Нерон. Блеск накануне тьмы (fb2)

- Нерон. Блеск накануне тьмы [litres][The Splendor Before the Dark] (пер. Илона Борисовна Русакова) (Нерон - 2) 2930K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Маргарет Джордж

Маргарет Джордж
Нерон. Блеск накануне тьмы

Лидии Маргарет,

экстраординарной внучке

Margaret George

THE SPLENDOR BEFORE THE DARK

Карта выполнена Юлией Каташинской

Издательство Азбука^®

Я БЛАГОДАРНА

Работа над историческим романом связана с серьезными исследованиями, и лучшее, что подарил мне этот трудоемкий процесс, – знакомство с людьми, которые охотно приходили на помощь, не жалели своего времени и разделяли мой энтузиазм в отношении императора Нерона.

Я искренне благодарна Бобу Фейбелу, любителю классики, – именно он первым предложил мне выбрать Нерона в качестве героя; профессорам Античности Барри Б. Пауэллу и Уильяму Айлварду из Висконсинского университета в Мэдисоне – за их переводы с латыни и греческого, а также за то, что постоянно держали меня в курсе новых публикаций и предстоящих лекций; Беле Сандор – почетному профессору инженерной физики Висконсинского университета в Мэдисоне и мирового уровня эксперту по механике древних гоночных колесниц; Сильвии Проспери – настоящему «Friend in Rome»^[1], которая организовывала для меня знакомство с местами, связанными с жизнью Нерона, расположенными вдали от проторенных туристических маршрутов; благодаря ей я побывала в Антиуме, на озере Неми, видела Сублаквей и Портус. Доктору Эрнсту Р. Тамму и Розанне Тамм – они переводили для меня немецкие тексты о Нероне и всячески помогали в работе над этим романом.

Я благодарна Ричарду Кэмпбеллу, энтузиасту Рима, чьи реконструкции и группы в Facebook^[2] «Roman Army Talk» и «Women in Roman and Ancient Reenacting» послужили для меня отличными источниками информации, касающейся спорных вопросов и тайн Древнего Рима.

Я также благодарна Клэр Зайон, моему надежному, вдумчивому и проницательному редактору и ее редакционной ассистентке Лили Чой.

Я признательна команде по рекламе и СМИ «Berkley», в особенности Лорен Бернстайн, Джин Ю и Джессике Мангикаро за их воодушевление и свежие идеи.

Я бесконечно ценю работу Кэрол Фитцджеральд и ее команды в «Authors OnTheWeb», которые создали мне мирового уровня веб-сайт.

И как всегда, я от всей души благодарю моего бессменного, незаменимого агента в Соединенных Штатах Жака де Шпельберха и моего агента в Великобритании Эндрю Нюрнберга из «Andrew Nurnberg Associates International».

И конечно же, я благодарна всем сотрудникам издательского дома «Pan Macmillan», который издал все мои романы, за наше счастливое и многолетнее сотрудничество.

И наконец – последнее по счету, но не по важности: я безмерно благодарна моим терпеливым родным, которые смиренно согласились с тем, что Нерон надолго загостился в нашей семье.

I
Нерон

Я проснулся на рассвете, в тот туманный час цвета молочного опала, когда ты словно оказываешься вне времени. В первое мгновение я даже не понимал, где нахожусь, – наверное, таким видит и ощущает мир новорожденный, которого при появлении на свет никто не пожелал взять на руки.

Слабый ветер пробежался по моему телу. Я не пошевелился.

Морской бриз, значит я где-то на берегу.

Приподнял голову и сразу очутился в знакомом мире: я в Антиуме^[3], на своей вилле, лежу в спальне с видом на море.

Тихо, чтобы не разбудить Поппею, встал с постели. Поппея улыбалась – ей снилось что-то очень приятное, то, от чего она получала наслаждение.

Наслаждение… Наша жизнь в Антиуме была прекрасна. Здесь, достаточно далеко от Рима, можно было обрести уединение на берегу моря и хоть ненадолго отогнать мысли о государственных делах.

Все так же тихо я прошел к окну и раздвинул тонкие занавески. Глядя на горизонт, невозможно было понять, где кончается небо и начинается море.

Бледная луна плавала в облаках. Накануне ночью она была яркой и вызывающе контрастной, а теперь, хоть и оставалась полной, поблекла, и силуэт ее стал расплывчатым.

Ночь накануне… Какой это был восторг! Я прочел со сцены перед публикой финал своего эпоса о Троянской войне – «Падение Трои». Тяжелая работа над эпосом изматывала меня больше года, но последние несколько дней – это был настоящий прорыв, шквал вдохновения!

Пришло время, и я, подарив миру результат своего труда, получил в ответ ту ни с чем не сравнимую радость, которую испытывает автор, когда его произведение после долгих мук творчества наконец появляется на свет.

И Антиум был лучшим местом для такого события, ведь именно здесь двадцать шесть лет назад родился я сам. Роды были тяжелыми – я выходил из чрева матери ногами вперед, а это, как говорят, дурной знак. Но имелись и добрые предзнаменования. Кто знает, какие из них важнее и к каким стоит прислушиваться?

Ответ на поверхности: я император уже девять лет и получил пурпурную тогу^[4] в юном возрасте, настолько юном, что в былые времена о таком никто и помыслить не мог.

И мне есть чем гордиться.

Одно из главных моих достижений – мировое соглашение с Парфянским царством – нашим историческим недругом. И это соглашение после стольких лет вражды мне удалось достичь не оружием, а дипломатией.

Я даровал Риму великолепные термы, театр, крытый рынок и, чтобы защитить наши морские пути, провел инженерные работы по усовершенствованию гаваней.

И более всего я хотел подарить, привить Риму эстетику Греции, а это было гораздо сложнее, чем строить новые здания или прокладывать каналы.

Но я знал, я был уверен, что достигну поставленной цели. И довольная публика в театре накануне вечером была тому доказательством.

Многие прибыли из Рима специально, чтобы услышать мое исполнение на кифаре – греческом инструменте музыкантов-виртуозов; сам Аполлон играл на кифаре.

Да! Как только римляне услышат ее чарующие звуки, они уже никогда не смогут отказать себе в этом бесценном наследии Греции.

Я с любовью посмотрел на свою кифару: прислоненная к стене, она словно бы отдыхала после тяжелого вечера. Кифара – совершенный инструмент, а у меня к тому же был лучший и самый терпеливый из учителей – Терпний. Мне всегда важно сознавать, что он где-то рядом, и сейчас благодаря ему мысль о скором возвращении в Рим не была такой уж тягостной.

Светало, и я невольно увидел оставленные на столе запечатанные в цилиндрические футляры донесения. Их доставили вчера. Отправитель – моя правая рука Тигеллин – префект преторианской гвардии. Но я пока что не мог заставить себя их просмотреть: наступающий день был слишком хорош, чтобы вот так взять и испортить его мелкими заботами о пошлинах на ввоз товаров, о стоимости ремонта акведуков или проблемами передвижения груженых повозок по городу.

Если вам кажется, что жизнь правителя империи – это, образно говоря, наполненные величием и роскошью ванны, уверяю: вы заблуждаетесь. Император изо дня в день решает сотни вопросов, начиная от налогов и пошлин и заканчивая дипломатическими договорами либо военными стратегиями.

Депеши Тигеллина… Я верен своему долгу и обязательно их прочитаю, только чуть позже, а это утро будет посвящено отдыху и планам по неминуемому возвращению в Рим.

Антиум – прекрасное место, где можно переждать римскую жару, но долг обязывал меня председательствовать на августалиях^[5], которые начинались первого числа, то есть уже через две недели. Их кульминация приходилась на тринадцатый, четырнадцатый и пятнадцатый дни месяца, каждый из которых был посвящен, соответственно, покорению Далмации, победе в морском сражении при Акциуме и победам в Египте.

На этих празднествах традиционно устраивались конные бега и состязания на колесницах, и единственное, что влекло меня в римское летнее пекло, – надежда, что мои тренеры позволят наконец сделать то, к чему я так давно стремился, – принять участие в гонках.

О да, я правил колесницами! И у меня был довольно большой опыт в этом деле, но я никогда не участвовал в настоящих гонках.

Считалось, что гонки на колесницах крайне опасны, и это правда – количество нечастных случаев и даже смертей среди возничих служило тому доказательством. Но при всем этом гонки на колесницах дарили такой запредельный восторг, какой вряд ли испытаешь, принимая участие в других состязаниях.

Мой дед был прославленным колесничим, он одержал множество побед в гонках, и я надеялся, что этот дар передался мне по наследству.

«Прости, цезарь, – сказал однажды мой тренер, – но когда возничий вылетает из колесницы и его насмерть затаптывают лошади – это часть развлечения и скорбят о нем только его родные. Но если на гонках погибнет император, о нем будет скорбеть вся империя».

Тигеллин выразил ту же мысль, но более прямолинейно.

«С твоей стороны безответственно даже думать о том, чтобы брать на себя такие риски, – заявил он и, выдержав паузу, продолжил: – Тем более что у тебя нет наследника. Ты хочешь высечь искру, из которой разгорится гражданская война, как та, которую мы получили после убийства Юлия Цезаря?»

Нет наследника. Это – настоящая боль. У меня была дочь, но она умерла в младенчестве.

«Нет, не хочу», – признал я.

Погрузить Рим в такую агонию… Нет, я никогда не пошел бы на это. Но я страстно желал принять участие в гонках колесниц и молил богов даровать мне защиту. Раньше они мне никогда в ней не отказывали, почему вдруг откажут в этот раз?

Вместе с тем я никак не мог выкинуть из головы пророчество сивиллы^[6] из Кум.

«Огонь станет твоей погибелью, – поведала она. – Огонь поглотит твои мечты, а твои мечты – это ты сам».

Однако во время гонок колесниц не разжигают огня, и значит, если внимать ее пророчеству, мое участие в гонках не грозит мне погибелью. Что же до любого другого рода возгораний – в Риме были сформированы когорты хорошо подготовленных пожарных.

Но может, кумская сивилла, говоря об огне, имела в виду нечто другое? Если огонь в ее пророчестве – это метафора? Гнев, похоть, непомерные амбиции… Описывая все эти страсти, мы зачастую сравниваем их с неким пожирающим нас пламенем.

Моей пламенной страстью было искусство, и значит, согласно пророчеству сивиллы, оно же и станет моей погибелью?

«Гони прочь эти мысли, тебя ждет прекрасный день, – сказал я себе, тряхнув головой. – Ты будешь пить охлажденный сок из персидских персиков и гулять вдоль берега моря с женой, дороже которой у тебя нет никого на свете, а потом снова взойдет луна…»

И я вышел на террасу, чтобы полюбоваться жемчужно-бледным небом, обещавшим чудесный спокойный день.

* * *

Когда Поппея проснулась, утро уже давно наступило, а я успел ознакомиться с донесениями из Рима – все, как я и ожидал, были невыносимо скучными – и правил свой эпос о Трое.

Поппея встала с постели, и шелковое покрывало сползло за ней, слово шлейф славы. На ее шее поблескивало широкое золотое ожерелье, которое я подарил ей накануне. Поппея не рассталась с ним, ложась в постель, и теперь с нежностью поглаживала кончиками пальцев.

– Говорят, холодный металл не способен выразить любовь, – заметил я, – но на твоей шее он выглядит очень даже нежно.

Ожерелье я заказал купцу из Индии. Его оформление было связано с астрологией, и украшавшие ожерелье драгоценные камни символизировали планеты, Луну и Солнце.

– С золотом легко спать, – улыбнулась Поппея. – А мне, признаюсь, оно даже навеяло очень приятные сны.

– О, эти дарованные золотом сны!.. – Я встал, обнял Поппею и, прижав жену к себе, уже не почувствовал контраста между теплом ее тела и прохладой ожерелья. – И металл больше не холодный.

За окном сверкали и переливались в полуденном солнце морские волны.

– Давай сегодня прогуляемся до грота, мы ведь там еще не были, – предложил я.

Древний грот в противоположном от виллы конце набережной уходил далеко вглубь скалы. Меня всегда привлекали эти пещеры, хотя бы потому, что с ними было связано множество мифов о богах.

Поппея потянулась, заложила руки за голову и тряхнула волосами янтарного цвета – янтарь, такой богатый и насыщенный множеством оттенков, от красно-коричневого до золотистого, всегда меня завораживал.

– Да, пожалуй, сходим, тем более скоро возвращаться в Рим, – согласилась она, но без особого энтузиазма. – Только попозже, хорошо? Даже удивительно, откуда у тебя столько энергии после вчерашнего вечера и ночи.

Выступление на публике воодушевляло меня, а праздность, наоборот, истощала, но я вряд ли смог бы объяснить это Поппее.

– Встретимся на террасе, – кивнул я.

Мне не терпелось выйти на свежий воздух.

Спустя какое-то время мы сидели на тенистой террасе, молчали и просто смотрели на горизонт.

Мне нравилось это состояние, когда можно ни о чем не думать, а с полузакрытыми глазами заново проживать события прошедшей ночи.

Слуги принесли подносы с едой и расставили на столе блюда с холодной бужениной, кефалью, яйцами, оливками, сосновым медом, хлебом и вишнями. И еще два кувшина с соком и тарентинским вином.

Я лениво протянул руку и взял с блюда горсть вишен.

Поппея так и не сняла ожерелье, только прикрыла его палантином.

– Не могу пока с ним расстаться, – призналась она.

О, если бы другие, те, кого я осыпал своими дарами, были способны так открыто выказывать свою признательность!

Я как раз передавал Поппее блюдо с яйцами и оливками, когда на террасе появился запыхавшийся, взмокший от пота и весь покрытый пылью гонец в сопровождении двух стражников виллы. Лицо его искажала гримаса, как будто он испытывал страшную боль или невыносимые душевные страдания. Лица стражников были не лучше.

Я резко встал, идеальный день остался в прошлом.

– Цезарь! Цезарь! – Гонец упал на колени и умоляюще сжал ладони на груди. – Я прибыл из Рима, от Тигеллина.

– Так, и с чем он тебя прислал?

– Рим горит! Рим в огне! – срывающимся голосом просипел гонец. – Пожар вышел из-под контроля!

– Рим в огне? – Я все еще не мог понять, что происходит.

– Да! Да! Пожар начался в Большом цирке, загорелась одна из лавок в южном конце.

– Когда?

К этому моменту Поппея тоже встала, я боковым зрением видел, как она крепко ухватила пальцами золотое ожерелье. Да, моя жена больше не поглаживала золото и драгоценные камни, она вцепилась в ожерелье и не отрываясь смотрела на гонца, а я чувствовал, как ей передается моя тревога и даже ужас.

– Позапрошлой ночью. Северный ветер раздул огонь. Пожар распространился по всему цирку, а потом начал подниматься на холмы.

Рим во время пожара превращался в огненную ловушку. В нашей истории было много пожаров, поэтому Август и создал корпус вигилов^[7] из семи тысяч человек. Сейчас ими командовал Нимфидий Сабин^[8]. Он имел поразительное внешнее сходство с Калигулой, что позволяло ему заявлять себя как его родного сына. Но какое это теперь имело значение?

– А что пожарные? Они борются с огнем?

– Да, но не в силах его остановить. Огонь распространяется слишком быстро. Искры перелетают с крыши на крышу, на поля. Ветер разносит их повсюду. Пожар уже начал подниматься на Палатин!^[9]

Я повернулся к Поппее. Стоял как оглушенный и не мог поверить в то, что все происходит в реальности.

Наконец обрел дар речи.

– Я должен идти, – сказал я жене и обратился к гонцу: – Поедем вместе, возьми свежую лошадь.

* * *

Из Антиума мы с гонцом в сопровождении двух стражников выехали в полдень, но темнота настигла нас еще на пути к Риму.

С каждой милей нервное возбуждение во мне нарастало. Я надеялся, что гонец преувеличивал или что огонь уже удалось сдержать и он успел уничтожить всего лишь несколько лавок на территории Большого цирка.

«Успокойся, успокойся, Нерон, – твердил я себе. – Ты должен сохранять трезвый рассудок».

Но в голове возникали и другие картины: Рим разрушен, люди погибли или остались в бедственном положении, исторические ценности утеряны навсегда. И все это при моем правлении, когда я отвечаю за свой народ.

«Рим разрушен при Нероне, город сгорел дотла, остался только пепел».

Мы поднимались на вершину холма недалеко от Рима, и город еще скрывался от глаз, но всполохи огня были видны очень хорошо: уродливые желто-оранжевые пальцы, пульсируя, тянулись в ночное небо.

Достигнув вершины холма, я с противоположного его склона посмотрел вниз, на охваченный огнем Рим. К небу поднимались клубы черного дыма и облака искр, взрывались раскаленные камни, в воздух взлетали горящие обломки досок. Дувший в лицо ветер обдавал вонью от жженой одежды, мусора и того, что не должно быть названо.

Это все правда. Так оно и было.

– Цезарь, стало еще хуже! – вскричал гонец. – И огонь распространяется все дальше! Смотри – он окружает холмы!

Огонь пожирал Рим.

И тут я вспомнил, как совсем недавно, прогуливаясь по Форуму, решил заглянуть в храм Весты^[10] и там вдруг ощутил какую-то необъяснимую слабость и беспомощность, у меня даже затряслись руки и начали подгибаться колени. Тогда я растерялся и все гадал: что же такое со мной происходит, – а теперь понял: я не смог защитить «священный очаг Рима». А еще осознал значение слов сивиллы, ее пророчество об огне, который станет моей погибелью.

Это был переломный момент в моей жизни. Мое поле битвы. Смогу ли я выстоять? Одержу ли на нем победу?

Мой предок Антоний вступал в судьбоносные для него битвы дважды. Первая состоялась при Филиппах, и тогда он разгромил войска Цезаря, а вторая – при Акциуме, где он потерпел поражение от Октавия.

Либо мы с Римом погибнем вместе, либо вместе выживем.

Вне зависимости от исхода битвы выбора у меня не было: я должен был принять бой.

– Вперед! – крикнул я и ударил коня пятками. – Рим ждет нас.

И мы начали спускаться с холма в охваченный огнем город.

II

Спуск с холма не был таким уж крутым, но извилистые тропы, торчащие из-под земли камни и корни деревьев делали его довольно опасным. Впрочем, луна да еще и зарево пожара хорошо освещали весь склон.

Сердце колотилось в груди так, будто я бежал, а не ехал верхом, голова шла кругом, теплый влажный воздух был насыщен едкими запахами пожарища, и вдыхать его – сродни растянутой во времени пытки.

Нас бы наверняка атаковали полчища комаров, но дым и летающая в воздухе сажа успешно их разогнали. Огонь бушевал еще достаточно далеко, чтобы раскалить воздух вокруг нас, но мне все равно казалось, что я ощущаю его жар. С такого расстояния невозможно было разглядеть и оценить состояние каждого из районов города^[11] в отдельности.

– Говоришь, пожар разросся? – остановившись, спросил я гонца.

– Да! Когда я уезжал, он еще не вышел за границы одного района. Издалека вообще был похож на огромный костер, а теперь вот расползся во все стороны.

– Когда доберемся, уже рассветет, – заметил я, а про себя добавил: «И кто знает, что мы тогда увидим…»

Мы продолжали медленный спуск, и зловещее зарево становилось все ближе.

Пожар…

Что я к тому моменту знал о пожарах? Если честно, то почти ничего. Я сроду ни с чем таким не сталкивался, то есть не был свидетелем даже самого обычного возгорания в жилых помещениях. Единственный пожар, оставивший неизгладимый след в моем воображении, – это тот, в котором столетия назад погибла Троя.

Но я никогда не скупился на содержание и экипировку вигилов. Конные пожарные фургоны с водяными насосами, сотни ведер, пик, специальных топоров и крючьев и даже катапульты для сноса домов, чтобы предотвратить распространение огня, – все это было в наличии и готово к тушению пожаров, и сами вигилы были отлично натренированы.

Такая сила должна была одолеть огонь.

Но почему до сих пор не одолела? Отчего пожар захватывает все новые территории? Если вигилы не смогли его потушить, когда он был еще мал, каковы шансы, что они справятся с огнем, разросшимся до такой степени?

Ветер внезапно сменил направление и раздул пожар в новом месте. К небу взметнулся столб огня, в воздухе закружилось и почти сразу погасло целое облако янтарных искр.

Луна опускалась к горизонту на западе, а на востоке небо постепенно светлело, но все равно было еще очень темно, если не считать пульсирующего красного свечения впереди.

Мы начали подъем на очередной холм, и город исчез из поля зрения, но, как только мы поднялись на вершину, он оказался так близко, что я впервые ощутил кожей жар от бушевавшего огня.

Лошади тоже его почувствовали и начали фыркать и испуганно пятиться. Успокоить их было не так-то просто, но я довольно быстро унял свою. Удила врезались в ладони, и я подумал: «Вот бы хорошо и себя так же быстро взять в руки».

Насколько можно было судить с того места, где мы стояли, находиться в центре Рима было опасно, и огонь подбирался к Тибру с запада.

– В город зайдем с востока, – сказал я. – Где Тигеллин? Где Нимфидий?

– Они перебрались на Эсквилин^[12] и руководят тушением пожара оттуда, – ответил гонец. – Палатин и Форум пришлось оставить.

Мы свернули на восток, ночь осталась позади, и теперь мы хорошо видели, как рычащий, словно дикий зверь, огонь посылает к небу черные облака клубящегося дыма.

Добравшись до Пренестинской дороги, сразу оказались во встречном потоке покидающих город людей. Все они были измотаны, несли на плечах свои пожитки и плакали – кто в голос, кто молча.

– Стойте! – крикнул нам кто-то срывающимся на визг голосом. – Поворачивайте! Только безумец пойдет в огонь! Бегите, бегите!

– Это – император! – крикнул другой.

И все, кто были рядом, взвыли:

– Спаси нас! Спаси!

Я смотрел на толпу убегавших от огня людей. Они и правда верили в то, что я в силах их спасти, что я могу усмирить этот чудовищный пожар.

Какая-то женщина бросилась вперед и начала цепляться за стремя моей лошади.

– Помоги! Помоги! – голосила она.

– Да! – пообещал я. – Я возьму на себя командование вигилами. Мы покончим с пожаром.

О, как же уверенно я это произнес! Как уверенно солгал…

По мере приближения к Риму толпы беженцев нарастали и уже затопляли всю дорогу. Ослы, ручные повозки, тюки, плачущие дети… Мы медленно прокладывали путь против течения людской реки и пытались на ходу хоть как-то их успокоить.

Впереди показались стены города и ворота на Эсквилин, через которые, устраивая давку, бежали из Рима спасавшиеся от пожара жители. И, только узнав меня, стражники ненадолго сдержали толпу и позволили нам проехать за ворота.

Я въехал в город и будто очутился на охваченной огнем арене. Еще совсем недавно я наблюдал за своим врагом издалека и вот теперь оказался с ним лицом к лицу.

Да, солнце взошло, но густой дым укрывал его своим темным покрывалом.

– Сворачивай направо! – скомандовал я.

Надо было найти место на Эсквилине, где Тигеллин устроил свой штаб. Неподалеку от садов Мецената был пост, откуда хорошо просматривался весь город.

Сады Мецената… Это же территория моего нового дворца, моего Проходного дома!^[13] Но нет, дворцу ничего не грозит, он слишком далеко от охваченных пожаром районов.

Слишком далеко? Еще недавно казалось, что соединить Проходной дом со старым дворцом Тиберия на Палатине – нерешаемая задача, но я ее решил, ведь так? Между двумя холмами всего одна миля, и Палатин уже пришлось эвакуировать.

Я посмотрел в сторону Проходного дома: картина не внушала опасений, огонь туда не добрался.

Как только поднялись на вершину Эсквилина, я сразу рванулся к каменному дому, где и в спокойные времена располагался сторожевой пост вигилов. Теперь здесь было множество солдат и пожарных.

У двери стоял Нимфидий, он что-то обсуждал с несколькими вигилами, тыкал пальцем в карту, которую держал в руке, и постоянно кривился. Это было так странно при его постоянно бесстрастном, что называется, каменном лице.

Нимфидий поднял голову и заметил меня.

– Цезарь! Слава богам, ты здесь! – воскликнул он так, будто и я был богом.

Что ж, надо было действовать соответственно и надеяться, что на этот короткий отрезок времени мне удастся превратиться в нечто большее, чем я сам.

– Прибыл так быстро, как только смог. А теперь доложи о масштабах бедствия. Я хочу знать все.

Нимфидий развернулся в сторону города.

С этой точки хорошо просматривались сотни разрозненных очагов огня с поднимающимися к небу столбами черного дыма и само тело пожара в центре.

– Все началось возле стартовых ворот цирка, – сказал Нимфидий. – Думаем, что причина возгорания – легковоспламеняющиеся товары в одной из тамошних лавок, например разные масла, которыми сдабривают всевозможные закуски для тех, кто приходит на зрелище. От той лавки огонь моментально перекинулся на соседние, где складировали ткани, древесину и все в таком духе. Хозяева лавок спали на вторых этажах, они успели спастись, но предпринять ничего не смогли. Сильный ветер разнес огонь по деревянным трибунам, а уже оттуда… – Нимфидий тяжело вздохнул.

– Это случилось ночью? – уточнил я.

– Да, глубокой ночью, но в полнолуние, так что видимость была хорошая.

Прекрасная полная луна, которой я любовался в Антиуме… Там она была ко мне благосклонна.

– Кто поднял тревогу?

– Ближайшая к месту возгорания когорта… Седьмая, – ответил Нимфидий и указал на определенную точку на своей карте.

– Ближайшая? Они же базируются на другом берегу Тибра! Оттуда до цирка в два счета не доберешься.

– Да, не повезло нам.

– Хуже, чем просто не повезло!

– К тому времени, когда пожарных подняли по тревоге и снарядили, огонь уже набрал силу и распространился по трибунам по обе стороны от арены. Широкая арена без каких-либо препятствий и сильный ветер сыграли на руку нашему врагу.

Сильный ветер. Да уж, не повезло так не повезло.

– Он запрыгнул на южный склон Палатина, – продолжил свой рассказ Нимфидий, – но почти сразу скатился обратно. Мы пригнали на место пожарные фургоны, да вот толку от них не было: шланги не могут посылать воду на такое расстояние. В итоге люди отступили, и мы призвали на помощь еще одну когорту. И все это происходило посреди ночи.

Порыв ветра швырнул нам в лица жалящий горячий пепел.

– Вот, держи. – Нимфидий протянул мне смоченный в воде носовой платок.

Я прикрыл платком нос и рот – вдыхать охлажденный воздух стало гораздо легче.

– И весь следующий день?

– Пожар распространялся. Нам было не под силу его остановить. Огонь, точно по волшебству, возникал вдали от источника пожара, так что мы не могли протянуть пожарные шланги так, чтобы создать открытое пространство.

Соседи помогали соседям, по цепочке передавали ведра с водой, но, обернувшись, понимали, что огонь уже напал на их жилье. Некоторые прятались от огня в домах. Их приходилось буквально силой вытаскивать наружу – они просто обезумели от страха. Мы попытались обливать дома водой с примесью уксуса – известно, что огонь очень его не любит, – но объемов такой смеси было крайне недостаточно, да и дотянуться до верхних этажей инсул^[14] у нас не было никакой возможности.

– И где бушевал огонь к концу первого дня?

– Он распространился вокруг Палатина и Капитолийского холма. С наступлением ночи мы стали пропитывать водой одеяла и матрасы и раскладывали их под инсулами в ближайших к возгораниям районах – было понятно, что огонь неминуемо и очень скоро до них доберется и тогда люди на верхних этажах окажутся как в ловушках, а значит, у них останется один выход – прыгать в окна. Мы бегали по улицам и призывали людей эвакуироваться, попросту приказывали им уходить, но некоторые отказывались подчиниться, их отказ был замешан на страхе.

«Как всегда – нежелание признать опасность и отрицание угрозы напрямую связаны со страхом», – подумал я.

– И на следующее утро?

– Нужны были свежие силы – мы вывели в город отдохнувших пожарных и перегруппировались здесь, на Эсквилине. Семь когорт объединили своих людей и все имеющееся в наличие снаряжение. Я приказал подтянуть катапульты и приготовить их к работе. Надо было найти место для создания противопожарной преграды, но любая подходящая площадка к этому моменту уже попадала под обстрел из искр и горящего угля, так что мы всякий раз были вынуждены отступать. Вот тогда мы и послали к тебе гонца. Следовало послать раньше, но даже с нашим опытом нам трудно было признать всю тяжесть сложившейся ситуации.

– И дальше? Что вы обнаружили, когда рассвело?

– Огонь окружил Палатин и Капитолий с востока и запада, только северная часть, то есть Форум, была в безопасности.

– А теперь? – С такого расстояния я не мог разглядеть отдельные очаги пожара и еще никогда прежде так не злился из-за своего слабого зрения.

– Теперь, чтобы оценить обстановку, нам придется туда спуститься, – сказал Нимфидий. – И для этого надо хорошо подготовиться. Нам потребуются сырая одежда, маски, крючья, ведра и топоры. И еще заново заправить насосы водой.

– Медлить нельзя! Выступаем прямо сейчас!

– Цезарь, – взглянул на меня Нимфидий, – ты на ногах всю ночь. Тебе нужен отдых. Не стоит пополнять ряды измученных и обезумевших от страха и паники горожан. Чтобы вступить в бой с огнем, тебе потребуются не только силы, но и трезвый рассудок.

Вообще-то, особой усталости я не чувствовал, но и сказать, что я в норме, тоже не мог.

– Ладно, согласен. Куда идти?

– Мы тут устроили временный лагерь. – Нимфидий махнул своему помощнику и приказал: – Отведи императора туда, где он сможет отдохнуть. – Потом снова посмотрел на меня. – Оставайся там до полудня. Я за тобой приду, в город выдвинемся вместе.

Молодой солдат отвел меня к большому шатру на вершине холма. Внутри рядами стояли походные койки, на которых спали обессилевшие на тушении пожара вигилы.

В центре находился стол, где можно было подкрепиться, попить свежей воды, и там же врачи смазывали и перевязывали ожоги пострадавшим.

– Сюда, – сказал солдат и жестом пригласил меня пройти в отгороженное ширмами пространство.

Освещение здесь было более тусклым, а кровати – с подушками и покрывалами.

Не скрою, я с удовольствием опустился на ближайшую кровать и позволил солдату снять с моих ног сандалии. Сон навалился почти мгновенно – усталость пересилила все страхи, – и я погрузился в темную пучину сна, такую же черную, как клубы дыма над Римом.

III

Проснулся я еще до прихода Нимфидия.

Днем раньше, пробудившись в Антиуме, я не сразу смог понять, где нахожусь, и вот теперь это повторилось.

Я лежал на спине и смотрел на тускло-серую парусину над головой. Потом повернулся на бок на узкой кровати. Снаружи доносились странные звуки – то есть это было сочетание из вопящих где-то вдалеке толп людей и стонов тех, кто был совсем рядом.

Наконец осознал: я в Риме и Рим – в огне.

Резко сел на кровати. Посмотрел на свои грязные, покрытые волдырями после долгой скачки верхом руки. Туника была вся утыкана колючками и потемнела от пепла и сажи. Рядом с кроватью стояли сандалии. Быстро их надел, даже не вытряхнув каменную крошку, и вышел из огороженного места в шатер.

Оглядел ряды походных коек, на которых лежали молодые мужчины. Многие были перевязаны – кто-то стонал, кто-то был без сознания, – все они пострадали при тушении пожара.

Помощники и помощницы врачей были слишком заняты и даже не смотрели в мою сторону. Оно и к лучшему. Надо было собраться с мыслями.

«Думай, Нерон, думай!»

Вот только разум отказывался подчиняться этой команде, как неповоротливая и давно не смазанная колесница.

Рим. Какие районы города под ударом пожара? Куда нацелился огонь?

Мы на Эсквилине – холме к северо-западу от центра Рима. То есть от нас до места, где начался пожар, больше мили. Но огонь умеет бежать быстрее лошади, он способен галопом пересечь не один район города. И он возник на ипподроме – какая ирония! Боги над нами смеются? Решили так позабавиться?

Палатин – справа от очага пожара. Нимфидий сказал, что огонь начал взбираться по склону холма, но очень скоро скатился обратно.

Если он доберется до Палатина, все сокровища будут утеряны. Не просто богатства и предметы роскоши, а исторические ценности. Храмы, возведенные в честь основания Рима. И… О боги! Священная лавровая роща у дома Августа. Лавры в той роще предсказывают смерть императора! Там – мой лавр!

А на Капитолийском холме – храмы, на Форуме – официальные здания Рима, еще ближе к нам – Субура^[15], где живет множество людей, в большинстве своем они бедные, но в районах по соседству живут и вполне состоятельные горожане.

Много людей…

Где жил Аполлоний – мой тренер по атлетике? Я знал только, что где-то в городе. А мой божественно одаренный наставник кифаред Терпний? Или Аппий – мой учитель по вокалу? А мой друг актер Парис? Или вольноотпущенники Эпафродит и Фаон, которых я приблизил к себе и доверил важные посты своих личных секретарей? Или мои няньки-кормилицы – Эклога и Александрия, которые со временем стали не просто прислугой, а друзьями семьи? А писатели – Лукан, Петроний и Спикулус? Мои друзья – Пизон, Сенецио и Вителлий?

И еще…

Список можно продолжать долго. Мне были дороги люди из разных социальных слоев, ведь я, хотя это и вызывало неодобрение Сената, в отличие от моих предшественников, сближался с людьми разных сословий. Так что во всех районах Рима жили люди, с которыми я был знаком и гибель которых стала бы для меня личной потерей.

А другие римляне? Я был их императором, и значит, их защита от любых бедствий или напастей была моей священной обязанностью.

Но пожар… огонь… Все твари, которых одолел, совершая свои подвиги, Геркулес, не могли сравниться с пламенем ни по ярости, ни по силе.

Сколько я ни спрашивал вигилов о своих друзьях или собственности, в ответ мне только пожимали плечами. Никто ничего не знал – приближающийся огонь выгонял людей из жилищ. Они бежали, даже не размышляя о том, чтобы оставить какие-то сообщения, куда бегут и где их можно будет найти.

Пока я обо всем этом думал, в шатер вошел Тигеллин. Он явно искал меня, его мускулистые плечи и руки были все в черных полосах сажи, а лицо блестело от пота.

Он решительно подошел ко мне и без лишних разговоров произнес:

– Ты здесь. Это хорошо. От Нимфидия знаю, что ты пожелал отправиться в город с командой вигилов. Если спросишь – я против такого решения.

– Почему?

– Слишком опасно.

– Как гонки на колесницах? Будь твоя воля, ты запретил бы мне всё, кроме поездки по Аппиевой дороге в крытой повозке во время какого-нибудь празднества.

– Просто не могу понять, почему ты с такой настойчивостью хочешь брать на себя такие риски? Это же…

– Да, я знаю. Это безответственно. Однако для императора куда безответственней бросить своих людей в момент кризиса.

– Понимаю. Но чтобы позаботиться о своих людях, тебе совсем не обязательно лично вступать в бой с огнем. Кто-то должен оставаться вне опасности и руководить битвой. Вот я здесь, наверху, моя задача – организовать тушение пожара, и я этим занимаюсь.

– А я спущусь и увижу все своими глазами. Мне не нужны рассказы из вторых рук. Я должен это сделать.

– Я… – Тигеллин осекся.

Я был императором, и никто не смел мне указывать, что делать, и тем более что-то запрещать. Никто.

– Решено – я дождусь Нимфидия. Он запланировал вернуться в город сразу после полудня, и я пойду с ним.

После этого разговора я вышел из шатра и посмотрел вниз с холма. Лучи яркого солнца, проникая сквозь тучи дыма над городом, сразу тускнели.

А я стоял на вершине и вспоминал тот день, когда мы с Поппеей пришли сюда и прогуливались по еще не законченному Проходному дому, который должен был соединить старый дворец Тиберия на Палатине с садами Мецената.

Потом решил спуститься ко входу во дворец, который располагался ниже по склону. Вход еще охраняли несколько рабов, и все они заметно нервничали. Я прошел мимо них и начал спускаться в напоминающий тоннель проход, который, извиваясь, словно змея, полз по нижней части города и выходил на поверхность в основании Палатинского дворца.

Мы с Поппеей вместе разрабатывали орнамент для пола и потолков, решали, какими будут фрески на стенах, – например, потолок в переходе был покрыт белой штукатуркой, инкрустирован драгоценными камнями и сверкающим стеклом.

Художник, который выполнял всю эту работу, где он сейчас? В безопасности ли?

В переходе было тихо и прохладно. Если не знать о том, что происходит в городе, все казалось таким, как всегда. Но, продолжая идти вперед, я постепенно ощутил пока слабый, но очень характерный запах дыма. Дым проник в переход, и это означало, что в противоположном, новом, совсем недавно отстроенном конце перехода запах свежей краски вытесняла вонь дыма и пепла.

Я выбрался обратно и начал быстро подниматься по склону.

Мой дворец в огне!

Поднявшись на вершину, обнаружил, что Нимфидий уже вернулся. Он стоял в окружении своих людей, а рядом с ними были свалены в кучи специальная одежда пожарных и снаряжение.

– Дым в Проходном доме! – срывающимся от быстрого подъема голосом воскликнул я. – А значит, огонь уже захватывает Палатин!

– Да, пожар дотянулся до Палатина и взял его в свои объятия, – кивнул Нимфидий. – Ты все еще настроен пойти с нами? Не передумал?

– Нет, иду с вами, я не могу здесь оставаться!

И как раз на этой моей фразе к нам присоединился Тигеллин.

– Нерон упрям, – сказал он, обращаясь к Нимфидию. – Я пытался хоть как-то его переубедить – ничего не вышло.

Ну конечно, не мог же он признаться в том, что хотел на меня надавить и указать, как следует поступать.

– Мы будем соблюдать осторожность, начнем с личной защиты. – Нимфидий указал на груду одежды. – По моему приказу все пропитано смешанной с уксусом водой. Да, воняет, но вдыхать вонь лучше, чем сгореть заживо.

Затем я, как и остальные тридцать мужчин, нашел в этой груде подходящую для себя одежду вигила: тунику, плащ с рукавами, высокие сапоги и довольно тесный кожаный шлем. Все было тяжелым и очень неудобным.

– А теперь, – сказал Нимфидий, – выбирай, какое тебе приглянется снаряжение: топор, крюк, ведро. У подножия холма ждут пожарные помпы, все наполнены водой и готовы к работе. Там же находится фургон с пропитанными водой одеялами и матрасами, которые мы будем расстилать для выпрыгивающих из окон. По пути к цели мы точно встретим толпы убегающих от пожара людей. Так что предупреждаю: надо держаться вместе, и, что бы ни случилось, не вздумайте разделяться. Смотрите, я заказал вот эти широкие белые браслеты. Каждый наденьте браслет на левую руку. В случае если вдруг отстанете или потеряете дорогу, мы найдем вас по этому браслету.

Затем по сигналу Нимфидия мы спустились с холма.

На деле от всех его инструкций было мало пользы. Он не сказал, как надо действовать при столкновении с открытым огнем, что предпринять, наткнувшись на людей в горящей одежде, или как защитить себя, когда вокруг в воздух взлетают обугленные щепы, доски и раскаленные камни.

Впрочем, возможно, единственно правильной для нас тактикой в этой обстановке было бежать и увертываться, как можешь.

У подножия холма нас, как и сказал Нимфидий, ждали специальные повозки вигилов.

Признаюсь, меня впечатлило то, как он сумел все организовать и при этом постоянно держал ситуацию под контролем: пожарные помпы заполнены водой, шланги свернуты в кольца и ждут своего часа… Вот только я сомневался, что их длины будет достаточно. Ни один, даже очень сильный мужчина не сможет послать струю из шланга на высоту больше чем двадцать футов.

Подняв левую руку с белым браслетом, Нимфидий скомандовал:

– Вперед!

Повозки с грохотом покатили по брусчатке, за ними – мы, плечом к плечу, как одно целое.

Мы продвигались по улицам, и пока что все дома вокруг были целы, но, как и предсказал Нимфидий, на каждом шагу нас грозили смыть куда-то за пределы города толпы убегавших от пожара людей.

Впереди повисло зловещее черное облако дыма.

Миновав центр города и Субуру, мы оказались в охваченной пожаром зоне, но поняли это, только когда на нас начали падать раскаленные угли, которые с шипением гасли на нашей мокрой одежде.

– Горит Восьмой район! – крикнул Нимфидий.

Это последнее, что я услышал, дальше все его команды заглушили рев огня и вопли людей.

Дома были охвачены огнем, но не все. По бокам от одного горящего могли стоять два уцелевших, впрочем, судьба их все равно была предрешена.

Я увидел, как струи воды из наших пожарных шлангов поливают один из полыхающих домов, но они были слишком слабыми, чтобы одолеть огонь.

Жар усиливался, а тяжелая одежда пожарного делала его практически невыносимым, но, если бы я ее сбросил, точно сразу зажарился бы, как кусок сырого мяса.

Тут и там на людей падали обломки искрящихся досок, и некоторые были такими крупными, что придавливали несчастных к земле. Прямо передо мной дымящейся балкой придавило ребенка. Я смог ногой отбросить ее в сторону, но ребенок был уже мертв.

Глянул наверх – из окон горящего дома вырывались желтые языки пламени, а потом окна словно взорвались изнутри и превратились в огненные шары. Вопли людей внутри дома мгновенно смолкли, этажи обвалились.

Я снова услышал голос Нимфидия:

– Сюда! К этой инсуле!

Мы начали прокладывать путь сквозь толпу в его сторону, но в какой-то момент мне преградила дорогу группа озлобленных мужчин.

Они не паниковали, как остальные горожане, они действовали: таскали к домам ведра со смолой и горящие палки и намеренно зашвыривали их в дома, которые еще не были охвачены огнем.

– Стойте! Остановитесь! – крикнул я, схватив одного из них за плечо.

Он легко отбросил мою руку и рявкнул:

– Заткнись!

Его сотоварищи продолжали обмакивать палки в ведра со смолой, поджигали их и бросали в дом.

– Остановитесь! – снова крикнул я, и снова никто меня не услышал.

И тогда я понял, что они просто не понимают, кто перед ними, – ведь я был в защитной одежде вигилов.

А потом я увидел, как они намеренно мешали людям Нимфидия тушить пожар в одном из домов.

Они начали потрясать кулаками в мою сторону:

– Мы не сами по себе! Мы исполняем волю!

– Чью волю? – требовательно спросил я.

– Волю того, кому подчиняемся, – ответили мне.

– Я – император! – выпалил я. – Я выше любого, кто приказал вам творить такое. Остановитесь, если дорога жизнь!

Они рассмеялись, не поверив мне. Или им было плевать на мои команды, потому что они знали, что я не смогу их опознать.

Но люди поблизости услышали нашу перепалку и всё поняли неправильно.

– Это император! – кричали они. – Он приказывает им поджигать дома!

– Нет! – крикнул я. – Я не с ними!

– С ними, с ними! – завопила какая-то женщина. – Зачем тогда с ними говоришь? Да еще один, без своих стражников. Понятно – не хочешь, чтобы об этом узнали! А где преторианцы? Ты специально от них ускользнул!

Тут закачался и обрушился еще один дом, и все разбежались.

Все, кроме двух мужчин, которые стояли на месте и возносили хвалы своему богу.

– О, слава тебе, Иисус! Началось! Это начало конца, который Ты предрекал, которого мы ждали! – Один из них наклонился и поднял с земли горящую палку. – Наконец-то близок День Господа! И нам дарована великая милость – мы можем содействовать его наступлению! – С этими словами он забросил горящую палку в дом. – Спасибо тебе, Господь!

Но все их хвалы и благодарности звучали недолго, дом обрушился и похоронил их под собой.

Все это было похоже на ночной кошмар.

Я обошел дымящиеся развалины – надо было найти Нимфидия и его людей, но их нигде не было видно.

«Ладно, – подумал я, – обойдусь без них».

Я знал, что такое инсула, но был потрясен, увидев мародеров, которые ныряли в дома и выбирались обратно с охапками разного добра, да и религиозные фанатики, способствующие пожару и так приближавшие собственную гибель, тоже немало меня потрясли.

Я всего этого не предвидел, а должен был.

Злодеи любую трагедию подстроят под себя.

Внезапно из одного дома вырвался поток огня, именно поток, похожий на реальную сверкающую, искрящуюся реку. И все же это был огонь. Дом зарычал, как раненый зверь, и изрыгнул очередную порцию огня.

Толпа сжала меня, как в тисках, и понесла за собой. Я был беспомощен и просто не мог выбирать направление, куда двигаться.

Теперь я оказался возле инсулы, дома которой грозили обрушиться в любой момент. Это были пяти- и шестиэтажные дома, построенные из глинобитного кирпича и досок, такие с каждым этажом становятся менее устойчивыми.

Возле одного из домов стояли пожарные помпы и фургоны. Там я и нашел Нимфидия.

Люди расстилали на земле матрасы и одеяла, и я сразу принялся им помогать. Одну из стен дома уже заволокло тонкое покрывало красно-желтого огня. Люди в ужасе выглядывали из окон.

Как только матрасы и одеяла были разложены, Нимфидий махнул рукой и закричал:

– Прыгайте! Прыгайте!

Некоторые его послушали, и те, кто был на нижних этажах, приземлились удачно. Но те, кто прыгал с верхних, получили серьезные травмы, многие разбились насмерть.

Мы стояли и смотрели на мертвые тела на матрасах и одеялах. Груды мертвых тел. Среди них были совсем маленькие дети.

К горлу подкатила тошнота.

– Лучше так, чем сгореть заживо, – пробормотал стоявший рядом со мной пожарный.

И он был прав. Но причиной всех этих смертей был именно огонь, а не падение с высоты.

А потом соседняя инсула, которой с виду пока еще ничего не угрожало, вдруг вся заискрилась и взорвалась. Во все стороны разлетелись кирпичи, тела мертвых людей, какая-то мебель и обломки балок.

Вокруг нас падали почерневшие трупы, которые уже никто не смог бы опознать.

Теперь меня действительно вырвало, но я успел сорвать с головы тесный кожаный шлем и опуститься на колени. А когда встал и выпрямился, искры и уголь уже осыпали мои волосы. Я торопливо стряхнул их и снова надел шлем. Но даже внутри шлема чувствовался жар углей, которые медленно гасли, так и не успев выполнить свою миссию.

– Это настоящий монстр. – Рядом со мной оказался Нимфидий. – Ты достаточно увидел? Говорил же – лучше тебе оставаться в лагере.

– То есть повести себя как трус? Я должен был это увидеть. Мне надо было понять, с чем мы столкнулись.

– Огонь – живая тварь, – сказал Нимфидий. – Этому дому с виду ничего не грозило, но внутри его притаился враг, этот враг рос, набирался сил и выжидал. А когда насытился и вырос, решил, что пришла пора явить себя. И к этому моменту мы уже были не в состоянии его одолеть.

– Не уверен, что в наших силах его остановить, остается надеяться, что мы можем его замедлить и спасти тех, кого он хочет сожрать, но и тут мы ничтожно слабы по сравнению с нашим врагом.

И это была правда.

– Я должен проследить, чтобы наполнили водой пустые помпы, – сказал Нимфидий. – Мои люди нуждаются в отдыхе, так что необходимо провести смену пожарной бригады, а для этого надо вернуться на Эсквилин, в Четвертый район.

– А мне надо осмотреть Палатин, – сообщил я. – Так что возвращайтесь без меня, я иду дальше.

Нимфидий и не подумал меня отговаривать, просто дал совет:

– Только иди не один, возьми с собой кого-нибудь из преторианских трибунов. Субрий Флавий сейчас возле фургонов, я его позову.

Мне совсем не хотелось возвращаться к фургонам и окровавленным одеялам, поэтому я остался стоять на месте.

Вскоре подошел Субрий. Он казался крупным – широкое лицо, широкие плечи, да и торс тоже, – но при этом полным его никак нельзя было назвать. Хотя защитная одежда вигилов и всех, кто принимал участие в тушении пожара, мешала оценить их габариты.

– Буду тебя сопровождать, цезарь, – сказал он. – Куда желаешь направиться?

– На Форум и Палатин, – без колебаний ответил я.

Субрий нахмурился:

– Это путь в самое сердце пожара.

– Я должен увидеть, насколько он распространился.

Трибун устало вздохнул и указал направление рукой:

– Тогда нам туда.

И снова мы шли мимо горящих домов против течения толпы из обезумевших от страха людей.

Рев огня становился все громче, – казалось, он высасывает из города весь воздух. Едкий дым стал гуще, нос и рот пришлось закрыть платком, но глаза оставались незащищенными и постоянно слезились.

Видимость из-за дыма была как в сумерки, но я мог разглядеть, как одни люди помогали тем, кто слабее их, и тащили на плечах стариков и инвалидов, но были и те, кто расталкивал всех на своем пути. Одни несли узлы со своими пожитками, другие волокли явно награбленное добро.

А потом мы – я даже не успел толком понять как – оказались на Форуме. Пожар сюда еще не добрался. Дома из мрамора стояли на приличном расстоянии друг от друга, и это замедляло огонь, но он все равно подбирался все ближе.

Из проема в крыше храма Весты взметнулся столп огня, и я сразу понял, что это не священный огонь. Я просто стоял и смотрел.

Это было самое сердце Рима, и ему грозила погибель. Центр Рима… Я отвечал за него и обязан был его защитить. Только я один, как Великий понтифик^[16], знал истинное священное имя Рима^[17].

Это имя нигде не было записано, действующий понтифик шепотом называл его своему преемнику. И пока священное имя Рима известно, город жив и сможет восстать из пепла.

Но если что-то случится со мной, если я исчезну в этом огне, – Рим погибнет вместе со мной.

Тигеллин был прав, когда настаивал на том, чтобы я не подвергал себя опасности… Но опасность грозила моей жизни повсюду. Тихая, проведенная в одиночестве ночь во дворце тоже могла быть угрозой для моей жизни.

Погибнуть, вступив в открытый бой со злом, куда благороднее, чем быть позорно убитым в коридорах императорского дворца, как Калигула.

Не в силах дальше смотреть на вырвавшийся из храма Весты огонь, я отвернулся и скомандовал Субрию:

– Идем туда!

И направился в сторону Форума.

Мы прошли мимо храма Божественного Юлия и далее мимо арки Августа, ростры и курии. Все было нетронутым, только мрамор потемнел от сажи и пепла.

И Капитолийский холм впереди тоже с виду никак не пострадал от пожара.

Слева – Палатин. Я указал на ведущую вверх крутую тропу.

Субрий отрицательно покачал головой.

– Тогда оставайся здесь и жди меня, – сказал я.

Трибун понимал, что не имеет права указывать мне, как поступить, поэтому только чуть приподнял руку, делая вид, будто пытается меня остановить, а я быстро пошел дальше.

Дышать становилось все труднее, но я не мог повернуть назад, я должен был увидеть все своими глазами.

На этой стороне холма было еще тихо, но другой его склон смотрел прямо на Большой цирк, где и начался пожар, и там он пока не утолил свой аппетит.

Я поднялся на вершину и увидел своего врага: его жадные языки порой поднимались чуть ли не вровень с вершиной Палатина. Горячие волны воздуха вынудили меня отступить – идти дальше было бы безумием. Громко стонали и трещали гибнущие дома, столпы пламени скручивались и покачивались, будто исполнявшие какую-то мистическую пляску смерти танцоры.

Эта картина завораживала своей потусторонней красотой.

Порыв ветра отбросил занавес дыма, и я увидел, как мой Проходной дом плюется огненными искрами.

Там, в павильоне, возле фонтана с каскадами воды, я устраивал долгие неспешные встречи со своими друзьями-поэтами. Теперь вода в фонтане превратилась в пар, а колонны павильона раскачивались и словно покрылись волдырями. Потом, слава богам, занавес дыма снова скрыл от моих глаз эту картину.

Надо было возвращаться: дома стояли слишком близко друг к другу, и огонь, прыгая по ним, мог довольно быстро добраться до вершины холма, и тогда я очутился бы в ловушке.

Я не раздумывая побежал обратно вниз по склону. Жар огня толкал в спину, – казалось, сами демоны хохочут мне вдогонку.

Субрий стоял там, где я его оставил, и нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Он пришел в движение, – рассказал я. – Скоро ринется в атаку, так что давай переправимся на другой берег Тибра, в мой дом на Ватикане. Эту ночь я проведу там.

Крайне аккуратно выбирая дорогу, для чего пришлось обойти Марсово поле, которое еще не было захвачено пожаром, мы наконец перешли через Тибр.

Пожар не добрался до моей резиденции на Ватикане^[18] да и вряд ли мог дотянуться до нее через Тибр.

– Сначала передохни и поешь, – сказал я Субрию, – а уж потом возвращайся на Эсквилин и доложи обо всем Нимфидию. Скажи ему, что я вернусь утром.

Рабы быстро приготовили и подали сытную еду для трибуна, а я тем временем успел коротко рассказать слугам об увиденном и заверил, что им ничто не угрожает.

Субрий ел медленно и был немногословен, – возможно, он и по натуре был молчуном, но не исключаю, что увиденное за день просто лишило его всякого желания говорить. В любом случае я для себя высоко оценил его молчание.

Когда провожал его в обратный путь, на этом берегу Тибра было еще светло. Глупо было бы предупреждать его о том, что лучше держаться подальше от северных районов города, поэтому я просто сказал:

– Спасибо тебе.

Субрий кивнул и без лишних слов ушел.

А я заказал себе легкой еды и направился в спальню. Когда принесли хлеб и немного фиников, я понял, что совсем не хочу есть.

Смыв с себя сажу, грязь и пот, улегся на кровать. Несмотря на то что я весь день был в защитной одежде, волосы у меня опалились, а кожа на руках и ногах покраснела от жара и покрылась волдырями.

Но все это не имело никакого значения. Мой город подвергся разрушению, а я почти ничего не смог предпринять, чтобы хоть как-то защитить его. Только боги могли положить этому конец.

Прошедший день преподал мне урок: между литературой и реальностью лежит огромная пропасть. Одно дело – петь о гибнущей Трое, воображая гнев Приама и страдания людей. И совершенно другое – столкнуться со смертью в реальности, увидеть лишенных крова людей, к которым я мог физически прикоснуться. Это были мои люди, и я вдыхал запах их смерти.

IV

Рассвета как такового не было – огонь всю ночь подсвечивал небосвод всеми оттенками желто-красного цвета. Но под утро небо на востоке все же окрасилось естественным светом наступающего дня.

Я не спал, то есть спал, но это состояние нельзя было назвать просто сном. В моих видениях пожар смешивался с воспоминаниями о том, что я видел, и разделить эти картины при всем желании было невозможно.

Я с трудом выбрался из кровати: руки и ноги еще болели от ожогов. Для себя решил: как только соберусь, сразу вернусь на Эсквилин.

Пошел четвертый день пожара. Куда он успел распространиться за прошедшую ночь? Размазанные по небу красные полосы перечеркивали все надежды на то, что пожар каким-то чудом прекратился.

И где были люди, которые бежали из города в сельскую местность? Всех необходимо отыскать и понять, сколько их. Им надо помочь.

Я распорядился, чтобы рабы приготовили территорию для размещения беженцев из Рима, и немедля отправился в путь.

Шел один, без охраны, так что мог пройти через город неопознанным и лично оценить ситуацию.

Выйдя на Марсово поле – там еще не чувствовалась угроза пожара, – понял, что общественные дома на этой территории тоже можно будет использовать как убежища для пострадавших. Если, конечно, ситуация не изменится в худшую сторону.

Над головой нависали облака дыма, пожар медленно, но верно тянул свои клешни через Виа Лата^[19].

Я предусмотрительно держался северной стороны города, миновал Квиринал^[20] и Виминал^[21] и только к полудню наконец добрался до Эсквилина.

С высоты открывался жуткий вид на полыхающий в городе огонь, и даже можно было услышать рев и грохот обрушающихся домов.

Нимфидий собрал своих людей на вершине холма, все они были готовы надеть защитную одежду и снова ринуться в бой с огнем. Увидев меня, он приблизился и помог избавиться от тяжелого снаряжения.

– Субрий доложил о том, как все прошло, – сказал он. – И о том, что ты поднимался на Палатин, где мог запросто сгореть заживо. Там сейчас все объято огнем, – во всяком случае, так мы оцениваем сложившуюся обстановку. Только безумец решится пойти на то, чтобы увидеть все это собственными глазами. И огонь уже добрался до одного края Форума.

– Знаю, – кивнул я. – Видел вчера, как он набросился на храм Весты.

Нимфидий скривился:

– Набросился… Теперь ты понял. Да, огонь – живая тварь: он думает, подкрадывается к своей жертве, а затем набрасывается и убивает. Он следует собственной воле и, возможно, даже планирует свои действия.

– Значит, мы должны быть умнее. Надо его перехитрить.

– Мы стараемся, но покуда он нас переигрывает. Где бы мы ни устраивали противопожарную полосу, он перепрыгивает через нее, оставляя нас в дураках. Клянусь, эта тварь наверняка над нами смеется.

– Но на другом берегу Тибра пока еще безопасно, мы можем туда перенаправить потоки беженцев.

– Если они нас послушают. Люди в панике, надо как-то всех собрать, ведь многие нашли укрытие в гробницах вдоль дорог за границами города. – Нимфидий перекинул через плечо защитный кожаный плащ и спросил: – Снова с нами пойдешь?

– Нет, не сегодня, – ответил я.

– Тогда завтра?

Что это? Он оценивает мою решимость или скрытой лестью склоняет к мысли о том, что без моего участия в тушении пожара вигилам не обойтись?

– Надеюсь, к завтрашнему дню вам уже не потребуется выдвигаться в город, – сказал я.

Нимфидий рассмеялся:

– Надежда и результат не гуляют рука об руку. – Он поправил плащ на плече и добавил: – А ты должен больше думать о своей безопасности.

– К огню приближаться я больше не стану.

– Я сейчас не об огне. Просто хочу сказать, что не следует тебе бегать по городу без охраны. Ты ведь один, без стражников, сюда пришел?

– Да, но я держался подальше от огня.

– Повторю: я сейчас не об огне. Я – о наемных убийцах! Сегодня утром тебя легко мог убить любой наемник. О боги, цезарь, ты совсем лишен чувства опасности?! Тебя легко опознать, и при этом ты ходишь безо всякой охраны.

– Не думаю, что есть много желающих меня убить, – усмехнулся я.

Только члены моей семьи могли этого желать, но никак не мои люди, не римляне.

– Хватит одного такого желающего!

– Да, ты прав, – признал я. – Одиночка легко с этим справится.

– И речь сейчас даже не о тебе. Всегда найдется тот, кто предпочтет остаться в тени. Так, некий твой враг может быть лишен рассудка и не будет понимать, что делает, но кинжал в его руке всегда несет смерть. Точно так же, как кинжал в руке самого расчетливого и трезвого врага.

– Да-да, – согласился я.

Мне хотелось побыстрее закончить этот разговор, сама мысль о том, что кто-то желает моей смерти, раздражала и даже бесила. Давно следовало к ней привыкнуть, но я с этой задачей пока не справился.

Я развернулся и посмотрел вниз, на расползающийся по городу пожар. К этому моменту семь из четырнадцати районов Рима были охвачены огнем. Он распространялся, начиная с юга у Целия^[22], затем через подножия Виминала и Эсквилина захватывал весь Большой цирк, бо́льшую часть Палатина, половину Форума и ту часть Марсова поля, которая была ближе к театрам.

Один лишь Капитолий оставался чем-то вроде острова жизни посреди океана пожара. Возможно, сам Юпитер взял его под свою защиту.

А вот густонаселенная бедняками Субура превратилась в настоящую преисподнюю. Узкие извилистые улицы, нависающие над нижними верхние этажи стоявших стена в стену домов были желанной и легкодоступной пищей для разбушевавшегося огня.

О, если бы только пошел дождь! Если бы вот прямо сейчас разразилась гроза или хлынул ливень, один из тех, которыми так славен Рим.

Но нет, боги отвернулись от нас и забыли о жалости. Обычный дождь мог бы прибить огонь к земле и ослабить его хотя бы до той степени, когда мы, люди, получили бы шанс совладать с нашим врагом.

А небо – та его часть, которую не заволокли облака дыма, – оставалось ясным и как будто бы дразнило меня своей синевой.

После, призвав Тигеллина и еще нескольких преторианцев, я с головой погрузился в обсуждение мер, которые мы могли бы предпринять, чтобы облегчить страдания лишившихся крова людей. Это помогало не думать о том, что творилось внизу, о том, что я не в силах был остановить.

– Ты шел пешком через город, – неодобрительным тоном начал Тигеллин, – тебе следовало…

– Да, знаю, – перебил его я. – Сейчас мы должны сосредоточиться на первоочередных задачах, – например, надо наладить доставку провизии беженцам.

– В Риме миллион жителей, – выйдя вперед, подал голос Фений Руф, – как мы сможем обо всех позаботиться?

– Фений – вечно ускользающий партнер Тигеллина – рад видеть тебя, – сказал я. – Не все жители бежали из Рима… пока. Так что беженцев не миллион, а куда меньше.

Не так давно я решил вернуться к старой системе, когда должность префекта преторианской гвардии разделяли два человека, дабы они контролировали друг друга и делили ответственность, и выбрал эту пару – Фений и Тигеллин, но Фений, будучи не таким прямолинейным и громогласным, обычно оставался в тени широкоплечего и мускулистого Тигеллина.

– Причем многие умерли, – заметил Тигеллин. – Так что нам не придется о них заботиться. Даже кремировать не потребуется, пожар уже сделал это за нас.

Фений нахмурился:

– Какой же ты сукин сын.

– Да, так меня порой называют, и поэтому я сейчас здесь, а не где-то еще, – парировал Тигеллин и расплылся в улыбке точно так, как улыбался девицам в борделях.

Бордели! Я с ужасом вспомнил, что большинство из них располагалось в Субуре, и понадеялся, что женщины и их клиенты успели бежать от огня.

– Итак, достаточно ли ваших людей патрулирует улицы, чтобы пресечь все попытки мародерства? – спросил я. – Эту задачу вы должны решить, но она не единственная. Необходимо определить месторасположение беженцев и понять, сколько их в действительности. Только сделав это, мы сможем оказать им необходимую на данный момент помощь.

– Пока пожар не утихнет, количество беженцев будет расти, – отметил Фений. – А конца всему этому пока не видно.

И словно в подтверждение его слов, порыв ветра донес до нас сажу и смрад обуглившейся плоти.

– И да, наши люди патрулируют улицы. – Фений, закашлявшись, прикрыл нос платком. – Впрочем, толку от этого мало, я получал рапорты о том, что даже сами солдаты не брезгуют грабежом покинутых домов.

– Вчера я своими глазами видел и мародеров, и поджигателей, – сказал я.

– Поджигателей? – переспросил Тигеллин.

– Да, они забрасывали в дома факелы и угрожали всем, кто пытался им помешать. При этом говорили, что исполняют чью-то волю.

– Чью?

– Того, чью власть признают и кому безоговорочно подчиняются. Кроме того, там были некие люди, которые призывали Иисуса, вопили, будто настал конец времен, и ликовали в связи с тем, что могут его приблизить.

– Ты уверен? – усомнился Фений.

– Да, более чем, – кивнул я.

– В такие жуткие времена люди часто лишаются рассудка, – сказал Тигеллин. – Они не отвечают ни за свои слова, ни за свои поступки.

– Те люди сознавали, о чем говорят, и отдавали отчет в своих действиях, – с уверенностью произнес я. – Но сейчас мы должны думать не о них, а о тех, кому удалось спастись, о тех, кто выжил. И для начала нужно узнать, сколько их. Выяснив это, мы приготовим территорию для их размещения на моих землях в Ватиканских садах и приспособим под убежища общественные здания на Марсовом поле, то есть Пантеон, театр Помпея, термы и гимнасий.

– Все они будут голодны, – заметил Фений.

– Склады с зерном в доках уничтожил пожар, – добавил Тигеллин. – Так что кормить их будет нечем.

– Значит, доставим зерно из Остии, – резко отозвался я. – И из ближайших городов. Проследите, чтобы все было сделано в кратчайшие сроки.

Стемнело рано – дым сгустил сумерки, и с вершины холма казалось, что красное свечение пожара заполнило все городские пространства.

Вернулся Нифидий со своими людьми. Все – выдохшиеся и понурые после схватки с огнем.

– Он продолжает расти, – стянув шлем, проговорил Нимфидий. – Пришлось отступить из центра города. – Он сел и уперся потными руками в колени.

– Все целы? – спросил я.

– Мои люди – да, но многим горожанам не удалось выбраться. – Он обхватил руками голову, как будто хотел выдавить из своего сознания увиденные на пожарище картины. – Завтра надо будет разрушить все строения у подножия этого холма: каждый дом, каждую инсулу, все лавки до единой, все святилища и все конюшни. Необходимо создать противопожарную преграду такой ширины, чтобы огонь не смог через нее перепрыгнуть. Займемся прямо с утра, пока он не успел сюда подобраться.

В темноте предпринимать какие-либо действия бессмысленно, и я отправился спать. Вернее, я не спал, а лежал на походной кровати и притворялся, будто сплю. Решил, что если притворюсь, то, возможно, смогу уснуть.

Но мысли проносились в голове, точно испуганные, разбегающиеся во все стороны крысы.

Огонь накатывает волнами, пожирает людей, разрушает нашу историю, уничтожает все осязаемые свидетельства наших достижений и побед: щиты и трофеи, добытые в войнах на далеких землях.

Страх.

Что дальше? Что нас ждет? Что удастся спасти? Что уцелеет? Хоть что-то уцелеет?

Поппея.

Надо послать ей весточку, дать знать о том, что творится в Риме. Но нам здесь нужна каждая пара рук, и с моей стороны посылать гонца в Антиум с одним-единственным письмом слишком эгоистично. Да и как описать полыхающий Рим?

Но Поппея заслуживает того, чтобы знать о происходящем. Промолчать и не рассказать о пожаре было бы неуважением и по отношению к ней, и по отношению к погибшим в огне.

Решил подождать и рассказать обо всем при встрече. Но как скоро мы встретимся? И каким к этому моменту станет наш мир?

* * *

Мир, который предстал моим глазам на следующее утро, был полон разрушений. Насытившаяся за ночь огненная тварь снова начала расползаться, словно яркое пульсирующее пятно.

Шел пятый день пожара. Мы собрались на вершине холма и с болью в сердце смотрели вниз, на город.

Теперь огонь был виден уже и справа от нас – он постепенно захватывал Шестой район, где располагались сады Саллюстия, тянул к нам свои лапищи, стремясь окружить и лишить возможности отойти на безопасное расстояние.

Тигеллин призвал преторианцев из их лагеря, в самой дальней восточной части города, – так в наши ряды влились еще тысячи борцов с огнем. Плюс к этому он приказал подогнать к основанию Эсквилина все имеющиеся в наличии преторианской гвардии баллисты^[23], чтобы с их помощью разрушить дома и таким образом создать противопожарную полосу.

– Подгонят все, – сказал он. – У нас имеются три мощные, с их помощью можно метать камни весом шестьдесят фунтов, но баллисты слишком громоздкие, в узких местах лишены маневра, так что будем использовать и те, что помельче, а таких у нас штук тридцать имеется.

– У нас есть и больше, но они в других, отдаленных лагерях, сюда их быстро не доставить, – сказал Фений. – Идем и приготовимся к спуску.

И снова я надел тяжелое снаряжение, только теперь, когда моя кожа была в волдырях от ожогов, процесс этот стал особенно неприятным. Но мне было плевать, главное – как можно быстрее спуститься с холма и наконец начать действовать.

Нимфидий командовал пожарными, Тигеллин – солдатами. У подножия холма преторианцы уже расставили баллисты.

Мощные, выстроенные в продуманном порядке орудия и опытные римские воины – эта картина, несмотря на весь творящийся в Риме кошмар, вызвала у меня восхищение. Баллисты – орудия, созданные для разрушения, но и разрушение может стать настоящим зрелищем.

Принцип действия баллист был основан на скручивании отогнутых назад пружин из сухожилий животных. Я обошел кругом самую крупную и между делом погладил эту совершенную конструкцию из дерева и металла. Неподалеку стоял фургон, груженный камнями для стрельбы.

Уложенный в желоб камень-снаряд скользил вниз, до специальной чаши, и оттуда запускался силой раскручивающихся пружин.

– Эта, – Тигеллин похлопал баллисту, как будто она была его любимым домашним осликом, – способна метнуть тяжеленный булыжник на треть мили. Но мы можем подобраться ближе к домам и стрелять прицельно, так что расстояние не имеет значения. – И, сказав это, он скомандовал своим людям: – Вперед!

Мулы потянули баллисты на скрипучих колесах.

Я держался позади.

Вскоре мы выбрали цели: дома и лавки по флангам садов Мецената и еще несколько кварталов вглубь района.

Баллисты остановились.

– Жаль все это разрушать, – сказал незаметно появившийся возле меня Субрий. – Дома состоятельных римлян со всеми их сокровищами, сады с редкими растениями…

– Всех предупредить, – громогласно скомандовал Тигеллин, – и вытащить оттуда!

Солдаты, где-то с дюжину, побежали к обреченным на уничтожение домам и кричали, призывая эвакуироваться оставшихся в них жителей.

Зачем все это? Кто там мог оставаться?

Но, к моему немалому удивлению, из домов стали выходить люди.

Они что, ослепли и оглохли? Как можно сидеть дома и не замечать происходящий вокруг кошмар?

Люди начали кидаться на солдат и катапульты.

– Нет, только не мой дом! – вопили они. – Только не мой дом! Его построил мой дед! – Или еще: – Это моя собственность, вы не имеете права ее разрушать!

Пришел мой черед действовать.

Я вышел вперед и стянул с головы кожаный шлем, чтобы они могли увидеть, кто к ним обращается.

– Мы вправе разрушить все эти дома, – сказал я. – Вы их в любом случае лишитесь, а так ваша жертва не будет напрасной. Дайте нам устроить противопожарную полосу и так спасти другие дома.

– Император! – крикнул какой-то мужчина. – Что ты об этом знаешь? Ты терял свой дом?

– Мой дом только что уничтожил огонь. С ним сгорели все сокровища, которыми я дорожил. Мой дом сгорел зря, он просто стал пищей для огня и приумножил его силу.

– Ты себе еще один построишь! – крикнул другой мужчина. – А мы?

– Вам все возместят, вы тоже снова отстроитесь.

– Я никуда не уйду!

– Хватит! – рявкнул Тигеллин и махнул своим людям, которые как один обнажили мечи. – Время дорого, ваши дома будут снесены, так что поторопитесь – хватайте пожитки и бегите. Направляйтесь на восток и ждите в полях вдоль Пренестинской дороги.

– Мы придем туда, доставим провизию и обязательно предоставим убежище для ночлега, – заверил я.

Люди еще продолжали что-то кричать и возмущаться, но, как только мы начали действовать, все стихло.

Баллисты развернули в сторону домов на границе с пожаром. Преторианцы ждали сигнала, а когда его получили, выпустили камни из своих орудий.

Нанесенные с близкого расстояния удары особенно мощные. Каменная кладка и деревянные балки сминались, как бумажные листы. Снаряды баллист влетали в дома, пяти или шести хватало, для того чтобы закончить работу, – дома на глазах превращались в груды щебня и щепок.

Мы продвинулись в следующий квартал и снова нанесли удар по огненной твари.

К полудню подножие Эсквилина окружало кольцо снесенных зданий шириной в четверть мили, после чего мы залили все разрушенные дома смешанной с уксусом водой.

– Отличная работа, – сказал, отсалютовав своим людям, Тигеллин. – А теперь возвращайтесь в лагерь и отдохните.

Преторианцы отступили в свой лагерь, который располагался за границами города и выше его уровня, где пожар им точно не грозил, а мы поднялись обратно на Эсквилин.

Теперь оставалось только ждать.

И еще можно было напиться.

Началось с того, что по распоряжению Нимфидия принесли амфоры с вином и он заявил, чтобы мы пили вволю, потому как этого заслужили.

Усталость, страх, напряжение… Все пережитое за последние часы изрядно нас ослабило, и вот теперь за дело взялся Бахус.

Очень скоро мы все сидели на земле и потягивали вино, кто-то распевал песни, кто-то плакал, размазывал по щекам слезы и что-то невнятно бормотал себе под нос. А я все смотрел на полыхающий внизу огонь. Даже с моим слабым зрением можно было разглядеть и оценить разницу напора, с каким распространялась эта тварь.

В одних районах города она полыхала, в других – окрасилась в темно-багровый цвет, а в третьих – переливалась голубоватым светом. Это было похоже на россыпи подсвеченных изнутри рубинов, сердоликов, цитринов и топазов.

Такое зрелище нельзя описать словами, я просто смотрел на охваченный огнем Рим и пытался удержать свой страх в узде.

* * *

Я иду по маковым полям, красные цветы раскачивает ветер, в небе, над головой, рассекая воздух острыми крыльями, парит ястреб.

Кто-то за пределами моего сна, но возле самого моего уха кричит:

– Цезарь, цезарь!

Я открыл глаза – и маковое поле растаяло в воздухе. Передо мной возникло лицо Тигеллина. Я вернулся в реальный мир.

– Что?

Что еще? О каком очередном кошмаре он явился мне сообщить?

– Сработало! – воскликнул Тигеллин. – Огонь остановился. За ночь он подошел к нашей заградительной полосе, но не смог ее преодолеть. И теперь он слабеет по всему городу. Ему больше нечего жрать!

Я резко сел на кровати, свесив ноги.

– Потому что пресытился и все обратил в пепел?

Это не победа.

– Нет, не всё, – покачал головой Тигеллин. – Он мог еще много чего сожрать, но противопожарная полоса не дала ему этого сделать.

Мне не терпелось увидеть результат нашей битвы, и я, быстро одевшись, чуть ли не бегом выскочил из шатра.

На вершине холма собрались толпы людей и царила оживленная атмосфера. Все смотрели на город, где лишь в нескольких местах еще дергались, словно в агонии, слабые языки пламени, а вот дыма было в избытке. Люди радостно вопили, размахивали руками, смеялись… некоторые истерически.

Глядя на них, я легко догадался, что это не вигилы и не преторианцы, – скорее всего, эти люди поднялись на холм в поисках безопасного места.

Судя по их утонченным лицам и осанке, они не были простолюдинами, – похоже, это были владеющие виллами на побережье аристократы, которые, услышав о пожаре, поспешили в город, чтобы узнать, уцелели ли их дома. Некоторые были похожи на преуспевающих зажиточных торговцев.

Кто-то окликнул меня радостным голосом:

– Цезарь!

Я обернулся и увидел моего главного секретаря Эпафродита.

– Наконец-то удача повернулась к нам лицом! – воскликнул он.

– Хвала богам, ты жив! – Все эти дни я безумно волновался за своих помощников. – Где ты был?

– С Фаоном, у него вилла в четырех милях пути по Номентанской дороге, далеко от всего этого.

Какое облегчение – Фаон, мой секретарь, отвечающий за управление счетами и распределением доходов, тоже жив.

– А твой дом?

– Не знаю. – Эпафродит пожал плечами. – Он во Втором районе. Слышал о том, как ты лично противостоял огню. Император в экипировке пожарного вышел в город с командой вигилов. Не думаю, что Клавдий решился бы на такое, – заметил он и рассмеялся.

– Он физически не смог бы, – отозвался я. Клавдий всегда делал то, что было в его силах, а большего боги от нас и не требуют. – А вот Калигула мог, но ничего не предпринял, просто наблюдал со стороны и забавлялся.

– И вот у нас император-воин! – воскликнул мой приближенный вольноотпущенник и с одобрением посмотрел на меня теплым взглядом карих глаз.

Эпафродит был сложен как бык, но при этом обходителен и приветлив. Почти все мои администраторы были вольноотпущенниками. Я так решил, потому что они, в отличие от сенаторов, не были амбициозными и надменными и действительно любили работать.

Эпафродит вернулся в город и постарался меня найти – это ли не лучшее доказательство правильности принятого мной решения?

В общем, у меня не было никаких сомнений в том, что, когда начнутся работы по восстановлению Рима, его помощь будет бесценна.

– Да уж, сам не ожидал, что во мне живет прирожденный воин, – с улыбкой признал я. – А теперь расскажи, что ты видел, когда возвращался в город.

– Я двигался с северо-востока, – начал Эпафродит. – На полях – скопления людей, многие нашли убежище в гробницах вдоль дороги. Все словно оглушенные этой бедой. Некоторые просто бродят по полям без всякой цели. Слышал, как люди призывали смерть, в слезах кричали, что потеряли все и теперь хотят избавления от страданий. Они просили дать им нож или яд или просто придушить их из жалости.

– Надеюсь, никто не откликнулся на их просьбы!

– А я надеюсь, что кто-то да откликнулся, – сказал Эпафродит. – Эти люди молили о смерти, жизнь уже ничего не сможет им дать.

– Но жизнь пусть совсем немного, но всегда может что-то предложить.

Смерть длится и длится, она никуда не денется, зачем спешить к ней навстречу?

Один поэт когда-то написал: «Когда-нибудь наступит день, в который ты неминуемо умрешь, а потом пройдет время, и ты будешь мертв уже очень-очень долго».

– Не спорю, императору ей всегда найдется что предложить, – согласился Эпафродит. – С другими это не всегда так.

– Цезарь!

Я обернулся. Передо мной стоял Кальпурний Пизон. Нас окружали почерневшие от сажи бойцы с огнем, и его появление на холме в великолепных чистых одеждах казалось неуместным.

Эпафродит дипломатично ретировался и растворился в толпе.

– Я молил богов, чтобы они тебя уберегли! – радостно воскликнул Пизон. – Некоторые начали распускать слухи о том, что ты будто бы ринулся на битву с огнем и даже забирался на охваченный пожаром Палатин.

– Все правда, – подтвердил я.

Пизон просто смотрел на меня, а я знал, о чем он в тот момент думал. Его красивое лицо выдавало его мысли: «Нет, любящий роскошь и поэзию император не осмелился бы на такое».

Но внук Германика и правнук Марка Антония осмелился.

– Да, это правда, – повторил я и выставил вперед руку с перевязанным ожогом так, будто это была моя награда за одержанную в битве победу. – И вот тому доказательство.

– У меня точно не хватило бы на такое духу, – признался Пизон. – На самом деле я только что прибыл из Байи^[24]. Думаю, мои дома в городе уцелели, но спускаться туда небезопасно, так что и судить об этом пока рано.

Мне всегда был симпатичен Пизон, нравилось проводить время на его роскошной вилле в Байи, но я не слепой и прекрасно понимал, что он изнеженный и развращенный аристократ.

Пизон увлекался искусством, актерством и поэзией, но не мог посвятить себя этим увлечениям в полной мере. Он был посредственным во всех отношениях, исключительным его делала только родословная, но, как все посредственности, он компенсировал данный недостаток избытком личного обаяния.

– А наши друзья по литературному кружку? Слышал о них что-нибудь?

Пизон склонил голову набок и как будто задумался.

– Петроний на своей вилле, что возле Кум. Лукан^[25], скорее всего, сейчас вместе со своим отцом Мелой в поместье Сенеки.

Сенека… Старый философ, который на протяжении многих лет являлся сначала моим наставником, а потом и советником. Признаюсь, я скучал по нему, но наше расставание было непростым, и относился я к наставнику уже не так, как прежде. Он хотел, чтобы я следовал путем Августа и вел себя в соответствии с давно установленными строгими римскими канонами. Я же твердо решил, что не буду топтаться на чужих тропинках, а пойду своей дорогой и это будет дорога Нерона.

Имелся еще племянник Сенеки Лукан, талантливый поэт и активный участник моего литературного кружка, который восхищался мной и сочинял в мою честь хвалебные гимны. И Галлион^[26], брат Сенеки, который время от времени оказывал мне услуги в качестве советника по вопросам Иудеи: несколько лет назад он был проконсулом в Греции и имел опыт конфликтов с тамошними иудейскими сектантами.

– Я предвидел, что Петроний, этот сластолюбец, не вернется в Рим, пока залы в императорском дворце не будут готовы к новым пиршествам, – усмехнулся я. – Ты знаешь, что мой дворец сгорел?

– Тот, новый, в нижней части которого мы устраивали наши посвященные поэзии собрания?

– Именно. – Признать это было горько, а представить такое вообще немыслимо.

– Придется тебе отстроить новый, такой, чтобы был грандиознее и по всему лучше прежнего, – сказал Пизон.

– В любых самых смелых своих фантазиях пока не могу такой вообразить. Да и времени на это у меня нет: надо проследить, чтобы были построены жилища для потерявших кров простых людей.

– О, эти простые люди! – Пизон небрежно махнул рукой. – Им ли к этому привыкать?

V

Всю ту ночь, после шести дней борьбы с огнем, мы пировали, праздновали свою победу, так что, когда в небе появилась бледная луна, даже не верилось, что пожар длился в промежутке от ее полной фазы до половины: мы все валились с ног от изнеможения и невероятного облегчения.

Но наступившее утро окрасило Рим багровым цветом, и мы поняли – это еще не конец битвы: огонь не умер, он просто взял передышку.

– Эта тварь в точности как все другие, – сказал Нимфидий. – Отлежался в норе, пригрел угли под золой и теперь снова разинул пасть.

– Сейчас он дальше, чем вчера, – прищурившись, я, несмотря на слабое зрение, попытался оценить увиденное.

– Он возле Капитолия, – сказал Нимфидий и, глянув на стоявшего неподалеку Тигеллина, повысил голос: – Это совсем рядом с твоими владениями.

Тигеллин засучил рукава и, решительно шагнув вперед, воскликнул:

– О боги!

– Пошлите своих людей на спасение табулария^[27], – скомандовал я. – Они должны туда добраться и спасти все, что только возможно. Хранящиеся там исторические ценности уникальны, их утрата будет невосполнимой. Постарайтесь спасти золотую триумфальную колесницу Августа.

Пожарные быстро выдвинулись в город, пока еще оставался свободный от огня проход.

Разгоревшийся заново огонь наскакивал на уцелевшие кварталы, с ревом проносился по открытым пространствам вокруг Форума, а потом словно раскинул руки в стороны – на юг и на север, давая понять, что отступил накануне по своей воле, а не благодаря нашим усилиям.

Позже я узнал, что он почти добрался до моей фамильной гробницы на севере, у Фламиниевой дороги, и до Сервилиевых садов на юге.

Огонь не утихал еще три дня, но и после никто не верил в то, что он сдох окончательно, и мы, прежде чем спуститься с Эсквилина, выждали еще два дня.

Из узких нор в залежах пепла поднимался горячий дым, так что оставались подозрения, что огонь просто уснул и в любой момент может снова пробудиться.

– Ничего не трогайте еще пару дней, – приказал вигилам Нимфидий. – Итого у нас будет четыре дня без возгораний, тогда и начнем действовать.

Тигеллин тем временем отправил своих людей на сдерживание гражданских, среди которых были как порядочные горожане, так и желающие помародерствовать. Без моего позволения никто не должен был войти в город.

– Когда пепелище остынет и передвигаться по городу станет безопасно, надо будет убрать тела, – сказал я. – Нельзя, чтобы на них натыкались возвращающиеся горожане.

– Мерзкая работенка, – проворчал Фений.

– Да, приятного мало, – признал я. – Но сделать это необходимо.

– Ну хоть вонять трупы не будут, да и, кроме обуглившихся костей, от них вряд ли что-то осталось.

– После такого там вообще мало что осталось.

Выждав отведенные два дня, мы смогли в этом убедиться.

Я бродил в высоких сапогах по кучам пепла. Дома исчезли, и улиц тоже больше не существовало. В воздухе густо пахло дымом, раскаленными камнями, углем и сгоревшей плотью. От центра города ничего не осталось – только груды камней, золы и пепла. Тут и там в воздух поднимались завитки дыма, невесомый пепел танцевал на ветру.

Иногда на моем пути попадалась массивная обуглившаяся балка, которая не сгорела дотла только благодаря своим размерам. Или перекрученные от жара, а то и превратившиеся в расплавленную лепешку металлические перила. Торчащие из-под слоев пепла камни, те, что смогли уцелеть, были черными и все покрыты трещинами.

Я стоял по колено в пепле, как будто снова очутился на Флегрейских полях^[28]. Эту жуткую, инфернальную местность мне пришлось пересечь несколько лет назад, когда я решил посетить сивиллу в Кумах.

И кумская сивилла тогда предрекла: «Огонь станет твоей погибелью. Огонь поглотит твои мечты, а твои мечты – это ты сам».

Я с вызовом смотрел на то, что осталось от моего города.

Нет, огонь не смог сожрать мои мечты, он своими раскаленными докрасна языками придал им четкую форму: я восстановлю Рим, и мир ослепнет от его великолепия. Я шепотом произнесу его тайное имя, и он возродится.

* * *

Настало время оценить масштабы разрушений и найти место для проживания лишившихся крова римлян.

Никто не мог войти в город, пока он не зачищен от последствий пожара. Этот приказ я не отменил.

Рим горел не в первый раз, и мы не должны были возводить новый на остове сгоревшего. Таким было мое решение. Да и, кроме всего прочего, прежде чем расчищать местность для строительства новых зданий, надо было убедиться, что где-то в руинах еще не тлеет наш заклятый враг.

Спустя неделю после пожара я призвал Эпафродита, Тигеллина и Фения и вместе с ними выдвинулся в город, чтобы оценить обстановку внутри Рима, а потом и за его стенами.

С первых шагов стало ясно, что задокументировать уцелевшее гораздо проще, чем составлять список потерь. Из четырнадцати районов Рима пригодными для проживания остались только четыре.

Первый район, тот, что ниже Большого цирка, где и начался пожар, уцелел просто потому, что ветер дул в противоположную сторону.

Далее – Четырнадцатый район, на противоположном берегу Тибра, там, где Цезаревы сады. И там – вилла Криспа, а значит, дом моего детства уцелел.

Пятый район, Эсквилин, и Шестой за ним не пострадали, а вот почти весь центр города был разрушен. Уцелели в основном окраинные районы.

От Проходного дома, который, извиваясь, полз по долине между Палатином и Эсквилином, не осталось и следа. На Форуме был разрушен храм Весты со всеми божествами, покровителями домашнего очага, и соседствовавшая с ним Регия^[29]. Список длился и длился… Храм Ромула, особняки великих римлян с трофеями, добытыми за время войн с Ганнибалом и галлами, – уничтожены.

Но как ни странно, кое-что все же сохранилось.

Оказалось, что бо́льшая часть Форума на западном склоне Палатина и даже несколько зданий на его вершине уцелели. Храм Аполлона пострадал только частично. Оригинальный дворец Тиберия, Калигулы и Клавдия избежал полного разрушения.

Несмотря на огромные риски, удалось спасти и переправить за Тибр золотую колесницу Августа. Капитолийский холм тоже пострадал лишь частично, и бесценные архивы были успешно переправлены в безопасное место.

Стена, построенная Туллием Сервием пять веков назад, спасла бо́льшую часть Марсова поля: огонь не смог преодолеть преграду высотой тридцать и шириной двадцать футов. Это не могло не радовать, ведь здесь было достаточно открытых пространств и крупных зданий, которые, хоть и были все в саже, могли послужить хорошим убежищем для потерявших кров людей. Только вот амфитеатр Тавра превратился в руины.

Мы продолжали обход, рабы загружали в повозки еще теплый пепел и перевозили его к пристаням. Действовать надо было быстро – если дождь, о котором я совсем недавно молил богов, начался бы сейчас, вся местность превратилась бы в море грязи, а просохнув, эта грязь сковала бы Рим, словно раковина из затвердевшего пепла.

Да, небо было ясным, но все происходило в сезон проливных дождей, так что работу по очистке Рима можно было сравнить со ска́чками наперегонки с природой.

– Надеюсь, Юпитер пока не настроен метать в нас свои молнии, – произнес, словно прочитав мои мысли, Эпафродит.

– Если надумает, люди сочтут, что он решил нас наказать, – отозвался Тигеллин. – Так что лучше бы ему держать себя в руках.

– Разве и так не понятно, что он нас наказывает? – вполне серьезно спросил Фений.

Эпафродит пнул ногой кучу пепла.

– А разве кто-то способен понять, что на уме у богов? – хмыкнул он.

Но у меня не было желания обращать все в шутку.

– Фений, как тебя понимать? – спросил я.

Фений остановился и посмотрел мне в глаза.

– Бедствия такого масштаба не происходят просто так, – изрек он. – Наверняка на то была воля богов.

– Это роковая случайность, – возразил я. – Если только не дело рук какого-нибудь поджигателя, да и то непонятно, с какой целью он это сделал.

– Не важно, как начался пожар, – не сдавался Фений. – Боги могли остановить его в любой момент, но позволили ему длиться и длиться. Это их послание нам.

– Мы не можем читать мысли богов и понимать, что ими движет, – сказал я. – Единственное, что нам остается, – действовать так, будто их не существует, и решать возникающие перед нами задачи: бороться с огнем, даже если он послан богами, и восстанавливать город вне зависимости от того, благословляют они это или нет.

– Не пойму, цезарь, ты атеист? – Фений воззрился на меня в упор. – Рассуждаешь точно как атеист.

– В практическом смысле – да. Если нам не дано читать их мысли, лучше принять случившееся и действовать в темноте, в отличие от невежественных людей, которые возомнили, будто могут понимать мысли богов, да еще пытаются их толковать.

Фений сверкнул глазами. Воспринял мои слова на свой счет? Развернувшись, он побрел дальше по грудам пепла.

Но он зря обвинил меня в атеизме. Я верил в богов, только никогда не стал бы утверждать, будто знаю, что они задумали и чего хотят. А еще я верил, что боги будут довольны, если я всегда буду действовать по совести и в полную силу. Да, все просто: именно этого они ждут от нас, смертных.

* * *

Позднее я вернулся в свою резиденцию в садах Ватикана, которая, если не считать пепла и сажи, никак не пострадала от пожара.

На землях вокруг ипподрома Калигулы с привезенным из Египта обелиском рабочие подготавливали ряды домов-убежищ.

На этом ипподроме я научился править колесницами и готовился принять участие в гонках, но сейчас все изменилось. Теперь восстановление после пожара было моей главной целью. Здесь можно было разместить тысячи людей, а если этого будет недостаточно, я открою императорские сады: сады Цезаря, сады Саллюстия, Сервилиевы сады.

И наконец я смог послать письмо Поппее, в котором коротко рассказал об обстановке в Риме. Написал, что она может ко мне приехать и это вполне безопасно. Однако поскольку я буду дни напролет занят устранением возникших в связи с пожаром проблем, то, хотя дворец не пострадал от огня, возможно, ей будет лучше еще какое-то время оставаться в Антиуме.

Мечтаю о встрече с тобой, но пока готов довольствоваться мыслью о том, что ты в безопасности и мы снова будем вместе, когда самые тяжелые времена останутся позади.

Я твердо верил, что Поппея сама решит, как ей поступить, и никто из богов не в силах на нее повлиять и тем более нас разлучить.

Далее надо было осмотреть прилегающие к стенам Рима земли.

На этот раз меня сопровождали только Эпафродит и Тигеллин. В разговоре с ними я упомянул о плохом настрое Фения.

– Да он вообще такой кислый по натуре, – попытался отшутиться Тигеллин. – Ты разве не замечал?

– Нет. – Я бы заметил, но что-то определенно изменилось.

Земли к северу от города являли собой печальное зрелище: обездоленные люди нашли приют в гробницах и мавзолеях, что построили вдоль дорог богатые римляне, портики и святилища давали крышу, на выложенных мрамором полах можно было спать, не опасаясь грызунов, но у людей не хватало воды и пищи.

На саркофагах сидели изможденные от голода дети и смотрели пустыми глазами в никуда. По полям бродили толпы людей в грязных лохмотьях. Кто-то сидел вокруг костров, некоторые просто лежали без движения на земле.

Отчаявшиеся голодные люди запросто могли на нас напасть, так что я для маскировки тоже обрядился в драный грязный плащ.

Сначала надо было оценить масштаб проблемы, а потом уже приступать к ее ликвидации – и первым делом послать к этим людям гонцов, которые направят несчастных в приготовленные для них временные убежища.

И все время, пока мы осматривали местность за стенами города, нас сопровождали стоны и плач обездоленных людей.

В какой-то момент я заметил высокую фигуру человека, который бродил среди них и, наклоняясь к ним, выслушивал их жалобы и мольбы.

– Как я уже тебе говорил, некоторые из них молят об избавлении от страданий, – напомнил мне Эпафродит.

– Скоро оно будет им даровано.

– Ты не понял, они просят о смерти. Она для них избавление.

Я огляделся, но не увидел готовых откликнуться на эти мольбы жестокосердных солдат. Увидел только этого высокого человека.

Высокий человек… Я узнал его, вернее, ее… И понял, зачем она здесь.

– Ждите тут, – приказал я своим людям и направился в сторону женщины.

Она стояла ко мне спиной и, судя по хорошей одежде, явно не была одной из пострадавших от пожара.

– Локуста! – окликнул я.

Женщина обернулась.

– Цезарь… – Она поклонилась, а затем, расправив плечи, улыбнулась. – Давно не виделись.

– Да уж, странное место для встречи, – заметил я. – Не вижу смысла спрашивать, почему ты здесь.

– Люди нуждаются во мне, – кивнула она. – А я не могу отказать страждущим.

Когда-то и я нуждался в ее помощи, и она откликнулась на мою просьбу. Если бы не она, я был бы уже мертв. И я испытывал к ней благодарность. Отрицать это было бы лицемерием с моей стороны, как было бы лицемерием утверждать, что впредь я не захочу воспользоваться ее услугами.

Локуста была отравительницей. Востребованной во все времена как среди правителей Рима, так и теперь, среди мечтающих о скорой смерти простолюдинов, которые знали и кто она, и на что способна.

И она была честной женщиной, что, учитывая область избранной ею деятельности, звучит довольно странно. Однако, когда меня решили уничтожить, она встала на мою сторону и сумела спасти мне жизнь.

– Вполне возможно, что завтра или в последующие дни они уже не будут мечтать об избавлении от этой жизни, – сказал я.

– Для них нет никакого завтра, – покачала головой Локуста. – Они не в состоянии смириться с тем, что потеряли, потеряли навсегда, и это для них невосполнимо.

– Полагаю, ты говоришь о родных и близких, которых они потеряли? Никто ведь не станет молить о смерти из-за того, что лишился дома, обстановки или даже самых дорогих предметов искусства.

– Да, именно об этом я и говорю. Смерть детей – это невыносимая, невосполнимая потеря.

Тут я не мог с ней согласиться. Я потерял дочь. Эта потеря невосполнима, но я не умер. Я должен был жить дальше. Острая боль притупилась, хотя, признаю, ее жало навсегда засело в моем сердце.

– Если бы они собрались с силами и подождали…

– Они не хотят, – неужели так сложно это понять?! Разве мы не вправе помочь им пересечь Стикс и навсегда распрощаться со своей болью?

Я тряхнул головой, просто не зная, что на это ответить.

– Я скучала по тебе, цезарь, – произнесла Локуста, ловко меняя тему. – Ты обещал навестить меня на моей ферме, но так и не сподобился.

Ах да. После последней оказанной мне услуги я даровал ей поместье, где она организовала академию и передавала студентам свои знания и умения.

Локуста, являясь изощренной отравительницей, помимо этого, лучше других разбиралась в травах, цветах и различных экзотических растениях, которые выращивала и применяла для исцеления больных. Так что очень скоро в основанной ей академии не было отбоя от желающих перенять ее знания.

– Признаю, обещал, но… – Я виновато развел руками.

– Знаешь, я ведь и над противоядиями работаю, – сказала Локуста. – Так что не думай, что я только на смерти специализируюсь, меня и жизнь интересует.

– О, Локуста, я никогда так не думал! – И действительно, было сложно переоценить ее способности. – Кстати, у меня есть врач, который уверяет, что у него есть противоядие от яда животных. Вы с ним могли бы устроить поединок мастеров своего дела. А в качестве объекта можно выбрать, например, козла. Впрочем, ты вроде не специализируешься на ядах животного происхождения, так?

– Они очень нестабильны, долго не хранятся, да и собирать их слишком сложно. Но у меня имеется какое-то количество этих ядов, хотя повторюсь: моя сильная сторона – растения.

– Хорошо, я понял и обещаю, что обязательно вас познакомлю. А пока что прошу: воздержись от применения своих знаний на этих полях.

– Ты – цезарь. – Локуста склонила голову. – Я обязана тебе повиноваться.

VI
Локуста

И я повиновалась, вынуждена была повиноваться.

Если бы он меня не увидел, я бы продолжала дарить избавление этим страдающим душам, но он вмешался, и я не осмелилась ослушаться, потому что понимала: наказание за неповиновение будет суровым.

Императора я знала еще с той поры, когда он был совсем юным, можно сказать – мальчишкой, но я не могла злоупотреблять нашей дружбой. Да и какие друзья могут быть у императора? Разве он может позволить себе такую роскошь?

Меня окликнула какая-то женщина. Я пошла на голос. Она сидела на земле. Я наклонилась над ней. Женщина хотела умереть. Она видела, как обрушился ее охваченный огнем дом и вся семья погибла под завалами. Соседи силком оттащили ее от пожарища, не дав броситься внутрь.

– О, если бы они только позволили мне вернуться, – стенала несчастная. – Если бы проявили милость. – Она ухватила меня за рукав. – Помоги мне! Помоги. Я знаю, ты можешь.

– Могла, теперь – нет, – покачала головой я.

Император стоял неподалеку по пояс в высокой траве и наблюдал за мной.

– Подари мне легкую смерть, – умоляла женщина. – Темную и мирную, избавь от агонии пожара.

Я выпрямилась. Ненавижу быть жестокой.

– Не могу. Прости.

Надо было уходить с этого поля, тут я больше никому не могла помочь.

* * *

Я жила в поместье в нескольких милях от Рима. Когда-то давно мы с императором заключили сделку, я выполнила все условия, и эта земля была справедливым вознаграждением с его стороны.

Он позволил мне основать школу фармакологии, где я могла открыто выращивать необходимые мне лекарственные растения и обучать других своему ремеслу.

В обмен на оказанную услугу я получила официальное признание и разрешение заниматься своим делом. Больше никаких тюрем, откуда меня выпускали, только когда кто-нибудь из императоров нуждался в моей помощи.

В свое время я работала на Тиберия, на Калигулу, на Агриппину, и мой псевдоним, Локуста, был широко известен. Но мое настоящее имя никто не должен был знать, и своим ремеслом я должна была заниматься тайно.

При Нероне я стала свободной. У меня было двадцать студентов, но я была осторожна и старалась обучать их так, чтобы не передать им все свои знания. Надо было сохранять превосходство, я была лучшей, и все об этом знали.

Но некоторые люди бывают невероятно упрямы. Император, например. Вместо того чтобы призвать меня в тяжелый час, когда твердо решил поквитаться со своей матерью, он организовал все сам. В результате наделал кучу присущих дилетантам ошибок и чуть не испортил задуманное. Что ж, надеюсь, он запомнил урок.

Однажды меня призвали, чтобы устранить его. Призвали Агриппина и Британник. Но меня убедили перейти на другую сторону, и от приготовленного мной яда умер не Нерон, а желавший ему смерти Британник.

Я очень гордилась той своей работой, ведь у Британника были весьма опытные и бдительные дегустаторы. Вот только дегустаторов принято переоценивать, на самом деле они не самая идеальная защита от отравления.

Это сблизило меня и юного Нерона. Однако, как я уже говорила, после того случая он меня больше не призывал. С тех пор прошло восемь лет, и все эти годы я имела возможность со стороны наблюдать за тем, как он мужает и как усиливается его власть. Когда я впервые его встретила, он был многообещающим юношей, а теперь стал настоящим императором.

Он без страха, как истинный герой, вступил в схватку с пожаром. Но я, пока ходила по этим полям, слышала от людей разное.

Некоторые винили Нерона в том, что, когда начался пожар, он был далеко от Рима. Другие доходили до того, что называли его зачинщиком возгорания. И самое невероятное – были те, кто рассказывал, будто видели, как он поет о падении Трои, используя бушующий огонь в качестве фона для своего выступления. Они утверждали, что видели императора на сцене театра, или в башне, или на крыше его нового дворца. Очевидно, что Нерон не мог быть ни в одном из этих мест. Его театр находился на другом берегу Тибра – там Нерона никто не мог увидеть; крыша дворца была в огне, и не существовало никакой башни, на которую император мог бы подняться.

Но какими бы нелепыми и маловероятными ни были слухи, это не делало их менее опасными. Я боялась за Нерона. Ему необходимо действовать быстро: слухи способны распространяться, как раздуваемый ветром огонь. Если Нерон с ними не совладает, они уничтожат его, сожрут заживо.

VII
Нерон

Поля были быстро расчищены, и людей переселили в убежища на другом берегу Тибра и на Марсовом поле. А поскольку количество оставшихся без крова составляло треть населения Рима, я был очень горд тем, что нам удалось эффективно обеспечить их едой и минимумом всего необходимого.

Из Остии одна за другой приходили баржи с зерном. Они причаливали ниже по течению у временных пристаней, которые спешно возвели взамен уничтоженных пожаром. Там зерно разгружали и распределяли по местам размещения потерпевших горожан. Кроме того, провизия доставлялась из соседних городов.

Улицы Рима продолжали расчищать от пепла и завалов, но эта работа уже близилась к концу.

Мой следующий шаг – разработка плана по восстановлению города. Все надо было тщательно продумать, чтобы предотвратить возникновение подобных пожаров в будущем. И в то же время требовалось изменить саму планировку города. В общем, предстояло начать все с чистого листа. К чему повторять ошибки прошлого?

Вскоре мне доставили довольно странное приглашение от моего старого друга Петрония, который именовал себя моим «арбитром изящества»^[30]. Впрочем, его приглашения всегда были странными.

Это гласило:

Вернемся в обиталище Пана, услышим эхо природы и поднимем чаши за щедрые дары Жизни. На краю леса Элии, после калитки, за ручьем. Принеси свирель.

И все. Петроний не указал повод, по которому устраивается встреча, не упомянул, кого пригласил еще, вообще больше никаких подробностей. Впрочем, это было вполне в его духе. Предполагалось, что я все узнаю, когда доберусь до указанного места.

Интересно, где Петроний сейчас? А где был во время пожара, который теперь официально назывался Великий пожар Рима?

Я вдруг понял, что очень хочу оказаться на этой встрече, ведь уже довольно долго моя голова занята одним лишь бедствием и его последствиями. Да и общался я только либо с потерпевшими, либо с ликвидаторами пожара. Мне было необходимо отвлечься, хоть ненадолго сбежав из города.

* * *

В назначенный день я в сопровождении нескольких рабов отправился на поиски указанного в послании Петрония места.

Лес Элии славился мистическими звуками, которые раздавались там по ночам, и живущие в окрестных деревнях люди избегали в него заходить. Теперь лес окружали засеянные пшеницей и ячменем поля, которые обрывались у протекавшего возле границ леса ручья.

Я легко отыскал в ограде описанную Петронием старую калитку, прошел через нее, а потом вброд пересек ручей.

Передо мной был темный смешанный лес из высоких сосен и дубов. Вглубь его вела тропинка – пусть едва заметная, но все же существующая.

Мы осторожно шли по тропинке. Из травы поднимались потревоженные нами облачка светляков, которые тут же начинали светиться и летели вперед, словно указывая нам дорогу. Ветер тихо вздыхал в верхушках деревьев, где-то журчала, перекатываясь по гладким камням, вода.

Тропинка свернула, я услышал мужские голоса и, пройдя еще немного, увидел поляну со множеством плетеных кушеток и грубо сработанным алтарем. На нижних ветках деревьев были развешаны похожие на больших мотыльков фонари.

С одной из кушеток встал Петроний и направился в мою сторону, на нем была черная козлиная шкура и искусственные рога.

– Цезарь, от имени Пана приветствую тебя!

Я молча смотрел на него и гадал – сон это или реальность? В последнее время мне снились очень странные сны.

– Ты прихватил свою свирель? – поинтересовался Петроний таким тоном, как будто это был самый обычный вопрос из всех, что он мог задать мне при встрече.

– Да-да, принес. – Я показал ему свирель.

Пастушья свирель с виду простая, но играть на ней на самом деле довольно сложно.

– Хорошо, – кивнул Петроний. – Мы позовем Пана составить нам компанию.

Он провел меня к кушеткам, на которых возлежали его гости. Некоторые когда-то состояли в нашем литературном кружке, других я знал меньше.

– Почетное место. – Петроний указал на кушетку, стоявшую в центре. – Итак, – провозгласил он далее, – к нам присоединился последний и высочайший гость, дабы вместе с нами порадоваться тому, что мы спаслись от пожара невредимыми, и славить наше содружество, которое будет длиться и впредь. Мы все друзья цезаря, не так ли?

Он сослался на мой официальный титул, но интонационно придал ему более глубокий и личный смысл. Затем занял место хозяина в изголовье кушетки, стоящей по правую руку от меня.

Я осмотрелся.

На кушетке слева от моей расположился молодой Лукан, рядом с ним – Клавдий Сенецио, рядом с Клавдием как раз в этот момент опускался на кушетку Авл Вителлий. Авл был самым старшим из всех присутствующих, но, похоже, его совсем не задевало то, что ему предоставили наименее почетное место. Да и с этого места проще свесить больные ноги.

У Вителлия были проблемы с тазобедренными суставами – когда-то его переехал на своей колеснице Калигула. И вообще, Авл бо́льшую часть своей жизни удовлетворял страсти императоров, в том числе низменные: мальчиком был «игрушкой» Тиберия на Капри^[31], правил колесницей для Калигулы, играл в кости с Клавдием. Я не использовал его подобным образом, разве что в юности он среди прочих составлял мне компанию в наших ночных вылазках в город и пьяных пирушках. Недавно Вителлий вернулся из Африки, где был проконсулом и превосходно справлялся со своими обязанностями. Личные наклонности и пристрастия никак не сказывались на его профессиональных качествах: он отлично управлял провинцией.

Рядом со мной возлежал на кушетке пользующийся дурной славой порочный сенатор Флавий Сцевин, а уже за ним, свесив с кушетки огромные руки и ноги, возлежал Плавтий Латеран, настоящий гигант.

Справа от Петрония возлежал Пизон, а рядом с ним – сенатор Афраний Квинциан.

Я тепло поприветствовал тех, кого знал лично, а потом спросил, где был каждый во время пожара.

– Я с дядей Сенекой, – ответил Лукан. – Его поместье в четырех милях от Рима, так что мы хорошо видели дым и подсвеченное огнем небо, но подойти близко не решились.

У него было красивое лицо и открытый взгляд ясных светло-голубых глаз. Принято считать, что такие глаза обычно бывают у людей простодушных и поверхностных, но Лукан сочинял стихи, и догадаться о том, чем занята его голова, было не так-то просто.

– И дядя Галлион тоже находился с нами, – продолжил Лукан. – Его римский дом на Целийском холме, скорее всего, сгорел.

– Мой дом тоже на Целии, но я думаю, что он уцелел, – пробасил Латеран. – Да только пока мы не можем вернуться, чтобы убедиться в этом лично. – И он посмотрел на меня, как будто рассчитывая на мою поддержку.

– Так и есть, – подтвердил я. – Мы всё еще заняты расчисткой завалов, без этого восстановление не начнешь. Но Целий частично уцелел, так что тебе повезло.

– А мы бежали из Рима, – подхватил разговор Сцевин, – и укрылись на вилле в горах.

У него был орлиный нос и широкий шрам над верхней губой, из-за чего казалось, что он постоянно складывает губы в трубочку.

– А я, как ты знаешь, оставался в Байи, – обратился ко мне Пизон, – но вернулся в Рим, когда пожар еще не был окончательно потушен. – Он очаровательно улыбнулся, словно припомнил удивительно приятную прогулку по живописным местам.

– Я тоже был в Байи, – подал голос Сенецио.

Он любил этот популярный курорт римской аристократии – который, кстати, Сенека называл «пристанищем пороков» – и чувствовал себя там как дома.

– О, понимаю, пожар – хорошее оправдание для того, чтобы подольше оставаться в Байи, – заметил возлежавший рядом со мной Сцевин.

– Сенецио не нуждается в оправданиях, – возразил Петроний. – Как и все распутники, он легко принимает свою истинную природу.

– Мы ему завидуем, – усмехнулся Вителлий.

Афраний Квинциан подмигнул:

– Твою природу, Вителлий, тоже не скроешь.

– Но не обязательно выставлять ее напоказ или предавать гласности, – проворчал Вителлий.

Квинциан рассмеялся:

– Не обязательно, раз уж все и так знают.

И он пригладил украшенные полевыми цветами и драгоценными камнями волосы, что свидетельствовало об его истинной природе.

– А я оставался в Кумах, – сказал, возвращаясь к предмету разговора, Петроний. – Молился, чтобы уцелели мои дома на Авентине.

– Это не исключено, – заметил я. – В той местности удалось спасти несколько небольших участков. Эта территория пострадала во время второго возгорания.

Но правда была в том, что надежды на то, что его дом устоял, практически не было.

– Подозрительное возгорание… – протянул Петроний.

– О чем ты? – не понял я.

– Оно началось возле дома Тигеллина, – напомнил мне Петроний. – Ходят слухи, что это его рук дело.

От неожиданности я даже потерял дар речи. Вспомнил, как самоотверженно бились с огнем Тигеллин и его люди.

Наконец возмущенно воскликнул:

– Чушь! Бредовые домыслы. Нет, хуже – клевета!

Петроний пожал плечами, как будто ложные обвинения – это мелочь и на них можно не обращать внимания.

– Не уходи от разговора, – упорствовал я. – Откуда взялись эти слухи?

Петроний приподнялся на локтях:

– Откуда вообще берутся слухи? Никто не знает. Их не отследить, они просто возникают, и всё.

– Но это гнусная клевета! Подлое поношение!

– А скоро все может стать еще хуже, – проронил Сенецио. – Люди всегда ищут виновника, жаждут расправы над главным злодеем.

– В таком случае им придется винить во всем богов, – отрезал я.

– Ах да, боги… Вот почему мы здесь. – Петроний элегантно, на правах хозяина, взял бразды правления нашей встречей в свои руки. – Давайте отбросим дурные мысли. Забудем об отчаянии и боли и перестанем беспокоиться из-за недавнего бедствия. – Он встал с грубой плетеной кушетки и, выйдя в центр поляны, поднял руки, призывая нас к тишине.

Как только мы умолкли, сразу стали слышны звуки леса: сначала скрип покачивающихся деревьев, потом мелодичный посвист ночных птиц и где-то на краю поляны – тихое кваканье лягушек. А еще я сразу ощутил запах хвои, чем-то напоминающий аромат сухих специй.

– Пан – бог долин и лесов… – Петроний достал свою свирель. – Это его инструмент. Для детей свирель что-то вроде игрушки, но, когда на ней играет Пан, ее простые звуки превращаются в восхитительную затейливую мелодию. – Он поднес свирель к губам и, подув, извлек несколько нот, которые прозвучали так, будто он пытался кого-то ублажить. – Теперь вы, – предложил он нам.

Мы достали свои свирели и заиграли по очереди. Кто-то играл неловко, как ребенок, кто-то легко, как настоящий пастух.

– Вот так мы его и призовем, – объяснил Петроний. – Выманим из пещеры, где он отдыхает.

– А зачем его призывать? – спросил Квинциан. – Для чего он нам здесь нужен?

– Мы призовем Пана, потому что он был объявлен мертвым! – ответил Петроний. – А мы не можем этого допустить.

– Как бог мог умереть?! – изумился Вителлий.

– Боги умирают, когда мы перестаем в них верить. И Пан был объявлен умершим во времена правления Тиберия. Однажды мимо острова Пакси плыл корабль, и кто-то крикнул кормчему с острова: «Великий Пан умер!» Но я-то знаю, что это не так. Пан – мой любимый бог, и мы почтим его здесь, на этой поляне. Я верю, что он нашел свое последнее прибежище в этом зачарованном лесу.

Как и большинство устраиваемых Петронием банкетов и приемов, эта наша встреча в лесу была обставлена весьма необычным образом. Возможно, он просто хотел обрядиться в козлиную шкуру и поиграть на свирели, что действительно очень оригинально для того, кто недавно стал консулом.

Петроний поведал нам историю Пана, рассказал о его лесных компаньонах, о его сходстве с козлами, о том, что бог сам был наполовину козлом. Да, Пан любил бродить по лесам, любил танцы и игру на свирели, но прославился он не этим, а своей ненасытной похотью, забавами с нимфами и молодыми козочками. Думаю, именно поэтому Петроний выбрал его в свои любимчики.

Затем он подошел к импровизированному алтарю и в качестве подношения возложил на него свою свирель, срезанную ветку сосны и спрыснул все это темным вином. После чего, отступив назад, провозгласил:

– Он здесь! Видите – он среди нас!

Мы, чтобы ему подыграть, согласно закивали головами.

Вслед за этим мы все дружно начали произносить тосты в честь Пана, читать восхваляющие его стихи. Поэтому, когда зашуршали кусты, мы готовы были поверить, что они расступаются перед идущим Паном.

Затем мы снова расположились на кушетках и принялись за легкие закуски, запивая их различными винами, которые, естественно, были редких и дорогих сортов. Даже здесь, в лесу, Петроний оставался истинным горожанином с изысканным вкусом.

Темы пожара больше не касались. Всем хотелось увидеть перспективу, то есть не оглядываться на постигшее нас бедствие, а заглянуть в будущее. Не исключаю, что именно с этой целью Петроний нас и собрал. Наступит день, и мы встретимся вновь, но уже не в лесу, а в одном из великолепных залов отстроенного мной нового Рима.

Зачарованный лес словно заключил меня в свои объятия. Возможно, в новом Риме деревня и город встретятся – образно говоря, вступят в брак, – и больше уже не будут чужими друг другу.

На меня вдруг снизошло вдохновение – я увидел в своем воображении новый город, и это видение было даровано мне Паном.

Огонь не только не смог поглотить мои мечты – он послужил толчком к новым идеям, о которых раньше я и помыслить не мог.

VIII

Когда после этой странной лесной интерлюдии я возвращался в свою ватиканскую резиденцию, уже начинало светать. Трепетные нимфы и мотыльки отправились отдыхать, ночные существа подыскивали темные местечки, куда можно забраться, чтобы пересидеть день.

Но пока я шел по северной части города, в воздухе по-прежнему витал запах гари и картины разрушений поражали воображение.

Я стоял у окна в своей комнате и смотрел вниз, на шатры, разбитые для оставшихся без крова. Но им еще повезло, многие обездоленные просто спали на траве, укрывшись вместо одеял драными плащами.

Мои сады целиком были отданы потерпевшим и больше вместить просто не могли.

Далее вниз по течению Тибра по моему распоряжению были развернуты пункты, где раздавались еда и одежда, а также были установлены щиты для объявлений или просьб о помощи.

Надзирать за всей этой работой я назначил Эпафродита. Он был неутомимым и надежным, и самое главное – человеком здравым и практическим, что крайне важно для принятия решений по постоянно поступающим к нему вопросам.

Мой город, мой народ! Мы оказались на распутье. Рим выживет, но каким он станет?

Фений мрачно заметил, что Великий пожар – кара богов. Но за что они решили нас покарать? И если это так, мы не можем начать восстановление Рима, пока их не умилостивим, пока не принесем им подношения, которые они примут. А я как Великий понтифик и глава империи должен буду провести все эти ритуалы.

В глазах помутилось, и я решительно тряхнул головой. Каким образом искупить вину, если не понимаешь, в чем она? Но если я ее не искуплю, боги продолжат нас наказывать.

Я лег на застеленную гладкими шелковыми покрывалами кровать. В чем же наша вина? Как узнать? Боги лукавые, игривые и зловредные, они скользкие и изворотливые, и зачастую причина, по которой они нас наказывают, просто недоступна нашему пониманию.

Но насылать такое бедствие в качестве наказания за какой-то незначительный проступок… Это не просто странно, а невозможно! Даже капризные боги не настолько жестоки к людям.

Нет, тут что-то другое. Некий проступок, равный по своему весу постигшему нас наказанию. Но я, сколько ни ломал голову, не мог понять, что же это могло быть.

Вместе с тем по городу ходили слухи о поджигателях. Да я и сам видел негодяев, которые забрасывали в дома горящие факелы, и слышал странные мольбы-призывы огня, которые выкрикивали эти люди за несколько мгновений до того, как на них обрушился горящий дом.

Но в крайне опасной для жизни ситуации человек часто несет бред и совершает дикие поступки. Я вспомнил несчастных, которые не желали покидать свои дома и, хуже того, рвались вернуться в пекло.

И еще мародеры… В кризисных ситуациях зло проявляется в людях, будто его вызывает какая-то непреодолимая магическая сила.

Так что же это? Что? Я в отчаянии умолял богов дать мне знак. Хоть во сне приоткрыть завесу и даровать ответ на этот вопрос.

* * *

Но мои предрассветные сны были смутными и обрывочными, и, когда я поздним утром открыл глаза, никакого просветления у меня в голове не произошло.

День вступал в свои права, а я должен был приступать к своим обязанностям: посетить пункты помощи беженцам ниже по реке и встретиться со своими бывшими советниками из консилиума. Не все вернулись в Рим, многие лишились своих домов и потому остались на загородных виллах. Но для кворума их было достаточно, так что теперь нам предстояло обсудить масштабную кампанию по восстановлению города.

«Не думай о величине бедствия, перед тобой стоят определенные задачи. Ты должен их решать, решать одну за другой, – твердил я себе. – Сосредоточься на том, что ты понимаешь, на своих умениях и на том, что ты способен контролировать».

День выдался ясным и обещал быть жарким. Я выбрал самую легкую тогу. Да, я терпеть не мог эти тяжелые и неудобные одеяния, но пурпурная тога – одежда императора, и я прекрасно понимал, что люди хотят видеть меня именно в этом облачении, пусть даже под конец дня оно будет мокрым от пота и провоняет гарью.

Все так, но мне было мерзко даже представить, как я расхаживаю среди обездоленных людей в своей безумно дорогой императорской тоге.

Поле с пунктами помощи располагалось сразу за старой навмахией^[32] Августа, как раз напротив римских складов, что на другом берегу Тибра.

Теперь здесь остались только груды почерневших от огня обломков. Все корабли из Остии стояли у пристаней ниже по течению, где с них разгружали доставленную провизию и загружали оставшийся после пожара мусор.

По полю бродили люди. Они собирались в толпы возле флагов, которыми были отмечены пункты раздачи еды, лекарств и одежды, а также пункты, где можно было получить советы законников касательно утерянной недвижимости, и места, где можно узнать или разместить информацию о пропавших без вести.

Я всерьез отнесся к предупреждению о возможном покушении и потому шел через толпу в сопровождении стражников. Люди, все, что встречались мне на пути, ликовали, узнав своего императора. Трудно было поверить, что они могут желать моей погибели. Но, как сказал Нимфидий, для такого дела и одного человека хватит, а людей вокруг меня было более чем достаточно.

– Цезарь! Цезарь! – кричали толпившиеся вокруг несчастные и пытались хоть на словах передать мне свои петиции.

– Мой муж пропал…

– Сын, мой сын ранен… – стенала женщина, поднимая на руках ребенка с перевязанными ногами.

– Моя рука… Я теперь калека. Как жить? Я медник, как работать с одной рукой? – вопрошал мужчина.

– Все обращайтесь к моим агентам в пункты помощи, – отвечал я. – Они помогут, именем меня помогут.

Но люди хотели получить помощь здесь и сейчас. Жаждали получить ее напрямую от своего императора. Они свято верили в то, что я владею некой магией и смогу излечить их ребенка или вернуть силу искалеченной руке.

Я мог восстановить их разрушенные, сгоревшие дома, но не мог вернуть навеки утерянное.

«Я воздам вам за те годы, в которые пожирала урожай подбирающая саранча»^[33].

Откуда взялись эти слова в моей голове? Поппея. Да, это она. Моя жена зачитывала что-то такое из иудейских писаний, которые так ее увлекли.

Ей это нравилось, потому что там говорилось о том, что не только брошенные в землю зерна взойдут, но и годы тоже.

«Только бог имеет власть над временем», – процитировала она.

Но какой бог? Который из них?

Иудейский бог желает изменить то, что навлекли на нас римское боги?

Время… И его отобрали у нас римские боги, ведь на то, чтобы восстановить разрушенное за девять дней, у нас уйдут месяцы и даже годы.

Я воздам вам за те годы…

– Цезарь, ты здесь! Ты с нами! – поприветствовал меня Эпафродит, когда я подошел к его штабу, и жестом пригласил меня пройти к столам, за которыми не покладая рук работали с различными списками его секретари. – Мы оцениваем ущерб и фиксируем потери. Запросов, понятное дело, поступает очень много.

– Ты можешь возместить потерянное время? – вопросил я. – Есть пункт, где оказывают подобную помощь?

– Цезарь? – Эпафродит непонимающе уставился на меня.

– Списки имен, собственность, еда… все эти вопросы можно решить. Но нельзя вернуть время и, конечно, жизни. Эти потери – незаживающие, вечно саднящие раны.

– Цезарь, мы не боги, – развел руками Эпафродит. – Мы не можем вернуть или восстановить то, над чем имеют власть только боги и что живет лишь однажды. У дома много жизней, у человека – только одна.

– Все так, – согласился я. – И мы должны признать, что наши силы ограниченны, хотя те обездоленные на полях хотят, чтобы у нас было больше власти, чем мы уже имеем.

– К этому их подталкивают желания, но никак ни знания, – сказал Эпафродит. – Мы делаем то, что в наших силах, и не должны испытывать муки совести от того, что не можем сделать больше. У каждого из нас есть свой предел. Как говорится, выше головы не прыгнешь.

– Ну надо же, ты прям философ, а я думал, что ты мой главный секретарь и администратор.

Эпафродит рассмеялся:

– Чтобы стать эффективным помощником императора, надо быть еще и немного философом.

– Тебе удается, – одобрил я. – Если ничего не имеешь против, пойдем, покажешь мне один из твоих пунктов помощи.

В ближайшем раздавали еду – доставленное из соседних городов зерно. Несколько мужчин и женщин контролировали процесс. Очередь была длинная.

– Из сельской местности к нам на помощь прибыло много людей, – объяснил Эпафродит. – Без них мы бы вряд ли справились.

У следующего пункта несколько врачей оказывали помощь пострадавшим, на столах были разложены бинты, медицинские инструменты и масла от ожогов. Тут же стояли походные койки, на которых лежали обессилевшие люди, рядом – сваленные в кучу клюки и костыли.

– Много ожогов, что естественно, – пояснил главный врач. – Но и переломов с открытыми ранами тоже немало. Раны воспаляются от грязи, мы обрабатываем их вином и маслами, но около половины так и не заживают. В результате люди либо умирают, либо мы ампутируем конечности. Есть еще и те, кто умирает от шока во время ампутации. – Он тряхнул головой. – Столько человеческих трагедий. Мы работаем день за днем, а люди все идут и идут.

Я поблагодарил его и пошел дальше.

На пункте по раздаче одежды обстановка внушала хоть какой-то оптимизм. Работники улыбались, а страждущие в лохмотьях быстро хватали предлагаемые им туники, плащи и шляпы.

– Откуда все это? – спросил я.

– Пожертвования от фермеров и деревенских жителей, – ответил главный на этом пункте. – Они очень щедры.

Мы пошли дальше, и Эпафродит сказал:

– Кстати, о щедрости. Сенека сделал просто огромное пожертвование. Похоже, отдал в залог бо́льшую часть своего состояния.

– Сенека?! – изумился я.

Впрочем, он ведь ушел на покой, а не умер, так чему удивляться? Старик занялся написанием своих философских трудов на загородной вилле, просто я последнее время слышал о нем только из вторых уст, вот и удивился.

Мой старый наставник порвал все связи между нами. Было больно, но я сумел переступить через это и жил дальше.

Он не одобрял принимаемые мной решения, главным образом – брак с Поппеей и то, что я осмелился выступать на публике как музыкант, тем самым нарушая его стандарты римского этикета.

И как и любому учителю, Сенеке не нравилось быть свидетелем того, как растет ученик и, набирая силу, перестает послушно следовать его советам.

– Ему следует прибыть в Рим и обсудить с нами последствия пожара. И то, как мы будем со всем этим разбираться, – сказал я, а сам втайне порадовался возможности повидаться со старым учителем.

Далее мы подошли к пункту, который более других был насыщен человеческой печалью. Здесь на огромном щите размещались записки и целые списки – их было так много, что они стопками лежали друг на друге.

Женщина возле одного из столов помогала людям грамотно составлять запросы, а также снабжала их имеющимися у нее сведениями.

Я подошел к доске и посмотрел на эти скрижали человеческой боли.

Помогите найти дочь Паулину Фаусту. Последний раз видели в ночь пожара в таверне «Орел» в Большом цирке. Двадцать лет, голубые глаза, светлые волосы, одета в зеленую тунику. Сообщите на пункт оповещения.

Пропал муж Марции, Албин Лонгин, служил в охране склада зерна в Восьмом районе. Сорок один год, черные волосы, высокий, шрам на правой скуле. Последний раз видели, когда пытался потушить пожар на складе.

Кто-нибудь видел мою мать? Зовут Метелла, тридцать два года, темные волосы, невысокая. Последний раз видели, как она в белом платье бежала со мной по Виа Лата. Нас разлучил огонь. Помогите найти!

Криспина Бальба.

Наши дети – Гай семи лет и Випсания пяти лет от роду – потерялись в толпе в ночь пожара. Молимся о том, чтобы вы были живы, и вечно будем проклинать себя за то, что не смогли удержать вас в руках. Ноний Этин.

– Не показывай мне больше, – я этого не вынесу, – сказал я и развернулся, чтобы перейти к следующему пункту помощи и отвлечься на что-то еще.

Слезы застилали глаза. Я понимал, что, несмотря на все усилия, не смогу помочь этим людям, что моя боль ничтожно мала в сравнении с их болью, но слезы… Я ничего не мог с ними поделать.

– Пойдем к пункту оказания легальной помощи, – дрогнувшим голосом предложил Эпафродит. – Закон – штука сухая, слез не терпит.

Этот пункт был обширнее всех других.

За длинным столом сидели как минимум пять юристов, а за ними стояли еще столы с переписчиками, ящиками картотек и свитками юридических законов.

Я поинтересовался, как у них все устроено, но почти не слышал, что мне отвечали: простые слова, которые я прочел на пункте оповещения, еще звучали у меня в голове и мешали сосредоточиться.

Глянув через голову одного из юристов, который что-то монотонно мне говорил (скорее всего, отвечал на мой же вопрос), я замер и перестал вообще что-либо слышать.

Это было как удар молнии. За одним из дальних столов сидела та, которую я уже не рассчитывал увидеть в этой жизни.

Мы встретились взглядом, только она, в отличие от меня, не была потрясена, разве что немного смутилась. Или мне так показалось из-за слабого зрения?

– Акте… – наконец выдавил я.

Она встала. Да, это была она.

– Цезарь, – подойдя ко мне, Акте слегка поклонилась.

– Не называй меня так!

Женщина, которую я любил, та, на которой хотел жениться, которую хотел сделать своей императрицей, теперь, после долгой разлуки, не нашла ничего лучше, чем обратиться ко мне, используя мой официальный титул?

– А как же еще мне тебя называть? Ты – Цезарь Август, и это правда.

– Да, но не для тебя!

Я жестом дал понять, что нам лучше отойти в сторонку от посторонних глаз и ушей. Акте пришлось подчиниться: я – император, тут она права.

Мы отошли немного подальше от пункта помощи, туда, где нас не могли услышать сопровождавшие меня стражники.

Теперь мы хоть и стояли среди снующих туда-сюда людей, но оказались один на один, а я не знал, что говорить. Просто не мог найти нужные слова. А она стояла и ждала. Акте излучала спокойствие, одно ее присутствие всегда меня умиротворяло. Вот и сейчас она, не повышая голоса, спокойно произнесла:

– Если пожелаешь, могу тебе помочь. Ты хочешь знать, почему я здесь? Я здесь, чтобы помочь. Все жители соседних с Римом областей делают все, что в их силах. Одни делятся зерном, другие прибыли сюда, чтобы лично участвовать в помощи пострадавшим. И я все еще живу в Веллетри. Это совсем недалеко от Рима.

– Я знаю, где это.

Двадцать две с половиной мили по прямой. Мысленно я не раз преодолевал это расстояние, но никогда – в реальности.

– Глядя на тебя, сразу понятно, что жизнь в Веллетри очень даже неплоха.

Акте улыбнулась:

– Так и есть.

Да, она была красива и ничуть не изменилась за пять лет нашей разлуки.

Но я понимал, что Акте вряд ли готова сказать нечто подобное обо мне. Я был уже не тем Нероном, с которым она рассталась. Перемены в моей жизни, безусловно, отразились и на моей внешности.

Но Акте не стала развивать эту тему.

– А ты как? – спросила она.

Понятно, что она была в курсе всей моей публичной жизни, а о личной я не стал бы с ней говорить.

Поэтому я просто ответил:

– Хорошо.

Ситуация была неловкая: мы стояли на поле, вокруг нас бродили толпы несчастных людей, а мы не знали, что еще сказать. Вернее, у меня была тысяча историй, но ни одной из них я не стал бы делиться с Акте.

Я любил мою жену Поппею страстно и преданно, как истово верующий. Но Акте знала меня еще в те времена, когда я был совсем юным и даже невинным, а Нерон, который сейчас стоял перед ней, больше не был тем безгрешным юношей.

Какие-то частички того Нерона жили в моей музыке, в моей поэзии, в моем искусстве. Эта сторона меня боролась, чтобы выжить и остаться незапятнанной, несмотря на давление и грязь, которые являются неотъемлемой частью жизни императора.

Для Акте я всегда буду тем юношей, и, потеряв ее, я потерял единственного человека, который видел меня таким и только таким – чистым и бескомпромиссным.

Нынешний же, зрелый и способный на компромиссные решения, Нерон посмотрел на нее и сказал:

– Рад был тебя повидать. Рад, что у тебя все хорошо… И спасибо, что помогаешь нам в час нужды.

После этого я ее отпустил, понимая, что нас переполняют слова, которые мы все равно никогда не скажем друг другу.

IX
Акте

– Нет, не здесь! Твоя подпись должна стоять тут, – недовольно проговорил стоявший надо мной руководитель работ и ткнул пальцем в документ.

Я взяла стилос и, начав писать, вдруг забыла свое настоящее имя и вывела: «Акте».

– Это юридический документ, – проворчал супервизор. – Нам нужно, чтобы ты оставила свое полное официальное имя.

Мое имя… Которое из них?

В Ликии^[34], где прошло мое детство, меня завали Гликерия. Но римляне убили моего отца и угнали всю нашу семью в рабство. Они дали мне имя Акте.

Потом я стала вольноотпущенницей и служила в доме императора Клавдия, поэтому меня стали звать Клавдия Акте.

А Нерон, когда мы оставались наедине, звал меня «сердце мое».

Так что у меня было несколько имен.

Но и у него тоже.

Сначала я знала его как Луция Домиция Агенобарба. Это уже потом, после того как его усыновил император Клавдий, его стали называть Нероном Клавдием Цезарем Друзом Германиком. А я, когда с нежностью над ним подшучивала, часто звала его просто Луций.

– Ну вот, теперь еще и кляксу поставила!

Темное чернильное пятно расплылось по бумаге, скрыв мою подпись.

Я встала.

– Прости, не хотела, просто неважно себя чувствую, – сказала я и, не ожидая разрешения, вышла из-за стола и направилась в открытое поле.

Хм, неважно себя чувствую… На самом деле меня трясло.

Я не ожидала его увидеть, разве что издалека, ведь было понятно, что он в какой-то момент станет обходить пункты помощи. Все знали, что император с утра до ночи занят устранением последствий Великого пожара. Но я не была готова к тому, что мне придется с ним заговорить. Все слова покинули меня, хотя за пять лет разлуки я мысленно очень часто с ним разговаривала.

Это я оставила его, но только потому, что он изменился, начал отдаляться и у него появились от меня секреты.

Его мечта жениться на мне, бывшей рабыне, никогда не стала бы реальностью. Я была на шесть лет старше и прекрасно понимала то, что он, еще совсем юный, не мог понять и принять. И жизнь я знала лучше, успела многое повидать и сознавала, что власть императора небезгранична и Нерон никогда не добьется того, чтобы все его желания исполнялись просто потому, что он этого хочет.

Кто-то пихнул меня в бок:

– Эй, смотри, куда идешь!

И правда, еще пара шагов, и я бы наткнулась на корзину с зерном.

Я бродила, как обезумевшая от жары, ничего перед собой не видела, только его, то, как он стоял передо мной посреди поля, а в ушах звучал его голос: «Рад был тебя повидать. Рад, что у тебя все хорошо… И спасибо, что помогаешь нам в час нужды».

Сухие, формальные слова, которые он мог сказать любому: сенатору из Капуи, армейскому офицеру, юристу из провинции.

Эти слова сказал тот, кто в юности прижимал меня к себе и согревал на ложе из сосновых лап в горах, куда он ускользнул из дворца, чтобы спланировать свою виллу Сублаквей.

Тогда его архитекторы Север и Целер – странно, что я так легко вспомнила их имена, когда свое забыла, – похвалили Нерона. Кто-то из них так и сказал: «У нашего императора видение настоящего архитектора». А я, к немалому удовольствию Нерона, добавила: «Не только, он – настоящий артист».

И в ту ночь он страстно умолял меня выйти за него замуж.

О да, я понимала, что этому не суждено сбыться, но как же я тогда была счастлива!

Сегодня губы мои были сомкнуты, но, если бы мое сердце могло заговорить, я бы ответила, не позволив императору от меня отвернуться.

Я бы сказала: «Я присматриваю за тобой, и, когда я тебе понадоблюсь, просто позови – и я приду».

Когда-то я любила его настолько сильно, что уже ничто не могло разорвать возникшие между нами узы и никто никогда не смог бы его заменить.

Но я не могла этого сказать сейчас. Он был женат на ней, на Поппее Сабине, самой красивой женщине Рима, которая, кроме того, была самой тщеславной и умной. И, судя по получаемым мной донесениям, его одержимость этой женщиной не ослабла и после двух лет брака, и даже после того, как они потеряли свою новорожденную дочь.

Да, он покинул меня, но я никогда не смогу от него освободиться.

* * *

Уехав из Рима, я начала новую жизнь в Веллетри – прекрасном месте в горах Альбано, родном городе семейства Августа – и преуспела.

На Сардинии у меня была своя фабрика, где производились гончарная посуда и черепица, что обеспечивало мне постоянный доход.

И недостатка в женихах у меня не было, я даже начала верить в мифы о том, как девицы на выданье ставили перед женихами невыполнимые задачи. В моем случае соискатель должен был быть равен Нерону. Требование невыполнимое, но зато потерпевшие неудачу женихи, в отличие от мифических героев, оставались живы. И признаюсь, их компания меня развлекала и доставляла определенное удовольствие, но не более того.

Добравшись до края поля, я высмотрела одинокое дерево и села под него отдохнуть. Время от времени видела Нерона в толпе беженцев – трудно не заметить пурпурную тогу – и вспоминала, как он ненавидел это императорское одеяние. Я старалась дышать размеренно, сердце постепенно успокоилось, и в голове прояснилось.

Все-таки хорошо, что мы повидались, а то при воспоминаниях о нем у меня перед глазами возникал бы его образ из нашего далекого теперь прошлого.

Нерон изменился: его растрепанные светлые волосы были опалены огнем, как у вышедшего из боя бога солнца. Он заматерел, лицо стало более округлым. Когда-то Нерон выглядел младше своих лет, но сейчас – наоборот: из-за тяжелой ноши, которую он нес на плечах, казался старше своих двадцати шести.

Восстановление Рима истощит до предела все его ресурсы – личные, финансовые, организаторские, артистические. Теперь перед Нероном стояла поистине императорская задача.

«Защити его! – молила я мою личную богиню Цереру, а потом и всех римских богов: – Укажите ему верные решения, пусть они будут мудрыми и достойными великого Рима».

Но не просила о том, чтобы они позволили ему вернуть меня. Этого никогда не будет. Такая просьба могла в глазах своенравных богов перечеркнуть все мои предыдущие мольбы.

Х
Нерон

Я безумно устал и уже начал сожалеть о том, что назначил на конец дня встречу консилиума, вернее, встречу с теми советниками, которые уцелели после Великого пожара и на данный момент находились в Риме.

Сожалел хотя бы потому, что у меня было недостаточно сведений для выступления на подобном собрании, но самое главное – я был так потрясен увиденным на пунктах помощи беженцам, что не мог ясно мыслить. Да и неожиданная встреча с Акте после нескольких лет разлуки тоже не лучшим образом отразилась на моем душевном состоянии. Страдания обездоленных людей и стоящая передо мной Акте – эти картины сменяли друг друга у меня в голове. Они были отчетливыми и реальными и одновременно размытыми и смутными, как во сне.

Еле волоча ноги от усталости, вернулся во дворец. С тогой, как я и предсказывал, можно было распрощаться: сплошь утыканная колючками, она пропиталась потом, а понизу почернела от грязи. С огромным облегчением я избавился от ненавистного одеяния.

Следует ли снова обрядиться в другую, чистую тогу для встречи с консилиумом? Подумав, решил, что да. Обращаясь к советникам, я должен демонстрировать им свою силу и власть, а визуальный ряд в таком деле стоит едва ли не на первом месте.

Акте… Она совершенно не изменилась, как будто годы были над ней не властны. Как ей это удавалось? Или она действительно являлась произведением искусства? Ведь когда я ее впервые увидел, она служила моделью для мозаики в императорских покоях. Искусство вне времени, поэтому мы так высоко его ценим. Оно переживет нас, все наши устремления и печали; творец превратится в тлен, но это никак не отразится на его творении.

Однако при нашей встрече на ее лице мелькнули какие-то эмоции. Или это мне просто показалось? Ну почему я, кроме пары банальных фраз, не смог ничего из себя выдавить?

Ладно, хватит об этом. Забудь и принимайся за дело. Ты нужен Риму. Сенаторы вот-вот прибудут, так что пора разложить карты города и подумать, какой план действий ты можешь им предложить.

* * *

– Рим фактически разрушен… – Я стоял перед пятнадцатью мужами, которые откликнулись на мой призыв собраться.

Большинство – сенаторы, но были среди них и мои личные помощники, а именно: Эпафродит – мой главный секретарь и администратор; Фаон – секретарь, отвечающий за управление счетами и распределением доходов; мои архитекторы – Север и Целер; два префекта преторианской гвардии – Тигеллин и Фений – и капитан вигилов Нимфидий.

– Но не мне вам об этом говорить…

Советники не спускали с меня глаз. Все они прошли через суровые испытания и, слава богам, остались живы.

– Сейчас я должен говорить о том, что нам делать теперь, после пожара.

На самом деле у меня не было четкого плана, и, если они хотели ознакомиться с ним детально, их ждало разочарование.

Я набрал в легкие воздуха и продолжил:

– Когда в огне погибла Троя, Эней не остался на пепелище, он отправился в плавание и основал Рим. Но мы не Эней, мы не желаем покидать Рим. И не будем забывать: Трою разрушил враг, а Рим был разрушен в результате случайно возникшего пожара. У нас нет причин бежать в новые земли. Вместо этого мы можем спланировать и отстроить новый Рим, который затмит своим великолепием старый.

Советники начали тихо переговариваться, и я поспешил продолжить:

– Да, многое утеряно. Я подготовил доклад, где подробно перечислены все наши потери, во всяком случае те, что мы смогли зафиксировать к сегодняшнему дню. Храмы, трофеи, произведения искусства, рукописи – все, чем так гордился старый Рим. Но мы выжили, мы здесь, и мы сможем воссоздать все это и подарим будущему великий город, на фоне которого старый останется в далеком прошлом.

Я кивнул в сторону Севера и Целера:

– Вместе с моими архитекторами я разработаю и в ближайшее время представлю вам план нового города. Действовать надо быстро. Нет смысла ждать. Нам нужен город, пригодный для жизни, и чем дольше он будет отстраиваться, тем больше будет разрастаться ком человеческих страданий.

– Но сможем ли мы позволить себе подобный проект? – усомнился сенатор из Тускула^[35].

Разумный и очень болезненный вопрос.

– Сможем, потому что у нас нет выбора, – честно ответил я.

– Ты планируешь делать это заимообразно?

– Нет, императорская казна возьмет на себя бо́льшую часть расходов. Помимо этого, мы привлечем контрибуции из провинций, и, естественно, я рассчитываю на дотации от состоятельных римлян. – Тут я вспомнил о Сенеке, но не стал произносить его имя вслух. – Те, кто сможет себе это позволить, будут восстанавливать Рим за свой счет, а в случае если не уложатся в срок и не смогут завершить начатое, получат компенсацию от императорской казны.

Я знал множество богатых римлян, которые не лишились своего состояния: у них были инвестиции за пределами Рима, и не все из них потеряли свои дома. Некоторые просто чудом уцелели.

– А что насчет причины пожара? – спросил Фений. – Виновники понесут наказание?

– Можем ли мы наказать раздувший пожар ветер? – вопросом на вопрос ответил я. – Или оплывшую свечу, от фитиля которой загорелась ветошь?

– А мы уверены, что именно так все и произошло? – не унимался Фений.

– Ровно настолько, насколько это вообще возможно, – ответил я. – Но богов мы все равно должны умилостивить. Я проведу все необходимые для этого ритуалы.

– И когда будут готовы планы по восстановлению Рима? – подал голос один из сенаторов.

– Сразу, как только мы с Севером и Целером закончим над ними работать. А пока подумайте, может, у вас возникнут свои идеи по новой планировке Рима. Это ваш шанс, мы начинаем с чистого листа.

Встреча закончилась, все удалились, задержались только Эпафродит с Тигеллином.

– Что? – мрачно спросил я, сидя за своим рабочим столом.

– Видел, как ты пытался сегодня утешить людей, – сказал Эпафродит.

– Пытался, только на мне самом это сказалось в обратную сторону.

– Понимаю.

И тут я вдруг понял, что мне нужно сделать.

– Останься и подожди, пока напишу имена для добавления в список пропавших. Есть несколько человек, о судьбах которых мне важно знать.

Я достал лист бумаги и начал писать:

Все, кому известно о перечисленных ниже людях, свяжитесь с представителем императора Эпафродитом на пункте информации о пропавших во время Великого пожара.

Терпний – лучший в Риме кифаред,

Аполлоний – тренер по греческой атлетике,

Парис – ведущий артист драмы,

Аппий – учитель вокала,

Воракс – хозяйка борделя в Субуре.

Закончив, передал составленный список Эпафродиту.

– Хозяйка борделя? – искренне удивился он. – Желаешь знать, жива ли она?

– Она мой друг, – ответил я.

Тигеллин познакомил нас с Воракс накануне моего первого бракосочетания, которое закончилось весьма и весьма плачевно. И тогда она поделилась со мной, девственником, неоценимыми знаниями определенного рода, за что я всегда буду ей благодарен.

– О, у меня тоже есть друзья в этой сфере, – признался Тигеллин.

– Тогда добавь их в списки на доске с информацией о пропавших, – посоветовал я.

– Что ж, если у императора хватает духу на такое, то и у меня хватит. – Подмигнув мне, Тигеллин пошел к выходу из зала приемов.

А я смотрел ему в спину и благодарил судьбу за то, что он после стольких лет все еще рядом со мной. Многие не верили в нашу дружбу, опасались, что его влияние на меня слишком велико, но они просто не могли знать о том, как завязались наши с ним отношения.

А случилось это при первой же встрече. Я был еще мальчишкой, и Тигеллин тайно пришел во дворец в день официального объявления о бракосочетании моей матери с Клавдием.

Ему было запрещено показываться во дворце, но он на это осмелился, что, естественно, вызвало у меня уважение. Мы оба были своего рода бунтарями: он пересек границы, за которые ему было запрещено заходить, а я страстно желал оказаться в мире лошадей и колесниц, чему яростно противилась моя мать.

Когда же Тигеллин на мой вопрос ответил, что занимается разведением скаковых лошадей, я сразу понял, что хочу с ним подружиться. Потом он пообещал отвести меня на конюшни, а я дал слово, что никому не расскажу о том, что он, вопреки запрету, приходил во дворец. И с того дня мы, образно говоря, заключили союз, который до сих пор не был нарушен ни одной из сторон.

День наконец закончился, и я, мысленно поблагодарив богов, избавился от тоги и залпом выпил чашу вина, решив, что голова после всех пережитых событий все равно уже не соображает и загружать ее лучше с началом нового дня.

И вот когда я уже собрался улечься спать, слуга бесшумно открыл дверь в мою спальню.

На пороге стояла Поппея. Я мог бы подумать, что она мне привиделась, но она шагнула через порог, и слуга закрыл дверь.

Я бросился вперед и обнял ее, впервые после того жаркого дня в Антиуме, когда спешно отправился в охваченный огнем Рим. Теперь я не сомневался в том, что Рим будет отстроен заново и его золотой век впереди, а не похоронен в прошлом под грудами пепла.

Поппея со мной. Все будет хорошо.

XI

Мы стояли друг напротив друга и говорили, говорили… Не в силах остановиться, изливали друг другу все, что пережили за последние недели.

– Я ждала… Не было никаких вестей… Никакой возможности узнать, что происходит… И жив ли ты… – Она прикоснулась к моим волосам. – А потом пришла весть о том, как ты безрассудно бросился на бой с пожаром. И вот оно, доказательство, – твои опаленные волосы.

– Я не бросался в бой, а лишь подошел ближе, чтобы своими глазами увидеть, какая часть Палатина пострадала от огня.

– И все же ты был настолько близко, что мог погибнуть.

– Разве только от искр, там весь воздух искрился, вот и руки в волдырях, но это все мелочи.

На самом деле я гордился своими ожогами и даже хотел бы, чтобы они никогда не исчезли до конца, а так и остались напоминанием о том, что, когда придет час, я не дрогну.

Но ожоги уже заживали, а с ними блекли свидетельства о проявленной мной храбрости.

– Ожидание – настоящая пытка, – сказала Поппея. – Хотя я понимаю, что это не сравнить с тем, через что пришлось пройти тебе.

– Да, когда не знаешь о судьбе близких – это мучительно, – согласился я, вспомнив списки пропавших на пункте помощи беженцам, и подумал о тех, чья судьба была мне небезразлична. – Треть жителей Рима осталась без крова, люди отчаянно пытаются найти своих близких. Я приказал разбить лагеря для временного проживания на всех общественных землях.

– Знаю, проезжала мимо таких по пути сюда. Целое море людей! Как теперь с ними быть?

– Этот больной вопрос я и пытаюсь решить. Сегодня созывал консилиум. Решил привлечь архитекторов и начать работу над отстройкой нового города.

– Что? Новый город?!

– Да. Вдруг понял, что это бедствие – возможность создать новый Рим. Город, о величии которого никто и помыслить не в состоянии. Рим, который превзойдет прошлое.

