Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви (fb2)

- Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви [litres] (пер. Александра Викторовна Глебовская,Ирина Владимировна Ющенко,Григорий Михайлович Дашевский,Виктор Петрович Голышев,Максим Владимирович Немцов, ...) 1774K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Реймонд Карвер

Реймонд Карвер
Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви
Рассказы

Raymond Carver

WILL YOU PLEASE BE QUIET, PLEASE?

From FURIOUS SEASONS AND OTHER STORIES:

Pastoral, Furious Seasons

WHAT WE TALK ABOUT WHEN WE TALK ABOUT LOVE

Перевод с английского Ирины Бессмертной, Александры Глебовской, Виктора Голышева, Григория Дашевского, Вадима Михайлина, Максима Немцова, Ивана Ющенко

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука»

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Иностранка®

* * *

Да помолчи уже, наконец^[1]

Эта книга – для Мэриэнн

Жирдяй^[2]

Сижу за кофе с сигаретами у подруги Риты и выкладываю ей.

Вот что я ей выкладываю.

К концу безлюдной среды Херб подсаживает мне на участок толстяка.

Жирнее этого толстяка я в жизни не видала, хоть на вид он и опрятный, вполне прилично одет. У него все большое. Но лучше прочего я запомнила пальцы. Когда подошла к столику возле него обслужить пожилую пару, перво-наперво эти пальцы и заметила. В три раза больше, чем у обычного человека, – длинные, толстые, сливочные пальцы.

Занимаюсь другими столиками, компания из четырех деловых людей, очень придирчивые, еще одна четверка, три мужчины и женщина, и вот эта пожилая пара. Леандер налил толстяку воды, а я пока не подхожу, даю ему время, чтобы все обдумал.

Добрый вечер, говорю. Принять у вас заказ? – говорю.

Рита, какой же он огромный, просто громадина.

Добрый вечер, отвечает. Здрасьте. Да, говорит. Мы, кажется, уже готовы заказывать, говорит.

Так вот он и разговаривает – странновато, понимаешь. И то и дело чуть отдувается.

Думаю, начнем мы с салата «Цезарь», говорит. А потом тарелку супа – и хлеба с маслом побольше, будьте любезны. Каре ягненка, наверное, говорит. И печеной картошки со сметаной. Насчет десерта мы позже подумаем. Большое вам спасибо, говорит и возвращает мне меню.

Господи, Рита, но эти пальцы у него.

Я спешу на кухню и передаю заказ Руди, а тот принимает и рожу корчит. Ты же знаешь Руди. Он за работой всегда такой.

А из кухни выхожу, и Марго – я же о Марго тебе рассказывала? Та, что за Руди гоняется? Марго мне говорит: Кто это твой жирный друг? Настоящий жиртрест.

Вот поэтому все. Думаю, на самом деле поэтому.

«Цезарь» я ему делаю прямо за столом, он за каждым моим движением наблюдает, а сам между тем хлеб мажет маслом и выкладывает куски на одну сторону, и все время эдак пыхтит. А я так взвинчена или что еще, – в общем, я ему стакан с водой опрокинула.

Ох, простите, говорю. Так всегда бывает, если торопишься. Простите меня, пожалуйста, говорю. На вас не попало? – говорю. Я сейчас мальчика позову все убрать, говорю.

Пустяк, говорит он. Все в порядке, говорит – и пыхтит. Об этом не беспокойтесь, мы не против, говорит. Улыбается и машет, пока я за Леандером иду, а когда возвращаюсь подать салат, вижу, что толстяк уже съел весь хлеб с маслом.

Чуть погодя я ему приношу еще хлеба, а он уже салат доел. А ты же сама знаешь, какие порции у тех «Цезарей»?

Вы очень любезны, говорит. Хлеб у вас великолепный, говорит.

Спасибо, отвечаю.

Ну, он очень хорош, говорит, и мы не шутим. Нечасто удается нам такое удовольствие от хлеба получить, говорит.

А вы откуда? Спрашиваю. По-моему, я вас тут раньше не видела.

Такого не забудешь, вставляет Рита, хмыкнув.

Из Денвера, отвечает.

Я больше насчет этого ничего не говорю, хотя мне и любопытно.

Суп ваш будет готов через несколько минут, сэр, говорю, а сама иду последние штрихи добавить с этой моей компанией деловых, очень придирчивых.

Подаю ему суп, а вижу – хлеб опять исчез. Он последний кусок в рот кладет.

Поверьте, говорит, мы не всегда так едим, говорит. И пыхтит. Вы уж нас извините, говорит.

Вообще не берите в голову, пожалуйста, говорю. Любо-дорого, когда человек ест и ему нравится, говорю.

Не знаю, говорит. Наверное, так с вашей точки зрения. И пыхтит. Поправляет салфетку. А потом берется за ложку.

Боже, ну и жирный! говорит Леандер.

Что ж ему с этим поделать-то, говорю, поэтому закрой рот.

Ставлю ему еще корзинку с хлебом и побольше масла. Как вам суп? спрашиваю.

Спасибо. Хороший, говорит. Очень хороший. Вытирает губы и промокает подбородок. Как считаете, здесь тепло или мне одному так кажется? – спрашивает.

Нет, тут тепло, отвечаю.

Может, мы тогда пиджак снимем, говорит.

Не стесняйтесь, говорю. Человеку должно быть удобно, говорю.

Так и есть, говорит, это очень, очень точно, говорит.

Но потом я вижу, что он все еще в пиджаке.

Мои большие компании уже ушли, пожилая пара тоже. В заведении пустеет. К тому времени, как я подаю толстяку каре и печеную картошку, а с ними еще хлеба и масла, он остается один.

На картошку ему наваливаю побольше сметаны. Сметану посыпаю беконом и резанцем. Приношу еще хлеба и масла.

Все в порядке? спрашиваю.

Прекрасно, отвечает – и пыхтит. Отлично, благодарю вас, говорит – и опять пыхтит.

Приятного вам ужина, говорю. Поднимаю крышку с его сахарницы и заглядываю в нее. Он кивает и не сводит с меня глаз, пока не ухожу.

Теперь-то я знаю, что мне чего-то надо было. Только не знаю чего.

Как там старый мешок кишок поживает? Ты с ним все ноги себе стопчешь, говорит Хэрриет. Сама знаешь, какая она, Хэрриет-то.

На десерт, говорю я толстяку, есть «Зеленый Фонарь Особый», это такой пудинг с подливой, или чизкейк, или ванильное мороженое, или ананасный шербет.

Мы же вас не задерживаем, а? спрашивает он, пыхтя и с озабоченным видом.

Нисколечко, отвечаю. Конечно ж нет, говорю. Не спешите, говорю. Пока выбираете, я вам еще кофе принесу.

Будем с вами честны, говорит он. И на стуле елозит. Нам бы хотелось «Особого», но еще мы бы, может, взяли и вазочку ванильного мороженого. С капелькой шоколадного сиропа, если угодно. Мы же вам сказали, что проголодались, говорит.

Я иду на кухню разобраться с десертом сама, а Руди говорит: Хэрриет сказала, у тебя там толстяк из цирка. Это правда?

А Руди уже снял и фартук, и колпак, если ты меня понимаешь.

Руди, он жирный, говорю, но дело тут не только в этом.

А Руди только смеется.

Как по мне, так она в жир втюрилась, говорит.

Берегись, Руди, говорит Джоэнн, которая только-только в кухню входит.

Я уже ревную, говорит ей Руди.

Ставлю я «Особый» перед толстяком и большую креманку ванильного мороженого с шоколадным сиропом отдельно.

Спасибо, говорит он.

Всегда пожалуйста, говорю, – и меня охватывает чувством.

Верьте слову, говорит он, мы не всегда вот так едим.

А у меня – я все ем и ем, и никак не набираю, говорю. Мне бы хотелось набрать, говорю.

Нет, говорит он. Будь у нас выбор, нет. Но выбора нету.

После чего берет ложку и ест.

Что еще? спрашивает Рита, прикуривая из моих сигарет и подтаскивая стул поближе к столу. Теперь эта история становится интереснее, говорит.

На этом все. Больше ничего. Он доедает десерты, а потом уходит, и потом идем домой мы с Руди.

Ну и жирняга, говорит Руди и потягивается – он всегда так делает, если устал. А затем просто смеется и снова переводит взгляд на телевизор.

Я ставлю кипятиться воду на чай и принимаю душ. Прижимаю руку к себе посередке и спрашиваю себя, что бы случилось, будь у меня дети и один из них стал бы так выглядеть, таким жирным был бы.

Наливаю воду в чайник, расставляю чашки, сахарницу, пакет «половины-на-половину» и вношу поднос Руди. Как будто он об этом думал все время, Руди говорит: Знал я в детстве одного толстяка, пару толстяков, по-настоящему жирных. Такие бочки были, что боже мой. Не помню, как их звали. Жирдяй, только так и называли одного пацана. Мы его звали Жирдяй, этот пацан со мной рядом жил. Был соседом. А другой пацан потом возник. Его звали Хляба. Все его звали Хлябой, кроме учителей. Хляба и Жирдяй. Жалко, снимков у меня не осталось, говорит Руди.

Не могу придумать, что ему ответить, поэтому мы пьем чай, и совсем скоро я встаю, чтоб укладываться спать. Руди тоже поднимается, выключает телевизор, запирает переднюю дверь и давай расстегиваться.

Я ложусь на кровать, и сдвигаюсь на самый край, и лежу там на животе. Но сразу же, только свет гасит и забирается в постель, Руди начинает. Я переворачиваюсь на спину и немножко разжимаюсь, хоть это и против моей воли. Но вот в чем тут штука. Когда он на меня забирается, я вдруг чувствую, что я жирная. Чувствую себя до ужаса жирной, такой жирной, что Руди – какая-то малявка и вообще поди найди его там.

Смешная это история, говорит Рита, но я же вижу – она ничего в ней не сообразила.

Мне уныло. Но в это с нею я вдаваться не стану. Я и так ей слишком много выложила.

Она сидит и ждет, а сама изящные пальчиками себе в волосы тычет.

Ждет чего? хотелось бы мне знать.

Сейчас август.

Жизнь моя изменится. Такое чувство.

Соседи^[3]

Билл и Арлин Миллеры были счастливой парой. Но время от времени им казалось, что лишь их одних во всем их кругу как-то обошли, и Билл так и остался выполнять обязанности счетовода, а Арлин занималась секретарскими задачами. Иногда они об этом разговаривали – в основном сравнивая себя с соседями, Хэрриет и Джимом Стоунами. Миллерам казалось, что у Стоунов жизнь полнее и ярче. Стоуны всегда выходили куда-то ужинать, или принимали гостей дома, или в связи с работой Джима путешествовали где-то по стране.

Стоуны жили через площадку от Миллеров. Джим работал коммивояжером в фирме запчастей, и ему часто удавалось сочетать командировки с отпускными поездками, вот и в этот раз Стоуны уезжали на десять дней: сперва в Шайенн, а затем дальше в Сент-Луис навестить родню. Пока Стоунов не будет, Миллеры приглядят за их квартирой, будут кормить Киску и поливать растения.

Билл и Джим пожали друг другу руки у машины. Хэрриет и Арлин подержали друг дружку за локти и легонько поцеловались в губы.

– Развлекайтесь, – сказал Билл Хэрриет.

– Развлечемся, – ответила Хэрриет. – Вам, ребятки, тоже не скучать.

Арлин кивнула.

Джим ей подмигнул:

– Пока, Арлин. Хорошенько приглядывай за стариком.

– Пригляжу, – ответила Арлин.

– Развлекайтесь, – сказал Билл.

– А то, – ответил Джим, легонько хлопая Билла по плечу. – И еще раз спасибо вам, ребята.

Стоуны помахали, отъезжая, и Миллеры тоже помахали.

