Горят огни (fb2)

- Горят огни 2606K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Рина Раум

Рина Раум
Горят огни

Глава 1. Все, что могли позволить

— Бабуль, я же просила не трогать мои вещи! В чем я теперь пойду?

Все началось с моего переезда к бабушке по глубоко семейным обстоятельствам. А еще с постиранных джинсов. Да, именно с них.

Пришлось надевать юбку, а к ней каблуки, потому что старенькие балетки на фоне всего остального казались совсем уж неопрятными и несчастными. Мне не нравилось. Я привезла лишь малую часть своих вещей, оставив еще целый забитый одеждой шкаф в Лондоне, где жила с родителями, но и там у меня были только короткие юбки и платья, блузки с вырезами, непонятные неудобные топики, туфли на высоких каблуках и еще черт пойми что, но только не нормальная человеческая одежда. Мне не нравилась ни одна из этих вещей, и всю неделю в Москве я просидела в одних и тех же джинсах и черной толстовке, наотрез отказываясь купить что-нибудь новое, да и вообще выходить из дома, а из обуви без каблука оказались только затасканные домашние балетки. Мне казалось, что я не имею права вот так просто носить мамины вещи, поэтому все, что было ее, оставила дома. Все равно через полтора года я поступлю учиться в Лондон и вернусь, а перед этим приеду летом к своим друзьям. Друзьям? Но я ведь даже не сказала им, что уезжаю, хотя это было и так понятно.

Я стояла, замерев, с вешалкой в одной руке и с какой-то поганой блестящей тряпкой в другой. Это что, платье? Я даже не помню, как складывала его в чемодан. Я еще раз с тоской осмотрела содержимое шкафа. Нет, были вроде неплохие шорты и пара нормальных маек, но на улице апрель, а шорты были откровенно летними, в таких меня даже на порог школы не пустят. Вздохнув, я напялила на себя вмиг ставшую ненавистной кожаную юбку. Что ж, не проблема, ноги у меня вроде как ничего такие, только с кучей достаточно свежих шрамов, после двух переломов и с еще оставшимися кровоподтеками. Черт, под обычными колготками такое не спрятать.

Вчера Талина — единственная русская подруга и по совместительству двоюродная сестра — весь вечер помогала приводить себя в порядок. В ход пошел автозагар, какие-то непонятные масла, крем… Она возилась со мной как с маленькой и всеми силами пыталась растормошить. Я же уже третий месяц отчаянно пыталась существовать и смириться с мыслью: Родителей. Больше. Нет.

Я стояла, потерянная дура, перед зеркалом, и снова размазывала по лицу слезы. Как пощечина, в тишине моих беспомощных одиноких всхлипов прозвучал рингтон, и я бросилась к мобильнику как к единственному спасению. Звонила Таля: предупредить, что директор не любит опозданий. Еще добавила, что сегодня в классе я не одна новенькая: у нас будет новый учитель английского, которому вдобавок ко всему повесили наше классное руководство.

Глубокий вдох. Еще один. Третий. Ты сильная, ты справишься. Сколько раз за последний месяц тебе это говорили сердобольные люди, желающие помочь советом? Только бабушка и Таля не сказали мне ничего подобного. Одна из них в одночасье потеряла дочь и зятя, а другая — любимых тетю и дядю. Другой родни, кроме еще дяди Игоря, встретившего меня в аэропорту, я за всю неделю в Москве так и не увидела, но думаю, оно и к лучшему.

Шумно втянув в себя воздух, я прикрыла глаза и досчитала до трех. «Выпей немного, ярко накрась губы и соберись», — говорила когда-то Элизабет Тейлор, и именно сейчас я решила последовать ее совету. И неважно, что скоро в школу. Надежда, что тонкие, почти совсем прозрачные колготки «двадцать ден» скроют оставшиеся синяки, не оправдалась, и я, вздохнув, аккуратно размазала тональник по самым темным кровоподтекам: еще не хватало, чтобы кто-нибудь подумал, что меня дома избивают.

Ну не могу же я без косяков, в этом вся я: пока тайком от бабушки наливала себе коньяк, пропустила, наверное, весь транспорт. До ближайшего метро довольно долго идти, неужели придется ждать? Ну уж нет, не опоздаю: это ведь первый день, поэтому я пулей вылетела из дома и рванула на остановку. Туфли были жутко неудобными; я поняла это после нескольких шагов за калиткой, поэтому сняла обувь и побежала босиком. Только выпив, пусть и всего глоток, я могла до такого додуматься, а колготки и вовсе не порвала только чудом, зато добралась, кажется, вовремя.

Быстро всунув ноги обратно в ненавистные километровые каблуки, я посмотрела расписание на остановке. Вот черт! Я действительно не опоздала, нет. Гораздо хуже: опоздал автобус, и я еле втиснулась между людьми. Поездочка обещает быть веселой, однако. Я улыбнулась, вспомнив цитату из маминого любимого фильма. Да, это вам не Англия, это Россия! Я не могла объективно сравнить сейчас, ведь за неделю всего только два раза покинула дом, и то отчаянно сопротивлялась, но мне все равно нравилось искать различия и схожести. Это хоть как-то… отвлекало. Психологи, будь они неладны, говорили, что отвлекаться от навязчивых мыслей просто необходимо.

Первые две остановки меня никто не трогал, и я проехала их почти с комфортом, но на третьей мне пришлось выпустить из автобуса какую-то почтенную бабульку, а запрыгнув в транспорт во второй раз, я оказалась прижатой к незнакомому парню. На каблуках, да еще и в такой давке, я оказалась абсолютно неустойчивой, да мне даже держаться было не за что.

— Бл… — мой выкрик, когда весь автобус подскочил на кочке или «лежачем полицейском», потонул в гомоне пассажиров.

На белой рубашке незнакомца, с которым я тесно соседствовала в этой поездке, остался след от моей алой помады, которую я когда-то давно одолжила у мамы, да так и не успела вернуть. Надо бы извиниться — черт, еще один. Что за водитель, ей-богу, ну не дрова же везет, мог бы и поаккуратнее. Мой рюкзак находился приблизительно там-не знаю-где, и пока что вытащить его не представлялось возможным — слишком уж сильно он был зажат между другими пассажирами — и я могла только со всей силы вцепиться в широкую кожаную лямку. Если бы была поумнее, вообще не снимала бы его с плеча.

На следующей остановке людей поубавилось, и я, со всей силы рванув на себя рюкзак, переместилась поближе к двери. Хоть к юбке больше подходила бы сумка, я и представить себя с ней не могла, поэтому сейчас обнимала рюкзак как спасательный круг, как будто он помог бы мне не утонуть в толпе.

А через остановку был университет. Оказалось, что господа студенты пешком пройти, к моему глубокому сожалению, не могут, нет: им надо проехать именно на автобусе, именно по Москве, именно в час пик, именно одну эту долбаную остановку. Меня подхватила волна людей, оттоптав мне все ноги, и вот я опять к кому-то прижата.

Кто же на этот раз? Очень красивая помада, у его девушки явно хороший вкус. Явно ночевал не дома, ведь тогда переодел бы рубашку на чистую: слишком уж вульгарно ходить со следами от женских губ под воротником. А цвет шикарный, у меня есть точно такая же… Стоп, это ведь и есть моя! Забавно, что меня оба раза придавило к одному и тому же человеку. Оставалось лишь мысленно попросить у незнакомца прощения — я ведь и правда не хотела портить ему рубашку — и на очередной кочке вновь абсолютно случайно припечататься к когда-то чистой белой ткани.

Отпечатков на рубашке стало три.

Так. Невежливо слишком сильно жаться к незнакомцу, я все-таки приличная девушка, хотя в этом, вспоминая рассказы Талины, я уже не была уверена на все сто процентов. В любом случае, такое поведение можно было бы даже посчитать за домогательство, если бы не жуткая давка в транспорте. Попыталась развернуться и протиснуться к дверям, но автобус снова подпрыгнул. Черт бы побрал эти каблуки и российские дороги! Я покачнулась и совсем упала на многострадального парня, не удержавшись на ногах, хотя вряд ли он сильно из-за этого страдал. Меня опять прижало к нему, только уже спиной, а точнее, задом, и ни вправо, ни влево, ни в какую еще другую сторону не отодвинуться: я честно попыталась, даже по несколько раз. Да как они вообще выживают в общественном транспорте?

Следующая попытка отойти подальше тоже не удалась.

— Да стой ты уже, — в эту минуту я прокляла все на свете за то, что не додумалась взять с собой наушники, тогда бы я просто этого не услышала, но нельзя не признать, голос у него удивительно приятный. Чтобы закрепить свои слова, незнакомец положил руку мне на талию, окончательно прилепив к себе, что переходило уже всякие границы. Он решил взять меня в заложники? Может, если предложить ему оплатить химчистку, он отстанет?

— Какого черта? — прошипела я, пытаясь выбраться.

Мягкий, бархатистый смех прямо над ухом.

— Если бы не я, ты бы упала, — вообще-то, он был прав: я едва держалась на ногах, и такая поддержка оказалась очень кстати, но слишком уж это было странно от незнакомого человека. Или, может, здесь в этом нет ничего необычного?

Я хотела уже поблагодарить незнакомца, вдруг и правда человек хотел помочь, но меня остановило одно неожиданное обстоятельство: что-то твердое упиралось мне в бедро. Мамочки, если это то, о чем я думаю, то лучше умереть прямо сейчас, и я уже чувствовала, как краснею до кончиков ушей, хотя, может, под тональником этого не видно.

Мои молитвы, чтобы это был телефон, увы, не сработали. Я бы даже не расстроилась, если бы это был пистолет киллера, который сейчас меня застрелит, или, скажем, банан, который парень везет с собой вместо обеда, но шестым чувством и пятой точкой я понимала, что ответ совершенно другой. Здорово, я возбудила совершенно незнакомого парня: в жуткой давке, в автобусе, в первый же раз, как самостоятельно вышла за пределы своей улицы.

Когда после аварии врачи в больнице наперебой твердили мне, какая я на самом деле везучая, они, видно, сглазили.

Господи, только этого мне еще не хватало; молодец, Грейсон, так держать. Кажется, такими темпами я вместо школы попаду на трассу, хотя в таком виде именно там мне и место: надо было наплевать на постиранные джинсы и пойти в мокрых, хотя вряд ли бы это что-нибудь изменило. Я постаралась побыстрее сбросить со своей талии мужскую руку, но безуспешно: в такой давке единственным вариантом было только прижаться сильнее, потому что с каждой остановкой людей становилось только больше. Лучше бы это все-таки был киллер.

И главное, всем хоть бы что, едут спокойно, и серьезно наплевать, как будто это абсолютная норма, что у взрослого мужика встал на школьницу. Но ведь и у меня на лице не написано, что мне только шестнадцать, да и автобус забит под завязку, так что в такой ситуации я сама не заметила бы даже убийство с расчленением. Впрочем, оно и так не видно, я ведь по-прежнему тесно прижата к незнакомцу даже без возможности отодвинуться. Черт, я ведь сама ерзала вокруг него так и эдак, чтобы освободить себе хоть чуточку пространства, вот и ответная реакция. Как там говорится, действие рождает противодействие?

Проклятая Москва, тут что, все кругом такие извращуги или только мне улыбнулась неудача?

Несмотря на страх стать жертвой маньяка, а я читала, что у всех маньяков завораживающий голос, мне было интересно узнать, что он станет делать дальше, и яростно вырываться казалось уже не таким необходимым. В конце концов, от него не воняет ни перегаром, ни потом, ни непонятной гнилью изо рта, как от некоторых соседей по этой поездке, да и рука на моей талии ощущалась так, как будто была предназначена специально для нее.

Парень, все еще придерживая меня за талию, другой рукой прошелся выше, остановив ладонь в районе ребер. Да что он себе позволяет?! Спустя несколько секунд до меня доходит, что таким образом меня больше не раскачивает из стороны в сторону: он просто попытался немного меня обнять, чтобы держать крепче.

Но мог бы и меня спросить, верно? Я уже почти развернулась и хотела треснуть его как следует, чтобы неповадно было, но тут автобус подпрыгнул на очередной кочке — или провалился в яму, ощущалось это одинаково плохо — народ в салоне недовольно загудел, и меня только сильнее придавило к незнакомцу. Пока мы пытались устоять на месте и не свалиться вслед за толпой, мужская ладонь соскользнула мне на грудь.

Сначала ни я, ни он не поняли, а потом, не успела я ничего предпринять, незнакомец резко отдернул руку, словно кипятком ошпарившись.

— Я не специально, — коротко кашлянув, шепнул на ухо. Я так и не разобрала, что конкретно он имел в виду, но еще парочка извинений не помешала бы в любом случае.

Об этом я и собиралась сообщить, как оказалась вдруг не в состоянии читать нотации и возмущаться: по телу приятной волной растекалось возбуждение — хотя было бы от чего! — а мои разум за ручку со здравым смыслом красиво сваливал в закат. Это все утренний глоток алкоголя, иначе я не знаю, чем еще объяснить свое поведение. И пусть я раньше часто ходила на вечеринки и нередко выпивала тайком от родителей, если верить Тале, но такого в моей жизни точно не было! И ведь сегодня я выпила совсем чуть-чуть, всего глоток, только для храбрости. Возможно, все же стоило позавтракать, но с утра кусок в горло не лез, а вот десятилетний армянский коньяк — очень даже.

Мысли плавно уходили не в ту сторону, и я ненавидела себя из-за тупого, но очень навязчивого любопытства и желания узнать, что дальше. Хотя чего я ожидала, мне вообще еще только шестнадцать, и ни с одним парнем у меня дальше простых поцелуев не заходило, ведь, наученная горьким опытом, я старалась ни к кому не привязываться, чтобы не было больно терять. Свой первый раз я планировала с Джейком — парнем, с которым я встречалась до аварии. Проблема оказалась в том, что очнувшись, я его совсем не помнила, как и вообще никого из знакомых. Талина показывала мне нашу переписку, где я рассказывала, какой Джейк нежный и чуткий, вот только этого ли я хотела?

Испугавшись ответственности за свое решение, каким бы оно ни было, я трусливо сбежала к бабушке в Москву, так и не попрощавшись с ни с Джейком, ни с кем-либо еще из прежних друзей, и до сих пор игнорировала их сообщения в интернете. Может, оно и к лучшему: об отношениях я даже думать сейчас не могла. Но что-то подсказывало, что незнакомец был совсем не таким, как Джейк, к которому я после аварии не испытывала ничего, кроме легкого отвращения, и это почему-то притягивало сильнее любого магнита.

Да уж, буквально за минуту размечталась до такой степени, что не хватает только распланировать свадьбу и определиться с количеством будущих детей.

Чтобы отвлечься, я занялась продумыванием в голове проникновенного монолога, который должен был морально убить наглеца, воззвать к его совести и, возможно, заставить уйти в монастырь. Я хотела даже пригрозить, что его за такое посадят, а потом вспомнила, что ведь уже достигла возраста согласия. Не то чтобы я была согласна — остатки совести вопили, что так не должно быть, так неправильно, — но и против я тоже была не особо, новые ощущения оказались на удивление приятными, а горячее дыхание незнакомца рассылало табуны мурашек от шеи по всему телу.

Когда автобус затормозил на светофоре, мои колени предательски подкосились, и только рука на моей талии и по-прежнему жуткая давка в транспорте не дали мне упасть. Парень за моей спиной молчал теперь, да и руки больше не распускал, и мне оставалось только удивиться его выдержке: за себя я уже не особо могла ручаться. Хотя конечно, понятное дело, что он наверняка опытный, а не какой-то шестнадцатилетний девственник, как, например, я.

Кажется, мне пора быстрее спасать свой зад, причем в самом прямом смысле, пока ни я, ни он ничего не натворили.

Огромным усилием я вытянула руку вперед и, подобно супермену, рванулась к выходу, а пробиваться через плотно прижатых друг к другу, как селедки в банке, людей, было вдвойне нелегко на подкашивающихся ногах и тринадцатисантиметровых шпильках. Глоток свежего воздуха дал мне хоть немного привести в порядок сбившиеся мысли, но странное чувство заставило меня оглянуться. Вместе со мной из автобуса вышел и парень в непоправимо испачканной помадой рубашке. Да, после такой поездки стоило ожидать, что он окажется маньяком и будет преследовать меня до конца моих дней.

Наплевав на неудобную короткую юбку, которая в любой момент рисковала задраться выше положенного, и, черт бы их побрал, каблуки, я ускорила шаг, почти срываясь на бег. А что мне еще оставалось делать? Кажется, переполненный транспорт в Москве — самое обычное дело, тогда в чем здесь моя вина: в том, что у кого-то неконтролируемая физиология? У кого-то очень даже симпатичного, хотя я не видела толком, скорее чувствовала интуитивно, и вроде как очень немаленькая физиология, если я правильно определила.

Успокойся, Джина Грейсон, ты думаешь не о том, о чем надо, не хватало только до кучи запасть на автобусного маньяка-извращенца. У тебя школа, тебе всего шестнадцать и… кажется, опоздала.

В который раз чертыхнувшись, я посмотрела на часы в телефоне: было время соревнований по бегу на каблуках. Еле добежав до дверей и чуть не переломав заново ноги, осознала, что мой аккуратный высокий хвост растрепался, а что стало с макияжем, мне вообще было страшно представить. Зеркало в новой школе оказалось всего одно, в туалете женской раздевалки: я помню, потому что чуть меньше недели назад мне проводили здесь так называемую экскурсию. Нет бы в гардеробе зеркало повесить, но администрация, похоже, понятия не имеет о необходимости этого предмета, а мне из-за этого теперь через весь этаж идти к долбаному зеркалу на этих трижды клятых каблуках — от злости и безысходности хочется рычать. Мне ничего не оставалось, как издать невнятный, но очень раздраженный звук и вспоминать, какая именно из совершенно одинаково выкрашенных зеленой краской дверей — женская.

Господи, уже почти середина урока: может, лучше не идти вовсе? Рисуя в голове картинки моей мучительной смерти от руки классного руководителя, я, так и не вспомнив нужную дверь, забежала в левую раздевалку, которую угадала правильно, из нее — в туалет, где максимально быстро привела себя в порядок, и через минуту или две уже стояла перед дверью кабинета английского языка. Решив, что мой заново завязанный в спешке хвост все же никуда не годится, я эпичным взмахом сорвала резинку с головы, и черные волосы водопадом легли на спину. Рывком я открыла дверь в класс: терять мне все равно нечего. Повисла гробовая тишина.

— Еще раз так сделаешь, закопаю! У меня чуть сердце не остановилось! — сказал парень за третьей партой. И вот так здесь принято здороваться? Хорошие же у меня однокласснички.

— Мое сердце остановилось, мое сердце замерло, — пропела я, обрадовавшись невесть откуда взявшемуся хорошему настроению. — Это же точно десятый «Б»?

Действительно, учителя не было в кабинете. Что-то случилось? Прошла по меньшей мере половина урока, а ученики спокойно плюют в потолок и даже не пытаются сделать вид, что учат английский.

Двоюродная сестра Талина откровенно заржала, увидев мое лицо.

— Ой, ну и чем ты слушаешь, скажи на милость? Я же тебе сегодня с самого утра рассказывала: новый учитель английского, новый классный руководитель, ну? Сегодня первый день четверти, к нам новый англичанин должен прийти. Вероятно, задерживается, — она демонстративно закатила глаза.

Опомнившись, я сразу уселась на соседнее место. Надо же, даже не заметила ее сначала, искала в конце класса, подальше от учительского стола. Но раз уж новый англичанин — немудрено, что Талина Власенко заняла первую парту.

Конечно же, я слышала про нового учителя, но если сестра что-то слышит про особу мужского пола, то держись, потом только про него и будет говорить. Это я уже поняла после недели непрерывного общения с ней. Хотя, по-моему, такой она была и в тринадцать, и даже в шесть лет, когда я приезжала в прошлые разы, и все те годы, что мы с ней переписывались и общались по видеосвязи, и все те каникулы, что она приезжала в гости.

Проблема в том, что я действительно не помню. Врачи сказали — диссоциативная амнезия. Универсальные знания остались нетронутыми, а вот почти все факты из моей собственной жизни я как раз забыла, как и практически всех людей, имевших значение для меня. Я помнила о существовании Талины, бабушки и своего двоюродного брата Ника, но узнавать их пришлось как совершенно новых людей. Со мной все еще оставались знания, но воспоминаний просто не было: память — как чистый лист.

— Да поняла я, и где он?

— Так, вижу, ты настроена решительно! — подколы Тали всегда заставали врасплох, и я сердито засопела, выбирая, что предпринять. Хотелось треснуть сестру по голове, но мы были слишком похожи, и следующим ударом мне стоило бы стукнуть себя саму. — Не, ну а что? Вы с учителем, можно сказать, оба новенькие, и только вместе вы сможете преодолеть все, — загадочно-пафосным голосом произнесла сестра и рассмеялась, увидев мое растерянное и полное непонимания лицо.

— Ты что, снова пересмотрела дурацких сериалов?

— Всего один, — подруга невинно улыбнулась.

Было странное чувство свободы, смешанное со стыдом. Хоть я и понимала, что случись такое, к примеру, еще в феврале, я бы даже прогуляла школу вместе с тем красавчиком или хотя бы дала ему свой номер — по правде говоря, он и правда меня заинтересовал — но ненавидела себя совсем не за это. Тогда, в автобусе, я впервые за последние два месяца почувствовала себя живой. Почувствовала вдруг, что весна, и хочется жить и цвести, а сейчас, придя в себя, подумала о родителях.

Еще до отъезда, пока меня не выписали из больницы, я регулярно ходила к психологу, и женщина с успокаивающей улыбкой объясняла, что я не должна винить себя в гибели родителей — я ведь действительно не виновата; говорила, что совершенно нормально и даже необходимо жить дальше, что не стоит закрываться в себе, нужно больше общаться, постоянно себя чем-нибудь занимать и, в конце концов, просто смириться. Из пяти стадий принятия неизбежного я уже долгое время колебалась где-то между четвертой и пятой, больше все-таки склоняясь к депрессии. И мне ведь было не за что себя винить, но я сама не могла простить себе то, что я просто живу.

Возможно, психолог права, и мне стоит просто отпустить и начать жить дальше, как обычный подросток? Врачи сказали, что я полностью реабилитировалась и мне необходимо ходить в школу, причем обучение на дому указали как нежелательное. Врачи сказали, что общение с людьми поможет мне быстрее вернуть память и поддерживать хорошее настроение. Врачи… Да что они вообще знают?! Я держалась каждый день, с утра до самого вечера, находила в себе силы улыбаться, чтобы ни бабушка, ни Таля не считали меня обузой. Но каждый вечер после таких кривляний я получала результатом еще один срыв, истерику, разгромленную комнату и крепкие объятия двоюродной сестры, моей теперь единственной подруги.

Дверь открылась, и Таля незамедлительно пихнула меня локтем. В кабинет зашел директор, а за ним, видимо, наш новый англичанин. Все отлично, вот только меня не покидает чувство, что я его уже где-то видела. Вряд ли в Лондоне, таких совпадений ведь не бывает, да и я бы его все равно не помнила: я ведь ни помню вообще ни черта. В Москве тоже вряд ли, ведь я только два раза вышла из дома: в начале прошлой недели отдавала документы в школу и не видела вообще никого, кроме нашего директора Николая Петровича. Еще дня три назад Таля показывала мне Москву, но тогда я абсолютно не обращала внимания ни на кого из людей, да и по правде говоря, на Москву я тоже не особо смотрела. Сосед? Я и не видела еще наших соседей.

Ну не по дороге же в школу я его встретила, хотя… нет, такого не может быть, но это же действительно тот самый парень из автобуса, и яркая помада на рубашке — мамина любимая, ее не спутать ни с какой другой.

Возникшую в классе заминку я решила использовать, чтобы наконец рассмотреть это чудо света: довольно высокий и подтянутый, он мог бы производить впечатление вселенской уверенности в себе — но на лице были лишь мешки под глазами и выражение вселенской задолбанности. Светлые волосы неопределенного цвета, где-то между блондинистым и светло-русым, доходили ему до плеч, а глаза, несмотря на пролегшие под ними тени, казались глубокими и даже лучистыми немного, но может, просто свет так упал, а я напридумывала себе всякого. Я ведь даже не разберу со своего места, какого эти глаза цвета — серого или голубого.

И как я только могла позволить ему такое, я ведь даже имени его не знаю, хотя вряд ли знание имени сильно влияет на ситуацию. Но черт, это же еще и мой учитель… учитель? Скорее, мучитель, и искренне надеюсь, что этот обаятельный хрен меня не узнает, он ведь просто обнимал меня половину дороги. У него ведь просто на меня встал.

— Десятый «Б», знакомьтесь, это ваш новый учитель английского языка и классный руководитель, Константин Леонидович Жилинский. У вас в классе должна быть еще новенькая, она уже здесь? — обреченно вздохнув, я подняла руку, стараясь при этом как можно сильнее прижаться к парте, а лучше и вовсе провалиться отсюда хоть куда-нибудь. Директор кивнул, а потом посмотрел на часы. — Ну, я думаю, мне пора, вы сами тут разберетесь и познакомитесь, — и покинул класс.

— Ну хоть расскажи о себе, новенькая, — вздохнул учитель. — Откуда ты к нам пришла, почему решила учиться именно в нашей школе, про увлечения тоже не забудь, — безразлично перечислял он. — Не стесняйся, мы слушаем, — ни с того ни с сего оживился учитель, даже подобие ухмылки из себя выдавил и жестом пригласил меня к доске.

Я поднялась со своего места и, едва заметно пошатываясь, сделала несколько шагов вперед. Меня удивило, что тут, в отличие от других российских школ, на уроках английского ученики не делятся на подгруппы. Таля говорила, что это выставляют как образовательный эксперимент, но на самом деле просто учителей не хватает.

— Меня зовут Джина Гре… Снегирева, — я взяла себе мамину девичью фамилию, а дядя, подключив нехилые деньги и связи, даже похлопотал над отчеством, чтобы максимально русифицировать данные в паспорте. Я не хотела никого смущать иностранной фамилией и двойным именем, надеясь через полтора года поменять обратно все, как и было раньше. Глупая несбыточная надежда, зная, что так, как раньше, уже не будет, никогда. Но по привычке я, конечно же, чуть не назвала свою старую фамилию, которую носила целых шестнадцать лет. — Я приехала сюда из Лондона, живу с бабушкой, — продолжила я. — Моя мама русская, она с детства учила меня, поэтому я билингв,¹ — скрипя зубами, я все-таки рассказала, откуда я, ведь имя, как ни крути, все равно слишком выделяется. — Вроде все.

— А почему ты переехала сюда? Где твои родители? — вопросы посыпались из самых разных сторон класса.

— По семейным обстоятельствам, — ответила я, выдавив из себя кривую улыбку. — Родители приехать не смогли, — не говорить же сейчас всему десятому «Б» о том, что мои родители — на глубине двух метров под землей.

Впервые за долгое время не было чувства подступающей истерики. Я закидалась своим рецептурным успокоительным еще в школьном коридоре, как будто предвидела подобные вопросы. Знаю, что не стоит злоупотреблять, но в последнее время я стала на редкость чувствительной, что меня не удивляет, но временами жутко бесит. Да даже без этого, я просто не могу не вспоминать о родителях каждый гребаный час, каждую гребаную минуту. Чтобы отпустить, мне не хватает еще чего-то, какой-то детали пазла, которую все никак не получается отыскать.

Класс смотрел на меня как на восьмое чудо света. Еще бы, к ним, наверное, нечасто приезжают новые ребята из других стран, поэтому с легкой руки учителя остаток урока превратился в классный час. Я познакомилась со всеми одноклассниками, которые, вопреки моим опасениям, оказались вполне милыми и дружелюбными. И вдруг, как по щелчку, все внимание обратилось на классного руководителя.

— Константин Леонидович, — это Артем поднял руку. — А почему у вас помада на рубашке, а? — и еще так намекающе бровями подрыгал. Боже… Ну прости, бедолага, сегодня мне пришлось боевым раскрасом скрывать несчетное количество сумасшедших истерик и бессонных ночей.

К всеобщему удивлению, сама не ожидая от себя такого, я возвестила:

— Вероятно, в спешке наш Константин Леонидович не успевал собраться, и краситься ему пришлось прямо в автобусе, — класс взорвался от смеха, оценив шутку, но Константин Леонидович, похоже, не разделял нашего веселья: он пристально всматривался в мое лицо. Задним умом я почувствовала, что вот именно сейчас он, кажется, окончательно меня узнал. И надо же было мне упоминать автобус, кто меня за язык тянул?

Наградив меня просто убийственным взглядом, англичанин произнес:

— Нет, просто, как видите, даже на улице не могу отбиться от своих фанаток, а малолетки даже в транспорте цепляются, — нет, это вообще нормально? Это я цеплялась, он хочет сказать? Прекрасно, отлично. Если с малолеткой я могла согласиться — в конце концов, я еще школьница — но разве не он сам ко мне полез? Мог бы просто сделать вид, что ничего не произошло, и не акцентировать внимание на одном выдающемся месте. Что ж, если новых друзей я еще не завела, то первый враг у меня здесь, кажется, уже появился.

А глаза у него — серые, холодные и колючие, я присмотрелась.

Кто-то присвистнул: вроде бы, того парня за третьей партой зовут Макс.

— Давайте я вам помогу, — Макс, ну заткнись ты, ну пожалуйста. Только об одном и думает, хотя казалось бы, те же шестнадцать, что и мне. Как хорошо, что никто в классе и знать не знает, что той малолеткой была я.

— Извините, вы, — классный наклонился к журналу, — ага, Максим. Так вот, Максим, я справлюсь и без вашей помощи, — безапелляционно заявил учитель, с легкой полуулыбкой приподняв брови. Черт, на что он намекает вообще: он мне подмигнул или это только показалось? Как он может теперь, когда выяснилось, что он мой учитель.

Да уж, если сначала я винила себя в желании жить, то теперь возникла проблема куда серьезнее: пережить апрель, май, а потом еще целый учебный год рядом с этим моральным чудовищем, я ведь понимала, что не смогу после такого нормально смотреть в глаза своему учителю. Это неправильно, так нельзя, и если для него такое, может, в пределах нормы, то уж точно не для меня.

К концу урока я, не в силах больше находиться с Константином Леонидовичем в одном помещении и постоянно уплывать мыслями туда, где было все-таки приятно к нему прижиматься, пулей вылетела из класса, на всякий случай забрасывая в рот новую таблетку: не хочу своими психами нагнетать обстановку еще сильнее. Талина поспешила за мной.

— Джи, ты чего? Отпадный чувак, он мне уже нравится, — ха! Да Тале нравится вся мужская часть школы, от первоклассников до физрука и сторожа.

— Власенко! — пригрозила я. — Всем парням уже впору подавать на тебя в суд за домогательства, — ну не виновата же я в том, что так оно на самом деле и есть: подруга меняла кавалеров как перчатки, словно для развлечения, не влюбляясь при этом по-настоящему ни в одного из них.

Таля закатила глаза и театрально взмахнула рукой.

— Успокойся, можешь забирать себе. Тем более, — она посмотрела куда-то в сторону, — он не в моем вкусе. И это лучший друг нашего Ника, — сестра вздохнула.

— Что? — ощущения были схожи с теми, когда почву выбивают из-под ног. — Ты уверена?

— На все сто. Внешне, может, и не узнала бы, он какой-то слишком серьезный в сравнении с тем, что я помню, но имя и фамилия те же.

До конца дня я только и занималась тем, что старалась не думать о новом классном руководителе, но получалось плохо: волей-неволей все мысли возвращались к нему. Неужели это и правда тот Костик, про которого Ник столько рассказывал? Да, точно, об этом я слышала. И я уже знала, что Ник учился в педагогическом, и выслушала за столько лет массу дебильных и не очень историй про его лучшего друга, — истории-то я забыла, но за два месяца после аварии Ник участливо рассказал мне их все заново.

Но откуда мне было знать, что этот самый Костя окажется когда-нибудь моим учителем английского? Как ни странно, знания о брате и сестре оставались довольно четкими, и я могла сейчас вспомнить практически каждый факт про них: они ведь много рассказывали, пока я была в больнице, а созванивались мы почти каждый день, но мне и правда не хватило мозгов соотнести своего классного с лучшим другом брата, а я ведь тоже знала его имя и фамилию. Если все так, то новый классный — такой же придурок, как и Ник, а в том, что Ник — придурок, сомнений у меня никогда не было. Даже не знаю, плакать здесь или смеяться. Если он такой же, как и мой братец… Да с ним же тогда связываться себе дороже, и такое сумасшедшее существо в качестве учителя никто не выдержит.

Я так и не нашла в себе силы рассказать Талине про автобус: может, когда-нибудь так, потом, между делом, ведь нельзя, чтобы хоть кто-то узнал, хотя сестра и под пытками никому не расскажет. Дело было даже не в том, что меня угораздило возбудить лучшего друга своего брата, хотя это была конкретная такая подстава. Просто я все еще винила себя за жизнь.

После уроков я, уже дома, в своей комнате, придирчиво рассматривала свое отражение в зеркале. Черные волосы до пояса, которые отрезать бы к чертовой матери, но слишком жалко, яркие зеленые глаза, в последнее время чаще всего заплаканные, но макияж легко скрывает недостатки. Таля — у нее волосы чуть покороче, но светлые, прямо как у красавиц из сказок, а в точно таких же, как мои, зеленых глазах всегда сверкает задорная искорка. Таля — та неизменно уверена в себе и готова на любые авантюры, всегда держится так, как будто она не меньше, чем королева мира.

А во мне-то что можно найти, господи? Было одновременно и понятно, и не очень. Я ведь самая обычная, разве что поломанная внутри и до недавнего времени — снаружи, но это такое себе достоинство, скорее наоборот. А может, к черту все и перестать заниматься самокопанием? Я невесело хохотнула, подумав о том, что работавшие со мной после аварии психологи точно бы оценили такую идею.

Таля бы сейчас сказала, что мне обязательно нужно найти парня, но у меня появилась мысль получше: почему бы не подразнить Костю? После всех историй, выслушанных от Ника, называть англичанина по имени и отчеству почему-то не получалось. Ему самому, наверное, тоже не по себе: я ведь сестра его лучшего друга. Зато теперь, что бы я ни вытворила, после сегодняшнего утра он точно никому не расскажет ни об одной выходке, даже если я натворю что-то из ряда вон: Костика мне все равно не переплюнуть. Новый классный, черт бы его побрал, уже раздражал меня всем своим существом, и до безумия хотелось как-нибудь ему насолить.

Может быть, моя затея совсем идиотская: я ведь собиралась тихонечко просуществовать эти полтора года в огромной толстовке и джинсах, порванных на коленках, в своем тихом мирке, куда есть вход только Талине и бабушке, и то не всегда. Но не вечно же мне съедать себя? Было стыдно за такие мысли, но я ничего не могла с собой поделать: кажется, утренняя встряска дала мне шанс отпустить то, что я должна была уже давно.

Но, несмотря ни на что, после сегодняшнего утра в автобусе в школу я буду ходить исключительно пешком.

* * *

1 — Билингвы — люди, которые одинаково в совершенстве владеют двумя языками и умеют в равной степени использовать их в необходимых условиях общения.

Глава 2. К черту барьер слов

Проснувшись на следующий день, я, даже не позавтракав, полезла в шкаф: хотелось сегодня выглядеть так, чтобы у Костика челюсть отвалилась. Я ведь собиралась еще до отъезда выбросить всю эту гламурную дрянь, но нет же, привезла сюда целый чемодан, толком не понимая, зачем это сделала. Чтобы привезти хоть что-то, какую-то… память? Очень иронично. Возможно, я не хотела приезжать с одним пустым рюкзаком, ведь других вещей у меня практически не было, хотя именно так мне и следовало поступить: до сих пор не могу понять, как я это когда-то носила.

Нужно было что-то яркое и даже кричащее — я сразу положила глаз на винного цвета туфли и в тон им сумочку, куда с трудом смогла впихнуть хотя бы одну тетрадь. Я не очень хорошо разбиралась в моде и подборе нарядов, не то что Таля, которой сам процесс наряжания доставлял безграничное удовольствие, но к серому цвету, кажется, подходит все. Единственной такой вещью в шкафу оказалось короткое и, естественно, обтягивающее светло-серое платье с длинными рукавами.

Напоминание в телефоне оповестило, что сегодня, как и в последующие дни, я на автобусах ездить не буду. Пешком пилить через целый район, да еще по горячо любимому мной частному сектору с чуть ли не проселочной дорогой — это, конечно, не самое веселое занятие, но вчерашнего транспорта мне хватило сполна, и повторять такую поездку не хотелось.

Хотя кому я вру, мне понравилось, да еще как, и я бы, может, с радостью забила на все и пошла бы на поводу у желания, но было нельзя. Я ученица, он учитель, я еще несовершеннолетняя, а он ведь гораздо старше. Вне зависимости от его возраста, я — просто школьница, хотя возраст согласия ведь с шестнадцати? В голове, как вторая личность, зазвучал голос Тали: «Да брось, Джи, мы и не с такими мужиками тусовались, когда я была у тебя в Лондоне. На каникулах, помнишь? И только благодаря ним мы попали тогда в клуб! И это он, говоришь, старше? Да когда тебя это останавливало, брось!» Если бы я только училась в другой школе. Если бы это был совсем другой Костя, который Ника и знать не знает.

Мне оставалось только заткнуть в голове голос подруги. Не хотелось, пусть даже и мысленно, расстраивать Талину, хотя по правде я не помнила, как она приезжала к нам в гости, а ее рассказы мне мало о чем говорили кроме того, что мы постоянно творили с ней какую-то дикость: мне кажется, с таким поведением родители давно должны были сдать меня в детдом.

За две остановки до школы я плюнула на все и пошла босиком, а туфли понесла в руках. Новые, всего два часа назад распакованные колготки рисковали порваться в любую минуту, но на каблуках я далеко не уйду: мало того, что ноги устают, еще и спина болит так, как будто скоро пополам переломится, хотя в сумке у меня только одна тетрадь на все предметы, школьный дневник и какой-то обгрызенный карандаш.

Может, в следующий раз пойти в балетках, а туфли взять с собой? Все лучше, чем босиком, хотя сейчас для меня и босиком пройтись было верхом блаженства. Но все хорошее имеет свойство заканчиваться, и я, вздохнув, влезла обратно в свои туфли, чуть не подвернув при этом лодыжку. Я вспомнила об этом только перед самой школой, и обувалась совсем рядом со школьным забором, неуклюже спрятавшись за куст. Надеюсь, никто этого не увидел.

— Снегирева! — я подскочила от неожиданного выкрика. — Ты почему опаздываешь? — это был Костик, который, по-видимому, дежурил сегодня у входа.

— А я пешком шла, Константин Леонидович, — с вызовом ответила я, подчеркивая обращение к нему. — Что-то перестало вериться в надежность местного транспорта на предмет маньяков-извращенцев, — теперь я сделала жалобную мордашку и начала: — Вчера вот, представляете…

— Все, достаточно. Хватит, Снегирева, пожалуйста, избавь меня от подробностей своей бурной личной жизни, — довольно резко перебил меня учитель. — Иди в класс, — конечно же, я сделала вид, что не услышала его слов из-за внезапно зазвеневшего звонка. Было, вообще-то, обидно, как будто не он вчера мне эту самую «бурную личную жизнь» устроил прямо в автобусе. Гордо тряхнув головой, я отправилась на занятия.

Первым уроком был русский. Пожилая учительница Зинаида Павловна то и дело вызывала меня к доске: не могла, наверное, поверить, что я говорю правильно, без акцента, пишу грамотно, а еще знаю все правила, какие только существуют в учебниках. И прекрасно пользуюсь как литературным языком, так и молодежным сленгом, ведь всю жизнь общалась по аське и скайпу с Талиной и Ником. Все наше общение оставило в памяти лишь темное неясное пятно, но факт остается фактом: русский я не забыла. Кажется, теперь он станет для меня самым мучительным предметом, потому что Зинаида Павловна к концу урока все равно осталась чем-то недовольна и весьма угрожающе обещала спросить еще и на следующем.

Весь день я вовсю общалась с одноклассниками, ведь мне все-таки предстояло проучиться здесь больше года, и я наконец приняла эту неизбежность. Даже не было пока угрызений совести: сегодня с утра мне так дико захотелось и жить, и танцевать, и петь — делать все то, чего я так упорно не замечала последние два месяца. Я смеялась, ненавязчиво строила глазки сразу нескольким парням из нашего класса и в итоге все же начала вливаться в коллектив, пусть и с тональником на ногах, даже под колготками. Я ведь все равно не обязана кому-то что-то доказывать.

Последним уроком сегодня был английский, и за какие-то жалкие сорок пять минут занятие превратилось в Ледовое побоище. А все потому, что меня, как и на остальных уроках, вызвали к доске, чтобы проверить уровень знаний, и не щадя гоняли по всей программе. Ответив весь материал, я уже собиралась садиться, но меня остановил мой горячо нелюбимый мучитель.

— Постой-ка, Снегирева. Что-то ты тут темнишь… Объясни мне, что вот это такое? — и он повторил одну из сказанных мной фраз.

Я с радостью стала рассказывать об особенностях своего родного языка. И если половину предметов, таких как химия, физика, математика, я не понимала и в старой школе, то английский я действительно знала, а не учила. Все то, что здесь только начинают проходить в школе, я знала еще до того, как пошла в детский сад. Одноклассники смотрели на меня со смесью удивления и, похоже, восхищения, и мне на самом деле стало приятно: я ведь не совсем тупая, в конце-то концов. Но моей заслуги в безупречном ответе было мало: прожив всю жизнь в Англии, сложно не говорить на своем языке. Мне повезло, что в русских школах учат именно британский английский, потому что американский диалект я и в самом деле не знала, да и понимала не очень-то хорошо.

— Нет, Снегирева, школьная программа нацелена на успешную сдачу экзаменов! Поэтому в учебнике нет твоих разговорных сокращений! — учитель начинал выходить из себя.

— Вы не правы, даже в книгах так пишут! — хорошо, что доказательства лежат прямо в классе. Талина еще неделю назад попросила меня дать ей почитать пару книг на английском, а сегодня принесла в школу, чтобы вернуть, поэтому сейчас у меня есть стопроцентная возможность его уделать. — Таля, дай сюда книги! — сестра испуганно протянула мне одну из частей «Гарри Поттера» и «Джейн Эйр», купленные мной когда-то давно в любимом книжном. — Вот, смотрите! Это не разговорный, это литературный язык!

— Мы тут, — англичанин перешел на крик, — не литературу изучаем! Тем более в этих книгах у тебя сплошной подростковый сленг!

— Это где тут подростковый сленг?! У Джоан Роулинг? Или может, его использует Шарлотта Бронте?! В девятнадцатом веке, вы хотите сказать, подростковый сленг?! — моему возмущению не было предела, и я не могла дать разумного объяснения, что же именно так вывело меня из себя.

Никогда не думала, что буду так страшно спорить с учителем: будь он хоть сто раз придурком и другом моего брата, мы все еще на уроке, но ведь он сам меня вывел. Пожалуй, после урока выпью дополнительную таблетку, а то и правда начинаю вести себя, как психованная. Я подозревала, конечно, что англичанин твердолобый, но не думала, что настолько: мои аргументы были простыми и понятными для всех, кроме него, да и у меня не было сомнений в своей правоте. В конце концов, я носитель языка, а он — нет, значит, мне виднее. Продумывая ответ мне, Костик нервно крутил в руках ручку и слегка постукивал ногой по полу. Шумно выдохнув, он завязал светлые волосы в хвост. «Красивый, черт бы его побрал», — неожиданно для себя самой подумалось мне.

Учитель посмотрел на меня уже гораздо спокойнее, без металлического блеска в глазах:

— Ладно, сленг в «Гарри Поттере». У Шарлотты Бронте староанглийский язык, многие выражения устарели, и вообще неясно, как можно в этой книге что-то понимать! — он снова перешел на крик. И кому из нас еще нужны успокоительные?

— Нет, Константин Леонидович! Это вы не хотите понимать! Староанглийский язык — это, простите, Шекспир! «Джейн Эйр» продается во всех книжных магазинах. Нет, вы серьезно думаете, что люди будут покупать ту книгу, которую даже не смогут прочитать?! Это не староанглийский язык, это — средневековые методы преподавания! — я грозно, как мне показалось, нависла над учителем и в сердцах даже стукнула многострадальной книгой по учительскому столу. Черт, надеюсь, он не нажалуется директору: только этого мне не хватало сейчас. Хотя о чем я, что и кому он может рассказать?

— Ладно, Снегирева, — абсолютно ровным тоном произнес классный. — Не срывай мне занятие, будь добра, садись на место. После урока останешься, попробуешь исправить свою двойку.

Так, а вот это мне уже не нравится. Исправить двойку — ладно, да плевала я на оценки, все равно учеба никогда не была моей сильной стороной, за исключением нескольких предметов. Меня больше напрягает то, что остаться надо после урока, а урок, насколько я помню, последний; после него час перерыва, и только потом приходит вторая смена. Целый, мать его, час. Мама, роди меня обратно, я ведь знаю, ты не можешь меня сейчас не слышать. Нервно дожидаясь звонка за своей партой, я вдруг поняла, что оставаться мне вовсе не обязательно: пусть учитель-мучитель спокойно рисует мне «пару», и я свободна, словно птица в небесах,¹ или, как любит добавлять Таля, как сопля в полете. Одна оценка ни на что не повлияет, тем более, что это даже не выпускной класс.

Надеюсь, после урока он меня оставил исключительно ради того, чтобы я исправила двойку? Тут вообще не должно быть ничего личного, мы же в школе. «Но ты ведь и сама не лучше, Снегирева, вспомни вчерашнее», — участливо подсказал внутренний голос. После двух школьных дней я уже и сама стала называть себя маминой фамилией, что очень меня удивило: я не думала, что так быстро привыкну, да и что вообще когда-нибудь смогу. А то, что было вчера, остается вчера. Если бы я знала, что рядом со мной в автобусе ехал мой учитель, то я бы, не задумываясь, послала его подальше от греха, кто знает, чем это все могло бы закончиться. Хотя господи, кому ты, Снегирева, врешь? Конечно, все было бы точно так же, за исключением того, что к своей ученице — да и к сестре друга — он и сам бы ни за что не полез.

Невесть откуда появилось желание морально уничтожить не только Костика, который оставил меня после урока, но вообще всех и каждого, и я в страхе проглотила еще одну таблетку успокоительного: скоро должна подействовать. Я ведь совсем не такая, я терпеть не могу конфликты, но зато люблю ромашки и одуванчики, танцевать под дождем и ездить на пикники с родителями. Впрочем, последнего уже никогда не будет, но мне до сих пор сложно смириться.

— Снегирева, помнится, я попросил тебя остаться, — послышался голос прямо за моей спиной.

— Ставьте два, Константин Леонидович, мне надо идти, — сказала я, даже не оборачиваясь, пока мысленно молилась, чтобы мой план сработал.

— Нет, ты останешься, — спокойно ответил он. — Я твой учитель, поэтому мне решать, — значит, теперь вот так?

Я резко развернулась, демонстративно прошла мимо мучителя, уселась на парту и закинула ногу за ногу. Да уж, в коротком платье сидеть в таком положении оказалось жутко неудобно: мягкая ткань задралась чуть ли не до трусов, и и мне пришлось подавить удушающую неловкость. Ладно на стуле, когда под партой все равно ничего не видно, а тут — просто ужас, но мое природное упрямство не разрешало мне сесть по-человечески куда положено. А этот гад сидит и смотрит, и зачем только он так открыто пялится? Хоть бы постеснялся, мерзавец. Блин, а если… Черт, нет, надо гнать прочь такие мысли. Надеюсь, Костик не подумает, что я решила его соблазнить, это ведь невозможно, хотя, признаться, очень хочется. Вообще-то, мой план был именно таким, но вчера вечером я не подозревала, что мне будет настолько неловко. Я даже подумать не могла, что парень не станет отводить взгляд: я планировала довести его до заикания. Таля рассказывала, что раньше я легко проворачивала подобные трюки.

— Константин Леонидович?

— М?

— Так чего ради вы оставили меня после уроков здесь, может, я пойду? Меня дома ждут, — попросила я.

— Так, Снегирева! Я тебе сказал — сиди, вот и сиди давай, не мешай работать!

Учитель все еще молча пожирал глазами мои ноги, да так, что мне невольно захотелось их спрятать. Прекрасная у него работа, конечно, пялиться на несовершеннолетних учениц. Хотя если вспомнить количество его пересдач в универе, удивительно, что он вообще появляется на этой самой работе. От его взгляда становилось не по себе, хотелось спрятаться подальше, но вместе с этим что-то держало меня на месте и не давало даже пошевелиться.

— Константин Леонидович?

— Что тебе опять?

— Кхм… На вашем месте я бы, кхм… Не смотрела на меня так, — англичанин с недоумением перевел взгляд на мое лицо. — Ну, я хотела сказать, учитывая вашу… кхм… Весьма восприимчивую к воздействиям физиологию, — вот честно, мне на самом деле неловко было это говорить, тем более после вчерашнего; тем более, я никогда не разговаривала так с учителями, но в данной ситуации грешно было не использовать повод поржать над другом братца, тем более, что он еще и молодой преподаватель. Живем один раз, ведь так?

— Снегирева, ты обнаглела уже вконец! Иди отсюда! — кажется, мне наконец-то удалось смутить его своими словами и пробить на настоящие эмоции. Надеюсь, в дальнейшем такое будет даваться мне проще, если после сегодняшнего я не откажусь от своей идеи.

— Ага, значит, я все-таки могу идти?

— Можешь, — задумчиво произнес он, правда, сразу же спохватился: — Стой, подожди, ничего ты не можешь, Снегирева. Сиди и жди меня теперь.

— Это, конечно, прекрасно, а зачем? — спросила я.

— Домой тебя отвезу. Кажется, начался дождь, — я посмотрела в окно. Действительно, крупные капли барабанили по стеклам.

От неожиданности я сделала шаг назад. Да, именно так: я сидела на парте, но инстинктивно сделала шаг назад и чуть не опрокинулась на спину — спасибо, спасла стопка учебников за моей спиной. А Костик, дурак, так ничего и не заметил за своими бумажками — ну и пусть. Мне уже не интересно.

— Ну уж нет, знаете, я с вами в один автобус больше не сяду. Мне и вчерашнего хватило так, что… — злости на него не хватает, и я не могу найти подходящих слов.

— Я прекрасно помню, как все было, — мучитель с легкой улыбкой посмотрел на меня так, как будто видел насквозь, а потом абсолютно серьезно продолжил: — Не тупи, Снегирева, разве я тебя спрашивал сейчас? К тому же, я машину из ремонта вчера вечером забрал, — совершенно спокойно ответил он.

— И хотите меня покатать, чтобы проверить, как починили? — надрывающимся голосом, неумело делая вид, что все прекрасно, понесла я первый приходящий в голову бред, попутно шаря рукой в сумочке в поисках успокоительного. Смогу ли я теперь просто взять и сесть в машину, после всего? Животный страх перед автомобилями затмевал даже панику по поводу того, что в машине мы будем только вдвоем, и хрен там знает, что этому извращенцу еще придет в голову.

Учитель закатил глаза.

— Так, слушай. Я твой классный руководитель, и это моя обязанность — заботиться о безопасности учеников.

— Что-то вчера я этого не заметила. Так что ж вы весь класс по домам не развезли? — с насмешкой спросила я. — Если акция распространяется только на сестер лучших друзей, то лучше бы подбросили Талину, — а себе под нос пробормотала: — Маньяк хренов.

— Так, я сказал! Достала ты меня уже, Снегирева. Лучше беги!

На всякий случай я побежала, даже забыв про тонкие шпильки, а Костик, как будто и вовсе не учитель, — за мной. С диким смехом мы выбежали из школы: я смеялась на грани истерики, надеясь хотя бы так скрыть тот липкий ужас, который накрывал меня при одной только мысли, что мне придется сесть в великолепный черный Лексус, стоявший прямо у ворот. Я автомобилями никогда сильно не увлекалась, но этот был действительно очень красивым, хоть и не умалял моего страха. Издалека всегда так кажется, это я уже хорошо запомнила: издалека они не представляют угрозы. Но уже на подходе к машине меня охватил новый приступ паники: вот сейчас я сяду на переднее сиденье, мы проедем всего пару километров, и…

* * *

— Мам, ну ты чего? — я со смехом протянула женщине на переднем сиденье стаканчик из «Starbucks». — Фраппучино — это не так ужасно, как тебе кажется, попробуй, — я улыбнулась. Мама считает кофе со сладкими добавками просто ужасным, а вот мы с папой его обожаем. Наверное, это чуть ли не единственное, чем мы похожи.

— Джи, солнышко, я не буду даже пробовать эту сладкую гадость, — ответила мама, потягивая чистый черный кофе без крупинки сахара. — Лучше предложи папе, он свой кофе уже давно выпил.

Мы ехали на пикник. Конечно, еще только начало февраля, какие там пикники, но сегодня выдался на редкость солнечный день, зима в этом году была удивительно теплой, да и папа взял выходной. Терять такую возможность было бы глупо.

— Как же удачно все в итоге сложилось, Саш, — зажмурившись от солнца, улыбнулась мама. Папу звали Алекс, Александр, но она упорно на русский манер звала его Сашей. — Но я все равно волнуюсь, — дальше они с папой стали обсуждать что-то деловое, но я не особо слушала. В конце мама с примирительной улыбкой добавила: — Ладно, ты прав: здесь мы в безопасности.

Вдруг из-за поворота на встречную полосу выскочил грузовик.

— Папа, осторожно! — мой вопль слышала, наверное, вся округа. Уворачиваться было некуда. Все происходит так быстро, что я ничего не понимаю.

В зеркале заднего вида — испуганные глаза мамы и ее сосредоточенный шепот, почему-то на русском:

— Они нас нашли.

Кто нашли, зачем? Я не успела подумать или спросить. Голову заполнил страшный громкий треск. Я помню только жуткий, нечеловеческий крик — чей? — и то, что было очень больно — больше ничего. Все проваливалось в пустоту.

* * *

— Снегирева, ты в порядке? Что-то произошло? — обеспокоенно спросил классный.

Конечно же, не в порядке. Я с трудом проглотила комок в горле. Панические атаки по ночам еще и не думали уходить, а тут мне предлагают добровольно сесть в машину? Ну же, трусиха, давай, все равно тебе здесь никто не поможет. Кто бы тебя ни поддерживал, только ты сама сможешь себе помочь, со своими страхами надо бороться, или останешься их заложником на всю оставшуюся жизнь. Или так до самой смерти и будешь шарахаться? Мне было страшно. Два месяца назад мои родители погибли, а я сама чудом выжила после той аварии. Какие тут, к черту, порядки?

— Да нет, ничего, все… Все нормально, — с трудом выдавила я и, сделав глубокий вдох, села в машину, незаметно закидывая в рот новую таблетку успокоительного.

На пару часов мы застряли в пробке, и, поняв это, Костик от досады с силой саданул по рулю. Я не была удивлена: о российских дорогах и московских пробках ходили легенды. От скуки я стала рассматривать ту часть города, которая была видна из окна: это помогало избавиться от то и дело подкатывающей панической атаки. Успокоительные уже не действовали так хорошо, и даже дополнительная таблетка — или я выпила даже больше? — помогла всего лишь ненадолго. Разговаривать с учителем, который вне школьных стен становился придурочным другом моего придурочного брата, не хотелось.

Все говорят: Москва, Москва, а что они тут такого нашли? Я не наблюдала ничего особенного: скучно, одиноко и пусто. Страшно. Почему-то родители с неохотой приезжали сюда, и по словам Тали, я была здесь всего пару раз за последние шестнадцать лет: нам тогда было по шесть и по тринадцать, но я, конечно же, этих поездок не помнила. После выписки из больницы, в которой я после катастрофы пробыла почти два месяца, в моей медкарте закрепилась запись: «диссоциативная амнезия». То есть у меня сохранились универсальные знания, такие как «дважды два — четыре», «как испечь любимый мамин пирог» и тому подобное. Но я не помнила ни момента из своей жизни, вообще. За два месяца после я вспомнила только обрывок последнего дня, тот самый, который «за секунду до» — почти сразу, как очнулась спустя трое суток после той трижды клятой аварии.

Говорили, что это пройдет. Говорили, что когда-нибудь я проснусь и все-все буду помнить, абсолютно все. Дни шли, а я так ничего и не вспоминала, зато день аварии я по секундам проживала заново каждую ночь. Напрасно в Лондоне ко мне в больницу заходили школьные друзья и теперь уже бывший парень, напрасно Таля и Ник рассказывали мне всю мою жизнь, созваниваясь со мной по скайпу — моя память была стерильна, и я все так же ничего не помнила, не считая того самого дня. Я жадно запоминала все, что говорила мне Талина — так я могла хоть как-то восстановить в голове хронологию своей жизни — но сама так ничего и не вспомнила.

Я знала, что приезжала в Москву в шесть и в тринадцать лет, и знала, что Таля гостила у нас почти каждые каникулы, а в этот раз ее отпустили даже на новогодние. Знала, что ходила на самые крутые вечеринки и что за мной бегали почти все знакомые парни. Уже успела, благодаря Тале, заново выучить всех родственников, половину из которых почти сразу же с радостью забыла. Болтала по видеосвязи со нашим двоюродным братом Ником, созванивалась с бабушкой, даже сама приходила в старую школу пару раз — но абсолютно ничего не вспоминала. Делала вид, что все хорошо, чтобы не расстраивать семью, ведь не зря же за большие дядины деньги меня сняли с официального учета у психиатра и перевели к какому-то семейному врачу.

Вдруг вся машина затряслась от неистового рева тяжелой музыки: звонил мой телефон, а я все еще пыталась хоть что-то вспомнить, цепляясь взглядом за совершенно чужие мне улицы Москвы. Погруженная в свои мысли, я и не заметила, как пробка рассосалась и мы почти приехали. Я давно уже перестала верить всерьез, но мне все равно отчаянно, до боли, хотелось вспомнить свою жизнь и себя, какой я была раньше. Костик подпрыгнул от неожиданности, и это заставило меня вернуться из мыслей в реальность.

Пока мозг классного не взорвался от громких басов, я поспешила поднять трубку: конечно, это звонила взволнованная бабушка, кто же еще? Заверив ее, что все хорошо, я бросила телефон в сумку. После аварии мои музыкальные пристрастия не изменились: я по-прежнему любила рок, что мы с Талей выяснили экспериментальным путем. Она включала мне по очереди по крайней мере сотню разных песен, а я отмечала те, что мне больше всего понравились. В общем-то, тогда я выписала на бумажку все мои любимые до аварии песни, только вот я об этом узнала уже позже, когда подруга сама мне об этом сказала.

— Ну? И что, позволь спросить, это было? — поинтересовался учитель.

— Это, Константин Леонидович, была моя любимая бабушка, которая очень за меня переживает, — почему-то в мыслях я не могла без смеха назвать его по имени и отчеству, но назвать его просто по имени вслух у меня даже язык не поворачивался. — Почему же я еще не вернулась домой, когда уже шесть вечера, а уроки заканчиваются в три?

— О, ясно, я с ней поговорю, — пренебрежительно-сухо бросил классный.

— Лучше не надо, поверь, — я уже открывала дверь, чтобы выйти из машины, как вдруг мне пришла в голову одна идея. Ведь живем один раз, верно? — Я буду скучать, — как можно соблазнительнее прошептала я и провела тыльной стороной ладони по его щеке. Все равно ведь никому не скажет, иначе это сильно подпортит его репутацию.

Я заметила голодный взгляд потемневших глаз, как будто Костик и вправду был каким-то маньяком, и быстро вылезла из машины, тряхнув копной густых волос, а напоследок заливисто рассмеялась. Кажется, я начинаю понимать, почему такие номера были раньше одним из любимых наших с Талей развлечений.

— Ну, я пойду?

— Снегирева! Я тебя прибью когда-нибудь, честно, — теперь он смотрел уже так, словно всей душой желает моей смерти.

— Взаимно, Константин Леонидович.

* * *

1 — Отсылка к песне группы Ария «Я свободен»

Глава 3. Что ты искал там, парень?

Я просыпаюсь неожиданно, на самом интересном месте заманчивого сна с одним светловолосым красавцем в главной роли, и первые минуты еще пытаюсь доспать, окунуться обратно в эту сказку, но потом подскакиваю на кровати как ошпаренная. Костик, будь он неладен, всего за пару дней извел меня так, что я уже и по ночам его вижу, и не сказать, чтобы в моем сне он был сильно одет. Если бы в жизни так было можно… От продолжения собственной мысли я чувствую, как стремительно краснею, и тут же одергиваю себя. Утро начинается, и снова блистательная Джина Снегирева, Грейсон и просто тупица думает не о том, о чем следует.

Лучше бы мама и папа были живы, остальное по сравнению с этим уже не важно.

Что там сегодня — пятница? Взгляд упал на расписание занятий, приклеенное к стене над письменным столом. Напротив уроков иностранного языка стояли маленькие сердечки, некоторые из них были перечеркнуты, а какие-то я так старательно зарисовывала, что напротив нескольких надписей «англ. яз.» зияли дыры. Да уж, такие перепады настроения точно не к добру, но если постоянно пить увеличенную дозу таблеток, не хватит до следующего визита к врачу. Повезло хоть, что английского сегодня нет, а значит, не придется весь урок вгоняться в краску перед Костиком, да и ругаться с ним без особого повода тоже будет не нужно.

В школе я, конечно же, не удержалась и рассказала Тале про сон, который все никак не шел из головы: сестре я доверяю больше, чем себе, тем более, мы всегда делимся друг с другом своими снами. Талина последние года три помешана на всякого рода гаданиях, а заодно подсадила и меня; пусть я и не воспринимала это всерьез, но ради забавы было чудесно. После рассказанного мной сестра с хитрым прищуром, по опыту не предвещающим абсолютно ничего хорошего, посмотрела на меня.

— А знаешь что? С четверга на пятницу сон вещий! — рассмеялась и хлопнула меня по плечу. Неужели она и правда думает, что это возможно?

— Издеваешься, что ли? — сказала я, хотя сама прекрасно знала, что наши с Талиной гадания практически всегда сбывались, хоть и были в основном шуточными.

— Ни капли, — с непробиваемым видом сказала Таля. — Это судьба, — и снова похлопала меня по плечу, в этот раз мягче. — А вот и судьбоносный жезл идет, — глупо хихикая, она устремила взгляд в сторону.

Прямо по коридору к нам приближался главный герой моих снов, обладатель как раз-таки весьма судьбоносного жезла. Нет, я даже могу его понять: решил человек с утра пораньше по нужде сходить, а тут тебе под дверью туалета хихикающие ученицы, которые еще и сестры твоего друга, пусть и двоюродные. Костик с некой опаской посмотрел на нас, и, пятясь почему-то боком, и открыл дверь.

— Константин Леонидович?

— Чего тебе?

— Константин Леонидович, это женский туалет, — сказала я, безуспешно пытаясь сдержать смех. Обычно невозмутимый учитель моментально покраснел и наконец направился в мужской, при этом пробормотав что-то, странно похожее на «девчонки».

Последний школьный день этой недели прошел на удивление беззаботно. Еще бы: кто станет всерьез думать об учебе, когда впереди целых два прекрасных выходных? У меня было мало идей, чем заняться: наверное, просто отдохнуть дома и восстановить силы перед следующей неделей. Между прочим, первым уроком по понедельникам был английский, и это уже было веской причиной ненавидеть понедельники до конца учебного года. Чтобы подготовиться к такому моральному насилию, двух дней будет мало.

— Снегирева, — возле лестницы меня догнал Артем Смольянинов, местный красавчик, по которому тащилась добрая половина девчонок в школе. — Спешишь куда-то?

Я пожала плечами.

— Вроде нет, — я и правда не торопилась. Таля еще перед последним уроком упорхнула на очередное свидание, и я даже догадывалась, с кем: Макса на математике тоже не было.

— Тогда выручай, — одноклассник схватил меня за руку — все девчонки обзавидовались бы — и потащил в обратную сторону.

— Может, объяснишь? — я едва поспевала за ним на своих каблуках.

Артем вздохнул.

— Мне нужно исправить пару оценок в журнале, — нехотя признался он.

— Зачем?

— Отец убьет, если узнает, что у меня двойки по английскому. Он же хочет, чтобы я поступил в МГИМО.¹

— Почему тебе просто не переделать оценки в дневнике? — этот вариант казался мне самым простым и логичным.

Одноклассник замялся, словно думая, говорить мне или нет.

— После того, как я на этом уже спалился в девятом классе, отец приезжает сюда раз в пару недель и просматривает журнал. Слишком печется о моей успеваемости, — он даже сплюнул от досады.

— Жуть, я бы точно такое не выдержала.

— Я уже привык, — Артем выдавил из себя улыбку. — Мне еще повезло, что об этом не знает никто, кроме директора и классного. Так поможешь?

— Звучит нелегально. Я в деле.

Я понятия не имела, какая от меня может быть польза в подобной ситуации, но нужно было всего лишь дождаться начала уроков у второй смены, когда учительская опустеет, и покараулить под дверью, пока Артем занимается подделкой оценок. Мне кажется, я бы в жизни не согласилась на такое, если бы не забыла утром выпить свои таблетки, но после сегодняшнего сна мне было попросту не до них, а когда я наконец вспомнила, перерывать всю сумку в поисках блистера было уже некогда: как раз тогда меня выловил Артем.

Весь план полетел с самого начала: уходя, химичка Алла Федоровна закрыла учительскую на ключ и унесла его с собой. Запасной был только у технички, но мы вдвоем так и не смогли придумать, как его раздобыть. Наверное, нам следовало пойти домой и попытаться в другой день, но мне до безумия захотелось что-нибудь натворить, и я не задумываясь вытащила из волос одну из двух невидимок, которыми сегодня утром убирала с лица мешающие пряди.

— Ты умеешь вскрывать замки? — удивился одноклассник.

— Хрен знает, — я пожала плечами. — Но стоит попробовать.

Совместными усилиями мы все-таки открыли дверь, перед этим промучавшись с замком добрых двадцать минут. Артем проскользнул внутрь, а я осталась стоять под дверью, однако вскоре и сама зашла в учительскую: он довольно долго копался в журнале.

— Забирай его, — предложила я. — Утром просто занесем на место.

— Но…

— Звонок через три минуты, — я даже не дала ему сказать. — Идем, — и, подхватив журнал, за руку потащила одноклассника в гардероб: нужно было забрать куртку и надежно спрятать журнал в рюкзаке.

Артем вызвался проводить меня до дома, и я бы, может, не соглашалась на это, но после сегодняшнего сна я забыла не только выпить успокоительное, но и взять с собой старенькие и очень удобные балетки, в которых в последнее время ходила в школу, а в красивые туфли на каблуке переобувалась лишь в соседнем со школой дворе. Было бы глупо средь бела дня вышагивать босиком, поэтому поддержка в виде высокого симпатичного одноклассника в этот раз явно не была лишней. Я не учла только одно: у местной школьной звезды были не только друзья, но и недоброжелатели.

— Кто это? — настороженно спросила я, имея в виду двух старшеклассников, приближавшихся к нам со стороны стадиона, куда мы и направлялись.

Артем нервно сглотнул, выдавая себя с головой.

— Из одиннадцатого «А». Мерзкие ребята, если честно.

— Давай в другую сторону?

— Уже поздно, — одноклассник вздохнул. — Тебе не нужно в это вмешиваться, а лучше просто иди домой.

Я не знала, что происходит, но интуиция подсказывала, что намечается мордобитие. В таком участвовать действительно не хотелось, но и вероломно бросить человека в подобной ситуации я тоже, кажется, не могла. Я собиралась остаться рядом с Артемом, но парень решительно отодвинул меня назад и сам направился навстречу ребятам из одиннадцатого.

Я не сильно вслушивалась в их разговор, но ситуация ощущалась так, словно Смольянинову просто завидуют, и, судя по всему, подобные стычки для него уже не новость: например, во второй день четверти Артем уже приходил в школу с подбитым глазом. Сейчас диалог стремительно набирал обороты, и один из ребят с силой толкнул Артема в грудь. На удивление, тот устоял, и, не дожидаясь какой-либо реакции, ударил толкнувшего в челюсть, но почти сразу же получил ответный удар.

Зрелище отчего-то показалось ужасающим, таким, что захотелось сесть прямо на землю, истошно закричать, остановить их, ведь жизнь коротка, слишком коротка, чтобы тратить ее на все эти мелочи, а ведь это действительно было мелочью по сравнению с чем-то самым важным, к чему обычно стремятся долгие годы или даже всю жизнь. Нет, я не была готова не только к той жизни, которую я потеряла вместе с памятью, но и к той, которую, обрубив все концы, начала в Москве. От утреннего настроения не осталось и следа, и вот я снова не была готова жить.

Я в ужасе смотрела на происходящее и осознавала, что я впервые вижу драку. Я знала, как это должно быть, но впервые я смотрела на потасовку своими глазами, а не слушала Талины рассказы о моих забытых воспоминаниях. Хотелось спрятаться, убежать подальше от этого жестокого мира, обнять маму и никогда больше не отпускать, но почему-то именно сейчас я вдруг совершенно спокойно осознала, что никогда больше этого не сделаю, и лишь продолжала молча смотреть, не в силах даже пошевелиться.

В какой-то момент меня переклинило: двое на одного — нечестно, и я, не отдавая себе отчет в том, что делаю, рванула прямо на дерущихся. Стоило ожидать, что я попаду кому-нибудь под горячую руку, но и я умела бить: кулак уверенно летел в нос выпускника, и, пораженная точностью своего удара, я для закрепления успеха добавила ему коленом по яйцам: запрещенный, но действенный прием.

По правде говоря, я не подозревала, что способна по-настоящему дать отпор. Я и сама от себя такого не ожидала, просто захотелось послать все к чертям и выплеснуть уже наконец то, что чувствую, а тело как будто в насмешку надо мной само совершало заученные когда-то движения. Неужели раньше дела обстояли настолько плохо, что мне самой приходилось драться, иначе откуда бы я все это умела?

Но сейчас было не время строить догадки: словно из ниоткуда за нашими спинами замаячил директор. Задним умом я успела только понять, что Смольяниновский рюкзак расстегнулся в драке, и оттуда очень заметно выглядывала коричневая обложка журнала с наклейкой «10 Б».

* * *

Мы с Артемом уже целый час сидели в душном кабинете. Если с дракой получилось бы неправдоподобно, то касаемо журнала я не раздумывая взяла всю вину на себя: отец просто убьет Артема, если узнает. Школьный психолог куда-то подевался, и Николай Петрович сам читал мне нотации о поведении: в школе без году неделя, а уже занимаюсь взломом учительской и подделкой оценок, к тому же дерусь. Я уже успела выпить двойную дозу успокоительного и была не в настроении спорить и что-то доказывать: меньше всего сейчас мне хотелось, чтобы нашелся психолог, ведь я же обещала дяде и бабушке не влипать в подобные ситуации. Стараясь абстрагироваться от всего мира, я все же услышала, как в приемную ворвался наш запыхавшийся классный.

— Здравствуйте, Николай Петрович, позвольте узнать, по какой причине в вашем кабинете оказались двое моих учеников?

— И вам вечер добрый, Константин, — директор обратился к классному без отчества, и это не ускользнуло от моего внимания. Вроде Ник упоминал, что они с Костиком тоже когда-то здесь учились, а Николай Петрович к своему почтенному возрасту наверняка выпустил не одно поколение учеников. — Видите ли, ваши десятиклассники устроили драку с одиннадцатым «А» на заднем дворе, а перед этим сломали замок в учительской и выкрали журнал. Я думаю, имеет смысл принять какие-то меры, а Джина и вовсе…

Только сейчас директор вспомнил, что мы по-прежнему в его кабинете. Как будто удивившись нашему присутствию, он попросил нас выйти за дверь, даже из приемной выгнал, и мы одиноко и молча ждали приговора в коридоре: говорить не хотелось. Мне оставалось только надеяться, что меня не исключат: я боялась потерять то крохотное ничего, которое сумела построить за этот сравнительно малый период своей жизни, ведь тогда бы снова пришлось начинать все заново, а я только-только начала по крупицам создавать новую жизнь. Подсознание не хотело признавать, что внутри меня снова поднимается немотивированная агрессия на все вокруг, но разум твердил, что это именно она, и пришлось выпить еще одну таблетку. Наконец, когда я грызла припасенное на черный день яблоко, к нам вышел Константин Леонидович.

— Ну что же, ребята, поздравляю. Артем, в понедельник с отцом в школу. Это уже не первый в твоей истории случай такого поведения, и я, в отличие от вашей предыдущей классной, подобное терпеть не намерен, — черт, неужели все было зря? — А ты, Снегирева, в понедельник ко мне в кабинет. Две недели будешь оставаться после уроков и трудиться на благо школы. Ясно?

— Ясно, — уныло ответили мы.

— А теперь марш домой!

Сославшись на головную боль, я ушла одна, без Артема, и теперь в одиночестве брела по городу. Одежда после потасовки даже не запачкалась, так что я смело могла идти гулять, хотя меньше всего меня сейчас волновал мой внешний вид. Я присела на скамейку в парке и прикрыла глаза: как же я устала, неимоверно устала от всего. Я ничего уже не хочу, только лечь и не вставать больше; возможно, третья таблетка за такой короткий промежуток была лишней.

Ветер путает длинные волосы, и будет большой удачей, если вечером я смогу их расчесать. Раньше были хоть родители, а теперь нет даже их. Хватит врать себе, кому я нужна? Да никому, если так подумать. Родственники с поехавшей крышей никому не сдались, ведь я доставляю всем вокруг только одни неудобства, и сколько бы ни старались ради меня бабушка и Таля, даже им в конце концов надоест. Я старалась не замечать, как прохожие смотрят на меня, а ведь я всего лишь в плохом настроении. Не хотелось, чтобы когда-нибудь на меня так же смотрели Таля, бабушка, Ник, дядя и другие родственники: то ли с жалостью, то ли с отвращением. Хотя тогда мне, наверное, будет уже все равно.

* * *

Я не сразу поняла, что произошло. Крик, резкая боль, а затем темнота. Человеческое сознание до сих пор вызывает уйму споров: например, ходят слухи, что в коме человек может увидеть себя со стороны или поговорить с умершими близкими «на том свете». У меня ничего подобного не было — я только все время слышала тот душераздирающий крик. Я не знала, сколько это длилось: секунду, час, а может быть, целую вечность? Не было ничего: только липкая, обволакивающая пустота и жуткий крик, навсегда отпечатавшийся в моей памяти.

Очнувшись, я в первую очередь почувствовала сильную боль во всем теле. Никогда бы не подумала, что у живого человека может болеть столько всего сразу. А я вообще жива? Что произошло? Где я? Где родители и зачем они привезли меня сюда? А кто мои родители?

Почему я ничего не помню?!

В палату зашел мужчина в белом халате, а следом за ним — другой, уже в строгом костюме. Разговор вышел не из легких. И если врач сообщил более приятные новости — например, я в относительном порядке и вскорости меня переведут из реанимации в обычную палату, потому что в коме я пробыла недолго и мне не придется заново учиться ходить, как было в каком-то мамином сериале, — то с мужчиной в костюме было намного сложнее. Он представился папиным юристом и личным помощником в одном лице.

Имя было мне знакомо, однако по ощущениям я впервые видела этого человека. Он сказал, что произошла авария, и родителей не стало: их не успели спасти. Он сказал, что я практически не пострадала, не считая сильного удара головой, из-за которого и наступила кома, и многочисленных синяков и ссадин. Почему-то я сразу почувствовала, что он врет, ведь с обычными синяками не попадают в реанимацию. Только сейчас я заметила, что на мне живого места нет — практически полностью мое тело было обмотано бинтами, из него торчали какие-то трубки, на руке и обеих ногах был гипс.

Еще этот странный мужчина сказал, что мне нужно теперь переехать в Россию, на родину мамы — здесь, в Лондоне, как и во всем остальном мире, родственников у меня нет. При слове «Россия» в голове сразу всплыли имена: Таля, Ник. Бабушка. У меня есть бабушка? Вполне логично, у всех есть бабушки. Кто такие Таля и Ник? Я помнила лишь имена, но ни один образ так и не отпечатался у меня в сознании. Кажется, один раз мы с родителями приезжали в Россию, все-таки там невесть откуда взявшаяся бабушка. А может быть, два или три? Ни черта не помню.

Что папин помощник-юрист говорил дальше, я мало слушала. Какой-то подсознательный, животный страх подсказывал: это подстава, надо бежать. Бежать быстрее из этой белой до тошноты палаты, где стены так давят, что становится нечем дышать. Бежать быстрее из этой страны, забыть все, как страшный сон, но забыть что? В голове пусто. Еще одна волна паники накатила, когда я вновь попыталась вспомнить что-то стоящее. В мыслях закрутились только воспоминания из России, больше похожие на сухие факты, значит, я все же там была, — но я даже адреса своего не могла сейчас вспомнить.

Да, у меня есть бабушка, она живет в Москве. Таля и Ник — мои двоюродные брат и сестра. Теперь хотя бы понятно, откуда то и дело в мыслях проскакивают русские слова, но… я действительно не помню, что это за люди, какие они вообще: в памяти не осталось ни внешности, ни характера, ни хотя бы малейшей детали, которая бы что-то прояснила. Нет, я вспомнила еще кое-что, самое страшное, пожалуй, что я слышала за всю свою жизнь, — тот мамин шепот: «Они нас нашли».

Неужели авария не была просто несчастным случаем, как мне рассказывают сейчас?

Мозг панически кричал об опасности. Мужчина в костюме до сих пор говорил, а шепот в голове сменился тем самым диким криком. Я понимала, что сейчас подпишу, наверное, любую бумажку, которую мне подсунут, лишь бы все прекратилось поскорее. Если я почти ничего не помню, то выходит, я теперь сумасшедшая? Никому нельзя доверять. Никому нельзя говорить, иначе… Черт его знает, что тогда. Похоже, как будто нас всех пытались убить, и мне нужно спасаться как можно скорее. Страх с каждой секундой становился все сильнее, а тот нечеловеческий, безумный крик в момент аварии никак не хотел выбрасываться из головы. В какой-то момент меня прошиб холодный пот, а в глазах снова начинало темнеть.

Тогда, в момент аварии, это кричала… Я?

* * *

Вдруг я почувствовала что-то теплое, поэтому открыла глаза и постаралась найти источник беспокойства. Маленький черный щенок жалобно скулил и жался к моим ногам. Голодный, малыш? Я взяла теплый комочек на руки и прижала к себе, в ответ на что он недоверчиво принюхался, а затем лизнул мой нос. Это, пожалуй, единственное существо, которое сейчас действительно нуждается во мне, которое будет любить меня, какой бы я ни была. Побитой, поломанной маленькой девочкой, которая изо дня в день просто хорошо играет свою роль. Интересно, а в Лондоне у нас когда-нибудь были домашние животные?

Бабушка на удивление хорошо восприняла появление в доме нового жителя. Наверное потому, что по виду щенок был похож на породистого, а может, просто поняла, насколько он мне нужен, ведь бабушка замечала мое состояние, как никто другой: в этом мире можно обмануть кого угодно, даже себя, но только не бабулю. Я отмыла щенка, накормила его и уложила спать. Даже имя успела придумать — Бродяга, в честь Сириуса Блэка из моего любимого «Гарри Поттера».² Пусть мой щенок тоже вырастет большим и лохматым; возможно, друга лучше, чем он, мне и в жизни не найти. Теперь это мой маленький комочек счастья, ведь я чувствую, как мы нужны друг другу.

Я сидела в своей комнате и размышляла: на черта я ему сдалась? Костик мог бы оставить после уроков Артема, а не меня: мне кажется, Смольянинов был бы только рад просиживать каждый день по лишнему часу в школе, лишь бы его отец ни о чем не узнал. Зачем классному вообще было кого-то оставлять и трепать себе нервы? Нет же, вообразил себе невесть что. А может, это как раз не он, а я вообразила.

Хотя вообще-то было хорошо, что он не вызвал бабушку в школу, и ради этого я готова была отрабатывать любое наказание. Она бы расстроилась, узнав о моем поведении, а мне ведь нельзя высовываться лишний раз, еще не хватало, чтобы кто-то узнал о моей амнезии: дядя Игорь слишком много денег отвалил за то, чтоб этот факт в итоге оказался стерт из моей биографии и новой медицинской карты. Но все равно это же бред чистой воды: зачем ему глупая школьница, которой я по сути и являюсь? Разве что тетради проверять. Или, может, Костик отправит меня поливать цветы по всем кабинетам, например? Это вполне похоже на работу на благо школы. У него, наверное, девушка есть, хотя в автобусе мне так не показалось, да и смывать помаду с рубашки он не спешил. Будь у него девушка, при таком раскладе она казнила бы его в тот же день, а Костик был вполне себе жив и здоров.

Вспомнились слова Тали о вещих снах с четверга на пятницу: неужели и правда? Да нет же, полный бред. Учитель и ученица — это неправильно, так не бывает. Теперь, когда он узнал, кто я такая, точно никогда больше на меня не посмотрит, как и поступил бы на его месте любой разумный человек. Нет, слишком уж много я думаю о Костике, и пора это прекращать: все равно ничего путного не получится. Бессмысленно было отрицать, но я по-прежнему хотела заполучить этого мерзавца и ничего не могла с собой поделать.

Когда мне нечем заняться, я пою: неожиданное открытие, но, судя по старым видеозаписям, пела я вполне неплохо. Вот и сейчас я стала вспоминать тексты песен, отрывки из которых так долго мешались у меня в голове. Когда-то давно я ходила в музыкальную школу, занималась вокалом и фортепиано, но дело даже не в этом. Благодаря маме у нас дома всегда были диски с русской рок-музыкой, которую мама просто обожала, и передала эту любовь мне: я с детства слушала и пела эти песни.

Голос у меня довольно низкий, глубокий, — а после аварии вообще стал чем-то напоминать мужской — наверное, из-за удара зажало какой-то нерв или повредились голосовые связки. В школе приходится специально говорить более высоко, чтобы не звучать совсем как пацан, а вот для пения удобно, ведь я могу попробовать копировать голоса солистов любимых рок-групп. До Кобейна мне еще очень далеко, но с некоторыми русскими музыкантами выходит даже почти правдоподобно.

Я пулей сбегала на чердак и отыскала там гитару: обычную черную шестиструнку, немного потрепанную жизнью и совсем не новую, но все же — инструмент! Я не помнила эту гитару и, кажется, видела ее впервые, но откуда-то же знала, что на чердаке, в левом углу под старой шубой лежит именно она. Как же все-таки иногда паршиво ничего не помнить. Около часа с помощью лака для ногтей я рисовала на ней эмблемы любимых групп. Как ни странно, их я помнила от и до, хотя только пару месяцев назад снова познакомилась с любимой музыкой. Вскоре гитара была готова, и я на минуту замерла, любуясь своим творением: по-моему, получилось очень даже ничего, такой точно ни у кого нет и не будет.

Настроив гитару на слух — я такое умею? — я нашла в интернете аккорды к песням, которые хотела сыграть, и включила первый попавшийся видеоурок. Пальцы быстро вспомнили привычные движения и мелодии. Так я случайно узнала, что действительно играла на гитаре раньше, иначе откуда бы мне все это знать? Если верить видео, учиться нужно долго, и с первого раза точно не будет получаться, но я и не училась с нуля: я, кажется, только вспоминала.

Стало даже приятно от того, что мои увлечения из прошлой жизни совпадают с теми, что я открываю для себя сейчас, — значит, это все же я, и все те шестнадцать лет до аварии это тоже была я, а не незнакомая мне Джина Грейсон, о которой я слышала лишь из рассказов. Правда, потом я, видимо, забросила гитару, потому что в Лондоне я инструмента не нашла, да и вполне логично, что отрастив такие длинные ногти, я не стала больше играть: слишком много сложностей. Не стоило тогда этого делать. Хотя что бы изменилось? Ведь даже сейчас мне пришлось обрезать ногти покороче, чтобы не переломать все пальцы.

Переодевшись в давно уже высохшие джинсы и толстовку, я с легкостью забралась на крышу, чтобы не сильно доставать бабулю громкими звуками, и стала играть одну из моих любимых песен Сплина — «Звезда рок-н-ролла». Ох, и долго же, наверное, я ее учила когда-то: она играется не так просто, как, скажем, песни Цоя или «Выхода нет», которую я тоже очень люблю, и даже сейчас у меня не сразу хорошо получилось. Каково же было мое удивление, когда откуда-то снизу мне стали подпевать. На секунду показалось, что это поет сам Александр Васильев,³ настолько красиво звучал голос, но потом я расслышала, что он совершенно не похож. Странные глюки у меня пошли, надо бы выпить очередную таблетку, но я не стала этого делать: очень хотелось сначала доиграть песню.

— Звезда рок-н-ролла должна умереть очень скоро, замьютить свой голос, расплавиться, перегореть, — это была моя любимая часть, и строки были настолько душевными, что я горланила их во весь голос. — На бешеной коде во время гитарного соло, — со всей силы, почти отчаянно, бью по струнам, — взлететь…

Закончив песню, перелезла на край крыши, ведь все еще оставалась надежда, что мне действительно кто-то подпевал. Нет, на улице никого не было, а из соседнего дома тем более никто петь не мог: я знаю тех соседей. Откуда я их знаю? Я же не помню никаких соседей, но предельно ясно в голове отложено: в соседнем доме никогда не поют, на инструментах не играют и вообще к любого рода самодеятельности относятся негативно.

Задумавшись, я не сразу заметила внезапный порыв ветра, который захлопнул дверь на чердак: я никогда не отличалась особенным везением. Пришлось лезть на землю по деревянной лестнице, висевшей на стене: летом ее приставляли к деревьям, чтобы собирать яблоки, но как же я была рада, что сейчас еще только апрель. Хорошо, что на гитаре висел ремень, так что можно было закинуть инструмент за плечи, спокойно держаться двумя руками и не бояться упасть со старой и шаткой конструкции. Надо будет обязательно купить какой-нибудь хороший чехол: рано или поздно пригодится.

Уже спускаясь вниз, я заметила, как весьма странный и явно мутный, иначе не скажешь, человек в серой кофте, скрывающей и лицо, и фигуру, выскользнул из-за куста. Нет, не вор: куст был возле дороги, уже за забором, значит, человек не пробирался ни на наш участок, ни на какой-либо другой, да и это было бы слишком заметно сейчас, особенно мне сверху. Краем глаза я увидела светлую прядь, которая в какой-то момент выбилась из-под капюшона; на каком-то высоком интуитивном уровне мне показалось, что незнакомец похож на Костика, и до жути захотелось это проверить.

— Эй! — мой голос раздался эхом по всей округе. И на что я надеялась? Что это чудо природы обернется и скажет «привет»?

Конечно же, никто не ответил.

* * *

1 — Московский государственный институт международных отношений (университет) МИД Российской Федерации.

2 — Сириус Блэк — в книгах о Гарри Поттере крестный отец Гарри — умел превращаться в большого лохматого пса; друзья называли его Бродягой. Джина — фанатка «Гарри Поттера», поэтому в истории и дальше будут иногда проскальзывать подобные отсылки.

3 — Александр Васильев — солист группы Сплин.

Глава 4. Маски срывал прочь

Выходные пролетели незаметно, как будто во сне, а утром понедельника я снова перешагнула порог класса. Меня встречали чуть ли не аплодисментами: оказывается, Артем, преисполненный благодарности, поведал о пятничном приключении всему классу, хоть и слегка приукрасил некоторые моменты. В его рассказе, который к середине дня облетел всю школу и оброс такими невероятными подробностями, что писателям-фантастам и не снилось, я представала чуть ли не марвеловской супергероиней, а к последнему уроку историю раздули до таких размеров, что и сам Смольянинов выходил прямо-таки Железным человеком, не меньше.

А после уроков, которые пролетели как один, я в нерешительности переступала с ноги на ногу перед дверью кабинета английского. Нервно одергивала юбку каждые пять секунд в страхе, что она задерется слишком коротко, и проклинала весь мир за то, что надела сегодня блузку с вырезом, будь он неладен. Наконец, набравшись смелости, я постучалась.

Никакой реакции. Подождав на всякий случай еще несколько минут, я решила уходить: зачем мне здесь торчать, тем более, классный, наверное, давно уже забыл о том, что сказал мне прийти. Обрадовавшись внезапно свалившейся на меня свободе, я развернулась и направилась к лестнице черного хода: так будет быстрее. Все равно почти никого в школе сейчас нет, а значит, никто не увидит, как я нарушаю очередное правило всего через пару дней после выговора.

Я почти добралась до заветной двери, но неожиданно возникло одно небольшое препятствие в виде фразы:

— Стоять, — сказанной не кем иным, как Костиком. — Не так быстро, Снегирева.

— Константин Леонидович, не пытайтесь говорить фразами Снейпа, актер из вас никудышный, да и здесь совсем не Хогвартс. А вы за Слизерин, да?¹ — погрустнев, спросила я.

— Нет, Снегирева, мне больше по душе Гриффиндор, хотя и Когтевран тоже очень нравится.

Я застыла в недоумении. Любимую историю я буквально знала наизусть, и никакая амнезия не заставила меня ее забыть, тем более, еще совсем недавно в больнице я успешно перечитала все семь книг.

— Когте-что? — переспросила я. Учитель лишь обреченно вздохнул.

— Рейвенкло, Снегирева, Рейвенкло. Почитай для разнообразия русский перевод.

Где-то в глубине души я обрадовалась, что мучитель не слизеринец. Я сама мечтала бы оказаться в Гриффиндоре, только это и вправду не Хогвартс, а я никакая не волшебница, хотя Гарри Поттер из меня получился бы отменный несмотря даже на то, что мои родители действительно погибли в автокатастрофе, а не были убиты могущественным темным колдуном. Мысленно поблагодарив Костика за то, что он не напомнил про родителей, — он-то все знал — я покорно повернулась и с выражением полнейшей безысходности поплелась в класс. Сразу же села за парту, чтобы не давать учителю возможности лицезреть мои ноги, как всегда почти ничем не прикрытые. Я заметила едва промелькнувшую тень недовольства на его лице и в мыслях злорадно улыбнулась. Так-то, Константин Леонидович.

Я ожидала хоть какого-нибудь задания, например, протереть подоконники от пыли или все-таки полить цветы, больше напоминавшие жертвы Чернобыля, но мучитель, как я уже привыкла его про себя называть, молча уткнулся в свои тетрадки и не дал никаких поручений. Решив не высовываться, чтобы не пришлось еще не дай бог отскребать жвачку от парт, я достала любимый дневник, чтобы было не так скучно просиживать юбку. В этом дневнике, в отличие от школьного, находилось все: от моих переживаний и планов на день до спонтанных рисунков и аккордов к песням, которые я переписывала из интернета или же по памяти на случай, если вдруг забуду. Психологи говорили, что дневник — это очень полезно.

Так и сейчас, открыв тетрадь в твердом переплете на чистой странице, я стала по памяти переписывать аккорды к песне Би-2 «Ее глаза». Эта песня тоже была не из легких, но когда-то я точно умела ее играть, хотя сейчас выходило далеко не идеально. На бумагу ровным строем ложились строчки аккордов, текст же записывать не имело смысла: такие душевные слова запоминаются раз и на всю жизнь.

Представляя, как я снова сижу на крыше, как держу в руках гитару, как стираю пальцы и порядком надоевшие ногти о металлические струны, как ветер путает мои длинные волосы, я так увлеклась, что даже не заметила, как ко мне подошел Костик.

— Би-2? Как интересно. Неплохой выбор. Ты решила вернуться к гитаре? — ну вот. Конечно же, он знал о том, что раньше я играла и в конце концов бросила: наверняка Ник обо мне рассказывал.

— Константин Леонидович, — выдохнула я. Надо бы ненавязчиво попросить его, чтобы никому не говорил, а то точно не отвяжусь от участия в школьных концертах.

Мне вдруг самой стало смешно. Ну кому он расскажет, а главное, зачем? Хотя Костик мог даже просто из вредности настучать директору или завучам, чтобы припахали меня к местной самодеятельности. Так, ладно, надо сделать вид, что сейчас ничего не произошло и меня вообще это не волнует.

— Ты можешь узнать песню только по аккордам? — от неожиданности я даже перешла на «ты».

— Вообще-то, сверху ты сама подписала название, но да, когда-то я сам играл на гитаре и даже немного пел. Меня больше удивляет, как ты эти аккорды помнишь? Некоторые из них здесь не самые простые, да и большая часть играется с баррэ.² Ты теперь стала подпольной рокершей?

Я тихо хихикнула: совсем по-дурацки, но сдержаться не получилось, очень уж смешно прозвучали слова Костика.

— Нет, просто иногда пою, — сказала я, возвращая ровное лицо. — А что, запрещено?

Браво, Джина! Теперь меня точно заставят выступать на всех концертах: попросить классного, чтобы ни о чем никому не говорил, казалось слишком глупым. Было непонятно, что там в итоге подумал Костик, но дневник все-таки отдал.

От внезапно подступившей эйфории я расплылась в улыбке до ушей. Некоторые учителя вообще отрицательно относятся к року, почему-то считая, что из всех увлечений именно музыка мешает образованию, а у меня и так в первую же неделю сложилась репутация не пай-девочки. И хотя лучший друг Ника так думать точно не стал бы, наверное, — черт знает, что там у него в голове. Мне даже было приятно, что мучитель оценил мой музыкальный вкус, но на всякий случай с Костиком следует быть осторожнее.

Отсидев в кабинете английского ровно час, сверяясь с временем на мобильнике, я собралась уходить, но опять у меня ничего не вышло. Кажется, у меня дежавю.

— Разве я сказал, что можно идти?

— Ну Константин Леонидович, — взмолилась я.

— Нет, — прозвучало как приговор.

Это короткое категоричное «нет» для любого нормального человека было бы сигналом спокойно заткнуться и сидеть дальше, но волна негодования, больше похожая на цунами, уже поднималась в моей груди. Черт, кажется, таблетки закончились, и это довольно плохо: теперь мне будет чересчур сложно себя контролировать, пока я не доберусь до дома и не открою новую пачку.

— Почему? Чего ради я должна здесь торчать, у меня и своих дел полно! Здесь же вам не тюрьма, ей-богу!

— Потому что я так сказал, — в голосе учителя послышались нотки металла. — А если тебе нечего делать, то садись проверять тетради.

Пришлось брать себя в руки, сбивчиво извиняться и копаться в коряво написанных сочинениях, черт бы их побрал. Проверяя работы пятиклашек, отметила, что уровень английского у них предельно низок, и что надо что-то с этим делать: например, найти компетентного преподавателя. Я даже отпустила пару шуточек на эту тему, но увы — Костик был не в настроении сегодня и лишь хмурился и кивал, даже не пытаясь меня как-то подколоть или, в конце концов, снова наорать о том, как же я его достала.

Когда мы наконец закончили проверку тетрадей, уже начинало темнеть. Очень странно, что до сих пор я не получила от бабушки ни звонка, ни сообщения: неужели с ней что-то случилось? Нет, этого просто не может быть, это же бабуля. Все равно что-то внутри кричало, что надо домой, и как можно скорее.

— Константин Леонидович! Если вам дома нечем заняться, и вы сидите тут до вечера, то не надо мучать остальных! Вы, между прочим, задали на завтра столько, что за неделю сделать не успеешь, и тут дело даже не в знаниях, а в куче бессмысленной писанины, которую вы так неистово любите. Мне еще собаку выгуливать, да и другие уроки, кстати, никто не отменял. Когда мне все это делать прикажете, ночью? По ночам я, на минуточку, другим занимаюсь! А про свободное время я вообще боюсь заикаться, потому что вашими стараниями у меня его теперь просто нет!

Легко понять, если человек — конченый извращенец. И как только Ник с ним дружит? Пропустив весь проникновенный монолог мимо ушей, из моих слов Костик, видимо, услышал только одну фразу, которая его заинтересовала. Чтобы задать вопрос, он даже оторвался от тетрадей и наконец посмотрел в мою сторону.

— И чем же таким ты занимаешься по ночам, Снегирева? — снова спокойный, сдержанный тон, соблазнительный бархатный голос, манящий взгляд серых глаз. Даже не смей об этом думать, дура. Сюда нельзя.

— Сплю, Константин Леонидович, сплю, — с вызовом ответила я.

— Ну ладно. Отвезу тебя домой, а то еще не выспишься и опять опоздаешь на мой урок, — устало, с нотками скуки в голосе произнес он, потирая переносицу, хотя я ни разу не видела у него очки. Старая привычка?

— Нет, я лучше пешком. Если сяду с вами в один транспорт, то, боюсь, мой сон окажется под угрозой, — скептично ответила я. Без успокоительных я точно не сяду в машину.

Такой самодовольной физиономии, как у Костика сейчас, я еще ни у кого никогда не видела, хотя вовсе не имела в виду ничего такого. Все же, заставив его меня поуговаривать, я согласилась, и он усадил меня, балансирующую на грани истерики, в машину. Даже грустно думать о том, что он всего лишь учитель-мучитель. Если бы мы познакомились при других обстоятельствах и он не был бы нашим англичанином, то можно было бы и влюбиться. Хотя о чем я, тут и влюбляться-то не во что, всего лишь харизматичный, уверенный в себе и дико сексуальный красавчик, который носит симпатичную серьгу в ухе и, похоже, слушает ту же музыку, что и я. Этот блондин даже мог бы быть идеальным, но увы: помимо всех достоинств, он прямо-таки маньяк-извращенец, а по совместительству мой учитель английского и друг моего придурка-брата.

Мы ехали в полном молчании, и остатки приподнятого настроения стали настойчиво сменяться чувством тревоги. Казалось, что вот-вот из-за поворота покажется грузовик и все повторится, будет повторяться снова и снова, каждую секунду, пока я жива. У меня до сих пор не было ни одной зацепки: Таля ничего не знала, спрашивать у бабушки было неловко, а дядю, который, кстати, был моим официальным опекуном, я вообще с момента приезда не видела ни разу. Бабушку-то он навещал, но только тогда, когда я была в школе, как будто чувствовал, что я стану задавать вопросы, и специально избегал встреч.

Можно было бы, конечно, попытаться выведать что-то у Костика, но господи, откуда ему вообще знать.

Стараясь отогнать неприятное холодно-липкое чувство и отвлечься хоть на что угодно, пока я не успела сделать что-нибудь неадекватное, я попыталась завязать разговор.

— Константин Леонидович, а сколько вам лет?

— Снегирева, ты что, дура?

— Просто интересно, — я с безразличным видом пожала плечами. — Если это такая большая тайна, можно и не говорить.

Я посмотрела на учителя непробиваемым взглядом — что бы я ни говорила ему, но в этот раз сдаваться я не собиралась. Классный вздохнул.

— Двадцать три. Да, да, это мой первый год работы в школе, не смотри на меня так, иначе мое учительское самолюбие полетит к черту.

«Совсем молодой», — мечтательно подумала я и столкнулась с вопрошающим взглядом Костика, который даже выгнул левую бровь, чтобы подчеркнуть степень своего недоумения. Вот же… Я что, про молодого вслух сказала? Мне теперь не жить. Блин. Блин.

Отчаянно краснея, я как можно быстрее попрощалась и выскочила из машины прямо посреди дороги, на светофоре, попутно думая, как объяснить бабушке внезапно возникшую необходимость перейти в другую школу, а лучше всего — сменить еще и адрес проживания или вообще переехать в другой город. Брата на всякий случай тоже лучше поменять. Но господь, видно, совсем меня ненавидит: не успела я и шагу ступить, как каблук, подлый предатель, сломался, заставляя меня лихорадочно искать опору. Если бы я вовремя не ухватилась за открытую дверцу машины, то могла бы забыть не только о чистой юбке, но и о целых костях.

Костик мгновенно выбежал из машины и бросился ко мне, пока я силой мысли пыталась поправить растрепавшиеся волосы. Очень жаль, что нет успокоительного.

— Все хорошо?

— Ты издеваешься? Эти туфли были моими любимыми, а теперь каблук испорчен, и его, похоже, уже не починить. Конечно, все плохо! — с надрывом прокричала я, глубоко внутри радуясь, что моя тревога была напрасной, и аварии не произошло.

На самом деле нога жутко болела, но я не посчитала нужным говорить об этом Костику. Ведь здесь нет ничего страшного, наверное, просто синяк, неужели я ни разу в жизни не ломала каблуки, когда мы с Талей сбегали на вечеринки и напивались тайком от родителей? В любом случае, лежать с переломанным в нескольких местах телом было намного больнее, но эмоции рвались наружу прямо сейчас, и мне было просто необходимо их выместить, пусть даже и в дурацком нытье про испорченные туфли.

— Идиотка ты, Снегирева. Радуйся, что жива осталась, — вздохнул классный, а я невольно задумалась, только ли о сегодняшней ситуации он говорит.

Может, он намекает на то, что было два месяца назад? В школу подавали информацию о моих родителях, но, снимая меня с учета в психдиспансерах, дядя Игорь позаботился зачем-то и о том, чтобы нигде не проходила информация, что я вообще была тогда с родителями в машине. Я не сильно сопротивлялась и не вникала в то, зачем дяде могло это понадобиться, надеясь, что так смогу избежать лишних вопросов, ведь даже малейшее упоминание трагедии вызывало у меня болезненные ощущения. В школе ни о чем не знали, но Ник, Ник ведь наверняка рассказывал лучшему другу и про аварию, и про амнезию, и вообще про все на свете. Впрочем, сейчас мне было не так важно, кто и что имел сейчас в виду.

— Это кто, это я, по-твоему, идиотка? — я попыталась замаскировать вновь нарастающую злость непонятно на что за подобием улыбки, но чувство внутри подсказывало, что вышло неубедительно. Шепотом выругавшись, я попыталась встать, наконец, ровно и сразу же поняла, что и в этот раз не отделалась обычным синяком. Мне вообще в жизни не везет с машинами, от них одни неприятности. — Черт, нога…

На глаза наворачивались непрошеные слезы. Физическая боль не на шутку боролась с душевной, родители были мертвы, Бродяга до сих пор не выгулян, я совершенно не помню, какой была я и моя жизнь до, а после складывалось только из неумелого вранья и неудач. К тому же, ситуация была дурацкой с самого начала: мне и вовсе не нужно было спрашивать у Костика про его возраст, они ведь с Ником одногодки.

Я не могла определить полученную травму, но было очень больно: на ногу даже не встать. Костик на удивление тепло обнял меня за плечи.

— Тихо, тихо, маленькая, успокойся. Вот увидишь, все будет хорошо, — наплевав на внешний вид, социальные роли и свои секреты, всего через несколько секунд я уже плакала навзрыд в его объятиях, давая волю слезам. В другой ситуации я бы наверняка возмутилась тем, как он меня назвал, но сейчас было не до того. Сильные руки лишь крепче обнимали и гладили по волосам.

Когда я немного успокоилась, парень затащил меня обратно в машину. Только сейчас я заметила, что телефон разряжен и наверняка бабушка меня уже обыскалась, но Костик, несмотря на мои протесты, вместо дома повез меня в травмпункт. Пока я сидела в очереди, он даже сбегал в кофейню и принес мне дымящийся стаканчик капучино со сладким сиропом и шоколадку. Вместе со мной внимательно выслушал вердикт врача: растяжение связок голеностопного сустава. Звучало достаточно жутко, ведь на деле это самое обычное растяжение, но по настоянию учителя врач выписал мне больничный на целую неделю и замотал ногу эластичным бинтом, показав мне, как это правильно делается.

Пока Костик бегал в аптеку в другом крыле здания за этим самым бинтом, врач с улыбкой отметил, что мой молодой человек очень обо мне заботится и что мне с ним страшно повезло. Если бы он только знал правду, говорил бы совсем не так. Хотя со стороны мы возможно и выглядели неплохой парой, на лице ведь возраст не написан, но в жизни это совершенно неосуществимо.

Я не могла понять внезапной причины такой заботы и хотела настоять на том, чтобы классный отправил меня домой на такси, но даже представить боялась, как бы я сходила с ума от страха одна, в незнакомой машине. Всю дорогу до дома Костик болтал на разные темы, как будто мы просто хорошие друзья, вероятно, стараясь таким образом отвлечь меня от неприятного происшествия. Как ни странно, мне действительно полегчало как физически, так и морально. Когда он понес меня в дом на руках, я снова хотела взбунтоваться, но даже не знала, носил ли меня раньше кто-нибудь вот так, поэтому, обвив руками его шею, молча впитывала новые ощущения.

— Джина, детка, что с тобой случилось? — бабушка встретила нас на крыльце, не дав мне ни малейшей возможности придумать оправдание. Вместе с этим она приветливо поздоровалась с Костиком, которого прекрасно знала, и даже пригласила его на чай.

Видимо, парень, все еще остававшийся моим классным, заметил мою растерянность и сам объяснил бабушке, как я героически помогала ему проверять тетради, умолчав о пятничном инциденте и наказании и заявив, что я планирую поступать в ин-яз. Такого поворота событий я не ожидала, ведь за поисками своего прошлого совершенно не задумывалась о будущем. Пришлось согласиться с версией Костика, по которой дальше все оказалось так, как и было на самом деле, за исключением подробностей в виде моего срыва и кофе с шоколадкой. Бабушка, кажется, поверила в эту версию и вопросов не задавала, только еще раз напомнила про чай, но друг Ника, хоть и наверняка раньше часто бывал здесь, отказался, сославшись на позднее время.

Пока бабушка не видела, он даже обнял меня на прощание, и мне на мгновение показалось, что между нами разрушился непонятный невидимый барьер. Конечно же, барьер в виде его работы, моей учебы, придурка Ника и разницы в семь лет нельзя просто так убрать, но что поделать? Я лишь прошептала короткое «спасибо», а он оставил меня скучать в одиночестве, подмигнув и пообещав зайти проведать на неделе: до следующего понедельника школа мне не грозила.

Бабушка тоже окружила меня заботой, как только могла: принесла из кладовки диски с фильмами, один из которых мы тут же и посмотрели, испекла мой любимый пирог и в качестве утешения даже налила мне немного невероятно вкусного гранатового вина.

— Милая, тебе не кажется, что тот молодой человек к тебе неровно дышит?

— Брось, бабуль, ты чего? Он же мой учитель, — я наигранно скривилась. — К тому же наверняка такой же дурак, как и наш Ник, разве нет?

Было уже за полночь, и бабушка давно уже ушла к себе в комнату, а я все никак не могла уснуть, раз за разом прокручивая в голове сегодняшний день. Было слишком много необъяснимого и непонятного, что никак не укладывалось в голове. Написав Тале смс-ку о том, что я лежу дома с растяжением и появлюсь в школе только после выходных, я твердо решила попытаться заснуть, но непрошеные мысли о Костике не давали мне этого сделать. Я и не думала, что он может быть таким милым и заботливым, но несмотря на это, блондин все еще оставался недосягаем за стеной социальных ролей. Хотя я в свои шестнадцать лет пережила уже столько, что чуть не умерла совсем по-настоящему; разве после всего этого мне не плевать?

Я еще долго сижу на кровати, прижав колени к груди, и рассматриваю кусочек звездного неба, который виден из моего окна. Я рассказываю маме о том, что влюбилась: кажется, совсем по-настоящему — и почему-то уверена, что она меня слышит.

* * *

1 — Хогвартс — школа чародейства и волшебства в серии книг и фильмов о Гарри Поттере. Северус Снейп — один из учителей в Хогвартсе. Слизерин, Гриффиндор, Когтевран (Рейвенкло) и Пуффендуй (Хафлпафф) — названия четырех факультетов Хогвартса. Двойные названия использованы, поскольку Джина читала и смотрела «Гарри Поттера» в оригинале, а Константин Леонидович — в переводе на русский язык.

2 — Баррэ — прием игры на гитаре, когда указательный палец играющей на грифе руки зажимает одновременно все или несколько струн на грифе.

Глава 5. Ты свалишь на помаду

Провалявшись дома три дня, я поняла, что мне абсолютно нечего здесь делать. Мои вопли под гитару, ставшие теперь чуть ли не единственным занятием, раздражали не то что бабушку — соседей из дома напротив, и играть приходилось, когда дома никого нет. Я успела пересмотреть почти все фильмы, принесенные бабулей, и даже нашла в интернете еще несколько своих. С Бродягой приходилось гулять только по двору и ближайшей части улицы, чтобы не пугать случайных прохожих тем, как я неуклюже хромаю в старых домашних балетках, да и бабушка настаивала, чтобы я меньше напрягала ногу, но даже тисканье любимого щенка не могло меня увлечь на целую неделю.

Конечно, каждый день приходила Талина и зависала у меня до позднего вечера, а один раз даже осталась ночевать. Она рассказывала все школьные новости, закармливала меня любимыми сладостями и что только не делала, чтобы я не так скучала, разве что танцев с бубнами не устраивала, зато хотя бы с ней я могла быть настоящей, не устраивая очередной маскарад. Порой мне казалось, что она знает меня гораздо лучше, чем я сама, хотя так оно, наверное, и было.

На четвертый день моего заточения Таля обещала принести карты таро и погадать мне, но вместо этого привела домой весь класс. Повезло, что я вовремя заметила ее сообщение, иначе явилась бы всем в виде заспанного лохматого чудовища. Легкий макияж скрыл следы очередной бессонной ночи, а симпатичное платье с красными, как будто акварельными, цветами смотрелось одновременно нарядно и вполне по-домашнему. В ход пошли даже туфли на крохотной платформе, купленные мной когда-то давно на распродаже. Я так спешила привести себя в человеческий вид, что совсем забыла подумать, чем буду угощать незваных гостей. В панике я написала об этом сестре, однако она заверила, что разберется с этим сама.

В нервном ожидании я нарезала круги по своей комнате уже четверть часа, и вот наконец громкий лай Бродяги оповестил меня, да и всю округу, о приближении чужих. Радостная, я бросилась открывать, полностью наплевав на то, что мне нельзя бегать. Сразу же в прихожую ввалилась шумная толпа, именуемая десятым «Б», но вместе с двадцатью пятью одноклассниками в дверь постучалось и разочарование: Костик мало того что не пришел вместе с классом, так за эти четыре дня ни разу не позвонил, а мог бы написать хоть смс-ку с пожеланиями скорейшего выздоровления — чисто из вежливости — но даже этой малости он не сделал.

Неужели ему совсем-совсем все равно? В понедельник мне так не показалось, хотя кто же может разобрать, что у классного в голове. Дура, у него даже нет твоего номера. Зачем тогда обещал зайти? Может, для него такое общение абсолютно нормально, а я надумала себе невесть чего? Я не хотела себе признаваться, но он действительно занял практически все мои мысли. Нет, этого быть не может, и точка, на кой он вообще мне сдался? Если у него встал на собственную ученицу, тут не любовью пахнет, а уголовной статьей, и думать об этом больше нечего.

Стараясь не думать о Косте, я обратила все свое внимание на гостей. Кто-то принес тортик, кто-то фрукты, чипсы или конфеты. Таля шепнула, что она хотела купить нам пива, но на такую толпу нужен как минимум ящик, а ей не продали даже одну банку. Разорять бабушкины запасы вина я не хотела, поэтому пришлось ограничиться чаем, которого у нас, к слову, было предостаточно. Хотелось чего-то поинтереснее, поэтому я озвучила внезапно пришедшую в голову новую идею, и уже через пару минут все заметно оживились.

Пока одноклассницы помогали мне мариновать мясо, мальчики устанавливали мангал под чутким руководством Тали, затем в ход пошли стол и скамейки. Природа, свежий воздух и легкий ветерок давали почувствовать себя чуточку свободнее, чем обычные десятиклассники: как будто уже каникулы, завтра никому не нужно на учебу, а солнце пригревает так тепло, будто совсем по-летнему. До самого вечера мы дружно играли в «мафию», «крокодила» и кучу других интересных игр, однако как бы ни хотелось сделать этот день бесконечным, против времени мы были бессильны: постепенно все расходились домой, и с наступлением темноты мы с Талей проводили последнего гостя.

Сестра заявила, что сразу отпросилась у мамы на ночевку, поэтому останется со мной. Она помогла мне привести задний двор в первоначальный вид, помыть посуду и убрать несъеденную еду в холодильник. Бабушка вернулась пару часов назад, но нам не хотелось ее тревожить: несмотря на возраст, она по-прежнему оставалась отличным логопедом и брала частных учеников даже в свои шестьдесят четыре.

— Джи, посмотри, меня сегодня на перемене Макс фоткал. Как думаешь, что лучше поставить на аватарку? — сестра протянула мне телефон.

С фотографии на меня смотрела улыбающаяся Талина. Она сидела на парте в кабинете английского и вовсю уплетала булочку с маком.

— Ты серьезно, Таль? Аватарка с булочкой? У тебя тут такое хитрое лицо, как будто ты не ешь, а занимаешься со-овсем другим, — с тем же выражением лица Таля обреченно вздохнула, а я открыла следующее фото.

Здесь она поправляла волосы так, как будто и не знала, что Макс ее фотографирует. Для меня это выглядело клоунадой, но снимок был действительно красивым, вот только главной моделью на нем для меня была вовсе не сестра. Приблизив фото, я смогла рассмотреть Костика, который что-то писал в журнале. Его светлые волосы были завязаны в низкий хвост, и только одна прядь выбилась и спадала на глаза. Он действительно был в очках: квадратная черная пластиковая оправа очень ему шла, и я невольно засмотрелась.

— Что ты там уже нашла? — Таля подсела ко мне так неожиданно, что я даже не успела уменьшить фотографию обратно. Почему это всегда происходит именно со мной? Рассказывать об учителе мне вообще не хотелось, но ведь Пентагон взломать проще, чем что-нибудь скрыть от моей сестры.

— Да! Да! Я знала, зна-ла!

От внезапных воплей подруги я даже подпрыгнула. Бродяга с громким лаем убежал, а на шум тут же примчалась бабушка. Таля и не пыталась скрывать бесстыдную улыбку до ушей и сидела сейчас с настолько довольным видом, что мне почему-то хотелось выть.

— Джина, солнышко, ты чего?

— Ба, ну чего чуть что, так сразу я?! Вообще-то, это все Таля! — после этих моих слов сестра хихикнула, а у бабушки глаза полезли даже не на лоб, а сразу на затылок.

— Математику решаем, бабуль, — чуть слышно добавила подруга, и мы обе виновато улыбнулись.

— Девчонки… — пробормотала бабушка, и, пожелав нам спокойной ночи, ушла к себе в комнату. Мы с Талей, выдержав секундную паузу, дружно расхохотались. От кого-то мы уже слышали подобный упрек, и этот кто-то по-прежнему красовался на экране Талиного телефона.

Пришлось рассказывать все, начиная автобусом и заканчивая той милой поездкой из школы и в травмпункт. Таля слушала, затаив дыхание: она, как и я сама, не до конца верила в настолько абсурдную и нелогичную ситуацию, но произошедшее действительно было правдой. Сестра уже несколько раз потребовала от меня племянников, за что я чуть не треснула ее по голове: сама ведь еще не разобралась, да и что-либо, кроме обычных отношений классного и ученицы, не представлялось возможным. Ладно, мне в его жизни еще может быть отведена роль мелкой сестры лучшего друга, но и об этом думать не хотелось. Карты, которые сестра все-таки не забыла взять с собой, обещали мне неожиданные новости и не менее неожиданную приятную встречу.

Утром субботы пришлось проснуться очень рано, чтобы выгулять щенка. Таля заявила, что останется на все выходные, и решила сама приготовить завтрак, вызвав неподдельную радость бабушки. До моего переезда сестра не так часто навещала бабулю, разве что по праздникам или вместе с Ником, но тот уже больше года назад уехал доучиваться за границу, а сейчас проходил там стажировку. После завтрака подруга куда-то вышла, и вернулась только минут через пять с обеспокоенным лицом.

— Бабуль? Только что позвонила мама, ей нужно до вечера отъехать по делам, и она просит присмотреть за Женькой. Он приболел, поэтому она не хочет вести его к соседям, чтобы не заразил случайно их Илью, и теперь мне придется целый выходной с ним возиться. Я, конечно, только рада, но как назло именно сегодня меня Макс позвал в кино. Бабуль, он очень-очень классный, такого раз в жизни встретишь, никак нельзя не пойти! Присмотришь за Женей? — протараторила она на одном дыхании, умоляюще заглядывая бабушке в глаза.

После аварии в моей памяти не сохранились образы близких, но остались хотя бы некоторые имена. Имя Женя вообще не проскакивало в памяти до того, я даже думала, что это девчонка, пока Таля не рассказала, что это ее родной брат, а мой — двоюродный. То, что я даже имени не помнила, мы объяснили тем, что я его ни разу не видела: я приезжала в Россию еще до рождения мальчика, а летом он не приезжал ко мне вместе с Талей, потому был слишком маленьким. Чтобы как-то исправить ситуацию, сестра показала мне несколько фоток, а на следующий день притащила мелкого к нам на пару часов, а он был только рад съездить в гости к бабушке и познакомиться с двоюродной сестрой, о которой был наслышан уже в свои неполные три.

— Таль, а отчим что? — тихо спросила я, чтобы бабушка не слышала. Отец Тали бросил их с мамой, когда она только родилась, и через несколько лет тетя Лена второй раз вышла замуж.

— Опять поругались, — отмахнулась подруга. — Им хоть бы что, потом опять сойдутся, а мелкий ведь все чувствует. Я бы попросила маму отправить его к бабушке хоть на пару недель, но у нас уже садик, а возить его через полгорода будет неудобно, да и бабушка опять расстроится, что ее дочери так не везет с мужиками.

Тетя Лена не успевала привезти Женьку к нам, и нужно было ехать домой к Тале. Я порывалась сама стать няней на этот день, тем более, мы с мальчиком неплохо поладили, но и сестра, и бабушка меня остановили:

— Ну что ты! Сиди дома, у тебя ведь нога еще не зажила! — заохала бабушка. К слову, эту неделю она даже не запрягала меня для работы в огороде и вообще полностью освободила от домашних дел.

— Сиди-сиди, тебе полезно, — ехидно добавила Таля. И что она на этот раз придумала?

Моей ноге уже ничто не угрожало, и я наоборот хотела развеяться, а день с Женей был бы неплохим вариантом. Но светловолосая предательница, махнув рукой на прощание, упорхнула в кино, а бабушка поехала развлекать младшего внука. Бродяга мирно спал на своей лежанке, которую я купила ему, сэкономив немного на школьных обедах — все равно старалась беречь фигуру. А вот соседи, в отличие от щенка, бодрствовали, значит, гитару придется отложить: у них даже кошка начинает икать, когда я играю.

От скуки я даже почитала пару параграфов по истории и сделала несколько примеров из задания по математике, но было ожидаемо неинтересно. Я могла бы попробовать погадать на Талиных картах, но переплюнуть сестру в этом деле было, наверное, невозможно, да и я не особо доверяла всякой мистической лабуде: все-таки мной эта тема всегда воспринималась как шутка, очередная забавная игра. Таля верила, но я так и не смогла понять: всерьез она это или только для антуража.

Сейчас я как никогда чувствовала себя бесполезным существом. Попытки вспомнить что-то из прошлого снова не увенчались успехом. Иногда непонятные отрывки вспышками врывались в голову, но они были мутными, нечеткими, скорее надуманными, ведь обычно это были истории, которые уже рассказывала мне Таля, и я не знала, можно ли это считать полноценными воспоминаниями. Они отличались от того единственного, что я помнила все это время после того, как очнулась.

Взять хотя бы воспоминания из школы: они были живыми, яркими, и я могла при желании проживать один и тот же момент по два, а то и по десять раз. Из жизни до катастрофы проскакивали только неясные картинки, которые тут же от меня ускользали. Я уже почти забыла, как это — помнить, что происходило раньше; весьма иронично стараться жить полноценной жизнью и даже не знать, что ты за человек на самом деле. Злополучная авария разделила мою жизнь на до и после.

Я сидела и мысленно рисовала узоры на стенах, пытаясь разобраться, что мне делать и каким образом жить дальше, практически не имея прошлого, как неожиданно в дверь позвонили. Успокоив мгновенно проснувшегося щенка, я поплелась к двери, теряясь в догадках: я никого не ждала. Бабушка еще не должна была приехать, да и Таля вряд ли бы стала так быстро заканчивать свидание со своим обожаемым Максом, с которым теперь без остановки перебрасывалась записками на уроках. Не думаю, что и одноклассники пришли бы сегодня, ведь мы уже отлично провели время прошлым вечером. Кто бы то ни был, открывать не хотелось: в последнее время, несмотря на скуку, мне все больше нравилось находиться одной.

Раздался повторный звонок, и открыть все же пришлось. Я обомлела: передо мной стоял тот самый мой идеальный идеал, который я всячески отталкивала, который просто не может никогда стать моим, который я искала, наверное, очень долго и нашла слишком рано, да и вообще невовремя. И почему только я родилась так поздно, и снова как будто невовремя, что встретив, кажется, мужчину моей мечты, того самого, даже надеяться не могу на какую-либо взаимность?

— Ну привет, Снегирева, — улыбнувшись уголком рта, произнес Костя.

Первое, что я сделала, пусть и неосознанно, — прокляла себя за свой внешний вид. Ладно еще волосы не растрепаны, с ними почти всегда порядок, если я не сплю, но одежда на мне была явно не для подобных встреч: короткие потрепанные джинсовые шорты, которые висели на бедрах так, будто вот-вот упадут; черная майка на бретелях с пятном от травы, которое появилось после того, как очередной раз Бродяга на прогулке утащил меня в кусты; бордовая клетчатая рубашка на много размеров больше, которую я откопала на чердаке — бабушка сказала, что когда-то она принадлежала папе. На ногах красовались резиновые массажные тапки, и я была похожа скорее на дачное пугало, чем на девушку.

Пребывая в абсолютной растерянности, я не сразу поняла, что до сих пор не поздоровалась с Костиком и, тем более, держу гостя в дверях. Мысленно взывая ко всем высшим силам за свое слабоумие и в надежде незаметно провалиться куда-нибудь поглубже под землю, я, стараясь не заикнуться, тихо сказала:

— Добрый день, — я так и не смогла определиться между «здравствуйте» и «привет».

Затем, конечно же, поспешно пригласила его в дом. Когда учитель протянул мне букет красивых белых ромашек, сердце пропустило удар и чуть совсем не остановилось, прямо как в песне, — и откуда только узнал, что это мои любимые цветы? Вряд ли Ник рассказывал обо мне в таких интимных подробностях. Скомканно поблагодарив Костика, я поставила цветы в не без труда найденную вазу и помчалась разогревать пиццу, одновременно с этим суетливо накрывая на стол. Пицца была, между прочим, собственного приготовления, и неважно, что делала ее в этот раз Таля, ведь это было что-то вроде семейного рецепта. Парень молча наблюдал за мной, в то время как я сбивчиво лепетала что-то вроде «минутку, подожди, я сейчас», так глупо выдавая свое волнение.

С улыбкой облегчения я поставила на стол пиццу и, отчаянно краснея, помчалась на кухню готовить торт. Я не отдавала себе отчет в том, зачем мне приспичило делать именно торт и именно сейчас, но что-то подсказывало, что так надо. А я ведь даже не подумала, что гостю, скорее всего, будет скучно ждать, ведь к кухне я его и близко не подпустила, чтобы он не заметил моей глупой улыбки и отчего-то трясущихся рук: неужели переборщила с успокоительными? Нет, тогда бы меня не брал сейчас такой мандраж. Точно нет.

У мамы была целая тетрадь с рецептами различных тортиков, которую я забрала с собой: кажется, это была единственная принадлежавшая маме вещь, которую я сложила в рюкзак. Тщательно перебрав все варианты, я остановилась на беспроигрышном — мамином любимом шоколадном шедевре с вишней. Она готовила его намного чаще, чем остальные, и если честно, то я и сама была от него без ума.

Через полтора часа, испортив от волнения половину продуктов и чуть не устроив в доме пожар, я все-таки приготовила этот злосчастный торт. Получилось очень даже ничего, хотя самостоятельно я делала его впервые и чуть не разломала все коржи, потому что они не остыли как следует. Дрожащими руками я украсила свое детище добытыми из холодильника замороженными вишенками — специально по такому случаю открыла новый пакет — и, аккуратно переместив торт на блюдо, вынесла в столовую. Огромным достижением было уже то, что я его не уронила.

Костик как-то странно улыбнулся, а в следующий момент достал из-под стола торт, который, видимо, все это время держал в руках, да я не заметила: бисквитный с персиковой начинкой, практически копия моего. Торт, принесенный другом брата, показался знакомым: мама признавалась, что когда-то очень давно взяла этот рецепт у своей хорошей подруги, только персики заменила на вишню, а в тесто добавила какао и тертый шоколад.

* * *

— Детка, иди сюда, — мама достала из духовки вкуснейший шоколадный бисквит. Десятилетняя я со всех ног побежала на кухню, зная, что сейчас будет самое интересное.

Мама рассказывала, как готовится шоколадный крем и вишневая прослойка, попутно давая мне попробовать, что у нас получается. Я внимательно слушала и старалась не упустить ни одной детали.

— А ты сама придумала этот торт?

— Нет, родная, — мама вздохнула. — Этим рецептом со мной поделилась одна моя близкая подруга еще тогда, когда я встретила твоего папу. Правда, начинкой была не вишня, да и вместо какао в бисквит она добавляла фруктовый сироп, но я немного изменила рецепт, и вышло даже лучше. Попробовав этот торт, папа решил на мне жениться, — мама рассмеялась над собственной шуткой.

Дальше наступила моя любимая часть приготовления тортиков — украшение. В ход пошли ягоды, маршмеллоу и невероятно красивые шоколадные посыпки. Мама всегда давала мне украшать все, что бы она ни пекла, а моей радости не было предела.

— Мам? А где сейчас твоя подруга? — поинтересовалась я, увлеченно выедая из ковшика остатки глазури.

— Ее больше нет, солнышко. Лучше возьми вот этот кусочек и занеси папе в кабинет, — с этими словами мама протянула мне тарелку. Что-то мне подсказывало, что не стоит больше затрагивать эту тему, поэтому остальные возникшие вопросы я оставила при себе, собираясь задать их, когда вырасту.

* * *

— Все в порядке? — голос классного вернул меня в реальность. Постепенно до меня доходило: только что ко мне пришло первое нормальное воспоминание. Сегодня я пыталась представить один из Талиных рассказов, но потерпела поражение. Пусть воображение прекрасно справлялось с конструированием ситуации, вот только я чувствовала, что все было совсем не так: и места были не теми, и люди выглядели совсем иначе, — но как было на самом деле, я вспомнить не могла. Сейчас же воспоминание было настоящим: я как будто снова оказалась в Лондоне, в нашем уютном доме, с мамой на кухне.

Костик ждал ответа. Я еще не до конца пришла в себя, но, увы, не могла поделиться своей радостью с ним: а вдруг не так поймет? К тому же, мы были не настолько близки, и я лишь рассеянно кивнула, попутно опуская блюдо с тортом на стол. Мне срочно требовалось выпить, но я не могла предложить к торту коньяк, а пить его одной, да еще и при своем учителе, было бы верхом безрассудства.

Приложив палец к губам, я улыбнулась и направилась к мини-бару. Костина улыбка поплыла куда-то в сторону, когда он, видимо, стал догадываться, в чем дело: уж он-то знал, где и что тут находится. Быстро определившись с выбором, я извлекла на свет бутылку розового шампанского, купленного бабушкой в супермаркете пару недель назад. Думаю, бабуля даже не заметит, что я позаимствовала немного алкоголя, который она всегда держит для праздников или внезапных гостей. А учитель, кажется, даже не против, что его несовершеннолетняя ученица вот так запросто средь бела дня собирается распивать с ним спиртное? Хотя попробовал бы он быть против после того, как сам едва не начал приставать ко мне в автобусе.

Я так волновалась, что совсем забыла про то, из чего мы будем пить. Пришлось снова обходить стол, чтобы пробраться к буфету и достать для гостя самые красивые бокалы. Конечно же, я сразу их уронила, и кусочки стекла причудливым узором разлетелись по полу. Я ненавидела себя за неуклюжесть и готова была расплакаться, собирая осколки, но Костик вовремя заметил мое состояние. Он молча поднялся с дивана, собрал оставшееся стекло, и, выбросив его в ведро, присел рядом и дотронулся до моей руки, успокаивая. Правда, он и не догадывался, что именно после такого действия мое сердце начало колотиться как бешеное и успокаиваться уж точно не собиралось.

Улыбнувшись точно так же, как улыбалась мама, рассказывая мне истории своей молодости, классный произнес:

— Не переживай так, разбитые бокалы — всегда к счастью.

— Но ведь и мы не на свадьбе, — грустно добавила я, шмыгнув носом.

— А ты хотела бы побывать на чьей-нибудь свадьбе? — задумчиво спросил Костик.

«На нашей», — не то в шутку, не то всерьез подумала я, но вслух сказала совсем другое:

— На свадьбах всегда шумно. Не люблю лишний шум, он отвлекает от важных мыслей.

— И от каких же мыслей ты так не хочешь отвлекаться, Снегирева?

«О тебе».

— О том, как мечтаю поступить в ин-яз, Константин Леонидович.

— Да уж, — улыбнулся он, — прости за ту импровизацию, но не хотелось зря расстраивать бабушку. Раз уж мне удалось замять тот случай и директор не вызвал Анну Максимовну вместе с тобой на ковер, то не вижу смысла мне жаловаться ей на тебя. Согласна? — я кивнула. — Жаль, что не зашел раньше, все-таки у меня работа, а вечером, — он указал на ромашки, — твоя бабушка могла бы меня неправильно понять. Сильно будет ругать за разбитые бокалы?

— Не думаю, что она заметит их отсутствие раньше, чем я успею с карманных денег купить новые. Вряд ли бабушка пересчитывает посуду каждый день, — тут я вспомнила вечер, когда Костик принес меня с перебинтованной ногой домой на руках: — И кстати, бабушка уже тебя неправильно поняла, — я хихикнула.

— Я рад, что хотя бы вне школы ты перестала говорить мне «вы», мы ведь вроде как не чужие люди, — может быть, и так, но для меня после аварии все стали чужими. — Это обязательно только при свидетелях, — Костик игриво подмигнул. — И, кстати, ты всегда можешь обращаться ко мне за помощью, — сердце пропустило удар, — ты ведь сестра Ника, — желание уничтожить брата к чертовой матери растет в геометрической прогрессии.

Интересно, откуда Костя узнал, что бабушки не будет дома в выходной? Она уехала довольно давно, и учитель не мог видеть, как она выходила из дома. Да и что такого в небольшом букете ромашек? Вполне обычное дело, раз человек болеет, приносить ему цветы. Растяжение сложно было назвать болезнью, но все же на полностью здорового человека я была не очень похожа: опухоль прошла не до конца, хоть нога уже давно меня не беспокоила. А о том, что я больная на голову, можно было даже не упоминать вслух: в последнее время я уже стала подозревать всех и во всем.

С одной стороны, я практически ничего не помнила из прошлой жизни и стремилась к шумной компании одноклассников — да хоть кого-нибудь — и беззаботной жизни самого обычного подростка, чьи проблемы ограничиваются учебой и билетами в кино на последний сеанс, куда никак не хотят отпускать родители. Вот только с другой стороны, да и в принципе со всех остальных, родителей у меня не было, а спокойно подумать можно было только в одиночестве, но стоило мне только остаться наедине с собой — и боль вперемешку со страхом буквально раздирала меня изнутри, услужливо заполняя душевную пустоту. Неужели я действительно схожу с ума?

На удивление, у нас нашлось еще больше общих тем, чем можно было подумать, и мы мило болтали о всякой всячине, пока спустя полчаса Костик не стал лихорадочно чесать запястья и кисти рук. Сначала это показалось странны, а потом мне стало вовсе не до смеха, когда я увидела, как быстро при этом покраснела его кожа. Я обеспокоенно спросила:

— Что-то не так?

— Вишня, — обреченно ответил классный.

— Как вишня? — тут я совсем растерялась и снова расстроилась. — Ты же говорил, что вкусно…

Костик облизнулся.

— Конечно, вкусно, Снегирева, — было бы еще лучше, если бы он тоже начал звать меня по имени. — Это ведь моя любимая ягода, вот и не удержался, а я не ел ее уже почти три года, — заметив мое недоумение, он пояснил: — У меня аллергия.

Вот дерьмо… Блин. Это первый и теперь уж точно последний раз, когда ко мне домой пришел мой классный и по совместительству мужчина, от которого я без ума, а я, дура набитая, накормила беднягу тортиком, на который у него аллергия. Если нужно где-то накосячить, обращайтесь сразу к блистательной Джине Грейсон-Снегиревой-идиотке, которая даже такую малость не может сделать как следует. Мне выпал, можно сказать, единственный шанс, но даже его я прое… упустила, в общем. Теперь Костик окончательно меня возненавидит несмотря ни на что, а в четверти мне не видать даже тройки. Черт. Фак.

В столовой дома номер пятьдесят четыре любой, кто зашел бы сюда, мог бы наблюдать до абсурда комичную и нелепую ситуацию: Костя сквозь зубы матерится и неистово, я бы даже сказала отчаянно, чешет руки, я мечтаю просто испариться, а упитанный черный щенок прибежал, почуяв неладное, но вместо лая наградил гостя тем, что стал приветливо пускать слюни на его штаны. Все действие происходит под громкий рев моего мобильного, на который позвонили уже раз пять, не меньше.

Еще пару раз я сбросила звонок Тали, но в конце концов сдалась и ответила. Та сразу стала молоть какую-то чепуху про кино и про то, что сегодня ко мне собирался зайти Костик. Вовремя, однако, она меня предупредила: еще бы до завтра подождала, чтобы сказать. Я, не слушая дальше, что она говорит, нервно бросила в трубку, что перезвоню. Действие разворачивалось дальше: Бродяга ни с того ни с сего воспылал к гостю еще большей любовью и бросился облизывать Костино лицо. Парню, вероятно, было неловко и неудобно сбрасывать дружелюбного щенка с себя, поэтому я поспешила на помощь, однако оказалось, что с нового объекта обожания Бродягу не так-то легко снять.

— Бродяга! — взревела я, и только тогда щенок оставил классного в покое и послушно засеменил в мою комнату, цокая когтями по полу.

— Неужели в честь Сириуса Блэка? — удивленно-радостно спросил такой же фанат поттерианы, как и я сама. Я кивнула в ответ и, вновь оставив гостя одного, помчалась к соседям за таблетками от аллергии: насколько я помню, дочка Клавдии Семеновны жаловалась бабушке на эту напасть.

Вернувшись домой, я обнаружила Костю на том же месте: друг моего брата пытался оттереть свои штаны от собачьей слюны, но похоже, безрезультатно. Я была готова смотреть на это целую вечность и даже больше, ведь такая картина меня порядком рассмешила, но я по-прежнему боялась, что классный меня потом за это убьет. Я вышла из очередного ступора и бросилась к парню уже со стаканом воды, который не разбила только чудом, и пачкой «цетрина». Разумеется, я предложила по-быстрому закинуть в стирку его штаны и, разумеется, я знала, что он не согласится. Костя засобирался домой, и я бы охотно возненавидела себя и за это тоже, но часы и вправду показывали уже без пяти семь.

Бросив попытки отмыть штаны влажной салфеткой, классный заверил меня, что ничего страшного в этом нет и что он все равно на машине, и что поедет сразу домой.

— Спасибо, Джина. Это был действительно приятный день. И на самом деле очень вкусный тортик, раз даже я не смог устоять, — пошутил он.

Это был первый раз за все время, когда он назвал меня по имени. Я уткнулась взглядом в пол и тихо пробормотала:

— Константин Леонидович, извините. Пожалуйста. Неловко получилось на самом деле.

— Ничего страшного, хватит уже извиняться, правда ведь вкусно — учитель улыбнулся. — Вообще после всех наших приключений даже мне неловко, что ты обращаешься ко мне так официально. Мы ведь уже договаривались: можешь называть меня по имени и на «ты», но только не при других учениках.

— Но… Но ведь это все равно не очень правильно?

— А пить шампанское с классным руководителем, значит, правильно? — Костик лукаво улыбнулся. — Да брось, никто же не виноват, что получилось именно так. Ведь мы могли познакомиться при других обстоятельствах, и тогда бы ты точно не стала называть меня «Константин Леонидович», — он очень похоже передразнил меня. Я улыбнулась, не зная, как реагировать на подобное заявление. — Хотя постой, ведь мы и так познакомились при других обстоятельствах, — добавил он, заставив меня покраснеть до кончиков ушей. — Можно считать, что тогда и представились друг другу.

— Ты только не подумай, я не…

— Да ладно тебе объясняться, Джина, — Костя по-доброму потрепал меня по волосам, — придумывать оправдания скорее надо было бы мне, и по-хорошему это я должен был сейчас извиняться. Не скучай, — и ушел, а я побежала следом, и через щель в заборе провожала взглядом его машину, пока та не скрылась за поворотом.

И кто бы мог подумать, что дело в тортике?

Глава 6. Душу держал в неволе

В воскресенье под утро вернулась Талина, предварительно написав мне, чтобы я открыла запертую калитку. Это уже не первый раз, когда я прикрываю ее перед бабушкой, которая свято верит, что внучка ночует дома. Оказывается, это именно Таля в пятницу намекнула Косте, что меня стоит навестить, заодно начав этим визитом традиционный обход учеников для проверки условий их жизни. Вообще-то, он проводится осенью, но новый классрук должен делать все заново. Сестра еще и наплела, что суббота — лучший день для этого, потому что в пятницу я буду сильно занята, как и в воскресенье. Затем подговорила Женьку, чтобы перед бабушкой притворился больным и разыграл спектакль с кашлем и температурой, а потом она же позвала Макса в кино, а не наоборот.

— Ой, сама бы ты еще сто лет думала и изводила бы себя, как с Джейком, и это опять бы не привело ни к чему.

— Хорошему? — уточнила я.

— Вообще ни к чему, Джи, — Таля закатила глаза, — вместо того, чтобы сидеть и размышлять, надо действовать!

— Родная, тебя твои действия до Первого канала доведут, — вздохнула я. — Не думаю, что ты так сильно хочешь попасть на «Беременна в шестнадцать».

Подруга виновато улыбнулась:

— Вообще-то у нас с Максом все серьезно, вот честно-честно! А у вас как прошло свидание? — спросила сестра, невинно хлопая ресницами.

С одной стороны, мне было приятно, что подруга так заботится обо мне и моих отношениях, которых попросту нет, но с другой — я была готова прибить ее за то, что так нелепо подстроила нашу с Костей встречу, еще и не предупредив меня. Как будто я была бы против.

— Какое нахрен свидание, Таля? Ты в своем уме? — я подавила желание треснуть сестру по голове чем-нибудь тяжелым.

— Вообще-то я звонила и предупреждала тебя, — блондинка надула губки.

— Да, вот только к этому времени я успела расколошматить парочку бабулиных бокалов и накормить Костика тортом, на который у него аллергия, а потом мой пес обслюнявил ему все штаны! — глаза подруги округлились от такого обилия моих косяков. — Он, конечно, сказал, что все хорошо, но что-то мне подсказывает, что в школе он отыграется по полной. Да и вообще глупо считать это свиданием — просто классный и по совместительству друг брата зашел в гости. Если бы его увидела бабушка, зазвала бы остаться еще и на ужин.

Наш спор продолжался до самого вечера, а утром понедельника я, уже в новых туфлях на более низком и устойчивом каблуке, считала ворон на уроке английского. Тема была легкой и понятной, заданий нам дали мало, поэтому я довольно быстро сделала все упражнения. Оставалось еще минут пятнадцать свободного времени, что огромная редкость даже для десятого класса, и я вновь погрузилась в свои мысли. Мое единственное воспоминание было, черт возьми, о тортике, но я старалась сосредоточиться на образе мамы. Возможно, я пережила бы утрату намного легче, чем могла бы, если бы в моей памяти остались хоть какие-то счастливые моменты с родителями. Да просто хоть какие-то.

Да, воспоминания не съедали меня изнутри, но в полном их отсутствии тоже было мало радости. Почему-то мне казалось, что катастрофа произошла не просто так, но каждый раз я списывала это на паранойю, которая также появилась после аварии. Было ощущение, что от меня ускользает какая-то очень важная деталь, но на одном-единственном детском воспоминании догадок не построишь. Что бы было сейчас, если бы родители были живы? Замечтавшись, я стала лениво чертить беспорядочные каракули в тетради, а через какое-то время осознала, что рисую уже не хаотичные штрихи: синие линии потихоньку складывались в портрет, странно напоминавший Костю.

Пришлось сосредоточиться на рисунке и стараться делать его более близким к реальности, раз уж я за это взялась. И без того не сильно-то острые черты лица в обрамлении светлых волос приобретали еще большую мягкость, которая мало соответствовала колючему взгляду и сурово сжатой линии губ. Я-то знаю, что ты способен и на добрые эмоции. Прямые брови, немного нахмуренные даже тогда, когда расслаблен, слишком темные на контрасте с волосами, делают взгляд еще более тяжелым. Высокие скулы и легкая небрежная щетина, вероятнее всего, двухдневная: еще в субботу он был гладко выбрит.

Я так увлеклась, что не сразу заметила классного, который, наверное, уже больше минуты стоял у меня за спиной и наблюдал. Не успела я придумать выход из ситуации, как он обошел парту и преспокойно взял мою тетрадь, пробежался глазами по последним двум страницам и тепло улыбнулся, хотя для меня это выглядело сейчас как оскал убийцы. Не дай бог он увидит мои художества, хотя конечно же, он их и так уже заметил, он же, мать его, учитель и видит, наверное, даже затылком: у Ника тоже присутствовал такой талант.

— Простите, — пробурчала я, не забыв про официальное обращение при одноклассниках, — я не очень хорошо умею рисовать.

Все еще улыбаясь, классный протянул мне тетрадь.

— Задания сделаны правильно, пять, хотя за эти сокращения я бы голову тебе оторвал. Но только грамматикой оценки заработать не получится, поэтому ответь, пожалуйста, прошлую тему у доски.

В голову сразу же полезли всякие непристойные мысли, но что поделать, пришлось идти отвечать. Я уже прикинула, насколько идиотский провал меня ожидает, ведь в устных ответах англичанин довольно жестко критиковал всех, а меня и подавно — с моей-то разговорной речью — но только я открыла рот, как прозвенел спасительный звонок. В ожидании приговора я замерла, не решаясь сказать что-либо.

— Ребята, все свободны. Снегирева, задержись на пять минут, ответишь мне тему.

Я немного расстроилась, ведь опять не получится уйти пораньше и купить булочку в столовой: некоторым удавалось слинять за пару минут до звонка и занять очередь еще до начала перемены, и у меня уже просто не оставалось шансов. Опершись рукой о парту, я угрюмо наблюдала, как ученики покидают класс. Я могла бы просто попросить кого-нибудь принести мне эту несчастную булку, но я попросту не додумалась так сделать. Последней, игриво подмигнув мне, ушла Таля, оставив нас с учителем вдвоем. Я уже собралась рассказывать об английских традициях и суевериях, но Костя прервал меня, как только я открыла рот.

— Можешь не рассказывать. Я и так в курсе, что ты знаешь весь материал, — и снова мне сносит крышу от его голоса, а я даже не пытаюсь с этим бороться.

Костя сел за стол и склонился над тетрадями, как будто и вовсе про меня забыл, а я, как полная идиотка, стояла у доски и не знала, что делать дальше. Не знала, что сказать, и тем более не понимала, какого черта я здесь делаю вместо того, чтобы за обе щеки уплетать любимую булочку с ветчиной и сыром. Нужно было, наверное, попрощаться и по-быстрому свалить, но учитель вновь заговорил первым.

— Как твои дела, Снегирева?

После этой реплики я кое о чем вспомнила, о чем-то важном, что никак не могло подождать:

— Мой торт! — и бросилась к черной в тон туфлям замшевой сумке, в которую сегодня с утра впихнула добрую половину грильяжного торта, пожертвовав половиной конспектов. На его приготовление я убила практически весь вчерашний день, то и дело отвлекаясь на разговоры с Талей, и искренне надеялась, что у Кости нет аллергии еще и на орехи. Я подошла к учителю и объяснила: — В субботу я накосячила и сейчас хотела бы извиниться, вот, — с этими словами я протянула ему торт.

На Костином лице отразились одновременно удивление и радость. Тортик был с пятью шоколадно-ореховыми прослойками, покрытый слоем темного шоколада. В качестве украшения я выбрала фундук и блестящую золотистую глазурь, которой сама нарисовала на торте замысловатые узоры. Бабушке очень понравилось мое творение, и оставалось только, чтобы его оценил друг Ника, который, похоже, пока что не собирался убивать меня за субботнее.

— Сама, что ли, делала? — с недоверием спросил он.

— Ну да, а что?

— Да ничего, просто очень красиво. Уверен, что еще и вкусно: позавчера убедился, что у тебя прямо талант к выпечке, — если отбросить вариант, что это был сарказм, мне было очень приятно слышать похвалу, еще и в таком количестве, но я совсем не знала, как на нее реагировать. Тем временем Костя обеспокоенно спросил: — Ты завтракала? Выглядишь бледнее обычного.

Да, черт возьми, я не завтракала, а еще не выспалась, хотя пропустила половину будильников и даже чуть не опоздала: мы с Талей полночи смотрели «Голодные игры»,¹ которые только вечером появились в интернете. Разумеется, мы проснулись намного позже обычного, и между макияжем и завтраком я, конечно же, выбрала первое, хотя губы пришлось красить уже по дороге, прямо на ходу, иначе мы бы пришли только к середине урока.

Учитель любезно предложил выпить кофе, который был мне так необходим сейчас: из-за фильма я спала от силы часа три и валилась с ног. Сразу же Костя разрезал тортик на куски и достал чашки, банку «Лаваццы»² и несколько пакетиков сахара. Кофе я привыкла пить горьким, без сахара — за исключением капучино, в который обожала добавлять сиропы, — а вот от завтрака в виде кусочка торта я не отказалась. Можно было бы сказать, что у классного в кабинете целый набор для чаепитий, как это водится у всех учителей, но тарелок у него не нашлось, и торт пришлось выкладывать на тетрадные листочки.

— После уроков зайдешь ко мне, отвезу тебя в одно место. Тебе должно быть интересно, — я хотела было возразить, но Костик добавил: — Считай, это твоя отработка за сегодня.

Мне хотелось прыгать по кабинету и хлопать в ладоши, но как назло, подсознание выхватило главное слово: «отвезу». Нет, нет, нет, пожалуйста, только не это. Я больше ни за что в жизни не сяду в машину. Мне уже хватило за последнее время на целую жизнь вперед, и если первый раз все было хорошо, то неделю назад сломанный каблук и поврежденная нога будто бы кричали о том, что дважды на те же грабли — не надо. Почему все это происходит со мной?

Я сдержанно улыбнулась и ответила:

— Конечно, — и расплылась в улыбке, прямо как Чеширский кот, попутно подсчитывая в уме, сколько таблеток мне придется сегодня выпить дополнительно.

— Вот и отлично. Иди на урок, ты и так неделю пропустила, — классный на секунду задумался, — Алле Федоровне скажи, что помогала мне с отчетами по внеклассной работе.

Конечно, обозленная на весь мир химичка не до конца поверила в мое оправдание и клятвенно заверила, что на перемене сама спросит у классного, действительно ли мои слова являются правдой. Я прошла в самый конец кабинета и села за парту, с удовлетворением отметив про себя, что после двух таблеток успокоительного меня мало волнует мнение и домыслы химички. А я ведь даже и не думала, что неделя больничного так сильно ударит по моей успеваемости. Я пропустила всего два урока химии, а уже не понимала, о чем вообще идет речь, намного сильнее, чем обычно.

Школьный день тянулся невыносимо долго: я считала время до конца занятий буквально по минутам. Ладно бы я просто тихо сидела и меня бы никто не замечал, но и я ведь оказалась не тихоней, которой, правда, изначально собиралась быть. Одноклассники завели целую тетрадь для переписки на уроках: интернет был мало у кого и тратился моментально, а смс-ки стоили слишком дорого. Просто пропускать тетрадь и передавать ее дальше, не открыв, не получалось, а читая очередное обсуждение, так и хотелось самой что-нибудь вставить.

Артем Смольянинов, так ни разу и не проводивший меня до дома, настойчиво просил мой номер, но я решила проигнорировать «сообщение», перед этим шепнув Тале, чтобы даже не смела что-то ему говорить. Зная сводническую натуру моей сестры, я уже приготовилась к небольшой драке, однако она даже не доставала телефон, чтобы переписать мой номер: вместо этого она со смайликом написала в тетрадь, что мое сердечко уже давно занято одним красавчиком, за что у меня появилось еще большее желание ее убить.

Кое-как все-таки дожив до конца уроков, я сказала Тале, что сегодня заходить ко мне нет смысла: я и сама не знала, сколько времени уйдет на поездку с Костей. Правда, подруга, похоже, даже не собиралась сегодня в гости: у нее были свои планы. Планами оказалась какая-то очень крутая тусовка, на которую Артем достал двадцать шесть пригласительных для всех нас. Я вежливо отказалась и уже направилась на лестницу, но ребята все как один стали уговаривать меня пойти с ними. Время поджимало, и я, неубедительно что-то соврав про срочную помощь бабушке, стремглав бросилась к кабинету английского.

Кто бы сомневался, что Костя был там. Он приветливо улыбнулся и жестом пригласил меня подождать за партой, пока он закончит работу. Ну конечно же, как я могла забыть, что у него появляется стремление заполнять свои учительские бумажки только тогда, когда я оказываюсь в его кабинете. По правде говоря, вряд ли учитель займет меня до самой ночи, а значит, и на тусовку я успеваю тоже, но идти не очень хотелось. Решив, что посмотрю по обстоятельствам, я написала Тале, что еще думаю, и попросила на всякий случай придержать мое приглашение.

Просидев в кабинете лишних полчаса и выпив еще одно успокоительное, я наконец дождалась, и мы направились к выходу из школы. Снова классный усадил меня в машину, и снова повез куда-то: пока что для меня в Москве, в какую бы сторону мы ни поехали, все было неопределенным и непонятным. В свои шестнадцать лет я так и не научилась ориентироваться в малознакомом городе, да и к чему мне это было раньше? Сейчас у меня не было ни малейшей догадки о том, куда меня вообще везут, но в этот раз справиться с крупной дрожью и зачатками истерики оказалось гораздо проще. Возможно, на это повлияла дополнительная таблетка, а может, сказалось и то, что с Костей я ездила уже не первый раз и потихоньку начинала доверять ему: в конце концов, и правда не чужой человек.

В пути мы были не очень долго, и вскоре я уже вышла из машины, попутно оглядывая здание перед парковкой. Среди кучи разных магазинчиков, мимо которых я никогда бы раньше не прошла, резко выделялась вывеска, вероятно, кофейни, которая так и манила к себе: на черном фоне красовалась золотистого цвета надпись «Express'o», а сама вывеска была обрамлена кованой рамкой. Я не знаю, кто это придумал, но про себя я уже оценила игру слов в названии. Сколько же денег ушло на одну лишь вывеску? С моими карманными расходами мне даже сфотографироваться с ней не дадут, не то что зайти внутрь: оформление входа демонстрировало, что это заведение «лакшери», как сейчас модно говорить. Каждый месяц я получала немалую для обычной школьницы сумму карманных денег, но они тратились словно сами собой и практически все уходили словно в никуда.

— Вижу, начало уже произвело на тебя впечатление. Идем, — и парень поманил меня к красивой двери с той же кованой отделкой, что и вывеска.

Зайдя внутрь, я поняла, что хотела бы там жить, не меньше. Рот непроизвольно открылся, а закрыть я его так и не смогла: в немного мрачноватом на первый взгляд дизайне гармонично сочетались элементы обстановки примерно семнадцатого века — я не очень увлекалась историей — и современности, а вдоль стены располагался огромный холодильник с очень красивыми и очень разными тортами и пирожными. Рядом с ним находился еще и морозильник с мороженым всевозможных вкусов и цветов, которых было точно не менее двадцати.

Оставшееся пространство было заполнено небольшими столиками на двух и на четырех человек, также я заметила пару столов на шесть мест, вот только в качестве альтернативы популярным во всем мире диванчикам гостям предлагалось расположиться на приятного вида скамьях. Такую красоту я в жизни едва ли видела: судя по фотографиям, гораздо чаще мы с друзьями или родителями ходили в парк или битком набитые забегаловки.

— Ох ты ж е… — только и смогла произнести я.

Костик с улыбкой наблюдал за моей реакцией на этот маленький рай.

— Нравится? Выбирай столик. Лично я рекомендую вон тот, у окна, — последняя фраза была вовсе не обязательна, поскольку я и сама приметила именно это место.

Меню порадовало меня обилием десертов, но глаза разбегались настолько, что выбрать я смогла только кофе, да и денег бы мне сейчас хватило только на него. Костя даже не притронулся к своему меню, и только я хотела спросить его об этом, как к нам подошел официант.

— Вам как обычно, босс? — что? Босс? Вряд ли официант мог ошибиться, но ведь Костик — учитель, просто школьный учитель, пускай даже придурочный и с дорогущей тачкой.

— Не сегодня. Снегирева, что выбрала? Не волнуйся, все за счет заведения, — шепнул классный.

— У меня глаза разбегаются, все это выглядит и звучит слишком вкусно, — снова открыв меню, прошептала я. — Честно, я не знаю, что заказать, пока что выбрала только капучино с фисташковым сиропом.

— Ладно, тогда, — Костик задумался, но всего на мгновение, — добавь к капучино два «птичьих молока», две «Праги» и тройной эспрессо, — официант кивнул и ушел. — Мы делаем «птичье молоко» более воздушным, чем остальные: всего одна небольшая уловка — и получаются, не стесняясь этого слова, лучшие в городе пирожные, — с нескрываемой гордостью пояснил парень. — А «Прага» — просто невероятно вкусный торт, и я даже удивлен, что ты раньше его не пробовала, — если бы он только знал, что я просто-напросто не помню, ела ли я когда-нибудь что-то похожее.

— Константин Леонидович, я требую объяснений!

— Помнится, мы договаривались вне школы обходиться без официоза, Снегирева, — закатив глаза, заметил он, тем не менее, по-прежнему называя меня по фамилии. Получилось неудобно, потому что от удивления я просто-напросто забыла «выключить» школьное обращение.

Все-таки Костик меня бесит, раздражает, так и хочется сказать ему что-нибудь резкое и очень обидное, но… но он мне нравится, черт возьми, и я не хочу по своей же вине разрушать даже такое наше общение. Тем временем он продолжил:

— Когда я был совсем маленьким, моя мама хотела открыть собственную кофейню-кондитерскую, и меня вместе с ней захватила эта идея: я был тем еще сладкоежкой. Правда, мама этого сделать так и не смогла, но три месяца назад я наконец осуществил детскую мечту.

— Это просто… У меня даже слов нет! — явно польщенный, в ответ Костик довольно улыбнулся. Вслед за этим я наконец задала давно интересовавший меня вопрос: — Скажи, а тот торт, что ты приносил, его ты тоже брал здесь?

— Именно, — ответил парень. — Почему-то захотелось тогда принести именно его. Мамин рецепт, — пояснил он и как-то враз погрустнел.

Мне хотелось возразить, что это исправленный и дополненный рецепт моей мамы, но полный непонятной тоски вид Костика заставил меня промолчать. В конце концов, мама действительно придумала торт не совсем сама, а переделала рецепт от подруги. А подруга, может быть, переписала его из какой-нибудь газеты или кулинарного журнала большого тиража, и тогда этот торт вовсе никакой не особенный. А вот то, как усовершенствовала его мама, претендует на какую-нибудь кондитерскую премию, не меньше.

Мы сидели и думали, каждый о своем, как вдруг мой телефон тихо взвизгнул и выключился: разрядился, гад. Я осталась без интернета, которым, правда, редко пользовалась вне дома, без звонков и сообщений, без камеры, без зеркала, а еще и без часов. А мне надо следить за временем: вечером я должна еще выгулять Бродягу и прибрать в доме. И обязательно успеть это сделать до того, как приедет бабушка, чтобы потом с чистой совестью рвануть на тусовку, которую я все же решила не пропускать.

— Сколько времени? — спросила я. Видимо, слишком тихо, потому что в ответ не последовало никакой реакции. К тому же, парень задумался, а, значит, мыслями находится где-то не здесь. Еще и глаза прикрыл, и даже не видит моих ухищрений. Надо бы его позвать, но как? Не называть же мне его просто по имени в его же кондитерской?

Дернуть за рукав — глупо. Еще раз спросить, но громче, — еще глупее, это не то заведение, в котором за столиками кричат. Да что ж я за неудачница, а? Я уже и к парню обратиться не могу, Таля бы точно сгорела со стыда за меня, а может, не только Таля, но и я сама из прошлого. Ладно, была ни была: зажмурившись, я выдохнула. Спокойно, Джи. Он сам просил.

— Костя! Костя!

Он мгновенно подскочил.

— А? Что?

Я тихо рассмеялась.

— Ты заснул ненадолго… Кажется.

— Черт, сколько вообще времени? Почему ты меня раньше не разбудила?

Я изо всех сил попыталась забыть, что передо мной сидит мой учитель. Мысленно я уже раз тридцать убилась об стену, потому что контраст между серьезным, таким взрослым и до невозможности занудным преподавателем английского Константином Леонидовичем и веселым, немного придурковатым Костей, другом моего брата, да и просто интересным парнем, казался просто абсурдным. Все в порядке, я дышу, все нормально — кажется, получилось. Он такой смешной и милый сейчас, что хочется зацеловать до смерти. Нет, это нихрена не нормально.

— Да ладно тебе, устал, с кем не бывает, — я попыталась его успокоить, но это оказалось гиблым делом.

— Вот именно, со мной как раз и не бывает. Я давно выстроил свой режим, и все было хорошо. Понятия не имею, почему сейчас так вышло.

Парень пил эспрессо, причем тройной, утром после нашего английского — ведерную чашку крепкого кофе, а перед этим наверняка выпил такую же еще и дома. Я пришла в тихий ужас, пытаясь представить уровень недосыпа, который Костя компенсирует таким запредельным количеством кофеина. Немудрено, что теперь он отключается средь бела дня.

— С ума ты, что ли, сошел? Постоянно пьешь кофе, ты вообще спишь хоть когда-нибудь? — и что я опять несу, господи. Учитывая рассказы Ника, в студенческие годы они ввели куда более убийственный образ жизни, да и с чего бы мне беспокоиться о парне, сидящем напротив? Получается, я отчитываю своего же учителя, черт возьми. А он сам что теперь подумает?

Он хитро прищурился.

— Мне сейчас показалось, или это было попыткой заботы?

Да что за…

— Ради всех святых! — тихо взвыла я. Повезло хоть, что продолжать не пришлось: официант принес заказ.

Тортики действительно оказались очень вкусными. Как по мне, так и не только в городе лучшими, а во всем мире, хотя мне было не с чем сравнивать. Каждый день бы их ела, тем более за счет заведения, но увы, надо следить за фигурой, а то такие калории мигом превратят меня из стройняшки с сорок вторым размером в тумбочку сто десять на сто десять.

Мы снова долго разговаривали о всякой ерунде, и с каждой секундой я все больше убеждалась, что он прекрасен, и все больше влюблялась. Что я творю, черт бы меня побрал. Надо остановиться, но вместо этого я иду по пути наименьшего сопротивления и вовсю хохочу над Костиными шутками. А потом он даже любезно отвез меня домой, попутно отвечая на все мои вопросы касаемо того, каким образом Ник не рассказывал мне про кофейню, и я окончательно поплыла.

— Я открыл ее в конце января, а когда мы с Ником вышли на связь, были уже совсем другие новости и насущные вопросы. Можешь теперь над ним поиздеваться: ты ведь уже бывала там, а твой брат еще даже не в курсе, — идея показалась мне безумно заманчивой.

Бабушка ожидаемо еще не успела приехать, но меня подкараулил совсем другой сюрприз. Во дворе, с выражением искреннего недоумения, стоял Ник собственной персоной. Последний год он учился в Германии по обмену, а потом остался там на практику, и мы по-прежнему общались только по скайпу даже несмотря на то, что я переехала в Москву. Правда, я ни словом не обмолвилась ему о Косте, да и сам брат должен был приехать не раньше июня. Вздохнув, я смирилась с тем, что, судя по всему, на тусовку уже не попаду: кажется, Ника даже никто не встретил сегодня, и отдуваться за всю родню теперь придется одной мне.

— Привет, малая! — нет, ну это вообще наглость: мы виделись-то в жизни всего пару раз, и то последний — три года назад, а он называет меня так, словно мы росли бок о бок всю жизнь. Хотя ладно, ладно, мы с ним и правда очень часто общались через интернет, и если в моей памяти сохранились наши звонки только за последние два месяца, то Ник помнил меня с момента моего рождения. — Подожди, а Костя тут что делает?

Вопрос, видимо, был адресован мне, потому что Костик не высовывался из машины и уже собирался уезжать, но я успела его позвать. Еле докричалась: учитель — лучше бы уволился к чертовой матери — заткнул уши наушниками, и я уже думала, как промыть ему мозги на тему безопасности за рулем. Хотя, как оказалось, причиной самых страшных аварий может быть абсолютно не это, желание когда-нибудь садиться к нему в машину снова пропало.

Костя вылез из машины и направился ко мне. Тут он так же, как и я минутой ранее, заметил Никиту, который, кстати, до зубовного скрежета ненавидел собственное имя.

— Ник, дружище, ты как здесь оказался? Немцам настолько надоела твоя рожа, что они вернули тебя, откуда приехал?

— Наоборот, еле сбежал: им не понять широты русской души, — старший брат расплылся в улыбке до ушей.

С радостным смехом парни обнялись. Как же хорошо, что Ник ничего не знает про наше с Костей знакомство.

— Але, ребят, может, объясните? — я стояла возле крыльца, как забытая игрушка. — Ты что, совсем-совсем вернулся? — обратилась я к брату.

— Ага, — с широченной улыбкой ответил тот.

До меня медленно стал доходить смысл сказанного.

— Подожди, выходит, ты теперь тоже пойдешь работать в школу?

— Может быть, — он задумался. — А если хочешь, устроюсь даже в твою, — с неистовым хохотом ответил Ник. Все-таки придурочный мне достался брат, что поделать, но если я буду постоянно видеть его еще и в школе, то впору будет вешаться. — А откуда вы друг друга знаете? Ты, э-м-м, — замялся Ник, подбирая слова, — ученица его, что ли? — спросил он, игриво посмотрев на нас с Костей и многозначительно подергав бровями. Опять придуривается, как и всегда. Лучший друг не мог не рассказать о том, что он мой классный руководитель. — Видел я однажды такой сюжет… — не пожелав слушать продолжение, я с силой треснула Ника по плечу, на что тот снова разразился смехом.

— Что-то вроде того, — стараясь не краснеть, ответила я, но только после того, как мы с Костей смущенно переглянулись.

* * *

1 — Голодные игры — фильм, 2012 год.

2 — Lavazza — очень вкусный и довольно дорогой итальянский кофе.

Глава 7. Может, пора вниз

Возьми себя в руки, дочь самурая,

Возьми себя в руки.

От края до края становятся тихими звуки…

Сплин

До конца учебного года оставалось две недели — самое халявное время для десятиклассников, которые не были обременены ни ЕГЭ, ни поступлением в вузы, ни еще какими-либо экзаменами. Целый месяц мы с Костей общались как любимый учитель и любимая ученица, но что-то меня настораживало: или то, что мы таким образом общались только в школе, а за ее стенами он сразу же становился лучшим другом моего брата, а заодно и моим вроде как другом. Или то, что мне по-прежнему шестнадцать, а ему двадцать три, и остатки совести вопят о неправильности происходящего, хоть и не могут запретить мне чувствовать.

А может быть, я до сих пор не могла поверить в то, что я ему, кажется, нравлюсь, несмотря на возраст. Нет, ну тут, правда, удивляться нечему — я много кому нравилась, но помимо всего прочего, Костя знал. Он с самого начала знал про моих родителей и про аварию, про мою амнезию и даже про то, что я попаду именно в его класс. Он все знал и не сказал никому ничего, не ставя меня в неловкое положение и не заставляя посещать психолога: вместо этого всячески поддерживал сам.

Если подумать, помимо постоянных подколов он все же старался заботиться обо мне, как мог, да и я наверняка многое себе надумала, а с самого начала была для него всего лишь мелкой сестрой друга, за которой было бы неплохо аккуратно присмотреть, только оставалось одно «но»: непосредственно наше знакомство. Тому, что Костя сам не рассказал мне обо всем сразу, я тоже нашла объяснение: ему было слишком неловко после той ситуации в автобусе, ведь тогда он еще не знал, что я — это я. Как же хорошо, что у Тали не пропадала память, и она его узнала.

А может быть, я не могла смириться со столь быстрым развитием отношений, точнее, отсутствием каких-либо отношений, кроме умеренно дружеских. Ведь мы с Костиком стали практически друзьями — или хотя бы хорошими знакомыми — через пару недель после первой встречи, хотя ему обычной дружбы не хватало, наверное. Ну правда, если включить голову и снова вспомнить автобус, отбросив остальные обстоятельства, то очевидно, что он хотел большего, вот только в сложившейся ситуации он наверняка уже перехотел, как и любой нормальный человек на его месте, и наверняка я для него — одна из многих, а может быть, он действительно со странностями и ко всем в транспорте пытается приставать, когда ломается его машина?

Разумеется, со мной у него ничего не зайдет дальше приятельского общения, ведь когда он бы бросил меня, а он бы меня потом обязательно бросил, то испортил бы из-за этого отношения со своим лучшим другом, поэтому у нас точно никогда ничего не будет. Хоть иногда его намеки и взгляды ощутимо выходят за рамки дружеских, это просто невозможно, к тому же я действительно до сих пор его ученица, и об этом нельзя забывать, даже если очень хочется и даже если учителя я в нем теперь вообще не вижу. Но он мне нравится, и даже больше, черт возьми: я влюбилась в него, как последняя идиотка, и весь месяц после возвращения Ника безуспешно пыталась доказать себе, что это не так.

Подобные мысли посещали меня постоянно, что бы я ни делала и куда бы я ни шла. Они мешали мне даже в школе, где я теперь не могла даже чуть-чуть сосредоточиться на уроках; они мешали мне вспомнить прошлое, потому что каждый раз первая же попытка вызвать хоть какое-то воспоминание проваливалась с самого начала, поскольку в моей голове моментально всплывал образ этого привлекательного мерзавца.

Я прокручивала в голове момент аварии по сотне раз на дню, вдоль и поперек, но кроме маминых последних слов, ухватиться было не за что. Ник молчал так стойко, что партизаны могли бы только позавидовать, а Костя и подавно; я была бы рада, если бы хотя бы парень, который мне так нравится, не был замешан ни в чем, что потребовалось бы скрывать, но по глазам видела — он в курсе всего.

Да почему ж они молчат? Ну ничего, я это им еще припомню. Сейчас, под конец учебного года, я мало что могу, проводя по полдня в школе, а еще столько же — под зорким присмотром брата, но совсем скоро лето и каникулы, и вот тогда я смогу даже начать настоящее расследование. Если понадобится, даже выпрошу у бабушки с дядей поездку в Лондон — можно будет соврать, что так порекомендовал психолог. Но что-то мне подсказывает, что такие уловки и не понадобятся: ответы кроются именно здесь, в Москве.

А еще, вдобавок ко всему прочему, я окончательно запуталась в платьях, юбках и каблуках, к которым быстро успела заново привыкнуть и теперь носила постоянно. У меня уже не было необходимости доводить Костика до того, чтобы у него дергался глаз, но что-то меня удерживало в прежнем образе. Неимоверно глупо пытаться таким способом привлечь внимание парня, но я же видела, как ему нравится. Мне хотелось нравиться, как бы я это ни отрицала для самой себя.

Мне иногда стало казаться, что я слишком вживаюсь в роль и теряю себя. Тихую домашнюю себя, которая любит рок и играет на гитаре, которая носит широкие клетчатые рубашки и удобные балетки, которая любит покушать и умеет лазать по деревьям, но вместе с этим я стала с удивлением понимать, что помимо этого мне действительно нравится одеваться, как модели из журналов, привлекать внимание, ловить заинтересованные взгляды. Это позволяло чувствовать себя лучше, чем я есть на самом деле. Порой даже кажется, что у меня раздвоение личности, потому что мне нравятся настолько противоположные вещи, что я никак не могу их совместить в своей жизни и бросаюсь из крайности в крайность. Все-таки самая простая и обычная я мне ближе и роднее, но наверняка ведь только мне одной.

Когда меня окончательно достали все эти метания, я решила поделиться ими с Костей. Ник, кажется, вообще не умеет быть серьезным, Тали до начала июня не будет в городе, бабушка уже укатила на дачу, где даже телефонной связи нет, а значит, переучитель-недодруг — единственный, с кем я могу посоветоваться. Мне кажется, он все поймет, он же так старательно меня успокаивал, что бы ни случилось. В конце концов, мне просто не к кому больше пойти.

Уверенной походкой я направлялась к кабинету английского языка, но перед дверью резко остановилась. Ну и что я ему скажу? «Привет, у меня налицо признаки психического расстройства: намеки на раздвоение личности и панические атаки, плюс каждую ночь до сих пор просыпаюсь от кошмаров, даже если закинусь снотворным, к психологу идти не вариант, помоги, а?» Ладно, плевать, не впервой: по ходу дела что-нибудь придумаю.

Я чуть-чуть приоткрыла дверь. Приходя сюда, я уже давно не боялась, что учитель меня прикончит, но хотелось немного понаблюдать за ним, пока он не видит. Я продолжила тихонько тянуть на себя дверь кабинета, но вдруг остановилась и не смогла больше пошевелиться: в кабинете сидел Костя и пил чай с нашей физичкой, Анной Павловной. Она была молодой, но я бы не назвала ее даже симпатичной, хотя это, в общем-то, не имело никакого значения.

Да будь она хоть самой Джулией Робертс, на своих особых правах я могла бы за пару минут аккуратно спровадить ее куда подальше, выдумав какую-нибудь невероятную историю, требующую немедленного вмешательства классного. Проблемой было то, что эта самая наша физичка вовсю заигрывала с Костиком и строила ему глазки, а он… А он мило улыбался ей и, кажется, был совсем не против ее внимания. Действительно, на что я могла надеяться, дура? Он уже взрослый человек, а я… А я полная дура, что тут еще сказать.

Я даже не стала смотреть и слушать, что будет дальше, оно и так было понятно по их взглядам, черт, да просто… Слезы застилали глаза. Значит, вот так? Еле сдерживая себя от истерики — успокоительное закончилось совсем — медленно пошла к выходу. Гребаная жизнь, за что мне это? Ведь он наверняка догадывался, что я к нему чувствую, хотя может, именно поэтому так себя и ведет? Какая уже к черту разница.

— Джина, ты куда? Сейчас звонок будет, — прокричал мне вслед Артем Смольянинов, одноклассник, невесть зачем забредший в этот коридор, хотя урок у нас по расписанию в другом крыле.

Я решила проигнорировать, сделав вид, что не услышала — или что это вовсе не я. Хотелось убежать домой, спрятаться и больше никогда оттуда не выходить, но я провалилась на первом же пункте: бегать в коротком платье и на каблуках в принципе не представлялось возможным, и когда я попыталась, то упала и разбила колено. Ноги сами принесли меня в тот же парк, где я чуть больше месяца назад нашла своего Бродягу.

Бросив не очень убедительные попытки справиться с подступающей истерикой, я рухнула на первую попавшуюся скамейку. Хотела позвонить Тале, но она с семьей не только уже успела уехать в аэропорт, а их самолет должен был приземлиться в Риме примерно через сорок минут. Несмотря на это, я лихорадочно набирала и набирала ее номер, чтобы снова услышать механическое «абонент временно недоступен», как будто она могла бы ответить мне прямо из самолета.

Снова я одна, и хоть по сравнению с настоящей трагедией неразделенная любовь была сущим пустяком, но без своего успокоительного я уже не умела адекватно реагировать на что бы то ни было, а вчера, как назло, я выпила последнюю таблетку, и новые у меня появятся только через два дня. И где сейчас все, кто так искал со мной общения? Скорее всего, моего отсутствия в школе никто, кроме Смольянинова, даже не заметил: хоть я и не была прогульщицей, но стала время от времени загружать себя общественной работой, чтобы поменьше быть на уроках и побольше — с Костей, зато теперь меня никто не ищет, когда мне больше всего на свете хочется, чтобы меня нашли. Выходит, я ошиблась, причем уже в который раз.

Прохожие с удивлением смотрели в мою сторону, некоторые даже оборачивались. Ну и видок у меня, наверное: из-за слез тушь наверняка размазалась по щекам, туфли — полностью в пыли и песке, коленка разбита, да и с платьем тоже черти что. Я хотела проехать на автобусе, чтобы не собирать косые взгляды, но и тут тоже нахлынули воспоминания, связанные с Костей. Поскольку большая часть моей и без того крохотной памяти оказалась связана именно с ним, то рано или поздно с этим придется смириться, но в таком виде меня все равно вряд ли пустят в транспорт: зуб даю, что похожа сейчас на малолетнюю шалаву, которая возвращается домой после бурной ночи.

Слегка пошатываясь, я прошла несколько метров. С разбитым коленом было неудобно ковылять на высоких каблуках, в ранку забился песок и налипли мелкие камушки, а у меня в сумке не оказалось даже салфеток. Снова наплевав на все, я сняла туфли, и, неся их в руках, босиком пошла домой: прямо через центр города, потому что по невнимательности сделала большой крюк. Кажется, прогулки босиком с туфлями в руках входят у меня в привычку. Промелькнула мысль: «А если кто-нибудь из школы увидит?» — да плевать. Мне уже все равно, пусть смотрят. Вот возьму и уеду в Верхний Тагил и буду там местной городской сумасшедшей, которая никогда не носит обувь так, как это положено делать.

В такой же прострации я дошла до дома. Бродяга с радостным визгом выбежал мне навстречу, царапая когтями пол. Похоже, только ему я и нужна по-настоящему.

— Тихо, малыш, тише, — к моему удивлению, щенок, кажется, понял. Он замолчал и уткнулся мокрым носом мне в ладонь. — Только ты меня понимаешь, так?

Обменявшись милостями с питомцем, я первым делом стянула с себя порванные грязные колготки; содранная кожа сразу же отозвалась болью. Я промыла ранку, как умела, кривясь и морщась, когда начинало неприятно щипать. Уже в своей комнате я забралась с ногами на кровать и тут же затащила к себе Бродягу, чтобы его потискать и мечтательно поразмышлять над переездом в Верхний Тагил.

— Я дома!

Это Ник вернулся домой. Бабушка укатила на дачу аж до сентября, и брат теперь жил вместе со мной и помогал следить за домом, обустроив двухкомнатный чердак как вполне себе уютную небольшую квартиру. Внезапно мне настолько захотелось все рассказать хоть кому-нибудь, что для этой цели сгодился бы даже старший брат со своими вечными шуточками и неумением серьезно взглянуть на ситуацию, но пришлось одернуть себя: я не должна. Все-таки Костя — его лучший друг, и они не должны ссориться и портить отношения из-за того, что глупой младшей сестре вздумалось влюбиться.

Конечно, Ник, если узнает, то заступится за меня, а может быть, просто объяснит мне еще раз, какая же я дура, — в любом случае, не стоит его впутывать, это только наше с Костей, точнее, только мое дело. Если расскажу кому-нибудь, в особенности Нику, будет еще хуже, поэтому надо просто дождаться Талю и навести на классного ее любимую порчу на импотенцию или хотя бы на понос.

Я услышала телефонный звонок и инстинктивно дернулась к мобильнику: неужели Таля научилась подключать роуминг или купила себе местную симку? Нет, мой телефон лежал неподвижно, демонстрируя миру черный пустой экран — это позвонили Нику, у нас с ним и правда похожие рингтоны. Внезапно возникла шальная идея подслушать его разговор: сейчас моему брату вполне мог звонить Костя, а мне было интересно до жути. Знаю, так не делается, да и к тому же, я вроде как уже решила, что мне на него плевать, но любопытство бескомпромиссно тянуло меня наверх, к чердаку, где находилась комната старшего брата.

Выждав в комнате, пока брат спустится за мобильником в прихожую, я тихонько прокралась в коридор. Убедившись, что шаги брата на лестнице стихли, а за ним с глухим звуком закрылась плотная старая дверь, я на цыпочках взлетела следом и приникла к щели, наплевав на все приличия. Пришлось согнуться в три погибели: чердак явно не был предназначен для шпионских игр. Голос человека на том конце провода я ожидаемо не слышала, а вот слова брата можно было с легкостью разобрать.

— Как не была в школе? Ты уверен в этом?

Речь обо мне? Как интересно. Похоже, Костик — больше некому — забеспокоился, когда увидел в классном журнале мои «энки» за сегодняшний день. Вовремя же он заметил: наверняка физичка гораздо интереснее, а мне нужно всего лишь выбросить из головы этого засранца. Приготовившись слушать, какой разнос Ник может устроить ему за то, что за мной не уследил, я прижалась к двери сильнее.

— Нет, друг, это бред. Подумай сам: никто еще ничего не знает. Она даже сменила фамилию, а прятаться лучше всего у врага под носом. После того, что произошло, ей безопаснее здесь, особенно пока Елисеев думает, что убил ее вместе с родителями. Она не светится абсолютно нигде, она всегда под присмотром, и никто из нас ничего не заметил. Все…

Елисеев что? Господи, я даже не знаю, кто такой этот Елисеев и зачем ему убивать, но они и правда считают, что мне угрожает опасность, что смерть моих родителей вовсе не была случайной? Значит, я все-таки была права, и все вокруг только и делают, что скрывают правду. Ладно дядя, он вообще казался мне темной лошадкой, но Ник? Костя? Разве он способен на это? Такого ведь не может быть, они просто пошутили сейчас, а произошедшее — просто несчастный случай.

— Ее безопасность не имеет отношения к твоей ревности, не кипятись. Придет домой — я с ней поговорю.

Или нет? В конце концов, я с самого начала стала подозревать, что что-то в этом деле нечисто, но думать иначе было спокойнее. Сразу же в памяти всплывают последние мамины слова, которые я уже перестала воспринимать всерьез, решив, что мне тогда почудилось: «они нас нашли». Если это было убийство, то мама, похоже, и правда знала виновников.

— Рано или поздно придется рассказать, но я думал дождаться ее совершеннолетия, когда мы уже не сможем обойтись без ее решения и подписи. Если узнает сейчас, то либо полезет, куда не надо, и помрет ни за что, либо совсем свихнется от страха: у нее после аварии и без того протекает крыша.

— …

— Слушай, я безмерно благодарен тебе за то, что ты полтора месяца не спускал с моей сестры глаз, но теперь я считаю это лишним. Ты сам вызвался за ней присматривать, сам же где-то ее потерял и сам же возмущаешься. Более того, втюрился, как подросток, и я не понимаю, что меня больше злит: то, что ты теряешь способность хладнокровно мыслить или то, что объектом обожания оказалась моя, мать ее, мелкая сестра! — кажется, Ник ударил по столу ладонью или кулаком.

Чувство ненависти к Костику и желание его утопить мешали с невесть откуда взявшейся радостью: все-таки я ему нравлюсь? Господи, как можно вообще думать о таком, когда ребята обсуждают гораздо более важные вопросы. Похоже, Ник очень многое от меня скрывает, гораздо больше, чем я могла представить, — а может, и не только он.

— Мы были детьми, и пятнадцать лет назад все казалось иначе. Теперь дело в наших руках, перемирие, хоть и было условным, полетело к хуям собачьим, а ты, блять, как будто не понимаешь, что это значит! Теперь уже нам, а не родителям, придется действовать. Возобновились покушения, Джи чудом выжила, нам не хватает людей, у нас внаглую крадут товар и срывают поставки, влазят на нашу территорию. Мы каждый день терпим потери, ты же в курсе, что вчера случилось в казино? Ты думаешь, что, узнав правду, Джина все поймет и будет сидеть тихо, чтобы не доставлять нам проблем? Да нихрена!