Поппея легла на кровать и, потянувшись, произнесла:

– Грандиозно.

– Нет, дело не в грандиозности моих планов, а в том, что я это вижу и знаю, что будет так, а не иначе. Можешь назвать это провидением.

– Два определения для одного понятия. – Поппея улыбнулась. – Враги используют одно, друзья – другое.

– Меня волнует лишь то, как это назовут в будущем. Я строю город для тех, кто еще не родился. Суждения с позиции сегодняшнего дня зачастую ошибочны, только время внесет в них поправки и расставит все по своим местам.

– Но не всегда в пользу творца, – заметила Поппея. – То, что приветствуют современники, следующие поколения могут подвергнуть осмеянию.

Ее голос звучал все тише – в моем воображении все четче вырисовывалась картина нового Рима, блестящего города, который сразит мир своим великолепием.

Мы лежали в объятиях друг друга. Гладкая кожа Поппеи успокаивала мои ожоги, но мое счастье омрачали мысли о тысячах оставшихся без крова римлянах.

* * *

Моя ватиканская резиденция была значительно меньше погибшего в пожаре Проходного дома и даже меньше моей многоуровневой виллы в Антиуме.

Она располагалась на полях на левом берегу Тибра, и мне нравилось называть ее своим деревенским дворцом. Здесь были театр, где я проводил ювеналии – сценические игры, которые учредил по случаю первого бритья бороды, – и ипподром, где устраивались второстепенные по своему значению гонки колесниц.

Обстановка здесь была менее формальная, чем в других императорских резиденциях, и мне показалось, что это самое подходящее место, где я смогу обсудить план реконструкции Рима со своими инженерами и архитекторами. Ведь уютная домашняя атмосфера всегда способствует свободному обмену идеями.

В центре зала собраний по моему распоряжению установили огромный, собранный из плоских деревянных щитов стол. На нем мы построим модель будущего города. Также была заготовлена целая гора деревянных блоков и кубиков самых разных размеров и подробная карта старого города.

На встрече присутствовали несколько инженеров: специалисты по водоотведению, эксперты, разбирающиеся в свойствах кирпича и камня и в возведении арок и сводов.

Все смотрели на меня и ждали.

Я прекрасно понимал, что никто не посмеет заговорить первым, поэтому взял указку и показал на пустой стол:

– Две трети Рима разрушены.

Потом взял мел и схематично нарисовал ландшафт: реку, холмы и низины. Заштриховал нетронутые огнем территории, которые по большей части находились в маргинальных зонах. Вся середина осталась пустой.

– Больше никаких пожаров, – категорично заявил я. – Если возведем новый Рим, он должен быть неуязвим для огня.

– Пожары нельзя отменить, – подал голос один из инженеров. – Как нельзя отменить войны или чуму.

– Да, – согласился я, – но случаются эти бедствия, потому что для них есть подходящие условия. И вот эти условия: центр города – лабиринт из узких извилистых улиц; деревянные дома, причем верхние этажи нависают над нижними; и в довершение – легковоспламеняющиеся товары в лавках. Это никуда не годится, строить надо иначе.

– Иначе – это как? – спросил другой инженер, и я не мог не услышать скептические интонации в его голосе.

– Ну это же очевидно, – сказал Север. – Устраняем эти три условия и так устраняем опасность возникновения пожара. Больше никаких узких улиц – спроектируем широкие. Никаких нависающих этажей – над улицами должно быть открытое небо. И дома надо строить не из дерева, а из огнестойких камней Габиев^[36] и Альбы.

– И каждый дом будет стоять отдельно, – добавил я, – больше никаких общих стен.

Тут подал голос Целер:

– И дома должны отстоять от дорог.

– И не будем забывать о портиках с плоскими крышами по периметру зданий, – дополнил я.

– Но где будут проложены все эти улицы? – спросил один из инженеров. – Куда переместятся святилища и храмы? Все придется перестроить. Мы не можем планировать улицы, сначала надо определиться с главными и самыми большими зданиями.

– Все так, – признал я. – Я составлю список зданий, которые нам придется переместить. – Это будет скорбный список наших потерь. – А уже после примемся за дело.

– А как быть с низинами между Эсквилином и Виминалом? И с участком в конце Форума?

– Они останутся открытыми, – решил я.

– Но это болотистая местность, она не пригодна для строительства, – сказал Север.

– Ну, мы можем устроить там большое искусственное озеро, наподобие того, что создал на Марсовом поле Агриппа. На мой взгляд, место очень даже подходящее.

– А нам нужно еще одно озеро? – усомнился инженер по имени Юний. – У нас уже есть озеро Агриппы и навмахия Августа на другом берегу Тибра.

И тут у меня в голове возникла четкая картина.

– Да, но они на окраине, а это будет в самом сердце Рима.

Теперь мне надо было остаться наедине с Севером и Целером, поэтому я отпустил всех остальных, сказав, что встретимся на следующий день, когда у меня будет составлен список подлежавших восстановлению общественных зданий.

Когда все инженеры ушли, я с жаром обратился к своим архитекторам:

– У меня есть идея! – Я взял мел и начертил в центре стола прямоугольник. – Это будет озеро. А вокруг него… – Я расставил вокруг прямоугольника мелкие деревянные кубики. – Вокруг него – зеленые массивы. Поля и луга.

– Что? – удивился Целер и покачал головой. – Это же центр Рима, ты не можешь устраивать там обширные зеленые зоны.

– А если мы все же это сделаем? Зеленые поля, деревья самых разных пород, олени, цапли и соколы? Люди бегут в сельскую местность и на виллы, потому что центр города перенаселен, там все загажено и нечем дышать. Но этот проект с озером вернет в город природу. Широкие улицы, открытые пространства… Это будет огромный, доступный для всех римлян сад.

– Он займет слишком большую территорию. Недвижимость в центре Рима бесценна, люди будут недовольны. «Если бы нам были нужны поля и озера, мы бы переселились в Кампанию» – вот что они на это скажут.

– Но теперь им не потребуется никуда переселяться. Близость с природой умиротворяет душу.

– Римлян больше волнует не умиротворение души, а состояние их кошельков и то, как идет торговля, – заметил Целер.

– Я желаю, чтобы вы начертили проект зеленой зоны, – упорствовал я. – Мы решим, где заново возведем утраченные в огне общественные здания, а после спланируем все остальное.

– Твои планы всегда словно вызов природе, – сказал Север. – Взять хотя бы канал Аверно-Остия. Сто двадцать миль по сложной местности, а ширина такая, что могут разойтись две квинквиремы^[37]. Мы прошли всего несколько миль – инженерные работы слишком сложны. И вилла Сублаквей, мы должны были перегородить реку, с тем чтобы создать три искусственных озера.

– И вы это сделали, разве нет?

– Да, но нас обвинили в неуважении к границам природы.

– О, это все стенания слабых, – усмехнулся я.

– Да, тебя в этом никто не сможет обвинить, – отозвался Целер.

– А я более чем уверен, что вы сможете воплотить в жизнь наши планы, какими бы грандиозными они ни были.

На этом наша встреча закончилась.

Далее мне предстояло провести инспекцию святилищ и общественных зданий, вернее, того, что от них осталось, и решить, какие из них необходимо как можно быстрее восстановить или возвести на их месте новые.

Инженеры были правы: сначала надо разобраться со всем этим и только потом начинать планировать новые городские пространства.

На следующий день рано утром я выдвинулся в город с Тигеллином и двумя стражниками. Мост был цел, так что мы легко перешли на другой берег.

Город наводняли самые разные звуки – перестук колес груженых повозок, перекличка рабочих, грохот от сноса устоявших после пожара стен домов, – все они, сливаясь, образовывали странную для человеческого уха какофонию.

В этих районах уже проложили временные дороги, так что сапоги надевать было не обязательно. Картина была жутковатая: рельеф выровнялся до высоты куста ежевики.

– Когда все расчистят, проведем осмотр местности, а уж потом позволим людям вернуться и начать отстраиваться, – сказал я. – Их возвращение должно быть безопасным: больше никаких сюрпризов в виде внезапных возгораний.

Ну и конечно, мой приказ не допускать людей на пепелища подразумевал избавление от мародеров и всякого рода охотников за чужими богатствами.

Мусор перегружали на повозки и откатывали к пристаням для последующей загрузки на баржи. Работники трудились не покладая рук, но груды мусора появлялись снова, прямо как грибы после дождя: обугленные балки, искореженные огнем металлические решетки, лишившиеся голов статуи, отломанные от повозок колеса, битая черепица, вазоны с умершими растениями…

– Останки жизни, – покачав головой, проговорил Тигеллин с несвойственной ему печалью в голосе. Потом остановился и спросил: – Куда первым делом желаешь отправиться?

– На Палатин, – ответил я. – Надо было более детально там все осмотреть, в первую вылазку у меня просто не было такой возможности. Оценим и подтвердим потери.

Мы прошли мимо храма Весты, который превратился в груды камней, но сохранил округлые очертания, и начали подъем на Палатин.

Было жарко – а как иначе в середине лета? – но очень даже прохладно в сравнении с тем пеклом, которое встретило меня здесь в прошлый раз.

Наконец добрались до вершины, и я посмотрел вниз, на опаленные деревья, обрушившиеся дома и завалы пепла, а в ясном синем небе надо всем этим кружили птицы.

Справа – дворец Тиберия. Пострадал он серьезно, но частично все же устоял. Я попытался вспомнить обстановку в каждом из его залов и невосполнимо утерянные сокровища, но у меня ничего не вышло. Опись всего этого наверняка была в свое время составлена, но я даже не тешил себя надеждой, что она уцелела.

К счастью, многие мои личные ценности хранились в Антиуме и Сублаквее, но, увы, не все. Великолепные бронзовые греческие статуи в залах дворца наверняка расплавились, а гений их творца испарился.

Пристроенный к дворцу Тиберия Проходной дом пострадал куда значительнее, впрочем, я успел в этом убедиться еще во время пожара. Поскольку я лично его проектировал, наблюдал за тем, как работает над фресками художник, подбирал мрамор, планировал расположение фонтанов… его потеря отзывалась в моей душе куда больнее, чем утрата дворца Тиберия.

– Возможно, что-то еще можно спасти, – предположил я, разглядывая проглядывающий под слоями пепла рисунок пола.

– Я бы не стал тешить себя иллюзиями, – отозвался Тигеллин.

Далее мы прошли по плоской вершине холма к секции Августа, где стояли его скромный дом, храм Аполлона Палатинского, а рядом зеленела роща Священного Лавра. Эта часть холма, притом что языки огня тянулись сюда снизу от Марсова поля, пострадала менее всего. Наверное, ветер в самый опасный момент смилостивился и сменил направление. Но все равно картина потерь ужасала.

Небольшой храм Ноктилуки – богини Луны, которая светит нам всю ночь, словно прекрасный белый фонарь, – превратился в развалины. Рядом с ним устоял большой храм ее брата Аполлона, но храмовый портик с пятью десятками Данаид^[38] из красного и черного мрамора обрушился, а статуи разбились.

Глядя на то, как пострадала от пожара прилегающая к храму библиотека, я сразу понял, что хранившиеся в ней свитки утеряны.

Правда, когда на шестой день Великого пожара огонь возродился, нам удалось, можно сказать посчастливилось, спасти хранящиеся в табуларии бесценные книги сивилл и другие весьма ценные документы.

Я бродил по храму и пинал ногами кучи пепла.

Здесь я возложил к ногам Аполлона венок – награду лучшего кифареда, которую заслужил в Нерониях, первых названных в мою честь играх. Это был мой ему дар за победу, и вот теперь тот венок превратился в пепел. С портиков обвалилась штукатурка.

Под слоем пепла я различил что-то голубое. Разгреб пепел и увидел картину с играющим на кифаре Аполлоном. Он был изображен на лазурном фоне: глаза обращены к небу, пальцы спокойно и уверенно перебирают струны. Да, это лишь фрагмент картины, но для меня он был как обещание: искусство не погибает, оно вечно, я всегда буду с тобой. Я поднял фрагмент и прижал к груди. Он займет самое почетное место в моем новом дворце.

– Идем, – сказал я, обращаясь к Тигеллину и сопровождавшим нас стражникам. – Надо еще кое-что проверить.

Только теперь я, как ни странно, был уверен в том, что это огонь не смог сожрать.

И да, священная лавровая роща Цезарей рядом с домом Августа росла, как и прежде. Деревья выстояли, как выстоял сам Аполлон.

– Вот он – мой, – указал я на свой священный лавр.

Ствол его немного почернел, и листья кое-где скрутились от жара, но я не сомневался в том, что он выживет.

Каждый новый император сажал свой отросток лавра Ливии^[39], и выросший из ветки лавр предсказывал будущее посадившего его императора. Пока лавр жив – жив и император; когда погибает – погибает и император.

За моим лавром с его зеленой листвой стояли мертвые пни лавров, посаженных Августом, Тиберием, Калигулой и Клавдием.

Другие отпрыски дерева Ливии тоже росли и оставались в силе. Они не посвящали свою жизнь императорам, они посвящали ее Риму.

Лавр и я… мы выжили. Мы под защитой богов.

* * *

В ту ночь я никак не мог заснуть – окна в комнате выходили на запад и на восток, они, естественно, были открыты, но это не спасало ни от жары, ни от духоты. Все из-за безветрия, из-за этой неподвижности в воздухе. Голоса беженцев на полях и прочий доносившийся снизу шум звучали громче и отчетливее, чем обычно.

Надо было как можно быстрее восстановить город, чтобы оставшиеся без крова люди смогли наконец вернуться из своей временной ссылки.

После увиденного накануне днем в голове у меня прояснилось, я начал постепенно понимать, что и в каком порядке следует восстанавливать или строить заново.

Рядом со мной под тончайшим покрывалом мирно спала Поппея. Воздух был горячим, но это ее, похоже, ничуть не беспокоило.

По прибытии в Рим она почти не заговаривала со мной о Великом пожаре: либо была потрясена тем, что увидела, когда возвращалась в город, либо просто не сознавала всю глубину постигшего нас бедствия.

Приземленность Поппеи могла укрепить, как рука надежного друга, и в то же время у меня в голове роилось столько тревожных мыслей, что я, даже рядом с ней, чувствовал себя одиноким и брошенным на произвол судьбы.

Какой смысл лежать с открытыми глазами? Пустая трата времени. Я встал с кровати и направился в комнату, где был установлен огромный стол для проектировки будущего Рима. Стражники молча наблюдали за моим проходом.

Войдя в комнату, зажег лампы по периметру стола. Передо мной лежала территория города, который еще только предстояло построить. Он ждал своего часа. Линии, те, что я начертил ранее, обозначая обширные зоны разрушений, теперь, казалось, означали шанс творца и были готовы подчиниться одному только моему прикосновению.

Мацеллум Магнум – крытый продовольственный рынок на вершине Целийского холма – почти не пострадал. Я установил на это место большой деревянный брусок.

Курия на Форуме также уцелела… И на это место поставил брусок.

Далее – брусок на место храма Клавдия, а за ним – и на места, где все еще стояли пережившие Великий пожар общественные здания.

Отошел чуть назад и оценил общую картину.

Теперь черед зданий, которые следовало восстановить: храм Весты, Регия, храм Портуна^[40], храм Юпитера, храм Луны. Все они должны быть восстановлены в своем первоначальном виде. Но когда я закончу с этим, в центре города останется огромное пустующее пространство.

Я закрыл глаза и постарался вспомнить то, что слышал о легендарной Александрии. Белый мрамор, широкие улицы, маяк, мусейон…^[41] Как жаль, что мне не довелось там побывать.

Но Сенека провел в Александрии немало времени, да и мой дед Германик был очарован этим городом. Если верить их воспоминаниям, место уникально, но уникальность его не только в красоте, оно является настоящим хранилищем, а я бы сказал – сокровищницей знаний.

Так почему Рим должен оставаться на втором месте?

Мы покорили Александрию, разве может покоренный город превосходить того, кто его покорил?

Но это еще не все. Мандат.

Когда я был мальчишкой, сын Клеопатры подарил мне монету с изображением его матери и сказал: «Передаю и доверяю тебе ее мечты и амбиции».

Так что я понимал – у меня особая миссия: при моем правлении Рим станет великим городом и затмит Александрию.

Золотой век Рима. Не этого ли желала Клеопатра?

Центр Рима… Что же там должно быть? Я лихорадочно начал расставлять по огромному столу деревянные бруски и кубики. Ощущение было такое, будто если я сейчас этого не сделаю, то не сделаю никогда.

Итак, центр… Это будет Рим во всей своей красоте. Никакой торговли, никаких церемоний, все только для радости и восторгов людей.

Ну вот же оно! Моя идея устроить озеро и зеленую зону в центре Рима, только теперь все будет по-другому. Это будет точная копия Римской империи.

Озеро – Средиземное море, зверей доставят из разных провинций, так же как и деревья и прочие подходящие для моего замысла растения. На холме будет павильон, огромный павильон с видом на озеро – дворец, посвященный искусству. Дальше – спускающиеся к озеру террасы и висячие сады. А еще – рядом с отдельно стоящим внизу дворцом – вестибюль^[42], который примыкает к ведущей на Форум Священной дороге^[43]. И все соединяется плавно, что называется «без единого шва».

И фонтаны – повсюду прекрасные фонтаны. Дворец Клавдия – его платформа – должна превратиться в обширнейший парк фонтанов.

Я видел все это как наяву, как будто я уже все это построил.

А возведенный на южном склоне холма павильон будет притягивать солнечный свет и переливаться в его лучах так, что единственным его именем может быть только «Золотой дом» и никакое другое.

Время пролетело так быстро, что, выйдя из комнаты, я даже вздрогнул, когда меня встретили лучи восходящего солнца.

– Спасибо тебе, Аполлон, – вымолвил я. – Даю слово, построенный мной город будет достоин тебя.

XII

Когда я тихонько вернулся в спальню, Поппея еще спала.

Может показаться странным, но после двух лет жизни вместе я, глядя на супругу, скорее видел совершенное произведение искусства, нежели живую, дышащую женщину, настолько она была великолепна.

Для меня, в моем воображении, Поппея ассоциировалась с Еленой. Это благодаря жене я понял, что Елена была реальной женщиной, а не каким-то плодом воображения Гомера.

И вот я стоял и смотрел на Поппею.

Она лежала на боку, лицом к залитому утренним светом окну. Тончайшее покрывало сползло вниз по ее ногам. Солнечные лучи подсвечивали янтарного цвета волосы. О, эти богатые и глубокие оттенки, манящие и сладкие, словно мед!

Поппею ничуть не беспокоили посылаемые Аполлоном лучи. А разве могло быть иначе? Ведь она однажды играла в пантомиме роль Дафны – нимфы, которая предпочла превратиться в лавр, лишь бы не достаться Аполлону.

Уже потом Поппея призналась, что это для нее я – Аполлон, которому она готова с радостью отдаться. Но она просто любила мифы, а на самом деле на такое сравнение с богом ее вдохновили мои светлые вьющиеся волосы. И еще то, что я играл на кифаре.

– Хватит уже на меня смотреть, – сонно пробормотала Поппея. – Я прекрасно тебя вижу, а ты все еще пожираешь меня глазами, как мечтающий о женщине мальчишка.

Она медленно села и повернулась в мою сторону. Ее волосы золотистыми волнами упали до самой талии.

– Ты любого превратишь в мечтающего о женщине мальчишку… или девчонку. – Я рассмеялся, хотя на самом деле смутился.

И еще в этот момент у меня промелькнула мысль: а люди, чей взгляд я неожиданно для них ловлю на себе, тоже испытывают подобную неловкость?

– Жутко выглядишь, – позевывая, сказала Поппея. – Ты хоть вообще спал?

– Нет. А что, заметно?

– Да. И знаешь, красота требует принести ей в жертву отведенное на сон время. Почему бы тебе не пойти на такой шаг?

– Я к ней не стремлюсь. Красота – это твое поприще, куда мне? Но позволь показать тебе, на что я променял отведенное на сон время.

И прежде чем Поппея успела что-то возразить, я схватил ее за руку и потянул из кровати.

– Подожди, ну что ты делаешь?! – запротестовала Поппея. – Не могу же я вот так отсюда выйти!

– Брось! Мы просто перейдем в соседнюю комнату. Идем же! – И я потянул ее за собой туда, где всю ночь проектировал будущий Рим.

Стражники в коридоре демонстративно отводили глаза в сторону, будто ничего не видят.

– Сюда! – с энтузиазмом воскликнул я.

Теперь, когда комнату заливал естественный солнечный свет, стол с проектом будущего Рима смотрелся куда лучше, чем ночью.

– Я это сделал! Спланировал город!

Я указывал пальцем на каждый деревянный брусок и кубик по отдельности и объяснял, что они означают, называл отмеченные мелом улицы и дороги.

А Поппея просто стояла и, широко открыв глаза, смотрела на эту картину. Может, еще не совсем проснулась?

Наконец она удивленно вскинула брови:

– И ты за одну ночь все это сделал?

– Ну, не совсем. До сегодняшней ночи совещался с моими архитекторами и, что важно, с инженерами.

– Это же, как ты говоришь, заново отстроенный Рим. Ты понимаешь, что твой проект повергнет людей в шок?

– Мнение современников меня не волнует. То, каким увидят Рим люди будущего, – вот что по-настоящему важно.

– К несчастью, мы обречены жить с теми, кто находится рядом с нами здесь и сейчас, – заметила Поппея и, выдержав паузу, улыбнулась. – Но этот проект – просто чудо. А где же дворец? Я его не вижу.

И тут я взмахом руки указал на место, которое в будущем будет называться Золотой дом. Павильон на склоне холма и далее – дворец на берегу озера.

– Вот здесь он и будет.

Поппея прикоснулась рукой к макету и, оценив, заметила:

– Отличное расположение. Вид на Форум… просто прекрасно. И мне очень, правда, очень нравится этот длинный фасад.

– Это еще не все.

Я принялся пояснять, что и как будет построено дальше – озеро, террасы с садами, портики, вестибюль…

Пока говорил, в голову пришла еще одна грандиозная идея.

– А в вестибюле под открытым небом будет воздвигнут колосс… Да! Он будет посвящен Аполлону, ознаменует новую золотую эру и превзойдет Колосса Родосского^[44].

– Насколько? – встревоженно спросила Поппея.

– Настолько, что будет виден отовсюду. На Родосе колосс высотой в сто футов, – стало быть, мой должен быть не меньше ста двадцати. И он будет из позолоченной бронзы. – Тут я рассмеялся. – Но ты не волнуйся, у нас уйма неотложных работ, так что на колосса мы будем тратиться только по их завершении.

– Считаешь это разумно?

– Ты о колоссе? Я же сказал: им мы займемся в последнюю очередь.

– Нет, сейчас я о твоей идее превратить центр Рима в твои личные земли.

– Но в реальности они не будут моими частными владениями. Все, за исключением павильона, будет открыто для людей. Как то пространство в Антиуме: набережная, сады и театр. Таким образом я верну Рим его гражданам.

– Ну, простым людям, положим, это понравится, но богатым, которых ты отселишь с их участков, вряд ли.

Я уже упоминал о том, что моя супруга была женщиной практичной, и я высоко ценил это ее качество, но в тот момент оно вызывало у меня нечто вроде досады или раздражения.

– Для кого-то большие перемены всегда связаны с потерями, тут уж ничего не поделаешь. Перемены – это одновременно и награда, и наказание, добро и зло, которые изливает на нас из своих чаш Зевс.

– Мне надо одеться. – Поппея плотнее запахнула шелковый халат. – Идем со мной, ты так редко у меня бываешь.

Все правда – в ее покоях мне всегда было душно, как в некой насыщенной теплом женственности оранжерее, и поэтому я старался пореже туда наведываться. Но тем утром у меня еще кружилась голова от испытанного после планировки нового Рима упоения, и я чувствовал себя защищенным от любых сюрпризов. В общем, я согласился пойти с Поппеей.

Ее покои были почти такими же просторными, как мои, а вот прислуга гораздо многочисленнее, – вероятно, для обслуживания императрицы требуется больше людей, чем для обслуживания императора. Или все дело именно в самой императрице?

Поппея не любила утренний свет, и потому ее покои располагались в западной части дворца.

«Я предпочитаю предвечерний свет, – как-то призналась она. – Косые лучи солнца… Ощущение завершенности… Волнение от приближения ночи… Вот что я люблю».

Солнце поднялось уже достаточно высоко, но, сообразно вкусу Поппеи, ее покои все еще были погружены в полумрак.

Как только она вошла в свою комнату, слуги поклонились и раздвинули шторы.

Ее кровать, устеленная гладкими шелковыми покрывалами с разложенными по ним такими же несмятыми подушками, – настоящий павильон удовольствий, здесь никто не захотел бы терять время на сон.

Я не отрываясь смотрел на кровать, но рядом было слишком много людей… Впрочем, Поппея, когда у нее возникало желание, легко и без всякого смущения отсылала их из своих покоев.

Она определенно заметила, как я смотрел на ее ложе, но в то утро не была расположена разделить его со мной. Вместо этого она прошла к туалетному столику, на котором были расставлены флаконы и баночки самых разных форм и размеров – настоящие сосуды красоты, выполненные из серебра, тонкого стекла и алебастра.

Поппея взяла зеркальце и критически посмотрела на отражение своего лица.

Я подошел к ней со спины и увидел свое отражение.

– Картина была бы лучше, если бы в этой комнате было больше света, – заметил я.

– А может, мне это и не нужно, – откликнулась Поппея. – При другом освещении я могу увидеть то, что мне не понравится.

Я обнял Поппею и зарылся лицом в ее волосы:

– Такого не может быть и никогда не будет.

Но она продолжала смотреться в зеркало, недовольно хмурясь.

– Раньше этого не было.

– О чем ты? – не понял я.

– Вот эта морщинка… – Поппея легко прикоснулась к коже возле губ.

– Ну, если отказаться от еды и вообще забыть о том, чтобы открывать рот, морщинки точно не появятся, – усмехнулся я.

– Раньше их тут не было, – упрямо повторила Поппея и положила зеркальце на туалетный столик. – Помнишь, я говорила, что хочу умереть до того, как моя красота потускнеет?

– Она не потускнеет. – Мне совсем не нравилось, куда повернул наш разговор.

– Мне тридцать два года, – вздохнула Поппея. – Время берет свое. Я вижу…

– Хватит! – решительно прервал ее я. – Ты зациклилась на этой идее. Не перестанешь об этом думать, сама накликаешь то, чего так боишься.

– Тебе легко говорить, тебе всего двадцать шесть!

– Будь это в моей власти, я легко поменял бы свои двадцать шесть на твои тридцать два. Меня никогда не волновала наша разница в возрасте. Для меня ты – богиня, а у богини нет возраста.

– Ну да, только у этой богини появляются морщины!

Я не сдержал смеха:

– Откуда тебе знать, были они у Афродиты или нет?

Поппея не очень охотно, но тоже рассмеялась:

– Думаю, мне снова нужны ванны из молока ослиц. Не знаешь, где теперь мое стадо?

– Признаюсь, состояние и место выпаса твоих ослиц оказались в нижних строках моего списка неотложных дел по восстановлению Рима. Но я этим займусь.

У Поппеи было стадо из двух сотен ослов и ослиц, которые содержались на окраине Рима, и она для сохранения красоты принимала ванны из ослиного молока.

– Если у меня снова будет их молоко, это восстановит цвет моего лица и разгладит морщинки.

– У тебя прекрасный цвет лица и нет никаких морщинок, – не отступал я.

Поппея прошла в противоположную часть комнаты и призвала служанок, которые отвечали за ее гардероб. Те мгновенно оказались рядом со своей госпожой.

– Сегодня снова будет жутко жарко, – объявила Поппея. – Желаю надеть самое наилегчайшее платье.

– Какого цвета платье предпочтет наша госпожа? – спросила служанка с опаленными солнцем щеками.

– Сегодня – зеленое, – сказала Поппея и, подозвав еще одну служанку, уточнила: – Светло-зеленое.

– А сандалии? – спросила служанка невысокого роста с очень внимательными глазами. – Госпожа желает надеть сандалии из кожи ягненка?

– О да, из кожи ягненка, – кивнула Поппея и взмахом руки отослала их обеих.

В комнате ее распоряжений дожидались еще несколько слуг. Двое из них выделялись своей тяжелой и закрытой одеждой. Я еще удивился – зачем они так оделись, день то выдался жаркий, – но быстро о них забыл, потому что просто не мог отвести глаз от Поппеи, которая стояла в глубине комнаты.

А потом посмотрел направо и увидел ее, стоящую неподалеку. Снова взглянул прямо и увидел супругу на прежнем месте.

Указав на ту персону, которая справа, я сказал, обращаясь к Поппее:

– Пусть та подойдет.

Поппея кивнула и, едва взмахнув рукой, позвала:

– Спор, подойди.

Этот то ли призрак, то ли видение подошел ко мне, причем двигался он в точности, как двигалась Поппея.

Я, будучи не в состоянии поверить своему восприятию реальности, всмотрелся в это загадочное существо. Рядом со мной стояла Поппея. То есть я понимал, что это не она, но их сходство… С такой же точностью мраморные римские статуи копируют бронзовые оригиналы греческих гениев.

Однако это не женщина… Это юноша…

Цвет его волос лишь слегка походил на янтарный, будто бы подсвеченный изнутри цвет волос Поппеи, но оттенок был очень близок к оригиналу. Черты лица красивы, но опять же не настолько прекрасны, как у моей жены.

Спор был стройным юношей с женственным телосложением, и все же изгибы его тела не могли сравниться с божественными изгибами тела Поппеи.

– И как тебе? – хихикнула она. – Нравится мой близнец?

А Спор просто стоял рядом, словно статуя или какой-то объект для наблюдения и любования.

– Мы с ним, насколько мне известно, не родня, но, с другой стороны, в Риме полно непризнанных законом родственников, – продолжила Поппея.

– Сходство просто поразительное, – признал я. – Нимфидий, например, утверждает, будто он сын Калигулы, а не какого-то гладиатора, с которым переспала его мать. Так что – кто знает?

– Спор – мой наперсник, – поведала Поппея. – Я с ним разговариваю, прямо как сама с собой. И наши беседы, кстати, всегда интересны и полезны, верно, Спор?

Юноша кивнул, но без подобострастия. В нем чувствовалось врожденное достоинство, и мне даже захотелось узнать, каково его реальное происхождение.

– Спор знает много секретов касаемо прислуги и при этом умеет их хранить. – Поппея многозначительно посмотрела на своего наперсника.

Тут подоспели посланные за одеждой служанки, и она удалилась во внутреннюю комнату, оставив нас со Спором наедине.

– Говорят, у каждого в этом мире есть двойник, – заметил я. – Но думаю, встретить своего – это довольно странное ощущение. Я своего пока что не встречал.

– Да, сначала это было довольно странно, – согласился Спор. – Но теперь у меня такое чувство, будто она – моя сестра-близнец.

– И все же ты – раб, а она – императрица.

– Мы те, кто мы есть вне зависимости от нашего положения, – сказал Спор.

У него действительно были благородные манеры, – возможно, когда-то для его семьи наступили тяжелые времена и они в силу этих обстоятельств были проданы в рабство.

– Как ты оказался в услужении при дворе императрицы? – спросил я.

– Моя семья из Помпеев, мы очень давно служим семье Сабинов. Мой дед сопровождал Поппея Сабина в Мёзию^[45].

Как же тогда он стал рабом? Вопрос интересный, но я, полагаясь на то, что Поппея, если спрошу, мне обо всем расскажет, решил оставить Спора в покое.

И тут она вернулась в ниспадающем волнами светло-зеленом платье из тончайшего шелка. Спор ретировался, пока она возилась со своей брошью.

– Теперь я знаю, где, если понадобится, найти еще одну Поппею, – пошутил я.

– Надеюсь, до этого не дойдет, – отозвалась она. – В том смысле, что другая Поппея тебе никогда не понадобится.

Когда мы вернулись в мои покои и остались наедине – насколько это вообще возможно для императора и императрицы, – я спросил:

– Твое упоминание о том, что Спор в курсе тайн прислуги, но умеет их хранить… Что ты хотела этим сказать?

– Думаю, среди моих слуг есть христиане. Впрочем, я тебе об этом говорила, еще когда ты допрашивал того пленника, Павла. Ты его отпустил, а я тебя предупреждала, что их учение просачивается повсюду. Спор помогает за ними присматривать. Благодаря ему я в курсе всего, что у них происходит.

– Тогда я сказал тебе, что, пока они верно нам служат, беспокоиться не о чем. Те двое, в закрытой одежде, они из христиан?

– Похоже, да. Христиане вечно кутаются так, будто человеческое тело – это нечто постыдное, поэтому в жаркую погоду распознать их не составляет труда. Какие глупые!

Мы находились в самых приватных комнатах императорских покоев. Во дворце бурлила жизнь, но здесь мы были надежно ограждены от всего.

Я обнял Поппею, желая всем телом почувствовать ее близость.

Все утро она от меня ускользала, но теперь поводов для «бегства» не осталось. И не важно, что моя кровать для дневного сна была слишком простой в сравнении с роскошным императорским ложем; главное – то, что она дарила возможность двум телам найти друг друга и, не ведая стыда, обрести в соитии подлинное наслаждение.

XIII

– Список составлен, – сказал Эпафродит, подавая мне табличку.

Я пробежался взглядом по списку имен.

Терпний, Аппий… Парис.

– Аполлоний?

Эпафродит отрицательно покачал головой:

– О нем нам ничего не известно.

При этих словах меня словно волной печали накрыло.

Аполлоний – мой тренер по атлетике в ту пору, когда я был еще совсем мальчишкой. Тогда я назвался Марком, и он даже не подозревал, с кем имеет дело, и моя мать еще не вышла замуж за Клавдия. Это уже потом она увезла меня на Палатин и сделала предполагаемым наследником. Когда я познакомился с Аполлонием, я мог свободно гулять по Риму и выбирать развлечения по своему усмотрению. Аполлоний – чемпион Греции – стал моим тренером по бегу, борьбе и прыжкам.

В последний раз я его видел, когда уже стал императором, он тогда был гостем на моих Нерониях. Помню, он иронично назвал меня «маленьким Марком» и поинтересовался, нравится ли мне быть императором. А еще сказал, что теперь я могу забыть о соперничестве и желании победить, потому что соревнования с участием императора, по сути, не могут быть честными. Я тогда принялся с ним спорить, уверял, что буду настаивать на честной победе, а он заявил, что никто не сможет оспорить победу императора.

– Может, в дни Великого пожара его не было в Риме, – предположил я.

Но на самом деле я все сам прекрасно понимал. Во время нашего общения Аполлоний никогда не упоминал о каких-то своих живущих за пределами Рима родственниках или друзьях, так что можно было не сомневаться: Аполлония в моей жизни больше нет.

Я снова сосредоточился на списке. Увидел имя Воракс, и это меня ничуть не удивило – она была воплощением выживаемости.

Тут в комнату вошел Тигеллин и, промокнув потный лоб, сказал:

– Ну и жара, там, в полях, без тени – настоящее пекло.

Я передал ему список.

– Что ж, список обнадеживает, – кивнул Тигеллин. – Сожалею по поводу Аполлония. – Снова глянул на список и радостно воскликнул: – О, Воракс!

– Не сомневаюсь, она будет рада повидаться со своим любимым постоянным клиентом, – заметил я.

Тигеллин был завсегдатаем борделей и прекрасно ориентировался во всех услугах, которые они предоставляли.

– Я предложил им расположиться в императорском шатре на отведенных для беженцев полях, – известил Эпафродит. – Они все были крайне благодарны и счастливы узнать, что император беспокоится об их благополучии.

Я кивнул и обратился к Тигеллину:

– Не желаешь навестить тех, с кем в былые времена предавался плотским утехам?

– Желаю и не упущу такой возможности, – широко улыбнулся он.

* * *

А мне не терпелось воссоединиться с дорогими для меня людьми, знавшими меня на разных этапах жизни и в том числе в ту пору, которая не была императорской.

Сказать, что они знали меня, когда я был еще совсем юным, недостаточно, хотя бы потому, что императором я стал в шестнадцать лет, а в одиннадцать меня усыновил Клавдий и я был практически изолирован от нормальной жизни. А дорогие мне люди знали меня до всего этого, так что я был безумно рад, что они уцелели после Великого пожара и я их не потерял.

Возведенный по указанию Эпафродита императорский шатер отличался ото всех других только своими размерами, ни о какой роскоши не могло быть и речи просто потому, что это не только дико, но и неразумно.

Шатер, понятное дело, укрывал от палящих солнечных лучей, но внутри было душно и воздух влажен от растоптанной травы.

В общем, рабы, которые энергично обмахивали нас огромными опахалами из перьев, прекрасно видели, что мы в шатре потеем и маемся от жары не меньше тех, кто снаружи.

Первые дорогие моему сердцу люди, которых я увидел, войдя в шатер, – это Эклога и Александрия, мои не просто няньки, а кормилицы, которые по тем чувствам, которые я к ним испытывал, были в свое время для меня дороже и важнее, чем мать. В результате я оставил их при дворе даже после того, как повзрослел и давно перестал нуждаться в кормилицах.

Эклога, бледная, с изможденным лицом, просто меня обняла.

Александрия, дородная, полногрудая женщина, громко воскликнула:

– О, какое счастье увидеть тебя здесь после всего этого ужаса!

– А вы? – спросил я. – Как уцелели? Где прятались?

– Мы бежали из дворца сразу, как начался пожар, – ответила Эклога. – Бежали к нашим родным, что живут в селениях под Римом.

– Небо было огненно-красным на мили вокруг, – перебила ее Александрия. – Прям как раскаленная жаровня.

– Знаю, возвращаясь в Рим, видел эту картину с вершины холма, – сказал я. – Слава богам, вы уцелели!

– Слава богам, мы все уцелели!

Следующим меня приветствовал Парис, актер, которого я знал дольше всех других. Он был моим первым учителем в те времена, когда моя мать пребывала в изгнании, Калигула отнял поместье отца, а я на правах бедного родственника жил у тетки.

По возвращении мать, которая не одобряла актерство, уволила Париса, но было уже поздно: он успел привить мне любовь к театру и, соответственно, к актерскому мастерству.

Став императором, я призвал его ко двору как своего друга, и мать уже ничего не могла с этим поделать.

– Цезарь! – воскликнул Парис.

Лицо его сияло от радости, ну и от пота, конечно, тоже.

– Слава богам, мы вместе, – улыбнулся я. – Что с твоим домом? Он уцелел? Как твои близкие?

Парис был низкорослым, но обладал даром становиться выше, когда играл высоких персонажей. И лицо у него было довольно заурядным, но он, если того требовала роль, умел превращаться в красавца.

Теперь он был самим собой, то есть передо мной стоял мужчина средних лет, средней комплекции с довольно жиденькими волосами.

– Мой дом в Шестом районе, – ответил Парис, – так что он уцелел благодаря устроенной вигилами противопожарной полосе. И да, никто не пострадал. – Тут он рассмеялся. – Кстати, коль твой дворец на том берегу сохранился, а с ним и твой театр, мы в скором времени можем снова начать ставить тогаты^[46] и претексты^[47].

– Здесь я с тобой согласен: людям нужны зрелища… Особенно после бедствия такого масштаба. Сделаем это и таким образом поможем всем поверить в то, что жизнь продолжается.

– Да, довольно странно, но драма на сцене может послужить лекарством от трагедии в реальной жизни. В постановке на сцене наши личные страдания превращаются в страдания общечеловеческие, они вплетаются в полотно бытия как такового.

– О боги! Сдается мне, что ты ошибся с выбором призвания, тебе бы к философам прибиться.

– Актеры преподносят людям философию на том уровне, на котором те способны ее понять, – высказался Парис. – Такой подход мне ближе, и я полагаю, что он практичнее и полезнее других.

Пока мы говорили, я заметил возле стола с закусками Аппия. Вид у него был потерянный. Закончив разговор с Парисом, я устремился к учителю пения:

– Как же я рад тебя здесь встретить! Когда увидел твое имя в списке уцелевших – это был просто подарок небес.

– А для меня настоящий подарок судьбы то, что ты вспомнил обо мне и моя участь тебе небезразлична, – отозвался Аппий.

– Неужто ты думаешь, что я заброшу мои уроки по вокалу? – Спросив, я рассмеялся, чтобы придать нашему разговору некое подобие легкости, хотя обстоятельства к этому совсем не располагали. – И тут мне без моего учителя не обойтись!

Аппий просто кивнул в ответ: он всегда был довольно мрачным – редко улыбался, а шутил и того реже. Но при всем этом он был превосходным учителем, и благодаря ему я обрел уверенность в том, что смогу выступать перед публикой.

– О, а вот и Терпний! Иди же к нам! – жестом подозвал я любимого кифареда.

Да, Терпний был воистину легендарным кифаредом. Впервые я тайком услышал его игру, когда он сам с собой репетировал в одной из пустых комнат во дворце Клавдия. Тогда, услышав эти божественные звуки, я дал себе слово, что когда-нибудь он обязательно будет моим учителем.

Став императором, я воплотил свою мечту в реальность. Всему, что я узнал о кифаре – и, кстати, был удостоен почестей за свое мастерство кифареда, – я был обязан именно Терпнию.

Выступая перед публикой, я совмещал три компонента: вокальные уроки Аппия, уроки игры на кифаре от Терпния и мои собственные стихотворные сочинения.

Аппий и Терпний, они оба подготовили меня к дебютному появлению на сцене. Первое выступление всегда дорогого стоит в плане эмоций, но при этом становится ступенью для следующего.

Подойдя к нам, Терпний улыбнулся и, поприветствовав меня, выдал:

– Не могу понять – говорят, ты пел во время Великого пожара?

Я даже растерялся:

– О чем ты?

– Ну, слышал, как люди перешептываются. Да что там, перешептываются, громко говорят о том, что ты, глядя на горящий Рим, якобы пел свое «Падение Трои». Можешь представить, какое это на меня произвело впечатление. Какой стыд я испытал, когда услышал о том, что один из моих учеников, император он или нет, на такое способен!

Я скрипнул зубами, но, взяв себя в руки, смог продолжить разговор:

– О боги, ты же меня знаешь! Как ты мог поверить в такие домыслы? – Мне было больно, как будто острое жало вошло в самое сердце. – Во время кризиса люди ведут себя странно, никогда не знаешь, чего от них ожидать. – Терпний поморщился, как будто тоже почувствовал этот болезненный укол.

– Но это неправда! И моя кифара вообще осталась в Антиуме! – воскликнул я и тут же сам понял, что это похоже на оправдания провинившегося ребенка. – Ночью в новом театре Антиума я действительно исполнял на публике «Падение Трои», но гонец с известием о пожаре в Риме прибыл только на следующий день. Среди публики были и состоятельные римляне, – возможно, они и стали источником гнусных слухов.

– Откуда бы эти слухи ни происходили, многие в них поверили.

– А ты? Ты поверил?

Терпний переступил с ноги на ногу, ему явно было не по себе.

– Если ты говоришь, что этого не было, значит не было, я тебе верю.

По уклончивому ответу было понятно, что он легко поверил этим чудовищным слухам… Я почувствовал себя преданным.

– Я могу доказать, что это неправда.

– Я верю тебе, цезарь, – повторил Терпний.

– А я ни на секунду не сомневался в том, что все это – ложь и наветы, – сурово произнес Аппий.

– Спасибо тебе за это, – поблагодарил его я.

– Но ты должен знать: некоторые утверждают, будто ты лично начал пожар, – продолжил Аппий. – Поджег Рим, чтобы отстроить его заново и назвать в свою честь.

– Что?! Что именно они говорят?

– Говорят, что ты хочешь переименовать Рим в Неронополис, – ответил Аппий.

– Вот так искажаются факты! – вспылил я. – Как Великий понтифик, я один знаю тайное имя Рима. Я прошепчу его во время искупительных и примирительных обрядов, которые буду совершать в святилищах разных богов. И этим именем не будет Неронополис.

Я был потрясен, узнав об обвинениях, но и разозлился не меньше. Меня ведь даже в Риме не было, когда начался этот треклятый пожар. Мой дворец погиб в огне, я жизнью рисковал, помогая бороться с огнем, а теперь вот ради восстановления города опустошал императорскую казну.

Поджигатели!

– Спасибо, что рассказал, – поблагодарил я. – А теперь прошу: используйте все свое влияние, чтобы устранить эти слухи.

Мне следовало воздать хвалу судьбе за то, что у меня была прочная связь с людьми, которые, бывая за стенами дворца, всегда держали ухо востро. Вот только то, что они смогли там услышать, внушало очень серьезные опасения.

А сейчас надо было поприветствовать и других уцелевших во время Великого пожара близких мне людей.

Среди них был Фабул – художник, создавший фрески в Проходном доме, которые теперь, увы, были навсегда утеряны. Но я пообещал ему, что скоро у меня будет для него работа еще грандиознее прежней.

Потом Тигеллин подвел ко мне Воракс.

Высокая статная матрона немного постарела с нашей первой встречи. Тогда я – пятнадцатилетний девственник – очень нервничал накануне своей свадьбы с Октавией. Тигеллин привел меня в заведение Воракс и представил как своего раба. Я так и не понял, смог ли он ее обмануть. Впрочем, какая теперь разница?

Не дав Тигеллину отпустить одну из его грязных шуточек и прежде, чем Воракс успела поклониться, я произнес:

– Рад, что ты уцелела.

– Спасибо. – Воракс почтительно склонила голову.

Она и виду не подала, что мы с ней уже встречались, и держалась как добрая знакомая Тигеллина, которая в курсе, что он мой верный слуга.

– Надеюсь, все твои… работницы тоже уцелели?

– Да. Мое заведение располагалось в Четвертом районе, но мы не хотели рисковать и бежали, как только начался пожар. Дом, к несчастью, сгорел.

Я кивнул – мне ли было не знать, где располагалось ее заведение. Были времена, когда я часто к ней захаживал и не просто чтобы повидаться или поболтать.

– Если у тебя есть средства на быстрое восстановление, казна выплатит тебе поощрительное вознаграждение. Хочу, чтобы Рим был восстановлен как можно быстрее.

– И ты сможешь построить заведение масштабнее прежнего, – вступил в разговор Тигеллин, – оно станет частью нового, улучшенного Рима, который планирует наш император.

– Всегда будем рады тебе, цезарь, – сказала Воракс.

– Увы, цезарь не сможет стать твоим покровителем и постоянным клиентом, – усмехнулся Тигеллин. – Он безнадежно предан своей жене.

– Императрица славится своей божественной красотой, так что было бы странно, если бы цезарь искал утех на стороне, – ловко выкрутилась Воракс и посмотрела на меня. – Но я буду рада принять тебя как почетного гостя и лично проведу по вновь отстроенному заведению. – У нее заблестели глаза, и она продолжила: – Обещаю много новинок, но мы, конечно, не откажемся от проверенных временем удовольствий.

Щеки у меня стали горячими. «Проверенные временем удовольствия»…

Воракс первой пришла в голову идея (теперь-то ее переняли и в других заведениях) делать из девушек двойников прославленных женщин и предоставлять клиентам, которые желали заняться любовью с Клеопатрой, царицей амазонок Ипполитой, Нефертити или… с Агриппиной Младшей, моей матерью.

Это с большой долей вероятности могло послужить доказательством того, что Воракс при нашей первой встрече не узнала меня просто потому, что не посмела бы в тот день свести меня с женщиной, которая была точной копией моей матери. А я так и не смог стереть из памяти унизительные подробности того соития. Оно, точно раскаленное клеймо, навсегда осталось в моем сознании.

– Желаю тебе удачно отстроиться, – сказал я и повернулся к ней спиной.

– Это было грубо, – немного позже сказал мне Тигеллин.

– Но я пожелал ей удачи, – возразил я. – И возможно, когда-нибудь, не скрывая свою личность, наведаюсь в ее заведение и ознакомлюсь со всем, что она сможет мне предложить.

– О, не спеши от нее отворачиваться. Как знать… Такую женщину всегда неплохо иметь в друзьях.

– А я думаю, что мы остаемся друзьями вне зависимости, являюсь я клиентом ее заведения или нет.

И я действительно так думал.

Вскоре после разговора с Воракс я покинул шатер и вернулся во дворец, где расположился на скамье из слоновой кости и постарался унять разыгравшуюся в душе бурю противоречивых эмоций.

Я был бесконечно счастлив, что мои учителя музыки и вокала уцелели, что жив художник Фабул, что близкие мне люди, кроме Аполлония, и дальше будут частью моей жизни. И совершенно искренне радовался тому, что Воракс восстановит свой бордель.

Но чудовищные слухи и обвинение в том, что я был зачинщиком Великого пожара… Такого я не ожидал.

Более того, эти слухи были крайне опасны. В отличие от языков пламени, они оставались незаметными для глаз. И если с пожаром можно было бороться, устраивая противопожарные полосы и так лишая его пищи, средств борьбы со слухами у меня не было.

Как лишить слухи пищи? Что их подпитывает? Как их погасить? Притом что они, подобно огню в ветреную погоду, распространяются быстро, легко преодолевают все барьеры и отражают любые попытки их придушить.

XIV

– День настал, – сказал я Поппее.

Я говорил уверенно и спокойно, хотя на самом деле предстоявшее первое после Великого пожара обращение к Сенату вызывало у меня если не ужас, то страх.

Выступить перед Сенатом было необходимо, но донести послание так, чтобы сенаторы могли в полной мере его осмыслить, крайне сложно. Притом что мне нужно, чтобы они поняли все, что я предлагаю.

– Да, пора, – согласилась Поппея. – Ничто не сдвинется с места, пока ты не ознакомишь их со своими планами и они их не одобрят.

В этот день Поппея выбрала достойное, но скромное платье и легкую паллу^[48], но в отличие от моей матери, которая подслушивала произносимые в Сенате речи и открыто принимала посланников, появляться там Поппея не собиралась.

– И было бы очень неплохо, если бы ты надел пурпурную тогу, хотя бы для того, чтобы не забывать, что ты – император.

– Как будто я нуждаюсь в подобном напоминании.

На самом деле трудно припомнить моменты в моей жизни, когда бы я забыл о своем титуле, а после Великого пожара я помнил об этом и днем и ночью. Но для сенаторов пурпурная мантия послужила бы хорошим напоминанием о моем титуле, на случай если они начали об этом забывать.

Курия при пожаре не пострадала, только ее стены кое-где почернели от сажи и дыма. Форум к этому времени уже расчистили от обломков, а курию не просто расчистили, а выскребли и отмыли, после чего все сенаторы были созваны присутствовать на моем обращении к Сенату.

Сенаторов было шесть сотен, так что я прекрасно понимал, что не все из них захотят или смогут в назначенный день прибыть в курию.

На пути через Рим я с удовольствием наблюдал за прогрессом проводимых в городе работ: почти весь центр был расчищен, начали расчищать храм Весты и Большой цирк. В общем, уже через неделю можно будет позволить владельцам недвижимости вернуться в город и приступить к отстройке своих разрушенных домов.

Большие двери курии охраняли два преторианца в форме – Фений и Субрий. Войдя внутрь после залитого ярким солнечным светом Форума, я сначала почти ничего не мог разглядеть, словно оказался в наполненной бормочущими голосами огромной пещере.

Но глаза очень быстро привыкли к сумеречному освещению, и я четко увидел длинные скамьи по сторонам длинного зала. Все они были заполнены сенаторами в белых тогах.

На помосте меня ожидал трон, по обе стороны которого восседали на своих местах два консула.

Пока я шел к помосту, специально отобранный для подобных церемоний громогласный слуга возвестил:

– Император Клавдий Цезарь Август Германик!

Сенаторы все как один встали.

Я поднялся на помост и, обернувшись, обвел взглядом зал курии и поприветствовал сенаторов:

– Добро пожаловать в Рим! В нерушимый и вечный Рим!

После чего взмахом руки позволил им сесть, но сам остался стоять.

– Рад, что мы снова встречаемся здесь, в нашем старом доме. Рим был основан более восьми веков назад, за это время пережил множество бедствий, и Великий пожар – крупнейшая трагедия из тех, с которыми он сталкивался. Но мы всё преодолеем, Рим будет восстановлен и воссияет ярче, чем прежде. В его истории благодаря нашим усилиям наступит золотой век – эпоха, оглядываясь на которую люди будущего будут горько сожалеть о том, что им не пришлось жить в наше с вами время.

Я, как бы мне этого ни хотелось, не мог считать выражение лиц сенаторов: во-первых, в курии было плохое освещение, а во-вторых, у меня было слабое зрение. Но они сидели тихо и ждали, что я скажу дальше. По моим прикидкам, в зале было примерно две сотни сенаторов.

– Итак, – продолжил я, – перейдем к стоящим перед нами неотложным задачам. Я и мои агенты провели оценку понесенного в результате Большого пожара ущерба, зафиксировали потери имущества и составили списки пропавших без вести. Вы можете самостоятельно ознакомиться со всеми цифрами, сейчас я их оглашать не стану, на перечисление уйдет целый месяц. – (В ответ – тишина, ни смешка, ни даже вздоха.) – На пунктах оказания помощи раздается еда и одежда, там же можно получить информацию о смене места жительства. Основываясь на составленных списках, мы воссоединяем тех, кого удалось отыскать.

Я сел. Да, разговор предстоял непростой, да и начинался он как монолог без ответной реакции.

– Посовещавшись с входящими в мой консилиум инженерами, архитекторами, юристами и сенаторами, я разработал план по восстановлению города.

Далее я рассказал о новых мерах безопасности, о правилах использования огнеупорного камня, о расширении улиц, колоннадах на фасадах домов, запрете на нависающие одни над другими этажи и на общие стены у соседних домов, а также об обязательных средствах борьбы с огнем в каждом доме.

Практически без паузы поспешил заверить в том, что ответственность за расходы возьму на себя.

– Контрибуции из провинций и сельской местности весьма значительны. И состоятельные граждане также проявили щедрость.

Мне, конечно, хотелось, чтобы сенаторы правильно поняли мой намек, да вот только они были не так богаты, как те, кто занимал положение на ступень ниже. Все потому, что презирали заработанные на торговле или финансовых сделках деньги и уважали только доходы от войны или землевладений.

Я снова встал. Пришло время обрушить на них главную новость.

– Центр Рима я резервирую под императорские земли, – объявил я. – Там будут располагаться: дворец, сады, озеро, храм Клавдия и соединяющая парк с Форумом крытая аркада – все как единый дворцово-парковый комплекс.

Сенаторы наконец зашевелились и начали перешептываться.

– Эти земли будут принадлежать Риму и, соответственно, открыты для народа. – Тут я возвысил голос: – Рим станет самым прекрасным городом на земле. А Золотой дом, Домус Аурия, станет венцом Рима, увенчает новый век Аполлона!

Один из сенаторов встал, он сидел не так далеко от меня, и я смог его разглядеть. Это был рослый здоровяк Плавтий Латеран.

– И куда же деваться людям, которых выселят с этого… императорского курорта? – пробасил он.

– Им будет выплачена компенсация и предоставлена возможность поселиться в другом месте, – ответил я. – И парк будет принадлежать всем, а значит, и им тоже.

Тут поднялся еще один сенатор – вертлявый и какой-то дерганый Квинциан.

– А тебе не кажется, что они предпочли бы иметь дом, в котором можно жить на правах хозяина, а не парк, по которому можно свободно разгуливать? – спросил он.

– Здесь вопрос выбора не стоит, – пояснил я. – Им предоставят новое жилье.

– С таким размахом сам Крёз^[49] разорился бы. – Сцевин неодобрительно скривил тонкие губы. – Это…

Я догадывался, что он хочет сказать «чрезмерно» или «вопиюще», но сенатор сдержался и закончил свою реплику так:

– Слишком амбициозно.

– Крёз прославился лишь своим золотом, мой проект прославит Рим на века, – парировал я.

Теперь встал Тразея Пет, сенатор-стоик, и он осмелился произнести вслух то, чего боялись сказать другие:

– Да, расточительство, граничащее с безумием, – это ли не достойная нашего города репутация.

– А я не стал бы сравнивать мечты о величии Рима с безумием, – вступил в обсуждение Пизон, этот вечный примиритель и посредник. – Но возможно, лучше начать отстраиваться постепенно и по ходу строительства посмотреть, выдержит ли казна такую нагрузку.

– Нет, все до́лжно делать одним махом, – возразил я. – Так, чтобы окончание строительства было настоящим, а не промежуточным. – Я умолк, никаких реплик не последовало, и я продолжил: – Нет утомительнее дороги, чем та, которая постоянно ремонтируется, или дом, который все никак не достроят, или бесконечные восстановительные работы с их пылью, грудами хлама и объездными путями. Нет, мы должны вернуть свой город и сделаем это быстро, ко вторым Нерониям^[50], то есть через год с небольшим. И когда этот день настанет, вы пройдете по новым, мощенным каменными плитами широким улицам мимо вновь отстроенных домов в открытый вестибюль Золотого дома, где мы устроим грандиозный пир.

Вначале мне хотелось описать им все в деталях, но теперь я стал сомневаться в том, что это пойдет на пользу моему проекту.

И тут встал недавно избранный сенатор Лукан:

– А разве тот или те, кто повинны в Великом пожаре, не должны понести наказание?

– Как такое возможно, коль скоро пожар возник от случайного возгорания? – удивился я. – Кто-то мог задеть и уронить лампу. Пусть так, но это еще не значит, что он сделал это намеренно. Этот человек и сейчас может не сознавать, что стал невольным поджигателем… Если он вообще сумел выжить в огне.

– Люди проклинают того, кто начал пожар, – упорствовал Лукан. – Они не называют имен, но, похоже, уверены в том, что поджигатель был.

– И то, что они не называют имя поджигателя, тоже о многом говорит, – подхватил Сцевин. – Возможно, они просто не осмеливаются его назвать.

С тем же успехом он мог ткнуть в меня пальцем и, как пророк Натан царю Давиду, заявить: «Ты – тот человек!»

Но Сцевин не был пророком, а я, в отличие от увлекшегося Батшевой^[51] Давида, был невиновен и не стал смиренно признавать свой грех.

Более того, эти непрекращающиеся обвинения начали выводить меня из себя. И… что, если правда? Что, если кто-то намеренно разжег Великий пожар? Люди не верили в то, что эта беда обрушилась на них по воле случая, но не могли найти виновных. И поэтому во всем винили меня.

– Итак, сенаторы, – мрачно произнес я, – теперь я обязуюсь не только восстановить наш город, но и найти и наказать поджигателей, если таковые вообще существуют. Однако сначала надо умилостивить богов Рима за осквернение и уничтожение их святынь этими злодеями, кем бы они ни были.

И это были не пустые слова, их должны были услышать те, кто посмел заподозрить меня в подобном злодеянии, причем кто-то из них мог в этот момент присутствовать в курии.

Больше никто из сенаторов не пожелал взять слово. Я их распустил одним императорским жестом, а потом и сам медленно вышел из курии на залитый ярким солнечным светом Форум.

Моя пурпурная тога переливалась и словно бы нашептывала: «Помни, ты – император, ты правишь, не они».

Стоявшие на страже у дверей курии преторианцы Фений и Субрий хранили молчание, лица их оставались непроницаемыми.

* * *

– Это было то́ еще удовольствие, – сказал я Поппее, когда мы остались наедине в наших покоях.

Фений и Субрий ретировались сразу, как только мы вернулись во дворец. Я послал за слугой, который помог мне избавиться от тяжелой для такой жаркой погоды тоги. Глядя на это аккуратно сложенное императорское одеяние, я вдруг подумал о том, сколько моллюсков перемололи ради его окраски. Притом что такого насыщенного цвета можно было достичь только после двух последовательных окрасок.

– Но ты ведь и не рассчитывал на другой прием? – пожала плечами Поппея. – Вряд ли найдутся желающие аплодировать твоему плану по восстановлению Рима.

– Сенат давно уже вялый и покорный, так с чего ему меняться?

Я опустился на скамью с мягкими подушками и жестом велел слуге подать чашу с «напитком Нерона» – охлажденной снегом кипяченой водой. Казалось бы, ничего особенного, но, на мой вкус, это был самый освежающий напиток из всех, и его запасы у меня во дворце никогда не заканчивались.

Как только у меня в руке оказалась чаша с «напитком Нерона», я осушил ее залпом. В курии я чуть не умер и от жары, и от жажды.

Поппея тоже жестом приказала принести себе мой напиток и, отпив немного, проговорила:

– Они согласились с тем, что смерть твоей матери наступила в результате самоубийства, после того, как было раскрыто ее участие в заговоре против императора. Признай, Сенека придумал для тебя отличную версию защиты.

Сенаторы готовы голосовать за любое твое предложение, но сейчас все несколько иначе. Во-первых, ты решил преобразовать все устройство Рима. А во-вторых, и, возможно, это для них самое главное, твоя идея будет стоить им немалых денег. Когда они признали твою мать виновной, это им ничего не стоило. Как ничего не стоило и согласиться с тем, что твои речи должны выгравировать на серебряных табличках и зачитывать по всей империи. Но этот твой проект ударит их в самое болезненное место – по их кошелькам. Кое-кто из них, благодаря твоему перепланированию Рима, потеряет дорогостоящую недвижимость в самом центре города.

– Тут ты права, – согласился я. – Но Великий пожар всем дорого обошелся. – Я рассеянно похлопал ладонью по аккуратно сложенной пурпурной тоге.

– Тебя еще что-то беспокоит, – заметила Поппея.

Как же хорошо она меня знала! Мы всегда видели друг в друге собственное отражение, разделяли одни и те же чувства и перемены в настроении.

И тут я сорвался:

– Они продолжают винить меня! Думают, что это я начал Великий пожар!

– Кто эти они?

– Все! Сенатор Сцевин обвинил меня практически напрямую. И никто не стал ему возражать: они просто сидели и молча на меня пялились!

– Сцевин – напыщенный сноб, – усмехнулась Поппея. – К нему вообще не стоит прислушиваться.

– А мне показалось, что к нему очень даже прислушиваются. И Лукан сказал, что люди проклинают того, кто начал пожар, но имени его не называют. То есть опасаются, что когда произнесут имя вслух, то вызовут гнев могущественного человека… императора.

– Лукан? – Поппея скривилась. – Этот поэт и племянник Сенеки? Он тебе завидует, потому что ты пишешь гораздо лучше его.

– Нет. – Я покачал головой. – Дело не только в этом и не только в сенаторах. – (Что касается поэтического дара Лукана, он был очень талантлив и в нашем соперничестве «дышал мне в спину».) – Несколько дней назад мой давний учитель кифаред Терпний сказал мне, что ходят слухи, будто я, пока полыхал Рим, пел свою поэму «Падение Трои». И что хуже всего, он в это поверил. Я знаю, что поверил, видел по его глазам. А еще ходят слухи, будто я сам разжег Великий пожар, чтобы потом перестроить Рим и переименовать в свою честь. Думаю, есть история, сложенная из этих двух частей, и звучит она так: Нерон поджег Рим, взобрался на какую-то башню, схватил кифару и стал распевать «Падение Трои», мечтая назвать Вечный город своим именем.

Меня охватил гнев, но он не смог придушить вызванную всеми этими обвинениями тоску и мерзкое ощущение, что меня предали и мой народ, и мой Сенат.

– Я не говорил тебе об этом, хотя следовало.

Поппея подошла ко мне со спины, обняла за плечи и прижалась губами к затылку. Мы сплели пальцы.

– Ты должен обо всем мне рассказывать. Ты ведь знаешь – мы одно целое, и так будет всегда.

– Да. – Я крепче стиснул ее пальцы. – Мы – одно целое.

Поппея слегка боднула меня головой и спросила:

– А что, если пожар действительно начался не случайно? Что, если был поджигатель или поджигатели? Такое ведь возможно.

– Но с какой целью им это делать?

Поппея задумалась. Я ждал.

– Есть безумцы с тягой к разрушению, – наконец сказала она. – Есть и те, кто приходит в возбуждение, просто глядя на огонь. Тут мы никогда не угадаем. Но предположим, что есть некая группа, для которых в пожаре были и смысл, и цель?

– Не могу представить, кто бы это мог быть. Военные? Нет. Рабы? Нет. В результате многие могли обрести свободу, но еще больше погибло бы в огне. Чужестранцы, что живут в Риме? Тоже нет. Они прибыли к нам, чтобы торговать, а еще потому, что жить здесь им нравится больше, чем у себя на родине. Евреи? Нет. В Иерусалиме они могут быть озлобленными и даже проявлять склонность к насилию, но это – потому что мы присвоили их землю. Это основные группы, которые у нас имеются.

– Об одной ты забыл, – сказала Поппея.

– Да? О какой же?

– Христиане. Помнишь, мы с тобой говорили об их секте, после того как ты отпустил того Павла из Тарса? Я предупреждала тебя, что они опасны. А ты рассмеялся и целую лекцию мне прочитал. Дорогой, ты действительно невыносим, когда начинаешь меня поучать. Говорил, что я все преувеличиваю, и даже утверждал, что их присутствие среди моей прислуги не доставит мне никаких проблем.

– О да, я прекрасно помню тот наш разговор. Ты сказала, что во дворце развелось много новообращенных, но не смогла доказательно объяснить, что в них плохого. Тебе они не нравятся, потому что они – ответвление иудаизма, к которому ты так расположена.

– Да их все ненавидят! Они отказываются участвовать в римских богослужениях, втайне встречаются по ночам, а это, как ты знаешь, запрещено законом. Они поклоняются человеку, который был казнен как предатель Рима. Мне продолжать?

– Не стоит.

Теперь я припомнил, что Поппея весьма иррациональна в этом вопросе, а у меня не было настроения выслушивать обличительные речи.

Я сделал глубокий вдох, выдохнул и озвучил свое решение:

– Надо умилостивить богов, которых мы могли оскорбить. Я проведу все надлежащие ритуалы. Надеюсь, это успокоит людей и слухи сойдут на нет. В противном случае…

В противном случае мое правление окажется под угрозой.

На этом наш разговор с Поппеей завершился.

После обеда я стоял у окна и смотрел вниз, на дворцовые земли, где все еще стояли палатки и шатры, но теперь, когда люди начали возвращаться в город или разъезжались по другим местам, временных жилищ заметно убыло. Всю отведенную для беженцев территорию освещали факелы.

Факелы…

Я вспомнил мужчин, которые в самый пик Великого пожара забрасывали в горящие дома факелы и возносили хвалы Иисусу. Вспомнил и о тех, которые говорили, что исполняют чью-то волю. То есть были те, кто намеренно поджигал дома, и я видел это собственными глазами.

И еще… О чем Поппея так настойчиво спрашивала Павла? Что-то о конце времен… О том, каким будет возвращение Иисуса… Твердила, что в конце времен мир охватит великий огонь и принесет его Иисус.

Да, Поппея обвиняла их лидера в том, что он утверждал, будто пришел на землю, чтобы разжечь великий огонь, и сожалеет, что этот огонь еще не разгорелся.

Павел тогда уклонился от прямого ответа, не стал ничего отрицать, просто сказал, что он не слышал, чтобы Иисус так говорил. Но правда в том, что Павел не слышал речей Иисуса, потому что никогда его не встречал!

Мне следовало больше узнать об этой секте, только подход должен быть не таким предвзятым, как у Поппеи.

* * *

Наступили священные дни примирения. Я сверился с книгами сивилл, которые удалось спасти из храма Аполлона на Палатине, и они указали мне путь – вознести мольбы Вулкану, Церере и Прозерпине, после чего устроить открытый для всех пир. Обряды в честь Юноны должны были провести римские матроны.

Время было на моей стороне. После пожара минул месяц, город уже начал приходить в себя, и на носу Вулканалии^[52].

Алтарь Вулкана стоял на Форуме, неподалеку от мундуса Цереры^[53]. Раз в год с этой глубокой полусферической ямы сдвигалась огромная каменная плита, чтобы позволить душам умерших пребывать среди живых. Также это было место, где исчез основавший Рим Ромул.

Двадцать третьего августа, в ежегодный день Вулканалий, я стоял перед его алтарем рядом с курией и произносил ритуальные молитвы. А чтобы умиротворить Вулкана и в будущем защитить нас от огня, поклялся в его день установить алтари по всему городу.

Весь Форум у меня за спиной заполнили толпы простых людей, я чувствовал, как они за мной наблюдают.

На следующий день, двадцать четвертого августа, когда с мундуса торжественно сдвинули каменную плиту, я молил Цереру и ее дочь принять пожертвования и услышать мои молитвы.

По завершении ритуала повернулся к людям. Толпа сливалась в одно большое пятно, но мне было радостно видеть на сером фоне Форума цветные одежды горожан.

– Обряды чествования Юноны проведут матроны Рима, – провозгласил я. – Ее храм вычистят, а ее статуи омоют свежей морской водой. Затем начнутся ночные бдения и пиршества. Матроны будут пировать за закрытыми дверями в своем узком кругу, мы же после захода солнца устроим пир здесь, на Форуме, и вы все приглашены.

Толпа радостно взревела.

Пришлось возвысить голос:

– Будем праздновать возрождение Рима! Боги благословляют нас. Вы знаете, что Великий пожар начался именно в тот день, что и смертоносный пожар четыре сотни лет назад, когда галлы разграбили и разрушили бо́льшую часть Рима. Но тогда священные гуси Юноны на Капитолийском холме предупредили об атаке врага и римлянам многое удалось спасти. И снова храм Юноны уцелел. Но когда Рим восстанавливался, работы проводились в спешке, их организация никуда не годилась. И сейчас я здесь, на священном месте Ромула, обещаю ему, что план нового города будет детально, до мелочей продуман. Он станет еще величественнее, и отстроим мы его так же быстро, как и прежний, но более тщательно.

Я, ваш император, обещаю: ровно через год вы будете стоять здесь, на Форуме, и любоваться новым Римом. Вы будете щуриться и моргать от его блеска, а ваши ноги будут ступать по великолепным мраморным плитам.

После этого я наклонился и бросил подношение в мундус. Он был таким глубоким, что я не мог услышать, как оно упало на дно. А затем прошептал в темноту тайное имя Рима, и священный город вернулся к жизни.

* * *

На краю Форума был установлен огромный стол, а вокруг него – кушетки для примерно пяти десятков высокопоставленных гостей. Я пригласил некоторых сенаторов, священников, которые служили в определенных храмах, а также военных командиров и богатых патрициев.

Кроме того, я распорядился, чтобы по всему Форуму расставили две сотни столов с бесплатной едой и напитками. Люди свободно ходили между столами, угощались и даже имели право подойти к императорскому столу. И многие этим правом воспользовались. Я приветствовал каждого, вставал со своей кушетки, чтобы выслушать тех, кто хотел поделиться со мной своими заботами и тревогами.

В большинстве своем люди были оглушены тем, что с ними стряслось, и потрясены тем, что я им пообещал. Никто не выказывал недовольства и не сомневался в моей искренности. Возможно, составители донесений о том, что люди винят и проклинают меня, преувеличивали доходившую до них информацию. Либо обвинения в мой адрес поступали от определенной группы или прослойки людей. А может, те, кто приближался к моему столу, скрывали свои истинные чувства.

Вернувшись на кушетку, я посмотрел на стоявший напротив пульвинар – церемониальное мягкое ложе для присутствующих на сакральных событиях богов.

На пульвинаре стояли статуэтки Вулкана, Цереры, Прозерпины, Юноны и Клавдии Августы. Клавдия – моя умершая во младенчестве дочь. После ее обожествления Сенат проголосовал за то, чтобы запечатлеть ее образ на пульвинаре Большого цирка.

Я смотрел на статуэтку. Скульптор никогда не видел Клавдию и потому изваял идеального ребенка с совершенными чертами лица. Но возможно, оно и к лучшему, мне было бы невыносимо больно увидеть ее такой, какой она была при жизни, а сейчас я просто смотрел на некий символизирующий ее образ.

Я потянулся к Поппее и взял ее за руку. Она тоже глядела на статуэтку.

«Увидишь, я отстрою Рим, который будет достоин твоей памяти», – мысленно пообещал я Клавдии.

* * *

Спустя несколько дней Фаон, мой секретарь, отвечающий за управление счетами и распределением доходов, положил передо мной на стол свиток и тут же отступил назад.

– Ты ведешь себя так, будто это не документ, а ядовитая змея, – заметил я и взял смету.

– Змея не змея, но определенно нечто ядовитое, – отозвался Фаон.

Я развернул свиток и посмотрел на заполнявшие всю страницу сверху донизу столбцы цифр. Наконец добрался до итоговой суммы и не поверил своим глазам.

– Двадцать две тысячи миллионов сестерциев?

– Такова сумма, к которой я пришел, – она покрывает все расходы.

Фаон редко хмурился, не хмурился и сейчас, он вообще по натуре был жизнерадостным и оптимистичным человеком.

– Если рассматривать это как сделку, тебе и только тебе я бы за сколько купил, за столько бы и продал, – сказал Фаон и развел руки в стороны. – Но я бедный человек.

И мы оба рассмеялись.

– А если я соглашусь на такую цену, ты сможешь набросить еще один храм? – подыграл я ему.

– Только если мы будем использовать низкопробный камень, но император запретил мне торговать подобным товаром.

Мы перестали смеяться.

Я понимал, что мой проект будет стоить дорого, но цифры, отражающие его стоимость, увидел впервые. И все равно я не мог сменить курс. Город разрушен, и его надо отстроить заново. Выбора нет.

Конечно, его необязательно было отстраивать из мрамора или прозрачного каппадокийского камня, который я заказал для одного из храмов. И возможно, мне не следовало предлагать оплату за строительство портиков. И Золотой дом с прилегающими к нему землями… Должен ли он быть таким обширным?

Мой ответ – да!

Все должно быть отстроено так, как я задумал. Я дал слово богам, дал слово своему народу. И я не изменю себе.

– Есть какой-нибудь способ собрать больше денег? – спросил я, положив свиток на стол.

– Читаешь мои мысли, цезарь. Ты ведь знаешь – среди вольноотпущенников очень много состоятельных людей.

– Да, и ты один из них.

– И мы жаждем стать полноправными римскими гражданами, но эта привилегия доступна только нашим детям. Что, если ты издашь указ, согласно которому любой вольноотпущенник с состоянием более двух сотен тысяч сестерциев, пожертвовавший одну сотню на строительство дома в Риме, сможет стать его гражданином? Осмелюсь предположить, найдется немало желающих пожертвовать деньги на строительство.

– У тебя уже есть вилла в городе, – напомнил я. – Так что ты выпадаешь из этого списка.

– Я лишь один из многих в этой прослойке общества, но состоятельные люди без достойного положения – это проблема.

– Что ж, вольноотпущенник без положения в обществе – это справедливо, да вот только половину работы в правительстве исполняют именно вольноотпущенники, – сказал я и похвалил Фаона: – Отличный план.

Но когда он ушел, я снова расправил перед собой свиток и не отрываясь смотрел на него так, будто это могло изменить цифры в смете.

XV

Работы шли быстрыми темпами, а я всеми силами старался увеличить поступления в казну для их покрытия. Однако эта задача казалась не такой обременительной, стоило мне вспомнить одобрение людей, которое я почувствовал на Форуме во время церемоний примирения. Больше всего на свете я ценил свою связь с простыми римлянами, тем более что моя связь с Сенатом в последнее время заметно ослабла.

Но мой мир дал трещину, когда однажды утром в мой рабочий кабинет заявился Тигеллин. Дюжий преторианец с виду был как будто доволен собой и одновременно насторожен, – мне эта комбинация не понравилась.

Наклонившись ко мне, он шепнул:

– Цезарь, распусти всех, чтобы мы могли поговорить наедине.

Я указал писцам и слугам на дверь и взглянул на Тигеллина:

– Слушаю тебя.

– Обряды не подействовали. Люди продолжают переговариваться о пожаре, и теперь они открыто называют твое имя. Мои агенты слышали подобные разговоры в нескольких местах. О каком-то единичном случае я даже не подумал бы тебе докладывать.

Меня охватили злость, тоска и паника – все разом.

– Что они говорят? Я слушаю, не бойся повторить слово в слово.

– Они цитируют то, что называют пророчеством сивиллы, и заявляют, что это пророчество имеет отношение к Великому пожару.

Итак: «Последним из рода Энеева будет править матереубийца».

А после этого: «Римлян погубят гражданские распри»^[54].

Тигеллин скрестил на груди мускулистые руки.

– Я тебя предупреждал, – сказал он, – что простых людей не удовлетворят формальные ритуалы, и вот теперь у меня есть тому доказательства.

Да уж, что-что, а информацию добывать он умел.

– Я сделал все, что мог, – как можно спокойнее произнес я.

Но на самом деле упоминание о матери заставило меня напрячься.

Много лет назад все поверили (или мне только так казалось) в то, что она покончила с собой после того, как была уличена в измене. И если самоубийство она не совершала, то меня устранить действительно хотела.

Мать методично плела интриги, целью которых было свергнуть меня с трона и даже убить… Убить своего единственного сына.

Шло время, и мне стало ясно, что выжить сможет только кто-то один из нас и надо сделать так, чтобы это был я.

Это случилось пять лет назад, и воспоминания о случившемся были похоронены вместе с ее пеплом. Но теперь эта история снова всплыла и угрожала моему правлению.

– Очевидно, ты должен сделать больше, – просто сказал Тигеллин.

– Но что еще я могу сделать?

– Найди виновных и накажи их.

– Возгорание было случайным… – в сотый раз начал я. – Но возможно, и нет… – Я снова вспомнил тех людей, что забрасывали в дома горящие факелы.

– О чем думаешь? – спросил Тигеллин.

– Я кое-что видел… кое-что подозрительное… в самые страшные дни пожара.

И я рассказал Тигеллину о тех мужчинах и о странных словах, что они выкрикивали.

– Они говорили о конце времен? Об огне?

– Я сейчас дословно не смогу повторить – на меня тогда дождем сыпались горящие искры, – но я точно помню, что двое из них упоминали имя Иисуса.

Тигеллин коротко кивнул, но я заметил, что на его губах мелькнула слабая улыбка.

– Христиане!

– Что ты о них знаешь? – спросил я. – Это можно как-то связать с пожаром?

– Вот найду с десяток и расспрошу, – ответил Тигеллин. – Так, как только я умею.

– Нет, приведи их сюда, ко мне. Я желаю сам их допросить.

Мне не хотелось, чтобы Тигеллин применял к ним свои жесткие методы допроса, – так он мог вынудить их дать неверную информацию.

– Хорошо, сколько человек тебе доставить?

* * *

В зале приемов передо мной выстроили пятнадцать человек: мужчины и женщины, все разных возрастов и, судя по виду, принадлежащих к низшим классам общества. Это могли быть недавно получившие свободу рабы или бедняки, которые подрабатывали разносчиками или чернорабочими и выживали благодаря бесплатно раздаваемому зерну.

Но держались они с достоинством, совсем не так, как в их положении при встрече с императором держались бы другие: стояли с гордо поднятыми головами и не отводили глаз, когда я на них смотрел.

– Все они принадлежат к группе, которую называют «церковь Петра», – доложил мне Тигеллин. – Она самая большая в Риме – насчитывает человек сто, если не больше.

– И сколько же всего в Риме христиан? – спросил я мужчину, который, как мне показалось, был лидером этой группы.

– Трудно сказать, цезарь, – ответил тот. – Может, несколько тысяч. Но по сравнению с евреями нас мало, их тут тысяч сорок.

– А вы разве не являетесь ответвлением иудаизма? – уточнил я.

– Некоторые так нас называют, но только не евреи! – рассмеялся мужчина.

Это сбило меня с толку – до этого дня никто, с кем я разговаривал на серьезные темы, не смел рассмеяться в ответ.

– И что же тут смешного?

– Наш основатель, Иисус, был евреем, он учил иудейскому закону, исполнял писания, но иудеи его не приняли. Он и нас предупреждал, что евреи нас тоже не примут. Так и случилось. Так что мы польщены, что некоторые до сих пор считают, что евреи нас приняли, потому что это означало бы, что они услышали послание нашего основателя. Увы, это не так.

Но меня мало волновали их разногласия с другими религиями.

– Объясни мне вашу философию огня, – велел я, а потом решил перейти прямо к делу: – Плевать на философию, я хочу знать, как связаны Иисус и огонь.

Мужчина, в котором, думаю, я верно опознал лидера их церкви Петра, замешкался, но стоявшая рядом с ним женщина с длинными нечесаными волосами быстро нашлась что ответить:

– Огонь очищает все, а значит, очистит и нас.

Тут снова подал голос первый мужчина:

– Петр говорил, что страдания – это огонь и они очистят нас подобно тому, как огонь очищает золото^[55].

– Кто такой этот Петр? Я спрашивал об Иисусе.

– Петр – один из его последователей и основатель нашей церкви.

– А что насчет реального огня, а не метафизического, вроде страданий?

– Этот мир погибнет в огне! – воскликнул юноша в ряду представленных мне последователей Петра. – Огонь уничтожит его и приблизит начало нового мира и нового порядка!

– То есть огонь приближает наступление этого… этого нового мира? – уточнил я. – И каким же он окажется? Будет ли в нем Рим? А император?

Старший из стоявших передо мной христиан жестом заставил юношу умолкнуть.

– Петр писал об этом в своем послании, – сказал он. – Это его слова, не слова Иисуса.

– И что же это за слова?

Мужчина закрыл глаза и так, не открывая их, начал цитировать послание Петра:

– «День Господа придет, словно вор. Тогда небосвод с громким шумом исчезнет, и небесные тела растворятся в огне, также и земля, и все дела на ней будут обнаружены»^[56].

Он умолк и, переведя дыхание, продолжил:

– «Если так все это разрушится, то какими до́лжно быть в святой жизни и благочестии вам, ожидающим и желающим пришествия дня Божия. Ожидая сего, потщитесь явиться пред Ним неоскверненными и непорочными в мире.

Какими до́лжно быть в день, в который воспламененные небеса разрушатся и разгоревшиеся стихии растают? Впрочем, мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда».

– Ага! – подал голос Тигеллин. – Они это признают, признают, что исполняли волю того, кто желал скорейшего наступления Великого пожара!

На что лидер церкви Петра ответил:

– Позволь я продолжу говорить о том, что нам заповедано.

Итак: «Возлюбленные, ожидая сего, потщитесь явиться пред Ним неоскверненными и непорочными в мире. И долготерпение Господа Нашего почитайте спасением, как и возлюбленный брат наш Павел, по данной ему премудрости, написал вам».

Павел! Тот человек, которого я допросил на судебных слушаниях, а после отпустил.

И тут я не выдержал:

– Здесь я – невинный, а не ты! Ты и такие, как ты, ждали огня и даже хотели его разжечь. Я ничего подобного не хотел, и тем не менее люди винят в пожаре меня! – Поднявшись, я гневным взглядом окинул стоявших передо мной христиан.

– Какие еще нужны доказательства? – вопросил Тигеллин. – Они сами свидетельствуют против себя.

– Но они не признают, что разжигали пожар, – возразил я. – Желать чего-то и сотворить – это не одно и то же.

– Вот почему я хотел прочесть тебе последнюю часть послания, – сказал лидер церкви Петра. – Нам заповедано не грешить и терпеливо ждать, когда настанет конец времен. Быть готовыми и сохранять терпение – это все, что от нас требуется.

– А как насчет приближения нового мира и миропорядка? – спросил я.

Тут снова подала голос женщина с нечесаными распущенными волосами:

– Это лишь означает… что мы в это верим.

– У вас нет ответа, так ведь? – нахмурился Тигеллин. – Никто не поверит в такое на слово.

Я не стал его слушать и снова обратился к лидеру церкви Петра:

– Ты сказал, что у вас есть послания от ваших руководителей? Я желаю их прочитать. Хочу знать, что вам, как ты говоришь, заповедано этими Петром и… Павлом.

Павел был красноречив и убедителен во время нашей беседы на судебных слушаниях. В разговоре с ним я понял, что он человек вдумчивый. Я понимал ход его мыслей, а он, как мне казалось, понимал, каков я по природе своей. Мы говорили о соперничестве, о состязаниях и о том, какие награды являют собой настоящую, непреходящую ценность. Для меня такой наградой всегда был венок искусства. Павел же считал, что есть награда выше, как он тогда сказал: «Венец нетленный, который дарует сам Иисус». Но, несмотря на наши разногласия, расстались мы по-дружески, и я не мог даже представить, чтобы Павел одобрял поджог Рима.

– У меня дома хранятся копии этих посланий, – сказал мужчина. – Я могу сходить за ними.

– Нет! – решительно возразил Тигеллин. – Ты останешься здесь. Пусть один из твоих людей отведет меня в твой дом и укажет, где они хранятся.

– Да. Вы все останетесь здесь для дальнейшего допроса, – подтвердил я.

Ведь они, отпусти я их, несмотря на свои разговоры о долготерпении, вполне могут разбежаться.

И кстати, где сейчас Павел?

* * *

Верные своему слову, христиане передали Тигеллину хранившиеся у них послания, и он с самодовольной усмешкой высыпал на мой стол целый мешок свитков.

– Они высоко ценят эти послания и относятся к ним как к священным, – сказал он. – Но хранили при этом в какой-то бедняцкой лачуге на том берегу Тибра. Как по мне, святыни так не хранят.

Я разложил перед собой свитки, выровняв их, как строй легионеров.

– Там все на греческом, – пояснил Тигеллин. – Не на классическом, а на самом простом.

– Ну, они хотя бы писать умеют, и то хорошо, – отозвался я. – Но мне может понадобиться переводчик: опыта чтения на койне^[57] у меня маловато. В случае чего, думаю, мне поможет Берилл.

После Великого пожара у моего ответственного за греческую переписку секретаря практически не было работы, но я все равно решил сначала попробовать разобраться с этими свитками самостоятельно. Мне было интересно лично, а не с чужих слов узнать, во что верят эти люди.

Итак, передо мной было несколько посланий Павла к своим живущим во множестве мест последователям, среди которых были галаты, филиппийцы, фессалоникийцы, коринфяне и римляне.

Решив прочитать первым послание к римлянам, я развернул свиток. Начинал Павел с приветствия к римлянам, но практически сразу пускался в пространные рассуждения об иудейских законах, о грехе и обвинения в адрес Рима.

И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму – делать непотребства, так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло^[58].

– Да уж, невысокого они о нас мнения, – фыркнул я.

– Ну, это взаимно, – отозвался Тигеллин.

– Ладно, ты можешь идти, я сам с этим разберусь.

Я чувствовал, что должен прочитать свитки, какой бы тягостной ни была перспектива подобного чтения.

Послание к коринфянам, на мой вкус, было интереснее послания к римлянам. Но, читая его, легче было понять, из каких отбросов черпали христиане своих последователей.

…хулят нас, мы молим; мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне^[59].

Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники – Царства Божия не наследуют.

На их месте я бы о таком не вещал!

Какие странные люди. Коринф славился богатством, а его население – порочными нравами и любовью к роскоши, причем было смешанным и состояло из римлян, но при всем этом христиане нашли среди коринфян своих преданных последователей.

Я читал дальше и как будто вернулся в тот день, когда беседовал с Павлом на судебных слушаниях. Он говорил мне те же слова, и я думал, что он говорит их мне, и никому больше. Да, тогда он сумел своими речами убедить меня в том, что его секта более чем безобидна.

„Не знаете ли, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду? Так бегите, чтобы получить“^[60]. Все подвижники воздерживаются от всего: те – для получения венца тленного, а мы – нетленного.

Да, это я прекрасно понимал. Как же мне хотелось, чтобы он был сейчас здесь, рядом со мной, чтобы я мог говорить с ним, а не просто читать эти написанные на примитивном греческом тексты.

А потом я дошел до места, где он в своих посланиях упоминал о конце времен.

Я вам сказываю, братия: время уже коротко… ибо проходит образ мира сего^[61].

Но он ничего не говорил об огне или о том, чтобы как-то приблизить конец времен. Я продолжил читать и благодаря своему упорству наткнулся на следующее:

Нет, но что язычники, принося жертвы, приносят бесам, а не Богу. Но я не хочу, чтобы вы были в общении с бесами.

Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской^[62].

Итак, передо мной было свидетельство того, что лидер христиан считал римских богов демонами, а религию римлян – поддельной.

Поппея не раз говорила мне, что христиане – провокаторы и разрушители; теперь, читая их свитки, я смог в этом убедиться.

Также она говорила, что христиане практикуют магию – наказуемое смертной казнью преступление.

И вот оно, свидетельство:

Признаки Апостола оказались перед вами всяким терпением, знамениями, чудесами и силами^[63].

В империи были запрещены любые маги, будь то оккультисты, некроманты или прорицатели всех мастей. Но очевидно, это практиковали их апостолы. И сам Иисус якобы творил чудеса, и, понятное дело, одно из главных его чудес – воскрешение из мертвых.

Я сдвинул свитки ближе к краю стола и приказал слуге принести вина.

Слуга принес вино, я повращал кубок и задумчиво посмотрел на образовавшуюся по его краям пену.

Вино. Бахус.

Что хотели сказать христиане, когда говорили о разделенной с демонами чаше? Какую чашу они желали разделить со своим Господом в своих ритуалах?

Я пригубил вино. Насладился его вкусом. Если эта чаша послана демонами, почему она дарит наслаждение?

Наши боги, боги римлян, одаривают нас: Венера дарит любовь, Вакх – вино, Церера – урожай. Все они даруют добро, но не зло. А христиане готовы осудить их и лишить нас благодати, которую даруют нам наши боги.

Освежившись вином, я открыл следующий свиток, в котором было послание к фессалоникийцам. Здесь Павел не писал о грехах, но зато я наконец-то наткнулся на упоминание об апокалипсисе.

Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут^[64].

И далее:

О временах же и сроках нет нужды писать к вам, братия, ибо сами вы достоверно знаете, что день Господень так придет, как тать ночью. Ибо когда будут говорить: „мир и безопасность“, тогда внезапно постигнет их пагуба^[65].

Среди свитков было несколько, которые не принадлежали авторству Павла или кого-то из его последователей, но содержали сведения об Иисусе. То есть это не были истории в полном смысле слова, а лишь какие-то короткие заметки.

Просмотрев их, я пришел к выводу, что Иисус был довольно загадочным персонажем, который мог увлечь своими речами, но цели его или предназначение я так и не смог для себя уяснить. Все было каким-то путаным и бессвязным. Хотя, возможно, это потому, что в моем распоряжении оказался случайный набор его высказываний, причем расположены они были в произвольном порядке и потому могли показаться невразумительными.

Но я проявил терпение, а с его помощью, как известно, можно и в пустыне отыскать драгоценные камни. А я нашел вот это:

Посему как собирают плевелы и огнем сжигают, так будет при кончине века сего: пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие, и ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов^[66].

Это о нас, о римлянах, о нашем городе, который христиане «ввергли в печь огненную», чтобы сбылось вот это пророчество.

И в другой части свитка я наконец нашел последнее и решающее доказательство. Вот оно:

Огонь пришел Я низвести на землю и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится!^[67]

Это его крещение, что бы оно ни значило, свершилось. И теперь, по его же словам, пришло время принести огонь на землю.

XVI

Очень долго я просто неподвижно сидел перед разложенными на столе уличающими бумагами. Теперь у меня были все необходимые доказательства, но на душе от этого не полегчало.

Много лет назад, когда я только стал императором, мне надо было подписать мой первый указ о казни отъявленного преступника. И тогда я воскликнул: «О, если бы я не умел писать!» Чем наверняка немало удивил, если не позабавил стоявших возле моего стола экзекуторов.

Подписывая тот указ, я испытывал внутреннюю дрожь, но понимал, что это до́лжно сделать. Вот и сейчас я должен был это сделать.

Я встал и прошел в покои Поппеи.

Мне не хватало решимости, а еще я нуждался… В чем? В отпущении грехов?

Поппея всегда была твердой в своих решениях и не любила оглядываться назад.

Свет в выходящих на запад окнах дворца начинал тускнеть, палящее солнце покидало небо. Приближался сладостный теплый вечер.

В это время суток в покоях Поппеи всегда было тихо, и я надеялся, что застану там играющего на барбитоне^[68] юношу – мне всегда нравились глубокие звуки этой басовой кифары. И я не был разочарован: еще на подходе к покоям Поппеи я уловил низкие печальные звуки.

Войдя в комнату, я увидел в ее дальнем конце сидящего на диване кифареда, а на диване неподалеку сидела, поджав ноги, Поппея. Она что-то читала, и на ее лице блуждала легкая улыбка.

Когда я подошел, она даже не подняла головы, но кифаред сразу перестал играть, встал и поклонился. И только когда музыка смолкла, Поппея наконец обратила на меня внимание.

– Ну как? Нашел, что искал? – спросила она.

– Да, – коротко ответил я.

– Тогда почему у тебя такой подавленный вид? Выглядишь так, будто тебя разбойники с большой дороги ограбили.

Я сел рядом:

– Меня действительно словно бы грабили. Вот только не могу понять, чего именно я лишился.

– Полагаю – сомнений. – Жестом приказав кифареду продолжить играть, Поппея потянулась ко мне и нежно погладила по щеке. – Ты ведь любишь это состояние, когда еще ничего толком не ясно, а определенность ждет где-то впереди.

– Может, и так, но не сейчас, – сказал я. – После Великого пожара эта неопределенность слишком долго тлела, а дым слухов, измышлений и преисполненных ненавистью обвинений все еще висит в воздухе. Пришло время обратить взор на реальных виновников, на тех, кого до́лжно предать наказанию.

Поппея, откинувшись назад, внимательно посмотрела на меня.

– Так это они? Христиане? – спросила она, и только глухой не расслышал бы в ее голосе ноток удовлетворения.

– Да, – кивнул я. – Они сами предоставили нам все необходимые доказательства. Причем в письменном виде.

– И кто же их написал?

– О, самые разные их лидеры.

– И Павел – один из них?

– Да, он один из них.

Послания Павла составляли бо́льшую часть доказательств вины христиан, но я не посчитал нужным посвящать в это Поппею.

– Говорила же я тебе! Говорила, что он плохой человек, но ты не пожелал меня слушать и отпустил его. Ты позволил ему выйти из зала судебных слушаний и объявил его невиновным и вольным пойти, куда он пожелает.

– На тот момент он не был ни в чем повинен. Мы не обвиняем человека в том, что он мог бы совершить, но не совершил. Если бы для нас такое считалось нормой закона, любого можно было бы сослать или посадить в узилище.

– Что ж, возможно, таким людям там самое место. – Поппея встала и скрестила руки на груди так, как она всегда делала, когда чувствовала себя правой и не собиралась отступать.

Я поднялся с дивана и обнял ее:

– И среди этих обвиняемых тобой «любых» можешь оказаться и ты. Не думаю, что ты получила бы удовольствие, оказавшись с этими подозреваемыми в одной камере. Твой благородный носик не вынес бы их низменной вони.

Мы подошли к окну, за которым начинало чернеть небо. Отведенные для беженцев территории уже почти опустели.

– Мне больно смотреть на это, – грустно произнес я. – Но со временем пожар действительно останется в прошлом.

– Он станет частью истории, – продолжила мою мысль Поппея. – А история очень скоро сотрет из памяти этих христиан. – Она взяла мои ладони в свои и потерла, словно хотела согреть. – Не падай духом, любовь моя. Нам предстоят новые времена, нас ждет рассвет Рима.

Прежде чем я ушел, Поппея жестом подозвала Спора, и в который раз их сходство заставило меня оторопеть, как будто я выпил слишком много вина и у меня двоится в глазах.

– Спор, император нынче вечером слишком устал, – сказала она, – так что будь добр: позови сюда Геспера.

Спор кивнул и быстро сходил за игроком на барбитоне.

– Геспер, сегодня я тебя отпускаю, – сказала Поппея. – Император опечален, так пусть твоя музыка развеет его грусть, ведь она лучше любого снадобья способна облегчить наши сердечные страдания.

– Да, и я искренне в это верю, – подтвердил я.

Поначалу я удивился тому, как Поппея почувствовала, что мне надо остаться одному, но не в полном одиночестве, а потом вспомнил, что она, как никто другой, умела считывать любые мои эмоции.

* * *

В последующие несколько дней Геспер дарил мне истинное утешение. Орфей своей игрой на лире укрощал диких зверей, говорили, что и другие одаренные свыше артисты были способны на нечто подобное.

Мой слух еще с детства был особенно чувствителен к звукам кифары, поэтому я овладел этим инструментом и со временем стал признанным кифаредом.

Но дар Геспера – это нечто другое, ведь его инструмент кардинально отличался от традиционной кифары, хотя бы потому, что был длиннее и шире. И когда Геспер, погруженный в себя, играл на барбитоне, низкие глубокие звуки его инструмента смягчали суть последних жутких донесений Тигеллина по поводу текущего расследования.

Первые задержанные называли имена других, те – имена третьих, и так образовался довольно большой круг тех, кого можно было причислить к секте христиан. Их упрятали в тюрьму, где агенты Тигеллина подвергали каждого и каждую допросу с пристрастием.

Как-то днем Тигеллин решительно прошел в мой кабинет и с глухим стуком водрузил на стол распухший от табличек мешок из грубой льняной ткани.

– Новое поступление, – доложил он. – Хватит, чтобы развлечь толпы желающих посмотреть, как будут наказаны поджигатели. – Он снова поднял мешок и слегка его тряхнул. – Желаешь взглянуть? Мне стоило немалых трудов составить эти списки.

– Позже, – отозвался я.

У меня не было ни малейшего желания просматривать содержание принесенных им табличек.

Тигеллин покачал головой:

– А им, похоже, не терпится принять мученическую смерть. Они не идут на сделку, не выдают своих лидеров и не собираются отрекаться от своего умершего пророка.

Тигеллин пожал плечами и без моего позволения потянулся к блюду с фруктами. Я зло на него глянул, и он тут же положил выбранное яблоко обратно.

– В каком-то смысле им можно даже позавидовать, – заметил я.

– Завидовать совершенным ими преступлениям? – не понял Тигеллин.

– Нет, не преступлениям, а тому, что у них есть нечто, что они ценят превыше всего, даже превыше собственной жизни.

Бывали моменты, когда я испытывал нечто подобное по отношению к музыке. Но на какие жертвы я на самом деле был готов пойти ради нее? Смог бы отказаться ради своего призвания от всего, включая императорство? Я знал ответ на эти вопросы. Да, я был готов на жертвы, на серьезные жертвы, но только не на такие.

– Они умеют убеждать, – признал Тигеллин. – Особенно этот Павел. Один из задержанных рассказал мне, что, когда Павел был арестован в Иудее префектом Фестом и ему была предоставлена возможность обратиться к Агриппе, он был настолько красноречив, что Агриппа сказал: «Еще немного, и ты обратишь меня в христианство». – Тигеллин рассмеялся. – На тебя так же подействовали его речи?

– Нет, но он смог убедить меня в том, что у нас много общего.

– Да уж, в этом его секрет, – сказал Тигеллин. – Он ко всем умеет подстраиваться, даже признал это в одном из своих занудных посланий^[69].

– И чем заняты задержанные? – спросил я.

Павла среди них не было, а если бы был, мы давно бы об этом узнали.

– Молятся. Некоторые поют. Поют! – Тигеллин снова рассмеялся. – А петь-то не умеют, слушать их – настоящая пытка.

Откуда-то из дальних комнат, словно в подтверждение его слов, донеслись чарующие звуки барбитона.

– Ознакомлюсь вечером с этим, – сказал я. – После этого мы определимся с наказанием и местом, где будет проводиться экзекуция.

Пора было с этим покончить.

Тигеллин кивнул и вышел из моего кабинета.

После его ухода я встал из-за стола и подошел к Гесперу. Он поднял голову в ожидании того, что я ему скажу, но я молчал, и тогда он мягко спросил:

– Желаешь, чтобы я обучил тебя игре на барбитоне?

– Да, – кивнул я.

И мысленно продолжил: «Научи меня игре на этом инструменте, научи растворяться в красоте и обрести мир, который будет мне дорог почти так же, как дорог для христиан их воображаемый мир. Подари возможность хотя бы на одну ночь покинуть этот грязный и падший мир».

* * *

Доказательства были собраны, и теперь, перед тем как встретиться с консилиумом, я призвал своих самых близких советников и администраторов, чтобы совместно решить, как следует поступить дальше. Сначала я желал выслушать их мнение по этому вопросу.

И вот они собрались в моей приватной комнате. Всего с дюжину человек. Большинство к этому времени вернулись в Рим и начали либо заново отстраивать свои дома, либо восстанавливать полуразрушенные.

Мне не терпелось перейти к делу, но сначала я вежливо всех поприветствовал и только потом объявил:

– Ответ найден: мы знаем, кто и почему разжег Великий пожар.

– А мне казалось, ты считаешь, будто огонь разгорелся случайно, – сказал Фений Руф. – Сколько тебя ни спрашивали, ты всегда утверждал именно это.

Фений даже не подумал улыбнуться, и я воспринял его слова как вызов, а это не предвещало ничего хорошего.

– Да, было время, когда я в это верил. Но теперь у меня появилась возможность во всем разобраться, и я ею воспользовался.

Тут вперед вышел Тигеллин и встал по правую руку от меня:

– Император задался вопросом, почему некоторые люди забрасывают в дома горящие палки и препятствуют пожарным. Ты, Нимфидий, разве ничего подобного не видел?

– Да, видел, – кивнул Нимфидий. – И они действовали группами.

– Я слышал, как некоторые из них выкрикивали имя своего святого покровителя Иисуса, – припомнил я. – С той поры я много чего узнал как об этом человеке, так и о его последователях.

– Первое и главное – он умер! – торжественно провозгласил Эпафродит.

– Тогда как он мог диктовать им свою волю? – искренне удивился Субрий Флавий.

– Очевидно, для мертвых это не препятствие, – хохотнув, ответил Тигеллин. – Ну, не для него – так точно! Он продолжает говорить со своими последователями, призывает их разжигать «великий огонь», чтобы приблизить конец времен. В этом их вера. Это они и делают.

– Христиане, – сказал Фаон.

– Они даже заново разожгли пожар в моих владениях, – сказал Тигеллин. – И посмели обвинить во всем меня и императора. Именно они, а не кто-то еще, распространяют клевету!

– Но… – начал Субрий.

– Они признались! – не дал ему договорить Тигеллин.

– А я изучил писания, которые подтверждают их вину, – произнес я. – Да, они виновны. Виновны в смерти людей, в осквернении наших святынь и наших богов, в разрушении наших жилищ.

– И наказание должно соответствовать преступлению, – высказался Тигеллин. – Какое наказание должен понести тот, кто устроил поджог? Он должен быть сожжен. Каким должно быть наказание за осквернение храмов и уничтожение жилищ? Предание зверям^[70].

Все закивали – наказание полностью соответствовало совершенному преступлению.

– Эти казни будут публичным искуплением перед нашими богами. Когда же все закончится и боги примут принесенные им жертвы, Великий пожар угаснет окончательно и Рим вступит в новую эру, – заверил я. – Так что местом проведения казней будут Ватиканские поля и уцелевший после пожара деревянный амфитеатр на Марсовом поле. Там мы устроим сожжения на распятиях и травлю дикими зверями.

Встреча с консилиумом прошла гораздо спокойнее. Я, как, впрочем, и Тигеллин, поделился с членами консилиума имевшейся у нас информацией. Некоторые, а именно Пизон, Сцевин и Лукан, задавали уточняющие вопросы – например, желали ознакомиться с письменными признаниями вины, также интересовались, подавлено ли движение христиан… Но под конец угомонились, и расспросы прекратились.

И тогда Тигеллин посвятил их в свои идеи касаемо проведения будущих казней:

– Итак, они уничтожили храм Ноктилуки, богини Луны и лунного света, которая освещает наши ночи, и значит, они должны гореть заживо, дабы возместить нам ее свет. Мы предадим их огню ночью на распятьях. Два в одном!

Члены консилиума начали тихо переговариваться, но никто не посмел явно выразить свое несогласие.

– Что касается диких зверей. Коль скоро огонь уничтожил наш амфитеатр Тавра на Марсовом поле, его поджигатели исполнят роль пронзенной рогами царицы Дирки. Тавр!^[71] Все поняли? Это ли не справедливость?! А тех, кто разрушил храм Дианы, постигнет участь Актеона, который за оскорбление Дианы был растерзан охотничьими собаками^[72]. Преступников обрядят в шкуры животных и выставят перед собаками.

Кроме того, во время пожара были уничтожены пятьдесят Данаид, украшавших храм Аполлона, и потому преступники понесут наказание, подобное наказанию Данаид, но настигнет оно их не в Аиде, а здесь, при свете дня: с дырявыми кувшинами с водой они будут убегать от стаи натравленных на них собак.

Все собравшиеся заулыбались и закивали головами. Это сулило развлечение в сочетании с привычной для них казнью преступников.

* * *

Как только были обнародованы добытая информация и приговоры с установленным для каждого случая наказанием, возле дворца начали собираться толпы людей, которые, требуя от нас быстрых действий, во все горло вопили:

– Убить их! Запытать их! Порвать на части! Арена слишком хороша для них!

– Надо все сделать как можно быстрее, – сказал я, закрывая ставни на окнах в комнате Поппеи, которые выходили на поля с толпами народа, но это почти не помогло, крики все равно проникали в покои. – Такую осаду невозможно долго выдерживать. Да они и сами скоро станут агрессивными, ничем не лучше тех, кому хотят отомстить за свои мучения.

– Да, ты прав, – согласилась Поппея. – Когда приговор вынесен, виновных не следует подвергать пытке ожиданием.

– Похоже, это ожидание нисколько их не тяготит, – проговорил бесшумно подошедший к нам со спины Спор. – Они спокойны, постоянно молятся и даже проповедуют, привлекая других в свои ряды. Можете себе такое вообразить? Как кому-то может прийти в голову присоединиться к ним в их-то теперешнем положении?

– Даже проигранное дело может обрести своих последователей, – сказал я. – Возможно, есть те, кого привлекает безнадежность. Люди, хранящие верность своему делу, в самом отчаянном и безнадежном положении могут показаться благородными и храбрыми. Вспомните Фермопилы. Они ведь знали, что обречены.

– Но они знали, ради чего идут на смерть, – возразил Спор. – В том, как ведут себя эти, нет никакого смысла.

Поппея передернула плечами:

– Давайте не будем об этом.

В комнату сквозь ставни прорвался очередной шквал воплей.

– Пока с этим не покончим, покоя нам не будет, – сказал я. – Поэтому повторю: действовать надо быстро.

Ночью в самой дальней комнате моих покоев я пытался читать поэзию, а неподалеку играл на барбитоне Геспер. Он довольно успешно обучал меня игре на своем инструменте и объяснял разницу между барбитоном и кифарой.

Я отложил свитки со стихами и, сев рядом с Геспером, стал внимательно смотреть, как он держит основание инструмента.

– Тебе нужен свой инструмент, – поднял голову Геспер. – Советую заказать.

Я пробежался пальцами по гладкому, слегка изогнутому основанию барбитона.

– Сначала посоветуй мастера.

– Дамас с Коса, – не задумываясь, ответил Геспер.

– Остров Кос! Целая вечность пройдет пока его оттуда доставят.

– Думаю, для императора все сделают гораздо быстрее, чем для кого-то вроде меня.

– Все-таки Кос очень далеко, и доставлять заказ придется морем. Не знаешь какого-нибудь достойного мастера, живущего поближе к Риму?

– Есть мастер Метан, живет в Луцерии, но он не так хорош, как Дамас.

– Для обучения идеальный инструмент не требуется. Так что, пожалуй, закажу первый у Метана, а пока буду обучаться, доставят барбитон с Коса.

Геспер улыбнулся:

– Хороший план. Расскажи, когда ты впервые услышал кифару?

И я с удовольствием описал ему тот волшебный день во дворце Клавдия, день моего знакомства с Терпнием.

– Я тогда спросил его, смогу ли брать у него уроки, когда подрасту, и он сказал – да. Никто из нас и не думал, что время пролетит так быстро. – Я немного помолчал и произнес: – Терпний, хвала всем богам, пережил Великий пожар.

– Мы должны помнить о том, что было спасено, оплакивать потери и благодарить…

Тут в комнату быстро вошел стражник, и Геспер умолк.

– Тигеллин настаивает на встрече с императором, – доложил он.

– Впусти его, – велел я и встал.

В комнату решительным шагом вошел Тигеллин с пачкой документов в руке. Подойдя ко мне, он чуть ли не ткнул меня этими документами в грудь. Я спокойно их взял и положил на стол.

– Цезарь, полагаю, тебе лучше их просмотреть! – резанул преторианец. – Это крайне важно.

– Тигеллин, я ценю твое рвение, но сейчас уже поздно и у меня нет никакого желания просматривать документы.

Преторианец схватил со стола один из них:

– Прочти хотя бы вот этот! Впрочем, в этом нет нужды – я могу пересказать тебе его содержание. Сеть забросили шире, отловили еще множество христиан. Как раз к казням поспели. Так что теперь можно сказать, что мы отловили большинство. И один из них укрывается у тебя «под крылом». Вот он! – С этими слова Тигеллин подскочил к Гесперу и, схватив того за плечо, рывком поднял на ноги.

– Что?! – опешил я.

– Он с ними. Один из признавших вину назвал его имя. И среди прислуги Поппеи есть еще несколько таких же.

Не слушая Тегеллина, я посмотрел на Геспера:

– Это правда?

– Да, цезарь.

Это было за пределами моего понимания.

– Но как такое может быть?

– Ты думаешь, что артист не может быть христианином? – вопросом на вопрос ответил Геспер. – И что же, по-твоему, может этому помешать?

– Они… Они – враги государства!

– Неужели ты веришь в эту ложь? Говорю тебе: мы не враги государства.

– Тогда почему люди постоянно об этом твердят? – продолжал давить я.

– Ты, как никто другой, знаешь, что людская молва и истина – это далеко не одно и то же. В конце концов, люди говорят, что это ты поджег Рим. Правда ли это? Нет.

Тигеллин махнул стражникам:

– Уведите его!

– В моем дворце я отдаю приказы, – остановил его я. И снова повернулся к Гесперу. – Я знаю, что ты не участвовал в поджоге Рима. Тебе не обязательно присоединяться к остальным. Ты невиновен.

– Если не присоединюсь к ним, тогда действительно стану виновным. Но не в том, что разжигал пожар, а в том, что оставил Иисуса. А я скорее умру, чем пойду на такое. Так что пусть меня арестуют.

У меня голова шла кругом. Бред какой-то! Почему он так стремится навстречу своей гибели?

– Если ты признал, что, не открывшись как христианин, оставишь Иисуса, почему не заговорил раньше? Почему молчал все это время?

Ну вот теперь я его поймал! Он определенно хотел жить.

Геспер улыбнулся. А я вспомнил Павла – у того была такая же отрешенная улыбка. Что они за люди? Что в них вселилось? Что ими движет?

– Иисус говорил нам: «Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой»^[73]. Гонения и травля – это не то, к чему мы стремимся. Но когда гонители нас настигают, мы должны сохранять твердость.

– Не понимаю, что это значит?

– Мы без страха признаем – кто мы и за кем следуем. Иисус говорил: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим Небесным. А кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим Небесным»^[74]. Так что вот он я, и уповать должен как минимум на трех человек.

– Ты издеваешься?! – взревел Тигеллин. – Оскорбляешь его империум?^[75]

– Заткнись! – рявкнул я на Тигеллина, потому что этот разговор его никак не касался, и снова обратился к Гесперу: – Если ты не можешь поступить иначе, что ж, скорблю по тебе.

– Не стоит печалиться о моей судьбе, – проговорил Геспер. – Печалься о своей и о судьбе Рима.

Теперь у меня действительно не осталось выбора.

– Уведите его, – приказал я стражникам.

Уходя, Геспер обернулся и, посмотрев на меня, произнес:

– Со всей душой оставляю тебе мой барбитон. Ни к чему ждать, пока доставят новый с Коса.

XVII

В тот вечер я отослал всех, кроме бдительных стражников. Барбитон лежал на полу, там, где его оставил Геспер. Мне он напоминал опасного зверя, который изготовился броситься на меня в прыжке. Я поднял его и поставил в угол.

Наступит ли время, когда его сладостные звуки снова будут ласкать мой слух, или он так и останется ядовитым напоминанием об ужасном событии?

Христиане… Какая странная секта – смесь жестокости с идеализмом и жажда принять мученичество.

Но исповедующие другие религии также совершают варварские обряды: жрецы культа Аттиса кастрировали себя, а друиды практиковали человеческие жертвоприношения. Одни только римляне – цивилизованные. Наша государственная религия гуманна, не требует душевных исканий, жертв и боли; наши формальные обряды совершаются при дневном свете у всех на глазах, и мы по праву можем ими гордиться.

Я оглядел комнату. Это было мое убежище, никто не мог сюда войти без моего особого позволения. С отвращением посмотрел на гору свитков, которые оставил на моем столе Тигеллин. Мне не хотелось их вскрывать: я и без того знал, что в них написано. Без конкретики, естественно, но в общих чертах легко мог представить.

Под стенами дворца продолжали бродить и орать толпы людей. Пришлось затворить ставни и так перекрыть доступ теплому бризу позднего лета, а в комнате все еще было жарко.

Потом я налил себе из кувшина «напиток Нерона» – к этому времени он уже стал теплым, но я не позвал раба, чтобы он принес свежий, охлажденный льдом с горных вершин.

Начавшийся ночью кошмар – я сейчас о Великом пожаре – все никак не заканчивался. С того дня, когда огонь охватил Большой цирк, прошло уже два месяца, и теперь огонь же положит этому конец. Именно огонь покарает поджигателей и снова озарит ночь. А потом будут вознесены мольбы всем богам.

Пусть это закончится! Пусть закончится!

Покинув кабинет, перешел в соседнюю комнату и улегся на кровать. Поппея не раз превращала ее в поляну для чувственных игр, но в эту ночь я решил спать один.

Чтобы заглушить доносившиеся снаружи крики, натянул на голову простыни и в этом укрытии сначала задремал, хоть и не переставал ворочаться, а потом погрузился в сон настолько яркий и живой, что, возможно, это был и не сон вовсе, а самое настоящее видение. Но кто из нас способен отличить одно от другого?

* * *

Передо мной возник Аполлон. И он был не в свободной тунике кифареда, а в образе бога Сола. Он правил своей запряженной крылатыми конями золотой колесницей и остановился прямо передо мной.

– Забирайся, – сказал Аполлон и протянул мне золотую руку.

И я, хоть и знал, какая участь постигла Фаэтона, когда тот забрался на колесницу отца, не посмел ослушаться.

И вот я стою на гибком полу золотой колесницы и смотрю на спины четырех коней, из-под копыт которых по плавной дуге уходит в небо солнечная тропа.

Бог блестит и сверкает, исходящее от него ослепительное сияние не опаляет, а лишь согревает мне кожу.

– Посмотри на меня, – говорит он.

Мне страшно – ведь того, кто посмеет посмотреть на бога, ждет смерть.

– Я сказал, посмотри на меня, – повторяет Аполлон в образе Сола.

Против воли подчиняюсь и вижу, что у него мое лицо.

– Да, я – это ты, а ты – это я, – говорит Аполлон. – Я выбрал тебя еще при рождении – коснулся лучами, когда ты только появился на свет. Я передал тебе свой дар кифареда, теперь передаю свою колесницу. Правь ею.

И вкладывает мне в руки вожжи. Его лошади норовистые и строптивые, – я понимаю это сразу, как только они начинают свой бег.

– Сдерживай их, – советует Аполлон. – Правь ими, они должны почувствовать, что ты сильнее.

Но я не сильнее, эти кони могут вырвать из плеч мои руки и умчаться прочь.

Я напрягаюсь и тяну вожжи на себя.

Кони готовы сорваться на галоп и даже уйти с солнечной тропы, как они это сделали, когда ими попытался править бедный Фаэтон.

Аполлон прикасается к моим плечам, наполняет их своей силой, и я удерживаю колесницу на солнечной тропе.

– А теперь, – говорит он, – давай вместе пересечем небосвод, ты и я – от рассвета до заката.

Далеко внизу, под солнечной тропой, я вижу землю, вижу выгоревший Рим и зеленые поля вокруг, вижу акведуки, которые, извиваясь, несут воду с гор и холмов.

Так вот каково это – быть богом и смотреть на землю сверху вниз! Неудивительно, что мы для них не представляем никакого интереса, как для нас не представляют никакого интереса мелкие ничтожные букашки.

После того, что для людей на земле считается днем, колесница опустилась к окутанному облаками концу солнечной тропы.

Аполлон за все время нашего пути не произнес ни слова, он просто позволил мне смотреть на то, что происходило внизу, под нами.

И вот теперь он заговорил:

– Помни, что я – это ты, а ты – это я. Твое предназначение – даровать Риму новую эпоху. Огонь – это не конец, огонь – это начало. Сейчас ты видишь меня. Пусть очень скоро ты не сможешь меня видеть, но мы с тобой вместе вернемся и вместе подарим римлянам радость жизни.

Колесница останавливается в конце арки, на окутанной клубами тумана земле. Кони фыркают и трясут головами. Аполлон сходит с колесницы, берет меня за руку и увлекает за собой.

– Теперь я отдохну, отдохнут и мои кони. Моя сестра уже спешит к началу тропы, чтобы заново начать свой путь. Видишь ее?

Я напрягаю зрение и вижу какое-то серебристое свечение.

Диана – богиня Луны и охоты.

– Луна и охота, – говорит Аполлон, считывая мои мысли. – Ты знаешь, что должен сделать, чтобы умилостивить ее. Она оскорблена, очень оскорблена.

И он исчез. Рассеялся туман. Исчезли колесница и запряженные в нее кони.

* * *

Я лежал на кровати, укрытый скомканными простынями и покрывалами.

Меня сюда перенесли или я так лежал все это время? Понять это мне не дано, только время даст ответ на этот вопрос.

Я выпростался из-под покрывал с простынями и приблизился к окну. Темно, ночь еще не подошла к своему концу. Я медленно открыл ставни.

Внизу продолжали горланить люди, но теперь их было заметно меньше, чем на закате, а высоко в небе сияла полная луна – Диана-охотница во всем своем великолепии.

Полнолуние. Второе после того, что освещало Рим в ночь, когда начался Великий пожар. Такая же полная луна освещала Антиум в ночь, когда я выступал перед публикой на открытии нового театра. То была великолепная ночь, но все последовавшие за ней были прокляты.

Теперь настало время снять проклятие.

В это утро Аполлон, пробудившись, как и всегда, окрасил небо в розовые и оранжевые тона, а я улыбался, с наслаждением вспоминая наше с ним тайное путешествие от рассвета до заката.

Теперь он правил колесницей один, но я никогда не забуду, как он, пусть ненадолго, передал мне вожжи.

Солнце, поднимаясь, разгоняло облака и светило все ярче.

Я – это ты, а ты – это я. Аполлон и я – мы одно целое.

* * *

На подготовку мест для экзекуций ушло две недели.

Луна восходила все позже и позже и с течением времени истончилась и окончательно исчезла в темноте, а в день последних приготовлений к связанным с экзекуциями церемониям само солнце покинуло нас на короткое, но значимое для нас время. Тень эффектно закрыла собой солнце.

«Сейчас ты видишь меня. Пусть очень скоро ты не сможешь меня видеть, но мы с тобой вместе вернемся и вместе подарим римлянам радость жизни».

Это – его слова. Он сдержал свое обещание.

Люди на улицах Рима до смерти перепугались – жаркий день вдруг стал прохладным и сумеречным, птицы в клетках прекратили петь, гуси принялись искать свой насест, застрекотали сверчки.

Но солнце очень быстро вернулось, сумерки рассеялись, и наступил обещанный Аполлоном день.

* * *

Церемонии на Ватиканском ипподроме должны были начаться только с наступлением сумерек. Равноденствие уже осталось позади, солнце садилось очень быстро, и сумерки были коротки.

Как только свет начал тускнеть, Поппея помогла мне облачиться в костюм Сола-возничего.

Я должен был взойти на колесницу и медленно сделать круг по ипподрому, давая людям понять, что после разрушений начался золотой век и Сол восходит над новым миром. Символизм всегда крайне важен.

Поппея застегнула кожаный ремень у меня на талии и заткнула за него полагающийся возничему нож.

– Вообще-то, ехать ты будешь медленно, так что вряд ли потеряешь контроль над лошадьми до такой степени, что придется перерезать вожжи, – заметила она.

– Все должно быть на своем месте, – откликнулся я, похлопав по рукояти ножа.

На мне была короткая, вышитая золотыми нитями туника и кожаный позолоченный шлем. Колесница также была покрыта тонким листовым золотом. Конечно, моя колесница не шла ни в какое сравнение с колесницей бога, но, глядя на нее, люди должны были подумать о Соле.

– Я буду наблюдать из дворца, – сказала Поппея. – Нет никакого желания оказаться среди толпы.

Посмотрев вниз, можно было увидеть море ожидавших начала церемонии людей и расставленные по периметру ипподрома распятья, которые были выше стоявшего в центре обелиска.

Явились преторианцы, которые должны были сопроводить меня к ожидающей колеснице. В колесницу были впряжены две лошади, – так проще передвигаться в многолюдной толпе. И это были не мои специально отобранные и весьма ценные лошади, мои содержались в конюшнях за чертой Рима, а выбранные потому, что были спокойными и не стали бы реагировать ни на шум, ни на толпу.

Стражники освободили проход в толпе, чтобы я мог проехать по беговым дорожкам ипподрома, но люди продолжали рваться вперед, и вскоре толпа плотным кольцом окружила колесницу.

И тогда я заговорил так громко, как только мог. Я приветствовал их на пороге нового дня, но услышать меня могли лишь те, кто стоял вблизи колесницы.

Темнота сгущалась, охвативший распятья карающий огонь освещал все происходящее жутковатым светом. Я на них не смотрел, не смог себя заставить.

Ранее я распорядился, чтобы приговоренным перед экзекуцией предложили снотворное зелье. Некоторые из обреченных на казнь согласились выпить его и теперь принимали свою участь в бессознательном состоянии, но большинство отказались и претерпевали невероятные мучения.

«На те же муки они обрекли тысячи невинных людей», – мысленно напомнил я себе.

Продвигаться дальше не было никакой возможности, и я сошел с колесницы в толпу. Конечно, из моей памяти не стерлось воспоминание о том, как Нимфидий предупреждал меня о возможном покушении, но в тот момент я чувствовал себя неуязвимым: меня защищал сам Аполлон, а разве может умереть бог или тот, кого он избрал?

«Вспомни Пана».

Но это ведь другое, разве нет?

Окружавшие меня римляне дико радовались и наслаждались зрелищем горящих распятий. В мерцающем свете факельного огня лица людей в толпе приобрели красноватый оттенок, а глаза стали желтыми, как у волков.

«Толпа… Эти люди в любой момент могут превратиться в озлобленных животных. Сейчас они славят меня, но остаются дикими зверями, которым нельзя доверять».

Я гнал эти мысли прочь. В ту ночь мой народ любил меня. В ту ночь римляне были приручены и неопасны. Они были моими.

Когда я покинул ипподром и направился во дворец, огонь на распятьях уже потерял свою силу и они превратились в светящиеся красным светом кресты. На следующее утро от них не останется и следа, как будто их вообще никогда здесь не было.

XVIII

Следующее утро Рим встретил тихо и спокойно. Легкий бриз ласкал холмы и низины, где работники волокли камни для строительства новых зданий, а рабы замешивали цемент для кирпичной кладки.

План нового Рима превращался в реальные улицы, жилые дома и фонтаны.

Север и Целер начертили подробную схему Золотого дома, включая расположение относительно сторон света и размеры всех помещений.

Решили, что павильон высотой в два этажа будет встроен в Оппийский холм^[76] и его фасад будет выходить на юг, навстречу солнечному свету, при этом комнаты, расположенные непосредственно за передними, все равно будут прекрасно освещены.

Доминантой павильона станет сводчатый восьмиугольный зал – октагон – с открытым круглым проемом в потолке. Колонны встроят в стены, так что пространство освободится, и у всех, кому предстоит там побывать, будет впечатление, будто купол у них над головами завис в воздухе. Так еще никогда не строили.

По своему желанию мы сможем закрывать проем в куполе диском с изображением знаков зодиака либо через прорезанные в нем отверстия орошать октагон дождем из духов и цветочных лепестков.

В долине ниже павильона будет расположена другая часть дворца с обычными комнатами, из окон которых откроется вид на искусственное озеро – его уже выкопали и начали выкладывать камнями.

С другой стороны дворца будет построен огромный открытый двор с колоннадами, и протянется он к началу Священной дороги и Форуму.

Садовники уже вовсю засаживали двор, где в центре на квадратной платформе предстояло установить мою статую. Это будет Сол, и это буду я. Новый страж Рима.

Для воплощения этого проекта я призвал Зенодора^[77], у которого был опыт в возведении громадных бронзовых статуй. И он мог прибыть со дня на день.

Простые римляне тоже уже начали отстраиваться: весь день в городе был слышен лязг резцов и зубил и громыхание колес тяжелогруженых повозок, но это был здоровый шум – звуки восстановления и роста.

Большой цирк уже восстановили, и он был готов к скачкам.

На территории Золотого дома я заново отстроил разрушенный храм Фортуны Вирилис со стенами из фенгита, редчайшего по своим качествам камня Капподокии, который впускал в себя свет и, казалось, удерживал его так, что даже в облачные дни словно бы светился изнутри.

Естественно, это было очень дорого, о чем и не преминул напомнить мне Фаон.

– Вот цифры за месяц, – сказал он, раскладывая передо мной документы с таким видом, будто это причиняло ему физическую боль. – Итог взлетел именно благодаря закупке этого камня из Капподокии.

Я бегло просмотрел бумаги.

Фаон был прав: итоговая сумма действительно повергала в шок. Но мы пока не достигли заложенной в проект суммы, которая составляла двадцать две тысячи миллионов сестерциев, так что можно было сказать, что и не вышли за рамки бюджета. Разве что он изначально был просто запредельным.

– Цезарь, может, нам как-нибудь снизить затраты? – заикнулся Фаон. – Например, эта статуя, она ведь еще не заказана, и мы могли бы отсрочить ее возведение.

– Скульптор уже в пути, – сказал я. – Так что я в любом случае буду должен заплатить ему за потраченное время.

Как будто это было ответом на предложение Фаона.

– Его время – ничто по сравнению с затратами на бронзу. И… ты ведь желаешь, чтобы статуя была позолоченной.

– Естественно, она должна сверкать и сиять.

Сол – бог света, он – само золото.

– Да, конечно, – вздохнув, признал Фаон.

– Другого решения нет и быть не может. – Пришлось втолковывать ему, как непонятливому ребенку. – Статуя бога Солнца должна быть золотой, а если не золотой, то позолоченной.

– Отполированная бронза тоже блестит, – попробовал возразить Фаон.

– Этого блеска мало, – ответил ему я.

* * *

Мне не терпелось возобновить тренировки, на которых я овладевал мастерством возничего, но эти тренировки, как и многое другое в моей жизни, были прерваны и отложены из-за Великого пожара.

До пожара я по совету Тигеллина отобрал для себя лошадей из той конюшни, где он когда-то сам был разводчиком.

Выбранная мной группа была смешанной, но каждая в отдельности лошадка отвечала одному из трех необходимых для скачек качеств: скорость, выносливость, сила.

Итак, я облюбовал: иберийскую со светло-каштановой шкурой за ее скорость, вороную каппадокскую – за дух соперничества, сивую микенскую – за ее устойчивость. И еще выбрал гнедую сицилийскую – быструю, но непредсказуемую.

Да, по масти лошади были разные, но я надеялся, что они своими качествами дополнят друг друга, а это и есть главное условие победы.

Коневодческая ферма Менения Ланата, где содержались мои лошади, была как минимум милях в десяти от Рима, и дорога к ней лежала через зеленые, исчерченные до самого горизонта серыми акведуками луга.

В конце сентября земля, поделившись с фермерами и крестьянами щедрым урожаем, словно бы пребывала в сладком полусне. Чудовищность Великого пожара никак не отразилась на сельской местности.

В эту поездку я взял с собой Тигеллина и Эпафродита, и как же было хорошо впервые за несколько месяцев говорить о чем угодно, только не о постигшем нас бедствии.

Тигеллин не умолкая рассказывал о своих лошадях из Сицилии, о том, как их выращивать, а Эпафродит, в свою очередь, слушал его с нескрываемым интересом. Я же испытывал радость от предстоящей встречи с моими лошадками.

Ланат встретил нас так эмоционально, будто к нему после долгих лет разлуки приехали самые дорогие и любимые родственники. Сразу заверил, что лошади мои прекрасно содержатся и уже нас заждались.

– Все время спрашивают, где ты запропал, – сказал он мне. – Ты сразу заметишь, как они переменились. Я приставил к ним своих личных тренеров, но сицилийка упрямится. К ней бесполезно искать подходы, она сама решает, кому именно будет подчиняться.

– Мы, сицилийцы, высоко ценим независимость, – изрек Тигеллин и посмотрел на старого Ланата, который тоже был родом с этого острова. – Верно?

– Только император способен управлять сицилийцами, будь то люди или лошади. Разве не так, цезарь? – повернулся ко мне коневод.

Я кивнул. Мне порой было сложновато контролировать Тигеллина, так что и с лошадью наверняка та же история.

День мы провели, правя колесницами, на тренировочном треке. Ланат был прав: сицилийка оказалась очень норовистой, и ею тяжеловато было управлять. Ну или это я просто давно не тренировался. Ближе к вечеру у меня руки ныли от напряжения, с которым приходилось натягивать вожжи. Сойдя с колесницы, я потер плечи.

Тигеллин одобрительно кивнул:

– Отлично поработал. Надо еще немного потренироваться – и будешь готов.

Такая его оценка меня удивила. Я сам чувствовал себя каким-то заржавевшим, и мне казалось, что я после долгого простоя несколько подрастерял навыки возничего.

– Наконец-то готов?

– Скоро будешь готов, – поправил меня Тигеллин. – Так что заказывай одежду возничего.

* * *

По возвращении в Рим вечер я провел в покоях Поппеи.

Наши с ней покои разительно отличались.

Мои были заполнены предметами искусства и реквизитом для работы: греческой бронзой, расписными вазами, печатями, воском, штемпелями, шкафами с выдвижными ящиками, где хранились свитки и самая разная корреспонденция.

Покои Поппеи поражали предметами роскоши: в них были и шелк, и слоновая кость, и веера с опахалами.

В общем, для того чтобы сменить обстановку, мне было необязательно уезжать в какое-нибудь удаленное от дворца убежище: пройдя всего сотню шагов, я оказывался в совершенно другом мире.

Мы с Поппеей старались не упоминать в разговорах об игроке на барбитоне, но его отсутствие давило и, казалось, с каждым днем будет ощущаться только острее. Исчезло еще несколько слуг, и, полагаю, по той же причине.

Когда я пришел, Поппея сама налила мне бокал вина из винограда нового сорта и, отойдя на пару шагов, стала наблюдать за тем, как я его пробую.

Вино было кислым, но я все равно одобрительно поцокал.

– Как тебе? – спросила Поппея.

– Его стоит еще немного выдержать, – ответил я. – Однако вкус насыщенный.

– Это вино с наших виноградников на склонах Везувия. Я знаю, оно еще молодое, но, думаю, у него есть потенциал.

– Моя жена – винодел, – улыбнулся я. – Согласен с тобой.

Но я понимал, что должно пройти много времени, прежде чем это ее вино станет приемлемым по вкусу. Раздумывая об этом, я вдруг кое о чем вспомнил.

– У Сенеки была репутация винодела, но теперь он аскет, так что, думаю, отказался от вина, как и от всяких других легкомысленных вольностей.

– Включая императора?

– Это не одно и то же. И он не отказывался от меня, он ушел на покой.

Поппея фыркнула:

– Так ты это называешь? Ты в курсе, что он ушел в отставку и больше не появляется при дворе. А теперь я слышу, что он заявил о том, будто вынужден принимать меры против отравителей. Но имени того, кто желает его отравить, не назвал.

– Где же ты такое услышала?

– Мы это уже обсуждали: у тебя свои информаторы, у меня – свои.

Я выпил еще немного кислого вина.

– Ну а я в это не верю. Если Сенека решил заморить себя голодом, то это не потому, что я желаю его отравить. Но я действительно подумываю его навестить. Сенека сделал огромное пожертвование на восстановление Рима, и я хочу лично его поблагодарить.

– Если поедешь, поосторожнее там с едой! Он говорит как человек, который и сам неплохо разбирается в ядах. – Поппея рассмеялась. – Давай больше не будем об этом сварливом старике. Стоицизм – горький напиток; кто его пьет, сам становится желчным.

В этом и только в этом были похожи моя жена и моя мать – они обе считали бесполезной философию и, соответственно, философов.

Поппея села на мягкий диван, поджала ноги и закинула одну руку на спинку.

– Сейчас снова читаю иудейские писания, – начала она.

О, только не об этом! Я сумел не поморщиться, и улыбка, словно приклеенная, осталась у меня на губах.

– На еврейском? – Я понадеялся, что мой ехидный вопрос закроет эту тему.

– Конечно нет, – ответила Поппея. – Они переведены на греческий. Удивлена, что ты их еще не читал. Ты ведь проглотил все греческие тексты.

– Не все.

– После… после того, что случилось, мне стало интересно, почему евреи отторгают христиан как чужаков, и я подумала, что смогу найти ответ в их писаниях. – Поппея выпрямилась. – И как думаешь, что я нашла? Поэму, которая самого Проперция^[78] заставила бы стыдиться своего творчества.

– В их священных книгах? Сомневаюсь.

– Таких, как ты, называют зубоскалами и циниками. Но я могу доказать свою правоту. – Она встала и, взяв со стола свиток, протянула его мне. – Вот, сам почитай.

Я развернул свиток и прочел:

– «Песнь песней». Интересное название.

Я погрузился в текст, и меня покорила поэтическая страсть, которая не имела ничего общего с религиозными трактатами:

Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.

Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает.

Поппея поднесла запястье к моему носу, и я сразу ощутил теплый запах душистого нарда.

А я перешел к следующему стиху и прочел:

Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник. Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!

Поппея отобрала у меня свиток и прочитала:

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она пламень весьма сильный.

Теперь уже я отобрал у нее свиток и положил его на стол:

– Нам не нужны еще слова, какими бы прекрасными или священными они ни были. Ты уже положила печать на мое сердце и сама это знаешь.

– А ты положил печать на мое, – отозвалась Поппея.

И мы перешли в свои сады удовольствий.

Специи, сладчайшие фрукты, чистейшая вода – все это было таким приземленным в сравнении с тем, что мы могли явить друг другу, но никогда не смогли бы описать словами.

Позже, той ночью, совершенно обессилевшие, но обессилевшие от наслаждения, мы лежали, касаясь друг друга плечами, и смотрели на движущиеся по потолку, похожие на морскую рябь тени.

– Скоро у тебя будет новый Рим, – сонно произнесла Поппея и положила голову мне на плечо. – И новый дворец.

– У нас, – поправил ее я. – И Рим и дворец наши с тобой.

– Это твой дар мне, – сказала она. – В твоей власти положить к моим ногам бесценные дары, но сейчас я могу поднести тебе свой дар – мы зачали ребенка. Я могла сказать об этом раньше, но не была уверена, а теперь знаю точно.

Я резко сел:

– Когда?

Поппея рассмеялась:

– Когда мы его зачали или когда он родится?

– И то и другое.

– Думаю, мы зачали его в Антиуме, прямо перед Великим пожаром. Так что роды можно ожидать в апреле, совсем близко к дате основания Рима. Боги точно приложили к этому руку!

– И как раз в пору посвященных Церере фестивалей. Но это празднество затмит все предыдущие. О боги, какая радость!

Я говорил банальности, а так хотелось сказать что-то возвышенное, то, что было бы сравнимо с моими чувствами, но счастье, которое я испытал в тот момент, просто не давало разыграться поэтическому воображению.

Поппея обняла меня, а потом положила голову мне на грудь.

– Это наше с тобой новое начало, – прошептала она. – И это – мой дар новому Риму.

XIX

Рим планомерно отстраивался, и я решил наконец-то исполнить задуманное, а именно – посетить Сенеку в Номенте, милях в десяти от Рима, куда он в свое время решил удалиться.

Путь лежал от центра Рима по Номентанской дороге мимо преторианских казарм через северо-восточные ворота и далее – в открытые поля. Справа и слева виднелись дома и виллы, а сам город тем временем оставался где-то позади. Вдоль дороги росли платаны, гладкие каменные плиты отражали лучи осеннего солнца.

– Вон там, – раздался голос Фения, которого я взял с собой как стражника, – вилла Фаона. – И он указал на окруженный полями комплекс домов вдалеке от дороги.

На тот момент мы были милях в четырех от Рима.

– Вид довольно заброшенный, – пригляделся я.

И правда, трава и сорняки на тех полях выросли где-то по пояс.

– У него нет возможности проводить там достаточно времени, – сказал Фений. – Слишком занят твоими бухгалтерскими книгами.

Он не сделал ударения на слове «твоими», но все равно это прозвучало как некий укор.

– Это не какие-то мои книги, – с обидой отозвался я. – В них отражены расчеты затрат нашей империи.

Дальше ехали молча.

Ранняя осень уже слегка коснулась зеленых полей своей кистью и кое-где окрасила их в желтоватые и бурые цвета. Еще немного – и наступит октябрь.

Я – император уже почти десять лет. Неужели всего десять?

Мир, который окружал меня в первые годы императорства, исчез, как исчезли люди да и сам город. Остались только Сенека и несколько моих приятелей. Все остальное ушло в небытие.

В голове промелькнула пугающая мысль: «Скоро не останется никого, кто знал меня мальчиком».

Надо будет отметить эту важную годовщину. Вот только Рим пока еще не готов к масштабным празднествам. Но я могу пригласить людей в Золотой дом: скоро он будет более или менее готов принимать гостей. Да, тринадцатого октября, в день моего восхождения на престол, я устрою частную церемонию.

Мне вдруг нестерпимо захотелось увидеть Сенеку, этот осколок моей прошлой жизни, дотронуться до него, убедиться, что он реально существует в этом мире.

К вилле Сенеки мы подъехали только ближе к вечеру, и здесь, как я и ожидал, все было ухожено и в прекрасном состоянии. Поля в поместье Сенеки не шли ни в какое сравнение с полями Фаона, двор был тщательно выметен, дома окружали фруктовые сады с высаженными стройными рядами деревьями, ветви яблонь клонились под грузом красных плодов.

Дальше, за садами, начинались виноградники, которые славились тем, что давали сто восемьдесят галлонов вина с акра. Сенека всегда гордился тем, что умеет скрещивать разные сорта винограда.

Нас встретил слуга в чистой тунике и крепких сандалиях. Он изо всех сил старался держаться спокойно, но было видно, что наш неожиданный визит заставляет его сильно нервничать.

Обернувшись, он махнул рабам, чтобы те шли в дом и оповестили о нас хозяина, а затем опустился передо мной на одно колено:

– О цезарь, чему мы обязаны такой великой чести?

– Прихоти императора, – ответил я. – Вдруг захотелось приехать сюда и повидать моего учителя и наставника.

«Тебе следовало нас предупредить», – наверняка думал слуга, но при этом широко улыбался и оставался в коленопреклоненном положении.

– Встань, встань уже, – сказал я.

И как раз в этот момент из главного дома появилась группа людей. Первым шел Сенека. Но как же медленно он двигался, прямо как старый жук! За Сенекой следовали его жена Паулина, его брат Галлион и его племянник Лукан. И вот так, еле-еле, они доползли до нас с Фением.

– Рад приветствовать тебя в своем доме, – произнес Сенека, изображая радушного хозяина, но особой теплоты в его голосе слышно не было.

– А я рад видеть тебя, – откликнулся я. – Долго грозился сюда приехать и вот наконец исполнил свою угрозу.

Шутка не удалась, я почти сразу пожалел, что не сказал вместо «грозился» – «обещал».

– Идем же в дом. – Сенека, развернувшись, жестом поманил нас за собой и уже с теплотой в голосе добавил: – Добро пожаловать, Фений!

Префект преторианцев даже вздрогнул от неожиданности и коротко ответил:

– Благодарю.

В доме царил полумрак и было довольно прохладно. Рабы быстро пооткрывали ставни, чтобы пропустить в комнаты свет.

Нас сопроводили к весьма удобным кушеткам.

Я огляделся. Да, этот дом не был роскошно обставлен, но и жилищем отшельника назвать его тоже было нельзя. Где старик прячет свои деньги? Он ведь просто невероятно богат.

– Быстро ли отстраивается Рим? – вежливо поинтересовался Сенека.

– Опережающими темпами, – ответил я. – И ты весьма этому поспособствовал. Я глубоко благодарен за твой вклад в его восстановление. Помнится, решив удалиться на покой, ты предложил вернуть все, чем я тебя вознаградил за годы служения. Я отказался. И теперь, когда Рим нуждается в щедрых пожертвованиях, ты все равно все вернул.

Сенека чуть улыбнулся:

– Мне самому ничего не нужно.

– Действительно, философия стоиков предполагает, что им ничего не нужно, – кивнул я, – однако никто не свободен от простых человеческих потребностей.

– Он с этим экспериментирует, – вступил в разговор Галлион. – Старается практически во всем себе отказывать. – Тут он закашлялся и прикрыл рот платком.

– И преуспел в этом больше, чем мне бы хотелось, – заметила жена Сенеки, женщина с приятными округлыми формами. – Лично я не согласилась бы жить только на хлебе и проточной воде из ручья.

– Ты действительно это практикуешь? – спросил я Сенеку.

Если так, то на его внешности это никак не сказалось – он по-прежнему оставался крепким, и лицо у него было, что называется, мясистым.

– Да, стараюсь, – ответил Сенека и впервые улыбнулся. – Но тебе мы не станем предлагать подобное угощение. Я совсем не настаиваю, чтобы мои домашние следовали моему примеру.

– Вот и славно, – сказал Лукан, сверкая ярко-голубыми глазами. – А то я уже соскучился по деликатесам и разного рода излишествам. Моя муза не желает сидеть на голодной диете. Вскоре я вернусь в Рим – мой дом уже почти восстановлен. И вот я донимаю дядю просьбами позволить мне забрать кое-какие его книги для моей новой библиотеки. Но он не желает с ними расставаться.

– Это все, что у меня осталось, – буркнул Сенека.

Я в этом сильно сомневался: в Италии у него было несколько домов и вилл, которые никак не пострадали от Великого пожара. К чему это притворство?

Но надо сказать, Сенека всегда притворялся и подменял понятия. Утверждал, что его изгнание было ссылкой, что жизнь на Корсике обернулась настоящим мучением, притом что на самом деле она была очень даже комфортной. Говорил, что для него богатство не имеет хоть сколько-нибудь существенного значения, но при этом не переставал его приумножать.

И еще – Сенека притворялся, будто наставляет меня в моральном плане, а сам пожинал плоды моих преступлений против всякой морали и всячески меня покрывал. На деле он помогал держаться на плаву тому, кого я называл «третьим Нероном».

Этот «третий Нерон» был темной стороной моего «Я». Он существовал отдельно от сознающего свой долг императора и от преисполненного идеалистическими настроениями артиста. Не кто иной, как Сенека, подвигал меня к тому, чтобы совершать то, о чем нельзя упоминать вслух. Именно так. И поэтому моралист Сенека никогда и не озвучивал эти мои действия, хотя одобрял их и имел с этого существенную прибыль.

– Сочувствую, – сказал я и огляделся по сторонам. – И как же ты проводишь время?

Лицо Сенеки расплылось в довольной улыбке.

– Я пишу. Наконец-то у меня появилось для этого время. Написал несколько основанных на греческих мифах трагедий. Кроме того, семь томов натурфилософии. И еще трактат «Нравственные письма к Луцилию»^[79].

Нравственные письма… Делай, как я говорю, а не так, как делаю я. И кто этот Луцилий? Он вообще существует или это просто вымышленный литературный персонаж?

– Завидую тебе, – улыбнулся я. – Как только Рим будет восстановлен, соберу свой литературный кружок. Лукан, ты как? Присоединишься к нам? Или ты нынче слишком занят своей работой, о которой все так наслышаны?

Лукан сделал себе имя, и его труд «История гражданских войн», с тех пор как он начал его четыре года назад, уже вырос до семи книг. И кстати, в свое время Лукан посвятил его именно мне, а никому другому.

– Конечно присоединюсь, разве кто-то ответит отказом на приглашение императора?

Никто. Вопрос в том, сколько людей хотели бы это сделать? Этого я не знал, просто не мог знать.

– Хорошо, тогда скоро увидимся, – кивнул я.

Ужин был довольно странным: пятеро из нас ели поданную на больших блюдах свинину с инжиром, а также виноград и орехи, Сенека же просто жевал какую-то хлебную корку. Мы, пятеро, попивали вино с его прославленных виноградников, а он запивал сухой хлеб водой, которую ему приносили из ближайшего к вилле ручья.

Беседа стала какой-то ходульной, нам было просто не о чем говорить, а тут еще Сенека с Галлионом принялись кашлять, ведь у них обоих были слабые легкие.

Я не мог дождаться окончания всего этого, и когда это случилось, Сенека подковылял ко мне и, приобняв за плечи, проговорил:

– Сын мой, ты принял на себя великое бремя и, возможно, захочешь от него избавиться.

Что он предлагает? Отказаться от императорства? Я не знал, что ему ответить, и просто смотрел в его слезящиеся старческие глаза и на его сморщенные, как у столетней черепахи, щеки.

– Я, избавившись от своего бремени, стал свободен и получил не сравнимое ни с чем удовольствие, – сказал он. – И тебе того же желаю.

– Когда стану таким же стариком, обязательно об этом подумаю, отец мой, – произнес я и убрал его руки с моих плеч.

Это было грубо, но это было правдой. И Сенека был груб, когда посмел подумать о том, что я откажусь от императорства.

Затем я сжал его руки в своих. Этот жест означал прощание. Сенека ушел из моей жизни, теперь у меня не было отца, но на самом деле у меня его давно не было, просто я тешил себя мыслью, что он есть.

* * *

На обратном пути в Рим Фений сказал:

– Сенеку убедили в том, что кто-то хочет его отравить. Поэтому он сидит на хлебе и воде, – к стоицизму это вообще никакого отношения не имеет.

– И кому же так хочется его отравить? – спросил я, а сам подумал, что Поппея все-таки была права.

Фений выдержал очень долгую паузу, а потом сообщил:

– Поступили донесения, что его вольноотпущенник Клеоник получил приказ отравить своего господина.

– И кто же отдал этот приказ? А Клеоник – это тот слуга, который нас встретил?

– Он самый. И он, как никто, предан своему господину.

– Ты не ответил на мой вопрос. Кому выгодно отравление Сенеки?

Фений чуть склонил голову набок и как будто задумался.

– Не знаю. Может, тебе лучше спросить об этом Тигеллина – у него повсюду шпионы.

И он был прав: при моем дворе, вернее, под его обманчивой гладью свило, подобно змеям под домом, свои гнезда великое множество шпионов. Шпионы Поппеи, шпионы Тигеллина… и мои.