– Что ж, жалко, что не мы, – сказал Билл.

– Бог свидетель, отпуск бы нам не повредил, – произнесла Арлин. Она взяла его за руку и обхватила ею свою талию, когда они поднимались по лестнице к их квартире.

После ужина Арлин сказала:

– Не забудь. В первый вечер Киске надо дать со вкусом печенки. – Она стояла в дверях кухни, складывая скатерть ручной работы, которую Хэрриет в прошлом году купила ей в Санта-Фе.

Входя в квартиру Стоунов, Билл вдохнул поглубже. Воздух там уже застоялся и пах смутно сладко. Лучистое солнце часов над телевизором показывало половину девятого. Он вспомнил, как Хэрриет вернулась с этими часами домой, как перешла через площадку показать их Арлин, прижимая латунный корпус к себе обеими руками и разговаривая с часами через обертку, как будто они – младенец.

Киска потерлась мордочкой о его шлепанцы, а потом завалилась на бок, но быстро вскочила, когда Билл зашел в кухню и взял одну банку из тех, что выставили на сверкающей сушилке. Оставив кошку копаться в еде, он направился в ванную. Посмотрелся в зеркало, а потом закрыл глаза и после этого взглянул опять. Открыл аптечный шкафчик. Нашел коробочку пилюль и прочел этикетку: Хэрриет Стоун. По одной раз в день по назначению, – и сунул ее в карман. Вернулся в кухню, налил в кувшин воды и вернулся в гостиную. Закончив поливать, поставил кувшин на ковер и открыл шкафчик с напитками. Дотянулся вглубь за бутылкой «Чивас Ригал». Дважды отхлебнул из бутылки, вытер губы рукавом и вернул бутылку в шкафчик.

Киска спала на тахте. Он выключил свет, медленно закрыл и проверил дверь. У него оставалось ощущение, что он что-то забыл.

– Что так долго? – спросила Арлин. Она сидела, подвернув под себя ноги, и смотрела телевизор.

– Ничего. Играл с Киской, – ответил он и подошел к ней, и потрогал ей груди. – Пойдем ляжем, милая, – сказал он.

На следующий день Билл использовал лишь десять минут от двадцатиминутного перерыва, выделявшегося им днем, и ушел с работы за четверть часа до пяти. Машину он ставил на стоянку, как раз когда Арлин выскакивала из автобуса. Подождал, пока она войдет в здание, затем взбежал по лестнице поймать ее, как только выйдет из лифта.

– Билл! Господи, ты меня напугал. Ты рано, – сказала она.

Он пожал плечами.

– На работе делать нечего, – сказал он.

Она дала ему свой ключ, чтобы открыл дверь. Он глянул на дверь через площадку и только после зашел следом за нею.

– Давай ляжем, – сказал он.

– Сейчас? – Она рассмеялась. – Что это в тебя вселилось?

– Ничего. Снимай платье. – Он неуклюже схватил ее, и она сказала:

– Боже правый, Билл.

Он расстегнул на ней ремешок.

Позже они послали за китайской едой, а когда ту принесли, поели жадно, ни о чем не разговаривая, и слушали пластинки.

– Давай не забудем накормить Киску, – сказала она.

– Я только об этом подумал, – сказал он. – Схожу прямо сейчас.

Для кошки он выбрал банку со вкусом рыбы, затем наполнил кувшин и отправился поливать. Когда вернулся в кухню, кошка скреблась у себя в лотке. Пристально посмотрела на него, а потом отвернулась к помету. Он открыл все шкафы и осмотрел консервы, крупы, упаковки с едой, бокалы для коктейлей и вина, фарфор, кастрюльки и сковородки. Открыл холодильник. Понюхал сельдерей, дважды откусил от чеддера и пожевал яблоко, заходя в спальню. Кровать в ней казалась огромной, до пола спускалось пушистое белое покрывало. Он вытащил ящичек прикроватной тумбочки, нашел полупустую пачку сигарет и сунул ее себе в карман. После этого шагнул к чулану и открывал его, когда в переднюю дверь постучали.

По дороге он заглянул в ванную и спустил воду.

– Что ты так долго? – спросила Арлин. – Ты здесь уже больше часа.

– Неужели? – сказал он.

– Да, больше, – сказала она.

– Мне в туалет нужно было, – сказал он.

– У тебя свой есть, – сказала она.

– Мне нужно было срочно, – сказал он.

Тем вечером они снова любили друг дружку.

Наутро он попросил Арлин позвонить и его отпросить. Сам принял душ, оделся и приготовил легкий завтрак. Попробовал начать книжку. Вышел погулять, и ему стало лучше. Но немного погодя, не вынимая рук из карманов, вернулся к дому. Остановился у двери Стоунов – не слышно ли, как там кошка. После чего открыл собственную дверь и пошел на кухню за ключом.

Внутри казалось прохладнее, чем у него в квартире, да и темнее. Интересно, подумал он, не зависит ли температура воздуха от растений. Выглянул в окно, а потом медленно обошел все комнаты, раздумывая обо всем, что попадалось на глаза, тщательно, один предмет за другим. Он видел пепельницы, мебель, кухонную утварь, часы. Он видел всё. Наконец зашел в спальню, и у его ног возникла кошка. Он разок ее погладил, внес в ванную и захлопнул дверь.

Лег на кровать и уставился в потолок. Полежал немного с закрытыми глазами, а потом сунул руку себе под ремень. Он попробовал вспомнить, какой сегодня день. Попробовал вспомнить, когда должны вернуться Стоуны, а потом задался вопросом, вернутся ли они вообще. Он не помнил ни лиц их, ни как они разговаривали и одевались. Вздохнул и с трудом скатился с кровати, а там оперся о комод и посмотрел на себя в зеркало.

Он открыл чулан и выбрал гавайскую рубашку. Порылся, пока не нашел бермуды – аккуратно выглаженные, они висели поверх пары коричневых саржевых брюк. Свою одежду он с себя сбросил и влез в шорты и рубашку. Снова посмотрелся в зеркало. Вышел в гостиную и налил себе выпить, и по пути обратно в спальню прихлебывал из стакана. Надел синюю рубашку, темный костюм, сине-белый галстук, черные броги. Стакан опустел, и он сходил за добавкой.

Снова в спальне посидел в кресле, скрестил ноги и улыбнулся, наблюдая себя в зеркале. Дважды прозвонил телефон и смолк. Он допил и снял костюм. Пошарил в верхних ящиках, пока не нашел трусики и бюстгальтер. Трусики натянул на себя, застегнул бюстгальтер, затем поискал в чулане наряд. Надел юбку в белую и черную клетку и попробовал затянуть на ней молнию. Натянул винного цвета блузку, которая застегивалась спереди. Задумался над туфлями, но понял, что на него на налезут. Долго выглядывал в окно гостиной из-за шторы. Потом вернулся в спальню и все убрал.

Есть ему не хотелось. Да и она ела немного. Они робко глянули друг на дружку и улыбнулись. Она встала из-за стола и убедилась, что ключ на полке, а потом быстро убрала со стола.

Он стоял в дверях кухни и курил сигарету – и смотрел, как она берет ключ.

– Устраивайся поудобнее, а я пока схожу через площадку, – сказала она. – Почитай газету или что-нибудь. – Она стиснула ключ в пальцах. Он, сказала, выглядит уставшим.

Он попробовал сосредоточиться на новостях. Почитал газету и включил телевизор. Наконец перешел площадку. Дверь была заперта.

– Это я. Ты еще там, милая?

Немного погодя защелка отодвинулась, Арлин вышла наружу и захлопнула дверь.

– Меня так долго не было? – спросила она.

– Ну да, – ответил он.

– Разве? – сказала она. – Наверное, с Киской заигралась.

Он вгляделся в нее, а она отвернулась, рука все еще на дверной ручке.

– Чудно́ это, – сказала она. – Знаешь… вот так заходить к кому-то.

Он кивнул, снял ее руку с дверной ручки и повел к их двери. Впустил их к ним в квартиру.

– И впрямь чудно́, – сказал он.

Он заметил белый пух, налипший ей на спину свитера, и щеки у нее порозовели. Принялся целовать ее в затылок и волосы, и она повернулась и тоже поцеловала его.

– Ох черт, – сказала она. – Черт, черт, – нараспев повторила она, по-девчоночьи хлопнув в ладоши. – Только что вспомнила. Я ей-же-ей забыла сделать то, зачем туда ходила. Не покормила Киску и ничего не полила. – Посмотрела на него. – Глупо же, правда?

– Не думаю, – ответил он. – Сейчас захвачу сигареты и схожу туда с тобой.

Она подождала, пока он не закрыл и не запер их дверь, а потом взяла его за руку, за мышцу, и сказала:

– Наверное, стоит тебе сказать. Я нашла кое-какие картинки.

Он остановился посреди площадки.

– Что за картинки?

– Сам посмотришь, – ответила она, не отводя от него взгляд.

– Поди ж ты. – Он ухмыльнулся. – Где?

– В выдвижном ящике, – сказала она.

– Поди ж ты, – повторил он.

И затем она произнесла:

– Возможно, они и не вернутся, – и тут же сама изумилась своим словам.

– Может статься, – сказал он. – Все что угодно может статься.

– А может, вернутся и… – но не договорила.

Весь короткий путь по площадке они держались за руки, а когда он заговорил, она едва расслышала.

– Ключ, – сказал он. – Дай мне.

– Что? – спросила она. Она не сводила глаз с двери.

– Ключ, – повторил он. – Он же у тебя.

– Боже мой, – проговорила она. – Ключ я оставила внутри.

Он подергал за ручку. Заперто. Затем ручку попробовала она. Та не поворачивалась. Губы у Арлин приоткрылись, а дышала она жестко, выжидающе. Он развел руки, и она к нему приникла.

– Не волнуйся, – произнес он ей на ухо. – Бога ради, не волнуйся.

Там они и остались. Обнимали друг дружку. Приникали к двери, как против ветра, и держались крепче.

Следующий короткий очерк об этом рассказе был включен в антологию «Срезая кромки: молодая американская проза 70-х» (Cutting Edges: Young American Fiction for the ‘70s), ред. Джек Хикс (New York: Holt, Rinehart and Winston, 1973), с. 528–529.

Как замысел рассказа «Соседи» впервые пришли мне на ум осенью 1970-го, через два года после того, как я вернулся в Соединенные Штаты из Тель-Авива. В Тель-Авиве мы несколько дней присматривали за квартирой одних наших друзей. Хотя никаких проказ, описанных в рассказе, в действительности не происходило, пока мы присматривали за этой квартирой, должен признаться, что я немножко шарил в холодильнике и шкафчике с напитками. Я обнаружил, что это переживание – входить в чью-то пустую квартиру и выходить из нее два-три раза в день, какое-то время сидеть в чужих креслах, листать их книги и газеты и выглядывать из их окон – произвело на меня довольно сильное впечатление. Два года ушло на то, чтобы это впечатление выступило на поверхность как рассказ, но, как только это произошло, я просто сел и написал его. В то время рассказ этот казался мне довольно простым в написании и сложился довольно быстро после того, как я за него взялся. Настоящая же работа с рассказом – и, быть может, искусство рассказа – началась позднее. Первоначально рукопись была в два раза длиннее, но с каждой последующей редактурой я все подрезал и подрезал ее, а потом окорачивал еще, пока она не достигла нынешних длины и размеров.

Помимо смятения или нарушения центральной личности в рассказе – наверное, главной темы в этой работе, – думаю, что рассказ «Соседи» ухватывает сущность тайны или странность того, что отчасти возникает от обращения с материалом, в этом случае – со стилем рассказа. Ибо если он что-то и являет собой, то рассказ весьма «стилизованный», и это помогает придать ему ценности.