Я плохо понимала, о чем шла речь. Бизнес, товар, какие-то поставки и разборки, сферы влияния? Ладно, у Кости есть кафе, а Нику, кажется, дядя Игорь собирался подарить ночной клуб — дядя как раз и занимался семейным бизнесом — но я была уверена, что по крайней мере никто из родных не замешан ни в чем незаконном. Так вот как все выходит на самом деле. Не знаю, что у них там творится, но неужели нельзя было просто мне рассказать, неужели я бы не поняла? Я бы попыталась разобраться, может, даже могла бы помочь.

— Может, даже лучше, что она ничего не помнит. Если узнает раньше времени, то это не облегчит нам задачу: еще сунется, куда не надо, и ее могут взять в заложники, например, и вконец доломать ей психику. Ее могут просто убить, в конце концов; да даже нас с тобой могут прикончить в любой момент, о чем ты?

— …

— Я уже говорил, я не знаю, как она себя поведет и как скоро может сама догадаться обо всем, поэтому и не хочу ей ничего рассказывать, чтобы не подвергать еще большей опасности. Ей всего лишь шестнадцать, она еще мелкая и глупая. Тебе ведь и самому не надо с ней возиться.

Хотя о чем я? Я же всего лишь маленькая тупая психопатка, которая ни на что не годится, — по крайней мере, мой горячо любимый брат считает именно так. Как будто бы Ник не знал меня все эти шестнадцать лет, он видит во мне всего лишь глупую младшую сестру, а что обо мне думает Костя, я даже знать не хочу. Хотя, по правде говоря, я и сама не до конца понимаю, какой я была в общении с Ником все эти годы: я ведь так и не смогла вспомнить. В любом случае, я не такая, какой он считает меня: я не буду сходить с ума от страха и уж тем более не собираюсь доставлять кому-то проблемы.

— Да, хорошо, но если тебе не нравится, спроси у своего отца, и услышишь то же самое: мы не можем этого сделать, — с нажимом произнес Ник.

Дальше слушать я не смогла. Задыхаясь, сбежала на первый этаж и зашла к себе в комнату. Отдышалась.

Эмоции переполняли, и мне хотелось сделать что-нибудь безумное, такое, чего я точно не делала еще никогда. Метнулась на кухню и схватила ножницы, пока еще не понимая, что я собираюсь с ним делать. Подумав с минуту, покрепче перехватила длинную косу в руке и просто резанула ножницами над сжатым кулаком. Когда больше полуметра черных ухоженных волос, которые порядком мне надоели, упало на пол, я ощутила прекрасное чувство легкости, как будто импровизированная стрижка избавила меня от груза проблем. Подойдя к зеркалу, я посмотрела на свое новое отражение: то, что осталось на голове, беспорядочными кривыми прядями свисало вниз, едва доставая до подбородка. Было непривычно, возможно, многие бы сочли это даже страшным, но мне неожиданно нравилось.

Усердно стерла всю косметику, от злости немного содрав кожу на скуле. Все, хватит с меня всего этого. Теми же самыми ножницами я кое-как обрезала свои когтищи, сделав их в два раза короче; переоделась в джинсы и большую черную толстовку — то, в чем я и приехала сюда. Из обуви без каблука у меня по-прежнему были только неудобные домашние балетки, и я невольно задумалась, для чего мне обувь прямо сейчас. После того, как я обрезала волосы, мной завладел адреналин, подбивающий на по-настоящему безбашенный поступок.

Вернувшись в комнату, наскоро собрала рюкзак: телефон, наушники, паспорт, кредитка, кухонный нож, немного еды, старая рубашка, пара белья — достаточно. Подумав, паспорт я все-таки выложила на стол. Подумав еще раз, снова положила в рюкзак. Придется забежать в магазин за нормальной обувью, но это не беда. Еще я не удержалась и, покидая комнату, забросила на плечо гитару: хорошо, что недавно купила для нее чехол.

— Бродяга! Идем, малыш, — я поманила щенка к себе. Закрепила на ошейнике поводок: в конце концов, не могла же я оставить его тут.

Быстро отправила Тале на электронную почту письмо с объяснением моего побега: она имеет право знать. Она поймет, она должна понять, что зная правду, я больше не хочу быть дополнительным источником проблем. Пусть разбираются, сколько хотят, я уже не буду никому мешать и отвлекать на себя так много их внимания. Раз бабушка уехала на дачу и приедет очень нескоро, можно пока что об этом не думать, а когда она вернется, Таля ей все объяснит, наверное: сестра была магистром вранья и сто процентов что-нибудь бы придумала. А остальным знать про меня ни к чему, поэтому я попросила сестру удалить письмо и никому про него не рассказывать.

Пока Ник не спустился с чердака, я побыстрее выскользнула из дома; тихо прошла по двору, вышла на улицу. Закрыв калитку, в последний раз окинула взглядом дом и забор, чтобы получше сохранить их в памяти, и побежала, что было довольно неудобно с рюкзаком и гитарой, да еще и собакой на поводке. Впрыгнула в первый попавшийся автобус, не особо волнуясь о том, куда он меня отвезет. Так, надо постараться не думать о последствиях. Главное — не думать о них сейчас, и все. Возможно, мне давно стоило перестать пичкать себя таблетками: если бы они не закончились, я бы и не узнала, что вообще способна на такое.

Проехав несколько остановок, зашла в банкомат и сняла со счета около четверти денег — хорошо, что я запомнила дополнительный пароль, без которого мне не было бы доступно ничего, кроме остатка карманных расходов за этот месяц. Вдруг раздался звонок, от неожиданности заставивший меня подпрыгнуть. Я посмотрела на экран: звонил Ник. Хотелось поднять трубку и высказать ему все, что думаю, но нет, я не должна отвечать, иначе они узнают, где я, и мой побег закончится, толком и не начавшись. На всякий случай вынула из телефона сим-карту и разломала пластиковый прямоугольник пополам, чтобы наверняка ее нельзя было отследить. Потом зашла в ближайший салон связи и уже за наличные купила новую симку, не регистрировав ее ни на чье имя: интернет мне еще очень понадобится.

Затем, поддавшись внезапному порыву, купила в ларьке самую большую шаурму, какую только там могли приготовить. Я и сама не знаю, зачем мне это было нужно — могла бы сэкономить, но внезапная свобода вскружила мне голову. Пора бы отвыкать от своих непомерных запросов, но это все завтра. Сегодня я праздную новую жизнь.

Заскочив в магазин одежды, купила себе черную борцовку, камуфляжные джинсы и штаны наподобие мужских, и, разумеется, прихватила черные кеды — я ведь до сих пор была в рваных домашних балетках. Новые вещи прекрасно уместились в рюкзак: там даже осталось немало места, и такой компактный образ жизни сразу пришелся мне очень по душе.

Вроде бы все. Оставалось только найти место для жизни, и еще с утра я даже не подозревала, что уже в четыре часа дня за мной закроется дверь последнего вагона поезда на Верхний Тагил.

Глава 8. Сотни чужих крыш

«Но от себя не сбежать уже никуда», —

Ты повторяешь в священном бреду

В последний вагон уходящего поезда

Запрыгивая на ходу.

Ундервуд

Интересно, а раньше я когда-нибудь каталась в поездах? Разумеется, я не помнила, поэтому сейчас жадно впитывала новые ощущения: засыпать и просыпаться под мерный перестук колес; выходить почти на каждой станции, чтобы хоть немного размяться, и, умиротворенно жмурясь, подставлять лицо майскому солнцу; покупать семечки и жирные пирожки с картошкой у бабушек, торгующих там же, на станциях и вокзалах; пить непривычный приторно сладкий чай и не пить успокоительные.

На самом деле, без таблеток было очень тяжело. Когда на следующий день я проснулась на верхней полке в плацкарте, меня захлестнула паника от осознания того, что я натворила. Весь день радость от поездки то и дело сменялась ужасом и страхом, которым я едва могла противостоять. Успокоительные были сильными и продавались исключительно по рецепту, срок действия которого, кстати, нужно было продлевать у врача, но я решила отказаться от таблеток не только поэтому: дело в том, что без них я переставала, наконец, чувствовать удушающее чувство вины за смерть родителей. Без него жить оказалось настолько легче, что справляться с агрессией и страхом самой уже казалось не таким трудным делом. К тому же, окружающий меня огромный мир оказался прекрасным: теперь достаточно просто побольше думать о том, что меня окружает, цепляться мыслями за предметы, за время, за свои действия, дышать поглубже и убедить себя в том, что все сложности — из-за зависимости, от которой надо избавляться.

Я была в дороге уже больше суток, и мне нужен был хоть какой-то план. Денег, которые у меня есть, хватит, чтобы снять небольшую квартиру в Москве, а в маленьком городке я бы могла найти жилье на долгое время вперед. Я еще не решила, чем буду заниматься дальше, но мне в любом случае пригодились бы новые документы, вопрос был лишь в том, где их достать. Вечером я еле успела вернуться в вагон, когда заметила, как навстречу мне идут двое полицейских. К счастью, они меня не заметили, а то мое путешествие закончилось бы прямо тогда: наверняка меня ищут, и, хоть я уже не сильно подошла бы под свое же описание, отсутствие паспорта могло бы вызвать вопросы: показать сейчас документ со своим настоящим именем для меня было равноценно смерти. Мне оставалась всего ночь, чтобы хотя бы придумать правдоподобную легенду.

Утром следующего дня я спрыгнула на платформу небольшой верхнетагильской станции. Решив для начала прогуляться по городу, я заметила, что с собакой и гитарой собираю довольно много удивленных взглядов. Городок был действительно очень маленьким, поэтому я довольно быстро обошла его вдоль и поперек, сама не понимая, что именно ищу. В конце концов я купила в киоске газету, и, отпустив Бродягу побегать в парке, уселась на лавочку и стала просматривать объявления.

В Верхнем Тагиле с жильем было туговато: хоть цены и были предельно низкими, но сдавалось всего две квартиры, причем в первую нельзя было заехать с питомцем. Мне повезло, что хозяйка второй лояльно относилась к животным; трехэтажный дом находился всего в десяти минутах ходьбы от парка, хотя для небольшого городка это было значительным расстоянием. Даже не разбираясь, я внесла предоплату, и пожилая женщина вручила мне ключ от моего нового дома на ближайший месяц. Только открыв дверь, я поняла, почему она даже ничего обо мне не спросила: ремонт здесь не делали лет шестьдесят, а новые люди в захолустном городке появлялись нечасто, и вряд ли в квартиру нашелся бы другой жилец.

Пока проблема с документами оставалась нерешенной, мне следовало не высовываться из дома лишний раз: только выгуливать Бродягу и ходить за покупками. Хозяйка квартиры была уверена, что меня зовут Кира и что мне девятнадцать, я пишу музыку и путешествую в поисках вдохновения. Я успокаивала себя тем, что никто и не додумается искать меня здесь, можно сказать, в глуши по сравнению со столицей, но на душе все равно было неспокойно. Чтобы хоть как-то справиться с эмоциями, я разучивала — а может быть, просто вспоминала? — новые песни на гитаре. Может, когда-нибудь я и правда напишу свою песню, кто знает.

Прошло всего два дня, а купленная в день приезда еда уже успела закончиться, и мне пришлось снова топать в магазин. Если бы мне не надо было с опаской отслеживать каждый взгляд в мою сторону, то я бы только радовалась поводу немного пройтись и привести мысли в порядок, но пока что вся моя свобода висела на волоске. Проходя мимо рынка, я заметила, как хозяйка моей квартиры разговаривает с каким-то мужчиной: возможно, он тоже хотел снять у нее жилье?..

Меня прошиб холодный пот. Вот что насторожило меня в этом мужике: он слишком выбивался из общей атмосферы спокойствия и тоже выглядел не местным, как и я. Таких совпадений не бывает, ведь если бы он хотел снять квартиру, то сперва бы позвонил, а потом услышал отказ. Я бросилась домой со всех ног в надежде, что меня сейчас не заметят. Не разуваясь, наскоро побросала немногочисленные вещи в рюкзак и пристегнула Бродягу к поводку. Черт меня дернул посмотреть в окно, но это спасло меня: тот самый мужчина вместе с хозяйкой направлялся сюда, и я мысленно радовалась так вовремя проснувшейся интуиции. Надо было срочно валить, и я благодарила все высшие силы за то, что мне посчастливилось снять квартиру в проходном подъезде. Если бы не это обстоятельство, мне пришлось бы прятаться на крыше, а потом ползать по пожарной лестнице, а что бы стало со щенком, даже представить страшно.

Сердце бешено колотилось где-то в районе горла, когда я старалась как можно тише покинуть подъезд. Мне повезло никого не встретить, но страх отнимал все силы, и по дороге до станции я была уверена, что умру раньше, чем добегу. Мысль о том, что у меня не смогла отнять жизнь даже крупная авария, открыла второе дыхание, хотя я понимала, что добираюсь сейчас лишь до промежуточного пункта.

— Билет на ближайший поезд, пожалуйста, и одно место для собаки, — двумя секундами ранее я буквально ворвалась в кассу, задыхаясь так, как будто только что пробежала марафон.

— Через четыре часа рейс на Челябинск, — скучающим тоном сказала девушка за окошком, едва ли на пару лет старше меня.

— А пораньше чего-нибудь нет?

— До Самары, но отправление через минуту.

— Давайте!

Я еле успела впрыгнуть в вагон: поезд уже трогался. Из-за собаки сердитая полная проводница грозилась ссадить меня на следующей же станции, но потом согласилась вместо этого поместить щенка в вагон для животных, а пока подержать нас в тамбуре. Даже если бы пришлось все сутки ехать здесь, я и этому была бы несказанно рада. Мне нравилось ощущение дороги, и хоть тихая жизнь в Верхнем Тагиле у меня не сложилась, ничто не мешает мне выбрать любой другой город. Вот только как меня нашли? Я ведь даже не знала, кто это: Костя с Ником, призрачные охотники за моей жизнью или кто-то еще? Хотя тот мужик был явно не из полиции, людей в форме мне все равно тоже стоит опасаться.

Когда поток мыслей иссяк, а ноги уже совсем затекли, поезд остановился. Проводница вышла в тамбур.

— Идемте, устроим вашу собаку. Проездной документ, пожалуйста, — я только сейчас поняла, сколько в этой простой фразе может быть заложено смысла: документ. Подрагивающей рукой я протянула женщине билет. На чуть помятом бумажном прямоугольнике значилось: «Снегирева Джина Александровна».

Пока мы устраивали Бродягу, голова гудела. Наверняка можно проверить, кто и когда покупал билет на свое имя, и я могла бы об этом догадаться. Значит, когда мы приедем, уже на вокзале нас будут ждать, и у меня больше не будет возможности убежать, как я сделала парой часов ранее. У меня появилась другая идея: меня захлестывал адреналин, и паспорт чуть не отправился в окно. До Самары я так и не доехала.

Мы сошли с поезда в Уфе, где меня точно никто не ждал. В запасе было часов десять — до прибытия поезда в Самару, и еще пара часов, в которые меня начнут искать по городам следования поезда. Было уже за полночь, и даже в таком шумном городе это время показалось мне временем спокойствия и умиротворения. Наскоро перекусив в какой-то забегаловке прямо в здании вокзала, я стала лихорадочно думать о том, что буду делать, когда выяснится, что я сошла с поезда. Правда, покупка билета вовсе не означала, что по нему обязательно нужно куда-нибудь ехать, и возможно, мне стоило бы сейчас вернуться обратно, вот только в Верхнем Тагиле меня запомнили, думаю, надолго.

Поскольку без предъявления паспорта на вокзале нельзя было снять комнату на ночь, то на ближайшие несколько часов я поселилась в зале ожидания. Не хотелось, чтобы мое имя опять попало в какую-нибудь базу и меня нашли тут еще до наступления утра: лучше было перестраховаться. Надо было поспать, но я боялась, что за мной придут, как только я закрою глаза. Затеряться здесь было довольно легко; вопрос, надолго ли? Я не знала, куда еще могу поехать, ведь все билеты на мое имя отслеживаются, разве что…

— На Благовещенск, пожалуйста, — вежливо улыбаясь, я протянула деньги в окошко кассы. — Еще со мной едет собака.

Я полночи штудировала википедию и изучала карты: Благовещенск — пограничный город; стоит только пересечь мост, и окажешься в Китае, а там уже пусть меня ищут, сколько хотят. Я выбросила свой паспорт, поскольку он мне больше не был нужен: новые документы появятся у меня сразу, как только найду, где их сделать.

Адреналин по-прежнему зашкаливал до тошноты; ровно в десять тридцать пять я показала билет проводнице — в десять сорок мы вместе с Бродягой покидали территорию вокзала и выходили, наконец, в город. Я вовсе не собиралась уезжать из России, к которой только-только начала привыкать, но будет неплохо, если все подумают иначе. Теперь мне осталось только выбрать город, в который отправиться: оставаться в Уфе все равно было слишком рискованно. Времени на решение было не так много: ровно столько, сколько требовалось, чтобы доехать до ближайшей трассы. Меня ждал первый в моей жизни автостоп.

* * *

Следующие несколько дней я провела на трассах, в машинах встречных водителей и придорожных кафе. Покупала на заправках бутерброды и крепкий кофе, спала от силы по два часа, по привычке боясь, что в любой момент на встречке появится фура, а затем машина превратится в лепешку. Мой страх уже не был таким ярким и осознанным после того, как я узнала подробности смерти родителей: если меня снова захотят убить, то выберут для этого какой-нибудь другой способ. Я до сих пор не определилась с городом: я ведь могла где-то просчитаться, оставляя за собой след из хлебных крошек, а может быть, меня и без того уже ищут по всей стране.

Было бы здорово рвануть куда-нибудь на Алтай: говорят, там очень красиво, и никому бы и в голову не пришло, что я могу там оказаться, но я все чаще вспоминала слова Ника о том, что надежнее всего прятаться у врага под носом, где он даже не станет тебя искать. Конечно, меня ищут, причем везде, и надеюсь, вовсе не враги, но план хороший, хоть и довольно рискованный: в Москве я в любой момент могла бы встретить знакомых, и мне остается надеяться только на то, что они не ждут, что я действительно вернусь туда, откуда сбегала, потому что это было похоже на безумство.

Автостоп до столицы был сложнее, чем бесцельные скитания по городам: в страхе нарваться на ищущих меня людей я садилась только в фуры к дальнобойщикам. Стремительная смена часовых поясов выматывала, Бродяга не хотел подолгу сидеть в машине даже рядом со мной, а наесться досыта тем, что продавалось на заправках, было попросту невозможно.

В Москве пришлось шарахаться от каждого куста, и это начинало напрягать. Без документов я вряд ли сниму в столице какое-то жилье кроме общаги для гастарбайтеров, значит, надо искать что-то совсем другое, а как вскорости выяснилось, еще и бесплатное: у меня каким-то образом сперли кошелек, и из денег осталась только рассованная по карманам мелочь да кредитка, которой я даже не могла воспользоваться.

Мой выбор пал на полузаброшенный микрорайон возле одного из частных секторов: там было несколько заброшенных домов, недостроенных либо когда-то жилых, но сейчас просто пустующих. Вспоминая бабулины рассказы о том, как с нашей дачи выгоняли бомжей, я без раздумий решила поселиться в старом деревянном недострое. Окон не было: на их месте лишь зияли прямоугольные дыры, но все лучше, чем внезапно объявившиеся хозяева; к тому же, летом окна мне не особо понадобятся.

Жизнь в старой заброшке оказалась тяжелее, чем я думала. Кормить растущего пса и добывать для себя еду — непростая задача, когда тебе шестнадцать. Денег на кредитке и на счету было еще достаточно, но я не могла ни снять наличные, ни расплатиться картой: меня бы нашли практически мгновенно. Счет пополнялся каждый месяц благодаря доходу от семейной фирмы, и до моего совершеннолетия пароль к нему должны были знать только бабушка и дядя Игорь, мамин брат, но я запомнила его еще в больнице, когда подписывала необходимые бумаги.

Причудливое сочетание букв и цифр надежно засело в памяти, но пока что было для меня бесполезным. Умная система каждый месяц переводила мне на кредитку ограниченную сумму, которая должна была покрывать мои карманные расходы. Это было удобно, ведь мне надо было только следить за тем, чтобы не потратить больше, чем нужно: тогда бы карта блокировалась до следующего месяца, но сейчас даже она была не в состоянии мне помочь.

Я радовалась, что еще перед автостопом на всякий случай купила себе перцовый баллончик: теперь он тем более может мне пригодиться. Мелочи, которая у меня осталась, хватало на то, чтобы Бродяга питался дешевой колбасой; сначала он не очень хорошо отнесся к ней, ведь даже во время нашего путешествия я по возможности покупала ему хороший корм, но за неимением лучшего щенку пришлось смириться. Сама я ела по минимуму, один раз в день, но кажется, я еще в дороге успела отвыкнуть но нормального питания. Если бы я задержалась хоть в каком-нибудь городе, чтобы заранее сделать паспорт, могла бы устроиться на работу, но я планировала купить новые документы в одном из многочисленных переходов Москвы и, увы, не успела.

Происходящее напоминало мне игру: то я убегаю, то прячусь, а самое главное, что теперь мне было не до проблем с головой: чем выше был уровень адреналина, тем меньше я чувствовала потребность в своих таблетках. На четвертый день такой игры в прятки я вспомнила, что собиралась подробнее изучить то, во что невольно оказалась впутана. Телефон у меня был новой модели, с поддержкой быстрого интернета — большая редкость, и снова он мне по-настоящему пригодился.

Встал вопрос, как найти то-не знаю-что, я ведь и правда не особо понимала, что именно происходит. Судя по всему, искать информацию о Косте и Нике бессмысленно, мне нужен кто-то из старшего поколения. Может, родители? Поисковик выдавал только общедоступные сведения, то, что я знала и так. Было решено отправиться в ближайшее интернет-кафе, взять себе самый дешевый кофе и не вылазить из-за компьютера до самого закрытия: все-таки, так у меня будет больше возможностей.

Я и правда не знала, когда и как в моем мозгу отложились пароль и логин от сайта родительской фирмы, но я умудрилась туда зайти как аккаунт директора. Пальцы сами собой стучали по клавишам, набирая необходимые символы: судя по всему, раньше я открывала этот сайт чуть ли не каждый день. Помогала родителям или наоборот, из любопытства просто шарилась по их документации, в которой все равно ничего не понимаю? Мне удалось найти некоторые удаленные статьи и архивы, что не могло не радовать, а еще через тот же сайт фирмы я получила доступ к перепискам родителей. Последнее входящее сообщение маме было о том, что скоро всю нашу семью найдут, и его можно было расценить как угрозу. Отправитель носил имя Владимир Семенович Елисеев.

Кажется, его упоминал Ник в подслушанном мной разговоре с Костей. Официальной информации о Елисееве хватало, вот только она принесла мне не так много пользы. Настолько влиятельный бизнесмен был далеко не так прост, и его сообщение маме лишний раз это доказывало. Копнув глубже, я выяснила, что он начинал свой путь управляющим в «Вестерн Анлимитед Интернешнл», спустя два года ушел оттуда и открыл свой бизнес. Быстро поднялся, собирался стать партнером того самого «Вестерн Анлимитед», но сделка так и не состоялась.

Уже предчувствуя нехорошее, я вбивала в поисковик название фирмы. Сейчас под этим названием числилась огромная сеть дочерних компаний, магазинов и разного рода сторонних проектов. Меня интересовал девяносто третий год, в который, кажется, все и произошло. Нажав на ссылку «История» я сделала глубокий вдох и приготовилась узнавать о чьих-нибудь темных делах, но надпись на экране гласила:

Компания: Western Unlimited International

Основатель: Лев Геннадьевич Снегирев

Дедушка. Нет, я и правда слышала от Тали, что в далеких девяностых дед основал какую-то фирму, в очень короткий срок расширил ее и передал управление своим детям: дяде Игорю, тете Лене и маме, но еще через пару лет все дела перешли под контроль дяди. Сейчас ни Таля, ни тем более я не знали, в чем конкретно заключается семейный бизнес. В Лондоне у папы была мебельная компания, но я ни разу с момента аварии не интересовалась ее судьбой: в первый же день, как очнулась, подписала какие-то документы от папиного помощника и после даже не пыталась ничего узнать. Я получала достаточно денег для своих расходов, я старательно занималась самокопанием и растворялась в новой влюбленности, а дела фирмы были мне не так важны. Если бы я не сбежала из дома, то вот сейчас уже бы точно связалась с управляющим и уточнила подробности, возможно, даже попросила бы выслать мне копии документов и попробовала бы в них разобраться, но увы: в сложившейся ситуации я не должна была так себя выдавать.

Углубившись в чтение, я не заметила, как начало темнеть. Пазл потихоньку складывался в моей голове: Елисеев был нашим конкурентом, отсюда и противостояние. Видимо, ему что-то было нужно от родителей, и, не получив желаемое, он решил расправиться с ними, но причем здесь я? Если бы я действительно что-то знала, то это знание осталось бы со мной и теперь, но нет: я и правда никогда не была в курсе, хотя чужой дядька не мог бы знать наверняка, поэтому я оказалась в опасности, и, судя по всему, остаюсь в не меньшей опасности до сих пор.

Близился час закрытия кафе, и я уже собиралась возвращаться в свой импровизированный дом, но какое-то десятое чувство заставило меня открыть вкладку «Партнеры». Она оставалась последней, но я не думала, что там будет что-либо важное, мне ведь все равно приходится прятаться от всех подряд. Когда страница прогрузилась, я, уже закинув рюкзак на одно плечо, наклонилась к монитору. Главным партнером значился Леонид Викторович Жилинский.

Судя по имени, это Костин отец? Нет, ладно, тут даже нечему удивляться, как раз о Жилинском я могла бы догадаться сама, не зря же Ник и Костя обсуждали совместные действия и планы и упоминали своих родителей. Теперь становится понятно, откуда у школьного учителя настолько дорогая машина и собственное кафе, неясно только, зачем ему просиживать штаны в школе? Все то время, что он работает учителем, он не проявлял сильного рвения к выполнению своих обязанностей, по возможности даже сваливал какие-то дела на учеников и точно не выглядел как человек, довольный своей работой.

«…Елисеев думает, что убил ее вместе с родителями…»

В голове внезапно всплыли те слова, что Ник сказал про Елисеева, и меня словно током шарахнуло: Костя, каким-то чудом имея необходимое образование — или липовый диплом? — специально устроился в нашу школу, чтобы присматривать за мной, мы даже пришли в один и тот же день. Я могла бы догадаться раньше. Интересно, что знает об этом Таля? Хотя вряд ли ее посвящали в подробности, ведь она не смогла бы потом скрывать от меня такое.

Я подозревала, что то, что я узнала, — лишь вершина айсберга, а под водой таится намного больше. Да и наверняка с такими жесткими разборками далеко не весь бизнес легален, и о многом я не узнаю, даже если взломаю Пентагон, но все равно у меня оставалось чувство, будто я упустила что-то важное. В конце концов, откуда взялся Жилинский, я так и не узнала: мало ли в Москве бизнесменов, почему именно он? А ведь если верить данным из закрытого доступа, Жилинский управлял бизнесом наравне с дядей Игорем.

Я была настолько погружена в свои мысли, что даже не заметила, как прошла мимо своей заброшки. Вернувшись обратно, я ловко залезла внутрь и постаралась поудобнее устроиться в своем любимом углу, самом теплом из всех. Чувствуя, что нескоро буду способна заснуть, решила поискать информацию о том, как Жилинский пришел в нашу компанию, с телефона: вдруг повезет?

Действительно повезло: о событиях шестнадцатилетней давности информации было достаточно. Я нашла скрытые архивы — газеты за тысяча девятьсот девяносто пятый, девяносто шестой и девяносто седьмой год, правда, в моем доступе оказались лишь отсканированные страницы в плохом качестве, и разобрать какой-либо текст было за гранью реальности. Поэтому следующим же утром я отправилась в библиотеку и попросила несколько старых газетных подшивок. Я и не была удивлена, что в них не было ничего того, чего бы я еще не знала, но в одном из номеров местного издания я словила глазами жирный заголовок небольшой статьи: «Жилинский и Снегирев: партнерство, скрепленное кровью». Зацепившись за фамилии, я стала читать.

Дядя Игорь женился на сестре Жилинского-старшего через пару лет после того, как развелся со своей первой женой — мамой Ника — а вот партнерами с Жилинским они были и до того, еще за два года до моего рождения. На одной из фотографий со свадьбы были запечатлены все гости, и я без труда нашла там родителей. Неудивительно, что они там были, ведь это свадьба маминого брата. Судя по дате статьи, мне тогда было примерно полтора года. Родители… Интересно, тогда они приезжали со мной?

* * *

— Мам, смотри, что я нашла, — проводя генеральную уборку перед ремонтом, я среди прочего хлама откопала старый запыленный фотоальбом. — Давай посмотрим?

Мама явно не хотела пересматривать старые снимки, но я не оставляла ей выбора.

— А это кто?

— Это Ник и Таля, а вот и ты, — мама показала на улыбающуюся маленькую черноволосую девочку, от силы ей можно было дать год или чуть больше. Таля почему-то хмурилась, а Ник уже тогда, видимо, забыл о существовании такого предмета, как расческа.

Меня зацепил светловолосый мальчик, который стоял рядом с моим братом. Несмотря на милую улыбку и ямочки на щеках, он выглядел очень серьезным. Но я, хоть убей, не могла его вспомнить: когда год назад мы приезжали в Москву, никого похожего я не видела.

— Мам, а это? — я показала на того самого мальчика.

— Это лучший друг нашего Ника. Его иногда отпускали погостить, а мы много времени проводили у твоих бабушки с дедушкой, когда ты была вот такой крохой. Дедушка очень любил проводить с вами время, и вы часто играли все вместе…

* * *

Я и не заметила, как уснула в библиотеке. Ну и сон же мне приснился… Хоть не кошмар, как это бывает последние два месяца, но сон прояснил какие-то воспоминания. Я вспомнила лишь малую деталь: тот фотоальбом я действительно держала в руках и разговаривала с мамой о фотографиях. Перед глазами, казалось, навсегда застыл последний момент перед тем, как я проснулась.

С фотографии на меня смотрел восьмилетний Костя.

Внезапно пришло осознание, что мы — семья. Что бы там ни говорили, а ведь действительно наши родители так много сделали вместе, и теперь, наверное, наша очередь. Мои родители мертвы, и рано или подзно мне, наверное, придется вернуться и продолжить их дело, разобраться во всем. Отдавая Гарри фотографию Ордена Феникса, Сириус Блэк сказал: «Теперь уже не мы, а вы молодые».¹ Мне до Гарри Поттера, правда, не хватает очков, шрама и волшебной палочки, но есть родители, которые мертвы, и их убийца, который продолжает за мной охотиться. Мой любимый персонаж был как никогда прав: теперь действительно молодые мы, а не наши родители, и теперь все и правда в наших руках. Правда, возвращаться обратно очень не хотелось.

Затем подкралась безысходность. Что я, шестнадцатилетняя девчонка, могу сделать одна? Мой побег был как минимум глупым, не говоря уже о том, что я поступила по-детски, да и просто вела себя как последняя идиотка. Почему я такая? Почему не могу сначала подумать, а потом только делать, как все нормальные люди? В этом ведь даже нет никакой особенности или необыкновенности, а только простая подростковая глупость.

Я уже жалела о принятом решении: лучше и правда было тихо сидеть и ничего не делать, но я, черт возьми, сделала уже все, что можно, вероятно, своим побегом знатно подставив близких, вот только поняла я это слишком поздно. Хотя я что, забыла, что говорил про меня Ник и какого он обо мне мнения? Хоть в итоге своим поведением я лишь подтвердила его слова, я бы просто не смогла находиться с ним поблизости, не смогла бы сдерживаться и молчать, зная, что он говорил Косте у меня за спиной.

Я сидела на втором этаже своего пристанища, снова забравшись в любимый уголок, и размазывала по щекам слезы. Ничего дебильней я за всю свою жизнь не вытворяла, потому что такое не забылось бы даже с амнезией. Хотя нет, почему же, делала, было: еще безрассуднее моего побега могло быть только то, что я, как какая-то малолетняя кретинка, влюбилась в Костю. После возвращения Ника он так часто стал появляться у нас дома, что я стала постепенно забывать о том, что он все еще мой учитель: мы и правда почти что подружились, хотя с самого начала чуть ли не ненавидели друг друга, не считая самой первой встречи.

Но что сделано, то сделано, пути назад больше нет. Мои действия были действительно необдуманными и глупыми, но даже если взвесить все «за» и «против», еще глупее будет, если я после такого вернусь как ни в чем не бывало. За размышлениями я и не заметила, как заснула, обнимая Бродягу, чтобы согреться.

А проснулась от звука голосов снаружи, которые были здесь редкостью. Судя по всему, была уже глубокая ночь, и присутствие людей в такое время в таком месте не могло не настораживать: звуки не были похожи на шум пьяной компании, а больше у меня не оставалось вариантов, кто бы это мог быть. Стараясь двигаться максимально тихо, я подползла к окну, если прямоугольную дыру в стене можно так назвать, и сразу же затаила дыхание: на улице, совсем рядом, спиной ко мне стояло несколько рослых мужчин. Было темно — единственным освещением был тусклый свет от фар машины неизвестной мне марки, но я насчитала троих. Боясь чем-либо выдать себя, я словно приросла к своему укрытию и прислушалась к голосам незваных гостей.

— Может, здесь?

— Совсем обленился? Хотя бы за МКАД выехать мы могли.

— Так Владимир Семенович сказал быстро, значит, времени кататься нет.

Владимир Семенович? Таких совпадений попросту не бывает. Неужели и правда Елисеев?

— Ага, а еще он сказал, чтобы без лишнего шума, емае, а над нами мост и куча народу.

— Да какая разница?

— Один хрен тут никто никогда не ходит, место хорошее, я уже работал здесь. Жмуриков в лучшем случае через год найдут, да и то если положить на видное место. Сюда даже не суется никто. Начинай.

От липкого, тягучего, практически осязаемого страха меня словно парализовало. Что, если все то, что они говорят — правда? По спине побежал холодок. Кажется, они кого-то убили, а может, еще только собираются убить, и труп решили спрятать где-то совсем рядом. А если они и правда это сделают? Что тогда? Кто-нибудь обнаружит пропажу, начнется расследование. Они сказали, что трупы не найдут? Но я же не могу как ни в чем ни бывало жить рядом, зная, что в полсотне метров от меня лежит мертвое тело, и судя по разговору, не одно, а я даже в полицию не могу пойти!

Хотя о чем я, господи, это все такие мелочи по сравнению с тем, что если они меня вдруг заметят, то я составлю компанию тем несчастным, про которых шла речь. Возможно, последним пристанищем убитых людей станет как раз моя заброшка, господи, мне больше нельзя оставаться здесь. Но они увидят меня, если попытаюсь выбраться, хотя от страха я и пошевелиться не могу, черт, черт, черт.

Ну и что мне теперь делать?!

Я была в таком ужасе, что не могла даже закричать, хотя оно было к лучшему. Хорошо, что Бродяга спит, а то начал бы лаять, а тогда нам крышка. В какой-то момент страх достиг своего предела, а в следующую минуту я поняла, что больше не боюсь. От осознания безысходности ситуации мне вовсе не страшно, наоборот, меня подстегивает азарт: а вдруг получится спастись, пусть даже и чудом? Я же живучая, вон сколько раз выкручивалась, так может, мой запас удачи еще не иссяк?

Если так, то я могу, конечно, попробовать смотаться отсюда по-быстрому, но не бросать же здесь живого человека, если он только еще живой. Если эти ребята еще не успели убить тех, кого собирались, то жертвам надо как-то помочь, но я и себя не в состоянии спасти, что я для них-то могу сделать? Я видела пистолет у одного из амбалов — не исключено, что все они вооружены, а у меня есть только нож, прихваченный с бабушкиной кухни, который вообще не подходит для метания — да я даже и не умею метать ножи — и я уж точно не смогла бы убить человека.

Решение пришло неожиданно. Я сняла намотанную на предплечье бандану и аккуратно завязала щенку пасть. Теперь он хотя бы не сможет залаять, и у нас будет больше шансов остаться первое время незамеченными. Как спустить уже довольно тяжелую и немаленькую собаку со второго этажа, я пока еще не успела придумать.

Спускаться вниз было опасно: лестница находилась прямо рядом с окнами, которые были ближе всего к машине и потенциальным убийцам. Можно было бы вылезти через окно напротив, его как раз не видно с их стороны, ведь оно заслонено полугнилыми досками, которые я пару дней назад оттащила подальше от своего угла, чтобы не воняли прямо под носом. Господи, как же удачно я их поставила. Другого выхода не оставалось: придется лезть через крыши, с рюкзаком и гитарой за спиной; спрыгнуть вниз было бы проще, но вряд ли падение в крапиву прошло бы тихо и незаметно.

Запасными джинсами я прикрутила Бродягу к животу. Щенок был действительно тяжелым: откормила же на свою голову! Я прикинула, что на крышах, за кронами деревьев, да в темноте, будет не так легко меня заметить, главное — двигаться как можно тише. Довольно неуклюже я взобралась на крышу, стараясь не издавать ни звука; кажется, меня не заметили. Я понимала, что моей неподготовленной тушке надо передохнуть, а заодно и получше оценить ситуацию.

Затаившись, я наблюдала, как мужики внизу отошли к багажнику своей машины: видимо, за теми, кого хотят убить, хотя в багажниках, наверное, чаще перевозят уже трупы, нежели живых людей. Неважно, разберусь потом: раз решила, надо действовать. Я достала из кармана рогатку, подаренную мне во время путешествия мальчишкой из Нижнего Новгорода, и метко запульнула камешек в одного из громил, а сама тут же перепрыгнула на крышу рядом стоящего дома.

В моей голове это должно было быть эффектно, как в фильмах с супергероями, и свое приземление я представляла в эпично-красивой позе, но на деле просто зацепилась пальцами за край соседней крыши, и теперь болталась на стене, как сосиска, предпринимая жалкие попытки вскарабкаться наверх.

Мои ночные гости ушли чуть вперед, и только тот, в которого я попала, оглядывался по сторонам, разыскивая, откуда в него прилетел камень. Повезло, что я была ближе к противоположной стороне дома, в тени деревьев, и разглядеть что-то со стороны тротуара было не так легко. Но меня неумолимо тянуло вниз, я не могла долго провисеть на руках, особенно уже потратив перед этим почти все силы на то, чтобы подтянуться и залезть на крышу, хоть и безрезультатно.

Зацепившись ногами за оконную раму, так кстати оказавшуюся именно подо мной, я залезла внутрь дома и рухнула на пол, чуть не придавив Бродягу. В доме, разумеется, было пусто: почти весь райончик был заброшен по неизвестной мне причине, при этом находясь в завидной близости от центра Москвы.

Меня слегка колотило, я пыталась отдышаться: такие физические нагрузки и без того были мне не под силу, а ко мне еще и пес привязан, и гитара за плечами вовсе не кажется такой легкой, если попрыгать с ней по крышам. Хоть иногда я и ходила до аварии в тренажерный зал, чтобы поддерживать хорошую фигуру, то здесь меня даже на урок физкультуры было сложно затащить, не то что на серьезную тренировку, но справедливости ради, у меня имелось освобождение до самого конца учебного года.

Кое-как я встала на ноги, но под весом своего мохнатого груза тут же начала падать обратно. Быстро оперлась на стену, избавляя себя от риска оказаться на полу: мозг уже отказывался работать, а перед глазами плавали темные круги. Несмотря на это, нужно было как-то выбираться; наплевав на все, я проморгалась, набрала в грудь побольше воздуха и вылезла наружу. С гораздо большим трудом, чем в первый раз, взобралась на крышу через окно. Разумеется, я уже не смотрела, где сейчас все люди: я была не в силах анализировать что-либо и лишь запустила несколько камней в машину в надежде, что это отвлечет амбалов от того несчастного, который, надеюсь, еще не отдал богу душу.

Когда я как могла переползла через крышу и оказалась на очередном краю, встала необходимость снова прыгать на соседнее строение. Понимая, что еще один такой паркур я не выдержу, я решила просто спуститься на землю и пробежать за кустами. Меня не заметят, просто не должны — заросли слишком густые. К тому же, только что поднялся ветер и начал накрапывать дождь, стремительно усиливаясь: они-то уж точно заглушат создаваемый мной шум.

Я ухватилась руками за край и сбросила тело с крыши, повиснув, как и в прошлый раз. Вес невыносимо тянул меня вниз, но оставалась самая малость: зацепиться за окно, но уже не пролазить внутрь, а перебраться ниже, снова удержаться руками за край, нащупать окно первого этажа, перелезть к нему и, наконец, опуститься на такую далекую и такую приятную землю. Мой тщательно продуманный план провалился почти с самого начала: как я могла не заметить, что с моей стороны в этот раз не было окна, и цепляться ногами мне было теперь не за что? Черт, скользко. Намокшие под дождем ладони медленно, но верно ползли вниз, и напрасно я пыталась удержаться: вскоре опора окончательно выскользнула из рук.

Все происходило, как в замедленной съемке. Я стала падать на землю, а в голове было всего две мысли: Бродяга и гитара. Судя по женскому крику издалека, человек, из-за которого я так страдала, был вполне себе жив. За себя я просто уже не успела испугаться, ведь падала всего лишь со второго этажа. Кажется, я приземлилась на что-то мягкое, но такие вещи в принципе сложно выяснять, когда с высоты падаешь на спину. Я видела, как перепуганный Бродяга попытался заскулить, но у бедняги был намордник из моей банданы, и он пока не успел от него избавиться. Перед глазами снова плыли темные круги, только теперь их было намного больше, чем раньше.

Откуда-то издалека, как в тумане, я услышала звуки стрельбы, непонятный шум и трехэтажный мат. Я сделала попытку подняться, но в глазах потемнело уже полностью, а тело словно стало погружаться в мягкую перину: теперь я ничем не могла себе помочь.

* * *

Я очнулась, судя по прохладе, отсутствию окон и запаху сырости, в каком-то… подвале, черт возьми? На старом, я бы даже сказала, древнем, в нескольких местах проеденном молью матрасе места хватило не только мне, но и Бродяге, который сейчас мирно посапывал рядом со мной. Кто-то отвязал щенка от меня и снял с его морды бандану; кто-то перенес нас сюда, но кто? В углу комнаты, если этот закуток без двери можно было так назвать, стояла моя гитара, прислоненная к стене, а рюкзак я нашла у себя под головой: видимо, в эту ночь, как и во все предыдущие, он заменил мне подушку. Вряд ли те недружелюбные ребята озаботились бы перетаскиванием моих вещей, но тогда… кто? Бог мой, где я, куда и к кому я вообще попала?

Кряхтя, как старая бабка, я с трудом наконец села на матрасе, затем отдышалась пару минут и, пошатываясь, встала на ноги. Это было не лучшей идеей: сделав пару шагов, я повалилась обратно на матрас. Собрав все силы, я обреченно вздохнула, вновь приняла вертикальное положение и настойчиво двинулась вперед.

Дверей не было не только в моем закутке: по всему помещению единственным барьером были стены, но я не увидела ни одной двери, лишь зияющие пустотой проемы. Пустые коридоры с грязными бетонными стенами, каждый из которых в итоге заканчивался комнатой с немногочисленными вещами разной степени изношенности и импровизированными подобиями лежанок; некоторые проходы были завешены «шторками» — на моем пути встретилась парочка грязных кусков ткани, свисающих в том месте, где предполагалось наличие двери.

Я обошла все, до чего только можно было добраться: подвал, если это все же был он, выглядел так, как будто в этих катакомбах… жили люди? Но, к счастью или к сожалению, сейчас здесь никого не было, и надо было срочно выбираться, затем искать новое пристанище, а я и понятия не имела, в какой части города нахожусь. Да я даже не знаю, где здесь выход!

Прогулка стоила мне немалых усилий, мозг отказывался соображать, и для восстановления мне не помешала бы еда, а ее, как и дверь или лестницу из этого лабиринта, я спустя неопределенное время скитаний так и не нашла. Поэтому я решила пойти по пути наименьшего сопротивления и просто немного поспать: говорят, во сне организм очень быстро восстанавливается. С горем пополам после всех долгих блужданий по одинаковым коридорам — при передвижении мне приходилось опираться на стену — я нашла свою комнату, рухнула на матрас и почти сразу же провалилась в глубокий сон.

Разбудил меня гул совершенно незнакомых голосов. Пришлось постараться, но я наконец разлепила не желавшие открываться глаза, не без труда встала и двинулась к источнику шума. Не знаю, сколько времени прошло, пока я добралась до помещения, битком набитого людьми. Когда я изучала обстановку, то пришла к выводу, что это что-то вроде холла, но я не нашла ни намека на выход, и теперь понятно, почему: большая комната, в которую вели сразу несколько коридоров, служила здешним жильцам не то гостиной, не то столовой.

Тут были подростки и взрослые, девушки и парни. Сначала мне показалось, что они, практически все бледные и в пыли, сливаются с серыми стенами, но потом в глазах даже стало рябить от их поразительной непохожести друг на друга: несмотря на общую серость, каждый был по-своему ярким и чем-то да выделялся среди других. Я не знала, как бы потактичнее обозначить свое присутствие, но пока я соображала, в глазах снова стало темнеть, и я, неожиданно громко шаркнув ногой, привалилась к бетонной стене. Все с удивлением уставились на меня.

— Ну что, спящая красавица, очнулась? Идем к нам, поешь, — сказал мне парень лет двадцати — двадцати пяти и дружелюбно улыбнулся. — И собаку веди, а то как мы ни звали, не хотела оставлять хозяйку.

— Не хотел, — тихо поправила я. — Это мальчик.

Звать Бродягу даже не пришлось: он и сам радостно примчался на звук моего голоса. Люди, сидевшие в кругу на полу, потеснились, чтобы я села рядом с ними; я заняла место напротив парня, который говорил со мной, и взяла предложенный им незамысловатый бутерброд: батон и кусок вареной колбасы. Еще несколько секунд, пока все наблюдали за моими действиями, вокруг стояла тишина, а потом сидящие вокруг люди снова увлеклись своими разговорами, как будто и вовсе меня не замечая. У них тут что, часто такое случается? Ладно, хотя бы мне стало понятно, что эти люди точно не желают мне зла, иначе как объяснить их поведение со мной?

— Спасибо вам, — я просто обязана была это сказать. — Я понятия не имею, что произошло и как я здесь оказалась, но похоже, кто-то из вас спас мне жизнь.

— Приятно познакомиться, Паша, — парень, сидевший через человека от меня, протянул мне руку. — А это Люся, — девушка, что сидела чуть дальше от нас, помахала мне рукой. Что-то в их взглядах отличалось от остальных, что-то такое, что невозможно было распознать, мысля рационально: я просто почувствовала.

— Так это были вы?

— Да, родная, — Люся подошла ближе и присела на корточки прямо передо мной.

— Вообще это тебе спасибо, — поразмыслив, добавил Паша. — Это же ты кидалась камнями? Ты смогла отвлечь шестерок Елисеева, и только так мы с Люсей сбежали, — добавил он себе под нос, но я расслышала.

— Но вы нашли меня и перенесли сюда, не бросили там. Вы ведь даже не были уверены, что это я помогла вам спастись?

— Нечасто встретишь юную покорительницу крыш, да еще и с таким багажом. Ты не думала о том, что раз тебе в любой момент может понадобиться слинять, то тебе, возможно, придется бросить и вещи, и собаку? — Люся строгим взглядом всматривалась в мое лицо. — Вчера мы нашли тебя в куче мусора: наверное, ты сорвалась с крыши и упала туда. Тебе повезло в этот раз, но ведь ты могла удариться головой и вовсе сломать шею, — в ее голосе я уловила нотки материнской заботы. — Что, если бы вместо мусора там лежали кирпичи? Навредила бы и себе, и питомцу. Что ты вообще забыла тут?

Я вздохнула. Я не должна никому рассказывать, но черт, как же мне нужно выговориться.

— Я сбежала из дома от старшего брата, который считает меня тупой, и заодно бросила школу, потому что втюхалась в своего учителя-мудака, который, к тому же, еще и лучший друг моего братца. Не хочу, чтобы меня нашли.

— Кто?

— Да никто! Мне надо скрываться и от своих, и от чужих, и от полиции, вообще от всех! — я взмахнула руками, словно показывая масштабы катастрофы и уже спокойнее добавила: — Меня ищут.

Паша присвистнул.

— Ну и сколько же тебе лет?

— Шестнадцать.

Паша обратился к самому серьезному на вид парню, который первым меня поприветствовал:

— Дима? — парень кивнул. Паша вновь повернулся в мою сторону: — Можешь оставаться, сколько захочешь, но у нас здесь свои правила. Каждый работает, где может, и приносит либо деньги, либо еду — в общем, что-то для всех, еще мы по очереди убираем и готовим: каждый день кто-то один остается тут, что-то вроде дежурного.

— Да, без проблем, — я закивала головой, как игрушечная собачка в машине. — Только можно еще один вопрос? — ребята согласились, и я, набрав в грудь побольше воздуха, выпалила: — Что вы такого сделали, что помешали самому Елисееву?

Дима вышел вперед и подсел поближе к нам.

— А я смотрю, ты в курсе дела?

— Немного. Знаю примерную историю из девяностых и имею некоторое представление о том, что происходило в последние полгода, но многое строится лишь на моих догадках, — слукавила я. На деле же мои познания были куда более размытыми, чем мне того хотелось.

— В общем, Елисеев — полный мудак, и здесь многие так или иначе пострадали из-за него или его дел. В девяностых была какая-то мутная история с фирмой, где он начинал работать, и в итоге теперь эта компания и является главным конкурентом Елисеева.

— Вы и про это знаете?

— Естественно, мы же не дураки, в конце-то концов, и мы умеем доставать информацию. Около года назад я по случайности узнал то, что мне не предназначалось, а после меня выследили люди Жилинского и предложили денег за то, что я расскажу. С тех пор мы с ребятами частенько добываем сведения о Елисееве, выслеживаем его людей, пару раз нам доверяли и более серьезные задания. Удобно: нам платят и ни о чем не спрашивают, а я как раз не хотел бы, чтобы большие дяди знали про нас слишком много, — Дима ухмыльнулся.

— А вам есть, что скрывать? — обескураженно спросила я.

— Каждому есть. Добрую половину наших могут упечь за решетку, поэтому я бы не хотел раскрывать все карты и давать Жилинскому или Снегиреву в руки компромат на нас. Они знают только мои личные тайны, и только потому, что иначе не стали бы доверять и платить за то, что мы делаем.

— Это… интересно.

Дима улыбнулся еще шире.

— Если хочешь, тоже можешь попробовать. Если верить Паше и Люсе, а я им верю, то ты довольно ловкая и сможешь оставаться незамеченной, если не будешь больше привязывать к своему животу собаку, — тут засмеялась даже я, вспомнив, насколько нелепым было мое решение.

— Мне все равно некуда идти, так что, — я помедлила, прежде чем дать ответ, — пожалуй, я в деле.

Я решила остаться. Что мне терять, если у меня и так ничего нет? Как бы я ни бежала от судьбы, она все равно меня настигнет, и лучше быть подготовленной, насколько это возможно. Тема была очень болезненной для меня, но уже в первые часы у меня появилось ощущение, что все здесь ощущается так, словно я… дома.

Я попала в абсолютно чужой мир, с чужими законами, с чужими людьми, с чужими ценностями. Мир чужих крыш пугал и отталкивал, но в то же время бесконечно манил меня. Пусть меня не покидал страх быть обнаруженной, но теперь я в компании людей, где все друг за друга горой, и я буду им помогать: я теперь одна из них. Новый для меня мир был полон опасностей, защищаться от которых мне теперь предстояло самой, не полагаясь на дядю, брата или его друга. Возможно, когда-нибудь я смогу стать такой же смелой и сильной, как все эти ребята. Меня радовало то, что здесь я смогу быть по-настоящему полезной и не буду больше обузой для всех, как это было дома; я смогу сама за себя постоять и, возможно, когда-нибудь мне удастся добраться до Елисеева лично и отомстить за родителей.

* * *

1 — момент из фильма «Гарри Поттер и Орден Феникса».

Глава 9. Там, где ты дышишь телом

Волей-неволей мне пришлось привыкать к новой жизни: я училась выживать в таких условиях, которые до побега мне, наверное, не снились даже в самых нелепых кошмарах. Закаленная автостопом и первыми попытками самостоятельной жизни, я тупила все меньше и меньше, когда мне объясняли что-то новое: ловко, как обезьяна, прыгала по крышам и незаметно, как кошка, кралась по земле. В тусклом освещении подвала зрение адаптировалось под темноту, а легкое чувство голода, казалось, навсегда поселилось в моем желудке.

В последний день июня я осталась дежурной в нашей скромной обители. Все остальные были на работе: каждый подрабатывал, как мог. Всех было не запомнить, моя голова и так разваливалась на куски от объема полученных в такой короткий срок знаний, но я помнила, что Зоя по кличке Пересмешница торгует цветами вместе с какой-то бабушкой, Дима с Пашей разгружают вагоны, а Люся рисует портреты в парках. Я же, имея крайне мало полезных навыков, решилась играть на гитаре в метро и на улицах. Это занятие было мне по душе, а главное, приносило неплохой доход, правда, тратила я все равно лишь самый необходимый минимум: остальное откладывала, копила на новые документы.

В этот день я грустила, ведь ночью, когда Дима с Зоей пойдут на одно дело, а Люся с Пашей — на другое, я все равно останусь дежурить. Кто-то работал допоздна, а кто-то решил наконец отдохнуть и развеяться где-нибудь на поверхности земли, а не под ней, поэтому мне предстояло куковать в подвале совершенно одной.

Ребятам сегодня нужно было пробраться в офис одного из заместителей Елисеева и самым что ни на есть наглым образом выкрасть договор о поставке оружия, сам факт наличия которого был более чем ожидаемым, но все еще не укладывался в моей голове, и еще какие-то бумаги. Меня разрывало от желания поучаствовать в общем деле, а не сидеть сложа руки и вместе с Бродягой выть на луну; безумно хотелось приносить пользу, но за все время я выбиралась на задания всего лишь два раза.

— Еп твою налево, откуда ж ты на мою голову свалился?

В самый критический момент моей апатии, когда мне больше всего на свете не хватало огромной кружки чая и теплого пушистого пледа, в подвал явился как обычно поддатый Тоха и широко улыбнулся всеми своими тридцатью зубами: два он потерял во время какого-то нетрезвого приключения, впрочем, еще до моего появления. Тоха был, в общем-то, толковым парнем, но имел как минимум один очень весомый недостаток: он бухал, причем делал это с таким завидным постоянством, что полностью трезвым я его застала всего каких-нибудь пару раз. Это нисколько не мешало Тохе жить: более того, выпив хоть немного, он становился еще более дружелюбным, а вдобавок у него в голове сразу же начинал работать генератор идей, полезных и не очень.

Мы неплохо ладили, если честно, а Тохе нравилось гулять с Бродягой, но до сегодняшнего появления он отсутствовал два дня, и мы очень волновались и безуспешно искали человека по моргам и больницам. Я в любом случае собиралась высказать ему все, что думаю, а еще мне как раз нужно было выместить и без того паршивое настроение.

— Антон! — мне не нужно было много, чтобы выйти из себя: я слишком редко туда приходила. Полным именем жизнерадостного Тоху никто не называл, только я и только в моменты сильной злости. — Что ты творишь? Мы все извелись, пока тебя не было, — ухватившись за воротник клетчатой рубашки, я втащила его вглубь помещения. — Где ты вообще шлялся? Мы обзвонили абсолютно все, что можно, но тебя нигде не принимали, — я остановилась, чтобы перевести дыхание: тощий Тоха в высоту достигал почти что двух метров, и тянуть его за собой было не так легко. — Вчера его, значит, нет, ночью тоже нет, хорошо хоть сегодня к обеду заявился. Знаешь, — я оттолкнула его, — мы уже начинали гадать, в каком лесу тебя зарыли!

— Ну простите, — добродушно и абсолютно искренне бубнил Тоха. Его пошатывало из стороны в сторону, и мне пришлось тащить его до самой комнаты на своих хрупких плечах.

При ближайшем рассмотрении у Тохи помимо перегара были обнаружены рана в боку, отсутствие телефона и видавшая виды, потрепанная жизнью флешка. Меня разрывало от любопытства, но количество алкоголя, который залил в себя нерадивый Тоха, никак не способствовало свертыванию крови, и пришлось спешно делать перевязку. У меня панически тряслись руки, и дело было вовсе не в виде крови, который нисколько меня не колыхал: я просто боялась сделать что-то не так или и вовсе опоздать, хотя вид у парня был, как и обычно, вполне себе живучий. Кое-как перевязав рану, я все же спросила:

— Откуда она у тебя? — и потрясла флешкой перед Тохиным лицом.

— Спиздил, — с довольным видом ответил он.

— Господи, да за что ж мне наказание-то такое? — я обессиленно выдохнула и воздела глаза к небу, вместо которого увидела грязный бетонный потолок. — Ладно, я вообще-то в медицине не сильна, так что будем надеяться на богатырское здоровье, — Тоха усмехнулся в ответ. — Ты же знаешь, что делать? — уточнила я, плохо скрывая вдруг подступившую панику. — Может, в скорую?

— В какую скорую, у меня и документов-то нет, — еще шире улыбнулся парень; что бы ни происходило, он всегда улыбался.

— Но это лучше, чем… Чем… — язык почему-то становился ватным, как только я собиралась произнести главное слово.

— Да не собираюсь я помирать, успокойся, — с нотками раздражения Тоха сказал все за меня. — В первый раз, что ли?

Я вздохнула.

— Я пока что позвоню Диме, а ты сейчас сидишь здесь, — попытки успокоиться начинали давать результат. — Попробуешь хоть шаг в сторону сделать — урою, — добавила я сквозь зубы, стараясь придать себе угрожающий вид. — Тебе стоит беречь силы, — Тоха согласился.

Кажется, мне давно пора бы привыкнуть к тому, что в любой момент кто-то из друзей может завалиться домой с дыркой в боку, кого-то нужно будет вытаскивать из кромешной задницы, кто-то найдет Елисеевский договор о поставке оружия, кто-то припрет другое оружие домой. Это было моей новой реальностью; собственно, так было и раньше, и в мировом масштабе ничего не поменялось от того, что я узнала правду. Но мой мир не то что кардинально изменился, а за последний месяц был полностью разрушен и по кусочкам выстроен заново. Наверное, все из наших ребят через это проходили? Тоха так спокойно ко всему относится, хотя он на удивление добрый, а его мягкий характер известен всем не понаслышке. Зое всего пятнадцать, а она стреляет не хуже снайпера, а я… А я ничего. Я, наверное, способна на что угодно, просто пока еще не очень получается воспринимать происходящее как что-то нормальное.

Трубку не брал не только Димас, но и вообще никто из ребят, а время стремительно утекало. Я прикинула: если выдвигаться прямо сейчас, то через сорок минут доберусь до Димы. Люся работала примерно на таком же расстоянии от дома, но в другой стороне, а Зоя ездила вообще в какие-то несусветные дали. Я сама не заметила, как, подобно другим ребятам, стала называть наш подвал домом, но от некоторых слышала еще слово «сквот», значение которого было мне не совсем понятно.

Забежав к Тохе и напомнив ему, чтобы никуда не высовывался под страхом смертной казни, я схватила кофту — к вечеру обещалось похолодание — и рванула к выходу. В последний момент развернулась и снова побежала к Тохе.

— А объясни, пожалуйста, — вкрадчиво начала я, — где именно ты, кхем, спиздил, — я сделала многозначительную паузу, — эту флешку?

Тоха вздохнул.

— Ну, я устроился на работу, — объявил он. — Документов не спрашивали, я и согласился. А потом случайно выяснил, что пришел в дочернюю фирму Елисеева.

Сначала хотела возмутиться, поскольку не поверила ни единому слову: неужели у Елисеева не проверяют сотрудников? Потом поняла, что Тоха не врет: кто станет собирать полное досье на парнишку, пришедшего подработать каким-нибудь грузчиком в одну из многочисленных дочерних фирм? Только вот даже у них должен быть доступ к архивам головного офиса, и от осознания, каких масштабов данные могли храниться на потертой от времени флешке, у меня холодели кончики пальцев.

— Это из-за нее тебя так? — осторожно спрашиваю в надежде услышать «нет». Прекрасно зная, что ответ будет противоположным.

— Не помню, — вопреки всем ожиданиям отвечает Тоха. — Наверное, — чуть подумав продолжает он, — иначе из-за чего еще кому-то кидаться на меня с ножом? — прекрасно. Его пытались зарезать. — Но я сбежал, — с гордостью добавляет парень.

Я тряхнула головой, прогоняя наваждение. Я не видела никаких гарантий, что Тоху не выследили и не выследят потом; это означало, что мы все в глубокой заднице, а трубку никто из ребят так и не поднял.

— Я сейчас приведу кого-нибудь, ты главное продержись тут пару часов, ладно?

— Хорошо, мамочка.

— Идиот, — я отвешиваю Тохе легкий подзатыльник и улыбаюсь.

Несмотря на то, что за все время моего пребывания здесь Тоха исправно доводил меня до белого каления хотя бы раз в день, мы хорошо друг друга понимали; я уже даже почти не злилась на него за то, что он в первые же дни приучил Бродягу пить пиво.

Сцапав рюкзак, я наконец выбралась наружу. Лицо обдало прохладным ветром, и я, не пройдя и трех метров, натянула так предусмотрительно захваченную с собой кофту. Потихоньку начинало темнеть: часы в телефоне показывали половину десятого. Время было самым неудобным, поскольку все ребята уже должны были освободиться с работы, но до вылазки на задание было еще рано. В отчаянии я набрала Диму еще раз, и, о боги, он наконец поднял трубку; выслушав мое полуистеричное повествование, наш главарь издал непонятный раздраженно-обреченный звук, после чего все же ответил:

— Хорошо. Я отправлю домой Зою и еще пару человек, но тебе придется подъехать на офис, — мы оба прекрасно понимали, о каком офисе идет речь.

— Через полчаса буду, — бросаю в трубку, всеми силами скрывая эмоции: я отправляюсь на новое задание.

Если честно, было безумно страшно оставлять Тоху одного. У меня не было уверенности в том, что в ближайший час к нам не нагрянут люди Елисеева, от которых парень просто не сможет отбиться в одиночку: оставалось надеяться лишь на то, что отправленные Димой ребята приедут быстро.

Офис нужного нам заместителя Елисеева находился не так далеко от нас, но я решила срезать путь и в итоге заблудилась среди похожих друг на друга многоэтажек. Когда я приблизилась к внушительных размеров зданию, было уже почти одиннадцать, и Димас точно тоже был где-то рядом, но нашел удобное место, чтобы спрятаться. Я собиралась по-быстрому сделать то же самое, как вдруг чья-то рука резко дернула меня назад. Не успев вырваться, я неуклюже повалилась в кусты, где меня и ждал Дима.

— Что за нахрен у вас там произошел?

Я попыталась объяснить.

— Тоха наконец-то вернулся, не особо трезвый и с ножевым в боку. Потерял телефон и спер флешку из дочерней фирмы Елисеева, куда случайно пошел работать. Это если вкратце, — я перевела дыхание. — Мне кажется, его могли выслеживать: из-за безобидной инфы на флешке ножом в человека не тыкают, — тихо добавила я.

Негласный предводитель нашей подвальной коммуны спрятал лицо в ладонях.

— Это пиздец, — прокомментировал он. Помедлив, заговорил: — Сейчас дожидаемся последних людей, я отключаю камеры и сваливаю. Люся с Пашей поедут домой, похоже, там понадобится их помощь, а я выполню их задание сам.

— Пиздец, — мрачно добавила я.

— Ты-то как? Одна тут справишься? — Дима ободряюще потрепал меня по плечу.

Я ухмыльнулась.

— Естественно. Не зря же вы называете меня Камикадзе.

Димас посерьезнел.

— Слушай сюда, адреналинщица хренова, — его рука, все еще лежавшая на моем плече, сжала его до боли. — Тебе не нужно расшибаться тут в лепешку, — медленно проговорил он, делая большие паузы между словами. — Ты должна выполнить заказ и вернуться отсюда целой и невредимой, — он тяжело вздохнул и тихо добавил: — Хотя бы живой.

Мы сидели в засаде в кустах и выжидали, когда же наконец здание окажется пустым: в нескольких окнах еще горел свет, и соваться внутрь сейчас было слишком рискованно. Я уже начала не на шутку замерзать и давно перестала сверять время, когда окна погасли одно за другим, а через несколько минут из офиса вышли последние люди. Я собиралась уже выдвигаться, но Дима вовремя меня одернул: когда внутри не осталось уже, казалось бы, никого, из здания вышли еще трое.

— Это Григорий Синицын, тот самый Елисеевский помощник, — услужливо объяснил Дима. — Рядом его зам, а третий…

— Я знаю, — перебила я.

Я еще не была уверена по поводу третьего силуэта, но интуиция редко меня подводила. Когда он вышел из тени на залитый светом фонаря участок, сомнений не осталось: это был Костя. Что-то неприятно кольнуло в груди: должно быть, из-за долгого сидения в неудобной позе защемило нерв. Нервно закусила губу — это чтобы не стучать зубами от ночного холода. Горячие, невесть откуда взявшиеся слезы обжигали щеки, и вряд ли оттого, что что-то попало в глаз.

Нет, дура, признайся уже наконец, что это вовсе не нервы и никакой не холод. Признайся, ведь это он так на тебя действует. Ты сама же сбежала, закопала единственные доступные тебе воспоминания так, словно их и не было, но они ведь были. Ты все еще скучаешь по нему, и тебе не хватает ваших разговоров, двусмысленных шуточек, посиделок дома за чаем, пусть и втроем с Ником, который иногда был третьим лишним. Ты скучаешь даже по вашим перепалкам на уроках английского, безмозглая дура, и пытаешься сделать вид, будто тебе всегда было все равно. Признайся себе, что до сих пор неровно к нему дышишь.

Все прекратилось, как только они расселись по машинам и уехали, каждый в свою сторону. Дима уже достал планшет и что-то химичил в программе взлома камер, и мне оставалось молиться всем высшим силам, что он ничего не заметил, хотя надежды было мало: от него ничего не скроешь, это ведь Дима.

— Все, они ослепли, можешь идти, — Дима обнял меня на прощание. Кажется, он и правда догадался, но я была благодарна хотя бы за то, что ни о чем не спрашивал.

— Спасибо, — отчего-то севшим голосом отвечаю я и отправляюсь в неизвестность.

Пробравшись теми же кустами, я обогнула здание, без особого труда взобралась по пожарной лестнице и через всегда открытый люк на крыше — Дима выяснил заранее — залезла внутрь. Я знаю наизусть каждый уголок: это тоже Дима постарался, заставляя нас с Пересмешницей зубрить план всего офиса; он всегда выбирал еще одного человека на крайний случай, и осознание того, что этот самый случай настал, слегка нагоняло жути.

Зато благодаря такому ответственному подходу — не зря ведь Диму все считали за главного — я быстро, практически сразу, нашла дорогу к кабинету Синицына. Оставалось лишь гадать, куда смотрит охрана, потому что камеры и правда были отключены: я специально проверила, когда проходила мимо, и ни голубая, ни красная точка не горела ни на одной. Без лишних звуков открыв дверь, облегченно выдохнула: я смогла взломать этот чертов код снова. На моем первом задании был похожий, а я никогда не была сильна в вопросах техники и провозилась с замком лишних несколько минут; меня тогда чуть не заметили.

Бесшумно ступая подошвами кед по выложенному плиткой полу, прокралась к столу и наугад вытащила первую попавшуюся папку с документами. На удивление, нужный нам договор лежал именно там, прямо первой страницей, и я снова порадовалась своей интуиции. Правда, я совсем забыла, какие еще бумаги нужно было забрать, поэтому на всякий случай припрятала в рюкзак всю папку. Думаю, теперь пора сматываться.

Со скоростью молнии я выскочила за дверь и снова поставила код на электронном замке: во второй раз это было уже не так сложно. В лабиринте коридоров отыскала нужную лестницу, чуть не пропустив правильный поворот. Поднявшись на самый верхний, технический, этаж, вылезла к люку и в последний момент обнаружила, что выбираться отсюда сложнее, чем вламываться. Пришлось подтянуться, чтобы оказаться на крыше, но кажется, я распласталась по ее поверхности слишком громко. Нужно было ускоряться, и я хотя бы слезла без проблем: таким же образом, как и пришла, по пожарной лестнице.

Жаль, что я никогда раньше не занималась скалолазанием или спортивным туризмом. Хотя откуда я могла знать наверняка? Но моя физическая подготовка, точнее, ее отсутствие, говорила сама за себя. Пригнувшись, я пробежала за кустами, добравшись до того самого места, где мы еще недавно сидели в засаде с Димой. Кстати, было бы неплохо ему позвонить. Быстро набрала нужный номер, но никто не отвечал; наугад набрала контакт Пересмешницы и очень обрадовалась, когда с третьей попытки услышала в трубке знакомый голос.

— Ну что там у вас? — спросила я сразу же после приветствия. Произошедшее с Тохой не давало мне покоя с момента выхода из дома, и наконец-то я могла узнать хоть какие-то новости.

— Приходи прямо сейчас, подстрахуешь, — отрывисто бросила она.

Я хотела задать еще много вопросов, тем более, что на первый так и не получила ответ. От сидения на корточках ноги затекли, и я, решив сменить положение, совсем по-дурацки провалилась в ближайший куст. Мне хватило силы воли, чтобы не заорать, когда оттуда выпрыгнуло нечто, при ближайшем рассмотрении оказавшееся бездомной кошкой. Издав истошный вопль, испуганная полосатая шкурка сиганула на какую-то машину, затем под другую, стремительно проделывает запутанный путь из прыжков — и вот несчастное животное влетает в открытое окно первого этажа.

— Твою мать, я перезвоню, — выпалила я и сбросила вызов.

Такое могло произойти только в одном случае: дежурные на охранном посту захотели подышать свежим воздухом, а теперь кто-то из них получил кошкой в лицо. Такой абсурд мог произойти, наверное, только со мной: помимо того, что охранники явно не идиоты и сразу поймут, что кошки просто так по воздуху не летают, так еще и сигнализация тех машин, по которым попрыгала пушистая, никак не собиралась униматься.

Пока я пыталась понять, что теперь делать, из здания уже выбежали охранники. Наплевав на скрытность и осторожность, я на всей скорости стартанула с места: меня все равно вот-вот заметят, и отсидеться в кустах — в самом прямом смысле — у меня не получится. Естественно, за мной сразу же погнались, но хотя бы быстро бегать я умела: меня и так непросто догнать, а когда адреналин захлестывает с головой, то это становится в разы сложнее.

Мне здорово помогало знание как этого района, так и ближайших, потому что я ориентировалась в округе быстрее, чем бегущий за мной охранник. Он остался один: второй, наверное, выдохся, а может быть, просто принял меня за очередного подростка, шатающегося по ночам черти-где, что тоже в какой-то степени было правдой. На очередном повороте сумасшедшей гонки капюшон упал с моей головы, и я не успела надеть его обратно, как в свете фонаря отчетливо мелькнуло мое лицо: в тот момент я как будто увидела себя со стороны. Елисеевский, вы говорите, офис? Молодец, Камикадзе, ты теперь покойница. Охранник наверняка должен был запомнить меня и пробить по всем каналам, если он, конечно, не совсем дурак.

Пришлось кружить по городу еще дольше, чтобы запутать следы и случайно не подставить ребят; меня спасали проходные подъезды и заборы, через которые я, заметно похудевшая за последние полтора месяца, ловко перемахивала, оставляя преследователя далеко позади. Все же оставалась надежда, что охрана офиса не отличается особым умом и сообразительностью и приняла меня за обычного подростка-хулигана. Окончательно убедившись, что за мной не гонятся, я остановилась и отдышалась. С широченной счастливой улыбкой разразилась хохотом, разнося эхо по тихим пустынным улицам одного из многочисленных спальных районов Москвы. Кажется, я все-таки нашла свою стихию.

Я снова набрала Зою: обещала ведь, что перезвоню. Абонент стабильно был недоступен, хотя я позвонила, наверное, уже раз десять. Плюнув на это, позвонила Паше, Люсе, — вообще всем, чьи номера были у меня сохранены. Что-то пошло не так: обычно хоть кто-то из ребят поднимает трубку, но даже Дима мне не ответил. Тоху все-таки выследили? Димас разбил телефон, а остальные — с ним за компанию? Мать вашу, где они все?

Я даже не особо понимала, где я сама нахожусь, но название соседней улицы показалось знакомым. Возвращаться нужно было в любом случае, поэтому пришлось напрячь извилины, чтобы вспомнить, в какой стороне наш подвал; оказалось, что здесь совсем рядом, и уже через четверть часа я была бы на месте, если бы телефон в моей руке не завибрировал. Я посмотрела на экран: входящий от Димы. Сердце колотилось, как бешеное, когда я нажимала на зеленый кружочек ответа, и сходу, не разбираясь, забрасывала звонившего вопросами, на которые он, конечно же, не ответил. Несмотря на это, сказанных им нескольких слов было достаточно, чтобы я едва не выронила мобильник прямо на асфальт.

— Встретимся на Белорусском вокзале, — почему-то упавшим голосом сказал он. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить услышанное: — Дома больше нет.

Глава 10. Брось свой пустой лист

— Дома больше нет.

Мозг упорно отказывался понимать услышанное: что значит нет? Помехи в трубке не давали расслышать то, что Дима говорил дальше, и мне пришлось сбросить звонок и настрочить смс-ку о том, что я все поняла и отправляюсь к месту встречи. Глаза снова обожгло непрошеными слезами, но мне не оставалось ничего, кроме как затолкать их обратно и быстрым шагом двигаться вперед.

Я увидела ребят издалека, еще даже не достигнув здания вокзала. Быстрым взглядом оценила ситуацию: похоже, все-таки попали в переделку, что было так ожидаемо и так страшно одновременно. Все перемазанные грязью и кровью, они оглядывались по сторонам, высматривая меня; Люся еще более-менее держалась, умудряясь поддерживать Зою, которая буквально не стояла на ногах. Дима с Пашей о чем-то переговаривались, Тоха сидел прямо на асфальте, спрятав лицо в ладонях. Ребята были впятером, не считая собаки, и куда подевались все остальные, оставалось лишь гадать. Я со всех ног бросилась к ним.

— Можно нормально рассказать, что случилось?

Люся подняла на меня полный злости, боли и усталости взгляд.

— Из-за Тохи Елисеевские люди вышли на нас, — хриплым голосом объяснила она. — Мы предполагали, что к нам домой вломятся пару человек, но их приехал целый отряд. Все наши живы, — она выдавила болезненную улыбку, — но остались только мы. Никто, кроме нас, не ожидал, что все будет по-серьезному, многие ребята хотели просто жить коммуной и никого не трогать, а тут такое.

— Разве был такой вариант? — удивилась я.

— Для нас — нет.

После ночевки на вокзале, во время которой полицейские каждый час выгоняли нас из зала ожидания, а мы приходили обратно спустя несколько минут, ни о какой работе не могло быть и речи: все еще грязные и помятые намного больше обычного, мы принялись за поиски жилья. Наш подвал был рассекречен, и больше не являлся даже мало-мальски надежным укрытием. Я плохо знала город, и потому, умывшись в привокзальном туалете, единственная из всех занялась заработком; мне крупно повезло, что Зоя в последний момент забрала не только Бродягу, но и мою гитару: в конце концов, именно она меня кормила.

Диме еще предстояло встретиться с заказчиком, и я сразу передала ему добытые документы: оказалось, что целая папка была лишней, но за нее можно было запросить дополнительную оплату, а деньги нам сейчас точно не помешают. От греха подальше я забрала у Тохи несчастную флешку, с которой все и началось: мы можем лишиться ее в любой момент, поэтому стоит изучить все содержимое сегодня же в ближайшем интернет-кафе.

Сделать это мне было не суждено, потому что к обеду Димас снова объявил сбор на вокзале. Мы с Тохой — он остался со мной, поскольку все равно передвигался с трудом, — были совсем рядом, и, пока никто еще не приехал, я купила на всех чебуреки: не зря же полдня ломала себе пальцы сложными аккордами. Я уже издалека приветственно махала подошедшим девчонкам, как чья-то тяжелая рука легла мне на плечо; недолго думая, я резко развернулась и ударила, даже не рассматривая, куда именно: бить сразу было надежнее и безопаснее. Не разбираясь, кого я только что приласкала кулаком, я рванула к ребятам.

— Ты чего? — послышался за спиной обиженный голос Димы. Вот черт.

— Что с тобой? — Зоя сразу же подлетела к нему, осматривать подбитый глаз. Ее особо теплое отношение к Диме замечали, кажется, все, кроме него самого.

— Наша Камикадзе стала слишком нервной, — парень поморщился. — Уже на людей бросаться начала.

Я насупилась.

— После вчерашнего кто угодно забросается, — угрюмо пробурчала я, протягивая друзьям — неужели и правда друзьям? — пакет с чебуреками.

— Да забей, — он расслабленно улыбнулся. — Главное, что я нашел нам сквот.

Ребята дружно издали радостный звук, после чего, заметив мое молчание, перевели взгляды на меня.

— Что? — я вопросительно посмотрела на них, за обе щеки уплетая свой чебурек. — Может, кто-нибудь уже объяснит мне, что такое сквот?

— Ну, — Зоя посмотрела на меня как на ничего не смыслящего ребенка. — Это любое заброшенное помещение, которое занимают панки и проводят тусовки, многие живут там.

— Но мы же не панки?

— Тоха раньше был, — хохотнул недавно подошедший Паша. — А вообще какая разница?

Нашим сквотом оказался заброшенный двухэтажный дом в Заречье, который для нас, привыкших к подвалу, показался настоящим дворцом. Тут даже оставалась какая-то старая мебель, а стены были хотя бы частично покрашены или обклеены старенькими обоями, что на контрасте с прошлым жилищем уже создавало ощущение уюта. Было непонятно, был этот дом при постройке частным или тут планировалось что-то вроде коммуналки, но жить в принципе было можно. Совсем рядом оказался еще и частный сектор, где можно было беспрепятственно набирать воду из колонок, а большие окна, пусть даже в некоторых уже не осталось стекол, пропускали столько света, что в нем можно было утонуть.

Я сразу же заняла самую солнечную комнату, бросив рюкзак на видавший виды матрас. Где-то внизу слышался восторженный визг Зои, обнаружившей на кухне примус: теперь можно готовить не только на костре, который, к тому же, было проблематично развести почти что в центре города. К слову, костер возле дома мы тоже теперь могли разжигать хоть каждый день. Примус еще требовал заправки, и Паша пообещал завтра достать керосин, а Димас уже давно откопал среди хлама какое-то ведро и убежал на поиски колонки. Судя по возгласам с первого этажа, на кухне нашлась еще какая-то посуда, что было просто чудесно: у нас теперь был не просто сквот, а совсем настоящий дом, с окнами, кухней, посудой и даже ванной, хоть и без воды и электричества.

Где-то рядом Паша и Люся выбирали себе комнату, и, когда голоса стали ближе, я крикнула:

— Только не рядом со мной!

— Почему? — дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель ко мне просунулась Люсина голова.

— Потому что быть свидетелем ваших брачных игр еще и по ночам я не переживу.

Парочка рассмеялась в унисон, и не успела я опомниться, как Люся запустила в меня найденным на полу дырявым тапком; мой ответный бросок подушкой не заставил себя долго ждать, и если Паша успел скрыться за дверью, то Люся — нет, и тяжелый перьевой пылесборник, который я еще не чистила, прилетел ей прямо в лицо. Вооружившись этой самой подушкой, она бросается в атаку, а я лихорадочно думаю, чем защищаться: одеяло в комплект моей комнаты не входило. В итоге я отражаю удар тем, что первым попалось под руку: своим рюкзаком, и бой набирает обороты. Остается только гадать, по какой причине мы падем смертью храбрых: от неистового хохота или от подушки в печень, когда возвращается Дима с водой.

Согласившись на ничью, мы с Люсей спускаемся на первый этаж. Все уже в сборе: помимо воды, Дима еще где-то раздобыл картошки, и за неимением керосина мы решили запечь ее в золе. Вечер был до одури летним, и даже воздух казался каким-то особенным. Пока картошка ждала своей участи, было решено вскипятить воду: мы даже не думали о чае, но в округе можно было насобирать каких-нибудь трав. Тихо потрескивал костер, на сооруженной парнями конструкции мерно покачивался старенький, еще советский, эмалированный чайник. Мы с Зоей, которая хоть немного понимала в растительности, выискивали все, что могло бы нам подойти; уставшие от долгих поисков, мы наконец принесли ребятам ромашку, чабрец, мяту и замеченный в последний момент тысячелистник.

Я до сих пор не до конца верила, что все это — не сон. Что мне не нужно казаться лучше — а лучше ли? — чем я есть, я могу спокойно общаться, как мне нравится, без дешевых понтов, без прикрытия двоюродного старшего брата. Сама. Зная, что меня, как это уже было когда-то в тринадцать лет — Таля рассказывала — не посчитают «недостаточно крутой» для их компании. Я могла быть собой и меня воспринимали всерьез такой, какая я есть на самом деле, и с непривычки это даже немного пугало. С новым домом начиналась еще более новая жизнь, пусть и с неизлечимыми отголосками старой и внезапными воспоминаниями-вспышками из категории «до». В последнее время я часто ловлю себя на мысли, что предпочла бы потерять память еще раз, чтобы не помнить вообще ничего, что было до моего побега.

Песни под гитару и травяной чай скрашивали ожидание картошки, над которой колдовал Димас. Солнце садилось, одаривая мир теплыми закатными лучами, и к этому теплу безумно хотелось льнуть. Голова была пустой, словно все мысли отключились, и остались одни только чувства, для которых я так и не смогла придумать названий, кроме теплоты. Атмосфера заставляла поверить, что у нас вовсе нет и не было никаких проблем, как будто у Тохи не было дырки в боку, а нам всем не нужно было теперь ездить на работу из Заречья и все еще опасаться преследования. Наверное, у меня и правда все в порядке: я чувствую, что я там, где и должна быть, чувствую правильно, потому что такого умиротворения я еще не испытывала, кажется, никогда в жизни.

Июль начинается хорошо.

* * *

На следующий день мы с самого утра занялись приведением дома в порядок, и для меня этот процесс оказался невыносимым. В какой-то момент я даже вошла во вкус, но лишь ненадолго, и вскорости слиняла под предлогом раскрытия тайны украденной Тохой флешки. Люся, которая тоже не пылала любовью к уборке, захотела составить мне компанию, но была самым что ни на есть наглым образом перехвачена Пашей, который утащил ее в неизвестном направлении, но с вполне понятной целью.

Мысленно я радовалась за этих двоих и мечтала, чтобы у них все было хорошо и еще лучше, насколько это возможно. Я сама все еще скучала по засранцу Косте, с которым нам, похоже, было абсолютно не по пути, но не могла ни ему, ни Нику всего простить. Я бы почти совсем не обиделась, если бы они рассказали мне правду сразу, но для чего нужен был весь этот маскарад с учителем, утаивание правды и гребаные воспоминания, которые и до сих пор отдаются неприятным эхом? В коротких платьях и на каблуках, с тонной макияжа и давно надоевшими волосами почти до задницы было жутко неудобно, но это хотя бы придавало мне уверенности и чувства собственной значимости. Если бы мне кто-нибудь хоть намекнул о том, во что я оказалась ввязана из-за родителей, я бы быстро забила на такие мелочи и доказала бы свою полезность.

Я хотела начать все по-новому еще тогда, сразу, когда только приехала к бабушке, — все равно ведь ничего не помнила и узнавала заново о своих прежних привычках от Талины. Очень многое мне не хотелось перетягивать за собой и дальше, но своеобразная защитная реакция в виде каблуков и боевого раскраса проявилась снова, глубоко засев в моем подсознании. Вот только она не спасла меня ни когда я втюрилась в учителя, который даже не совсем учитель, ни когда не имела ни малейшего понятия, что мне с этим делать. Не помогла и тогда, когда я, как пятилетний ребенок, подслушивала разговор брата с Костей и, цепенея от масштабов скрываемой правды, узнавала о совершенно другой реальности. Та защита, которую я так долго и старательно выстраивала вокруг себя, сломалась в один миг, и я чувствовала себя разбитой маленькой девочкой. Сейчас же я знала, что этого не повторится: я снова собрала себя по кусочкам, и теперь никто, уже точно никто, не сможет разрушить мой мир. Мне действительно нравилось.

Димас, чувствуя ответственность, решил сам поехать со мной и теперь стоял рядом, прикрыв глаза и размышляя о чем-то своем. В тысячный раз перепроверив наличие флешки, я наугад тыкнула пальцем в схему метро, выбирая станцию, на которой мы выйдем; мне до сих пор было непривычно узнавать огромный мир и ту Москву, которая простиралась за пределами школы, бабушкиного дома и пары близлежащих районов. Кстати, дорога от нового дома оказалась не такой мучительной, как можно было подумать, ознакомившись с картой: в июльском замкадье была даже какая-то своя, особая романтика.

Как только мы наткнулись на подходящее нам заведение, я сразу же заняла место за компьютером, а Дима, планировавший сорвать куш с продажи флешки, купил нам по чашке кофе с мороженым. У нас в запасе было около часа: если на флешке установлена какая-нибудь хитроумная программа, которая при подключении к компьютеру отсылает ее местоположение владельцу, то до наших окраин из центра добираться как раз минут пятьдесят, а если приплюсовать пробки, то и того больше. Сгорая от нетерпения, я два раза щелкнула мышкой по хранилищу со стандартным названием «Съемный диск (G:)» и наткнулась на еще несколько папок с разными названиями. Не вчитываясь, я открыла первую.

Там оказалось еще больше папок, названиями которых были непонятные и длинные буквенно-числовые комбинации. Я наугад залезла в одну из них, затем, увидев такую же картину, повторила щелчок мышью и в открывшейся папке нашла много разных файлов: аудио, тексты, фото и даже, кажется, несколько видео. Человек с фотографий был мне не знаком, однако фото попадались разные: на одних он улыбался и позировал, на других — вовсе не смотрел в камеру, будто за ним следили. Информации было много, а если предположить, что в каждой папке этой «матрешки» находится еще столько же, мозг уже готов был разорваться от объема.

В это время как раз подошел Дима с чашками и поставил одну из них рядом со мной. Когда я никак не отреагировала, он склонился над монитором, желая понять, что же так сильно на меня повлияло: если у меня зачастую не было аппетита, то от кофе, тем более сладкого, я не отказывалась никогда. Я молча подвинулась в сторону, открывая парню обзор на экран: наверняка он что-нибудь сообразит. Пролистав несколько фото, молча изобразила недоумение: тут даже сказать было нечего.

Дима аккуратно отодвинул мою руку и завладел мышкой. Клацнув куда-то пару раз, он с умным видом долго всматривался в названия папок, после чего его лицо просветлело.

— Похоже на шестнадцатеричную систему, — с улыбкой он повернулся ко мне и отхлебнул свой кофе. — Забивай в поисковике сайты-переводчики.

Копируя в конвертер название первой папки, я ждала раскрытия какой-то страшной тайны или как минимум масонского заговора, но в окошке перевода значилось: «Anikeev». Чья-то фамилия?

— Аникеев, значит, — протянул Дима.

— Знакомая фамилия? — уточнила я.

— Впервые слышу.

Помолчав, я все же решила спросить:

— Почему русская фамилия записана латиницей?

Дима хихикнул.

— Русский алфавит не переводится в шестнадцатеричный код, — вообще-то, я могла бы и догадаться. В школе на информатике мы проходили эту тему, но я и подумать не могла, что она мне когда-нибудь пригодится в жизни. — Давай переведем остальные?

Хоть мы и спешили, процесс занял некоторое время: на всякий случай я выписывала текст на салфетку. Фамилии были расположены в алфавитном порядке, и на букве «G», когда я скопировала в конвертер очередную нечитаемую белиберду, на выходе получила фамилию «Grayson». Еще пару секунд я пялилась в экран, пока не пришло осознание: это моя фамилия.

— Кого-то узнала? — спросил Димас, только что вернувшийся с новой порцией кофе. — Кстати, эта вкуснятина называется гляссе, надо будет запомнить, — он любовно смотрит на свою чашку. — Ты чего? — обеспокоенно спросил он, не дождавшись ответа.

— Это моя фамилия, — отчего-то севшим голосом говорю я.

Димас поперхнулся кофе.

— Поясни, — только и смог произнести он.

— Позже, ладно? Я хочу посмотреть, что внутри.

После перевода выяснилось, что папки под фамилией Грейсон названы именами родителей. Папка с расшифрованным названием «Gina» тоже присутствовала, и я с замиранием сердца два раза кликнула по ней. Фотографий было немало, только все они казались какими-то странными: на одних я была изображена незадолго до побега — неужели Ник тогда просчитался? — на других я была совсем малышкой. Таких фотографий не нашлось бы ни в одном домашнем альбоме, но я без труда узнала себя. Фото с родителями — похоже, что в последние дни перед их гибелью — тоже присутствовали.

Присвистнув, Дима перевел взгляд на меня, но я жестом попросила его помолчать. Хотелось изучить абсолютно все, что есть в папке, но это заняло бы слишком много времени, которого у нас и так не было.

— Жаль, это нельзя посмотреть в более приватном месте, — вздохнула я.

— Можно, — Дима криво улыбнулся. — Кажется, у меня с собой есть кабель от планшета.

— И ты молчал? Почему мы вообще поехали сюда? Можно было бы…

Димас поднял руки в примирительном жесте.

— Не кипишуй, я сам только сейчас о нем вспомнил.

Содержимое флешки копировалось не так быстро, как хотелось бы, но за это время мы как раз уничтожили по второй чашке своего гляссе. На всякий случай почистив историю поиска, я снова спрятала флешку к себе: она могла еще пригодиться. Правда, не хотелось бы, чтобы среди всех прочих людей Димас продал информацию обо мне, и он прекрасно это понимал; пора было возвращаться домой.

Дима молча шагал рядом и упорно не смотрел в мою сторону. Мне стоило самой рассказать ему все, ну или хотя бы часть того, что я знала о себе, но рот удивительным образом не хотел открываться, и я не проронила ни слова. Наконец, друг решился спросить:

— Может, все-таки объяснишь?

Я вздохнула.

— Моя фамилия — Грейсон, но это ты, наверное, и так уже понял. В той папке были и мои родители, и если верить нашей теории о том, что на флешке собраны досье и компроматы на всех причастных к нашей теме, то нам крупно повезло, что она попала к нам в руки.

— Ты еще что-то скрываешь? — Дима наконец перевел взгляд на меня.

— И да, и нет, — уклончиво ответила я. — Так вышло, что если бы флешка дошла по назначению и кто-то стал бы использовать эту информацию, а я уверена, что так бы и было, то это доставило бы проблемы очень многим людям, — полный подозрения взгляд Димы заставил меня добавить: — Каждому есть, что скрывать, ты сам это говорил.

Димас посмотрел на меня с еще большим недоверием.

— То есть, на тех фотографиях была ты? Не похожа, — скептически процедил он.

— На последних на мне три килограмма штукатурки и волосы до жопы. Как думаешь, узнал бы?

— Нет, — просто ответил он. — Короткая стрижка сильно меняет черты твоего лица, поэтому догадался по имени и по глазам: они хоть и изменились, но все равно остались такими же.

— О чем догадался? — настороженно спросила я.

— О том, что ты даже сейчас умолчала главное. До меня доходили слухи, но я до последнего не верил, а вчера получил новое задание, — Дима отвел взгляд, а затем и вовсе отвернулся. — Я в курсе, что ты Снегирева.

Глава 11. Ангелу слов не надо

Навсегда уходящее солнце замрет

В этом жарком июле…

Сплин

Положение было более чем безвыходным: Дима уже знает, значит, это не скроется и от остальных. На уровне подсознания я догадывалась, что именно нам поручили на этот раз, но всеми силами старалась об этом не думать.

— Да, я Снегирева, — слова почему-то давались с большим трудом. — Я сменила фамилию после переезда сюда, а до этой весны всю жизнь жила с мамой и папой в Лондоне.

— Где они сейчас?

— Мои родители умерли.

Теперь уже Дима не знал, что сказать, и я, не выносившая долгого молчания, продолжила:

— Грейсон — это от папы. Когда я переехала сюда, сменила фамилию на мамину девичью, чтобы не выделяться, — помедлив немного, я добавила: — Игорь Снегирев — мой родной дядя, если что.

— Это я тоже знаю. Его сын и Жилинский-младший попросили тебя найти.

— Черт, — я провела рукой по лицу, как будто это могло облегчить мои страдания.

— И при этом они не исключают вероятность, что ты, — Дима абстрактно потряс рукой в воздухе, словно пытаясь выхватить пальцами подходящее выражение, — ну, того, — наконец договорил он.

Я криво усмехнулась. Безумно трогательно, что эти двое придурков до сих пор не теряют надежды меня найти, и, перепробовав все более надежные способы и связи, обратились к своим, так сказать, фрилансерам. Что ж, это мне даже на руку: раз я все равно собралась жить по поддельным документам, то личность под моими настоящими именем и фамилией лучше и правда считать погибшей. Если Нику с Костей предоставят доказательства моей смерти, то все получится как нельзя удачно, но была одна загвоздка: согласится ли Дима.

Вообще-то, у меня был, наверное, последний шанс восстановить связь с семьей, но какая жизнь меня ждала? Дома я была избалованной капризной девчонкой, не помнящей шестнадцать из шестнадцати лет своей жизни, и неудивительно, что брат относился ко мне предвзято, но он мог объяснить мне все, хотя бы попробовать. То, что я не вернусь домой, я решила для себя и приняла уже давно, примерно тогда же свыклась с мыслью, что скорее всего никогда не увижу родных: хоть я и скучаю временами, но все равно ни о чем не жалею, да и назад дороги уже нет.

В этом случае память как чистый лист оказалась даже полезной: я все равно по-настоящему не вспомнила ни черта из того, что рассказывали мне обо мне же Таля и Ник, и можно было жить без оглядки на прошлое. В это же меня меня разрывало от желания вспомнить каждый гребаный момент своей жизни и докопаться до сути, которая все еще оставалась за завесой тайны. Это желание было сильнее любой амнезии, и в моменты, когда я испытывала самые сильные эмоции, будь то страх, злость или радость, воспоминания яркими болезненными вспышками возвращались ко мне. Самые эмоциональные, сильные, непонятные и очень редкие, но я была рада и этой малости.

Иронично, что я без оглядки бежала от этой новой и непонятной мне реальности, а в итоге сама бросилась в омут с головой. Если бы не Паша с Люсей, еще неизвестно, в каком лесу я бы могла быть закопана сейчас, хотя была и вероятность, что я бы не пропала и хоть на шаг приблизилась бы к тихому спокойному существованию вдали от всего этого театра абсурда. Вместе с этим ребята подарили мне новую жизнь и, наверное, возможность стать лучше — если только прыжок в этот адский котел был верным способом. Я до самого последнего момента не верила, что все происходящее — всерьез, потому что раньше встречала такое только в мрачных фильмах про девяностые.

Путь до дома прошел в молчании: каждый из нас был слишком погружен в свои мысли, чтобы что-то говорить вслух. Рассудив, что раз уж моя личность теперь раскрыта, лучше рассказать ребятам самой, чем если они узнают от Димаса, я собрала всех на кухне. Люся, заметив мою неестественную бледность, о которой я даже не подозревала, обеспокоенно спросила:

— Все в порядке? Там что-то серьезное?

Кратко, но емко выложив информацию и не забыв упомянуть заказ на мои поиски, я никого ни о чем не просила: если ребята решат сдать меня брату и Косте, на что имеют полное право, то просто смотаюсь куда-нибудь по-быстрому; в конце концов, я дорожу своей свободой и добровольно запираться в золотой клетке вовсе не собираюсь.

— Стой, Джи, притормози, — первой заговорила Пересмешница. — То есть ты хочешь сказать, что лично знакома с Константином Жилинским?

Боже мой, тут столько новостей, а ее интересует только это.

— Да, — вздохнула я, — это и есть тот самый переучитель-недопарень, про которого я говорила.

— И ты — одна из наследников семьи Снегиревых?

— Ну, — я замялась, — да, получается так. Но как видите, я сбежала нахрен из этого дурдома, и новая жизнь меня устраивает гораздо больше: здесь я хотя бы не чувствую себя бесполезной.

Первой с места встает Люся — а может быть, Дима, стоявший все это время рядом, шагает в мою сторону — уловить сложно.

— Главное в этом всем — не потерять себя, — кажется, говорит все-таки Димас, а Паша совсем по-братски хлопает меня по плечу, а в следующую секунду я тону в объятиях сразу пятерых человек.

И ради таких моментов, кажется, стоит еще жить на свете.

Все-таки за день я страшно устала, причем вовсе не физически: лежа в своей комнате, плевала в потолок и пыталась заснуть, но получалось примерно никак. Дурацкие апрельско-майские воспоминания, черт бы их побрал, навязчиво лезли в голову, и, третий час ворочаясь на уже выбитом от пыли матрасе, я словила себя на мысли, что лучше бы их и правда не было.

* * *

Дальше потянулись почти ничем не примечательные, схожие до невозможности дни: я по-прежнему почти каждый день работала музыкантом-аскером, а в свободное время разбирала все то, что мы скопировали на Димасовский планшет. Куча времени ушла на то, чтобы расшифровать все полностью и добавить к изначальным названиям папок написанные по-человечески фамилии и имена. Информации было неимоверно много: например, в аудиозаписях нашлись телефонные разговоры родителей, а текстовые документы детально познакомили меня с нашими последними днями вместе. Это был тотальный сбор данных о каждом человеке, так или иначе связанном с Вестерн Анлимитед, основанной дедом. Оставалось только восхищаться шпионской сетью Елисеева и цепенеть от ужаса при мысли о том, что за мной следили, когда я даже об этом не подозревала.

Тот факт, что я засветила лицо, добывая Синицынские документы, сильно увеличивал риск быть обнаруженной. Теперь я чувствовала себя некомфортно всякий раз, как оставалась одна вне дома. Если раньше я любила играть на улицах, то теперь все чаще спускалась в метро, потому что там чувствовала себя в большей безопасности. Я не очень-то парилась по поводу внешнего вида, но с недавних пор все чаще стала выходить с гитарой в мужской одежде: короткие волосы и бессонница действительно меняли мое лицо почти до неузнаваемости, а если надеть капюшон, то на первый взгляд меня и вовсе можно было принять за мальчишку-подростка, чему способствовал еще и низкий голос.

Но даже со всеми мерами предосторожности я не переставала чувствовать чье-то присутствие. Возобновились панические атаки по ночам, и я стабильно не высыпалась, злилась и то и дело срывалась на ребят. Умом я понимала: от того, что я узнала о слежке в прошлом, за мной не начали бегать толпой Елисеевские агенты, и на сегодняшний день поменялось лишь мое восприятие, но не окружающая меня действительность. Все равно я ничего не могла с собой поделать, и это уже начинало превращаться в какую-то паранойю.

Пройдя непростой путь из пяти стадий принятия неизбежного, спустя несколько дней я все же заставила себя изучить папку Жилинских. Фото и письменные отчеты в ней были совсем свежими: с даты последних не прошло и двух недель. Под фамилией Снегиревых меня, наоборот, гораздо больше интересовали старые материалы, но любопытство совершенного иного рода взяло верх, и я, устроившись поудобнее под окном в импровизированном гнезде из подушки и купленного вчера на барахолке одеяла, коснулась пальцем имени Константин.

В общем-то, честно просмотрев все, что было собрано за май и июнь, я не нашла ничего необычного или шокирующего. Фотографии неприятно резанули память, но я всеми силами старалась отогнать это чувство и сосредоточиться на текстовой информации и на видео: мне казалось, что там я непременно найду что-то интересное.

Вечером двадцать восьмого июня Костина машина припарковалась перед офисом Григория Синицына. Запись была с наружной камеры наблюдения, в очень плохом качестве, но за неимением лучшего я продолжала смотреть. Следующее видео было уже из здания офиса, и, долистав до начала разговора с Синицыным, я сделала звук погромче. Речь шла о той самой поставке оружия, и теперь стало ясно, почему нам поручили украсть документы: переговоры не задались. До сих пор было непонятно, зачем Костя приезжал спустя еще два дня, но этого я не могла узнать: Тоха спер флешку за день до того. Возможно, надеялся избежать нашей вылазки и договориться по-хорошему? А может быть, наоборот, причина была совершенно другой.

Двадцать четвертого числа в отчете какого-то Чижикова было написано, что Жилинский-младший вместе с Ником занимался, черт побери, моими поисками. Они напрягли каких-то ребят, чтобы получить сведения об убитых за последнее время девушках, подходящих под мое описание. Ребята оказались винтиками Елисеевского механизма, которые занимались как раз уборкой мест преступлений и уничтожением улик, в том числе трупов, чего ни мой братец-придурок, ни Костя не знали. Получив за услугу баснословные деньги, шестерки добросовестно выяснили, что такая девушка нигде никому не попадалась, а сразу после этого доложили об этом наверх. Вышестоящие люди признали в описании меня и пришли к выводу, что я жива и нахожусь в Москве, причем очевидно порознь с семьей.

Новость о том, что вся конспирация двух любимых, но еще больше ненавистных мне идиотов пошла прахом, мало меня колыхала: рано или поздно это все равно случилось бы; меня волновало другое. Они больше ищут меня среди мертвых, чем среди живых, — и правда думают, что меня убили? Похоже, этих горе-бизнесменов ничем не удивить: трупы в лесу, непонятные бойни прямо в пределах МКАДа, и это в казалось бы цивилизованном две тысячи двенадцатом? Однако, и в самом деле нельзя было не учитывать напряженную ситуацию в городе, только вот штука: не подслушай я тогда этот злополучный разговор, сама бы ни за что не заметила, что что-то не так, как и миллионы проживающих тут людей, словно помимо обычного, привычного всем мира тайно существовал и другой.

Дима тянул с отчетом о задании, сколько было возможно. Он собирался сообщить, что ничего не вышло, но на выполнение был дан неограниченный срок. Придумывать подставные доказательства моей смерти он не хотел, и остальные ребята его в этом поддержали. Теперь я их понимала: Елисеевские люди тоже ищут меня, причем они-то уже в курсе, что я точно жива. Почему до этого не додумался Костя, я не понимала: если Ник никогда не отличался умом и сообразительностью, то Жилинский, кажется, был не дурак.

— Блин.

— Содержа-ательно, — с сарказмом протянула Пересмешница.

— Блин, — повторила я. Дурацкая яичница постоянно пригорала и все никак не хотела приготовиться как следует. Этот раз не был исключением.

— Тебе помочь? — Зоя подошла ближе.

— Чем ты мне поможешь? — взревела я, размахивая сковородкой.

Пересмешница сделала вид, что задумалась.

— Ну, например, мы можем поговорить.

— О чем? — мрачно спросила я, впрочем, без надежды на вразумительный ответ.

— Только слепой не заметит, какая ты нервная в последнее время, — Зоя сделала паузу, подбирая слова. — Я понимаю. Мы все изучаем содержимое флешки, но ты видишь там себя, своих родственников, знакомых. Это непросто, — она потянулась к пепельнице, чтобы переставить ее поближе.

— И ты туда же?

Зоя мягко улыбнулась.

— Иногда мне нужно.

Несмотря на то, что окно было открыто настежь, кухню быстро заполнил дым дешевых сигарет. От запаха начинала болеть голова, и больше всего на свете я мечтала забить на свою очередь колдовать над примусом и вернуться в комнату, но по непонятным мне причинам осталась дышать отравой и отковыривать наполовину сгоревшее яйцо со сковороды: с такой старой и убитой посудой просто невозможно было что-то пожарить, и я подумала о том, что завтра нужно будет снова наведаться на барахолку.

— Ты все еще любишь его, да?

— Не знаю. С момента, когда я сбежала из дома, было как-то не до этого, — я старалась побороть невесть откуда взявшееся желание закурить, хотя я даже ни разу не пробовала, и все еще бесконечно злилась на сковороду и буквально приросшее к ней яйцо. — И мне было окей. Но когда я его вижу, даже на фотографиях, когда слышу на записях его голос, то не могу ничего с собой поделать. Он буквально везде: с тех пор, как я стала изучать его папку, я вижу напоминания о нем буквально в каждом чертовом предмете, постоянно! — от переполняющих меня эмоций я даже повысила голос и совсем неожиданно для себя швырнула ни на что не годную сковородку об стену. — И если раньше меня просто иногда доставали непрошеные воспоминания по вечерам, то сейчас стало просто невыносимо, — руки сами собой обессиленно упали на стол.

Зоя выпустила новую струю дыма.

— В этом нет ничего удивительного. Ты его любишь, вот и все.

— Так просто?

Девушка напротив меня улыбнулась.

— Верный ответ всегда самый простой, не замечала?

— Не знаю, — повторила я. В моменты вот такой внезапной апатии мой словарный запас резко сокращался. — Я даже не знаю, что такое любить и как это обычно делается, — я развела руками. — Я ведь не помню ничего из прежней жизни.

— Дело не в том, что ты помнишь или нет. Важно то, как ты чувствуешь.

Я всмотрелась в Зоино лицо, толком не понимая, что хотела в нем увидеть.

— Ты прямо какой-то кладезь мудрых мыслей. Сколько тебе лет?

— Пятнадцать. Будешь чай?

Неожиданно до себя самой этой ночью я уснула практически сразу.

* * *

Подустав от гитаристской жизни в подземельях метро, когда по полдня света белого не видишь, я решила рискнуть и поиграть в каком-нибудь парке. Не то чтобы я боялась, но чувство потенциальной опасности усиливалось, и я, изменив привычным черным узкачам, которые за первый месяц лета стали мне на два размера больше, — точнее, это я похудела — одолжила у Тохи его штаны наподобие армейских. Было неудобно и непривычно, но ощущалось гораздо безопаснее.

Я вылезла из дома только к вечеру, когда спала жара: для того, чтобы играть в парке, такое время было самым подходящим. Я специально выбрала место подальше от центра, чтобы случайно не натолкнуться на кого-нибудь знакомого, но все равно посильнее натягивала на лицо капюшон и старалась петь как можно ниже. Настроение диктовало песни Сплина, и я позволила себе послать все к чертям и раствориться в музыке.

— В одном из домов, там где кофе и сигарета…

Я играла горячо любимую мной «Альтависту», которая в последнее время засела у меня в голове и прочно ассоциировалась с нашим новым домом: была у них какая-то задушевная связь, которую я не могла объяснить.

— На глубине прорвется сквозь сеть твоя альтависта…

Я била по струнам с прикрытыми глазами, запрокинув голову от непонятного, раздирающего изнутри чувства. Краем глаза, из-под опущенных ресниц, я заметила, как гитарный чехол наполняется монетами и даже купюрами. Вообще-то я не старалась изо всех сил заработать как можно больше на популярной сейчас музыке и играла то, что нравится мне: главное, что от сердца.

— Эй, задохлик, гони бабло.

Не хотелось прерывать песню, тем более, что «Выхода нет», которую я играла в тот момент, тоже очень западала мне в душу, но я нехотя остановилась и разлепила глаза. Несколько парней весьма гопницкого вида грозно нависали надо мной.

— Какие-то проблемы? — от неожиданности я даже совсем забыла, что нахожусь вроде как в сценическом образе.

Один из гопников со скучающий видом пояснил:

— Гони бабки, что непонятного? Это наш район.

Ситуация вырисовывалась безвыходная, и я обреченно присела вниз, собирая в ладонь честно заработанные деньги и лихорадочно вспоминая правила поднимания и опускания пяток: эта часть окультуривания прошла мимо меня. Сразу же зачехлила гитару, потому что желания играть на этом месте у меня больше не было.

— Сейчас, пацаны, — успокоила я их, хотя было не похоже, чтобы кто-то, кроме меня, здесь сильно нервничал.

Я уже протягивала руку с деньгами, как в последний момент внезапно передумала и со всех ног стартанула в другую сторону.

— А ну стой!

У меня не было времени оглядываться, но по звукам я поняла, что за мной гонится вся орава, изрыгая такие выражения, что не грех и записать для общего развития. «За моей спиной гитара, в моем кармане пиво и хлеб», — ни с того ни с сего пришли на ум строки из песни Чижа.¹ Ни пива, ни хлеба у меня и в помине не было, но гитара имелась, и убегать с ритмичным биением инструмента по заднице было до жути неудобно. По привычке я применила хорошо известную мне тактику и свернула в какие-то дворы, но и тут прокололась: я не знала этот район от слова совсем. Таланта к импровизации хватило ненадолго, вся интуиция куда-то подевалась, а я сама уже начинала выдыхаться, когда меня дернули за плечо.

Я уже приготовилась к неминуемой гибели и только надеялась, что она будет быстрой, когда при развороте с моей головы слетел капюшон.

— Так ты что, девка?

— А что, не видно? — огрызнулась я, пытаясь отдышаться.

Гопники полукругом стояли вокруг меня с то ли смущенным, то ли виноватым видом. Картина была достойна пера именитого живописца, и мне стоило больших усилий не расхохотаться при виде всего этого.

— Ну, э… — тот, что стоял ближе ко мне, заговорил, но выходило пока не очень содержательно. — Мы девчонок как бы это, не трогаем, — наконец справился он. — В общем, на первый раз прощаем, — добавил напоследок.

По автомобильному шуму я быстро определила, в какой примерно стороне находится какая-нибудь улица, и уже было направилась туда, но затем все-таки остановилась и обернулась.

— Ладно, не скучайте, пацаны, — почему-то стало так легко, что снова захотелось смеяться, и я даже улыбнулась и помахала рукой на прощание.

К благам цивилизации я выбиралась теми же дворами и чуть не заблудилась в лабиринте одинаковых серых девятиэтажек, но в конце концов все же вышла на оживленный проспект. Эта огромная Москва, в которой хрен поймешь, где находишься, отнимала много сил, и мне подумалось, что в Верхнем Тагиле было гораздо душевнее.

Несмотря на сжирающую все мое существо усталость, хотелось танцевать прямо на улице и громко-громко петь что-нибудь веселое. Бояться было глупо: Москва большая, и из десяти миллионов легальных жителей — а нелегалов здесь было еще столько же — шанс встретить кого-то знакомого стремился к нулю, тем более, это даже не центр города. Да и какое дело до осторожностей, когда вечерний июльский воздух так пропитывает легкие, пробирает до мурашек, что чувствуешь жизнь словно оголенными нервами.

Я уже приближалась к метро; все вокруг было чудесно, и чувствовала я себя точно так же, и, наверное, из-за этого допустила чудовищную оплошность: забыла натянуть капюшон обратно. Легкий летний ветерок едва заметно раздувал только неделю назад подстриженные волосы, и я так погрузилась в ощущения, что не замечала ничего вокруг, а пришла в себя только тогда, когда, врезавшись во что-то большое, больно стукнулась носом: кажется, я не заметила на своем пути человека.

— Джина?

Черт.

Этот голос я бы узнала из тысяч других, даже если бы оглохла: только встречи с Костей мне сейчас не хватало. Почему всегда, как только мне так хорошо, случается что-нибудь эдакое, и сразу становится очень плохо? Сделав глубокий вдох, я сорвалась с места в надежде, что свою роль сыграет эффект неожиданности. Так и вышло: парень сначала заметно растерялся, но после бросился за мной.

И если говорят, что на своих ошибках учатся, — это не про меня, поскольку чувствуя, что не успею укрыться в метро раньше, чем меня догонят, я забежала в первый попавшийся двор. Было бы неплохо спрятаться где-нибудь, потому что уже утомленная сегодняшней беготней, я закончусь очень скоро. Пока я еще двигалась вперед на последнем издыхании, глаза лихорадочно искали укромное место, но находили только эти, мать их в зад, одинаковые бетонные коробки.

Почему-то соображалось очень плохо, и мне действительно нужен был отдых, потому что все мысли и идеи обрывались, даже не достигнув середины, а прямо за моей спиной уже чувствовалось Костино дыхание: судя по запаху, он курил прямо перед нашим случайным столкновением.

— Джина! — парень развернул меня и крепко прижал к себе.

Как бы ни хотелось простоять так целую вечность, я вырвалась из объятий и шагнула назад. Я молча смотрела на него, скрестив руки на груди и скептически выгнув бровь. Вглядывалась в знакомые до боли черты и испытывала настолько запутанную смесь чувств, что невозможно было выловить и определить ни одно из них.

— Поехали домой?

— Нет, — я болезненно улыбнулась.

— Почему? — Костя выглядел обиженным до глубины души.

— У меня уже есть дом.

Простояв в молчании еще немного, парень попытался взять меня за руку, но я выдернула ее, как только почувствовала его прикосновение.

— Если так будет удобнее, можете и дальше считать меня мертвой, — кривая улыбка стала еще шире. — Я все равно не вернусь.

А о том, что мне его порой так не хватает, что хоть волком вой, лучше умолчать.

Заметив, что Костя хочет что-то еще сказать, я со скоростью света скрылась в ближайшем подъезде, чуть не сбив с ног выходившую оттуда бабульку. Шастать по крышам не хотелось, но пришлось, и я, проделав по верху путь от первого до восьмого подъезда, покинула дом с совершенно другой стороны, где меня никто не искал.

Уходящее солнце грело Заречье своими лучами. Я брела домой пешком, не став после выхода из метро дожидаться автобуса: нужно было пройтись и побыть наедине со своими мыслями и, черт бы их побрал, чувствами, особенно теми, что касались Кости. Я ненавидела себя за то, что так и не смогла забыть; ненавидела и его, потому что засел в голове так крепко, что не выбить даже выстрелом в череп.

Закатным солнцем алел июль.

* * *

1 — Речь идет о песне Чиж и Ко «Холодный ветер»

Глава 12. Твари не ходят в белом

Весело, когда на всю компанию остаешься единственной девушкой. Люся с Пересмешницей еще позавчера уехали волонтерами на Тамань,¹ куда я не могла попасть при всем желании: стать волонтером было нелегко, и прием заявок закончился еще когда я радовалась жизни в Лондоне. Несмотря на то, что мне уже была знакома роль всеобщей мамки, девчонки не хотели отлучаться надолго, особенно Зоя: почему-то именно ей и только ей я рассказала о случайной встрече с молодым Жилинским.

Парни, оставленные на мое попечение, при ближайшем рассмотрении оказались совершенно неподготовленными к жизни. Непонятно, как я раньше не замечала, что все в нашем жилище крутится и работает только в присутствии Зои и Люси? И если последняя ни за что в жизни не подошла бы к плите, а в нашем случае — примусу, то Пересмешница готовила чаще остальных, превосходя и меня: у нее даже каким-то волшебным образом не пригорала яичница. Дима чуть не сжег всю кухню к чертовой матери в первый же день, и чтобы потушить хоть и небольшой, но ощутимый пожар, мне пришлось пожертвовать одеялом, которое у меня появилось совсем недавно.

На следующий день Тоха умудрился устроить потоп в доме, не имеющем водоснабжения, и каким образом это случилось, оставалось загадкой даже для него самого. Обитание в доме с тремя парнями поразительно напоминало сидение на пороховой бочке: никогда не знаешь, в какой момент что-нибудь взорвется, сломается, утонет, сгорит или и вовсе провалится под землю. При этом не угадать, что именно произойдет на этот раз, потому что наши ребята постоянно чудили что-то новое. Я была уверена, что уже готова в этой жизни к чему угодно, но по сравнению с недельным отсутствием девчонок абсолютно все, через что я прошла ранее, оказалось просто цветочками.

В день возвращения Люси и Пересмешницы парни, до зубов вооруженные тряпками, губками и всевозможными моющими средствами и приспособлениями, драили дом под моим чутким руководством. Под конец я расслабилась, поскольку до идеальной чистоты оставалось всего ничего, и у ребят уже не было шансов превратить дом в руины: это я так думала, пока не услышала с первого этажа грохот и звон разбитого стекла. Определив, что источник шума находился на кухне, я поспешила туда, чтобы полюбоваться, как трое неразлучных друзей размахивают друг на друга тряпками, вот-вот рискуя сорваться до настоящей драки.

— Идиот, кто ж шваброй окна моет! — вопил Тоха, не оставляя попыток изловчиться и отходить Пашу по пятой точке той самой злополучной шваброй.

— А кто посуду мылом помыл?! — Паша не оставался в долгу и с завидной меткостью попадал по Тохе мокрым полотенцем.

— А где моющее для посуды?

— Да я им уже полы вымыл! — объявил Димас, до этого момента решительно разнимавший друзей. Ребята как по команде развернулись и принялись дружно лупить его, не ожидавшего такой бурной реакции.

— Девочки, не ссорьтесь, — я, наблюдавшая за потасовкой из дверного проема, прошла вглубь кухни и начала увлеченно шариться по шкафчикам. — Что? — повернулась к затихшим парням. — У нас тут была заначка с чипсами: не зря ж я спускалась, в конце концов, — излучая ауру вселенского пофигизма и полного безразличия к происходящему, объяснила я.

Дима, получивший возможность передохнуть от нападок Паши и Тохи, внимательно всмотрелся в мое лицо. Оно и неудивительно: всю неделю я гоняла ребят веником за то, что они стабильно каждый день разваливали дом, а потом закрывалась у себя в комнате и часами рассматривала потолок, но о последнем факте пацаны не знали.

— Ты какая-то странная сегодня. Все хорошо?

— Да ну в пизду это все, — ответила я, не оборачиваясь, уже на выходе из кухни. — Все нормально.

Остаток дня прошел под хруст чипсов и изучение новых папок в Димасовском планшете, который тот, подозревая неладное, принес мне сам и разрешил взять без очереди. Девчонки приехали только вечером, уставшие и довольные, и все внимание сразу переключилось на них. Люся с Пересмешницей словно привезли с собой частичку непередаваемой фестивальной атмосферы, которая всегда так притягивает, что хочется нырнуть в нее с головой.

Мы ужинали на кухне, уютно расположившись кто где, и по лицам парней было заметно: весь вечер молились, чтобы отсутствие стекла в оконной раме осталось незаметным для девочек. Впрочем, последним было не до того: время перевалило за полночь, а рассказ шел еще только о третьем дне. Мне было интересно, правда, и я изо всех сил старалась не показывать своего состояния; тем не менее, апатия никак не хотела отступать, и я то и дело мысленно погружалась в никуда.

Мы улеглись только под утро и благополучно проспали почти целый день. Я слышала звуки проснувшихся ребят, и с удовольствием бы и дальше пялилась в потолок, который уже успела изучить до мельчайших подробностей, но в дверь постучали.

— Ты долго еще собираешься страдать и морально истощаться? — спросила Зоя.

— Что? Я не…

— Успокойся, это понял даже Паша. К слову, однажды он не заметил, что я перекрасилась в черный, — как всегда уверенной походкой в комнату зашла Люся.

Взгляд скользнул по ее блондинистым волосам.

— Ты когда-то красилась в черный?

— Один раз, почти год назад, — она лопнула пузырь из жвачки. — Где-то до сих пор не вымылся, зараза, — она повернулась, демонстрируя более темные пряди в хвосте.

— Вам Дима настучал, да? — угрюмо спросила я, уставившись куда-то вниз.

Зоя подмигнула мне.

— Никогда не думала о карьере детектива, как в сериалах? А вообще мы и сами не слепые.

— Можно подробнее о причинах такого депресняка? — Люся подсела ко мне на матрас. — Кстати, где твое одеяло?

Вспомнив судьбу горячо любимого мной предмета быта, я не смогла сдержать смешок.

— Скажем так, оно погибло смертью храбрых.

Люся поморщилась.

— Ты не ответила на главный вопрос.

— Можно ты расскажешь? — я с мольбой посмотрела на Пересмешницу. Мне кажется, я не вынесу еще раз повторять это все вслух.

Выслушав историю от начала до конца, Люся лишь пожала плечами.

— Ну все понятно, — безумно хотелось услышать какое-нибудь стопроцентно действующее решение. — Что? — ответила она на наши недоумевающие взгляды. — Мы идем тусить.

В клубе мы оказались ровно через столько времени, сколько понадобилось, чтобы раздобыть в секонде более-менее симпатичные платья, переодеться в них и доехать до центра города. Зоя настояла еще и на макияже; мне пришлось сдаться под ее напором, и теперь я вновь привыкала к забытому ощущению накрашенных ресниц и блесток на веках. Платье было до неприличия коротким, серебристым в тон теней, и необычно переливалось на свету, что каждый раз заставляло меня вздрагивать.

— Разве нас пропустят без паспортов?

— Таких красоток везде пропустят, — подмигнула Люся, такая непривычная с длинными стрелками. — А вообще у меня тут знакомый охранник, так что не парься.

Было бы неплохо иметь здесь еще и знакомого бармена, но парень за стойкой и без этого несколько раз налил нам за счет заведения. Он бросал весьма однозначные взгляды на Люсю, которая тихо посмеивалась и время от времени улыбалась в ответ, продлевая нашу череду бесплатных коктейлей, хотя даже имя его узнавать не собиралась: ей ведь не нужен никто, кроме Паши. Я жалела о том, что растеряла навык подобного манипулирования, ведь и ощущала я себя теперь совсем по-другому. Мы разговаривали о всяких несерьезных девчачьих мелочах, перекрикивая громкую музыку, и я наконец снова почувствовала, как меня отпускает. Не тепло и лампово, как раньше, а шумно, ярко и очень алкогольно, но все же меня переполняла свобода.

Пересмешница позвала меня проветриться, пока Люся заказывала нам новые напитки — к слову, Зоя пила только безалкогольные — и я послушно пошла следом за ней. Табачный дым, который девушка выпустила практически сразу, как мы оказались на улице, даже не вызвал головной боли, но желания попробовать закурить все равно не было, и я отказалась от предложенной на всякий случай сигареты. Широкая улыбка расползалась по лицу, и мне до невозможности хотелось каких-нибудь отчаянных, невообразимых безумств, но в опустевшую голову не приходило никаких конкретных идей. Тем не менее, было хорошо и легко.

Зоя еще не успела докурить, когда мое внимание привлекла развеселая группа людей, подошедшая к главному входу. Один человек, направлявшийся туда же, был как будто не с ними, и моя догадка подтвердилась: компания, показав документы, прошла внутрь, а одинокая фигура осталась стоять в нерешительности. Как только мужчина шагнул в сторону дверей, раздалась телефонная трель, и он, так и оставшись снаружи, ответил на звонок. Свет фар проезжающей мимо машины скользнул по незнакомцу, а в следующий момент я резво затолкала Зою за угол, как раз к так удачно растущему здесь невысокому дереву.

Я была просто в ярости, ведь такого поворота я ожидала меньше всего, но мне оставалось только заткнуться, сидеть тихо и наблюдать из-под веток.

— Может, объяснишь? — прошипела подруга.

— Это Жилинский, — прошипела я.

— Твой?

— Никакой он не мой! — все тем же шепотом, но едва не срываясь на крик. — Я вообще не понимаю, что он тут делает.

Пересмешница присмотрелась к Костиной фигуре.

— Он не знает, что ты здесь.

— Ты психолог или экстрасенс? — не очень-то прислушавшись к ее словам, возразила я.

Зоя захихикала.

— Что-то между, если тебя устроит такой ответ.

Я попыталась сосредоточиться и оценить обстановку: можно незаметно прокрасться за кустами, подобраться поближе к главному входу и послушать, о чем блондин говорит по телефону. Я поделилась идеей с Пересмешницей, но ожидаемого согласия не последовало. Поддавшись напору подруги, я нехотя вернулась внутрь вместе с ней, благодаря все высшие силы за то, что здесь отдельная от входа курилка: еще одной встречи лицом к лицу с Костей я точно не переживу.

Мы уже почти добрались до Люси, как Зоя задала вопрос, судя по всему, мучавший ее уже пару минут:

— Почему тебя постоянно тянет шарахаться по кустам?

— У меня определенно любовь к этим чувакам в листиках, — мы одновременно рассмеялись и стали еще активнее пробираться к барной стойке за новыми коктейлями.

Подумав, что мы втроем находимся как раз в той части клуба, куда Костя наведается в первую очередь — все-таки за полтора весенних месяца я узнала его достаточно, чтобы делать подобные выводы, — я вытащила девчонок на танцпол. Мне никогда не нравилась такая музыка, но после нескольких коктейлей она проникала в самое нутро, пульсировала в опьяненном мозгу, разливалась по венам. Я и раньше любила танцевать под любимые песни, а сейчас мне даже не надо было вслушиваться в мелодию, чтобы слиться с ней воедино.

Возле меня крутились парни, но я танцевала с Люсей и не обращала на них внимания. Краем глаза выцепила Костю, чуть поодаль от танцпола, в объятиях одной из десятков девушек, пришедших сегодня в клуб, и отвернулась: дальше смотреть не хотелось. Легкое головокружение я приняла за сигнал к новой порции алкоголя; махнув девочкам, что скоро вернусь, я подошла к барной стойке, ловко лавируя между людьми. Можно было не опасаться нежелательной встречи: Жилинскому сейчас есть, чем — или кем? — заняться.

— Манхэттен, пожалуйста.

— Виски, пожалуйста.

Последнее слово было сказано синхронно, и я, уже не очень хорошо соображавшая, повернулась на голос, чтобы посмотреть. Парень справа от меня тоже заинтересовался, и лучше бы он просто не обратил внимания: это был Костя. Черт, как же я могла его не заметить? Хотя тут столько народу, а меня так шатает из стороны в сторону, что это даже неудивительно.

Встретившись взглядами, мы оба не могли издать ни звука, а я и вовсе просто открывала рот, как рыба: все слова разом куда-то подевались. Спустя минуту этой немой сцены мы так же синхронно повернулись к бармену и опустошили свои бокалы, а затем я собиралась по-тихому слинять, но что-то пошло не так, и я, неловко спрыгивая с высокого стула, упала прямо в Костины руки.

Оставалось лишь гадать, чем бы завершилась эта встреча, но кто-то гораздо пьянее меня влетел в нас на всей скорости, и я, воспользовавшись моментом, улизнула в самую гущу танцующей толпы. Не глядя прицепилась к первому попавшемуся парню и даже позволила ему недвусмысленно себя обнимать, хотя от поцелуев ненавязчиво уворачивалась. Когда он предложил уединиться, я, решив не провоцировать конфликт, на ходу выдумала отговорку, что мне надо еще выпить.

— Я угощу?

— Мне и так бесплатно.

Пришлось возвращаться к барной стойке, ведь слишком навязчивый кавалер продолжал наблюдать за мной издалека. Я обернулась и невесомо помахала парню рукой, думая, как бы незаметно улизнуть: похоже, чтобы от него избавиться, придется снова прятаться, но уже с другой стороны танцпола. Я соврала, ведь весь вечер уничтожать запасы бара за просто так тоже было нельзя, и вряд ли у меня получится в этот раз, ведь я еще не заплатила за предыдущий коктейль, а Люси поблизости не было. Немного подумав по пути, я решила подышать свежим воздухом и направилась к курилке, как бы иронично это ни звучало. В конце концов, рано или поздно туда выйдет Пересмешница, а вместе мы точно что-нибудь придумаем.

Не прошло и минуты, как за моей спиной хлопнула дверь, и я почему-то точно знала, что это вышла покурить не Зоя. Мне не нужно было смотреть, чтобы убедиться в том, что интуиция снова не подвела, но вопреки остаткам разума я все-таки развернулась к Косте.

— Ты что, следил за мной?

— Хорошего же ты обо мне мнения, — возмущается он. — Конечно, следил.

Оказаться в крепком кольце рук и ощутить его губы на своих губах теперь казалось чем-то до невозможности далеким, давней, недосягаемой, почти что детской мечтой, но сейчас это вдруг стало реальностью. Фактом, который невозможно отрицать: мы с упоением целуемся, как подростки, на курилке клуба, названия которого я даже не запомнила.

Еле оторвавшись от него, спрашиваю первое, что приходит в голову:

— Ты пьян, что ли?

— Если только от тебя, — лучистые серые глаза сейчас — темные-темные.

— Объяснишь?

Костя достает из кармана пачку сигарет и закуривает; я даже не обращаю внимания.

— Ты с самого начала меня раздражала, — вдох. — С первой же встречи, с того чертова автобуса, — выдох. — В тебе все было неправильно и не так, но мне приходилось за тобой присматривать, хотя бы пока не приедет твой брат, и этим ты меня бесила еще больше, — вдох. — Так сильно, что даже влюбился, — хриплым голосом говорит он на выдохе.

Я не знаю, что говорят в таких случаях.

— Ты уверен?

— Иначе не был бы сейчас здесь.

Я нахмурилась.

— Может быть, это твой коварный план, чтобы вернуть меня домой.

— Какой-то неубедительный план, не находишь? — я вижу, как парень улыбается.

— Зато рабочий, блин, — выбиваю из Костиных пальцев остатки сигареты и притягиваю парня к себе. Ему не нужно объяснять: он, кажется, уже понял, и в следующее мгновение накрывает мои губы новым поцелуем.

У меня подкашиваются ноги, и я стараюсь не думать о том, что все мои принципы только что улетели к чертовой матери. Мне не хватает воздуха, его мало, ничтожно мало, и от этого приятно кружится голова. Наши языки танцуют какой-то бешеный танец, а руки беспорядочно трогают тела друг друга, словно не веря в происходящее, как будто боятся отпустить. Хочется больше.

Мы отлипаем друг от друга только тогда, когда слышим шум подъезжающих машин. Они выглядят устрашающе, но я даже не успеваю ничего рассмотреть, как Костя уверенным движением задвигает меня за спину. Наблюдать становится неудобно, и я пытаюсь высунуться хоть немножко, но прежде, чем у меня получается, парень шагает назад, заставляя отступить и меня тоже.

— А теперь ты срочно валишь отсюда.

Властный, сосредоточенный шепот. С таким не спорят, но я задаю вопрос:

— Что случилось? — браво, Джина. Наверняка что-то серьезное, если по его лицу только что пробежала тень. Костя медлит с ответом, и я добавляю: — Не парься, я давно уже в курсе дела. Кто, по-твоему, в конце июня шарился ночью по Синицынскому офису?

Костины эмоции сменялись так быстро, что я пожалела об оставленном дома телефоне: такое точно стоило бы заснять на видео. Было непонятно, чем он удивлен больше: тем, что я все знаю и даже принимаю в этом участие, или тем, что говорю об этом как о совершенно обычных повседневных вещах вроде того, что у бабушки на окне цветет герань. Справившись с первичным шоком, парень поясняет:

— Похоже, люди Елисеева решили устроить облаву на клуб.

— Но мы же пришли сюда просто так, зачем им…

— Я — нет.

— Либо ты объяснишь прямо сейчас, либо я и с места не сдвинусь, — звучит неубедительно, но я изо всех сил стараюсь придать себе грозный вид.

Костя вздыхает.

— Я могу просто вынести тебя на руках, ты в курсе? — напряжение растет, но мне внезапно становится смешно, и я едва сдерживаюсь. — Ладно. Это клуб Ника, и сегодня мне должны были передать здесь бумаги, но сделка сорвалась. Похоже, что Елисеевские шавки об этом не в курсе.

— Или сделка была подставной, чтобы выманить тебя в определенное место. Или меня все-таки узнали и выследили, — продолжаю я цепочку предположений.

— Какая разница, ты все равно немедленно отсюда уходишь.

— Какая разница, мы все равно в одной лодке, — в тон ему отвечаю я. — Там девочки, — с испугом вспоминаю я, и, не дожидаясь возражений, бросаюсь внутрь.

Зоя оказывается в поле моего зрения очень быстро, и я спешу к ней, попутно выискивая глазами Люсю, которая, как назло, куда-то запропастилась.

— Что такое?

— Во-первых, это клуб моего брата. Во-вторых, я только что целовалась с Жилинским, в-третьих, здесь люди Елисеева, и с минуты на минуту начнется мясо.

— Ты целовалась с Жилинским? — с восхищением спрашивает Пересмешница, будучи в восторге от этой новости.

Я стараюсь не истерить, потому что второй подруги нигде нет, и оттого слова выходят резко и отрывисто.

— Долго объяснять, сейчас мы забираем Люсю и уходим отсюда к чертовой матери.

— Если бы с ней что-то случилось, мы бы услышали, верно? — дрожащим голосом спрашивает Зоя. Очень хочется ее успокоить, но мне нечем, и я предлагаю позвонить.

Зоя выдавливает болезненную усмешку.

— Последний раз она заряжала телефон еще на фесте. Как думаешь, ответит?

Непроверенной оставалась только вип-зона, и мы поспешили туда, но нас не пропустили. Забыв о том, что я здесь как бы инкогнито, рявкнула:

— Я Снегирева.

Секьюрити с сомнением всмотрелся в мое лицо, но подумав, все же пустил наверх: вряд ли обычная девчонка с улицы будет знать фамилию хозяина клуба. Осматриваясь вокруг, я подумала о том, что мы зря здесь ищем: если нас хотели развернуть, то Люсю не пропустили бы тоже, даже если бы она похлопала ресницами или применила еще какие-нибудь чисто женские приемы. Я уже хотела сказать, что нужно спускаться, но не успела: началась облава.

Мне сразу стало понятно, почему Костя так яростно отправлял меня подальше отсюда: шестерки Елисеева наверняка были вооружены до зубов, а у нас с Зоей имелся только один мой нож на двоих: бабушкин кухонный остался погребенным еще в нашем подвале, и вскоре после переезда я купила себе «бабочку», но при таком раскладе он лучше всего пригодится для того, чтобы перерезать себе горло.

Ситуация на первом этаже была неутешительной: там царил настоящий хаос. Люди покидали клуб через все возможные выходы, кто-то падал на пол и уже не вставал. Зато теперь Люся нашлась очень быстро: она дралась с Елисеевскими головорезами, и спасало ее только то, что они пока не решались открывать огонь. Им нужно было что-то конкретное, и они лихорадочно обыскивали весь клуб, даже не доставая оружие: огнестрел в центре города, да еще в таком людном месте, наверняка привлек бы лишнее внимание.

— Джи, что ты делаешь? Камикадзе! — крикнула Зоя, но я уже проталкивалась через толпу, чтобы вытащить Люсю к выходу.

Добравшись до подруги и намертво вцепившись ее руку, тащу к курилке, до которой люди Елисеева пока не добрались. Пересмешница видит наши передвижения и направляется туда же, но так отчаянно ломится к спасению, что мешает одному из амбалов, и нам приходится поспешить, чтобы перехватить ее и утянуть за собой. Нам остается всего пара метров, когда мы слышим выстрелы с улицы, и я моментально трезвею и срываюсь вперед, вспоминая о Косте.

Он обнаруживается на крохотной парковке перед клубом: пытается отдышаться, привалившись спиной к незнакомой машине. Левый рукав белой рубашки пропитан кровью, и парень зажимает плечо рукой. Я бросаюсь к нему, на ходу продумывая дальнейшие действия.

— Надо перевязать.

— Нет времени, — бросает он. — Они знают, что ты здесь.

Решив уточнить детали потом, когда выживем, я лихорадочно продумываю план спасения, плохо подавляя панику: даже если бы кто-то, кроме Кости, умел водить, он все равно приехал не на машине. Погруженная в мысли, слишком поздно замечаю, как в самый разгар мозгового штурма один из головорезов, устроивших облаву, хватает Люсю, слишком заметно высунувшуюся из-за машины. Он держит крепко, потому что даже она со своей гибкостью и смекалкой не может вырваться, и я снова решаюсь на отчаянный шаг. Приходится расшнуровать кед, чтобы достать спрятанную в нем бабочку² и сделать попытку прицелиться. Главное — не истерить прямо сейчас.

— Что ты…

Зоя замолкает на середине, потому что я, прищурив один глаз, метаю нож, совершенно для этого не предназначенный, в шестерку Елисеева, и права на промах у меня сегодня нет. Люся дергается и вырывается, чем ставит себя в рискованное положение и заставляет меня покрываться холодным потом. Наконец девушка замечает и летящий прямо в нее нож, и меня; знаком показываю ей пригнуться. Подруга все делает правильно, как я бы и не додумалась: рвется в сторону, перетягивая амбала туда, где по траектории должна пролететь бабочка. Эти несколько секунд насыщены событиями больше, чем даже целая жизнь, и я едва ли что-то понимаю, но Люся, целая и невредимая, уже садится на корточки рядом со мной.

— Прямо в глаз, молодец, — она хлопает меня по плечу.

Я еще не успеваю осознать и только поворачиваюсь к бледному Косте, который держится изо всех сил и сжимает пистолет, как слышу выстрелы и звон разбитого стекла: стреляют по машине, ставшей нашим укрытием.

— Мы сейчас взорвемся к херам собачьим! — орет Зоя, а мы с Люсей помогаем Косте подняться и вместе бежим со всех ног, не разбирая дороги; на обдумывание нашего положения времени тоже нет.

За спиной слышен топот нескольких пар ног, и дело дрянь, если так подумать. Его раненая рука лежит на моем плече, а в правой Костя все еще сжимает пистолет и стреляет практически наугад, и кажется, один раз все же попадает. Если так пойдет и дальше, то ему тупо не хватит патронов.

— Куда нужно стрелять, чтобы взорвать машину? — тихо спрашиваю на ухо.

— В бензобак, но ты не попадешь.

— Какая разница, — нас нагоняет Люся, которая волшебным образом все слышала. — Даже если попадешь, ничего не случится. Такое бывает только в фильмах.

— У меня бронебойно-зажигательные, — говорит парень больше Люсе, чем мне: я все равно не знаю, что это такое.

— Черт, просто скажи, где находится бензобак.

Пока он объясняет мне, мы все еще бежим, и расстояние между нами и преследователями стремительно сокращается. Пропустив девчонок вперед, я пытаюсь оттолкнуть подальше и Костю, но он никак не отпускает меня, хотя я прекрасно знаю, что он намного быстрее и пуля в плече — не такая большая помеха для бега: он просто не хочет отпускать.

— Нет времени ждать, идем! — кричит Люся.

Аккуратно забираю пистолет из Костиной ладони. Он неожиданно оказывается очень тяжелым, и рука норовит безвольно опуститься вниз, но я не даю ей этого сделать. Внезапно ногу обжигает боль, и, бросив короткий взгляд вниз, я замечаю, как по голени стекает кровь, но сейчас это — не самая важная проблема. Стараясь не сбавлять скорости, стреляю в машину, которая в данный момент ближе всего к Елисеевским людям. Думаю, что одного выстрела мало: был велик риск не попасть или что-то еще могло случиться, поэтому выпускаю еще несколько пуль в то же место. У меня нет даже времени прицелиться толком, ведь с каждым шагом мы отдаляемся от машины, но, когда я уже отчаиваюсь, звучит взрыв.

Костя смотрит на меня шокированным взглядом, и обернувшиеся девчонки — тоже. Мы останавливаемся, чтобы хоть немного отдышаться, но почти сразу же Пересмешница командует:

— Нам надо на другую улицу.

Костя пытается что-то возразить о моей ноге, но адреналин делает свое дело, и я через силу улыбаюсь.

— Ничего. Все уже в порядке, видишь?

Мы бежим какими-то дворами, которые я узнаю, но не могу вспомнить: картинки проносятся мимо, не задерживаясь в моем сознании. Теперь уже моя рука закинута на Костины плечи, и он буквально тащит меня вперед, хотя я могла бы и сама. Добравшись до оживленной даже в такое время улицы, мы ловим такси. Водитель с подозрением осматривает всю нашу компанию и, кажется, уже готов отказать, но несколько крупных купюр из бумажника Жилинского решают вопрос, и мы запрыгиваем на заднее сиденье. Зоя садится спереди, она же показывает дорогу.

Можно представить удивление парней, сопровождающееся закрученными и очень матерными выражениями, когда из остановившейся где-то вдалеке машины вывалились мы четверо. В душе я была очень благодарна им за то, что хотя бы прямо сейчас ничего не спрашивали: просто подстраивались под ситуацию. Я, к примеру, таким талантом похвастаться не могла, ведь это по сути из-за меня мы сегодня попали в переделку. Сначала я донимала Костю лишними на тот момент вопросами, а потом и вовсе назвала свою фамилию; пусть я сказала только одному человеку, но этого хватило, чтобы по клубу пошел слух, и люди Елисеева совсем озверели.

После обработки ран и нескольких звонков, сделанных Костей, мы сразу заснули как убитые. Мне повезло больше, чем ему: словленная мной пуля прошла навылет, через икру, и даже не задела кость. Это объясняло, почему я обильно поливала кровью салон такси всю дорогу, и пришлось доплатить еще и за чистку.

Правда, перед сном мне все же пришлось ответить на один вопрос:

— Как ты попала, куда нужно? Я думал, ты не умеешь стрелять.

— Папа часто водил меня в тир, — сказала я и от неожиданности сразу же зажала рот рукой. Я понятия не имела об этом, и даже сейчас не сказать, что вспомнила: просто ответ вылетел сам собой. Что ж, теперь я хотя бы могла объяснить свою меткость, которая, правда, просыпалась только в критические моменты: просто так я бы, наверное, и с двух метров не попала.

А утром, после подробного рассказа о том, во что мы вчера вляпались, Косте пора было уезжать, но он решительно, как и ночью, не хотел отпускать меня.

— Может, хватит уже бегать?

Это так странно. Еще вчера я не то что не могла прикоснуться, а была вынуждена прятаться и ползать по кустам, чтобы случайно не попасться ему на глаза, а теперь могу целовать и трогать, как будто все это совсем нормально. Как будто мы — пара, и все эти действия — само собой разумеющееся. Непривычно и до дрожи приятно.

— Простите, ребят, но, — я всмотрелась в их лица, чтобы на всякий случай отпечатать в памяти на всю жизнь, — я поеду.

Когда мои немногочисленные вещи были упакованы в рюкзак, а один из водителей Жилинских уже подъезжал к дому, насколько это было возможно, — прямо возле нас не было мало-мальски пристойной дороги — пришло время прощаться. Было настолько грустно, что я чуть не попросила Костю отправляться без меня: жила же я без него как-то больше двух месяцев, а с друзьями мы сблизились настолько, что я без раздумий могла назвать их своей новой семьей. Неужели все так и закончится?

Конечно, мы пообещали быть на связи, а Димас даже отдал мне насовсем ту самую флешку, которую сначала собирался за большие деньги продать Косте. Для Бродяги, кажется, смена места жительства уже стала чем-то обыденным, не зря же я его так назвала. Окинув прощальным взглядом дом в Заречье, подаривший мне уют, тепло и самостоятельную жизнь, я покинула его, поправляя на плече лямку чехла с гитарой.

Почти всю дорогу сердце разрывалось от необъяснимой тоски, но все-таки и она скрашивалась одним небольшим, но весомым обстоятельством: Костя крепко-крепко прижимал меня к себе.

* * *

1 — «Тамань — полуостров свободы» — самый крупный байк-фестиваль на территории Краснодарского края.

2 — Речь идет о ноже.

Глава 13. Слишком давно для твари

Кто сказал, что в жизни что-то бывает просто? Казалось бы, что наплевав на всё, что только можно, мы с Костей наконец сможем быть вместе, и даже вроде как прояснили всё, что касается наших чувств друг к другу: он буквально носит меня на руках, у меня есть всё, что только душа пожелает, а главное — парень моей мечты теперь рядом.

Но что-то всё равно было не так. Возможно, дело в разных взглядах на жизнь и отношения, а может быть, так сказалась семилетняя разница в возрасте? После моего возвращения и переезда к нему Костя решил просто завалить меня просто кучей шмоток и дорогих подарков и сделать из меня то ли куклу, то ли принцессу, но меня такое категорически не устраивало, к тому же, последнее время он и вовсе начал вести себя так, будто я его собственность. Да, в доме было всё, о чем мне достаточно было только подумать, но я даже не могла никого позвать в гости, потому что в тот же момент рядом нарисовывался Костя и начинал занудствовать на тему безопасности. О том, чтобы выйти из дома, даже речи быть не могло.

Вообще-то, Ник заезжал пару раз, но он тоже говорил, что к бабушкиному дому мне даже приближаться нельзя, что меня могут выследить и лучше пусть вообще люди Елисеева думают, что я мертва: они как раз сейчас распространяют соответствующие слухи, мол, я погибла еще возле клуба. Ник говорил, что пока не закончилось лето, мне лучше даже не выходить за порог, а к сентябрю Костя обещал выхлопотать для меня домашнее обучение, чтобы я и дальше никуда не выходила.

Костя чах надо мной, как царь Кощей над златом, правда, спустя несколько дней, за которые он успел уже порядком надоесть мне своей гиперопекой, он стал всё чаще отлучаться, при это не забывая предупредить охрану о том, чтобы я не покидала пределов дома. Еще три месяца назад я бы, наверное, визжала от радости в подобной ситуации, ведь тогда я еще ничего не знала, но теперь я не могла сидеть в этой долбаной золотой клетке из худших турецких сериалов, тем более тогда, когда была в курсе, что вот такая вот «безопасность» обходится слишком, слишком дорого.

Возможно, кто-то сейчас рискует жизнью ради того, чтобы моя собственная не была подвержена вообще никаким рискам. А я вообще-то неплохо справлялась, и за всё лето никому из ребят ни разу не нужно было сломя голову бросаться меня спасать, а вот мне рисковать из-за чужих косяков приходилось. В один вечер во время ссоры с Костей я даже расколошматила половину дорогущего сервиза в попытке прояснить свою позицию, но это тоже не помогло, а следующим утром был доставлен точно такой же новый сервиз.

Он стал бы превосходным политиком, если бы вдруг захотел попробовать. Свое обещание, данное еще в Заречье, парень вроде бы сдержал, но весьма условно: рассказал мне всё то, что я смогла выяснить и сама, хотя он знал больше, намного больше, чем было достаточно мне, ведь он сам принимал непосредственное и очень активное участие в происходящем. Разумеется, самой важной и интересной информацией со мной никто не поделился.

Правда, вторую часть моих условий Костя и правда выполнил: переоборудовал какое-то помещение под дополнительную штаб-квартиру, раздобыл для ребят жилье с более-менее комфортными условиями и даже оформил их в штат компании, правда, я с трудом могла вообразить, на какие должности, особенно пятнадцатилетнюю Зою. По идее, то же самое должно было произойти и со мной, но похоже, Костя и не собирался давать мне заняться делом.

В один из совершенно одинаковых для меня дней я решила снова поговорить с Костей. Хоть он и перестал доставать меня чрезмерной опекой, но из дома я всё равно не могла и шагу ступить, а сам парень и вовсе перестал обращать на меня внимание. Последние пару дней мы даже мельком не виделись, и я не понимала причин такого отношения к себе. Несмотря на то, что мой майский побег и правда был очень безрассудным и глупым, я всё же достаточно хорошо за это время показала, что могу постоять за себя, и совсем необязательно держать меня в четырех стенах, хорошо, хоть на цепь не посадил. Если я не интересую Костю как девушка, то тем более у него нет причин держать меня у себя дома. Может, это всё было лишь предлогом, чтобы я пошла с ним и согласилась вернуться? Господи, он мог бы тогда просто отвезти меня домой, к бабушке, и не было бы вообще никаких проблем, я бы сама дальше со всем разобралась.

Слишком многое требовало прояснения, и я намерена была получить ответы немедленно: я устала от бессмысленного ожидания. Когда я зашла в комнату, парень сидел за столом и курил, рассматривая вид из окна. Сделав глубокий вдох, я решительным шагом подошла к нему.

— Костя, объясни мне, в конце концов, что происходит! Я целыми днями сижу тут одна и даже не имею понятия о том, где ты всё время пропадаешь. Как это называется? — он никак не отреагировал. Вообще никак, даже не посмотрел на меня, как будто я была и вовсе пустым местом. — И перестань курить наконец! Дымишь как паровоз! — разозленная отсутствием какой-либо реакции с его стороны, я вырвала из его пальцев сигарету и выбросила в открытое окно.

Я надеялась, что Костя хотя бы сейчас прислушается к моим словам, но это было слишком наивно с моей стороны. Он лишь ответил:

— Странно. Я думал, за столько времени, что ты провела, живя в каком-то бомжатнике и шатаясь по клубам, ты уже привыкла к запаху сигарет и алкоголя.

Нет, что он себе позволяет? Он имеет право оскорбить меня — в конце концов, я наворотила много дел — но не моих друзей. Если бы не они, не факт, что я вообще была бы жива сейчас. Хотя нет, ладно, меня оскорблять тоже нельзя, да и вообще это был никакой не бомжатник, мы очень старались обустроить наш настоящий дом поуютнее и сделать его максимально похожим на приличное человеческое жилье. Да и в клуб я сходила всего только раз, а Костя говорит так, будто я и на такую мелочь не имею права.

— Меня в данный момент интересуешь ты, но речь была вообще не об этом.

Я, конечно, не стала дальше проповедовать ему здоровый образ жизни, которого и сама не всегда придерживалась, хоть никогда и не пробовала курить. Вообще-то, я и правда уже спокойно относилась к запаху табачного дыма, просто меня разозлило, что сигаретой Костя был заинтересован намного больше, чем мной. Я не поняла толком, что именно я сказала не так, но вне зависимости от сказанного, парень понял меня неправильно.

— А, ну конечно, — со злостью произнес он, — только раньше тебе почему-то было наплевать. Как будто я не видел, как ты обжималась с тем сопляком в клубе, а сколько их было еще, даже представить страшно.

Видно было, что он хотел говорить и дальше, наверняка тоже что-нибудь очень обидное, но я, не дав ему договорить, без лишних слов отвесила звонкую пощечину. Спокойно, без эмоций, которых, кажется, уже просто не осталось после того, что я только что услышала. Господи, дура. Какая же я дура. Когда он говорил, что влюбился, я поняла это как нечто большее, а в итоге он думает обо мне невесть что.

В комнате повисла звенящая тишина; я молча развернулась и вышла из комнаты. Костя рванул за мной, я слышала, и только из-за этого просто нечеловеческим усилием заставляла себя не плакать.

— Джи, подожди, — он остановил меня, придержав за локоть. — Прости меня, я не знаю, что на меня нашло, прости, я не должен был так говорить. Я безумно волновался за тебя всё это время, но не имел права ни в чем тебя обвинять. В конце концов, ты ничего мне не обещала и не говорила, что что-то чувствуешь ко мне, ты свободный человек, — сбивчиво затараторил он. — Просто я, — Костя посмотрел мне в глаза, — я…

— Не продолжай. И не иди за мной, — сказала я на удивление холодным и жестким голосом, как будто бы всю жизнь таким командовала. Слушать парня дальше мне было неинтересно.

Забросив на плечо гитару, мирно стоявшую в холле, я вышла из дома и, уже не сдерживая рыданий, на всей скорости припустила в парк, потому что дорога была мне знакома, и ноги сами вели меня туда. Как же удобно, когда даже рюкзак не нужен: я уже привыкла к тому, что телефон неизменно лежит в заднем кармане джинс, складной нож на все случаи жизни — в переднем. Правда, после потасовки возле клуба я так и осталась без «бабочки», но Тоха на прощание подарил мне свой перочинный; верная гитара была за спиной, а что мне еще надо? Раньше я была уверена, что Костя, но похоже, я всё-таки ошибалась.

Волосы снова отросли настолько, что их можно было завязать в коротенький хвостик. Я вытащила нож из кармана и безжалостно срезала отросшие кончики. В руке осталось последнее напоминание о двух цветных прядках, а волосы теперь полностью черные, такие же, как и весь этот гребаный мир.

Я словила себя на мысли, что не хочу от него уходить. Не хочу, и всё тут, всё мое существо тянется обратно к нему, сердцу не прикажешь и так далее, но у меня просто нет сил терпеть такое. Я понимаю, что у всех есть недостатки, да и я не ангел, и если бы он просто объяснил мне, в чем дело, то всё могло бы быть иначе. Да, он извинился за те гадости, что наговорил мне, но это ведь уже не имеет значения. Важен сам факт, что он мог обо мне такое подумать, и против этого не работают никакие оправдания.

Слезы медленно капали на обрезки волос. А в доме остался Бродяга, мой мальчик. Как я теперь без него? А как он будет без меня? Костя же просто выкинет его на улицу просто потому, что это моя собака, да и такие, как он, иначе не поступают, наверное; хотя откуда мне знать, если этот мерзавец до сих пор во многом остался для меня загадкой. А может, ему кто-то что-то про меня наговорил? Тогда понятно, почему он с самого начала был такой злой, хотя… Хотя нет, перестань его оправдывать и просто пойми, что он мудак, каких поискать. Какая разница, даже если ему и наврали что-то обо мне, то как он посмел в такое поверить? Я думала, что я для него хоть что-то значу, да он и сам мне говорил, вот только это всё оказалось лишь пустыми словами.

Я не знала, сколько времени прошло, когда где-то вдалеке громыхнуло небо и хлынул дождь, почти сразу же переросший в самый настоящий ливень. Прохожие спешили укрыться, некоторые с нескрываемым удивлением смотрели на меня. Еще бы, район слишком приличный, чтобы встречать тут одиноких мокрых и облезлых подростков, а я залезла на скамейку прямо с ногами, свернувшись калачиком, совсем одна, никому не нужная, и битый час сижу в обнимку с гитарой и размазываю по щекам слезы. Даже в не очень хороших районах далеко не часто можно встретить на улице таких вот заплаканных дурочек: у них есть родители, которые о них заботятся, а у меня родителей больше нет. Я совсем одна.

Привыкнув к мысли, что теперь я снова сама по себе, я панически рванула в ближайший магазин, чтобы укрыться от дождя. Мне не страшно, я и так уже вымокла до нитки, но вот гитару от такого ливня не защитит даже самый лучший водоотталкивающий чехол, и лучше не рисковать зря, тем более, что зарабатывала я всё лето именно гитарой.

Нет, я не одна, у меня есть друзья. Даже несмотря на то, что они теперь полноценно работают на Жилинских, ни один из них не выдал бы меня, приди я за помощью, но я ведь даже не знала ни их адресов, ни местонахождения штаб-квартиры, а мою симку Костя с Ником торжественно уничтожили на случай, если по ней Елисеев вдруг захочет меня выследить. Возвращаться в Заречье после того, как там побывал Костя, стало чревато столкновением с ним самим, ведь если он станет меня искать — а он настолько помешан на том, чтобы меня где-нибудь запереть и никуда не выпускать, что непременно станет — то в первую очередь там.

Ник говорил, что домой нельзя. Бабушка наверняка пропадает на даче, разрываясь между огородами, а я даже не знаю, как ей объяснили мое отсутствие, если она вообще в курсе. В любом случае, у меня и ключей-то нет, а взламывать замок совсем не хочется, тем более, что Ник наверняка еще живет у бабушки на своем чердаке и точно отправит меня обратно в Костину «безопасность», и у меня не получится его убедить, они ведь лучшие друзья чуть ли не с пеленок.

Может быть, Талина? Правда, за всё время после моего возвращения мы с ней даже ни разу не созвонились, и я винила себя в том, что подумала о ней только сейчас, но справедливости ради, ее номер был у меня только на старой, выброшенной еще в мае, симке. Она тоже не пыталась со мной связаться, но ведь и она не знала моего телефона. Да зная обоих этих придурков, они, наверное, даже не рассказали ей обо мне, и сестра до сих пор не знает, что я здесь.

Конечно же, я не подумала о логистике и не захватила с собой ни копейки денег: могла бы спеть несколько песен, но из-за дождя этот вариант отпадал сам собой. Талина живет довольно далеко от Кости, зато почти что рядом с бабушкиным домом, и лучшего места, чтобы мне перекантоваться на время, нельзя было вообразить. Раньше это всё тоже было очень удобно, но сейчас я молилась всем существующим богам и лесным духам, чтобы огромное расстояние как-нибудь сократилось, потому что поврежденная нога работала всё еще не так хорошо, как здоровая, и очень быстро уставала.

К вечеру, а точнее, уже ближе к ночи, я добралась до Талиного дома и теперь со счастливой улыбкой прислонилась к стенке лифта, который вез меня на восьмой этаж. Нога, казалось, собиралась отвалиться совсем, и я надеялась, что дома у сестры есть хоть какое-то подобие аптечки. Стоило мне только позвонить, как в голову сразу пришла мысль о том, что я проделала свой путь зря: думаю, что ни Таля, ни ее мама с отчимом наверняка не готовы к моему ночному визиту. По-настоящему обрадоваться тут мог только трехлетний Стас, вот только в такое время он обычно давно уже спит.

Затерявшись в своих же мыслях, я не сразу заметила, что дверь давно открыта настежь. На пороге меня встречала Таля и явно не ожидала меня здесь увидеть: она смотрела на меня так, будто увидела привидение и совсем не рада моему появлению. Нет, я понимаю, когда среди ночи кто-то поливает дождевой водой твой обувной коврик в тамбуре, тут вовсе не до радости, но я ведь так соскучилась, разве сестра — нет? Мы целых три месяца не общались никаким образом, и не скучать было просто невозможно. Не удержавшись, я бросилась ее обнимать, рискуя переломать сестре и ребра, и позвоночник, и еще парочку костей в придачу. Она слегка растерялась, словно не зная, куда себя деть, но быстро пришла в себя и тоже обняла меня, да так крепко, что уже мне было впору беспокоиться о переломах.

Я не совсем поняла, что происходит, когда услышала прямо возле уха сдавленный то ли всхлип, то ли смешок.

— Таль, ты чего? Я не вовремя? Надо было предупредить, я знаю, но у меня с мая новая симка, а все телефоны остались на старой. Я помешала? У тебя сейчас что-то с кем-то намечается?

— Нет, что ты, — Таля с трудом отлипла от меня и всмотрелась в мое лицо. — Никого нет, мама и Стасик на даче, отчим в командировке. С Максом, кстати, я рассталась еще в июне.

— А что такое?

Таля усмехнулась.

— А я в Италии встретила такого красавца, что рядом с ним одноклассники просто меркнут, даже такие клевые, как Макс. Ну, я приехала с отдыха и бросила его.

— А тот твой красавец? — недоумевала я. Сестра никогда не упускала возможности позвать парня домой на ночь, если мама и отчим куда-то уезжали, и сейчас была совсем на себя не похожа.

— А, так он меня бросил за день до отъезда. Это был всего лишь курортный роман, не больше.

— Таль, я запуталась и вообще ничего уже не понимаю.

— Я тоже, — прошептала сестра. В тот же момент ее лицо сморщилось, как гриб шиитаке, и она сама бросилась мне на шею, в этот раз не сдерживая слез.

Мне ничего не оставалось, кроме как неловко поглаживать Талю по спине, пока она душится рыданиями и рискует задушить и меня.

— Так что всё-таки случилось? Только не говори, что ты от кого-то из них залетела…

— Господи, нет конечно, просто… — сестра смахнула слезы тыльной стороной ладони, что ей, в общем-то, не помогло, и уселась на обувную тумбу. — Понимаешь, на днях звонил Костя, который еще и наш классный, они же вместе с Ником искали тебя всё это время, — в глазах Тали промелькнул испуг, и она затараторила: — Я правда никому не говорила про твое электронное письмо, как ты и просила, но это уже неважно, наверное. Ну, бабушка ничего и не знает, она с мая безвылазно торчит на даче без связи, — добавила сестра. — Для убедительности я помогала тебя искать, но Ник очень настойчиво просил меня не вмешиваться, я толком и не поняла, почему. А несколько дней назад позвонил Костя, ну он же лучший друг Ника, поэтому и помогал. В общем, — Таля вздохнула, — в общем, он сказал, что ты… Что тебя больше нет, — Талина еще раз всхлипнула. — Никто кроме меня еще не знает, мама же на даче вместе с бабушкой, там никакая сеть не ловит.

— Вот урод…

— Что?

— Ничего, родная, просто Костя — та еще падла, — успокоила я. — Я обязательно всё тебе расскажу, но с тебя чай и сухие шмотки.

Я рассказала самой близкой и вечной подруге всё, с самого момента моего побега: в конце концов, она имеет право знать, пусть и с таким опозданием. К концу рассказа Талина смотрела на меня глазами-блюдцами, пребывая в полнейшем шоке от услышанного.

— Пожалуй, одного чая нам будет маловато, — с этими словами Таля поднялась из-за стола и направилась к родительскому мини-бару.

— Не можешь поверить, что такому красавчику, как Костя, может понравиться такое чучело, как я? — я усмехнулась. — Готова поспорить, что, когда мы вовсю сосались на курилке, я выглядела, как малолетняя шлюха под наркотой.

— Джи, я вообще тебя не узнаю, — ответила сестра, усердно орудуя штопором. — Ты же последние пару лет крутила любыми мужиками, как тебе вздумается. А учитывая то, что Костя — не просто какой-то там учитель, а близкий друг нашего брата, то тем более нет ничего удивительного в том, что он на тебя запал. Тем более, — подруга лукаво посмотрела на меня, — я с самого начала чувствовала, что между вами двоими есть связь.

— Да, вот только он оказался мудаком, — вздохнула я.

Таля всё еще силилась открыть вино, дергая несчастный штопор так старательно, что пробка начала жалобно скрипеть, правда, не сдвинулась ни на миллиметр вверх.

— Черт, ноготь сломала, — она резко отдернула руку от бутылки.

— Давай я, — я подошла ближе. После пары нехитрых движений пробка с легкостью выскользнула из бутылки.

— А насчет своего Кости ты не парься так сильно. Он повел себя, как мудак, и я не только про сегодня. Даже непонятно, он имел в виду какие-то отношения между вами или просто решил поиграть в сторожевого пса, но не выпускать тебя из дома? — рассуждала Таля, разливая вино по бокалам.

— Да, он говорил про чувства, но хрен их поймешь, этих мужиков, — я подхватила протянутый сестрой бокал и сразу сделала большой глоток.

— А может, оно и к лучшему, что он проявил свое мудачество именно сейчас, — Таля присела прямо на столешницу, пробуя вино. — Ты представь: если бы у вас всё зашло далеко и надолго, каким бы тираном он оказался в семейной жизни.

— Вряд ли зашло бы, — я вздохнула. — Во мне мало сходства с той девушкой, которая когда-то случайно возбудила его в автобусе: наверное, это просто была запоздавшая первоапрельская шутка, — и залпом осушила свой бокал.

Таля заботливо подлила мне еще вина.

— Брось, ты как была красоткой, так ей и остаешься. За лето ты и правда стала намного сильнее, я бы так, наверное, ни за что не смогла.

Я рассмеялась.

— Ты рассуждаешь о смелости, когда сама умудрялась трахаться с парнями даже тогда, когда твоя мама была в соседней комнате?

— Это совсем другое, — сестра покачала головой. — В моем случае самое страшное, что могло бы произойти, — это мама бы накричала, возможно, отключила бы мне интернет, и то на время. Ну максимум — отправила бы в детдом. А ты по-настоящему рисковала жизнью.

— Жизнь скучна без риска, — попивая красное полусухое, я вспомнила любимую цитату. — А вообще мне кажется, твоя разъяренная мать будет пострашнее пули в сердце.

Талю так рассмешило мое замечание, что вино, которое она не успела проглотить, пошло носом. Я была близка к тому же самому, и мы, не сговариваясь, помчались в ванную, чтобы отмыться от липких красных капель.

— Твою ж… — простонала Таля, глядя на сиреневые пятна, расплывшиеся по светлому халату. — Мать меня прикончит.

— Значит, попробуем отбеливатель.

— Слушай, — сестра наконец оторвалась от халата и всмотрелась в зеркало. — А если мне тоже постричься? Тебе так идет с короткими волосами! Мне, наверное, тоже пойдет, мы ведь с тобой похожи.

— Таль, даже не думай! — для убедительности я эмоционально взмахнула руками. — У тебя такие шикарные волосы, — уже спокойнее произнесла я.

Сестра слабо отмахнулась.

— И они меня уже бесят. Решено, завтра пойдем в парикмахерскую, — она хлопнула в ладоши. — Тебе, кстати, тоже не помешает подровнять стрижку «сама херакнула по волосам ножом».

Я подняла глаза и встретилась взглядом со своим отражением. Действительно, уже высохшие волосы торчали во все стороны почти как у домовенка Кузи в мультике, и если бы у меня был шрам в виде молнии и круглые очки, то я могла бы составить конкуренцию Гарри Поттеру. Отрезать длинные волосы было намного легче, но я не уверена, что тогда у меня получилось менее криво: после побега в Верхний Тагил я толком не смотрелась в зеркало еще пару недель, и если и цеплялась взглядом за отражение, то всё равно не рассматривала.

Куда делась та роскошная девушка, крутившая парнями на свое усмотрение, о которой недавно говорила Талина, я не знала. Может, ее и не было вовсе никогда? Я ведь на самом деле домашняя, спокойная, тихая, до безумия люблю читать, в особенности «Гарри Поттера», люблю пикники и уютные посиделки с гитарой. Я терпеть не могу сплетни и интриги, теряюсь от внимания к себе и скорее умру, чем надену юбку и, упаси боже, каблуки. Одна оплошность в виде постиранных невовремя джинс снова сделала меня заложницей чужого мнения, только ведь Таля права: я и правда изменилась. Я стала сильнее, смелее — я стала лучше, и в этот раз у меня хватило сил вовремя прекратить ломать комедию. Интересно, если бы были живы родители и если бы мы по-прежнему жили в Лондоне, я бы смогла так? Нет, ну конечно же нет.

Маленькая тихая незаметная девочка, которая очень хотела, чтобы ее заметили и нашли. Девочка стала большой и поняла, что за этим всем главное — не потеряться.

— Слушай, а может, вообще налысо? — задумчиво протянула я.

В глазах Тали отразился испуг.

— Эй, к настолько экстремальным переменам я еще не готова! Конечно, твой пирсинг и правда выглядит круто, я даже завидую, но давай ограничимся простой стрижкой? — подруга говорила о пробитом мной в июне хряще: Тоха занимался пирсингом, и по-дружески сделал мне пару лишних дырок в ухе.

— Прости, шутка оказалась не очень удачной. А вот с ребятами, которые занимаются пирсингом, могу тебя потом познакомить.

— Смотри, сама предложила! — сестра улыбнулась.

Утром следующего дня мы проснулись на удивление рано: признаться, я даже не думала, что мы проснемся утром, перед этим полночи опустошая бутылку с вином, но Таля, преисполненная невесть откуда взявшимся энтузиазмом, распихала меня ни свет ни заря, объяснив такой ранний подъем грандиозными планами. Мне оставалось лишь гадать, что она придумала, потому что сестра молчала как партизан и только загадочно улыбалась.

Наш тандем смотрелся весьма необычно: я, похожая как минимум на подростка-наркомана, в потрепанных джинсах, кедах и огромной черной толстовке, и ослепительно яркая Таля, которая, казалось, сошла с обложки журнала, хотя полчаса крутилась перед зеркалом, выбирая наряд поскромнее. Мы начали с парикмахерской, как она и говорила ночью. Мне сделали стрижку, чем-то напоминающую прическу Земфиры: что-то другое на моих свежеотрезанных волосах было сложно придумать. Долгое время я слушала пререкания сестры с ее мастером, но наконец и она встала с кресла, любуясь короткими волосами, перекрашенными, к тому же, в намного более светлый блонд. Удивительно, но так Таля казалась еще старше, а подобие косой челки очень выгодно подчеркивало черты ее лица.

Затем сестра потащила меня в торговый центр. Раньше я и сама была не против таких походов, а на каникулах в Лондоне, если верить рассказам Тали, это было для нас самым привычным способом прогулки, вот только с недавних пор я не любила большие скопления людей и была почти что полностью равнодушна к одежде: какая разница, лишь бы было удобно, но сестра была непреклонна, и мне оставалось только топать за ней, пока она за руку тащила меня в каждый магазин, витрина которого была обставлена нарядно одетыми манекенами.

Наконец, атмосфера шопинга зарядила и меня, и я постепенно стала сама присматриваться к вещам на вешалках, а не безразлично мерять всё, что доставала для меня Таля. Она была стилистом от бога и даже собиралась после школы учиться и работать в этом направлении. Сестра не просто гармонично сочетала вещи между собой, а умела с помощью одежды и макияжа продемонстрировать характер и даже настроение человека.

— Джи, в школе все просто обалдеют! — верещала Таля. — Померяй, в этом должно быть удобно, а ты еще и в зеркало посмотри!

— В школе?

— Ты забыла, подруга, что через две недели первое сентября?

Я вздохнула. Вообще-то, я уже не планировала идти в одиннадцатый класс, но с другой стороны, мне больше некуда было идти, кроме как доучиваться. Тем более, что в ближайшее время, когда тетя Лена приедет с дачи, я вернусь домой несмотря на то, что мне придется тогда каждый день видеть ненавистную рожу старшего брата, который всё знал о действиях Кости и, я уверена, даже его поддерживал. Но сказать родным, что я мертва? Черт, я понимаю, что так они усыпляли бдительность Елисеева, но это даже для Ника было уже слишком, и мне остается только радоваться, что бабушкина дача находится где-то за пределами цивилизации: что бы случилось с ней после такой новости, я боялась представить.

Из торгового центра мы вышли, сгибаясь под тяжестью огромных пакетов. К Талиным карманным деньгам добавилась еще и моя кредитка: поскольку я не собиралась больше убегать и прятаться ото всех подряд, то могла со спокойной душой пользоваться своими деньгами, которых значительно прибавилось на моем счету за лето. Трехмесячная сумма карманных расходов была увеличена еще и бонусом, который должен был поступать мне на карту в честь каждых каникул, так что я могла тратить столько, сколько захочу, и не мучать себя угрызениями совести за каждый потраченный рубль.

Согласившись друг с другом в желании присесть где-нибудь и отдохнуть, а заодно и подкрепиться, мы зарулили в первое попавшееся кафе. На первый взгляд оно казалось симпатичным, но, по правде говоря, ничем не отличалось от сотен таких же однотипных кафешек по всей столице, а в сравнении с Костиной кофейней и вовсе не стоило внимания. Мне было всё равно, лишь бы здесь было хоть что-то съедобное и вместе со мной была Таля: как ни крути, а всё-таки я безумно скучала по ней всё это время, и порой, засыпая в обнимку с Бродягой, думала, как бы было хорошо, если бы подруга была сейчас рядом.

Мне хотелось просто поесть, но Таля, вдохновленная моими вчерашними историями, не унималась и наседала с расспросами про ребят.

— А вы теперь будете общаться? — я кивнула, пока что не представляя, как я планирую это делать. — А как ты их найдешь?

— Помню, где находится наш старый дом в Заречье, вряд ли ребята оставили его насовсем, — я потянула из трубочки молочный коктейль. — Но туда я не хочу соваться, чего доброго, поблизости окажется этот придурочный и снова от меня не отстанет. Я даже в школу не хотела из-за него возвращаться, но в школе хотя бы полно народу, и он на метр ко мне не сможет подойти.

— А я тебе помогу, — с улыбкой ответила Таля, болтая ногой. — Вообще-то я, когда вернулась с отдыха, хотела тебя найти и даже готова была уйти из дома, но не могла даже представить, в каком городе тебя нужно искать. Ты же знаешь, я и в трех соснах заблужусь, если это не магазин и не торговый центр.

— Ну и чем же ты мне тогда поможешь?

Сестра заговорщицки улыбнулась.

— Во-первых, я могу съездить вместе с тобой. При мне твой Костя…

— Он не мой!

— …и близко к тебе не подойдет, потому что ты будешь не одна. Тем более, что в школе вам всё равно придется увидеться, потому что на нем наше классное руководство, — черт, а я даже успела об этом забыть. — Ну, и я могла бы помогать вам с делами. Ты же сама говорила, что нет таких талантов, которые бы у вас не пригодились, — подруга пожала плечами и принялась увлеченно высасывать клубничный коктейль из своего стакана с трубочкой.

Вообще-то, Таля была права, но прежде чем соглашаться на новые авантюры, мне не помешало бы отдохнуть от старых, к тому же, меня начинало клонить в сон, и я вообще не была настроена мыслить здраво. Решив, что таким образом мой мозг отгораживается от дегенератских попсовых клипов — телевизор в кафешке транслировал МузТВ — я попросила официанта переключить канал.

Как назло, ловил только центральный, на котором как раз начинались новости, и хотя от новостных сводок меня тоже выворачивало наизнанку, но сейчас я была согласна даже на них. Я даже попыталась вслушаться в то, что говорят, но мне стало неинтересно на второй минуте репортажа про строительство какой-то невероятно крутой новой поликлиники: после аварии, когда я кучу времени провалялась в больнице, и лекарства, и врачи, и в принципе любое упоминание медицины вызывали у меня тошнотное чувство.

Предложив подруге быстрее заканчивать и сматываться домой, где мы могли бы посмотреть какой-нибудь сериал на ноутбуке, я с двойным усердием принялась доедать тирамису. Я была так увлечена поглощением своего десерта, что услышала, как Таля меня зовет, только когда она с силой дернула меня за руку.

— Таль, что случилось?

— Я тебя уже полминуты трясу! Там, — голос сестры почему-то дрожал, когда она указывала на телевизор, — там только что сказали, что твой К-костя…

— Да не мой он!

Таля тяжело вздохнула, очень тяжело, и тихо продолжила:

— Может, ты и права. Вряд ли после того, что только то показали в новостях, он вообще когда-нибудь заговорит. Джи, ночью он попал в аварию. Там, — в ее глазах стояли слезы, — там так страшно показывали, что даже хорошо, что ты не успела посмотреть.

— Что?

Окружающий мир для меня перестал существовать.

Глава 14. Пусть на щеке кровь

Гаснет пламя свечи, но я верю в твое бессмертие

И уведу тебя прочь из ледяных пустынь.

Flёur

Я не знала, что мне делать. Плакать, бежать в больницу, кричать? Нет, там ошибка, в новостях точно работают одни придурки, это просто чудовищная ошибка. Это просто кто-то другой, какой-то человек, внешне похожий на него. А может быть, он просто разрешил кому-то взять на время свою машину, а корреспонденты, не разобравшись, кто находился за рулем, выдали за пострадавшего настоящего хозяина машины, то есть Костю. Потому что он не мог, нет, это просто не может быть он.

Теперь мне стала понятна фраза о том, что всё вокруг становится черно-белым: ты просто не обращаешь внимания на окружающие тебя предметы, и вокруг словно ничего не остается, кроме твоих собственных чувств и мыслей, съедающих изнутри.

— Джина? — я подняла голову, не понимая, что от меня может быть кому-то нужно. Таля трясла меня за плечо. — Джина, ептвою!

— Что?

— Надо что-то делать, — решительно заявила подруга.

— Что? — переспросила я, до сих пор не понимая. — Это не он, нет, этого просто не может быть. Талечка, давай посидим еще, скоро выяснится, что это ошибка, вот увидишь, — в ответ на мои слова Таля тяжело вздохнула и принялась кому-то звонить.

Черт, а если… Нет, конечно же нет, но если — просто теоретически — это окажется никакой не ошибкой, а самой настоящей правдой? Мы же… Мы ведь с ним поссорились, я ушла от него, столько всего наговорила, но с другой стороны, он не лучше, да и вообще первый начал. Хотя разницы нет, наверное, и глупо выяснять, кто прав, а кто виноват, когда происходит что-то такое, что из ряда вон.

Почему-то сейчас, когда произошло что-то по-настоящему страшное, наше расставание — если его можно было так назвать, хотя мы и вместе-то толком не были — и чудовищное поведение Кости показались такими незначительными и неважными. Я ведь даже не знаю, жив ли он, и я понятия не имела, куда себя деть от осознания, что вполне вероятно больше никогда его не увижу. А если это и правда был Костя — выходит, я во всем виновата? Наверняка он поехал искать меня, потому что он вряд ли ездил бы по ночам просто так. Если бы мне хватило ума вчера не уходить от него, а сесть и спокойно поговорить.

Таля нахмурилась и снова с силой тряхнула меня.

— Джи, ты еще здесь? Снова зову тебя, зову, а ты в своих мыслях.

— Да, конечно, — рассеянно ответила я, даже не предпринимая попытки сфокусировать взгляд на лице подруги.

Таля вздохнула снова, еще тяжелее, чем первый раз, и взяла меня за руку, показывая, что никаких моих возражений она даже слушать не станет.

— Поехали.

— Куда?

— В больницу! — воскликнула она. — Или ты думала, его после аварии усадили в такси и отправили домой?

— Нет, но какая больница? Куда его повезли? Черт, да он вообще жив? — спрашивала я уже на грани истерики.

Таля хлопнула себя рукой по лбу, всем своим видом демонстрируя испанский стыд за меня.

— Пока ты приходила в себя, я уже позвонила и всё узнала, с такими травмами и с такими деньгами он точно в склифаке. Поехали.

Правда, нас даже внутрь не пустили: вечером воскресенья нам и не могли сказать ничего, кроме дежурного «приходите завтра», и пришлось возвращаться ни с чем. Я снова ночевала у Тали, а на душе было паршиво как никогда, хоть я и не осознавала в полной мере, что произошло. Подруга полночи отпаивала меня коньяком, взятым из пресловутого родительского мини-бара, и ближе к утру, поддавшись воздействию алкоголя, я всё же уснула.

А проснулась буквально через пару часов, подгоняемая страхом, что не успею увидеть Костю. Наскоро натянув джинсы, схватила со стула висевшую на нем кофту и бросилась в коридор. Я выбежала на лестницу, застегивая штаны на ходу, но вовремя вспомнила про деньги: без них далеко не уехать. Чертыхаясь, взлетела обратно на восьмой этаж, перепрыгивая через ступеньку — лифт почему-то не работал — и застала в дверях сонную Талю, которая куталась в халат, напоминая нахохлившегося голубя.

— Ты чего подорвалась в такую рань? — зевнула она, прикрывая рот ладонью.

— Костя в больнице, ты забыла? — я жестикулировала так лихорадочно, что подруге пришлось перехватить мои запястья, чтобы я не снесла вешалку или не разбила зеркальную дверцу шкафа-купе.

Сколько раз со вчерашнего вечера Таля вздыхала в разговоре со мной, я уже не считала.

— Ты время видела? Шесть утра, — шепотом объяснила подруга.

— Так ведь понедельник…

— И что теперь, лететь в больницу, с утра не сравши? Не хватало мне, чтобы ты с бодуна еще ноги на лестнице переломала, — шикнула сестра и несмотря на мое отчаянное сопротивление, потащила меня в квартиру. — Сначала завтрак, кофе, минералка с аспирином, — она на мгновение задумалась, — нет, наоборот, аспирин и минералку тебе лучше выпить прямо сейчас. А потом как культурные люди оденемся, накрасимся и вот только потом куда-то поедем, — размеренно диктовала она.

— Таль, ну а краситься-то сейчас зачем?

Подруга пожала плечами.

— Ну не засыпать же нам обратно? А в больницу всё равно раньше одиннадцати не пускают.

Даже после спасительной таблетки, двух чашек кофе и восхитительного омлета, приготовленного Талей, я всё равно не пришла в себя. Причитая почти как бабушка, сестра чуть ли не силой потащила меня в ванную и загнала под холодный душ, который помог едва ли больше завтрака, заставила умыться и заявила, что теперь уж точно приведет меня в порядок. Я не могла понять, какой порядок вообще может быть в сложившейся ситуации, поэтому мне нечего было возразить подруге, с довольным видом потирающей руки.

Она что-то делала с моими волосами, укладывала их, потом решила меня накрасить — «обязательно с красной помадой, родная» — и даже распотрошила пакеты с купленной вчера одеждой, без конца тараторя, что к парню нужно ехать красивой, даже если ты едешь к нему в больницу. Заверив меня, что в своем естественном виде я не вызову доверия врачей, сестра заставила меня надеть ее парадные черные джинсы, напялила на меня какой-то шелковый топ и силой впихнула в красные замшевые лодочки, своим цветом так напоминающие кровь.

На пороге больницы я нервно переминалась с ноги на ногу, прямо как перед кабинетом английского, не зная, что меня ждет за дверью, и топталась бы в такой нерешительности еще долго, если бы подруга не протащила меня за руку в холл. Взглянув на нее, я поняла, что в таком виде и с ее настроем перед нами точно будут открыты все двери, но прямо перед лестницей нас окликнула дежурная. Выдавив из себя нужные фамилию, имя, отчество и год рождения, я с надеждой посмотрела на медсестру, но та сухо заявила, что к больным пускают только ближайших родственников: родителей, детей, супругов. Конечно же, я не входила ни в одну из этих категорий, но Талина с завидным упорством продолжала доказывать медсестре, что я невеста — какая из меня, к черту, невеста? — Жилинского Константина Леонидовича, и что мне жизненно необходимо попасть к нему.