Во дворец мы вернулись уже за полночь, и поэтому я проспал до позднего утра. И утомила меня не столько долгая поездка верхом, сколько встреча с Сенекой. Все прошло совсем не так, как я ожидал. Впрочем, а чего я ожидал?

На утреннем ритуале в атриуме, когда «Друзья цезаря» отдавали мне дань уважения формальным поцелуем, я из-за долгого сна был каким-то вялым и медленно соображал. После Великого пожара эта нудная процедура была забыта, что весьма меня радовало, но вот теперь ее вернули к жизни.

Итак, существовали две формальные группы: одна – из высокопоставленных представителей общества, вторая – из тех, у кого статус был пониже. Естественно, не прекращались попытки перейти из второй группы в первую.

На мой вкус, ритуал был скучнейший, и я бы его с удовольствием отменил. Однако для меня это был неплохой способ приглядывать за сенаторами и магистратами – они по одному проходили передо мной, и я имел возможность посмотреть им в глаза.

В то утро на ритуал явилось множество сенаторов. Они улыбались, нахваливали тщательность и скорость проводимых работ по восстановлению Рима. Если они и были недовольны тем, какие средства на это тратились, проще говоря – расходами, то умело это скрывали.

Остаток утра передо мной проходили представители второй группы: состоятельные дельцы, землевладельцы и законники.

К тому моменту, когда они ушли, я мечтал быстрее оказаться в термах и сразу туда направился. По пути с радостью отметил, что на Марсовом поле, которое не особо пострадало во время Великого пожара, кипит жизнь. Мои термы уцелели, и теперь там было очень много народа.

Как и всегда, ко мне пыталась прорваться целая толпа просителей, но мои стражники успешно их разогнали, и я с наслаждением погрузился в воду.

После бодро прошел во двор построенной возле терм палестры^[80].

Гимнасий – мой первый строительный проект, и я очень его любил и гордился им. Вдоль стен двора для атлетических упражнений были выставлены произведения искусств, а в помещении обустроены комнаты для чтения, где хранилось множество свитков, так что любой мог провести в этом месте целый день, развивая как ум, так и тело.

Пора было вернуться к тренировкам, которые я, увы, забросил. Для того чтобы править лошадьми на беговых дорожках, требуется отдавать все накопленные силы, но потеря моего тренера отбила всякое желание тренироваться.

Аполлоний – один из тех, кто знал меня мальчиком, а не императором. Да, я мог подобрать для себя другого тренера, но такого, кто бы знал, каким я был когда-то – и глубоко внутри все еще таким оставался, – мне уже было не найти.

Несмотря на эти грустные мысли, поход в термы подарил мне умиротворение, которое, впрочем, улетучилось, когда я, вернувшись во дворец, обнаружил там ожидавшего меня Тигеллина.

Всегда энергичный и сосредоточенный, преторианец был живой противоположностью спокойствия. Да, он мог улыбаться, но в такие моменты почему-то казалось, будто он свою улыбку взял взаймы.

Вот и сейчас, указав на свиток у меня на столе, он улыбался, но мрачно.

Моя кожа еще горела от холодных и горячих ванн и блестела от масел. О, как же приятно было ощущать прикосновение свежей льняной туники. А тут это…

– Да уж, ты знаешь, как испортить чудесный день, – сказал я и взял со стола свиток.

Тигеллин прислонился спиной к стене и скрестил на груди мускулистые руки.

– Как там наш Напыщенный и Набожный? – спросил он.

Я против воли рассмеялся:

– Напыщенный и Набожный… Он так хорошо притворяется, что мог бы выступать на сцене.

– И какой же в этот раз была его роль?

– Скромный и весьма неприхотливый философ, – ответил я. – И реквизит у него подходящий – сухая хлебная корка и чаша воды из ручья. Только плети для самобичевания не хватало.

Я развернул свиток. Это была претекста под названием «Октавия».

Вот действующие лица:

Октавия – жена Нерона

Кормилица Октавии

Сенека – наставник Нерона

Нерон – римский император

Префект

Поппея – любовница, а затем и жена Нерона

Посланец

Хор римских граждан

– Откуда у тебя это? – спросил я.

– Было изъято из кабинета на вилле Сенеки. Но не в Номенте, а на вилле поменьше и поближе к Риму.

Бессмысленно было спрашивать, как и кем был добыт этот свиток.

«У него повсюду шпионы».

Сенека заметил потерю? Когда я его навещал, он решил, что я уже это видел?

– Известно, кто автор? Возможно, это сочинил кто-то другой, а после прислал Сенеке.

– Стиль его, – уверенно сказал Тигеллин.

– Чей угодно стиль можно скопировать, – заметил я. – Ну или стиль большинства авторов. У Гомера с Овидием десятки подражателей.

– Не важно, кто это написал, главное – это было у Сенеки.

Я вздохнул и начал читать. Я должен был это прочитать.

Это была драма о том, какой я жестокий и невоздержанный. Октавия меня ненавидит, и презирает, и постоянно сравнивает то с разъяренным львом, то с обозленным тигром. Сенека выступает в роли мудрого посредника, который пытается удерживать меня от злодеяний. Поппея – воплощение шлюхи-интриганки. Даже призрак моей матери появляется – одержимый местью дух, вышедший прямиком из Аида.

И в какой-то момент Октавия говорит: «Пусть же он убьет и меня, иначе я убью его!»

Что ж, это близко к правде – они с Британником пытались меня убить.

Кому-то это может показаться странным, но наши отношения с Октавией были гораздо сложнее, чем описанные в этой примитивной драме. Мы были жертвами амбиций моей матери. Наш брак был заключен против нашей воли, по политическим причинам, что неизбежно привело к тому, что мы стали политическими противниками.

В то же время мы одинаково страдали от этого договорного брака, что, можно сказать, делало нас товарищами по несчастью.

В тех сценах, где наши с Сенекой персонажи обменивались разного рода клише, последнее слово он всегда оставлял за собой.

Вот пример:

Сенека. Так ли стоит обращаться с теми, кто близок к тебе?

Нерон. Пусть будет он тем, кому нет нужды бояться.

Сенека. Чем больше твоя власть, тем больше должен быть твой страх.

Нерон. Человек глуп и не знает своей силы.

Сенека. Хороший человек видит разницу между силой и справедливостью…

И все в таком духе.

В каком-то месте Сенека наделяет меня такими словами: «Должен ли я оставить заговор против меня без возмездия?»

Что ж, Сенека, благодарю, этой строкой ты оказал мне услугу.

А еще он моими устами в своей драме сказал об Октавии: «Никогда не была она мне женой».

И снова спасибо автору за хоть малую, но достоверность!

Далее Сенека со своими невразумительными изречениями и всякого рода банальностями исчезает из драмы, а сама драма заканчивается изгнанием Октавии.

Тигеллин ждал моей реакции.

– Что ж, твой персонаж тоже не очень-то хорошо прописан, – сказал я. – Но он хоть имя твое не упоминает. Просто префект. Смотри, в этом месте он устами моего героя говорит: «Вот идет командир стражи, чья верность доказана, и потому он достоин командовать моей гвардией». Тут он не соврал, ты действительно этого достоин. А еще где-то в своем тексте он пишет, что Поппея даже прекрасней, чем сама Елена Троянская. – Я нашел это место. – Вот, он пишет: «Пусть Спарта воспевает свою прекрасную дочь, а юный фригийский пастух^[81] хвастает своей красотой. У нас есть та, что красивее дочери Тиндария^[82], один лишь лик которой развязал войну и низверг трон Фригии».

Ну хоть тут он отдает должное Поппее.

– Да, она и тут едва не развязала войну, – заметил Тигеллин.

– Гнусность и мерзость, – бросил я и свернул свиток.

Эта драма должна была меня разозлить, – по правде сказать, так оно и было, но только на поверхности, в глубине души, прочитав ее, я испытал печаль. Если Сенека и не был автором, тот, кто написал эту драму, знал, что старик будет рад ее прочитать.

– По-твоему, общественное мнение действительно таково?

– Ты же понимаешь, что твой развод был настоящим скандалом. Но мы с этим справились, тот скандал остался позади. И печальный конец Октавии тоже стерся из памяти. Вся семья была проклята: Клавдий, Мессалина, Британник, Октавия, а потом к ним присоединилась и твоя мать. Но все проходит, и недавние скандалы или трагедии вытесняют все прошлые. Великий пожар стер из памяти людей множество воспоминаний. Когда у человека дотла сгорает дом, он сразу забывает о дурных поступках кого бы то ни было.

XX
Акте

Осень для меня всегда горячая пора. Виноделы вдруг как будто понимают, что полученный урожай даст больше вина, чем они рассчитывали, и засыпают меня заказами на новые амфоры, причем хотят получить их как можно скорее.

Логично сначала принимать заказы от давних и постоянных клиентов, но при этом нельзя терять новых. В общем, все весьма непросто.

И вот, точно мне этих забот мало, меня еще начали осаждать воздыхатели и соискатели руки и сердца. Случались моменты, когда я была готова принять предложение одного из них, просто чтобы прекратить осаду. Но я понимала, что в моем случае лекарство хуже недуга.

В тридцать два года поздно выходить замуж. То есть поздно не по закону, а в эмоциональном смысле. Горе той, которая рано найдет свою любовь, а потом потеряет. Когда такое случается, ты проводишь свои дни, вспоминая возлюбленного, либо пытаешься снова его найти.

Я не стала делать ни того ни другого. Не видела в этом смысла. Мир увековечивал и прославлял деяния Нерона. И в его поисках тоже не было смысла, я ведь знала, где легко смогу его найти, да только, когда найду, это ничего не изменит. Встреча с ним на полях за пределами Рима лишь послужила доказательством, что моя связь с ним никогда не поблекнет и никогда не оборвется.

Люди довольно часто женятся или выходят замуж во второй раз. Почему бы и мне не последовать их примеру? Решиться на такой шаг легче, когда твой возлюбленный покинул этот мир и превратился в горсть пепла в погребальной урне. В этом случае актуальна поговорка: «Живой пес лучше мертвого льва».

А если лев еще жив?

Был один мужчина, которого я пока еще не отлучила от своего дома. Ненавижу рвать отношения, а этот мужчина был самым привлекательным из всех, с кем я встречалась, после того как переехала в Веллетри. Но я все еще не могла заставить себя сказать «да», то есть держала его рядом и постоянно откладывала принятие решения.

Слуги вернулись после утреннего похода на рынок, а я только закончила подписывать контракты на изготовление и поставку амфор, и тут слуга доложил, что ко мне прибыл гость.

Я никого не ожидала, но мой атриум и комнаты для приемов всегда содержались в идеальном порядке и чистоте.

Я поправила волосы, выпрямилась и сказала:

– Пропусти его.

И в комнату вошел Клавдий Сенецио – человек из моего прошлого. Я так удивилась, что не сразу нашлась что сказать. Когда кто-то внезапно появляется там, где ему совсем не место, это всегда сбивает с толку.

– Я не призрак, – усмехнулся Сенецио. – Хотя вид у тебя такой, будто именно призрак и решил к тебе наведаться. – Он улыбнулся. – Не узнаешь своего старинного любовника?

– Клавдий Сенецио, – сказала я и добавила, давая понять, что пока еще в своем уме: – Да, я не забыла о наших уловках в молодые годы.

Я жестом пригласила его пройти за мной в широкий атриум, а потом в комнату, где принимала клиентов и гостей.

Сенецио прижал ладони к груди:

– О, как ты можешь называть это уловками? Для меня все было по-настоящему.

Он немного постарел, но его темные волосы все еще были густыми, а на загорелом лице играла неискренняя улыбка.

– Так было задумано, – сказала я и указала на кресло, приглашая сесть. – Ведь это было в те времена, когда Нерон еще хотел сохранить в тайне от людей нашу с ним связь. И ты, как его приятель, обеспечил мне право спокойно появляться в его обществе.

Сенецио ведь не мог вообразить, что я испытывала к нему какие-то чувства?

Слуга принес в комнату перламутровый поднос с напитками.

– Хорошие были времена, и я наслаждался своей ролью. – Сенецио взял с подноса бокал. – И вот я снова тебя вижу… – Он огляделся. – Как посмотрю, связь с императором немало поспособствовала твоему нынешнему положению.

Сенецио всегда был язвительным и любил ужалить собеседника, но я не собиралась терпеть даже намек на оскорбление.

– Хочешь сказать, он от меня откупился? Что я извлекла выгоду из наших с ним отношений?

– Ну, ты – вольноотпущенница, а теперь у тебя эта большая вилла, и, как я слышал, керамические мастерские, и еще какие-то дела.

– Некоторые из самых богатых людей империи – вольноотпущенники, – напомнила ему я.

– Особенно бывшие любовницы императора, – заметил он.

– Чего ты хочешь, Сенецио?

Он пожал плечами:

– Просто оказался в этих краях и подумал: не наведаться ли к тебе на правах старого друга?

– Если ты в такой манере говоришь с другими старыми друзьями, сомневаюсь, что они вообще у тебя остались.

– Прости, прошу, не обижайся на меня. С тех давних пор наше положение изменилось. Расскажи, что слышно от императора?

– Ничего. Мы с ним не переписываемся.

– О, какая жалость! – Сенецио пригубил вино. – Знаешь, я очень за него беспокоюсь. Да и другие тоже.

– И чем же вызвано твое беспокойство?

– После Великого пожара… Это бедствие на него повлияло… Он как будто стал другим.

– То есть?

– Трудно сказать. Ты, случаем, не слышала, он лично планирует открывать Мацеллум? Как я понимаю, последствия пожара уже устранили.

– Нет, говорю же тебе, я не знаю, чем он занят и что планирует.

– А Цирк? Ходят слухи, он планирует принять участие в гонках колесниц. Не знаешь, когда они состоятся?

– Ты действительно не понимаешь, что означает «нет»? Я уже сказала, что не переписываюсь с императором.

– Просто беспокоюсь.

– Тогда почему бы тебе не отправиться во дворец и не повидаться с императором? Уверена, допуск во дворец у тебя имеется.

– О да, я ужинал с ним вскоре после Великого пожара. Хозяином выступал Петроний. Все состоялось в лесу. Ну, ты знаешь Петрония! Всегда что-нибудь придумает. В тот раз мы собрались, чтобы воскресить Пана.

– Что ж, значит, ты, в отличие от меня, видел его сравнительно недавно.

– Он располнел, – вдруг решил сообщить мне Сенецио. – И вообще, кажется, неважно выглядит.

– Как я уже говорила, я, в отличие от тебя, уже давно его не видела.

– Правда с ним не видишься? Говорят, он предан своей жене, хотя она та еще сука. Беспринципная авантюристка, каких поискать.

«А ты сам не такой?» – подумала я.

– Я не знаю, чем он занят и как живет.

– Он не может хранить ей верность. В конце концов, он – император и может иметь столько любовниц, сколько пожелает. Она наверняка изводит его своими запросами и капризами. Слышала о ваннах с молоком ослиц?

Но я не проглотила наживку и не стала о ней расспрашивать.

– Я действительно совершенно ничего о нем не знаю. – Я встала. – Была рада с тобой повидаться, Сенецио, но сейчас у меня назначена другая встреча.

И позвонила в колокольчик, чтобы слуга проводил его к выходу.

* * *

Никаких других встреч у меня назначено не было, но остаток дня я не могла найти себе места от беспокойства.

Почему Сенецио решил нанести мне визит? Что хотел узнать? За туманом его любезностей скрывались весьма конкретные вопросы о том, где и когда Нерон планирует появиться на публике.

Он мог спрашивать из праздного любопытства, но все равно как-то подозрительно.

Следует ли сообщить об этом визите Нерону? Нет, он может подумать, что я нашла повод ему написать и так пытаюсь восстановить нашу с ним связь.

«Один из твоих старых приятелей нанес мне визит и расспрашивал о тебе».

Звучит неубедительно. Да и когда я мысленно повторяла заданные Сенецио вопросы, они казались вполне безобидными.

Но если они не такие уж безобидные? До́лжно ли только из-за того, что Нерон может неправильно меня понять, оставить без внимания визит Сенецио и его вопросы? Нет, я обязана написать Нерону. Но где гарантии, что письмо не будет перехвачено?

Постепенно этот якобы случайный визит Сенецио начал казаться мне зловещим.

Нерона могли окружать шпионы, те, кто не хочет, чтобы кто-то смог предупредить его о грозящей опасности.

Тигеллин. Можно ли ему доверять? Если письмо будет адресовано на имя Нерона, оно обязательно пройдет через руки Тигеллина.

Но если я отправлю письмо Александре, старой няньке Нерона и моей старинной подруге, которая все еще служила во дворце, никто не станет озабочиваться его содержанием. А уж Александра найдет возможность незаметно передать письмо Нерону.

Итак, я решилась и села писать.

Нерон (рядом с реальными словами я мысленно писала те, что диктовало мое сердце: «Моя неувядающая любовь»), сегодня меня посетил Клавдий Сенецио (этот хитрый змей). Визит был якобы дружеский, но он задал несколько вопросов, касающихся тебя и твоих планов.

Первый вопрос. Он хотел знать, не планируешь ли ты лично открыть Мацеллум, и если да, то когда?

Вопрос второй. Собираешься ли ты участвовать в гонках на колесницах в Большом цирке или участвовать в церемонии открытия трека, и если да, то когда?

Третий вопрос. Он спрашивал о твоих возможных любовницах и хотел знать, кто это может быть? (Он оклеветал твою жену, ну и меня тоже, заявив, будто я с выгодой для себя использовала проведенное с тобой время.)

И четвертое. Он говорил, что беспокоится о тебе и о состоянии твоего здоровья, сказал, будто бы для этого есть причины. (Это правда? Боги, надеюсь, что нет.)

Но более всего я опасаюсь, что он за тобой шпионит, и я не знаю, с какой целью.

В любом случае я сказала ему, что ничего не знаю ни о тебе, ни о твоих планах. Что правда. И даже если бы это было не так, я бы ничего ему не рассказала.

Желаю тебе здоровья, безопасности и счастья,

(твоя) Клавдия Акте

XXI
Нерон

– И когда он уже явится? – спросила Поппея.

Все утро мы ждали прославленного скульптора Зенодора и обсуждали заказанную мной статую.

Я не знал, когда точно он прибудет, но не хотел этого признавать, иначе Поппея начала бы читать мне нотации о том, что я – император и все должны являться передо мной тогда, когда я того пожелаю.

Она не понимала, что артистами и художниками лучше не командовать. Любая такая попытка только отдаляет их, и тем более если это исходит от императора.

– Думаю, сегодня днем, – ответил я, просто чтобы ее успокоить.

– Уверен, что он подходит для этой работы? Ты ведь даже не подумал связаться с кем-то еще.

– Он – единственная кандидатура. Никто, кроме него, не способен даже гипотетически сработать статую такой величины.

Зенодор прославился после того, как создал огромную бронзовую статую Меркурия в галльском Августодуне^[83].

– Но почему она должна быть такой громадной? – спросила Поппея.

– Потому что должна – и все.

Я хотел, чтобы в Риме был свой колосс, причем даже больше Родосского. Тот колосс исчез, обрушился во время случившегося три века назад землетрясения, но память о нем сохранилась.

– Однако на работу над Меркурием у него ушло целых десять лет! Ты не можешь ждать так долго.

– Ты права, не могу и не стану. Я хочу, чтобы все – Золотой дом, реконструкция и статуя – было завершено к следующей весне.

– И как же ты сможешь принудить его закончить работу в такие рекордные сроки?

– В Галлии он остался без денег. Здесь такого не случится.

Деньги… С ними и так были проблемы, причем они росли, как снежный ком, а столько всего еще надо было сделать!

Да, надо искать новые источники.

Поппея вздохнула и снова откинулась на подлокотник кушетки. А я вспомнил о том, как автор той гнусной драмы сравнил ее с Еленой Троянской. Даже тот, кто предвзято относился к Поппее, не смог не упомянуть о ее неземной красоте.

Я смотрел на нее и пытался представить, какой ее видит другой мужчина. Но это было нереально. Образ Поппеи навсегда запечатлелся в моих глазах, в моем сердце, в моих фантазиях.

Даже Зенодор, каким бы гениальным он ни был, не смог бы во всей полноте запечатлеть ее красоту.

Вскоре, к нашему с Поппеей облегчению, слуги объявили о прибытии Зенодора и сопроводили его в комнату, где мы отдыхали.

Это был невысокий лысый мужчина с кустистыми бровями. Я совсем другим себе его представлял и потому удивился, увидев, какой он, мягко говоря, невзрачный. И зря: между тем, как выглядит человек, и его способностью донести свое видение до других нет никакой связи.

– Цезарь, – произнес он, – ты призвал меня – и вот я здесь, перед тобой.

– Рад тебя приветствовать. Надеюсь, дорога не сильно тебя утомила.

После того как мы обменялись еще какими-то не имеющими большого значения любезными фразами, я предложил ему сесть и посвятил в то, какой вижу задуманную мной статую.

Она должна быть выше любой возведенной до нее. Должна быть выполнена в бронзе, причем в позолоченной. И должна быть отдельно стоящей. И в довершение – черты лица статуи должны в точности совпадать с моими.

Зенодор, не перебивая, все выслушал, а потом произнес:

– Это весьма амбициозный замысел. Но для его воплощения придется работать на пределе возможного.

– Уверен, тебе это по силам, – сказал я в надежде, что сумею подкупить его своей неприкрытой лестью.

– В случае если попытка воплотить твой замысел закончится неудачей, это больно ударит по репутации, причем как по моей, так и по твоей, – заметил Зенодор. – Если статуя рухнет, как это будет воспринято? Люди могут увидеть в этом дурной знак – предзнаменование конца твоего правления. Нет, я не рискнул бы на такое решиться.

– Я не трус, как по мне – лучше рискнуть, чем вообще не попытаться. Тем более если награда за успех – неувядаемая вечная слава.

– Статуя не гарантирует тебе вечной славы, – возразил Зенодор. – Даже притом что она переживет тебя на какое-то время.

– Мне нужна эта статуя! Она должна быть воздвигнута, и никакие доводы не смогут убедить меня в обратном. Я поклялся Аполлону, самому Солу дал клятву. Он, глядя на землю с небес, увидит эту статую, в которой соединятся его и мой образы, и это будет подтверждением того, что я исполнил данную клятву.

– Хорошо, – согласился Зенодор, – а теперь перейдем к деталям.

Тут ему надо отдать должное: он умел красиво отступать и не давал загнать себя в тупик.

Для начала он хотел осмотреть место, где я планировал воздвигнуть статую, поэтому мы покинули дворец и переправились на другой берег Тибра.

Воздух в долине, где выкладывались камнем берега искусственного озера и возводились основные корпуса нового дворца, клубился от светящейся в солнечных лучах каменной пыли.

Зенодор вертел головой на жилистой шее:

– Теперь вижу и понимаю, почему эта статуя должна быть именно такой, как ты ее задумал.

Я провел его на территорию внутреннего двора, где работы уже были близки к завершению. Мостовщики укладывали каменные плиты, рабочие полировали мрамор на колоннадах.

Мы вышли к открытому, но огороженному и пока еще не засаженному зеленью участку земли.

– Здесь, – сказал я. – Земля останется голой, пока не установим статую, иначе все вытопчут. Статуя будет стоять лицом к Форуму и Капитолийскому холму, то есть смотреть на запад. Она будет возвышаться над колоннадами, так что ее можно будет увидеть с любой точки в Риме, именно поэтому она и должна быть выше ста футов.

– Да-да, – сказал искренне потрясенный масштабами моего замысла Зенодор.

Далее мы шагали по пустым гулким залам примыкавшего дворца, которые ждали финальной отделки, и вышли к искусственному озеру, которое было около двадцати футов в глубину и достаточно широким, чтобы вместить корабль удовольствий. Озеро единственное из всего комплекса уже было завершено, и все водостойкие камни были герметично подогнаны друг к другу.

– Скоро мы его заполним, – сказал я Зенодору и развернул его лицом к храму Божественного Клавдия, одна из сторон которого была превращена в общественный фонтан.

На вершине холма сверкала открытая солнцу и ветру веранда павильона, и от нее каскадом опускались по склону сады и выложенные кирпичом террасы.

– Я правда в жизни не видел ничего подобного, – сказал Зенодор.

– То, что ты видишь сейчас, – лишь пустые раковины, а вот когда мы их заполним, они действительно станут бесподобными в своем великолепии.

И я был абсолютно уверен в том, что, когда римляне увидят мое творение, все их сомнения относительно моих планов по перестройке Рима тут же развеются и они будут гордиться тем, что живут в поистине величайшем городе на земле.

Когда мы вернулись во дворец на другом берегу Тибра, Зенодор перешел к специфике. Попросил меня снять тунику и позволить себя обмерить. Статуя задумывалась обнаженной, и ему были нужны мои пропорции. Поппея наблюдала за нами с кушетки.

– При такой высоте статуи нам понадобится опора, то есть тебе надо будет на что-то облокотиться или держать что-то в руке, – сказал Зенодор, быстро работая со своим обмерочным шнуром. – Может, копье? Или меч?

– Ничего связанного с войной, – ответил я. – Пусть будет штурвал. А в правой руке я буду держать сферу. На голове – корона из солнечных лучей, раз уж это еще и статуя Сола.

– Но черты лица у него будут твои, – заметил Зенодор. – Это не смутит людей?

Я пожал плечами:

– Народ понимает символизм.

– Такую масштабную фигуру невозможно изваять целиком, придется собирать из отдельных секций. Но они будут соединены так мастерски, что швов никто не увидит, – говорил Зенодор, занося мои мерки к себе в блокнот.

И тут вдруг подала голос Поппея:

– Не стоит один в один воплощать его фигуру. Сделай ее более атлетичной и мощной, – в конце концов, это ведь и Сол тоже.

Зенодор несколько растерялся и вопросительно посмотрел на меня.

– Она права, – кивнул я. – Долг искусства – возвышать обыденное до великого.

Да, я не хотел, чтобы мои нынешние пропорции были на века запечатлены в бронзе. Хорошо, что Поппея обратила на это наше внимание.

– Пусть у моей статуи будет телосложение олимпийца.

Зенодор кивнул и что-то быстро записал в блокнот.

* * *

После того как он ушел, я сел на кушетку рядом с Поппеей и рассмеялся.

Она ткнула меня указательным пальцем в живот:

– Ты же не хочешь, чтобы у твоей статуи был такой?!

– Да, знаю, что-то я растолстел.

– О, нет-нет, не растолстел, просто стал плотнее.

– «Плотный», «толстый» – слова разные, суть одна. – Я обнял Поппею и погладил ее по волосам. – Но даю слово, я сброшу все лишнее, и к весне ты увидишь меня таким, каким я был до того, как стал «плотным».

– Ну, значит, у тебя есть шесть месяцев, – сказала она. – Когда родится наш ребенок, ты возродишься, как стройный атлетичный мужчина.

– Хочу, чтобы Нерон, который возьмет его на руки, был его достоин, – сказал я. – О, Поппея, как же я счастлив! Это просто не передать словами! Боги наконец-то благословили нас.

– Да, – согласилась она и, взяв с ближайшего блюда финик в меде, протянула мне.

Я отказался.

– Это я проверяла, как долго продержится твоя решимость. Что ж, первую проверку ты прошел. Но будут и другие. Больше никаких фиников в меде.

Поппея и не думала подниматься с кушетки – на этом месяце беременности она весь день напролет пребывала в сонном состоянии, – а я прошел в свой кабинет, чтобы разобраться с донесениями и прочими ожидавшими моего внимания бумагами.

А бумаг скопилось более чем достаточно: рапорты из провинций, письма губернаторов, дипломатические запросы, касающиеся территориальных или договорных прав.

Чувствуя прилив сил и даже некое возбуждение после общения с Зенодором, я с головой погрузился в работу, но тут в комнату вошел слуга и сообщил о том, что Александра ожидает, когда я смогу ее принять.

Я всегда был рад повидаться с моей старой нянькой и, хотя время для встречи с ней было не самое подходящее, сказал:

– Проводи ее сюда.

Эта милая женщина, все еще сильная и с прямой спиной, вошла в комнату и обратилась ко мне по имени, под которым она знала меня совсем маленьким:

– Дорогой Луций.

И она имела на это полное право.

А я, признаюсь, совершил большую ошибку, когда забыл упомянуть ее и мою вторую няньку Эклогу, составляя список тех, кто знал меня всю мою жизнь.

Как такое могло произойти?

Я встал и обнял Александру:

– О, моя дорогая, как же хорошо тебя видеть!

– Я должна передать тебе вот это, – сказала Александра и протянула мне какое-то письмо. – Думаю, его прислали мне специально, чтобы оно не попало на глаза шпионов. Никому ведь и в голову не придет, что какая-то старуха может стать адресатом важных писем.

– О, только не называй себя старухой, это так тебе не идет, – искренне попросил я.

– Ну, я сама вправе так себя называть, только не хочу, чтобы так меня называли другие, – сказала Александра и поцеловала меня в щеку. – А теперь я тебя оставлю, почитай, поговорить мы сможем и в другой раз.

Александра всегда была практичной и проницательной женщиной.

Она ушла, и я вскрыл письмо.

Письмо было от Акте. Ее имя, ее почерк…

У меня сжалось сердце – сжалось и чуть не выпрыгнуло из груди.

Но содержание письма было сухим и холодным.

Она правильно поступила, когда решила его написать.

Я свернул письмо и погладил его. Погладил так, как, наверное, не должен был гладить.

Акте… Я видел ее после Великого пожара, в тот день на полях…

Она – еще одна женщина, которая знала меня так долго, что и представить невозможно.

Акте была моей юношеской любовью. Чистой любовью в грязном и порочном мире. И память о том времени была для меня чем-то почти священным. Но мне нельзя было снова погружаться во все это. Святилище должно остаться святилищем.

Главное, что хотел узнать Сенецио? Кто, помимо него, хотел об этом узнать? И с какой целью?

Я так погрузился в раздумья, что не услышал, как в комнату вошла Поппея. Понял это, только когда она, наклонившись, обняла меня со спины за плечи и сонным голосом проворковала:

– Ты так много работаешь.

А потом, сосредоточившись на письме, прочла это самое имя.

– Ха! Да ты и не работаешь вовсе! Сидишь тут и млеешь над письмами своей бывшей любовницы! Так, значит, ты с ней переписываешься! – Поппея отстранилась от меня, и у нее на щеках от злости выступили красные пятна.

– Перестань говорить глупости. – Меня все это уже начало раздражать. – Она предупреждает меня о том, что некий, якобы мой друг, задавал ей вопросы. И эти его вопросы довольно странные. Вот, сама почитай. – И я протянул Поппее письмо.

Она с содроганием отшатнулась, как будто я предлагал ей взять в руки что-то ядовитое, но потом все же взяла.

– Это никак не похоже на любовное письмо. И это первое, что она написала за столько лет.

Поппея не знала, не могла знать о том, что мы недавно виделись с Акте, пусть даже и случайно.

– Она никогда бы не стала вот так просто это мне пересылать, – сказал я и рывком отобрал у Поппеи письмо Акте. – Теперь довольна?

Поппея неохотно кивнула:

– Да, пожалуй, с ее стороны это хороший жест. Но почему Сенецио решил, что она в курсе твоих дел? Почему твои приятели вообразили, будто ты все еще с ней видишься? Не на пустом же месте?

– Ну, они просто любители выдавать желаемое за действительное, – ответил я. – До тебя им не дотянуться, вот и выискивают хоть кого-то, кто, как они надеются, имеет ко мне доступ. Они вполне могли попытаться выйти и на других, будь то мужчины или женщины. – Тут я, правда, начал злиться и, глянув на Поппею, сказал: – Тебе следовало бы поблагодарить Акте: она, в отличие от всех моих бывших, этим письмом доказала, что остается моим преданным другом.

– И сколько еще твоих бывших здесь снуют?

– Ты же понимаешь, что это фигура речи, – сказал я. – У меня нет бывших.

Бывшие – мои партнеры, с кем я предавался плотским утехам в Байи, на вилле Пизона, на пирах, которые закатывал Петроний… Или проститутки в заведении Воракс. Но все это не в счет. Я даже не помнил их имен. А память на имена у меня была очень даже хорошая.

– Что-то плохо верится, – протянула Поппея.

– Хочешь верь, хочешь нет, но это правда. – Я посмотрел ей в глаза. – А как насчет тебя? Ты ведь, прежде чем выйти за меня, дважды успела развестись? Изменяла Отону, своему второму мужу, с его другом… то есть со мной?

И Отон произнес эти слова. Или, возможно, они были своего рода проклятьем?

«Зачем тебе это? Так хочешь стать императрицей? Жаждешь власти? Ты ведь его не любишь. Ты вообще никого не любишь. Я готов с этим смириться. Смирится ли он?»

– Ты по своей воле пошел на это, – сказала Поппея. – Тебя никто не принуждал. Я не прелюбодействовала сама с собой.

– Да, мы с тобой всегда и во всем были заодно, и никто нас к этому не принуждал, – согласился я.

Много чего было… И я не забыл об Октавии – на что ее обрекла Поппея, – а я это принял.

Я забрал письмо у Поппеи и положил его на стол.

– Ты и я – так будет всегда.

«Ты ведь его не любишь?»

– Ты любишь меня?

– Люблю. Конечно люблю. Зачем об этом спрашивать?

– Затем, что ты меня к этому подталкиваешь. А я люблю тебя. И спрашивать об этом у тебя нет нужды – ты знаешь ответ.

Поппея не была моей невинной юношеской любовью. Она была моей зрелой любовью, замешанной на чувстве вины, а это совсем другое, ибо нет никого дороже и ценнее, чем тот, кто знает нас и любит как светлую нашу сторону, так и темную.

XXII

– Я передумал, – сказал я.

Поппея посмотрела на меня со своей кушетки для дневного отдыха:

– О чем ты?

Но мне показалось, что ей не особенно это интересно. Беременность сделала ее томной. Томной и еще более прекрасной – прекрасной, как замедленно двигающееся видение, которое мы преследуем во сне и никак не можем настигнуть.

– О праздновании десятой годовщины моего восшествия на престол, – ответил я. – Это слишком значимая дата, чтобы ее игнорировать, и публичные церемонии послужат подтверждением того, что Рим успешно восстановился.

– Ты хотел сказать – восстанавливается, – поправила меня Поппея. – Впереди еще долгий путь.

Бывали дни, когда я с интересом выслушивал ее критические замечания по самым разным поводам и даже их приветствовал, но сегодня они меня раздражали.

– То, чего мы достигли за последние три месяца, уже можно назвать чудом. Так что у нас есть повод для празднования.

– Да, это чудо, которое стало возможным благодаря самой что ни на есть земной казне.

Казна. Я внутренне содрогнулся, вспомнив об огромном долге, который грозил ее опустошить, а предстоящие события только его увеличивали.

Но это не главное. Люди Рима многое вынесли и тяжело трудились. Они заслужили передышку и праздник в награду.

Так что позже в тот же день я встретился с Тигеллином и заявил:

– Я буду участвовать в гонках на колесницах в Большом цирке.

И прежде чем он успел что-то на это сказать, поспешил продолжить:

– Трибуны восстановлены, трек готов. Будет символично и правильно, если первые публичные зрелища состоятся именно в том месте, где начался Великий пожар.

У Тигеллина хватило ума не бычиться в самом начале разговора, и он сумел, вернее, думал, что сумел, сохранить невозмутимый вид.

– Гонки – это хорошо, – наконец сказал он. – И я согласен – день гонок на колесницах лучше любого другого события даст людям понять, что жизнь возвращается в нормальное русло. Но гонки могут состояться и без тебя.

Теперь и он начал меня раздражать.

– Думаешь, я не готов?

Тигеллин пожал плечами:

– Я этого не говорил.

– Но именно это имел в виду.

– Если ты так настаиваешь на ответе, то – да. Но больше меня беспокоит другое. Участвуя в состязаниях, ты привлечешь к себе всеобщее внимание. Люди будут наблюдать за каждым твоим движением, за каждым поворотом твоей колесницы, и – рискну такое допустить – кто-то из зрителей, болея за свою команду или еще по какой-то причине, может захотеть, чтобы с тобой произошел несчастный случай. А когда этого не случится, сама идея из головы у этого зрителя никуда не денется. Ты хочешь заронить подобные мысли в их головы? – Тигеллин пристально посмотрел на меня, взгляд его был безжалостным и честным.

Конечно же, он прав. Зрители на трибунах Цирка мечтают, чтобы их ставка выиграла, но не меньше выигрыша они жаждут увидеть зрелищную и кровавую смерть возничего, причем лучше не одного, а нескольких. И мое участие в гонках даст им возможность представлять мою гибель на каждом из семи поворотов беговых дорожек.

Но подобные мысли – удел робких. Если их принять, остается один выход – никогда не брать вожжи в руки на публике. Сам Аполлон в образе Сола передал мне вожжи своей колесницы и сказал, что мое предназначение – даровать Риму новую эпоху. И в ознаменование золотого века я приму участие в гонках как живое воплощение самого Сола. Да, это будет идеальное решение.

Со временем планы празднования десятилетия моего императорства становились все масштабнее. Я решил открыть павильон Золотого дома и пригласить на его открытие не только сенаторов и магистратов, но и простых горожан.

Да, я открою все залы и комнаты вне зависимости от того, будут они закончены или нет. А на закате мы соберемся на террасе и будем пить вино, любуясь панорамой нового Рима.

Работы по возрождению Рима шли своим чередом, а я все больше времени уделял тренировкам на треке Ланата.

Мои лошади постепенно превратились в настоящую команду, и теперь я мог сосредоточиться на том, чтобы приучать их подчиняться не только кнуту, но и звуку моего голоса.

Самая важная в команде, впряженная слева иберийка, была, кроме этого, самой своенравной, быстрой и проворной. Я понимал: если не контролировать ее на поворотах – все потеряно.

Ланат наблюдал за моими заездами и, когда я остановился напротив него, сказал:

– С каждым разом лучше и лучше. Уверен – ты готов.

– А вот Тигеллин говорит обратное.

Правда, у преторианца могли быть на то свои причины, и они не обязательно были связаны с моим мастерством возничего.

Ланат подошел ближе и погладил иберийку по кремовой шкуре:

– Всегда верил в то, что ты станешь лидером. Даже жеребенком ты была истиной иберийкой.

– Хочу быть достойным такой команды, – сказал я, – и без травм довести их до финиша.

Ланат кивнул:

– Травмы никому не нужны – ни команде, ни возничему. Как думаешь состязаться? Какой цвет выберешь?

Я сошел с колесницы на твердую землю.

– Нет, цвет выбирать не стану. Я ведь не принадлежу ни к одной из фракций: присоединюсь к одним – принижу остальных. Если бы мог, конечно же, выступал бы за Зеленых, но решил, что у меня будет свой цвет.

– Золотой?

Я рассмеялся:

– Как ты догадался?

– А разве есть другие варианты?

* * *

Я с удовольствием посещал Золотой дом и наблюдал за тем, как продвигаются работы.

Павильон на склоне холма, который, по моей задумке, должен стать настоящим вместилищем самых ценных произведений искусства и местом проведения государственных приемов, был уже отстроен, но его интерьеры еще далеки от завершения.

Прошел по первым помещениям. Проникающие внутрь лучи солнца освещали занятых укладкой мраморного пола работников.

Эти помещения соседствовали с залом, в куполе которого был круглый проем и который был отделан самыми разнообразными и очень дорогими сортами мрамора. Причем эти сорта по цвету варьировались от черного и белого до всех, символизирующих далекие провинции империи оттенков: желтый – Намибию, зеленый – Грецию, фиолетовый – Египет.

Золотой дом должен был стать воплощением империи, зримым доказательством ее могущества.

В залах витала мраморная пыль, а там, где с его укладкой уже закончили, работали над фресками художники.

Главный художник, Фабул, создавший фрески в Проходном доме, работал, стоя на строительных лесах. Потолок здесь был высотой двадцать пять футов, а в галереях потолки были еще выше. Под их сводами любой мог почувствовать свою ничтожность перед лицом мироздания.

– Фабул! – окликнул я художника.

Он медленно повернулся и посмотрел на меня сверху вниз:

– Рад видеть тебя, цезарь.

– Как продвигается работа?

– Идет своим чередом. Искусство лучше не подгонять.

Фабул отошел чуть в сторону, чтобы я мог увидеть начатую им фреску. Пока это были ярко-голубые и красные геометрические фигуры.

– Я здесь не для того, чтобы тебя подгонять, – заверил его я. – Пришел лишь для того, чтобы отдать дань уважения твоей работе.

– Насколько я понимаю, ты хочешь открыть дворец для ближайшего празднования, – с некоторым беспокойством в голосе произнес Фабул. – Так фрески к этому времени будут еще далеки от завершения, если тебя это интересует.

– Знаю, но у гостей появится возможность увидеть, как рождается чудо, и это возбудит их аппетит.

Фабул хмыкнул и поправил складку своей тоги.

Да, в это трудно поверить, но для него было важно работать в тоге. Даже не знаю, как он это терпел. Кто по собственной воле облачиться в такое?

– Незаконченное произведение зачастую выглядит весьма непривлекательно, – проворчал Фабул.

– И зачастую обещание соблазняет больше чего-то конкретного, – возразил я.

В любом случае на этом этапе я мог предъявить гостям только незаконченные произведения искусства.

– Мир наводнен замыслами, – сказал Фабул. – На одну завершенную работу приходится тысяча незавершенных.

Что ж, о моем Риме такого сказать не смогут. Я задумал отстроить его заново, и я его отстрою.

После короткого разговора с Фабулом я пошел дальше, через анфиладу залов – их было двадцать или около того, – пока наконец не вышел к композиционному центру здания, к залу с круглым проемом в куполе.

Пол здесь уже выложили мрамором и отполировали, как и мраморную облицовку стен, но главный и завершающий штрих в этом произведении, а именно вращающийся потолок, еще ждал своего часа. И это должно было случиться к тринадцатому октября, когда я проведу сюда своих гостей и у них от восторга закружится голова.

В нише возле водопада трудился один из наемных рабочих. Мы с Целером и Севером спроектировали русло реки, которая не с ревом, а тихо журча, каскадом стекала в огромную чашу.

Работник, увидев меня, распрямился.

– Уже почти готово, цезарь, – с гордостью произнес он. – Не знаю, чья это задумка, но комната точно будет петь.

– Рад, что наша идея превращается в реальность. А как там с установкой вращающегося потолка?

– Не знаю, я в такие подробности не посвящен, но слышал… как бы это сказать… у них там возникли кое-какие трудности.

– Какие такие трудности?

– Для правильного вращения диск надо сбалансировать. И еще, для его вращения, как оказалось, требуется больше воды, чем рассчитывали. Теперь вот они там заняты перерасчетами. Там, в смысле на холме, если ты сам хочешь посмотреть, что и как.

Я, ускорив шаг, быстро поднялся по довольно крутому склону на Оппийский холм.

Там под временно возведенным навесом на расстеленной парусине лежал огромный деревянный диск-колесо диаметром около тридцати футов. По кругу диска были схематично нанесены знаки зодиака, которые по окончании основных работ до́лжно было выполнить из слоновой кости, ну и места для отверстий, через которые вниз на гостей сыпались бы лепестки роз либо распрыскивались бы духи.

Несколько рабочих склонились над диском и, негромко переговариваясь, занимались измерениями.

Заметив меня, все сразу встали по стойке смирно.

– Насколько я понимаю, прежде чем его установить, вам требуется внести кое-какие коррективы, – обратился к ним я.

– Да, цезарь, – ответил дюжий рабочий. – Он разбалансирован, и мы пытаемся найти причину крена.

– И все еще его не инкрустировали.

– Не можем, пока не убедимся, что все идеально функционирует. Инкрустация из слоновой кости не терпит грубого обращения.

– Да, конечно, – согласился я. Однако, просто глядя на диск, невозможно было определить, насколько они близки к решению возникшей инженерной проблемы. – Все понимаю, но закончить его надо в ближайшие дни.

– Да, цезарь, – хором ответили рабочие.

– Если требуется помощь, откомандирую к вам Целера и Севера.

– Думаю, они заняты на искусственном озере, – сказал здоровяк.

– Это может подождать.

Без озера действительно пока можно было обойтись.

– Докладывайте мне, как у вас тут все продвигается. Если не управитесь за два дня, пришлю Севера с Целером.

* * *

На следующий день после разговора с рабочими на Оппийском холме я встретился со своими архитекторами, но не потому, что призвал их к себе из-за проблем с вращающимся потолком, – архитекторы сами явились ко мне. И вид у обоих был довольный, словно они сделали некое важное открытие. Оба держали под мышками свитки с какими-то чертежами.

Мы обменялись взаимными приветствиями. Я жестом пригласил их сесть и предложил освежающие напитки, от которых они, впрочем, отказались.

– Рим подобен быстро растущему молодому деревцу, – сказал я. – И очень скоро его ветви превратятся в крону, в тени которой все и вся найдут достойное пристанище.

– Ты доволен, цезарь?

– Да, – кивнул я. – Вчера я посетил Золотой дом, видел город с террасы – он сияет так, что глаз не оторвать.

Дальше я хотел упомянуть о проблеме с вращающимся потолком, но меня опередил Целер.

– Все это прекрасно, – откашлявшись, произнес он. – Но мы… мы кое-что упустили. И этот промах надо устранить как можно быстрее, пока еще остаются свободные пространства.

Дальше без паузы заговорил Север. Они как будто заранее расписали все свои реплики.

– И это крайне важно.

Север был старшим в их тандеме, и его голос всегда звучал очень убедительно.

– И что же это? – Я вопросительно взглянул на них.

Храмы, фонтаны, улицы… Все внесено в план застройки.

– Уборные, – сказал Целер. – Мы забыли внести в план общественные уборные.

– Уборные? – недоуменно переспросил я.

– Да, – кивнул Север. – Это важнейшая часть цивилизованной жизни. Городу без них не обойтись.

– Неужели?

– Да, цезарь. Ты, будучи в городе, легко можешь обходиться без этих мест для… облегчения, ведь у тебя есть такие места во дворце. Но большинство горожан пользуются уборными. И по факту их наличие в общественном сознании стоит на втором месте после игр.

– И сколько же нам требуется таких уборных?

– Я бы сказал… минимум пятьдесят. Если ты не хочешь, чтобы новые улицы провоняли и были сплошь загажены.

Снова деньги! Еще больше новых зданий!

– Да, конечно, – сказал я. – И где же их следует разместить?

– Во всех стратегически важных местах города, то есть там, где, по логике, всегда собираются толпы людей, – ответил Север. – При этом они не должны мешать проходу и одновременно должны располагаться над уже существующими сточными каналами. Система канализационных каналов практически не пострадала от Великого пожара, так что нам просто нужно отметить на карте, где именно они пролегают.

– Уборные будут платными, – пояснил Целер. – Так что расходы на их строительство и содержание пусть не оправдаются, но точно снизятся.

– Содержание?

– Отхожие места нужно вычищать, кроме того, нужны губки для тех, кто ими пользуется. А если возникнут заторы…

– Ладно-ладно! – Я не хотел об этом думать.

– Все эти отхожие места могут быть разными по вместимости, но самые большие должны быть рассчитаны на двадцать, минимум пятнадцать мест, – высказал свои соображения Север. – Обычно при их строительстве использовали мрамор. Самое известное в Риме отхожее место – то, что было возле форума Цезаря. Оно было с подогревом и, понятное дело, весьма популярным в народе.

– Возможно, нам придется возвести не менее роскошное отхожее место с подогревом, седалищами из мрамора и даже украсить его какими-то произведениями искусства, – сказал Целер. – Мы ведь как-никак отстраиваем новый Рим!

– Естественно, не все эти места будут такими роскошными, только несколько, – вставил Север.

И снова расходы!

Что ж, так тому и быть! А если мы возведем невообразимые по своей роскоши и стоимости комплексы, это будет лишь свидетельствовать о нашем величии. Мне все больше и больше нравилась эта идея.

– Разверните карту города, – велел я. – Посмотрим, где их построить. И да, вы правы, надо поспешить, пока еще осталось место. Чертежи с городской канализацией у вас с собой?

К моменту, когда мы закончили планировать общественные уборные в заново отстроенном Риме, я, что называется, поднял ставки: мрамор будет караррским, полы мозаичными, а губки – из Красного моря.

Зачем делать наполовину? Если начал, делай до конца.

* * *

Однако Фаон, когда я ознакомил его с этим проектом, явно им не впечатлился.

Он суммировал расходы и покачал головой:

– Простой мрамор, вообще-то, ничем не хуже караррского. Мало кто понимает разницу. А эти губки из Красного моря? – Он фыркнул. – И мозаика! Кто на нее будет смотреть?

– Те, кто сидят на седалищах, – отвечал я. – Люди, вообще-то, задерживаются в подобного рода местах, вот и будут любоваться мозаикой.

– В таких местах людям плевать на мозаичные полы или стены. Там они получают удовольствие от возможности посплетничать, обсудить последние скандальные события… Пол при этом может быть грязен, а мозаика исцарапана.

– Ладно, согласен, тут ты прав. – Я тяжело вздохнул.

– Но, думаю, нам стоит устроить один такой показательный общественный туалет возле форума Цезаря.

– Хорошо, один – это еще ничего. Но, отказавшись от излишеств отделки прочих общественных уборных, ты сэкономишь… ну… несколько миллионов сестерций. – И тут Фаон впервые улыбнулся.

– Да, и, отказавшись, почувствую себя праведником. – Я как будто отшутился, но на самом деле испытал облегчение от того, что финансовое бремя восстановления Рима стало хоть немного легче.

– И, цезарь, такие места лучше строить в более скромном варианте. Ты ведь не хочешь, чтобы твое имя навеки было связано с роскошными общественными уборными?

XXIII

После решения вопроса относительно общественных уборных я мог с гордостью наблюдать за тем, как, подобно цветку, распускающемуся навстречу солнцу, растет мой Рим.

Приближалось тринадцатое октября, и я был готов к этому дню.

Вечер накануне я провел в своих покоях. Рабы, двигаясь на цыпочках, зажигали лампы, а я в своем сознании невольно вернулся ровно на десять лет назад.

Тогда я не был готов к грядущему событию в своей жизни. Я был испуганным шестнадцатилетним юношей, который двигался в ядовитом кильватере матери, а будущее мне представлялось в виде пропасти, в которую я неминуемо должен прыгнуть и в которой, возможно, исчезну навсегда.

Теперь же, пройдя путь в десять лет, я не просто выжил, но и одержал множество побед, как политических, так и личностных.

Империя процветала, а после восстания в Британии и урегулирования связанного с Арменией конфликта мы жили в мире.

Когда царь Армении прибыл в Рим, где я его короновал, я закрыл двери храма Януса^[84], что послужило сигналом: для Рима наступили мирные времена. До меня за всю историю Рима такое случалось всего шесть раз.

Я сдержал данное Сенату слово, когда при инаугурации пообещал, что он сохранит за собой свое историческое предназначение и привилегии, а я всегда буду разделять личное и государственное.

Я пребывал в мире со всеми, кроме одного сенатора, обструкциониста и стоика по имени Тразея Пет, который любил всячески меня провоцировать и донимать своими колкостями.

Я был женат, любил жену и надеялся, что вскоре она подарит мне наследника.

Я сразился с Великим пожаром, умилостивил богов и наказал виновников бедствия.

Но конечно же, не обошлось без ошибок и потерь.

Я отдалился от Сенеки.

Насильственная смерть моей первой жены Октавии, а затем и насильственная смерть моей матери… Да, их смерти даровали мне свободу, но все равно давили на сердце тяжелым грузом.

Во мне сосуществовали три личности: император, артист и злодей. И свою третью, темную сторону я мог открыть лишь одному человеку. С таким нелегко ужиться.

Мой единственный ребенок, моя дочь Клавдия, умерла во младенчестве.

Гомер говорил, что жизнь не однородна.

У Зевса два сосуда: в одном – добро, в другом – зло.

Смертные выстраиваются на земле в очередь, и Зевс со своей высоты наполняет их кувшины либо злом, либо смесью добра и зла. Но никому не достается добро в чистом виде. А вот зло в чистом виде кое-кому достается. Так что радуйся, если тебе досталась смесь из этих даров.

Рим сгорел – это чудовищное бедствие. Но он возрождается в новой своей полноте – и это настоящее благо.

Я был наделен способностью извлекать хорошее из плохого и воспринимал это как дар богов.

Рабы разожгли лампы, но в комнате все равно царил полумрак.

В этот же час десять лет назад Клавдий взял с поднесенного за ужином блюда отравленные моей матерью грибы. Я ничего не мог предпринять, просто наблюдал, как он с удовольствием жует и проглатывает отраву.

Удовольствие, помутнение сознания и окончательное забытье.

Так появился на свет император Нерон.

Мрачные мысли не заслуживают пристального внимания.

Нерон, как бы ты к этому не пришел, теперь ты – император. И ты император вот уже десять лет.

Помни слова твоего героя Париса: «Не отвергай дары богов, пусть даже ты ожидал от них совсем другого».

Я не отвергну то, что даровали мне боги.

– Хочу, чтобы на открытии Большого цирка ты предстала в самом лучшем своем одеянии, – сказал я Поппее.

– Конечно, а как же иначе, ведь на нас будут глазеть со всех трибун.

А я мысленно ответил: «И ты даже не представляешь, какое зрелище их ожидает».

* * *

Тринадцатого октября солнце светило так же ярко, как и десять лет назад. Цирк был заполнен до отказа, на каменных и деревянных трибунах сидели тысячи зрителей.

При восстановлении Большого цирка я распорядился, чтобы засыпали старый канал Цезаря и увеличили отведенное для зрителей пространство.

Арену покрыли свежим просеянным песком. Да, сегодня колесницы будут состязаться на девственной трассе.

Новый пульвинар – императорская ложа – стал больше своего предшественника и был лучше оборудован. Он располагался по центру трибун, на стороне склона Палатинского холма. С этой точки были одинаково хорошо видны как стартовые ворота, так и финишная черта.

Судейская ложа возвышалась напротив императорской по другую сторону спины (хребта), которая разделяла арену на две половины. На этой разделительной полосе высился обелиск и были расставлены статуи, а в противоположных ее концах – перекладины с семью поворотными метками.

Во время заезда колесницы проходят семь кругов, а значит, минуют четырнадцать поворотов. Вся дистанция составляет около трех миль. Именно на этих крутых поворотах на противоположных концах спины возничие более всего рискуют своей жизнью.

Глашатай должен был объявить о моем прибытии, но в этот раз я был хозяином игр. На менее значительных играх в роли хозяина выступает кто-нибудь из магистратов или богатых патронов, но на этом, повторном открытии Большого цирка принимать гостей и зрителей мог только император.

В Цирке и во время игр пусть слабо, но все еще чувствовалась атмосфера, которая возникает при совершении религиозных обрядов, ведь здесь стояли святилища Конса^[85], Мурции^[86] и Церцеи, а перед гонками совершались процессии богов.

На открытие в качестве своих личных гостей я пригласил нескольких сенаторов, которых когда-то хорошо знал и с которыми часто пировал: Пизона с женой Атрией, Сцевина с женой Кадицией, Латерана, консула Вестина с женой Статилией.

На страже императорской ложи стояли Фений и два его верных преторианца – Субрий Флавий и Сульпиций Аспер.

Событие граничило со священным, и потому я облачился в пурпурную тогу, и мои гости также были в соответствующих одеяниях.

Мы расположились на мягких креслах и наблюдали за тем, как публика занимает последние свободные места на трибунах. Вскоре стадион превратился в сплошную мозаику из туник и лент, цвета которых соответствовали цветам команд: красный, зеленый, белый и синий.

Крыша пульвинара дарила приятную тень, рабы предлагали напитки и закуски.

Пизон приподнял кубок с вином и немного повращал.

– Сдается мне, это новый сорт вина? – вымолвил он.

Мне не верилось, что Поппея настояла на том, чтобы моим гостям подали вино с ее виноградников.

Она же протянула руку, взяла у Пизона кубок и немного отпила.

– Да, это с моего виноградника на склонах Везувия. – И вернула кубок Пизону. – Тебе нравится?

Пизон тоже немного отпил и воскликнул:

– Дивный вкус!

«Хорошо сыграл, – мысленно похвалил его я. – Очень убедительно».

Вестин сделал глоток и слегка поморщился:

– Похоже, что именно на эту лозу полюбила мочиться какая-то псина.

Все умолкли, а я рассмеялся.

Толстый и немного странноватый Вестин терпеть не мог дураков и лицемеров, но при этом был довольно популярен. Но только не у тех, кого решил высмеять.

Как только я рассмеялся, принялись смеяться и мои гости.

– У нас имеются вина и других сортов, – сказал я, махнув рабам, чтобы наполняли кубки из других амфор. – Дорогая Поппея, может, тебе лучше посвятить себя делу, в котором ты более всего успешна?

– Ты о производстве косметики? – уточнила Статилия, жена Вестина.

Она явно хотела уколоть мою супругу, но Поппея как будто этого не заметила.

– О да, – сказала она, – мой крем для лица широко известен, – если бы я им торговала, давно бы обогатилась, вот только императрице такое занятие вряд ли приличествует. Но ты точно не нуждаешься в подобных средствах ухода.

Возможно, она все-таки обратила внимание на колкость Статилии.

Жена Вестина была зрелой женщиной и не пыталась скрывать свой возраст. Да ей это было и ни к чему. Ее слегка усталое лицо говорило об опыте и наличии тайных знаний, а низкий хрипловатый голос манил выяснить, что это были за тайны.

Статилия невозмутимо посмотрела на Поппею:

– Нет, не нуждаюсь.

Было очевидно, что она сочувствует тем, кто не может без них обойтись.

– Сегодня мы увидим прославленных возничих? – полюбопытствовал Сцевин.

– Обязательно, и многих, – ответил я.

– Кого?

Я назвал Деметрия – лидера фракции Зеленых. Одна из коренных лошадей в его команде выиграла сто гонок и принесла ему звание центенария^[87]. А у Фламмы, его соперника из фракции Синих, было две такие лошади.

– Будут и другие, сверься с табличками ставок. И старый Фортунат снова примет участие в гонках.

– Ну, в таком случае стоит устроить специальный заезд для дедов и прадедов, – сказал Латеран и заерзал, удобнее устраиваясь в кресле, у него всегда с этим были проблемы. – Ему уже, наверное, лет девяносто.

– Нет, около сорока, – сказал Пизон. – Возничие долго не живут.

– Помнишь того красавца Ореста? – напомнила Атрия своим тихим и вечно как будто бы неуверенным голосом.

– Да, помню. Выиграл десять гонок в Большом цирке с командой из шести лошадей. Погиб, когда ему было всего двадцать два, но к этим годам успел выиграть двести сорок шесть гонок, – уточнил Латеран.

Он, как и большинство фанатов гонок, отлично знал статистику.

– Короткая, но счастливая жизнь, – высказался Вестин и, допив вино, протянул бокал, чтобы его снова наполнили. – Лично я предпочел бы долгую и наполовину счастливую.

– Никого нельзя назвать счастливым при жизни, – заметила Статилия. – Чьи слова?

– Солон Афинский^[88], – ответил я. – Из его беседы с Крёзом.

– Давайте не будем говорить о смерти, – попросила Кадиция, крепкая почтенная женщина с расчесанными на прямой пробор волосами. – Такие разговоры удачу не приносят, а сегодня она всем нам очень даже пригодится.

– Ты права, – согласился Сцевин, – хватит о смерти.

Все время этого разговора Фений и его солдаты молча стояли в отдалении – по протоколу им запрещалось обозначать свое присутствие, но я устал от протоколов.

– А ты что думаешь, Фений? – спросил я.

Преторианец вздрогнул от неожиданности:

– О чем, цезарь?

– О возничих. Ты за какую фракцию болеешь? Кто твои фавориты – Зеленые, Синие, Красные или Белые?

– Я… Я… Красные.

Вестин хмыкнул.

– Красные? Как ты можешь? – Я повернулся к его солдатам. – А вы?

Оживи я статую, она и то удивилась бы меньше.

– Я всегда на стороне Фения, – сказал Субрий.

– И я, – поддакнул Сульпиций.

– Какая скука, – протянул Вестин. – Вы что, все друг за другом повторяете? Предпочитаете одно и то же вино, одних и тех же женщин и музыку?

– Я не люблю музыку, – ответил Сульпиций.

Вестин рассмеялся:

– Не буду спрашивать, любишь ли ты женщин и вино. Ответ наверняка будет отрицательным. Аскеты обычно к ним равнодушны.

– Аскеты – лучшие солдаты, – заступился за преторианцев я.

– Образ жизни большинства солдат сложно назвать аскетичным, – возразил Латеран. – Ты когда-нибудь видел, как они ведут себя в городе, когда их отпускают в увольнение? Всем советую запирать дома жен и дочерей и прятать амфоры с вином.

Все, кроме Сульпиция и Субрия, рассмеялись, даже Фений сдержанно хохотнул.

А потом настал час – стоявший возле судейской ложи глашатай протрубил в фанфары и провозгласил:

– Император!

Я под ликующие крики зрителей подошел к нему, встал рядом и возвысил голос:

– Сегодня мы открываем нашу новую арену. И пусть на ней веками оглашаются наши победы!

Далее, оставаясь на месте, я наблюдал за церемониальным шествием священников, которые несли бюсты и статуэтки богов, а вокруг них витал в воздухе фимиам. Почести воздавались не только богам, но и обожествленным императорам: Юлию Цезарю, Августу и Клавдию. Взор Цезаря был суровым и непреклонным, Августа – милостивым, Клавдия – бездумным.

За священниками следовали музыканты и танцоры, некоторые изображали воинов, но большинство – сатиров, которые в такт музыке энергично вертели обтянутыми в ослиные шкуры задами.

Когда они наконец завершили круг, на арену вышли рабы: одни выравнивали граблями песок, другие сбрызгивали трассу водой, чтобы прибить поднявшуюся пыль к земле.

Я вернулся в императорскую ложу.

К этому времени кушетку с богами – Юпитером, Юноной, Венерой, Аполлоном и маленькой Клавдией – со всем почтением передвинули к дальней стене. Я уже видел бюст моей малышки прежде, но боль в сердце это никак не притупило: я остро чувствовал ее присутствие у себя за спиной.

Заняв свое место, понял, что нервничаю, очень нервничаю, но нельзя допустить, чтобы кто-то это заметил. Вино я не пил, заранее договорился о подмене, и теперь только изображал, будто пью.

Гости живо переговаривались и с нетерпением ждали первого заезда. Первый – всегда самый престижный, а в такой день он был престижным вдвойне.

– Отличная речь, цезарь, – похвалил Пизон. – Мы даже здесь тебя слышали: у тебя очень звучный голос.

– Услышали только потому, что толпа притихла, но это долго не продлится, – сказал я и, отпив глоток моего якобы вина, постарался расслабиться.

– Да, все это очень впечатляет, – сказал Латеран. – Ты обещал отстроить Цирк в короткие сроки и отстроил, но я все равно никак не могу понять, как такое возможно.

– Получаешь то, за что заплатил, – вставил насмешливый Вестин. – А мы щедро за все это заплатили.

– Все наши затраты оправданны в полной мере, – несколько натянуто произнесла Поппея, и я понял, что реплика Вестина ее задела.

– А как продвигается твой другой… проект? – поинтересовался Сцевин, не скрывая своего неудовольствия. – Тот, под который ушло четыре городских района из четырнадцати: Третий и Десятый целиком и Четвертый и Второй частично.

Поппея мельком глянула на меня, но я успел прочитать в ее взгляде: «Я тебе говорила – люди будут недовольны».

Я же, как моя мать, которая притворилась, будто не поняла, что крушение корабля было неслучайным, сделал вид, будто не понял, на что намекает Сцевин.

– Работа идет полным ходом. Проект еще не завершен, но скоро уже будет что показать первым избранным гостям, и ты, конечно, приглашен.

Обычно, когда говоришь кому-то, что он избранный, это обезоруживает.

Но Сцевин продолжал хмуриться.

– Буду рад принять вас всех и продемонстрировать первые завершенные залы, – пообещал я.

– А мы с радостью примем твое приглашение, – отозвался Пизон.

Но все остальные промолчали.

К счастью, приближающийся первый заезд положил конец этому малоприятному разговору.

Мы все придвинулись к ограждению ложи. Я достал свою линзу из отшлифованного изумруда в надежде, что она поможет мне лучше разглядеть то, что происходит на арене и особенно у финишной черты.

Колесницы заняли места в стартовых стойлах, ворота которых одновременно откроются, как только упадет удерживающая их веревка.

Места на старте распределялись с помощью жребия. Самой выгодной позицией была первая слева, та, что ближе к ограде, а самой невыгодной, соответственно, та, что справа и ближе других к трибунам. Тому, кто окажется в четвертой позиции, чтобы выйти вперед на первом повороте, потребуется подрезать три колесницы, а это очень опасный маневр. Команде, которой выпадет этот несчастливый жребий, остается полагаться только на свою скорость или крушение одного из соперников, что расчистит ей пространство для маневра.

В последний раз протрубила фанфара.

Магистрат, выступавший от моего имени, поднял руку с белым платком и провозгласил:

– Да начнутся игры!

И отпустил платок, который плавно упал на землю. Ворота распахнулись, и колесницы ринулись вперед.

Зеленый вытянул лучший жребий! Синий – худший!

Мы все вскочили на ноги и крепче ухватились за перила.

Лошади неслись по треку, маневрируя к его внутреннему краю.

А потом остановились. Судьи не опустили белую веревку – альба лине, которая натягивалась через одну треть трассы и служила гарантией от ложных стартов.

Подход к белой линии был частью гоночной стратегии. Пока веревка не опущена, приближаться к ней на полной скорости крайне опасно: команда может в ней запутаться, колесница перевернется, и лошади пострадают, возможно даже какая-то переломает ноги. Но если сдерживать лошадей, а веревку опустят, ты уступишь соперникам, которые все же решили рискнуть и набрали скорость.

Колесницы вернулись к стартовым стойлам.

– Что случилось?! Что не так? – заволновалась Кадиция, которая очень гордилась тем, что разбирается в правилах заезда. – Я ничего такого не заметила.

– Думаю, Белый стартовал раньше, чем упала веревка, – высказал свое мнение Латеран.

– Как такое может быть? Если не упала, то и ворота не открылись бы.

– Он их толкнул, и веревка обвисла, – объяснил Вестин.

О, вот это зрение!

Колесницы вернулись в стартовые стойла. Ворота закрыли.

Снова упал платок, и они во второй раз ринулись вперед, к белой линии.

Мчались так, что было ясно: если альба лине не опустят, лошади точно пострадают.

Но веревку опустили, и колесницы помчали к первому повороту в конце спины, где были установлены три огромные позолоченные колонны – меты, предназначение которых – не дать командам налететь на спину. Но часто колесницы врезались в сами меты, так что они не только предотвращали крушения, но и становились их причиной.

На первом повороте преимущество было у Зеленого, который шел по внутреннему кругу.

Деметрий, известный своим умением проходить повороты, не разочаровал. Коренная лошадь не сбилась с шага, а пристяжная мастерски направляла коренных в поворот по внутреннему кругу.

Белый и Красный шли сразу за Зеленым. Белый пытался приблизиться к ограде разделительной полосы, но ему не хватило скорости, и он уступил Красному. Выйдя на прямую, они поравнялись и начали теснить друг друга. А потом Красный прибавил и почти поравнялся с Зеленым.

– Смотрите! Красный собирается цеплять спицы! – завопил Латеран.

– Не сможет! – крикнула Кадиция. – Деметрий слишком умен, чтобы это позволить. – Она еще не закончила говорить, а Деметрий уже оторвался от Красного.

– Осторожней, Белый, он идет за тобой! – крикнула Поппея.

Вообще-то, кричали все. Трибуны просто ревели.

Красный сдвинулся влево, пытаясь зацепить спицы соперника, но тот чуть сдал, и у Красного ничего не вышло. А Зеленый, то есть Деметрий, все еще шел впереди.

– Что с Фламмой? – спросил Сцевин. – Я на него поставил!

Синий прилично отстал от первой тройки, но зато теперь свободно, без борьбы шел по внутреннему кругу.

Приближался второй поворот. Деметрий снова мастерски с ним справился, песок летел из-под правого колеса его колесницы, оставляя соперников в клубах пыли.

– Представляю, какая нагрузка на колесо, – качнул головой Латеран. – Может не выдержать до конца заезда.

– Да, на поворотах вся нагрузка на внешнее колесо, – согласился Вестин. – Слышал, некоторые, чтобы его усилить, скрепляют деревянный обод железным обручем.

– Это может утяжелить, а значит, замедлить, – громко высказался Пизон.

После пяти кругов порядок оставался прежним: первый – Деметрий из фракции Зеленых, за ним – почти вровень Красный и Белый, а уже за ними – Синий, Фламма.

Но на одиннадцатом повороте ситуация начала меняться. Деметрий, обходя меты, придержал свою команду и начал терять преимущество.

– Говорю же, это все из-за колеса! Оно отваливается! – кричал Латеран.

На трибунах фанаты Зеленых выли, визжали, рыдали и рвали на себе одежды.

На прямой Красный приблизился к Зеленому, но Деметрий снова набрал скорость и сохранил лидерство, хотя расстояние между ним и преследователями постепенно уменьшалось.

На следующем повороте он снова вынужден был замедлиться, но зато колесо не отвалилось. Выехав на прямую, ускорился. Соперники были совсем близко.

– Он проиграет! – кричала Поппея.

Приближался предпоследний поворот, и тут Красный вдруг свернул и обошел Деметрия по внешнему кругу.

– Красный, вперед! – крикнул наконец-то присоединившийся к нам Фений.

Я не мог понять: мне это кажется или у Деметрия начало вилять колесо? Проклятое слабое зрение!

Но на последней прямой колесо перестало вилять и Деметрий поравнялся с Красным. Остался один поворот.

И тут вдруг Фламма на полной скорости свернул на внешний круг и, ринувшись к спине, подрезал их обоих.

Красный врезался в мету, колесница потерпела крушение, а он сам приземлился на трек и быстро отполз в сторону, чтобы его не затоптали.

Деметрий умело свернул вправо, – так обошел мету, но потерял в скорости.

Белый остался позади.

Синий Фламма, сопровождаемый бурными аплодисментами и воплями зрителей, первым пересек финишную черту. Не важно, кто на него поставил, а кто нет, это было превосходное зрелище. Как говорится, вырвал победу у самого финиша.

– Не зря две его лошади – центенарии, – сухо заметил Вестин. – Надо было на него ставить. – Он хмыкнул. – Может, и поставил бы, да мне конюх моего дяди шепнул, будто одна из его лошадей потянула сухожилия. Тьфу ты!

– Впереди еще много заездов, – напомнил я. – Будет время отыграться.

Уставшие от напряжения, мы снова сели на свои места.

– А кто еще сегодня участвует? – спросила Поппея.

– Все на табличках со ставками, – сказал я и передал ей табличку из слоновой кости.

Поппея взглянула на нее и пожала плечами:

– Эти имена мне ни о чем не говорят.

Тогда Латеран взял у нее табличку и быстро просмотрел выгравированную на ней информацию:

– О да, будет один сицилиец, как же его там… Децим… А еще возничий из Афин, – говорят, он очень хорош, но здесь еще не состязался. И вот этот араб, он в свою команду отбирает только ливийских лошадей… – Латеран покачал головой. – Прекрасные лошадки, быстрые, но мелковаты, лошадей с широким шагом им не обойти.

– О, смотри! – воскликнула Кадиция. – Будет команда из Галатии. Это они используют железные подковы?

Вестин ухмыльнулся:

– Как Деметрий железный обруч на колесе?

– И это помогло, – заметил Латеран. – Но еще один поворот он бы не выдержал.

– Ну, значит, будет еще на что посмотреть, день только начинается, – удовлетворенно произнесла Поппея.

– Это точно, – поддакнул я.

XXIV

На пороге императорской ложи появился Тигеллин, и я встал ему навстречу. Коротко мне кивнув, он ослепительно улыбнулся моим гостям.

– Вынужден вас ненадолго покинуть, – объявил я. – Тигеллин организовал для меня поход в конюшни.

– А можно составить тебе компанию? – попросил Латеран.

Я знал, как он любит лошадей и скачки, и поэтому особенно тяжело было ответить отказом, но пришлось.

– Для посещения конюшен необходимо специальное разрешение, у нас оно только для императора, – сказал Тигеллин. – Лошадей перед заездами легко напугать и вывести из равновесия.

И прежде чем кто-то из гостей смог на это отреагировать, мы, покинув ложу, начали спускаться по проходу между трибунами.

Люди вставали со своих мест, громко меня приветствовали, осыпали цветочными лепестками, тянули руки, желая коснуться подола моей тоги.

– Цезарь! Цезарь!

Казалось, еще чуть-чуть – и они окружат меня, как стая бродячих собак.

Кто-то был в изодранной из-за случившегося во время последнего заезда одежде, кто-то напился с горя. Но многие, не стесняясь, обнимались и ласкали друг друга. Гонки колесниц предоставляют всем безграничную свободу действий.

Выйдя с арены, мы поспешили вдоль арочных стен Цирка на тренировочный трек возле конюшен, где ожидали своего забега лошади и колесницы.

Ворота бдительно охранялись, и только после того, как мы убедили стражу в том, что я действительно император, нам позволили пройти на трек.

Далее мы проследовали на территорию травянистого загона, где самостоятельно выгуливались несколько команд.

Тигеллин коснулся моего плеча:

– Уверен, что хочешь этого?

Когда-то давно, когда я был еще девственником, Тигеллин затащил меня в бордель, чтобы просветить в половом вопросе. Тогда он настоял на том, что я должен через это пройти. Теперь все было иначе. Я чувствовал странное возбуждение и нервничал почти так же, как в тот день, но при этом был уверен в том, что и как хочу сделать.

– Да.

Я долгие годы ждал, когда наступит этот день. И вот теперь рядом не было Бурра, который сказал бы, что это не приличествует императору. Не было Сенеки, который прочитал бы мне мораль. И не было матери с ее вечным неприятием моего интереса к гонкам на колесницах. Я чувствовал себя по-настоящему свободным – свободным, как те патроны на трибунах, – и был волен делать все, что пожелаю.

– Хорошо, – на ходу бросил Тигеллин. – Ланат прибыл с командой еще два дня назад, чтобы лошади могли отдохнуть перед гонками. Сегодня утром слегка их потренировал. Колесницу доставили вовремя. Костюм тоже. Так что все готово.

Я лично принимал решения о том, какой будет моя колесница, но при этом учитывал все рекомендации мастеров – конструкторов колесниц.

Итак, моя колесница должна быть максимально легкой, с гнущимся полом, колеса из композитных слоев дерева, причем одно укреплено железным обручем, именно так, как говорили мои гости в императорской ложе.

Мастера чувствовали, что я новичок, – да я и сам это прекрасно сознавал, – а значит, буду налегать на правое колесо сильнее, чем это делают опытные возничие.

– Нельзя допустить, чтобы колесо цезаря развалилось на его первых публичных гонках в Большом цирке, – сказал мастер-конструктор. – У тебя будет еще много гонок, но первая должна пройти успешно.

Он не имел в виду мою обязательную победу, просто говорил о том, что финиш должен быть достойным.

– Ланат – вон там. – Тигеллин указал в противоположную сторону загона.

Трава приятно пружинила под ногами, воздух был насыщен едкими запахами лошадиных шкур, лошадиного дыхания и навоза. Все пространство вокруг кишело теми, кто непосредственно участвовал в организации скачек.

Тут были: авриги – помощники возничих; кондиторы – ответственные за смазку колес; спарсоры – чистильщики колесниц; арментарии – конюхи, отвечающие за снаряжение, и мораторы – те, кто сопровождает лошадей в конце заезда. А также ветеринары для лошадей и лекари для возничих, шорники и хомутники, ответственные за воду в поилках, и тренеры.

Громко гудели людские голоса, откуда-то доносился лязг металла.

– Да тут все устроено сложнее, чем в управлении империей, – заметил я.

– На самом деле работников еще больше, чем ты здесь видишь, – откликнулся Тигеллин. – Прокураторы дроми разравнивают песок перед заездами, а «яйца»^[89] и «дельфинов» сдвигают при прохождении каждого поворота эректоры. Ты же не думаешь, что они сами двигаются? Есть еще специальные конюхи, которые разговаривают с лошадьми, пока тех ведут…

В этот момент мы подошли к Ланату, который стоял, расслабленно облокотившись на изгородь, но по тому, как он часто моргал, можно было догадаться, что он нервничает.

После обмена приветствиями Ланат махнул рукой в сторону моей четверки лошадей:

– Они тебя уже заждались, цезарь.

Шкура лошадей была тщательно вычищена, хвосты подвязаны, чтобы не запутались в поводьях. Лошади нервно пританцовывали, как будто что-то чуяли.

– Я думал, легкая тренировка их успокоит, – сказал Ланат, – но смотрю – все равно нервничают. Но больше с ними заниматься не стоит: заезд уже скоро.

Я похлопал иберийскую по холке:

– Я на тебя рассчитываю.

Иберийка научилась реагировать на мой голос и теперь потянулась ко мне, шкура у нее была теплой и гладкой, а дыхание горячим и влажным.

– Когда скажу «поворачивай» – поворачивай, – продолжил я. – Скажу «медленней» – беги медленней. Скажу «быстрее» – беги быстрей. Ты ведь все это уже знаешь, да?

Вместо ответа иберийка выдохнула подрагивающими ноздрями и прикусила меня за руку.

Потом я так же похлопал остальных троих. Они были разной масти, поэтому даже издали их легко можно было отличить одну от другой: серая – микенская, гнедая – сицилийка и вороная – каппадокская.

– Говорят, лучше, когда лошади в команде одной масти, и что у нас получилась слишком пестрая команда, но я думаю: вы все прекрасны, и вы из разных частей империи, а наша империя вмещает в себя все цвета радуги.

У меня от волнения вдруг сжалось горло, и я повернулся к Ланату с Тигеллином:

– Долго еще? Что запланировано до моего заезда? Мне пора переодеться?

– До тебя еще два заезда. Со всеми расчистками займет где-то час. Твоя одежда в приватной комнате.

Ланат проводил меня к левой комнате и удалился.

На скамье лежал сверток с одеждой, я медленно его развернул. В нем были упакованы кожаный шлем, кожаный ремень, кожаные ленты для обмотки голеней, нож и короткая, золотого цвета туника возничего.

Мой цвет. Цвет Сола.

Я снял и отложил в сторону свою тогу, а потом и тунику… Император уступал место небесному возничему.

* * *

Все было готово. Я стоял рядом со своей колесницей и внимательно ее осматривал. От нее пахло деревом и высохшей краской – сладкий, приятный запах. Погладил железный обруч на правом колесе. Он был очень тонким, но при этом обеспечивал деревянному колесу надежную защиту.

Ланат протянул мне чашу:

– Выпей это и станешь настоящим возничим.

Я понюхал предложенный напиток. Запах был противный и кислый, но сразу понял, что это напиток возничего – растворенный в уксусе сушеный и пережженный помет дикого кабана.

Считалось, что этот напиток, если я вдруг получу травму во время гонок, дарует мне исцеляющую силу, а также, если я вылечу из колесницы, не даст лошадям меня затоптать.

Я морщился, но выпил все до последней капли.

– Отлично! – Ланат принял у меня чашу.

– С кем я состязаюсь? И знают ли они, что я участвую в заезде?

– Все – ветераны скачек, но не знаменитости, – ответил Тигеллин. – Никакие изменения не вносились, просто именно такой состав был запланирован для седьмого заезда.

– Все – ветераны и ни одного прославленного. – Я ни секунды не сомневался, что это Тигеллин так все организовал. – Таким образом, если я приду последним, это не будет для меня позорно, потому как они опытные, а я новичок. И в то же время для меня будет почетно посостязаться с ветеранами гонок.

– Ну да, конечно, – сказал Тигеллин с таким видом, как будто только в этот момент посмотрел на ситуацию под таким углом.

– О моем участии в заезде уже объявили?

– Пока еще нет. Желаешь, чтобы объявили?

– Нет. Если публика меня узнает – хорошо; если нет – получу редчайшее удовольствие от того, что судить меня будут не как императора, а как возничего. Но будет справедливо, если остальные участники заезда узнают о моем участии. В любом случае на заезд мы выйдем бок о бок, так что они просто не смогут меня не узнать.

«О Юпитер, не допусти, чтобы они мне поддались. Юпитер, молю тебя, услышь меня!»

– Возничие преданы своему делу и с уважением относятся к своим собратьям. Правда, некоторые вполне способны за взятку сдать забег, – сказал Ланат. – Так что будет полезно пообещать им награду, если они будут состязаться на пределе возможностей и на время заезда забудут о том, кто ты. Я с ними поговорю. – И с этими словами он оставил нас с Тигеллином наедине.

– Ну что, час настал, – произнес Тигеллин. – Выложись по полной. – Он похлопал меня по плечу. – Как ты все эти годы выкладывался в заведении Воракс.

Я взошел на колесницу и сразу почувствовал, как под ногами прогнулся упругий пол. Надел шлем, собрал вожжи.

Коренные лошади были припряжены к дышлу, пристяжные бежали свободно, и править ими надо было по отдельности. Я обмотал вожжи коренных вокруг талии и надежно закрепил. Потом заткнул за ремень нож. Нож нужен для того, чтобы в случае крушения я мог быстро перерезать вожжи и так от них освободиться. Если этого не сделаю, лошади на скорости потащат меня по трассе и не просто убьют, а еще и жутко искалечат.

Но если честно, смогу ли я так быстро среагировать? Вожжи из крепкой кожи – за пару секунд не перерезать.

Я собрал вожжи в правой руке, левую оставил свободной для кнута. Но я не собирался хлестать своих лошадей, чтобы заставить их ускориться, для этого мне было достаточно просто прикоснуться кнутом к их холкам – я приучил их реагировать не только на мой голос, но и на прикосновение кнута.

Я посмотрел на плавно изогнутые, блестящие, недавно вычищенные спины. Хвосты лошадей были подвязаны в узел, в гривы вплетены жемчуг, сердолик и малахит, а их нагрудники увешаны амулетами. К нагруднику иберийки я на удачу прикрепил кольцо Германика. И еще – шею каждой лошади украшала золотая лента. На этих гонках моим цветом был золотой.

Конюший, который должен был провести нас к стартовым стойлам, взял коренную лошадь за уздечку, и мы медленно двинулись к воротам. За нами следовали другие четыре колесницы.

Когда до цели оставалось совсем немного, я, подняв руку, приказал всем остановиться. Мне надо было переговорить с моими соперниками-возничими. Я развернул колесницу так, чтобы смотреть в лицо каждому.

Все лошади в команде Красного были гнедыми, а сам колесничий выглядел совсем молодым. Тяжелый шлем скрывал его волосы, так что я не мог увидеть, светлые они или темные, но глаза были карие. Полные губы были плотно сжаты.

Зеленый возничий был высок, из-под его украшенного орнаментом шлема выбивались волнистые светлые волосы. Я подумал, что он, скорее всего, из Галлии или откуда-то еще севернее. Может, бритт? Его левая рука была покрыта татуировками в форме треугольников, кругов и точек. Команду он подобрал себе смешанную: пара очень крупных лошадей с длинными ногами и пара лошадей поменьше, но с виду очень мощных. Последние были припряжены к дышлу и обеспечивали колесницу тягловой силой.

Синий был одет так, словно хотел привлечь к себе внимание: на кожаном шлеме вытиснены этрусские узоры, а туника отделана бахромой. Лошади у него были ничем не примечательные, разве что одна выделялась своей неухоженностью и клочками свалявшейся шерсти по всему крестцу и спине.

Лицо Белого возничего было обветренным, с задубелой кожей, что выдавало в нем ветерана многих гонок. И значит, он – осторожный возничий. Пизон ведь сказал, что век успешных возничих короток, а чтобы быть успешным, надо быть агрессивным. Да, я смогу его обойти.

Все смотрели на меня, и не только потому, что я остановил наше продвижение к стойлам.

– Да, я – император, – начал я.

Синий тут же снял с головы шлем.

Другие собрались последовать его примеру, но я опередил:

– Не надо. Именно об этом я и хочу вас всех попросить. На время заезда забудьте о том, кто я, и состязайтесь так, как всегда состязаетесь. И со мной состязайтесь как с равным, не больше и не меньше, и этим вы окажете мне великую честь.

Я боялся, что это невозможно, но все-таки…

– А теперь вытянем жребий и примем то, что нам предназначено.

Белый просто улыбнулся, но я не смог понять, дружеская это улыбка или враждебная. Остальные трое смотрели на меня с непроницаемыми лицами, а Синий снова надел шлем.

Судья принес некое устройство, вроде деревянной шкатулки, в одной части которого были выдолблены пронумерованные каналы, а в другой – лежали пять разноцветных шариков. Судья быстрым движением закрыл «шкатулку» и перевернул ее вверх дном. Шары из первой части перекатились во вторую и с тихим стуком остановились. Итак, наши места распределены.

Судья продемонстрировал нам результат. Желанный первый номер достался Белому; второй – мне; третий – Синему; четвертый – Зеленому; а пятый, означавший самую худшую позицию на старте, – Красному.

Хотя стойла были достаточно широкими, чтобы вместить колесницы, лошадям там явно не нравилось. По обе стороны стойла были установлены столбы с головой бога скорости Меркурия. Сегодня мне очень пригодилась бы его помощь.

Протрубили фанфары, ворота открылись, перед нами простирался трек. Он был просто огромным и выглядел совсем не таким, каким я видел его с высоты трибун. Но эти мысли лишь на долю секунды промелькнули у меня в голове – заезд начался, все колесницы ринулись вперед.

Моя команда была быстрой, я видел, что мы идем вровень с первым и третьим номером, но впереди нас поджидала альба лине.

Гнать лошадей или проявить осторожность? Мои лошади уже мчались галопом, я приучил их переходить на этот темп прямо на старте, минуя все промежуточные. Альба лине была все ближе, но я не стал придерживать лошадей.

Белый вырвался вперед. Если веревка останется натянутой, он споткнется первым, веревка в этот момент опустится, что даст всем остальным возможность пересечь линию без потерь и спокойно остановиться.

Но веревку опустили, и мы пересекли белую линию. С этого места трек шел вдоль спины по прямой до первого поворота.

Для того чтобы сделать крутой поворот, надо было приблизиться к ограде разделительной полосы. Я попытался сманеврировать влево, но Белый постоянно меня блокировал. Он словно дразнил меня, провоцировал выйти вперед, но не пропускал.

Я мельком глянул в его сторону. Его лошади бежали уверенно, но не слишком быстро. Мое первое суждение о нем оказалось верным: он был осторожным, но, кроме этого, еще и очень умелым возничим.

Подрезать его не удастся, придется обходить, дистанция увеличится, но я смогу это сделать. Приняв решение, я сдвинулся вправо и скомандовал лошадям бежать в полную силу. Мы набрали скорость и поравнялись с Белым. Вот теперь я его обойду! Но старый возничий повернул ко мне голову, и я снова увидел эту его улыбку… И тут его лошади рванули вперед.

Я приказал своим сделать то же самое, но они бежали недостаточно быстро, как будто даже не пытались выложиться. Недостаточно быстро… Как такое может быть?

Тигеллин меня предупреждал, что упряжка быстра настолько, насколько быстра самая медленная лошадь. А в моей команде ни одна не могла сравниться по скорости с иберийкой.

В общем, я отстал и дальше шел за Белым по внутреннему кругу. И только я проделал этот маневр, Синий обошел меня и поравнялся с Белым. Теперь меня блокировали две команды. Я оказался заперт.

Трибуны взревели, – я это слышал, но воспринимал рев как обычный фоновый шум, не больше.

Первый поворот.

Я крепко схватил вожжи, но они скользили в моих мокрых от пота руках. Слава богам, иберийка продемонстрировала свои лучшие качества и уверенно провела нас вокруг мет, а каппадокская мастерски удержала колесницу от заноса вправо.

Вправо! Я посмотрел на правое колесо, но не увидел ничего, кроме клубящегося песка.

Начался второй круг. Все колесницы оставались на тех же позициях. Вернее, не все, а первые три. Тех, кто шел сзади, я не видел.

После следующего поворота уже на прямой Белый и Синий столкнулись, когда Синий попытался пойти на обгон. Белый взлетел в воздух, его колесница подпрыгнула и рухнула на трек, превратившись в щепы, колеса продолжали крутиться сами по себе.

Возничий сумел освободиться и, добравшись до разделительной полосы, скрючился возле нее. Его лошадей разбросало по всей ширине трассы.

Я сделал все, что мог, чтобы не наскочить на них, и успел увидеть их вытаращенные от ужаса и боли глаза.

Удачно миновав место крушения, я вышел вперед. Синий остался позади, но, оправившись после столкновения, начал сокращать дистанцию между нашими командами.

Когда мы проходили место столкновения на следующем круге, трек уже очистили от обломков, а на обочине лежали две мертвые лошади. Возницу, видимо, унесли на носилках.

Боковым зрением увидел справа какое-то мутное пятно. Зеленый приблизился и пытался меня обойти. Я подогнал свою команду, но он все равно меня обогнал, а за ним это сделал и Синий.

Теперь я шел третьим. Красный держался позади, но я не знал, насколько он от меня отставал. Или, может, тоже потерпел крушение и сошел с дистанции?

Впереди Синий с Зеленым боролись за первенство. Они пытались цеплять соперника за колеса и даже хлестали друг друга кнутами. Оба преодолевали повороты и при этом не теряли своих позиций.

Но потом команда Зеленого начала понемногу замедляться. Должно быть, его лошади принадлежали к породе быстрых, но не очень выносливых, и теперь это начало сказываться.

Зеленый сдавал позиции. Синий это заметил и прибавил в скорости, деморализовав соперника, который уже не мог выжать достойную скорость из своей команды. В конце концов Зеленый отстал, но все еще шел впереди меня.

Очередной поворот.

В этот раз мою колесницу занесло, но, хвала богам, в сторону трибун, а не к смертоносным метам. Каппадокская не смогла в достаточной мере стабилизировать команду, и поворот получился шире, чем хотелось бы. Каппадокская начала выдыхаться?

Теперь Красный шел прямо за мной.

Весь заезд каждый мой нерв, каждый мускул были напряжены до предела, а время как будто зависло. Я видел, что делается на треке, но картинка разворачивалась медленно, словно я плыл или летел по воздуху. Хотя в реальности все происходило так быстро, что мое сознание не успевало это усвоить.

Я никогда не испытывал подобных ощущений: эйфория и полная концентрация внимания; страх и неудержимое стремление вперед. Таковы гонки на колесницах. Эмоции публики многократно усиливаются и передаются возничим.

Внезапно моя команда словно обрела второе дыхание. Мы рванули к следующему повороту. Я мог править иберийкой одним только голосом, мне даже не надо было касаться ее кнутом.

Идеально пройдя поворот, мы сократили дистанцию с лидером, теперь я шел сразу за Зеленым.

– Вперед! Вперед! – кричал я своей команде.

Лошади подчинились и помчались быстрее, как будто сумели задействовать все сохранившиеся у них резервы.

Рывок – и мы обошли Зеленого по внешней стороне. По внешней! Мы увеличивали дистанцию и при этом набирали скорость!

Последний поворот.

О, прошу, сделай это идеально! И я снова подал команду иберийке, но в этот раз мы не смогли пройти поворот так же круто, как предыдущий, и дистанция между мной и Синим увеличилась.

Обойти лидера было уже нереально.

Вот тебе и ничем не примечательные лошади. Да, они были не ухожены, но при этом оказались невероятно, неправдоподобно быстрыми.

Впереди – финишная линия.

Толпа ревет громче раскатов грома. Боковым зрением вижу движение на трибунах, но все мое внимание сконцентрировано на лошадях.

Мы пересекли финишную линию на полной скорости и продолжали бег до самого конца прямой, пока лошади не перешли на спокойный шаг.

Там подождали, пока финишируют остальные.

Зеленый пришел сразу за мной, а уже за ним – Красный.

Возле судейской ложи мы выстроились в том порядке, в каком достигли финиша.

Двое судей вышли на поле и наградили Синего венком победителя.

Потом подошли к моей колеснице.

– Великолепный заезд, цезарь!

Меня наградили лентой за второе место, Зеленого – лентой за третье.

Я сошел с колесницы. Твердая земля не подарила уверенности, у меня подгибались ноги. Я прикоснулся к железному обручу на правом колесе: он был горячим от трения и скорости, но он выдержал.

Подойдя к своей команде, я потрепал каждую лошадь по загривку и сказал им, как я ими горжусь. Кольцо Германика все еще было прикреплено к нагруднику иберийки, оно действительно принесло нам удачу.

Второе место. Я состязался в Большом цирке и занял второе место!

Тут я испытал настоящее потрясение от масштаба этого достижения.

Ко мне подошли мои соперники-возничие.

– Отличный дебют, – похвалил Зеленый.

– Как видишь, мы не дали тебе победить, – сказал Синий.

Белый, над которым уже поработали врачи, подковылял на костылях, голова у него была перебинтована.

– Да нет, на самом деле все было подстроено… Ты что, не заметил? – И он рассмеялся, правда его смех напоминал, скорее, болезненный хрип. – Я специально напросился на столкновение, лишь бы доказать, что не поддавался тебе.

– Твоя преданность впечатляет, – сказал Красный.

– А я благодарен вам всем, – произнес я. – Вы даровали мне то, что не имеет цены.

С трибун на арену хлынула толпа и, прежде чем кто-то из возничих успел мне ответить, оттеснила их в сторону.

Меня окружили перевозбужденные люди. Они выкрикивали мое имя, размахивали пальмовыми ветками, цветными платками и лентами. Ни одна лента, ни один платок не были золотыми, потому что никто не знал о том, что я буду участвовать в гонках, но все остальные цвета были здесь, и люди забрасывали меня ими.

Вслед за лентами и платками в воздух полетели венки и цветы.

– Наш император!

– Наш бог! Само солнце!

– Освещает нас!

Они пытались дотянуться до меня и поднять над собой, но быстро сбежавшая с трибун группа преторианцев не давала этого сделать.

– Прочь! Назад! Руки прочь! – рычали они, обнажив мечи.

Я слегка подтолкнул солдат в спины:

– Пустите их. Это их… Это наш день.

Услышав «наш», толпа взревела, и один мощный римлянин громадного роста в одно мгновение усадил меня к себе на плечи и завопил:

– Узрите нашего императора! Императора, который отважился, на что никто другой не отваживался!

Народ на трибунах – а людей там было еще предостаточно – отвечал радостными криками.

И так, верхом на огромном римлянине, под ликующие крики публики на трибунах, я сделал полный круг по арене Большого цирка. Я смотрел на своих людей, чувствовал под собой крепкие плечи, и в этот момент любил римлян так же страстно, как они любили меня.

XXV

Когда я вернулся в свои покои во дворце, уже наступили сумерки.

Я был воодушевлен сверх всякой меры, моя грязная туника пропахла потом, с цветочных венков на шее осыпались увядшие лепестки. Усталость еще не наступила, наоборот, я чувствовал себя всесильным, как бог.

Поппея ожидала меня, сидя на кушетке с ножками из слоновой кости. Но вместо того чтобы встать и броситься ко мне с распростертыми объятьями, как это делали римляне на арене Большого цирка, она лишь слегка вскинула голову. И она не улыбалась.

Я остановился на полпути.

– Ну и зрелище ты устроил! – ледяным тоном произнесла она. – Мне было жутко неловко. Хороший же сюрприз ты мне преподнес. Мог хотя бы предупредить.

– Посвящен был только Тигеллин. Так было задумано.

Интересно, остальные в императорской ложе тоже так среагировали?

– Я не только боялась, что ты пострадаешь… или еще что похуже… Я испытывала стыд оттого, что император выступает перед сотней тысяч людей. Возничий! Возничие – это рабы, а не представители высшего класса! Я уж не говорю об императоре! Ты покрыл себя позором, как ты не можешь этого понять?

Я смотрел на Поппею, на ее идеальное лицо. Она смотрела на меня с осуждением.

– Ты ошибаешься. Все было совсем не так. Римляне гордились мной. По сути, они и сегодня напрямую меня короновали. Так что, если смотреть с этой стороны, именно сегодня настоящий день моего восшествия на престол.

– Тебя десять лет назад возвели на престол преторианцы и Сенат. Они важны для тебя, а не сброд и чернь. – Поппея погладила золотое с изумрудами ожерелье у себя на шее. – Любовь простолюдинов ничего тебе не дает и даже лишает уважения тех, кто обладает властью.

– Властью? Если у них есть власть, то только потому, что я им это позволяю. Одно мое слово – и они лишатся всякой власти.

Я подошел к Поппее и сел рядом. Мне хотелось, чтобы она меня обняла и пусть запоздало, но поздравила с успехом. Ведь в этот день я действительно совершил нечто достойное награды и похвалы.

Но вместо этого она зажала нос двумя пальцами:

– От тебя несет лошадьми… и вонью грязной толпы.

– Для меня это самый сладкий запах, – парировал я.

– Почему ты это сделал? Почему именно гонки колесниц?

– Потому что с самого детства хотел это сделать.

– Но ты больше не ребенок. Или я ошибаюсь? Потому что ведешь ты себя именно как ребенок.

– Если я так себя веду, то лишь потому, что глубоко внутри меня еще живет этот ребенок.

Я вытянул ноги и пошевелил ступнями. Из сандалий на мраморный пол императорского дворца посыпался песок с арены Большого цирка.

– Детство – это этап жизни, который, когда взрослеешь, надо оставить позади, – нравоучительным тоном произнесла Поппея.

– Нет, им надо дорожить, потому что детство – самая первая, самая истинная часть нашей жизни.

Во мне всегда жил страх, что это когда-нибудь случится, что, когда я стану взрослым мужчиной, суть настоящего Нерона будет утеряна, утонет в море лишенных сновидений дней. Но я смог его сохранить, он все еще жил внутри меня и сегодня явил себя во всем своем блеске.

– Именно наше детское «я» делает нас ближе всего к богам.

И это правда. Сол явился ко мне во сне. И он пришел ко мне сегодня. Он не являл себя на собраниях моего консилиума.

Поппея смягчилась и положила голову мне на плечо, даже позволила смятым розам у меня на шее запутаться у себя в волосах.

– Я полюбила тебя за твое мальчишество, за твою лучезарную юность… Но это становится немного утомительным. – Поппея погладила меня по щеке и целомудренно поцеловала. – Я люблю юношу, но хочу мужчину.

За окнами в потускневшем небе летели смутные черные силуэты – это стаи птиц отправлялись на ночлег.

– И ты получишь его, – пообещал я. – Прямо сейчас.

Идеальный финал идеального дня.

* * *

Вдохновленный успехом на гонках колесниц, я разослал сенаторам, моим друзьям и администраторам, а также простым гражданам Рима приглашения на открытие Золотого дома. Оно было назначено на полдень седьмого дня декады празднований в честь десятой годовщины моего императорства.

– Но сначала ты должна осмотреть его вместе со мной, – заявил я Поппее. – Хочу увидеть его твоими глазами.

– Дворец уже закончен?

– Не вполне, но достаточно для того, чтобы мы смогли хорошо провести там время.

Этот разговор происходил за неспешным завтраком в нашей малой столовой. Мурриновые кубки со свежим персиковым соком светились на солнце. Поппея подняла один и залюбовалась игрой света. Потом вздохнула:

– Я не очень хорошо себя чувствую. Может быть, в другой день?

– Мы можем взять паланкин. Я не позволю, чтобы это было для тебя утомительно, – сказал я. – А сегодня идеальный день для осмотра дворца.

Поппея откусила кусочек сушеного финика.

– Хорошо. Но есть ли там место, где я смогу прилечь, если вдруг понадобится?

– Распоряжусь, чтобы туда доставили кровать, – пообещал я.

* * *

На Оппий с его изящными крытыми галереями и садами нас подняли на паланкине.

Мы стояли на вершине холма и смотрели на город, на растущий дворец и сверкающее на солнце искусственное озеро, которое только недавно наполнили водой из акведука Клавдия.

– Дворец-резиденция будет готов принять нас ближе к зиме, а озеро, как видишь, уже наполнено водой. Сады еще продолжают высаживать, ведутся ландшафтные работы, животных запустим в последнюю очередь.

– А павлины у нас будут? – спросила Поппея. – Мне так нравятся павлины.

– Я уже заказал дюжину у нашего поставщика с Сицилии.

– И присматривать за всем этим будет колоссальная статуя. – Поппея хихикнула. – Кстати, как там Зенодор? Справляется с работой?

Насколько я знал, работа над статуей продвигалась медленно и даже в самом лучшем случае займет много времени.

– Все хорошо, справляется, – коротко ответил я.

Над холмом задул сухой ветер, он принес с собой опавшие листья. Они кружили в воздухе и, падая на землю, гонялись друг за другом у нас под ногами. Мы придавили несколько, наслаждаясь их тихим хрустом.

Я указал на открытое пространство за раскинувшимися на вершине холма садами:

– А вон там я планирую построить термы с серной и морской водой. Но это позже.

– Слава Зевсу! – воскликнула Поппея. – Хоть что-то ты отложил на потом! Это ты так пытаешься экономить?

Я рассмеялся:

– Может быть. Идем осмотрим сам павильон.

Я взял Поппею за руку, и мы спустились по склону холма на широкую каменную террасу, на которую выходили открытые помещения павильона.

Фасад павильона уходил вдаль, на сколько хватало глаз.

– И где же он заканчивается? – ахнула Поппея.

– Ты же видела план и знаешь, что он двенадцать сотен футов в длину и вмещает две сотни комнат.

– Но план не дает представления о том, каким будет проект в реальности. О боги, это… это так…

– Расточительно?

– Нет, не это слово я пыталась подобрать. Опасно. Политически рискованно строить подобный комплекс.

– Этот комплекс отвечает нашим потребностям. В центре Рима должно быть место для искусства, собраний и торжеств. Только жилые императорские покои останутся недоступными для публики. Вот увидишь, это место будет востребовано, и очень скоро римляне будут удивляться тому, что они могли обходиться без подобного комплекса.

«И он удовлетворит другую, более важную потребность. Этот комплекс будет отражать славу Сола и станет его избранным местом обитания».

Поппея не ответила.

– Идем же! – Я увлек ее внутрь павильона.

Каждый зал выходил на террасу, никаких внутренних дверей не было, и солнечный свет свободно проникал во вторые ряды комнат и еще дальше. Покрытая позолотой штукатурка в разы усиливала свет. Стекло и драгоценные камни сверкали, улавливая солнечные лучи.

– Теперь видишь, почему я назвал этот комплекс Золотым домом? – спросил я. – Свет и золото вместе делают этот дворец Домом Солнца.

«Бог Солнца. Сол. Открытие его Дома возвестит о наступлении золотого века Рима».

Поппея прошла по периметру первого зала, в восхищении разглядывая яркие фрески и мраморную мозаику.

– Это один из небольших залов, есть и гораздо большие, – сказал я и повел ее в перистиль^[90]. – Но свет проникает даже сюда.

И тут Поппея ахнула.

Шум воды достиг наших ушей, в дальнем конце перистиля водопад наполнял огромную, выложенную порфиром чашу шириной как минимум футов десять. Мы встали у ее края. Вода была такой чистой, что можно было без труда разглядеть дно. Перекатываясь через край чаши в специально спланированном месте, вода стекала в канал и уходила из перистиля.

– Это еще не все! – Я повернул в другой зал.

Этот был посвящен Одиссею. Мозаика на потолке изображала сцену, когда Одиссей предлагает Полифему чашу с вином, первую из многих, которые в результате свалят пьяного одноглазого великана с ног.

– Потолочная мозаика – первая в своем роде.

– У меня закружилась голова, – сказала Поппея. – Хватит с меня красот.

– О нет, ты должна это увидеть. Должна увидеть раньше, чем увидят гости, чтобы, когда они от восторга испытают самое настоящее потрясение, ты могла оставаться спокойной и безучастной.

Мы прошли дальше в восточном направлении, к просторному внутреннему саду, где я планировал встречать своих первых гостей.

– А теперь закрой глаза, – попросил я Поппею. – Не волнуйся, я тебя поведу.

Я взял ее за руку, и мы вошли во внутренний двор.

– Мы вне помещения, – сказала Поппея. – Я чувствую солнце и свежий воздух.

– Глаза пока не открывай.

Я повернул налево, на террасу, и шагал, пока мы не подошли к большому открытому входу.

Мы вошли внутрь, и я провел Поппею почти в самый центр помещения.

– А теперь открывай.

Мы стояли в восьмиугольном зале. Солнечный свет проникал через круглый проем в сводчатом потолке и падал на пол из ослепительно-белого мрамора. Круг на полу был таким ярким, что на него больно было смотреть.

Поппея, не произнеся ни слова, вскинула голову и удивленно посмотрела вверх. Потом повернулась ко мне:

– Прости, я все время расспрашивала тебя так, будто это обыкновенный императорский дворец. Я не знала, что он по своему убранству может соперничать с жилищем богов.

Я притянул ее к себе, так что теперь мы стояли плечом к плечу.

– Такое огромное открытое пространство… Купол словно парит в воздухе. На чем он удерживается? Колонн я не вижу, – не понимала Поппея.

– На восьми опорах, а не видишь ты их потому, что они встроены в стены. – И я указал ей на одну из таких опор.

– Это просто чудо! – восхитилась Поппея.

– Чудо, сотворенное с помощью Целера и Севера, – сказал я.

И только после того, как наши глаза привыкли к яркому свету, Поппея смогла увидеть и оценить расставленные в восьмиугольной комнате произведения искусства: привезенные из Пергама бронзовые статуи, изображавшие гибель галатов во время той страшной резни; амазонка из Афин; статуя жреца из Трои^[91] с двумя его сыновьями в момент, когда на них нападает морская змея. Последнюю я приказал доставить с моей виллы в Антиуме.

– Это пространство я отдам под галерею искусств, композиция будет постоянно меняться. Пять залов, соседствующие с этим октагоном, являются частью комплекса и также могут быть задействованы в качестве галереи. В самом большом есть водопад и фонтан.

Посвящать Поппею в секрет вращающегося диска я не стал, решил оставить хоть что-то, чему она поразится вместе с гостями.

Поппея прошла в зал, где вода каскадами стекала в фонтан. Этот зал украшали мозаики на морскую тему: синие волны, рыба, морская звезда, раковины.

Присев на край фонтана, Поппея опустила пальцы в воду.

– Здесь так спокойно, – с нежной улыбкой произнесла она.

И действительно, здесь не было слышно обычного для водопадов плеска, только тихое журчание воды.

Я присел рядом с Поппеей.

– Но я все равно как-то не очень хорошо себя чувствую, – сказала она. – Уже доставили кровать, на которой я могла бы немного отдохнуть?

Я встал:

– Пойду посмотрю.

Кровать я распорядился доставить в зал Гектора, который был неподалеку. Этот зал располагался всего в нескольких футах от октагона, я быстро туда заглянул и убедился, что кровать уже на месте.

– Да, она тебя ждет, – сказал я, вернувшись к Поппее.

Поппея, не обращая внимания на убранство зала, прошла к кровати, легла на спину и закрыла глаза.

– Даже не понимаю, что это такое. Накатывает в течение всего дня. – И она сделала несколько глубоких вдохов и выдохов.

– Ну тогда отдохни.

«Одна из привилегий императора: где бы ты ни захотел прилечь отдохнуть, кровать у тебя всегда будет».

Спустя несколько минут Поппея начала проявлять интерес к окружающей обстановке.

– А это что за сюжет? – спросила она, указывая на одну из выполненных Фабулом фресок, которая располагалась в верхней части стены.

Фреска была в нарисованной раме коричневых, синих и охристых цветов. Мужчина в шлеме с щитом и очень длинным копьем стоит перед женщиной с ребенком на руках. Они изображены на фоне города, и там, у ворот, видна еще одна фигура в плаще.

– Это прощание Гектора с Андромахой перед его встречей с Ахиллом, – ответил я.

– Так, значит, это их последнее прощание… – проговорила Поппея. – Почему ты выбрал именно эту сцену?

– Потому что мне интересны человеческие стороны персонажей «Илиады», а не героические. Именно это прощание, а не бой с Ахиллом – самый смелый и трудный для Гектора поступок.

Поппея обратила внимание на точно такую же раму, которая пока еще пустовала:

– А здесь что будет?

– Пока не решил, – признался я.

– Тогда позволь мне. Прошу, пусть Фабул изобразит Протесилая с Лаодамией. Это первая трагедия Троянской войны. – Поппея села на кровати. – Когда весть о гибели любимого мужа достигла Лаодамии, она в отчаянии стала умолять богов позволить побыть с мужем всего три часа, и боги смилостивились. Если с тобой когда-нибудь что-то случится – чего я так боялась во время гонок колесниц, – я буду молить богов о том же.

У меня холодок пробежал по спине.

– И я, случись что-то с тобой, буду молить о том же. Еще три часа… всего три часа. Но сейчас в нашем распоряжении бесконечные часы, – по крайней мере, я так чувствую. Так будем же их лелеять и наслаждаться ими, пока они у нас есть!

Я запретил себе даже думать о том, что когда-нибудь Поппеи не будет рядом, и зарылся лицом в ее волосы:

– Да, я закажу Фабулу этот сюжет. Обещаю.

XXVI

Я не сомневался в том, что на разосланные мной приглашения откликнутся тысячи римлян, но попросил членов моего литературного кружка прийти раньше других, чтобы я мог провести для них приватную экскурсию по дворцу.

Наши встречи прекратились, и я хотел их возобновить, и лучшим стимулом для этого могла стать располагающая к творчеству атмосфера.

Первым явился Петроний. Я не видел его с того нашего посвященного Пану собрания в лесу.

– Я вернулся в Кумы, – сообщил он. – Все эти пыль и шум в строящемся Риме… для меня это слишком. Дай знать, когда все закончится.

Мы стояли на каменной террасе с видом на озеро и ждали остальных.

– Ты, должно быть, происходишь от древних вавилонян, – продолжил Петроний. – Как еще объяснить эти висячие сады? – Он указал на опускающиеся по склону, увитые виноградной лозой террасы. – Но с другой стороны, этот дом… похоже, на него тебя вдохновил Персеполис^[92].

– Намекаешь на то, что я – Навуходоносор и Дарий в одном лице?

Петроний не рассмеялся и не отмахнулся от такого моего предположения.

– Ну, в тебе есть эдакая, свойственная Востоку, но никак не Риму, любовь к роскоши, – вместо этого заявил он. А затем, несколько озадаченно оглядев меня, спросил: – Что это на тебе?

Для приема я отказался от тоги и остановил свой выбор на длинной, вышитой золотыми нитями тунике. Я знал, что она означает, но это был мой секрет. Если бы я явился на открытие Золотого дома в любой другой одежде, это было бы прямым оскорблением Сола.

– Я назвал этот комплекс Золотым домом, так что мой наряд – отражение этого решения.

Петроний приставил ладонь козырьком ко лбу:

– Именно – отражение. Он блестит.

Как солнце, так и должно быть.

– Написал что-нибудь в Кумах? – поинтересовался я, желая сменить тему.

– Да, закончил еще несколько глав моего «Сатирикона».

Я хотел сказать, что мне не терпится их прочесть, но тут одновременно явились Спикулус с Луканом, и я повернулся им навстречу.

Спикулус – гладиатор, увлекающийся поэзией, – широко улыбнулся и чуть склонил голову:

– Приветствую тебя, цезарь!

– Чему обязаны такой чести? – спросил стоявший рядом с ним Лукан.

Его вопрос удивил меня.

– Вы – мои друзья. Мы все увлечены поэзией и писательством, потому я и пожелал принять вас первыми.

– Воля твоя, – легко ответил Лукан.

– Твое приглашение – честь для меня, – сказал Спикулус. – Я не могу принять его как должное, ведь я не сенатор, а всего лишь гладиатор.

– В доме муз все равны, – заверил его я.

Тут наконец появился Пизон в своей лучшей сенаторской тоге.

– Я опоздал? – виновато спросил он.

– Вовсе нет, – ответил я и предложил: – Давайте немного постоим тут и осмотримся. Если есть какие-то вопросы касательно комплекса, прошу, задавайте их, не стесняясь.

Я посмотрел на долину. Время приближалось к полудню, октябрьское солнце разворачивалось к югу. Скоро оно во всю свою силу осветит павильон. Со стороны долины дул легкий, пахнущий опавшими листьями бриз.

Не дождавшись вопросов от гостей, я предложил:

– А теперь давайте пройдем во дворец.

И я провел их в первую открытую дверь, а потом по лабиринту залитых солнечным светом комнат – в зал с фонтаном и посвященными Одиссею мозаиками.

Но теперь здесь появилось кое-что еще: напротив фонтана стояла величественная мраморная статуя, а на стене рядом нашла свое место фреска с играющим на лире Аполлоном, которую я спас из руин возле дома Августа.

На полу из черно-белого мрамора разместились мягкие кушетки тех же цветов. Архитектурное решение подразумевало, что этот зал будет освещаться естественным светом, но на полу все равно было расставлено несколько бронзовых ламп.

Я обвел рукой зал:

– Это будет наше убежище, место, посвященное искусству.

– А это… Терпсихора? – спросил Петроний.

– Да, муза лирической поэзии, – кивнул я. – Она более других подходит для наших собраний.

– Но это не оригинал, – сказал, вскинув голову, Лукан и, критически разглядывая статую, обошел ее вокруг.

– Естественно, не оригинал, – сказал Петроний. – Пракситель^[93] работал с бронзой. Всем об этом известно. А это – мраморная копия.

– Гладиаторы не настолько сведущи, – проронил Спикулус.

– Ты – эксперт в той области, где твои знания имеют решающее значение, – заверил его я. – Там, где слова слабы и бесполезны и только меч предлагает защиту.

– Но я здесь для того, чтобы улучшить свое владение словом, а не мечом, – отозвался Спикулус.

Пизон встал напротив фрески.

– Это мне созвучно, – сказал он.

– И мне, – согласился я.

При внутреннем освещении цвета фрески были мягче и теплее, и это благотворно сказывалось на качестве изображения.

Я жестом пригласил всех сесть и сам тоже расположился на кушетке.

– Петроний работал над своим «Сатириконом», – сообщил я. – Признаюсь, я в последнее время, по очевидным причинам, забросил сочинительство. А вы? Только вне Рима атмосфера способствует продуктивной творческой работе.

Спикулус немного поворочался, пытаясь выбрать наиболее удобную позу для своего могучего тела.

– Арены были закрыты, тренироваться стало негде, так что у меня появилось непривычно много времени для сочинительства, – сказал он. – И я работал над серией пасторальных поэм.

– О, миролюбивый гладиатор! – воскликнул Лукан. – Усматриваю тут внутреннее противоречие.

– Мы все полны противоречий, Лукан, – заметил Пизон. – И думаю, ты более других.

– Согласен, – рассмеявшись, кивнул Лукан и через небольшую паузу поинтересовался: – А ты, Пизон?

– Тебя интересуют мои внутренние противоречия или последние работы?

– Первое мы можем опустить. Что ты написал за время, что прошло с нашей последней встречи?

– Две трагедии. Они, конечно, не оставят без дела Софокла, но…

– Или Сенеку, – вступил в разговор я. – Кто-нибудь из вас читал его драмы?

– Нет, – хором ответили мои приятели.

Быстро, слишком быстро ответили. Значит, читали. Они читали «Октавию». Вот и ответ на интересовавший меня вопрос: для кого писал Сенека? Сенека писал для всех образованных римлян.

– А я читал, – с нажимом произнес я. – И очень внимательно. У него богатейшее воображение. Но писателю и не обойтись без воображения. Герои наших сочинений, как и места, где они обитают, – плод наших фантазий. Не имея отношения к реальности, они улетучиваются, как только мы пытаемся доказать, что они существуют на самом деле.

Все смотрели на меня с самым невинным видом.

Пауза затянулась.

– Нам следует пригласить в наш кружок Квинциана, – предложил Пизон, уводя разговор подальше от Сенеки. – Он пишет стихи.

– Да? – Вот так сюрприз. – Что ж, тогда приглашу.

Пришло время для угощения.

Я махнул ожидавшему моих распоряжений рабу, и спустя несколько минут он появился с вином, айвой с Коса и миндалем с Наксоса. Налил на пробу вино в одну из мурриновых чаш, которые я приберегал именно для таких собраний. Пригубив вино, я кивнул, чтобы он наполнил остальные чаши.

– Нашей греческой музе весьма подойдет легендарное вино с острова Лесбос, – произнес я.

Все заулыбались, обрадовавшись такому сюрпризу, а Лукан сказал:

– Думал, его больше не существует.

Я улыбнулся:

– Осталось еще несколько погребов.

«Одна из привилегий императора – для тебя раздобудут любое вино, каким бы редким оно ни было».

Раб обнес все кушетки подносом с мурриновыми чашами.

Петроний пригубил вино и, чуть приподняв чашу, оценивающе посмотрел на нее.

– У меня такие две, – прицокнул языком он. – Только цвета моих более разнообразные.

– Буду рад купить их у тебя, – сказал я.

Петроний отрицательно покачал головой:

– Нет, я их слишком люблю. – Он понюхал край чаши. – Этот камень имеет свой утонченный запах. Просто поразительно.

Чаши быстро опустели, и раб наполнил их заново.

Вино с Лесбоса славилось своим букетом – у него был легкий привкус сладкой травы^[94]. Я втянул воздух носом и сразу словно оказался на лугу далекого острова, где волны набегают на берег, а ветер раскачивает тростник.

На третьей чаше все расслабились.

Я спросил, могут ли они по очереди прочесть наизусть особенно понравившиеся строки кого-нибудь из присутствующих, прозвучавшие на нашей последней встрече.

Спикулус, немного подумав, продекламировал:

В озере стоя, не пьет и нависших плодов не срывает

Царь злополучный, Тантал, вечным желаньем томим.

Выглядит так же богач, кто за все, что видит, боится

И всухомятку сидит, голод в желудке варя…

Петроний был тронут, я это видел.

– Благодарю, Спикулус, – сказал он. – Ну и память! И кстати, эти строки отражают то, в чем я абсолютно уверен: нам следует пользоваться тем, что нас окружает. Не воздерживайтесь. Худший скряга тот, кто отворачивается от того, чем ему следует насладиться.

И как бы в подтверждение своих слов Петроний взял с блюда айву и жадно впился в нее зубами.

Тогда почему он критически настроен по отношению к моему Золотому дому? Разве, решившись на строительство этого комплекса, я не поступил в точном соответствии с этим его утверждением?

– Мои любимые строки из третьей книги «Поэмы о гражданской войне» Лукана, – сказал я и тоже продекламировал:

Или теням не оставлено чувств по велению смерти,

Или и смерти уж нет.

– Благодарю, – склонил голову Лукан. – Хотя мне представлялось, что наиболее понравившимся тебе отрывком из моей поэмы будут посвященные тебе же строки:

Все это ради тебя! Когда, отстояв свою стражу,

Старцем к светилам взойдешь, тобой предпочтенное небо

Встретит с восторгом тебя; держать ли ты скипетр захочешь

Или же ввысь воспарить в колеснице пылающей Феба,

Чтобы оттуда земле, не испуганной сменою Солнца,

Пламенем новым сиять, – божества тебе всюду уступят

И предоставит природа права, каким бы ты богом

Стать ни решил и где бы свой трон ни воздвиг над Вселенной.

К чему это он? Решил так обвинить меня в пожаре? Хитрый ход. Но он точно не мог знать о том, что я действительно парил в колеснице Феба^[95], в колеснице самого Сола.

Я никак на это не среагировал и вместо этого спросил:

– А у тебя какие мои строки в фаворитах?

– О, я никогда не смогу забыть вот эту: «Казалось, гром гремит под землею». Прямо слышу его раскаты в недрах земли. Да, в недрах.

Судя по доносившемуся снаружи шуму, начали прибывать гости. Я распустил наш кружок и предложил приятелям-поэтам присоединиться к компании вновь прибывших. Затем съел горсть сладкого миндаля и приготовился к главному событию.

* * *

Внутренний двор постепенно заполнялся людьми. Целое море мужчин в ярко-белых тогах; если бы не женщины в бирюзовых, розовых и желтых платьях, это вполне походило бы на собрание Сената в полном составе.

Как только я появился во дворе, все повернулись в мою сторону и подошли ближе, образовав полукруг со мной в центре.

– Приветствую вас в Золотом доме, – произнес я. – Это и ваш дом тоже. Это – дом всех римлян.

Готов поклясться, что в этот момент услышал, как кто-то сбоку от меня проворчал: «Еще бы, он же весь Рим занял».

Но при этом ни одного недовольного лица – все улыбаются и согласно кивают.

– Прошу, насладитесь пока видами, почувствуйте солнце, а я вскоре проведу вас в Золотой дом как своих дорогих гостей.

В любой толпе, даже в толпе мнимых друзей, всегда разумно иметь под рукой преторианцев, главное – разместить их так, чтобы они не привлекали внимания.

Тигеллин с Фением в парадной униформе прохаживались в толпе гостей. Их сослуживцы, Субрий Флавий и Сульпиций Аспер, были неподалеку, но не выходили из тени крытой галереи.

Я задержался возле Тигеллина и Фения, чтобы спросить, не заметили ли они чего-нибудь необычного.

– Нет, разве что все проявляют больше любопытства, чем обычно, – сказал Тигеллин.

– Я слышал, как в одной компании кто-то упомянул о гонках в Большом цирке, – сказал Фений. – Но они понимали, что я могу услышать, и потому аккуратно подбирали слова.

– И?

– Они… скажу так: с недоверием к этому относятся.

– Это потому, что ты с недоверием относишься, – быстро вставил Тигеллин. – Признай это. Ты слышишь то, что хочешь услышать.

– Как и все мы, – ответствовал Фений. – Но это не значит, что те слова не были сказаны.

– Я ничего такого не слышал, – сказал Тигеллин.

– Мы слышим то, что хотим услышать, – твои слова.

Я посмотрел на Фения. Он в последнее время изменился, это сложно было не заметить. Его мальчишеское лицо все еще было открытым и честным, но что в действительности происходило у него внутри? Честное лицо может быть лучшей маской из всех.

– Держите сегодня ухо востро и не судите предвзято, – велел я и на этом закончил наш разговор.

После отправился на поиски Сульпиция и Субрия. Нашел их в тени и поблагодарил за службу.

– Это мой долг, – ответил Сульпиций.

Тут он, по идее, мог бы пожать плечами, но его прямая жесткая осанка и такой же нрав не позволяли ему это сделать.

Если бы чурбан мог ожить, он бы выглядел в точности как Сульпиций.

Плотный коренастый Субрий улыбнулся и коснулся рукояти своего меча:

– Мы всегда начеку. – Он огляделся. – Выглядят они довольно безобидно.

– Что же до простых римлян, которые собрались на нижних террасах, у нас там выставлены двенадцать преторианцев, – сказал Сульпиций. – Простолюдины… – На его лице явственно читалась неприязнь к этому сословию. – Если от кого и ждать неприятностей, так это от них.

– Или от кого-то другого, – возразил я. – Не всегда очевидно, кто может послужить причиной беспорядков. Ваш пост здесь, не теряйте бдительности.

Хорошо, что меня охраняют такие опытные солдаты. Но почему мне рядом с ними как-то не по себе? Я вспомнил Калигулу и его стражников. Надо поговорить с Тигеллином. Тигеллин надежный. Или даже ему не следует доверять?

Отбросив эти малоприятные мысли, я вышел на солнце к гостям.

Компания, которая не так давно была приглашена мной в императорскую ложу Большого цирка, и здесь держалась вместе.

Поппея была с ними. Какое-то время, прежде чем к ним присоединиться, я просто стоял и смотрел на мою жену.

Желтое платье выгодно оттеняло густые волосы цвета янтаря, легкий бриз позволял тонкой ткани облегать тело, живот пока не округлился. Она была стройной, – глядя на нее, никто не догадался бы, что она беременна.

Наконец я решил к ним присоединиться.

Вестин, который стоял ближе всех к Поппее, очень эмоционально меня поприветствовал, а потом выдал:

– Я потерял кучу денег на тех гонках. Почему ты не намекнул, каково соотношение сил?

– Не мог, – ответил я. – Не мог, потому что не знал.

– Забавно, если император участвует в гонках, соотношение сил – ни для кого не секрет, – пробасил Латеран.

– Любой мой совет мог быть ошибочным, – сказал я.

Гонки никто не сдавал. Почему никто, кроме меня, не в состоянии это осознать и оценить?

– Отчего ты не рассказал нам о своем решении? – с укором в голосе спросил Сцевин. – Зачем держал нас в неведении?

– Может, побоялся, что не доведет задуманное до конца, – предположил Латеран.

– Это непозволительно грубо, – возмутилась Поппея. – Император не трус. И он не обязан посвящать вас во все, что делает или собирается сделать, как и вы не обязаны всех посвящать в свои дела.

Латеран виновато запыхтел:

– Прости меня.

Затем беседа свернула на другую тему, и компания постепенно выпала из поля моего зрения. Вот тогда меня и отыскала в толпе гостей Статилия.

– Не обращай на них внимания, – сказала она. – Они просто завидуют. Никто из них не отважился бы на такое, и они об этом знают. И ты об этом знаешь. И они знают, что ты знаешь. – Статилия рассмеялась гортанным хрипловатым смехом. – Правда в том, что ты произвел впечатление. В любом случае меня ты определенно впечатлил. – Последней своей фразой, тем, как она ее произнесла, Статилия как бы давала мне понять, что такое с ней бывает крайне редко.

Она стояла очень близко ко мне, но не настолько, чтобы это выглядело неуместно или неприлично. Я чувствовал аромат ее духов с легким оттенком мха. Этот аромат очень подходил к ее низкому пьянящему голосу.

– Может, ты и права, – сказал я. – Пусть говорят что хотят, их ремарки для меня не имеют значения. Я горжусь тем, что участвовал в гонках. Я много лет хотел это сделать, но мне запрещали…

Статилия скептически хмыкнула:

– Запрещали? Императору?

– Уверяю тебя, на действия императора наложено много ограничений, и он вынужден им следовать.

– Скажи это моему мужу-республиканцу.

Для меня это было шоком. То есть сначала меня поразила сама мысль, а потом то, что Статилия без страха, прямо об этом сказала.

– В Риме еще остались республиканцы? – изумившись, переспросил я.

Прошло уже почти сто лет с тех пор, как Республика перестала существовать и просто Октавий превратился в императора Октавия Августа. Среди живущих не осталось никого, кто застал ту эпоху, но сама идея Республики, ее призрак… он еще не исчез?

– Да, республиканцы еще есть, – подтвердила Статилия. – Они тоскуют по той далекой поре, как может тосковать только тот, кто не жил в те времена. Это все, естественно, только их фантазии.

– Надеюсь, безобидные, – сказал я. – Идем. Пора войти внутрь.

Я махнул Поппее, чтобы она к нам присоединилась. Вся толпа гостей последовала за нами.

Я провел их в огромный, выходящий во внутренний двор зал приемов с искусно декорированным, сияющим в солнечном свете позолоченным потолком и стенами, выложенными мрамором самых разных оттенков, который был доставлен из отдаленных провинций империи.

Какой бы многолюдной ни была толпа гостей, зал приемов вместил в себя всех.

Почти сразу я услышал одобряющий гул голосов. Кто-то из мужчин не сдержался и воскликнул:

– Это – дом бога!

На что я ответил:

– Нет, это – дом человека. Это – не Олимп, а лишь слабая его имитация.

Далее я провел гостей в западное крыло с внутренним садом и водопадом, который каскадами спускался в огромную порфировую чашу. А потом – в зал с посвященными Одиссею мозаиками и статуей музы, который я про себя называл «Зал поэтических собраний».

Многие по пути отставали, заглядывали в соседние залы и восхищались образчиками мрамора, который использовался при их оформлении.

Там был и насыщенный красный – тенарский^[96], и желтый – нумидийский^[97], и тускло-зеленый – из Египта.

Затем, снова повернув в сторону восточного крыла, я провел всех в огромный приемный зал с посвященными Троянской войне фресками, где доминантой оформления потолка было блистательное изображение Ахилла.

Но это был Ахилл, который еще только становился воином. На этой фреске был запечатлен момент, когда он на Скиросе^[98] впервые взял в руки меч и щит. Принятие вызова судьбы – величайший момент в жизни человека. Именно способность услышать и принять зов судьбы отличает героев от толпы простых смертных.

Теперь мы были рядом с октагоном. Яркий свет просачивался снаружи и манил к себе, словно маяк.

Я проводил гостей в зал, а сам отступил в один из альковов, предоставив им увидеть все самостоятельно, без моих пояснений.

Солнце, словно глаз Зевса, светило в огромный круглый проем в потолке. Оно ослепило и приковало к месту моих гостей. Более того, они лишились дара речи, а я, глядя на них со стороны и оценив всю степень их потрясения, сам трепетал от восторга.

Да, искусство способно и должно вводить людей в подобное состояние.

Стоявшая рядом Поппея взяла меня за руку.

Наконец оцепенение спало, и люди стали переходить в соседние залы, уступая место идущим за ними, и те в свой черед замирали от восторга с открытыми ртами и вытаращенными глазами.

И только когда первая волна восторга спадала, гости начинали обращать внимание на расставленные в зале произведения искусства, которые при других обстоятельствах мгновенно приковали бы к себе все взгляды, но благодаря архитектурному решению октагона в первые мгновения оставались незамеченными.

* * *

Когда все смогли увидеть октагон, было уже далеко за полдень, а в зале с золотым сводом были расставлены столы и кушетки. Зал был таким огромным, что легко вместил всех моих гостей.

В центре зала установили громадный многоуровневый стол с образцами приготовленных для пира блюд. Гости могли подойти и сделать свой выбор, чтобы затем рабы принесли эти блюда на их стол. Так же и с винами: гости подходили к рядам амфор, а специально подготовленные рабы называли сорта винограда и год урожая. И перед тем как занять места, гости были вольны выбрать для себя компанию.

Но сначала – мое приветствие.

– Для меня огромное удовольствие и честь пригласить вас разделить со мной трапезу в этом новом Доме, – сказал я, возвысив голос так, чтобы меня могли услышать в самых отдаленных уголках зала.

Пока я говорил, рабы зажигали великолепной работы светильники. Солнце клонилось к закату и окрашивало верха стен медовыми красками, но они быстро тускнели.

– Римская империя – великая и могущественная. Она простирается от Британии – на севере до первых порогов Нила на юге. От диких туманных лесов до жарких песков. И все земли империи предлагают свои деликатесы. Вот здесь они и представлены. – Я подошел к многоуровневому столу в центре зала. – Перед вами ветчина из Галлии, соленая рыба из Испании, гранаты с Кипра, оливки из Португалии, финики из Иерихона, макрель из Геллеспонта^[99], груши из Сирии. И фавориты – улитки с Майорки.

Казалось, вся толпа гостей удовлетворенно выдохнула.

– И конечно же, традиционные образчики блюд из даров моря: сардины, анчоусы, миноги, угри, осьминоги, кефаль. Дичь: зайцы, дикие кабаны, олени, куропатки. Плоды полей и садов: свекла, лук-порей с мятным маслом, огурцы, грибы, трюфели, сердцевина пальмы, луковицы полевых цветов в уксусе. Сыры копченые и пикантные. Орехи, какие пожелаете: грецкие, буковые, фисташки, каштаны, фундук, миндаль, кедровые орехи.

Все это было искусно разложено на золотых блюдах.

– Но даже могущественная Римская империя не может распоряжаться сменой времен года, так что вишен сегодня не будет. – (По толпе пробежала тихая рябь смешков.) – Но у нас будут яблоки, персики, инжир, виноград и ежевика.

Указав на гору фруктов, я увидел, как жадно сверкают глаза гостей.

– И наконец, если вы жить не можете без сладостей, здесь вы найдете медовые соты в выдержанном вине, пудинг и сосновые шишки.

И после этого я отошел в сторону, чтобы гости могли свободно сделать свой выбор, а сам направился к трем кушеткам для моей компании, которые были расставлены в конце зала на некотором отдалении от всех остальных. Впрочем, позднее у меня еще будет возможность обойти гостей и поговорить с ними лично.

Со мной, естественно, пировала Поппея. Вителлий занял место на одной из кушеток. Квинциан с потерянным видом бродил поблизости, и они помахали ему, чтобы он присоединился к нам. За ним последовали Пизон с Атрией, а уже за ними – друг Сцевина, всадник Антоний Натал. И последними к нам подсели Вестин со Статилией. Итого, как принято, – девять персон на трех кушетках.

Я с наслаждением потянулся, давая отдых ногам, которые еще болели после напряжения, с каким я удерживал равновесие на пружинящем полу колесницы во время заезда в Большом цирке.

Поппея, устроившись рядом, прошептала:

– Как хорошо наконец-то прилечь.

– Да, – согласился я.

Но сам начал волноваться: она все еще не оправилась?

Антоний Натал расположился напротив меня, у него были густые темно-каштановые волосы, напоминающие соболиный мех.

– Великолепный был заезд, – сказал он, чуть подавшись вперед. – Я был поражен, когда увидел тебя на арене Большого цирка. Но должен признаться: не подозревая о твоем участии, я в тот день поставил на Белого.

– Ты поставил против императора? – притворно возмутившись, переспросил Вестин. – Ты разве не знаешь, что это противозаконно?

– Это в тебе говорят твои республиканские настроения, Вестин? – легко, как бы в шутку спросил я.

– Вовсе нет. Просто здравый смысл, не более! – ответил Вестин и протянул кубок проходившему возле нашего стола рабу. – Хороший республиканец бережлив и не станет делать ставки.

Расставленные у амфор обученные рабы готовы были поднести все имеющиеся в наличии сорта вин.

– Тарентское? Каленское? Альбанское? Сполентинское? Фалернское? Вино Хиоса^[100] и Кноса?..^[101] Выбирайте то, что вам по вкусу, а не то, что якобы отвечает вашему статусу. Петроний здесь не для того, чтобы вас судить! – сказал я и жестом распорядился подать себе тарентское.

Тарентское – вино легкое, от такого трудно захмелеть, а я хотел, чтобы в этот вечер голова оставалась ясной.

Атрия, выбирая вино или закуски, во всем повторяла выбор Пизона. Остальные полагались исключительно на свой вкус.

Натал предпочел альбанское сухое. Квинциан, как истинный ценитель, выбрал легкое каленское. Он пригубил вино и, слегка изогнув брови, причмокнул:

– Превосходный букет!

Все застонали.

– Квинциан, отдаю должное твоему вкусу! – воскликнул Вестин. – Что же до меня, я предпочту номентанское, если вообще здесь подают нечто настолько скромное.

– Конечно не подают, дорогой, – сказала Статилия и прямо посмотрела на меня дымчато-серыми глазами. – Император слишком утонченный для таких напитков. Придется тебе по возвращении домой наведаться в погреба рабов. Там номентанского ты напьешься вдоволь.

Вителлий, заерзав в поисках удобного положения для своего поврежденного бедра, чуть ли не перевернулся на живот.

– Есть места и похуже, – буркнул он. – Уж я-то знаю, множество раз пользовался их дарами.

Тут Пизон поднял свой кубок:

– Предлагаю выпить за того, кто чувствует себя как дома, где бы он ни оказался.

По углам зала играли на лирах и флейтах группы музыкантов, но за шумом голосов пирующих их почти не было слышно.

Затем настало время выступления акробатов, танцоров и декламирующих прославленных поэтов-актеров. Для них освободили от столов с яствами центр зала. Стоило им появиться, я сразу понял, что нанял лучших из лучших. Они выступали настолько блистательно, что все присутствующие в зале умолкали и забывали о вине.

Пир подходил к своему завершению, я решил обойти зал и переговорить с некоторыми гостями. В одном из отдаленных углов зала заметил Сенецио и, конечно, сразу вспомнил о его визите к Акте. Я подошел к нему, он тут же выпрямился и нервным жестом откинул со лба волосы.

– Ты мог бы составить нам компанию, – сказал я, указывая на место, где пировал. – Целую вечность тебя не видел, даже не припомню, когда в последний раз. Кажется, на устроенном Петронием собрании?

– Да, все так. Но я был вдали от Рима.

«Да уж, я наслышан».

– И где же? Путешествовал?

– Да, наведывался на свою виллу под Неаполем. Ну, знаешь, ждал, пока здесь не закончатся восстановительные работы. Столько шума, да еще столько дорог еще не вымощено. – И он рассмеялся тонким козлиным смехом.

– И что же тут смешного? – спросил я.

У меня не было желания погрузить его в расслабленное состояние. Скорее, наоборот.

– Нет-нет, тут нет ничего смешного, – сказал он. – Прости меня.

– За что? – Вопрос повис в воздухе. – Не за смех, конечно же. Человек по возможности ищет, над чем посмеяться. Смех делает жизнь сносной.

– Что верно, то верно, – согласился Сенецио.

После этого разговора я оставил его и направился в центр зала. Наступила ночь, и теперь единственными источниками света были расставленные повсюду масляные лампы. Пришло время пригласить гостей на грандиозный финал моего празднества.

– А теперь проследуйте за мной на последнюю презентацию сегодняшнего дня, – произнес я и направился к октагону.

Освещенный небольшими лампами сводчатый зал напоминал огромную темную пещеру. И только когда в октагоне собралась толпа гостей, рабы начали разжигать большие светильники.

Круглый проем у нас над головами был закрыт массивным диском с инкрустациями. Рабы подняли выше факелы, чтобы все увидели, как вращается потолок.

– Солнце – днем, – громко провозгласил я, – а звезды – ночью!

Двенадцать знаков зодиака из слоновой кости приветствовали нас сверху, а из отверстия в центре диска хлынул дождь из красных и белых лепестков роз.

Вся компания притихла, задрав головы и открыв рты.

XXVII

А потом они покинули октагон.

Большая компания вышла в ночь. Гости тихо переговаривались и на ходу прихватывали на память о прошедшем дне разные мелочи: лепестки цветов, салфетки в пятнах редкого вина. Некоторые уворовали отмеченные клеймами Золотого дома масляные лампы. Даже сенаторы и те не смогли устоять перед этими лампами, и более того – прятали в складках своих тог золотые блюда.

– Хотят оставить себе на память что-нибудь осязаемое, – не без удовлетворения заметил я, обращаясь к Поппее.

Рабы вокруг нас начали прибираться: сметали растоптанные лепестки роз, собирали кубки, уносили подушки.

– Давай выйдем на воздух, – предложил я.

До этого момента у меня не было возможности посмотреть, что происходит на нижних уровнях.

Мы вышли на вымощенный каменными плитами внутренний двор. Осенний ветер доносил звуки шумного веселья. Подойдя к краю террасы, я увидел, как при свете факелов поют и танцуют простые римляне. Они праздновали, и это очень меня порадовало.

– Простолюдины расходятся позже богатых, – отметила Поппея. – Ты только их послушай! Горланят, как запертая в сарае сотня петухов.

Я рассмеялся:

– Или павлины. Учитывая, что павлин – особая для Юноны птица, странно, что у него такой противный голос.

– У прекрасного всегда есть некрасивая и даже отталкивающая сторона, – резюмировала Поппея.

Я обнял ее за талию и притянул к себе:

– У тебя нет таких сторон.

– Ты этого не видишь, потому что не хочешь видеть. Но во мне есть черты, которые могут испортить самую прекрасную картину.

– Заклинаю, не говори о них, иначе я стану их высматривать и в результате найду.

– Порой я хочу, чтобы ты их увидел. Тогда мы стали бы равными людьми с недостатками. Потому что я-то прекрасно знаю: ты – неидеален.

– И часто мне об этом напоминаешь.

Но на самом деле меня всегда согревала мысль, что Поппея способна видеть то, что я скрывал от остальных.

Три Нерона… Она знала их всех.

Первого Нерона, существующего при дневном свете, видели все: он исполнял императорский долг и ходил в тоге. Нерон-артист теперь выступал на публике. Но третий, темный Нерон, благодаря которому стало возможно существование первых двух, ни перед чем не останавливался, чтобы их защитить. О, этого Нерона не видел и не мог увидеть никто, кроме одного человека! И этот человек мог его понять и прощал ему все недостатки.

– Идем, становится прохладно, а я хочу еще кое-что тебе показать.

– Еще?! Но я устала. – Поппея потянула меня за руку. – Пойдем, я хочу лечь в постель и снять наконец эти сандалии с драгоценными камнями: в них больно ходить.

– Тогда сними их, но не отказывай мне.

Поппея расшнуровала и сняла сандалии, а я увлек ее обратно во дворец.

По пути нам кое-где еще попадались продолжавшие уборку рабы, но бо́льшая часть светильников уже была погашена, остались только мерцающие напольные лампы, и они освещали лишь нижний уровень стен. Потолок же терялся в темноте, и казалось – ему нет конца.

Я провел Поппею через самую большую комнату с фонтаном, а затем дальше, в самую глубину здания, подальше от его южного фасада.

Голоса рабов постепенно стихли.

– Куда мы идем? – заволновалась Поппея. – Я ничего не вижу. Говорю же, я хочу прилечь и отдохнуть. Хватит с меня экскурсий!

Мы свернули за угол и… оказались в нашей комнате – с высоким сводчатым потолком и черными стенами с нанесенной на них редкой паутиной из желтых, красных и синих линий.

– Не могу поверить! Ты это сделал?

– Да, – коротко ответил я.

– Но она не подходит к остальным интерьерам, к фрескам… Что сказал Фабул?

– Я не просил его заниматься декором этой комнаты. Хотел, чтобы она максимально отличалась от всех остальных. Так мы сможем без переезда по суше или по морю оказаться в Помпеях.

Из обстановки в комнате были кровать, кушетка, небольшие столики, светильники и жаровни.

– Ты сказала, что хочешь прилечь. Прошу, постель тебя ждет.

Поппея медленно, словно все еще не могла поверить своим глазам, подошла к кровати. Постояла. Наконец похлопала по ней ладонью и села.

– Видишь – она настоящая, – улыбнулся я.

– Решил сделать точную копию комнаты у меня на вилле? – Лицо Поппеи смягчилось.

– Я знаю, что мы никогда не сможем в точности повторить то, что там с нами было. Не сможем, потому что такое случается только раз в жизни. Но память об этом для меня священна, – произнес я и сел рядом с Поппеей.

– Кажется, тогда мы были на тысячу лет моложе. Но! – Она прикоснулась к моей щеке. – Я не откажусь ни от одного проведенного с тобой дня – даже ради того, чтобы вновь испытать тот экстаз и то упоение.

– Хочу, чтобы ребенок родился здесь, – сказал я. – Здесь, а не в Антиуме.

И мне не надо было объяснять почему. Новое место для нового начала. Рим входит в новую эпоху, и мы вместе с ним.

– Обними меня. Обними здесь, в нашей черной комнате. – Поппея прильнула ко мне, и мы повалились на мягкую постель. – Наша черная комната…

Мы уже очень давно не оставались наедине в полном смысле слова. Всегда кто-то был поблизости, а если и нет, на нас давили самые разные заботы и тревоги, как и необходимость принятия решений. Теперь же новая черная комната послужит нам островом, где мы сможем укрыться от этих извечных врагов любовной страсти.

– «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему», – тихонько проговорил я Поппее на ухо. – Ты научила меня этим словам.

Поппея медленно и нежно пробежала пальцами по моей спине.

– «Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!» – немного бессвязно проговорила Поппея сонным голосом.

Но никакие слова, даже самые прекрасные поэтические строки, не могли отразить всю глубину моей любви.

– Давай помолчим, – шепнул я, – не надо слов.

И мы погрузились в тишину, которую нарушали только вздохи фонтана в дальней комнате и наше собственное дыхание.

Так мы создали свое сакральное место.

* * *

Мы предавались плотской страсти, а после истомленная Поппея лежала в моих объятиях. Я ощущал ее тепло и гладкую кожу, но меня не клонило в сон, – наоборот, переполняла энергия. Я желал бы встать с кровати и пройти по дворцу, но не мог покинуть Поппею и лишить себя драгоценных мгновений близости с ней.

И вот так, пока мое тело оставалось неподвижным, мои мысли мчались по забытым или… вытесненным из памяти дорогам.

Ребенок.

«Хочу, чтобы ребенок родился здесь. Здесь, а не в Антиуме». Новое место для нового начала.

Лежа в темноте, я вдыхал запах недавно покрашенных стен – он был сильнее духов Поппеи с ароматом мирры – и чувствовал, что все начинается заново. Великий пожар очистил Рим и подарил ему возрождение.

А как же старый Рим? Он все еще существует в сознании уцелевших в пожаре, оттуда его не вычистил огонь? Столпами и фундаментом Рима являются не здания, а старые семьи патрициев, история которых насчитывает не одну сотню лет. Я могу обновить строительные нормы, но никак не моральный код и предрассудки римлян.

Ребенок появится через несколько месяцев. Последний представитель основанной Юлием Цезарем – моим двоюродным дедом в пятом поколении – династии займет свое место на сцене истории. Остальных уже нет. Одни ушли по естественным причинам, другие – по политическим.

Я сам лично, памятуя о словах Августа «Нет в многоцезарстве блага…», удалил с родословного дерева несколько своих кузенов.

Так что теперь остался только один прямой наследник Августа мужского пола – и это я. Тяжесть всей династии висела у меня на шее, подобно ошейнику с шипами.

Сожалел ли я о том, что подрезал те ветки дерева?

Я никогда не жалел о том, что сделал ради выживания, потому что мои кузены поступили бы так же… И на самом деле хотели так поступить. Моя мать пыталась устранить меня, но я выжил, и никто больше не мог сравниться с ней по степени угрозы. Я учился у лучших и был в состоянии себя защитить.

Ребенок… И его жизнь, как только он появится на свет, будет под угрозой? Я был совсем маленьким, когда Калигула попытался меня утопить, и немногим старше, когда Мессалина подослала в мою детскую спальню наемных убийц.

Нет в многоцезарстве блага… Это верно, как и то, что просто быть цезарем уже опасно для жизни.

Я должен быть рядом со своим ребенком, должен охранять его. В детстве я был совсем один – отец умер, мать в изгнании – и мог полагаться только на милость, по сути, чужих людей.

Моя мать… Интересно, почему у нее не имелось других детей? Она была достаточно молода – в первый раз вышла замуж в тринадцать лет, – и список ее любовников, реальных или тех, кого ей приписывали, настолько длинный, что можно было наплодить целое стойло детишек.

Я невольно прыснул от смеха. Поппея пошевелилась во сне, и я быстренько зажал рот ладонью. Предполагалось, что одним из любовников матери был Сенека, и сама мысль о том, что этот напыщенный, прикидывающийся святошей философ мог оказаться в ее постели, была настолько комичной, что я чуть не захлебнулся, пытаясь сдержать рвущийся наружу смех.

О, на что только не шла мать ради достижения своих целей! Но связь с Сенекой даже для нее наверняка была настоящей проверкой на непоколебимость.

Но кто может быть хуже Клавдия? А Рубеллий Плавт – кузен, нацелившийся на трон? Этот хотя бы был моложе. И потом, был еще ее брат – Калигула. Да, мой безумный дядя и моя мать…

Почему я – единственный ребенок? Других умертвили в кромешной тьме? Они унесены духами на склоны гор или утоплены покорными повитухами? Все что угодно могло оказаться правдой.