С каждым последующим походом в квартиру Стоунов Миллер все глубже и глубже втягивается в бездну, которую сам же и создает. Поворотный миг в рассказе наступает, конечно, когда Арлин настаивает на том, что в этот раз к соседям пойдет она одна, и после этого Билл наконец вынужден сходить за ней. Словами и всем видом своим (порозовевшие щеки и «белый пух, налипший ей на спину свитера») она выдает, что, в свою очередь, занималась там примерно тем же самым, чем и он, – рылась и шарила.

Мне кажется, что рассказ более или менее – художественная удача. Единственное мое опасение – он слишком водянист, слишком околичен и тонок, слишком бесчеловечен. Надеюсь, что это не так, но, говоря правду, я не рассматриваю его как такой рассказ, который полюбят безоговорочно и всецело ему предадутся; такой рассказ, который в конечном счете будут помнить за его размах, за широту, глубину и жизнеподобие его персонажей. Нет, это рассказ иной – не лучше, возможно, и я уж точно надеюсь, что не хуже; как бы то ни было, он другой, – и внутренние и внешние истины и ценности в этом рассказе имеют немного общего, боюсь, с персонажем или какими-то другими достоинствами, ценимыми в короткой прозе.

Что же до писателей и литературы, которые мне нравятся, то я склонен находить вокруг гораздо больше того, что мне по душе, чем нет. Мне кажется, нынче много хорошего пишется и публикуется как в крупных, так и в мелких журналах, да и в виде книг. Есть множество и того, что не так хорошо, но к чему обращать на это внимание? Мне сдается, что первый писатель моего поколения, а то и любого недавнего поколения – Джойс Кэрол Оутс, и всем нам придется учиться жить под этой сенью или этими чарами; по меньшей мере – в обозримом будущем.

Придумают тоже^[4]

Мы поужинали, и я уже целый час сидела за кухонным столом, выключив свет, и наблюдала. Если сегодня он намерен заняться своим делом, то уже пора. Давно пора. Я уже три вечера его не видела. Но сегодня шторы в спальне были подняты, и свет горел.

И я как будто знала.

А потом увидела его. Он открыл наружную дверь с москитной сеткой и вышел на заднее крыльцо, в футболке и бермудах. Ну или, может быть, такие у него плавки. Он огляделся, спрыгнул с крыльца в темноту и пошел вдоль дома. Шустрый. Я бы его и не заметила, если бы специально не смотрела. Потом остановился у освещенного окна и заглянул внутрь.

– Верн! – позвала я. – Верн, давай быстрее! Он вышел. Скорей сюда!

Верн сидел в гостиной и читал газету под телевизор. Слышно было, как газета упала на пол.

– Главное, чтобы он тебя не заметил! – сказал Верн. – К окну слишком не приближайся.

Верн всегда так говорит: не слишком приближайся к окну. Я думаю, Верну слегка не по себе, что мы подглядываем. Но я же знаю, что ему нравится. Он сам сказал.

– Да он не видит нас в темноте.

Я ему каждый раз так отвечаю. Длится это уже месяца три. С третьего сентября, если точнее. Во всяком случае, именно тогда я его там в первый раз заметила. А сколько это продолжалось раньше, не знаю.

Я в тот вечер уже думала звонить шерифу, а потом поняла, кто это. Без Верна не поняла бы. И даже когда он объяснил, въехала не сразу. Но с той поры стала наблюдать, и вот что я могу вам сказать: он это делает раз в два-три дня. Иногда чаще. И когда шел дождь, я его тоже там видела. Собственно, если дождь пошел, можете не сомневаться, он выйдет. Но сегодня ветрено и ясно. И луна.

Мы присели перед окном на корточки, и Верн откашлялся.

– Поглядите на него, – сказал Верн.

Верн курил и стряхивал пепел в ладонь, когда надо. И сигарету старался держать подальше от окна, когда затягивался. Верн все время курит; просто без остановки. Даже когда спит, пепельницу ставит в трех дюймах от лица. Если я ночью не сплю, он тоже просыпается и курит.

– Боже правый, – сказал Верн.

– Что в ней такого, чего в других женщинах нет? – сказала я Верну через минуту.

Мы скрючились на полу, так что над подоконником торчали только наши головы, и смотрели на мужика, который стоял и пялился в окно своей собственной спальни.

– Ага, поехали, – сказал Верн. И кашлянул прямо у меня над ухом.

Мы стали смотреть дальше.

Я поняла, что за шторой кто-то есть. Наверное, раздевается. Но ничего не видно. Я стала щуриться. Верн читал в очках, в них же и пришел, так что видно ему было лучше, чем мне. Тут вдруг штору отдернули, и там была женщина, спиной к окну.

– Вот что она сейчас делает? – спросила я, хотя и так прекрасно знала.

– Ради бога, – сказал Верн.

– Что она делает, Верн? – сказала я.

– Снимает одежду, – сказал Верн. – Ты сама-то как думаешь, что она делает?

Потом свет погас, и мужик пошел вдоль стены обратно. Приоткрыл сетку и скользнул внутрь, а чуть погодя свет потушили совсем.

Верн кашлянул, потом кашлянул еще раз и покачал головой. Я зажгла свет. Верн стоял на коленях. Потом встал и прикурил сигарету.

– Когда-нибудь я скажу этой шлюхе все, что о ней думаю, – сказала я и поглядела на Верна.

Верн хохотнул.

– Я тебе точно говорю, – сказала я. – Увижу ее в магазине и скажу ей прямо в лицо.

– Я бы не стал. Тебе это зачем? – сказал Верн.

Но было понятно: он знает, что я не всерьез. Он нахмурился и стал разглядывать ногти. Потом покатал во рту языком и прищурился, как всегда, когда собирается с мыслью. Потом выражение лица у него поменялось, и он поскреб подбородок.

– Ничего подобного ты делать не станешь, – сказал он.

– Вот увидишь, – сказала я.

– Блин, – сказал он.

Я пошла за ним в гостиную. Мы оба были на взводе. Так на нас это действует.

– Посмотрим, – сказала я.

Верн загасил сигарету в большой пепельнице. Встал возле кожаного кресла и с минуту смотрел в телик.

– Ничего такого они не делают, – сказал он. А потом еще кое-что сказал. Он сказал: – А может, что-то в этом и есть. – Верн снова закурил. – Тебе-то откуда знать.

– Если кто-то станет подглядывать ко мне в окно, – сказала я, – я вызову копов. Ну если только это будет не Кэри Грант, – сказала я.

Верн пожал плечами.

– Сама не знаешь, что несешь, – сказал он.

Мне захотелось есть. Я пошла к буфету, пробежалась по полкам, затем открыла холодильник.

Потом окликнула Верна:

– Ты что-нибудь будешь?

Он не ответил. Я услышала, как в ванной зашумела вода. Но мне показалось, что перекусить он не откажется. Как раз настало время, когда мы обычно хотим есть. Я поставила на стол хлеб и мясную нарезку и открыла банку супа. Достала крекеры и арахисовое масло, холодный мясной рулет, огурчики, оливки и чипсы. Поставила на стол. А потом подумала: яблочный пирог же.

Верн пришел в халате и фланелевой пижаме. Волосы у него были влажные и зачесаны назад, и от него пахло туалетной водой. Он оглядел стол.

– А как насчет миски хлопьев с коричневым сахаром? – сказал он. Потом сел и положил рядом с тарелкой газету.

Мы поели. В пепельнице косточки от оливок лежали вперемешку с окурками.

Потом Верн поднял голову, усмехнулся и сказал:

– А что это за дивный запах?

Я пошла к духовке и достала два куска яблочного пирога, залитых сверху расплавленным сыром.

– Вот это я понимаю, – сказал Верн.

Немного погодя он сказал:

– Все, я больше не могу. Пойду в постель.

– Я тоже, – сказала я. – Только со стола уберу.

Я счищала остатки еды с тарелок в мусорное ведро и вдруг заметила муравьев. Пригляделась как следует. Они ползли откуда-то из-за труб, которые под раковиной, сплошным потоком, забирались в ведро с одной стороны, а с другой спускались, безостановочно. Я отыскала в ящике спрей и обрызгала ведро и снаружи, и изнутри, а потом еще и под раковиной – везде, докуда смогла дотянуться. Затем вымыла руки и еще раз напоследок оглядела кухню.

Верн спал. И храпел. Через несколько часов он проснется, сходит в ванную и начнет курить. Маленький телевизор в ногах кровати он не выключил, но изображение шло полосами.

Мне хотелось рассказать Верну про муравьев.

Какое-то время я готовилась ко сну, потом наладила картинку и забралась под одеяло. Верн издавал звуки, которые всегда издает во сне.

Я немного посмотрела телик, но там шло ток-шоу, а я не люблю ток-шоу. Я снова вспомнила про муравьев.

Через какое-то время мне начало казаться, что они в доме повсюду. Я подумала: а что, если разбудить Верна и сказать ему, что мне приснился плохой сон. Но вместо этого я встала и пошла за баллончиком. Еще раз заглянула под раковину. Но муравьев там не осталось. Я стала включать свет по всему дому, пока в доме не стало светлее, чем днем.

Ходила и брызгала.

Потом наконец раздвинула на кухне шторы и выглянула в окно. Дул ветер, и я слышала, как ломаются ветки.

– Вот же шлюха, – сказала я. – Придумают тоже.

Я и похуже слова говорила, такие слова, которые повторять не стану.

Они тебе не муж^[5]

Эрл Обер с одного коммивояжерского места уволился, а на другое пока не поступил. А вот его жена Дорин работала в ночь официанткой в круглосуточной кофейне на краю города. Однажды вечером, изрядно набравшись, Эрл решил заглянуть к ней в кофейню и чего-нибудь перехватить. Ему хотелось узнать, где Дорин работает, хотелось выяснить, не перепадет ли чего на халяву.

Он сел у стойки и стал изучать меню.

– Ты зачем здесь? – спросила Дорин, едва его увидев. Потом передала повару какой-то заказ. – Ты что заказывать собираешься, Эрл? – спросила она. – Дети в порядке?

– Нормально, – ответил Эрл. – Два кофе и пару бутербродов, которые под номером два.

Дорин записала.

– А не получится… ну, сама знаешь? – спросил он и подмигнул.

– Нет, – отрезала она. – И не говори со мной сейчас. Я занята.

Эрл пил кофе и ждал, когда принесут бутерброды. Рядом присели двое мужчин в деловых костюмах – узлы галстуков ослаблены, воротнички рубашек расстегнуты – и заказали кофе. Когда Дорин отошла, унося кофейник, один сказал другому:

– Глянь-ка, ну и зад. Ну вообще.

Второй рассмеялся.

– Я видал и получше, – сказал он.

– Так и я о том же, – сказал первый. – Но есть мужики, которым нравится пожирнее.

– Мне нет, – сказал второй.

– Мне тоже, – сказал первый. – Я именно это и хотел сказать.

Дорин поставила перед Эрлом бутерброд. Рядом с бутербродом лежали жареный картофель, капустный салат, маринованный огурчик.

– Что-то еще? – спросила она. – Стакан молока?

Он не ответил. Она не отходила, и он покачал головой.

– Принесу тебе еще кофе, – сказала она.

Вернулась, налила кофе и ему, и двум другим посетителям. Потом взяла креманку, повернулась положить в нее мороженого. Нагнулась к контейнеру, принялась подцеплять мороженое ложечкой. Белая юбка сморщилась на бедрах, поползла вверх по ногам. Открылась подвязка – розовая, открылись ляжки – мятые, серые и слегка волосатые, сосудики разбегались во все стороны густой сеткой.

Мужчины, сидевшие рядом с Эрлом, переглянулись. Один приподнял брови. Другой ухмыльнулся и продолжал смотреть на Дорин поверх чашки – она поливала мороженое шоколадным сиропом. Когда она начала встряхивать баллончик со взбитыми сливками, Эрл встал, не доев, и зашагал к двери. Слышал, как она его зовет, но не остановился.