В самый разгар спора подруга аккуратно пихнула меня в бок и стала потихоньку подталкивать к себе за спину. Поняв ее намеки, я спешно ретировалась на лестницу, моля все высшие силы о том, чтобы дежурная не заметила мое исчезновение так скоро. Кажется, она упоминала, что Костя в реанимации, хотя я и сама могла бы догадаться: ночью я пересматривала повтор новостей, видела кадры с места аварии, и вряд ли после такого Костю поместили бы в обычную палату.

Пробраться на нужный этаж реанимации мне удалось незамеченной, но через пару метров от лестницы меня окликнули. Я замерла, глупо надеясь, что пока я не двигаюсь — меня не видно, как в старой детской игре. Нет, бояться глупо. Собрав всю волю в кулак, я развернулась: меня звала медсестра. Пришлось уже мне самой повторять, к кому я направляюсь, и для убедительности мне не помешало бы знать палату, но я надеялась найти ее по ходу дела. Добавила, что дежурная меня пропустила, но застукавшая меня медсестра только принялась объяснять, что в палату реанимации всё равно нельзя пройти, однако, заметив, видимо, мое состояние, шепнула, что нужный мне человек в коме, и о моем визите не узнает даже если я и правда зайду к нему.

Плохо соображая, что делаю, я открыла сумочку — ее мне тоже впихнула Таля — и незаметно выудила из кошелька тысячу рублей. Сделав вид, что поправляю рукав бежевого жакета, аккуратно затолкала купюру в карман медсестринского халата.

— Одиннадцатая.

— Спасибо, — выдохнула я и поспешила к двери в нужным номером.

Больничная палата встретила меня режущей глаза неестественной белизной. Белые пол, потолок, стены, кровать и даже тумбочка, непонятно зачем понадобившаяся здесь. Какие-то непонятные аппараты, мониторы, трубки и заполняющий всё пространство, проникающий глубоко под кожу писк. Говорят, что определенные звуковые частоты могут воздействовать на организм, и теперь я лично в этом убедилась: частота этого писка норовила вызвать у меня рвотный рефлекс, хотя это вполне объяснимо. Не прошло и года, как я сама лежала в палате вроде этой, и наверное, мой мозг еще тогда возненавидел звуки, исходящие от медицинской техники. Я не могла найти в себе силы идти дальше, ведь еще шаг, и я увижу его. Должна ли я это видеть?

Стало настолько страшно, что я непроизвольно шагнула к больничной койке, будто кто-то со спины нарочно подтолкнул меня вперед: иначе объяснить, откуда у меня взялись силы на этот маленький, но такой важный шаг, я не могла.

От увиденного мое сердце сжалось. Так ужасно видеть любимого человека, пусть и до невозможности хренового, но любимого, без каких-либо признаков жизни, всего в непонятных трубках и бинтах. Костя был красивым даже сейчас, и если бы не вся абсурдность происходящего, я бы им залюбовалась, но так некстати появившийся комок в горле вызывал желание отвернуться где-то на уровне инстинктов.

Усилием воли я заставила себя смотреть; это бы всё равно ничего не изменило, но что-то подсказывало, что я просто должна быть рядом. Говорят, что состояние комы еще не изучено, что человек может слышать голоса и чувствовать прикосновения, но я сама была в такой же ситуации, что и парень, лежавший в палате, и могла авторитетно заявить, что говорят херню: за те свои три дня я не услышала и не почувствовала абсолютно ничего, разве что память отшибло напрочь, но и то из-за ЧМТ.

Я и правда ничего не чувствовала тогда — что бы ни говорили врачи и ученые — просто открыла глаза в следующий миг после аварии, а оказалась в жуткой белой пищащей палате, среди мониторов, бинтов и трубок, точно так же, как и Костя сейчас. Вот только он еще не очнулся, и неизвестно, когда наступит этот момент.

За спиной послышались размеренные мужские шаги, и даже не оборачиваясь, я предположила, что в палату зашел врач, потому что только они могут так ровно и спокойно ходить по отделению в часы обхода. Мне было даже всё равно, что сейчас он вытурит меня отсюда к чертовой матери, после увиденного сил на другие переживания уже не осталось. Но врач — а это был именно он — тихим ровным голосом произнес:

— Нам очень жаль, но шансов практически нет. Состояние очень тяжелое, и боюсь, нет смысла держать его у аппаратов и тратить деньги на лечение, которое вряд ли будет иметь смысл.

— Что вы такое говорите? — отчего-то севшим голосом спросила я.

Мужчина вздохнул, как обычно вздыхают, собираясь сообщить плохие новости. Я это знаю очень хорошо: точно такой же вздох предшествовал словам о гибели родителей.

— В кому впадают по разным причинам и на разные промежутки времени. Эта область до конца не изучена, и всё очень индивидуально. В некоторых случаях мы можем делать прогнозы: обычно так происходит, когда больного получается относительно быстро вывести из критического состояния.

— И что же тогда не так?

— В вашем случае даже сам бог, наверное, не решился бы дать точный ответ. Случай и правда очень тяжелый. Отец Константина провел здесь весь вчерашний день, и по его настоятельным просьбам я попытался сделать более определенные выводы, — врач снова вздохнул и скрепил пальцы в замок на животе. — Пока что медицина бессильна, и остается лишь ждать и надеяться только на то, как организм перенесет все травмы.

— Сколько?

— Что вы имеете в виду?

Я повторила вопрос:

— Сколько ждать?

— Может быть, месяц или несколько. Может быть, год или два, может, пять, а может… — он запнулся, — можно ждать и до бесконечности. Повторюсь, в данном случае вряд ли целесообразно поддерживать жизнь, это вполне может растянуться на очень долгие годы. Потом человек очнется овощем, если конечно очнется, ему нужно будет заново учиться говорить, ходить, — в общем, совершать даже самые базовые действия, но никаких гарантий, что он вообще сможет это делать.

Нет, не больно. Сил нет даже на это.

— И зачем вы мне это говорите?

— Понимаете, его отец, он… Очень переживает, и не захотел даже слушать меня, может быть, хоть вы сможете на него как-то повлиять. Вы ведь должны меня понять, вы молодая, красивая, а ожидание может растянуться на много лет вперед. Вы ведь и сами не захотите потратить свою молодость на это. Его лучше отключить от аппаратов, так будет лучше… для всех.

От услышанного мной только что дрожь электрическим разрядом пробежала по телу. Меня захлестывала ярость, и хотелось накричать на этого мужчину в тошнотно-бирюзовом костюме и до невозможности белом халате, сливающемся с цветом стен, который корчил из себя сочувствие только потому, что это, наверное, входит в его работу. Для него человек — лишь имя и диагноз, он не знает, не понимает, что за историей болезни кроется настоящий, живой человек. Но кричать было нельзя, плакать — наверное, тоже, и в который раз за сегодня я, уверенная в том, что ни за что не смогу, сдержала подступающую истерику.

— Сами понимаете, это решать не мне и уж тем более не вам, — лицемерно-вежливая улыбка появилась на моем лице. — Я полагаю, что отец Константина платит достаточно, чтобы вы поддерживали его жизнь столько, сколько потребуется, даже если на это уйдет не один десяток лет, — и когда я успела стать такой сукой?

— Ну, как говорится, человек полагает, а бог располагает, — начал оправдываться врач.

— Вот именно. Можете полагать что угодно, но никто не станет собственноручно выбирать смерть близкого человека, и знаете, это абсолютно нормально, — все чувства куда-то улетучиваются, и на их месте остается лишь пустота. — Повторюсь, решать не вам. Пока вы получаете деньги на поддержание его жизни, вашим делом остается как раз поддерживать эту жизнь, а не раздавать бесполезные в этом случае советы. Вам никто не давал на это права, — а может, я всегда ей и была.

— Кажется, вам пора, — заметил врач. — Вход в палаты реанимации закрыт, вам вообще запрещено сюда входить.

Снова выдавить из себя лицемерную улыбку, это ведь так просто.

— Пять минут, и я пойду, — я снова повернулась лицом к больничной койке.

К моему удивлению, возражений не последовало: только еле слышно хлопнула за моей спиной дверь палаты. Как же, черт возьми, справиться? Меня и впрямь очень обеспокоили слова врача, ведь он, можно сказать, прямым текстом заявил, что лучше всего отключить Костю от аппаратов, по сути собственноручно его убить? Говорит, шансов практически нет, а еще людей лечит. Да что он вообще может знать? Шансы есть всегда, это я тоже знала очень хорошо: мне говорили, что я выжила только каким-то чудом, не иначе.

Я никогда не разбиралась в подобном, но либо дело в разных принципах работы системы здравоохранения, либо мое состояние было более утешительным, либо характер моих травм был другим. Главное — что он всё-таки жив, а денег на лечение достаточно, но врачи, видимо, плохо работают, как будто не понимают, насколько важно, чтобы он выжил. А может быть, даже всё возможное не приносит никаких результатов?

Я подошла еще ближе, присела на корточки перед кроватью — ни намека на стул в палате всё равно не было — и легонько сжала Костину руку.

— Я знаю, что ты ни черта из этого не услышишь, но это ничего. Мы тебя вытащим, вот увидишь, — от прикосновения губами на его ладони остался красный след от помады. — Я люблю тебя, — произношу впервые и сама пугаюсь этих слов и тех чувств, что за ними стоят.

Не ожидав от себя такого, я резко выпрямилась в полный рост, чуть не зацепив какой-то громоздкий аппарат, на прощание посмотрела на Костю и покинула палату. Держать спину ровно вместо того, чтобы сжаться в комочек, оказалось ничуть не легче, чем прыгать по крышам, взрывать машины и метаться ножами в живых людей. Врач, который мне так не понравился, всё еще находился в коридоре, решив, видимо, проконтролировать, чтобы я не осталась в палате надолго.

— А вот про «ждать и надеяться» — это вы очень хорошо сказали, — бросила я из-за спины, направляясь к лестнице. Ответа не последовало, но я его и не ждала.

Стоило мне одной ногой ступить на плитку холла, как Талина сразу же подбежала ко мне с немым вопросом. Проигнорировав подругу, я молча прошла мимо нее: кажется, мне был необходим глоток сорокаградусного алкоголя, никотина или хотя бы свежего воздуха. Таля поспешила за мной, не переставая что-то говорить и спрашивать, но я даже не разбирала слов: я вообще не замечала ничего вокруг, просто ноги несли меня куда-то вперед. Свежий воздух, разумеется, ничем мне не помог, разве что меня теперь еще и шатало во все стороны, словно пьяную.

— Девушка, с вами всё в порядке?

— Девушка, вам помочь?

Голоса звучали как будто в тумане, словно кто-то включил запись фонового шума для какого-нибудь фильма или передачи. В голове прокручивались воспоминания тех, как выяснилось, ничтожно коротких минут, что мы провели вместе с Костей. Зачем только я уходила, зачем? Нельзя знать, что было бы, если бы, и эти рассуждения не имеют смысла, но черт возьми, такие мысли сами лезут в голову, и мне никак не удается их прогнать. Если бы я никуда не уходила, мы бы больше времени были рядом; мы потеряли так много времени, а могли бы… Да если бы я не ушла, он бы наверняка и вовсе не попал бы в эту гребаную аварию. Из головы никак не уходит вопрос «как с этим жить».

Хотелось заплакать, сейчас уже было, наверное, можно, но слез как назло не находилось. Такое паршивое-паршивое чувство, когда на жизнь не остается уже никаких моральных сил, и ты существуешь просто по инерции, хотя на самом деле не хочешь. Убиваться попусту — не выход, я знаю, но что мне делать теперь? Просыпаться по утрам, как ни в чем не бывало, улыбаться, как будто мой любимый человек не находится на грани жизни и смерти, делать вид, что всё в порядке? Разыгрывать очередной спектакль лицемерия? Впрочем, сейчас это не столь важно. Мы ведь еще многое успеем сделать, мы еще будем вместе, правда? Костя скоро поправится, и впереди у нас будет много-много дней и даже, наверное лет: по-другому и быть не может.

Внутренний голос — откуда он только взялся? — услужливо нашептывал, что только по-другому и может быть, что так не бывает. Я выжила, а Костя не сможет, потому что жизнь — это не сказка со счастливым концом.

В реальность меня вернул резкий рывок назад, звук тормозов и крик Тали:

— Джина!

Я обернулась и посмотрела на подругу, отчаянно пытаясь сфокусировать взгляд на ее лице; пока что получалось не очень.

— А? Что? Что-то не так? — рассеянно спросила я.

— Да, блять, не так! — на моей памяти это первый раз, когда Талина так злилась на меня. — Ты чуть под машину не попала, ты вообще соображаешь, что ты делаешь? — орала она. — И всё время молчишь, Джи! Я бы попыталась помочь, но из тебя и слова не вытащить.

— Он в коме, Таль, что тут рассказывать. Говорят, что шансов практически нет. Его доктор, — я сглотнула, пытаясь загнать вновь подступающую панику поглубже, — просил меня убедить Костиного отца отключить его от аппаратов, мол, бессмысленно ждать, — я заморгала часто-часто в попытке прогнать неожиданное жжение в глазах и закусила губу, съедая кусочек помады. Не хватало еще плакать сейчас при Тале. Она и так со мной возится, как с маленькой, опекает, а у самой ведь проблем не меньше.

Подруга обняла меня, прижала к себе так же, как это делала мама, желая меня поддержать.

— Всё будет хорошо, вот увидишь, родная. Пошли домой? — тихо предложила она.

Спускаясь по бесконечным эскалаторам в метро, стоя потом на платформе, я думала о том, что я должна была умереть. Да, должна была, но всё же выжила, хоть это было и неправильно. Теперь умирает Костя, это тоже неправильно, ведь на его месте должна находиться я, с самого начала должна была. Интересно, если высшие силы и правда существуют и решили таким образом соблюсти некий баланс между жизнью и смертью? Узнай я наверняка, то без раздумий бросилась бы прямо сейчас под поезд, и всё бы стало на свои места, вот только чудес всё еще не бывает.

Меня чуть не сбила машина сегодня — от них, похоже, вообще нет ничего, кроме неприятностей — а теперь, еле держась на ногах в мчащемся на всей скорости вагоне метро и крепко вцепившись в Талю, я думаю о том, что попади я под машину, Костя не то что сразу вышел бы из комы, а даже вернулся бы с того света и даже поднял бы восстание роботов, чтобы мне помочь, разобраться с водителем и, конечно же, чтобы замучать меня нотациями. Меня бесило, когда его желание уберечь меня от опасностей доходило до фанатизма, а сейчас я всё на свете готова отдать, лишь бы всё было как раньше.

Постепенно ко мне приходило осознание случившегося. Мы уже подходили к Талиному дому, и если в больницу я неслась так, что едва не переломала на тонких шпильках все ноги, то обратный путь прошла без проблем, как будто по всей округе был идеально ровный асфальт. Сестра смотрела на меня так обеспокоенно-заботливо, как и в первые дни после моего приезда, и я снова почувствовала себя то ли больной, то ли сумасшедшей.

Я быстро переоделась в свои вещи, в которых мне всё же было намного удобнее, и уже спустя полчаса прихлебывала из чашки с Капитаном Америкой зеленый чай с ромашкой, мелиссой и кучей других успокаивающих трав, которые умела смешивать Талина. Подруга еще пыталась меня накормить, но мне кусок в горло не лез, что было вполне ожидаемо.

В конце концов она не выдержала.

— Мы вернулись всего час назад, а у тебя такое лицо, будто по нему кирпичом приложили. Хватит съедать себя, это не улучшит дело. Чем я могу помочь?

— Ничем, Таль, пока что ничем, — вздохнула я. — Мне надо подумать, что и как делать дальше, а Косте ведь мы никак сейчас не поможем.

— Может, поспишь?

Я выдавила из себя слабую улыбку.

— Я лучше домой. Сто лет там не была, а сегодня вдруг так захотелось, — словно оправдываясь, что оставляю Талю одну дома, объясняла я.

— А Ник?

— Да к черту Ника, — я махнула рукой, допивая вторую порцию травяного чая.

Сестра повздыхала, но не стала возражать, хоть и порывалась проводить меня и остаться ночевать, чтобы я не была одна в таком состоянии; я заверила ее, что это совсем не нужно. Таля торжественно поклялась — это прозвучало как угроза — прийти ко мне завтра и тепло обняла меня на прощание. Я обняла ее в ответ, а затем, сцапав заботливо предложенный сестрой рюкзак, наскоро побросала в него свои вещи и отправилась домой.

Я любила эту дорогу, соединяющую наши с Талей дома: от многоэтажек спускаешься ниже, проходишь мимо парковки, а потом — дальше вниз, по узкой асфальтированной дороге, мимо колосящихся трав, синеющих лепестков цикория и медуницы, мимо тысячелистника, лютиков и ромашек. Если выбрать другой путь — пойти левее и никуда не спускаться — то можно забрести не туда и попасть в небольшое болотце, которое я, впрочем, ни разу не находила, если шла в другом направлении, то есть к Тале, а не от нее. Но если идти правильно, то асфальт вскоре закончится, и обязательно наткнешься на очень крутой спуск, весь в обломках кирпичей и плитки, камнях и корнях деревьев, причудливо торчащих из земли.

После этого идти нужно по небольшой дорожке, примостившейся среди высокой травы, и дойдешь до маленького деревянного мостика через речку. Раньше ходило много слухов, что именно эту местность облюбовали то ли сатанисты, то ли сектанты: по крайней мере, в мае на трубах, соседствующих с мостиком, и на парочке поваленных деревьев мы с Талей находили странные надписи и символы, но больше нигде ничего об этом сказано не было.

А через пару десятков шагов после мостика начинался частный сектор, в котором я и жила, правда, на противоположном его конце. Там была грунтовая дорога, были подъемы и спуски, я знала наперечет всех собак, которые начинали лаять, стоило только кому-то поравняться с их калиткой. А после самого долгого и мучительного подъема вверх, в тот самый момент, когда думаешь, что еще пара шагов — и без сил повалишься на землю, дорога выравнивается, становится полностью горизонтальной и почти полностью асфальтированной.

После этого остается пройти всего несколько домов, один из которых — совсем деревянный, черный и обгоревший, и там никто не живет, но этот дом не по нашей стороне улицы. Соседская собака, огромный белый алабай, лает на меня громче всех: она меня не любит, но она не любит, наверное, вообще никого.

* * *

— Ай! — я въехала ногой прямо в крапиву. Таля на полном ходу врезалась мне в спину, и такой шум не мог остаться незамеченным для сторожевой собаки.

Соседская собака Тина постоянно лаяла, стоило мне приблизиться к низкому проволочному забору, разделяющему наши участки. Мы с Талей даже придумали игру: успеть пробежать по узкой дорожке между нашим домом и забором до того, как собака начнет лаять, в которую и играли сейчас. Задача была не из легких, но смягчающим обстоятельством служили кусты малины, растущие вдоль забора плотной стеной и полностью скрывающие нас от собачьего взора.

Бабушка рассказывала, что когда мы были еще совсем маленькими, Тина несколько раз выбиралась из ошейника, перепрыгивала забор и проникала на наш участок, и распугивала всех наших котов. Сейчас она залаяла так истошно, что я перепугалась и повалилась на дорожку, выложенную поломанными кирпичами, утягивая Талю за собой. Лай приближался, но собаки не было видно за малиной, и от того становилось еще страшнее. Вот сейчас она выпрыгнет сверху и загрызет нас обеих своими огромными зубами.

Но мы были уже большими — нам ведь целых шесть лет! — пора было переставать лежать и ждать своей участи и начинать вести себя как взрослые. Хватая Талю за руку, я вскочила на ноги, не чувствуя даже боли от разодранной коленки.

— Бежим! — и рванула вперед изо всех сил. Сестра побежала за мной.

Каково же было наше удивление, когда мы поняли, что никто, похоже, и не собирался гнаться за нами. Решив, что Тина не такая опасная, какой кажется, мы задумали настоящее приключение.

— На-а-астя-я! — вопили мы, вызывая подругу.

— Привет! — из-за угла выбежала Настя, родители которой и были хозяевами Тины. Насте было уже целых восемь лет, но мы часто вместе играли, правда, только через забор: подружка всё время звала нас в гости, но из-за собаки бабушка не разрешала к ней ходить. Но теперь-то мы знаем, что она не хочет нас съесть, а значит, всё в порядке.

— А можно мы придем к тебе? — спросила я.

— Конечно! — подруга просияла.

Я уже направлялась в дом, чтобы предупредить бабушку, но Таля дернула меня за платье, заставив обернуться.

— А давай мы бабушке всё расскажем потом, когда уже вернемся?

— А она не будет волноваться?

— Нет, мы же только поиграть, — взявшись за руки, мы с сестрой побежали к калитке.

* * *

Кто бы мог подумать, что собачий лай заставит меня вспомнить? Я словила себя на мысли, что знаю, что произошло дальше: бабушка нашла нас через пару часов или около того, нам негде было узнать время. Она страшно перепугалась, когда увидела, как мы с Талей гладим большую собаку и обнимаем ее, и пришлось ей объяснять, какая Тина на самом деле добрая и хорошая: взрослые ведь сами ничего не понимают. Правда, когда мы вернулись домой, нам всё равно влетело, но зато мы подружились со своим когда-то самым большим страхом. Папа был в ужасе, когда узнал, поэтому потом пришлось знакомить с Тиной и его тоже.

Сейчас соседского алабая звали Тея, она была вовсе не такой умной, как Тина, и у нее был самый ужасный собачий характер на свете. Бабушка рассказывала, что она загрызла двух наших котов, и это даже не удивило меня: лай, раздающийся из-за зарослей малины, был каким-то злым и очень, очень агрессивным.

Стремясь поделиться радостью нового воспоминания даже с таким засранцем, как Ник, я рванула в дом, но внутри никого не оказалось: стояла просто гробовая тишина, а кроссовок брата на коврике не было. Я удивилась, впрочем, сразу же забив на это: какое мне дело до того, когда и где ходит Ник. Эйфория от восстановления нового кусочка памяти быстро сменилась слабостью во всем теле, и я, бросив рюкзак на пол, затряслась в немой истерике: у меня не получалось даже кричать. Развернувшись к стене, я ударила по ней кулаком, как будто она была виновата в происходящем. Выместить внезапно появившийся гнев было просто необходимо, и я ударила в стену еще раз, и еще, и еще. Мне понравилось, я стала получать от избивания прихожей какой-то болезненный кайф. Я била не только в стены, но и в тумбочки, двери, сбросила со стойки домашний телефон.

Следующий удар пришелся по зеркалу: с громким звоном стекло разбилось, осколки разлетелись во все стороны, посыпались на пол, стали резать мои и без того сбитые в кровь кулаки. Я никак не могла остановиться, и продолжила мутузить зеркало, пока не выбила из него всё стекло. Я не чувствовала боли, и это распаляло мой азарт: я хотела почувствовать физическую боль, хотела почувствовать стекло, разрезающее кожу, и ноющую боль в костяшках, но ничего не получалось, и оттого я еще больше злилась на себя, на зеркало, на стены, на тупых врачей, которые делают недостаточно, на Костю, который умудрился попасть в аварию, и снова на себя. Если бы в этот момент мне в руки попался нож, я, наверное, смогла бы и убить кого-нибудь.

Наваждение закончилось так же внезапно, как и началось, и я, лишенная всяких сил, прислонилась к стене, тыльной стороной ладони вытирая со лба выступивший пот. Что со мной сейчас было? Никогда раньше я не страдала от приступов неконтролируемой агрессии, или как это правильно называется. Было бы неплохо смыть кровь, и я побрела к умывальнику. Зеркало, висевшее там, каким-то чудом не попалось мне под руку, и теперь показывало насмерть перепуганную бледную девушку; под ее глазами пролегли тени, а короткие черные волосы растрепались так, что девушка становилась похожей на недавно вылупившегося птенца. Мамочка, неужели это и правда я?

Вздохнув от собственной глупости, я отвернулась от отражения и взобралась на стул: где-то над раковиной, на самых верхних полках, должна была лежать аптечка с бинтами, боюсь, без них мне сегодня не обойтись. Наскоро перемотав левую кисть, я переключилась на правую и тут же столкнулась с трудностями: порезов там было намного больше, и перебинтовывать руку надо было почти до самого локтя, что оказалось намного сложнее. Справившись и с этой задачей, я прихватила с кухни совок и веник и принялась за уборку. Осколки зеркала усеяли пол не только в прихожей: они разлетелись и дальше в коридор, и в столовую, и даже на кухню.

Я почти закончила уборку, когда услышала звук открывающейся входной двери. Это точно Ник, больше некому. Черт, а я ведь не хотела, чтобы кто-то видел меня в таком состоянии, и не рассчитывала, что брат заявится домой так рано. Емае, почему ничего не может просто быть нормально? Я метнулась в комнату к бабушке и выбросила оставшиеся осколки на улицу, туда, где никто не ходит: окна бабулиной комнаты выходили на соседский забор, нашу малину и ту самую узкую дорожку, уложенную кирпичными обломками. Потом уберу, главное только не забыть, пока коты не поранились или пока в ту сторону не сунулся Ник.

— Кто здесь? — судя по голосу, брат знатно струхнул, и хоть всеми силами старался этого не показывать, но я-то знаю.

— Привет, Никита, — я медленно вышла из комнаты. Никитой его никто на моей памяти не называл, разве что бабушка, но брат терпеть не может свое полное имя, а мне до жути хотелось его позлить.

— Мелкая? — ошарашенно спросил Ник, пропустив мимо ушей мое обращение. — Откуда ты здесь?

Я пожала плечами.

— Просто вернулась домой.

Не зная, как заполнить неловкую паузу, я опустила глаза, но от увиденного моей сердце рухнуло куда-то вниз, и я тут же снова посмотрела на брата. Надеюсь, он просто не будет включать свет в прихожей и не заметит на полу кровь, которую я еще не успела отмыть.

— Слушай, Джи, такое дело, — многозначительно начал брат. И какие плохие новости я услышу на этот раз? — Костя…

— Я знаю, — как можно быстрее произнесла я. Возвращаться к теме не хотелось. — Знаю, — повторила уже спокойнее и мягче. — Я была у него.

— Когда вы в последний раз общались? — прямо в лоб спросил Ник. — О чем разговаривали?

— О том, что я больше не желаю его знать, — я горько усмехнулась. — Так, если сегодня у нас понедельник, значит, в субботу я ушла. Точное время не скажу, я вообще не доставала телефон.

Брат нахмурил брови.

— То есть, ты хочешь сказать, что после этого ты его не видела?

— Нет конечно, он вел себя как тиран и мудак, я и не собиралась возвращаться, вообще-то. Не знаю, сколько времени я просидела в парке, но до Тали добралась пешком только к ночи.

— Почему ты шла пешком?

Я взорвалась.

— Мы не на допросе, Ник! — помедлив, сухо добавила: — Не было налички на проезд.

Брат жестом пригласил меня в столовую, и мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ним и плюхнуться на мягкий голубой диван. А ведь кажется, совсем недавно на этом диване сидел Костя, которого я тогда еще называла исключительно по имени и отчеству, и с улыбкой наблюдал за тем, как я заимствую из бабушкиных алкогольных запасов любимое розовое шампанское.

— Ты понимаешь, что мы не знаем, почему и как Костя попал в эту чертову аварию? Важна каждая деталь, — Ник запрокинул голову запустил пальцы в волосы. — Ведь то, что случилось с тобой и твоими родителями, тоже сначала показалось нам обычным несчастным случаем.

Не решаясь озвучить мысль вслух, я заламывала пальцы, рискуя сломать какой-нибудь из них.

— Я не уверена, конечно, но есть вероятность, что Костя поехал искать меня. Я не знаю, стал ли бы он это делать, но…

— Почему? — Ник перебил меня, не давно закончить. Несмотря на серьезность разговора, захотелось немедленно его придушить.

— Я очень доходчиво ему всё объяснила, — тихо пробормотала я. — Честно говоря, я думала, что ты и сам всё знаешь, ты ведь его лучший друг.

— Ну, как оказалось, не всё, — примирительным тоном ответил брат. — А с руками что? — твою налево. Руки. У меня перебинтованы руки, и черт знает, как теперь выкручиваться.

— Перенервничала, — с глупой улыбкой ответила я.

— А ну покажи, — Ник с грозным видом потянулся к бинтам.

Я отдернула руку резче, чем следовало бы, но поспешила объяснить:

— Да просто перенервничала и разбила зеркало, господи, делов-то. Кажется, мои руки сейчас не главная проблема.

Брат снова вздохнул. Это казалось до невозможности неправильным, и хотелось просто стереть этот звук ластиком. В двадцать три года так не вздыхают.

— Может, ты и права.

Поняв, что больше Ник не собирается продолжать диалог, я тихонько улизнула в свою комнату. Гитара осталась у Тали, и подруга обещала завтра ее принести, а пока что мысли разъедали меня до такой степени, что чем-то заняться было просто необходимо. Включив музыку на колонках, я запрыгнула на кровать в самой удобной для плевания в потолок позе. Сказывалась и усталость от последних двух дней, но заснуть я бы всё равно не смогла. Когда Ник поднимется к себе, надо будет разорить бабушкины запасы еще на пару глотков армянского пятизвездного.

Пока что я пыталась уложить в голове последние события. Теперь мне опять придется начинать всё заново: морально я уже давно распрощалась со школой, но видимо, всё же стоит вернуться. Несмотря на то, что я передумала бросать учебу, это лето всё равно кардинально изменило мое отношение к жизни и взгляд на мир, и прежней я уже никогда не стану. Просто бывают такие события, после которых человек уже никогда не будет таким, как раньше, а последние три месяца стали, черт возьми, просто кладезем таких событий.

Глава 15. Утратили ранги мы

Я храню свою тайну, да и кто мне поверит,

Но я знаю, ты спишь, просто спишь слишком крепко…

Flёur

Первого сентября я пошла в школу, как и решила за пару недель до того. Перед этим мы с Талей, по ее же настоянию, устроили себе домашний день спа, перемеряли и мой, и ее гардероб, и сестра составила нам по-настоящему классные образы. Я сама всё еще не была готова так париться насчет подобных мелочей, и, наверное, просидела бы с безразличным видом весь день, если бы не знала, насколько всё это важно для Тали.

— Точно, мы ведь можем сделать парные образы! — восклицала подруга. — У тебя «тотал-блэк», у меня — «тотал-вайт», как раз не зря я покрасилась в практически белый. Ну, что скажешь? — с вдохновленной улыбкой спрашивала она. Я через силу улыбалась и кивала.

Мы пришли в школу вместе: решили, что теперь я всегда буду заходить за Талей по пути, как раз дорога до школы лежала через ее дом. Проходя по школьному двору, краем глаза я видела, как на нас смотрят старшеклассники; видимо, выбранные сестрой для меня черные рубашка и кожаная юбка — не та, которую я надевала в первый учебный день здесь, — действительно мне шли. Сама Таля, как она и задумывала, была одета во всё точно такое же, только молочного цвета, и обувь у нас была разной: я пришла в высоких черных мартинсах, а Таля — в белых кедах. Ни ее, ни меня наш класс сразу не узнал, и это было неудивительно: новые прически в сочетании с новым макияжем визуально меняли черты лица, да и стиль уже был другим. Артем Смольянинов смотрел на меня еще более заинтересованно, чем в прошло году, а Макс, с которым сестра рассталась летом, и вовсе не сводил с нее глаз, хотя она старательно это игнорировала. Наверное, никто и не думал, что я — Таля тоже — можем сменить имидж на кардинально отличный от того, что был раньше.

Если совсем уж честно, мне по-прежнему было всё равно. Несмотря на то, что подруга добилась того, что я стала действительно нравиться себе в зеркале, это не отменяло того факта, что я абсолютно не разбиралась в теме модных приговоров и стиля, в том числе потому, что это казалось мне пустой тратой времени и сил, особенно с недавних пор.

После долгой и нудной линейки, хотя, казалось бы, в выпускном классе я должна была радоваться и запоминать каждый школьный момент, мы разошлись по классам. Кабинет английского языка, рассчитанный на полный класс из-за какой-то там экспериментальной программы и из-за нехватки учителей, без Кости выглядел совершенно пустым. Не было его вещей: очков в толстой черной пластиковой оправе, пачки сигарет, которую он так старательно прятал то в одном месте, то в другом; не было дорогущей красной ручки, которой он проверял тетради, не было и такой же синей, которой он заполнял журнал; в шкафу не висела его куртка и сменная одежда на всякий случай, из кармана не торчал брелок от автомобильных ключей. В общем-то, кармана тоже не было, потому что не было самого Кости. Это всё было бы ничего: обычно все учителя забирают вещи на время каникул, но учительский отпуск заканчивается за пару недель до начала учебного года, и учителя успевают снова «обжить» свои кабинеты.

Без своего хозяина кабинет английского языка казался брошенным и каким-то неправильным. Не успели мы распределиться по своим местам, как в распахнутую дверь вбежал запыхавшийся Николай Петрович, наш директор.

— Одиннадцатый «Б», ребята, все на месте? Все дошли? — он повторил вопрос. Только тогда, когда класс нестройным хором заверил его, что все, директор вышел на середину класса. — Я хотел бы сделать объявление о том, что Константина Леонидовича пока что не будет в школе. Временно вести английский у вас будет Кристина Антоновна, она же пока возьмет на себя классное руководство.

Я недовольно загудела вместе с одноклассниками. Если без Кости мне и так хотелось волком выть, то крикливая и постоянно чем-то недовольная Кристина Антоновна меняла отметку моего состояния с уже привычного «хреново» до «так ужасно, что хоть вскрывайся».

Николай Петрович поднял руки в примирительном жесте.

— Тише, ребята, я же сказал: вре-мен-но, — по слогам произнес он, — это только временно, — добавил еще тише.

— А почему Константина Леонидовича не будет в школе? — раздался с задней парты высокий девчачий голос. Если память мне не изменяет, то это Ира, которая, как мне казалось, с самого начала неровно дышала к Косте.

Директор вздохнул.

— Ваш учитель в августе попал в крупную аварию, и сейчас не смог бы работать даже при огромном желании.

— А когда он вернется? Долго у нас Кристина Антоновна будет?

— Честно, ребята, я не знаю. Не хотел вам говорить, но может быть и так, что ваш классный не успеет поправиться даже к вашему выпуску, но вы не расстраивайтесь, — Николай Петрович окинул взглядом класс. — Всё образуется, вот увидите. А насчет Кристины Антоновны скажу, что она будет у вас вести только до тех пор, пока я не найду нового преподавателя. К первому сентября, извините, ребята, не вышло: ведь перед самым началом года, ну кто бы мог подумать…

Директор, махнув рукой, вышел из класса, уже крепко над чем-то задумавшись. Наша временная англичанка пока еще не пришла, что было удивительно, и мы с Талей принялись обсуждать происходящее с таким видом, будто это были теории масонского заговора.

— А если Кристина Антоновна потом не захочет от нас уходить?

— Поверь мне, захочет, — безапелляционно ответила мне Таля. — Ей не так много доплачивают за нас. А если всё-таки не захочет, — шепнула она, — то мы сделаем так, что будет пулей лететь из нашего класса.

Я снова принялась рассуждать.

— А кто тогда вместо нее? Даже если Костя быстро придет в себя, а я на это очень надеюсь, то на восстановление ему может понадобиться не один месяц, вспомни, сколько лежала я. Николай Петрович прав, нужен учитель.

— Да только где бы его взять… — протянула сестра.

Придумать, где нам достать учителя во время учебного года, мы не успели: пришла Кристина Антоновна. С ней кабинет начал казаться и вовсе каким-то нереальным, ненастоящим, словно в плохом кошмаре, когда привычные тебе места выглядят и ощущаются иначе. Но зато я сразу же поняла, что новая классуха мне не нравится, причем это совсем не так, как было, когда Костя меня безумно раздражал и бесил. Эта мне просто не нравится, хотя она вроде не нравится вообще никому. Выпускной класс, большая ответственность, экзамены, новогодняя постановка, важные мероприятия… Кристина Антоновна что-то говорила и говорила, но я и не думала ее слушать. Просто верните мне моего Костю, и тогда всё будет хорошо.

На удивление, учительница не стала слишком долго нас мучать, и уже через час мы были свободны, словно птица в небесах.

— Как сопля в полете, — буркнула я, не успела Таля по привычке сказать то же самое. Настроение сегодня стало еще хуже, чем было в последние дни.

— Ребят?

В самое большое скопление одноклассников, где Артем Смольянинов рассказывал о летней поездке на Кипр, протиснулась Милана. Она никогда не была старостой, но в компенсацию этого была очень дотошной и чересчур активной в плане всего, что касалось общественной работы. Если вдруг наш класс припахивали к какой-нибудь неожиданной внеклассной и наверняка очень полезной деятельности, то проклинать надо было именно ее, Милану Столетову. Случайно вышло так, что мы с Талей тоже оказались именно в том месте, где наша активистка собиралась озвучивать новую идею, скорее всего, уже согласованную и с администрацией, и даже с нашей временной классной. Я развернулась, насколько это было возможно, и попыталась выбраться туда, где посвободнее, но услышала предложение Миланы и остановилась как вкопанная.

— А давайте завтра после уроков пойдем навестить Константина Леонидовича? Наверняка ему очень одиноко в больнице, и мы должны его поддержать, — черт, нет. Только не это. Нет, нет, нет. — Все скидываемся по двадцать рублей, на фрукты! — с минуту подумав, прикидывая что-то в уме, Милана добавила: — А если по тридцать, то даже на йогурты хватит.

Сказать или промолчать? Я не знала, но очередной приступ ярости снова пришел на смену апатии, как и происходило на протяжении последних двух недель.

— Дура ты, Милана! — я старалась дышать глубже, но получалось плохо, и меня несло дальше. — Он в коме, какие фрукты? Какие нахрен йогурты, ты вообще в курсе, что такое кома? Он даже не приходит в сознание!

Одноклассники насторожились.

— А откуда ты знаешь? — тягучим голосом спросила Ира.

Я на мгновение растерялась, но когда увидела панический взгляд Тали, то всё сразу стало на свои места.

— Дело в том, что Константин Леонидович еще с детства дружит с нашим старшим братом, — за локоть я подтянула Талю поближе к себе. — Естественно, мы в курсе.

Сложно было понять, удовлетворил ли Иру мой ответ, но во всяком случае вопросов она больше не задавала. Я понимаю, что вряд ли Костя собирается и дальше работать в школе, что ему сейчас и вовсе неважно, уволят его или нет, и что уголовка ему не грозит, потому что мне уже давно шестнадцать; тем более, что мы с ним только целовались, больше ничего. Однако мне не хотелось лишнего шума, не хотелось слухов по всей школе: тогда вне зависимости от моего желания мне придется что-то отвечать, что-то делать, оправдываться или даже просто слать всех нахер, и всё равно это будет выдергивать меня из наскоро, но крепко выстроенного защитного домика. В общем-то, одна Ира не смогла бы ничего доказать, даже если бы у нас с Костей и правда что-то было, поэтому я почти сразу потеряла к ней интерес. Но что может остановить Милану, особенно если учесть, что некоторые уже начали сдавать деньги?

Не дав Столетовой ни рубля, мы с Талей покинули класс, и теперь брели по коридору уже опустевшей школы. Мы шли настолько медленно, что, когда мы были на середине коридора, одноклассники уже начали уходить через лестницу, которая находилась возле кабинета. Не обращая на них внимания, мы дошли до конца и почему-то развернулись обратно. Никогда бы не подумала, что всё обернется вот так, но всё уже именно так и есть, и остается только привыкнуть жить со всем этим. Осознав вдруг, что у меня больше нет сил идти дальше, я остановилась; развернувшись, слегка подпрыгнула и нагло уселась на подоконник.

— Джи, ты чего? — Таля с возмущением повернулась ко мне. — Пойдем!

— А вот возьму и не пойду, — сказала я с самой что ни на есть самодовольной улыбкой: что бы ни происходило, мне нравилось бесить сестру, и это было абсолютно взаимно. На душе нисколько не стало легче, но на какое-то время показалось, будто ничего хренового не происходило и всё по-прежнему хорошо.

Подруга скинула кеды и села рядом со мной, увлеченно болтая ногами. Она выглядела так, будто хочет сказать мне что-то очень важное, и, пока я гадала, что же это может быть, Таля вдруг с громким смехом начала меня щекотать. Мое положение осложнялось не только сложностью ответного выпада, а еще и тем, что я до жути боюсь — да и всегда, наверное, боялась — щекотки. В конце концов, мне удалось извернуться и осуществить справедливую месть, и настала Талина очередь визжать и вырываться. Наши бешеные вопли эхом отдавались во всем здании, и возможно, такое эхо казалось бы пугающим, но я не успела осознать эту мысль: сестра снова до меня дотянулась.

— Ай, щекотно!

— Психопатка!

— Кто бы говорил!

— Ай!

— Ну держись!

— Сама виновата!

— Придурочная!

— Бля! — с чувством произнесла Таля, наблюдая, как эпично, словно в замедленной съемке, падает на пол горшок с каким-то явно необычным и редким цветком: очень уж неместным он выглядит на школьных подоконниках. Выглядел.

— Пиздец, — одновременно прошептали мы. Потому что прямо по курсу на нас шла завуч.

Ну что еще сказать? Отпираться было бессмысленно, но и одних извинений оказалось недостаточно: цветок отказался жутко экзотическим и действительно очень редким, и в наказание, вопреки здравому смыслу, на выходных нас с Талей запрягли уборкой в школе. Мне, конечно, гораздо проще было купить точно такой же цветок, благо, денег хватает, а вот времени — нет, ведь на выходных я могу на час дольше прийти к Косте. Блин, вот же влипла.

Уже порядком расстроенная, я брела домой и думала, как отвертеться от субботнего труда на благо школы. Минут пять назад Таля повернула в свою сторону, а я — в свою, и сейчас как раз подходила к спуску с обломками кирпичей, торчащими из земли. Вдруг я вспомнила одну важную вещь: Бродяга. Конечно же, через пару дней после аварии я его забрала. Ну как забрала, я попросила об этом Ника, потому что сама не находила в себе силы приехать в тот дом, из которого ушла накануне беды. Но Ник, который и без того, по моему мнению, не отличался умом и сообразительностью, забыл его любимую игрушку и крепкий поводок; другой, попроще, щенок порвал в первую же прогулку после того, как вновь оказался со мной, и с тех пор по два раза в день отправлялся на самовыгул по участку, но такое положение дел не устраивало ни меня, ни вернувшуюся с дачи бабушку, ни ее огороды, которые всё лето вспахивал Ник.

Можно было бы снова попросить брата съездить, но он опять что-нибудь напутает, и всё равно всё придется делать самой. Если честно, я не хотела приходить к Косте домой; нет, если бы он там был, то я бы уже давно побежала вприпрыжку, но сейчас я попросту боялась. Я боялась возвращаться в то место, где так много — буквально всё — напоминало о нем. Где, может быть, лежат нетронутыми его вещи, где остались незаправленная кровать и недописанный список дел в ежедневнике. Где в пепельнице лежат окурки, как будто бы он оставил их еще вчера: он ведь никогда не пускал домработницу в свой кабинет и всегда убирал там сам.

Пересилив себя и вытерев рукавом внезапно подступившие слезы, я развернулась и направилась к остановке: кажется, тут можно было доехать на автобусе, причем на том же самом, который едет до моего дома. Дорога не заняла много времени, вот только транспорт пришлось ждать почти двадцать минут. За это время в наушниках прошло пять моих любимых песен, которые то ли помогают мне двигаться дальше, то ли добивают окончательно — я сама еще толком не поняла.

Хорошо, что я, хоть уже и ношу туфли снова, но только в самых крайних случаях, — ни с того ни с сего начался дождь, хотя сегодня вроде бы даже не было пасмурно. Разумеется, мне и в голову не пришло в такой день брать с собой зонтик, да и толстовка осталась дома: Таля так меня закрутила, что я просто-напросто забыла забросить кофту в рюкзак. Не желая приходить в насквозь мокрой рубашке, я рванула к Костиному дому на всей скорости, которую позволяла совсем недавно зажившая после пули нога.

Перед его домом я остановилась, словно наткнулась на невидимую непреодолимую стену. Неужели вот так просто? Просто зайду внутрь, привычно поздороваюсь с Геной, практически бессменным охранником, пройду дальше, окину взглядом террасу, живую изгородь и уютный сад, а потом открою входную дверь: если с воспоминаниями у меня беда, то четырехзначный пин-код я запомнила как минимум надолго. Ничего необычного, вот только в этот раз он не спустится в прихожую, не обнимет, не поцелует, и я даже была согласна сейчас на его нудные нотации, но и их быть не могло. В этот раз всё будет уже не так.

Я подхожу к калитке. Неуверенно тянусь к звонку, затем резко отдергиваю руку.

Ну же, не трусь, Джина.

Всё-таки жму на звонок, жду пару секунд, отпускаю. Где-то через минуту, — наверняка шел из своего домика, — Гена открывает дверь.

— Джина Александровна? — он с неким недоверием окидывает меня взглядом, а меня, как и всегда, забавляет сочетание имени и отчества. Папу звали Александром, и его, конечно же, все называли Алекс, и только мама упорно на русский манер звала его Сашей, а папа улыбался. Интересно, а если бы его звали как-нибудь совсем по-английски, например, Джеймсом или Рональдом? Боюсь представить, какое у меня тогда здесь было бы отчество.

— Да, это я. Я хотела бы забрать пару своих вещей. Знаете, Ник… Никита Игоревич приезжал и забирал собаку, но забыл поводок и любимую игрушку. Можно мне пройти за ними?

— Конечно, Джина Александровна. Константин Леонидович дал указание, что в его отсутствие здесь распоряжаетесь вы, но вас давно не было, и несколько вопросов по дому ждут вашего одобрения либо наоборот.

Что? После того, как я от него ушла, Костя буквально наделил меня правами хозяйки дома? Или может, он сделал это раньше? Нет конечно, что за бред, Гена наверное что-то перепутал, и, подгоняемая желанием уточнить слова охранника, я окликнула его. Он подтвердил и, видимо, обидевшись, что я сразу не поверила, предложил показать бумагу, где черным по белому написано то же самое. Заверив Гену, что это будет излишним, я улыбнулась и спросила, какие вопросы требуют моего решения.

Если честно, я и сама не совсем понимала, что и как, но пришлось задержаться часа на три. Пообещав заезжать хотя бы раз в неделю, я отправилась домой. Помимо поводка и любимой игрушки Бродяги я забрала еще парочку кофт и Костину фотографию, потому что у меня до сих пор не было ни одной. Дождь уже закончился, и на улице приятно пахло мокрым асфальтом: мне нравился этот запах. Через полчаса я уже была дома и снова втихаря заимствовала коньяк из импровизированного домашнего мини-бара.

* * *

Суббота началась не с кофе и не с кормежки голодного кота, а с выгула собаки: нормального выгула на нормальном поводке. На выходной день у меня было немало планов, а именно: послать наказание завуча куда подальше, попытаться разобраться с оравой одноклассников, — или их просто развернут работники больницы? — и навестить, наконец, Костю. Милана сказала, что лучше сходить к любимому классному руководителю в субботу, потому что после уроков у многих дополнительные занятия и подготовка в ЕГЭ. Я молча согласилась с ней: какая мне разница, они всё равно не пройдут дальше холла, в крайнем случае — поднимутся на нужный этаж, но непосредственно в отделение всё равно не попадут. А вот я за сравнительно небольшую сумму могла приходить когда угодно и хоть сутками сидеть прямо в палате, как, наверное, и Костины родители.

Он вкратце рассказывал про отца и про то, что тот очень крупный бизнесмен, да я всё это знала и сама, но про его маму я за всё время знакомства не услышала практически ни слова. Может, его родители в разводе, как и дядя Игорь с тетей Инной? Родители Ника разошлись еще когда ему было всего шесть, и брат рассказывал, что они до сих пор его делят и борются за внимание, хотя он уже давно совсем взрослый человек. Ник несколько лет жил с мамой и даже не видел отца, а потом, будучи подростком, сам нашел его, а теперь помогает ему с семейным бизнесом, а маме просто помогает. Что, если Костины родители разошлись, а он остался с отцом и просто перестал общаться с мамой? Когда-нибудь я у него обязательно об этом спрошу, но ответ, наверное, получу не сегодня.

Мы с Талей уже подходили к больнице. Подруга с таким же саркастическим выражением лица, как и у меня, потихоньку пинала по тротуару одинокий камешек и украдкой посматривала вдаль, к главному входу, проверяя, похоже, заметил ли ее Макс: не зря она сегодня выглядит еще восхитительнее, чем обычно; надеется после неудачного визита в больницу утащить его на свидание или просто решила от скуки привлечь внимание бывшего?

Заметив взгляд Макса, устремленный на нас, сестра удовлетворенно прикрыла глаза и следующим шагом отбросила камешек на газон.

— Нахрена им это всё, подруга? — спросила так, будто это не она только что высматривала Макса в толпе.

— Да дегенераты потому что, — уныло ответила я. — Я же сразу им русским языком говорила, что затея обречена на провал. В реанимацию никого не пускают.

— Кроме, конечно, тебя, — подмигнула мне Таля.

Я провела рукой по уже немного отросшим волосам, которые обещали еще через неделю или две стать прической домовенка Кузи, и потушила сигарету, даже не заботясь о том, заметил ли кто-то из одноклассников, что я стала курить. Собственно, самое страшное, что может произойти, — кто-то из учителей узнает и настучит на меня бабушке, но ее вообще сложно чем-либо удивить: я знаю, я слушала рассказы о том, каким подростком была моя мама. Вчера я купила первую пачку сигарет, а сегодня утром распаковала уже вторую: как оказалось, курение и правда помогает отвлечься или хотя бы успокоиться. Так странно думать, что совсем недавно мне было до жути плохо от сигаретного дыма и я кричала на Костю за то, что он курит при мне, да и вообще курит, а теперь я сама вдыхаю такой же дым. Я чувствую, что за последнее время стала какой-то совсем другой.

Возле входа Столетова, которая была способна перекричать любой громкоговоритель, уже начала что-то вещать столпившимся одноклассникам. К моему удивлению, ее даже слушали, хотя около половины пришедших стояли чуть в стороне с видом «отпустите меня уже домой». Мы с Талей, не скрывая угрюмых лиц, подошли к ребятам. Я поздоровалась со всеми не менее мрачным, чем мое настроение, тоном; подруга же предпочла промолчать, свысока поглядывая на наш класс и Макса в частности. Пришли абсолютно все, без исключения: несмотря на то, что как учитель Костя был самой настоящей задницей, в классе, да и в принципе в школе, его любили, и сейчас все хотели поддержать. Не знаю, внял ли кто-то моим словам о том, что совершенно бесполезно пытаться пробиваться в реанимацию к учителю, но в любом случае спорить со Столетовой было невозможно: только нервы себе трепать.

Под боевой клич Миланы: «Одиннадцатый «Б», за мной!» — мы двинулись вперед. Никогда бы не подумала, что такую ораву, как наш класс, больше похожий на стадо диких обезьян, вообще пустят в больницу, однако я оказалась права: движение свернули уже в холле. На этаж пустили всего пять человек, и даже это было удивительно: неужели Столетова так быстро зомбирует сознание людей? Таля легонько подтолкнула меня к Милане и тоже стала рядом. Едва ли не первее нас к Столетовой подскочила и Ира, которая до сих пор неровно дышала к молодому классному руководителю, и, на удивление — или нет? — Макс.

Разумеется, в палату нас не пустили. Я думала, что непонятную, хоть и маленькую, кучку старшеклассников врачи будут выпинывать отсюда прямо ногами, но даже возле входа в нужное отделение никого не было, и это показалось мне странным, но всего на пару мгновений: дверь распахнулась, и прямо навстречу нам вышла уже знакомая мне медсестра. Приветливо поздоровавшись со мной по имени и отчеству, она уже собиралась пройти дальше, но в последний момент задержалась и вопрошающе окинула взглядом одноклассников. Таля, выдавив из себя неловкую улыбку, захлопала глазами.

— А мы уже уходим, — и за рукава потащила Милану, Иру и Макса обратно к лестнице.

— Эй, а почему она? — возмутились Милана и Ира. Если с Ирой всё было и так понятно, то Милане было попросту обидно, что пускают не главную активистку класса — а то и всей школы — а меня, но Таля, надеюсь, объяснит, что дело совсем не в этом. Господи, как же неудобно получилось, что медсестра поздоровалась со мной при одноклассниках.

Таля, не прекращая тянуть троицу в сторону выхода, с готовностью объясняла:

— А Джина уже говорила, что Константин Леонидович — близкий друг нашего брата, поэтому нас тут знают.

— Но поздоровались только с ней, — не унимались девочки.

Таля вздохнула и потянула ребят к выходу с новой силой.

— А я живу отдельно, и пока мама нагружает меня делами по дому, Джина делит всё поровну с нашим братом и бабушкой, и поэтому часто приходит сюда дежурить, — сестра посмотрела на меня страшными глазами, давая понять, чтобы я быстрее ретировалась за двери, подальше с глаз возмущенных девочек.

Макс же был спокоен, как удав: то ли его не колыхало происходящее, то ли он специально строил из себя мистера-безразличие рядом с бывшей девушкой, то ли просто был в наушниках и даже не понял, что происходит. Я побыстрее направилась к двери, как вдруг, словно подчеркивая абсурдность происходящего, Столетова взревела:

— Передай Константину Леонидовичу апельсины, — Милана потрясала в воздухе желтым прозрачным пластиковым пакетом-маечкой с ярко-оранжевыми фруктами внутри. — Только скажи, что от всего класса, не забудь!

Бросив Тале умоляющий взгляд, я скользнула в отделение, и уже за спиной слышала ее многообещающий голос:

— Я тебе эти апельсины сейчас в задницу засуну, — в ответ были какие-то невнятные протестующие звуки, — попиздовали отсюда быстрее, пока не выгнали.

Стоило двери, отделяющей палаты от общего коридора, захлопнуться, я показала пропуск, выписанный мне самим главврачом, новой медсестре, и прошла в палату к Косте. С момента моего первого посещения здесь ничего не изменилось, только на прикроватной тумбочке появился пышный букет; наверное, его принесла Костина мама, потому что отец парня представлялся мне более рациональным человеком. Должно быть, это ее любимые цветы: Костя тоже слабо виделся мне любителем ярко-розовых пионов.

Я казалась самой себе бесчувственной эгоисткой, но у меня в голове практически не откладывались визиты к Косте, постепенно они все сливались в один. Хотя что может быть удивительного, когда каждый раз ты битый час сидишь и, то заливаясь слезами, то едва сдерживая их, разговариваешь с человеком, который не может тебе ответить?

Этот раз мне запомнился надолго даже вовсе не из-за «субботника», организованного Миланой Столетовой: когда я спустя даже не знаю, сколько времени, покинула палату, от стены в коридоре отлепился среднего роста мужчина, невероятно похожий на Костю. До этого он стоял, прислонившись к стене, и, хоть его одежда была совсем другого цвета, он был настолько неподвижен, что буквально сливался с окружающей обстановкой. Точнее, это не он был похожим на Костю, — это Костя был похож на своего отца.

Мужчина подошел ко мне.

— Здравствуйте. Как я понимаю, Джина Снегирева?

— Да, — я кивнула, параллельно удивляясь, как у меня получилось держать себя в руках и не заикаться.

— Очень приятно, Леонид Викторович Жилинский, — он аккуратно пожал мне руку и добавил: — Я отец Константина, вы с ним тесно знакомы.

В этот раз я молча кивнула, не зная, что еще тут можно сказать. Да уж, явно не так я представляла знакомство с его родителями, и, хоть сейчас было вообще не до внешнего вида, я мысленно благодарила Талю за то, что вынудила меня каждый раз одеваться в больницу дорого и со вкусом: она говорила, что в таком виде гораздо больше шанс, что меня не вытурят отсюда к чертовой бабушке. Может, она оказалась права — я не проверяла наверняка — но сейчас мне всё это очень помогло как минимум создать первое впечатление… Кого? Надеюсь, хотя бы взрослой.

— Вы не возражаете, если мы немного пройдемся?

— Конечно, я не против, — с вежливой, но пустой и безрадостной улыбкой я зашагала рядом с Жилинским-старшим. Как удивительно он называет меня на «вы».

Он не спешил что-либо говорить, но я чувствовала, что ему есть что сказать. Возможно, не хочет, чтобы его услышал кто-то кроме меня? Мне оставалось лишь молиться, чтобы одноклассники уже разошлись по домам, а то вопросов возникнет столько, что даже Талино профессиональное вранье ничего не исправит. Но, к сожалению, мои молитвы не были услышаны кем бы то ни было, и в холле на нас уставилось двадцать пять пар одноклассничьих глаз. Твою ж… Ладно, с этим разберусь в понедельник, а Таля, которая всё еще оставалась с ребятами, наверняка что-нибудь сымпровизирует, чтобы хотя бы на выходных у меня было время придумать убедительное объяснение.

Выйдя на улицу, я уже хотела закурить, но в последний момент передумала: Леонид Викторович Жилинский ускорил шаг, и мне пришлось поспевать за ним. Как только мы сели в машину, — странно, я думала, он ездит с водителем, как дядя Игорь, — мужчина повернулся ко мне. Черт, как же Костя с отцом всё-таки похожи.

— А теперь можем и поговорить, — добродушно сказал он. Весь путь из больничного корпуса до машины мы проделали в полном молчании. — Ты ведь всё знаешь, так? — Леонид Викторович вдруг перешел на «ты».

— Знаю, но уверена, что далеко не всё.

— Тогда я вкратце расскажу, что мне известно о тебе. Я почти с самого начала был в курсе, когда ты поселилась с теми ребятами, которые, м-м-м… Помогали нам, можно и так сказать. Полноценно работать на нас они стали только в августе, но это ты знаешь и сама. До этого достаточно долгое время они были для меня просто людьми со стороны, которые — за деньги, естественно, — выполняют мои поручения.

— Я называла их фрилансерами, — я усмехнулась.

— Можно сказать и так, — миролюбиво согласился Жилинский-старший. — Но несмотря на то, что всю вашу компанию нельзя было считать моими людьми, ты вела себя крайне неосторожно: никто из ребят не говорил о тебе, но я всё равно быстро узнал. Ты активно выполняла заказы и привлекала к себе всё больше внимания. В конце концов, ты назвала свое настоящее имя. Если я правильно понял и твоей целью было спрятаться вообще ото всех, то ты провалила эту задачу.

Знакомство с Костиными родителями я представляла не то чтобы не так, а вообще не так.

— Тогда почему Костя меня не нашел и очень сильно удивился, случайно заметив меня на улице?

Леонид Викторович пожал плечами.

— Потому что я ему не говорил.

— Но… почему?

— Я хотел, чтобы он догадался сам, а до того момента мои люди на расстоянии следили, чтобы ты была в безопасности. В относительной безопасности, — он кашлянул, — потому что ты очень уж рисковала на заданиях, и мои люди выполняли для тебя лишь роль страховки на случай, если что-то пойдет не так, — выходит, всё лето я была просто собачкой на длинном поводке. Замечательно.

— Но я никого не заметила.

— Естественно, не заметила.

С минуту мы помолчали. Я не знала, что отвечать, чтобы не показаться глупой, а Костин отец, похоже, ждал какого-то ответа или хотя бы нового вопроса. Так и не дождавшись от меня ни звука, он продолжил:

— Может быть, ты не в курсе, что для Елисеева — уж кто это такой, ты знаешь, — твоя жизнь представляет большую ценность. Может, тогда бы ты не подвергала эту самую жизнь такому риску, но в этом есть и доля моей вины, — в ответ на мой вопросительный взгляд Леонид Викторович объяснил: — Мы с Игорем Львовичем, — подчеркнул отчество, как бы напоминая о положении моего дяди, — поручили заботу о тебе нашим сыновьям. Костя, так кстати закончивший педагогический, должен был присматривать за тобой в школе, Никита — твой брат, и с ним ты была бы под защитой дома. Всё было бы очень просто, но Ник сильно задерживался в Германии, и Костя начал приглядывать за тобой и вне школьных стен тоже. Правда, он умудрился влюбиться и своим ужасным характером чуть не выпустил тебя в лапы Елисеева.

— Что?

Мужчина вздохнул.

— Если бы мой сын был чуточку поумнее, он бы вел себя более адекватно и не доводил бы ситуацию до твоего побега. Если бы поумнее был я, я бы сперва поговорил с тобой сам, прежде чем ставить этих пацанов, — он выделил последнее слово, — на твою защиту. Я бы сразу рассказал тебе правду, и ты сама не стала бы подвергать себя опасности хотя бы в память о родителях, но эти герои решили, что лучше тебе ничего не знать и жить «как обычно», а по итогу чуть не просрали и тебя, и бизнес, — выплюнул он.

— Я знаю, что смерть родителей не была несчастным случаем. Их убили люди Елисеева. И я тоже должна была умереть, — проговорила я. — Это я выяснила еще в самом начале лета, кажется.

— А о причинах их убийства ты знаешь? — в ответ я отрицательно помотала головой. — В самом начале девяностых твой дед, Лев Геннадьевич Снегирев, основал компанию.

— Вестерн Анлимитед Интернешнл.

Леонид Викторович удовлетворенно кивнул.

— Через пару лет он разделил управление между своими детьми, каждому вышло по тридцать три процента. В девяносто седьмом году произошло несколько событий, которые вынудили Елену Львовну Власенко, в девичестве Снегиреву, отказаться от своей доли в пользу брата Игоря. Твоя мама, Анастасия Львовна, тоже думала над тем, чтобы переписать свою долю на брата: она всё равно вышла замуж за твоего отца, а у него был свой бизнес на родине. Но в последний момент твои родители решили, что сделают иначе: твоя мама отдала свою долю Игорю под временное управление с условием, что ты, когда вырастешь, в любое время можешь заявить о своих правах на нее. Но по достижении совершеннолетия тебе в любом случае пришлось бы либо переписать эту долю на Игоря Львовича, либо вливаться в семейный бизнес.

— Родители ничего такого мне не рассказывали, — задумчиво произнесла я. — Бл… — я запнулась на полуслове и хлопнула себя по лбу, — я же всё равно ничего не помню. Гребаная амнезия.

Леонид Викторович, словно что-то обдумывая, постукивал пальцами по рулю. Мне нещадно хотелось курить, но не хватало смелости даже достать сигареты при Костином отце.

— У меня есть к тебе предложение, Джина, — мужчина перестал мучать руль, — пора тебе входить в курс дела. Конечно, ты и сейчас можешь отказаться от доли, но я знал твоих родителей, знаю всю твою семью и понимаю, что ты никогда этого не сделаешь. Поэтому чем раньше ты подключишься в семейный бизнес, тем лучше будет в первую очередь для тебя. К тому же, летом ты и так по уши ввязалась в игру, так что обратной дороги для тебя теперь попросту не существует.

— Хорошо, — я киваю головой и надеюсь, что при этом не дрожу от страха.

Глава 16. А мы не ангелы, парень

— Завтра в четыре приходи по этому адресу, у нас будет совещание, — Жилинский передал мне листок. Пробежав глазами по названию улицы, я удивленно подняла взгляд на Леонида Викторовича.

— Это ведь не ваш офис. Судя по адресу, то и вовсе почти МКАД. Что это за место?

— Придешь — узнаешь, — был ответ. — Пароль — пасхальный кролик.

— Звучит, эээ… весьма необычно. Это чтобы никто не догадался? — да уж, с такой защитой точно никто чужой не проникнет: просто никому не придет в голову, что пароль может быть настолько дебильным.

— Пароли меняются. Каждую встречу кто-то по очереди придумывает новый.

Я смазанно кивнула, попрощалась с вежливой улыбкой — а что еще было делать? — и вышла из машины. Мать моя женщина, во что я ввязалась… Пасхальный кролик, е-мае.

Насчет того, можно ли кому-то рассказывать, я не уточняла: естественно, что никому чужому, но Таля была вроде как своей и вовсе не ее вина, что тетя Лена вот так запросто лишила ее возможности вести семейные дела. Может быть, мне разрешат ее привести, если я всё объясню? Хотя Леонид Викторович вроде бы не дурак и всё понимает, но ему по сути нет дела до того, у кого из нашей семьи какая доля в бизнесе, главное, чтобы всему бизнесу в целом ничего не угрожало. Нет, насчет Тали надо говорить с дядей Игорем, как-нибудь уладим, он ведь наш дядя, а пока что придется целые сутки держать всё от сестры в секрете.

Собираясь на следующий день, я раскидывала вещи по всей комнате так, будто там орудовал ураган. Ситуация была классической: шкаф ломится от одежды, а надеть всё равно нечего, а я еще и не знаю, в каком виде принято приходить на подобные мероприятия. Наверное, нужно одеться максимально удобно, мало ли что, но ведь не хочется выглядеть, как чумной бомж: хоть обо мне все слышали, но уж точно не о моих заслугах, и мне нельзя облажаться хотя бы на первом собрании. Примеряя кофту за кофтой, я и не заметила, как прошло время, и теперь мне придется бежать до метро со скоростью света. Чтобы не опоздать совсем, пришлось надеть первые попавшиеся вещи, которые я толком и не рассмотрела, кроме колготок: не могла же я пойти в порванных.

Только потом, по дороге к метро, то и дело поправляя падающую с плеча черную бретельку, я поняла, что к майке стоило присмотреться и выбрать хотя бы не настолько открытую. Меня спасала только красная рубашка в черную клетку, которую я для надежности завязала на талии узлом: теперь майка точно не сползет сильнее допустимого. В надежде не встретить никого из знакомых, черные ремни вокруг ног — а я выцепила из шкафа кожаные шорты как раз с такими ремнями — я застегивала уже в метро, стараясь при этом не отдавить никому ногу своими мартинсами на конской подошве. Глупый способ казаться выше и старше, но зато хотя бы не переломаю ноги, как это можно запросто сделать на каблуках.

На выходе из метро я проверила содержимое рюкзака: телефон и деньги не вытащили; косуха, сложенная в три погибели, на месте. Я начала наконец учиться предусмотрительности: если сейчас тепло, то к вечеру обязательно похолодает, не май месяц всё-таки, а начало сентября, а я теперь не могу рассчитывать, как весной, что Костя довезет меня в теплой машине хоть на край света. Оставалось только найти нужный дом, и поскольку никто вокруг не знал ни такого адреса, ни как туда доехать, то пришлось идти от метро на своих двоих. Выходило далековато, либо же просто я до сих пор не привыкла к таким расстояниям: чем ближе к центру, тем ближе друг к другу всё расположено. И почему Ник ничего мне не рассказал даже теперь? Было бы здо́рово, если бы он подбросил меня, но засранец-брат уже вторые сутки не появлялся дома, заставляя бабушку переживать, а меня — топать сейчас пешком лишних полчаса.

Я уже начинала жалеть, что не купила себе навигатор: можно было бы просто написать адрес, а устройство показало бы маршрут на карте и еще вслух объяснило бы, куда и как лучше пройти, а то от прохожих ничего не добьешься. Пока я плутала по частному сектору, время на часах уже перевалило за четыре, но зато я уже издалека угадала, какой именно дом находится по нужному мне адресу. Таблички с названием улицы и номером дома, конечно же, не было видно, и я подошла ближе. Нет, на ограде не было абсолютно никакой информации, но соседний, восьмой, дом, указывал на то, что я угадала верно.

На калитке, по своей мощности сравнимой с забором «Черного дельфина», я не без труда отыскала крохотный звоночек. Может, его сделали таким маленьким тоже для того, чтобы чужие не могли сразу же найти? Нет, бред какой-то, у Елисеева тоже работают не полные идиоты, да и вряд ли эти ребята предупреждают о своем визите. Прождав с минуту, я уже собиралась позвонить еще раз, но тут калитка отъехала в сторону. Правда, я так и не смогла рассмотреть ни дом, ни то, что его окружает, потому что весь проход занял собой охранник, по своим габаритам не сильно уступавший охраняемому им дому.

— Что вам нужно? — угрюмо спросил он. Я вздохнула. Либо его забыли предупредить, либо он очень хорошо выполняет свою работу, либо Костин отец решил устроить для меня еще какую-нибудь дурацкую проверку.

Поправив черные солнечные очки в толстой оправе, я ответила:

— Пасхальный кролик.

Никогда в жизни я еще не чувствовала себя настолько по-дурацки. Ну почему, почему никто не мог придумать какой-нибудь нормальный, адекватный пароль? Теперь я точно выгляжу полной дурой, втолковывая громадине-охраннику про милых маленьких праздничных кроликов. Если бы на улице были сейчас другие люди, то точно вызвали бы санитаров, и я даже не стала бы с ними спорить; интересно, а Ник сегодня тоже произносил тот же пароль? Было бы неплохо над ним поиздеваться.

Охранник посмотрел на меня с подозрением, и мне пришлось снять очки. Видимо, тогда он всё же узнал меня — ему показывали фото? — и отошел в сторону, давая мне дорогу.

— Первый этаж, третья дверь налево по коридору.

— Спасибо, — я улыбнулась в знак благодарности, однако, совершенно бессмысленно: грозный страж этого дома уже отвернулся.

Далее я уже беспрепятственно зашла внутрь и решила от греха подальше перевести телефон в беззвучный режим: еще не хватало, чтобы во время собрания мне позвонила Таля или бабушка. Отключая звук, с ужасом для себя отметила, что уже четверть пятого, и лучше, наверное, вообще не приходить, чем настолько сильно опаздывать, — по крайней мере, в школе я всегда руководствовалась этим принципом. Правда, сейчас у меня не то чтобы большой выбор, и я должна хоть расшибиться, но прийти; что-то мне подсказывает, что я не в том месте, где прокатывают отмазки про бабушку на дереве или котенка на дороге, и Леонид Викторович будет недоволен, а про дядю и говорить нечего. Забыв обо всём остальном, я стремглав понеслась к нужной двери, думая о том, как бы не перепутать: налево по коридору, третья.

Забыв о хороших манерах, я рывком распахнула дверь сразу же, как только к ней подлетела. Я даже толком не успела оценить обстановку помещения, в которое попала: только очень большой овальный стол, всё в коричнево-розовых тонах, и примерно сорок пар глаз, обладатели которых сидели за столом на многочисленных стульях. Во главе стола должен был сидеть Костин отец — я заметила его пиджак на спинке стула — а вот два места рядом с ним пустовали: видимо, с одной стороны должна сидеть его жена, с другой, там где еще одно соседнее место свободно — дядя Игорь и тетя Кристина, но их сейчас почему-то не было.

Сразу за их местами на своем стуле восседал Ник. Я заметила, что стул напротив него пустовал, — почувствовала, что там обычно сидит Костя. Дальше вдоль стола расположились наши люди, которые, как я поняла, не имели доли в бизнесе, но работали с нами: я выцепила взглядом Диму, который тут же мне подмигнул. Куда податься мне, я не имела ни малейшего понятия.

В зале повисло неловкое молчание: слишком неловкое, чтобы оставить его без внимания, тем более, что мне всё равно даже присесть было некуда. Интересно, а Леонид Викторович уже сказал, что я возвращаюсь, или решил сделать не самый удачный сюрприз? Наверное, стоит хотя бы со всеми поздороваться.

— Эм… Здрасте, — произнесла я, стараясь не трусить и улыбаться пошире. Готова поставить на что угодно, улыбка получилась дебильной.

— Да уж, здрасте, — передразнил меня сидящий за столом молодой человек лет тридцати. — Вот только не говорите мне, что новый член семьи — баба.

— Не баба, а девушка, — буркнула я, отгоняя подальше грустные мысли. Уже произошло достаточно событий, перед которыми я не сдалась, так почему меня должны задеть слова человека, которого я впервые вижу? — Следи за выражениями, мальчик, — с насмешкой я выделила последнее слово.

Мужчина покраснел, затем сразу же побелел и сжал кулаки; он поднялся, собираясь сказать, видимо, еще что-то нехорошее. Заметив это, привстал со своего места Ник, и я с трудом поборола соблазн плюхнуться на его стул, пока тот пустует, и лишь наблюдала за развернувшейся немой сценой. Интересно, мужчинам кто-нибудь говорил, что бо́льшую часть времени они ведут себя как идиоты?

— Думаешь, легла под акционера компании и теперь имеешь право сюда приходить?

— Воу, полегче, пацан, — я нахально улыбнулась, в глубине души надеясь, что братские чувства Ника дадут ему сил и мозгов в случае чего меня защитить. — Между прочим, я тоже акционер компании, чего не могу сказать о тебе.

— Нет, никто из наших не мог передать тебе проценты, — влез в разговор еще один молодой мужчина. — По условиям договора можно что-то передать либо супругам, либо близким родственникам. Если бы члены семьи женились на каждой, кто им даст, то уже давно были бы банкротами.

Ситуация начинала выходить из-под контроля, если она вообще там когда-нибудь была, но вместе с этим всё происходящее меня очень смешило.

— Никто здесь ни при чем, доля моя по праву рождения. Так можно здесь где-нибудь присесть?

— Это, между прочим, моя сестра, — с угрозой сказал Ник, не дав никому больше даже рта раскрыть. — Идем сюда, — брат отодвинул свободный стул рядом с собой. — Кристины сегодня всё равно не будет, а к следующему собранию поменяем рассадку.

Никто не успел ничего сказать, потому что как раз тогда, когда я заняла законное место на стороне своей семьи, Леонид Викторович вернулся в зал — я назвала его залом переговоров — через другую дверь. Надеюсь, он не будет против, что я заняла место его сестры, ведь именно она была женой дяди Игоря уже лет так пятнадцать или около того. Но Костин отец вовсе не возражал, а наоборот, кажется, был рад меня видеть.

— О, Джина, ты быстро добралась.

— Извиняюсь за задержку, но горячо любимый брат даже не подумал предложить мне помощь.

Ник успел только открыть рот, но его снова опередил Леонид Викторович.

— Он узнал о твоем приезде буквально за десять минут до него, так что не злись, — затем он обратился ко всем присутствующим: — Рад спустя долгие годы отсутствия представить вам Джину Александровну Снегиреву-Грейсон.

В этот раз молчание продлилось не больше пары секунд, а потом помещение взорвалось гулом голосов. Я не считала нужным встревать в обсуждение себя самой, тем более, что мне, пожалуй, нечего было сказать, кроме своего имени. Вряд ли кого-нибудь впечатлит мое бурное лето, особенно есть учесть то, что Костин отец мигом меня рассекретил, а в том, что он никому обо мне не рассказал, нет моей заслуги. Когда в зале стало совсем уж шумно, Леонид Викторович поднял руку в утихомиривающем жесте, и сидящие за столом стали понемногу успокаиваться. Как бы мне ни хотелось блеснуть перед Ником еще чем-нибудь, кроме обретенной доли в компании, — например, знанием дела — блистать было нечем, и пришлось прибегнуть к помощи старшего брата.

— Чего они так расшумелись? — я наклонилась к нему поближе. — Или вы и им тоже заливали, что я погибла?

— Откуда ты…

— Таля рассказала, — я издевательски улыбнулась. — Вы бы еще в башне меня заперли, как Рапунцель, чтобы я там точно померла.

— Поговорим после, — шепчет Ник и начинает слушать Костиного отца так внимательно, как будто меня и вовсе нет рядом.

Собрание проходит так быстро, что я не успеваю ничего понять. В голове только догадки, что дело с самого начала было не совсем так, как я представляла: я-то думала, что дедушка тесно связал нашу семью с криминалом, чтобы обезопасить открытую им фирму, а впоследствии и весь остальной бизнес, но похоже, что было ровно наоборот. Дедушка основал фирму только для того, чтобы чем-то прикрывать бандитские дела, которыми он стал заниматься.

Я снова чувствую себя самой тупой на планете, поэтому отмалчиваюсь, всеми силами стараясь вникнуть в курс дела, но пока что не получается ничего уловить даже в общих чертах. Все вокруг так много говорят, что-то бурно обсуждают, а я просто радуюсь, что сижу рядом с Ником и через пустой стул от Костиного отца: они меня не дергают, давая замечательную возможность пока что просто слушать. Дядя Игорь приезжает только под конец собрания, когда я выгляжу уже не настолько уверенной в себе, но, кажется, уже ничего не боюсь. Он видит меня, цокает языком, затем что-то спрашивает у Леонида Викторовича, качает головой примерно так же, как моя бабушка, и наконец занимает свое место за столом.

После совещания ко мне подходит грозного вида и немалых габаритов девушка, я ловлю себя на мысли, что не хотела бы повстречаться с такой в темном переулке.

— Добро пожаловать в семью, — она протягивает мне руку.

Пожимая широкую ладонь, громко шучу:

— Говоришь так, будто здесь собралась местная мафия, — только почему-то никто не смеется.

Значит, мои догадки оказались верны.

Поговорить с Ником тогда, когда он обещал, мне не удалось: брат сразу же уехал, сославшись на какие-то дела, а дядя Игорь и вовсе сказал, что «заехал только на минуточку, узнать, всё ли в порядке». Мне было не по себе от того, что до аварии я могла знать всё это и даже больше; нет, конечно, я не знала ровным счетом ничего, но какие-то воспоминания могли бы пригодиться, причем не только мне, но у меня не осталось воспоминаний, и я снова чувствовала себя маленькой и бесполезной.

Дима вызвался проводить меня до дома: понемногу начинало темнеть. Я была рада и этому, ведь всё-таки мне тоже хотелось пообщаться с другом, от которого я не получала вестей уже больше месяца. Да, после возвращения домой я так и не связалась ни с кем из ребят, и в этом была только моя вина, но я не находила в себе сил общаться вообще с кем-либо, кроме Тали, и то не понимала, как она меня терпит до сих пор.

К метро мы вышли гораздо быстрее, чем я ожидала, из чего я сделала вывод, что Дима уже бывал в доме, где проводились собрания: он не отличался умением находить короткую дорогу с первого раза, как, впрочем, и я сама. Соответственно, у меня сразу же возник вопрос:

— А ты неплохо знаешь район. Часто тут бываешь?

Дима ловко уклонился от бабули, которая запросто могла отдавить ему ногу своей тележкой.

— Уже больше месяца, сразу после того, как Жилинский принял нас к себе на полноценную работу. Обычно мы собираемся где-то раз в неделю, но иногда бывают экстренные совещания, если происходит что-то из ряда вон, — он нервно усмехнулся куда-то в сторону. — А вообще мы раньше жили здесь неподалеку.

— Тогда ты точно знаешь, что это за дом? — я прошмыгнула поближе к стене, чтобы не разминуться с другом во время спуска по лестнице.

— Что-то вроде штаб-квартиры. Как я понял, всё, что не касается непосредственно рабочего процесса компании, обсуждается здесь: Жилинский и Снегирев боятся прослушки в своих офисах, — Дима оттащил меня подальше от людского потока. — Так может быть, ты всё-таки расскажешь о своей роли во всем этом?

Я вздохнула. Ребята хоть и знали, кто я такая и с кем связана, но в детали наследования бизнеса я их не посвящала: я и сама тогда была не в курсе. Пришлось рассказать Диме всё, что я знала сама, добавив, что всё равно ни черта не понимаю. Как ни странно, друга эта ситуация очень забавила, и это позволило мне немного расслабиться.

— Ник обещал всё объяснить по-человечески, но я даже не знаю, когда он появится дома: например, до сегодняшней встречи я не видела его два дня. Слушай, — я постаралась перекричать шум подъезжающего поезда, — а что Жилинский успел обо мне сказать до моего прихода?

Дима наигранно задумался.

— Ну, он начал издалека. Сказал, что в семье новый человек, — выждав паузу, чтобы я сгорала от любопытства, друг продолжил: — А потом ему позвонили, он вышел и не успел больше ничего сказать, а может, хотел сделать всем сюрприз. Но в последний месяц слухи разные ходили, сама понимаешь, — невесело добавил он.

— Я до сих пор не возьму в толк, почему мое появление вызвало такую бурную реакцию, — я снова вздохнула. — Надеюсь, мой горячо любимый брат всё-таки снизойдет до объяснений.

Проводив меня до самой калитки, Дима сразу засобирался домой: ему еще предстоял неблизкий путь, а дома ждала наша Зоя по кличке Пересмешница: после детства с пьющими матерью и отчимом она боялась оставаться одна. Я хотела спросить, не вместе ли они, — Зоя показалась мне не тем человеком, которого можно напугать пустой квартирой, и я подозревала, что она напросилась к Диме совсем не поэтому — но друг сам поспешно объяснил:

— Ты только ничего такого не подумай. Она мне как сестра, очень уж напоминает характером меня в ее возрасте, — мне оставалось лишь вздохнуть и пожелать Пересмешнице удачи.

Ник дома так и не объявился, а вот в понедельник в школе меня ждало не только трудное объяснение с одноклассниками, но и еще одна весьма неожиданная новость. Конечно, вечером воскресенья я перестала игнорировать Талины звонки — я боялась сказать лишнего, поэтому решила просто не отвечать, но под конец взяла себя в руки — и выслушала более-менее правдоподобную версию произошедшего в больнице. Якобы наши с Костей семьи общаются, что было сущей правдой, и его отец попросил меня приезжать почаще, потому что сам вынужден ненадолго уехать по работе, а в знак благодарности подвез до дома. Звучало не то чтобы очень убедительно, но лучшего вранья в этой ситуации всё равно было не придумать, и даже если класс не до конца поверил в эту историю, то не будут же ребята за мной следить, в конце концов?

Но главной новостью дня стал новый учитель английского и немецкого, который так неожиданно пришел в нашу школу почти в середине сентября. Немецкого у нас в школе, в общем-то, никогда и не было, но директор воодушевленно обещал сделать выбор языка с младших классов, а всем остальным предложил факультатив. У меня даже были мысли записаться, пока я не увидела, кто будет нашим новым учителем.

— Никита Игоревич, молодой и очень талантливый специалист, очень любезно согласился выручить нашу школу, — вещал директор, светясь неподдельной радостью. — Теперь я сниму с Кристины Антоновны лишние часы, а вся нагрузка Константина Леонидовича перейдет новому преподавателю. Ну что же, — директор посмотрел на часы, — оставляю вас знакомиться, вместо урока можете провести классный час, всё-таки ребята у нас, а теперь еще и у вас, Никита Игоревич, непростые, — и, улыбнувшись напоследок, Николай Петрович заспешил по своим делам.

И если в случае с Костей я долгое время знала далеко не всё, что нас на самом деле связывает, то Ник был нашим с Талей братом, и этого было уже более чем достаточно. Кажется, наступало время рассказать подруге о вчерашнем: она ведь уже знала, что смерть моих родителей не была несчастным случаем и что Костя устроился к нам школу по большей части ради того, чтобы следить за моей безопасностью. У Тали возникали вопросы, почему никогда ничего не случалось с ней и ее мамой, тем более, что они находились гораздо ближе и были намного более уязвимы, но ответов мы с ней так и не нашли. Теперь-то я знаю, что всё дело в том, что тетя Лена вышла из бизнеса еще тогда, когда нам с Талей не было и двух лет.

Демонстративно игнорируя горе-учителя весь урок, мы с Талей подошли к нему только после звонка. Наверное, во время занятий всё же стоит соблюдать субординацию, но одна фамилия на двоих выдала то, что Ник — мой брат, еще до того, как я успела бы произнести его имя и отчество.

— Ну и как это понимать?

— Сестренка, ты и так целую неделю ходила в школу без присмотра, это слишком опасно. Знаешь ли, я тоже не в восторге по полдня торчать здесь и охранять тебя.

— Я сама могу за себя постоять! — взвилась я.

— А у меня, веришь, полно других дел, вот только большинство голосов в лицах наших с Костей отцов решили иначе, — брат выдавил злобную улыбку.

Я закатила глаза, старательно демонстрируя пренебрежение.

— Ладно, я просто надеюсь, что хотя бы на уроках ты не будешь трогать ни меня, ни Талю, — сестра согласно кивнула. — Спроси пару раз за месяц, чтобы было из чего ставить четвертную оценку, и хватит.

Я не думала, что братец согласится так просто, и оказалась, в общем-то, совершенно права.

— Тогда вы обе организовываете хэллоуинскую вечеринку к тридцать первому октября. Запишем это на мой счет как приобщение к традициям англоязычных стран.

— Ладно, подавись, — угрюмо ответила Таля. — Но тогда ты как классный руководитель будешь время от времени отмазывать нас от уроков.

— Хрен с вами, но сегодня чтобы не вздумали прогуливать, — Ник пытался казаться строгим, но с нами этот фокус никогда не проходил. — Я серьезно, сегодня прикрывать вас я не собираюсь, это мой первый рабочий день! — для убедительности брат даже прикрикнул.

Помахав на прощание, мы с Талей упорхнули на следующий урок. Ладно, упорхнули — это громко сказано, ведь в моих тяжелых ботинках это вряд ли представлялось возможным, но мы хотя бы ушли красиво. Досидеть до конца уроков стоило хотя бы для того, чтобы Ник отвез нас домой, и тогда мы бы наконец могли с ним поговорить о том, о чем собирались еще вчера, только еще и в присутствии Тали: в конце концов, я не нашла лучшего способа всё прояснить, а играть в сломанный телефон мне уже надоело.

Стоило нам затащить Ника в дом, как я набросилась на него с вопросами. Оставив попытки отмахнуться от младших сестер, Ник прошел в столовую и плеснул себе коньяка.

— Ты же за рулем?

— Как видишь, сегодня уже нет, — ответил брат, делая глоток. — Ну, и чего ты еще не поняла вчера?

— Почему мое появление вызвало у всех такую реакцию?

Ник задумался, подбирая слова для ответа.

— Понимаешь, некоторые всё-таки не поверили в то, что ты погибла, но из всех присутствовавших вчера о твоем приезде до этого дня знали только акционеры компании, то есть только наша семья и Жилинские. Остальные, ммм… не ожидали, что ты вернешься, а некоторые рассчитывали на то, что ты и вовсе откажешься от своей доли в пользу нас с отцом.

— Какая им выгода?

— Тогда пара человек могла бы рассчитывать на то, чтобы за сравнительно небольшое вложение влиться в бизнес в качестве не просто начальников, а владельцев. До твоего отказа твоя доля была неприкосновенной, и хотя, в общем-то, теперь ничего в этом плане не поменялось, тебе стоит быть осторожнее: никогда не знаешь, что у других на уме, даже если это наши люди. Да и вообще советую тебе не рваться в управление, пока мой отец тебя всему не научит.

Старательно переваривая информацию, я задала еще один волновавший меня вопрос:

— А Таля?

— А что Таля?

— Моя доля, — пояснила она.

— Но твоя мама отказалась от всего, когда вы обе и разговаривать-то едва умели. У тебя нет никакой доли, разве не так?

Я улыбнулась, так, как улыбалась всегда, собираясь позлить старшего брата.

— Наверное, ты не понимаешь, но вскоре ваши с Костей отцы передадут руководство вам, это вопрос нескольких лет. А вы двое запорете дела примерно так же, как умудрились проебать меня в мае, и я одна объективно не смогу вытащить всё на себе.

— Слушай, может вы обе не будете лезть в договоренности, которым лет столько же, сколько вам самим? — не скрывая раздражения, скорее утвердил, чем спросил Ник. — Мой отец и так был против того, чтобы тебя, Джи, ввязывать во всё это, но Леонид Викторович решил иначе, и между прочим именно ты стала причиной их единственного разногласия за столько лет.

— Ладно, тогда я сама поговорю с дядей. Если не получится, просто перепишу на Талю часть своей доли, и у вас просто не останется выбора, — Ник злобно посмотрел на меня, понимая, что я всё равно его не послушаю и сделаю так, как сама захочу: это было моей постоянной практикой.

Всё это время сестра молча слушала наш разговор, увлеченно потягивая коньяк, про который Ник уже напрочь забыл. Она хотела присоединиться и смертельно обиделась на маму, которая лишила ее выбора ради ее же безопасности. Оставалось только надеяться, что они всё прояснят друг с другом и в семье больше не будет разногласий. Когда Ник вышел на улицу покурить, Таля спешно засобиралась домой, аргументировав это тем, что Стаса нужно пораньше забрать из садика, а потом и тетя Лена вернется с работы, а им есть о чем поговорить.

Меня до жути бесило то, что никто так толком и не посвятил меня в курс дела, и оставалось лишь гадать, снова ли это проверка, устроенная Жилинским, — а мне без конца казалось, что он постоянно на чем-нибудь меня проверяет, — или же нежелание Ника и дяди видеть в семейном бизнесе кого-либо, кроме их самих. Но не успела я толком подумать, что мне делать дальше и как во всём разбираться, если никто не планирует мне ничего объяснять, как в дом ввалилась Таля с огромной спортивной сумкой.

— Е-мае, что там? — я сразу же вскочила с кровати. — Если ты притащила бомбу, чтобы взорвать Ника, то от меня большое спасибо, — уже спокойнее добавила я.

— Не против, если я пока поживу тут? Думаю, бабушка тоже возражать не будет, — сестра огромным усилием водрузила сумку на диванчик. — Ну что ты смотришь, просто я поговорила с мамой, и после этого разговора жить с ней в одной квартире я больше не намерена.

— Твою мать…

— Очень верно подмечено. Есть пожрать?

Бабушка еще не вернулась с работы, и мне оставалось лишь гадать, как мы с Талей будем выкручиваться, когда она вернется, а пока что, полюбовавшись на почти совсем пустой холодильник, я заказала доставку продуктов и заодно доставку обеда из KFC: было ужасно лень готовить. В это же время сестра выудила из моего беспорядка чистый лист бумаги и принялась усердно рисовать на нем какие-то кружочки с цифрами.

— Что ты там чертишь?

— Смотри, — Таля подтолкнула бумагу ко мне. Ее кружочки оказались диаграммами, поделенными на несколько частей. — Это компания, основанная дедом, — она обвела круг по контуру. — Потом дед поделил ее поровну между своими детьми, — сестра обвела линии, делящие круг на три части, как пирог на куски, затем указала на пустой круг: — А это бизнес Жилинского, его пока что не трогаем. Потом моя мать вероломно отказалась от всего, и теперь ее доля принадлежит дяде, — вслед за этими словами Таля стерла одну из линий в круге и написала внутри «66 %», в оставшейся части — «33 %». — Зная то, каким предусмотрительным был наш дед, я не верю, что он вообще не оставил внукам наследства: стоит полагать, что где-нибудь что-нибудь по этому поводу написано.

— Где и что, Таль? И как ты собираешься это искать?

— Ну у тебя ведь есть теперь доступ ко всем документам и архивам, — пожала плечами сестра, примеряясь укусить яблоко, найденное на столе. — Смотри дальше, — она снова склонилась над своими кружочками. — Твоя мама передала свою долю дяде Игорю во временное управление и сохранила твои права на нее, теперь ты заявила об этих правах, и доля твоя, — она стерла с диаграммы мамино имя и вписала мое. — Хотя нет, не так, подожди, — и Таля нарисовала посередине листа огромный круг. — Вскоре после каких-то там давних событий дядя и Костин отец объединили бизнес в единое целое, и у каждого оказалось поровну: по пятьдесят процентов, если условно считать твою долю под управлением дяди — частью его доли, — Таля разделила круг пополам. — Тогда, если рассматривать половину, принадлежащую нашей семье, то у дяди тридцать три процента от общей доли, у тебя — семнадцать. Но дядя передает половину своей доли Нику, и у вас у всех получается по семнадцать процентов. Это условно, — пояснила она, — потому что такие числа не делятся без дробей, а они сейчас только всё запутают. У Жилинских всё просто: Леонид Викторович поделил свою часть пополам между собой и единственным сыном, и у каждого из них сейчас по двадцать пять процентов.

— И зачем нам эти цифры?

— Я думаю! — воскликнула сестра. — Понимаешь, должна быть какая-то лазейка и для дедушкиных внуков. К тому же, если все перессорятся, то начнется полный балаган, и даже если ты перепишешь на меня несколько процентов, в сумме у нас с тобой их останется столько же: это невыгодно.

— И что ты предлагаешь?

Подруга сощурилась.

— А мебельная компания твоего папы, кажется, процветала?

— А причем здесь она?

— Ни за что не поверю, что дедушка упустил бы возможность сотрудничества или партнерства с зарубежной фирмой. Нужно поискать информацию, вдруг и вовсе компания твоего отца давно присоединена в долю нашей семьи. Но мы не знаем, сколько процентов она занимает и понятия не имеем, так ли это в действительности, так что придется всё-таки поискать.

Расправившись с прибывшей наконец доставкой и разложив все продукты по полкам, мы с Талей схватили увесистые бумажные пакеты и торжественно потащили их ко мне в комнату: есть фастфуд на кровати было гораздо приятнее, чем в столовой. На этот случай у меня не было цитаты из книги или фильма, но были живые доказательства в виде меня и сестры.

Ника мы не видели нигде, кроме школы: вероятнее всего, если он и ночевал дома, то приезжал тогда, когда все, включая бабушку, уже спали, а уезжал еще до нашего первого будильника. Разумеется, мы с Талей и не думали ни про какой Хэллоуин в школе, тем более, что до него было еще целых полтора месяца, а у нас — целая куча гораздо более срочных дел.

Получив у Костиного отца легальный доступ на закрытый сайт компании, а заодно немного информации касаемо доли моего отца и личное разрешение Жилинского полностью ввести Талину в курс дела, я смогла выяснить, что после свадьбы родителей фирма моего отца действительно присоединилась к семейному бизнесу, причем по объему она была равна доле моей мамы, то есть трети компании. После объединения получились четыре равные части: дяди Игоря, тети Лены, мамина и папина. Перед отъездом в Лондон папа переписал свою часть на маму и тоже отдал ее под временное управление дяди Игоря, а уже в Лондоне продолжил развивать ту часть своей фирмы, которая осталась независимой.

Я словила себя на мысли, что мне стоит связаться с лондонским управляющим, поскольку полгода назад я не глядя подписала какие-то бумаги, что было по меньшей мере безответственно, и больше ни разу не интересовалась вопросами фирмы, довольствуясь получаемой на счет прибылью. К тому же, до этого момента я и знать не знала о том, что доля была еще и у папы: мало того, что об этом нигде не было ничего написано, так еще и Леонид Викторович как-то об этом умолчал. Может, опять ждал, пока я сама что-нибудь выясню? В любом случае, мне было пока что не до мотивов его поступков: здесь и сейчас я разбиралась с другим.

— Может, съездим еще и в архив? — предложила Таля.

— А там нам вынесут всю информацию на блюдечке с голубой каемочкой, — съязвила я. — Уверена, что то, что нам нужно, находится с государственными учреждениями в разных вселенных.

— Ладно, если так подумать, то у Жилинских половина бизнеса, половина — у нас. По двадцать пять процентов у Кости и его отца, — Таля снова пустилась в рассуждения, — у тебя, как мы выяснили, получается половина от нашей половины, то есть тоже двадцать пять процентов плюс не зависящая от семейного бизнеса мебельная фирма в Лондоне, которой ты можешь распорядиться как угодно, — сестра мечтательно улыбнулась. — У дяди Игоря и Ника в сумме двадцать пять процентов, по отдельности — по двенадцать с половиной.

— И что?

— И то, что во-первых, мне позарез нужно урвать у дяди хотя бы один гребаный процент, а тебе ни за что в жизни нельзя ссориться с Костей.

— Да я и так не собиралась, но в чем дело?

Таля посмотрела на меня как на маленькую и, вытащив невесть откуда клочок бумаги, снова принялась рисовать свои кружочки.

— Если твой Костя поругается с отцом, а их мнения и без того часто расходятся, то у вас двоих будет ровно половина. Но его отец может объединиться с Ником и дядей, и ваши голоса касаемо того или иного решения будут пятьдесят на пятьдесят. Так нельзя. Если у меня будет хотя бы один дядин процент, я смогу стать на твою сторону в случае чего. А когда Костин отец отдаст ему свою долю, то тебе вообще нельзя будет с ним ссориться, потому что тогда у твоего Кости будет ровно половина, и даже если Ник поддержит тебя, а не его, голоса тоже будут пятьдесят на пятьдесят.

— Боже мой, Таля, как ты вообще это всё понимаешь?

Подруга сделала страшные глаза.

— А ты сама не думала, что без этого никуда? Или тебя лично устраивает просто получать деньги и молча соглашаться со всем, что решат остальные? А вообще пока Костя не может заниматься делами, его доля находится под управлением его папы, значит, тебе лучше пока что во всем с ним соглашаться.

— А если я буду не согласна?

Таля пожала плечами.

— Тогда останешься в меньшинстве.

* * *

Когда на следующем совещании я слышу знакомую фамилию, то сразу как будто оживаю: я снова в теме, которую понимаю и уже успела прочувствовать на себе. Я, конечно же, в курсе, что сейчас я не работаю на нашу компанию: в какой-то степени я среди тех людей, на которых работают другие, но этот факт меня не сильно волнует. Это Таля каким-то волшебным образом разбирается во всех этих долях, процентах и лучших решениях, хотя ее, как и меня, этому никто не учил. За лето я уже успела привыкнуть к опасности, привыкла рисковать собой для достижения результата, так кто мне запретит делать это сейчас, если мне принадлежит — сколько там говорила Таля? — аж четверть бизнеса. К тому же, я знаю, что Костя с Ником неоднократно делали разные опасные и рискованные штуки, значит, и в случае со мной никто не может возразить: может быть, хоть так я проявлю себя.

Внимательно слушаю объяснение поставленной задачи: проникнуть в дом Елисеева — на такое решится только самоубийца — и выкрасть несколько важных договоров, подробности которых я благополучно пропустила мимо ушей еще в самом начале. Желательно еще разведать обстановку и составить приблизительный план здания: на всякий случай, мало ли что может случиться потом. Если бы нужно было пронести к Елисееву бомбу, чему я лично очень симпатизировала, то получалась бы настоящая диверсия. Оставалось решить одну маленькую, совершенно пустяковую проблему: если охрану и камеры в офисах еще было возможно обойти, хоть и не без труда, то у него дома это было приблизительно невозможно.

На ум услужливо приходят слова Ника о том, что лучше всего прятаться у врага под носом, и чем ближе, тем надежнее. Выходит, миссия всё-таки выполнима? В то время, пока все наперебой предлагали различные идеи, чтобы выманить самого Елисеева из дома, а Дима по громкой связи транслировал в зал рассказ нашего гениального техника Васи о том, как в это же самое время только им с Димой, видимо, понятным способом обойти охрану, в моей голове начал медленно созревать план, достойный Штирлица.

В какой-то момент размеренный гул голосов прервали мои слова:

— Если мы не знаем, как проникнуть к Елисееву незаметно, то что нам мешает прийти к нему открыто? Это ведь так просто!

— А потом он так же просто нас всех прикончит?

— Нет, вы не поняли, — объяснила я. — Мы наведаемся к нему домой так, чтобы он даже заподозрить не мог, кто мы. Устроим маскарад: переоденемся, примерим на себя другие образы, образы тех людей, которых он наверняка сам с радостью пустит в дом.

Теперь всё внимание в переговорном зале было обращено на меня. Возможно, моя идея многим показалась безрассудной, но лучше уж маскарад, чем попытки стать ниндзя, а вскорости переквалифицироваться в самураев: если окажешься пойманным у Елисеева, то тебе поможет только харакири.

— А это мысль, — произнес кто-то из окружавших меня людей. — Но лучше всего, если открыто пойдет один человек, а остальные будут на подстраховке: так меньше риска.

— В этом что-то есть, — прервал Жилинский, — но это слишком опасно.

— Да, — согласилась я, но тут же снова пустилась в объяснения: — Если провалимся, то будет еще хуже, чем пытаться пройти незаметно. Но если всё пройдет хорошо, то получим гораздо больше, разве не так?

Ник почесал затылок.

— А если сделать наоборот? Отправим несколько человек, которые буду отвлекать Елисеева и охрану, а в это время кто-то тайком проникнет в дом и заберет нужные документы?

— Нет, это то же самое, что и первоначальный план: запорем с самого начала. Но даже если Елисеев заметит, как какая-нибудь журналистка или оператор что-то ищет в его столе, можно хотя бы оправдать тем, что хотелось сделать необычный сюжет, — теперь на меня смотрели, как на идиотку. — Нет, но конечно же, это совсем уж на всякий случай, по плану никто не должен увидеть, что мы копаемся в Елисеевских бумагах, — уверенно добавила я.

На самом деле уверенность была показательной: я и сама понимала, что моя идея держится на чистом везении, как, впрочем, абсолютно любой план по проникновению в дом Елисеева, но тут снова заговорил Дима:

— Есть вариант понадежнее, но риск окажется еще выше.

— И что же это? — с недоверием спросил Ник.

— Нужны дети либо кто-то, кто в загримированном виде может сойти за детей или подростков.

— У нас таких нет, — сразу отозвался дядя. — Даже девушки, работающие на нас, слишком, как бы так сказать…

— Габаритные, — подсказал Ник. Мне было сложно представить, что он имеет в виду. — У нас есть Вася, — Дима удивленно вскинул брови. — Не этот Вася, — добавил Ник, обращаясь к нему. — Но Вася программист и стопроцентно не справится.

Я перевела взгляд на Диму.

— Какие именно дети и подростки тебе нужны?

— Например, такие как ты, — воодушевленно ответил он. — Помнишь, летом ты часто переодевалась в парня? — я утвердительно кивнула. — В идеале нужны парни-подростки, но хрупкие девчонки тоже сойдут.

Костин отец хмурится.

— Таких мы обычно никуда не посылаем. К тому же, Джина только вернулась в компанию, как ты себе это представляешь?

— Да, но только она всё лето вытворяла такое, на что решились бы далеко не все мужчины, — не унимается Дима.

— Я пойду, — тихо говорю я, но все меня слышат.

— Тебе бы в куклы еще играть, — презрительно фыркает мужчина, который подначивал меня еще в прошлый раз; я выяснила, что его фамилия Аникеев. Ну ничего, он мне тоже сразу не понравился, еще когда я смотрела его фото со слежки: даже удивительно, что я не узнала его при первой встрече здесь.

— А ты, я смотрю, хочешь стать моей марионеткой? — я вижу, как он приходит в ярость буквально со скоростью света, но грозный взгляд Ника заставляет его оставаться на месте.

Дима задумался.

— В принципе, можно загримировать Джину и Зою, — в ответ на удивленные взгляды он пояснил: — Пересмешница. Наш человек. А еще было бы неплохо достать цыган, они, случайно, на нас не работают?

— Нет, — процедил дядя Игорь сквозь зубы; в радиусе метра вокруг него чувствуется недовольство.

— А я как раз собиралась поступать в актерское, — послышался радостный голос. На пороге зала стояла запыхавшаяся Таля, которая отчего-то очень широко улыбалась, подобно Чеширскому коту. — Я могу сыграть кого угодно, правда.

Глава 17. Нет, мы не ангелы

Ты вернешься, я верю,

Оттуда, откуда никому нет возврата…

Flёur

— Нет, это полный бред, — выслушав предложение Димаса, выдохнула я. — Если бы настоящий цыганский табор ворвался к Елисееву домой, то он, может, и правда растерялся бы, но три-четыре человека, которые даже не знают, что делать?

Дима почесал затылок.

— А какие еще предложения? Вооруженный налет?

Я закатила глаза.

— Нет, чем ты слушаешь? Надо спереть бумаги так, чтобы никто ничего не заподозрил. Конечно, потом он догадается, но к этому моменту мы будем уже далеко, а там ищи-свищи нас по фейковым документам.

— Мне неважно, — встряла Талина. Хоть она никогда не собиралась поступать ни в какое актерское, а планировала стать стилистом, я не стала ничего говорить: сестра всё еще оставалась магистром вранья с многолетним опытом.

Зоя, примчавшаяся к нам по первому зову, хлопнула в ладоши.

— Решено, идем в качестве журналистов. Я слышала, Елисеев отличается честолюбием, так что такой вариант действительно лучший.

Нам даже выделили отдельную от переговорного зала комнату, чтобы мы могли обсудить план вчетвером. Вообще-то, даже сейчас вся затея держалась на соплях, потому что меня всё еще могли узнать, но Таля уже рисовала в своем блокноте подходящий образ журналистки.

— Четверых многовато для одного интервью, — заметил Дима.

Я задумалась.

— Журналистка, фотограф, видеооператор, а четвертый человек, — и правда сложно, — пусть будет стажером.

— Видеооператор?

Зоя ласково улыбнулась парню. Черт, он заметит когда-нибудь?

— Представляешь, как это усыпит бдительность Елисеева? К нему пришли не просто из какой-то газеты, а с местного телеканала. Тут кто угодно обрадуется и забудет обо всём на свете.

Когда мы возвращались домой, было уже темно. Все давно разъехались: остался только Леонид Викторович и дядя Игорь, который провожал нас с Талей недовольным взглядом. Что с ним не так, почему смотрит почти как на врага? Неужели он и правда хотел присвоить мою долю? Насчет Тали мы еще не разговаривали, но прогнозы всё равно вырисовывались неутешительные.

— Джи, этот Дима — такой красавчик, — щебетала Таля. — А вы правда жили вместе?

— Вместе, — согласилась я. — А вместе с нами еще четыре человека.

Сестра надулась.

— Я же серьезно, а ты…

— Если серьезно, то даже думать о нем забудь, — отчеканила я. — Он занят.

— Грустно, — подытожила Таля.

В школе мы никак не могли улучить момент, чтобы обсудить и доработать план: всё время что-то происходило, кто-то звал то меня, то подругу, а на уроках внезапно стало намного меньше свободного времени. Учителя со всех сторон твердили про выпускной класс, и, поскольку мы были вполне себе обычной СШ, то у нас не предусматривалось уклона на определенные предметы, поэтому гоняли нас абсолютно на всех.

Ник, как и обещал, на своих уроках не трогал ни меня, ни Талю, и мы обе пришли к выводу, что невыносимый брат может быть человеком, когда захочет. Вообще-то, у нас троих и правда были очень теплые братско-сестринские отношения, и несмотря на все разногласия, мы и правда друг друга любили. Со стороны это зачастую выглядело весьма комично, потому что, несмотря на все наши различия, мы были стопроцентно похожи в одном: обожали друг друга бесить, и для нас это было чуть ли не высшим проявлением любви. Многие, кстати, даже не верили, что мы всего лишь двоюродные, и строили теории масонского заговора, вызывая лишь мою улыбку: как можно быть не родными, если мы — внуки одной бабушки, да еще и по стечению обстоятельств как раз живем вместе с ней.

Ник по-прежнему оставался придурком, и называть его так тоже было выражением любви с моей стороны. За последнее время он очень посерьезнел, так, что когда месяц назад мы увиделись, я даже его не узнала. Это было понятно: куча дел, до этого был мой побег, который наверняка подкинул нервов, а теперь еще и лучший друг на грани жизни и смерти — поэтому я даже не удивилась, заметив в легкой рыжине каштановых волос брата первый седой волос.

Я не терпела сочувствия и, упаси боже, жалости к себе, но временами замечала, что Ник смотрит на меня именно так. Его взгляд время от времени становился каким-то затравленным, а сам брат порой выглядел настолько несчастным, что у меня даже язык не поворачивался возмутиться. С самого начала я была уверена, что это мне тяжело, но наблюдая за Ником, я поняла, что ему ничуть не легче, он ведь чувствует не меньше меня, а работы выполняет, наоборот, намного больше: пока я только вникаю в курс дела, брат уже занимается серьезными вопросами.

— У него разногласия с отцом, — шепнула Таля. — Пока ты лила слезы в больнице, я разведывала обстановку. Ник уже получил свою законную долю в компании, но его мнение в последнее время стало сильно отличаться от взглядов дяди.

Таля была права. То, до чего она доходила своим умом, мне подсказывала интуиция, и если раньше голос Ника учитывался лишь по усмотрению дяди Игоря, то теперь с его словом приходилось считаться, каким бы оно ни было. Процесс передачи моих процентов уже был запущен, но я боялась, что тупо не успею разобраться в теме прежде, чем моя доля окончательно перейдет ко мне.

До нашего сумасшедшего журналистского вторжения в особняк Елисеева оставалась всего неделя, и ей-богу, проще было и правда нанять цыганский табор, чем каждый божий день собираться и в сотый, а то и в тысячный раз проговаривать план действий и репетировать интервью. Вообще-то, мне нельзя было соваться в дом: мое лицо было слишком хорошо известно, но состав нашей диверсионной группы был уже утвержден, тем более, мало кто еще решился бы на такое безумство.

Вне всяких сомнений, роль корреспондента должна была достаться Тале, но сестра лишь покачала головой.

— Из тебя бы вышел отличный фотограф, но тебя придется гримировать. Фотографы не ходят с тремя слоями штукатурки на лице, поэтому, чтобы не вызывать подозрений, ты будешь как раз журналисткой. Стажером будет Зоя, Дима, — подруга стрельнула в него глазами, — единственный, кто может без труда поднять камеру, поэтому он — видеооператор. А вот фоторепортаж будет на мне.

Помимо всех прочих достоинств, Таля была еще и отличным стратегом, и я просто не понимала, как в живом человеке может быть одновременно столько талантов. Я и оглянуться не успела, как Таля, уже переодевшись в простенькие джинсы и кофту, собирала нас всех в, надеюсь, не последний путь. На меня она намазала не три, а целых пять слоев косметики, нацепила светлый парик со стрижкой каре и жуткого вида прямой челкой и громадные очки в черной оправе. Белую блузку и костюм из черных пиджака и юбки Таля решила дополнить ярко-красной сумочкой и такого же цвета туфлями, жутко неудобными на самом деле. Разумеется, спорить с сестрой было бесполезно. Зое достался образ попроще, и в глубине души я очень сильно ей завидовала.

Пока мы добирались до места на якобы телевизионной машине, я панически повторяла план действий. Всё было организовано так, что комар носа не подточит: техника, наши корреспондентские корочки и липовые паспорта. Время нашего визита было обговорено еще на прошлой неделе; черт, да у нас имелся даже свой человек на одном из каналов, который при проверке подтвердил, что мы действительно там работаем.

Всё шло как по маслу, и я даже вошла во вкус, задавая вопросы Елисееву. Поскольку во всём мероприятии огромную роль играл человеческий фактор, самая главная часть плана оставалась нерешенной: кто именно сопрет из кабинета необходимые документы. Ситуация располагала к тому, чтобы этим занялась Талина, пока мы водим врага по другой части дома, и Зоя взглядом показывает ей, куда идти.

Меня с самого начала преследует какое-то нехорошее чувство, но я стараюсь игнорировать его ради общего дела. В конце концов, у Тали всё получается: краем глаза я вижу, как она с улыбкой приближается к нам. Чтобы не вызывать лишних подозрений, мы затягиваем интервью, в особенности съемку, еще минут на сорок, и только потом я произношу заготовленные прощальные фразы. Я стараюсь не показывать ни радость от того, что мы добыли долгожданный трофей, ни душащее ощущение, что на самом деле всё очень-очень плохо.

Порой я в этой жизни чувствовала себя не особо умной, но это было еще ничего по сравнению с осознанием, что нужно было с самого начала полагаться на свою интуицию, а не на здравый смысл. Мы уже в холле, когда обеспокоенный охранник, перепрыгивая через ступеньку, спускается к нам и что-то бормочет на ухо своему боссу.

— Задержать их, — только и слышу я, а потом начинается настоящий хаос.

Я не понимаю, как нас вычислили, да и сейчас не самое подходящее время для размышлений. С силой отпихиваю Талю к выходу: самое главное сейчас — уберечь ее, ведь именно под ее толстовкой спрятаны злополучные бумаги. Дима, кажется, тоже это понимает, потому что хватает Талину за руку и тянет к двери, пока туда еще не набежала охрана; бросив ненужную теперь камеру, второй рукой он цепляется за Пересмешницу, я подхватываю ее с другой стороны и у нас, кажется, даже появляется шанс всем выбраться живыми, но телохранители Елисеева открывают огонь.

Я не успеваю ничего сообразить, как Зоя вырывается из нашей цепочки и бежит навстречу охране. У меня нет аналитического мышления и достаточных познаний в геометрии, чтобы понять, что девушка закрывает Диму собой, но меня хватает, чтобы почувствовать: не всех троих, не меня и даже не Талю — именно его. Черт. Пересмешница со своей безумной, переходящей пределы человеческого познания, любовью точно погубит и себя, и нас заодно.

Я ведь уже не настолько наивна, чтобы пытаться спасти всех и сразу, хоть и очень хочется; даже не задумываясь, срываюсь с места вслед за Зоей, жестами показывая ребятам, чтобы сматывались: так будет намного легче. Мне будет гораздо проще вытащить отсюда Пересмешницу, если при этом я не буду переживать хотя бы за них. Кажется, я выкрикиваю такие страшные ругательства, что и Таля, и Дима не пытаются спорить, но у меня больше нет времени наблюдать за ними даже краем глаза: нужно защитить Зою.

Всё действие занимает не больше десяти секунд, но они ощущаются как целая гребаная вечность. Мне остается надеяться, что ребята не полезут геройствовать, как это, черт возьми, приспичило Пересмешнице: мы безоружны от слова совсем, и против пушек никто не сможет ничего сделать; наш с Зоей максимум — выиграть для Тали с Димой время, чтобы они могли спастись, а заодно и рассказать о случившемся.

То, что мы обречены, стало ясно практически сразу. Обернувшись на мгновение, вижу испуганные глаза сестры, в глубине которых — надежда выйти отсюда без потерь. Едва заметно киваю головой, но тут Талино лицо озаряется какой-то гениальной мыслью, и она рывком открывает входную дверь и со всей силы тащит Диму за собой. Я не знаю, что она придумала, да мне и неважно: теперь остается выбраться только нам с Зоей, но эта затея заведомо обречена на провал.

Все выстрелы удивительным образом попадают мимо меня, и я не сразу понимаю, в чем дело: пуля, пролетевшая в сантиметре от моего уха, сбила с головы парик, и даже с пятью слоями грима, который наверняка уже растекся местами, можно догадаться о том, кто я такая. Наверное, после такого глупого разоблачения меня должны пришить еще быстрее, но одна из пуль врезается в грудь Зои; я почти ничего не вижу сейчас, но чувствую: это конец. Я оборачиваюсь сразу же, но девушка уже не дышит, и ей изначально ничем нельзя было помочь: она мертва. На ее губах — легкая насмешливая улыбка.

Я не успеваю ни осознать, ни посмотреть в последний раз, ни прочувствовать: тупая боль в затылке заставляет голову кружиться, и я падаю, падаю в пустоту.

* * *

Я разлепляю глаза в каком-то обшарпанном подвале, среди сырости и плесени. Пытаюсь вспомнить последнее, что со мной произошло, и липкий ужас пробирает до костей: Зою убили. Я должна была ее вытащить, но даже этой малости сделать не смогла. Я терялась в догадках, сколько прошло времени и где именно я нахожусь, но не теряю надежды, что Таля и Дима всё-таки выбрались и уже находятся в безопасности.

Беглый осмотр подвала привел меня к выводу, что сбежать отсюда не получится: единственным выходом была массивная железная дверь, через которую точно не пробраться. Для успокоения совести я попыталась покричать, но выходили только какие-то сдавленные хрипы: в горле пересохло, а в доступности у меня не было ни глотка воды. Несмотря ни на что, мы с ребятами выполнили свою задачу, а то, что не получилось без потерь, — так ведь никто не застрахован.

Я успела поспать уже два раза и по третьему кругу передумать абсолютно все мысли, когда наконец дверь моей импровизированной тюрьмы открылась. Коридор, находящийся за дверью, тоже был освещен одной-единственной лампочкой, свисающей на проводе, — к этому я пришла, навскидку сравнив яркость освещения в подвале и снаружи.

На пороге стоит не кто иной, как Елисеев собственной персоной.

— Надо же, а я уже начал думать, что тебя случайно отправили на тот свет.

— Как будто вы не этого добивались всё время?

Он покачал головой.

— Вовсе нет. Есть разговор. Можешь идти? — ситуация была до невозможности сюрреалистичной, потому что в следующий момент Елисеев… протянул мне руку.

Еле удержавшись, чтобы не плюнуть на протянутую ладонь, я поднялась сама. Уже шагая из подвала наверх, я поняла, что мы не в Елисеевском доме, по крайней мере не в том, куда приехали с ребятами под видом журналистов: это какое-то другое место. Второй дом Елисеева, в котором мы находились, был обставлен похоже, но всё-таки иначе; к тому же, планировка была другой. Куда, черт возьми, он меня притащил? Матерясь сквозь зубы, я плелась за Елисеевым и надеялась лишь на быструю и безболезненную смерть. Почему он меня еще не убил?

Только оказавшись в просторном кабинете, наполненном всеми мыслимыми и немыслимыми предметами роскоши, мой враг номер один снизошел до объяснений, хотя и их, в общем-то, начал с вопроса:

— Ты никогда не задумывалась, почему до сих пор жива? — я молча посмотрела на него, всем своим видом показывая, что не настроена на дискуссии. Мужчина вздохнул. — Просто никто не собирался тебя убивать. Эти идиоты так старательно прятали тебя, будто твоя смерть сыграла бы значительную роль.

«Просто никто не собирался тебя убивать». Вдох.

— Может, чаю? — предложил Елисеев.

— Пожалуй, откажусь, — невесело улыбаюсь краем рта. Хрен знает, что у него на уме.

Мужчина вздыхает.

— Зря. Я же сказал, что твоя смерть не принесет мне сейчас никакой пользы. Ты гораздо ценнее живая, но никто, кроме меня, об этом не думал. Если честно, то и мать твоя мне тоже нужна была живой.

Выдох.

Он продолжает:

— Анастасия владела крайне ценной информацией, которой наотрез отказалась со мной поделиться. Полгода назад должен был погибнуть только твой отец, это был мой способ разговорить твою мамочку: потеряв мужа и поняв, что я не шучу, она вряд ли захотела бы терять еще и драгоценную дочь. В машине должен был быть только один человек, но почему-то вы ехали втроем, и это сорвало все планы. Поначалу я и правда думал, что тебя нет в живых.

Каждое слово — словно нож под ребра.

— Анастасия погибла по ошибке, но тот день, когда я узнал, что ты мало того, что не умерла, а еще и объявилась в Москве, был для меня как праздник, — Елисеев смотрит на меня. — Твоя мать вовсе не была дурой и за столько лет наверняка перестраховалась, поделившись с тобой семейной тайной, подробности которой знала только она, — я плохо понимаю, что он имеет в виду. Неужели у нашей семьи есть еще какие-то секреты? — Если расскажешь сразу, пожалуй, сохраню тебе жизнь.

Я лихорадочно пытаюсь переварить услышанное и хоть как-то уложить это всё в голове, как меня внезапно прошибает осознанием. Настолько абсурдно, что ни один человек не поверит, и меня пробирает истерический хохот. Елисеев удивленно смотрит на меня, пока я пытаюсь успокоиться: наверное, думает, что я сошла с ума.

Отсмеявшись, перевожу дыхание и с широкой улыбкой, а главное, абсолютно честно отвечаю:

— Всё бы ничего, вот только у меня амнезия, — улыбаюсь еще шире. — Я даже не в курсе, знала что-то об этих ваших тайнах или нет.

На его лице — такая смесь эмоций, что мне сто́ит больших трудов не рассмеяться снова.

— Ты врешь.

— Нет, — кажется, улыбка расползлась почти до самых ушей. — Можете смело убивать, я при всем желании ни черта не помню: мне отшибло память как раз после той аварии.

— Я постараюсь напомнить, — Елисеев усаживает меня в кресло, а сам садится на корточки передо мной. — Видишь кулон у себя на шее? — я молча киваю. — Это только одно украшение, а их было несколько комплектов и даже больше. Меня интересует перстень. Ты его когда-нибудь видела? — медленно, почти что по слогам объясняет он, как маленькой.

— Не-а.

Что я могу поделать, если и правда не помню? Кулон, судя по фотографиям, мама подарила мне еще в далеком детстве. Рассматривая его, я заметила, что он не был таким с самого начала: скорее, являлся уцелевшим кусочком какого-то крупного украшения. У Тали, кстати, был похожий, только с сапфиром; на моем же кулоне был крупный рубин или гранат — я не особо разбиралась. Сестра рассказывала, что по семейным преданиям Снегиревы — старинный княжеский род, и буквально чудом нашим предкам удалось сохранить несколько украшений, которые передаются по наследству.

Я и правда не видела никакого перстня или даже чего-то похожего: а если видела, то всё равно не помню. Елисеев не давил на меня, даже не повышал голос, да и вообще вел себя крайне дружелюбно. Если он не врет и ему позарез нужна информация, которую из всех живых людей могу знать только я, то ситуацию легко можно вывернуть в свою пользу. Конечно, рано или поздно его терпение лопнет, но пока это не произошло, мне нужно пользоваться случаем.

— Как он выглядел? Перстень, — делаю вид, что всецело заинтересована в том, чтобы его найти.

— С большим камнем, — помедлив, отвечает мужчина.

Строить из себя дуру, оказывается, так легко.

— Все перстни с большими камнями, — со знанием дела заявляю я. — Что за камень там был? Ну или хотя бы какого цвета, — непонятно, задаю я вопросы или, наоборот, объясняю.

Елисеев медлит, и мне это не нравится.

— Пожалуй, красный.

— Пожалуй, красный — пожалуй, не видела, — ехидно отвечаю я. — Между прочим, это важно: я ведь могла что-то заметить на семейных фотографиях.

Если комплект драгоценностей с рубинами или гранатами достался маме, а Елисеев с самого начала пытался добраться именно до нее, то камень и правда должен быть таким же, но ни на одном фото я не видела ничено подобного. Узнать ответ было и в моих интересах тоже: кто знает, вдруг это и правда что-то важное, о чем другие пока не догадались. Мои попытки проиграть в голове одинокие воспоминания с тортиком и фотоальбомом, в которых присутствовала мама, ни к чему не привели: никакого перстня там не было. А вот кулон на моей шее болтался еще в шесть лет, когда мы с Талей убежали играть с соседской собакой, — значит, мама подарила его мне еще раньше, а других воспоминаний у меня попросту не было.

Елисеев хмурится.

— А серьезно?

— Я же и говорю, не видела. Шансы восстановления памяти — пятьдесят на пятьдесят, так что заходите через годик, — криво улыбаюсь краем рта.

— Господи, просто уведите ее, — раздраженно-обреченно командует мой злейший враг. Надо почаще об этом думать, чтобы ненароком не ляпнуть лишнего.

Дверь открывается, и в проеме сразу же показывается голова охранника.

— Куда?

— В комнату. Любую, — Елисеев прикрывает глаза. Что ж, и у него бывают эмоции.

— Лучше для начала в туалет, — бурчу я.

Туалет, кстати, у меня оказывается персональный: прямо из выделенной мне комнаты можно туда попасть. Рядом находится просто чудесный душ, и соблазн залезть туда слишком велик, но меня вполне ожидаемо держит в напряжении тот факт, что я в каком-то Елисеевском доме, причем вовсе не в том, куда мы приходили с ребятами.

Всё-таки я решаю помыться: я нужна Елисееву, а значит, вряд ли из смесителя сейчас польется кислота. Раздеваясь, я так и замираю, пялясь на обратную сторону лифчика: как я могла забыть, что изнутри к чашечке изолентой прилеплены микрофон и маячок? Моя сумка куда-то подевалась, и это объяснимо: кто бы дал пленнику телефон — но два крошечных устройства дают мне надежду на спасение, если только в здании не стоит глушилка.

А она как раз стояла, ведь помимо того времени, что я валялась в подвале, прошло еще три дня, а за мной так никто и не приехал. Может быть, моя жизнь и правда не так важна, а может, меня похоронили еще в тот момент, когда за Талей и Димасом захлопнулась дверь: в любом случае, я могла надеяться только на себя свои силы. Каждый день Елисеев безуспешно пытался вызвать у меня хоть какие-нибудь воспоминания о фамильных драгоценностях и о перстне, и с каждым разом его терпения оставалось всё меньше и меньше: я с завидным упорством всеми силами выводила его из себя. Наверное, ради спасения мне было бы проще что-нибудь соврать, но любое сказанное мной слово могло подвергнуть семью лишней опасности.

Пока у меня не было ни одного варианта, как выбираться, оставалось только тянуть время. За две недели я объявляла голодовку, предлагала Елисееву найти перстень при помощи гадалки с «Битвы экстрасенсов», выводила его на все существующие эмоции и даже пообщалась с приглашенным специально для меня врачом, но, естественно, ничего не вспомнила. Елисеев уже находился на грани того, чтобы позвать в дом гипнотизера или накачать меня наркотой в надежде, что в таком состоянии мое подсознание вспомнит то, что надо.

Я достала мужчину так крепко, что он уже пятый день как перестал играть в доброго дяденьку и снова запер меня в подвале. Не то чтобы разницы не было вообще никакой: всё-таки в комнате у меня имелась удобная кровать, свой туалет и душ — но я уже так устала, что было как-то почти фиолетово. Если бы при этом меня по несколько раз на дню не прикладывали башкой об стену, было бы даже вполне сносно. Видимо, Елисеев совсем свихнулся, раз решил, что организовать мне новую черепно-мозговую травму будет отличным способом вернуть мне память.

— Мимо тещиного дома я без шуток не хожу: то им хер в забор просуну, то им жопу покажу! — с надрывом вопила я вслед покидающему подвал Елисееву. Сегодня настроение было как раз подходящим, а новой объявленной мной голодовке исполнился второй день.

Кое-что я всё-таки вспомнила: еще в апреле мы с Талей рассматривали бабушкину шкатулку с украшениями и видели там массивное кольцо с огромным красным камнем. Тогда ни я, ни сестра не знали, что оно относится к фамильным драгоценностям, да и в принципе что-то из себя представляет: мы пришли к выводу, что такой большой рубин — или гранат? — точно подделка, и толком не уделили перстню внимания. Интересно, а кто-нибудь в курсе, что Елисеев охотится за ним?

— Как же ты похожа на свою мать, — со злостью рычит Елисеев, оборачиваясь ко мне. Кажется, «Частушки» были уже лишними.

Я настолько вывела его из себя, что мужчина снова с силой прикладывает меня головой об стену; я замечаю, что его руки почему-то дрожат, но удар приходится настолько тяжелым, что я мешком оседаю на пол: не удивлюсь, если у меня треснул череп или что там еще бывает в таких случаях. Елисеев смотрит на меня, и я, привыкшая всё понимать по взглядам, не понимаю ни хрена: он стоит так еще с минуту, возвышаясь надо мной, а потом сплевывает себе под ноги и разворачивается к выходу. Хочется продолжить исполнение «Частушек», но у меня не выходит даже невнятный шепот, а в глазах стремительно темнеет. Я еще успеваю услышать, как лязгает и скрипит железная дверь подвала, а потом я не слышу, не вижу и, кажется, не чувствую ничего вообще.

Когда я открываю глаза, с той стороны слышен какой-то невнятный шум: это что же должно так греметь, чтобы было слышно отсюда, где почти что бункер? Похоже, у Елисеева какие-то проблемы: я уже пришла к выводу, что он не выносит громких звуков. Грохот становится всё отчетливее, и я не на шутку пугаюсь, когда в этой толстенной железяке появляется вмятина. Вот будет весело, если дом и вовсе взорвут, а я так и останусь на веки вечные в этом подвале, погребенная в руинах. Если честно, на более приятную участь я перестала рассчитывать еще в тот момент, когда вместе с Пересмешницей выигрывала время для Димаса и Талины.

Вопреки моим ожиданиям, никто ничего не бомбит — почти — но дверь сначала слетает с верхних петель, а затем неприятный звук заставляет меня зажмуриться, и очень вовремя: волна горячего воздуха поднимает вверх подвальную пыль и заставляет кусочки бетона отлетать от стен, и я стараюсь не открывать глаза подольше, чтобы в них ничего не попало.

Всё-таки разлепив глаза, мгновенно пересохшие от летающей вокруг пыли, я осматриваюсь. Толстый кусок металла больше напоминает сейчас скомканный тетрадный лист; в открывшемся проеме я вижу несколько человеческих фигур, и ближайшая кажется до боли знакомой: значит, вот так на самом деле умирают?

Они стоят вдалеке, там, куда не достала ударная волна от взрыва. До подвала никому нет дела, да и до меня, собственно, тоже: все заняты перестрелкой. Наверное, свои мысли касаемо загробного мира я могу засунуть куда подальше: это всё еще Елисеевский дом, и я всё еще жива. Люди вооружены: кто пистолетами, кто автоматом — я плохо разбираюсь в оружии — и мне становится до жути неуютно, ведь всё, что я могу сделать, — это огреть кого-нибудь по голове туфлей. Неловкая ситуация, но мне ничего не остается, кроме как незаметно скользнуть в соседний коридор.

В меня снова не попали только каким-то чудом, но даже споймать пулю всё равно не так жутко, как забирать оружие с трупа. Этот несчастный из многочисленной охраны Елисеева был совсем как живой, еще горячий, только с дыркой в голове и не дышал; конечно же, он не восстанет из мертвых и не придушит меня, и не выпьет всю кровь, и даже не съест мои мозги, но разжимать его пальцы и вынимать из них пистолет было так мерзко, что меня бы точно вырвало, если бы было, чем. Я до сих пор не осознала в полной мере то, что в конце июля убила одного человека броском ножа, а взрывом машины — как минимум пятерых.

Возможно, дело в том, что я видела тех людей только издалека и только при жизни; этого же я, наоборот, не встречала живым. Его пистолет был тяжелым, как и Костин, вот только если последний летом лег в руку как родной, то оружие Елисеевской охраны было еще и жутко неудобным; правда, других вариантов у меня не было. Черт, я даже не знаю, остались ли тут патроны. Я даже не знаю, где это посмотреть.

Чисто по-русски понадеявшись на авось, я стала пробираться к лестнице на первый этаж: глядишь, под шумок выберусь за забор, а дальше как-нибудь доберусь до дома. Черт, я ведь и не в курсе, в Москве я сейчас или нет. Ладно, в любом случае я объездила автостопом полстраны и здесь уж точно не потеряюсь: вряд ли Елисеев упек меня в какой-нибудь Владикавказ или Петропавловск и торчит тут сам уже третью неделю. Если мы не в Москве, то хотя бы не так далеко от нее.

Наверху почти что спокойно, не считая перестрелки, подобной той, что я видела в подвале. Не успела я обрадоваться, что хорошо запомнила примерный план здания, как прямо рядом со мной обрушивается стена, и только какая-то нечеловеческая сила заставляет меня отпрыгнуть подальше, а не в страхе замереть на месте. От неожиданности я нажимаю на курок, чудом не попав при этом в свою же ногу, и почти сразу же привлекаю к себе внимание. Блин, вот попала так попала.

Со всех ног, насколько это позволяют туфли, бегу к выходу, но мне преграждают путь, и я даже не задумываясь направляю пистолет на человека передо мной. Адреналин захлестывает так, что я с большим удовольствием перестреляю здесь всех, а потом и взорву дом заодно с Елисеевым, которого я, как ни странно, нигде не заметила. Не проходит и доли секунды, как мое неудобное, но всё же оружие оказывается выбитым из руки и отлетает на пол. Я уже готова задушить человека перед собой голыми руками, как слышу его голос и едва не валюсь с ног: это Ник. Я чуть не застрелила собственного брата.

— Походу мне всё-таки придется научить тебя стрелять, — бормочет он вместо приветствия. — И смотреть глазами, а не жопой.

От растерянности я не могу выдавить из себя ни звука, да что там, я даже пошевелиться не могу.

— Я нашел ее! — кричит Ник куда-то вдаль. — А где вторая? — теперь он обращается ко мне. Вторая…

— Зои нет, — стараюсь ответить как можно спокойнее, но получается плохо.

— В каком смысле нет? — невесть откуда к нам подлетает запыхавшийся Димас; судя по крови на одежде, он только что был в эпицентре событий.

— Нет, — повторяю я тихо, практически одними губами, но парень слышит: он ведь Дима.

Он даже не успевает отреагировать, потому Ник снова строит из себя командира.

— Выходи из дома и дуй в машину.

Я чувствую, что брат хочет сказать что-то еще, но мы всё еще в опасности, и ждать, пока он ломается, нет времени.

— Черта с два, — выхватываю из братской кобуры пистолет — у Ника всё равно их два — и неожиданно для всех, кроме себя самой, попадаю в одного из охраны Елисеева насмерть. Ловлю себя на мысли, что хочется еще.

Ник с Димасом наконец перестают тупить, и после нескольких наших выстрелов на пол падают еще четверо. Наверное, пора уходить, если у ребят нет здесь еще какой-то цели; никто не уходит. Дима вдруг бросается вперед, толкая меня куда-то в сторону; естественно, на каблуках я теряю равновесие — надо было убегать босиком — и оказываюсь на полу. Дима тоже летит вниз, прямо на меня, но Ник успевает его подхватить.

— Блять, — сквозь зубы рычит он.

По серой Димасовской толстовке расползается темное пятно. Нет, это неправильно, так не должно быть, и всё мое существо кричит о неправильности происходящего. Пара секунд уходит на то, чтобы собраться в кучку: сейчас у меня нет права ни на промедление, ни на эмоции. Дима не только дышит, но даже не закрывает глаза и совершенно непонятным образом улыбается.

— Ничего, Камикадзе, жить буду, — он смотрит на меня. Боже, я уже и забыла, что в далеком июне Дима придумал для меня это прозвище.

— Надо в машину, — вокруг почему-то становится так шумно, что я не слышу своего голоса и отчаянно жестикулирую в попытке донести до брата свою мысль: в конце концов, именно он всё еще не отпускает Димаса.

Ник медлит, ужасно медлит. На его лице явственно читается внутренняя борьба, и я не понимаю, в чем, черт возьми, дело. Наконец он всё же решается и объясняет:

— Костя, — я не понимаю, и брат кивает головой в сторону, откуда доносятся звуки выстрелов, — там.

Я всё еще не понимаю, но в голове набатом бьет мысль: надо что-то делать, срочно.

— В машину, Ник, — настойчиво требую я.

В надежде, что брату еще не отшибло мозги и он наконец зашевелит задом, бегу обратно, в самое пекло. Может быть, я совершаю ошибку, но если там и правда Костя — этим словам Ника верилось слабо, разве что кто-то из нас двоих сошел с ума — то ему, наверное, понадобится помощь. Несмотря ни на что, я чувствовала небывалый прилив сил и знала, что в этот момент смогу всё, что угодно.

Я не успеваю добраться туда, откуда будет хотя бы видно, в кого стрелять: с разбега влетаю в человека, и от резкого столкновения едва не падаю назад. Вовремя вспомнив опыт недавней встречи с Ником, не спешу никого пристрелить, сначала поднимаю взгляд, а затем забываю, как дышать: наверное, я всё-таки умерла, потому что прямо передо мной стоит Костя.

Мы смотрим друг другу в глаза не дольше секунды, но ощущается она как целая гребаная вечность.

— Уходим! — кричит мне парень, и, наверное, мы всё еще живы, потому что на том свете тебя не хватают так крепко за руку и не тащат вперед, вынуждая бежать и поскальзываться на чужой крови.

У Кости заканчиваются патроны, и я протягиваю ему свой пистолет: ему нужнее, как мне кажется. Он кивает в знак благодарности — слова в нашем положении слишком дорого сто́ят — и еще быстрее тянет меня к заветной двери.

На удивление, на улице пусто и никто не пытается нам помешать. Не успеваю я подумать о том, что это ненадолго, как мы уже пробегаем через ворота и оказываемся за пределами Елисеевской территории.

— Пригнись! — Костя обнимает меня за плечи и зачем-то пригибается к земле, заставляя меня сделать то же самое. В тот момент, когда от взрыва у меня закладывает уши, я уже лежу на животе, а парень закрывает меня своим телом, насколько это возможно.

Я не успеваю опомниться, как сильные руки уже дергают меня вверх, и я снова оказываюсь на ногах. Костя подталкивает меня к ближайшей машине, и я запрыгиваю на заднее сиденье, парень — следом за мной.

Только когда автомобиль срывается с места, я начинаю потихоньку возвращаться в реальность. Замечаю впереди Люсю — разве она умеет водить? — и Ника на пассажирском месте. Рядом с нами — Дима, истекающий кровью даже несмотря на наспех сделанную перевязку, но всё еще в сознании. Устало кладу голову Косте на грудь; у меня, как и ни у кого из нас, нет сил даже на пару фраз, но надо же сказать хоть что-нибудь, потому что всё происходящее — сплошой гребаный сюр.

Я по-прежнему ничего не понимаю, да даже пока и не пытаюсь осмыслить, но адреналин понемногу спадает, а на смену ему приближается паническая атака. Я уже слишком хорошо знаю это чувство, когда она еще не началась, но вот-вот обязательно будет. В попытке найти в окружающей обстановке хоть что-то нормальное озираюсь по сторонам, и взгляд упирается в Диму. Друг дышит как-то неправильно, слишком рвано, и я придвигаюсь поближе.

— Не смей закрывать глаза, слышишь? — Дима смотрит на меня из-под полуприкрытых век и, кажется, не очень понимает.

Костя тоже наклоняется к нам, хотя я понятия не имею, как и чем здесь помочь прямо сейчас. Я так и не узнала: с интонацией заправского таксиста Люся оповещает, что мы приехали.

Мы очень несобранно и недружно вылазим из машины: каждый из нас едва стоит на ногах. Я замечаю, что следом паркуется еще один точно такой же джип, из которого выпрыгивает Паша. Судя по тому, что больше там никого нет, кто-то из наших навсегда остался под обломками Елисеевского дома.

А в нашем доме — да, почему-то именно в нашем — кажется, собрались все кому не лень. Сразу же на порог выбежала Таля, да так и замерла, уставившись на нас. Ее взгляд скользул по нам с Костей и остановился посередине: на Диме, которого мы, пошатываясь, пратически волокли на себе. Немая сцена продолжалась бы еще долго, если бы Костя не прикрикнул на подругу.

— Чего стоишь, как истукан? Чего ты тут не видела? Талина, блять, проход не загораживай, помощь нужна!

Сестра «отмирает», и сразу же всё вокруг наполняется такой суетой, что я снова чувствую себя словно не из этой реальности. Мне всё еще неудобно идти, хотя Дима уже в надежных руках каких-то семейных медиков; посмотрев под ноги, понимаю, что дело в наполовину отвалившемся каблуке, но никак не могу вспомнить, когда именно это случилось. Наверное, уже неважно.

Скинув туфлю, остаюсь в одной: на другую уже нет сил. Таля, которая всё еще мельтешит по дому, делая одновременно кучу дел, подлетает ко мне. Я должна очень много ей рассказать, да и она мне не меньше, но точно не сейчас.

— Жрать, — только и могу произнести я, направляясь к холодильнику. — Шпашибо, я в душ, — по очереди откусываю от сосиски и огромного куска сыра прямо на ходу.

— Сейчас принесу тебе вещи, — вздыхает сестра.

Хочется простоять под горячими струями целую вечность, но усталость берет свое: меня начинает клонить в сон. Быстро обтеревшись любимым махровым полотенцем, я натягиваю одежду, принесенную Талей, даже не вникая: пока что мне и костюм Деда Мороза будет в самый раз. Стоит мне только закрыть дверь снаружи, как я сразу оказываюсь оторванной от поверхности; это Костя, и мне не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться.

— Нам нужно о многом поговорить, — начинаю издалека, пока слабо представляя, как перейти к сути.

— Но это всё потом, — выдыхает парень мне в губы. — Сейчас надо отдохнуть, — думаю, нам обоим.

Использовав молчание как знак согласия, тыкаюсь носом в Костину шею. Он очень тёплый и однозначно очень живой; я, кажется, тоже.

Глава 18. Ты так давно спишь

Просыпаться вместе оказывается очешуительно хорошо. Засыпать, наверное, тоже, вот только я даже не помню, как Костя заносил меня в комнату: похоже, я отключилась прямо у него на руках.

Почувствовав нежное прикосновение губ к виску, потягиваюсь, жмусь к теплому телу рядом со мной в надежде продлить этот миг хотя бы ненадолго, но в итоге нехотя открываю глаза. Хочется проваляться вместе целый день, а то и всю жизнь, но воспоминания о недавних событиях постепенно возвращаются в мою сонную голову. Слишком, слишком многое требует объяснений.

— Как ты вообще здесь оказался? — спрашиваю в лоб, не заботясь о приветствиях вроде доброго утра и подобного. Чем быстрее мы всё обсудим, тем легче нам обоим будет потом.

Костя смотрит на меня лучистыми серыми глазами.

— Главное, что сейчас всё в порядке.

— Нихрена не в порядке, — вздох. — При первой встрече я не задавала вопросов, потому что было не до них, но это не значит, что мне не нужны ответы, — парень только и успевает, что открыть рот, как я добавляю: — И не пытайся держать меня за дуру, как в августе.

— И ты не потерпишь ничего, кроме правды? — обреченно уточняет Костя.

— Естественно.

Блондин вздыхает.

— Тебе с момента моего рождения рассказывать или чуть попозже? — заметив мой взгляд, он, видимо, понимает, что отшутиться тоже не выйдет. — Я сбежал из больницы, — он пожимает плечами.

— Ты идиот?

Костя слабо улыбается.

— Когда очнулся, провалялся там почти две недели или около того. Как назло, все молчали, как партизаны, да мне никто и не рассказал бы, если бы Нику не позвонили ровно в тот момент, когда он пришел меня навестить.

— Продолжай.

— Это было сегодня утром. Когда я узнал, что ты в опасности, не мог прохлаждаться в палате и ждать, — парень разводит руками.

Всё просто и понятно, но меня напрягают некоторые детали. Бросив взгляд на настенные часы, узнаю, что сейчас уже почти три часа дня.

— И во сколько же вы поехали меня, — я медлю, пытаясь подобрать слово, но не нахожу ничего лучше, — спасать?

— Выехали в девять утра, если тебе это так важно.

— Посетителей пускают только с одиннадцати, — я усмехаюсь. — Бога ради, только не спрашивай, откуда я это знаю.

Костя смотрит на меня, как на маленького и ничего не смыслящего ребенка, но одновременно в его взгляде проскальзывает что-то другое, едва уловимое, что я не успеваю разобрать.

— С восьми, если уметь договариваться, — мне остается лишь поверить на слово.

— Ты в курсе, что произошло?

— Очень вкратце. Когда узнал, не было времени разбираться в деталях.

— Теперь понимаешь, каково это? — я победно улыбаюсь. — Не зря бабуля говорила, что всё возвращается, — я плохо понимаю свои чувства сейчас. С одной стороны, хочется обнять и не отпускать никогда в жизни, с другой — оттолкнуть подальше, как я это и сделала почти два месяца назад, потому что ни черта, ни черта ведь не изменилось.

Он отвечает мне добродушной улыбкой.

— Паршиво, если честно, — парень притягивает меня к себе.

— Да, именно, — я выворачиваюсь и сажусь на кровати, — я не знаю, что ты там ко мне чувствуешь и зачем вообще тогда запирал меня в четырех стенах, но в любом случае у тебя больше не получится, — смотрю на него сверху вниз. — Вопрос о том, что вообще между нами, — неопределенно взмахиваю руками, — тоже лучше закрыть прямо сейчас.

Костя приподнимается на локте и внимательно всматривается в мои глаза. Я не знаю, что он хочет в них увидеть, — вполне вероятно, что этого там просто нет, — но не отвожу взгляд и боюсь даже моргнуть, чтобы не разрушить момент: кто знает, вдруг это наш последний.

Все внутренности сжимаются от подсознательного страха, что вот сейчас он, точно так же глядя мне в глаза, скажет, что между нами ничего нет и быть и не может. Не то чтобы меня сильно удивил бы такой вариант, но это перед Костей, да и перед всеми вокруг, я могу храбриться и делать вид, что мне, в общем-то, неважно. А от своих чувств ведь всё равно не убежишь: можно обмануть кого угодно, но не себя, нет, только не себя.

Непонятная и бессмысленная игра в гляделки затягивается, и именно тогда, когда я уже готова сдаться, парень порывисто наклоняется ко мне и целует. От неожиданности я даже не знаю, как реагировать, да так и застываю с приоткрытым ртом; если прислушаться к сердцу, что у меня получается лучше всего, то оно просто требует взаимности с моей стороны. Наверное, так оно и есть.

Я не знаю, куда вмиг подевалась вся моя напускная неприступность, но несмело зарываюсь руками в мягкие светлые волосы и отвечаю, кажется, вмиг разучившись целоваться, после чего оказываюсь полностью прижатой к кровати. Костя целует уверенно, сильно и одновременно нежно до невозможности; внутри растекается возбуждение, и я вовсе перестаю отдавать себе отчет в том, что делаю, когда, ведомая каким-то неясным инстинктом, выгибаюсь навстречу и прижимаюсь ближе к мужскому телу.

Невольно вспоминается наше знакомство в автобусе, когда желание накрыло нас обоих с головой, и сейчас я чувствовала что-то похожее, только в разы сильнее. На задворках сознания мелькает мысль, что всё как-то неправильно и не так: всего несколько часов назад мы едва не погибли, Костя сбежал из больницы, так и не пройдя реабилитацию до конца. В соседней комнате лежит простреленный Димас, закрывший меня от пули, Зои не стало двадцать четвертого сентября, чуть больше двух недель назад, а Елисеев всё это время затирал мне что-то про фамильные украшения и пытался заставить меня вспомнить известный лишь ему одному перстень.

И несмотря на это, мне охренительно хорошо. Настолько, что я хочу Костю прямо здесь и сейчас, а на всё остальное — наплевать, по крайней мере, пока мы в нашем личном мире, базирующемся на данный момент в моей комнате. Пока парень выцеловывает каждый миллиметр кожи на моей шее, забираюсь ладонями под его футболку, вожу пальцами по кубикам пресса и широкой груди. Сегодня нас снова чуть не прикончили, это с легкостью могут сделать и завтра; так может, сейчас самое время?

— Сколько можно спа… — конец фразы утонул в хлопке распахнутой двери о стену. Непредвиденное обстоятельство с невероятно радостным и бодрым голосом таращилось на нас во все глаза.

— Ник! — крикнули мы в один голос и отпрыгнули друг от друга. Вот же засранец, почему ему приспичило будить меня именно сейчас?

Брат внушительно откашлялся, а потом, теряясь и заикаясь, произнес:

— Эм, ну, — кажется, от увиденного он напрочь забыл все слова. — Ну, я, это, — Ник замялся, — п-пойду тогда, — развернулся, чтобы наконец покинуть мою комнату, но пошатнулся, врезался в дверной косяк и, пробормотав что-то невнятное, пулей вылетел в коридор.

— Я его закопаю, — обреченно рычу я, а затем уже обращаюсь к Косте: — Походу нас спалили, пора выходить к человечеству, — и киваю на выход.

Тем не менее, парень не спешил вставать. Он сидел на кровати, уперевшись локтями в колени, и смотрел куда-то вниз, а может быть, внутрь себя. Поежившись, я юркнула за дверцу шкафа, чтобы переодеться: то, что мне принесла Таля, подходит больше для лета, чем для октябрьской прохлады, тем более, что отапливается дом неравномерно и в столовой, например, я точно замерзну. С радостью нацепила поверх майки на бретельках любимую клетчатую рубашку, а затем, чуть подумав, со скоростью света сменила шорты на первые попавшиеся под руку джинсы: те оказались темно-серыми, в каких-то молниях и заклепках, и выглядели весьма воинственно.

— Ты идешь? — уже совершенно спокойно спрашиваю я.

— Мы еще не всё прояснили, — боже, что еще может пойти не так? Мне казалось, что несколько минут назад всё уже стало яснее некуда.

Я вымученно улыбаюсь. Если мы сейчас не выйдем добровольно, то вскоре сюда нагрянут все, кто только есть в доме.

— Может, вечером? — ласково смотрю на парня. — В конце концов, пока что нам не дадут поговорить спокойно.

— Нет, сейчас, — упрямо произносит он. — Ты сестра моего лучшего друга, и у нас вообще ничего не должно было быть. Но, — Костя поднимает на меня затуманенно-пьяный взгляд, — кажется, я люблю тебя, — добавляет тихо.

— Кажется, я тоже, — почти что шепотом. — Особенно, когда не ревнуешь на пустом месте и не придумываешь херню, — бурчу себе под нос, но парень слышит.

— Прости, я дурак, — я вижу на его лице грустную улыбку. — Мне тогда совсем сорвало крышу от того, что ты всё время так близко, но я даже смотреть на тебя не имею права.

Нервно сглатываю, предчувствуя что-то нехорошее.

— Мне казалось, что между нами стало всё предельно ясно еще в клубе?

— Просто в клубе в тот момент не было Ника, — выплевывает Костя.

Он хочет сказать что-то еще, но мне больше и не нужно: я и так прекрасно всё поняла. Ладно, с Ником я еще разберусь: в конце концов, это мой брат, и я имею полное право надрать ему зад за такие вмешательства в мое личное; самое, блять, личное, что было у меня за всю жизнь. Но, зная характер братца, вполне можно было ожидать встретить его на кухне с дробовиком, и сейчас мне оставалось лишь устало тереть виски в поисках решения, которое всех устроит.

Я не сразу замечаю, как Костя подходит ко мне сзади, но чувствую мужские руки на своей талии и невольно расслабляюсь. Он обнимает так крепко, что еще немного — и не избежать переломов, но бесконечно уютно и тепло, да и сам он весь большой и сильный, что хочется прижаться прямо до смерти.

— Я разберусь, обещаю, — он зарывается носом в мои волосы.

— Лучше я сама, — прижимаюсь щекой к его груди. — Мы ведь родственники, всё равно помиримся, а вам двоим мало ли что в голову стукнет, — в Костиных объятиях так и тянет раствориться.

— Я разберусь, — повторяет настойчиво. — Странно, но именно ты принесла мне смысл, — его голос такой мягкий и уверенный одновременно, что хочется слушать и слушать.

— Смысл чего?

— Всего, наверное, — я даже затылком чувствую, как парень улыбается. — Всё будет хорошо, — шепчет он, и в это безумно хочется верить.

Выйти из комнаты всё же приходится, и первым делом я намерена найти Талю в поисках ответов, но для начала — вдоволь наобниматься с Бродягой, который, кажется, еще больше подрос за это время, и, как и я, безумно скучал. Зарывание братца в могилу подождет, тем более, что Костя решил поговорить с ним сам; наверное, он прав, и эти двое поймут друг друга лучше, чем лицо Ника — чугунную сковороду. Желудок снова требовал пищи, и я, напав на холодильник, не глядя хватаю что-то с полки — это оказывается домашней пиццей — и начинаю жевать на ходу, напрочь забыв про микроволновку: мне и холодное вкусно, а времени на разогревание всё равно нет.

Сестры не оказывается ни в ее комнате, ни на кухне, но я вижу на коврике белые кеды: она дома. Вздохнув, откапываю в груде обуви на черном ходу старенькие, если не сказать старинные, домашние балетки и выбираюсь во двор. Меня сразу же обдает октябрьским холодом, и я жалею, что не накинула на плечи куртку или хотя бы теплую кофту. Возле сарая натыкаюсь на Ника, и мне стоит огромных усилий промолчать: внутри сама собой поднимается ярость. Злая как черт, я разворачиваюсь в обратную сторону и ухожу искать Талю в другом месте.

— Джина? — сестра нашлась за собиранием поздних яблок. — Я думала, ты спишь.

— В гробу отосплюсь, надо поговорить.

— Что случилось? — обеспокоенно спрашивает Таля, вглядываясь в мое лицо. — На разъяренного буйвола ты сейчас похожа больше, чем на человека.

Я сплевываю под ноги, а затем, сорвав с дерева яблоко, начинаю увлеченно его кусать, чтобы хоть как-то снять стресс.

— Ник, — я вгрызаюсь в несчастный фрукт так, словно это глотка злейшего врага, а может быть, даже старшего брата.

— И что на этот раз он натворил?

— Он против наших отношений с Костей, — метким броском отправляю огрызок в овраг. — Кстати об этом, мы всё выяснили и теперь вместе, — обгладывая уже второе яблоко, замечаю удивленный взгляд сестры. — Ну, то есть совсем.

— То есть, нормальная человеческая пара? — уточнила Таля, не веря своим ушам.

Я просияла.

— Да! — а затем запустила в сторону оврага следующий огрызок. — Но вообще я не об этом хотела. Можешь хотя бы вкратце рассказать, что произошло за то время, пока меня не было? Где бабушка? Как меня нашли? — чтобы ускорить процесс, я стала помогать подруге в сборе антоновки.

Всё оказалось хоть и несколько запутанно, но вполне логично. Бабушке Ник подарил путевку в санаторий куда-то на юг, на целый месяц, чтобы не беспокоиться в это время хотя бы о ней. На время ее отсутствия наш дом негласно стал чем-то наподобие штаб-квартиры, поскольку оказался для этой цели гораздо удобнее, чем то место, куда мы ездили на совещания. Даже сейчас дом был полон людей, просто на своем пути я их не встретила, чему на самом деле была несказанно рада.

Таля каким-то чудом умудрялась следить за домом, вникать в курс дела, ухаживать за моим Бродягой, да и вообще быть везде и сразу. Как сестра не забывала при этом еще и ходить в школу, я искренне не понимала, но они с Ником, — я снова сплюнула, услышав его имя, — мастерски запудрили всем мозги враньем о том, что я болею ветрянкой, и никто даже не пытался меня навестить.

Как только Таля с Димой выбрались из Елисеевского дома, то сразу обратились за помощью, чтобы вытащить нас с Зоей. Оказалось слишком поздно, а наши маячки не подавали никакого сигнала: никто уже не исключал мысли, что мы давно мертвы, но нас продолжали искать всеми доступными способами, хоть в основном и не среди живых. Когда Костя очнулся, от него всеми силами скрывали правду, чтобы он не натворил глупостей по своему обыкновению.

Сигнал с моего маячка запеленговали абсолютно случайно: он просто появился вдруг, хоть и ненадолго, а жучок, пусть и с перебоями, передал несколько фраз моим голосом. Это было сегодня — кто бы мог подумать, еще только сегодня — утром. Я вспомнила: тогда Елисеев снова ни свет ни заря выдернул меня на прогулку по саду. Это он считал обязательным, поскольку доктор убедил его, что мне нужно много находиться на свежем воздухе. Елисееву позвонили, и он отошел буквально на минуту, а я заблудилась, спросонья забрела в какой-то гараж, а потом, когда меня обнаружили, от неожиданности выронила стакан с каким-то жутко полезным и очень витаминным напитком, который тоже рекомендовал врач.

Собственно, жидкость развернулась прямо на какой-то прибор, который почти сразу же заискрил и стал издавать шипящие звуки. Елисеев ужасно разозлился и немедленно отправил меня обратно в подвал; по пути к месту моего заключения он несколько раз успел разозлиться и подобреть снова, но сути дела это не меняло. Меня поразила внезапная догадка, и я бы, наверное, умерла, если бы тут же ее не озвучила.

— Таля, — я посмотрела на подругу страшными глазами. — Примерно тогда, когда появился сигнал, я развернула стакан с напитком на какой-то прибор, и он сломался: по крайней мере, мне так показалось. Как думаешь, чисто в теории это могла быть глушилка?

— Не знаю, — задумчиво протянула сестра, — но вполне может быть, это всё объяснило бы.

— Господи, — судорожный вздох, — как же удачно всё совпало.

Таля схватила меня за руку.

— Надо срочно собрать всех и рассказать.

— Позже, — я помотала головой. — Это разговор для вечерних посиделок с чашкой чая, а на повестке дня есть вещи и поважнее: в конце концов, эти две недели я тоже времени зря не теряла. Помнишь бабушкину шкатулку с украшениями? Она срочно мне нужна.

— Хорошо, только, — сестра замялась, — в бабушкиной комнате я положила Диму, и сейчас лучше его не тревожить, наверное.

По смущенному взгляду подруги я догадалась, что за месяц она так и не смогла выкинуть этого парня из головы. Может, оно и к лучшему, а может… Да черт знает, если честно: я со своими чувствами к Косте разбиралась почти полгода, так что я точно не эксперт в этих делах.

— Я тихонечко, — заверила я Талю, а для убедительности добавила: — Это и правда очень важно.

Перебинтованный Дима крепко спал на бабулиной кровати, и не пошевелился даже тогда, когда я случайно слишком громко захлопнула выдвижной ящик в шкафу. Испугавшись, я бросилась к другу: проверить, дышит ли, — но он был настолько в порядке, насколько это вообще возможно, имея дырку в боку. Мне оставалось только продолжить свои поиски: видно, с апреля бабушка переставила многие вещи в своей комнате на другие места или решила организовать у себя в комнате склад, потому что в просторном помещении — еще весной оно было таким — едва ли можно было найти хотя бы три свободных квадратных метра.

Шкатулка нашлась совершенно случайно, когда я, неуклюже развернувшись, задела широким рукавом рубашки старинный подсвечник на три свечи. Кажется, у таких есть другое, длинное и сложное название, которое я напрочь забыла: надо будет спросить у Тали или еще у кого-нибудь. Но главным, конечно же, было то, что при ловле подсвечника, падающего с комода, я заметила и украшенный узорами ящичек средних размеров, притаившийся на высокой полке: без стула будет не достать. Я попыталась было дотянуться хотя бы в прыжке, но потерпела неудачу и, чертыхнувшись, пошла в свою комнату за табуреткой: две бабушкиных, как, впрочем, и все поверхности в ее комнате, были чем-то заняты.

Когда шкатулка оказывается в моих руках, я еле держусь, чтобы не издать победный клич. В бабулиной комнате, как и всегда, мало света, поэтому я несу свою добычу в столовую, которая снова оказывается пустой. Аккуратно раскладываю бабушкины украшения на столе: многие из них и правда старинные. Мамины, во многом похожие, лежат у меня в шкафу, но за полгода я ни разу к ним не притронулась, да и свой фамильный комплект не надевала ни разу; кольцо, принятое нами с сестрой за пустышку, притаилось на самом дне, куда мы его и забросили, но прежде, чем достать его на свет, на всякий случай ухожу подальше от всех окон, хотя понимаю, что никто из чужих не сможет меня здесь увидеть.

После безуспешной попытки что-то рассмотреть в конце концов я плюю на осторожность и подхожу к самому светлому месту столовой. Металл потемнел от времени, но всё же было видно, что перстень оберегали и ухаживали за ним; интересно, как мы раньше не заметили, что камень — наверное, всё-таки гранат, а может быть, рубин — мягко переливается в солнечных лучах, а внутри него, если присмотреться, можно найти едва заметные пятнышки. Тема камней и минералов очень хорошо мне запомнилась: как раз по ней я в начале сентября делала доклад по географии — да и сама я чувствовала теперь, что камень настоящий, но всё же кольцо следовало показать компетентному ювелиру.

Что особенного нашел Елисеев в этом кольце? Несомненно, за этим крылась какая-то старая тайна, но разговор предстоял серьезный, невозможный без дяди Игоря и Жилинского-старшего, который тоже мог что-то знать. Надевать фамильный перстень я побоялась, да и по размеру он больше подходил для мужской руки: не хватало еще, чтобы у меня он упал и потерялся. Была мысль присоединить украшение к кулону, который я всегда носила на шее и который первым делом заметил Елисеев, но я сразу ее отвергла: лучше спрятать с видного места подальше. Кажется, в доме даже завалялась пара маленьких коробочек для колец.

Я уже собиралась отправиться снова перелопачивать бабушкин шкаф, как проход мне загородил старший брат, и на всякий случай я незаметно засунула кольцо в карман. До жути хотелось сказать Нику что-нибудь очень страшное, чтобы уничтожить его просто одним словом, но взгляд вовремя выхватил неестественно распухший нос и подбитый глаз, и одновременно с этим внутрь закралось нехорошее предчувствие. Оно подтвердилось парой секунд позже, когда вслед за братцем в столовую явился и его лучший друг с рассеченной губой: похоже, что они и правда подрались, и чую жопой, что я была основной причиной.

— Хорошо хоть на дуэли стреляться не удумали, господа, — ехидно произношу я.

— С чего ты вообще взяла? — спрашивает Костя с нотками обиды и возмущения.

— Чтобы сложить два и два, не надо быть гением мысли, — вместе эти два хоть и любимых, но придурка выглядят так уморительно, что мне стоит больших усилий сдержать смех. — Ладно, черт с вами, сидите здесь, а я за аптечкой.

После обработки честно полученных боевых ранений, которая проходит в полном молчании, я всё же осмеливаюсь спросить:

— Ну и каков итог, господа дуэлянты? — мне слишком страшно слышать ответ, хоть я и верю Косте, поэтому сразу же продолжаю: — В двадцать первом веке подобные решения принимаются без кровопролитий, причем в первую очередь спрашивают даму.

— Вот примерно к этому мы и пришли, — старчески покряхтывая, Ник поудобнее усаживается на диване. Костя смотрит на меня исподлобья, как будто сегодня у меня в комнате ничего не было и он еще не знает, что я скажу.

— Ну вот и славно, — я улыбаюсь. — Пиццу кто-нибудь будет?

Парни не успевают раскрыть рта, а я уже мчусь на кухню за посудой: есть опять очень хочется. Ник застает меня за подбором тарелок из одного набора, и я стараюсь скрыть раздраженный вздох. Ну что еще?

— Только не говори, что ты это всерьез, — произносит брат, то ли вопросительно, то ли с угрозой.

— Ты о чем?

— Я про тебя и Костю, — явственно слышу, что брат злится. Наверное, я бы тоже злилась, будь у меня такое разукрашенное лицо.

Сдержанно улыбаюсь, стараясь не провоцировать новый конфликт, хотя, по правде говоря, очень хочется.

— Я серьезна как никогда, — с вызовом смотрю ему в глаза. — Почему-то отношения Тали тебя так не заботят, хотя она твоя сестра не меньше, чем я.

— Гиблое дело, — ворчит Ник. — Там я устал бить ебальники еще пару лет назад, — видимо, брат всё-таки ждал грозы, но я ведь решила быть спокойнее.

Поборов желание рассмеяться — всё-таки я знала Талю, как никто другой, — отвечаю:

— Тогда чем лезть в чужие отношения, нашел бы себе девушку и доставал бы ее, — вижу, что брат хочет что-то сказать, но продолжаю: — Между прочим, ты потомок древнего княжеского рода, а ведешь себя как пацан. Я думала, ты и так давно в курсе, ведь в августе я жила у Кости, не помнишь?

На лице Ника — такая смесь эмоций, что так и тянет не то треснуть сковородой, не то задушить объятиями.

— Просто это было самым безопасным для тебя местом на тот момент, — с чувством объясняет он. — И вообще-то я следил, чтобы вы жили в разных комнатах и даже почти не пересекались, потому что видел, как Костя на тебя смотрит, — черт, а я тогда и правда не понимала, что происходит. И естественно, что Костя даже не намекнул тогда, в чем дело.

— Может, ты еще и выставил меня шлюхой или расписал, что он мне нахрен не сдался? Ну, чтобы наверняка, — наполненные злобой слова вырываются непроизвольно, и я даже не контролирую, что говорю. Жду, когда брат ответит, что я сошла с ума, он ведь никогда не сказал бы обо мне такого, но по его виновато-испуганному взгляду понимаю, что попала в точку.

Я плохо разбираю, что делаю, когда хватаю первый попавшийся под руку предмет — это оказывается как раз сковорода, которую забыли убрать из сушилки и сложить на место — и наотмашь бью Ника по лицу. Не имеет значения, как давно это было и столько всего произошло с тех пор: он заслужил.

— Не попадайся мне на глаза, — рычу сквозь зубы. — Ближайшие лет десять.

Не глядя забираю из ящика первые попавшиеся тарелки — естественно, все разные — и, отпихнув старшего брата в сторону, как можно быстрее покидаю кухню: ссора с Ником нисколько не уменьшила мое желание поесть пиццы — той самой, по семейному рецепту. Уже в коридоре натыкаюсь на обеспокоенного Костю, который, судя по всему, направлялся как раз к нам.

— Что за шум там был?

— Не парься, это семейное, — я успокаивающе улыбаюсь, а затем, под локоть уводя парня обратно в столовую, шиплю: — Почему ты сразу не сказал мне про Ника? — он молчит. — Ты понимаешь, что если бы не дурацкое стечение обстоятельств, то я бы и не подумала тебя прощать?

С невозмутимым видом закрыв дверь, Костя аккуратно вынимает тарелки у меня из рук и ставит их на стол, и, кажется, совершенно не обращает внимания на всё, что я говорю. Агрессия, которой во мне поубавилось после того, как приласкала брата по лицу, вновь растет, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наорать на Костю.

— Ты… Да ты… — от переизбытка эмоций я не сразу подбираю нужные слова, но когда у меня получается, то они уже не нужны: парень затыкает меня поцелуем, и делает это так мастерски, что у меня подкашиваются ноги.

Это уже забытое, какое-то далекое летнее ощущение, когда человек рядом — твой, и можно делать с ним всё, чего душа пожелает. Хочется хорошенько треснуть, но вместо этого я поддаюсь чувствам иного рода и обвиваю руками крепкую шею. Под Костиным напором я всё же отступаю назад, и, стоит мне упереться ягодицами в столешницу, как блондин приподнимает меня и усаживает наверх. Обхватив ногами его торс, я притягиваю парня еще ближе, напрочь забыв о том, что мы находимся в столовой, и в любой момент сюда может зайти кто угодно. Окончательно перестаю соображать, когда Костя отстраняется: всё внутри меня просто вопит о продолжении.

— Главное, что сейчас мы вместе, — тихо отвечает парень, всё еще нависая надо мной. Наверное, всё-таки лучше было бы его стукнуть. Вместо этого я спрыгиваю со стола и принимаюсь разогревать пиццу.

Когда в столовую заходит Таля, мы уже доедаем по второму огромному куску. По умственному процессу, отраженному на лице сестры, можно сделать вывод, что она обо всем догадалась: наверняка совсем недавно она видела и Ника. Я рассказываю про Зою, которую знал и Костя тоже, и понимаю, что мы даже не сможем похоронить ее по-человечески: мы ведь понятия не имеем, где ее тело. С Димой я поговорю позже, хоть и пока не решила, рассказывать ему всю правду или нет. Наверное, он имеет право знать, что эта пятнадцатилетняя девчонка любила его больше жизни, но с другой стороны, для чего ему? Это честно, но вряд ли уже сделает его жизнь лучше. Наверняка Диме сейчас в сто раз хреновее, чем всем нам вместе взятым, и не мне добавлять еще.

— Я уже связался с отцом, — говорит Костя. — Он и ваш дядя сейчас в отъезде, обещали вернуться к завтрашнему утру. На восемь назначена встреча. Сначала обсудим всё в семейном кругу, а к половине десятого подъедут и остальные.

— А что с Елисеевым?

— Жив и здоров, — со злостью выплевывает парень.

До самого вечера Ник честно не попадался мне на глаза, хотя и сам вряд ли горел желанием меня видеть; я бы подумала, что его и вовсе нет дома, но уличная обувь стояла на коврике в прихожей, а сам брат, скорее всего, отсиживался у себя на чердаке, который гордо именовал вторым этажом. Паша с Люсей, поужинав с нами, уехали к себе домой, хоть Таля и предложила им остаться на ночь: диван в гостиной, где почему-то почти никто не проводил свободное время, был раскладным.

Я упустила момент, когда сестра стала такой хозяйственной и гостеприимной, но она уже намеревалась постелить в гостиной Косте, которому точно нельзя было никуда уезжать на ночь глядя: по сути он еще не закончил реабилитацию, и даже такие нагрузки, как вождение в позднее время, были вредны. Шепнув Тале, что разберусь с этим сама, я утаскиваю парня в свою комнату.

— Это неудобно как-то, — смущенно возражает он. Надо же, еще утром его всё устраивало. В автобусе, надо сказать, тоже.

— Неудобно, когда сын на соседа похож, — ворчу я.

Костя делает последнюю попытку:

— Ник…

— Перебесится, — безапелляционно ставлю точку. — Первые сорок лет детства самые тяжелые.

Засыпать вместе — ничуть не менее приятно, чем просыпаться. Правда, среди ночи я несколько раз подрываюсь, потому что мне снятся трупы и море крови, и, хоть в моих снах я просто наблюдаю со стороны, но мне кажется, что всех этих людей убила я. Кошмары ощущаются настолько по-настоящему, что после пробуждения нестерпимо тянет бежать, но непонятно, куда: то ли спасать мир, то ли в окно. Чертыхнувшись, вспоминаю, что комната на первом этаже, и это начинает понемногу возвращать в реальность.

— Маленькая, ты чего? — спросонья спрашивает Костя. Часы показывают четыре часа утра. Надеюсь, я хотя бы не кричала во сне.

Собираюсь огрызнуться, что никакая я не маленькая, но вместо этого доверчиво жмусь к теплу ставшего таким родным человека.

— Я убивала людей, — испуганный шепот, как будто прямо сейчас должно произойти что-то непоправимое. — Не только вчера, еще летом, но тогда это было как-то издалека, я даже не видела их смерть и не осознавала, что сделала, — мне по-настоящему страшно, и я не знаю, что с этим делать.

— Тише, — парень мягко гладит меня по волосам, — всё хорошо. С нашей жизнью иногда это необходимо, — его голос, такой уютный и спокойный, вселяет надежду.

Спать больше не хочется, и я поднимаюсь, чтобы соорудить на всех более-менее приличный завтрак. Я чувствую себя полностью разбитой: даже вещи надеваю вчерашние, а уговоры самой себя взять в руки хотя бы расческу, чтобы не заработать колтунов, занимают еще несколько минут. Пока я взбиваю омлет из десятка яиц, Костя заваривает нам кофе, колдуя над туркой что-то непонятное.

Глоток бодрящего напитка возвращает меня к жизни, а допив чашку, я готова даже на такой подвиг, как легкий макияж: у меня под глазами такие синяки, что Костя, увидев их, наверняка только чудом не стал заикой. Потихоньку дом просыпается, и я вывожу Бродягу на прогулку: мне тоже не помешает свежий воздух. Времени хватает как раз, чтобы вернуться к завтраку — Ник демонстративно отказывается и уходит обратно к себе есть кривоватый бутерброд собственного приготовления — а потом отправиться на собрание. Костя всё еще недоволен, что его отец в какой-то степени втянул меня в это, но в итоге признает его правоту: нельзя обезопасить меня против моей воли, так лучше уж тогда научить защищаться от реалий такой жизни.

Дима едва может встать с кровати, но всё-таки едет с нами, несмотря на Талины протесты и угрозы вызвать медиков, которые точно никуда его не отпустят. Чтобы успокоить внезапно разыгравшиеся нервы, я грызу предусмотрительно захваченное с собой яблоко: это действительно помогает. Мы добираемся довольно быстро, несмотря на то, что обычно в такое время вся Москва стоит в пробках. Димас ехидно улыбается и говорит, что просто у нас «блатные номера» — я хочу спросить, что это значит, но решаю отложить вопрос на потом: мы уже на месте.

По мере того, как я подробно рассказываю о времени, проведенном у Елисеева, дядин взгляд меняется со строго-сурового на ласковый и полный доброты: неужели он наконец перестанет быть вечно недовольным мной и начнет хоть немного уважать хотя бы за то, что я принесла действительно стоящую информацию? Нащупав в кармане джинс впопыхах засунутый туда перстень, про который я уже успела забыть, извлекаю его на свет и показываю всем: в основном, конечно, дяде, ведь если кто-то и обладает хоть какими-то сведениями, то только он.

— Их было несколько, — вспоминая давно забытую историю, дядя чуть прикрывает глаза. — Отец, твой дед, изготовил несколько точных копий, не поскупился даже на натуральные камни, чтобы было не отличить. Где находится настоящее кольцо и как его распознать, не знала ни одна живая душа, кроме его самого. Если кто-то еще мог быть в курсе, то только твоя мама.

Помолчав с минуту и собравшись с мыслями, дядя начинает рассказ.

Глава 19. Там, на пожаре

Анна Максимовна Снегирева, в девичестве Гордеева, была кареглазой шатенкой. Ее муж, Лев Геннадьевич Снегирев, был обладателем блондинисто-медовых волос и изумрудно-зеленых глаз. Его шевелюра больше напоминала львиную гриву, чем человеческую прическу, что весьма гармонично сочеталось с его именем. Господи, да он даже по знаку зодиака был львом.

На детях Льва Геннадьевича и Анны Максимовны генетика, казалось бы, не отступилась от правил: старший сын, Игорь, во многом был похож на мать, а вот Лена, родившаяся на четыре года позже, наоборот, больше походила на папу: по крайней мере, непослушностью светлых волос.

А младшая дочь Снегиревых, Анастасия, была, как говорится, ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца: черноволосая, с чуть раскосыми ярко-зелеными глазами — хотя бы здесь была схожесть с кем-то из родителей — не в меру бледная и худая. И именно ее из всех детей глава семейства почему-то превозносил над остальными. Он не говорил об этом вслух, нет, он ведь примерный отец и любит всех троих одинаково, но его поведение зачастую говорило об обратном.

Он любовался на Настю и говорил, что она унаследовала фамильные аристократические черты Снегиревых, сравнивал ее со старыми, совсем древними фотографиями и чудом уцелевшими в пожарах войн и революций портретами предков, живших еще даже до изобретения дагерротипа. Он с малых лет давал ей примерять фамильные драгоценности, когда Игорю и Лене даже смотреть на них не всегда разрешалось. То и дело дома звучало это постоянное «Настя», «Анастасия», «Настенька».

Когда в начале девяностых отец забыл про свою науку и с головой бросился в бизнес, у Игоря уже была работа, жена и маленький сын: практически точная копия его самого, только неожиданно для всех на мир смотрели эти «Снегиревские фамильные» зеленые глаза, за которые Игорь так много раз злился на младшую сестру: ему всё время казалось, что именно из-за них Насте всегда доставалось всё, чего она только пожелает.

Лена училась в институте и до сих пор жила с родителями, но мало интересовалась делами отца: всё больше бегала с подружками на вечеринки, собирала хвосты из пересдач, зачастую не ночевала дома и надеялась поскорее улизнуть из-под родительского крыла. Шестнадцатилетняя Настя слушала ее рассказы с открытым ртом: она и сама не была пай-девочкой, но до веселой университетской жизни, которая не сравнится ни с чем другим, ей оставалась еще пара лет.

Настя училась в десятом классе, до дыр заслушивала пластинки Цоя, Бутусова и Агаты Кристи, носила дешевые кеды, купленные на Черкизовском, и рваные джинсы, что совсем не подобало дочке уважаемого профессора, а впоследствии — резко взлетевшего ввысь успешного бизнесмена. Настя играла на подаренной отцом гитаре, подрабатывала после школы в рок-магазине и тратила все заработанные деньги на новые пластинки, майки с любимыми группами и, конечно же, концерты этих самых групп, на которые отец отпускал ее вопреки протестам матери.

Со своей лучшей подругой Варварой младшая дочь Снегиревых познакомилась, как ни странно, не на одном из концертов, а на вечеринке, куда Лена однажды взяла с собой младшую сестру. «Ты не Варя, а варвар», — часто говорила она, хотя самым настоящим варваром была именно Анастасия, на летних каникулах объездившая со знакомыми неформалами пол-России — и тоже с папиного разрешения.

Варвара была почти на пять лет старше новоприобретенной подруги, у нее уже был муж и трехлетний ребенок, и было вообще неясно, как девушки умудрились найти общий язык. Еще более удивительным оказалось то совпадение, что и сын Вари, Костя, и маленький Никита Снегирев ходят в один садик и дружат так, что не разлей вода.

Бизнес Льва Снегирева процветал, и Игорь, уже имевший свою семью, сходил с ума от необходимости разрываться между родительским домом и своим собственным, между враз обедневшим после распада Союза НИИ, куда пошел лишь в угоду главе семейства, и отцовскими требованиями о помощи в делах: не зря же он растил наследника. Возражать ему за все свои двадцать шесть лет Игорь так и не научился.

Лев Геннадьевич хоть и был полон энергии, но понимал, что силы уже не те, и с бизнесом таких масштабов ему не справиться в одиночку. Конечно, он практически сразу взял на работу толкового управляющего: молодого, но, в отличие от его собственного сына, подающего большие надежды. В общем-то, это был один из его прежних студентов. Пусть и учился тот на экономическом, но отличился и на истории, которую как раз еще совсем недавно преподавал Лев Геннадьевич. Когда вчерашний профессор, а сегодняшний бизнесмен почувствовал нужду в управляющем, причем своем, давно знакомом, таком, чтобы можно было верить, выбор занял у него не больше минуты.

Именно Снегирев-старший сделал из совсем еще зеленого и вечно голодного аспиранта с кафедры экономики Вовика Елисеева уважаемого человека, управляющего крупным бизнесом, которого стали величать не иначе, как Владимир Семенович. Он стал часто бывать в доме Снегиревых: вначале исключительно по делам, затем и просто для компании — Лев Снегирев, грива которого уже почти на треть состояла из седых волос, со своим львиным характером так и не нажил себе друзей.

Девяносто третий год выдался не из легких: Настя поступала в институт, Лена — заканчивала, Игорь стал получать сущие копейки, а затем и вовсе потерял работу: его НИИ расформировали. Талантливый управляющий Владимир Елисеев принял решение покинуть Льва Геннадьевича в пользу открытия собственного бизнеса. Снегирев не злился: даже наоборот, стал звать своего бывшего студента в гости еще чаще, чем прежде.

На голову достопочтенного Льва свалилась уйма забот: нужно было обучать ведению дел бестолкового Игоря; ставить ему в помощь Лену, которая после пяти лет учебы так и не смогла найти работу по специальности: все вакантные места были уже разобраны теми, кто умел извлекать из своей профессии доход, в несколько раз превышающий официальную бухгалтерскую зарплату. Настя и вовсе провалила экзамены в свой ин-яз, который невесть зачем ей сдался, но переживала из-за этого даже меньше положенного минимальными приличиями. Может быть, потому, что главу семейства это скорее обрадовало, чем огорчило, а может, причиной было то, что восемнадцатилетней Анастасии было в это время совершенно не до учебы.

Пока Игорь с малых лет упорно доказывал, что достоин носить фамилию Снегирев, затем, уже будучи взрослым — управлять семейным бизнесом, Настя творила невесть что, издевательски хохоча, и тем не менее за все годы отец не то что ни разу не отругал младшую дочь, а даже не посмотрел на нее строго. В то время, как Игорь ни черта не понимал в бизнесе, а Лена, хоть и имела соответствующее образование, не интересовалась делами от слова совсем, Настя с горящими глазами слушала папины разъяснения, предназначенные, в общем-то, даже не ей, но схватывала всё на лету.

Размах Снегиревского бизнеса достиг небывалых размеров, и Лев Геннадьевич грезил о своей империи. Естественно, вопрос о главном наследнике — точнее, наследнице — даже не стоял: Настя, уже в восемнадцать лет именовавшаяся Анастасией Львовной, вела дела так рьяно, словно и впрямь была настоящей львицей; правда, по мнению Игоря, она больше походила на пантеру.

Девяносто четвертый еще не наступил, а в доме Снегиревых, увешанном новогодними гирляндами и игрушками, уже обсуждалось слияние с еще не особо крупным, но крайне перспективным бизнесом Владимира Елисеева. Лев Геннадьевич наконец начал прислушиваться ко всем своим детям, правда, старшие подозревали, что это лишь разовая акция в честь предстоящего праздника.

Анастасия, в отличие от Лены, не боялась идти вразрез с мнением отца и выступала против Елисеева со всей своей аристократической грациозной уверенностью, которой практически не унаследовали ее старшие брат и сестра, зато младшая получила за всех сразу. Игорь наблюдал, подстраивался: он давно понял, что с его собственным мнением здесь вряд ли будут считаться, а потому уже давно научился понимать эмоции и атмосферу дискуссии и принимать такую сторону, чтобы не впасть в немилость отца, от которого, к сожалению, зависело абсолютно всё.

Никто не понимал, почему Настя так яростно отстаивает право не объединять семейный бизнес с Елисеевым, партнерство с которым должно было бы в скором времени принести свои плоды. Но отец привык ей верить, Игорь привык подстраиваться под его настроение, а Лена — принимать сторону авторитетного большинства, если дело не касалось непосредственно финансов, в которых она разбиралась.

Правда, сейчас даже Лев Геннадьевич сомневался насчет позиции младшей дочери: он и не помнил, чтобы она хоть раз что-то доказывала настолько яростно, но он ведь привык верить своей Насте, а потому огласил решение отложить сделку до января. Дети не возражали, хоть и не понимали причин задержки. По правде говоря, старшие были только рады объединиться с Елисеевым, и даже Игорь находил этот бизнес выгодным вариантом, а самого Владимира — весьма интересным человеком.