Но теперь с этим покончено. Виновные давно умерли. Огонь опалил их надгробья и разогнал их духов. Рим снова стал чистым.

XXVIII

Пышный ознакомительный прием в Золотом доме выпал на последние теплые дни осени, и это лишний раз убедило меня в том, что сам Сол обеспечил наш успех. Теперь же он скрылся за грядой облаков, и в прохладном воздухе ощущалось скорое наступление зимы. Но бо́льшая часть восстановительных работ достигла того уровня, когда можно было с уверенностью сказать: в холода римляне не останутся без крова. То, с какой скоростью возводились дома, можно было бы сравнить с чудом, но в реальности гарантией этого чуда были деньги.

Деньги…

Мы сделали только половину намеченного, а казна уже вычерпана чуть ли не до самого дна. Я должен найти новые источники поступления денег.

Но строительство продолжалось, нижние помещения Золотого дома были почти закончены, и я рассчитывал, что вскоре мы сможем туда переселиться.

Закрытые для публики покои выходили на озеро, отраженные водой солнечные лучи освещали потолки и стены. Ежедневно прямиком из мастерских доставляли новую мебель, инкрустированную черным деревом, слоновой костью и серебром.

Я отправил в Грецию агентов, которые должны были изыскать и закупить для меня предметы искусства, в основном бронзу. Те, что были в Сублаквее и Антиуме, я перемещать не желал, так как хотел, чтобы они и впредь радовали меня на виллах.

Поппея все так же часто уставала и совсем мало ела. Бывали дни, когда она часами просто сидела, укутавшись в шерстяной халат, и смотрела на озеро. Но бывали и такие, когда она становилась собой прежней и, покинув кушетку, начинала активно заниматься делами.

Спор, точная копия Поппеи, часто подшучивал над ней из-за этого и предлагал заменять ее, когда она отдыхает, с тем чтобы самому отдыхать, когда она занимается делами.

– Тогда у всех создастся впечатление, будто Поппея ни секунды не отдыхает, – сказал он. – Желаешь, чтобы я сопровождал императора во время его появлений на публике? Вряд ли кто-то заметит подмену.

Поппея рассмеялась:

– Не заметят, пока ты не заговоришь. Голос тебя выдаст, так что придется тебе держать рот на замке.

– Безмолвствующий Спор – такое трудно представить, – усмехнулся я.

Дело в том, что Спор очень много болтал, но, в отличие от большинства болтунов, его разговорчивость не раздражала, а скорее забавляла.

Однажды, когда мы остались наедине, я решил поговорить с ним о Поппее. Спор знал ее с детства и мог рассказать мне о ее старых привычках и предпочтениях.

– Такое случалось раньше? – спросил я.

– Нет, – покачал головой Спор. – Но она не выглядит нездоровой. Это просто усталость и недостаток энергии.

– Но не постоянно.

– Да, накатывает волнами. Должно быть, это все из-за беременности.

– В прошлую беременность такого не было.

Спор покраснел:

– Тебе лучше поговорить о таком с повитухой.

Я решил, что, может, так и сделаю, но до поры внимательно, но так, чтобы не выдать свою обеспокоенность, наблюдал за ее состоянием. И старался держаться поблизости, поэтому бо́льшую часть касающейся империи работы перенес во внутренний кабинет.

* * *

В новом году должны были возобновиться собрания литературного кружка. Для первого такого собрания каждому из участников нужно было написать сатирическую поэму. Имя того, на кого будет направлена сатира, определили по жребию.

Я вытянул из кубка обрывок бумаги с именем Афрания Квинциана. Сенатор постоянно был объектом насмешек, так что с поставленной задачей я мог справиться без особого труда.

В тот вечер я заработался допоздна, Поппея ушла пораньше и расположилась в небольшой, но очень уютной комнате, которая обогревалась с помощью одной лишь жаровни.

Я закрыл глаза и в надежде на вдохновение представил Квинциана.

Вот он – большой, грузный мужчина с непослушными вьющимися волосами, которые, словно заросли крапивы, обрамляют его лицо и опускаются по шее.

Желая походить на Аполлона, он любит вплетать в волосы цветы и искусственный жемчуг, из-за чего на самом деле приобретает некоторое сходство с медузой.

Ступни у него громадные, как триремы^[102], а сандалии на толстой подошве, которые он так любит носить, делают их еще больше.

Однако его стихи на удивление легкие, и пишет он очень живо.

Итак, я могу сыграть на противопоставлении его физических и интеллектуальных сторон.

«Феб, покровитель искусств, предводитель и покровитель муз, не в силах подняться к небу, запутался он в цепких зарослях твоих волос, тщетно пытается высвободиться и нашептывает тебе на ухо стихи в надежде, что увлекут они его за собой к небу».

Дальше я перешел к ступням Квинциана, к чрезмерно большим туникам, в которые он так любил наряжаться и в которых мог бы запутаться бог, вдохновляющий его на написание стихов.

Перечитал написанное. Вполне сносно. Цель этой сатиры – насмешить, ничего более. Вечером, без сомнения, можно сочинить что-то и посложнее, а Квинциану я уже посвятил достаточно своего времени.

Мне захотелось посвятить поэму Поппее. Она купалась в роскоши, но посвященная ей поэма – это уникальный подарок.

Я достал чистый лист бумаги и положил его перед собой.

«Поппея… чистая и ласковая, словно летний воздух… Ясная звезда в вечернем небе… Опьяняющая красота…»

Нет, все не то.

Я посмотрел в окно.

Даже из этой маленькой комнаты открывался вид на озеро. Водная гладь мерцала в свете луны.

Луна. Что-то связанное с ней. Я нашел свиток со стихами Сапфо. Она ведь писала о луне? Какой-то отрывок… Чувственные, выразительные строки. Развернул свиток и нашел нужное место:

Близ луны прекрасной тускнеют звезды,

Покрывалом лик лучезарный кроют,

Чтоб она одна всей земле светила

Полною славой^[103].

Подошел к окну и посмотрел на черное небо. Все так – звезды рядом с луной тускнеют, их практически не видно. Так и рядом с Поппеей становится невидимой любая женщина.

Но я не мог копировать Сапфо, а по сравнению с ее строчками мои попытки воспеть красоту Поппеи казались какими-то жалкими и неуклюжими.

Стал читать дальше – просто не мог отложить свиток – и дошел до таких строк:

Так приди ж и ныне, из тягот горьких

Вызволи: всему, к чему сердце рвется^[104].

Словно чьи-то невидимые руки тряхнули меня за плечи.

Эти строки мы с Акте процитировали в нашем первом с ней разговоре и тогда сразу поняли, что у нас родственные души.

Сколько же воды утекло с той поры… Британник был еще жив, Октавия еще была моей женой, а я… Меня тогда трудно было назвать императором в полном смысле этого слова.

Акте…

Я так и не ответил на ее письмо, в котором она предупреждала о подозрительном визите Сенецио. Должен был ответить, но Поппея среагировала как самая ревнивая жена, и я решил повременить. В действительности я предпочел бы поблагодарить Акте лично, что вряд ли возможно.

Когда мы столкнулись в пункте оказания легальной помощи пострадавшим во время Великого пожара, мне было так неловко, так тяжело видеть ее и говорить с ней, что я и думать не хотел о повторении такого опыта.

И все же, если бы мы еще раз встретились и поговорили спустя время, все прошло бы более естественно, ведь осталось столько невысказанного, столько всего, что я так хотел ей сказать.

Напишу ей в следующий раз. И поэму тоже как-нибудь потом. Сегодня муза явно обо мне позабыла.

В жаровне мерцал огонь, светились раскаленные угли. Я наслаждался теплом и даже начал понимать, почему Август зимой обматывался шерстяной тканью. Но над ним из-за этого насмехались, поэтому я не следовал его примеру. Это не для меня, лучше уж мерзнуть.

Угли подсвечивали росписи на стенах красноватым светом, но остальная комната оставалась в полумраке.

Я опустил голову на скрещенные руки. Наступила ночь, но ложиться спать я пока был не готов. Сидел так и думал о Золотом доме, о фресках на его стенах… О том, что Фабул заканчивает расписывать зал Гектора… И надо выбрать имя ребенку… Думал о новой, одобренной мной и посвященной восстановлению Рима монете с изображением храма Весты…

Вдруг резко вскинул голову. Я заснул. Заснул, но увидел темный силуэт в углу комнаты. Силуэт двигался крадучись. Я повернул голову в его сторону и на какое-то мгновение увидел в нем себя. Он посмотрел мне в глаза и… исчез.

Да, это точно сон.

«Пора тебе идти спать, Нерон, – сказал я себе. – Ты спишь, сидя за столом».

* * *

Вокруг наших покоев продолжал расти дворец, и обустраивались окружавшие его территории. Наносились последние штрихи, которые открывали до того невидимую глазу красоту моего замысла.

Фасады окружавших озеро зданий были выполнены из мрамора с красными прожилками. Тройные колоннады соединяли их с Форумом и Священной дорогой.

Рим быстро и неуклонно возрождался.

К следующему лету мы сотрем все следы Великого пожара, он останется лишь в воспоминаниях. Уже осенью мы будем готовы принять вторые Неронии. Тогда же, летом, прибудет царь Армении Тиридат, и состоится церемония, на которой мы примем его нам поклонение, что ознаменует конец всех войн в Римской империи.

Естественно, на этом не заканчивались проблемы, которые требовали решения, и никуда не исчезали враги.

В своей обращенной к Сенату инаугурационной речи я пообещал, что больше не будет тайных судебных процессов для обвиняемых в государственной измене, как это было при Клавдии, и сдержал данное слово.

Но с годами в Риме появилось несколько шпионских сетей. У Тигеллина была самая разветвленная, он обо всем мне докладывал, так что в каком-то смысле это была и моя сеть тоже. А у Поппеи была своя, да и у многих сенаторов тоже.

Как бы мне этого ни хотелось, но шпионы нужны для того, чтобы «держать руку на пульсе» – слышать, чем недовольны римляне и какие между ними распространяются слухи.

Именно слухи едва не сделали меня виновным в Великом пожаре, так что с моей стороны игнорировать их было бы как минимум безрассудно.

Поэтому я не был удивлен, когда однажды холодным утром Тигеллин настоял на встрече.

Он уверенным широким шагом вошел в мой самый просторный кабинет, предназначенный для собраний консилиума, огляделся и одобрительно кивнул:

– Роскошное место для решения деловых вопросов. – Тигеллин пробежался пальцами по бронзовому бюсту Александра и заглянул ему в глаза. – Если хочешь править миром, именно так и надо его обставить.

– Я правлю миром.

Каким еще мог быть мой ответ?

– Всё так, – сказал Тигеллин и мельком глянул на кресло.

Я жестом пригласил его сесть.

Он опустился в кресло, обхватил крепкими сильными кистями украшающие подлокотники львиные головы и продолжил:

– Обстановка вполне соответствует занимаемой тобой позиции.

Я ждал.

– В общем, у меня тут донесения… – Тигеллин выудил из своей кожаной сумки стопку донесений и начал их перелистывать.

– Почему бы тебе не изложить вкратце их содержание, – предложил я.

А сам подумал: «И покончим уже с этим».

Тигеллин, вместо того чтобы с улыбкой подчиниться, многозначительно посмотрел куда-то в сторону.

– Хорошо, – наконец кивнул он. – Если тебя интересуют детали… – Он указал на свои бумаги.

– Я ознакомлюсь с ними, если сочту нужным, – сказал я.

– Понятно. Что ж, вот первое донесение: люди до сих пор говорят о твоем участии в гонках колесниц. Они получили удовольствие… О сенаторах такого не скажешь.

– А, сенаторы, кто бы сомневался.

– И еще… как бы сказать… есть недовольство размерами территории, отданной под Золотой дом.

– И кто же этим недоволен?

Очевидно, сенаторы.

– Ну… многие. Как бедные римляне, так и богатые.

– Но Золотой дом еще не достроен. Парки пока не открыты для народа. Когда римляне смогут ими пользоваться, они забудут о своем недовольстве.

– Надеюсь, ты прав, – сказал Тигеллин и с заметным энтузиазмом продолжил: – Общественные уборные весьма популярны в народе.

О да, уборные.

– Те, что возле Форума, так и притягивают к себе римлян.

Еще бы не притягивали – я специально сделал их максимально привлекательными, насколько это возможно для уборных.

– И это просто отличное место для размещения шпионов. В уборных люди теряют бдительность и говорят более свободно, чем в тавернах. Похоже, они для себя решили, что все, что они говорят, пока испражняются, – это их личное… как сами испражнения. Но это не так.

– И что же ты слышал?

– Это касается Лукана.

– Лукана?

– Да. Он посетил одну из этих уборных несколько дней назад и… В общем, после того, как чудовищно громко и протяжно пернул, процитировал строчку из твоей поэмы… – Тут Тигеллин сверился со своими бумагами. – «Казалось, гром гремит под землею». А так как твоя поэма была опубликована и широко читаема, остальные посетители уборной узнали эту строчку и, задрав свои тоги и туники, чуть ли не бегом рванули на улицу.

– Он насмехался над моей поэмой?

– Да. И получал от этого удовольствие. Когда посетители бежали к выходу, он не переставал смеяться.

А мне сказал, что это его любимая строчка. Подлец!

– И у меня имеется копия его последней книги о гражданских войнах. Точнее, восьмой и девятой. В них он даже не пытается скрыть свои прореспубликанские взгляды.

– О, и зачем только ты все это откопал?! – в сердцах воскликнул я. – Сначала драма Сенеки, теперь еще и это!

Да, это было больно.

– А ты бы предпочел об этом не знать? Не знать, что пишут и что думают о тебе твои прежние друзья?

– Нет.

Но они допускают подобные мысли! Они так думают!

– И я даже слышал, что он написал о тебе кое-что еще похуже. Но у меня пока не было возможности наложить на это руки.

– Это может быть и неправда.

– Ради тебя надеюсь, что так. Но если это правда, я найду эту рукопись.

XXIX

Лукан. Молодой, невероятно одаренный человек и ко всему еще и племянник Сенеки. Я был уверен, что он единственный из моего поэтического кружка займет свое место в римской литературе. Я поддерживал его, прислушивался к его предложениям и критике моих произведений так, будто он принадлежит к тем, чье мнение имеет для меня значение.

И он всегда уважал меня. Даже не просто уважал, а превозносил в своих стихах: посвятил мне первую книгу «Фарсалии», говорил, что я взойду в царство богов…

Но… он изменился. На приеме в Золотом доме Лукан был неприветлив и резок. И не там ли он процитировал мою строчку: «Казалось, гром гремит под землею» – как свою любимую? Теперь я понял, что тогда он надо мной насмехался.

Я посмотрел в окно, на возведенный на вершине холма павильон Золотого дома. Рабочие закончили установку фундаментов для террасных садов. Следующей весной будут высажены деревья и кусты и архитектурная концепция оживет.

Тигеллину я сказал правду. Я правлю миром. Я командую флотилиями и легионами. Так зачем мне терзаться из-за того, что кто-то что-то сказал о моих стихах?

Я отошел от окна и начал расхаживать по мраморному полу, который был прохладным, как будто накапливал холод в своей белизне. Да, меня задевают насмешки, потому что моя поэзия – это я. Даже императорство не отражает меня настолько полно, ведь и другие могут носить этот титул.

Но обижаться глупо и как-то по-детски. Понятно же, ни один артист не пользуется всеобщим восхищением. Для кого-то Гомер слишком скучен, для кого-то Еврипид излишне эмоционален.

В разгар моего разговора с самим собой в комнату вошла Поппея, и я остановился.

– Что тебя беспокоит? – спросила она и, подойдя ближе, положила руку мне на плечо.

– Ничего. – Мне было неловко признать, как сильно меня беспокоят подобные пустяки.

Я внимательнее посмотрел на Поппею. Она была бледной, но выглядела лучше, чем накануне.

– Ты похожа на себя прежнюю, – сказал я, что было не совсем правдой.

– Да, чувствую прилив сил. – Поппея осмотрелась. – Эта комната закончена. Когда это случилось?

– Ты кое-что пропустила. Но пара-другая сюрпризов – это ведь не так и плохо?

Поппея рассмеялась, а потом подошла к одной из кушеток и с видимым удовольствием улеглась.

– Как же хорошо прилечь на новую кушетку, – пробормотала она себе под нос и громко в мою сторону: – Распорядись, пожалуйста, пусть принесут немного инжира и сыр. Что-то я проголодалась.

Вскоре появился раб с подносом, на котором были не только горы инжира и сыра, но еще и хлеб с колбасами. Второй раб принес чаши и кувшин с соком.

Я взял кусочек сыра. Сразу почувствовал пикантный острый аромат. Пикантный… острый… Ароматы, которые способны перебить любые запахи.

Сенека убежден в том, что кто-то пытается его отравить. Возможно, его никто и не травит, а на самом деле он сам и есть отравитель. Или Лукан, чье неприязненное ко мне отношение теперь стало явным.

Я чуть не выронил сыр. Не потому, что он был отравлен, а потому, что его аромат мог служить прикрытием для яда.

Поппею травят? Эта странная слабость и сонливость, которая то накатывает, то отступает… Может ли это быть результатом постепенного воздействия яда?

– На что ты смотришь? – спросила Поппея. – Ты как будто призрака увидел. Правда, что с тобой не так? Сегодня ты ведешь себя как-то очень странно.

Мне не хотелось ее тревожить, но я все равно сказал:

– Эти твои слабость и ощущение, будто ты заболеваешь… В какие моменты они усиливаются?

Поппея тряхнула головой:

– Не знаю.

– Думай! – Я сказал это так резко, что она поморщилась.

– Ну… спустя пару часов после еды. И такое состояние длится до следующего утра.

– Улучшение наступает постепенно или сразу?

– Когда как.

– Но как чаще?

– Не знаю. К чему все эти вопросы? Я пришла, чтобы провести с тобой приятное утро, а ты злишься и как будто решил устроить мне допрос. – Поппея встала с кушетки. – Я ухожу.

– Я зол, но зол не на тебя. И ты никуда не уйдешь. Ты останешься, а я пошлю за Андромахом^[105].

– Надоели мне врачи. От них никакого толку, они не знают, как лечить мой недуг.

– Это потому, что они не знают, что искать. Мой врач узнает. – Я схватил Поппею за руку и усадил обратно на кушетку.

Андромаха пришлось ждать какое-то время. Высокий критянин въехал во дворец одновременно с нами, но его покои из нескольких роскошных комнат располагались на приличном расстоянии от наших.

Наконец объявили о его приходе, и он, как всегда с достоинством, вошел в кабинет.

– Явился на твой зов – что я должен сделать для цезаря? – с поклоном спросил он.

Взгляд у него был острый и цепкий. Человек с такими глазами сразу все подмечает. Он был моим личным врачом, но видел я его крайне редко, просто потому что редко болел.

– Я призвал тебя не для себя, а для своей жены, – ответил я.

Теперь Андромах повернулся к Поппее, оглядел ее и подошел ближе, как будто оценивал фреску.

– Цвет лица бледный. Веки припухшие. – Он взял Поппею за запястье и немного его повертел. – Мышцы вялые. Могу я попросить тебя встать?

Поппея подчинилась. Андромах развернул ее кругом и заставил балансировать на одной ноге.

– Хм. Она беременна, это понятно, а беременность меняет тело.

– Ты можешь обращаться прямо ко мне, Андромах, – сказала Поппея. – Слух меня пока еще не подводит.

– Конечно, Августа. Я вижу, что ты страдаешь от некоторого расстройства естественных процессов твоего организма. Но насколько в этом повинна беременность, я сказать не могу.

– Всю прошлую беременность я прекрасно себя чувствовала.

– Мы знаем, что беременности протекают по-разному, точно так же как и все дети отличны друг от друга. Они еще в утробе заявляют об этих своих отличиях. И в прошлый раз ты носила девочку. Возможно, разница в течении беременности говорит о том, что ты носишь мальчика.

– Мальчики! – Я рассмеялся. – Они еще на старте создают проблемы.

Но эта попытка пошутить на самом деле преследовала цель скрыть мою обеспокоенность. Я совсем не был уверен в том, что дело было в беременности Поппеи.

Тигеллин мог внедрить своих шпионов повсюду, поэтому я, мельком глянув на стоявших по периметру комнаты стражников, предложил:

– Давайте перейдем в более приватные покои.

В нашей самой удаленной комнате с одним-единственным входом, куда можно было попасть, только пройдя через несколько дверей, мы могли говорить более свободно.

И там я уже напрямую спросил Андромаха:

– Ее травят?

Поппея ахнула, но Андромах, услышав такое, ничуть не удивился.

– Не исключено, – ответил он.

– Ты – эксперт по ядам, – напомнил я.

– Не по ядам, а по излечению отравлений, – возразил Андромах. – Ты знаком с моим особым противоядием, которое касается всех отравлений.

– Да-да, шестьдесят один ингредиент. Ты все перечислил в своей поэме. Но видят боги, я не понимаю, почему ты написал рецепт в форме элегии?^[106]

Андромах улыбнулся и, покачиваясь, словно гибкий тростник, переступил с пятки на носок и обратно.

– Поэзия живет дольше прозы, в нее сложнее внести поправки, замена одного слова испортит метр стиха.

Я подумал, что этого ученого врача, который рифмует свои рецепты, стоило бы пригласить в мой поэтический кружок.

И тут Андромах продемонстрировал мне копию своего зарифмованного рецепта. Хм, прямо настоящий литератор. Мы, поэты, всегда стремимся ознакомить с нашим творчеством как можно больше людей.

Он начал декламировать посвященные мне строки:

– Услышь силу противоядия со многими ингредиентами, цезарь, дающий свободу, которая не знает страха, услышь, Нерон!

Лесть. Разве Лукан не писал:

…божества тебе всюду уступят

И предоставит природа права, каким бы ты богом

Стать ни решил и где бы свой трон ни воздвиг над вселенной^[107].

Теперь эти строки жалили меня, кололи и жгли, их лицемерие было столь очевидным.

– Тебе нет нужды зачитывать мне все это, – сказал я. – Просто напомни, какие там ингредиенты. Я помню, основными были морской лук, опиум и перец.

– О да. Но ты упустил самый секретный ингредиент, тот, который венчает все прочие, – мелко порубленная гадюка!

Андромах весь так и лучился, а Поппея даже закашлялась от отвращения.

– Меня сейчас вырвет, – поморщилась она. – Такое зелье я ни за что не выпью.

– Возможно, тебе и не придется, – сказал Андромах. – Принимать это снадобье есть смысл только в качестве противоядия. В противном случае оно само станет ядом. То есть нам необходимо убедиться в том, что ты принимала внутрь отраву. Либо была каким-то еще способом ей подвержена. Это могут быть втираемые в кожу масла, ты могла просто ее вдыхать, твои одежды могли пропитать ядом, яд могли нанести на поверхность…

Тут у меня закончилось терпение.

– Хватит! Есть та, кто ответит на все вопросы, и мы прямо сейчас к ней наведаемся. Мы все.

Локуста. Первая среди отравителей. Я давно уже обещал ее навестить. Пришла пора списать долги.

* * *

Мы ехали из Рима по Фламиниевой дороге в сторону основанной Локустой Академии фармакологии, как она ее называла, я же называл ее заведение просто – Школа ядов.

По пути мы могли наслаждаться видами и вдыхать чудесный осенний воздух.

Я был патроном Локусты, так что имел полное право называть ее заведение так, как моя душа пожелает. И – да, я помог Локусте основать эту академию, ведь именно благодаря этой женщине я остался жив и стал императором, а также избавился от всех своих противников.

И вот теперь я – император, а они обратились в прах.

Я высвободил Локусту из нескончаемого круга заключений в темницу и последующих затем освобождений, через который она вынуждена была проходить, чтобы удовлетворить желания претендующих на трон императора семей.

Локуста стала хозяйкой там, где чувствовала себя в безопасности, и она это заслужила. Я же надеялся, что мне никогда не потребуются ее услуги в качестве отравительницы. Но при этом я рассчитывал, что Локуста, в случае если появится нацелившийся на меня отравитель, всегда сможет его разоблачить.

Осенью земля отдыхала после сбора урожая, она словно пресытилась, устала и обрядилась в коричневые, тускло-зеленые и серые одежды. Урожай и правда в этом году был щедрым. Особенно урожай винограда. С таким, сколько ни заготовь амфор, спрос на них меньше не станет.

Наша карета, специально подобранная с учетом физического состояния Поппеи, раскачиваясь, ехала по мощеной дороге к академии Локусты. Ветер задувал в окна запахи сбитых ветром яблок и еще более острый запах гниющих под деревьями груш.

Мы подъехали к холмам, где поля уступали место садам. На подъеме я видел, как от осеннего ветра шли рябью дикие луга, а в синем безоблачном небе пролетали черные стаи птиц.

Академия Локусты занимала всю вершину пологого холма. Посмотрев в окно, я увидел несколько низких и длинных зданий. И три из них были со стеклянными стенами. То есть стены, конечно, не были сплошь из стекла, такое невозможно, но они состояли из припаянных друг к другу стеклянных квадратов.

На территории академии были и длинные прямоугольные участки с аккуратными рядами грядок, на некоторых еще зеленели высаженные там травы. Несколько работников занимались подрезкой, поливкой и рыхлением земли.

Карета остановилась. Работники оторвались от своих занятий и с любопытством посмотрели в нашу сторону.

Я заметил еще несколько карет и лошадей на привязи. Заказчиков у Локусты явно хватало. Интересно, Лукан один из них?

К нам торопливо направилась полная, как бочка, женщина. Она хмурилась и, видимо, намеревалась сказать, чтобы мы переставили карету в какое-нибудь другое место или что прием заказчиков на сегодня закончен.

Она уже открыла рот, и тут я вышел из кареты.

Женщина взвизгнула и опустилась на колени:

– О! О! Цезарь! В жизни не думала, что когда-нибудь увижу тебя так близко…

Когда-то такая реакция мне льстила. Потом просто забавляла. А теперь стала утомительной. Надо было успокоить несчастную.

– Прошу, встань, – сказал я. – Как тебя зовут?

Людям обычно нравится, когда их просят назвать имя.

– Порция, – сказала женщина. – О…

Но я не дал ей продолжить:

– Я здесь, чтобы повидать твою госпожу. Проводи нас к ней.

Совершенно растерявшаяся и как будто впавшая в эйфорию Порция указала на одно из небольших зданий и повела нас в его сторону. По пути она постоянно спотыкалась и то и дело кланялась, а подойдя к дому, поспешила внутрь, чтобы предупредить свою госпожу о нашем визите. Но она могла бы этого и не делать: никто не мог смутить Локусту и ничто не могло выбить ее из колеи.

Вскоре в дверях появилась она сама, высокая и статная.

– Рада видеть тебя! Наконец-то ты решил меня проведать!

– Я обещал и держу слово, – откликнулся я и указал на Поппею с Андромахом. – И привез к тебе гостей. Моя жена Августа и мой личный врач Андромах Критский.

– Большая радость принять таких гостей, – слегка поклонилась Локуста. – Входите.

И она провела нас через несколько комнат со множеством стеллажей, на которых были расставлены стеклянные флаконы, бутылки, кувшины и склянки, в просторную комнату, очевидно служившую ей рабочим кабинетом.

Доминантой обстановки был длинный стол на козлах с разложенными на нем свитками и табличками, стилосами и склянками с чернилами. Вокруг стола были беспорядочно расставлены удобные кресла. В двух углах комнаты светились дающие приятное тепло бронзовые жаровни.

Локуста обвела рукой вокруг:

– Как видишь, я с толком воспользовалась твоей щедростью. Если желаешь взглянуть на мои книги…

Я рассмеялся:

– Я здесь как друг, а не как землевладелец. И еще как клиент, который желает получить твою консультацию.

Лицо Локусты осталось прежним, она не выказала ни тревоги, ни любопытства и просто ободряюще улыбнулась:

– Говори, что тебя интересует, а я постараюсь как можно полнее ответить.

– Моя жена не очень хорошо себя чувствует, и мы хотим знать: это происходит вследствие естественных причин либо вследствие чего-то иного.

– Расскажите обо всем в подробностях, – попросила Локуста.

Мы так и сделали.

Локуста слушала не перебивая и, когда мы закончили, сказала:

– Вы очень разумно поступили, решив приехать. И ты, Андромах, мудро поступил, предупредив о том, что противоядие, если в нем нет нужды, может само стать ядом. – Она вздохнула и напрямую обратилась к Поппее: – Твои симптомы весьма расплывчаты и не подходят к описанию воздействия известных ядов. И ты страдаешь от них уже несколько месяцев. Медленнодействующий яд сделать гораздо сложнее, чем быстродействующий. Конечно, если травить быстродействующим ядом мелкими дозами… Но для этого отравителю надо раз за разом повторять свои действия и при этом оставаться незамеченным. Такая возможность может появиться только у того, кто живет в непосредственной близости от тебя и имеет к тебе постоянный доступ.

– Тогда, возможно, следует в качестве общей меры предосторожности использовать противоядие, – предположил Андромах. – Как я написал в предисловии к моему рецепту, это дарует свободу от страха.

– Уж прости, но я очень сомневаюсь в эффективности противоядий, – сказала Локуста. – Для того чтобы в это поверить, мне надо увидеть, как такой способ действует на практике. И, насколько мне известно, твое противоядие нацелено только на яды животного происхождения.

– Нет, не только. Я могу доставить сюда несколько образцов, и мы вместе их протестируем. Испытаем на твоих ядах хоть животного, хоть растительного происхождения, – предложил Андромах. – Для тестов можем использовать свиней или козлов.

Локуста, прищурившись, глянула на него:

– Именно так я свои яды и тестирую. А ты что думал? На людях?

Андромах развел руками:

– Ну, разное говорят… За твоей славой, естественно, следуют и разного рода легенды и преувеличения.

– Ты и сам пользуешься не меньшей славой, – благосклонно заметила Локуста. – Но, насколько мне известно, у императора есть и другой, конкурирующий с тобой врач со своим рецептом противоядия. Что насчет него?

– Ты о Ксенократе Афродисийском? – Андромах презрительно рассмеялся. – Его рецепт просто отвратителен. Он предлагает в качестве противоядия поедать человеческую печень и всяческие выделения слонов и гиппопотамов.

– Определенно – шарлатан, – припечатала Локуста.

– Как знать, может, будет неплохо, если он примет участие в тестировании, – возразил я.

– Мне все эти ваши разговоры не помогают! – возмутилась Поппея. – Я хочу знать, что со мной. Поставьте диагноз, а эти ваши тесты оставьте при себе.

– Не могу утверждать, что тебя травят, – задумчиво произнесла Локуста. – Пока что для этого нет убедительных оснований.

Я видел, что Поппея готова разрыдаться, но, сумев взять себя в руки, спросила:

– Значит, все, что мне остается, – это ждать?! Ждать, не станет ли хуже?

– Да, пока ничего другого не остается. Путь очень трудный, но в твоем случае самый безопасный, – признала Локуста, после чего приказала рабу принести еду и напитки, а затем снова обратилась к Поппее: – Ты можешь отдохнуть, здесь тебе точно ничто не угрожает. А пока вы с Андромахом отдыхаете, я бы хотела показать императору мою академию. Он ведь когда еще надумает меня навестить, так что я воспользуюсь случаем, и, надеюсь, результаты моей работы смогут его впечатлить.

После этого Локуста, очевидно гордясь своими достижениями, первым делом провела для меня экскурсию по кирпичному зданию своей академии, с бесконечными рядами рассаженных в горшки растениями, среди которых были: цикута, белена черная, пижма, борец, олеандр, азалия и мелкий тис.

– Бо́льшую часть года они растут на свежем воздухе, но зима не должна влиять на наше дело, – пояснила Локуста.

Затем сопроводила в другое здание, где царил полумрак и было очень сыро. Здесь, на искусственных грядках, выращивались смертоносные грибы: бледные поганки и подобные им ангелы смерти.

– Для них противоядия не существует, – с нескрываемым удовольствием констатировала Локуста.

«Да, – подумал я, – Клавдий не даст соврать».

В следующем здании содержались пчелы, но не какие-то простые. Эти собирали нектар с олеандра и азалии и в результате давали ядовитый мед.

В просторном сарае, который затем продемонстрировала мне Локуста, были расставлены клетки со змеями, пауками, жабами и скорпионами.

Там же я мог полюбоваться емкостями с жалящими медузами, морскими змеями, морскими актиниями и полосатыми, как зебры, рыбками данио, которые таят в своих плавниках смертоносный яд.

– Теперь ты видишь, почему мне никак не обойтись без большого количества работников, – сказал Локуста. – Пауков надо кормить, а они едят просто не преставая!

– Да, вижу. А как вообще у тебя дела?

– Очень хорошо. И я всегда буду тебе благодарна за то, что ты сделал это возможным.

– Это самое меньшее, что я мог для тебя сделать. И коль скоро ты первая в этом… ремесле, мне интересно, кто-нибудь к тебе обращался с вопросами по поводу… меня?

Локуста нахмурилась:

– Нет. Ты знаешь, о таком я бы сразу поставила тебя в известность.

– Вероятный отравитель может это понимать и обратится к кому-нибудь еще. К тому, кто не настолько сведущ в ядах, как ты, но и не настолько мне верен.

– Тогда это – праздный вопрос. У тебя есть основания для подобного рода подозрений? Есть основания думать, что тебе угрожает нечто подобное?

– Нет… Просто дурные предчувствия.

Да уж, опасения раздутые. Если кто-то, пернув в общественной уборной, посмеялся над моей поэмой, это еще не значит, что он замыслил меня отравить. Автор, написавший трагедию «Октавия», не обязательно замыслил меня убить. И все же…

– Видать, воображение разыгралось.

– У императора должно быть развито воображение, без этого не выжить, – заметила мудрая Локуста. – Будь начеку, а я обещаю: если кто-то явится ко мне с подобными вопросами или если я что-то такое услышу, сразу дам тебе знать.

XXX
Локуста

Уже в сумерках я провожала взглядом спускавшуюся по склону холма императорскую карету. Какое-то время колеса перемалывали гравий, а потом карета выехала на мощенную булыжником дорогу.

Карета. Раскачивается и подрагивает. Какая немыслимая дистанция между ней и той колесницей, которой правил Нерон на гонках в Большом цирке. Там он, как я слышала, мчался, словно ветер. Слышала, потому что у меня, как и у всех, были свои шпионы. Куда без них?

Но для того чтобы узнать о гонках в Большом цирке, шпионы мне были не нужны. Рим гудел, словно улей, все только и говорили о заезде императора.

Я знала его и, опираясь на это знание, могла представить, как он на своей колеснице в какой-то момент оставил позади время и все, что привязывало его к Риму, к земле и к долгу императора. А потом в одно мгновение, лишь пересек финишную черту, все это закончилось. И снова на него накатила волна ответственности, снова на плечи навалилась ноша императора.

Чтобы мы могли спать спокойно, он обязан бодрствовать.

Годы назад, когда перспектива стать императором целиком зависела от одного отравленного гриба, сознавал ли он, что его ожидает на этой стороне? Ему было всего шестнадцать, и он видел лишь то, что, став императором, избавится от рабской зависимости от матери, от суровой критики и больше никто не сможет запретить ему идти навстречу своей мечте.

Теперь же он целиком стал рабом своего положения, и из этого рабства нельзя освободиться, оно пожизненное. Императоры не уходят на покой, как философы, с тем чтобы посвятить себя частной жизни. На покой император может уйти только в могилу. И ему повезет, если случится это в преклонном возрасте и по естественным причинам.

Но примеры его предшественников не обнадеживают.

По слухам, это так и не было доказано, Август обрел свою божественность не без помощи Ливии. Тиберия подсадил в лодку Харона Калигула. А сам Калигула был убит на глазах у всех. Клавдий скончался ночью во время пиршества. И мы все знаем, что случилось с Юлием Цезарем.

Если бы я верила в то, что боги добры и беспокоятся о нашем благополучии, я принесла бы им жертвы и молила бы об одном: «Защитите его, защитите его, защитите!»

Но богам нет до нас дела, их не заботят наши нужды. Бесполезно ждать, что кто-то с неба придет к нам на помощь. Мы должны рассчитывать на себя, ничего другого нам не остается.

Стемнело и внутри главного здания разожгли лампы. Поднимающийся над долиной туман скрывал ландшафт. Еще немного – и он поглотит императорскую карету. Дорога до Рима будет долгой. Я поежилась и быстрым шагом вернулась в дом.

Там меня ожидали желающие переговорить работники. Я приняла их по очереди.

Садовник беспокоился из-за пижмы:

– Я перенес ее в дом еще две недели назад, но она все равно чахнет. И это притом что я поливал ее очень аккуратно, следил, чтобы не перепоить.

– У нас остались запасы на клумбах? – спросила я.

– Есть немного. Всегда имеется резерв, который выживает зимой.

– Приглядывай за ним. На ночь прикрывай от холода, тогда, если горшечная пижма погибнет, у нас еще останется та, что растет на клумбах.

Пижма – испытанное средство для прерывания беременности, и на него всегда есть спрос.

Следующей была работница, которую беспокоила белена черная.

– Слишком много цветов, – посетовала она. – У нее все силы уходят на цветение, листьям совсем мало достается.

– Значит, ощипай их, только перчатки надень, – посоветовала я и рассмеялась. – Из белых цветочков получится красивый букет, но помни: если поставишь такой в воду, вода будет отравленной, сливай ее там, где это никому не навредит.

Белена черная заставляет сердце колотиться так часто, что оно в результате не выдерживает.

Следующим был мужчина с жалобой на медуз.

– Одна меня жуть как сильно обожгла.

– Ты, наверное, перчатки надеть забыл.

– Нет, она обожгла сквозь перчатки. – Он показал руку в красных волдырях.

Проблемы, проблемы… В моем ремесле они возникают постоянно, но это было мое любимое дело, и я его ни на какое другое не променяла бы.

Переговорив с работниками, я, уединившись в своем кабинете, взялась за книги с заказами и учетом платежей.

Работа в моей академии никогда не останавливалась. Отравление соперников не зависит от времен года, поэтому я и высаживала растения в горшки внутри дома. И болезни тоже не знают сезонов, так что одна половина моего ремесла была посвящена приготовлению ядов, а вторая – приготовлению целебных снадобий. Причем целебные снадобья постепенно занимали все больше моего времени, и я не исключала, что вскоре их приготовление станет моим основным ремеслом.

При желтом свете лампы я обратила внимание на заказ порошка яда кобры. Это было очень необычно. Присмотрелась внимательнее. Имя заказчика мне было незнакомо, но адрес был римский.

Я вызвала своего секретаря и, когда он явился, спросила, указав на заказ:

– Узнаешь имя?

Секретарь отрицательно покачал головой.

– Мы выполнили заказ?

– Нет, у нас такого яда нет в наличии.

– Ну, это потому, что он не является препаратом первого выбора. Разве только у тебя есть клыки. Если выпить, он безвредный. А чтобы такой яд подействовал, его надо растворить, а потом занести в открытую рану. Хлопотно, в общем.

– Может, он задумал совершить самоубийство?

– Есть более легкие и дешевые способы. Яд в порошке ужасно дорог, этот импортируется из Индии. Тамошние заклинатели змей доят своих кобр. – Меня передернуло, занятие не для слабонервных. – Так что, если у нас и был бы такой яд, заказчик вряд ли смог бы себе его позволить. – Тут у меня в голове промелькнула одна мысль, и я спросила секретаря: – Какие-нибудь запросы, кроме письменных, были?

– С неделю назад появился какой-то человек, задавал расплывчатые вопросы. Я решил, что это, скорее всего, наш потенциальный конкурент, ну и сказал ему, чтобы шел своей дорогой.

– Понятно. В следующий раз докладывай мне о таком сразу.

Нельзя было расслабляться. Я интуитивно чувствовала, как вокруг императора сгущается опасность.

XXXI
Акте

Когда солдат доставил официальное извещение из дворца, я на мгновение поверила в то, что его прислал Нерон. Извещение было в блестящем цилиндре, – такие использовались для личной переписки членов императорской семьи.

Уединившись в своем кабинете, дрожащими пальцами открыла цилиндр и увидела печать.

Да! Он призвал меня к себе.

Но когда я сломала печать и развернула письмо, оказалось, что его написал не он, а она.

Как она вообще узнала, кто я и где проживаю? Впрочем, ответ может быть очень простым: она перехватила письмо, в котором я предупреждала Нерона о Сенецио. Возможно, у императора даже не было шанса его прочитать. Но я не жалела о своей попытке предупредить его о возможной опасности.

Мне претила сама мысль о предстоявшей встрече с Поппеей, но это был мой шанс еще раз предупредить о Сенецио. Я расскажу ей о его визите, ведь, какими бы ни были ее недостатки, благополучие Нерона – это главное, что должно ее заботить.

Я еще раз, более внимательно перечитала письмо. Августа желала видеть меня через три дня в восемь часов в Золотом доме, возле искусственного озера.

Вот и все, никаких пояснений или даже намеков на то, почему или для чего ей потребовалось со мной встретиться. Но я не сомневалась: августа призывает меня не для того, чтобы заказать амфоры или керамическую плитку.

* * *

Я стояла во внешнем атриуме знаменитого – или печально известного – Золотого дома. Его даже в Веллетри постоянно все обсуждали. Люди восхищались его великолепием, но были и такие, которые не испытывали восторга.

Последние тихо возмущались:

«Это расточительство – оскорбление римлян, которые лишились крова во время Великого пожара. Сначала их дома уничтожил огонь, а теперь этот Золотой дом занял весь центр города. Подобное строительство – прямая демонстрация того, что для него на первом месте эксперименты в архитектуре. Позор!»

Да многие очень быстро забыли об усилиях, которые император прикладывал, чтобы помочь пострадавшим. Об этом не трубили на каждом углу, как о Золотом доме. Да, императора видели в пунктах помощи, но лишь однажды и мельком, а громада дворца всегда была перед глазами и росла с каждым днем.

Я воспользовалась моментом, чтобы лично посмотреть, каков он изнутри.

Огляделась. Стены и пол – из мрамора самых разных цветов. За колоннами – открытое, залитое солнечным светом пространство. Дворец ослеплял своим великолепием, все было таким масштабным, что я невольно почувствовала себя мелкой и незначительной. Возможно, на это и был расчет.

– Следуй за мной, – сказал кто-то у меня за спиной.

Я обернулась. Передо мной стояла сама Поппея! Но нет, не она, голос мужской. Слуга улыбнулся. Лицо Поппеи? Нет, конечно нет. Но его появление сбило меня с толку. Возможно, как и огромный атриум, цель тех, кто послал этого слугу, – обескуражить, привести в замешательство конкретных визитеров.

Я следовала за слугой по бесконечным коридорам и совмещенными с ними залам, пока мы не оказались перед огромными позолоченными дверями в покои августы. Слуга распахнул их, и мы прошли в очередной длинный коридор, который наконец привел нас в огромный зал. Стены и потолок здесь сверкали и переливались, отражая свет волн, которые поднял на искусственном озере резкий ветер.

В дальнем конце зала в кресле на помосте восседала, словно какой-то восточный идол, женщина, один в один похожая на своего слугу. Только лицо у нее было бледнее, а руки тоньше, – это я сразу заметила, когда она жестом приказала мне подойти ближе.

«Вот, значит, какая она, Поппея, – самая красивая женщина Рима, вторая Елена».

Я скептически относилась к такому мнению, но, подойдя ближе и разглядев ее, вынуждена была признать: она действительно была прекрасна, хоть и не в лучшей своей форме, потому что, очевидно, была больна.

– Спасибо, Спор, – поблагодарила она слугу и, посмотрев на меня, спросила: – Передо мной Клавдия Акте?

– Да, августа, – с поклоном ответила я.

– Подойди ближе, – велела Поппея, – хочу на тебя взглянуть.

Я прошла на несколько шагов вперед и остановилась в десяти футах от помоста. Именно благодаря помосту она, сидя в кресле, могла смотреть на меня сверху вниз.

Поппея изучала меня молча. Это тянулось мучительно долго, и у меня появилось острое желание развернуться и уйти.

– Что желает потребовать от меня августа? – спросила я.

– Не тебе задавать мне вопросы, – нахмурилась Поппея.

Она заставила меня ждать еще какое-то время, а потом медленно встала со своего царского кресла и спустилась с помоста.

Ее манеры резко изменились, как будто она поменяла маски.

– Хочу поблагодарить тебя за то, что ты предупредила о Сенецио. Император благодарен тебе. И я тоже.

– Я сочла это своим долгом, – не задумываясь, ответила я.

Это правда, но далеко не вся. Визит Сенецио так меня встревожил, что я всю ночь не могла заснуть, все думала о возможном заговоре. Меня до сих пор в дрожь бросало, когда я вспоминала хитрую улыбочку Сенецио.

Поппея повернулась и прошла к кушеткам в другой части огромного зала, где можно было устроить ужин, лекцию и выступления акробатов одновременно. Она опустилась на самую мягкую кушетку и указала мне на стоявшую рядом. Ее маленькие ступни едва касались пола, она улеглась на ней и прикрыла их подолом платья.

Я же все это время старалась незаметно разглядеть в подробностях ее одежду, драгоценные украшения и лицо. Наконец она выбрала наиболее удобное положение, и тут я поняла, что она беременна. Это было как удар молнии. Я не хотела этого видеть. И ее саму тоже. Но она – императрица, и я должна ей подчиняться.

Поппея подалась в мою сторону так, словно мы с ней были подругами:

– Да, мы ценим то, что ты решила нас предупредить. Осторожность не бывает излишней. И мы будем благодарны, если ты и впредь будешь оповещать нас о подобного рода случаях.

Мы ценим… Мы будем благодарны… Этим она хочет сказать, что теперь я должна писать ему через нее? Больше никакой личной переписки с императором?

– Да, конечно, хотя надеюсь, что больше такой необходимости не возникнет. А если возникнет, посланец из дворца – не лучший способ для передачи такого рода донесений. Будет хорошо, если ты организуешь для меня надежный канал связи.

– Да, в следующий раз я не стану посылать к тебе солдата.

В следующий раз. Она уверена в том, что нечто такое повторится?

– Просто на данный момент у меня была информация только о месте, где ты работаешь…

Поппея хлопнула в ладоши и приказала рабу принести сладкое вино, инжир и сыр, причем даже не спросила о моих предпочтениях.

Потом развернулась на кушетке и пристально посмотрела мне в глаза:

– Тебе не интересно, где сейчас император?

Да, я хотела об этом узнать, но вряд ли стала бы в этом признаваться.

– Я здесь, чтобы повидаться с тобой, а не с императором.

– Он весь день пробудет в Остии, – сказала Поппея. – А я подумала, что будет лучше, если мы поговорим с глазу на глаз.

Но пока что она не сказала ничего, о чем он не мог знать.

– Как пожелаешь, августа.

– Да, таково мое желание, – подтвердила она. – Я хотела увидеть тебя. Вот увидела и теперь могу забыть обо всем, что с тобой связано. Я хочу сказать, что больше не рассматриваю тебя как свою соперницу за внимание императора. Вижу – в этом смысле ты для меня абсолютно неопасна.

Я хотела сказать: «Только император может знать, насколько я опасна в любых смыслах. Только Луций. Ты никогда не знала его как Луция, а я знала. И знаю. Знаю моего Луция».

Мне вдруг захотелось рассмеяться и громко заявить, указав на роскошную обстановку этого огромного зала: «Все это могло стать моим. Я могла сидеть в царском кресле. Мой профиль могли чеканить на золотых монетах. Я могла стать августой. Но я ушла».

О, каким бы стало ее лицо, услышь она такое?!

Но вместо этого я с улыбкой произнесла:

– Все так, августа, все так и есть.

Единственное, чему я завидовала, – это ее беременности. Эти покои, все ее драгоценности и возможность восседать на царском кресле… Мне это было не нужно. Я никогда не стала бы на все это претендовать.

XXXII
Нерон

Визит к Локусте развеял мои опасения, но лишь отчасти.

То, что она не смогла с определенностью утверждать, что состояние Поппеи есть следствие воздействия яда, обнадеживало. Но в то же время она не исключала и такую возможность.

Не последовать ли нам примеру Сенеки и не перейти или на хлеб, который будут печь в нашем присутствии, и воду из ручья? Да, пожалуй, стоит попробовать, а там посмотрим, не станет ли Поппее лучше в результате такой диеты.

Обратная дорога в клубящемся тумане заняла довольно много времени, но сама поездка подействовала на меня весьма благотворно. За пределами Рима с его постоянными заботами и неотложными делами думалось гораздо легче.

Карета мерно раскачивалась, а я строил планы на следующую весну, когда родится ребенок и будет отстроен новый Рим. Планировал посвященные этой дате церемонии.

Да, будет что праздновать. Пройдет всего год после Великого пожара, а Рим не просто восстановится, он будет улучшен: в нем появятся новые общественные территории и новая инфраструктура. Благодаря инновационным архитектурным решениям изменится облик города, и не последнюю роль в этих переменах сыграет мой Золотой дом.

А осенью мы проведем вторые Неронии. Возможно, специально для них я построю новый стадион. И я лично буду править колесницей.

В ворота дворца мы въехали глубокой ночью, и к этому времени я уже все спланировал у себя в голове.

На следующий день я отдал все необходимые распоряжения, и мы перешли на эту забавную диету, которую я в шутку называл «Диета Сенеки».

– Фрукты чистить придется самим, – сказал я Поппее. – Пшеница для хлеба будет выращиваться на специально охраняемых полях. Муку будут молоть в нашем присутствии, а печь хлеб – в небольшой печи, которую установят в наших покоях. Пить будем только проточную воду из ручья.

Поппея закатила глаза:

– Может, проще переехать жить в кухню?

– Это все ради тебя. Ты ведь хочешь поправиться? Или убедиться в том, что твое ослабленное состояние не вызвано каким-нибудь ядом?

– Да. Хочу больше всего на свете.

– Тогда какое-то время будем придерживаться моего плана. – Я вздохнул и похлопал себя по животу. – На такой диете я точно сброшу лишний вес. Пока что я в этом не особо преуспел.

Да, чтобы вернуть прежнюю форму, мне надо было основательно похудеть. Медовые пироги, вино и жареные поросята сделали свое дело.

Чтобы заставить себя перейти к более решительным действиям, я позволил вычеканить на монетах свой профиль с двойным подбородком, что мне совсем не льстило. Но эта попытка не сработала. Единственным результатом стало то, что те, кто меня никогда прежде не видел, убедились в том, что их император – тучный мужчина.

И тренировки я тоже забросил: слишком много времени занимали работы по перепланировке и восстановлению Рима. Что ж, грядущие Неронии послужат хорошим стимулом для возобновления тренировок.

На этой жуткой диете мы просидели пять недель. Со временем я заметил, что у меня пропал аппетит и возникли проблемы с поеданием сухого хлеба.

Я даже подумал, что из меня получился бы неплохой аскет. Оказалось, что для этого не нужна какая-то особая сила воли. Я действительно немного похудел, – это было видно по лицу, ну и по ремням тоже.

Но из нас двоих выиграл от этой диеты один я. Поппее лучше не становилось, и с приближением Сатурналий мы решили с этим покончить. Но я дал себе слово, что теперь буду ограничивать себя в еде и постараюсь забыть о восхитительно вкусных медовых пирогах.

– Да, ты стал похож на того стройного мужчину, за которого я выходила замуж, – сказала Поппея. – Рада снова его увидеть.

Но я не мог ответить ей тем же, не мог сказать: «Ты – та цветущая женщина, на которой я женился».

Наступило самое темное время года. Солнце вставало, когда мы уже давно были на ногах, но и тогда его свет был таким тусклым, что у нас в покоях постоянно горели масляные лампы. А садилось оно за несколько часов до того, как мы укладывались спать.

Дольше всего солнце освещало павильон на вершине холма, но там были такие высокие потолки, что его трудно было обогреть, и мы там почти не бывали.

Фабул на этот промежуток времени прекратил работу – его краски плохо ложились на стены при таких низких температурах.

– Это будет великолепное место для проведения Сатурналий, – задумчиво произнес я.

Но не в этом году.

– Или для празднования твоего дня рождения, – сказала Поппея.

И я уже вслух повторил:

– Не в этом году.

– Может, все-таки устроим небольшой прием с трапезой. Разве не следует отпраздновать день рождения императора?

– Мы в октябре праздновали годовщину моего императорства. Легионы и магистраты присягнут на верность в Новый год. Нам не нужны еще празднования.

Да и Поппея в любом случае физически не была к такому готова.

* * *

Работы хватало и в это время года.

Я приготовил несколько депеш касательно различных судоходных проектов, среди которых были: гавань в Остии, канал между Неаполем и Остией и пристани в Антиуме.

Улыбчивый гонец принял у меня цилиндры со свитками и спросил:

– Сегодня никаких посланий в Веллетри, цезарь?

Я посмотрел на него:

– Нет. С чего ты взял, что они будут?

Гонец пожал плечами:

– Недавно доставлял туда одно. У меня еще не было точного адреса того, кому его надо доставить. Теперь я его знаю, значит и послания будут.

Я мгновенно понял, какой адрес он искал и кто отправил то послание. И разозлился, но, конечно, не на гонца. Его я отпустил, с улыбкой махнув рукой.

А потом решительно направился в покои Поппеи.

Она возлежала на кушетке в окружении слуг, которые потчевали ее подслащенным вином и разными лакомствами. В углу тихо перебирал струны лирист.

Я приказал всем выйти.

Спор с почтительным видом остался стоять возле кушетки своей госпожи.

– И ты тоже, – бросил я, и он тут же последовал вслед за другими слугами.

Когда мы остались одни, я посмотрел на Поппею сверху вниз и требовательно спросил:

– Зачем ты писала Акте?

Поппея приподнялась на локтях, она была абсолютно спокойна.

– Хотела поблагодарить за то, что она предупредила насчет Сенецио.

– Без меня? Разве это не мое дело? Ты выждала, пока я уеду, и только потом отправила это приглашение?

– Ты был занят в Остии. – Поппея опустила глаза и пробежалась пальцами по краю покрывала, как будто не нашла ничего интереснее.

– Ты все спланировала. Не ври мне. Чего ты действительно от нее хотела? – Я был в ярости из-за того, что она это сделала. – Ты со мной разговариваешь. А я, если не забыла, знаю, как ты думаешь.

Теперь она медленно поднялась с кушетки и встала передо мной. Печально на меня посмотрела и сказала своим чарующим голосом:

– Я ничего плохого не замышляла.

– Я сказал – не ври мне! – рявкнул я. – Твоя ложь меня оскорбляет!

Поппея отступила на шаг, как будто я ее ударил. Задумалась. А я точно знал о чем. Решала, что лучше – признаться или увиливать от прямого ответа?

Наконец сказала:

– Я послала за ней, потому что хотела ее увидеть.

– Это очевидно. Но это ничего не объясняет. Почему ты хотела ее увидеть? Только не ври, будто хотела лично ее поблагодарить. Слишком примитивное прикрытие. Уверен, ты способна придумать что-нибудь поинтереснее. Только не перестарайся. Просто скажи правду, это гораздо легче, и фантазию напрягать не придется.

– А ты откуда знаешь, что легче? – раздраженно спросила Поппея. – Ты обманывал своего друга Отона и увел меня у него.

Тут я рассмеялся:

– В чем мне очень помогла его любящая жена. Хватит об этом. Это в прошлом, и у меня нет привычки лгать. И сейчас отвечать должна ты, а не я.

Но я лгал о смерти матери, о моей интрижке с Поппеей, из-за чего меня оставила Акте. Она тогда сказала: «Я не выйду за тебя. Мне не нужен муж-лжец, даже если он император».

Но я должен был тогда солгать. Мне было мерзко сознавать себя лжецом, и я приписывал эту черту тому, кого называл Третьим Нероном, тому, кто совершал дурные, но необходимые для моего выживания поступки. Я уже давно его не призывал, как Локусту, и надеялся, что больше мне никогда не потребуются его услуги.

– Ладно, – сказала Поппея. – Мне было любопытно на нее посмотреть, потому что я люблю тебя и ревную ко всем, кого ты когда-то любил, и к тем, кто когда-то любил тебя. Если ты не способен это понять, значит ты никогда не любил.

Но я думал, Поппея ревновала к Акте не из-за любви, а скорее от злости и не из любопытства, а из чувства соперничества.

Смысла спорить не было.

– Все правда. Я видел обоих твоих мужей. Согласен, тому, у кого ревнивая натура, это дарит душевный покой.

Первый муж Поппеи, Руфрий Криспин, был гораздо старше ее и служил при Клавдии префектом преторианской гвардии. Второй, Отон, богатый и веселый щеголь, теперь был наместником в Португалии. Ни тот ни другой не возбуждали во мне ревность, по крайней мере внешне.

– Итак, ты ее увидела, и что думаешь?

Поппея вздохнула:

– Думаю, что понимаю, почему ты ей увлекся. – Она чуть склонила голову набок. – Какая жалость, что она была настолько ниже тебя. Рабыня.

– Пленница из благородного семейства Ликии. Бывшая рабыня. Теперь у нее свое дело, и она весьма в нем преуспевает.

– Благодаря твоей щедрости.

– Я помог ей на старте. Сейчас она вполне самостоятельна и зависит только от себя самой, – сказал я.

– Иначе и быть не должно, – парировала Поппея.

Я не стал продолжать этот разговор и вернулся в свои покои.

Из-за чего я на самом деле так разозлился? Из-за того, что Поппея решила без моего ведома повидаться с Акте? Или из-за того, что меня не было во дворце и я не смог ее увидеть?

* * *

Петроний был хозяином пира в честь Сатурналий, который планировалось устроить в его новом доме на Авентине, неподалеку от старого, разрушенного во время Великого пожара.

– Весь свет съезжается в новый Рим, – сказал я. – И каждому необходимо место, пусть и небольшое. – Зная Петрония, я понимал, что его дом вряд ли будет маленьким.

Надо было решить, какой наряд выбрать для Сатурналий. Предстать в образе персонажа из греческих мифов? Поискать подходящего из истории? Или прикинуться кем-то из живущих?

Я похудел настолько, что вполне мог выбрать для себя образ странствующего философа, одного из тех, кто питается сморщенными яблоками и пьет грязную воду. Но тогда придется бродить среди гостей и с важным видом изрекать банальности, а это скучно и утомительно.

Мысль об образе философа вернула меня к мыслям о Сенеке, и я решил снова перечитать его «Октавию», но уже более внимательно. В первый раз я был так потрясен, что не мог проанализировать это творение.

Теперь его злобные нападки на меня стали особенно очевидными. Но было еще кое-что, чего я раньше не заметил. И это меня ужаснуло. Призрак матери напрямую проклинал меня и Поппею.

Эриния^[108] тирану уготовила

Конец достойный: бич, и бегство жалкое,

И казнь, что превзойдет пернатых Тития,

Тантала жажду, труд Сизифа горестный

И колеса круженье Иксионова.

Пускай он возведет дворец из мрамора

Под золотою кровлей, пусть порог хранят

Когорты, пусть пришлет весь мир ограбленный

Ему богатства, руку пусть кровавую

Парфяне ловят, царство в дар принесшие, —

Настанет день, когда с душой преступною

Простится он и горло под удар врага

Подставит, побежденный, нищий, брошенный^[109].

«Пускай он возведет дворец из мрамора…»

Золотой дом! И насылаемая на меня мстительная фурия?

Дальше она говорила о самом жутком своем преступлении, о кровосмесительстве, но я об этом никому не рассказывал. Сенека догадывался или это плод его грязного воображения?

О, если б раньше, чем тебя родила я,

Мне чрево растерзали звери дикие:

Моим бы ты, невинный и бесчувственный,

Погиб – и царство мертвых безмятежное

Увидел бы со мной, прильнувший к матери.

Да, это то, чего ты хотела: ты хотела, чтобы я целиком, без остатка был твоим.

Я думал, что смерть разлучила нас, но теперь не был в этом так уверен. Меня бросило в дрожь. В свое время я загнал эти мысли в самые глубокие и темные закоулки своего сознания, но теперь они вернулись и вопили, подобно обезумевшей толпе.

И Поппею она тоже не пощадила.

Сквозь твердь земную вышла я из Тартара,

Стигийский факел сжав рукой кровавою:

Пусть сына свадьбу озарит преступную

С Поппеей – я же, мстительница скорбная,

Мой факел в погребальный превращу костер.

Но это трагедия – трагедия, написанная человеком, а не призраком. Очевидно, автор меня ненавидит. Но это все равно плод его воображения, не более.

Было там кое-что еще.

Вот как в этой драме Октавия описывала Поппею:

Соперницу, похищенным

У нас величьем гордую.

Таким образом моя мать могла выразить свое недовольство.

Однажды я подарил ей расшитое драгоценными камнями платье из императорского гардероба. Вместо того чтобы поблагодарить, она заявила, что это не настоящий подарок, потому что когда-то весь императорский гардероб был в ее распоряжении и теперь я отдаю ей лишь малую его часть.

«Ты просто-напросто преподнес мне в дар то, что и без того мне принадлежит» – так сказала она тогда.

Поппее очень понравилось это платье, и однажды она его надела. Я, как только увидел, сразу приказал снять. Мне было невыносимо его видеть. И Поппею в нем тоже. Для меня это платье навсегда осталось связано с матерью.

XXXIII

Проснувшись утром в день своего рождения, я сразу обратил внимание на какой-то неестественный свет в комнате: по периметру закрытых ставен просачивалось какое-то странное свечение. Я был один, Поппея ночевала у себя. Встав с постели, я босиком по прохладному мраморному полу подошел к окну и толкнул ставни. Скрипнули петли, и передо мной возник ослепительно-белый мир.

Рим укрыл снег!

Сверкающие на солнце заносы и сугробы и пронзительно-голубое небо. Тихо. На улицах ни души. Мир словно заново родился, и никто еще не успел его испачкать и в нем наследить. Все острые углы сглажены, а грязные пятна стерты.

Я стоял у окна и затаив дыхание смотрел на эту кристально чистую красоту.

– Рим преподнес тебе подарок ко дню рождения. – Это Поппея неслышно вошла в комнату и теперь стояла у меня за спиной.

– Лучший из всех, что были в моей жизни. – Я повернулся к Поппее, а она положила руки мне на плечи. – В Риме очень редко идет снег, а столько его почти никогда не выпадало.

– Что ж, теперь тебе надо погреться в первых лучах солнца, как это было в день твоего появления на свет, – сказала Поппея.

Я стоял в лучах солнца, но не воспринимал это как какую-то реконструкцию. Есть вещи, которые случаются только раз в жизни, а потом превращаются в чью-то легенду. Такой легендой была история моего рождения.

– Я просто рад снова увидеть солнце. В последнее время было так серо и сумрачно.

– Если снег не растает, это как-то повлияет на Сатурналии? – спросила Поппея.

– Ничто не помешает их проведению, – рассмеялся я. – Ничто на свете, даже извержение вулкана. У римлян должны быть свои праздники.

– Смотри, снег на озере! – с неподдельным детским восторгом воскликнула Поппея. – Плавает, как взбитая пена на морских волнах.

А я бы сравнил эту картину с перевернутым синим небом. Как будто мир уже приготовился к Сатурналиям, когда все со всеми меняются местами.

* * *

Спустя два дня на Форуме, в храме Сатурна, я вознес молитвы и официально объявил о начале фестиваля в его честь. Услышал меня Сатурн или нет, это не имело никакого значения. Боги вообще нами не интересуются, есть ли им дело до того, что мы им посвящаем?

Снег не растаял, и было довольно холодно. На Форуме расчистили дорожки, расчистили и ступени храма, но наши тяжелые длинные мантии все равно волочились по снегу. Город сверкал, римляне веселились, так что сырые мантии не могли испортить нам настроение.

По возвращении во дворец я первым делом должен был присутствовать на приеме «Друзей Цезаря». Обычно все явившиеся на прием выстраивались в очередь, чтобы отдать мне дань уважения. Но в этот день, как того требовали Сатурналии, все происходило наоборот.

«Друзья Цезаря» собрались в атриуме, возле выложенного синей плиткой имплювия^[110].

На этом первом приеме присутствовали только те, кто был особенно важен для меня или с кем я был близок. Прием для другой, более многочисленной группы должен был состоятся позже. Любой исключенный из «Друзей Цезаря» сразу понимал, что лишился моего расположения и поддержки.

Все повернулись ко мне, но не улыбались, а, наоборот, недовольно хмурились. Таковы правила Сатурналий.

Я переходил от одного к другому, смиренно кланялся и отвешивал каждому самые нелепые комплименты.

Восхитился блестящей макушкой лысого сенатора, атлетическим сложением толстяка, невзрачного преторианца сравнил с Аполлоном. Проделывая все это, наделся, что они поймут, как глупо звучат их неумеренные похвалы, которые я вынужден выслушивать каждый день на приемах.

Вернувшись в свои покои, застал там Фения и Субрия. Преторианцы были на посту, но не в униформе, а в свободных туниках с длинными рукавами и в грубой обуви простолюдинов. Я их даже не сразу признал.

Они протянули мне кирасы и шлем и приказали надеть на себя.

– Ты будешь охранять нас, – сказал Фений, – как мы день за днем охраняем тебя.

– Да, твоя безопасность для нас превыше всего, – заявил Субрий. – Куда бы нас ни призвал долг, мы думаем только о ней.

Мне показалось, что в его словах прозвучал какой-то скрытый подтекст, который совсем не подходил для легкомысленной игры с переодеваниями.

– Знаю, – кивнул я, – и доверяю вам свою жизнь.

Надев холодный золотой шлем и тяжелые кожаные кирасы, я вдруг почувствовал себя непобедимым, стойким воином.

– Настоящее превращение, – рассмеялся я. – Теперь вы должны доверить мне свои жизни.

Они переглянулись и хором воскликнули:

– Мы доверяем!

И в таком образе воина я прибыл в апартаменты Поппеи. Все присутствующие там, увидев меня, вытаращили глаза. Мне это понравилось.

Я прошел через несколько смежных комнат в зал, где на водруженном на помост царском кресле восседала Поппея. Возле помоста толпились слуги и рабы.

Но нет! В кресле сидел Спор, а Поппея в платье рабыни ему прислуживала. Но даже эта простая одежда не могла скрыть ее красоту. На мгновение я вспомнил, с какой грацией и с каким достоинством прислуживала Октавии Акте. Но я, в отличие от других, никогда не видел в ней рабыню.

Спор надменно посмотрел на меня:

– К нам явился великий воин Германик?

Я слегка поклонился:

– Полностью в твоем распоряжении.

– О, я вижу фамильное сходство с императором. Но это не может быть Нерон. Нерон не в состоянии отличить гладий^[111] от пилума^[112].

В Сатурналии дозволяется произносить вслух то, о чем непозволительно говорить в любое другое время.

Вся компания начала громко смеяться, а я почувствовал, что краснею.

На самом деле я разбирался в оружии!

– Мой внук сражается на других полях, – сказал я в свою защиту.

– Да, в уютных залах декламирует стихи! – выкрикнул кто-то из рабов.

– Он неплохо управляет колесницами, – не сдавался я.

– Ага, правил разок, – не унимался насмешник, – но будет ли второй? Ему не сравниться с тобой, с великим воином, который во время германских походов обратил в бегство волосатых варваров.

– Это мы еще увидим.

Я не стал отвечать колкостью на колкость и отошел в глубину зала, а Поппея продолжала с нарочитой покорностью прислуживать своему двойнику.

Меня оскорбили эти насмешки, но этого никто не должен был заметить. Всегда лучше знать, что у кого на уме, и слушать, а не отмахиваться.

* * *

– Мне извиниться за Спора? – спросила Поппея, пока мы готовились отправиться на пир к Петронию. – Я знаю, он задел твои чувства.

– Нет-нет, все прошло как надо, – успокоил ее я. – Но доспехи я больше не надену. Это Фений с Субрием меня вынудили. – Шлем и кирасы к этому моменту уже были аккуратно сложены на столе. – Выберу персонажа настолько далекого от меня самого, что никому и в голову не придет нас сравнивать. Пойду в образе… – решение пришло быстро, – погонщика мулов.

Поппея прыснула со смеху:

– С мулом на аркане?

– Давай кого-нибудь из рабов обрядим в мула, – предложил я. – А раз уж все не настоящее, наш мул будет говорящим.

– Я ни в кого обряжаться не буду, просто укроюсь длинной вуалью. Не знаю, что это за образ. Пусть каждый представляет что захочет.

– Если в тягость все это, можешь со мной не идти, это вовсе не обязательно.

– О нет! Сегодня я чувствую себя получше. А захочу, так уйду пораньше.

После захода солнца мы в паланкине отбыли на Авентин, к дому Петрония. Я – в тунике с длинными рукавами из грубой ткани, в грязной накидке, башмаках на толстой подошве и с обмотанными кожаными лентами щиколотками, Поппея – просто укрытая длинной вуалью, а за нами в лохматом костюме с длинными ушами сидел якобы мул.

По улицам бродили толпы ряженых гуляк. Они орали, толкались и почти все были пьяны. Они то и дело раскачивали наш паланкин. Несмотря на костюм погонщика мулов, многие меня узнавали и злобно ухмылялись.

Какая-то женщина в лохмотьях – я так и не понял, была она нищенкой или только притворялась, – сунула мне в руки тряпичную куклу и сказала, что та защитит меня от наемных убийц.

Сказать в ответ я ничего не успел: толпа сразу ее оттеснила.

Я повертел куклу в руках. Обычная тряпичная кукла с грубо нарисованным лицом и пучком пряжи вместо волос. Решил положить ее на пол паланкина, но Поппея схватила меня за руку:

– Разве Цезарю вот так тоже кто-то не сунул в руки куклу, когда он направлялся в Сенат в мартовские иды?

– Это была записка, и он ее не прочел.

– И что в ней было сказано?

– Подробности заговора. Но он просто сунул ее в кучу петиций, чтобы прочитать позднее, когда будет время.

– Мы не пойдем на пир к Петронию! – Поппея наклонилась вперед к носильщикам. – Разворачивайтесь!

Я отцепил ее руку от своей:

– Перестань, это глупо. Уверен, у Петрония отличная стража, и там мы будем среди друзей. Где та отважная Поппея, которую я сделал своей императрицей?! – Я снова повертел куклу в руке. – Обычная детская игрушка.

Я собрался выбросить ее из паланкина, но Поппея успела ее у меня выхватить.

– Нет! – воскликнула она и прижала куклу к груди. – Не будь таким безрассудным, как Цезарь.

Наш паланкин поднимался на холм с видом на Большой цирк. Подъем был не особо крутым, и даже здесь людей не стало меньше, и они то и дело нас раскачивали. Снег скрипел под ногами, влажный воздух пах чем-то вроде слабого уксуса. Желтые огни факелов кружили и подпрыгивали в темноте.

Авентин был застроен самыми разными домами. Здесь были и роскошные особняки, и более чем скромные жилища.

Носильщики опустили паланкин перед великолепным зданием, и один из них громко возвестил:

– Резиденция Гая Петрония Арбитра.

Размеры здания не так чтобы впечатляли, но архитектурное решение было современным, смелым и определенно требовало больших финансовых вложений. В общем, это было истинное дитя возрожденного Рима.

Мы прошли к парадным дверям. Я вел мула, копыта которого были из отполированной слоновой кости, а в длинные уши, чтобы они не опускались, была вставлена жесткая проволока.

Двери открыла рабыня. Но нет, не рабыня, Атрия – жена Пизона.

Я собрался приветствовать ее именно как Атрию, но она приложила палец к губам:

– Лесбия^[113] приветствует вас в доме Катулла.

Так вот кем будет этой ночью Петроний!

Лесбия поклонилась и провела нас в дом.

В атриуме было множество гостей, почти как на улицах Рима. Люди, сбросив обувь, бродили по воде в имплювии и повизгивали от холода.

На столах возвышались горы еды, еда соскальзывала на пол, пол был скользким от раздавленного винограда.

– Частный прием вон там, – махнула рукой Лесбия и сопроводила нас через атриум к дверям, которые вели в удивительно просторный зал с внутренним садом.

Богато разодетые рабы приветствовали нас в «саду наслаждений». И действительно, здесь все стены были украшены доставленными из теплых стран цветами – лилиями, розами, ирисами, – а вокруг свисавших с потолка кадильниц клубился ароматный дым сандалового дерева.

– О боги, погонщик мулов! – воскликнул подошедший к нам Петроний. – И его мул. Чем же он нагружен?

– Жетонами для уплаты за ответ на загадку.

– Прекрасно! Игры вот-вот начнутся. – Он посмотрел на Поппею. – Фортуна – богиня удачи и непредсказуемости судьбы?

– Богиня моей судьбы и удачи, – сказал я. – Можешь задать ей вопрос.

Петроний вскинул голову и спросил:

– Мое начинание увенчается успехом?

– Ты должен более подробно описать свое начинание, – приглушенным из-за вуали голосом ответила Поппея. – Думаю, у тебя их несколько.

– Ха, но если ты настоящая провидица, то должна знать, о каком именно я спрашиваю. – Тут он подмигнул и добавил: – Впрочем, будет лучше, если ты останешься в неведении. Идем выпьем и немного подкрепимся.

В центре зала стоял стол на серебряных ножках, а на столе – не меньше тридцати горшков и тарелок. Петронию не терпелось их продемонстрировать, но на самом деле это были блюда, которые имитировали друг друга: выпечка имитировала мясо, мясо было похоже на фрукты и все в таком духе.

После визита к Локусте нам даже пробовать не хотелось ничего из предлагаемых здесь угощений: слишком много людей имело к ним доступ.

В смежном зале мастер церемоний объявил о начале игры в вопросы и наказания.

С такой комплекцией, как у Латерана, невозможно скрыть свою личность. Ему не помогли ни маска, ни дурацкий нечесаный парик, ни варварские штаны, которые раздувались вокруг его могучих, как деревья, ног.

– Я мастер веселья, и я задам вопрос всем вам. Отвечайте, но будьте осторожны: за неправильный ответ последует наказание. – Он повернулся к нам спиной и хлопнул себя по заднице. Потом снова повернулся к нам лицом и спросил: – Какое время дня самое подходящее для совокупления?

Кто-то, одетый как пират, крикнул:

– Полночь!

– Я же сказал дня, а не ночи! – взревел Латеран и приказал рабам: – Отшлепать его!

– На восходе солнца, – высказался гладиатор, который, как оказалось, был Вестином.

– Это потому, что ты стар! – бросил ему Латеран. – Только в этот час у тебя хватает сил на такие дела! Отшлепать его!

– Не такой уж я и старый, – возразил Вестин, но вполне беззлобно подчинился.

– Думается, сразу после ванны, – сказал Квинциан.

Он был в костюме Цирцеи, но я легко узнал его по голосу.

– А вот и нет! В обратном порядке. Ванну следует принимать после, а не до. Если ты, конечно, не хочешь пахнуть ароматизированными маслами. Отшлепать!

Далее последовало еще множество ответов, и все были неверные.

А потом подал голос мой мул:

– Любое время дня.

Латеран резко развернулся:

– Безмозглое животное знает, какое время самое подходящее для совокуплений! Любое! Да! Вот он – наш победитель!

– И он получает награду из своей же поклажи, – сказал я и достал из переметной сумы жетон с надписью «попугай-сквернослов».

Жил у меня во дворце один такой, орал не переставая, и все больше ругательства, так что я давно хотел от него избавиться.

Было еще много вопросов и загадок: сколько нужно выпить чаш вина, чтобы напиться? какой самый редкий цвет волос? существует ли надежный тест на невинность? кто-нибудь когда-нибудь возвращал мертвого к жизни?

Но большинство их не слушали, а разговаривали между собой и пили одну чашу за другой, уясняя для себя, сколько им нужно выпить, чтобы основательно запьянеть.

И тут вдруг в центр зала вышел Лукан в венке из плюща и грубо оттолкнул Латерана. Он нетвердо стоял на ногах и бесцельно размахивал своей чашей.

– Греки знают все о св-своем вине! Да, великий поэт Эвбул писал: «Я п-приготовил три чаши для м-моих гостей. Одну – за зд-здоровье, вторую – за люб-бовь и третью – для сна». – Лукан осушил свою чашу. – Эта м-моя шес-шестая! И что он сказ-зал об этом? Четвер-ртая – и ты уже не хозяин, а бузотер. Пя-пятая – ты орешь, шестая – ссора и д-драка. Вот я где!

– Ты заикаешься, как Клавдий, – произнес, выйдя из тени, Пизон.

– И для того чтобы быть непристойным и грубым, шестая тебе не нужна, – зло бросил я, так чтобы он понял: я знаю о его непристойной шутке в общественной уборной. – Ты и трезвый на это способен.

Лукан медленно повернулся ко мне, прищурился, как будто хотел лучше разглядеть, и пожал плечами. Возможно, на тот момент в его мозг не могли проникнуть ничьи слова, и тем более намеки.

– Еще! – крикнул Лукан и протянул чашу рабу, который оказался генералом Веспасианом.

Раб послушно наполнил чашу.

– А теперь, – Лукан облизнул губы, – седьмая – для ссоры и дра-драки.

Он и напрашивался на драку, но связываться с тем, кто еле стоит на ногах, – низко. Я отвернулся. Когда решу вступить с ним в драку, он будет трезв и не сможет спрятаться за Бахусом.

– Загадка! Загадка! – возвысил голос Латеран, пытаясь взять контроль над ситуацией в свои руки. – Кто-нибудь знает последние строки сего стиха? Наш друг слишком пьян и не может продолжить.

Тут он махнул кому-то, чтобы Лукана утащили из центра зала. Тот остался верен сочинению Эвбула и попытался сопротивляться, но в результате сам повалился на пол и его оттащили куда-то в полумрак.

– Я знаю, – сказал низкий гортанный голос, который показался мне знакомым.

Это была вооруженная копьем женщина в парике из длинных рыжих волос и в костюме Боудикки.

Она тряхнула головой, постучала пальцами по копью и закончила начатый Луканом стих:

– Восьмую «переломанной мебелью» я назову, а девятую – «рвотой», десятой имя – «потеря сознания» или «безумие».

И тут, как по сигналу, с той стороны, куда оттащили Лукана, донеслись звуки рвоты.

– Восьмую он, видимо, пропустил, – заметила Боудикка.

Весь зал грохнул от смеха.

И Латеран благополучно продолжил развлекать гостей:

– Итак, вот вам еще одна загадка! Что заканчивается и длится всегда, не является ни богом, ни человеком, рождается заново и умирает каждый день?

Пока все гадали, что же это такое, я огляделся.

Большинство гостей я знал, но были среди них и незнакомцы. Костюмы практически никому не помогали скрыть свою личность. Из-за дыма благовоний лица были как в тумане. В углах зала клубились густые тени.

Петроний, скрестив руки на груди, наблюдал за происходящим. О чем он думал? Я никогда его не понимал. Он не принадлежал к этой породе людей и тем не менее хотел быть частью их компании: устраивал развлечения, председательствовал на различных сборищах, но держался всегда как-то отстраненно. Так и сейчас – он был со всеми и одновременно сам по себе.

– Ответ – сон! – объявил Латеран.

Стоявший рядом со мной Веспасиан презрительно фыркнул:

– Не люблю эти загадки. Глупое занятие.

Старый генерал, он недавно вернулся из Северной Африки, куда был назначен наместником Рима.

– Вижу, ты в меня вырядился, – сказал он, обращаясь непосредственно ко мне.

В первый момент я даже растерялся:

– Генерал?

А потом вспомнил: в Африке генерал погряз в долгах, и, чтобы рассчитаться, ему пришлось заняться торговлей мулами, за что он и получил прозвище – Погонщик Мулов.

– О, я не хотел выказать тебе свое неуважение. На самом деле я давно позабыл об этом грубом прозвище и, выбирая, в кого нарядиться, совсем не держал его в голове.

– Тебе нравятся мулы? – спросил генерал. – Мне – нет. Вредные твари. Но деньги приносят. Они спасли мою шкуру.

– Если бы ты не был столь честен, мог бы вернуться из Африки богатым.

Из всех наместников практически один Веспасиан не пользовался своим положением, чтобы незаконным образом сколотить состояние.

– Хм, честность. Что она мне дала, кроме прозвища Погонщик Мулов?

– Твоя карьера еще не закончена, – возразил я.

Но он был уже далеко не молод. Веспасиан был одним из тех солдат, которые двадцать лет назад завоевали для Клавдия Британию.

К нам подошла Боудикка.

– Ты! Ты! – Она указала на Веспасиана пальцем. – Ты привел в мою страну подлых римлян!

– Не я, моя госпожа, – открестился Веспасиан. – Вини Юлия Цезаря, он это начал.

Боудикка рассмеялась, запрокинув голову. Теперь я ее узнал – Статилия Мессалина, жена Вестина.

– Вы еще пожалеете об этом, – заявила она. – Моя страна не стоит того, чтобы размещать в ней свои гарнизоны. Это вам ничего не даст.

– Страна, которая порождает столь храбрых и благородных воительниц, должна быть особенной, – заметил я.

– И при всем этом вы меня победили.

– Это было нелегко, – признал я.

Статилия вздохнула и стянула с головы парик.

– Уже поздно, я выпила свои три чаши, пора возвращаться домой. – Она огляделась в поисках Вестина. – Пора снова стать Статилией.

Я взял парик и снова надел ей на голову:

– Побудь еще немного Боудиккой. Я всегда хотел побеседовать с тобой, но у меня не было такой возможности.

И она продолжила говорить от имени пропавшей царицы, а я расспрашивал ее обо всем, о чем хотел бы узнать, будь у меня привилегия встретиться с ней лично.

Но увидеть Боудикку я мог только в одном случае: если бы ее в цепях доставили в Рим и униженную провели перед улюлюкающими толпами народа.

Я был рад, что она избежала такой участи. Никто не знал, что с ней случилось после поражения в последней битве. Одни говорили, будто она приняла яд, другие – что просто исчезла и когда-нибудь снова появится и встанет во главе своего народа. Лично я отдавал предпочтение последнему варианту.

Было уже далеко за полночь. Гости постепенно расходились. Поппея беседовала с задержавшимися у выхода из зала Сцевином в образе разбойника с большой дороги и его женой Кадицией, платье которой, так как она была в образе наяды, было вышито блестящими светло-зелеными чешуйками.

Поппея откинула вуаль с лица и при мерцающем освещении вдруг стала жутко похожа на мою мать. Я зажмурился и протер глаза, чтобы избавиться от этого видения, но когда снова их открыл, она, оскалившись, словно волк, смотрела на меня вытаращенными глазами.

Это было страшно.

Я отвернулся и увидел нечто еще более ужасное – себя в дальнем темном углу зала. Мужчина в черном плаще, точная моя копия, отступил назад и ускользнул за дверь.

Я не раздумывая побежал следом. Это не призрак. Я должен был убедиться в этом, должен был настигнуть его и увидеть, кто он. Я слышал звук шагов по мозаичному полу. Призраки двигаются бесшумно. Я видел, как развевался черный плащ у него за спиной, когда он свернул за угол и выбежал из дома на улицу через парадную дверь.

Почему он убегает? Это – человек. Призраки не убегают, зачем им это?

Я подбежал к парадной двери. Выглянул наружу.

Никого. Он растворился в ночи.

Во дворец возвращался молча. Я чувствовал себя подавленным. Народ уже разошелся, но на улицах еще попадались подвыпившие гуляки.

Бледный свет висевшего над самыми крышами полумесяца освещал утоптанный грязный снег. Тряпичная кукла все еще лежала в паланкине.

XXXIV

Вернувшись в свои покои, я с удовольствием сбросил с себя одежды погонщика мулов и, хотя час был предрассветный, улегся в кровать.

Поппея настояла на том, чтобы я взял с собой ту тряпичную куклу, и теперь она лежала на ближайшем столе, свесив руки через край.

Странное состояние, которое охватило меня в последние минуты на приеме в доме Петрония, все не проходило. Я не мог избавиться от него так же легко, как от костюма погонщика мулов.

Я погрузился в глубокий, но очень яркий и полный реальных событий сон.

Во сне я летел над Римом и обозревал с высоты все семь холмов, потом плавно снизился, чтобы детальнее все разглядеть.

Сначала завис над домом Петрония и при свете дня (во сне было светло) попытался отыскать того убежавшего мужчину в черном плаще, но увидел лишь, как, переговариваясь, расходятся гости.

Затем поток воздуха перенес меня к Золотому дому, и я с высоты птичьего полета смотрел на искрящееся в лучах солнца озеро, зеленоватую крышу дворца, мраморные в прожилках колонны. На вершине холма сверкал павильон, его длинный фасад приветствовал лучи солнца.

Это было прекрасно!

А потом воздух замерцал, картинка начала распадаться, и постепенно все исчезло, осталась только голая земля.

Меня охватили ужас и глубокая печаль, и чей-то голос прошептал на ухо: «Камня на камне не останется. Не останется ничего, что тебе дорого».

Я закричал, но крик застрял в горле и не давал дышать, а потом вырвался на свободу и заполнил собой всю комнату.

Я сидел на кровати, все было на месте, мраморные стены сияли целые и невредимые. С опаской встав с кровати, я посмотрел в окно, на озеро. Оно никуда не исчезло. Прикоснулся к стене и обрадовался: она настоящая!

Но я видел, как все разрушилось, видел собственными глазами. Все было так реально… Это не мог быть сон. Это было видение.

Мой любимый Золотой дом обречен на гибель. А вместе с ним все, что мне дорого.

Потрясенный до глубины души, я опустился на кушетку. В постель возвращаться не хотел, боялся, что усну и сон продолжится. Ведь он не закончился. Это я оборвал его своим криком, и теперь он выжидал подходящий момент, чтобы вернуться и закончить страшное предзнаменование.

Это фурии? Так они себя являют? Не предстают перед своей жертвой в образе дев с песьими головами, змеями вместо волос и налитыми кровью глазами, а проникают несчастным в сны и превращают их в пытку?

Мать. В последние дни я постоянно ощущал ее присутствие. Ее слова в трагедии Сенеки, то, как лицо Поппеи приобрело ее черты на приеме у Петрония, даже упоминание об ее отце Германике, которого все еще любили солдаты.

Фурии, мстящие молодым за старых. Они преследуют и наказывают. Их жертвы умирают в муках.

Орест пострадал от них, потому что убил свою мать Клитемнестру, отомстив за убийство своего отца Агамемнона. Честь требовала от него отомстить за отца. И требовала защитить мать. Он не мог совершить и то и другое.

Моя мать убила обоих моих приемных отцов. Разве я не был вправе искать отмщения?

«Ты говорил Поппее, что не обманщик, так не обманывай себя. Ты убил свою мать Агриппину не из-за того, что хотел отомстить за Криспа и Клавдия. Ты убил ее потому, что она не позволила бы тебе жить без нее, она не давала тебе свободно дышать. Она заковала тебя в кандалы своей любви, чтобы ты служил ее целям. Так не могло продолжаться. При ней ты никогда не стал бы настоящим императором. Ты оставался бы игрушкой в ее руках, как вон та тряпичная кукла на столе. Мать даже пыталась контролировать твое тело – опоила тебя и затянула к себе в постель. Инцест похуже Эдипова, тот согрешил в неведении и ненамеренно. Но для нее не существовало запретов. Нет, дальше так продолжаться не могло. Вы не могли существовать в одном мире».

Но как обнаружил Орест, фурии не ищут причин для своего гнева, для них нет смягчающих обстоятельств. Они сами – не думающие, а только действующие марионетки.

Может, это они мучают Поппею? Если ее состояние не следствие отравления, то что остается, кроме фурий?

Как их одолеть? Как от них избавиться?

Орест обратился к Аполлону, а тот в свою очередь попросил вмешаться Афину.

Но мне это не подходит. Ответа богов можно ждать годами, если они вообще ответят, – сколько лет скитался Орест? – а мы с Поппеей должны освободиться как можно быстрее, у нас нет времени.

Я знал… Я вспомнил…

Халдейские маги обладают даром изгонять духов умерших. Они могут даже говорить с ними. Я содрогнулся. Подобное запрещено в Риме. Запрещено для всех, кроме императора. Никто не может помешать императору добиваться того, что он хочет.

Одна из привилегий императора – он всегда может призвать того, кого пожелает.

Царь Армении Тиридат – а он сам был магом – приезжал в Рим, чтобы я его короновал. Но это было давно. Его религия запрещает ему путешествовать по воде, так что дорога в Рим займет у него целую вечность.

Я должен найти магов сейчас.

К счастью, в Риме обрели свой дом люди самых разных национальностей и верований. И халдеи среди них наверняка были, оставалось только отыскать хотя бы одного или двух.

Я призвал рабов, чтобы они помогли мне поскорее одеться, после чего послал за Тигеллином.

Он явился, не минуло и часа.

– Доброго тебе утра, цезарь. Как прошел прием в честь Сатурналий? Надеюсь, ты не сердишься, что я вчера послал вместо себя Субрия. Я… мне надо было присутствовать в другом месте.

Я мог себе представить в каком, но не желал ничего об этом слышать. Походы Тигеллина по борделям приносили последним прибыль, а в Сатурналии тамошние женщины были особенно изобретательны.

– Все прошло хорошо, в духе Петрония.

Я вкратце описал эпизод с Луканом.

– Сейчас он, наверное, приходит в себя, – сказал Тигеллин. – Лукан молод и может напиться до беспамятства, но на следующий вечер будет в полном порядке. Я же тем временем раздобыл еще одно его сочинение, и оно посвящено вовсе не войнам прошлого столетия.

Тигеллин протянул мне свиток.

У меня не было настроения его читать.

– Что это? – спросил я.

– Прочитай название – и сразу все поймешь.

Я развернул свиток ровно настолько, чтобы увидеть название.

«Di Incendio Urbis» – «О сожжении города».

– Он меня обвиняет?

– Он исключает возможность несчастного случая и не обвиняет христиан.

Что сделало Лукана моим врагом? Это тоже дело рук фурий? Они отравляют разум других, настраивают против меня? Они коварны и в своей злобе на многое способны и через Лукана причиняют мне особенную боль.

– Это прискорбно, – заключил я, но на тот момент меня беспокоили более насущные вопросы. – Ты знаешь какого-нибудь халдейского мага?

– Священники и разные верования – не моя сфера деятельности, – рассмеялся Тигеллин. Но, увидев, что я вполне серьезен, проговорил: – Уверен, смогу найти парочку-другую. В Риме все можно найти, было бы желание.

– Тогда найди. И как можно быстрее.

Вот почему Тигеллин достиг таких высот, и поэтому я так на него полагался.

К полудню он разыскал двух халдеев, которые по иронии судьбы проживали на Авентине совсем недалеко от особняка Петрония: поскольку Авентинский холм был за старыми границами города, там процветали самые разные, чуждые Риму культы.

– Они предпочли бы прийти к тебе ночью, – вернувшись, докладывал Тигеллин. – Расположение звезд крайне важно для успеха их… их заклинаний, или чем еще они там занимаются. – Он широко улыбнулся, ожидая, что я объясню, зачем мне понадобились халдейские маги. Я не отвечал, и постепенно улыбка слетела с его квадратной мужественной физиономии. – Могу я еще что-то для тебя сделать?

– Что им потребуется, они уточняли?

– Сказали, что мясо черной собаки. – Тигеллин сморщил нос. – И без соли, ее быть не должно. И было бы неплохо, чтобы погода была ненастной, но мы, понятное дело, над этим не властны. – Тигеллин посмотрел в окно. Небо было низким и серым, как и лежалый снег на земле.

* * *

С приготовлениями было покончено.

Мы с Поппеей в моей самой дальней комнате ожидали прихода халдеев. Поппея не понимала, что происходит, но молча соглашалась со всем, что я от нее требовал.

Прежде всего я отослал из комнаты стражников, которые обычно постоянно там находились.

На столе стояло накрытое крышкой блюдо с вареным собачьим мясом.

Комната была маленькой, но зато с двумя окнами, через которые прекрасно просматривалось небо.

Погоду нельзя было назвать ненастной, но поднимавшийся от тающего снега туман окутал всю землю.

В общем, я сделал все, что мог, и теперь мы ждали, когда постучат в дверь. Я надеялся, что этот стук избавит нас от мучений, которые мы так долго претерпевали.

И с наступлением полуночи в дверь наконец тихо постучали.

Я сам открыл дверь и увидел на пороге двух мужчин в черных блестящих мантиях с вышитыми золотыми нитками знаками зодиака.

– Входите… – сказал я и запнулся.

Вдруг понял, что не знаю, на каком языке они говорят.

Мне следовало держать поблизости переводчика? Да, Тигеллин с ними разговаривал, но он не рассказал, как ему это удалось.

– Спасибо, – сказал на греческом тот, что повыше.

Какое облегчение!

Они прошли в комнату. Я ждал, чтобы понять, что они предпочтут – стоять или сесть? Если сесть, то где? Это все было им решать.

– У меня здесь приготовлено мясо собаки – я учел все, что вы сказали, – никакой соли.

– Это хорошо, – мягким голосом произнес тот, что был пониже ростом. – Нам много не нужно. – Он указал на окно. – Звезды даруют нам силу. А сейчас назови нам дату твоего рождения, – так мы узнаем, о чем говорили звезды в тот день. И мы должны знать, кто не дает тебе покоя. Это демон или умерший человек?

Кустистая борода почти целиком скрывала лицо этого халдея. Черты лица у него были мелкие, как у лисицы, но голос, хоть и говорил он тихо, был властным.

Я назвал ему дату своего рождения, а потом, понизив голос, как будто испытывая страх перед таким признанием, сказал:

– Это умерший человек. И это женщина.

– Когда умерла эта женщина? – спросил высокий халдей.

Борода у него была не такая буйная, как у того, что пониже, но его черные глаза… Этот пронзительный взгляд внушал опасения – в своем ли он уме?

– Пять лет назад, – ответил я.

– Жаль. Если бы не так давно, возможно, мы могли бы оживить труп.

– Ее кремировали, – сказал я.

При мысли о том, что кто-то мог проводить ритуалы над останками моей матери, меня передернуло. Мерзость какая.

И тут я вдруг вспомнил, то есть не то что вспомнил, а мельком услышал в своем сознании один из вопросов, что задавал Латеран на приеме Петрония: «Кто-нибудь когда-нибудь возвращал мертвого к жизни?»

– Нет! Не возвращайте ее к жизни, она и без того здесь, в этом мире! Я хочу, чтобы вы ее изгнали. Не возвращайте ее, это только придаст ей силы!

– Сначала мы должны призвать ее, заставить подчиниться и ответить нам, и только после этого мы сможем ее изгнать, – разъяснил низкорослый халдей. – А теперь приготовимся к ритуалу. – Он подошел к столу и снял с блюда крышку. – Мы съедаем мясо собаки в знак верности Гекате, богине смерти. Черная собака – ее верная спутница. А соль служит сохранности, она – противоположность разложения.

После этого он достал из своей сумки две тарелки с орнаментом или надписями, значение которых я при всем желании не мог бы понять. Передал одну тарелку своему компаньону. Они разложили на тарелках вареное мясо собаки и, прежде чем начать есть, принялись что-то тихо бормотать. Затем долго раскачивались, и наконец один из них сказал:

– А теперь погасите лампы. Оставьте только одну. Нам нужен полумрак.

Все было сделано, как пожелали халдеи. Свет одной-единственной лампы отбрасывал на стены длинные пляшущие тени.

Высокий халдей попросил нас с Поппеей встать спиной к лампе.

– Есть ли у вас то, что принадлежало умершей? – понизив голос, спросил он.

– Да, – кивнула Поппея и передала ему расшитое драгоценными камнями платье из императорского гардероба.

– Хорошо. Теперь назови мне имя этой женщины.

Я прошептал имя на ухо одному магу, потом второму:

– Юлия Августа Агриппина.

И через паузу добавил:

– Эринии, фурии, которых она на нас наслала.

Имя моей матери не смутило халдеев, их лица оставались непроницаемыми.

– А теперь мы ее призовем. Хорошо, что сегодня туман: туман благоприятствует появлению духов.

– Нет, я не хочу ее видеть! – не выдержав, воскликнул я.

– Тогда не смотри, – сказал один из халдеев. – Возможно, только мы одни ее и увидим. Чаще всего именно так и происходит.

Поппея закрыла глаза. Я тоже.

Халдеи начали высокими голосами нараспев читать заклинания на незнакомом мне языке.

Я еще подумал: мать ведь тоже не понимает этот их язык. Или духам все равно, на каком языке их призывают?

Что происходит? Она уже здесь?

А потом халдеи заговорили на греческом, как будто хотели, чтобы мы с Поппеей услышали, что они говорят духу моей матери.

– Именем Гекаты, именем Прозерпины, именем Плутона, приказываем тебе – вернись в глубины Аида и никогда больше не возвращайся. Прекрати мучить людей, которые стоят здесь, в этом сакральном месте. Ты изгнана, ты побеждена.

В комнате воцарилась тишина. Я не знал, сколько мы так простояли. Не знал, можно ли открыть глаза. Халдеи снова начали нестройными голосами читать свои заклинания.

Умолкли.

Наконец кто-то из них положил мне на плечо руку:

– Все кончено, цезарь. Духи явились и ушли.

Я медленно открыл глаза. На стенах по-прежнему покачивались тени от одной-единственной лампы. В комнате, кроме нас, никого не было.

Поппея, опустившись на стоявшую в углу кушетку, тихо плакала, как будто поскуливала.

– Вы ее одолели? – спросил я.

– Мы использовали нашу самую сильную магию.

– Но вы ее одолели?

Я должен был знать.

– Это только время покажет.

XXXV

Я стоял на краю обрыва и смотрел на темный лес далеко внизу, где протекала бурная, говорливая река. Было холодно, на земле лежал снег, но река не замерзла, как не замерзли выше в горах три подаренных ею искусственных озера.

Сублаквей, то есть «Приозерная», – так я назвал свою виллу, потому что это я создал эти три озера и построил ниже их уровня свою виллу на обрывистом склоне горы. Это был мой самый первый архитектурный опыт, и он удался.

Теперь вилла Сублаквей была моим особым убежищем, местом, где я мог уединиться и спокойно обо всем поразмыслить.

После контакта с халдейскими магами мои дурные предчувствия и тревога за Поппею только усилились. О том, чтобы Поппея в ее состоянии поехала в Сублаквей, не могло быть и речи, но она настояла на том, чтобы я отправился туда без нее.

– Тебе необходимо обрести душевное равновесие. Нам это необходимо, – сказала она.

И я уехал, а Поппея осталась отдыхать в своих покоях.

Как только я оказался за стенами Рима, в голове сразу прояснилось. Тревожность с каждой милей рассеивалась, словно туман, и, когда я приехал в Сублаквей, от нее не осталось и следа.

Место для виллы я выбрал в Апеннинах. Эта горная цепь пролегала по центру страны, и именно с этих вершин доставлялся снег для decota Neronis – напитка, который я любил больше всякого самого редкого и дорогого вина.

Место было уединенное, но при этом легко доступное и располагалось не так далеко от Рима.

Прежде чем войти в дом, я, просто чтобы размять ноги, решил немного прогуляться по горной тропе.

Долина внизу уже погрузилась в темноту, солнечные лучи освещали лишь вершину горы и чуть касались крыши моей виллы. Я полной грудью вдыхал разлитый в воздухе бодрящий запах сосен, и он действовал на меня благотворнее любого прописанного Андромахом снадобья.

– Цезарь, в темноте ходить по обрывистой тропе опасно, лучше бы тебе в дом пойти, – сказал сопровождавший меня раб.

И он был прав – на такой тропе и при свете дня лучше почаще смотреть под ноги.

Я развернулся и последовал за ним на виллу, где, пока я прогуливался, он и другие рабы уже все приготовили к моему приходу.

Несмотря на то что я уже очень давно не был в Сублаквее – а Поппея и вовсе ни разу туда не приезжала, – едва перешагнув через порог, я сразу почувствовал себя как дома.

Вилла была небольшой, что делало ее очень уютной, но при этом в комнатах вполне хватало места для моих любимых предметов искусства, среди которых была серия статуй из белого мрамора – Ниоба и ее четырнадцать детей. При тусклом освещении казалось, будто они светятся изнутри. Статуи были расставлены по разным комнатам, так что каждую можно было оценить, не сравнивая с другими.

В главной комнате с белизной статуй контрастировал длинный стол из черного мрамора, он был так идеально отполирован, что, отражая пламя свечей, вдвое усиливал их свет. И теперь все свечи были зажжены.

Здесь же я в свое время обустроил библиотеку из моих любимых книг, в основном это были поэзия и трактаты по истории.

Я выбрал пару книг, которые давно хотел перечитать, но в Риме на это никогда не было времени, и устроился на кушетке рядом с жаровней с раскаленными углями. Вечер был в моем полном распоряжении, никто не мог у меня его отнять.

Я махнул рукой одному из рабов:

– Сделай мне мой напиток.

Это было идеальной заключительной нотой в мелодии покоя, которая зазвучала вокруг меня, как только я прибыл в Сублаквей.

Снег для моего любимого напитка лежал сразу за порогом виллы, рабу оставалось только зачерпнуть его из чистейшего снежного заноса и опустить в недавно закипевшую воду. По желанию я мог добавить в чашу немного сухой мяты.

В Сублаквее я чувствовал себя в полной безопасности: сюда не ступала нога матери, и потому она не могла осквернить мои воспоминания об этом месте.

Здесь я был полностью от нее свободен, но остро чувствовал присутствие Акте.

Это Акте была здесь, со мной рядом, когда я только замыслил построить эту виллу, но еще не до конца представлял, какой она будет.

Тогда мы сбежали сюда из Рима подальше от обличающих нас глаз и ночевали здесь в наспех возведенном шатре. Тогда я предложил Акте стать моей женой, а она в ответ сказала, что это невозможно. А я настаивал, говорил, что для императора нет ничего невозможного.

Да, я был очень и очень наивным.

Казалось, с тех пор прошла целая жизнь, и в то же время все это было рядом: только руку протяни – и дотронешься.

Интересно, о чем думала Акте, когда Поппея призвала ее к себе в императорский дворец? Решила, что я намеренно избегал нашей с ней встречи?

Если нам когда-нибудь суждено встретиться, я сделаю все, чтобы избавиться от той скованности, которая не дала мне заговорить с ней тогда на поле, возле пункта помощи пострадавшим от Великого пожара.

Солнце опускалось за горизонт, тени удлинялись, и вместе с ними меня одолевала и клонила ко сну усталость.

Секунду назад я читал Ливия^[114], а в следующую раб уже подхватил выпавший из моей руки свиток.

Пора спать. Комната с приготовленной ко сну постелью, словно маяк на берегу, ждет моего возвращения.

То ли под воздействием чистого горного воздуха, то ли в результате накопленной усталости, но так крепко, как в ту ночь, я не спал уже несколько месяцев. Никаких снов, никаких фурий, ничего, кроме благословенной темноты, черной, как длинный мраморный стол.

Если смерть такова, то почему мы ее боимся?

Тьма медленно отступила, мое пробуждение было постепенным, я огляделся и увидел то, чего не замечал накануне вечером. Например, статую убитой дочери Ниобы возле окна.

Я подошел к ней и задержался, чтобы подробнее разглядеть.

Голова повернута так, будто она спит на подушке. Губы приоткрыты, но понять, спит она или умерла, невозможно. Сон и смерть, как же они близки. И как прекрасна она в состоянии между сном и смертью.

Однажды Поппея призналась: «Я много молилась, чтобы боги позволили мне умереть прежде, чем я потеряю свою красоту».

Но только красота статуи не блекнет со временем и не подвластна смерти.

Отвернувшись от статуи, я оделся и решил, что этим утром прогуляюсь к озерам. Их было три – три драгоценных камня в ожерелье, – и созданы они были с помощью дамб на реке Анио.

Водная гладь блестела на солнце. Я опустил руку в воду и сразу отдернул. Вода была обжигающе холодной. Летом я плавал в этих озерах, но даже в ту пору они оставались холодными. Тренер по вокалу посоветовал мне эту практику, так как считал, что холодная вода укрепит мои легкие.

Музыка… Когда же я к ней вернусь? И смогу ли вернуться? После Великого пожара от многого пришлось отказаться. Я скучал по музыке. Великий пожар и ее запятнал, потому что теперь в моем сознании был связан еще и с молодым кифаредом и барбитоном, на котором он играл. Как бы я ни хотел научиться играть на этом инструменте, я все еще не мог к нему притронуться.

Девственно-чистые озера. Когда я в них плавал, казалось, они не только очищают кожу, но и вымывают из меня всю накопленную грязь. Но сегодня было слишком холодно.

Вернувшись на виллу, я сел в торце длинного обеденного стола. Дневной свет будто просачивался внутрь черного мрамора. Эта плита-столешница заменила оригинальную. Та, первая, какое-то время назад была разбита на куски ударом молнии. Если верить, что молния никогда не попадает дважды в одно место, ничего подобного этому столу больше не грозило.

На вилле у меня была коллекция игрушечных колесниц, а так как по пропорциям столешница была схожа с ипподромом, я иногда устраивал на ней игрушечные гонки.

Звездой моей коллекции была подаренная Клавдием бронзовая колесница – идеальная копия настоящей. Но я дорожил ею не только из-за этого, а еще и потому, что Клавдий этим своим подарком как бы говорил мне, мальчишке, что понимает мою страсть к гонкам на колесницах.

А я подарю ее своему сыну, когда ему исполнится лет шесть или семь. Подарю со словами: «Эту колесницу подарил мне император Клавдий. Теперь она твоя. Береги ее».

Сын. Я так ждал его появления на свет. Имя для него еще не выбрал, наверное, из суеверия. Решил, что когда увижу его, когда возьму на руки, тогда и выберу.

* * *

День шел за днем, уединение исцеляло, каждый вечер я ложился спать, чувствуя, что стал крепче. Однако я не хотел надолго оставлять Поппею и планировал в скором времени вернуться в Рим.

Но уже на шестое утро прибыл гонец и сказал, что мне необходимо как можно быстрее прибыть во дворец. Никаких писем, все на словах. Я нужен в Риме по личному делу. Без подробностей.

– Какого рода это личное дело? – спросил я. – Я должен знать, чего именно оно касается.

Гонец был доверенным слугой, я понимал, что он прибыл официально, но все равно не хотел мчаться в Рим из-за каких-нибудь пустяков.

– Это… августа, – выдавил гонец. – Она за тобой послала. И еще Андромах просит тебя вернуться.

– Что-то случилось?

– Цезарь, я не знаю. Что бы это ни было, они пожелали сохранить это в секрете. Но поверь, меня послала августа.

И он показал мне ее печать.

Да, это ее печать. А то, что к ее просьбе присоединился Андромах, означает, что вопрос не государственный, а связан со здоровьем.

– Едем! Прямо сейчас!

Всю обратную дорогу меня снедала тревога. От с таким трудом обретенного душевного спокойствия не осталось и следа.

Когда мы добрались до Рима, у меня было такое чувство, будто я никуда и не уезжал, как будто и не было этой передышки в Сублаквее.

Я сразу чуть ли не бегом направился в покои Поппеи.

По пути пытался хоть что-то понять по лицам стражников, но они отводили глаза. Бесконечно долго шел по длинному коридору в главную комнату Поппеи. Стоявшие в коридоре рабы тоже старались не смотреть в мою сторону.

Наконец два стражника, поклонившись, открыли передо мной двери. Молча. Никаких «Приветствуем тебя, цезарь».

Я замер на пороге. У меня перехватило дыхание.

Несколько человек стояли у кровати и своими спинами заслоняли ее от меня. Я подошел и заставил их расступиться.

Поппея с закрытыми глазами неподвижно лежала на кровати. Голова чуть повернута вбок, губы приоткрыты. Совсем как у той статуи.

О боги! Она мертва? Сердце замерло в груди.

Я наклонился и схватил ее за плечи:

– Поппея!

Она была теплая.

– Поппея!

Ее голова безвольно опустилась на грудь.

Я прижал ее к себе, как будто так мог заставить ее дышать.

Потом ощутил слабую дрожь в ее мышцах, уложил обратно на постель и только после этого смог наконец спросить:

– Что случилось?

Женщина средних лет – как я понял, повитуха – ответила:

– Она родила. Раньше срока. Слишком рано, на таком сроке ребенок не мог выжить.

– Где он?

– Унесли. Все случилось рано утром. Вечером накануне, когда начались схватки, она послала гонца. Сейчас она спит, врач дал ей успокоительное снадобье. Роды были тяжелые, но ее муки не были вознаграждены.

– Она знает? – спросил я.

– Да. – Повитуха положила ладонь на лоб Поппеи и попросила принести смоченную в холодной воде ткань. – Она проспит еще несколько часов. Хочу тебя предупредить: она будет в отчаянии, когда проснется.

Я сам был в отчаянии. Не просто в отчаянии, я был потрясен и раздавлен.

Но Поппея жива, случилось страшное, но она жива.

– Я останусь с ней, ты можешь идти. Все можете идти.

Я опустился в кресло возле кровати.

Слуги разошлись, мы с Поппеей остались одни.

Я обхватил голову руками, как будто так мог облегчить боль.

Спустя несколько часов спокойного сна Поппея начала испытывать беспокойство и наконец открыла глаза.

Улыбнулась мне подрагивающими губами.

– Твое лицо, – слабым голосом произнесла она. – Ты здесь.

Я наклонился над кроватью и поцеловал ее в лоб:

– Я не должен был уезжать.

– Это бы ничего не изменило. – Поппея хотела сесть, но сил не хватило, и она протянула мне руку. – Ребенок был слишком мал, он не смог бы выжить…

Он.

– Это был мальчик?

– Да, наш сын. Но он даже не сделал первый вдох. Такой маленький. Родился на четыре месяца раньше срока. – Голос Поппеи был ровным, но, пока она говорила, по ее щекам текли слезы. А потом она, глубоко вздохнув, проговорила: – Ты должен со мной развестись. Теперь ясно, что я не могу подарить тебе ребенка, а тебе нужен наследник. Ты молодой и сильный, ты не должен зависеть от меня.

Я не мог поверить своим ушам. После всего она просто не в состоянии мыслить разумно.

– Нет, никогда, – помотал головой я. – Ты оправишься, и все эти мысли уйдут… Уйдут и больше никогда не появятся.

– Любимый, ты витаешь в облаках и не желаешь посмотреть правде в глаза. Мне тридцать три года, я дважды носила ребенка, и ни один не выжил. Ты должен идти дальше, тебе нужна молодая жена.

– Я не смогу жить без тебя!

О боги! Увидев ее, я думал, что она умерла… Возрадовался, когда понял, что она дышит. А теперь она хочет меня оставить…

– Ты сможешь. И ты должен сделать этот шаг. Я люблю тебя так сильно, что считаю вправе настаивать на том, чтобы ты ради твоей же безопасности порвал со мной навсегда.

– Нет! Этого не будет! Никогда! – Я схватил Поппею за руки и сжал их так сильно, что она поморщилась от боли. – Ты дала клятву. Помнишь? «Где ты Гай, там я Гайя». А значит, где бы мы ни были, что бы с нами ни случилось, мы – одно целое. Если бы ты не верила в эту клятву, ты бы ее не произнесла.

– О, любовь моя, ты забыл, что этой клятве должны быть верны все, кроме императора. То, что происходит вокруг императора, меняет все, и он должен думать о том, как выжить, несмотря на все эти перемены.

– Я не смогу жить без тебя.

Поппея вздохнула, как будто говорила с упрямым капризным ребенком.

– Значит, ты меня не отпустишь?

– Нет.

Она откинулась на подушки и, закрыв глаза, пробормотала:

– Что ж, я рада.

И после этого заснула.

XXXVI

Время шло, Поппея оживала – вернулся румянец, возвращались и силы.

Печаль о потерянном сыне мы скрывали даже друг от друга. Никогда об этом не заговаривали, как будто одно слово о нем могло выпустить на волю всю нашу скорбь, как Пандора из подаренной Зевсом шкатулки выпустила в мир нескончаемые беды и несчастья.

А еще я боялся, что Поппея снова станет настаивать на разводе.

Нет! Я даже помыслить не мог о том, что мы когда-нибудь расстанемся.

Жизнь вернулась в привычную колею: церемонии, ритуалы, официальная переписка, дипломатические приемы… Рутина действовала как обезболивающее: притупляла чувства, и горе теряло силу, как теряет крепость разбавленное водой вино.

А потом зима отступила и появились первые признаки весны. У меня практически не было свободных от официальных обязанностей дней, и приход весны подарил если не радость, то надежду на то, что радость еще будет.

Приближался фестиваль Цереры. Зловещие дни – именно в эту пору должен был родиться мой ребенок, – но празднества в любом случае должны были состояться.

Еще не так давно я ждал фестиваля и думал, что мой личный праздник удвоит его значимость, но этому не суждено было случиться.

Как бы то ни было, фестиваль Цереры проходил в чудесное время года – с двенадцатого по девятнадцатое апреля, а спустя два дня официально праздновался день рождения Рима.

В последний день Цереалий в Большом цирке должны были состояться гонки колесниц, и я планировал на них председательствовать. Начало скакового сезона… Мысли об этом заставляли чаще биться сердце.

В этот последний день игры начинались только в полдень, но я все равно встал рано, чтобы подписать официальные бумаги и больше уже не думать о государственных делах.

За окном громко чирикали и свистели птицы, но солнце поднималось все выше, и их хор постепенно стихал. Невозможно предаваться тоске и унынию, когда жизнь снаружи напоена радостью и восторгом.

День выдался теплый, и я решил открыть окно, но не успел: в дверь настойчиво постучали, и в комнату быстро вошел Эпафродит.

– Цезарь, я не стал бы беспокоить тебя в такой ранний час, но я должен!

Обычно спокойный Эпафродит раскраснелся и таращил на меня глаза.

– В чем дело?

– Заговор! Тебя хотят убить! Сегодня! – вскричал Эпафродит, размахивая кинжалом.

Я даже отшатнулся. В какой-то момент мне показалось, что он сам собирается всадить кинжал мне в грудь.

Но потом он заговорил более связно и все объяснил:

– К нам пришел раб с женой и сообщил, что их хозяин участвует в заговоре против тебя.

– И кто же его хозяин?

– Флавий Сцевин.

Мой друг! Меня как будто по-настоящему пырнули ножом.

– Что сказал его раб?

– Раба зовут Милих. Я сейчас его приведу, и он сам тебе все расскажет.

– Хорошо. – Я чуть наклонился вперед и уперся в стол кулаками.

О Зевс, дай мне сил пройти через это!

Утреннее солнце освещало лежавший на столе кинжал. Этот кинжал должны были всадить в меня по самую рукоять.

Вскоре вернулся Эпафродит и привел с собой дюжего лысого мужчину и приземистую крепкую женщину.

Рабы низко поклонились.

– Теперь повтори императору все, что говорил мне, – велел Эпафродит.

Милих нервно сцепил руки:

– Цезарь, я заметил, что мой хозяин ведет себя очень странно. Вчера он переписал завещание и очень расточительно распорядился своим состоянием и имуществом. Потом он призвал меня к себе и дал мне этот кинжал, который, по его словам, он взял в святилище Фортуны и Ферентиуме. Сказал, что кинжал слишком тупой, и я должен его наточить. А еще велел принести ему побольше бинтов.

Странно, но это ни в чем таком его не обличает.

– Что еще?

– Потом он устроил пир для своих друзей из Сената, и по тостам, и по речам было как-то очевидно, что это прощальный пир.

– Он делал какие-то приготовления для дальнего путешествия?

– Нет. Нож и бинты – больше он ничего не готовил.

– Значит… это путешествие каким-то образом связано с кровопролитием и убийством?

– Думаю, да.

– Возможно, он замыслил самоубийство.

Но с чего? Хотя мы не можем знать, что и как лишает человека покоя и доводит до самоубийства.

– Нет, он был какой-то дерганый. Самоубийцы так себя не ведут.

– А ты бы не нервничал, если бы решил покончить с собой?

– Как я понимаю, самоубийцы ведут себя спокойно, и беспокоит их только одно: что кто-то или что-то помешает им совершить задуманное.

Я кивнул Фению, который в тот день отвечал за мою охрану:

– Пошли к Сцевину своих солдат – пусть приведут его ко мне.

Не прошло и часа, как Сцевин стоял передо мной. Солдат держал его руки сцепленными за спиной.

– Приветствую тебя, Сцевин, – сказал я.

Он огляделся, увидел Милиха с женой и сразу гордо расправил плечи.

– Цезарь, что тебе наговорил этот раб?

Я перечислил все по пунктам. Сцевин выслушал с безразличным видом.

– Он – лживый прохвост. – Затем Сцевин указал на кинжал. – А это – фамильная реликвия, я хранил ее в своей спальне, и этот раб ее украл. Что же касается бинтов, он все выдумал, потому что без них обвинение основано только на его словах.

– А как насчет пира для друзей-сенаторов и наследства? Почему ты решил изменить завещание?

Сцевин посмотрел мне в глаза:

– А что, щедрость – это преступление? У тебя широкая натура, ты щедрый донельзя, – странно, что ты ставишь это мне в упрек. Я и раньше даровал своим рабам свободу и щедро их вознаграждал. В этот раз я значительно увеличил вознаграждение и доли в наследстве, потому что хотел все раздать, пока сборщики долгов не отобрали у меня и без того уменьшающееся поместье. – Тут он рассмеялся. – Теперь я рад, что оставил этого лжеца без вознаграждения. Возможно, за это он и решил мне вот так отомстить.

Звучало вполне разумно. Я даже почувствовал облегчение. Значит, никакого заговора.

Я уже собрался отпустить Сцевина, но тут к Милиху обратилась его жена:

– Ты ничего не забыл, дорогой? Наш хозяин на весь день заперся с Антонием Наталом. – Она посмотрела на меня. – Почему бы тебе не послать за Наталом и не спросить у него, о чем они так долго беседовали?

– Да, спроси их! – живо поддержал жену Милих.

Я снова кивнул Фению:

– Приведи его.

Пока мы ждали, Сцевин пытался непринужденно болтать и шутить, но очень скоро притих. Милих с женой молчали.

Наконец привели Натала, и он, увидев Сцевина, как-то сразу сник.

– Что… что все это значит?

– У меня к тебе несколько вопросов, – произнес я. – Это касается твоего недавнего разговора со Сцевином.

– О, мы с радостью ответим на все твои вопросы, цезарь.

– Отвечать будете по отдельности, – сказал я и приказал солдатам: – Отведите их в разные комнаты и допросите.

Также я приказал прислать писцов, чтобы они записали показания сенаторов.

Теперь оставалось только ждать.

Меня охватил леденящий душу страх. Сцевин и Натал… И этот кинжал, который приготовили для того, чтобы сегодня меня убить… Где? Когда?

Скоро я должен буду открывать игры. Но следует ли мне это делать?

Прошел один час, потом второй…

Я не явился на открытие игр.

В полдень вернулись с рапортами солдаты с писцами.

– Показания не совпали. Мы арестовали их и заковали в кандалы. Потом разложили орудия пыток, и этого оказалось достаточно. Они во всем признались.

Я собрался с духом. Я не хотел этого слышать. Но я должен был это услышать.

– Первым сломался Натал. Он подробно рассказал о заговоре с целью твоего убийства и заменой тебя на Пизона. Сначала они планировали убить тебя, когда ты приезжал с визитом на его виллу. Но Пизон сказал, что это запятнает его доброе имя. Натал назвал много имен, среди прочих Латерана и Сенеку.

Латеран! Сенека!

– Затем сознался Сцевин, он также среди прочих назвал Квинциана, Лукана и Сенецио.

То, что Лукан и Сенецио были среди заговорщиков, меня не удивило. А вот от Квинциана я такого не ожидал.

– Расскажите все по порядку.

– Все должно было произойти сегодня на играх. Ты открываешь игры, к тебе подходит Латеран, преклоняет колено, как будто хочет передать петицию, но сам хватает тебя и удерживает. После чего они по очереди наносят удары кинжалами. Первый удар – за Сцевином. Все как с убийством Юлия Цезаря. Отсюда и освященный кинжал.

О боги!

– Пизон должен был ожидать неподалеку, возле храма Цереры. После твоего убийства они планировали сопроводить его в преторианские казармы и объявить императором.

– И он все еще ждет?

– По всей видимости – да.

– Арестовать его!

Сколько же всего заговорщиков? Солдаты говорили «много имен», «среди прочих».

Мне назвали восемь имен, но каких! Сцевин, Натал, Сенека, Пизон, Латеран, Сенецио, Квинциан. Они были моими друзьями, были участниками моего поэтического кружка, во время гонок колесниц сидели вместе со мной в императорской ложе.

У меня просто не укладывалось в голове. Какое вероломство!

Они ели за моим столом, пили вместе со мной, годами составляли мне компанию. И я им доверял.

Я вдруг вспомнил строки из еврейских текстов, которыми так увлекалась Поппея.

«Ибо не враг поносит меня, – это я перенес бы; не ненавистник мой величается надо мною, – от него я укрылся бы;

но ты, который был для меня то же, что я, друг мой и близкий мой,

с которым мы разделяли искренние беседы…»^[115]

«Даже человек мирный со мною, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту»^[116].

* * *

У меня подгибались колени, разум погрузился во тьму.

День начинался как обычно, минуты и часы сменяли друг друга в своем обычном темпе, а теперь они словно подвисли и стали растягиваться. Как во сне, где время всегда течет не так, как в реальности. Но если во сне мне не надо было бы ничего предпринимать, в реальности я должен был принимать решения и действовать, причем быстро.

Они хотели меня убить.

Я думал, что опасность осталась в прошлом, исчезла вместе с моей семьей. (Какое разоблачающее признание!)

Британник вместе с сестрой Октавией, которая также была моей женой, построили мой погребальный костер. Меня спасла Локуста, и Британник умер от предназначенного для меня яда.

Мать тоже плела интриги с целью моего убийства. И ее брат, мой дядя Калигула, он пытался меня утопить. А кузина Мессалина подослала к моей детской кровати наемных убийц.

Все теперь мертвы, никто не представляет для меня угрозу.

Но мои друзья и приятели… Латеран пожелал держать меня, чтобы Сцевин мог без труда вонзить кинжал мне в грудь.

Уже почти полдень. То есть по их плану я уже должен лежать мертвым на ступенях Большого цирка, пока Пизона сопровождают к казармам преторианской гвардии?

Как бы среагировали люди на трибунах? Разбежались бы в панике? Кто бы сопровождал Пизона? Мои преторианцы мне верны. И… как бы они поступили с моим телом? Оставили лежать в окровавленной тоге? Или отрубили бы мне голову, а тело отволокли к Тибру? Народ бы это стерпел?

Только солдаты смогли бы проложить путь сквозь толпу, но солдаты этого не сделали бы. А убийцы? Они бы сбежали? Стали скрываться? Или, наоборот, приготовились встречать Пизона в Сенате?

Сенат.

Все эти изменники, за исключением Сенецио и Натала, были сенаторами. Я всегда чувствовал враждебность и презрительное отношение со стороны этих патрициев, но никогда не думал, что дойдет до такого.

Задуманное ими убийство отличалось от убийства Калигулы. В том тоже участвовали сенаторы, но оно было совершено скрытно, вдали от людских глаз. А мою смерть они хотели превратить в публичное зрелище. И без помощи недовольных преторианцев они не смогли бы убить Калигулу. Мои преторианцы были мне верны, так же как были верны вольноотпущенники.

Прибывший Тигеллин избавил меня от этих граничащих с паникой мыслей.

– Цезарь, Фений рассказал мне о заговоре. Какая гнусность! Пошли меня, куда считаешь нужным, и я выполню любые твои приказы.

Мои приказы… приказы…

– Арестуй… арестуй Лукана, Квинциана и Сенецио. Пошли кого-нибудь к Сенеке, пусть его допросят, он тоже среди обвиняемых.

– Пошлю Гавия Сильвана. Где сейчас Сенека?

– Думаю, в Номентуме.

– Мы проверим. Субрия пошлю за Луканом, Сульпиция – за Сенецио, а для себя оставлю удовольствие взять под стражу этого педераста Квинциана.

– Не думал, что он таков, – сказал я.

– Он извращенец, это ни для кого не секрет.

– Быть убийцей хуже, – заметил я. – А он определенно убийца.

– Мерзость, гнилой насквозь.

– Прикажи страже взять под контроль весь город. Все ворота закрыть. Пусть блокируют реку и патрулируют улицы. Из цирка скоро начнет расходиться публика, надо контролировать толпу.

«Думай только о том, какие меры безопасности надо предпринять. Не думай о том, что их вызвало. Думай о том, что надо делать. Шаг за шагом. Как твои лошади во время гонок должны смотреть только на трек перед собой».

– Всех подозрительных – под арест, – продолжил я. – Рисковать нельзя. На данный момент нам неизвестно, насколько широко раскинута сеть заговорщиков.

– Да, цезарь.

– И пришли ко мне Сильвана, прежде чем отправлять его к Сенеке.

– Да, цезарь. – Тигеллин четко развернулся на пятках, ему явно не терпелось выйти на охоту.

Вскоре после его ухода прибыл Гавий Сильван, красивый трибун с веснушчатым мальчишеским лицом и открытым взглядом.

Отсалютовал:

– Цезарь?

– Тигеллин объяснил тебе суть твоей миссии?

Сильван нахмурился:

– Сказал только, что я должен найти Сенеку и допросить его. Но я не знаю, какие вопросы следует ему задать.

– Раскрыт заговор с целью убийства.

– Заговор? – Сильван побледнел, и веснушки стали особенно яркими. – Кто вовлечен?

– Несколько сенаторов и их приятели. На допросе Антоний Натал указал на Сенеку как на сообщника, возглавившего заговор Пизона. Пизон отправил этого самого Натала к Сенеке с посланием, в котором просил о срочной встрече. Но Сенека ответил отказом, сказав, что встречи и дальнейшее общение не в его интересах и не в интересах Пизона. А потом добавил: «Мое личное благополучие зависит от безопасности Пизона». Я должен знать, что он хотел этим сказать. Как они связаны.

– Как мне с ним поступить, когда я его найду?

– Все зависит от его ответов. Хотелось бы, чтобы он был невиновен. Но если он выдаст себя или сознается, арестуй его.

– Да, цезарь.

Затем я послал за Поппеей, решил, что пора ей обо всем узнать. Хотя к этому времени новости уже могли просочиться из дворца и расползтись по улицам в виде самых разных слухов. Вот почему было необходимо, чтобы преторианцы и даже молодые рекруты взяли под контроль весь город. Нельзя позволить крысам сбежать.

– О, любимый! – воскликнула Поппея, ворвавшись в комнату.

Она подбежала ко мне, обняла, потом провела ладонями по волосам, погладила лицо.

– Моя голова пока еще на месте. – Я взял руки жены в свои.

– Не шути так! – Поппея схватилась за горло, как будто ей было трудно дышать.

– Мы вовремя их разоблачили, – сказал я. – Все благодаря бдительности раба и его преданности императору.

– О, слава всем богам! Слава Юпитеру Спасителю! Только с помощью богов ты избежал гибели.

Я обнял Поппею, желая физически ощутить ее близость.

«Несколько месяцев я постоянно чувствовал тревогу, как будто меня кто-то тайно преследует, исподтишка наблюдает за каждым моим шагом. Значит, не зря».

– Кукла, – вспомнила Поппея, – кукла, которую нам дала та женщина. Ты не хотел ее оставлять, но, слава богам, все-таки оставил. Женщина сказала, что кукла убережет тебя от убийства. Может, женщина чувствовала угрозу.

– Или знала. – У меня холодок пробежал по спине. – Возможно, многие знали.

Только один я ничего не замечал. Но жертва и должна оставаться в неведении.

Я еще ничего не ел. Надо распорядиться, чтобы что-нибудь принесли. Мне понадобятся силы. Голод мешает думать.

– Идем, – сказал я, – идем в триклиний^[117].

Обстановка в этом зале в корне отличалась от обстановки в моем кабинете.

Ожидая, пока принесут еду, я улегся на кушетку и разглядывал фрески на стенах. Фрески располагали к отдохновению: здесь было море цветов, кусты, цветущая виноградная лоза и певчие птицы. Все такое реалистичное, что казалось, еще немного – и я почувствую аромат цветов и услышу пение птиц.

Пение птиц… Сколько лет прошло с тех пор, как я его слышал? Неужели всего несколько часов?

Раб молча поставил на стол поднос с виноградом, инжиром, хлебом и кувшином вина. Дегустаторы уже сняли пробу. Мне не хотелось ничего вообще, но я заставил себя взять хлеб и гроздь винограда.

– Здесь должна быть черепаха. – Я указал Поппее на фреску. – Сад без черепахи выглядит незавершенным.

– Можешь переселить сюда того старикана из Антиума.

– О нет, он живет там слишком давно. Смена обстановки может его убить, – сказал я. – Подыщем другого. Пусть будет римлянин.

– Только такой, чтобы был предан. Отступники и перебежчики нам тут ни к чему, – помимо воли рассмеялась Поппея. – Правда, черепахи с их скоростью те еще перебежчики.

– Ну, эти изменники тоже могли медленно идти к своему заговору.

Как давно они обратились против меня? Когда мы вместе сидели на гонках колесниц? На встрече, которую в честь Пана организовал в лесу Петроний? Разве я не сдержал данное на инаугурации слово? Разве в империи не царят мир и благоденствие? Разве Рим не отстроен заново в рекордные сроки? И разве не стал он еще прекрасней?

Меня захлестнули гнев и всепоглощающая ярость. Неблагодарные, скользкие, двуличные, льстивые твари! И Пизон в их компании не был единственным артистом. На самом деле он и лучшим-то не был.

Я отшвырнул салфетку на пол и быстро вышел из триклиния.

Весь остаток дня не находил себе места. Когда солнце начало клониться к закату, присоединился к Поппее в главной комнате.

Наконец вернулся Тигеллин. Увидев его, я сразу вскочил на ноги, просто не мог усидеть на месте.

Тигеллин снял шлем и провел рукой по взмокшим от пота волосам.

– Сеть заброшена, – доложил он. – Многих арестовали. Во дворце для всех не хватает места, так что придется их разместить на участке, где будет возведена твоя статуя. – Он налил себе чашу сока. – Квинциан – под замком и ждет суда. То же с Сенецио и Луканом. Латерана тоже взяли. Он ринулся в драку, но против четверых солдат ничего не смог сделать.

– Где Пизон?

Тигеллин рассмеялся:

– Отправился к праотцам. – Он отпил большой глоток сока и продолжил: – Мы не успели схватить его возле храма Цереры. Ему сообщили, что заговор разоблачен. Его приверженцы призывали его вывести людей на улицы и отстаивать свое дело. О чем они думали? С чего взяли, что народ пойдет за Пизоном? В общем, он послонялся там немного без цели, а потом отправился домой и покончил с собой. А, да, еще вот это тебе оставил. – Тигеллин повозился со своим ремнем и достал свиток. – Его завещание. Почитать, так он был безумно в тебя влюблен.

Но я не хотел это читать.

– Написал, чтобы сохранить свое родовое поместье. Это же ясно как белый день. Я разочарован.

– Ему всегда не хватало воображения, поэтому и стихи у него были душными.

Это меня еще больше разозлило, ведь я старался хорошо отзываться о его никчемной на самом деле поэзии. И ради чего?

Я швырнул свиток на стол.

– Итак, кто будет опрашивать и судить всех этих изменников? – спросил Тигеллин.

– Сенату это доверить нельзя. Судить буду сам. Здесь, во дворце. Все материалы слушаний будут обнародованы, так что никто не сможет заявить, будто они были несправедливо осуждены.

Еще через несколько часов вернулся весь запылившийся Сильван.

Мы с Тигеллином одновременно вскочили на ноги. Поппея осталась сидеть.

Устало волоча ноги, Сильван прошел в комнату и попросил разрешения сесть.

– Сенеку я нашел, – сказал он, – но не в Номентуме, так что потерял несколько часов. Старик был в другом своем поместье, в том, что ближе к Риму.

Что ж, это было разумно с его стороны.

– И когда он туда перебрался? – уточнил я.

– Вчера вечером.

– Какое совпадение, – сказал Тигеллин. – Совершенно случайно пришло в голову перебраться поближе к Риму как раз накануне убийства императора. Все ясно, хотел быть под рукой у заговорщиков. Я слышал, некоторые из них делали ставку именно на него. Видно, он подумал, вдруг призовут, а из Номентума до Рима добираться долго.

Тигеллин сплюнул на пол. Поппея нахмурилась – ей определенно не понравилось такое неуважение к мозаике. Я же был слишком потрясен, чтобы обращать внимание на подобные мелочи.

Сенека полагал, что может стать императором?

– Что он сказал, когда ты его нашел?

– Настаивал на своей невиновности и утверждал, что ты желаешь его смерти. Сказал: «Он убил свою мать и своего брата, теперь ему осталось только убить своего старого учителя». Прости, цезарь, это его слова.

Не думал, что Сенека опустится до такого. Ведь он натаскал к себе «трофеев» из поместий Британника, он сочинил речь для Сената, которая исключала мою вину в смерти матери. А теперь ноет и изображает из себя невинную жертву.

Я не удостоил ответом выдвинутое им обвинение.

– Что он ответил на конкретные вопросы о его участии в заговоре?

– Он держался высокомерно и заявил, что отказал Пизону, когда тот просил его о встрече. Что же касается фразы «мое благополучие зависит от твоей безопасности», он сказал, что это было просто вежливое завершение отказа. Сказал, что у него не было и нет причин как-то особенно печься о здоровье кого бы то ни было, кроме… императора. Сказал, императору известно, что он, Сенека, не любитель праздной лести и у него не было причин льстить Пизону. Сказал, Нерон сам может подтвердить, что он никогда не был льстецом.

За исключением тех случаев, когда это было ему выгодно, и такое бывало довольно часто.

– И в каком он был настроении?

– Мне показалось, что он не замечает опасности. Или, возможно, так в подобных ситуациях до́лжно вести себя стоикам.

Стоики…

Я вдруг вспомнил пассаж в одном из эссе Сенеки, где он писал, что, если правитель признан безумным или неоправданно жестоким, единственным средством его излечения будет только смерть.

Так он обо мне думал? Считал безумным тираном? Но почему? Впрочем, главное, что он так думал, а почему – это уже не так важно. Разве не награждал он меня подобными эпитетами в своей «Октавии»?

«Изощренный злодей… подлый и низкий… озверевший тиран… под гнетом которого страдает весь мир…» – это слова самого Сенеки, а не кого-то из персонажей сочиненной им трагедии. То есть я подходил под его описание правителя, который достоин смерти.

Не так давно он сказал мне: «Ты принял на себя великое бремя и, возможно, захочешь от него избавиться».

– Не было никакого намека на то, что он задумал покончить с собой?

Сенека довольно часто поднимал тему самоубийства, и сейчас для него это было бы наилучшим выходом. И это тоже часть стоицизма. И раз уж он так долго и с таким упорством притворялся, будто я его травлю, то наверняка подробно разработал сценарий своего ухода из жизни со всеми подходящими для такого случая речами.

– Нет, ничего такого заметно не было.

– Что ж, – вздохнул я, – тогда придется ему приказать. Утром возвращайся и передай мой вердикт.

Сильван склонил голову:

– Как пожелаешь, цезарь.

– Я этого не желаю, но это должно быть сделано.

Сильван ушел, а я попросил уйти всех остальных, включая Поппею.

Пения птиц больше слышно не было, только тихо шуршали кусты.

Я вынес смертный приговор человеку, которого знал с детства и высоко ценил. Он наставлял меня в детстве и отрочестве, привел к зрелости, а потом свет угас, и наши пути разошлись. Я никогда не думал, что буду поставлен перед таким выбором. Или что сделаю это и смогу заснуть.

Сон…

Я так устал, что не мог найти в себе силы встать и дойти до кровати. Просто сидел и смотрел прямо перед собой. И совсем не удивился, когда увидел в полумраке темную фигуру так похожего на меня человека.

Он явился в ответ на принятое мной решение. Он всегда бежал параллельным курсом и постепенно сокращал разделявшую нас дистанцию.

XXXVII

На второй день после раскрытия заговора предстояло отловить оставшихся на свободе изменников и заняться отправлением правосудия.

По идее, эту ответственность должен был взять на себя Сенат, но я не мог допустить такого. Сенаторы не должны контролировать себе подобных и вряд ли будут честны в своих суждениях.

Сколько из них знало о заговоре? Сколько так или иначе было замешано?

За ночь мой направленный на изменников гнев не ослаб, а, наоборот, только усилился.

Никому из них я не сделал ничего плохого. Что вызвало их недовольство? Почему они обратились против меня?

Я не сомневался в том, что у многих были ко мне претензии. Нет идеальных правителей. Мы совершаем ошибки, упускаем что-то из виду, можем случайно оскорбить чьи-то чувства или забыть о данном обещании. Но те, кто страдал от подобных ошибок, не стали заговорщиками. И на улицах было спокойно, римляне не выступали против меня.

А мои якобы друзья… Чего они хотели достичь, сместив меня? Они купались в роскоши, кормились с моей руки!

Я приказал Эпафродиту приготовить для слушаний самый большой зал дворца. Это был прекрасный зал, и вот теперь из-за этих слушаний он будет осквернен. Но выхода у меня не было: безопаснее места для подобного процесса не найти. Ни курия – дом Сената, ни одна из базилик на Форуме для этого не подходили, потому что были открытыми для публики.

Облачившись в тогу, я занял место на скамье в конце зала.

Обвиняемый должен был предстать передо мной под охраной двух преторианцев. Но не я один в процессе слушаний мог задавать вопросы обвиняемым. Право на это имели оба префекта преторианской гвардии, Тигеллин и Фений, а также, если пожелают, судебные чиновники и адвокаты.

В конце слушаний я объявлю приговор. Два писца будут фиксировать все происходящее на процессе, как и сам вердикт.

Мне всегда нравилось участвовать в судебных слушаниях. Я проявлял живой интерес к законам и их отправлению, но это было не развлечение, а требующая значительных усилий работа. Если бы я действительно был безумен, я просто не смог бы председательствовать на судебных процессах.

А теперь пусть они меня услышат, а потом мир рассудит, справедливы ли их претензии ко мне и заслуживаю ли я смерти, к которой они меня приговорили.

Первым передо мной предстал Латеран, что справедливо, раз уж ему была отведена роль того, кто запустит механизм заговора. Его сопровождали в зал два солдата. Позвякивали тяжелые цепи, но сенатор был настолько силен, что их тяжесть никак не отразилась на его походке.

Он остановился передо мной и посмотрел на меня так, будто это я, а не он должен был давать показания перед судом.

– Плавтий Латеран, ты обвиняешься в заговоре с целью убийства императора, – сказал я.

Он просто смотрел на меня, а потом чуть вскинул голову.

– Говори же, – велел я. – Обычно ты очень разговорчив.

На сборищах Петрония, например.

– Мне нечего сказать.

– Зачитай ему обвинение, – приказал я судейскому адвокату.

Адвокат, удерживая лист с обвинением на вытянутой руке, зачитал:

– Ты обвиняешься в том, что был участником заговора с целью убить императора в последний день фестиваля Цереры, во время открытия гонок колесниц, на глазах у собравшейся в Большом цирке публики. Ты должен был преклонить колено перед императором якобы для того, чтобы обратиться к нему с петицией, и, воспользовавшись моментом, схватить его и удерживать, чтобы твои сообщники могли приблизиться и убить его.

Латеран продолжал молча смотреть на меня и даже чуть заметно улыбнулся.

– Это правда? – задал вопрос адвокат.

Латеран пожал плечами.

– Отказываясь отвечать, ты проявляешь неуважение к суду, – сказал адвокат.

– Мы заставим его ответить, – прорычал Фений и схватил Латерана за плечо.

Тот рассмеялся. Фений ударил Латерана, так что у того голова откинулась назад. Потом размахнулся и ударил еще раз.

– Достаточно, – остановил его я.

Латеран расправил плечи:

– Цезарь, ты действительно хочешь, чтобы я заговорил?

Хватит с меня этих игр!

– Естественно, я хочу, чтобы ты выступил в свою защиту.

– А какой смысл? Я так и так умру.

– Я хочу знать, за что ты готов отдать жизнь.

– Да? Что ж, я скажу тебе. За Республику!

Все присутствующие в зале охнули.

– За Республику? – переспросил адвокат.

Латеран с таким же успехом мог заявить, что готов умереть за древнее царство Вавилония. Республика давно осталась в прошлом, и если где-то еще и мелькала, то только в поэмах.

– Да, среди нас еще есть те, кто верит в Республику. Мы готовы на все ради того, чтобы ее вернуть, вернуть свободу гражданам Рима, избавить их от единовластного императорского правления, которое всегда было нам чуждо.

Теперь, когда Латеран решил заговорить, слова полились из него сплошным потоком.

– И ради этого ты хотел меня убить?

– Естественно, это же очевидно.

Я весь похолодел, даже пальцы онемели.

– Тогда и приговор будет столь же очевиден. Латеран, за преступление против императора и государства ты приговариваешься к смерти. – Я махнул солдатам. – Уведите его.

– Сначала я хочу попрощаться с семьей и написать завещание.

– Тебе стоило позаботиться об этом до того, как ты решил присоединиться к заговорщикам. Теперь поздно. Ты пройдешь путь, который приготовил для меня. Ты ведь не собирался позволить мне попрощаться с семьей или с моим народом? Думаю, что нет.

Я кивнул, и солдаты поволокли его к выходу из зала.

Казалось бы, я должен был чувствовать подавленность после вынесения такого приговора, но нет, я чувствовал душевный подъем: справедливое возмездие настигло предателя!

Дальше шел черед Квинциана и Сенецио, но я распустил суд до полудня, а сам тем временем решил обсудить с Тигеллином и Фением ход расследования.

Солдаты продолжали обыскивать город. Многих из тех, кого задержали в первые часы, отпустили, остальных оставили под стражей для более подробного допроса.

– Это самые настоящие паразиты! – гневно выпалил Фений.

– Боги, да ты на взводе, – заметил Тигеллин. – Думал, прибьешь его там. Давно не видел тебя в такой ярости.

– Не смог удержаться! – Фений глубоко вдохнул и медленно выдохнул. – И правда, хотел его убить. Высокомерная скотина!

– Он умрет еще до окончания слушаний, – заверил его я. – Просто не от твоей руки.

Немного восстановившись за время этого короткого перерыва, я вернулся в отведенный для судебных слушаний зал.

Привели Квинциана.

Держался он с достоинством, кандалы у него были полегче, чем у Латерана, так что двигался он более свободно. Правда, выглядел этот щеголь не очень: за ночь под арестом его всегда идеально чистая одежда испачкалась и запах духов сменили совсем другие ароматы.

– Афраний Квинциан, ты обвиняешься в участии в заговоре с целью убийства императора, – сказал я. – Ты здесь, чтобы ответить на эти обвинения.

– Кто меня обвиняет? Я не знаю, почему меня сюда привели.

Судейский адвокат зачитал ему обвинение, которое заканчивалось словами: «Флавий Сцевин обвиняет тебя в участии в заговоре».

– Сцевин! Я невиновен. А он – лжец!

– Стало быть, ты заявляешь, что невиновен, – сказал я.

– Да. Клянусь!

Я внимательнее пригляделся к этому рыхлому, физически слабому, помешанному на собственной внешности сенатору. Да, на роль убийцы он не очень-то подходил, но в стае гиен индивидуальная сила не имеет особого значения, главное – количество.

Тигеллин с Фением плевались в его сторону и готовы были уволочь его из зала.

Я подался вперед:

– Квинциан, я всегда считал тебя своим другом. Если ты расскажешь обо всем, что знаешь, обещаю тебе свою защиту. – Этими словами я хотел лишь сказать, что буду к нему снисходителен ровно настолько, насколько это позволяет закон.

Но Квинциан сразу встрепенулся:

– Защиту?

Я ожидал, что он будет настаивать на своей невиновности и утверждать, что ему не в чем признаваться, а он вместо этого выдал целый список своих приятелей, среди которых были Новий Приск, Анний Поллион, Глитий Галл, Музоний Руф и еще шестеро сенаторов. А потом к сенаторам добавил еще четырех эквитов^[118].

Я откинулся на спинку скамьи и понадеялся, что никто из присутствующих в зале не заметил, каким это было для меня потрясением. Теперь в моем списке заговорщиков было семнадцать сенаторов и шесть эквитов. И это пока.

Семнадцать сенаторов!

А потом Квинциан, почувствовав себя в безопасности, выдал и себя самого:

– Признаю, что был участником заговора. Я возненавидел тебя за то, что ты написал ту издевательскую сатиру, в которой насмехался над моими волосами!

Тут я махнул Фению, просто потому, что опасался, что, если дам знак Тигеллину, он прямо у меня на глазах придушит ненавистного ему Квинциана.

– Верни его обратно, туда, где его удерживали этой ночью.

– Ты обещал мне свободу! – возвысил голос сенатор.

– Я обещал тебе защиту, а это не одно и то же. И мы подержим тебя подольше, на случай если ты вдруг еще что-нибудь припомнишь. Ты ведь мог не все нам рассказать.

После такого чудовищного открытия я объявил часовой перерыв в слушаниях и спешно удалился в свои покои.

Семнадцать сенаторов, шестеро эквитов – двадцать три предателя в самом сердце правительства!

Я приказал Тигеллину взять под стражу всех, кого выдал Квинциан.

Что ими двигало? Они были идейными сторонниками Республики, каким был Латеран, или мелочными, как Квинциан с его уязвленным самолюбием?

Это было действительно страшно. Что скрывалось под гладью моего ближнего круга? Я вдруг понял, какие глубины сокрыты в тех местах, которые я всю жизнь считал банальными отмелями. Оставалось только благодарить богов за то, что они ниспослали мне людей и солдат, которым я все еще мог доверять.

* * *

Я снова занял место на судейской скамье, и два стражника ввели в зал Сенецио. Он старался идти уверенно, насколько это позволяли кандалы.

– Клавдий Сенецио, ты обвиняешься в заговоре с целью убийства императора. Ты здесь, чтобы ответить на обвинение. – Сколько еще мне предстоит повторять эти фразы?

Сенецио чуть склонил голову и криво улыбнулся. Мне была хорошо знакома эта его хитрая улыбка.

Адвокат зачитал обвинение:

– Ты обвиняешься в участии в так называемом заговоре Пизона с целью убить императора и передать власть Гаю Кальпурнию Пизону. Ты признаешь вину?

– Я невиновен. Почему я здесь?

– Тебя назвал один из главных заговорщиков.

– Кто?

– Сцевин, – бросил я.

– Но ты-то ему не веришь?

– Почему я не должен ему верить?

– Он хочет всех утащить за собой в свой вонючий пруд.

– Для чего ему это?

– Мне откуда знать?!

– Сцевина еще ждет суд, – произнес я. – А сейчас судят тебя.

– Я невиновен. Это ошибка.

– Тогда, может, ты объяснишь, почему интересовался тем, где и в какой час я буду находиться? Для чего тебе это понадобилось? Чтобы увидеть меня, тебе совсем не обязательно посещать Большой цирк или Мацеллум. Ты ведь был моим другом. Тебе нет необходимости рыскать в толпе, чтобы найти меня.

– Кто тебе такое сказал?

