-под длинных светлых ресниц.

– А дальше апофения Жюдит сделала свое дело: девушка начала повсюду видеть какие-то знаки. И все они были адресованы исключительно ей: и граффити, о которых вы говорили, и надписи на дереве. Призываю вас стать на ее место, чтобы самим все это понять. Вполне вероятно, что в случае с пятном на стене или с облаком возникшие образы имеют относительно слабую связь с тем, что, как ей показалось, она увидела. Когда Жюдит подала жалобу на того несчастного студента, она уже была у меня под наблюдением… А со временем темы Морбюса Делакруа, съемок «проклятого» фильма и гибели матери обрели в ее рассуждениях черты одержимости.

Психиатр встал, подошел к окну и сквозь шторы посмотрел, что происходит снаружи. Кабинет находился на первом этаже, и вдоль тротуара стоял грузовой фургон, которым обычно пользовались для перевозки вещей при переезде. Врач вернулся на свое место и снова заговорил:

– Насколько я понял, этот студент, который учился с ней на одном факультете и с которым они сблизились на вечеринке, был страстным фанатом Делакруа. В полиции я выразил свое осторожное мнение о том, что обвинения в его адрес со стороны Жюдит кажутся мне подозрительными и что судебному медику не мешало бы сначала осмотреть ее еще до того, как синяки исчезнут, чтобы проверить, могла ли она сама нанести себе несколько ударов. Когда студента отпустили, Жюдит обвинила меня в преступном сговоре с ним, с Морбюсом Делакруа и со всеми остальными – какой бы смысл она ни придавала этому слову. Она до сих пор на меня обижается.

Он медленно подошел к письменному столу, уселся за него и пристально посмотрел на них своим нейтральным, но проницательным взглядом.

– Должен вам признаться, что случай Жюдит Янсен – один из самых странных за всю мою практику. Мне встречались пациенты, жившие в параллельной реальности, в мире, который их устраивал. Но апофения Жюдит – одна из самых сложных и редких, что мне попадались. Несомненно, огромную роль сыграла гибель обожаемой матери в самый сложный период ранней юности, когда подростки очень тяжело переносят утраты. А в остальном… Я не знаю, что привело Жюдит к такому искаженному представлению о мире. В конце концов, она не единственная… Наверное, действительно, это вопрос степени поражения.

– То есть вы думаете, – резюмировал Сервас, – что все обвинения в адрес Морбюса Делакруа ложны и режиссер не бил Жюдит и не убивал ее мать?

– Что касается смерти ее матери – это не моя компетенция. А вот насчет первого я убежден. Хотя… Что Делакруа тиран на съемочной площадке, это не легенда, это всем известно. И вполне возможно, что он применял такие «запрещенные» приемы, как грубость, психологическое давление, всяческие унижения актеров. Но это тоже не моя компетенция.

Все поднялись с мест.

– И последний вопрос, доктор: вы сами видели фильмы Морбюса Делакруа? – спросила Самира.

– Да, – ответил психиатр. – Когда Жюдит о нем заговорила, я счел своим долгом кое-что посмотреть. Мне удалось найти фильмы на видеоплатформах, и я приобрел несколько дисков.

– И каково ваше мнение?

Психиатр еле заметно улыбнулся.

– Вы хотите знать, не страдает ли Морбюс Делакруа каким-нибудь психическим расстройством? Чтобы ответить на этот вопрос, мне надо хотя бы осмотреть его. Даже если я считаю какой-то фильм нездоровым и внушающим серьезную тревогу, то, что увидит в нем художник, представитель творческой профессии, и то, что увидит в нем психиатр, – совершенно разные вещи. Без этого мы должны будем почтительно склониться перед актерами, которые околдовывают нас в течение многих веков, и поставить под сомнение вопросы религии и ее приверженцев…

– Благодарю вас, доктор.

Автомобиль был припаркован на улице в запрещенном месте. Сервас на секунду задержал взгляд на грузчиках, сновавших взад и вперед по тротуару и то выносивших, то заносивших какие-то вещи, на взгляд довольно тяжелые. Затем щелчком убрал бабочку, застрявшую под стеклоочистителем.

– Если Жюдит все выдумала и Делакруа невиновен, тогда за что Валек убил Венсана? – спросил он.

В его голосе появились какие-то новые нотки, словно он уже частично знал ответ.

– И кто убил троих остальных? – добавила Самира. – Стана дю Вельца, специалиста по спецэффектам, звукооператора Флорана Кювелье и художника-декоратора Маттиаса Ложье, страдавшего раком?

66

– Вы хотите сказать, что Жюдит Талландье смогла проделать все это одна? – спросила два часа спустя женщина-жандарм из следственной группы Сен-Годана.

– Вполне возможно, – ответила Самира.

Жандарм скептически хмыкнула.

– Судмедэксперт, правда, полагает, что многократным ударам, нанесенным Жюдит, недостает силы, а следы от этих ударов говорят скорее о том, что их нанесли в запальчивости, а не с намерением ранить или убить… Таково его заключение.

– Когда наносят удары самим себе, то замах совсем другой, а значит, и удар совсем другой, – заметила Самира, которая в свободное время занималась боксом.

Женщина-жандарм нерешительно кивнула и оглядела всех по очереди.

– Ну, предположим, что Жюдит Талландье сама наносила себе удары… Но они должны быть очень болезненны… – Она выдержала паузу, подумала. – Анализы выявили у нее в крови следы обезболивающего. А токсикологическая проба показала, что незадолго до этого она употребляла гашиш.

– А машину хорошо осмотрели? – спросил Сервас.

– Да. Никаких следов крови или борьбы. Если все так и было, то она должна была избить себя вне автомобиля. Как же надо было на себя разозлиться, чтобы таким образом изуродоваться…

– Или разозлиться на кого-то другого, – предположила Самира.

Жандарм из Сен-Годана быстро крутнулась на стуле, сняла с соседнего стола несколько сколотых вместе листков и протянула им. Сервас прочел:

Среднее время вывода токсических веществ из волосяных фолликул:

Алкоголь: от 2 до 10 часов

Амфетамины: от 24 до 48 часов

Барбитураты; около 6 недель

Бензодиазепины: около 6 недель, в зависимости от дозы потребления

Кокаин: от 2 до 4 дней, в случае увеличения дозы – от 10 до 22 дней

Кодеин: от 1 до 2 дней

Героин: от 1 до 2 дней

Гидроморфон: от 1 до 2 дней

Метадон: от 2 до 3 дней

Морфин: от 1 до 2 дней

Фенциклидин (PCP): от 1 до 8 дней

Пропоксифен: от 6 до 48 часов

Тетрагидроканнабинол (TNC): от 6 до 11 недель, в зависимости от дозы

– Эта девушка уже была под наркотиком, – отметила женщина-жандарм, указав на следующую линию.

– Но тогда она сама ввела себе наркотик, чтобы создать впечатление, что кто-то ее накачал, – предположила Самира. – Точно так же, как написала тот дневник. Она знала, что рано или поздно его кто-нибудь прочтет.

Жандарм покосилась на нее с осторожностью, которая явно была вызвана экстравагантным видом Самиры. В этот день на ней, под ее обычной кожаной курткой, была черная футболка с кроваво-красной надписью, которая гласила: «НЕ ЧИТАЙ ЭТО ИЗРЕЧЕНИЕ… Ты мне нравишься, маленький мятежник».

– Боже милостивый, если все действительно так, то я в жизни не встречала ничего подобного, – заключила женщина-жандарм.

* * *

Сервас разглядывал слабо освещенный неф. Высокие каменные колонны уходили куда-то далеко наверх, в пустоту. А серый полумрак едва освещали слабые, но утешающие огоньки свечей. И полумрак, и зажженные свечи вызвали у Мартена детские воспоминания. Мать тогда против воли отца записала его изучать Закон Божий, и на уроках катехизиса он пел в хоре вместе с другими мальчишками, а потом они потихоньку подшучивали над кюре… Майор поднял глаза на статую святого, закрепленную на стене, вгляделся в бесконечно грустное лицо, обращенное к нему, и спросил себя, откуда же взялась эта печаль. Может, скульптору, который ваял статую, было грустно в момент работы, да и поводов для печали тогда было хоть отбавляй: войны, голод, нищета, эпидемии… А сегодня? Что могло бы опечалить святого, живущего в нашем веке? Народ, который отворачивается от религии? Неизменная природная склонность рода человеческого к жестокости и насилию? Тот факт, что милосердие и кротость теперь встречаются гораздо реже, чем ненависть, угрозы, оскорбления, невежество и самомнение? Что подумал бы этот святой, родись он в другом веке, в наше время? Завел бы блог под названием «Путь мудрости и веры»? Сервас подумал, что и вера, и мудрость ему сейчас очень не помешали бы, и вышел на паперть. Самира от него не отставала.

– Где он? – спросила она, сверяясь с телефоном. Экран сообщил, что уже полдень.

Едва Чэн произнесла эти слова, как на главной улице показался велосипедист в светящемся желтом комбинезоне, каске и солнечных очках в белой оправе. Он сделал широкий круг, остановился перед ними и сказал:

– Здравствуйте, я отец Даниэль Эйенга. Прошу прощения, но мое маленькое путешествие заняло чуть больше времени, чем я планировал: на обратном пути проколол колесо.

Сервас улыбнулся, когда священник спрыгнул на землю, снял каску, вытер вспотевшее лицо и поскреб голову.

– Здравствуйте, отец мой. Я майор Сервас, а это лейтенант Чэн.

– Чэн? – переспросил Эйенга, уставившись на Самиру.

– Мой отец китаец, а мать – франко-марокканка, – уточнила она, улыбаясь. – Как вы могли заметить, я больше похожа на мать, чем на отца. Меня зовут Самира.

– А вас? – спросил священник у Серваса.

– Э-э… Мартен.

– Прекрасно, Самира и Мартен. Пожалуйста, следуйте за мной.

Он прошел в неф, ведя велосипед рядом с собой и цокая по плитам пола каблуками своих ботинок. Потом двинулся по центральному проходу, поздоровался с пожилой женщиной, стоявшей на коленях возле скамьи, и свернул налево, к алтарю. Сервасу стало интересно, не катается ли он втихомолку по церкви, когда она закрыта.

Они прошли за ним в крошечную ризницу. По стенам здесь были развешаны африканские маски и разноцветные ткани. Низкая мебель для предметов культа. Маленький книжный шкаф. Сервас подошел к нему. Вместе с христианской литературой на полках стояли «Под солнцем Сатаны», «Священник Леон Морен», «Там, внизу»^[34]… Среди книг он увидел даже романы Стивена Кинга.

– Дайте мне всего минуту, – сказал священник.

Он исчез в соседней комнате и вскоре вышел уже в своей «униформе»: римский воротничок, накрахмаленная черная рубашка и черная ряса с крестом на груди.

– Душ подождет, – сказал Эйенга. – Простите за задержку. Моя жизнь – сплошной марафон. В воскресенье я служил мессу в церкви, рассчитанной на триста верующих, а нас было всего одиннадцать. В деревнях моих прихожан разделяют большие расстояния, да и с места они могут сняться не всегда. Я устраиваю для них собрания и встречи – и для стариков, и для молодых. Время мое расписано по минутам, но я всегда стараюсь найти возможность заняться спортом. Еще я веду курсы африканской кухни. Думаю, что это моя кухня и привлекает ко мне прихожан, – прибавил он, улыбаясь, – гораздо больше, чем религия… – Лицо его стало серьезным. – Но вы ведь не затем приехали ко мне, чтобы поговорить об этом…

– Вы правы, не за этим, – сказал Сервас, уже начав терять терпение. – Жандармы сообщили нам, что вы связывались с ними по поводу Маттиаса Ложье, кинематографиста-декоратора, страдавшего раком. Он умер в больничном центре в Акс-ле-Терм, и причина его смерти стала объектом расследования. Этот Ложье долгое время работал на съемках у Морбюса Делакруа, режиссера фильмов ужасов. И вышло так, что мы, со своей стороны, тоже ведем расследование преступлений, которые, как нам кажется, каким-то образом связаны с кинематографом Морбюса Делакруа. А по словам жандармов из Фуа, вы рассказывали им и о других событиях – например, историю с продюсером фильмов…

– Это верно.

Сервас подождал продолжения.

– Маттиас Ложье был убит, я в этом убежден, – заявил Эйенга. И интуиция подсказывает мне, что за этим убийством стоит что-то глубоко жестокое и скверное. К тому же в это время произошло несколько очень странных событий…

Сервас на миг ощутил тишину и покой, царящие в церкви. Покой, который теперь, казалось, покинул священника.

– Расскажите, отец мой.

И тот заговорил. Не считаясь со временем, он рассказал о ненастной ночи, когда соборовал Маттиаса Ложье в больничном центре в Акс-ле-Терм, о конверте с нарисованной спиралью, который доверил ему Маттиас (Сервас напрягся, услышав слово «спираль»), о том, что Ложье настаивал, чтобы конверт был передан из рук в руки, о своем визите к продюсеру Кеннету Цорну, обитателю острова в Бретани, и о странных предложениях, которые делал ему этот Цорн, производивший впечатление человека, страдающего очень необычной формой безумия. О том, как после его визита Цорн покончил с собой. Рассказывая, священник словно видел его перед собой. Видел его спесь. Видел его бред. И постепенно его начала бить дрожь. Под конец он поделился своими мыслями о смерти Ложье на больничной койке, и о том, что эту смерть медперсонал больницы назвал «подозрительной». По лицу священника сбегали струйки пота, глаза сверкали огнем. Сервас догадался, какое напряжение им владело.