Посмотрел, как там дети, прошел во вторую спальню, разделся. Натянул одеяло, закрыл глаза, позволил себе подумать. Ощущение началось с лица, поползло в желудок, к ногам. Эрл открыл глаза, покатал голову по подушке. Потом перевернулся на свою сторону и уснул.

Утром, отправив детей в школу, Дорин вошла в спальню, подняла штору. Эрл уже проснулся.

– Посмотри на себя в зеркало, – сказал он.

– Чего? – сказала она. – Ты вообще о чем?

– Просто посмотри на себя в зеркало, – сказал он.

– И что я там должна увидеть? – сказала она. Тем не менее посмотрела в зеркало над туалетным столиком, откинула волосы с плеч.

– Ну? – сказал он.

– Чего – ну? – сказала она.

– Неприятно мне это говорить, – начал Эрл, – но мне кажется, тебе не мешало бы сесть на какую-нибудь диету. Я серьезно. Честно. Сбросить бы тебе несколько фунтов. Только не злись.

– Да ты что? – сказала она.

– Что слышала. Мне кажется, тебе стоит сбросить несколько фунтов. Хотя бы несколько, – сказал он.

– Ты мне раньше ничего не говорил, – сказала она. Задрала ночную рубашку выше бедер, повернулась, чтобы разглядеть в зеркале живот.

– А мне раньше это не мешало, – сказал он, стараясь тщательно подбирать слова.

Дорин, так и не опустив рубашку, повернулась к зеркалу спиной, посмотрела через плечо. Приподняла рукой ягодицу, уронила обратно.

Эрл закрыл глаза.

– Может, я чушь несу, – сказал он.

– Да нет, мне и правда стоит скинуть немного. Но это будет тяжело, – сказала Дорин.

– Верно, легко не будет, – сказал он. – Но я тебе помогу.

– Может, ты и прав, – сказала она. Уронила подол рубашки, посмотрела на него, сняла ее вовсе.

Они заговорили про диеты. Белковые, овощные, на грейпфрутовом соке. Решили, что на стейки, которые нужны для белковой диеты, им не хватит денег. А насчет овощей Дорин сказала, что не больно-то их любит. И грейпфрутовый сок ей совсем не по душе, так что совершенно непонятно, что теперь делать.

– Ладно, черт с ним, – сказал Эрл.

– Нет, ты прав, – сказала она. – Я что-нибудь попробую.

– Может, делать упражнения? – сказал он.

– Мне и на работе упражнений хватает, – сказала она.

– Тогда просто не ешь, – сказал Эрл. – Хотя бы несколько дней.

– Ладно, – сказала Дорин. – Попробую. На несколько дней меня хватит. Ты меня убедил.

– Последнее слово всегда за мной, – сказал Эрл.

Он посмотрел, сколько денег осталось у них на счете, доехал до магазина уцененных товаров, купил напольные весы. Осмотрел продавщицу, пока она пробивала ему чек.

Дома он велел Дорин раздеться догола и встать на весы. Поморщился, увидев ее вены. Прочертил одну пальцем – она выступала над ляжкой.

– Ты чего? – спросила Дорин.

– Ничего, – ответил он.

Глянул на весы, записал цифру на листочке бумаги.

– Ну вот, – сказал он. – Ну вот.

Почти всю середину следующего дня он провел на собеседовании. Работодатель, коренастый мужик, прихрамывая, показывал Эрлу сантехническое оборудование на складе, а потом спросил, готов ли Эрл к командировкам.

– А то не готов, – ответил Эрл.

Мужик кивнул.

Эрл улыбнулся.

Звук телевизора он услышал еще прежде, чем переступил порог дома. Прошел через гостиную – дети даже голов не подняли. На кухне Дорин, в рабочей форме, ела яичницу с ветчиной.

– Ты чего делаешь? – спросил Эрл.

Она продолжала жевать, надув щеки. А потом выплюнула все в салфетку.

– Не удержалась, – сказала она.

– Слабачка! – сказал Эрл. – Ладно, давай, ешь! Давай!

Он ушел в спальню, закрыл дверь, лег поверх покрывала. Телевизор все работал. Он завел руки за голову, уставился в потолок.

Дорин открыла дверь.

– Я еще раз попробую, – сказала она.

– Ладно, – сказал он.

Утром третьего дня она позвала его в ванную.

– Гляди, – сказала она.

Он посмотрел на весы. Открыл ящик, вытащил бумажку, снова посмотрел на весы – она широко улыбалась.

– Три четверти фунта, – сказала она.

– Уже что-то, – сказал он и похлопал ее по бедру.

Он читал объявления о найме. Сходил в государственную службу занятости. Каждые три-четыре для ездил на собеседования, по вечерам считал ее чаевые. Расправлял на столе долларовые бумажки, складывал в стопки монеты по пять, десять и двадцать пять центов, чтобы выходило по доллару в каждой стопке. Каждое утро заставлял ее вставать на весы.

За две недели она похудела на три с половиной фунта.

– Кусочничаю я, – сказала она. – Весь день голодаю, а на работе кусочничаю. Вот вес и не уходит.

Впрочем, через неделю она уже похудела на пять фунтов. Еще через неделю – на девять с половиной. Одежда стала ей велика. Пришлось залезть в заначку на аренду и купить ей новую форму.

– Мне на работе всякое говорят, – сказала она.

– Какое еще всякое? – спросил Эрл.

– Ну, например, что я бледная, – сказала она. – И на себя не похожа. Считают, что я слишком сильно худею.

– Чего плохого в том, чтобы худеть? – спросил он. – Не обращай ты на них внимания. Пусть не лезут не в свое дело. Они тебе не муж. Тебе с ними не жить.

– Но мне с ними работать, – сказала Дорин.

– Это верно, – сказал Эрл. – Но они тебе не муж.

Каждое утро он шел следом за ней в ванную и ждал, пока она встанет на весы. Опускался на колени, в руках – карандаш и тот самый листок бумаги. Листок уже испещрили даты, дни недели, цифры. Он смотрел на цифру на весах, сверялся с листком и либо кивал головой, либо поджимал губы.

Дорин стала дольше залеживаться в постели. Ложилась снова, отправив детей в школу, устраивалась подремать днем, перед уходом на работу. Эрл помогал ей по хозяйству, смотрел телевизор, давал ей поспать. Сам ходил по магазинам, время от времени ездил на собеседования.

Однажды вечером он уложил детей, выключил телевизор и решил сходить пропустить рюмочку. Когда бар закрылся, он доехал до кофейни.

Сел за стойку, стал ждать. Увидев его, она спросила:

– Дети в порядке?

Эрл кивнул.

Заказ сделал не сразу. Долго смотрел, как она перемещается за стойкой. В конце концов выбрал чизбургер. Она передала заказ повару и отошла обслужить кого-то еще.

Появилась другая официантка, с кофейником, налила Эрлу кофе.

– Кто эта твоя подружка? – спросил он, кивнув в сторону жены.

– Ее Дорин зовут, – ответила официантка.

– Она здорово изменилась с тех пор, как я ее в прошлый раз видел, – сказал он.

– Вот не заметила, – сказала официантка.

Он съел чизбургер, выпил кофе. За стойку постоянно кто-то садился, а кто-то вставал. Дорин обслуживала почти всех, кто за стойкой, хотя иногда подходила и другая официантка, брала заказы. Эрл наблюдал за женой, внимательно вслушивался. Ему дважды пришлось отойти в уборную. И оба раза он переживал, что пропустил что-то важное. Вернувшись во второй раз, он увидел, что чашку его унесли, а место заняли. Он сел на табурет в дальнем конце стойки, рядом со стариком в полосатой рубашке.

– Чего хочешь? – спросила Дорин, снова увидев Эрла. – Тебе домой не пора?

– Налей мне кофе, – сказал он.

Сидевший с ним рядом старик читал газету. Он оторвался от чтения, посмотрел, как Дорин наливает Эрлу кофе. Когда она отошла, проследил за ней глазами. Потом снова уткнулся в газету.

Эрл потягивал кофе и ждал, когда старик заговорит. Следил за ним уголком глаза. Старик доел, отодвинул в сторону тарелку. Закурил сигарету, сложил перед собой газету, стал читать дальше.

Подошла Дорин, убрала грязную тарелку, налила старику еще кофе.

– И как вам она? – сказал Эрл старику, кивая вслед уходившей Дорин. – Как-по вашему, ничего?

Старик поднял глаза. Посмотрел на Дорин, потом на Эрла, потом снова уткнулся в газету.

– Ну, так как вам она? – сказал Эрл. – Я вам вопрос задаю. Хорошо выглядит или нет? Отвечайте.

Старик пошуршал газетой.

Когда Дорин снова зашагала вдоль стойки, Эрл подтолкнул старика плечом и сказал:

– Скажу вам одну вещь. Слушайте. Поглядите, какой у нее зад. Вот всмотритесь внимательнее. Можно мне мороженое с шоколадом? – обратился он к Дорин.

Она остановилась перед ним, выдохнула. Потом повернулась, взяла креманку, ложку для мороженого. Наклонилась над холодильником, потянулась вниз, вдавила ложечку в толщу мороженого. Эрл посмотрел на старика и, когда юбка Дорин поползла вверх по ляжкам, подмигнул. Но старик как раз поймал взгляд другой официантки. А потом сунул газету подмышку и полез в карман.

Вторая официантка подошла к Дорин.

– Это чего за тип? – сказала она.

– Который? – сказала Дорин и огляделась, держа креманку в руке.

– Вон тот. – Вторая официантка кивнула на Эрла. – Чё за козел такой?

Эрл навесил на лицо самую очаровательную свою улыбку. Задержал ее там. Держал, пока лицо не разъехалось окончательно.

Но вторая официантка просто разглядывала его, а Дорин принялась медленно покачивать головой. Старик положил рядом с чашкой какую-то мелочь, встал – но тоже задержался, чтобы услышать ответ. Все они вглядывались в Эрла.

– Коммивояжер. Мой муж, – наконец сказала Дорин, передернув плечами.

А потом поставила перед ним мороженое без шоколадного сиропа и пошла пробивать ему чек.

Вы доктор?^[6]

Когда зазвонил телефон, он выбежал из кабинета в халате, пижаме и тапочках. Уже десять с чем-то, так что звонок мог быть от жены. Она привыкла звонить поздно, когда уезжала из города и прикладывалась к рюмке. Работала она по закупкам и уехала еще в начале недели.

– Да, дорогая, – сказал он. А потом еще раз: – Привет.

– Кто это? – спросил женский голос.

– Нет, кто это? – сказал он. – Какой номер вы набрали?

– Минутку, – сказала женщина. – Я набрала двести семьдесят три восемьдесят шестьдесят три.

– Это мой номер, – сказал он. – Откуда он у вас?

– Не знаю. Был написан на бумажке, когда я вернулась с работы, – сказала женщина.

– А кто его записал?

– Не знаю. Наверное, няня. Кто же еще.

– Ладно, я понятия не имею, откуда она его взяла, – сказал он, – но это мой домашний номер, и в телефонной книге его нет. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы эту бумажку просто выбросили. Алло? Вы меня слышите?

– Да, я вас слышу, – сказала женщина.

– Что-то еще? – сказал он. – Уже поздно, и я очень занят.

Грубить ему не хотелось, но и рисковать было незачем.

Он сел на стул рядом с телефоном и сказал:

– Простите за резкость. Я просто хотел сказать, что сейчас действительно поздно, а еще я не понимаю, откуда у вас мой номер.

Он снял тапок и стал массировать ступню, держа трубку возле уха.