– Тот, кому я целиком и полностью доверяю. Тот, для кого ложь неприемлема. – К моему несчастью. – Тебе лучше рассказать о том, что тебе известно. Расскажешь, я возьму тебя под защиту.

Теперь он улыбался широко, как человек, который, торгуясь с купцом, смог заключить выгодную для себя сделку.

– Хорошо. Теперь, когда меня не смогут тронуть, я назову имена заговорщиков. Назову, потому что – да, я один из них! – И он выдал мне еще целый список.

Снова сенаторы и эквиты.

– Увести его, – приказал я.

– Нет! – аж взвизгнул Сцевин. – Меня должны освободить! – Улыбка исчезла с его лица.

– Такого я не говорил. Защита – это еще не свобода, – отрезал я и повторил: – Увести его.

Фений бросился исполнять приказ и так грубо толкнул Сцевина, что тот чуть не упал. Когда он выпрямился, его лицо перекосила гримаса страха.

* * *

На сегодня было достаточно. Не мешало узнать, что происходит за стенами дворца.

Я распустил суд и, взяв с собой Эпафродита и двух префектов преторианской гвардии, удалился в свой кабинет.

Спокойный мягкий день уже клонился к вечеру. Где-то в садах прогуливались, вдыхали сладкий воздух и любовались бабочками простые римляне. Если бы мое место на троне занял Пизон, это повлияло бы на их жизнь? Так ли важно, кто именно император? Нет, конечно, это важно. Август был совсем не таким, как Калигула. Но те, гуляющие в садах римляне, они-то чувствовали эту разницу?

Я опустился в кресло и налил себе чашу вина. О многом еще предстоит узнать.

– Что с Сенекой? – спросил я. – Пошли за Сильваном.

Фений быстро вышел из кабинета. Мы с Эпафродитом и Тигеллином остались ждать.

Вскоре Фений вернулся вместе с Сильваном. Вид у последнего был подавленный.

– Ты передал мой вердикт Сенеке? – спросил я.

– Нет, – признался Сильван, – послал одного из моих офицеров.

– И как был воспринят мой приказ?

– Спокойно, как мне доложили. Накрыли стол, прозвучали прощальные слова. Затем он взял нож и вскрыл вены. Но он был так истощен, что кровь текла очень медленно. Тогда он принял болиголов.

– О, подражание Сократу, – заметил я.

Позер до последнего часа.

– Но зелье тоже не подействовало, – продолжил Сильван. – Он ведь постоянно принимал противоядия. – Сильван покачал головой. – Сенека и его жена Паулина вместе вскрыли себе вены на запястьях. А потом он отослал ее в другую комнату, чтобы она не видела его мучений.

– Но я не указывал ее в своем вердикте!

– Мы знали об этом, цезарь, поэтому мой офицер послал к ней солдат и рабов. Порезы на запястьях перевязали, кровотечение остановилось, она выжила. И очевидно, была рада, что ее спасли, хотя своему мужу сказала, что счастлива умереть вместе с ним.

Какое облегчение.

– А что Сенека?

– Когда все попытки ни к чему не привели, его перенесли в ванну с горячей водой, там он и умер. Но прежде опрыскал своих рабов водой и сказал, что это – возливание Юпитеру^[119]. Так его не стало.

– Его не стало…

– Да, его кремировали, согласно его же указаниям. Паулина восстанавливается.

Все кончено. Сенека мертв.

Меня, словно черной мантией, накрыла жуткая усталость, а следом за ней пришло острое осознание одиночества.

* * *

Ночь тянулась медленно, но наверняка не так медленно, как для Квинциана и Сенецио.

Латеран мертв. Ему отрубили голову во второй половине дня в месте, предназначенном для казней рабов. Первый удар палача оказался неудачным, но Латеран мужественно дождался второго. Никаких речей, никаких обвинений. Он умер молча.

Я тоже предпочел молчание. Не хотел ни с кем говорить, даже с Поппеей. В голове эхом звучали выдвинутые Латераном, Квинцианом и Сенецио обвинения.

Сенецио я подозревал, но Латерана с Квинцианом – нет. Они ставили под сомнение расходы на строительство Золотого дома, но за этим не чувствовалось враждебности.

Да, если прикрытие содержится в хорошем состоянии, за него трудно проникнуть.

Утром слушания возобновились.

Пришел черед Лукана.

Он был мне ближе всех других – единственный настоящий поэт в нашем кружке. И он восхищался… нет, он боготворил меня. Но потом его отношение переменилось. Почему? Может, для артиста это естественный путь. Вначале мы восхищаемся гигантами, потом растем сами и смотрим на них уже как на обычных людей, а потом уже как на равных или даже смотрим на них свысока. Но если мы становимся выше тех, кому в начале пути подражали, это еще не значит, что у нас появляется желание их убить.

День был дождливый и ветреный. По небу бродили черные тучи, то и дело слышались раскаты грома. В такую погоду я выбрал для слушаний теплую шерстяную тогу.

Тигеллин, подойдя ко мне, доложил:

– Я поставил еще двух солдат за твоей скамьей. – Он указал на толпу в зале. – Фений и я, мы займемся арестованными, а Сульпиций и Субрий будут следить за публикой, на случай если кто-то вздумает бузить.

Я молча кивнул. Ко всему надо быть готовым. Этот урок за последние три дня я хорошо усвоил.

Привели Лукана, он, как и все его предшественники, был закован в кандалы.

– Марк Анней Лукан, ты обвиняешься в заговоре с целью убить императора, – сказал я.

Эти несколько слов отражали для меня целый мир разочарований.

Лукан обаятельно улыбнулся. Его улыбка всегда меня обезоруживала, но те времена остались позади.

– Вот как?

– Обращайся к императору с должным уважением! – рявкнул Фений и ударил Лукана в плечо.

– Да, так, – сардонически ответил я. – Адвокат суда, будь так добр, огласи обвинение.

И судебный адвокат в который раз зачитал:

– Ты обвиняешься в том, что был участником так называемого заговора Пизона с целью убить императора во время фестиваля Цереры.

Лукан переступил с ноги на ногу, как будто решал, как бы поостроумнее ответить.

О, если бы он не был таким обаятельным, если бы взгляд его голубых глаз не был таким честным, мне было бы гораздо легче смотреть на него и судить справедливо.

– Я отвергаю эти обвинения, – наконец произнес Лукан. – Могу я спросить, кто их выдвинул?

– Конечно можешь. Этого никто не скрывает. Тебя обвинил Сцевин.

Лукан криво усмехнулся:

– А, этот. Я всегда говорил – нельзя верить человеку со шрамом!

Это меня потрясло – он не шутил.

– Отвечай на обвинение, – приказал я.

Пока Лукан думал – скорее всего, придумывал очередную остроту, – неожиданно для меня слово взял Тигеллин.

Он достал из наплечной сумки свиток и сказал:

– Пока обвиняемый тянет с ответом, вот прямое доказательство его преступных мыслей об императоре.

И он передал мне свиток.

«Di Incendio Urbis» – «О сожжении города».

Я поднял свиток так, чтобы его увидел Лукан.

– Откуда он у тебя?! – воскликнул он.

– А что, ты стыдишься своей поэмы? Желаешь еще немного над ней поработать? – поинтересовался я. – Думаю, даже неуклюжие фразы способны сделать свое дело. Ты в этой своей поэме выставляешь меня поджигателем, обвиняешь в Великом пожаре.

О, неужели это ложное обвинение будет со мной вечно?

В дальнем конце зала ожидал своих, назначенных на вторую половину дня слушаний Сцевин. Его явно задели слова Лукана, который упомянул о его шраме, и теперь он завопил во весь голос:

– Нерон, он обещал поднести мне в подарок твою голову!

Стоявшие позади судейской скамьи Сульпиций с Субрием напряглись и, подойдя ближе ко мне, взялись за рукояти мечей.

– Увести Сцевина, – приказал я.

Я не хотел, чтобы эти двое обменивались информацией или сдавали друг друга.

Повернулся к своей страже:

– Спокойно, нет причин так волноваться.

Снова посмотрел на Лукана.

И в этот момент в небе прогремел гром и эхом прокатился по всему залу.

– Очевидно, тут еще многое предстоит прояснить. Учитывая наше прошлое, я удивлен, что ты затаил на меня столько злости. Хотел бы верить, что это последнее обвинение выдумано отчаявшимся Сцевином. Он хочет утащить всех за собой. Но если ты решишь сотрудничать с судом и расскажешь нам все, что тебе известно о заговоре, я гарантирую тебе свою защиту.

Мои слова заметно повлияли на его манеру держаться.

– Защиту, говоришь? И я могу говорить свободно?

– Да, – подтвердил я. – Это только приветствуется.

Лукан глубоко вздохнул, как человек, который приготовился прыгнуть в ледяную воду, но еще колеблется.

А потом он прыгнул.

– Хорошо. Слушай. Я ненавижу тебя. Ты препятствовал моей карьере, запретил читать мои стихи на публике. И все потому, что завидуешь мне. Ты знаешь, что я лучше тебя как поэт и твои стихи не сравнятся с моими.

«Я ненавижу тебя». Он это сказал. И в результате я, а не он испытал шок от прыжка в ледяную воду.

– Ты можешь быть лучшим поэтом, – сказал я. – Это не обсуждается. Речь о том, что твоя «Фарсалия» сродни измене, в ней ты выступаешь в защиту Республики. Поэтому я не желаю, чтобы ее читали на публике.

– Но ты был совсем не против, когда я читал восхваляющее тебя посвящение из той же «Фарсалии»! О, как же противно было писать эти тошнотворно-льстивые строки. Это была пародия, в том посвящении не было ни слова правды. Но ты был слеп и не мог этого увидеть. Ты поверил.

– Поверил в твою искренность, потому что считал, что ты честный человек и честный поэт.

– Никто не может быть честен с императором. Ты даже сейчас этого не понимаешь? Как может быть настолько глуп тот, кто владеет греческим, сочиняет музыку и разрабатывает архитектурные проекты?

Фений вышел вперед:

– Он сказал достаточно. Пора положить конец этим речам!

– Нет, пусть продолжает. Я желаю услышать все до последнего слова.

Лукан вдруг понял, что, идя по тонкому льду, зашел слишком далеко, а лед уже трещит под ногами.

Так тому и быть. Пусть уходит под лед.

– Тиран! Угнетатель! Да, если бы я мог, я бы подарил твою голову. И у меня есть для тебя кое-что еще – мой особый дар. Ты хотел, чтобы я назвал имена других заговорщиков. Прибавь к своему списку мою мать Ацилию! Мою мать! Видишь, как я стремлюсь тебе подражать? Ты ведь этого хотел? Хотел, чтобы все тобой восхищались, чтобы все тебе аплодировали? Я готов убить свою мать, как ты убил свою!

В зале наступила тишина, а через секунду снова прогремел гром.

– Увести его, – приказал я.

Потрясение было столь велико, что я не мог даже ему ответить.

Стражники снова подступили ко мне. Фений вывел Лукана из зала.

– Слушания возобновятся во второй половине дня, – сказал я так тихо, что Тигеллину пришлось наклониться, чтобы меня услышать.

XXXVIII

Тигеллин с Фением сопроводили меня в мою личную комнату. Возможно, опасались, что я могу не устоять на ногах, и хотели быть рядом, чтобы поддержать. Но походка моя оставалась твердой, вовсе не на нее воздействовали речи Лукана.

В комнате меня ожидала Поппея с едой и напитками.

Но я ничего не хотел, жаждал лишь выпить чашу непенфа^[120], который избавил бы меня от печали и помог забыться. Напиток забвения, который так превозносил Гомер. Где его раздобыть смертному человеку?

– Отдохни, цезарь. – Фений похлопал по кушетке с мягкими подушками. – Это было нелегко услышать.

Я тяжело опустился на кушетку.

– Что случилось? – спросила Поппея.

– Не могу об этом говорить, – ответил я. – Не сейчас.

Столько всего навалилось и в такие короткие сроки. Численность заговорщиков, смерть Сенеки, а теперь еще и саморазоблачение Лукана.

Его слова звенели у меня в ушах. Он назвал меня слепым глупцом. Возможно, он был прав. Как я мог всего этого не видеть?

Но… я чувствовал, что что-то неладно. Да, теперь я вспомнил резкие замечания этих заговорщиков по поводу моего Золотого дома. То, что они говорили о восстановлении Рима, о людях, которые проклинали того, кто начал Великий пожар. О том, что результат заезда на гонках колесниц в Большом цирке был предрешен.

Но правитель, который близко к сердцу воспринимает самые незначительные замечания в свой адрес, очень скоро становится излишне подозрительным и обидчивым и в результате перерождается в тирана. Да, именно так они меня назвали. Но я таким не был. Возможно, тиран, который сильно подвержен амбициям, вскоре погибает, потому что перестает замечать опасность, даже когда клинки сверкают у него перед глазами.

С меня хватит. Это утро стало свидетелем гибели моей толерантности. Она погребена вместе с прахом Сенеки.

Боги уберегли меня, не дали стать жертвой собственной доверчивости и недальновидности, но они не станут спасать меня снова.

За годы, что прошли с той поры, когда я совсем еще мальчишкой бродил по опасным коридорам дворца, нащупывая безопасную дорогу к зрелости, что-то во мне размягчилось. Но я не растерял свои навыки, просто перестал ими пользоваться, решил, что они мне больше не понадобятся. Я ошибался.

В тот день мне еще предстоял суд над Сцевином.

А потом будут еще слушания над теми, чьи имена были названы, но эти люди не были моими личными друзьями, и степень их предательства не казалась мне настолько чудовищной.

* * *

Дневные слушания открылись точно так же, как и предыдущие.

Небо все еще было затянуто тучами, по крыше неустанно барабанил дождь.

Субрий и Сульпиций заняли свои места позади меня.

Я сел на скамью и смотрел, как Сцевина заводят в зал. Цепи волочились за ним. Он не давал себе труда отрывать ступни от пола, шел шаркая, как глубокий старик. Остановился и посмотрел на меня.

– Флавий Сцевин, ты признался в участии в заговоре с целью убийства императора. – Сама эта фраза уже превратилась в какое-то заклинание.

Он продолжал молча смотреть на меня. Потом наконец выговорил:

– Да, я признался.

Адвокат зачитал формальное обвинение.

– Ты был участником заговора с целью убить императора и заявил о своем праве нанести первый удар.

– Так заявил мой раб.

Прежде чем я успел напомнить ему, что он сам в этом признался, Фений возвысил голос:

– Ты отрицаешь? Ты сам в этом признался!

Сцевин обернулся и смерил префекта уничтожающим взглядом:

– А, да, все верно.

– Но это не все, в чем ты признался, – сказал я. – Ты заявил, что Лукан, Латеран и Сенецио были твоими сообщниками.

Сцевин кивнул.

– Ты настаиваешь на своих обвинениях?

Тут я заметил нечто странное: Фений, глядя в мою сторону, отрицательно покачал головой.

Я оглянулся. Сульпиций и Субрий перестали крепко сжимать рукояти своих мечей. Они стояли очень близко.

Я снова посмотрел на Фения. Тот хмурился, а потом прошипел, обращаясь к Сцевину:

– Кто еще? Должны быть другие! Называй имена! Хватит скрывать!

Сцевин пожал плечами:

– Я обречен и могу говорить свободно. И вот имена, о которых я знаю доподлинно: Петроний и Вестин.

Петроний!

– Ты – трус! Их гораздо больше! – вскричал Фений. – Говори правду, или тебя высекут! Называй остальных!

Сцевин улыбнулся:

– Никто не знает больше, чем знаешь ты, Фений. Почему бы тебе не поделиться своим знанием с императором?

Фений побледнел, но ничего на это не ответил, только что-то бессвязно пробормотал.

– Да, он прекрасно информирован о заговоре, потому что сам является заговорщиком! – Сцевин ткнул пальцем в префекта преторианцев. – Столько ярости – и все для того, чтобы замаскировать свое соучастие. Ты переигрываешь! Жалкое ничтожество.

Я приказал Кассию, солдату рослому и сильному, как Геркулес, связать Фения.

А Сцевин крикнул:

– Сульпиций! Субрий! Подходите, присоединяйтесь к своему командиру!

Центурионы у меня за спиной попытались сбежать, но их схватили подоспевшие солдаты.

Я был потрясен: префект моей преторианской гвардии и два его ближайших подчиненных!

А Сцевин продолжал называть имена преторианцев, пока у него не сбилось дыхание.

О, какое везение! Боги снова меня защитили – судебный зал был полон преданных мне солдат. Я расставил их, чтобы они следили за порядком среди публики, а теперь они хватали и связывали своих сослуживцев.

Я приказал очистить зал и оставить только обвиняемых и необходимых для их охраны военных.

Потом сошел с судейской скамьи и встал перед Фением. Руки у него были связаны за спиной, Кассий мускулистой рукой удерживал его за шею.

Фений молчал.

Я махнул рукой, чтобы его увели, и Кассий потащил префекта к выходу из зала.

Затем предстал перед Субрием. Широкое лицо центуриона не выражало страха.

– Я не один из них! – выпалил он. – Думаешь, я опустился бы до того, чтобы участвовать в заговоре, который спланировали эти изнеженные, неспособные к действию гражданские чиновники?!

Сцевин рассмеялся:

– Похоже, ответ – да.

– Да, это правда! И сейчас ты жив только благодаря Фению! Я приготовился вонзить в тебя меч, а он покачал головой. Почему он меня остановил? Это так глупо. Мы четверо хотим твоей смерти. Ты не вооружен. А мы притворяемся, будто настроены друг против друга! Благодаря его малодушию мы упустили свой шанс.

А ведь я слышал, как они хватались за мечи у меня за спиной…

Меня всего передернуло.

– Почему ты забыл свою клятву верности? Это бесчестье для солдата, – сказал я.

Субрий испепелил меня взглядом:

– Я возненавидел тебя. Не было воина, превосходившего меня в преданности тебе, пока ты был достоин любви. Но я проникся ненавистью к тебе после того, как ты стал убийцей матери и жены, колесничим, лицедеем и поджигателем!

Какое бредовое обвинение. Разве колесничий и актер равны по своей виновности убийце? Или поджигателю?

– Но я не хотел, чтобы власть перешла к Пизону, – продолжал Субрий. – Говорил им: зачем менять кифареда на актера? Нет, многие из нас были за то, чтобы тебя сменил Сенека.

Так вот на каком этапе появился Сенека. Теперь все встало на свои места.

– Я думал убить тебя, когда ты без охраны ходил по городу во время Великого пожара. А еще лучше было бы убить тебя на глазах у тысяч римлян, когда ты выступал на сцене!

Я, словно оглушенный, какое-то время смотрел на него, потом повернулся к Сульпицию.

Он, даже связанный, стоял расправив плечи и с высоко поднятой головой.

– А ты?

– Это был единственный способ положить конец твоей деспотии. Другого пути у нас не было.

Далее стояли еще четверо связанных преторианца и среди них Сильван.

Я посмотрел ему в глаза:

– Ты?

– Поэтому я не мог передать твой приказ Сенеке. Фений сказал, что я должен это сделать, чтобы не вызвать подозрений, но я не смог.

Ну хоть у одного осталось какое-то представление о чести.

Это становилось невыносимо.

– Увести их! – приказал я преданным мне солдатам.

* * *

Я уединился в самой дальней комнате своих покоев.

Дождь не утихал, ветер задувал брызги в окна, кусты раскачивались и пригибались к самой земле.

Меня настолько потрясло количество выступивших против меня преторианцев, что я даже мысленно не осмеливался произнести их имена. Как будто их перечисление могло вызвать в моем воображении еще больше зла и открыть новые бездны. Но я и чувствовал себя так, будто падаю в бездонную черную бездну.

Еще очень не скоро я смогу примириться с мыслью, что меня предали те, кто поклялся меня защищать и кому я доверял свою жизнь. А пока передо мной стояли задачи, которые требовали безотлагательного решения.

На столе в углу лежала тряпичная кукла. Может, это и правда оберег, который спас меня от смерти? Этого я никогда не узнаю. Судьба непредсказуема.

Наконец послал за Тигеллином. Он ведь мне предан? Мне вообще кто-нибудь предан?

Тигеллин вошел с некоторой опаской. Он принес кувшин с вином и блюдо с фруктами.

Аккуратно поставил все на стол и негромко произнес:

– Цезарь, вот принес тебе кое-что перекусить. Это поможет восстановиться.

Я сидел, положив голову на скрещенные на столе руки. Услышав слова Тигеллина, поднял голову:

– Восстановиться? После такого мне уже никогда не восстановиться.

– Не хочу показаться бездушным чурбаном, но, если поешь, почувствуешь себя лучше.

– Солдат – всегда солдат, – сказал я, но не притронулся ни к вину, ни к винограду.

– Мне послать за Поппеей?

– Нет, пока нет.

Пока нет.

– Они мертвы, – сообщил Тигеллин. – Фений, Сульпиций и Субрий.

Но их ненависть не умерла вместе с ними.

Я только вяло вздохнул.

– Хочешь услышать – как?

– Ну, ты определенно хочешь мне рассказать.

– Фений написал слезливое завещание, в котором оплакивал свою судьбу.

– Чтобы я пощадил его семью.

Как банально и как предсказуемо. Где его принципы? Умоляет ненавистного колесничего?

– Субрий остался недоволен тем, что его могила не соответствует военным стандартам. Заявил, что это свидетельствует о снижении армейской дисциплины под твоим командованием.

В другое время я бы рассмеялся. Но не сейчас.

– Пусть покоится с миром, – даже если она не соответствует стандартам, он постепенно к ней привыкнет.

В ту ночь я неподвижно лежал на кровати, словно плыл в теплом спокойном море. Мой разум очистился от любых мыслей. Остались только отчаяние и опустошение.

Может, в действительности фурии именно такие, а не кошмары с песьими головами.

* * *

Лукану было позволено вернуться под стражей домой и там совершить самоубийство в выбранное им время. Его мать не арестовали. Он обвинил ее, сравнив с моей матерью, только для того, чтобы больнее меня ранить.

И это ему удалось.

Его смерть была засвидетельствована и описана стражниками. Три дня спустя мне доставили их рапорт.

Слабея от потери крови, Лукан читал строки из своей поэмы о раненом солдате, которого постигла такая же смерть. Он все сделал так, чтобы его последние слова были связаны с поэзией, в надежде, что останется в памяти людей именно как поэт, а не как изменник.

Вестин избрал тот же способ. Он покончил с собой в верхней комнате, пока приглашенные им на прощальный ужин гости сидели за столом внизу в окружении стражников. Никаких речей или заявлений.

Сцевин, Сенецио и Квинциан тоже обошлись без речей. Эти трое, обесчестив себя при жизни, смерть приняли достойно. Их уход со сцены был самым мужественным их шагом.

* * *

А слушания все продолжались.

В итоге было выявлено сорок три заговорщика: девятнадцать сенаторов, семь эквинтов, одиннадцать солдат и четыре женщины.

Четырнадцать сенаторов были отправлены в ссылку, так же как и жена Сцевина – Кадиция. Трое, включая Антония Натала, помилованы. Один – совестливый Гавий Сильван – оправдан. Мать Лукана, Ацилия, так и не была осуждена.

Эти люди не были активными участниками заговора, либо их имена, как имя Ацилии, были названы по злобе или из мести, и при этом без каких-либо доказательств.

Реальных изменников хватало и без того, чтобы привлекать к суду еще и этих.

Последним ушел из жизни Петроний.

Все обставил в своем духе. Устроил званый ужин в своем доме на Авентине. Когда гости прибыли, он уже перерезал себе вены. Но он их перевязал и в течение всего вечера то снимал бинты, то снова повязывал. Он умирал постепенно, превратив уход из жизни в своего рода игру.

В устроенном им представлении не было места возвышенным речам или философским рассуждениям о бессмертии в духе Сенеки. Он предпочел легкие стихи и фривольные поэмы. А когда наконец испустил дух, все выглядело так естественно, как если бы он задремал, выпив слишком много вина, что довольно часто случалось с ним при жизни. Так он посмеялся над смертью, приравняв ее к какому-то несущественному событию.

«Мое начинание увенчается успехом?»

Хвала богам, ответ был – «нет».

Так все закончилось.

С середины апреля по конец мая Рим жил под гнетом разоблаченного заговора и последствий этого разоблачения.

Я обнародовал указ о ходе судебных разбирательств, дополнив его показаниями информаторов и признаниями обвиненных, а также их приговорами.

Для Рима все осталось позади. Для меня – нет. Это навсегда останется со мной.

XXXIX

Весна прошла мимо меня, и вот теперь наступило лето. Целый сезон я потратил на судебные разбирательства и то, что последовало за ними.

Наступил июнь, месяц, когда я должен выступить перед Сенатом или перед тем, что от него осталось. Это, конечно, фигура речи, на самом деле потеря девятнадцати сенаторов практически никак на нем не отразилась. Но она сказалась на моем к нему доверии.

Глядя на оставшихся сенаторов, я уже никогда не смогу узнать, сколько из них в душе изменники, сколько просто не было выявлено и сколько может стать изменниками в будущем.

Если они не смогли убить меня физически, то с моим чувством собственной безопасности они вполне удачно расправились.

Как бы там ни было, я должен сыграть свою роль, и сыграть лучше, чем Сцевин и Фений сыграли свои.

Чтобы предстать перед Сенатом, я облачился в свою наилегчайшую императорскую тогу.

По бокам от меня сидели два консула года. Один был заменой для последующей замены: избранный консул был заменен на Вестина, который также оказался изменником, и ему тоже нашли замену.

Ко мне были обращены сотни лиц, но против света их сложно было разглядеть. Большие двери курии оставили открытыми. Яркие лучи летнего солнца проникали внутрь и нагревали мраморный пол.

Прежде чем я успел заговорить, два сенатора вышли вперед и простерлись передо мной ниц.

– О благословенный император! – залебезили они. – Мы благодарим само Солнце за спасение нашего самого прославленного императора!

Сол. Да, Сол защитил меня. И, защитив, показал мне, что я его настоящий сын, и это он открыл мне в сновидении.

– Встаньте, – велел я.

Сенаторы встали.

– Благодарю вас. Я действительно благословлен тем, что вижу перед собой таких верных подданных, как вы. Не будем говорить о тех, кто лишился своих мест в Сенате. Вы обо всем сможете прочитать в опубликованном мной указе, который распространяется по всему Риму. Важно то, что осталось, – фундамент Рима и ваш император, избранный богами, чтобы защитить Рим и вас.

Я снова сел. Достаточно ли витиевато?

Далее полились потоки почестей и лести. В честь Сола будут совершены официальные благодарственные подношения в его древнем храме на территории Большого цирка. На месте запланированного убийства возведут храм Благоденствия. Апрель, месяц моего спасения, переименуют в Нероний. В храме, где Сцевин раздобыл тот кинжал, устроят мемориал.

– Этого недостаточно! – вдруг громко заявил сенатор от Таррачины и, встав со своего места, обратился ко всему Сенату: – Мы должны возвести храм, посвященный божественному Нерону. Он больше чем смертный, и поклоняться ему надо как богу.

Все вскочили на ноги и закричали:

– Да! Да!

И они кланялись мне как богу.

Теперь встал я и поднял руки:

– Нет и нет. Это неуместно. Я отказываюсь позволять такое.

Тут сенаторы принялись наперебой восхвалять мое благочестие.

Но это никак не было связано с моим благочестием. Традиционно императору поклоняются только после его смерти. А значит, могут появиться те, кто воспримет подобное решение как позволение помочь мне перейти в то состояние, в котором мое обожествление будет вполне законным.

Зачем лишний раз испытывать судьбу?

– Я лично возложу тот кинжал к ногам Юпитера Хранителя на Капитолийском холме, – сказал я, чтобы успокоить сенаторов. – Для меня этого будет достаточно.

* * *

Я взял кинжал в руки. Милих не исполнил приказ хозяина, не заточил его, клинок был тупым и ржавым, но вполне пригодным для того, чтобы выполнить свою работу. Причем причинил бы гораздо больше боли, чем острый и начищенный. Провел большим пальцем по лезвию с зазубринами. Кинжал, достойный императора? Если цель – убийство, любой кинжал подойдет.

Закончив облачаться в пурпурную императорскую тогу для церемонии в храме Юпитера на Капитолийском холме, я накрыл голову ее широким краем: когда предстану перед Юпитером, он должен увидеть не только императора, но и Верховного жреца.

Внешние территории главного дворца теперь примыкали к Священной дороге – триумфальному пути, который шел через Форум, а затем по крутому склону поднимался к храму Юпитера.

И я вышел на этот путь. За мной следовали мои преторианцы и множество священников, представляющих государственную религию Рима.

Наша процессия прошла мимо храма Божественного Юлия, потом мимо двух базилик, мимо ростры и храма Сатурна.

Когда-то по этому триумфальному пути шел Клавдий, а я, потрясенный великолепием процессии, смотрел на него из толпы. Мне было всего семь лет, и я стоял на цыпочках и постоянно тянул шею, чтобы выглянуть из-за плеч тех, кто был выше меня. Теперь, чтобы увидеть меня, шеи вытягивали другие.

Над Форумом витали доносившиеся от дома весталок ароматы роз – в этот день они были особенно насыщенными.

Наконец мы подошли к месту, где Клавдий спустился с триумфальной колесницы и пешком на больных ногах начал медленно подниматься по крутой тропе к храму Юпитера. Для меня этот подъем не был труден, но на этом пути я задавался вопросом: будет ли во время моего правления еще один триумф?

Триумфом всегда отмечали военные победы. Но почему нельзя посвятить триумф другим достижениям? Почему только тем, что связаны с войнами?

Я подошел к величественному храму Правителя Всех Богов на вершине Капитолия. Внутри меня ожидала огромная статуя восседавшего на троне Юпитера. Лицо у него было суровым, из-под тоги выглядывала ступня. В основании статуи лежали увядшие венки, таблички с обетами и благодарностями, срезанные ветки вечнозеленого дуба и оливы.

Я поклонился, а затем встал на колени:

– Юпитер наивеличайший и карающий зло, ты своим божественным вмешательством спас меня от смертельного удара этим кинжалом, и я жертвую тебе этот трофей. – Я наклонился вперед и положил кинжал к его ногам. – В благодарность за спасение я обещаю отчеканить золотую монету, посвященную Юпитеру Хранителю.

Я встал, меня всего трясло, и это не преувеличение. Я был на волосок от смерти, которую должны были причинить мне те, кому я доверял. И спасти от этого могло только божественное вмешательство. Меня спас самый могущественный из богов. Правящий на небесах спас правящего на земле.

* * *

Теплая погода звала в павильон Золотого дома, который пустовал все зимние месяцы, пока мы жили в главном дворце, располагавшемся ниже и лучше отапливавшемся. И мы с Поппеей с радостью туда вернулись.

Последние недели художники упорно, не переставая трудились; каменщики почти закончили кладку, и шлифовщикам осталось только тщательно отполировать мраморные поверхности. Художники тем временем аккуратно выкладывали тончайшими золотыми листами оштукатуренные потолки.

Летнее солнце, проникая внутрь, согревало залы, но, несмотря на всю их красоту, на душе было одиноко и тоскливо.

Статую Терпсихоры я приказал переместить из посвященного Одиссею зала во внешний крытый портик. В павильоне больше не будет зала для литературных собраний. Здесь я больше не напишу ни строчки.

Наша черная комната по-прежнему манила к себе. В зале Гектора Фабул закончил фреску с Протесилаем, ту, которую заказала Поппея.

Мы стояли напротив и оценивающе ее рассматривали.

– Какая-то она мрачная, – сказала Поппея.

– Соответствует своему сюжету, – откликнулся я. – Первая смерть на Троянской войне. Жена просит богов разрешить ей побыть три часа с мужем, прежде чем он вернется в загробный мир.

– И цвета какие-то размытые и мутные.

– Так и должно быть. – Я обнял ее за плечи и притянул к себе. – Но если мы когда-нибудь потеряем друг друга, разве тусклый проблеск света не будет лучше темноты?

Я прижимал к себе Поппею и чувствовал, что она стала прежней: слабость ушла. Возможно, причина ее недуга была все-таки в беременности.

– Ладно, пойдем на воздух, – предложил я.

И мы вышли через распахнутые двери во двор, откуда открывался вид на долину.

Сады уже начали формироваться. Еще один сезон, и они станут такими, какими мы представляли их при планировании. Лозы быстро разрастались. Саженцы пережили зиму, и теперь на них появились свежие зеленые листья и новые веточки.

– Скоро солнцестояние, – сказала Поппея, – самый длинный день в году.

Время, когда Сол в своей колеснице будет пересекать небо по самой высокой арке. Сол, который помазал меня и признал своим сыном.

После раскрытия заговора прошло еще слишком мало времени, чтобы устраивать празднества, но осенью, через пять лет после первых, состоятся вторые Неронии. Они ознаменуют возвращение к прежней жизни.

Опустившись на мраморную скамью, мы наблюдали за порхающими над кустами желто-белыми бабочками. Легкий бриз принес кисловатые запахи согретого солнцем сандалового дерева. В дальней стороне участка работали садовники. Их тихий смех, скрип сандалий по гравию… эти звуки ласкали мне слух и дарили покой.

Мы наслаждались великолепием раннего лета, и тут послышался звук быстрых шагов. Перед нами появился Тигеллин с какой-то шкатулкой в руках.

Я встал:

– Что это?

Солнце освещало высокие скулы и волевой подбородок префекта преторианской гвардии. Челюсти у него были стиснуты.

– Похоже, Петроний оставил тебе кое-что по завещанию, – сказал он и протянул мне шкатулку. – Мне остаться, пока ты будешь открывать?

– Как хочешь.

Я не удивился бы, если бы там оказалась кобра и отравленная булавка. Но скорее всего, там было завещание, согласно которому он оставлял мне и Тегеллину бо́льшую часть своей недвижимости и дополненное бесконечно льстивыми фразами. Почти все приговоренные к смерти заговорщики составили такого рода завещания.

Шкатулка из цитрусового дерева с блестящими медными петлями была инкрустирована слоновой костью. Я медленно приподнял крышку. Внутри что-то блеснуло, а когда я открыл крышку до конца, солнечный свет упал на драгоценные камни и раскрасил их во все цвета радуги.

Это были осколки мурриновых чаш, которыми я так восхищался и которые хотел купить у Петрония. Уничтожил такую красоту. И ради чего?

Под осколками лежала записка:

«Ты этого хотел. Теперь это твое!»

– Мстительный, сволочь, – пробормотал Тигеллин.

– Это все мелочи, – сказал я и достал из шкатулки свиток. – А вот и завещание.

Развернул свиток и начал читать вслух, но очень скоро перестал.

Завещание Гая Петрония Арбитра.

Все нижеперечисленное я оставляю Нерону Клавдию Цезарю Августу Германику.

Этот документ – перечень интрижек и сексуальных партнеров императора:

– с госпожой Элией и госпожой Юнией одновременно на вилле Пизона; позы х, у и z (смотри ниже таблицу с подсказками);

– с куртизанкой Луцилией три раза на вилле Петрония в Кумах; позы f и g, с соленой водой и медом;

– с Поппеей Сабиной, женой Отона, на корабле удовольствий на озере Августа под пологом парусов; позиция t…

Список был впечатляюще длинным.

Поппея, которая читала из-за моего плеча, прыснула со смеху:

– Как он обо всем этом узнал?

– Он был любителем наблюдать, – ответил я. – Не только за мной, за всеми. Говорил, будто собирает материал для своего «Сатирикона». Может, так оно и было.

– Но как он узнал о нас на корабле удовольствий?

– Наверное, кто-то рассказал. Может, сам Отон. Похоже, он тогда этим очень гордился.

Поппея взяла у меня свиток и дочитала весь список до конца. В нем было еще около двадцати пяти – тридцати имен.

– Это все было до тебя, – сказал я.

Прозвучало как жалкая дискламация, даже для меня.

Но Поппея только засмеялась:

– Мне вот эта нравится. – Она указала на подсказу к позиции r. – Может, попробуем?

– Я, наверное, уже забыл, что и как, – сказал я. – Давно это было.

– Уверена, ты все сразу вспомнишь. Это как плавать: если один раз плавал, никогда не разучишься.

– Мне вас оставить, чтобы вы могли продолжить? – спросил Тигеллин. – Странно, что вас это так забавляет.

– Он хотел причинить нам боль. Хотел растоптать, как разбил эти чаши, – сказала Поппея. – Да! Но он просчитался. Похоже, мой дорогой муж, он не так уж хорошо тебя знал. И это лишь одно из многих его заблуждений.

Поппея встала и взяла меня за руку:

– Идем. И да, Тигеллин, ты можешь нас оставить.

Я передал префекту шкатулку с осколками, но завещание оставил себе:

– Нам это понадобится, очень своевременная инструкция.

И мы с Поппеей, смеясь, побежали через сады обратно в павильон, в черную комнату. Все еще смеясь, повалились на ожидавшую нас постель и начали кататься по ней, кувыркаться и в шутку бороться, совсем как маленькие дети.

А когда наигрались, перестали и смеяться. Мое лицо было всего в нескольких дюймах от ее лица. Она лежала неподвижно и смотрела мне в глаза. Потом поцеловала, сначала нежно, а потом жадно, словно изголодалась по мне.

Я завел руки ей под ягодицы и прижал Поппею к себе так крепко, как будто хотел навеки сплавить наши тела в одно целое.

– Не думай о позе r, – прошептала Поппея. – Я могу подождать. Оставим это на потом.

Но я не хотел ждать, и я ничего не забыл.

XL
Локуста

Мои подозрения, увы, подтвердились. Но в моем ремесле без подозрительности не обойтись. Итак, заговор против него был, и сеть заговорщиков впечатляла: сорок один участник, и, что самое опасное, среди них были военные.

Судя по тому, что я слышала, только два-три заговорщика мечтали вернуть Республику, остальными двигали смешанные мотивы, в основном мелочные. Кто-то испытывал к нему личную неприязнь – это его ближний круг, – а солдаты не одобряли его постыдные, как они считали, выступления на публике.

А вот Фением, несмотря на все его громкие обличительные заявления, на самом деле двигала ревность, ведь император приблизил к себе Тигеллина, а его, получалось, отодвинул на второй план.

У заговора не было четкой цели, кроме одной – сместить Нерона. Некоторые хотели поставить на его место Пизона, но солдаты предпочитали Сенеку и планировали убить Пизона, с тем чтобы заменить его на своего избранника.

Но все их планы ни к чему не привели: в то самое утро, когда все должно было состояться, их выдал бдительный раб.

Нерон, однако, верил, что его спасение было божественного происхождения, что сам Юпитер спас его в последний момент.

Но теперь он предпринимал меры, чтобы не допустить повторения столь опасной ситуации, для чего существенно расширил свою репрессивную шпионскую сеть.

В первые десять лет своего правления Нерон был терпимым и милосердным. Никаких казней не проводилось, только два человека были изгнаны: один – за государственную измену, второй – за клевету на императора. И даже после разоблачения нынешнего заговора большинство сенаторов изгнали, а не казнили, а один даже был оправдан.

Но теперь Нерон потерял душевный покой.

На данный момент в попытке начать все заново, как будто этот заговор был лишь случайным отклонением от прямого пути, он готовился устроить в Риме вторые Неронии. Как к этому относились сами римляне, оставалось только гадать.

Я старалась быть в курсе всего происходящего, но могла лишь наблюдать и ждать, чтобы в случае чего успеть его предупредить.

XLI
Акте

О, как же у меня болела за него душа… за них, да, и за нее тоже.

До Веллетри доходили слухи о заговоре, картина сначала была довольно смутной, но по мере появления новых фактов становилась все более четкой.

Кинжал и раб…

Близкий круг друзей – не только презренный Сенецио (он получил сполна), но и те, с кем он проводил свой досуг, такие как Петроний и Лукан.

Преторианцы, поклявшиеся его защищать от врагов, сами стали врагами.

Мир, в который он верил, каким бы он ни был, теперь рухнул, рассыпался, разбился вдребезги.

Даже ребенка они потеряли, и я корила себя за то, что завидовала ей. У нее было достаточно печалей и без того, чтобы я желала ей чего-то дурного.

И теперь в этом изменившемся мире мы идем вперед – идем несломленными.

У нас нет другого выбора. Это наша жизнь, в этом мире мы живем.

XLII
Нерон

Лето в Риме было великолепным. Сам Сол дарил мне веру в жизнь.

Отлично обученные информаторы Тигеллина докладывали ему, а значит, и мне обо всем, что происходит вокруг. Прощай спокойный сон, теперь мой девиз: «Всегда будь начеку!»

До Великого пожара я устраивал в городе игры, развлечения и пиры на берегу озера. Теперь вторые Неронии – массовый фестиваль в греческом стиле, участники которого будут состязаться в искусстве и атлетике, – должен был возродить эту традицию. Я хотел, чтобы римляне убедились в том, что их город восстановлен, их император полон сил и жизнь продолжается.

Об этом я сообщил Охвостью (так я про себя называл Сенат) и при этом добавил, что планирую сам принять участие в играх.

Я еще не успел закончить свою речь, а три сенатора уже вскочили на ноги и принялись кричать:

– Это необязательно! Мы готовы даровать тебе венок победителя в состязаниях по риторике и музыке! Тебе нет нужды опускаться до соревнований с этими… остальными.

– А как же гонки на колесницах? Я и в них планирую принять участие.

– Ты и в этом уже признан лучшим!

Какие же они предсказуемые в своих попытках удержать меня от выхода на сцену.

– Нет, – сказал я. – Почему я должен быть освобожден от состязаний? Пусть судьи решают, кто лучший. Я не боюсь, что меня будут сравнивать с другими участниками.

Если тебя ни с кем не сравнивают, ты никогда не узнаешь, на каком уровне владеешь своим искусством. Почему император должен быть лишен этого знания?

* * *

Вернувшись в императорские покои, мы с Поппеей долго смеялись над сенаторами.

Все окна были открыты настежь, летний воздух свободно гулял по комнатам, занавески надувались и опадали, а снаружи трудолюбивые пчелы собирали пыльцу с кустов олеандра.

– Они были такими серьезными, даже смешно, – сказал я.

– Среди прочего изменники были крайне недовольны тем, что тебе не хватает солидности, – заметила Поппея. – Возможно, тебе следует быть осторожнее.

– Об этом можешь не волноваться. Теперь буду поступать так, как пожелаю, просто удвою количество стражников и шпионов. Кому я причиню вред своими выступлениями? Никому.

– Разве что ты оскорбляешь их верность старым римским традициям.

– Рим теперь новый, пора им с этим смириться. – Я вздохнул. – Как же я истосковался по занятиям музыкой и вокалом, все забросил, скорее бы к ним вернуться. И к гонкам на колесницах тоже.

– Только смотри не забрось Рим, – предостерегла Поппея. – Хотя бы ради того, чтобы иметь гарантированную сцену для своих выступлений.

– Сцена… Они обвиняли меня в том, что я выступал на сцене, пока мой город горел. Как они посмели!

Поппея встала, подошла ко мне со спины, обняла за плечи и поцеловала в ухо. Как же я любил, когда она так делала!

– Все позади. Гони эти мысли прочь. Они сожрут тебя. Нет ничего более бессмысленного, чем без конца возвращаться в прошлое, которое не можешь изменить. Единственное, что ты можешь сделать, – это переписать его заново и заставить людей забыть о нем. Как писцы переписывают старые манускрипты.

Прислушавшись к словам Поппеи, я бросился в объятия искусства со всей страстью влюбленного, который вновь обрел давно потерянную возлюбленную.

Я сомневался в том, стоит ли возвращать Терпния, но, как советовала Поппея, решил забыть об его инсинуациях по поводу пожара и призвал к себе.

И действительно, с первого дня, как Терпний прибыл во дворец, он ни разу не обмолвился о пожаре, как, впрочем, и я.

Очень скоро между нами восстановились прежние отношения: учитель – ученик, где важна только кифара и то, насколько хорошо я ею владею.

– Что ж, дела обстоят гораздо лучше, чем я думал, после такого-то долгого перерыва, – без особого энтузиазма признал он. – Возможно, на то, чтобы вернуться к прежним результатам, у тебя уйдет не так много времени.

– Я хочу играть лучше, чем прежде, – сказал я. – Но пока буду довольствовать тем, что есть.

По вечерам я вносил исправления в свою эпическую поэму. Правда, у меня были сомнения по поводу того, насколько благоразумно будет читать ее перед публикой, учитывая, что меня обвиняли в том, что именно с ней я выступал, когда горел Рим. Но это было лучшее из всего, что я написал, а разве на состязаниях я не должен представить лучшее, на что способен? Второразрядные поэмы гарантируют второй результат.

С особым восторгом я вернулся в конюшни и на трек. Тигеллин составлял мне компанию, а дворец я оставлял на преторианцев под командованием Нимфидия Сабина, которого повысил – из бригадира вигилов до префекта преторианской гвардии.

Когда в солнечный летний день я напрягал все силы, чтобы управлять лошадьми, и отрабатывал повороты, все земные тревоги оставались позади, и мне казалось, еще немного – и я взлечу в небо.

* * *

Театр Помпея на Марсовом поле был выбран как площадка для состязаний в поэзии и музыке. Огромный, построенный из камня, он не пострадал от пожара, вмещал одиннадцать тысяч зрителей и отлично подходил для такого рода выступлений. В нишах вокруг арены были установлены статуи, символизирующие четырнадцать завоеванных Помпеем наций, и сам театр хорошо освещался.

Неронии начались с недели не самых значимых конкурсов и выступлений. Но сегодня должны были состязаться самые знаменитые.

Я втайне от всех упаковал свое «снаряжение кифареда» – струящийся хитон, легкую накидку на плечи, специальные высокие сандалии на толстой подошве и золотой венок – и вместе с самим инструментом спрятал в укромном месте за сценой.

Все это было для другого выступления, а сейчас я сконцентрировался на повторении строк из своей поэмы.

Передо мной выступало несколько чтецов, но я с помощью Аполлона почти их не слышал. Волнение, учащенное сердцебиение – все вернулось.

Когда пришел мой черед, я широким шагом вышел на сцену и занял свое место. Ряды зрителей были как в тумане, из-за своего слабого зрения я не мог разглядеть лица людей.

Поблагодарив судей и публику, я начал декламировать.

Трибуны тихо загудели, когда стало ясно, что я читаю отрывок из моей «Трои», что я дерзнул провоцировать римлян плохо думать обо мне, осмелился напомнить им о Великом пожаре.

Но гул постепенно стих, публику захватила сама история. И когда я закончил декламировать, римляне наградили меня бурными овациями.

Я поклонился и пошел со сцены.

Зрители кричали:

– Нет, не уходи!

– Покажи нам все, на что способен!

– Мы требуем!

Но я не останавливался, а они все кричали:

– Покажи свои достижения!

– Еще! Еще!

Вителлий, который помогал мне во время выступления, сказал:

– Вернись, как мы решили.

– Сначала дай я переоденусь.

Быстро уйдя за сцену, я переоделся в костюм кифареда и, прихватив свой инструмент, вернулся.

Публика возликовала.

Я перекинул ремень кифары через правое плечо и почувствовал левым запястьем ее тяжесть.

Играл двумя руками: с одной стороны щипал струны плектром^[121], с другой, чтобы смягчить звук, – нажимал на них кончиками пальцев.

И еще я запел.

Не позволяйте никому обвинять того, кто играет на этом инструменте, пусть даже плохо, в том, что он не виртуоз, потому что музыкант даже для игры на самом низком уровне прикладывает невероятное количество усилий.

Сам напряженный, как натянутая струна, я так сконцентрировался на игре, что у меня по лицу заструился пот, а пальцы стали скользкими. А когда доиграл до финала, остался совершенно без сил и в то же время был окрылен и полон страсти.

И публика меня отблагодарила. Мои натренированные клакеры задавали самый разный ритм, пока звук аплодисментов не стал просто оглушающим. Я, весь взмокший от пота, наконец поклонился и, выдохшийся настолько, что не мог произнести ни слова, покинул сцену.

* * *

Поппея была на трибунах среди публики.

Пять лет назад там была Акте, она с тревогой наблюдала за мной, пока я убеждал себя в том, что слова оракула «скрытая музыка не достойна уважения» означают, что я должен выступать на публике.

После того представления я в полубессознательном состоянии оказался на корабле удовольствий, а там – в объятиях Поппеи.

Тогда, пять лет назад, я еще был женат на Октавии. Неужели прошло всего пять лет?

И вот теперь, после этого представления, я пребывал в таком же состоянии: я словно был готов взлететь и в то же время чувствовал себя совершенно потерянным.

– Это была победа, – сказала Поппея, когда мы вернулись во дворец. – Победа над твоими собственными сомнениями и над теми, кто в тебе сомневался. Я аплодирую тебя сейчас, чтобы ты мог меня услышать. – И она с достоинством элегантно зааплодировала. – А теперь ко всем твоим призам я вознагражу тебя так, как только я могу вознаградить. Я снова жду ребенка.

Это было слишком – за пределами счастья, за пределами любого волнения, царство абсолютного экстаза.

Я подхватил Поппею на руки и кружил до тех пор, пока она не задела ногами подставку-пьедестал, на которой была установлена ваза, и та, упав, разбилась вдребезги.

Мы опустились на пол и сидели, обнявшись, посреди осколков и смеялись. Мне было плевать на вазу, плевать на все, кроме славы и даров, которые обрушились на меня в этот день.

* * *

Неронии продолжались еще две недели, римляне заполняли все трибуны и, казалось, хотели, чтобы состязания и конкурсы никогда не кончались. На этих играх греческие одежды были необязательны, но многие все равно соблюдали это правило, и мне порой представлялось, будто Неронии проходят в Афинах.

У всех было праздничное настроение, люди хотели забыть о прошлом, хотели гулять по новым улицам и больше не жаловаться на недостаток солнечного света, потому что нависающие верхние этажи из-за угрозы пожара были запрещены. Хотели сидеть возле новых фонтанов, трогать воду, брызгаться… Простых римлян заговор никак не задел, он касался только круга аристократов и солдат.

Мой штат почти целиком состоял из вольноотпущенников, и они были и оставались мне верны. А как же меня критиковали за то, что я их нанимал! Причем критиковали именно аристократы, потому что это отдаляло их от власти. Но сами они не желали выполнять работу секретарей, потому что считали подчиненное положение унизительным для себя. И хорошо! Потому что в противном случае я после разоблачения заговора остался бы без главного секретаря, без секретаря по латинской и греческой переписке, без секретаря, отвечающего за управление счетами и распределением доходов, без секретаря, заведующего корреспонденцией, и так далее.

Расходы на отстройку Рима продолжали расти, но благодаря заговору (если за такое можно благодарить) поместья изменников перешли в казну. Дефицит еще был, но уже не такой катастрофический.

Бо́льшая часть преторианцев осталась мне верна, и я вознаградил их, даровав каждому по две тысячи сестерциев и гарантировав пожизненное обеспечение зерном. Это, конечно, было очень затратно, так что я считал логичным и справедливым, что на оплату всего этого ушла недвижимость изменников.

В общественных садах, как и по территории Золотого дома, который несправедливо критиковали участвовавшие в заговоре Пизона, прогуливались простые горожане.

Зенодор еще не закончил статую, но ее основание уже было установлено, и люди часто на нем отдыхали и устраивали пикники.

Атмосфера в городе была спокойной, строительные работы шли своим чередом, но я постоянно пребывал настороже, как лесной зверь. Да, они меня не убили, но от моей былой безмятежности не осталось и следа. Я не был уверен, что когда-нибудь смогу спать спокойно.

Грандиозным финалом Нероний должны были стать гонки колесниц в Большом цирке. Я собирался состязаться в числе прочих, но теперь об этом объявили заранее. Никаких сюрпризов для собравшихся в императорской ложе друзей-приятелей, которые вели шутливые разговоры о вине и гадали, на какого колесничего лучше поставить. Все они исчезли после разоблачения заговора. Пизон, Латеран, Вестин, Сцевин и два охранявшие нас преторианца – Субрий и Сульпиций… Пусть теперь их прах выражает свое неудовольствие моим участием в гонках.

Именно так я и сказал Поппее.

– Говоришь, как мелочный мститель, – отозвалась она.

– Мелочный? Я не назвал бы мелочью то, что они собирались со мной сделать.

– Если ты станешь желчным и подозрительным, считай, что они убили того, кем ты был прежде.

– Прежнего меня больше нет.

Вернее, не стало меня мягкого, он как будто бы отошел на задний план, уступив место третьему Нерону, не знающему пощады. Скользящая в тени черная фигура, похожий на меня человек… Теперь я стал им в телесной форме?

Поппея погладила меня по голове:

– Нет, он здесь.

– Он здесь только для тебя. Он как из мифа – ты одна можешь его увидеть.

– Он вернется. Вернется, когда заживут ожоги.

* * *

Я удачно выступил в двух гонках.

Перед состязаниями изменил длину поводьев пристяжных лошадей, и так они стали более чувствительны к моим командам. Ось колесницы сделали шире, и она приобрела бо́льшую устойчивость на поворотах.

В одном заезде я пришел третьим, в другом – вторым. Меня не волновало то, что я не победил, главное – это мастерство в управлении колесницей и связь с моими лошадьми. И конечно, неповторимые ощущения, которые дарит бешеная скорость.

Неронии закончились успешно. Я был доволен. Злость и горечь присутствовали на поверхности моего сознания, но вглубь не проникали, не затрагивали моего счастья с Поппеей, мою гордость вновь отстроенным Римом и моим Золотым домом.

* * *

По вечерам мы часто тихо сидели при свете лампы, я читал и писал стихи, Поппея просто отдыхала, укрыв ноги шерстяным покрывалом. И временами, когда она на меня не смотрела, я украдкой ее разглядывал, и меня переполняла такая радость, что казалось, ее просто невозможно вынести.

XLIII

После окончания игр я предложил на какое-то время уехать из Рима – последние несколько месяцев отняли слишком много сил и едва не сожрали душу.

– Можем поехать в Помпеи, – согласилась Поппея. – Я после нашей свадьбы ни разу там не была.

– То есть вернемся в твой старый дом, где ты меня соблазнила?

Я старался говорить непринужденно, но на самом деле не знал, как перенесу возвращение в бухту Неаполя и что почувствую, глядя через полуостров на Байи.

Байи, где моя мать…

– Или ты меня, – хихикнула Поппея. – О, давай вернемся! Хочу снова все увидеть, посмотреть, как отремонтировали дом после землетрясения. Да и виноградники надо проинспектировать.

– Это те, вино с которых ты подсунула нам в Большом цирке?

Только те, кто пил ее вино в императорской ложе, оказались предателями и теперь все были мертвы…

Неужели отныне, куда бы я ни посмотрел, что бы ни услышал, все будет напоминать мне о заговоре? О, если бы только можно было как-то устранить эти воспоминания! Аккуратно, как вынимают косточку из персика.

Поппея улыбнулась:

– Все так, но, поверь, с годами мое вино станет лучше. Сам сможешь убедиться.

– Ну, к тому времени я уже состарюсь. Вот тогда с удовольствием и попробую, годы ведь притупляют остроту вкусовых ощущений!

Мы уехали меньше чем через неделю.

Миновали Неаполь с его сверкающим на солнце заливом. Сотни лодок покачивались на волнах с белыми гребешками. С моря дул соленый ветер. Неаполь я любил за его верность греческим традициям. А еще там я впервые выступил на публике, и это место навсегда останется в моем сердце, даже несмотря на то что сразу после моего выступления театр был разрушен подземными толчками.

Вдали отбрасывал на землю широкую фиолетовую тень Везувий. Вилла Поппеи располагалась не в самом городе, а ближе к Везувию и к морю. Мы ехали сначала в горной тени, а потом – по длинной дороге, которая вела непосредственно к вилле. Окружающий ландшафт принимал меня как доброго друга.

Широкая мощеная дорога, заканчивающаяся у подножия колоннады перед парадным входом… Вдали – рощи чинар и олив… Все так знакомо, но не было для меня домом: это – собственное поместье Поппеи.

Сюда три года назад я приехал, чтобы увидеть ее, и чувствовал себя не очень уверенно. Был вечер, встречали меня свет факелов и стражники у парадного входа, а комнаты, где меня ожидала Поппея, казались загадочными и даже будто бы заколдованными.

– Мы добрались! Как же хорошо оказаться дома! – радостно, словно ребенок, воскликнула Поппея и кинулась к дверям.

Я же не спеша последовал за ней прогулочным шагом.

Внутри было тихо и время словно приостановилось, как бывает в местах, где уже давно не бывали хозяева.

Рабы и слуги, естественно, приглядывали за домом и, получив уведомление о приезде хозяйки, открыли давно запертые комнаты. Но без хозяйки атмосфера в доме была такой, будто он дремал, ожидая ее возвращения.

Выйдя в атриум, Поппея несколько раз обернулась кругом. В столбе света, который через проем в потолке падал в имплювий, плясали пылинки.

– Они его не наполнили, – разочарованно произнесла Поппея.

– Дождь пойдет – наполнит, – сказал я.

Мы прошагали по чистым, но пахнущим запустением комнатам и наконец вошли в самую западную, с видом на залив, которая нависала над обрывом.

Поппея распахнула выходившие на террасу двери, и ветер с моря, закрутив занавески, ворвался в комнату.

Мы вышли на террасу, посмотрели вниз на воду: от пронзительной голубизны даже глазам стало больно.

Потом вернулись в дом и прошли в зал с фреской, на которой был изображен храм Аполлона в Дельфах. Мое внимание привлек треножник оракула.

И тут у меня в голове зазвучали слова, будто сама пифия решила со мной заговорить: «Дельфы. Дом Аполлона. Ты должен туда отправиться».

Я не мог двинуться с места, а она повторяла: «Дельфы. Дельфы».

Поппея обернулась и нахмурилась:

– Ты почему остановился?

– Я… Просто увидел эту фреску и вспомнил то, что ты о ней говорила. Ты говорила, что влюблена в Аполлона.

– И еще, что ты – мой Аполлон.

– Лесть чистейшей воды, но мне понравилось.

– Я знала, что понравится. – Поппея лукаво улыбнулась и протянула мне руку, приглашая пойти за ней.

Уже ближе к вечеру мы прошли в огороженный сад, где фрески с цветами и кустами на стенах соседствовали с растущими по периметру настоящими.

Здесь мы обменялись клятвами.

«Где ты Гай, там я Гайя».

Поппея взяла меня за руку, и мы молча простояли так какое-то время.

Потом прошли в триклиний. Старый слуга Поппеи приготовил для нас простой ужин из ее любимых блюд: сладкая дыня с мятой, сдобренный кумином нут и жареная кефаль… и тактично предложил вино не с ее виноградников.

Поппея поблагодарила слугу за то, что он не забыл о ее пристрастиях в еде, и поинтересовалась, есть ли на вилле какие-то проблемы, о которых он хотел бы ей доложить.

Слуга отрицательно покачал головой:

– Все в порядке, августа. То, что было разрушено во время землетрясения, восстановлено, толчки больше не повторялись.

– И спасибо за это богам, – сказала Поппея.

После ужина мы немного задержались в библиотеке. Просто брали наугад свитки, разворачивали их, снова сворачивали и клали на место. Мы слишком устали, чтобы читать при свете масляной лампы.

А потом она взяла меня за руку и точно так же, как три года назад, повела через свои владения.

– Пора, – коснулся моих ушей ее шепот.

Я знал, куда она меня ведет.

Вскоре мы стояли перед дверью в черную комнату, в ту, где мы когда-то, забыв об осторожности и благоразумии, с радостью и с вызовом предались греху.

Мне не хотелось туда входить, ведь некогда священное для тебя место после возвращения может превратиться в обычное. Но я не успел ничего сказать, как Поппея распахнула дверь и нашим глазам открылась темнота – настоящая манящая пещера желаний.

Первым в комнату скользнул раб, зажег лампу и тут же выбежал.

Мы вошли. Да, эта комната по-прежнему была сакральной.

– В Риме я устроил для тебя точно такую же, но на самом деле есть только одна комната, где все началось, – признал я.

Широкая постель была застелена свежими простынями и покрывалами, и пахли они полевыми цветами. Очевидно, Поппея заранее выслала духи, чтобы нас встретили эти ароматы.

Она улеглась на спину и, призывно протянув ко мне руки, негромко спросила:

– Теперь, когда мы женаты, все по-другому?

– Да, ничто не повторяется в точности, как было впервые. – Я поцеловал ее. – И не должно повторяться.

– Да, – согласилась Поппея, – и мы не хотим повторений.

Сейчас она моя жена, наперсница моей души, а скоро станет матерью нашего ребенка. А когда-то была незнакомкой, которая манила меня выйти за ней на опасные тропы судьбы. Теперь все изменилось, и другого я не желал.

После первой ночи в черной комнате мы так часто предавались любви, что мне казалось – все испробовали и вряд ли в постели откроем для себя что-то новое.

Но возвращение туда, где зародилась наша взаимная страсть, было подобно помазанию Афродиты. Словно она наделила нас опытом, которым владели только боги. И в этом ограниченном пространстве, и в ограниченном отрезке времени нам было дозволено стать равными богам.

* * *

На следующее утро мы, как будто смущаясь друг друга, молча позавтракали во внутреннем саду яйцами с сыром, а потом решили прогуляться по просторам вокруг виллы.

Бодрящий утренний воздух ласкал мне лицо. Мы дошли до разбитых в классическом стиле садов, где пышно цвели фиоли и дельфиниумы, а вот розы уже отцвели.

– Ты так и не видел мой розарий, – сказала Поппея. – Помнишь, я говорила, что у меня тут растут розы трех оттенков красного. Надо будет сюда вернуться в сезон цветения.

– Розы – цветы Афродиты, верно? – спросил я. – Думаю, они цвели этой ночью, поэтому сейчас, обессилев, увяли.

Поппея улыбнулась:

– Да, это все объясняет.

И только когда мы стояли на широкой террасе с видом на море, у меня родились нужные слова. Чтобы быть услышанным на фоне разбивавшихся о камни волн, пришлось даже возвысить голос:

– Неронии… Этого мало. Я хочу отправиться в Грецию и там состязаться.

– О чем ты? – Поппея изумленно посмотрела на меня. – Греция?

– Да, я пытался перенести в Рим греческие традиции, и Неронии пока что проходили успешно. Но настоящие состязания… они проходят в Греции. В Дельфах. В Олимпии. В Немее, в Истмии. Оказаться там и состязаться – мое самое заветное желание.

Порыв ветра сорвал паллу^[122] с головы Поппеи и спутал ее волосы. Она снова покрыла голову, золотые серьги раскачивались у нее в ушах.

– Но… и сколько же времени на это потребуется? Ты не можешь позволить себе так долго отсутствовать в Риме. Весь цикл игр занимает четыре года.

– Знаю. Но ты не устаешь мне напоминать о том, что я – император. Не только ты, многие постоянно об этом твердят. Греция – римская провинция. Забудем о греческих искусствах, об их музыке, главное – грекам нечего противопоставить римской армии. Так что я могу обратиться к ним с просьбой изменить порядок проведения игр.

– Ты хочешь сказать, что можешь им приказать.

– Да, именно это я и хотел сказать.

– А как же твой долг римского правителя? Тиберий, когда отправился на Капри, упустил бразды правления.

– Он отсутствовал одиннадцать лет. Я покину Рим всего на год.

Поппея обняла меня и прижала к себе:

– Вспомни – они ополчились на тебя из-за твоей страсти к искусству. – Голос ее задрожал от слез. – Боудикка оскорбляла тебя, сравнивая с играющей на кифаре девкой. Вспомни участвовавших в заговоре преторианцев. И то, как соперничество в искусстве превратило Лукана и Петрония в твоих врагов.

– Они мертвы, их больше нет. Не думаю, что кто-то захочет последовать по их стопам.

– Да, с ними покончено, так не искушай других. Не превращайся в артиста, забыв о долге правителя: так ты усилишь своих врагов. Только не спрашивай – каких врагов? Они всегда были и будут.

Она не понимала.

– Я должен… Сам Аполлон… Когда я здесь снова увидел эту фреску, я понял, что он меня призывает.

– Боги часто соблазняют нас, провоцируют на разрушение. Им это нравится. Не слушай его!

А я хотел ей сказать: «Он больше чем бог, он – Сол, а Сол – это я. Мы – одно целое. Он не может желать мне погибели. Он – это я».

Но как это объяснить? Как передать тот опыт, который я испытал, когда правил его колесницей?

Поэтому я просто сказал:

– Раньше чем через год это все равно не случится. Мне нужно время на тренировки, на сочинение стихов и песен для самых жестких состязаний, потому что лучшие состязаются именно в Греции.

Но Поппея меня не отпускала.

– Ты должен быть здесь, когда появится наш ребенок. Не покидай меня, не покидай даже ради Аполлона, – твердила она дрожащим голосом.

– Конечно, я буду рядом. Разве может быть иначе? Я счастлив и жду появления нашего малыша. Я буду рядом с тобой, даже не сомневайся.

XLIV

Мы оставались на вилле Поппеи, пока вечера не стали настолько прохладными, что находиться вне дома было уже не так комфортно.

Корабли удовольствий еще раскачивались на волнах Неаполитанского залива, но их стало заметно меньше.

Поппея навещала своих родственников в Помпеях, которые оказывали ей достойный августы пышный прием, ведь никто из них и помыслить не мог, что кто-то из их рода поднимется до таких высот.

Еще мы посещали виллы вдоль побережья. Император не обязан ждать приглашений. Одного намека на возможный визит должно быть достаточно для хозяина. Богатые аристократы – снобы, презирающие мое увлечение музыкой, – желали произвести впечатление на своих гостей, а лучшего места для достижения этой цели, чем вилла на побережье, не найти. Некоторые из вилл не уступали по роскоши какому-нибудь дворцу. Их украшали статуи, стены – фрески, выполненные самыми дорогими красками, а полы были выложены мозаиками из не менее дорогих камней. И в большинстве вилл были термы и гимнасии с тренировочными площадками.

Я, естественно, относился к этим богатым аристократам с подозрением – представители их класса навсегда потеряли мое доверие, – но при этом понимал, что надо демонстрировать дружеское отношение. А как иначе? Мне предстояло сотрудничать с ними в Риме. Я рассматривал свои визиты как вложения, а заодно знакомился с новыми людьми, которые со временем придут на место ушедших. Надо было заново выстраивать отношения с Сенатом, и побережье с роскошными виллами было лучшим местом для такого рода начинаний.

Эти снобы всячески старались обходить «эту тему», что меня вполне устраивало. Тема оставалась для меня больной, но раны заживают со временем, и разговоры с аристократами о заговорщиках уж точно не ускорили бы заживление моей.

И все же аристократы при всей своей легковесности были для меня неплохим лекарством – их головы, как мне казалось, в основном были заняты тем, как обставить виллу, как содержать пруды и сады и когда можно будет поприсутствовать на гонках колесниц в Большом цирке.

Они весьма осторожно поздравляли меня с успехами на Нерониях и задавали вопросы о моих лошадях. Также расспрашивали о предстоящем визите армянского царя Тиридата. Я с иронией отвечал, что только одним богам известно, когда он прибудет в Рим, ведь он не путешествует морем и плюс к этому намерен взять с собой жену.

Но я обещал им, что устрою в честь его коронации великолепный прием, после чего закрою двери в храм Януса. Это было настоящим свершением. К сожалению, заговорщики не оценили. Не оценил и Сенека. А Фений? Тоже нет. Никто из них не оценил. Ни один из этой гнусной своры.

Я запретил себе об этом думать. Тяжелые мысли могли сожрать меня заживо, и я, прогнав их прочь, улыбался принимавшим меня хозяевам.

* * *

Мы вернулись в Рим. Приближалась одиннадцатая годовщина моего императорства. Воспоминания о прошлых церемониях, в которых принимали участие заговорщики, не вызывали никакого желания отмечать эту дату, и я решил ее пропустить.

Но Поппея была категорически не согласна с таким решением.

– Если ты из-за них пропустишь празднество, они только посмеются над тобой из загробного мира. Тебе есть чем гордиться. В прошлом году было практически завершено строительство Золотого дома. Сады разбиты, с их террас открываются великолепные виды на город. Неронии прошли успешно. Рим практически отстроен заново. Одиннадцать лет правления. Неужели это не стоит того, чтобы устроить достойные празднования?!

Она так страстно на этом настаивала, как будто отказ от празднования годовщины моего императорства мог плохо отразиться на нашем будущем.

И снова были разосланы приглашения на торжества. Только в этот раз они были разосланы не одним лишь сенаторам и государственным чиновникам, но и находящимся у меня на службе вольноотпущенникам. Да, я решил – пусть моими гостями будут Фаон с Эпафродитом и даже такие необходимые для нас с Поппеей рабы, как Спор. Помимо этого, я приказал расставить в нижних садах длинные столы на козлах с закусками и пригласил простых римлян погулять и угоститься. И даровое вино – для всех.

День выдался чудесный. Тепло от напитанных солнцем долин поднималось наверх и окутывало нас, пока мы приветствовали толпы гостей.

Я, конечно, сказал Поппее, что ей не обязательно все время стоять рядом со мной и она должна прилечь, как только почувствует малейшую усталость. Но она заявила, что прекрасно себя чувствует, а слабость, которая преследовала ее в прошлый раз, ушла и больше не возвращается.

Как же она была прекрасна в небесно-голубом струящемся платье, которое скрывало ее округлившийся живот. Ее густые волосы в красноватых лучах солнца отливали медью. Поппея протянула ко мне руки, и в моем сознании навсегда запечатлелось ее залитое солнечным светом лицо.

Гости прибывали сплошным потоком. Террасу заполняла толпа людей в белых тогах, в платьях всех оттенков летних садов и в вышитых плащах. Они вытягивали шеи и все как один стремились нас приветствовать, осыпая порой самыми нелепыми комплиментами:

– Цезарь, смиренно молю позволить поцеловать твою руку…

– Августа, я ослеплен твоей красотой…

– Это просто неописуемая честь…

– Какое счастье дышать одним с тобой воздухом…

И все в таком духе.

Передо мной проплывали лица не участвовавших в заговоре сенаторов – но кто знает, что было у них на уме? – и тех, кто предлагал воздать мне чрезмерные почести – например, приравнять к божеству и возвести посвященный мне храм.

Эти люди были моей новой реальностью. Я должен был их признать, но мое доверие к ним иссякло, и тут я ничего не мог поделать.

Фаон с Эпафродитом держались в стороне, и я смог с ними поговорить только после того, как перед нами с Поппеей прошла вся очередь льстивых политиков.

На широком лице Эпафродита расплылась улыбка. Глянув на толпу гостей, он произнес:

– Цезарь, прости, что не преклонили колени.

Фаон кивнул.

– Ты слишком о многом знаешь, – улыбнулся в ответ я. – Как ты можешь преклонить колени перед тем, с кем планировал обустройство общественных уборных?

К нам присоединились Тигеллин с Нимфидием.

– Неплохая толпа, – с довольным видом огляделся Тигеллин. – Почистили от гнили.

Нимфидий шагнул ближе ко мне.

– Для меня большая честь служить вместе с Тигеллином, – признался он.

Я внимательнее к нему присмотрелся. Похож ли он на Калигулу, своего предполагаемого отца? Да, лицо тоже треугольное и глазки маленькие…

– Рад приветствовать тебя на посту префекта преторианской гвардии, – произнес я. – Ты отлично себя показал, когда командовал вигилами во время тушения пожара.

Нимфидий мрачно улыбнулся… как Калигула, улыбка которого всегда была недоброй. Возможно, слухи оправданны. Но в любом случае он хорошо сработается с Тигеллином. Никакого соперничества не предвидится. Они, как говорится, из одного теста, а уж я смогу слепить из этого теста то, что мне нужно.

После этого короткого разговора я прошел в центр террасы, чтобы уже официально всех поприветствовать.

Раньше я готовился к произнесению такого рода речей, записывал какие-то мысли или как минимум их репетировал, но теперь просто говорил то, что в этот момент приходило в голову.

– Приветствую вас на праздновании в честь годовщины моего императорства. Одиннадцать лет назад я покинул дворец на Палатине как принц, а вернулся уже как император. За эти годы многое было достигнуто, но, помимо свершений, на этом пути нам выпало немало испытаний: восстание в Британии, хаос в Армении и Парфии и пожар, который превзошел по своей силе и по масштабу все случавшиеся в прошлом и который разрушил наш любимый город.

«А также подлый заговор с целью убить меня у вас на глазах, как какого-нибудь жертвенного быка».

Но мы всё преодолели. Восстание в Британии подавлено, порядок восстановлен. Армянский вопрос решен – царь признает Рим источником своей власти. И прямо сейчас – Тиридат на пути в Рим, здесь он получит из моих рук царскую диадему. А после этого я закрою двери в храм Януса. В последний раз эти двери закрывались во время правления Божественного Августа, почти семьдесят лет назад, а за всю нашу историю их закрывали всего шесть раз.

Мои гости кивали и улыбались.

– И Рим отстроен после Великого пожара. Да, оглядитесь, то, что вы сейчас видите, – наш вам дар. Великолепный, сияющий город, построенный по самым современным архитектурным проектам. В центре – открытый для всех римлян парк. А этот павильон и сады станут центром искусств и красоты.

И снова все закивали, как будто Золотой дом и затраты на его возведение не вызывали недовольства и даже жесткого сопротивления. Как будто бо́льшая часть расходов на отстройку нового Рима не была погашена за счет конфискованных у изменников поместий.

– А теперь я приглашаю вас всех отужинать со мной в Золотом доме!

Рабы распахнули двери в зал приемов, где уже были расставлены длинные столы с горами еды, а вдоль стен выстроились шеренги амфор с вином, которого хватило бы, чтобы напоить армию Агамемнона. Пол был усыпан розовыми лепестками, а сам зал освещался множеством бронзовых светильников с дюжиной масляных ламп. И там же гостей ждали готовые усладить их слух музыканты.

Я прошел в зал первым, за мной – все остальные. Люди набросились на еду, как голодные волки, желая отведать многочисленные блюда, которые, как они считали, привезены из далеких краев и слишком дороги, чтобы они могли их себе позволить в другой раз.

И в этом они были правы: кабанов я заказал в Лукании, выдержанный сыр – в Вифинии, горы морских ежей – в Португалии. Да еще улиток, которых кормили молоком, – из Сардинии, и анчоусов – из испанских вод. На этом пиршестве были даже кувшины с варварским напитком – пивом – вот уж настоящая экзотика!

Я решил – пусть все едят, сколько влезет, и напиваются, как захотят. В конце концов, мы празднуем возрождение Рима и завершение всех проблем!

* * *

Последние гости разошлись уже за полночь. Мы с Поппеей стояли на усыпанном лепестками роз и покрытом объедками, скользком от разлитого вина полу.

Рабы расчистили столы и собрались мыть пол, но я велел:

– Оставьте это, все потом.

И они оставили нас одних.

– Теперь понимаешь, что я была права, когда настаивала на празднестве? – спросила Поппея.

– Да, ты, как всегда, была права, – согласился я.

Все удалось. Я был не просто доволен, а возбужден до такой степени, что казалось, пол пульсирует под ногами.

Я повернулся к Поппее и, подхватив ее за руки, воскликнул:

– Перед тобой счастливейший из смертных!

Вне себя от переполнявшего меня восторга, я закружил ее, как тогда, после выступления в театре Помпея, когда она задела ногами постамент и сбила на пол вазу.

Я кружил ее все быстрее, ноги ее поднимались все выше от пола, она визжала от радости… А потом я поскользнулся и, потеряв равновесие, упустил Поппею из объятий. Она в полете врезалась в светильник. Тот упал на пол, упала и Поппея, а потом и я повалился сверху на нее.

Поппея лежала зажатая между мной и светильником. Она застонала. Я скатился с нее и сел. В полумраке увидел, что ее шея согнута под неестественным углом, а ноги раскинуты в стороны.

Я звал ее по имени. Выкрикивал имя, но не получал ответа. Тогда положил ее голову к себе на колени и начал лихорадочно гладить по волосам.

Губы Поппеи приоткрылись. Она застонала, как будто пыталась что-то сказать.

Наконец прошептала:

– Я… упала…

– Нет… ничего страшного… все хорошо…

– Я… нет сил… не могу встать…

– Ничего страшного не случилось. С тобой все будет хорошо, – твердил я.

Глаза Поппеи были открыты. Она говорила. Значит, точно все обойдется.

А потом, посмотрев вниз, я увидел, как у нее из-под бедер расплывается темное пятно. Это был шок, ужас, удар под дых, нет – удар молнии.

Продолжая смотреть в глаза Поппеи, я положил ладонь на расползающееся пятно. Моя ладонь стала красной. Это была кровь.

Нельзя кричать. Главное – не закричать. Это напугает Поппею.

Я собрался с духом:

– Позволь, я тебя перенесу.

Взял ее на руки и, сознавая, что надо идти очень осторожно, понес в комнату Гектора, расположенную по соседству с залом приемов, где, как я знал, стояла кушетка, которой пользовались художники.

Так, медленно ступая по скользкому полу, я перенес Поппею туда и осторожно уложил на кушетку.

Она скривилась и тихо вскрикнула.

В комнате горел всего один светильник, но этого было достаточно – я снова увидел, как вокруг бедер Поппеи расплывается темное пятно. Вскоре кровь начала капать с кушетки на пол. Надо было кого-нибудь позвать, но я боялся оставить Поппею.

– Поппея… – Я взял ее за руки. Они были холодными. – Нам нужна помощь. Я должен кого-нибудь позвать. Найду раба…

Крепче сжал ее руки и с надеждой ждал, что она ответит тем же, хотел почувствовать, что у нее еще есть силы.

– Нет… не оставляй меня… – очень тихо попросила она.

– Но я должен привести помощь!

– Останься, не уходи, – все повторяла она. – Прошу!

И я опустился рядом с ней на колени, шептал что-то ободряющее и смотрел на кровь, которая, расползаясь по полу, постепенно добиралась до меня.

Тут к Поппее как будто вернулись силы, и это притупило мое чувство опасности.

– Я говорила… говорила, что не могу подарить тебе ребенка… Ты должен был со мной развестись… А теперь вот…

– Не думай об этом! – воскликнул я. – Ты поправишься – с ребенком или нет, но ты поправишься!

– Нет… – Поппея слабо улыбнулась. – Помнишь, я сказала… что не хочу пережить свою красоту… что хочу умереть красивой?

Я помнил, но все равно помотал головой:

– Нет, не помню. Какое глупое желание. Для меня ты всегда будешь самой прекрасной.

– Мое желание исполнилось. Я… чувствую…

– Нет! Нет! – вскричал я. – Это неправда, ты ошибаешься!

Поппея посмотрела мне в глаза:

– Любимый Нерон. Ты всегда… никогда не видел реальности… Твоя жизнь – это то, что было, или… то, что может быть. Ты не живешь здесь, в настоящем.

– Я вижу тебя, я смотрю на тебя сейчас!

– Нет… больше нет. Обними меня.

Я склонился над ней, обнял за плечи, но не стал усаживать.

– Где ты Гай… там я Гайя… – прошептала она. – Помни это… когда меня не станет. Я всегда буду… твоей Гайей.

Она умолкла, а я, чуть ее приподняв в надежде, что так ей будет легче говорить, прошептал в ответ:

– А я – твой Гай.

Поппея повернула голову и посмотрела на противоположную стену:

– Если я смогу, я вернусь… как Протесилай… к Лаодамии… хорошо… Я просила об этом…

– Не покидай меня! Я тебя не отпущу!

– Три часа… у нас будет три часа…

Три часа. Что значат три часа в сравнении с тем, что нас ожидало в будущем?

Глаза Поппеи закрылись, как будто она уснула. Рука, которую я сжимал, стала безжизненной. И вот тогда я ее оставил и, вскочив, побежал по залам дворца, взывая о помощи.

И только уже далеко от зала Гектора, в перистиле, нашел нескольких рабов.

– Повитуху! Повитуху!

Я кричал, сам себя не слыша, понимал только, что должен им объяснить – нужна помощь. Но слова застревали в горле, я не мог ничего сказать толком.

Наконец глубоко вдохнул-выдохнул и сумел с собой совладать.

– Мне нужна повитуха. И врач. Любой, кто понимает в медицине. Быстрее, бегом! Найдите его или ее, всех приведите! Приведите в комнату Гектора. Там августа.

Рабы вытаращили на меня глаза и, почти сразу сорвавшись с места, разбежались по залам и комнатам.

Я стремительно вернулся к Поппее. Состояние ее не изменилось. Я видел растекшуюся по полу огромную лужу. Может ли кто-либо выжить после такой потери крови? И я снова опустился возле нее на колени – опустился прямо в липкую лужу. Ее лицо было бледным, руки – холодными, губы посинели.

– Говори со мной, – попросил я, попросил требовательно, насколько это возможно.

Поппея слабо улыбнулась, а потом прошептала:

– Прощай… любовь моя… пусть… земля легко покроет меня… Теперь я упокоюсь… с умершими… но еще юными…

Все тщетно. Я должен был отпустить Поппею, нельзя было удерживать ее дух.

– Боги исполнят твое желание…

Поппея не ответила, а я продолжал ее обнимать, но она от меня ускользнула.

Я отпустил ее и сказал, прикоснувшись к любимому лицу:

– Теперь ты – богиня.

Она воссоединится с Клавдией. Но какое в том утешение?

Я ждал уже бесполезных врача с повитухой. Меня трясло. Я это сделал. Я поднял ее на руки, кружил, а потом упустил. Безрассудный, неуклюжий, безрукий. Разбил самый драгоценный сосуд в мире, и не специально, как Петроний разбил свои мурриновые чаши, а глупо и как будто ничего перед собой не видя.

В Персии горы камней, из которых можно сотворить множество чаш, но ничто и никто во всем мире не сможет сотворить вторую Поппею…

XLV

Я сидел возле нее и видел, как она постепенно погружается в покой, которого не может достичь ни одно живое существо на свете. Лицо ее становилось все бледнее, а рука, которую я держал в своих и через которую мечтал передать ей свое тепло, становилась все холоднее.

Кровь на полу застыла и стала темной. Я не мог думать, даже чувствовать почти ничего не мог, как будто молния ударила мне в мозг и очистила его от всего, оставив только боль и смятение.

Мерцающие на стене лампы отбрасывали на фрески желтоватый свет.

Гектор и Андромаха. Протесилай и Лаодамия…

Случившиеся давно и красиво запечатленные утраты стали черствыми и потеряли всякую силу. Свежесть утеряна, больше ничто не обжигает, ничто не кровоточит.

И я был всему виной. Если бы меня не переполняла радость, я бы не стал кружить Поппею. Но – нет. Я ведь кружил ее тогда, после своего выступления в театре Помпея, и ничего страшного не случилось. Да, не случилось, но тогда я твердо стоял на ногах. Сейчас пол был скользким и, если бы я позволил рабам его отмыть от разлитого вина…

Если бы… Это «если бы» можно повторять тысячу раз. Было множество вариантов развития событий, при каждом из которых я не смотрел бы теперь на безжизненную Поппею. Но все случилось именно так, как случилось. Жуткий фатальный финал. И, несмотря на все наши любимые мифы, боги ничего и никого не вернут.

Когда появился Андромах с двумя повитухами в сопровождении нескольких рабов, слабый свет уже просачивался в зал, и от этого свет ламп как будто потускнел.

Сначала они с опаской заглянули в дверь и словно не решались войти. Но потом старшая повитуха решительно двинулась вперед, а за ней и остальные с бинтами, простынями и чашами с водой.

– Я могу ее осмотреть? – спросила она.

– Да, – кивнул я, но сам вышел из зала.

Мне было невыносимо даже думать о том, как они будут ее осматривать. Пока ждал в соседней комнате, слышал их приглушенные голоса и скрип ножек передвигаемой по полу кушетки.

Спустя какое-то время ко мне вошел Андромах.

– Цезарь, мы закончили, – проговорил он, и мы вернулись в зал Гектора.

Кушетку передвинули подальше от растекшейся по полу крови. Поппею накрыли чистой простыней, руки ее скрестили на груди.

– Она умерла от потери крови, – сказал Андромах.

Такое только слепой мог не понять.

– Травма живота вызвала резкое смещение плода, и он оторвался от матки, – стала объяснять повитуха, которая, естественно, была более опытна в таких вопросах, чем Андромах. – Когда такое случается, потеря крови настолько велика, что мать умирает и ребенок обычно тоже.

«Это я сделал. Это все из-за меня».

– Должна тебе сказать, что такое порой случается без каких-либо видимых причин. Этому не обязательно предшествуют травмы, и предсказать, когда случится беда, невозможно. У августы были проблемы с вынашиванием, так что, возможно, она была предрасположена к такому исходу.

«Да, но я запустил этот процесс».

– Ребенок тоже потерян. – Андромах указал на маленький белый сверток. – Он был слишком мал, чтобы выжить.

Я чувствовал, что вот-вот сломаюсь, но не хотел, чтобы это произошло у них на глазах, поэтому махнул рукой, указывая на дверь, и разрыдался.

Все ушли. Со мной осталась только Поппея. Она безмятежно лежала на кушетке со скрещенными на груди тонкими бледными руками и была прекрасна, но не так, как при жизни. Сейчас она была воплощением абсолютного покоя и совершенства. Красота, которая навсегда останется неизменной. Бессмертная красота.

* * *

Когда солнце уже стояло в зените, в дверях зала появился Эпафродит. Не сказав ни слова, вошел и, встав возле кушетки, посмотрел на укрытое простыней тело. Забыв о протоколе, положил руку мне на плечо. И я из-за этого его жеста снова заплакал.

– Цезарь, мы должны заняться приготовлениями, – наконец сказал он. – Для августы.

– Приготовлениями? – не понял я.

– Похорон.

Да, похороны…

– Мне начать готовить место для кремации? – спросил он.

– Нет!

– Мы перенесем ее с величайшим уважением и все сделаем крайне аккуратно.

«Ее перенесут к погребальному костру. Уложат на него. Зажгут огонь. Треск, искры, ее плоть будет плавиться и почернеет».

– Нет! Кремации не будет! Я не позволю ее уничтожить!

– Но, цезарь, это необходимый ритуал. Таковы традиции Рима.

– Не для моей дочери и не для августы. Она будет забальзамирована.

Я не мог сделать шаг из переполнявшего меня настоящего в мир того, что за ним последует. В мир практических решений, где надо ответить на вопрос: что мы будем делать с телом Августы? Но сразу понял, что она должна быть забальзамирована. Ее надо сохранить, она не должна исчезнуть.

– Забальзамирована? – Эпафродит вздохнул. – Но объем снадобий, необходимых для бальзамирования взрослого, существенно отличается от того, что требуется для бальзамирования младенца.

Тут я сорвался на крик:

– А я разве больше не император?! Разве не в моих силах добыть гору нужных снадобий?! Достань все, что нужно! Свяжись со всеми купцами, которые имеют дело с Аравией, но достань!

Эпафродит в шоке отступил на шаг и, поклонившись, поспешил прочь, снова оставив меня наедине с Поппеей.

Я опустился рядом с ней на колени:

– Не позволю тебе навредить. Ты хотела, чтобы твоя красота никогда не померкла. Обещаю, я исполню твое желание.

* * *

По прошествии еще какого-то времени меня убедили покинуть зал и вернуться в нижний дворец, а слуги на закрытых носилках унесли Поппею туда, где ее приготовят к вечности.

Оказавшись во дворце, я почувствовал себя потерянным и отрезанным от всего остального мира.

Вокруг ничего не изменилось… Я не мог понять, как такое возможно. Почему кушетки и круглые столики по-прежнему стоят на своих местах? Как они не чувствуют эту страшную потерю? Они – неодушевленные, и я ненавидел их за это. За их безразличие к нашей смертности.

Вещи ржавеют, гниют, разрушаются и превращаются в пыль, но они не сознают этого и не оплакивают себе подобных.

Я с силой пнул ногой столик, на котором обычно стоял кувшин с соком, – столик развалился на куски.

Повернулся к другому:

– Тебе ведь плевать, да? Ты не будешь по нему тосковать!

Мне хотелось разнести все столы и кушетки. Хотелось отомстить им за то, что они защищены от любых потерь и горестей. Я хотел отомстить всему, что осталось равнодушным к уходу Поппеи.

А когда гнев утих, его сменили оцепенение и слабость, от которой раньше меня надежно защищала злость. Боль и печаль закрадывались в душу, сжимали своими маленькими пальчиками горло и не давали дышать.

Я повалился на кровать и весь день пролежал без движения, как будто тоже умер. Хотя, может, так оно и было.

Наконец в комнату вошли мои самые приближенные слуги.

– Цезарь, – сказал один из них, – мы принесли еду. Тебе надо поесть.

Дневной свет померк, надвигалась темнота, вот-вот должна была начаться моя первая ночь без Поппеи. Первый день без нее миновал.

Я говорил ей, что не смогу жить без нее. А теперь мне предстояла жизнь без нее, и я не знал, как с этим справлюсь.

* * *

Когда бальзамировщики выполнили свою работу и уложили Поппею в гроб, призвали меня.

Она лежала как живая. И это было… больно.

«Как такое возможно? Мне было бы легче, если бы они не справились со своей работой? Тогда я увидел бы, что тебя больше нет. А теперь мне кажется, что ты сейчас пошевелишься и встанешь. Я жду, но ничего не происходит».

Я кивнул:

– Спасибо за ваше мастерство.

И снова я был с ней наедине. Оставалось только закрыть крышку и попрощаться навеки. Я последний раз посмотрел на Поппею и сделал это, с трудом совладав с желанием снова открыть гроб и еще раз взглянуть на нее.

* * *

Для Поппеи были устроены государственные похороны с установленным на ростре гробом. И оттуда же я должен был обратиться к собравшемуся на Форуме народу.

День был пасмурным и ветреным, моросил дождь.

По обе стороны от меня стояли священнослужители четырех государственных римских религий. Кроме них, выстроился целый кордон из магистратов, преторианцев и высокопоставленных сенаторов. Они блокировали мне вид на Поппею, которую теперь могли видеть все, кроме меня.

Пришло время для прощальной речи.

Я смотрел на толпу людей в тусклых траурных одеждах с покрытыми головами.

Они ждали. Ждали, что скажет император. Сколько раз я перед ними выступал, а теперь не знал, что сказать. Император не может найти нужных слов. Но они должны быть.

Я жестом приказал прислужникам священников воскурить благовония, которые были горами свалены на высоких постаментах по обе стороны ростры. В воздух поднялись клубы дыма. Нас окутали сладкие ароматы мирры и корицы, и ветер распространил их по всему Форуму.

– Сегодня нет официально скорбящих, кроме одного, и это – ваш император. Моя потеря так велика, что для того, чтобы выразить свою скорбь, не хватило бы и целой армии плакальщиков. Я потерял августу, мою любимую жену. Она была женщиной несравненной красоты, благородства души и ума. Она была мудрой и сострадательной. И она была матерью божественной Клавдии Августы, которая теперь в пантеоне бессмертных. И божественная Поппея Августа теперь по праву займет свое место на пульвинаре рядом с дочерью.

Люди начали выть и причитать, как это принято на похоронах. Звук нарастал и эхом разносился по всему Форуму.

– Она будет похоронена нетронутой в тумулусе рода Юлиана, где теперь лежит наша дочь. И у нее, как у божественной Клавдии, тоже будет свое святилище. Я поведу процессию.

Я шагал под моросящим дождем за закрытым гробом, который несли в великолепном паланкине. За мной двигались раскачивающиеся на ходу священники и плакальщики. Длинное шествие из скорбящих, извиваясь, миновало весь Форум и вышло к Марсову полю.

В огромном тумулусе, где покоился прах самого Юлия Цезаря, было две бронзовые двери, и они уже были открыты.

Я стоял и смотрел, как Поппею заносят туда, куда я не смогу за ней последовать.

XLVI

Говорят, жизнь должна продолжаться. Но как?

Несколько дней после похорон я не выходил из своих покоев, и она все еще была там. Все вещи, которые она видела, к которым прикасалась, остались и словно дразнили меня. Я ощущал ее присутствие, но, когда оборачивался, она исчезала.

Слуги тихо приходили и уходили, приносили еду и уносили ее нетронутой.

Не сомневаюсь, что философы-стоики заявили бы, что моя глупость заключается в том, что я сформировал в себе привязанности к земным объектам. Один в своих рассуждениях дошел до признания, что, когда держит в объятиях свою жену, всегда сознает, что сжимает в руках скелет, а его жена всего лишь плоть, которая когда-нибудь будет подвержена разложению. То есть если мы сможем отстраниться от всех, кто неминуемо погибнет, то и не почувствуем боли, когда они нас покинут.

Но это не жизнь.

Я не смог найти утешения в философии, как не нашел и в попытках заново трактовать все факты, чтобы так их изменить.

Поэты понимают о жизни больше, чем все философы, вместе взятые. И только у них я смог найти утешение, хоть оно и было недостаточным.

Гомер писал:

Как листья на деревьях, такова и жизнь человека.

Архилох:

Я ничего не поправлю слезами, а хуже не будет,

Если не стану бежать сладких утех и пиров.

И он был прав.

Но Сапфо все понимала лучше всех:

Луна и Плеяды зашли,

уже полночь,

время идет,

но я сплю один.

Так и проходили мои дни и ночи.

Но, как и сказал поэт, мое состояние не улучшалось и не становилось хуже вне зависимости от того, чем я был занят, и со временем я вернулся к своим обязанностям: подписывал документы, встречался с консилиумом, совещался с моими доверенными советниками – Тигеллином, Нимфидием, Эпафродитом и Фаоном. Только с ними я мог говорить свободно, без оглядки на каждое сказанное слово.

Помимо государственных дел, предстояло обдумать, как поступить с прислугой Поппеи и с ее рабами, как распорядиться ее вещами. И еще оставался нерешенным вопрос с ее стадом ослиц, которое она держала, чтобы принимать ванны из молока.

Я наведался в ее покои и все там осмотрел.

Роскошная кровать, инкрустированные слоновой костью кушетки и столики, множество дорогих духов и масел в пузырьках и флаконах из стекла и алебастра. И драгоценности…

Взял золотое ожерелье с девятью драгоценными камнями, каждый из которых символизировал небесное тело. Это ожерелье я лично заказал для нее у одного купца из Индии. Оно было на Поппее накануне Великого пожара.

Вспомнил, как Поппея обрадовалась моему подарку и как не хотела его снимать. Решил, что его оставлю, а все остальное продам и вырученные деньги отправлю в казну. Детей у нас не было, так что и хранить украшения было не для кого. Если бы я оставил драгоценности Поппеи, они всегда напоминали бы мне об этом.

Слуг и рабов можно было без труда распределить по другим домам, но ее музыкантов и Спора я хотел оставить себе. Из-за его поразительного сходства с Поппеей мне казалось, что если я его отошлю, то в каком-то смысле снова ее потеряю. Увидев его в первый раз после похорон, я испытал одновременно и боль и успокоение.

Когда-то давно я ей сказал: «Теперь я знаю, где, если понадобится, найти еще одну Поппею». А она ответила: «Надеюсь, этого не будет. В том смысле, что другая Поппея тебе никогда не понадобится».

Тогда было так легко смеяться и шутить из-за их сходства.

В память о Поппее я даровал Спору свободу, но он выбрал остаться во дворце, настолько близко к ней, насколько это возможно.

Прошло много времени, прежде чем я смог вернуться в когда-то обожаемый мной Золотой дом. Теперь его красота померкла в моих глазах, ее заслоняла великая печаль.

Пройдя в зал Гектора, я остановился: мозаичный пол был перестелен – вероятно, потому, что обширные пятна крови навсегда повредили оригинал.

Фреска, на которой Протесилай и Лаодамия заново, уже в вечности, проживали свою трагедию, казалась мне зловещей. Я приказал ее закрасить, но потом передумал, поняв, что она – последнее, чем любовалась Поппея, и что именно Поппея ее заказала, так что, если бы фреску уничтожили, это было бы равносильно отказу исполнить желание Поппеи.

Но я больше не хотел все это видеть и, решив, что уже никогда не войду в этот зал, приказал его закрыть. Пусть следующие поколения любуются ее красотой.

Но будут ли эти следующие поколения? Каким было жуткое пророчество в одном из моих снов?

«Камня на камне не останется, не останется ничего, что тебе дорого».

И какой тогда смысл бороться с судьбой, бороться против забвения?

* * *

В один из дней Тигеллин явился с вестью, которая словно была нацелена на то, чтобы разбередить мою рану.

– Снова подлые слухи, – сказал он и положил передо мной донесение.

У меня не было никакого желания это читать.

– Просто перескажи. Что на этот раз?

Судя по виду, префект преторианцев действительно не хотел произносить это вслух, но ему было поручено следить за всеми опасными течениями в Риме, так что пришлось.

– Говорят, что ты был причиной смерти императрицы.

Боги, я, как никто другой, винил себя в этом. Но только врач и повитухи знали о том, что произошло в действительности. Даже Тигеллин не был в курсе.

– И что же говорят?

– Говорят, что она была недовольна тем, что ты поздно вернулся с гонок колесниц. Ты разозлился и ударил ее ногой, хотя она и была беременна.

Я тяжело вздохнул. Сколько нужно злости, чтобы такое представить.

– Не было никаких гонок, и я не бью людей ногами.

Я вообще никого в жизни не ударил, но Тигеллину не надо было это объяснять.

– Знаю, цезарь, – кивнул он. – Но как нам это пресечь?

Великий пожар преподал мне урок, и я хорошо его усвоил. Если слухи распускаются преднамеренно, их практически невозможно пресечь или опровергнуть.

– Это не в наших силах, – ответил я. – Только Поппея могла бы их остановить.

Мне уже было все равно. Я устал от ложных обвинений и слухов. Пусть себе горят, пока не истлеют.

Но на душе тем не менее стало тошно.

XLVII
Акте

Как и все, я слышала о смерти Поппеи и о том, что виновен в этом Нерон. Да, даже в Веллетри люди делились этими слухами, что, впрочем, логично, ведь чем дальше ты находишься от места начала истории, тем более искаженной она до тебя доходит.

Говорили, будто она упрекала его в том, что он поздно вернулся во дворец и он ударил ее ногой в живот.

Я могла поверить в то, что она набросилась на него с упреками. Она была властная и придирчивая, – это я поняла, когда получила от нее написанное в повелительной и краткой форме приглашение во дворец.

Но я ни за что не поверила бы, что он ударил ее, и не только ее, а вообще кого бы то ни было. Он мог наносить по людям смертельные удары, но делал это на расстоянии, присылая им постановления об аресте. Да и постановления эти присылал только тем, кто первым хотел его убить.

А в том, что он ее любил и любил безумно, я никогда не сомневалась.

У меня болело за него сердце. Как он теперь будет жить без нее? Она и Тигеллин были его самыми близкими друзьями и советчиками. Теперь остался один Тигеллин.

Все политические фигуры, которые окружили его в те времена, когда мы были вместе, ушли, умерли, исчезли: Агриппина, Бурр, Октавия, Британник, Сенека… И вот теперь Поппея.

Уцелели только мы двое. Как странно. Пусть боги дадут нам сил все преодолеть и идти дальше.

* * *

Я приехала на похороны. Стояла в толпе у ростры. Почему приехала? На этот вопрос мне трудно ответить. Я могу лишь сама себя спрашивать. Потому что хотела хоть опосредованно присутствовать в его жизни? Потому что теперь сильнее, чем когда бы то ни было, хотела его защитить? Или просто хотела снова его увидеть, пусть даже издалека? Странно сознавать, что не способна толком в себе разобраться.

День был холодным и ветреным. Моросил дождь. Какой-нибудь поэт сказал бы, что сами небеса горевали по умершей. А простолюдин сказал бы, что зря не прихватил шляпу.

На Форуме собралась огромная толпа, и это было еще одним свидетельством популярности Нерона в народе.

На ростре за гробом Поппеи выстроились ряды высокопоставленных римлян и военных. Она, бледная, лежала, окруженная ветвями мирта, ее янтарные волосы волнами опускались вдоль плеч. По обе стороны от постамента с гробом были установлены две огромные курильницы, и, когда благовония воскурили, густой дым окутал всю ростру.

А потом появился он в темной траурной тоге и начал говорить. Сначала говорил так тихо, что я едва слышала, но потом его голос набрал силу. Он превозносил ее человеческие качества, сказал, что она обожествлена, и пообещал возвести в ее честь храм. А я слушала и понимала, сердцем чувствовала: все, чего он хочет, – это рыдать, вопить, обращаясь к небесам, а не произносить спокойным и уверенным голосом эту прощальную речь.

Он был совершенно разбит и опустошен и выглядел старше своих двадцати семи лет. Где тот мальчик, которого я когда-то знала?

Речь закончилась, настало время перенести гроб к месту кремации. Гроб с благоговением закрыли и опустили с ростры. Потом спустился Нерон, а за ним все, кто стояли на ростре. Гроб понесли. Нерон шел за ним. За Нероном шагали священнослужители, сенаторы и военные, а уже за ними потянулись все, кто был на площади.

Он прошел мимо меня, но не увидел: его взгляд был устремлен на раскачивающийся перед ним паланкин с гробом. Я немного выждала и, держась на расстоянии, двинулась следом.

Похоронная процессия, извиваясь, миновала Форум и свернула к Марсову полю. Но мы не остановились на открытом пространстве, традиционно отведенном для кремаций. Мы продолжали идти, и люди, которые шли рядом со мной, не понимая, что происходит, начали тихо переговариваться.

Потом кто-то довольно четко сказал:

– Он не станет ее кремировать. Ее забальзамировали и теперь несут прямиком в тумулус Юлианов.

– Не будет кремировать? А как же римские традиции?! – воскликнул шедший рядом со мной мужчина.

– Это чужестранная традиция… – пробурчала какая-то женщина. – Египетская!

– Он любит все неримское, – откликнулся мужчина. – Взять хоть эти греческие игры…

– Но бальзамирование! – с тревогой в голосе воскликнул какой-то юноша, как будто это было что-то порочное.

– И обошлось наверняка в целое состояние. Все эти привозные снадобья… И благовония возле ростры, таких запасов на год хватит! – недовольно проворчал хромой старик, который шел, опираясь на палку.

Но если они забыли, то я-то помнила, что он так же похоронил свою дочь Клавдию. Возможно, ему было невыносимо даже думать о том, что их предадут огню. Или он хотел верить, что они не перестали существовать, а просто уснули.

Перед нами вырос огромный тумулус, насыпной курган, под которым сначала была похоронена дочь Цезаря в своем саркофаге, а потом и сам Цезарь, а за ним и забальзамированное тело Друза, первого Германика. Так что Нерон не был первым, кто хоронил своих забальзамированных близких.

Перед распахнутыми в темноту бронзовыми дверями вознесли короткие молитвы. Нерон прикоснулся к гробу и кивнул, разрешая занести внутрь.

Повернулся спиной к тумулусу. Я стояла совсем рядом, но он меня не видел. Но возможно, не только оттого, что горе застилало ему глаза, у него ведь было слабое зрение.

Когда-то он подарил мне отшлифованный изумруд, который использовал, чтобы лучше видеть, как состязаются колесницы на гонках. Я до сих пор хранила этот прозрачный камень. Он лежал на моем рабочем столе и служил напоминанием о том, что даже император может быть уязвим.

XLVIII
Нерон

Теперь надо было выбрать место для храма Поппеи.

Сенат формально проголосовал за ее обожествление, но именно я должен был выбрать место для святилища. Решение этой задачи еще какое-то время словно бы удерживало ее рядом со мной.

Возвести храм в Риме? Здесь она была императрицей и здесь упокоилась.

Но когда мы вернулись на ее виллу под Неаполем, Поппея так радостно, так искренне воскликнула: «Как же хорошо оказаться дома!» И значит, ее сердце принадлежало тому месту, и она хотела бы, чтобы именно там я возвел храм в ее честь. И для меня Неаполь с его греческим, а совсем не римским темпераментом тоже был духовным домом.

Я выбрал место на холме с видом на сверкающий залив. Оттуда и ее виллу тоже можно было рассмотреть. Решил, что сам спроектирую храм и, когда его возведут, позову ее: «Возвращайся снова домой».

Теперь, сделав все, что нужно, чтобы достойно и с почестями ее проводить, пришла тоска. Ведь во время траурных ритуалов, когда мы провожаем своих любимых умерших, мы прощаемся и с чем-то очень ценным внутри себя и понимаем, что прощаемся навсегда.

Я вернулся в Рим.

Дворец был притихшим и словно опустевшим… Или мне так казалось из-за того, что ее там больше не было.

На самом деле во дворце повсюду сновали рабы, просители и посланцы. Но по ночам, после их ухода, дворец действительно становился пустым, а вместе с этой пустотой приходили навязчивые мысли.

Мать.

Поездка в Неаполь и к заливу пробудили воспоминания, которые тоже были неразрывно связаны с этими местами.

Я сидел в полумраке своей комнаты, баюкал в руках чашу с вином, а у меня в голове зазвучало ее проклятье из «Октавии»:

Сквозь твердь земную вышла я из Тартара,

Стигийский факел сжав рукой кровавою:

Пусть сына свадьбу озарит преступную

С Поппеей – я же, мстительница скорбная,

Мой факел в погребальный превращу костер^[123].

Я отпил большой глоток терпкого вина и подумал: «Нет, хоть здесь ты ошиблась. Не было никакого погребального костра».

Поставил пустую чашу на стол и снова ее наполнил. До краев.

Мне не было нужды сверяться с оригиналом, эти слова навсегда врезались в мою память:

Куда тебя во тьме ведут безумие

И рок, мой сын? Перед такими бедами

Стихает гнев тобой убитой матери!

Она добилась своего. Ее месть была жестокой и ироничной. Она наблюдала за мной, проклинала, а теперь я случайно убил мою самую дорогую на свете женщину, как намеренно убил мать.

Она была моей Герой, а я – ее Геркулесом. Гера довела Геркулеса до безумия, и он случайно, не желая того, убил свою жену и детей. А когда разум вернулся к нему, начались муки совести и неотступное чувство вины.

Я допил вино. Неотступное чувство вины.

Но для меня не было двенадцати подвигов – ни немейского льва, ни лернейской гидры, ни Авгиевых конюшен.

Я должен был оставаться императором, защищать и направлять Римскую империю. Мудро и храбро, насколько могу, идти вперед, невзирая на всю критику, несмотря на оппозицию и не обращая внимания на липкую лесть и соглашательство.

И что ждет меня в конце этого пути? Амброзия и вознесение на Олимп, как Геркулеса? Нет, самое большее, на что я мог надеяться, – это достойное место в истории… В истории смертных.

Император должен день за днем выходить на политическую сцену, выступать на которой в разы скучнее, чем на настоящей, театральной. Почему реальность так скучна? Почему то, что происходит на театральной сцене, кажется более реальным, чем то, что происходит в жизни?

Государственный визит Тиридата должен был состояться в конце весны. Он был в пути уже четыре месяца, но до финишной черты ему было еще далеко. Мне же надлежало все организовать, спланировать зрелище, достойное такого события.

И в то же время идея отправиться в Грецию и участвовать там в состязаниях не только не покинула меня, а, наоборот, все больше занимала мои мысли. Если я на это пойду, надо будет много практиковаться и готовить новый материал для выступлений… Это непросто, даже когда ты полон энтузиазма, а когда подавлен, так и вовсе невозможно.

И все же я понимал, что Греция может стать единственным средством, которое излечит меня от апатии. Я планировал не только состязаться в поэзии и музыке, я хотел выступить в гонках колесниц и, возможно, не на квадриге, а с бо́льшим количеством лошадей.

Я намеренно ставил перед собой почти невыполнимые задачи, потому что, когда твой разум и тело сталкиваются с подобными вызовами, все остальное просто выветривается из головы.

А тем временем я столкнулся с испытанием иного рода.

Сразу по окончании траура у некоторых сенаторов появились амбиции сделать своих дочерей императрицами. Сначала они лукаво намекали, что, возможно, у меня есть желание пригласить к себе во дворец на, так сказать, интимный ужин Друзиллу, или Флавию, или Квинтину. Я никак не реагировал на их намеки, и тогда они стали более настойчивы, прямо как пчелы в теплый день. Пришлось бежать.

Но, будучи один в своих покоях, я задал себе честный вопрос: намерен ли я оставаться до конца жизни в одиночестве?

Мне двадцать восемь лет. У меня все еще нет наследника. Да, я жил один и чувствовал, что это правильно. Но чтобы до конца жизни? Если я сойдусь с одной из этих сенаторских дочерей, мне станет не так одиноко? Или наоборот?

В общем, со временем я решил уступить осаждавшим меня сенаторам и пригласил Элию Паулину, дочь сенатора Элия, поужинать со мной во дворце. Поужинать, и только? Я даже сам с собой не оговаривал какие-то другие варианты.

* * *

Элия – тоненькая светловолосая девушка с овальным личиком, пятнадцати лет от роду. Во дворец ее сопровождал отец с двумя рабами. Отец не очень внятно произнес традиционные приветствия и растворился в воздухе. Рабы остались как провожатые при молодой особе, но в обеденную комнату за нами не последовали.

Я жестом пригласил Элию сесть на одну из кушеток и, чтобы она немного расслабилась, приказал своему рабу принести нам вина и оливок.

Элия сидела на краешке кушетки, сложив руки на коленях, и смотрела на меня невинными глазами.

– Ты меня боишься, да? – спросил я как можно мягче.

Элия кивнула и опустила глаза.

– Не стоит. Я не кусаюсь.

– Но ты правишь всем миром!

А, это…

– К такому можно привыкнуть.

Но я видел, что она никогда не привыкнет. Она была слишком юной, ребенок по сравнению с Поппеей.

Держалась Элия напряженно, разговор не очень складывался, но в процессе мне открылось, что она обучается дома, умеет ткать, играет на флейте и у нее есть попугай. Больше говорить было не о чем, этим ограничивался круг ее интересов. Элия была очень милой, очень скромной и для меня очень девственной во всех смыслах.

Я вернул ее отцу нетронутой, какой он ко мне ее и доставил.

* * *

Следующее приглашение досталось Горации, дочери сенатора Горация. И эта девушка казалась многообещающей. Я знал, что она изучала греческий. Но начал ощущать себя как в конюшнях Ланата, где выбирал себе обладающих определенными достоинствами лошадей.

Горацию, как и ее предшественницу, доставил ко мне отец с двумя рабами. Но, в отличие от отца первой кандидатки, этот хотел принять участие в трапезе. Пришлось ему сказать, что он будет приглашен отдельно и как-нибудь в следующий раз.

Горация была рослой широкоплечей девушкой. Ей было семнадцать – многовато для замужества. С ней что-то не так или она просто слишком разборчива?

Вместо того чтобы чинно сесть на край кушетки, Горация предпочла забраться на нее и скрестить ноги, демонстрируя свои мускулистые икры.

Она меня не боялась, о нет. Задавала вопросы, некоторые личного характера. Люблю ли я принимать ванны с холодной водой? Как долго могу в такой просидеть? Какие масла и втирания предпочитаю?

Ела она совсем не изящно, а скорее жадно, и пальцы у нее очень скоро стали жирными. Процитировала мне посвященные еде строки Пиндара. Да, греческий она знала – это правда. Потом попросила процитировать нечто подобное. У нас началось состязание: кто больше процитирует греческих поэтов.

После еды появились музыканты и стали нам играть, а мы продолжили разговор, вернее, она продолжила. Потом я махнул музыкантам, чтобы они ушли. Тут Горация подступила ко мне и, положив руки на плечи, попыталась поцеловать.

При этом игриво произнесла:

– А теперь десерт.

– Десерта в меню не было, – сказал я и отодвинулся назад, причем постарался, чтобы это прозвучало легко и не обидно.

– Это в моем меню, – улыбнулась Горация. – Я на всю жизнь сохраню память о том, как была удостоена чести оказаться в постели императора.

Теперь я почувствовал себя уже не отборщиком, а жеребцом, которого решили выбрать из табуна.

– Боюсь, о себе я такого сказать не могу, – отозвался я.

И Горация тоже была возвращена отцу в том виде, в каком он ее ко мне привел.

* * *

Прошло какое-то время, прежде чем я снова ступил на этот путь, но на сей раз все произошло случайно.

Сенатор Гай Туллий, которому я симпатизировал, как-то упомянул, что его дочь просто одержима греческими играми и мечтает отправиться в Олимпию и принять участие в Герайях^[124], единственных соревнованиях, которые устраивались для девушек.

– Она такая быстрая? – удивился я.

– Да, очень. Но у нас проводится так мало соревнований, где она могла бы себя испытать.

– А как ее зовут? Аталанта?^[125] – в шутку спросил я.

– Туллия, – ответил сенатор.

– Я бы хотел с ней познакомиться, – произнес я, причем совершенно искренне.

В последний раз я состязался в беге много лет назад, но интерес к этому виду спорта у меня не пропал. А девушка, которая всерьез занимается бегом, – это очень необычно.

* * *

Когда Туллия прибыла во дворец, я с удовольствием пригласил и ее отца отужинать вместе с нами.

Беседа была приятной.

Туллий рассказал, что его жена умерла и с тех пор они с дочерью живут вдвоем.

Туллия, миловидная девушка шестнадцати лет, была смешливой и непринужденной для своих юных лет.

– Давно ты бегаешь? – спросил я. – И где состязалась?

– Я с самого детства бегаю, – улыбнулась она. – Детские соревнования. Всегда была лучшей, даже мальчишек позади оставляла. – Она развела руками. – Но когда я стала постарше, все прекратилось. У мальчиков есть тренеры и площадки для тренировок. У девочек – ничего. Так что я не знаю – быстро я сейчас бегаю или это осталось только в моих воспоминаниях.

Да, я ее понимал, ведь я сам уже очень давно не участвовал в настоящих соревнованиях по бегу. Но я переключился на гонки на колесницах. Туллия себе такого позволить не могла.

– Я узнала, что в Олимпии устраиваются соревнования по бегу для девушек. Игры, посвященные Гере. Теперь у меня мечта – принять в них участие.

И я, неожиданно для себя, сказал:

– И примешь. Я планирую туда отправиться и могу взять тебя с собой.

Отец и дочь непонимающе смотрели на меня.

– Что ты хочешь этим сказать? – наконец спросил Туллий.

– Я хочу отправиться в Грецию и принять участие во всех играх, – ответил я. – И скоро. Так что ты, Туллия, можешь присоединиться к моей свите. – Я снова посмотрел на ее отца и ободряюще произнес: – Со мной будет много людей, твоей дочери скучать не придется.

До этого момента я лишь надеялся принять участие в греческих играх, а теперь вдруг, впервые после заговора и после смерти Поппеи, почувствовал воодушевление оттого, что у меня есть конкретная цель, достигнуть которой я должен в ближайшее время. Я обязательно поеду в Грецию.

– Правда? Это… Я о таком и подумать не могла, – призналась Туллия.

– Начинай тренироваться, – сказал я. – Используй все свое время на подготовку. Там состязаются только лучшие.

Туллий после ужина тактично удалился, бодро сказав дочери, что будет ждать ее дома.

Мы остались наедине, но никакой неловкости между нами не возникло. Мне нравилась компания Туллии. Я свободно говорил с ней, она так же свободно – со мной. И то, что под конец мы очутились в моей спальне, было вполне естественно.

Туллия не стеснялась, но и не вела себя дерзко, она была расслаблена. Я ее поцеловал, и это тоже казалось совершенно естественным. Но я не пошел бы дальше, не спросив ее, пусть не на словах, а своими действиями. И она ответила согласием, тоже не на словах, но совершенно определенно.

Я держал в объятиях не Поппею, а другую женщину – женщину, которая была иначе сложена, была меньше, сильнее и пахла по-другому. Это было странно, но не противоестественно.

Она реагировала без страха и колебаний, как будто это были состязания в беге, по которым она так истосковалась. И я отвечал тем же, я растворялся в ней и, растворяясь, избавлялся от тяжести, которая так долго на меня давила. Я освободился, снова обрел свободу чувствовать радость и наслаждение.

После мы лежали и говорили. Для меня это было сродни чуду.

– Надеюсь, – сказала Туллия, – ты не думаешь, что я пошла на это только потому, что хочу, чтобы ты взял меня с собой в Грецию.

Но я понимал, что она далеко не глупа. И она, и я страстно хотели состязаться в Греции. Тут мы были родственными душами и поэтому так легко открылись друг другу.

– А я надеюсь, – отозвался я, играя с прядью ее волос, – что ты не думаешь, будто я предложил тебе поехать со мной только для того, чтобы ты пропутешествовала в мою постель.

Туллия улыбнулась:

– Нет, я так не думаю. – Она положила голову мне на плечо и вздохнула. – На это путешествие я согласилась по другим причинам, и оно было прекрасным. – И тут же лукаво спросила: – А когда мы едем?

– В середине июля.

Ну вот, решение принято, я дал обещание.

Я знал, что ее компания в Греции доставит мне удовольствие, и я буду рад исполнить ее мечту. Но при всем этом она оставалась юной девушкой. А моей императрицей должна быть зрелая, опытная женщина. Туллия будет моим добрым другом, но никогда не станет моей женой.

XLIX

С наступлением весны я почувствовал себя обновленным, как будто свежие соки вымыли из меня всю накопившуюся за зиму грязь.

Впервые с начала прошлой весны, с тех дней, когда я еще не подозревал о заговоре, я смог взглянуть на мир и увидеть, что он не опасен, а даже приносит мне удовольствие.

Снова приближался фестиваль Цереры, – я это не игнорировал, но не собирался принимать участие в церемониях. Решил, что поблагодарю Цереру за спасение в своих личных покоях, а весь день проведу в конюшнях Ланата: надо было выбрать лошадей и заказать новую колесницу.

Природа за стенами Рима была насыщена теплом и свежестью, и ехать по сельской местности было чистым наслаждением.

Я рассказал Ланату о том, что хочу, чтобы в мою колесницу были впряжены не четыре лошади, а больше, и о своих планах отправиться на игры в Грецию.

– Лошади плохо переносят путешествия, – сказал он. – Даже на специально для этого построенных кораблях. Путешествие морем может плохо отразиться на их выносливости. Зачем тебе это?

– Затем, что я хочу, чтобы на играх у меня была своя команда. Я не могу составить себе команду из каких-то тамошних лошадей.

Ланат почесал подбородок:

– И то верно, у греков не самые лучшие лошадки.

– И тренировать их должен я, а не какой-то греческий тренер. Без этого мы не сможем друг друга понимать.

Ланат не стал спорить.

– Хорошо. Тогда – за дело, начнем выбирать. – Он отступил на пару шагов и посмотрел на меня. – Могу лишь сказать, что рад снова видеть тебя здесь.

Я понял, о чем он, и задерживаться на этой теме не стоило.

– Спасибо, – коротко поблагодарил я, и мы пошли к паддоку^[126].

Там Ланат указал мне на нескольких лошадей, которых считал подходящими. Особо выделил длинноногую гнедую, которая паслась в дальнем конце площадки.

– Летом ей будет пять. Идеальная лошадка, быстро обучается, так что проблем у тебя с ней точно не будет. – Потом широким жестом указал на других, пощипывающих траву лошадей и спросил: – И сколько лошадок думаешь запрячь в свою колесницу?

– Десять, – ответил я.

Ланат огляделся по сторонам и выпучил на меня глаза:

– Десять? Ты в своем уме?

Я рассмеялся:

– Есть те, кто в этом сомневается.

– Ну так я к ним присоединяюсь. Ты не можешь править десяткой. Никто не может. Назови хоть одного.

– Митридат.

– Нет. Того, кого ты собственными глазами видел.

– Таких нет, – признал я.

– И понятно почему. Десятку невозможно контролировать. Ось всего одна, к ней пристегиваются всего две коренные, остальные восемь будут пристяжными, и править придется каждой по отдельности. Восемь отдельных поводьев! Нет, забудь об этом.

– Но я слышал, что такое возможно.

– Леандр переплыл Геллеспонт^[127]. Ты переплывешь?

– Нет, но если бы потренировался…

– Ты упрямый, как мальчишка, – сказал Ланат. – И это опасно.

– А вот это я слышу всю свою жизнь. Похоже, любое стоящее дело опасно: гонки на колесницах – опасно, состязаться – опасно, быть императором – опасно! Последнее – особенно.

– Да… Вот тебе еще один довод против: команда из десяти лошадей настолько широкая, что для нее нужна огромная беговая дорожка. Ты знаешь, у греков ипподромы не такие, как у нас, а гораздо примитивнее. Их и ипподромом-то назвать нельзя, просто открытое поле, и все.

– Вот и хорошо. Поле ведь достаточно широкое.

Ланат тяжело вздохнул, а потом положил руку мне на плечо:

– Ладно. Начнем отбирать.

* * *

Если говорить о других моих начинаниях, то бо́льшую часть вечеров я проводил за сочинением музыки. Как и на Нерониях, на греческих фестивалях я планировал принять участие в трех категориях состязаний: поэзия, музыка и гонки колесниц. Но греческие игры, по сравнению с нашими, очень масштабные: в них больше состязаний и конкурсов и больше соревнующихся. И проводятся они по всей Греции: в Олимпии, в Дельфах, в Истмии, в Немее, в Акциуме и Аргусе. А еще есть множество местных фестивалей.

У одних игр – четырехлетний цикл, у других – двухлетий.

Но они изменят порядок их проведения, чтобы я мог принять участие в состязаниях в каждом городе. Это будет изматывающий и в то же время вдохновляющий тур.

Написав устроителям игр письмо с требованием изменить порядок их проведения, я брал на себя обязательство стать их участником. Для меня было крайне важно его отослать. Сенат не возражал. Да они и не осмелились бы – не те времена.

Мои вечера были полны тишины и удовлетворенности. Я сочинял поэмы, Туллия читала, расположившись неподалеку. Ее присутствие дарило покой. Она была моим верным другом и с таким же волнением ждала начала нашей экспедиции в Грецию.

Я предоставил ей место и время для тренировок на площадке гимнасия, рядом с термами. С ней могли тренироваться и другие девушки, которые хотели бы поехать вместе с нами в Грецию.

В постели Туллия доставляла мне наслаждение и не была требовательной. Правда, горячей и опытной тоже не была, а мне этого не хватало. Она говорила, что в постели только один может быть главным и это я. Но я-то знал, что такое настоящая опытность в таких делах.

* * *

Так день за днем я тренировал своих лошадей, потом под руководством Аппия улучшал вокальные данные, а вечерами сочинял.

И в то же время я должен был каждый день и каждый вечер планировать прибытие Тиридата. Его путешествие длилось девять месяцев, и теперь он уже въезжал на римские земли с севера. В этом путешествии его сопровождала не только жена, но еще и три тысячи парфянских всадников и огромный караван с багажом.

Его прибытие в Рим было уникальным событием, сродни триумфу, но все-таки не триумф. Мы не победили чужеземную армию, но мы сделали Тиридата своим союзником и вассалом, и по Риму он должен был проехать не как побежденный, а как почетный гость. Так что надо было урегулировать множество вопросов касательно протокола этого события.

Сначала я хотел обсудить все с моими доверенными вольноотпущенниками и префектами преторианской гвардии, затем – с консилиумом и только в последнюю очередь – с Сенатом.

Преторианцы мыслили трезво, вольноотпущенники были моими верными секретарями. К команде, состоявшей из Эпафродита, Фаона, Тигеллина и Нимфидия, я прибавил старого вольноотпущенника Клавдия – Геллия, которого совсем недавно заново открыл для себя. Геллий отлично служил Клавдию за сценой и никогда не был заметен, как Паллас или Нарцисс, но оно и к лучшему.

Итак, я собрал свою небольшую команду советников, чтобы обсудить детали визита Тиридата. Первым делом надо было решить, где и как я буду его встречать. Решили, что встречу в Неаполе, а оттуда лично сопровожу в Рим. Следующий вопрос – в каком качестве его принимать? Как гостя? Как царя-клиента?

Совещались мы в самом маленьком кабинете дворца, где в центре был установлен длинный стол с разложенными на нем картами.

– Так как событие это беспрецедентное, предлагаю принимать Тиридата как почетного союзника, но при этом как царя, царствование которого целиком зависит от Рима. Он передаст нам свою восточную тиару, а я возложу на его голову диадему. Это будет публичная церемония на Форуме, – сказал я и оглядел своих советников.

Тигеллин просто коротко кивнул. Нимфидий тоже. А Геллий, приземистый, полноватый, лысеющий мужчина с проницательными глазами, уточнил:

– Какого рода будет церемония?

– Это мы сами должны решить, – ответил я. – Почести и обмен тиары на диадему состоятся на ростре, там, где это действо сможет увидеть как можно больше римлян.

– Преторианцы будут поддерживать порядок на Форуме и направлять движение толпы, – сказал Нимфидий.

– От Форума мы проследуем к театру Помпея, где церемония продолжится. Я прикажу декорировать интерьер золотом и соорудить гигантский навес из фиолетового шелка, на котором также из золота будут изображены звезды и я на колеснице.

Фаон начал ерзать:

– Расходы… Надо будет все просчитать. Листовое золото… навес из шелка…

– И я прикажу одеть всех людей на Форуме в белые туники, чтобы, когда взойдет солнце, они все как один были в белом, – неожиданно для себя сказал я.

Мысленно представил эту картину. Да – многотысячная толпа в белом!

– Белые туники? Для всех? – переспросил, вернее, пропищал Фаон.

– Из театра проследуем к храму Януса. Там я формально закрою двери. А потом будет пир.

Фаон поморщился:

– Цезарь, боюсь, казна такого не выдержит. Ты уже предоставил Тиридату огромные льготы для путешествия – тысячи сестерциев в день. А он был в пути девять месяцев! К чему это все? – Он потянулся к стоявшему на столе кувшину с соком и налил себе большую чашу.

– А как будем решать проблему с кинжалом? – спросил Эпафродит. – Это символ его статуса, однако в присутствии императора оружие запрещено.

Геллий почесал щеку:

– Надо заклинить его так, чтобы из ножен было не вытащить. Дипломатическое решение дипломатической проблемы.

Да, он действительно был хорош, мне повезло, что я его нашел.

– Пир будет включать увеселения? – уточнил Фаон.

– Нет, у нас на следующий день запланированы игры.

И я буду на них выступать, но своим советникам я об этом не сказал.

– И на этом все?! – взмолился Фаон.

* * *

По мере приближения визита Тиридата одна идея сменяла другую, как будто грядущее событие само их порождало. Оно все разрасталось и разрасталось в моем воображении.

Триумф.

До сегодняшнего дня триумфа удостаивались лишь те, кто одерживал военные победы над внешним врагом. Во времена Республики Сенат предоставлял право праздновать триумф прославленным полководцам, таким как Сципион, Сулла и Помпей, и они вели процессию по заранее намеченному маршруту – от Марсова поля через Форум, потом – к храму Юпитера на Капитолийском холме. Требования были жесткими: полководец должен был одержать победу в большом сражении на суше или на море, положить конец войне и убить как минимум пять тысяч врагов. Но после того, как празднование триумфа было закреплено за императорской семьей, правила стали более расплывчатыми. Август трижды праздновал триумф: в честь победы над Далматией, победы при Акциуме и победы в Египте. В последнем триумфе трое детей Клеопатры и Марк Антоний шли как пленники. Германик праздновал свой триумф в честь победы в германских войнах. Я в детстве видел триумф Клавдия в честь завоевания Британии.

Все эти триумфы были ликованием в честь военных побед. Но почему дипломатическая, бескровная победа не удостаивается триумфа? Дипломатическая победа даже превосходит ту, что одержана на войне: сохранены жизни, города не разрушены, казна не опустошена. В результате дипломатической победы удается избежать взаимной ненависти между завоевателями и теми, кого они покорили. А взаимная торговля продолжается.

И я одержал такую победу. Я достиг мира с Парфией, мира с нашим извечным врагом, мира, который до меня никому не удавалось достичь. Да, я должен был направлять военную стратегию, и патовая ситуация без полководцев не была бы достигнута, но они лишь создали почву для переговоров.

Парфия – страна, победившая Красса, обезглавившая его и залившая ему в глотку расплавленное золото, издеваясь над его богатством и алчностью.

Парфия – страна, которая разбила армию Марка Антония, и с этого началось его долгое падение, приведшее к полной утрате власти.

Парфия – страна, которую собирался покорить Юлий Цезарь^[128], потому что считал, что это будет его самым большим достижением.

Но я, Нерон Клавдий Цезарь Август Германик, сделал то, что не смог сделать ни один из этих героев нации.

L

Надо было продумать тысячи деталей, и я получал удовольствие от этой работы: выбирал оттенок белого для туник; решал, какой длины должны быть пальмовые ветви, которые принесут на Форум; какой будет толщина листового золота для оформления театра Помпея. Все эти задачи очищали мой разум и направляли подальше от тех мест, куда он против воли хотел вернуться: потеря Поппеи, вероломство заговорщиков.

Ничто и никогда не восполнит утрату и не вернет утраченное доверие, но, если постоянно об этом думать, боль только усилится, поэтому лучше раствориться в повседневности. При всей своей примитивности она отвлекает от тяжелых мыслей.

О да, я представлял, что сказала бы Поппея, как комментировала бы все эти мелочи, как подшучивала бы или предлагала что-то свое. Временами я оглядывал комнату и видел кушетку, на которой любила сидеть Поппея, и кушетка как будто дразнила меня непримятыми подушками.

«Чего бы я только не отдал за возможность поговорить с тобой обо всех этих мелочах».

Но что бы я ни предложил – все свое золото, все, чем владел, – такой обмен не мог состояться.

А заговорщики – кто-то гнил в земле, большинство превратились в горки пепла в урнах, – как долго я буду узнавать их черты в лицах живых сенаторов и солдат? Как долго они будут вторгаться в мое настоящее и пачкать его своим присутствием?

Раздраженный тем, что мой утренний покой был нарушен неприятными мыслями, я вернулся к наброскам и картам, посвященным церемонии на Форуме и тому, что за ней последует.

По комнате беззвучно двигались слуги, колыхали занавесками, носили подносы. Снова невозможно сосредоточиться. Обернувшись, увидел их. Они были похожи на стаю шныряющих по комнате мышей. А потом вдруг в темном углу появилась… Поппея. Я напряг зрение. Разве может дух двигаться среди живых? Но нет. Это был Спор. Я жестом подозвал его к себе. Тусклый свет не развеял впечатление, что это она.

– Взгляни вот на это. – Я указал Спору на лист с набросками разных вариантов туник, а всем другим слугам махнул, чтобы уходили.

«Подойди ближе. Дай увидеть тебя. Вернись ко мне».

Он улыбнулся, обрадовавшись, что может посмотреть на то, над чем я работаю, и высказать свое мнение, и, наклонившись над рисунками, спросил:

– Это для утренней церемонии на Форуме?

– Да. Мы раздадим туники накануне вечером, так что ночь люди проведут там и первые лучи солнца встретят уже в белых туниках.

– Ночь постепенно отступает, небо становится лиловым, потом опаловым, одежды словно светятся, – мечтательно проговорил он.

– Да, – кивнул я. – Но нам нужно, чтобы было ясное небо.

– Уверен – боги об этом позаботятся.

Голос. Слова. Как будто это она их произнесла.

Он выпрямился. Мы стояли лицом к лицу и смотрели друг другу в глаза.

Я наклонился к нему – к ней – и поцеловал в губы. Ощущения и вкус были те же. Я отшатнулся. Что со мной? Я сошел с ума? Это же другой человек. Другой? Разве? Сходство, больше, чем сходство, точная копия. Но нет. Не точная. Нет.

– Прости, – выдавил я. – Это было… показалось…

Он прикоснулся к моему плечу:

– Я тоже по ней скучаю. Мы оба скорбим. Если я могу облегчить твою боль, это честь для меня. А если мне дано возвращать ее к жизни, моя собственная боль тоже станет не такой острой.

Я затряс головой и махнул рукой, чтобы он уходил.

Боже, что я наделал?! Но ведь было! Было! Когда я целовал его, моя боль совершенно исчезла. И теперь, зная об этом, как удержаться от того, чтобы снова не искать такого утешения?

* * *

Когда пришла весть о том, что Тиридат в ста милях от нас, я отправил за ним и его женой запряженную двумя лошадьми карету, чтобы их доставили в Неаполь, где я их и встречу.

Выехал я рано, меня всегда влекло в Неаполь. Посетил место строительства храма Поппеи. Работы продвигались быстрыми темпами: фундамент уже был заложен, скоро возведут и колонны.

Храм должен был увековечить ее жизнь и божественность. Память о живой Поппее будет запечатлена в этом каменном строении.

Но сама она, живая, с теплым дыханием, остается под другим прикрытием, в другом человеке… Так она не покинула меня? Она все еще со мной?

* * *

Наконец-то я увидел Тиридата своими глазами, до этого мог только воображать, какой он на самом деле.

Он оказался невысоким черноглазым жилистым мужчиной с кривоватыми ногами. На несколько лет старше меня, но все еще молодой и полный энергии.

Его царица, в золотом шлеме, согласно римским обычаям, а не в традиционной для ее культуры вуали, по большей части молчала, и как же это было не похоже на римлянок, больших любительниц поболтать.

Тиридат говорил на латинском, что было для меня большим облегчением, потому что парфянским я не владел, а при общении всегда желательно обходиться без переводчика.

Беседовали мы свободно, Тиридат рассказал о своей стране и граничащих с ней Колхиде и Понте. Он пригласил меня посетить Армению, и я, повинуясь порыву, принял приглашение. Мое согласие подтолкнуло его предложить мне начать совместную военную кампанию и, воспользовавшись Кавказскими воротами^[129] к северу от Армении, разгромить племена аланов, которые никому не дают покоя своими набегами.

– Ты можешь назвать свой легион «Фаланга Александра Великого», – посоветовал Тиридат. – Только высокие солдаты. – Он чуть наклонился ко мне и прошептал: – В моем регионе люди низкорослые, а высокие сразу внушат аланам страх.

Я рассмеялся:

– Александр, увы, был невысоким, так что имя его не описательно.

– Какая разница? Кто об этом узнает? – Тиридат улыбнулся. – В легенде Александр стал высоким.

Мне он нравился и понравился еще больше, когда в Неаполе на устроенных в его честь показательных играх продемонстрировал свое мастерство лучника, убив двух быков одной стрелой.

– Парфяне – прославленные лучники, но такого я еще не видел, – сказал я, а потом признался: – Из всех героев Троянской войны наибольшее восхищение у меня вызывает Парис, и он был лучником.

Тиридат рассмеялся, обнажив мелкие белые зубы:

– Он сделал то, чего не мог сделать героический Гектор, – убил Ахиллеса. Стрелы превосходят мечи.

– Новое всегда разрушает старое, – изрек я. – Или – всегда безопаснее убивать с расстояния.

* * *

В Риме все было готово. Я с удовлетворением ждал, что следующий день будет тем самым днем. У меня для такого случая была новая пурпурная тога, и я в кои-то веки был не против ее надеть. На золотом блюде лежал венок, сплетенный из веток, срезанных с моего сакрального императорского лавра.

В час, который разделяет день от ночи, когда в небе начинают появляться первые звезды, в мою комнату на цыпочках вошел Геллий.

– Цезарь, – с поклоном произнес он, – все знаки указывают на дождь: вокруг луны – кольцо, соколы летают низко, чайки кружат над сушей.

Я вскочил с кушетки и, подойдя к окну, сразу увидел ореол вокруг луны. И ветер, подувший мне в лицо, был влажным.

Проклятие! Придется отложить церемонию.

– Церемония переносится. Оповести преторианцев – туники не раздавать, – приказал я. – Для такого события небо должно быть ясным.

– Цезарь, я их уже предупредил о такой возможности. Они ждут твоего официального приказа.

Я кивнул. Похоже, Геллий все предусмотрел.

– Хорошо, ты очень полезен, я это ценю.

Но какое же разочарование! Событие, которое откладывают, утрачивает свое великолепие и блеск.

Утром небо было свинцовым, но дождь так и не начался, а во второй половине дня из-за туч вышло солнце.

Церемония состоится на следующий день.

В этот вечер город был освещен факелами, стены домов украшены гирляндами, а улицы заполнены толпами народа. Потоки празднующих римлян вливались на Форум, где они всю ночь будут ждать начала церемонии. Люди стояли на крышах ближайших домов так тесно, что не было видно черепицу.

Проснулся я рано, еще до того, как солнце подсветило небо на востоке. Надо было облачиться и вместе со стражниками и сенаторами оказаться на месте задолго до того, как процессия двинется на Форум. Репетиций не проводилось, так что все должно было пройти идеально с первого раза.

Меня задрапировали в легкую пурпурную тогу, на окраску которой ушли тысячи улиток. На голову водрузили венец из прохладных и гладких лавровых листьев. Теперь я был готов завершить триумф дипломатии Нерона.

К тому времени, когда я и сопровождавшие меня сенаторы со стражниками встали у восточного входа на Форум, солнце только-только начало подниматься над горизонтом.

Мы медленно направились к располагавшейся в западной части Форума ростре. Шли по двое. Группы солдат в парадной униформе рассредоточились по всему Форуму, чтобы следить за порядком и направлять толпу.

Я поднялся на ростру и занял свое место в магистратском кресле, которое окружали военные знамена.

Солнце внезапно вынырнуло из-за облаков и озарило белые одежды римлян, засверкало на доспехах и знаменах солдат и осветило мне лицо.

В дальнем конце Форума появился Тиридат. Он прошел сквозь строй солдат и остановился у подножия ростры, где он и его свита мне поклонились.

– Повелитель, я потомок Арсака, брат царей Вологеза и Пакора и твой раб, – произнес Тиридат. – Я пришел к тебе, мой бог, и поклоняюсь тебе, как поклоняюсь Митре^[130]. Я принимаю участь, которую ты мне предопределишь, потому что ты – моя судьба и мое будущее.

Толпа взревела, а когда рев стих, я встал и, посмотрев на Тиридата сверху вниз, заговорил:

– Хорошо, что ты прибыл к нам. Так ты сможешь насладиться моей милостью. Ибо твой отец не оставил тебе, а твои братья не передали тебе то, что дарую тебе я. Короную тебя и объявляю царем Армении, чтобы твои отец и братья поняли – в моей власти забирать и даровать царства.

После этого я жестом пригласил его подняться на ростру по специально возведенному пологому скату и сесть у моих ног.

Тиридат так и сделал: поднялся по скату легкой пружинящей походкой и сел у моих ног. Я же наклонился и, взяв Тиридата за руку, заставил встать, после чего снял с его головы тиару и заменил ее на диадему.

Радостные крики эхом разнеслись по всему Форуму.

– Рим коронует тебя! – воскликнул я. – С этой диадемой все народы узнают о том, что ты признан законным царем Армении.

Теперь я поведу его в украшенный золотом театр. Я, тот, кого сравнили с Митрой, глазом солнца. Золотой день благодаря благословению Сола продолжался.

Он, Сол, освещал нас, пока римляне перетекали от ростры в театр и рассаживались по трибунам. Театр, увы, вмещал всего одиннадцать тысяч, а так зрителей было бы в разы больше.

Выждав какое-то время, чтобы публика заняла свои места, мы с Тиридатом спустились с ростры и пошли сквозь ослепительно-белое море ликующей толпы с зелеными всплесками пальмовых веток.

– Ради такого стоило отдать дороге девять месяцев, – с благоговением проговорил Тиридат. – Мы слышали о великолепии Рима, но лишь немногие из нас видели его. Для нас толпы римлян – это легионы солдат, прибывшие, чтобы сразиться с нами.

– С этого дня наши легионы будут сражаться плечом к плечу с вашими, – заверил его я.

Толпа с радостными криками то и дело забрасывала нас розами, порой их было так много, что приходилось уворачиваться.

– Рим настолько богат, что может позволить себе топтать розы, – с искренним восхищением сказал Тиридат, наступая на цветы.

Мы шли дальше, и нас окружал дурманяще сладкий аромат.

Наконец приблизились к театру. Немного постояли перед увешанным гирляндами фасадом и вошли внутрь.

Солнце было почти в зените, его лучи били сквозь натянутый фиолетовый шелковый навес и заливали все под ним лиловым светом, а белые туники начинали светиться каким-то неземным светом.

Заметив нас, вся публика встала и зааплодировала. А я даже зажмурился от пульсирующего свечения золотых стен.

Взглянув наверх, увидел себя, скачущего на колеснице среди звезд. Еще раз огляделся, наслаждаясь красотой и символизмом убранства театра.

– Великий император! – кричали римляне, вскакивая со своих мест. – Император!

Император.

Теперь я мог принять титул, который путем народного одобрения даровали победоносным верховным полководцам.

Я поднял руки, призывая к тишине:

– Смиренно принимаю от вас этот титул. И сегодня мы здесь, чтобы отпраздновать великий момент в истории Рима – примирение с нашим извечным врагом и наступление мира, мира во всей империи. И потому я сегодня закрою двери в храм Януса.

– Воистину золотой день! – кричали римляне с трибун. – Мы окружены золотом! Оно повсюду! И мир! Золотое время венчает этот день!

Мы с Тиридатом поднялись на сцену. Дальше последовала церемония из речей и обмена дарами.

Я смотрел на ряды облаченных в белые одежды зрителей на трибунах театра Помпея, а солнце медленно двигалось над ними, – это Сол ехал по небу в своей колеснице. И я чувствовал такой восторг, что казалось, вот-вот оторвусь от земли или уже оторвался. Солнце согревало голову, как будто Сол помазал меня.

«Все будет хорошо. Все беды остались позади. Солнце возвращается после штормов и бурь».

Тиридат принес мне в дар парфянский меч в украшенных эмалью ножнах. И передал его со словами:

– Этот меч – копия моего. Маршируя через Кавказские ворота, мы будем нести наши мечи как братья.

Должен признать, эта идея увлекла меня. Возможно, если живешь достаточно долго, в конце концов тебя начинают привлекать ранее отвергнутые идеи.

Я в ответ преподнес Тиридату римский меч в инкрустированных драгоценными камнями ножнах.

Речи продолжили послы и сенаторы, и все они были скучны. Солнце миновало зенит и начало спуск к западу.

Людям все это стало надоедать, я видел характерные движения на трибунах. Но оставалось еще одно действо.

Глашатай вышел вперед и объявил:

– А теперь, в заключение, император исполнит поэму, которую написал специально для этого события.

Я работал над поэмой и музыкой для ее сопровождения уже какое-то время, одновременно с несколькими другими, которые готовил для выступлений в Греции.

Было довольно трудно войти в состояние, необходимое для сочинительства, но, если бы я этого не сделал, если бы не нашел энергию для создания этого материала, о поездке в Грецию можно было бы забыть.

Мне подали кифару, я принял ее с благоговением, перекинул ремень через плечо и расположил инструмент на левой руке. Поднял голову и посмотрел на ряды зрителей.

«Аполлон, Сол, если желаешь, чтобы твой сын – и ты – удостоился почестей, направь мои руки и голос».

И я начал.

В первый момент вернулись, казалось бы, забытые страхи и скованность, но потом Аполлон принял меня в свои объятья, и посторонние чувства исчезли, остались только музыка, и поэзия, и восторг от того, что я могу их исполнять.

Я обрел истинную свободу. Я оторвался от земли и воспарил в царство воображения и вечности.

LI

Я никого не покидал и оставался со всеми, но в последующие часы, когда шел по мощеным улицам или стоял на мозаичном полу в зале для пиршеств, все еще чувствовал себя оторванным от земли и вознесенным.

А свет заливал всех, кто меня окружал, и они казались нереальными, как и все мои действия. Может, это был щит, который вручил мне сам Аполлон?

И так я в моих одеяниях триумфатора поднимался по крутой тропе на Капитолийский холм к храму Юпитера. Толпа следовала за мной.

Встав перед его статуей, я снял с головы лавровый венок и положил к его мраморным ногам.

«Это мой триумфальный венец из сакрального лавра. Мое тебе подношение. Прими его как символ личного триумфа и отхода от традиций».

Листья лавра задрожали или это просто ветер?

Но меня это мало беспокоило, к этому времени я уже привык общаться с богами, привык к их молчанию и прихотям, к тому, что они могут благоволить, а потом вдруг оставить.

Я мог лишь предложить им то, чем владею, и то, кем являюсь сам, а оспаривать решение богов просто не имело смысла.

Теперь я должен был исполнить свой долг не императора, а Верховного жреца. Для этого было подготовлено место, где я мог переодеться в подобающие одежды, а затем мне оставалось лишь пройти к храму Януса неподалеку от Форума.

Когда мы спускались по склону холма, тени становились длиннее: сияющий день Сола подходил к концу.

Этот ритуал надо было совершить при дневном свете. Но в мае дни тянутся дольше. Когда я добрался до храма, его ласкали последние лучи солнца.

Я повернулся к римлянам, которые заполняли Форум и ближайшие улицы. Теперь их белые одежды предвечерние лучи солнца окрасили в розовый цвет.

– Добрые граждане Рима! Я пришел сюда сегодня, чтобы отметить величайшее свершение: во всей империи воцарился мир, – изрек я. – Войны закончились. От диких земель Британии до порогов Нила, от песков Персии до Геркулесовых столбов на западе с войнами покончено. И потому мы теперь можем закрыть двери в храм Януса.

Римляне приветствовали мои слова радостными криками и размахиванием уже довольно потрепанными пальмовыми ветвями.

– Почему мы открываем и закрываем эти двери? Как они связаны с войной или миром? – спросил я.

– Янус нам помогал! – крикнул какой-то мужчина из толпы.

– Все верно. Янус – бог, который стоит на страже границ между востоком и западом, между севером и югом, между прошлым и тем, что еще должно наступить; между тем, что закончилось, и тем, что продолжается. Но когда-то в далеком прошлом он открыл устья источников, вода из которых перекрыла путь нашим врагам-сабинянам. И поэтому мы оставляем двери открытыми, когда воюем, чтобы Янус снова мог нам помочь. А когда царит мир и мы не нуждаемся в его помощи, мы их закрываем. И вот теперь, впервые со времен Августа, я делаю это.

Я повернулся лицом к двойным бронзовым дверям, распахнутым в храм, за которыми увидел освещенную косыми лучами солнца статую двуликого Януса.

Двери были слишком широкими, так что закрывать створки пришлось по одной. Петли заржавели, двери скрипели и стонали. Створки были такими тяжелыми, что, для того чтобы сдвинуть каждую, мне приходилось напрягать все свои силы. Но сделать это мог только Верховный жрец, и никто другой.

Первая створка встала на место, и по внутренностям храма прокатилось металлическое эхо. За ней – вторая. Двери закрыты, теперь я мог полюбоваться великолепным бронзовым литьем из шести панелей и арки наверху.

Один из священнослужителей поспешил повесить на дверь гирлянду.

– Двери закрыты! – громко провозгласил я. – И пусть мир продлится вечно!

О, какая светлая мечта.

* * *

Формальный пир планировался в павильоне Золотого дома. А где же еще? После жуткой смерти Поппеи я туда почти не заходил, но по причинам политического характера забросить его окончательно не мог.

Люди между собой выражали недовольство дороговизной и масштабами павильона, так что не использовать его в государственных целях было бы с моей стороны неразумно.