– А конверт? Вы знаете, что в нем было?

Священник кивнул.

– Электронный ключ.

– И вы знаете, что было на этом ключе? – спросила Самира. По мере того как священник рассказывал, ею овладевало какое-то странное и болезненное ощущение, словно ее погружали в гипнотический сон.

– Да. Там было видео…

Мартен и Самира переглянулись.

– Вы его смотрели?

Вопрос задала Самира. В ризнице воцарилось какое-то неестественное затишье, как перед грозой. В воздухе повисли неуверенность и угроза. А может, это Сервас затеял какую-то свою игру… Они неумолимо приближались к истине. И в этом движении было что-то пугающее: они изо всех сил старались откреститься от того, что могли обнаружить.

Священник явно колебался.

– Кеннет Цорн просмотрел видео раньше меня, но я-то видел его еще раньше, – ответил он наконец, вспомнив, как обвел продюсера вокруг пальца. – Прежде чем отдать конверт этому человеку, я его вскрыл с помощью пара. В конце концов, Маттиас Ложье вообще не запрещал мне ни вскрывать конверт, ни смотреть, что там внутри. А мне очень хотелось проверить, не содержит ли он что-нибудь противозаконное или… аморальное.

Эйенга рассказал им все, что увидел: человека (Маттиаса Ложье), обещавшего ад всем, кто не раскаивается в содеянном, что бы они ни совершили. Рассказал и о страхе в глазах Цорна, когда тот посмотрел фильм, и о вопросах к продюсеру, и о странном способе отправки письма.

– Вам, случайно, не удалось скопировать этот фильм?

Священник согласно кивнул.

– Удалось. Перед отъездом в Бретань я из осторожности скопировал его и сохранил. Вероятно, для этого бедняги фильм был очень важен, и мне хотелось, чтобы он не растерялся и не перепутал файлы.

Отец Эйенга дышал хрипло, со свистом. Сервас, внимательно вглядевшись в него, догадался: «Он боится. Боится того, что мы сейчас увидим. Боится, что, помимо воли, стал соучастником страшного преступления».

– И где сейчас находится эта копия? – спросил Мартен.

Священник глубоко вздохнул.

– Я отдал ее жандармам.

– Каким жандармам? Из следственной бригады Фуа?

– Да.

Это были те самые жандармы, что нанесли визит Морбюсу Делакруа и известили его о смерти Кеннета Цорна и Маттиаса Ложье. Опять все уперлось в Делакруа и его фильмы…

Священник снова забеспокоился.

– Этот кошмар меня не касается, – сказал он. – Я не знаю точно ни что там произошло, ни какова связь между всеми теми событиями. Но я уже видел лицо Зла – и здесь, и на моем родном континенте. И знаю, что Зло сейчас за работой. Все, что произошло, – его рук дело.

«Ну да… – подумал Сервас. – Сыщик и священник. Это дело свалилось на нас обоих». Потом мысли его вернулись к Делакруа. Стан дю Вельц, его бывший специалист по спецэффектам, и Флоран Кювелье, его бывший кинооператор, были замучены в Тулузе. Кеннет Цорн, его бывший продюсер, покончил с собой, посмотрев видео, которое заснял Маттиас Ложье, еще один участник банды Морбюса Делакруа. Затем тот же самый Маттиас Ложье, предположительно, был убит в больничном комплексе, где он, как считалось до сих пор, умер от рака. Все это образует спираль, которая упирается в один центр: в Морбюса Делакруа.

А что, если Жюдит ничего не выдумала? Что, если, так или иначе, она была права?

И какова, наконец, была роль Валека во всей этой каше? Зачем пытали, а потом убили Венсана? Что такое обнаружил его заместитель, что стоило ему жизни? У Серваса зародилась одна мысль, и он почувствовал, как его охватывают бешенство и азарт охотника. Он готов был отомстить всей земле за гибель Эсперандье.

– Проклятье, да что же станет последним словом во всей этой истории?! – взвилась Самира, выходя из здания церкви, тянувшегося к небу, словно мольба о помощи. – Просто зла не хватает!

Но они уже подобрались к концу. Сервас был в этом убежден. Еще один-два фрагмента – и пазл будет сложен.

– Поехали в Фуа, – сказал он. – Надо посмотреть это видео.

67

В доме № 36 по улице Бастионной настроение было таким же мрачным, как и погода.

Валек куда-то испарился, от слежки не поступало никаких известий. А Пьерра пытался вспомнить, что сказал Сервас в ту ночь, когда их похитили. У него тогда возникло чувство, что это очень важно… Но вспомнить не получалось.

Он не мог не вспоминать о той ужасной ночи. Похищение, побег из заточения в свинарнике, тело Венсана, найденное в выгребной яме… Пьерра чувствовал симптомы нервного срыва. На кой черт все это нужно? Он поднес к губам стаканчик с кофе и посмотрел на серое небо, словно приклеенное к стеклам.

В кабинет вошел один из членов следственной группы.

– Я вчера весь вечер орал в караоке, у меня больше нет голоса, – заявил он.

Пьерра повернулся к нему:

– Что ты сказал?

Тот уставился на него, удивленный его нервозным тоном.

– Я вчера…

– Нет, потом!

– У меня больше нет голоса…

– Черт!

– Да что случилось-то?

– Разыщи мне мобильник с предоплаченной картой! Скорее! – Пьерра схватил мобильник и набрал номер своего кабинета. – Гаргамель, у нас есть где-нибудь телефон и адрес этого актера, Эзры Шренкеля?

– Не знаю, надо посмотреть, – ответил Гаргамель, которого прозвали так, потому что он какое-то время работал в «Штрумпфе», в секретариате комиссаров и высоких чинов полиции.

Минуты через три пришел ответ: телефон и адрес актера фигурируют в судебной процедуре.

– Ну так поехали! – сказал великан, схватив свою куртку цвета хаки.

– Куда?

– К Шренкелю.

– К актеру, что ли?

Пьерра не счел нужным ответить. Он ломал голову над словами Мартена. Что-то вроде того, что у него, Пьерра, голос был очень похож на голос этого подонка Валека. Их очень легко можно было перепутать.

А ведь это верно… И тут ему в голову пришла одна мысль.

Как всегда, на выездах на окружную дорогу были пробки. С тех пор как Париж стал гигантской строительной площадкой под открытым небом, движение, и без того затрудненное, стало еще неудобнее. Для автомобилистов город превратился в кубик Рубика. Поток металла двигался непрерывно, и шум двигался вместе с ним. Пьерра подумал, что мечта экологов сделать из Парижа город без автомобилей пока еще очень далека от воплощения. Включив проблесковый маячок и сирену, они съехали с кольцевой на уровне ворот Сен-Клу и пересекли Булонь-Бийанкур по Королевской дороге, на которой давно уже не было ничего королевского, зато имелось бешеное движение, множество жилых домов, пыльных деревьев и магазинов. По мосту Сен-Клу переехали на другой берег Сены. Эзра Шренкель жил в одном из богатых восточных кварталов Парижа, а точнее, в парке Монтрету, в спокойном и тихом месте, среди зелени, где его соседями были личности еще более знаменитые, чем он.

Частный особняк XIX века, окруженный стеной, стоял посреди сада, где росли клены, липы, ивы и сосны. Цинковые крыши, мансардные окна, массивное крыльцо, обрамленное красиво подстриженными деревьями и навесами-маркизами… Чтобы въехать на территорию резиденции и получить право припарковаться в десяти метрах от ворот, им пришлось предъявить удостоверения. Пьерра спрашивал себя, глядя на эти жилища знаменитостей, почему одни вытаскивают счастливый билет в лотерее жизни и живут в квартале, мощенном золотом, как этот актер, а другие должны довольствоваться жилищем с видом на кольцевую дорогу и тесниться в битком набитых поездах метро в час пик. Пьерра обожал научную фантастику, к которой его бывшая супруга относилась с презрением, зато сама коллекционировала премированные романы, как некоторые коллекционируют почтовые марки. Как-то уже давно он прочел роман Филиппа К. Дика «Солнечная лотерея». Там судьба каждого человека подчинялась некоему случайному алгоритму, благодаря которому любой мог стать властителем мира. На взгляд сыщика, эта картина существования мира была самой справедливой из всех, какие он знал.

– Телефон с предоплаченной картой, – сказал Пьерра, протянув руку.

Сосед передал ему карту. Пьерра заглянул в документ, где был напечатан номер, и набрал его. Ему ответил автоответчик.

Вот паскудство… Он дождался гудка и произнес:

– Шренкель? Это Андреас… Ферхаген, – быстро прибавил он. – Нам надо поговорить. Это важно. Позвони мне. Это в твоих интересах.

Он отсоединился. Риск был велик. Пьерра вовсе не был уверен, что Шренкель и Ферхаген настолько близки. Но даже если они знакомы, Пьерра понятия не имел, каков характер их отношений и что теряет актер, если не ответит. Однако он чувствовал, наблюдая за Шренкелем и слушая Серваса, когда тот говорил о подмене, что актер чего-то не договаривает и что-то скрывает.

– Что ты делаешь? – спросил один из его заместителей, которого звали Дино.

– А ты не видишь?

Пьерра разглядывал плывущие по небу облака, одинаково похожие на садик дзен и на разметку для игры в рейки, когда телефон зазвонил. Номер Шренкеля…

– Да, – спокойно сказал он в трубку.

– Чего ты хочешь? – спросил Эзра Шренкель на другом конце провода.

Ух ты, сработало! Пьерра сглотнул, понимая, что должен говорить как можно короче, чтобы не выдать себя, и в то же время заманить актера. Он словно шел по канату без страховки.

– Нам надо поговорить.

Молчание…

– О чем?

– Ты сам знаешь о чем. О том, что произошло.

– Я не имею никакого отношения…

– Слушай меня внимательно, идиот, – злобно перебил его Пьерра, – из-за вас я теперь по уши в дерьме. И у тебя теперь нет выбора: либо ты явишься ко мне, либо я сливаю в прессу все, что знаю о тебе.

– Где?

Пьерра поднял сжатый кулак в знак триумфа и бросил взгляд на своего сотрудника. Настал самый деликатный момент.

– Ты прекрасно знаешь, где меня найти, – ответил он.

Снова молчание… Слишком долгое…

– О’кей, – сказал наконец Эзра Шренкель и отсоединился.

– Сработало, черт побери! Сработало! – орал Пьерра, барабаня по приборной доске.

* * *

Черные ворота с пиками на концах медленно открылись, и «Порше» выехал из сада на Парковую улицу.

– Он отъехал, – сообщил Дино, установив контакт.

– Езжай потихоньку. Он не должен видеть, что на выезде из резиденции ты сел ему на хвост. Он видел меня на той скале в Этрета и вполне сможет отрезать меня от группы.

Дино все время молчал: он боялся потерять «Порше» на аллеях Монтрету и доехал до выезда из резиденции как раз в тот момент, когда Шренкель выезжал на рю Дайи, которая, петляя, спускается к Сене между старыми и новыми домами. Они перевалили через холм до транспортной развязки возле моста Сен-Клу, на этот раз переехали через Сену в сторону Парижа и свернули направо, чтобы ехать вдоль реки в сторону Булонского леса, мимо гребного клуба, школы дайверов и моста Севр. За деревьями показался сверкающий шар зала «Музыкальная Сена», стоящего на мысу острова Сеген. К самому сердцу столицы подступали набережная Рассвета, проспект Жоржа Помпиду, мост Карильяно…

– Он едет в Париж, – констатировал Дино.

– Кроме шуток? – с иронией заметил Пьерра.

Он ощутил, как по венам побежал старый добрый адреналин. Трокадеро. Музей современного искусства. Аллея Альберта Первого. Набережная Тюильри. Под звонкое щелканье дворников они проехали по всем туристическим местам Парижа. После здания ратуши Шренкель резко отвернул от набережной Сены влево, в узкую улочку де Лобо, в направлении рю де Риволи и Марэ.

– Вот сукин сын, глазам своим не верю, – сказал Пьерра.

* * *

Они увидели, как Эзра вошел в «Кабаре руж». На нем были черные кожаные брюки и, несмотря на жару, рыжее меховое пальто.

Пьерра поморщился:

– Фу ты, черт! Тут наверняка есть запасные входы и выходы. Если Валек здесь, он в любой момент может удрать. Пройдет минут пять – и Эзра поймет, что попался, а Валек – что мы здесь. У нас нет времени дожидаться подкрепления.

– Что будем делать? – спросил Дино, не понявший, что означает эта тирада: выжидать надо или нападать.

– А как по-твоему, балда? Идем напролом! – бросил Пьерра, доставая пистолет и досылая патрон в ствол. – Мы пока еще можем использовать эффект неожиданности.

Он захлопнул дверцу машины, быстро перебежал улицу и, с пистолетом в руке, вихрем ворвался внутрь. За стойкой никого не было. Зато в углу потолка виднелась камера слежения. Пьерра отодвинул штору в просмотровом зале: свет был погашен, на столах стояли перевернутые вверх ногами стулья. Он бросился к маленькой скрытой двери, ведущей в узкий темный коридор. За ним располагался кабинет Аркана, хозяина заведения. Там тоже никого не было видно. Секунды бежали. Если их кто-нибудь увидел на экранах камер, то придется удирать. Разве только Валек не поджидает их с оружием в руках…

У Пьерра возникло ощущение, что кровь в нем закипает. Он хорошо знал это ощущение: в тебя словно впрыснули мощный, чистейший наркотик, и тот разлетелся по крови мелкими пузырьками, как шампанское. Тогда кажется, что вспыхивают те зоны мозга, что раньше дремали.