– Я тоже не знаю откуда, – сказала она. – Я же вам уже сказала, что просто увидела его на бумажке, и больше там ничего написано не было. Я спрошу у Аннетт – это няня, – когда она придет завтра. Простите, что побеспокоила. Мне эта бумажка только что попалась на глаза. Я, как пришла, все время была на кухне.

– Да ладно вам, – сказал он, – забудьте. Просто выбросьте ее или типа того и забудьте. Ничего страшного не произошло, так что не беспокойтесь.

Он переложил трубку от одного уха к другому.

– А у вас голос хорошего человека, – сказала женщина.

– Правда? Очень мило с вашей стороны.

Он отдавал себе отчет в том, что трубку уже давно пора было повесить, но в комнате стояла тишина, и было приятно слышать в ней голос, хотя бы свой собственный.

– Ну конечно, – сказала она. – Сразу слыхать.

Он поставил ногу на пол.

– А позвольте спросить, как вас зовут? – сказала она.

– Арнольд, – сказал он.

– А имя? – сказала она.

– Так это и есть мое имя – Арнольд, – сказал он.

– Ой, простите, – сказала она, – так, значит, Арнольд – это имя. А фамилия, Арнольд? Как ваша фамилия?

– Мне действительно придется повесить трубку, – сказал он.

– Арнольд, ради бога, меня зовут Клара Холт. А теперь, мистер Арнольд, как ваша фамилия?

– Арнольд Брейт, – сказал он и тут же добавил: – Клара Холт. Очень приятно. Однако, мисс Холт, теперь мне, кажется, и впрямь придется повесить трубку. Я жду звонка.

– Простите, Арнольд. Я совсем не собиралась вас задерживать, – сказала она.

– Все в порядке, – сказал он. – Приятно было с вами побеседовать.

– Спасибо на добром слове, Арнольд.

– Подождете еще минутку? – сказал он. – Нужно кое-что проверить.

Он сходил в кабинет за сигарой. Какое-то время ушло на то, чтобы прикурить ее от настольной зажигалки. Потом он снял очки и поглядел на себя в зеркало над камином. Обратно к телефону он шел едва ли не с опаской: а вдруг она уже отбилась.

– Алло?

– Алло, Арнольд, – сказала она.

– Я думал, вы уже повесили трубку.

– Нет, конечно, – сказала она.

– Так вот, насчет моего номера, – сказал он. – Не думаю, что это повод для беспокойства. Наверное, имеет смысл просто его выбросить.

– Да, конечно, Арнольд, – сказала она.

– Ну что ж, тогда, наверное, пора прощаться.

– Да, конечно, – сказала она. – Самое время пожелать вам доброй ночи.

Он услышал, как она набрала воздуха.

– Я понимаю, что могу показаться навязчивой, Арнольд, но как вам кажется, может быть, нам стоило бы увидеться и поговорить? Буквально на пару минут?

– Боюсь, что это невозможно, – сказал он.

– На одну минутку, Арнольд. Я же нашла ваш номер, и все такое. Мне кажется, это все не просто так, Арнольд.

– Я пожилой человек, – сказал он.

– Ну что вы такое говорите, – сказала она.

– Нет, правда, я старик, – сказал он.

– Может быть, мы все-таки встретимся где-нибудь, Арнольд? Видите ли, я не все вам сказала. Есть еще кое-что, – сказала женщина.

– Что вы имеете в виду? – сказал он. – О чем речь? Алло?

Она повесила трубку.

Когда он готовился ко сну, позвонила жена, не слишком трезвая, он это сразу понял, и они чуть-чуть поболтали, но про тот, другой звонок он ей ничего не сказал. Потом, когда он уже откинул одеяло, опять зазвонил телефон.

Он снял трубку.

– Алло. Это Арнольд Брейт.

– Арнольд, мне так жаль, что связь прервалась. И я действительно считаю, что встретиться нам необходимо, нам обоим.

На следующий день, ближе к вечеру, вставляя ключ в дверной замок, он услышал, как звонит телефон. Он бросил портфель и, как был, в пальто, перчатках и шляпе, подбежал к столу и взял трубку.

– Арнольд, мне очень неудобно беспокоить вас еще раз, – сказала женщина. – Но вы просто обязаны прийти сегодня вечером ко мне домой, часов в девять или в половине десятого. Можете сделать это для меня, Арнольд?

Когда она произнесла его имя, сердце у него забилось быстрее.

– Я не могу, – сказал он.

– Прошу вас, Арнольд, – сказала она. – Это очень важно, иначе бы я вас не просила. Я не могу сегодня выйти из дома, потому что Черил простудилась и я опасаюсь за сына.

– А где ваш муж? – Он выдержал паузу.

– Я не замужем, – сказала она. – Вы же придете, ведь правда?

– Ничего не могу обещать, – сказал он.

– Я вас просто умоляю, приезжайте, – сказала она, потом скороговоркой продиктовала адрес и дала отбой.

– «Я вас просто умоляю, приезжайте», – повторил он, по-прежнему держа в руке трубку.

Он медленно снял перчатки, затем пальто. Он знал, что осторожность не помешает. Он пошел помыть руки. Подняв глаза на зеркало в ванной, увидел шляпу. Именно в этот момент он принял решение встретиться с ней, после чего снял шляпу и очки и умылся. Потом оглядел ногти.

– Вы улицей не ошиблись? – спросил он у водителя такси.

– Та самая улица, а вон тот самый дом, – сказал водитель.

– Езжайте мимо, – сказал он. – Высадите меня в конце квартала.

Он расплатился с водителем. Окна верхнего этажа освещали балконы. У перил стояли кашпо и какая-то разрозненная садовая мебель. Он пошел к двери; с одного из балконов за ним, облокотившись о перила, наблюдал толстый мужчина в фуфайке.

Он нажал кнопку под надписью «К. ХОЛТ». Сигнал прошел, он сделал шаг назад и открыл дверь. По лестнице он поднимался медленно, с короткими передышками на каждой лестничной площадке. Ему вспомнилась гостиница в Люксембурге, много лет тому назад, где им с женой каждый день приходилось подниматься на пятый этаж. Он почувствовал внезапную боль в боку, подумал, вот сейчас сердце, представил, как у него отказывают ноги и как он с грохотом катится вниз по ступенькам. Он вынул платок и промокнул лоб. Потом снял очки и стал протирать стекла, дожидаясь, пока не успокоится сердце.

Он оглядел коридор. В доме было очень тихо. Он остановился возле ее двери, снял шляпу и осторожно постучал. Дверь хлопнула, за ней стояла маленькая толстая девочка в пижаме.

– Вы Арнольд Брейт? – сказала она.

– Да, это я, – сказал он. – А где твоя мама?

– Она сказала, чтобы вы проходили. И чтобы я сказала вам, что она пошла в аптеку за сиропом от кашля и аспирином.

Он закрыл за собой дверь.

– Как тебя зовут? Мама говорила, но я забыл.

Девочка не ответила, и он попробовал еще раз:

– Как тебя зовут? Случайно, не Ширли?

– Черил, – сказала она. – Ч-е-р-и-л.

– Ага, теперь вспомнил. Согласись, почти угадал.

Она ушла в дальнюю часть комнаты, села на мягкую скамеечку и посмотрела на него.

– Так, значит, ты заболела? – сказал он.

Она замотала головой.

– Ты не болеешь?

– Нет, – сказала она.

Он огляделся. Свет шел от золотистого торшера, к стойке которого крепились большая пепельница и полка для журналов. У дальней стены еле слышно бормотал телевизор. Дальше был узенький коридорчик, наверное к спальне. Газовый обогреватель был включен на максимум, и в воздухе висел тяжелый аптечный запах. На кофейном столике были разбросаны бигуди и шпильки, на кушетке лежал розовый купальный халат.

Он опять посмотрел на девочку, потом перевел взгляд чуть дальше, на кухню и на стеклянную дверь, которая выходила с кухни на балкон. Дверь была приоткрыта, он вспомнил про толстого мужчину в фуфайке, и по спине у него пробежал холодок.

– Мама вышла на минутку, – внезапно проснулась девочка.

Шляпа по-прежнему была у него в руках, он качнулся вперед на пальцах ног и посмотрел на нее.

– Я, наверное, пойду, – сказал он.

В замочной скважине провернулся ключ, дверь распахнулась, и в квартиру вошла маленькая бледная конопатая женщина с бумажным пакетом в руках.

– Арнольд! Как я рада, что вы пришли!

Она окинула его взглядом, быстро и настороженно, а потом пошла с пакетом на кухню, как-то странно покачивая на ходу головой. Он услышал, как хлопнула дверца буфета. Девочка сидела на скамейке и смотрела на него. Он переместил вес тела сперва на одну ногу, потом на другую, потом надел было шляпу, но тут же снял, потому что в комнату вошла женщина.

– Вы доктор? – спросила она.

– Нет, – удивленно сказал он. – Нет, я не доктор.

– Понимаете, Черил заболела. И я вышла купить кое-то. Почему бы тебе не принять у нашего гостя пальто? – сказала она, обернувшись к девочке. – Вы уж ее простите. У нас нечасто бывают гости.

– Я не смогу остаться, – сказал он. – Да и приходить мне, наверное, не стоило.

– Прошу вас, садитесь, – сказала она. – Мы же не сможем вот так поговорить. Только разрешите, я сперва дам ей лекарство. А потом поговорим.

– Мне правда пора, – сказал он. – По телефону мне показалось, что у вас действительно что-то произошло. Я пойду.

Руки у него едва заметно подергивались в такт словам, он только сейчас это заметил.

– Я поставлю чайник, – донесся до него женский голос. Она как будто совсем его не слышала. – Потом дам Черил лекарство, а потом сможем поговорить.

Она положила девочке руки на плечи и увела в кухню. Он увидел, как она взяла ложку, открыла какой-то пузырек, взглянула на этикетку и отмерила две порции.

– А теперь, милая, пожелай мистеру Брейту доброй ночи и иди в свою комнату.

Он кивнул девочке и прошел следом за женщиной в кухню. На стул, который она ему предложила, он садиться не стал и занял тот, с которого мог видеть балкон, коридор и маленькую гостиную.

– Не возражаете, если я выкурю сигару? – спросил он.

– Не возражаю, – сказала она. – Вряд ли меня это как-то побеспокоит, Арнольд. Прошу вас.

Он передумал. Он положил руки на колени и придал лицу серьезное выражение.

– И все-таки я никак не могу взять в толк, – сказал он. – Это просто ни в какие рамки не вписывается, честное слово.

– Я понимаю, Арнольд, – сказала она. – Вам, наверное, хотелось бы услышать историю о том, как ваш номер оказался у меня?

– Ну конечно, – сказал он.

Они сидели друг напротив друга и ждали, пока вскипит вода. Он слышал, как работает телевизор. Он обвел глазами кухню, потом опять взглянул в сторону балкона. Вода начала закипать.

– Вы собирались рассказать мне про номер, – сказал он.

– Что вы сказали, Арнольд? Извините, – сказала она.

Он откашлялся.

– Расскажите, как к вам попал мой номер, – сказал он.

– Я спросила у Аннетт. Это няня – ну да вы знаете. Ну, в общем, она сказала, что, пока она была здесь, кто-то позвонил по телефону и спросили меня. И оставили номер, по которому перезвонить. А потом она дала мне ваш номер. Больше я ничего не знаю. – Она подвигала по столу чашку. – Простите, что больше ничего не могу вам рассказать.

– У вас вода кипит, – сказал он.

Она достала молоко, сахар, ложечки и залила кипятком пакетики с чаем.

Он положил себе сахару и стал помешивать чай.

– Вы сказали, что у вас какое-то важное дело.

– Ах, вы об этом, – сказала она и отвернулась. – Я сама не понимаю, почему так сказала. Не знаю, что на меня такое нашло.

– Значит, никакого дела нет?