Проконсультировавшись не только с Геллием и Эпафродитом, но и с главным поваром императорской кухни, я составил меню, в которое входили парфянские блюда и в приготовлении некоторых использовался дорогой и очень редкий сильфий. Также нанял парфянских музыкантов, так как знал, что в их культуре музыке придают большое значение.

Что же касается гостей, пришлось пригласить сенаторов – куда ж без них. Ну а кроме сенаторов – высокопоставленных преторианцев и ученых, которые изучали восточную историю и литературу, чтобы они смешались со свитой Тиридата и могли беседовать к общей пользе и развлечению. Ну и конечно, не забыл нанять переводчиков.

Так как это было дипломатическое и официальное событие, пришлось остаться в пурпурной тоге и в золотом лавровом венке.

Опускались сумерки, я стоял во внутреннем дворе и ждал прибытия гостей. Вдоль длинного фасада горели факелы, легкий ветер приносил из садов сладкие цветочные ароматы. Мне уже стало тоскливо, но тут наконец появились гости. Тысяча людей, и никто не мог избавить меня от чувства одиночества, но все же лучше, когда тебя окружают голоса, огни факелов и музыка.

Звон колокольчиков предвосхитил прибытие Тиридата и его свиты. Он переоделся в царские одежды: многоцветные туники, жилеты и халат, широчайшие, словно раздувающиеся на ветру паруса, шаровары и красные кожаные башмаки.

Диадему он водрузил на искусно выполненный головной убор. И еще в промежутке между церемонией закрытия дверей в храм Януса и пиром он завил бороду и длинные до плеч волосы и вплел в них драгоценные камни.

– Брат мой, – сказал Тиридат, целуя меня в щеку, как это принято на таких встречах.

Я тоже поцеловал его в щеку, и он с гордостью продолжил:

– Моя царица.

Стоявшая рядом с ним женщина чуть склонила голову, лицо ее в этот раз скрывала вуаль, так что я мог увидеть только черные глаза.

А позади Тиридата выстроились его чиновники, послы и один только Зевс знает кто еще. За нами, императорами и царями, всегда тянется длинный шлейф из самых разных людей.

Вскоре начали прибывать римляне, и, какими бы они ни были пресыщенными, глаза их блестели от любопытства.

Вскоре павильон заполнили громкие голоса, стало так шумно, что игры парфянских музыкантов почти не было слышно. Довольные гости с удовольствием общались друг с другом, и это – главное.

– Ты – второй Александр, – сказал неожиданно возникший рядом со мной Тиридат. – Посмотри! Тога и шаровары рядом! Непокрытые головы и конические шляпы. Может, устроим массовую свадьбу, как Александр в Сузах?^[131]

– И сколько же благородных парфян прибыло сюда со своими дочерьми?

Я огляделся, парфянских женщин среди гостей было довольно много.

– О, поверь, немало, – ответил Тиридат. – Им было любопытно посмотреть на Рим.

– И они настолько любопытны, что готовы выйти за римлян и остаться у нас?

О том, что браки с чужеземцами в Риме запрещены законом, я упоминать не стал. Марк Антоний убедился в этом на собственном опыте. Как и сам божественный Юлий.

Тиридат рассмеялся:

– Это их надо спросить.

Мы прошли к одному из столов, на котором были расставлены образцы приготовленных для пиршества блюд. Центральное место на нем занимали золотые блюда с парфянской фасолью, парфянскими ягнятами и парфянским хлебом.

Тиридат попробовал кусочек мяса.

– Насколько это близко к вашей кухне? – спросил я. – Мои повара готовили по наитию.

Тиридат кивнул и дипломатично ответил:

– Очень близко, чувствую пряный вкус сильфия^[132]. Где и как ты сумел его раздобыть? Мы заменяем его асафетидой^[133].

– Есть у нас свои ходы, – небрежно ответил я.

На самом деле сильфий стоил безумно дорого, и без связей с купцами в Киринии он на моей императорской кухне никогда бы не появился.

Тиридат, отведав мясо, довольно промычал:

– Тебе, как Александру, и невозможное под силу.

К чему он клонит? Или это обычная для востока лесть?

– Не всегда.

Я ждал, что Тиридат скажет дальше.

И он сказал:

– Новый легион.

Понятно.

– И что с ним?

– Я не шутил, когда предлагал совместный поход. Ты знаешь, племена аланов постоянно угрожают нам с севера и совершают набеги через перевал Кавказских гор. А я знаю, что Рим хочет раз и навсегда решить проблему с пиратами в Черном море. И сделать это ты сможешь, лишь окружив море и покорив независимые прибрежные государства. Так что наши интересы совпадают. Если ты выставишь легион, а мы наших лучников и всадников, мы сможем перейти через перевал и разгромить аланов. Так мы расширим наши территории и положим конец угрозам как для Рима, так и для Армении. – И Тиридат широко улыбнулся.

– Что ж, твои доводы понятны и заслуживают, чтобы их рассмотреть, – признал я.

Рим контролировал западное побережье Черного моря, и, если бы мы смогли взять под свой контроль восточное, мы превратили бы его в еще одно «римское озеро», каким уже было Средиземное море.

Рыскающие у берегов Черного моря племена аланов не могли противостоять римским легионам, так что, выступив против них, мы ничего не теряли. Эта часть света манила самого Александра. Поход против аланов сулил удачу, а в худшем случае мог стать просто потерей времени, не больше. И главное – у меня появилась возможность наконец завоевать лавры полководца и встать вровень с Александром.

– Нам следует прийти к соглашению, прежде чем я покину Рим, – сказал Тиридат. – Именно сейчас, когда мы стоим лицом к лицу, а не когда нас будут разделять тысячи миль и недели пути для посланцев, которые могут и не добраться до цели.

Я кивнул:

– Да, с важными решениями тянуть не стоит, но сегодня вечером мы будем соблюдать протокол. Пора пригласить всех на пиршество, а этот вопрос мы обсудим с глазу на глаз.

Я подал знак мастеру церемоний, и тот, в свою очередь, распорядился, чтобы в зале начали накрывать столы.

Для меня и Тиридата с женой накрыли в восточных традициях установленный на постаменте в дальнем конце зала длинный стол. Остальные гости могли по своему усмотрению расположиться в римских традициях на кушетках, расставленных вокруг небольших столов.

Мы с Тиридатом сидели бок о бок и могли обозревать весь зал. Я распорядился, чтобы для парфян на столах расставили ритоны, но и римляне тоже по желанию могли из них пить. Большинство ритонов были украшены головами быков, львов, кабанов и грифонов.

Презентер описывал блюда парфянской кухни, но на самом деле мы в Риме уже были с ними знакомы, они у нас были, что называется, популярной новинкой.

Парфяне – прославленные наездники, и мне не терпелось поговорить с Тиридатом о лошадях.

– Да, говорят, что парфянин верхом ездит чуть ли не раньше, чем сам встает на ноги. – Тиридат поднял ритон и, оглядев его, продолжил: – И пьем мы до дна, потому что ритон нельзя поставить на стол. Думаю, поэтому мы так часто напиваемся.

– О, только не напивайся сейчас, – предостерег его я. – Иначе тебя сочтут за варвара!

– Да? А римляне разве не напиваются? Вот уж не поверю. Я наслышан о ваших пьяных пирушках.

– Все правда, но нам нравится думать, что мы более утонченные. – Я отпил глоток из кубка и поставил его на стол. – Видишь, совсем не обязательно пить до дна. – Я улыбнулся. – Давай вернемся к лошадям. Мне интересно: вы ездите верхом, а мы запрягаем их в колесницы.

– То есть римляне вообще не ездят верхом? – искренне, как мне показалось, удивился Тиридат.

– У нас есть кавалерия, но это в основном вспомогательные войска, наемники, хоть и состоят в римской армии. И да, конечно, у нас ездят верхом гонцы, выступают в цирках наездники. Но мы, римляне, крайне редко ездим верхом.

– Да, обычаи у всех разные, только диву даешься, – заметил Тиридат. – Вот ты участвуешь в гонках колесниц. До тебя другие императоры в них участвовали?

Слуги принесли и расставили на столе блюда с приготовленными по-парфянски цыплятами, с парфянской фасолью, огурцами и дынями. И наполнили вином наши с Тиридатом кубок и ритон.

Я искренне рассмеялся:

– Теперь вижу – ты чужеземец! Нет, конечно! Мое участие в гонках колесниц вызывает возмущение римлян. Но, несмотря на это, я не перестану в них участвовать. Более того, я буду участвовать в гонках, устраиваемых в честь нашего договора. Зеленые предложили мне выступать за их команду, и это большая честь для меня.

У Тиридата заблестели глаза.

– Значит, я смогу это увидеть? И каких лошадей ты отобрал себе в команду?

Я рассказал Тиридату о том, как подбирал лошадей. Он слушал и одобрительно кивал.

– И могу поделиться секретом, – доверительно сказал я. – У меня на гонках будет колесница, запряженная десяткой лошадей.

Тут армянский царь по-настоящему удивился:

– На каких? Где?

– В Олимпии. Я уже очень скоро отправлюсь в Грецию и буду там состязаться.

– О, вот это зрелище, которое я точно не хотел бы пропустить!

– Тогда отложи свое возвращение в Армению и едем со мной.

– Соблазн велик, но диадема… Я должен вернуться и убедиться в том, что моему титулу ничего не грозит.

– Понимаю.

Тиридат был прав: нет ничего более шаткого, чем новая корона.

Пир закончился и постепенно превратился в обычную попойку. Столы расчистили, парфянские музыканты перестали наигрывать свои довольно-таки тоскливые мелодии, их сменили акробаты и танцоры.

В зал закатывали амфоры с вином, на столах расставляли кубки. Помимо красного и белого вина, гостям предлагалось и пиво, которое предпочитали варвары.

Парфяне для всеобщего увеселения представили своих магов и пожирателей огня.

Вокруг мерцали сотни масляных ламп, люди расхаживали по залу, но Тигеллин и Нимфидий были начеку – времена, когда я беззаботно предавался увеселениям, остались в прошлом.

Но, даже будучи под охраной, я не расслабился и смог почувствовать, как кто-то очень слабо потянул меня за полу тоги. Я замер и притворился, будто увлеченно смотрю на пожирателя огня, а сам задержал дыхание.

Да, я не ошибся – кто-то снова потянул за тогу. Сила проницательности. После того как тебе удалось избежать покушения, она только обостряется.

Я выждал, пока за тогу снова не потянули, и тогда, резко обернувшись, схватил за плечо того, кто стоял у меня за спиной на коленях и пытался небольшим ножом отрезать кусок ткани от моей тоги.

Я мог закричать: «Убийца! Держите убийцу!»

Но я был слишком потрясен и вместо этого инстинктивно рывком поднял убийцу на ноги. И да, это была женщина. Она испепеляла меня взглядом.

Статилия Мессалина, вдова Вестина.

Я вывернул ей руку, отобрал нож и заставил показать ладонь, в которой она сжимала отрезанный кусок моей тоги.

Все произошло быстро и бесшумно, никто вокруг нас ничего не заметил, все продолжали смотреть на пожирателя огня.

– Что ты делаешь? – возмущенно, но тихо спросил я.

В последний раз я видел ее на суде над заговорщиками и на пир не приглашал, попросту решил, что она в трауре и вряд ли захочет присутствовать там, где люди веселятся и получают удовольствие, тем более со мной в роли хозяина.

Статилия с вызовом смотрела на меня и молчала.

– Отвечай, или я отдам тебя стражникам, а уж они смогут тебя разговорить.

– Как ты заставлял говорить невиновных на своих судилищах?

– Они были виновны.

– Мой муж – нет.

Я огляделся по сторонам. Надо было выйти из зала, – такие разговоры прилюдно лучше не вести. Продолжая держать Статилию за руку, я повел ее к двери в дальнем конце зала.

Кивнул стражникам:

– Все в порядке. Она почувствовала слабость, мы выйдем подышать свежим воздухом.

Как только вышли за дверь – стражники и тут стояли неподалеку, – я сразу ее отпустил.

– Теперь говори.

Статилия потерла руку:

– Какой же ты, несмотря ни на что, доверчивый. У меня мог быть и второй нож, больше первого, которым только кусочек ткани и можно отрезать.

– Сомневаюсь, – ответил я и стал ждать, что она скажет дальше, но она молчала, и я пояснил свою мысль: – Если у тебя с собой был бы большой нож, ты бы меня прирезала и с тогой возиться не стала.

– Мне была нужна ткань, потому что с ее помощью можно сделать то же, что и ножом.

– О чем ты?

– Кусочек ткани от императорской тоги, в которую он облачился в день, когда сам себе воздавал хвалы, вбирает в себя все черты хозяина.

Она хотела меня проклясть. Хотела получить кусочек тоги, которая была не только моим облачением, но еще и символизировала мой титул.

– Это и тебя делает изменщицей, – сказал я. – Ты знаешь закон: все, что подвергает меня опасности, есть оскорбление величества и государственная измена.

– Закон. Какое мне дело до закона?

– Осторожнее выбирай слова, – предостерег я. – Не обрекай себя на погибель поспешно сказанными словами.

– Я уже обрекла себя. Схвачена и разоблачена. Давай же делай, что считаешь нужным, зови стражников!

И она сама начала махать стражникам, но я снова схватил ее за руку:

– Это слишком просто. Я хочу знать конкретную причину, из-за чего ты решила меня убить. Ты мне расскажешь, – я это заслужил. И мы не в суде: только я услышу твои слова.

Статилия глубоко вздохнула и задумалась. А я вспомнил, как мне понравилось с ней беседовать на церемонии открытия Золотого дома. Вспомнил ее слова: она одобрила мое участие в гонках на колесницах. Тогда мне показалось, что она держится как добрый и мудрый друг и способна заглянуть за пределы очевидного и обыденного. И даже подумалось, что ей можно довериться.

А вот ее муж Вестин – это другое. Я не удивился, что он оказался одним из заговорщиков, ведь он всегда с пренебрежением отзывался о моих идеях и саркастически относился к проводимой мной политике. И никогда, в отличие от Петрония и Лукана, не изображал из себя моего друга.

– Ты приговорил моего мужа, опираясь лишь на свидетельства других и не выслушав то, что он мог сказать в свою защиту.

– Мне эти свидетельства показались вполне достаточными, – сказал я. – И он сам предпочел ничего не говорить, хотя возможность у него была. Вместо этого он устроил ужин и покончил с собой в комнате наверху, пока гости ожидали его внизу. – Тут я горько усмехнулся. – Ну хоть не выставил себя на посмешище, как Петроний.

– Для нас, для тех, кто ждал за накрытым столом, ожидание было жутким и бесконечным. А потом ты имел наглость прислать весть: мол, мы можем разойтись!

– Я никого не хотел оскорбить. Совсем наоборот.

– А я не могла никуда уйти! Я была вынуждена сидеть за этим столом. Просидела так несколько часов, потому что не хватало смелости подняться наверх. А потом пришел раб и сказал, что все кончено. И я должна была подняться и увидеть то, что меня там ожидало. Они его уже обмыли, но гору окровавленных полотенец еще не убрали. Он оставил мне письмо.

– Сочувствую твоей потере, но это было потерей и для меня тоже, – сказал я.

– И что же ты потерял?

– Доверие, дружбу. Впрочем, думаю, на это ты скажешь, что у меня никогда ничего этого не было, одни только фантазии и притворство.

– Так ты понимаешь, почему я захотела тебя проклясть? Я хочу, чтобы ты был жалким в конце своей жизни, может, даже захотел бы убить себя, как убил себя мой муж, и при этом не знал, кто ждет внизу. Может, вообще никто. Может, это самое худшее, что может наслать на тебя проклятье. Никого за столом внизу, никого, кому не все равно.

Голос Статилии – глубокий, чувственный и как будто обволакивающий – для меня был ее самой сильной и привлекательной чертой. Прежде произносимые ею слова успокаивали или забавляли. Теперь они проклинали. Ей даже отрезанный кусок тоги был не нужен: все просто – сами слова насылали проклятие.

– А вот теперь ты себя обрекла, – сказал я. – Ты обрекла себя своим признанием.

– Так зови стражников и покончи с этим. Не играй со мной, как мой муж играл с приглашенными на ужин гостями.

– Кроме меня, о твоем признании никто не знает.

– Скоро узнают все. Я перешла черту, спасения нет.

И словно в ответ на ее слова со стороны садов подул теплый, насыщенный сладким ароматом роз ветер. А потом на террасе появилась едва видимая в свете факелов Поппея. Но конечно же, это был Спор. Не призрак, а что-то вроде отголоска призрака. У меня сжалось сердце. Но это была лишь химера.

– Выходи за меня, – неожиданно сам для себя предложил я. – Стань моей женой, только это будет для тебя спасением и подарит защиту от любого суда.

Статилия изумленно на меня посмотрела:

– Так ты хочешь залечить раны? Такое средство нашел? Выйти за тебя? За того, кто сделал меня вдовой? За того, кого, как я уже призналась, хочу проклясть?

– Да. Тот заговор сделал несчастными нас обоих. Мы остались одиноки. Мы – жертвы заговора и того, что за ним последовало. Статилия – не могу называть тебя Мессалиной, это имя застревает у меня в горле, – меня всегда тянуло к тебе, и я всегда чувствовал, что тебя тянет ко мне. Скажи, что я ошибаюсь, что это все мои фантазии, и я все равно тебя отпущу. Дам уйти и не выдвину никаких обвинений. Как я уже сказал, никто не узнает об этом разговоре. Кроме меня, твоих слов никто не слышал.

Какое-то время Статилия смотрела на меня, как будто лишилась дара речи.

А потом тихо заговорила:

– Я свободна? Свободна, несмотря ни на что? Что ж, тогда я могу вслух высказать все, что думаю. И это не плод твоих фантазий, мне действительно казалось, что между нами что-то есть. Какое-то родство душ. Но заговор…

– Это все позади. Мы с тобой стали его жертвами. Но мы выжили, мы здесь, в этом мире. И мы должны жить дальше, пользоваться тем, что у нас после всех потерь осталось. Ты станешь моей женой? – Я выдержал паузу и продолжил: – Для меня никогда не будет другой Поппеи, и, возможно, для тебя не будет другого Вестина. Но их больше нет. Ты думаешь, что они не хотели бы, чтобы мы жили дальше, помнили о них, но помнили бы и о том, что жизнь коротка и скоро мы с ними встретимся. Встретимся в том отрезке времени, который подарят нам боги, каким бы коротким он ни был.

Статилия не отвечала так долго, что я уже стал задаваться вопросом: хочу ли я этого на самом деле? Не знаю почему, но я чувствовал, что все делаю правильно.

И наконец она ответила:

– Да, я выйду за тебя. Но я не стану женой того, кого не познала в постели. Так что считай, что твое предложение принято, но принято с оговорками.

И на этом я решил ее отпустить.

– Хорошо. А пока, не желаешь ли ты, как в былые времена, стать гостьей в императорской ложе? Завтра я участвую в гонках колесниц, буду выступать за команду Зеленых.

– Да, я приду, – ответила она. – И буду болеть за тебя.

После этого Статилия развернулась и ушла. Ушла как свободная женщина, уронив на землю отрезанный кусок моей тоги. Я поднял этот кусочек ткани и заткнул между складками тоги. Может, кто-то еще сможет пришить его на место.

Что я наделал?

LII

Я совершенно вымотался и готовился лечь спать. Прошедший день не поддавался никакому описанию. Кто-то мог бы назвать его «золотым», про себя же я знал, что просто никогда его не забуду. Он начался с теплого поцелуя солнца на Форуме и закончился предложением выйти замуж, которое я сделал женщине, которую едва знал.

Масло в лампах выгорело, и они начали слабо мерцать. Время было далеко за полночь. Мне следовало отдохнуть и набраться сил для предстоявших на следующий день гонок колесниц.

Я улегся в постель и сразу задремал.

Гонки… Как же сложно было на них сосредоточиться.

Я знал, что делать, я много тренировался и был готов. Других участников гонок я контролировать не мог, как не мог управлять погодой. От меня не зависело, будет трек вязким от грязи или твердым и сухим.

Но мое предложение Статилии…

Я вот только что попросил малознакомую мне женщину стать моей императрицей. И она приняла предложение… Но с одним условием. Это условие – мы должны подходить друг другу в постели. Что ж, это мы еще посмотрим. И решить этот вопрос прямо сейчас я не могу. Хотя, признаюсь, сама мысль об этом возбуждала и не давала спокойно уснуть.

Она из семьи патрициев, ее отцом был консул Статилий Тавр. Это мне известно. Но может, стоит попросить Эпафродита углубиться в ее родословную?

Зачем мне это?

Когда я общался с ней до всего, до заговора, я чувствовал, что между нами есть некая связь, что-то похожее на взаимопонимание. Но не исключено, что я ошибался и она лгала мне, просто ради сохранения собственной жизни. Или хотела повторить попытку отнять мою. Хотя в этом я сильно сомневался.

Мне нужна императрица, – это понятно. Статилия – идеальная для этого кандидатура. Она старше меня. Надо узнать насколько. Но она еще в детородном возрасте. Она происходит из рода патрициев, тут Сенату не к чему придраться. И я чувствовал, что могу говорить с ней открыто. Любовь, всепоглощающая любовь, как у нас с Поппеей, больше не могла повториться. Даже глупо было на это надеяться.

Вот это я себе и внушал в ту ночь.

* * *

Следующий после пира день выдался ясным и погожим, а значит, песок был сухим, что гарантировало скорость и удачные повороты на треке.

Мой заезд значился в числе первых, и это очень радовало, потому что ожидание всегда может дурно сказаться на результате. Главное – ты готов к состязанию, дальше нужно просто ринуться вперед, нырнуть в ледяную воду с целью скорее вынырнуть. Снова сделать вдох и задышать дальше.

Я был искренне горд тем, что команда Зеленых приняла меня в свои ряды.

Облачившись в зеленую тунику и застегнув все ремни, я постарался выкинуть из головы постороннее и сосредоточиться на стратегии предстоявшего забега. Но это была невыполнимая задача: в императорской ложе меня ожидали Тиридат со своей свитой и… Статилия.

Моя команда лошадей ринулась из открывшихся ворот, словно выпущенные на волю демоны; казалось, еще чуть-чуть, и у меня руки вырвутся из предплечий.

Все колесницы стартовали с максимальной скоростью. Впереди ждала белая линия: если веревку не опустят – колесницы ждет неминуемое крушение. Но веревка упала, и мы помчались дальше.

Я шел по второй дорожке, духу оглянуться у меня не хватало, но я слышал топот копыт позади, а слева со мной уже поравнялся Синий. Я разогнал свою команду, мы оставили его позади, но впереди был первый поворот, а Синий шел по внутреннему кругу и смог нас обойти.

Дальше все было безнадежно. Мои лошади как будто потеряли волю к победе или просто обессилели. Возможно ли такое, что лошади чувствуют настроение возничего и это сказывается на их скорости и темпераменте? Да, я не был целиком эмоционально вовлечен в гонки и на последнем повороте, с Синим и Белым впереди меня, приблизился к метам и, слава Зевсу, обошел их без крушения колесниц, но сильно отклонился вправо и пересек траекторию Красного, едва с ним не столкнувшись. Я сохранил контроль над лошадьми и прошел поворот по внешнему кругу, так что мой финиш можно было назвать победой только потому, что я смог пересечь линию, не потерпев крушения.

Мои соперники, несмотря на результат, поздравляли и благодарили меня.

– Спасибо, что не врезался в меня! – улыбаясь, сказал Красный.

Что ж, для этого тоже потребовалось определенное мастерство, так что благодарность я заслужил: никто не пострадал.

– Не благодари его, – вступил Синий. – Зрители могли увидеть крушение со смертельным исходом, а он лишил их такого удовольствия. – Потом посмотрел на меня. – И как ты об этом не подумал?

Но он тоже улыбался.

– Император отлично прошел заезд, – подал голос Белый. – Просто он состязался с нами, с лучшими из лучших.

– Близко к правде, – заметил я. – Вы – лучшие из тех, кого Рим может выставить на гонки.

* * *

Трек расчистили, объявили следующий заезд, а я направился в императорскую ложу, то и дело закрываясь от летящих в меня цветов и махая рукой в ответ на оглушающе-громкие приветственные крики публики.

Думаю, людям очень понравилось и даже развеселило то, что я финишировал последним. Люди вообще странные, никогда не знаешь наверняка, как им угодить.

Императорская ложа была украшена гирляндами цветов команд колесниц. Когда я вошел, все еще в пропитанной потом и усыпанной мелким песком тунике, все встали, чтобы меня поприветствовать.

Тигеллин крепко взял меня за плечо и преувеличенно восхитился:

– Ого! Весь в песке, тобой можно шкурить дерево!

– Да уж, прихватил на память этот песок – доказательство моего участия в гонках.

Тиридат чуть склонил голову:

– Теперь я видел, как римляне правят колесницами. Когда приедешь в Парфию, мы продемонстрируем тебе наши приемы.

– Ты едешь в Парфию? – удивился Нимфидий. – Когда?

– Мы с Тиридатом планируем совместный военный поход, – сказал я.

Тигеллин подавился смешком и переспросил:

– Военный?

Странно, что не добавил: «Ты?»

Я еще не принял окончательного решения, но это насмешливое отношение и неверие в то, что я могу проявить интерес к военной кампании, начинали меня раздражать.

– Да, поход против племен аланов на севере Армении, – ответил я. – После моего возвращения из Греции. Ты же не забыл: в июле я отправляюсь в Грецию. Но после этого будет набран новый легион, и я его возглавлю.

– Что за новый легион? – не понял Тигеллин. – Ты о чем?

– Я набираю новый легион из мужчин Италии, первый за сто лет. – Он что, думает, я не знаком с историей легионов? – Все будут не ниже шести футов ростом, и мы назовем их «Фаланга Александра Великого», хотя формально это будет Первый Италийский легион.

– А почему мне ничего об этом не известно? – спросил Тигеллин.

– Потому что решение было принято только сейчас.

«Вот прямо в этот момент и все благодаря твоему скептицизму».

– Может, тебе тогда лучше набрать варваров, – предложил Нимфидий. – Они все, как правило, высоченные.

– Значит, мы пришли к соглашению? – поспешил уточнить Тиридат. – Ты обещал решить быстро и сдержал обещание. – Он повернулся ко всем собравшимся в ложе. – Бесконечные споры и промедление, как чума, и у вашего императора хватило мудрости ее избежать.

Или имел глупость проигнорировать.

Я велел слуге налить нам вина, и мы выпили по случаю пока еще неформально заключенного соглашения. Гонка завершилась благополучно, и теперь вино словно смывало накопившееся во мне за время заезда напряжение. А ожидавшему меня впереди спаррингу вино навредить не могло и скорее, наоборот, только пошло бы на пользу.

– Значит, император собрался в солдаты? – хрипловатым голосом спросила Статилия, которая до этого момента тихо стояла позади моих гостей.

Но она и молча выделялась хотя бы тем, что явилась в черной траурной одежде.

– Да, время пришло, ты так не думаешь?

– Император преуспевает во всем, за что берется, – бодро вставил Тигеллин. – Так что из него получится доблестный воин. – И он снова сдержал смех, но в этот раз было видно, как у него затряслись плечи.

Да будь они все прокляты! Я – внук Германика, и если захочу стать воином, то стану. И хорошим воином.

– С тобой плечом к плечу мы еще посоперничаем за звание доблестного воина, – парировал я.

Льстить в восточном стиле я тоже умел.

– Да, время пришло, – сказала Статилия, проигнорировав наш с Тигеллином обмен репликами. – Я верю в то, что сила Рима в его легионах, а сила легионов зависит от сил каждого рядового воина.

– Хорошо сказано, наследница Тита Статилия Тавра, консула и триумфатора, – похвалил ее Тигеллин.

– Да, я бережно храню множество его орденов, наград и знаков отличия, которые перешли мне по наследству, – заявила Статилия. – И я буду рада показать императору свою коллекцию в любое время, когда он пожелает посетить мой дом в садах Тавра, вернее, в том, что от них осталось.

Итак, место предстоящего свидания определено. Мы встретимся не на моей, а на ее территории. Но не в доме, где умер ее муж, а в доме, который моя мать позволила ей сохранить после ложного обвинения в колдовстве, когда собственность семьи Тавров перешла к императору.

– Буду очень рад познакомиться с твоей коллекцией, – прищурился я.

Статилия кивнула и встретилась со мной взглядом.

* * *

Дворец я покинул с наступлением сумерек. Птицы парили в слабо сияющем небе – резкие черные силуэты на нежно-голубом фоне. Сады Тавра были не так далеко от павильона Золотого дома. Выйдя на террасу, я мог увидеть на северо-востоке желтый особняк в окружении зелени деревьев, куда пригласила меня Статилия.

Отправился я туда в паланкине, то есть любой мог догадаться, куда я еду, и даже при желании узнать, как долго я там пробуду. Но тут ничего не поделаешь, приватность – это привилегия, которую император не может себе позволить.

Вечерний бриз был ласковым, каким может быть только легкий майский ветер. Я приказал себе не думать о том, что будут значить для меня следующие несколько часов.

Не помогло.

«У меня есть опыт выступлений на публике. Я стоял на сцене и снискал одобрение сотен людей. Я правил колесницей и снискал одобрение тысяч. Но одобрение одного человека – наедине и без подготовки?»

Носильщики опустили паланкин на галечную дорожку напротив парадного входа. Дом был большой, но внушительным я бы его не назвал, да и построен он был в прошлые времена.

Сто лет назад, на закате Республики, предок Статилии Тит Статилий Тавр командовал сухопутными войсками Октавия в битве при Акциуме. Репутация величайшего после Агриппы полководца Октавия была такова, что солдаты Антония предпочли сдаться ему без боя. Тавр вернулся в Рим героем и построил этот образцовый для тех времен особняк.

Территория поместья значительно уменьшилась после учиненной моей матерью конфискации, но все – платановые аллеи, изгороди из самшита и галечные дорожки – было ухожено и прекрасно содержалось.

В парадных дверях появился раб с горящим факелом в руке. Он подошел ко мне и поклонился:

– Цезарь.

После чего жестом пригласил следовать за ним в дом, а я, памятуя о том, что паланкин еще очень не скоро мне понадобится, отпустил носильщиков.

Атриум накрывали тени – это было время, когда дневной свет блекнет, а лампы еще мало помогают, – но слабый свет проникал в проем над имплювием и тускло отражался в собранной там воде.

– Приветствую тебя, цезарь, – сказала появившаяся из тени Статилия. – Ты прибыл, чтобы взглянуть на коллекцию наград моего прапрадеда?

– Так и есть. Не для того ли ты меня пригласила?

Какая странная игра. Но я решил – пусть идет, как идет.

– Да, – ответила Статилия. – Здесь ты сможешь увидеть проблески старой Республики, почести и все, что было важно в те времена.

О боги, она собралась окрасить нашу встречу в политические тона. Что, впрочем, не должно было меня удивить, ведь ее муж бы убежденным республиканцем.

– Покажи мне, – коротко сказал я.

И она провела меня в конец атриума, где на специальной подставке красовалась пурпурная с золотом тога ее предка-триумфатора. Складки тоги были так искусно уложены, что я не удивился бы, увидев выглядывающую из-под нее ступню.

Я потянулся, желая прикоснуться к ткани, но вовремя остановился, иначе проткнул бы ее пальцем, словно паутину, настолько она была старой и едва ли не истлевшей.

– Ей сто лет, – пояснила Статилия. – Мы к ней не притрагиваемся, за исключением тех случаев, когда венчиками из перьев стряхиваем пыль.

– Сто лет… – повторил за ней я. – В те времена еще были живы Антоний и Клеопатра.

– Он получил ее в награду за кампанию в Африке, когда Октавий и Помпей Секст были в состоянии войны.

Тут она указала на установленный на постаменте и окруженный небольшими урнами мраморный бюст. На брови бюста сполз давно увядший лавровый венок – копия того, который был на Тавре во время триумфа.

– Только не трогай! – предупредила меня Статилия. – Он сразу в пыль рассыплется.

А мне вдруг показалась такой жалкой эта попытка сохранить то, что уже никак не спасти. Годы превратили когда-то зеленые и гладкие листья в сморщенные и почерневшие. Этот венок – былая награда полководца – теперь являл собой насмешку над этой наградой.

Далее Статилия провела меня в соседнюю с атриумом комнату, где была выставлена посмертная маска ее предка, которую использовали во время траурных ритуалов. Тавр смотрел на нас так, будто хотел вырваться на свободу из этого пыльного музея своей памяти. Старые, почти истлевшие одеяния, давно увядшие листья лавра, восковые маски…

Я что, в гробнице?

– Спасибо, что показала мне все это, – поблагодарил я Статилию.

– Это далеко не все, – откликнулась она. – Есть еще много наград, которые я могу тебе показать.

Но я взял ее за руки:

– Не сомневаюсь, все они имеют огромную ценность для твоей семьи, но, думаю, я увидел главные его награды, и этого будет достаточно.

Статилия высвободила руки:

– О, конечно, у тебя столько наград и отличий, что тебе все это кажется скучным и ничтожным.

– Я пришел сюда не для того, чтобы с тобой ссориться или обсуждать политические вопросы. Насколько я понимаю, мы встретились с другой целью.

Статилия улыбнулась:

– О да.

Возможно, она, как и я, относилась к этому вопросу с некоторой опаской.

– Но сначала давай выпьем немного вина, – предложила Статилия.

Тут же появился раб с подносом, на котором стояли графин с вином, кувшин с водой и два кубка. Он поставил поднос на стол, очень аккуратно разлил по кубкам вино и слегка разбавил его водой.

Мы подняли кубки.

О, вино, дар Бахуса и друга Афродиты!

Я отпил глоток, но только после того, как его отведала Статилия. Просто на всякий случай.

– Пойдем посидим в саду, – предложила Статилия.

Она проводила меня в перистиль, где мы сели на мраморную скамью.

Рабы зажигали лампы, цветы тускнели и теряли свои краски, видимыми оставались только белые. Скоро лампы привлекут мотыльков, и после яркого многоцветного дня наступит умиротворение ночи.

Теперь уже сама Статилия взяла мою руку в свои:

– Это мое самое любимое место, поэтому я и пригласила тебя посетить меня в этот час.

– И почему же ты предпочитаешь этот час всем другим? – спросил я.

– Все просто: день ушел, хорош или плох он был, я с ним распрощалась и теперь могу предаваться размышлениям, понимая, что ближайшие несколько часов мне не надо ничего делать и уже не изменить то, что было сделано в прошедшие несколько часов. Для меня это время абсолютного покоя и умиротворения.

– То есть покой – это то, чего ты ищешь?

– Душевный покой и замершая жизнь – это разные вещи.

– Так сказали бы философы.

– Сказали бы. И говорят.

– А ты сможешь обрести покой после того, что случилось между мной и Вестином? Или глупо на это рассчитывать?

– Теперь могу. Но прежде я должна была завершить то, что задумала сделать на твоем пиру. Я должна была это сделать ради него. Это был мой долг перед ним.

– Отомстить или попытаться отомстить, – сказал я. – Это базовое желание. Но возможно, неудавшейся попытки мести будет достаточно?

– Да, этого достаточно. Перед лицом богов месть и попытка мести равны. Теперь я не обязана тебя проклинать. Если наши жизни будут связаны, – прокляв тебя, я прокляну себя.

– И это единственная причина? – Если она все еще желает мне зла, смысла связывать с ней свою жизнь нет никакого. – Согласись, если ты со мной, ты обречена так же, как я. Не самый лучший выбор.

– Все так, – согласилась Статилия. – И я не желаю тебе зла. – Она взяла мое лицо в ладони и посмотрела прямо в глаза. – Но нам все еще нужно кое-что уладить.

И после этого она за руку отвела меня наверх. Ее комнаты выходили на террасу, с которой открывался вид на весь освещенный тысячами факелов Рим.

– Это – мой мир, – сказала Статилия. – Дом моих предков. – Тут она выдержала паузу и только потом продолжила: – Вестин здесь никогда не бывал, мы жили в его доме.

Хорошо, что тени прошлого не бродили в этом доме. Здесь жили только ее личные воспоминания о тех временах, когда она его еще не знала.

Статилия, опять же за руку, провела меня в спальню, к своей постели. В комнате царил полумрак, она хотела зажечь лампу, но я ее остановил. Темнота обнимала и влекла нас друг к другу. За небольшими окнами светили только появившиеся в небе звезды. Откуда-то издалека доносились звуки флейты, еще можно было слышать голоса людей и визг играющих друг с дружкой детей.

Я обнял Статилию. Она в моих руках. Все было так естественно. Никаких опасений, никакого стеснения. Она наклонилась, откинула покрывало и погладила гладкие простыни, приглашая лечь рядом с ней.

Статилия была опытной женщиной, она знала, как дарить наслаждение, и не знала стыда в постели. Никакой замены не было, но, если нет дикого, безумного обожания, чувственность и взаимное удовлетворение все равно остаются.

И никто из нас не произнес слово «люблю».

* * *

Мы сочетались браком в том же доме неделю спустя.

Когда на следующее утро я сел в паланкин, все уже было решено. Я прошел испытание «вполне удачно», как выразилась Статилия. Развивать эту мысль у себя в голове у меня не было никакого желания. А чего она ожидала? Я хотел это услышать? Нет.

– Что ж, – сказала она, – не вижу причин откладывать.

Я тоже их не видел.

А Тиридат, будучи моим гостем, мог сделать из нашей свадьбы событие государственного уровня.

И, стоя в атриуме, мы произнесли все положенные для такого случая слова, кроме клятвы: «Где ты, Гай, там я, твоя Гайя».

Я поклялся в этом Поппее и даже после ее смерти не стал бы нарушать данную клятву. Хотя бы просто потому, что не хотел растеряться и почувствовать себя неловко, встретившись с ней в загробном мире, где мы превратимся в какие-то бледные тени.

Статилия не возражала. Для нее, как я понял, наш брак был практическим решением, и потому все церемониальные детали не имели особого смысла. Ее даже не волновало, какой властью она сможет обладать, став императрицей. Так мне показалось. Но возможно, она была настолько самоуверенна и самодостаточна, что просто не сочла нужным спросить меня об этом.

Тиридат подарил нам великолепную, отлитую из золота статуэтку лошади, пообещав при этом, что пришлет нам на развод самых лучших своих жеребцов.

По случаю нашей свадьбы его свита устроила целое зрелище, продемонстрировав свой талант невероятно метких лучников. После чего был устроен богатый, но во всех остальных отношениях обычный пир.

На заходе солнца мы, в соответствии с традицией, отправились в дом жениха. В нашем случае это был мой довольно скромный дом в Сервилиевых садах^[134], который я посещал очень редко, потому как располагался он крайне неудобно – в юго-западной части города, возле ведущей в Остию дороги. Причина для такого выбора была простой: эту свою невесту я хотел принять в доме, где хотя бы несколько первых дней после нашей свадьбы не будут бродить по комнатам духи умерших.

Когда мы наконец остались наедине в спальне, Статилия глубоко вздохнула:

– Вот и началось. – Она посмотрела на меня. – Поздний брак отличается от первого, как астра от фиалки. Но нам не занимать опыта в таких делах. И Юлий Цезарь, прежде чем встретил Клеопатру, трижды был женат.

Но он любил ее больше всех других. Любовь приходит, когда захочет, а не по старшинству или еще в каком-то другом порядке.

И я дипломатично заметил:

– Фиалки и астры хороши каждая в свое время цветения.

LIII

Мы, оградившись от Рима, целую неделю провели в моей резиденции в Сервилиевых садах. Я пытался понять, что значит для меня этот брак, и как-то разобраться в своих чувствах к Статилии.

Мне нужна императрица, – это очевидно. Мне еще нет тридцати, и жизнь одинокого мужчины точно не для меня. Есть и практический вопрос, который надо решить, – зачатие и рождение ребенка. Без наследника Рим откатится во времена распрей и междоусобиц, которые последовали сразу за смертью Цезаря.

Но надо ли мне было жениться именно на этой женщине?

Нерон, поздно задаваться этим вопросом. Дело сделано.

Именно осознание того, что вопрос решен, приносило мне некоторое удовлетворение.

Во всем доме мы, если не считать рабов, жили одни. И конечно, меня ежедневно посещали Тигеллин и Геллий, которого я ценил все больше и больше.

Тиридат отбыл в Парфию. Набор в Первый Италийский легион проходил без проблем: многие мужчины проявляли желание встать в его ряды.

В один из своих визитов Тигеллин, сидя на высоком стуле, подмигнул мне и спросил:

– И как там… всё… цезарь?

– Хорошо, – коротко ответил я.

– Уверен, Воракс обрадуется, если ты решишь ее посетить. Если все не так уж хорошо.

– Я сам прекрасно понимаю, что для меня хорошо, а что нет.

– Просто решил напомнить, цезарь.

– Память меня пока еще не подводит.

Но если бы моя память о Поппее не была настолько яркой и живой, возможно, мне стало бы только легче жить дальше.

Статилия была опытной и сластолюбивой женщиной. В постели с ней я забывал обо всем, хотя после мысли снова закрадывались мне в голову. Однако, отгородившись от всего мира, мы могли, пусть с опаской, постепенно узнавать друг друга такими, какими были до заговора.

Ей тридцать один год, она на три года старше меня. Она вышла за Вестина, когда ей было семнадцать, но любовников у нее хватало.

– Что ж, это многое объясняет, – сказал я.

– Что именно?

– Ну, хотя бы то, почему ты остановила свой выбор на мне. Сравнение?

Статилия вздохнула и, потянувшись, взяла с блюда на столике возле кровати свежий инжир.

– Без сравнений не обойтись. Это проклятие любого брака. Говорят, что лучше всего друг другу подходят девственники: у них ведь нет опыта, и они довольствуются тем, что имеют.

Статилия откусила кусочек инжира, и сок потек по ее подбородку, но она тут же его стерла.

Я рассмеялся:

– Ты точно не подходишь под это описание.

– И ты тоже, – парировала она. – Знаешь, ходят слухи, будто я была твоей любовницей и Вестина объявили заговорщиком только для того, чтобы ты мог взять меня в жены.

Странно, как это прошло мимо ушей Тигеллина?

– Бред, – усмехнулся я.

Статилия рассмеялась и спросила:

– А ты уверен, что раньше никогда не был со мной?

– Разве я мог бы о таком забыть?

– Ну, тогда, у Пизона, ты был слишком пьян…

О боги! Она была в списке Петрония? Или она просто решила меня подразнить?

– Уверен, такое я не смог бы забыть, – сказал я, желая сделать ей комплимент.

– Теперь ты стал более изощренным. – Статилия развела руками и рассмеялась. – Остался бы примитивным, кто знает…

– Если тогда я был пьян до беспамятства, неудивительно, что сейчас кажусь изощренным.

Неужели она серьезно? Я очень сомневался в том, что мы когда-то могли быть вместе. Но я не хотел и не стал развивать эту тему.

Всего через несколько дней вернулась легкость, которую я испытал, общаясь со Статилией, в недалеком прошлом.

О чем мы только не разговаривали. Низкий, хрипловатый голос Статилии все так же меня завораживал. Она избегала простых суждений и позволяла себе иметь собственное мнение.

– Знаешь, я всегда считала, что тебе можно доверять, – как-то призналась она.

– Почему?

– Хотя бы потому, что у тебя хватило смелости открыто встретить неодобрение окружающих. Ты, несмотря на отторжение и осмеяние, выступил в роли артиста.

– Осмеяние?

Статилия расслабленно устроилась на кушетке.

– Ну, ты ведь наверняка знаешь, что есть люди, которые над тобой насмехаются?

– Не слышал о таких.

– Вот и хорошо. А я слышала. Ты верен себе и верен до конца. Я могу тебе верить, могу слушать тебя и никогда тебя не предам. Сплетни и слухи – это не твое.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю, и все, – совершенно спокойно ответила Статилия. – Я это вижу. Моя мать говорила, что умеет считывать людей: стоит человеку сказать всего несколько слов, и она сразу понимает, чего он стоит. Думаю, я унаследовала ее дар.

– Дар или проклятие?

– Дар, который причиняет боль.

Тут мне оставалось только ей позавидовать. Пусть это больно, но, умей я сразу видеть, кто есть кто, предательство Пизона, Сенеки, Лукана, Фения и других не стало бы для меня таким потрясением.

Возможно, Статилия – тот человек, который сможет стать моими ушами и глазами и справится с этой задачей лучше Тигеллина.

* * *

Вынырнув из кокона, в котором пребывали в моей резиденции в Сервилиевых садах, мы вернулись в шумный, полный жизни Рим и расположились в Золотом доме, где Статилия заняла покои Поппеи.

Это было радостное и в то же время исполненное горечи событие.

Покои Статилии обставили в ее вкусе. И она взяла с собой всех своих рабов.

Так, постепенно, шаг за шагом, хотели мы того или нет, настоящее подминало под себя прошлое.

Статилия была представлена Сенату и народу Рима как его императрица. Нас должным образом поздравляли и чествовали, никто просто не посмел бы от этого уклониться.

После одной из очень длинных церемоний я попросил Статилию:

– А теперь ты, которая утверждает, будто наделена даром читать мысли людей, скажи, что они на самом деле думают.

– Не хочу тебя разочаровывать, но им все равно, – ответила она.

– О… – Я действительно был разочарован.

– Их больше волнует то, что ты решил отправиться в Грецию, – сказала Статилия. – И совсем не прельщает перспектива так надолго оставаться без императора. Цезарь планировал поход в Парфию, на который у него ушло бы минимум три года. Опасно оставлять Рим на такой срок.

Тут я, не выдержав, повысил голос:

– Я двенадцать лет преданно служил Риму и никогда его не покидал! Я заслужил передышку. Заслужил шанс проявить себя где-то еще!

Статилия пожала плечами:

– То, чего ты заслуживаешь, не равно тому, как разумно было бы поступить.

– В прошлом императоры покидали Рим, чтобы завоевывать для него новые территории.

– Тогда, возможно, тебе будет лучше сначала отправиться в поход с Тиридатом, а уж потом на игры в Грецию. Народ будет доволен, что ты на первое место поставил интересы Рима и только затем свои собственные.

– Состязаясь на играх в Греции, я добуду славу для Рима. Я делаю это, представляя не себя одного, а всех римлян.

– Да, но римляне не отождествляют себя с состязаниями в артистическом искусстве в Греции или где-нибудь еще. Не замечала, чтобы твои Неронии пользовались у них успехом.

– О чем ты? Люди заполняли все арены!

– И все же я не замечала, чтобы эти твои игры и гонки колесниц особенно их увлекали. Как только устроенные тобой игры заканчивались, римляне возвращались к своим излюбленным бегу и борьбе.

– Нет, совместный поход с Тиридатом я поставлю на второе место. На его подготовку уйдет много времени, а порядок игр в Греции уже расписан.

– Воля твоя, – сказала Статилия. – Ты – император.

Она определенно считала, что я совершаю ошибку.

* * *

В начале июля со всеми приготовлениями было покончено. Скептики предсказывали, что задуманное мной путешествие не вызовет интереса, а на деле ко мне пожелало присоединиться огромное количество народу. Несколько сенаторов, включая Клувия Руфа, который выступал в роли императорского герольда; военачальники, такие как генерал Веспасиан и старшие преторианцы, и, что неудивительно, толпы артистов и атлетов.

Перед отбытием я обратился к Сенату.

Сенаторы, понимая, что на какое-то время наши собрания откладываются, явились в полном составе.

Я встал и поправил тогу, в душе порадовавшись, что надолго буду избавлен от обязанности обряжаться в эти неудобные одежды.

– Благородные сенаторы Рима! Я отправляюсь в путешествие, которое до меня не предпринимал ни один император. Это не захватнический поход, моя цель – победы в состязаниях по атлетике и искусству.

Я отправляюсь в Грецию – колыбель наших обычаев и вдохновения, где до сих пор проводятся священные игры: в Олимпии – в честь Зевса, в Дельфах – в честь Аполлона, в Немее – снова в честь Зевса и в честь Посейдона – в Истмии. А также важны Акцийские игры, которые учредил божественный Август в честь свой победы при Акциуме, которая положила конец гражданской войне. – Я слева направо оглядел лица сенаторов. – Кое-кто из вас выразил желание отправиться вместе со мной, и я, конечно же, рад вашей компании. А если кто-то еще захочет к нам присоединиться, время пока есть.

Встал полный сенатор:

– Но, цезарь, как долго тебя не будет?

– Я приму участие в полном цикле игр, и это займет год.

– Год! – воскликнули сразу несколько сенаторов.

– Возможно, кто-то из вас пожелает присутствовать на одних или других играх из всех, что проводятся в течение года. Я бы рекомендовал Олимпийские – они состоятся летом и обещают быть грандиозными.

Встал другой сенатор:

– Нас не беспокоит, сможем ли мы там присутствовать. Нас беспокоит, что ты покидаешь нас на целый год.

– Я уже назначил верных уполномоченных представителей, – сказал я. – Геллий станет моим первым заместителем. Он будет вести дела от моего имени.

Все вытаращили на меня глаза.

Наконец один встал и вознегодовал:

– Вольноотпущенник! Ты наделяешь вольноотпущенника правом занимать судейскую скамью в правительстве?!

– Нет, судейскую скамью занимаю я, а Геллий всего лишь будет действовать от моего имени.

Тут встал худой дерганый сенатор:

– Прости, цезарь, но это… это…

– Возмутительно! – выкрикнул другой. – Оставлять нас слуге, вольноотпущеннику!

Но тут кто-то дернул его за тогу, и он быстро сел на место.

Теперь встал его товарищ.

– Конечно, цезарь не может вызвать наше возмущение, – проговорил он. – Ведь император всегда и во всем соблюдает наши интересы. Мой друг лишь хотел сказать, что… Сможем ли мы без тебя?

– Это ненадолго. И я вернусь с наградами, завоеванными от имени вас всех. Мои победы прославят Рим.

Если мой ответ не удовлетворил сенаторов, они предпочли не высказывать этого вслух и, встав как один, пожелали мне удачи.

* * *

Мы с Тигеллином и Нимфидием отправились на смотр недавно отобранных солдат Первого Италийского легиона.

Их лагерь располагался за стенами Рима. К нашему прибытию легионеры уже были построены.

Сидя верхом, мы осмотрели стройные ряды бойцов. Сверкающие на солнце шлемы были разработаны специально для этого легиона, ну и конечно, делали их выше.

– Отлично смотрятся, цезарь, – одобрил Тигеллин. – Но драться они могут?

– Что ты имеешь в виду?

– Они все красавцы, – это я признаю, – вступил Нимфидий. – Но их отбирали в основном по росту, а высокое тонкое дерево не обязательно сильное.

– Как и кустарник! – огрызнулся я.

Мы спешились, и командующий новым легионом провел нас вдоль строя. Над головами солдат возвышались штандарты с изображением быка – их символом. Я сам был довольно высоким, но на этих воинов смотрел снизу вверх.

Затем, поднявшись на помост, я произнес речь:

– Приветствую вас всех. Я, ваш император, горд тем, что вы вливаетесь в ряды двадцати семи легионов Рима, и уверен, что вы будете такими же доблестными воинами. Вы – Первый Италийский легион. Первый, созданный за сто лет, и каждый из вас был отобран в Италии. Но ваше второе особое имя – «Фаланга Александра Великого». Я выбрал его потому, что вы по его стопам отправитесь в поход в тот регион, который он посещал, но прошел мимо. Ваша цель – перевал через Кавказские горы и земли за ними.

Их отлично подготовили к смотру – за все время моей речи ни один легионер даже не шелохнулся.

– И я лично поведу вас! Я буду сражаться плечом к плечу с вами!

Радостные вопли сотрясли летний воздух. И я верил в то, что говорил. Наконец-то я почувствовал зов крови Германика и Антония.

Но сначала – игры в Греции. И – написать письмо.

LIV
Акте

Итак, он снова женился. И так быстро. Он не умел жить один, ему всегда был нужен компаньон, зеркало, наперсница. Это я всегда знала, но меня почему-то встревожила новость о его женитьбе.

Его новая жена из старого рода патрициев. Ее предком был Статилий Тавр, дважды консул, награжденный триумфом. В памяти римлян он увековечил свое имя, построив первый в Риме каменный амфитеатр – театр Тавра. Увы, театр был разрушен во время Великого пожара.

Ее муж погиб после разоблачения заговора, так что странно, что она согласилась выйти за того, кто сделал ее вдовой. Впрочем, это мелочь, о которой можно забыть, если предложение делает сам император.

О, какая же я злая! Но разве это не подозрительно? Трудно поверить в ее чистые помыслы. И у нее была репутация распутницы, как и у ее кузины и жены Клавдия Мессалины. Правда, сравнивать я бы их не стала, с последней в этом вряд ли кто-то мог сравниться.

Вчера мне доставили послание из дворца, такое же неожиданное для меня, как и первое, от Поппеи. Я на всю ночь оставила его лежать на столе. Принимать приглашение я не собиралась, просто хотелось выдержать паузу, перед тем как сказать «нет». Эта пауза еще оставляла возможность ответить согласием.

Клавдии Акте из Веллетри.

Император Нерон Клавдий Цезарь Август Германик шлет тебе свои приветствия.

Император приглашает упомянутую Клавдию Акте присоединиться к нему в путешествии в Грецию на Панэллинские игры, которые состоятся в Коринфе, Дельфах, Немее и Олимпии.

Детали: отбытие из Рима – 15 июля. Караван будет двигаться по Аппиевой дороге в Брундизий^[135]. Ты можешь присоединиться в любой точке намеченного маршрута. Из порта Брундизия караван будет переправлен кораблями по морю в Грецию. Императора будут сопровождать правительственные чиновники, солдаты, артисты и атлеты. Проживание и питание за счет императорской казны.

Император будет рад, если ты примешь его приглашение.

А дальше уже его рукой:

Дорогая Акте,

с опозданием благодарю тебя за то, что предупредила о Сенецио.

Ты была свидетелем моего первого выступления на публике и лучше других способна понять, что значат для меня предстоящие состязания в Греции. И ты сможешь справедливо судить, стал ли я с тех пор выступать лучше. Зрителей будет множество, но никто не будет так важен для меня, как ты.

Твой друг и благодарный император,

Нерон, или Луций

Я не могла ответить согласием. Не хотела стать частью его восторженного окружения, да и оставить на такой срок свои дела тоже не могла. Меня совсем не привлекало путешествие в компании актеров, атлетов и солдат.

Впрочем, я была почти уверена, что он включит меня в свой ближний круг.

Как к этому отнесется Статилия? После опыта общения с Поппеей я совсем не стремилась попадаться на глаза очередной императрице.

И все же… Возможно, я смогу отправиться в Грецию самостоятельно и посмотрю одно из его выступлений на этих играх. Но так, чтобы он об этом не знал. Смешаюсь с толпой и смогу увидеть его, оставаясь незамеченной, как тогда, на похоронах.

Надо ответить. Но как же мне не хотелось подбирать слова и писать ответ.

LV
Нерон

Все было готово, за исключением того, что я не мог оценить свое мастерство. Так было всегда, до самого момента выхода на сцену.

Я играл на кифаре, пока не сводило пальцы, а поддерживающая инструмент рука не начинала болеть от тяжести.

Я заучивал строки из «Эдипа в Колоне»^[136]. Заучивал как одержимый, так что однажды ночью Спор прибежал в мою спальню, потому что услышал, как я кричу во сне: «Земли и Мрака грозные исчадья!» И надо было поработать еще над пятью трагедиями.

В письме Акте я напомнил о своем первом выступлении на публике семь лет назад. Зрителей тогда было мало, и все специально отобранные, но меня все равно трясло, когда я выходил на сцену. Частично потому, что я знал, как они будут потрясены, увидев меня в костюме кифареда, но еще из-за того, что не верил, что способен трезво оценить свое умение.

Для выступлений на играх в Греции требуется мастерство высочайшего уровня, а я был все так же не уверен в себе, как и перед тем, первым выступлением.

Но меня всегда вело пророчество, которое я получил от оракула в храме Фортуны в Антиуме: «Скрытая музыка не достойна уважения».

Большинства свидетелей того моего выступления больше нет, но Акте оставалась звеном, которое связывало меня с первым выходом на сцену и началом карьеры артиста. Так что, если бы она сопровождала меня на игры в Грецию, это бы много для меня значило. И, в отличие от Поппеи, Статилию это бы не беспокоило. Но Акте отклонила мое приглашение. А я начал задумываться о том, что, возможно, мы больше никогда не увидимся. Жизнь длинная, но встречи, если оставлять их на волю случая, могут и вовсе прекратиться.

* * *

Мы собрались на юге Рима, там, где начиналась Аппиева дорога. «Царица дорог» длиной в триста пятьдесят миль тянулась от Форума до Брундизия на юго-востоке Италии. Оттуда мы и собирались по морю переправиться в Грецию.

Со мной было пять тысяч августианов^[137], три сотни преторианцев, сенаторы, армейские офицеры и рядовые. Кроме того, две сотни атлетов, включая Туллию и девушек, которые собирались принять участие в забеге в Олимпии, а также пять сотен певцов и актеров. Всего шесть тысяч человек.

Фаон, Тигеллин и Нимфидий отвечали за передвижение и обеспечение каравана. Ну и конечно, нас сопровождали рабы и мастеровые – без них не обойтись. А с ними нас было уже около десяти тысяч.

Сотни груженых повозок двигаются медленно, так что в Брундизии мы планировали прибыть примерно через семнадцать дней. А до той поры, пока мы не выйдем в море, быстрый гонец всегда сможет меня нагнать.

Стоя на временно возведенном помосте, я смотрел на море людей и повозок. Я сделал это. Мечта осуществлялась: мы отправлялись на величайшие состязания!

– Мы – избранные! Нас благословили боги, и мы плывем в Грецию. Вы – мои товарищи и братья в искусстве. Итак – в путь!

Я подал сигнал, моя карета дернулась и поехала по гладким каменным плитам Аппиевой дороги, вдоль которой стояли мраморные гробницы, склепы и памятники, а зонтичные сосны над ними словно нашептывали: «Вперед, вперед, Греция ждет».

* * *

Караван продвигался вяло, впрочем, как еще могут двигаться сотни груженых повозок? Но путешествие было довольно-таки приятным.

Как только мы выехали из Рима, на меня снизошло умиротворение. Я в пути, я сдержал слово, которое много лет назад дал маленькому мальчику, самому себе.

Сначала Аппиева дорога шла по мосту-дамбе через только частично осушенные Понтийские болота, и кругом было много вонючей воды и мошкары. Потом мы выехали на земли Кампаньи, где воздух стал свежим, а нас окружали зеленые поля и деревья.

И вот, пока я пребывал в умиротворенном состоянии, Спор, который сидел рядом со мной, прошептал:

– На этом участке дороги обитают духи.

– Не чувствую их присутствия, – откликнулся я.

– Еще почувствуешь. Шесть тысяч духов тех, кого распяли после восстания Спартака. Кресты стояли вдоль дороги от Рима до самой Капуи. Сто двадцать миль крестов.

Но их тени были не видны в лучах яркого солнца.

Меня передернуло, и я сказал Спору:

– Давай не будем высматривать дурные знаки.

Но было уже поздно. Теперь я видел падающие на дорогу тени от крестов, которые, по мере того как день клонился к закату, становились все длиннее.

Спор их вызвал, и теперь они ожили после почти ста пятидесяти лет.

Как только мы миновали этот отрезок пути, настроение у меня улучшилось: я слышал доносившееся из следующих за нами повозок пение, а воздух стал прохладнее – мы начинали подъем на Апеннины, горный хребет, который с севера на юг тянулся через всю Италию.

В июле путешествие по равнинам сопряжено с жарой, а по болотам – еще и с повышенной влажностью, но в горах дышалось легко и свободно.

Вскоре мы преодолели половину пути.

Я так мало путешествовал по своей стране и никогда не отъезжал от Рима дальше чем на сто миль, а теперь мне словно целый мир открывал свои объятия. Я вырвался из римского плена и готов был познать то, что ждет меня на свободе, – Грецию, Трою, Египет. Восточная кампания. Я дышал полной грудью и чувствовал себя как разорвавший оковы Геркулес.

Наконец добрались до Брундизия. Вдали появилось Адриатическое море, которое я увидел впервые. Оно омывало наши восточные берега и связывало с Грецией. Море сверкало, а на горизонте, сливаясь с небом, было словно укрыто белым туманом. Этот блеск подтверждал, что путешествие происходит в реальности и скоро берега Италии останутся позади.

Когда подъезжали к Брундизию, я мысленно перечислял все, что мне было известно об этом городе. Основал его Диомед, один из героев Гомера. На город во время войны с Помпеем напал Юлий Цезарь. Здесь заключили мир Октавий и Антоний. По условиям мира Антоний согласился взять в жены сестру Октавия. Тут умер поэт Вергилий, вернувшись – откуда еще мог возвращаться поэт? – из Греции. Брундизий по духу греческий город, он был основан греками и смотрел на Грецию.

– Я в Греции! – от радости закричал я и вскинул руки над головой.

Если бы карета не двигалась, я бы, наверное, начал танцевать.

Вспомнил о том, что и к моей родословной Брундизий тоже имел отношение. Антоний после мирного договора с Октавием женился на Октавии. В результате этого брака, который был легендарной трагедией, появились на свет две дочери, и обе были моими предками.

Два года спустя Октавий попросил Антония о встрече в Брундизии. Антоний явился на зов, а вот Октавий так и не пожаловал. Тогда Антоний вернулся на восток, к Клеопатре, и больше его нога не ступала на земли Италии.

Мне было интересно, что он чувствовал, когда решился на этот шаг, как Цезарь, воскликнувший, перейдя Рубикон: «Жребий брошен!»

Брундизий лежал между двумя уходящими далеко в море мысами. Вода в гавани была глубокой, что делало его важным портом, где может поместиться множество кораблей.

Дорога шла под уклон и выходила прямо к воде, и там две пятифутовые колонны указывали на конец Аппиевой дороги.

Я выпрыгнул из кареты и встал у самой кромки воды. Здесь заканчивалась сухопутная часть моего путешествия, дальше дорога в Грецию тянулась вдоль моря. Соленый ветер растрепал мне волосы, над головой кружили и пронзительно кричали чайки. Скоро паруса, подобно крыльям, поймают ветер и понесут нас к цели.

LVI

Когда я наконец ступил на берег Греции, у меня было такое чувство, будто сама эта священная земля у меня под ногами переполнена энергией.

Я вдыхал принесенные морским бризом слабые запахи. Они были незнакомыми, и в то же время я узнавал их через поэзию.

На фоне неба вырисовывались силуэты сосен, они тоже были совсем не такими, как в Италии. Их темные лапы, казалось, могли вызвать к жизни легендарных героев.

Все по-настоящему. Греция существует, и не только в моем воображении. Это было похоже на возвращение домой, хотя я никогда прежде здесь не бывал.

«Греция, открываю тебе свои объятия. Прими меня, как сына».

Морской переход прошел спокойно, один ясный день сменял другой. Посейдон был к нам милостив и не насылал ни шквалистых ветров, ни штиля.

Всего через три дня пути мы достигли Керкиры на Корфу, а потом еще полтора дня пути – и мы вошли в Амбракийский залив.

На берег высадились рядом с тем местом, где состоялась решающая битва при Акциуме, где спустя восемь лет после разрыва Октавий наголову разгромил Антония и Клеопатру и вернул себе всю империю.

Он основал Никополь, украсил его снятыми с кораблей побежденного противника таранами и постановил каждые четыре года устраивать здесь игры в честь одержанной победы.

Я прибыл вовремя и мог принять в них участие. Хотя испытывал смешанные чувства: странно было праздновать падение Антония, но это было менее значительное событие, чем предстоявшие, посвященные богам игры, и оно могло стать для меня неплохим стартом.

Я стоял на холме и смотрел на широкий с узким входом Амбракийский залив. Когда-то здесь расположилась армия Октавия. А на противоположном берегу в очень неудачном месте, где все кишело малярийными комарами, разбил лагерь Антоний.

Теперь на этом берегу был построен театр, мемориал с таранами, а также возведены храмы и стадион для проведения игр. Все для чистого и аккуратного празднования годовщины грязного и кровавого события.

Нас окружили устроители игр, наперебой приветствовали и рассказывали о том, что специально для нас построили целый квартал.

Сами игры должны были состояться через неделю или «когда цезарь почувствует себя достаточно отдохнувшим». Я свободно говорил на греческом, так что проблем с общением не возникало.

Желая во всем нам угодить, устроители наметили на вечер пир, но я его отложил. Все устали и пропитались солью, так что ванна, ужин и отдых – это лучшее, что они могли бы нам предложить. Устроители слушали меня и раболепно кивали.

Поздно вечером, когда мои люди расположились на ночлег в построенном для нас временном квартале, я тайком их оставил, взял только двух стражников, но приказал им, чтобы держались на расстоянии.

При ярком свете полной луны залив внизу превратился в окруженное темными мемориалами овальное зеркало. Все вокруг погрузилось в тишину, только откуда-то издалека доносилось стрекотание цикад.

Я брел вниз по склону, пока не оказался на большом открытом святилище, которое Октавий посвятил Аполлону. Плоские каменные плиты словно символизировали покой, который опустился на эту землю после завершившейся в прошлом битвы. Теперь эта битва принадлежала истории, а у истории был свой мавзолей.

Да, вот что это было. Мавзолей состоявшейся столетие назад битвы. Все участники мертвы, даже те, кто умер своей смертью.

У меня над головой промелькнул черный силуэт – летучая мышь отбросила на каменные плиты маленькую тень и сразу исчезла.

А ниже этой площадки была стена, словно щерившаяся таранами кораблей флотилии Антония и Клеопатры. Я подошел к самому краю и посмотрел вниз. Тараны поблескивали в лунном свете и отбрасывали резкие черные тени. Всего их было тридцать шесть и все разных размеров. Их выломали из кораблей, и теперь они торчали из стены.

Осторожно, чтобы не оступиться, я спустился на нижнюю, широкую дорожку и прошел вдоль таранов. Они располагались на высоте моего плеча, так что я мог хорошо их рассмотреть. Слегка погладил один. Бронза была холодная и гладкая. Закрыл глаза и живо представил, как эти тараны врезаются в деревянные корпуса кораблей. Почти услышал крики моряков, которые поняли, что их судьба предрешена и битва проиграна. Но еще не все было потеряно. Я похлопал по тарану. Октавий выиграл битву, но война не закончилась.

Теперь время другого императора, который смотрит равно как на восток, так и на запад. Этот император восхищается Грецией, и у него мандат от самой Клеопатры.

«Передаю и доверяю тебе ее мечты и амбиции».

Мечта об империи, которая охватывает Восток и Запад, не умерла с Александром или с Антонием и Клеопатрой. Она живет во мне. И я ее исполню. Путешествие в Грецию – только первый шаг на этом пути.

* * *

Мы оставались на Акциуме больше месяца, свыкались с обстановкой, а в начале сентября должны были состояться Акцийские игры. Они не обладали статусом традиционных Панэллинских игр и не привлекали толпы народа или прославленных участников.

Я выступил только в одном состязании – музыкальном. Я не пел, только исполнил на кифаре мелодию собственного сочинения. Публика, хоть и немногочисленная, была полна энтузиазма и очень воодушевляла. И во время того выступления я понял, что был прав в своем стремлении выступать в Греции. И не для того, чтобы победить, – хотя в том конкурсе я победил, – а просто чтобы почувствовать радость и наслаждение от самого участия в играх.

Те Акцийские игры стали для меня чем-то вроде вступления перед теми, что ждали меня впереди, и самыми престижными из них были Дельфийские.

Дельфы. Одно только это слово окутано славой. Центр мира на склонах Парнаса, прибежище муз. Место, где можно черпать вдохновение в Кастальском источнике. Здесь расположен храм оракула Аполлона.

Первыми, как и подобает Аполлону, были состязания в музыке и драме, а уже после них состязания в атлетике.

Здесь в бесконечных пиршествах проводил зимы Дионис. Сюда стекались паломники со всего греческого мира, здесь делались богатые подношения и можно было увидеть великое множество бесценных произведений искусства.

Мы прибыли в Дельфы по Коринфскому заливу, который, как узкий палец, разделял Грецию надвое, и Пелопоннес словно был подвешен на перешейке в четыре мили длиной.

День был ясный, ветер дул сильный, но не опасный, а войдя в залив, мы уже спокойно плыли вдоль берега. Высадились недалеко от города и могли увидеть в синих сумерках окруженный тайнами Парнас.

Такую красоту не передать словами. Неудивительно, что Аполлон решил здесь поселиться; неудивительно, что на склонах этой горы обитали музы.

Это место притягивало меня всю жизнь.

Вокруг меня собралось множество людей, но я в первые минуты ничего и никого не замечал – видел только зубчатые вершины священной горы и кипарисы, которые, словно стройные нимфы, стояли на ее склонах. А еще видел очертания мемориалов.

Никто не мог двинуться с места, пока я не сделаю первый шаг. Наконец я пришел в себя и сказал:

– Идем.

Тропа между щербатыми скалами плавно уходила наверх. В кронах сосен, кедров и лавра тихо шелестел ветер. Все вокруг было окрашено в сдержанные серые и зеленые цвета.

На полпути к цели тропа стала круче, в чистейшем воздухе пахло диким тимьяном и фенхелем, а еще немного благородным лавром, который был священным деревом Аполлона.

На повороте тропы, словно приветствуя нас, возникла выдолбленная из камня чаша Кастальского источника. На поверхности воды мерцали пятна света.

– Хочешь совершить омовение? – спросила немного запыхавшаяся Статилия, которая шла сразу за мной.

Я посмотрел на воду, которая стекала в чашу из родника выше по склону. Совершить омовение или просто выпить немного священной воды?

– Некоторые только омывают руки или голову, но убийцы должны совершить полное омовение, – сказала Статилия.

Убийцы.

Если я опущусь в чашу, как в ванну, другие сочтут, будто я хочу смыть с себя вину.

– Ты планируешь посетить оракула? – продолжала выспрашивать Статилия. – Если да, ты должен очиститься.

– Не сегодня. Сейчас просто выпью немного этой воды, чтобы напитать свое поэтическое вдохновение.

Я подозвал своего личного раба, и тот сразу подал мне золотую чашу. Подойдя к краю каменной чаши, зачерпнул чистую, как горный хрусталь, воду. Отпил. Вода была холодной, но вкус ее я не смог бы описать. Если сравнивать вкус с оттенком цвета, я бы выбрал бледно-голубой.

– А теперь, Аполлон, – шепотом попросил я, – пробуди во мне артистическое вдохновение.

Статилия протянула ко мне руку:

– Дай я тоже попробую.

Но я не отдал ей чашу:

– Нет, каждый должен пить из своей.

Я махнул рабу, и он передал ей другую чашу.

Статилия зачерпнула воду и, немного расплескав, сделала большой глоток:

– Холодная. И безвкусная. Не чувствую порыва творить.

Безвкусная?

Возможно, лишь немногие могут почувствовать ее вкус, или она открывает его только тем, кто сможет его описать.

Дальше подъем шел по Священной дороге, и вскоре мы вышли к обширному пространству Аполлона. На семи террасах, словно драгоценные камни в ожерелье, тесно стояли небольшие строения и здания побольше, но доминантой этого места был храм Аполлона с длинной колоннадой.

Внутри храма был оракул, к нему за советом приходили люди со всего мира. Я тоже обращусь к нему, но не сегодня. Надо подготовиться.

Стоя во внешнем дворе, я заглянул в храм.

Над входом были вырезаны максимы:

ПОЗНАЙ СЕБЯ

НИЧЕГО СВЕРХ МЕРЫ

и

НЕ ПРИБЕГАЙ К КЛЯТВЕ, БЕДА БЛИЗКО

Первую я мог понять, вторую – нет, а что же до третьей, я верил в клятвы и всегда старался их соблюдать, даже если это было опасно, потому что данное слово надо держать.

На террасе над храмом находился театр, где проводились посвященные Аполлону состязания. Скоро я выйду на его сцену, и мое выступление будет подношением богу.

* * *

Мы расположились неподалеку от театра в роскошных, специально для нас построенных временных покоях. Оттуда открывался вид на всю долину, и, когда на закате тени сползли по склону горы, ее ненадолго укрыл яркий синий туман, а потом сияние потускнело.

В тот вечер я заучивал отрывок из «Ниобы», с которым собирался выступить на конкурсе через несколько дней. Эта история всегда меня захватывала, и на Сублаквее у меня было несколько статуй гибнущих сыновей и дочерей гордой царицы.

Например, в спальне стояла статуя молодой женщины, которая словно пребывала между сном и смертью. Ее голова была повернута набок, и, глядя на нее, можно было представить переход из одного состояния в другое. Всякий раз, просыпаясь, я видел ее и благодарил богов за то, что мой сон не стал вечным.

А в атриуме раненный в спину сын Ниобы пытался устоять на ногах, и на лице его отражались испуг и смятение.

Другая статуя изображала женщину, которая, уже опускаясь на колени, тщетно пыталась вытащить из спины стрелу.

У Ниобы было семь сыновей и семь дочерей, ее прокляла Лето, мать Артемиды и Аполлона, за то, что Ниоба сказала, что раз у нее больше детей, то она плодовитее богини. Но превзойти богов никому не дано. Лето приказала своим детям убить детей Ниобы. И Аполлон с Артемидой безжалостно расправились со всеми.

И вот у ног несчастной матери лежат тела ее четырнадцати детей… Она рыдала так горько и так долго, что боги сжалились над ней и превратили в камень, из которого днем и ночью струилась вода.

Софокл и Эсхил сочинили трагедии о Ниобе, и я выбрал трагедию Софокла. В трагедии Эсхила Ниоба предавалась горю молча, а с такой подачей состязание в драме не выиграть. Молчание может быть красноречивым, но оно не позволяет актеру выразить свои эмоции.

Чтобы погрузиться в нужное состояние, мне надо было побыть одному. Я отпустил всех слуг и постарался перевоплотиться в Ниобу, прочувствовать ее горе от невосполнимой потери детей, над которыми, несмотря на все ее мольбы, не сжалились ни Аполлон, ни Артемида.

Мне была знакома эта боль, я тоже потерял дочь и сыновей, которые были слишком малы, чтобы выжить. Их тоже отняли у меня боги. Да, другого объяснения этому не было. Боги, завидуя нашему с Поппеей счастью, обрушили на нас невыносимые страдания.

Но материнское горе отличается от горя отца, и, чтобы стать Ниобой, мне сначала надо стать Поппеей. У меня была ее маска, и я мог бы надеть ее для выступления, разделить свой опыт с Поппеей, вернуть ее к жизни на сцене.

Да, эта трагедия о невосполнимых потерях, но я мог бы показать, что все можно обратить вспять хотя бы на один час на сцене театра.

Я положил маску на стол, выровнял, чтобы удобнее было ее рассматривать. Глаза маски были пусты, но все остальное до мельчайших деталей было точной копией ее лица. Я видел ямочку на одной щеке, рассматривал высокие скулы, которые делали лицо Поппеи неповторимым.

– Почему ты ненастоящая? – Слезы наворачивались у меня на глаза. – Как можно быть такой настоящей и хранить вечное молчание?

Я мог бы говорить за нее. Мог подарить ей слова и снова вдохнуть в нее жизнь. Ее плач по нашим детям будет эхом рыданий Ниобы.

Наступила ночь. Часы, которые я провел, разделяя горе Ниобы, пролетели быстро и незаметно.

В комнату проскользнул Спор – проскользнул так тихо, что я заметил его, только когда он встал у меня за спиной и тоже посмотрел на маску.

– Невероятная схожесть, – сказал он. – И от этого становится только больнее.

Я поднял голову и взглянул на него:

– То же я мог бы сказать о тебе. Только, в отличие от маски, ты двигаешься, говоришь, вскидываешь подбородок.

Его сходство с Поппеей, особенно при тусклом свете масляных ламп, было почти таким же, как сходство маски.

Спор наклонился и взял маску в руки. Внимательно осмотрел. Два одинаковых профиля, как две половинки одного целого.

Положил маску на стол и посмотрел на меня:

– Она сейчас здесь?

– А ты как думаешь?

Он же понимал, что ее не было в комнате… или была?

– Думаю, что я лучше маски, – ответил он.

– Что ты имеешь в виду?

Я почувствовал опасность, хотя не мог бы объяснить, в чем именно она заключалась.

– Недостает одного момента, – сказал Спор. – Или, скорее, есть кое-что лишнее.

– Не хватает дыхания жизни. Поппея лежит в гробнице, и мы не в силах ее вернуть.

– Ты в этом уверен? – спросил Спор.

– Я больше ни в чем не уверен, – признал я. – Ни в дружбе, ни в клятвах, ни в смерти.

– Ты увидишь, – пообещал он.

LVII

Следующие несколько дней я исследовал Дельфы и репетировал отрывок из «Ниобы».

В этом священном месте было столько пожертвованных произведений искусства, любая из этих мраморных и бронзовых статуй в полном одиночестве могла бы царить в атриуме на роскошной вилле патриция, но здесь шедевров было так много, что они теряли свою уникальность.

Бронзовая статуя возничего на колеснице была пожертвована в память о победе Полизела из Сиракуз на Пифийских скачках^[138]. Колесница едет медленным триумфальным шагом, возничий демонстрирует спокойствие и полный контроль над лошадьми, никакого напряжения после гонок колесниц на безумной скорости.

Таков греческий идеал – спокойствие и упорядоченность.

Но в Риме после одержанной на гонках победы возничий ведет себя совсем иначе: он торжествует и весь покрыт потом и песком. Тут я был больше римлянином, чем греком.

Мимо храма Аполлона я проходил минимум раз в день. Наблюдал за входящими в храм паломниками, видел поднимавшийся над алтарями дым от их подношений.

Наступит момент, я сам туда войду и задам свой вопрос оракулу. Если этого не сделаю, меня сочтут трусом, потому что все другие правители не побоялись спросить о своей судьбе.

Но дельфийская прорицательница славилась своей хитростью и способностью пойти на обман. Вдыхая поднимающиеся из глубокой трещины под храмом испарения, она входила в особое состояние и начинала слышать, что говорит сам Аполлон, но иногда в искаженном виде.

Иногда ее интерпретации слов Аполлона были загадочными и дразнящими. Одному мужчине, спросившему совета, идти ли ему на войну, оракул ответила: «Иди, возвращайся, а не умирай на войне». Было ли правильным толкование «иди, не возвращайся, умри на войне» или «иди, возвращайся, а не умирай на войне»?

Лидийскому царю Крёзу было сказано, что если он начнет войну с персами, то погубит великое царство. Так и случилось, но этим царством оказалось царство Крёза.

Александр, разозлившись на прорицательницу за то, что она не подтвердила его веру в то, что он скоро завоюет весь мир, и попросила прийти позже, схватил ее за волосы и поволок из храма, пока она не завопила: «Ты – непобедимый, сын мой!» И как только она это произнесла, он отпустил ее со словами: «Теперь я получил свое предсказание!»

Александр верил в предсказания. В Египте оракул оазиса Сива признал в нем сына Аммона, и с того времени он вел себя так, будто действительно был избранным и непобедимым.

Стоит ли мне верить в то, что скажет жрица? Насколько я могу себе это позволить?

Я все откладывал свой поход в храм. Один приятный день сменялся другим, вернее, дни были бы приятными, если бы во мне с каждым днем не нарастала тревога из-за приближающихся состязаний.

Первыми шли состязания в актерском мастерстве, а спустя два дня должны были состояться состязания в музыке. Состязания в атлетике закрывали игры.

Подготовка была сущим мучением – я не понимал, на чем нужно сосредоточиться. Хотя было очевидно, что на драме.

В ночь накануне состязаний самые близкие из моего окружения собрались в нашем атриуме.

– Еще один день – еще один конкурс, – небрежно сказал Тигеллин. – Цезарь, ты уже мог бы к этому привыкнуть. – Он закинул в рот горсть грецких орехов и начал тщательно их пережевывать.

Но он просто не мог понять: не важно, сколько раз ты выступал перед публикой, – каждый раз ты испытываешь страх и волнение, причем по разным поводам.

А здесь, в Дельфах, будут выступать лучшие из лучших, и я встану на одной с ними сцене. Эти мысли не давали мне заснуть всю прошлую ночь.

– Настоящий артист к такому никогда не привыкает, – заметил Эпафродит, чтобы как-то меня приободрить. – Только тем, кто выступает на улицах, на все плевать, но от них никто ничего и не ждет.

– Зато они не изводят себя и вполне довольны собой, – парировал Тигеллин.

– Ты решил, в чем будешь выступать? – спросил Фаон.

Я показал им традиционные для трагедий башмаки на толстой подошве, пурпурную мантию с золотой каймой и, наконец, маску.

Увидев маску, все лишились дара речи.

– Да, это покойная императрица. Для представления она и Ниоба – одна женщина, – пояснил я. – Их объединяет скорбь по умершим детям. – Я отложил маску и сменил тему разговора: – Насколько я знаю, в состязании примут участие двадцать артистов. Кто-то прибыл с Родоса, кто-то – с Кипра.

– Проделали такой путь, и все для того, чтобы проиграть, – искренне рассмеялся Тигеллин.

Все из вежливости к нему присоединились. Я – нет.

– А ты понимаешь, что эти состязания никогда не дадут ответ на вопрос, кто действительно лучший? – спросила Статилия, которая сидела в кресле чуть в стороне от всех остальных.

– Восприятие субъективно, – заметил Эпафродит. – Это проблема искусства. Когда результат исчисляется в цифрах – совсем другое дело.

– Нет, я о том, что судьи всегда будут объявлять тебя победителем, даже если твоим соперником будет сам Аполлон.

Как она осмелилась? А если Аполлон услышал? Тем более я буду выступать с отрывком из «Ниобы», где он мстит за нанесенное матери оскорбление.

– Я с тобой не согласен, – покачал головой я. – Во время выступления они должны забыть о том, что я – император.

Статилия рассмеялась:

– Как будто кто-то вообще может об этом забыть, даже когда ты в маске.

– Когда я выступаю, я больше не император.

В этом чудо, которое дарит сцена: она дает возможность сбежать из этого мира и стать кем-то иным.

– Это ты так чувствуешь, другим так не кажется, они продолжают видеть перед собой императора, – упорствовала Статилия.

– А где Спор? – вдруг спросил Тигеллин и огляделся по сторонам, отвлекая на себя нас со Статилией.

Я пожал плечами:

– Не знаю, со вчерашнего дня его не видел.

И на самом деле я только в этот момент заметил, что его нет рядом.

Когда все разошлись, я выразил Статилии свое неудовольствие:

– Почему ты вдруг решила перед всеми сказать такое о состязаниях?

Она скривила губы:

– Не думала, что нельзя говорить о таком вслух. Но об этом и без меня все знают.

– Мой тренер по атлетике когда-то давно сказал практически то же самое. Он заявил, что я больше никогда не буду участвовать в честном состязании.

«Никто не осмелится состязаться с императором. Так что ты обречен: ты никогда не узнаешь, чего стоишь в честном состязании».

– Но я думал… я надеялся… я мечтал, что на таком высоком уровне, а не в забегах между мальчишками на каком-нибудь фестивале все будет иначе.

Статилия вздохнула и прикоснулась к моей руке:

– Император – всегда император, даже в самом отдаленном уголке империи. Или, возможно, особенно в самом отдаленном уголке империи.

* * *

День выдался идиллическим, словно его ниспослал сам Аполлон: тепло, ясно, и только в солнечном свете появился едва уловимый золотистый оттенок осени.

Я попросил судей, чтобы мое выступление объявили в середине состязаний. Первым или последним я выступать не хотел. Это нескромно. Публика излишне критически воспринимает выступление первых артистов, а когда приходит черед последних, начинает скучать.

Я с искренним волнением смотрел на выступления тех, кто выходил на сцену передо мной. На таких состязаниях декламируют не целое произведение, а только отрывок, который кажется наиболее подходящим по своим поэтическим качествам и по динамике сюжета.

Наибольшей популярностью пользовались такие: Агамемнона убивают, когда он лежит в ванне, Эдип ослепляет себя, Медея убивает своих детей.

Но судьи слишком хорошо знакомы со всеми этими сюжетами и потому могут не проявить сочувствия или симпатии к артисту. С отрывками из «Ниобы» выступали нечасто.

И вот момент настал.

Я вышел на сцену, посмотрел на мир глазами Поппеи и превратился в нее и Ниобу. Слова лились так, будто их не Софокл написал, а произносила сама царица. Я видел зрителей, но не различал их лиц, они для меня почти не существовали. Кто-то сидел, склонив голову, как будто глубоко задумался. Кто-то не отрываясь смотрел на меня. Я чувствовал возникшую между нами связь, вернее, связь между ними и Ниобой.

И вот – финал. Казалось, я декламировал целую вечность, и выступление заняло не меньше времени, чем потребовалось Аполлону и Артемиде на то, чтобы убить всех детей Ниобы. И в то же время казалось, что мое выступление началось и в следующее мгновение закончилось.

Я сошел со сцены, после меня выступили еще десять артистов.

Потом судьи начали совещаться, и, пока они совещались, сцену расчистили, и актеры вернулись на свои места.

Наконец судьи как один встали, и кто-то из них поднял над головой лавровый венок, сплетенный из веток священного дерева Аполлона.

– Мы награждаем императора Нерона Цезаря за его декламацию отрывка из трагедии «Ниоба»!

И публика радостно завопила.

Мне казалось, еще немного – и я умру от немыслимого восторга и облегчения. Я подошел к судьям, наклонился, и мне на голову надели венец. О, венок из лавра прекрасней любого золотого венца!

Потом я повернулся к публике:

– Я принимаю этот венец от имени римского народа и империи.

Да, это была наша общая победа. Я сделал это не только чтобы прославиться, но и во славу Рима.

Уже гораздо позже кто-то заметил, что я опустил обычное «и Сената».

Потом я устроил празднество с вином, едой, танцорами и музыкантами – теми, которые сопровождали меня в этом путешествии.

На открытой террасе веселились сотни людей. Я заметил Туллию. Она, вся раскрасневшаяся и возбужденная, пробралась ко мне и воскликнула:

– Это было прекрасно!

– Спасибо, – откликнулся я. – Знаю, твои состязания еще не скоро, но пусть в тот день боги благоволят к тебе, как они были благосклонны ко мне сегодня.

– Я просто упиваюсь играми, это такое наслаждение, – добавила Туллия. – Спасибо, что сделал эту поездку возможной для меня. Мы с девчонками до сих пор не можем поверить, что мы в Греции.

– Поверь, это так, – спокойно сказал я, но сам знал, какие чувства она в тот момент испытывала.

Спустя какое-то время ко мне подошел Тигеллин:

– Весьма впечатляющее выступление, цезарь. Ты был очень убедителен в роли женщины. – И он засмеялся своим похожим на лошадиное ржание смехом.

У него за спиной появился генерал Веспасиан.

Тигеллин отступил в сторону и съехидничал:

– Генерал, я видел, что ты во время выступления цезаря настолько погрузился в переживания, что со стороны казалось, будто ты уснул.

– Я не спал! – Веспасиан злобно глянул на Тигеллина. – Хотя один из помощников устроителей именно так и подумал и даже тряхнул меня за плечо.

– Я польщен, – улыбнулся я, – что ты закрыл глаза, чтобы лучше прочувствовать текст.

– Я и смотрел тоже, – обидчиво произнес генерал. – Великолепное выступление. А когда увидел императрицу, понял, что она снова с нами… Это было неописуемое удовольствие.

Тигеллин закатил глаза, но Веспасиан ничего не заметил.

* * *

Наши гостевые покои оказались достаточно просторными, и у нас со Статилией были свои комнаты. Эту ночь я предпочел провести один.

Мое выступление было вторжением в запретное царство: я вернул Поппею и позволил ей снова стать частью моей жизни. Это меня сильно взбудоражило, и теперь надо было уединиться и попробовать обрести покой.

Маска лежала на столе, а рядом с ней – лавровый венок. При тусклом свете масляных ламп казалось, что маска вырезана из слоновой кости. Но Поппея всегда гордилась своим цветом лица, и ей нравилось, что у нее кожа цвета слоновой кости. Я встал, подошел к столу и слегка погладил маску. Конечно, она не была теплой, ведь в ней не было жизни.

Надо было позвать раба, чтобы расстелил постель и помог раздеться. Но вместо этого я все стоял и смотрел на маску и венок. Я мог бы чувствовать себя гораздо счастливее. То есть я был счастлив, но… Взяв венок, я повертел его в руках. Листья еще были плотными и зелеными… Свежесть победы.

Позади послышался какой-то тихий шорох. У меня похолодел затылок. Я был уверен, что в комнате, кроме меня, никого нет. Резко обернулся на звук. В укутанном тенями углу стояла призрачно-белая фигура.

О боги! Призрак! Я выронил венок.

Фигура шагнула вперед, я отступил. Она двигалась несколько скованно, но неуклонно приближалась.

Это была Поппея. Меня словно парализовало. Я стоял, объятый радостью и ужасом, и был в этом состоянии совершенно беспомощен.

Она, не произнося ни слова, подошла ближе и остановилась на расстоянии вытянутой руки от меня. Я не удержался, бросился к ней и заключил в объятия.

Это не был бескровный призрак или холодная маска. Это было теплое живое существо. Я погрузил пальцы в ее густые, янтарного цвета волосы, которыми она всегда так гордилась. Притянул ее лицо к себе и жадно поцеловал в губы.

Я не сомневался, она снова была со мной. Она обещала, сказала, что, если такое возможно, обязательно хоть ненадолго вернется ко мне, как Протесилай вернулся к Лаодамии. Пусть всего на несколько мгновений. Не важно. Я не упущу их, если это все, что нам отведено.

Но шок не позволил мне сразу ощутить истинную радость. Я боялся, что она вот прямо сейчас исчезнет, и совершенно не мог думать ясно.

Я сжимал ее в объятиях и лихорадочно покрывал поцелуями.

Она была все той же… Но что-то изменилось. Или я уже начал забывать только ей одной присущие интимные черты?

А потом эмоции наконец вернулись. Все сомнения исчезли, остался только исступленный восторг от того, что она снова со мной. Я чувствовал себя как изголодавшийся человек, вдруг оказавшийся перед заваленным едой столом, – просто не знал, как и с чего начать.

Потом взял ее за руки и, словно совершая некий ритуал, отвел к постели.

Никто из нас так и не произнес ни слова, как будто слова могли снять с нас благословенное заклятие.

Возможно, и так. Все слова – после. Я не хотел, чтобы иллюзия нарушилась, чтобы призрак, или что это было, исчез.

Она была со мной, она была теплой, и она дышала.

Я обнимал ее… это было невозможно, но это со мной происходило.

Или нет?

Может, это одно из тех ярких и живых сновидений, когда все кажется пугающе настоящим, а на рассвете исчезает и весь следующий день тебя преследует странное послевкусие?

Я нырнул в иллюзию, обнимал фантом Поппеи, в какие-то моменты она была такой, какой я ее знал, а в другие – как будто чужой.

За те часы, что мы были вместе, я так и не смог в этом разобраться, потому что, как и во сне, все было сбивчиво, лишено логики и воспринималось сквозь туман, сотканный из страха и ощущения чуда.

Наконец я заснул беспокойным сном.

* * *

Голос, который разбудил меня утром, развеял все иллюзии.

– Я сделал то, что обещал. – Это был голос Спора, а не Поппеи. – Я говорил, что могу быть лучше маски, и сдержал слово.

Я резко сел на кровати.

– Что ты сделал? – спросил я и в то же мгновение понял что.

– Сделанного не вернешь, – сказал он. – Теперь у тебя снова есть твоя Поппея, и она из живой плоти.

Я вспомнил, как он шел ко мне, как скованно двигался, словно от боли.

– Нет! – воскликнул я. – Зачем?

– Я же говорил тебе, что для меня невыносимо видеть, как ты без нее страдаешь. Теперь страдать не обязательно.

– Не надо было этого делать! Ее ничто не вернет. Ты – не она.

– Откуда тебе знать? Возможно, по прошествии времени мы сольемся… и настоящая Поппея поглотит меня. И ты примешь меня, как ее.

– Ты напрасно сделал себя евнухом! Я всегда буду знать, кто ты.

– Этой ночью ты не знал.

– Я был потрясен, не осознавал, что со мной происходит.

Или сознавал где-то глубоко внутри? Даже во сне все происходило как-то не так. Я сжимал в своих объятиях ненастоящую женщину.

– Но в эту ночь, в эти часы ты перестал страдать. – Он погладил меня по волосам. – Признай это.

– Даже если так, эта ночь никогда не повторится.

Я больше не испытаю шок, который лишил меня способности мыслить здраво.

Это было нелогично, но я злился на саму Поппею. Она предала меня, она обещала вернуться и не сдержала слово. Нет Протесилая и Лаодамии, нет нас. Эта фреска, которую она заказала для Золотого дома, была жестокой издевкой.

– Не будь так в этом уверен. Сердцу не прикажешь, – сказал Спор.

– Оставь меня! – приказал я ему. – Уходи!

И он ушел с первыми лучами восходящего солнца и забрал с собой Поппею.

Красно-коричневый парик, который прошлой ночью казался таким реальным, остался лежать на простынях. А лавровый венок – на полу, там, где я его выронил.

Я встал с кровати и поднял его. Листья были смяты, – наверное, я наступил на него, когда шел к постели. Я расправил листья в ужасе от такого кощунства. Как я мог повредить столь дорогой мне венец?! Я потерял рассудок, забыл обо всем на свете. Но это случилось потому, что мне было нужно.

«Когда боги даруют тебе нечто невозможное, не спрашивай почему и, если что-то кажется неправильным, тоже не спрашивай».

Спор был прав: я действительно был счастлив в те короткие часы. Но это произошло потому, что я сам хотел погрузиться в иллюзию, а еще потому, что Спор решился на эту жуткую жертву.

LVIII

Тигеллин узнал первым, за ним узнала Статилия.

Но ни его, ни ее это ни капли не смутило.

– Если пожелаешь, могу устроить свадебную церемонию, – шутливым тоном предложил Тигеллин. – В конце концов, мы в Греции, а у них тут такое в порядке вещей. – Он посмотрел на Статилию. – Или это сделает его двоеженцем? По закону он ведь женат на тебе.

– Браки заканчиваются со смертью, – так нам говорят законники, – ответила Статилия. – Так закончился его брак с Поппеей, и так закончился мой брак с Вестином. Но брак с призраком… Я не вижу в этом ничего противозаконного!

Я даже растерялся. Для нее нет ничего святого? Разве она не должна защищать наш брак? Я надеялся, что она к этому времени уже забеременеет, но пока – увы.

– Рад, что вы оба находите это забавным, – сказал я. – Может, пойдете поднимите настроение Спору, пока он восстанавливает здоровье? Думаю, он обрадуется букету цветов.

Но они только рассмеялись.

А я вдруг захотел лечь в постель со Статилией, заняться с ней любовью и так стереть из памяти то, что произошло прошлой ночью.

Но желал ли я в действительности забыть об этом?

Я оставил перешучивающихся Тигеллина и Статилию и провел день, наблюдая за различными состязаниями, таким образом пытаясь восстановить утерянное душевное равновесие.

* * *

Свежий горный воздух словно нашептывал мне истории и об исчезнувших божествах, и о Сотворении мира. Здесь и был центр мира. Это место указали выпущенные Зевсом орлы. Оно было отмечено каменной глыбой, омфалом^[139], который лежал во внутреннем святилище храма Аполлона.

Вдали от всего мира, на склонах священной горы, совсем нетрудно было поверить в то, что жизнь должна быть спокойной и умиротворенной, и посвятить ее стоит искусству и другим возвышенным целям.

Но внизу, на равнине, легко можно было разглядеть места былых битв, а по другую сторону Парнаса тянулись Фермопилы. Греция являлась местом множества битв и славилась не только поэтами, но и своими воинами.

Меня окружала красота, теплый ветер пах кедром, зеленые деревья, словно стражи, замерли на каменных склонах, но мой разум не знал покоя.

Спор…

Никакие прогулки по Дельфам не могли изгнать у меня из головы мысли о том, что произошло межу нами той ночью. Поппея на несколько часов вернулась к жизни, вернулась благодаря моей безумной тоске по ней и невероятной преданности Спора. Двери в Аид открылись, и граница, которую никому нельзя нарушать, вдруг была нарушена.

Я сжимал Поппею в объятиях и несколько часов закрывал глаза на правду. А когда открыл глаза и все осознал, возвратился на землю и оказался еще дальше от Поппеи, чем был раньше. Как Орфей, я стоял на земле в полном одиночестве. А Поппея осталась внизу, под землей, ее отняли у меня во второй раз. По-настоящему, я боролся со смертью и не мог выйти победителем в этом сражении.

Откуда-то издалека доносились мелодии состязавшихся лиристов. Мелодии были тихими, но долетали до меня, пока я сидел на склоне горы и смотрел на уходящий вниз, в долину, крутой каменистый склон.

Тени постепенно удлинялись, я закрыл глаза и впустил в себя музыку.

Так Орфей играл на своей лире, и красота его музыки перетекала прямо в сердца тех, кто его слушал.

Как вода… Вода принимает форму сосуда. Может ли такое же быть с человеком? Неужели действительно один человек навсегда создан мужчиной, а другой – женщиной?

Евнух не становится женщиной, но перестает быть мужчиной.

Кто Спор?

Он был мужчиной, теперь – нет. Он может притворяться Поппеей, но не сможет стать ею в полной мере. Но так ли это важно? Если я могу хотя бы частично вернуть ее, разве это не лучше, чем потерять навсегда? Или несовершенная имитация сродни осмеянию?

Если граница между мужчиной и женщиной размыта, тогда, возможно, они могут растворяться друг в друге. Почему же я не могу принимать ту личность, которая дарит мне наслаждение в каждый отдельно взятый день? И если на то пошло, почему любой другой не может поступать так же? Весь мир может стать сферой танцующих существ, которые постоянно изменяют свою идентичность.

Разве не так поступали боги? В наших легендах о них не рассказываем ли мы о том, что сами давно инстинктивно понимали? Зевс принимал облик лебедя, быка, даже муравья. Аполлон время от времени становился простым смертным пастухом. Почему же Спор не может изредка принимать облик Поппеи?

Я император, но иногда я становлюсь артистом или колесничим. Разве это должно кого-то беспокоить? Ужасно день изо дня быть одним и тем же и никогда не меняться!

* * *

Пришло время задать свой вопрос оракулу. От этого нельзя было уклониться. Дельфы известны во всем мире не из-за своих игр, а благодаря оракулу в храме Аполлона.

Я боялся пророчества, но лучше узнать о своем будущем и подготовиться к нему, чем оставаться в неведении.

Первый шаг – очиститься в Кастальском источнике. Иначе я не смогу приблизиться к жрице.

Чтобы мне никто не мешал, я приказал освободить все пространство вокруг чаши источника от гуляющих и зевак. Все было исполнено, ведь я – император.

На следующий день ранним утром я стоял у края выдолбленной в камне чаши и смотрел на прозрачную воду. Я знал, что она будет холодной, даже ледяной. Потом быстро снял набедренную повязку и прыгнул в чашу. Ноги не доставали до дна. Я начал бешено грести руками. Руки занемели, ноги стали тяжелыми и почти меня не слушались. Вода стекала сюда из источника, который начинался высоко в горах, где подолгу лежит снег. Наконец выбрался из чаши. Теперь я точно очистился.

День был пасмурным, над долиной медленно проплывали низкие серые облака.

Переодевшись в белую мантию просителя, я подошел к храму, где первым делом должен был принести в жертву Аполлону его любимое животное – козу. Священнослужители усыпили ее сакральной водой. Коза, как и положено, вся затряслась, – это означало, что боги меня приняли. Потом козе перерезали горло и положили на алтарь во внешнем дворе.

В храм меня сопровождали три священнослужителя.

Жрица обитала в гроте в дальнем конце храма.

О чем ее спросить? Буду ли я когда-нибудь снова счастлив? Что мне делать после возвращения из Греции? Каким должно быть мое видение императора? Каково будет мое наследие?

Поппея. Я был счастлив в Греции, потому что здесь я словно замер между двумя мирами. Но что потом? Хочу ли я занять место в ряду бессмертных императоров: Юлия Цезаря, Августа… Или в ряду величайших артистов? Кем я являюсь в реальности? Меня запомнят в веках или мой удел – забвение и тьма?

Я сформулировал один вопрос. Вот он: что мне уготовано в будущем?

Три священника провели меня по сумеречному храму мимо священного очага и оставили стоять на верхней ступени лестницы, которая вела в грот, в адитон.

Вскоре ко мне подошла молодая, в белых одеждах, прислужница жрицы и шепотом спросила:

– Ты ищешь встречи с почитаемым оракулом?

– Да, – коротко ответил я.

– Тогда следуй за мной.

И она повела меня вниз по лестнице. Спустившись всего на несколько ступеней, мы оказались в помещении с низким потолком, которое было разделено на несколько секций.

Боковым зрением я увидел высокий треножник Пифии, но прислужница повела меня в другой конец помещения, где, отгороженные занавесом, стояли скамьи для ожидающих просителей. Но сегодня, по моему приказу, кроме меня, других просителей в храме не было.

– Ты можешь сказать мне, в чем твой вопрос, а я передам его жрице, – сказала прислужница и наклонилась ближе ко мне.

– Я сам задам свой вопрос. – Пришло время заговорить. – Я – император.

– О, величайший правитель, прости меня, не узнала тебя. – И прислужница опустилась передо мной на колени.

– Все хорошо, здесь я обычный проситель, такой же, как все.

– Нет, ты не можешь быть таким, как все.

– Здесь могу, – сказал я. – Но предпочел бы говорить сам.

– Хорошо. Иди за мной.

И она привела меня в погруженный в полумрак грот.

– Тут я тебя оставлю.

В гроте было холодно. Я слышал, как где-то внизу журчит подземный ручей.

Пока ожидал жрицу, увидел омфал, который охраняли два золотых орла, и статую Аполлона с лавровой ветвью в руке. Грот заполнял странный, незнакомый мне запах.

Наконец появилась жрица – высокая и грациозная зрелая женщина в белой мантии.

– Для чего ты пришел к оракулу? – спросила она каким-то потусторонним голосом.

– Хочу узнать свою судьбу, – ответил я.

– Откуда ты?

– Из Рима. Я – правитель империи.

– Неужели? – спросила она тонким вибрирующим голосом.

– Я – император! Самый главный человек в империи, ее воплощение. Спроси бога, что мне уготовано судьбой?

– Мне надо переговорить с Аполлоном, – сказал жрица. – А ты возвращайся туда, где должен ожидать ответа проситель.

И она указала на занавес, за которым стояли скамьи.

– Аполлон – мой покровитель! – воскликнул я.

Но сомневаюсь, что она меня услышала.

Я вернулся в указанное место, но садиться не стал, вместо этого чуть отодвинул занавес, чтобы понаблюдать за тем, что будет делать жрица.

Она забралась на высокий треножник, ноги ее не доставали до пола. Прислужница подала ей чашу, я предположил, что с водой из священного источника. Потом она передала ей лавровую ветку, срезанную с небольшого куста возле треножника.

Прислужница начала обмахивать треножник снизу. Под ним, насколько я понял, была щель, которая уходила глубоко под землю. Прислужница направляла потоки воздуха снизу вверх на жрицу. Та закрыла глаза и начала глубоко дышать.

Я, наоборот, старался делать мелкие вдохи, но все равно почувствовал необычный запах испарений. Они постепенно заполняли мои легкие, а после я ощутил, как они понемногу проникают ко мне в голову.

Жрица шумно дышала, буквально заглатывала воздух. Вдруг я услышал, как она заговорила, но разобрать ничего не смог: она говорила на каком-то диковинном языке.

Голос жрицы зазвучал громче, она вся изогнулась и, захрипев, издала жуткий вопль.

Я ждал. Ждал целую вечность. За это время могла начаться и закончиться Троянская война. Закончилась война против Ганнибала. Видимо, поднимавшиеся из сакральной щели испарения подействовали на мое сознание. Время остановилось.

Наконец прислужница отдернула занавес, жестом предложила мне выйти и подвела к жрице.

Та стояла прямо, руки и ноги у нее подрагивали. Она испепеляла меня взглядом.

– Твое присутствие здесь вызвало гнев богов! Возвращайся, откуда пришел, матереубийца!

Я подался вперед и, схватив ее за мантию, вскричал:

– На то были причины! Боги знают об этом!

Жрица попятилась от меня, но продолжала говорить:

– Нерон, Орест, Алкмеон – все убийцы матерей!

– На то были причины! – кричал я. – У всех нас были причины!

– Уходи, матереубийца! Покинь это место!

– Я не спрашивал тебя о прошлом, – не сдавался я. – И очистился в Кастальском источнике.

– Ничто не очистит тебя! – таким был ее ответ.

– Ты не задала Аполлону вопрос, который я передал через тебя. Что мне уготовано в будущем?

– Я его спросила. И он сказал: «Бойся семьдесят третьего года».

Семьдесят третий год! До него еще целая вечность. Мне всего двадцать девять.

Я испытал такое облегчение, что бросился к жрице, чтобы обнять. Но она с силой меня оттолкнула:

– Не прикасайся ко мне! А теперь уходи.

Пошатываясь, я вышел из храма на солнечный свет.

Семьдесят третий год! До него еще сорок четыре года. У меня впереди годы и годы, целая вечность.

LIX

Даже не помню, как поднялся по Священной дороге.

Еще сорок четыре года! Сколько всего я смогу задумать и воплотить, зная, что боги даровали мне долголетие: завершу свои инженерные проекты; сочиню музыкальные произведения, которые превзойдут все, что я сочинил раньше; стану отцом сыновей, смогу увидеть, как они растут и взрослеют, научу их всему, что знаю, поделюсь красотой этого мира.

Буду управлять Римом и реформирую его так, как он того заслуживает. Проведу Кавказскую кампанию. Отправлюсь в Египет и спущусь по Нилу до самых порогов.

Жизнь, словно цветущий ковер, разворачивалась передо мной и уходила на много лет вперед.

Но сейчас – сейчас у меня оставалось всего несколько дней в Дельфах. Следующими были атлетические состязания, и в них входили конные скачки.

Несмотря на слова жрицы, я не собирался покидать Дельфы, пока не буду к этому готов. И все же ее слова не шли у меня из головы – боги гнали меня от себя.

А я взял и решил, что на следующем конкурсе драмы буду играть «Ореста». Позволю себе обнять собрата по матереубийству. Займу свое место в этом братстве – все мы убили своих матерей, но, как я тщетно кричал жрице, на то были причины. На то были причины! Матери не были невиновны, а их сыновья мстили за причиненное зло. И все же грязь осталась, и, как сказала жрица, ее не могли смыть воды Кастальского источника, я не мог от этого очиститься. И значит, я никогда не смогу посетить Элевсин^[140] и не пройду обряд инициации^[141].

А если я проеду поблизости от Афин, фурии станут преследовать меня, как преследовали Ореста?

Но мир огромен, и, если для меня закрыты только эти два места, что ж, так тому и быть: я не стану испытывать судьбу.

* * *

Спор вернулся – не знаю, где он приходил в себя и поправлял здоровье, – и снова занял свое место в моем ближнем кругу. Я принял его без лишних расспросов. Мне было достаточно того, что он вернулся.

Он стал еще больше походить на Поппею – возможно, потому, что отдохнул и обрел внутренний покой.

– Ты больше не Спор, – сказал я. – С этого дня ты – Сабина. Ты долгие годы служил этой семье и теперь примешь их имя.

Я не смог бы называть его Поппеей, но ее полным именем было Поппея Сабина, так что он мог взять себе половину. Что бы об этом ни думали люди, они держали свои мысли при себе. Меня не волновало их мнение, главное, что присутствие рядом псевдо-Поппеи делало меня счастливее.

В наш последний вечер в Дельфах мы сидели и смотрели на темные террасы внизу. Золотые статуи блестели в свете факелов, а белые здания как будто за день накопили в себе солнечный свет – не становились темными. Да, это место действительно было священным.

– Пока мы здесь, давайте сыграем свадьбу, как я уже предлагал, – сказал Тигеллин. – Император и его невеста! – Он встал и соединил наши с Сабиной руки. – Мы ведь в центре мира, разве нет? Это же пуп земли. Так что это идеальное место, где все и каждый могут кутить и крутить друг с другом любовь. Согласны?

Я посмотрел на Сабину. Да, сделаем этот жест, театральный, как маска, искусственный, как все происходящее на сцене. Мы ведь там, где зародился театр? И разве это не финальный акт?

И так ранним солнечным утром нас «поженил» Тигеллин. Сабина была в традиционной вуали невесты, я выступал в роли жениха. Свидетелями стали не только друзья из ближнего круга и слуги, но и те, кто в этот момент проходил мимо.

Все это являлось, как я уже сказал, неким театральным действом. Но на более глубоком уровне я принял жертву Спора и благословил ее. С этого дня ничего нельзя было отменить, потому что такую жертву невозможно отвергнуть.

* * *

Мы готовились к отбытию из Дельф, и тут прямиком из Брундизия прибыли гонцы с леденящими кровь известиями. Еще один заговор. Все должно было случиться в Беневенто, в городе, через который мы направлялись в порт.

Был прохладный ранний вечер, я принял двух гонцов на террасе с видом на долину, где уже сгущались фиолетовые тени. Солдат, тот, что повыше, с мрачным видом передал мне запечатанное сообщение. Его товарищ с непроницаемым лицом неподвижно стоял рядом.

Я быстро просмотрел содержание. Заговор был сосредоточен на нашем проезде через город, но заговорщики не успели все вовремя подготовить, и мы проехали невредимыми.

Главой заговора был Анний Винициан, консул, сопровождавший Тиридата в Рим.

– А еще он – сын участника заговора против Калигулы, – напомнил мне Тигеллин, когда я передал ему рапорт.

Я помнил Винициана: молодой мужчина, младше тридцати, с обветренным от долгого пребывания на воздухе лицом. Он служил под командованием генерала Корбулона в Армении и был женат на его дочери.

– Гней Домиций Корбулон! – со зловещей интонацией в голосе сказал Эпафродит. – Если заговор Пизона провалился из-за того, что у них не было подходящего лидера, то заговор с Корбулоном во главе точно бы состоялся. Он – самый выдающийся военачальник нашего времени. И ходят слухи, будто он считает, что ты его недооцениваешь. Опасная комбинация.

Я забрал рапорт обратно и жестко напомнил:

– Твой долг – докладывать мне обо всех подобных слухах.

– Что ж, хорошо, – сказал Эпафродит. – Также ходят слухи о братьях Руфе и Прокуле Скрибониях, наместниках Верхней и Нижней Германии.

– Что за слухи? Выкладывай!

– Они выражают недовольство и поддерживают подозрительную связь с Корбулоном.

– Если генералы восточных и западных армий объединили свои силы против императора, которого они воспринимают как не военного… – хмуро произнес Тигеллин.

Я дословно вспомнил слова заговорщика-преторианца, обвинявшего меня в том, что я веду себя недостойно мужчины: «Не было воина, превосходившего меня в преданности тебе, пока ты был достоин любви».

Эти солдаты тоже испытывают по отношению ко мне нечто подобное?

Слово взял высокий гонец:

– Заговор в Беневенто подавлен. Геллий казнил предателей. Но с генералами все сложнее. Они все еще командуют армиями. У Руфа армия в Верхней Германии, у Прокула – в Нижней. Вместе под их командованием находятся семь легионов. Корбулон в данный момент без армии, но его почитают солдаты на востоке.

Это когда-то закончится? Или я никогда не буду чувствовать себя в безопасности? И как они посмели нарушить мой душевный покой в то время, когда я здесь, в колыбели искусств и красоты?!

– Передайте Геллию, чтобы собрал больше информации, – приказал я гонцам и повернулся к Эпафродиту. – Что же до вас, больше не смейте умалчивать о слухах.

Они ушли, а я стоял и смотрел на долину, которая с течением времени из фиолетовой стала непроглядно-черной, и мне казалось, что эта тьма ползет наверх, чтобы поглотить меня.

* * *

Мы покинули Дельфы, священная гора осталась позади, теперь мы ехали по равнинам Аргоса, здесь мы собирались перезимовать в ожидании весны, когда возобновятся игры.

Путь в Аргос лежал через Коринфский перешеек и проходил не так далеко от Афин, но я не стал туда наведываться, чтобы не дать фуриям шанса напасть. У меня и без них хватало связанных с заговором мучений.

Город Коринф очень меня впечатлил. На самом деле это был не один, а два города: первый включал в себя порт, а второй располагался на склонах холмов с видом на море. Когда-то его почти до основания разрушили римляне, а потом заново отстроил Юлий Цезарь. Так что Коринф можно считать маленьким форпостом Рима в центре славной Греции. И он принимал Истмийские игры, в которых я планировал принять участие.

Когда мы проезжали по перешейку, я мог видеть море по обе его стороны, оно было так близко, что я вдруг подумал: если построить здесь канал, то кораблям не придется огибать Пелопоннес, что было довольно опасно.

Сразу рассказал об этом Фаону.

Тот застонал:

– О боги, еще один инженерный проект!..

– Но по сравнению с проектом канала от озера Аверно до Остии этот вполне выполнимый, – возразил я. – Всего-то около четырех миль длиной.

– Ты слишком уж увлечен каналами, – буркнул Фаон.

– Но никто не может обвинить меня в том, что я проектирую их, чтобы таким образом прославить себя. – Я еще не забыл, что говорили по поводу строительства Золотого дома. – Это пойдет на пользу торговле.

– Да, но какой ценой? – вопросил Фаон, и мне показалось, что его круглое лицо даже слегка осунулось.

– А вот это, мой дорогой, отвечающий за управление счетами и распределением доходов секретарь, ты и подсчитаешь, – сказал я. – Хочу поднести Греции дар в знак моего уважения. И помочь им в борьбе с бедностью и нищетой.

– Бойся римлян, приносящих дары грекам, – изрек Фаон.

– Очень смешно. Просто выясни, во что обойдется этот проект, если он вообще возможен.

Продолжали приходить новости о Корбулоне и братьях Скрибониях. Все не радовали. Корбулон – на востоке, армии у него в подчинении нет, поддерживает связь с братьями и не скрывает, что хотел бы встать во главе коалиции.

– Полководец без армии, – усмехнулся Тигеллин, – желающий командовать империей.

Мы совещались в главной комнате предоставленного нам на зимовку дома возле Микен. Я настоял на том, чтобы зимовать именно здесь, недалеко от дома легендарного Агамемнона. Хотя от его жилища практически ничего не осталось, но на этих продуваемых ветрами многоводных равнинах было много других мест, которые описывались в греческих эпосах.

В нескольких жаровнях горели угли – зима в Греции влажная и холодная. Мы расселись возле самой большой жаровни и грели над ней руки.

– Бред, это невозможно, – сказал я. – Его родословная никак не связана с императорским домом.

– А она ему нужна, эта связь? – спросила Статилия.

Моя жена часто присоединялась к нам на совещаниях, и я это приветствовал, потому что у нее был острый ум и она умела в нужное время ставить нужные вопросы.

И я очень ценил, как терпимо и даже по-доброму она относилась к Сабине. Да, Статилия была очень необычной женщиной.

– Конечно нужна, – ответил я.

Если бы это было не так, получалось, что все мои кузены были убиты напрасно.

– Пизон в ней не нуждался, и Сенека – тоже, – заметила Статилия. – Возможно, наступают времена, когда императоры будут появляться из других источников.

– Самый вероятный – военный, – сказал Эпафродит. – Оттуда вышел Цезарь. Полководец всегда является привлекательной фигурой, он способен повести за собой людей. И за полководцами идут воины, а не толпы простолюдинов с рынка.

«Или с трибун театров. Или с гонок колесниц».

Ему не было нужды перечислять тех, кто пошел бы за мной.

Все смотрели на меня и ждали указаний. А я-то думал, что такого рода приказы остались позади и мне больше никогда не придется их отдавать. Но безопасность не бывает постоянной. Нерон, который знал, как реагировать на опасность, никуда не делся, он просто отдыхал.

– Пошлите гонцов к Корбулону, Прокулу Скрибонию и Руфу Скрибонию с приказом срочно прибыть в Коринф. Корбулону пусть скажут, что у императора к нему важное дело.

И после этого я расположился на зимовку. До Коринфа они будут добираться несколько недель, так что на это время я решил выкинуть мысли о них из головы.

В конце концов, я находился в самом сердце Греции. Мне с детства были знакомы все легендарные места, где Геркулес совершал свои подвиги: в болотах Лерны он убил многоголовую гидру, в Немее удушил огромного льва, в Олимпии вычистил конюшни, на Стимфалийском болоте истребил злобных стимфалийских птиц.

Геркулес в припадке безумия, которое на него наслала богиня Гера, убил своих жену и детей. Придя в себя, он испытывал муки совести, и Аполлон предложил ему единственное средство для избавления от них – совершить двенадцать подвигов.

Я посетил Лерну и нашел то самое болото – теперь это было прославленное место. Болото заросло тростником, но там, под водой, было логово, где и обитала многоголовая лернейская гидра.

Я стоял на краю болота, смотрел, как на поверхность мутной воды поднимаются пузырьки и, лопаясь, распространяют в воздухе мерзкий запах, и думал о том, что в свое путешествие я тоже отправился потому, что испытывал муки после смерти Поппеи и пытался вернуть ее назад.

Эти греческие игры и состязания были моими подвигами, а польза, которую я хотел принести Греции, – моими добрыми делами.

– Я не могу убить льва, – сказал я богам, которые, возможно, могли услышать меня в этом месте. – Не могу спуститься в Аид и обхитрить Цербера, хотя и пытался. Простите мне мои ошибки.

И пока я стоял там, в тишине, в голову пришла одна идея. Были еще подвиги, которые я мог совершить.

Неподалеку от Лерны есть бездонное озеро Алкиония. Но бездонное ли оно? Я могу подтвердить это либо опровергнуть, а значит, прибавлю знаний в этот мир. Греки ведь чтут науки?

* * *

Озеро Алкиония, маленькое и черное, как будто и правда было бездонным. Я стоял на заросшем тростником берегу. Со мной были два преторианца и один местный грек, который предоставил нам свою небольшую лодку. Помимо этого, были веревка, грузила и мерки, чтобы измерять длину веревки.

Мне показалось, что веревка недостаточно длинная – всего триста футов. Приказал удвоить, и к полудню грек вернулся с еще одной веревкой. Связали обе. Получилось шестьсот футов. Надо было еще четыреста.

– Если веревка длиной в тысячу футов не достанет до дна, можно будет считать, что мы проделали хорошую работу, – сказал я. – Понятно, что если озеро действительно бездонное, то не хватит ни одной веревки, какой бы длинной она ни была.

Когда мы загрузили всю смотанную в одинаковые кольца веревку в лодку, места там осталось только для двоих.

Одного преторианца с хозяином лодки я оставил на берегу, а со вторым сел на весла, и мы поплыли на середину озера. Тростник поднимался вдоль бортов, но длилось это совсем недолго. То есть если озеро и не было бездонным, то глубоким становилось очень близко к берегу.

Я вглядывался в черную воду и не мог ничего разглядеть. Может, это озеро, как колодец, – небольшое в диаметре, но уходит глубоко под землю?

Когда догребли до середины, я приказал преторианцу начинать опускать веревку в воду. Он осторожно встал, взял конец веревки с привязанными к нему свинцовыми грузилами и бросил его в воду. Веревка стала быстро разматываться, лодка накренилась, и преторианец ухватился за борта, чтобы ее выровнять. А потом он начал уже сам, придерживая, опускать веревку за борт.

Колец становилось все меньше.

– Пока ничего не чувствую, – сказал преторианец, когда размотались первые триста футов.

– Продолжай.

Я вглядывался в воду. Вода была черная из-за глубины, но на поверхности прозрачная, и я видел, как белая веревка постепенно исчезает в темноте.

– Шестьсот футов, – рапортовал преторианец, когда закончилась вторая веревка.

– Не останавливайся, – велел я, а сам пожалел, что не попросил принести еще веревок, но тогда нам потребовалась бы лодка больше, чем эта.

Преторианец, сменяя руки, опускал веревку, пока от нее почти ничего не осталось.

– Тысяча, – сказал он. – Дно не чувствуется. Конец болтается свободно.

Я был разочарован. Все, что мне удалось доказать, – это то, что глубина озера больше тысячи футов. Но чтобы доказать, что оно бездонное, не хватит веревок всего мира.

Возможно, как это бывает со всеми тайнами, тут нам придется довольствоваться полуответом.

* * *

Корбулон и братья Скрибонии прибыли в Коринф два месяца спустя, где им вместо повышения по службе и признания заслуг были вручены приказы совершить самоубийство.

Корбулон подчинился, не сходя с места, – выхватил меч и, сказав на греческом: «Достоин!» – вонзил меч себе в грудь и рухнул на землю.

Это слово обычно произносят, когда объявляют о победе какого-нибудь атлета. А он что хотел этим сказать? Признал, что заслуживает смерти? Или был зол на себя за то, что попался? Что бы он ни имел в виду, этого мы никогда не узнаем, как никогда не узнаем, какая в реальности глубина озера Алкиония.

Братья Скрибонии, получив приказы, подчинились, но сделали это уединившись, без жалоб и громких заявлений на публике.

Наместником Верхней Германии я назначил Виргиния Руфа, а наместником Нижней Германии – Фонтея Капитона. Ни у того ни у другого не было предков, имеющих хоть какое-то отношение к императорскому дому, как не было и чрезмерных амбиций.

Оказалось, что в жилах братьев Скрибониев все-таки текла императорская кровь и одним из их предков бы Помпей Великий. Назначать таких людей на высокие посты опасно, и я решил, что больше не совершу подобной ошибки.

LX

Настоящая зима принесла пронизывающий ветер и ледяные дожди. Но и в эту пору Греция исполнена величественной красоты: земля становится суровой и бесплодной, голые ветви деревьев плетут на фоне белесого неба черные узоры, а утро расстилает повсюду искрящийся ковер из инея.

О тренировках к гонкам колесниц можно было забыть – промерзшая неровная почва чревата травмами для лошадей, – но это время идеально подходит для подготовки к состязаниям в музыке и драме.

Поставив на «Ореста», особое внимание я уделял драме. Кроме «Ореста», я мог бы выступить с отрывком из «Геракла», или из «Родов Канаки», или из «Эола».

Я принял свое прошлое, ведь только так и можно было его осознать и наконец избавиться от проклятия.

Греческие драматурги не уклонялись от темы, и я тоже не стану.

Надевая тяжелую трагическую маску, я превращал себя в Ореста или в Геркулеса и на себе испытывал все ниспосланные на них проклятия. Такова сила искусства.

Когда я надевал маску Поппеи, чтобы говорить от имени Ниобы или Канаки, я перевоплощался в этих женщин. Я становился женщиной и понимал, что никакой разницы между нами на самом деле не существует.

Где заканчивается мужчина и начинается женщина?

Есть много историй на эту тему. Например, история Тиресия, который становился то женщиной, то мужчиной. Он и был одновременно и женщиной и мужчиной. Но мы все разве не таковы?

Пришло время и мне выпустить на волю свое влечение. Влечение к женщинам и к мужчинам. Красота была и всегда будет для меня главным критерием, и теперь я мог применять его ко всем без исключения.

О, Греция, благодарю тебя, ты даровала мне настоящую безграничную свободу!

Рим. Он был так далеко… Но задачи, которые требовали разрешения, никуда не делись. Гонцы приносили тревожные вести – в Иудее неспокойно. И поток этих вестей только нарастал.

Иудея, небольшая, но не терпящая чужеземцев страна, всегда была большой проблемой для империи. Иудеи не так легко, как другие, покорились Риму, и с ними периодически возникали проблемы, но мы всегда их решали.

Евреи категорически отказывались поклоняться любым богам, кроме своего. Они вынудили нас пойти на уступки и теперь в своем Иерусалимском храме делали подношения, но только своему небесному царю. Рим все устраивало – компромисс на руку обеим сторонам.

И вот в один из таких мерзких зимних дней ко мне прибыл гонец в сопровождении двух солдат. Их тяжелые, заляпанные грязью плащи были сплошь усыпаны репейником.

Они умоляли, чуть ли не на коленях просили Эпафродита, чтобы я принял их сразу, не откладывая, и он сдался, хотя обычно придерживал гонцов, сначала их опрашивая и только потом допуская ко мне.

В тот день он от страха впустил гонцов ко мне без лишних расспросов.

– Гай Эруций, центурион, и Публий Хозидий, трибун, – представил он. – Прибыли из Кесарии от нашего префекта. Марк Лиган – официальный гонец.

Я встал:

– Слушаю.

– Цезарь, – первым заговорил Публий, – еще немного, и мы не сможем контролировать ситуацию в Иудее.

– Немного – это не то слово, контроль реально утерян, – подхватил Гай.

Я кивнул Эпафродиту, чтобы тот призвал Тигеллина, а с ним еще нескольких преторианцев.

– Расскажите подробнее.

Тут в разговор вступил Марк, посланец:

– Весной иудеи взбунтовались из-за налогов, стали нападать на простых римлян, которые живут там своей повседневной жизнью, и ничего более. В Кесарии начались беспорядки. Мы их подавили. Но зелоты, они контролируют большую часть Иудеи… В общем, в храме перестали подносить тебе подношения. А потом префект Флор вошел в храм и выгреб серебро из сокровищницы.

Какой глупец! Евреи взбунтовались, когда Калигула попытался установить там свою статую. Для них этот храм – святыня, и любой вошедший туда нееврей должен быть предан смерти.

Я застонал от бессилия.

Прибыл Тигеллин с солдатами. Я пересказал ему новости о сокровищницах и махнул Марку, чтобы тот продолжал.

– Ситуация быстро вышла из-под контроля. Римский гарнизон в Масаде и крепости Антония подверглись нападению банд зелотов.

– И?

Они ведь отбили нападение, иначе и быть не могло.

– Это жуть какая-то! – воскликнул Публий. – В тот же день греки в отместку напали на евреев в Кесарии и убили двадцать тысяч. Для подавления мятежа сил у Флора было недостаточно, и он призвал на помощь из Сирии генерала Цестия Галла. Галл выдвинулся со своим Двенадцатым Молниеносным легионом, сверх того, у него были когорты других легионов и вспомогательные войска. Всего тридцать тысяч.

Так, ну с такими-то силами он наверняка разбил мятежников.

– Хорошо, – кивнул я. – Порядок восстановлен?

И почему никто не рассказал мне об этом раньше? Ну да ладно, это уже не важно, с мятежными зелотами покончено.

Было холодно, но у Гая по лицу стекали струйки пота.

– Нет! – Он провел ладонью по лбу. – Галл прибыл в Иерусалим, но евреи оказали яростное сопротивление, и он… сначала он… Крепость Антония пала…

– Чем все закончилось? – У меня не было желания выслушивать в подробностях, как все там происходило.

– Его разгромили. Он все потерял, только жизнь смог спасти, отступая.

– Он отступил?! – рявкнул Тигеллин. – Бежал?!

– Был вынужден. Эти подлые, лживые мятежники обещали не нападать, если он уйдет добровольно, а сами вырезали его арьергард – больше пяти тысяч воинов. Ему пришлось все бросить, и теперь повозки, артиллерия… все в руках мятежников.

О боги! Разбит! Легионеры великой римской армии бежали из Иерусалима, как побитые дворняги. Позор!

Эта провинция… Мы можем ее потерять. Несколько лет назад – Британия, теперь – Иудея. И в обоих случаях наши противники – вооруженные, но все же не подготовленные к боевым действиям мятежники.

– Кто их лидер? – спросил я.

Снова женщина? Еще одна Боудикка?

– У них, похоже, нет единого командования, – ответил Публий. – Они разобщены и враждуют даже между собой. Но теперь их численность выросла до шестидесяти тысяч как минимум.

Это было как вырвавшийся на свободу огонь, как пожар, который два года назад бушевал в Риме. Но сейчас мы были готовы к битве лучше, чем вигилы с их повозками и корзинами. У нас лучшая армия в мире, и, если такими силами не подавим этот мятеж, мы не достойны звания властителей мира.

Выслушав гонцов, я приказал их накормить и предоставить комнаты для отдыха после долгой дороги.

Как только за ними закрылась дверь, Тигеллин вскочил на ноги:

– Что там сейчас происходит? Каждый день на счету, а эти гонцы добирались до нас две недели. Две недели повстанцы бродят по провинции и усиливают свои позиции. – Он уперся кулаками в стол и, подавшись вперед, пристально посмотрел мне в глаза.

– Мне надо подумать, – сказал я. – Все слишком серьезно. Мы не можем принимать поспешных решений. Действовать надо наверняка.

– Это понятно, но думай быстрее, – буркнул Тигеллин. – Иначе мы все потеряем.

Многие из моего окружения зимовали в Коринфе, так что я послал за сенаторами и чиновниками, которые были хорошо знакомы с регионом Иудеи.

На следующий день все собрались в зале для встреч, и я дал каждому шанс высказаться. Мнения разделились. Одни полагали, что ситуация не чрезвычайная и легко может быть разрешена, главное – собрать больше солдат. Другие считали, что традиционно обученным солдатам будет непросто сражаться с мятежниками. Но все сходились на том, что действовать надо быстро.

Мне нужен был генерал – опытный, толковый полководец. Корбулон подошел бы идеально. Но кто у меня остался? Кто сможет выступить без промедления?

Веспасиан.

Генерал прибыл в Грецию вместе со мной. Он еще здесь? Или решил на зиму уехать?

Мне повезло – генерал зимовал в Афинах.

И уже через три дня Тит Флавий Веспасиан предстал перед своим императором.

– Цезарь?

Широкое невозмутимое лицо, изрезанный морщинами лоб, этот военачальник одним своим видом внушал уверенность.

Я коротко ввел его в курс дела и передал рапорты для ознакомления.

– Ты служил Клавдию, когда он завоевывал Британию двадцать два года назад, – сказал я. – Но то была не твоя война. Теперь у тебя появилась возможность начать свою войну и встать в один ряд с великими завоевателями. Я хочу, чтобы ты принял командование нашими силами и подавил мятеж в Иудее. Я в тебя верю.

– То есть мне забыть о торговле мулами? – улыбнувшись, спросил Веспасиан.

– Да, это позади, – заверил его я. – Тебя ждет другое будущее.

После того как Веспасиан внимательно ознакомился с рапортами и опросил гонцов, мы встретились снова.

Теперь под его командованием были два легиона: Пятый Македонский и Десятый легион Пролива.

Сын Веспасиана Тит привел из Египта Пятнадцатый легион Аполлона. Итак, у нас было от пятидесяти до шестидесяти тысяч воинов.

– Галл считал, что все будет просто, – я такой ошибки не допущу, – сказал Веспасиан. – С Иерусалимом разберусь в последнюю очередь. Сначала очищу землю от мятежников, чтобы никто не мог ударить в спину, когда пойду на Иерусалим. Да, это будет медленное продвижение, но все, что мы захватим, останется нашим навсегда.

– Мне был нужен мудрый полководец, – сказал я. – Теперь вижу – я его нашел.

* * *

Все эти события снова лишили меня покоя. По вечерам я предавался размышлениям о том, как тяжело править империей, когда внутри плетут заговоры амбициозные предатели, а снаружи набирают силу фанатичные мятежники.

Теперь совместный с Тиридатом поход на Кавказ был под вопросом. Не время для экспансии, надо укрепить защиту империи. Да, о Кавказе придется забыть.

Так уж я был устроен: когда происходило нечто, что переворачивало всю мою душу, я обращался к искусству. Этот шаг помогал все переосмыслить. Искусство было моим оружием.

Для предстоящих в Немее музыкальных состязаний я решил оставить тему Троянской войны и сочинить произведение, посвященное войне как таковой и тому, что она несет людям.

Очень скоро я понял, что описывать в своем сочинении состоявшееся событие гораздо легче, чем отразить в музыке и стихах свое к нему отношение.

Гектор и Ахилл бьются на мечах – все просто. А вот сама идея войны – это очень сложно. Для меня это было сложно хотя бы потому, что сам я не понимал, что для меня значит война и как к ней относиться.

Я из рода воинов, и самый прославленный из них – Германик. Наша империя процветала и расширялась за счет войн. Благодаря войнам Рим, когда-то небольшой город в центре Италии, теперь правил всем миром. Мы шли к этому постепенно, шаг за шагом, точно так Веспасиан собирался прийти к победе в начавшейся Иудейской войне.

Медленное продвижение, постепенная экспансия гораздо надежнее, чем молниеносные победы Александра, которые вспыхнули и погасли еще до его смерти.

Более полувека назад Гомер написал: «Сладка и прекрасна за родину смерть». Это близко римлянам не меньше, чем грекам. Но сколько жизней было потеряно в бессмысленных войнах, которые начинали алчные и тщеславные правители. Тысячи людей погибали из-за элементарной глупости своих лидеров. Так ли сладка подобная смерть?

Этими мыслями я поделился со Статилией, когда в один из вечеров пытался найти новые рифмы и образы для своих размышлений на тему войны.

– Очередная подрывная идея. Умереть за Рим – напрасная жертва. – Статилия откинулась в кресле и посмотрела на меня, как она это часто делала: то ли с насмешкой, то ли с умилением. – Император поет на публике, танцует, участвует в гонках колесниц, а теперь вот решил задаться вопросом о сакральном смысле войны?

– Я не подвергаю сомнению смысл войны как таковой, – ответил я, подхватив стоявшую на полу кифару. – Люди делятся на два класса: завоеватели и побежденные. Если не хочешь оказаться в ряду последних – сражайся. Я же задаюсь вопросом о том, насколько равны по значению развязанные людьми войны. Некоторые и вовсе лишены смысла. В них гибнут солдаты, и часто гибнут зря. Высокую цену платят легионеры, а не правитель, который послал их на битву.

– Тонкое замечание, – сказала Статилия, – но люди могут не увидеть разницы.

– Какие люди? Зрители, которые будут слушать меня во время моего выступления? Мне повезет, если они вообще не заснут!

Я начал пощипывать струны кифары, и ее сладостные звуки, как всегда, дарили мне вдохновение.

Сладостные звуки… сладостные…

Да, я возьму слова Гомера, а потом их опровергну. Сыграю на контрасте, противопоставлю сладостным звукам кифары и самому слову «сладко» правду о кровавой войне. Соединю в одно две формы искусства – музыку и слово. Да!

Я полностью отдался сочинительству и чувствовал, что это будет мое лучшее произведение. Странно, событие, которому я был совсем не рад, подтолкнуло меня к созданию шедевра.

Мелодия легко и естественно переплеталась со словами, само исполнение дарило неподдельную радость. Я не сомневался в том, что буду готов к первым в наступающем году Немейским играм.

* * *

Весна пришла в Грецию во всем своем легендарном великолепии. Сады окружали ковры полевых цветов, а ветви фруктовых деревьев почти целиком укрывали белые пенистые соцветия. С каждым порывом ветра облака лепестков отрывались от деревьев и, кружа в воздухе, опускались на землю. Небо было пронзительно-синим, воздух напоен ароматом жимолости и цикламенов, а вокруг храма Зевса, радуясь уходу зимы, покачивались красные маки.

Немею со всех сторон окружали поросшие соснами и дикими оливами низкие холмы. Игры здесь, как и в Олимпии, посвящались Зевсу. Его храм возвышался посреди священной кипарисовой рощи.

Когда начнутся игры, в долине будет установлено великое множество шатров и палаток, но мы прибыли рано, и пока здесь царили тишина и покой.

Я стоял у стартовых ворот для бегунов и смотрел вдоль длинного трека. Времена, когда я увлекался бегом, остались далеко позади, и сейчас я даже немного об этом сожалел. Передо мной, словно ленты, тянулись тринадцать дорожек. Я носком ноги потрогал мраморные канавки, которые служили линией старта. Осмотрел и высоко оценил хитрый механизм из дерева и веревки, специально разработанный для одновременного старта атлетов.

От дорожек к раздевалкам атлетов вел туннель, – войдя в него, я смог прочитать вырезанные на стенах надписи:

Я победил. Моя сила – дар богов…

Мысленно повторил клятву, которую здесь перед каждым забегом давали атлеты.

«Клянешься ли ты соблюдать все правила Немейских игр? Клянусь. Клянешься ли ты, что не посрамишь свою честь, честь своей семьи или дух самих игр? Клянусь. Тогда иди на стадион и будь достоин победы».

Медленно прошел по туннелю, представляя, что это мне после произнесенной клятвы предстоит участвовать в забеге.

О боги, скорее бы начало игр!

С прибытием участников в долине выросли сотни шатров и палаток, а Немея превратилась в настоящий город.

Мы поселились в специально для нас построенных деревянных покоях, но по вечерам я часто уходил в долину и бродил между шатрами, наблюдая за тренирующимися атлетами.

В раздевалке они избавлялись от одежды, натирали тела маслами и шли на стадион тренироваться. Я только во второй свой визит заметил, что там вдоль беговых дорожек проложен канал со свежей водой, чтобы атлеты могли попить или охладиться. И снова восхитился тем, как здесь хорошо все продумано.

Музыкальные и драматические конкурсы должны были состояться во временном театре неподалеку от стадиона. Однажды в сумерки мы со Статилией решили туда прогуляться, и по пути она спросила:

– Ты еще не знаешь, с кем будешь состязаться?

– Нет, угадать пару-другую участников я могу, но на деле они съедутся сюда со всего греческого мира.

Вечернее солнце окрасило храм Зевса в розовый цвет и смягчило очертания камней недавно построенного театра.

Когда я стоял на поле перед театром, какая-то трава пощекотала мне икры. Я наклонился и сорвал ее. Это оказался дикий сельдерей. Хороший знак. Я сказал об этом Статилии, а сам, соединив концы стебля, сплел что-то вроде венка.

– Почему ты так решил? – спросила она.

– Потому что на Немейских играх победителю вручают венок из дикого сельдерея.

Свой венок я надевать не стал, – это могло отпугнуть удачу.

– Такой хрупкий и недолговечный, – заметила Статилия. – Быстро увянет.

Как и все в этой жизни. Венок увянет, но слава победителя не поблекнет.

* * *

На сцену вышел судья в черной мантии и провозгласил:

– Начинаются состязания в музыке и декламации.

И далее он ознакомил всех с правилами.

Один участник – одно произведение.

Нельзя стирать пот с лица.

Нельзя опускать инструмент.

Нельзя откашливаться или как-то еще прочищать горло.

Любое из этих действий немедленно повлечет за собой снятие с соревнований.

Затем он объявил участников.

Среди них был один исполнитель с Крита, один – из Патр, два – с Сицилии, один – с Родоса. А потом как удар грома среди ясного неба:

– Терпний из Рима.

Терпний вышел вперед и поклонился.

Мой учитель! Это он, когда я был еще совсем юным, познакомил меня с красотой и магией кифары.

Я коротко ему кивнул, но сам почему-то занервничал. Состязаться с учителем! Разве смогу я выступить лучше его?

Но я взял себя в руки и мысленно повторил простую истину: любой исполнитель хорош ровно настолько, насколько хорош в момент выступления. У самого прославленного кифареда хотя бы раз случается неудачное выступление. А посредственный музыкант один раз в жизни может выступить просто блестяще.

А потом мной вдруг овладело странное чувство: я страстно хотел его победить. Терпний едва ли не в глаза обвинил меня в том, что я был поджигателем Рима, поверил в жуткие слухи обо мне, а значит, изначально допускал подобные мысли.

Я этого не заслужил, ведь он прекрасно меня знал. Нас связывали годы теплых, искренних отношений учитель – ученик, – и вот теперь они исчезли, растворились в прошлом. Я жаждал мести. И в моем случае лучшим вариантом была победа на музыкальном состязании. Я должен одолеть Терпния на его же поле, обязан превзойти его в виртуозности игры на кифаре.

– Диодор из Рима, – объявил судья.

Еще один знакомый мне кифаред, с которым я не раз вместе занимался.

Итак, Терпний и Диодор… Оба предприняли путешествие в Грецию, но не пожелали войти в мою компанию артистов. Они даже не соизволили сообщить мне о том, что собираются принять участие в играх. Так настоящие друзья не поступают.

Судья продолжал объявлять участников состязаний, среди которых были артисты из Филипп, Неаполя и Наксоса.

А потом еще один шок:

– Памменес из Афин.

Сморщенный старик, прижимая к себе кифару, мелкими шажками вышел вперед. Он был легендарным исполнителем, но ему восемьдесят с лишним лет, если не все девяносто.

Выступать мы должны были в том порядке, в каком нас представили, и мне, таким образом, досталась любимая позиция, равноудаленная от начала и конца конкурса.

Выступавшие передо мной кифареды выходили вперед, представлялись и пели выбранные ими отрывки. Я слушал. Все без исключения были очень хороши. Но ведь в играх и принимают участие только лучшие из лучших.

Я старался не отвлекаться и думал только о мелодии и словах, которые сочинил для своего выступления.

И вот я на сцене. Смотрю на публику и обращаюсь к судьям с традиционными словами:

– Я постараюсь показать все, на что способен. Но исход в руках Фортуны. Вы – опытные судьи и справедливо оцениваете выступления. Ваши оценки не могут быть случайными.

Судьи с каменными лицами молча смотрели на меня, никто из них даже не кивнул.

Момент настал. Я так долго его ждал и так страшился. Единственный шанс. Другого не будет.

Я взял кифару, устроил ее на левой руке. Сделал глубокий вдох. Подавил желание откашляться. И начал.

Всего несколько первых нот, и я уже думал только о том, как в моей песне переосмысливается война. О том, что я должен донести эти мысли до людей. Они должны меня услышать, должны об этом задуматься.

В моей песне не было нимф, кентавров или Зевса. Она – о настоящем времени, о выборе, который мы делаем сегодня или… сделаем завтра. Выбор обычных людей, простых воинов. И выбрать им надо не самую красивую из трех богинь. Выбор делают их военачальники. Моя песня была злободневной, она должна заставить нас всех задуматься.

Пот струился по лбу и заливал глаза, но я не мог его смахнуть. Перед глазами все расплывалось, я смутно видел зрителей на трибунах. Кифара стала скользкой. А потом песня закончилась, и это было сродни чуду. У меня едва не подкосились ноги, я стоял на сцене и понимал, что смог допеть до конца и сделал это хорошо. Но вот слабость отпустила, и я покинул сцену, уступая место следующему участнику.

Наконец на сцене появился Терпний. Он исполнил одну из своих песен, которую неизменно связывали с его именем. Исполнил великолепно, но такой классический вариант не может захватить и взволновать зрителя.

За ним выступил Диодор. Его сильной стороной была мелодия, а вот голос в тот день подвел: Диодор нарушил запрет не кашлять и этим подписал себе приговор.

Еще участники…

И вот на сцену, шаркая ногами, вышел Памменес. Подрагивающим голосом он обратился к судьям, а потом расправил плечи и начал играть… И голос его тут же, словно по волшебству, обрел силу и не ослабевал до конца песни.

Еще несколько исполнителей – и все закончилось.

Теперь мы, изображая спокойствие, ждали, а на деле нервничали так, что с трудом могли усидеть на месте, да еще с прямыми спинами.

Наконец судьи встали, и главный возвысил голос:

– За сочинение мелодии и исполнение мы награждаем венцом победителя Нерона Цезаря.

О, сладчайшие слова!

Я встал, подошел к судьям и склонил голову.

Вот он – венок из дикого сельдерея! Его холодные листья прикасались к моему горячему влажному лбу. И он – настоящий, а не тот, что я сплел для себя сам.

– Нерон Цезарь принимает этот венец от имени народа Рима, – сказал я.

О, какую же невероятную радость я испытал, произнося эти слова!

А затем принимающая сторона устроила празднество, на котором могли поделиться впечатлениями и вместе поднять бокалы с вином недавние соперники, приглашенные гости и страстные поклонники игр.

Статилия, Сабина, Тигеллин, Эпафродит, Фаон, другие мои придворные – все меня поздравляли, но я видел, что их удивило мое выступление, как и то, что я одержал победу в этом состязании.

Казалось бы, меня окружали любимые люди, надежные и верные советники, а я больше всего на свете желал, чтобы в этот момент рядом была Акте, хотел именно с ней поделиться радостью от одержанной победы.

– Итак, ученик превзошел учителя, – раздался у меня за плечом голос Терпния.

Я резко обернулся. Как реагировать? Сказать: «О нет, это тебе должны были вручить венок победителя»? Или сказать, что мне жаль? Но тогда я обесценю свою победу.

– В этот день – да, – кивнул я. – Но не более. И это ты научил меня основам мастерства кифареда.

– О да, ты всегда был прилежным учеником, – заметил Терпний и чуть приподнял свой кубок с вином.

Прилежный ученик. У этого определения есть и другие синонимы: средний, посредственный, ничем не примечательный, ремесленник…

Но венок из дикого сельдерея был на голове у меня, а не у Терпния.

– Я приложил все усилия, чтобы выступить как можно лучше.

– И сейчас мы можем наконец утолить жажду и стереть со лба пот, – проговорил Терпний и отпил большой глоток вина.

– Да, после долгих ожиданий состязание наконец-то позади, – сказал я.

Прошло два года с тех пор, как он произнес те оскорбительные для меня слова о Великом пожаре. О том, что ему было стыдно, когда он услышал, будто его ученик, пока горел Рим, пел о Трое. И при этом даже не сказал, что не поверил тем слухам.

Теперь я мог о нем забыть, а также о том, что он обо мне думает. После этих состязаний между нами действительно все кончено.

LXI

Прелестная весна очень быстро превратилась в лето. Легкие ароматы первых цветов сменились запахами высохших на жаре пыльных листьев. Весна в Греции мимолетная, как нимфы, с которыми ее неизменно связывают.

Впереди нас ждала Олимпия. Игры там были назначены на август – самый жаркий месяц в году.

Олимпийские игры… Самые масштабные, самые престижные и самые древние из Панэллинских игр. Они посвящались Зевсу. На них прославлялась физическая сила атлетов со всего мира.

Я решил отправиться туда сразу после Немеи. Так у меня появлялась возможность познакомиться с окружающей обстановкой, привыкнуть к этому месту, чтобы к началу игр чувствовать себя там как дома, если такое вообще возможно. Может ли хоть кто-то из претендентов на победу действительно чувствовать себя расслаблено накануне жесткого и жестокого состязания?

Чтобы добраться из Немеи в Олимпию надо пересечь с востока на запад весь Пелопоннес в самом широком его месте, причем на этом пути будут встречаться горные хребты. Если ехать по долинам, расстояние значительно возрастает, но для нас с нашим караваном это был единственно разумный путь.

Итак, мы выдвинулись.

Стонали и скрипели тяжелогруженые повозки, мы все, и особенно я, были в приподнятом настроении. Мой венок, лента победителя и пальмовая ветвь были аккуратно переложены бумагой и упакованы в сундук, и мне казалось, что сам сундук светится от исходящего от них сияния.

В Олимпии меня ждало еще одно испытание: там я собирался участвовать в гонках на запряженной десятью лошадьми колеснице. И эти гонки, так же как состязания кифаредов, давно манили и страшили меня.

Но поворачивать было поздно. Да, стать посмешищем – это нестерпимая мука, но, если я не смогу воплотить задуманное, сожаления об этом превратятся в бесконечную пытку.