Где Эзра? Где Валек? Где Аркан?

Мозг работал, словно его раскрутили, как центрифугу. Пьерра толкнул дверь в кабинет и ринулся внутрь. Аркан сидел за письменным столом под звездным небом потолка, в компании своих фото в рамках, черепов и кучи всяких странных предметов. Хозяин попытался изобразить удивление и встать им навстречу, но актер он был никудышный. Пьерра обшарил дулом пистолета каждый уголок и рявкнул:

– Где они?

– Ты о ком? И на кой черт тебе пистолет?

– Не держи меня за дурака! Где Валек? Подумай, что они сделают с твоей глоткой в камере!

Аркан, похоже, принялся взвешивать все за и против, и в его красных глазах, уставленных на Пьерра, появилось беспокойство, а бесчисленные татуировки в слабом свете каморки смотрелись, как паутина. Вдруг раздался какой-то шорох, и шел он извне. Пьерра оттолкнул Дино и выбежал в узкий коридор. В глубине коридора виднелась еще одна дверь.

– Оставайся с ним!

Он подскочил к двери, распахнул ее, но в последний момент отпрянул. Отдельные кабинеты, пустующие в этот час. Большие белые лампы вокруг зеркал освещали пустые кресла, боа из перьев и пестрые ткани на вешалках, баночки с кисточками, несессеры для макияжа. И ни одной живой души. Но Пьерра разглядел, как закрылась последняя дверь в конце галереи. Он побежал, опрокидывая по дороге стулья, и на полном ходу успел прорваться. За дверью оказался еще один коридор, гораздо у́же прежнего. Он под прямым углом разделял кабинеты и, как кишка, ввинчивался в дверь жилого помещения. Черные стены и потолок из стеклянных плиток светились сероватым светом, и Пьерра почувствовал, как напряглись его мускулы.

Последняя дверь, металлическая, видимо, была запасным выходом и закрывалась на поперечный засов. Пьерра подбежал к двери и выскочил на улицу. Перед ним на тротуаре стоял Эзра Шренкель и, как безумный, размахивал руками.

– Я ничего не делал! Это он мне угрожал! Я ничего не делал!

Он почти рыдал. Парижский полицейский быстро оглядел улицу. Вот он! Валек улепетывал, и черный плащ развевался у него за спиной, как в фильмах категории Z. Полицейский бесцеремонно оттолкнул актера, на бегу споткнулся, стукнувшись о капот автомобиля – этим он займется потом, – и помчался за Валеком. Улица Сен-Круа-де-ла-Бретоннери. В это время на улицах всегда много народу. Валек зигзагами бежал в гуще пешеходов. И тут сыщик увидел, что беглец резко сменил направление и с тротуара выскочил на середину улицы. Раздались лихорадочные автомобильные гудки. Пьерра тоже собрался выбежать на дорогу, но тут путь ему преградил автобус. Пришлось немного подождать. Кровь мощно пульсировала в жилах. Он потерял Валека из виду. Автобус проехал, и он снова увидел убегавшего: тот выскочил на маленькую улочку, ведущую на очаровательную площадь с тем же названием Сен-Круа-де-ла-Бретоннери. Здесь говорили не «кафе», «ресторан» или «магазин», а «бистрономия», «фудинг», «аксепт-стор».

Пьерра сделал рывок – и сразу услышал слева отчаянный визг резины по асфальту. На его счастье, Марэ почти стоял, захлебнувшись в пробке, и скорость автомобилей не превышала 20 километров в час, поэтому Пьерра вовремя увернулся от удара бампером «Лексуса», запрыгнув на сверкающий капот и успев разглядеть вытаращенные глаза водителя и пассажирки. Быстро спрыгнув с капота, он помчался дальше сквозь толпу. Уроки бокса, полученные в боях с мальчишками родного квартала, не прошли даром: он был в прекрасной форме. Метр за метром Пьерра сокращал расстояние до Валека.

Добежав до площади, тот совершил ошибку: повернул направо и попал в узкий пешеходный проход, загроможденный стульями и столиками с зонтиками. Пьерра знал это место: настоящая ловушка, тупик. Валек оказался в положении загнанной в капкан крысы, но слишком поздно это понял. Пьерра увидел, как он затоптался на месте, не решаясь забежать в магазин итальянских специй. Сыщик затаил дыхание. Если Валек окажется внутри и достанет оружие, ничего нельзя будет сделать, кроме как дожидаться полицейского патруля. А потом Пьерра станут упрекать, что он завалил дело… Валек сделал нерешительный шаг к магазину. Не ходи туда, гаденыш… Еще шаг… А вдруг этот мерзавец возьмет заложников?

Пьерра слишком поздно услышал дробный топот у себя за спиной. Какой-то мальчишка с ранцем на спине пробегал мимо и тоже угодил в тупик, наткнувшись на столики. Несомненно, он жил неподалеку и возвращался из школы. Пьерра увидел, как он беззаботно развернулся и побежал в сторону Валека, резво перебирая маленькими ногами. Валек тоже его увидел. И его глаза сразу обрели выражение змеи, увидевшей мышь. Мерзавец… Пьерра в ту же секунду понял по взгляду Валека, что тот собирается сделать с мальчиком. Но риск был слишком велик: ребенок находился на линии огня.

Пьерра словно током поразило. Все произошло так быстро, что он даже не успел крикнуть «нет!». Валек ограничился тем, что на ходу протянул руку почти элегантным жестом, схватил мальчика и прижал к себе. Тот сначала удивился, потом пришел в ярость. Через секунду он уже отбивался от Валека, но тот крепко его держал. Мальчик ни капельки не испугался. Зато парижский сыщик чуть не умер от страха. Потому что серый дневной свет теперь отражался от ствола «Глока», который Валек приставил ко лбу паренька.

– Не делай глупостей, Ферхаген, – произнес Пьерра бесцветным голосом; по спине у него ручьями лился пот Не валяй дурака… Ведь это всего лишь ребенок…

Валек посмотрел на него пустым взглядом, потом глаза его забегали по сторонам: он искал выход.

– Что ты собираешься сделать? – не унимался Пьерра. – Убить ребенка? Перебить весь мир?

Вокруг них клиенты разбегались с террас, толкаясь и попискивая, как стая воробьев. Все, кроме одного, который достал смартфон и снимал все, что предшествовало либо смерти сыщика, либо смерти бандита, либо смерти заложника.

– Дай мне уйти, малыш, – произнес Валек каким-то слишком уж высоким голосом. – Дай мне уйти, и я сохраню ему жизнь.

– Даже не рассчитывай.

– Если попытаешься меня задержать, я устрою резню, – настаивал Валек, указывая на мальчика. – Ты уверен, что сможешь жить с этим дальше?

По затылку Пьерра побежали мурашки.

– Не валяй дурака, – повторил он. – Ты ведь знаешь, что бывает за покушение на ребенка… А ты, Стенли Кубрик хренов, очисти территорию, – обратился он к постановщику-любителю, который поспешно ретировался.

– Ну, так как мы поступим? – спросил Валек.

– Ты сдаешься. Время еще есть… а я забываю о ребенке. Ты никого не брал в заложники, я ничего не видел.

Валек горько хмыкнул:

– За дурака меня держишь… Тут есть идиот, который снимал все на телефон. Будь уверен, что это уже появилось в соцсетях. И тут не меньше десятка свидетелей. А я в тюрьму больше не пойду, парень. Об этом не может быть и речи.

– Еще как пойдешь, – раздался голос за спиной Валека, и тот почувствовал холодный металл у виска.

В тот же миг мальчишка укусил Валека за руку, тот вскрикнул и выпустил его. Пьерра глядел, как пацан удирает со всех ног, и улыбался.

– Это провал, Валек, – сказал он, держа Ферхагена на мушке.

– Каков мальчишка, а?.. Прекрасно сработано, Дино! А как тебе удалось пройти? Тут же тупик.

– Через лавку специй, там несколько выходов, – ответил Дино, отбирая у Валека оружие. – Мордой в землю, подонок!

– Ладно! – бросил красивый брюнет. – Ладно, уберите пушки.

Но никто даже бровью не повел.

* * *

– Это не я убил твоего коллегу, – повторял Валек, когда Пьерра вталкивал его, уже в наручниках, в полицейский фургон.

– Заткнись!

– Это не я!

– Схлопочешь пожизненное! – рявкнул Пьерра, наблюдая, как в другой фургон, стоящий чуть поодаль, сажают Эзру Шренкеля и Аркана. – Убит полицейский; в любом случае раньше, чем через двадцать лет, не выйдешь.

Он разглядывал небольшую толпу зевак, вытащивших телефоны, чтобы заснять знаменитого актера в наручниках, которого полицейские заталкивают в фургон вместе с Арканом, то есть для любопытных – с длинным, очень тощим и очень странным парнем, похожим на инопланетянина. Эту сцену освещали крутящиеся прожектора полицейских машин. «Вот будет сенсация для тележурналов», – подумал Пьерра. Валека весь этот спектакль мало интересовал. Он буквально впился затравленным взглядом в глаза сыщика.

– Вы действительно хотите узнать, кто за всем этим стоит? Я все вам расскажу! Я тут просто как предохранитель, черт побери! За всем этим стоят люди, гораздо крупнее и важнее меня! Я назову вам все имена, но клянусь, это не я убил вашего коллегу!

68

«Привет, Цорн…»

Сервас вглядывался в лицо Маттиаса Ложье на экране. Черты лица искажены болезнью, меловая бледность резко контрастирует с черными кругами под горящими безумными глазами.

«Мне конец, Цорн… меня дожидается ад… И тот священник, что приходил ко мне, уже ничего не может изменить. Если ты сейчас меня видишь, то поймешь, о чем я говорю. Потому что это означает, что он передал тебе конверт…»

Сервас быстро переглянулся с Самирой.

«Асбестовый рак. В то время он был распространен повсюду, помнишь?»

Ложье помолчал, опустив глаза, и веки его затрепетали, словно он сосредотачивался, перед тем как с яростью заглянуть в объектив.

«Но тебя тоже ждет ад, Цорн. Тебя и остальных… Потому что ты продолжил. Потому что вы все продолжили… Вы все будете в аду, и я вас там дождусь. Пока,

Цорн…»

Ложье посмотрел в камеру в последний раз, и изображение пропало с экрана. Растворилось в темноте.

Тишина.

– Это еще не всё, – предупредил их жандарм и нажал большую круглую кнопку прокрутки. Экран остался темным, а потом вдруг появилось изображение. В середине ярко освещенной комнаты сидела на стуле девушка. Напротив нее – еще четверо людей, сидящих за столом спиной к камере.

Прослушивание. Кастинг. Камера наезжает на лицо девушки. Сервас не дал бы ей больше восемнадцати лет.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Всё в порядке? Снимаем?

ВТОРОЙ ГОЛОС: Съемка идет.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Как вас зовут? Для начала достаточно только имени.

ДЕВУШКА: Мия.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Прекрасно, Мия. Вы выучили текст?

ДЕВУШКА: Да. Я готова.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Отлично. Вы поняли, о чем там речь?

ДЕВУШКА: Да. Речь идет о молодой девушке, одержимой дьяволом, у которой начинается припадок.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Это тот самый момент, в который демон овладевает ею. Она не хочет его впускать, но в то же время что-то внутри ее жаждет, чтобы он вошел…

Сервас посмотрел на жандарма:

– Это прослушивание. Какое отношение оно имеет к тому, что было сказано ранее?

– Подождите, – сказал офицер жандармерии.

Все снова повернулись к экрану.

ДЕВУШКА: Да…

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Вы понимаете, Мия? Она страдает, ей плохо, но она испытывает желание, жаждет наслаждения, ее все сильнее охватывает экстаз. Постепенно она входит в транс и испытывает ощущение, которого никогда не испытывала до этой ночи. Улавливаете?

ДЕВУШКА: Думаю, да…

ДЕВУШКА: Да.

Следующий фрагмент сцены был действительно снят в инфракрасном освещении. И начался мрачный театр светотени, где девушка очень убедительно играла одержимых, а красный свет и черные тени придавали обстановке дополнительную тревожность. Когда сцена закончилась, зажегся свет. Девушка выглядела измученной, ее глаза с расширенными зрачками растерянно блуждали, волосы приклеились к вспотевшему лбу.

Вдруг в верхнем правом углу экрана появилось лицо, от которого всех передернуло. Насмешливое лицо, снятое крупным планом, принадлежало человеку, стоявшему к девушке спиной. Улыбка разрезала его, как рана, и одновременно оно выражало абсолютный цинизм, недоброжелательность, беспринципность, хитрость и жестокость.

– Ну и как вы ее находите? Разве она не феноменальна? Она справится с делом, как думаете?

Валек…

* * *

– Что это было? – сказала Самира, когда жандарм включил свет в маленькой комнате без окон.

– Тип, который появился последним и который сказал: «Она справится с делом», – это Андреас Ферхаген, он же Валек, – пояснил Сервас. – Он принимал участие в… убийстве Венсана. – На последних словах голос его дрогнул.