Настя, не уважавшая в должной мере, казалось бы, вообще никого и не принимающая чей бы то ни было авторитет, обычно всё-таки делилась своими соображениями с братом, но в этот раз из нее и слова было не вытащить. В отличие от отца, она в самом деле считала его очень умным и порой даже заступалась за него перед суровым Львом, что еще больше раздражало Игоря. Отец его ни во что не ставит, но всецело прислушивается к этой соплячке, окончившей только школу, да и то с половиной троек в аттестате.

Лев Геннадьевич, однако, на следующий же день после шикарного новогоднего приема, организованного им самим, тоже стал резко против Елисеева. На вопросы старших детей он так и не ответил, да и вообще не дал никаких объяснений — они были не в его стиле — поэтому Игорю пришлось анализировать всю ночь чуть ли не по минутам, а Лене — подключать свое женское чутье.

На Новый Год в доме Снегиревых собрались близкие и не очень, но в большинстве своем влиятельные люди. Главными гостями были Жилинские — та самая Варвара, с которой так крепко сдружилась Настя, с мужем и сыном, и, конечно же, Владимир Елисеев. Леонид Жилинский был не менее влиятельным бизнесменом, и Игорь мог бы подумать, что сестра отталкивает слияние с Елисеевым лишь для того, чтобы впоследствии примазать к семейному делу мужа лучшей подруги, но эта мысль почти сразу была отправлена на помойку. Несмотря на многолетнюю зависть, Игорь слишком хорошо знал сестру, если ее вообще возможно было знать по-настоящему. Она была не таким человеком.

Восемнадцатилетняя Анастасия — пардон, Анастасия Львовна — восседала на диване, гордо закинув ногу на ногу, и со вкусом курила, невесомо держа длинными тонкими пальцами дорогую сигарету: почему-то только ей отец ни разу не сказал и слова против курения. Алая помада идеально сочеталась с такого же цвета платьем. До неприличия глубокое декольте и открытая спина, несмотря на вполне пристойную длину до колена, могли бы показаться вульгарными, но только не на ней: Анастасия одним лишь своим существом облагораживала всё, что находилось поблизости, и ее наряд не был исключением.

Один из фамильных комплектов — ее любимый, с гранатами — переливался от сияния гирлянд, отражался бликами в импровизированном боа из блестящей серебристой мишуры, и благодаря такой игре света даже Игорю сестра казалась неземной, чуть ли не богиней. Анастасия сверкала изумрудными глазами и скалила белоснежные зубы, и Игорь словил себя на мысли, что, встреть он такую женщину случайно на улице, сошел бы с ума: прочно и на всю жизнь. По иронии судьбы единственная такая, которую он встречал за все свои двадцать восемь лет, была не только его сестрой, но временами — сущим чудовищем. Таким прекрасным, что сколько бы Игорь за все эти годы ни пытался ее ненавидеть, но по-настоящему так и не смог.

Игорь про себя отметил, что из всех гостей не было ни одной особи мужского пола, кто бы не пожирал ее взглядом. Ему не раз приходилось отваживать назойливых ухажеров от Лены, но Настя удивительным образом всегда справлялась со всеми сама, хотя повышенный — чересчур повышенный — интерес к сестре не мог не напрягать старшего брата. Наверное, только Жилинский, с чьим сыном сейчас играл пятилетний Никита, не смотрел ни на кого, кроме своей жены.

Варвара, несмотря на воинственное имя, казалась ангелом, спустившимся с небес. Она была словно соткана из света, и было вдвойне неясно, как они с Настей вообще смогли найти общий язык, не то что стать лучшими подругами. Вокруг нее, как и вокруг Анастасии, всё остальное меркло, и Игорю подумалось, что Лена не получала в этот вечер такого внимания, сколько бы ни старалась; впрочем, она уже вовсю кокетничала с каким-то молодым человеком, имени которого Игорь даже не запомнил.

Незадолго до полуночи приехал последний гость, который еле добрался к Снегиревым из-за поднявшейся к вечеру метели. Александр Грейсон был умен, молод, хорош собой, владел успешным бизнесом в Англии, а главное — состоял в самом что ни на есть прямом родстве с небезызвестными Лондонскими Адамсами. Наверное, он затмил даже Елисеева, который, на минуточку, был другом семьи и уже практически полноправным партнером, на что не переставал надеяться Игорь.

Анастасия держалась уверенно, и всё же от внимательных глаз не ускользнуло, что она ненавязчиво покидает любое место, где в радиусе метра от нее оказывается Владимир Елисеев. Она была так увлечена, что даже не вышла встретить нового гостя, и впервые встретилась с ним взглядом только тогда, когда под бой курантов столкнулись их бокалы с шампанским. Игорю даже не нужно было смотреть, чтобы в голове включить отсчет.

Раз, два, три — звон бокалов. Четыре, пять, шесть — задумчивые серо-голубые глаза находят зеленые, живые, словно горящие огнем. Семь, восемь, девять — легкая улыбка алых от помады губ и прямой изумрудный взгляд. Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Александр Грейсон потерял голову, крепко и не исключено, что навсегда: все теряли. Наступил тысяча девятьсот девяносто четвертый.

На этом наблюдательские способности Игоря брали перерыв: в конце концов, он и сам был здесь с женой, хотя в последнее время они ссорились всё чаще: Инне категорически не нравился Снегиревский бизнес, да и бизнес в целом, и порой она просто требовала, чтобы муж вернулся в науку.

Зато от Лены тоже не ускользнуло, как быстро и в то же время грациозно Анастасия перемещалась по залу, стоило только Владимиру замаячить на горизонте. Как только проницательная старшая сестра заметила, что младшая и вовсе покинула помещение, а вслед за ней направился и Елисеев, она услала какого-то очень уважаемого кавалера за шампанским, враз забыв про попытки его закадрить, и рванула за Настей, не забывая при этом держать осанку и приветливо улыбаться всем вокруг.

Плодом ее стараний стал подслушанный разговор, и Лена, от волнения забыв про манеры, с детства прививаемые отцом, закусила кулак, чтобы случайно себя не выдать: невозможно было молчать, узнав такой секрет. Владимир, подопечный, а впоследствии и просто компаньон отца, друг их семьи, был без ума от Насти. Этого следовало ожидать, наверное: вокруг младшей Снегиревой мужчины укладывались штабелями — но Елисеев никак не проявлял себя публично, не совершал безумных подвигов и даже не горланил серенады под окном. Ведерные букеты он приносил не только Насте, но и самой Лене, и даже маме, поэтому их глупо было расценивать как нечто большее, чем дружеский знак внимания: цветы в этом случае были скорее символом уважения или хотя бы просто вежливости, чем выражением чувств в женщине.

— Анастасия, — шептал Елисеев. — Что я делаю не так?

— Владимир Семенович, — подчеркнуто холодный женский голос, — давайте закончим уже наконец этот бессмысленный диалог. Я не первый раз повторяю: я вас не люблю.

— Да ты вообще хоть кого-нибудь способна любить? — Елисеев едва не срывается на крик, и Лене даже становится его жаль, ведь она как никто другой знает: сестра никого не подпускает ближе, чем на пушечный выстрел.

— Свою семью, — тихо и уверенно отвечает Настя.

Лена видит лишь тени, но даже по ним понимает, что сестра разворачивается и собирается вернуться к гостям. Нужно срочно бежать, иначе Настя поймет, что она подслушивала. Уже покидая жилую часть дома, Лена оборачивается в последний раз, и замечает — или ей только кажется? — как одна тень сжимает руку другой.

Наверное, всё-таки показалось, ведь никакого шума не последовало. Настя возвращается в зал минутой позже Лены: старшая сестра как раз успевает сделать вид, что всегда тут была. В облике младшей ничего не поменялось: она была всё так же безупречна, разве что ненавязчиво прятала за мишурой покрасневшее запястье. Лена видит, как к Насте подходит Александр Грейсон, говорит что-то. Она немного рассеянно улыбается и шутит, театрально взмахнув рукой: вместо ин-яза ей и правда лучше было поступать во ВГИК на актерское.

Вокруг так много народу, что никто ничего не замечает. Лена завороженно смотрит за тем, как Грейсон аккуратно, практически невесомо, перехватывает руку Анастасии и внимательно смотрит на оставшиеся следы. С серьезным видом задает какой-то вопрос, ловит ее взгляд. Настя смотрит удивленно, почти что по-детски — последний раз Лена видела ее такой лет в восемь — и отвечает: шепотом, судя по губам. Разумеется, ничего не слышно, но Грейсон тут же выходит из зала. Настя устало опускается на диванчик: никто бы ничего не заподозрил, просто Лена за эти годы слишком хорошо выучила повадки сестры — и закуривает, чуть прикрыв глаза.

Грейсон вскоре возвращается и, Лена готова поклясться, ищет глазами Настю. Когда наконец находит, приближается к ней и почтительно склоняет голову. Старшая сестра незаметно подбирается поближе, но ничего не расслышать: гостей здесь не меньше тридцати, и кто-то постоянно что-то говорит, ходит по залу, перекрывая обзор.

У Игоря, проходящего мимо в поисках сына, буквально отваливается челюсть, когда откуда-то сбоку вместо привычного «Анастасия Львовна», произнесенного с гордостью и всецелым чувством собственного превосходства над собеседником, он слышит простое:

— Анастасия.

— Александр, Алекс, — обернувшись, Игорь видит, как Грейсон целует его сестре руку.

— Ну тогда я буду звать вас Саша, — младшая Снегирева улыбается и лукаво смеется глазами, и «Саша» на непонятной смеси русского и английского приглашает ее на танец.

Потом появляется и Владимир, весь какой-то помятый, без прежнего лоска, с которым он разгуливал по залу до полуночи. Игорь не слышит, о чем Елисеев говорит с их отцом, но Лев Геннадьевич с каждым словом становится всё больше похож на пресловутого царя зверей, чем на гостеприимного хозяина дома в праздничный вечер.

Во время танцев Лене приходится забыть про своего кавалера и сполна отдуваться за младшую сестру, которая всю ночь кружится в паре только с Грейсоном, не замечая, кажется, никого вокруг. Каждый танец Лена танцует с кем-то новым, ведь по правилам гостеприимства, старательно вдалбливаемых отцом в голову, нельзя никого обделить вниманием. Больше всего ее раздражает то, что на Настю ведь даже злиться по-настоящему невозможно. Украдкой наблюдая за сестрой, Лена видит, как блестит зелень ее глаз: к дьявольскому огоньку добавилось что-то новое, светлое и лучистое.

Ночь плавно перетекала в зимнее утро, и, когда гостям уже пора было разъезжаться, Александр, галантно протянув Анастасии руку, на ломаном русском спросил:

— Могу я провожать вас домой?

— Это и есть мой дом, — Лена видела, как искренне улыбается младшая сестра.

О том, что произошло той новогодней ночью, Настя призналась брату и сестре лишь спустя несколько лет, хотя из ее рассказа они узнали мало нового. Никто из семьи не удивился, когда через два дня после Рождества, девятого января, Снегиревы по решению Льва Геннадьевича и правда объединили бизнес, правда, вовсе не с Елисеевым, а с Жилинским. Более того, имя Владимира после Нового Года в доме и вовсе было под запретом. Жилинские стали бывать у Снегиревых гораздо чаще, чем раньше, Настя ликовала, а Игорь неожиданно для себя даже подружился с Леонидом и нашел с ним очень много общего.

Александр Грейсон, посетивший Москву лишь по делам, остается до самого марта, а затем, улетев обратно в Лондон, в начале апреля возвращается насовсем. Он руководит своим бизнесом на расстоянии и во многом помогает Снегиревым. Суровый Лев Геннадьевич и не думает отходить от дел, но условно делит компанию на равные части и передает своим детям: в конце концов, он ведь примерный отец и любит всех троих одинаково. Правда, с полного согласия главы семейства Грейсон вкладывает в бизнес Снегиревых значительную часть своих активов, по размерам не уступающую доле Игоря, Лены или Насти, и теперь в компании не три, а четыре одинаковые по объему доли.

Когда солнечным июньским днем Анастасия Снегирева говорит в ЗАГСе уверенное «да», никто тоже не удивляется: кажется, именно к этому всё и шло. Александр Грейсон, полгода назад покинувший родину, выглядит абсолютно счастливым, а Настя смеется и всё так же по-русски называет его Сашей.

Пока Игорь с головой ударяется в семейный бизнес, параллельно оформляя документы на развод, в январе девяносто пятого Лена выходит замуж, правда, уже на четвертом месяце беременности. Не то чтобы отец, больше всего занятый на тот момент строительством огромного семейного дома для Снегиревых и Жилинских — почти что дворца — был в восторге, но и не протестовал, хотя в итоге их брак, как он и предсказывал, не продержался и года.

В марте беременной оказывается и Анастасия, а в середине декабря, после рождения девочки, всё семейство с жаром спорит, выбирая ей имя. Александр Грейсон хочет что-то исконно русское, мать хочет назвать ее Евгенией, а дедушка — уже в третий раз! — без конца твердил о том, что малышку даже лучше будет назвать каким-нибудь иностранным именем. «Женя» звучит как английское «Джейн», но «Джейн» никому не нравится, «Жанна» — тем более, и коллективным разумом изобретается что-то среднее: Джина. Джина Александровна Снегирева-Грейсон.

Лена наблюдает за тем, как меняется младшая сестра: «одомашнивается», становится спокойнее и хозяйственнее — но в то же время остается совсем такой же, не уделяет бизнесу ни на минуту меньше времени, чем прежде, и точно так же с жаром отстаивает свою точку зрения в делах и на пару с достопочтенным Львом Геннадьевичем носится с фамильными драгоценностями, как курица с яйцом, разве что к курению так и не возвращается. Лена начинает подозревать, что с семейными реликвиями что-то нечисто, но если Настя молчит, как партизан, то что уж говорить об отце: видно, еще не пришло время, чтобы кто-то что-то рассказывал.

Лена жалеет об упущенном времени, когда вместо того, чтобы слушать отца, считала ворон, ведь теперь, когда она наконец действительно хочет управлять бизнесом и с головой бросается в этот чертов омут, то по-прежнему мало разбирается в чем-либо, кроме финансовых вопросов, вдолбленных в голову за пять лет учебы на экономическом. Лена видит, как сильно отстает от Игоря и Насти, но знает, что справится: после расставания с мужем она, кажется, стала в разы сильнее, чем вообще когда-либо была, особенно когда ее десятимесячная Талина Романовна Власенко — фамилию дочери Лена так и не поменяла — неожиданно произносит свое первое слово.

В жарком июле тысяча девятьсот девяносто седьмого года Игорь Снегирев снова женится, в этот раз — на Кристине Викторовне Жилинской, родной сестре своего бизнес-партнера и друга. Игорь ловит радостные взгляды сестер и уважительный — отца. Кажется, впервые в жизни Лев Геннадьевич одобрил решение сына.

Игорь радуется, что его влияния хватает, чтобы забрать восьмилетнего Никиту не через суд. В реалиях Снегиревых вопросы решаются совершенно другими способами, и, наверное, на каком-нибудь страшном божественном суде это зачтется всему семейству, но не сегодня, точно не сегодня. С детства миролюбивый, Игорь уже окончательно ожесточился и привык к неприглядной изнанке управления бизнес-империей в лихие девяностые: он еще слишком хорошо помнит, как беременная Настя летом девяносто пятого скакала по крышам с пистолетом и чудом осталась жива.

Отвергнутый когда-то Елисеев за эти годы расширял свое влияние с таким рвением, что к этому лету стал для Снегиревых и Жилинских, неофициально именовавшихся уже семьей «Леоноро», полноценным конкурентом. Лев Геннадьевич, всё желавший увековечить в истории не только благородную фамилию Снегиревых, но и себя лично, придумал для объединенной семьи название, исходя из игры слов на эсперанто — мертвом языке, искусственно созданном для международного общения, который старший Снегирев знал не хуже, чем французский, английский или немецкий. В переводе расшифрованное название группировки означало «золотой лев».

Лев Геннадьевич посвящал уйму свободного времени внукам, пока их родители разбирались с делами и буквально воевали с Елисеевым за сферы влияния. Дедушка рассказывал невероятно интересные истории — не зря же по профессии он был историком, в конце концов — и придумывал для внуков всё новые и новые игры. Все трое, кстати, были до невозможности зеленоглазыми.

В начале августа, когда подмосковный особняк Леоноро достроен, Снегиревы и Жилинские собираются там, чтобы отметить такое событие: стройка успела проехаться катком по всем, ведь Лев Геннадьевич — и впрямь гордый царь зверей — требовал от каждого члена семьи максимального участия. Игоря передергивает от дурацкого, по его мнению, названия, но невозможно перечить отцу, даже если тебе самому уже за тридцать, а твой собственный сын скоро пойдет во второй класс.

Леонид Жилинский волнуется. Праздник с самого начала проходит тревожно, ведь вчерашние переговоры с Елисеевым не только не привели ни к чему хорошему, но и закончились так плохо, что из ряда вон. Игорь в красках расписывает, как удачно сложилось, что Анастасия поехала по другим делам: если бы Елисеев увидел ее вчера, то точно не обошлось бы без кровопролитий.

Правда, самой Анастасии, кажется, нет до бывшего воздыхателя никакого дела: она увлеченно щебечет с Варварой, обсуждая новые рецепты тортов, и рассуждает о рентабельности сети кондитерских, которую было бы неплохо открыть. Поэтому, когда в дом врываются люди с автоматами наперевес, она оказывается застигнутой врасплох больше, чем кто-либо, но оттого еще более сосредоточенной.

Проклиная Елисеева на чем свет стоит, Игорь отчаянно отстреливается из давно уже ставшего родным пистолета. Краем глаза замечает, как Настя с видом профессионала, сжигая зеленющим взглядом всё вокруг, выпускает по людям Елисеева автоматную очередь, но даже не успевает задуматься, где эта соплячка успела раздобыть оружие: по нему едва не попадают, и времени отвлекаться нет.

Пока Леонид Жилинский кричит точно так же отстреливающейся из пистолета жене, чтобы увела куда-нибудь детей, Костя вырывается из стальной хватки тети Лены, оказавшейся в этот раз безоружной и потому взявшей на себя заботу о самых юных членах семьи, и в одно мгновение подлетает к отцу. Костя выуживает из родительского кармана сотовый телефон, которым уже умеет пользоваться, и отползает подальше, попутно вызывая охрану. Та, услышав в трубке вместо распоряжений босса напуганный детский голос, приезжает на удивление быстро.

У Елисеевских головорезов не остается ни малейшего шанса, и, когда опасность больше никому не угрожает, узкий круг семьи Леоноро — в отличие от старшего брата, Анастасия любила это название — может облегченно выдохнуть. Если начать судорожно проверять, целы ли близкие, — тогда, наверное, нет.

Варвара Жилинская умирала мучительно долго и в то же время слишком быстро: последний удар ее сердца пришелся ровно на минуту, предшествующую приезду одновременно скорой и семейных медиков, которым Костя почему-то не догадался позвонить заранее, на всякий случай. Каждый из присутствующих винил в ее смерти именно себя, хотя виноват-то, по сути, никто и не был: это просто такая жизнь. Кажется, все уже давно должны были привыкнуть к потерям, но лишь каменное сердце могло не сжиматься при виде осиротевшей семьи Жилинских.

Особняк в Подмосковье так и остается пустующим: после нападения обстановка лишь накаляется. Лена, наплевав на мнение отца, отписывает свою долю старшему брату, который и не мечтал о таком подарке, и вместе с дочерью уезжает подальше: в Санкт-Петербург, где давно ждет жильцов принадлежавшая еще ее деду двушка в одном из старых районов. Настя ни в какую не хочет ни покидать дом, ни оставлять бизнес, разве что не бьется в истерике, но после долгого разговора с главой семейства и скуренной пачки сигарет вдруг соглашается вернуться на родину мужа.

Всё так же нахально сверкая «фамильными Снегиревскими» глазами, Настя окончательно объединяет свою долю с долей Александра — получается ровно половина — и вместо того, чтобы переписать это богатство на старшего брата, в последний момент меняет решение и сует ему документ о передаче ее части бизнеса под временное управление. С пометкой, что ее дочь в любой момент до своего совершеннолетия имеет право обжаловать договор и вернуть долю себе, более того, по достижении восемнадцати лет Джина будет обязана либо написать отказ, либо вести семейные дела. Игорь одновременно в смятении и в ярости, он снова, как и много лет назад — всю жизнь, наверное, — не понимает, куда лезет эта зеленоглазая соплячка.

Но отец не возражает, а лишь улыбается в изрядно поседевшие усы, и Игорь, скрипя зубами, подписывает соглашение сторон: а что ему еще остается? Он ведь так и не научился спорить с отцом. Единственное, что он сделал, даже не спросив одобрения главы семьи, — временно отдал сына бывшей жене, чтобы хоть так его обезопасить.

Через два года, когда становится поспокойнее, Лена возвращается в отчий дом, а еще через пару лет снова выходит замуж. Игорь занимается бизнесом вместе с Леонидом Жилинским, жизнь идет своим чередом и, кажется, теперь всё налаживается. Несмотря на наконец заработанное уважение отца, Игорь знает слишком мало, и это долгие годы гложет его не меньше, чем зависть младшей сестре.

Лишь на смертном одре отец признается, что фамильные драгоценности несут в себе страшную тайну, и дело даже не в том, во сколько миллионов оцениваются старинные украшения с камнями в несколько карат. Игорь вспоминает, что больше всего отец оберегал перстень с крупным гранатом — большую редкость, ведь обычно ограненные гранаты размером не больше половины сантиметра. Лев Геннадьевич вздыхает и говорит, что в перстне, который, по его словам, подарила когда-то князю Снегиреву сама императрица Елизавета Петровна, и кроется разгадка.

Потом отец что-то очень долго обсуждает с Анастасией за закрытой дверью, очень тихо: сколько бы Игорь ни пытался подслушать, так и не смог разобрать ни слова. Прежде, чем испустить последний вздох, Лев Геннадьевич Снегирев наказывает сыну не трогать историю с драгоценностями: наступит время, и ответы сами к нему придут. Игорю Львовичу Снегиреву уже перевалило за сорок, но ни разу за всю жизнь он так и не смог возразить отцу — а потому молча соглашается.

Проходит почти три года, и Игорь, погруженный в заботы и дела семьи, напрочь забывает и о перстне, и об обидах молодости. Всё это в один момент снова врывается в его жизнь, когда он видит на экране недавно приобретенного смартфона входящий международный вызов. Анастасия сбивчиво говорит что-то про украшения и про кольца, зачем-то упоминает Елисеева и под конец сообщает, что вся семья в большой опасности.

Младшая сестра говорит, что ей срочно нужно приехать, и клянется раскрыть тайну при первой же встрече — обещает, что прилетит на следующий день ближайшим самолетом, — но уже через час, когда ошарашенный Игорь переваривает новости и пытается перезвонить, абонент недоступен. Еще минут через двадцать, когда он теряет надежду на ответ, Игорь Львович Снегирев получает известие о том, что Анастасия Львовна Снегирева-Грейсон мертва.

Глава 20. И сорваны планки нам

Я даже не знаю, как реагировать на услышанное. Получается, до сегодняшнего дня я не просто ничего толком не знала о своих родителях, а вообще не подозревала о том, что это были за люди. Интересно, а до амнезии я была в курсе всего? В тех немногочисленных воспоминаниях, которые за последние полгода появились в моей голове, мама была этаким лучиком света, и ее образ, бесконечно добрый и мягкий, не раз всплывал в памяти в трудные минуты. Дядя Игорь, который знал маму всю ее жизнь, не стесняясь называл ее чудовищем.

Может, родители и правда не рассказывали мне о таких подробностях своей жизни, но мне слабо верилось, что на протяжении всех шестнадцати лет они молчали: наверняка эти факты их биографии просто не отложились в моей памяти. Зато теперь стало хоть немного понятно, почему дядя относился ко мне с таким пренебрежением: он видел во мне мою маму и невольно отыгрывался за все обиды, детские и не очень. Если бы только я помнила.

С самого начала я была довольно безразлична к историям про свою жизнь, которые рассказывали мне в основном бабушка, Ник и Таля: какой смысл слушать, если я не помню этих событий и не могу прочувствовать те моменты? Теперь мной вмиг овладело дикое, почти что маниакальное желание расспросить всех, узнать о маме каждую мелочь. Теперь хотя бы есть объяснение тому, как неоднозначно и недоверчиво приняли меня на первом же совещании: мама. Меня, черт возьми, воспринимают как ее отражение, живую копию, ожидают того же. Что бы дядя ни говорил про ее характер, но даже он признает, что мама очень талантливо вела дела семьи, а я… А что я, я даже в самых простых вещах не могу разобраться без посторонней помощи.

— Кстати, все юридические вопросы решены, и теперь ты — полноправная обладательница своей доли, — добавляет дядя как бы между прочим. Черт. Теперь от меня требуются хоть какие-то решения, а я и знать не знаю, как это вообще происходит.

Хочется расспрашивать о маме и папе до бесконечности, но вместо этого я задаю совершенно другой вопрос.

— Если я правильно поняла, мы — семья Леоноро? — я до последнего надеялась, что это чья-то глупая шутка, хоть и понимала, что честные бизнесмены вряд ли носятся по городу с оружием просто забавы ради. Нет, родители точно не смогли бы скрывать от меня такое.

Я слышу дядин раздраженный вздох.

— Никогда не любил это название, звучит по-дурацки, — я не могу с ним не согласиться, но вместе с этим в придуманном дедом сочетании мне слышится что-то гордое и изящное.

— Слишком пафосно, но это просто с непривычки, — я улыбаюсь уголком рта. — На самом деле необычно и даже интересно.

Дядя усмехается.

— Твоей маме оно тоже нравилось. Первое время она и тебя хотела назвать как-нибудь созвучно.

Я понятия не имею, что мне делать с этой информацией, поэтому улыбаюсь более явственно.

— А что с особняком?

— Заброшен, — глухо отвечает Костя. Черт, там ведь погибла его мама. Еще по истории с тортиками я могла бы догадаться, что она дружила с моей, но даже на такую малость моего ума не хватило.

То, что волнует меня больше всего, так и остается неозвученным. Тема родителей — слишком личная, и спрашивать о них лучше с глазу на глаз, хотя я и сама боюсь того, что могу услышать. Я разрываюсь между желанием узнать всё, что только можно, и стремлением сохранить те крупицы памяти о них, что у меня остались, незапятнанными. Чувствую, что всё равно в итоге выберу правду, какой бы она ни была, ведь незнание в моем положении губительно, но пока что я честно не готова: по крайней мере, не сегодня.

— Выходит, перстней было несколько, — задумчиво произношу я. — А в чем отличие настоящего? Что в нем такого особенного, что Елисеев ни есть не может, ни спать, пока его не получит?

— Те двое, кто знал об этом, уже мертвы, Джина, — с тоской отвечает дядя. — Анастасия так и не успела рассказать мне, — он вздыхает. — Могу сказать одно: если мы не знаем, где он, то Елисеев и подавно не сможет найти.

— Да прямо какое-то кольцо всевластия, — хмыкаю я. — А мы ведь даже не сможем понять, настоящее это или копия, — я верчу перстень из бабушкиной шкатулки в пальцах.

Дима присвистнул.

— Не знаю, проверялся ли Елисеев на предмет психических расстройств, но я полностью уверен, что у него протекает крыша. Может, и с кольцами просто плод его шизофрении?

— Нет, — я покачала головой, — точно нет. Я и сама грешным делом думала, что мужик просто тронулся умом, но его странное поведение легко объясняется тем, что в молодости он был влюблен в мою маму…

— А тут к нему в плен попала ее точная копия, — закончил за меня дядя.

— Если он и без того был одержим идеей перстня, то в сочетании действительно смахивает на сумасшедшего, — подытожил Костя.

Он предлагает куда-нибудь уехать, пока всё не устаканится, но я отрицательно мотаю головой: мама почти пятнадцать лет прожила за границей, но в итоге ей это не помогло.

— Мое место здесь, — тихо, но уверенно отвечаю я.

На совещании я слушаю вполуха: хоть и пытаюсь вникать в дела, но мысли заняты сейчас совершенно другим. Дядин рассказ заставляет меня совершенно по-новому взглянуть не только на настоящее, но и на последние полгода моей жизни. Немудрено, что все так разочарованы: они ждали подобие Анастасии Снегиревой, а я оказалась совершенно не такой. Не настолько смелая, недостаточно умная, а о попадании в неловкие ситуации лучше вообще молчать; не умею очаровывать мужчин одним лишь взглядом, вместо роскошных волос до пояса — невнятное гнездо, торчащее во все стороны, как перья у птенца. Где уж мне до маминого величия.

Говорят, что она была чудовищем, но настолько прекрасным, что ее даже ненавидеть по-настоящему никто не мог. От меня, естественно, ждали того же; будь я хоть на треть такой же невероятной, как она, то быстро набрала бы влияние в семье, но на детях природа ведь отыгрывается, верно? Черт, а я, глупая, после всех летних передряг наивно считала себя кем-то вроде крутой, а на деле планка оказалась непомерно высока.

Добиться уважения будет в разы сложнее: память о моей маме слишком свежа, и меня сожрут с потрохами, если я не буду хотя бы на том же уровне, что и она, а ожидают ведь, что окажусь еще выше. Задумчиво смотрю на Костю, который, несмотря на слабость и долгое отсутствие, сосредоточен как никогда, затем перевожу взгляд на Ника: он всем своим видом излучает уверенность и знание дела, и именно в этот момент я понимаю, что в лепешку расшибусь, но больше не дам ни одного повода думать, что я недостойна быть дочерью Анастасии Снегиревой-Грейсон.

После совещания все разъезжаются кто куда: по четвергам Нику только к четвертому уроку, и он забирает с собой и Талю, чтобы та успела хотя бы на вторую половину занятий. Мой условный больничный можно продлить на сколько угодно, и, естественно, ни в какую школу я сегодня не еду. Паша, присутствовавший на собрании в качестве участника моего вызволения, собирается отвезти снова еле живого Димаса на перевязку, и даже с дядей мне поговорить не удается: он спешно уезжает, сославшись на какие-то дела. Пока зал пустеет, Костя о чем-то разговаривает с отцом, и я, попрощавшись, собираюсь оставить их наедине: в конце концов, им есть, что обсудить, — но уже возле ворот меня догоняют.

— Решила сбежать снова и бросить меня здесь? — с лукавой интонацией спрашивает Костя.

От неожиданности я поперхнулась и чуть не выронила сигарету, честно добытую у угрюмого охранника. Сделав новую затяжку, вымученно улыбаюсь.

— Ты сам-то в это веришь?

Парень отрицательно мотает головой и, доставая из кармана пачку, задает новый вопрос.

— Давно куришь?

По непонятной мне причине я отвожу глаза.

— Еще с сентября, — на вопросительный взгляд лучистых глаз поясняю: — Действительно помогает.

У Кости больше нет машины: она стала грудой обломков в середине августа, но он заимствует из гаража один из черных джипов, а я про себя удивляюсь масштабам построенной дедом империи. Вряд ли Косте вообще можно за руль — хотя бы ближайшие пару недель — но он наотрез отказывается взять водителя, как это обычно делает дядя Игорь, и всю дорогу до дома я стараюсь унять нервную дрожь.

Мы добираемся без происшествий, и я, чтобы хоть как-то отвлечься, затеваю огородные работы: вчера Таля жаловалась, что не успела выкопать позднюю картошку, а от Ника теперь помощи не дождешься. Костя, которому на данный момент тоже нечем заняться, буквально силой отбирает у меня лопату и ведро, убеждая, что сейчас сделает всё сам, и мне ничего не остается, кроме как подниматься на чердак и вытряхивать из кладовки старые папины вещи, чтобы парень переоделся в более-менее пригодную для такой работы одежду.

Я остаюсь без дела и, чтобы не скучать, решаю испечь шарлотку: не зря же мы с сестрой вчера насобирали столько яблок. Уже отвыкшая от выпечки, я путаю пропорции, и приходится спешно нарезать яблоки для второго пирога, чтобы тесто не пропадало. Когда Костя приносит в дом честно добытый урожай, я уже завариваю чай, а шарлотка остывает ровно настолько, чтобы ее можно было съесть.

— Ты помнишь мою маму? — ни с того ни с сего спрашиваю я, потягивая из любимой чашки черный байховый. Этот вопрос не давал мне покоя с самого утра, и я всё никак не решалась его задать, но когда сидишь за столом с чаем — самое время для таких разговоров.

— Если честно, не то чтобы очень хорошо, — чуть покачивая головой, отвечает блондин. — Когда наши мамы подружились, мне только исполнилось три, а когда вы уехали, мне не было еще и девяти. Детские воспоминания со временем притупляются, смешиваются, — я смотрю на Костю с необъяснимой тоской, — но что-то всё же остается, — ободряюще добавляет он, заметив нотки отчаяния в моем взгляде. — Что бы тебе ни говорили, твоя мама была чудесной женщиной, а твой дядя недолюбливал ее лишь за то, чего не было в нем самом, но что так ценил и его отец, и даже он сам, — тихо продолжает парень. — Еще тетя Настя умела видеть людей насквозь, буквально с первого взгляда, и, наверное, поэтому даже родные брат с сестрой не знали ее по-настоящему: она никому не открывалась полностью, — я слушаю, как завороженная. — Разве что моей маме, ведь они проводили вместе столько времени, что иначе никак, — парень тянется за сигаретой, и, выдохнув дым, прикрывает глаза, — и твоему отцу. Было видно, что они очень счастливы вместе, а без доверия это ведь невозможно.

Я придвигаюсь ближе и кладу голову ему на плечо. Курить хочется до невозможности, но целую сигарету я не осилю, а потому аккуратно вынимаю источник никотина из Костиных пальцев и, неспешно сделав несколько затяжек, возвращаю обратно. Говорить не хочется: только слушать приятный бархатный голос, рассказывающий про маму какую-то добрую сказку с заведомо грустным концом.

— Ты безумно на нее похожа, — парень приобнимает меня и притягивает ближе. Кажется, нам обоим в этой жизни не хватило объятий и тепла.

— Правда? — поднимаю на него глаза — такие же, как у мамы.

— Правда, — смотрит, не отрывая взгляд. Странно, но почему-то именно с ним у меня получается разговаривать и без слов.

Впереди еще полдня и потрясающее чувство, когда вокруг — куча проблем и важных дел, которые нужно сделать поскорее, но, пока нет никаких стихийных бедствий, можно хоть немного расслабиться. Я думаю о том, что было бы неплохо перебрать выкопанную Костей картошку, обрезать виноград или на худой конец хотя бы посмотреть фильм — я до сих пор не видела «Мрачные тени» с Джонни Деппом — но мысли о родителях не дают мне покоя.

Оставив парня наедине с оставшимся чаем, я направляюсь в свою комнату и достаю с верхней полки шкафа мамину шкатулку. Я ведь даже не знаю, как выглядели ее любимые драгоценности: максимум, который я видела, был старыми и чуть размытыми от времени фотографиями. Украшения едва заметно поблескивают на свету, и какое-то непонятное чувство глубоко внутри подводит меня к зеркалу.

Когда Костя заходит в комнату, я словно под гипнозом рассматриваю свое собственное отражение. Кто бы мог подумать, что благодаря обычной примерке украшений во мне проснется семейное самосознание и я смогу взглянуть на себя с совершенно другой стороны? Я буквально вижу оживленный блеск в своих глазах: у мамы такой был заметен даже на фото — и в глубине души жалею, что отрезала волосы. Если бы не этот безрассудный шаг, нас было бы почти не отличить.

— Ты… Просто вау, — слышу я.

— Челюсть с пола подбери, она тебе еще пригодится.

Помедлив, я снимаю украшения и аккуратно складываю их на место, а парень по-прежнему неподвижно стоит в дверях и смотрит так, словно весь окружающий мир сконцентрирован лишь во мне, а остального — просто не существует. Примерно так же Таля смотрит на булочки с ветчиной и сыром, а Бродяга — на пиво, к которому его летом приучил Тоха. Настолько пристальное внимание немного смущает, но в то же время так и тянет быть ближе.

Я улыбаюсь.

— Ты чего?

Делаю неловкий шаг навстречу, а в следующий миг наши губы сливаются в поцелуе. Это происходит так стремительно, что едва ли кто-то из нас успевает понять. Оторвавшись на мгновение, смотрю в потемневшие от желания серые глаза, в которых сейчас вместо солнечных лучей — стальной отблеск, немного пугающий, но такой завораживающий. Я не знаю, что парень видит в моих, но успеваю уловить, как его радужка становится еще темнее, и почти сразу мы набрасываемся друг на друга, как безумные. С каждой секундой становится всё жарче, возбуждение закручивается в животе и растекается по венам, и неумолимо хочется продолжения.

Я уже ничего не соображаю, когда мы перемещаемся к кровати, при этом не прерывая поцелуй. Я как будто не своими руками нетерпеливо расстегиваю неизменную белую рубашку — у него их целый шкаф, что ли? — но пальцы не слушаются, и на середине я плюю на всё и одним рывком дергаю края в стороны. Пуговицы разлетаются вокруг, но сейчас не до них, и я снова зарываюсь руками в волосы парня.

Моя собственная рубашка уже давно валяется на полу, но осознание происходящего приходит только тогда, когда каким-то образом в сторону летит моя майка, а кожа соприкасается с холодными простынями. Желание затуманивает рассудок, подушечками пальцев я вырисовываю узоры на кубиках пресса и на широкой мужской груди, и никак не могу перестать бесстыдно пялиться на его тело. Костя нависает надо мной, целует каждый миллиметр кожи, оставляя алые засосы на шее, которые я потом свихнусь замазывать. Но это будет потом, а сейчас его рука находит застежку моего лифчика, и еще один предмет отправляется в полет. Он рассматривает меня так откровенно, что становится даже неловко.

Он проводит влажные дорожки поцелуев к груди, обводит языком и слегка прикусывает сосок, вызывая мой стон. Черт, я и не догадывалась, что это может быть настолько охренительно. Парень спускается ниже, почти невесомо проводя пальцами по животу, расстегивает мои джинсы, сдвигает в сторону резинку трусиков и начинает играть с клитором. От всех этих манипуляций мне кажется, что скоро я просто взорвусь. Мы лихорадочно избавляемся от остатков одежды, и, когда в меня входит один палец, я подаюсь навстречу; когда к нему вскоре добавляется второй, не могу сдержать недовольное шипение.

— Только не говори, что это твой первый раз, — хриплым голосом произносит он, а мне остается лишь кивнуть.

В его взгляде читается смесь непонимания и удивления, и я готова задушить Ника, который наплел про меня невесть что. Конечно, Костя был в курсе, что это неправда, но других причин для его реакции я не нахожу. Не в силах больше терпеть, я сама тянусь к нему; парень хищно улыбается и вновь нависает надо мной. Костя смотрит на меня, и я, словно под гипнозом, не могу отвести взгляд. Наши языки сплетаются в очередном поцелуе, а потом он входит в меня одним движением. От неожиданной боли я вскрикиваю и со всей силы впиваюсь ногтями в его плечи.

Неизвестно откуда на глазах сами собой выступают слезы, и парень мягко сцеловывает их с уголков глаз. Следующий поцелуй получается бесконечно нежным, а затем я смотрю в Костины глаза, чтобы увидеть в них целую вселенную чувств и эмоций. Столкновение взглядов — ярко-зеленого и потемневшего от желания пронзительно-серого — стирает все мыслимые и немыслимые границы, и во всём мире остаемся только мы.

Выждав немного, пока я привыкну, парень снова целует так, что от этого не грех и лишиться разума, и начинает медленно двигаться во мне, постепенно наращивая темп. Вскоре боль уходит, и на смену ей приходит ошеломительное наслаждение. Я царапаю ногтями широкую спину, выгибаюсь навстречу, прижимаюсь ближе; трогаю его везде, где только могу достать. Хочется раствориться, слиться в единое целое, — желательно навсегда.

Мои стоны становятся все громче, яркие неповторимые ощущения накрывают с головой, и я вскрикиваю, достигнув пика и задрожав в мужских руках. Через пару мгновений он выходит и кончает мне на живот, смотрит в глаза затуманенным взглядом, и я отвечаю тем же. Костя откидывается на кровать рядом со мной, притягивает к себе, вдыхает запах моих волос. Что-то говорит, но я не в том состоянии, чтобы вникать, и лишь доверчиво льну к нему. Черт, кажется, вещие сны и вправду сбываются.

Забавно понимать, что всё у нас происходит как-то неправильно и вообще не как у людей: со всех сторон кричат про романтику, красивые свидания и постепенное развитие отношений, свечи и лепестки роз на постели. Нас же прошибает током и от простых взглядов друг на друга, да и жизнь наша — не та, где есть время делать «как надо»: нас всё еще может не стать в любой момент. Постепенно к этому привыкаешь и уже не обращаешь внимания, но если задуматься, то всё равно получается страшно.

Это только в фильмах главный герой между смертельным ранением и последним вздохом успевает произнести проникновенный монолог и вдобавок спасти мир, а на самом деле всё происходит настолько быстро, что не успеешь и понять. Мама, вмиг осознавшая неизбежность, сказала свою последнюю фразу, которая впоследствии помогла мне узнать правду; Зоя даже рта не успела раскрыть, только улыбнуться о чем-то своем.

Как именно и когда погибну я, до последнего останется загадкой, но ведь может произойти что угодно. Со всех сторон твердят про романтику и приводят кучу доводов, как и когда лучше всего любить, иногда даже с пошаговой инструкцией. А для нас, кажется, любой момент подходящий: просто потому, что он есть и в нем мы живы.

К вечеру приезжают Ник и Таля — по отдельности — и мне хочется, как заботливой маме, выспросить про причины такого позднего возвращения: если я правильно помню, последний урок у Ника заканчивается без четверти пять, а сестра уходит из школы вообще в половине второго. С начала этого года кардинально поменялось расписание звонков, и теперь перерыв между первой и второй сменой был сокращен до получаса, поэтому и освобождаться все стали несколько раньше.

Я не успеваю и рта раскрыть, как подруга, обеспокоенная моим утренним состоянием, внимательно смотрит на меня и, кажется, всё понимает, потому что под ее хитрым взглядом хочется провалиться. Мне ничего не остается, кроме как предложить шарлотки и, стараясь не краснеть при каждом мимолетном взгляде на Костю и не воспроизводить в памяти то, что пару часов назад было между нами, сбежать на кухню: делать новый чай.

Ник, по всей видимости объявивший нам бойкот, не удержался и, прежде чем пойти к себе, втихаря свистнул пару кусков пирога: я видела, как он поднимался наверх, стараясь закрыть мой кулинарный шедевр от посторонних глаз. Ехидно посмеиваясь, я вытащила из шкафчика самый большой заварник, и не ошиблась: с наступлением темноты в прихожую ввалились Паша с Тохой, тащившие на себе Димаса. Как на это реагировать, пока что было непонятно.

— Он не хочет слушать врача, — с порога наябедничал Тоха.

— И сбежал прямо с перевязки, — добавил Паша.

Картина вырисовывалась весьма интригующая, ведь мне слабо верилось, что Дима просто тронулся умом ни с того ни с сего. Но устанавливать причинно-следственные связи было сейчас не в приоритете: Димас казался еще хуже, чем когда его только подстрелили — того и гляди случится непоправимое, а уж этого допускать я точно не собиралась. Еще одну смерть я, наверное, просто не переживу.

— Господи, да за что ж мне всё это? — я воздела руки к небу, которое на данный момент оказалось высоким потолком с большим плоским светильником, дававшим желтый свет.

В дверном проеме показалась голова Тали, а затем и вся она выплыла к нам из столовой.

— Да не за что, — ехидным голосом подсказала сестра, дожевывая пирог. — Тащите его в комнату, я сейчас подойду.

Когда ребята скрываются в коридоре жилых комнат, я задаю главный волнующий меня вопрос:

— Когда ты научилась перевязывать раны?

— Да вот недавно, — сестра пожимает плечами. — Пришлось прочитать несколько статей из гугла, но лучше так, чем вообще ничего.

— И ты не боишься сделать еще хуже? — я с недоверием смотрю на подругу. — Однажды летом мне довелось перевязывать Тоху, и от страха мне самой чуть не понадобился врач.

Таля вздыхает: совсем по-взрослому, как, наверное, и все мы.

— Боюсь, конечно, только кто меня спрашивал? Пока хоть кто-то из медиков доберется сюда по пробкам, они будут уже без надобности, — услышанное заставляет меня нервно сглотнуть. — Вообще это Люся эксперт в таких делах, но ей тоже нужно время доехать.

Люся рассказывала, что еще очень давно проходила какие-то медицинские курсы, поэтому в вопросах лечения она была почти что профи, и я не удивлюсь, если рано или поздно она придет к работе врачом: у нее явно был талант, который, к сожалению, пока еще некогда было развивать.

Я хотела было помочь сестре с перевязкой, но та, окинув меня беглым взглядом, отправила меня заниматься чаем.

— Иди уже, жертва клятвы Гиппократа.

— Я же не врач, — возмутилась я.

— А навредить всё равно боишься, — сестра ухмыльнулась и как бы невзначай спросила, совсем не в тему: — Ну что, большой у Костика?

Черт, неужели она всё-таки поняла.

— Да откуда мне знать, — с отсутствующим видом ответила я. Главное — не показывать эмоций и выглядеть равнодушной, и никто ни о чем…

— Да ладно, у вас обоих на лицах всё написано, уже разве что идиот не догадался. — Таля хихикнула. — Кстати, о них: вы только при Нике так сильно не эмоционируйте, а то мало ли опять распсихуется.

— Ему просто нужно время, — я слабо улыбаюсь. — Рано или поздно он поймет.

Мне очень нужно обсудить с Димой то, что гложет меня похлеще такой крупной ссоры с братом и, наверное, даже правды о маме, но этим вечером Таля наотрез отказалась пускать к Димасу кого-либо, кроме подъехавшей к ночи Люси: может, оно и к лучшему, потому что завтра, на чистую голову, мы поговорим все вместе. Наверное, Дима и сам сейчас не в том состоянии, чтобы решать такие дела, а без него всё будет неправильным и ненастоящим: в конце концов, он не просто знал Зою лучше всех, а был для нее самым близким и единственным по-настоящему важным человеком. Мы с ней никогда это не обсуждали, но я чувствовала.

Ночью Костя прижимает меня к себе так, будто в любой момент, пока он спит, я могу встать и, подобно птичке, упорхнуть в окно нашего первого этажа, но зато я сплю без кошмаров, в отличие от прошлого раза, и мне даже удается выспаться. А утром, убедив Талю в срочности дела, мы стекаемся в бабушкину комнату, которая временно служит пристанищем Димаса. Я вздыхаю и пытаюсь собраться с мыслями: что-то подсказывает, что именно я должна начать этот разговор. Найти бы еще слова.

— Ребят, — я обвожу взглядом всех присутствующих. На удивление, здесь даже Костя, который видел Пересмешницу всего только раз: тогда, когда летом мы убегали от облавы, устроенной Елисеевскими людьми. — Прошло уже два дня, а мы до сих пор не говорили о самом главном, — понять бы еще, почему так тяжело дается каждое слово, — о Зое.

Дима сразу встрепенулся, но тяжелая Пашкина рука удержала его на месте.

— Лежи, — а затем друг обращается то ли ко всем нам, то ли ко мне одной: — Сразу надо было обсуждать, а не тогда, когда Димас уже натворил дел.

Я невольно напрягаюсь.

— Можно конкретнее?

Дима смотрит на меня глазами побитой собаки.

— Да там ничего особенного-то и не было. Это так, мелочи.

Паша даже поперхнулся.

— Ничего себе — так. Чуть не взорвать уцелевший дом Елисеева — это для него ничего особенного. Это «так, мелочи».

— Что? — слышится сразу с нескольких сторон.

Что? Что он пытался сделать? Слабо верилось, что наш Димас способен на такое, но новость о Зое ударила по нему больше, чем по кому-либо, и я бы даже подумала про великое и вечное чувство, если бы не знала, что это не так. Дима действительно любил ее, но как младшую сестру: и слишком уж часто говорил, как Зоя похожа на него в том же возрасте. Только сейчас я поняла, что несмотря на разность испытываемых ребятами чувств, без Зои Дима как-то враз осиротел: эта колючая девчонка, которая не открывалась никому и наблюдала за всем вокруг с насмешливой улыбкой, окружила парня такой заботой, что никому и в жизни не снилась. Сам же парень всегда был настолько на своей волне, что не замечал таких очевидных вещей.

— Ты головой вообще думаешь? — Тоха, забыв о ранении Димаса, пару раз встряхивает его за плечи. — Ты же там чуть концы не отдал, — Дима молчит и отводит взгляд, и я готова умолять, лишь бы он сказал хоть что-нибудь — вообще что угодно — но друг не издает ни звука.

Только когда я сажусь на корточки перед кроватью и легонько сжимаю его плечо, вынуждая посмотреть мне в глаза, Дима отвечает тихо-тихо:

— Так и должно было быть. Я всё решил.

Этого следовало ожидать, я ведь знаю Диму, но почему-то его слова — словно удар под дых.

— Почему? — осторожно спрашиваю, лишь бы не спугнуть.

— Я виноват в ее, — друг пытается унять дрожь, — в ее смерти, — заканчивает почти что шепотом.

— Что ты такое говоришь? — от возмущения Люся даже подпрыгивает и едва не замахивается, чтобы отвесить ему затрещину.

— Я разрешил ей пойти с нами, — в его глазах плещется такое отчаяние, что хочется утопиться. — Если бы не я, она была бы жива.

— Тогда бы позвал меня с собой, — я поднимаюсь и отхожу к окну, скрестив руки на груди. — Ты не гадалка и не мог предвидеть такой исход, всё ведь было по плану. А вот я, — что-то необъяснимое раздирает грудную клетку изнутри, отчаянно рвется наружу, — я не смогла ее защитить, когда было нужно.

Таля подает голос.

— Твоей вины здесь нет, — она переводит взгляд с меня на Диму и обратно. — Сама же говорила, что Елисееву нужна была живой только ты. Мы все, — она подчеркивает эти слова, — всё сделали правильно.

Я стараюсь не думать о том, что было бы, если бы Зоя не бросилась тогда под пули. Ведь не было гарантии, что в Димаса прилетит, и у нас всё еще был шанс выбраться вчетвером целыми и невредимыми, но… Неизменное дурацкое «но». Нет, всё-таки не стоит говорить Диме правду: если без этого действительно будет никак, он поймет сам, но скажи я сейчас, всё станет только хуже. Это слишком личное и слишком их, чтобы я влазила туда со своими наблюдениями и замечаниями. Точно так же дядя Игорь влез в мое представление о маме, вот только я сама его об этом попросила, а это существенная разница.

— Нужны похороны, — несмело предлагает Люся. — Пустой гроб — это неправильно, да и приходить некому, кроме нас, — поспешно объясняет она, словно боится, что перебьют, — но нужен же хотя бы памятник. А то получается так, что наша Зоя вроде и не жила вовсе.

Похоронить Пересмешницу своими силами мы бы не смогли ни за что в жизни: если опустить необходимость покупки места на кладбище и еще кучи всего, нам говорят, что для организации похорон необходимо свидетельство о смерти, а в ЗАГСе — посылают практически прямым текстом, потому что, как говорится, нету тела — нету дела. Зою собираются отнести к пропавшим без вести, и мне остается только благодарить все высшие силы за то, что есть Костя: его влияния и денег хватает, чтобы получить необходимые нам документы.

Поскольку у нас нет привязки ко времени, то спешить некуда, и мы назначаем дату на шестнадцатое октября: это почти через неделю, и Димас успеет хотя бы немного окрепнуть, ведь без него было бы глупо вообще что-то затевать.

Как будто специально всю неделю льют дожди, абсолютно разные: Москва успевает и вымокнуть до нитки под ужасным ливнем, и продрогнуть от мороси. В день похорон хочется выть от тоски вместе с серостью умеренного косого дождя, такого, словно и природа скорбит вместе с нами.

Зоя погибла двадцать четвертого сентября — три недели назад, и, хоть ребята узнали об этом значительно позже меня, но успели кое-как начать свыкаться с этой мыслью. Нет громких душераздирающих рыданий над пустым закрытым гробом, нет родных, готовых броситься в могилу следом за усопшим. Родственников вообще нет: Дима, который единственный из всех знал о Зое абсолютно всё, кроме одной детали, выслал извещение на адрес, где живет ее мама, но она не пришла; может быть, это даже к лучшему.

Нас семеро, и никто не произносит высокопарных речей, и никто толком не соблюдает никаких похоронных традиций, да и происходит всё как-то по-дурацки. Я замечаю, что вдалеке, прислонившись к дереву, за нами наблюдает Ник, и подавляю внезапный порыв позвать брата к нам, вновь погружаясь в собственные мысли. Похороны — условное, но всё же последнее прощание — проходят в молчании, и оно говорит намного больше, чем любые слова.

Люся наконец дала волю эмоциям и не стесняясь плакала навзрыд, вцепившись в Пашину куртку. Тоха, украдкой смахивающий слезы, поддерживал Диму, который еле стоял на ногах то ли из-за дырки в боку, то ли от осознания, что Зои больше нет. Я уже успела прожить и принять этот факт, пока была у Елисеева, да и опыт с родителями всё это время помогал мне держаться и не истерить хотя бы на людях. К тому же, было настолько хреново, что я бы только хотела прореветься, но все слезы куда-то подевались, и от этого на душе еще сильнее скребли кошки.

Зоя очень любила растения, и даже работать предпочитала с ними. Когда ребята стали полноценно работать на семью, она не бросала свою пенсионерку с цветами, хотя все остальные оставили прежнюю работу. Сегодня утром мы с Люсей выбирали для Зои самые красивые букеты, какие только смогли найти, и взяли так много, что свежая могила была теперь больше похожа на клумбу. Весной мы обязательно посадим здесь что-нибудь, но в середине октября это было бы бессмысленно.

Кстати, участок покупать так и не пришлось: согласовав вопрос с дядей Игорем и Леонидом Викторовичем, мы отдали Зое одно из мест на семейной территории. Еще в девяностых дедушка выкупил огромную площадь для нас, Жилинских и всех причастных, и уже по пути обратно я очень удивилась, увидев могилы родителей: как они тут оказались? Костя тут же объяснил, что тела родителей перевезли и похоронили здесь. Забавно, ведь все полгода в Москве я была уверена, что мне некуда приходить и что родители остались в Лондоне, хотя, если по-честному, мне всё это время не хватало духу спросить у кого-нибудь.

У меня даже не осталось цветов, да и у Кости тоже: здесь ведь была и его мама. Махнув ребятам, чтобы не ждали, мы молча стоим вдалеке друг от друга, над каменными памятниками, думая каждый о своем. Я не знаю, делает ли парень то же самое, но я мысленно разговариваю с мамой и папой, правда, у могилы это оказывается в разы сложнее, чем дома или даже просто на улице.

Слез по-прежнему нет, и заплакать не получается, хотя мне это сейчас очень нужно. Когда Костя подходит ко мне, я бросаю последний взгляд на надгробные плиты с именами и датами, точно зная, что приду сюда еще. Странно, но после вызволения от Елисеева я чувствовала себя намного сильнее, чем раньше, и всю последнюю неделю это ощущение меня не покидало. Теперь, когда я смотрела в родительские глаза, оно лишь крепло, а я до мурашек чувствовала себя их продолжением и понимала, что сделаю для семьи всё, что от меня зависит, и даже больше. Родители честно оставили мне выбор, но бесконечно глупо было бегать от самой себя и думать, что я могу сделать этот выбор не в их пользу.

Мы разворачиваемся, чтобы уйти, и Костя обнимает меня так, словно пытается защитить. Я горько усмехаюсь при мысли о том, что от своего внутреннего мира никак не закрыться, и парень не спасет меня от этого даже при огромном желании: только я сама смогу себе помочь. Мы делаем несколько шагов по направлению к воротам, но какая-то неизведанная сила заставляет меня посмотреть чуть вдаль и встретиться глазами с высеченным на мраморном надгробии портретом дедушки.

Меня будто прошибает током, и я еле удерживаюсь на ногах, потому что я его вспоминаю.

Глава 21. Если нас спросят, чего мы хотели бы

Мы делаем несколько шагов по направлению к воротам, но какая-то неизведанная сила заставляет меня посмотреть чуть вдаль и встретиться глазами с высеченным на мраморном надгробии портретом дедушки.

Меня будто прошибает током, и я еле удерживаюсь на ногах, потому что я его вспоминаю.

* * *

— Запомните, вы — Снегиревы, наследники дворянского рода, наследники семейного дела, — вещал дедушка. В такие моменты он был похож на старого льва еще больше, чем обычно. — Когда вы станете взрослыми, дела семьи перейдут к вам троим, — дедушка кашлянул, — четверым, — добавил он, взглянув на Костю, который подошел только что. — Ваш долг — сохранить семейное наследие, и, что бы там ни говорили ваши родители, для вас на свете не может быть ничего важнее.

Я не очень понимала, о каком именно наследии и о какой семье говорит дедушка. Здесь у нас очень большая семья, но, стоит нам с родителями улететь в Лондон, как она снова станет совсем маленькой: всего лишь мама, папа и я. Про наследие еще запутаннее, но о нем дедушка расскажет, наверное, в следующий раз, а пока что лучше мы с Талей попросим Ника и Костю научить нас играть в «ножички»: не зря же я, рискуя жизнью, стащила из папиного портфеля складной нож.

* * *

— Мы еще вернемся сюда, обещаю, — возвращаясь в реальность, я слышу голос Кости. — Идем, — обнимая, он мягко подталкивает меня вперед. Наверняка решил, что мне тяжело отсюда уходить: так и есть, но во мне достаточно сил, чтобы совладать с такими эмоциями; сейчас дело совсем в другом.

— Ко мне вернулось еще одно воспоминание, — тихо, практически шепотом, я делюсь с парнем этой новостью. — Я видела дедушку, тебя, Ника и нас с Талей. Судя по всему, мне тогда было шесть.

Костя смотрит на меня с радостным удивлением.

— Да, вы приезжали тем летом на свадьбу тети Лены. Что ты вспомнила?

Я улыбаюсь, не скрывая иронии.

— Не поверишь, но никаких мировых тайн. Просто дедушка говорил, что наш долг — сохранить семейное наследие и что дела семьи перейдут к нам, когда мы вырастем, — я поднимаю взгляд к осеннему небу, затянутому серыми тучами. — Знаю, ничего нового, но даже такая мелочь для меня важна.

Чтобы быстрее прийти в себя, я закуриваю, и Костя следует моему примеру. Мы идем в молчании; видно, что парень крепко о чем-то задумался, но он озвучивает свои мысли лишь тогда, когда мы отправляем окурки в урну перед воротами кладбища.

— Это не мелочь, — Костя смотрит мне в глаза серьезно и внимательно. — Лучше запиши дословно всё, что запомнила из речи деда: говорят, за всю жизнь он и слова не произнес просто так.

— Но ведь вы с Ником слышали всё то же самое, да и Таля тоже, — я неуверенно пожимаю плечами. — Если бы в наставлениях дедушки было что-то действительно нужное, кроме поднятия семейного самосознания, то вы бы давно уже это поняли.

Костя качает головой.

— Нет, — блики от солнца, проглянувшего между туч, отражаются в серых глазах. — Вспомни, сколько нам было лет: думаешь, мы и правда вникали в то, что говорят? Ты хотя бы иногда слушала внимательно, так что такие воспоминания могут стать нашим шансом, — парень смотрит куда-то вдаль. — Знаешь, мне кажется, что твой дядя и мой папа до сих пор что-то недоговаривают.

Я выдавливаю из себя невеселую усмешку.

— Добро пожаловать в клуб параноиков. Меня это ощущение не покидает последние полгода, — я в шутку протягиваю Косте ладонь для рукопожатия. — Я постоянно чувствую, что моих знаний недостаточно, хотя половину сентября твой отец активно вводил меня в курс дела. Между прочим, теперь моя доля — действительно моя, и от меня ждут каких-то решений и действий, а я только и знаю, что ничего не знаю, — хочется курить еще, но я стараюсь подавить это желание и направляюсь к машине.

Неожиданно меня дергают назад, и я теряю равновесие, но сразу же оказываюсь в кольце сильных рук.

— Спасибо, что поделилась, — тихо говорит Костя. — Ты главное не бойся, я помогу, — добавляет он совсем шепотом.

Я прикрываю глаза и доверчиво жмусь ближе.

Вторая половина октября встречает нас не только дождливой погодой, но и новыми заботами. В ближайший понедельник я возвращаюсь в школу: в жизни бы не подумала, что когда-нибудь буду приходить в это место, чтобы хоть немного развеяться.

Костя сдержал свое слово и действительно начал мне помогать. Объем информации был настолько велик, что не грех бы завести для нее конспект, но было нельзя: записи могли попасть в чужие руки. Все самые важные сведения приходилось зубрить на память, ведь в нужный момент под рукой не окажется семейного архива, а соображать надо будет очень быстро. Как бы смешно это ни звучало, но я и правда рванула в школу, не дожидаясь окончания своего липового больничного: после напряженного вникания в дела мне и уроки сойдут за отдых.

Вполне логично, что после почти месячного отсутствия никто из учителей и не подумал вызывать меня к доске, но, как ни странно, надо мной не измывался даже Ник, хотя от него следовало бы ожидать чего-то подобного: дома мы до сих пор не разговаривали. В школе же он старательно игнорировал меня и на уроках, и на классном часу, как будто меня и вовсе не существовало, и это начинало напрягать: зная брата, такое было вообще не в его характере.

— Смотри-ка, держит обещание, — ехидно ухмыляется Таля, едва мы переступаем порог кабинета английского, направляясь в столовую. — Хотя я не удивлюсь, если Ник использует ваши с Костей фотки вместо мишени, когда хочет поупражняться в стрельбе.

Обещание? Какое обещание? Твою ж налево, у нас ведь был уговор.

— Черт, — простонала я, как обычно, невыспавшаяся. — Теперь ведь и правда придется делать этот дурацкий Хэллоуин, будь он неладен, — не удержавшись, я зеваю.

— Что, Костик не дает спать по ночам? — сестра игриво подмигивает.

— Что-то вроде того, — я выдавливаю из себя кривую улыбку. — Заставляет сутки напролет штудировать семейные архивы, — я угрюмо шмыгаю носом. — С другой стороны, я и правда начинаю понемногу что-то понимать.

От смеха Талю практически сгибает пополам.

— То-то я смотрю, что из твоей комнаты никогда не слышно ничего, кроме мата, — подруга пытается успокоиться, но пока безуспешно. — На вашем месте я бы ловила каждый момент: если что, бабушка возвращается послезавтра, — напоминает она.

Пожалуйста, только не это. Конечно, я соскучилась по бабуле и по нашим вечерним посиделкам втроем с Талей, но как мы, черт возьми, объясним ей то, что происходит в нашем доме? Мне не очень хотелось по первому же зову каждый раз ехать к черту на кулички, в какие-то дальние дали аж за Алтуфьево, а других штаб-квартир или подобных мест у нас не было. Дома дяди и Леонида Викторовича отпадали сразу: если бы такой вариант был доступен, то его бы давно уже использовали. Ник живет, как и я, у бабушки, а Костя… Точно, у Кости ведь есть целый дом, да еще и не с самой плохой локацией: надо поговорить с ним на эту тему, и, если парень согласится, перенести условное место сбора к нему.

В жизни бы не подумала, что настанет момент, когда вне дома будет ночевать не Таля, а наоборот, я, а сестра будет прикрывать меня перед бабушкой, но сейчас всё к этому и идет: последние полторы недели Костя успешно жил у нас, и я так к этому привыкла, что вряд ли теперь смогу спокойно заснуть без этого теплого человека рядом.

Интересно, что Ник с дядей собирались делать, если бы бабушка вернулась раньше, чем меня бы вызволили? Снова наплели бы ей, что я в Лондоне по какой-нибудь надуманной причине, или изобрели бы что-то поинтереснее? В конце концов, бабушка — умная женщина, и сразу бы заподозрила, что что-то не так. Не проще ли было бы рассказать ей правду?

Между прочим, это звучало как действительно хорошая идея, которая моментально облегчила бы всем жизнь. Пожалуй, именно так я и сделаю, как только бабуля приедет.

Через два дня я встречаю ее на пороге с, пожалуй, чересчур навязчивой улыбкой: только бы она ни о чем не догадалась. К примеру, Димас, последнее время обитавший в бабушкиной комнате, покинул этот дом всего полчаса назад. На время он поселился у Люси и Паши, поскольку ему пока лучше было не оставаться одному, хотя Таля была готова самоотверженно ездить к нему каждый день и делать перевязки. Мне казалось, дело совсем не в этом — Дима уже справился бы и сам — просто в его квартире всё слишком напоминало о Зое.

О том, что Бродяга, на долгие прогулки с которым у меня почти не осталось времени, перевернул вверх дном все огороды, тоже лучше было умолчать. Как сказать про Костю, я и вовсе была без понятия.

Получилось так, что парень при всем желании не мог вернуться к себе домой: его жилище взорвали спустя пару часов после того, как Костя подверг той же участи загородный дом Елисеева. Собственно, если бы с бабушкой об этом говорил Ник, придумав какую-нибудь убедительную легенду, было бы еще ничего — это ведь его лучший друг — но из моих уст фраза наподобие «Это Костя, и он будет жить с нами» звучала бы слишком однозначно.

Все вокруг такие жизнерадостные, что бабушка и правда начинает что-то подозревать, и я, чуть не уронив на пол тяжелый заварник, выдаю первое, что приходит в голову:

— Бабуль, а можно Костя пока поживет у нас?

Пока бабушка пытается осознать услышанное, Ник, издав какой-то непонятный булькающий звук, смотрит на меня страшными глазами и спешит объяснить:

— Да-а, — он тянет «а» непозволительно долго, но всё же успевает придумать: — просто у него сейчас ремонт.

По бабушкиному взгляду видно, что она не верит ни единому слову: слишком уж хорошо она нас знает — но разрешает и даже не задает вопросов, видимо, не желая сподвигать нас на еще большее вранье. Всё-таки святые люди — бабушки.

Я пытаюсь понять, в какой именно момент мое решительное намерение признаться бабуле во всём перешло в панические старания сделать так, чтобы она ни о чем не узнала — может, как раз для нее будет безопаснее оставаться в неведении? Наш дом — не самое спокойное место; мы-то все готовы к рискам и знаем, как всё может для нас закончиться, но бабушку никто, собственно, не спросил, и лучше бы увезти ее подальше, чтобы уберечь в случае чего. Думать о таком случае отчаянно не хотелось, да и тогда придется всё рассказать бабуле; неужели и правда нет других вариантов?

Только сейчас я по-настоящему начинала понимать, почему Костя с Ником до последнего ничего мне не говорили: просто они старались оградить меня от происходящего настолько, насколько это было возможно. Что бы ни сказал обо мне Ник, но он-то уже проходил через это и хотел выкроить для меня хотя бы еще несколько месяцев спокойной жизни. Теперь-то я понимала, что все мои весенние переживания и тревоги были мелкими и незначительными по сравнению с тем, во что я ввязалась потом, и если бы вдруг я сейчас оказалась на месте Ника, то, наверное, тоже всеми силами скрывала бы правду.

С другой стороны, бабушка могла что-то знать — она ведь была рядом все эти годы — но выведать у нее что-либо, не вызвав подозрений, не представлялось возможным. Вопрос был слишком личным, чтобы выносить его на общее обсуждение, поэтому я решила просто посоветоваться с Талей и, возможно, Ником, хотя желания общаться с ним после всего, что он натворил, у меня не прибавилось.

Правда, этот разговор отложился на неопределенный срок: до Хэллоуина оставалась всего неделя. Подготовить школьное мероприятие не стоило огромных трудов, но тридцать первое октября приходилось на предпоследний день четверти, и гораздо больше времени и усилий уходило у нас с Талей на спешное исправление четвертных оценок. В выпускном классе это было действительно важно, и хоть меня немного успокаивала мысль о том, что мамин школьный аттестат ей вообще никак не пригодился, но всё равно конец октября уничтожил добрую половину моих нервных клеток.

В понедельник мы собрались на очередном совещании, и, задержавшись после, я смогла наконец выкроить несколько минут дядиного времени.

— Пожалуй, нам пора наведаться к ювелиру, который изготовил копии кольца, — решительно заявляю я. — Если дедушка обратился к нему с такой ответственной задачей, значит, и раньше заказывал у него украшения. Ты ведь должен помнить.

— Да, всё верно, — дядя смотрит на меня с долей уважения. — Яхонтов Кирилл Дементьевич, потомственный ювелир.

— Отлично, — бросаю я, уже вставая со своего места. Какая, однако, подходящая фамилия для мастера по драгоценностям. — Поехали.

— Джина, — отвечает почему-то Костя. — До революции он делал украшения для царской семьи и для некоторых дворян, в том числе и Снегиревых.

Я так поглощена предчувствием скорой разгадки, что понимаю не сразу.

— Сколько же ему лет?

— На момент смерти было сто восемь. Он умер десять лет назад.

От таких новостей у меня чешутся руки что-нибудь сломать или разбить, желательно вдребезги.

— Мы что-нибудь придумаем, — обещает Костя, — правда.

Как и всегда, ему хочется верить, но школа отнимает всё время, и думать о семейных делах просто некогда. Пока мы с Талей пытались вытянуть химию и физику хотя бы на тройки, Ник днями и ночами проверял бесконечные контрольные и тесты, которые мы решали на его уроках. Брат засиживался в школе допоздна, домой приходил только переночевать и очень удивился, когда утром тридцать первого мы торжественно положили перед ним распечатанный сценарий праздника. Он даже отпросил нас с уроков — благо, нам оставалось исправить только отметку по географии — чтобы мы украсили зал.

За пару дней до того Таля предупредила весь класс о Хэллоуинском дресс-коде и притащила все наши запасы косметики, а я даже раздобыла театральный грим, чтобы раскрашивать всех желающих. На удивление, в первой десятке на очередь стоял даже директор школы. По нашему плану после мероприятия должна была быть еще и дискотека, и намного сложнее было сделать ее достаточно интересной: никогда бы не подумала, что по своей воле буду следить за отсутствием алкоголя в такой вечер. Правда, мы придумали так много тематических развлечений и конкурсов, что думать о выпивке старшеклассникам было некогда.

Милана Столетова поначалу дулась на нас за то, что не позвали ее всё организовывать вместе с нами, но мы клятвенно заверили ее, что было неловко отвлекать ее по таким мелочам, и главная активистка школы успокоилась. Ник блестяще импровизировал, когда забывал посмотреть в сценарий, и всё прошло чудесно: даже вечно злобная химичка под конец, кажется, развеселилась.

Дискотека продлилась меньше, чем хотелось бы: школа закрывалась в восемь, и ребята стали разбредаться кто куда. Мне и Тале следовало всё убрать и привести актовый зал в первоначальный вид, но директор отправил нас домой и освободил от занятий на следующий день, чтобы как раз вместо них мы навели порядок.

— А помнишь, как два года назад мы тоже отмечали вместе? — мечтательно спрашивает Таля, стоя на стремянке с растяжкой из бумажных летучих мышей в руках. Я даже не обращаю внимания, а вот до нее доходит почти сразу же. — Глупость сказала, прости.

— А что было?

Сестра улыбается воспоминаниям.

— Тогда Хэллоуин был в воскресенье, и последний учебный день выпал на двадцать девятое число. Вечером после школы я уже сидела в самолете, и все каникулы мы провели вместе, — я чувствую необъяснимую тоску по тому, что могу никогда не вспомнить, но приходится довольствоваться тем, что есть, и я внимательно слушаю дальше, забыв про уборку. — Тебя в тот год впервые позвали на настоящую взрослую вечеринку, — заметив мой взгляд, сестра поясняет: — Ну, со старшеклассниками.

Невольно я издаю нервный смешок.

— Страшно представить, что было дальше.

Таля смеется.

— Ты права, вообще-то. Мы выпили и где-то в середине вечера собрали компанию, чтобы трясти деньги и сладости с прохожих. В процессе допились до такого состояния, что кто-то из соседей вызвал полицию, и мы чуть не переломали ноги, убегая к тебе домой, — боже мой, бедные родители. Может, даже лучше, что я не помню, насколько плохой дочерью была.

— Дай угадаю: родители хотели нас казнить? — я принимаюсь отклеивать со стен мрачные наклейки в виде кровавых потеков.

— Вовсе нет, — сестра задумчиво вертит в руках фиолетовую ленту. — Конечно, утром твоя мама всыпала нам по первое число, но только потому, что посреди ночи ей пришлось успокаивать примчавшихся полицейских.

Я улыбаюсь, стараясь скрыть неясную грусть.

— Судя по твоим рассказам, я вела себя так ужасно, что мама должна была меня ненавидеть.

Отлепив всё с верхней части стен и потолка, Таля спускается вниз.

— В твоем возрасте она сама была такой же, — сестра щелкает меня по носу. — Иногда мы устраивали вечерние посиделки втроем, и она рассказывала о своих подростковых подвигах, — это было ожидаемо, черт возьми. Как жаль, что и этого я тоже не помню. — Не грусти, прорвемся, — мы начинаем складывать снятые украшения в большую коробку. — Зато после того, что мы сделали, Ник точно будет обязан помириться с тобой и с Костей.

Напрасно я надеялась, что после такого Хэллоуина отношения с Ником и правда наладятся: он по-прежнему изображал приветливый вид, только если на горизонте маячила бабуля. Костя переживал не меньше моего, но несмотря на это, тоже старался меня успокаивать.

— Помнишь, я говорил, что всё будет хорошо? — он мягко гладил меня по волосам.

— Разве будет?

— Обязательно, вот увидишь, — улыбался парень, а у меня внутри разливалось уютное тепло.

После приезда бабушки мы выработали идеальную схему: каждую ночь, когда все укладывались спать, Костя выбирался из гостевой комнаты, куда его официально поселили, через окно, и, пробежав пару метров вдоль дома, залазил в окно моей. Утром, как только мы слышали из коридора бабушкины шаги, парень тем же путем возвращался обратно, а я не переставала радоваться удобству жизни на первом этаже.

Естественно, я не высыпалась, а с Костей молчать по ночам было невыносимо. Я старалась быть тихой, как могла, чтобы бабушка ничего не заметила, но получалось, мне кажется, плохо. Мне оставалось лишь восхищаться Талей, которая умудрялась тайком приводить домой кавалеров, когда ее мама была буквально за стенкой: для меня убивать людей было не страшнее, чем быть застуканной, а ведь между нашими комнатами находились еще целых две.

Кстати, парень не соврал: в пятницу, когда я возвращаюсь из школы, младший Жилинский приезжает домой с хорошими новостями.

— Я нашел лучшего ювелира, которого только можно найти во всем мире, — улыбается он.

— И кто же это? — мне слабо представляются ведущие мастера «Картье» и «Тиффани», под микроскопами изучающие наш перстень.

— Яхонтов Дементий Кириллович, — парень буквально сияет, довольный собой. — Тоже потомственный ювелир, сын нашего мастера. У него даже сохранились записи отца, так что нам повезло вдвойне.

Дементию Кирилловичу оказывается восемьдесят девять лет, но он на удивление бодр и полон сил. Стоит нам переступить порог мастерской, как он с хитрым прищуром смотрит на нас с Костей.

— Вас я уже знаю, молодой человек, — подумав, говорит он вместо приветствия. — Если честно, то и дама кажется мне знакомой, — а затем обращается только ко мне: — Мы с вами раньше не встречались?

Чтобы сгладить назревающую неловкую ситуацию, Костя сразу же меня представляет:

— Это Джина Александровна Снегирева, внучка известного вам Льва Геннадьевича.

— Ах, Снегирева, — мечтательно протягивает мастер, и мне начинает казаться, что старик не в своем уме. — Тогда ничего удивительного, — он улыбается. — Ваша мама, Анастасия Львовна, захаживала к нам раньше.

— Откуда вы…

Мастер перебивает меня.

— Вы похожи на мать как две капли воды. Если решили пойти той же дорогой, что и она, будьте готовы к тому, что старые знакомые будут вас узнавать, — со всей серьезностью говорит он, и это звучит несколько зловеще.

Сдержанно поблагодарив ювелира за предупреждение, я перехожу к сути и извлекаю на свет найденное кольцо.

— Вы ведь сможете определить, когда оно было изготовлено?

— О да, — гордо отвечает Дементий Кириллович. — Яхонтовы много лет делали украшения для именитейших фамилий России…

Испугавшись, что воспоминания старика могут растянуться не на один час, Костя берет инициативу в свои руки.

— Посмотрите, пожалуйста, — чуть помедлив, добавляет: — Это очень важно.

Старый ювелир наконец берет в руки перстень и начинает рассматривать его, вооружившись увеличительным стеклом.

— Его сделал мой отец, — он выносит вердикт после нескольких минут изучения кольца.

— Вы уверены? — на всякий случай переспрашиваю я.

— Абсолютно, — следует ответ. — Ваш дед, Лев Геннадьевич, обратится к отцу с просьбой изготовить несколько копий старинного перстня. Заказ был несколько необычным, — вспоминает мастер. — Лев Геннадьевич был готов заплатить любые деньги, лишь бы камни в копиях были настоящими. Обычно копии — подделки со стекляшками или менее ценными камнями, поэтому мне очень хорошо запомнилась эта работа. Гранаты таких размеров встречаются в природе крайне редко.

— А вы можете отличить настоящий, старинный перстень от остальных?

— О да, — старый мастер кивает. — Когда Лев Геннадьевич обратился к нам, отец был уже немолод, не те силы, — он качает головой, словно сожалея о чем-то. — Приняв заказ, отец попросил меня о помощи, и два перстня сделал я самолично, — с чувством собственного достоинства рассказывает Дементий Кириллович. — Даже будучи при смерти я смогу узнать и свою работу, и образец.

— А чем подлинное кольцо отличалось от копий? — спрашивает Костя.

Мне почему-то кажется, что ответа на этот вопрос мы не получим, и я оказываюсь права.

— Увы, — ювелир опускает плечи. — Эту тайну мой отец унес с собой в могилу. Я не искал скрытых смыслов, а просто выполнял заказ, — объясняет он.

Нам давно пора уходить — бабушка просила помочь ей с уборкой — и потому приходит время прощаться.

— В любом случае спасибо вам, вы очень помогли, — улыбаюсь я.

— Обращайтесь, — отвечает Дементий Кириллович, и мне стоит немалых усилий не засмеяться.

— Вполне возможно, что обратимся, и не раз, — Костя тоже не может сдержать улыбку, ведь мы и правда будем носить сюда все найденные перстни.

— Я знаю, — с лукавой улыбкой утверждает старый мастер. — До скорых встреч.

На свежем воздухе, когда мы покидаем мастерскую, меня охватывает нехорошее предчувствие надвигающейся беды, но я старательно отгоняю его прочь: Костя ведь обещал, что всё будет хорошо. Наверняка Дементий Кириллович не имел в виду ничего ужасного и таинственного, просто у старика такая манера общения. В конце концов, дедушка доверял и его отцу, и ему самому.

Третьего ноября бабушка, всю неделю наблюдавшая за измученными внуками, объявила о праздничном ужине. Нам всем не мешало немного отдохнуть в кругу семьи и прогнать сезонную осеннюю хандру, к тому же, был и повод: долгожданное начало каникул. С раннего утра субботы мы не переставая готовили, ведь по бабушкиным представлениям семейного ужина для самых близких должно хватать, чтобы досыта накормить роту солдат.

Оставив нарезание салатов на потом, я посвятила первую половину дня выпеканию бисквитов для морковного торта; кстати, этот процесс здо́рово успокаивал и приносил внутреннее умиротворение, которое так контрастировало с суматохой вокруг.

Бабушка хотела позвать и дядю Игоря, и тетю Лену, но они, к облегчению Талины, отказались, сославшись на важные дела. Дядя был полностью погружен в бизнес, и на данный момент я плохо представляла, что именно там происходит: после совещания я вдвойне была занята учебой и абстрагировалась от новостей, лишь изредка слушая самую важную информацию от Кости.

Когда всё было готово и пришло время накрывать на стол, я бесконечно радовалась тому, что не отложила покупку разбитых в апреле фужеров в долгий ящик. Вообще-то, с этим мне тоже тогда помог Костя: таких не было в продаже ни в одном магазине Москвы, и парень еще до побега свел меня с мастером, который изготовил точно такие же. Только теперь до меня дошло, что этот же мастер, вероятно, когда-то сделал и весь сервиз по заказу дедушки, ведь тот любил выпендриться эксклюзивными вещами, которых больше ни у кого нет.

Костя, сидящий напротив, не отрывал от меня глаз, и было очень забавно вот так смотреть друг на друга и вспоминать то, что известно только нам двоим. Таля смотрела на нас, как Лариса Гузеева из «Давай поженимся», и мне оставалось молиться, что бабушка этого не видит. Как всё-таки интересно складывается жизнь: много лет назад мои родители познакомились в этом доме, а теперь мы с Костей здесь же прожигаем друг друга влюбленными взглядами. Хотелось бы верить, что это на всю жизнь.

Порой во время ужина мне казалось, что бабушка видит в нас, своих внуках, отражение своих детей. По сути, так оно и было, мы ведь похожи на родителей как характерами, так и внешне. Хорошо, что у бабушки, в отличие от многих других, нет привычки путать имена, а то я окончательно сошла бы с ума.

Спустя несколько тостов все немного расслабились, и, решив, что в этом нет ничего такого, я осмелилась наконец задать Косте мучавший меня вопрос.

— Откуда у тебя отдельный дом?

Я надеялась, что хотя бы за этим не кроется никакой болезненной истории, но парень, подтверждая все мои опасения, ответил:

— Его решила построить моя мама, — я ругала себя за то, что не догадалась сама, но он как ни в чем не бывало продолжил: — Она хотела, чтобы я жил там, когда вырасту.

— Кстати, отец хотел подарить мне квартиру, когда вернусь из Германии, — добавляет Ник.

— И именно поэтому ты живешь на чердаке? — смеется Таля.

— Ну должен же кто-то помогать бабуле, — о том, что здесь Ник в первую очередь должен был следить, чтобы я ни во что не вляпалась, лучше умолчать. — И вообще-то это второй этаж! — ущемленно добавляет брат.

Это веселит даже бабушку, которая вопреки своим принципам украдкой подкармливает Бродягу из своей тарелки. Хоть я знаю, что Ник с недавних пор не выносит находиться со мной и с Костей в одном помещении, за ужином создается ощущение, что между нами нет никаких разногласий. Вот бы так было всегда.

Я изо всех сил радуюсь мгновениям, когда могу ни о чем не думать, но мысли о делах и о будущем не дают мне покоя. Мы еще не дошли до торта, когда бабушка зачем-то выходит из столовой, а у меня назревает тост, который пока что не для ее ушей. Я даже поднимаюсь с дивана, чтобы подчеркнуть важность момента: это первое мое серьезное решение в семье. Даже хорошо, что сегодня здесь нет ничьих родителей: это почему-то придает мне уверенности. К тому же, и у нас с Талей, и у Ника очень удачно начались каникулы.

— Я знаю, чем заняться в ближайшее время, — я окидываю ребят гордым взглядом. — Мы восстановим особняк.

Глава 22. Мы бы взлетели

— Офигеть, мне нравится, — первой подала голос Таля.

— Это будет нелегко, — резонно заметил Костя. Ник пока что молчал.

— Я знаю, — ответила я со снисходительной улыбкой. — Основную часть работы мы, конечно, сделаем на каникулах, а то, что останется, должны успеть к зиме.

Ник наконец поднял на меня взгляд.

— Но до зимы остался месяц.

— Я знаю, — повторила я. — Пора сделать для семьи что-то действительно сто́ящее.

Решив не медлить, мы поехали осматривать фронт работ уже следующим утром. Семейный особняк величественно возвышался вдали от каких-либо домов и построек: до ближайшей населенной местности отсюда было километров пять. Дом семьи Леоноро напоминал то ли замок, то ли дворец из старых сказок: дедушка в свое время постарался на славу. Правда, теперь всё это великолепие было заброшено.

После того злополучного дня в августе девяносто седьмого в доме даже не убирали: в просторной гостиной до сих пор валялись осколки разбитой посуды и бокалов. Некоторые стены были разрушены, второй и третий этажи частично обвалились, и пуленепробиваемые окна, местами чудом уцелевшие при падении стен, сиротливо лежали в их обломках. От веранды и вовсе остались только руины: похоже, одной стрельбой дело не обошлось, и при нападении дом пытались взорвать.

Мы четверо стоим в молчании, и никто не решается сказать хоть что-нибудь. Даже если бы авария не забрала мои воспоминания, я бы всё равно ничего не помнила: мне ведь тогда не было и двух. Но помнил Ник, и помнил Костя. Сколько раз ему снился этот день, как наяву? Может, и правда не стоило мне затевать всё это: с такими разрушениями проще было потратить лишний год и отстроить новый особняк, и не бередить старые раны.

Всё еще в нерешительности я делаю несколько шагов вперед, толком не понимая, зачем. Пока что слабо представляется, что мы можем тут сделать.

— Дом еще не был полностью отделан изнутри, когда всё произошло, — тихо объясняет Костя, истолковавший мои передвижения по-своему. — Кажется, с другой стороны должна была сохраниться лестница.

Парень приглашает нас пройти следом за ним, и мы поднимаемся на второй этаж. Ник и Таля разбредаются по уцелевшим комнатам, я же остаюсь в коридоре. Почему-то опять очень трудно заставить себя говорить, но я чувствую, что должна.

— Прости, — я беру Костю за руку. — Зря я это всё, — он смотрит на меня с удивлением. — Может, потратить больше времени и просто построить новый дом? — делюсь я недавно пришедшими идеями.

В его глазах — непередаваемое буря эмоций, но вопреки всему я слышу только один короткий вопрос.

— А этот?

— Останется как дань памяти, — я пожимаю плечами. — Помнишь, как в «Гарри Поттере»?

Костя кивает.

— Помню, — он смотрит в мои глаза, и его взгляд полон серьезности. — Но лучшей данью будет, если особняк снова оживет.

— Правда?

— Да. Несмотря на горечь утрат, нужно думать о тех, кто еще жив, — парень медлит, подбирая слова. — Но, если так будет легче, то и моя, и твоя мама хотели бы этого, я уверен, — он улыбается чему-то далекому и почти забытому. На душе невероятным образом становится легче.

Таля предлагает убрать всё самостоятельно, но количество пыли и обломков говорит о том, что это работа не на один день. Ник вызывает команду клинеров — человек пятнадцать, не меньше, — и совместными усилиями мы заканчиваем уборку к вечеру. Теперь, когда внутри хотя бы чисто, по дому не витают призраки прошлого: они отступают, давая надежду на будущее.

Утром понедельника Костя занимается наймом бригады строителей, но и он сам, и Ник бросаются им помогать. Мне остается только гадать, откуда они умеют восстанавливать разрушенные стены и потолки, и вместе с Талей срочно чертить новую планировку дома, при этом даже не имея никакой основы. В конце концов сестра звонит Димасу, который более-менее разбирается в таких вещах, и втроем нам удается начать что-то путное.

На третий день я понимаю, что закончить восстановление особняка к зиме практически нереально. Своими амбициями я задала бешеный темп работы, но было уже видно, что мы не укладываемся ни в какие сроки: к концу недели мы в лучшем случае успеем закончить строительство, но остается еще ремонт и отделка абсолютно всех помещений, за исключением двух-трех. Об этом я пока не думала, ведь план здания не был готов еще даже наполовину.

В первый учебный день мы с Талей сидим в кабинете английского языка, совершенно невыспавшиеся: вчера до поздней ночи помогали достраивать веранду. Забавно, что и в одиннадцатом классе первым уроком в понедельник стоял английский, совсем как в прошлом году. Я вспоминаю, как в апреле, тоже в первый день четверти, ворвалась в класс с ужасным опозданием и как вслед за мной Николай Петрович привел к нам Костю. Это самое беззаботное время из всего, что я помню, но, наверное, даже лучше, что теперь место нашего учителя занял Ник: он хотя бы мой брат. Я не представляю, как у нас с Костей получалось бы сохранять отношения в тайне от всех, ведь даже две недели под одной крышей с бабушкой были нелегким испытанием. Пожалуй, даже к лучшему, что он не вернется в школу.

Звонок прозвенел уже пять минут назад, но братец даже не думал появляться. Его даже не за что было винить, ведь после окончания стройки он еще поехал в свой клуб разруливать какие-то срочные дела. Неудивительно, что он не приехал к началу урока, потому что я даже не слышала, чтобы он приходил домой ночевать. Как же хорошо, что наш класс достаточно дружный, чтобы не шуметь и создавать хоть какую-то видимость учебы: возможно, все боятся, что если Ника поймают за нарушением, то вести английский у нас снова станет Кристина Антоновна.

Когда до конца урока остается минут двадцать, в кабинет на всей скорости наконец-то влетает учитель. Несколько секунд в классе стоит гробовая тишина, а потом всё пространство взрывается гулом голосов, потому что в своей неизменной белой рубашке перед нами стоит Костя.

— Прости, но это был сюрприз, — шепчет Таля.

Сюрприз удался, ведь меньше всего я ожидала снова увидеть Жилинского в школьных стенах.

— Именно поэтому ты настояла, чтобы мы пошли в школу пешком? — только и могу сказать я.

Сестра удовлетворенно кивает.

— Иначе ты бы сразу обо всем догадалась, — и улыбается.

До самого звонка мы с Костей усиленно стараемся сохранять серьезный вид, что под недвусмысленными взглядами Тали получается очень плохо. Остаток урока снова превращается в классный час, и мне намного легче не выдать себя случайной фразой или движением, когда Костя занят общением с классом. Черт, я ведь теперь снова его ученица.

После звонка я хочу дождаться, пока кабинет опустеет, чтобы поговорить, но одноклассники не отходят от Кости до начала следующего урока. Когда наш класс всей толпой срывается на математику, мне не остается ничего, кроме как обернуться и еще раз встретиться с ним глазами, а потом поспешить за Талей, которая уже тащила меня за руку: опоздание на математику, как и на химию, приравнивалось к самоубийству.

Нам удается остаться наедине только после уроков. По расписанию у Кости сегодня нет второй смены, но он с первого же дня завален школьной документацией. Правда, ее, наверное, можно забрать домой: ему ведь больше не нужно задерживаться в школе, чтобы за мной присматривать.

Убедившись, что дверь в кабинет закрыта, я бросаюсь в его объятия, но почти сразу спрашиваю:

— Почему ты мне ничего не сказал? — и тут же вижу его фирменную обезоруживающую улыбку.

— Тогда бы сюрприза не было, — парень обнимает меня крепче.

— Теперь мне снова придется называть тебя Константин Леонидович, — с грустью в голосе отмечаю я. — Хотя одноклассники и так в курсе, что вы с Ником лучшие друзья, — на вопросительно поднятую бровь я поясняю: — В начале сентября Милана организовала поход в больницу, чтобы всем классом тебя навестить. Каким-то чудом она уговорила пустить пятерых на нужный этаж, а там медсестра возьми и поздоровайся со мной, — я отвожу взгляд в надежде, что хоть так смогу избежать мучительной смерти. — Да еще и твой отец встретил меня и забрал на машине на глазах у всего класса, так что пришлось выкручиваться.

Бровь блондина выгибается еще сильнее.

— Ну, зато теперь у нас есть работающее оправдание на все случаи жизни, — произносит он. Кажется, убивать меня никто не собирается.

Оставив бумаги на потом, Костя быстро складывает нужные вещи, и мы отправляемся в строительный магазин: впереди еще долгий и утомительный ремонт особняка. Было бы чудесно, если бы Таля поехала с нами, но она щебечет что-то про срочные дела — какие? — и улетучивается в неизвестном направлении. Костя предлагает нанять дизайнера, но мне не нравится идея ждать еще несколько дней, пока мы получим готовый проект, да и хочется хотя бы что-то сделать самостоятельно. В конце концов, дедушка никаких дизайнеров не нанимал, и каждый член семьи так или иначе внес свой вклад в создание дома.

Я пока что слабо представляю, как в конечном итоге будет выглядеть результат нашей работы, но надо же с чего-то начать. Гораздо логичнее — с верхних этажей, но дедушка делал всё весьма хаотично, подчиняясь особой, только ему одному известной логике. Еще в машине я разворачиваю схемы этажей и проверяю, не забыли ли мы записать чью-нибудь комнату. Костя всё-таки нашел в семейном архиве старую планировку особняка, и изменения с нашей стороны были в основном связаны со спальнями: например, моим родителям она была уже без надобности, а нам с Костей было более чем достаточно одной на двоих.

Из дедушкиного кабинета, который мы обнаружили в целости и сохранности, я решила сделать подобие музея: конечно, это не целый дом, но уже что-то. Посмотреть там действительно было на что, и оставалось надеяться, что дед, если его душа наблюдает за нами, — а я была уверена, что так и есть, — рад тому, что о нем не забывают.

Как ни странно, идеи для оформления первого этажа пришли быстрее: огромный зал в бежево-золотых тонах, светлая гостиная. Двухэтажную библиотеку мы захотели видеть темной, да и коридоры в разных частях здания тоже решили сделать разными, в том числе и для того, чтобы самим не запутаться. Мои художественные таланты были весьма посредственными, но порой мне приходилось рисовать наброски прямо на ходу, чтобы донести свои мысли еще и наглядно.

Закупка необходимых материалов сама по себе требовала не один день: даже если бы грузовик смог увезти столько за раз, то всю плитку, ткани и часть обоев было решено заказать из Италии, и доставку нужно было ждать почти неделю. Покупать что-либо для отделки жилых комнат тоже было бессмысленно: гораздо лучше будет, если каждый выберет дизайн на свой вкус. Кстати, дедушка в своем плане предусмотрел даже несколько детских, но и их лучше было пока не трогать.

Посовещавшись, мы решили начать отделочные работы уже во вторник: чем раньше начнем, тем быстрее закончим. С утра Ник остался руководить рабочими, а во второй половине дня мы все вместе поехали помогать. Я до сих пор не могла привыкнуть к размаху ремонта и стоимости того, что мы покупали в особняк: например, один из многочисленных каминов был малахитовым, а в проекте дедушки была даже — матерь божья — янтарная комната. Если бы до меня доходили все счета, я бы точно сошла с ума.

Чтобы не тратить время впустую, мы составили график дежурств. По будням в особняке находился Ник, после школы по очереди приезжала я или Таля, а в пятницу мы с Костей контролировали рабочих вместе. В субботу нам помогали Димас с Талей, которые крепко сдружились в последнее время, а в воскресенье мы с Костей оставляли их вдвоем: всё-таки надо было помогать бабушке по дому. Решив не искушать судьбу, мы уже не делали ничего своими руками, доверившись профессионалам.

Сегодня Костя задерживался: вторая неделя четверти подошла к концу, и почему-то именно сейчас администрации приспичило созвать родительские собрания. Чертыхаясь и кляня школьные правила на чем свет стоит, я поехала в особняк на такси. Мне повезло, что я хорошо запомнила дорогу, ведь иначе ни один таксист не довез бы меня по назначению.

До вечера мне предстояло одной руководить рабочими, и оставалось лишь надеяться, что родительское собрание закончится пораньше: наивное предположение, в общем-то, учитывая количество тем для обсуждения в выпускном классе. Из еды у меня была только пачка сигарет: нас запрягли внеплановой профориентационной беседой, которая затянулась на лишний час, и я так спешила, что напрочь забыла забежать в магазин.

— Привет, — я здороваюсь с Ником, — спасибо, что подождал.

— Да не за что, — брат улыбается. Мне уже не первый день кажется, что он понемногу оттаивает, но уверенности в этом нет: в конце концов, ни со мной, ни с Костей он в последнее время практически не видится.

Проводив Ника и перекурив вместе с рабочими, я убеждаюсь, что всё в порядке, и направляюсь на кухню. Мы пока не начинали ничего там делать, но были и электричество, и вода: я могла хотя бы заварить себе кофе. Пачку «Lavazza» и коробку чайных пакетиков мы приобрели уже на следующий день после начала работ в доме, правда, их не стало так быстро, что пришлось покупать еще.

После кофе есть не сильно хотелось, но было дикое желание постоянно курить и кричать. В среду, когда я приезжала в прошлый раз, всё было чудесно, но вчера Ник почему-то закомандовал делать ремонт одновременно на всех трех этажах. Это экономило нам кучу времени, но было физически невозможно находиться везде и сразу. Я носилась по особняку, как сумасшедшая, и к вечеру курила прямо на ходу, причем не переставая: рабочим тоже было не очень удобно работать таким образом, и то в одном, то в другом месте постоянно что-то получалось совсем не так, как надо.

Костя задерживался: почти весь МКАД в такое время стоял, и выехать из города было не менее проблематично, чем перемещаться по центру. У меня уже не хватало никаких нервов, и полчаса назад я просто орала матом так, что было слышно на всю округу. Рабочие боялись, что я окончательно поеду головой, и даже перестали устраивать балаган между этажами, и дом был погружен в относительную тишину.

Жилинского я встречала как единственное спасение. Он привез целый багажник еды и несколько пачек сигарет, чтобы завтра точно всем хватило. Главное — он приехал сам, и рядом с ним все окружающие проблемы становились мелкими и неважными. Удивительно, как нужный человек одним только присутствием может принести умиротворение, уют и тепло. Почему-то когда он приехал, всё сразу закрутилось и стало получаться, хотя часы показывали уже семь вечера.

Работы в доме велись в две смены: с семи до трех и с трех до одиннадцати. Подобный график был неудобным и выматывающим, зато эффективным: такими темпами мы и впрямь должны были успеть к началу зимы.

Ближе к полуночи, когда рабочие разошлись по своим вагончикам, а Костя уже заснул, я, проворочавшись еще минут десять, вылезла из-под одеяла с намерением пробраться на улицу и покурить в тишине. Мы до сих пор не приступали к ремонту в спальнях, да и та часть дома пока еще не отапливалась, так что спать приходилось на надувном матрасе в гостиной на первом этаже: будь мы на втором, я бы побоялась оступиться на лестнице в темноте и просто вышла бы на ближайший балкон.

Стоило мне открыть дверь, как плечи приятно обдало ноябрьским холодом. В каждой мелочи чувствовалось приближение зимы, как будто она предупреждала мир о своем приходе. До первого декабря оставалась еще неделя, но всё вокруг, как и я сама в этот момент, было словно соткано из нее. Моя первая зима в новой жизни таила в себе уйму вопросов, но не давала гарантии ни на один ответ.

Обещанием волшебства и чуда — бывают они еще на свете? — с неба, плавно кружась, начали опускаться на землю снежные хлопья. Сердце щемило от целого роя чувств, которые я не могла ни понять, ни объяснить — только завороженно смотреть, как на землю медленно ложится белое покрывало.

Мыслями я была где-то там, среди танцующих снежинок, и, наверное, поэтому даже не вздрогнула, когда на мои плечи легло что-то тяжелое и теплое.

— С первым снегом тебя, — тихо говорит Костя, поудобнее закутывая меня в плед, а затем обнимает так, как умеет, кажется, только он.

— И тебя, — я едва заметно улыбаюсь, чувствуя, как внутри разливается тепло, и крепче прижимаюсь спиной к его груди. — А ведь по прогнозам ожидали не раньше середины декабря, — добавляю совершенно невпопад.

— Хорошо, что пораньше закончили ремонт снаружи, — задумчиво добавляет парень. — Могли бы и не успеть.

— Могли бы, — эхом повторяю я, и, вспомнив Маяковского, сборник стихов которого я нашла на днях в дедушкином столе, зачитываю по памяти строчку из стихотворения. — А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?

Я не вкладываю в то, что говорю, никакого смысла: ни сил, ни желания задействовать мыслительный процесс у меня нет, и слова произносятся сами собой. Костя говорит что-то про звезды, когда до меня наконец доходит.

— Кажется, я знаю, где кольцо.

Парень удивленно смотрит на меня, и внутри поднимается легкое раздражение от того, что я-то уже поняла, а он еще ничего не знает, и всё-то ему нужно объяснять.

— В понедельник я нашла в дедушкином кабинете сборник Маяковкого, — довольная собой, объявляю я.

Костя всё еще не понимает.

— И?

— И это была единственная книга в его столе! — по Костиному взгляду кажется, что он считает меня умалишенной, но мне не привыкать. — Дед был человеком дела, вряд ли он стал бы держать среди самых важных вещей стихи.

Костя всё еще не понимает, и я тащу его на второй этаж, уже не боясь навернуться со ступенек: я полностью увлечена поразившей меня догадкой.

— Вообще-то, он часто читал нам Маяковского вслух, — несмело возражает парень.

— И именно поэтому оставил книгу в кабинете? — теперь уже моя очередь смотреть на него, как на придурка. — Он ведь декламировал стихи уже после того, как особняк был заброшен. К тому же, нам дедушка читал из синей книги, а в столе у него лежит красная.

Вспомнив детство и деда, я не единожды возвращалась к этому моменту: как и советовал Костя, раз за разом прокручивала в голове, замечала детали; дедушка держал в руках сборник стихов в синей обложке. Маяковский был талантливым поэтом, и мне безумно нравились его стихи, особенно не о политике, но дедушка с его повернутостью на дворянских корнях семьи вряд ли стал бы воспитывать внуков на творчестве певца революции: значит, моя мысль скорее всего верна.

Добравшись до кабинета, я в два прыжка оказываюсь возле стола и беру в руки заветную книгу.

— Вот, смотри, — я протягиваю ее Косте, открыв нужную страницу. — Я иногда захожу сюда, чтобы посидеть и подумать. Когда нашла стихи, решила почитать, а здесь последняя строчка подчеркнута.

— Люди часто подчеркивают в книгах любимые цитаты, — неуверенно произносит Костя, но, словив мой горящий взгляд, сразу же добавляет: — Хотя ты права, Лев Геннадьевич не стал бы этого делать просто так.

— Как же повезло, что водосточная труба была с уцелевшей стороны дома, — я с облегчением выдыхаю.

— Ты думаешь, он мог спрятать кольцо там? — в ответ я лишь улыбаюсь. Странные идеи — это у нас семейное.

Мы толком не успели поспать, строя предположения: к утру даже мне дедушкина загадка стала казаться надуманной. Костя, наоборот, вдруг поверивший в реальность тайника и подсказок, зачем-то попросил Талю захватить из дома синий сборник Маяковского и по такому случаю даже вызвонил Ника, хотя по выходным он никогда не приезжал в особняк.

Не понимая абсолютно ничего, мы смотрим, как парень перелистывает привезенную Талей книгу и, дойдя до самого конца, издает победный клич людоедских племен. Все ждут объяснений, и после моего короткого рассказа о наших ночных умозаключениях, Костя, вздохнув, наконец говорит:

— Лев Геннадьевич оставил еще одну подсказку, — он лучезарно улыбается во все тридцать два, — Джина додумалась и без нее, но вы только посмотрите, — и показывает нам содержание.

Некоторые названия стихов подчеркнуты, но на страницах с ними — ни одной пометки. Когда я нахожу глазами слова «А вы могли бы?» и тонкую линию под ними, всё становится на свои места.

— Получается, в одной книге дедушка подчеркнул строки из стихов, а в другой — нужные названия?

— Да, — Костя кивает. — Похоже, он перестраховался на всякий случай.

Во взгляде Ника явственно читается восхищение.

— Он действительно был самым умным человеком, которого я когда-либо знал, — ошарашенно произносит брат. — Он ведь с детства читал нам эти стихи, и был очень недоволен, если мы отвлекались и слушали невнимательно.

— А еще он знал, что полезть в его книги со стихами может только человек из семьи, — добавляет Таля. — Я, например, не представляю Елисеева, который, обливаясь слезами по безвременно почившему наставнику, перечитывает стихи из его стола, — мы все смеемся, вообразив эту картину.

Мне остается только поражаться масштабам дедушкиной задумки: отмечать в одном и том же месте и стихи, и строки-подсказки было бы слишком очевидно, поэтому он сделал всё, чтобы одну из книг мы запомнили, и, судя по всему, потратил на это не один год.

— Нам нужно разобрать водосточную трубу, — буквально требую я. — Кольцо точно там.

Никто уже не спорит, и мы отправляемся на улицу. Не хочется ничего объяснять рабочим, поэтому парни, вооружившись инструментами, принимаются за дело сами. Под грозным взглядом Тали не слышно ни одного возражения насчет Димы, который теперь тоже в курсе всего: мне остается лишь гадать, но Тале невозможно не верить, особенно сейчас, когда она всем своим видом выражает, что не потерпит ни одного слова на эту тему.

Когда труба разделана на части, мы понимаем, что внутри ничего нет: по крайней мере, так кажется на первый взгляд. Я не хочу в это верить, и начинаю прощупывать изнутри каждый сантиметр: не может быть, чтобы дедушка черкал в книгах просто так. Когда пальцы натыкаются на небольшой выступ, я с ликованием указываю ребятам на кусок трубы. Мы распиливаем ее еще раз: намного аккуратнее, чтобы не повредить тайник — и из вделанной в трубу металлической коробочки извлекаем еще одну: в таких обычно хранят кольца.

Оно ничем не отличается от того, что я нашла в бабушкиной шкатулке, но нужно сравнить перстни не по памяти, а вблизи и при дневном свете, и выяснение подлинности приходится отложить до понедельника: можно было бы и завтра, но мне кажется нечестным делать это без Тали.

Воскресенье так загружено делами по дому, что мне некогда даже вспоминать о нашем деле, а утром следующего дня, собираясь в школу, я достаю кольцо, спрятанное среди маминых украшений, и незаметно кладу его в потайной карман сумки. Нас с сестрой буквально распирает от любопытства, и даже от бабушки не скрылось, что мы что-то задумали: приходится придумывать отмазку прямо на ходу.

За выходные всю Москву занесло снегом, и я жалею, что вовремя не подумала о теплой одежде: теперь придется мерзнуть в осеннем пальто. Ситуация усугублялась и тем, что Костя с Ником куда-то уехали ни свет ни заря, и нам снова предстояло топать пешком: почему-то Таля категорически не хотела ездить на такси. Я пробовала сопротивляться, ведь осенние ботильоны, да еще на каблуках, никак не предназначены для прогулки по заснеженному частному сектору, но легче научить слона танцевать балет, чем переубедить сестру: пришлось смириться.

Почти всю дорогу я мечтала о том, как в восемнадцать лет пойду учиться на права, чтобы при надобности самой завозить и себя, и Талю куда только душа пожелает, но не могла отрицать, что на улице было по-настоящему красиво. Путь до школы выглядел волшебно в любое время года, и Таля была права, когда уговаривала меня пройтись по нашим любимым местам: здесь всегда начинаешь чувствовать гармонию с собой и единение с природой.

— Так что всё-таки у вас с Димой? — наконец решилась спросить я. — Ты решила посвятить его в эту историю с кольцами. Такого можно было ожидать от кого угодно, только не от тебя.

Сестра нахмурилась.

— Он очень чуткий, заботливый, — она едва заметно улыбнулась, — да и вообще лучше всех парней, с которыми я когда-либо была знакома. Но нет, мы не встречаемся, если ты об этом, — с грустью в голосе добавила она.

Я слишком хорошо знала Талю, и подобное было ей несвойственно от слова совсем. А ведь она даже перестала наряжаться в школу, как на ковровую дорожку, — хотя еще не так давно пыталась таким образом привлечь внимание Макса. Неужели совсем по-настоящему влюбилась?

— А на своих картах гадала?

— Гадала, — подтвердила сестра. — Там вообще всё сложно и ни одного вразумительного ответа.

Хотелось с видом победителя сказать, что я ведь говорила о том, что глупо верить в гадания всерьез, но вместо этого я произношу совершенно другие слова.

— Может быть, это потому, что всё в ваших руках?

— Это сложно, — повторяет Таля. — Кажется, я ему даже нравлюсь, но я не могу перестать думать о Зое, — сестра старательно смотрит под ноги, словно боится, что я прочитаю всё в ее глазах. — Я знаю, что они не были парой, но если бы она была жива…

— Тогда бы тоже не были, — я перебиваю ее с мягкой улыбкой. — Дима никогда не видел в Зое женщину, он воспринимал ее как младшую сестру.

— Но Зоя его любила, — упрямо твердит сестра.

— Любила, — подтверждаю я. — Она погибла, чтобы он жил, и хотела только, чтобы он был счастлив, — заметив, что Талю не сильно убедили мои слова, добавляю: — Всегда хотела.

Мы уже на пороге школы, и я радуюсь тому, что до звонка еще целых пятнадцать минут. Мы втихоря прошмыгиваем мимо гардероба, на ходу снимая пальто, и на всей скорости поднимаемся на третий этаж. Когда похолодало, мы решили не упускать свои привилегии и оставлять верхнюю одежду в учительском шкафу в кабинете английского, ведь учителем был наш брат. После возвращения Кости мы как ни в чем не бывало продолжили делать то же самое.

Переобувшись в удобные кеды, которые хранились в том же шкафу, мы привычно уселись за первую парту. Костя пришел только со звонком, когда весь класс уже был на своих местах, и, как и мы с Талей, еле дождался конца урока.

— Они абсолютно одинаковые, — утверждает парень, поднеся оба перстня поближе к окну. Мы смотрим на них во все глаза, но тоже не находим разницы. — Но я не профессионал, лучше сегодня же снова наведаться к ювелиру.

Мы с готовностью принимаем эту идею и уже собираемся отправиться на математику, но звенит звонок, а значит, нам впору готовиться к ужасной смерти от руки математички. Взглянув на нас, Костя обреченно вздыхает.

— Посидите пока здесь, а лучше займите чем-нибудь пятиклашек, — на наше молчаливое недоумение он отвечает: — Пойду отпрошу вас у Ирины Витальевны.

Довольные внезапной удачей, мы провожаем Костю и запускаем в кабинет пятый «А». Они уже хорошо нас знают: пару раз мы прикрывали Ника, когда ему срочно нужно было уехать по делам. Кости долго нет, и мы успеваем проверить домашнее задание и озвучить новую тему урока, как он наконец возвращается. Озадачив класс чтением какого-то текста, Костя подходит к нам.

— Будете мне должны, — ворчит он и едва слышно добавляет: — Я думал, ваша математичка и меня сейчас сожрет.

Мы стараемся не смеяться, и потому, пробормотав сдавленное «спасибо», усаживаемся за последнюю парту, чтобы сразу отработать долг проверкой тетрадей. Остаток урока пролетает незаметно, а вот следующие четыре похожи на пытку: время тянется мучительно медленно, а нам не терпится поскорее отправиться к ювелиру.

Дементий Кириллович встречает нас так, словно заранее знал о нашем визите. Старик снова начинает меня пугать, но я не подаю вида, а вот Таля приходит от него в полнейший восторг, особенно тогда, когда слышит совет сменить фамилию.

— Не забывайте своих корней, — наставляет он, — и никогда не оставляйте семью. История знает много примеров, когда расплата за это была слишком высока.

Сестра, кажется, совсем никуда не спешит, и с готовностью слушает все истории, которые готов рассказать Яхонтов. Волей-неволей приходится вникать и мне, и я даже немного завидую Косте, который вышел на улицу из-за важного звонка. Когда дело наконец доходит до кольца, мастер осматривает его, а затем отрицательно качает головой.

— Нет, это тоже копия, — отчего-то удовлетворенно утверждает он. — Сдается мне, что оригинал запрятан так хорошо, что найти его может только по-настоящему знающий человек.

— Но они все давно мертвы, — осторожно замечаю я.

— Не все, — ювелир странно улыбается, глядя мне в глаза, заставляя нахмуриться.

— Вы знаете что-то еще? — с надеждой спрашивает Таля.

— Не больше, чем мне положено, — с гаденькой ухмылкой отвечает Дементий Кириллович. — Всего доброго, — первым прощается он, словно выпроваживая нас.

Нам не остается ничего, кроме как покинуть мастерскую. Ювелир кажется мне крайне подозрительным, и я начинаю думать, не работает ли он на Елисеева. А может, ведет какую-то свою, только ему известную игру? Хотя нет, это глупости: похоже, в их семье даже в преклонном возрасте не принято перечить воле родителей, а отец Дементия Кирилловича был в хороших отношениях с дедушкой, да и со всеми Снегиревыми, судя по всему. Наверное, старик просто сумасшедший, и в таком возрасте его нельзя за это винить.

Я делюсь своими предположениями с Талей, но это бесполезно: она просто очарована ювелиром.

— Ты не понимаешь, — втолковывает она. — Он всю жизнь работает с камнями, а это очень сильный магический инструмент, — от переполняющих ее эмоций сестра размахивает руками. — Думаю, за столько лет Дементий Кириллович впитал от них столько энергетики, что у него открылся дар предвидения.

Спорить с ней, как обычно, бесполезно, и я решаю промолчать, а позже разобраться во всём самостоятельно. Костя расстроен тем, что подлинный перстень до сих пор находится неизвестно где, но уверяет нас, что мы его обязательно найдем. Может, я бы и не переживала так, если бы за нашей семейной реликвией прямо сейчас не охотился бы Елисеев.

Ник любезно согласился провести в особняке целый день, но с условием, что завтра мы приедем туда все вместе. Таля настаивает, чтобы мы купили верхнюю одежду сегодня же, и на ходу диктует Косте адрес приглянувшегося магазина; когда только она успела его найти?

Примерка чего-либо с сестрой всегда была для меня долгим и мучительным процессом. За это время Жилинский даже успевает смотаться по делам, а когда возвращается, мы еще и не думаем заканчивать: Таля поглощена муками выбора.

Я быстро согласилась на белую песцовую шубку, которую сестра схватила сразу же, как только мы зашли в магазин. Как выяснилось, светлый мех смотрелся на мне лучше, чем какой-либо другой, и я сама это заметила. Таля же металась между голубой шиншиллой и соболем, и в итоге, выбрав последнего, понеслась за обувью.

Заставив меня выбрать несколько пар зимних ботинок и сапог, которые я точно не успею переносить за сезон, сестра наконец осталась довольна. Нехотя я признавала, что шопинг с Талей, всегда до невозможности суматошный, здо́рово разгружал мозги и заставлял все заботы отходить на второй план. Наверное, нам стоило выбираться вот так почаще, но не то чтобы у нас всегда было на это время.

Наевшись до отвала пирожными в Костином кафе, мы, сытые и довольные, ехали домой. Мы с Талей танцевали под какие-то дурацкие песни по радио, когда заметили, что парень проехал нужный поворот и развернулся совершенно не в ту сторону.

— В чем дело? — настороженно спрашиваю я в надежде, что Костя просто решил по пути заехать еще куда-нибудь.

Впрочем, надеялась я напрасно.

— Посмотри в боковое зеркало, — советует парень. — За нами хвост.

Мне сложно определить, действительно ли это так: все машины за нами для меня выглядят почти одинаково — но серый «Ауди» я, кажется, где-то уже видела, да и белый «Рено» тоже; я каждый день наблюдаю целую армию машин в городе.

— На таких, что видны, ездит половина Москвы, — резонно замечаю я.

— Черный внедорожник, — подсказывает Костя. — Я заметил еще у обувного, но думал, что показалось, — парень бросает на меня короткий взгляд. — Когда мы вышли из кафе, эта же машина была припаркована поблизости, а теперь снова едет за нами.

Не зря в последнее время меня мучало дурное предчувствие. Я не имела ни малейшего понятия, что нужно делать в таком случае, но понимала, что вернуться домой сейчас нельзя. Точно так же мы не можем приехать в особняк, или домой к дяде, или к Леониду Викторовичу. Дорога в штаб-квартиру и в офисы тоже была закрыта: где бы мы ни появились, мы подставим людей, находящихся там.

— Мне кажется, любой офис будет подходящим вариантом, — предлагает Таля. — Это не какое-нибудь засекреченное место, и те, кто за нами следят, не узнают ничего нового.

Костя выдавливает из себя болезненную улыбку.

— Просто следят обычно на менее приметных и менее габаритных машинах, — поясняет он. — В таких внедорожниках обычно нападают, — парень всеми силами сохраняет спокойствие, но мне заметно, как побелели костяшки его пальцев, до того крепко он сжал руль.

Мы выезжаем на МКАД, хоть я и не уверена, что это лучшая идея. Нам нужно место, где мы сможем остановиться, и на ум сразу приходит заброшенный подвал, в котором мы когда-то жили с ребятами. Правда, эту идею приходится отмести сразу же: даже если мы сможем справиться и останемся живы, скорее всего наши преследователи вызовут подмогу, которая приедет в считанные минуты. Нам нужно место, куда не добраться просто так, и мне безумно жаль, но других вариантов, похоже, не остается.

— Едем в Заречье, — командую я.

Костя молча кивает, а на его лице отражаются подсчеты: мне хорошо видно, ведь я просчитываю то же самое. Наши преследователи — от двух до пяти человек, вооруженные до зубов. Нас трое, все мы готовы драться, но чем?

— Сколько у нас оружия? — спрашиваю я, перекрикивая шум двигателя.

— Два пистолета, — черт, двое против пятерых будет нелегко.

— Три, — между передними сиденьями к нам просовывается счастливая Таля. — У меня тоже есть.

Она точно сведет меня с ума.

— Откуда?!

Сестра смущенно улыбается.

— Дима одолжил свой на всякий случай. Сказал, что очень неосмотрительно носить с собой старинный перстень, за который нас готовы убить, и при этом быть безоружными, — я всё еще шокирована, но не могу не радоваться такому стечению обстоятельств; трое на пятерых — это уже что-то, а может быть, людей в черной машине даже меньше.

По пути мы хотели и вовсе оторваться от хвоста, но преследователи — я была уверена, что люди Елисеева, — не давали нам такой возможности. Оставалось только открытое столкновение, и, выскакивая из машины, я молилась, чтобы мы успели добежать до дома раньше, чем начнут стрелять по нашим спинам.

— Как же мне это надоело, — вздыхает Костя.

Нас спасает то, что дом находится на небольшом возвышении, а стрелять снизу вверх не очень удобно, и это выигрывает нам еще немного времени: высокие каблуки — слава богу, что хоть не шпильки, — не позволяют нам с сестрой двигаться намного быстрее, чем обычно, и я жалею, что в машине не переобулась в новые зимние ботинки без каблука. Лучше всего было бы еще утром надеть не ботильоны, а любимые мартинсы: тогда и дорога до школы была бы приятнее, и сейчас не пришлось бы бояться сломать ноги.

Я слышу звуки выстрелов совсем близко, но пули летят мимо, а та, которая действительно могла бы попасть в кого-то из нас, врезается в только что захлопнутую дверь. Перед этим Костя успевает положить одного из четверых — всё-таки четверых — нападавших, и теперь их остается всего по одному на каждого. Если учесть, что Таля впервые держит в руках пистолет, а в доме нет половины окон, мы всё еще в большой заднице.

Со скоростью света мы взлетаем на второй этаж и решаем разделиться; как раз в этот момент наши преследователи врываются в дом. Мигом затихнув, я прислушиваюсь к окружающим звукам: внизу ходит только два человека. Третий остался снаружи и, наверное, сейчас пробирается на кухню, где Тоха летом по случайности выбил стекло.

Наверху было как раз три комнаты, в которых мы и затаились. По случайности — а может, ноги сами принесли меня именно сюда? — я оказываюсь в своей спальне, и невольно поддаюсь воспоминаниям. В соседней комнате жила Зоя, а с другой стороны — Димас. Тоха и Люся с Пашей обустроились на первом этаже, и каким же чудесным было время, когда мы нашей маленькой дружной компанией жили здесь все вместе.

Шаги перемещаются в сторону лестницы: двое идут сюда. Господи, только бы они не вломились в одну комнату вдвоем: тогда у находящегося там человека тупо не останется шансов. У Кости уже есть опыт в таких делах, да и я далеко не первый раз попадаю в передряги, а потому спряталась за письменный стол так, чтобы с порога не было видно. В комнате Зои, где сейчас сидела Таля, были кровать и шкаф, и надеюсь, сестра додумалась укрыться за мебелью.

Я так переживала за Талю и за Костю, что совсем не думала о себе. А бояться было чего: так вышло, что моя комната, хоть и была посередине, находилась ближе всего к лестнице, и в первую очередь эти типы направятся именно сюда. Наверное, было глупо мне оставаться здесь: если бы я подумала вовремя, то спряталась бы с Костей или с Талей, тем самым выиграв для нас преимущество, но планирование никогда не было моей сильной стороной.

Когда шаги затихают возле моей двери, я боюсь даже дышать, чтобы случайно не выдать себя, и невероятным усилием воли не вздрагиваю, когда дверь распахивается и со стуком ударяется о стену. Если верить Елисееву, убивать меня никто не собирается, а увезти меня на этот раз будет посложнее. Несмотря на это я знаю, что если пошевелюсь, то скорее всего меня застрелят в ту же секунду, не разбираясь, а потому надеюсь, что проходить вглубь комнаты никто не станет.

Как обычно, я надеюсь зря, но стоит Елисеевским людям сделать пару шагов в мою сторону, как из комнаты справа доносится жуткий грохот, и преследователи как по команде разворачиваются на шум. Я не уверена на все сто процентов, ведь наблюдаю за всем через узкую щель в столе, но чувствую, что именно сейчас у меня появился шанс.

Нападать со спины — нечестно и никак не благородно, но сегодня я, пожалуй, смогу это пережить. Не успеваю я нажать на спусковой крючок, как слева — там как раз был Костя — летит пуля. Точным выстрелом парень выбивает из руки ближайшего к нему человека пистолет, вторым — валит его на пол. Второй мгновенно нажимает на спусковой крючок, но пистолет направлен в меня; чудом увернувшись от пули, я стреляю в наемника, который как раз не успевает выпустить следующую в сторону Кости.

Где-то должен быть третий, и я почему-то уверена, что он не пытается сбежать сейчас: он думает, что стреляли не мы, а в нас. На нас обрушивается звонкая тишина, нарушаемая лишь тиканьем стареньких часов на первом этаже. Мы не издаем ни звука в ожидании того, последнего, человека, который должен вскоре подняться сюда. Время расплавляется, становится липким и тягучим, как карамель, и кажется, что еще немного — и его можно будет пощупать рукой. Каждая секунда тянется как час, хотя проходит всего-то ничего: у меня даже не затекли ноги в неудобной позе.

— Долго вы еще там? — доносится снизу.

Не услышав ответа, мужчина медленно — скорее, лениво — направляется к нам. Я считаю шаги по ступенькам и думаю о том, что в кои-то веки нам везет: он расслаблен, и у нас есть все шансы застать его врасплох. Когда остается совсем чуть-чуть, жестами пытаюсь показать Косте, что этот человек нужен нам живым: по крайней мере, разумно было бы его допросить. Я не могу утверждать, что парень меня понял, но он сосредоточенно кивает в ответ, а значит, всё будет хорошо.

Сто́ит последнему преследователю показаться на этаже, Костя уверенно стреляет в его правое плечо, а я палю по ногам, чтобы точно не смог убежать. Я не знаю, откуда во мне берется столько хладнокровия и жестокости, но если дело касается семьи, то я способна, кажется, на всё, что угодно: я уже проверяла.

Только сейчас, когда последний противник обезврежен, и нам пока что ничего не грозит, я вспоминаю о Тале. Зову ее, и сестра выбегает из комнаты: до смерти перепуганная, но вполне живая и здоровая. Она с разбега бросается мне на шею, я обнимаю ее в ответ, и от переполняющих эмоций мы неуклюже валимся на пол.

— Я боялась, что вас… Что вас… — подруга готова вот-вот заплакать, и я обнимаю ее крепче.

— Тише, всё хорошо, — я глажу ее по волосам, стараясь принять вертикальное положение. — Ты молодец.

Таля поднимает на меня удивленный взгляд.

— Я?

— Ты классно придумала отвлечь их шумом, — я вымученно улыбаюсь. — Боюсь, без этого всё закончилось бы для нас очень плохо.

— Да это просто шкаф упал, — сестра нервно хихикает. — Я не знала, что он такой ветхий, ну и решила на него опереться, — теперь мы смеемся вместе, и даже Костя, который слышал наш разговор, не может сдержаться. На мгновение кажется, будто всё хорошо.

К нашему «хорошо» прилагается два трупа плюс один живой, но нехороший человек почти без сознания, а еще одно мертвое — а может быть, и нет — тело лежит где-то между домом и машинами. Неизвестной остается причина, с какой именно целью нас выслеживали: причин полно, но вроде бы последние пару недель в бизнесе всё относительно стабильно: по крайней мере не настолько напряженно, чтобы ни с того ни с сего обстреливать нас троих.

Костя диктует мне номер людей, которые сотрут следы нашего побоища с лица земли, и мое удивление растет с геометрической прогрессии: трубку поднимает командир бригады клинеров, которые работали у нас в особняке. Надо же, даже для обычной уборки Ник взял стопроцентно проверенных людей.

Когда мы тащим выжившего преследователя к машине, я мысленно клянусь, что никогда больше не буду носить каблуки: очень уж неудобно получается, с таким-то досугом. Но это всё будет только завтра, а сейчас на Москву опускаются сумерки, а мы снова выдвигаемся в неизвестность.

Глава 23. Люди глядят на наличие перьев

Мы неслись по вечерней Москве, которая и в понедельник была такой же шумной, как на выходных. Я не имела ни малейшего понятия, куда мы едем, — могла лишь догадываться, — но скорее всего, к какому-нибудь знакомому врачу или семейным медикам. Тому бедолаге, который упорно поливал кровью салон и которого с обеих сторон придерживали мы с Талей, требовалась помощь: в конце концов, он еще нужен нам живым.

В машине снова играли песни Земфиры: после того, как я в начале месяца поставила сюда ее диск, он часто крутился на повторе. Под такую музыку очень хотелось смотреть в окно на проплывающий мимо город, и я отметила, что район был мне незнаком: по крайней мере, здесь я точно еще не была.

— Приехали, — невеселым голосом оповещает Костя.

Странно, я ведь думала, что нам нужен врач, но никакие врачи не сидят вечерами в высоких и красивых зданиях офисов.

— Ты уверен, что нам сюда? — уточняю я.

С болезненно-ехидной ухмылкой парень переводит взгляд со здания на меня и обратно.

— На все сто.

Кое-как мы дотаскиваем раненого наемника до автоматических дверей, которые заботливо пропускают нас внутрь, и я, сгибаясь под тяжестью его веса, уже готова попросту свалиться с ног, как кто-то забирает груз с моих плеч. Я соображаю достаточно хорошо, чтобы сразу же выпрямиться и поднять взгляд — до этого я смотрела почти только под ноги — и по-быстрому оценить обстановку.

Офисное здание встречало нас просторным светлым холлом в бежево-голубых тонах; на удивление, здесь еще вовсю кипела жизнь, хотя по моим представлениям часы должны были показывать не меньше семи вечера. Вдалеке виднелись лифты, но рассмотреть подробнее я не успела: всего через два метра от входа в здание расположился турникет, а сбоку от него — охранный пост. Именно один из охранников и пришел мне на помощь; краем глаза я заметила, что другой «принимает» раненого у Кости.

— Здравствуйте, Константин Леонидович, — приветствует тот, что ближе ко мне. — Как я могу к вам обращаться? — его тон нейтрально-вежлив, но в глазах пляшут искорки любопытства.

— Джина Александровна, — я всеми силами стараюсь показать дружелюбную улыбку.

— Снегирева, — на всякий случай поясняет словно выросшая из-под земли Таля. — Талина Романовна Власенко, ее сестра, — представляется она.

— Очень приятно, — охранник расплывается в улыбке. Другой смотрит на нас с недоверием, и это начинает меня раздражать, но практически сразу нас проводят дальше, какие-то люди подхватывают полумертвого наемника на носилки и уходят в неизвестном направлении, а Костя направляется к лифтам.

— Идем, — зовет он.

Нам ничего не остается, кроме как следовать за ним. Вокруг полно народу, и все они пялятся на нас — именно на меня и на Талю — как на восьмое чудо света. С Костей только здороваются, не выражая к нему такого запредельного интереса, хотя его наверняка здесь хорошо знают.

— Где мы? — спрашиваю я, как только двери лифта захлопываются, и мы остаемся в кабине втроем, без лишних глаз и ушей.

— В нашем офисе, — отвечает парень. Похоже, ситуация начинает его забавлять.

Мне хочется спросить, в каком из всех, но я вовремя понимаю: в том самом, где решаются самые важные вопросы и делаются самые важные дела. Странно, что я не додумалась сразу, что здесь и работают нужные медики. А может, просто не могла представить, что оказалась в том самом офисе, который так часто упоминался при мне, да еще с такими таинственными интонациями? Именно здесь «обитают» все, кто руководит по-настоящему серьезными — и совершенно нелегальными — делами. Мы в сердце семьи.

Мы поднимаемся на четырнадцатый этаж, о чем лифт, остановившись, оповещает нас механическим женским голосом. Снаружи глазам открывается квадратный коридор, из которого ведут несколько дверей — я не успеваю сосчитать, но кажется, их четыре — и Костя уверенно ведет нас во вторую слева, на которой написано его имя.

Не успеваем мы толком зайти внутрь, как к нам подлетает мужчина неопределенного возраста. Мне кажется, что он излишне суетится, рассыпаясь в приветствиях, и несколько раз случайно задевает меня или Талю локтем, даже не замечая этого.

Когда поток речей встречавшего нас человека иссяк — не без Костиного участия — парень наконец представляет:

— Это Кеша, мой секретарь.

Я стараюсь не думать о том, что имя известного мультяшного попугая как нельзя лучше подходит этому человеку.

— Может, лучше по имени и отчеству? — осторожно предлагаю я.

— Ни в коем случае! — восклицает Кеша, не переставая улыбаться. Господи, цирк-шапито на выезде.

Я уже собираюсь задать вопрос, почему, но Костя, прочитав это по моему лицу, отвечает еще до того, как я успеваю открыть рот:

— Задолбаешься произносить, — мычит он себе под нос, а затем, поняв, что просто так меня не убедить, вздыхает.

Секретарь сразу же приходит на помощь.

— Меня зовут Иннокентий Терентьевич, — с немного виноватым видом объясняет он. — Мне и правда удобнее, когда меня не называют так, — он улыбается. Я не могу с ним не согласиться: мне хватает и Дементия Кирилловича, при обращении к которому у меня каждый раз ломается язык.

Приняв мое молчание за согласие с доводами, Костя уже собирается представить нас с Талей, но Кеша снова его опережает:

— Я уже осведомлен. Джина Александровна, Талина Романовна, — секретарь едва заметно подмигивает нам, — добро пожаловать.

— Спасибо, — нестройно отвечаем мы.

Господи, как же я устала. И как только у мамы получалось всегда сохранять лицо? Когда Костя направляется в кабинет, мы с сестрой без сил падаем на один из диванчиков в приемной: вряд ли парню прямо сейчас понадобится наше присутствие, а мы хотя бы успеем осмыслить сегодняшний день.

Подумать в тишине не выходит: только Костя скрывается за дверью, как перед нами вырастает Иннокентий.

— Не желают ли дамы переодеться?

Я не понимаю, зачем, но тут взгляд натыкается на большое зеркало напротив, и сначала я не узнаю людей в отражении. Мы выглядим, мягко говоря, облезло, и я замечаю, как лицо Тали вытягивается в ужасе от увиденного. С тоской отмечаю, что любимое серое замшевое пальто придется выбросить: бурые пятна крови, засохшие на нем, не уберет уже ни одна химчистка. Штаны заляпаны какой-то грязью и порваны на коленке; ботильоны вполне живы, но промокли насквозь. Макияж самым кошмарным образом размазан: хоть я почти не красилась сегодня, но косметика смешалась с кровью, пылью и потом, и мое лицо представляло теперь ужасное зрелище.

— Переодеться? — бормочет Таля, у которой дела обстояли ничуть не лучше. — Да нет, тут уж лучше переродиться.

Кеша старается не засмеяться, и я, заметив это, смущенно объясняю, что нам не во что: на смену у нас с собой только верхняя одежда, и то по чистой случайности.

— Не вопрос, — улыбается Иннокентий. — Правда, придется подождать полчасика, — и убегает куда-то, оставляя нас в недоумении.

Зато теперь становится ясно, почему весь офис так странно на нас смотрел и почему охранник, кажется, не поверил, что я — это я: я вот посмотрела сейчас в зеркало и тоже не поверила. А мама всегда выглядела безупречно.

Подумав о ней, я начинаю лихорадочно вспоминать, где же оставила сумку: ровно до тех пор, пока наконец не замечаю, что она болтается у меня на плече. Это радует: на всякий случай я всегда ношу с собой салфетки и немного косметики, но если бы сумка осталась в машине, то идти за ней в таком виде через всё здание я бы не рискнула. Вот уж не думала, что после возвращения мне пригодится выработанная еще летом привычка забирать все жизненно необходимые вещи с собой.

Умывшись как можно быстрее, я бросаю в Талю пачку салфеток. Сестра вдруг улыбается.

— Теперь ты понимаешь, как важно для нас, а в особенности для тебя, всегда хорошо выглядеть? — я вынуждена согласиться. — Это твоя мама могла не париться, ее сравнивать было не с кем, — продолжает сестра, — а для тебя мамиными стараниями уже задана планка. Нужно же хоть как-то соответствовать.

Таля права, как никогда; я и сама думала о том, что мне нужно равняться на маму. Хотелось, конечно же, большего, но для начала неплохо было бы достичь хотя бы ее уровня: я не была уверена, что у меня когда-нибудь получится. Наплевав на усталость, я вновь подхожу к зеркалу и подкрашиваюсь на скорую руку. Таля, которая успела сделать восхитительный макияж буквально из ничего — у нее всегда хорошо получалось — вздыхает.

— Не годится, — выносит вердикт сестра. — Ты ведь не мусор выносить идешь, — она качает головой. — Ничего, сейчас подправлю.

Слова Тали звучат как угроза, и я невольно зажмуриваюсь, но тут же слышу команду расслабить лицо. Я смутно представляю, что подруга может там наколдовать — хоть что-нибудь будет уже волшебством — но когда она заканчивает, я настолько сильно отличаюсь от того, что было еще полчаса назад, что буквально не узнаю себя.

— Вау, — как же красиво преображается взгляд с этим оттенком теней, — как тебе это удается?

Лицо сестры озаряется довольной улыбкой.

— На днях читала про цветотипирование и решила попробовать с макияжем, — в ее глазах вдруг мелькает идея, — а если открыть свою студию красоты или создать бренд одежды или косметики?

— Обязательно, — поддерживаю я. — А лучше и то, и другое, — всматриваюсь в свое отражение, любуясь темно-красной помадой. Таля снова права: мне, как и маме, такая действительно очень идет.

Неплохо было бы еще и причесаться, и нам почти удается это сделать одним крохотным гребешком на двоих; надо не забыть купить сумку побольше и на будущее всегда носить с собой нормальную человеческую расческу, а лучше две: вдруг Тале тоже понадобится. Наверняка можно было попросить у Кости, ведь у него в столе стопроцентно лежит запасная, но я подумала об этом слишком поздно.

Только я вспоминаю про парня, который, к слову, всё еще не выходил из своего кабинета, как к нам возвращается Иннокентий.

— Я добыл для вас вещи, — улыбается он. — Кстати, вот и ваши пакеты из машины.

Секретарь оставляет всё на соседнем диванчике и тактично удаляется из приемной, а мы, сгорая от нетерпения, бросаемся к принесенной невесть откуда одежде. Остается лишь гадать, каким образом вещи идеально подходят под наши размеры, но сидят они изумительно: и черные брюки с высокой талией, словно родом из девяностых, и цветные рубашки: я выбираю себе красно-бордовую, Таля — сапфирово-синюю. Мы сразу же переобуваемся, и я добровольно выбираю ботильоны на каблуке, чем-то похожие на мои осенние: в конце концов, я решила отказаться от каблуков только с завтрашнего дня.

— Сюда бы больше подошли замшевые лодочки в тон рубашек, — ворчит Таля, рассматривая себя в зеркало. — Если бы знала, захватила бы в магазине.

— Как у тебя только хватает сил думать об этом? — удивляюсь я.

Таля крутится то в одну сторону, то в другую, выискивая в своем образе изъяны, которые, по ее мнению, нужно было бы срочно исправлять.

— Об этом нужно думать всегда, — с гордостью отвечает она, — даже если ты при смерти. А в нашем положении игнорирование мелочей вроде внешнего вида может стать фатальным.

— Почему?

Сестра снова вздыхает.

— Босс, да и в принципе любой начальник, всегда должен быть примером. А где ты видела примеры, выряженные, как клоуны в цирке? — под ее пристальным взглядом становится немного не по себе, я ведь не очень хорошо разбираюсь в подобных вещах. — Не забывай, что ты, можно сказать, на вершине пищевой цепочки. Нужно соответствовать.

— Даже хищников после смерти съедают черви, — возражаю я, поправляя волосы, отросшие уже почти до плеч, но случайно задеваю фамильный кулон, и пальцы словно обжигает холодом металла. Нет, всё правильно: я не должна пасовать перед трудностями, даже перед такими нелепыми, как выбор наряда. Я просто не имею права подвести родителей и деда. — Но лучше сгореть, чем угаснуть, верно?

Таля смотрит на меня, как на умалишенную.

— Довольно странная нить рассуждения, но ты хотя бы перестала спорить, — признает она.

— Кстати, ты тоже на вершине этой самой пищевой цепочки, — напоминаю я.

Таля невесело усмехается.

— Моя мама отказалась от всего, ты забыла?

Она делает вид, будто ей безразлично, но мы слишком хорошо друг друга знаем.

— Ничего подобного, — возражаю я. — У тебя нет доли в бизнесе, но я уверена, мы раскопаем что-нибудь в дедовских бумагах, — поддавшись порыву, я тоже подхожу к зеркалу. — Дедушка ведь учил всех нас, и тебя тоже, хотя прекрасно знал, что твоя мама переписала на дядю всё, что можно, чтобы обезопасить тебя и себя. В конце концов, речь шла только про легальный бизнес, — я не могу сдержать лукаво-довольные нотки в голосе, — но про остальные дела, которые этим бизнесом прикрываются, не сказано ни слова, так? Ты ведь тоже часть семьи, — я аккуратно обнимаю сестру, так, чтобы не помять наши рубашки, — мы правда что-нибудь придумаем.

Иннокентий тихо проскальзывает в приемную как раз тогда, когда я, уже начиная клевать носом, пытаюсь разобраться с кофемашиной: техника упорно игнорирует меня, на какую бы кнопку я ни нажала.

— Давайте я, — секретарь ловко занимает место перед строптивым аппаратом.

Я делаю шаг в сторону и, честно стараясь не моргать и не опускать голову, внимательно смотрю за Кешиными махинациями. Странно, я вроде бы делала почти всё то же самое. Когда мы с Талей получаем по чашке ароматного кофе, моей радости нет предела.

— Спасибо, Кеша, — благодарю я, сделав пару глотков. — Кофе просто волшебный. Как у вас это получается?

— Лучше на «ты», — улыбается он. — Ничего особенного, просто кофемашину нужно было для начала включить, — черт, а об этом я не подумала. Я ведь даже не нашла такой кнопки на панели, хотя перетыкала абсолютно во все.

Попросив еще один кофе для Кости, я пробираюсь к нему в кабинет. В это время он уже прощается с кем-то, глядя в экран компьютера: судя по голосу, доносившемуся из динамика, парень разговаривал по скайпу с отцом.

— Теперь ты еще больше похожа на маму, — он не может оторвать от меня глаз. — Она часто ходила в чем-то таком, — вспоминает парень. — О, кофе, — с неподдельной радостью он забирает напиток у меня из рук и залпом выпивает всю чашку. — Божественно, — от удовольствия Костя даже прикрывает глаза.

Глядя на это, я не могу сдержать улыбку, но всё же беру себя в руки.

— Есть какие-то новости?

Парень качает головой.

— Для начала нам бы неплохо допросить наемника, но я не уверен, что он сейчас в состоянии что-то рассказать.

Сразу после этих слов дверь приоткрывается, и в образовавшуюся щель просовывается голова Тали.

— Так давайте сходим и узнаем, — предлагает она.

Костя пытается возразить, что можно просто позвонить медикам, и никуда ходить не придется, но сестра, которой не терпится рассмотреть офис, уже тащит нас к выходу из приемной. Я успеваю лишь кивнуть Иннокентию на прощание: вполне возможно, что, когда мы вернемся, его рабочий день будет уже окончен — и открыться новым возможностям, которые наверняка поджидали меня за пределами Костиного кабинета.

Медики работали в подвальном помещении, и за четырнадцать этажей лифт несколько раз останавливался, впуская и выпуская всё новых людей. Под их любопытными взглядами я по-прежнему чувствовала себя не очень уютно, но теперь у меня хотя бы была броня: ничто так не прибавляет уверенности, как красивое отражение в зеркале.

Костя оказался прав: допрашивать выжившего преследователя было еще нельзя, но нам пообещали, что мы можем зайти через пару часов, если дело действительно срочное; интересно, а здесь бывают другие? Мы с Талей смогли уломать парня на экскурсию по зданию, но пока что она прибавляла всё больше и больше вопросов.

— Скажи, а почему совещания проводятся не здесь, а в штаб-квартире, которая к Мурманску находится, наверное, ближе, чем к центру столицы? — вопрошала Таля.

Костя вздыхал и пытался сформулировать логичное объяснение: получалось не очень убедительно.

— Так решил ваш дядя, — сдается он. — Он считает, что так безопаснее, — подумав, парень добавляет: — Ну, было бы слишком очевидно проводить совещания здесь.

— Если дядя что-то решил, то значит, дедушки к тому времени уже не было в живых, — я улыбаюсь, не скрывая ехидства. Мысли невольно несутся дальше, складываясь в цепочку. — Он не так часто бывает на совещаниях, чтобы ему действительно было важно место их проведения, — задумчиво произношу я, — если бы он просто хотел выпендриться, выбрал бы что-то получше, ведь так?

— Значит, либо он не хочет, чтобы люди собирались здесь, — подхватывает Таля, — либо штаб-квартира важна ему чем-то еще.

Мы идем по первому этажу, самому людному, и Костя старается говорить тише, чтобы никто случайно не подслушал, хотя шум голосов вокруг и так заглушает абсолютно всё.

— Штаб-квартира была обустроена после того, как… — он запинается, — в начале февраля, в общем, — я знаю, что он хотел сказать. Дядя перенес совещания в другое место после гибели моих родителей. — Игорь Львович не объяснял причин, но думаю, это и правда было сделано в целях безопасности, — мягко продолжает парень. — Раньше здание тоже было в собственности семьи, но на моей памяти никогда не использовалось.

— Допустим, — соглашаюсь я к Костиному облегчению. — Потом посмотрим, что с этим делать дальше, — мне сложно бороться с понемногу подступающей злостью, хоть я и знаю, что уж кто-то, а Костя точно больше не пытается ничего от меня скрыть; более того, он почти с самого начала хотел рассказать мне правду. Тем не менее, эмоции от того, как дядя всё запустил и запутал, были достаточно сильными, чтобы рано или поздно одержать верх, но я сдерживалась как могла: в конце концов, ни Костя, ни тем более Таля ни в чем не виноваты.

Жилинский уже рассказал нам, какой отдел офиса за что отвечает и где расположен каждый из них; настала очередь личных кабинетов, которые были здесь у всех членов семьи. Правда, мы не успели даже добраться до них: Косте поступил звонок от медиков, и мы пулей бросились вниз.

Наемник, имени которого мы еще не знали — да и имело ли оно значение? — был, скорее всего, напичкан обезболивающими, поскольку казался более чем спокойным. Он лежал на кушетке и смотрел в потолок безразличным взглядом, однако повернул голову в сторону двери, стоило нам зайти внутрь. Не успели мы поздороваться, как мужчина сразу же заявил:

— Я всё равно ничего вам не расскажу.

Поддавшись внезапному порыву, я подошла к кушетке вплотную и присела на корточки; на каблуках это получилось даже изящно.

— Вы уверены?

Наемник перевел глаза на меня.

— Я убил бы вас всех, не моргнув и глазом, а вы приближаетесь ко мне, как ни в чем не бывало, — за эту минуту его голос, кажется, охрип еще сильнее. — Это я должен спросить, уверены ли вы.

— А мы убили ваших коллег и чуть не прикончили вас, так что удивляться тут нечему, — я стараюсь улыбнуться. Если расположить его к себе, может, что-нибудь и узнаем.

— И убьете меня, как только услышите всё, что хотели, — мужчина ухмыляется. — Чем дольше я молчу, тем дольше вы сохраняете мне жизнь.

Я стараюсь подавить нервный смешок: оказывается, вести подобные разговоры безумно страшно.

— Ну почему же, — улыбка наконец получается искренней, — я уверена, есть и другие варианты. Да, мы не задумываясь убили бы вас несколько часов назад, но сделали бы это лишь чтобы защититься и не быть застреленными самим. Теперь я не вижу никакой необходимости причинять вам вред, — я говорю серьезно, но, ведомая непонятным инстинктом, пару раз хлопаю ресницами в надежде, что еще не забыла, как это делается.

— Я и так нарушил инструкцию, когда позволил взять себя в плен, — наемник снова устремляет взгляд в потолок. — Но справедливости ради, на тот момент я был практически без сознания, — задумчиво добавляет он.

Черт возьми, да почему я ничего нормально не умею?

— Жаль, что вы воспринимаете это в таком ключе, — с грустью отмечаю я. — Мы надеемся на честное сотрудничество и не имеем дурных намерений.

— Вы еще очень молоды и многого не знаете, — как же верно он подметил, — ничто не мешает мне запудрить вам мозги. Но я не хочу ни врать, ни становиться предателем, — несмотря на то, что он смотрит мне прямо в глаза, я затрудняюсь определить, совпадают ли его слова с действительностью. Сложно верить человеку, который готов убить тебя при первой же возможности, но других вариантов у нас, кажется, нет; если так подумать, мы ведь точно такие же.

— Я верю вам, — я и сама не знаю, честна ли в данный момент. — Но и вы должны понимать, что в таком случае наши с вами шансы на сотрудничество стремятся к нулю.

Мужчина выдавливает из себя кривую улыбку.

— Их не было с самого начала, — он вновь отворачивается, — нам было поручено забрать…

Продолжения фразы никто не слышит за надрывным кашлем. Где-то в глубине мелькает ошеломляющая радость от осознания, что у меня получилось, и вот-вот наемник всё-таки расскажет, что именно и кому от нас понадобилось. Осталось только подождать совсем чуть-чуть, всего несколько секунд; максимум — минуту, но предвкушение правды подозрительно быстро сменяется чувством, что что-то идет не так.

Он не перестает кашлять, и я вскакиваю на ноги, чтобы хоть как-то помочь, хотя бы постучать по спине или что там обычно делают в таких случаях, но именно тогда замечаю кровь на губах наемника. Костя, в считанные секунды раздобывший где-то стакан воды, в нерешительности застывает рядом со мной, а затем бросается звать на помощь.

Кашель стихает примерно тогда же, когда в помещение врываются медики. Мужчина не двигается, и я думаю, что, скорее всего, уже не дышит, но что-то внутри упорно отказывается в это верить: он ведь так и не договорил. Эта смерть казалась до ужаса неправильной, ведь просто так человек не плюется кровью во все стороны. Что могло случиться? Нам ведь сказали, что его жизни ничего не угрожает, да и он сам говорил достаточно спокойно и вовсе не производил впечатление умирающего.

— Эффектное самоубийство, — бормочет Костя себе под нос.

Мозг отказывается понимать услышанное: какое это, к черту, самоубийство, если наемник абсолютно ничего с собой не делал? Да, со стороны это выглядит странно, но мало ли что?

— Может, он чем-то болел или у него аллергия на какие-нибудь лекарства? — неуверенно предполагаю я.

— Исключено, — мрачно бросает парень, — медики бы поняли это раньше. Он отравился.

— Чем? — совершенно не соображая, спрашиваю я.

— Ядом, — как остроумно; понятно ведь, что не сладкой ватой. У меня на лице, наверное, написано всё, что я хочу сейчас сказать, поэтому Костя, не дожидаясь вопросов, сразу объясняет: — Он прятал капсулу за зубами, а при обыске никто не додумался заглядывать ему в рот, — парень с глухим рыком саданул по стене, и даже мне стало не по себе. — Не офис, а богадельня какая-то, — он с досадой сплевывает себе под ноги.

Парень так зол, что начинает меня пугать; черт, если бы я только внимательнее прислушивалась к словам наемника, то смогла бы заметить, что он ведет себя слишком странно. Получается, именно я виновата в том, что мы потеряли свидетеля, способного рассказать о нападении на нас. Да уж, с таким послужным списком, как побег из дома, проваленная операция и не менее угробленный допрос, меня точно попрут из семьи.

Я едва успеваю семенить за Костей с его широкими шагами, но мне всё-таки удается окончательно поравняться с ним.

— Прости, — тихо прошу я, — я должна была сразу обратить внимание на то, что и как он говорил. Тогда бы он…

Парень обрывает меня на полуслове, остановившись и развернувшись ко мне.

— Всё в порядке, Джи, — большие теплые ладони ложатся мне на плечи, — некоторые вещи не под силу изменить даже богу, если он, конечно, есть, — серые глаза ловят мой взгляд, и я уже не могу перестать смотреть. — Что случилось, то уже случилось, и вряд ли нам удалось бы на это повлиять, — он на мгновение задумывается, — но мы можем принять произошедшее и решить, что нам делать дальше, — парень прижимает меня к себе. — Согласна? — тихий шепот над ухом.

Подавив желание разрыдаться, я сбивчиво киваю несколько раз и шепчу что-то нечленораздельное, уткнувшись носом в широкую грудь. Наверное, он прав, и стоит сконцентрироваться на исправлении последствий, но это едва ли проще, чем стать волшебником. Когда я сбежала, я была в большей опасности, чем сейчас, но чувствовала себя намного свободнее: я выбирала только за себя. Теперь же любое мое решение отражается на семье, и безумно страшно сделать что-то неправильно: я-то переживу, но ведь и остальным придется отвечать. Можно было бы успокоиться тем, что и мне нужно расхлебывать результаты чужих поступков, но только почему-то в последнее время лажаю только я.

Уже поздно, и пора бы ехать домой: сейчас мы всё равно не сможем ничего сделать. Таля по своему обыкновению куда-то запропастилась, но только я начинаю ее искать, как сестра вновь возникает, словно из-под земли.

— Вы так быстро ушли, что мне одной пришлось беседовать с медиками, — плохо скрывая недовольство, выкладывает она. — Между прочим, наш, — она мычит, пытаясь подобрать нужное слово, — скажем так, гость покончил с собой.

— Мы знаем, — угрюмо отвечает Костя.

Сестра насупилась, как маленький ребенок.

— Зато я спросила, что это был за яд!

— И как это поможет?

— В дальнейшем будем вкалывать антидот, чтобы избежать подобных ситуаций, — с победным видом объявляет подруга. — Вряд ли Елисеев дает своим людям разные яды, — идея действительно хороша, и нам остается только от души поблагодарить Талю, которая единственная из нас троих додумалась до такого.

На следующий день мы, пропуская школу, с самого утра едем на внеплановое собрание. Если вполне логично предположить, что нападение на нас было совершено действительно по приказу Елисеева — больше просто некому — то причин может быть две. Наемник сказал, что они должны были что-то забрать, и на ум сразу приходят перстни, ведь оба были у нас с собой. Можно предположить, что хотели похитить кого-то из нас: вероятнее всего, меня, ведь именно я, по мнению Елисеева, должна что-то знать о таинственном кольце. Но последняя версия была притянута за уши: гораздо удобнее было бы перехватить меня в другом месте и в другое время.

— Если они знали о кольцах, значит, среди нас предатель, — утверждает дядя. Внутри что-то отчаянно борется с этой мыслью, и всё мое существо отказывается верить. — Кому еще вы говорили о них?

Вот именно, что никому. Мы с Талей, Костей и Ником не в счет, за Димаса может поручиться каждый из нас — разве что Ник из вредности сделает это не сразу. Больше мы не рассказывали совершенно никому, кроме ювелира, но ведь это не мог быть он? Дедушка всецело доверял Яхонтовым, хотя Дементий Кириллович и впрямь показался мне до ужаса странным. Почему-то сегодня, когда все подозрения были озвучены вслух, во мне растет уверенность, что кто-то, а старик не мог нас выдать, и в итоге я защищаю его больше, чем кто-либо.

— Скорее всего, нас просто выследили, — во мне еще не было такой уверенности, как сейчас. — Где гарантии, что за нами не наблюдают в школе? Да и второй за месяц визит к одному и тому же ювелиру тоже не выглядит случайным, — доказываю я. — Елисеев одержим поиском перстня, но вовсе не глуп, а его шпионская сеть — это и вовсе что-то невообразимое.

Меня ожидаемо поддерживают все, даже Леонид Викторович, и дяде тоже приходится согласиться, но он запрещает нам заниматься поисками перстня. В ответ я улыбаюсь, как уже привыкла, попутно думая о том, что не ему мне указывать. За ничтожно короткое время мы отыскали уже два кольца, и хоть они оказались лишь копиями, но сам-то дядя не нашел ничего, да и вряд ли сможет: мне кажется, что дедушка просто предназначал эту загадку не ему.

Когда собрание заканчивается, Таля спешит в особняк — сегодня ведь ее день — и просит меня забрать из офиса ее забытую косметичку. Мы едем вместе с Костей, но если мое дело занимает не больше минуты, то парню не разгрести всё до вечера. Какое-то время я честно ему помогаю, попутно применяя полученные знания, но после наступления темноты мысли начинают постепенно путаться; понимая, что толку от меня мало, я выхожу в приемную: проветриться и выпить кофе.

— Должно быть, вам здесь скучно? — тут же интересуется Иннокентий. Пока я пытаюсь придумать вразумительный ответ, секретарь продолжает: — Вы можете подняться на два этажа выше, — с вежливой улыбкой предлагает он.

Нет, без кофе я точно рехнусь.

— Зачем?

— Думаю, вам там понравится, — слышен ответ. — Мне попросить ключи для вас?

Поколебавшись несколько секунд, я всё же соглашаюсь:

— Да, пожалуйста, — в конце концов, вчера мы и правда не поднимались так высоко.

Когда в моих руках оказывается небольшая связка, я благодарю Иннокентия и уверяю его, что справлюсь сама: я не знаю, что находится на шестнадцатом этаже, но вряд ли там мне понадобится чья-то помощь. Я угадываю правильно: наверху точно такой же холл, как и на четырнадцатом, только обставлен он немного иначе. Кабинетов тоже пять — вчера я ошиблась с подсчетами — но табличек я вижу только четыре. Нахожу имя дедушки на первой же двери, а на следующей с замиранием сердца читаю: «Анастасия Львовна Снегирева».

Один из ключей действительно подходит, и я, нащупав выключатель, нахожу себя в просторной, но очень пыльной приемной. Отделка помещения одновременно величественная и немного мрачная, но может, это оттого, что сюда очень давно никто не заходил? Поковыряв в следующем замке всей связкой по очереди, я попадаю и в мамин кабинет: он тоже обставлен в темных и теплых тонах вроде бордового и коричневого, да и пыли здесь не меньше, но уже с порога чувствуется что-то до боли родное и знакомое.

Я очень стараюсь не чихать, когда подхожу к столу и к шкафам, но еще больше усилий нужно, чтобы определиться, куда заглянуть в первую очередь. В столе, помимо стопки старых ежедневников, лежит футляр с баснословно дорогой ручкой, пара папок с какими-то схемами и проектами — наверняка страшно интересными, но их я посмотрю потом, ведь в следующем ящике находятся разные мелочи, которые мама, по-видимому, любила: алая помада, настольное зеркальце, украшенное камнями — неужели настоящими? — несколько дисков и даже коробочка с леденцами.

Там же беспорядочно лежат фотографии, местами выцветшие от времени, и я с удивлением узнаю на некоторых из них не только родителей, дедушку с бабушкой и дядю Игоря с тетей Леной, но и себя, Ника, затем нахожу Талю и Костю, да и его родителей тоже. Все фото сделаны в разные годы, и на последних из них вся наша большая семья в полном составе, еще с дедушкой, и мы с Талей, Ником и Костей в каком-то совсем незнакомом месте: надо же, а я и не думала, что мы с ним общались в осознанном возрасте. Надо бы потом расспросить об этом снимке подробнее.

Рассматривая свадебные фото родителей, я уже не могу сдерживать слезы, а на карточках, где мы втроем, близка к окончательной истерике. Одна из фотографий подписана цитатой про счастье, про темные времена и про свет, и я могу трижды потерять память, но всё равно не забуду, откуда эти слова. Метнувшись к книжному шкафу, тут же нахожу полное собрание «Гарри Поттера» и, не тратя время на раздумья, достаю третью часть под названием «Узник Азкабана».

Я безошибочно открываю книгу на нужной странице и вчитываюсь в строки, постепенно погружаясь в целый рой разных мыслей, как из-под обложки вдруг выпадает конверт. Подняв его, я несколько раз провожу пальцами по плотной бумаге, такой приятной на ощупь, а затем замечаю подпись — еще одну цитату из книг Джоан Роулинг. Мама любила их не меньше, чем я, и где-то на задворках сознания мелькает мысль, что собрание книг появилось здесь примерно три года назад, когда мы с родителями последний раз приезжали в Москву: последняя, седьмая, часть, вышла всего пять лет назад, а сейчас преспокойно занимает свое место на полке. Неужели мама, как и дедушка, оставила в своих вещах загадки?

Я хочу и одновременно боюсь вскрывать конверт, но руки делают всё сами, и вот я уже всматриваюсь в мамин почерк на сложенном в два раза бумажном листке.

«Джина, доченька,

Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых, а ты стала совсем взрослой. Если ты здесь, значит, приняла решение быть частью семьи, и я безумно горжусь тобой: не знаю, застала ли я это событие, но могу точно сказать, что ты сделала выбор в пользу того, что правильно, а не того, что легко. Я надеюсь, что ты с самого детства помнишь всё, что мы с папой тебе рассказывали и чему учили. Он здесь, рядом, и просит добавить, что ты не только красавица, но и настоящий боец. Ты умнее меня и сильнее папы, но тебе сейчас нелегко, верно? Я знаю, в семье никогда не бывает легко, но к этому быстро привыкаешь.

Если папа жив, передавай ему привет, — хотя, впрочем, необязательно, ведь и для него я оставила письмо. Если же нет, то помни, что мы, твои родители, продолжаем жить в тебе, нашем продолжении, а кроме нас — дедушка и предки за многие века. Неважно, сколько тебе лет — пятнадцать или пятьдесят — ты всё равно остаешься той, кто ты есть, и этого у тебя никому не отнять.

P.S. Теперь официально разрешаю тебе пользоваться моими вещами, но кабинет прошу оставить в том виде, в котором ты его нашла: в конце концов, у тебя есть и свой собственный.

Мы любим тебя,

твои мама и папа»

Вытирая слезы, я ярко чувствую, каким будет мой путь, и как никогда знаю, что делать дальше.

* * *

Декабрь начинается суматошно и очень по-сумасшедшему: наконец привозят всю мебель для особняка, в том числе и для спален, и теперь мы вместе проводим тут всё свободное время. Даже дядя Игорь и Леонид Викторович иногда заезжают, чтобы помочь, да и тетя Кристина активно включается в дело. Жизненно необходимо успеть полностью закончить обустройство дома до Нового года, и мы снова не высыпаемся и еще несколько раз прогуливаем школу, сместив приоритет на семью.

Я наконец-то начинаю чувствовать нас всех настоящей семьей, и всё недоверие, что было, постепенно исчезает, оставляя место для новых воспоминаний и более крепких связей, чем простое родство. Я знаю, как легко рушится такая идиллия, а потому стараюсь сберечь ее, как только могу, и надеюсь, что мама успела испытать ту же теплоту, несмотря на все недомолвки и неприязни; если же нет, то искренне верю, что и она, и папа даже с того света чувствуют всё через меня.

Мы всё-таки находим бумаги, утверждающие, что члены семьи, не имеющие доли в бизнесе, имеют не намного меньше прав на принятие решений, и Таля со спокойной душой включается в дела. Дедушка почти не разделял чистый бизнес и криминал: может, в девяностые так у всех было — но теперь границы стали более четкими, вероятно, с дядиной подачи, а может, просто время не стоит на месте, и порядки стали другими. Поэтому формально лично у Тали ничего нет, но на то ведь мы и семья. В офис мы больше не приезжаем, и не только потому, что у нас нет на это ни минуты: прямо сейчас наши с сестрой кабинеты, отведенные нам по дедушкиному проекту офиса, превращаются из пустых помещений в уютные и удобные рабочие места.

За всей суетой я даже не замечаю, как приближается середина декабря, а вместе с ней — и мой день рождения. Вечером четырнадцатого я расставляю книги в библиотеке — между прочим, уже второй день подряд — и только тогда вспоминаю, что, наверное, семнадцатилетие надо как-то отметить. Интересно, как вообще проходили мои предыдущие дни рождения? Я совсем ничего не помню, впрочем, вполне ожидаемо, но думаю о тихом семейном ужине: возможно, в каком-нибудь ресторанчике, чтобы нам с бабушкой не пришлось ничего готовить.

Я собираюсь работать до победного — по моим расчетам, должна справиться где-то часов до двух — а после переночевать в особняке, но моим планам не суждено сбыться. В районе восьми вечера Таля настойчиво выпроваживает меня из библиотеки, и мы вместе отправляемся домой, где бабушка, как и всегда, уже заждалась. Костя и Ник, которые сегодня трудились вместе с нами, остаются, и нам приходится вызывать такси, хоть Таля их и не любит.

Следующий день начинается для меня не с выгула Бродяги, а с душераздирающе громких воплей сестры. Я еще не успеваю проснуться, но даже сквозь сон слышу Талин голос и улыбаюсь: когда я только приехала в Москву, почти каждое утро начиналось именно так.

— Вставай, а то всё самое интересное проспишь, — лениво потягиваясь и мыча что-то в ответ, я вдруг подпрыгиваю на кровати, когда меня прошибает мысль о том, что сегодня пятнадцатое декабря. — С днем рождения! — кричит сестра и бросается меня обнимать. Я с готовностью обнимаю ее в ответ, и мы неуклюже валимся на пол. Разлепив объятия и отдышавшись, Таля продолжает: — Там уже бабушка ждет, но я не выпущу тебя из комнаты, пока не отроешь мой подарок, — она протягивает мне внушительных размеров коробку.

Развязывая ленту, я натыкаюсь глазами на надписи сбоку коробки. Конечно, я понимаю только по-английски и по-русски, но, кажется, «Франция» и «Париж» на всех языках выглядят одинаково.

— Боже мой, платье, — я невольно ахаю, — оно ведь страшно дорогое, наверное, — то, что лежит в коробке, больше похоже на произведение искусства, и я даже прикоснуться к нему боюсь, не то что примерить. — Спасибо, — я улыбаюсь, наверное, совсем по-дурацки, но сегодня мне можно.

— Ручная работа, — Таля сияет, — но деньги — это, вроде бы, единственный аспект жизни, который не является для нас проблемой, разве не так?

Я не могу не согласиться, и только сейчас вспоминаю, что совсем забыла о хоть мало-мальской организации сегодняшнего дня.

— Черт, — я хлопаю себя по лбу, — совсем забыла вчера заказать столик в ресторане, — надеюсь, хоть где-нибудь в городе остались свободные места, но это маловероятно: сегодня суббота.

— Всё под контролем, — сестра хлопает меня по плечу, — мы уже арендовали «Метрополь». Но ты пока этого не знаешь, — Таля прикладывает палец к губам. — Ребята меня съедят, если узнают, что я проболталась.

Когда мы наконец покидаем комнату и заходим в столовую, там оказывается не только бабушка, а добрая половина семьи. Вместо чашки с кофе с моей руке оказывается бокал шампанского, которое на поверку бодрит не меньше, и я принимаю кучу поздравлений: это только от самых близких, которые приехали сюда, а телефон я предусмотрительно оставила в комнате хотя бы до окончания праздничного завтрака.

Когда я торжественно задуваю свечи на торте — между прочим, из Костиной кофейни — а дядя вручает мне восхитительные старинные малахитовые серьги и уезжает вместе с Леонидом Викторовичем, презентовавшим «Паркер» из лимитированной и еще не вышедшей в продажу коллекции, мы помогаем бабушке убрать со стола, попутно обсуждая планы на день.

— Сегодня никакой работы и никаких дел, — предупреждает Ник.

Не то чтобы мне очень сильно хотелось — всё-таки до вечера мы собирались успеть на каток и в кино — но я соглашаюсь с братом, приняв самый серьезный вид. Мне не мешало бы переодеться во что-нибудь потеплее, вроде свитера, который к дню рождения для меня связала бабушка, и я тихонько прошмыгиваю в свою комнату: будет здо́рово еще и накраситься, благо, времени вагон: Таля вообще ушла мыть голову.

Как только я подхожу к зеркалу, то снова слышу щелчок и тихий шорох дерева о ковер и оборачиваюсь: на пороге стоит Костя. Он так давно не заходил ко мне в комнату через дверь, что ситуация сама по себе уже кажется необычной, и только потом я вспоминаю, что в кои-то веки у нас свободный день, когда мы вдвоем оказались дома не ночью.

— Хотел тебя поздравить, — парень улыбается, — держи, — он протягивает мне прямоугольный сверток, перевязанный золотой лентой.

— Откуда ты узнал, что я больше всего люблю, когда подарок запакован в бумагу? — его улыбка становится шире, и мне не остается ничего, кроме как разорвать обертку. — Боже, ты серьезно? Это же самое первое издание «Гарри Поттера»!

Я с визгом бросаюсь парню на шею, так, что он едва не валится с ног. Если забыть о том, что такая книга стоит бешеных денег, то ее всё равно невероятно сложно достать: тираж был очень маленьким. То, что Костя потратил столько времени — и где только он его выкроил? — на то, чтобы меня порадовать, заставляет мое сердце таять. Два дня подряд расставляя книги в библиотеке, я встречала много редких и даже древних изданий, но все они — ничто по сравнению с любимой историей о мальчике, который выжил, тем более, когда в обложку вложено письмо из Хогвартса и билет на Хогвартс-экспресс.

Мы решаем добраться до места назначения пешком, тем более, что и Ник, и Костя уже успели выпить и не могут вести машину. Как только мы сворачиваем с нашей улицы, я достаю пачку сигарет: курить хотелось нещадно, а я еще не дошла до того уровня бессмертия, чтобы делать это при бабушке. Сразу же брат протягивает мне зажигалку от «Картье» в фирменной подарочной коробке.

— С днем рождения, — произносит Ник. — Бабушка убьет меня, если узнает, — бормочет он, а в ответ я смеюсь. На самом деле бабуля рано или поздно закопает нас всех за всё, что мы от нее скрываем, но лучше пока что об этом не думать.

В центре нас уже ждет Димас, обещающий вручить подарок в более укромном месте. В общем-то, я вообще ничего не ждала и радовалась уже тому, что друг нашел время встретиться, но теперь было до жути интересно, что же он приготовил такое, что нельзя доставать на улице, битком набитой людьми.

Это оказывается пистолет: небольшой черный «глок», очень похожий на Костину «беретту», только меньше размером и легче примерно в два раза — как раз то оружие, которое будет удобно лежать в моей небольшой руке. Дима вручает его тогда, когда мы снова заходим домой, чтобы переодеться для ресторана; тогда же к нам подъезжает и Тоха, который, только спрятавшись от бабушкиных глаз, протягивает мне нарядный пакет с черной кожей внутри.

— Тут портупея с кобурой, — объясняет он, — специально под твой пистолет, кстати, — по их переглядываниям с Димой я понимаю, что ребята спланировали совместный подарок.

В пакете находится и пиво для Бродяги, который тоже не прочь отметить мой день рождения, а еще очень рад Тохе, которого не забыл, несмотря на прошедшее время. Пока друзья окружают пса любовью и заботой, мы с Талей спешно меняем наряды — разумеется, я надеваю платье, подаренное сестрой сегодня утром, — и делаем более подходящий макияж. В нас плещется уже по бутылке шампанского, и сохранять трезвую голову становится сложнее и сложнее, но в семнадцать лет простительно всё, наверное: главное, случайно не споткнуться на шпильках, я ведь так и не сдержала свое обещание по поводу каблуков.

В «Метрополе» мы оказываемся одновременно с Люсей и Пашей. Таля объясняет, что ресторан только для молодежи, и если честно, я этому рада: несмотря на то, что напряжение между мной и дядей Игорем ушло, рядом с ним мне всё еще сложно не думать о семейных делах. Других сверстников, связанных с бизнесом, тоже нет, и это не может не радовать: сегодня здесь собрались только самые близкие.

Я честно стараюсь не пить много, но получается плохо, как и практически всё, за что я берусь. Успокаивает то, что вряд ли кто-то из ребят к концу вечера трезвее меня, и то, что бабушка, понадеявшись на самостоятельность внуков, ложится спать еще до нашего возвращения, потому что мы с Костей, забыв о конспирации, не перестаем целоваться даже в коридоре. Сегодня и Дима, и Люся с Пашей, и даже Тоха ночуют у нас, и я уже начинаю лихорадочно придумывать, куда всех положить — гостевая спальня всего одна — но ребята каким-то образом распределяются сами, а мы с Костей, не прерывая очередного поцелуя, вваливаемся в мою комнату.

Наверное, завтра утром, когда я протрезвею, то буду недоумевать, как вообще позволила себе выпустить половину вечера из-под контроля, но сегодня ведь можно? Я чувствую такую же легкость и свободу, как и тогда, в клубе, когда мы с Костей случайно встретились и не менее случайно признались во взаимных чувствах. Прежде, чем мы оказываемся на кровати, на задворках сознания мелькает мысль, что не зря мы позаботились о звукоизоляции в особняке, но хоть сейчас мы не там, сегодня не хочется ни о чем думать; остается только надеяться, что все в доме спят крепко.

Глава 24. Мы зажгли огни

— Таким образом, часть наших планов остается в подвешенном состоянии. Елисеев ведет себя так, словно у него еще есть козырь в рукаве, — вещал Костя на очередном собрании. Я издаю нервный смешок: если быть совсем уж честными, то нам едва удается сохранить стабильность и удержать свое влияние там, где мы его установили в последние пару лет. Дядя Игорь вот уже месяц настаивал на расширении бизнеса, но мы просто не можем себе это позволить, рискуя потерять то, что уже есть.

Казалось бы, всё уже давно поделено, и нам бы жить мирно, но Елисеев, ничуть не уступающий нам по силе, стремится нас превзойти. Если он установит монополию, это обернется плохими последствиями не только для нашей семьи, которую попросту сотрут с лица земли, но и для всего города. Конечно, до этого ему далеко, но сто́ит отвлечься — и вряд ли нас уже что-то спасет.

Мне кажется, что при дедушке такого не было: я могу ошибаться, да и случалось ведь всякое, но у меня сложилось ощущение, что Елисеев его побаивался. Что-то мне подсказывает, что бардак в семье начался тоже только после смерти деда, который до последнего старался контролировать дела. К сожалению, два главных в семье человека тоже не всегда были объективными: дядя многого не видел за своими детскими обидами, а Леонида Викторовича, похоже, до сих пор мучала жажда мести. Ник только недавно стал активно выражать свою позицию, а Костя вообще до последнего пытался отказаться от бизнеса.

Мне уже два дня как семнадцать, но я до сих пор не разобралась до конца, хоть и стала понимать намного больше; к тому же, до совершеннолетия любая моя подпись еще должна быть заверена подписью дяди, но радует то, что по договору, составленному мамой, он не имел выбора и был обязан подтверждать мои решения. Таля же и вовсе юридически не имела отношения к нашему «Вестерн Анлимитед», но зато в семье мы обе имели право голоса наравне с дядей и со всеми остальными; дядя-то, может, так и не считал, но ведь и не он один имел голос. Было безумно страшно вдруг сделать неправильный выбор, но я подбадривала себя тем, что мама в моем возрасте уже добилась уважения в семье: если у нее получилось, получится и у меня.

Во мне боролись неуверенность в себе и желание доказать — в первую очередь себе — что я не зря занимаю место в семье. Дядя, чтобы не наваливать на меня всё и сразу, хотел показать мне офис где-нибудь после окончания школы или хотя бы после Нового года, и очень удивился, когда узнал, что наши с Талей кабинеты уже почти готовы.

Вообще-то, мы были не одиноки: помимо всех, кто тоже участвовал в управлении и появлялся на совещаниях, у нас имелись союзники, пусть мы и были намного крупнее и занимали главенствующую позицию в своеобразном альянсе. Елисеев мог похвастаться примерно тем же самым, и мы были равны почти во всем, не считая одной мелочи: он был одержим загадочным фамильным перстнем, нашим фамильным перстнем, и это делало его уязвимым. Вместе с тем он не упускал случая подобраться к семье ближе, и после нападения на нас все жили, как на пороховой бочке, в ожидании внезапного удара.

— Нам нужно приставить к Елисееву своего человека, — предлагает горячо нелюбимый мной Аникеев.

— Полегче, среди нас нет смертников, — первым возражает Ник. Боже, как же он прав: хватило и Зои, а ведь та задача была намного менее рискованной, чем постоянное нахождение рядом с этим человеком.

Аникеев, имя которого постоянно вылетает у меня из головы, как-то очень недобро ухмыляется, и я ловлю себя на мысли, что если бы он учился в Хогвартсе, то точно попал бы в Слизерин.

— Зато есть человек, которого он не станет убивать, — он переводит взгляд на меня. — Ты ведь провела у него больше двух недель, и вернулась живая и здоровая. К слову, — во мне растет непреодолимое желание расквасить ему лицо, — тебя, кажется, называли Камикадзе?

Я наклоняюсь ближе к собеседнику и подпираю подбородок кулаком, сверкнув глазами. Главное — по случайности не сорваться.

— Если бы за время пребывания у Елисеева мне удалось бы раздобыть хоть какие-то сведения, то не сомневайся, мы бы повторили этот трюк, причем уже давно, — я растягиваю слова, попутно считая до десяти, как советовали, но останавливаюсь на восемнадцати, с тоской отметив, что данный способ успокоения снова мне не помог.

— Тебе ведь даже делать ничего не нужно, — скалится Аникеев, — такой схожести с матерью достаточно, тебе остается только пару раз похлопать глазками и вовремя раздвинуть ноги.

Я пытаюсь придумать вразумительный ответ: во мне только появляется желание засадить пулю между глаз этому мерзавцу, который позволяет себе такие высказывания, — но сразу после его слов происходит несколько событий. Ник вскакивает со своего места и в один прыжок оказывается рядом с Аникеевым; дядя внушительно прокашливается, глядя на последнего, но ни Аникеев, ни брат не успевают ничего сделать, потому что Костя оказывается быстрее. Моментально наклонившись через стол, он за воротник подтягивает Аникеева к себе и бьет его по лицу четким выверенным ударом.

Дядя прокашливается снова, и Костя с Ником нехотя рассаживаются на свои места.

— Не извиняюсь, — неловкую тишину нарушает Костя, ловя мой благодарный взгляд.

Счет в моей голове перевалил уже за сотню, и я, наплевав на все приличия, достаю пачку сигарет. После нескольких затяжек способность трезво мыслить возвращается, и я лениво откидываюсь на спинку стула.

— Почему бы нам не усыпить бдительность Елисеева?

— И каким образом? — спрашивает дядя, вытирая пот со лба.

Улыбка растягивается до ушей сама собой.

— Устроим новогодний прием вроде того, на каком познакомились мои родители, — окидываю победным взглядом зал. — Только организуем его не дома, а в особняке, он как раз почти полностью готов.

— А помимо партнеров пригласим и потенциальных союзников, — воодушевленно подхватывает Таля. — Сделаем всё намного масштабнее, — сестра на мгновение задумывается, — а Елисеев пусть думает, что мы расслабились и не представляем угрозы.

В ответ дядя качает головой.

— Боюсь, он слишком хорошо помнит девяносто четвертый год, и, судя по тому, что ты рассказывала, до сих пор не хочет смириться, — он прав, но разве теперь нам и дальше придется шарахаться, давая Елисееву всё больше и больше власти? — Если мы соберем всех наших сторонников, в особняке или где бы то ни было, он не упустит случая напасть и покончить со всеми разом.

— Как будто он сам сильно бессмертный, — хмыкаю я. — А вообще мне решительно не нравится, что мы порой прячемся от него, как кролики от удава, — я закуриваю новую сигарету, — основатель семьи был львом в человеческом обличии, и мне очень жаль, что из его детей львицей стала только моя мама, — прекрасно осознаю, что поднимаю сложную тему, и мне не стоит вызывать болезненные воспоминания, но подобная манипуляция сразу же дает желаемый результат.

— Хорошо, — вздыхает дядя, потирая переносицу, — что ты предлагаешь?

Я сразу же беру инициативу в свои руки.

— Было бы неплохо установить охрану, желательно усиленную, — на этом мои идеи заканчиваются. Наверное, дядя был прав, и мне вообще не нужно лезть в семейные дела.

* * *

— Мам, ты же знаешь, что я терпеть не могу пиджаки, — раздраженно вздыхаю я, сжимая в руках протянутый мамой черный жакет.

— Прости, дорогая, но таков дресс-код для переговоров.

Мама крутится перед зеркалом, поправляя макияж с практически неизменной алой помадой. Ее кричаще-красный костюм вызывает сомнения в том, что ее родного отца, а моего дедушки, не стало буквально несколько часов назад, и я не могу удержаться, чтобы не спросить, не слишком ли яркий наряд она выбрала для траура.

— Кто-то из семьи должен, доченька, — шепчет мама. Она старается не подавать вида, но от меня не скрывается то, что ее буквально разрывает на части от утраты.

Почему-то мне больше не хочется спорить, и я покорно натягиваю ненавистный пиджак поверх черного платья: тоже чересчур откровенного в такой ситуации, но других мама мне не предложила. Я едва научилась ходить на каблуках, и еще ни разу не пробовала это делать на улице, но хочу быть такой же крутой, как мама, хоть и не всегда ее понимаю. Мне хочется разреветься снова, но пока что нельзя: потечет тушь. Мама держится просто каким-то чудом: она сохраняла самообладание даже при дяде Игоре и тете Лене, и при бабушке, но потом, закрывшись в комнате, плакала навзрыд часа два и чуть не убила меня, когда я это увидела.

— А зачем нам переговоры? — осторожно спрашиваю я.

— Глава семьи мертв, — мама трясет головой, смахивая новые слезы, — а это всегда сулит большие перемены. Обстановка напряженная, семья уязвима, как никогда раньше, — объясняет она. — В таком случае мы имеем право созвать переговоры и ввести либо временное перемирие, либо мораторий на нападение.

— И сколько длится перемирие?

— Мораторий на причинение вреда членам семьи действует один месяц, — в маминых глазах вдруг появляется какой-то дьявольский блеск, — перемирие он никогда не получит.

Мамины слова звучат достаточно необычно; год назад я слышала о чем-то подобном, но не то чтобы меня тогда это сильно интересовало. Я в курсе, что у нас есть друзья и враги, и главный — если не единственный — Владимир Елисеев. Это имя в семье почти под полным запретом, и я не рискую произносить его лишний раз.

— Ты про того, — я прокашливаюсь, стараясь подобрать более-менее приличное слово, но так и не могу придумать подходящее.

— Когда речь идет про ублюдка Елисеева, в выражениях разрешаю не стесняться, — в комнату заходит папа. — Все давно в сборе, ждут только вас, — он обнимает нас с мамой, — можем ехать?

* * *

Воспоминание прокручивается в голове настолько стремительно, что никто в зале не успевает продолжить диалог: со стороны, наверное, кажется, что я взяла паузу, обдумывая другие варианты, а потому я делаю вид, что это именно так.

— Или, например, мы можем ввести мораторий на нападение, тем самым обеспечив неприкосновенность семьи, — я едва заметно подмигиваю Тале, мечтая прибить ее, а заодно и Ника с Костей за то, что не рассказали мне такое. — Думаю, сможем сделать то же и для наших гостей.

Дядя вновь качает головой.

— Для этого нужна достаточно веская причина. Такое случалось всего четыре раза за всё время, и сейчас не произошло ничего настолько важного, чтобы созывать переговоры, — с грустью в голосе рассказывает он. — Чаще всего это происходит, когда наступают неспокойные времена, — господи, разве у нас они когда-нибудь бывают другими?

Мозг лихорадочно ищет решения: прием — не повод, восстановление особняка — тем более. Должен же быть хоть какой-то выход, а то ведь старшие со своими попытками сберечь семью только окончательно угробят всё, что создал дедушка.