Тигеллин ехал верхом рядом с императорской каретой, в какой-то момент он чуть наклонился к нам и, широко улыбнувшись, показал себе за спину:

– Взгляните в последний раз на Немею.

Я оглянулся. Пусть Немея уже скрылась за окружавшими ее низкими холмами, ее образ навсегда запечатлелся в моей памяти.

– Вперед – на Олимпию, – сказала сидевшая рядом со мной Статилия.

«Вперед – на Олимпию», – мысленно повторил я.

Для Статилии все было просто: она ехала с одних игр на другие, была зрителем, а зритель не ведает страха, к нему никто не предъявляет никаких требований. На этих играх Статилия была наблюдателем, а не участником, то есть попросту потребителем того, что сделал кто-то другой.

Со мной все по-другому. Если меня что-то увлекало, я просто не мог не принять в этом участия. А ведь как было бы хорошо, если бы у меня был темперамент Статилии. Тогда я избежал бы критических оценок, порицания и зачастую недоумения. Но тогда я не был бы Нероном.

– Да, вперед – на Олимпию, – легко отозвался я.

– Твои августейшие клакеры^[142] тренируются не покладая рук, – заметил сидевший позади меня Фаон. – Их хлопки даже сюда долетают.

И действительно, здесь, в голове каравана, было слышно, как где-то в его хвосте ритмично хлопают, отрабатывая разные виды хлопков, мои верные клакеры.

– Похоже на стаю грачей на дереве, – сказала Статилия. – Очень шумно, но бодрит.

– Бодрит, пока они всё вокруг не загадят! – ляпнул Фаон и сам громко рассмеялся своей шутке.

Мне она смешной не показалась, и он почти сразу умолк.

Тут Эпафродит, негромко откашлявшись, сказал в своей официальной манере:

– Я послал гонцов вперед, чтобы для нас приготовили покои. Они ведь не ожидали, что мы так рано прибудем. Но можно не беспокоиться: все будет сделано.

– Это хорошо, – улыбнулась Статилия. – Удобная постель будет очень кстати. – Она потянулась. – Чувствую, пока мы туда доберемся, меня так растрясет, что я превращусь в мешок с кашей.

– А я стану жестким, как высушенная бычья кожа, – сказал Эпафродит. – Вот, думаю, может мне лучше поехать верхом, как Тигеллин?

– Говорите, как парочка старух, – фыркнул я.

Их стоны и жалобы тут же прекратились, а мне захотелось разделить компанию с юношами, которые не стонут из-за своих разболевшихся суставов, и путешествие в Олимпию для них – настоящее приключение, а не обязательная для исполнения работа.

Возможно, в этом и есть главное отличие между юностью и старостью. Для юных мир полон возможностей и захватывающих перспектив, и это никак не зависит от того, лысеешь ты или пока еще нет. Возраст определяет то, что у тебя в голове, а не количество волос на ней.

Я еще молод? Или уже перешел в когорту старых? Здесь, в Греции, я чувствовал себя молодым. В Риме я чувствовал себя старым, и это было одной из причин, почему я решил на время расстаться с ним. Но что будет, когда я вернусь? Смогу ли я, следуя долгу, оставить юность позади и снова облачиться в сотканную из скуки и осмотрительности мантию старости? Все эти выхолощенные, лишенные энергии дни… Смогу ли я снова в них погрузиться?

* * *

Олимпия явила нам себя во всем своем исполненном спокойствия зеленом великолепии. Равнина между двумя реками: одна – тихая, другая – бурная. В чаше пологих холмов – храмы и гроты. Даже воздух здесь был сакральным.

По масштабу Олимпию можно было сравнить с Дельфами: монументальные здания, сокровищницы и выставленные на всеобщее обозрение подношения в виде бесценных произведений искусства. Но, в отличие от Дельф, Олимпия не занимала крутые склоны гор и холмов, а простиралась по равнине, подобно роскошному хвосту павлина. А в конце этой равнины над землей возвышался Кронос – холм правильной конической формы, с которого открывался вид на храм Геры.

Я стоял и смотрел на это божественное место.

До начала игр оставалось еще два месяца, участники начнут прибывать только через месяц, то есть текущий месяц был полностью в нашем распоряжении.

Люди выгружались из повозок, на место одних повозок сразу прибывали другие.

К нам чуть ли не бегом устремились со своими приветствиями устроители игр.

– Цезарь, мы счастливы приветствовать тебя, – сказал один из них, отвесив глубокий поклон. – Твои покои готовы, их мы отстроили раньше всех прочих. – И он указал рукой на приготовленное для нашего проживания место. – Это совсем рядом с ипподромом, где будут проходить гонки колесниц.

А я подумал, что это добрый знак, и улыбнулся:

– Мы вам благодарны и ждем не дождемся, когда начнутся игры. Как ты знаешь, я буду участвовать в гонках колесниц.

Улыбка не дрогнула на лице встречавшего нас грека.

– Да, цезарь, нас об этом оповестили. Конюшни готовы. Многие участники прибывают заранее, чтобы их лошади могли здесь у нас обвыкнуться. Ты будешь править тетриппоном? Насколько мне известно, такой колесницей ты предпочитал править на гонках в Риме.

– Нет, тетриппон – это квадрига, запряженная четырьмя лошадьми, – сказал я. – Колесницу, на которой я буду править у вас на гонках, ты можешь назвать декариппоном.

– Что? – не понял грек.

– На латинском это будет децимиугис. Десять лошадей.

– Десять? – Представитель устроителей гонок колесниц заметно скис.

– Десять, – повторил я.

– Но тогда… Тогда мы должны будем ограничить количество участвующих в заезде. Твоя команда займет много места, а ширина трека всего две сотни футов. Я… Мне надо уточнить, сколько еще колесниц в категории больше четырех лошадей будет участвовать в состязании. Лучше, чтобы вы соревновались в одном заезде.

– Как скажешь, – кивнул я. – Целиком полагаюсь на твое суждение.

– Здесь у нас какое-то время будет спокойно, – сказал он. – Но как только начнется месяц всеобщего примирения, к нам начнут прибывать бесконечные толпы людей, и вся долина превратится в лагерь из тысяч шатров. Так что желаю тебе пока насладиться уединением.

– Со мной прибыло десять тысяч человек свиты, – напомнил я. – Так что об уединении я могу забыть.

– Да, император взял с собой целый город, – заметил грек.

– Не город, а моих придворных и всех моих лучших атлетов.

– В последний раз мы здесь принимали Тиберия, но тогда он не был императором, ведь Август был еще жив.

Итак, я стал первым. Что ж, так тому и быть. Еще один добрый знак.

– Я хотел бы осмотреть приготовленные для нас покои, – сказал я. – Покажи мне их.

Признаюсь, я не ожидал, что для нас возведут настолько удобное и красивое здание. Наши покои примыкали к просторному комплексу, где останавливались высокопоставленные гости Олимпии. Там же был большой зал для трапез, многочисленные галереи и внутренние дворы.

– Вы, конечно же, можете пользоваться всеми соседними помещениями. Сегодня вечером мы приглашаем тебя и всех, кого ты пожелаешь взять с собой, на торжественный прием в твою честь, который состоится в трапезном зале.

Статилия, видимо, поморщилась, потому что грек поспешил добавить:

– Уверяю, такого угощения вам еще нигде не предлагали.

В этом я сомневался, но все равно заставил себя улыбнуться:

– Благодарю за приглашение и с радостью его принимаю.

После я вышел из покоев и первым делом отправился на ипподром. Трек еще не был расчищен, повсюду росли трава и сорняки. Я даже заметил несколько пасущихся там коз. Но очертания трека просматривались прекрасно.

В одном конце был великолепный портик с колоннами. Там перед стартом выстроятся колесницы. Их строй образует клин. Пара на внешних дорожках будет стоять дальше всех, потом – соседняя с ними пара, и так – до пары колесниц, которые стартуют плечом к плечу. Первыми начинают движение те, что стоят дальше всех, за ними – их соседи, и последними – пара, которой досталась самая короткая дистанция. Когда строй выровняется, судья официально объявит о начале гонок.

Стартовый механизм еще не установили. Я немного прошелся по треку и поднялся на насыпь, которая служила смотровой площадкой для зрителей, и, оказавшись на вершине, понял, что смотрю на стадион, где проводятся соревнования по ходьбе, боксу, панкратиону^[143] и борьбе, а также устраиваются забеги гоплитов^[144].

Стадион тоже еще не был готов к соревнованиям, но скоро здесь все будет иначе: белой землей отметят беговые дорожки, установят стартовые механизмы, выроют и наполнят песком ямы для прыжков.

Солнце находилось на полпути от зенита к горизонту. Воздух еще был тяжелым и словно придавливал дневной жар к земле.

Я вышел в центр Олимпии и медленно двинулся дальше. Жесткая трава щекотала икры. Впереди показался храм, я не сомневался в том, что это храм Зевса. Перед храмом толпился народ: сюда в любое время года стекались люди, чтобы увидеть статую Зевса, которую объявили одним из семи чудес света. И еще люди верили, что того, кто увидит эту статую, не постигнет несчастная смерть. Так что я твердо решил на нее посмотреть.

Проходя по заросшему травой двору, заметил впереди какое-то движение на уровне земли. Подошел ближе и увидел знакомый желто-черный узор на большом черепашьем панцире. Наклонившись, взял черепаху на руки и поднял на уровень глаз. Она посмотрела на меня мудрыми глазами и сонно моргнула.

– На горе Олимп черепахи священны для Зевса, – сказал я. – Ты приползла сюда как паломница? Или черепахи здесь тоже священны? Почему бы и нет. – Панцирь черепахи был довольно горячим, и я отнес ее в тень. – Тут тебе будет получше. – Ну вот, никто не скажет, что я не сумел помочь одной из священных черепах Зевса.

Несмотря на полумрак, войдя в храм, я сразу увидел статую сидящего Зевса. Выполненная из слоновой кости и золота, она была такой огромной, что чуть ли не касалась головой потолка.

А его глаза? Они из чего сделаны? Этого я не смог понять, но выглядели они как живые. Более того, когда я отходил в сторону, казалось, что они следят за каждым моим движением.

В храме, кроме меня, присутствовали священнослужители, паломники и просто любопытствующие путешественники, но смотрел Зевс только на меня. Я слышал вокруг приглушенные голоса и не обращал на них внимания. Меня заинтересовал мелкий, наполненный оливковым маслом бассейн в основании статуи. Наверняка его соорудили, чтобы предотвратить пересыхание слоновой кости. Мое покачивающееся отражение на желтой маслянистой поверхности не прибавляло уверенности в себе.

И вдруг в моем сознании словно бы прозвучало название месяца – июнь.

Это был июнь. И что?

Мимо прошла группа паломников, и я их пересчитал. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. И последний – девять.

Девятое июня. Это сегодня.

Зевс, почему ты привлекаешь мое внимание к этой дате?

Прислужница опустилась рядом с бассейном на колени и, взяв с подноса небольшой кувшин, добавила в бассейн еще оливкового масла. Для того чтобы уровень масла поднялся до кромки бассейна, ей потребовалось пять кувшинов.

Девятое июня. Пять. Что это означает? Пять чего? Через пять лет мне будет тридцать четыре. Я что-то должен знать о том, что мне принесет этот год? Скажи мне, Зевс!

Но облик Зевса не изменился. Его загадочные, непроницаемые глаза по-прежнему не отрываясь смотрели на меня.

Может, пять лет назад? Мне было двадцать пять. Я только-только женился на Поппее. Я… развелся с Октавией. Изгнал ее… И она умерла девятого июня. Была убита по приказу Поппеи, которая сказала, что это мой приказ. Преступление. Ложь. Это плохой день. Но святилище защитит меня. Или нет?

Я уже собрался уходить, но тут прислужница взяла со своего подноса еще один кувшин и, высоко подняв, вылила золотистое масло в бассейн.

Один. Один год. Назад или вперед? В прошлом году в это время не происходило ничего, что заслуживало бы особого внимания. Визит Тиридата и моя свадьба – это было в мае. Значит, в следующем году девятого июня произойдет что-то зловещее.

Но раз того, кто видел статую Зевса, никогда не постигнет несчастливая смерть, то гибель мне не грозит, а со всем остальным я справлюсь.

* * *

С наступлением сумерек мы собрались в зале приемов в Леонидайоне^[145]. Я попросил устроителей, чтобы в число гостей включили римских девушек, которые будут принимать участие в герейских забегах, ведь это событие предваряет открытие самих Олимпийских игр.

И теперь они к нам присоединились – все с горящими глазами, преисполненные энергией и в сияюще-чистых платьях. Я сразу увидел Туллию и кивком подозвал ее к себе.

– Как видишь, я сдержал обещание: ты здесь, и ты будешь состязаться.

– Когда мы прибыли сегодня утром, я даже не сразу смогла поверить, что нахожусь в Олимпии, – сказала она. – Я много тренировалась, но никогда не состязалась с теми, кого совсем не знаю.

Я положил руку ей на плечо:

– Здесь этого никто не знает, поэтому каждый забег уникален. Это называется непредвиденный фактор.

– Будет три забега для разных возрастных групп. Я бегу в последнем, с самыми старшими. – Тут она наклонилась ближе ко мне и перешла на шепот: – Боюсь, меня могут снять с соревнований.

– Почему?

– В забегах могут принимать участие только девственницы.

– О… – Я об этом не знал, но подобное условие имело смысл.

Забеги посвящены Гере. Сама она была далеко не девственница, но при этом высоко их ценила.

– Тогда пусть это останется нашим секретом, – сказал я.

Разве не прекрасно быть императором и самому решать, кто девственница, а кто – нет?

– Но после забега, давай… проведем время вместе. – Я действительно соскучился по Туллии.

Она была такой простодушной и жизнерадостной, никакого намека на лукавство или коварство.

Потом я попросил, чтобы ко мне подошли все участвующие в герейских забегах девушки.

В младшей группе были девочки около семи лет, и путешествовали они вместе со своими отцами, которые тоже участвовали в состязаниях. Средняя группа состояла из девочек повыше – всем около двенадцати лет. И в старшей группе Туллии были уже девушки лет пятнадцати, которые вскоре после игр наверняка выйдут замуж.

– Вы такие же атлеты, как и соревнующиеся в Олимпии мужчины, – сказал я. – Победительницы получат венки из дикой оливы и право на свою статую, которую установят в отведенном месте. Я лично за них заплачу, потому что буду гордиться одержавшими победу римлянами. Так что – вперед, и пусть боги даруют вам победу!

Ко мне незаметно подошла Статилия.

– Вижу, ты к ним неравнодушен, – усмехнулась она.

Заподозрила, что у меня интрижка с Туллией?

– Это я настоял на том, чтобы они вместе с нами отправились в Олимпию. Думаю, важно, чтобы девушки и женщины тоже принимали участие в состязаниях. В конце концов, амазонки были воительницами, а Аталанта бегала быстрее любого мужчины.

– Это все героини из мифов, – возразила Статилия. – Назови реальную женщину, которая принимала бы участие в состязаниях.

– Есть женщины-гладиаторы.

Статилия, подумав немного, согласилась:

– Да, это правда. Нелегкое дело они для себя выбрали. – Она понимающе посмотрела на Туллию. – Что ж, желаю ей удачи.

Элланодики^[146], главные устроители игр, объявили, что пришла пора открыть, в чем заключается приятный сюрприз этого вечера.

– Нам оказана величайшая честь – наш император прибыл в Олимпию! – вышел вперед один из элланодиков. – Он примет участие в состязаниях, но при этом выступит и в роли нашего патрона. Но что же мы можем ему поднести? В Риме много всего, чего нет у нас, но в Греции есть нечто уникальное, то, в чем мы всех превосходим, – и это наш мед!

В зале послышались смешки и вздохи облечения. Все определенно обрадовались, что в качестве сюрприза не была выбрана философия. Хотя в этой области Греция тоже всех превосходила, однако никому не хотелось слушать длинные декламации из мудрых изречений.

– Да, мед! – восторженно повторил элланодик. – Мед с горы Имитос продается по всему миру, но наш местный мед – это другое! Его вы можете отведать только у нас, а когда отведаете, готовы будете поклясться, что это – нектар богов!

После этого он театрально взмахнул рукой, и в зале появилось несколько слуг с большими кувшинами в руках. Они прошли в конец помещения и торжественно поставили кувшины на установленный там каменный стол. Там же лежали горы свежего хлеба, расставлены чаши с творогом и разложены ложки.

Устроитель подошел к столу и взмахом руки указал на первый кувшин:

– У нас в Греции мед делится на два вида: лесной, то есть сосновый и еловый, и горный – из нектара растущих на склонах полевых цветов. Вкус соответствует каждому растению. – Он снял с кувшина крышку, окунул в него деревянную палочку для дегустации, поднял ее, чтобы все смогли увидеть, как обратно в кувшин стекает золотистый, с темными вкраплениями мед. – Это тимьяновый мед. Попробуйте и познаете настоящее наслаждение. – Тут грек поднял палочку. – Но! – Да, он был хорошим актером, умел расставить драматические акценты. – Не торопитесь! Сначала мед надо оценить. Это действо из четырех шагов. Шаг первый – цвет. Цветочный мед – светлый, сосновый и еловый – темнее. Полюбуйтесь оттенком и решите, нравится ли он вам.

Грек снова опустил палочку в кувшин и продемонстрировал нам, как стекает мед.

– Теперь сама дегустация, – продолжил он. – Сначала дайте меду прикоснуться к вашему языку. Затем проглатывайте. И под конец, что немаловажно, – послевкусие, то, что еще какое-то время будет ощущаться у вас во рту. У каждого возникают индивидуальные ощущения, и вкусовые предпочтения у всех разные. Но вот главное, что надо знать: у цветочного меда все ярче и насыщеннее – и вкус, и запах, и послевкусие, – и он более жидкий. Сосновый и еловый мед обладают более мягким вкусом и послевкусием, и они гуще.

Грек прошел вдоль стола.

– Мед не принято есть как отдельное блюдо, – пояснил он. – И потому предлагаем вам поливать им хлеб, сыр или творог. Оценив один вид, немного подождите, прежде чем пробовать другой. На кувшинах указаны сорта меда: еловый, сосновый, каштановый, шалфейный, тимьяновый и клеверный. – И он для наглядности снова опустил свою палочку в кувшин, поднял, оценил цвет – этот был темно-коричневый – и, намазав на кусок хлеба, попробовал, и, немного выждав, объявил, что мед просто восхитительный. – А теперь оцените мед сами. – И грек отошел в сторону.

Очевидно, все ожидали, что первым уникальный греческий мед оценит император, поэтому я вышел вперед и выбрал для пробы сосновый.

Мед был очень густым и долго стекал с дегустационной палочки. А вот цвет мне понравился – темно-бронзовый. В общем, я был полон приятных ожиданий, но сам мед показался мне почти безвкусным. О чем я прямо и сказал.

– Сосновый – самый малосладкий мед из всех, – сказал элланодик с такой интонацией, будто не знать об этом может только очень недалекий человек. – Поэтому он засахаривается позднее, чем все остальные, более сладкие сорта.

После этого я отошел в сторону, и дегустировать мед принялась вся наша компания.

Вскоре ко мне присоединился Фаон.

– А этот грек довольно дерзкий, – заметил он, зачерпывая мед со своей тарелки. – Кому понравится несладкий мед?

– Есть снобы винные, есть снобы от искусства, но я никогда бы не подумал, что бывают снобы от меда, – усмехнулся стоящий рядом Тигеллин и, прожевав залитый медом кусок хлеба, облизнул губы. – А вот этот действительно очень хорош.

– Ты какой пробуешь? – спросил я.

– Шалфейный. Его доставили с Крита, как сказал один местный знаток.

– Они во всем снобы, – заметил я, – и считают, что во всем нас опережают. Берут на себя роль этаких просветителей. Впрочем, возможно, так оно и есть. Горный мед и лесной мед… Я и не знал, что они различаются.

– А кому надо это знать? – удивился Нимфидий. – Лично я оправдываюсь незнанием. Никогда не чувствовал себя ущербным из-за того, что не отличаю клеверный мед от шалфейного. – Он взглянул на залитый медом творог. – Этот просто очень хорош. И это все, что я о нем знаю.

– А какой это? – спросил Эпафродит.

– Не помню! – со смехом ответил Нимфидий.

– Как я понимаю, ты посетил храм Зевса, – обратился ко мне Эпафродит, пытаясь затеять более серьезный разговор.

– Так и есть, – кивнул я.

– И теперь тебе не грозит несчастливая смерть! – Нимфидия было не так просто настроить на серьезный лад. Он развернулся кругом и с энтузиазмом добавил: – Мы все должны туда пойти!

– Ты все неправильно понял, – сказал Фаон. – Максима гласит: «Никого нельзя назвать счастливым прежде его смерти».

Тут в разговор вступил Тигеллин:

– А что там с лицом у Зевса? Похож на Калигулу?

– Нет, Калигула не успел поменяться с ним головами, – ответил я. – Никакого сходства.

– И на меня не похож? – Нимфидий, расправив плечи, гордо вскинул голову. Он наверняка изрядно выпил перед приемом. – Вы же в курсе, что Калигула мой отец.

– Я в курсе, что ты на это претендуешь, – сказал Эпафродит.

– И моя мать тоже, – добавил Нимфидий.

– А, да, вижу-вижу сходство: маленькие уши, острое лицо, бегающие глазки… – ухмыльнулся Фаон. – Сочувствую, что твоего родителя убили, но статуя уцелела, в противном случае Зевс наверняка был бы недоволен, а я считаю, что всегда надежнее быть на стороне царя Олимпа, чем на стороне императора.

Калигула хотел, чтобы статую Зевса перевезли в Рим, но знающие свое дело мастера предостерегли его, что во время такого путешествия статуя наверняка разрушится. Тогда он приказал заменить голову Зевса на свою. К счастью для Рима и для статуи, Калигулу убили вскоре после того, как он отдал сей приказ.

– Его, наверное, сначала молния ударила, – прыснул Нимфидий. – Зевс, он такой.

LXII

В Олимпии царила напряженная атмосфера ожидания грядущих событий.

До игр оставалось всего две недели, в долину съехались атлеты со всей Греции. Они, как только установили свои шатры и палатки, сразу ринулись тренироваться – в гимнасиуме, в открытой палестре, на стадионе и на ипподроме.

Спортсмены хотели не просто ознакомиться с площадками, на которых им предстояло выступать, но, что главное, воспользоваться шансом оценить своих будущих соперников.

Также в Олимпию прибыли высокопоставленные представители из множества разных стран. Всем им хотелось увидеть, как их атлеты завоюют награды в своем виде спорта, чтобы потом отвезти эти награды на родину. При таком исходе богатые патроны были готовы оплатить статуи атлетов-победителей, дабы их спортивные подвиги никогда не были забыты. Некоторые статуи атлетов в Олимпии, судя по датам на пьедесталах, были установлены пять веков назад.

В долину, с целью рекламы самих себя, устремились поэты, художники и скульпторы, обещающие за скромную цену сочинить достойные победителей оды, нарисовать фрески или изваять статуи.

В один из ясных солнечных дней я в приподнятом настроении одевался у себя в комнате. Здесь, в Олимпии, я почти целиком отказался от своей римской идентичности и принял себя настоящего. Перестал обрезать волосы, и теперь они выросли до плеч, как у Аполлона. У большинства с возрастом волосы темнеют, но мои остались светлыми, как в юности. Они были все такими же волнистыми и непослушными, а я больше не предпринимал попыток с ними совладать.

Тогу сменили свободные туники самых разных цветов. Их я часто дополнял ярким шейным платком, которым на жаре было удобно стирать пот с лица.

Статилия вошла в комнату как раз в тот момент, когда я повязывал один из таких платков.

– О боги! – воскликнула она. – Сегодня шафрановый! Ты уверен, что он сочетается с узором на твоей тунике?

Я обернулся и сразу понял, что жена меня поддразнивает.

– А что, не сочетается?

– Это не важно, – ответила она. – Ты – император.

И мы рассмеялись.

– Хорошо, что ты состязаешься в гонках колесниц и не будешь голяком бегать по стадиону, – заметила Статилия. – Туники могут скрыть кое-какие недостатки.

Я прекрасно знал, о чем она, но притворился, будто не понял намека. Решил – пусть сама скажет вслух, если осмелится.

– На гонках я буду состязаться не в тунике, а, как это принято в Олимпии, в длинном хитоне.

– Так еще лучше, – сказала Статилия.

– То есть чем больше будет закрыто мое тело, тем лучше?

– Ну, ты не точная копия Аполлона – я сейчас говорю не о твоем лице или волосах и не о твоей музыке.

– Другими словами – я толстый.

– Это ты сказал, не я.

– А тебе после всего сказанного до этого и не надо вслух называть меня толстым.

Статилия рассмеялась:

– Какой там девиз в Дельфах: «Познай себя»?

– Все правда – я уже не такой стройный, как раньше, – признал я. – Но и не толстый.

Статилия обхватила меня руками:

– Смотри-ка, еще могу сцепить пальцы, так что, полагаю, ты прав.

– Я бы предпочел, чтобы ты называла меня крепким.

И мы снова рассмеялись.

В этот момент слуга доложил, что пришел Эпафродит. Я вздохнул и отпустил от себя Статилию.

– Император может позволить себе туники самых разных цветов, но только не уединение. Пусть войдет.

Эпафродит был из тех, кто кажется крупнее, чем есть на самом деле. Настоящий медведь.

Он вошел и, нахмурив черные брови, доложил:

– Цезарь, тут прибыла целая группа сенаторов. Они умоляют о встрече с тобой.

Сенаторы! Проделали такой путь? Меня это удивило, но в то же время порадовало.

– Я приму их в атриуме, – сказал я и, пригладив волосы и поправив шейный платок, быстро вышел из комнаты.

Пятнадцать сенаторов, все как один в тогах, стояли в атриуме и ждали моего появления.

Как только я вошел, стоявший возле дверей раб громко объявил:

– Император!

Все повернулись в мою сторону. Вид у них был ошарашенный, и я только сейчас понял: они не могли знать, что я отрастил волосы до плеч и кардинально сменил подход к одежде. Более того… второпях забыл надеть сандалии и вышел на встречу с ними босиком.

– Приветствую вас в Олимпии! – воскликнул я, широко, словно для объятий, расставив руки. – Добро пожаловать на игры!

– Цезарь… – хором пробормотали сенаторы, продолжая таращить на меня глаза.

Наконец один, запинаясь, проговорил:

– Ты… хорошо выглядишь.

– Я и чувствую себя превосходно, ведь я в святилище богов! А вы оказали мне честь своим визитом. Путь был неблизкий – я тронут. Я выступаю на гонках колесниц, которые состоятся через три дня. Сами игры продлятся всего пять дней. Пять дней, но на тренировки уходят годы и годы.

– Да, это легендарные игры, – негромко сказал один из сенаторов. – Но раньше у меня не было шанса на них поприсутствовать. Мы благодарны тебе за предоставленную возможность.

Я обошел их компанию, высматривая знакомые лица. Состав Сената за последнее время обновился, и я лично знал лишь немногих.

– Вы прибыли вовремя. До начала игр мы сможем устроить для вас ознакомительный тур по Олимпии.

– Цезарь, – обратился ко мне высокий рыжий сенатор, – мы – Авл Ларг, Секст Скавр и я, Тит Ветус, – сначала хотели бы переговорить с тобой наедине.

– Конечно, – сказал стоявший неподалеку Эпафродит. – Я все устрою. Всем остальным предлагаю подождать здесь. Вам принесут напитки, чтобы вы могли освежиться с дороги. Затем кто-нибудь из устроителей игр проведет для вас небольшую экскурсию по Олимпии. – И он жестом приказал рабам принести в атриум табуреты и подносы с напитками и легкими закусками.

После этого Эпафродит сопроводил меня с тремя сенаторами в отдельную комнату. Там он задернул занавески – солнце еще припекало через маленькие окна – и сказал:

– Распоряжусь, чтобы и вам принесли чем освежиться. А после вас уже никто не потревожит.

В комнате стояли удобные мягкие скамьи. Я указал на них сенаторам со словами:

– Слушаю вас.

Но они просто смотрели на меня и молчали.

– Не смущайтесь, – продолжил я. – Вы попросили о разговоре с глазу на глаз. Вам эта возможность предоставлена. Вы ведь преодолели весь этот путь не для того, чтобы сидеть передо мной и молчать.

Первым заговорил рыжий Тит, который выступил инициатором переговоров:

– Мы, конечно же, прибыли в Олимпию, чтобы присутствовать на состязаниях, в которых будет участвовать наш император. Но должен признать, что на этот шаг нас сподвигла и обстановка в Риме.

– В чем дело?

Но тут в комнату вошел раб с подносом, на котором были тарелки с оливками, нарезанной дыней и сыром. Все молчали, пока раб снова не вышел из комнаты.

Потом слово взял Авл, молодой сенатор с коротко подстриженными волосами.

– Мы в Сенате очень обеспокоены тем, что ты так далеко от Рима, – сказал он. – То есть в городе чувствуется определенное беспокойство.

– Чувствуется беспокойство? Прошу, выражайся конкретнее, – потребовал я.

– Не могу, – признался сенатор. – Это, как туман, висит в воздухе.

Тут ему на помощь пришел довольно пожилой и почти лысый, если не считать короткие седые волосы над ушами и на затылке, сенатор Секст:

– Думаю, Авл пытается сказать, что в отсутствие императора в городе назревают определенные настроения. Я лично слышал, как люди выражали недовольство тем, что император оставил Рим, а его путешествие, предпринятое ради греческих игр, затянулось.

– Цезарь, как долго ты намерен здесь оставаться? – прямо спросил Тит.

– Пока не завершится исторический цикл Панэллинских игр, – ответил я. – После Олимпии направлюсь на Истмийские игры в Коринф.

– И когда они состоятся? – поинтересовался Секст.

– В ноябре.

Судя по лицам сенаторов, мой ответ привел их в смятение.

– Еще несколько месяцев? – набравшись смелости, уточнил Тит. – После целого года отсутствия?

– Разве Геллий не справляется? Он регулярно присылает мне донесения и рапорты о состоянии дел в Риме.

Геллий был не просто прилежным, он был находчивым, предприимчивым и рациональным.

– Никто и ничто не может заменить императора, – изрек Авл. – Само его присутствие – преграда на пути зла.

Интересно, почему мое присутствие не смогло предотвратить заговор Пизона? Неубедительный аргумент.

– Я вернусь, и ждать моего возвращения недолго. Таков мой вам ответ.

– Цезарь, мы в Олимпии, здесь повсюду чувствуется присутствие Зевса, – сказал Авл. – Вот и сейчас мы его не видим, но ощущаем, потому что его храм и его статуя служат визуальным напоминанием о нем. Людям для поддержания веры необходимо видеть объект веры. Похоже, только иудеи способны верить в бога, которого им не дано увидеть. Цезарь вдали от Рима, невидимый для своих людей, не может ими править. Так долго не может.

Я ничего на это не сказал, и Авл поспешил продолжить:

– Прости за резкие слова, цезарь, но мы проехали сотни миль, чтобы сказать тебе правду.

У Авла было открытое лицо, но теперь я видел, что он напуган.

– Я восхищаюсь тобой, – сказал я, – и тоже верю в то, что всегда надо говорить правду.

Меня с самого детства всегда окружала ложь. Боги знали, как я это ненавидел, и были свидетелями того, как я поклялся, что, обретя свободу, никогда не буду врать.

– Сейчас я не могу оставить дело, которое начал. То, чему я в данный момент себя посвятил, принесет славу римлянам и позволит мне закончить то, что я задумал много лет назад. Уверен, боги, пока я не завершу начатое, не оставят без защиты меня и Рим.

Сенаторам оставалось только покорно принять мой ответ. Но правда – это теперь мое любимое слово? – правда в том, что никто не может рассчитывать, что боги пойдут навстречу его желаниям или вообще поступят правильно и справедливо.

* * *

День выдался очень жарким, а о том, что он будет таким, можно было догадаться еще ранним утром.

Один из устроителей игр проводил для нас экскурсию по Олимпии, а мы, преследуемые жарой, завидев на нашем пути любую тень, сразу старались укрыться в ней от палящих лучей солнца.

Сенаторы, изнывая от жары в своих тяжелых тогах, плелись следом за мной и нашим элланодиком. Но очень скоро по их лицам я понял, что они все же прониклись атмосферой этого места.

Естественно, первым делом приставленный к нам грек сопроводил нас к храму Зевса. Поскольку ко входу в храм выстроилась огромная очередь, я решил, что будет лучше, если мы посетим его позже.

– Вряд ли Зевсу понравится, если римские сенаторы будут участвовать в этой давке, – сказал я. – Лучше подождем.

Элланодик быстро рассказал нам о масштабах храма, о том, как была возведена статуя Зевса, который является покровителем игр в Олимпии, а также о том, как Зевс судил гонки на колесницах между Пелопом и Эномаем, боровшимся за руку и сердце Гипподамии, дочери Эномая, и как при этом жульничал Пелоп.

Сенаторы, слушая все это, промокали со лба пот.

Элланодик провел нас за храм и остановился возле высокой дикой оливы с широкой кроной. Слава богам, мы смогли немного передохнуть в ее тени.

– Это – священная олива. С нее мы срезаем молодые ветки и плетем из них венки, которые вручаем победителям в последний день игр. Ветки золотым серпом должен срезать мальчик, у которого живы оба родителя. Венки мы выставляем в храме Геры, где они и лежат до наступления церемонии окончания игр. Там при желании вы сможете их увидеть.

– И это все, что достается победителям? – спросил один из запыхавшихся от жары сенаторов. – Сплетенный из веток венок, наподобие тех, что мы надеваем на головы на наших пирушках, а потом они, растоптанные, остаются валяться на полу?

– Думаю, тут победителям также вручают ленточки, – отозвался стоявший рядом с ним такой же изнемогающий от жары сенатор. – И может, еще пальмовую ветвь.

– О, прямо дух захватывает! – фыркнул первый сенатор.

А потом я услышал, как кто-то вполголоса произнес мое имя:

– Нерон хотел насадить у нас эти игры, но, слава богам, в Риме они не прижились.

– Хвала Зевсу, – уточнил другой сенатор и рассмеялся. – Или, возможно, мне лучше к нему не взывать. – Он кивнул в сторону храма. – Во всяком случае, не здесь.

Элланодик, слыша все эти насмешки, то и дело недобро поглядывал на сенаторов.

Потом он провел нас туда, где стояли статуи атлетов-победителей. На пьедестале одной из статуй было вырезано: «Ксейнокс с Менала, победитель в состязаниях по борьбе».

Затем шла групповая статуя из трех фигур: отец и два его сына. Надпись гласила: «Диагор и Акусиалос с Дамагетосом Родосские – одержали победу в боксе и панкратионе».

И далее – большая стела со списком имен победителей в гонках колесниц.

«Филипп II из Македонии».

Да, я знал о том, что отец Александра побеждал в гонках колесниц.

Я стал читать дальше и остановился на вырезанном в камне имени: «Германик Юлий Цезарь».

Мой дед!

Сенаторы пошли дальше, а я не мог сдвинуться с места. Мой дед состязался в гонках колесниц здесь, в Олимпии! Почему никто мне об этом не рассказал? А мать? Она-то точно об этом знала! И при этом насмехалась надо мной из-за моего увлечения гонками колесниц, заставляла почувствовать себя жалким и несчастным, делала все, чтобы я не приближался к конюшням. В результате между мной и Тигеллином возникла тайная связь. Он был заводчиком лошадей, и я, узнав об этом, сразу ему доверился.

Внимательно присмотрелся к высеченной на каменной плите дате. Два года до смерти Германика. То есть ему тогда было тридцать два года, почти как мне сейчас.

«Дед, да позволят боги моему имени присоединиться к твоему».

В этот момент я, который всегда отказывался принять и полюбить деда, почувствовал свое глубокое с ним родство. И всего в нескольких шагах от стелы с именами победителей в гонках колесниц стояла его бронзовая статуя. Как я мог в прошлый раз ее не заметить?

На пьедестале из известняка было вырезано: «М. Антоний Пейзанус свидетельствует: Германик Цезарь одержал победу в гонках тетриппонов на сто девяносто девятых Олимпийских играх». У меня даже дыхание перехватило от гордости за своего предка.

Немного постояв возле статуи, я поспешил догнать группу сенаторов, которые теперь остановились напротив храма Геры, старейшего святилища Олимпии, которое было возведено у подножия Кроноса.

– Гипподамия приказала возвести этот храм в честь богини Геры, – монотонно вещал элланодик. – Здесь в честь Геры каждый год шестнадцать девушек ткут мантию для богини и устраиваются состязания по бегу для трех отличных по возрасту групп девственниц. Эти забеги предваряют открытие Олимпийских игр. Как вы знаете, женщины не могут состязаться в играх и даже присутствовать на них как зрители. Но здесь им дозволено состязаться друг с другом.

– Представляю, что было бы, если бы римлянкам запретили появляться на трибунах цирка во время гладиаторских боев, – усмехнулся один из сенаторов.

– А что тут представлять? – отозвался другой. – Половина трибун осталась бы пустой!

– И пустыми остались бы постели гладиаторов, – добавил кто-то еще.

Все знали – знатным римлянкам нравились гладиаторы, и женщины зачастую утоляли свои плотские желания, возлегая с ними в постель.

– Мужчины тут состязаются обнаженными, думаю, поэтому греки и не допускают женщин на свои игры, – предположил первый сенатор. – Представляю, если бы гладиаторы тоже выходили на арену голыми.

– Уй-ё! – простонал его приятель.

Элланодик снова зло сверкнул глазами, и я понял, что надо бы извиниться за сенаторов. Но ведь эти бедолаги изнывали от жары, а то, что он рассказывал, не вызывало у них никакого интереса. Пора было со всем этим заканчивать.

– Мы благодарны тебе за то, что ты познакомил нас с Олимпией с этой стороны, – сказал я. – А теперь я приглашаю всех отдохнуть в термах, которые расположены в ее западной части, на берегу Кладеоса.

Сенаторам не надо было повторять приглашение, они сразу устремились в указанную мной сторону. Когда их компания скрылась за храмом Пелопа, я еще раз поблагодарил нашего грека и прошел в храм Геры.

Внутри царила благословенная прохлада и было настолько темно, что я сначала вообще ничего не увидел. А потом передо мной словно выплыла из темноты статуя богини. Она была выполнена из белого мрамора и первой привлекала к себе внимание.

Я прошел вперед и постепенно начал различать в полумраке другие детали убранства храма. Напротив алтаря стоял стол из золота и слоновой кости, а на нем были аккуратно разложены венки победителей. Я подошел ближе и склонился над венками. Мне хотелось прикоснуться хотя бы к одному, но боги могли разгневаться на меня, решив, что таким образом я заявляю свои права на то, что еще не заслужил.

Блестящие серо-зеленые листья набегали друг на друга в строгом порядке. Сразу было видно, что венки плели настоящие мастера своего дела. Я залюбовался этими символами совершенства.

Девушки-бегуньи тоже получали свои венки: всего их было три, по одному на каждую группу. Их забег был запланирован на следующий день.

Я услышал, как кто-то дышит у меня за спиной и, обернувшись, увидел Туллию.

– Вот, захотела посмотреть на венки, – смущенно проговорила она. – Подумала, если увижу хоть один, он станет для меня реальным, и тогда я смогу представить, как надеваю его на голову.

Она была такой юной, такой славной! Я почти любил ее, и в этот момент мое к ней чувство было особенно сильным, ведь мы с ней оказались здесь, потому что оба мечтали об играх и страстно любили состязания.

– Мне страшно, – призналась девушка. – Не хочу завтра бежать.

– Всем страшно, – заверил ее я. – Вообще-то, того, кто не боится, нельзя назвать настоящим атлетом. Если бы ты не боялась, это означало бы, что тебе все равно.

– А ты боишься? – Туллия посмотрела мне в глаза.

– Да, – в свою очередь признался я. – И не только того, что могу проиграть, ведь гонки на колесницах – опасные состязания, а заезды на колесницах с десятком лошадей – самые опасные.

– Тогда ты не должен на такой выступать. Поменяй десятку на обыкновенную квадригу.

– Ты ошибаешься – я должен.

– Значит, и я должна, – с несчастным видом произнесла Туллия.

– Завтра, когда ты побежишь, я буду там, – пообещал я. – Не подведи меня.

– Если не стану первой – разочарую?

– Разочаруешь, если не выйдешь на старт.

LXIII

Рассвет был безоблачным, на траве блестела роса – охлаждающий бальзам.

Девушки бежали на стадионе, но их дистанция была на сто футов короче, чем у мужчин, и составляла около пятисот двадцати футов.

Мы с Туллией обсуждали тактику бега. Я сам давно не бегал, но ничего не забыл.

– Вообще, существует всего две тактики, – сказал я. – Либо ты сразу вырываешься вперед, либо всю дистанцию держишься позади, а ближе к финишу, используя все сбереженные силы, рывком выходишь вперед. Но если ты выберешь первую тактику, ты должна быть уверена в том, что быстрее и сильнее своих соперниц.

Туллия откинула назад волосы.

– Я так всегда бегаю, – бросила она.

– Да, но сейчас ты будешь состязаться с местными девушками, а здесь отбор жестче и конкуренция сильнее.

– Я не знаю, насколько они быстрые, – сказала Туллия. – Побегу, как обычно бегаю.

После того как мы расстались, я отправился на стадион и прошел мимо ряда статуй Зевса. Все они были установлены на штрафы, которые взимались с нарушивших правила игр атлетов.

Это было предостережением для всех, кто проходил мимо них: победу в Олимпии одерживает не тот, кто платит, а тот, кто быстрее и сильнее.

Зрителей собралось на удивление много. Для большинства такие состязания были в новинку, и они не хотели их пропустить.

Девушки одной группой прошли на стадион. Если мужчины бегали голыми, то девушки – в одинаковых, традиционных для такого забега коротких туниках, которые закалывались брошью только на левом плече, а правое и грудь оставались открытыми. Волосы у всех были распущены, – это говорило об их статусе девственниц. Каждая чем-то походила на Артемиду, – впрочем, наверняка так и было задумано.

Первыми бежали самые младшие. Маленькие и легкие, они были словно струйки тумана над землей. И дистанция у них была такой короткой, что можно было сделать вдох на старте, а выдохнуть уже за финишной чертой. Все прошло очень быстро, особенно для тех зрителей, которые с тревогой ждали последнего забега.

Победила худенькая девочка с иссиня-черными волосами. Ей вручили ленту и пальмовую ветвь, после чего сразу увели с арены.

Дальше бежали девушки постарше. В их группе бросалась в глаза разница в росте. Некоторые успели вытянуться и теперь были почти такого же роста, как взрослые девушки; у других скачок роста ожидался впереди. И поэтому, хоть юные спортсменки и были примерно одного возраста, шансы на победу нельзя назвать равными, ведь длинноногие покрывают дистанцию быстрее других.

Естественно, выиграла самая высокая, хотя та, что была гораздо ниже, так яростно молотила ногами, что едва ее не обогнала.

И вот пришло время забега последней группы.

Девушки выстроились перед вкопанной в землю мраморной планкой. Рядом с Туллией с одного бока стояла крупная мускулистая девушка с пшеничного цвета волосами, а с другого – худая и жилистая с очень длинными ногами – не очень-то хорошо для Туллии. Я видел, что она, глядя прямо перед собой, вся напряжена, и это мне не понравилось.

Мне показалось, что девушки стояли на старте бесконечно долго, а потом вдруг сорвались с места. Туллия вырвалась вперед: она определенно умела стартовать. Но всего через несколько шагов та, что покрупнее, ее обошла, а худая, что называется, дышала в спину. Проверенная тактика Туллии не сработала. Я почти физически почувствовал, как она запаниковала, когда ее обошли обе соперницы.

Но после этого она сохраняла одинаковый с ними темп и дистанция между ними не увеличивалась. Туллия отставала от соперниц примерно на один корпус, а те боролись за лидерство. Остальные участницы забега прилично отстали, но меня они не интересовали.

И вот две лидерши прошли половину дистанции. Вот уже три четверти остались позади. Длинноногая вышла немного вперед, а светловолосая, похоже, не рассчитала силы и начала сбавлять темп.

До финиша – около ста футов. И тут у Туллии словно крылья за спиной выросли: очень плавно и уверенно она начала сокращать дистанцию.

Двадцать футов до финиша. И тут длинноногая, видимо услышав топот за спиной, совершила фатальную ошибку: она оглянулась, а оглянувшись, замедлилась, – и Туллия, стрелой промчавшись мимо нее, первой пересекла финишную черту.

Я завопил от восторга и пришел в такое возбуждение, как будто сам только что одержал победу. Толпа зрителей бросилась к финишу, чтобы поздравить победительницу. Люди окружили Туллию, пока судья вручал ей ленту и пальмовую ветвь. Я же держался в стороне: это был ее момент славы, мне там было не место.

Пока зрители восхваляли Туллию, я наблюдал, как две ее главные соперницы уходили со стадиона. Они отлично пробежали дистанцию и, возможно, были лучшими в мире бегуньями в своей возрастной группе, но в греческих состязаниях нет призеров, есть только один победитель или победительница.

Я знал, где остановилась Туллия, и с гонцом передал ей записку: «Приходи в мои покои, чтобы я мог лично сказать, как я тобой горжусь. Принеси ленту и пальмовую ветвь!»

Она пришла вечером, когда в небе уже начали появляться первые звезды. Лицо ее сияло, щеки разрумянились.

– Ты принимала ванны, – сказал я, прикоснувшись к ее еще сырым волосам. – Не жаль было смывать священный песок победы?

Туллия рассмеялась:

– Я помылась, потому что была вся потная и грязная.

– И для этого сняла ленту, – заметил я.

– Не могу же я носить ее не снимая.

Она была практичной и дальновидной. И в будущем у нее все будет хорошо. У людей с таким темпераментом жизнь обычно складывается удачно.

– Да, пожалуй, ты права. Но один день ведь могла не снимать?

Особенно если учесть, что второго такого дня в ее жизни уже не будет.

– Все когда-то заканчивается, – сказала она.

– Но не этот день, этот день еще продолжается.

Туллия передала мне ленту и пальмовую ветвь. Я внимательно их рассмотрел, погладил жесткие щетинки на ветви и гладкое плетение ленты.

– Ты это сделала, ты одержала победу в своем наиглавнейшем забеге. Теперь тебя до конца жизни будут кормить бесплатно. – Я рассмеялся. – Хотя в Риме нет такого правила, только здесь, в Греции.

Мы вышли на открытую террасу. По небу еще тянулись оставшиеся после прошедшего дня бледно-розовые полосы.

Обняв Туллию одной рукой за плечи, я произнес:

– Я очень тобой горжусь, и особенно потому, что ты меня удивила. Ведь когда твоя тактика изначального лидерства не сработала, я решил, что тебе уже не выиграть.

– Впервые не сработала, – сказала Туллия. – Но ты был прав: соревнования здесь совсем другого уровня. Поэтому я очень удивилась, когда та, худая, допустила глупейшую ошибку: взяла и оглянулась.

– Больше она ее не повторит. А теперь мы должны заказать твою статую.

– Нет, это совсем необязательно.

– Очень даже обязательно. Если ты не можешь здесь остаться, останется твоя копия, так что память о твоей победе будет жить в веках. Я с большим удовольствием читал на статуях посвящения прошлых победителей. – Как, например, на пьедестале статуи моего деда. – Так тебя никто не забудет. – Я повернул Туллию лицом к себе. – Я точно никогда не забуду.

Она потянулась, чтобы меня поцеловать, а потом сказала:

– Когда я сказала, что все когда-то заканчивается, я имела в виду не только эту ленту. – Она немного отстранилась от меня. – Я выхожу замуж, отец ждал, когда закончатся игры в Олимпии, и теперь я должна готовиться к новой жизни. К другой жизни. Не знаю, какой она будет, но я обязана с этим смириться. И раз уж ты признал меня девственницей… – Тут мы с ней рассмеялись. – Я должна оставаться ей до свадьбы.

Что ж, так тому и быть. Я отступил на шаг и вернул Туллии ленту и пальмовую ветвь:

– Береги их.

Конечно, она не станет хранить их так, как Статилия хранила награды своего прославленного предка, просто уберет в какое-нибудь надежное место, и все.

– Сберегу, но больше всего я буду дорожить воспоминанием о том, как ты вселил в меня уверенность в моих силах, и всегда буду тебе благодарна за то, что ты дал мне шанс участвовать в Олимпийских играх. Без тебя этого в моей жизни никогда бы не случилось.

Подул ласковый вечерний бриз. Мы одновременно посмотрели на небо. Над горизонтом поднималась почти полная луна. Она была еще бледная, но день заканчивался, и луна постепенно светила все ярче.

Через два дня будет полнолуние и состоится самое большое жертвоприношение Зевсу – к его алтарю приведут сотню быков.

– В последний день игр тебе вручат венок победительницы, – сообщил я. – Будет большой пир. Если я не выиграю, меня там не будет. Так что, возможно, сегодня наш прощальный вечер, хоть я и надеюсь, что это не так.

– Хочешь сказать, что надеешься, что этот вечер не станет нашим прощальным, или надеешься, что он не станет нашим прощальным, потому что тебя не будет на пиру в честь победителей?

– И то и другое, – ответил я. – И в том и в другом случае мне будет грустно.

* * *

Ночь тянулась медленно. Я думал, что проведу ее с Туллией, а теперь хотелось просто побыть одному. В предстоящие дни я еще успею устать от общения.

Спал беспокойно, то и дело просыпался и смотрел, как по полу движется полоска лунного света. На рассвете она исчезла, и я встал с кровати.

В этот день начинались Олимпийские игры. Двести одиннадцатые и двенадцатые после тех, в которых состязался Германик. Я мысленно попросил его, чтобы он за мной присмотрел.

Итак, время пришло.

Первым делом в булевтерии, административном здании, где заседал совет игр и располагался архив, должны были собраться все атлеты, судьи и тренеры, чтобы зарегистрироваться и дать клятву.

Народу пришло много. Я оглядывался по сторонам, рассматривая других участников. Все были очень разные – темные и светлые, мускулистые и жилистые, – но все молодые. После наступления определенного возраста состязаться уже не имеет смысла. Конечно, если ты не любитель проигрывать или не поставил перед собой цель, несмотря на результаты, поучаствовать в как можно большем количестве состязаний. На всех собравшихся грозно взирал бронзовый Зевс, хранитель клятв. В обеих руках он держал молнии и готов был поразить любого, кто вздумает нарушить правила игр.

Перед статуей стоял стол, на котором были разложены куски мяса дикого кабана, а возле стола – представитель устроителей игр, который приводил нас к клятве.

– Клянусь честью человека и атлета не делать ничего дурного против Олимпийских игр. И в подтверждение данной клятвы прикасаюсь к этому мясу. – Гул мужских голосов заполнял весь зал.

Потом судьи подтверждали возраст атлетов. Но меня это не беспокоило. Это делалось в основном для того, чтобы юноши-бегуны соревновались с юношами, а не с мужчинами.

Но лошадей тоже подвергали осмотру, а значит, вся моя команда должна была быть к этому подготовлена. Лошади прибыли в Грецию уже давно, и у них имелось достаточно времени, чтобы привыкнуть к местному климату и корму.

Команда, как я и хотел, была смешанной: одни лошади гарантировали скорость, другие – силу, третьи – устойчивость. И все они были разной масти. Конечно, ради эффектной картинки художник внутри меня желал бы, чтобы все лошади были белыми, но колесничий предпочитал иметь быструю и надежную команду.

Мои лошади, как и ожидалось, успешно прошли все тесты. Но вот судьи, как я заметил, не особо верили в то, что я смогу править десяткой лошадей.

После тестов один из них сказал:

– Тебе не с кем состязаться. Кроме тебя, в гонках с такой командой никто не участвует.

Я не мог в это поверить: неужели во всей Греции не нашлось колесничего, который умеет править десяткой лошадей?!

– Но я не могу выступать на треке один. Лошадям нужен кто-то, с кем они будут соревноваться.

– Мы выставим с тобой два тетриппона, но только чтобы задать тебе темп, – сказал судья.

Какое разочарование…

Но я проделал такой долгий и трудный путь навстречу своей мечте и теперь просто не мог повернуть назад.

Да, править десяткой лошадей – уже вызов, с которым не каждый справится, это я понимал, однако разочарование все равно не отпускало.

Один из колесничих случайно услышал наш разговор и, когда я повел своих лошадей на край поля, чтобы поговорить с ними и настроиться самому, пошел следом за мной.

– Цезарь, – обратился он ко мне, приблизившись, – ты понимаешь, что это значит?

– Это значит, что колесница, запряженная десяткой лошадей, – не самый популярный выбор.

Впрочем, я с самого начала это знал.

Колесничий вскинул голову:

– Есть одно правило – в отсутствие соперников победа присуждается за одиночный выход на трек.

– Но…

Можно ли это назвать победой? Или это утешительный приз?

– Такое редко случается, но все же случается, – продолжил колесничий. – Например, за месяц до игр атлетов могут запугать их соперники, или они могут получить травмы или просто выбывают – и в результате в определенном виде соревнований остается только один участник.

– Это трудно назвать победой, – заметил я.

– Но засчитают как победу. Победа – это ведь что? Это когда ты лучший в каком-то виде соревнований в этот конкретный день и час, верно? А если ты выступаешь один, условия не меняются. – Колесничий широко улыбнулся. – Поздравляю, цезарь! – И он, слегка поклонившись, отправился к своим лошадям.

А я остался со своими. Погладил каждую по спине: мне нравилась их лоснящаяся кожа, нравился только им одним присущий запах.

– Мы все равно выступим, – сказал я лошадям. – И выступим так, будто состязаемся с самим Пелопом.

Даже если венок неизбежно достанется мне и исход выступления предрешен, у меня не было абсолютной уверенности в том, что я сумею контролировать моих лошадей во время реального заезда.

* * *

В тот вечер я примерил костюм греческого колесничего, и он разительно отличался от римского: длинный хитон и широкий пояс – вот и все. Ни шлема, ни кожаных защитных ремней на предплечьях, икрах и торсе.

– Ты хотел во всем походить на греков, теперь твое желание сбылось, – сказала, обходя меня кругом, Статилия и, пощупав ткань хитона, добавила: – Слишком уж тонкий, при крушении никак не защитит.

– Совсем необязательно мне об этом напоминать, – отозвался я.

Самым очевидным возражением было бы: я не планирую крушение. Но никто такое не планирует.

– Случайно тут подслушала один разговор, – продолжила Статилия. – Это тебя приободрит. Двое мужчин говорили о завтрашних гонках колесниц. Один сказал, что, хоть владельцы колесниц в случае победы получают в награду венок, мало у кого из них хватит смелости лично править своими лошадьми, так что весь риск достается колесничим, а призы – владельцам колесниц. На что второй изрек: «Император один из немногих, у кого хватает на такое смелости. Пожелаем ему удачи!»

– Ты правда такое слышала?

О боги, как же это вдохновляло! Из-за моего участия в играх на меня нападали со всех сторон, называли сумасшедшим, тщеславным, глупым, безрассудным, высокомерным – кем угодно, но смелым – никогда.

– Да, – с уверенностью кивнула Статилия. – И думаю, многие так считают. И я в их числе.

– Ты?

Раньше Статилия никогда ничего подобного вслух не говорила.

– О да. Просто до сегодняшнего дня у меня не было твердой уверенности, что ты пройдешь этот путь до конца: слишком много событий могло тебе помешать. И я приду на трек, буду болеть за тебя, как болела в Большом цирке на твоих первых гонках.

– Но женщинам это не позволяется.

Статилия рассмеялась:

– Это же не цирк, а просто очень большое поле. Кто там будет следить за соблюдением подобных правил?

* * *

На следующий день, который был вторым в играх, я был на удивление спокоен, как будто ожидание сняло все напряжение и распылило его в воздухе.

Я надел длинный хитон и в сопровождении моей группы поддержки отправился на поле, где должны были состояться гонки.

Сначала состязались тетриппоны, и на эти гонки зарегистрировалось не меньше сотни участников. Одновременно на треке могли состязаться двадцать, но, в целях безопасности и чтобы у колесничих было больше пространства для маневра, выступали только двенадцать.

Установили шаткие стартовые ворота. В них заехали команды. Все было так не похоже на римские гонки. Вместо высоких трибун – открытое плоское поле, то есть зрителям было непросто следить за ходом состязаний. На треке не было центральной разделительной стены, так что обе его половины сливались в одно целое и колесницу вполне могло занести на встречные полосы. Никаких мет, в которые можно было врезаться при неудачном повороте. Но здесь колесницы могли врезаться друг в друга или сцепляться друг с другом колесами. В общем, здесь были только одинокие поворотные столбы, по которым можно было следить за пройденной дистанцией, и все.

Бо́льшую часть утра состязались команды из четырех лошадей, после них – синорисы, то есть колесницы, запряженные парой лошадей. Они были не популярны, и потому их было совсем немного.

Скоро, очень скоро все это закончится и придет мой черед.

И глашатай объявит меня так: «Колесница, запряженная десятью лошадьми, колесничий – император Нерон Клавдий Цезарь Август, сын божественного императора Клавдия, из Рима».

Звучало комично, но таков был протокол: надо было назвать мое полное имя и то, откуда я прибыл. Это относилось ко всем участникам игр, исключений быть не могло.

Так как тетриппоны на самом деле со мной не состязались, то имена этих колесничих и не стали оглашать.

Стартовые ворота убрали – моя команда не смогла бы в них проехать, – а так как нас было всего трое, мы могли стартовать с одной стороны трека.

Я решил расширить хомут, так что в него теперь было впряжено шесть лошадей из моей команды – три и три, таким образом, пристяжных было четыре и править я должен был каждой из них по отдельности.

В Риме я надежно заправлял удила за пояс, здесь это исключалось, так что нож, для того чтобы в случае падения их перерезать, мне был не нужен. В Риме лошади могли потащить меня за собой, здесь мне было достаточно просто отпустить удила.

Пара лошадей, которые шли ближе к повороту, были самыми маневренными и послушными. Успех гонок если не во всем, то во многом зависел от того, насколько удачно команда будет проходить повороты.

Пара пристяжных с внешней стороны должна быть самой сильной, чтобы удерживать колесницу, когда на повороте возрастет нагрузка на колеса и остальных лошадей начнет сносить в противоположную от поворота сторону.

Дома, на треке Ланата, моя команда прекрасно себя показала. Но как все пройдет здесь, в Олимпии?

Я еще не успел толком взять удила, как протрубил трубач и заезд начался. Лошади рванули вперед так резко, что едва не перетянули меня за борт колесницы.

Греческие тетриппоны быстро ушли вперед, но это и неудивительно: четверка всегда обгонит десятку. Однако меня это не волновало, я целиком сосредоточился на моей колеснице.

Вокруг трека вопили толпы зрителей, но я видел только спины своих лошадей и расстилающийся передо мной трек. Из-под копыт поднимались клубы пыли, приходилось постоянно наклонять голову, зрение у меня и без того было не очень, а тут еще эта пыль. Но моя команда бежала легко и свободно, и очень скоро мы прошли первый поворот.

Заезд без конкурентов проходил гладко, если не сказать скучно. Но после нескольких поворотов греческие колесничие шли уже по противоположной стороне трека. Разделительного барьера не было, и, когда мои лошади увидели, что им навстречу мчатся тетриппоны, две из шести коренных вдруг шарахнулись вправо, врезались в других лошадей, колесница резко накренилась, и вся команда начала уходить вправо.

Я выпустил удила, но, прежде чем успел ухватиться за край, колесница снова начала разворачиваться, и меня выбросило под ноги запряженных с внешней стороны лошадей. Я откатился в сторону, и лошади пронеслись мимо.

Каким-то чудом сумел встать на ноги. Колесница не перевернулась, лошади остались в упряжке, хомут не разломался. Но теперь моя колесница развернулась в противоположную сторону. Тетриппоны тем временем прошли поворот и снова мчались на нас с бешеной скоростью.

Я, весь покрытый пылью, дохромал до своей колесницы, забрался в нее и, взяв удила, тронулся с места до того, как в нас успели врезаться. И даже в этом состоянии я слышал, как завопили, приветствуя меня, собравшиеся на поле толпы людей.

Финишную черту я пересек почти одновременно с греческими четверками. Ни один финиш в моей жизни не был таким желанным, как этот.

Когда сошел с колесницы, меня всего трясло. Греки-колесничие бросились меня обнимать.

К нам чуть ли не бегом подошел судья.

– Ты не ранен? – спросил он.

– Вроде бы нет.

Руки и ноги меня слушались, они были все в ссадинах и порезах, но переломов точно не было, а порезы были неглубокими. И голова тоже каким-то чудом уцелела.

– Тебе надо как можно скорее принести жертву Зевсу, – сказал судья. – Это точно он тебя защитил.

– Да-да, – согласился я и подумал, что без Германика тоже, наверное, не обошлось.

Глашатай объявил меня победителем в гонках запряженных десятью лошадьми колесниц на двести семнадцатых Олимпийских играх.

Судья повязал мне на голову ленту и вручил пальмовую ветвь.

Не думаю, что кто-то на том поле был недоволен этим решением. Меня окружила ликующая толпа, я не мог разобрать, что кричат люди, но до этого момента никогда не чувствовал такого высокого признания своих заслуг. Они искренне мной восхищались, и не потому, что я был императором, а потому, что я был бесстрашным колесничим, который не сошел с дистанции.

И это было неоценимо.

Я смотрел по сторонам, желая запомнить лица незнакомцев, чей восторг передавался мне и согревал душу. И в какой-то момент вдруг увидел лицо, которое когда-то было самым дорогим для меня, но теперь сливалось с лицами чужих мне людей.

Акте.

* * *

Позже, уже вечером того дня, я приказал Тигеллину:

– Найди ее!

– Но, цезарь, – попытался возразить он, – в Олимпию съехались тысячи людей!

– Она была на гонках колесниц в поле вместе с толпами зрителей.

Статилия была права: на гонках никто не следил за тем, как соблюдаются направленные против женщин правила. Возможно, потому, что ипподром размещался чуть в стороне от основной территории Олимпии, да и никаких ворот для зрителей там, естественно, не было.

– Их там были тысячи. Поверь, я просто не понимаю, как это можно сделать.

Я посмотрел на своего префекта:

– Тигеллин, я верю, что невозможное в твоих силах.

Он застонал и пошел к выходу.

Он должен был ее найти. А я должен был ее увидеть.

LXIV

Утром третьего дня состоялось величайшее подношение на алтарь Зевса – центральная церемония Олимпийских игр.

Процессия из священнослужителей, судей, атлетов и послов греческих полисов торжественно шествовала к огромному, конической формы алтарю Зевса, возведенному из пепла предыдущих жертвоприношений. За процессией на заклание вели сотню превосходных быков.

Толпы простых людей, разинув рты, смотрели на великолепные одежды и мычащих и ревущих животных.

Женщины имели право присутствовать на этой церемонии, и потому их было так много, что увидеть в толпе одну-единственную, которую я хотел найти, было просто нереально.

Как она могла приехать сюда и не сообщить мне об этом?! И это после того, как я лично ее пригласил? И к тому же она в своем ответе написала, что не сможет приехать.

Люди, толкаясь, хотели лучше разглядеть процессию, а я, наоборот, вглядывался в их лица… Но все напрасно – Акте среди них не было.

После жертвенного заклания бедра быков поднесли Зевсу, а все остальное разделили между смертными.

Послы накрыли столы для своих соотечественников, причем мясо жертвенных быков там подавалось исключительно на золотых блюдах. А простолюдины, голодные и радостные, пировали, усевшись прямо на земле.

Я подумал, что Акте могла оказаться среди римлян у накрытых для них столов, но ее там не было. А у меня не было никакого желания попробовать копченое мясо быков, как и выпить хотя бы чашу «олимпийского вина», которое славилось лишь тем, что вызывало головную боль.

И я ушел с этого пиршества. Просто бродил по Олимпии и понимал, что во мне постепенно нарастает злость. Я правил запряженной десятью лошадьми колесницей. Я стремился к этому, мечтал об этом, я сделал это. А Акте обокрала меня, лишила того счастья, которое я должен был испытать в конце этого пути.

И в то же время я понимал, что злиться из-за этого глупо. Я сам обкрадывал себя. Сам не давал себе в полной мере насладиться моментом, и все потому, что как одержимый искал встречи с той, которая не желала видеть меня.

Какой стыд!

Пир после жертвоприношений закончился, и люди направились на стадион, где должны были состояться намеченные на дневное время соревнования. И я должен был пойти со всеми. Я возненавидел бы себя, если бы не сделал этого, но на самом деле мне было все равно, пойду ли я туда и чем закончатся все эти дневные состязания.

Я был в плену своего одного-единственного желания.

«Нерон, – говорил я себе, – уймись, ты позоришь себя в собственных глазах».

В конце концов усилием воли заставил себя перестать думать о том, как ее найти, и сосредоточился на играх.

Юноши должны пробежать ту же дистанцию, что и мужчины. Сначала длинная – около пяти миль. Потом «двойной стадий» – это примерно тысяча двести пятьдесят футов. А затем главное событие – забег на стадий, то есть на шестьсот двадцать футов.

Бокс и борьба завершали программу игр.

На жаре после сытного пиршества зрители заметно расслабились и были какими-то сонными. Самыми восприимчивыми зрителями оставались мальчишки.

Никто из юношей не мог принимать участия в состязаниях, если был мал ростом или физически недостаточно силен. Так что таких малышей, как среди девочек в герейских забегах, здесь не было.

На самом деле во время осмотров в первый день игр юные участники больше всего опасались, что их сочтут слишком хорошо физически развитыми и, несмотря на возраст, перенаправят соревноваться со взрослыми мужчинами.

Скорость бегунов и близость их результатов действительно впечатляли. Глядя на мальчишек, я думал, что из них вырастут настоящие чемпионы.

Позже, днем, состязались боксеры и борцы. Результат этих поединков зависел скорее не от физической силы соперников, а от их ловкости и умения применить отработанные во время тренировок приемы. Из этих юношей, при условии, что они не растеряют ловкость и наберут силу, тоже могли вырасти превосходные атлеты.

Юность и заложенный в ней потенциал – это так вдохновляло, что я ушел со стадиона совсем не в том подавленном настроении, в каком пришел.

* * *

Вечером мы со Статилией ужинали вдвоем, и она рассказывала мне о своих зрительских впечатлениях от гонки колесниц.

Мы сидели за низким столом на закрытой террасе, куда выходила моя спальня. Лампы зажигать было еще рано – полная луна с востока освещала все каким-то призрачным светом.

После жаркого дня мы предпочли, чтобы на ужин подали легкие блюда: дыню, вишни, смородину, сыры и кувшины фасосского вина с легким яблочным ароматом.

– После копченого мяса, что подавали сегодня в полдень, совсем есть не хочется, – улыбнувшись, сказала Статилия.

Я же не стал ей говорить о том, что то мясо даже не попробовал и вообще ушел с последовавшего за жертвоприношением пиршества.

В этот вечер Статилия была какой-то непривычно расслабленной. Она потянулась ко мне, взяла мою руку в свои, и улыбка слетела с ее губ.

– О боги, это было так страшно! Я стояла в толпе и думала, что тебя вот прямо сейчас у меня на глазах растопчут твои лошади.

– Все произошло так быстро… Я просто знал, что надо откатиться в сторону, и в тот момент вообще ни о чем не думал. – Я тряхнул головой. – Повезло, что не заправил удила за пояс.

– Это не просто везение, это – настоящее чудо, – мягко произнесла Статилия, и я заметил, что у нее слегка подрагивает подбородок. – Пока я не увидела, как ты упал там, на треке… я даже не понимала, что ты для меня значишь. – Она встала, подошла ко мне со спины, обняла и положила голову мне на плечо. – Ты мне очень дорог, и я не хочу тебя потерять.

И снова все, кроме «люблю». Мы словно дали друг другу обет, что никогда не скажем друг другу это слово.

– Ты меня не потеряешь, – отозвался я.

Но разве кто-то может быть до конца в таком уверен? Даже свято в это верящие влюбленные бессильны перед судьбой и теми обстоятельствами, что она им предлагает.

Когда сумерки сгустились, мы ушли с террасы и предались любви. Мы были счастливы, что я выжил. Я был счастлив, что она мне предана. И мы хотели быть вместе.

* * *

На четвертый день были намечены самые важные соревнования Олимпийских игр – мужские бега.

Победитель в забеге на стадий удостаивался особой чести: его имя присваивалось всем Олимпийским играм этого года.

Атмосфера в Олимпии была такой возбужденной, что казалось, даже листья на деревьях дрожат в предвкушении.

Но когда в тот день, рано утром, ко мне в комнату вошел с докладом Тигеллин, обычно бодрый и готовый действовать, его лицо, скорее, напоминало увядшую листву.

– Есть новости? – спросил я, хотя сам уже знал, каким будет ответ.

– Никаких. Видно, удача от меня отвернулась, – ответил он.

– Если ты рассчитываешь на одну лишь удачу, никогда ее не найдешь, – сказал я. – Осталось всего два дня. Многие уедут из Олимпии сегодня вечером, сразу после забега на стадий. Они не останутся ради того, чтобы поприсутствовать на вручении наград.

– Знаю-знаю, но я делаю все, что в моих силах.

– Тебе известно, как она выглядит, – сказал я. – Ты был с ней знаком, когда она еще жила во дворце. Ты – единственный, кого я могу послать на ее поиски.

Но на самом деле посылать на ее поиски кого-то еще мне было просто неловко.

– Ты лучше меня ее знаешь, – пробурчал Тигеллин. – Куда, по-твоему, она могла пойти после гонок? В компании с кем могла приехать в Олимпию?

Я задумался. Действительно, вряд ли она приехала сюда одна, – это было бы небезопасно. Но тогда с кем? С кем-то из Веллетри? Она ведь там теперь живет…

– Попробуй поискать среди прибывших сюда из Веллетри, – предложил я. – Или из Кампании. Они наверняка поселились вместе и держатся друг друга.

Тигеллин ушел, а я стал готовиться к походу на стадион. Там мне предстояло увидеть, как соревнуются лучшие из лучших. Как смертные, преодолевая себя, стремятся стать подобными божествам.

На трибунах стадиона буквально яблоку негде было упасть, но для меня и для устроителей игр, а также для самых знатных гостей Олимпийских игр было выделено особое место, прямо напротив того, где сидели судьи.

Все остальные зрители, а их было не меньше сорока тысяч, сидели так плотно, что, казалось, они даже не могли дышать полной грудью.

Первый забег, который выиграл атлет по имени Пилос, дал людям время хорошенько освоиться в качестве зрителей. Забег был длинный, и многие позволили себе перезнакомиться и завести беседы на самые разные темы.

Дальше – двойной стадий. Здесь внимание публики усилилось. Некоторые атлеты бежали оба забега – и просто стадий, и двойной, – но большинство, чтобы сберечь силы, выбирало какой-то один из них. Геральд объявил имя каждого участника, а также город, откуда тот родом. А прибыли атлеты из самых разных городов и провинций.

Потом они замерли у линии старта из белого мрамора, наклонившись вперед, – такую картинку художники бесконечно повторяют на греческих вазах. И в нужный момент картинка ожила: атлеты сорвались с места и помчались вперед.

Первую четверть дистанции они бежали почти вровень. Потом те, кто быстрее, немного выдвинулись вперед. И возле поворотного столба уже четко определились три лидера. Они финишировали почти одновременно, и я понадеялся, что у судей зрение лучше, чем у меня, потому что я не смог определить победителя.

И они его определили, после чего под радостные вопли его соотечественников вручили ему ленту и пальмовую ветвь. Дальше в соревнованиях последовала короткая пауза. Оставалось кульминационное событие игр – забег на стадий. Напряжение нарастало.

Наконец из туннеля появились двадцать два атлета. Все они прошли мимо статуи Немезиды, которая служила напоминанием о том, как опасно нарушать установленные правила. Юные и сильные атлеты заняли свои места у стартовой линии. Геральд называл их имена. Одно из них останется в веках.

Стартовали без промедления. Атлеты двигались с какой-то животной легкостью и грацией. Они, пусть только на время этого короткого забега, действительно словно превратились из людей в каких-то сверхсуществ. А когда финишировали и судьи объявили победителя, атлеты вновь опустились до уровня простых смертных.

– Победил Трифон из Филадельфии, города старого царства Пергам, а ныне провинции Рима в Малой Азии! – пронзительно прокричал глашатай. – С этого дня эти Олимпийские игры будут называться так: Олимпийские игры, в которых Трифон из Филадельфии выиграл забег на стадий.

Тут уже все зрители радостно завопили. Постепенно крики стали стихать, и атмосфера на стадионе изменилась – возбуждение, вызванное забегом, спало.

Дальше шли состязания, в которых атлеты демонстрировали свои силы и сноровку: бокс, прыжки, метание копья и диска. Это зрелищные виды соревнований, но в них не хватает напряжения, которое царит во время забега на стадий. Способности и умения этих атлетов весьма полезны для военной подготовки солдат.

* * *

В конце концов двести одиннадцатая Олимпиада закончилась.

Скоро на беговых дорожках снова вырастет трава, и расчистят их только спустя четыре года, когда будут готовиться к следующей Олимпиаде. И так это продолжается сотни лет.

В этот вечер победители будут праздновать победу, палатки в долине засветятся огнями и повсюду будет звучать музыка.

Проигравшие, их группы поддержки и простые зрители начали разъезжаться. Скоро вся долина будет заполнена движущимися фургонами, повозками и лошадьми.

Настроение у меня резко упало. Казалось бы, я должен был испытывать что-то вроде эйфории, ведь я только что был свидетелем событий, которые больше никогда не увижу. Но все, что я чувствовал, – это опустошение.

Чем выше поднимаешься, тем ниже потом падаешь.

Я говорил себе, что впереди меня ждут Истмийские игры, но прекрасно понимал, что ничто не сможет сравниться с Олимпией. Нет ничего равного тому, что я видел сегодня. И ничто не будет равным тому, что я сделал вчера.

Усталый, вернулся в свои покои. По пути слышал, как в разных комнатах поют и смеются мои слуги и помощники. Они будут пить и без конца в мельчайших подробностях обсуждать увиденное. Но у меня не было желания к ним присоединиться. То есть выпить я собирался, но в одиночестве.

Я подошел к столу, на котором стояло несколько кувшинов с разными сортами вина. Налил себе коринфского: с ним я мог ощущать себя греком до самого конца этого дня.

После первой чаши тоска отступила, и я почувствовал себя лучше. Настолько лучше, что даже рассмеялся в голос, вспомнив, как описывают определенный сорт людей: «Он на три чаши ниже нормального».

Возможно, я один из таких. На данный момент – на одну чашу.

Пожалуй, пусть будет на две. Я налил себе вторую чашу и начал пить мелкими глотками.

Теперь этот день действительно закончился. Снаружи стемнело. Со стороны, где были установлены палатки, доносились звуки шумного веселья. Я смаковал вино и постепенно начинал чувствовать себя коринфийцем.

Дверь в комнату медленно открылась. Это меня разозлило. А постучать? А попросить позволения войти? Если бы спросили, ответ был бы коротким: «Нет».

Я повернул голову – на пороге стояла Акте.

Я молча смотрел на нее. В комнате было темно: пока я сидел с чашей вина в руке, наступила ночь, а мне было лень зажигать лампу. Но ночь наступала постепенно, и мои глаза успели привыкнуть к темноте.

– Все-таки Тигеллин нашел тебя, – пробормотал я, потому что был настолько потрясен, что не мог найти какие-то другие слова.

Она шагнула в комнату и закрыла за собой дверь.

– Тигеллин? Нет, я его не видела.

– Тогда как ты здесь оказалась?

– Твои слуги все еще узнают меня, так что это было нетрудно.

– Почему ты написала мне, что не приедешь? – Во мне заговорили обида и уязвленное самолюбие. Я вскочил на ноги. – Я приглашал тебя поехать в Грецию! Ты ответила, что не поедешь. А теперь оказывается, ты все это время была здесь и не изволила мне об этом сообщить. Я увидел тебя случайно после гонки на колесницах. Где еще ты была? В Дельфах? И в Немее тоже?

Акте отступила на шаг:

– Даже не поприветствуешь? Разве такой встречи я заслужила?

– Ты не заслуживаешь никакой встречи!

Я услышал эти слова как бы со стороны и не мог поверить, что это я их выкрикнул.

Целых два дня я изнывал, желая ее отыскать, а теперь отталкиваю от себя. Но когда я увидел ее, такую спокойную, это меня очень разозлило.

– Столько пряталась, почему теперь решила прийти?

– Теперь я и сама спрашиваю себя об этом. И жалею, что пришла.

– Нет! – Я схватил ее за руку. – Ты не уйдешь!

Она попыталась высвободить руку, но я рывком повернул ее к себе:

– Смотри на меня!

Акте подняла на меня глаза, и я увидел в них искреннее недоумение. Вся злость сразу прошла.

– Прости. – Я отпустил ее руку. – Просто ничего не понимаю. Объясни, почему ты вообще приехала в Грецию и почему ты сейчас здесь.

Она держалась настороженно, как будто была готова в любой момент сбежать.

Я жестом предложил ей сесть на одну из кушеток, а сам сел на ту, что напротив.

– Я рад, что ты пришла. Правда.

Акте рассмеялась, я не забыл этот ее теплый смех.

– Правда?

– Да, правда. А теперь говори.

Акте глубоко вздохнула и начала рассказывать:

– Ты оказал мне честь, прислав приглашение. Но я не могла бы на такой большой срок оставить все свои дела. Твое путешествие длится уже больше года. И я не хотела оказаться в твоей свите. Я к ней не принадлежу, и мое появление породило бы мерзкие сплетни. – Акте улыбнулась. – Опять же, ты женат. Я была любовницей, и у меня нет желания повторять этот опыт.

Нет желания… Нет желания…

– Нет желания? – Ну вот, я, к своему ужасу, повторил ее слова.

Похоже, перестал себя контролировать. Это, наверное, из-за вина.

– Нет желания оказаться в той же роли, – пояснила Акте и снова улыбнулась. Похоже, ей понравилось, как я среагировал на ее слова. – Это незавидная роль. Но я хотела увидеть заезд с твоим участием. Как ты и написал в своем приглашении, я ведь присутствовала на твоих первых состязаниях, так что было бы уместно, если бы я находилась среди зрителей и на этих, в Греции.

– Как я понимаю, ты видела заезд на десятке лошадей.

– Да. Но для меня это было жуткое зрелище. В какой-то момент я подумала, что проделала весь этот путь только для того, чтобы увидеть, как тебя насмерть затопчут лошади. Я не могу… Не могу выразить словами, какую радость испытала, когда ты смог откатиться в сторону, а потом снова забрался на колесницу. – Акте встала с кушетки, подошла, опустилась передо мной на колени и взяла мои руки в свои. – Ты жив. Я пришла сюда сегодня, чтобы вот так взять тебя за руки, поблагодарить за то, что могу это сделать, за то, что ты уцелел. Мне надо было убедиться, что ты все такой же, как в те времена, когда мы были близки.

Прикосновение ее рук… Я не выдержал, вскочил, поднял ее и притянул к себе:

– Я здесь, вот он я, ничего не изменилось!

Я целовал ее жадно и страстно. Мы стали теми, кем всегда были, а все, что случилось за годы разлуки, все события, все люди – все потускнело и растворилось в ночи.

Она даже не пыталась отстраниться и без колебаний с той же страстью отвечала на мои поцелуи.

И как и в тот, наш первый раз, когда все случилось неожиданно, плавно перешли к постели и целиком, без остатка отдались друг другу.

* * *

А потом, истомленные, долго говорили.

Все вопросы, которые когда-то казались очень важными, теперь не имели значения. Я не требовал, не просил ответов, просто дал Акте возможность говорить, чтобы попробовать ее понять. Лежал на спине, смотрел на едва различимый в темноте потолок и слушал.

– С тех пор как мы… расстались, я много раз тебя видела, но ты меня – нет, – сказала Акте и положила голову мне на плечо.

– Я видел тебя на пункте помощи после Великого пожара. Помню, выдавил из себя какие-то глупые слова. Мне было неловко, я чувствовал себя скованно, вообще не знал, что говорю.

– А сейчас, тебе тоже неловко? – Акте прижалась ко мне всем телом.

Я рассмеялся:

– Сейчас нет.

– Я тоже растерялась, – призналась Акте. – Не могла правильно заполнить какие-то формы, плохо соображала…

– С тех пор я тебя не видел. Но один раз мы все же могли встретиться. Это когда Поппея призвала тебя во дворец, зная, что я буду в отъезде. А я действительно хотел тебя поблагодарить за то, что ты предупредила о Сенецио. – Я поцеловал Акте. – Вот, теперь благодарю.

– А я видела тебя еще не раз. Дважды приходила на похороны. Ты прошел в шаге от меня, но не заметил.

– Так ты завела привычку наблюдать за мной из толпы? Ты ведь и здесь этим занималась.

– Это самый безопасный способ тебя увидеть.

– А почему для тебя так важно меня увидеть?

Акте молчала, и я подумал, что она так и не ответит.

Но она прошептала:

– Потому что я тебя люблю.

Это было так неожиданно, что у меня от счастья даже дыхание перехватило. Но Акте, видимо, решила, что я молчу, потому что ей не поверил.

– Когда мы прощались, я сказала, что буду всегда тебя любить. А я не нарушаю данных обещаний. Ты разве не помнишь те мои слова?

– Помню, – ответил я. – Но тогда же ты сказала, что не выйдешь за меня замуж.

– Да, сказала, потому что не могла выйти за того, кто мне лжет, а ты мне лгал.

– Я больше никому не лгу. Мне это не нужно. А тогда я лгал, потому что у меня просто не было выбора. Но это все позади. Это единственное, в чем я перед тобой виноват? Если так, тогда, чтобы наша разлука продолжалась, тебе придется поискать какую-нибудь другую причину.

– Ты забыл, что женат?

– Эта жена не такая, как Поппея. Она не станет враждебно к тебе относиться.

Акте рассмеялась:

– О Луций! Да, ты все еще наивный Луций и совсем не разбираешься в женщинах.

– О, ты назвала меня Луцием, как же приятно это слышать. – Я притянул Акте к себе. – Как бы мы ни хотели себя называть и кем бы мы ни были друг другу, прошу, не оставляй меня снова.

– Но… мои дела в Веллетри.

– Я не говорю, что мы постоянно должны быть вместе. Хочу лишь, чтобы наши души и сердца больше никогда не расставались.

– В то наше первое расставание я пообещала, что никогда тебя не оставлю. И по-своему я всегда была с тобой.

LXV
Акте

Та ночь казалась такой короткой и такой длинной. Так Зевс превратил одну ночь в три, когда возлежал с Алкменой и зачинал с ней Геркулеса. Даже если бы ночь была длиннее, она не стала бы для меня слишком долгой.

Ночь была жаркой, но нас обвевал дувший с террасы ласковый ветер. Мне не верилось, что я в его спальне, что я, обнаженная, лежу с ним в его постели.

«Но разве не этого ты хотела? – спрашивала я себя. – Зачем ты проделала весь этот долгий путь до Олимпии? Чтобы, прячась в толпе, тайком на него посмотреть, как ты делала это в Риме?» И отвечала сама себе: «Да». Так было безопаснее всего. Но в итоге этого все равно стало мало. Я подумала: пусть он меня прогонит, и тогда я от него освобожусь. И другого способа сделать это, кроме как появиться перед ним, у меня не было.

Он спал. Я понимала это по его дыханию. Наверняка устал – устал так, как не может устать ни один простой римлянин. А я с самого начала, с первой нашей встречи, когда мне было семнадцать, а ему одиннадцать, всегда хотела его защитить.

Мысленно я легко могла представить того мальчика, того Луция, который, потерянный и одинокий, бродил среди толпы гостей во дворце. Я тогда состояла в прислуге императорской семьи и предложила ему кубок с напитком. А он заметил, что я не похожа на римлянку. Очень проницательный и наблюдательный мальчик. Я ведь была из Ликии.

В тот вечер праздновали свадьбу его матери и императора Клавдия. Луция с детьми императора заставили подняться на помост, чтобы они все вместе изобразили семью. У всех троих детей был несчастный вид, по сути, они и были несчастными.

Позже, когда его уже звали Нероном и принудили жениться на дочери Клавдия Октавии, мне удалось узнать о заговоре с целью его убийства… Это был не первый и не последний такой заговор. И тогда мы стали любовниками, ему было семнадцать, а мне двадцать три.

Любой, кроме Луция-Нерона, принял бы наш статус «император и его любовница», но он хотел, чтобы я стала его женой, и пытался добиться этого всеми возможными способами. В то время он был слишком юным и неопытным и не знал, как действовать в обход разных советников и блюстителей. Это была романтичная и, я бы сказала, доблестная попытка. А когда ему удалось сделать так, что наш брак стал возможен, воспротивилась уже я. Но была ли я искренне против?

И возвращаясь к первому вопросу: зачем я здесь? Что мне это дает? Ответ: получается, я готова признать и принять счастье, даже если оно мимолетно.

Он вздохнул и повернулся на бок. Его руки искали меня. В полусне погладил меня по волосам, пробежался пальцами по щеке. Уткнулся лицом в шею, поцеловал. Дрожь пробежала по моему телу, и мы снова слились в объятиях, но теперь любили друг друга не лихорадочно и жадно, как вначале, а медленно и нежно.

Наступал рассвет. Я слышала, как за окнами пока еще совсем тихо, поют первые птицы, чувствовала перемену в обдувающем нас легком ветре.

Что мы будем делать при свете дня?

А в комнате уже стало светло, и я могла рассматривать его профиль, пока он лежал на спине с закрытыми глазами. Я знала, что он не спит, просто хочет продлить время этой нашей тайной встречи. Но она не могла длиться вечно.

Я приподнялась на локте и, глядя на него сверху вниз, шепнула:

– Нам пора вставать.

Он застонал, потом открыл глаза и улыбнулся:

– Точно пора?

– Мне – да, – ответила я. – Надо одеться, если хочу избежать скандала.

Он рассмеялся:

– Да, давно ты не была в императорских покоях. Твои представления о скандалах устарели. Что бы я ни делал, никакого скандала это не вызовет. У меня годы ушли на то, чтобы это понять: в паре со словом «император» идет «вседозволенность».

– Я семь лет не была во дворце. Возможно, ты прав, и слухи о том, что в покоях императора застали какую-то обнаженную женщину, не идут ни в какое сравнение с тем, в чем тебя обвиняли на протяжении этих семи лет. Думаю, люди даже испытают облегчение, узнав, что ты совершил такое заурядное прегрешение.

Он искренне рассмеялся, и, встав с кровати, подхватил с кушетки тунику и натянул ее через голову.

– У тебя изменился стиль в одежде, – заметила я, указав на яркий цветочный узор на короткой, по колено, тунике.

– Нравится? – с улыбкой спросил он.

– Эта разительно отличается от твоих прежних туник.

– В ней я чувствую себя как дома, – сказал он, расправляя складки.

– А твои волосы?

Его длинные, ниже плеч, волосы превратились в настоящую гриву из спутанных волнистых прядей.

Он тряхнул головой и небрежно, как будто его это вовсе не беспокоило, сказал:

– Мои волосы – хороший повод посудачить для приезжавших ко мне сенаторов.

О Луций! Неужели ты не понимаешь? Неужели ничего не видишь?

– Зачем они приезжали? – спросила я.

– Конечно, чтобы посмотреть на игры. Во всяком случае, выдали эту версию как причину. Правда, когда я немного их порасспрашивал, выяснилось, что они об играх почти ничего не знают. На самом деле они приезжали, чтобы встретиться со мной и попросить вернуться в Рим.

– Возможно, тебе стоит об этом подумать.

Он нахмурился:

– Давай не будем сейчас говорить о Риме. Рим далеко, и я не желаю о нем думать.

О Луций! Неужели ты не понимаешь? Неужели ничего не видишь?

– Хорошо, – согласилась я и обняла его.

О, как же я хотела его защитить… от него самого.

Завтракали мы на террасе и неторопливо беседовали на разные другие темы.

– С кем ты сюда приехала? – спросил он.

– С людьми, которым было любопытно посмотреть состязания и вообще на Грецию.

– Когда? – уточнил он, попивая сок и пристально глядя на меня.

– Мы прибыли неделю назад, успели к открытию Олимпийских игр.

– И как долго планируешь тут оставаться?

– Мы уезжаем через несколько дней. Да, понимаю, такой долгий путь ради такого короткого визита…

Он наклонился в мою сторону, потянулся к моей руке, но все это время неотрывно смотрел мне в глаза.

– Ты останешься? Поедешь со мной в Истмию?

Это было больно, но я покачала головой:

– Увы, не могу. Мои дела…

Испустив вздох сожаления, он проговорил:

– У меня в планах два важных проекта для Истмии. Я бы хотел, чтобы ты поехала туда со мной и все оценила…

– Не могу, – как можно мягче сказала я. – Но ты расскажи, мне интересно.

Он встал:

– Расскажу, но позже. Сейчас я должен подготовиться к финальной церемонии, на которой мне вручат венок победителя. И ты там будешь!

А потом мы вместе при свете дня отправились к храму Зевса. Правда, там сразу разделились: он присоединился к стоявшим напротив храма победителям игр, а я влилась в шумную и веселую толпу наблюдающих, которые приготовились осыпать награжденных победителей лепестками цветов.

Только встав на цыпочки, я смогла увидеть, как он склонил голову, чтобы на нее надели сплетенный из веток дикой оливы венок.

Потом объявили, что Нерон Клавдий Цезарь Август Германик награждается венком за победу в гонках колесниц, запряженных десятью лошадьми.

А он громко, так что его голос зазвенел над толпой, ответил, что принимает эту награду от имени Рима и римского народа.

Наград было множество, и церемония заняла все утро, а по ее окончании было запланировано празднество в честь победителей, на котором официально будет объявлено о завершении двести одиннадцатых Олимпийских игр.

Радостный, со светящимися глазами, окруженный своими помощниками и сенаторами, он смог найти меня в толпе приглашенных на закрытие игр гостей.

Серо-зеленый венок съехал ему на лоб, волосы и плечи были усыпаны лепестками.

Я протянула к нему руку и, прикоснувшись к венку, произнесла:

– Он твой по праву, ты – настоящий победитель.

А он был так счастлив, так искренне верил, что заслужил все эти почести и, я видела, даже мысли не допускал, что судьи могли судить нечестно. Эта награда была для него ценнее всего на свете, в тот момент он был таким наивным, что у меня сердце сжималось от боли, когда я на него смотрела.

Окинув взглядом свою компанию, он торопливо представил мне, видимо, самых близких своих приятелей: Эпафродит, Фаон, Нимфидий… Когда-то давно я вполне могла с ними встречаться, но по прошествии стольких лет смутно помнила тех, кто его тогда окружал.

А потом мне чуть дурно не стало: передо мной появилась Поппея.

Я вся похолодела, а Нерон сказал:

– Это Сабина. Прежде известная как Спор.

И эта непонятная женщина – она не могла быть Поппеей – коротко мне кивнула.

Я сглотнула и решила, что позже обязательно поговорю с Нероном об этом Споре.

– Вы все идете на ужин в честь победителей, – сказал Нерон и повторил: – Все!

* * *

Это было шумное, буйное и, я даже сказала бы, разнузданное празднество.

Игры остались позади, атлеты могли есть и пить, сколько душа пожелает, а их друзья тоже ни в чем себе не отказывали.

Счастливый Нерон расхаживал среди гостей и радостно, как старых приятелей, приветствовал всех и каждого, даже тех, кого совсем не знал.

Женщины с любопытством наблюдали за происходящим.

Статилия с достоинством стояла чуть в стороне и не вступала ни с кем в разговоры.

Я подумала: может, мне следует к ней подойти? Какой протокол? И есть ли он вообще? И что я ей скажу? «Приветствую тебя, эту ночь я провела с твоим мужем».

Она, словно прочитав мои мысли, направилась в мою сторону. Шла спокойно, но уверенно.

Могла ли я встречать ее прежде? Нет, вряд ли. Она появилась в его жизни уже после меня. Зрелая женщина, очевидно, чуть старше его. Как и я… Почему его привлекают зрелые женщины? Он сам осознает это? Поппея тоже была старше. Поппея…

– Как я понимаю, ты – Клавдия Акте? – спросила Статилия.

У нее был приятный низкий голос.

– Да, императрица, – ответила я, почтительно склонив голову.

– Я ждала, когда ты появишься, – сказала она. – Это было вопросом времени.

Ее слова меня задели. Прозвучало так, будто я собачонка, которая прибежит, как только ей свистнут.

– Не уверена, что понимаю, о чем ты, – без лишних эмоций, насколько это было возможно, ответила я.

– Я лишь хотела сказать, что влечение, если оно есть, всегда приведет тебя к цели.

Это я оставила без ответа.

– Я слышала о тебе, – продолжила Статилия. – О нет, не от него, от других. Ты на многих произвела глубокое впечатление. – Тут она рассмеялась. – Ты ему отказала. Мало кто из императоров может похвастаться подобным опытом.

Почему она так легко об этом говорит? Даже смеется. Ей плевать на то, что ей достался мужчина, от которого отказались? Или плевать на то, что этот отказ мог причинить ему боль? Ответ «да» на первый вопрос означает, что она совсем неревнива. Ответ «да» на второй – означает, что ее совсем не заботят его чувства.

И снова, словно прочитав мои мысли, она произнесла:

– Это пошло ему на пользу. В нашей жизни всегда должен быть кто-то, кем мы не можем обладать. Ну или что-то. Иначе наступает пресыщение. Лучше все-таки быть немного голодным.

– Ты – мудрая женщина, – сказала я и больше ничего не добавила, решив, что развивать эту тему дальше не стоит.

Просто смотрела на Статилию. Различила тонкие морщинки в уголках глаз. И не заметила никакого осуждения в ее взгляде.

– Да, так и есть, – кивнула она. – И знаешь, я умею считывать людей, это мой дар и мое проклятье. Так что я знаю, о чем ты, возможно, думаешь, и отвечаю тебе.

– Ты меня пугаешь, – сказала я, не подумав, просто вырвалось.

– А вот это и без особого дара видно, – усмехнулась она. – Тебе не стоит меня бояться. Я без этого дара просто не выжила бы. Тебе же он не нужен. Ты выживешь. Ты тоже мудрая женщина. Он в хороших руках.

– Он не в моих руках, – обронила я.

– Он в наших руках, – изрекла Статилия. – Но твои руки сильнее.

* * *

Будучи мудрой женщиной, Статилия в тот вечер не заходила в его покои и предоставила нас самим себе.

– Какая у тебя понимающая жена, – сказала я. – Ты был прав: она не такая, как Поппея.

Нерон аккуратно, чтобы как-нибудь не повредить листья, снял с головы венок победителя и так же аккуратно положил его на специальную подставку.

– Слышала расхожее выражение: «Моя жена меня не понимает»? – спросил он и со смехом продолжил: – Так вот, моя меня понимает.

– Очень разумно с ее стороны, – заметила я. – Совсем скоро она получит тебя обратно. Моя компания уезжает через несколько дней.

– Если бы ты только могла поехать со мной в Истмию… – мечтательно произнес Нерон, ожидая, что я что-нибудь на это скажу. – Но раз уж ты не можешь, давай насладимся этими последними днями. Олимпия всегда будет местом, где я был самым счастливым человеком в мире, и ты увенчала немыслимой радостью мой венок победителя.

LXVI
Нерон

Олимпия быстро опустела. Ее покинули люди, а с ними угомонилась и возбужденная атмосфера. Временные дома для гостей и церемоний демонтировали. Остались только рабочие и представители игр, но и они вскоре уедут, и тогда Олимпия снова превратится в сонную зеленую долину, и пробуждение наступит только через четыре года.

Бо́льшая часть моей свиты отбыла в Истмию и Коринф, а мы с Акте остались еще ненадолго. После стольких лет, когда она жила лишь в моем воображении, мне все еще не верилось, что Акте здесь, со мной. Но скоро она, как и Олимпия, исчезнет, растворится, как сладкий сон.

Теперь, когда нам никто не мог помешать, мы с Акте свободно осматривали земли Олимпии, прогулялись по берегам Алфиоса с его медленными мутными водами и Кладеоса, быстрого и шумного. С Кроноса можно было увидеть море. Мы полюбили подниматься на вершину холма и, сидя на камне, любоваться прекрасными видами. Здесь всегда дул прохладный ветер, он остужал наши лица, ерошил нам волосы и слегка покачивал лапы растущих повсюду сосен.

– Вон в той стороне, за морем, – Рим, – сказала Акте.

– Знаю, – отозвался я. – Совсем другой мир.

– Но ты же понимаешь, что вот этот мир – нереальный, – проговорила она. – Реальный как раз за морем.

– Они оба реальные, – возразил я, – и я предпочитаю этот.

– Но ты не можешь в нем жить. Этот мир уходит и возвращается, как призрак, спустя четыре года, только затем, чтобы снова исчезнуть.

Мы спустились ниже по склону в поисках ровного участка, где можно было бы устроить пикник. Нашли подходящее место под сосной со скрученным стволом и широкой, как навес, кроной. Земля там была устелена мягким ковром из опадающей хвои.

Я расстелил одеяло, и мы достали из наших корзин еду и кувшины с вином. Мы с Акте всегда были близки, и я говорил с ней свободно, а не подбирая слова, как с другими, и поэтому я ей признался:

– Знаешь, я подумываю здесь остаться.

Акте даже вздрогнула, услышав такое.

– Но ты должен вернуться. Это безответственно и просто немыслимо!

– Я об этом думаю.

– Выброси это из головы. Ты не можешь отказаться от своего титула. Это будет равносильно… государственной измене.

Я рассмеялся:

– Как император может совершить государственную измену?

– Ты ее совершишь, если оставишь свой пост.

– Я хочу быть счастливым. Здесь я счастлив так, как ни в каком другом месте.

– Говоришь, как пятилетний мальчишка. Пора повзрослеть, Луций! И ты больше не Луций, ты – Нерон. Ты не можешь снова превратиться в того мальчика.

Я разлил вино по двум чашам.

– В тебе всегда говорит голос разума, – сказал я и, выпив вино, снова наполнил чашу.

Потом разложил на одеяле персики, сыр и хлебцы, а еще достал небольшой кувшин со знаменитым тимьяновым медом, о котором уже успел рассказать Акте. Налил немного ковшиком на тонкий ломоть хлеба и предложил Акте.

Она взяла и с аппетитом съела сразу весь, а потом очень серьезно произнесла:

– Тебе следует знать: сенаторы правы. В Риме неспокойно, твое отсутствие становится проблемой.

– Были какие-то конкретные нарушения порядка?

– Нет, – признала Акте.

– Тогда я вернусь, когда буду готов, – твердо, возможно, даже излишне твердо сказал я.

– А как там Эклога и Александра? – спросила Акте, сознательно меняя тему разговора. – То письмо с предупреждением о Сенецио я смогла передать тебе через Александру. Она еще во дворце? Здорова ли?

– Да, обе во дворце и обе живы-здоровы. В своем постоянстве не уступят Северной звезде. Совсем не меняются.

Ну хоть они.

Мы пили вино, отщипывали от гроздьев еще не совсем спелый виноград и ели местный козий сыр с травами.

Я лежал на одеяле в зеленой тени, и мне казалось, что мир вокруг осязаемый – протяни руку и сможешь его пощупать. Я размял между пальцами несколько сосновых иголок и сразу почувствовал смолянистый запах.

– В Истмии венки плетут из сосновых веток, – как бы невзначай заметил я.

– Перестань уже меня искушать! – рассмеялась Акте. – Я должна вернуться к своим делам. И ты прекрасно это знаешь. Но я бы хотела быть там, когда ты сделаешь это свое заявление, не знаю уж о чем.

– Первое – это инженерный проект, а второе – политический указ. Но… – Я потянулся к Акте и прикоснулся к ее щеке. – Если ты со мной не поедешь, тебе придется подождать, как будет ждать весь остальной мир. Ты точно поразилась бы размаху моих замыслов. Мои проекты станут поворотными во многих смыслах, но при этом принесут пользу народам империи.

Сев поудобнее, Акте попросила:

– Расскажи мне, кто… или что… этот Спор-Сабина.

– Он был рабом в прислуге Поппеи, очень внешне похожим на нее, – сказал я.

– И все? – Акте не спускала с меня глаз.

– Когда ее не стало, его горю не было предела. Он захотел стать… ей.

– Для себя или для тебя? – не отступала Акте.

– Для нас обоих, – признал я. – Думаю, это была такая форма скорби.

– Помогло?

– Немного. Но в каких-то смыслах стало только хуже. Я бы хотел, чтобы этого никогда не случилось. Но сделанного не воротишь.

– Понимаю.

Но понимала ли она на самом деле?

– Дай объясню… как могу. Есть легенды о статуях, точных копиях умерших. И есть призраки, которые выглядят в точности как умершие, но к ним нельзя прикоснуться. И если бы могло существовать нечто, вроде призрака, который при этом был бы почти человеком, что тогда? Ничего. Это определенно издевка, насмешка, пытка, которая сводит с ума. Так что – нет, это не помогло никому из нас.

И Акте снова сказала:

– Понимаю.

– Но он достаточно настрадался, поэтому я притворился, будто это помогло. Теперь понимаешь?

– Думаю, да. У меня сердце болит за вас обоих.

– Спасибо.

Я выпил еще одну чашу вина. Мне было непросто сразу сменить тему разговора.

Вскоре благодаря вину я почувствовал, как внутри меня разливается приятное тепло. Я смотрел на Акте, любуясь ее черными блестящими волосами. Она сидела, прислонившись к стволу сосны. Ее красота не потускнела с нашей первой встречи. Похоже, годы были не властны над ней.

– Ты богиня? – неожиданно для себя самого спросил я.

– Что?

– Богини не знают, что такое возраст, ты, похоже, тоже. Наверное, ты происходишь от одной из богинь.

Акте рассмеялась:

– Ни о чем таком никогда не слышала. А вот ты, мы знаем, что ты – немного бог. Разве Цезарь не был потомком Афродиты? А ты из той же ветви родословного древа.

Тут и я рассмеялся:

– Столько поколений сменилось, вряд ли мне досталось что-то божественное.

И здесь, на склоне Кроноса, меня захлестнула волна желания. Я хотел овладеть ею, любить ее, не выпускать из своих объятий. Ведь день нашего расставания был все ближе, а здесь были только я и она и никто не мог нам помешать.

Я перевернулся на спину, посмотрел сквозь просветы в сосновых лапах на небо, почувствовал под собой мягкую хвою и… притянул Акте к себе.

Спросил:

– Помнишь Сублаквей? Помнишь, как мы спали под открытым небом на сосновых лапах?

– О да, – ответила она. – О да, я помню…

– Прошли годы, но мои чувства не изменились, – сказал я. – И я хочу тебя так же сильно, как тогда.

– Я всегда буду любить тебя, – прошептала Акте. – И никогда тебя не оставлю.

Эти ее слова подарили мне неописуемое счастье.

– Вот. – Я достал из небольшого свертка, который специально заранее положил в корзину, браслет из слоновой кости и черного дерева. Надел браслет Акте на запястье. – Если захочешь увидеть меня, просто пришли его мне: я пойму все без слов, и мы будем вместе.

LXVII

Коринф – главный торговый город Греции. Это порт, открытый для великого множества стран, куда стекаются и самые благородные и утонченные представители рода человеческого, и те, кого принято называть отбросами или подонками общества.

Жизнь здесь била ключом, но после тихой красоты Олимпии меня это совсем не радовало и даже раздражало.

В свое время Коринф был разрушен римлянами и римлянами же восстановлен, и теперь он был главным городом Рима в Греции.

Здесь были храмы, агора, театр, стои^[147] и дом совета города.

Земли, где проводились Истмийские игры, примыкали к городу, и таким образом игры превращались в городские состязания, в отличие от тех, что проводились в Дельфах, Немее или Олимпии.

– Проститутки установят свои палатки удовольствий поблизости от агоры, – сказал мне Тигеллин, смачно поедая персик. – Если клиент не может найти девок, девки придут к нему сами! Удачливые дельцы знают, как подобраться к клиентам. Удобство и доступность – вот залог успеха! – Он забросил косточку в корзину. – Итак, цезарь, что у нас на сегодня? Всех наконец-то разместили, большинство на равнине, в миле или около того от города.

– Хочу посмотреть на перешеек, – сказал я. – Оценить место для будущего канала. – К этому времени я уже послал вперед римских инженеров, чтобы они сделали предварительные замеры, необходимые для того, чтобы понять, насколько реален задуманный мной грандиозный проект. – Пленных уже доставили?

Генерал Веспасиан обещал прислать на строительство канала шесть тысяч иудеев-бунтовщиков, которых он взял в плен, подавляя мятежи в Галилее.

– Только что прибыли на трех кораблях. – ответил Тигеллин. – Мы разместим их рядом с тем местом, где они будут работать.

– Значит, дело пойдет! Хочу осмотреть местность, пока не начали рыхлить и дробить землю. Отправимся туда сегодня утром.

Мы с Тигеллином верхом ехали через город. Вокруг шла бойкая торговля, и не только на рынках и возле уличных прилавков, даже в театре трибуны вместо зрителей заняли торговцы – они расстелили на скамьях покрывала и выложили на них свои товары.

В воздухе чувствовалась близость моря.

Все мои мысли еще были заняты Акте, а перед глазами постоянно всплывали картины нашего с ней расставания, но, когда мы подъехали к краю перешейка, где море набегало на сушу и где вскоре должны были начаться работы по строительству канала, я почувствовал невероятный душевный подъем.

Мы спешились и поднялись на гряду, откуда хорошо просматривалась разделявшая большую воду полоска суши шириной в четыре мили.

Гряда, на которую мы взобрались, была высотой примерно сто футов, но ближе к середине поднималась еще выше. Я ковырнул ногой землю – ее слой был довольно тонким, и почти сразу под ним начинался камень. Но мы не знали, такой рельеф почвы только здесь или по всей длине перешейка.

– Надо пробурить скважины и посмотреть, с каким камнем мы имеем дело и на какую глубину он уходит, – сказал я.

Если камень на всем протяжении перешейка будет таким же твердым, нам предстоит столкнуться с очень сложной задачей. Неудивительно, что ее пока еще никто не смог решить.

Тигеллин опустился на колени и разгреб землю, так что стал виден плоский камень.

– Если ты это сделаешь, тебя признают гением; если не справишься – нарекут глупцом, – заметил он.

– Мне не привыкать, – усмехнулся я и указал на земли ниже гряды, на которой мы стояли. – Прокладывать канал начнем с двух сторон, так что по окончании рабочие встретятся посередине перешейка.

– Я тут слышал, один знаток из Египта говорит, что уровень воды по разные стороны перешейка отличается и, если ты соединишь две большие воды, они затопят чуть ли не всю Грецию.

– Я направил сюда настоящих инженеров, римских: они знают свое дело, умеют замерять уровень воды и все тут проверят. В конце концов, наши акведуки – настоящее инженерное чудо, построить их без знаний о том, как ведет себя вода, просто нереально.

Я, медленно поворачиваясь, оценил всю панораму. Передо мной лежал Пелопоннес, слева – Эгейское море, справа – Коринфский залив с городом Коринф на его берегах. Повернулся в противоположную сторону – там простирались земли материковой Греции с Афинами и горой Олимп.

Земля богов. Земля, которая скоро станет свободной. Я смотрел на нее, и мое сердце чуть ли не разрывалось от масштабов грядущих перемен.

* * *

Открытие игр было в высшей степени торжественным: меня провозгласили Солом, новым солнцем, взошедшем на небе, чтобы залить своим сияющим светом всю Грецию. А состязания, много лет якобы проводившиеся где-то еще, теперь вернулись в святилище Посейдона только потому, что я явился в Коринф. И сами игры были посвящены Посейдону и находились под его покровительством именно из-за того места, где они проводились. Здесь же росло его священное дерево – сосна, из веток которой плели венки для победителей игр.

Заселился я в предоставленный мне дворцовый комплекс неподалеку от театра. Статилия спокойно вернулась ко мне и при этом благоразумно ни разу не заговорила о том, почему она по собственной воле не составляла мне компанию в Олимпии.

– Остался последний круг, – сказала она, устроившись на кушетке, и подняла в правой руке кубок с вином. – А там – финишная черта, и – домой.

Дом. Что для меня дом? Где он? Вопрос давно назрел. Я просто не мог оставить его без ответа.

Налил себе в кубок вина и устроился рядом со Статилией.

– Да, в этих играх я предпочел бы выступить в качестве зрителя.

И это правда – я устал: одни соревнования сменяли другие, и так – месяц за месяцем. Когда я только планировал свое участие во всех играх, это казалось вполне приемлемым, но теперь я понимал, что это просто-напросто нереально.

Обычно игры проводятся поэтапно в течение четырех лет, и не без оснований.

К этому времени бо́льшая часть из отправившихся со мной в Грецию атлетов вернулись домой, остались только самые стойкие и крепкие. И вообще, состязающихся стало значительно меньше, в основном это были местные атлеты.

Но грядущее главное событие никакого отношения к атлетизму не имело. О том, в чем оно заключается, не знал никто, кроме меня, и объявить о нем я планировал в самый последний день, то есть когда все и случится.

– Это на тебя не похоже, – сказала Статилия. – Но ты затеял этот проект с каналом, так что, возможно, для одного места этого будет достаточно.

Я повращал кубок в руке. Пузырьки закружились и превратились в маленький водоворот – в мою миниатюрную Харибду.

– Начинаю постепенно привыкать к греческому вину, – признался я, смакуя его смолянистый привкус. – А это не так-то просто.

– А я с радостью вернусь к нашему. – Статилия допила вино из своего кубка. – Ты разве нет?

– Не знаю. Вкус греческого вина теперь всегда будет вызывать у меня воспоминания об играх.

– Уверена, ты можешь вызвать эти воспоминания, прибегнув к способам получше их вина.

О да.

– Ты права, – улыбнулся я.

Статилия снова наполнила свой кубок.

– Люблю помучить себя, – отпив маленький глоток, улыбнулась она. – Или, возможно, просто люблю вино. Даже такое.

– Через два дня, в самый разгар игр, я планирую церемонию презентации канала, – сказал я. – Инженеры закончили со своими измерениями и расчетами и доложили, что можно приступать к основным работам. Никакой разницы в уровнях воды по обе стороны перешейка не существует. Я первым выкопаю несколько футов земли.

Статилия опустила кубок на стол и внимательнее посмотрела на меня:

– У тебя глаза прямо светятся. Ты всегда такой счастливый, когда затеваешь новый проект. Надеюсь, тебе удастся его воплотить. И я приду посмотреть, как ты с гордым видом будешь копать землю.

– Лопата будет золотой, – сказал я.

– Ну еще бы! – Статилия рассмеялась и сжала мою руку.

* * *

В день, когда я в компании высокопоставленных греков прибыл на перешеек, чтобы объявить о начале строительства Истмийского канала, сам Сол приветствовал своего избранного сына в ясном безоблачном небе. Чтобы подчеркнуть торжественность события, пришлось (через силу) надеть пурпурную тогу.

Я посмотрел на сверкающие воды залива и обратился к собравшимся с небольшой речью:

– Титулованные правители Греции, заслуженные римляне, граждане Коринфа, я, Нерон Клавдий Цезарь Август Германик, император Рима, приношу вам дар – канал, который соединит Коринфский залив с Эгейским морем. Корабли больше не будут подвергаться смертельной опасности, огибая Малейский мыс Пелопоннеса.

Ваш царь Деметрий, Юлий Цезарь, император Калигула – все они хотели построить этот канал, но никому из них это не удалось. То, что не смогли совершить они, с помощью богов совершу я.

Затем я прочел аккуратно сформулированные примирительные хвалы богам этого места: Амфитрите, Посейдону, Меликерту и Левкофее.

– А теперь я сделаю первый шаг на этом пути.

Я взял золотую лопату, поднял ее повыше, чтобы все увидели, повернулся к подготовленному участку с разрыхленной землей и наполнил целую корзину. Поднял корзину на плечо и отнес к тому месту, где следовало ее высыпать. Согласно протоколу, десять специально отобранных мужчин последовали моему примеру, и очень быстро на глазах у собравшихся появился холм из свежей земли.

Люди в толпе начали переглядываться и переговариваться, я расслышал несколько одобрительных возгласов. А потом кто-то из толпы выпалил:

– Аполлоний Тианский говорит, что ты никогда не проплывешь по этому каналу!

Толпа ахнула и затихла.

Я попытался отыскать глазами того, кто это сказал. Потом непринужденно рассмеялся:

– Да кто такой этот Аполлоний Тианский? Я вам скажу, он – тот, кто никогда не проплывет по этому каналу.

Люди в толпе засмеялись, и строительство канала началось по-настоящему.

Но позже, когда мы собрались, чтобы отпраздновать это, как подразумевалось, успешное событие, Эпафродит сказал:

– Это был плохой знак. Мне совсем не понравилось. Но ты отлично принял удар.

Я пожал плечами:

– Знаки, предзнаменования… Любой может выдернуть откуда-нибудь цитату и выдать ее за предзнаменование. Как по мне, это была наглая, дерзкая выходка.

– Так оно и было, – согласился Эпафродит.

К нам присоединилась Статилия:

– Все прошло хорошо. А реплика того мужчины, она не стоит того, чтобы о ней вспоминать. Она ничего не значит. И он ничего не значит, он – никто. – Она погладила меня по плечу. – Сверкающая в лучах солнца золотая лопата – я даже зажмурилась!

* * *

После объявления о начале строительства канала мне показалось, что настрой у всех улучшился. Приближался заключительный день игр, и я велел всем сообщить, что на стадионе перед традиционным пиром победителей состоится особая церемония.

До поздней ночи я, закрывшись у себя в комнате, мучительно подбирал слова для предстоящей речи. Как передать словами всю значимость и знаковость этого события?

Я втайне посоветовался со своими законниками и юристами. Они сказали, что волноваться не о чем. Так что я был уверен в своей правоте, в правильности принятого решения, но я не мог предвидеть, какую реакцию оно вызовет.

И вот я во второй раз за два дня надел свою самую дорогую императорскую тогу. Поправил на голове золотой венец – я выиграл сосновые венки, но сейчас должен был обратиться к народу не как атлет, участвовавший вместе с ними в состязаниях, а как император – и с копией речи в руке вышел на стадион, где только что завершились забеги.

День клонился к вечеру, по полю ползли длинные тени, а свежий бриз с моря приносил облегчение после полуденной жары. Толпы людей собрались на насыпях и беговых дорожках.

Момент настал.

Я развернул свиток, но мне можно было на него и не смотреть. Эта короткая речь навсегда врезалась в мою память.

– Нежданный дар, народ Греции, приношу я тебе – хотя, возможно, ничто не может считаться неожиданным от такой щедрости, как моя, – столь необозримой, что у тебя не было надежды попросить о ней. Если бы я сделал этот дар, когда Эллада была в расцвете, то, возможно, гораздо больше людей смогли бы воспользоваться моей милостью. Но не из жалости, однако, а по доброй воле я делаю сейчас это благодеяние. И я благодарю ваших богов, чье пристальное провидение я всегда испытывал как на море, так и на суше, за то, что они предоставили мне возможность столь великой милости. – Я отступил на шаг и воздел руки к небу, к Солу. – Другие императоры даровали свободу городам; один Нерон даровал свободу целой провинции.

Я умолк и выдержал паузу. Если тишина может усиливаться, то в этот момент она усилилась. Время как будто остановилось.

– Отныне вы свободны и освобождены от Рима и от обязанности платить Риму дань. Такой свободы у вас никогда не было. На протяжении всей вашей истории вы были под игом чужестранцев либо порабощали друг друга.

После этого я сошел с помоста и двинулся через толпу, которая расступалась передо мной бесшумно, как двери во сне.

Не знаю, как долго люди хранили молчание, для меня было важно уйти со стадиона до того, как они обретут голос и со всех сторон посыплются вопросы.

Пусть задаются вопросами и говорят друг с другом. Я, как бог, объявил о своем решении и удалился, а смертные пусть пытаются его осмыслить.

Я улыбнулся – пир победителей на этих играх пройдет иначе, чем все предыдущие. Но я не собирался на нем присутствовать.

* * *

– Ты с ума сошел?! – чуть ли не кричал Тигеллин. – Что ты натворил?!

Мы были в моих покоях, которые я предпочел присутствию на пиру победителей.

Рядом с Тигеллином стоял крайне обеспокоенный Эпафродит.

– Это катастрофа! Что скажет Рим? Как ты мог решиться на такое, не посовещавшись с Сенатом?

Я предвидел все эти вопросы и задавал их своим законникам-консультантам, так что теперь знал, как на них отвечать.

– Мне их советы не нужны. Сенат – консультативный орган, а не законодательный. Только в моей власти принимать законы. Я – есть Рим.

– Но! О! Снижение доходов. Это немыслимо, это…

Уверен, у Эпафродита на языке вертелось слово «измена», но он предпочел заменить его на «безответственно».

– Греция была сенаторской провинцией, – сказал я. – Заменю ее Сардинией. Сенат будет доволен такой заменой. Все мы знаем, что Греция – бедная страна и ее вклад в императорскую казну ничтожно мал.

– Но это создаст крайне опасный прецедент! – воскликнул Тигеллин. – Из-за чего, по-твоему, начались мятежи в Иудее? Они тоже хотят получить свободу от Рима. А восстание Боудикки? О нем ты уже забыл? Британцы тоже хотят стать свободными. Это какое-то безумие! Отзови закон!

– Не могу. Тогда я точно выставлю себя безумцем, у которого постоянно меняется настроение и который сам не знает, чего хочет. И я не буду ничего отзывать. Это – мой дар. Если другие страны, о которых ты упомянул, хотят получить подобный дар, пусть сначала его заслужат! Пусть станут творческими гениями. Что-то я не слышал о сочиненных бриттами великих поэмах или о созданных в Иудее фресках и статуях.

– У них есть другие сильные стороны, – сказал присоединившийся к нам Фаон. – Территории, товары, которые они могут нам поставлять, и солдаты.

– Но греки – уникальный народ, – возразил я. – Их таланты другого рода.

И тут Статилия, которая все это время молча сидела в кресле в углу комнаты, вскочила на ноги:

– Ты раздул свое восхищение Грецией до каких-то просто нелепых размеров. Да, греки умеют прекрасно расписывать вазы… или умели. Да, они создавали из мрамора прекрасные статуи. Но как ты не видишь? Все это было очень давно. Сейчас греки только пользуются своей былой славой. Похоже, это понимают все, кроме тебя! Ты ослеп и не видишь, что тебя окружает в реальности.

Я огляделся, потом посмотрел на Статилию:

– Только жена может подобным образом говорить со своим мужем. – Рассмеялся и посмотрел на мужчин. – Не сомневаюсь, ваши жены пару раз тоже вот так пытались вас отчитать.

– Если ты намекаешь, что на меня не стоит обращать внимания, говори прямо! – выпалила Статилия. – Но сначала подумай над моими словами. Ты выдал себя, когда в своей речи посетовал на то, что расцвет Греции остался в прошлом. Так вот, он не просто в прошлом, он в далеком прошлом. Ты влюблен в то, чего больше нет! – И она вышла из комнаты, оставив меня с моими советниками.

– Объясни, как это понимать с юридической точки зрения? – спросил Эпафродит. – И когда твой закон вступит в силу?

– Это значит, что Греция перестанет платить дань Риму и больше не будет нуждаться в нашем правлении. Но до определенных пределов: Греция остается частью империи, а Коринф – римским городом.

– То есть мы можем радоваться, что нас не прогнали пинками под зад, – с усмешкой заметил Фаон.

* * *

Зимой отправляться в плавание – крайне рискованная затея, и потому нам предстояло дожидаться весны в Греции.

Я предавался фантазиям о том, как отправлю всю свою свиту обратно в Рим, а сам останусь здесь навсегда… Но при этом, конечно, понимал, что это – чистейшей воды фантазии.

Ветер в это время года становился особенно свирепым, и я часто отправлялся на перешеек, чтобы посмотреть, как продвигается работа по строительству канала. Стоял на берегу, смотрел, с какой яростью волны накатывают на берег, и думал о том, сколько жизней моряков спасет задуманный мной канал.

То, что делали прорубавшие в перешейке канал рабочие, можно было сравнить с одним из подвигов Геркулеса. Они словно прорубали в камне слова: «Это тринадцатый подвиг Геркулеса».

И я был совершенно не готов к тому, что в один из таких зимних дней в моих покоях появится Геллий – вольноотпущенник, которого я оставил в Риме управлять всеми делами вместо себя.

Увидев Геллия – а он был бледный, как призрак, – я вскочил и воскликнул:

– Это ты?! Не верю своим глазам!

– Да, цезарь, это я, – ответил он. – И поверь, меня изрядно потрепало, пока я сюда добирался.

– Еще бы, сейчас не время для переходов по морю.

– Не мог позволить себе ждать благоприятной погоды, – сказал Геллий. – Ты должен вернуться в Рим. Со мной. Прямо сейчас.

– Так, успокойся, – велел я. – Присядь. – Я распорядился, чтобы ему принесли еду и напитки. – А теперь отдышись.

Я сел рядом и постарался держаться расслабленно и беспечно, хоть сердце заколотилось чаще, а в голове непрестанно звучал вопрос: «Что? Что случилось?»

Выждал какое-то время, чтобы дать Геллию отдышаться, а потом как можно мягче спросил:

– Теперь расскажи, в чем дело?

– Заговор. Еще один заговор. Не в моих силах такое контролировать. Ты должен вернуться и положить этому конец, иначе возвращаться будет уже некуда.

Да, Геллий присылал мне письма с настойчивыми просьбами вернуться в Рим. Даже не присылал, а засыпал меня ими. Но в них не было ничего конкретного.

– Кто заговорщики? – спросил я.

– Группа сенаторов. Недовольные. И новость о том, что ты даровал свободу Греции, привела их в ярость.

– Эта новость не в один день достигла Рима, – сказал я. – Учитывая расстояния, твои новости устарели.

– Я покинул берега Италии всего семь дней назад, – мотнул головой Геллий.

Возможно ли такое?

– Не могу поверить, разве что тебе даровал свои сандалии сам Гермес.

– Поверь, цезарь. Я рисковал жизнью, чтобы добраться сюда и уговорить тебя вернуться вместе со мной в Рим. Море недоброе, я едва не потерпел крушение, но я здесь. Если бы у меня были крылья, я бы сюда прилетел.

Преданность Геллия тронула меня, но я не мог позволить себе расслабиться.

– Путь назад будет столь же опасен, как и твой путь сюда, в Грецию, – сказал я. – Думаю, поэтому они решили привести в действие свой заговор именно сейчас. Понадеялись, что весть о нем до меня не донесут, а если и донесут, я не смогу вернуться в Рим и что-то против них предпринять.

– Не сомневаюсь, именно на это они и рассчитывают.

Решение пришло мгновенно:

– Что ж, тогда им будет чему удивиться.

Если судьба бросала мне вызов, я никогда не уклонялся и всегда его принимал.

LXVIII

Уже на следующее утро мы отправились в путь.

Корабли и лодки раскачивались у пристаней, как брыкающиеся лошади. Волны налетали на берег, оставляя за собой шлейф из белой пены.

В своей речи я поблагодарил богов, чье провидение помогало мне как на суше, так и на море. И теперь я надеялся, что они тоже не оставят меня, потому что, если говорить честно, пускаясь в это плавание, я играл со смертью.

Какое-то время мы плыли по укрытому от штормов внутреннему заливу, но, когда вышли в Адриатическое море, волны накинулись на наш корабль и едва не выбросили его на скалистый берег. Скалы приближались и походили на черную клыкастую пасть монстра, который изготовился нас проглотить, но в последний момент порыв ветра отнес корабль от берега, и мы уцелели.

Шторма преследовали нас весь путь до Италии. Когда мы наконец сошли на берег в Брундизии, я думал только о том, что мне удалось избежать страшной участи. Теперь же я должен идти вперед и противостоять той участи, что мне уготовили мои враги.

Обратный путь в Рим прошел по Аппиевой дороге.

В прошлом году на пути в Грецию мы были беспечны и преисполнены радостных ожиданий. Еще бы – впереди Панэллинские игры! Тогда было лето, и настроение у нас тоже было летним. А теперь Аппиева дорога была слякотной, холодной и далеко не гостеприимной.

И всю дорогу я думал о том, что меня ждет в Риме. Что я увижу, оказавшись в его окрестностях?

Три с половиной года назад я поднялся здесь на вершину холма и увидел панораму Рима, который был охвачен Великим пожаром. Вот и сейчас я ожидал, что моим глазам откроется нечто, символизирующее опасность, например небо, которое вдруг станет черным.

Но когда мы после шестнадцати дней пути из Коринфа въехали в Рим, он продолжал спокойно дремать под свинцовым небом и, казалось, ничем нам не угрожал. И когда я вошел в императорский дворец, все выглядело так, словно он в полусне ждал возвращения своего хозяина.

Так странно было оказаться здесь снова, как будто Нерон, который жил в этом дворце до моего отъезда в Грецию, был не мной, а каким-то совершенно другим человеком. Все было знакомым и одновременно не моим. Мебель вроде та же, но обстановка при этом совершенно другая.

Слуги радостно меня приветствовали, а я обходил свои покои, прикасался к столам и кушеткам, как будто хотел бросить здесь якорь, но душа моя все еще оставалась в Греции.

На следующее утро, выспавшись после изматывающего путешествия, я наконец осознал, что вернулся в Рим.

* * *

Первым делом срочно призвал всех своих секретарей-вольноотпущенников. Их было пять, но на время своего отсутствия я делегировал полномочия Геллию, и никому другому.

В то декабрьское утро ветер хлестал в окна дворца дождем со снегом и было так сумеречно, что пришлось зажечь лампы.

Я сидел в кресле и молча смотрел на моих секретарей-помощников. Простые с виду, они были очень сообразительными и умели быстро принимать правильные решения. Но, несмотря на все их достоинства, сенаторы их недолюбливали и считали выскочками из низов.

– Начнем с заговора, известие о котором вынудило меня вернуться в Рим, – сказал я. – Мне надо знать – кто, что и как.

– Мы уже с этим разобрались, – сказал Халот, второй после Геллия приближенный вольноотпущенник.

– Вы – что? – не понял Геллий.

– Ты отбыл три недели назад, а нам надо было действовать, причем быстро. Подозреваемых предали смерти.

Пока Геллий переваривал информацию, Халот продолжил:

– Цезарь, ты делегировал нам право действовать от твоего имени. Мы воспользовались этим правом. Это было необходимо, промедление могло стать фатальным.

– И скольких подозреваемых в заговоре вы предали смерти? – спросил я.

– Ну… около двадцати, – ответил Халот. – Мы не могли допустить даже возможность заговора против тебя. Наш долг – сохранить Рим до твоего возвращения.

– Скажу прямо, цезарь, – вступил в разговор другой мой доверенный вольноотпущенник Поликлит, – большинство этих недовольных принадлежат к старой аристократии. Этот класс всегда был враждебно к тебе настроен. Как бы то ни было… наша суровость по отношению к ним… она только усилит их враждебность.

– Нам пришлось полагаться на донесения информаторов, что, естественно, вызвало некоторую к нам неприязнь. Но если бы не эти информаторы, как бы мы вообще узнали о заговоре? – сказал Халот. – Заговорщики и сочувствующие им вряд ли бы сами на себя донесли.

Я чуть не застонал. Что это? Я вернулся к тому, с чего начал? Ничего хорошего это не сулило.

– Что еще?

Наверняка было что-то еще, и я должен об этом знать.

– Война в Иудее затягивается. Корабли с зерном теперь прибывают не так регулярно, как прежде, и в Риме возникли проблемы с хлебом.

Да, Веспасиан уверенно двигался к победе, но война еще была далека от завершения, и в Иудее царил хаос.

Ну вот, теперь и у простых римлян появился повод для недовольства своим императором.

– Я прикажу послать дополнительные корабли на замену тем, что реквизированы для военных действий в Иудее, – заявил я в надежде, что таким образом смогу решить проблему с зерном.

– И еще появились надписи на стенах и таблички, – подал голос невысокий и, судя по глазам, очень смышленый вольноотпущенник по имени Кен.

– И что это за надписи? – спросил я.

Кен притворился, будто не может вспомнить дословно, сказал только, что они выражали недовольство мной и моим правлением.

– Жду от тебя перечень всех этих надписей, – сказал я. – Но как только их прочтешь, сразу стирай со стены, а таблички раскроши. Есть еще что-то?

– Это все, цезарь.

– Что ж, теперь надо покончить с проблемами и возместить убытки. Но я намерен поделиться с населением Рима тем, что обрел за время своего путешествия в Грецию, и, надеюсь, это всех порадует. Взгляните на календарь: на пороге Новый год – пора обновления. Самое время строить планы на будущее.

* * *

По традиции в первый день нового года легионеры приносят клятву верности своему императору.

И вот, морозным утром я в белой, расшитой золотыми нитями тоге стоял на ростре. Иней на монументах искрился от солнца, а весь Форум передо мной был сплошь заполнен стройными рядами воинов.

По обе стороны от меня, дабы подчеркнуть святость ритуала, установлены штандарты с орлами и курильницы, от которых к небу поднимались облака дымящихся благовоний.

Мужские голоса в унисон произносили клятву – сакраментум.

– Именем Юпитера Оптимуса Максимуса клянусь в верности императору Нерону Клавдию Цезарю Августу Германику. Клянусь добросовестно выполнять все, что прикажет император, никогда не оставлю службу, буду стремиться избежать смерти и не покину строй, кроме как для того, чтобы восстановить силы, или взять новое оружие, или спасти друга. Клянусь, что всегда буду готов отдать свою жизнь за Римскую империю.

Я же в ответ произнес:

– Принимаю вашу клятву и сам клянусь вести вас без страха и преисполненный верности.

Греция прекрасна в своей увядающей славе, но Рим с его мощью, которую воплощали в себе стройные ряды мускулистых легионеров, в то утро даже у меня вызывал благоговейный трепет.

* * *

Кен прислал мне подборку оскорбительных надписей на стенах и несколько подобного содержания табличек. А также список авторов этих надписей, которые думали, что останутся анонимами, но информаторы сумели все о них разнюхать.

Я в свою очередь передал этот список в Сенат, но при этом предупредил, что не желаю, чтобы кого-либо подвергли наказанию. Многие в последнее время стали относится ко мне враждебно, и если бы я позволил обнародовать эти компроматы, то число недовольных, очевидно, выросло бы.

Я понимал, что в глубинах Рима много чего происходит, а эти надписи и таблички – просто сигналы, которые всплыли на поверхность. Если ты заметил в доме мышь, это не значит, что нет других: мыши не живут поодиночке.

Меня долго не было в Риме, а как говорится: кот из дома – мыши в пляс. Сенаторы неспроста выражали свою обеспокоенность, но я, желая поехать на игры в Грецию, не счел нужным своевременно к ним прислушаться.

Но теперь, как мне казалось, все наконец было улажено, обстановка в Риме вроде бы нормализовалась, и я мог приступить к заключительному этапу своего греческого турне – традиционному иселасису – триумфальному возвращению победителей домой.

В Греции для победителей прорубали проем в городской стене, и далее они шествовали по улицам, а толпы горожан осыпали их цветочными лепестками и возносили хвалы, так как считалось, что победа принадлежит не только атлетам, но и городу, откуда они родом.

Я же, когда мне вручали венок победителя, всякий раз говорил, что принимаю эту награду от имени империи и всех римлян. И я надеялся, что по возвращении в новом, восемьсот двадцать первом году от основания Рима смогу восстановить свою былую связь с подданными.

Антиум – место, где я родился, там иселасис был особенно уместен, и жители восторженно меня приветствовали еще и потому, что я, по сути, вернулся домой с победой. Антиум всегда был моим особым убежищем – море, бескрайние горизонты… Я очень всем этим дорожил.

Затем я отправился туда, где родился как артист, в город, где впервые вышел на сцену, – в Неаполь. Здесь иселасис был еще масштабнее: весь город заполнили толпы ликующих людей. Очень эмоциональные и невоздержанные неаполитанцы осыпали мой путь цветами столь щедро, что в одиночку трудно было пройти по этому ковру высотой до колена, правда, процессия, следовавшая за победителем, быстро и безжалостно его утаптывала. Но и это никого не смущало: неаполитанцы как радостно забрасывали мой путь живыми цветами, так и потом, не менее радостно, расчищали улицы от растоптанных.

И конечно, самый грандиозный иселасис состоялся в Риме. Это был настоящий триумф, но не военный, а триумф искусства.

Все было тщательно спланировано.

Дата триумфа и греческое название игр были объявлены заранее, но в детали я решил никого не посвящать. Описывать событие заранее, если хочешь, чтобы оно произвело впечатление, нелогично.

В тот февральский день, который я выбрал для иселасиса, Сол благоволил мне, своему избранному сыну: он щедро дарил тепло, и, хотя почки на деревьях еще не распустились, в воздухе чувствовалось приближение весны.

Как и положено по традиции, в городской стене прорубили проем для прохода победителя. Сквозь него маршем прошли римляне, которые несли завоеванные мной венки, пальмовые ветви и ленты, а также таблички, на которых было указано, где и когда были завоеваны награды. И уже за ними на золотой триумфальной колеснице Августа, которую мне удалось спасти во время Великого пожара, в Рим въехал я. На голове у меня красовался завоеванный в Олимпии венок из дикой оливы, а в руке я держал – лавровый, завоеванный в Дельфах.

Меня встречали толпы ликующих римлян. Они забрасывали меня цветами, лентами и засахаренными фруктами, а вопили так, что звенело в ушах.

Обычно в колеснице за спиной триумфатора сидит раб и беспрестанно бормочет: «Помни – ты смертен». Но на моем триумфе, в моей колеснице у меня за спиной сидел лирист. В колесницу были впряжены четыре белые лошади. Я был в пурпурной тоге и в расшитом золотыми звездами плаще триумфатора, а дорогу передо мной поливали водой с ароматом шафрана.

Моя процессия медленно прошествовала через Большой цирк, затем направилась к Форуму. Солнце освещало наполовину завершенного колосса на территории Золотого дома. Я мысленно обращался к Солу: «Благодарю тебя и обещаю, у этого колосса будет твое лицо».

Вот оно! Все здания на Форуме увешаны гирляндами из цветов, повсюду горят факелы. Сенаторы и легионеры приветствуют своего императора:

– Слава победителю Олимпии! Слава победителю в Дельфах! Слава августу! Слава Нерону! Слава тебе, наш Геркулес! Ты – единственный! Ты – первый! Ты – наш периодоник! Августейший! Божественный! О, божественный голос! Благословенны, слышавшие тебя!

У меня голова шла кругом, но самое главное – я понял, что Греция для римлян тоже очень много значит. У нас были непростые времена, но теперь все позади… Так я тогда думал, в это мне хотелось верить.

Я на колеснице Августа ехал через Форум и в какой-то момент оказался в том месте, где мальчишкой, стоя в толпе римлян, смотрел на триумфальный проезд Клавдия… И вот теперь я явил Риму триумф, прославляющий не войну, но искусство.

И вот мы достигли места, где триумфатор традиционно сходил с колесницы и далее пешком поднимался на Капитолий, к храму Юпитера, и подносил ему свой венок. Но я выбрал другой путь – на Палатин, к храму Аполлона.

Поднявшись, обернулся и увидел целое море людей на Форуме. Такого душевного подъема я не испытывал даже в Греции, когда одерживал там свои победы. Ничто и никогда не сравнится с этим дарованным судьбой моментом!

Далее я прошел к восстановленному после Великого пожара храму Аполлона. Фрагмент фрески с его изображением в образе кифареда, которую я нашел на пепелище, висел на стене в моем дворце и напоминал о том, что искусство переживет всех и вся.

Я опустился на колени и заговорил с богом:

– Великий Аполлон, ты благословил меня сверх всякой меры. Я – твой смиренный слуга. Позволь мне сохранить смертный венок из лавра, символизирующий мою победу в посвященных тебе играх, и прими вместо него золотой. – Я с почтением поднял над головой оба венка. – Свято верю, что, если смогу хранить в изголовье кровати этот, сплетенный из ветвей священного для тебя лавра, он будет дарить мне вдохновение, как искру от твоего вечно горящего божественного пламени.

Я поднял голову, посмотрел на спокойное лицо Аполлона и понял, что получил его дозволение оставить себе лавровый венок.

Затем я прошел к стоявшему на вершине холма дому Августа. Он частично уцелел во время Великого пожара и теперь был целиком восстановлен. После Греции я примирился со своим предком и поверил в то, что он мог бы мной гордиться.

Я обошел дом, чтобы взглянуть на священную лавровую рощу, и… Где же она?! Роща всегда была за домом Августа, а теперь исчезла, как будто ее никогда не было. Но нет: в высокой, по колено, траве я увидел пеньки. Бросился к ним. Где?! Где мой лавр?! Кто-то его срубил? Он выжил во время Великого пожара, и я, когда в последний раз сюда приходил, мог любоваться его зеленой листвой.

Пока бежал по высокой траве, репей цеплялся к моей мантии, а сердце едва не выскакивало из груди. И наконец я его нашел. Его никто не срубил – он усох. Ветки еще росли вокруг пенька, но они почернели, и ни одной почки, несмотря на приближение весны, на них не появилось.

Мой лавр умирал, он почти умер. Другие – лавр Клавдия, лавр Тиберия, лавр Августа – в своем разрушении уже и на пни не были похожи, но мой был близок к тому, чтобы к ним присоединиться. И это – не дело рук человеческих, это сотворили боги.

О боги! Знамение, предвещающее смерть. Эти лавры – древо семей Клавдия и Юлия. Я встал в один ряд с моими ушедшими предками. Или скоро встану… Я сглотнул, зажмурился, проморгался в надежде, что эта картинка с почерневшими ветками вокруг пня исчезнет, но она не исчезла.

И меня вдруг охватил страх. Я один стоял посреди рощи умерших лавров, и только трава тихо шуршала у моих ног.

LXIX

Я совершил иселасис, но мне предстояло пройти еще один, крайне важный для меня последний этап на этом пути. Посвященный Поппее храм в Неаполе был построен, и теперь надо было его освятить. Да, я объявил ее богиней, да, я обещал, что возведу храм в ее честь, и теперь я должен был провести там посвященный божественной Поппее ритуал.

Взял с собой Спора, потому что понимал: для него важно принять участие в ритуале. То, что вид Спора может кого-то поразить, меня совсем не волновало. Я думал только о том, как к этому отнеслась бы Поппея, а она его очень любила.

Рим я покидал довольный оказанным приемом, но все же немного беспокоился, что некоторые аристократы еще долго не забудут то, что позволили себе в отсутствие императора мои доверенные вольноотпущенники.

И еще священная лавровая роща… Я приказал удобрить мой лавр и регулярно его поливать, а себе внушал, что случившееся с ним не предвещает мою гибель, а означает что-то другое. Я сажал этот лавр вместе с матерью, так что его увядание вполне могло означать конец ее влияния на меня.

Подъезжая к Неаполю, я в который раз залюбовался панорамой залива. Мне всегда казалось, что эту сверкающую синеву невозможно передать в красках или в мозаике. Красота этого места лично для меня всегда была как белое облако с темным подкладом. Мы с Поппеей были здесь счастливы, как боги, а теперь я был здесь без нее.

Храм божественной Августы Поппеи Сабины получился красивым, но очень простым – в стиле ранних греческих храмов с крепкими боковыми стенами и двумя фронтальными колоннами. Внутри почти все пространство занимала статуя Поппеи. На основании вырезано незамысловатое посвящение: титулы, то что она была помазана Венерой, а также являлась матерью божественной Клавдии Августы и женой Нерона Клавдия Цезаря Августа Германика. Упущено только самое главное – то, что она была любимой женой скорбящего мужа.

Я нанял десять священнослужителей, которые постоянно проводили в храме службы. Сейчас они стояли у меня за спиной и монотонно произносили молитвы, чтобы все выглядело как официальная церемония. Но в храм я их с собой не взял, только Спора кивком пригласил войти вместе со мной.

Мы поднялись на высокое основание и вошли в храм.

Поппея стояла перед нами в образе Венеры. Для меня она и всегда была ею – теплой, ожившей богиней. Сейчас она была из холодного мрамора, но только в такой форме она теперь могла существовать в этом мире.

– Очень похожа, – прошептал Спор.

– Да, – согласился я. – И ты тоже похож. Но статуя вызывает меньше споров, чем ты. Хотя твое сходство во многом – жертва.

Он заметно смутился, а потом произнес:

– Мое сходство продлится годы и исчезнет вместе со мной.

Мать божественной Клавдии Августы, моего единственного ребенка, моей единственной дочери, нашей с Поппеей дочери. Не это ли означало увядание моего лавра? Если у меня не появятся дети, это будет означать конец династии.

Мы поклонились статуе и так с ней попрощались.

Только выйдя из храма и завершив церемонию, я позволил себе поразмышлять о продолжении династии. Думать о таком рядом со статуей Поппеи было неуважением по отношению к ее памяти.

Я уже не так молод: вскоре после того, как я объявил об освобождении Греции, мне исполнилось тридцать. В Риме неспокойно, но на мой трон никто не претендует. Статилию я взял в жены частично потому, что сознавал: мне нужен наследник. Но пока в этом направлении – никаких сдвигов, хотя скоро уже два года, как мы поженились. В ком из нас проблема? В ней или во мне? Или это какой-то мстительный бог хочет, чтобы у меня не было детей?

* * *

Я решил какое-то время пожить в Неаполе. Хотел перевести дух после бесконечной череды событий последних нескольких лет. Великий пожар. Заговор. Смерть Поппеи. Прибытие Тиридата. Путешествие в Грецию. Правда была в том, что я устал и нуждался в отдыхе, а Неаполь для этого – идеальное место. Если не считать призраков прошлого.

Так уж вышло, что именно в эту пору – с девятнадцатого по двадцать третье марта – проходил фестиваль Минервы. И я думал, что никогда в начале весны сюда не приеду, потому что именно в это время моя мать встретила здесь свою смерть. Можно сказать, от моей руки. На стенах еще оставались надписи, посвященные этому событию. И конечно, прорицание Дельфийского оракула. Это никогда не сотрется из общественного сознания и навсегда останется в моем. В это же время девять лет назад залив выглядел точно так же, и, когда я смотрел на него теперь, эта картина словно возвращала меня в тот день.

В самом дурном расположении духа я отправился в гимнасий, где проводилась серия поединков борцов. Мне всегда нравилась борьба, а в Греции я смог увидеть лучших из лучших. Теперь же эти скромные состязания в Неаполе отвлекали меня от мрачных мыслей.

Я так внимательно наблюдал за поединком, что даже не сразу расслышал тихий голос возле самого уха. Да и крики зрителей его заглушали. Но голос зазвучал настойчивее, я обернулся и увидел официального курьера из Рима.

Он доставил мне депеши от Тигеллина и от Сената.

Пришлось покинуть гимнасий. Что на этот раз? Неужели даже состязания по борьбе я не могу посмотреть спокойно?

Курьер с непроницаемым лицом передал мне депеши.

Первая, от Тигеллина, была предельно краткой: «Цезарь, в Галлии проблемы. Тебе следует вернуться в Рим, и как можно быстрее».

Послание из Сената было более подробным и более тревожным: «Наместник Галлии Гай Юлий Виндекс поднял против тебя восстание. Он призвал генералов ближайших к Галлии соседей – Германии, Испании и Португалии – присоединиться к нему. Его девиз: „Освобождение от тирана“».

– Будет ответное послание, цезарь? – спросил курьер.

– Не сейчас, позже. – Я был слишком потрясен, чтобы сразу дать достойные ответы на эти послания.

Восстание! Галлия – мирный регион, там уже много лет не было беспорядков, и тамошние жители пользовались всеми привилегиями римской цивилизации. Почему этот выскочка вдруг решил объявить меня тираном?

Страшно мне не было… пока. Мы просто не могли потерять провинцию в самом центре Европы, да еще окруженную германскими легионами. Но я, конечно, занервничал. Любое восстание – угроза стабильности в империи, а у нас уже на руках – ситуация в Иудее. Да, Веспасиан вел успешную кампанию, но до окончания войны еще далеко.

Я решил прогуляться и спустился к причалам, о которые разбивались высокие волны. Холодный туман из мелких брызг остужал лицо. На водах залива раскачивалось множество разукрашенных кораблей с веселящимися людьми.

О да, я хорошо это помнил! Так же люди веселились в ту роковую неделю на фестивале Минервы.

Виндекс. Кто такой этот Виндекс?

Я знал, что он – сын правителя одного из галльских племен, которого Клавдий принял в Сенат. Семья его, как оказалось, была романизирована. Но похоже, варвара можно вывести из дикой местности, но дикость нельзя вывести из варвара.

И мне казалось знакомым его имя. Мог ли он путешествовать с моей свитой по Греции? Или сам участвовал в играх? Там было много римлян, а Виндекс был римским гражданином. Мог я с ним встречаться? Или даже беседовать с ним?

Я мысленно представил рослого, мускулистого, волосатого мужчину, которого мог видеть где-нибудь среди публики. Но это была всего лишь карикатура на варвара. Виндекс мог быть искушенным и сложным, – в конце концов, его отец был сенатором. И… я только сейчас об этом вспомнил: он сам когда-то заседал в Сенате! Неудивительно, что мне показалось знакомым его имя. Хитрый змей!

В любом случае Виндекс не представлял для меня серьезной угрозы. Он не Боудикка и не какой-нибудь иудейский зелот. У тех провинций имелись реальные поводы для недовольства Римом: они страдали под нашим игом. А какие поводы для недовольства были у Виндекса?

* * *

И вскоре я это выяснил. Недовольство было вызвано не правлением Рима, а его правителем.

Спустя два дня пришла еще одна депеша из Рима. В прилагаемой к ней записке говорилось, что эти депеши обнародованы и доведены до сведения широкой общественности.

«Невозможно держать это в тайне от народа, и потому мы решили их опубликовать, чтобы не давать повода для слухов и разного рода преувеличений», – писал Эпафродит.

Такое сложно было преувеличить, ведь атака была направлена на меня лично.

«Присоединяйтесь ко мне в моем походе против Нерона. Он уничтожил цвет Сената и окончательно лишил его независимости», – взывал к своим возможным сторонникам Виндекс.

Что он хочет этим сказать? Ведь именно самый цвет Сената (Виндекс себя к нему причисляет?) задался целью меня уничтожить, а не наоборот.

«Я видел его, мои друзья и союзники, видел этого человека (если его можно назвать человеком) на театральной сцене и среди музыкантов. В иные разы он был в свободной тунике, на котурнах и с лирой в руках; в другие – надевал сандалии на толстой подошве и маску. Я слышал, как он поет, как декламирует и играет отрывки из трагедий. Можно ли назвать такого человека цезарем, императором, августом? Никогда! Не позволим оскорблять эти высокие титулы!

И потому призываю: восстаньте против него, помогите себе, помогите римлянам, освободите от него мир!»