– Дьявол, – выдохнула потрясенная Самира.

– По всей видимости, священник до этой сцены не досмотрел. Он подумал, что запись кончилась, когда все погрузилось в темноту.

– Один из мужчин, который задает вопросы актрисе, – Кеннет Цорн, продюсер, покончивший с собой, – пояснил жандарм. – А вот девушку, проходящую кастинг, второго мужчину и женщину, сидящую спиной, пока идентифицировать не удалось.

– Я знаю женщину, сидящую спиной, – сказал Сервас.

69

– Что хотел сказать этот… Валек своим «она справится с делом»? – спросила Самира.

Сервас колебался. Сердце просто выбивало дробь. Все они уже были готовы. Он собрался было огласить свою гипотезу, как вдруг завибрировал телефон. Это был Гадебуа. Мартен выслушал все, что его заместитель собирался ему доложить. Самира заметила, как изменилось выражение его лица.

– Сейчас приеду… – ответил майор. – Арестован Йонас Резимон, – сказал он остальным, отсоединившись.

– Что?

– Драка с поножовщиной. По словам Гадебуа, двое бездомных сцепились из-за тента на берегу канала. Вмешались стражи порядка. Обоих драчунов задержали, и тут «заговорили» их отпечатки пальцев. Резимон спал под тентом метрах в пятистах от комиссариата! Программа меняется: мы возвращаемся.

* * *

Йонас Резимон не производил впечатление человека, обладающего даром проходить сквозь стены, и уж тем более способным убить соседа, предварительно намертво привязав его к кровати и напихав ему полный рот пчел. Этот бледный белокурый мужчина сидел, наклонившись вперед и зажав между колен узловатые руки. Вид у него был покорный, взгляд потухший. «Так обычно выглядят люди, проведшие жизнь, постоянно попадая во всякие переплеты», – подумал Сервас. Резимона заставили принять душ, но одежда его все равно хранила все запахи неприкаянной жизни на улице.

– Йонас, я не верю, что это ты убил Стана дю Вельца, – сразу начал Сервас, едва войдя.

– Майор, прошу вас не обращаться к моему клиенту на «ты», – вмешался сидящий рядом с Резимоном дежурный адвокат, которого вызвали на допрос. – И я требую, чтобы в спешном порядке была проведена психиатрическая экспертиза.

– Мэтр, – вздохнул Сервас, – у вас было достаточно времени. И вашего клиента осматривал врач, признавший его состояние удовлетворительным для допроса.

Он снова повернулся к Резимону.

– Это не я, – залепетал тот. – Я очень любил Стана, он был такой милый…

– Но тогда кто же? – спросил Мартен с не свойственной ему мягкостью.

– Я не могу вам сказать.

– Почему?

– Я никак не могу вам сказать.

Сервас посмотрел в окно. Непогода снова возвращалась. На почерневшем небе то и дело вспыхивали молнии, но дождя пока не было. Все притаилось, повисло в ожидании грозы. Из-за своего стола, заваленного бумагами, майор смотрел на Резимона. Йонас был напуган. Кто его напугал? Или что?

– Принести кофе или водички? Йонас, пить хочешь?

– Мне хочется карамельного макиато.

– Здесь такого не бывает, Йонас.

– Тогда стакан воды.

– И мне тоже, – сказал адвокат.

Самира встала.

– Йонас, ничего из того, что будет здесь сказано, не выйдет за пределы этой комнаты. Никто не узнает о том, что ты сказал. Никто.

– Ну да, как же, она все равно узнает…

– Она? – Сервас увидел, как Резимон покраснел. – Она что, тебе угрожала?

Йонас согласно кивнул.

– А что она сказала?

– Сказала, что убьет меня, если я хоть что-то расскажу полиции.

– И ты поверил?

В глазах блондина читалась нерешительность.

– А когда это было? Уж об этом ты можешь мне сказать.

– Я не могу вам сказать, – настаивал Йонас.

– Это будет наша тайна.

Йонас с недоверием покосился на адвоката.

– Мэтр… – сказал Сервас.

– Я не могу отсюда выходить, – возразил адвокат.

– Мэтр, пожалуйста… Две минуты…

Тот вздохнул и поднялся с места.

– Это будет наш секрет, да, Йонас? – повторил Сервас. – Где вы были, когда она тебе угрожала?

– В Каме.

Сервас предположил, что Кам – это «Камелот».

– Расскажи мне.

Резимон явно колебался: слишком уж внимательно он разглядывал свои руки, зажатые между колен. Сервас ждал, нервы его были напряжены до предела. Сейчас Йонас мог либо раскрыться и заговорить, либо закрыться окончательно. Глаза Резимона вращались в орбитах.

– Она заглянула ко мне и сказала, что я должен бежать, иначе меня обвинят в каком-то тяжком преступлении. Сказала, что поможет мне выйти на волю, но если я не выйду, она меня убьет. Она меня напугала… Вы не смотрите, что она такая маленькая и молоденькая. Вы не знаете, на что она способна, о нет! Она сумасшедшая, вы знаете? – Он покрутил пальцем у виска. – Совершенно чокнутая.

Тут вошла Самира и аккуратно поставила перед Йонасом стакан с водой. Потом многозначительно посмотрела на Серваса, словно спрашивая: «Это она?» Сервас пододвинул фотографию к Резимону:

– Это она?

Тот утвердительно кивнул.

Жюдит…

– Да. Но она была одета по-другому.

– А как она была одета?

– Во все белое. Знаете, как медсестры в Каме…

Сервас колебался, в какую сторону повести разговор.

– А как же тебе удалось убежать?

– Это она мне помогла.

– В тот вечер, когда она приходила к тебе? А который был час?

Сервас подумал о странной медсестре, которая прошла перед камерой слежения после визита доктора Роллена и первой медсестры. Йонас отрицательно помотал головой:

– Нет, нет, это было не вечером, а днем.

– Как днем?

– Она пришла, когда было совсем светло и Стан ушел на прогулку. И опять стала угрожать. А потом спокойно вывела меня и посадила в автобус. Вот просто так. У всех на виду. П-ш-ш – и всё.

«Черт возьми!» – подумал Сервас и встал. За ним поднялась Самира. Адвокат растерянно следил глазами, как они прошли мимо.

– Вы можете пойти с ним, мэтр, – бросил Сервас. – Благодарю вас.

Они вошли в кабинет Самиры.

– Фальшивая медсестра… задумчиво произнес Мартен. – Это была Жюдит. Это она заставила его убежать из больницы.

– Но на фотографиях вечер, – возразила Самира. – И Йонас только что сказал, что это произошло днем…

– Ты не понимаешь? В первый раз она вошла среди бела дня, чтобы вывести Йонаса из госпиталя, а второй раз – когда уже стемнело, чтобы замучить Стана дю Вельца. Ей надо было успокоиться и направить нас по ложному следу. Должно быть, она заходила в больницу несколько раз, чтобы понаблюдать за постоянным снованием медперсонала туда-сюда. Она поняла, что мы не станем просматривать записи о регистрации посетителей до визита доктора Роллена, потому что тот видел Стана дю Вельца живым. А потом у нас не будет никакого резона их проверять.

– Но первая медсестра должна была заметить отсутствие Резимона, – удивленно возразила Самира. – Точно так же, как и психиатр.

Сервас задумался. Чэн была права. Разве что…

– Роллен сказал, что Резимон спал. Может, он просто скользнул взглядом по кровати и увидел под одеялом что-то похожее на человека. Скорее всего, это были подушки, и медсестра поддалась обману. Надо допросить их всех, что же они на самом деле видели в тот вечер.

– Наверное, она сильно сомневалась, что найдет там Резимона и он расскажет ей, что именно видел.

– А потом? Фальшивая медсестра? Но это мог быть кто угодно… Какова вероятность, что между ней и дю Вельцем была хоть какая-то связь? Студентка кинофакультета никогда раньше не встречала его. Видео с камеры слежения, – приказал майор. – Быстрее!

– Сейчас, сейчас, – сказала Самира, усаживаясь за свой ноутбук и роясь в картотеке.

Ей понадобилось несколько секунд, чтобы найти нужное видео.

– Начни с быстрого просмотра, – сказал Сервас.

На экране появились доктор Роллен и первая медсестра. Затем вторая медсестра. Самира остановила кадр, вернулась назад и снова пустила нормальную скорость. Они увидели в кадре вторую медсестру. Самира снова остановила воспроизведение и начала просматривать кадр за кадром, добиваясь максимальной четкости изображения. После этого она увеличила кадр. Не осталось ни малейшего сомнения: хотя «медсестра» и отворачивала лицо и прятала его за темными очками, было хорошо видно, что это Жюдит Талландье.

Сервас выпрямился:

– Звони судье! И найди, где она живет. Есть ли у нее какое-нибудь обиталище в городе или еще где-нибудь?

– И все-таки это было очень рискованно, – сказала Самира, забирая свой телефон. – В больнице могли обнаружить, что Резимон исчез еще до того, как она занялась Станом дю Вельцем.

– В больших зданиях такого типа входы похожи на те, что характерны для мельниц, – сказал Сервас. – По словам Роллена, в «Камелоте» имеется около тысячи двухсот служащих, которые занимаются тринадцатью тысячами пациентов. Для больших городов это не такой редкий случай. Жюдит, конечно, где-то укрывалась, переодетая медсестрой, наблюдала за всеми и дожидалась своего часа, припрятав в кармане пчел. Войдя в особняк во второй раз, она поняла, что ни медсестра, ни психиатр не заметили отсутствия Йонаса, иначе они забили бы тревогу. За этот вечер она не беспокоилась… Жюдит не сомневалась, что Делакруа убил ее мать. Ведь у нее была та самая болезнь, о которой говорил ее психиатр: апофения. Она пытала Стана дю Вельца, чтобы добыть информацию, считая его сообщником; в крайнем случае, он знал, что произошло. Звукооператора Флорана Кювелье она тоже пытала и убила с той же целью. Почему именно их? Может быть, потому, что они жили в этом регионе, и до них легко было добраться… Поэтому она с них и начала.

* * *

Пьерра позвонил через полчаса. Арестованный Валек был очень напуган и, когда его привели на допрос, сразу начал обвинять своих подельников в убийстве Венсана. Пьерра решил допросить его с пристрастием, еще тепленького. Слушая, как парижанин в подробностях излагает признание Валека, Сервас думал о кастинге молодой дебютантки, когда под конец появился Ферхаген, об остальных, кто при этом присутствовал. О той, которую он узнал, и о том, что сказал Шренкель…

Только он закончил разговор с Пьерра, как в кабинет влетела Самира:

– У нас проблема. Жюдит снимает в городе студию. Только что позвонил ее психиатр и сообщил, что разговаривал с ней утром по поводу так называемого нападения Делакруа. Он сказал Жюдит, что им надо встретиться и поговорить, поскольку к нему уже наведывалась полиция. По его словам, она очень удивилась, и ему пришлось повторить дважды, что приходила именно полиция, а не жандармы. Руссье и Гадебуа уже допросили соседей, таких же студентов, как она, тоже подрабатывающих на летних каникулах. Они видели, как примерно час назад Жюдит грузила свои вещи в «Лянчу».

– Проклятье! – крикнул Сервас. – Пусть разошлют ордера на ее арест по всем комиссариатам полиции и жандармериям региона! И поместите Резимона в «аквариум». Посмотрим, что с ним делать… Мне надо покурить. А потом поедем задерживать ту, что стоит за всем этим, выбора у нас нет.

– Жюдит? Но я же тебе говорила…

– Нет, другую женщину.

Самира уставилась на него с непонимающим видом.

– Какую другую? Это Жюдит убила Стана дю Вельца, и у нас теперь есть доказательства…

– А еще, судя по всему, и Флорана Кювелье, и, сдается мне, Маттиаса Ложье тоже…

– Вот как? А кого еще?

– Другую женщину. Тоже, как и она, переодетую в ту ночь медсестрой. Любопытная параллель, правда?

Он вспомнил, что говорил ему Шренкель в Этрета. Что много чего происходило на съемочных площадках фильмов Делакруа, что актеру предлагали реально участвовать в действии, и он имел слабость на это согласиться. Но то, что он увидел, повергло его в ужас. Делакруа при сем не присутствовал. Зато актер прекрасно знал некоторых участников…

Сервас вышел из комнаты и направился к лифту. На улице он втянул в себя наэлектризованный воздух и закурил сигарету, которая тут же погасла. В воздухе пахло озоном, но дождь все никак не мог начаться. Мартен подумал о Венсане, и сердце его разорвалось еще раз. О Леа, которая не подавала признаков жизни со дня их последнего обмена письмами, когда она написала, что носила его ребенка и что ребенок умер. Он думал о Делакруа, о Жюдит, о том, что говорили Эзра и Валек. Об убеждениях, заставлявших людей лгать самим себе точно так же, как и другим. О том, как легко убедить себя, что ты – посланец добра, а все остальные – негодяи. Как легко найти некое подобие логики и порядка в мире, который и сам не знает, что это такое. Он думал о хищниках, бродящих вокруг, и скрытых под масками искусства, культуры, творчества…

Он думал о смерти.

70

Как только она увидела их издалека, на уровне будки дорожной пошлины, то сразу все поняла. Поняла, что все они – часть одного и того же хитрого замысла. Она даже подумать не могла, что все зашло уже так далеко. Судя по всему, кинематографист имел обширные связи в высших эшелонах власти.