Повисает гнетущая тишина; я наблюдаю активный мыслительный процесс на Костином лице, а потому от моих глаз не скрывается поразившая его догадка.

— Я полагаю, новый человек в бизнесе — более чем достойная причина, — улыбается парень. — Не столь важно, что Джина полноценно вернулась в семью осенью и успела засветиться перед Елисеевым, — он подмигивает мне, — но ведь официального представления не было, и мы имеем полное право ввести мораторий.

— Можно и перемирие, — подхватывает Ник. — Временно, но тоже неплохо.

— Нет уж, — я буквально физически чувствую, как сверкают мои глаза, — перемирие он никогда не получит.

На голосование уходит всего пара минут; решение принимается единогласно, и у меня плохо получается скрывать ликование: я вся свечусь радостью от своей маленькой, но всё же победы. Мне интересно, что сказал бы по поводу сегодняшнего собрания Леонид Викторович Жилинский, но он был в отъезде, и оставалось только надеяться, что он не будет против того, что решилось сегодня.

— Хорошо, — соглашается дядя. — Объявляйте переговоры.

Это событие оборачивается для нас новыми сложностями. Нам с Талей повезло, и мы успели как закрыть все долги по учебе, так и не нахватать новых, и последнюю неделю четверти могли не сильно утруждать себя посещением уроков: вместо этого мы помогали Косте проверять итоговые работы, считать четвертные оценки и заполнять целую кипу разных ведомостей, которые не заканчивались, как бы мы ни старались разобраться с ними побыстрее.

Еще один нюанс заключался в том, что раз уж пошла такая пляска, то до новогоднего вечера нам с Талей не очень-то можно было участвовать в переговорах: большее, на что мы могли рассчитывать, — это молчаливое присутствие, как и в день дедушкиной кончины. Сестра молчала об этой странице нашей биографии раньше, потому что не считала ее чем-то достаточно важным, да и я уже успела вспомнить, что в тот момент нас больше волновали совсем другие темы.

Все насущные вопросы в этот раз решали не мы: от нас с Талей пока что ничего не требовалось. Было странно и очень непривычно, ведь теперь это точно последние дни, когда мы можем думать не только о благе семьи: дальше пути назад не будет еще больше, чем сейчас.

По правилам переговоры должны проводиться на нейтральной территории, а в городе осталось не так много мест, где можно было бы их осуществить. Проявив беспечность, я даже не наблюдаю за дорогой, да и вообще всё проходит так быстро, что нечего и запоминать. В прошлый раз велись долгие обсуждения и создавались новые договоренности, поскольку потеря главы семьи не проходит бесследно и действительно сильно расшатывает обстановку в определенных кругах. Прибавление в виде двух семнадцатилетних девчонок не сулит больших изменений и перегруппировки сил, но спокойствию на ближайший месяц все только рады, хотя многие не сводят с нас с Талей глаз.

Я чувствую, как нас изучают и прощупывают взглядами, потому ни на мгновение не снимаю с лица холодную безэмоциональную маску. Я стараюсь не переусердствовать, чтобы не отпугнуть приехавших на переговоры людей: сегодня пусть лучше меня недооценят, чем переоценят. К тому же, Елисееву тоже лучше пока что думать, что я слабее, чем есть на самом деле, хотя меня так и подмывает продолжить исполнение «Частушек», которое я когда-то прервала в его подвале.

До Нового года остается двенадцать дней, а у нас — непочатый край работы. Пока старшие заняты подведением итогов года, нам нужно в срочном порядке разослать приглашения. По правилам хорошего тона мы должны были позаботиться об этом не позднее первой недели декабря, но тогда я не нашла подходящего момента, чтобы предложить на собрании свою идею, и поделилась ей только с Талей. Мне может быть наплевать на кого угодно, да и дядин отказ меня бы не смутил и не остановил бы, но мне самой хотелось мира и согласия в семье.

Ситуация вырисовывалась из ряда вон, и мы с сестрой сбрасываем заботу о приглашениях на Ника и Костю: в конце концов, это не требует огромных усилий. В итоге список гостей составляют дядя на пару с Леонидом Викторовичем, дизайн Таля уже придумала, а секретари раскладывают карточки по конвертам и подписывают адреса, чтобы курьер не запутался. Мне с моей тягой делать всё самой даже в голову не пришел такой вариант распределения обязанностей.

В предпоследний день четверти мы с сестрой вместо уроков носимся по городу как угорелые и сметаем в тележки целые полки в ГУМе и прилавки новогодних ярмарок: такое мы не можем доверить никому, кроме себя. По этому случаю мы даже берем одну из семейных машин и водителя, но багажник забивается гирляндами, шарами и маленькими Санта-Клаусами так быстро, что приходится спешно арендовать грузовик, и мне страшно подумать, как туда влезет огромная елка.

— Думаешь, оранжевый? Ты же ненавидишь этот цвет, — хмыкнула я, обматывая вокруг шеи очередную мишуру. Таля в это время пыталась напялить на себя новогоднюю шапку, и все никак не могла определиться с выбором. Мы решили закупить одним махом не только новогодние игрушки и украшения для особняка, но и платья для вечера. Кто же знал, что и в каждом магазине одежды стоит корзина с новогодними шапками, оленьими рогами и прочей праздничной атрибутикой?

— Я этого не говорила! — возмущается сестра. — Просто если есть возможность, то я выбираю что-то другое, мне вообще не идут теплые цвета.

— Так тут все цвета радуги лежат, сдался тебе этот оранжевый, — я сама была поклонницей классического красного, и, хотя в этот раз собиралась взять себе милый обруч с оленьими рогами, в конце концов захватила и шапку.

— Нет, Джи, ты не понимаешь, мне нужна именно оранжевая, — настаивала Таля. У меня не получалось ее понимать, и пришлось соглашаться; по большому счету, мне было неважно, да и Тале, кажется, идет почти что угодно, но если она вдруг передумает, то будет без настроения весь оставшийся день, а этого мне не хотелось.

Пока сестра рассказывала, что наступающий год змеи относится к стихии огня, я перебирала платья на вешалках и рассматривала манекены: всё было не то. Хотелось чего-то особенного и одновременно простого, но магазины были заполнены дурацкими платьями со страшно заниженной талией, вставками из якобы змеиной кожи и дешевыми на вид блестками. Черные платья от «Боттеги» казались слишком траурными, а соседний бутик тоже не смог меня порадовать: новогодняя коллекция выглядела интересно благодаря золотой вышивке, но была безумно тяжелой, как раз под бабушкин вкус.

Про себя я отметила, что снова заразилась от подруги фирменным настроением «мне ничего не нравится», а значит, сегодня выбирать наряд бесполезно. Поскольку я до сих пор не придумала, что дарить близким, то предложила Тале переключиться на подарки: по счастливой случайности только для нее всё уже было куплено и даже почти упаковано. Как ни странно, с этой задачей мы справились довольно быстро, хотя еще с утра я понятия не имела, чем можно порадовать, например, Костю или дядю Игоря.

— Александра, Александра, этот город наш с тобою, — напевала сестра, кружась по торговому центру.

Мы уже двигались к выходу, нагруженные пакетами, как мне показалось, что я слышу знакомые голоса, а затем я заметила Костю и Ника, идущих прямо на нас. Странно, ведь как раз сейчас у нас по расписанию должен начинаться урок английского, но времени обдумать это сейчас нет.

— Таля, шухер, — я дергаю ее за рукав, но сестра витает где-то в облаках и не замечает моих ухищрений.

— Вот и стало обручальным нам Садовое кольцо, — только закончив припев, она оборачивается. — Ты что-то сказала?

Конечно сказала: не раз и даже не два; оценив ситуацию, мы попытались скрыться в первом попавшемся магазине, но было уже поздно: ребята, наверняка пришедшие сюда за подарками, как и мы, нас заметили.

— Вы разве не в школе? — Костя удивленно приподнимает бровь. Какого черта из всех торговых центров Москвы они выбрали тот же, что и мы?

— А вы? — я не могу придумать ничего умнее, чем задать такой же вопрос.

— Между прочим, мы тут не прохлаждаемся, как некоторые, — Таля многозначительно смотрит на Ника, — а вкалываем на благо семьи. Нам уже пора, удачи, — я вторю сестре, а затем посылаю Косте воздушный поцелуй, неуклюже пятясь задом: не хватало еще, чтобы он увидел подарок, так некстати торчащий из пакета, но сегодня судьба благосклонна ко мне, и парень ничего не замечает.

Временное затишье в криминальном мире очень расслабляло, хотя дел от этого не убавилось: под конец года требовалось подписать целую кипу документов компании, нанять прислугу в особняк и рассказать обо всём бабушке, поэтому первая неделя каникул пролетает очень стремительно, но мы всё-таки выкраиваем время на снежки между собеседованиями и поцелуи между вычиткой бумаг: слава богу, их хотя бы можно было брать на дом.

Бабушка реагирует на правду на удивление спокойно: она, естественно, и без того была в курсе, а о нашем с Талей включении в дела догадалась и вовсе еще в сентябре, и только ждала, когда же мы наконец-то признаемся. Она, кажется, даже рада, только просит быть осторожнее и отказывается в будущем переезжать в особняк, потому что не хочет забрасывать дом, и ворчит на то, что мы не позвали ее участвовать в ремонте.

Новогоднее настроение уживается во мне с нарастающим страхом перед праздником: меня начинает волновать не только качество организации, но и то, как меня воспримут гости. В конце концов, если не считать переговоров, на которых мне пришлось отказаться от права голоса в пользу повода для введения моратория, это был мой первый официальный выход как члена семьи. Предыдущие переговоры тоже были не в счет, мне ведь было всего тринадцать.

В отличие от меня, Таля наоборот была более чем уверена в себе — в нас — полностью осознавая наше положение. Сестра вдохновленно выбирала себе наряд, и мне оставалось только позавидовать ее невозмутимости; меня от нервов уже подташнивало, и только Костя, последнее время разгуливавший по дому в новогодней шапке, волшебным образом мог меня успокоить: на удивление, мне хватало одного его присутствия рядом. Бабушка, которая, кажется, догадалась о наших отношениях и без всяких слов, то и дело шутила, что мои родители вели себя точно так же: в самом деле, дядя упоминал, что разбушевавшуюся маму из всего человечества на земле мог успокоить только папа и изредка дедушка, но тот и вовсе был отдельным видом человека.

С самого утра тридцать первого декабря мы всей семьей прибыли в особняк, чтобы проконтролировать последние приготовления к празднику. Бабушка, похвалив нас с Талей за оформление зала, сразу же убежала на кухню — командовать поварами, нанятыми специально по такому случаю. Пока я лихорадочно сверяла количество подготовленных гостевых спален с необходимым — почему-то не хватало еще трех — Таля, ни разу не имевшая дело с такой масштабной уборкой, объясняла домработнице, как правильно натирать паркет, попутно прыгая в совершенно новых узких туфлях, чтобы быстрее их разносить.

Пробегая мимо зала, я с удовлетворением отметила, что собственноручно наряженная нами огромная пятиметровая елка смотрится роскошно не только вблизи, но и издалека, а когда на ней зажжется гирлянда из золотисто-желтых лампочек, с которой мы с Костей на днях еле справились, несколько раз чуть не уронив всю конструкцию, будет и вовсе похоже на волшебство. Такие же гирлянды мы развесили и по всему залу, и даже снаружи дома: обилие огней создавало горячо любимое всеми с детства ощущение чуда.

К обеду дом успел пропахнуть мандаринами и хвоей сверху донизу: я не помнила ни один Новый год из своей жизни, но без этого запаха не могла его даже представить. Под елкой за последнюю неделю выросла целая гора подарков, завернутых в красивую новогоднюю бумагу и подписанных именами адресатов, и краем глаза я заметила, как Костя сдвигает их плотнее, чтобы освободить место для новых. Для гостей мы придумали беспроигрышную лотерею: на входе каждому полагалось вытащить номерок, а после полуночи следовало забрать из-под елки коробку с таким же номером, и мне идея казалась просто гениальной, ведь в Новый год никто не должен оставаться без подарка.

С наступлением темноты я переоделась в красное платье-комбинацию — судя по старым фото, именно в таком мама встречала тот Новый год, в который познакомилась с папой, — ярко накрасила губы и надела ее любимый комплект драгоценностей с гранатами. Если верить фотографиям, меня и правда можно было бы принять за маму в ту ночь, если бы не длина волос.

— Пять минут, пять минут, — Таля крутилась перед зеркалом и всё никак не могла выбрать между сапфирами и опалами, а я не могла понять, как у сестры хватает духа петь в такой обстановке.

Я не притрагивалась к гитаре с конца сентября: всякий раз что-то внутри останавливало, напоминая о Зое, и петь, наверное, я разучилась тогда же, но такие беззаботные со стороны сборы сестры вселяли надежду, что хоть что-то в этом мире еще осталось неизменным.

— Бой часов раздастся вскоре, — несмело подхватываю я и, кажется, даже попадаю в ноты, но слышу первый подъезжающий к дому автомобиль.

Гости постепенно прибывали, и где-то полчаса назад Таля, отчаянно краснея и волнуясь, умчалась встречать Диму и остальных ребят — они приехали вместе — а я осталась наедине с фамильным колье, чья старинная застежка никак не желала поддаваться. Я спешила, а потому на разборки с украшением ушло гораздо больше времени, чем я ожидала, а лак и вовсе содрался сразу на нескольких ногтях: пришлось перекрашивать заново, и это отняло еще порядка двадцати минут.

Я чуть не навернулась с лестницы, когда неслась с третьего этажа на первый, и одернула себя лишь в последний момент: сегодня я леди, а леди не подобает врываться в зал на полной скорости. Притормозив перед дверями, я несколько раз глубоко вдохнула, пожалела, что поблизости нет зеркала, — было бы неплохо посмотреть себе в глаза, это успокаивает, — сосчитала до трех, крепко зажмурилась, а затем распахнула глаза и сердце, улыбнулась и шагнула навстречу судьбе.

Зал встретил меня огнями гирлянд, музыкой и гулом голосов: я словно попала в какой-то другой мир, до того невероятный, что даже не верилось в его реальность. Судя по всему, гости пока еще знакомились и узнавали друг друга, но я видела сплошные новые лица. Хотелось найти брата и сестру, а еще проверить, в порядке ли бабушка, для которой мероприятие таких масштабов могло быть непростым.

Я кивала и приветливо улыбалась тем, кого уже запомнила на переговорах, но все действительно знакомые люди куда-то запропастились. Я стараюсь не переживать по этому поводу: в конце концов, что может случиться с семьей в нашем же доме? — но без глотка чего-нибудь алкогольного вряд ли смогу успокоить нервы.

Заняв руки бокалом с шампанским, я осматриваюсь еще раз. Еще при ремонте мы вдохновлялись фотографиями золотого зала Эрмитажа, и теперь, находясь здесь, безумно хотелось перенестись лет на триста назад, надеть пышное бальное платье и всю ночь протанцевать с каким-нибудь молодым и красивым незнакомцем.

— Джина? — слышится откуда-то справа. — Рад тебя видеть, — я поворачиваюсь на голос, чтобы увидеть Артема Смольянинова, нашего одноклассника. Черт, а я и забыла, что его отец — какая-то важная шишка и вполне может оказаться в списке приглашенных.

— Привет, Артем, — я мгновенно цепляю на лицо отрепетированную улыбку. — Добрый вечер, — приветствую я и его отца.

Не успевает тот даже рта раскрыть, как сзади меня весьма недвусмысленно подхватывают чьи-то руки, а я слишком нервничаю и едва сохраняю самообладание, чтобы не треснуть их обладателя по голове, прежде чем его узнаю.

— Выглядишь чудесно, — Костя целует меня в щеку, и это ощущается так, словно мы женаты уже лет десять и он делает это по нескольку раз на день.

Я моментально успокаиваюсь, поняв, кто так неожиданно нарушил мой покой, но сразу же пугаюсь еще больше: только что Жилинский, который по-прежнему работает нашим учителем английского, поцеловал меня на глазах у моего же одноклассника и своего ученика. Судя по всему, Костя не сразу заметил Смольяниновых, а теперь надо как-то выкручиваться: по вытянутому лицу Артема я чувствую, что впереди нас ждет нелегкий разговор, но сейчас он молчит, а вот его отец наконец представляется:

— Савелий Павлович Смольянинов, — и галантно целует мою руку. Если бы я не проштудировала все возможные правила этикета, то точно бы растерялась.

— Джина Александровна Снегирева, — я расплываюсь в улыбке. — Приятно познакомиться.

— Очень рад познакомиться с хозяйкой сегодняшнего вечера, — в этом утверждении я ой как не уверена: вряд ли отец Артема хорошо ко мне относится после того, как прошлой весной мы с его сыном на пару утащили из учительской классный журнал и набедокурили по полной программе.

Пока я думаю над ответом, а в моем положении несколько секунд — уже непозволительно много, Костя здоровается со Смольяниновым-старшим — они, в общем-то, хорошо знакомы как минимум благодаря школе — и самым что ни на есть наглым образом начинает меня расхваливать.

— Между прочим, именно Джине принадлежит идея сегодняшнего праздника, — рассказывает он.

— В таком случае, разрешите выразить мое почтение, — Савелий Павлович обращается ко мне, — потому что вечер прекрасен.

Я снова улыбаюсь, мысленно делая ставки, в какой именно момент у меня сведет челюсть, и она окончательно отвалится. Когда Смольянинов-старший удаляется, чтобы побеседовать с дядей Игорем, мы с Костей переглядываемся, а затем, не сговариваясь, одновременно останавливаем Артема.

— Хочешь пятерку в четверти? — Костя сразу заходит с козырей, и я надеюсь, что одноклассник не дурак и не станет упускать такую возможность: своими силами ему не видать по английскому даже четверки.

Артем, по которому сохнет добрая половина нашей школы, сейчас, похоже, не знает, куда себя деть.

— Да я бы и так никому не рассказал, — смущенно бормочет он. — Вообще я давно догадывался… — он запинается. Вот уж не думала, что у Смольянинова бывают заминки, обычно он за словом в карман не лезет.

— Так вышло, что мы были знакомы задолго до школы, еще с детства, — объясняю я. По сути и не соврала: не рассказывать же однокласснику, что я ни черта не помню из того времени, а Костя при первой встрече и вовсе меня не узнал.

— Да, — подхватывает парень, — я и в школе-то оказался только для безопасности Джины, — и это тоже сущая правда.

Артем наконец улыбается.

— Теперь понятно, почему ты не пошла со мной гулять, — черт, а ведь действительно, он звал меня несколько раз, начиная еще с десятого класса. — Не думал, что ты так активно варишься во всем этом, — шепотом добавляет Смольянинов, стоит только Косте сделать шаг в сторону. — Но мы ведь можем хотя бы дружить?

— Да, было бы здорово, — киваю я. — Рада, что мы это прояснили, — я наконец нахожу Талю, и, спешно извинившись, начинаю перемещаться в сторону сестры.

Стремясь к своей цели, я лавирую между гостями, но меня снова останавливают: Дементий Кириллович, тоже приглашенный к нам со всей своей семьей, очень хочет со мной поздороваться, и я не имею права отказать ему в этом. С удивлением я замечаю и Кешу, который направляет инвалидную коляску ювелира: неужели и он тоже?

— С моим внуком Иннокентием вы уже знакомы, — мастер прищуривается, — но позвольте представить вам Архипа Терентьевича Яхонтова, моего среднего внука, который пошел по стопам предков и посвятил себя благородному ювелирному делу, — я радушно улыбаюсь, — а это моя внучка, Яна Терентьевна.

Яне Яхонтовой на вид было лет пятнадцать, не больше, и она годилась почтенному Дементию Кирилловичу в правнучки. Девушка была словно соткана из лунного света, настолько неприметной и яркой одновременно она казалась, и нежное серебристо-голубое платье лишь подчеркивало ее миниатюрность и легкость. Сколько на самом деле лет Кеше, я боялась даже гадать, а в случае Архипа Терентьевича и подавно: из-за бороды он казался намного старше собственного старшего брата.

Когда я наконец добралась до Тали, то уже успела опустошить несколько бокалов с шампанским: гостеприимство требовало выпить с каждым встреченным на пути гостем. Волнение не давало мне опьянеть, но постепенно во мне росла уверенность в себе и своих силах, которой мне так не хватало сначала. Сестра была разочарована тем, что тетя Лена отказалась приехать, но всеми силами старалась этого не показывать. Я знала, что Таля хотела сегодня помириться с мамой, но, видно, было еще не время.

Невероятным усилием мне удается выкроить несколько минут, чтобы поболтать с Люсей, Пашей и Тохой, которого сначала не узнаю из-за таких непривычных костюма и бабочки. С огромной радостью узнаю, что Люся беременна, и от души желаю ребятам счастья, но как раз в это время слышится вальс, и меня приглашают буквально со всех сторон.

Я не успеваю дать ни одного ответа, как меня вдруг выдергивают из толпы, и я с облегчением выдыхаю, потому что такую наглость мог совершить только один человек. Я успеваю только порадоваться, что тело помнит движения, заучиваемые с раннего детства, а затем позволяю себе поднять взгляд и раствориться в таких родных глазах.

Вслед за нами выходит еще несколько пар, и краем глаза я замечаю, что Таля добилась своего и всё-таки танцует с Димой, а Леонид Викторович приглашает бабушку. Мне представляется другой Новый год, о котором я знаю только из рассказов и фотографий, но воображение работает само, и я думаю о том, что мама с папой, наверное, точно так же кружились в танце и смотрели друг на друга точно такими же влюбленными взглядами.

— Ты просто красавица, — шепчет Костя, — я порой до сих пор не могу поверить, как же мне повезло, — я собираюсь возразить, что повезло как раз мне, а парню — наоборот, но серые глаза искрятся серебром и смотрят так пронзительно, что и слов никаких не надо, и этому хочется верить. — Я люблю тебя, — легкое прикосновение шершавых губ к скуле.

— Я люблю тебя, — эхом повторяю я.

После этого танца мы с Костей не расставались ни на минуту: он сопровождал меня, куда бы я ни подалась, а заодно и объяснял, кто есть кто из окружающих нас гостей. Окончательно отпустив переживания, я действительно почувствовала себя на своем месте, и теперь молилась, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась.

— Это Александр Гордеев, — Костя указывает взглядом на мужчину, который непринужденно болтает с бабушкой, — и его дочь Александра Александровна, между прочим, твоя троюродная сестра, — мы подходим ближе.

За пару минут беседы я узнаю, что Гордеевы — и впрямь наши родственники по стороне бабушки, которые живут в далеком Петербурге. Александр Васильевич оказывается одним из самых влиятельных людей города, а вот Саша Гордеева, одновременно отталкивающая и притягивающая своим холодным надменным взглядом, полна загадок. На первый взгляд, ей четырнадцать или около того, но в разговоре выясняется, что всего двенадцать; возможно, дело в слишком взрослом макияже или ярко-красных волосах, а может, в тяжелых ботинках с ремнями, которые девочка предпочла туфлям, но я поражаюсь ее смелости. Между нами чувствуется что-то общее, но мне сложно понять, поэтому я снова переключаюсь на Гордеева-старшего.

Мы увлеченно обсуждаем возможности для сотрудничества: маленькая девочка, живущая где-то в глубине моей души, поначалу удивляется, что такой серьезный и влиятельный человек говорит об этом со мной, но я уже понимаю и чувствую, кто я такая, и мысленно обещаю себе больше не бояться. Почему-то страх проявлялся у меня не в моменты реальной опасности — тогда я, наоборот, сосредоточена и способна хладнокровно мыслить — а в мирной и относительно спокойной обстановке, когда ничья жизнь не находится под угрозой, и единственное, что требуется, — всего-навсего контактировать и общаться с людьми.

Но я больше не боюсь, к тому же, у меня есть неплохой старт в виде наследственности и недолгого, но интенсивного обучения ведению дел; кстати, некоторые гости отмечали мое поразительное сходство с мамой, а у бабушки и дяди Игоря, когда они меня увидели, чуть не случился инфаркт. У меня есть и свой опыт, полученный методом проб и собственных ошибок, а благодаря близким я верю, что нужна и ценна сама по себе, какой бы ни была.

Под бой курантов я по русской традиции загадываю желание, сжигая бумажку над бокалом шампанского, и замечаю, что многие следуют моему примеру. Наступает пора поздравлений, и, когда она затягивается, а некоторые гости начинают собираться по домам, Костя предлагает сбежать: только вдвоем. Я привыкла верить ему, а потому не задаю вопросов — только поднимаюсь наверх и быстро складываю вещи в дорожную сумку.

Переодеваюсь уже в машине, там же пишу Тале смс-ку с просьбой присмотреть за Бродягой. Когда мы проезжаем мимо горящих вдалеке огней Москвы, я наконец спрашиваю, куда мы едем: я готова отправиться с Костей хоть на край света, хоть за край, как пелось в каком-то старом фильме, но мне всё-таки было до жути любопытно.

Парень улыбается: светло и чисто, и внутри разливается тепло от осознания, что эта улыбка — для меня.

— Что ты думаешь насчет Питера?

Глава 25. Только в руках ветер

А может быть, в Питер, и всё образуется?

Земфира

Редкие встречные машины слепили светом фар, а некоторые водители, спеша домой к остаткам праздничного ужина, сигналили и умудрялись кричать поздравления с Новым годом. Во мне плескался где-то литр алкоголя, а может быть, даже больше: со всеми, с кем мне удавалось пообщаться этой ночью, за разговором я выпивала минимум два-три глотка, а гостей было много. Перед нашей спонтанной поездкой мы успели поднять не один тост, но только теперь, полностью расслабившись в машине, я постепенно начала чувствовать опьянение.

Проблема заключалась в том, что Костя должен был сейчас оказаться в таком же положении, хотя, справедливости ради, за весь вечер я только пару раз видела в его руке бокал.

— Костя, солнышко, а сколько ты пил? — ненавязчиво интересуюсь я.

— Пару бокалов шампанского, — я поуютнее закутываюсь в плед, — последний — где-то полтора часа назад, — парень улыбается, всем своим видом излучая надежность. — Не переживай, не тормознут же нас в новогоднюю ночь.

Всё-таки не очень хочется влипнуть, да еще и вдали от своего города. Правда, меня больше волновали не гаишники, которые с легкостью могли бы закрыть глаза на всё, если вопрос решают деньги и связи, а то, что мы и сами могли пострадать. Естественно, папа был трезвым, когда мы разбились, да и авария была подстроена, но если бы Костя выпил немного виски или коньяка, я была бы спокойнее, чем когда пузырьки из шампанского в любой момент могут ударить ему в голову.

Как ни странно, доезжаем мы без происшествий. Мы спокойно миновали все посты ГИБДД, которых на нашем пути встретилось на удивление мало, но Костя потихоньку начинал засыпать. Я видела, как он устал, и предлагала остановиться на пару часов, но парень отчаянно сопротивлялся и на каждой заправке продолжал смешивать кофе с энергетиком — классический способ не заснуть либо добиться остановки сердца. Наверное, я бы всё же настояла на перерыве, но город, если верить навигатору, был уже в пяти минутах езды.

Я была не очень удивлена, когда мы остановились возле многоэтажки в одном из центральных районов Питера — это же, мать его, Костя, он не мог не продумать всё заранее. Спонтанность — это больше по моей части, а вчера я и вовсе не догадалась бы, что сегодня мы можем оказаться здесь, в сотнях километров от Москвы.

Дом, расположенный на Невском проспекте — я прочитала табличку — был вовсе не новостройкой: судя по стилю здания, ему лет семьдесят, если не все девяносто. Но больше всего меня потрясли дворы: полностью закрытые пространства с въездом только с одной стороны лишь иногда соединялись арками, проделанными в домах, и поразительно напоминали колодцы, из которых никак не выбраться. Это было непривычно и даже казалось дикостью по сравнению с открытыми чуть ли не со всех сторон московскими дворами, хотя и в столице можно было встретить что угодно.

Пока я хлопала глазами и беззвучно открывала и закрывала рот, напоминая рыбку, Костя провел меня мимо таблички «ПАРАДНАЯ № 1», которая вызвала у меня новую порцию удивления, и, пока я пыталась прийти в себя, мы уже проникли внутрь и поднялись на четвертый этаж. Управившись со странной формы ключами, один из которых до крайности напоминал карманную монтировку, Костя распахнул передо мной тяжелую железную дверь.

— Ух ты! Давно же здесь никого не было, — охнула я, окидывая взглядом толстый слой пыли, покрывавшей всё вокруг.

— Лет десять, наверное, — парень почесал затылок, — а может, даже больше.

Мы наскоро вытираем пыль, убираем царивший в квартире бардак — Костя туманно сказал, что последний раз эту квартиру покидали в большой спешке, — и, бросив прямо на пол в одной из комнат небольшой уютной двушки сумки с вещами, всё-таки решаем поспать.

Диван был не первой свежести, а одеяло даже у меня, жившей целое лето в не самых комфортных условиях, вызвало опасения, но Костя сложил к себе в рюкзак даже постельное из дома, которое я с радостью принялась застилать, однако настоящая проблема вылезла ровно тогда, когда я, управившись с простыней и наволочками, дошла до самого страшного: пододеяльника. Одеяло никак не желало туда впихиваться, и только что вышедший из душа парень застал меня стоящей раком внутри пододеяльника и отчаянно пытающейся нащупать кончики.

Его присутствие выдает тихое похрюкивание за моей спиной, и становится даже неловко: мне очень давно не удавалось никого рассмешить. Что поделать, если семейные дела даются мне куда лучше, чем заправка кроватей.

— Хватит ржать, не видишь, тут битва не на жизнь, а на смерть! — возмущаюсь я, эмоционально жестикулируя, и оттого еще сильнее путаюсь в ткани, руках и ногах даже при последующей попытке выбраться наружу.

— С одеялом, что ли? — пока Костя старательно давит смех, я наконец вылажу из пододеяльного плена и теперь, всё еще не отпуская постельное, свободной рукой пытаюсь наугад пригладить волосы, торчащие во все известные стороны света и еще в несколько неизвестных, пока не открытых наукой. — Давай я, — парень мягко забирает у меня из рук кончики одеяла, опалив дыханием мой висок. В считанные минуты под моим удивленным взглядом одеяло ложится в пододеяльник ровно так, как нужно.

— Мяу.

— Что? — парень удивленно оборачивается на меня.

— Мяу, — повторяю я. — Я котик, у меня лапки.

Костя снова смеется: так искренне и по-доброму, что у меня сами собой возникают ассоциации с июльским солнцем.

— Идем, котик, — он делает акцент на обращении, — поможешь мне, — с этими словами парень протягивает мне два серых клетчатых уголка, оставив у себя два противоположных.

Расправив одеяло, мы вдруг снова сталкиваемся глазами, и меня будто обжигает. Момент выходит очень хрупким, практически интимным, и можно было бы наплевать на то, что мы оба хотели в данный момент только одного: спать, потому что друг друга мы, кажется, хотим не меньше. Я чувствовала, как учащается мое сердцебиение от одного только Костиного взгляда и как туман обволакивает всё вокруг. Делая шаг вперед и намереваясь поцеловать парня, я начинаю проваливаться куда-то через воздушную вату, но через мгновение, а может и спустя вечность, оказываюсь в сильных мужских руках и сразу же доверчиво прижимаюсь покрепче.

Просыпаюсь я уже на кровати, всеми руками и ногами обнимая Костю. Он еще спал, мирно посапывая, а я пыталась вспомнить, на каком моменте я отключилась: неужели я заснула, когда мы заправляли одеяло? Внутренний голос, черт бы его побрал, ехидно подсказывает, что было вовсе не так. Нет, родная, называй вещи своими именами: ты надеялась на секс, но заснула, обломав и Костю, и себя. Мне не в чем себя винить: в конце концов, спать было так уютно, а мы так давно не слышали тишины, что не поддаться было бы просто преступлением.

На часах было уже четыре часа дня, и мне стоило, наверное, разбудить парня, но будить настолько сладко спящего человека было бы преступлением мирового масштаба. Тем более, что как раз на этой мысли этот самый спящий человек сгребает меня в охапку, не давая абсолютно никакой возможности выбраться из теплой уютной постели. Да ладно, кому я вру, мне вовсе не хотелось вставать, тем более, когда тут обнимают так уютно, и я не нахожу ничего лучше, чем, задумавшись о всякой ерунде, снова провалиться в сон.

Вечером, когда мы уже окончательно проснулись, стало ясно, что еды у нет от слова совсем. Собрав в недельную поездку столько вещей, что хватит на полжизни, Костя совсем забыл о банальной необходимости чем-то питаться. Пришлось одеваться — как хорошо, что парень прихватил мои любимые ботинки без каблука — и топать в ближайший продуктовый, а Питер Костя знал ненамного лучше меня: он редко здесь бывал и ориентировался только по навигатору в машине.

В итоге мы заблудились в трех дворах и просто чудом наконец вышли к какой-то станции метро. Меня сразу же привлекли кафешки, которых поблизости обнаружилось немало, и я уже начинала сомневаться, что этим вечером нам вообще понадобится магазин: лично я после долгих петляний по улице не была в настроении готовить.

— Ты мне скажи, чего ради надо было мерзнуть полчаса в сугробах, если можно было сразу позвонить в какую-нибудь доставку? — вопрошал Костя, потирая замерзшие руки.

— Это скучно, — протянула я, как маленький ребенок. — Тем более, мы всё равно собирались гулять.

— А мы собирались? — парень вопросительно изогнул бровь. — Если честно, я бы с радостью провалялся в обнимку с тобой до конца каникул.

Далекие мысли о невозможном для нас спокойствии заставляют меня вздохнуть.

— Я тоже, не будь букой. Но зато, — я улыбаюсь уголком рта, — мы едим настоящую шаверму, сидя на настоящем поребрике, чем не счастье?

— А в чем разница?

— Не знаю, — улыбка становится шире, — но здесь это ощущается совсем не так, как в Москве, а еще в шаверму добавляют картошку, заметил?

— Да, — парень кивает, — это делают для того, чтобы уменьшить себестоимость… — он уже было хотел пуститься в объяснения, но я сразу его перебиваю.

— Не занудствуй, вкусно, — пожав плечами, я продолжаю молча уплетать свою шаверму, и Косте не остается ничего, кроме как последовать моему примеру.

Следующим утром я с восторгом пятилетней носилась под уличными гирляндами с ярким картонным стаканчиком горячего Питерского кофе: кажется, самого вкусного, что я вообще пробовала. Костя очень хотел посидеть в том ресторанчике подольше, но я решила заказать только капучино: в подарок к нему шел восхитительный круассан, который я слопала за пару минут, торжественно поделившись с парнем кусочком.

Сам он всё это время пытался меня хоть как-то сфотографировать — не зря же вчера вечером я зарегистрировалась в инстаграме — но получалось пока что не очень: я нигде не задерживалась дольше пары секунд, ведь абсолютно всё было настолько красивым, что не грех и поверить в сказки.

— Прыгай спокойнее, а то всех туристов распугаешь, — советует Костя, за что сразу же получает легкий подзатыльник.

— Фоткай молча, я хочу на фоне Казанского собора, — перечисляю я, — потом еще Исаакиевский собор, Спас на крови, Эрмитаж — ты слышал, что там есть картины Ван Гога? — Заячий остров, Кунсткамера, еще хочу посмотреть на развод мостов, — пока мы собирались на прогулку, я попутно проштудировала несколько сайтов с местными достопримечательностями, но всё равно оставалось ощущение, что я что-то упустила. — А, и в кочегарку Цоя надо обязательно сходить, — добавляю, немного подумав. — И к нему на могилу! — парень смотрит на меня, как баран на ворота, словно я говорю на другом, непонятном ему, языке. — Что? — удивляюсь я. — Что-то не так?

— Из всего, что ты сказала, я понял только про Цоя и Эрмитаж, — он старается напустить уверенности, но я слишком хорошо чувствую такое. — Можно помедленнее и по-русски?

До меня внезапно доходит, и сдержать смех становится всё труднее.

— Подожди. Тебе двадцать три, у тебя куча денег, ты живешь в России всю жизнь и хочешь сказать, что никогда еще не гулял по всем этим местам?

Костя вздыхает.

— Я был здесь раз пять или шесть, но всё время по делам. Я даже толком не знаю, что тут есть интересного, но город красивый, а ты вроде как здесь еще не была, — объясняет он со смущенной улыбкой.

Сделав шаг вперед, я подступаю к парню вплотную.

— Ладно, пойдем. Покажу тебе Питер, — шепчу ему в губы и, не дав опомниться, тяну в ту сторону, где, по моему мнению, должен был находиться Казанский собор.

В Эрмитаж мы попали только ближе к вечеру: практически весь центр города состоял из достопримечательностей, мимо которых невозможно было пройти. Правда, до Ван Гога, которого я так хотела увидеть, мы не добрались: после трех часов поисков мы обратились к работнице музея, которая объяснила, что все импрессионисты находятся в каком-то штабе, а времени на его посещение у нас уже не хватало. Зато мы увидели пару картин Да Винчи и Рембрандта, которые привели меня в щенячий восторг.

— Смотри, это «Даная»! — пищала я, едва не забыв о том, что здесь нельзя шуметь. — Между прочим, единственная голая женщина, на которую я разрешаю тебе смотреть, так что наслаждайся моментом, — добавляю совсем тихо, чтобы точно никто больше не услышал.

Губы парня трогает слегка ошалелая улыбка.

— Ты мне… разрешаешь?

— Ну да, а что? Это же искусство, в конце концов, — невозмутимо отвечаю я, продолжая рассматривать картины как ни в чем не бывало.

Костя исправно ходит следом за мной, правда, уделяет произведениям искусства чуть меньше внимания, обдумывая что-то.

— Ты. Разрешаешь. Мне. Разрешаешь. Ты? — выделяя каждое слово, переспрашивает он, улыбаясь всё шире.

— Могла бы и не разрешать, но я сегодня добрая, — я показываю парню язык и приближаюсь к «Возвращению блудного сына». Вспоминая семью, сейчас я понимаю глубину смысла этого полотна как никогда раньше, и молча стою рядом, всё больше напитываясь чувствами.

Когда мы двигаемся дальше, Костя продолжает разговор.

— Ты же понимаешь, что это…

— … бессмысленно? — я поворачиваюсь к нему. — Не смеши, мы ведь оба понимаем, что ты от меня без ума, — я одаряю парня кокетливой улыбкой. Если мое утверждение неверно, то я вообще не понимаю, чего ради… это всё.

— Да, это так. Но если я что-то захочу сделать, — Костя пытается поймать мой взгляд, — я про жизнь в целом, то, — воспользовавшись паузой, он всё-таки смотрит мне в глаза, — я не тот человек, которого ты сможешь остановить. Семья накладывает на каждого свой отпечаток, а я варюсь в этом самого детства, хоть и не по своей воле, — казалось, что Костя говорит вполне свободно, но я видела, с каким трудом ему дается каждое слово.

— Знаю. Я не могу специально удержать тебя от чего-либо, но, — господи, как же трудно не отводить взгляд, — ты всегда делаешь выбор в пользу меня, не думал, почему? — было бы здо́рово воспринимать этот диалог как какую-нибудь игру, но тема действительно была очень важна: в круговерти событий у нас не то чтобы было много времени на разговоры по душам.

— Просто потому, что ты есть, — без раздумий отвечает парень.

Я улыбаюсь, хоть и получается как-то криво.

— В точку.

— Слушай, а это законно вообще?

— Хрен знает, — мы подходим к лестнице и начинаем спускаться на первый этаж, к выходу.

— Но это имеет смысл, черт возьми, — парень запинается, а затем я замечаю на его лице рассеянную улыбку, — я ведь и правда принимаю все решения, думая о тебе. Это масонский заговор, да? — я лишь тихо смеюсь. — Ладно, понял, — Костя поднимает руки в капитулирующем жесте, — это любовь. Прости, — вдруг задумчиво добавляет он, — мне всегда тяжело даются разговоры о чувствах, и порой проще перевести всё в шутку, — в ответ я, поддавшись внезапному порыву, поднимаюсь на носочках и трусь щекой о крепкое плечо. — Ты самое дорогое, что у меня есть, — мужская рука ложится на мою талию, — если честно, до сих пор не верится, что так вообще бывает.

— Не поверишь, но мне тоже.

Конечно, не мне было рассказывать Косте о любви: даже если я испытывала до него подобные чувства, то до сих пор этого не вспомнила, да и вряд ли когда-нибудь смогу. Не думаю, что я правда любила кого-то из своих бывших, ведь в Лондоне я следовала старому как мир правилу: у крутой девчонки должен быть крутой парень. Это я тоже узнала от Талины, хотя по ее словам, в Джейка, своего последнего парня до аварии, я была действительно влюблена. Но если я не чувствовала к нему ничего, когда очнулась, это ведь нельзя правда считать за любовь или влюбленность, или что-то похожее, верно?

Всё равно я плохо знаю, что такое любовь и как она выглядит, и я не могу дать осмысленного ответа на вопрос, можно ли назвать любовью то, что у нас с Костей. Когда-то давно, еще летом, словно в другой жизни, Зоя по кличке Пересмешница сказала мне, что нет дела до того, что я знаю и помню: важно лишь то, как я чувствую, а верный ответ — он всегда на поверхности. Я чувствую, что быть рядом с Костей — бесконечно правильное и, может быть, единственное, что осталось в этом мире настоящего; если я чувствую любовь, значит, это и есть она.

Новый январский день дарит новые впечатления.

— Смотри, это, кажется, здесь, — я указываю рукой на проход во двор, из которого нещадно несет сигаретным дымом. — Да, котельная «Камчатка», — читаю на вывеске, — нам сюда, — покрепче схватив Костю за руку, я вдвое быстрее, чем раньше, потащила его вперед. — А… охренеть, — только и могу произнести я, увидев легендарное место.

Двор отличался от остальных лишь огромным портретом Цоя на одной из стен и мемориальной доской на другой, возле спуска в подвальчик. Остальные стены зданий были расписаны цитатами из песен и другими надписями в честь музыканта. В разных концах двора тусовались две или три группы неформалов; несмотря на людность, во дворе было достаточно тихо. Внизу, в бывшей котельной, оказалось совсем наоборот: помещение было битком забито людьми, играла музыка, отовсюду можно было услышать разговоры. Мы не нашли свободных мест, чтобы присесть, поэтому, взяв по стакану пива, отправились бродить по музею.

— Я думал, он побольше, — с трудом вклинившись между моими восторженно-матерными восклицаниями, заметил Костя.

— Да забей ты, господи, как же тут… просто охренеть! — как и в любые эмоциональные моменты, мой словарный запас сильно ограничился, и я сделала очередной глоток из бокала. — Правда, пиво не самое вкусное, но, быть может, во времена Цоя оно было его любимым, тогда я готова выпить всё до последней капли.

Костя рассмеялся.

— Да ты и так готова, потому что у нас каникулы и мы в Питере, — он залпом допивает свое пиво. — Но ты права, лучше нам было прихватить в магазине портвейн.

Выложив в инстаграм фото со знаменитыми зайцами возле Петропавловской крепости, я наконец согласилась выдвигаться домой. Правда, перед этим затащила парня на Адмиралтейскую — станцию метро с самым долгим спуском: я читала о ней и хотела сама спуститься вниз и засечь время, в чем Костя тоже мне помог. Новый Год продолжался: снег, мандарины, гирлянды и ёлки по всему городу — но предвкушения грядущего праздника больше не было, и в воздухе уже понемногу чувствовалось морозное дыхание января.

Вместо обсуждавшегося портвейна мы покупаем мерло и виски, а еще наконец-то закупаемся продуктами. Очень хочется пиццы, а готовить ее — нет, поэтому в ближайшей пиццерии мы покупаем сразу две, а третью нам вручают в подарок: новогодние акции почти везде оставались чуть ли не до конца зимы.

Нелегко осилить целых три пиццы на двоих, но мы привыкли к трудностям, а потому справляемся, хоть и не до конца: оставшиеся несколько кусков мы решаем оставить на завтрак. Когда я приношу на кухню грязные тарелки, в животе уже покоится полбутылки вина, но под сигареты и душевную музыку хочется выпить еще, и мы открываем виски. Собравшись с мыслями, я выпиваю бокал, а затем еще один или два, а может и больше: я перестаю считать после третьего. Костя шутит про то, что теперь-то мы уж точно прошли местное окультуривание алкоголем; мы вместе смеемся, а искры, летающие между нами, становятся всё ярче и ярче.

Я упускаю момент, когда оказываюсь на столе, но сразу же откидываю голову назад, подставляя шею поцелуям. Расстегнутая рубашка сползает с Костиных плеч сама собой, а когда парень избавляет меня от одежды, ловлю себя на мысли, что теплый свитер практически не греет: по крайней мере, без него мне становится гораздо жарче.

Перед глазами всё плывет и кружится — это виски делает свое дело — и я опускаю веки, порывисто целуя родные губы и расстегивая ремень так привычно, что пальцы выучили это действие наизусть. Руки плохо слушаются, но охотно зарываются в светлые волосы, и я притягиваю парня ближе, обхватывая ногами крепкий торс.

Переполняющие чувства заставляют распахнуть глаза, когда я чувствую его внутри, и с каждым толчком потолок, вдруг оказавшийся так близко, раскачивается всё сильнее. Я стараюсь быть потише, ведь наверняка здесь просто картонные стены, но стоны сами рвутся наружу, и я не могу этому противостоять. Хочется жарче, больше, ближе, и я сама подаюсь навстречу парню; его движения становятся быстрее и отрывистее. Я рассыпаюсь на миллионы искр — таких же, что кружат по всей комнате, — но не успеваю обмякнуть в мужских руках, как он подхватывает меня и переносит на кровать, и я с наслаждением чувствую, что это только начало.

Пробуждение встречает меня дикой головной болью, от которой я едва в силах пошевелиться; черт, никогда больше не притронусь к крепкому алкоголю. Не то чтобы мне и правда нравилось что-то крепче вина, но вчерашнее настроение очень располагало, а о сегодняшнем утре тогда думать не хотелось. За молитвой всем существующим богам и поисками чего-нибудь от похмелья я нахожу на кухне бутылку минералки и залпом осушаю половину. Костя так крепко спит, что будить его нет смысла, да и не хочется: как раз успею заварить кофе и приготовить завтрак.

Не успеваю зажечь плиту, как внезапно тишину нарушает трель дверного звонка. Накинув Костину рубашку — на удивление, не белую — я плетусь к двери, проклиная всё на свете: в конце концов, я имею право быть угрюмой и ворчливой, пока не получу свою утреннюю порцию кофе. По пути в коридор мое внимание привлекают настенные часы: стрелки показывают четыре утра. Нельзя понять, почему я вдруг проснулась в это время, но кому еще не спится в такую рань?

Конечно же, приличные люди в такое время спят и по чужим квартирам не шастают, поэтому глупо было бы ждать за дверью что-то хорошее. Возможно, мы всё-таки слишком громко трахались и на нас вызвали полицию? Выходит, я была права насчет хорошей слышимости, но ведь мы заснули несколько часов назад, поэтому версия отпадает практически сразу.

Сегодня четвертое января, и до окончания моратория еще целых пятнадцать дней; конечно, местные авторитеты могут о нем и не знать, а соответственно, не иметь к нему никакого отношения и напасть на нас с чистой совестью, но ведь и мы здесь не занимались ничем, кроме отдыха. Может, дядя забеспокоился, не поверив смс-кам, и отправил кого-нибудь узнать, всё ли в порядке? Хотя, конечно, нет уверенности в том, что он знает, где мы остановились.

Как я и ожидала, ни намека на приличных людей за дверью не оказалось: в проеме стоял какой-то мрачный тип непривлекательной наружности. Не успела я понять, что к чему, как громила хватает меня за плечо, и я жалею, что не прихватила с собой пистолет.

— Пикнешь — убью, — я лишь сдавленно киваю: в моем нынешнем положении ничего другого и не остается. — Ты Талина Власова?

«Власенко», — мысленно поправляю я, а вслух отвечаю:

— Нет, что вы, — я изображаю полное непонимание, а мрачный тип меняется в лице. — Может, отпустите меня наконец? — пытаюсь высвободить руку из его хватки.

Как ни странно, это срабатывает, и через пару секунд я нахожусь уже на расстоянии полуметра от громилы.

— Квартира записана на Талину Романовну Власову, еще скажешь, что это не ты? И кто же ты тогда будешь? — ехидно спрашивает мужчина, а у меня враз холодеют все внутренности до кончиков пальцев.

Перепуганная насмерть, — во что Таля вляпалась? — да еще и спросонья, я почти что забываю, как говорить. Пытаясь найти в памяти хоть какие-то слова, я лишь продолжаю глупо улыбаться — из вежливости, что ли?

— Бл… ой, простите, не это хотела сказать, — я прячу нервный смешок за кашлем. — Этой вашей Талины Романовны здесь не было и нет, спросите вон у кого хотите, — театрально взмахивая рукой, я обвожу лестничную площадку. — Всех людей перебудил, ты вообще время видел? Шастают тут по ночам, алкоголики, — ворчу я, как бабка; получается довольно иронично, ведь перегаром сейчас пахнет как раз от меня.

Мужик заметно погрустнел: он хмурится, соображая над моим ответом, а затем спрашивает уже больше для приличия:

— Как, это разве не сто двадцать вторая квартира?

— Сто двадцать вторая? — черт, почти как наша, только без сотни. — А, так вам в другую парадную, — по-питерски наугад бросаю я, на деле не имея ни малейшего понятия, где находится эта квартира. — Всего доброго, — я навязчиво улыбаюсь, стараясь спровадить незваного гостя, и, как только он отступает назад, поскорее захлопываю дверь, стараясь унять трясущиеся руки.

Меня бьет мелкая дрожь: кто сейчас приходил и зачем ему понадобилась Таля? Откуда у нее целая квартира в Питере? Точно, дядя ведь рассказывал, что тетя Лена с Талей еще в конце девяностых несколько лет провели в северной столице. Так вот почему мы приютились именно здесь: скорее всего, квартира находится в собственности семьи. Всё еще оставался шанс, что мужик не спутал фамилии, и ему действительно нужна какая-то Власова Талина, но имя слишком редкое, да и такие совпадения с фамилией бывают только в кино. Странно, что этот мужик так просто от меня отстал; кто его подослал и зачем?

Видимо, своими возмущенными воплями на пороге я действительно перебудила всех, кого только можно, потому что в комнате меня уже ждал заспанный лохматый Костя.

— Доброе утро, — он зевает. — Ты чего подорвалась в такую рань?

— Четыре часа в январе — еще даже не совсем утро, — я сажусь рядом. — Только что приходил какой-то мутный тип и спрашивал Талю, сказал, что квартира записана на нее, только немного спутал фамилию.

Парень вдруг выглядит таким уставшим и несчастным, что хочется покрепче закрутить его в кокон из одеяла и спрятать от всего остального мира.

— Да, жилплощадь Лев Геннадьевич поделил между внуками, — подтверждает Костя, — тебе по завещанию достался дом, Нику — дача, а Тале — квартира, где она провела часть детства. Черт, — он зарывается руками в волосы, пропуская светлые пряди через пальцы, — да хоть когда-нибудь что-нибудь будет у нас нормально?

Я догадываюсь, что нет, но не рискую произнести это вслух.

— Я сказала, что такой не знаю, приплела незнакомых мне соседей и отправила его куда подальше. Возможно, он должен был что-то выведать и не хотел лишнего шума? — задумавшись, я продолжаю строить теории.

Костя закуривает.

— Знаешь, я ведь никогда не хотел связываться со всем этим, — в его взгляде такая пропасть, что я сама рискую туда провалиться. — Еще в детстве было интересно, но после того, как маму убили, я решил отказаться от всего, когда вырасту, чтобы никогда не подвергать своих близких опасности, — парень берет новую сигарету. — Я вырос, взбунтовался, наперекор семье поступил в педагогический, то же самое сделал и Ник. А три года назад не стало Льва Геннадьевича, и начался такой хаос, что мне пришлось вернуться: если честно, я боялся, что в нестабильный период может пострадать кто-то из семьи.

Кажется, вместе с Костей не жалко даже провалиться: даже если насовсем.

— Но… три года назад ты ведь сам это выбрал? — осторожно уточняю я, боясь спугнуть момент.

— Сам, — он кивает, — и не планировал больше ничего менять, — глядя, как парень снова тянется к пачке, я следую его примеру. — Я знаю, что нужен семье, и всё, в общем-то, было хорошо, — он запрокидывает голову назад, выдыхая дым в потолок, — а потом в мою жизнь ворвалась ты, — Костя изображает что-то, очень похожее на улыбку, но я слышу совсем другие эмоции. — Я ведь никогда не прощу себе, если с тобой что-то случится, — хриплым голосом заканчивает он.

Я очень хорошо его понимаю: во мне перманентно существовало желание обезопасить всех дорогих мне людей, но на своем же опыте я знала, что это невозможно. Каждый из нас в какой-то момент сделал свой осознанный выбор и знает, к чему это может привести, но это знание — вовсе не причина отступать.

— Я тоже, — подобравшись ближе, я обхватываю руками его торс. — Я знала, на что иду, — замираю в попытке подобрать нужную фразу. — Всё будет хорошо, главное верить, — прикрываю глаза и чувствую, как широкая теплая ладонь накрывает мои пальцы, сцепленные в замок. — Я ведь однажды уже чуть тебя не потеряла, — добавляю совсем шепотом. Почему-то только сейчас я окончательно понимаю, что исход мог быть совсем другим, и от страха, что это вдруг и правда произойдет, всем телом жмусь ближе.

Прежде, чем поднимать на ноги всю семью, мы начинаем рассуждать логически: пока действует мораторий, явно же нам не могут причинить никакого вреда. Мне удается связаться с Александром Васильевичем Гордеевым, который, если я правильно запомнила, держит под контролем практически весь город, и буквально через несколько часов выясняется, что наш ночной визитер был не из местных.

Из подозрений остается только Елисеев: кажется, от него исходят вообще все наши беды и головные боли. Плюнув на всё, Костя предлагает уехать отсюда к чертовой матери, но уверенность в нашей безопасности не дает мне поддаться такому соблазну, и мы продолжаем думать дальше. Наверняка этот тип должен был здесь что-то узнать или найти, а поскольку мы нигде не афишировали свою поездку, то человек растерялся и мог принять меня за хозяйку квартиры.

Если он и узнал меня, то не подал вида, хотя тогда он вообще не стал бы упоминать Талю; даже после двух чашек крепкого кофе мозг отказывается соображать, и, плюнув на попытки разобраться самостоятельно, я звоню сестре. Про то, что у нее есть квартира, Таля оказывается ни сном ни духом, но подтверждает, что после Нового года нигде не отсвечивала и вообще почти не выходила из дома. Как назло, именно в это время поблизости находится дядя, который, услышав обрывок нашего разговора, требует немедленно возвращаться домой.

Несмотря на прекрасную погоду и не менее прекрасный Питер, пришлось собираться обратно. Уезжать очень не хочется, и, нарочито медленно раскладывая вещи по сумкам, я лихорадочно ищу хоть какую-нибудь зацепку. Елисеев одержим перстнем, но мог ли он предпринять новые действия именно сейчас? Пожалуй, что да: пока мы праздновали Новый год, он времени зря не терял, но откуда уверенность, что здесь вообще что-то спрятано?

У меня даже промелькнула шальная мысль разгромить всю квартиру: авось тайник и найдется — а Тале купим новую, но непонятный внутренний блок меня останавливает. Дедушка не позволил бы заниматься таким варварством, как уничтожение его наследства, и мы должны дойти до ответа своим умом, а не разрушениями. К сожалению, ничего путного в голову пока что не приходит, но я сдираю с Кости обещание, что при первой же возникшей идее мы снова сюда вернемся.

Холодный дождь барабанит по стеклу, и это кажется очень странным на фоне музыки с истинно зимней атмосферой. Неожиданная оттепель в районе Москвы привносила в окружающую обстановку что-то по-особенному поганое, да так, что хотелось удавиться или хотя бы выйти в окно. Обдумывая варианты, где именно в Питерской двушке дедушка мог спрятать перстень, я меняю новогоднюю кассету на прочно поселившиеся в этой машине песни Земфиры и погружаюсь в мелодичный кайф: сейчас это оказывается как никогда кстати.

Леонид Викторович, узнав о произошедшем, тут же созывает экстренное совещание, и, хоть я бы с радостью на него не поехала, но меня не очень-то спрашивали: в конце концов, всей семье нужно услышать историю из первых уст. Я успеваю повторить ее несколько раз, прежде чем дядя наконец берет слово.

— В квартире и правда есть тайник, но к нему сможет добраться не каждый, — рассказывает он. — Я не уверен, что там есть кольцо, но в тайнике хранятся и другие важные вещи…

— Точно, — я хлопаю себя по лбу, даже не обратив внимания, что перебила дядю. — Этот мужик хотел от нас избавиться, чтобы обыскать пустую квартиру, но до середины января мы неприкосновенны, — я окидываю взглядом всех присутствующих, — вот почему он упомянул Талю: расчет был на то, что мы испугаемся и помчимся выяснять, в чем дело!

Звучали мои доводы не очень убедительно, но других не было вовсе, а потому мы начинаем докручивать эту версию.

— Почему было не подождать еще две недели? — задумчиво возражает Таля. — В конце концов, к Рождеству вы бы и так вернулись в Москву, и можно было бы провернуть всё так, что никто бы не узнал.

— Хотели добраться не до кольца, а до чего-то другого, очень срочного? — предполагает Ник. Мне нравится его догадка, ведь наемник, судя по ощущениям от встречи с ним, работал на Елисеева явно не первый год, а так глупо не прокололся бы даже неопытный дурачок.

Ответа на вопрос, что вообще находится в тайнике, нет ни у кого из присутствующих, и дядя спешно делает несколько звонков, после чего предлагает продолжить обсуждение утром. Меня бесконечно радует то, что на этот раз мы собрались в особняке, где можно хотя бы выпить кофе: ложиться спать никто даже не думает. Настроение поднимается и от мысли, что сегодня приехали только свои: я бы просто не вытерпела присутствия какого-нибудь Аникеева, которого, по-хорошему, надо бы и вовсе отстранить от бизнеса.

С самого утра дядя куда-то уезжает, а возвращается уже не один: вслед за ним из машины выходит тетя Лена. Несмотря на то, что она отреклась от всего, чего только можно, она несомненно знает очень многое, но долгое время не может сказать хоть слово на эту тему: первые несколько минут она отказывалась даже переступать порог особняка.

Мне приходится повторить свой рассказ, и, только заслышав про незваного гостя, тетя бледнеет.

— Нет, я ничего такого не припомню, — быстро отвечает она. Слишком быстро, чтобы в это поверить. Она выдерживает испытующий взгляд дяди, но в конце концов сдается под моим: — Мой, — она запинается, — первый муж знает адрес. Он приезжал пару раз, но это было очень давно, и вряд ли сейчас… — она сбивчиво оправдывается, но я прерываю поток слов.

— Вчерашнему типу было в районе двадцати пяти — тридцати, — напоминаю я. — Вряд ли он как-то связан с отцом Тали, да и фамилию он бы тогда не перепутал. Может, ты что-то знаешь о тайнике в квартире?

Лицо тети Лены меняет оттенок с белого на бледно-зеленоватый. Ее глаза мечутся из стороны в сторону, словно взвешивая: говорить или нет?

— Десять лет назад, когда вы всей семьей приезжали на мою свадьбу, Настя просила у меня ключи, — сглатывает она, а я с жадностью поглощаю любую крупицу информации о маме. — Я не смогла ей отказать: никто никогда не мог, — тетя кажется слишком запуганной, и я начинаю думать, что дело, похоже, не только в той злополучной перестрелке девяносто седьмого года. По крайней мере, еще две недели можно ничего не бояться, и об этом тетя тоже осведомлена; что же она скрывает?

— Получается, никто не знает, что в тайнике? — плохо скрывая нотки ликования, нетерпеливо заключаю я: всё-таки я с самого начала была права, и нужно было оставаться. — В таком случае, мы снова едем в Питер.

Возражений не последовало; жестом Ник отправляет Талю успокаивать мать, а сам поворачивается ко мне:

— Хорошо. Поехали.

Отправляться в Питер после суток без сна на поверку оказывается не самой лучшей идеей, особенно учитывая то, что мои планы улизнуть и быстро всё разрулить вдвоем с Костей пошли прахом: брат изъявил непреклонное желание ехать с нами. Таля, поначалу тактично решившая оставить нас с парнем наедине, тоже присоединилась, поняв, что от Ника нам всё равно не отвязаться.

Естественно, не упускают эту возможность и Леонид Викторович с дядей Игорем. Последний чуть ли не силой уговаривает и тетю Лену, а Таля под шумок приглашает к нам в машину Димаса. Почти в самом начале дороги бо́льшая часть народа просто отключается, и две машины, за рулем которых Костя и дядя Игорь, паркуются возле обочины.

— До Твери пять километров, — устало выдыхает парень. — Там ненадолго остановимся, — черт, из всего пути мы не проехали даже трети.

Можно было бы очень быстро и удобно полететь самолетом, но этот вариант отпал примерно тогда, когда выяснилось, что паспорт тети Лены уже два месяца как просрочен, а дядя утверждал, что без нее поездка будет лишена смысла. Сегодня я впервые видела, чтобы он сам вел машину, правда, в Твери его место занимает Ник. Леонид Викторович настойчиво предлагает заменить Костю, но тот отказывается, упорно продолжая шлифовать уже поглощенные им энергетики дешевым кофе из автоматов на заправках.

На полпути до места назначения мы еще на час притормозили в Бологом, а затем где-то поблизости Великого Новгорода. В сам город заворачивать не стали — хотелось уже побыстрее доехать — но зато вылезли из машин, чтобы хоть немного размяться и покурить. Вообще-то, мы с Костей обычно дымили и в машине, но пять человек сразу — это было бы уже слишком.

Стоит нам въехать в Питер, как ребята прилипают к окнам, восторженно рассматривая всё вокруг. Мы как раз проезжаем Невский проспект почти целиком, и посмотреть есть на что, хоть самое интересное и находится немного дальше. Если бы не обстоятельства, которые привели нас сюда, на Талином телефоне собрался бы уже миллион фотографий, а Ник стопроцентно попробовал бы шаверму сразу в нескольких местах.

Но мы приехали не за этим, а потому паркуемся возле уже знакомого мне дома и всей толпой проходим внутрь. Свет почему-то не работает, но мы поднимаемся наверх почти без происшествий, только Таля подворачивает ногу на третьем этаже, наделав шуму на весь подъезд.

Квартира встречает нас гнетущей тишиной. Замок не был взломан, да и всё остальное на первый взгляд покоилось на тех же местах, где находилось и прошлой ночью, словно никто ничего и не трогал. Как только я озвучиваю эту мысль, Димас сразу же останавливает всех и начинает быстро что-то набирать в своем планшете; господи, он когда-нибудь с ним расстается?

Я бы так и не поняла, что он делает, если бы Ник не пояснил, что друг взламывает домовые камеры слежения. Мне остается только вновь восхититься его талантами, ведь Дима умудряется достать записи за последние сутки, и мы видим, как тот же самый человек вчера вечером заходил в подъезд, но покинул его буквально через пять минут: у него не хватило бы времени проникнуть в квартиру.

Нужно действовать; пока Таля с тетей Леной, окончательно помирившись, стоят в обнимку и ностальгируют, дядя, не разуваясь даже, уверенным шагом направляется в сторону большого шкафа. Он пуст, но не имеет задней стенки: конструкция просто приставлена к стене. Немного пошарив по ней рукой, дядя хватается за что-то и тянет на себя: неужели и правда дверь?

Действительно, в стене открывается проем, через который мы попадаем в кладовку. Внутри полно всякого барахла, которое мне безумно хочется рассмотреть, но места очень мало, и грузный дядя Игорь просто-напросто загораживает почти весь проход, а щемиться через него было бы неуважением.

— Это и есть ваш тайник? — с недоверием спрашивает Дима из-за моей спины.

— Не совсем, — с загадочной улыбкой отвечает дядя. — Это еще только начало.

— Вот только не говорите мне, что он просто на антресолях, — бормочет сзади Ник, пока его отец предпринимает попытку протиснуться куда-то наверх.

Дядя обреченно вздыхает.

— Вот об этом я и говорил: добраться до тайника сможет не каждый, — он едва заметно улыбается чем-то своему. — Я не пролезу. Джина, иди-ка сюда, — он внезапно переключается на меня и буквально втаскивает в кладовку, а затем подсаживает выше, под самый потолок.

Я с легкостью ныряю внутрь: с моими габаритами это немудрено, но дышать тут просто невозможно.

— Теперь ползи вперед, — командует дядя, — смотри внимательно, это будет где-то на середине квартиры. На потолке есть крючок, его надо дернуть со всей силы.

Чтобы точно его не пропустить, я веду одной рукой по верху, хотя так скорость передвижения значительно снижается. Ник, как самый высокий из нас, поднялся на стул и из кладовки светил мне фонариком, только это не особо-то помогало. Я задыхалась от многолетней пыли, рука затекла, хоть я меняла ее уже несколько раз. В неудобной позе начинала болеть и поясница, и мысленно я уже четырежды прокляла того, кому пришла в голову идея сделать тайник в таком месте.

Через неопределенное время, сопровождаемое дядиными наставлениями, пальцы наконец нащупывают какой-то слабый выступ. И это они называют крючком? Следуя дядиному совету, я дергаю его на себя, еле ухватившись: если бы не наросшая пыль, то рука бы неминуемо соскальзывала. Сначала ничего не происходит, но через пару мгновений я слышу противный скрежет, от которого у меня сразу закладывает уши.

— Кажется, нашла! — кричу я, беспорядочно шаря рукой в открывшейся надо мной нише.

— Просчет архитектора, — вещал где-то внизу дядя Игорь. — На четвертом этаже потолки сделали выше сантиметров на тридцать. Их, конечно, подогнали под стандарт: сделали еще один потолок, уже на нужной высоте, и антресоли, как полагается, — на самом деле меня мало волновали такие подробности, но дядю, к сожалению, было слышно даже отсюда. — Мой покойный дед, Геннадий Михайлович Снегирев, знал об этом недоразумении и получил как раз одну из квартир с лишней кубатурой, а после оборудовал в этом пространстве тайник.

Перестав слушать занимательный рассказ дяди о прадедушке, я углубилась в поиски: я не находила совершенно ничего, и мне и впрямь не помешал бы здесь фонарик, которым Ник старательно подсвечивал мой зад.

— А что там должно лежать? — кричу еще громче, чем первый раз, в надежде, что меня наконец услышат.

— Я не знаю, — отзывается дядя. — Что-нибудь есть?

Я не спешу давать отрицательный ответ, потому что всё еще не теряю надежды, и не зря: внезапно рука проваливается дальше, и я нащупываю небольшой холодный ящик, который без особого труда подтаскиваю к себе. Гораздо сложнее выходит выползти вместе с ним наружу, но с каждым движением назад я чувствую приближение свежего воздуха, и это придает небывалые силы.

Оказавшись на полу кладовки, я с гордостью демонстрирую всем собравшимся свою находку. Глаза слепит от яркого света, но я стараюсь быстрее привыкнуть, и при более детальном рассмотрении ящик в моих руках оказывается мраморной шкатулкой. Остается только найти ключ, но для начала было бы неплохо отыскать для него замок: шкатулка представляла из себя сплошную мраморную поверхность с узором, но зацепиться было абсолютно не за что. Мы перемещаемся в комнату, к столу, где каждый начинает сосредоточенно думать над загадкой, а я стараюсь не сильно краснеть, вспоминая, что мы с Костей позавчера делали на этом самом столе.

— И как это открыть? — скептически поинтересовалась Таля, подходя ближе.

Дядя Игорь лукаво улыбается — совсем, как бабушка иногда, — и нажимает обеими ладонями на верхнюю грань с выточенной птицей.

— Это старинный механизм, еще одна семейная реликвия, — поучает он. — Таля, подай, пожалуйста, иголку.

Иголка была тут же вставлена в птичий глаз: я и не заметила, что после дядиных манипуляций там появилось крохотное отверстие. Поначалу я подумала, что на мраморе изображен воробей, но затем догадалась: снегирь, мы ведь Снегиревы. Дядя легким движением толкает крышку в сторону, но шкатулка оказывается пустой, не считая очень старой потертой черно-белой фотографии какой-то женщины.

— Красивая, — судя по наряду, фото было сделано еще до революции. — Кто это? — спрашивает Таля.

— Ваша прапрабабушка, Мария Николаевна, — отвечает тетя Лена. — Мой дед, а ваш прадед любил напустить таинственности слухами о том, что она на самом деле чудом выжившая дочь императора Николая Второго, — тетя улыбается детским воспоминаниям. — Но это, конечно же, полный бред, — добавляет она.

В последнем утверждении спорить с ней не хочется даже мне; в конце концов, если бы хоть кто-то из царской семьи выжил, то точно сменил бы имя и покинул бы Россию навсегда. Можно было бы для достоверности покопаться в архивах, но мы ведь только зря потратим время.

— И правда чем-то похожа, — заявляет Димас, уткнувшийся в свой планшет. — Смотрите, — он разворачивает гаджет экраном к нам.

— Если только именем и отчеством, — фыркает Ник. Я с ним полностью согласна: несмотря на отдаленно общие черты лица, всё же видно, что это абсолютно разные люди.

Пока мы увлечены выяснением фактов семейной истории, я впервые в жизни замечаю, как на дядином лице мелькает испуг. Похоже, разговор о прапрабабушке лучше пока отложить.

— Я лично отвозил сюда пакет документов вместе с Анастасией, — вспоминает дядя Игорь, бледнея. — И видел, как она прятала их в тайнике. Ума не приложу, откуда здесь могла взяться эта фотография, она хранилась в семейном альбоме, сколько я себя помню.

— Как давно это было? — уточняю я, морально готовая уже ко всему. Зная нашу сумасшедшую семью, ответ может быть совершенно любым.

— В девяносто третьем, кажется, — дядя напрягает память. — Тогда мне не сказали, что за бумаги мы здесь оставили, но Елисеев мог о них знать, я думаю, — предполагает он. — Но зачем они понадобились прямо сейчас?

Действительно, логичнее было бы немного подождать. Мы знаем, что в квартире после нас никого не было, значит, шкатулка опустела гораздо раньше: вековой слой пыли, который мы обнаружили первого января, тому подтверждение. А что, если мы изначально стали рассуждать не в ту сторону? Елисеев вполне мог знать о существовании тайника, раз дедушка доверял ему в свое время, но может, даже не догадывался, где он находится и что там спрятано?

Костя, похоже, думает о том же, но, когда парень обращается к тете Лене, я сама не понимаю, какой ответ он надеется услышать.

— Когда вы переезжали, здесь оставался бардак?

— Мы спешили и очень нервничали, — тетя вымученно улыбается, — но напоследок навели порядок: квартира могла еще кому-нибудь понадобиться.

Дядя смотрит на нее с недоверием.

— Ты ведь говорила, что Анастасия приезжала сюда после вас?

— Мама не стала бы устраивать погром, — неожиданно для себя самой выступаю я, — она и без того знала, где тут что находится, для нее в семье не существовало никаких тайн, — я озвучиваю свою идею. — Мне кажется, что Елисеев обыскивал квартиру уже после того, как мама отсюда уехала: возможно, даже во время твоей свадьбы, — я обращаюсь к тете.

— Он ничего не нашел, — догадывается Ник. — Вас спугнули с места, чтобы вы его не опередили, — разъясняет брат, — он и сам не знает, что в тайнике.

— Но тайник пуст, — напоминает Леонид Викторович.

Внезапно голова кружится, и я едва успеваю схватиться за столешницу, чтобы не упасть.

— Мама перепрятала содержимое шкатулки, — шепчу практически одними губами. — Она как будто чувствовала, что ее начнут искать.

— О боги, — взвыла Талина. — Только не говорите, что нам сейчас придется переворачивать полстраны вверх дном, чтобы добыть эти бумаги?

Документы волнуют меня сейчас меньше всего: почему-то я уверена, что без перстня здесь не обошлось. Что-то подсказывает, что он здесь, в этой квартире, спрятан надежнее, чем в тайнике, но сейчас перегруженный мозг отказывается соображать и выдает безумные и совершенно нереалистичные предположения одно за другим.

На дрожащих ногах я спускаюсь по лестнице вслед за остальными. Всю дорогу обратно я сплю в каком-то бреду, прижавшись к Косте, который всё же уступил водительское место отцу. Мне снятся пантеры из Лондонского зоопарка и песни Агаты Кристи, горы драгоценностей и страшные пожары, звуки выстрелов, старая квартира в Питере, бабушкина дача и наш дом, любимая гитара и родители. Снится авария в прошлом феврале, кровь, много крови, и, кажется, я кричу во сне. Я чувствую, как разрываюсь на сотни осколков и как сжимаю в правой руке свой фамильный кулон.

Глава 26. Был, а теперь нету

Рождество проходит в тихом семейном кругу; мы разговариваем обо всём на свете, при этом старательно обходя тему поездки в Питер, тайника и пропавших документов, но невооруженным глазом видно, как об этом напряженно думает каждый за столом. Наверное, именно поэтому все разъезжаются довольно быстро: просто невозможно молчать о том, что занимает все твои мысли.

Мы с Костей остаемся в особняке. После Нового года переезд сюда стал как само собой разумеющееся, хотя вслух мы это, конечно же, не обсуждали. Дядя Игорь вскользь упомянул, что мне бы для начала закончить школу, но я тактично пропустила его замечание мимо ушей, а бабушка, решив, видимо, отложить серьезный разговор, только пошутила о том, что переезд не освободит меня от помощи в огороде.

При этих словах Костя побледнел: сказанное относилось и к нему тоже, а парень еще слишком хорошо помнил сбор поздних кабачков длиной по полметра и огромный урожай тыкв, которые мы в срочном порядке убирали после первых заморозков. На самом деле было совсем немного: основная часть урожая в этом году выросла на даче, где под бабушкиным чутким руководством впахивала тетя Лена, но Костя раньше вообще никогда не сталкивался с подобным.

Жилинские были в принципе не из тех, кто понимает смысл и особую романтику огородов и выращивания чего-либо своими руками. Костя достаточно практичен, чтобы знать соотношение времени и денег, как и тот факт, что нам выгоднее либо покупать овощи, либо на худой конец нанять рабочих в огород. Если честно, я и сама прекрасно это понимала, да и Таля с Ником тоже, но привычнее и проще было делать так, как нас учили с детства.

Надо отдать должное, Костя ни разу не упрекнул меня в том, что по моей милости он стал рабом бабушкиных плантаций. Парень и вовсе мог бы отказаться — его ведь напрямую никто и не просил — но он просто брал и делал, и это говорило больше, чем любые слова.

А насчет школы дядя оказался прав, пусть и не в том смысле: добираться стало жутко неудобно, и поняли мы это в первый учебный день, когда намертво встали в пробке перед въездом на МКАД.

— Супер, теперь быстрее оставить машину и пешком пробежаться до метро, — Костя стукнул ни в чем не повинный руль.

Я с тоской наблюдала за тем, как минутная стрелка на его наручных часах приближается к двенадцати. Таля с Ником, которые пока не переехали в особняк и жили у бабушки, наверняка уже давно в школе: почему-то мне кажется, что сестра добиралась не пешком, а попросила подбросить ее по дороге в офис. Будет забавно, если первым уроком в понедельник так и останется английский, правда, сегодня вторник, а вчера было седьмое января, официальный выходной. К тому же, так феерично опоздать одновременно с Костей будет слишком подозрительно: возможно, даже поползут слухи.

Точнее, обязательно будет именно так, ведь все новости распространяются по школе уже к третьему уроку. Не хватало еще вляпаться, когда доучиться осталось всего-то пять месяцев.

— Знаешь, пожалуй, именно так я и сделаю, — я стараюсь не смеяться, потому что в моей голове трагедия уже разрослась до немыслимых масштабов. — Если бы мы успели вовремя, то ничего страшного, но опаздывать нам лучше по отдельности, — звучит это так, словно я извиняюсь, хотя прекрасно понимаю, что ни в чем не виновата.

В ответ на мое предложение парень закуривает. За последние полчаса мы продвинулись вперед всего метров на двадцать, и глупо отрицать, что моя идея хороша.

— Я не очень хочу, чтобы ты добиралась одна, — он осторожно сжимает мою руку, — это может быть опасно.

— С таким же успехом ты можешь напяливать на меня каску каждый раз, как я покидаю пределы дома, вдруг кирпич на голову свалится, — я поморщилась. — Всё будет хорошо, тем более, мораторий еще в силе.

— А Питер?

Чтобы не накричать, приходится вздохнуть.

— Собственно, там на нас никто и не нападал. Мне просто задали пару вопросов, — наклонившись, я трусь щекой о мужское плечо. — Не переживай так, я позвоню сразу же, как буду в школе, — подумав, добавляю: — и как зайду в метро, тоже.

— И когда выйдешь, — его настойчивости можно только позавидовать. Сопротивляться — бессмысленно.

— Хорошо, — я оставляю на его губах короткий поцелуй и выпрыгиваю из теплой машины в январский мороз.

Холод сразу же впивается в кожу сотней мелких иголок, заставляя жалеть о забытых дома перчатках. Одеваясь сегодня утром, я вообще не предполагала, что буду ходить по улице больше ста метров — примерно такое расстояние между школой и ближайшей к ней автомобильной парковкой. Перебираться через заснеженную кольцевую на своих двоих, неуклюже прощупывая поверхность при каждом шаге, чтобы не поскользнуться на высоких каблуках, в мои планы точно не входило.

Лезть через ограждение тоже оказалось не слишком удобно, хотя бывали в моей жизни переделки и похуже. Навигатор в машине показал, что мне нужно делать большой круг и полчаса обходить по нескольким переходам, но дорога всё равно стояла, и положение лишь усугублялось усилившимся морозом: термометры показывали на девять градусов ниже, чем вчера.

Решив, что мне точно ничего не угрожает, я схитрила и просто пошла вдоль дороги, правда, в конечном итоге наткнулась на небольшой заборчик, отделяющий проезжую часть, который я издалека не заметила в темноте, но было бы смешно, если бы он меня остановил. Когда я наконец спустилась в метро, то сразу подбежала к настенной карте: хоть бы посмотреть, где я нахожусь.

Громко выматерившись вслух, я запомнила станции, на которых нужно будет пересаживаться — их оказалось две — и поплелась к эскалатору. Вспомнив о времени, ускорилась раза в три: хоть Аннино и не было конечной станцией, но расстояние до школы было приличным, и стоило поторопиться.

Было бы здорово когда-нибудь еще пройтись по вагонам с гитарой: как ни крути, мне не хватало этого последние полгода. Справедливости ради, я никогда не ездила в метро в час пик, потому что в такой давке играть бессмысленно, но теперь, пропустив третий по счету поезд, я уже начинала жалеть о том, что не осталась в машине вместе с Костей. На сидячее место я даже не надеялась — пыталась впихнуться хотя бы в четвертый прибывший состав, при этом ничего не порвав и не уронив.

Первая весенняя поездка в школу на автобусе теперь показалась цветочками. Вспомнив о постоянных кражах в метро, я вцепилась в сумку чуть ли не зубами: не очень хотелось тратить кучу времени на восстановление документов и банковской карты. Радовало только то, что в этот раз меня не прижимало ни к кому так откровенно, как тогда, в апреле: даже если бы ситуация повторилась, то через плотный мех шубы я бы этого даже не узнала.

Пару раз мы тормозили между станциями, и тогда я искренне проклинала и себя, и московский метрополитен, невольно думая о терактах. Однако ничего не происходило, и после остановки поезд просто двигался дальше как ни в чем не бывало. Все вокруг выглядели на удивление спокойными — хоть в таких условиях было нереально рассматривать людей, но уловить общее настроение не составляло труда.

Мысленно записав напоминание спросить об этом у кого-нибудь, кто ездит в метро, я пулей вылетаю на нужной станции и лечу вверх по эскалатору так быстро, как только могу. Час пик уже успел закончиться, и можно было даже нормально дышать, правда, на второй урок я тоже безнадежно опоздала. Появляться в школе до начала перемены — слишком рискованно, поэтому можно было не спешить.

По пути я забежала за кофе и даже успела выкурить сигарету, завернув в безлюдный дворик, чтобы случайно не встретить никого из учителей: я не была в курсе, насколько у нас категоричны к курению, но проверять на себе не хотелось. В общем-то, если бы заметили, то скорее всего доложили бы родителям, которых уже почти год как нет, поэтому информация о моей пагубной привычке досталась бы бабушке или дяде, которые и так были уже в курсе. Костя получил бы нагоняй от директора, если Николай Петрович вообще был на такое способен, но после выпускных экзаменов парень всё равно собирался увольняться насовсем: работать в школе ему было больше незачем. Несмотря на это, хотелось всё-таки закончить учебный год без лишних происшествий.

Правда, для нас, наверное, без лишних происшествий — это непозволительная роскошь. Иначе как объяснить обеспокоенных Талю и Костю в холле, сосредоточенно и одновременно беспорядочно нажимающих что-то в мобильниках? Последний, судя по выражению лица и напряженным плечам, готов был вот-вот швырнуть свой новомодный аппарат в стену.

— Что случилось? — опустив ненужные приветствия, с ходу спросила я. По привычке чуть не поцеловала Костю, как и всегда при встрече, но опомнилась как раз в тот момент, после которого объяснять что-либо стало бы бессмысленно: всё-таки мы были на виду у всей школы.

— Джина! — сестра бросилась ко мне, заключила в крепкие объятия, попутно отвешивая подзатыльник. — Где тебя черти носят?

Ошарашенная таким вопросом, я отстраняюсь, чтобы еще раз окинуть Талю и Костю беглым взглядом, выискивая, что же не так.

— Я ждала конца урока, чтобы не палиться с опозданием, — бегло объясняю, не акцентируя внимание на себе. — У вас-то что происходит?

Костя вздыхает, как-то вымученно и устало.

— А трубку почему не берешь? Телефон недоступен, — он включает громкую связь, и из динамика слышится ровно-противное «перезвоните позже».

Странно, я ведь прекрасно помню, что ставила мобильник на зарядку вечером, и не снимала до самого утра. Может, в кармане случайно понажимались какие-нибудь кнопки? В той давке, что я застала в метро, это было бы неудивительно: я в принципе выбралась из нее какой-то помятой, и лишний раз приводила себя в порядок, то и дело протирая зеркальце, на морозе потевшее от каждого выдоха.

Засунув руку в карман, я вдруг не нахожу там телефона, и меня обдает холодом. В потерю сложно поверить, и я лихорадочно проверяю все остальные карманы, сумку, и так по кругу несколько раз, пока уши не закладывает трелью звонка. Костя даже отпрашивает нас с литературы, но за целый урок в его кабинете мне так и не удается найти пропажу.

— Кажется, я его потеряла, — шепчу одними губами. Это раньше можно было не заморачиваться и просто купить новый, но за последнее время в новом мобильнике вырос целый сборник важных контактов и сообщений, и весь он находится теперь далеко не со мной.

Конечно же, вся информация дублировалась хоть где-то, да и в списке сохраненных номеров не было ни одного, которого бы не было в Костиной телефонной книжке, но было до ужаса обидно. В мае я сменила сим-карту, в конце сентября мой телефон оказался у Елисеева, и только в октябре я купила новый. За три месяца я успела к нему привыкнуть, да и там уже появилось множество фотографий, заметок, видео; в конце концов, там были сохранены все пароли от соцсетей, а я сама благополучно не помнила ни одного.

— Вспоминай, где ты могла его оставить, — твердил Костя на следующей перемене. Жилинский со всей своей подозрительностью построил кучу теорий, самой безобидной из которых был масонский заговор, разве что до похищения инопланетянами дело не дошло.

Я прокручивала в памяти сегодняшнее утро по минутам: я точно звонила парню, прежде чем спуститься в метро. А вот на выходе, кажется, забыла, иначе узнала бы, что он уже добрался до школы. Да и потом я не доставала мобильник: я смотрела время на кассе в магазине, перед этим — на электронном табло на платформе. Я была больше увлечена своим потрепанным после увлекательной поездки видом, и даже лазить в карман мне было незачем: там лежал только телефон, всё остальное я носила в сумке.

— Точно! — я хлопнула себя по лбу. — Скорее всего, его вытащили из кармана, в метро, — от поразившей меня догадки я жестикулирую еще активнее, чем обычно. — Я ведь за сумку боялась, прижимала ее к себе, а про телефон совсем забыла, — с немного виноватым видом объясняю, не теряя слабой надежды, что ни парень, ни сестра не прибьют меня за такую оплошность.

Костя хлопает себя по лбу раза в три сильнее, чем я.

— А если он попал в руки к людям Елисеева?

— Вообще-то, на нем пароль, — неуверенно оправдываюсь я, прекрасно понимая, что это не преграда для высококлассных программистов, которых у нашего конкурента, должно быть, целая армия. — Да даже если за нами следили, в метро в час пик добраться целенаправленно до меня и добыть мой телефон вряд ли кому-то под силу. Скорее всего, просто местный воришка взял то, что плохо лежало, в метро ведь постоянно кражи.

Вздохнув, Костя нехотя соглашается с моими доводами, попутно названивая нашим ребятам, чтобы отследили локацию моего телефона. Я хочу возразить, что это бесполезно, ведь мобильник выключен, но что-то подсказывает, что у нас и на такие случаи есть способ. В конце концов, я плохо разбираюсь в технике и сама всё равно не могу ничего предложить.

К концу учебного дня я получаю свое сокровище в целости и сохранности, но что-то настораживает. Никаких фактов разблокировки телефона нет, но где-то на уровне интуиции я чувствую, что в нем уже успели полазить: знать бы, кто. Мне сказали, что укравший его подросток нашелся быстро: парнишка пытался толкнуть мой айфон на выходе с одной из пересадочных станций, где я была утром, но что-то внутри не дает покоя. Скорее всего, это просто нервы.

Сто́ит мне включить аппарат, как сразу становится ясно, что всё в порядке. Конечно, никакой информации, без которой семье настали бы кранты, на личных телефонах никто никогда не хранит, но пароли от соцсетей, например, можно использовать, чтобы скомпрометировать меня, а то и всех Снегиревых сразу: хоть я и отличалась хорошей памятью на буквенно-цифровые сочетания, но всё равно на всякий случай дублировала их в телефонных заметках. Теперь приходится спешно менять — тоже на всякий случай.

— Надеюсь, хотя бы код от дедушкиного сейфа ты там не записывала? — с издевкой спрашивает Костя. — Это же надо было додуматься, — ворчит он, при этом всё же притягивая меня к себе, вроде как извиняясь за вспыльчивость.

— Я его даже не знаю, — а между прочим, хороший вопрос, почему он мне до сих пор не известен. В особняке были и другие сейфы, и пароли от них мне запомнить всё-таки пришлось, но дедушкин, тот, что находился, если верить слухам, в его кабинете, был овеян легендами и оставался для меня, как и для всех остальных загадкой, потому что его никто никогда не видел. — Подожди, а где ты там нашел сейф?

— Дома покажу, — улыбается парень.

До дома было еще далеко: после школы нужно было заехать в офис. Зато по такому случаю Таля тоже поехала с нами, да и Ник согласился заехать вечером в гости. О местонахождении загадочного сейфа знали только парни, поэтому сестре было не менее интересно, чем мне: когда особняк забросили, мы были не в том возрасте, чтобы вообще что-то запоминать.

В просторной прихожей нас сразу же встречает Бродяга, который подрос настолько, что в порыве радости способен запросто сбить меня с ног. В этот раз удар на себя принимает Костя, который полюбился псу еще с первой встречи, а я как раз успеваю сбросить шубу и уличную обувь.

— Кофе бы, — мечтательно протягивает Ник, уже порядком уставший от офиса.

— Пойду распоряжусь, — я влажу в самые удобные домашние тапки и направляюсь на кухню. Бабушка сошла бы с ума, если бы увидела, что мы сами не делаем по дому совершенно ничего.

Прислуги в особняке было мало: пока здесь жили только мы с Костей, хватало домработницы Верочки и кухарки Лизы. По мере заселения дома в планах было нанять еще пару горничных, дворецкого, а ближе к весне — садовника, потому что сама я не горю желанием собственноручно высаживать клумбы, а Вера не согласится ни за какие деньги, с нашей-то придомовой территорией. А вот охраны было даже больше, чем у Леонида Викторовича и дяди вместе взятых. В случае чего помощь не смогла бы приехать достаточно быстро — не на Красной площади всё-таки живем — и помимо охраны Костя вознамерился поселить у нас еще пару медиков, и возражать, наверное, было глупо.

Попросив Лизу сделать кофе и какой-нибудь нехитрый обед, я направилась к лестнице — как раз вовремя, потому что ребята уже поднимались на второй этаж. Достигнув кабинета, парни пропустили нас с Талей первыми, всем своим видом показывая, что они собрались нас удивлять.

Когда они подходят к книжному шкафу, я тоже делаю шаг ближе, и не зря: успеваю прочитать название книги, которую Ник тянет на себя. Это «Страна багровых туч» братьев Стругацких, а Костя, судя по цвету обложки, проделывает то же самое с каким-то романом советских времен. Сразу после этого внутри шкафа что-то щелкает, и центральные полки с книгами отъезжают в сторону, являя нашим взорам тот самый дедушкин сейф.

Тот самый — это потому, что после его смерти мама с дядей Игорем перебирали все тайники, сейфы и несгораемые шкафы, коих у деда было немерено, но дядя рассказывал потом разные истории о сейфе в особняке и о том, что в нем остались погребены многие важные документы. Тот самый — это потому, что о его содержимом, недоступном, а потому наиболее ценном, в семье ходили легенды.

— Охренеть, — слышу голос сестры над ухом. — А почему вы раньше не сказали?

— Собственно, вы и не спрашивали, — Ник старается сдержать смех, глядя на наши изумленные лица. — А если честно, то было немного не до того, — в этом утверждении с ним не поспоришь: у нас постоянно творится не пойми что, и спокойные дни можно пересчитать буквально по пальцам. — Я еще в ноябре понял, что раз жив дедушкин кабинет, то и сейф в нем остался, но не то чтобы у нас было на него время.

— К тому же, никто не знает код, — добавляет Костя. — Если честно, я был уверен, что он есть у тебя, — парень обращается ко мне.

У меня и правда нет; если у кого-нибудь когда-нибудь мог быть этот пароль, то только у мамы, но и это не точно. В любом случае, дедушка просто не мог не оставить очередную загадку, причем такую, на которую может ответить только член семьи.

— Что, если годы рождения? — предлагает Таля. — У нас девяносто пятый, у Ника — восемьдесят девятый, у Кости — восемьдесят восьмой. Сколько вообще цифр в коде?

В ответ парни лишь пожимают плечами. Если подумать, то не меньше четырех, возможно, пять или шесть. Костя когда-то говорил, что семи- и восьмизначные пароли бывают, но это скорее исключение, чем правило.

— Ты уверена, что дедушка включил в такой важный пароль Костин год рождения? — уточняю я у сестры, которая уже успела где-то раздобыть ручку и клочок бумаги. — Всё-таки он, — я пытаюсь подобрать нужные слова, чтобы случайно не обидеть парня, — ну, не был его внуком.

— Лев Геннадьевич был очень добр ко мне, — объясняет Костя. — Я не застал родных бабушек и дедушек, но у Льва Геннадьевича нашлось внимание и для меня, — он улыбается детским воспоминаниям.

— Вроде как мы четверо — младшее поколение одной большой семьи, — подхватывает Ник, пока сестра увлеченно чертит на своей бумажке какие-то формулы. — Ни у кого никогда не возникало вопросов на этот счет.

Издав победный клич индейских племен, Таля демонстрирует нам несколько версий кода: из четырех, пяти и шести цифр; последнего — целых шесть вариантов. Сестра бегло рассказывает, по какой логике она рассчитывала каждый, но я перестаю понимать уже после первого.

— Смотрите, — она снова вооружается ручкой, — восьмерки — это год рождения Кости, — Таля подчеркивает первые две цифры. — На втором и третьем месте — восемь и девять, в восемьдесят девятом родился Ник. А последние цифры — девяносто пятый год, — гордо улыбаясь, сестра стряхивает со лба мешающую прядь волос. — Если пароль четырехзначный, то других вариантов быть не может, я проверяла.

Я пропускаю мимо ушей последующие объяснения и жду не дождусь, когда мы уже перейдем к делу. А когда переходим, выясняется, что ни один из высчитанных Талей паролей не открывает сейф. Костя с Ником находят еще пару вариантов, но и они оказываются неверными, и мы снова замираем в замешательстве.

— А если наши годы рождения ни при чем? — неуверенно предполагаю я, впрочем, не сильно верю в сказанное.

Перебрав все важные семейные даты, которые застал дедушка, мы обессиленно опускаем руки: ни одна их них не подошла ни в какой из вариаций. Кажется, дело даже не в них, но в чем тогда? Дедушка подготовил для нас столько загадок, что мы рискуем оставить многие без ответов. Ответы…

В следующую секунду в моей голове стремительно проносится цепочка из десятка ассоциаций, и пазл наконец складывается. В этом же кабинете до сих пор лежат две книжки Маяковского — две части одного шифра, наверняка подсказка спрятана в них. Две книги в полке, маскирующей сейф, — ключи; надо попробовать найти в Маяковском и в них что-то общее. Тем более, что и там, и там мы имеем одну книгу в красной обложке и одну в синей.

— Может, нужны номера последних страниц? — на удивленные взгляды растолковываю: — ну тех книг, которые открывают доступ к сейфу.

Как обычно, я совсем забыла озвучить линию своих рассуждений ребятам, а времени на объяснения не очень-то много; как хорошо, что все это понимают.

— Их нельзя достать, — мгновенно отзывается Ник, заставляя меня горестно вздохнуть.

— Ладно, хотя бы что это за книги? Я успела прочитать только одно название.

Снова подхожу ближе, рассматриваю корешок книги Стругацких. Если честно, название ни о чем мне не говорит, у нас дома были другие их произведения. Нахожу глазами сине-невзрачный переплет, но здесь мне незнаком даже автор.

— Непролитая туча? — с сомнением уточняю я. — Это вообще что?

— Никто не знает, — с готовностью отвечает Костя. — Ты не поверишь, но даже гугл не выдает ничего вразумительного, — для убедительности он потряс перед нами экраном телефона, показывая открытый поисковик.

Вздох.

— В общем, я думаю, нам нужно как-то связать это, — я указываю на полку, — и сборники Маяковского. В конце концов, там с десяток стихотворений отмечено, это даже больше, чем перстней, и попытаться сто́ит.

— И что здесь может быть общего, — с недоверием произносит Ник. Мне даже ответить ему нечего: будь моя воля, я бы тоже себе не поверила.

Мы сравниваем авторов книг, обложки, названия, и как раз на последнем замечаем сходство: в заголовке обеих книг упомянуты тучи. Но разве есть что-то на эту тему у Маяковского? Я открываю синий сборник, попутно думая о том, почему я решила, что перстень, спрятанный в особняке, обязательно должен был быть в водосточной трубе. Сначала я вообще не знала, что стихотворение-подсказка не единственное, а потом? Потом я почти не думала, одержимая своей идеей, но если рассуждать логически, ни в какой другой водосточной трубе дедушка ничего спрятать не смог бы.

— У него было милое стихотворение про тучки, — вдруг подает голос Таля, а на ее лице сияет добрая улыбка, — не помню, как дедушка, а вот мама часто читала мне его, чтобы поднять настроение.

Я такого не припомню, но оно и неудивительно с амнезией. Когда я читала здесь стихи, тоже не замечала ничего, связанного с тучами, — может, просто не дошла до конца?

Так и оказалось: на последних страницах обнаруживается стихотворение с безобидным названием «Тучкины штучки». Окинув взглядом ребят, я начинаю читать.

— Плыли по небу тучки. Тучек — четыре штучки…

— Так это что, Маяковский? — вопит Ник, не скрывая удивления. Вот уж кто меньше всех слушал дедушку. — В жизни бы не подумал, — добавляет брат уже спокойнее.

Дождавшись тишины, я продолжаю:

— От первой до третьей — люди; четвертая была верблюдик.

Прервав чтение, вдруг вскакиваю из кресла: слишком уж неожиданно я поняла дедушкин замысел. В стихотворении ведь есть числа, что, если ввести их по порядку? Мне не терпится проверить, и я, в два шага оказавшись перед сейфом, я набираю цифры четыре, один и три, а затем снова четыре, и продолжаю читать вслух.

— К ним, любопытством объятая, по дороге пристала пятая, — нажимаю на пять.

Остальные, кажется, поняли, и Костя даже подошел ближе, заглядывая в книгу.

— От нее в небосинем лоне разбежались за слоником слоник, — слышу я. Чисел в этой строфе нет, и парень продолжает: — И, не знаю, спугнула шестая ли, тучки взяли все — и растаяли.

Я уже успела пробежать глазами до конца страницы и убедиться в том, что больше в стихотворении нет ничего, что бы нас заинтересовало.

— И следом за ними, гонясь и сжирав, солнце погналось — желтый жираф, — заканчиваю, одновременно нажимая на шестерку и молясь, чтобы это сработало.

Издав характерный писк, дверца сейфа вздрагивает, и я не без опаски тяну ее на себя: мало ли дедушка решил испытать нас древнеегипетскими уловками со стрелами и кислотой. Но дедушка из ума не выжил, а потому всё проходит гладко и сейф открывается без проблем. Правда, то, что лежит внутри, не очень похоже на набор полностью адекватного человека.

— Так что там дядя говорил про документы в сейфе? — я стараюсь скрыть полную растерянность за броней из сарказма.

Первой в глаза бросается фотография: портрет дедушки, на удивление хорошего качества; примерно таким я его и вспоминала. Рядом покоится «Война и мир» в болотно-коричневом переплете. Если фото и книгу еще можно как-то объяснить, то детский пазл, каких еще много валяется у бабушки на чердаке, в сейфе главы — и основателя — местной мафии выглядит по меньшей мере странно. Я пока что боюсь трогать содержимое сейфа, но замечаю на коробке с пазлом Симбу из мультика «Король лев» — может, для дедушки это было чем-то личным?

Я замечаю дедушкино кольцо в форме головы льва: видела его среди немногочисленных детских воспоминаний, поэтому не могла перепутать. В этом всем совсем уж нелепо смотрится аккуратно сложенный полосатый галстук, темно-красный с золотисто-желтым, совсем как у гриффиндорцев в «Гарри Поттере». Это зрелище заставляет усмехнуться про себя: вряд ли дедушка был поклонником книг о мальчике-волшебнике, это мама такое любила. Наконец, я рассматриваю последний предмет из сейфа: кривой кусочек карты звездного неба, видно, кое-как вырванный из какого-то атласа.

Нарушая неловкую тишину, Ник вытаскивает обрывок карты.

— Похоже на созвездие Льва, — заключает он со знанием дела.

— Значит, мы имеем фотографию Льва, созвездие Льва, книгу Толстого, тоже Льва, кольцо и пазл со львом, — обобщает Таля. — Галстук…

— Гриффиндорский, — перебивает Костя. — Символ факультета — лев. Нам подходит.

Получается, все шесть предметов указывают на льва. Что дедушка хотел этим сказать?

— Он вообще любил львов, имя обязывало, — я пытаюсь сложить все находки в одну картину. — Мне кажется, он хотел направить нас к месту, связанному со львами, — энтузиазма хоть отбавляй, но понимания — пока что не очень.

— Зоопарк? — предполагает Ник.

Догадливость и смекалка старшего брата заставляют меня презрительно фыркнуть.

— Мне кажется, там должно быть спрятано кольцо, — терпеливо объясняю почти что шепотом. — Не похоже, чтобы такие ценности хранились в подобных местах.

— Между прочим, в «Невероятных приключениях итальянцев в России» сундук с драгоценностями был именно в зоопарке, — насупился Ник.

— Уверена, дедушка был умнее, — обрывает его Таля, — я думаю, что львы указывают на город, где находится очередной тайник, а следующая подсказка будет уже в этом городе.

Эта идея нравится всем, и даже Ник вынужден признать ее логичность.

— Ну и какой же город? Львов?

— Нет, это Украина, — Таля смеется. — Вряд ли дедушка стал бы выезжать в другую страну, чтобы спрятать перстень, он ведь уже в девяностых этим занимался.

От напряженного мозгового штурма начинает звенеть в ушах, и я снова погружаюсь то ли в туман, то ли в вату, абстрагируюсь от реальности. Всё наконец становится на свои места.

— Питер, — ответом мне служат взгляды, полные недоумения. — В Питере много львов, — напоминаю ребятам, — и как раз в этом городе у нас имеется квартира. Потрясающее совпадение, — с довольным видом я покидаю кабинет, направляясь вниз: наверняка Верочка уже подала обед, а вместе с ним — полюбившийся мне карамельный латте.

Когда ребята спускаются к столу, то застают меня за поеданием отбивных. Если такая жизнь будет продолжаться и дальше, то я скоро ни влезу ни в одни штаны: Лиза готовит просто изумительно, и оторваться от ее блюд невозможно.

— Ты уверена? — спрашивает Костя, а под тяжестью его взгляда начинает казаться, что меня придавливают к месту бетонным блоком.

— На все сто, — я ведь еще в начале месяца об этом говорила. — Кстати, в этот раз предлагаю ехать именно такой компанией, — вроде бы никто не возражает. — Можно еще Димаса прихватить.

На этот раз даже Ник не против: сдается мне, что он поменял свое мнение после Нового года. Нам остается всего лишь дождаться выходных, чтобы не пропускать школу, и я собираюсь провести это время с пользой: всё равно Косте почти каждый день после уроков нужно будет ездить в офис, а мне в любом случае с ним заодно. Очень не хочется в одиночестве добираться домой на такси, вот как раз и разберу документы и бумаги, накопившиеся за новогодние праздники.

На следующий же день я временно поселилась в Костиной приемной. С ремонтом моего собственного кабинета возникли какие-то задержки, и я даже толком не могла разобраться в документах, потому что все они, за неимением лучшего места, были беспорядочно свалены в той же приемной, где на поверку было совершенно невозможно работать. Кеша рассказывал много интересного, но вообще не давал сосредоточиться, а посетители — тем более.

Чтобы не нервировать меня лишний раз, Косте пришлось отменить все записи ближайших двух недель и перенести их на вторую половину месяца. Поступок был спонтанным и весьма необдуманным: желающих попасть в кабинет Жилинского-младшего в самом начале года можно было по пальцам пересчитать, и мы всё равно куковали в приемной вдвоем с Кешей. Костя предлагал мне временно окопаться в его кабинете за журнальным столиком, но затея была заведомо провальной: в четверг, когда я перебралась туда, мы в самом прямом смысле проебали весь день, и ни о какой работе речи даже не заходило. Тогда еще Кеша тактично не вернулся с обеда, да и судя по отсутствию какого-либо внимания со стороны, оповестил всех, что босс просил не беспокоить.

Вообще-то, мне тоже полагался свой секретарь, но как-то несолидно было проводить собеседования и стажировки, не имея в распоряжении собственный кабинет. Зато ремонт в этом кабинете имел меня во всех подробностях: постоянно там что-то сверлили, роняли, ругались, а звукоизоляция в офисе была не настолько хороша. Мой кабинет прилегал к Костиному, поэтому у него то и дело был слышен какой-нибудь шум.

В пятницу, уже отчаявшись разобрать документы, я то и дело бегала к себе, чтобы проконтролировать рабочих, а заодно заглядывала и в кабинет Тали, которая была умнее меня, а потому в офисе не появлялась. Наверное, если бы я с важным видом ходила по зданию и ругалась в воздух, все бы решили, что я напряженно работаю: на первый взгляд, большинство сотрудников в течение дня занимались именно этим.

Наши кабинеты клялись закончить к двадцатому числу, и я не представляла пока что, как пережить в этом бедламе еще целую неделю. Ладно, билеты на самолет до Питера давно заказаны, и завтра в двенадцать мы будем уже там. После поездки проблемы офисного быта сразу станут несущественными, тем более, мы вполне возможно напали на след подлинного фамильного кольца.

Надо будет поинтересоваться у Кости, где вообще наши находят секретарей: что-то подсказывает, что на такую работу возьмут далеко не каждого. Судя по возрасту, Кешу рекомендовал Косте кто-то из старших, а вот миловидную блондинку, заседавшую в приемной Ника, брат точно нанимал сам. Я сама была бы не против подыскать в помощники кого-то старше и опытнее, вроде Кеши, но вряд ли это было так просто. Интересно, а куда подевались секретари родителей? Было бы здо́рово работать с кем-то из них.

К концу дня я, порядком уставшая от криков рабочих на весь наш этаж, тихонько умотала на шестнадцатый — попить кофе в тишине. Правда, я забыла, что там уже три года никто не работал, и кофемашина требовала как минимум заправки. Возвращаться обратно было лень, поэтому я обустроилась в папином кабинете: он оказался гораздо уютнее маминого, и там получалось даже расслабиться.

Более того, у папы тоже осталось полно интересных бумаг, а еще мини-бар. Кабинеты родителей были смежными: дверью служила интересная конструкция шкафа. С маминой стороны стояли книги, с папиной — алкоголь, но при давлении на определенные рычаги шкаф разворачивался на сто восемьдесят градусов. Во время поворота, собственно, можно было проникнуть из одного помещения в другое, и по точно такому же принципу я решила соединить наши с Костей рабочие места: это показалось мне очень удобным.

Отложив на журнальный столик стопку документов, я плеснула себе в бокал немного коньяка, и, забравшись с ногами на диванчик, укрылась мягким пледом. Сложно понять, что было лучше: отсутствие каких-либо звуков с четырнадцатого этажа или то, что никто не знал, что я здесь сижу. Я даже телефон специально оставила в Костиной приемной, чтобы не пришлось отвлекаться и отвечать на звонки.

Зачитавшись, я потеряла счет времени — а может, это коньяк так на меня подействовал — но когда я взглянула на часы, они показывали уже восемь вечера. Черт, меня ведь, наверное, уже обыскались. Конечно, Кеша догадывался, я ведь у него брала ключи, но он закончил работать еще час назад, а Костя наверняка уже сходит с ума. Толком не прибрав за собой, я пулей выскочила к лифтам, молясь, чтобы парень не заметил моего долгого отсутствия.

Правда, выяснение этого факта пришлось отложить на потом: в холле этажа, прямо перед табличкой с моим именем, порог приемной обивала смутно знакомая фигура.

— Джина Александровна? — девушка обернулась, и я узнала в ней Яну Яхонтову, младшую сестру Иннокентия.

— Добрый вечер, — я натянула дежурную улыбку, — только Кеша, кажется, уже ушел, он на этой неделе до семи.

— Я на это и рассчитывала, — ответила Яна, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Как раз не хотела пересекаться с братом, он не позволил бы мне поговорить с вами, — вот это, конечно, поворот так поворот. Что они могли не поделить? — Я заходила в ваш кабинет, простите, — продолжала девушка, — Но там ремонт, а зайти в приемную Константина Леонидовича я побоялась: вдруг Кеша еще там?

Намек был настолько прозрачным, что не отреагировать на него было бы глупо.

— Подождите минутку, я сейчас, — я подошла к Костиным владениям. — Разведаю обстановку и приглашу вас.

В приемной было ожидаемо пусто. Кешиного портфеля, очков и ключей от машины за его столом не наблюдалось, значит, он и правда уже уехал. Решив не тревожить Костю лишний раз, я даже не зашла к нему, но вместо этого предприняла слабую попытку хоть немного убрать царивший здесь бардак: хотя бы бумаги сложить более-менее ровно. Вышло неубедительно: они снова рассыпались ровно в тот момент, когда я позвала Яну.

— Извините, здесь немного не прибрано, — оправдывалась я, прикидывая, что ей вообще могло от меня понадобиться. — Сами понимаете, ремонт, — дебильная улыбка не сходила с моего лица, и я плохо представляла, как у мамы получалось оставаться очаровательной даже при нежданных гостях. — Выкрасили мне стену в кирпичный цвет, уверяя, что это терракотовый, как и было заказано, — продолжала я, усаживая девушку в кресло. Зачем я делюсь с Яной Яхонтовой, которую и вижу-то второй раз в жизни, такими подробностями, я тоже не знала; возможно, ежедневные беседы с Кешей за чашкой чая стали плохо на меня влиять. — Задержка ужасная, работать невозможно, хоть вешайся, — посетовала я под конец своего невразумительного монолога. — А вы, собственно, по какому вопросу?

Пока моя посетительница переваривала услышанное, я резво подскочила к кофемашине: от меня ведь несет выпитым накануне коньяком, и страшно представить, что Яна обо мне подумала. Пока не поздно, лучше перебить запах крепким кофе, а заодно угостить гостью: хоть я ее не приглашала, это не отменяет вежливости с моей стороны.

Спиной я чувствовала неловкую тишину, которая нарушалась лишь мерным жужжанием кофемашины да тиканьем часов, из чего сделала вывод, что Яна Яхонтова тоже чувствует себя не в своей тарелке, а ее разговор достаточно важен, чтобы молчать, пока не видишь лица собеседника. Нужно поторопиться, пока бедная девочка не хлопнулась в обморок прямо здесь: она была еще прозрачнее, чем в прошлую нашу встречу, а в приглушенном свете приемной эта бледность и вовсе казалась трупной.

Поставив на журнальный столик две чашки с ароматным горячим напитком, я уселась на диванчик напротив кресла, чтобы хорошо видеть лицо посетительницы.

— Так что же вас ко мне привело? — повторяю свой вопрос.

Я наблюдаю за попытками Яны собраться с мыслями, соображая, чем ей помочь сказать хоть слово, но ни одной идеи не приходит в голову. Только я открываю рот, чтобы занять паузу предложением попробовать кофе, как девушка, резко выдохнув, выпаливает:

— Я пришла просить защиты для своей семьи.

Это ставит меня в тупик настолько, что с моих уст вместо какого-либо ответа срывается заранее заготовленная фраза про кофе, и я, последовав своему же совету, отпиваю из чашки в надежде, что не покраснела от зашкаливающей неловкости. Растерянная Яна Яхонтова делает то же самое, а я наконец прихожу в себя и прокашливаюсь, подбирая слова.

— Не могли бы вы рассказать подробнее?

Девушка вздыхает.

— Три дня назад нашу мастерскую разгромили, — начинает она. — Нас тогда не было дома, я возила дедушку к врачу, Кеша был на работе, а у Архипа своя семья, и они живут в пристройке. Мы вернулись, а внутри настоящий кошмар, — Яна говорит так тихо, что почти переходит на шепот. — Либо это было какое-то предупреждение, угроза, либо у нас что-то искали, — в ее голосе столько отчаяния, что хватило бы на три поколения вперед.

— Вы живете в мастерской? — уточняю на всякий случай.

— Да, точнее, прадед сделал из дома мастерскую, — она утвердительно кивает, — так давно, что я и не знаю, когда.

— Что-нибудь пропало? — интересуюсь я.

— Только какие-то старые книги записи клиентов и заказов, — сдается мне, что эти книги были исписаны фамилией Снегиревых вдоль и поперек. — Ничего ценного, но братья встревожены. Дедушка спит с пистолетом под подушкой, и все ожидают нового вторжения.

Да уж, Яхонтовы не перестают меня удивлять.

— А что же вы?

Яна вымученно улыбается, где-то на грани того, чтобы разрыдаться.

— В Москве две главные силы: ваша семья и Елисеев, мелкие группировки не решились бы на такое без одобрения свыше, — допив свой кофе, она цепляется за чашку, как за спасательный круг. — Вы точно не стали бы нападать, да и дружба наших семей уходит корнями еще в царские времена, — подумав немного, гостя добавляет: — Я прошу у вас защиты, а если вас не сильно обременит, то выяснить, кто и зачем нарушил наш покой. Взамен обещаю дать всё, что вы попросите.

Каждое ее слово вызывает гораздо больше вопросов, чем ответов, и я собираюсь задать их все.

— Почему же вы пришли именно ко мне?

— Насколько мне известно, Игорь Львович и Леонид Викторович не занимаются подобными вопросами, и всё равно отправили бы меня сюда, — я вижу, каких трудов сто́ит девушке сохранять лицо, — а к Константину Леонидовичу не попасть без ведома моего брата. Талина Романовна не появляется в офисе, — Яна Яхонтова почему-то вдруг вызывает у меня непреодолимое желание обнять ее и поплакать вместе. — Остаетесь вы.

— Еще Никита Игоревич, — напоминаю я, открывая пачку сигарет, и предлагаю девушке угоститься.

Яна делает большие глаза, и непонятно, что вызвало такую реакцию: сигареты или упоминание моего братца.

— Спасибо, я не курю, — она делает вид, что вопрос про Ника не услышала вовсе, и я тактично не задаю его вновь: в конце концов, эти подробности можно выведать не только у Яны.

Обдумывая то, что на меня только что свалилось, я закуриваю, даже не спрашивая у посетительницы разрешения, хотя это положено правилами этикета. В такой ситуации, вообще-то, грешно не курить, да и мысли приходят лучше.

О какой защите идет речь? Приставить к мастерской охрану? Тогда к ней на пушечный выстрел не подойдут, а мы никогда не узнаем, кто стоит за этим нападением. Яхонтовых можно считать нашими людьми: даже несмотря на то, что Дементий Кириллович подчеркивает свой нейтралитет и независимость, Кеша-то работает секретарем у Кости. Даже если бы не работал, это ничего бы не изменило, я думаю: я бы и просто по-человечески согласилась помочь, а раз уж дело касается Яхонтовых, то могу рассчитывать на поддержку семьи.

— Хорошо, я помогу вам, — сдержанно киваю, параллельно затушивая окурок. — Надеюсь, вы не против временного переезда.

Яна, кажется, не против, и я с чистой совестью зову Костю, чтобы обсудить детали: в конце концов, особняк настолько огромен, что в нем можно с комфортом расположить половину офиса, а если потесниться, то и весь, включая уборщиц. Нам же нужно приютить всего-то пятерых взрослых и двоих детей, и парень полностью согласен с моим предложением. Где-то внутри поселяется нехорошее предчувствие, что это решение еще подкинет нам проблем, но желание помочь и всех спасти всецело побеждает.

— Джина Александровна, — в шаге от двери Яна вдруг оборачивается, — вы так и не ответили, что требуется взамен.

Девушка изучающе рассматривает меня своими прозрачно-голубыми глазами, но я так и не догадываюсь, что же она хочет увидеть. Поспать бы, желательно часов восемь.

— Разве вам есть, что мне дать? — уголок рта криво ползет вверх. — До свидания, — я улыбаюсь, толком не понимая, искренне или нет.

Как только дверь за Яной Яхонтовой закрывается, я решительно направляюсь в Костин кабинет, к его мини-бару: без еще ста грамм чего-нибудь крепкого я вряд ли переживу этот вечер. Переезд запланировали на завтра, поскольку это дело первой срочности, а значит, визит в Питер на поиски перстня придется отложить.

Глава 27. Тень — это часть света

Я никогда не любила понедельники, и мне казалось, что нет в этом мире бо́льших страданий. Так было ровно до тех пор, пока я не узнала, что утро субботы может быть еще хуже.

Таля, проникшаяся симпатией к Дементию Кирилловичу с первой встречи, командовала переездом Яхонтовых, а я в то же время, проснувшись ни свет ни заря, спешно нанимала в особняк новых людей. Найти хорошую горничную было, пожалуй, не легче, чем толкового секретаря, и сегодня я в этом окончательно убедилась. Зато дворецкий Георгий Иванович, который настойчиво просил называть его «просто Жорж», сразу меня впечатлил, да еще и согласился приступить к работе сегодня же.

У Кости еще были какие-то дела в офисе, и он уехал с самого утра, но ближе к полудню позвонил с рекомендацией насчет повара: мы рассудили, что Лизе одной будет трудно готовить на такую ораву, да еще и без выходных. Парень нашел, как он выразился, лучшую кандидатуру, и в два часа дня на пороге появился двухметровый широкоплечий Евгений, уже со всеми вещами. Поздоровавшись с приятной улыбкой, наш новый повар, больше похожий на былинного богатыря, сразу направился на кухню, оставив меня со смешанными чувствами слушать, как угрожающе грюкает в его рабочем чемоданчике невовремя выторкнувшийся оттуда топорик для разделки мяса.

Подавив желание позвонить Жилинскому и спросить, почему он прислал к нам в дом маньяка-мясника, я объясняю Жоржу, куда доставить небольшой Евгеньевский багаж, каждый раз спотыкаясь на имени: худощавому дворецкому на вид лет шестьдесят — но чемодан и правда довольно легкий. Я бы и сама дотащила его, после бабушкиных-то огородов, от которых спина буквально ломается пополам, но это могло бы обидеть Георгия Ивановича.

С горничными, а точнее, их отсутствием, было решено разобраться уже в понедельник, а пока что я сама помогала Вере подготовить комнаты для новых жителей особняка, благо, нужно было всего-то шесть. Еще немного — и придется вешать карту с планом здания, а то я сама еле запомнила, кого куда поселила.

Я ни разу не сомневалась в своем решении, впрочем, не подумав, что нужно было заранее просчитать логистику: машина из всех Яхонтовых была только у Кеши, равно как и водительские права. Наверняка остальным тоже нужно куда-то ездить, и придется просить у дяди Игоря транспорт и водителя. Как назло, меня корежило от одной только мысли, чтобы обратиться к дяде за помощью, но вариантов было немного.

Я не успела даже набрать номер, как дверь распахнулась, явив на пороге заснеженную Талю, со светлыми волосами и в шубе безумно похожую на снегурочку, а за ее спиной — Дементия Кирилловича в инвалидной коляске, Архипа с женой, с которой я не успела познакомиться в новогоднюю ночь, двоих детей неопределенного пола и возраста, укутанных шарфами с головы до ног, Кешу со смущенной улыбкой и Яну с крошечной рыжей собачкой на руках, неловко мнущуюся в стороне.

Бродяга был в таком ажиотаже от переезда, что его пришлось запереть в пустой комнате, чтобы не путался под ногами и не пугал гостей своим напором. Псу это пришлось не по нраву, и его завывания были слышны даже в коридоре, несмотря на качественную звукоизоляцию.

Утешив пса мягким пледом и целой миской любимого лакомства, я снова поспешила к Яхонтовым. Мы с Костей полночи переоборудовали одну из гостиных в спальню, потому что Дементий Кириллович мог самостоятельно передвигаться только по первому этажу. Соседней комнатой он требовал мастерскую, и подходящее помещение нашлось не сразу. Более того, старику необходима была помощь Яны, поэтому и ее он вознамерился поселить где-нибудь поблизости, за стенкой, но нам удалось его отговорить: если что-то понадобится, можно просто позвонить.

— Я восемьдесят семь лет не пользовался телефоном и никогда не буду! — спорил ювелир, пока мы с Кешей и Яной уговаривали его хотя бы попробовать.

— Дедушка, тебе восемьдесят девять, — стараясь подавить рвущийся наружу смех, поправляет Яна, вызывая у Дементия Кирилловича новую порцию негодования.

Может, старик и победил бы, но из прихожей вдруг послышался жуткий грохот, а Бродяга завыл еще протяжнее, и я инстинктивно уже, как будто всю жизнь только этим и занималась, метнулась туда, где лежал пистолет. По позвоночнику пробежал неприятный холодок — верный предвестник опасности — а в голове сразу забегал просчет ситуации: если попали в дом, значит, положили всю охрану, и имеющимися силами в три калеки мы отпор точно не дадим. Пожалуй, надо было составить завещание заблаговременно, хотя сейчас оно было бы бесполезно: я бы оставила всё Тале, а она тоже здесь, рядом со мной, испуганно дышит прямо в ухо.

— Ну и бардак у вас здесь, — отряхивая пальто от снега, из прихожей вышел недовольный Ник. От нахлынувшей волны облегчения тело резко расслабилось, и пришлось хвататься за стену, чтобы не свалиться на пол. — Вы почему в аэропорт не приехали? — брат осмотрелся по сторонам. — Я прождал вас полдня, замерз, как собака, — для убедительности он пару раз шмыгнул носом. — А чего вы такие странные?

— Я тебя убью, — пообещала Таля, направив на брата Кешин зонт, как копье. — Предупредить можно было?

Ник поднимает руки, успокаивая сестру, и пятится в сторону.

— У Джины занято весь день, а вы с Костей не берете трубку, — объясняет он.

Ну конечно, занято, я ведь с самого утра звоню в поисках горничных. А Костя, дырявая голова, видимо, забыл ему сказать, а я из-за внезапного визита теперь чуть не умерла от страха.

— В общем, мы поедем в Питер на следующих выходных, — свою глупо-растерянную улыбку я вижу как будто со стороны. — Потому что сегодня к нам переезжают Яхонтовы.

— Все? — с неподдельной радостью спрашивает брат.

— Вообще все, — мрачно подтверждаю я. — Даже собачка.

Ник остается помочь с переездом, хотя в этом нет надобности: грузчики уже перетаскали практически всё, даже любимую мебель Дементия Кирилловича, просто чудом не развалив ее по пути. Я привыкла уже, кажется, ко всем чудачествам, а для себя сделала вывод, что те, кто живет в России, в цирке не смеются. Те, кто связан с нашей семьей, пожалуй, даже плачут.

Меня сложно было удивить какой-либо неадекватностью, особенно после всех девяти кругов ремонта, но Яне Яхонтовой удалось: девушка сшибла огромную антикварную вазу и даже этого не заметила, во все глаза таращась в другой конец коридора, куда только что вышел Ник. Кажется, нам с братом предстоит серьезный разговор, потому что если я даже не запомнила, из какой страны и эпохи была разбитая Яной ваза, то Костя историю очень любил, и еще одного такого случая просто не переживет.

До самого вечера Ник еще всячески пытался помочь, причем везде, где он на самом деле только мешал. Яна больше ничего не ломает и не роняет, но в этом я не уверена, ведь не могу находиться везде и сразу.

— Пожалуй, я останусь на ночь, — брат догоняет меня на лестнице, на пути в мой любимый зал с камином. — Вообще сразу нужно было сюда переезжать, жить всем вместе гораздо удобнее и веселее, — взъерошив мне волосы, он вприпрыжку поднимается дальше, напевая что-то из Сплина.

Видеть его таким особенно странно и непривычно. Ник всегда был этаким жизнерадостным дебилом, но последние полгода были настолько тяжелыми, что брат превратился в угрюмого ворчуна. Собственно, это было ничуть не лучше, но он хотя бы думал о делах серьезно. Как этот большой ребенок будет справляться теперь, когда у нас непочатый край работы, которую нужно сделать до окончания моратория, представлялось с трудом.

Костя вернулся только к вечеру, когда уже давно стемнело, а развешанные по стенам и деревьям гирлянды вовсю подсвечивали двор. Я бы упрекнула его, что ужин остыл, и теперь придется разогревать в микроволновке, и будет невкусно, но ужина не осталось как такового: Яхонтовы вместе с Ником и Талей смели всё, что приготовил новый повар, не оставив ни крошки. Вся кухня уже ушла отдыхать, и парень так и остался бы голодным, если бы у меня не были припрятаны личные запасы.

— Привет, — он привычно притягивает меня за талию и оставляет на губах короткий поцелуй. Иногда даже кажется, что мы женаты уже лет десять, а то и все двадцать, настолько близкими и родными стали эти действия. Стал он сам.

Я не менее привычными движениями разматываю мягкий кашемировый шарф, встряхиваю его, чтобы очистить от снежинок. На сушилку положу потом, когда парень пойдет переодеваться, а пока что можно обнять, просунув руки под зимнее пальто, приподняться на носочках, положить голову на мужское плечо, уткнуться носом в теплую шею и еще пару минут просто ни о чем не думать.

Чувствовать, как же я люблю, когда он возвращается домой.

— Еще наворкуетесь, голубки, — в прихожую влетает Ник, хотя я точно помню, что он собирался лечь спать пораньше.

По Костиному лицу видно, что больше всего сейчас он мечтает жить на необитаемом острове, и я разделяю это желание. Как же хорошо всё-таки было вдвоем, а мы, дураки, еще всех зазывали переехать в дом семьи, это ведь казалось очень важным, чтобы все были рядом.

Как жаль, что жалеть об этом уже поздно, и остается только привыкнуть. В конце концов, Яхонтовы у нас ненадолго, нам всего-то и нужно, что найти подлинный перстень и понять, что же в нем такого ценного, без чего Елисеев не может спокойно спать. А там уже будет видно, но семье ювелира в любом случае уже ничего угрожать не будет, и они смогут вернуться к себе. Ник тоже не задержится, потому что у него в центре Москвы есть целая квартира, да и бабушке понадобится его помощь по дому. Таля вообще не хотела переезжать сюда полноценно, чтобы иметь возможность чаще видеться с Димой.

— Ник, ты что-то хотел? — спрашиваю я, тихо надеясь, что он по-быстрому задаст все вопросы и уйдет наконец спать.

— Не-а, — брат пожимает плечами и уходит в неизвестном направлении, даже не скрывая издевательской улыбки.

Я очень люблю старшего брата, но иногда мечтаю его прикончить, и сегодня как раз такой случай. Эта наглая задница постоянно появляется рядом в самый неподходящий момент, и я безумно радовалась, когда мы с Костей наконец съехали от бабушки, где Ник буквально не давал нам прохода. Не потому ли днем он был таким довольным, что предвкушал, как будет меня бесить? Врезать бы ему хорошенько.

От братоубийства меня сдерживает лишь Костя, по-прежнему обнимающий, как ни в чем не бывало. Я в очередной раз поражаюсь его невозмутимости и, быстро чмокнув парня в нос, отправляю его мыть руки, а сама достаю лапшу, которая была припасена для особых случаев, когда я остаюсь дома одна, и иду на кухню — заваривать.

Устоять перед таким соблазном я не могу, и приходится тащить в гостиную поднос не с одной, а с двумя тарелками.

— Соевый или терияки? — спрашиваю сразу, как только парень приходит ко мне.

Костя горестно вздыхает, глядя на наш ужин.

— Серьезно, доширак?

— Нет, это другая фирма, — из вредности возражаю я и показываю ему язык. — Между прочим, это со вкусом курицы карри по-сингапурски, — от одного названия любимой лапши у меня уже начинает урчать живот, — а у меня курица гриль по-тайски.

Костя вздыхает еще раз и выбирает терияки, даже не осуждая меня. К лапше не хватает только настоящей курицы, но ее приготовление заняло бы слишком много времени, а вкусно ведь и так. Я ничего не могла с собой поделать, но, пристрастившись летом к доширакам с восточными вкусами, больше не могла отказать себе в этом удовольствии. Я трескала их за обе щеки в Заречье, приносила домой огромными пакетами, если находила в «Пятерочке» на акции, откладывала про запас, рассовывая по всему домику, как Тоха обычно поступал с сигаретами, прежде чем открывать водку.

В конце концов, с лета я прошла нелегкий путь, и проходила его не для того, чтобы потом в какой-то момент перестать есть свою тайскую лапшу. Бабушка уже отчитывала меня за это осенью, говорила — вредно, а рядом дядя ворчал о том, что несолидно и не положено Снегиревым таким питаться. В особняке я оказалась умнее: заныкала красивые пачки с нарисованной головой дракона в парочку самых неожиданных тайников, где их точно никто не найдет. Если Вера когда-нибудь доберется с уборкой туда, где мои запасы спрятаны, то обязательно выпишу ей премию, потому что ни один человек в здравом уме в такие места не полезет.

Моя безграничная любовь к тайским доширакам, произведенным на самом деле где-то в Казахстане, уже давно стала предметом шуток среди ребят, и Костя втайне надеялся, что я уже бросила эту привычку, но и сам сейчас увлеченно уплетал свою лапшу, ни на что не жалуясь. Я могла бы предположить, что он попробовал подобное впервые, если бы не знала, какой натуральной гадостью они с Ником питались в студенческие годы, когда, взбунтовавшись, съехали от отцов в общагу.

— Вкусно, — резюмирует Костя, первым опустошив тарелку, — а еще есть?

Рассмеявшись, я иду заваривать вторую порцию.

Ненавистное утро понедельника начинается совсем не так, как обычно: не с кофе и даже не с выгула собаки. Вместо этого меня будит истошный вопль неизвестно откуда, и мне страшно представить, как он звучал бы в доме без шумоизоляции. Кричит Яна, и, сбежав вниз и чудом при этом не скатившись кувырком с лестницы, я нахожу ее в столовой на первом этаже. Девушка дрожит от страха, и кофе вот-вот выплеснется из голубой чашки, если она продолжит так же трястись.

— Что случилось? — кажется, задавать вопросы вместо приветствия стало одним из нерушимых жизненных правил.

Яна не успевает ответить, как я замечаю под столом Бродягу, загнавшего ее в угол. Пес умильно виляет хвостиком, игриво порыкивая и тормоша зубами подол Яниного халата, и мне непонятно, как можно бояться такого прелестного создания.

— Он хочет меня сожрать, — сипло докладывает Яна, взглядом моля о помощи.

Я пытаюсь сдержать смех, но получается плохо, особенно когда я замечаю в руке у девушки печенье.

— Он хочет печеньку, — поправляю ее, — с клубничной начинкой — его любимые, — Яна так напугана, что не может даже пошевелиться, и мне приходится звать Бродягу к себе. — Иди сюда, — приходится повторить еще раз, потому что пес не собирается сдаваться просто так. — Хороший мальчик, — треплю его за ухом, пока Яна «отмирает» и растворяется за дверью.

А вот теперь можно попросить у Лизы крепкий кофе и, пока он заваривается, вести Бродягу исследовать сугробы. Кажется, только благодаря кофе я до сих пор и жива: просыпаться в школу теперь нужно было в половине шестого, чтобы успеть и собраться, и позавтракать, и доехать без проблем, а ложились спать мы обычно не раньше полуночи, и смещать график было решительно некуда. Как хорошо, что жить в таком режиме осталось совсем недолго.

За тот час, что я собиралась, параллельно помогая Яхонтовым освоиться, я пришла к выводу, что даже это «недолго» не переживу. Дети — пятилетний Кирилл и трехлетняя Маша — устраивали безобразия сразу, стоило только их родителям отвернуться, а самое страшное, что и в садик они не ходили: Архип Яхонтов считал, что до школы лучше детям воспитываться исключительно дома. К слову, работать он тоже предпочитал на дому, как и почтенный Дементий Кириллович: видимо, такова была их семейная традиция. Сложные имена, о которые в сочетании с отчеством язык сломать можно, — пожалуй, тоже.

Из всего прибабахнутого семейства, а оно определенно являлось таковым, самой нормальной оказалась Яна. Даже Кеша, хоть и был адекватным, имел свои причуды, а вот за его младшей сестрой не наблюдалось ничего необычного, кроме панической боязни больших собак. Своего рыжего лохматого Пуфика девушка практически не выпускала из рук: видимо, боялась, что Бродяга и его ненароком решит слопать.

Со стороны Яна Яхонтова производила впечатление спокойной и рассудительной девушки, возможно, глубоко несчастной, но принявшей судьбу. Я выясняла, что стало с детьми Дементия Кирилловича, и оказалось, что никого из них нет в живых. Яна и вовсе была не родной сестрой Кеши и Архипа, а двоюродной, но что-то не сходилось. Я узнавала, что мать Яны бросила ее, оставив на попечение дедушки, но по пробитой мной информации дочь ювелира сбежала из дома еще в конце восьмидесятых, а Яна ведь явно была намного младше. Если бы не возраст, то я бы, пожалуй, даже предложила ей поработать своим секретарем.

Правда, одна странность за Яной всё-таки водилась: она исправно шарахалась от Ника, как от прокаженного.

Я всё же не теряла надежды улизнуть в Питер за перстнем на будущих выходных, но опасалась оставлять особняк без хозяев, когда у нас гостит целая семья. Может, по-тихому смотаться вдвоем с Костей, а Ник и Таля присмотрят за домом? Старшим я вообще планировала не говорить ни слова, пока не привезу кольцо в Москву, а то вся затея обломается, даже не начавшись.

Можно было бы потратить время с пользой и подумать, где же в Питерской двушке скрыт еще один тайник, но в голову, как назло, не лезло ни одной мысли. Я чувствовала, что мне нужно оказаться в квартире, чтобы появились хоть какие-то идеи, а сейчас, что на уроках в школе, что за бумагами в офисе, была попросту бессильна.

Вообще-то, я понедельники никогда не любила, а тут среда и до начала новой недели еще далеко, а мой запас сил и энергии закончился, кажется, еще вчера. Как назло, в школе нас стали загружать еще больше, мотивируя тем, что до конца года — и до ЕГЭ — осталось совсем немного. На каждом уроке мы исправно слушали, что прозевали целых полгода, поэтому нужно загрузить себя убойной дозой заданий сейчас, пока не стало слишком поздно.

Если бы еще химичка поняла наконец, что ее предмет из всего класса сдает от силы человек пять, и перестала бы наседать с нереально сложными задачами лицейского уровня, то жизнь могла бы показаться мне вполне сносной.

Но ощущения были такие, словно она готовила весь наш одиннадцатый «Б» в медицинский или в какую-нибудь научную лабораторию. Если учитывать наши знания, то и там, и там мы могли сгодиться разве что на опыты, но этот факт во внимание почему-то тоже никто не принимал. Времени на домашку по профильным предметам школы — английскому и математике — и так жутко не хватало, даже несмотря на то, что с учителем по языку я хотя бы могла договориться.

Мы с Талей выработали идеальную схему и делили задания пополам: сестра чаще всего решала химию и математику, а я — английский и биологию, потому что с другими предметами у меня дела обстояли гораздо хуже. Над русским думать было нечего, а в физику мы честно пытались сначала общими усилиями, пока не поняли, что гораздо быстрее выпросить решение у Ника, который всегда был готов помочь за какой-нибудь пустяк взамен, или Димаса, который и вовсе помогал нам безвозмездно.

Именно поэтому с физикой проблем никогда не было, хотя к физичке, Анне Павловне, у меня по определенным причинам выработалась стойкая нелюбовь, поэтому двойке по ее предмету я бы не расстроилась даже тогда, когда она играет роль для аттестата. А вот домашку по химии я теперь отчаянно пыталась скатать из решебника на перемене, открыв прямо с телефона какой-то сомнительный сайт. Тали не было в школе с самого утра, и на звонки она не отвечала, и нужно было как-то выкручиваться.

Если честно, я бы давно забила на уроки и понеслась бы ее искать, если бы Ник уже не занимался этим лично. Сестра не ночевала у бабушки, и та была уверена, что Таля у нас, но в особняк она вчера даже не заезжала, видимо, решив немного отдохнуть. Как ни странно, я даже тревоги не чувствовала в этот раз почему-то, зато из-за этого в полной мере чувствовала себя ужасным человеком.

— Ты в порядке? — неожиданный голос за спиной заставляет подпрыгнуть от неожиданности, свалившись в конечном итоге с подоконника, на котором я обустроилась. — Выглядишь уставшей, — заботливо подмечает Артем Смольянинов. За ним по-прежнему бегали девчонки, хотя с осени, а особенно после Нового года, одноклассник заметно сник и закрылся в себе. Мы перебрасывались парой фраз иногда, но Смольянинов перестал почему-то быть общительным, даже сидеть на уроках предпочитал один и почти ни с кем не разговаривал. Удивительно, что он подошел ко мне сам.

Знал бы он, что сейчас я положила все усилия воли, чтобы не закричать, потому что ну какой нормальный человек подкрадывается вот так, со спины.

Состроив кислую мину, я демонстрирую однокласснику тетрадь с криво нацарапанными задачами. Я так спешила, что совсем не смотрела, что и куда пишу, и все строчки скакали по границам разных клеток: еще немного — и решений было бы вообще не разобрать.

— У меня еще две минуты и три номера, — наплевав на вежливость, с азартом отворачиваюсь обратно, к подоконнику. — Как думаешь, успею?

— Нет, — не оставляя сомнений, отвечает Артем. — Да стой ты, — заметив, что я продолжаю увлеченно черкать что-то в своей тетради, он убирает ее у меня прямо из-под носа. Наблюдая, как через всю страницу тянется теперь след от ручки, я больше всего на свете хочу стукнуть одноклассника по голове. — Возьми мою, — с этими словами в моей руке оказывается аккуратная толстая тетрадь с нарисованным на розовой обложке смешным котом.

Облегченно выдыхаю: ну, хоть одной проблемой на сегодня меньше.

— Спасибо, — легкая, совсем формальная улыбка. Я ведь привыкла, что мне многое достается сразу, стоит только бровью повести, и благодарности никто обычно не ждет, поэтому хватает чаще всего простого, едва заметного кивка. Все всё понимают.

Я всё равно добавляю вот это сдержанное «спасибо», иногда еще прикрываю глаза на пару секунд, это вообще высшая степень признательности. Как-то уже вросла под кожу та действительность, что зачастую все, кого я благодарю, просто делают то, что должны, а в последние месяцы количество таких людей растет в геометрической прогрессии, и выходит, что мне должны вообще все вокруг.

В этом, пожалуй, уже даже нет ничего удивительного, как когда-то раньше.

Всё так, как и должно быть. И одновременно с этим — что-то до жути неверно, как искаженная картинка реальности, где не совпадает какая-нибудь незаметная на первый взгляд, но очень-очень важная деталь.

«Главное — не потерять себя», — эхом проносится в голове голос Димаса. Он всегда подбирал нужные, правильные слова.

Артем уже сделал несколько шагов в сторону кабинета химии, криво улыбнувшись на прощание.

— Подожди, — непроизвольно вырывается у меня. Одноклассник замирает, но не оборачивается, и я вижу, как напрягается линия плеч под клетчатым пиджаком. — А как же ты? — подбежав ближе, вкладываю тетрадь обратно в его ладонь.

На этот раз Артем улыбается тепло и искренне, и я не сразу замечаю, что и я тоже.

— У меня уже проверяли в прошлый раз, сегодня точно не будут, — успокаивает он. — Если спросят, то скажу, что по привычке принес старую тетрадь, которая уже закончилась, — покопавшись в рюкзаке, Артем извлекает на свет такую же тетрадь с котом, только фиолетовую и уже изрядно потрепанную временем. — Видишь, как чувствовал, что надо ее взять.

На этот раз Артем улыбается искренне, но в глубине его глаз засела необъяснимая глухая тоска, которую ничем, наверное, уже не выковырять. Я знаю, у него проблемы с отцом — видимо, у всех сыновей бизнесменов так — и честно предлагаю помощь, впрочем, прекрасно зная, что здесь я ничем помочь не смогу. Даже если сделать Смольянинову-старшему какое-нибудь выгодное предложение, то как вписать в договор пункт: «оставьте сына в покое»?

Ладно, он ведь сам предлагал дружить, поэтому нет ничего странного, если я спрошу.

— Дело только в отце? Или есть что-то еще?

Одноклассник нервно сглатывает, и, когда я слышу тихое «нет», чувствую — врет.

— Чем ближе экзамены, тем больше он звереет, — добавляет Артем, уже вполне честно. — Сегодня утром сказал, что не хочет быть моим отцом, — в интонации нет совершенно никаких оттенков, и это еще хуже, чем злость или грусть, даже вместе взятые. Когда вот так безэмоционально — это уже крайняя точка. — Как будто я так рад быть его сыном, — Смольянинов отворачивается, чтобы не дай бог не встретить в моих глазах сочувствия, которое так легко можно принять за жалость. Гордый. Это я очень хорошо знаю, я ведь и сама всегда такой была.

— Знаешь, у тебя он хотя бы жив, — невесело сообщаю я, не сразу осознав, что именно сейчас сказала.

Так уж вышло, что подробности о моих родителях в школе решили не афишировать, и знали правду только Таля с Костей, естественно, и директор, поскольку он принимал мои документы. Максимум — какой-нибудь завуч или секретарша, которая заводила папку с личным делом. Одноклассникам я ничего никогда не рассказывала, чтобы избежать ненужных слухов и обсуждений, жалости, да и в принципе любого затрагивания болезненной темы. Артему Смольянинову правда вырвалась как-то сама собой.

Если подумать, он знает и так, ведь если даже отец ему не рассказывал, то на новогоднем приеме Артем понял всё сам.

— Только ты, пожалуйста, никому не говори, — вкрадчиво прошу его, для убедительности подергав за рукав.

По едко-горькой усмешке я понимаю, что ни причин, ни объяснений Артему не требуется: он прекрасно знает их и сам, чувствует на себе, поэтому даже не пытается спрашивать. В этот момент начинает вдруг казаться, что это он мой брат, а не Ник, с которым мы так сильно отличаемся. С Артемом Смольяниновым — мы похожи как две капли воды иногда, только раньше мне было не так заметно.

— Всё в порядке, — заверяет он, — только твой отец наверняка был не таким, как мой.

— Да, ты прав, — закусив губу, я опускаю взгляд, но тут же поднимаю обратно, смотрю вплотную. — Только ты своего еще можешь обнять, а я уже нет.

От ответа одноклассника спасает только оглушающая трель звонка, и мы бежим в кабинет со всех ног, потому что за опоздание химичка нас обоих вздернет на длинной страшной лампе, висящей над ее столом, и скажет, что так и было. Таких последствий лучше не допускать: в прошлый раз даже Косте не удалось меня отмазать.

Что-то внутри обрывается и камнем падает вниз, когда в начале урока объявляют, что тетради с домашним заданием сегодня соберут у всех. К такому мы готовы не были, и может, мне стоило просто прогулять? Но бежать уже поздно, и краем глаза я вижу, как Артем объясняется с химичкой. Надежда, что всё обойдется, гаснет пропорционально тому, как хмурится Алла Федоровна и насколько зловеще мигают отблески ламп в стеклах ее очков.

Я даже сделать ничего не могу, мою тетрадь уже давно забрали. Даже если сейчас поднимусь и скажу, что сама сперла у Смольянинова домашку, чтобы выдать за свою, — химичка не поверит, и будет только хуже: Артем уже наговорил столько, что станет сразу понятно, что он сам отдал мне тетрадь.

Из школы я сегодня ухожу с пятеркой по химии и замечанием за неподписанную тетрадь. Артем — с двойкой и пометкой «не выполнил д/з» в дневнике.

Следующим утром я прихожу с чувством вины за одноклассника, а Смольянинов — с жутким синяком на всю скулу. Сначала я думаю, что к нему после уроков опять прицепились какие-то мутные ребята, но по тому, как он отводит взгляд, понимаю: отец. Господи, да он совсем с ума сошел.

— Мне жаль, я не хотела, чтобы так получилось, — подбегаю к нему на первой же перемене и отчаянно надеюсь, что мои вполне стандартные извинения не прозвучали неискренне. — Слушай, давай я сама подъеду к нему и всё объясню, — предложение очень рискованное, и за такое я точно огребу, в первую очередь от Кости: Таля до сих пор не выходила на связь, и перепуганный парень сегодня вообще собирался не пускать меня в школу, но оставить Артема с такой несправедливостью — просто невозможно.

— Да отцу неважно, — морщась от боли при каждом слове, объясняет одноклассник. Пожалуй, и правда друг. — Я тоже не собираюсь больше возвращаться домой.

Черт возьми, как же знакомо. Только мой побег был спонтанным необдуманным решением, а Смольянинов, похоже, прожил с этой мыслью не одну бессонную ночь и не один домашний скандал.

— Знаешь, я тоже из дома уходила, — улыбнувшись тому времени, вспоминаю я. — В прошлом году, в мае, я ведь не уехала в Лондон, как всем сказали, я сбежала в Верхний Тагил, — пожалуй, это был один из самых неудачных и непродуманных побегов в человеческой истории. — И волосы тогда же отрезала. Правда, меня в Верхнем Тагиле всё равно быстро нашли, но я и оттуда сбежала, отправилась автостопом по городам, — если бы была возможность, я бы еще раз это повторила, пожалуй.

— А потом? — с нотками безысходности спрашивает Артем.

— Потом вернулась в Москву, поселилась тут с одними ребятами, которые время от времени выполняли заказы для нашей семьи. Получается, прямо у своих под носом, но меня не нашли бы, если бы не пара случайностей, — пара случайностей и то, как я сходила с ума по Косте. Если бы не последнее, вряд ли бы я вообще когда-нибудь снова переступила порог бабушкиного дома.

Смольянинов слушает заинтересованно, выспрашивает подробности вроде того, как мы зарабатывали и как я вообще выживала без денег, которые посеяла где-то в автостопе. Теперь, спустя больше полугода, ощущается это так, как будто я рассказываю какую-нибудь добрую волшебную сказку, конец которой будет обязательно счастливым, потому что по-другому просто не бывает.

Почти сразу, как я это осознаю, горло сводит спазмом от мысли о Зое. Я знаю, она была бы счастлива знать, что у нас всё хорошо, а еще прекрасно понимала, на что идет. Зоя не была ведь спонтанным человеком-порывом, как я: она всегда продумывала всё наперед, да и для своего возраста была взрослее многих, кому за тридцать. И всё равно неправильно умирать вот так, в пятнадцать лет. Ей никогда не будет ни восемнадцать, ни двадцать, ни пятьдесят; она никогда больше не приготовит на всех ужин и не укроет одеялом Диму, снова заснувшего на кухне за планшетом; она никогда больше не засмеется и не скажет больше никаких мудрых двусмысленных слов, от которых всё миропонимание выворачивается наизнанку.

Ничего из этого Зоя по прозвищу Пересмешница больше никогда не сделает. Но мы будем. Иначе потом, когда встретимся на том свете, она нам точно этого не простит.

— Тебя дома ждали всё это время, — утверждает Артем, выдергивая меня из потока мыслей. На немой вопрос, застывший в моих глазах, он отвечает сразу же: — Тебя невозможно не любить, и семья у тебя хорошая, — за горечью не слышно ни тени зависти или обиды.

— И тебя любят, Темыч, — надо же хоть как-то подбодрить. — Просто твой отец, наверное, не знает, как это делается.

Смольянинов вздыхает.

— Да знает он всё, просто ему наследник нужен, а я вообще на это место не подхожу. Знаешь, я всю жизнь хотел тихо быть за кулисами, или хотя бы на вторых ролях, но меня всегда пропихивали на первые, — с тоской делится он. Такими откровениями не разбрасываются обычно, поэтому я стараюсь запомнить каждый момент.

— И что ты будешь делать?

— Школу вряд ли удастся закончить, да и мне не нужно. Сначала в Питер, у меня там друг живет, а потом — армия, я на контракт пойду, в разведку, — беззаботно сообщает одноклассник.

Господи, как же это легко и просто звучит.

— Лучший? — пока Смольянинов не задал вопрос, поясняю: — Друг.

Он улыбается.

— Если бы не ты, сказал бы, что единственный.

Внутри сердце отчаянно колотится, отстукивая по ребрам бешеный ритм. Не может же быть, чтобы он взял и просто так уехал, этот одинокий несчастный парень, который в этой жизни всё никак не найдет своего места. Несмотря на то, что погулять мы так ни разу и не сходили, но хорошо общались с того самого момента, как в десятом классе Артем попросил меня помочь в краже классного журнала. Я ловлю себя на мысли, что не хочу, чтобы он бросал школу и уезжал навсегда.

Позвать бы его к нам, куда Смольянинов-старший точно не сунется, но это может означать подрыв сотрудничества, и такое решение следует обсудить в семье.

— Только ты пока не уезжай, пожалуйста, — прошу в надежде, что он прислушается.

На удивление, Артем не спорит, соглашается сразу.

— Хорошо, до совершеннолетия подожду, — кивает он. — Но только потому, что ты попросила, — по тону я так и не смогла понять, шутит одноклассник или нет.

Мне еще предстояло придумать, чем помочь Смольянинову, а весь урок английского я потратила на размышления о Тале. Куда сестра могла запропаститься? Если вспомнить, она нередко прогуливала занятия, да и дома не ночевала так же часто, просто об этом никто, кроме меня, не знает. То есть для нее всегда было вполне нормальным уйти в загул на пару дней, но сейчас мы не можем себе такое позволить ради общей безопасности. Она ведь не стала бы так нас пугать?

Чутье подсказывало, что с сестрой всё хорошо, просто ей, как кошке из сказки, всегда нужно было время от времени гулять самой по себе. Хоть бы меня предупредила, что ли. Здравый смысл бил тревогу, параллельно напоминая, что мораторий действует еще сегодня, завтра и даже послезавтра, и Талю не могли похитить или напасть на нее: эти законы соблюдает даже Елисеев, а расплата за их нарушение слишком велика.

С другой стороны, если бы он сорвался, ничто не мешало бы нам собрать все силы и вступить в открытое противостояние. С третьей — в этом уравнении было слишком много неизвестных, чтобы лезть в драку очертя голову. На кону стояло слишком многое, и на данном этапе я предпочла бы безопасность семьи.

Когда я пью очередной кофе, окопавшись документами в Костиной приемной, сестра как ни в чем не бывало на всей скорости влетает ко мне. С минуту я ошарашенно смотрю на нее, а потом замечаю восторженный блеск в зеленых глазах и ошалело-рассеянную улыбку до ушей. Нет, настолько счастливой Таля даже после свиданий не выглядела.

Хочется ее прибить и обнять одновременно, и это ей еще повезло, что не наткнулась на Ника или Костю, которые, естественно, переволновались до смерти и уже успели поднять на уши всех наших агентов и телохранителей: парни сейчас четвертовали бы ее без суда и следствия.

— Ты где пропадала двое суток? — спрашиваю я, убедившись, что на первый взгляд с сестрой всё в порядке.

Таля краснеет — впервые на моей памяти.

— Ну, в общем, мы с Димой теперь вместе, — сестра смущенно улыбается. — Совсем, — добавляет она заговорщицким шепотом, как будто сообщает мне самую страшную тайну.

— Поздравляю, — я всё-таки встаю и обнимаю ее. — Но предупредить-то можно было? — только теперь я вспоминаю, что телефон Димаса тоже был недоступен всё это время.

— Нельзя, — отвечает она, устремив взгляд в пол. — У нас роуминг не подключился, — и смотрит исподтишка, одновременно хитро и виновато: фирменная Талина мордашка, чтобы сильно не ругали, еще с детства.

Я не могу не рассмеяться при виде такой картины.

— Нику это свое лицо будешь показывать, он тут чуть не поседел за два дня, — щелкнув зажигалкой, подкуриваю сигарету, чтобы быстрее уложить все новости в голове. — А где вы были?

Сестра понемногу успокаивается, и ее лицо уже почти приобрело свой обычный оттенок.

— В Вильнюс мотались, погулять, — она копается в сумке в поисках чего-то. — Кстати, это тебе, — Таля наконец находит, и на моем запястье защелкивается восхитительный янтарный браслет. — Было бы преступлением съездить в Литву и не привезти оттуда сувенир из янтаря, — присмотревшись, я замечаю торчащие из ее сумки статуэтки Будды и Хотея: видимо, Таля решила одарить оберегами всех родственников и знакомых.

— Спасибо, — браслет смотрится чудесно, и я не могу налюбоваться, но очень уж смешно выглядят пузатые божки, которых сестра, видимо, скупила целый магазин.

Проследив за моим взглядом, Таля прищуривается.

— Даже не надейся соскочить, там и для тебя есть, — заметив страдания на моем лице, она добавляет: — Вот закончат ремонт в наших кабинетах, тогда приду и поставлю тебе на стол.

Слова сестры звучат как угроза, и я как раз ною об этом, когда в кабинет возвращается Костя. Как только парень видит Талю, на его лице поселяется выражение праведного гнева, испытать который на себе я не пожелала бы даже врагу. Нужно срочно переключать внимание, пока он не позвал Ника из соседнего кабинета, потому что братец-то Талю точно на части сейчас разорвет.

Отлепившись от сестры, я ненавязчиво проскальзываю в Костины объятия и приникаю к нему. Обычно таких простых действий достаточно, чтобы он забыл обо всём на свете, но ситуация внештатная, поэтому я решаю закрепить успех какой-нибудь другой новостью.

— Я заказала билеты в Питер, — пальцем вычерчиваю узоры на его груди. — Самолет завтра в двенадцать из Шереметьево, — господи, что я несу, сегодня ведь только четверг. — На субботние рейсы вылезла какая-то проблема с бронированием, — будет неловко, если кто-нибудь решит проверить, и еще хуже, если сейчас на пятничные самолеты уже не окажется мест.

— Кстати, вот тебе Будда из янтаря, — не теряется Таля и вручает Жилинскому статуэтку. По растерянному виду парня я понимаю, что он точно не собирается никого убивать. По крайней мере, если я не спалюсь случайно, что про билеты только что всё выдумала.

Костя уходит к себе, а мы с Талей, обменявшись многозначительными взглядами, не сговариваясь бросаемся к Кешиному ноутбуку. Секретарь бегал по всему офису в поисках каких-то важных документов, и у нас было всего лишь несколько минут, чтобы заказать билеты всё-таки. Благо, все паспортные данные сохранились у меня еще с прошлого раза.

Таля вовремя вспоминает, что нужно на всякий случай удалить сайт бронирования из истории поиска, да и вообще отовсюду, где он мог сохраниться. Кеша заходит в приемную как раз в тот момент, когда мы с сестрой, как ошпаренные, отпрыгиваем от компьютера, а я бросаю на кипу бумаг свежераспечатанные билеты. Надеюсь, Ник не строил на завтра планов, потому что иначе он меня просто убьет.

Мы отправляемся домой на Костиной машине, а Ник отдельно: Таля, которая чаще ездила с братом, всё еще опасается оставаться с ним наедине: ни родители, ни дедушка с бабушкой никогда так не ругали и не злились, как старший брат. Дорога проходит за разговорами о поездке, и как только сестра заводит тему про Димаса, Костя тактично выкручивает звук магнитолы почти на максимум, правда, за музыкой мне едва удается расслышать хоть слово.

А Ник паркуется так, что чуть не влетает в стену гаража, и выходит из машины чернее тучи. Неужели он так из-за сестры? Она ведь нашлась в конце концов, всё в порядке, но даже для брата странно так долго дуться, Ник обычно быстро отходит, да и на Талю невозможно долго злиться, это я и по себе знаю.

Завидев нас, брат рассеянно здоровается со всеми троими разом, и, не сказав больше ни слова, направляется к дому. Почему-то проходом из гаража сразу в дом, к подвалу, никто не хотел пользоваться, и мы всегда обходили по улице, до парадной двери.

— Что случилось? — чтобы догнать Ника, мне приходится бежать наперерез, по колено проваливаясь в снег. — Ты сам не свой, — я подбегаю вплотную, ухватившись за братский рукав.

— Ну, — он вздыхает, — отцу вздумалось меня женить.

Замечательно, приехали. Таким маразмом даже дедушка не занимался, хотя подобное было бы как раз в его стиле, тема наследия ведь была самой главной в его жизни.

— На ком? — дрожащим голосом спрашиваю я, боясь спугнуть момент.

— Мне неважно, — отмахивается брат.

Он в последнее время вообще был на себя не похож, и это произошло задолго до исчезновения Тали. Я грешила на работу и большую загруженность, но видимо Ник, у которого никогда не было недостатка в девушках, не хочет расставаться со свободой. А дядя по опыту первого брака, закончившегося неудачно, хочет подобрать жену для сына сам, исходя из какого-нибудь делового расчета. А Ник, естественно, предпочитал пока оставаться свободным, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться.

— Может, получится объяснить, что ты еще не нагулялся достаточно? — осторожно предлагаю ему, заглядывая в глаза из-под руки. Нет, всё равно что-то не сходится, где-то на далеком интуитивном уровне.

— Да не в этом дело, — голос такой, что если бы на его месте была сейчас я или Таля, то дальше последовали бы слезы. — Мне уже давно нравится другая, — нехотя признается он, — но ни она, ни отец никогда не согласятся.

Такой ответ заставляет меня поперхнуться, и, откашливаясь, я сгибаюсь пополам, судорожно вдыхая морозный воздух. Неужели Ник, который и вовсе серьезные отношения не признает, влюбился?

— И кто она?

Непередаваемая смесь эмоций на лице брата показывает всю его внутреннюю борьбу, но под конец гордый потомок князей Снегиревых сдается.

— Яна Яхонтова.

Он тут же отворачивается: то ли собрался так избежать новых вопросов, то ли не хочет, чтобы я снова посмотрела ему в глаза.

— Яна? Ты сдурел? Да ей же лет пятнадцать всего! — только и остается у меня.

Ник криво приподнимает краешек рта.

— Двадцать один вообще-то. Она на историка учится, — зато теперь, кажется, понятно, почему девушка так от него шарахалась всё это время.

В слабой попытке переварить информацию я обреченно вздыхаю. Это семейство меня точно с ума сведет.

Глава 28. Песню допеть сможет

Самолет уже почти час рассекал январское небо, и в этот раз летать оказалось совсем не так, как в прошлый, когда я добиралась до Москвы из Лондона. Во-первых, в бизнес-классе было на удивление мало пассажиров; мне казалось, что в Москве немало желающих смотаться на выходные в Питер, но наверняка в такое время многие еще были на работе. Во-вторых, теперь мне было действительно интересно наблюдать за виднеющимся в иллюминаторе крылом Боинга и пушистыми, словно вата, облаками под ним.

— Наш самолет начинает снижение высоты. Просим отключить мобильные телефоны и пристегнуть ремни безопасности, — донеслось из динамика.

Вздохнув, я лениво потянулась к спинке сиденья, думая о том, как было бы здорово слетать куда-нибудь на край света, например, в Австралию или Бразилию, чтобы лететь часов семь, а то и все десять. Телефон я перевела в режим полета еще в Шереметьево и использовала мобильник только для фотографий: в Москве мне катастрофически не хватало времени, чтобы выложить в соцсети хоть что-нибудь.

Костя и не подумал пошевелиться: всю ночь он провел за алкотерапией вместе с Ником, которому это и впрямь, кажется, было нужно. Вначале я не поняла, зачем он хочет напиться вместо того, чтобы лучше узнать Яну или поговорить с отцом, но у брата, видимо, был какой-то свой, особый способ решения проблем. К тому же, Яна избегала его всё это время так старательно, как будто Ник зазывал ее на свидание при любой возможности. Впрочем, зная брата, такой вариант я тоже не исключала.

Я хотела было спросить, но безрезультатно: старший брат с полным мучений видом склонился над пакетом, которые всем выдали еще перед вылетом. Лицо его приобрело нежно-зеленый оттенок и отражало безмерные страдания. Никогда бы не подумала, что у Ника воздушная болезнь: может, всё дело в том, что кое-кто вчера перепил?

Кое-как защелкнув и Костин ремень безопасности тоже, я повернулась к Тале с Димасом. Сестра выглядела абсолютно счастливой, а в глазах Димы тихой водой стояла безмятежность, хоть он и казался слегка растерянным. Бедный парень впервые в жизни летел в самолете и пока не мог понять, нравится ему или нет. Мы уже чуть не опоздали на рейс только потому, что он заблудился в аэропорту, и Таля, вцепившись в парня мертвой хваткой, не отпускала его руку до сих пор.

Не успела я расслабиться, как динамик снова ожил.

— Наш самолет произвел посадку в аэропорту Пулково в Санкт-Петербурге. Температура в городе — тринадцать градусов ниже нуля. Просьба оставаться на местах до полной остановки двигателя. Наш полет окончен. Компания «Аэрофлот» и экипаж самолета желают вам всего доброго.

Никогда бы не подумала, что успела соскучиться по Питеру, но всё здесь ощущалось совсем иначе, и даже воздух был другим, не таким, как в Москве. Не лучше и не хуже, просто он отличался, и эта разница внезапно била в грудь, прямо в солнечное сплетение, так, что у меня перехватило дыхание, едва мы покинули самолет.

Ника снова вывернуло ровно тогда, когда за нами закрылись автоматические двери аэропорта.

— Беременный, что ли? — пошутила я, но, увидев злобный взгляд братца, тут же притихла. Зато судя по хихиканью Тали, изучавшей на рекламном щите транспортную карту, сестра оценила.

— Как-то мы не продумали логистику, — пробормотал Костя, щурясь от не по-питерски яркого солнца. — Машины нет, а впятером нас в такси не возьмут.

— Ну, мы всегда можем купить машину, — снова хихикнула Таля. — Или добраться до центра на автобусе, как простые смертные.

Я предложила разделиться, но поддержки не нашла: все хотели держаться вместе, и даже рассесться по двум разным такси казалось ребятам плохой идеей. Радовало то, что ни Димас, ни Костя, в отличие от нас с Талей, топографическим кретинизмом не страдали и сразу безошибочно определили, где искать остановку в сторону города. Прошлым летом я, конечно, научилась разбираться в картах, но то были большие атласы областей, а то и всей России. Москву я до сих пор знала только выборочно, а в других городах и подавно могла потеряться.

За полчаса ожидания мы успели порядком замерзнуть и выкурить на всех полпачки сигарет. Нам с Талей в наших непродуваемых меховых шубах было легче, чем парням в свитерах — теплых — и не очень — пальто; Ника начинал накрывать отходняк, и я всё больше начинала сомневаться в необходимости брать его с собой, а Димас и вовсе зимой носил не пальто, а довольно тонкую потрепанную жизнью синюю куртку.

Ввалившись наконец в автобус, мы заняли первые попавшиеся места; по взгляду удивленного кондуктора было понятно, что она давно не встречала такой разношерстной компании. Пожалуй, даже мои ребята, с которыми я прожила целый месяц в подвале, а затем еще столько же в Заречье, и то имели между собой больше общего на первый взгляд.

Костя, у которого был какой-то волшебный иммунитет на алкоголь, откинулся на спинку сиденья, прикрыв глаза, и дремал; лицо его выражало расслабленность и казалось отчего-то еще красивее, чем обычно, как будто невидимый скульптор приукрасил и без того совершенные черты. Даже сейчас, когда Жилинский спал, одного взгляда было достаточно, чтобы определить его статус и положение. Ник на соседнем месте, в отличие от своего друга, на большого босса похож не был: его всё еще колбасило от выпитого ночью, и даже армия Талиных таблеток на брата не подействовала почему-то — из-за перелета, наверное.

Таля куталась в шубу — «печка» в автобусе работала очень слабо — и то и дело тянулась в сумку, к зеркальцу, чтобы поправить и без того безупречную прическу или макияж: сестра всегда делала так, если нервничала. Дима рядом с ней старался не заснуть, но то и дело зевал, прикрывая рот шарфом. Бирюзовый помпон на его оранжевой, прямо в цвет новогодних мандаринов, шапке при каждом зевке забавно покачивался из стороны в сторону. Необычность расцветки и то, с какой исправностью Дима носил сей головной убор, буквально кричали о том, что это подарок Тали, а поскольку ни в одном магазине такого не купить, можно было догадаться, что шапку смастерила для него наша бабушка: я видела старую фотографию, где в таких же разноцветных вязаных шапках вся семья стоит в обнимку, почти по колено в снегу, в окружении лыж и сноубордов.

Я металась где-то посередине между Талиной нервозностью и безмятежностью Кости: этот странный город, Питер, успокаивал одной только своей атмосферой, но дело, за которым мы приехали сюда, было слишком важным, чтобы столько времени сохранять спокойствие. К концу поездки я и сама стала, как сестра, ерзать на сиденье, поворачиваясь то к окну, то к дверям: боялась пропустить нужную остановку.

— Мороз и солнце, день чудесный, — практически пропела Таля, стоило нам выйти из транспорта на укрытый поблескивающим от света снегом Невский проспект. В ответ Ник пробубнил что-то не очень разборчивое и снова схватился за голову.

— Нужно было ему сразу опохмелиться, — со знанием дела посоветовал Димас. — А что? — он ловко увернулся сразу от двух подзатыльников: от Тали и от меня. — Тоха почти каждый день такое проворачивает, и ничего, жив-здоров, не жалуется.

— Из этого можно только сделать вывод, что Тоха — алкоголик, — ворчливо ответила Талина.

Мы с Димой переглянулись: противопоставить Талиным словам нам обоим было нечего. Правда, она виделась с Тохой всего несколько раз и не могла знать, какой он на самом деле классный — а еще очень хороший и верный друг. Он всё-таки предпочитал держаться особняком, но всегда был готов прийти на помощь и поддержать в трудную минуту: даже смешно вспоминать, как я его побаивалась поначалу. Тоха, кстати, утверждал совсем обратное, как будто это я заставляла его дрожать от страха.

— Дамы вперед, — слабым голосом объявил Ник, распахивая перед нами дверь нужной парадной, но тут же на удивление бодро поправил сам себя: — нет, наоборот, там может быть засада, — и уже направился внутрь, к лестнице, но был оттеснен в сторону широким плечом Кости.

— Лучше я, — коротко бросил он.

Я юркнула сразу вслед за парнем, но была мягко отстранена: Ник был твердо намерен идти вторым, и в этом Костя его поддержал. Мы с Талей двинулись за ними, а замыкал цепочку Димас, светивший своей яркой шапкой во все стороны.

Квартира встретила нас запахом пустоты и затхлости, хотя казалось бы — сюда никто не заходил всего две недели, а ощущение, что с нашего последнего визита прошел целый год.

— Напомните, а кто вообще решил, что искать это чертово кольцо нужно именно здесь? — громко поинтересовался Ник.

На меня одновременно уставились четыре пары глаз.

— Ну а где еще? — я пожала плечами. — Или кто-нибудь считает, что дедушка пожертвовал перстень в качестве экспоната в Эрмитаж, чтобы потом его внуки пытались ограбить один из самых известных музеев мира? Или, как в фильме, закопал сундук сокровищ в зоопарке, под клеткой со львом? Нет, он здесь, я это чувствую: нужно только найти подсказку.

— В начале месяца мы не нашли ни одной, да и содержимое тайника сильно отличалось от того, что было известно, — осторожно заметил Костя.

Таля вдруг улыбнулась.

— Значит, есть второй тайник, где-нибудь на видном месте, но открыть его, как и все остальные, можно только разобрав дедушкины шифровки, — сестра безошибочно нащупала в сумке и вытащила на свет уже до боли знакомый томик Маяковского. — Дед специально всё придумал так, я уверена, — вслед за Талей мы всей компанией переместились к столу, куда сестра положила книгу.

— Да, — свой голос я поначалу не узнала: мне не хватало хотя бы глотка воды. — Найдем стихотворение с зашифрованным ключом к разгадке — найдем и перстень, — склонившись над красной обложкой, я открыла сборник на странице с содержанием. — А синюю книгу кто-нибудь брал с собой?

Было бы проще выписать названия нужных стихотворений или хранить оба сборника вместе, чтобы не тратить лишнее время на разъезды, чего мы и придерживались раньше, но не так давно Костя посчитал, что хранить подсказки в одном месте нельзя. Он был прав, вообще-то: по одной из книг, любой, Елисеев ничего не понял бы, но попади к нему в руки сразу обе, он бы быстро сложил два и два.

Таля — ну кто бы сомневался — сразу же выудила из небольшой на вид, но на деле бездонной сумки книгу в синей обложке и плюхнула ее на стол, рядом с красной.

— Дедушка выделил двенадцать стихотворений, я считала в самолете, — сестра водит пальцем по подчеркнутым строчкам. — Два из них мы уже использовали, значит, остается десять.

Десять стихотворений и пять перстней — неплохо, знать бы только, какое из всех нужно нам именно здесь и сейчас.

Костя издает вдруг победный выкрик и выхватывает книгу у меня из-под носа, выискивая нужную страницу.

— Смотрите, — он возвращает ее на место, — «Еще Петербург».

Учитывая то, где мы сейчас находимся, название соответствует. Что-то внутри подсказывает, что ответ не так прост, но вариант оказывается самым логичным из всех, и я принимаюсь за чтение.

— В ушах обрывки теплого бала, — и настроение становится теплым и душевным. Может, в квартире хранится какая-нибудь вещь из особняка или старинная фамильная реликвия, потому что первая же строка подчеркнута. — А с севера — снега седей — туман, с кровожадным лицом каннибала, жевал невкусных людей, — с каждым словом голос меняется, слабеет, становится тише и ниже, потому что я не имею ни малейшего понятия, как это трактовать.

— Давай я продолжу, — Костя мягко вынимает книгу из моих рук. — Часы нависали, как грубая брань, за пятым навис шестой, — я не успела заглянуть наперед, но было бы здорово, если бы про часы было выделено, потому что в этой квартире они как раз имеются. — А с неба смотрела какая-то дрянь величественно, как Лев Толстой.

— И что это? — замогильным тоном спрашивает Таля. — Что там подчеркнуто?

— Первая строка, — сразу отвечаю я.

— И Лев Толстой, — добавляет Костя.

Я чувствую себя до ужаса неловко: это же надо было забыть, что текст стихотворений — всего лишь фантик, а обращать внимание следует только на те фразы, под которыми застыла кривовато начерченная от руки линия. И про туман, и про каннибала с жеваными людьми, — всё это было неважно, а я разнервничалась так, словно за спиной меня поджидает маньяк с топором, готовящийся меня сожрать.

— Значит, Толстой и бал, — Ник, усевшись на один из двух имевшихся в квартире стульев, задумчиво подпирает рукой голову. — У него много балов в книгах, если подумать: и в «Анне Карениной» есть, и в «Войне и мире», балы ведь были неотъемлемой частью того времени.

Надо же, я и не думала, что Ник читал Толстого: если честно, я до сих пор иногда сомневалась, что старший брат вообще умеет читать, такие финты он порой выкидывал. Сама я в произведениях классика не понимала ни одной глубокой философской идеи, коих было множество, но зато хотя бы чувствовала переживания персонажей: по большей части страдания, конечно же. Ник же выглядел сейчас очень воодушевленно, а всё его похмелье как будто рукой сняло.

— «Детство», «Записки маркёра», — перечислял Костя всё, что приходило на ум, — «Кавказский пленник», «Хаджи-Мурат» — не то, — для облегчения мыслительного процесса парень полез в карман за пачкой сигарет и зажигалкой.

Мы с Димой следуем его примеру, а Ник отмахивается, проворчав что-то про то, что и так башка раскалывается. На мгновение он замирает, и его можно было бы принять за живую статую, но в глубине братских глаз с невероятной скоростью проносятся и множатся только одному ему ведомые мысли.

— Как раз то, что нужно! — кричит Ник, вскакивая со стула. От неожиданности я едва не выронила сигарету, но успела подхватить — до того, как она прожжет ковер. — Где-то у дедушки было полное собрание Толстого, такие тяжелые пыльные книги то ли болотного, то ли коричневого цвета, помните?

Я многозначительно кашлянула: те воспоминания, которые ко мне вернулись после аварии, можно было по пальцам пересчитать, а дедушка и вовсе был живым всего в двух. Но его библиотека, которую он бережно собирал всю жизнь, а до него — его отец и дед, по-прежнему сохранилась. Бабушка разрешила перевезти в заново отстроенный особняк всё, что мы посчитаем нужным: в конце концов, дедушка и сам когда-то собирался это сделать — но очень просила не трогать книжный шкаф в ее комнате.

Это сейчас спальня только бабушкина, но раньше она была их общей, и в шкафу румынского производства, которым дедушка, говорят, очень гордился когда-то давно, хранилась его личная коллекция, которую было принято считать неприкосновенной. Именно оттуда мы почерпнули синий сборник Маяковского, и именно там всю третью полку сверху до сих пор занимало собрание Толстого.

Таля с недоверием покосилась на брата.

— Ты предлагаешь нам прочитать все двадцать томов, — сестра саркастически приподняла брови, — или сколько их там вообще?

— Последний был пронумерован цифрой двадцать два, — подсказал Ник. — Может, вы с Джиной и не помните, но меня дед постоянно заставлял что-то читать, и Толстого я на всю жизнь не забуду, — делится он, а в зеленых глазах я замечаю проснувшийся азарт. — Костя сказал про «Хаджи-Мурата», в той же книге был рассказ с названием про бал, вот прямо как в стихотворении, — он продолжает бормотать что-то себе под нос, пытаясь вспомнить.

Ник думает так сосредоточенно, что опускается обратно на стул и прикладывает указательные пальцы к вискам, как будто такая антенна чем-то ему поможет.

— «После бала», — возвещает Костя, а затем с самым довольным видом добавляет: — Он еще шел самым первым рассказом. Каждый раз, как ты открывал ту книгу, сидел с минуту и пялился на эту первую страницу, а потом добавлял, как тебя всё заебало, — парень прямо-таки лучится счастьем, расплываясь в улыбке.

Брат, отвлекшийся от мозгового штурма, показывает Косте язык и смешно морщит нос.

— Счастливый, тебя хотя бы не заставляли всё это читать, — брат замолкает, прикидывая что-то, а затем добавляет: — А нет, еще хуже, ты всегда был из тех дураков, которые читают по собственному желанию.

Пока они предаются воспоминаниям детства, приправленным по-семейному дружеским стебом и подколами, Димас что-то быстро печатает в своем планшете, с которым никогда не разлучается. Мы с Талей не успеваем переглянуться, как прямо на книжке Маяковского перед нами оказывается подсвеченный экран.

— Вот нужный нам рассказ Толстого, можно прочитать прямо сейчас, — деловито объявляет он.

Меня хватает всего на несколько строчек: голова начинает пухнуть, а мозг — плавиться, и дочитав до конца предложения, я уже не могу вспомнить, что было в начале, а тем более — уловить суть. Пока Таля, придвинув планшет поближе к себе, углубляется в чтение, я отправляюсь на кухню, заварить на всех кофе. Я точно помню, что мы с Костей оставляли все купленные продукты здесь, даже холодильник не опустошали, совсем про него позабыв. Теперь я радуюсь такому повороту: возможно, у мясной нарезки в вакууме еще не вышел срок годности. В голову закралась гаденько-ехидная мысль, что даже если горячо любимый Костей «Дор Блю» испортился, то этого никто никогда не узнает.

Пока я заправляла кофеварку, подобную той, которой мы пользовались дома у бабушки, и ждала приготовления кофе — хватило бы на пять чашек — в холодильнике помимо нераспакованной мясной нарезки был обнаружен творожный сыр в закрытом стаканчике, крабовые палочки и баночка маринованных опят, которые мы приобрели у бабушки, торговавшей возле метро. Тостовый хлеб давно зачерствел и заплесневел, помидоры — тоже; большой лысый огурец был уже вялым, но пока держался молодцом и в принципе еще годился в пищу. В шкафчике осталась забытая полупустая коробка чуть подсохших шоколадных конфет, банка оливок и две бутылки вина.

— Негусто, — резюмировала я, обращаясь к новой форме жизни, которая выглядывала на меня из притаившегося за другими продуктами пакета с виноградом. Он, как и помидоры с хлебом, сразу отправился в мусорное ведро.

Тем временем колба кофеварки уже вовсю наполнялась ароматным напитком. На скорую руку порезав огурец кривыми кружочками, я выложила его на тарелку, куда парой минут ранее отправились тонкие куски копченого мяса, освобожденные от упаковки. На этом мое рвение к сервировке стола поубавилось, и всё остальное, что было еще съедобным, я прихватила просто так, не перекладывая в посуду.

Ребята были так заняты, что заметили меня только тогда, когда я поставила перед ними две наполненные доверху чашки. Только я развернулась и собралась на кухню за остальными, как чьи-то руки — даже гадать не пришлось, чьи — обхватили меня со спины и приподняли на несколько сантиметров над полом. Я издала невнятный булькающий звук где-то посередине между смехом и злобным шипением: несмотря на то, что такие объятия всегда поселяли в душе небывалое тепло, в этот раз они неприятно прищемили мне кожу на боку.

— Кажется, у меня ребро за ребро заехало, — поделилась я со старческим кряхтением, когда Костя вернул меня на место. — Вроде отпустило, — добавляю, когда обеспокоенный парень помогает мне разогнуться.

— Почему сразу не позвала? — строго спрашивает он, кивая в сторону чашек с картинами Брюллова. — Я бы помог.

Парень забирает со стола чашки, по одной в каждую руку, мне же достается третья. Я с начала месяца постоянно забывала спросить у дяди, где же делались такие, а в том, что их изготовили на заказ, сомнений не возникало. Не такой большой редкостью были стандартные чайные сервизы с изображенными на них картинами — например, в особняке у нас есть целых два таких, с сюжетами Климта и Мухи — но чашки в питерском наборе были большими, какие обычно продают поштучно. Если верить Косте, таких сервизов было несколько: он утверждал, что на даче, где я не была еще ни разу с момента возвращения в Россию, есть точно такой же, только с репродукциями Кустодиева.

Я утешала себя мыслями, что добуду такую красоту и к нам домой, когда немного утрясется накал страстей. Я бы с радостью заказала чашки с картинами Васнецова, которые очень любила, а еще мне почему-то казалось, что дедушка оценил бы такой выбор. Мне не нравилось пить кофе из стандартных сервизов, потому что их хватало всего на два-три глотка, и подходили они только на случай, если приедут гости. Я же привыкла пить кофе в гораздо бо́льших количествах, как и Костя, поэтому у нас были огромные кружки с забавными рисунками: самые большие, какие я смогла найти в ГУМе.

Косте тоже понравился питерский сервиз: я еле сдерживала смех, наблюдая, как ревностно он прижимает к груди чашку, где был изображен его любимый «Последний день Помпеи». На моей были черноволосые женщина и девочка, похожие друг на друга, и когда я увидела ее впервые, мне нравилось фантазировать, что где-то в другой вселенной, лет эдак сто пятьдесят назад, это могли бы быть мы с мамой. Из того немногого, что мне всё-таки удалось вспомнить за последние месяцы, и из рассказов близких и не очень людей я знала, что мама тоже была, как и женщина на картине, сильной и умопомрачительно живой, что плевала на все правила и устанавливала свои.

Но мама была мертва, а оттого еще сложнее было соответствовать задранным до небес планкам. Только сейчас мне вдруг, как камнем по голове, стало понятно, насколько же глупо пытаться стать лучше, чем была она: мамы больше нет, и она так навсегда и останется недосягаемой для меня — во всех смыслах.

Миллион мыслей и переживаний пронесся в моей голове всего за несколько шагов от кухни до комнаты. Едва я успела поставить чашку на стол, как Костя притянул меня ближе и усадил к себе на колени: это произошло так быстро, что я не сразу успела понять, но тело, повинуясь невесть откуда взявшемуся инстинкту, подобралось, готовясь к сопротивлению. Стоило мгновением позже осознать, что произошло, как я расслабилась, откинувшись на широкую грудь; перед этим, правда, пришлось с ворчанием слезть на пол и усесться обратно поудобнее. Еще с пару секунд сбоку слышалось недовольное сопение Ника, но в этот раз брат на удивление быстро успокоился.

Шумно выдохнув, Таля отложила планшет и сделала знатный глоток кофе.

— Я прочитала, — она посмаковала напиток, не спеша продолжать, — но ничего особенного в рассказе нет. С чего мы взяли, что нужен именно этот текст? Может, разумнее рассмотреть бал из «Войны и Мира», — сестра взмахнула рукой, как будто это помогло бы лучше выразить мысль, — ну помните, тот, где Наташа Ростова познакомилась с Болконским?

Костя и Ник согласно закивали, мы с Димасом улыбнулись для вида. Признаться честно, я никогда не вникала как следует в произведения русских классиков, которые мне постоянно подсовывала мама: так, пробегала глазами для приличия, углубляясь только в самые интересные моменты. Таля говорила, я жаловалась на долгие занудные описания, из-за которых постоянно забывала, о чем читаю: после книги часто приходилось открывать краткое содержание, чтобы всё-таки разобраться.

Я старательно борюсь с желанием достать новую сигарету: в квартире и так уже накурено.

— А если содержание не имеет значения? — выдыхаю дым в потолок, окончательно проиграв внутреннюю битву. — Если дело в самой книге, из тех, что до сих пор хранятся в дедушкином книжном шкафу?

Кусочек сыра с плесенью, который Костя намеревался съесть, замирает на полпути к его рту.

— Но это ведь в Москве, — замечает парень, — тогда мы могли бы вообще не приезжать сюда.

— Ну да, — Ник невозмутимо пытается зачерпнуть крабовой палочкой творожный сыр. — Я с самого начала не понимал, зачем мы вообще сюда прилетели.

Я чувствую себя до ужаса неловко: можно было бы догадаться и еще до вылета поискать у Маяковского стихи, связанные с городом. Будет еще глупее, если мы вернемся в Москву, получим в дедушкиной книге ответ, где искать перстень, а после этого нам снова придется двигать в Питер. Такого ребята точно мне не простят, и я уже чувствовала, что в следующий раз мне придется лететь одной: просто никто не захочет еще раз тратить из-за меня время.