Бунтовщик обращался к своим соотечественникам. Значит, я был прав: он был на играх в Греции и, оставаясь незаметным среди публики, прятался и вынашивал свои коварные планы.

Его стиль и попытки оскорбить меня напоминали стиль Боудикки, которая называла меня девкой, недостойной быть цезарем. Может, у варваров есть общая подборка фраз, которые они используют в своем стремлении кого-то оклеветать или унизить?

Каково его окружение? Галлия считается безопасной провинцией, и римских легионов там нет. Границы Германии охраняют семь легионов: четыре – в Нижней Германии, под командованием Фонтея Капитона, и три – Четвертый, Двадцать Первый и Двадцать Второй – в Верхней Германии, под командованием Виргиния Руфа. У Отона в Португалии совсем мало людей. Самая сильная армия на западе – это армия Виргиния в Верхней Германии – совсем близко к Виндексу. Значит, он и разберется с Виндексом. Волноваться не о чем.

Дни шли за днями, Виндекс не унимался и посылал исполненные оскорблений в мой адрес депеши своим последователям. И в результате депеши оказывались у меня.

«Этот Домиций Агенобарб – жалкий кифаред. Он не имеет права быть правителем Рима!»

Я не стыдился имени, которое было дано мне при рождении, но Виндекс, называя меня именно так, хотел поставить под вопрос легитимность моего усыновления Клавдием. Что же касается намеков на то, что я – плохой музыкант, это он определенно позаимствовал у Боудикки. Она называла меня Домицией. Да, Виндекс был не оригинален и даже свои оскорбления подворовывал у Боудикки!

Но всему есть предел, и мое терпение стало иссякать. Я закипал от бешенства и просто обязан был что-то предпринять. В результате я направился в свои покои и составил формальное письмо в Сенат, приказав им назначить за голову Виндекса вознаграждение в десять миллионов сестерциев.

«…Отомстите за оскорбление Рима и вашего императора!»

Я отбросил стилос и вызвал гонца, чтобы тот немедля выехал в ночь и доставил мое послание в Рим.

А потом стал ждать. Ждать пришлось недолго. Спустя неделю Сенат переслал мне ответ Виндекса:

«Тому, кто принесет мне голову Нерона, с радостью в обмен отдам свою».

Пришло время возвращаться в Рим, а мне так не хотелось покидать мой любимый Неаполь! Я до последнего надеялся, что смогу разрешить этот кризис на расстоянии. Но дальше тянуть нельзя – я должен взять контроль над сложившийся ситуацией в свои руки.

* * *

Когда я въехал в город, погода была благоприятной, а весенний день – мягким и ласковым, как урчащий кот.

Но новости о восстании Виндекса широко разошлись и повлияли на настроения в Риме. Мне могли бы и не докладывать об этих переменах, я чувствовал их, когда шел по городу, и кожей ощущал любопытные настороженные взгляды.

Поспешив во дворец, я сразу призвал к себе Тигеллина. Префект решительными шагами вошел в мой кабинет. Несмотря на то что он сипел и кашлял, у него было достаточно энергии, чтобы обрушиться с бранью на Виндекса.

– Ничтожество! Злобная дрянная шавка! Таким нельзя доверять, даже когда они притворяются, будто ассимилировались. Эти сявки только и ждут удобного момента, чтобы напасть. Как волк, которого никогда не приручить.

Я негромко рассмеялся:

– Возможно, именно поэтому, когда Август в качестве награды получил западные земли с их дикими лесами и враждебными племенами, он почувствовал, что ему достался худший трофей, в сравнении с мягким и богатым востоком, который достался Антонию.

– А мне порой вообще непонятно, зачем мы возимся с этими провинциями! – бухнул Тигеллин. – Взять хотя бы Британию. Эта провинция до сих не дает ничего, что могло бы окупить содержание там наших гарнизонов. – Тигеллин снова зашелся сухим громким кашлем.

Я подозвал раба и приказал подать мед.

– Вот, греческий мед смягчит твой кашель.

– Надеюсь, это не тот отвратный – сосновый, – фыркнул Тигеллин и добавил: – О, какой же это был вечер!

А потом мы оба перестали улыбаться.

– Как думаешь, кто-нибудь откликнется на призывы Виндекса? – спросил я.

– Уже откликнулись, – сказал Тигеллин. – Множество племен – численностью тысяч сто, не меньше. Но у Боудикки было двести пятьдесят тысяч. Ордам варваров нечего противопоставить подготовленной римской армии.

– Я спрашивал о римлянах. Если к нему переметнется один из наших легионов, это будет уже другая история.

Тигеллин задумался:

– Отон в Португалии, у него нет причин любить тебя. Британия на данный момент лояльна к Риму. Капитон? О нем ничего не знаю. Виргиний – ключевой игрок. Он легко одолеет Виндекса, но если он к нему присоединится… – Тигеллин снова закашлялся. – Прикажи ему выступить против Виндекса, посмотрим, что и как он предпримет.

Я последовал совету Тигеллина, тут же набросал приказы Виргинию и отправил их адресату. Солдаты совсем недавно принесли мне присягу верности… Но сдержат ли они ее?

Тигеллин передал мне послания от наместников из других провинций: из Аквитании, Лугдунской Галлии, Дальней Испании и Бельгии. Все докладывали о попытках Виндекса переманить их на свою сторону. Но в потоке донесений от лояльных наместников была лакуна, которую только слепец мог не заметить: генерал Гальба, наместник Ближней Испании, хранил молчание.

Я предпринял все необходимые шаги, чтобы мобилизовать легионы, которые реально было в кратчайшие сроки направить в Галлию из Британии. И еще легионы, изначально сформированные для участия в Кавказской кампании, которая так и не состоялась. Далее я срочно созвал Сенат, по возможности в полном составе.

Я вышел к сенаторам, когда день уже клонился к закату.

Прошло двадцать месяцев с тех пор, как я в последний раз официально к ним обращался накануне своего отбытия в Грецию. Многие сенаторы на этом совете видели меня впервые в жизни. Некоторые навещали меня в Греции. И совсем мало осталось тех, кого можно было бы назвать ветеранами Сената.

По обе стороны от меня сидели консулы – Галерий Трахал и Силий Италик. Италика я был особенно рад видеть, и не только благодаря тому, что он доказал свою лояльность во время моего отсутствия, информируя Геллия о разных подозрительных людях, а еще и потому, что он сочинял стихи, что меня удивило и очень порадовало.

Я встал и оглядел всех собравшихся. Многие в ответ смотрели на меня хмуро. На мне была полагающаяся для такого случая тога, но что-то вызывало их неудовольствие… Ах да, у меня все еще были длинные, до плеч, волосы. Все понятно. Я заправил волосы за уши.

– Сенаторы, всем вам известно о восстании, которое поднял наместник Лугдунской Галлии Гай Юлий Виндекс. Этот человек сидел среди вас и называл себя вашим коллегой. Теперь он отказал в верности империи и предпринимает попытки расшатать лояльность других наместников и генералов. Будьте уверены, я отдал приказ Руфу Виргинию и его легионам в Верхней Германии положить конец этому восстанию.

Все указы и послания Виндекса были широко обнародованы, так что новость о восстании в Галлии для сенаторов не была свежей. Но они не знали о том, что я уже предпринял шаги для его подавления.

– Преступники в самое ближайшее время будут осуждены и примут смерть, которую заслуживают! – заключил я.

Сенаторы повставали с мест и закричали:

– Август, ты сделаешь это!

А через паузу:

– Ты, август, сделаешь это!

Вдруг мне показалось, что эти крики могут также означать: «Август, это случится с тобой!»

Однако обращенные ко мне лица сенаторов были полны симпатии.

У меня разыгралась фантазия.

– Кроме всего прочего, я начал рекрутировать новый легион из Мизено и назову его Первый Вспомогательный. Из Британии в Галлию пошлю Четырнадцатый Парный под командованием Турпилиана. Три легиона, которые я планировал направить для участия в Восточной кампании, как и новый Первый Италийский, будут переданы под командование Руфа Галла и направлены на север. Так что можете быть спокойны: ситуация взята под контроль.

– Август, ты сделаешь это! – снова хором завопили сенаторы.

Ты, ты, ты… Мне не нравилось, что они делали такое ударение.

– Итак, друзья, встанем плечом к плечу на защиту Рима! Я буду информировать вас обо всех переменах и развитии сложившейся ситуации. Того же жду от вас. На этом желаю всем доброй ночи.

По окончании совещания я махнул нескольким сенаторам, давая понять, что хотел бы переговорить с ними лично. Они не удалились вместе со всеми, и я пригласил их проследовать за мной во дворец для более подробного разговора.

В комнате, которую я часто использовал как свой личный рабочий кабинет, я пригласил всех сесть, а рабам приказал принести нам легкие закуски и освежающие напитки.

Сенаторы расселись на стульях и кушетках и с видимым удовольствием брали с серебряных подносов бокалы. Было заметно, что для многих из них день выдался долгим и трудным.

– Понимаю, все мы изрядно устали, – сказал я. – Поэтому не стану никого долго задерживать. Но мы давно не встречались… За это время много чего случилось, и теперь у нас на руках кризис в одной из провинций. Я знал, что он последует, но это ничто по сравнению с кризисом в Британии, с которым мы столкнулись семь лет назад, и с тем, который сейчас в Иудее разрешает генерал Веспасиан. Но император не может быть счастлив, если несчастливы его подданные.

Я ожидал, что сенаторы оценят мою шутку, но они только слабо улыбнулись. Очевидно – все устали, так что надо было как-то завершить нашу встречу.

– Разница в том, что Британия и Иудея преследовали цель освободиться от Рима. Виндекс желает освободиться от меня. Он хочет другого императора.

– Возможно, то, что ты освободил Грецию от дани, вызвало недовольство в других провинциях, – предположил сенатор довольно полного телосложения. – Цезарь, если Отец Отечества отдает предпочтение одним провинциям на фоне других, это порождает довольно опасную ситуацию. Так возникают волнения, подобные бунту Виндекса.

Я согласно кивнул. Сенатор прав: легкомысленность и уверенность в себе до добра не доводят.

– Может, тебе следует посетить и другие провинции, а не только Грецию, – подал голос Силий Италик. – Пусть они тоже увидят тебя воочию, а то ведь тамошние жители лицезреют только твой профиль на монетах.

– Это я понимаю, но разве мое недавнее долгое отсутствие не вызвало недовольство у римлян? Если начну разъезжать с визитами по провинциям, Рим меня еще долго не увидит, – возразил я.

Но на деле в этот момент я вдруг понял, что с моей стороны было глупо рассчитывать на то, что далекие провинции всегда будут мне верны как отцу родному.

Тут взял слово старейший из сенаторов, который присутствовал на моей первой, обращенной к Сенату речи тринадцать лет назад.

– Ты нужен здесь, в Риме, – сказал он. – Здесь многое нужно исправить и привести в порядок.

Я прекрасно понял, что он говорит не об акведуках или разбитых дорогах. И у меня хватило ума понять его намек.

– Благодарю тебя, Гай, – сказал я и огляделся.

Никто, как я понял, не желал продолжения разговора: все слишком устали. За окнами дворца уже опустилась темнота и поднялся порывистый ветер.

– Ну, раз уж вы здесь, могу, чтобы немного вас развлечь, показать вам новинку – гидравлос. Это – водяной орга́н, инструмент, который извлекает звуки с помощью давления воды.

И прежде чем распустить сенаторов, я немного побаловал их игрой на этом необычном музыкальном инструменте.

* * *

На следующий день по всему Риму говорили о том, что император, призвав во дворец своих доверенных советников, не стал обсуждать с ними кризис в Галлии, а вместо этого развлекал игрой на водяном орга́не.

– Это ложь! – возмущенно воскликнул я.

– Хорошо, но скажи – ты играл на этом орга́не? – спросила Статилия. – Я-то знаю, что в последнее время он стал твоей любимой игрушкой.

– Да, но только после того, как мы обсудили дела в империи. Сенаторы были такие уставшие, и я решил, что будет неплохо немного повеселить их, прежде чем распустить по домам.

– Стало быть, эти слухи разнес тот, кто присутствовал на вашей встрече, – констатировала Статилия. – Кто же еще мог об этом знать?

– Да, но кто? И зачем? Ты так хорошо разбираешься в людях. Может, я приглашу их, а ты, посмотрев в глаза каждому, поймешь, кто решил это сделать?

– Ты сейчас шутишь, да? – с надеждой спросила она.

– Только наполовину, – признал я.

– В последнее время трудно понять, когда ты шутишь, а когда говоришь серьезно. – Статилия подошла ко мне со спины и помассировала мне плечи. – Мне кажется, ты теряешь способность видеть ситуацию ясно. Ты слишком напряжен. Тебе надо успокоиться и постараться взять себя в руки…

– Ты так это видишь? – Я прислонился к ней спиной. – О да! Я безумно устал от всего этого! Как бы я хотел…

– Только не говори, что хотел бы остаться в Греции. Это – мальчишество и недостойно взрослого мужчины.

– Я бы хотел… избавиться от своей императорской ноши.

– Хватит! – прошипела Статилия, наклонившись к моему уху. – Нас могут услышать, а тот, кто услышит, вполне может захотеть избавить тебя от нее.

– Я не в том смысле. Просто… хочу сложить полномочия и отправиться куда-нибудь из Рима. Не в Грецию. В Египет.

– В Египет?

– О да! В край, полный непостижимых для человеческого ума тайн.

Египет всегда меня привлекал.

– Ты должен остаться здесь, – твердо сказала Статилия. – Само существование слухов наподобие истории с водяным орга́ном, направленных на то, чтобы дискредитировать тебя и выставить сумасшедшим, говорит о том, что угроза еще не миновала. И не важно, сколько заговоров уже раскрыто и сорвано.

Заговоры повсюду. Безопасности не существует. Как в детстве, когда меня всегда и везде окружала опасность.

– Я хочу избавиться от этой ноши. Я устал ее нести.

– Август тоже так говорил, но у него хватало мужества понимать, что, избавившись от этой ноши, он нанесет вред Риму.

– Даже Атлас хотел избавиться от своей ноши!

– Это миф. Тебе следует перестать путать мифы с реальностью. Атласа не существовало. Он никогда не держал Землю на своих плечах. Ты это понимаешь?

– Да, – неохотно признал я. – Но история красивая.

LXX

Незаметно наступил апрель. Весна в Риме – прекрасная пора, но я ее не видел: все это великолепие было за стенами дворца, а я оставался внутри, перечитывал донесения и бродил из угла в угол.

Легкий, пахнущий свежей травой ветер – пытка для того, кто, словно пленник, сидит в своих покоях и ждет вестей о событиях, которые происходят за тысячи миль от него.

Тигеллину легче не становилось, и я приказал ему отправиться в загородный дом и заняться здоровьем. Он пытался возражать, но я сказал, что префект преторианской гвардии мне нужен в своей лучшей форме, а восстановиться он сможет, только если как следует отдохнет.

– Нимфидий справится, протянет без тебя какое-то время, – сказал я.

– Ты наблюдай за ним, – кашлянув, посоветовал Тигеллин. – Я не до конца в нем уверен.

– То есть?

– Постоянно напоминает о том, кто его отец. Если Калигула на самом деле ему не отец, это тем более должно вызывать опасения, потому что тогда выходит – он лжет.

Я внимательнее посмотрел на Тигеллина. Он был бледен и в последнее время заметно похудел.

– Я думал, он тебе нравится.

– А я и не отрицаю. Но симпатизировать и доверять – это не одно и то же. Боги всемогущие, цезарь, уж кто-кто, а ты должен это понимать.

Из-за своей болезни он стал еще и раздражительным.

Вскоре после отъезда Тигеллина Статилия сказала, что хочет навестить родственников в Кампании. Я позволил ей уехать: ни к чему ей было сидеть вместе со мной во дворце, как в тюрьме.

Но в результате я стал еще более одинок, чем когда-либо.

Александра с Эклогой, которые прислуживали мне с самого детства, Рим не покидали. Это их первыми видел я утром, когда они приносили мне напитки и завтрак, и последними – в сумерках, когда они зажигали масляные лампы. Мне становилось спокойнее на душе при виде их преданных лиц. Они знали меня всю мою жизнь. Такие люди – большая редкость.

По вечерам во дворце было тихо, и я был целиком предоставлен самому себе. Часто играл на флейте или кифаре, иногда просто слушал доносившиеся снаружи звуки: стрекот цикад, эхо голосов возвращающихся домой подвыпивших гуляк.

Хотел послать за Акте, но колебался. Статилия права: я был слишком напряжен и вряд ли мог составить кому-нибудь хорошую компанию. В Греции у нас с Акте были прекрасные моменты, и я не хотел, чтобы сегодняшние проблемы вытеснили их у нее из памяти.

Но как же мне хотелось ее увидеть! Она – моя первая любовь, которую я так рано встретил и так рано потерял, а теперь нашел вновь и просто не мог потерять снова.

Сидя в одиночестве, я размышлял о том, в чем случайно признался Статилии. Тогда эта мысль еще не до конца сформировалась, но, когда я произнес ее вслух, она стала вполне реальной. Я действительно хотел избавиться от своей ноши. Она давила, истощала меня, как камень, который выдавливает масло из олив. Груз империи грозил меня раздавить.

Один астролог как-то предсказал, что впереди меня ждет бедность. Тогда я заявил ему, что всегда смогу прокормить себя музыкой. Но это было самообольщение. И вопрос, если я потеряю трон, смогу ли стать обычным бедным музыкантом, остался без ответа.

Бедность меня не пугала, – во всяком случае, так я себе говорил.

Но теперь, оглядывая свою комнату с мраморными полом и потолком, с бесценными предметами искусства, я сознавал, что богатство окутало меня словно покрывало. Или… саван?

Смогу ли я жить без всего этого? Смогу ли действительно найти удовлетворение в том, чтобы снова стать Луцием Домицием Агенобарбом после всех этих лет, когда я был Нероном Клавдием Цезарем Августом Германиком?

В этом случае я утрачу право заявлять, что ни у кого нет власти запретить мне что-либо, и тогда почувствую себя еще более беспомощным, чем сейчас. У меня не будет другого выхода, кроме как терпеть унижения и оскорбления, которые каждый день обрушиваются на простолюдина. Сказать, что я к такому не привык, – ничего не сказать. Это было со мной так давно, что я уже почти не помнил, каково это.

«О, когда с тобой это случится, ты живо все припомнишь!»

Правда была в том, что на этом этапе из меня вряд ли получился бы простой римлянин. Я, как экзотическое растение, слишком долго рос в теплице. Меня уже бесполезно было пересаживать.

* * *

Весенние ночи созданы для спокойного здорового отдыха. Свежий воздух прекрасно погружает в сон. Я даже тонкими покрывалами не всякий раз укрывался.

Однажды ночью, лежа в постели, я долго смотрел в окно сквозь листву дерева, а по потолку скользили причудливые тени. И не сразу, но заснул.

Во сне я падал в серую голую бездну. Падал, свободно переворачиваясь, и под конец приземлился на мягком сером холме. Потом увидел перед собой округлый силуэт мавзолея Августа, заслонявший все вокруг. Две огромные двери начали медленно открываться, демонстрируя мне черноту внутри, и чей-то голос пригласил: «Входи, Нерон!» Я поднялся. Меня всего трясло. «Входи, Нерон!» – снова повелел голос. Внутри я увидел ряды урн с прахом Августа, его семьи, его потомков. Их жизни подошли к концу. Я попятился, но какая-то неведомая сила затягивала меня внутрь. Я пытался отбиться от нее руками и ногами и все кричал: «Нет! Нет!»

Я проснулся на скомканных простынях. Это был только сон. Но такой реальный…

Я готов был поклясться, что стоял на Марсовом поле перед этим громадным сооружением. Посмотрел за изножье кровати и увидел, что двустворчатые двери в мою спальню широко открыты. Когда я ложился в постель, они были плотно закрыты. В этом я был уверен. Сила, которая пыталась затащить меня в мавзолей, проникла в мою комнату.

Я лежал тихо и неподвижно, пока утренний свет не освободил меня из когтей ночи. Распахнутые двери свидетельствовали, что это был не совсем сон. Поежившись, встал с кровати, прошел к ним и закрыл, пока не явились слуги.

Этот простой проход от кровати до дверей успокоил меня: ночные тени, а вместе с ними и страхи улетучились. И вдруг я понял, какой это был день, – девятнадцатое апреля, третья годовщина неудавшегося покушения на мою жизнь.

Покушение предотвратили, но само зло еще могло быть как-то привязано к этой дате? Не потому ли мавзолей Августа так хотел меня заполучить?

Не успел я толком обо всем этом подумать, как в комнату с донесениями вошли Нимфидий и Эпафродит. Лица у них были мрачные. Оба, несмотря на прохладное утро, взмокли от пота.

Опустившись на одно колено, передали мне послания, но в глаза старались не смотреть.

Я по очереди прочитал оба донесения.

Генерал Гальба выступил перед трибуналом в Новом Карфагене, объявив о том, что присоединяется к Виндексу и отрекается от своей верности мне. Он объявил меня тираном, осудил мое правление и продемонстрировал трибуналу статуи и картины с изображением убитых по моему приказу людей. Это было в первом донесении.

Во втором следовало продолжение истории. Гальбу провозгласили императором. Он принял титул, сказав, что теперь представляет римский Сенат и народ, но с ложной скромностью заявил, что примет титул только после того, как его формально одобрит Сенат. Далее Гальба выступил с декларацией, призывая присоединиться к нему всю провинцию. Первым на призыв откликнулся Отон. Легиона у него не было, но он предоставил золото и серебро для чеканки монет.

Значит… Прошло уже шесть лет, но он не упустил свой шанс отомстить.

Я уронил свитки на стол и больше к ним не притрагивался. Мне изменил голос.

– У Гальбы всего один легион – Шестой Победоносный, – напомнил Нимфидий. – С одним легионом власть не сменишь.

– И он стар. Ему семьдесят два года, и, по слухам, здоровье у него не очень крепкое, – добавил Эпафродит.

Семьдесят два. Бойся семьдесят третьего года… У меня потемнело в глазах. Я не сразу понял, что падаю. Потом услышал грохот упавшего стула, а после – ничего.

Очнувшись, увидел склонившихся надо мной Эклогу и Александру. Они промокали мне лоб и щеки. Нимфидия и Эпафродита видно не было. В какой-то момент мне показалось, что я вернулся во времени в свое детство и за мной ухаживают мои няньки. Вот только лица нянек были изрезаны морщинами, а я не был ребенком.

Попробовал сесть.

– У тебя был приступ, – сказала Эклога. – Не двигайся, пока не поймешь, что силы вернулись.

И они снова с нежностью обтерли мне лицо.

Кто-то подложил мне под голову подушку, но я все еще лежал на полу с одной подогнутой под себя ногой.

Эклоге, наверное, рассказали об этих жутких новостях. Или она прочитала лежавшие на моем столе донесения.

Неужели начинается гражданская война? Это немыслимо. Создание империи должно было навсегда защитить нас от подобного.

Это гораздо серьезнее, чем Виндекс с его декларацией о восстании против меня. Гальба – уважаемый губернатор, заслуженный полководец, представитель правящей элиты – временно принял титул императора. Гальба – император!

Я все еще не отошел от потрясения, но сумел наконец сесть. Меня захлестывала смертная тоска. Ухватившись за горловину туники, я с силой рванул ее, как это делают безутешно скорбящие. Ткань затрещала, и внутри меня тоже как будто что-то оборвалось.

Я начал биться головой о ножку стола и без конца повторять:

– Все кончено! Оракул предсказал это! Сегодня день покушения на меня!

– Ты должен быть сильнее, – сказала Александра. – Рим смотрит на тебя и ждет, что ты поведешь его за собой.

– Трон твой, – поддержала ее Эклога. – Здесь, в Риме, тебе ничего не угрожает. Испания далеко. Твой командир Вермин пошел с походом на Виндекса и наверняка разгромит его до того, как Гальба подоспеет к нему на помощь. Тогда Гальба останется один и его объявят предателем.

Она всегда была рассудительной и стойкой. С ее помощью я встал на трясущихся ногах. Только перед ней и Александрой я мог открыто показать свою слабость. Это успокаивало, и я был им благодарен.

* * *

Успокоиться… Я должен притворяться спокойным хотя бы для того, чтобы внушать спокойствие другим.

Взяв себя в руки, на следующий день созвал Сенат.

Снова по бокам от меня сидели два консула.

Я встал и обратился к сенаторам:

– На нашей прошлой встрече мы поклялись передать Виндекса в руки правосудия. – Все лица были устремлены на меня, и большинство из них выказывали встревоженность. – И мы это сделаем.

Не показывай им свою слабость. Они не должны видеть, что ты колеблешься. Эклога с Александрой видели императора в отчаянии, больше никто не должен видеть его таким.

– Но возникла новая опасность, – продолжил я. – Генерал Сервий Сульпиций Гальба, наместник Ближней Испании, объявил о союзе с Виндексом и направил один легион на помощь мятежникам. Мало того, он подло согласился принять дарованный народом тех провинций титул. Пока же он ограничился формальным статусом «легата Сената и римского народа» и ждет, когда вы официально одобрите провозглашение его императором. Но вместо этого он получит от вас другой титул – враг народа! Прокляните его! – Я сорвался на крик, моя злость вырвалась наружу, отчаяние сменила ярость.

Сенаторы все разом встали и объявили Гальбу врагом народа и Рима.

Империя была в кризисе. Мне оставалось сделать еще один решительный шаг.

Я посмотрел на консулов и сказал:

– Вы должны сойти с помоста. Как принято в чрезвычайных ситуациях, я объявляю себя единоличным консулом. В пророчестве сказано: «Только консул подчинит Галлию». И этим консулом должен стать император.

Несколько сенаторов громко охнули, кто-то закашлялся… На лицах отражалась самая разная реакция на мои слова: кто-то хмурился, кто-то был потрясен, некоторые были явно довольны.

– Я беру командование на себя и избавлю нас от этой угрозы, – сказал я так уверено, что даже сам удивился.

* * *

В последующие дни у меня постоянно случались перепады настроения: я то предавался отчаянию, то начинал тщательнейшим образом планировать свои действия.

От Виргиния ничего не было слышно, мы не знали, где он и его легионеры. Пять легионов под командованием Турпилиана двигались на север.

Я отдал приказ начать подготовку к обороне Рима, и, хотя опасности вторжения не было, пролом в городской стене заложили новой кладкой. Затем я отправился инспектировать город, чтобы лично удостовериться в том, что все недочеты и слабые места устранены.

Проходя по улицам, испытывал удовлетворение, глядя на то, какая огромная работа по восстановлению и обновлению города была проведена всего за пять последних лет.

Если Август любил повторять, что принял город из кирпича, а оставил из мрамора, то Нерон с гордостью может заявить, что нашел город из пепла, а оставил идеально спланированным. Рим Августа – это узкие перенаселенные улицы, мой Рим – открытые пространства, зеленые парковые зоны, широкие улицы и дома из обязательного огнеупорного камня.

На обратном пути во дворец я с неменьшим удовлетворением отметил, что мой колосс закончен: ослепительно сверкающая на солнце статуя, которую можно было увидеть из любой точки Рима, стала завершающим звеном в реконструкции и перепланировке города. Рим – величайший город в мире, и самая высокая статуя свидетельствует об этом.

Но когда я вернулся во дворец, меня очень скоро охватила паника. Помрачение рассудка чередовалось с абсолютной ясностью сознания.

Я слышал зловещие шепоты, они звучали у меня в голове, изматывали, лишали сил. Входя в свою комнату, вспомнил, как открылись двери мавзолея Августа и голос звал меня пройти внутрь. Перед глазами проплыл образ засохшего лавра.

Бойся семьдесят третьего года…

Были и другие сны, такие, что я боялся засыпать по ночам. Мне снилось, что я в театре Помпея, где отмечал Золотой день с Тиридатом. Но в этот раз статуи ожили, обступили меня на сцене со всех сторон и начали сближаться, как будто хотели раздавить.

Проснувшись, я подумал, что действительно существую в Риме словно пленник, которому не дают даже пошевелиться его императорские одежды.

Неужели нет выхода?

Египет. Я могу сбежать в Египет и назваться другим именем. Там меня никогда не найдут. Они будут искать меня в Греции. Они не подумают, что я – в Египте. Какой прекрасный мир ожидает меня там – обаяние древней мудрости и монументы, возведенные еще до основания Рима! Призраки Антония, Клеопатры и Александра будут приветствовать меня.

Клеопатра… Я отыскал ту самую монету и стал постоянно носить ее с собой. «Передаю и доверяю тебе ее мечты и амбиции».

Я пытался, я делал все возможное, чтобы изменить Рим, чтобы привнести в его каменную холодность восточную чувственность. Но я потерпел неудачу.

Теперь, пока я еще достаточно молод, чтобы начать новую жизнь, мне надо найти подходящее место, где я смогу ото всех укрыться. Я могу взять с собой Акте. И ей не придется отказывать императору, она станет женой простого музыканта.

Но нет. Теперь меня одолевали усталость, апатия и безразличие ко всему. Ничто не имеет значения. Такое, наверное, чувствуют боги. Их удел – вечность, ничто их не трогает, и они по-настоящему ни к чему не привязаны.

Я начал строить планы – как поступить с Виндексом. Могу отправиться в Галлию и обратиться к его солдатам с такой проникновенной речью, что они побросают оружие. Я хороший оратор, а появление императора всегда завораживает публику. Я завоюю их сердца.

И так днем у меня на фоне учащенного сердцебиения менялись бредовые настроения, а по ночам преследовали кошмары.

Был один надежный способ наконец обрести покой.

Я послал за Локустой.

* * *

– Давно мы с тобой не виделись, цезарь. Чем я могу тебе помочь?

Высокая статная Локуста стояла передо мной, казалось, она совсем не изменилась.

Я полулежал, развалившись на кушетке, но, когда она вошла, сел и расправил плечи.

– Как я ни рад твоему обществу, существует только одна причина, по которой я мог послать за тобой.

– Кому это понадобится и в какой обстановке все случится?

Как всегда, без лишних слов, сразу к делу.

– Для меня, – ответил я.

Теперь выражение ее лица изменилось.

– Почему?

Я про себя отметил, что она не стала пытаться внушить мне, что это может стать роковой ошибкой.

– Возможно, без этого будет не обойтись. В империи началось восстание. Мой враг провозгласил себя императором. Если я проиграю…

Локуса не стала возражать, не сказала, что такое маловероятно, просто кивнула:

– Понимаю, ты предпочел бы исключить возможность вашей с ним встречи.

– Мне это нужно только для того, чтобы обрести покой, – пояснил я. – Только в качестве последнего прибежища. Я пока еще не готов уйти со сцены. – Со сцены, где меня со всех сторон теснят ожившие статуи. – Но если публика больше не аплодирует, значит время пришло.

– Хорошо, – кивнула Локуста. – Но мне грустно это слышать. Я думала, опасность исходит из Рима и что после заговора она миновала. Прошло так много лет с тех пор, как армия выступала против своего императора.

– Все так, – откликнулся я. – Но верность солдат своему командиру сильнее их верности императору. Семена посеяны.

«Именем Юпитера Оптимуса Максимуса клянусь в верности императору Нерону Клавдию Цезарю Августу Германику. Клянусь добросовестно выполнять все, что прикажет император». Сдержат ли они данную клятву? Или уже растоптали ее?

– Где и при каких обстоятельствах ты собираешься этим воспользоваться? – спросила Локуста.

– Без свидетелей. У меня еще будет время. В тихую ночь.

– Полагаю, ты хочешь, чтобы все прошло быстро?

– О да. Но без боли. Если надо пожертвовать скоростью ради комфорта, это приемлемо.

Немного подумав, Локуста произнесла:

– Я знаю, какой должна быть комбинация. Добавлю обезболивающее, чтобы ты не ощутил воздействия… – Подробности она могла бы и пропустить. – И это будет быстро. Ты получишь то, что хочешь.

– Я всегда знал, что могу на тебя положиться.

Покончив с делами, мы поговорили и на другие темы: о моем путешествии по Греции; о ее академии, о трудностях и успехах, с которыми она сталкивается; о моей женитьбе на Статилии; о храме Божественной Поппеи; просто о нашей повседневной жизни.

* * *

Спустя несколько часов я держал в руках стеклянный пузырек из тех, в каких обычно хранят духи. Но эти духи подарят не аромат, а саван. Я чуть наклонил пузырек – темная жидкость внутри его сдвинулась и слабо замерцала.

Так странно было смотреть на заключенную в стеклянном пузырьке смерть и понимать, что она способна вынуть меня из жизни и отправить в иной мир, на мрачный серый берег, усаженный асфоделью^[148]. Этот берег был уже очень близко.

Я оглядел свою комнату, украшенную привезенными из Греции венками победителя. Там, на играх, я чувствовал, что значит быть по-настоящему живым. Теперь, если я открою этот пузырек, я узнаю вкус смерти. Это было непостижимо.

Я мог бы его выбросить. Но смерть в той или иной форме все равно придет за мной. Я не могу отменить смерть. Но с помощью этого пузырька я могу ею управлять.

Я убрал пузырек в золотую шкатулку, подальше от глаз. И как только спрятал, сразу удивился: что на меня нашло? Я сошел с ума? Я никогда не смогу заставить себя использовать то, что в нем сокрыто. Я слишком живой.

LXXI
Локуста

Я слышала о волнениях в Галлии, слышала о том, что Гальба начал действовать, но дала возможность Нерону рассказать мне об этом самому. Слушать и быть полезной – такова была моя роль в наших с ним отношениях.

Итак, яд, который я с самого начала приготовила для него, тот самый, который по незнанию принял другой, теперь вернулся к своей первоначальной цели. Так мы бьемся изо всех сил, чтобы избежать своей участи, но далеко не всегда одерживаем победу.

Я очень хотела верить, что он сохранит решимость не применять это средство, пока ситуация не станет окончательно безнадежной. Но с его же слов я знала, что его слабость – в том, что он легко впадает в эйфорию от самой незначительной победы и так же легко падает духом из-за самого незначительного поражения. В состоянии отчаяния он вполне мог выпить яд.

Я могла дать ему безвредное зелье, но в моем ремесле это против правил, и так я лишила бы его смерти, в которой он нуждается… если нуждается. И насколько я его знала, он был бы крайне унижен таким покровительственным отношением с моей стороны. Его предок, Гней Домиций, известен своей трусостью, и его врач именно так и поступил. Домиций принял яд, потом запаниковал и призвал врача, тот признался, что разбавил яд водой, потому что знал, что Домиций передумает. Но Домицию не угрожала скорая потеря трона. А Клеопатра? Стало бы ей легче, если бы яд змеи утратил свою силу? Все зависит от того, что ждет проигравшего, когда он сдаст свои позиции.

Многое произошло с тех пор, как они с Поппеей посещали мою академию, чтобы проконсультироваться по поводу ее здоровья. Глядя на него сейчас, я решила, что он пережил последовавшие за тем визитом страшные потрясения. Возможно, в этом ему помогло затянувшееся путешествие по Греции. Впрочем, как оказалось, участие в играх укрепило его физически, но нанесло ущерб его политическому здоровью.

У меня была возможность наблюдать за тем, как он взрослеет, превращается из мальчика в мужчину, а затем – в императора. Однажды защитив его от моего же яда, я поняла, что с этого дня он доверил мне свою жизнь, и я никогда не предала бы это доверие.

Выполнив его просьбу сейчас, я предала его? А если бы я ее не выполнила, разве это не стало бы самым настоящим предательством?

LXXII
Нерон

– Цезарь!

Сияющий от радости Нимфидий стоял передо мной с охапкой донесений, которые в его руках напоминали павлиний хвост.

Я молча смотрел на свитки. Что в них? Судя по тому, как улыбался Нимфидий, я мог выбрать любое и все равно остался бы доволен.

– Просто перескажи.

Надо было разрубить этот гордиев узел из донесений и депеш.

– Виндекс разгромлен! Наголову. Мертв.

Я опустился на кушетку. Сначала испытал потрясение, потом воспрянул духом. Махнул Нимфидию, чтобы он тоже сел.

– Пошлем за остальными, чтобы не пришлось повторять по нескольку раз.

С подробностями случившегося я мог подождать. На самом деле чем дольше я ждал, тем сильнее хотел их услышать, а значит, под конец они доставят мне особенное удовольствие.

Я призвал Эпафродита, Фаона, Геллия и дежуривших во дворце преторианцев. Также распорядился, чтобы принесли лучшее фалернское вино – и янтарное, и темное. Нам было что праздновать!

Как только все собрались, Нимфидий указал на заваленный донесениями стол:

– Цезарь, ты уверен, что не хочешь их перечитать?

– Позже, – ответил я. – А сейчас расскажи в общих чертах, как все было.

– Виргиний продвигался медленно, но в конце концов встретился с Виндексом у Бизантии и наголову разгромил его войско. Двадцать тысяч галлов полегло на поле боя. Римские легионы проявили особую жестокость – к этому времени в них накопилась ненависть к Гальбе. Им нужна была добыча.

– Как умер Виндекс? – спросил я.

– Покончил с собой. Горестно признал, что его дело проиграно, и перерезал горло кинжалом.

– И больше никто ему не помогал? Где Гальба? – настойчиво расспрашивал я.

– Где он был в тот момент, мне неизвестно. В битве он не участвовал. Но я знаю, где он сейчас: укрывается в Клунии – небольшом городке в горах Испании. Слышал, он готовился покончить с собой, но верный приближенный его остановил. Но он и без того повержен. Сломан. С ним все кончено.

Я едва сдержался, чтобы не вскочить на ноги и не завопить от радости как сумасшедший.

– Возблагодарим богов за наше избавление. А легионы Галла и Турпилиана? Они даже не потребовались?

– Нет. И я не знаю, как далеко они продвинулись.

Это не важно. Все это не важно! Душа моя ликовала. Я встал с кушетки и по очереди обнял каждого.

– О, счастливый, судьбоносный день! Возрадуйтесь со мной! Мы устроим пир в честь нашей победы. Весь Рим приглашен!

* * *

Сумерки в начале июня длятся долго. Я наблюдал за тем, как розоватое небо над Римом постепенно становится фиолетовым, а тем временем в Золотом доме собирались приглашенные на пир гости.

По возвращении в Рим я поселился… даже не поселился, а заперся во дворце и павильоном развлечений не пользовался, но сейчас пришло время его торжественного открытия. Мелкие работы по его внутреннему оформлению еще продолжались, но сады пышно цвели и благоухали, фрески на внешних стенах были закончены, а с террасы открывался великолепный вид на долину и ближайший холм Целий. Колосс сиял в лучах заходящего солнца.

В былые времена во внутреннем дворе собиралась большая толпа. Теперь многие ушли – кто-то по естественным причинам, кто-то из-за предательства или насилия. Сегодня вечером не было среди моих гостей и Тигеллина – он все еще поправлял здоровье в своем загородном доме.

Но сенаторы явились, все улыбающиеся и дружески настроенные. Я очистил Сенат от своих недругов и теперь снова мог запросто заводить беседы с оставшимися.

Рядом со мной встречала сенаторов Статилия. Мне до боли хотелось, чтобы на ее месте стояла Поппея, но я жестко сказал себе, что это более невозможно. Спора я отослал, не хотел скандала, как не хотел и выставлять его на посмешище. В Греции такое могли принять, но Рим – другое дело.

Как и в прежние времена, я открыл для простых римлян нижние сады, распорядился, чтобы для них подготовили столы с вином и закусками, а также предоставили им всяческие развлечения. Их голоса долетали к нам, на террасу. Скоро мы пройдем внутрь, и пир начнется, но пока я получал удовольствие, просто вдыхая теплый вечерний воздух и глядя на стаи птиц, которые парили в небе, устремляясь к закату. Такая восхитительная свобода – человеку ее никогда не достичь.

Стемнело, зажгли факелы. Слуги сопроводили нас в зал, где вокруг мраморных столов с яствами были расставлены инкрустированные слоновой костью кушетки, а из окулуса^[149] мерно капали духи с ароматом лотоса.

Да, многое из прошлого было утеряно, но этот вечер дарил надежду на то, что счастливые времена еще наступят.

Перед началом полноценного пира я обратился ко всем собравшимся:

– Друзья Рима! Хотя мы не только друзья Рима – мы его сыновья и дочери, и мы собрались здесь, чтобы отпраздновать избавление империи от восстания Галлии. Это третье восстание за время моего правления, и все три раза наши верные римские легионы подавляли и громили бунтовщиков.

Все внимательно слушали и преданно смотрели на меня.

– Это восстание беспокоило нас более всех предыдущих, потому что случилось оно близко к дому и в провинции, которая считалась дружественной нам, – продолжил я. – Настолько дружественной, что мы не посчитали нужным разместить там наши гарнизоны. Более того, мы даже принимали их граждан в Сенат.

Все гости стояли очень тихо.

– И от этого оторопь только сильнее. Но если змея кусает, чему тут удивляться? Это в ее природе. А вот если любимая собака, охраняющая дом, превращается в волка, это не просто удивляет, это повергает в шок. Вот что случилось с Галлией. Но теперь вы можете расслабиться: волк уничтожен, нашим землям ничто не угрожает. А сейчас я приглашаю всех вас отпраздновать вместе со мной нашу победу, – заключил я, после чего взял с подноса у раба кубок с вином и отпил большой глоток. – Выпейте вместе со мной! Составьте мне компанию!

Вечер начинался гладко. Все было даже как-то слишком уж спокойно. Возможно, недавние потрясения породили в людях излишнюю осторожность. Что ж, так тому и быть.

После ужина в одном конце зала заиграли приглашенные мной музыканты: лирист, флейтист и арфист.

И тут вдруг один из сенаторов произнес:

– Ты щедрый хозяин, но кое-что от нас скрыл. Твою музыку. Мы знаем, что в Греции твои сочинения выиграли всевозможные награды, но здесь мы их еще не слышали. Просим, сыграй для нас.

Меня это тронуло. Нет, буду честен, мне это польстило. Я сначала колебался, но потом послал раба в нижний дворец за моей кифарой.

Когда он вернулся, я исполнил песню о Трое, в которой задавался вопросами о смысле войны.

Хотели ко мне подольститься или нет, я был доволен сверх всякой меры, ведь Золотой дом был моим творением, и теперь я в нем исполнял свою музыку. Для полноты жизни мне надо было творить. И мне нужна была публика, чтобы делиться с ней своими творениями.

После пира, уже в нижнем дворце, Статилия медленно сняла золотые серьги, положила их в золотую шкатулку и сказала:

– Я бы назвала это успехом. Во всяком случае, тебя не забросали гнилыми фруктами.

Она опустилась на одну из кушеток и, скинув сандалии, закинула ноги повыше. Потом, запрокинув голову, расплела ленты и тряхнула распущенными волосами.

– С какой стати кому-то забрасывать меня гнилыми фруктами? – удивился я.

– Слышала в Компании разные разговоры, – ответила Статилия. – Освобождение Греции не пользуется популярностью. Как и то, что ты так долго там оставался. Люди вполне откровенно об этом говорят.

– Хорошо, – сказал я, – но это все позади. Я вернулся. – А так хотелось остаться. – Я удовлетворил свою страсть и теперь иду дальше, как покорный ослик.

Статилия рассмеялась:

– Ха! Никогда. Хотя порой ты действительно ведешь себя как осел.

Обычно мне нравилось, когда она отпускала острые шутки, но не в ту ночь.

– Не смешно, – нахмурился я. – После твоего отъезда у меня были тяжелые дни. Кризис в Галлии… Гальба…

Ночные кошмары. Предзнаменования. Восстание.

– Да-да, – отозвалась Статилия. – Мы все благодарны богам, что все так разрешилось. Ну же, не дуйся. – Встав, она подошла ко мне, наклонилась и поцеловала в макушку. – По-моему, тебе уже пора состричь эти локоны Аполлона. – И она взъерошила мне волосы.

Когда наконец люди перестанут указывать, что мне делать?

– Срежу, когда захочу.

Статилия взяла со столика свою шкатулку с украшениями.

– Мне нужна другая, побольше этой, – сказала она и вдруг быстро подошла к сундуку под окном, открыла его и пошарила на дне. – В прошлый раз я тут видела резную шкатулку. Кажется, из черного дерева.

Я вскочил с кушетки:

– Нет, там ничего такого нет!

Однако Статилия уже успела нащупать золотую шкатулку, в которой был спрятан флакон с ядом, и вытащила ее на свет:

– Красивая.

Хорошо хоть шкатулка была закрыта на ключ.

– Закажу тебе такую же, – быстро пообещал я. – Эта имеет для меня особое значение.

Статилия разочарованно пожала плечами и положила шкатулку обратно.

– Если закажешь, скажи, чтобы крышку украсили изумрудами.

* * *

Следующие несколько дней прошли словно в полудреме. Солнечный свет был густым, как мед, тени дарили сон, едва слышно шуршали живые изгороди. Статилия снова уехала в Кампанию. Было так тихо и так спокойно, что даже бабочки замедлялись, пока перелетали с цветка на цветок. Время зависло, как канатный мост над бездонной пропастью.

А потом восьмого июня во второй половине дня в мои покои быстро прошли Нимфидий с Эпафродитом. Я только устроился за столом, чтобы поужинать. Мои любимые мурриновые чаши ожидали, когда их наполнят массикским вином.

Я с одной чашей в руке повернулся к вошедшим и продолжал любоваться игрой света и вырезанной в полупрозрачном камне сценой из Гомера «Ахилл и Аякс, играющие в кости».

В этот раз в том, как держались Нимфидий с Эпафродитом, не было ни уверенности, ни довольства собой. Они молча подошли ко мне и, поклонившись, передали несколько донесений.

– Какое читать первым? – спросил я.

Эпафродит с некоторой опаской указал на красный цилиндр:

– Вот это, цезарь.

Я аккуратно вскрыл цилиндр, как будто внутри могла притаиться ядовитая змея, и развернул свиток. Да, так оно и было.

Руф Галл передал свои легионы Гальбе и присягнул тому в верности. У Петрония Турпилиана всего один легион, его солдаты дезертировали. Легионы Виргиния в Германии провозгласили его императором, он не отклонил их предложение. Другие четыре легиона в Германии под командованием Фонтея Капитона хранят молчание и не подтверждают свою верность.

Я отложил донесение, как будто оно стало горячим и могло вот-вот загореться прямо у меня в руках.

– Следующее.

И мне передали медный цилиндр.

Клодий Макр, Третий легион у границ Египта, публично поддержал Гальбу и собирает вспомогательные войска.

– И последнее?

Мне передали третье донесение.

Гальба покинул свое укрытие в Испании, с ним Отон – губернатор Дальней Испании. Они выдвинулись навстречу поддерживающим их легионам. По пути он собирает сторонников, среди которых – уцелевшие приверженцы Виндекса.

У меня больше нет армии. Со мной все кончено – легионы и генералы по всей империи оставляют меня.

Меня захватили эмоции, сильные, как удар молнии: потоки раскаленной ярости, ледяной страх, дрожь после землетрясения.

Я встал, резким движением опрокинув стол. Угол стола разбил напольную мозаику, мурриновые чаши взлетели в воздух, и вся их красота рассыпалась от удара о стену. А потом я взвыл так громко, что, наверное, стены дворца задрожали. Это был вой загнанного зверя.

Нимфидий с Эпафродитом стояли неподвижно, как статуи, и ждали, когда пройдет мой приступ.

Наконец я опустился на одну из кушеток и пробормотал:

– Что мне делать? Что мне делать? Все потеряно!

Они не знали, что мне посоветовать.

Мой разум превратился в бурлящий котел. Я больше ничего перед собой не видел, забыв о существовании Нимфидия с Эпафродитом.

В голове, как стаи испуганных крыс, проносились тысячи идей и эхом звучало: «Ты обречен, ты обречен, Рим потерян, империя потеряна»

Нет… Может, и не обречен. Спокойно! Успокойся!

Но даже сам призыв «спокойно!» только разгонял и усиливал охватившую меня панику.

Надо что-то придумать… Но что? Что я могу предпринять, если время потеряно? Время потеряно… Слишком поздно…

Я могу отправиться к Гальбе, могу ему подчиниться и попросить пощады. Могу попросить его отпустить меня в Египет как простого римлянина… Могу пойти на Форум. Поднимусь там на ростру весь в черном и обращусь к гражданам Рима. Буду молить о прощении за любые мои проступки… Могу отправиться в Армению, Тиридат возьмет меня под свою защиту… Но нет, Египет – это лучший выход. Да, Египет. Я отправлюсь в Египет.

– Мне надо бежать из Рима, – наконец произнес я своим нормальным голосом. – В этом – моя единственная надежда на спасение!

Они не возражали, но переглянулись.

Первым заговорил Нимфидий:

– Мне послать гонца в Остию, чтобы готовили флотилию? Когда?

– Сейчас! Немедленно!

И, произнеся эти слова, я почувствовал невероятное облегчение. Я сам освобожу себя от Рима. Но конечно, не так, как намеревался. Сейчас меня вынуждают это сделать, но иначе я бы никогда не набрался смелости – или у меня не хватило бы безрассудства – самому себя освободить.

– Быстро! – скомандовал я.

После того как Нимфидий ушел, Эпафродит предложил:

– Будет лучше, если мы отсюда куда-нибудь переберемся. Тогда тебе не надо будет ехать через весь Рим, чтобы попасть на Остийскую дорогу. Мы не знаем, насколько безопасно будет на улицах, когда эти известия разойдутся в народе. Вилла в Сервилиевых садах – лучший вариант.

– Да!

Значит, вот так я покину Золотой дом: повернусь спиной ко всему, что я когда-то любил, к тому, над чем здесь работал, к тому месту, которое более других связано с духом Поппеи… И улечу, как птица, но не от чего-то, а к чему-то новому.

В спешке я схватил несколько вещей, совершенно в этой ситуации не нужных. Странно, но я не планировал само путешествие, как будто действительно мог полететь к своей цели и для этого мне не потребуются ни одежда, ни обувь, ни деньги.

Конечно, я ни о чем таком не думал, я существовал как во сне. Мной двигала паника, и такие детали, как вещи в дорогу, во сне никогда не просчитываются.

Улицы Рима уже заполнили толпы людей. В воздухе чувствовалось возбуждение с примесью страха. Они знали. Они уже слышали. Новости просочились в народ. Содержание донесений всем известно. Это невозможно понять, но так всегда бывает.

Знаю, знаю, я чувствую то же, что ты, мой народ. Возбуждение и страх – вот что я чувствую, расставаясь с этой жизнью.

Люди заглядывали в паланкин, пытаясь разглядеть, кто сидит внутри, но я прикрывал лицо полой плаща, и они не могли меня узнать.

Прощайте все. Я вас покидаю.

Все было как в тот день, когда меня провозгласили императором. Тогда меня тоже несли в паланкине по людным улицам Рима, мимо фонтанов – к казармам преторианской гвардии. Теперь мой путь лежал в противоположном направлении, во всех смыслах этого слова.

LXXIII

Вилла в Сервилиевых садах давно стояла закрытой, и воздух там был затхлым. После медового месяца со Статилией я крайне редко посещал эту свою резиденцию. И сейчас, оглядываясь по сторонам, не то что не мог оценить красоту этого места, я просто ничего здесь не узнавал.

Эпафродит созвал моих советников, а Нимфидий переправил сюда преторианцев для охраны, пока мы не отбудем в Остию.

Но для этого ли они прибыли?

Нет более слепого, чем тот, кто не желает видеть.

Я всегда был настороже, ждал угрозы, но смотрел не в том направлении, думал, что угроза притаилась внутри моей семьи или в самом Риме, но никогда не допускал мысли, что придет она из провинций империи.

Почему я еще давно не воспользовался случаем и не явил себя легионам, чтобы продемонстрировать им свое уважение? Почему не прислушался к совету Статилии и не посвятил себя восточной кампании, прежде чем отправиться в Грецию?

Как настоящий потомок Германика, я собрал легионы под своим началом и приготовился начать кампанию, но все тщетно. Теперь было поздно. Время всегда было моим другом, но теперь оно повернулось против меня.

Солнце опускалось за горизонт, наступала моя последняя ночь в Риме. Уверен ли я в своей правоте? Не сверну ли с выбранного пути?

Прошел в спальню, куда рабы уже перенесли мои личные вещи, включая сундук. Если я не подумал об одежде, плащах и обуви, рабы обо всем этом позаботились.

И слава богам, на дне сундука лежало то, с чем я не должен был расставаться и о чем забыл, поддавшись панике, – золотая шкатулка.

Сел за стол, отведенный специально для личной переписки. Он всегда был завален бумагами, печатями и уставлен флаконами с чернилами.

Подумал, что, возможно, следует написать речь, которую я мог бы произнести в свою защиту с ростры на Форуме. Если план побега провалится, она мне очень пригодится.

Разложил перед собой лист бумаги.

«Мои дорогие подданные. Вот я стою перед вами, ваш проситель, и целиком отдаю себя на вашу милость».

Нет, плохое начало.

«Мои возлюбленные подданные, до вас, должно быть, дошли слухи…»

Нет. Не повторяй то, о чем им и так уже известно.

«Граждане Рима! Я в течение многих лет был вашим лидером и вашим защитником. Я заботился о вашем процветании, щедро одаривал дарами, вел страну к триумфам – дипломатическим и военным. Желаете ли вы, чтобы я и дальше оставался вашим избранным императором?»

Лучше. Но все равно не то. Отложил черновики в сторону. Решил, что лучше обсудить с охранявшими меня преторианцами переезд в Остию. По идее, он должен был состояться ранним утром. Но от Нимфидия еще не пришли вести о состоянии флотилии, которую он должен подготовить к моему приезду. Хотя даже если один корабль будет готов к отплытию, этого для меня будет достаточно.

Вышел во внутренний двор, где собрались стражники. Их было около пятнадцати. Переговорил со старшим по имени Публий.

– Завтра рано утром я отбываю в Остию. Убедись, что все будет готово еще до рассвета, – сказал я. – И приглашаю всех сопровождать меня в морском путешествии из Остии.

– Что за путешествие? Куда? – переспросил молодой мускулистый стражник.

Сказать или нет? Пожалуй, лучше не надо.

– Скажу, когда поднимемся на борт, – ответил я.

Стражник пожал плечами и глянул на стоявшего рядом товарища.

– Что-то нет желания маршировать завтра в Остию, – пробормотал тот.

Я не ослышался? Он отказывается мне подчиниться?

– Это ваш долг, – сказал я. – Как же ваша клятва?

Стражник рассмеялся:

– А что с ней?

Публий молча стоял рядом и даже не одернул своего солдата.

– Публий! Какой из тебя командир, если ты допускаешь нарушение субординации?

Я ожидал, что он признает свою вину и заставит то же сделать своего подчиненного.

Но он посмотрел мне в глаза и процитировал Вергилия:

– Usque adeone mori miserum est? Так ли уж горестна смерть?

– Что?.. – Слова застряли у меня в горле.

– У нас нет никакого желания умирать вместе с тобой, – сказал Публий и, повернувшись к своим людям, спросил: – Верно говорю?

Это всё – сон, продолжение ночных кошмаров. Все как будто происходит в реальности, но на самом деле такого не может быть.

Так и не сумев выдавить из себя ни слова, я отступил из внутреннего двора виллы в свои покои.

Закрыл на засовы внешние двери, защищая себя от стражников, которые должны были меня охранять. У меня еще оставались личные телохранители, и я расставил их по всем комнатам в своих покоях.

Солнце скользило по небу к горизонту, приближалась темнота. Она наступала снаружи и поглощала меня изнутри.

Раздевшись, я лег в постель и попытался спокойно осмыслить только что произошедшее.

В сюжете, который я для себя сочинил, такого не было. В моей пьесе я решал, каким будет порядок сцен, какими будут актеры и диалоги.

Не успев толком ни о чем подумать, я провалился в сон, как будто сам Морфей решил меня похитить. И возможно, это было великой милостью с его стороны.

Проснулся неожиданно, совсем не отдохнувший, но в голове у меня прояснилось, как будто, пока я спал, кто-то вычистил из нее весь грязный осадок.

Встал с кровати и посмотрел в окно. Судя по положению звезд, было около полуночи. Уснул я неожиданно, и потому в комнате было темно. Теперь я решил позвать слуг, чтобы они принесли и разожгли лампы. Но мне никто не ответил. Позвал снова. И опять тишина. Осторожно прошел вдоль стены до двери. Открыл, потянув на себя, и выглянул в темный коридор. Там никого не было. Телохранители покинули меня.

Далеко, в самом конце коридора, мерцал светильник, вокруг него приплясывали тени. Я зажег от него одну из масляных ламп и пошел по дворцу, стуча во все двери подряд, чтобы разбудить тех, кто должен был состоять при мне, но никто не отзывался.

Значит, это конец. Никакого путешествия в Египет. Никакой речи на ростре. Слава богам, у меня в золотой шкатулке было средство для самоспасения.

Вернувшись в спальню, обнаружил, что с постели сорваны все шелковые простыни и покрывала, то есть где-то неподалеку на вилле еще прятались люди. А на полу валялись старый плащ и потрепанная шляпа… Воры их бросили за ненадобностью?

Сундук!

Кинулся к сундуку, открыл. Пусто. Одежда, которая могла мне понадобиться в земном путешествии, и яд, который был нужен для путешествия в иной мир, исчезли. Их украли. Теперь у меня действительно ничего не осталось.

– Неужели нет у меня ни друга, ни недруга?^[150] – воскликнул, нет, возопил я громко, на весь дом.

Босой вышел в сад, а потом немного прогулялся по улице. Я мог бы утопиться в Тибре – другого быстрого способа покончить с собой у меня не было, – а Тибр поблескивал в темноте совсем недалеко от того места, где я стоял. Но в Тибр выбрасывают тех, кто опозорил себя, это – гнусная смерть. Нет, я не мог на такое пойти.

Медленно, чувствуя под босыми ногами прохладную гальку, вернулся на виллу. Преторианцы сбежали, поэтому я никого не встретил, пока не приблизился к своим покоям. Услышал чьи-то голоса. Возле двери в мою комнату стояли Эпафродит, Фаон и Спор.

– Слава богам, цезарь, мы не знали… Мы уже подумали…

– Что преторианцы сделали со мной то же, что они сделали с Калигулой? – спросил я. – У этих не хватило смелости. Единственное, на что они способны, – это цитировать Вергилия.

– У тебя в комнате пусто, твои вещи исчезли, – развел руками Эпафродит. – Что еще мы могли подумать?

– На улицы начали выходить люди – точно будут беспорядки, – сказал Фаон. – Оставаться здесь небезопасно. Они будут тебя искать, обыщут все императорские резиденции. А в отсутствие охраны легко пройдут, куда пожелают. Помнишь, как они хотели штурмовать дворец, чтобы поддержать Октавию?

О, я очень хорошо это помнил!

– Есть вести от Нимфидия? Может, нам лучше прямо сейчас отправиться в Остию?

Все трое переглянулись.

– Нет, – ответил Эпафродит. – Никаких вестей.

– Мне нужно место, где я мог бы подумать и все спланировать, – сказал я. – Безопасное место, где никто не станет меня искать.

– Моя вилла подойдет, – предложил Фаон. – Она между Соляной и Номентанской дорогами, на четвертой миле от Рима. И в противоположной стороне от Остии. В том районе тебя точно не станут искать.

Какой у меня был выбор?

– Хорошо, – согласился я.

На мне была ночная туника, и я был босиком. Но воры оставили мне старый плащ и потрепанную шляпу. Я быстро поднял их с пола, а еще прихватил два кинжала, которые они то ли в спешке потеряли, то ли оставили намеренно.

Взяли из конюшни четырех лошадей, оседлали.

– Следуйте за мной, – сказал Фаон.

Наш путь лежал через центр Рима на его северо-восточную окраину, мимо лагеря преторианцев, но помощи ждать от них не приходилось.

Мы ехали по местам моей былой славы: Большой цирк, Форум, Золотой дом с колоссом.

На улицах действительно было много людей, но никто не обращал на нас внимания. Потрепанная шляпа, половину лица скрывал носовой платок, да еще я был без сандалий, – все это очень помогало оставаться неузнанным.

Когда проезжали мимо лагеря преторианцев, дорога сворачивала так близко к казармам, что я услышал разговор двух стоявших у обочины солдат.

– Гальба скоро его свергнет, ждать недолго, – проговорил один.

Я не сомневался, что речь шла обо мне.

– Да, давно пора! – откликнулся его сослуживец.

И тут они заметили нас.

– Эти, видать, вышли на охоту на императора, – кивнул в нашу сторону первый.

– Слышно что-нибудь о Нероне в городе? – громко спросил нас второй.

Но мы не ответили и быстрее поехали дальше.

Вдруг моя лошадь шарахнулась в сторону: из ближайшей канавы воняло разложившимся трупом. Я удержался в седле, но пришлось двумя руками вцепиться в удила. Платок упал с лица. Какой-то стоявший у дороги старый солдат узнал меня и отдал честь.

Значит, все-таки еще не все настроены против меня?

Вскоре лагерь преторианцев остался позади, и мы выехали на Номентанскую дорогу. Когда-то по этой дороге я ехал повидать старого Сенеку. Сенека… один из давних предателей.

Фаон остановился и указал на тропинку, уходящую в сторону от дороги:

– Сюда! Оставьте лошадей.

Мы спешились и начали продираться по узкой тропе, которая шла через заросли терновника. Колючки цеплялись за плащ. Тропинка была выложена камнем, но давно заросла крапивой и чертополохом. Я шагал босиком, и Эпафродит со Спором расстилали передо мной свои плащи.

Далеко эта вилла? С такой скоростью мы и к рассвету до нее не доберемся. На черном небе светили тысячи звезд, а виллы все не было видно.

– Почти пришли, – наконец произнес Фаон и указал прямо перед собой, но я так ничего и не увидел. – С парадного входа не пойдем, – добавил он. – Там рабы, ни к чему, чтобы они нас увидели. Придется зайти другим путем.

Мы двинулись дальше, и я различил очертания дома. Вышли на расчищенное пространство у дома, куда вела гравийная дорожка.

– Сделаем подкоп и проникнем в подвалы незамеченными, – сказал Фаон.

Он передал Эпафродиту со Спором лопаты, которые стояли у задней стены дома, и они начали копать.

Фаон кивнул мне на яму, откуда, видимо, брали песок, и сказал, чтобы я спрятался там, пока они не выкопают тайный ход.

– Нет, – мотнул головой я. – Я отказываюсь идти живым под землю. – И сел возле небольшой лужи рядом с ямой.

Вокруг стрекотали цикады, в зарослях что-то хрустело и щелкало, как будто там бродили какие-то животные. На соседней вилле залаяли собаки, где-то в низине пронзительно закричала ночная птица.

Меня бросило в дрожь. Я плотнее закутался в плащ и стал сдирать с него прицепившиеся за время перехода от дороги колючки, но их было слишком много, и местами они изодрали плащ до дыр.

Жутко хотелось пить. В последний раз я пил… перед тем разговором с преторианцами. Наклонился над лужей и набрал в ладони собравшейся в луже дождевой воды. У нее был привкус земли, но это была вода. Набрал еще немного и, выпив, прошептал:

– Вот таким теперь стал мой напиток Нерона.

И в этот момент почти почувствовал вкус чистейшей кипяченой и остуженной снегом воды, которая придавала мне сил и в хорошие времена, и в плохие. Но таких времен, как сейчас, еще не было. Так что теперь напиток Нерона должна заменить вода из вонючей лужи.

Фаон потянул меня за рукав:

– Готово.

Я подошел к прорытому под фундаментом дома ходу и прополз в узкую дыру. Когда дополз до конца, оказался в комнатушке с низким потолком и с грязным, укрытым вонючей накидкой матрасом на полу.

Распластался на матрасе и чуть не задохнулся от мерзкого запаха.

Следом за мной в подвал заползли остальные. Спор протянул мне кусок заплесневелого хлеба и кружку с тепловатой водой. Я понюхал хлеб и отказался его есть, но воду выпил.

Потом они отошли в угол и стали о чем-то тихо переговариваться.

Теперь оставалось только лежать и ждать наступления рассвета. Лежать и думать.

Заплесневелый хлеб вместо пиршественного стола. Теплая вода вместо охлажденной снегом с горных вершин. Три вольноотпущенника – все мое окружение. А ведь совсем недавно на Форуме меня сопровождала свита из сотен человек. Изодранный плащ, туника и босые ноги вместо одеяний из вышитого золотом шелка и сандалий из мягчайшей кожи. Недавний правитель мира теперь гонимый и всеми оставленный. Окончательное падение.

Как такое могло произойти? Можно ли всю вину возложить на меня теперешнего, в изодранном плаще и босого?

Всю свою жизнь я должен был думать о том, как выжить, а потом повернулся спиной к тому, ради чего должен был жить, и попытался сбежать в другой мир, в мир искусства.

Я декламировал со сцены отрывки из написанных не мной трагедий, изображал на сцене других людей. Я играл роль нищего, а теперь сам стал нищим.

В этот день, в эти последние часы я был единственным актером в написанной мной драме. Я должен сыграть себя. Должен сам написать текст и сам его произнести.

Но какую роль вынужден исполнить Нерон? Какие слова мне написать для себя?

– Я так мало об этом думал! – воскликнул я. – Слишком мало, а теперь слишком поздно!

Мои проекты остались незавершенными: Золотой дом, Коринфский канал, канал от Аверно, мои эпические поэмы, музыка, которую я еще не сочинил.

Все не завершено.

О, какой мир теряет этот артист! Сколько всего еще надо исследовать, сколько всего понять и создать!

Я родился артистом, но пока рос, рядом со мной выросли два других Нерона. Нерон-император нес на своих плечах груз империи. А третий Нерон защищал первого и второго любыми способами, и, если необходимо, самыми страшными.

Теперь, в мои последние часы, я могу отказаться от тех двух Неронов, которые росли вместе со мной. Я больше в них не нуждаюсь. Я могу вернуться к своему изначальному, истинному «я». Могу стать собой – артистом.

Однажды я сказал Тигеллину, что христианам можно позавидовать: у них есть нечто, что они ценят превыше всего, даже превыше собственной жизни.

Да, так я сказал. Но про себя признал: «Бывали моменты, когда я испытывал нечто подобное по отношению к музыке. Но на какие жертвы я на самом деле готов пойти ради нее? Смог бы отказаться ради своего призвания от всего, включая императорство? Я знал ответы на эти вопросы. Да, я был готов на жертвы, на серьезные жертвы, но только не на такие».

Теперь у меня был другой ответ.

Свой решающий выбор я сделал в пользу искусства. Ради искусства я отправился в Грецию, и это решение стоило мне трона и, возможно, жизни.

Конец династии – жертвы Августа, несбывшиеся мечты Тиберия, усилия Клавдия и амбиции матери… И я тянул их всех вниз за собой. Все рухнуло вместе со мной. И я оплакивал их, хотя и боролся с их наследием всю жизнь.

Простите меня. Вы не хотели вот так исчезнуть. Все убийства, все заговоры ни к чему не привели. Все закончилось на вилле вольноотпущенника. Последний лавр усох навсегда.

В подвальное окно начинал просачиваться тусклый свет.

Фаон подошел ко мне со словами:

– Теперь мы должны отсюда уйти.

Возражать не имело смысла: он бы не стал слушать. И мы выползли из подвала тем же прорытым ночью ходом.

От свежего июньского воздуха после сырого подвала у меня закружилась голова.

– От Нимфидия нет вестей, – сказал Эпафродит. – И мы – мы трое, – мы посовещались и поняли, что тебе грозит, когда они тебя найдут. А они рано или поздно найдут. Мы думаем… Мы верим… тебе следует самому избавить себя от этой участи.

Фаон и Спор мрачно и торжественно кивнули.

– Ты сказал, от Нимфидия нет вестей?

Они снова кивнули.

И тут вдруг я понял. Я понял, что Нимфидий не уезжал из Рима в Остию. Это он сказал преторианцам, чтобы они больше меня не защищали, поэтому они и оставили меня. Сын Калигулы смог сделать то, что не удалось сделать его отцу. Он меня уничтожил. А Фаон заманил сюда, на противоположную от Остийской дороги окраину Рима, чтобы я точно не смог сбежать в Остию. Эпафродит и Спор тоже участвовали во всем этом?

– Нет, – хором ответили они.

Просто удивительно. Они наверняка что-то слышали, но не то, что могли бы мне сказать.

– Значит, вы советуете мне покончить с собой? – спросил я.

– Мне горько это говорить, но так будет лучше, – сказал Фаон.

– Я не мастер в таких делах. Не мог бы кто-нибудь из вас, моих верных советников, убить себя, чтобы я понял, как это делается?

Интересно, что они на это скажут?

– Я… Мы не можем. Мы должны быть здесь, чтобы присмотреть за твоим телом и устроить твои похороны. Мы должны защищать твои останки, – ответил Эпафродит.

– Понимаю. И как я об этом не подумал? Что ж, тогда за дело, выкопайте мне могилу. И раз уж я здесь, можете снять с меня мерки. И насобирайте обломков мрамора, чтобы отметить границы могилы. И еще урна. Урна у вас есть?

Я не мог поверить, что затеял этот разговор.

– Да, цезарь.

И они в который раз быстро переглянулись. Император сходит с ума. У него истерика.

Возможно, это действительно была истерика. Все казалось таким нереальным. Нет, все казалось слишком реальным, слишком резким и ярким.

Пока они рыли могилу, я наслаждался картиной июньского утра.

– Какой великий артист погибает!

Ранее я сказал, что артист теряет мир, но на самом деле это мир терял своего самого вдохновенного артиста с его так и не воплощенными в жизнь замыслами. Мы были парой, мы танцевали друг с другом, а теперь нашему танцу пришел конец.

Троица моих советников посмотрела в мою сторону и продолжила копать дальше.

Они уже почти закончили копать, когда нас нашел гонец. Он передал Фаону записку, но я вырвал ее у него из рук, прежде чем он успел прочесть, что там написано. Это касается моей участи, так что я ее и прочитаю.

Сенат – а я-то думал, что мы теперь друзья, – ночью созвал экстренное совещание. Они объявили меня врагом народа точно так же, как совсем недавно объявили врагом народа Гальбу. И постановили арестовать меня и казнить по обычаю предков.

– По обычаю предков – это как? – спросил я.

Фаон начал что-то мычать, и в итоге ответил Эпафродит:

– Осужденного раздевают догола, голову зажимают колодкой и секут розгами до смерти.

О боги! Нет, я не дам им такое со мной сотворить.

Я огляделся по сторонам. Могила готова. Лопаты. Поленья. Где мои кинжалы? Кинжалы. Мне нужны кинжалы.

– Вот, цезарь, держи. – Спор протянул мне кинжалы, которые я оставил в подвале.

Я взял их и попробовал пальцем острие. Поднес один к горлу. Но день был таким прекрасным и спокойным…

Я отбросил кинжалы на землю:

– Нет, час еще не настал!

Они снова начали копать, а я бродил вокруг, как в тумане, и говорил сам с собой то на латинском, то на греческом.

Как получилось, что моя жизнь пришла к такому финалу? Не к лицу Нерону, не к лицу – нужно быть разумным в такое время, – ну же, мужайся!^[151] И все это время лопаты ритмично вгрызались в землю.

Пение ранних птиц стихло, на поля опустилась утренняя тишина. Но откуда-то издалека доносился ритмичный глухой стук.

Стук копыт! Он становился все громче. И это был не один всадник, а несколько. Скачут за мной. Нашли меня. Но не сами, кто-то им подсказал, где искать.

Я посмотрел на свою троицу. Кто из них? Или все трое? Я пережил много предательств и покушений, но что там однажды сказал мне Сенека? «Не важно, скольких людей ты убил, ты не можешь убить своего преемника». С тем же успехом он мог сказать: «Не важно, сколько предательств ты пережил, последнее ты пережить не сможешь».

Всадники были все ближе.

И вдруг у меня вырвалась строчка из Гомера: «Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поразил».

Собравшись с духом, я поднял с земли кинжал. Больше никаких колебаний.

Нерон-Луций! Будь себя достоин!

LXXIV
Акте

Июнь в Веллетри чудесен. Город расположен на вершине холма, и прохладный освежающий ветер почти никогда нас не покидает.

Но этот день был прекрасен и в безветренную погоду. Я стояла на террасе своего дома и смотрела через долину в сторону Рима. Коричневые с желтым бабочки порхали над горшечными цветами, тут же жужжали пчелы.

Как и все, я слышала, что в Риме неспокойно и это вынудило Нерона вернуться. Слышала о бунтах в провинциях и о предательстве Гальбы. Я планировала повидаться с Нероном, когда все уляжется, потому что понимала: когда на него столько всего навалилось, лучше его не отвлекать. Я постоянно носила подаренный им браслет из черного дерева и слоновой кости. Не хотела его снимать, потому что он для меня был словно невидимая нить, которая связывала нас с Нероном.

Нерону угрожала опасность, – я это понимала и предупредила его об этом еще в Греции, где он был так счастлив и так беспечен.

И все равно я не была готова к тому, что у меня на пороге появится взмокший от пота, запыхавшийся гонец, протянет мне цилиндр с посланием и без сил сползет по стене на пол.

– Из Рима, – только и смог проговорить он. – Срочно.

Я приказала слугам позаботиться о гонце, а сама вышла на террасу, чтобы прочить послание.

Послание было от Александры:

Нерон мертв. Наш долг его похоронить. Поторопись. Время против нас.

Ласковое солнце, сладкий аромат цветов – все исчезло: меня окружила белая пустота.

Нерон мертв.

Такое невозможно произнести вслух. О таком невозможно даже подумать. Как мир продолжает существовать, если Нерона больше нет?

Но для меня в тот момент не стало всего мира, осталась только эта белая, обволакивающая меня паутина пустоты.

Такая потеря должна была вызвать землетрясения по всей Италии. Но земля у меня под ногами даже не дрогнула.

* * *

Во дворец я прибыла так быстро, как только смогла. Александра с Эклогой ждали меня в императорских покоях Нерона. Здесь я никогда не была. Когда меня призвала Поппея, мы беседовали с ней в ее покоях.

Дворец был странно пустым, как будто заброшенным, хотя стража у входа была выставлена. В атриуме тоже никого, а по коридорам вместо слуг расхаживали солдаты.

Как только я вошла, Эклога бросилась ко мне, обняла и разрыдалась. А я с того момента, как получила послание от Александры, еще не проронила ни слезинки. Шок остановил слезы, парализовал сознание, оставив только одну мысль: я должна как можно быстрее оказаться во дворце.

Но теперь слезы, которые я сдерживала столько часов, хлынули сплошным потоком. Я рыдала так, что едва могла дышать.

Эклога провела меня к одной из кушеток и заботливо усадила. Слезы застилали глаза, и я сразу не смогла разглядеть ее лицо, просто попросила:

– Расскажи…

И она поняла:

– Его предали.

О боги! Это его убило? Не благородная причина, а ложь и предательство?

– Кто? Как?

– Нимфидий заявил телохранителям и преторианцам, будто Нерон, как последний трус, оставил Рим и бежал в Египет. Потом пообещал каждому вознаграждение в тридцать тысяч сестерций – это жалованье за много лет, – если они признают Гальбу императором и присягнут ему на верность. Он и Сенату сообщил о том, что Нерон бежал. Сенаторы приняли сторону преторианцев и признали Гальбу императором. А потом они объявили Нерона врагом народа, как совсем недавно объявили врагом самого Гальбу. Таков Сенат! Продается тому, кто больше платит!

– Но где был Нерон?

– На вилле Фаона, – сказала Александра, присев рядом со мной на кушетку.

– Боги, что он там делал? – Я вытерла краем туники заплаканные глаза.

– Этого мы не знаем, – покачала головой Эклога. – Его вынудили или уговорили покинуть дворец и отправиться на виллу Фаона. Но и там его настигло предательство. Кто-то поднял по тревоге преторианцев и точно указал им, где его искать.

– Это наверняка кто-то из тех, кто был с ним на той вилле, – сказала я.

– Да, все на то указывает, – согласилась Эклога. – Кто ж еще мог об этом знать?

– И кто с ним там был?

– Фаон, Эпафродит и Спор.

Значит, кто-то из них. Или все трое.

– Сейчас они ждут нас там. Они его… подготовили к похоронам.

Теперь я поняла, почему время было против нас.

– Но где он будет захоронен?

– Ицел Марциан, приспешник Гальбы, дал разрешение на официальные похороны. Его можно захоронить в мавзолее Домициев, его предков по отцовской линии. Я взяла на себя смелость заказать саркофаг из красного порфира и жертвенник из белого каррарского мрамора.

– Они стоят две тысячи золотых монет, – уточнила Александра.

– Надеюсь, вы не из-за этого за мной послали, – сказала я. – Но конечно, я за все заплачу.

Я заплатила бы в тысячу раз больше, лишь бы избавить его от бесчестья, которое обычно обрушивается на свергнутого императора: убогая могила, если еще позволят такую роскошь, и, что страшнее всего, осквернение тела.

– Мы послали за тобой, потому что ты была его первой любовью, и мы знали, что он никогда не переставал тебя любить. Мы понадеялись, что ты тоже сохранила эти чувства к нему. Последние обряды должны совершить те, кому он дорог.

Конечно, они не могли знать о том, что было между нами в Греции. Боги, как же хорошо, что эти женщины помнили обо мне все эти годы!

– О да, он мне дорог. Очень дорог. – Я встала и снова вытерла глаза краем туники. – Надо поторопиться. Что мы должны взять с собой?

– Я подумала, что более всего подойдет белая, вышитая золотыми нитями мантия, которую он надевал на церемонию, когда в Новый год легионы присягали ему в верности, – сказала Александра, указав на аккуратный сверток на столе.

– О какой верности ты говоришь?! – возмутилась я. – Думаешь, он хотел бы, чтобы это сопровождало его в последний путь?

– Преторианцы были ему верны, пока их самих не обманули. Они раскаялись, когда узнали правду.

– Это его не вернет, – отрезала я.

– Его последние слова о солдатах были о верности, – признала Эклога.

Его последние слова…

– Что именно он сказал?

– Мы знаем это со слов Эпафродита. Так вот, Эпафродит поведал, что император понимал: его час настал, – но все отказывался нанести последний удар. А потом услышал стук копыт, – это приближались посланные за ним солдаты. И только тогда он заставил себя сделать это. И почти сразу возле них появился центурион. Он спрыгнул с лошади, поспешил к Нерону и пытался плащом зажать рану, чтобы остановить кровь. Хотел спасти, чтобы потом предать казни. Нерон, будучи еще в сознании, прошептал: «Поздно!» – и еще: «Вот она, верность!» – и с этими словами умер, расстроив все их планы.

Значит, он знал. В конце он познал всю горечь измены, но нашел слабое утешение в том, что сумел ускользнуть от своих преследователей и так избежал постыдной казни.

О, мой дорогой Нерон, какая жуткая смерть – умирать, сознавая, что тебя предали.

Глаза мои снова наполнились слезами, но я сумела их осушить, встала и подошла к столу, на котором лежал сверток с одеждой.

Эклоге с Александрой я об этом не сказала, но глубоко внутри знала: для такого случая он предпочел бы облачиться в одну из своих вызывающих туник с вышитыми цветами. Это было бы его прощальным жестом в сторону всех критиков. Но конечно, приготовленная Александрой мантия подходила для прощания с ним более всего. Я погладила тонкую белую шерсть и почувствовала под ладонью жесткие золотые нити.

– Да, это достойное одеяние.

И только теперь, когда слезы больше не застилали мне глаза, я смогла, хоть и второпях, оглядеть его комнату.

На самом почетном месте на стене был вывешен завоеванный им в Олимпии венок из дикой оливы – этой наградой он дорожил более всех других.

– Его тоже надо взять, – сказала я.

– И кифару. – Это произнесла Александра. – Я знаю, он не хотел бы с ней расстаться.

Я сняла со стены венок. Нерон получил его почти год назад, и некоторые листья успели почернеть и засохнуть, но остальные еще хорошо сохранились.

* * *

Путь на виллу Фаона был долгим, дорога пыльной. Над полями кружили и то и дело ныряли вниз к земле птицы, цвели живые изгороди. И мне казалось, что мир неуместно и даже оскорбительно выставляет напоказ свои яркие живые краски, когда он, Нерон, мертв.

Впереди, среди неухоженных полей тростника и зарослей кустов ежевики, появилась вилла. Фаон неплохо устроился: его дом был большим, а земли обширными.

Мы прошли через открытые парадные двери. Нас встретил раб Фаона. Поклонившись, он быстро провел нас в залитый солнечным светом атриум, где нас ожидал сам Фаон, а с ним Эпафродит и Спор.

Кто же из них предатель? Или все трое виновны в смерти Нерона?

– Благодарим вас за то, что приехали, – сказал Фаон, – а также за то, что вы… готовы нам помочь.

– И благодарны новым властям за то, что нам позволили достойно его похоронить, – сказал Эпафродит, смуглый мужчина с густыми бровями. – Эклога, это я написал тебе о том, что происходило в его последний день.

Так вот откуда Эклоге с Александрой известно так много подробностей того дня.

– Погребальный костер мы уже подготовили, – сообщил Фаон. – Хотите посмотреть? Всё за стенами виллы, за главным домом.

Нет, я не хочу это видеть! Я не хочу это видеть.

Но мы последовали за этими мужчинами и, спустившись на один лестничный пролет, вышли через дверь на довольно просторный расчищенный участок.

И сразу увидели большой погребальный костер – возведенную из аккуратно сложенных бревен пирамиду, которая ожидала, когда к ней поднесут горящий факел. На вершине этой пирамиды установят носилки.

– Мы много потрудились, чтобы достать нужное дерево и построить все, как надо, – с гордостью произнес Фаон.

Чуть дальше я заметила вырытую в земле прямоугольную яму, выложенную по краям обломками мрамора.

– А это что? – спросила я.

– Он приказал вырыть для себя могилу, – сказал Эпафродит.

Меня бросило в дрожь. Он стоял тут и наблюдал за тем, как ему роют могилу? О боги, какая жестокость!

Я отвернулась и увидела черную дыру в основании дома, подкоп, который явно прорыли совсем недавно.

– А это?

– Нельзя было, чтобы увидели, как он входит в дом, пришлось рыть этот лаз.

– Он провел свою последнюю ночь в подвале?

– Это было самое безопасное для него место, – наконец подал голос молчавший все это время Спор.

– Прошу, не принимайте все эти обстоятельства так близко к сердцу, – сказал Фаон, когда Эклога с Александрой, не выдержав, начали плакать.

С тем же успехом он мог приказать солнцу остановить свой ход по небосклону.

Мы были потрясены тем, через какие унижения ему пришлось пройти в последние часы своей жизни…

Ползком забрался через пролом в стене в подвал виллы своего вольноотпущенника и лежал там в одиночестве в сыром затхлом подвале…

– И где тот центурион нашел его? – стараясь говорить как можно спокойнее, спросила я.

– Вот прямо здесь. – Фаон указал на землю возле угла дома. Там еще можно было различить темное пятно. Его кровь. – Он услышал стук копыт… Совсем рядом… и продекламировал одну строку из «Илиады». А потом он это сделал.

Гомер. Всегда – Греция. Я улыбнулась и сама удивилась, как у меня это получилось.

– Теперь мы можем пойти и подготовить его тело? – спросила я.

Это надо было сделать. И это нельзя было откладывать.

– Да. Он в подвале. Но вы понимаете, это только потому, что там прохладнее, чем в доме.

Да, это я могла понять.

Нас провели в подвал по самой обычной лестнице.

Внизу, под домом, действительно было прохладно. Мы прошли через несколько слабо освещенных комнат и наконец вошли в ту, где стоял укрытый простыней стол. Сквозь маленькие окна проникал серый свет, но его было недостаточно, и пришлось зажечь масляные лампы.

– Не могли бы вы нас оставить? – попросила я, когда мы с Эклогой и Александрой остановились перед задрапированным простыней столом.

– Да, конечно, – кивнул Фаон и указал на другой стол. – Вон там вы найдете полотенца и чаши с водой.

И после этого они ушли, а мы остались с ним. Долгое время просто стояли, не в силах двинуться с места. Одна из нас должна была откинуть простыню.

Я заставила себя это сделать. Шагнула к столу и, двумя руками взяв простыню за края, откинула ее в сторону. Едва не отпрянула, когда его увидела. До этого, последнего, момента я на самом деле не верила – или не могла осознать, – что он мертв.

Ему закрыли глаза – какое благодеяние, – но в остальном никак о нем не позаботились. Если бы не жуткая черная рана на шее, он выглядел бы почти как живой. Смерть меняет черты лица покойных, но до него она пока еще не добралась. И он был очень похож на того молодого Луция, которого я когда-то давно полюбила.

Я наклонилась и поцеловала его в холодную щеку.

– Луций вернулся, – сказала я ему. – Мой Луций снова со мной.

Теперь надо было его раздеть, обмыть и приготовить для последнего путешествия. Это была большая честь, и это было мучительно.

Когда мы наконец обрядили его в белую с золотом мантию, мужчины вынесли его на носилках из дома.

День был прохладным, по земле тянулись длинные тени.

Прежде чем его подняли на погребальный костер, я положила ему на голову венок и пригладила его всегда такие непослушные волосы.

Снова поцеловала в щеку и прошептала на ухо, хоть он уже и не мог меня услышать:

– Любимый, когда-то я спасла тебя от погребального костра, но в этот раз не смогла. Но ты сказал, что теперь наши души никогда не разлучатся. Они не разлучатся. – Я стянула с запястья браслет и положила ему на грудь. – Я пришла к тебе, как мы друг другу пообещали. И принесла тебе наш браслет.

Потом вперед вышла Александра и положила рядом с ним на носилки его любимую кифару.

Я отошла назад, но, спохватившись, вернулась и сказала:

– Прощай. О, любовь моя…

Мужчины по сигналу подняли носилки на вершину погребального костра. Потом с помощью нескольких факелов разожгли огонь.

Огонь разгорался, а из дома начали выходить рабы, чтобы посмотреть на это яркое зрелище.

Для меня же было невыносимо смотреть на то, как его пожирает огонь, и я, отвернувшись, смотрела вниз, на землю. Но, даже отвернувшись, я не могла не слышать, как трещит и щелкает костер, и не могла избавиться от проникающего в ноздри едкого дыма.

* * *

Спустя два дня мы, преисполненные скорби, совершили обратный путь в Рим. В этот раз мы везли с собой простую керамическую урну, которая была сделана в моих гончарных мастерских. На урне была печать с моим именем, и эта печать навеки скрепляла нашу с Нероном связь.

Торопиться теперь было некуда, к тому же нам все равно предстояло подождать, пока будут готовы и установлены в должном месте саркофаг и жертвенник с оградой.

Мы продвигались медленно, люди стояли вдоль дороги, и по мере приближения к Риму их становилось все больше. Каким-то образом они узнали о предстоящей церемонии в мавзолее Домиция и с почтением наблюдали за проездом нашей процессии.

По Соляной дороге мы выехали к холму Пинчо с его великолепными садами. Фамильная гробница Домиция располагалась на юго-восточном склоне. Когда мы к ней приблизились, там уже собралась большая толпа.

В этой гробнице – большом сооружении с нишами и мемориальными табличками – были захоронены останки нескольких поколений Домициев. Я заметила имена его отца, Гнея Домиция Агенобарба, и его деда, колесничего Луция Домиция Агенобарба. Имена и даты на других табличках уходили в глубь времен. На разных уровнях были установлены статуи и вазы.

Я сошла на землю и медленно двинулась ко входу в гробницу. Там стоял стражник. Погребальную урну я несла прямо перед собой, она должна была первой пересечь порог гробницы. Войдя внутрь, увидела в центре гладкий отполированный саркофаг из красного порфира. Его успели установить вовремя. Крышку саркофага сняли и прислонили к нему с одной стороны. Два служителя в униформе ожидали неподалеку, чтобы помочь установить крышку на место. Над саркофагом тускло поблескивал жертвенник из белого мрамора с такой же белой оградой. Все, как заказала Эклога.

Александра с Эклогой встали перед саркофагом позади меня. Внутри саркофага было так темно, что я не видела дна.

Мы остались одни и могли совершать любые ритуалы, какие наша душа пожелает.

Я попросила Эклогу попрощаться первой.

И она заговорила шепотом, обращаясь к погребальной урне:

– Ты всегда был полон радости, ты жил с улыбкой, любил играть и был счастлив, ты услаждал свою душу искусством и пением. Теперь ты, еще молодой, нашел свой покой среди мертвых. Эта урна… – Она прикоснулась к погребальной урне. – Она сохранит тебя и твой прах. Пусть земля будет тебе пухом.

После нее к урне прикоснулась Александра.

– Злые души оборвали твою жизнь, – сказал она, – как штормовые ветра с юга рвут нежные растения. Твоя жизнь оборвалась на полпути, но весь этот короткий путь ты сиял, как яркое солнце. Пусть больше никто тебя не потревожит. Покойся с миром.

Настал мой черед говорить. Я держала урну, и руки у меня дрожали.

– Ты снова Луций. Ты вернулся к своей семье. Пусть ваше воссоединение будет мирным и принесет тебе вечную радость. Но знай, я, та, кто любит тебя, больше не познаю счастья. Ты поспешил уйти туда, куда призвала тебя твоя судьба. Больше ничего не будет. Так было нам предначертано.

Я начала опускать урну в саркофаг – он был таким глубоким, что я едва дотянулась до дна. В последний раз погладила керамическую урну и отпустила ее.

Отошла назад и кивнула служителям. Те подняли крышку и осторожно прикрыли ею саркофаг.

На крышке было выгравировано:

ЛУЦИЙ ДОМИЦИЙ АГЕНОБАРБ

Тридцать лет, пять месяцев и двадцать пять дней

Никакого упоминания о том, что он был императором. Просто имя и возраст. Те, кто пришел к власти, запретили добавить хоть что-то еще. Но они хотя бы позволил устроить ему достойные похороны.

Выйдя из гробницы на яркий свет, я увидела, что толпа не разошлась. Люди ждали конца церемонии. Они принесли цветы и хотели возложить их на саркофаг.

Эклога, Александра и я поднялись на холм и оказались в одном из садов, которыми так славился Пинчо и откуда открывался великолепный вид на Рим.

Я совершенно вымоталась, но, пока поднималась на холм, силы ко мне вернулись.

Все закончилось. Его жизнь завершилась там, в этой мраморной гробнице под нами. Я посмотрела на мавзолей Августа, который стоял не так далеко от Пинчо, на берегу Тибра. Нерон не хотел, чтобы его захоронили там. На самом деле он никогда не был частью той семьи, хотя и был праправнуком Августа. И теперь он наконец от них сбежал.

– Думаю, я завещаю, чтобы меня похоронили там, где он умер, – вдруг сказала Эклога. – Может, даже воспользуюсь могилой, которая уже вырыта. Кто-то должен в ней лежать, не зря же он страдал, когда смотрел, как ее выкапывают.

– Еще слишком рано строить подобные планы, – заметила я.

– Я гораздо старше его. Мы можем умереть уже завтра.

Меня не очень заботило то, где я найду упокоение после смерти, я больше думала о том, как проживу предстоящие годы без него. Пустота будет эхом отдаваться в моей душе каждый день.

LXXV
Локуста

И вот я сижу в тюремной камере и жду, что мне преподнесет судьба.

Обычно я очень терпеливая – в моем деле без терпения не обойтись, – но сейчас я начинаю терять контроль над собой и вскакиваю всякий раз, когда открываются двери. Многих, кто так или иначе был связан с Нероном, казнили, так что и я в любой момент могу присоединиться к их компании.

Меня здесь держат уже несколько месяцев. Посадили сразу, как только Гальба взял власть в Риме в свои руки. Его агенты явились в мою академию, арестовали моих учеников, ворвались в мой кабинет, безо всяких объяснений схватили и увезли в Рим.

Но я и не нуждалась ни в каких объяснениях. Я связана с режимом Нерона, таких, как я, арестовывали без всяких разговоров.

До переезда Гальбы в Рим – а у него на это ушло какое-то время – я очень горевала по молодому императору и моему другу. Сведения о том, что и как с ним произошло, были очень расплывчаты. Я так и не поняла, смог ли он воспользоваться моим ядом, или его ждал более мрачный конец. Или он вообще избежал смерти и теперь где-то прятался. Некоторые в это верили, и, если подумать, такое было возможно.

Вольноотпущенники, которые были с ним на той загородной вилле, лично для меня оставались загадкой. Они могли заманить его туда, чтобы потом передать врагам. А может, они действительно хотели ему помочь. Этого мы никогда не узнаем. Но мы знаем точно: крайне мало людей, буквально единицы, утверждали, что видели тело мертвого Нерона. А главный свидетель, сподвижник Гальбы Ицел, был заинтересован в том, чтобы объявить Нерона мертвым и так сделать Гальбу преемником императора.

Это Ицел дал разрешение на достойные похороны Нерона. Но чей прах на самом деле захоронен в гробнице Домициев? Это мог быть кто-нибудь другой. А может, саркофаг вообще стоит пустой?

Нерон устал быть императором. Я очень надеюсь, что он жив и знает, что предавший его был убит преторианцами, которых он обманул, отдав приказ оставить императора. Они изрубили его мечами и, когда убивали, кричали, что мстят за Нерона. Нимфидий – подлый из подлых, двойной предатель. Он хотел, чтобы преторианцы признали его императором и поставили на место Гальбы, заявлял, что он сын Калигулы. Теперь тело этого самозванца покоится неизвестно где, но, скорее всего, в какой-нибудь канаве. Такая смерть должна ждать всех предателей, нарушивших клятву верности.

А на гробницу Нерона (если он там) простые люди продолжают приносить цветы. Гальба не стал этого запрещать, отмахнувшись со словами: «Чернь всегда будет тосковать по Нерону».

Но и сам Гальба уже утратил поддержку тех, кто привел его к власти, когда отказался платить преторианцам обещанное огромное вознаграждение. Это свое решение он сопроводил такими словами: «Я привык нанимать солдат, а не покупать их».

Вряд ли он долго продержится. Но кто его сменит? Династии Августа пришел конец. Кто-то должен править Римом, и какие-то династии еще существуют. Но чья династия одержит верх? Боюсь, не за горами гражданская война, такая же кровавая, как те, что бывали при Республике.

Мог ли Нерон остаться в живых? Парфянский царь Вологез присылал в Сенат специального эмиссара с просьбой позволить оказать Нерону посмертные почести. Да, на востоке чтили память о Нероне.

Также говорили, будто в Греции появился человек, который выдает себя за Нерона. Что он, мол, собирает сторонников и вооружает рабов. Говорят, он внешне похож на Нерона и неплохо играет на лире и кифаре. А ведь в Греции многие видели Нерона при жизни и могут подтвердить его личность. Похоже, этот человек прошел проверку.

А если так, вернется ли он в Рим? Свергнет Гальбу?

Снова кто-то у двери. Она медленно открывается. Может, Гальба решил, что ему понадобятся мои услуги? А может, он решил меня освободить. А может, это не Гальба, а сам Нерон вернулся…

Я встала и приготовилась увидеть того, кто войдет в мою камеру.

LXXVI
Акте

Над могилой дует теплый ветер, но в моем сердце уже поселился холод. Ветер нашептывает, что зима ближе, чем нам кажется. Так и со мной. Скоро мне исполнится шестьдесят, и я в последний раз посещаю это место.

Я кладу поздние летние цветы на могилу Эклоги. Она сдержала данное слово и завещала похоронить себя в могиле, которую готовили для Нерона.

На мраморном надгробье надпись: «Клавдии Эклоге, самой преданной и верной». Большей добродетели и представить невозможно.

Фаон уехал, и никто не знает куда. У виллы теперь новый хозяин. Но он великодушно разрешил ухаживать за могилой Эклоги и не препятствует тем, кто приходит, чтобы увидеть место, где Нерон сделал свой последний вдох.

Некоторые до сих пор верят, что он жив. Но я, увы, не могу себе этого позволить. Да и кто может погасить слухи, которые продолжают тлеть и разгораться в самых разных местах?

Как минимум три человека пытались воспользоваться слухами о том, что он все еще жив, – это так называемые Нероны, которые полагались на свою с ним внешнюю схожесть и умение играть на кифаре.

Первый появился в Греции спустя всего несколько месяцев после воцарения Гальбы. Самозванец собирал под свои знамена армию дезертиров и тех, кто желал возвращения Нерона. Его «загнали» на остров Кифн у берегов Греции и там взяли в плен.

Второй появился десять лет спустя, на этот раз на востоке. Он заявил, что сумел сбежать от посланных за ним солдат Фаона и с тех пор скрывался в разных местах. Он отправился в Парфию в надежде, что там его встретят с распростертыми объятиями. Правитель Парфии действительно принял его и даже был готов попытаться вернуть ему престол, но открылась личность этого человека – Теренций Максим, – и его казнили.

Третий появился спустя еще десять лет, то есть примерно два года назад. Его приняли парфяне и долго отказывались выдать его Риму, но в итоге их к этому вынудили. И этого тоже казнили.

Нерон, Нерон… Ну почему ты продолжаешь возвращаться в этот мир таким издевательским образом? Твоя душа все еще не обрела покой?

Я посмотрела на клочок земли возле угла дома, где он истек кровью. Земля давно впитала кровь, и на этом месте выросла трава. С тех пор прошло двадцать три года.

Теперь я должна покинуть это печальное место и посетить его гробницу.

К холму Пинчо я могла выйти и не проходя через город, но это был мой последний визит, и я хотела посмотреть на Рим. Поэтому я выбрала тот поворот дороги, который привел меня в центр города – города, со времен Нерона успевшего узнать шестерых императоров.

В первый год после его смерти развязалась война между претендентами на римский трон. Так как претендентов от династии Юлиев не осталось, любой мог потешить свои императорские амбиции. Таких нашлось четверо, поэтому тот год стали называть Годом четырех императоров.

Первым был Гальба – его правление продлилось всего несколько месяцев. А сменил его… Да! Отон, которого сменил Вителлий, которого сменил Веспасиан. А спустя десять лет мы получили в качестве императора сына Веспасиана – Тита, которого сменил его младший брат Домиций, правящий и поныне.

Что же до приближенных Нерона, их судьба зависела от каждого из этих императоров.

Первыми ушли со сцены Геллий и Нимфидий – их казнили при Гальбе.

Отон приговорил к смертной казни Тигеллина, который оправился от своего недуга только для того, чтобы вскоре умереть. Ему передали приказ, и он перерезал себе горло.

Спор не пожелал стать игрушкой Вителлия и предпочел покончить с собой.

Эпафродит продержался дольше всех, но был казнен Домицием за то, что не предотвратил самоубийство Нерона. Такому ни один император не смог бы найти оправдание.

Улицы Рима были, как и всегда, шумными, и люди заняты своими делами. У них вечно своих забот хватает вне зависимости от того, кто носит пурпурную тогу и живет в императорском дворце.

Дворец… Золотого дома больше не существует. Веспасиан разрушил его и возвел на этом месте внушительное строение, которое видно чуть ли не с окраин города, – гигантский амфитеатр.

И вот я подхожу к нему. Песчаного цвета арки, погруженные в тень ниши. Из-за стен амфитеатра доносится рев людских голосов – там сейчас проводятся гладиаторские бои. Вокруг амфитеатра – водовороты из людей, и я решаю обойти его стороной.

Веспасиан осушил озеро Нерона, засыпал его и построил на этом месте свой амфитеатр. Назвал амфитеатром Флавия. Но какая ирония: колосс Нерона все еще стоит рядом, и в народе этот амфитеатр называют Колизеем. Так что Нерон все еще здесь.

Но на самом деле от его нового Рима не так много осталось.

Подойдя ближе к Оппийскому холму можно сразу увидеть уродливые термы, которые Тит построил на месте великолепного павильона. Какие-то оставшиеся от павильона постройки еще живы, но их дни сочтены. Он так и не был завершен и теперь никогда уже не будет.

Так же и с наследием Нерона. Все его грандиозные замыслы были либо приостановлены, либо вовсе перечеркнуты навсегда.

Освобождение Греции отменил Веспасиан. Коринфский канал так и не был достроен. Неронии больше не проводились.

Единственное наследие, которое он нам оставил, – это его музыка. Его музыкальные сочинения собраны в «Книгу мастеров», и их до сих пор исполняют на сцене.

Да, искусство действительно оказалось долговечнее политики и камня. Это бы ему понравилось.

Марсово поле в это время дня куда приятнее для прогулки, чем центр города. Туда я и направилась. Здесь не так людно и больше открытых пространств. Общественные здания в Риме очень красивые, – это отмечают все гости города.

Сегодня здесь прогуливается много людей. Кто-то с интересом рассматривает Пантеон, кто-то – монументы Августа: Солярий и Алтарь мира из белого мрамора, которые расположены чуть выше.

Сейчас полдень, и тень от обелиска, который служит гномоном, очень короткая.

Всеобщее внимание привлекает расположенный неподалеку округлый мавзолей Августа и окружающие его сады.

«Ты ведь рад, что упокоился не здесь?» – спросила я Нерона. Груз этой династии давил на тебя. Ты точно не хотел бы лежать с ними тут, в тесноте, вечность.

Но каким бы прекрасным ни был этот район Рима, им вряд ли любовались осужденные, которых в кандалах под улюлюканье толпы вели этой дорогой на казнь. Гальба взял под стражу многих приближенных Нерона, включая Геллия и Локусту, и всех казнил.

Я покидаю город, прохожу мимо садов, вдыхаю их пыльный запах позднего лета. Впереди – гробница Домициев.

У входа стоит небольшая группа людей. Я подхожу к ним. Мне интересно – кто они. Все разного возраста, некоторые приехали из провинций, большинство – римляне. Среди них есть даже два легионера.

– Почему вы пришли сюда? – спрашиваю я женщину с двумя детьми.

– Я рассказывала о нем детям, – отвечает женщина. – День сегодня выдался чудесный, вот я и решила привести их сюда.

– А что ты рассказывала им о нем? – спрашиваю я.

Что он был безумцем, тираном и монстром? Такую версию внушает римлянам Сенат.

– Рассказывала, что он был самым замечательным императором из всех, что у нас были, – отвечает женщина. – Что он был артистом, а не солдатом, желал добра простым людям, а не только аристократам. И он был колесничим! – Женщина рассмеялась. – Когда еще у нас будет такой император?!

– Боюсь, что никогда, – соглашаюсь я.

И точно знаю – никогда.

Поднимаюсь по ступеням в сумеречную гробницу. Его саркофаг гладкий и чистый. Вокруг лежат свежие цветы.

Его помнят.

Я здесь, я пришла. Возможно, в последний раз. Я уже немолодая. Я чувствую перемены в себе. Путь сюда из Веллетри и обратно становится все длиннее. Сейчас я пришла с могилы Эклоги, которую она разделяет с тобой. Она была верна тебе до самой смерти. И я буду предана тебе до самой смерти.

Я глажу холодную и гладкую крышку саркофага.

Я вернула тебе браслет. Но я сохранила то, что ты подарил мне много лет назад, – отполированный изумруд, тот, который помогал тебе лучше видеть происходящее вдалеке. Я порой смотрю через него на мир и чувствую твою уязвимость. Ты всегда видел то, что происходит рядом, но не то, что происходит вдали от тебя.

Я пробегаюсь пальцами по вырезанным на камне буквам, которые вместе составляют его имя.

Это наше последнее земное прощание, любовь моя. Теперь мы увидимся только в Аиде. Осталось недолго. Я чувствую. Жди меня.

Послесловие

Роман «Блеск накануне тьмы» – это история о последних четырех годах жизни Нерона Клавдия Цезаря Августа Германика. Его пять официальных имен вошли в историю Рима, но сейчас он известен всем как просто Нерон и принадлежит к редкой породе людей, которых сразу узнают по одному только имени.

В моем предыдущем романе «Нерон. Родовое проклятие» я рассказываю о том, как он рос, взрослел и принял императорский титул. Но можно сказать, что по-настоящему он достиг совершеннолетия, только когда прошел через страшное испытание – Великий пожар в Риме. Это масштабное бедствие навсегда изменило Рим, как и Нерона. Изменились его отношения с людьми, его взгляды на жизнь, да и сам характер.

Сюжет этой книги начинается с Великого пожара и заканчивается спустя двадцать три года после смерти Нерона. Выбранный временной промежуток дает нам возможность рассмотреть и оценить как его непосредственную деятельность при жизни, так и последствия правления через много лет после кончины.

В течение этих четырех лет произошли события, навеки связанные с именем Нерона.

После успеха в уникальных и незабываемых зрелищах он в возрасте тридцати лет покинул сцену жизни. Но не окончательно. Нерон – один из немногих исторических персонажей, которые и после смерти активно напоминали о себе. За два последовавших после его гибели десятилетия появилось как минимум три самозванца, которые объявляли себя Нероном и умудрялись собрать достаточное количество сторонников. И его, как Элвиса Пресли, множество раз «видели» в самых разных местах.

Сегодня имя Нерон знает каждый, в то время как большинство имен других пятидесяти пяти римских императоров давно забыты. Его внешность узнаваема, потому что он имел смелость и позволил изображать себя таким, каким был на самом деле, – с двойным подбородком и прочими недостатками. Это не совсем та слава, на которую он рассчитывал, но то, что Нерон, несмотря ни на что, достиг ее, достойно восхищения.

Для описания событий тех лет я, как и в первой книге, обращалась к тем же источникам, к трудам трех главных авторов древности: Тациту, Светонию и Диону Кассию. Но теперь возникло серьезное препятствие: Тацит не оставил описаний двух последних лет жизни Нерона, так что ориентироваться в хронологии его падения стало сложнее. Два других автора, Дион Кассий и Светоний, не отличались достаточным интересом к подробностям, которые, естественно, последующие историки с удовольствием бы изучали и анализировали.

Все трое были враждебно настроены по отношению к Нерону. Они писали свои труды, когда правили уже другие династии и было важно по возможности всячески умалять достоинства предшественника. В результате жизнь Нерона освещали враги, а те, кто мог выступить с противоположной, то есть положительной, оценкой его правления, попросту не выжили.

Какие-то обрывочные сведения о Нероне и его времени были найдены в писаниях Плиния Старшего, Плутарха, Иосифа Флавия, Диона Златоуста из Бурсы, Павсания, Флавия Филострата, св. Иеронима, Марциала и других.

Современный историк Бернард Хендерсон указывает, что во время правления Веспасиана (69–79 н. э.) «начинается то систематическое принижение Нерона, которое сознательно или бессознательно окрашивает все дошедшие до нас записи».

Археолог Элизабетта Сегала, автор официального путеводителя по Золотому дому, подчеркивает: «Главные источники, свидетельствующие об истории принципата Нерона, – Тацит (54/55–120 н. э.), Светоний (70–140 н. э.) и Дион Кассий (155–235 н. э.) – прямо или косвенно проистекают из политической оппозиции и однозначно враждебны императору. Литературные свидетельства и христианская традиция, которая вскоре наречет Нерона Антихристом, внесли свой вклад в формирование его негативного образа, который и дошел до наших дней».

Еще один современный историк, Майкл Грант, отмечает: «Нельзя не упомянуть о самой серьезной проблеме, с которой мы сталкиваемся. Смерть Нерона и те периоды, когда были написаны эти сохранившиеся труды, разделены огромными отрезками времени. Тацит создал свои „Анналы“ примерно через пятьдесят пять лет после смерти Нерона. Светоний написал „Жизнь Нерона“ еще позже. И только по прошествии еще ста лет представил свой труд Дион Кассий. Так что, опираясь на столь поздние свидетельства, крайне сложно понять, каким был Нерон в реальности».

Но помощь в лице современных историков с их научным подходом к анализу материалов, таких, например, как монеты и рукописные тексты, наконец-то пришла. Они не принимают все беспрекословно, но судят по критериям самых высоких научных достижений. И недавние археологические находки, такие как раскопки инженерного чуда – «вращающейся столовой» Нерона, которая долгое время считалась очередной легендой, – изменили наше суждение о Нероне и о его правлении.

Также теперь мы можем судить о нем в контексте искусства перформанса, в котором он был абсолютным гением. К тому же в наше время с его меняющимися представлениями о таких понятиях, как «гендерная флюидность», «гендерная идентичность», «однополые браки», мы можем взглянуть на Нерона по-новому и, соответственно, относиться с бо́льшим снисхождением. Так перемена угла света открывает новые грани.

Нерон, каким я его увидела, был настоящим провидцем и артистом, а совсем не монстром, каким его представляют недруги. Он не заслужил быть оклеветанным, и я рассчитываю, что в наши дни люди смогут увидеть, каким сложным и одаренным человеком он был… Естественно, с недостатками, но и с массой искупающих их качеств. Всегда отрадно вернуть человека на заслуженное место, и, я надеюсь, моя книга поможет Нерону в этом или хотя бы заставит людей начать думать о нем немного по-другому.

В процессе работы мне множество раз приходилось выбирать, что включить, что выделить, а что исключить. И сейчас я объясню читателю, какие это были моменты.

В книге описывается много событий, которые являются неотъемлемой частью легенды о Нероне. Я солидарна с историком Эдвардом Шамплином, который в своей книге «Нерон» поясняет: «Я исхожу из допущения, что поступки и действия Нерона были рациональными – то есть что он не был сумасшедшим – и многое из того, что он делал, гораздо больше резонирует с современными социальными установками, чем нам пытаются представить враждебные источники».

И далее он пишет: «Большинство поступков Нерона, даже печально известных, имеют цели, которые никак не связаны с приписываемыми ему мотивами».

В моем романе Нерон действует согласно мотивам, которые, на мой взгляд, кажутся объяснимыми и правдоподобными.

Теперь, ориентируясь на такой подход, рассмотрим главные события в жизни Нерона, которые описываются в романе.

Первое. Существует известное выражение: мол, в то время, когда горел Рим, Нерон играл на скрипке. Однако, когда начался Великий пожар, Нерона в Риме не было. Вернулся же он так быстро, как только мог, и сразу начал активно организовывать помощь пострадавшим. Вопреки этому, прошел слух, будто, наблюдая за пожаром, он пел о падении Трои. Известно, что он действительно сочинил эпос на эту тему и исполнял отрывки из него со сцены. Поэтому вполне естественно было предположить, что Великий пожар мог послужить великолепным фоном для подобного выступления и Нерону как артисту было жаль упустить такую возможность. Однако нет никаких свидетельств, что такое выступление действительно состоялось.

После ликвидации Великого пожара Нерон решил выделить обширную территорию в центре Рима под строительство своего нового дворцово-паркового комплекса. В результате римляне стали обвинять его в поджоге города ради реализации своих амбициозных целей.

Нерон мог сколько угодно заявлять, что пострадал наравне с остальными: его собственный, недавно построенный дворец, Проходной дом, был уничтожен огнем. Мог логично указывать на то, что Великий пожар начался вдалеке от того места, где он спланировал возвести новый дворцовый комплекс. Все было тщетно.

Надо сказать, что Рим, представляя собой огненную ловушку, горел многократно, и пожары всегда начинались случайно. Не было никаких оснований думать, будто в этот раз пожар был устроен намеренно. И, несмотря на все предпринятые Нероном меры по предотвращению пожаров в будущем, всего шестнадцать лет спустя, в 80 году нашей эры, в Риме произошел еще один крупный пожар, хоть и не такой разрушительный, как Великий.

Второе. Первые в истории гонения на христиан случились именно после Великого пожара в Риме. Обычно это преподносится так: Нерону нужно было снять с себя обвинения в поджоге и переложить вину на кого-нибудь еще, и он в качестве козла отпущения выбрал христиан. Но это упрощенческая версия. Правда в том, что во время пожара в Риме были замечены какие-то загадочные люди, которые поджигали новые дома и всячески затрудняли работу пожарных. Никто не знал, что это за люди, и некоторые выдвигали версию, что это были агенты Нерона.

Другие подозревали христиан, на которых в то время смотрели как на последователей непонятного культа, ожидающих апокрифического «конца времен». А значит, они вполне могли устроить Великий пожар, чтобы приблизить этот самый конец.

Вероятно, Нерон, как и многие другие, искренне поверил в причастность к пожару христиан. Им вынесли приговоры в соответствии с обычаями Рима: поджигателям – костер, преступникам – распятие. Что примечательно, Светоний относит гонения на христиан и их казни к хорошим деяниям Нерона, что иллюстрирует общее презрительное отношение римлян к христианам.

Мы не знаем, насколько масштабны были эти гонения. Вопреки общепринятому мнению, людей осуждали не за их веру, а за то, что они поджигатели. Любопытно, что эти гонения не описываются в ранних церковных писаниях. Возможно, Отцы Церкви о них не знали? Или количество жертв гонений было настолько мало, что это вообще не было засвидетельствовано?

То, что именно в то время были казнены святые апостолы Петр и Павел, – легенда. Нам неизвестно, когда и где они были убиты и было ли это как-то связано с Великим пожаром.

Гораздо позднее выяснилось, что при написании семитскими буквами (которые имели цифровое обозначение) слов «кесарь» и «Нерон» получилось число 666 – число зверя. Отсюда идет отождествление Нерона с Антихристом, который вернется в конце времен, чтобы сразиться с Христом. В конце XII века считалось, что злой дух Нерона, якобы обитающий в воронах, свил гнездо в кроне орехового дерева, росшего рядом с местом его захоронения. И поэтому папа Пасхалий II (1099–1118) приказал дерево срубить, а на его месте возвести часовню.

Третье. Нерона обвиняли в том, что он насмерть забил свою беременную жену Поппею. Дион Кассий писал, будто Нерон, то ли специально, то ли случайно, наступил на нее двумя ногами. Светоний же утверждал, что она, имея слабое здоровье, скончалась после удара Нерона за то, что выказывала недовольство в связи с его поздним возвращением со скачек. Тацит писал, что Нерон ударил Поппею, будучи в гневе. Но он же опровергал тех, кто полагал, будто Нерон ее отравил: «Это скорее больше похоже на злобную клевету, чем на правду. Я в это не верю, потому что Нерон любил свою жену и хотел от нее ребенка».

Современные историки склонны сомневаться в этой версии событий и считают, что Поппея умерла вследствие выкидыша. К тому же нет никаких свидетельств, что Нерон вообще когда-либо на кого-либо нападал физически или подвергал насилию хоть кого-то из своего окружения.

Четвертое. Это появившаяся после смерти Поппеи шокирующая легенда о Нероне, согласно которой он кастрировал бывшего раба, похожего на Поппею, женился на нем и называл ее именем.

И здесь все обстоит гораздо сложнее, чем в других легендах. Вольноотпущенник Спор был действительно очень похож на Поппею. Нерон скорбел о жене, и его скорбь стала почти патологической. Например, он надевал маску с ее лицом, когда исполнял на сцене женские роли. Но этого, по всей видимости, ему оказалось недостаточно. Испытывая сильную тоску об умершей супруге, он попытался ее воссоздать, как в «Головокружении» Альфреда Хичкока герой Джеймса Стюарта пытался воссоздать Мадлен.

Это был отказ расстаться с кем-то после смерти, что, как и в фильме, могло перерасти в одержимость. Нерон держал при себе Спора до самого конца жизни. Что об этом думал сам Спор, нам неизвестно. Кто-то полагает, что он относился к этому вполне лояльно, потому что после смерти Нерона не захотел больше ни с кем сходиться и покончил с собой.

Стоит также отметить, что «свадьба» состоялась в Греции, где мифологизация и драматическая игра – обычное дело, а люди более терпимы, чем в Риме. То есть она могла быть всего лишь театральным представлением.

Пятое крупное событие в жизни Нерона и последнее устроенное им зрелище – это его артистический и атлетический тур по Греции, который затянулся на шестнадцать месяцев. В этом туре Нерон принимал участие в отдельных состязаниях (Олимпия, Дельфы, Немея, Истмия) и на главных выступал в качестве хозяина игр. Он соревновался в музыке (кифара), драме (классическая трагедия) и спорте (гонки колесниц). Кто-то может спросить: зачем это понадобилось римскому императору?

Майкл Грант, биограф Нерона, пишет: «Он был первым правителем во всей задокументированной истории и, по сути, единственным из всех реально значимых, который в первую очередь считал себя певцом и драматическим актером».

Похоже, с самого начала Нерон стремился стать личностью, которая не имела бы ничего общего с родом Юлиев-Клавдиев. Искусство было для него убежищем, где он мог скрыться, когда на него начиналось давление со стороны элиты.

Нерон хотел выступать на сцене и состязаться в гонках на колесницах, а в Греции он мог принять участие в состязаниях самого высочайшего уровня. К сожалению, его таланты не могли быть беспристрастно оценены тогда, не могут и сейчас.

Люди считали, что он был никудышным певцом и актером. Попадавшим на его выступления зрителям якобы было строго-настрого запрещено покидать театр, пока Нерон не закончит свой номер. Бывали случаи, когда женщины в результате рожали прямо на трибунах. Чтобы сбежать из театра, многим приходилось симулировать смерть. Истории в таком духе очень забавны, но вряд ли они правдивы. Титул императора необязательно означает бездарность. Скорее всего, Нерон был весьма талантлив, иначе он не выбрал бы для себя творческую стезю. Но он не мог узнать, насколько хорош, потому что у него не было шансов получить честный ответ на этот вопрос. Мы знаем, что после смерти Нерона его музыкальные сочинения сохранились в «Книге Мастера» (The Master’s Book) и исполнялись другими артистами, что свидетельствует о достоинствах произведений, тем более что уже не было необходимости льстить автору.

И надо вспомнить о damnatio memoriae. Обычно утверждается, что Нерон подвергся этому «проклятию памяти», то есть стиранию самого факта его существования. Но дело в том, что это определение современное, а не приговор, который выносился в Древнем Риме. В те времена подобного термина не существовало. Да, после падения императора враги делали все, чтобы очернить его имя: оскверняли мемориалы, сбрасывали на землю статуи, сбивали с постаментов имя и титулы и так далее и тому подобное. Так поступали со статуями язычников вандалы-христиане. Но это были спонтанные акты вандализма, а не официальные. Тем более уже через несколько месяцев после смерти Нерона на Форуме снова установили его статуи.

* * *

Итак, при работе над книгой я обратилась ко всем широко распространенным мифам о Нероне, но при этом мне надо было решить для себя, как я буду описывать его самого и его мир.

Как и в первой книге, в этой я предпочла километрам футы и мили просто потому, что так делали древние римляне (хотя футы и мили римлян несколько отличаются от американских).

Также я использую современные географические названия – например, вместо Тарраконская Испания пишу Ближняя Испания: по-моему, современному читателю так проще и понятнее. Еще я избегаю писать «Азия», потому что для римлян это были земли, на которых сейчас располагается Турция. То же и с Африкой, потому что Африкой римляне назвали территории континента, которые граничат со Средиземным морем, а мы представляем страны к югу от Сахары.

Для самых незначительных персонажей, которые появлялись по ходу повествования только для того, чтобы передать письмо или вступить в короткий спор в Сенате, я использовала вымышленные имена.

И точной даты солнечного затмения 64 года нашей эры вы не найдете, потому что я его выдумала.

В этой книге я упоминаю об игрушечной бронзовой колеснице, которую в детстве Нерону подарил Клавдий. Эта колесница списана с древнеримской колесницы, которая хранится в Британском музее и которую часто называют «Колесница Нерона», хотя, естественно, никаких доказательств того, что она принадлежала Нерону, не существует.

Пьеса «Октавия» – единственная сохранившаяся до наших дней историческая драма Древнего Рима. Долгое время считалось, что ее авторство принадлежит Сенеке, так как она была найдена среди его бумаг, что частично объясняло ее сохранность. Но сейчас историки полагают, что она была написана в более поздний период – на точной дате ученые не сходятся, – уже после смерти Нерона, когда было безопасно ставить подобную пьесу на сцене, если она вообще когда-либо ставилась. В этом ученые тоже не уверены.

Но для меня было важно, чтобы Нерон в моей истории сам увидел, что о нем пишут, и я решила оставить первую версию авторства Сенеки. Мы же до сих пор не знаем, кто и когда ее написал.

Без дотошного Тацита хронология греческого тура получилась прерывистая. Ученые сопоставляют возможные даты.

Мы знаем, что Нерон был в Коринфе в конце своего тура, потому что известна дата, когда он объявил об освобождении Греции. Также нам известно, что вскоре после этого Геллий прибыл в Грецию, чтобы уговорить Нерона вернуться с ним в Рим.

Интересно, что Коринфский канал, который наконец построили в XIX столетии, был прорыт в точности в том месте, которое наметили для своего канала инженеры Нерона. Эти следы сохранились до наших дней, как сохранилось изображение Геркулеса, которое каменотесы вырезали в скале в одном из концов намеченного инженерами канала.

После греческого тура Нерона сохранилась бесценная стела с его торжественной речью на освобождение Греции. Я привожу ее в этом романе. Странно, но это единственная речь Нерона, которая у нас имеется на сегодняшний день, и по ней можно судить о его стиле и склонности к патетике. Также в Беотии была найдена плита с выгравированными на ней благодарностями Нерону от жителей греческого города Акрефия.

Как и хронология, падение Нерона покрыто туманом неопределенности. Бо́льшая часть пояснительного материала отсутствует, и потому причины падения и то, как оно происходило, остаются для нас загадкой.

К счастью, Светоний дает нам описание последнего дня Нерона, и это – шедевр драматургии, сродни шекспировскому.

А мельчайшие детали: босые ноги, побег верхом среди ночи, репей, приставший к плащу; то, что он обращается сам к себе то в первом, то во втором, то в третьем лице, то на греческом, то на латыни, и его последняя фраза «Какой артист погибает!» – все это исполнено настоящего трагизма.

И я решила не упоминать мужей Статилии, которые у нее были до брака с Вестином – мы точно не знаем, сколько их было, не исключена возможность, что Вестин был единственным.

Решила, что именно Акте должна рассказать нам о событиях, произошедших после смерти Нерона, включая важную информацию о трех самозванцах и о том, как его оценивали римляне спустя много лет.

Локуста появляется мельком и освещает то, что произошло сразу после его смерти. Увы, надежды на то, что Гальба ее освободит, не оправдались: ее казнили, как и многих приближенных Нерона.

* * *

Мне повезло, что у меня была возможность использовать для работы над этим романом множество блестящих книг и крайне полезных источников.

О первых трех я уже упоминала выше, это: «Tacitus, The Annals of Imperial Rome» (London: Penguin Classics, 1985); Suetonius «The Twelve Caesars» (London: Penguin Books, 1986); and Dio Cassius, «Roman History», Books 61–70 (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1925).

Биографическую информацию я черпала из Bernard W. Henderson’s «The Life and Principate of the Emperor Nero» (Philadelphia: J. B. Lippincott, 1903). Там я обнаружила множество мелких деталей, которые помогли придать повествованию более личный характер.

Michael Grant’s «Nero: Emperor in Revolt» (New York: American Heritage Press, 1970) служила для меня настольной книгой, в которой были найдены гарантированно четкие объяснения многим фактам.

Miriam T. Griffin’s «Nero: The End of a Dynasty» (New Haven, CT: Yale University Press, 1985) – кладезь информации о Нероне и периоде его правления.

Stephen Dando – Collins’s book «The Great Fire of Rome: The Fall of the Emperor Nero and His City» (Philadelphia: Da Capo Press, 2010) – здесь можно не только получить дополнительную информацию о пожаре, но и испытать удовольствие, потому что книга блестяще написана.

А его «Nero’s Killing Machine: The True Story of Rome’s Remarkable Fourteenth Legion» (Hoboken, NJ: John Wiley & Sons, 2005) описывает события во время войны с Боудиккой.

Richard Holland’s «Nero: The Man behind the Myth» (Stroud, UK: Sutton, 2000) – хорошее пособие для создания психологического портрета Нерона.

Edward Champlin’s «Nero» (Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press, 2003) превосходно анализирует личность человека на фоне мифов о нем и его безумие, если оно действительно было.

Emma Buckley and Martin T. Dinter, «A Companion to the Neronian Age» (Chichester, UK: Wiley-Blackwell, 2013), предоставили мне бесценную информацию, благодаря которой я смогла оценить различные грани личности Нерона: военную, мифологическую, артистическую и психологическую. В их книге также публикуется эссе David Braund.

Очень полезными оказались две превосходные биографии Нерона: James Romm’s «Two excellent Seneca biographies», «Dying Every Day: Seneca at the Court of Nero» (New York: Knopf, 2014) and Emily Wilson’s «The Greatest Empire: A Life of Seneca» (New York: Oxford University Press, 2014).

А передавать его прямую речь мне помогла вот эта книга: Seneca «Dialogues and Essays» (New York: «Oxford University Press», 2008).

По некоторым другим темам.

Patrick Faas’s «Around the Roman Table: Food and Feasting in Ancient Rome» (New York: Palgrave Macmillan, 2003) – тут само название говорит за себя; Linda Farrar’s «Ancient Roman Gardens» (Stroud, UK: Sutton, 1998) – отличный источник информации о частных и публичных садах.

Roland Auguet’s «Cruelty and Civilization: The Roman Games» (New York: Routledge, 1994) расскажет вам все, что вы только пожелаете узнать об арене.

T. G. Tucker’s «Life in the Roman World of Nero and St. Paul» (New York: Macmillan, 1936), хоть и издана в 1910 году, предоставляет огромный массив информации (включая диаграммы), которая касается повседневной жизни античного мира.

Новое издание двухтомника редактировала Andrea Carandini, «The Atlas of Ancient Rome» (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2017). Она рассказала все, что мне необходимо было знать о районах и конкретных местах Древнего Рима, а также познакомила с теми, о существовании которых я даже не подозревала.

Материалы о греческих играх я черпала из Panos Valavanis’s «Games and Sanctuaries in Ancient Greece» (Los Angeles: J. Paul Getty Museum, 2004) и Stephen G. Miller’s «Ancient Greek Athletics» (New Haven, CT: Yale University Press, 2004).

А для описания посещения Нероном оракула в Дельфах обратилась к William J. Broad’s «The Oracle» (New York: Penguin, 2006).

Очень полезной оказалась информация о гонках на колесницах: Fik Meijer’s «Chariot Racing in the Roman Empire» (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2010).

В своей новой книге Lauren Donovan Ginsberg’s «Staging Memory, Staging Strife: Empire and Civil War in the Octavia» (Oxford, UK: Oxford University Press, 2017) исследует исторический период и события, в которых фигурирует Нерон, и проливает свет на многие тайны прошлого.

И наконец, чтобы разобраться с последствиями правления Нерона и его наследием, я обратилась к книге Harriet I. Flower’s «The Art of Forgetting: Disgrace and Oblivion in Roman Political Culture» (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2006).

Примечания

1

Дословно «Друг в Риме» – компания, организующая частные экскурсии. – Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Деятельность американской транснациональной холдинговой компании Meta Platforms Inc. по реализации продуктов – социальных сетей Facebook и Instagram – запрещена на территории Российской Федерации.

(обратно)

3

Антиум – очень древний город в Лации на далеко выдающейся в море скале, любимое местопребывание римской знати. Известен храмами Эскулапа, Нептуна, Фортуны, а также дворцом Нерона, здесь родившегося.

(обратно)

4

У древних римлян тоги пурпурного цвета имели право носить только императоры, цари, судьи и полководцы.

(обратно)

5

Августалии – августовские игры. В Древнем Риме – торжественные празднества и игры в честь Октавиана Августа.

(обратно)

6

Сиви́лла – в античной культуре пророчица и прорицательница, экстатически предрекавшая будущее, зачастую бедствия.

(обратно)

7

Вигилы (лат. Vigiles) – бодрствующие отряды, которые были призваны тушить или предотвращать пожары в Древнем Риме.

(обратно)

8

Нимфидий Сабин – префект преторианской гвардии во время правления императора Нерона с 65 г. н. э. до своей смерти в 68 г.

(обратно)

9

Палатин – центральный из семи главных холмов Рима, высотой 40 м, одно из самых древнезаселенных мест в городе.

(обратно)

10

Храм Весты – один из древнейших в Риме храмов, посвященный богине – покровительнице домашнего очага и расположенный на Римском форуме.

(обратно)

11

Древний Рим как город подразделялся на районы. Первоначально районы были известны лишь по номерам, позднее появились названия.

(обратно)

12

Эсквилин – один из семи холмов Рима.

(обратно)

13

Переходный, или Проходной дом – свое название дворец получил потому, что его внутренние дворы, павильоны и декоративные бассейны были настолько обширны, что позволяли императору и его приближенным переходить с Палатинского холма на соседний, Эсквилинский холм.

(обратно)

14

Инсула – в Древнем Риме многоэтажный жилой дом из обожженного кирпича, высотой в пять-шесть этажей, с квартирами или комнатами, обычно расположенными вокруг светового двора и сдаваемыми внаем.

(обратно)

15

Субура – в Античности название района древнего Рима. Субура, располагавшаяся в низине между холмами Эсквилин, Виминал, Квиринал и Циспий, являлась оживленным местом, населенным в основном бедняками, с большим количеством притонов.

(обратно)

16

Великий понтифик («великий жрец», букв.: «великий строитель мостов») – верховный жрец, глава коллегии понтификов.

(обратно)

17

Римляне хранили «истинное» имя Рима и имя его бога-покровителя в тайне. Произносить имя божества можно было только в самых сокровенных мистериях, и его запрещалось знать непосвященным.

(обратно)

18

Ватиканом в древние времена называли территорию на правом берегу Тибра.

(обратно)

19

Виа Лата – широкая городская улица («широкий путь»).

(обратно)

20

Квиринал – один из семи холмов древнего Рима, расположенный к северо-востоку от центра города.

(обратно)

21

Виминал – один из семи холмов древнего Рима, расположенный к юго-востоку от Квиринала.

(обратно)

22

Целий – один из семи холмов в древне Риме. Находился в юго-восточной части города.

(обратно)

23

Баллиста – античная двухплечевая машина торсионного действия для метания крупных дротиков и реже – камней.

(обратно)

24

Байи – приморский город на берегу Байского залива.

(обратно)

25

Марк Анней Лукан – римский поэт, крупнейший римский эпик после Вергилия.

(обратно)

26

Ю́ний Анней Галлион – старший брат Сенеки Младшего. Сын Луция Аннея Сенеки Старшего.

(обратно)

27

Табуларий – государственный архив в древнем Риме, в котором хранились народные постановления и другие государственные акты.

(обратно)

28

Флегрейские поля – крупный вулканический район, расположенный к западу от Неаполя, на берегу залива Поццуоли.

(обратно)

29

Регия – строение в древнем Риме, располагавшееся на Римском форуме. Согласно античным источникам, она была резиденцией царей Рима или, по крайней мере, их присутственным местом, а позднее – местопребыванием Великого понтифика.

(обратно)

30

«Арбитр изящества» – латинское крылатое выражение.

(обратно)

31

Римский дворец на острове Капри, вилла Джовис; согласно Светонию, являлся местом, где Тиберий предавался дикому разврату.

(обратно)

32

Навма́хия – сооружение с искусственным водоемом и трибунами для публики, предназначавшееся для гладиаторских морских сражений – навмахий – в Древнем Риме.

(обратно)

33

Иоиль 2: 25.

(обратно)

34

Ликия – в древности страна на юге Малой Азии, находилась на территории современных турецких провинций Анталья и Мугла.

(обратно)

35

Тускул, или Тускулум, – один из важнейших городов древнего Лация, расположенный в 24 км к северо-западу от Рима.

(обратно)

36

Габии – исчезнувший город, располагавшийся в 20 км к востоку от Рима. Добытый в Габиях туф использовался при строительстве табулария, Форума Цезаря, Форума Августа, моста Фабричо и других сооружений II в. до н. э. – II в. н. э.

(обратно)

37

Квинквирема – боевой корабль с тремя рядами весел.

(обратно)

38

Данаиды – персонажи древнегреческой мифологии, пятьдесят дочерей царя Даная, сорок девять из которых убили своих мужей в первую брачную ночь. Гипермнестра единственная сохранила жизнь своему мужу Линкею. За свое преступление Данаиды были осуждены в подземном царстве Аида наполнять водой бездонную бочку.

(обратно)

39

По легенде, Ливии, жене императора Августа, упала на колени белая курица, выпущенная орлом. У курицы в клюве была веточка лавра, которую затем посадили в саду. Из лавровой веточки выросла лавровая роща, из веток этих деревьев стали изготовлять лавровые венки для императоров.

(обратно)

40

Храм Портуна – древнеримский храм на Бычьем форуме в Риме, посвященный Портуну, божеству входов и выходов, подобно Янусу, хранителю ключей, дверей и скота.

(обратно)

41

Александри́йский мусе́йон – религиозный, исследовательский, учебный и культурный центр эллинизма; храм муз.

(обратно)

42

Слово «вестибюль» заимствовано из латинского языка. В античной архитектуре существовал термин vestibulum – вестибул. Сначала так называли небольшой двор перед зданием, который был отгорожен от улицы забором, затем – помещение перед основным входом в здание.

(обратно)

43

Священная дорога – главная дорога Римского форума, ведущая к нему с Капитолия.

(обратно)

44

Колосс Родосский – гигантская статуя древнегреческого бога Солнца – Гелиоса, которая стояла в портовом городе Родосе.

(обратно)

45

Гай Поппей Саби́н – политический деятель эпохи ранней Римской империи. В 11 или 12 г. он был назначен легатом-пропретором провинции Мёзия, которым и оставался вплоть до своей смерти в 35 г.

(обратно)

46

Тогата – национальная древнеримская комедия. Сюжеты тогат чаще всего основывались на повседневной италийской жизни.

(обратно)

47

Претекста – национальная драма, черпающая свои сюжеты из жизни высших слоев общества.

(обратно)

48

Палла – элегантный плащ или мантия, которую носили вне дома богатые римские женщины.

(обратно)

49

Крёз – последний царь Лидии, слывущий в античном мире баснословным богачом, его имя стало нарицательным.

(обратно)

50

Неронии – игры, учрежденные императором Нероном для прославления самого себя; состояли в музыкальных состязаниях, в беге и т. п.

(обратно)

51

Батшева (Вирсавия) – вдова Урии-хитийца, одного из военачальников войска царя Давида, после смерти мужа ставшая женой царя Давида. Батшева была матерью царя Соломона, сына и наследника Давида.

(обратно)

52

Вулканалии – древнеримский праздник в честь бога Вулкана.

(обратно)

53

Мундус Цереры – полусферическая яма, вырытая Ромулом при основании Рима. Считалась входом в царство мертвых.

(обратно)

54

Касий Дион Коккеиан. Римская история, книга LXII. Перевод с древнегреческого под редакцией А. В. Махлаюка.

(обратно)

55

Здесь: Послание Петра 4: 12.

(обратно)

56

Второе послание Петра 3: 10.

(обратно)

57

Койне́ – «общий греческий», или «общий диалект», – распространенная форма греческого языка, возникшая в постклассическую античную эпоху.

(обратно)

58

Послание к Римлянам, 1-я глава.

(обратно)

59

Первое послание к Коринфянам, 4-я глава.

(обратно)

60

Первое послание к Коринфянам, 9-я глава.

(обратно)

61

Первое послание Коринфянам, 7-я глава.

(обратно)

62

Первое послание Коринфянам, 10-я глава.

(обратно)

63

Второе послание Коринфянам, 12-я глава.

(обратно)

64

Первое послание Фессалоникийцам, 4-я глава.

(обратно)

65

Первое послание Фессалоникийцам, 5-я глава.

(обратно)

66

Евангелие от Матфея, 13-я глава.

(обратно)

67

Евангелие от Луки, 12-я глава.

(обратно)

68

Барбитон, или барбитос, – древний струнный инструмент, родственный лире, известной из греческой и римской классики. Греческий инструмент был басовой версией кифары и принадлежал к семейству цитр.

(обратно)

69

«Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона – как чуждый закона, – не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, – чтобы приобрести чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых». – Библия: Первое послание Коринфянам, 9-я глава.

(обратно)

70

Предание зверям (damnatio ad bestias – лат.), часто упрощенно: съедение львами, растерзание львами; точнее, растерзание дикими животными.

(обратно)

71

Тавр (taurus – лат.) – телец.

(обратно)

72

Согласно мифу, однажды Актеон во время охоты случайно подошел к месту, где Артемида купалась со своими нимфами в реке. Вместо того чтобы в священном страхе удалиться, он, зачарованный, стал наблюдать за игрой, не предназначенной для людских глаз. Заметив охотника, разгневанная богиня превратила его в оленя, который попытался убежать, но был настигнут и разорван пятьюдесятью охотничьими собаками самого Актеона.

(обратно)

73

Евангелие от Матфея 10: 23.

(обратно)

74

Евангелие от Матфея 10: 32, 10: 33.

(обратно)

75

Империум изначально означал абсолютную власть.

(обратно)

76

Оппийский холм – южный уступ Эсквилинского холма, одного из семи холмов Рима.

(обратно)

77

Зенодор – древнегреческий скульптор, литейщик и торевт.

(обратно)

78

Секст Проперций – древнеримский элегический поэт.

(обратно)

79

«Нравственные письма к Луцилию» – сборник из 124 писем моралистического характера, написанных Луцием Аннеем Сенекой после его ухода из политики в конце жизни, вероятно в 62–64 гг. Они адресованы его другу Луцилию Младшему и разбиты на двадцать книг. В них автор дает советы, как выстраивать свою жизнь в соответствии с философией стоицизма. Письма относятся к наиболее известным и значимым произведениям Сенеки и римской литературы в целом.

(обратно)

80

Палестра – площадка для упражнений в гимнасии или как синоним учреждения, в котором молодые люди обучаются различным видам спорта.

(обратно)

81

Здесь: Аттис.

(обратно)

82

Здесь: Елены.

(обратно)

83

Августодун – город, основанный в конце I в. до н. э. по приказу императора Октавия Августа как новая столица Галлии.

(обратно)

84

Храм Януса – храм двуликого бога на Римском форуме. Небольшая прямоугольная постройка с бронзовой статуей Януса внутри имела две двери, которые оставались открытыми во время войны и закрывались при наступлении мира.

(обратно)

85

Конс – бог – смотритель запасов зерна.

(обратно)

86

Мурция – древнейшая римская богиня, в честь которой был воздвигнут храм в долине между Авентинским и Палатинским холмами.

(обратно)

87

Центенарий – боевой офицер, возглавлявший в сражении боевую единицу из ста воинов.

(обратно)

88

Солон – один из семи знаменитых афинских мудрецов, поэт и политик, стоявший у истоков формирования Афинского государства. Больше всего Солон известен как законодатель.

(обратно)

89

Бронзовые «яйца» устанавливались на разделительном барьере и сбрасывались в желоб с водой, идущий по верху барьера. Обозначали количество оставшихся кругов.

(обратно)

90

Перистиль – в античной архитектуре прямоугольные в плане двор, сад или площадь, окруженные со всех четырех сторон крытой колоннадой или отдельными портиками.

(обратно)

91

Здесь: Лаокоона.

(обратно)

92

Персеполис – древнеперсидский город, возникший в VI–V вв. до н. э., столица огромной империи Ахеменидов.

(обратно)

93

Пракситель – древнегреческий скульптор IV в. до н. э.

(обратно)

94

Здесь: зубровка, лядник – многолетние душистые травянистые растения.

(обратно)

95

Феб – «лучезарный», «сияющий». В древнегреческой и древнеримской мифологиях прозвище бога света Аполлона.

(обратно)

96

Тенар – мыс и город на южной оконечности Пелопоннеса, Древняя Греция.

(обратно)

97

Нумидийцы – греко-римское название берберских племен, которые обитали на территории современных Туниса и Алжира.

(обратно)

98

Скирос – остров в Греции, в Эгейском море.

(обратно)

99

Геллеспонт – древнегреческое название пролива Дарданеллы.

(обратно)

100

Хиос – остров, Греция.

(обратно)

101

Кносс – остров Крит, Греция.

(обратно)

102

Трирема – класс боевых кораблей, которые использовались античными цивилизациями.

(обратно)

103

Перев. В. Иванова.

(обратно)

104

Перев. Т. Азаркович.

(обратно)

105

Андромах – придворный врач императора Нерона, уроженец острова Крит.

(обратно)

106

Андромах особенно прославился изобретением целебного средства против животных ядов, изготовление которого описал в своем стихотворении, которое дошло до нас в сочинении Галена «De antidotis».

(обратно)

107

Лукан, Фарсалия, 1–45: 50.

(обратно)

108

Эринии – в древнегреческой мифологии богини мести и ненависти. В римской мифологии им соответствуют фурии.

(обратно)

109

Луций Анней Сенека. Трагедии. М.: Искусство, 1991. Перев. С. Ошерова.

(обратно)

110

Имплювий – четырехугольный неглубокий бассейн в центре атрия древнеиталийского и древнеримского жилища, куда через комплювий стекала с крыши дождевая вода.

(обратно)

111

Гладий – древнеримский короткий колющий солдатский меч.

(обратно)

112

Пилум – древнеримское метательное копье с длинным наконечником.

(обратно)

113

Лесбия – псевдоним, которым древнеримский поэт Гай Валерий Катулл называет в лирике свою возлюбленную.

(обратно)

114

Ливий Тит – древнеримский историк, автор частично сохранившейся «Истории от основания города».

(обратно)

115

Псалтырь, псалом 54-й.

(обратно)

116

Псалтырь, псалом 40-й.

(обратно)

117

Триклиний – пиршественный зал или столовая, выделенные в отдельную комнату.

(обратно)

118

Эквиты (всадники) – одно из привилегированных сословий в Древнем Риме.

(обратно)

119

Возливание Юпитеру – род жертвы у древних римлян.

(обратно)

120

Непенф – зелье, трава забвения в древнегреческой мифологии и литературе.

(обратно)

121

Плектр, также медиатор, – костяная, пластмассовая или металлическая пластинка.

(обратно)

122

Палла – драпированная прямоугольная мантия, которую носили женщины Древнего Рима. Один конец паллы набрасывали на левое плечо, средней частью обертывали спину, а другой конец или перебрасывали через правое плечо, или просовывали сзади через правую руку, оставляя ее свободной. В плохую погоду или при жертвоприношениях закутывались в паллу с головой.

(обратно)

123

Луций Анней Сенека. Трагедии. Перев. С. Ошерова.

(обратно)

124

Герайи, или Герейские игры, – древнегреческие празднества во славу богини Геры и спортивные соревнования по бегу среди девушек.

(обратно)

125

Аталанта – в греческой мифологии быстроногая охотница. Сватавшимся к ней предлагала состязание в беге и, обогнав, убивала.

(обратно)

126

Паддок – небольшая огороженная площадка для свободного выгула лошадей.

(обратно)

127

См. миф о Геро и Леандре.

(обратно)

128

Запланированное вторжение Юлия Цезаря в Парфянскую империю было бы войной Римской республики против этой страны. Убийство Юлия Цезаря в 44 г. до н. э. предотвратило вторжение.

(обратно)

129

Кавказские ворота – Дарьяльское ущелье.

(обратно)

130

Митра – божество индоиранского происхождения, связанное с дружественностью, справедливостью, договором, согласием и солнечным светом.

(обратно)

131

Свадьба в Сузах – массовое бракосочетание эллинской знати и солдат македонской армии с девушками из благородных персидских семейств, организованное Александром Македонским в 324 г. до н. э. в персидском городе Сузы. Свадьба длилась пять дней подряд.

(обратно)

132

Сильфий – растение семейства зонтичные, служившее приправой и лекарственным средством и вымершее еще в античные времена.

(обратно)

133

Асафетида – высушенный млечный сок, выделяемый из корней зонтичного растения ферула. Популярная приправа в Древнем Риме.

(обратно)

134

Сервилиевы сады – садовый комплекс и вилла на южной окраине Рима.

(обратно)

135

Брундизий (ныне Бриндизи) – древний город в Апулии.

(обратно)

136

«Эдип в Колоне» – трагедия Софокла, относящаяся к фиванскому циклу.

(обратно)

137

Августианы – учрежденная Нероном конная гвардия в 5000 человек.

(обратно)

138

Пифийские скачки – один из четырех общеэллинских агонов (состязаний), занимавший второе место после олимпийского и проходивший раз в четыре года в Дельфах. Проводились в честь Аполлона как победителя змея Пифона.

(обратно)

139

Омфал – древний культовый объект в Дельфах, считавшийся пупом земли, центром мира. Этот посвященный Аполлону камень хранился в его храме.

(обратно)

140

Элевсин – город в Древней Греции, третий по величине после Афин и Пирея. Знаменитым стал благодаря элевсинским мистериям и практиковавшемуся здесь культу Деметры и Персефоны.

(обратно)

141

Обязательным условием допуска к элевсинским мистериям была непричастность к убийству.

(обратно)

142

Клакеры – специально обученные люди, которые аплодируют в театре за деньги.

(обратно)

143

Панкратион – вид спорта, входивший в программу Олимпийских игр в Древней Греции. Представлял собой соединение борьбы с кулачным боем.

(обратно)

144

Гоплиты – тяжеловооруженные древнегреческие пехотинцы.

(обратно)

145

Леонидайон – огромное здание, в котором размещались спортсмены, принимавшие участие в Олимпийских играх в Олимпии. Был построен около 330 г. до н. э., проектировался и финансировался Леонидом Наксосским.

(обратно)

146

Элланодики – члены комиссии из десяти граждан Элиды, которые во время проведения Олимпийских игр выполняли функции судей: проверяли атлетов, следили за их тренировками, принимали у них присягу и распределяли награды.

(обратно)

147

Стоя, или стоа, – в античной архитектуре длинная галерея-портик, обычно с одним-двумя рядами колонн и со стеной по одной из длинных сторон.

(обратно)

148

Асфодель, или асфоделус, – в греческой мифологии одно из самых известных растений, связанных с мертвыми и подземным миром.

(обратно)

149

Окулус – круглое отверстие в центре крыши или купола.

(обратно)

150

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Нерон. Перев. М. Гаспарова.

(обратно)

151

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Нерон. Перев. М. Гаспарова.

(обратно)

Флибуста

Нерон. Блеск накануне тьмы (fb2)

Маргарет Джордж Нерон. Блеск накануне тьмы

Я БЛАГОДАРНА

I Нерон

* * *

* * *

II

III

IV

* * *

* * *

V

* * *

* * *

VI Локуста

* * *

VII Нерон

* * *

VIII

* * *

IX Акте

* * *

Х Нерон

* * *

XI

* * *

* * *

XII

XIII

* * *

XIV

* * *

* * *

* * *

* * *

XV

* * *

* * *

XVI

* * *

* * *

* * *

XVII

* * *

* * *

* * *

* * *

XVIII

* * *

* * *

XIX

* * *

XX Акте

* * *

XXI Нерон

* * *

XXII

* * *

* * *

* * *

XXIII

* * *

XXIV

* * *

XXV

* * *

* * *

XXVI

* * *

* * *

XXVII

* * *

XXVIII

* * *

* * *

XXIX

* * *

XXX Локуста

XXXI Акте

Маргарет Джордж
Нерон. Блеск накануне тьмы

I
Нерон

VI
Локуста

VII
Нерон

IX
Акте

Х
Нерон

XX
Акте

XXI
Нерон

XXX
Локуста

XXXI
Акте

XXXII
Нерон

XL
Локуста

XLI
Акте

XLII
Нерон

XLVII
Акте

XLVIII
Нерон