И эти машины с надписью «Таможня» на кузове стояли там не просто так. Они поджидали ее. Машины таможенной пошлины в Лестель-сюр-Мартори на шоссе А64, автостраде, которую называли Пиренейской. Она соединяла Тулузу с Атлантическим океаном.

После разговора с психиатром по телефону она поняла, что ее разоблачили. Поняла по его тону, по той истории с полицией. Если в это дело вмешалась полиция, то уж явно не только из-за ее обвинений в адрес Делакруа. Такие дела решались в жандармерии. Как же им удалось до нее добраться? Она уехала очень спешно, и решила отправиться в Испанию в надежде, что щупальца Делакруа вряд ли ее там достанут. Но эта гидра не дала ей возможности спокойно доехать до границы…

Она притормозила, ища выход из положения. Но его не было. Она находилась на автостраде и не могла развернуться. В общем, влипла… Ну уж нет, эту таможню надо пройти во что бы то ни стало. До границы осталось меньше пятидесяти километров. Как только она минует этот барьер, через полчаса окажется уже в Испании.

Она затормозила в хвосте у других машин. Таможенница в униформе наклонялась к водительской дверце каждой машины, проверяя документы через открытое окно. Еще две таможенницы стояли возле барьера. Несколько машин уже миновали барьер, другим осталось только предъявить документы. Она прикидывала, как бы прорваться, то есть, выражаясь таможенным термином, пойти на «отказ от досмотра». Во Франции она десятки раз прибегала к этому способу.

Как по-твоему, красотка, есть у тебя шанс уйти от погони этих мощных автомобилей на твоей «Лянче Ипсилон»?

Ни одного шанса.

Сиди тихо и скромно, Жюд… Держись спокойно и невозмутимо. И старайся не болтать. Как можно меньше слов. Ты студентка, едешь домой…

Она чуть сильнее, чем надо, надавила на акселератор, когда подошла ее очередь, и ее немного занесло.

Эй, Жюд, ты что вытворяешь?

Она остановилась напротив таможенницы и опустила стекло. Потом растянула губы в неловкую улыбку, поняв, что выглядит подозрительно.

– Добрый день, – сказала таможенница, – разглядывая ее поверх опущенного стекла.

Она сразу возненавидела эту коротко стриженную синеглазую блондинку за высокомерный вид.

– Добрый день.

– Могу я взглянуть на ваши документы?

– Конечно.

Жюдит склонилась к бардачку, и тут вдруг ее рука затряслась. Она попыталась остановить дрожь, но у нее ничего не вышло. Схватив права и техпаспорт, она повернулась к женщине и стала молиться, чтобы та не заметила ее дрожащую руку.

– Куда вы следуете?

– Я возвращаюсь к родителям… Я студентка, а летом подрабатываю, но сейчас взяла несколько дней отпуска, чтобы навестить больного отца…

– Где живут ваши родители?

– В Сен-Годане.

В горле у нее пересохло. Она была уверена, что голос выдал ее волнение. Женщина покачала головой и перевела глаза с водительских прав Жюдит на ее лицо.

– А что вы ищете? – не выдержав, поинтересовалась та шутливым тоном, чтобы смягчить наступившее молчание. – Наркотики?

О господи, Жюд, прекрати сейчас же!

Это слово сразу привлекло внимание таможенницы. Она уставилась на девушку своими ледяными синими глазами и заметила ее нервозность и бледное лицо.

– А почему вы спросили? Вы что, везете наркотики?

– Что?.. Нет, конечно! Можете обыскать автомобиль, если хотите.

Ей показалось, что сердце сейчас выскочит из груди, а она не сможет его поймать. Жюдит испугалась, что таможенница услышит, как громко оно бьется.

– Вот сейчас мы этим и займемся, – спокойно ответила таможенница. – Будьте добры, поставьте машину вон там, – прибавила она, сделав знак коллегам.

* * *

Жюдит пристально разглядывала их униформу. У всех была одинаковая эмблема: что-то вроде охотничьего рога, увенчанного шаром и пламенем. Что она означала?

Жюдит была уверена, что эта эмблема хранит какой-то скрытый смысл. До нее долетали обрывки разговора и треск переговорных устройств. Таможенники говорили о ней. Интересно, с кем?

Конечно же, неслучайно они оказались здесь, на этой автостраде, именно возле пункта уплаты дорожной пошлины. Все сходилось. Видимо, им отдали приказ. Морбюс был человек могущественный. Он родился 6 июня 1976 года. Вот и еще один знак…

«Он ничего мне не сделает, – говорила себе Жюдит. – Кому угодно, только не мне…»

Она была наделена способностью видеть тайные послания, разбросанные по поверхности вещей, и понимать то, чего не понимали другие. Хотя все эти послания были у них под самым носом. Нужно было просто уметь их читать. Достаточно вместо А прочесть B, потом вместо B прочесть C и так далее… Ну почему люди так наивны, так доверчивы? Ведь в интернете существуют сайты и форумы, где появляется истина… Все заговоры, жертвой которых становится народ, все эти преступления, всю несправедливость люди обсуждают на форумах, в соцсетях и в книгах.

Время от времени таможенницы наблюдали за ней через лобовое стекло. Они, конечно, знали, что она их разоблачила. Они были в курсе. Как бы там ни было, Жюдит тоже решила на них смотреть с вызывающей улыбочкой на губах, которая говорила: «Я знаю, кто вы такие и чем занимаетесь, и ваши махинации со мной не пройдут, я вас раскусила».

* * *

– Жюдит Янсен только что арестована на посту таможенного контроля на шестьдесят четвертой автостраде бригадой внутренней безопасности таможенной службы Лестель-Сан-Мартори-Фрозена, – доложила Самира, входя в кабинет. – Всех встревожила ее нервозность, и они решили проверить, не находится ли она в розыске. Быстро отреагировали. Это дает нам еще один шанс.

«Да, – подумал Сервас. – Пришла пора, и фортуна от нее отвернулась».

71

Мартен вел машину через лес. Узкая извилистая дорога была скользкой от сырости и прошлогодних опавших листьев. По дороге они попали под ливень, но сейчас дождь кончился, и только крупные капли воды падали с веток, звонко щелкая по крыше. В тяжелом горячем воздухе пахло смолой, а горы демонстрировали свои самые мрачные краски.

В этом молчаливом, полном тайн краю день без дождя был редкостью, даже летом. Все потрясения, происходящие в мире, доходили сюда, уже утратив свою остроту, отфильтрованные столетиями терпения. И Сервас подумал, что когда-нибудь и он переберется в такое место, как это сделал Делакруа.

Они пересекли заброшенную железную дорогу, заросшую кустами ежевики, мхом и побегами акации, которые чуть поодаль образовали в лесу просторный туннель.

– Это здесь, – сказала Самира. – Вон заправочная станция.

Они припарковались между продовольственным магазинчиком и бензоколонкой. Сервас вышел из машины и поднял глаза к облакам, которые плыли, задевая за вершины, а лес сбегал вниз, вспыхивая на фоне серого неба синеватыми пятнами сланца. Стояла жара, и в полумраке царили ароматы подлеска и грозы.

В магазинчике горел свет. Они прошли мимо под подозрительным взглядом кассира и направились в дамский туалет. Самира сразу же увидела надпись, о которой упоминала в дневнике Жюдит.

ЖЮЛЬЕТ, МАЛЕНЬКАЯ

ЛЮБОПЫТНАЯ ПАРШИВКА

Жюльет, а не Жюдит… Надпись была адресована не ей, а другой девушке, но Жюдит приняла ее на свой счет.

– Что вам здесь надо? – послышался мужской голос у них за спиной. – Это женский туалет, а не мужской.

Сервас предъявил удостоверение, и кассир ретировался, ворча на ходу что-то о превышении полномочий. Они снова выехали на дорогу, и Мартен сказал себе, что, если искать повсюду какие-то знаки, обязательно что-нибудь найдешь. Каждое совпадение укрепляет в нас уверенность, что повсюду скрывается тайный смысл, некое послание, адресованное нам, которое должны увидеть только мы, а все остальные его просто не заметят.

Уже почти подъезжая, они увидели ответвление от дороги, почти скрытое зарослями акаций и орешника. Никаких указателей не наблюдалось, только сквозь густую траву просвечивал белый километровый столбик. Оставив за собой ровную департаментскую дорогу, они стали подниматься по крутой грунтовке. В лесном полумраке она показалась Сервасу загадочной.

– Стоп! – крикнула Самира, наблюдавшая за обочинами грунтовки.

Майор затормозил.

– Сдай немного назад, – велела она.

Сервас съехал назад по склону, до предела сбросив скорость.

– Это здесь, отлично; спасибо.

Чэн вышла из машины и направилась к высоким деревьям у самого края дороги, с другой стороны кювета. Он тоже вышел, не выключая мотор.

Самира достала телефон и стала светить им, как фонариком, чтобы был лучше виден шероховатый ствол дерева, изборожденный глубокими трещинами, которые слабый свет фар высветил на секунду, когда автомобиль выходил из виража.

Символ был на месте. Крест, но не перевернутый, как его описала Жюдит в своем дневнике, и инициалы тоже были не те – JD.

Очередная бессчетная хитрость мозга, пораженного апофенией… Тот, кто играл с ошибочными реалиями, сконструировал собственное повествование. На какую-то долю секунды призрачный свет фонарика озарил густой лес, и они снова сели в машину.

* * *

Жилище Делакруа показалось в конце зеленого тоннеля. У Серваса возникло впечатление, что небо стало темнее, хотя на дворе был ясный день. Только выйдя из машины, он заметил, насколько тяжелым и влажным был воздух. И ни дуновения ветерка: даже плющ на фасаде висел неподвижно. То и дело сверкали бесшумные зарницы. В свете такой зарницы Мартен заметил, что большая входная дверь открыта. Они с Самирой нажали на кнопку звонка и услышали, как он эхом отозвался внутри, но никто не вышел им навстречу. Сервас миновал вестибюль, обшитый лакированными деревянными панелями, как в домовой церкви. Самира, шедшая за ним, вдруг замерла на месте, шагнув в коридор. Впереди на полу виднелось что-то черное, распростертое метрах в десяти от них, и Сервас почувствовал, как натянулись его нервы. Краем глаза он заметил, что Самира достала из кобуры пистолет. Быстро подойдя к черному силуэту, майор не смог сдержать дрожь, поняв, что это такое. Одна из собак Артемизии. Огромный пес лежал на боку, и было ясно, что он уже никогда не встанет. Он был мертв. На приплюснутой черной морде виднелись потухшие глаза, из пасти вывешивался кончик розового языка. Никаких следов крови, никаких ран на нем не было. Похоже, пса отравили.

– Это все она натворила, – послышался мрачный голос, и Сервас поднял глаза.

Перед ним стоял Морбюс Делакруа в домашнем халате и плакал, как ребенок.

– Она убила своих собак, а потом наверняка убьет и себя. Не хочет, чтобы они остались одни. Я смотрел фильм в просмотровом зале и ни на что не обратил внимания. Она знала, что вы уже в дороге… Как ей удалось это узнать, я понятия не имею.

Сервас снова вздрогнул. Делакруа олицетворял сейчас само опустошение: намного бледнее, чем обычно, он напоминал посиневший труп с ярко-красными веками и бескровными губами.

– Вы уже ничего не сможете сделать, – сказал он. – Слишком поздно.

Затем отвернулся и медленно пошел по коридору, словно приглашая их следовать за ним. Они так же медленно двинулись следом. Сервас подумал о Венсане, и ярость чернилами каракатицы затмила его мозг. Он посмотрел на Самиру: глаза ее сверкнули той же яростью.

Делакруа толкнул дверь, что находилась справа, и они начали спускаться по лестнице. Эту часть дома, видимо, обустраивали для какой-то недавней даты, потому что бетонные ступени были выкрашены белым, стены пахли свежей краской, и весь подвал сиял, как новенький. Они прошли по ярко освещенному коридору, и Сервас уловил плывущий в воздухе запах хлорки и увидел на потолке радужные отсветы воды. И только потом его глазам открылся внутренний бассейн с голубой водой, расположенный за прозрачной раздвижной стеной. Следом за Делакруа он миновал прозрачную дверь и, окаменев, застыл на бортике бассейна.

Он никогда не сможет забыть эту картину, как не сможет забыть мертвого Венсана в выгребной яме. Посреди бассейна сидела Артемизия на одном из своих надувных кресел, которые он видел только в фильмах. Купальника на ней не было, зато был черный распахнутый плащ с капюшоном, который оставлял открытым черное нижнее белье. Ее сплетенные точеные ноги босыми ступнями ритмично шлепали по воде, и от них расходились маленькие волны.

Зал был погружен в полутьму – свет проникал сюда только через бассейн и через коридор. Он снизу освещал лицо Артемизии, и Сервасу пришла на ум сцена из единственного фильма ужасов, который он видел: «Кэрри».

Мартен долго простоял так, словно парализованный, не в силах отвести глаз от жуткого зрелища.

Лицо Артемизии было залито кровью. И не только лицо: в крови были плечи, грудь, живот и вообще все тело. Кровь текла из мелких порезов, которые она наносила себе маленькими ножницами, держа их в правой руке, и стекала по розовой резине надувного кресла, образуя на поверхности воды пятно, которое постепенно росло.

И это еще не всё.