Но мамин пример, красной нитью проходивший через всё, что связано с делами семьи и фамильной тайной, тенью следовал за мной везде, что бы я ни собиралась делать. Мамин пример говорил держаться уверенно даже при своих и всегда делать вид, что всё идет строго по плану. Иронично, что как раз у меня ни один план не срабатывал так, как надо: всё всегда шло наперекосяк, хоть мы в конце концов и выворачивали любую ситуацию к лучшему.

— Вряд ли дедушка настолько нас ненавидел, — стараюсь не выдавать собственной растерянности. — Наверняка ответ кроется где-то в квартире, просто нам стоит поискать получше.

Следуя своему же совету, залпом допиваю кофе и, отлепившись от Кости, вскакиваю на ноги; хочется красиво и изящно, как в фильмах про супергероев, но получается до того неуклюже, что я едва не падаю обратно. За те три дня, что мы здесь прожили в начале января, я не заметила в квартире ни одной книги, но я ведь их и не искала: было не до чтения.

Спустя битый час поисков по всем, даже самым дальним, углам, мы не находим ничего, кроме потрепанного томика Гумилева и толстой книги со стихами Пушкина. Они лежат на небольшой полке, прибитой к стене так высоко, что я со своим метр шестьдесят пять и не подумала бы туда посмотреть. При детальном обыске всех шкафчиков и тумбочек Дима находит одну из книг про Гарри Поттера, причем в оригинале, на английском, и почему-то среди инструментов в кладовке.

Мне казалось, что я давно уже отучилась рыдать по поводу и без, но на глаза невольно наворачиваются слезы. Я представляю, как книгу забыла здесь когда-то мама — больше никто из семьи не читал историй о волшебниках — но параллельно с этим вокруг роящихся мыслей тяжелой цепью обвивается осознание, что я слишком расчувствовалась в последние дни и пора бы брать себя в руки.

Вместо этого я опускаюсь на пол прямо в кладовке и перелистываю тонкие желтоватые страницы, сама не понимая, что хочу там увидеть: какую-нибудь фразу маминым почерком или подчеркнутую ее рукой любимую цитату? Глупо, ведь многие зарубежные издательства оставляют в конце несколько пустых страниц — специально для заметок — и вряд ли кто-нибудь стал бы черкать прямо в тексте.

Я открываю страницы для записей, но не нахожу там ни одного слова — только кривые детские каракули.

* * *

— Пап, мне скучно, — хнычу я. Мне уже надоело смотреть на одинаковые облака, проплывающие под нашим самолетом, а больше заняться нечем. Мама давно спит, да и папа уже клюет носом, но всё-таки меня слышит.

— Я бы дал тебе книжку, но у нас с собой только «Гарри Поттер», — объясняет он, а я радостно хлопаю в ладоши: «Гарри Поттера» я знаю и очень люблю. — Это четвертая часть, а ты еще не до конца прочла вторую, — строго предупреждает отец.

— Ничего, пап, я пойму, — заверяю я и получаю наконец в руки заветную книгу.

Папа оказывается прав, и я не понимаю ровным счетом ничего: всё-таки нужно читать книги по порядку. Но признаваться в своей неправоте жуть как не хочется, к тому же, папу теперь не разбудить — так крепко он уснул. Покопавшись в маминой сумке, я нахожу простой карандаш и немного грущу из-за того, что взрослые слишком правильные и скучные: будь моя воля выбирать карандаш для записей, я бы носила с собой красный или фиолетовый.

Хищно улыбаясь, я открываю книгу с конца, где пустые страницы, попутно радуясь, что мама оставила их нетронутыми: она почему-то черкала прямо в тексте, совершенно по-варварски, но мне сейчас это принесло только пользу. Высунув от сосредоточенности язык, я старательно вывожу на чистом листе очертания льва.

* * *

Я всё еще ошарашенно моргаю часто-часто, но теперь хотя бы знаю, где нужно искать. Сколько бы лет мама ни прожила в Лондоне, она всё равно оставалась русской, а привычки, доставшиеся от коллективного сознания нескольких поколений, не так-то просто уходят, тем более, что маму всё устраивало.

Было удивительно, что карандаш еще не размазался и не стерся, как это часто бывает со временем на тонкой бумаге: достаточно потереть пальцем, и написанного будет уже не разобрать. Слова, которые я отыскивала в тексте, были подчеркнуты, обведены или и вовсе взяты в скобки; значения шифра — а это был однозначно он — я не понимала, поэтому выписывала на чистый лист, добытый в той же кладовке, всё подряд.

Нашлись и точки с тире, в которых Костя опознал азбуку Морзе.

— Если бы я еще знал, как оно расшифровывается, — не скрывая досады, отметил он.

— А я знаю, — рядом тут же нарисовался Димас. — Дайте мне немного времени, и всё будет готово.

Если и существовали в мире те редкие вещи, которых Дима не знал, то мне с моими интеллектуальными способностями они и подавно не светили. Впрочем, и у меня можно было отыскать какие-нибудь полезные таланты, просто в данной ситуации они были бессильны: мы уже перекопали всю квартиру, которая была больше похожа на временное пристанище, чем на полноценное жилье, и кроме маминой книжки не нашли никаких зацепок.

— Давай погуляем? — предложила Таля ни с того ни с сего. Только что мы выяснили, что мамины шифры несут в себе только сплошную околесицу; слова были даже никак не связаны между собой: ни грамматически, ни по смыслу.

— Если честно, я думала, ты позовешь Димаса, — я перевела взгляд на парней. Ник развалился на диване и заснул наконец, а Костя и Дима тихо переговаривались о чем-то, так, что слов было не разобрать.

Таля рассеянно улыбнулась, витая где-то далеко отсюда.

— Дима? Нет, это не для него, — она опустила взгляд. — Это только мое, понимаешь? И понять можешь, наверное, только ты, — сестра посмотрела мне в глаза, и я снова поразилась тому, какие же они у нас одинаковые. — Пойдем, расскажу, — и потащила меня к вешалке — одеваться.

Мы долго гуляем пешком; от Площади Восстания доходим до Гостиного двора и Адмиралтейской. Таля на удивление хорошо помнит все названия и дороги, хотя последний раз она ходила по ним больше десяти лет назад и была тогда совсем ребенком.

Я понемногу начинаю замерзать, а сестра, похоже, совсем не обращает внимания на холод. Мы молча бродим по набережным Невы и Фонтанки, и вокруг и правда слишком душевно и тихо, чтобы о чем-нибудь говорить. Но это для меня, а Таля, в течение целого часа не проронившая ни слова, начинает меня пугать, и я переживаю, не случилось ли чего, — но задать такой вопрос решаюсь не сразу.

— Ты в порядке? — спрашиваю осторожно, когда некурящая сестра вытаскивает сигарету из моей пачки и делает долгую затяжку.

— Нет, — почти безразлично отвечает она, едва слышно шмыгая покрасневшим от мороза носом. Еще несколько минут мы просто курим и молчим, а затем, облокотившись о перила моста, Таля признается: — Я не думала, что мне будет сложно сюда вернуться. Знаешь, в прошлый раз всё было как-то быстро и непонятно, куча народу, я и соображать-то не успевала, — сестра смахивает мешающую прядь волос с лица, упрямо тряхнув головой. — А теперь никого нет, только мы. Я думала, что это ничего, но в детстве здесь было и хорошо, и страшно одновременно, я даже слов таких подобрать не могу, чтобы понятно объяснить, что чувствую, но я… мне тяжело здесь находиться, — сбивчиво тараторит она.

Только сейчас я замечаю, что нос и глаза у Тали покраснели вовсе не из-за мороза.

— Эти воспоминания — часть тебя, — неспешно проговариваю я, — от этого никуда не деться.

Подруга коротко, но уверенно кивает.

— Знаешь, когда я взрослела, уже в Москве, то часто вспоминала всякое, — она несмело тянется за новой сигаретой. — Я спрашивала у мамы, больше ведь не у кого, а она говорила, что мне это просто приснилось, а на самом деле не было. Я ведь и правда была уверена еще недавно, что просто всё выдумала. А теперь мы здесь, и всё было взаправду, но теперь стало гораздо сложнее, — Таля, опустив веки, выбрасывает окурок прямо в Неву, но сейчас у меня даже язык не поворачивается отчитать ее за такое кощунство. — Еще и Дима здесь, а я не хочу тащить груз и ностальгию детства, просто не ему это, понимаешь?

Не то, чтобы очень — сперва; потом вспоминаю, что совсем не с самого начала могла поговорить с Костей о мучавших меня кошмарах и вопросах: просто что-то внутри не давало раскрыть рот на такие темы, и у Тали, наверное, то же самое сейчас.

— Я думала, что забыла про всё и меня это не волнует, я ведь выросла, — делится сестра. — А оказалось, что во взрослой жизни становится только хуже, — она зло и даже с каким-то отчаянием сплевывает себе под ноги. — Чувствую себя маленькой, напуганной и ни на что не годной.

— Это нормально, — отвечаю ей, параллельно укутывая объятиями, как могу. — Я чувствую себя так вот уже почти год, но ничего страшного в этом нет, просто, — сглатываю невесть откуда взявшийся в говле комок, — просто надо принять и пережить. Без тебя мы бы и половины не добились из того, что сделали в последнее время.

Сестра поднимает на меня вконец заплаканные глаза.

— Правда?

— Правда, — я киваю в ответ. — Хочешь шаурму?

— Шаверму, — тут же поправляет Таля и впервые за время нашей прогулки улыбается. — Хочу, только сначала стоит привести в порядок макияж, а еще лучше — уйти подальше от Думской, а то уже вечереет.

Мы уплетаем шаверму за обе щеки, запивая ее сырным латте и синхронно предлагая открыть, как вернемся, бутылку вина. На обратном пути мы с сестрой держимся за руки, прямо как в детстве, и делимся общими воспоминаниями, которых у меня по-прежнему предательски мало.

Квартира встречает нас гробовой тишиной, нарушаемой лишь мерным тиканьем часов: парни спят без задних ног, устроившись, кто где. Нам это, пожалуй, только на руку. Таля открывает вино, а я разливаю его по бокалам со всей присущей мне неуклюжестью: ничего не разбито, но сестра еле успевает выдернуть из-под винной атаки старинную фотографию нашей прапрабабушки. На краешек всё же попадает несколько бордовых капель, но попытки их оттереть делают только хуже.

— Теперь выглядит как символ того, что ее убили, — расстроенно протягивает сестра.

— А ее убили? — уточняю у нее со смесью интереса и беспокойства.

— Если бы я знала, — Таля пожимает плечами. — Это же надо было придумать, что она была из династии Романовых, — улыбается сестра, — видимо, тяга к именитой родословной у Снегиревых передается по наследству. Дедушка вот тоже постоянно твердил про великих предков, — она прикрывает глаза, словно вспоминает что-то.

— Мария Николаевна, — читаю вслух надпись на обороте фотографии. — Тысяча девятьсот, — а дальше прочитать не могу, цифры размылись: после девятки еще можно было угадать единицу, но следующим шло пятно неясной формы.

— Мария Николаевна, — эхом повторяет Таля. — Знаешь, дедушка ведь хотел, чтобы меня так назвали, — она продолжает крутить фотокарточку в руках. — «Приду в четыре», — сказала Мария. Восемь. Де… — задумчиво, но не вдаваясь в смысл строк, декламирует сестра, но я не даю ей закончить.

— Мы целый день искали не там, — перебиваю ее с широченной улыбкой от уха до уха. — Помнишь, дядя удивлялся еще, откуда здесь портрет? Это была подсказка! — воплю так громко, что Костя сквозь сон начинает недовольно мычать.

Переглянувшись, мы с сестрой наперегонки несемся к столу и хватаем по книге Маяковского каждая.

— «Облако в штанах»! — Таля буквально светится от азарта. — Проверяй!

Я быстро нахожу нужную страницу: она практически в самом начале сборника.

— Вы думаете, это бредит малярия? — читаю вслух, не прекращая улыбаться. — Это было, было в Одессе, — захлопываю книгу, ведь подчеркнуто в ней именно то, что мы и так знаем наизусть. — «Приду в четыре», — сказала Мария, — произношу по памяти, нараспев, практически бегом направляясь к настенным часам.

Чтобы дотянуться так высоко, приходится забраться на диван и встать на носочки; по неосторожности я наступаю на Ника и сама едва не падаю на пол, но это ничего — отгадка почти у нас в руках. Попытка снять часы со стены проваливается, как будто их приклеили намертво, но такая мелочь не способна меня остановить, и я, одной ногой упираясь в спинку дивана — для удобства — перевожу стрелки на четыре часа.

От удивления чуть не падаю снова, потому что часы останавливаются, а стрелка под пальцами оказывается не единственной: их целых четыре. С горящими глазами я оборачиваюсь к Тале, и в унисон мы произносим последние слова ключа:

— Восемь. Девять. Десять, — я по очереди выстраиваю стрелки в нужном порядке. Стоит закончить, как часы тихо щелкают.

Я тяну их на себя — механизм открывается, как дверца, а мы видим неглубокую нишу в стене. Этого места достаточно, чтобы спрятать в нем крохотную коробочку, которую я с победным кличем извлекаю наружу, а затем вместе с находкой лихо спрыгиваю вниз, больно подвернув ногу, но мне сейчас не до таких мелочей.

С замиранием сердца мы вместе поднимаем крышку, любуясь на нашу маленькую победу. Мы не отличим настоящий перстень от копии, но вот ювелир, как раз сейчас обитающий в семейном особняке, сможет, — и у нас впереди только надежда на лучшее. Я не понимаю, от чего испытываю больше радости: от найденного кольца или от новой разгаданной загадки — но разницы, наверное, никакой.

Проснувшиеся от нашего визга парни сами готовы пищать от восторга, и в таком же настроении мы на следующий день возвращаемся домой, в Москву — родной город, который за сутки успел без нас заскучать. Мы укладываемся во время очень удачно: до окончания моратория, который был принят на декабрьских переговорах, остаются считанные часы.

Мы не успеваем даже зайти в дом, абсолютно счастливые, как Ник, притормозив, зовет нас, заставляя обернуться.

— Подождите, — голос брата становится тише, когда мы подходим ближе к нему, — к чему же тогда была загадка про Толстого и бал?

Глава 29. Если не ты, кто же

Долго ли нам еще?

Долго ли нам, скажи на милость,

Долго ли нам еще?

Сплин

Говорят, что детство заканчивается тогда, когда умирает кто-то из родителей или просто близкий человек; говорят, что детство заканчивается тогда, когда видишь смерть и проживаешь утрату. Так можно оставаться ребенком и в сорок, например, а можно потерять опору слишком рано, но со временем я поняла, что ни в каком возрасте невозможно быть к такому готовым. Просто вдруг внутри что-то ломается — и всё, и как раньше уже никогда не будет.

Я не раз спрашивала себя, почему не могу жить как обычная семнадцатилетняя девчонка? Почему приходится решать все эти «взрослые проблемы», которыми в детстве всех так часто пугают родители? Почему порой чувствую себя не на свой возраст, а как минимум на тридцатник?

Ответ был прост до невозможности: потому что я сама сделала этот выбор.

И всё бы ничего, но почему эти мысли приходят мне в голову на контрольной по химии? Выпускной класс, нужно сосредоточиться, и, хоть ЕГЭ по химии я бы точно ни за что в жизни не стала сдавать, в аттестате хочется иметь более-менее приличную оценку. Вчерашний день я специально освободила от всех дел, чтобы как следует подготовиться, и даже утром в душе вслух рассуждала о свойствах этиленгликоля, хотя никогда даже понятия толком не имела, что это. А сейчас, на уроке, в голову лезет всё, что угодно: кроме, конечно же, химии.

Так, спокойно, всё-таки идет контрольная, и надо сосредоточиться. Физика или химия? Таля как раз сейчас пересматривает этот сериал, потому что ее любимая «Закрытая школа» закончилась два месяца назад. Химия любви… Господи, это даже звучит по-дурацки, хотя в духе всё тех же Талиных сериалов по СТС. Химическое состояние порошковой соли, химическая обработка ногтей — черт, такое вообще существует? Звучит жутко.

У меня даже до десяти досчитать не получается в голове: я то и дело сбиваюсь где-то между тремя и пятью, нужные мысли ускользают от меня, теряются, спутываются с другими, совершенно сейчас неважными, и я начинаю подозревать, что утренний кофе всё же стоит заваривать еще крепче — или увеличить порцию до размеров суповой тарелки.

— Химия-хуимия… — ворчу я, подписывая тетрадь. Первую контрольную я пропустила, коротая дни в Елисеевском подвале, поэтому тетрадь еще ни разу сдавала, а вспомнила об этом только в последний момент.

В спину мне летит записка с просьбой списать третье задание. Да уж, неужели кто-то и правда до сих пор не убедился, что с точными науками у меня беда? Да я же ни черта не знаю, хотя старательно учила, но запомнить все темы мой мозг оказался не в состоянии. Может, дядя был прав, и не стоило мне сразу бросаться в омут семейных дел с головой: логичнее было бы сперва закончить школу. Так и пишу на бумажке: «Я ТУПАЯ» — и бросаю ее, откуда прилетела. Мне помощи ждать неоткуда: Алла Федоровна специально рассадила нас с Талей по разным концам класса.

Артем Смольянинов не приходит в школу уже четвертый день. С того момента, как мы поговорили наконец по душам, прошла уже целая неделя, и сегодня снова четверг, но одноклассника не видно с понедельника. Смешно, но у меня даже номера его нет, чтобы узнать, что случилось, и я неуклюже успокаиваю себя мыслями о том, что его отец — человек непростой. Вспоминаю, что Смольяниновы вполне могли залечь на дно на какое-то время, и в этом даже нет ничего удивительного, ведь и мы с Талей тоже можем оказаться в такой ситуации.

Уже третий раз за сегодня я буравлю взглядом пустое место, где обычно сидит Артем Смольянинов, и навязчивые мысли в моей голове заступают на новый круг.

За десять минут до конца урока я, словно ударило током, вспоминаю, что надо хоть что-нибудь написать в тетради, где на первой странице сиротливо приютились, коряво нацарапанные, первые два задания и переписанное из распечатанного варианта условие третьего. Я сочиняю дурацкие цепочки превращения интуитивно, с трудом вспоминая, какие формулы встречались в учебнике. Чувствую, что получается какой-то несусветный бред, но даже так лучше, чем совсем ничего.

Звенит звонок на перемену, но краем глаза я замечаю, что никто из одноклассников еще и не думает сдавать тетради. Я тоже всё еще пишу, уже четвертое задание, и неважно, есть ли в этой писанине смысл. В задаче происходит что-то за гранью моего понимания, но рассчитать пропорции, кажется, не так сложно, а дальше уже неважно — на тройку хватит и этого. Слух пронзает уже следующий звонок, возвещающий о начале нового урока: я совсем потерялась во времени.

Оторвавшись от контрольной, с ужасом понимаю, что никого из моих одноклассников в кабинете не осталось, вокруг совершенно другие ученики, класс седьмой или восьмой — с какого там начинается химия? Химичка недовольно смотрит на меня, поджав губы, а девочка лет тринадцати на вид терпеливо ждет, когда я наконец освобожу ее место.

Наскоро побросав в сумку всё, что валялось у меня во время урока по всей парте, я бегу к выходу, а по пути нервно швыряю тетрадь на учительский стол. Получается не очень-то аккуратно: меня переполняют разного рода эмоции, и тонкая тетрадь падает ровно мимо стопки с контрольными нашего класса, а затем, проскользив обложкой по столу, шлепается на пол, но меня это мало заботит, попросту нет времени, я и так уже сильно опоздала.

Мысленно матеря всё и вся, я спешу на следующий урок — кстати, английский. Несмотря на мое совершенное знание языка — я ведь всё-таки его носитель — Костя никогда не делает поблажек, считая, что таким образом отводятся любые подозрения на наш счет. Даже больше, парень в последнее время постоянно пытается занизить мне оценку, чтобы уж точно никто ни за что в жизни не подумал, что между нами что-то может быть. Мне же, наоборот, всегда казалось, что именно такое поведение показывает истинное отношение друг к другу; в прошлом году Таля смеялась до истерик, наблюдая за нашими перепалками в начале апреля — а в итоге оказалась права.

Стоило мне на всей скорости влететь в кабинет английского и, едва успев затормозить, упасть на стул рядом с Талей, как Костя заметно оживился.

— А вот и Снегирева, — с не предвещающей ничего хорошего улыбкой он откинулся на спинку своего учительского кресла. — Ну давай к доске, раз уж пришла.

Со стороны это и правда выглядело еще подозрительнее, чем просто отсутствие внимания к моей персоне, но не сейчас было выяснять этот вопрос, не на глазах у всего класса, поэтому я послушно поплелась к доске, чтобы рассказать очередную дурацкую тему из экзаменационного списка — что-то вроде «ландэн из зе кэпитал оф грейт британ»

Костя слушал, не перебивая в этот раз, и не делал никаких замечаний на пустом месте, иначе мы бы точно поссорились, я ведь и без того была на нервах. Довольно быстро ответив на все вопросы, которые требовалось, я потянулась к горе-учителю за дневником, но тот ловко поднял его над головой, отведя руку назад: подушечками пальцев я едва успела коснуться обложки.

— За ответ «пять», за отсутствие сменки — замечание тебе, Джина, — с ехидной ухмылкой объявляет парень. Как будто кто-то, кроме его самого, действительно заглядывает в мой дневник. — После урока заберешь, — добавляет Костя, когда я, забыв про поведение в школе, пытаюсь подпрыгнуть и выхватить дневник из его поднятой руки. Очень вовремя, потому что мои попытки уже начинали выходить за рамки допустимого «учитель — ученица».

— Ты мог бы уволиться вообще, — ворчу я, когда после звонка мы вместе спускаемся в столовую. — Довольно сложно скрывать отношения, знаешь ли, когда наши фамилии везде на слуху.

— Так нельзя, — мягко объясняет парень. — Если не дай бог что-нибудь случится, я буду на подстраховке: вряд ли ты горишь желанием ездить в школу в сопровождении кучи охраны.

Наклонившись чуть вперед, я несколько секунд негромко кричу, как полузадушенная чайка, уткнувшись глазами в пол: так бывает легче совладать с эмоциями и переварить информацию.

— Зачем вообще охрана? — фыркаю, не скрывая недовольства. — Опыт показал, что я справляюсь и без нее. На худой конец Ник мог бы, наверное, остаться в школе, а нам с тобой тогда бы не пришлось бояться, что кто-нибудь про нас узнает.

— Никто не узнает, — успокаивающий шепот прямо на ухо. — Мы не даем абсолютно никакого повода подумать, что между нами нечто большее.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не засмеяться: пока мы спускались с третьего этажа на первый, этот гениальный конспиратор, пользуясь давкой на лестнице, не упускал ни одной возможности весьма недвусмысленно меня потрогать. Я была бы только рада, черт возьми, но очень уж переживала, что кто-нибудь заметит.

Последняя неделя и так принесла немало неприятностей, и в глубине души я понимала, что без охраны нам сейчас опасно. По-хорошему, Косте она тоже была нужна, но на эти правила он плевал, хотя иметь рядом человека, владеющего профессиональными навыками защиты и боя, еще никому никогда не мешало. В моем случае меня всегда мог подстраховать Костя, но кто в случае опасности защитит его?

Я ведь уже чуть не потеряла его однажды.

С другой стороны, Костя не один час провел за тренировками, чуть ли не с самого детства, да и теперь умудрялся где-то выкраивать время на спортзал, а я только и умела, что прогуливать физкультуру и попадать в цель — но только в случаях крайней необходимости. Когда захлестывал адреналин, мое тело как будто само чувствовало, что нужно делать, но в любое другое время я и представить не могла, как такое возможно.

Я знала, что папа когда-то учил меня стрелять, и вероятно именно это спасло меня не раз, но было недостаточно. Я хорошо бегала — даже несмотря на то, что после лета мне нечасто приходилось это делать — но любые пули всё равно всегда были и будут быстрее. Драться я тоже умела не очень: где-то на уровне базовой самообороны, но столкновение с серьезным противником в одиночку я бы вряд ли пережила. Каждый раз был чистого рода удачей, и каждый раз мне помогали.

После уроков я со всех ног мчусь в кабинет английского: до начала следующей смены достаточно времени, чтобы поговорить без лишних глаз и ушей. Костя наверняка снова копается в бумагах, которые на самом деле вовсе никакие не учительские — просто Жилинский предпочитает тратить с пользой любую минуту.

— Нужно поговорить, — я закрываю за собой дверь и на всякий случай поворачиваю ключ в замке. — Тебя не удивляет, что Артем Смольянинов не ходит в школу уже неделю?

— Его отец сказал, что он заболел, — не отрываясь от документов, отвечает парень, а я в который раз сбиваюсь с мыслей и думаю, что очки, в которых он работает время от времени, очень ему идут.

— Я в этом сомневаюсь, — тихо отвечаю я.

— Разберемся, — кивает Костя.

Естественно, разбираться нам некогда. Мы допоздна засиживаемся в офисе, а когда делать домашку, даже ту половину, на которую мы договорились с Талей, и вовсе непонятно. В пятницу происходит ровно то же самое, в субботу я пытаюсь разгрести ту кучу дел, которую не успела сделать на неделе, а Костя в обнимку с кипой бумаг на подпись объясняет мне про офшоры.

Я стараюсь не думать о пропаже невесть куда Артема, я стараюсь забыть хотя бы на время про перстни, убеждаю себя, что эта задача не первостепенная и может подождать. Сердцем чувствую, что всё как раз наоборот, а Елисеев не успокоится и не прекратит попытки нас уничтожить, пока в нем теплится надежда добраться до кольца.

Он ведь не знает, что их несколько, и можно было бы соорудить какой-нибудь простенький тайник, чтобы Елисеев получил в руки подделку, копию, и понял, что перстень никакой загадки в себе не таит. Одновременно с этим он ведь мог знать, в чем именно дедушкина тайна, и — всё внутри холодеет до кончиков пальцев — мог быть в курсе, чем подлинный перстень отличается от созданных ювелирами Яхонтовыми копий.

Собрание у нас в воскресенье, и я в который раз хочу поставить вопрос о переносе места их проведения в другое, более удобное. В особняке слишком много народу, но можно было бы вернуть собрания в офис, как это и было до трагедии с родителями.

Пока на собрании идет обсуждение вопросов, поставленных дядей и Леонидом Викторовичем Жилинским, я понимаю, что место, где мы собираемся, значения и вовсе не имеет. Буквально прошлой ночью с рельс сошел поезд с нашим грузом, и ни у кого почему-то даже не возникало сомнений, чьих это рук дело.

— Нужно уметь договариваться, — доказывает Таля. — Какое-то соглашение на тему разделения сфер влияния было бы кстати.

Пока Леонид Викторович тяжело вздыхает, Ник криво и совсем не весело улыбается, больше напоминая маньяка с жутким оскалом.

— Разумеется, такое есть, но Елисеев срать на это хотел, вот в чем штука.

— Неужели мы не можем привлечь все силы с нашей стороны и покончить с ним раз и навсегда? — я закуриваю, прикрыв глаза. Чувствую, что не можем, ведь уже начала разбираться немного в теме рынка и конкуренции, но не задать этот вопрос было бы странно.

— Было бы замечательно, но наши более мелкие союзники на такое не пойдут, опасаясь, что затем мы и их подомнем под себя.

Я хочу возмутиться: как можно идти против по сути своих же, но затем вспоминаю, что даже внутри нашей семьи не всё так гладко. Аникеев, например, предлагает иногда хорошие идеи, но как человек он слишком мерзкий, и от него я бы ожидала подставы в первую очередь. Долгое время я была уверена, что дядя и Ник вместе с ним специально держат меня подальше от дел, чтобы долю мою забрать себе, и мне стыдно за такие подозрения, ведь они всего лишь хотели меня защитить, но порой мне до сих пор кажется, что дядя старается показать мне — именно мне — свое превосходство и намекнуть, чтобы не высовывалась.

У меня нет той мудрости, чтобы поддержать дядю и понять его, ведь он, как и многие другие, видит во мне мою маму. Но зато я, как и она, не собираюсь ни молчать, ни бездействовать, и дяде придется со мной считаться — хочет он того или нет.

— Но кто-то нас поддержать всё-таки должен, — с очаровательной улыбкой уточняет Таля. — Те же Липницкие должны нам по гроб жизни, — перечисляет она, — в конце концов, всегда можно обратиться к Гордееву, он не откажет.

— Это повесит на нас определенные обязательства, — возражает Ник. — Не все из них мы готовы выполнить.

— Не бери в долг, и не будешь должен, — бормочет Дима. — Если наоборот, лишить Елисеева поддержки и союзников, раз мы не можем привлечь своих?

Я вспоминаю то, чему меня учили, и, как бы это ни было смешно, пока что отмалчиваюсь, анализирую всё, что знаю. Елисеев соблюдал мораторий, принятый на переговорах, потому, что там была куча свидетелей, и потом всем было бы наплевать на расстановку сил. За то, что он творит сейчас, ему ничего не будет, потому что доказать его причастность — на грани невозможного.

— Переманивать их на свою сторону рискованно: предадут Елисеева — предадут и нас, — рассуждаю вслух. — Нет, Ник, устранять насовсем чревато серьезными последствиями, — старший брат умолкает под моим строгим взглядом, а в моей груди бешено скачет радость от того, что меня слушают. — Нужно временно вывести их из игры, чтобы никто не смог прийти Елисееву на помощь.

— Ладно, — Ник потирает руки, — тогда нам нужен список тех, с кем предстоит, — он замолкает на мгновение, окидывая взглядом всех присутствующих, — поработать.

Два раза просить не нужно: Дима уже что-то печатает в планшете, ищет информацию. Я жду не дождусь, когда мы всё решим, собрание закончится, а я выскажу свои соображения насчет дедушкиных перстней. Пока что нельзя: только когда останутся самые близкие.

Действовать нужно срочно, и я не понимаю долгих совещаний и волокиты, как бы мне ни пытались растолковать их важность. Я вспоминаю Георгия Синицына, Елисеевского зама, и пока одни ищут сведения об остальных, другие могли бы разрулить хотя бы с ним. Я пока не придумала, как именно, ведь за каждой фамилией стоят еще десятки людей, половина которых вооружена не меньше нашего, и главное — обезвредить вот этих безликих, при этом не причинив им очень уж большого вреда.

Когда все расходятся, Леонид Викторович очень просит нас всех не лезть на рожон и дать разобраться тем, кто старше и опытнее, кто уже успел пожить и оставит после себя хоть что-то. Дядя Игорь кривит губы и холодно-издевательски подмечает, что женщинам и вовсе не место в таких разборках, а он запрещает нам с Талей что-либо предпринимать.

Хищная, кроваво-красная от помады, улыбка расползается по лицу.

— Запрещаешь мне? — слегка склоняю голову набок. — Напомни, дядя, кто же наделил тебя такими полномочиями?

— Я глава семьи, — дядя Игорь старается не показывать эмоций, но я вижу, как он злится.

Костя внушительно прокашливается.

— Не единственный.

Я улыбаюсь еще шире, чем прежде. Безумно приятно, что Костя с его повернутостью на моей безопасности всё же решил меня поддержать. Я знаю, что ему всё равно будет спокойнее, если я до конца своих дней буду отсиживаться в стороне, пока он рискует жизнью, но парень уже давно понял, что такая жизнь убьет меня быстрее, чем Елисеев или кто-нибудь из его людей.

Только Костя, на мой взгляд, выбрал неверный аргумент. Его отец не настолько глуп, чтобы попытаться хоть что-то мне запретить, но он поддержит дядю Игоря в том, что хотя бы нам с Талей лучше пока не вмешиваться.

— Глава семьи? Как интересно, — дядя заметно напрягается, когда я безобидно хлопаю ресницами. — Разве кто-то тебя им назначал? — спрашиваю едва слышно, приблизившись к дяде вплотную. Если он не хочет, чтобы присутствующие здесь самые близкие засомневались в нем, то не станет провоцировать конфликт и дальше. Если станет — я могу задать этот вопрос снова, уже во всеуслышание.

Дядино лицо долго краснеет, а затем резко белеет в одно мгновение.

— Из тех пятерых, кого одобрил для управления делами семьи мой отец, остались только мы с Леонидом, — сипло отвечает он.

— Значит, еще троих следует добавить, — я легко пожимаю плечами. — Последняя воля дедушки, а я читала оставленные им бумаги, гласит, что баланс должен быть сохранен до тех пор, пока среди нас не появится стопроцентный лидер.

Леонид Викторович внимательно смотрит на меня, затем на дядю, переводит взгляд на Костю, Ника и Талю. У меня не получается угадать, о чем он думает, но я сама окончательно осознаю, что парни, хоть и пытались сначала идти наперекор, а потом — побыстрее стать самостоятельными фигурами на этой шахматной доске, всё равно всегда играли по правилам. Старшие были для них непререкаемым авторитетом, в данном случае — дядя Игорь и Леонид Викторович.

В какой-то степени я понимаю и Костю, и Ника: дедушку я и сама готова слушать, хоть его уже нет с нами.

Может быть, именно потому, что я доверяю мнению дедушки и так сильно похожа на мать, я так остро реагирую на каждое дядино слово. Могла бы промолчать и просто сделать по-своему, он не посмел бы мне помешать, никто не посмел бы, но еще недавно дядя Игорь пел совсем другие песни и вел себя со мной, как с равной ему, и другого отношения — после всего-то — я не ожидала, но могла бы пережить. Загвоздка заключалась в том, что я не могла позволить что-либо мне запрещать.

И если Костя с Ником привыкли во всём слушаться старших, то я — никак нет. Если парни готовы смотреть, как двое глубоко взрослых главы семьи завалят всё, а я с самого начала чувствовала, что завалят, то я слишком хорошо вспомнила слова дедушки о наследии; я внимательно читала — и перечитывала почти каждый вечер — мамино письмо.

Зал собраний погружается в тишину, нарушаемую лишь нашим неровным дыханием. Кажется, дядя слишком зол и растерян, чтобы что-либо говорить: он, похоже, не думал, что выскажусь так открыто.

— Предлагаю компромисс, — я прикрываю глаза, выдерживая паузу. Обращаюсь ко всем: — Старшие пусть занимаются легальным бизнесом, для этого требуются большие знания и опыт. А всё остальное, — с нажимом выделяю последнее слово, чтобы не вдаваться в лишние подробности, — можно предоставить нам.

Поначалу я думаю, что мое предложение никому не нравится: по-прежнему не слышно ни звука. В душу закрадывается липкая, тягучая паника: может быть, дядя прав, и куда мне? Мне ведь до мамы дальше, чем до звезды, и, в отличие от нее, мне по-настоящему страшно.

Боковым зрением замечаю движение, а в следующий миг Костя переплетает наши пальцы и крепко сжимает мою ладонь. Не проходит и нескольких секунд, как-то же самое делает Таля, а на своем плече я чувствую руку Ника. Димы с нами нет, он ждет снаружи: просто наше детство и призраки прошлого — не ему, Таля была права, но друга всё-таки немножко здесь не хватает.

Прикрыв глаза, почти так же, как я минутой ранее, дядя медленно кивает.

Леонид Викторович Жилинский усмехается, и я не могу отвязаться от мысли, как же они с Костей всё-таки похожи.

— Думаю, это разумное решение, — чуть подумав, говорит Жилинский-старший. — Да и черт с вами, молодежь, всё равно ведь сделаете по-своему.

Кто из нас смеется первым, разобрать трудно, потому что Леонид Викторович прав, прав насчет каждого из нас. Чувство безграничной теплоты и семейного единства, притупившееся в последний месяц за кучей дел и забот, снова захлестывает меня с головой.

Очень хочется домой, но в офисе еще есть дела, поэтому мы отправляемся туда. Решение разделить обязанности было вполне логичным: в конце концов, что Леонид Викторович, что сам дядя, — оба и правда больше занимались другим. А еще они сидели в своих личных офисах, а в наш, общий, заглядывали редко и только при крайней необходимости. К тому же, дядя давно уже не принимал решений, связанных с криминалом: только давал советы, как лучше, хотя и ими мы зачастую пренебрегали.

Леонид Викторович, я слышала, и так собирался в ближайшее время отойти от дел, но гораздо лучше будет, если Костин отец останется хотя бы так. Его советы, кстати, я находила гораздо более дельными, чем дядины замечания, но Жилинский предпочитал не вмешиваться, только наблюдать, как мы справляемся, иногда задавая наводящие вопросы.

В любом случае, я до сих пор не очень разбиралась в схемах налогообложения и бизнес-планах, хотя уложила уже в своей голове структуру и законы рынка и жуткие кривые спроса и предложения. Я не была сильна в математике так, как Таля, но больше полагалась на собственную интуицию — та, кстати, меня еще ни разу не подводила. Несмотря на это, меня привлекали именно те дела, которые на широкую аудиторию не афишировались.

— Кеш, сделай, пожалуйста, кофе, — через несколько дней я на всех парах влетаю в Костину приемную, в которой Кеша наводит уют вот уже несколько лет. В моей всё не так, и очень не хватает человека, который бы всем этим занялся.

— Какой? — вежливая до невозможности, настолько, что граничит с жуткой, улыбка секретаря заставляет меня невольно вздрогнуть, но я быстро беру себя в руки.

— Самый большой эспрессо в мире, — сил улыбаться в ответ уже нет, и хочется только спать, бесконечно спать, а у меня на сегодня запланировано еще две встречи.

После разделения дел сначала было полегче, и я уже обрадовалась, но потом, когда окунулась с головой во всю эту кашу — а иначе было и не назвать — поняла, что до этого видела лишь верхушку айсберга. Может, зря я гнала на дядю, считая, что именно он привел семью к упадку, который сам красиво называл стабильностью: я теперь вовсе не была уверена, что не сделаю только хуже.

— Тройной? — жизнерадостно уточняет Иннокентий, направляясь к кофемашине.

— Десятерной, — угрюмо отвечаю я. Как только у всех остальных хватает сил? Господи, как же хочется спать.

Мне предстоит договориться о продаже пары подлинников Да Винчи, причем еще нужно придумать, как выудить их из-за границы и инкогнито провезти к нам, а еще обсудить сопровождение нашими людьми неизвестного мне пока что ценного груза из Китая. Забежав к Тале, в чьем кабинете и приемной витал запах благовоний и сушеных трав, в очередной раз убеждаюсь в том, что мне просто жизненно необходим секретарь.

Сестра зазвала к себе Марту Липницкую, которая, как по мне, работала неважно и постоянно что-нибудь забывала, но Тале нравилось, что у той нет аллергии на благовония и она умеет заваривать травяные чаи из собственноручно собранных трав, а еще ежедневно проверяет все возможные гороскопы и охотно ими делится. Сестра была права: Липницкие и правда были нам должны. Долга, конечно, никто назад не требовал, но двадцатилетняя Марта с радостью согласилась на предложение о работе секретарем; если разобраться, то денег, статуса и информации о происходящем в городе это давало намного больше, чем помощь родителям в бюро ритуальных услуг.

Я бы с радостью предложила место моего помощника Люсе: Дима занимался другим, Паша был слишком неусидчивым для такой работы, а Тоха редко бывал трезвым — но Люся ждала ребенка, и в скором времени мне пришлось бы искать ей замену, а других кандидатов на эту должность я до сих пор не видела.

Китайская делегация состоит всего из четырех человек, один из которых — переводчик. У нас есть свой, и он тоже присутствует при обсуждении, но риски гораздо ниже, когда специалисты присутствуют с обеих сторон.

— Я ничего не понимаю, — шепчет Таля едва слышно, при этом сохраняя на лице голливудскую улыбку.

В ответ я тихонько пихаю сестру туфлей, и, стоит переводчику отвернуться, беззвучно подтверждаю:

— Я тоже.

От нас требуется перевезти через границу семена и саженцы китайской магнолии, а еще — небольшую популяцию каких-то особенных ночных гекконов, которые водятся исключительно на острове Хайнань. Параллельно с этой контрабандой нам самим нужно провезти целый вагон — в прямом смысле — золотых слитков, и сотрудничество обещает быть взаимовыгодным.

Остается обсудить совсем немного, и я тянусь к договору, чтобы обсудить детали. Часть груза мы предлагаем отправить через Благовещенск, и я снова с улыбкой вспоминаю город, в котором так и не побывала прошлым летом. Найти бы еще, где у нас напечатаны альтернативные варианты: одна копия занимает страниц пятнадцать, хоть и составлена на двух языках сразу. Глаза цепляются за графу с перечислением перевозимого добра и их зашифровкой для дальнейшего сообщения, и мне становится совсем неважно, понравится ли китайцам наша схема, потому что первым пунктом в списке значится «Монголия китайская».

В зеркале, висящем слева от меня, краем глаза вижу, как мое лицо стремительно краснеет, и всеми силами мысли стараюсь это предотвратить. Главное — не подавать виду, что что-то не так, и по короткому внутреннему номеру на стационарном телефоне рядом со мной вызвать Марту, которая готовила документы. Черт, мы ведь в переговорной комнате, где никаких телефонов нет и в помине.

Сначала я хочу извиниться и выйти, хотя неведомый инстинкт требует вскочить и пулей вылететь из кабинета, найти Марту Липницкую и казнить на месте, а затем и Талю, которая не могла выбрать себе грамотного секретаря, а после этого — дядю Игоря, который не передал нам документы в надлежащем виде, так, что пришлось их переделывать.

Вместо всего этого я, вежливо улыбнувшись, предлагаю прерваться на кофе-паузу, и китайцы, кажется, не против. Шепнув переводчику, чтобы задержал их на пару минут в коридоре, пока мы с Талей не выйдем, тычу сестре под нос нужную страницу договора.

— В чем дело? — обеспокоенно спрашивает сестра, как только мы остаемся одни.

— А ты посмотри внимательнее! — я изо всех сил стараюсь не повышать голос. — Твоя Марта Липницкая сама, случаем, не из Китая? — гневно вопрошаю, пока Таля, согнувшись пополам, душится смехом вперемешку с ругательствами.

— Да ладно, у всех бывают искрометные ошибки, — уже спокойно говорит сестра, кончиком пальца вытирая выступившие от смеха слезы. — Сейчас перепечатаем. Хорошо, что ты заметила, а Марту я запишу на какие-нибудь курсы.

Мы торжественно провожаем иностранных гостей вместе с обоими переводчиками в кафетерий на верхнем этаже, а сами в это время спешим на наш четырнадцатый, чтобы срочно переправить договоры и распечатать новые.

— Как можно так плохо знать свой же родной язык, — негромко возмущаюсь я, гипнотизируя принтер. — Исправлять документ встроенной проверкой «ворда»!

Таля вздыхает.

— Твоим требованиям к грамотности может соответствовать только учитель русского или выпускник, за последний год решивший сотню пробников ЕГЭ, — сестра качает головой.

— А было бы забавно предложить нашей Зинаиде Павловне сменить работу на старости лет, — представив такую картину, я всеми силами стараюсь не засмеяться.

— А что такого? — пожимает плечами сестра. — Хорошими секретарями, между прочим, не рождаются.

— Но и не все становятся, — ворчу в ответ. — Кеша, например, просто эталон, но он уже работает у Кости.

— Яна Яхонтова?

Я качаю головой.

— Нет, хотя она бы мне не отказала.

Переговоры с партнерами из Поднебесной заканчиваются успешно, и я думаю о том, что будь это белые дела, мы бы поехали отмечать в какой-нибудь дорогой ресторан, с размахом, присущим дяде, да и всем Снегиревым. Но у нас речь шла о контрабанде, и всё было настолько скрытно и тихо, насколько вообще бывает.

— На кой нам вообще сдались эти китайцы? — оказавшись наконец у себя, я на ходу плюхаюсь на диванчик в приемной и сбрасываю узкие туфли. — Я тщательно изучала архивы, и дед стремился развивать связи в Европе и Америке, хотя, конечно, без востока не обошлось, — вздыхаю я. — Но сейчас?

— Ну ты же знаешь, — сестра давит из себя вымученную улыбку. — Престиж обитает на западе, деньги крутятся на востоке.

— А мы находимся где-то посередине и должны развиваться в обе стороны, — заканчиваю я.

— Ты помнишь? — сразу оживляется Таля. — Так еще дедушка говорил, — я вижу, как горят ее глаза, и до боли не хочу разочаровывать, но врать ей — еще хуже.

— Нет, — опустив взгляд, мотаю головой. — Нашла на днях у бабушки кассеты с записями семейных праздников.

Сестра старается не показывать, что расстроена, и у нее неплохо получается: по крайней мере, вряд ли это заметил бы кто-нибудь, кроме меня или Ника. У нас есть всего полчаса, после чего я отправлюсь обсуждать подробности заказа на картины, а Таля спустится на пятый этаж — вникать в бухгалтерию.

Если бы не макияж, я бы с радостью потратила эти минуты на сон, но приходится бодриться с помощью кофе. Таля, правда, говорит, что травяные отвары помогают гораздо лучше, и сует мне в руки полную кипятка чашку, от которой исходит сильный запах пряностей и фруктов.

Не успеваю я распробовать напиток, как дверь моей приемной распахивается, являя на пороге Смольянинова-старшего, отца Артема. Я не могу вспомнить, назначала ли ему встречу, и молю небеса о том, чтобы поскорее нашелся хороший секретарь, а пока что тянусь свободной рукой к ежедневнику, чтобы перепроверить список планов на сегодня.

— Добрый день, Джина Александровна, — здоровается Смольянинов, а я не могу ни вспомнить его имени и отчества, ни привыкнуть к тому, что ко мне обращаются так официально. — Талина Романовна, — посетитель отвешивает легкий поклон Тале, затем снова переводит взгляд на меня, сосредоточенно листающую блокнот. — Можете не искать, мы не договаривались о моем визите.

Совладав наконец с собой, я лишь слегка приподнимаю брови.

— Тогда что же привело вас сюда?

— Возможно, вы будете удивлены, но я пришел за помощью или хотя бы за советом.

Услышанное заставляет меня невольно напрячься, Что вообще могло понадобиться этому человеку здесь, тем более — от меня? Запоздало я вспоминаю, что влияния у нашей семьи больше, чем у кого бы то ни было еще: Елисеев не в счет, это не тот случай. В такие моменты, когда меня словно отбрасывает назад и я не могу уложить в голове свое нынешнее положение, приходится лишний раз напоминать себе.

Отставив чашку в сторону, с внимательным видом я складываю пальцы в замок перед собой.

— Излагайте.

Где-то в глубине души теплится надежда, что его проблема связана с чем-нибудь сугубо рабочим и Артем здесь ни при чем вообще, и с ним всё в порядке, — но точно там же, в глубине, я чувствую, что Смольянинов собрался говорить именно о сыне.

По взгляду Тали, который замечаю боковым зрением, понимаю, что сестра не раздумывая разложила бы свои карты таро, если бы они были у нее с собой.

— Вы хорошо знаете моего сына, Артема, — начинает гость, заставляя меня нервно сглотнуть. Впрочем, мне удалось сохранить хотя бы внешнее спокойствие. — На него открыли охоту.

Когда-то Костя объяснял мне, что вовсе не нужно сразу лететь спасать всех и каждого — для начала стоит попытаться выиграть что-то и для себя. Я стараюсь не показывать, что готова броситься на помощь Артему прямо сейчас.

— И что вы мне предлагаете? — сохранять невозмутимый вид гораздо сложнее, когда сердце колотится как бешеное, а глаза Тали начинают напоминать блюдца.

Смольянинов — кажется, Савелий Петрович или Павлович — внушительно прокашливается.

— Помогите ему.

— Я пока слабо представляю, что могу сделать в этой ситуации. Из-за чего вообще Артему угрожает опасность?

Мужчина вздыхает, собираясь с мыслями.

— Он не родной сын мне, — наконец признается он. — Недавно он узнал об этом и решил найти своего настоящего отца.

— Вы с ним знакомы? — уточняю я.

— Да, пересекались, — снова вздыхает Смольянинов. — Дело совсем не в этом.

— Тогда в чем же?

Глаза Смольянинова-старшего — глаза человека, которому срочно нужен стакан водки, но я не осмеливаюсь пока предлагать ему что-нибудь выпить: слишком боюсь спугнуть, хочу сперва выслушать.

— Я не знаю, как Артем догадался, — начинает его отец — или не отец вовсе, — но он начал вдруг интересоваться нашей с Полиной — это его мать — молодостью. Может, он узрел какое-то доказательство того, что он не мой сын, потому что после поисков информации перестал в этом сомневаться, — я всегда относилась к Смольянинову прохладно, зная, сколько страданий он порой доставляет Артему, но теперь даже мне становится его жалко. — В любом случае, Артем узнал, что у меня есть еще сын от первого брака, Богдан.

— Как интересно, — я опускаю подбородок на переплетенные пальцы и наклоняюсь ближе, — Артем как раз мечтал, чтобы у него был брат, на которого бы легли обязанности по ведению бизнеса. Вы ведь знали, я думаю, что он никогда не хотел этим заниматься.

— Знаю, — мужчина виновато опускает взгляд, — но с первой женой мы разошлись, когда ему было чуть больше года, и воспитывал его совершенно другой человек; фамилия и отчество у Богдана тоже не мои, и я никогда не видел смысла доставать из шкафа скелеты, которые давно похоронены.

Меня не отпускает навязчивая мысль, что некоторые скелеты оказываются в шкафах лишь затем, чтобы их в нужный момент нашли, но это скорее к нашей семье имеет отношение, и ни к чему Смольянинову слушать такие рассуждения.

В ответ я криво усмехаюсь.

— И ваш родной сын ни разу не пытался вас отыскать?

— Он не знал ничего и никогда не объявлялся. А Артем, когда нашел его — зачем только сунулся в ту сторону? — выложил всю правду.

Я утвердительно киваю.

— Мне кажется, он хотел, чтобы ваш родной сын взял на себя долгое обучение, а впоследствии и бизнес, так?

Смольянинов подтверждает:

— Я тоже так решил, но мальчики неправильно друг друга поняли, и теперь Артема хотят убить, чтобы он точно не смог никогда претендовать ни на какое наследство.

— А вы пробовали с ними поговорить? Порой это действительно решает вопросы, — вежливая, безэмоциональная улыбка, — особенно в семье.

— Пробовал, — буркнул Смольянинов себе под нос. — Бесполезно. Артем только огрызается в ответ, а Богдан, — мужчина тяжело сглатывает, — несмотря на все объяснения считает, что Артем — помеха на его пути, ведь если бы у меня не было других детей, Богдан рано или поздно стал бы наследником всего.

— Ну так перепишите завещание, чтобы он успокоился, — криво усмехаюсь посетителю, — при чем здесь я?

Смольянинов не может понять, действую я ему на нервы специально или же нет, но очень переживает, и я тоже не могу понять: за свои деньги или за Артема.

— Вы ведь понимаете, Джина Александровна, что я никогда этого не сделаю. Мой сын — Артем, я растил его с пеленок, вложил кучу сил и денег в воспитание, — не сказать, чтобы меня сильно удивило услышанное. Артем обмолвился пару раз, что он для отца скорее источник инвестиций, чем живой человек, и я даже понимаю, почему он повел себя именно так. — Вы серьезно предлагаете мне отдать всё совершенно чужому человеку? Что бы вы сейчас ни сказали, Богдан действительно для меня чужой, — добавляет он он.

Кажется, семейные драмы — наш неизбежный спутник, где бы ни были и куда бы ни направлялись. В интересах Смольянинова-старшего, вообще-то, рассказать мне всё, что он знает, но мужчина молчит: видимо, в надежде, что с теми крохами, что он поведал, я смогу чем-то ему помочь.

— Ваш интерес в этом деле тоже имеется, — помолчав, наконец сообщает он. — Отчим Богдана, которого он до недавнего времени считал родным отцом, работает на Владимира Елисеева.

Услышанное бьет под дых; я бы и так помчалась спасать Артема, но если вдруг что-нибудь случится с ним, а затем и с его отцом, то родной сын Смольянинова сможет извернуться и с помощью генетического теста доказать, что является самым прямым наследником. Конечно, мы не сотрудничали со Смольяниновым так тесно, но потеря выгодного союзника гарантированно пошатнет положение нашей семьи, и не сейчас, пожалуйста, только не сейчас, когда мы собираем силы, чтобы дать отпор Елисееву. Очевидно же, что этот Богдан не будет на нашей стороне.

— Ладно, — поднимая со стола кружку с давно остывшим отваром, делаю большой глоток, так, будто в чашке вместо полезных трав — крепкий алкоголь. Он уже и мне бы не помешал, если честно. — Если Артем, скажем, будет работать на нашу семью, то по контракту и правда не сможет претендовать на ваш бизнес, и Богдану будет незачем его преследовать. По крайней мере, не из-за наследства уж точно.

Смольянинов мрачнее тучи: конечно, он ведь почти восемнадцать лет был уверен, что Артем когда-нибудь займет его место.

— И кому же тогда мне передавать всё то, что я построил?

Я небрежно пожимаю плечами.

— Если вы не хотите еще детей, то когда-нибудь у вас ведь будут внуки. Может, их даже не придется заставлять против воли, как это происходило с Артемом, — я верчу в руках пустую чашку, делая вид, что нет ничего на свете увлекательнее. — В конце концов, можете считать, что потеря Артема в качестве наследника и будет вашей платой за мою помощь. Я поговорю с ним сама, но завтра, а сегодня я спешу на встречу.

Распрощавшись, Смольянинов уходит, а я думаю, долго думаю. Обсуждение вывоза картин из-за границы проходит, словно в тумане, и я с облегчением выдыхаю, когда снова оказываюсь в одной из семейных машин, и шофер везет меня к особняку, домой. Что, если Артем не согласится? Конечно, у нас найдется любая работа, какую бы он ни пожелал, да и можно ведь заключить фиктивный договор. А может быть, он сам захочет отказаться от наследства и наладить отношения с родным отцом? Знать бы еще, кто это.

На следующий день Костя отвозит меня к Смольяниновым домой, и мне до ужаса неуютно оттого, что Артем всё-таки находится там, в его случае — почти как в тюрьме. Костя уже собирается выйти из машины вместе со мной, но я качаю головой: с Артемом я должна разобраться сама. Кстати, на месте его отца было бы всё-таки логичнее обратиться к Косте, он ведь пока еще остается нашим классным руководителем, но в глубине души огоньком горит самодовольная гордость, что меня увидели способной исправить такую ситуацию, считают для этого достаточно сильной.

— Я проебался, — честно признается друг с ошалелым взглядом. — Знаешь, я думал, это решит все проблемы: у отца другой сын, у меня — другой отец, а в итоге оказалось еще хуже, хотя я думал, что хуже просто не бывает.

Я стараюсь подавить смешок: все рано или поздно проходят точно такие же заблуждения.

— Как ты вообще узнал?

— Помнишь, нас отправляли на медкомиссию для военкомата? — в ответ я киваю. — Ну так у меня четвертая группа крови, а у отца — первая, он мне показывал когда-то военный жетон.

— Может, четвертая у твоей мамы?

Артем хлопает себя по лбу с такой силой, что мне становится неловко.

— Ты на биологии хоть что-нибудь слушаешь? Мы ведь совсем недавно закончили раздел генетики, и проходили, что ребенок с четвертой группой может родиться, только если у его родителей вторая и третья, — глядя на мое полное непонимания лицо, друг хватает со стола листок и ручку. — Смотри, — он принимается чертить какие-то буквы и цифры.

— Ладно, — соглашаюсь я. — И что ты делал дальше?

— Ну, — Артем отводит взгляд, — мне пришлось покопаться в старых документах и медицинских картах, а потом выпытать у мамы хотя бы имя моего настоящего отца. А в документах случайно увидел, что отец — который неродной — уже был женат, и у него есть сын. Я подумал, что если устроить их встречу, он от меня отвяжется наконец.

Я вздыхаю, насколько хватает легких.

— Тебя хотят убить, и именно из-за этого, — я вкратце излагаю суть нашего со старшим Смольяниновым разговора. — Ты вроде в армию хотел? Нам как раз не помешает еще один толковый боец. А вообще, — я непривычно запинаюсь, а затем выпаливаю на одном дыхании: — хочешь быть моим секретарем?

Идея пришла ко мне неожиданно, но показалась вдруг гениальной: и как я раньше не додумалась? Конечно, Артем старательно бежал от такого, но я не теряю надежды, что он согласится.

— Таким, как ты, не отказывают, — то ли шутит, то ли нет. — В любом случае, я согласен. Работать с тобой — это что-то новое.

В целях безопасности мы решаем, что Артем пока поживет у нас, в особняке: так будет даже удобнее решать рабочие вопросы, ведь в первой половине дня он, как и я, будет на занятиях в школе. Я чувствую себя неудобно из-за того, что риск быть убитым для Артема никуда не делся, а просто приобрел иной характер, но Смольянинова это ничуть не смущает. С другой стороны, Кеша, да и многие другие, работал у нас не первый год и был вполне себе жив и здоров.

Если так подумать, то мы все перманентно находимся в смертельной опасности, и каждый из нас к этому готов и ни о чем не будет жалеть. Умирать, наверное, очень страшно, но пока мы живы, какой смысл об этом думать и накручивать себя? В конце концов, мы сами выбрали такую жизнь, хотя каждый мог спокойно отказаться.

Теперь нам пора в офис, но перед этим Косте нужно проверить, как дела на одном из наших складов, поэтому мы выруливаем на МКАД, а после выезжаем за черту города. Почему-то здесь зима чувствуется острее: не то что в самой Москве, где снег не продержался и пары дней после Нового года, и с тех пор то и дело выпадал и превращался в мерзлую продрогшую слякоть.

Не успеваем мы добраться до нужного места, как путь нам преграждает черный внедорожник, возникший буквально из ниоткуда. Машина становится поперек дороги: так, что нам при всём желании негде проехать — и угрожающе замирает темной громадиной, не подавая никаких признаков жизни. Костя пытается сдать назад, но безуспешно; за спиной слышен визг тормозов, и мы с Артемом оборачиваемся, чтобы увидеть через заднее стекло точно такой же, как и перед нами, автомобиль.

Ловлю сосредоточенный взгляд парня в зеркале заднего вида. Голову даю на отсечение, что он думает о том же, о чем и я: ни направо через лес, ни налево через заснеженное поле мы далеко не уедем на обычной легковушке.

— Сука, — медленно, смакуя каждый звук, протягивает Костя.

Мы в западне.

Глава 30. Между землей и небом

Я стараюсь думать о чем-нибудь хорошем, о том, что у нас есть шансы спастись, ведь надежда, как ни крути, умирает последней. На самом деле вместо этого мне хочется громко орать матом и громить от злости и отчаяния всё, что попадется под руку.

— Напомни, почему мы ездим без охраны? — вкрадчиво интересуюсь у Кости.

— Потому что ты всегда была против такого, — моментально отвечает парень, впрочем, без тени упрека.

Блять.

— Кто это вообще? — могли ведь остановить как из-за нас, так и из-за Артема, никто ведь не знает еще, что меньше часа назад он отказался от отцовского бизнеса.

Ответом мне служит молчание: через затонированные стекла джипов не видно ровным счетом ничего, и остается лишь гадать. Темнеет, а из машин никто не спешит выходить: вероятно, ждут от нас первых действий, чтобы лишить малейшего шанса выбраться невредимыми или хотя бы живыми.

Первой разумной мыслью кажется вызвать охрану сюда, и чем скорее, тем лучше: мы не знаем, сколько человек находится в каждой из машин. Батарейка на моем телефоне стремительно садится, издавая противный писк, и я не успеваю даже набрать нужный номер. Всё с самого начала идет не так.

Артем с заднего сиденья протягивает мне свой, но я лишь качаю головой:

— Незнакомый номер могут и не поднять, — в это время из Костиного мобильника уже доносятся звучные долгие гудки.

— Два внедорожника заблокировали проезд, — докладывает парень, прижав трубку к уху. — Да, по дороге на склад, съезд с семьдесят пятого километра и дальше по Ленинградскому шоссе, перед кладбищем свернули налево, — Костя выглядит сосредоточенным до невозможности, и я тоже стараюсь не паниковать, но ловлю себя на мысли, что не смогла бы назвать сейчас такие детали, о которых говорит Жилинский. Я не знаю, что это: характер, выдержка, опыт? В любом случае, отмечаю в уме пунктик научиться так же — если выживем.

Когда выживем. Сдаваться никто из нас не собирается.

Как же сейчас не хватает Димаса с его планшетом: в гаджет недавно закачали несколько новых хакерских программ и приложений для слежки, одно из которых друг разработал сам. Думаю, он смог бы каким-то седьмым, не иначе, чувством, определить, кто нас подкараулил и с какой конкретно целью, но ни Димы, ни его планшета здесь нет: есть только мы с Костей и Артем Смольянинов, который тоже о чем-то напряженно думает, стиснув зубы.

Где-то вдалеке шумит электричка, и снова становится тихо. Здесь, должно быть, намного красивее летом, во время заката.

— Подмога приедет где-то через час, — сообщает Костя. — На складе никто не берет трубку.

— Будет очень круто, если никто не станет нас тревожить в это время, — подавив невесть откуда взявшуюся зевоту — побольше бы спать — я открываю бардачок и очень хочу приняться за чтение «Гарри Поттера», по совету Кости — в русском переводе. Времени никогда не хватало, и я никак не могла дойти до конца пятой части, хотя начала почти месяц назад.

Белый как мел Артем Смольянинов всовывает голову между передними сидениями.

— Серьезно? Ты сейчас способна читать? — удивленно вскидывает брови.

— Хочу закончить до того, как погибну, — перелистывая страницу, отозвалась я, — будет обидно не успеть.

— Сумасшедшая, — выдыхает Смольянинов, наблюдая за моими действиями. Хочется сказать, что всё будет хорошо, успокоить и его, и Костю в первую очередь, но мне нечем, поэтому я только отстегиваю ремень безопасности и придвигаюсь поближе к Косте, не обнимая — заняты руки — но аккуратно кладу голову на крепкое плечо.

Чтение, конечно же, не идет, и я через строчку сбиваюсь с текста в мысли о дальнейшем плане. Я читаю о гибели Сириуса и на глаза сами собой наворачиваются слезы, но я тут же загоняю их обратно: не хватало еще, чтобы потек макияж. Я думаю о том, что у нас есть все шансы навсегда остаться в ближайшем лесу, и хочется плакать навзрыд, но я только крепче жмусь к Косте, чтобы на том свете, если вдруг не повезет, было, что вспоминать.

Разумеется, нам не везет: всем нам, потому что, оторвавшись от бесконечных страниц, я вижу, как кто-то открывает дверь джипа изнутри, собирается выйти к нам.

— Перелазь назад и прячься под сиденья, быстро, — командует Костя, — Смольянинов, ты на пассажирское место.

— Ты сдурел? — я останавливаюсь, так и не решив, утверждение это или риторический вопрос. — Никуда я не полезу, — вместо этого проверяю пистолет. — Между прочим, из нас троих только я необходима Елисееву живой.

Если не дождемся наших ребят, придется драться, но шансы у нас невелики: осенью, когда мы были втроем с Костей и Талей, у сестры хотя бы было оружие, пусть она его и не использовала. У нас хотя бы было укрытие и небольшая фора, чтобы занять более-менее удобные позиции, сейчас же у нас нет почти ничего, только два пистолета да перепуганный до смерти Артем Смольянинов.

— Мы есть друг у друга, — умиротворяющим голосом напоминает Костя, словно прочитав мои мысли, и невесомо целует меня в лоб. — Что бы ни случилось, я люблю тебя, — еще тише шепчет он.

Ответить я не успеваю: к нашей машине стремительно приближается человек. Молодой совсем, светловолосый, не очень высокий и щуплый, словно подросток, в зеленом клетчатом пальто, которое ему совсем не идет: пока я отчаянно пытаюсь соображать, мозг сам собой подмечает совершенно ненужные детали. Он стучится в водительскую дверь, и Костя нехотя опускает стекло.

— Какие-то проблемы?

— Если только у вас, — паренек скалит зубы.

— Поясни, — я наклоняюсь влево, так, чтобы меня было хорошо видно и слышно.

— Не здесь, — кривится незнакомец, — выйдешь — поговорим, — Костя сразу открывает дверь, порывается встать, но сразу слышно: — С тобой, Жилинский, я уже наговорился. Пусть выйдет женщина.

Костя мертвой хваткой цепляется в мою руку, не давая даже пошевелиться толком, закрывает стекло обратно и даже блокирует двери.

— Ты никуда не пойдешь, поняла?

Я вздыхаю.

— Нужно потянуть время, а это наш шанс, — специально поворачиваюсь так, чтобы по губам нельзя было понять, о чем я говорю. — Ничего он мне не сделает. Откуда он тебя знает? Вы знакомы?

— Это Богдан Синицын, мы учились вместе с первого класса, — Костя морщится, как от навязчивой зубной боли. — Мерзкий тип, если честно. Ты разве не запомнила его с переговоров?

Я отрицательно мотаю головой. Богдан? Кажется, Смольянинов говорил, что так зовут его родного сына. Всё сходится: фамилия Елисеевского зама как раз Синицын, это я очень хорошо запомнила еще летом. Остается только уточнить у Артема, но мне даже спрашивать не приходится: одноклассник сам подает голос.

— Он по мою душу приехал, — мертвенная бледность на лице Артема понемногу возвращается к здоровому цвету лица, — так что можете оставаться тут. Я сам выйду.

Я улыбаюсь натянуто, скрываю подступившее раздражение, чтобы не накалять атмосферу еще сильнее.

— Он ведь сказал, что будет говорить только со мной. На тот свет всегда успеешь, а я постараюсь заболтать его до приезда наших ребят. Кстати, — добавляю я, перевешиваясь через Костю и нажимая на кнопку разблокировки дверей, — было бы неплохо их поторопить.

Мягко высвобождаю руку из Костиных пальцев, коротко целую его напоследок и выхожу из машины в промозглый февраль. Кутаюсь поплотнее в шубу — ветер с поля нешуточный — и уверенно подхожу к Богдану Синицыну.

— Я знал, что ты согласишься, — бесцветно констатирует он.

Я пытаюсь кивнуть, но кивком это странное рваное движение назвать сложно. Ничего не говорю, жду, пока собеседник сам скажет хоть что-нибудь еще, но он только уводит меня дальше в поле. Хорошо, хоть не в лес, за деревья, ведь тут мы хотя бы у всех на виду. В лесу, конечно, можно застрелить его к чертовой матери, но во-первых, это оберется проблемами для всех нас, а во-вторых — так получится нечестно.

Богдан Синицын вышел к нам без охраны и даже не проверил меня на наличие оружия — а у меня оно было с собой — и вел себя довольно беспечно для серьезного человека, даже слишком. Хотел побеседовать на равных или просто пытается усыпить бдительность? В любом случае, расслабляться не стоит.

Пришлось идти за ним и мысленно отсчитывать секунды и минуты: часов-то у меня не было. Специально растягивая шаги, я медленно вступала то в снег, то в лужу и только радовалась, что обула сегодня удобные ботинки. В голенище припрятан еще и нож, так что я не пропаду при любом раскладе. Вот бы еще Костя с Артемом оказались в более завидном положении, чем заложниками в собственной машине.

Очень хочется спросить, в чем же смысл нашей добровольно-принудительной прогулки, но я заставляю себя молчать, не тратить слова попусту: когда понадобится, человек скажет сам. А вот закурить — закуриваю, всё так же молча, не спрашивая и не извиняясь. Угоститься тоже не предлагаю, вопреки все правилам хорошего тона: они закончились где-то там, на дороге между полем и лесом, где Костина машина заблокирована между двумя явно бронированными внедорожниками.

Видно, Богдан Синицын ждет, пока я сама скажу что-нибудь, но в конце концов его терпение заканчивается, и я мысленно улыбаюсь дурацкой, даже детской какой-то мысли, что этот раунд я выиграла.

— Ничего не хочешь сказать?

— А должна? — вопросительно выгибаю бровь. — И, кажется, мы с вами не пили брудершафта.

Синицын морщится.

— Не люблю условности, но если вы настаиваете, — он специально подчеркивает обращение, принимая мое маленькое условие диалога, и я тихо и незаметно радуюсь еще одной крошечной победе. — Меня просили лишь передать, что вы взяли то, что вам не принадлежит.

— Можно конкретнее? — устало провожу ладонью по лбу, будто это поможет смахнуть усталость и освежить голову. — Я, знаете ли, не экстрасенс и не гадалка.

Что не так? Да, недавно мы по Костиной инициативе отжали от Елисеевского состава с ценным грузом пару вагонов, но лишь в счет того, что он забрал у нас, значит, по сути, вернули украденное. Господи, да мы буквально на днях перехватили доставку важных документов, переманили к себе денежного заказчика и сорвали Елисееву поставку оружия. Что именно из этого является причиной беседы?

— Как будто вы не знаете, — щурится Синицын, остановившись наконец и вглядываясь в мои глаза.

— Не имею ни малейшего понятия, — сухо бросаю в ответ.

На лице собеседника мелькает замешательство: похоже, он и сам не знает, о чем идет речь, прикрываясь напускной важностью.

— Владимир Семенович Елисеев считает, что вы должны были сразу всё понять, — ну и мерзкий же тип.

Черт, наверняка Елисеев прознал про кольца и в курсе, что мы теперь тоже ищем старинный перстень. В душе только укрепляется чувство, что за нами следят, а еще кто-то из сдает нас, кто-то из своих же, но кто? На близких страшно даже подумать, но больше ведь никто не знал.

— Допустим, — я достаю из пачки новую сигарету.

— У меня тоже есть к вам личное дело, — расслабленно протягивает Богдан Синицын. — Но его лучше обсудить где-нибудь за ужином, потому что разговор не из быстрых.

— Я предпочитаю ужинать с семьей, — стараюсь улыбнуться как можно очаровательнее, — поэтому лучше уж говорите здесь, если хотите, чтобы я выслушала.

Синицын улыбается еще шире.

— Я ведь могу и не спрашивать, — в его голосе явственно слышится намек на угрозу.

— Я ведь могу и не отвечать, — парирую я. — Ведь это у вас ко мне дело, а не наоборот. В конце концов, разве похожа я на человека, которого можно запугать? — смеюсь почти надрывно, чуть не выдав свое напряжение с головой. Я чувствую себя так, словно заперта в клетке с голодным хищником, но в плену у Елисеева, пожалуй, было страшнее. Если я выдержала там, то здесь-то уж точно справлюсь.

— А вас не проведешь, — смеется Синицын. Паренек как будто нарочно повторяет мои жесты и движения, но я делаю вид, что не заметила. — Будь это чем-то неотложным, я напомнил бы, что там, — он указал в сторону автомобильного столпотворения, — ваши, м-м-м, — собеседник мычит, подбирая подходящее слово, — друзья в окружении моих людей. Но мое дело выгодно скорее вам, поэтому настаивать не буду.

Его слова заставляют насторожиться, но снаружи я делаю вид, будто пролетающая мимо ворона гораздо интереснее, чем наш диалог.

— Скажите, что за дело, иначе мы ни к чему не придем.

— Обычный ни к чему не принуждающий ужин. Могли бы выпить на брудершафт, — Синицын наклоняет голову, пытается считать мои эмоции, но я старательно слежу за тем, чтобы ледяная маска не дала трещин. — Знаете, у Елисеева ведь нет наследников, — щурится он, — и по всем законам его дела перейдут к моему отцу, его первому заместителю, а от отца — ко мне. Мы с вами могли бы объединить империи и расширить влияние до небывалых масштабов, не находите?

— Не нахожу, — бурчу себе под нос, еще тише добавляя пару ругательств. Вдруг неожиданно для самой себя резко поворачиваюсь к Синицыну. — Зачем тогда охота на Артема Смольянинова? — спрашиваю в лоб.

— План «Б», — щурится он, однако едва заметно вздрогнув от неожиданности. — Если вы не захотите заключить союз, то будете наблюдать, как ваши союзники один за одним присоединяются ко мне, а затем и ваша семья разваливается по кусочкам.

Блефует. Это видно невооруженным глазом, и манипуляция слишком примитивна, чтобы на нее вестись, но беспокойство в душе всё-таки поселяется.

— Елисеев жив и здоров, а вы его уже похоронили, — смеюсь я. — Не думали, что он узнает? — смотрю в Синицынские глаза с хитрым прищуром. Понятия не имею, как мама это делала, но Костя всегда говорил, что это у меня в крови, где-то на уровне инстинктов. — Боюсь, ему такое ой как не понравится, — сделав наигранно-расстроенное лицо, качаю головой.

— Не бойтесь, — скалится Богдан Синицын, — не узнает.

На его месте я бы не была так уверена. Черт возьми, я ведь могу в любой момент уведомить Елисеева о Синицынских планах, сохраняя анонимность, и тогда план Богдана провалится, не успеет он привести его в исполнение. Либо Богдан Синицын и впрямь дурак, либо он рассчитывает на то, что мы поможем ему убрать Елисеева? Парень ведет свою игру за спиной у большого босса, разумеется, ему нужна помощь; уж не думает ли он, что всех врагов своего врага мы готовы считать друзьями?

Как же хочется просто послать его на три известные буквы.

Вообще-то, Синицын не знает о кольцах, а еще не носит многолетней личной обиды на нашу семью. Если мы вместе избавимся от Елисеева и Синицын займет его место, такой противник будет менее опасным, пожалуй. С другой стороны, у меня сейчас все карты, чтобы слить Синицыных — и отца, и сына — из игры, и двигаться дальше по намеченной и очень пока туманной стратегии выведения из строя всех Елисеевских союзников, чтобы максимально его ослабить.

— Мне нужно подумать, посоветоваться с семьей, — подытоживаю я, — такие решения не принимаются в одиночку.

— У тебя нет времени, — как-то очень уж недобро ухмыляется мой собеседник. Оборачиваясь назад, вижу, как его люди выходят из своих машин — и когда только успел подать сигнал? — и направляются к нашей. — Мне ничего не стоит, например, убрать Смольянинова прямо сейчас.

Я слегка ускоряю шаг в сторону дороги. Он ведь наверняка специально уводил меня подальше, чтобы я не могла ничего сделать теперь.

— Зачем? — улыбаться всё сложнее, но я пока держусь. — Он теперь работает на нашу семью, а значит, не сможет владеть бизнесом своего отца.

— Мне не нужна причина, чтобы убить, — словно издеваясь, отвечает Синицын, и в этот момент меня переклинивает.

Вдалеке, хоть уже намного ближе, чем раньше, Синицынские головорезы — я насчитала целых десять — настойчиво ломятся в Костину машину. Мне плохо видно за их спинами, но я слышу звук разбитого стекла и выстрелы: звуки эхом разносятся по округе, и я не понимаю, кто пострадал, но не время разбираться прямо сейчас, когда на счету каждая секунда.

Только перешедшая на бег, снова замедляюсь. Богдан Синицын, поравнявшись со мной, смотрит вдаль, чуть прищурившись, оценивает обстановку. Мне приходится вспоминать летние уроки на свежем воздухе, когда мы с ребятами выбирались из подвала, и Дима, Зоя и Люся по очереди учили меня ловкости и скрытности. Как же давно мне не приходилось использовать эти навыки.

Бесшумно шагнуть за спину Синицына, одновременно вынимая пистолет из удобной портупеи, подаренной Тохой на день рождения, оказаться с другой стороны и приставить дуло пистолета к его виску, одновременно взводя курок с оглушительно громким в наступившей вдруг тишине щелчком. Сущие пустяки, когда сердце от страха — или уже от адреналина? — стучит как бешеное, а все мысли из головы улетучиваются, оставляя место слаженным действиям.

— Мне тоже, — констатирую с хищной улыбкой, больше похожей на оскал опытного маньяка.

Богдан Синицын едва заметно вздрагивает.

— Опусти пистолет, — тихо, но всё еще уверенно произносит он, вмиг посерьезнев.

— Прикажи своим людям разойтись по машинам, — не очень аккуратным пинком подталкиваю Синицына, ставшего по воле случая моим заложником, вперед, к дороге, свободной рукой вцепившись в рукав его пальто.

— Ты всё равно меня не убьешь, — в его голосе проскальзывает волнение, которое не укрывается от меня.

— Хочешь проверить? — спрашиваю почти шепотом. Происходящее больше похоже на какую-то нелепую игру, но оружие в моей руке — настоящее, указательный палец лежит на спусковом крючке так удобно, словно ждал этого момента всю жизнь, и на самом деле я до жути боюсь нажать на него случайно, по неосторожности, ведь Богдан Синицын всё-таки живой настоящий человек, хотя его, по большому счету, мне не жалко.

— Ладно, — сглатывает он, осознав незавидность своего положения.

Нам требуется еще минута или несколько — я сбилась со счета и окончательно потерялась во времени — чтобы приблизиться к машинам. Теперь я могу оценить обстановку: люди Синицына, больше напоминающие цепных псов, окружили нашу машину, но держатся на почтительном расстоянии. Стекла с одной стороны разбиты, и осколки мешаются на земле с полурастаявшим снегом и кровью.

Кровью?

Мне стоит неимоверных усилий не рвануться вперед, чтобы убедиться, что с ребятами всё в порядке, но я заставляю себя не прибавлять скорости. Через несколько шагов угол обзора меняется, и я вижу Костю — живого, слава богу, — тот вышел из машины, дьявол знает, зачем, и стоит рядом с вытянутой в сторону рукой. Еще два шага — и я замечаю в сжатом кулаке гранату.

Наемники Синицына и так пятятся назад, не желая проверять, способен ли Костя отправить на тот свет и их, и себя заодно, пока один из них не видит наш с их боссом впечатляющий тандем. В тот же момент пятеро разворачиваются, направляя оружие на меня.

Богдан Синицын открывает рот, чтобы приказать им отступить, но в этот момент происходит сразу несколько событий. По направлению к нам на всей скорости несется автомобиль — это наверняка приехали наши — и я отчетливо слышу визг тормозов, но за ним следует треск, грохот металла и звон стекла. Наш джип врезается в почти такой же внедорожник Синицына, прямо в бок, и от силы столкновения обе машины пролетают еще на добрый метр вперед, но при этом останавливаются на достаточном расстоянии, не задев никак Костину.

Один Синицынский боец успевает вовремя отскочить, другой — наоборот, и человека, словно куклу, подминает под колеса; даже среди всего шума мне кажется, что я слышу крик и хруст его костей. Раздается несколько выстрелов подряд, я насчитываю пять — это несчастный, похоже, в предсмертной агонии вжал палец в спусковой крючок. Я не могу понять, куда он попал, но всё-таки срываюсь на бег, хотя осталось всего ничего, волоку Синицына за собой, хотя он вовсе не горит желанием врываться в сердце потасовки.

Краем глаза замечаю, как наши люди, примчавшиеся на помощь, выскакивают из машины, а за ней подъезжает вторая точно такая же: их много в семейных гаражах. Начинается беспорядочная стрельба вперемешку с криками, я не могу разобрать слов и всё пытаюсь высмотреть подробно, что происходит, поэтому под ноги совсем не смотрю и очень удивляюсь, когда, споткнувшись, падаю на землю и, проскользив животом по мерзлой луже, останавливаюсь уже на асфальте.

От неожиданности я выпустила Богдана Синицына, но жалеть об этом тоже некогда. Мне пришлось зажмуриться, чтобы в глаза ничего не попало, но теперь, открыв их, я вижу носки Костиных ботинок. Еще секунда требуется, чтобы понять, что парень ничком распластался на дороге.

Я больно ушиблась, пока падала, и попытка встать отдается болью во всём теле, а содранные ладони неприятно саднят, но это всё ничего. Я подползаю ближе к Косте, но не успеваю даже проверить, что с ним, потому что на всю округу звучит до боли громкое:

— Ложись!

Голос смутно знаком, но в таком беспорядке я не могу узнать, кому он принадлежит; догадываюсь лишь потому, что Ник со всех ног несется к нам, неистово размахивая руками. Взгляд сам собой вдруг падает в другую сторону: там одиноко лежит граната, которую Костя выпустил из пальцев, и та откатилась дальше, сразу и не заметишь. Ник еще кричит что-то, а я замечаю сразу две вещи: во-первых, вокруг стало подозрительно тихо и пусто, а Синицынские головорезы бегут кто куда. Во вторых — чеки у гранаты нет.

Она вот-вот взорвется совсем рядом с нами; Ник показывает куда-нибудь спрятаться, но здесь некуда, разве что под машину. Брат точно не успеет добежать к нам, он еще слишком далеко, а ко мне как раз приходит идея получше.

Собрав все силы в кулак, я быстро, почти мгновенно преодолеваю те пару метров, что разделяют меня и смерть, сконцентрированную в небольшом устройстве. Я никогда раньше гранат не видела и была уверена, что перед взрывом они тикают, как бомбы, а эта молчит, но лучше уточню у кого-нибудь потом, в более спокойной обстановке. Схватив гранату, вскакиваю на ноги, одновременно замахиваюсь посильнее — и бросаю ее как можно дальше, на сколько хватает сил, вперед, туда, куда убегают бойцы Синицына.

Сперва кажется, что ничего не произойдет, настолько оглушающая тишина стоит вокруг, но затем ее прорезает резкий хлопок, вдалеке поднимается вверх облако пыли, а воздух разрывается от человеческих криков.

Я моргаю часто-часто, и не могу поверить, что жива, и хочется повалиться просто на асфальт рядом с Костей и не двигаться больше никогда, а еще почему-то спать очень хочется, но пока рано: реальность бьет под дых, заставляет вспомнить о том, что ничего еще не закончилось.

Я вижу Богдана Синицына, целого и невредимого: он запрыгивает в свободный внедорожник и газует туда, где дорога свободна. О своих людях он забывает напрочь и даже, кажется, переезжает кого-то из пострадавших от взрыва гранаты, но не понять, живого или мертвого, хотя это в любом случае кажется ужасным.

Я бросаюсь к Косте и с облегчением нахожу, что он дышит, хотя в сознание не приходит, но серьезных повреждений не вижу пока. Наконец слышу тяжелое дыхание Ника над ухом.

— В машину его, быстро, — брат помогает мне дотащить парня до двери, хотя и сам ранен: кровь настойчиво капает из рукава пальто. — Садись за руль, поведешь, — и стремительным шагом отходит обратно, выкрикивая еще что-то нашим.

— Я не умею! — в панике раскрываю глаза широко-широко. Да я даже не знаю, где газ, а где тормоз, не говоря уже о правилах дорожного движения.

— Я умею, — невозмутимо отвечает Артем Смольянинов, которого я не видела ровно с того момента, как сама покинула машину.

Он же втаскивает Костю внутрь и занимает водительское кресло, пока я размещаю Жилинского на заднем сидении. Ник, раздав последние распоряжения, залазит на мое место, и это очень кстати: я забираюсь назад, к Косте, и укладываю его голову себе на колени. Ник оборачивается и уже открывает рот, чтобы что-то сказать, но, посмотрев мне в глаза, решает вдруг промолчать — это совсем на брата не похоже — и только протягивает мне флягу.

Я делаю большой глоток, даже не спросив, что внутри, и только когда горло неприятно обжигает, догадываюсь, что водка. Вернув флягу владельцу, бесшумно выдыхаю и откидываюсь на по-волшебному мягкую спинку сиденья и прикрываю глаза, всего на минутку, чтобы перестали болеть от налетевшей в них пыли и еще черт знает, чего, но открыть обратно уже не получается. Я не сопротивляюсь больше, и меня укутывают долгожданные объятия темноты и тишины: наконец-то спокойно-теплые, а не звеняще-тревожные.

* * *

Пробуждение выходит не из приятных: по ощущениям так я и вовсе разваливаюсь на куски. Недовольно зеваю и, открыв один глаз, тут же зажмуриваюсь от яркого света: который час, если так светло?

Повздыхав, поворачиваюсь на другой бок и думаю о том, как заставить себя всё-таки разлепить глаза. В следующее мгновение меня прошибает током, потому что я вспоминаю, где и как отключилась, и подпрыгиваю на кровати, как ошпаренная. Осмотревшись по сторонам, нахожу себя в помещении, отдаленно напоминающем больничную палату. Окон здесь, правда, нет, но повсюду светят яркие белые лампы и в целом тут гораздо приятнее находиться. Непонятно только, почему вообще я оказалась здесь — на мне ведь ни царапинки.

В ответ на такую мысль тело отзывается болью еще активнее. Все кости ломит одновременно, корочка на содранных ладонях заставляет шипеть при каждом движении, зато голова хотя бы не раскалывается, как это было еще в машине. Черт, как я сразу не додумалась: наверняка это одно из помещений офиса, ведь в особняке такой комнаты точно нет.

Мы приехали совсем недавно: вокруг ни души, но за стеной я слышу знакомые голоса медиков. Наверняка они помогают сейчас тем, кто действительно в этом нуждается, а я в полном порядке. Скрипучая кровать прогибается под моим весом, когда я неуклюже пытаюсь принять полностью вертикальное положение; ботинки находятся рядом, а на деревянном стуле с треснутой спинкой бесформенной грудой лежит месиво из меха и грязи, в котором я с трудом узнаю свою шубу. Черт с ней, сперва нужно найти Костю.

Всунув ноги в ботинки и наскоро затянув шнурки, я вылажу в коридор. Кажется, за поворотом направо будет подобие холла и лифт, но мне туда не нужно: Костя наверняка тоже где-то внизу. Правда, найти его не удается, и всё-таки приходится ехать на наш четырнадцатый этаж: где искать ответ, если не там?

Удивительно, но кабина доезжает, куда требуется, без остановок: такое на моей памяти происходит впервые. Понятнее становится, когда я замечаю на стене: стрелки показывают глубоко за полночь. Почти не раздумывая, открываю дверь в приемную Ника, которая, разумеется, пустует в такое время, а вот кабинет не заперт, и я вполне ожидаемо нахожу брата внутри.

— Как ты? — он сразу вскакивает с диванчика и шагает навстречу. Правая рука брата неуклюже болтается на перевязи.

— Жить буду, — отзываюсь коротко. — Что с Костей?

Нещадно хочется курить, а Ник, как назло, медлит с ответом, но достает левой рукой из кармана пачку сигарет, и я без спроса вытаскиваю одну себе. Брат курит «парламент», тяжелый и невкусный, не то что мое любимое «собрание», но мне сейчас сойдет что угодно, лишь бы покрепче.

— Жить будет, — уклончиво отвечает брат. В моих глазах, пожалуй, настолько отчетливо чувствуется желание убивать, что Ник нервно сглатывает, случайно столкнувшись со мной взглядом, а затем, вздохнув, добавляет: — Ничего серьезного на самом деле. В него попали не сильно, но он здорово приложился затылком об асфальт, когда падал.

— Где он?

Брат улыбается тепло и немного насмешливо.

— Всё хорошо, он спит сейчас, медики решили оставить его под наблюдением хотя бы до утра. Провести тебя к нему?

— Отдыхай, сама найдусь, — отмахиваюсь я. — Собрание назначил на утро?

— На вечер, утром у всех запланированы дела.

Я ворчу о том, что здесь проблемы посерьезнее, между прочим, и о том, что еще несколько таких разборок, и я вообще останусь без верхней одежды. Ник уже не может сдерживать добродушный смех, наблюдая за этим, а я просто чувствую себя дома, хотя нахожусь от него довольно далеко, и бесконечно радуюсь, что у меня есть такой хороший старший брат.

Докурив, выбрасываю бычок в пепельницу-череп: меня подмывает поинтересоваться, настоящий или нет, но вместо этого я лишь коротко говорю, что пойду проведать Костю.

— Только переоденься сначала, — кричит Ник мне вслед, и я подмечаю, что он прав. Одежда пропиталась потом и местами — кровью, грязь со штанов отваливается буквально кусками, и только ботинки каким-то чудом остались в более-менее приличном состоянии. Как же хорошо, что у меня в кабинете есть сменные вещи — на всякий случай.

Приходится потратить время еще и на то, чтобы смыть размазанную по всему лицу тушь и помаду; почему Ник сразу не сказал об этом? Если бы меня так увидела Таля, она бы точно упала в обморок от ужаса. Артем Смольянинов, наверное, тоже, но он спит на диванчике у меня в приемной, никак не умещаясь туда со своим ростом, и ничего этого не видит.

Напоследок я подсоединяю телефон к зарядке и оставляю его в кабинете, а затем спускаюсь на лифте в подвальный этаж. На этот раз я знаю, где именно нужно искать, и, когда тихо открываю нужную дверь и делаю пару бесшумных шагов внутрь, Костя моментально просыпается.

Парень видит меня и пытается худо-бедно усесться на кровати, терпя поражение за поражением.

— Лежи, — почему-то шепотом говорю я, присаживаясь сбоку.

Ничего больше сказать не успеваю, потому что Костя, хоть и бросает попытки поднять голову с подушки, вдруг утаскивает меня к себе, обнимает крепко-крепко, и меня неожиданно пробивает на слезы. Черт, почему именно сейчас, когда, казалось бы, нужно радоваться, что остались живы? Самообладание на сегодня закончилось, и, не в силах остановиться, я только сильнее прижимаюсь к парню, а он только шепчет что-то успокаивающее, и это действительно работает.

Рядом с ним всё остальное волшебным образом становится неважным.

* * *

— Ну и дрим-тим у нас подобрался, — протягивает Таля, выслушав историю по два раза от каждого из ее участников. — Боюсь, у Елисеева и у Синицына просто нет шансов, — смеется она. Смеяться легко, когда всё уже позади.

Любуясь февральским рассветом, я глажу Бродягу, устроившегося под боком, и потягиваю чай из суповой тарелки: Таля навалила туда все успокаивающие травы, какие только смогла найти в запасах на кухне. Мы все единогласно решили прогулять школу, чтобы до собрания отдохнуть и обсудить всё в узком кругу самых близких.

— Кстати, я навещала бабушку, и заодно покопалась в книжном шкафу, и знаете что? — сестра делает большие глаза, стоит только Кеше увести Артема Смольянинова на «курс молодого секретаря», название которому он придумал сам. — На полке Толстого не хватает четырнадцатого тома, — заговорщицким тоном отвечает Таля сама себе. — Я перелистала все остальные, но «После бала», которое мы обсуждали, находится именно в четырнадцатом.

— Я знаю, — веселится Ник, — я был у бабушки позавчера и уже забрал книгу.

— Дурак, — Таля от досады бросает в брата конфетой со стола, и я радуюсь, что первой под руку ей попала не чашка с кипятком. — Я-то думала, что найдем этот том — найдем и разгадку.

— Почти, — Ник поджимает губы, напоминая мне смешную черепашку, — я листал книгу как раз вчера, и в рассказе как раз есть шифр, но мне он незнаком.

— Она у тебя с собой? — дрожащим голосом спрашиваю я, вмиг забыв обо всём на свете.

— Сейчас принесу из комнаты, — кивает брат.

Стоит ему вернуться, как Дима жадно хватается за расшифровку. Он пробегает глазами всего пару страниц, а затем выносит вердикт:

— Шифр тот же, что и в Питере, — мы с Талей сразу же понимаем, о чем речь. Из маминой книги о Гарри Поттере мы не поняли совершенно ничего, но если совместить, то должно ведь получиться что-то вразумительное? — Бред какой-то, — спустя полчаса констатирует Димас. — Связные слова получились только из азбуки Морзе и только с шестой страницы — и там, и там.

— А что получилось? — уточняет Костя, всё еще хватаясь за голову от громких звуков.

Дима не успевает ответить, как Таля, заглянув в груду тетрадных листков через его плечо, возвещает:

— Мы знаем грядущему цену и знаем, что юность права.

— Это Твардовский, — сразу оживился Костя.

Я показываю ему язык.

— Надо было тебе литературу преподавать, ее ты знаешь лучше, чем английский, — парень смеется над шуткой настолько, насколько ему позволяет головная боль.

Думать лучше на свежую голову, но жизненно необходимым кажется разгадать всё сейчас, и мы перелистываем сборники Маяковского, уверенные, что ответ кроется именно в них.

— Точно! — вопит Таля. Костя смотрит на нее так, словно сейчас задушит на месте, и сестра, спохватившись, объясняет благоразумным шепотом: — Как раз на шестой странице у Маяковского стих «Нашему юношеству».

Она порывается прочитать вслух, но это стихотворение занимает целых три страницы, поэтому сразу предупреждаю:

— Называй только то, что подчеркнуто.

— С Курского, березы от леса до хат, из-за горизонтов, лесами сломанных, толпа надвигается мазанок, цветисты бочка́ из-под крыш соломенных, окрашенные разно… Что? — вскидывается она, почувствовав на себе строгие взгляды. — Там и подчеркнут такой кусок, смотрите, если не верите, — обиженно ворчит сестра.

— Верим-верим, — улыбается Дима, поглаживая ее по плечу. — Как думаешь, на что это всё указывает?

— Похоже на нашу дачу, — неуверенность в голосе Тали просто зашкаливает. — Я не знаю, что еще это может быть. В детстве мы ездили туда, как раз с Курского, но я могу ошибаться.

— У Ку-урского вокзала стою я мо-олодо-ой, — давясь смехом, пропевает Ник. — На дачу наведаться и правда стоит: там недалеко была березовая роща, это совпадает с текстом.

Мне добавить нечего, ведь если я и была на этой даче, то всё равно не помню ее. Правда, этот вопрос приходится отложить хотя бы до выходных, потому что нас ждут реальные дела и события, которые происходят здесь и сейчас. Богдан Синицын, хоть и создал четкое впечатление дурака, после вчерашнего вызывает еще больше опасений и может представлять серьезную угрозу всей семье.

Глава 31. Счастье мое

Картинки недавней перестрелки мелькают перед глазами, стоит только на миг прикрыть веки, а страшные звуки слышатся в любой тишине, и меня пробирает от мысли, что через несколько минут придется проживать это снова, рассказывая на совещании, как было дело.

К слову, это первое собрание, на котором не будет ни дяди Игоря, ни Костиного отца, и я волнуюсь куда больше, чем в сентябре, когда впервые переступила порог штаб-квартиры по улице Чкалова где-то на самом краю Москвы. К слову, со складом, куда мы направлялись вчера, тоже случились беды: когда Ник отправил туда наших людей, чтобы проверить всё-таки, то склада на положенном месте не оказалось.

— Я не поверил, приехал утром сам, а склада нет! — сокрушался брат. — Теперь наши лучшие умы там окопались, расследуют, его просто взорвали или перед этим вывезли оружие. Вот же… — с уст Ника сорвалась еще парочка забористых ругательств, которые не грех было и записать.

Я пыталась прикинуть, какой вариант будет хуже. С одной стороны, если наше оружие конкуренты присвоили себе, то есть шанс заполучить его обратно, но я пока плохо представляю масштабы и сложность подобного мероприятия. С другой — если недавно прибывшая партия оружия уничтожена вместе со складом, то враг гарантированно им не пользуется, что тоже звучит неплохо.

— Я поеду им помочь, — мгновенно реагирует Таля. — Свежий взгляд может быть очень кстати.

— Без тебя разберутся, — резко осадил ее Ник, впрочем, сразу же исправился, добавляя уже спокойно: — Сейчас ты нужнее здесь.

Ник был прав, вообще-то: пропускать наше первое самостоятельное собрание было нельзя. Даже Костя, которому лучше было отлежаться дома, так рвался сюда, что нам не удалось его переубедить, и теперь гордо хромал на простреленную ногу, опираясь с одной стороны на меня, с другой — на трость, только прибавлявшую ему импозантности.

Трость, конечно, была не лучшей идеей: стоило Косте занять свое место за овальным переговорным столом, как они с Ником стали изображать дуэль. У Ника трости не было, но он прекрасно справлялся наушниками, которые использовал в качестве лассо, и толстым ежедневником, послужившим брату щитом.

— Первые сорок лет детства самые тяжелые, — буркнула Таля, отвесив Нику легкий подзатыльник: всё еще дулась на него. Ее тоже можно было понять: все светлые головы, работающие на семью, разбирались с останками склада под началом Димы, который имел опыт в подобном руководстве и координации общих действий. Там всё еще могло быть опасно, и ничего удивительного, что сестра так рвалась на помощь.

Новость о том, что теперь старшие отошли от дел, занявшись только легальным бизнесом, все присутствующие восприняли спокойно: в конце концов, всё к этому и шло, а дела были тесно переплетены, просто теперь мы работали уже не под руководством дяди и Леонида Викторовича. Мы сами были руководством, и это осознание завораживало настолько, что даже немного пугало.

Конечно, нашлись и недовольные, хотя сопротивляться неизбежному, по моему мнению, было глупо: сейчас или через даже десять лет, мы бы всё равно заняли свои места. Громче всех возмущался Аникеев, который до этого дня не отсвечивал почти два месяца после инцидента на одном из декабрьских собраний. Я бы предпочла, чтобы он и дальше отмалчивался и не отпускал в мою сторону вообще никаких комментариев, но надеяться было глупо.

Его пронзительная речь о нашей некомпетентности не вызвала особого отклика, но некоторые стали прислушиваться. Аникеев был отнюдь не глуп, да и опыта имел побольше, чем мы, но не учел одного: теперь на собрании не было дяди Игоря, и никто не стал бы сдерживать желание ненароком сломать ему нос. Я дышу спокойно и размеренно, считаю до десяти, до тридцати, почти дохожу до семидесяти и радуюсь своему ангельскому терпению.

Главное было — не вслушиваться особо в то, что этот Аникеев говорит, а то захотела бы придушить его на месте. Костя сразу предупредил, что за себя не ручается, а Ник и вовсе не умел держать себя в руках, даже когда очень старался, поэтому, когда Аникеев взял слово, из нас внимала ему только Таля, которая вообще не любила насильственные способы решения конфликтов.

Лично я не выдержала первой, где-то между молокососами и неумными мажорами. То, что Аникеев никогда не стесняется в выражениях, а еще не считает женщин за людей, нам предлагалось принять как данность — но это было раньше, когда дядя командовал парадом, а теперь дядя был далеко не здесь, а дуло моего небольшого аккуратного «глока» — прямо напротив Аникеевского твердого лба.

Хочется пристрелить его на месте или хотя бы запугать, но я помню, что угрозы — самый ненадежный способ подчинения. Может, и действенный, но недолговечный, поэтому я лишь улыбаюсь краешком рта, обнажая зубы.

— Продолжай, — для убедительности снимаю пистолет с предохранителя. Я не двигаюсь с места, Аникеев — тоже. Помедлив с минуту, он снова говорит, но уже не так уверенно. Я отчетливо читаю в его глазах страх, и было бы чего бояться — я ведь просто направила на него пистолет.

Я ведь всё равно не смогла бы выстрелить.

— Оставь, Аникеев приносит большие деньги, занимается эскортом, — шипит Ник мне на ухо.

— Самолично? — ухмыляюсь я нарочито громко, чтобы Аникеев услышал. Брат хлопает себя по лбу, но всё равно посмеивается, искоса поглядывая на остальных.

Неужели и он думал, что я бы смогла убить вот так запросто?

Ловлю себя на мысли, что и сама не знаю ответ: я ведь уже убивала, не раз и даже не два, но каждый раз всё происходило, будто в тумане, и я не то чтобы хорошо соображала в такие моменты, но всегда я вроде как защищалась или спасала кого-то из близких. Просто так стрелять в Аникеева я и подавно не собиралась, но реакция старшего брата, который знал меня, как облупленную, заставила задуматься.

Словно сквозь толщу воды я слышу подобие извинений, но подробности меня не сильно интересуют. Удовлетворенно кивнув, я убираю пистолет, который просто чудом не утонул вчера ни в какой луже и не оказался забытым в той неразберихе. Потерять оружие под конец стычки было бы не жалко, ведь в любой момент можно купить новое, но мой «глок» был подарком, поэтому я старалась его беречь.

— Неуважение к членам семьи неприемлемо, — напоминаю я, когда Аникеев заканчивает говорить и опускается на свое место за столом, — и все должны это запомнить.

В общем-то, неуважение выражал только Аникеев: с момента моего первого появления в этих стенах все остальные, кто сомневался во мне, успели убедиться в обратном. Осенью я слышала, что дела у семьи шли до того неважно, что дядя подумывал о слиянии с кем-то из крупных партнеров. Если бы я не объявилась так вовремя или не выбралась бы из очередной переделки, в моем кресле мог бы сейчас сидеть именно Аникеев, поэтому его недовольство даже можно было бы понять, если бы он не переходил границы.

Я нисколько не грущу из-за пропущенных уроков, ведь вряд ли смогла бы сегодня сосредоточиться на биологии или математике. У Кости и вовсе нарисовался больничный, так что сидеть на уроке английского, который будет заменять, к примеру, злобная химичка, я тоже не горела желанием, поэтому после собрания мы отправились прямиком в офис. Пришлось вызывать водителя, ведь Костя в ближайшее время не мог сесть за руль, а Ник спешно умчался по делам, даже не попрощавшись толком: я только услышала, что в его клубе что-то случилось.

У всех, кроме, пожалуй, нас с Талей было что-то свое, бизнес, не относящийся к семье напрямую. Если брат активно использовал свой клуб во всех возможных целях, то Костя, например, яростно оберегал свое кафе, оставляя его этаким островком спокойствия и тишины. Таля уже подумывала об открытии своего салона красоты или бренда одежды после окончания школы, и только я пока не придумала ничего: может, разобраться наконец папиной мебельной фирмой? Это было неудобно сделать, находясь в другой стране, но я всё равно записала в ежедневник пункт «связаться с управляющим».

Отчаянно сопротивляясь, Костя всё-таки соглашается сперва спуститься к медикам на осмотр, а я на всех парах мчусь к своему кабинету, чтобы поскорее разгрести кучу работы, которую я по понятным причинам не сделала вчера.

— Добрый день, Джина Александровна, — слышу откуда-то сбоку, а затем передо мной вырастает фигура Артема Смольянинова. Черт, а я уже и забыла, что теперь он здесь работает.

Меня передергивает от официального обращения из уст Артема, и я невольно отшатываюсь назад, а Смольянинов смотрит на меня очень-очень удивленно.

— Ты это, Темыч, брось, — я снимаю теплое пальто и, отряхнув его от мороси, отправляю на вешалку. Одноклассник только хлопает глазами, и я, шумно выдохнув, объясняю: — Бога ради, давай без отчества.

— Хорошо, — быстро соглашается он. — Кеша говорил…

— Забудь всё, что говорил Кеша, — смеюсь я, — а то я свихнусь раньше, чем попаду в свой кабинет. Хотя, — глоток кофе точно не помешал бы, — то, что он рассказывал про кофемашину, лучше запомни, а то я до сих пор не научилась как следует ей пользоваться.

— Будешь кофе? — улыбается Артем. Как же повезло, что он понимает намеки, а то мне еще долго будет неловко о чем-то его просить, пока я не привыкла.

Я утвердительно киваю, и, так и не дотопав до кабинета, плюхаюсь на диванчик прямо в приемной. Богдана Синицына нужно устранить: мы так и не пришли к единому мнению на совещании, голоса разделились, но ответ был очевиден. Лучше уж идти сейчас против давно знакомого и хорошо изученного Елисеева, имея козырь в рукаве, чем потом против безумного Синицына-младшего, не имея ничего вообще. Может, сейчас парень еще не был опасен и показался дураком, но с таким энтузиазмом он быстро наберет влияние даже до того, как займет Елисеевское кресло босса, и действовать нужно незамедлительно.

Чтобы добыть больше компромата и анонимно довести его до сведения Елисеева, однозначно нужен Димас, поэтому я ставлю напротив строчки «Синицын» жирную точку и перехожу к следующей фамилии. Список насчитывал всего десять, но я подозревала, что за каждым именем кроется еще несколько, а то и несколько десятков.

— Харитонов, — бормочу себе под нос, с нажимом обводя буквы. — Харитонов, Харитонов…

Всё достаточно банально, это второй зам Елисеева, и я углубляюсь в уже добытую о нем информацию. Всё не так, как у нас: у нас и вовсе нет никаких заместителей, мы постоянно друг у друга на подхвате. Если Синицын заведовал всем и сразу, но больше, конечно, шпионской сетью, то Харитонов нередко светился с Елисеевым в местных новостях и газетах, активно давал интервью и вообще, похоже, больше отвечал за легальный Елисеевский бизнес. Насколько нам было известно, своего офиса тот не имел, в отличие от того же Синицына, и ютился на одном из этажей здания, принадлежащего Елисееву.

Исчеркав листок с имеющимися сведениями вдоль и поперек, я прихожу к выводу, что отсутствие Харитонова никакой погоды нам не сделает. Он ничем не сможет помочь своему боссу в случае чего, а значит, и убирать его нам нет никакой нужды. Хотя, если так подумать, Харитонов может знать больше, чем кажется, или иметь свои важные связи, поэтому напротив его имени появляется большой изогнутый знак вопроса.

Такими темпами я вообще ни к чему не приду.

Пунктом номер три в списке значился некий Маликов. Этого субъекта я помнила с переговоров: он держал несколько подпольных казино и при поддержке Елисеева покушался на наши, обладал почти приятной наружностью и крайней обходительностью, но говорили, что в жестокости с ним никто не мог сравниться. Маликов был женат уже лет как десять и воспитывал двоих детей, но среди «своих» по праву имел репутацию дамского угодника и каждый раз появлялся на людях с новой девушкой.

Можно было бы собрать на него побольше компромата и предъявить жене, но сразу возникали сложности. От таких людей, как этот Маликов, так просто не уходят, а провал этого пункта может привести к провалу всего плана. Ладно, придется узнать, где Маликов берет своих девиц и попытаться приблизить к нему девушку из, допустим, эскортниц Аникеева. Было бы здорово найти более компетентного шпиона, но никто на такое добровольно не согласится.

— Чего такая хмурая? — Артем заглядывает через мое плечо, рассматривает блокнот так внимательно, что чуть не обливает записи свежесваренным кофе.

Глубокий вдох. Рассказывать или нет?

— Нужно устранить крупных союзников Елисеева, — поясняю я. — С двумя я вроде как придумала, но остается еще как минимум семь, а то и восемь, — у меня с трудом получается сдержать горестный вздох. — Такая безнадега, что тут и в Талины гадания поверить недолго.

Брови Артема изумленно выгибаются.

— Для целой оравы людей с пушками нетрудно прикончить всего десятерых, разве нет?

— Нет, — терпеливо отвечаю ему, — это тонкая политика. Елисеев не дурак, небось заметит, что его деловые партнеры мрут как мухи, да и к тому же, за каждым таким человеком стоит еще куча подчиненных. Всех нужно аккуратно вывести из игры на время.

Смольянинов даже не спрашивает, зачем, за что я безмерно ему благодарна: не хотелось бы посвящать его в чисто семейное, не рабочее. Пожалуй, он и сам не хотел бы.

— Почему просто не обратиться к профессионалам?

— Нанять киллера, ты имел в виду? — отхлебываю из чашки кофе. Надо признать, для начала у Артема получилось неплохо.

— Почти, — мой секретарь — до сих пор не верится — присаживается на диванчик рядом со мной. — Большинство только и могут, что стволами меряться, — в ответ на двусмысленную фразу я реагирую сдавленным смешком, — но у меня как раз есть человек, который справится с любой задачей.

— Нам не нужно никого убивать, — с нажимом повторяю я. «И так уже все руки в крови», — добавляю про себя. — Ладно, — шумно выдыхаю, — зови своего специалиста к нам, обсудим.

Артем хлопает в ладоши.

— Отлично. Как насчет встречи, скажем, в следующую пятницу? У тебя по планам всё свободно.

Я киваю в какой-то прострации, на самом деле находясь мыслями где-то между летом в Заречье и внезапным приливом сил. Вдруг начинает казаться, что я горы могу свернуть, не то что расправиться с Елисеевым, и в приподнятом настроении я перемещаюсь в кабинет, разбираться с документами. Это занятие увлекает лишь на пять минут, а дальше хочется активных действий, и я буквально не могу усидеть на месте, до того меня распирает. Сходить, что ли, куда-нибудь развеяться?

Приходится одергивать себя и вести нудный внутренний диалог с совестью, которая требовала сначала покончить с бумагами, а потом времени на отдых уже не останется. Стоя перед зеркалом, мне удалось уговорить ее и себя на компромисс — разобрать хотя бы самое срочное — который тут же посыпался к чертовой матери, потому что сосредоточиться на каком-либо тексте у меня никак не выходит.

— Ты не знаешь, здесь есть спортзал? — наполовину высунувшись из-за двери, спрашиваю у Артема.

— Есть, в подвале, — кивает он, не отрываясь от пасьянса за компьютером. — И тир тоже имеется, мне Кеша утром всё подробно показывал.

Вариант с тиром мне нравится даже больше. Забавно, что Смольянинов побывал в нем еще раньше меня, но удивительного было мало: под землей я чаще попадала во владения медиков и дальше их кабинетов ни разу не заходила, каждый раз появлялись новые срочные дела. Я вообще верхние этажи покидала нечасто, и даже в редкое свободное время предпочитала отсиживаться в кабинете, чем разгуливать по офису и — упаси боже — постоянно с кем-то разговаривать, а в желающих не было недостатка. Как бы я ни любила внимание к себе, мне всё равно требовалось время, чтобы побыть одной, а с переездом всего большого семейства Яхонтовых такой возможности не было даже дома.

Переодевшись в более подходящие для комфортной стрельбы сменные вещи, я направляюсь к лифту, который доставляет меня на этаж с суровым номером минус один. Дальше только своим ходом, и мне приходится еще попетлять, прежде чем я натыкаюсь на лестницу, ведущую вниз. Не самое уютное место для досуга, но всё лучше, чем полная перепланировка офиса: я до сих пор не отошла окончательно после отделки своего кабинета и новый ремонт в ближайшее время просто не переживу.

Огромное помещение тира встречает меня замогильной тишиной, и я бы решила, что попала по случайности в морг, так тут веет холодком, но морг у нас был совсем небольшим и находился этажом выше. Подошвы ботинок с гулким эхом ступают по бетонному полу, и если бы здесь еще играла тревожная музыка, то можно было бы шутить шутки про фильм ужасов.

Господи, да еще и суток не прошло, как мы снова чуть не погибли, а ходить одной по пустому подвалу всё равно кажется страшнее, чем десяток вооруженных амбалов.

За стойкой скучает девушка в серой толстовке на молнии, накинутой поверх камуфляжной майки. Завидев меня, она тут же вскакивает с места, одновременно собирая волосы в хвост и закатывая рукава по локоть.

— Здравствуйте, — кивает она слегка испуганно, но расслабляется, как только я подхожу ближе.

— Добрый день, — я с любопытством рассматриваю висящее на стенах оружие. — Мне бы пострелять, — демонстрирую свой пистолет.

— Конечно, пройдемте, — девушка ведет меня дальше, предлагая выбрать мишени. — Знаете, я сначала приняла вас за покойную Анастасию Львовну, думала, приведения опять расшалились, — делится она. — Сюда из морга приходят, бывает, ищут выход.

Оторопев от таких откровений, я даже не смеюсь.

— И часто они здесь разгуливают? — спрашиваю больше из вежливости, параллельно указывая на мишени-манекены.

— Не очень, — пожимает плечами девушка. — Сегодня уже приходил один вместе с секретарем Константина Леонидовича, молодой совсем, и молчал всё время, точно рот землей набит, — поежившись, она протягивает мне наушники. Говорит с такой серьезностью, что и не понять, разыгрывает она меня или нет.

Подвал сотрясается от хохота, уж больно абсурдной кажется ситуация.

— Это Артем, мой новый секретарь, — утирая проступившие слезы, объясняю я. Девушка смотрит с недоверием, как будто сомневается то ли во мне, то ли в профпригодности Смольянинова, то ли еще в чем. — Мертвецы так запросто по земле не шастают, — добавляю на всякий случай.

Девушка моргает несколько раз, невпопад представляется Алисой и уходит, ворча что-то о том, что поработай я с ее в подвале, не только в живых трупов бы стала верить. Меня подмывает спросить, в кого же еще, но я сдерживаюсь, концентрируюсь на мишенях. Наши противники — серьезные люди, а у нас тем временем просто какой-то дурдом на выезде, и все ведут себя так, как будто это абсолютно нормально. Делаю несколько выстрелов по манекенам, но попадаю всего раз — и то не в ту часть тела, куда собиралась, хотя я целилась гораздо старательнее, чем когда мне приходилось стрелять в людей.

Ник был прав, что мне бы научиться нормально, только брат был вечно занят и с осени так и не дал мне ни одного урока. Сам он стрелял так расслабленно и уверенно, словно провел за тренировками не один год и постоянно оттачивал мастерство еще больше; собственно, так оно и было. Мне же просто везло всё время, но если собираюсь в открытую выступить против Елисеева, то научиться придется.

Вздохнув, я переместилась к обычным круглым мишеням: наверное, с них и стоило начинать. Умная система озвучивает каждый результат: выше шести ни разу не попала, было несколько промахов. Спустя десять выстрелов я слышу механическое: «сорок два из ста». Вздох.

Ладно, я готова проторчать здесь и до вечера, пока не станет получаться.

Я расстреливаю еще с десяток мишеней, но совершенно не понимаю, почему итоговое число не поднимается выше пятидесяти. Один раз получилось пятьдесят шесть, но это скорее по случайности, а следующий результат и вовсе позорно ниже сорока.

* * *

— Есть три точки: целик, — папа указывает на выступ в начале ствола, — мушка, — она находится в конце, я и сама знаю, — и мишень. Возьми пистолет двумя руками, соедини все точки в одну линию и стреляй, здесь нет ничего сложного.

Я предельно сосредоточена, но руки ходят ходуном, и прицелиться никак не получается, поэтому я нажимаю на спусковой крючок просто чтобы папа не принял меня за тугодума. Действие весьма опрометчивое: хоть я и попадаю в мишень, пулевое отверстие оказывается где-то между тройкой и четверкой. Руки неприятно сводит отдачей, но я стараюсь не подавать виду: если всем это ничего, то и мне тоже.

— Хотя бы попала, — констатирует папа, попутно обдумывая мои перспективы. — Пробуй еще.

Спустя полчаса пустых стараний и потраченных у нас обоих нервов, папа почти сдается.

— Я целюсь, как ты показывал, — смущенно оправдываюсь я. — Оно почему-то не получается, вот и всё.

Папа улыбается, но я вижу, что его терпение на исходе. Вытащив из кобуры свой пистолет, он молча, без единого слова, выпускает в мишень весь магазин, и центр, крошечный красный кружок, враз чернеет: папа выбил почти все десятки.

— Ничего, научишься, — он треплет меня по волосам, заставляя возмущенно взвизгнуть и приняться наощупь поправлять прическу. — Поехали в «Старбакс»?

Папа всегда откуда-то знает, как поднять мне настроение, и безошибочно угадывает, от чего я точно не откажусь.

— Супер, — соглашаюсь сразу же, предвкушая огромный стакан капучино или латте с двумя сладкими сиропами сразу. Может быть, попрошу добавить еще взбитых сливок: нужно же как-то компенсировать нещадно ноющие запястья. — Только можно еще разок, напоследок?

— Еще успеет надоесть, будешь домой проситься, — смеется папа, но в его глазах загорается оживленно-любопытный огонек. — У тебя десять выстрелов, — он кладет пистолет передо мной.

Я сосредоточена так, как никогда. Всё ведь просто, и папа как будто почти не смотрел на мишень, а я никак не могу попасть хотя бы в семерку; нужно быть внимательнее. Глаза натыкаются на памятку, как правильно держать оружие, и я мечтаю провалиться под землю: всё это время я соединяла в одну линию только мушку и мишень, а про первую точку забыла напрочь, как и забыла ее название. Ладно, как она называется, не так важно: главное, что я поняла принцип.

Наблюдая за последней попыткой, папа даже прищуривается, словно не верит в происходящее. Он подзывает молчаливого инструктора и просит того показать последнюю мишень, сам обводит маркером пулевые отверстия и считает. Пересчитывает раз пять, прежде чем вдруг хлопнуть меня по плечу, от чего я даже приседаю немного.

— Восемьдесят один, — лучась счастьем, объявляет папа.

Сначала я думаю, что он шутит, но, взглянув на мишень, понимаю, что это правда. Похоже, в стрельбе из пистолета и правда нет ничего запредельно сложного.

* * *

Я даже не успеваю удивиться вернувшемуся воспоминанию: пока впечатление свежо, словно я снова вернулась на три года назад, я прицеливаюсь уже как следует, правильно, и после хлопка выстрела система оповещает: «восемь». Дальше получается девятка и еще три восьмерки, семь, десять — я едва не пускаюсь в пляс от радости — и следом шестерка, это наверняка потому, что я расслабилась после удачного выстрела. Девять, семь — и я слышу ровное «восемьдесят». Что ж, это уже неплохо.

Чтобы закрепить успех, я расстреливаю еще одну мишень и перехожу к следующим. Здесь просто белый холст, но к системе подключен проектор с изображением: маленькая мишень то появляется, то исчезает в разных местах, и это почему-то оказывается легче, чем обычный недвижимый круг. Промах выходит неожиданно: я стреляю точно в десятку, как мне кажется, но пока пуля летит к цели, мишень неожиданно исчезает, и система засчитывает этот выстрел как неудачный. Расстроившись из-за этой неудачи, в следующий раз я попадаю абсолютно мимо, и по мере того, как во мне вскипает злость на себя и на всё вокруг, выпускаю в мишень еще несколько патронов, пока та не исчезла.

— Если не попала, нужно ждать следующую мишень, а ты шмаляешь, как ненормальная, — тихий голос за спиной.

На мою талию ложатся сильные руки, и я откидываю голову назад, кладу Косте на грудь. Вся ярость куда-то улетучивается, оставляя после себя только слабость в ногах и чувство защищенности, которое всегда приходит вместе с Костей.

— Ненормальность — это у нас семейное, — лукаво улыбаюсь я. — Лучше покажи, как надо.

Вымученно улыбнувшись, парень достает свою незаменимую «беретту» и делает несколько выстрелов. Система не успевает оглашать результаты, запинается и начинает сначала, под конец только замолкает и выдает: «девяносто семь».

— Для стрельбы нужна чистая голова и сосредоточенность. Когда много думаешь или поддаешься эмоциям, ничего не получится, — объясняет Костя.

— Попробуй тут с тобой не поддаваться эмоциям, — ворчу я, — ладно, сейчас попробую еще.

Отключить мысли получается с горем пополам, и первые три раза я попадаю точно в десятку, затем сразу семь — слишком обрадовалась — и восемь-девять; впрочем, еще раз звучит «десять», и конечный результат составляет восемьдесят девять из ста.

— Вау, — в серых глазах — смесь удивления и восхищения. — Скоро уже мне нужно будет у тебя учиться, — парень притягивает меня к себе. Я совершенно по-ванильному бросаюсь ему на шею и крепко-крепко зацеловываю, но почти сразу отпрыгиваю, как ошпаренная, вспомнив о его ранении. Костя смотрит на меня прибалдевше-счастливым взглядом, и по нему так и не скажешь, что парень гуляет по офису с продырявленной ногой.

— Спасибо, — смущаюсь невесть от чего, а по лицу расползается улыбка до ушей. Кажется, я поверила в себя по-настоящему, больше, чем когда-либо.

— Но вообще лучше и правда позаниматься с Ником, он спец по таким делам, — мягко подытоживает парень. — Я, конечно, стреляю нормально, но мне никогда не нравилось это делать.

Я улыбаюсь.

— У тебя поэтому пацифик на запястье? — взяв руку парня в свои, обвожу пальцами татуировку.

— Да, я набил его в девятнадцать, незадолго до, кхм, — Костя запинается, — возвращения в семью. Иронично получилось.

— Кстати, я вспомнила, как папа учил меня стрелять, — делюсь я, когда мы уже поднимаемся к кабинетам. — Я и раньше знала, но сегодня вспомнила, — я улыбаюсь вновь обретенным моментам прошлого.

Костя не знает, что сказать, наверное, поэтому только крепко-крепко обнимает, но такие простые и понятные действия порой гораздо ценнее любых слов.

* * *

Сидя за партой рядом с Талей, я пытаюсь сосредоточиться хотя бы на математике, но урок прерывает педагог-организатор, которая пришла с объявлением. Простонав что-то невразумительное, сестра вытягивает руки вперед и утыкается лбом в парту, а я следую ее примеру. Черт, только ведь начала вникать в тему.

— …сможете бросить валентинки в специальный ящик на первом этаже, а четырнадцатого числа наши купидоны будут разносить их адресатам, — с довольным видом завершает женщина, а я ловлю себя на мысли, что видела-то ее всего пару раз, а имени и подавно не знаю.

Когда дверь за ней закрывается, а Ирина Витальевна продолжает объяснять про многогранники. Только вчера ведь написали контрольную по логарифмам, дала б передохнуть хоть один урок, не все так легко переключаются со сплошной алгебры на геометрию и непонятные чертежи.

— Джи, — Таля тихонько пихает меня локтем в бок, отчего цилиндр в моей тетради становится конусом, — ты уже придумала, что дарить Косте на четырнадцатое? — спрашивает она шепотом.

— А? — оторвавшись от исправления своего горе-чертежа, я сталкиваюсь с внимательно-любопытным взглядом зеленых глаз. — Ну…

Не признаваться же ей, что день всех влюбленных просто-напросто вылетел у меня из головы и что я бы про него даже не вспомнила до последнего момента?

— Ты забыла, — догадывается сестра еще до того, как я успеваю придумать какой-нибудь не постыдный ответ. — Да расслабься, — едва слышно успокаивает она, — я уже неделю голову ломаю, а всё еще без понятия.

— А если…

— А первый номер к доске пойдет решать, — математичка принялась водить пальцем по журналу, выискивая жертву, — Снегирева, — она с победным видом уставилась на меня через стекла своих огромных очков.

Мысленно выматерившись, я поплелась на экзекуцию. Конечно, я вообще не сильна в математике, но в геометрии — особенно, и хуже этого были только синусы с косинусами в прошлом году. Вздохнув, я начинаю читать условие задачи, параллельно выводя линии мелом на доске. Вычислить объем прямоугольного параллелепипеда — это, кажется, не так сложно. Пара минут уходит на то, чтобы выискать на доске нужную формулу.

— Первое задание — самое легкое, — поджав губы, выносит вердикт Ирина Витальевна. — Ладно, садись.

Приняв страдальческий вид, я возвращаюсь за парту.

— Я думаю насчет парных браслетов или большой рамки с кучей наших фотографий, — шепотом продолжаю прерванный разговор. — Вот только фотографий совместных у нас почти что нет, а удачных и того меньше.

Аккуратно включив телефон под партой, я листаю галерею в попытке собрать хотя бы шесть-семь фото, но за всё время знакомства мы почти не фотографировались вместе; были еще снимки с прошлой весны, но они остались на телефоне, сгинувшем еще осенью у Елисеева. Может, записаться на какой-нибудь мастер-класс по керамике и смастерить парные чашки или подсвечники? Нет, этим могла бы заниматься Таля, она вообще была горазда на творческие выходки, но точно не я.

Вариант с браслетами всё-таки кажется лучшим, и сразу после уроков я мчусь в ГУМ, но не нахожу там ничего подходящего, еду в «Охотный ряд», пешком прохожу по Тверской, но того, что мне нужно, нигде нет. Отчаявшись, я бреду по Первой Тверской-Ямской, прикидывая, стоит пробежаться по Новому Арбату или по Новинскому бульвару: и туда, и туда сразу будет слишком долго. Задумавшись, возвращаюсь в реальность только тогда, когда вблизи маячит вывеска Белорусского вокзала и табло с расписанием поездов.

Сразу вспоминается, как мы ночевали здесь с ребятами, а потом я полдня стирала пальцы о струны, чтобы заработать нам всем хотя бы на чебуреки. Поддавшись искушению, покупаю себе сразу два, горячих, с сочной свининой — это если верить ценнику. Вгрызаясь в тонкое тесто, ловлю себя на мысли, что, несмотря на все шутки о вокзальных чебуреках, не хочу знать, с чем они на самом деле: слишком уж вкусно.

Пожалуй, я вряд ли отучусь от привычки есть всякую гадость, особенно вредную, и этот факт мне даже как-то по-злорадному нравится. Заодно — наталкивает на мысль, что неплохо бы обойти вокзальные ларьки с всякой всячиной, может, и браслеты тут найдутся. Хочется простые, из ниток там или кожи, точно не ювелирку, которой никого из нас не удивить.

Покупая браслеты с затяжкой — два тонких кожаных шнурка с металлической вставкой, на которой написано «верность», думаю о том, что они имеют двойной смысл, и так мне нравится даже больше. Быть может, мы никогда не сможем всецело принадлежать ни друг другу, ни самим себе, ведь в первую очередь мы — часть семьи Леоноро, но где-то в глубине теплится надежда, что однажды у нас получится вздохнуть спокойно.

Пройдя всего на пару метров дальше, я замечаю сувенирный ларек, и сама не знаю, зачем ноги ведут меня внутрь, но с другой стороны, ни разу с моего появления в Москве я не глазела ни на разномастные магниты всех немыслимых форм и размеров, ни на фигурки Кремля в снежных шарах, ни на футболки с медведями, а всё это оказалось очень интересным. Если бы была туристкой, точно бы скупила полмагазина, как это было в Питере.

Меня привлекают еще одни браслеты, металлические, из сплошной полоски неизвестного металла, согнутого в почти полный круг.

— Сколько такое стоит? — уточняю у продавца.

— Пятьсот рублей, гравировка в подарок, — приветливо улыбается бородатый дядечка в шапке-ушанке и шарфе, раскрашенном под российский флаг.

— Дайте два, пожалуйста, — достаю из кошелька две бумажки по пятьсот рублей и, подумав, незаметно вытаскиваю вместе с ними третью.

— Какую надпись делаем?

Вопрос вводит в ступор, потому что как раз об этом я не подумала. Имена — слишком банально, а никакой «нашей» песни, откуда можно было бы вставить строчку, у нас с Костей никогда и не было, хотя наш музыкальный вкус во многом сходится. Но, пожалуй, любимая книга у нас одна на двоих.

Нацарапав на предложенном мне обрывке бумаги две надписи, я слышу просьбу погулять полчаса и с чистой душой отправляюсь за третьим чебуреком и большим стаканом карамельного латте. В памяти как-то сам собой всплыл наш диалог о переводе «Гарри Поттера», и поэтому самая сильная цитата о любви на его браслете будет на английском, а на моем — на русском. Это кажется правильным.

Ночью с тринадцатого на четырнадцатое, когда Костя засыпает, я тихо пробираюсь на кухню с намерением испечь лучший торт в своей жизни. В который раз грущу из-за Костиной аллергии на вишню, ведь вишневые начинки — самые вкусные, но можно испечь «красный бархат» и вырезать коржи в форме сердца. Как хорошо, что с появлением в нашем доме повара Евгения всех продуктов и кулинарных приблуд на кухне стало в избытке, и даже красители для теста наверняка найдутся.

Я заканчиваю уже под утро, когда сонная Лиза спускается делать на всех завтрак.

— Никому ни слова, — убрав свое творение в холодильник, прикладываю палец к губам, — это сюрприз.

Лиза понимающе кивает, и я бесконечно рада, что сегодня именно ее очередь готовить: объяснить Евгению было бы сложнее хотя бы потому, что я до сих пор его побаивалась и старалась лишний раз не пересекаться.

Я стараюсь подниматься по лестнице бесшумно, но в кромешной тьме получается не очень: я два раза спотыкаюсь и еле успеваю ухватиться за перила в последний момент. Телефон от греха подальше, чтобы не зазвонил вдруг среди ночи на всю кухню, я оставила в спальне, и теперь не могла воспользоваться фонариком, о чем уже успела пожалеть.

Когда я врезаюсь в кого-то в коридоре, сердце от страха колотится как бешеное, а я сама не могу даже закричать — и хорошо, что не могу, а то перебудила бы весь дом, и я, замерев в ужасе, просто слушаю, как громко кровь стучит в висках и как тихо матерится старший брат.

— Ты что тут делаешь?

— Джина? — шипит Ник. — Какого хрена ты…

— Тихо, — я одергиваю его за рукав. — Мне нужно было подготовить сюрприз Косте, — спешно добавляю, пока брат опять не начал возмущаться.

— Женщины, — раздраженно рычит Ник, и мне не нужен свет, чтобы увидеть, как он закатывает глаза.

— Ты так и не ответил, — напоминаю я. — Я не отстану, — стараюсь придать своему голосу грозную интонацию, но могла и промолчать: брат и без того знает, что я привыкла добывать ответы любой ценой.

Ник тащит меня дальше по коридору, к своей комнате, и быстро заталкивает внутрь, а затем, оглянувшись по сторонам — и что в такой темноте собирался увидеть? — сам проскальзывает в комнату и плотно закрывает дверь.

— К чему такая секретность? — я выжидающе смотрю на него снизу вверх, скрестив руки на груди.

Брат недовольно ворчит с высоты своего роста, оттягивает момент, но, пожевав губы, выпаливает:

— Не только ты готовишься в четырнадцатому февраля, — и сразу отводит взгляд. — Я хотел написать песню, — признается он, подстегиваемый моим молчанием, — но я не очень могу в вокал, если честно. Это Костя хорошо поет, а я только на гитаре три аккорда умею и немного на барабанах.

Старший брат совсем поник, не оставляя сомнений: сюрприз готовится не для кого иного, как для Яны Яхонтовой.

— А по коридорам зачем шастал? — грозно наступаю я.

— Спускался вниз, чтобы не помешать никому гитарой, — угрюмо отвечает Ник. — Я бы просто подарил что-нибудь, но понятия не имею, что ей может понравиться.

Я была бы рада подсказать, но мы с Яной почти не разговаривали, и ее вкусы оставались для меня загадкой.

— Только не украшение, — хихикаю я, — думаю, для стадии отсутствия отношений стихов и цветов будет вполне достаточно.

Ник сосредоточенно кивает, еще немного — и начнет записывать.

— Кстати, спасибо тебе, — он переводит тему, чего я ожидать никак не могла. Хотя, если честно, Ник и ожидания — несовместимые понятия, и это у нас тоже семейное. — Я всё забывал сказать, но благодаря твоей идее о разделении обязанностей мы с отцом почти не видимся, и он гораздо меньше достает меня с подбором невесты.

— Средневековье развел тут, — злобно соглашаюсь я. — Пока мы собираем силы против Елисеева, он вряд ли станет что-то предпринимать, но потом нужно будет придумывать новый способ отвертеться.

— Ты тоже думаешь, что с Яной у меня нет шансов? — насупился брат. — Хотя ты права, я ее недостоин, — еще больше погрустнел он.

Твою-то мать, только сеанса алкотерапии мне сейчас и не хватало. Сюда бы Костю сейчас, у него хотя бы получается поддерживать Ника в вопросах личной жизни.

— Что ты такое говоришь, — я хочу похлопать брата по плечу, но дотягиваться неудобно, поэтому ограничиваюсь спиной. — Из вас получится замечательная пара, но для этого надо хотя бы начать разговаривать, а не шарахаться друг от друга, как от чумы.

— Это, знаешь ли, самый сложный момент, — ворчит брат, обнимая меня в поисках поддержки.

За стенкой слышатся отголоски будильника, и мне страшно представить, на какой же он громкости, если звук доходит даже через шумоизоляцию. Часы показывают шесть утра, и я, пожелав Нику то ли спокойного утра, то ли доброй ночи, пулей вылетаю из его спальни, на бегу заскакиваю в нашу с Костей и ныряю под одеяло.

Делать заспанный вид, оказывается, очень легко, когда не смыкала глаз всю ночь. Мне в голову даже закрадывается вероломная идея прогулять школу, но Костя, который, конечно же, выспался и прекрасно себя чувствует, ехидно напоминает, что сегодня у нас контрольная по английскому.

— Он только шестым уроком, — растянувшись на кровати звездочкой, вынуждаю парня отползти к самому краю, — можно же пропустить хотя бы первый? Или перенести контрольную, учитель ты, черт тебя дери, или нет?

— Учитель, — смеется парень, — и именно поэтому ничего переносить мы не будем.

Повздыхав для приличия, я всё-таки принимаю вертикальное положение.

— У тебя вообще больничный, если ты не забыл, — как будто это не он ходит с тростью уже неделю. Отдыхал бы, пока может.

Костины глаза воинственно сверкают в приглушенном свете ночника.

— У меня не может быть больничного, пока ты не закончишь школу.

— Да что со мной там может произойти? Это же школа, — я специально выделяю последнее слово, чтобы усилить эффект, вот только это действует ровно наоборот.

— Тебе может грозить опасность, — упирается Жилинский.

— Единственное, что мне там грозит, это неаттестация по химии, — от досады я шмыгаю носом, а затем, показав Косте язык, занимаю душ первой: так ему и надо, пусть теперь ждет.

На первый урок мы всё-таки безвозвратно опаздываем, а весь второй, физкультуру, я ныкаюсь в раздевалке, чтобы нарисовать для Кости более-менее приличную валентинку, но художник из меня явно не удался, поэтому приходится переделывать, а потом — еще раз. Из плотной бумаги есть только белая, и я, отбросив попытки нарисовать что-то как положено, оставляю на вырезанных сердцах поцелуи, как когда-то случайно отпечатала помаду на Костиной белой рубашке. Даже странно, что сразу не додумалась.

Склеив сердца вместе, чтобы они складывались в одну открытку, пишу на лицевой стороне имя адресата, а на перемене незаметно вбрасываю валентинку в ящик. Еще одну отправляю Тале, а больше мне, в общем-то, некому.

До нас очередь доходит только к шестому уроку, и пятиклашки робко заглядывают в кабинет английского, представляясь купидонами, и, получив разрешение учителя, проходят на середину класса, к доске, и начинают бодро зачитывать имена с каждого бумажного сердечка.

На нашей парте стопка валентинок стремительно растет: и у меня, и у Тали уже по четыре, и Артем Смольянинов шутит, что для подсчета точно понадобится секретарь, когда плод моих художественных навыков попадает в руки Кости. На учительский стол ложатся и ложатся красные и розовые сердечки — от всех классов, в которых он ведет — а завершающие открытки снова достаются мне и Тале. Рекорд нашего одиннадцатого «Б» по полученным валентинкам по праву достается классному руководителю, и я даже немного ревную, потому что Костя — только мой, и делиться в мои планы не входит. Правда, он даже не смотрит на свои валентинки, как, наверное, и положено учителю, но мое сердце так и заходится от радости, что мою открытку Костя не выпускает из рук. Я вижу любопытство на лицах одноклассников, особенно девчонок, но те всё-таки слишком заняты рассматриванием своих открыток и попытками дописать контрольную, которая по сути была одним из пробников ЕГЭ, только на оценку.

Со звонком мы сдаем работы, и Таля под тяжелым взглядом Макса с последней парты не глядя запихивает бумажные сердца в сумку.

— Тебе даже не интересно, от кого они? — спрашиваю на выходе из класса.

Сестра пожимает плечами.

— Нет, — и неожиданно смеется. — Подумать только, еще год назад я готова была удавиться за эти валентинки, лишь бы получить больше всех в классе, а сейчас мне совсем всё равно, — по загадочной улыбке я понимаю, что сестра думает о Диме.

Я лишь мельком взглянула на свои: одна от Тали, еще на одной, с надписью «LADY BOSS» на лицевой стороне, я сразу узнала почерк Артема Смольянинова, который не забыл особенно большими буквами приписать, что валентинка исключительно дружеская. Третья была без подписи, но Таля подсказала, что это, должно быть, Данилов из одиннадцатого «А», который на переменах постоянно на меня смотрит — а я и не замечала даже. Четвертая лежала внизу, и я ее толком не видела, а пятая была и вовсе упакована в конверт, на котором Костиной рукой было выведено мое имя. Большое бумажное сердце, которое находилось внутри, было с одной стороны обклеено крохотными засушенными цветами, которых я раньше не видела, а с обратной нашелся длинный-длинный текст, который я и читала по пути к гардеробу.

— Между прочим, одна из них была от меня, — заторможенно отвечаю сестре, вникая в написанные Костей слова о любви. Блин, а я-то, дура, черканула всего пару фраз, и теперь возникло ощущение, как будто мне нечего было ему сказать. — И от Макса точно была минимум одна, ты бы видела, как он тебя взглядом прожигал, — дочитав, я аккуратно возвращаю открытку в конверт и кладу его в отдельный карман сумки, чтобы случайно не помять.

— Это его проблема, — улыбается Таля, — и как только я могла с ним когда-то встречаться? Кажется, что это была совсем не я, и было это не со мной, — обнимает на прощание. — Меня Дима ждет уже, наверное, так что я побежала, — и, послав вдобавок еще воздушный поцелуй, сестра покидает школу, словно на крыльях.

Проводив Талю, я возвращаюсь на третий этаж: как раз вовремя, чтобы Костя успел закончить свои учительские дела и собраться.

— К тебе или ко мне? — я игриво шевелю бровями, втайне надеясь, что в офис мы сегодня не поедем вообще. В конце концов, в валентинке от Кости было открытое приглашение на романтический ужин.

Парень едва уловимо мрачнеет.

— Для начала в «Экспрессо», нужно проверить, всё ли готово к празднику, — я уверенно беру его за руку и переплетаю наши пальцы. — Представляешь, на сегодня забронировали все столики, будет полная посадка, — на этой новости его глаза загораются воодушевлением.

— Я могу помочь, если нужно, — с готовностью отвечаю я. С Костей я рада проводить время где угодно, а если это место — не офис, то рада вдвойне.

Нежный поцелуй в висок. Как же хорошо, что я закрыла за собой дверь кабинета.

— На тебя у меня сегодня другие планы, — мурлычет парень.

В голову лезут совсем сумасбродные мысли, и я, поднявшись на носочках, трусь носом о гладко выбритую щеку. Зарываюсь пальцами в светлые волосы, собираюсь поцеловать, но тут раздается отрезвляющая трель звонка, и от неожиданности я отскакиваю назад.

— Поехали отсюда быстрее, а?

Я стараюсь не обращать внимания на то, что оделась слишком легко для прогулок: если Костя почувствует, что мне холодно, то потащит в магазин за теплой одеждой, а примерок и прочей подобной суеты сейчас не хотелось, поэтому я держалась изо всех сил. Если честно, я предполагала, что Костя забронировал столик в «Метрополе» или «Турандот», куда мы часто ходили осенью и в декабре, но вместо этого парень повел меня плутать невнятными одинаковыми дворами, в которых и сам, похоже, заблудился. Я тихо радовалась, что не надевала сегодня каблуки, и, хотя нарядное платье смотрелось с тяжелыми ботинками несколько необычно, рядом с Костей это становилось мелким и неважным.

Мы шли в интригующей тишине, и, будь на месте парня сейчас любой другой человек, я бы решила, что он маньяк, но Костя, опираясь на трость, спешил к каждому дому, чтобы посмотреть его номер, и каждый раз обреченно махал рукой: не тот. Когда мы наконец добрались до нужного, двадцать седьмого, я почти проголодалась; как назло, я только что закурила, и еще пару минут мы дымили на лавочке в полной тишине.

Лифт отвез нас на девятый этаж, но вместо какой-либо квартиры Костя жестом пригласил меня к лестнице, ведущей на крышу, и вручил средних размеров ключ. Имея опыт в таких делах, я быстро взобралась на самый верх, открыла большой амбарный замок и с силой толкнула крышку люка. В глаза сразу бросилась не присущая таким местам чистота: в небольшом помещение между люком и непосредственно крышей не было ни пылинки.

Костя догоняет меня очень быстро, и даже становится интересно, сколько времени у него бы ушло на это без травм. В тот единственный раз, когда и в меня попали, я еще долго хромала, а рана болела просто ужасно.

— Всё хорошо, я привык, — улыбается Костя, останавливая мою попытку ему помочь.

Почему-то от этой незатейливой фразы по коже пробегает мороз.

Несмотря на то, что такая реальность для меня уже давно единственная, страшно представить, что к ранениям вообще можно привыкнуть, и я цепляюсь за Костину руку, как маленькая, как будто он исчезнет куда-нибудь, если я не буду держать.

Интуитивно двигаюсь в сторону выхода на крышу, гадая, что там может быть такого, но мозг не выдает ни одной связной мысли. Костя в два шага оказывается впереди и открывает дверь, пропуская меня.

— Охуеть, — вырывается само собой.

— Ужина на крыше у нас еще не было, — смеется парень.

Да и вообще я забыла, когда мы последний раз питались не за столом, потому что здесь его не оказалось. Зато было костровище, аккуратно выложенное камнями, и огромные мягкие пуфики с теплыми шерстяными пледами. По лучшим традициям американских сериалов тут же стояла большая корзина с едой, а рядом притаилась пара бутылок вина.

— Охуеть, — повторяю я, потому что все слова куда-то подевались.

— Ну, — Костя потирает ладони, — мангал я не привозил, но, думаю, шашлыки пожарить смогу.

Сейчас я еле сдерживаюсь, чтобы не затискать и не зацеловать его до смерти, помня о том, что из-за простреленной ноги парень вряд ли выдержит мой внезапный набег.

— Я и не думала, что ты можешь в такую романтику, — только и могу ошарашенно произнести.

Я давно привыкла к дорогим ресторанам и роскошной обстановке, но крыш и посиделок у костра мне порой отчаянно не хватало. «Бойся своих желаний, они могут исполниться», — любила повторять Таля, но с Костей мне можно было не бояться вообще ничего на свете.

Всё-таки я с места срываюсь на бег и только в последний момент останавливаюсь, мягко обнимая со спины парня, уже колдующего над костром.

— Я и не такое могу, — он накрывает мою руку своей.

— Когда ты только успел всё это сделать?

Он резко разворачивается лицом ко мне.

— Секрет, — выдыхает мне в губы.

Поцелуй выходит долгим и очень осторожным, как будто мы раньше никогда не целовались, и это наш первый. Костер понемногу разгорается, и, пока Костя не занялся мясом, я достаю из сумки приготовленный подарок.

— Парные браслеты? — его улыбка ошалело ползет в сторону. — Надевай скорее! — парень протягивает мне правую руку, не занятую часами, а затем и на моем запястье затягивает шнурок и зажимает металлическое кольцо. — Никогда не буду снимать, — обещает он с самым серьезным видом.

— После стольких лет? — спрашиваю вроде в шутку, а вроде и по-настоящему.

— Всегда.

Несколько раз за вечер мясо на грани того, чтобы сгореть, потому что мы болтаем без умолку обо всём, что приходит в голову, при этом старательно избегая рабочих и учебных вопросов. У костра и с пледом на плечах становится на удивление тепло, как будто сейчас и не февраль вовсе, а какой-нибудь солнечный апрель, в который мы познакомились.

— Я приготовил еще кое-что, — признается парень, — но для этого понадобится твоя помощь.

— Хорошо, — мгновенно соглашаюсь, даже не спрашивая, что именно от меня нужно. Для Кости я, наверное, смогу всё, что угодно.

— Сыграешь? — Костя протягивает мне гитару, перед этим аккуратно высвободив ее из чехла.

Тихо кольнула грусть: весной и летом, и даже в начале осени я почти не выпускала инструмент из рук, но после смерти Зои что-то внутри словно надломилось, и теперь… Теперь я даже смотреть на гитару не могла, специально засунула ее в дальний угол спальни, чтобы не мозолила глаза. Сыграть? Да я, наверное, еще тогда в один момент разучилась.

— Пожалуйста, — добавляет парень. — Я бы и сам выучил нужную песню для тебя, но вдвоем будет правильнее, что ли.

На самом деле он прав, и я бережно принимаю инструмент из его рук.

— Я мало что помню, если честно, — прозвучало так, как будто речь шла вовсе не о музыке.

— А «Дыхание»? Вроде ты даже переписывала его как-то в тетрадь.

— Наутилус? — уточняю я. В ответ Костя кивает. Что ж, эту песню я не забыла еще, хотя уверенности нет совершенно никакой. — Давай попробуем, но я могу сбиться или запнуться с непривычки, — предупреждаю сразу.

Идея плохая, очень плохая, но с предложениями Кости я соглашаюсь, как загипнотизированная, поэтому, когда гитара настроена, пальцы легко берут первые аккорды. Мне всё кажется, что ничего из этого не выйдет, что вместо музыки слух прорежет звенящая тишина или я сдамся первой, я ведь не смогу, просто не смогу.

Костя смотрит на меня с надеждой и восхищением одновременно, так, что руки и память делают всё сами.

— Я лежу в темноте, слушая наше дыхание, — Костя не пел при мне никогда, только в караоке на мой день рождения, и то всего одну песню, а между тем у него отлично получалось. Они с Ником даже пытались в юности сколотить свою группу, но ожидаемо забросили это дело через пару лет, а талант никуда не делся. — Я слушаю наше дыхание, — я бы взяла его за руку сейчас, если бы не играла, но пока приходится довольствоваться взглядами, от которых то разливается внутри мягкое тепло, то до дрожи бросает в жар.

— Я раньше и не думал, что у нас, — подхватываю я, — на двоих с тобой одно лишь дыхание, — из нас получается отличный дуэт, это нельзя не признать, — дыхание, — на последнем аккорде я всё-таки переплетаю свои полузамерзшие пальцы с его — по-родному теплыми, а следом осторожно пересаживаюсь к парню на колени — точнее, только на здоровую ногу — и заключаю его в объятия. — Я люблю тебя.

Вообще-то мы говорили это друг другу раз по пять, а то и по десять на день, но сейчас я постаралась вложить в эти слова особенный смысл: более особенный, чем обычно.

— И я тебя люблю, — парень невесомо проводит носом по моей шее.

— Спасибо тебе, правда, — я отстраняюсь, чтобы заглянуть в лучистые серые глаза, в которых февральские тучи смешались с первым весенним солнцем. — Знаешь, мне ведь не хватало всего этого, — начинаю тараторить, словно счет идет на секунды, и времени сказать больше не будет. — Но я боялась совмещать два образа жизни, было страшно даже пытаться, — я запинаюсь, и поток слов прерывается, а через какую-то секунду я не могу вспомнить ни одного. — А с тобой не страшно. Вот, — заканчиваю я, уткнувшись носом в мягкий Костин шарф, отчего последние слова звучат приглушенно, но парень слышит.

Мясо всё-таки чернеет с одного бока, пока мы самозабвенно целуемся, и отрываемся друг от друга только тогда, когда запах гари уже невозможно игнорировать. Получается всё равно волшебно, тем более, что помимо мяса у нас полно закусок и вина, которое особенно вкусно пить, любуясь закатом. В безупречной подготовке вечера всё-таки нашелся один изъян: Костя напрочь забыл про тарелки, хотя бы пластиковые, куда можно было бы выложить готовые шашлыки, но такой элемент неожиданности мне нравится еще больше.

— Теперь мы совсем как настоящие дикари: сидим у костра на крыше и едим мясо прямо с шампуров, — до неприличия довольная улыбка грозится скоро расползтись за пределы лица. — Это круче, чем с тарелок.

— Примерно как шаверма на заледеневшем поребрике, — соглашается Костя. — Так и правда выходит как будто вкуснее.

Я одобрительно киваю — это большее, на что я способна, пока пытаюсь прожевать особенно большой кусок. Небо постепенно заволакивается тяжелыми тучами, но уже слишком темно, чтобы вовремя это заметить: в общем-то, мы узнаем о них только тогда, когда на нас падают первые капли дождя.

— А вот это в планы не входило, — энергично заявляет Костя, — у Ника в клубе и в офисе есть навес, но там мы бы вряд ли смогли побыть только вдвоем.

Я соглашаюсь: может, купол из закаленного прозрачного стекла комфортнее, но всё-таки — совсем не то, чего просит душа. К тому же, работа, от которой мы сегодня самым наглым образом сбежали, точно настигла бы нас, будь мы в любом здании, имеющем отношение к семье.

— Зато весело, — приходится кричать, чтобы парень услышал сквозь шум дождя, пока мы собираем вещи.

Костя машет руками, чтобы я уходила внутрь и не мокла, но я только смеюсь и подставляю лицо прохладным каплям. В первую очередь я спасала гитару, для которой вода была равна смерти, а в это же время Костя втащил в каморку между крышей и подъездом пуфики и пледы. Напоследок встряхнув промокшими насквозь волосами, я забираю корзину, предварительно забросив в нее всю оставшуюся еду, и вино: у нас еще целая половина бутылки. Бокалы, про которые парень, в отличие от тарелок, не забыл, выскальзывают из руки и бьются с характерным звоном, но это, должно быть, на счастье.

Доедать шашлыки в незнакомом подъезде, пока снаружи шумит дождь, и пить вино прямо из бутылки, по очереди, оказывается не менее приятно, чем пикник на крыше, и я чувствую себя еще более живой. Почему-то именно такие моменты кажутся самыми настоящими.

Когда ливень стих, Костя вызвал такси домой: я сама попросила не дергать наших водителей сегодня. Мы оставили всё в комнатке под крышей, снова заперев ее на замок, и парень собирался забрать все вещи завтра. В последний момент я только ухватила гитару, посчитав, что для нее там может быть слишком сыро.

— Холодно, — бурчу я, кутаясь в пальто, тоже промокшее и холодное, когда мы уже на улице ожидали таксиста, обещавшего подъехать с минуты на минуту.

— Согреть?

— Что? — не расслышав, я оборачиваюсь к парню, чтобы переспросить.

Ответом мне стал требовательный поцелуй. Кое-как дойдя до сигналившего такси, припарковавшегося почему-то за два подъезда от нас, мы вдвоем падаем на заднее сиденье. Когда Костя называет адрес, таксист долго не может понять, куда же ехать, и приходится объяснять во всех подробностях, показывать путь на карте и обещать доплату за дальнюю дорогу.

Машина наконец трогается с места, но нас хватает совсем ненадолго: просидев с чинными лицами примерно минуту, мы снова набрасываемся друг на друга с поцелуями. Он буквально сминает мои губы своими, и хочется большего, но вместо стона вырывается возмущенный писк, когда парень прикусывает мою губу.

Таксист обернулся, покосился на нас с недоверием, но мы с Костей лишь одновременно махнули руками, чтобы тот ехал быстрее.

Несмотря на дикое желание, волнами проходящее по телу, очень не хотелось, чтобы поездка заканчивалась: дома всегда что-то случается, и наверняка нас с порога забросают вопросами и делами. В такси хорошо: здесь вселенная сужается до пределов салона, и здесь есть только мы, и можно забыть существовании мира вокруг, оставив только то единственное, что важно в этот момент.

В суровую реальность нас возвращает грубоватый прокуренный голос водителя:

— Приехали!

Не глядя бросив ему несколько купюр, Костя кое-как открывает дверь, другой рукой по-прежнему сжимая меня. Мы буквально не можем оторваться друг от друга, чем приводим охрану особняка в замешательство, но они всё же пропускают, и мы вваливаемся в прихожую. Громкий хлопок двери, сбившееся дыхание.

— Добрый вечер, — неожиданное приветствие — это потому, что я его не ждала, — отрезвляюще режет слух, но не успеваю я поздороваться в ответ, как пожилой дворецкий тихо бормочет, что не мешает и уже уходит, и действительно скрывается в коридоре.

С горем пополам сбросив в прихожей обувь и пальто и чудом не уронив гитару, мы стараемся не смеяться, но на лестнице все попытки идут прахом, и мы хохочем, как безумные, просто потому, что нам хорошо. Коридоры на удивление пусты, и на задворках сознания мелькает мысль, что День святого Валентина у всех проходит так, как хотелось бы.

Костя прикладывает палец к губам, намекая, что мы уже наделали столько шуму, что через пару минут здесь соберутся все обитатели дома, но я успокаиваюсь всего на пару ступенек, а потом нас обоих снова пробирает на смех. Скрываясь от горничной, словно нашкодившие дети, мы сворачиваем в другой коридор, а затем в еще и еще один. Я дергаю парня за руку, увлекая за собой в первую попавшуюся дверь.

В помещении темно, и я не сразу могу сориентироваться, где мы находимся. Два поворота было или три?

— Это гостевое крыло, — шепчу я вперемешку с поцелуями.

Костя прижал меня к стене буквально с порога, и голос разума, подав последний признак жизни, замолк. Я обхватываю руками его плечи, притягиваю ближе, перебираю пальцами светлые волосы, и нога сама собой поднимается выше, удобно ложится ему на пояс, когда парень спускается к шее.

— Ну и к черту, это ведь наш дом, — иногда я упускаю этот факт из виду, но он прав, а спальни Яхонтовых находятся на втором этаже, так что сюда точно никто не зайдет по случайности.

Парень подхватывает меня на руки, но его хватает всего на пару шагов, и мы обрушиваемся в кресло практически наугад, ведь свет не включали. Ворчливо напоминая Косте, что такими темпами его рана никогда не заживет, прикусываю кожу на шее — наверняка останется след — и тут же зализываю место укуса.

— Иди сюда, — рычит Костя, пытается наощупь расстегнуть мое платье, пока я стягиваю с него свитер, но вскоре бросает это дело и просто задирает юбку.

Я прекрасно его понимаю и тоже не могу больше ждать, приподнимаю бедра, чтобы избавиться от трусов, и стараюсь не захихикать, пока Костя пытается снять с меня эти «ебучие три нитки». В конце концов у него получается, и я сразу притягиваю его к себе, жадно целую, попутно расправляясь с пряжкой его ремня с нездорово-профессиональной скоростью.

Совсем уж неожиданно комната озаряется светом, который с непривычки кажется до боли ярким, и я еще не успеваю понять, что произошло, как Костя мгновенно одергивает мое платье, не рассчитав силу, и меня вместе с тканью тянет вниз, но парень успевает подхватить и поставить на ноги, прижать к себе, закрывая от всех опасностей.

В общем-то, первая связная мысль именно о том, что в особняк сумел каким-то образом прокрасться Елисеевский шпион или наемный убийца, ведь гостевое крыло третьего этажа всегда пустовало, да и на втором еще хватало свободных комнат.

— Вы б хоть труселями не разбрасывались, емае, — с кровати лениво поднимается заспанный парень, совершенно мне незнакомый, и метким броском возвращает мне недостающий элемент одежды. Господи, сегодня же выброшу их куда подальше.

Нападать на нас, похоже, никто не собирается.

— Кто вы такой? — еще сильнее напрягается Костя.

— Марс, — незнакомец натягивает майку, и через ткань его голос звучит приглушенно. — Можете оставаться, я не против тройничка, — объявляет с важным видом, наугад приглаживая растрепанные волосы. — Воу, полегче, я пошутил, — выставляет руки в капитулирующем жесте, когда Костя выдает что-то нечленораздельное, но очень агрессивное, — вы бы видели сейчас свои лица, — посмеивается он. — Ну, я пойду, отдыхайте.

— Стоять, — опасность сейчас чувствуется вовсе не от вторженца в наш дом, а от Кости, и я даже побаиваюсь его в такие моменты, но от этого хочу только сильнее.

— Просто не хотел вам мешать, — пожимает плечами незнакомец.

С полным усталости вздохом я плюхаюсь обратно в кресло.

— Как вы попали в дом?

— Темыч провел, — кажется, его эта ситуация только позабавила, но, наткнувшись на Костин тяжелый взгляд, парень исправляется: — Смольянинов Артем. Вы его не знаете, что, ли? — удивляется он, когда мы только молча думаем в ответ. — Он секретарем работает у Джины Снегиревой, о ней-то слышали? Темыч говорил, она тут одна из главных, — когда поток слов прекращается, лицо неизвестного, как по нотам, приобретает напряженно-испуганное выражение. — А вы вообще кто такие?

— Приятно познакомиться, Джина Снегирева, — замогильным голосом сообщаю я.

— Константин Жилинский, — нехотя представляется и Костя, впрочем, и не собираясь расслабляться.

Лицо паренька светлеет.

— А-а-а, тот самый школьный препод, который хорошие оценки почти не ставит?

— Потому что английский надо учить, — ворчит себе под нос Костя, а затем внушительно прокашливается. — Опустим этот факт моей биографии. Цель, эм, — он закусывает губу, и это выглядит чертовски сексуально, так, что мне уже всё равно на этого Марса, пусть только уйдет уже куда-нибудь поскорее, — визита?

— Так вы ж сами и позвали, — недоуменно моргает тот. — Темыч сказал, мол, для дела нужен, а вы поспать не даете.

Я чуть не подпрыгиваю в многострадальном кресле, потому что да, правда: мы ведь договаривались с Артемом, он обещал устроить нам в пятницу встречу с каким-то своим знакомым.

— Совсем из головы вылетело, — оправдываюсь я, невинно хлопая глазами, потому что если пацан кажется безобидным, то Костя точно намерен кого-то убить. — Нам ведь понадобится помощь против Елисеевской сети. Но Артем ведь говорил про пятницу? — неуверенно спрашиваю я, потому что могла и перепутать.

— Ага, — с довольным видом кивает наш странный гость, — в пятницу. Но я автостопом доехал быстрее, чем рассчитывал.

Время близится к одиннадцати, а настроение почему-то становится не по часам бодрым, да и расходиться никто не собирается, похоже.

— Я совсем забыла про еще один сюрприз, — осторожно дергаю Костю за руку, — там торт в холодильнике, — добавляю почти шепотом.

Гнев моментально сменяется на милость.

— Тогда я сварю кофе, — Костя уверенным шагом направляется к двери, так и забыв надеть обратно свитер. — Или хочешь чай?

— Кофе, — выбираю без раздумий. Марс устремляется за нами, и, обернувшись, обращаюсь уже к нему: — Ну имей ты совесть, сегодня всё-таки День святого Валентина.

Внезапно свалившийся на нашу голову гость что-то возражает про день расстрела Чикатило, но я уже не слушаю, догоняя Костю на пути к кухне. Украдкой разглядывая его торс и наблюдая за ловкими движениями рук над туркой, я думаю о том, что кофе сейчас и правда будет очень кстати, потому что планомерное завершение вечера теперь просто обязано растянуться до самого утра.

Глава 32. Где никогда не был

Заботы, которые я старательно откладывала, чтобы спокойно провести хотя бы день всех влюбленных, навалились ровно на следующий день, с самого утра. Мы заснули только часам к четырем, а то и ближе к пяти, а вставать приходилось обычно в половине шестого, чтобы успеть и собраться, и позавтракать, и доехать без опозданий, но мы ожидаемо проспали, и нормального завтрака сегодня не случилось.

Пока Костя рылся в шкафу в поисках чистой рубашки, совершенно невыспавшийся, я чувствовала себя на удивление хорошо, но не успевала ровным счетом ничего. Первым делом, еще до того, как ко мне в рот попала хоть капля кофе, я помчалась к будке охраны, даже толком не одевшись, просто закуталась поплотнее в пальто.

— Почему вчера пропустили постороннего в дом? — гневно вопрошала я, уперев руки в бока.

— Так Артем Савельевич велел, они приехали вместе, — оправдывался круглолицый розовощекий охранник Петя, молодой и еще, видимо, не очень опытный.

Я вздыхаю, стараюсь не злиться, но выходит ожидаемо плохо.

— Есть ведь какой-то регламент работы у вас, нет? — уже отчаявшись, спрашиваю я. — В котором написано, что нельзя вот запросто впускать на территорию чужих без одобрения кого-нибудь из членов семьи.

— Есть, — с самым честным видом кивает Петя, — только Артем Савельевич сказал, что это по вашему приглашению.

Издав вопль раненого носорога, я отправляюсь обратно в дом, на прощание напомнив, чтобы впредь всегда уточняли такие вопросы у меня, Кости, Ника или Тали. Чуть подумав, добавляю к списку еще Димаса: ему я верю как себе и он почти что член семьи. Может, и вовсе стоило пересмотреть штат охраны, потому что нам просто повезло, что это Артем провел своего знакомого; на месте Марса мог оказаться агент Елисеева или Синицына, а Артем — заложником, и тогда итог для всех нас был бы наверняка печальным.

Бродяга просится на улицу, и прогулка с ним занимает больше, чем я планировала, потому что пес радостно скачет по лужам и никак не хочет обратно домой. Пообещав ему сладкую булочку, которые по утрам пек Евгений, мне всё-таки удается заманить Бродягу в дом, только отмывать его от грязи уже некогда, и приходится передавать его на попечение Веры, которая очень удачно оказалась неподалеку.

Уже почти семь утра, и я только и успеваю, что наспех одеться и не глядя побросать в сумку косметику, чтобы накраситься хотя бы в машине. Мы и так опаздываем, но минут десять, чтобы по-быстрому хлебнуть кофе, я выкроить смогу.

На кухне Евгений, при виде которого хочется опасливо сжаться в комочек и стать невидимой, объявляет, что кофе закончился, и придется ждать, пока он снова зарядит кофеварку. Сегодня явно не мой день, но может, я успею украсть из Костиной чашки хотя бы глоток?

Мимо меня стремительно проносится Таля, еще в халате и с одним накрашенным глазом. Я почти что бегу в обратную сторону, на ходу жуя бутерброд с курицей, только что позаимствованный с кухни, но оборачиваюсь ровно в тот момент, когда сестра на полной скорости врезается в Костю. Кофе из его чашки расплескивается фонтаном брызг, и парень громко матерится, пока по белой рубашке — нашел всё-таки — расползаются коричневые пятна.

Таля будто и вовсе этого не замечает, даже не притормаживает и мчится дальше, только выглядит еще более взволнованной. Шипя от столкновения кипятка с кожей, Костя пытается одной рукой снять рубашку, и я спешу ему на помощь. Пока парень идет переодеваться, я забрасываю испорченную вещь в прачечную и хочу добыть всё-таки кофе, но натыкаюсь на Ника, злого, как черт, а после меня едва не сбивает с ног Кеша, тут же рассыпаясь в тысяче извинений.

Странно, что за всё утро я не встретила Яну Яхонтову, которая в такое время обычно собиралась в институт, но думать об этом некогда: в таком дурдоме и себя потерять недолго, что уж говорить о других. Взъерошенный Дима со всех ног бежит вниз, перепрыгивая через две ступеньки, но спотыкается о Пуфика, которого я уже успешно перешагнула сегодня раз пять, и кубарем летит вниз, приземляясь на совершенно не вдупляющего Марса.

Мне очень хочется сказать, что от него одни проблемы пока что, но я вовремя вспоминаю, что лучше не портить отношения с самого начала: нам нужна его помощь, как-никак, хотя я слабо представляла его возможности. Завидев меня, наш новый гость моментально краснеет и отворачивается, что кажется особенно смешным после его вчерашней невозмутимости.

— У вас здесь всё не как у людей, да? — угрюмо спрашивает он, отряхиваясь после падения, но уходит в неизвестном направлении, не дожидаясь ответа. — Гребаная Москва, — бормочет себе под нос.

Мне хочется злиться, но мысли скачут в голове бешеным калейдоскопом, и не получается выцепить хоть одну связную. Сконцентрировавшись на цели отыскать если не кофе, то хотя бы Талю, чтобы ее поторопить, я поднимаюсь на третий этаж, слегка заторможенно, потому что утренней порции бодрящего напитка мне так и не досталось, и стучусь в комнату.

Никто не отзывается.

— Это я, открой, — прошу я, — нам пора выезжать.

— Я никуда не поеду, — глухо доносится из-за двери.

Голос сестры звучит подавленно, хотя всего минут десять назад она активно собиралась в школу. Может, и не в школу совсем?

Ключ в замке проворачивается, и Таля впускает меня внутрь, сразу же закрывая дверь обратно. В мои сегодняшние планы не входили посиделки вместо уроков, но сестра и правда кажется обеспокоенной чем-то, и школа сможет подождать.

— Что случилось? На тебе лица нет.

— Тебе тоже лучше не ехать. И Косте, и Артему, — перечисляет она. — В школе небезопасно.

— И ты туда же? — вздыхаю в ответ. — У нас, конечно, не Хогвартс, но нападать на нас среди толпы учеников никто не станет.

— Да даже здесь мы в опасности! — с отчаянием восклицает Таля, заламывая руки. — Господи, как же я раньше не поняла?

— Да что такое? — спрашиваю снова. Бросив беглый взгляд на часы, добавляю: — Давай расскажешь по дороге?

— Нет, — коротко бросает сестра. — Это не для чужих ушей, но ты права, здесь тоже могут подслушать. Ладно, поехали в школу, только разберусь с макияжем.

Не успеваю я подумать, что такие разборки займут весь первый урок, как Таля мастерским отточенным движением смывает тени и тушь с накрашенного глаза; я-то думала, она еще долго будет возиться со вторым. Сестра сегодня одевается на удивление просто, в обычную черную водолазку и светло-коричневые брюки, и я начинаю чувствовать себя неуютно в своей леопардовой блузке и обтягивающих кожаных штанах, но времени переодеваться нет.

— Летом было ровно наоборот, — подмечает Таля, оглядывая наше отражение в зеркале, — идем быстрее.

Костя с Артемом ждут только нас, и мы с сестрой впрыгиваем на заднее сидение джипа. Рядом с водителем оказывается Артем, а я зажата между Костей и Талей, но места нам хватает.

— Где ты откопал этого Марса? — спрашиваю у Смольянинова, когда мне удается худо-бедно успокоить рой мыслей. — Он и правда как будто не с этой планеты, даже именем настоящим не захотел представиться.

В зеркале заднего вида отражаются изумленные глаза.

— Когда вы успели познакомиться? — осторожно интересуется Артем.

— Вчера ночью, — мрачно отвечает Костя вместо меня. — Ты бы хоть предупреждал о таких сюрпризах, что ли.

Смольянинов неловко краснеет, но сразу же берет себя в руки.

— Кстати, Марс — это настоящее имя, просто для краткости удобнее, — переводит тему. — А так он Марсель.

— Необычное имя для наших мест, — констатирую я.

— Сказала Джина, — смеется Темыч. — Какая разница, как его зовут? А еще Марс из Питера, предупреждаю сразу, чтобы никто не принимал близко к сердцу его отзывы о Москве.

Задним умом я понимаю, что Марс и есть тот самый друг, к которому Артем собирался уехать, и совершенно не могу уложить в голове, как они, такие разные, да еще и живя в разных городах, стали при этом лучшими друзьями. Но задавать эти вопросы уже некогда, потому что мы припарковываемся возле школьного двора, а до звонка остается всего две минуты.

— Какой там первый урок? — уже на бегу уточняет Таля.

— Физика, — подсказывает Артем.

Черт, уже звонок, а кабинет на третьем этаже, и приходится ускориться. Мы врываемся в класс минутой раньше физички, которая и сама задержалась немного, поэтому нам даже не влетает за опоздание.

— Что случилось? — повторяю уже третий раз за утро.

— Потом, — отмахивается сестра, сосредоточенно переписывая в тетрадь формулы с доски. Вздохнув, я принимаюсь за то же занятие, впрочем, абсолютно не пытаясь вникнуть в тему: всё равно забуду уже на перемене.

Не получается поговорить ни в столовой, где из-за криков и шума не слышно даже собственного голоса, ни на английском, потому что Костя затеял аудирование на оценку. На перемене перед физкультурой я снова спрашиваю, но Таля делает страшные глаза и шипит:

— Не здесь, — и тащит меня за руку в сторону женского туалета.

— Не самое конфиденциальное место, — скептически подмечаю я.

Сестра вздыхает.

— Другого в школе всё равно не найти: в раздевалке даже во время уроков кто-то трется, а из гардероба эхо доносит до вахтера каждый звук, — с раздражением объясняет она. — Если подпереть дверь шваброй, никто не зайдет, а в коридоре шестиклашки так орут, что нас никто ни за что не услышит.

Совместными усилиями мы запираем дверь; на всякий случай Таля включает воду в обоих кранах, чем начинает еще больше меня пугать.

— Может, всё-таки поделишься секретом? — мне сложно представить, что же за тайна беспокоит Талю, раз она так тщательно заботится о конспирации.

Вздохнув еще отчаяннее, Таля скрещивает руки на груди.

— В особняке живет предатель.

— Что?

В первые секунды я не верю своим ушам, но затем липкое осознание понемногу просачивается под кожу. Пре-да-тель. Господи, как же жутко от одной только мысли. Я ведь была уверена, что всем, кто поселился у нас, можно доверять и не бояться удара в спину, а прислуга прошла столько проверок, что можно сбиться со счета.

Один за одним в голове всплывают вопросы, но Таля подает голос прежде, чем я успеваю задать хоть один.

— Я и до этого замечала странности, а когда окончательно поселилась в особняке, их стало как будто больше, — она нервно теребит в пальцах кожаную ручку сумки. — Вещи в комнатах иногда оказывались не на тех местах, документы в кабинетах перемешаны, — вспоминает она. — Вчера я нашла у себя в кармане жучок, — глухо добивает одной фразой, — и сомнений не осталось. Я думала сначала на горничных, но еще раз сама проверила всех, следила за ними, и они ни при чем, — нервно сглатывает, прежде чем добить окончательно: — Это кто-то из своих.

Такой поворот буквально выбивает почву из-под ног, и мне кажется, что я падаю, бесконечно падаю, и даже ухватиться не за что. Если и подозревать кого-либо, то я и раньше отчаянно отказывалась это делать, но Тале я верю безоговорочно и всегда.

— Ты уверена? — желание курить растет в геометрической прогрессии, но в туалете слишком рискованно, кто-нибудь точно почувствует запах.

— Абсолютно, — кивает сестра, — я даже карты разложила, они подтвердили.

Я даже не пытаюсь спорить и в сто двадцатый раз объяснять, что это всего-навсего психология, и ее подсознание само наложило мысли о предателе на выпавшие карты: сейчас важно совсем не это.

— Мы должны немедленно разобраться и вычислить шпиона, — решаю я, — установим камеры, поспрашиваем прислугу, кто-нибудь точно что-то видел, — принимаюсь перечислять всё, что приходит в голову.

— Ни за что! — вскидывается сестра. — Это будет слишком подозрительно и только спугнет его, пока что ведем себя, как обычно.

— Ты сегодня утром делала ровно наоборот, — напоминаю я, но в конце концов признаю, что Таля права, и лучше не привлекать лишнего внимания. — Ладно, после уроков у нас собрание в офисе, нужно обсудить вопросы с Марсом, — и сдается мне, это будет не самый легкий диалог в моей жизни, — а завтра мы ведь собирались на дачу. Как раз за выходные и продумаем план.

Сестра соглашается, и со звонком мы отправляемся в кабинет английского, чтобы с чистой совестью прогулять там физкультуру. Таля просит ничего пока Косте не говорить, но я и не собиралась: для начала бы разобраться самой. Сил думать уже не остается, и устаканить бы все новости в голове, поэтому оставшиеся уроки я занимаюсь именно этим. На истории, которая была в пятницу последней, я даже получаю замечание в дневник, но этот факт нисколько меня не трогает по сравнению с тем, что я узнала от Тали. Осенью ходили догадки, но мы их быстро отмели: сложно было представить, что кто-то из наших… Да ну нахрен.

Дождь барабанит по машине, и крупные капли стекают по стеклам вниз, а я обвожу их пальцем, пытаясь угадать, какая дойдет до конца первой. На фоне играет музыка, которую в этот раз ставил Костя: что-то зарубежное и мелодичное, смутно знакомое, хотя совсем не рок, но я не очень-то вслушиваюсь, потому что собственные мысли звучат гораздо громче.

Мешки под глазами Ника не сулят ничего хорошего, но я не осмеливаюсь спросить, что вчера было: нужно хотя бы на пару часов абстрагироваться от всего, что не имеет прямого отношения к противостоянию с Елисеевым. Мысли уносят меня во вчерашний вечер, и приходится выныривать из приятных воспоминаний практически силой: дела не будут ждать.

Мы могли бы занять любую пустую переговорную комнату, но кабинет вдруг кажется безопаснее и уютнее, как домик из одеял и подушек в детстве, поэтому я приглашаю всех к себе. Нас не так и много: я, титанически спокойный Костя, нервная Таля, замогильно-мрачный Ник, Артем со своей фирменной дружелюбно-расслабленной улыбкой и сам Марс, ради которого мы все здесь собрались, — думаю, места всем хватит.

Дима задерживался и просил без него не начинать, и мы как раз успели выпить по чашке горячего чая; перекусить тоже не мешало бы, но никто не озвучил такой мысли, а первой превращать приемную в столовую и трескать печенье за обе щеки мне было почему-то неловко. Если бы здесь собрались только свои, то ничего, но перед чужим человеком необходимо было держать лицо: хватило и ночного знакомства.

Когда запыхавшийся Димас, весь в пыли и какой-то грязи, извинившись, присоединяется к нам, Марс смотрит на него с долей враждебности: помнит, как тот утром упал на него с лестницы. Я уже открываю рот, чтобы сказать что-нибудь ненавязчиво-легкое и разрядить обстановку, но Костя, у которого с питерским гостем тоже не задалось, спрашивает сразу в лоб:

— Чем ты можешь помочь нам против Елисеева?

Марс — господи, ну и имя — отвечает ему внимательным, даже изучающим взглядом, молчит, говорить не торопится. Затем, подумав еще с полминуты, наконец произносит:

— Зависит от того, что вам нужно.

У Кости на лбу читается что-то вроде «нужно, чтобы ты не попадался мне на глаза», и я слишком боюсь, что парень действительно скажет что-то подобное вслух, поэтому резво беру ситуацию в свои руки.

— Нужно избавиться от семи-восьми человек и их подчиненных, — Марс отвечает прибалделым свистом, — точное число людей мы не знаем, но выяснить возможно.

— Наняли бы лучше какой-нибудь частный военный отряд, — фыркает Марс, — с таким количеством трупов скрытность исполнителя уже не имеет значения.

— Нет, — спешно заверяю я, — убивать никого не надо, — судя по взгляду Марса, такое для него в новинку. — Просто устранить на время, — мирно объясняю ему, — желательно разными способами, чтобы выглядело максимально естественно.

Скривившись, как от зубной боли, он закуривает, даже не спросив разрешения; из простого упрямства я демонстративно встаю со своего места и открываю окно нараспашку, но наш необычный гость и бровью не ведет.

— Вообще-то, я таким не занимаюсь, — он склоняет голову набок, рассматривая всех нас по очереди, — не мой профиль.

— Набиваешь себе цену? — прищурившись, догадывается Таля. Марс удовлетворенно кивает.

— Не время показывать характер, дружище, — вмешивается наконец Артем, который, похоже, единственный знает, на каком языке общаться с этим чудом света. — Люди всё-таки серьезные, что бы ты там ни думал. Если согласился — помогай.

Марс, наверное, хочет сказать, что он еще не решил и ответа никакого не давал: по его лицу гуляет растерянность, а цепкие черные глаза ищут, за что бы ухватиться, но он бросает только короткое деловое «понял» и просит список его новых клиентов. Выглядит он при этом не сильно счастливым, но хотя бы не спорит.

— Если не нравится, можешь отказаться, — мягко напоминает Дима под хмурым взглядом Ника. — Мы не стали бы тебя заставлять.

— Об этом не было и речи, — вмешивается Ник, — но хотелось бы хоть каплю уважения…

— Достаточно, — жестом останавливаю брата, не даю ему развить тему дальше. — Думаю, все друг друга уже поняли.

Мы договариваемся, что за несколько дней Марс продумает примерную стратегию, чтобы к весне успеть ее отшлифовать и, может, уже начать действовать. Когда они с Артемом уходят в бухгалтерию за авансом, Дима устало смахивает челку с лица.

— Еще один склад уничтожили ночью, я только что оттуда, — с выражением вселенской задолбанности докладывает он.

— Да пошли они нахуй! — взрывается Ник, едва не разбив кулаком стеклянный столик. — Я от прошлого-то еще не отошел, — обиженно ворчит он, как будто у него отобрали любимую детскую игрушку, а не сотни единиц оружия одним махом. — Что-нибудь выяснили?

Димас удрученно качает головой.

— Ни черта не поняли, но ребята продолжают работу, я скоро возвращаюсь к ним, нужно разобраться.

— Да ну нахрен, я с тобой, — Ник решительно поднимается из мягкого кресла, — если не успеем до утра, то езжайте завтра без нас, мы подтянемся.

Видно, как Тале хочется с ними, но у нас с ней есть целая тайна на двоих, которую еще нужно обсудить, поэтому я аккуратно накрываю ладонь сестры своей, напоминая: наши неотложные дела здесь. К тому же, и я, и она мало что смыслим в оружии, и то, что Нику с Димасом будет очевидно, для нас придется разжевывать, тормозя процесс. В конце концов, если ребята задержатся завтра, то единственным нашим проводником к даче останется Таля: я совсем ничего не помню, а Костя наверняка если и бывал там, то от силы раз или два, и то летом, а в заснеженном Подмосковье черт ногу сломит.

— И когда они успели так сдружиться? — задумчиво произносит Таля им вслед. — Помнишь, Ник относился к Диме довольно враждебно, потом просто игнорировал, а теперь они вроде как… поладили?

— Бывают всё- таки на свете чудеса, — улыбаюсь я, — надеюсь, они не забудут перекусить хотя бы в дороге.

В ответ живот отзывается недвусмысленным урчанием: нам тоже не мешало бы пообедать. Маленькой, но уютной компанией в лице меня, Тали и Кости мы решаем не выходить из офиса в кафе напротив, а заказать доставку пиццы, хотя я бы не отказалась перебиться и быстрозавариваемой лапшой, стратегический запас которой хранила теперь не только дома, но и в своем кабинете — как раз на такой случай.

Мы сразу сходимся на карбонаре, но долго не можем выбрать между пиццей с копченой курицей и гавайской и в итоге заказываем все три, чтобы точно было, чем поделиться с Артемом, Кешей и Мартой. Когда Костя спускается в холл встречать курьера, мы с Талей успеваем договориться ненавязчиво проследить за всеми Яхонтовыми; сестра настаивает на том, чтобы кто-то завтра тайком остался дома, но нас и так всего трое, поэтому идея отпадает сразу же.

Таля говорит, что Ник ведет себя странно, и я вспоминаю, что позапрошлой ночью он шатался по особняку, но и я ведь тоже; к тому же, я не могу не верить Нику, он ведь мой брат. Приходится напоминать Тале, что и ее тоже.

Вернувшийся с пиццей Костя списывает наше подавленное настроение на усталость, поэтому из офиса мы тоже освобождаемся пораньше: парень говорит, что лучше выспаться перед завтрашней поездкой, ведь ясная голова там будет как никогда кстати.

Косте невдомек, что мы с Талей еще полночи шаримся по всем этажам в надежде, что предатель сам случайно придет к нам руки, не ожидая засады, но встречаем только пустые коридоры и громкую музыку из гостевой спальни на втором этаже. Не думала, что кто-то из Яхонтовых слушает депрессивно-суицидальный метал.

— Кто вообще додумался поселить Марса на третьем этаже, когда на втором еще полно свободных комнат? — недоумеваю я, пытаясь в темноте не споткнуться на ровном месте.

— Так он на втором, — охотно поясняет Таля, — это же у него музыка орет так, что никакая шумоизоляция не поможет.

Сестра смотрит на меня с таким явным намеком, что я сдаюсь и рассказываю ей, как именно произошло наше внеплановое знакомство. Я чувствую, как краснею от осознания, что мы с Костей настолько были увлечены друг другом, что даже этажи перепутали, и только радуюсь, что в кромешной тьме этого не видно.

Наша вылазка по особняку напоминает детские игры в шпионов, когда мы, выполняя очередную миссию по спасению мира от злодея, пугали бабушку почти до обморока, внезапно выпрыгивая из-за угла и наставляя на нее водяные пистолеты. Однажды бабушка попалась в нашу ловушку, и ее окатило водой из ведра с головы до ног; следующие три дня мы не видели ничего, кроме огородов, но потом опять принялись за старое.

Не успеваю я осознать, что снова что-то вспомнила, как рука уже сама дергает Талю за рукав.

— Нужно установить ловушку, — шепотом сообщаю я. — Как в детстве, только получше придумать, чтобы никто не попал в нее случайно.

— Наши спальни вполне подходят, — подхватывает сестра, — мы же уедем, и там точно никого не будет.

— А горничные?

Сестра пожимает плечами.

— Скажем им, чтобы не заходили в спальни до нашего возвращения, вот и всё. Хотя нет, — задумывается она, — лучше делать ловушку только в моей.

Я согласно киваю.

— К нам ведь Бродяга ходит через собачью дверцу, он может переворошить всё на свете и сам попасться в ловушку.

— Или просто ее сгрызть, — веселясь, добавляет Таля. — Нет, лучше только у меня: как раз забросим с утра удочку, мол, разгадали еще один дедушкин секрет, но займемся им только когда вернемся обратно.

Еще пара часов уходит на придумывание и изготовление ловушек: в самом дальнем углу кухни мы мешаем серо-буро-малиновую бурду из всех красителей, какие только можем найти в доме, потому что оставшаяся после ремонта краска пахнет слишком сильно, чтобы предатель не заметил сразу, и вся слишком густая и светлая для наших целей.