– Нет. То есть да. – Она покачала головой. – В смысле, все, как вы сказали. Никакого дела нет.

– Понятно, – сказал он, продолжая помешивать чай. – Весьма необычная ситуация. – Он немного помолчал и добавил, обращаясь скорее к самому себе: – Весьма необычная.

Он тихо улыбнулся, потом отодвинул чашку в сторону и дотронулся до губ салфеткой.

– Но вы же не уйдете? – сказала она.

– Придется, – сказал он. – Мне должны позвонить. Домой.

– Только не сейчас, Арнольд.

Она с грохотом отодвинула стул и встала. Глаза у нее были светло-зеленые, глубоко посаженные, и вокруг них было что-то еще, что поначалу он принял на темный макияж. Сам того не ожидая, прекрасно отдавая отчет в том, что будет себя за это презирать, он встал и неловко обнял ее за талию. Она дала поцеловать себя, ресницы у нее задрожали и на секунду она закрыла глаза.

– Уже поздно, – сказал он, отпустил ее и, едва не потеряв равновесие, сделал шаг назад. – Большое вам спасибо. Но мне действительно пора идти, миссис Холт. Спасибо за чай.

– Вы же придете еще, да, Арнольд, – сказала она.

Он покачал головой.

Она проводила его к двери, он протянул руку. Он слышал, как работает телевизор. Звук явно прибавили. Он вспомнил, что есть еще один ребенок – мальчик. Интересно, где он был все это время?

Она пожала ему руку, потом быстро подняла ее к губам.

– Не забывайте меня, Арнольд.

– Не забуду, – сказал он. – Клара. Клара Холт, – сказал он.

– Мы хорошо поговорили, – сказала она. И что-то сняла у него с лацкана пиджака, волосок или ниточку. – Я очень рада, что вы пришли, и я уверена, вы придете еще.

Он внимательно на нее посмотрел, но она уже глядела в сторону, так, словно пыталась что-то запомнить.

– До свидания, Арнольд, – сказала она и закрыла дверь, едва не прищемив ему полу пальто.

– Странно, – сказал он, спускаясь по лестнице. – Клара. Клара Холт, – сказал он.

Выйдя на тротуар, он глубоко вдохнул уличный воздух и на секунду задержался, чтобы оглянуться на дом. Но так и не смог понять, где ее балкон. Толстый мужчина в фуфайке подвинулся чуть ближе к перилам и продолжал на него смотреть. Он засунул руки глубоко в карманы пальто и пошел прочь. Дойдя до дверей квартиры, он услышал, как внутри звонит телефон. Он постоял посреди комнаты, очень тихо, держа ключ кончиками пальцев, пока телефон не умолк. Потом, очень мягко, прикоснулся к груди и почувствовал сквозь несколько слоев одежды, как бьется сердце. Потом, немного погодя, двинулся в сторону спальни.

И тут же снова ожил телефон, и на сей раз он снял трубку.

– Арнольд. Арнольд Брейт слушает, – сказал он.

– Арнольд? Ой, какие мы нынче вечером официальные! – сказала жена. Тон у нее был резкий, насмешливый. – Я с девяти часов тебе звоню. Пустился во все тяжкие, Арнольд?

Он стоял молча и оценивал ее голос на вкус.

– Ты меня слышишь, Арнольд? – сказала она. – Какой-то голос у тебя сегодня странный.

Отец^[7]

Ребенок лежал в корзине рядом с кроватью, на нем были комбинезон и белый чепчик. Корзинку недавно подновили, выстлали стегаными одеяльцами и перевязали светло-голубыми лентами. Три сестры, совсем маленькие, мать, которая не так давно встала с постели и была еще сама не своя, и бабушка стояли вокруг ребенка и смотрели, как он таращит глаза и время от времени подносит ко рту кулак. Он не улыбался, не смеялся, только моргал время от времени и несколько раз подряд высовывал кончик языка, когда одна из сестер дотрагивалась до его подбородка. Отец был на кухне и слышал, как они играют с ребенком.

– Кого ты любишь, маленький? – сказала Филис и пощекотала ему подбородок.

– Он любит нас всех, – сказала Филис, – но больше всех он любит папу, потому что папа тоже мальчик.

Бабушка села на край кровати и сказала:

– Поглядите на эту крохотную ручку! Пухленькая-то какая. И пальчики! Совсем как у мамы.

– Ну разве он не прелесть? – сказала мать. – Такой крепенький, чудо ты мое. – Потом наклонилась, поцеловала ребенка в лоб и дотронулась рукой до одеяла. – Мы тоже все его любим.

– А на кого он похож, на кого он похож? – спросила Элис, и все еще теснее сгрудились вокруг корзины, чтобы посмотреть, на кого похож ребенок.

– Глаза у него красивые, – сказала Кэрол.

– У всех младенцев красивые глаза, – сказала Филис.

– А губы дедушкины, – сказала бабушка. – Посмотрите, какие у него губы.

– А нос! А нос! – не унималась Элис.

– Что – нос? – переспросила мать.

– Он похож на чей-нибудь нос, – ответила девочка.

– Ну не знаю, – сказала мать. – Не вижу ничего такого.

– И губы… – продолжала ворковать бабушка. – И пальчики… – сказала она, раскрыв кулачок и распрямив ребенку пальцы.

– Ни на кого он не похож, – сказала Филис.

И они придвинулись еще ближе.

– Я знаю! Я знаю! – сказала Кэрол. – Он похож на папу!

И они опять принялись разглядывать младенца.

– А на кого похож папа? – спросила Филис.

– На кого похож папа? – повторила за ней Элис, и они все разом обернулись в сторону кухни, где за столом сидел отец, спиной к ним.

– Да ни на кого! – сказала Филис и тихо заплакала.

– Тсс, – сказала бабушка, отвела глаза в сторону, а потом снова посмотрела на ребенка.

– Папа ни на кого не похож! – сказала Элис.

– Но он же должен быть похож хоть на кого-то, – сказала Филис и вытерла глаза одной из лент; и все, кроме бабушки, посмотрели на отца, который сидел за столом.

Он развернулся, не вставая со стула, лицо у него было белое и пустое.

Никто ничего не сказал^[8]

Я слышал – они на кухне. Что говорят, поди разбери, но что ругаются – это точно. Потом все стихло, она заплакала. Я пихнул Джорджа локтем. Думал – он проснется и что-нибудь им скажет, вдруг они одумаются и прекратят. Но Джордж такая паскуда. Он разорался и стал меня лягать.

– Отстань, козлина, – сказал он. – А то маме скажу!

– Ты, говнюк тупой, – сказал я. – Можешь хоть раз включить мозги? Они поругались, мама плачет. Послушай.

Он вслушался, оторвав голову от подушки.

– А и хрен с ними, – сказал он, отвернулся к стене и снова заснул. Джордж у нас исключительная паскуда.

Потом я услышал: папа вышел, чтобы успеть на автобус. Хлопнул входной дверью. Она мне и раньше говорила, что он хочет поломать семью. А я не хотел слушать.

Через некоторое время она пришла будить нас в школу. Голос какой-то странный – ну, даже не знаю. Я наврал, что у меня болит живот. Первая неделя октября, я пока еще ни дня занятий не пропустил, что она мне скажет? Она смотрела на меня, но думала, похоже, о чем-то другом. Джордж проснулся и слушал. То, что он проснулся, я понял по тому, как он шевелился в кровати. Ждал, чем у меня дело кончится, чтобы потом включиться в игру.

– Ладно. – Мама качнула головой. – Ну я даже не знаю. Хорошо, оставайся дома. Но только никакого телевизора.

Тут Джордж поднял голову.

– А мне тоже плохо, – сказал он маме. – Голова болит. Он меня ночью разбудил и потом лягался. Я вообще не спал.

– Все, хватит! – сказала мама. – Ты, Джордж, пойдешь в школу. Я не позволю тебе сидеть дома и весь день препираться с братом. Вставай и одевайся. Я серьезно. Не хватало мне с утра еще одного скандала.

Джордж дождался, пока она выйдет за дверь. Потом вылез из кровати через нижнюю спинку.

– Сука ты, – сказал он и сдернул с меня одеяло. Потом нырнул в ванную.

– Убью, – сказал я, но тихонько, чтобы мама не услышала.

Я пролежал в кровати, пока Джордж не ушел в школу. Когда мама начала собираться на работу, я спросил, не постелет ли она мне на диване. Сказал – хочу позаниматься. На кофейном столике лежали книги Эдгара Райса Берроуза, которые мне подарили на день рождения, и учебник обществоведения. Вот только читать не хотелось. Хотелось, чтобы она ушла – тогда можно будет смотреть телевизор.

Она спустила воду в унитазе.

Ждать стало невмоготу. Включил телевизор без звука. Пошел на кухню, где она оставила пачку сигарет, вытряс оттуда три штуки. Положил в буфет, вернулся на диван, открыл «Марсианскую принцессу». Мать вошла, глянула на телевизор, но ничего не сказала. Книга лежала открытой. Она подправила волосы перед зеркалом и ушла на кухню. Когда вернулась, я опять смотрел в книгу.

– Опаздываю. Пока, зайчик. – Решила не устраивать разборок про телевизор. Вчера вечером жаловалась, что уже забыла, каково это – уходить на работу не в «раздрызганном» состоянии. – Ничего не готовь. Не надо включать газовые горелки. Проголодаешься – в морозилке есть тунец. – Она посмотрела на меня. – Но если у тебя болит живот, лучше вообще ничего не есть. В общем, газ не включай. Слышал? Примешь вот это лекарство, зайчик, – надеюсь, к вечеру тебе полегчает. Надеюсь, всем нам к вечеру полегчает.

Она стояла на пороге и крутила дверную ручку. Похоже, хотела сказать что-то еще. На ней были белая блузка, широкий черный пояс, черная юбка. Иногда она называла все это «ансамблем», иногда – «формой». Сколько я себя помню, все это всегда висело в шкафу или на бельевой веревке, или стиралось вечером на руках, или гладилось утюгом в кухне.

Работала она со среды по понедельник.

– Пока, мам.

Я дождался, пока она заведет и прогреет машину. Послушал, как она отъезжает. Потом встал, включил звук, достал сигареты. Выкурил одну, подрочил под сериал про врачей и медсестер. Потом переключил программу. Потом выключил телевизор. Не хотелось мне ничего смотреть.

Дочитал главу, в которой Тарс Таркас влюбляется в зеленую женщину, – но на следующее утро этот ревнивый зять прямо у него на глазах оттяпывает ей голову. Читал я об этом раз в пятый. Потом пошел к ним в спальню, поглядел, что и как. Ничего конкретного не искал, вот разве что резинки опять попадутся, но я все обшарил – ни одной. Однажды я нашел в дальнем углу ящика банку вазелина. Я знал, вазелин как-то с этим связан, но как именно, непонятно. Рассмотрел этикетку в надежде разобраться, найти описание, что с ним делают или как и что мажут вазелином, типа того. Ничего. «Чистая вазелиновая мазь» – вот что было сказано на этикетке спереди. Я только прочел, у меня встал сразу. «Незаменим в детской», – было написано сзади. Я попытался провести связь между «детской» – горки, качели, песочницы, турники – и тем, что перед этим происходит в спальне. Я и раньше много раз открывал эту банку, нюхал содержимое, прикидывал, много ли ушло с предыдущего раза. На этот раз я с «Чистой вазелиновой мазью» возиться не стал. Просто убедился, что банка на месте. Порылся в нескольких ящиках, без особой надежды там что-то найти. Заглянул под кровать. Везде пусто. Залез в банку в платяном шкафу, где они держали деньги на продукты. Мелочи нет, только пятерка и доллар. Это заметят. Потом решил, что оденусь и схожу на Березовый ручей. Ловить форель еще разрешено с недельку, но почти все уже бросили это дело. Сидят дома и ждут, пока начнется сезон охоты на оленей и фазанов.