Левая рука Артемизии потрясала зажженной золотой зажигалкой. Огонек был такой же маленький и хрупкий, как зажигалка. Сервас заметил, что кровь у Артемизии была какая-то странная: при таком освещении она выглядела маслянистой. Точно так же выглядело и красное пятно вокруг надувного кресла. По пятну разбегались радужные отблески, и в воздухе подозрительно пахло бензином. И только тогда Сервас разглядел пластиковую канистру, плавающую позади Артемизии, и бросил тревожный взгляд на Самиру.

– Артемизия, умоляю тебя! – рыдал Делакруа. – Артемизия, не делай этого!

Но она не обращала на него ни малейшего внимания – не отрываясь, смотрела только на Серваса и Самиру.

– Я знала, что вы собираетесь сюда явиться, – сказала Артемизия еле слышным голосом, и Сервас спросил себя, сколько же крови она уже потеряла.

– Откуда вы это узнали?

– Час тому назад я раскинула карты, и они мне сказали, что вы уже в пути… Ваша карта, майор, тринадцатая. «Смерть». Она знаменует конец… Ее коса остро наточена, и ее действие окончательно… Эта карта призывает не противиться неизбежному.

– А какова ваша карта? – тихо спросила Самира.

Сервас заметил, что она тайком косится то направо, то налево. Как и он, Чэн искала выход. И он пытался понять, какой еще трюк их ожидает. Интересно, каким образом Артемизия умудрилась угадать, что они скоро будут здесь, выбрать удачный момент, чтобы убить собак, и приготовиться принять их, порезав себе лицо и тело и облив себя бензином?

– Моя? Но это же очевидно, – сказала Артемизия, улыбнувшись залитыми кровью, словно ярко накрашенными, губами. – Я – Дьявол, аркан чрезмерности и разнузданности. В марсельском Таро Дьявол – андрогин, существо двуполое. Его магнетизм позволяет ему устанавливать свои законы и манипулировать другими, порабощая их. Свой блестящий разум и могучую волю он направляет исключительно на службу своим желаниям. А желания его безграничны. Как желания Кеннета и других членов нашего маленького… братства. Вы представить себе не можете, майор, сколько людей лелеют фантазии о власти, богатстве и сексе, и способны на тяжкие преступления, чтобы все это заполучить, особенно если им дадут гарантии, что их не поймают и ничем не надо будет расплачиваться. Разумеется, эти фантазии никогда не реализуются. Но мы не довольствуемся одними мечтами…

– Мы? – спросил Сервас.

– Кеннет Цорн, еще горстка людей и я.

– Это вы убили Маттиаса Ложье?

Артемизия согласно опустила веки и с трудом приподняла подбородок, безвольно уроненный на грудь. Она быстро слабела… Стоит ей щелкнуть зажигалкой – и бензин вспыхнет.

Женщина презрительно ухмыльнулась.

– Этот бедняга Маттиас почувствовал угрызения совести, раскаялся, видите ли… К богу обратился… И захотел откупиться, свидетельствуя против себя… И против нас… Он всегда был слабаком… Как же вы нашли нас, майор?

Сервасу показалось, что он насквозь промок от пота. А его сердцу вдруг стало слишком тесно в груди. И это огромное сердце продолжало биться, хотя сам он даже пошевелиться не мог.

– Жюдит Янсен, она же Талландье, та самая студентка, что гостила у вас… По причине психического заболевания, апофении, Жюдит повсюду видит какие-то знаки. Она выдумала историю со смертью своей матери, которая якобы случилась во время съемок «Орфея» и в результате которой ваш муж ее якобы убил. Однако, сама того не зная, умертвив двух членов съемочной группы, она заставила нас начать расследование и навела на след реальных преступлений, гораздо более ужасных, чем те, что она выдумала. Список этих преступлений составил Валек в отделении парижской полиции. Их совершили вы и ваши друзья. Конечно, Андреас Ферхаген пытался себя оправдать, утверждая, что его роль в этих преступлениях ограничивалась тем, что он вербовал жертвы для ваших садистских игр, а что будет с ними дальше, он якобы не знал…

– Игры тут ни при чем, – вдруг оживилась Артемизия. – Это началось еще в университете, когда нам было по двадцать лет… На факультете мы с Кеннетом дружили. Правда, Кеннет не был еще ни Кеннетом, ни Цорном, а был просто Керном. Мы оба увлекались оккультизмом, эзотерикой, спиритизмом и всем, что было связано с этим жанром… Все началось действительно в виде игры, это верно: сексуальная магия, псевдочерные мессы, карты Таро, столоверчение… в общем, обычное дело. Мы забавы ради собирали вокруг себя других студентов. А потом, шаг за шагом, и сами начали во все это верить. Мы изучали все, что попадалось под руку: само собой, Алистера Кроули, и еще Марию Нагловскую, Юлиуса Эволу, историю «Золотой зари», ОТО, Элифаса Леви, сатанизм, герметизм, орфизм… Мы предавались самым изощренным сексуальным извращениям. Вера создает магию, которая потом сама подпитывает веру.

Сервас задумчиво слушал эту болтовню. Гнев не покидал его; но то был гнев еще и на сообщников Артемизии, сотворивших такое с Венсаном. Он отчаянно пытался найти хоть какое-то решение, чтобы не сжечь себя на огне ярости, как на жертвенном пламени.

– Кеннет обладал блестящим умом и был начисто лишен сентиментальности – не то что я, майор, со всеми моими слабостями. Но схожесть наших взглядов в области морали и философии была удивительна. Именно в ходе обмена мнениями, в ходе обсуждений и опыта наш проект обрел форму. Речь шла не о вульгарных оргиях, а о сложных и опасных ритуалах, требующих длительной подготовки. Очень быстро мы отдали себе отчет, что для этих ритуалов нам нужны люди извне, по возможности красивые молодые женщины. И Кеннет был первым, кто предложил использовать для этих целей кастинги. На них всегда можно определить, насколько податлива кандидатка, насколько она способна беспрекословно подчиняться, насколько легко ею можно манипулировать…

Артемизия уронила голову, и Сервас решил, что она потеряла сознание. Он не сводил глаз с маленького, желтого с голубизной, пламени зажигалки. Но та закрылась, и пламя погасло. Мартен вздохнул. Артемизия подняла залитое кровью лицо, словно проснувшись.

– Во время ритуала им вводили наркотик и всячески убеждали, что этот ритуал откроет для них двери славы и успеха. Они все так жаждали стать знаменитыми… Но с годами наша «религия» становилась все более мрачной и жестокой. Как наркоманы, мы нуждались во все более крупных дозах… Знаете ли вы, майор, что кровь и сперма – самые подходящие жидкости для ритуалов? И каждый раз мы принимали в свой круг посвященных новых людей – влиятельных, могущественных и пресыщенных, которые и так уже многого добились: владельцев больших предприятий, политиков, деятелей кино, с которыми обычно работал Кеннет, как, например, Маттиас… Актеров среди них было очень мало: Кеннет их презирал, считая эгоцентричными болтунами. Естественно, между ними возникали ссоры и стычки… Он убеждал свои жертвы ничего не говорить ни о деньгах, ни о правилах и ограничениях, ни о явных угрозах… Но это была другая эпоха. Тогда все было намного проще…

По телу Серваса прокатилась дрожь ужаса: что за жажда насилия, разрушения… Пытки, изнасилования, мучения, убийства… До какой же степени мерзости дошла эта чудовищная группа?

И ведь это они убили Венсана…

– А потом однажды на кастинге мы нашли блестящую, просто идеальную ученицу.

Сервас краем глаза следил за Самирой, которая почему-то начала потихоньку двигаться к правому бортику бассейна. Куда это она? Что задумала?

– Ее звали Мия. Она не только была невероятно хороша собой, но сочетала в себе все те черты, которые очень редки в актрисах: какую-то особенную чистоту и свет. Хорошей актрисой она не была, но нам такая и не требовалась. Ее где-то раздобыл Валек. А во время прослушивания он сразу понял, что именно ее мы и искали…

Тут Артемизия быстро стрельнула глазами в Самиру, которая сразу застыла на месте. Потом снова перевела взгляд на Серваса. А Чэн медленно продолжила свое движение, не спуская глаз с Артемизии.

– Получив Мию, мы смогли разработать более совершенный ритуал, которого у нас до сих пор не было. Мужчины сорвались с цепи, оккультные силы тоже. Я никогда не чувствовала ничего подобного. Можно сказать, что открылась дверь в совсем другой мир, в ад… Что вдруг выпустили на волю неизвестного демона. Я никогда не чувствовала, чтобы меня пронизывала такая непристойная энергия, чтобы она полностью завладевала мной. И я видела, что то же самое происходит и с другими. Они в буквальном смысле слова впадали в транс. Я помню, как у нас появился однажды один политик, партийный босс, который с трибуны орал на людей, но у нас был похож на испуганного мальчишку.

Она ухмыльнулась и покачала головой. А Сервас вспомнил фразу Делакруа: «Я согласен с вами: вокруг “Орфея” и моих фильмов что-то происходит… что-то такое, чего я не могу понять, как, впрочем, и вы. Но последствия этого могут проявиться в любой момент».

– Когда ритуал завершился, – сказала Артемизия, собрав последние силы, – Мия была мертва. Я не знаю, что ее погубило: наркотик, остановка сердца от страха, внутреннее кровотечение от полученных ударов или же та чудовищная сущность, которую мы разбудили…

У Серваса пересохло во рту. Краем глаза он продолжал следить за Самирой, которая все ближе подходила к Артемизии по бортику бассейна.

– Как же вам удалось спрятать тело? – спросил он не столько из любопытства, сколько чтобы отвлечь ее внимание.

– Очень просто. Где спрятать гальку? На пляже. Где спрятать труп? На кладбище. Если хорошо заплатить нужному человеку, можно сжечь труп и развеять пепел.

Сервас сразу задал себе вопрос, до какой степени крематории во Франции связаны с криминалом.

– Такова реальность, наши ритуалы действуют, – настаивала Артемизия. – Мы с Морбюсом познакомились после ритуала, и он сразу предложил мне мою первую роль. А после еще одного ритуала Кеннет нашел деньги на съемки сначала «Церемонии», а потом «Извращений». По мере того как мы добивались власти, денег и могущества, мы всё дальше продвигались в наших литургиях.

По сути дела, безумие Жюдит ничем особенно не отличалось от безумия женщины, сидевшей напротив него. Обе находились в полной зависимости от магической формы мышления, когда вещам придают смысл, которого нет. Совсем как фанаты Морбюса Делакруа, приписывающие его фильмам то, что в них не заложено автором.

– А потом появилось движение #MeToo… Девушки развязали языки. И мы поняли, что на этом всё… Наша эпоха кончилась. Прекратилась, это ясно. Продолжать было слишком рискованно. И, словно случайно, наше могущество, наше богатство словно съежились, наши достижения постепенно сошли на нет. Именно тогда я решила завершить карьеру актрисы, она перестала меня радовать.

Самира уже оказалась на одной линии с Артемизией, которая плавала в середине бассейна, всего в каких-нибудь четырех метрах от нее.

– Вас никто не заставлял это делать, – заметил Сервас, несмотря на гнев, поднимавшийся в нем.

– Еще как заставляли! Потому что меня осуждали не за то, что в глазах зрителей я совершала на экране. Меня осуждали прежде всего за образ мыслей, за то, что я собой представляла, за то, какая я есть. Как по-вашему, майор, Изида и Осирис, Шива и Вишну, Зевс и Пан, Тор и Фрейя, Авраам и Иисус для современников были вымыслом или реальностью? А все наши новые религии, по-вашему, реальны? Во все времена считали необходимым преследовать еретиков, то есть тех, кто читал и думал… уничтожать их физически и виртуально во имя веры или еще чего-нибудь… А вы задайте себе вопрос: кто сегодня новые инквизиторы, новые праведники, новые палачи? Этот мир больше не мой, майор…

Артемизия наклонилась, спрятав окровавленное лицо, закрыла глаза, потом выпрямилась и открыла их.

– Послушайте, – снова заговорила она, посмотрев наконец на мужа, – Морбюс никогда в этом не участвовал. Больше того, он никогда об этом не знал. Он – ребенок, играющий в свои игрушки. И ему даже в голову не приходило, что мы используем кастинги для вербовки новых людей для себя. Он вообще ничего не знал. Зато знал, конечно, что я увлекаюсь оккультизмом, был в курсе, что я встречаюсь с единомышленниками, но никогда не пытался узнать об этом больше. Для него ничего не существует, кроме кинематографа…

Сервас помолчал, чтобы украдкой взглянуть на Самиру. А та буквально впилась взглядом в Артемизию, не снимая руки с кобуры пистолета…

– Ну и к чему такая мизансцена? – вдруг спросил Мартен; его пересохшее горло пылало, как песок в пустыне.

На этот раз на вопрос ответил Делакруа, и голос его был бесконечно грустным:

– Артемизия всегда считала своей лучшей ролью роль ведьмы в «Эржебет». Она этой ролью очень гордилась. Вы знаете легенду о венгерской графине Эржебет Батори, майор? В моем фильме Артемизия играет ведьму, которая убеждает Эржебет, что она сохранит вечную молодость, искупавшись в крови юных девственниц. В самой последней сцене фильма, арестовав Эржебет, односельчане побивают ведьму камнями, а графиню ведут на костер. Это один из самых красивых моментов из всех, что я когда-нибудь снимал.