Приходится позаимствовать опрыскиватель для цветов, чтобы наполнить его получившейся жижей, а потом еще долго прилаживать его к комоду так, чтобы при открытии двери он брызгал краской в того, кто захочет зайти внутрь. Стену напротив и внутреннюю сторону двери обклеиваем всеми попавшимися под руку газетами, чтобы не пришлось потом отмывать, и остаемся довольны результатом. Мы даже проводим несколько испытаний, надев на голову пакет, чтобы убедиться: всё сработает как надо.

— Мы даже круче, чем «Тотали Спайс»! — радуется сестра.

Я думаю о том, что у мультяшных героев не бывает недосыпа и мешков под глазами, и им, пожалуй, живется от этого полегче, но мне ли жаловаться? Костя, конечно, никак не возьмет в толк, как мы могли не выспаться, если легли спать на целых два часа раньше обычного, а встали, наоборот, позже, но нас с сестрой пробирает на смех при любой попытке придумать вразумительный ответ, и мы оставляем это дело, только пытаемся доспать в электричке — Таля сказала, что ехать на ней, а не на машине, будет правильнее, — и пьем из большого термоса обжигающе горячий кофе, который то и дело норовит пойти носом из-за того, что нам отчего-то невыносимо смешно.

— От станции пешком километра два, — прикидывает Таля, когда мы спрыгиваем с ледяных ступенек электрички. — Но если через поле, то срежем, здесь всё равно дорога не вытоптана.

Мы послушно шагаем в указанном направлении, проваливаясь в снег — где-то даже по колено — но внутреннее чутье подсказывает, что мы прошли не два километра и даже не три, а дачного поселка всё нет и нет. Остается только поплотнее кутаться в шарф и отогревать руки в карманах, потому что даже через перчатки пальцы уже начинали замерзать. Когда в поле зрения показывается березовая роща, Костя справедливо замечает:

— Да тут не два километра, а все пять, — и выжидающе смотрит на нас с Талей, но больше на меня, как будто это я выбирала, каким путем нам идти.

— Неважно, — отмахивается сестра, — за рощей уже дачи начинаются, совсем чуть-чуть осталось.

Талино «совсем чуть-чуть» растягивается еще на целый час, и мне уже не терпится попасть в домик и растопить печку. Хотя я даже не подозревала, как это делается, отогреться очень уж хотелось. В душу закрадываются сомнения, что Подмосковьем местность называется очень условно, потому что с пригородом столицы такая глушь не имела ничего общего.

— Как-то здесь… — я замолкаю на полуслове, потому что на ум не приходит ни одного, чтобы описать представший перед глазами пейзаж.

— Заброшенно, — подсказывает Костя. — Если я правильно помню, то нам на другой конец поселка?

— Ага, — подтверждает Таля. — Самый крайний участок, оттуда роща ближе всего и речка. Дедушка всегда гордился, что отхватил лучший из всех, что были.

Казалось, что мы попали куда-то за Урал, в богом забытую деревеньку, какие я видела, когда путешествовала автостопом прошлым летом. До меня не сразу доходит, что поселок всё-таки дачный, и зимой тут никто не живет: все приезжают только в теплое время года.

Разжигать огонь в печи не умеет никто из нас, но Костя на правах единственного мужчины берет эту заботу на себя, пока мы с сестрой выкладываем из рюкзаков ледяные бутылки с водой и безвозвратно остывшую еду, которую надеемся разогреть чуть позже.

Костя справляется на удивление быстро, и вот уже мы отправляем первую партию бутербродов разогреваться в чугунной сковороде без ручки. Вся посуда кристально чистая, не закопченная, только покрыта толстым слоем пыли, которая легко просачивалась через шторки на шкафчиках: видно, бабушка тщательно всё перемыла перед отъездом. Нагреть насквозь промерзший дом оказывается сложнее, чем можно было представить, но зато здесь есть электричество — правда, наверняка не работает зимой, когда никого нет. Пока Костя идет разбираться, где его включать, я собираюсь позвонить Нику и попросить привезти обогреватель, но вместо палочек связи телефон демонстрирует мне недружелюбные перечеркнутые круги.

А я и забыла, что связь тут не ловит; для полной идиллии не хватает только монстра из леса, чтобы всё было в лучших традициях ужастиков.

Наскоро перекусив, мы решаем приняться за дело сразу же, не дожидаясь ребят: так будет быстрее. Таля извлекает на свет две книги Маяковского, ставшие уже символом наших поисков, четырнадцатый том из собрания Толстого и потрепанную тетрадь с пометками и шифрами.

— Вроде бы нам тут должен помочь только Маяковский, — замечает Костя. — Остальное уже сыграло свою роль и привело нас сюда.

— Лишним не будет, — отмахивается Таля, — нам ведь нужна хотя бы зацепка, с которой начать.

Мы решаем осмотреть дом в надежде найти хоть что-нибудь подходящее для наших целей. Было бы здорово, конечно, исследовать весь участок, но улица занесена снегом, поэтому приходится довольствоваться помещениями. Костя с Талей разбредаются по ближайшим комнатам; помедлив, я захожу в дальнюю.

Отсюда открывается просто умопомрачительный вид на рощу и речку, по сезону покрытую толстым слоем льда. Открывать старое деревянное окно я не рискую: если даже не развалится на части, то напущу холода, лучше ничего не трогать без надобности. Небольшой сад я видела с другой стороны участка, но из доставшейся мне комнаты можно рассмотреть одинокую березу, совсем близко, как будто специально сажали под окном. Весной, наверное, птицы здесь гнезда вьют и щебечут без умолку — красиво.

— Белая береза под моим окном, — бормочу я, впрочем, дальше первой строчки не помню и замираю в растерянности. Стихотворение кажется смутно знакомым, но память не желает выдавать ничего вразумительного: — Мой дядя самых честных правил… Я к вам пишу, чего же боле… Не то! — от досады я с разбега плюхаюсь на кровать, поднимая в воздух клубы пыли.

Пружины отзываются жалобным скрипом, и я, чуть успокоившись, чувствую себя до невозможности глупо: так разозлиться из-за какого-то дурацкого стихотворения, из-за того, что не помню, что там дальше. Зациклилась ни с того ни с сего, распсиховалась из-за пустяка, даже смешно.

Несколько минут я безэмоционально пялюсь в ковер на стене, даже не фокусируя взгляд на узорах, потом вспоминаю, что у меня здесь важное дело, и не время рассиживаться. Несмотря на очевидную ржавость пружин, кровать оказалась очень мягкой, и вставать с нее сложнее, чем даже на контрольную по физике. Я пока не знаю, как обстоят дела в других комнатах, но эта мне нравится, определенно.

У стены напротив расположился книжный шкаф, доверху набитый разного рода литературой — или макулатурой, я еще не определилась для себя, каким словом будет точнее охарактеризовать полчища старых пыльных книг. Хотя если уж практичная тетя Лена, приезжавшая сюда с бабушкой и маленьким Стасом каждое лето, не выбросила их и не пустила в топку, значит, они не безнадежны.

В углу примостился еще один шкаф, не очень высокий: открыв его, я узнала, что здесь хранится одежда. Выцветшие клетчатые рубашки, невнятные цветастые сарафаны и ситцевые халаты — полный комплект одежды, которая сносилась до той степени, чтобы перейти в категорию «для дачи». На крайней вешалке аккуратно доживала свой век фиолетово-бирюзовая олимпийка, какие были на пике популярности лет двадцать назад, наверное, если не раньше.

Дача как будто застыла во времени, и, пока всё вокруг росло, менялось и двигалось дальше, старый деревянный домик оставался где-то очень давно, с каждым годом всё больше отдаляясь от течения жизни. Может, бабушка посчитала нецелесообразным делать здесь ремонт, а может, хотела сохранить атмосферу ушедшей эпохи — кто же теперь разберет, да и сама бабушка вряд ли станет рассказывать.

В остальном в комнате нет ничего занимательного, разве что большой и не менее пыльный сундук с детскими игрушками. Никаких неприметных на первый взгляд мелочей или, к примеру, записных книжек, которые могли бы дать подсказку: значит, она просто находится не здесь. Может, Таля или Костя уже нашли что-нибудь дельное?

— Ну что у вас тут? — захожу в соседнюю дверь, за которой оказывается Таля.

— Это мамина комната, — сообщает она, — я хорошо помню. Ничего интересного, если честно.

Шальная интуиция нашептывает, что я наугад попала в дачную спальню своей мамы — или же Таля специально оставила мне именно ее. Костя уже успел тщательно осмотреть пристанище дяди Игоря, и оставалась только спальня бабушки с дедушкой. В ней тоже нет ничего особенного, разве что комод с постельным бельем и полотенцами и фотографии на грубо отшлифованных деревянных полках. Кажется, бабушка собрала у себя все, что были в доме, не забыв никого.

— Ехать на дачу в феврале — однозначно плохая идея, — доносится со стороны входной двери. — Надо запомнить на будущее, — ворчит Ник.

Поиски откладываются как-то сами собой: мы решаем сделать перерыв на чай, и, пока греется вода, Таля показывает Диме дом, рассказывая какие-то дачные истории из детства — смех слышен даже на кухне. Я мою чашки и слушаю соображения Ника насчет нового уничтоженного склада, которыми брат делится по большей части с Костей, но мне тоже необходимо быть в курсе дела.

Узнав о том, что мы до сих пор ничего не нашли, Ник приходит в ужас и бросается лично перепроверять каждый уголок.

— Ну вот, — сокрушается он, — в книжном шкафу нужно было получше посмотреть, дед много подсказок спрятал в книгах.

— И как, все пересматривать будем или наугад выберем по одной с каждой полки? — едко интересуюсь я. — Мы пока даже не поняли, что именно ищем, кольцо ведь может быть вообще где угодно: вспомни водосточную трубу.

— Точно, дымоход! — старший брат убегает так стремительно, что до всех доходит не сразу. Костя бросается его останавливать, Дима за компанию, Таля — за Димой. Я уже одной ногой в коридоре, собираюсь к ребятам, как в последний момент мое внимание привлекает выступающая из общего ряда книга без названия на корешке.

Подцепив красную обложку ногтем, несильно тяну ее на себя: на ощупь похоже на плотный картон, как будто прорезиненный, и такой странный материал только подстегивает интерес. Обложка размером с альбомный лист не имеет на себе вообще никаких опознавательных знаков, разве что для книги странно быть горизонтальной, обычно всё наоборот. С трепетом я открываю первую страницу, провожу подушечками пальцев по шершавой желто-серой бумаге и по выцветшему, слегка помятому на уголке портрету. Фотоальбом.

— Смотрите, что я нашла, — присоединяюсь к ребятам на кухне. Чай как раз уже готов, с ним смотреть фотографии будет еще приятнее.

— О, это свадебная фотография дедушки с бабушкой, — радуется Таля, рассматривая первый разворот. — Бабушка рассказывала, что платье пришлось шить из штор, потому что ничего было не достать. Ой, а это маленький дядя Игорь, тут подписано!

Страницы меняются одна за одной, перематывая годы, как на кинопленке. Среди снимков начинает мелькать лицо тети Лены, а затем и мамы. Мятежный дух бунтарства прослеживается в каждом ее взгляде, в каждой улыбке и наклоне головы. Есть и счастливые семейные фотографии на фоне дачи и за столом, есть тетя Лена в школьном платье с белым фартуком, которая обнимается с мамой, а аккуратная подпись гласит: «Лена. Выпуск 1988».

То ли дядя не любил фотографироваться, то ли он уже обзавелся своей семьей и улетел из-под родительского крыла, но он появлялся на фото всё реже и реже — только на общих, и то не на всех. Гораздо чаще позировала для камеры тетя Лена, всегда в разных нарядах, и мама, которую, казалось, такие мелочи вообще не заботили. Она обнималась со всеми кошками поселка, носила рваные джинсы и майки с эмблемами рок-групп и корчила смешные рожи, когда ее фотографировали на фоне цветущих клумб.

Снимок на фоне берез особенно привлекает мое внимание: пока Таля и Ник уже обсуждают свадебные фото дяди, я придерживаю страницу, чтобы рассмотреть получше. Во-первых, это первая цветная фотография с начала альбома, и если вспомнить рассказы дяди Игоря, то неудивительно, что дедушка решил запечатлеть на ней именно маму. Она стоит в той самой олимпийке, что я нашла в шкафу, чуть склонив голову набок, чтобы лучше было видно совершенно хулиганскую бандану с черепами. Длинная толстая коса перекинута через плечо, в руках — томик Есенина.

Маме здесь лет пятнадцать или шестнадцать, не больше, но снимок не имеет подписи, в отличие от всех остальных, и точно сказать я не могу. Поддавшись внезапному порыву сохранить эту карточку себе на память, я аккуратно вытаскиваю ее края из прорезей и незаметно прячу в карман, чтобы не отвлекать ребят и присоединиться к просмотру фотографий с маминого выпускного.

После перерыва и импровизированного обеда из оставшихся бутербродов мы снова принимаемся за поиски. Плохо понятно, у кого больше шансов найти что-нибудь стоящее: у Ника и Тали, которые из детства помнят здесь каждый уголок, или у Кости и Димы, которые могут заметить свежим взглядом то, к чему Таля с Ником привыкли, а потому не видят.

Я была чем-то между, но в итоге результата не добился никто. Я долго обшаривала каждый квадратный сантиметр чердака, для верности подсвечивая фонариком, но интересного было мало: в основном детская одежда в больших мешках, пластмассовые игрушки со сломанными механизмами и коробки со старыми газетами, наполовину разбитыми сервизами и советскими елочными игрушками, сосланными на дачу за ненадобностью.

К дальней стене было прислонено несколько очень старых картин, то ли так сильно покрытых пылью, то ли выцветших со временем. Наверняка это тетя Лена убрала их с глаз долой, ведь на последних фотографиях из альбома, где дедушка был еще жив, картины висели на законных местах в комнатах и коридоре. Была мысль вытащить их на свет, но рама первого же холста зацепилась за что-то внизу, и я бросила это дело: в конце концов, мы не ностальгировать сюда приехали, а с целью отыскать перстень.

В погребе ребята не нашли ничего, кроме закаток, и две большие банки соленых огурцов и бутылка кислого домашнего вина из изабеллы торжественно перекочевали на стол, к ужину. Мы с Талей еще раз осмотрели кухню, но там не было ничего особенного: стол, три стула, печка, раковина и полки с посудой, прикрытые шторками в цветочек. Еще два стула Димас притащил из комнат, и все смогли расположиться с комфортом.

— Когда обратно? — деловито осведомляется Костя, набивая рот картошкой.

— Когда найдем кольцо, — сразу отвечаю я, даже не задумываясь: очевидно же.

— Я в любом случае думал остаться до завтра, — задорно похрустывая огурцом, предлагает Ник, который еще недавно больше остальных был недоволен поездкой в такую глушь. — Даже если задержимся до понедельника, ничего страшного.

Я хочу сказать, что вообще-то страшно, и только у него нет никаких дел: если работу, требующую присутствия в офисе, еще можно перенести, то школу — никак, а еще у нас с Талей установлена ловушка на шпиона, и очень сложно будет оставаться в неведении еще один день, но захлопываю рот, даже не успев толком его открыть. Ник прав, и лично я точно никуда не уеду отсюда без заветного перстня.

Усталость буквально валит с ног, и мы как-то даже не сговариваясь расходимся по спальням. Я еще раздумываю над тем, стоит ли снимать кофту — в домике всё-таки не жарко — но после решаю, что лучше накрыться еще одним одеялом, ведь сменных вещей у меня нет. Костя рассматривает книги в шкафу — всё еще надеется найти зацепку перед сном или просто хочет почитать на ночь, я собираюсь спросить потом, когда уже окажусь в теплой кровати.

Пальцы нащупывают в большом переднем кармане толстовки тонкий картонный прямоугольник. После чердачных приключений я и забыла уже, что позаимствовала из альбома мамину фотографию. В свете фонарика размытый временем пленочный снимок выглядит даже несколько зловещим, но мама по-прежнему смотрит с немым вызовом, по-прежнему улыбается, по-прежнему держит книжку с большими буквами «Сергей Есенин» на обложке и по-прежнему за ее спиной березовая роща вдалеке и одинокая береза — совсем рядом.

— Белая береза под моим окном, — повторяю я, а шестеренки в голове начинают лихорадочно крутиться. — Кто это написал? — спрашиваю у Кости.

Парень не слышит сперва, и приходится повторять погромче.

— Есенин, конечно, — он недоуменно поворачивается ко мне. — Мы про березу эту проходили классе в пятом или в шестом, а в чем дело?

Не в силах произнести хоть что-то связное, я только ошалело тыкаю пальцем то в фотографию мамы, то в дерево за окнами. Что, если дедушка закопал клад где-нибудь здесь, под окнами, или записал подсказку в томике Есенина?

— А в этом что-то есть, — Костя задумчиво потирает переносицу. — Полагаю, нам надо найти ту самую книгу.

— Похоже, сон отменяется, — широко улыбаюсь я, делая шаг по направлению к книжному шкафу.

Глава 33. И как хрусталь слезы

— А я был прав насчет шкафа! — победно восклицает Ник. Я чувствую себя вдвойне неловко, ведь перебирать абсолютно все книги нам в итоге пришлось, только ни намека на Есенина на полках не оказалось.

Вчера мы с Костей не стали никого тревожить и героически занимались поисками сами, обложившись огромными стопками книг, за которыми едва видели друг друга. Время от времени чихая из-за пыли и придумывая шутки про незнакомые названия на обложках, мы справились с большей частью шкафа, но томик Есенина так и не нашли. Я совсем не помнила, как мы засыпали, но проснулись на полу, почти что в обнимку, с подложенными под голову книгами — вместо подушек.

Именно такую картину и обнаружил Ник, в девять утра решивший разбудить нас к завтраку. Всего пара часов сна, а то и меньше, третью ночь подряд уже не могли проходить бесследно, и, бросив беглый взгляд на свое отражение в зеркале, я помчалась умываться ледяной водой, чтобы хоть немного вернуть отекшее лицо в нормальную форму, а затем бросилась помогать Тале на кухне: хорошо, хоть продуктов Ник взял с запасом, загрузив ими почти весь багажник.

Вдали от большинства благ цивилизации и от суеты, присущей большому городу, спешить никуда не хотелось: это казалось лишним и ненужным здесь, в заснеженном деревянном домике то ли из сказки, то ли из фильма ужасов — я так и не определилась, на что он больше похож. Лениво потягивая кофе из эмалированной кружки с большим черным ободком и затягиваясь любимым «Собранием», я выхожу на крыльцо — теперь почему-то уже не мерзну так сильно — и любуюсь пейзажем. Отсюда речку не видно, только из комнат, но снег очень красиво блестит и переливается на солнце, и сказка, кажется, подходит этому месту лучше.

— Не может такого быть, чтобы книга исчезла бесследно! — негодует Ник где-то между коридором и комнатой.

Стоит вернуться в дом, как все проблемы возвращаются на свои места, напоминая, что они никуда и не уходили.

— А если ее увезли в город? — устало выдыхает Костя. — Конечно, нужно было проверить всё, но дело может быть вовсе не в книжке, а в березе или в самой фотографии, например.

— Подождите, — Таля делает большие глаза и, отодвинув меня с прохода, уносится прочь. Около минуты мы стоим в недоуменной тишине, а потом слышится звон посуды, громкий мат вперемешку со скрипами и стуками, и не успеваем мы ни удивиться, ни испугаться, как сестра возвращается, раскрасневшаяся и растрепанная, с клубком пыли в волосах и грязью на кончике носа. — Вот! — страшно довольная собой, она выставляет вперед небольшую и очень потрепанную серую книгу.

На обложке крупными буквами с потускневшей и местами стершейся позолотой значится «Сергей Есенин».

— Где ты ее откопала? — отмираю первой из всех.

— На кухне, — гордо отвечает Таля. — Мама еще в детстве засунула ее под стол, чтобы не шатался, а я только сейчас об этом вспомнила.

Теперь хотя бы понятно, почему книжка выглядит гораздо темнее, чем на старой фотографии: что угодно потеряет первоначальный вид, пролежав почти десяток лет под ножкой стола, и даже на обложке остался заметный квадратный оттиск, который вряд ли когда-нибудь разгладится.

Схватив с так и не расстеленной вчера кровати одну из подушек, сестра бросает ее на пол и усаживается сверху, сложив ноги по-турецки. Мы присоединяемся к ней, тоже берем себе подушки и садимся в круг, напоминая какую-нибудь сатанистскую секту. Когда в центре круга оказывается книга, эффект только усиливается.

— Ну что там с березой? — нетерпеливо ерзаю на подушке. Покопавшись в содержании, мы находим нужную страницу, и я сходу начинаю читать вслух, даже не пробежавшись глазами по тексту: — Белая береза под моим окном, — это я помню, очень хорошо помню, — принакрылась снегом, точно серебром, блин! — забыв про стихотворение, со всей силой переполняющих эмоций хлопаю себя ладонью по лбу. — Вчера полдня пыталась вспомнить эту вторую строчку, — поясняю застывшим в немом вопросе ребятам.

Дальше мы читаем молча, но к результату не приходим: никто из нас не понимает, что с этим делать, и похоже, нам правда придется копать мерзлую землю под одинокой березой, не зная ни в какой стороне дедушка мог зарыть тайник с кольцом, ни на каком расстоянии от дерева он это сделал.

— Если копать, то придется ждать до лета или хотя бы до весны, — вмешивается Дима. — Сейчас мы ничего не можем поделать с морозами.

— Летом может быть уже поздно, — не сдаюсь я, — да и уезжать ни с чем тоже как-то не очень.

Ник хмурится.

— И что ты предлагаешь?

Мне нечего ответить, потому что никаких идей в голову пока не приходит.

— Расслабиться и подумать, — других вариантов, наверное, просто нет. — Перекапывать весь участок и правда глупо, должны быть точные координаты.

Дедушка ведь не мог их не оставить. А если нет — значит, мы пошли по неверному пути.

В попытке ухватиться за что-нибудь сравниваю поиски предыдущих колец: первое мы увидели с Талей случайно, и повезло, что я через полгода о нем вспомнила. Наверняка и к нему была загадка от дедушки, просто мы нашли перстень раньше. О втором я догадалась совсем уж неожиданно, и тогда даже не верилось до конца, что тайник действительно спрятан в таком необычном месте. Третье кольцо тоже получилось найти лишь благодаря спонтанным ассоциациям; может, так со всеми?

Кажется, дедушка предвидел абсолютно всё и специально зашифровал подсказки так, чтобы найти перстни могли только те, кто не гонится за ними, как Елисеев. Мы даже не знаем, что такого важного скрывает подлинное старинное кольцо, но почему-то его поиски прочно связались в голове с борьбой против Елисеева, как будто если мы отыщем этот таинственный перстень, то выйдем из противостояния победителями.

Если хочешь что-либо спрятать, оставь на самом видном месте. Если хочешь найти — ни в коем случае не ищи, и тогда ответы окажутся как на ладони.

Вспомнив эту простую истину, я старательно не думаю о поисках. Чтобы отвлечься и привести мысли в порядок, делаю целый заварник чая с чабрецом и устраиваюсь поудобнее в дедушкином кресле-качалке, прихватив с собой сборники Есенина и Маяковского, чтобы почитать любимые стихи. Что-то вроде «Заметался пожар голубой» или «Собаке Качалова» я знала и наизусть, но перечитывать из книжки всё равно было особенно приятно.

— Что читаешь? — такие знакомые и родные Костины руки мягко ложатся на мои плечи.

— Я спросил сегодня у менялы, что дает за полтумана по рублю, — начинаю вслух.

— Как сказать мне для прекрасной Лалы по-персидски нежное «люблю», — продолжает Костя по памяти. Наклоняется ближе, оставляет невесомый поцелуй на виске, по-кошачьи трется носом о щеку.

Когда парень обнимает меня, одновременно укрывая колючим коричневым клетчатым пледом, найденным на тумбочке, книжка с тихим стуком падает из рук на деревянный дощатый пол и, будто специально назло, раскрывается на странице со стихом про березу. Красный сборник Маяковского приземляется рядом, соскользнув с колен, и я чувствую, как в голове складывается пазл: еще робко и очень неуверенно, туманно и неясно, но детали встают на свои места.

— Дедушка зашифровал все подсказки у Маяковского, ведь так? — осторожно, чтобы не спугнуть предчувствие и дать ему оформиться в связную мысль, уточняю у Кости.

— Похоже на то, — кивает он.

— Значит, береза тоже должна отнести нас к Маяковскому, — делаю следующий шаг по логической цепочке, до жути боюсь сорваться, но вариантов не так много. — Мы вдоль и поперек перечитывали все помеченные стихи, и про березу упоминается только в одном: это было направление к даче, — вскочив с кресла и едва не развернув при этом кружку с чаем, начинаю наматывать круги по комнате, чтобы собрать обрывочные намеки в голове воедино. — Значит, дело не в березе как таковой, нужно найти связь между книгами.

Для такого открытия нужно позвать ребят, но опасаясь, что идея сбежит через открытую дверь, мы с Костей молча смотрим друг на друга. Я вижу лихорадочный мозговой штурм в серых глазах, стараюсь даже не шевелиться, чтобы не перебить мысли, и что-то внутри заходится от подскочившего вдруг адреналина, когда во взгляде парня мелькает ясный серебристый проблеск.

— Что у Маяковского на, — он приседает на корточки, чтобы поднять изрядно уже настрадавшийся сборник Есенина, — сто двадцать четвертой странице? — протягивает мне красную книжку, чтобы я проверила.

— «Лунная ночь», — задумчиво вчитываюсь в строки, — оно совсем маленькое, слушай, — легкая улыбка трогает губы, когда я начинаю: — Будет луна. Есть уже немножко, — не могу удержаться и стреляю глазами в парня, который и так не может оторвать от меня взгляд. — А вот и полная повисла в воздухе. Это бог, должно быть, дивной серебряной ложкой, — осторожно ступая по скрипучему полу, подхожу ближе и присаживаюсь рядом, — роется в звезд ухе.

Костя берет мои руки в свои, внимательно всматривается в восемь коротеньких строчек.

— Подчеркнута всего одна строка, — замечает он. — Это бог, должно быть, — словно не веря, тихим бормотанием перечитывает еще раз. — Что бы это значило? Здесь нет ни церкви, ни икон, только старые вещи. Где нам предлагается искать бога?

— В сердце, — сияет Таля. И когда она только успела зайти? Я не слышала скрипа ни двери, ни половиц. — Но вряд ли в сердце кого-то из нас дедушка спрятал кольцо, вы не думаете?

— Можем провести вскрытие и проверить, — пожимает плечами Ник. — Да шучу я! — оправдывается он перед нашими с сестрой грозными взглядами, даже отшатывается назад на случай, если мы решим вдруг пришибить его за такой юмор.

Я пытаюсь что-нибудь сообразить, но ожидаемо не помню, рассказывал ли нам дедушка что-нибудь про веру или религию: мне кажется, что вряд ли. Исходя из простой логики, что в бабушкиной спальне в городе иконы всё-таки имелись, я думаю, что стоит искать именно их.

— Кажется, на кухне в углу висела икона?

— И в бабушкиной комнате с комодом тоже была, — подхватывает Таля.

Иконы настолько старые, что давно выцвели и почти сливаются со стенами, так что неудивительно, что Костя их не заметил, но самое страшное — в них нет совершенно никаких намеков на тайник. Две вообще совсем небольшие, картонные, самые простенькие, а третья, что на кухне, едва не разваливается прямо у нас в руках, но тщательное исследование каждого миллиметра не приводит ни к какому результату.

— Смотрите, — подает голос Димас, в иконах ничего не понимавший, а потому занятый изучением книг со стихами. — Слово «серебряной» тоже подчеркнуто, просто карандаш стерся от времени, но на странице остался характерный след, — он показывает пальцем на место, привлекшее его внимание.

Может, речь идет о серебряной иконе? Нет, такие вряд ли бывают, ведь чаще использовали золото, если говорить о драгоценностях — мы не так давно повторяли это на уроке истории. Икона в раме из серебра? Это и вовсе какой-то бред, таких ведь никто не делает, наверное.

Костя высказывает похожие предположения, и очень жаль, что здесь нет ни интернета, чтобы поискать информацию, ни даже банальной телефонной связи, чтобы позвонить, например, Артему или Кеше и попросить их сделать нужный запрос.

За обедом Ник разворачивает версии одну страннее другой, выдавая разве что не теории масонского заговора, но такими темпами недалеко и до них, особенно когда брат начинает активно требовать от нас свежих идей. Первой не выдерживает Таля: извинившись, встает из-за стола и уходит в направлении комнат. Решив ее догнать, я коротко киваю парням и иду следом, гадая, где же она может сейчас быть. Искать не приходится: сестра в задумчивости мнется перед лестницей на чердак.

— Что-то не так? — уточняю у нее на всякий случай. — Ты хочешь подышать пылью или думаешь, что кто-нибудь хранит икону в серебре среди старого хлама?

Таля улыбается в ответ на шутку, но как-то слабо и неубедительно.

— На самом деле я хотела найти там одну вещь, — ее взгляд блуждает по всему коридорчику, то туда, то сюда, но ни разу не останавливается на мне, и это начинает настораживать. — Ты не помнишь, конечно, но в детстве мы оставили на чердаке секретную коробку и поклялись всегда быть вместе и открыть ее через десять лет. Прошло уже почти одиннадцать, — сестра совсем отворачивается от меня, а ее движения становятся ломаными и неловкими, как будто вот-вот заплачет. — Знаешь, я боялась сначала, что после аварии ты окажешься, — короткий вздох, — другой, но ты всё та же, разве что повзрослела, но мы все выросли за последний год. Просто, — она и правда всхлипывает, — иногда тяжело помнить все наши с тобой моменты из детства и осознавать, что помню их только я одна.

Черт, а я… А я никогда не думала об этом в таком ключе. Да, после аварии нам с сестрой пришлось знакомиться заново, вот только она знала меня всю жизнь, а я видела ее как будто впервые. Мы очень быстро сблизились по той же причине, но я и правда не задумывалась о Талиных страхах и переживаниях, связанных со мной. Мне сложно судить, но это и правда, должно быть, тяжело: нести совместные воспоминания в одиночку и помнить за двоих.

Таля, моя самая близкая и почти единственная подруга, моя двоюродная сестра, ближе, чем могла бы быть любая родная, всегда умела находить в трудной ситуации нужные слова: иногда правильные и даже мудрые, иногда — шутки, чтобы разрядить обстановку, иногда — гадания, в которые я никогда по-настоящему не верила, но процесс успокаивал. Я же, как только что выяснилось, совсем не умею поддерживать по-человечески, потому что даже рот открыть, чтобы хоть что-то ответить, получается с большим трудом.

— Это непросто, — шагаю ближе и мягко обнимаю Талю за плечи. — Я очень хотела бы пообещать, что всё вспомню, вообще всё, — сбивчивый шепот, чтобы не потерять нить мысли, — но и сама порой перестаю в это верить. Но я здесь, рядом, и мы можем создать кучу новых моментов, на целую жизнь вперед, а то и на две, хочешь?

— Чтобы внукам потом было, что обсудить? — сквозь слезы улыбается сестра. — Ты права, мы же и так ежедневно создаем новые воспоминания, — вытирает глаза тыльной стороной ладони, — но старые от этого ведь никуда не деваются. Я буду помнить за нас двоих, сколько нужно, хоть до смерти, — с серьезным видом обещает она, крепко сжимая в объятиях.

У меня не хватает духу сказать ей, что так, видимо, и придется: надежда обрести даже хотя бы половину потерянных воспоминаний таяла во мне с каждым новым днем.

— Давай всё-таки откроем коробку? — предлагаю я, поглаживая Талю по спине.

— Думаешь, это хорошая идея? — напоследок шмыгнув носом, спрашивает сестра. — Мне страшно ее открывать теперь, — признается она, — как будто это всё поменяет с ног на голову, и что-то случится. Или наоборот, ничего не случится и всё останется прежним, когда подсознательно кажется, что произойдет какое-нибудь чудо, понимаешь?

— Чудом будет, если мы не навернемся с лестницы и не задохнемся в пыли, — ворчу я, уверенно карабкаясь наверх. — А если серьезно, то понимаю, я и сама немного боюсь.

Мы проходим вглубь чердака, взявшись за руки, прямо как детстве. Такая вот старая дача, где за десятки лет еще до нашего рождения ничего не менялось, таит в себе ворох приветов из прошлого и памяти, не только нашей, но и родительской, переданной нам где-то на уровне генетического кода. Именно в таких местах всё кажется чуть более настоящим, чем обычно, и я сама — тоже, потому что именно в таких местах все маски спадают сами собой, обнажая душу, как она есть.

— Необычное место для тайника мы выбрали, — констатирую я, стараясь не дышать очень уж глубоко.

Таля пожимает плечами.

— Мы хотели на участке закопать, вообще-то, но бабушка нас чуть не прибила за такое кощунство. Дедушка посоветовал спрятать наверху: получилось символично, мы любили здесь играть, спрятавшись ото всех, — в ее зеленых глазах, точно таких же, как и мои собственные, даже в неярком свете полуразряженного фонарика читается тихая светлая грусть. — Господи, как же давно это было.

Я и сама начинаю чувствовать что-то схожее, хотя, естественно, не помню ничего из того, что рассказывает сестра. Не размыкая наших рук, делаю еще шаг, стараясь не наступить на какую-нибудь выпавшую из коробки мелочь вроде треснутой погремушки или детского кубика со стершейся картинкой, как меня словно током бьет, и я замираю, а затем медленно поворачиваюсь к Тале.

— Дедушка, говоришь, посоветовал? — сестра смотрит непонимающе и удивленно, и я прихожу к быстрому выводу, что сейчас не время. — Надеюсь, тут и правда надежное место, — сразу возвращаюсь с еще не поднятой темы на старую. Хотя бы здесь и сейчас, в такой важный для нас обеих момент, не гоняться за сомнительными призраками, а просто окунуться в детство.

— Кажется, это было здесь, — Таля ведет меня в дальний угол, где тонкий и слабый еще луч февральского солнца пробивается сквозь покрытое грязевым налетом и паутиной чердачное окошко. — Сложно было выбрать место, чтобы никто случайно не нашел.

Опустившись на колени, сестра сдвигает одну из коробок в сторону, тем самым поднимая облако пыли. Я помогаю, подтягиваю соседние две к себе, чтобы освободить больше места вокруг Тали и присесть рядом, наблюдать, как она прощупывает старые, местами ветхие доски — не разломались бы ненароком. Думать, бесконечно думать о том, что я бесполезна здесь, ведь попросту не помню, но чувствовать захватывающий дух приключения — пожалуй, в далеком детстве это ощущалось точно так же.

На чердаке, где пылинки танцуют только им понятный причудливый вальс в осмелевших лучах, мы с Талей, стоя на коленях, извлекаем из-под снятой половицы потускневшую жестяную коробку из-под печенья. Мы с Талей — спустя почти одиннадцать лет, но всё те же, что и были тогда, сейчас как будто ненадолго переносимся в прошлое.

— Смотри, здесь даже наши рисунки есть, — шепчет сестра почти беззвучно, берет в руки сложенный вчетверо альбомный лист, попутно разворачивая его.

Картинка на отсыревавшей и высыхавшей много раз за эти годы бумаге расплылась местами, но всё еще можно было узнать и цветы в вазе, и портрет нас с Талей, держащихся за руки, и всю нашу большую семью, и принцесс в пышных платьях, и мушкетеров верхом на лошадях — кажется, мы вместили в коробку целую коллекцию.

Дальше, под рисунками, лежат самые ценные детские сокровища: брелки с жидкостью и блестками внутри, пара бегемотиков из киндер-сюрпризов, календарики с диснеевскими принцессами и вкладыши из жвачек «Барби». Фонарик с лазерной указкой перевязан двумя ленточками, голубой и красной: кажется, мы еще тогда определились с любимыми цветами.

— Синей не нашлось, — комментирует сестра, вспоминая. — Бабушка и эти-то еле разрешила забрать. — А фишки сюда попали, чтобы мы избежали смертной казни, — заговорщицки добавляет Таля, но, заметив растерянность на моем лице, объясняет: — Мы их стащили у Ника. Ох, как он орал, когда заметил их пропажу, до сих пор страшно, — тихо смеется она. — Ну мы и решили спрятать их тут от греха подальше.

За разноцветными кружочками фишек лежит небольшой овальный аппарат с кнопками и крохотным экранчиком.

— Это же, — затаив дыхание, я бережно беру предмет в руки, — тамагочи, да?

Сестра кивает.

— У тебя был фиолетовый, а мне достался желтый, — она прикрывает глаза и наверняка представляет то время. — Мой умер на третий день, я забыла его покормить, и мы похоронили его в коробке, а потом вместе растили твоего. Ой, и телефон тоже тут!

Я успеваю поперхнуться — откуда в таком возрасте у нас мог быть мобильник? — но замечаю на дне коробки маленькую игрушечную раскладушку. Розовый пластик поцарапан местами, а наклейка с улыбающейся Барби отошла с одного края, но цифры на белых мягких кнопках еще не стерлись, правда, звуков при нажатии не издают: батарейка давно села.

— Это твой, — как будто невзначай бросает Таля. — Ты решила, что раз я положила сюда тамагочи, то и ты должна отдать что-нибудь ценное. А вот пружинку мы пожалели, и она запуталась на следующий день. Когда Ник ее чинил, проклинал всё на свете, — улыбается она.

Мне нечего сказать, ведь я не помню, но невнятные чувства заставляют прижать игрушку к груди. Может, он даже работать станет, если поставить туда новые батарейки, — в любом случае, проверить стоит.

По углам завалялась еще пара закаменевших ирисок и засохший штампик с цветочком, но они годятся разве что на роль мертвого груза.

— Интересно, мы и правда думали съесть их через десять лет?

— У ирисок нет срока годности, — пожимает плечами сестра. — Еще были «шипучки», но мы их съели, пока искали надежное место для тайника. Знаешь, — она пытается разгрызть железобетонную по твердости конфету, но быстро бросает это дело, — пожалуй, вернем фишки Нику. Я бы и дальше прятала их из вредности, но здесь, — она медленно дышит, прикрыв на несколько мгновений глаза, — хочется говорить правду.

Я соглашаюсь — точнее и не скажешь. На старой даче мы становимся более собой, чем обычно, оторванные от обязательств и всех прочих дел, и погружаемся в детство, которое, пожалуй, для каждого остается самым искренним временем. Я ничего не помню почти, но всё еще чувствую, и получается хотя бы представлять, как всё было.

— Черт, — вырывается у меня на обратном пути. Я цепляюсь ногой за картину, которая досаждала мне вчера, и едва не падаю лицом в коробку с хрупкими фарфоровыми чашками — и зачем понадобилось оставлять их именно здесь? — но вовремя хватаюсь за деревянную балку и остаюсь в вертикальном положении.

От такого балета даже голова кружится, и, несколько раз чихнув из-за взвившейся пыли, я неуклюже заваливаюсь назад, слава богу, всего-то на старые советские учебники и журналы, большой кипой сложенные прямо на полу.

— Что у тебя там? — кричит Таля снизу, из коридора. Через несколько секунд ее голова просовывается в дверцу. — И где ты только находишь, обо что споткнуться, — задумчиво протягивает она, а затем и целиком залазит наверх и, подав мне руку, с силой тянет на себя.

— Спасибо, — киваю я. — Эти картины хотят моей смерти, — указав пальцем на полотна, совсем по-детски жалуюсь сестре.

— А я и не заметила, что их сняли, — мигом оживляется Таля, — всё думала, что же не так, а стены голые. Непорядок, — она качает головой, уперев руки в бока, совсем как тетя Лена. — Надо вернуть на место.

Решительность сестры вдохновляет, но для начала нужно разгрести чердачные завалы, и вряд ли у нас есть для этого время.

— Они зацепились внизу, я пыталась вчера их сдвинуть, — Таля не обращает на мои слова ровно никакого внимания, а спустя минуту старательного кряхтения и возни торжественно поворачивается ко мне, держа первую картину широко расставленными руками, слегка пошатываясь от тяжести рамы.

— И ничего не зацепились, — она показывает мне язык. — Тащи к выходу, я достану остальные, — деловито командует сестра.

Последнюю картину мы поднимаем вместе, но я сразу выпускаю ее из рук — пальцы сами разжимаются от неожиданности — и даже не обращаю внимания, что острый угол больно ударил по ноге, а к щеке прилипла паутина. За картинами еще навалены сомнительного назначения трухлявые деревяшки, но, приглядевшись, я замечаю среди них тусклый блеск: солнце сегодня разошлось и доходит даже сюда.

Лучи уходящей зимы как будто нарочно подсвечивают для нас почерневшую от старины и сырости икону с серебряным окладом.

Парни выглядывают из кухни только тогда, когда мы с пыхтением извлекаем на свет найденное добро, просто чудом не наделав шуму: Таля принимала картины внизу и расставляла их в коридоре, а я подавала их с чердака, не без труда пропихивая особо большие через явно не предназначенную для этих целей дверцу. Дима сразу принимается помогать, прислоняя к стене последнюю картину, а Костя подбегает к лестнице и ловко ловит меня как раз в тот момент, когда у меня сводит ушибленную ногу и я падаю вниз.

— Откуда? — севшим вдруг голосом спрашивает Ник, рассматривая добытые полотна.

— Ты о чем? — лениво уточняю у него, всё еще вцепившись в Костю, не желая отпускать.

— Икона.

— А ее мы нашли за картинами, — охотно рассказывает сестра, — но еще не рассмотрели даже, наверху пыльно и неудобно. А картины надо бы развесить по местам, — со злодейскими нотками улыбается она, намекая, что конкретно мы с ней будем разве что наблюдать за процессом.

Правда, мы решаем сперва изучить икону всем вместе, найти какие-нибудь зацепки: в этом случае любые, даже самые неотложные, дела могут подождать. Беда лишь в том, что ни в умных глазах богородицы, ни в нещадно потемневшем и потрескавшемся лице ребенка нет ничего — вообще ничего, что могло бы нам помочь.

— Какой же это век, — задумчиво бормочет Костя себе под нос, крутя нашу находку и так, и эдак. — Сносить бы на экспертизу.

— А ничего, что тут дата есть? — Таля выжидающе смотрит на нас.

Костя улыбается ей примерно так же, как пятиклашкам, которые не понимают новую тему.

— На иконы не ставили никогда ни дат, ни подписей, — снисходительно поясняет он. — Так сложились традиции.

— Она на раме, вот, — сестра склоняет голову набок, чтобы вглядеться получше. — Тысяча семьсот тринадцатый, — читает она. — Получается, этой иконе ровно триста нет.

Краем глаза я вижу, как Ник открывает рот — явно чтобы вставить свое слово про тракториста — но Димас отказывается быстрее.

— Что нам дает год? — задумывается он. — И точно ли это дата, а не какой-нибудь пароль?

— Зная дедушку, эти цифры могут значить вообще что угодно, — Ник подносит икону поближе к себе, переворачивает, чтобы взглянуть на дату. Нахмурившись, проводит пальцем по шершавому, грубо обработанному дереву. — Зачем вообще понадобилось засовывать такую дорогую штуку в трухлявую деревяшку?

— Дай посмотреть, — перевесившись через стол, тяну старинную реликвию на себя, переворачиваю, чтобы увидеть со всех сторон. — Ай… Сука! — шиплю от боли, добавляю еще несколько закрученных ругательств, потому что ветхая рама, черт бы ее побрал, первоклассно оставляет занозы.

На пальце — только капелька крови, и я даже под фонариком не вижу, чтобы что-то попало под кожу. Подсвечиваю и раму, чтобы узнать, что за гадость меня поцарапала: может, это и не щепка вовсе, а какой-нибудь ржавый гвоздь или игла, которую кто-то подложил пару сотен лет назад в надежде навести на обладателя иконы порчу. А если судить фамилию Снегиревых по нам, нашим родителям и дедушке, то такой вариант вполне логичен: определенно было, за что.

Только ни игл, ни гвоздей сзади не оказывается. Рама, похоже, была для того сделана, чтобы вешать икону на стену, при этом не повредив оригинальные материалы: кажется, я читала где-то, что в старину иконы было принято ставить, а не вешать. Может, и сейчас тоже — откуда мне знать — но в этой сзади была довольно тонкая, но крепкая нить, прибитая к дереву двумя канцелярскими кнопками. Одна из них почти вылезла наружу, и, вероятно, ей-то я и укололась.

Рама в этом месте разлезлась от своих преклонных лет, и не успеваю я это осмыслить, как мне кажется, что она вот-вот развалится прямо у меня в руках. Я стараюсь покрепче перехватить там, где пошла трещина, но вдруг, нащупав пальцем подобие угла в месте, где его быть никак не может, понимаю, что это не она.

Теперь я, наоборот, пытаюсь зацепить дерево ногтем, сбивчиво прося ребят подождать минутку. Чертыхнувшись, беру с кухонного стола нож и ковыряю раму им: так получается гораздо лучше, и вскоре небольшой плоский деревянный прямоугольник отлетает в сторону, треснув всё-таки пополам, а я с победным кличем окидываю взглядом недоуменные лица.

Когда мы заглядываем в выпиленное углубление, которое и было незаметно закупорено и замаскировано, то не верим своим глазам, потому что среди деревянной крошки и кусочков старых опилок луч фонарика находит отражение в большом темно-красном камне.

— Это то, о чем я думаю? — осторожно спрашивает Дима, подходя со спины.

Вместо ответа я вынимаю перстень из тайника, отмечая, что каждый следующий спрятан всё мудрёнее, и если уж этот не окажется настоящим, то шансы найти подлинный близки к нулю. Ник пытается вскочить со стула, завидев кольцо в моей руке, вместо этого почему-то падает набок с неимоверным грохотом, но не успеваем мы прийти в боевую готовность — только Костя достает пистолет четким движением, отработанным годами, — как брат, покряхтывая и ворча что-то матерное себе под нос, нескладно поднимается обратно, задевая руками и ногами всё поблизости. Под конец он бьется лбом о столешницу, протяжно взвыв от такого обстоятельства, и усаживается обратно, махнув рукой: хрен с ним, с этим перстнем, он и издалека его хорошо видит.

— Нужно показать его Дементию Кирилловичу, — озвучивает общую мысль Костя. — Сами мы ни за что не узнаем.

Таля тут же напоминает про картины, которые стоит развесить по местам, и ребята принимаются за работу под нашим чутким руководством. Примеряясь издалека, точно ли Костя повесил ровно, я краем глаза замечаю, как Таля подзывает Ника к себе, отводит в сторону, и слышу шуршание целлофанового пакета — именно в такой мы сложили найденные фишки.

— Я так и знал, что это вы их взяли, — доносится до меня голос старшего брата. — Спасибо, — чуть тише добавляет он. Из комнаты мне не видно, что именно происходит в коридоре, но чисто интуитивно я чувствую, как Ника распирает улыбка.

Повозившись со стареньким, уже видавшим виды магнитофоном, Костя включает музыку: что-то мелодичное и зарубежное, как будто из какого-то очень любимого фильма, который меня угораздило забыть, — и за руки вытаскивает меня танцевать. Не так, как мы вальсировали, например, на Новый год, когда было правильно и красиво, когда годами отточенные движения, и не так, как танцевали только вдвоем, когда только прижимались друг к другу крепче и почти хаотично, просто по наитию переставляли ноги, не соблюдая ни один из существующих танцевальных шагов. Теперь мы действительно танцевали, двигались под музыку, не задумываясь даже о том, попадаем ли в такт.

И в целом неважно, что ничего такого я не умею: ничуть не хуже оказалось просто отпустить всё и расслабиться, кружиться по комнате беспорядочно немного, не размыкая рук, как будто это не мы под музыку танцуем, а наоборот — она играет, подстраиваясь под нас. Довольно неуклюже проворачиваюсь под Костиной рукой, напрочь вдруг забыв, как это делается, даже путаюсь, но компенсирую всё тем, что очень искренне кладу ладони на широкие плечи, делаю шаг ближе к парню и уже не отступаю обратно. Все мысли только о том, как приятно чувствовать талию в кольце его рук, и я только-только кладу голову на крепкую грудь, как Костя вдруг спотыкается и падает, по инерции увлекая меня за собой, и мы с невнятными ругательствами валимся на пол.

Уже после, когда не страшно, нас, конечно, пробирает на смех, а на наши крики и грохот сбегаются ребята.

— Просто я не могу смотреть под ноги, когда ты рядом, — то ли в шутку, то ли не очень, оправдывается Костя, — только на тебя. Не ушиблась? — он подает мне руку, чтобы встать, но не успеваю я протянуть свою в ответ, как парень аккуратно поднимает меня целиком и бережно ставит на ноги.

— Не-а, — для убедительности мотаю головой из стороны в сторону. — А ты? — судя по гримасе боли, исказившей Костино лицо, вопрос был лишним. — Нога? — уточняю со вздохом.

Забросив его руку на свои плечи, помогаю парню доковылять два шага до кровати; в последний момент Ник порывается помочь, но я останавливаю его взглядом, показываю, что справимся и так.

— Всё нормально, — шипит Костя.

— Такими темпами тебя через несколько лет придется отправить на пенсию, — мягко-успокаивающе поглаживаю его по руке. — Надеюсь, ты не потерял в сугробах свою трость, потому что еще неделя с ней тебе обеспечена, а то и все две, — ворчу тихо, чтобы слышал только он.

Костя всё еще рвется помочь с развешиванием картин, и нам еле удается удержать его на месте; дело заканчивают Ник и Димас, кажется, сдружившиеся только сильнее.

— Нужно будет обязательно вырваться сюда летом, — мечтательно замирает Таля, уже начавшая паковать вещи. — Мы со Стасом так редко видимся теперь, как будто не родные, — с ноткой грусти подмечает она. — Это должно было произойти, но я всё равно по нему скучаю. Это нормально ведь, да? — с надеждой смотрит на меня.

— Абсолютно, — заверяю я. — Уж не знаю, где нам взять столько выходных, но как-нибудь выкрутимся, всегда выкручивались. Еще целая весна впереди, так что разберемся, — отправляю в большую дорожную сумку запасной свитер, который так и не пригодился, потому что за два дня я не нашла в себе сил выбраться из большой уютной кофты с капюшоном.

— Господи, да когда же мы успели повзрослеть? — выдыхает сестра, направляя вопрос в морозный воздух. Я помогаю ей: придерживаю тяжелую и до ужаса скрипучую дверь, открываю багажник, чтобы поставить сумки. Поежившись, спешу обратно в дом: Таля успела набросить на плечи бабушкин шерстяной платок, найденный на спинке кресла, а я — нет, и намертво замерзла теперь буквально за пару минут.

У меня нет ответа на Талин вопрос, но хоть что-нибудь ободряющее сказать нужно. Я еще только пытаюсь придумать, как на кухню заходит озадаченный чем-то Ник: брат ходит из стороны в сторону, почесывая затылок, и украдкой посматривает на фотографии в альбоме.

— Для одной картины места нигде нет, — объясняет он.

В коридоре, куда мы направляемся уже втроем, и правда осталась одна: городской пейзаж с красивыми старыми домами, парой разноцветных автомобилей советских времен и красно-белым трамваем на широкой улице.

— Кто-нибудь знает, что это за место? — на всякий случай спрашиваю у ребят. — Мой топографический кретинизм еще не до конца излечился.

Деловито осмотрев полотно, Таля уверенно командует:

— Дома выясним. Забираем картину с собой.

Никто не спорит. Нам бы выехать на шоссе до темноты, а то по заброшенной зимней местности можем и заблудиться: навигатор здесь не работает точно так же, как и мобильная связь. Я до сих пор не вижу сложности поставить вышки и провести сеть, но, наверное, это просто невыгодно делать для поселка, где дачники бывают только весной и летом, даже меньше, чем по половине года.

Впятером мы как раз умещаемся в машину, и я оказываюсь притиснутой между Костей и Талей, сжимающей в руках нашу детскую секретную коробку.

— Решила забрать с собой?

Сестра кивает.

— Пусть будет с нами. А новую можем собрать в особняке, если захочешь, только я понятия не имею, что мы можем туда положить.

— Придумаем, — обняться в такой тесноте сложно, поэтому я бодаю Талю в плечо, при этом пихнув Костю бедром и получив сдавленное шипение в ответ.

— Тамагочи, кстати, можно обнулить, — ни с того ни с сего говорит Ник. — Там сзади должна быть кнопка.

Пока я пытаюсь вникнуть, лицо Тали озаряется светом.

— И ты молчал все эти годы?

— Прости, — брат пожимает плечами. — Мне было обидно за фишки.

Поначалу мне кажется, что Таля вот-вот его прибьет, но сестра только улыбается, а потом, что-то бормоча себе под нос, принимается старательно копаться в сумочке в поисках рабочих батареек — вдруг завалялись.

Дорога домой оказывается быстрее, чем ожидалось, хоть и приходится поплутать по деревням и повозиться с большой картой области, чтобы выехать не на МКАД, а сразу к особняку. Когда вдалеке уже виднеются огни гирлянд, которые мы, так и не убрав после Нового года, решили оставить до весны, Ник расслабленно выдыхает и уже тянется к ремню безопасности, но передумывает в последний момент и отстегивает его только тогда, когда охрана открывает нам ворота.

Оставив Ника с Димасом выгружаться, мы с Талей ведем Костю внутрь, хотя тот отчаянно сопротивляется и всячески отказывается от помощи, вцепившись в свою трость. После очередного «да я сам дойду, тут два шага!» Таля закатывает глаза чуть ли не до затылка и уходит к парням — контролировать. Смирившись, я решаю дать Косте свободу действий: в конце концов, не маленький, если справляется сам — зачем мешать?

— Ну я же не инвалид какой-то, в самом деле, — не то виновато, не то обиженно бурчит парень. — Всего-то крохотное пулевое, в первый раз мне, что ли?

Он хочет сказать что-то еще, но именно в этот момент, забыв посмотреть под ноги, проваливается здоровой ногой в сугроб, а удержаться на простреленной не успевает и кулем оседает в снег. Я сначала пытаюсь ухватиться и вытащить его побыстрее, но и минуты стараний не проходит, как я, плюнув, просто опускаюсь рядом.

— Может, всё-таки признаешь, что моя помощь не будет лишней? — наклонив голову вправо, как это обычно любит делать Таля, заглядываю ему в глаза.

— Я слишком стар для этого дерьма, — констатирует Костя. — Ненавижу быть беспомощным, — он выуживает из кармана пачку сигарет. Мои закончились, только где-то в спальне завалялась пачка, но до нее далеко, и я угощаюсь предложенным «Мальборо».

— Нет, ты не…

— Это я должен носить тебя на руках и вылавливать из сугробов, — перебивает он, похоже, даже не услышав мою попытку. — Никак не наоборот.

Наблюдая за тем, как струйки дыма растворяются в звездном небе, медленно кладу голову ему на плечо.

— Наносишься еще, герой, — тихо улыбаюсь, хотя Косте, наверное, не видно. — Я думала, мы уже достаточно близки, чтобы ты мог мне довериться. Ты как будто боишься показаться, — я замолкаю, не в силах подобрать подходящее слово, — недостаточно… — продолжаю почти по слогам.

— Да я и есть сплошное «недостаточно», — скалится парень. — До сих пор удивляюсь, как ты этого не замечала никогда. Даже, — он сглатывает, — раньше, — явно намекает на то, что было еще до аварии, когда мы с родителями бывали в Москве, — Ника ты открыто считала придурком, а меня почему-то нет, — его улыбка останавливается где-то на грани растерянной и потерянной, и неясно вообще, можно ли это вообще называть улыбкой.

— Я бы очень хотела ответить на это что-нибудь романтичное или хотя бы, как Таля любит, про судьбы и предназначения, но если бы я только помнила, — доверчиво шепчу, зная, что Костя точно поймет и услышит. — Но это, наверное, неважно теперь, потому что мы вместе, — чувствую, как его ладонь накрывает мою.

В этот февраль чудесным образом тепло — даже без перчаток.

Мы махаем ребятам, которые уже собираются в дом, чтобы нас не ждали. Пожав плечами, Ник проходит мимо; Дима смотрит только на Талю, а во взгляде сестры читается такое понимание, какое больше нигде не сыщешь, только у нее. Она даже не шутит ничего и не произносит ни одну из своих двусмысленных фраз, а просто прикрывает глаза на пару мгновений, едва уловимо кивает и снова поворачивается к Диме.

Мне кажется, что за эти два дня на даче мы стали с ней ближе, чем когда-либо за все семнадцать лет.

Когда мы с Костей наконец добираемся до прихожей, нет ничего приятнее, чем сбросить с себя вымокшее от снега пальто и уже поднадоевшие за время дороги ботинки: хоть и очень удобные, но ноги в них, как и в любой обуви, устают под вечер. Я с огромным удовольствием достаю с обувной полки свои любимые мягкие тапки, и, надев их, еще с минуту просто стою и наслаждаюсь ощущениями. Затем, вспомнив, что не мешало бы еще переодеться во что-нибудь свежее, плетусь наверх, но еще на лестнице слышу громкий мат и замираю в растерянности: бежать на крик или лучше не вмешиваться?

Естественно, выбираю первый вариант, попутно определяя, что голос принадлежит Диме. Он выдает такие заковыристые формулировки, что не грех и записать, но сейчас мне некуда, поэтому стараюсь запомнить хоть что-нибудь, пока не сообразила, в чем же дело. Не то чтобы я действительно собиралась употреблять такие выражения на практике, но для общего развития будут в самый раз.

В три прыжка преодолев оставшееся расстояние, как-то сразу забыв про усталость, я подбегаю к Талиной спальне. У Димы, в общем-то, была и своя собственная, но он не пользовался ей примерно ни разу, разве только на Новый год, но и в этом я уверена не была: он сначала очень не любил ночевать в особняке.

Приглушенный к вечеру свет всё же достаточно яркий, чтобы я без труда разглядела и друга, который замер и уже даже ругаться перестал, и огромное неопределенного цвета пятно на половину Димасовского лица, покрывавшее всю левую щеку, ухо, нос и даже заходившее немного на лоб. Ближе к шее пятно сползало вниз и даже немного капало, впитываясь в шерсть свитера.

Следом в коридоре появляется Таля — поднялась по другой лестнице, из гостевого крыла. Она еще не видит масштабов катастрофы, в то время как я, кажется, потихоньку начинаю включаться в происходящее. Еще раз глянув на Диму, прихожу к выводу, что открывать рот слишком рискованно: закопает нас на месте. И это он еще не знает, что никакими известными нам средствами краску не отмыть, мы на пакетах проверяли.

— У Дементия Кирилловича, как обычно, бессонница, — мирно и чуть устало сообщает сестра. — Но не стоит его сейчас беспокоить, зайдем лучше с утра, — от меня не укрывается, как старательно она избегает прямого обсуждения темы. Неужели думает, что кто-то нас подслушает даже здесь, где только мы втроем сейчас?

Дима медленно поворачивается лицом к ней, и даже на расстоянии в несколько шагов я чувствую исходящие от него эмоции, из которых положительной — ни одной. Кажется, час нашей смерти настал, и зря, очень зря я не написала завещание заблаговременно.

Дима молчит, и в этом молчании кроется что-то очень недоброе. Для колорита не хватает только грозы и молний за окном, как в «Ищите женщину» — мы как раз пересматривали недавно с Костей. Нужно срочно хоть как-нибудь разрядить обстановку, а то сейчас как рванет — от нас с сестрой и горстки пепла не останется.

— Ой, — Таля вмиг становится красной, как рак, а затем и вовсе пунцовой. — Это была наша ловушка, — встретив настолько отчаянно-злой, что даже беспомощный отчасти взгляд Димы, бодро и почти жизнерадостно поясняет: — На шпионов.

— Кого вы тут ловить собрались, черепашки-ниндзя хреновы, — раздраженно и обиженно немного ворчит Димас, снова направляясь в спальню. — Никаких смертоносных штук больше по углам не распихали?

Таля, сделав самые честные в мире глаза, как только она умеет, отрицательно мотает головой.

— Зато как будто сходил на Холи фест, — давлю из себя неловкую улыбку в попытке сбавить градус напряжения.

Тихонько взвыв в ответ, Дима одним рывком оказывается в комнате, наверняка думая, что сейчас просто всё смоет. Таля спешит за ним, хотя на ее месте я бы так сильно не рисковала жизнью: всегда спокойный и миролюбивый Димас может быть куда опаснее отряда вооруженных наемников, если действительно зол. Я решаю спуститься обратно, с каждой ступенькой гадая, что впечатлит его сильнее: незабываемый вид в зеркале или всё-таки стойкость краски? По крайней мере, ни мылом, ни мицеллярной водой, ни жидкостью для снятия лака результат наших с Талей трудов не возьмешь; спиртом — тоже, мы и его проверяли. В принципе, растворитель для краски, самый вонючий какой-нибудь, может подействовать, но тот, что мы обнаружили в кладовке, для такой ядерной смеси не подошел: мы пробовали, чтобы исключить возможность для предателя смыть краску до нашего возвращения.

Легкие и забавные мысли как по щелчку сменяются осознанием, что старались мы зря, и в наше отсутствие в комнату и правда никто не заходил. Можно, конечно, предположить, что шпион залез через окно, но такой вариант хоть и был возможен, но содержал слишком много ненужных сложностей. Нет, предатель в эти выходные не проявлял активность, что тоже очень странно: время, когда никого из хозяев нет в особняке, было для этого особенно удобным.

— Джина Александровна?

Я оборачиваюсь на голос. Яна Яхонтова, устроившись в кресле, нервно постукивает пальцами по полюбившейся ей нежно-голубой чашке, и я думаю, что когда Яхонтовы будут от нас уезжать, надо бы эту чашку ей подарить. Получив мое внимание, Яна сразу теряется: вскакивает на ноги, задевает кофейный столик, а поднимая его на место, роняет уже чашку, и ловит только тогда, когда ее содержимое уже на полу. По паркету растекается ароматная чайная лужа, и я, потерев виски, присаживаюсь на корточки и помогаю Яне промокнуть ее салфетками: горничные, должно быть, уже отдыхают, и отвлекать их из-за такого пустяка не хочется.

— Ты какая-то нервная сегодня, — без скрытых смыслов подмечаю я. — Ну, то есть, еще более нервная, чем обычно.

Голубая чашка, спасенная от падения минутой ранее, всё-таки разбивается.

Яна издает невнятный тихий писк вперемешку с извинениями, и у меня уже гудит в ушах от всех окружающих звуков, к которым примешивается визгливое тявканье прибежавшего на голос хозяйки Пуфика. Наконец, успокоившись немного, Яна вдруг очень серьезно, со страшным до жути взглядом заявляет:

— Есть важный разговор.

Кажется, будто она еще вот-вот схватит меня за руку, и после уже трех подряд почти бессонных ночей сознание смешивает всё воедино, и уже я сама не прочь ухватиться за Яну, удержать ее, но никак не могу понять, от чего. Вздохнув, сбрасываю с себя наваждение, провожу ладонью по лбу и зарываюсь пальцами в волосы, отгоняя внезапное желание снова подстричься покороче.

— До утра не подождет? — уточняю на всякий случай, даже не ожидая ответа: по Яне и так всё видно. — Тогда давай через час в моем кабинете? — девушка кивает. Уже собравшись уходить, добавляю всё-таки: — И да, по отчеству ко мне необязательно, — пытаюсь изобразить непринужденную улыбку, но получается плохо, словно кривое подобие. Мне определенно нужно задуматься над режимом сна.

Не дожидаясь ответа, бреду обратно в спальню, до которой так и не дошла с момента возвращения: надо переодеться, черт возьми, и я бы с радостью натянула пижаму, а еще лучше — Костину футболку или рубашку, потому что его вещи всегда были большими и уютными. Но вместо этого приходится выбирать чистые джинсы — чтобы непринужденно, но не совсем уж по-домашнему — и какой-нибудь подходящий верх. Как назло, все блузки выглядят слишком официально, а свитера и кофты — наоборот, и, помучавшись немного, я останавливаюсь на тонком, но вполне изящном топе и бордово-малиновом вязаном кардигане, который, похоже, по случайности затесался ко мне из Талиной гардеробной.

И понадобилось же Яне Яхонтовой поговорить именно сейчас! Я была даже не в силах гадать, что послужило причиной, но была уверена, что с этим вполне можно было повременить до завтра: уж за ночь точно ничего бы не произошло. Как хорошо, что я взяла время хоть немного привести себя в порядок и освежиться, а то мне уже стала мерещиться всякая дичь.

Направляясь на кухню с целью добыть кофе, я сталкиваюсь с Костей, который, похоже, уже допивает вторую чашку.

— Может, вина? — предлагает так соблазнительно, что отказаться будет преступлением.

— Лучше водки, — насупившись, усаживаюсь рядом. — Нет, я от капли алкоголя усну на месте, а есть еще дело, — улыбаюсь в надежде, что парень не начнет ничего выяснять, а то я и сама пока ровным счетом ничего не знаю. — Поэтому всё же кофе.

— С лимоном — самое то сейчас, — он протягивает мне чашку. Как будто чувствует, что спрашивать про дело сейчас и впрямь не стоит.

Я уже приготовилась давиться горьким, потому что с такой крепостью, как мне сейчас нужна, кофе уже и на кофе-то не сильно похож, и с ровным лицом такое не выпить. Но лимон сглаживает горечь, оставляет приятное послевкусие на языке, и, опустошив чашку, я даже съедаю заветные две дольки. Костя по-доброму смеется, глядя на это дело, и мягко целует меня в макушку.

Господи, я просто прошу, чтобы у нас было еще время.

В назначенный час я поднимаюсь на второй этаж, где мы обустроили свои домашние кабинеты. Процесс выбора мебели и дизайна был, конечно, увлекательным, но потом, на практике, я пользовалась своим помещением всего пару раз. Почти всё время уходило на школу и офис, и работать еще и дома было попросту некогда: и так почти не остается времени на нормальный сон. Кажется, теперь хотя бы понятно, для чего еще такой кабинет может пригодиться: беседа без лишних ушей. К сожалению, пока что мы слишком уязвимы, чтобы с комфортом обсудить важные вопросы в одной из гостиных.

Уловив боковым зрением движение в мою сторону, отшатываюсь назад, и как раз вовремя.

— Я с тобой, иначе Дима меня убьет насмерть! — скороговоркой проносится Таля. Сестра пролетает мимо меня, потом, сообразив, притормаживает и делает шаг назад. — А ты куда?

Я вкратце обрисовываю ситуацию, хотя Таля с радостью пошла бы сейчас и в пасть к Бармаглоту. Мы даже расположиться в кабинете не успеваем, только нажать на первый попавшийся выключатель, как слышится вкрадчивый стук в дверь.

Яна Яхонтова выглядит на удивление спокойной. Расчетливый холод в ее глазах, которого я никогда раньше не замечала — а был ли он вообще? — обдает зимней стужей, и я еле сдерживаюсь, чтобы не поежиться, до того мне неуютно находиться с ней сейчас в одном помещении. Чувство, что что-то не так, лишь нарастает, и Таля коротко сжимает мою ладонь своей, чтобы приободрить. Я киваю в немой благодарности: не здесь проявлять эмоции. Не при Яне.

Яна, которая так хотела поделиться чем-то важным, молчит.

— Что случилось? Сама расскажешь или под пытками? — я спрашиваю, конечно же, в шутку, но твердо, боюсь, что голос случайно дрогнет, и Яна, кажется, воспринимает мои слова всерьез.

— Сама, — она стоит в нерешительности, и я кивком позволяю ей присесть, параллельно усаживаясь в свое кресло, а Таля, долго не выбирая, опирается прямо на массивный итальянский стол из мореного дуба.

В кабинете царит полумрак: плотные шторы задернуты, не пропуская даже отблески фонаря или гирлянд с улицы, а вместо верхнего света горит лишь настольная лампа, бросая неяркие отсветы на стены. Напряжение в воздухе ощущается настолько, что протянешь руку — и можно будет потрогать. Я совсем не к месту ловлю себя на забавной мысли, что для полной гармонии в эту атмосферу не хватает только портрета Вито Корлеоне над столом.

— Ну так начинай, — нетерпеливо требует Таля.

Пока Яна собирается с мыслями, я достаю сигарету из пачки: не знаю, что там уже случилось, но думаю, по-другому этот разговор не пережить. Таля оказывается того же мнения и закуривает еще быстрее, чем я успеваю поднести фильтр ко рту, хотя раньше за сестрой не водилось такой привычки.

— Я шпионила за вами, — спокойным ровным голосом говорит Яна Яхонтова, глядя мне в глаза.

Такой поворот, совсем неожиданный, заставляет меня поперхнуться, но я быстро беру себя в руки. Почему-то очень хочется не верить в услышанное.

— Что это значит? — главное — не выдавать волнение и унять невесть откуда взявшуюся дрожь в пальцах. Не разрывать зрительный контакт.

— То и значит, — отворачивается она, но почти сразу возвращает прямой взгляд. — Я выполняла поручения Богдана Синицына, вам ведь знакомо это имя, я знаю.

Мне кажется, что Яна тоже сейчас стрельнет у меня сигарету или хотя бы попросит о ней — я бы не отказала — но она хорошо понимает свое положение, поэтому даже не пытается.

— Да уж, знакомо, — вздыхаю я. — Никогда бы не подумала, — лучше бы Яна Яхонтова всё это выдумала, но чутье подсказывает, что она говорит правду. — Почему ты решила нам рассказать? — очень хочется добавить что-нибудь по-детски обидное, например «вот шпионила бы и дальше», но приходится сдержаться: Яна и без того смотрит на меня, как на маленькую, словно я еще не доросла, чтобы такое понимать.

— Я неоднократно пыталась выйти из этой игры, но он постоянно угрожал расправой мне и моей семье, и я решила сменить тактику, — в ее светлых, почти прозрачных глазах появляется какой-то болезненный блеск. — Я устала бояться и ничего не значить, — мы с Талей никак не реагируем. Я пока даже не знаю, какая реакция может здесь быть, своим признанием Яна Яхонтова как будто шарахнула камнем по голове. — Начала проявлять инициативу, делать вид, что меня устраивает моя роль, но на самом деле старалась давать Богдану ложные сведения о вас и собирать информацию о нем. Всё хранится в моей комнате, — сообщает Яна. — Меня вычислили. Богдан знает, что я решила играть против него, и другого шанса признаться во всём у меня может и не быть.

Как же сложно порой с этими их интригами. А Таля говорила ведь, говорила, что за нами шпионит кто-то свой, не далее как позавчера, в пятницу, и поразительно, как Яна пришла сдаваться сама буквально через два дня после нашего с сестрой разговора, который она слышать никак не могла. Даже если бы на нас висела прослушка, Таля включала воду: это я очень хорошо помню. Может, и правда просто совпадение.

— Как же тебя угораздило в это ввязаться? — выдыхаю табачный дым. Тянусь к пачке снова.

Яна Яхонтова тяжело сглатывает, давая понять: рассказ обещает быть не из легких.

Глава 34. Ночь как конец света

Спустя полчаса недлинной, но занимательной истории мне нужно время, чтобы все обдумать, но ситуация требует быстрых решений. Черт, как же сложно. Даже ведь не понять, верить словам Яны Яхонтовой или нет: она играла свою роль так хорошо, что ее я бы стала подозревать в последнюю очередь; нет ни одной гарантии, что она не врет и сейчас.

— Я рассказала вам все, что знаю, — с едва уловимой горечью подытоживает она. — Взамен хочу попросить, чтобы моя смерть была быстрой.

— Смерть? — переспрашиваю я. — О чем ты?

— Расплата за предательство, — тихо поясняет Таля, но ее голос отдается эхом от стен и как будто заполняет все пространство вокруг.

Нерушимый закон, который существовал веками, во все времена, справедлив. Мне даже и возразить-то нечего. Все правильно и честно.

— Нет, — неожиданно даже для себя произношу еще до того, как девочки успеют что-то добавить. — Так нельзя, — внутренний голос услужливо шепчет, что так не только можно, а даже нужно, — ты призналась сама, — обращаюсь к Яне. — Я не знаю всех тонкостей, как принято в таких ситуациях, но внутри семьи мы решаем сами, и я, — сердце колотится как бешеное, ведь неправильный выбор гарантированно погубит всех нас, — не хочу тебя убивать.

Во взгляде Яны Яхонтовой читается понимание, а на лице — горькая усмешка.

— Хотите использовать меня как приманку для, — она запинается вдруг, — Синицына? — подчеркнуто называет его по фамилии, впервые за весь рассказ. Скорее утверждает, чем спрашивает. — Он ведь попытается достать меня во что бы то ни стало.

Я поджимаю губы.

— Даже не думала об этом, хватит с тебя. Если понадобится выйти на него — мы найдем, как.

— Спасибо, — голос Яны Яхонтовой бесцветно шелестит уже напротив двери. — Могу я идти? — уточняет она.

— Конечно, — одновременно киваем мы с Талей. — Только не смей покидать особняк, — добавляю я, — пока что слишком опасно. Вообще веди себя, как обычно, пока мы не решим что-нибудь.

— Я не боюсь, — упорствует Яна. — Я знала, на что иду.

Несмотря ни на что, она держится ровно и с достоинством, хотя ее жизнь могла оборваться прямо здесь, без лирических отступлений и последних желаний, как это и бывает обычно. Я так и не улавливаю до конца, почему же Яна решила переметнуться от Синицына к нам, если мы вряд ли смогли бы ее вычислить: очень уж хорошо она скрывалась — и оттого еще сложнее принимать теперь любые ее слова за правду. Она ведь могла просто не идти против Синицына, плыть по своему течению, и ей жилось бы, пожалуй, гораздо проще.

— Мы тоже знаем, — устало провожу ладонью по лбу, пока легкие напитываются прокуренным воздухом кабинета, — именно поэтому я прошу тебя не покидать особняк, — повторяю с нажимом. — Пока что всего лишь прошу.

Когда дверь за Яной закрывается, мы с сестрой ошарашенно таращимся друг на друга. Она, как и я, отчаянно пытается осмыслить происходящее, дать хоть какую-то оценку, не говоря уже об объяснении. Если бы Яна была в этой истории самой простой запуганной девочкой, то даже винить ее было бы стыдно, но все ведь совсем не так. Она как будто и не понимала сначала, на кого именно работает, и со стороны Синицына было очень умно завести такого шпиона: редкая женщина, влюбившись по уши, заметит, что мужчина ей манипулирует. Редкая женщина — особенно русская — не пойдет на любые риски ради него.

Вроде как Яна и сама догадывалась о темных делишках, которые замышлял Синицын, но не переживала: помимо чувств в ней взыграла жажда свободы, какой у нее никогда не было дома, и лучшей жизни, которую она могла бы получить. Ожидаемо вскоре у них случился разлад, как это часто бывает, когда спадают розовые очки; у меня почему-то складывалось стойкое ощущение, что эти самые очки по случайности смахнул и вдребезги разбил Ник, пробегая мимо. Если это так, то все факты — ну или почти все — ложатся на свои места. Почему-то теперь казалось, будто Ника и Яну что-то связывало еще до новогоднего приема, где они, как я думала, встретились впервые.

Я решаю зайти издалека.

— Скажи, а ты видела Яну Яхонтову раньше?

Таля качает головой.

— Нет, вообще ни разу. Да мама и не подпускала меня к делам, так что даже случайно пересечься с Яной мне было негде.

— Ну мало ли Ник мог вас познакомить, — признаюсь я. — Мне показалось, что они виделись раньше. По крайней мере, они так странно реагировали друг на друга с самого начала, что для любви с первого взгляда перебор.

Сестра усмехается.

— Ник, конечно, знакомил меня со столькими своими девушками, что я устала их считать, — все это я, конечно же, пропустила, но могла представить, — но Яны Яхонтовой среди них не было. Да и не похожи они на бывших.

Я принимаю слова Тали на веру: у нее-то уж больше опыта, чем у меня, чтобы судить о таком. Если бы была Зоя, она бы просто прочитала обоих как открытую книгу, даже не напрягаясь, и туманными наводящими фразами подсказала бы нам ответ, но Зои нет здесь сейчас. Зои в принципе нет.

— Выспрашивать у Ника не вариант, — вздыхаю я, — а Яна ни за что в жизни не расскажет. Не об этом.

Таля, вопреки всему, что я о ней когда-либо знала, снова берется за сигарету. Выдыхает дым, делая воздух в комнате еще более плотным и осязаемым.

— Нику вообще лучше не говорить.

— Предлагаешь просто сделать вид, что Яна никогда за нами тут не шпионила? — вопросительно выгибаю бровь, а внутри в это время бушует ураган эмоций. — Лучше уж тогда было пристрелить ее прямо здесь, и дело с концом, — взрываюсь наконец, выплескивая все, что накопилось за время разговора. — Да, я не хотела ее убивать, — отвечаю на вопросительный взгляд сестры, — но врать семье еще хуже, мы тогда и сами получимся предателями, — заканчиваю уже шепотом. — Мы должны всем рассказать. Можем подать информацию более мягко, чтобы не возникало вопросов.

— Есть идеи? — исподлобья уточняет сестра, оставляя незатушенный бычок в пепельнице. Вздохнув, иду открывать окно, чтобы проветрить этот ужас. — Потому что у меня, например, закончились.

Я хочу возразить, что конкретно сейчас они и не начинались, но мы с Талей переглядываемся совершенно случайно и читаем друг друга по глазам.

— Нику нельзя знать про Яну и Синицына, — синхронно выпаливаем мы. — Шут с ним, с предательством, разберемся, не маленькие, — продолжаю я, вышагивая вперед-назад по кабинету. Таля следит за мной внимательными зелеными глазами. — Но про то, что они встречались, он узнать не должен, — шумно выдохнув, заканчиваю мысль.

— Он и так страдает по ней, а новость о том, какие отношения связывали Яну и Синицына, окончательно его добьет, — соглашается сестра.

— Не только, — качаю головой. — Если он узнает, то лично ее задушит, и все наши попытки ее защитить пойдут насмарку. Но получается, что этот факт ее биографии мы вообще никому не раскроем, чтобы никто случайно не проболтался Нику.

— Ну вот, а только все стало налаживаться, — удрученно вздыхает Таля. Она вообще в последнее время очень много и тяжело вздыхает, но, пожалуй, эта привычка уже прочно закрепилась за каждым из нас. — Созываем собрание, получается?

Представив сонного Костю, выдернутого из постели, и раскрашенное лицо Димаса, а вдобавок вспомнив ехидную рожу Аникеева, я прихожу к выводу, что это не лучшая идея.

— Для начала семейный совет, — во взгляде Тали читается уважение, — а дальше и посмотрим, нужно ли выносить вопрос на широкую аудиторию. Но все завтра, а пока, — я задумалась, — разумно будет приставить охрану к Яниной комнате и на всякий случай — под окна, чтобы не надумала вдруг сбежать.

Мне искренне хотелось верить, что Яна Яхонтова здесь проявит благоразумие и убегать не станет, тем более, что за пределами особняка ее ждет не дождется взбешенный Богдан Синицын, который точно не примет во внимание просьбу о быстрой и легкой смерти.

— Тебе не кажется, что трудновато будет объяснить охране суть дела? — ненавязчиво интересуется Таля. — Яна ведь часто встает к Дементию Кирилловичу, спускается на первый этаж, потом обратно — так просто и не уследишь.

Покопавшись в телефоне, я хоть и с большим трудом, но нахожу график работы охраны. Всего-то удостовериться, что завтра работает Гена или хотя бы Иван, закаленные девяностыми и безошибочно понимающие любые задачи даже без слов.

Приблизив фотографию, чуть не плача отмечаю, что этой ночью дежурит Петя, совсем недавно пропустивший в особняк постороннего. Нет, ему точно нельзя доверить Яну Яхонтову.

— Только не говори, нам с тобой опять всю ночь придется страдать херней? — осторожно уточняю у сестры. — Не знаю, как ты, а я четвертую ночь подряд тупо не выдержу.

— Вместо школы отоспимся, — Таля пожимает плечами. — Или ты после семейного совета собираешься на последние уроки?

Конечно же, ни на какие уроки я не собиралась, раз такое дело, но в очередной раз перебрасывать работу в офисе на другой день тоже очень не хотелось. К тому же, гораздо приятнее хотя бы выглядеть свежей и отдохнувшей, но в условиях отсутствия сна даже такая малость становится невыполнимой задачей.

— Я просто не хочу завтра с утра выглядеть как сонный упырь, — предпринимаю последнюю попытку, в глубине души уже понимая, что проиграла.

Сестра задумывается, но почти сразу ее лицо озаряется лучезарной улыбкой — господи, где ж она еще и силы улыбаться берет после сегодняшнего?

— Будем дежурить по очереди, — уверяет она. — А чтобы не шататься туда-сюда всю ночь и случайно не разбудить парней, то и спать останемся там же. Пошли за пледами, — и Таля тянет меня за руку прочь из кабинета, да так шустро, что я еле успеваю его запереть.

Мы сооружаем гнездо из подушек и одеял в алькове посреди коридора гостевого крыла. Напротив есть выход на балкон, и я радуюсь двум вещам: во-первых, весь особняк утеплен хорошо, и нам с балкона не дует, а во-вторых — не нужно ходить далеко, чтобы покурить. С другой стороны, в свои часы так называемого дежурства я должна бдеть под Яниной дверью и никуда не отлучаться, даже на балкон, а то рискую ее упустить — если Яна Яхонтова, конечно, вообще соберется покидать свою комнату этой ночью.

В спальню я вернулась уже только под утро. Хоть мы с Талей и договорились меняться каждые два часа, но половину ночи все равно провели за поеданием чипсов и шоколадок, которые сестра притащила с кухни, и обсуждением всякой ерунды вроде старых добрых сериалов или цветов туфель, которые обещают быть в моде весной, как будто последнего года в нашей жизни и не было вовсе.

На полу возле шкафа сиротливо валялась черная толстовка, которую я, переодевшись, забыла отнести в корзину для стирки. Словно испугавшись за одну из немногих по-настоящему дорогих мне вещей, я поспешно схватила ее и прижала к груди. Эта кофта осталась буквально единственным, что я привезла с собой из Лондона. Джинсы уже давно протерлись во всех непотребных местах, и их пришлось выбросить, потому что они были уже ни на что не годны. Старенькие балетки догрыз Бродяга, а кожаный рюкзак, и раньше не первой свежести, за прошлое лето совсем истрепался, молния проржавела от дождей, и к зиме пришлось попрощаться и с ним. Тот ворох жуткой вульгарной одежды, которой я притащила с собой целый чемодан, я недрогнувшей рукой выбросила еще осенью, когда наводила в своей комнате порядок.

Если бы четырнадцатилетней мне кто-нибудь сказал, что модная одежда — не единственный способ добиться уважения, а мои прошлые одноклассники — вряд ли те люди, от которых мне следует его добиваться, может, моя жизнь сложилась бы совсем по-другому? Хотя нет, ну конечно нет. Я бы, наверное, попросту не поверила в такое.

Когда я возвращаюсь из прачечной и снова закрываю за собой дверь в спальню, меня настигают звуки первого будильника.

— Семейный совет в десять, так что школа отменяется, — скрестив руки на груди, присаживаюсь на кровать рядом с Костей. — Ты ведь сможешь соорудить себе больничный?

— И это вместо «доброе утро»? — ворчит парень в перерывах между недовольным мычанием. — Что такого случилось, что нельзя перенести на вторую половину дня?

Очень хочется расписать в красках прямо сейчас, но я берегу силы, хотя во мне плещется около двух литров энергетиков, позаимствованных у Марса, который оказался их большим любителем и включил в список субботней закупки целую коробку. Мы с Талей, решив не ломиться к нему в комнату ради такой мелочи, просто стащили несколько банок из холодильника, восполнив поредевший ряд милой запиской о том, что обязательно все вернем к следующему вечеру. В конце концов, этот Марс даже не скидывался на свои энергетики, так что жаловаться ему не на что.

— Доброе утро, — я награждаю заспанного Костю ослепительной улыбкой и легким невесомым поцелуем. — Можешь не спешить, сейчас еще даже шести нет.

Кое-как сползая с кровати, я уже предвкушаю долгожданный душ, до которого я волей судеб не добралась вчера. Только за это Яну Яхонтову можно было возненавидеть, но у меня почему-то не получалось.

Не проходит и пары секунд, как парень мягко, но крепко перехватывает мою руку. Вроде обычное прикосновение, нежное даже, но если дернуть — не отпустит.

— Опять не спала всю ночь? — скорее утверждает, чем спрашивает. Не дожидаясь моего вопроса, сразу поясняет: — Ты никогда не встаешь так рано.

Вздохнув, я киваю — а что еще остается?

— Я не должна тебе говорить до совета, — нервно кусаю губы. Всего-то четыре часа.

— Тогда не говори, — парень пожимает плечами с напускным безразличием.

Как же хочется иногда, чтобы он просто запретил мне куда-то лазить по ночам, прилепил к себе и решил бы вместо меня. Ах, да, с самого начала он именно это и делал, а в итоге добился только моего побега. Отрезвляющее напоминание о том, что я сама выбрала быть сильной, а иначе я просто не выдержу долго, опять сбегу.

— Но я скажу, — продолжаю, будто не услышав брошенной им фразы. — Мы с Талей всю ночь следили за одним человеком, чтобы ничего не натворил, — как объяснить лучше, я не знаю.

Лицо парня светлеет.

— Все-таки не доверяете этому Сатурну? — понимающе улыбается он.

Я просто стараюсь не закатывать глаза, хотя сейчас очень хочется.

— Его зовут Марс, и, кстати, он чист — мы проверяли от и до. Дело совершенно в другом человеке, но большего я сказать пока не могу, — в качестве извинения беру его лицо в свои ладони и оставляю на губах легкий поцелуй. — На семейном совете все узнаешь, но до него мы с Талей обещали друг другу никому не рассказывать.

Костя нехотя соглашается, потому что спорить бесполезно, только время потратим зря. К тому же, и правда четыре часа подождать всего.

Я могла бы сказать и сейчас, могла бы — мы с Талей, в общем-то, не договаривались, скорее поняли друг друга без слов. Но Костя не смог бы скрыть реакцию на новость, особенно утром, спросонья, и Ник наверняка спросил бы, в чем дело. Мне было прекрасно известно, что от лучшего друга у Кости утаивать не вышло бы, пусть даже каких-то жалких четыре часа. Несмотря на все разлады в прошлом, которым я была причиной, эти двое всегда, может, даже до моего рождения еще, были чем-то большим, чем друзья — почти как братья. Мне ли было не знать, что такие связи бывают не менее, а порой и куда более крепки, чем родственные?

Но и родственные связи, конечно же, никто не отменял.

Именно поэтому, когда часы бьют десять, а мы размещаемся в только что выбранной нами уютной гостиной в бирюзово-золотых тонах, мне очень сложно смотреть Нику в глаза. Ощущение складывается, как будто не Яна, в которую старший брат влюблен без памяти, нас предала, а я — его.

Яна Яхонтова на совете не присутствует: мы решили пригласить ее позже, если понадобится. Вот тут Таля уже привлекла Марса, чтобы следил — и охранял, потому что мы не знаем наверняка, что и как Синицын может придумать, чтобы ее достать. Надеяться на то, что он забьет и забудет, настолько рискованно, что даже глупо. Я уже достаточно разобралась в неписаных законах нашего мира, чтобы это понимать.

Излагая суть дела и пересказывая историю Яны, мы с Талей то и дело переглядываемся, чтобы случайно не сболтнуть лишнего. Все проходит довольно гладко: хоть парни и засыпают нас вопросами, на которые мы не знаем ответа, потом мы все вместе строим логические цепочки и рассуждения, проясняя ситуацию еще больше.

— Какими именно сведениями владеет Синицын? — уточняет Костя, потирая виски. — Может, ничего существенного? — надежда в его голосе до того неискренняя, что вопрос оказывается чисто формальным. Может, чтобы подбодрить Ника.

Старший брат как раз отмалчивается, хотя старается поддерживать разговор, как будто все в порядке, держится хоть и отстраненно немного, но с присущей ему жесткой решимостью, и выдает его только неестественная бледность и искусанные в кровь губы. Глупый, прячет все, что на душе, как будто до сих пор не верит, что мы — семья. Еще ведь только вчера я подумала, что брат окончательно оттаял и стал по-настоящему нам открываться.

Каждый раз, как мой взгляд, случайно или нет, падает на Ника, меня до боли знакомо раздирает изнутри, как будто это я виновата во всем. Точно так же было после аварии — это я очень хорошо помню, хоть и было это теперь как будто вовсе не со мной.

Таля нервно сглатывает, видимо, решая, говорить или нет. Вздохнув, признается:

— Я находила у себя жучок, — тихий, упавший голос.

Не дав никому толком осмыслить это заявление, сразу добавляю:

— Зато у нас теперь есть столько закрытой информации о Богдане Синицыне, сколько мы и представить не могли.

— Да Синицын просто пидор, что тут представлять, — ворчит Костя еле слышно, и часть фразы приходится угадывать.

Ник складывает руки в замок, и такой жест, зная брата, не предвещает ничего хорошего.

— Разницы нет, — отрезает он. — Как будто помощь нам может искупить вину.

— Не может, — сразу соглашаюсь я. — Именно поэтому Яна не разгуливает сейчас по дому, — на этих словах брат бледнеет еще сильнее, выдавая истинные эмоции с головой, — а сидит под охраной в своей комнате, — Ник облегченно выдыхает, чересчур шумно, чтобы это осталось незамеченным для всех.

Все и так уже в курсе — Димас, вероятнее всего, догадался сам, — поэтому тактично молчат.

— И что теперь? — может показаться, что брат спрашивает в пустоту, но я чувствую, что он обращается почему-то конкретно ко мне.

Господи, да как же ему сказать-то.

— Мы не будем ее убивать, — слова даются через силу, но затем наступает небывалая легкость: груз решения теперь разделяется на всех нас. — Но, конечно, безнаказанным такое оставаться не должно.

Мы по очереди накидываем варианты, что можно сделать, но смерть и правда оказывается одним из самых гуманных способов расплаты.

— Пусть пока так и сидит в комнате под арестом, — махает рукой Костя, — а там уже что-нибудь придумаем.

Внезапный холодок по коже заставляет меня вздрогнуть: возможно, когда-то так решалась и моя судьба, если побег из дома можно было считать предательством семьи. Я ведь тоже потом сидела в четырех стенах, только в моем распоряжении была не одна комната, а почти целый дом. Теперь я, кажется, понимаю, почему меня в прошлом августе держали взаперти, и Костя прав как никогда: помимо домашнего ареста это еще и самая надежная защита из всех возможных.

Мы сходимся на том, что общее собрание все-таки нужно — хотя бы предупредить всех — и лучше с ним не тянуть, поэтому назначаем на вечер. Заодно будет, что обсудить с Марсом, он ведь должен был разработать примерный план как раз к сегодняшнему дню.

Пока Таля с Димой собираются в офис, просить у наших химиков сделать какое-нибудь отмывающее чудо-средство, я лихорадочно думаю о том, с кем же оставить Яну. Говорить ее родным не хотелось, но можно усилить охрану на территории и в самом особняке.

А еще побыстрее расправиться с Синицыным, а то не сегодня завтра он поймет, что его птичка вырвалась на волю, и нагрянет за ней прямо к нам. Закончить мысль не удается: она теряется в шорохе одежды за спиной и прикосновении холодных пальцев к запястью, и я, отступив от дверей обратно, внутрь гостиной, удивленно оборачиваюсь.

— Спасибо, — одними губами произносит Ник.

— За что? — пожимаю плечами. Ответ мне известен, но старший брат слишком долго мнется, чтобы его озвучить, поэтому приходится самой. — Я сохранила жизнь Яне не из-за тебя, а потому, что Синицын сделал ее жертвой обстоятельств.

В какой-то степени так и было. Редкая женщина, разочарованная и обманутая, не приложит все силы, чтобы стереть обидчика в порошок. Богдан Синицын, не захотевший отпускать ее, сам сотворил оружие против себя же. «Или просто подкинул нам очередную проблему», — услужливо подсказывает внутренний голос.

— А если бы нет? — со страшными, совсем сумасшедшими глазами спрашивает брат, на этот раз по-настоящему хватая меня за руку. — Если бы, допустим, это было полностью ее решение? — я только открываю рот, чтобы сказать, что не собираюсь играть в эти «если бы», как Ник продолжает: — Если бы мы с ней были вместе, например, и потом открылась бы такая правда, — он выжидает паузу, — что бы ты выбрала?

Я едко ухмыляюсь.

— Предоставила бы выбор тебе.

И вот не жалко, ни капельки не жалко и даже не стыдно, потому что еще свежа память, как из-за Ника мы с Костей чуть не потеряли друг друга навсегда. Но мимолетное удовлетворение от маленькой мести сменяется новой волной вины, и я, убедившись, что все покинули гостиную, порывисто обнимаю брата в знак поддержки.

Ведь родственные связи все-таки никто не отменял.

— Мы найдем выход, обещаю, — дотягиваюсь, чтобы потрепать его по плечу.

— Я сам, — коротко, но очень веско бросает Ник, сжав челюсть.

Его взгляд становится цепким и сосредоточенным, как будто он уже что-то решил, но я не задаю вопросов: с таким вот твердым и суровым «я сам» не спорят. Он уже не маленький и уж тем более не нуждается в опеке младшей сестры — уж тем более, такой бедовой, как я. Но все же в глубине души поселяются сомнения, что Ник со всей присущей ему фамильной Снегиревской импульсивностью еще натворит дел, расхлебывать которые неизменно придется всем вместе, и хорошо бы хоть издалека его проконтролировать: если не ради него самого, то хотя бы для общей безопасности.

Вообще-то, нам было бы неплохо поторопиться и вклиниться в машину к Тале и Димасу, ведь я как раз настроилась на продуктивную работу в офисе, но стоило зайти в комнату, чтобы переодеться во что-то более подходящее, как я была самым что ни на есть хулиганским образом перехвачена Костей.

— Я никуда тебя не пущу, пока не выспишься, — то ли в шутку, то ли нет, предупреждает парень.

Глядя в зеркало на свои мешки под глазами, куда помимо урожая картошки уместилась бы еще пара бездомных котят и целый погреб с бабушкиными закатками, я хочу возразить, что на это понадобится лет десять, но внезапно — а может, вполне ожидаемо? — не нахожу сил даже на это, и просто молча даю Косте переодеть меня в его самую удобную футболку. Словно со стороны наблюдаю, как парень укутывает меня в кокон из одеяла на нашей кровати и понимаю, что бесконечно ему за это благодарна: сама я бы ни за что этого не сделала и честно дожидалась бы позднего вечера, чтобы уснуть, как надо, хотя в глубине души понимала, что к ночи наверняка найдется еще какое-нибудь неотложное дело, и сон снова придется отложить до лучших времен.

Честно говоря, порой мне кажется, что все лучшие времена давно уже закончились, а новые не наступят, и мы просто медленно летим в пропасть, как мотыльки — на свет.

Костя плотно задергивает шторы, чтобы мне не помешало солнце, хотя на такие мелочи я давно уже не обращала внимания. Я только пытаюсь еще что-то ворчать о делах, которые не сделают себя сами, и о том, как безответственно с моей стороны просто завалиться спать посреди дня. Постояв с минуту над кроватью, словно обдумывая что-то, парень просто молча ложится рядом и притягивает к себе, обнимает поуютнее.

Сразу становится тепло и хорошо.

* * *

Когда я просыпаюсь, Кости рядом не оказывается. От этого сразу чувствуется грустная пустота, но стоит лениво выбраться из кровати и подойти к окну, чтобы в душе разлилось приятное умиротворение: еще светло, а это значит, что до назначенного собрания еще далеко, а в особняке сейчас никого, кроме прислуги и Яхонтовых в неполном составе.

Размеры дома таковы, что проще позвонить на мобильный, чем разыскивать человека по трем этажам, когда его нет в спальне, но мне почему-то нравится искать самой, бродить по коридорам и лестницам, думать, где же он может быть. Находить Талю всегда легко: она очень любит гостиную с малахитовым камином и большую столовую и терпеть не может библиотеку. Диме, кажется, все равно, где находиться, и каждый раз я натыкалась на него в самых разных местах. Ник предпочитает в особняке самые удаленные и уединенные места, но если встречаешь где-нибудь Яну Яхонтову — он наверняка поблизости.

С Костей тоже оказалось довольно просто: парню нравилось находиться на кухне, когда там нет поваров, и в своем кабинете, где он любил не только работать из дома, но и просто подумать в тишине. Я, по природе своей испытывающая настороженность к людным местам, очень его понимала.

В этот раз, правда, я замечаю Жилинского совершенно случайно, проходя мимо голубой гостиной, напоминающей волшебно-красивые залы в старинных дворцах, по которым водят экскурсии. По комнате разносится пряный запах глинтвейна, такой завораживающий, что мне кажется, будто уже чувствую на языке сладко-терпкий вкус горячего вина и специй, хотя до столика с бокалом еще несколько шагов.

— Сколько времени? — зеваю, прогоняя остатки сна.

Вытянув ноги на диванчике, Костя задумчиво листает на ноутбуке какой-то документ: наверняка договор или отчет — и даже не дергается от неожиданности, даже не моргает, только лениво щурится, всматриваясь в правый нижний угол экрана.

— Половина пятого. Глинтвейн будешь?

— Мог бы и не спрашивать, — улыбнувшись, подхожу ближе и делаю глоток. Во рту разливается приятное тепло, приправленное кислинкой лимонной дольки и легкой жгучестью коричной палочки в бокале.

Мягко рассмеявшись, Костя ловким движением руки утаскивает меня на диван, и я, еле удержав равновесие, приземляюсь рядом с парнем. Отхлебнув из бокала еще, понимаю, что случайно приговорила уже половину напитка, и, отставив его обратно на столик, обращаю все внимание на ноутбук.

Когда я, выспавшись, полна сил и энергии, хватает всего лишь пробежаться глазами по экрану, чтобы уловить суть.

— Это же чистейшей воды компромат на, — вчитываюсь в инициалы, — какого-то Дайнеко, — фамилия кажется знакомой. — Подожди, это не тот Дайнеко, который в девяностые, если верить слухам, увозил и продавал людей в рабство на Ближний Восток?

— Он самый, — подтверждает Костя, — только это были и не слухи. А если верить документу, то он и до сих пор этим промышляет.

— Вот скотина, — вырывается у меня. Даже для нас это уже слишком. — Он ведь работает с Елисеевым, — скорее утверждаю, чем спрашиваю: я видела Дайнеко в нашем «списке ликвидации».

Парень снова кивает.

— Еще интереснее то, что прислал мне эту информацию Аполлон Иванович Кудрявцев, тоже союзник Елисеева.

С Кудрявцевым я никогда не пересекалась лично, но читала в семейных архивах, что когда-то он пытался работать с нами. Подробности уже стерлись в моей памяти за ненадобностью, но, кажется, его привлек в дело еще Елисеев, а потом Кудрявцев не сразу переметнулся к нему: все пытался наладить бизнес с нами.

— Это ведь его непосредственные подчиненные как-то подбросили в клуб Ника наркоту? — уточняю на всякий случай, хотя прекрасно знаю ответ. Именно Кудрявцев контролировал всю наркоторговлю в столице, а где-то и за ее пределами. Наша семья тоже не была святой в этом плане, но наши каналы проходили вдали не то что от Москвы, а от всей страны в принципе: я читала что-то про Бразилию, Мексику и Китай, но трафик был давно налажен еще дедушкой, а теперь и подавно находился под контролем доверенных, но достаточно отдаленных лиц, чтобы в случае чего подозрения не пали на нас.

— Именно, — Костя со вздохом снимает очки, которыми пользуется только за бумажной работой, и потирает переносицу. — Кудрявцеву нельзя верить, но мотив подставить союзника у него имеется: они с Дайнеко уже не первый год пытаются оттяпать друг у друга сферы влияния.

Взгляд выхватывает отражение в зеркальной мозаике на стене: мои глаза сверкают недобро-озорным огоньком, и поначалу это даже пугает, но Костя спокоен, как будто видел это уже не раз и не два. Пожалуй, дело в том, что раньше в такие моменты рядом не случалось зеркал, и мне просто негде было увидеть притаившиеся во взгляде хищные искорки.

— Скоро будет минус два, — губы сами изгибаются в улыбке, — нам ведь ничего не стоит стравить их друг с другом в напряженный для обоих период.

— Верно, — ошарашенно соглашается парень. — Хотя такие приемы, вообще-то, мы оставили в девяностых, и уже лет десять так не делаем…

— Да пофиг, — перебиваю я, чувствуя, как улыбка расползается шире некуда.

По дороге на собрание Костя шутит, что такими темпами услуги Марса нам вовсе не пригодятся, к большому недовольству последнего. Марс вообще для меня непонятен: слишком взрослый для ровесника, но слишком юный для взрослого, он больше похож на ядовитую колючку, чем на адекватного человека. При этом он создает впечатление спокойного и рассудительного — но ровно до тех пор, пока в его поведении не начинает прослеживаться что-то раздолбайское, неизменно напоминающее мне нашего Тоху.

— Приехали, — объявляет Костя, когда машина останавливается возле знакомых ворот, а охранник приближается к нам, чтобы спросить пароль и пропустить на парковку. — Выходи, Сникерс, — в ответ на это Марс на переднем сиденье корчит недовольную рожу и совсем по-ребячески показывает язык, но послушно покидает машину. Возможно, его реакция и не предназначалась для наших глаз, но мы с Костей едва сдержали смех, наблюдая за отражением в зеркале.

На удивление, мы прибыли даже раньше, несмотря на пробки. Яну Яхонтову решили не брать с собой в целях ее и нашей безопасности: и без того пришлось оставлять дом под усиленной охраной и самим брать целую машину бойцов — на всякий случай. На такой же всякий случай Яне под присмотром опытного охранника Гены был оставлен ноутбук: «чистый», которым никогда не пользовались и которых у нас хранилось целых три штуки. Дима как-то настоял, мол, если чей-то сломается, можно сразу взять запасной, а при вводе личного пароля — еще и скачать все необходимые данные. Прежде, чем давать Яне ноутбук, все пароли Дима, естественно, поменял — тоже на всякий случай.

Не то чтобы ситуация, в которой пригодился запасной компьютер, соответствовала изначальным представлениям Димаса, но если на собрании потребуются показания Яны Яхонтовой, с ней можно будет связаться через скайп.

Конечно, гораздо важнее предупредить всех о непредсказуемости и опасности, исходящей от Богдана Синицына, а про Яну говорить вовсе не обязательно, мы ведь разобрались сами. Но эта девушка была, как ни крути, связующим звеном, без которого смысл происходящего отчасти терялся, погружая дальнейшее обсуждение и планирование в неразбериху.

— Сейчас опять скажут, что во всем виноваты мы, — скучающим тоном тянет Таля, болтая ногой под столом. — Сколько лет все шло еще более-менее, а мы с тобой взялись за дело — и сразу все не слава богу, — сестра хочет добавить что-то еще, но в дверях переговорного зала появляются первые люди, и мы мгновенно настраиваемся на серьезный лад.

Желающие услышать историю из первых уст появляются всего на тринадцатой минуте совещания. Задним умом я догоняю, что лучше было бы объявить Яну погибшей от семейного правосудия, пока мы не уберем Синицына из игры, да и в целом пока ситуация не утрясется. Теперь я очень понимаю и Ника, и Костю, когда летом они провернули такой же трюк, распространив новость о моей смерти, но изменить уже ничего нельзя.

Вызванная по скайпу Яна Яхонтова излагает все подробности уже на широкую публику, а я отмечаю про себя, что хоть она и не забыла наши с Талей наставления о том, что говорить, а что нет, но жалостливый вид делать не стала, гордячка. Я могу ее понять, ведь вела бы себя точно так же, но с главенствующих позиций иначе никак нельзя. С другой стороны, Яне при общей внешней невзрачности можно и вовсе ничего не изображать, и без того все видно.

— Хочу сказать, что Яна Яхонтова значительно упростила нам задачу, и полный компромат на Синицына будет готов теперь через пару дней, а не недель, — вступает Дима. Его лицо чистое, без малейшего намека на то, что еще утром огромное пятно из всех возможных видов краски не отдиралось даже вместе с кожей. — После возьмусь за Харитонова, — я бы откладывала Харитонова до последнего, но Димас настоял, убедив меня, что чем раньше он раскопает что-то полезное, тем лучше.

Про Кудрявцева и Дайнеко мы с Костей молчим: может, и не нужно никому знать о нашем участии их будущей стычке. А вот вопрос с Маликовым возможно решить только общими усилиями.

— Вадим Алексеевич, — с наигранно-дружелюбной улыбкой обращаюсь я к Аникееву, — есть небольшое дельце ради общего блага.

Аникеев делает такой вид, будто я уже забрала у него все самое дорогое, а теперь требую чего-то еще вдобавок, но быстро берет себя в руки.

— И чем же я могу быть вам полезен? — не менее наигранно, чем я, изгибает бровь.

— Вы наверняка слышали про Маликова Эдуарда Борисовича, — стараюсь зайти издалека и хоть немного подготовить почву. Дождавшись от собеседника короткого кивка, продолжаю: — Нам стратегически важно его устранить.

Аникеев неуверенно прокашливается, провалив попытку прозвучать внушительно.

— Насколько мне известно, я не занимаюсь предоставлением киллерских услуг, — в конце интонация вопросительно уходит вверх, лишь укрепляя мои позиции в разговоре.

— А убивать никого и не нужно, — заверяю я, очаровательно похлопав ресницами. — Более того, результат требуется не сиюминутно, — поудобнее положив подбородок на сплетенные в замок пальцы, я излагаю наш план.

К Маликову всего-то нужно заслать более-менее толковую девушку из Аникеевского эскорт-агентства. Было бы идеально, если бы она осталась с ним на месяц или два, чтобы добыть и какую-нибудь информацию, но собранное нами досье не позволяло надеяться на такую радость: ни с одной из своих пассий наш объект не был замечен даже дважды. Разве что Шахерезада могла бы увлечь его на продолжительное время, но рассказать столько сказок способна разве что работница телемагазина.

Если не питать ложных надежд, то девушек понадобится несколько, на разные мероприятия и выходы в свет, чтобы сделать итоговый план более детальным и точным. Мы еще не обозначили дату открытого столкновения с Елисеевым, но перед «днем икс» необходимо будет провернуть с Маликовым старый как мир трюк с клофелином.

— Не только с ним, но и с охраной, а по возможности — с гостями, — слышится из динамика Димасовского планшета. Черт, он забыл отключиться от звонка с Яной, и она снова услышала то, что не предназначалось для ее ушей.

— Боюсь, у меня нет девочек с такими талантами, — скалится Аникеев, заглядывая то в мои глаза, то в планшет. — Мастерицы, которым удается такое осуществить, прекрасно зарабатывают себе на жизнь и без моего покровительства.

— Я могла бы, — безразлично откликается Яна.

Я машу Диме, чтобы сбросил наконец вызов, потому что эта чертовка, к которой разом пропадает все сочувствие, похоже, не собирается делать этого сама. Но Дима закуривает и смотрит в другую сторону, не замечая моих манипуляций, и приходится бросить это дело, чтобы не разыгрывать клоунаду при всех.

— А ведь это мысль, — задумчиво улыбается Таля. — Яна ведь просто идеальный шпион, и для нее не составит труда сделать все так, чтобы никто не догадался.

— Это правда, — поддерживает Димас, и, не успеваю я ничего возразить, как по переговорному залу проносится одобрительный шепот, а местами — и громкие утверждения на всеуслышание.

— Нет, — от звенящей стали в голосе старшего брата меня невольно передергивает: из того, что я помню, таким я слышала только дедушку. Краем глаза замечаю, как Ник встал со своего места. — Богдан Синицын знает ее в лицо и быстро поймет, в чем дело.

От меня не ускользнуло, как Ник подбирал отговорку: тонко и осторожно, чтобы не усугубить и без того шаткое положение Яны, но веско, чтобы обезопасить ее наверняка. Мне самой уже перехотелось кого-то разубеждать, потому что у Яны Яхонтовой, в конце концов, есть своя голова на плечах, а я не нанималась ей в няньки — даже ради брата, который так сильно в нее влюблен, что как будто и вовсе не заметил предательства.

— Но я ведь сказал, что компромат на обоих Синицыных через два, максимум три дня будет лежать на столе у Елисеева, — наконец поворачивается к нам Дима. — После этого они оба, и старший, и младший, вынуждены будут покинуть город, а может, и страну, если вообще останутся в живых. Яну Яхонтову никто не узнает, потому что ее просто некому будет узнавать.

Я улавливаю полный бессилия панический взгляд, который Ник бросает на Костю. На меня даже не смотрит, как будто чувствует настроение, когда ко мне лучше не приближаться.

— Если бы не вопиющая история с Синицыным, ее можно было бы задействовать, — Костя неторопливо обводит взглядом всех присутствующих. — Но риски слишком велики.

Если бы Жилинский не был с самого детства повязан с криминальным бизнесом, из него вышел бы первоклассный политик: Костя всегда умел сгладить углы и парой довольно общих, без какой-либо конкретики, фраз уладить вопрос так, чтобы все остались довольны. Вот и сейчас он туманно запугал всех рисками, не вдаваясь в детали, кто и чем рискует: Яна своей жизнью или мы — безопасностью семьи, ведь доверять ей в делах после всего казалось нелепым и неуместным.

— На нее, — Аникеев выдерживает театральную паузу, перед этим еще раз всмотревшись в экран планшета, — Маликов все равно не клюнет, как ни старайся.

Кулаки Ника сжимаются в мгновение ока, и мне остается только молиться, что никто, кроме нас с Талей и Костей, этого не заметил.

— В любом случае, у нас еще есть время, чтобы решить, — подхватываю нить разговора, чтобы вернуть его в мирное русло. — Пока что нужно внедрить по очереди пару-тройку девочек на разведку, а там будет видно, Яна или другая. На всякий — научи самых ловких, мало ли, когда понадобится, — добавляю тише, наклонившись к Аникееву. Только потом, задним умом, понимаю, что внезапно перешла на «ты», и произошло это как само собой. Похоже, подобные миссии могут сблизить даже с такими неприятными типами, как этот.

Марс говорит, что план требует детальной проработки и четкого исполнения, вплоть до секунд, чтобы потом не вылезло неожиданностей. Марс говорит, что кому-нибудь из Елисеевских союзников, у кого отдельный офис, можно запустить сонный газ, чтобы одним махом устранить и бойцов, и координаторов, и их главного.

— Газ не пойдет, — вмешивается Таля. — Даже если его не заметят, то потом сразу догадаются, что во всем виноваты мы: больше просто некому.

На лице Марса — неприкрытое «как же с ними сложно, и за что они только мне достались», но выражение быстро сменяется на новый мозговой штурм.

— В принципе можно заменить кулеры с водой, но это знатно усложнит весь тайминг в целом. И, — он задумывается на мгновение, — нет гарантии, что каждый человек в здании выпьет воды и не останется никого, кто смог бы забить тревогу.

— К этому моменту мы еще вернемся, — заверяет Ник, — но вода нам подходит. Кажется, и Елисеев, и все причастные закупаются у кого-то из своих, мы будем вне подозрений.

Марс одобрительно кивает.

— Далее мы можем поджечь какой-нибудь крупный загородный склад: несильно, чтобы никто не пострадал. Здесь важно напугать, и чем важнее и дальше от Москвы объект, тем лучше. После поджога на ликвидацию последствий и охрану будут направлены все силы, и в нужный момент они не успеют приехать на помощь Елисееву.

— Ненадежно, — цокает языком Костя, заставляя меня прятать раздражение и смех за усталым вздохом.

— Можно поставить глушилку связи где-нибудь поблизости, — предлагаю в ответ. — И им никто не дозвонится, даже если очень захочет. Из того, что я уже успела изучить, оружие на всю Елисеевскую свору поставляет Чалов, и у него наверняка есть крупные склады.

Идея всем по нраву, и Марс помечает в своей тетрадке фамилию рядом с идеей избавления, а я в двух словах записываю в изрядно потолстевший за последний месяц ежедневник суть плана напротив фамилии и краткого досье.

— Было бы здорово обезглавить какое-то подразделение, — продолжает Марс. — Нужно прощупать почву, у чьих людей меньше самостоятельности, и временно устранить только их главного. Допустим, подошли бы явные проблемы с законом, чтобы объект был под колпаком.

— Мы так не делаем, — цедит Костя сквозь зубы.

С Жилинским нельзя не согласиться: органам правопорядка мы не сдаем даже врагов, это нехитрое правило — пожалуй, едва ли не единственное распространяющееся на всех — прописано у каждого из нас глубоко под кожей, и за его нарушение свои же разделаются с тобой, даже не моргнув глазом. Я думаю о том, что все равно не смогла бы навредить Косте или, например, Тале, что бы они ни натворили, потому что безумно их люблю, но следом приходит осознание, что они бы и не натворили ни за что — потому что это взаимно. Вот такой вот замкнутый круг.

Атмосфера накаляется в неловких перешептываниях за столом, и ситуацию снова приходится брать в свои руки. Взрослые люди, а огрызаются совсем как дети, ей-богу.

— У меня мысль, — ради таких моментов стоило научиться говорить тихо, но так, чтобы все слышали и мгновенно замолкали. Выдерживая паузу, неторопливо открываю лежащую рядом пачку «Собрания», дожидаюсь, пока Костя поднесет к зажатой в зубах сигарете огонек зажигалки. — Мы можем убить двух зайцев сразу.

Если не считать Елисеевского офиса, который мы пока трогать не собирались, в самом большом здании заседал Петр Васильевич Голубев, расположившись на целых восьми этажах, и логичнее всего было усыплять именно его офис.

Голубев вообще был не особо известной личностью: то ли через ресторанный бизнес доходы отмывал, то ли через ларьки в подземках — я никак запомнить не могла, да никто точного ответа и не знал. Может, у него офис напичкан вооруженной охраной сверху донизу, а может, он просто отмывает доходы всей шайки и получает с этой бухгалтерии свой процент, и в здании работает всего-навсего батальон экономистов с юристами да длинноногие секретарши, которые не очень-то сойдут за боевые единицы.

Чтобы весь наш номер со снотворным точно был не зря, нужно привлечь в офис как можно больше бойцов.

— Перевернуть всю их систему безопасности, — сразу оживляется Димас. — Покошмарить несколько ночей подряд: выкрасть пару важных документов, помаячить перед камерами, с сигнализацией чего-нибудь натворить — если сначала и попробуют справиться своими силами, то недели не пройдет, как Голубев забьет тревогу.

— И обратится к товарищу Демьянову, который из своей частной конторы обеспечивает боевую поддержку союзников, да и вообще отмечается во всех вооруженных конфликтах, которые сулят ему прибыль, — подхватывает Ник.

Сверившись с блокнотом, я подтверждаю:

— Да, у него что-то вроде охранного агентства и частной военной организации в одном флаконе. Конечно, все силы на одного Голубева он не бросит ни за какие деньги, но это мысль: мы можем дробить Демьянова по частям. Если он и Чалову поможет, то это сократит его силы вдвое: есть сведения, что значительная часть его людей сейчас в Сирии.

Мы решаем пока остановиться на этом и понемногу доводить до совершенства уже имеющиеся наброски плана, и, обсудив мелкие текущие вопросы, разъезжаемся по своим делам. Все вообще как-то невовремя, навалилось в одну кучу так, что уже не разобрать. Совсем скоро должен прийти отчет по китайской контрабанде, которая принесет нам уйму денег, но голова забита совсем другим.

Во всей суматохе этого дня неудивительно, что про найденный на даче перстень я вспоминаю только в прихожей особняка, когда снимаю пальто, и пальцы нащупывают что-то твердое под тканью.

Повозившись с вечно заедающей молнией внутреннего кармана, да так и не расстегнув ее до конца, я не без усилий вытаскиваю кольцо через небольшую прорезь. Неудобно получилось: мы уезжали с дачи в спешке, и для перстня не нашлось ни коробки, ни хоть какого-нибудь пакета, и мы завернули его в сомнительной чистоты тряпочку, которую Ник идентифицировал как свой старый носовой платок.

— Дементий Кириллович… — начинает было Таля, нагнав меня на пути в гостевое крыло.

— Не сильно утрудится, если потратит несколько лишних минут перед сном, — перебиваю я. — Завтра, как и в любой следующий день, у нас снова не будет времени.

В этот раз никого из парней с нами нет: Костя и Ник загоняют машины в гараж, а Дима о чем-то беседует с Марсом, поэтому мы с сестрой стучимся в дверь старого ювелира вдвоем. В прошлый раз, после возвращения из Питера, нам открывала Яна, и, хоть Дементий Кириллович на время беседы услал внучку в коридор, чтобы не услышала лишнего, это воспоминание больно резануло где-то внутри.

Иногда я не могу понять, что хуже: ничего не помнить или мучительно проживать раз за разом отпечатанные в памяти моменты. Что так, что так, страданий не избежать, даже если очень постараться.

Получив разрешение войти, мы неспеша переступаем порог комнаты. Я до сих пор не могу понять, почему рядом с ювелиром мне становится настолько неуютно, что хоть в окно отсюда лезь, и просто стараюсь игнорировать неприятное липкое чувство. Таля же, наоборот, радостно приветствует мастера и за какие-то пару минут успевает обсудить с ним все на свете, от заезженных тем погоды и здоровья до эзотерики с влиянием камней на человеческую судьбу.

Мой взгляд был проще: на нашу общую судьбу сейчас влияет один определенный камень, который, если повезло, мы вчера все-таки достали.

— Нет, — с долей непонятного мне в этой ситуации злорадства заключает Дементий Кириллович после осмотра находки. — Это снова копия, — его привычная ехидная улыбочка в такие моменты раздражает как никогда. — Если вы не ускоритесь, девушки, то за ответом ко мне можете и не успеть, — хитрый блеск старческих глаз усиливается огромными, явно не по размеру сморщенному лицу, квадратными очками.

— Да бросьте, Дементий Кириллович, какие ваши годы, — растерянно заверяет Таля и улыбается шире, скрывая неловкость.

— Смотрите, девушки, могу и не дождаться, — ювелир качает головой. В какой-то момент мне кажется, что он произнесет «не дожить», но разницы мало, ведь смысл выходит тот же.

Чутье подсказывает, что даже если Архип Яхонтов перенял мастерство предков сполна, то ничем не сможет нам помочь: Дементий Кириллович не был похож на человека, который поделится хоть крупицей тайны даже с родным внуком, своим преемником. Отец нашего ювелира, Кирилл Дементьевич Яхонтов, унес секрет с собой в могилу, и нынешний мастер сам знал лишь малую часть, построенную в основном на догадках.

Что ж. Если нужно поторопиться — мы сделаем и это. Господи, да как же все невовремя.

Глава 35. Бьется в окно ветер

Полмесяца отчаянных поисков успехом не увенчались. Все застопорилось еще в начале, когда выяснилось, что подсказки к следующему тайнику нет. Тогда, на даче, это казалось естественным: мы ведь были уверены, что перед нами и есть подлинный старинный перстень. Напрасно мы с Талей по кругу перебирали наши старые рисунки в надежде, что дедушка каким-то образом зашифровал подсказку в них. Напрасно искали в детских каракулях что-нибудь, что отнесло бы нас к одному из стихотворений Маяковского: без умело запрятанных подсказок подчеркнутые строки из сборника не несли никакого смысла.

День рождения Ника проходит довольно тихо — нам всем сейчас не до праздников. Брат и вовсе хотел уехать из столицы на пару дней и в гордом одиночестве надраться в каком-нибудь захолустном баре, но переубедить его в самый последний момент удалось только Яне Яхонтовой. Одержимость Ника этой девушкой вызывала нешуточную тревогу, заставляя задумываться о том, какими последствиями это может обернуться для всей семьи.

Но осуждать брата тоже не получалось. В конце концов, мы с Костей тоже натворили порядочно глупостей прежде, чем стали парой, и только потом мне удалось понять, что за чувствами мы даже не замечали, как бездумно рискуем не только своими жизнями, но и жизнями других.

Яна носа не казала из своей комнаты, но ни от кого не укрылось, что Ник пару раз ее навещал. О чем они говорили, оставалось лишь гадать, но после брат ходил еще более хмурым, чем обычно. В вечер последнего разговора, когда Ник решил все-таки отметить день рождения дома, я видела, как он дает распоряжение усилить охрану.

Неприятное чувство непосвященности в какие-то дела не давало мне покоя. Такое и раньше никогда мне не нравилось, но с тех пор, как я стала в числе прочих руководить семьей, держать все под своим контролем стало уже не простым желанием, а необходимостью.

Решив не портить старшему брату перед его праздником и без того вечно плохое настроение, я отложила неизбежный разговор на другой день. Но потом наступил понедельник, и нас закружило в новом водовороте забот. Мне пришлось спешно готовиться к нагрянувшим контрольным, а Ник по уже сложившейся традиции взял на себя часть моей, Талиной и Костиной работы, пока мы были заняты в школе.

Но уже в среду привычный ритм жизни нарушается известием о том, что Григорий Синицын мертв. Ходят слухи, что Елисеев даже убил его лично. Впрочем, подтвердить их некому, как и некому рассказать, что случилось с Богданом, но мы предполагаем, что его настигла та же участь. В конце концов, именно Богдан, а не его, пусть и неродной, отец, втихаря замышлял сбросить Елисеева с верхушки.

Тогда же к нам приходят громкие новости и о том, что Дайнеко и Кудрявцев развязали между собой настоящую войну и со своими разборками временно вышли из игры. Мне особенно приятно это слышать, ведь именно я приложила руку к их прямому столкновению. Пока внутри Елисеевской стороны полно проблем, никому нет до нас никакого дела, и более идеального момента для празднования маленьких побед не найти.

— Когда там ближайший выходной? — уточняет Таля. — Я бы занялась приглашениями.

— Приглашениями?

Сестра пожимает плечами.

— Ну да. Было бы нечестно не позвать наших людей. Не так масштабно, как на Новый год, конечно, — спешно заверяет она, — но самых близких ведь можно.

В чем-то она права, хотя я бы не очень хотела рисковать: особняк и так охранялся с утроенной силой, чтобы Яна Яхонтова не вздумала сбежать и главное — чтобы Синицын до нее не добрался. Пустить в дом других людей, пусть даже и своих, значило неминуемые риски, на которые мы попросту не имели права.

Но не успеваю я возразить, как до меня наконец запоздало доходят сведения, что нам сообщили всего пару минут назад, и с безумным облегчением я осознаю, что никакие Синицыны Яне теперь не грозят — а значит, не грозят и никому из нас.

Ник заглядывает в календарь.

— Восьмое, пятница, — без особого энтузиазма протягивает он.

Я вижу, как загораются глаза Тали и как одновременно с этим вытягиваются лица парней. Наверняка забыли, что нас нужно поздравлять, хотя Косте было трудно не заметить, что еще вчера всю школу увешали искусственными цветами и воздушными шариками, а с каждого урока кто-нибудь обязательно отпрашивается на репетицию праздничного концерта. Никто не спешит радоваться, и я понимаю, что все совсем наоборот: ребята уже приготовили нам сюрприз.

Пока Таля, окрыленная идеей, чего-нибудь не ляпнула, я спешу перехватить ситуацию в свои руки.

— Восьмого будет неудобно, — во взгляде сестры читается немой вопрос, и я стараюсь незаметно дернуть ее за рукав. Можно предложить девятое марта, субботу, но наверняка многие захотят и этот день провести дома, с семьей. В воскресенье все соберутся разве что на напряженный обед, потому что перед началом рабочей недели будут спешить лечь спать пораньше. — Давайте седьмое?

— Четверг? — неуверенно переспрашивает Костя, привычно выгнув бровь. — Это ведь уже завтра.

— Сокращенный день перед большими выходными, — улыбаюсь в ответ. — Нам с Талей даже не придется пропускать школу, чтобы все подготовить.

Ни у кого не находится аргументов против, и пока сестра тащит Димаса составлять список гостей, я вспоминаю, что хотела спросить о Яне. Уже на в коридоре махнув Косте, чтобы меня не ждал, я поворачиваюсь к брату.

— Я все хотела спросить, — стараюсь получше подобрать слова, — что такого Яна сказала тебе, что ты передумал насчет дня рождения?

Брат заметно настораживается.

— Зачем тебе?

Я пожимаю плечами. Такой вопрос можно было ожидать.

— Просто интересно. Нас всех ты даже слушать не хотел. Может, запишу себе на память — на случай, если когда-нибудь понадобится тебя уговаривать.

— Да ничего она не сказала, — сдается Ник. — Она все рвется как-нибудь помочь, хочет быть полезной. Я просто подумал, что будет надежнее приглядывать за ней вблизи. Кто знает, что могло стукнуть Синицыну в голову.

Губы трогает снисходительная улыбка.

— Ну, это уже позади. Теперь главное, чтобы она не захотела сбежать от нас.

— Не думаю, что она попытается.

— А с какого момента думать стало твоей сильной стороной? — в шутку хлопаю брата по плечу. — На самом деле я тоже надеюсь, что Яне хватит ума не выкинуть что-нибудь эдакое. В конце концов, мы не можем всю жизнь продержать ее в заточении, и я не считаю, что она до сих пор представляет угрозу, — в погоне за мыслью скрещиваю руки на груди. — Но сам понимаешь, риск есть всегда.

Ник тяжело вздыхает.

— Я очень виноват перед ней, Джина. Она никогда меня не простит.

— Да с чего ты взял, — выдохнула я с нарочито отсутствующим видом, который чуть не выдал меня с головой. — Это ей впору просить у тебя прощения, — и только с учетом того, что знает Ник. Если прибавить еще то, что Яна рассказала только нам с Талей, — в частности, про характер ее отношений с Синицыным — то Ник самолично ее убьет. Это в лучшем случае.

Брат вообще на себя не похож, так сохнет по этой Яне, даже несмотря на то, что она сделала, и с того момента, как я узнала, мне самой иногда до жути хочется ее пристрелить. Но что-то внутри отчаянно сопротивляется, что человек она не плохой, просто запуталась по неопытности. В конце концов, она сама пришла признаваться, прекрасно понимая, какая участь ее ждет за такое.

— Мы познакомились четыре года назад, — объясняет Ник. — Я сразу влюбился — как это говорят? — с первого взгляда. Даже позвал ее на свидание, но так и не пришел.

Пока что я плохо улавливаю суть, но желание разобраться побеждает.

— Почему?

— Тогда умер дедушка. Жизнь круто поменялась, Костя ведь наверняка тебе рассказывал, — брат со злостью усмехается, — пришлось вычеркнуть все, что было раньше. Я не мог и представить, что еще когда-нибудь ее увижу. Не знал даже, как тесно она связана с нашей семьей. И тем более не мог подумать, что она…

Окажется предателем. Господи, ну прямо Ромео и Джульетта.

Хоть Дементий Кириллович и подчеркивал нейтралитет Яхонтовых, но работали они на нас, помогали тоже нам и, наконец, жили в нашем доме, так что вопросы о том, на чьей это семейство стороне, отпадал сам собой. Яна Яхонтова до недавнего времени предпочитала быть сама за себя; она могла бы стать актрисой и использовать свой талант в мирных целях, но… просто чертово но. Я все еще подозревала, что и нам с Талей девушка рассказала не всю правду, но кроме как поверить на слово, не могла ровным счетом ничего.

Все получалось достаточно логично: она подгадала момент, когда никого не будет дома, а человек Синицына устроил у Яхонтовых погром. Затем пришла ко мне просить помощи, зная, что я точно не откажу. Все было просчитано заранее, и так в особняке завелся шпион. Все это время был третий игрок, который появился гораздо раньше, чем мы предполагали. Богдан Синицын знал и про перстни, и про все сейфы и тайники, которые мы так или иначе обсуждали: Яна Яхонтова доносила ему каждое услышанное слово, а слышала она гораздо больше, чем ей положено.

Как удачно, что Синицына больше нет в живых. Еще лучше будет, если он не делился ни с кем собранной Яной информацией.

— Не похоже, чтобы где-то здесь была твоя вина, — услышав грохот и сдавленные ругательства на лестнице, оглядываюсь по сторонам. Лучше было поговорить в кабинете.

Ник направляется к источнику шума, попутно отвечая:

— Кто знает, может, если бы я был рядом, Яна не ввязалась бы в эту историю с Синицыным.

Как ни странно, он прав, и даже удивительно, насколько точно попал в цель. Недостающая деталь пазла становится на свое место, и теперь мне полностью понятно поведение Яны Яхонтовой в присутствии Ника. Возможно, моя первая догадка, что именно он, сам того не зная, стал причиной, по которой Яна переметнулась от Синицына к нам, была верна. Было бы здорово, если бы они поскорее все решили между собой, а то разворачивающийся прямо в особняке бразильский сериал не приведет ни к чему хорошему. Несмотря на то, что брат все так же уверенно ведет дела, как будто ничего не происходит, в таком состоянии он запросто может натворить бед.

Как ни крути, это у нас семейное.

Перепрыгнув через Марса, в очередной раз сбитого с ног моим Бродягой, я отправляюсь на поиски сестры. Вот же угораздило сказать про седьмое число, теперь сама же и создала проблему. Повезло, что завтра всего три урока, а потом концерт, в котором мы ожидаемо не задействованы. Косте, конечно, обязательно там быть, но организовать вечер мы с Талей сможем и вдвоем, и не с таким справлялись, да и помощь у нас все-таки будет: Артем Смольянинов на этот раз тоже не участвует в школьной самодеятельности. Правда, его лучше отправить в офис, ведь я не появлюсь там до понедельника, но у нас есть еще Дима и Марс, которые завтра точно свободны.

В принципе, тут и делать-то почти ничего не нужно. Приглашениями уже занимается Таля, и мне остается только согласовать ужин с кухней, а после школы мы успеем и себя привести в порядок, и проконтролировать генеральную уборку перед приходом гостей.

Это до того просто, что я даже не удивляюсь, когда в новый день вмешиваются непредвиденные обстоятельства.

На второй урок, физкультуру, мы устроили посиделки с чаем в кабинете: Костя договорился с физруком и отпросил весь класс с занятия, чтобы мальчишки поздравили девчонок. Куда он дел семиклашек, у которых по расписанию должен был быть английский, я тактично не интересовалась. Уплетая свой кусок от заказанной одноклассниками метровой пиццы, я просто радовалась моменту: их, такие спокойные, за последний год можно было по пальцам пересчитать.

— Константин Леонидович, — в дверной проем сперва просовывается веснушчатый нос, а затем в класс заходит незнакомая мне старшеклассница с огненно-рыжими локонами. — Вас просят в актовый зал, — девушка мнется в дверях, не решаясь пройти дальше, и во мне только нарастает чувство, что произошло что-то нехорошее.

Костя устало потирает лоб, и вид у него сразу становится какой-то обреченный.

— Что там случилось?

Рыжая девушка — скорее всего, новенькая из десятого — бросает на нашего классного испуганный взгляд.

— Милана Столетова, кажется, руку сломала. Меня отправили вас позвать.

— А мы звали ее к нам, но она сказала, что останется репетировать концерт, — сразу докладывает Макс с соседней парты. Артем Смольянинов, виновато улыбнувшись, в доказательство демонстрирует оставшиеся неподаренными яркие тюльпаны в прозрачном целлофане и коробку «птичьего молока».

— Елки-палки, да за что, — измученно откинувшись на спинку стула и простонав еще что-то неразборчивое, меньше всего Костя сейчас похож на того, кто готов решать какие-либо проблемы.

— Да не за что, — отвечает Таля себе под нос без особых переживаний за нашу главную активистку: они с Миланой никогда не ладили.

Меньше всего Костя сейчас похож на того, кто готов решать какие-либо проблемы. Но в одно мгновение он вдруг меняется: взгляд становится цепким и собранным, расслабленные черты лица приобретают жесткость, тело подбирается, как в минуты опасности, и, когда он поднимается на ноги, перед нами уже как будто совсем другой человек.

Уже на выходе из кабинета английского он с тоской смотрит на меня, и в серых глазах читается тысяча извинений, которые он не может произнести при всем классе. Глупый, ты же ни в чем не виноват. Это из-за меня тебе приходится работать еще и в школе, зарабатывая хронический недосып, и вдобавок ко всему разбираться со всеми неприятностями, которые наш одиннадцатый «Б» подкидывает практически ежедневно.

Не раздумывая дальше, я решительно встаю с места и подхожу к дверям.

— Может понадобиться помощь.

— Я с тобой, — тихо подхватывает Таля, юркнув со своего места. Развернувшись, одним глотком допивает свой чай, а затем моментально оказывается рядом со мной.

— Веди, — мрачно командует рыжей десятикласснице Костя, собирая волосы в хвост. — Ребят, посидите тихо, — напоследок обращается к классу.

Уже на втором этаже нас догоняет Артем.

— Что? — отвечает на вопрос, который я еще не успела задать. — Помощь и правда не помешает.

Когда мы приходим в актовый зал, оказывается, что Милана Столетова сломала вовсе не руку, а ногу, а ее партнер по танцу, Вадим из параллельного, сильно ударился головой. Пока Мария Владимировна, наш учитель биологии и по совместительству классная одиннадцатого «А», была на больничном, обязанности их классрука временно легли на Костю, и забот у него резко стало в два раза больше.

— Ну, видимых повреждений нет, — оптимистично заключает он, осмотрев парня.

В тот же момент Вадима выворачивает на пол, прямо под ноги.

Издав какой-то невнятный булькающий звук, Костя просит у него телефон — звонить родителям. В это же время мы с Талей дозваниваемся маме рыдающей Миланы, а Артем, кажется, вызывает скорую: этого почему-то никто не сделал сразу.

— В центре пробки, — с грустью сообщает он, убирая мобильник в карман. — Когда приедут, непонятно.

— Что-нибудь придумаем, где медсестра?

Таля награждает его убийственным взглядом.

— Она у нас только по вторникам, — а затем, подумав, наверное, что Костю лучше сейчас не злить, поясняет: — Одна на весь район.

Сдавленно выругавшись, едва слышно — я поняла это только по выражению лица — Костя командует вести пострадавших вниз, собираясь самостоятельно отвезти их в ближайший травмпункт. Как назло, кроме нас, в зале целая куча напуганных учеников, которые совсем никак не помогают, только мельтешат рядом. Педагог-организатор, которая, если верить ребятам, вроде бы была здесь, внезапно куда-то подевалась.

Артем Смольянинов убегает прочь, а минут через десять возвращается вместе с Максом из нашего класса и непонятно откуда взявшимися носилками для Миланы, которая не может идти сама. Мы уже двигаемся к выходу: Костя и Артем несут Милану, я поддерживаю шатающегося Вадима, а Таля громко просит всех ребят расступиться, когда как апогей происходящего в дверях актового зала появляется взмыленная педагог-организатор.

— Что здесь происходит?

Костя злобно смотрит на нее.

— Как раз хотел у вас спросить, — и, не дождавшись ответа, проходит дальше, а я спешу следом, насколько это возможно, имея в довесок еле ковыляющего парня из параллели.

Сразу вспоминается, как мне приходилось тащить на себе Костю, и тогда мне было ни капельки не тяжело — хотя я могла и не чувствовать этого из-за адреналина. Сейчас, когда никто не находится в смертельной опасности, худощавый Вадим кажется непомерно тяжелым, хотя по большей части идет сам, разве что заваливается на меня или в противоположную стену через каждый десяток шагов.

— Поехать с вами? — тихо спрашиваю у Кости, когда Милана и Вадим уже устроены в его машине.

Парень порывается меня обнять, но здесь нельзя, и он ограничивается только взглядом.

— Не нужно, родители Столетовой подъедут в больницу. Разберусь, — и без каких-либо прощаний садится в машину. Прежде, чем захлопнется дверь, я слышу строгое и совсем учительское: — Почему без куртки? Бегом в школу, не хватало еще, чтобы заболела!

Это звучит так сурово, что мне хочется рассмеяться, пока я наперегонки с Артемом перепрыгиваю заново замерзшие после коротенькой оттепели лужи. Когда он успел одеться, я не заметила — наверное, пока я забирала из гардероба куртки павших во имя искусства. Я бы и не вспомнила про свое пальто, но после Костиных слов мне вдруг резко стало холодно; как я сразу не почувствовала?

На лестнице, растирая заледеневшие руки, я слушаю, как Артем ломал дверь в медицинский кабинет, чтобы добыть носилки, и как выходивший в это время в туалет Макс ему помог. Если честно, я бы до такого не додумалась, хотя в критические моменты в мою бедовую голову приходили и более сумасбродные идеи.

Мы возвращаемся в актовый зал как раз к возобновлению репетиции: педагог-организатор, чье имя я так и не выучила за год, еще причитает, что целого танца теперь не будет, но уже смотрит финальный прогон остальных номеров.

— Стоп, стоп, стоп! — надрывно кричит она после песни от первоклашек. — Где ведущие?

— В травмпункте, — слышится из-за кулис.

С моих губ срывается нервный смешок: можно было сразу догадаться, что наша вездесущая Милана Столетова не ограничила свое участие одним танцем. Понаблюдав с минуту, мы находим Талю и Макса и уже собираемся уходить вчетвером, но слышим за спинами властный окрик.

— Невовремя мы вернулись, — тихо произносит Артем. — Почему ты не ушла с нами сразу? — спрашивает у Тали.

— Объясняла Дарье Владимировне, что тут случилось, — шипит сестра. — Ребята как всегда все перепутали. Она вообще ни о чем не знала, Милана сама собрала всех заранее, хотела сделать сюрприз.

— Сделала так сделала, — ворчу я.

Педагог-организатор стремительно мчится к нам, зловеще цокая каблуками, и это не сулит ничего хорошего.

— Смольянинов, — она за руку выдергивает Артема вперед и пробегается по мне и Тале оценивающим взглядом, — Власенко, — подтягивает ее к себе, — будете ведущими.

— Нет, — почти беззвучно выдыхает сестра. — Извините, мы не можем.

— До концерта час, где я возьму других? — с ноткой упрека возмущается Дарья Владимировна. — Там ничего сложного, просто читать текст с бумажки.

Педагог-организатор, развернувшись, направляется к сцене и раздает новые указания выступающему танцевальному коллективу.

— Вот же влипли, — от досады Таля пинает ногой ни в чем не повинный стул. — Мы ведь собирались уйти пораньше и подготовиться к вечеру.

— Ничего, — заверяю я. — Концерт займет всего пару часов, так что сильных про… — я отчаянно пытаюсь вспомнить подходящее слово, чтобы не материться, когда в паре метров от нас педагог-организатор, но быстро сдаюсь, и продолжаю, понизив голос до шепота: — проебов по времени быть не должно.

Звенит звонок, и нужно идти на историю — хотя бы предупредить учителя о том, куда подевались несколько человек из класса. Пообещав Тале прийти сразу после урока, я собираюсь уходить, но Дарья Владимировна останавливает меня снова.

— Слушай, э-э-э, — она щелкает пальцами, пытаясь вспомнить мое имя.

— Снегирева Джина, — подсказываю ей, чтобы отделаться поскорее. Зато теперь мне точно не стыдно за то, что я не знала, как ее зовут.

— Точно, Снегирева, — кивает педагог-организатор. — Может, споешь песню? Нужно заменить сорвавшийся танец другим номером.

— Я не умею петь, — соврала я, не моргнув глазом. Кажется, прокатило. — Может, Макс…

Я оборачиваюсь на одноклассника, но его и след простыл: видимо, испугался, что его тоже как-нибудь припахают к участию в концерте. Уже в коридоре меня догоняет Таля и говорит, что лучше мне не оставаться, а уезжать сразу после урока: возникли неполадки со звуком, и начало может отложиться. Вздохнув тому, что остаюсь совсем одна, я обнимаю сестру на прощание и быстрым шагом приближаюсь к кабинету истории. По пути делаю звонок, чтобы вызвать машину: за полчаса должны успеть; урок только начался, но лучше пусть за мной приедут заранее. Я бы с радостью не тревожила никого и добралась бы сама, на метро или автобусе, но несмотря на то, что всей Елисеевской шайке пока не до нас, передвигаться в одиночку было все равно небезопасно.

Через сорок минут я выхожу из школы, даже не застегнув пальто: смысла нет, в машине должна быть печка. На ходу обматываю вокруг шеи шарф и поскорее запрыгиваю на заднее сиденье: на улице зарядил мокрый снег. Поздоровавшись с шофером Василием, который по стечению обстоятельств возил меня чаще остальных, пишу Тале смс-ку о том, что все хорошо, но удачи ей не желаю, помня старую как мир примету. В ответных сообщениях сестра строчит всевозможные указания от украшения стола до рассадки гостей — на случай, если сама задержится,

Чертыхнувшись, прошу Василия зарулить сперва в какой-нибудь хороший цветочный. Тале некогда подробно объяснять мне, что она придумала, и в понимании беспорядочного описания приходится полагаться на одну лишь интуицию. Сестра заверяет, что Дима в курсе, и можно просто спросить у него, но еще летом я убедилась, что по хозяйственной части наш Димас не очень большой специалист. Вообще-то, я хотела заехать в офис, раз Артем оказался занят в школе, но теперь приходится звонить Кеше и очень просить его захватить в особняк вместе с Костиной рабочей почтой и мою тоже.

Я никогда сильно не увлекалась декором, разве что в масштабах собственной комнаты, хотя было время, когда меня устраивал изъеденный молью матрас на полу, главным украшением в комнате считалась гитара, а наличие одеяла было и вовсе верхом блаженства. Прошлым летом, в заброшенном кем-то неизвестным и заново обжитом нами доме в Заречье, я не могла и представить, что когда-нибудь все обернется так, и я буду рассчитывать, сколько вазочек уместится на столе и какого цвета они должны быть, чтобы сочетаться и с посудой, и с цветами. Еще Таля говорила о свечах, но они точно должны быть молочно-белыми — то есть, совсем не теми белыми свечами, какие можно купить почти в каждом ларьке. Благо, рядом с цветочным есть магазин сувениров и товаров для дома.

Мне внезапно нравится идея украсить все в сдержанных бежево-коричневых тонах, но после долгой зимы душа просит ярких красок. Может, добавить голубых лент и что-нибудь жемчужное? В сочетании с белыми розами и ветками какой-то темной зелени, которую я выбрала в цветочном, должно получиться неплохо.

Было бы здорово заранее заказать цветочные композиции, а сейчас просто забрать готовые, но Таля хотела составить их сама, а теперь я трачу драгоценные мегабайты интернета на симке, чтобы прочитать, как это делается, и посмотреть хотя бы одно обучающее видео. Как хорошо, что есть только розы и зелень: с несколькими видами цветов я бы точно напортачила.

В особняке такая суета, что невозможно ничего разобрать. Дима ожидаемо не может мне помочь: он только недавно, ввиду острой необходимости, выучил назначение всех столовых приборов, но все еще не видит разницы между похожими на первый взгляд сервизами и комплектами вилок, и я выбираю практически наугад в надежде, что стол будет смотреться гармонично. Светлая скатерть в цвет роз, нежно-голубая дорожка — вручив все это добро нашей домработнице Вере, я отправляю ее сервировать стол. Контролировать горничных, пожалуй, нет необходимости: они всегда справляются прекрасно и понимают в уборке особняка к подобным приемам гораздо больше меня.

Наскоро составив небольшие букеты, я перевязываю вазочки так, чтобы жемчужина, нанизанная на тонкую ленту, оказалась в середине банта. Та же участь постигает и подсвечники; времени остается в обрез, и я едва успею сейчас уложить волосы, а нужно ведь и накраситься празднично, и выбрать наряд. Еще больше беспокоит то, что Костя все никак не едет, Таля и Артем не берут трубку, даже Ник — и тот куда-то запропастился.

Костя с Ником приезжают вместе; тогда же рядом припарковывается серебристая «Тойота» Кеши, и из нее выпрыгивает решительно настроенная Таля, а следом за ней — по-слоновьи спокойный Артем.

— У нас не больше часа, скоро и темнеть начнет, — почти панически заявляет сестра и, не дав даже спросить, как прошел концерт, улетучивается проверять готовность к вечеру.

С сожалением глянув на Костю, я бросаюсь за Талей.

— Все хорошо, давай лучше собираться, — она, витающая в своих творческих мыслях, не слышит, и приходится тронуть ее за плечо.

— А картина? Черт, я же просила повесить ту, что мы привезли с дачи, — устало выдыхает сестра. — Дима! — в одном ее выкрике столько угрозы, что я сама начинаю побаиваться.

Многострадальный городской пейзаж занимает свое место на стене в последний момент перед приходом гостей: уже накрашенные и переодетые в вечерние платья, мы с сестрой издалека примеряемся к виду и то и дело просим парней чуть-чуть повернуть раму, чтобы было ровнее. Таля выглядит особенно довольной, ведь эту картину еще никто никогда не видел, а такая цветовая гамма создана для восхищения, если верить ее словам.

Мне все-таки больше по душе другое, но я верю.

Вечер в самом разгаре, и, сидя за столом между Костей и Талей, я думаю о том, что когда все устаканится, нам бы почаще звать гостей. Конечно, и о делах хватает разговоров, но мы все находим и другие, не менее интересные темы. Иногда все-таки стоит отвлечься и отдохнуть, и даже Аникеев сегодня удивительно мил и вежлив, и если бы он бывал таким почаще, то мы бы могли неплохо поладить.

Мне начинает казаться, что всем здравомыслящим людям, должно быть, все равно на оттенок скатерти и свечей, но в груди разливается странное тепло, и становится по-хозяйски приятно видеть, как хорошо мы постарались к приему.

В перерыве между горячим и десертом, когда все встают из-за стола, чтобы немного размяться, можно слегка приглушить верхний свет, погружая зал в атмосферу особого семейного уюта. Даже жалко, что новогодние праздники давно закончились: как по мне, золотисто-желтые огоньки гирлянд красивые круглый год, а не только зимой, и я бы с радостью никогда не снимала их со стен и включала бы при любом случае, хоть каждый день. Может, я бы их и не выключала вовсе.

Так понравившаяся Тале картина вызывает интерес у доброй половины собравшихся. Я стараюсь даже не подходить туда, потому что сказать мне нечего, только краем уха слушаю предположения, кто мог написать этот пейзаж: художник не оставил подписи. Рассказывая семье Смольяниновых о том, что оставила дедушкин кабинет нетронутым и собираюсь сделать из него что-то вроде небольшого музея для своих, я тактично не упоминаю о сейфе внутри книжного шкафа: мы и сами-то его нашли и открыли по чистой случайности.

— Похоже на Садовое кольцо, — доносится со стороны любителей живописи.

— А что-то в этом есть, — со знанием дела подтверждает Ник и невпопад добавляет: — В детстве мы с родителями жили в трешке на Садовом, — обернувшись, я вижу, как лицо брата сменяет несколько выражений, одно за другим. — Извините, я на минутку, — дальше я не смотрю, направляюсь к столу, чтобы обновить шампанское в бокале.

Костя с Марсом, надевшим по такому случаю позаимствованный у Ника костюм, о чем-то беседуют, вызывая мое искреннее удивление: еще вчера эти двое друг друга на дух не переносили. Завидев меня, Жилинский в мгновение ока оказывается рядом.

— Как ты? — в серых глазах играют блики от ламп. — Так и не успели нормально поговорить.

Хочется прижаться к нему и зацеловать до смерти, но очевидно не здесь. Только я собираюсь ответить, как к нам подлетает взбудораженный чем-то Ник.

— В детстве мы с родителями жили в трешке на Садовом, — заговорщицким шепотом сообщает он. — Вы понимаете? — спрашивает с нажимом.

— Нет, — честно мотаю головой и, поддавшись предчувствию, залпом осушаю свой бокал.

— Тайник, — произносит брат одними губами. — Он должен быть там.

* * *

Утром восьмого марта мы впятером, как уже привыкли, загружаемся в машину и едем к маме Ника, в ту самую квартиру на Садовом кольце. В далеком детстве Ник жил там с родителями, потом, после развода, квартира осталась его матери. Я удивлена, как дядя так запросто отдал бывшей жене столь ценную жилплощадь, но потом вспоминаю: как раз тогда и начинали строить большой семейный особняк, и дядя, видно, посчитал, что квартира в центре столицы уже не так важна.

— Обязательно было выезжать так рано? — зевает Костя. — Если за столько лет тайник никто не обнаружил, то он спокойно прожил бы нетронутым еще пару часов.

— Мы ведь даже не уверены, что картина является подсказкой, — подхватываю я. — Может, там ничего нет.

Может, дедушка просто засунул эту картину на чердак вместе с остальным ненужным хламом, а мы понастроили теорий, как будто обнаружили масонский заговор. Но неясное предчувствие внутри услужливо напоминает, что дедушка никогда и ничего не делал просто так, и пока что каждое его действие в прошлом влияет на наше настоящее здесь и сейчас.

— А я нашла, смотрите: «Меня Москва душила в объятьях кольцом своих бесконечных Садовых», — вскрикивает Таля. — Только это даже не подчеркнуто, — растерянно добавляет она.

В нетерпении я забираю книжку из рук сестры и читаю только помеченные карандашом строки.

— Квартирном; а я обучался азбуке с вывесок; рубликов за сто, — приходится то и дело перелистывать страницы, потому что в этот раз нам досталась целая поэма с многообещающим названием «Люблю». — Тащусь сердечным придатком; и несу мою ношу, — параллельно я уже пытаюсь сопоставить в уме единое целое, но ничего не выходит. — Невозможно, — в этот раз подчеркнута не строка из текста, а подзаголовок. — А если не шкаф, — завершаю упавшим голосом. Дальше ничего нет.

— Бессмыслица какая-то, — ворчит Дима с переднего пассажирского.

Костя тем временем заглядывает в сборник через мое плечо и выписывает все подчеркнутое на бумажку. После отсеивания лишнего должно стать гораздо проще и понятнее, вот только этого не происходит. Исписанный листок переходит к Тале, затем — вперед, к Нику — он за рулем — и Димасу, который повторно зачитывает получившийся текст вслух.

— О таком восьмом марта можно было только мечтать, — процент сарказма в интонациях сестры невозможно определить, но вчерашний день точно был знаком, что пора пересмотреть свое отношение к каким бы то ни было сюрпризам в пользу детального планирования.

— Картина, — выдыхает Димас.

— О чем ты?

— Здесь написано «картина», — повторяет он. — Из первых букв этих строк получается слово, — передает мне уже чуть помятую бумагу.

Быстро пробежав глазами по неровному почерку, я поражаюсь, как мы не догадались сразу — это ведь настолько легко, что даже не верится. Но радость от этой находки сразу же омрачается тем, что по логике предыдущих дедушкиных загадок должно быть еще одно стихотворение, которое укажет на местоположение тайника в квартире. Мне было сложно даже предположить, что нас ждет, да и маму Ника я никогда не видела, как и она — меня. Надежда оставалась лишь на то, что старший брат имеет в запасе достаточно детских воспоминаний, чтобы найти какую-нибудь зацепку в них, иначе…

Иначе мы просто ищем иголку в стоге сена.

Сделав остановку возле метро, Ник покупает в уличной палатке пышный букет мимозы и красивую открытку. Пока мигает аварийка, отражаясь во вновь растаявших лужах оранжевым светом, брат усердно пишет внутри ему одному известные пожелания.

— Чувствую себя неловко, — признается он. — Я уже лет пять поздравляю ее только по телефону.

Я делаю большие глаза.

— А подарок?

— Курьером, — сухо отзывается брат.

Таля, закусив губу, уже, видно, строит новые планы.

— Лучше думай, как сейчас выпроводить твою маму из дома, — не скрывая напряжения, советует она.

— Все уже готово, — припарковав машину в нужном дворе, Ник показывает нарядно оформленный сертификат в спа с сегодняшней датой. — Безотказная схема, еще девять лет назад точно работала, — Ник улыбается, наверняка предаваясь воспоминаниям, но через минуту его лицо снова становится хмурым. — Посидите где-нибудь за домом, пока мы не уедем, а потом сможете подняться и осмотреть квартиру, — брат передает мне связку ключей.

Поплотнее кутаясь в пальто, я радуюсь, что надела под него теплый, еще зимний, свитер: иначе точно замерзла бы из-за холодного ветра. Пока мы ждем, ютясь на лавке в соседнем дворике, есть время обсудить вчерашние события. Таля рассказывает, как в середине концерта вдобавок к прочим лажам сели батарейки в микрофонах, и пришлось срочно менять номера местами, а Артему — бежать в ларек за новыми батарейками, пока группа третьеклашек по пятому кругу танцевала народный танец. Потом Таля сама чуть не завалилась на той же лестнице, где и Милана с Вадимом, но успела вовремя вернуть равновесие. В общем, все как всегда, и если бы я любила выступать на школьной сцене, то точно грустила бы, что эта концертная суматоха прошло мимо меня.

Костя, в свою очередь, коротко и по фактам описывает поездку в травмпункт. Мама Миланы Столетовой пришла в ужас и даже была намерена судиться со школой, но ее удалось отговорить. Правда, теперь однокласснице светило около двух месяцев домашнего обучения, но врачи обещали, что к началу мая она снова будет в строю. Вадим же, пострадавший вместе с Миланой, получил неделю больничного, но я даже фамилии его не помнила, и его судьба меня мало интересовала.

— Если Миланы так долго не будет, то педагог-организатор со всеми мероприятиями будет наседать на наш класс, вот увидите, — с нескрываемым недовольством предупреждает Таля. — Раньше я была не против, но теперь — сами понимаете, — намекает на семейные дела.

Я всеми руками и ногами согласна с тем, что школа вообще никак не вписывается в плотный рабочий график, и, как бы мы ни старались, все равно из-за уроков не можем работать полноценно, как положено. Весна означала только неумолимое приближение ЕГЭ и то, что времени теперь станет еще меньше. Дядя был прав, утверждая, что нам бы подождать выпускного, а потом только бросаться в омут с головой, но теперь, когда мы и сами это поняли, назад не отступить. Скорее бы все закончилось.

Телефон пиликает уведомлением — смс-ка от Ника. «Свободно». Позвякивая ключами, я первая поднимаюсь на ноги.

Поскольку Ника с нами сейчас нет, я беру свои мысли об иголке в стоге сена обратно — задача вырисовывается посложнее. Более того, мы не должны оставить следов пребывания в квартире, а на тысячу и одно «почему», роящиеся в голове, по-прежнему нет никакого ответа. Громкий щелчок замка — надеюсь, жильцы тут не очень любопытные, иначе увидят в дверной глазок, как четверо молодых людей заходят в пустую квартиру одинокой соседки.

— Есть предположения? — голос разрезает гулкую тишину. Я поворачиваюсь к Косте: — Вспоминай ваше детство. Мы с Талей ни разу не видели маму Ника, а если когда и бывали здесь, то умели в лучшем случае лежать в коляске.

Парень потирает затылок.

— Да если честно, чаще всего мы оставались вместе в доме Льва Геннадьевича, — признается он. — Помню пару раз у моих родителей, когда мама еще была жива.

Затрагивать больные темы в мои планы не входило, и я, кивнув, принимаю ответ. Идти от противного и подбирать стихотворение из книги, как отмычку из огромной связки, — не лучший вариант, мы не раз пробовали, но другого выхода пока что нет. Одной рукой вынимая из сумки два сборника — синий и красный — другой я уже пишу сообщение Нику и делаю прозвон, чтобы он точно взял телефон в руки.

Перебрав оставшиеся стихи — те, что уже были задействованы в шифровке тайников, мы постепенно вычеркивали — мы понимаем, что и правда глупо было даже пытаться зайти с этой стороны. Где обычно самые укромные места? Кладовка, антресоли, куда многие не залазят годами, полочки в туалете — они здесь так высоко, что с ростом меньше двух метров не дотянуться и уж тем более не разглядеть, что на них лежит. Посмотреть за решеткой вентиляции? И в кухне, и в ванной они выглядят жутко грязными, свалявшаяся пыль свисает лохмотьями, а значит, их не трогали много лет.

Я уже собираюсь отыскать в кладовке ящик с инструментами, потому что Дима говорит, без отвертки решетку не достать, как на экране мобильника высвечивается входящий от Ника.

— Открывай, — и он сразу завершает вызов.

Кратко обрисовав ситуацию, мы все вместе рассаживаемся на диване, приготовившись слушать. Наверняка Ник хоть что-то да помнит из первых лет своей жизни. Со временем, правда, эти детские воспоминания замыливаются, а потом и вовсе затираются, освобождая место для новых, более осознанных и взрослых. Но я верю, искренне верю, что дедушка позаботился о сохранности самого важного, как это было с теми же стихами Маяковского или дачей. Конечно, мою амнезию он предвидеть никак не мог, но и не просто так главный ключ к разгадке — память — был поделен на четверых.

Ник хитро прищуривается.

— Есть у меня одна идея, — он шагает вправо, к двери. — Надеюсь, за эти пять лет мама не трогала мою комнату, — и уверенно дергает ручку на себя. — Все точно так же, — сиплым полушепотом говорит уже сам себе.

Меня не покидает чувство, что на этом свидании с прошлым мы все явно лишние, но старший брат сам зовет нас внутрь.

— И… где? — первой нарушает молчание Таля.

Ник как будто не слышит, но в следующую секунду из-за потертой коричневой тахты доносится приглушенное:

— Черт, — и брат вылазит обратно, демонстрируя нам залепленную пылью и паутиной пустую банку от «Ягуара». — Она лежит здесь с две тысячи пятого. Будет легче, чем я думал.

Больше он ничем не делится, и мы терпеливо ждем, пока в тишине будет осмотрен весь ностальгический хлам из ящиков стола, включая бумажки от жвачек «Турбо» и пивные пробки, которые Ник, похоже, коллекционировал, будучи подростком. Постепенно он переходит к все более ранним годам, и с дальних нижних полок книжного шкафа на свет вылазят крохотные фигурки черепашек-ниндзя и игрушечный пластмассовый пистолетик. Шумно выдохнув, Ник отбрасывает челку с лица и продолжает шарить рукой в нише за книгами.

— Может, объяснишь? — осторожно интересуюсь я.

— Это подсказал мне дедушка, — отзывается брат. — У мамы свой книжный шкаф, и в этот она даже не заглядывала. Внизу хранилось все, что мама мне не разрешала, — в доказательство он демонстрирует сильно помятую и поцарапанную машинку на пульте управления. Пульт с завалившимися кнопками и согнутой антенной извлекается следом.

— Ты серьезно думаешь, что Лев Геннадьевич мог засунуть старинный перстень в детскую игрушку? — с сомнением уточняет Костя. — Ты ведь мог ее случайно сломать, и тайник отправился бы прямиком в мусор.

Ник согласно кивает.

— А здесь нам и поможет книга. Я уверен, что кольцо где-то здесь, — разложив прямо на полу оба сборника, брат последовательно выискивает выделенные стихи и бормочет себе под нос подчеркнутые в них слова. Где-то в середине вдруг замолкает, словно получил удар под дых.

— Что там? — наклоняюсь поближе, чтобы рассмотреть. — Скрипка и немножко нервно, — вслух читаю название.

— Это, — Ник запинается и тяжело сглатывает, — это слишком.

В тексте подчеркнуто лишь два слова: «скрипка» и «барабан».

Они лежат здесь, среди остальных игрушек, полукругом сложенных возле компьютерного кресла. Детский барабанчик с ярко-красной лентой и разноцветными узорами и невзрачного вида скрипка, но только она, похоже, самая настоящая.

— Расскажешь? — почему-то шепотом спрашивает Таля, приседая на корточки рядом с братом.

Ник поднимает голову, и его взгляд мне слишком хорошо знаком: точно такой же, зеленый и затравленный, я видела в зеркале, когда ко мне приходили редкие воспоминания.

— Тут и рассказывать нечего, — он с горечью прикрывает глаза. — В детстве дедушка отдал меня в музыкальную школу на скрипку. Я всегда мечтал об ударных, и вместе с серьезной настоящей скрипкой он подарил игрушечный барабан. Я был рад и такому, — старший брат смеется себе под нос, и от этого становится страшно, — вот только играть на нем дедушка запретил. Он всегда видел во мне отца и делал все, чтобы я вышел более удачным, — последнее слово он выплевывает с особенной злостью. — А теперь мне нужно выбрать, что сломать: ненавистный инструмент или любимую игрушку.

Можно было бы сказать, что мы уже выросли, и это все давно не имеет значения. Но вместо этого я говорю совсем другое.

— Просто потрясти и то, и то, — у нас мало времени, и слова поддержки лучше приберечь до обратной дороги. — Перстень ведь не из воздуха, мы поймем, где он лежит.

Ник сразу следует совету, но нас ждет разочарование: что-то бьется и стучит по стенкам обоих предметов. Наверное, брат все же прав, и важен именно его выбор. С каждым разом загадки от дедушки становятся все сложнее, и начинает казаться, будто сам путь гораздо важнее конечного результата. Ведь ничто не мешает разобрать и второй инструмент, если внутри первого окажется не перстень, но эмоции от такого испытания на прочность отпечатаются в душе навсегда.

— Только не нужно помогать, — предупреждает Ник, обращаясь ко всем сразу. — Я должен сам.

Он держит в руках скрипку, примеряясь, как бы половчее ее вскрыть: разломать о колено или просто ударить кулаком? Взявшись за гриф, Ник замахивается инструментом для удара, но в последний момент отталкивает скрипку от себя, хватает барабан и, зажмурившись, со всей силы швыряет его в пол. Грохот проносится такой, что услышали, наверное, и соседи, но уже как будто все равно.

Медленно и осторожно, будто боится увидеть, что получилось, Ник приоткрывает один глаз. Затем, выдохнув не то с облегчением, не то с удивлением, открывает и второй, на коленях подползает ближе.

Игрушечный барабанчик цел, только отлетела крышка, как от коробки. Внутри, еще немного перекатываясь туда-сюда, блестит кольцо.

Словно не веря, Ник забирает его и кладет в карман, а потом подбирает с пола отскочившую крышку и прилаживает ее на место. Пробует постучать по барабану — и поднимает на нас светящиеся восторгом глаза.

— Звук такой же, как тогда, в детстве, — с придыханием сообщает он. — Один раз дедушка все-таки разрешил, когда только принес его из магазина.

Обратно мы добираемся своим ходом: Ник едет в салон красоты за мамой и остается провести время с ней, и наверняка для нее это лучший подарок. Костя тихо поясняет мне на ухо, что отношения у Ника не задались с обоими родителями, и на то имеются веские причины. Я понимаю, что брат ни за что не расскажет мне, если только сам не захочет, но выпытывать все тайны у его лучшего друга не хочу, поэтому перевожу тему. В конце концов, ребята еще собирались поздравлять нас с Талей.

Вечер проходит весело и шумно, а главное — сюрпризы на этот раз получаются только хорошие. Под конец к нам даже присоединяется Яна Яхонтова, и, хоть отношение к ней у всех пока неоднозначное, никакой неловкости между нами сегодня не чувствуется. Вдоволь насмеявшись от шуток Кости и Ника, мы разбредаемся по спальням, и меньше всего сейчас хочется думать о завтра, когда вместо отдыха придется разгребать скопившуюся документацию. Пусть уже далеко за полночь, сегодняшний день не закончится, пока мы не ляжем спать, и так и тянет продлить беззаботное время подольше.

С этой целью я и пробираюсь на кухню: выпили мы сегодня уже достаточно, и в сторону винного погреба я даже не смотрю, но намереваюсь стащить в спальню что-нибудь вкусное из холодильника. Пирожные мы прикончили еще пару часов назад, но остатки сырной нарезки и шоколадка вполне подойдут.

На обратном пути мое внимание привлекает свет из-за приоткрытой двери на втором этаже. Безошибочно распознав кабинет Ника — я уже научилась быстро ориентироваться в особняке — я сворачиваю с лестницы и, набравшись смелости, наконец стучу.

— Заходи, — приглашает брат.

— Ты даже не спросил, кто, — замечаю я.

Ник расплывается в совершенно не свойственной ему добродушной улыбке.

— Вы все стучитесь по-разному. С Костей у нас с детства был условный шифр, Таля стучит тихо и много раз подряд, чаще всего пять. Дима — громко и три раза. Да заходи, ты чего, — брат хлопает рядом с собой, зазывая меня на диванчик. — А у тебя всегда два таких звонких стука.

Переваривая эту информацию, я жалею об упущенном времени. Таля — та всегда рядом, и наверстать с ней первые шестнадцать лет несложно, это происходит у нас само собой. С Ником мы ведь тоже знали друг друга всю жизнь, но общались гораздо меньше, и я редко задумывалась о том, какой же у меня на самом деле замечательный брат. Что бы он ни творил раньше, мы все равно семья, как ни крути, во всех смыслах этого слова.

— Чего не спишь? — спрашиваю я.

В ответ он поднимает найденную сегодня скрипку. Все-таки забрал с собой.

— Когда вы уехали, я долго думал, где же в квартире направление на следующий тайник. С детства поменялось все, кроме моей комнаты. Так вот, я долго думал, где же еще там можно что-то зашифровать, а потом понял: в скрипке.

— Собираешься ломать ее прямо сейчас?

— Нет, ты что, — брат прижимает инструмент к себе. — В понедельник отвезу мастеру, он что-нибудь придумает. В конце концов, дедушка оказался прав, — я хочу спросить, в чем именно, но он вдруг поднимается на ноги. — Иди спать, — тепло треплет по волосам, — или жрать, — переводит взгляд на тарелку с сыром, — или что вы там собирались делать.

Глупо хихикнув, я выбегаю за дверь и мчусь к Косте. Оборачиваюсь лишь на секунду — и вижу Ника, который, махнув рукой, тихо смеется — в этот раз по-доброму. Откуда-то со стороны гостиных слышны приглушенные голоса — это Таля рассказывает Диме легенду про эдельвейсы. Стремительно взлетев по лестнице, я захожу в спальню и с разбега прыгаю на кровать, прямо к Косте в объятия, чудом не опрокинув на себя тарелку с сыром и тем самым вызвав у парня порцию хохота.

И все-таки семья у меня замечательная.

Глава 36. И за тобой следом

Середина марта встречает нас невиданно ясной и солнечной погодой. Снег за эту неделю совсем растаял, и если за городом теперь развелось столько грязи, что выезжать из особняка стало возможно только на внедорожнике, то в самой Москве было довольно чисто, и даже лужи уже стали высыхать.

В прошлом году я не застала наступление весны: из февраля, окутанного последним зимним вздохом, меня выбросило прямо в теплый апрель, и окружающая природа со своим ежегодным праздником жизни угнетала тогда только сильнее, добивала вдобавок к самокопанию, которым я занималась так усердно.

Новая весна была полна новых надежд и веры — определенно глупой, но такой важной — что все будет хорошо. По-другому и быть не может.

Дождавшись мало-мальски сухой погоды вдали от МКАДа, Марс, как и планировалось, устроил на оружейном складе Чалова пожар. В подробности этот молчаливый парень не вдавался, по-прежнему оставаясь для нас загадкой, как и не взял никого в помощь на дело, бескомпромиссно заявив, что работает один.

Еще несколько дней наши агенты наблюдали за складом, но ничего, что могло бы нас заинтересовать, не происходило. На усилении охраны не было никого, кроме людей самого Чалова, и пусть это тоже было неплохо, но все равно мы ожидали большего.

— Демьянов — жук, он — не безвозмездно, конечно, — помогает бойцами и Кудрявцеву, и Дайнеко, а сам сидит чистенький, — ворчит Костя, проверяя вечером тетради с контрольным аудированием. — И Чалову он должен был помочь, да хотя бы в обмен на оружие — у них ведь соглашение.

Мы явно уступаем Елисеевской шпионской сети, но информированы достаточно хорошо, чтобы быть в курсе таких подробностей. Тем более, после смерти Синицына контролировать слежку стало некому, и нового человека Елисеев пока не нашел — а значит, у нас больше шансов проворачивать какие-то дела незамеченными.

— Рано, — заключает Ник на собрании, где склад Чалова захватил все внимание. — Придется повторить еще раз в апреле.

— Это очень сдвинет нас по срокам, — сразу возражаю я. — По Голубевскому офису уже все готово, только дать отмашку. Если тянуть время, то придется снова начинать с нуля.

Взгляд старшего брата тяжелеет.

— Значит, начнем с нуля, — с нажимом отвечает он. — Лучше перестраховаться сейчас, чем облажаться в самый важный момент.

Мне остается только вздохнуть. Детальный план, который мы разрабатывали вместе с Димой и Марсом, неожиданно согласившимся подумать втроем, был неразрывно привязан к датам и графику подвоза воды и смены кулеров в офисе Голубева — вплоть до минуты. Для следующего месяца понадобится рассчитывать все по новой, и делать это до ужаса не хотелось, особенно когда в школе на каждом уроке на нас наседают подготовкой к экзаменам, но на кону стояла куча жизней, в том числе и наши.

Раз лучше перестраховаться, значит, перестрахуемся.

Если не считать полупровальной подготовки к нападению на Елисеева, наступило относительно спокойное время. Несмотря на то, что оно ощущалось как последнее затишье перед смертельно страшной бурей, жизнь как-то сама собой вернулась в привычное русло, и я вдруг с удивлением обнаружила, что сидеть в удобном кресле собственного уютного кабинета гораздо приятнее, чем спотыкаться и падать всем телом в ледяные лужи на промозглом ветру, оказавшись в центре перестрелки.

— Кому свежий кофе?

Я поднимаюсь на наш четырнадцатый этаж, и меня моментально окутывает тепло. Благовония из Талиного кабинета щекочут нос сразу, как только открываются двери лифта: сестра вознамерилась окончательно вытравить гуляющий по этажу запах убийственно крепких сигарет Ника. Костя тоже недавно перешел на «Парламент», но не дымил так много, как Ник. Сама же Таля настойчиво относила себя к числу некурящих, но последний месяц повадилась стрелять у меня персиковое «Собрание» при каждом удобном случае.

Уже стемнело, но жизнь в офисе продолжает кипеть, а некоторые дела и вовсе совершаются только под покровом ночи, и пока еще терпеливо ждут своего часа. Душа просит уютных осенних вечеров, но по Москве уверенной поступью шагает весна, а на деревьях появляются первые почки.

Горячий флэт уайт для Ника, нежный лавандовый раф — для Тали. Их секретари, которых было бы нечестно обделять, отказались еще до того, как я решила немного развеяться и прогуляться до ближайшей кофейни: она находилась в соседнем здании, через дорогу. Ненавязчиво подумывая над тем, чтобы ее выкупить и сделать местом отдыха только для своих, я проскальзываю за дверь своего кабинета.

Артем Смольянинов за своим секретарским столом так обложился сборниками по подготовке к ЕГЭ, что даже не заметил, как я выходила. Он обращает на меня внимание только тогда, когда я ставлю большой американо прямо перед его носом, и сразу смущается.

— Сказала бы мне, я бы сделал в кофемашине, — вид у Артема становится виноватым, когда он замечает у меня в руках целую палетку со стаканчиками.

— Я все равно хотела пройтись, — улыбаюсь в ответ. — Кстати, он с корицей.

Стоит мне упомянуть корицу, как глаза одноклассника сразу начинают сиять ярче новогодней елки, и он, отложив тетрадь и ручку в сторону, делает жадный глоток.

— Спасибо.

Я снова пробегаюсь взглядом по обилию разноцветных книжек, стопками покоящихся вокруг Артема.

— Все-таки решил поступать?

Он кивает.

— Это прозвучит глупо, но я подумал попытаться в МГИМО, — я ожидала чего угодно, но не этого, Артем ведь всегда противился этому варианту. Ему ведь никогда такое не нравилось. — Когда отец перестал заставлять, передо мной открылись вообще все пути, и, — он делает шумный выдох, собираясь с мыслями, — я понял, что без давления, оказывается, и сам этого хочу, только на заочное. Такое образование и в работе помочь должно.

У меня перехватывает дыхание. Я уже давно собиралась с силами для этого разговора, но за каких-то полтора месяца успела так привязаться к Артему, что боялась даже затрагивать эту тему, зная, что услышу в ответ. После того, как Смольянинов стал моим секретарем, мы еще больше сдружились, и мне неожиданно для самой себя было страшно это потерять.

— Ты не должен, — только и могу сказать. — Синицына больше нет, он не опасен, и тебе необязательно укрываться у нас, — каждое слово дается с большим трудом, и приходится пересиливать себя. — Ты ведь мечтал совсем о другом, я помню.

— Мечтам свойственно меняться, — загадочно произносит Артем. — Неужели ты думала, что после всего я смогу вас бросить? — конечно же нет. Просто очень боялась. — Я всегда буду рядом, — обещает он, — я ведь лучший в мире секретарь, — добавляет смешным голосом.

Отсмеявшись, я отправляюсь дальше, пока кофе не остыл. Действительно, секретаря лучше Артема Смольянинова мне не найти. Только он может управиться с неподъемной грудой задач всего за три часа, чтобы в оставшееся рабочее время заниматься подготовкой к экзаменам.

В кабинет Кости я проникаю прямиком из своего, через тайную дверь, и, обняв уставшего парня со спины, протягиваю ему двойную порцию крепкого и горького эспрессо. Кеша уже уехал домой, он ведь в офисе с самого утра, поэтому здесь моя последняя остановка на сегодня. Забравшись с ногами на кожаный диванчик, я наконец отпиваю из шершавого картонного стаканчика свой пряный мокко.

— Есть новости?

Парень мотает головой, не отвлекаясь от работы. Забрав из своего кабинета документацию по отцовской фирме в Англии, я оставляю дверь открытой: сегодня я жду звонка по перевозке гекконов и магнолий. Параллельно обдумывая египетский контракт о контрабанде уникальных ракушек и жемчуга из Красного моря, я восхищаюсь папиным личным помощником и управляющими компанией. Понятно, что толковых людей на вес золота нанимали, вероятно, еще тогда, когда меня и в проекте не было, но от одного взгляда на аккуратно составленные подробные отчеты возникает чувство, как будто родители продолжают заботиться обо мне и с того света.

Спустя минут сорок, когда весь кофе уже давно выпит, стационарный телефон оживает голосом Артема.

— Китайцы звонят. Соединяю?

Ох черт, я ждала не раньше восьми — значит, что-то случилось. Рассеянно кивнув, я быстро целую Костю и возвращаюсь к себе, стараясь принять деловой вид, как будто в телефонном разговоре он имеет значение.

— Да, — спохватившись, почти выкрикиваю в динамик. Все-таки вживую общаться гораздо удобнее.

Я подтверждаю кодовый шифр и сосредоточенно слушаю о том, что все в порядке, наш товарный поезд без каких-либо проблем пересек границу три дня назад и сейчас приближается к Уралу — строго по графику. Мне остается лишь гадать, в чем же подвох, пока из трубки не доносится:

— На прошлой неделе нам поступило другое предложение.

Все внутри медленно холодеет.

— Могу узнать, от кого?

Когда неприятные мурашки доходят уже до кончиков пальцев, приходит и ответ.

— Собачкин, — одна только фамилия или кличка, а может, очередное кодовое слово, о котором меня почему-то не поставили в известность. Я лихорадочно придумываю, что же тут можно сказать, но собеседник, выдержав долгую паузу, добавляет короткое: — Мы отказали. У нас с вами договор, — голос на той стороне провода делает акцент на местоимении.

— Спасибо.

— Мы подумали, вам важно знать.

Звонок завершается. Что ж, мы неудобно составили график созвонов: после пересечения границы докладывать обстановку должны уже наши люди, но они, должно быть, выйдут на связь позже. Мне сложно было уложить в голове разницу во времени по всей стране, но в любом случае, все в порядке — если не считать какого-то чертова Собачкина, который пытался отнять наше дело.

Именно поэтому вместо того, чтобы сочинять имейл для лондонского управляющего, я открываю на рабочем компьютере наши внутренние базы: гугл или яндекс мне здесь вряд ли поможет. Конечно, проще попросить Димаса или кого-нибудь из наших программистов, не зря же им отведен целый этаж. Но мне важно сделать самой, и пальцы все быстрее стучат по клавиатуре, набирают, чередуя, пароли и запросы. Если человек в нашем бизнесе не новый, то хотя бы имя его должно быть записано, откуда бы он сам ни был.

Я ставлю на Благовещенск, потому что местные там как раз мутят свои дела и с нами на контакт не идут. Раз друзья из Поднебесной обратились к нам, через целый континент, а не к тем, кто наверняка удобнее и ближе, то они могли попытаться перехватить у нас партнеров. Уже поверив в свою версию, я наконец нахожу нужную информацию.

Собачкин Глеб Матвеевич, если верить фотографиям, имеет весьма неприятную наружность. Удается узнать лишь то, что он все время в тени и старается не отсвечивать, не появляется ни на каких торжественных вечерах или переговорах, да и вообще этот Собачкин существует будто бы условно, а не на самом деле. Покопавшись еще немного, я нахожу целый список его криминальных подвигов по всей стране, и это совершенно ни о чем мне не говорит, пока я не натыкаюсь на одно громкое дело, вот только абсолютно точно я помню, что к нему был причастен Елисеев.

Найти сведения о главном конкуренте не составляет труда, и, сверяя его деятельность с послужным списком Собачкина, я то и дело нахожу общие пункты: все они связаны с контрабандой. Теперь хотя бы понятно, откуда дует ветер. В рабочий блокнот, где перечислены все Елисеевские партнеры, размашистым почерком добавляется еще одно имя. Синицын, Голубев, Собачкин… Однако, это уже целый зоопарк получается. Подумав, я вычеркиваю новую запись сразу же, чтобы потом не отвлекаться лишний раз: думаю, Собачкину осталось не больше пары дней.

Найти его труднее, потому что нигде нет ни слова хотя бы о примерном местонахождении, но Дима, к которому все же пришлось обратиться, обещает достать максимально точные данные к завтрашнему утру. Из-за большого количества часовых поясов программисты работают круглые сутки, посменно, и за ночь успеют найти самую точную локацию вплоть до квадратного метра.

Сообщение от Димы приходит на следующий день прямо на уроке химии. Меня ничуть не расстраивает «неуд» из-за включенного мобильника, и я жду не дождусь перемены, чтобы закрыться в кабинете английского — он как раз следующий — и одним звонком расправиться с Собачкиным раз и навсегда.

Смс-ка содержит всего три буквы, но это даже проще, чем если бы новый неприятель оказался в Москве. Снова и снова проверяя время до конца урока, я повторяю про себя текст сообщения: «Спб».

Пусть придется походить немного в должниках у нашего родственника Гордеева, который, насколько я помню, контролирует весь Питер, это ничего — я переживу как-нибудь. Мы ведь тоже периодически оказываем ему помощь, сочтемся.

— Александр Васильевич? — приветливо справляюсь о здоровье и о дочке. — Могу я попросить о маленьком одолжении? — спрашиваю из вежливости, ведь мы с Гордеевым не отказываем друг другу никогда, еще со времен, когда всем управлял один дедушка. Получив согласие, называю только имя: — Собачкин Глеб Матвеевич.

— Он под моей протекцией, — без единой эмоции в голосе отвечает Гордеев, хотя на миг мне удается уловить удивление. Чего уж тут, такого поворота не ожидала даже я.

— Вы знаете, что он работает на Елисеева?

Александр Васильевич Гордеев внушительно прокашливается.

— Можете больше о нем не беспокоиться.

Еще с минуту он благодарит за информацию и извиняется за упущение: бардак в службе безопасности, новый начальник еще не полностью вник в рабочий процесс. Под конец Гордеев приглашает нас в гости, обещая и по той самой легендарной службе безопасности провести экскурсию — огромная честь, ведь в этой области Гордеев всегда считался лучшим и ни с кем не делился даже малой частью своих секретов.

Совершенно счастливая и страшно довольная собой, я занимаю место на первой парте, где мы всегда сидели на английском, и зову Талю, которая все это время стояла в коридоре на шухере. Меня уже даже не расстраивают так четвертные тройки по физике и биологии, где я завалила все самостоятельные на задачах с запутанными формулами. Зато стараниями Артема химию я смогла вытянуть на четверку, а с математикой сложилось как-то само собой: возможно, свою роль сыграло и то, что в офисе мне время от времени приходилось разбираться с цифрами и финансовыми отчетами, как бы я ни старалась откреститься от ненавистной мне бухгалтерии.

Сегодня сидеть в четырех стенах совсем не хочется, но работа сама себя не сделает, и после расслабленного урока английского, где мы в честь окончания четверти смотрели фильм, я уговариваю Костю съездить в его кондитерскую. Таля, игриво подмигнув, отказывается, говоря, что поедет сразу к Диме, который сегодня работает в офисе, и даже от предложения подвезти ее отказывается — вызывает бизнес-такси.

— Какие планы на каникулы? — интересуется Костя, пробуя меренговый рулет.

Я пожимаю плечами.