Вытащил старые шмотки. Поверх обычных носков надел шерстяные, тщательно зашнуровал ботинки. Сделал пару бутербродов с тунцом, намазал крекеры арахисовым маслом. Наполнил фляжку, прикрепил ее вместе с охотничьим ножом к поясу. Уже стоя в дверях, решил оставить записку. Написал: «Стало лучше, пошел на Березовый ручей. Скоро вернусь. Ок. 15:15». Это примерно через четыре часа. И примерно за пятнадцать минут до того, как Джордж вернется из школы. Прежде чем уйти, съел один бутерброд, запил стаканом молока.

Снаружи славно оказалось. Стояла осень. Но пока не холодало, разве что ночью. По ночам в садах зажигали печки для обогрева деревьев, утром просыпаешься – в носу кольцо черной дряни. Никто не возражал. Говорили, что иначе саженцы груш померзнут, так что чего уж тут.

Чтобы попасть на Березовый ручей, нужно дойти до конца нашей улицы, где она пересекается с Шестнадцатой авеню. Там свернуть налево, залезть на холм, где кладбище, потом спуститься к Леннокс, на которой китайский ресторан. Оттуда с перекрестка видно аэропорт, а Березовый ручей как раз за аэропортом. Шестнадцатая после перекрестка становится Видовой. По ней надо пройти немножко, там будет мост. По обе стороны дороги сады. Иногда в садах между деревьями бегают фазаны, но охотиться здесь нельзя – тебя может пристрелить грек по имени Мацос. Всего ходу минут сорок, типа того.

Я прошагал половину Шестнадцатой, и тут прямо передо мной у обочины остановилась красная машина. Водительница опустила окно на пассажирском сиденье и спросила, не подвезти ли меня. Худощавая, возле рта прыщики. Волосы завиты на бигудях. А так очень ничего. В коричневом свитере, под ним титьки что надо.

– Школу мотаешь?

– Типа того.

– Подбросить тебя?

Я кивнул.

– Садись давай. У меня времени мало.

Я засунул удочку и вершу на заднее сиденье. На полу и на сиденье кучей лежали мешки с продуктами из «Мел». Я попытался придумать, что бы такое сказать.

– Я на рыбалку, – сказал я. Снял кепку, передвинул фляжку, чтобы не мешала, устроился у окна.

– Ни за что бы не догадалась. – Она хихикнула. Вырулила обратно на дорогу. – Куда собрался-то? На Березовый?

Я кивнул. Посмотрел на кепку. Дядька купил мне ее в Сиэтле, когда ездил туда на хоккейный матч. Мне было не придумать, что бы еще сказать. Смотрел в окно, втягивал щеки. Вечно воображаешь себе, что тебя подберет вот такая вот женщина. И вы типа тут же влюбитесь друг в друга, она умчит тебя к себе и даст себя трахать по всему дому. Подумал – у меня начал вставать. Я опустил кепку на колени, закрыл глаза и попробовал думать про бейсбол.

– А я все говорю, что рано или поздно тоже научусь рыбачить, – сказала женщина. – Говорят, очень умиротворяющее занятие. А я жуть какая нервная.

Я открыл глаза. Мы остановились на перекрестке. Хотелось спросить: «А вы правда заняты? Может, прямо сегодня и поучимся?» Но мне страшно было на нее смотреть.

– Тебе так ближе? Мне здесь нужно сворачивать. Прости, я очень тороплюсь, – сказала она.

– Да, нормально. Хорошо. – Я выгрузил свои вещи. Надел кепку, потом снял снова, прежде чем заговорить. – Всего хорошего. Спасибо. Может, следующим летом. – А закончить не смог.

– В смысле – порыбачим? А то. – Она помахала мне двумя пальцами, как это делают женщины.

Я двинулся дальше, прикидывая в голове, что нужно было сказать. Много чего придумал. Чего я вообще такой? Я вжикнул удилищем по воздуху и пару раз гикнул. Надо было у нее для начала спросить, не можем ли мы пообедать вместе. У меня дома-то никого. И вот мы уже у меня в спальне под одеялом. Она спрашивает, можно ли не снимать свитер, а я такой – конечно, мне нормально. Трусики она тоже не хочет снимать. Да ладно, говорю я. Я не против.

Прямо над головой у меня прогудел «пайпер», заходя на посадку. Я уже был у самого моста. Слышал, как шумит ручей. Торопливо спустился к воде, расстегнулся и пустил струю над ручьем футов на пять. Наверняка рекорд. Потом не спеша съел второй бутерброд и крекеры с арахисовым маслом. Выпил половину воды из фляжки. Теперь можно и порыбачить.

Стал думать, откуда бы начать. Я здесь рыбачил уже три года, с тех самых пор, как мы сюда переехали. Папа раньше привозил сюда нас с Джорджем на машине, потом ждал – курил, насаживал червяков, менял леску, если старая рвалась. Начинали мы всегда с моста, а потом шли вниз по течению и всегда возвращались с уловом. Случалось, в начале сезона, весь лимит ловли выбирали. Я насадил наживку и решил несколько раз закинуть под мост.

Время от времени забрасывал под берег или к большому камню. Никакого толка. Посмотрел в одном месте, где вода неподвижная, а на дне куча желтых листьев, увидел нескольких раков – ползут, задрав вверх здоровенные уродские клешни. Из кучи хвороста порскнула перепелка. Я бросил палку – футах в десяти вскочил фазан-самец, переполошился – я едва не выронил удочку.

Теченье в ручье медленное, сам он не очень широкий. Я бы почти где угодно перешел, не набрав в сапоги. Пересек пастбище, все в лепешках коровьего навоза, добрался до места, где вода вытекает из большой трубы. Знал, что под трубой есть небольшой омут, поэтому осторожничал. Встал на колени рядышком, где можно закинуть удочку. Только крючок ушел под воду – сразу клюнуло, но вытащить я его не вытащил. Я чувствовал, как тянет. А потом сорвался, леска ослабла. Я насадил новую лососиную икринку, забросил еще несколько раз. Но уже зная, что нынче не свезет.

Прошел дальше по набережной, пролез под забором с табличкой «ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Там начиналась одна из взлетно-посадочных полос. Я постоял, посмотрел на цветочки, росшие в трещинах бетона. Видно было, где по полосе прокатились колеса – поверх цветов остались маслянистые следы. Пошел вдоль ручья, уже с другой стороны, забросил раз-другой, потом добрался до омута. Решил, что дальше уже не пойду. Когда я сюда попал впервые три года назад, вода неслась прямо вровень с берегами. Да так быстро, что какая уж там рыбалка. Теперь от берега до воды было футов шесть. Ручей пузырился, прыгал, где впадал в омут, с небольшого уступа – там и дна-то почти было не видно. Чуть подальше дно поднималось, опять делалось мелко, будто ничего и не было. В последний раз я тут поймал двух рыбин дюймов по десять, да еще одна клюнула, раза в два крупнее – стальноголовый лосось, объяснил папа, когда я ему рассказал. Они, по его словам, приходят сюда в начале весны по высокой воде, но потом почти все возвращаются в реку, прежде чем ручей обмелеет.

Я добавил на леску еще пару грузил, зажал их зубами. Потом наживил свежую икринку, забросил туда, где вода падала с уступчика в омут. Течение отнесло поплавок подальше. Я чувствовал, как грузила постукивают по камням – но постукивают не так, как когда поклевка. Потом леска натянулась, наживка всплыла в дальней части омута.

На душе было паршиво: так далеко забрался – и ничего. Я вытащил леску совсем, забросил заново. Положил удилище на ляжку, закурил предпоследнюю сигарету. Посмотрел в долину, стал думать про ту женщину. Мы едем к ней домой, чтобы я помог ей занести продукты. Муж ее в отъезде. Я к ней притрагиваюсь, ее пробирает дрожь. Мы взасос целуемся на диване, она говорит, что сходит в уборную. Иду следом. Смотрю, как она стягивает трусики, садится на унитаз. Стояк у меня еще тот, она меня подзывает, махнув рукой. Я как раз собирался расстегнуться и тут услышал, как в ручье плеснуло. Посмотрел и увидел, что удилище дергается туда-сюда.

Была она некрупная и не слишком сопротивлялась. Но вываживал я ее долго. Она легла на бок, ниже по течению. Как называется – не знаю. Вида странного. Я натянул леску, вытащил рыбу на прибрежную траву, она затрепыхалась. Форель. Но зеленая. Никогда таких не видел. Зеленые бока с черными форельими пятнами, брюхо тоже зеленоватое. Цвета мха, цвета зелени. Как будто ее надолго завернули в мох и она в нем вся перепачкалась. Жирная, я еще подумал, чего это она так быстро сдалась. Может, больная какая. Поразглядывал еще, потом стукнул, чтобы больше не мучилась.

Нарвал травы, выстлал вершу, положил рыбу на траву сверху.

Закинул еще несколько раз, потом подумал – наверное, уже часа два-три. Нужно двигать назад к мосту. Решил, что немножко половлю под мостом, а там и домой. Решил, что дождусь ночи, а там снова подумаю про эту женщину. Но стоило мне подумать, как у меня ночью встанет, у меня сразу встал. Тут я подумал, не надо бы так часто. Месяц примерно назад, в субботу, когда они все свалили, я прямо сразу после взял Библию и поклялся, что больше никогда не буду. Вот только Библию я испачкал молофьей, а обещаний и клятв хватило разве что на пару дней – до того момента, когда я снова остался один.

По дороге к мосту я больше не забрасывал. Дошел, увидел: на траве валяется велосипед. Смотрю, по берегу бежит парнишка размером с Джорджа. Зашагал к нему. Он повернулся и бросился мне навстречу, глядя в воду.

– Эй, ты чего там? – рявкнул я. – Что случилось?

Он, похоже, не слышал. Я заметил на берегу его удочку и рыбачий мешок, положил свои вещи. Рванул к нему. На крысу похож или еще на какого зверька. В смысле, зубы кривые, ручонки тощие, сам в драной рубахе, которая ему мала.

– Лопни глаза, никогда такой здоровой рыбины не видел! – заорал он. – Живее! Гляди! Туда гляди! Вон она!

Я поглядел, и сердце так и подпрыгнуло.

С мою руку длиной.

– Мамочки, мамочки, ты только погляди, – не унимался парнишка.

Я и глядел. Рыбина стояла в тени от нависавшей над водой ветки.

– Бог тебе в душу, – сказал я рыбе, – ты откуда такая?

– Чего делать будем? – сказал парнишка. – Жаль, я ружье не взял!

– Вытащим, – сказал я. – Ты глянь только! Надо ее загнать в узкое место.

– Так ты мне поможешь? Вместе будем тащить! – сказал парнишка.

Рыбина спустилась на пару футов по течению и осталась лежать в чистой воде, медленно шевеля плавниками.

– Ну, чего дальше? – сказал парнишка.

– Я могу подняться повыше, пойти по течению, чтобы она двинулась, – сказал я. – А ты встанешь, где узко, и когда она попробует мимо тебя проскочить, пни ее как следует. Выкинь ее на берег, уж как – не знаю. Главное – держи покрепче.

– Хорошо. Мать твою, ты погляди на нее! Ой, поплыла! Куда она поплыла? – заверещал парнишка.

Я смотрел, как рыба поднялась немного выше и опять встала у берега.

– Да никуда. Некуда ей деваться. Ты что, не видишь? Она перетрусила до усеру. Знает, что мы здесь. Просто мечется туда-сюда, ищет, куда спрятаться. Вон, снова остановилась. Некуда ей деваться. И она это знает. Знает, что мы ее вытащим. Знает, что вляпалась. Пойду пугну ее. А ты, как доплывет до тебя, хватай.