– Морбюс – гений, вот к чему, – решила польстить мужу Артемизия. – Он самый необыкновенный из всех людей, что я знаю. Эта мизансцена – в его честь, потому что его фильмы останутся в памяти… и потому, что я тоже останусь в памяти благодаря его фильмам. Потому что мир полон людей, для которых понятия «величие» и «гений» лишены смысла. Потому что таких художников, как Морбюс, поймут только спустя десятилетия, и это тоже станет его легендой. Нашей легендой… И потом, огонь очищает, майор, огонь возвеличивает, – продолжала она, щелкнув зажигалкой и глядя на язычок пламени. – А вам известно, что при ритуальной кремации огонь – это средство передвижения, на котором переправляются из мира живых в мир мертвых?

Сервас стоял не шевелясь, неотрывно следя за Самирой. Он был поражен собственной апатией и неспособностью реагировать. Поражен тем, что в конечном итоге такой конец имел свою логику.

Мартен скорее угадал, чем увидел, что Самира достала пистолет и прицелилась. В течение секунды Сервасу казалось, что она хочет застрелить актрису, дабы избавить ее от мучительной смерти в огне. Но вместо этого Чэн трижды выстрелила в борт надувного кресла, несколькими сантиметрами ниже Артемизии. Пули проскочили сквозь толщу воды до самого дна, вызвав маленькие водовороты. Детонация в закрытом помещении получилась оглушительная, и Сервас поморщился от рези в ушах. Он увидел, как Делакруа заткнул уши. Борта надувного кресла вмиг сдулись, причем все сразу, и Артемизия, потеряв равновесие, оказалась в воде, смешанной с кровью и бензином.

Как только зажигалка прикоснулась к масляному пятну на поверхности, оно сразу загорелось. Но Артемизия уже ушла под воду, и Сервас увидел, как Самира ловким и гибким движением прямо в одежде нырнула в бассейн и под водой подплыла к актрисе. Возможно, что ту немного отрезвила холодная вода, и она испугалась, увидев над головой горящее пятно, и постаралась не попасть в эту ловушку. Обе вынырнули и вместе поплыли к борту, причем Самира поддерживала свою сильно ослабевшую спутницу. Она подтолкнула Артемизию к Сервасу, сидевшему на бортике бассейна, и он вытащил ее из воды. Затем вылезла сама.

– Идите-ка, найдите нам халаты, полотенца и перевязочные материалы. Поторапливайтесь! – крикнула она Делакруа, и тот, очнувшись от своего оцепенения, рысью бросился выполнять приказ.

Сервас достал телефон, чтобы вызвать помощь, а Самира наклонилась к Артемизии, распростертой на плитках пола на грани обморока, и отвесила ей две полновесные пощечины, чтобы привести в чувство.

– Ты не скроешься, ничего у тебя не получится, гадина, – загремела она, когда Артемизия открыла глаза. – Из-за тебя погиб мой друг. Ты не имеешь права сдохнуть! Я тебе запрещаю!

72

– Как ей удалось узнать, что мы уже в пути?

Самира стояла, прислонившись к машине, закутанная в спасательное одеяло с металлической прошивкой, поблескивавшей в свете вращающихся фар, и сушила волосы феном, одолженным у режиссера. Мокрые ботинки она сменила на изящные сухие туфельки.

– Очень просто, – ответил Сервас. – Кто-то наверняка сообщил ей, что Валек и Аркан арестованы, и она сомневалась, что Валек выдержит допрос и не начнет всех сдавать. И вывод, что времени у нее не больше часа, напрашивался сам собой.

Самира медленно покачала головой, но без особой убежденности. Вокруг них сверкали вращающимися фарами полицейские машины, окрашивая в яркие цвета стволы деревьев.

– И все эти ранки и мелкие порезы она нанесла себе специально к нашему приезду, а до этого надо было еще отравить собак… Как она могла быть уверена, что мы приедем именно в такое-то время, а не позже и не на другой день? Еще полчаса – и мы обнаружили бы ее мертвой… У нее не осталось бы времени.

Сервас невольно улыбнулся.

– А как ты думаешь? Что она прочла все это по картам Таро?

Самира бросила на него какой-то кислый взгляд. В это время у него в кармане завибрировал телефон. Мартен выслушал доклады из лаборатории, а когда закончил, Самира увидела, насколько он потрясен.

– Что случилось? – просила она.

– Где Делакруа?

– В доме. Да что случилось-то?

Над горами прогремел раскат грома. Ничего не ответив, майор помчался к крыльцу, прыгая через ступени.

– Черт возьми, Мартен, можешь ты сказать, что происходит? – крикнула она у него за спиной.

Он ответил – и скрылся в доме.

«Вот это да!» – подумала Чэн.

* * *

Из просмотрового зала доносился женский голос. Сервас увидел дрожащий свет экрана, отраженный красной драпировкой коридорных стен: дверь на стеганой подкладке была распахнута настежь.

Он вошел.

Делакруа сидел на том же месте, что и в прошлый раз. Со своего обычного кресла на первом ряду он любовался лицом Клары Янсен, заснятым крупным планом. Это была не та Клара, что смотрела со снимков Максимилиана Ренна: растерянная, с блуждающим взглядом и растрепанными волосами. Это была Клара невероятно прекрасная, печальная и загадочная, которая так часто бродила одна по магазинам… Клара, какая она есть, без прикрас, Клара, которую обожала публика, которой пресса пела дифирамбы, а потом вдруг начала копаться в ее личной жизни. И копала основательно, как собака, натасканная искать трюфели… Копала в угоду любителям слежки, сомнительных сплетен и скандалов, которых все ждали с нетерпением.

Сейчас ее лицо на экране обрело размер витража в кафедральном соборе, и перед ней, спиной к зрителям, сидел человек, видимо, интервьюер. Однако, как только она начала говорить, Делакруа выключил экран.

– Ну как, вы продвинулись, майор? Они увели Артемизию?

– Да, – ответил Сервас, спускаясь по ступенькам, и наконец достиг первого ряда. – Я только что получил результаты анализа образцов ДНК, взятых в ходе изучения мест преступления. Они подтверждают, что Жюдит Янсен присутствовала не только в палате Стана дю Вельца в больнице «Камелот», но также и в квартире вашего бывшего звукооператора Флорана Кювелье. Сейчас Жюдит допрашивают в региональном отделении судебной полиции Тулузы. Но есть и еще кое-что…

Делакруа обернулся. В его глазах светились такая нежность и печаль, что у Серваса сжалось сердце.

– Вы знаете, что такое санитиморга́н? – спросил он.

– Нет.

– По-простому, это совокупность и генетическая взаимозависимость двух индивидуумов, которая измеряется при сравнении их ДНК. И дело не только в том, чтобы узнать, какое количество ДНК, но и какие сегменты ДНК являются общими для этих индивидуумов. Чем длиннее общие сегменты, тем больше вероятность, что общий предок близок по времени.

– К чему вы клоните, майор?

– Вашу ДНК, взятую в ходе допроса, сравнили с ДНК, взятой в ходе допроса у Жюдит Янсен. Вывод таков: Жюдит – ваша дочь.

Никакого ответа не последовало, и Сервас счел нужным повторить свои слова. И увидел, как в углах глаз Делакруа блеснули слезинки и скатились по бледным щекам.

– Благодарю вас, майор.

И больше ничего. Еле слышное «благодарю вас», которое можно было понять и как «прощайте». Сервас кивнул и направился к выходу. Он был уже на полпути, когда из репродуктора послышался чистый, легкий, божественный и прекрасный голос Клары Янсен:

– Это конец, Джонни… Что мы увидели? Историю? Мечту? Магический круг? Обман? Или тайну, спрятанную за тенями?

Мартен обернулся и увидел надпись «КОНЕЦ», проступившую сквозь лицо актрисы, потом сверху вниз по ее прекрасному застывшему лицу побежали титры.

– Монтаж есть вселение жизни в мертвые изображения, – произнес со своего кресла Делакруа. – Это сказал Робер Брессон. Доброй ночи, майор.

Сервас вышел, ничего не ответив.

Эпилог

Звучит музыка. «Ласт шэдоу паппетс», «Строкетс», «Гаттер твинс», «Уор он драгз».

Сервас не знал ни одной из этих групп. Язык инди-рока был ему таким же чуждым, как и язык любого другого рока.

Но изображения, сменявшие друг друга на экране, были ему знакомы. Венсан среди коллег, поднимающий бокал во время приема в комиссариате. Венсан вместе с Флавианом и Меган строит на пляже самый необыкновенный из песчаных замков. Венсан один, он улыбается в камеру – и, конечно, Шарлен – на фоне синих домов Йодпюра. Снова Венсан с детьми… Венсан с Шарлен…

Зал прощания в крематории Корнебаррье – единственный в Тулузе и пригородах – официально был рассчитан на триста человек, но Мартен мог поклясться, что пришли человек на сто больше. Близкие, друзья – и огромное количество полицейских, которые съехались из всех служб города и подразделений. И все старожилы комиссариата – те, кто всегда поднимал Эсперандье на смех из-за его якобы женственных манер – явились как один. Явился мэр. Явилась мадам префект, затянутая в форму. Мишель Сент-Амон явно привлекала к себе внимание. На входе Сервас перехватил ее взгляд, и она послала ему рукой незаметный, скупой знак сочувствия. Почти интимный знак, что его очень удивило. Еще одним человеком, оказавшимся в центре внимания, была, конечно, Шарлен. В руке она держала скомканный носовой платок, ее глаза были полны слез.

Флавиан и Меган сидели рядом с матерью, и Сервас заметил, что, когда он посмотрел на них, они отвели глаза. А взгляд Шарлен, адресованный ему, был таким ледяным, что у него все сжалось внутри.

Пристроившись рядом с Самирой на краю ряда, Мартен не мог не наблюдать за реакцией людей. А она была разной: печаль, гнев, страх… Быть полицейским теперь означало постоянно жить под угрозой, в опасности, что окажешься лицом к лицу с иррациональной агрессией. А некоторым полицейским приходилось отвечать на эту агрессию.

Заколдованный круг… Спираль…

Мысли беспорядочно теснились в его голове. Может, излишне беспорядочно. Может, излишне скверные мысли. А может, всему виной эти болеутоляющие, которые он принимал всякий раз, когда чувствовал себя особенно не в форме… Накануне ему прооперировали палец. Хирург уже давно говорил, что у него есть шанс, что опасность ампутации миновала. Ему было невдомек, что у Серваса ампутировали самую важную часть его самого, отняли лучшего друга. И лучшего товарища по группе, как сказала Самира и как признали все. Просто взяли и отрезали огромный кусок его жизни.

Мартен вдруг понял, что после того как следствие было закончено, дело закрыто и его голова больше не была загружена деталями следствия, не проходило утра, чтобы он, проснувшись, не подумал о Венсане. Но жизнь все-таки продолжалась. Потому что жизнь ведь всегда продолжается, разве не так? Она продолжится даже тогда, когда его уже не будет рядом с теми, кто ему близок.

Он не узнал Скотта Уокера, поющего «Where Does Brown Begin», да и все предыдущие песни тоже не узнал, хотя бесконечная меланхолия этой музыки у многих вокруг него исторгла слезы.

А когда полились драматические звуки квартета, исполнявшего «Mishima Closing» Филиппа Гласса, у всех сжалось горло, и ему пришлось очень крепко закрыть глаза, чтобы не выдать слез.

* * *

Шарлен отпрянула, когда Сервас подошел, чтобы обнять ее, словно испугалась, что он ее укусит. Словно он заразный. Вместо приветливого объятия она наскоро, сухо и безразлично пожала ему руку. Флавиан позволил себя обнять и прижался к Сервасу, а Меган отвернулась.

Что происходит? Разве есть его вина в том, что Венсан погиб?

Как только прощание и соболезнования закончились, бо́льшая часть присутствующих вышла из зала и направилась к автомобилям. Меньшая часть осталась вместе с семьей, чтобы присутствовать при кремации. Мартен уже собрался войти в зал, но на его пути встала Шарлен.

– Я бы предпочла, чтобы ты сюда не входил. Уходи, Мартен, прошу тебя…

Все прекрасное и печальное, что было в ее лице, исчезло, уступив место такой ледяной маске, что у него перехватило дыхание. С опустошенным сердцем вышел он из зала кремации и попытался закурить. Руки у него дрожали. И тут его с опозданием настиг шок от происшедшего. Все кончено. Он уйдет из профессии. Ему стала вдруг понятна реакция Шарлен. Ну конечно, не оставь он Венсана одного в Париже, тот был бы сейчас жив. Но разве это понимание хоть капельку ему помогло? Ничуть. Как бы он был счастлив, если б сейчас рядом с ним была Леа…

Услышав шум, Сервас повернул голову и увидел медленно взлетавший «Аэробус А320». Взлетные полосы в аэропорту были длиной больше километра. Мартен подумал, что, в конце концов, если здесь существуют люди, которым этот грохот не мешает жить, то и те, кто здесь покоится, тоже не в обиде, поскольку крематорий возвышается посреди кладбища.

Самира ждала его в машине. По ее красным глазам он догадался, что, пока его не было, она наплакалась вволю. Мартен уже подошел к пассажирской дверце, как звякнул телефон. Пришла фотография аэропорта Шарля де Голля с табло расписания вылетов, среди которых был и рейс на Тулузу, – и эсэмэска от Леа: через несколько часов она приземлится на ту же полосу, с которой только что взлетел самолет.