— Думаю над антиквариатом, они предлагают сотрудничать и дальше. Еще жемчуг из Красного моря, хотя мне кажется, некоторые местные ракушки гораздо ценнее. Звучит несерьезно, не то что Да Винчи, но можно сорвать большой куш, — задумчиво помешиваю шоколадную стружку в кофейной пенке. Сегодня еще предстоит составить электронное письмо в Лондон, а прежде — перепроверить отчетность. Все-таки за целый год накопилось немало, и вчера я могла что-то упустить.

Я и не заметила, когда хорошие новости стали вызывать у меня подозрение.

— Я не о работе, — посмеивается парень. — Думал, в последние каникулы ты захочешь отдохнуть.

— Думала, я не могу себе этого позволить, — неосознанно едко произношу без тени эмоций на лице. Костя выдерживает мой убийственный взгляд, продолжает смотреть прямо в глаза. — Мы все не можем.

— Это правда, — соглашается он. — Но хотя бы один вечер можно посвятить себе. Чего бы ты хотела?

Вопрос ставит меня в тупик. Не то чтобы я была из тех, кто сам не знает, чего хочет, просто… Когда я последний раз об этом задумывалась? Что бы я ни выбирала в этой жизни, всегда чувствовала, что этот вариант единственно возможный, и даже Талины сказки про судьбу и то, что все предопределено, порой переставали казаться глупостью.

Ответ настолько очевиден, что мне хочется смеяться от того, как же я сразу не поняла. Совсем не по этикету поставив локти на стол и подперев щеку рукой, я склоняю голову набок и долго смотрю на Костю.

— Тебя, — господи, да он ведь и сам это знает.

— Хорошо, — кивает он и начинает перечислять варианты времяпрепровождения. — Балет, театр, может, рок-концерт? Или в кино? Парки аттракционов откроются только в конце апреля, но мы можем слетать куда-нибудь, где они работают круглый год…

Я еще слушаю, но уже не могу вникнуть в суть сказанного. Фокус теряется, уступая место воспоминаниями о том, как в мае, незадолго до побега, мы с Ником и Костей пошли в кино, на «Мрачные тени» с Джонни Деппом. Тали тогда с нами не было, она ходила с Максом, но все равно было классно потом всем вместе обсуждать фильм.

Я пытаюсь вспомнить, а когда мы с Костей вообще куда-то выбирались только вдвоем, не считая четырнадцатого февраля? Осенью мы любили заезжать после уроков в «Метрополь» или «Турандот», а зимой выбирали что-нибудь поближе к офису, чтобы не тратить на обед много времени. Наверное, романтики из нас так себе, раз даже в рестораны мы всегда ходили исключительно поесть и дальше отправиться по делам.

Под конец парень предлагает даже поход по барам — всем, какие глаза выцепят, — и вопросительно смотрит на меня в ожидании.

— Приглашаешь меня на свидание? — делаю вид, что задумалась, хотя и так понятно, что я пойду куда угодно, лишь бы с ним. — Если да, то это будет наше второе.

С его губ срывается нервный смешок, а улыбка выходит до невозможности неловкой.

— И все у нас не как у людей, — отводит взгляд, но тут же возвращает обратно. — Получается, что так. Приглашаю тебя на второе свидание.

Конечно же, я соглашаюсь, но само предложение в контексте наших отношений звучит неимоверно смешно, и мы не можем успокоиться еще минут пять. Он такой теплый и такой родной, что иногда мне кажется, будто мы женаты уже лет десять, не меньше, хотя на деле заново знакомы чуть меньше года, а встречаемся где-то пять месяцев или около того — я не вела счета. Если так подумать, никто даже не предлагал никому встречаться, просто… Просто мы решили, что мы вместе, и все прочие условности утратили свою значимость и стали неважными. Получается, действительно все у нас не как у людей, и это вызывает теперь только новый приступ хохота.

Весна, совсем недавно вступившая в свои права, сама по себе уже была похожа на какой-то приступ: хотелось петь и танцевать, и все давалось легко, и любые проблемы казались несерьезными: так, мелкие неурядицы. Именно поэтому ночной звонок на мобильный прозвучал как гром среди ясного неба.

Сонная, я не сразу разобрала, что к чему: уже утро? Но часы показывали три пятнадцать, и после недолгого мыслительного процесса меня словно окатили ледяной водой: это не будильник.

Еще какое-то время я просто пялилась в экран, пытаясь разобрать, что к чему. Чутье навязчиво подсказывало, что ночные звонки — плохой знак. Зачем будить кого-то в такое время, если все в порядке? Подсчеты проносились в уме с немыслимой скоростью, оправдывая четверку по математике. У меня мог вылететь из головы созвон по китайской контрабанде, но поезд должен был сейчас находиться где-то под Екатеринбургом, это плюс два часа от московского времени — выходит, там сейчас четверть шестого. Нет, в здравом уме такое никто бы планировать не стал.

Вызов продолжается, и я, морально приготовившись к худшему, но все еще не теряя надежды на простое недоразумение, нажимаю «ответить».

Спустя десять минут на ногах вся семья. Ник, уже одетый, ждет под дверью спальни, нетерпеливо и нервно постукивая ногой, пока я пытаюсь попасть ногами в джинсы. Чтобы ускорить процесс, Костя бросает мне первую попавшуюся кофту из шкафа, которую я ожидаемо не успеваю словить, но тут же охотно надеваю, не разбираясь, что за она: сейчас не до шмоток. Таля вылазит в коридор одновременно с нами, зевает, посильнее запахивая пушистый розовый халат. За ее спиной маячит взъерошенный Димас.

— Что случилось?

— На наш состав напали, — мгновенно отзывается Костя.

— Кто? — со страшными глазами спрашивает Таля, видимо, не допоняв спросонья.

— Как будто много вариантов, — раздраженно-ворчливо бросает Ник.

Не похоже, чтобы Елисеева привлекали магнолии или эндемичные для одного маленького острова гекконы, но помимо них мы везли золотые слитки и оружие. Это мог бы быть Чалов — отплатить за склад — но мы держались вне подозрений. Да и если бы его люди выехали за пределы области, нам бы сообщили об этом сразу: слежка за всеми союзниками и партнерами Елисеева ведется круглые сутки, даже за Дайнеко с Кудрявцевым, которых мы уже причислили к выбывшим. Черт.

Оставался дурацкий Собачкин, который как раз уже хотел переманить китайцев к себе. Он мог бы попытаться перехватить наш груз, но мне слабо представлялось, как это возможно сделать в условиях движущегося поезда, полного вооруженных бойцов, готовых в любую минуту дать отпор.

Но с Собачкиным было покончено — я сверяю часы — чуть больше двенадцати часов назад. Неужели Гордеев оказался сволочью и соврал? Нет, он не стал бы: Александр Васильевич с первых же секунд знакомства не вызывал у меня ничего, кроме трепетного уважения, а интуиция меня редко подводила, разве что с Яной Яхонтовой, хотя она с самого начала показалась мне странной.

Наверное, звонить Гордееву посреди ночи — не лучшая идея, но разъяснить волнующий момент необходимо прямо сейчас, иначе может быть непоправимо поздно. Взяв телефон в руки, я сразу едва не роняю его от неожиданности: мобильник снова разрывает тишину тяжелой мелодией моего рингтона.

Гордеев звонит мне сам.

— Джина Александровна, — после бабушкиных рассказов о том, как Гордеев когда-то приезжал в гости и нянчил меня на руках, официальное обращение из его уст режет слух. — Мне только что доложили…

Ничего принципиально нового он сообщить не может — за исключением того, что Синицын, оказывается, тайно покинул Петербург еще позавчера утром. Подавив желание высказать, какой же у Гордеева и правда бардак там сейчас, раз он узнает о таких вещах только спустя два дня, я сдержанно благодарю его за информацию, принимаю полуформальное извинение и кладу трубку. Что ж, он хотя бы ни в чем не виноват.

Нам всем необходима ясность ума, и я первая шагаю к лестнице. Чтобы сделать на всех кофе, одной кофеварки точно будет мало, и спустившись на кухню, я первым делом ставлю на плиту две большие турки. Костя сразу отгоняет меня от них подальше: он всегда любил варить кофе сам и по возможности старался никого к этому занятию не подпускать.

Прошло уже полчаса, а счет идет на минуты, хотя сидя в Москве, мы вряд ли можем предпринять что-то действенное. Пол-литровая кружка крепкого дымящегося напитка бодрит едва ли сильнее, чем плохие новости в три часа ночи, но помогает сконцентрироваться на решении проблемы.

Пока что выход намечается только один.

— Надо лететь. Я уже взял билеты на самолет, — Ник, занявший за столом место между Димой и Костей, крепко хлопает обоих по спине. — Наши уже собираются, и нам бы поторопиться.

— Не получится, — возражает Костя. — Вооруженную толпу в аэропорт не пустят.

— Мы частной авиакомпанией, — парирует Ник. — Они как раз занимаются такими случаями.

— Мы их не знаем, — Жилинский продолжает стоять на своем. — Ни одной гарантии добраться живыми. Это может быть подстава или провокация.

— Ну прости, что не случилось личного самолета под рукой! — взрывается брат. — На машине почти сутки езды, мы потеряем людей и товар.

Дима долго и очень сосредоточенно молчит, не отрываясь от своего планшета.

— С учетом всех проездов, на самолете мы будем в Екатеринбурге минимум через пять часов, — он наконец подает голос, не прекращая тыкать пальцами в экран. — За это время всех и так перестреляют.

— И что ты предлагаешь?

Димас пожимает плечами.

— Что-то между ничего и телепортацией. Дай еще подумать.

Новый звонок. Ребята терпеливо ждут, пока разговор закончится, а я напрягаю все силы, чтобы как можно точнее запомнить все, что слышу с того конца провода.

— Что там?

— Стоят. Локомотив выведен из строя, починка займет много времени. Механик ранен, может и… — я замолкаю, не в силах закончить. — Шавки Собачкина ничего, наблюдают пока, больше нападать не рискуют.

Ник вздыхает.

— Сутки продержатся?

— Похоже на то. Там опытные бойцы, да и Собачкин сразу потерял уйму своих. Просто так вряд ли сунется, но людей у него гораздо больше. Наши не справятся без помощи.

На первый взгляд каменное выражение лица страшего брата таит за собой ядерную смесь эмоций. Я вижу, как его губы сжимаются в тонкую полоску, как и всегда, когда Ник чем-то недоволен.

— Значит, поедем на машинах.

Сборы проходят без ставшей уже привычной суматохи: все молчаливы, серьезны и сосредоточенны. Угнетающее ожидание неизвестного и неизбежного давит, путает мысли, без всякого спроса подкидывает сознанию картинки худшего. Время словно застывает, обволакивает тягучей патокой, и кажется, будто все происходящее в данный момент — ненастоящее, выдуманное, плохой сон, и до дрожи хочется поскорее из него проснуться.

И чем больше я стараюсь, тем яснее понимаю: это еще не самое трудное испытание на моем пути.

Кто-то должен остаться, потому что обстановка накаляется, а поездка на выручку нашим людям кардинально отличается от совместного уикенда на даче. Кто-то должен контролировать ситуацию здесь, потому что в моем блокноте целый список фамилий, кто в этот раз точно не преминет воспользоваться нашим отсутствием, а может, все специально подстроено, и Елисеев только этого и ждет.

— Ты никуда не поедешь, — сквозь зубы рычит Ник, грозно нависая над Талей в прихожей. — И ты тоже! — кричит брат уже мне, завидев за плечами рюкзак. — С ума вы все посходили, куда лезете?

Главное сейчас — не психовать и засунуть свои эмоции куда подальше — да хоть Нику в задницу — и обсудить спокойно. Если все сейчас переругаемся, сделаем только хуже.

— Может, ты забыл, — я подхожу ближе, — но запрещать мне — плохая идея.

— Не забыл, — старший брат упрямо смотрит мне в глаза. Мне кажется, будто я смотрю не в его, а в свои, точно такие же зеленые, и на короткий миг становится интересно, чувствует ли он то же самое. — От вас двоих будет больше пользы здесь.

— Это еще нужно решить, — возражаю я с напускным безразличием.

— Я поеду, — чуть не плача, но на удивление твердо произносит Таля.

К нам спускаются Костя и Димас, не понимающие, почему мы стоим. Услышав о предмете спора, оба как-то очень обреченно вздыхают.

— У тебя нет боевого опыта, — объясняет Дима, мягко обняв Талю за плечи. — Там ты ничем не поможешь, а отсюда будешь и присматривать за происходящим в городе, и координировать всех нас.

Конечно, остаться дома должен и еще кто-то, кто может держать оружие в руках без оглядки на телохранителей. Этим кем-то мог бы стать как раз Димас, и пожалуй, Таля успокоилась бы, но я слишком хорошо знаю, что без него там не обойтись. Ник не может не поехать, это дело ведь как раз по его части. Костя имел бесценный опыт во всех сферах, а офисная работа привлекала его куда больше, чем кровавые бойни. Но в Москве было тихо, а я, как бы ни тренировалась в тире и как бы ни выкраивала время на спортзал, все равно уступала ему и остальным парням в физической подготовке. Моих навыков с лихвой хватало, чтобы защититься в случае чего, но не отправляться буквально на поле боя, где по приезде начнется та еще мясорубка: я могу поставить под удар всех, если накопленных умений окажется недостаточно. Костя же никого не подведет.

— Я должна поехать, — сестра отрицательно мотает головой, и в свете лампы ее глаза начинают блестеть от подступающих слез. Эти слезы бессилия мне хорошо знакомы: они предательски вылазят тогда, когда это совершенно не нужно, и чем усерднее ты пытаешься загнать их обратно, тем хуже становится потом.

Будь я все той же Джиной, которая подслушивала под дверью старшего брата его телефонный разговор с другом, то обязательно бы покивала головой для вида, а потом начхала бы на все и рванула бы за ребятами. Я вроде бы все та же, но ответственность висит надо мной дамокловым мечом, который снесет мне голову сразу, стоит только немного оступиться. Есть обязательства, выполнять которые я ввязалась до конца своих дней, и порой безопасность семьи и стремление разобраться самой, будучи в гуще событий, — диаметрально противоположные понятия.

Нужно очень много мужества, чтобы несмотря ни на что добровольно рваться в самое пекло. Но еще больше нужно, чтобы остаться.

— Таля, нет, мы должны… — конец фразы тонет в трели будильника: вчера специально заводила на пораньше. Чертыхнувшись, отключаю его, с трудом поборов соблазн швырнуть мобильник в стену. Уже пять утра, и нельзя позволить себе и дальше выяснять отношения: мы теряем драгоценные минуты.

— Я никогда себе не прощу, если с тобой там что-нибудь случится, — Дима говорит тихо, только Тале, но я невольно это слышу.

— Я тоже, — шепчет Таля в ответ. — Хорошо, — она все-таки всхлипывает и обнимает его так крепко, как только может.

Ник кратко обрисовывает тайминг выезда: он выезжает первым, Костя и Дима — через час. Бойцы уже собираются, и чтобы огромный кортеж не привлекал лишнего внимания, путь проложен по разным трассам. Если Ник поведет в объезд, то все приедут к месту назначения примерно одновременно. Брат уходит заводить машины, давая нам еще немного времени. Долгие прощания невыносимы, и мы с Костей так и не говорим друг другу ни слова, читая все невысказанное по глазам.

«Ты только не умирай там, пожалуйста».

«Я постараюсь вернуться».

Прощальный поцелуй выходит до одури терпким и горьким, как будто и правда последний, но я, хоть никогда и не верила ни в каких богов, молюсь всем существующим сразу, чтобы это было не так. Мы еще обязательно увидимся. Мы просто не можем не — это ведь давно уже стало такой же необходимостью, как дышать.

У нас осталось пятьдесят четыре минуты, но слова стоят комом в горле, и я чувствую, что если попробую раскрыть рот — разревусь, а этого сейчас не нужно. Не при Косте хотя бы. Нет, конечно же, спокойно плакать только при нем и можно: он поймет и никогда за эту слабость не осудит, да не осудит вообще ни за что, он же… Черт, он же просто Костя. Просто он — мой человек. Но о слезах я должна сейчас забыть: не хватало еще, чтобы парень подхватил эти упаднические настроения. Поплачем с Талей, вдвоем, когда проводим парней.

Нет. Плакать будем, если… Комом становятся и мысли. Никакого «если» быть не должно. Нужно просто верить.

Когда часы показывают без пяти шесть, Костя и Димас загружаются в машину. Ее оставят потом на парковке за офисом и пересядут в один из множества одинаковых семейных джипов, чтобы не выделяться из кортежа, к которому парни присоединятся за МКАДом. В шесть ноль-ноль мы с Талей, придерживая друг друга, провожаем взглядами стремительно удаляющийся от нас черный «БМВ».

Стоит машине скрыться за поворотом, будто ее и не было вовсе, сестра всхлипывает последний раз, вытирает нос тыльной стороной ладони и словно по щелчку становится как никогда серьезной и собранной.

— Поехали в школу, — просит она. — Еще час я здесь не вынесу.

Я охотно соглашаюсь. В последний день четверти можно было бы и не приходить на занятия вовсе, но если вместе с Костей снова не будет и нас, это уже точно вызовет подозрения. Время до уроков можно скоротать в каком-нибудь кафе: все лучше, чем давящее одиночество, накатившее вдруг вместе с опустошением.

Кеша, который согласился нас подвезти, тактично не спрашивает ни о чем, да и Костя успел раздать последние указания, чтобы не отвлекаться потом на телефонные разговоры. Нам с Талей он строго-настрого велел не высосываться из дома без телохранителей, но было бы преступлением в неспокойное время снимать с охраны особняка даже одного человека. Сегодня нас должны были ждать уже у школы, а дальше — только так, как мы пообещали парням.

Высадив нас прямо у школьных ворот, Кеша отбывает в офис. Артем Смольянинов решил поехать с ним, сославшись на то, что его и Костино отсутствие никто никак не свяжет, а в школе и правда делать нечего: все оценки уже проставлены, а уроки в этот последний день — чистая формальность, на деле же нам, как обычно, разрешат просто заниматься своими делами.

По дороге мы застряли в пробке, и за полчаса до начала занятий уже нет смысла бежать в кофейню, хотя одна тут совсем рядом. Кивнув телохранителям — их сложно было не заметить — мы с сестрой заворачиваем за угол ближайшего дома, чтобы покурить. Пачка, которую мы уже привычно делили на двоих, заканчивалась: все утро мы только и брали сигарету за сигаретой. На большую перемену еще хватает, но после школы нужно будет заехать за новой.

Но вторым уроком у нас английский, а следующий — как раз физкультура, и можно без каких-либо проблем слинять. Главное — прийти к четвертому, на русский, иначе Зинаида Павловна нас хватится. А пока что можно выйти через черный ход, слившись с девятиклассниками, отбывающими урок труда за уборкой территории, и следом выскочить через запасную калитку возле стадиона — ту, что с погнутыми прутьями.

Выбравшись к главным воротам в обход, я снова нахожу глазами нашу личную охрану. Тонированная машина со знакомыми номерами открывается, и двое молодых мужчин приветствуют нас легким движением головы. Прямо перед школой заговаривать с ними будет лишним, и едва заметным жестом я показываю следовать за нами.

Кофейня всего через два двора, табачный ларек — там же, и глупо звать телохранителей с собой. Здесь буквально рукой подать, да и кто захочет нападать на нас рядом со школой? Она была чем-то вроде островка спокойствия, куда точно никто не сунется. Но мы уже пообещали, поэтому ничего не поделать.

Уже на полпути мы знакомимся с охранниками, ведь нам предстоит быть неразлучными еще несколько дней. Имена совпадают с теми, что нам сообщили, но ни я, ни Таля не помним их визуально, ведь людей у нас сотни, и многих мы даже ни разу не видели, а эти товарищи, к тому же, в черных очках и шарфах, закрывающих половину лица. Да чего уж, с нашим-то ростом мы бы не рассмотрели лиц, даже если бы бы они были полностью открыты. Но условленный пароль назван верно, и сомнения отпадают. Все остальное я списываю на разыгравшуюся на фоне переживаний паранойю. Пополнив запас сигарет, мы с сестрой заходим в кофейню, оставляя телохранителей снаружи. Тут и так негде развернуться — стойка заказа и два квадратных метра для посетителей — а с двумя шкафоподобными мужиками станет совсем тесно.

Я стараюсь игнорировать тихий, но навязчивый звон в ушах, трясу головой, чтобы рассеять белый шум перед глазами. На свежем воздухе должно стать получше, и я первой, схватив со стойки свой стаканчик, выбегаю на улицу, глубоко вдыхаю и выдыхаю несколько раз, но эффекта от этих действий почти не чувствую. Это все из-за ночного подъема и стресса, не иначе, и чтобы легче справиться, я достаю из сумки завалявшуюся на дне шоколадку. Откусив кусок от цельной плитки, я протягиваю «Аленку» сестре, и мы так и грызем ее по дороге, пересекая двор.

Может, не так все и плохо. Ребята ведь не первый раз с подобным справляются, значит, справятся и сейчас, а мы с Талей развели такуб скорбь, как будто уже собрались хоронить. Глупо.

Шоколадка и сладкий кофе с пенкой помогали находить и хорошее в сложившейся ситуации. Когда мы с сестрой последний раз оставались сами по себе, да еще и вдвоем? Я уже так привыкла быть взрослой, что резкая перемена заставляет чувствовать совсем иначе, как будто нам по тринадцать или четырнадцать, и родители уехали, оставив нас следить за домом и понадеявшись на нашу самостоятельность и ответственность, а мы, обрадовавшись свалившейся на голову свободе, прогуливаем физру и лопаем шоколад прямо на улице.

Снова хочется курить, но зажигалка, как назло, сломалась, и я прошу у Тали, но она и вовсе оставила свою дома. Приходится обращаться к телохранителю Виталию. Он тут же протягивает мне желаемое, но что-то в этом жесте настораживает. Склонившись над огоньком и подставив руку, чтобы защитить его от порывов ветра, я не могу понять причин своего внезапного беспокойства: нервы уже улеглись, да и простое волнение ощущается иначе. Я даже успеваю подумать, а не вернуться ли мне к успокоительным вроде тех, что я пила после аварии с родителями, как вдруг до меня доходит, что же на самом деле не так.

У Виталия была татуировка. Я не знала, какая именно, но из-под рукава куртки на кисть заходил кусок рисунка, и тогда мне еще стало интересно, что там изображено. А сейчас никакой татуировки не было.

Сохраняя непринужденный вид, будто ничего не заметила, я бросаю беглый взгляд на второго охранника, Сергея, — вдруг я со своей плохой памятью на лица просто их перепутала — но и у него ничего не видно.

Если отбросить самые смелые и нереалистичные варианты вроде тех, что Виталий спонтанно решил замазать тату тональным кремом «Балет» или за короткое время, что мы были в кофейне, свел рисунок с кожи силой мысли, то вывод остается неутешительный.

Наши секьюрити сменились. И что-то мне подсказывает, что в скором времени нас будут убивать.

Только сейчас я замечаю, что лица у обоих и правда другие, и всем сердцем ненавижу себя за невнимательность. Теперь бросается в глаза и то, что с момента, как мы с сестрой вышли из кофейни, телохранители не проронили ни слова, и даже на вопрос — уже и не вспомню какой — ответили просто кивком: голос бы выдал.

Таля еще ничего не знает, и я думаю, отчаянно думаю, как бы ее предупредить. Как жаль, что основной пласт воспоминаний ко мне так и не вернулся: я больше чем уверена, что в детстве у нас было какое-нибудь кодовое слово или секретный шифр, который понимали только мы, мы ведь любили такие игры.

— Скорее бы лето, — мечтательно вздыхаю я, ловко взяв сестру под руку. — Помнишь, как пять лет назад мы были в лагере? То ли «Чайка», то ли «Ласточка», — я бы с радостью зашифровала в названии что-нибудь полезное, но как назло, на ум не шло ни одной идеи.

Я просто надеюсь, что она поймет. Она ведь гораздо лучше меня знает, что ни в каком лагере мы никогда не были.

Я чувствую, как Таля напрягается. Поворачивает лицо ко мне, смотрит испуганно и удивленно. Подставные секьюрити идут сзади, в нескольких метрах от нас, и этого замешательства не видят. Коротко подмигнув растерянной сестре, я пытаюсь намекнуть хоть мимикой, но со стороны, наверное, кажется, что я спятила или просто кривляюсь.

— «Сосны», — с укором наконец отвечает Таля. — Ласточкой назывался наш отряд, — подыгрывает она.

— Точно, — улыбаюсь ей как можно шире.

Я стараюсь не выдавать напряжения: нам еще целый двор пройти, и нельзя спалиться, а то все шансы снова переступить школьный порог сразу станут равны нулю. Эту математику я тоже уже выучила.

На мобильник приходит смс, и мне страшно, очень страшно, что мужики, притворяющиеся нашими телохранителями, сейчас нас и пришьют прямо здесь. Но я совсем забыла, что у меня есть телефон, и можно кому-нибудь написать или позвонить, позвать на помощь. Хотя если подумать лучше, то эти попытки заведомо обречены на провал.

Сообщение оказывается от Тали.

«Что за хрень ты несешь»

Даже без знака вопроса, так спешила отправить. И когда только успела? Я начинаю осторожно шагать дальше, попутно громко выдумывая вслух ахинею про смс-ку от Макса, мол, физрук видел, как мы уходили, и грозится заставить нас отрабатывать прогулы. Одновременно с этим набираю ответ: «это не наша охрана».

— Ой, — Таля вынимает телефон из кармана, — а мне Ира пишет, — кажется, сестра перечитывает мое сообщение несколько раз, бледнея с каждой секундой. — Физрук пожаловался директору, нам полный пиздец.

Мы уже на подходе, зашли на территорию, которая из школьных окон как на ладони, и, переглянувшись только, мы с сестрой, не сговариваясь, со всех ног несемся к школе. Обернувшись на бегу, я машу рукой нашим подставным секьюрити, жестом показываю, что все в порядке, а они могут ждать нас в машине.

— Кажется, прокатило, — шумно выдыхаю, забежав в гардероб. Упираясь ладонями в колени, пытаюсь отдышаться.

— Почему ты решила, что охрана не наша? — спрашивает Таля шепотом, как будто кто-то сейчас может услышать.

Подавив бешеное желание закурить прямо здесь, в школьном гардеробе, я рассказываю про татуировку. Рассказываю все, что успела надумать за эти несколько минут, и в глубине души боюсь и даже надеюсь, что сестра спишет все на паранойю.

Она верит.

— Нужно вызвать другую охрану, — начинает планировать сестра. — Позвонить, рассказать, — от волнения она заламывает руки.

Если бы все было так очевидно.

— Они могли убить нас в любой момент, — рассуждаю вслух. — Если не сразу, то потом, когда мы разыгрывали этот спектакль и убегали. Но они этого не сделали.

— Не хотели привлекать внимание? — пожимает плечами сестра. — Может, после уроков собираются увезти нас в лес и закопать где-нибудь.

— Или доставить Елисееву, — задумчиво развиваю ее мысль. — Мы совсем забыли об осторожности, носимся с этими перстнями: наверняка он осведомлен, а еще мог решить, что подлинный мы уже нашли.

Таля продолжает накидывать предположения.

— Или они хотели проникнуть в особняк или офис, а сделать это можно только вместе с нами.

Все так, но вопрос, куда они так быстро дели нашу настоящую охрану, все еще открыт. Когда успели — пожалуй, когда мы с сестрой торчали в кофейне; по пути туда проклятая татуировка на руке Виталия еще мозолила мне глаза.

Мой мобильник, издав противный писк, отключается.

— Сел, зараза, — замахнувшись им со всей силы, чтобы выпустить злость, в последний момент я опускаю руку и кладу бесполезный аппарат в сумку. — Будем звонить с твоего.

Но трубку, как назло, никто не берет, и со звонком нам остается только идти в буфет за перекусом, хотя кусок в горло не лезет, а затем — на спаренный с литературой русский.

На следующей перемене удается дозвониться домой. Ослаблять охрану было категорически нельзя, но отвлекать уехавших утром ребят не хотелось, а все секретари, видно, перевели мобильники на беззвучный. Стационарный телефон поста офисной охраны ни я, ни сестра наизусть не помнили: не то чтобы нам раньше приходилось им пользоваться. Нам обещают приехать, как только смогут, но из особняка да по пробкам они доберутся в лучшем случае к концу учебного дня. Пересидеть еще два урока, отгоняя липкий противный страх.

Скрестив руки на груди, нащупываю через ткань толстовки пистолет. Никакие секьюрити, даже самые личные, не помогали почувствовать себя по-настоящему в безопасности, как это было рядом с Костей, и я ни за что бы не покинула особняк безоружной. Портупеи, надетой поверх майки, под широкой кофтой не видно, и никто не знает, что верный «глок» надежным спокойствием прижимается к боку.

В кабинет истории мы приходим первыми: на этой неделе я дежурила с Артемом, но его сегодня нет, и Таля соглашается помыть доску вместе со мной. На нас еще кабинет английского: чем гнать туда после уроков весь класс, как было принято в последний день четверти, проще было сделать все самим. Машина телохранителей еще стоит на парковке, которая едва просматривается из этого крыла, но мы видели из другого коридора. Проблема в том, что в случае стычки будут серьезные проблемы: прямо возле школы, на просматриваемой территории. Цель этих двоих очевидна, и будет сложно сделать вид, что мы ни при чем, когда нас попытаются похитить или пристрелить. Возможно, еще и на глазах у всех, кто идет после уроков домой. Их ведь может и случайно задеть, а жить с этим дальше придется нам с сестрой.

Любые людные места всегда были негласной «мирной» зоной, где никто не посмел бы напасть. Чаще подкарауливали в дороге или устраивали облавы на объекты, связанные с семьей. Еще более строгим табу были дети, поэтому в школе всегда можно было быть спокойной, но где гарантия, что не нападут прямо здесь, теперь, когда двое людей, приехавших за нами, маячат в двух шагах от школьных ворот? Где-то совсем рядом, в паре дворов отсюда, они смогли бесшумно положить и убрать из вида двоих телохранителей. В проходимом месте, буквально на виду у всей улицы — и тем не менее, незаметно. Гадать, на что они способны еще, не было ни малейшего желания.

Просто нужно быть готовыми ко всему.

— Не подходи к окнам, — разъяренно шиплю, за рукав отдергивая Талю назад. — Бессмертная, что ли?

Сестра закатывает глаза.

— Все равно парковка с другой стороны, тут только клумбы да стадион. К тому же, ты по-прежнему нужна Елисееву живой, ведь всегда есть шанс, что ты что-нибудь вспомнишь.

— Этих мог отправить кто-то другой. И, — я прикрываю глаза, подбирая менее жесткие слова, но в голове остаются как раз только такие, — тебя они убьют, не раздумывая, потому что даже если они от Елисеева, то ему нужна я.

Перед глазами встает образ Зои, какой я ее запомнила, и приходится часто-часто моргать, чтобы не дать волю слезам.

То, что произойдет дальше, я каким-то шестым чувством знаю за секунду до, и если мы обе переживем сегодняшний день, мысленно обещаю поставить свечку в церкви. Я не знаю, во что верит Таля — мне кажется, что во все и во всех, — но уверена, она ко мне присоединится.

Я успеваю столкнуть ее на пол и броситься следом, инстинктивно прикрывая голову. Все не зря, потому что ровно в этот момент над нами свистит пуля.

Несколько мгновений кажутся вечностью, и, осторожно приподнимаясь, я вижу и пробитое оконное стекло, и саму пулю, застрявшую в противоположной стене. Не высовываясь выше подоконника, я догадываюсь проползти между партами и задвинуть жалюзи: если вздумают стрелять еще, придется наугад. Повезло, что на этой перемене обед, и одноклассники еще в столовой, как и учительница.

Сестра тяжело дышит, и я пока не трогаю ее, даю прийти в себя, панически придумывая, что делать. Первым делом достаю из стены пулю и убираю ее в карман джинс, за неимением перчаток используя тряпку для доски. Затем, не до конца осознавая, что творю, несколько раз с силой бью ногой по батарее, жалея, что в классе истории нет ничего, что помогло бы ее сорвать. Когда все получается и потертый линолеум начинает заливать горячая вода, я хватаю Талю за руку, забираю наши сумки и тащу сестру за собой подальше отсюда. Звонок через пять минут.

Вдох.

— Сейчас ты находишь одноклассников, историчку, кого угодно, — сосредоточенно диктую сочиняемую на ходу инструкцию. — Говоришь, что в классе сорвана батарея, и нужно пойти в другой. Можно в наш английский, там все равно сейчас никого не должно быть, — во рту пересыхает, но я стараюсь не обращать внимания. — Если историчка отпустит с урока — гони всех убирать наш кабинет, запри в гардеробе — что угодно делай, лишь бы до звонка никто не свалил. Увидимся, — я хочу продолжить, но вдруг замолкаю, потому что дальше сказать мне нечего, — увидимся.

Выдох.

Сначала Таля послушно кивает, будто на автомате, но сразу после этого приходит в себя.

— А ты?

Незачем ей знать, лучше пусть не переживает, но для подстраховки нужно, чтобы передала хоть кому-нибудь, кто поможет.

— А я уведу их от школы, — отвожу взгляд, не в силах посмотреть на сестру. — Нельзя, чтобы здесь кто-то пострадал.

Сначала мне кажется, что Таля заплачет, но в ее глазах — только холодная решимость.

— Возьми мой телефон на всякий, — она протягивает мобильник мне. — Я запомнила номер охраны, попрошу у кого-нибудь позвонить, чтобы ехали быстрее.

В следующую секунду мы душим друг друга в объятиях — настолько крепких, на какие только способны.

— Увидимся, — повторяю снова, коротко улыбнувшись уголком рта.

Направляясь к запасному выходу, который всегда открыт, я лихорадочно соображаю, как повысить свои шансы на выживание. Вероятность, что я все-таки нужна им живой, — пятьдесят на пятьдесят. В этом случае меня просто будут ловить, максимум ранят — не смертельно, только чтобы задержать. Захотят убить — я ничего не смогу поделать, и если бы я только могла представить такое, то надела бы еще и бронежилет, но кому в здравом уме придет в голову идти в бронике в чертову школу? Я и пистолет-то взяла только для перестраховки, и сейчас он приятной тяжестью давит на ребра, вселяя хоть какую-то надежду.

Пальто я специально не надевала сейчас, чтобы не мешалось, длинное. Конечно, мне уже приходилось убегать вот так, уповая лишь на то, что ноги не подведут, но моим преследователем был привыкший к сидячей работе офисный охранник. С тех пор я тренировалась, и стала быстрее и выносливее, но эти ребята, которые караулят за школьными воротами, явно хорошо подготовлены. Даже если петлять по дворам, чтобы они бросили машину и догоняли меня на своих двоих, если даже пытаться их запутать через крыши, то долго это не протянется, а ведь нужно увести их как можно дальше.

Собираясь с мыслями, я потуже затягиваю шнурки на берцах. Отстреливаться на бегу или найти для этого укрытие — ладно, ничего, но меня ведь попытаются схватить сразу же, как я ступлю за ограду, и догонят в ближайшем же дворе. Хорошо бы Таля уже сообщила нашим, чтобы следовали за маячком в ее мобильнике: так меня хотя бы найдут и перехватят по пути. По-хорошему, в машине тоже должен быть локатор, она ведь наша, но его могли уничтожить или просто отключить.

Глубоко вдохнув, я открываю дверь черного хода. Нужно уйти подальше от школы, проползти хоть какими кустами, а потом выйти к ним с другой стороны, издалека. Не факт, что эти двое вообще вернулись на парковку: они могут прятаться в клумбах или обходить территорию школы, и тогда мой придуманный на коленке план полетит к чертям.

Но я, пригибаясь, обогнула уже половину здания, а никого не встретила. И тут мне на глаза попалась стоянка для велосипедов.

Новая идея кажется гениальной. Некоторые энтузиасты перешли на колеса, как только сошел снег, и у меня вырисовывался небольшой выбор транспорта. Даже не все велики пристегнуты, кто так делает? Хотя сейчас я безумно благодарна этим ребятам. Решив не тратить время, я останавливаюсь на первом же велике, который беспрепятственно выезжает из парковочного каркаса.

Велосипед — это то, что надо. На машине не поиграть в догонялки по дворам, и за мной побегут пешком, но какой человек, даже самый натренированный, способен догнать велик? Могут прострелить колесо, но риски есть всегда, а могут ведь и не попасть. От меня и требуется-то всего немного ловкости и щепотка хитрости.

Перекинув ногу через раму, я отталкиваюсь от земли. Сразу же меня захватывает чувство легкости, как будто в полете, и ветер по-особенному шумит в ушах. Это чувство невозможно спутать ни с каким другим, и сразу несколько воспоминаний картинками мелькают перед глазами. Вот дедушка рассказывает, что в этом нет ничего сложного, и ездить на велосипеде умеют все, вообще все, и даже Таля научилась еще прошлым летом. Вот Ник и Костя с двух сторон придерживают меня, чтобы научить держать равновесие. Потом они разгоняются посильнее и отталкивают велосипед вперед — и я впервые чувствую, каково это — кататься на велике, и мир в моем понимании безвозвратно меняется в лучшую сторону.

Конечно, ловили меня потом по всему району, потому что я не знала, как тормозить, вот и ездила дальше, пока меня ребята меня не нашли и не остановили. Влетело тогда вроде бы всем троим, но только от бабушки — мы заставили ее волноваться. Дедушка, кажется, был всем доволен.

Откладывая воспоминания до лучших времен, чтобы не мешали сейчас, я кручу педали и выруливаю со школьного двора через боковую калитку, которая на этот раз открыта, но издалека ее не рассмотреть за деревьями. Можно объехать вокруг домов и показаться поджидающим меня головорезам совсем издалека, с другого конца переулка. Дальше они погонятся за мной, а дальше… А дальше я придумаю что-нибудь еще, но все же надеюсь, что помощь успеет прийти вовремя.

Сначала все идет по плану: двое мужчин, завидев меня, бросаются наперерез, наискосок через детскую площадку, но я набираю скорость. Оглядываться назад я не рискую, чтобы не врезаться случайно в дерево или фонарный столб, но на всякий случай еду не по прямой, а стараюсь зигзагами: если вздумают стрелять, будет сложнее попасть в цель. Именно поэтому на поворотах я только набираю скорость, но в целом стараюсь не гнать совсем быстро: мне ведь не нужно, чтобы они решили, что меня совсем не догнать, и бросили это дело.

Первый выстрел за спиной, когда мы уже довольно далеко от школы, заставляет меня поднажать на педали: я не собираюсь сдаваться. Еще несколько раз меня не задевает, и догадка оказывается верной: стреляют по колесам, потому что без велика я далеко не уйду. Инстинкт самосохранения побеждает: я резко стартую вперед, развивая скорость, и сворачиваю к гаражам, неприятно чувствуя каждый камушек, по которому проезжаю. Черт, похоже, колесо и правда пробито. Еще поворот — и я скрываюсь за углом, но дальше не еду: прислонившись к стене, выжидаю, чтобы сделать ответный выстрел.

Пистолет ложится в руку как родной: не зря я часами пропадала в тире в ущерб отдыху и домашке. Сердце колотится просто бешено, и где-то над головой протяжно каркает ворона, и, наверное, поэтому только выровнявшееся дыхание снова сбивается в самый неподходящий момент, и я постыдно мажу, даже не задев ни одного из преследователей. Промах губителен, и я не успеваю даже осмыслить, что делаю, но нажимаю на спусковой крючок еще два раза, почти наугад, потому что в глазах начинает плыть, адреналин вдруг отпускает, и страшно — до безумия страшно, по-настоящему — становится только теперь.

Округу накрывает звонкая тишина, и даже редкие птицы стихли, только ветви деревьев едва слышно шелестят первыми листьями, размеренно покачиваясь на ветру.

Первыми просыпаются мысли: врываются в голову, беспорядочно роятся и завихряются с такой скоростью, что мне не удается выхватить ни одну. Я все еще прижимаюсь спиной к стене гаража, все еще держу верный «глок» наготове, вслушиваясь в тишину. По лучшим традициям боевиков я положила только одного, и сейчас должна внезапно выскочить из-за угла и выстрелить в упор во второго, потому что он — по тем же традициям — подкрался совсем близко и стоит вот тут, рядом, прямо по соседней стенке, и тоже готов выстрелить в любую секунду.

Но так бывает только в фильмах, а я бы сразу услышала, как он крадется и шуршит подошвами ботинок по песку и гравию. От меня не ускользнул бы ни один звук, но их попросту нет: только мое едва уловимое дыхание и оглушительно громкий стук сердца о грудную клетку.

И все-таки я, окончательно спешившись и оставив велик, резко выпрыгиваю к преследователям, моментально выбрасываю вперед руки, сжимающие рукоять пистолета, готовая выстрелить в любой момент.

Они лежат на пыльной и полной мусора дороге между рядами гаражей, даже не шевелятся. Неужели я обоих — насмерть?

Осторожно не иду — крадусь — с каждым шагом все ближе. Они не дураки, могли просто прикинуться, чтобы подманить меня и схватить. Но я уже различаю, как песок под двумя телами окрашивается в темно-красный, и выдыхаю с облегчением и сожалением одновременно: мне уже ничего не угрожает, но одного лучше было оставить в живых в качестве языка. Только убедившись, что оба мертвы, убираю пистолет в кобуру.

Охрана, ответив на звонок, сообщает, что уже на подходе, и я диктую им точные координаты, которые только что посмотрела по картам. Сюда же вызываю команду, которая зачистит все следы, как будто здесь ничего и не произошло, а еще, вспомнив в последний момент, даю распоряжение прошерстить всю территорию вокруг кофейни: все-таки двое наших людей не испарились бесследно, и их нужно как можно скорее найти и забрать, живыми или мертвыми, где бы они ни были. Пораскинув мозгами, я прихожу к выводу, что их засунули в подвал ближайшего жилого дома — и скорее всего, посмертно.

Талин айфон последней модели дал трещину через весь экран, когда выпал из кармана прямо на камни, но это ничего — я куплю ей новый. Пачка сигарет чудом осталась внутри, и курить так тянет, что я, поборов брезгливость, обшариваю куртки преследователей и заимствую зажигалку — им она все равно уже ни к чему. Мне кажется, что я еще неплохо справляюсь, но стоит снова встать на ноги — и они уже не держат, становятся ватными, и я сползаю вниз по стене. Забыв на минуту, как дышать, усаживаюсь поудобнее прямо на землю и закуриваю, вглядываюсь в сигаретный дым, струйкой уходящий наверх, в затянутое облаками серо-белое бесцветное небо.

Я не чувствую ничего, кроме накатившего опустошения и смертельной усталости. Что бы я ни делала в последние полчаса, все равно до конца не верила, что выберусь из этой схватки, а теперь ничего, пачкаю джинсы в песке и курю в обществе двух трупов, которые еще несколько минут назад ходили по земле. Жалеть их нечего — они бы не раздумывая прикончили меня, если бы я не была нужна их боссу живой — и все-таки за каждую отнятую жизнь мне по-своему горько в глубине души.

— В офис, — командую я, как только оказываюсь в машине. Нашли все-таки, как сюда зарулить, чтобы не тащить тела до проезжей части. — Там велосипед, — махаю рукой, указывая, в какой стороне, — и у нас есть десять минут, чтобы вернуть его на место.

В крепление для бутылки с водой я засовываю свернутые в трубочку несколько купюр, которые должны с лихвой компенсировать затраты на ремонт. Господи, я даже не знаю, чей велик я сперла. Даже если узнаю, все равно не смогу сказать спасибо, потому что не найду, как объяснить.

Одна машина так и остается ждать Талю, чтобы забрать и ее: звонок с последнего урока уже прозвенел, и сестра должна показаться с минуты на минуту. Но безопаснее сейчас поехать по отдельности, для перестраховки, и я отправляюсь в офис, не дожидаясь сестру, зажатая на заднем сидении между двумя телохранителями. И все равно с одним только Костей я чувствую себя спокойнее, чем в целой компании вооруженной охраны.

И полгода не прошло с того дня, как я, такая же грязная и растрепанная, с размазанной тушью и ошалелым взглядом впервые заявилась в офис. Тогда меня еще никто не знал, и все смотрели с недоверием, опасались подходить на метр, видно, приняв меня за чумного бомжа. Теперь же, не успела я шагнуть за турникет, меня окружили суетной беспокойной заботой и расспросами. Не особо вслушиваясь, я жестом показываю, что все потом, и быстрым шагом направляюсь к лифтам. Потом обязательно приведу себя в порядок, всем все расскажу, соберу совещание и расскажу еще раз, но сперва — выясню, какого лешего никто из четверых секретарей за весь день не взял чертову трубку.

На нашем четырнадцатом этаже царит полный хаос, что при чрезвычайной ответственности Кеши и спокойной собранности Артема просто невозможно. Народу здесь слишком много, явно больше положенных в наше отсутствие четырех человек, и все шныряют туда-сюда, гудят десятком голосов, суетятся и как будто посходили с ума. Неудивительно, что телефон никто не поднял: тут и пушечный выстрел остался бы незамеченным.

Моментально заразившись общим помешательством, я влетаю к себе и тут же, в приемной, врезаюсь в полубезумного Артема, который, похоже, как раз собирался выходить.

— Что случилось? — синхронно спрашиваем друг у друга.

Медленно, прилагая все усилия, чтобы успокоиться и не разводить панику, выдыхаю. Похоже, не только у нас с Талей был тяжелый день.

— Сначала ты, — киваю в сторону диванчика, предлагая присесть, а не обсуждать все вопросы в дверях.

Артем Смольянинов нервно сглатывает, будто не знает, как мне сказать. Господи, да что ж такое у них произошло?

— Джина? — раздается за спиной. — Что с тобой?

Подскочив на месте, я разворачиваюсь и нос к носу сталкиваюсь с Костей. Порывисто обняв парня, тут же отстраняюсь, запоздало соображая: что он тут делает? Он ведь должен быть сейчас на пути к Екатеринбургу. Что у них там…

Закончить мысль я сама себе не даю: лучше услышать из первых уст, чем строить домыслы.

— Рассказывайте, — выдыхаю я, размашисто падая на диван для посетителей.

— Покушение, — коротко бросает Костя. Садиться рядом не спешит, резкими отрывистыми движениями, выдающими нервное состояние, достает сигареты и зажигалку. — Мы два часа простояли в пробке, сильно выбились из тайминга, но только выехали за город, как на нас напали.

Ничего не ответив, сперва вытаскиваю себе «Парламент» из Костиной пачки: мне определенно нужно что-то покрепче.

— Все целы? — я уже успела беглым взглядом осмотреть парня на предмет повреждений — это вышло само, на автомате, — и с облегчением пришла к выводу, что он не пострадал. Но никого больше рядом не было: не ругался забористым матом Ник, не курил, через каждые две затяжки сплевывая в хрустальную пепельницу, Дима.

— С Ником все хорошо, он проскочил до пробок и уже проехал Нижний Новгород, — успокаивает Костя. — Мы с ним связывались полчаса назад.

— А Димас? — настороженно уточняю я.

— Ранен. Не смертельно, но постельный режим на неделю обеспечен, — Костя выдыхает дым. — Четверть нашего кортежа выкосили, суки, еще пятеро в медчасти. Остальных я отправил за Ником, — новая затяжка, — согласно оговоренному маршруту, — я все не решаюсь спросить, почему Жилинский не поехал с ними, Дима же временно выбыл. Костя просто незаменим там, и я слишком хорошо это понимаю, чтобы молча радоваться, что все относительно обошлось, могло ведь быть гораздо хуже. Но парень читает немой вопрос в моих глазах, видит меня насквозь, поэтому тихо, но твердо добавляет: — Я нужнее здесь.

Потом мы навещаем Диму, который как раз пришел в себя, а потом приезжает Таля, измотанная, но довольная исходом. Черт, она ведь ничего еще не знает.

— Водка есть? — с порога заявляет сестра.

— Сейчас организуем, — отзывается из соседней приемной Кеша.

От одной рюмки залпом меня ведет, и я слишком устала за этот недолгий день, чтобы еще что-то решать. Но не то чтобы у меня имелся выбор, и я, то и дело возвращая ускользающее внимание, слушаю, как сестра после нашего прощания вернулась в кабинет истории и прежде, чем увести оттуда одноклассников, замела все следы: разбила окно и переклеила висевшую на стене ленту времени так, чтобы закрывала дырку от пули. Мне это даже не приходило в голову, но Таля — она просто умница, и теперь никто не догадается, что сегодня было в школе. В свою очередь, я в подробностях описываю все, что было со мной потом, а дальше и Костя заново пересказывает все, что произошло с ним и с ребятами.

Не дослушав, сестра бросается на «медицинский» этаж, к Диме, а у нас есть время передохнуть, обдумывая дальнейшие действия. Я наконец приглаживаю волосы и в туалете на этаже отмываю лицо от пыли и растекшейся косметики, выкрутив холодный кран на максимум: ледяная вода быстро приводит в чувства. Костя раздает еще какие-то указания, снова созванивается с Ником, который уверяет, что справится сам, и все вроде бы устаканивается.

Запоздало я понимаю, что сегодня начались каникулы.

* * *

Эту неделю мы по уши загружаем себя работой. Если сначала предполагалось, что все дела временно будут на нас с Талей, то в итоге они легли на меня и Костю. Сестра, как только представилось возможным перевезти Диму из медчасти офиса, заявила, что на время стоит уехать из города, пока все не уляжется хоть немного. Костя и меня крайне настойчиво отправлял с ними в спешно снятую на подставное лицо квартиру в Смоленске, но в ответ на это я учинила скандал на тему, что я не тварь дрожащая, как писал еще Достоевский, а право имею, и покидать особняк наотрез отказалась. В ответ на это парень только покачал головой и сказал, что я похожа на маму еще больше, чем думаю.

Чтобы не привлекать внимания большим количеством охраны, было решено, что для сопровождения Тали и пока что недееспособного Димаса хватит и одного человека, чьих талантов и правда хватало, чтобы заменить целую толпу.

Марс, казалось, единственный ни капли не вникал в то, что у нас тут творилось. Он вообще был каким-то несостоятельным в бытовом плане: к ужинам не спускался и питался бог знает чем, в основном — энергетиками и синим «Винстоном»; чаще всего спал днем и бодрствовал по ночам, хотя иногда не спал вовсе, и сколько бы я ни искала, не находила ни намека на усталость, только вселенскую задолбанность от всего, как будто этот мир давно стал ему полностью понятен и уже до смерти надоел. Но работу свою он выполнял без нареканий — не к чему придраться — и тем самым становился еще более интересной и скрытной личностью, хотя в личном общении был весь как на ладони.

В то время, как мы все стояли на ушах и буквально с ума сходили от навалившегося в пятницу, он преспокойно играл на гитаре и горланил песни Зверей и ДДТ, и все остальное его, похоже, мало интересовало. Если сказать, что новым заданием ему нужно уехать из города на неопределенное время, он согласится на любую тьмутаракань, если с собой можно будет взять гитару, ящик классического черного «Монстра» и пару блоков сигарет.

Вообще-то, подобное не входило в его обязанности по заключенному договору, но он и правда легко согласился — с единственным условием, чтобы никто больше с ними не ехал, потому что «Марс Филатов работает один».

Вся неделя каникул проходит для нас в томительном ожидании новостей. Ник сообщает, что все в порядке и можно не беспокоиться, но доставка груза в Москву задержится и будет ориентировочно к следующему вторнику. Чтобы не высовываться из особняка лишний раз, мы берем всю работу на дом и закапываемся в ней с утра до ночи, уютными вечерами мечтая о том, когда же все закончится, и фантазируя, как вместе займемся расширением меню Костиной кофейни.

Я не могу перестать думать о том, что все может закончиться для нас только смертью, и очень скоро, но назло себе и всему миру упорно продолжаю мечтать. Заработавшись окончательно, даже предлагаю отложить порядком надоевшие бумаги и приготовить вместе торт. Странно, что мы никогда еще этого не делали, ведь именно наши мамы хотели открыть свою кондитерскую, и торты, пожалуй, стали первым, что объединяло нас не в силу обстоятельств, а по интересам, как совершенно незнакомых друг другу людей.

— И какой будем печь? — спрашивает он, листая внушительную тетрадь с рецептами. — Если честно, я мало умею в готовку.

Если честно, Костя умеет только пожарить кривоватую подгоревшую яичницу и собрать бутерброд, как я уже убедилась за эту неделю: все семейство Яхонтовых Кеша по горячим путевкам отправил куда-то на море, Артем Смольянинов решил навестить отца, а мы дали всей прислуге отпуск и справлялись теперь сами.

— Может, «Наполеон»? — открываю первую попавшуюся страницу и читаю заголовок. — Я не делала его никогда, но все, кто знал маму, говорят, что он потрясающий.

— Это правда, — соглашается парень. — Я пробовал.

Говорят, совместная готовка очень объединяет. Попробовав, я начинаю считать точно так же, хотя непосредственно готовкой мы занимаемся мало: больше дурачимся и смеемся, и когда, с ног до головы перемазавшись мукой и кремом, мы наконец завершаем свой кулинарный шедевр, на дворе уже поздний вечер.

А на пробу торт оказывается еще вкуснее, чем любой другой, потому что мы пекли его вместе.

— Знаешь, — я отправляю в рот новый кусочек, — когда я только приехала сюда год назад, торты были единственным, что давало мне настоящую связь с родителями и прошлым. Я не говорила никому раньше, но помнишь день, когда я сидела дома с растяжением, а ты пришел в гости? — внимательно слушая, Костя кивает в ответ. — Тогда ко мне вернулось первое настоящее воспоминание, и оно было как раз о тортике, — помедлив еще, я добавляю: — Оно стало первым и очень важным кусочком пазла, который я постепенно складывала у себя в голове с момента приезда.

— Пыталась вспомнить все?

Губы трогает теплая улыбка.

— Это тоже, но еще больше меня волновало подозрение, что авария не была несчастным случаем. В последний момент мама сказала кое-что, что натолкнуло меня на мысль, что родителей убили. А потом, — я нервно и шумно выдыхаю, и сразу заедаю тортом, чтобы не грустить опять, — потом я подслушала, как Ник говорил с тобой по телефону, и сбежала из дома — разбираться в происходящем. А дальше ты знаешь.

Парень вздыхает, выдавая весь спектр эмоций.

— Иди сюда.

Придвинувшись ближе, Костя заключает меня в объятия, интуитивно почувствовав, что сейчас мне это нужно больше всего на свете. В кольце его рук сразу становится теплее, и можно прижаться крепко-крепко, уткнуться макушкой в колючий подбородок и хоть ненадолго спрятаться от всех проблем. В полумраке гостиной, где тихо потрескивает огонь камина, вдвоем только мы — просто девушка и просто парень. В нас никогда не стреляли, нас ни разу не пытались убить, на наших глазах никто не погибал. Мы и сами-то никогда не держали в руках оружие и видели его только в кино. Нам никогда не было больно.

Часы бьют полночь, и наступает второе апреля. Костя шепчет какие-то ласковые слова, а я в полудреме сворачиваюсь калачиком и жмусь еще ближе. Второе? Я и не заметила, как быстро наступил апрель.

Уже второе? Мгновенно забыв про сон, я растерянно смотрю в календарь, понимая, что второе апреля — это вторник. Отчаянно бьется мысль, что здесь, должно быть, какая-то ошибка, но в глубине души я уже понимаю, что никакой ошибки нет. Просто у меня что-то наложилось в голове на прошлый год, переклинило, и я была уверена, что второе число — это понедельник, как и ровно год назад. Черт, мы же должны были сегодня быть в школе, почему Костя ничего не сказал? Он ведь не мог забыть.

— Трубу прорвало, — с честным видом объясняет парень. — Мне звонили утром, первый учебный день перенесен на вторник.

В душу закрадывается дурное предчувствие: слабо верится, что столько несчастий обрушилось на нашу бедную школу за несколько дней. Только починили отопление — и тут новая напасть? Да бред, такими невезучими можем быть только мы.

Если сейчас второе апреля, то вчера было первое, а это значит…

— Тебе прямо в понедельник это сказали? — уточняю на всякий случай. — Это же первое апреля, тебя наверняка разыграли, — тихо взрыв, поднимаю глаза к потолку.

— Не может быть, — отрицает Костя. — Николай Петрович не стал бы, — он делает паузу, обдумывая ситуацию, а затем обреченно вздыхает: — а нет, как раз он бы и стал. Он тот еще шутник, а вот я со своих школьных времен уже и забыл, как он любит разыгрывать учителей.

Не удержавшись, я взрываюсь хохотом: что поделать, если и правда смешно. Могу представить масштаб трагедии: Костя со всей ответственностью классного руководителя отправил сообщения всему нашему классу, и кто-то точно да поверил и добавил к своим каникулам лишний день. Но это все обрушится на нас завтра — точнее, уже сегодня — утром, а пока можно еще немного ни о чем таком не думать.

Неужели и правда второе апреля?

— Представляешь, мы познакомились уже целый год назад, — понимаю вдруг, глядя на парня.

— Я бы сказал, что мы знаем друг друга всю жизнь, но ты права, — мягко улыбается он. — По-настоящему — только год назад.

Воспоминания о той незабываемой поездке в автобусе до сих пор вгоняют меня в краску, и как же удачно, что в неярком свете камина Костя этого не заметит.

— Можем повторить, — предлагаю вдруг неожиданно даже для самой себя и зачем-то поясняю: — Поедем в школу на автобусе, как тогда.

Вообще-то, я собиралась перевести все в шутку, но Костя соглашается всерьез.

— Давай, — подхватывает он, — можем повторять хоть каждый год.

— Ну не-е-ет, — ломаюсь я. — Такие туфли, как я тогда носила, больше не надену ни за какие коврижки.

— Дело ведь не в них, — посмеивается парень, обнимая тепло и уютно. — В этот раз я бы и сам тебя ни в каких туфлях из дома не выпустил, — не успеваю я возмутитья таким самоуправством, как он продолжает: — Еще не потеплело как следует.

Глава 37. Если огонь — пепел

Вечером вторника, как и обещал Ник, грузовой состав прибывает в полном порядке. Старший брат появляется на пороге еще через два часа, когда мы с Костей уже собираемся покинуть офис. Мы бы и не приезжали туда вовсе, но необходимая документация осталась в сейфе, код от которого я не рискнула бы сообщать секретарю по телефону.

— Голову Собачкина не привез, но будь уверена, с ним покончено, — объявляет старший брат вместо приветствия.

Если бы все наши беды случались только по вине Собачкина, эта новость стала бы лучшей в моей жизни. Но корень проблемы сидел гораздо глубже, и после более чем недельного добровольного заточения дома я чувствовала себя неуютно везде: в школе, в офисе, по пути туда и обратно. Появилось навязчивое ощущение, будто за каждым нашим шагом наблюдают со стороны, выслеживают, ждут момента, чтобы нанести удар. Костя даже предлагал соорудить мне больничный до конца учебного года и доучиться последние два месяца дома, чтобы было спокойнее и мне, и ему. Конечно же, я сразу отказалась от этой идеи: как бы ни хотелось закрыться от окружающего мира за семью замками и дать себе время морально восстановиться, прятаться — это было уже слишком. К тому же, я прекрасно понимала, что сидя дома точно не открою ни один конспект, а в школе я хотя бы как-то училась, пусть и не уделяла этому должного внимания: даже экзамены выбрала сдавать те, к которым мне не нужно было особенно готовиться.

Очередное усиление охраны, которая теперь следовала за нами везде, тоже не приносило облегчения: я чувствовала, что это не поможет. Что вечно бегать и скрываться нам не удастся, что рано или поздно все равно наступит конец. И единственный способ спастись — ударить первыми.

В четверг возвращаются Таля с Димой. Они времени зря не теряли: вместе с Марсом разработали и подбили под апрельские даты новый план по Голубеву. У Аникеева тоже порядок: специально обученные для этой цели девушки из его агентства уже ждут, чтобы в любой назначенный час отправиться к Маликову и вывести его из игры. Если подумать — мы справились с основной частью, и осталось только завершить последние приготовления.

Марс повторяет поджог у Чалова, и на этот раз все получается. Чтобы осуществить диверсию в Голубевском офисе, нам нужно стянуть туда максимум людей, и мои навыки с прошлого лета оказываются как нельзя кстати. Мы с Димасом убеждаем Марса взять нас с собой: Дима может хакнуть любую систему защиты, перенастроить ее на свой лад, а мои габариты позволяют залезть практически куда угодно. Пряча лица под масками и капюшонами, мы несколько ночей подряд пробираемся в офис, маячим перед камерами, забираем из кабинетов первые попавшиеся бумаги — в общем, всеми силами привлекаем внимание к нашему вторжению. Охрана ничего не видит: Димас передает на их мониторы статичные картинки здания, но наутро настоящие записи с камер появляются на компьютере.

Не проходит и недели, а Голубев встревожен настолько, что принимает все возможные меры, а мы наконец добиваемся своего: практически все люди Демьянова оказываются заняты.

Следующим шагом мы ненавязчиво, но очень настойчиво усылаем родных подальше из города. С бабушкой проходит гладко, она сразу понимает, в чем дело, и соглашается без проблем. Маму Ника убедить сложнее, но и это в конце концов удается. С тетей Леной же никакие уговоры не работают.

— Мама не хочет никуда уезжать, — с отчаянием выкрикивает Таля, едва не плача. — Я говорила ей миллион раз, чтобы они втроем хоть на пару месяцев просто уехали куда-нибудь на другой конец света, но она не хочет ничего слушать, — глаза сестры вдруг по-страшному стекленеют. — Если с ними что-нибудь случится, — она хватает меня за запястье, — я же никогда себе этого не прощу, понимаешь?

После этого разговора Талина мама с отчимом и братом пропадают: не отвечают на звонки и не открывают дверь. Даже дяде Игорю не удается наладить с ними контакт, и остается только установить слежку за их домом, чтобы в случсе чего охрана могла оперативно среагировать. Такое не входило в наши планы, но пришлось перестроиться.

Мне не дает покоя история с перстнями: решающий день близится, а мы так и не нашли то, что искали. Что, если Елисеев шел по нашему следу и теперь находится в шаге от разгадки? Мы ведь даже не знаем, зачем ему это старинное кольцо.

В свете последних событий Ник совсем забыл про квест от дедушки, но стоит только задать вопрос, как брат заметно оживляется.

— Сейчас покажу, — он ведет нас к себе в спальню. — Я ни черта не понял, но мастер достал из скрипки вот это, — покопавшись в тумбочке, он извлекает на свет крохотный стеклянный шарик с цветным узором внутри. Кажется, такие называются марблс.

— Можно? — спрашивает Костя и, не дождавшись разрешения, забирает шарик себе. Долго рассматривает, даже проверяет на свет, и кажется, что он не верит своим глазам, как будто увидел то, чего на самом деле быть не может. — Такие собирала моя мама, — он улыбается не нам, но чему-то давным-давно забытому. — Их была целая коллекция.

Я очень боюсь спугнуть только зарождающуюся догадку, но и промолчать выше моих сил.

— А эта коллекция сохранилась? — осторожно прикасаюсь к стеклу, согретому теплом Костиных ладоней.

— Думаю, да, — утверждает парень, — отец ни за что бы ее не продал и не выбросил.

— Ну, — Ник немного нервно одергивает рукава, — надеюсь, он не против нежданных гостей.

— Лучше предупредить и договориться на завтра, — предлагает Костя, по-прежнему не спуская глаз с шарика.

Это всех устраивает, но завтра Ник не может, Дима тоже под завязку загружен в офисе, и остаемся только мы с Костей и Таля. Делать нечего — приходится ехать втроем.

Мы даже не заморачиваемся подбором стихотворения, которое подсказало бы верное направление: слишком очевидно получается и без него. Потом — обязательно найдем и обязательно сопоставим с указателем в виде шарика, но пока что времени на это нет: уже послезавтра мы нанесем удар по Елисееву, и на самом деле лучше бы нам подождать и разгадывать дедушкины загадки потом, когда все уляжется, но успеть до послезавтра кажется очень важным, как будто от этого и впрямь зависит исход нашей с Елисеевым многолетней вражды.

Леонид Викторович рад нашему появлению, и, крепко обняв не только Костю, но и нас с сестрой, гостеприимно предлагает нам чай со сладостями, и от этого я снова чувствую себя немножко ребенком. Я не знаю, что хуже: то, что в самое неподходящее время это ощущение мне нравится, или то, что я его почти не знаю, ведь детских воспоминаний ко мне вернулось до обидного мало. Костя излагает суть дела, и его отец мрачнеет с каждым словом.

— Зачем это вам?

— Не знаю, — отвечаю первой, пожав плечами. — Дедушка оставил загадку — мы разгадываем.

Жилинский-старший хмурится еще больше.

— С чего вы вообще взяли, что она предназначена вам? Оставьте, пока не поздно, и не гоняйтесь за призраками, — строго, но с плохо скрываемой тоской смотрит на всех троих одновременно и вместе с тем — на каждого по отдельности.

Нам бы еще успеть по делам, и задерживаться не стоит, но и промолчать будет нечестно.

— Многое завязано на нашей памяти, — подает голос Таля. Как хорошо, что она сказала, а то из моих уст это прозвучало бы нелепо и смешно. — На том, что знаем и помним только мы четверо.

Леонид Викторович с болезненным видом отводит взгляд, и я уже почти смирилась с тем, что он откажет, а нам придется выдумывать новые безумные планы, но он неожиданно соглашается.

— Только аккуратно, не разбейте там ничего, — предостерегает совсем как детей, а затем уходит вглубь дома: видно, ему свидания с прошлым даются нелегко.

— Идем, — командует Костя и ведет нас в дальнюю комнату.

Мы могли бы остановиться ненадолго, осмотреться, постоять в тишине, но парень сам без промедлений направляется к полке, уставленной стеклянными шариками. За долгие годы Костя так привык подавлять эмоции на корню, что делает это и без необходимости. Я понимаю его боль, которая, притупившись с годами, все равно навечно поселилась в сердце, но парень словно чувствует, что сейчас я выдам слова поддержки, и одним взглядом просит: «не надо».

Хорошо. У нас еще будет время.

Разноцветные шарики переливаются, поблескивают в свете лампы, и пока что совершенно непонятно, куда нам двигаться теперь. Вооружившись сборниками стихов, которые уже успели стать у нас чем-то вроде семейной Библии, мы с Талей принимаемся разбирать выделенные стихи, которых осталось совсем немного. В глаза бросается страница, где подчеркнуто «варвар» и строчка о доброй душе — помнится, в точности такие слова дядя Игорь и использовал, когда рассказывал о Костиной маме. Значит, этот стих тоже стоит вычеркнуть.

— Можно не искать, — запоздало говорит нам Костя. — Кажется, я знаю, где оно.

Покопавшись в ящике стола, парень возвращается к полке со старинного вида ключом. Снизу мне не видно, что именно Костя им открывает, но когда он приглашает нас взглянуть, то я не могу сдержать восхищенный возглас. В стене за зеркалом — самый настоящий тайник, маленький выдвижной ящик.

— Но тут пусто, — несмело полуспрашивает, полуутверждает Таля.

Костя принимается объяснять.

— Нужно положить сюда определенную комбинацию марблов в нужном порядке, и получим содержимое тайника.

Даже я, привыкшая к нереалистичным планам и еще менее вообразимым целям, слабо верю в такую схему.

— Звучит как какое-то волшебство, — скептически замечаю я. — Это ведь просто марблс. Просто стеклянные шарики.

Парень мягко посмеивается.

— В детстве я тоже так думал, — он вертит ключ на пальце, рискуя задеть шарики и сшибить их с полки. — Но на самом деле здесь механизм с весами.

— Каждый шарик весит по-разному? — догадывается Таля.

— В точку, — согласно кивает Костя. — Надежность заключается в том, что взвешиваются они по одному, и просто угадать, набросав в ящик несколько марблов, нельзя.

Кажется, теперь понятно, что за шифр нам предстоит найти в книжке. На первый взгляд марблы одинаковы: все они — шарики из стекла. Разного размера, но чтобы их разделить по этому параметру, никаких понятий вроде «большой — маленький» не напасешься, и не похоже, чтобы дедушка заставил нас взвешивать каждый, да и все стихи с подчеркнутыми числами мы уже давно разгадали. Единственный способ различить марблс — по цвету.

— Я видела, вот буквально пару страниц назад, — перелистываю сборник до нужного стихотворения. — Называется «Ночь», но тут много разных цветов, и они подчеркнуты.

— Нумерации нет? — уточняет парень. — Диктуй по порядку.

— Багровый, белый, зеленый, — выискиваю в тексте помеченные карандашом цвета, а Костя в это время ищет на полке подходящие марблы. — Черный, желтый, — да сколько же их там? — Синий и снова желтый.

Парень не спешит бросать стеклянные шарики в ящик, и я принимаюсь повторять цвета, но он меня останавливает:

— Тут одних зеленых я уже насчитал пять штук. С другими не лучше. Должно быть что-то еще. Может, есть дополнительное указание?

Я качаю головой.

— Ничего больше нет.

— Постойте, — вмешивается Таля, до этого завороженно наблюдавшая за нашими попытками. — Наверняка нужны шарики с одинаковым узором внутри, — она подходит к полке, методично достает все зеленые марблы и раскладывает их в ряд прямо на полу. То же самое сестра проделывает с остальными цветами. — Смотрите, полосатые — только желтый и синий, других нет, значит, их убираем. В белом, черном, зеленом и синем как будто завиток внутри, но среди бордовых шариков такого узора нет, — она отодвигает названные марблы в сторону. — Еще один белый с цветком внутри, такой есть только розово-голубой, который лежал в скрипке, это не подходит, — Таля продолжает мычать чтото себе под нос, то и дело убирая марблы из своей системы. — Методом исключения остаются только те, что с волнами, — с гордостью подытоживает она, когда на полу остаются только семь шариков. — Как раз два желтых.

Мы спешим проверить эту теорию, по очереди вкладывая марблы в ящик. После каждого стеклянного шарика он въезжает обратно в стену и через несколько секунд вылазит снова, уже пустой. В последний раз раздается протяжный скрип, и я пугаюсь, что механизм сломался, но ящик выдвигается обратно с семью марблами и маленькой бархатной коробочкой внутри. Получилось. Все-таки Таля — мозг, и я даже не представляю, что бы мы без нее делали.

Но надежда, что настоящий перстень найден, рассыпается в пух и прах, как только мы, затаив дыхание, открываем коробку. Кольцо-то внутри есть, лежит на подушечке, но на обитой белой тканью обратной стороне крышки нарисован довольно кривой цветок. Новая подсказка.

— Похоже на химический карандаш, — заключает Костя, с напряженным прищуром всматриваясь в рисунок.

— Какая разница, чем это начеркали, — отмахиваюсь я. — Главное — что нам хотели показать.

— Похоже на корону, — предполагает Костя.

— А по-моему, лилия, — заявляет сестра, повернув коробочку под другим углом. — Нужно посоветоваться с Ником и Димой, вдруг они еще что-то здесь увидят.

Окрыленные находкой, пусть это и всего лишь копия, мы бережно упаковываем кольцо и собираемся уезжать. Может быть, мы даже еще одно найдем сегодня или завтра, если оно где-нибудь рядом, а может, оно даже будет подлинным, но рассчитывать на это так же глупо, как и на то, что Елисеев сам явится сдаваться. Хотя, может, послезавтра мне удастся переброситься с ним парой слов между выстрелами и выведать, зачем ему все-таки понадобился дедушкин перстень, да так, что он потратил не один год на его поиски.

Костя приводит уже пустой тайник в первоначальный вид, и мы, простившись с Леонидом Викторовичем, отправляемся домой: все-таки следующие два дня обещают быть тяжелее всех остальных вместе взятых, и нужно как следует набраться сил.

С этого момента все идет не по плану.

Телефонные звонки с недавних пор я не любила: они как-то вдруг изменились, стали предвестниками беды. С хорошими новостями меня больше никто не беспокоил, а может, просто в жизни стало гораздо меньше поводов для радости. Я даже поменяла рингтон на самый противный, какой только смогла найти в сети, потому что взяла в привычку подолгу не брать трубку, прекрасно зная, что ничего утешительного на том конце провода мне не скажут. Вскорости я привыкла и к мерзотному пиликанью, а затем и вовсе стала переводить мобильник в виброрежим. В конце концов, если даже не подниму, то сразу же позвонят кому-то из нас, и ничего важного не пройдет мимо.

Так вышло и сейчас: я даже телефон из сумки решила не доставать, размеренно дыша в такт гудению вибрации возле бедра, которое в этот раз выходило каким-то нервным. Следом разразился музыкой мобильник Тали, который сестра на днях забрала из ремонта. Значит, действительно что-то из ряда вон: ей звонили по делам реже всего.

— Это Дима, — объясняет Таля с заднего сидения. — Алло? — в зеркало заднего вида я наблюдаю, как сестра прикладывает трубку к уху, как медленно бледнеет, как на лице проступает не просто испуг или шок, а праведный ужас. Я поворачиваюсь спросить, что же там такое, но ее голова уже просовывается вперед между нашими креслами. Костя только начинает ворчать, чтобы вернулась обратно, а то его оштрафуют, как Таля протягивает телефон поближе к нам и нажимает на значок громкой связи.

— …охренели, я звоню, никто не поднимает, — раздается из динамика.

— Слышал, но я за рулем, — отзывается Костя. — Что стряслось?

Уж если Дима сначала набирал Косте, потом мне и только после этого — Тале, то мне страшно даже представить, что еще могло свалиться на наши головы. Хотя, скорее всего, это по делам, которыми сестра не занимается, но вот она, здесь, белее смерти, не может проронить ни слова и еле заметно колотится, будто у нее в один миг подскочила температура.

— Поступила информация, что Елисеев собирается напасть на наш офис, — сразу выдает Димас.

— Вот дерьмо, — вырывается у меня неожиданно прорезавшимся высоким голосом. Губы сами собой расплываются в нервной улыбке, а на ум приходит миллион дурацких шуток: подсознание прилагает все усилия, лишь бы не принимать действительность.

Дима на том конце вздыхает.

— И тебе привет, Джи, — вздыхает еще раз, пока я пытаюсь абстрагироваться от окружающего мира и навести порядок в голове, чтобы сконцентрироваться на проблеме.

Я долгое время была уверена, что ко всему в этой жизни готова, и невероятно больно вот так, вдруг, выяснить, что на самом деле — нет.

Почувствовав, что мне нужно несколько минут, Костя дает мне это время и берет разговор в свои руки.

— Ник с тобой? — свет фар проезжающих мимо машин отражается в его глазах, словно в них полыхает огонь, и с заострившимися от напряжения чертами лица парень начинает напоминать хищного зверя.

Талин мобильник отвечает молчанием, но затем мы слышим:

— Нет, — и, не дожидаясь вопросов, Димас продолжает: — Помчался спасать принцессу от дракона. У нас выискалась новая Камикадзе, — напоминание о моем прозвище отзывается в груди приятным теплом, — вот только твои, Джина, планы хоть и сумасшедшие, но хотя бы рабочие.

Если бы еще было понятно, что он под этим имел в виду.

— Чего? — переспрашиваю прежде, чем успеваю осознать что-либо.

— Яна Яхонтова сбежала, — помедлив, отвечает Дима. — Услышала про нападение и одна поехала убирать Маликова, — судя по звукам на фоне, друг как раз сплевывает в мою любимую хрустальную пепельницу. — Если Ник ее вытащит, я лично ее придушу. Внесла, блин, свой вклад в дело.

Мозг плавится от обилия новостей, которые просто не укладываются в голове.

— Яхонтовы разве не в теплых краях? Уже недели три, как Кеша отправил всех родных за границу, — вмешивается Таля.

— Я же и говорю, Яна сбежала от них, когда узнала, что мы планируем, и первым же рейсом прилетела обратно, — плохо скрывая раздражение, объясняет Димас. — Буквально час назад объясняла нам, что хочет помочь послезавтра. Потом нам сообщили, что готовится нападение, мы помчались поднимать всех на ноги, вы не брали трубки, — перечисляет он, поминутно вспоминая все события. — Потом вернулись в кабинет — а ее и след простыл, только записка.

— Дерьмо, — с тяжестью на душе повторяю я.

Мы были уже на пути к МКАДу, когда Дима позвонил, и с того же момента, как мы узнали новости, Костя искал разворот. Я соображаю это только тогда, когда он выруливает в обратную сторону.

— Скоро будем, — коротко бросает парень, тем самым завершая разговор. Таля еще пару минут что-то обсуждает с Димой на заднем сидении, уже не по громкой связи, а затем снова высовывается к нам.

Мы нарушаем половину существующих правил дорожного движения, а стрелка на спидометре перевалила за семьдесят, на некоторых участках дороги достигая восьмидесяти, хотя мы были совсем недалеко: с разрешеной скоростью и останавливаясь на красный вышло бы минут пятнадцать езды. Нам остается всего ничего, когда перед нами вырисовывается затор. Черт, этот быстро не рассосется — черт знает, что там случилось, даже начала не видно — простоим не меньше часа.

— Если мы не успеем? — в панике шепчет сестра, озвучивая мои мысли. Нападение вечером — это понятно, но время перевалило за семь, уже почти стемнело, а значит, буквально в любой момент. — Что, если они уже напали?

Костя с силой бьет обеими ладонями по рулю.

— Ебучие пробки!

Подумав, что лишним сейчас не будет, выуживаю из его кармана пачку сигарет, достаю и подкуриваю сразу три — почему-то я уверена, что никто не откажется.

— В объезд не получится? — подношу фильтр к Костиным губам; получается немного похоже на то, как младенцев успокаивают пустышкой.

Вместо ответа парень дает задний ход — за нами еще никого нет — и паркуется прямо на обочине.

— Нахуй, — рычит он, ловко выпрыгивая наружу и оглушительно громко хлопая дверью, что совсем на него не похоже: в своей черной «бэхе» Костя души не чаял, и никогда бы не сделал так с ней. Но та машина была в ремонте, а с одной из сотни семейных можно было не особо любезничать. Если не выживем — она и вовсе никогда нам не пригодится. — Дойдем пешком.

Таля мгновенно вылазит из машины, а я, завозившись с ремнем безопасности, выбегаю последней. Ветер хлестко бьет по лицу, отрезвляя, холодит затылок — или это страх? Костя ведет нас какими-то дворами или переулками, в темноте не разобрать, и по пути я спотыкаюсь о какую-то корягу, чуть не распластавшись по земле, а потом еще и проваливаюсь ногой в большую гнилую кучу прошлогодних листьев, которые почему-то не убрали с осени. Чувствуя, что как раз сегодня я вообще не в форме, мысленно командую себе собраться — почему-то в голове при этом звучит мамин голос — и достаю себе новую порцию никотина. Курю, несмотря на бег, медленно, со вкусом, смакуя каждую затяжку этой чертовой сигареты.

Может быть, это моя последняя.

Офис встречает нас невообразимой суматохой: чуть меньше месяца назад такая творилась только на нашем этаже, сегодня же она поглотила все здание. Как же невовремя вышло: мы ведь сами собирались только послезавтра. Может, Елисеев как-то прознал про это и решил нас опередить? Откуда вообще стало известно, что он едет сюда?

Подниматься наверх, пожалуй, смысла нет: большая часть народу и так уже здесь. С лестницы вылетает Марс и, поскользнувшись на полу, еще блестящем после мытья, хватается за Димаса, который как раз пробивается через толпу, подталкивает его к нам и мчится дальше. Прокладывая себе путь, мы спешим навстречу Диме.

— Вы долго, — сразу упрекает друг, опустив ненужные сейчас приветствия. — Я думал, ты приедешь один, — обращается к Косте. — Хотя бы… — он осекается, снова взглянув на нас.

Может и не продолжать: и так ясно, что он хотел сказать.

Хотя бы без Тали.

Если я, не раз попадавшая в переделки, до сих пор не полностью оправилась с последней, то каково же сейчас ей? Сестра отмалчивается все время, как мы покинули машину, и я знаю, что в ней живет столько храбрости и самообладания, сколько мне и не снилось. Таля — мне всегда казалось, что она лучше меня: ярче и общительнее, увереннее и смелее, когда нужно. Мудрее, в конце концов. С детства она без раздумий решалась на все, на что мне одной никогда бы не хватило духу, год назад — старательно и чутко, по шажочку, вытаскивала меня из скорлупы, в которой я пряталась после аварии. Рвалась в бизнес впереди меня, что-то даже понимала в нем без разъяснений, пока я хлопала глазами и пыталась запомнить самые основы. Если бы не наша разница в полгода — ей-богу, я бы подумала, что нас подменили в роддоме или просто в какой-то момент наши мамы нас перепутали.

— Нет времени, — хмуро обрывает его Костя. — Не на дороге же их бросать.

Я всегда хотела быть хоть чуточку на нее похожей, а сестра смеялась и говорила, что ей, наоборот, хочется быть, как я. Мы хохотали обе и представляли, что никакие мы не двоюродные сестры, а самые настоящие двойняшки: светлая и темная, как инь и янь. В последнее время мы как будто с ней поменялись местами. Это началось, наверное, еще осенью, когда я была в плену у Елисеева, как будто те события в Тале что-то надломили, забрали добрую долю решительности и безрассудства, но сгладили углы, отсыпав взамен мягкости и рассудительности — тех самых, которые я утратила к прошлому лету. Сейчас мы как будто обе сменили полярность, хотя по-прежнему, если сложить, оставались половинками одного целого. В общем-то, мы и были ими все это время, несмотря ни на что.

— Мы сейчас эвакуируем людей, — как бы невзначай замечает Дима. Намекает, чтобы мы сматывались.

Как бы мы с сестрой ни менялись, я все равно всем сердцем считала, что она лучше меня. Но в одном Таля все-таки мне уступала: она так и не научилась ни драться, ни стрелять, сколько бы ни старалась. И бегать быстро не могла, хотя с дыханием все было в порядке, она даже танцами занималась какое-то время — просто не получалось даже круг на школьном стадионе, и все.

— Даже не думай, — с хорошо различимым оттенком угрозы, но тихо и даже почти спокойно произносит Таля, включаясь в разговор. — И хватит говорить так, как будто нас здесь нет.

— Вы не останетесь, — тем же тоном спорит Дима. — Это не обсуждается.

И только теперь, здесь и сейчас во мне все наконец становится на свои места. Как будто невидимые шестеренки, из которых сложена душа, спустя долгое время застоя вдруг завелись, проснулись и заработали. Закрутились с бешеной скоростью, наверстывая упущенное.

— Мы Снегиревы, — гордо вскидываю голову и смотрю свысока, хотя я гораздо ниже ростом. Выдержав достаточно драматичную по моим меркам паузу, добавляю: — Мы не убегаем, поджав хвост, если ты не забыл.

Забыть было нетрудно: когда Ник уехал, Дима остался в офисе за главного, и хоть эта роль была ему хорошо знакома, но с таким масштабом запросто можно сойти с ума.

— Да хоть Жар-птицевы, — угрюмо отзывается он, поубавив пыл. — Толку, если вы девчонки.

В его голосе я чувствую только недавно поутихшую боль: одну уже не уберег, да? В этом ведь не было ничьей вины. Зоя бросилась под пули, закрывая его, и ничего нельзя было изменить, в этом не было ничьей ошибки: просто она любила так отчаянно, что иначе не могла.

Глядя на Талю сейчас, я понимаю, что она без колебаний сделает то же самое.

И ради нее — хотя бы ради нее я должна засунуть гордость куда подальше и вместе покинуть офис: одна она ни за что это не примет. Впрочем, на этот раз не уйдет даже со мной. Таля такая светлая и славная, словно из солнечного света соткана, и мне всегда хотелось ее защитить от всех несчастий, взять все горе и все беды на себя, чтобы на сестру не хватило. Но сейчас я вижу в ней лишь несгибаемую волю и огромную силу, и Таля не позволит никому и ничему встать на своем пути, как волчица, охраняющая свою берлогу.

И на этот раз она не согласится стоять за нашими спинами.

— Эти девчонки с радостью надерут тебе зад, — предостерегаю я. — Не заставляй доказывать на деле.

— Да не собираюсь я в драку, успокойся, — сестра становится прямо перед носом Димы, как скала. — Пойду в медблок, там наверняка не помешает еще пара рук.

— Откуда ты умеешь? — почти сдавшись, удивляется Димас. — Да и мы о медиках вообще не думали, — признается он.

— На тебе научилась! — взрывается Таля. — Пошли поможешь, не думали они, — с гневным шипением сестра утаскивает Димаса в сторону лестницы, а меня внезапно пробирает на смех: ну просто образцовая семейная пара, и даже ругаются они тепло и по-доброму.

Мы с Костей остаемся вдвоем, пусть и вокруг — целая толпа.

— Ты даже не пытался меня отговорить, — прижимаюсь к нему.

— Если ты не получаешь, что хочешь, то творишь такую дичь, что впору вешаться, — ворчливо замечает парень. — Знаешь, чем сильнее я пытаюсь тебя обезопасить, тем сильнее ты сама лезешь в мясорубку.

— Угу, — киваю с довольным, несмотря на окружающий хаос, видом. — Если ты скажешь не совать в розетку мокрые пальцы, то это будет первым, что я сделаю.

— И последним, — напоминает парень, а затем отлепляется от меня и берет мое лицо в свои ладони. — Ты хотя бы ради приличия постарайся выжить, — взглядом как будто душу пронизывает. — Хотя бы ради меня.

— Ты тоже, — почти шепчу, потому что голос, предатель, ни с того ни с сего сел.

Из-за спешной эвакуации и отсутствия руководителя, который привносил бы в общие действия организованность, вокруг стоял жуткий гвалт, и ничего не было понятно. Димас, оставшийся один на весь офис, делал все возможное, но его, как ни крути, было мало. Нас пихают со всех сторон, кто-то больно пропадает мне локтем между лопаток, и я теряю равновесие — и упала бы, если бы Костя меня не удержал. Переглянувшись с парнем, я понимаю: пора брать дело в свои руки. Не зря же мы здесь.

Для начала надо вниз, к подвалу, — там тир, и не мешало бы захватить по паре запасных магазинов, если они еще остались. Мне сложно представить масштаб, сколько бойцов уже есть в здании и сколько еще едет сюда: обычно силовой стороной занимался Ник, и ему это даже нравилось, но Ника сейчас нет, и непонятно, вернется ли он в ближайшее время. Вернется ли он вообще.

Решимость в глазах Кости не оставляет сомнений: командовать будем мы. Если вдуматься, то не мы, а в основном он: я еще сосредоточенно слушаю инструкции и наставления, потому что руководить людьми — это пожалуйста, это ко мне, но управлять бойцами, которые понимают гораздо больше меня — слишком большая ответственность, и безопаснее для всех, если я буду четко следовать Костиным указаниям.

На подходе к тиру мы снова сталкиваемся с Марсом.

— Стой, — на бегу хватаю его за рукав. — Откуда ты взялся?

Он не успел бы добраться сюда из особняка, разве что и правда изобрел телепорт.

Уголок его рта шало ползет вверх от такого вопроса: все-таки сейчас не лучшее время для светских бесед.

— Я следил за офисом Голубева, — объясняет он. — Между прочим, это я узнал, что Елисеев выезжает сюда, — чтобы не стоять на месте, мы продолжаем путь. — Мы с Димой похимичили над вентиляцией на днях, на всякий пожарный, и я пустил в здание сонный газ. Дима через свои подключения к их системам заблокировал все выходы, — становится все интереснее и интереснее.

— Значит, Голубев не приедет? — как камень с души. С ним и знатная часть людей Демьянова, а сам Демьянов ничего из себя не представляет без бойцов.

— И Елисеев об этом не знает, — кивает Марс. — Есть и плохая новость: Чалов будет. Я не ставил им глушилку, собирался в ночь на послезавтра, чтобы ничего заранее не заподозрили.

Чалов — это плохо, это очень плохо, но шансы у нас все-таки есть. Из всех, кого мы старательно устраняли с дороги последние месяцы, остался только он да Маликов, но Маликов вряд ли сейчас помчится к нам, потому что с борьбе с Ником ему, должно быть, не до этого.

Странноватая Алиса, хорошо знакомая мне дежурная нашего тира, уже взмокла, выдавая оружие.

— Патронов, — сходу не просит — приказывает — Костя, хлопая ладонью по стойке.

Девушка не слышит, в таком шуме и я еле различаю, что он сказал, но дожидаться некогда. Вместе с остальными мыслями, скачущими в черепной коробке, галопом проносятся расчеты.

С момента Димасовского звонка прошло чуть меньше получаса. Марс сообщил ему еще минут за десять до того, нас бы не стали держать в неведении дольше. Непонятно, откуда выдвинулся Елисеев, но и из его офиса, и из московского дома сюда добраться можно минут за сорок — сорок пять с учетом объезда пробок в этом районе. Сейчас половина восьмого, и скорее всего, все начнется в ближайшие минуты. После восьми сюда соваться глупо, многие уже уходят домой, остаемся обычно только мы, программисты, диспетчера и координаторы — те работают и в ночные смены. Помимо обычной охраны есть и отряд бойцов, который тоже дежурит по ночам — на непредвиденные случаи.

— Подсади, — пихаю парня в бок, но, не успевает он обернуться, как я уже сама перемахиваю через стойку дежурного.

Елисееву, конечно, нет смысла нападать на почти пустое здание — зачем? В рабочее время здесь ненамного больше тех, кто способен оказать сопротивление, и если бы он хотел что-то выкрасть, например, то собрался бы совсем ночью. Нет, он решил разделаться с нами раз и навсегда, и в этом случае чем больше смертей он запишет на свой счет, тем вернее.

Можно было бы просто массово покинуть офис, чтобы противника встретила пустота, но это ничего не решит: Елисеев достанет нас и в особняке, и в любой точке мира, это лишь вопрос времени, и чем оттягивать неизбежное, лучше как следует подготовиться в эти последние минуты.

Пыхтя от напряжения, я взгромождаю на стойку ящик с патронами. В углу есть и второй, и я, чувствуя, что вот-вот надорвусь от тяжести, тащу его по полу. Можно было бы не поднимать его вовсе, открыть дверцу стойки изнутри и выставить рядом на полу, но бесполезно — затопчут.

— Давай помогу, — сбоку вырисовывается Марс, подхватывает ящик легко, как пушинку, и помещает его к первому.

Распихивая по карманам запасные магазины с полок, внезапно оказавшуюся в общем свалке гранату и черт знает, что еще, я запоздало замечаю, что вокруг стало до невозможного тихо.

— Разбиваемся по по десять, — слышу спокойный голос Кости, — по пять человек, — он поправляет сам себя, прикинув общее и явно неутешительное количество бойцов, — у кого нет при себе оружия — в очередь.

Паника ушла, и стоило голосам стихнуть, как выяснилось, что людей у нас совсем мало, и числом Елисеев значительно нас превзойдет, но сдаваться рано. Глядя на них, я чувствую только собранность и хладнокровность, каких будто бы не было еще пару минут назад: вот что значит руководящая сила. В этот же момент меня озаряет идея, и я, снова напомнив себе, кем на самом деле являюсь, выхожу вперед: довольно отсиживаться в тени Жилинского. Дождавшись, пока пушки и патроны получат все, командую:

— Расходимся по зданию, — указываю на план, висящий на стене. — По две пятерки в разные концы нижних этажей, — на первые четыре хватит. — Скрыться в кабинетах и сидеть тише воды, ниже травы, пока не начнется.

Елисеев думал напасть на нас неожиданно, но вот они мы — здесь, и мы осведомлены и будем готовы. Он же не знает, что мы знаем, а значит, это мы, а не он, возьмем внезапностью.

— А первый этаж? — спрашивает Костя, развернувшись ко мне. — Попытались бы остановить их в холле.

Еще раз окинув взглядом кучку из меньше полусотни человек, пару раз мотаю головой из стороны в сторону.

— Первый этаж освободить, — принимаю я. — Нет, лучше так же, как с остальными, — меняю решение, представив в уме схему распределения бойцов. — Эффект неожиданности, — объясняю Косте. — Хрен знает, когда приедет подкрепление, а бросать в бой всех сразу неразумно, их и так кот наплакал.

— Правда, — вмешивается Марс. — Так еще создастся впечатление, что нас больше, чем на самом деле есть.

— Ты-то откуда знаешь, — устало выдыхает Костя, но мой план поддерживает. — Я возьму первый этаж.

— Второй на мне, — подхватывает Димас, только возникший в дверях.

Марсу достается третий, а мне приходится брать позорный чертвертый — самый верхний из всех, где мы планируем бой, а потому самый безопасный. То, что я пообещала Косте не лезть совсем уж вперед, ничего не значит: Елисеев наверняка будет меня искать, и чем больше я буду в гуще сражения, среди бойцов, тем лучше — и тем выше шанс его завалить.

— Меня со счетов не списывайте, — напоминает о себе Алиса, подталкивая на всеобщее обозрение оружейную заначку — за стойкой дежурного уже ничего не осталось, я выковыряла последнее. — Из моих личных запасов, берите, кому что надо.

За каждым ее плечом я замечаю по автомату.

— Ты тоже?

— А как же, — задорно подхватывает она. — И не с таким справлялись. Сколько их вообще?

В воздухе застывает неловкое молчание.

— Мы не знаем, — спустя несколько секунд отвечает Костя.

— Ладно, действуем по схеме, — обрываю я. — Они наверняка думают ворваться и перестрелять всех, как это уже однажды было. Если они зайдут, а их встретит пустой холл, то по всей логике они разделятся, чтобы прочесать здание. Это будет легче, чем всем вместе наброситься на них.

Времени терять нельзя, и мы выбегаем наверх. Костя командует всем, кто еще не уехал, спрятаться в подвале: там были хорошие бронированные двери, через которые никто не пробьется внутрь. Я киваю Артему Смольянинову, который среди прочих спускается вниз, и молюсь, чтобы все, до кого успел дозвониться Димас, пришли нам на помощь. Но любое наше подкрепление будет позже, а пока что нам нужно продержаться. Сколько их будет? Точно ли разделятся и пойдут по этажам? Если нет, то нас всех просто перестреляют, как собак, и мы ничего не сможем с этим сделать. Весь план, придуманный впопыхах, держится на одних лишь допущениях, но ничего лучше никто не может предложить.

Укрыться на подвальном этаже и дождаться подкрепления — разумно, но ненадежно. К тому же, до подвала доберутся рано или поздно, и никакие двери не спасут, если вооруженная толпа задастся целью попасть внутрь. Чтобы этого не произошло, их нужно отвлечь на себя.

— Я включил глушилку, — с выдохом облегчения объявляет Дима. — Хана теперь их рациям.

Офис кажется пустым и заброшенным, только нас пятьдесят человек. Присоединяется Кеша, настроенный решительно, и совсем уж неожиданно — Леонид Викторович и дядя Игорь. Я и не заметила, когда они приехали. Дядя еще передает Тале в подвал какие-то важные документы, которые забрал с верхних этажей, и я радуюсь хотя бы тому, что сестра осталась внутри. Пора расходиться по позициям; дядя Игорь присоединяется к Марсу на третьем этаже, Леонид Викторович — на первый, к Косте. Туда же рвется и Кеша, в самый ад, ведь чем выше, тем больше шанс выжить, как у нас с Алисой на четвертом, но первый этаж — там же практически нулевые шансы. Там же буквально на смерть.

Оставшись позади, мы с Костей снова переглядываемся — может быть, в последний раз. Он вдруг прижимает меня к стене, впивается в губы поцелуем, и я охотно отвечаю, зарываясь пальцами в светлые волосы. Получается как-то отчаянно, дико, безумно даже. Я до боли всматриваюсь в его лицо, чтобы точно навсегда запомнить, чтобы никакая амнезия или даже смерть не заставили меня забыть. Чтобы на том свете мне было, что вспоминать.

На четвертом этаже меня уже ждут. Вообще мы должны были разделиться, чтобы с одной пятеркой бойцов была Алиса, а с другой — я, но по непонятным причинам мы с ней оказываемся рядом.

— Возьмите, Джина Александровна, — она протягивает мне автомат и несколько рожков. — Стрелять хоть умеешь? — как и я, чувствует, что формальности можно отбросить, и обращается по-простому, на «ты». Наверное, когда вы вдвоем сидите на корточках, прижавшись к стене так, чтобы не было видно даже тени, просто невозможно говорить друг другу «вы». — Я тебя в тире только с пистолетом и видела.

— Разберусь, — киваю я.

Алиса всматривается в снежно-белый потолок.

— Сегодня появится много привидений, — задумчиво произносит она.

Кто-то же должен ей сказать. Может, это последняя возможность.

— Их не бывает, — осторожно замечаю в ответ.

— Я в Чечне была, — неожиданно признается Алиса, — снайпер. После всего, что там было, поверишь не только в призраков.

Тут уже настает моя очередь удивляться. Алиса, всегда на позитиве и немного дурашливая, хотя старалась держать серьезное лицо при главных, которая постоянно вкидывала какие-нибудь фразочки невпопад и шутила с секретарями дурацкие, но оттого еще более смешные шутки, — эта Алиса — и в Чечне? Я была уверена, что она просто инструктор в тире, максимум — по мишени не промажет, но представить ее в настоящей боевой обстановке не получалось.

Правда, представлять больше и не нужно: я даже не успеваю ничего ей ответить, как снизу раздаются первые выстрелы.

Запоздало соображаю, что они должны были прозвучать только при худшем исходе: мы собирались сидеть в засаде до тех пор, пока Елисеевские головорезы не разбредутся по верхним этажам.

Первый порыв — броситься на первый этаж, помочь, но Алиса удерживает меня за локоть и прикладывает палец к губам.

«Молчи».

Стрельба прекращается так же внезапно, как и началась, и я готова отдать все, чтобы Талины сказки про пророческий дар стали реальностью, потому что сидеть здесь в неизвестности просто невыносимо. Чтобы хоть как-то унять тревогу, я начинаю представлять, как бойцы Елисеева ворвались в холл и сразу стали стрелять на поражение: наверняка ведь у них был такой план. Как замерли, от удивления опустив автоматы, потому что в холле никого не нашли, и даже пост охраны пустовал. Вслушиваясь в тревожную давящую пустоту, где даже нашего дыхания не чувствуется от напряжения, я вскоре начинаю различать другие, новые звуки.

Тихий, едва заметный стук ботинок на лестнице. Значит, они решили разойтись по всему зданию — самый логичный вариант, как я и говорила.

Шуршащий шелест одежды и редеющие шаги — они приближаются к нам, группами отделяясь на каждом этаже. Стараются не шуметь, опасаются засады.

Вжимаясь лопатками в стену, я почти что приросла к ней, вцепившись в автомат так, что побелели костяшки заледеневших от ужаса пальцев. Уж лучше сразу в огонь, там отключается и страх, и мысли, чем вот так ждать и сходить с ума, чувствуя, как эмоции раздирают грудную клетку изнутри, оседают пустотой в горле. До безумия хочется курить, но нельзя, и от этого хочется только сильнее. Проходит еще минута, и я уже готова на сделку с дьяволом и продать свою душу ко всем чертям ради хоть одной затяжки.

Сразу же меня наполняет едким осознанием того, что после всего-то даже черти не дадут за мою душу и ломаного гроша.

Планировка нижних этажей не такая, как наверху, но в целом план действий одинаков: одна группа бойцов затаилась в кабинете возле лифта, другая, где, например, мы с Алисой, — за поворотом в конце этажа. Когда Елисеевские люди пройдут вглубь и окажутся примерно между нами — открываем огонь. При этом первый этаж ждет до крайнего момента, чтобы остальные, кто находится выше, успели попасть в нашу западню.

Бойтесь, суки.

В следующий раз мы не ждем, когда стрельба внизу стихнет: больше не таясь, выскакиваем из-за угла прямо на противников. Их оказывается меньше десятка — я не успеваю пересчитать, вижу только, что наши бойцы сходу положили уже троих. Бью по оставшимся автоматной очередью, чувствую, как адреналин в крови взлетает до предела, и в этот момент, как ни странно, я вдруг чувствую себя дома. Не так, как в особняке или у бабушки, иначе, чем уютно-рабочими вечерами в кабинете, но все же на своем месте.

Алиса счастливо улыбается, утирая пот со лба, когда никого больше не остается. На полу семь тел, и двое из них — наши бойцы, потому что из десяти на ногах осталось только восемь. Значит, Елисеевские разошлись по пятеро на этаж. Господи, да мы и впрямь везунчики.

Кажется, кто-то на полу дышит, и пока остальные ищут там живых, я коротко киваю Алисе в сторону лестницы, где слышен уже нешуточный топот десятков ног. Конечно, они поднялись и дальше, и теперь всей толпой бросились вниз, на помощь. И даже если мы все сейчас соберемся там, все равно не возьмем количеством; нужно задержать.

Стрельба не стихает, а идея рождается сама собой, как будто всю жизнь сидела в моей голове и наконец дождалась своего часа. Как удачно в тире я нашла сегодня гранату. Не то чтобы я сильно понимала, как они работают, но здесь не должно быть ничего сложного: выдергиваешь чеку — бросаешь. Нужно спешить, пока они еще спускаются.

Звук взрыва теряется в общей какофонии — или это я не успела отбежать достаточно далеко, и меня оглушило на время. Бойцы за моей спиной понимают и без слов, расстреливают всех, кто остался отрезан от нижних этажей. В лестнице зияет провал на два пролета, это выходит целый этаж, и к нам спуститься никто уже не может.

Если по пять на этаж — значит, умножить на семнадцать, и получим восемьдесят пять. Многовато выходит для того, кто рассчитывал застать нас врасплох, но если они разделились не поровну, то выходит очень плавающее число от пятидесяти до ста. Скольких убило взрывом, а скольких еще погребло под обломками лестницы, прикинуть сложно, но мы едва успеваем менять рожки в автоматах — я не умею, и Алиса, проклиная меня на чем свет стоит, показывает, как это делается, — и вскоре сверху не доносится ни звука. Внизу — там, кажется, все только началось.

— Лифт, — командую быстрее, чем успеваю осмыслить, и очень надеюсь, что выше пятого этажа не осталось никого живого.

Наших ребят — уже только четверо, мы с Алисой — двое. Всего шесть. Учитывая, сколько мы положили, неплохой результат.

Внизу — самая настоящая мясорубка: народу гораздо больше, чем было изначально, — значит, подоспело наше подкрепление. Многие из Елисеевских успели спуститься, и теперь высовываться хоть куда-то было равно смертному приговору, но коридоры, где хватало углов и поворотов, и кабинеты, в которых можно было найти укрытие и затаиться перед атакой, на поверку оказались не самой плохой территорией для боя. И территория эта была нашей.

Все перемешалось вокруг: стрельба шла и на первых этажах, и на лестнице: кто-то нашел себе укрытие в завале между третьим и четвертым. Кулон, подаренный мамой еще в детстве, больно вдавливался в кожу, плотно прижатый облегающей водолазкой, и я успела пожалеть, что не сняла его, а просто спрятала под одежду, чтобы не мешался. Пришлось сразу отогнать эту мысль прочь: подвеска с большим гранатом была для меня вроде талисмана удачи, который я даже на ночь не снимала, придумав себе легенду о том, что так хотя бы часть маминой души останется рядом.

Патроны в автомате закончились, и теперь с его помощью я разве что могу ударить кого-нибудь прикладом по голове. Слава богу, что есть еще пистолет. В условиях штурма он менее удобен, чем тот же автомат, теперь бесполезно болтающийся за спиной, но гораздо лучше, чем ничего. Теперь я в полной мере пожинаю плоды тренировок, когда, не отдавая себе отчет в своих же действиях, я все-таки ловко уворачиваюсь от пуль, в нужные моменты успеваю заскочить в укрытие или пригнуться: тело двигается само, повинуясь выработанным инстинктам.

Мы проигрываем, чертовски проигрываем: в здание врываются новые люди. По оружию в их руках нетрудно догадаться, что они от Чалова: такие автоматы только у него. Да и самого Чалова не приходится долго искать глазами в толпе: вот он, впереди, ведет своих бойцов, как будто самый бессмертный из всех.

Выбежав из холла обратно на лестницу, я спешу предупредить ребят на втором этаже: судя по звукам стрельбы, наши там продолжают бороться. Прямо на меня скатывается по ступенькам чье-то тело, но я, отскакивая к стене, чтобы не задело, даже не успеваю посмотреть, кто это: важнее то, кто в него стрелял, свой или нет. Доля секунды, которая уходит на то, чтобы признать врага, стоит целой жизни. Выстрел — тот был, я услышала его так четко, одиночный, как будто все остальные звуки исчезли, но боли почему-то нет, и ослепляющей темноты нет тоже. Словно в тумане, словно это вовсе была не я, перевожу взгляд сначала на новый труп у своих ног, а затем — на собственную вытянутую руку с пистолетом.

Окружающая меня реальность вдруг возвращается, врывается в сознание, и на контрасте шум и крики кажутся неестественно громкими. Перепрыгивая через три ступеньки и на всякий случай не отлипая от стены, я преодолеваю еще один пролет и замираю у входа на этаж. Стекло из дверей разбилось, наверное, еще в самом начале, и теперь осколки неприятно хрустели под ногами, заставляя затаиться, чтобы не выдать себя звуком, но почти сразу я вспоминаю, что его вряд ли кто-то услышит в такой неразберихе.

Вглядываясь в ту часть этажа, что была видна с моей позиции, через несколько долгих мгновений начинаю различать, кто есть кто. Молниеносный выпад из-за стены — четыре быстрых выстрела — и я снова отпрыгиваю назад. Все органы чувств обострены до предела, и, осторожно выглянув еще раз, я отмечаю, что все четыре раза попала точно в цель. Сразу же приходится отстреливаться еще, потому что меня заметили, и стоять на месте равносильно самоубийству, поэтому я мчусь в другую сторону, то и дело оборачиваясь для ответных выстрелов. Их становится все меньше — патроны заканчиваются не только у нас.

Когда выстрела не выходит, думаю — осечка, жму на спусковой крючок еще и еще, но мой «глок» молчит. Выругавшись про себя, понимаю, что магазин пуст, но это ничего, у меня есть и еще, только бы взять хоть несколько секунд на перезарядку. Не глядя вперед, спотыкаюсь о выкаченный из какого-то кабинета компьютерный стул и посылаю его ко всем чертям, отталкиваю как можно дальше, задней мыслью гадая, врежется ли он в кого-нибудь. С разбега бросаюсь на пол, лицом вниз, пока в меня не попали, и старательно изображаю труп: никто сейчас не станет разбираться и осматривать каждого.

Идея оказалась не лучшей: в следующий миг приходится выдергивать руку из-под грубой подошвы ботинка, чтобы тот не переломал мне кости. Я не умею ползать по-пластунски, и учиться приходится прямо сейчас, вспоминая все фильмы и книги о военных, что я встречала. Стараюсь скользить по полу, не отрывать от плоскости ни одной части тела, и пока что, кажется, все получается. Оказавшись на достаточном расстоянии, я все это время не выпускаю из пальцев пистолет; свободной рукой, изогнув ее под неизвестным мне ранее углом, нашариваю в кармане магазин и отточенным движением — не зря училась — защелкиваю его на место, перед этим отшвырнув уже ни на что не годный пустой.

Подниматься пока не рискую, вглядываюсь в лица снизу вверх в надежде найти знакомые. Патроны стараюсь беречь, но не упускаю возможности подстрелить тех, кто целится в сторону наших бойцов. Уклоняться приходится уже не от огня, а того, чтобы на меня ненароком не наступили: под ноги здесь никто не смотрит.

За поворотом в ближайший коридор, куда я, подобравшись, юркнула, преодолев одним махом добрый метр, привалившись к стене, тяжело дышит Марс, зажимая ладонью раненое плечо. За какое-то мгновение, которое я едва улавливаю, его взгляд из блуждающего становится таким острым, что можно и порезаться, дуло его пистолета возникает всего в сантиметре от моего лица, но, узнав меня, он опускает руку. По коже пробегает холодок от осознания, что только что я могла быть убита так глупо, по ошибке, даже не врагом, не в бою.

— К такому жизнь меня не готовила, — шумно выдохнув, признается Марс.

Забыв о том, что творится буквально в двух шагах, я удивленно поднимаю брови.

— Разве ты не этим по жизни занимаешься? Артем говорил, ты профессионал своего дела.

— Киллер, но не, — он обводит глазами наш закуток, — не вот это все. Я убиваю, а не играю в войнушку. Охраной тоже занимаюсь иногда, но редко, да и не было у меня еще, — он запинается, подбирая наиболее емкое слово, — ситуаций. Бесценный, блять, жизненный опыт, — он с досадой сплевывает на пол.

— Если выживем, — урезониваю я. — Как раз искала кого-то, чтобы передать: Чалов приехал.

Горе-киллер моментально оживляется.

— Мы в заднице, — констатирует он, за натянуто-позитивной улыбкой пряча настоящие эмоции. — Но подыхать я здесь не собираюсь. Держи, — протягивает мне невесть откуда взявшийся у него рожок для автомата.

Благодарить приходится уже на ходу: стоит мне зарядить «калаш», как Марс вскакивает на ноги и тащит меня за собой. Стрелять из-за его спины гораздо удобнее, надежнее, что ли, но прикрываться раненым не позволяет взыгравшая вдруг совесть, хотя он ведет себя живее всех живых, разве что побледнел. Шатает его или он уворачивается от пуль, так и не понять.

До лестничной клетки осталось совсем немного, но не успеваю я обрадоваться, что этаж, похоже, расчищен, как Марс отпрыгивает назад, на пол, и по инерции я делаю то же самое, уже рисуя в голове картинки, как меня попросту раздавит его весом, но меня то ли тянут за выброшенную в сторону руку, то ли за ноги оттаскивают дальше, и на меня никто не падает. Автомат, который я никак не хотела отпускать, все-таки отлетает в сторону, и я как будто теряю якорь, удерживавший на плаву. Пол подо мной теряется, создается ощущение пугающей невесомости, и я не слышу, совсем ничего не слышу, даже стук собственного сердца в такт нарастающей панике.

— …на! О… ись!

Меня резко дергают вверх, но взгляд никак не может сфокусироваться, и я вижу перед собой только невнятные размытые пятна. Постепенно чувства возвращаются: я улавливаю, как меня трясут за плечи, с огромным трудом сдерживаю рвотный позыв и с набегающей на глазах влагой наконец различаю перед собой Артема Смольянинова. Что он здесь делает, я ведь сама видела, как он уходил в подвал?

— Ее оглушило, — объясняет голос Марса откуда-то сбоку, и наконец я полностью прихожу в себя.

И первыми сквозь клубы пыли и гари я замечаю бойцов Чалова. Марс уже наставляет на них оружие, но по нам не стреляют: думают, нас убило. Мне казалось, что со взрыва — как я поняла, это был именно он — прошла целая бесконечность, а на деле лишь несколько секунд.

— Нахрен, к лифтам, — севшим голосом командую я и киваю в нужную сторону.

Сломя голову, мы несемся подальше от этого ада. Рукавом закрывая глаза от едкого дыма, я двигаюсь почти наугад, и возможность перевести дух появляется только в просторной кабине. Мы молчим, просто молчим, даже не переглядываясь толком: положило всех оставшихся на этаже, кроме нас троих. Что тут вообще можно сказать.

Внизу, на первом, обстановка гораздо оживленнее, и перестрелка еще идет, пусть и не так активно, как в самом начале. Елисеевское подкрепление вооружено не очень хорошо: наверняка ехали просто на подстраховку и не ожидали, с чем столкнутся. Я бы даже подумала, что у нас есть шансы, но они превосходят числом; сколько наших-то осталось — хоть два десятка наберется?

«Дым табачный воздух выел», — сразу приходит на ум. Глаза до сих пор слезятся, и это мешает нормальному обзору не хуже плотной пелены пороховых газов, и курить, курить до безумия хочется.

«Комната — глава в крученыховском аде», — точнее и не скажешь, черт возьми. Может, я уже умерла, и это мой личный котел?

Споткнувшись о собственную мысль, я замираю на месте от поразившей меня догадки. Там, в доме Костиного отца, как будто не парой часов ранее, а совсем в другой жизни, вечность назад, мы видели нарисованной внутри коробочки для кольца не корону — лилию.

— Не тупи! — кричит мне в ухо Артем, и они с Марсом тянут меня дальше: я едва успеваю переставлять ноги.

Укрывшись за полуразваленным стеллажом — стену кабинета уже просто снесли, и мы перепрыгиваем через обломки — можно позволить минуту на передышку.

Лилия — это «Лиличка!», письмо Маяковского Лиле Брик. Я помню его наизусть еще по тем временам, когда ежедневно играла на гитаре и учила, как играть песню Сплина на это стихотворение. По памяти повторяя про себя строки, едва слышно мычу мотив: так легче вспоминается. Марс смотрит на меня с недоверием, может, даже считает, что я тронулась умом, потому что, поднимая свой пистолет, бросает заботливое:

— Ты посиди пока, — и даже легонько гладит меня по голове.

— Все нормально, — заткнув в себе мысли о загадках, вскидываю и свое оружие. — Сам посиди, ты же ранен.

— Царапина, — скривившись, отмахивается Марс.

Кажется, я уже пообвыклась с происходящим, и этот факт начинает меня пугать: такое не должно быть в норме вещей. Но в голове помимо концентрации на противниках открывается и другой, параллельный поток сознания, и я будто здесь и не здесь одновременно, потому что помимо целей, по которым стреляю, я вижу перед собой и другую.

Мы мусолили это несчастные книжки Маяковского уже почти полгода, порой посвящали корпению над ними целые вечера, и все страницы с пометками за это время врезались в память намертво, и мне даже не нужно напрягаться, чтобы представить любую из них — тем более, что осталось всего четыре.

Письмо Лиле Брик — там подчеркнуто «сердце в железе», «я» и номер страницы.

Мы перебираемся на другую, более удобную для стрельбы позицию, и отсюда заметно гораздо больше. Напротив нас — дядя Игорь, жестами раздающий команды уцелевшим бойцам. Наши взгляды на миг встречаются, и он коротко кивает, узнав, что я жива; я делаю то же самое: это единственное, на что хватает времени.

«Сердце в железе» — красивая метафора, но сходу не понять, что дедушка имел под этим в виду.

К горлу подкатывает ком, когда взгляд натыкается на лежащее совсем рядом тело Алисы, которое возможно узнать только по цвету волос. Всеми силами стараясь не соотносить увиденное с девушкой, которую я помнила, я поспешно отворачиваюсь. Промахнувшись два раза, пригибаюсь ниже и даю сама себе хлесткую пощечину: оплакивать еще успеется, а пока важно сохранить немногих живых. И это выйдет только в том случае, если я не буду больше оборачиваться туда, если перестану представлять перед глазами раздробленный череп.

«Я» — дед намекал на себя или на того, кто будет разгадывать его тайны?

Ситуация выходит из-под контроля, даже того малого, под которым она была. Я была почти уверена, что хуже не станет, но все происходит ровно наоборот, и нам приходится отступать вглубь этажа, хотя и так, казалось бы, уже некуда.

Номер страницы — цифра семь.

Отползая назад, я случайно задеваю рукой голову Алисы — точнее, то, что от нее осталось, — и меня все-таки выворачивает на пол.

На этот раз дедушка решил загадать нам ребус, самый детский и самый простой, но ответ будет понятен только кому-то из нас.

Сперва я думаю, что у меня начались галлюцинации: только я утираю губы рукавом, стараясь силой мысли прогнать изо рта противный привкус, как ясно слышу на том конце автоматные очереди, которых здесь просто не может быть, патронов для них ведь не осталось ни у кого, и взять их уже неоткуда. Но стоит поднять голову — и я встречаюсь с горящими взглядами враз ободрившихся соратников. Можно даже приподняться немного, осознав, что по нам не стреляют больше: противник развернулся к холлу. Продираясь взглядом через вражеские спины, за которыми мы так абсурдно оказались, нетрудно отыскать Ника — потрепанного не меньше нас всех, но пугающе воинственного. Старший брат, не таясь, идет впереди своих бойцов, а рядом с ним — Яна Яхонтова, которую я уже не ожидала увидеть и которую Ник сразу отталкивает за охранный пост, чтобы в нее не попали.

На этот раз перстень и правда будет подлинным, тем самым старинным, что подарила когда-то нашему предку императрица Елизавета Петровна. Я только теперь вспомнила, Дементий Кириллович ведь упоминал, что всего было семь. Этот — последний.

Сорвавшись с места, я бегу, бегу со всех ног, продумывая план действий прямо на ходу. Нас оттеснили далеко за лифты, буквально в угол, а теперь именно в районе лифтовой площадки жарче всего. Как назло, туда-то мне и нужно.

Подождать, пожалуй, можно и даже логично, но в голове набатом бьет мысль о том, что Елисеев — он наверняка тоже где-то здесь, и если вдруг у него возникнет идея проверить, и если он доберется раньше меня, то все наши прежние старания окажутся бесполезными. Плевать на них, но раз дедушка так прятал этот настоящий перстень, значит, в руки Елисеева он попасть не должен.

Меня с силой дергают назад, и я бы завалилась на спину, если бы не встретилась с вертикальной опорой. В таком состоянии я бы, честно, и не узнала Костю по паре прикосновений, но его пистолет, девяносто вторую «беретту» с гравировкой, вижу сразу.

Развернувшись к парню лицом, я с тревогой, плавно переходящей в облегчение, вижу на одежде и руках кровь — не его. В его глазах — непередаваемая словами концентрация всех на свете чувств. К сожалению, радоваться тоже некогда, но уйти Жилинский не дает, держит крепко.

— Куда ты? — стальной проблеск в глазах.

— Мне нужно наверх, — я не могу понять, это мой слух подводит или действительно так шумно, потому что своего голоса я практически не разбираю. — На шестнадцатый, — на всякий случай объясняю и жестами, про кольцо опасаюсь произносить вслух: просто показываю.

Парень качает головой.

— Это подождет.

И я даже могу его понять: если бы он или Таля, или Ник, или Димас, Артем, да даже Марс — кто угодно из них — решил бы рискнуть жизнью ради фамильного кольца, которого никто из нас никогда на самом деле не видел, по сути ради того-не-знаю-чего, я бы ни за что не позволила. Но риск я беру на себя и чувствую, просто чувствую, что справлюсь, но разве возможно объяснить это тому, кто любит?

Нет, ну конечно же нет.

Поднявшись на носочки, припадаю к его губам, делаю небольшие шаги вперед — подальше от линии огня. Обхватив его шею руками, прижимаюсь ближе, и невыносимо хочется еще — пожалуй, даже сильнее, чем курить.

Но сейчас нельзя, и единственный выход — вырваться из крепких рук, обнимающих так тепло и бережно, отпрыгнуть на добрый метр назад, а то и больше — в кровавых лужах на плитке подошвы скользят — и, бросив последний взгляд, убежать, пригибаясь от шальных пуль, в следующее по пути к лифтам укрытие.

Прости, пожалуйста. Мне нужно, мне просто нужно, пойми же ты: я бы и сама не стала рисковать просто так.

Короткими перебежками я продвигаюсь к цели: медленнее, чем хотелось бы, но зато успеваю выцепить из общей массы Талю — она-то куда вылезла? — и смутно знакомого мужчину рядом с ней. К ним спешит Дима, и видя его рядом с ней, я спокойна за сестру, а что до мужика — мало ли, где и сколько раз я его могла увидеть за сегодня? Бедро будто обжигает, и к горлу снова подступает тошнота, но я гоню эти ощущения прочь: потом, все потом. По необходимости расчищая себе дорогу одиночными выстрелами, я чувствую, как пистолет в руках легчает. Осталось мало: может, около пяти, а может, и меньше. Последний магазин.

Добравшись, куда хотела, нетерпеливо долблю по кнопке вызова лифта несколько раз, как будто от этого двери откроются быстрее. Тело бросает в жар, когда я понимаю, что левая штанина пропитывается кровью, но боли почему-то почти совсем не чувствую: наверное, от адреналина. Внутри кабины, которая везет меня на самый верх, я старательно настраиваюсь на хладнокровное ведение логической цепочки, хотя инуитивное чутье помогает мне гораздо больше.

Про зашифрованное простым ребусом слово «семья» мы догадались давно, но не могли додуматься, к чему его отнести. Семья — это ведь и мы сами, а тайник находится в каком-то конкретном месте. Только сегодня, здесь, под обстрелом, я поняла, куда направляет эта загадка: наш офис. Сердце семьи.

Не нужно быть гением мысли и для того, чтобы сузить круг поисков: во всем здании полно народу, а все наши личные кабинеты ремонтировались и перекраивались от и до. Остаются помещения родителей и дедушки, но он не мог предвидеть, что они погибнут так скоро; к тому же, папа мог и не знать о тайниках, а мама — она помогала, но указаний на нее ни в каких стихах не было даже косвенно.

Шестнадцатый этаж втречает гулкой тишиной и пустотой. Выбор очевиден, и, сделав глубокий вдох, я мысленно прошу прощения у всех родных за свое кощунство и выстрелом выбиваю замок: в нынешних обстоятельствах глупо было бы возвращаться на охранный пост за ключом. Медленный размеренный выдох — и я открываю дверь в кабинет дедушки.

Я не была здесь ни разу: какой-то внутренний блок не давал зайти, и каждый раз, когда я хотела, перебирая в пальцах связку ключей, так и не решалась. Шестнадцатый этаж целиком стал своего рода памятником, как и было завещано: родители и дедушка просили не трогать их рабочие места.

И если родители были не против посмертного вторжения в их пространство, чтобы мы смогли хоть посмотреть, то дедушка на слово не верил и решил перестраховаться: я еще не пересекла приемную, а на двери самого кабинета уже виднеется кодовый замок.

Я не очень в состоянии думать: хотя голова на месте, ощущение такое, будто мне вышибли все мозги. Честно, я надеялась найти тайник с перстнем по памяти о подчеркнутых строчках в стихах Маяковского и была уверена, что сами книги мне даже не понадобятся. Но теперь остается только ступор: какие числа вводить? Может, если бы не амнезия, то я бы вспомнила что-нибудь, подсказку из детства, но в голову ничего не приходит. Мой истерический хохот сотрясает воздух, и я наматываю круги по приемной, размахивая руками и плохо отдавая себе отчет в своих действиях. Остался последний шаг, а я бессильна.

Когда нервы немного успокаиваются, я стараюсь дышать глубже и сосредоточиться на поиске пароля. За последний год я проделала огромный путь, мы все проделали, и стоит подумать о той памяти, что у меня появилась после аварии. На том, что мне недоступно, свет клином не сошелся, и я могла что-то увидеть, заметить, найти в то время, когда уже переехала в Москву. Домой.

Из окна видно краешек звездного неба, и я невольно засматриваюсь, забывая, зачем пришла. Время словно замирает ненадолго, дает возможность выдохнуть и прийти в себя.

«Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно», — тоже Маяковский. Вдобавок мозг сразу подбрасывает кучу непрошеных ассоциаций из песен и фильмов, но я методично отметаю их прочь, чтобы добраться до главного. Никакие звезды не помогут открыть эту дверь.

Но не оставить хоть какую-то наводку дед не мог.

Попытки обыскать приемную не приводят к очевидному результату: все более-менее приметные вещи не вызывают ничего, кроме чувства, что все не то и не так. Тут вообще немного предметов: узкий книжный стеллаж, секретарский стол, вместо диванчика для посетителей — пять мягких кресел. Ни документов, ни даже компьютера не осталось, принтер — и тот перенесли в другое место, чтобы не простаивал зря. Нетронутыми остались только книги на полках, да и то здесь как будто оставили самые ненужные, и фотография в рамке на стене. Я пытаюсь снять ее, чтобы рассмотреть поближе, но та не поддается, как будто приклеена намертво, и приходится довольствоваться тем, что есть.

Мы вчетвером: я, Таля, Ник и Костя — вместе с дедушкой, нарядные и торжественные. Просто образцово-показательное фото в духе старых семейных портретов. Мне здесь примерно от пяти до семи лет, но приезжала я как раз в шесть — значит, снимок сделан в две тысячи втором году.

Вот и ответ.

Каждую цифру нажимаю медленно, вдумчиво, стараюсь заморозить момент в своей памяти. Два-ноль-ноль-два. Электронное табло загорается красным.

Ответ неверный.

Не подходит и день рождения дедушки, и год, и дата смерти — я проверяю просто так, вдруг мама знала первоначальный пароль и поменяла его потом. От отчаяния я даже попробовала банальное «один-два-три-четыре», вдруг случилось бы чудо, но мой лимит чудес, должно быть, исчерпан на долгое время вперед. Прикрыв глаза, концентрирую внимание не на неудачах, а на том, какой же код должен сработать. Покурить бы, и правда: никто не знает, что я здесь, а с сигаретой думается гораздо проще. Извлечь из намокшего кармана узких джинс липкую от крови пачку оказывается нелегко, а в глазах темнеет то ли просто от вида своей собственной крови, то ли от ее потери, но потребность в никотине гораздо сильнее.

Радуясь, что сами сигареты в полном порядке, разве что половина разломалась, нахожу целую. Зажигалка выскальзывает из пальцев, но со второй попытки закурить удается, и как только в организм попадает никотин, приходит расслабление, но вместе с ним становится ужасно больно. Что ж, это должно было произойти рано или поздно. Я еле сдерживаюсь, чтобы не закричать, закусываю кулак, но это не очень помогает. По щекам скатываются слезы, а тело бьет крупная дрожь, и кажется, так плохо еще не бывало никогда. После аварии я очнулась в больнице, обколотая обезболивающими, но сейчас их нет, только сигареты и необходимость попасть в дедушкин кабинет.

Я курю уже вторую, и с каждой затяжкой все лучше выходит абстрагироваться от боли и подступающей вместе с ней паники. Все терпят, должна и я.

Из всех предметов в приемной не убирается только фотография, значит, дело в ней. В глазах начинает темнеть, и меня ведет в сторону, я сползаю по стене и едва не оседаю на пол совсем, только в последний момент успеваю выставить руку и ухватиться за стеллаж. Кажется, что я так и останусь тут, больше нет сил ни думать, ни бороться, и я сделала уже все, на что была способна, нет смысла требовать что-то еще. Разжав пальцы, я прижимаюсь щекой к штукатурке, позволяю себе упасть, но вместо долгожданной темноты перед глазами, как видение, проносится воспоминание.

Когда мы подбирали пароль к дедушкиному секретному сейфу в особняке, Таля вычисляла комбинации на основе года рождения каждого из нас. Я очень четко помню, как она сказала, что комбинация из четырех цифр получается только одна: Костя родился в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом, Ник — в восемьдесят девятом, а мы с Талей — в девяносто пятом. Если записать подряд и вычеркнуть повторы, выходит как раз четырехзначный код. Он не подошел к сейфу, но может, предназначен как раз для этой двери: не зря же рядом висит снимок со всеми нами.

Собрав волю в кулак, пытаюсь подняться на ноги, но это дается с таким трудом, что я снова валюсь на пол. Не желая терять больше ни секунды, я доползаю до двери так, оставляя на плитке кровавый след. Опираясь о стену, я сначала медленно становлюсь на одно колено, а затем, когда уже могу достать до дверной ручки, хватаюсь за нее и подтягиваюсь, возвращаясь в полностью вертикальное положение.

Восемь-восемь-девять-пять. Индикатор загорается зеленым, и опора из-под моей руки уходит, открывая вход в дедушкин кабинет.

Здесь нет ничего, что бросалось бы в глаза, и атмосфера ничем не отличается от той, что была в его домашнем кабинете в особняке, разве что тот был еще толком не обжит, когда дед его покинул, а в этом будто чувствуется его присутствие. Планировка такая же, как в наших и в родительских: ничего примечательного. Коллекция ретро-машинок на открытой полке шкафа, фотографии в рамках — такие же снимки я видела в альбомах. На журнальном столике разместился большой коричневый глобус и стопка старых газет, на рабочем столе — крошечная деревянная фигурка лошади, статуэтка средневекового рыцаря, глиняный колольчик, расписанный не очень аккуратно, пестро и неумело, будто детской рукой, и еще одна поделка — кривенький цветочек из бисера.

Первым делом я открываю окно, чтобы впустить в помещение свежий воздух: его очень не хватало в последние часы, а теперь не получается надышаться.

Из стихотворений, которые мы никак не использовали, выделены строки про звезды, но ничего похожего в кабинете нет, и может, в них еще какая-нибудь, другая загадка. Еще я помню про венчики ромашек, а еще было про лошадь, вот только в нем не было подчеркнуто ни строчки. Ситуация кажется безвыходной, потому что фигурка лошади на поверку оказывается не больше, чем просто фигуркой, и я даже исследую глобус на предмет тайника: я видела в фильмах точно такие, которые открывались, но этот оказался самым обычным.

Если подумать, самой сложной частью было попасть в кабинет, а здесь уже должно оказаться что-то простое, может, детское даже — дедушка любил играть на ностальгии.

Детское? В принципе, если представить, что цветок из бисера — это ромашка, то все сходится. Я ведь ничего не теряю, если попробую.

Я пытаюсь вытащить поделку из маленькой деревянной вазочки, но что-то внутри не дает, как будто кончик стебля приклеен или привязан. Сердце пропускает удар, и я даже забываю о невыносимой боли: это кольцо, кольцо мешает, и даже интересно, как дедушке удалось засунуть его туда, но гораздо важнее извлечь перстень обратно. Все тайники были придуманы так, что не приходилось ничего ломать или рушить, но это — это ведь просто кусок дерева.

Облапав вазочку от и до, я уже думаю просто забрать ее с собой: разобраться можно и потом, главное ведь, что я нашла. В задумчивости блуждая ногтем по спиральному узору, я собираюсь с силами, чтобы подняться и вернуться вниз: это оказывается еще труднее, чем я думала. Каждое движение вызывает приступ слабости, а на левую ногу я даже ступить толком не могу. Кажется, что еще пара шагов — и я раздавлю зажатую в моем кулаке деревяшку в щепки, но вместо этого она неожиданно разваливается пополам. Дно падает на пол и укатывается куда-то под стол, а в ладони остается верхняя часть с бисерным цветочком и перстнем.

От того, насколько все вышло просто, хочется рассмеяться от накатившей легкости: это как матрешка, и стоило лишь немного прокрутить посередине, а не ломать голову. Узор перекрывал стык двух половинок, и неудивительно, что я сразу не поняла.

Если бы не ранение, я бы поскакала к лифтам вприпрыжку, но от нового движения все вокруг плывет еще сильнее, и я даже из кабинета еще не вышла, а уже выбилась из сил. Прислонившись к шкафу, запрокидываю голову назад, чтобы усилить приток крови в мозг, а когда открываю глаза — еле сдерживаюсь, чтобы не вскрикнуть от ужаса.

Прямо передо мной стоит Елисеев.

Рука молниеносно достает пистолет из кобуры, и мне не нужно сомневаться ни секунды, чтобы выстрелить, но ничего не происходит: патронов нет, а в следующий момент оружие летит на пол, выбитое из моей хватки. Нечеловеческим усилием я отпрыгиваю назад, к распахнутому окну, пытаясь прикинуть, какая смерть будет выглядеть достойнее: пасть от руки врага, не сумев защититься, или позорно выпрыгнуть с шестнадцатого этажа, но при этом не дать ему себя убить. Что так, что так выходит дерьмово.

Но стрелять Елисеев почему-то не спешит, просто держит меня на прицеле.

— Я знал, что ты приведешь меня к перстню, — исподлобья сверлю его взглядом, не удостаивая ответом. — Ты ведь слишком похожа на свою мать, — ехидно ухмыляется, и по этой роже до безумия хочется врезать тяжелой подошвой ботинка. — Я всего лишь закинул удочку тайны, а ты не смогла удержаться.

— Чтобы забрать кольцо, убить меня будет мало, — медленно и осторожно отступаю к окну. Плевать уже, как я погибну, но если бросить кольцо на проезжую часть, например, то его раздавят колеса проезжающих машин, и Елисеев ничего не получит.

— Нет, глупая, — Елисеев расползается в широкой улыбке, — ты сама мне его отдашь.

— Схерали? — набычившись, уточняю я с воинственным кивком.

— Я раскрою тебе главную тайну, — скалится он.

Если подумать, перспектива потянуть время может и правда сохранить мне жизнь. Костя знает, куда я пошла, и когда все закончится, меня стопроцентно начнут искать, но ведь он мог забыть или просто не расслышать, а может, обиделся на то, как я его не послушала и убежала, и теперь и думать обо мне не захочет.

Но попытаться — хотя бы попытаться — все-таки стоит.

— Валяй, — неопределенно дергаю головой. В горле пересохло, и больно даже просто открывать рот, не то что выдавливать из себя связную речь, но даже глотка воды поблизости не найти. — Но сначала брось оружие. Я стану говорить только на равных.

Может, Елисеев смекнул, что я могу вышвырнуть перстень в окно хоть прямо сейчас, а может, ему от меня нужно что-то еще, но его пистолет с громким звуком ударяется о плитку и отлетает в сторону.

— Богатства Снегиревых гораздо больше, чем ты можешь себе представить, — начинает он. — Когда-то мы были на одной стороне, и Лев Геннадьевич, — надо же, он до сих пор величает дедушку, своего врага, по имени-отчеству, — открыл мне секрет: старинным перстнем, фамильной реликвией, можно открыть тайник, где хранится главное сокровище вашей семьи.

Я пытаюсь уложить новую информацию в голове и одновременно слежу за Елисеевым так внимательно, что боюсь даже моргнуть, будто он набросится на меня сразу, как только я прикрою глаза. Зато теперь хотя бы понятно, зачем ему так нужно было это кольцо. Под моим пристальным взглядом мужчина в красках расписывает антикварные драгоценности, какие могут храниться в тайнике, рассказывает о масштабе и стоимости содержимого: сколько всего у нас есть, а спрятал дед точно не меньше, раз назвал это самым большим сокровищем.

— И что? — каждое слово дается с трудом.

— Я знаю, где находится тайник, но не как его открыть, — произносит Елисеев. — Ты можешь открыть его, знаешь, как работает кольцо, но не знаешь, где он спрятан. Предлагаю сотрудничать, — от неожиданности я теряю опору и чуть не валюсь с ног, но вовремя успеваю снова ухватиться за подоконник.

Сотрудничать? Он белены объелся, не иначе, раз решил, что после всего — особенно сегодняшнего — я соглашусь на такое. Елисеев продолжает рассказывать о том, что можно заключить перемирие, достать сокровище и поделить его пополам, можно даже слиться в одно целое, как это было когда-то, а я, не отрываясь, смотрю в его глаза и не могу понять, кто из нас кого гипнотизирует. Он ведь плевать хотел на все договоренности, и как только я найду дедушкин клад, без раздумий убьет меня даже голыми руками, убьет все, что останется от семьи, и не почувствует даже укола совести. Тот, кто хочет мира, не устроил бы бойню прямо в нашем офисе, и как бы красиво он ни говорил о безоблачном будущем, какое я могла представить только в самых смелых своих мечтах, верить врагу нельзя.

Когда я была у Елисеева в плену, мне инонда даже становилось его жалко: я видела перед собой не монстра, а человека, совсем такого же, как я сама. Он умеет убеждать, черт возьми, и во мне снова начинает просыпаться сочувствие. Пожалуй, в сложившейся ситуации я выгляжу бессильной и жалкой, не в состоянии ни передвигаться нормально, ни произнести больше двух слов, безоружная, но Елисеев в моих глазах — тоже, и если вдуматься, неудачник из нас двоих именно он.

Я нужна Елисееву, и без меня он не справится, а я без него — прекрасно. К черту тайник и сокровище, жили же мы как-то и без него. Но умелые уговоры и манипуляции только увеличивают соблазн поддаться; хоть мне почти все равно на драгоценности, но загадка не может оставаться без ответа.

— Я готов прямо сейчас сказать, где тайник, — предлагает Елисеев в качестве последнего аргумента. — В обмен на перстень.

Вздох.

— Ладно, — киваю я.

В конце концов, я ничего не теряю, и даже если Елисеев получит кольцо, то никуда от меня не денется: он не знает, как его применить. Я — тоже, но пока он не догадывается, об этом можно и умолчать.

Он, видимо, тоже думает о том, что я никуда не денусь как минимум по физическим причинам: здоровый целый мужик и хрупкая девчонка, да еще раненая — много ума не надо, чтобы понять, что далеко я от него не уйду.

— Тайник у вас дома, на участке, — сообщает Елисеев, заметив, что я начинаю приближаться к нему, вытягивая вперед ладонь с зажатым в ней кольцом.

Он тоже шагает вперед, и это не то чтобы вписывалось в мои планы: сбивает выстроенную в уме картинку. Медлить теперь нельзя, хотя мне бы не помешало собраться получше: намеренно причинять себе боль невероятно тяжело, и лишние несколько мгновений помогли бы с этим смириться, уговорить мозг забыть про защитные рефлексы, но теперь у меня нет и этого времени. Остался последний рывок.

Всего-то наступить на простреленную ногу, чего здесь сложного.

Конечно же, раненая конечность не может служить опорой: ноги подкашиваются, и я лечу на пол с высоты своего роста, даже не сдерживая крик от прорезавшей все тело новой боли: у меня бы и не вышло смолчать. Падение выходит не совсем таким, как я рассчитывала, потому что рефлексы все-таки срабатывают, и приходится спешно направлять вес в нужную сторону, иначе весь план полетит к чертям.

Елисеев сразу бросается то ли ко мне, то ли к перстню — это уже совершенно неважно, потому что его пистолет, брошенный им же на пол, уже лег в мою ладонь, и мой палец уже нажал на спусковой крючок.

Все занимает пару секунд, не больше, но я вижу происходящее как в замедленной съемке. Звук выстрела доносится до меня словно сквозь толщу воды и как будто запоздало: гораздо громче я слышу на удивление ровное биение своего сердца. Елисеев заваливается на бок, и я не могу сообразить ни куда я попала, ни мертв он или нет, поэтому выпускаю в него еще несколько пуль, чтобы наверняка.

Страшно представить, в какой заднице оказалась бы и я, и вся семья, если бы не получилось: я могла бы упасть слишком далеко и не дотянуться, Елисеев мог бы среагировать быстрее, в его пушке могло бы, как и в моей, не остаться патронов. Мой план, как, впрочем, и многие остальные, зависел от череды случайностей, но мне, как и во многих остальных случаях, повезло — а может, родители и дедушка на том свете молятся за меня хорошо.

Голос совсем сел, и крики переходят то ли в рычание, то ли в скулеж, а мое падение не прошло бесследно: теперь подняться не выйдет даже со всеми опорами, даже только на здоровую ногу. Я уже понимаю, что обратно придется ползти, перелазить через загородившее весь проход тело Елисеева, и бессильно расслабляю руки, прижимаюсь щекой к холодной плитке: уговорить себя добраться хотя бы до лифта, а там передохну еще. Но тут меня подхватывают под мышки, тянут наверх — и я действительно встаю, и даже начинаю искренне верить в судьбу, провидение и высшие силы. Всего на миг, ровно до того, как вижу в проходе Талины глаза-блюдца, а затем узнаю в поднявших меня руках Ника.

Старший брат ошарашен не меньше, чем сестра, которая тут же перепрыгивает через Елисеева и подбегает к нам. Раз они здесь, и правда здесь, живые, то это значит только одно.

— Все закончилось, — выдыхаю с широкой улыбкой.

Глава 38. Сверкают звезды

Раны затягивались.

Закончился апрель, в саду зацвели вишни и яблони. Жизнь продолжала идти своим чередом: я по-прежнему ничего не вспомнила, да и вряд ли когда-нибудь смогу; стремительно приближались экзамены, последний звонок, а за ним — выпускной, а я не могла найти в себе сил ни на что из этого. Раненое бедро временно прописало мне постельный режим, но я даже была этому рада: в последнее время я еще больше полюбила оставаться одна, так было будто бы легче смириться с потерями.

Ник и сам тогда успел словить пулю, поэтому тащили они меня на пару с Талей, помогали идти, поддерживая с двух сторон. Брат с сестрой в один голос твердили, что я молодец, что все и правда закончилось, и единственное, что мне сейчас нужно, — стакан холодной воды и покой, а в медблоке меня подлатают, дадут обезболивающие и снотворное, а когда я проснусь, все будет хорошо, как будто ничего и не было.

Но путь от лифта до медблока лежит через пол-этажа, и как бы я ни хотела отключиться прямо здесь и ничего не видеть, неведомая сила, сидящая внутри, заставляет меня смотреть.

Пол усеян осколками стекла от разбитой двери, и сначала я замечаю только неестественно бледную руку, разодранный рукав сине-зеленой рубашки в клетку, потемневший от крови, а потом взгляд идет дальше, и я, пусть и не сразу, узнаю изрезанное осколками лицо.

Артем Смольянинов. Прости, я так и не смогла тебе помочь. Хотела спасти от Богдана Синицына, а спасать нужно было в первую очередь от нашей семьи.

Если бы мне отшибло память снова, я была бы даже рада, потому что постоянно прокручивать в голове воспоминания того дня было невыносимо.

Туда, где я последний раз видела Алису, бессменную инструкторшу тира, я намеренно не оборачиваюсь: вместо этого стараюсь представить ее живой, пока внутри черепной коробки звучат ее последние слова. Она права оказалась, Алиса: призраков после сегодняшнего и впрямь будет много.

И каждую ночь подскакивать от кошмаров, хрипло дыша, не в силах понять, где сон, а где реальность, раз за разом проживая одно и то же.

Леонид Викторович Жилинский, Костин отец, как будто вовсе не умирал, а просто прикрыл глаза от усталости, привалившись к стене: он улыбается, а на вечно бесстрастном лице застыло такое умиротворение, какого я не видела нигде и никогда, как будто ему совсем не больно, и он в несомненно лучшем, прекрасном мире, недоступном живым. Как будто он наконец-то счастлив.

И долго курить на балконе, всматриваясь в ночь и слушая раскаты грома первой майской грозы.

Костя тоже на полу, в обломках непонятного происхождения — то ли от лестницы что-то еще отвалилось, то ли стена стала сыпаться — и вокруг него уже хлопочет совершенно невредимый Кеша. Я порываюсь броситься к нему, узнать правду, какой бы она ни была, — лучше уж сразу — но старший брат держит крепко, чуть ли не силой уволакивает вниз, на подвальный этаж.

— Живой, — на мои плечи ложится плед.

Следом — теплые объятия и нежное прикосновение шершавых губ к виску. Прошел уже почти месяц, а каждую ночь все повторялось: и нападение Елисеева, и заваленный мертвыми бойцами коридор — не разберешь, где свои, а где нет. Повторялась смесь пота, крови и слез на лице, резь в горле и туман в глазах. Повторялся Леонид Викторович, Алиса, Артем Смольянинов.

Единственным спасением было то, что повторялся и Костя.

Каждую ночь он вставал вместе со мной — я так и не перестала кричать во сне — и каждую ночь выходил со мной на балкон дышать дождем и наблюдать за звездами. Каждую ночь он укрывал меня пледом, хотя на улице уже было тепло, и крепко обнимал, прогоняя все на свете кошмары.

— Знаешь, — доверчиво жмусь к парню, — я думала, самое сложное было — не погибнуть там, тогда. А потом оказалось, что жить дальше с этим всем гораздо труднее.

— Ничего, — парень выпускает дым в ночное небо, — это… это пройдет. Не сразу, но когда-нибудь.

— Забыть? Вряд ли мы когда-нибудь сможем, — поворачиваюсь к нему и безумно боюсь увидеть в совсем уже родных серых глазах положительный ответ. — Ты же не думаешь, что мы когда-нибудь сможем?

— Ну конечно нет, — мягко гладит по волосам, наклоняет мою голову к своей груди. — Такое не забывается, даже если сильно захотеть. Но боль постепенно уходит, оставляя за собой только светлую память.

— Как с твоим отцом? — уточняю я.

Костя согласно кивает в ответ.

— Почти. Он последние шестнадцать лет был сам не свой, и мне жаль, что ты не знала его другим. Ну, — он замолкает, подбирая, как лучше объяснить, — не то чтобы как зомби, но как будто душа умерла, а сам человек еще живет. И, — он плотнее укутывает меня кольцом своих рук, — мне гораздо легче, когда я думаю о том, что они с мамой наконец-то вместе. Мне его не хватает, но это чувство со мной с самого детства, — продолжает парень, — он сильно изменился после, — запинается, как будто что-то мешает произнести вслух, — после мамы. В любом случае, рано или поздно это должно было произойти.

Мы еще долго разговариваем обо всем на свете и вспоминаем о времени только тогда, когда уже занимается утро. Новый день сулит новые проблемы, и я лениво плетусь к шкафу, чтобы одеться: до будильника еще целый час, но уснуть все равно больше не получится.

Если бы пуля задела кость, то я бы провалялась в кровати и дольше, но мне повезло, хотя Ник постоянно шутил, что от меня только кости и остались: на нервах я худела практически моментально и контролировать это никак не могла. Теперь наступил период, когда я всячески отнекивалась от трости — впрочем, она уже не была так сильно нужна — и предпочитала опираться на Костину руку, если возникала такая необходимость.

В офисе до сих пор длился ремонт: с первого по четвертый этаж разнесли практически все, и на восстановление требовалось время. Тех, кто раньше трудился на этих этажах, пришлось переселять выше, один из переговорных залов отдать под рабочие места, да и кабинеты дяди Игоря и Леонида Викторовича — все равно ими давно не пользовались — тоже оказались заняты. Как бы я ни старалась появляться в офисе реже, в конце концов те или иные дела приводили меня туда, где один злополучный день в красках напоминал о себе.

В моей приемной снова стало пусто и тихо, да и находиться даже в кабинете было невыносимо, зная, что Артема Смольянинова больше нет за дверью. Я трусливо отсиживалась у Кости, лишь бы не оставаться с этим один на один, оставляла тайный проход между нашими кабинетами открытым, чтобы как-то свыкнуться, и всячески откладывала реальность — необходимость найти нового секретаря. Правда, из-за этого я зашивалась еще больше, чем когда-либо, и подозревала, что такими темпами завалю ЕГЭ даже по самым легким предметам — английскому и русскому, и никакое образование, кроме школьного, мне не светит.

Если честно, я бы с радостью взяла себе год перерыва, а поступала бы только следующим летом, на какое-нибудь заочное, а еще лучше — прошла бы несколько платных курсов, потому что с теми предметами, которые я могла сдать на проходной балл, никуда, кроме совершенно бесполезного для меня ин-яза или педагогического, я не поступлю. Но бунтовать, как это делали в свое время Костя и Ник, я не собираюсь, а быть учителем — тем более. В любом случае, еще год на раздумья я себе позволить могу.

Марс вернулся в Питер сразу после похорон Артема, почти без прощаний, одним махом обрубив все связи. Он переносил потерю тяжелее всех нас, вместе взятых, ни с кем не разговаривал и уехал при первой же возможности, коротко извинившись за спешность. Единственное, что он принял, — это рекомендацию для Александра Васильевича Гордеева, который обещал, что недостатка в заказах у Марса точно не будет.

Моя приемная со временем превратилась в свалку документов: сначала их было некому разбирать, потом я разрешила на время ремонта похранить у меня уцелевшие архивы, а потом, когда Кеша уехал в отпуск восстанавливать здоровье, Костя повадился и свои бумаги сгружать туда же, мотивируя это тем, что если одна приемная уже стала складом, то нечего захламлять и вторую: лучше оставить ее в аккуратном виде — для посетителей.

Мы подмяли под себя сеть казино, ранее принадлежавшую Маликову, расширили бизнес и задышали наконец полной грудью: конкурентов в городе у нас больше не осталось. Чалов вроде как свернулся и уехал в другие места, Демьянов теперь подчинялся нам и отстегивал нехилый процент. У самого Елисеева наследников не нашлось, и вся его сеть в итоге распалась, поделилась на небольшие бизнесы, часть из которых тоже платила нам, а до другой части мы еще не успели добраться. Все это я узнавала только из рассказов Кости и из отчетов, потому что как раз тогда даже лестничного пролета не могла преодолеть и отлеживалась в кровати.

Сегодня мог бы быть идеальный день для того, чтобы разобрать хотя бы часть скопившейся в моей приемной макулатуры, но именно в эти выходные бабушка позвала нас всех в гости на ужин, а перед этим — помочь ей в огороде. В этом году бабушка решила не ездить на дачу вовсе: смотреть за ее домом было некому, ведь мы с Ником переехали в особняк еще зимой. Оказалось гораздо проще найти жильцов на дачу: семейство Яхонтовых было только радо снова сменить обстановку, потому что в особняке, несмотря на победу над Елисеевым, царило уныние: цена за эту победу оказалась слишком высока.

Бесспорно, мы знали, на что шли, и знали цену, и каждый был готов ее заплатить. Мне было бы не жалко умирать: смерть постоянно дышала за нашими спинами и давно перестала вызывать страх, но я была совершенно не готова, что это случится с кем-то из близких.

Проклиная все на свете, я высаживала на клумбу георгины и флоксы, время от времени перекрикиваясь с Талей, которой досталась прополка земляничных грядок. Дима, с которым бабушка познакомилась только сегодня, был определен устанавливать новую теплицу и вести задушевные беседы с бабулей, пока та сверяет по тетрадке, какую рассаду куда поместить. Иногда Таля украдкой поглядывала в ту сторону и очень переживала за то, как пройдет знакомство.

— Все хорошо, — успокаиваю сестру, перебравшись поближе к ней. — Она никогда не будет против хотя бы потому, что ты с ним счастлива.

— Тебе легко говорить, — ворчит Таля. — Костя-то буквально вырос на ее глазах.

— Зато у вас с Димой не такая разница в возрасте, — парирую я, — и тебе в июне восемнадцать.

— А еще я убила родного отца и не смогла спасти мать, — сестра садится прямо на землю, широко расставив ноги, и утирает лоб предплечьем: той частью, что не закрыта резиновой перчаткой.

Убедившись, что бабушка в нашу сторону не смотрит, я совсем бросаю георгины и перемещаюсь на грядку. С Талей вышло совсем печально: отдельные отряды Елисеевских бойцов поехали за нашими родными. Мы этого ожидали и подготовились заранее, но тетя Лена так и не уехала — просто стала игнорировать и Талю, и всех нас, посчитав, что обрубить все связи будет достаточно для безопасности. Однажды, шестнадцать лет назад, это уже сработало, но на этот раз — нет, и, примчавшись в квартиру наутро, чтобы проверить, сестра обнаружила мертвых маму с отчимом и до смерти перепуганного Женьку, который успел спрятаться в шкафу. Охраны, приставленной втайне от тети Лены как раз на такой случай, оказалось недостаточно.

Женя теперь жил у бабушки и плохо понимал, что произошло: мы с Талей были уверены, что со временем мелкий и вовсе забудет, ему ведь еще не было даже четырех.

Что бы ни случалось раньше, Таля всегда держалась гораздо лучше нас всех вместе взятых, но на этот раз как будто сдалась, виня во всем себя.

— Ты не виновата, — пожимаю плечами и крепко обнимаю сестру, — или виноваты мы все в равной степени, если уж на то пошло. С таким масштабом событий до них бы все равно добрались, даже если бы ты не принимала никакого участия в делах. Более того, в этом случае ты была бы дома, и…

Продолжать не решаюсь, да и это совсем не нужно: мы с Талей понимаем друг друга с полуслова.

— Может, и правда к лучшему, — на выдохе признает сестра. — Хотя бы есть, кому позаботиться о Женьке: я заберу его, как только уладим все вопросы, а то даже неловко: бабушке из-за этого пришлось отказаться от учеников.

Я скептически выгибаю бровь.

— Бабушка продолжала работать, потому что ей было одиноко. Ужасно, наверное, жить одной в пустом доме, — снова кошусь в сторону воздвигающихся теплиц. — С Женькой ей скучать не приходится, — перевожу взгляд на младшего братика, который увлеченно копается в песочнице.

— Научить бы его полоть землянику, — вздыхает Таля, удрученно глядя на еще не обработанные ряды кустиков.

— Не топчет — и ладно, — улыбаюсь, глядя на мелкого, — я помогу.

— А георгины?

— Ну их, — обреченно махаю рукой, — никуда не денутся.

Мне и самой, вообще-то, должны были помогать, поэтому клумбы — не только моя ответственность. Яна Яхонтова, забросив высадку цветов на самом начальном этапе, убежала «всего на минутку», и с тех пор я видела ее только издалека, когда она, хохоча над очередной шуткой Ника, проходила с ним по цветущему саду в поле моего зрения.

Поначалу мне казалось, что Яна не поехала с родными на дачу, чтобы немного передохнуть от ухода за Дементием Кирилловичем, но их отношения с Ником развивались так стремительно, что сомнений не было: Яна осталась ради него.

— Зато хотя бы шарахаться друг от друга перестали, — подмечает Таля, проследив за моим взглядом.

— И Ник наконец-то начал улыбаться, — добавляю я, — и перестал бросаться на людей. Только Костя теперь в одиночку сражается с картошкой, — злобно шмыгаю носом, — а он и так заикаться начинает, когда слышит про огород.

Намекнуть бы бабушке на перерыв, потому с утра до ночи упахиваться на грядках способна только она. Мы бы с радостью наняли сюда бригаду специалистов по огороду и целый отряд садовников, и не пришлось бы корячиться самим, но для бабули огород был чем-то вроде отдушины, и она пыталась привить это и нам — надо сказать, безуспешно, потому что никто из нас заниматься этим не любил. Но помощь бабушке была неизменно святым делом, а огород — семейной повинностью, поэтому пришлось отдуваться.

Нас бы точно замучила совесть, если бы мы приехали только на ужин. Костю без конца смешило, что сначала мы сами предлагаем помощь, а потом сами же ищем способы схалявить и отделаться от копания в земле, но было в этом занятии что-то бесконечно душевное, и иначе как будто нельзя.

— Пошли заварим чай, — сама предлагает Таля, стягивая перчатки. — А то еще немного, и запах чесночного раствора не выведется до самой старости.

С недовольным видом сестра похожа на нахохлившегося голубя, и меня невольно пробирает на смех.

— Скажи спасибо парням, а то сейчас копались бы в картошке и возводили бы парники, — Костя и Дима самоотверженно взяли на себя всю самую тяжелую работу, и то, что досталось нам с сестрой, в сравнении с этим казалось сущей мелочью.

В ответ на это, тихо взвыв, Таля поднимается в дом, но на кухне уже вовсю хохочет, наблюдая из окна за Ником и Яной: бабушка заметила, что они отлынивают. Решив не отвлекать, я сама ставлю чайник на плиту — как давно я это делала последний раз? — и достаю из шкафчика два больших заварника и коробку с чаем.

После нападения на офис наши медики всерьез думали над тем, чтобы вернуть мне курс успокоительных, но я сразу отказалась: чувствовала, что в таком состоянии снова не смогу соблюдать дозировку и сорвусь, постоянно увеличивая количество выпитых за день таблеток. Гробить легкие, выкуривая больше пачки в день, было понятнее и привычнее, но доставать сигареты при бабушке не хотелось, а Костя был слишком занят, чтобы меня прикрыть, но за этот месяц я уже научилась определять приступы апатии, когда они были еще на подходе.

Чтобы быстрее справиться с очередным, я бесцельно брожу по дому и думаю, куда же меня завел выбранный путь. Елисеев мертв, мы контролируем почти весь город: этого не смог добиться не то что дядя, а даже дедушка. Пусть и не так, как планировали, но мы все же сделали то, что никому до нас не удавалось.

А кольцо, найденное в офисе, оказалось очередной подделкой.

Дементий Кириллович, изучив его, поздравил нас с тем, что все дедушкины тайники мы нашли, и остался только подлинный перстень. Я совсем запуталась: осенью он говорил про семь колец всего или семь копий? Старый мастер не признавался, а может, и сам не помнил уже, только лукаво щурился на меня и твердил, что он ничем больше не может помочь, а главная ценность всегда была со мной. Я не очень поняла, почему именно со мной, ведь семья — это про нас всех, но не спорила. Подлинное кольцо мы все равно не нашли, да и стоило ли его искать, если мы справились с Елисеевым и сами? Его сгубила как раз маниакальная одержимость перстнем и сокровищем, которое он открывает, а нам оно было вроде как ни к чему: не бедствовали.

Разве что в глубине души по-прежнему жило любопытство: что же за последняя загадка, ведущая к большому тайнику на этом участке, и где все-таки настоящее кольцо? Никакой подсказки в дедушкином кабинете не было.

Совершенно разбитая, я случайно забредаю в бабушкину комнату. В ней почти ничего не поменялось с тех пор, как я заходила сюда последний раз: все те же шторы, наполовину задернутые, те же заставленные всевозможными мелочами полочки, прибитые к стенам, тот же шкаф с зеркалом на дверце, те же фотографии в рамках на пианино. Раньше на крышке лежали какие-то книги и письменные принадлежности, но теперь осталась только пара альбомов с нотами: наверное, бабушка играла для Женьки. Бабушка училась в музыкальной школе, и мама тоже, а затем и я, но потом забросила, предпочтя гитару.

Ведомая внезапным порывом, я открываю крышку и невесомо провожу пальцами по клавишам. Может, попробовать сыграть? Как назло, училась я через пень-колоду, а нотная грамота давно забылась за ненадобностью, и я не могу разобрать в альбомах ровным счетом ничего.

Наверняка я могу что-то и просто так, по памяти, ведь заученное наизусть должно было где-то отложиться, как это было с гитарой, стихами и книгами. Усевшись на стул поудобнее, я прикрываю глаза и воображаю, что вокруг меня — не бабушкина спальня, а зрительный зал с комиссией, и нужно играть на экзамене: наверняка я сдавала в музыкалке хотя бы один, и вспоминать его необязательно, достаточно просто представить.

— Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та, та-та-та-та, та-та-та-та, — напеваю себе под нос мотив «К Элизе». Ми, ми бемоль, ми — пальцы сами нажимают на нужные клавиши, и я боюсь даже посмотреть на них, чтобы не спугнуть и не сбиться.

Чайник, наверное, уже давно вскипел, и за шумом свистка меня не слышно — как и я не слышу здесь ничего, кроме плавной мелодии. Вместо продолжения пальцы сами начинают играть вступление по второму и третьему кругу, но это ничего, мне вполне хватает. Музыка, всколыхнувшая и переворошившая все чувства, уходит из-под пальцев, затихает, оставляя после себя горящее сердце и щемящую пустоту. На глаза наворачиваются непрошеные слезы, и на этот раз я даже не могу найти причин: гитара, к которой я вернулась все-таки, пока вынужденно торчала дома, — и та порой не вызывала столько эмоций.

«К Элизе» мама часто играла на пианино, и мне вдруг видится семейный вечер, и что-то назойливо вертится вокруг самого важного, вот только я не понимаю: суть ускользает, и я улавливаю только туманные и размытые обрывки мыслей и чувств. Что-то до боли знакомое, но давно забытое — что?

Если верить рассказам, которые передавались из поколения в поколение, перстень с редким большим гранатом подарила нашему предку сама императрица Елизавета Петровна. Елизавета — Элиза — дальше нить рассуждений теряется, обрывая только начатую логическую цепочку. Может, и нет в этом никакой связи, если не считать того, что на пианино, наверху, стоит музыкальная шкатулка с той же мелодией, а рядом с ней — небольшой ларец с бабушкиными украшениями, где мы с Талей и нашли первое кольцо.

Под дых бьет горько-терпкое разочарование: я и правда только что разгадала загадку, но совсем не ту. Вместо последней — самую первую, о какой мы и не думали раньше, ведь место хранения первого в цепочке тайников перстня нам указал случай.

Собственная бесполезность ощущается в этот момент как никогда остро, и беглый взгляд в зеркало только усугубляет это чувство. Я подхожу ближе, чтобы посмотреться еще и убедиться, что мне почудилось издалека, но проблем со зрением у меня не было: я действительно выглядела плохо, гораздо хуже обычного. Как бы я ни старалась поддерживать неовощное состояние, все равно себя запустила: такое уже было год назад, после аварии. Тональник скрывал синяки под глазами, но не отеки; лицо похудело и немного осунулось, волосы потеряли блеск и стали будто жестче. Настроения наряжаться не было: даже сережки — и те я не носила, только кулон, подаренный в детстве мамой, и остался.

Не в качестве украшения, но как память и талисман на удачу. Совершенно не веря ни в какую мистику и эзотерику, я инстинктивно сжала подвеску в ладони, словно надеясь, что она подарит надежду на счастливое будущее.

Дзынь — тонкая цепочка, не выдержав напора, порвалась: похоже, я, задумавшись, случайно дернула ее вниз.

Расстроившись, что придется теперь ехать за новой, я уже собираюсь убрать кулон в карман, но в последний момент передумываю и решаю рассмотреть получше, повинуясь порыву ностальгии. Подхожу к окну, потому что в комнате, несмотря на самый разгар дня, все равно слишком темно из-за плотных штор. Большой красный камень, обрамленный узорами потемневшего от времени серебра, переливается на свету, отбрасывает кровавые блики, словно напоминая, сколько смертей у меня за душой.

Так странно и непривычно видеть кулон не в зеркале, а напрямую, как будто с другой стороны; говорят, что по этой же причине многие люди не нравятся себе на фотографиях: просто они привыкли к своему лицу в отражении. Камень в серебре завораживает, так и манит рассматривать, как можно ближе к глазам — еще чуть-чуть, и можно провалиться в красную бездну. Мне становятся видны все замутнения внутри, похожие на клубы дыма, застывшие в кристалле. Посмотреть на свет, с разных сторон, сверху вниз — как будто что-то очень знакомое, и мысль навязчиво крутится в голове, но не дает себя поймать.

Забавно, что у Тали точно такой же кулон, только с сапфиром. Ей достался и целый комплект украшений с сапфирами, и, может, именно поэтому синий всегда был одним из ее любимых цветов. У меня был зеленый, с изумрудами, хотя по праздникам я чаще всего надевала все-таки мамины гранаты. По всей логике и кулон мама должна была бы подарить зеленый, как раз в цвет глаз, но вот он, темно-красный камень, блестит в пробивающихся через оконное стекло солнечных лучах. Почему же все-таки гранат?

Может, мама хотела, чтобы я ее не забывала. Но подарок был сделан больше десяти лет назад, когда она и не собиралась умирать, а я не теряла воспоминаний. «Подвеска у тебя на шее — только одно украшение, а их было несколько комплектов», — всплывают в памяти слова Елисеева еще с тех пор, когда я была у него в плену и он пытался выведать у меня местонахождение перстня. Вот только и мой, и Талин кулон не подходили ни к одному набору, они были хоть и в старинном стиле, но сильно адаптированы под современность, чтобы удобно было носить каждый день с любым нарядом.

«Твоя мать вовсе не была дурой и за столько лет наверняка перестраховалась, поделившись с тобой семейной тайной, подробности которой знала только она».

Почему только она? Ведь дедушка не мог не знать, где находится спрятанное им же кольцо, которое он окружил надежной защитой из тайн и загадок. Только если…

Мама знала тоже, и, решив перестраховаться, перепрятала перстень в более надежное место. Это объясняет, почему нигде мы не нашли ни намека на то, где его искать.

— Таля, — я выбегаю из комнаты и зову сестру, которая удивленно выглядывает из кухни. — Ты помнишь, когда и как нам подарили наши кулоны? Ты ведь помнишь? — с мольбой заглядываю в ее глаза.

— Конечно, — она кивает. — Незадолго до маминой свадьбы, когда вы с родителями приезжали на все лето, твоя мама их принесла. А что такое?

Если это было тем летом, что мы провели здесь, то все сходится. Уж мама точно не пошла бы за украшениями в обычный магазин, а в Москве она могла довериться только одному ювелиру.

Протянув зажатый кулак вперед, раскрываю ладонь и показываю Тале подвеску, нагретую теплом моей руки. Меня распирает от осознания, что я смогла догадаться, но с другой стороны очень хочется посмотреть в глаза Дементию Кирилловичу, который с самого начала все знал и молчал. Ну что ему стоило сказать правду сразу? Но мысль вьется дальше, к пути, который мы прошли с осени, разгадывая подсказки, встречаясь с прошлым и делая нелегкие выборы. Дедушка-то, может, и придумал правильно, ведь наверняка подлинный перстень лежал в его кабинете, а предшествующими тайниками он как будто проверял, достойны ли мы его найти.

Но мама, перепрятав, спутала все карты, и все это время искомое находилось буквально у меня под носом.

— Вот, — я подталкиваю кулон ближе к сестре. — Это и есть тот самый старинный перстень.

— Ты уверена? — с неприкрытым сомнением уточняет Таля. — Он же как будто другой формы.

— Нет, такой же, — настаиваю я, — просто оправа другая, но мы ведь и не видели камень без нее. Если честно, настоящее кольцо вообще никто никогда не видел, кроме Дементия Кирилловича. Я думаю, мама для надежности попросила его переплавить перстень в кулон — она ведь знала, где именно он хранился, — и заодно изготовить еще одну копию.

Таля с недоверием косится вниз, на свою подвеску, и крутит ее в пальцах.

— Зачем тогда дарить мне такую же?

Я пожимаю плечами.

— У нас ведь почти все в детстве было парным: игрушки, даже наряды. Было бы странно с украшениями поступить иначе.

Окрыленные тем, что пазл наконец-то сложился, мы бежим к ребятам: скорее рассказать и показать. Как жаль, что на нашей даче, где проживали пока что все Яхонтовы, кроме Яны и Кеши, не ловит никакая связь: можно было бы прямо сейчас позвонить и узнать, верно ли мое предположение. Подтверждают догадку только брошенная ювелиром в последнем разговоре фраза о том, что самое важное всегда было со мной; я все гадала, к чему это, и даже успела посчитать, что так Дементий Кириллович намекал на семейные ценности, но сказанные им слова были самой что ни на есть прямой наводкой: то, что изначально было нужным нам перстнем, и впрямь всегда было со мной, только в виде кулона.

— Елисеев говорил, что клад находится здесь, на участке, — с все больше разгорающимся энтузиазмом объясняю я, отчаянно жестикулируя. — Совсем рядом!

— Разве это хорошая идея? — возражает Димас. — Помнится, эта погоня за неизвестным ни к чему хорошему не привела.

— Поверхностное суждение! — тут же протестует Таля. — Кто знает, может, если бы не эта вселенская тайна, мы бы и не избавились от Елисеева насовсем.

— Да и вообще, — Ник отводит взгляд, о чем-то крепко задумавшись, — вся эта история с кольцами помогла многое понять.

Дима воспринимает всю ситуацию несколько иначе, ведь свои загадки дедушка оставлял для нас, не для него. Он помогал всеми силами, но все-таки не ему дедушкой было уготовано переосмысливать детские страхи и обиды, узнавать историю семьи и возвращаться к истокам, став сильнее и, возможно, чуточку лучше. Все это дедушка предусмотрел для нас четверых, но Дима чувствует и понимает: может, читает по глазам, а может, просто верит интуиции — и больше не спорит.

— Но Елисеев ведь не сказал тебе, как открыть тайник? — уточняет Костя, хотя знает это даже яснее, чем кто-либо на свете.

Я согласно киваю в ответ.

— Он даже не был в курсе, где конкретно его искать, или просто решил умолчать, пока не получит перстень.

— Луч пройдет через кристалл и покажет, где искать, — задумчиво произносит Костя себе под нос.

— Что? — машинально переспрашиваю я.

— И укажет на тебя, — поправляет Таля. Мы с Джиной говорили так. Это наша детская считалочка, — объясняет сестра для Димы, который не знал таких подробностей, и для меня, не помнившей ничего такого.

Ник вдруг расплывается в улыбке.

— Это вы в своих девчачьих играх так говорили, когда выбирали, чья очередь скакать через резиночку, — специально для нас брат корчит смешную рожу, — а мы с ней играли в прятки, она была вместо счета для воды.

— Странная какая-то у вас считалочка, — замечает Дима. — Никогда такой не слышал.

Таля, добродушно рассмеявшись, начинает с начала:

— Раз-два — ночь наступит, три-четыре — шаг назад, пять-шесть — солнце справа…

— Семь-восемь — свет в глаза, — подхватывает Костя.

— Нет, такой точно не существует, — Димас качает головой. — Все же слышали про белку на тележке и про зайчика, все знают «стакан, лимон» и «ехала машина темным лесом», но той, что была у вас, просто нет, сплошная бессмыслица, только рифмованная и какая-то мрачная.

— Луч пройдет через кристалл и покажет, где искать, — машинально повторяю уже знакомые строчки. — По-моему, — хитро прищурившись, я обвожу взглядом всех ребят, — это прямое указание к действию.

Мы были детьми, и радостно приняли бы вообще любую считалку, лишь бы запоминалась легко. А дедушка, как ни крути, не был ни поэтом, ни писателем, чтобы придумывать шестистрочному детскому стишку какой-то смысл или даже незамысловатый сюжет. Текст кажется беспорядочным набором слов и фраз, если не знать, но я, посмотрев на считалочку заново, свежим взглядом, будто впервые, увидела в ней пошаговую инструкцию.

— Только сейчас мы ничего не добьемся, — уловив мысль, продолжает Ник, — там же сказано «ночь наступит», значит, придется ждать.

— Там и про солнце было, — напоминает Таля.

— Я думаю, что под солнцем имелся в виду какой-нибудь фонарь, — губы Кости трогает мягкая улыбка.

Направляясь к дому, где нас ждет горячий чай с бабушкиным пирогом, мы вовсю обсуждаем, что значит та или иная строчка, чтобы к вечеру составить подробный, а главное, не завуалированный за символичными обозначениями и рифмами план.

С наступлением темноты, наевшись до отвала, мы дружно высыпали во двор: бабушка как раз укладывала Женьку спать. Первый пункт — дождаться подходящего времени суток — был выполнен.

Точкой отсчета мы единогласно избрали место возле сарая, под старым прожектором: именно там во время игры в прятки вода произносил считалку, пока остальные искали себе укрытие. Мы долго ломали голову над тем, сколько же нужно шагов: три или четыре? Ответ пришел неожиданно, когда в доме, накрывая на стол и жарко споря, мы случайно выяснили опытным путем, что три шага парней — это примерно как четыре наших с Талей. Теперь же мы отходим от прожектора на равное расстояние и поворачиваемся так, чтобы он находился по правую руку. Да и свет, о котором говорилось, — это тоже наверняка про прожектор.

Если бы еще было понятно, под каким углом и на каком расстоянии нужно держать кулон. Я кручу его и так, и эдак, подбирая нужный ракурс, пока наконец не догадываюсь поднести на уровень глаз.

— Смотрите! — кричит Таля.

Свет, попав, куда нужно, и преломившись в камне, формируется во вполне себе четкий луч: получилось! Для чистоты эксперимента и Таля, и Ник, и Костя проделывают то же самое, и каждый раз луч падает примерно в одно и то же место, к беседке.

— А копать все-таки придется, — вздыхает Ник, с фонариком изучая каждый квадратный сантиметр земли вокруг.

— Не думаю, — вдруг оживляется Дима. — Ваш дедушка не мог с точностью до сантиметра знать, какими вы вырастете, поэтому допустима погрешность. Может, планировалось намекнуть на дерево?

Старая раскидистая яблоня росла так близко, что ветвями укрывала крышу беседки, и в майском цвету казалось, будто над ней парит белое облако.

Между деревом и беседкой не больше метра, и каждый раз луч указывал именно на этот участок, то левее, то правее, но все же именно между. Если бы Димас не сказал про яблоню, я бы и не заметила ее, так сильно привыкла, а теперь замыленный взгляд словно перезагружается, и все становится на свои места.

— Ты прав, — коротко киваю Нику, — копать все-таки придется.

— А вот и нет, — объявляет Таля, стоит брату вернуться с лопатой. — Тут люк.

— С чего ты взяла?

Сестра пожимает плечами, как будто сказала совсем очевидную вещь.

— Дедушка никогда не разрешал сажать здесь цветы, — объясняет она, — а я очень хотела в детстве. До сих пор помню, как он тогда меня отругал. А с другой стороны было можно.

Тут даже нет никаких хитроумных замков и секретов, только напрочь заросшее мхом кольцо, закрепленное к ножке беседки — ни за что не заметишь, если не знаешь. Парни что-то колдуют над ним, чтобы можно было открыть, а затем и правда откидывают потайной люк. В обитой металлом со всех сторон, чтобы защитить тайник от природных факторов, квадратной яме находится еще один ящик, который мы вытаскиваем на поверхность и тут же вместе открываем.

Внутри не обнаруживается никаких драгоценностей, только очень много бумаг и ворох старых фотографий. Здесь и изрядно потрепанные дневники, и письма с местами выцветшими чернилами, и несколько свернутых в трубки холстов с портретами первых известных Снегиревых. Костя даже находит какие-то пожелтевшие от времени дарственные грамоты восемнадцатого века, заверенные печатями и подписями: таким место в музее, но никак не в ящике под землей.

Завороженные разгадкой тайны, долгое время не дававшей никому покоя, мы так и продолжаем молчать, склонившись над ящиком. Дедушка говорил про самое большое сокровище, а им всегда были семья и память, во все времена. Здесь собрано столько поколений, что я не берусь сосчитать, только чувствую, как душа наполняется всеобъемлющим теплом.

Мы всегда выбирали правильно.

Покопавшись в найденных бумагах еще немного, мы обращаем внимание на письмо, не перевязанное в стопку вместе в другими. Конверт без адресата выглядит достаточно современным, и, поколебавшись с минуту, мы все-таки решаем его открыть.

Внутри — простой тетрадный листок с одним только словом.

«Помните».

* * *

Выпускной проходит ярко и шумно, хотя я не могу не вспоминать Артема Смольянинова. Боль потерь, притупившаяся со временем, возвращается с прежней силой при каждом напоминании, и в этот раз приходится особенно стараться, чтобы не дать ей захватить себя целиком.

На следующий же день Костя насовсем увольняется из школы, ведь его основная задача в ней — охранять меня, а затем и Талю тоже — успешно выполнена. Мы еще долго шутим, что если через год я все-таки поступлю в универ, то он устроится туда по поддельным документам, хотя на самом деле теперь моей жизни мало что угрожает.

В очередной раз, когда я снова просыпаюсь среди ночи и мы снова долго курим на балконе, встречая июньский рассвет, мне даже верится, что жизнь наладилась. Самая короткая ночь года будто обещает, что дальше все будет только хорошо, и мы еще долго смеемся над первыми приходящими в голову глупостями, и это утро кажется по-настоящему чудесным.

— Выходи за меня замуж, — вдруг произносит Костя ни с того ни с сего.

— Что? — переспрашиваю на автомате.

Сначала я думаю, что просто послышалось, но парень уверенно повторяет:

— Выходи за меня.

Пока я не знаю, как на это реагировать, парень тихо стонет что-то неразборчивое, с силой хлопает себя ладонью по лбу и, резко сорвавшись с места, мчится к тубочке. Порывшись там с минуту и несколько раз прерывая усердное пыхтение матерным бормотанием — я четко различила только «бля» и «дебил», но ругательств было гораздо больше — извлекает на свет маленькую бархатную коробочку, какие обычно продаются в ювелирных магазинах.

— Вот, — вскочив на ноги, он открывает ее и смущенно протягивает мне, а затем снова стукает себя по лбу и становится на одно колено.

— Ага, — растерянно киваю в ответ. Спохватившись, повторяю уже нормально: — Да.

У меня нет никаких сомнений ни в своих чувствах, ни в наших отношениях, ни тем более — в самом Косте, но предложение — это слишком неожиданно, как гром среди ясного неба. Если честно, я никогда не задумывалась о совместном будущем так далеко, только бесконечно радовалась тому, что есть сейчас.

Я совершенно не знаю, как себя вести в таких ситуациях, но наконец вспоминаю про коробочку с кольцом. Внутри — точная копия фамильного перстня, только моего размера.

— Я подумал, что тебе хотелось бы носить такой на память, — объясняет парень, но это совсем ни к чему: от него я была бы рада получить хоть колечко от ключей.

— Это и правда очень неожиданно, — рассеянно улыбаюсь в ответ и ныряю в родные объятия. — Почему именно сейчас? — задаю мучавший меня вопрос, нехотя оторвавшись от головокружительного поцелуя.

Костя смотрит в мои глаза, одним взглядом передавая все чувства, которые вслух и не выразить: не придумали еще таких слов.

— Вообще-то я долго готовился и придумывал что-нибудь креативное, но вдруг понял, что вот сейчас — тот самый момент. От волнения вообще все позабывал, — раннее утреннее солнце отражается в серых глазах. — Просто… Мы ведь выжили в этой мясорубке только чудом. Знаешь, когда я отключился тогда в коридоре, то был уверен, что это конец. И единственное, о чем я жалел, — что так и не назвал тебя своей женой, — с его губ срывается судорожный вздох. — Я люблю тебя, люблю так, как не любил еще никого и никогда. Если мы и эту передрягу пережили, то справимся вместе с чем угодно.

На глаза наворачиваются непрошеные слезы, впервые за долгое время — счастливые.

— Я люблю тебя, — произношу почему-то шепотом, как будто если повысить голос, то момент растает.

Потом, конечно, я говорю, что пожениться мы сможем только через год, потому что мои любимые месяцы — это апрель и май. Может, и незачем расписываться и устраивать свадьбу, когда мы и так вместе и у нас за плечами как будто уже лет десять счастливой семейной жизни, и штамп в паспорте ничего не поменяет, потому что лучше и так некуда, а хуже — хуже нам не надо. Костя честно соглашается со всем, не отводя от меня полного любви взгляда, и, задавая себе вопрос, жалела бы я перед смертью, что не успела назвать его своим мужем, я с замиранием сердца чувствую, что ответ — снова «да».

Когда мы спускаемся в столовую, завтрак уже в самом разгаре, а кофе даже успел остыть.

— Вы сегодня позже обычного, — замечает Дима.

Не в силах удержаться, я расплываюсь в самой широкой за всю жизнь улыбке и показываю всем присутствующим правую руку с кольцом.

— Поздравляю! — не то визжит, не то пищит Таля и, тут же вскочив из-за стола, бросается нас обнимать.

Вместо кофе мы пьем шампанское, много смеемся и обсуждаем, какой может быть наша свадьба. К концу завтрака, когда уже пора бы задуматься и о работе, в атмосферу всеобщего счастья неожиданно врывается запыхавшийся Ник — очень странно, он ведь уезжал по делам на несколько дней и планировал вернуться не раньше следующей недели.

— Плохие новости, — переводя дыхание, объявляет старший брат. Не успеваем мы спросить, что случилось, он продолжает: — Оставшиеся союзники Елисеева, до которых мы еще не добрались, объединились под началом Богдана Синицына.

Мне требуется еще несколько секунд, чтобы загрузиться и переварить полученную информацию.

— Этого не может быть, он мертв, — напоминает Костя.

Ник мотает головой из стороны в сторону с таким лицом, как будто нам уже подписан смертный приговор.

— Синицына-старшего Елисеев лично убил, но этот сбежал.

Прежде, чем броситься что-то делать, мы только молча переглядываемся, прекрасно понимая, что все это для нас значит.

Невольно вырвавшийся вздох зависает в воздухе, знаменуя начало нового витка спирали. Ни минуты покоя.

Все только начинается.

Больше книг на сайте — Knigoed.net

Оглавление

Глава 1. Все, что могли позволить

Глава 2. К черту барьер слов

Глава 3. Что ты искал там, парень?

Глава 4. Маски срывал прочь

Глава 5. Ты свалишь на помаду

Глава 6. Душу держал в неволе

Глава 7. Может, пора вниз

Глава 8. Сотни чужих крыш

Глава 9. Там, где ты дышишь телом

Глава 10. Брось свой пустой лист

Глава 11. Ангелу слов не надо

Глава 12. Твари не ходят в белом

Глава 13. Слишком давно для твари

Глава 14. Пусть на щеке кровь

Глава 15. Утратили ранги мы

Глава 16. А мы не ангелы, парень

Глава 17. Нет, мы не ангелы

Глава 18. Ты так давно спишь

Глава 19. Там, на пожаре

Глава 20. И сорваны планки нам

Глава 21. Если нас спросят, чего мы хотели бы

Глава 22. Мы бы взлетели

Глава 23. Люди глядят на наличие перьев

Глава 24. Мы зажгли огни

Глава 25. Только в руках ветер

Глава 26. Был, а теперь нету

Глава 27. Тень — это часть света

Глава 28. Песню допеть сможет

Глава 29. Если не ты, кто же

Глава 30. Между землей и небом

Глава 31. Счастье мое

Глава 32. Где никогда не был

Глава 33. И как хрусталь слезы

Глава 34. Ночь как конец света

Глава 35. Бьется в окно ветер

Глава 36. И за тобой следом

Глава 37. Если огонь — пепел

Глава 38. Сверкают звезды