Он улыбнулся. Но потом его охватило беспокойство. Почему она возвращается? Что собирается ему сообщить? Что происходило с ней там, в Африке, в минувшие два года?

* * *

Когда Сервас забирал свою машину на парковке комиссариата, зазвонил телефон. Номер был незнакомый, судя по префиксу, нидерландский. Он сразу насторожился.

– Майор Сервас?

– Так точно.

Голос явно принадлежал человеку молодому. И в нем чувствовался легкий акцент: не то голландский, не то немецкий.

– Мое имя Геррит Нотебом, я офицер по связям с Европолом в Гааге.

Европол… Сервас ждал, что будет дальше. Ему казалось, что он знает, о чем ему хотят сообщить. Уже много лет он ждал этой новости: знал, что рано или поздно это произойдет.

– Это вы дали согласие на арест Юлиана Гиртмана?

– Это я его арестовал, – поправил собеседника Сервас.

– Он бежал.

– Что?!

Мартен заглушил мотор и, затаив дыхание, смотрел прямо перед собой сквозь ветровое стекло.

– Три дня назад. Из тюрьмы Леобен. Он жаловался на боли в груди. По запросу австрийской полиции его под конвоем отправили в больницу. Однако, кажется, их полицейские службы его недооценили. К его палате приставили всего одного охранника, и сообщники Гиртмана с легкостью его нейтрализовали.

– То есть вы хотите сказать, что он уже у черта на куличках?

– …на куличках? Не понимаю…

– Не берите в голову… Три дня? Да он уже может быть где угодно! Почему вы сообщаете мне об этом только сейчас?

– Я нашел ваше имя и номер телефона на дне его досье с пометкой: «Никому не выдавать, только в экстренном случае». А получил я досье только вчера вечером. Видимо, никто не счел нужным сделать это раньше.

Гиртман на свободе… Почему же это его не удивляет?

Мартен поблагодарил голландского полицейского и стал лихорадочно рыться в записной книжке в поисках телефона Радомила. Сердце отчаянно колотилось. Автоответчик… О черт! Он резко развернулся, заставив шины взвизгнуть на асфальте, выскочил с площадки и на полной скорости помчался к выходу.

Сирена, гирофары… Разойдись, черт вас дери! Дайте дорогу!

* * *

Он зигзагами лавировал между машин. Направо… налево… На полосе движения автобусов торчал автомобиль доставки, загородив собой почти две полосы, потому что водитель открыл дверцу. Увидев едущую прямо на него полицейскую машину, он быстро захлопнул дверцу и прижался к кузову.

Авеню Оноре-Сере, Бульвар д’Арколь, Страсбургский бульвар, рю дю Рампар-Матабьо, площадь Виктора Гюго…

Сервас поставил машину вдоль тротуара напротив дома, выключил сирену и, как сумасшедший, выскочил из машины. Потом быстро взглянул на потемневшее небо и увидел, как ослепительная вспышка с грохотом расколола его. Вспышка запечатлелась на сетчатке глаза, и Сервас потом долго моргал, чтобы отогнать ее, но она упрямо ложилась белым пятном на все, что он видел. Пока огороженная решеткой кабина ползла наверх, майор еще раз набрал номер Радомила.

– Мартен?

– Гюстав у тебя? – крикнул он.

– Да, играет с Анастасией. А что случилось?

– Никуда не выходите! Я сейчас приеду!

Наконец Радомил открыл ему дверь, в его глазах застыло беспокойство. Со своей курчавой бородой и длинными волосами знаменитый болгарский музыкант, концертмейстер национального оркестра Капитолия, был похож сразу на изысканного романтика и на богемного бродягу. А угольно-черные брови, голос с хрипотцой и среднеевропейский выговор придавали ему особое, «цыганское» очарование.

– Мартен, что случилось?

Сервас все ему рассказал, и Радомил побледнел. Он уже давно был в курсе всех профессиональных подвигов своего соседа. Не то чтобы он вел обширное наблюдение, но благодаря собственному любопытству, выудил из интернета все статьи, где появлялся Сервас, и все дела, которыми он занимался. У него уже скопилась целая пачка этих публикаций. И среди всех дел самым знаменитым было дело швейцарского серийного убийцы Юлиана Гиртмана.

– И что ты собираешься предпринять?

– Запросить охрану, – ответил Сервас. – И ни в коем случае не вмешивать в это дело ни тебя, ни Анастасию. Я возьму несколько дней отпуска.

* * *

Стоя на балконе, он осматривал улицу. Это можно было назвать затишьем перед грозой. Для июньского вечера город был на удивление спокоен. Может, потому, что большинство студентов разъехались по домам и вернутся только осенью, к началу занятий.

Охрану до сих пор не поставили. Эрвелен обещал, что поставят к ночи. Разумеется, ночь еще не настала, но с момента разговора с Эрвеленом прошло уже три часа. Мартен докурил сигарету и вернулся в гостиную. В доме вечер тоже выдался спокойный. Гюстав уже спал. Не было слышно даже скрипки Радомила. Сервас поставил Пятую симфонию Малера и снял с полки книгу «Насилие и святость» Рене Жирара. Потом проверил телефон. Он послал Леа несколько сообщений по «Вотсаппу» – не касаясь Гиртмана, чтобы ее не напугать, – но она не ответила. Однако двойная галочка рядом с письмами говорила, что Леа их получила, но не прочла.

Мартен решил, что она хочет сделать ему сюрприз и позвонить в его дверь без предупреждения. Он взглянул на часы. 21:37.

Тяжелое биение собственного сердца становилось все сильнее. Где сейчас Гиртман? Рыскает поблизости, как хищник, вернувшийся на свою территорию, или, наоборот, старается держаться подальше? Первый вариант пугал, но был более вероятен для человека, знавшего швейцарца лучше, чем кто бы то ни был. Сервас покосился на пистолет, лежавший в круге света на столике, взял его и засунул за диван, на нижнюю полку книжного шкафа. О таком тайнике можно было только мечтать, особенно когда приедет Леа или проснется Гюстав.

21:40.

Сервас попытался читать, но глаза скользили по строчкам, ничего не воспринимая и не понимая.

Звук звонка входной двери…

Он вздрогнул и пристально посмотрел на дверь. Потом выключил музыку и прислушался. За дверью на лестничной площадке было тихо.

Сердце стучало все громче и быстрее. Сервас нагнулся, протянул руку и вытащил пистолет. Передернув затвор, глубоко вздохнул. Прислушался.

Ни звука. Он сдвинул засов и открыл дверь.

– Добрый вечер, Мартен.

СТОП-КАДР.

Моя признательность и благодарность

Этот роман, конечно же, не обрел бы ту форму, которую обрел, и все высказывания Морбюса Делакруа утратили бы свою остроту и точность, если б я, прежде чем приступить к его написанию, не прочел несколько бесценных работ о киноискусстве. И среди них две замечательные книги Франсуа Тёрэля (я даже осмелился бессовестно позаимствовать у него интересную фразу и вложить ее в уста одного из персонажей). Эти книги – «Камера обскура» издательства «Хёбеке» и «Ты видел кадр?» издательства «Тана», к которым надо прибавить еще «Снимать фильм» Сидни Люмета (с историями о Куросаве) издательства «Каприччи», «Уроки кинематографа» Лорана Тирара издательства «Новый мир» (в ней тридцать девять кинематографистов, среди которых и величайшие, делятся своими взглядами на профессию и опытом работы). Безусловно, нужно упомянуть «В мгновение ока» Уолтера Марча, любимого монтажера Фрэнсиса Форда Копполы, тоже вышедшую в издательстве «Каприччи», и, наконец, чрезвычайно любопытную и увлекательную «100 фильмов, которые надо посмотреть», напечатанную в журнале «Мэд мувиз» в издательстве «Ашетт». Как вы уже, наверное, поняли, во всех публикациях речь идет о жанре кинофильмов, затронутом в этой книге.

Я должен также приветствовать кинематографистов, которые в течение месяца буквально «закармливали» меня своими чарующими, пугающими, изменчивыми работами, что положило начало списку в 150 фильмов ужасов, отобранных из любезно предоставленного материала. Я их все просматривал по ночам, с девяти вечера до часу, в течение месяца. В результате вынырнул из этого трудного эксперимента с ощущением, что провел целый месяц в одном из кругов Дантова ада, полного стонов, воплей, истерзанных тел, проклятых душ и шокирующих образов. Однако эта геенна огненная странным образом воспринималась мною как некое торжество.

Господь хорошо знает, что я отнюдь не легкий «клиент» для тех, кто прикасается к моим текстам. А потому должен поблагодарить двух друзей, которые правили этот текст с воодушевлением и терпением: Сару Хирш и Еву Сорен.

И разумеется, я приношу всю мою дружескую благодарность Бернару Фиксо и Эдит Леблон, а также их команде и команде «карманного издания» (с особым посвящением Полине Рикко, чей талант придал заряд молодости обложке карманного издания книги).

И наконец, эта книга не получилась бы такой, какая она есть, без недреманного ока и блестящего ума Лауры.

Примечания

1

Аппаратный ключ (также USB-ключ, электронный ключ) – аппаратное средство, предназначенное для защиты программного обеспечения и данных от копирования, нелегального использования и несанкционированного распространения. – Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Дебардёр – майка без рукавов с глубоким вырезом.

(обратно)

3

Это слово фигурирует в фильме-триллере С. Кубрика «Сияние» по роману С. Кинга. Если посмотреть на отражение этого слова, написанного на двери гостиничного номера, в зеркале напротив, получается слово MURDER, то есть «убийство».

(обратно)

4

Оксюморон – прием, суть которого в соединении противоположных понятий, как в самом слове «оксюморон», означающем по-древнегречески «остроумная глупость».

(обратно)

5

Лауды – хвалебные песнопения, завершающие утреннее богослужение.

(обратно)

6

Вуду – собирательное название африканских синкретических религий.

(обратно)

7

VOD (video on demand, видео по запросу) – программа, позволяющая смотреть пропущенные фильмы, передачи и т. д. в удобное время.

(обратно)

8

К категории Z относятся фильмы наиболее низкого пошиба.

(обратно)

9

См. роман Б. Миньера «Лютая охота».

(обратно)

10

Это подлинная история.

(обратно)

11

Вуайеризм – в широком смысле – страсть к подглядыванию.

(обратно)

12

Мф. 4:1–3.

(обратно)

13

Pierre (фр.).

(обратно)

14

Речь идет о Яне Валеке (исп. – Томас Йен Гриффит) из фильма «Вампиры» (1998).

(обратно)

15

Снафф – заснятые сцены реальных пыток, убийств и изнасилований.

(обратно)

16

Добро пожаловать (англ.).

(обратно)

17

Карл Густав Юнг (1875–1961) – швейцарский психолог и психиатр, педагог, основоположник аналитической психологии.

(обратно)

18

Дельта-чарли-дельта – аббревиатура DCD, означающая у французской полиции умершего или погибшего.

(обратно)

19

«Лилли Вуд энд зе Прик» – французская фолк-группа, склонная к лирике; Маклемор – псевдоним репера Бенджамена Хаггерти, исполняющего более активную и напористую музыку.

(обратно)

20

Cake by the Ocean – песня американской группы DNCE (2015).

(обратно)

21

Теренс Фишер (1904–1980) – британский режиссер, специализировавшийся на фильмах ужасов; сотрудничал со студией «Хаммер».

(обратно)

22

См. роман Б. Миньера «Лед».

(обратно)

23

Анксиолитики – препараты, купирующие состояние тревоги.

(обратно)

24

Omen – предзнаменование (англ.).

(обратно)

25

GHB, Гамма гидроксибутилат – наркотическое средство, которое используется в медицине как обезболивающее и как сильный транквилизатор.

(обратно)

26

Диазепам – сильный транквилизатор.

(обратно)

27

Конор Энтони Макгрегор (р. 1988) – ирландский боец смешанных боевых искусств, выступавший также в профессиональном боксе; бывший чемпион UFC в легком и полулегком весе.

(обратно)

28

Пит Доэрти (р. 1979) – британский музыкант, поэт, актер, участник различных инди– и панк-коллективов. Известен многочисленными нарушениями закона, вызванными наркотической и алкогольной зависимостью.

(обратно)

29

См. роман Б. Миньера «Гадкая ночь».

(обратно)

30

См. роман Б. Миньера «Лед».

(обратно)

31

BD – модифицированный комикс (т. е. «полоса картинок»), который перерос свою примитивную природу и приблизился к литературе.

(обратно)

32

Имеется в виду американский фильм ужасов (2014) режиссера и сценариста Д. Р. Митчелла, не связанный со знаменитым романом С. Кинга.

(обратно)

33

См. роман Б. Миньера «Гадкая ночь».

(обратно)

34

Перечислены знаменитые романы разных писателей, в которых ставятся под сомнение ценности официальной христианской религии.

(обратно)

Флибуста

Спираль зла (fb2)

Бернар Миньер Спираль зла

* * *

Пролог

* * *

1

2

3

4

* * *

5

6

7

8

* * *

9

10

11

12

* * *

13

14

15

16

* * *

* * *

17

18

19

20

* * *

21

22

* * *

23

* * *

24

25

26

* * *

27

* * *

28

* * *

29

* * *

30

31

32

* * *

33

34

35

* * *

36

37

38

39

40

41

* * *

42

* * *

* * *

* * *

43

* * *

44

45

* * *

* * *

46

* * *

47

48

49

* * *

* * *

50

Бернар Миньер
Спираль зла