– Жаль, у меня ружья нет, – сказал парнишка. – С ружьем все просто бы было, – сказал он.

Я поднялся повыше, затем побрел по воде. Шел и смотрел вперед. Вдруг рыба отскочила от берега, прямо передо мной развернулась, взметнув брызги, и рванула вниз по течению.

– Спугнул! – заорал я. – Эй-эй-эй, не упусти!

Но рыбина развернулась, не дойдя до узкого места, и двинула обратно. Я брызгал в нее, вопил – она развернулась снова.

– К тебе пошла! Давай, хватай! Вот она!

У этого вонючего придурка была дубинка, мать его в душу, и, когда рыбина попала в сужение, он стал ее молотить дубинкой, вместо того чтобы пнуть как следует. Рыба заметалась, озверев, попыталась на боку проскочить по отмели. Проскочила. Этот, мать его в душу, идиот метнулся в сторону, плюхнулся на пузо.

Вылез на берег, мокрый до нитки.

– Попал! – верещал он. – Мне кажется, я ее ранил! Я прямо руками схватил, только не удержал.

– Да ничего ты не схватил! – Я совсем запыхался. Радовался, что этот идиот плюхнулся в воду. – Ты к ней и близко не подошел, придурок. И на кой хрен тебе эта дубинка? Ногой надо было! Она уже, небось, ушла на целую милю. – Я попытался плюнуть. Покачал головой. – Ну, не знаю. Пока не поймали. Может, и вообще не поймаем, – сказал я.

– Да попал я, мать твою! – заорал парнишка. – Ты что, не видел? Попал и даже схватил! Ты сам-то близко был? И вообще, чья это рыба?

Он посмотрел на меня. Вода стекала со штанов на ботинки.

Я больше ничего не сказал, хотя мысль, чья рыба, и меня посещала. Пожал плечами.

– Ну ладно. Я думал, она у нас общая. Давай еще попробуем. И на сей раз оба без лажи.

Мы пошли вниз по течению. У меня только ноги промокли, а на парнишке сухой нитки не осталось. Он прикусил губу кривыми зубами, чтобы они не стучали.

На участке за сужением рыбины не оказалось, на следующем тоже. Мы переглянулись и заволновались – вдруг она действительно ушла ниже по течению и забралась в какой глубокий омут. Но именно тут эта сволочь плеснула у самого берега, сбросив хвостом ком земли в воду, и снова рванула вперед. Прошла еще одно сужение – здоровенный хвост задран вверх. Я видел, как она покружила у берега и остановилась: хвост наполовину торчит из воды и слегка шевелится, чтобы течением не сносило.

– Видишь ее? – сказал я.

Парнишка вгляделся. Я взял его за руку и указал его пальцем.

– Вон она где. Так, слушай. Я спущусь вон туда, к протоке между берегами. Видишь куда? А ты стой тут, жди сигнала. Потом пойдешь вниз. Ясно? И на этот раз не пропусти ее, если она вдруг рванет вверх.

– Угу, – сказал парнишка и пожевал губу этими своими зубами. – Уж на этот раз мы ее поймаем, – сказал он, весь перекосившись от холода.

Я выбрался на берег и пошел ниже, стараясь совсем не шуметь. Соскользнул с берега, вышел на середину. Зверюгу нашу не увидел, сердце упало. Вдруг она успела уйти? Уплывет немножко ниже – там омутов полно. Уже не достанешь.

– Там она? – крикнул я. Задержал дыхание.

Парнишка махнул рукой.

– Я готов! – крикнул я.

– Пошла! – крикнул он в ответ.

Руки у меня дрожали. Ручей был шириной фута три, берега землистые. Вода низкая, но течение быстрое. Парнишка двинул вниз по течению, в воде по колено, кидая перед собой камни, брызгаясь и вереща.

– Пошла! – Парнишка замахал руками.

Тут и я увидел рыбину: плывет прямо мне в лоб. Увидев меня, она попробовала отвернуть, но было уже поздно. Я шлепнулся на колени, фыркнул от холода. Обхватил ее руками, вцепился пальцами, вверх, вверх, приподнял, вышвырнул из воды, мы оба рухнули на берег. Я прижал рыбину к рубашке, она билась и извивалась, пока я не дотянулся вдоль скользких боков до жабр. Одной рукой добрался до пасти, сжал ей челюсти. Теперь было ясно, кто победит. Она все билась, поди удержи, но я ее сжал крепко и не собирался отпускать.

– Поймали! – заорал парнишка, пришлепав ближе. – Поймали, мать твою! Ух, здоровущая! Ты только погляди! Дай-ка подержать! – верещал он.

– Ее сперва нужно убить, – сказал я.

Второй рукой нащупал ее горло. Потянул голову назад изо всех сил, стараясь не нарваться на зубы, услышал тяжелый треск. Рыбина медленно содрогнулась и замерла. Я положил ее на берег, и мы оба стали ее разглядывать. В длину не меньше двух футов, странно тощая, но здоровенная – мне еще такие не попадались. Я снова ощупал ее пасть.

– Эй, – сказал парнишка, но продолжать не стал: понял, что я собираюсь сделать.

Я смыл кровь и снова положил рыбину на берег.

– Поскорее бы папке показать, – сказал парнишка.

Мы оба вымокли и дрожали. Разглядывали рыбину, трогали. Раскрыли здоровенную пасть, ощупали зубы – несколько рядов. Бока у рыбины были драные – белесые рубцы размером с двадцатипятицентовики, почему-то припухшие. Порезы на голове, у глаз и рядом с носом, – видимо, рыбина билась о камни или дралась с товарками. Но все равно очень тощая, слишком тощая для такой длины, розовые полоски на боках едва просматривались, а брюхо было серым и обвисшим, а не белым и плотным, как положено. И все же я подумал: и так неплохо.

– Мне, вообще-то, скоро пора, – сказал я. Посмотрел на тучи над холмами, где садилось солнце. – Домой надо.

– Ну да. Мне тоже. И я замерз, – сказал парнишка. – Эй, только я ее понесу, – добавил он.

– Давай палку возьмем. Проденем ей в пасть и понесем вместе, – сказал я.

Парнишка нашел палку. Мы протащили ее сквозь плавники и тянули, пока рыбина не оказалась посередине. Потом взяли каждый свой конец и зашагали обратно – рыбина покачивалась на палке.

– Чего мы с ней делать будем? – сказал парнишка.

– Не знаю, – сказал я. – Вообще-то, это я ее поймал, – сказал я.

– Вместе поймали. И вообще, я первый ее заметил.

– Верно, – сказал я. – Ну что, монетку кинем или как? – Пошарил свободной рукой в кармане – денег нет. Проиграю – и что тогда?

Не важно, потому что парнишка сказал:

– Не, кидать не будем.

– Ладно, – сказал я. – Мне все равно.

Я глянул на парнишку: волосы торчком, губы серые. Если что, я его на раз завалю. Но драться не хотелось.

Мы вернулись туда, где оставили вещи, взяли их каждый одной рукой, не выпуская свой конец палки. А потом пошли к его велосипеду. Я покрепче ухватил палку на случай, если парнишка чего удумает.

А потом мне пришла в голову одна мысль.

– Можем ее располовинить, – сказал я.

– В смысле? – сказал парнишка, и зубы у него снова застучали. Я почувствовал, как он крепче ухватился за палку.

– Располовинить. У меня нож есть. Разрежем напополам и возьмем по половине. Ну, не знаю, но, наверное, получится.

Он дернул себя за вихор, посмотрел на рыбину.

– Ты вот этим ножом собираешься?

– А у тебя есть другой? – сказал я.

Парнишка помотал головой.

– Ладно, – сказал я.

Я опустил палку, положил рыбину на траву рядом с его велосипедом. Вытащил нож. Пока я промерял рыбу, на полосе разгонялся самолет.

– Тут? – спросил я.

Парнишка кивнул. Самолет взревел и ушел в небо прямо у нас над головами. Я начал резать. Добрался до внутренностей, перевернул, выпотрошил. Резал, пока не осталась целой только полоска кожи на брюхе. Взял половины в руки, пошевелил, разорвал на две части.

Протянул парнишке часть с хвостом.

– Не. – Он затряс головой. – Я другую хочу.

– Да они одинаковые! – сказал я. – И ты это, епть, поаккуратнее, а то рассержусь.

– А мне плевать, – сказал парнишка. – Если одинаковые, эту и бери. Одинаковые же, да?

– Одинаковые, – сказал я. – И все-таки я себе эту оставлю. Я же резал.

– А я ее тоже хочу, – сказал парнишка. – Я рыбину первый увидел.

– А чьим ножом резали? – сказал я.

– Не хочу я хвост, – сказал парнишка.

Я осмотрелся. Машин на дороге нет, рыбаков поблизости тоже. Гудел самолет, солнце садилось. Я промерз до костей. Парнишка дрожал, дожидаясь.

– Я придумал, – сказал я. Открыл вершу, показал ему форель. – Видал? Зеленая. Я никогда раньше зеленых не видел. Короче, одному часть с головой, другому – с хвостом и еще форель. Так честно?

Парнишка посмотрел на зеленую форель, вытащил ее из верши, подержал. Потом рассмотрел половины рыбины.

– Ну, типа того, – сказал он. – В смысле, вроде как. Бери эту половину. В моей мяса больше.

– Мне без разницы, – сказал я. – Я ее еще отмыть должен. Ты в какой стороне живешь? – сказал я.

– На Артур-авеню. – Он засунул зеленую форель и свою половину рыбины в грязный холщовый мешок. – А чего?

– А это где? Типа, у стадиона? – сказал я.

– Ага, но я же спрашиваю: чего? – Парнишка явно перепугался.

– Я там недалеко живу, – сказал я. – Могу на руле доехать. Педали крутить будем по очереди. У меня есть сигарета, можем выкурить, если не намокла.

Парнишка сказал только:

– Я замерз.

Я вымыл свою половину в ручье. Опустил здоровенную рыбью башку под воду, открыл ей рот. Вода затекала в рот и вытекала с обратной стороны обрубка.

– Я замерз, – сказал парнишка.

Я увидел, как Джордж едет на велосипеде в другом конце улицы. Он меня не заметил. Я зашел через заднюю калитку, снял сапоги. Скинул вершу с плеча, чтобы потом быстренько открыть, и двинул к дому, ухмыляясь.

Услышал их голоса, глянул в окно. Сидят за столом. Вся кухня в дыму. Дым из сковороды на горелке. А они будто не видят.

– Я тебе на Евангелии клянусь, – сказал он. – Да что дети-то понимают? Сама увидишь.

– Ничего я не увижу, – сказала она. – А коли оно так, уж, по мне, лучше им умереть.

– Ты чего вообще? – сказал он. – Думай, что несешь!

Она заплакала. Он затушил сигарету в пепельнице, встал.

– Эдна, ты хоть видишь, что сковородка горит?

Она посмотрела на плиту. Отодвинула стул, схватила сковородку за ручку и швырнула об стену над раковиной.

– Совсем спятила? – сказал он. – Смотри, чего наделала!

Он взял тряпку и стал обтирать сковороду.

Я открыл заднюю дверь. Улыбнулся от уха до уха. Сказал:

– Не поверите, что я поймал в Березовом. Во, глядите. Сюда глядите. На это. Глядите, что я поймал.

Ноги тряслись. Я едва стоял. Протянул маме вершу, и она наконец заглянула внутрь.

– Ой, господи! Что это такое? Змея? Что это? Господи, унеси отсюда, меня сейчас вырвет!

– Унеси! – рявкнул отец. – Ты что, не слышал, что она сказала? Унеси прочь! – рявкнул он.

– Пап, да ты погляди, – сказал я. – Погляди, что там.

– Оно мне надо глядеть, – сказал он.

– Гигантский стальноголовый лосось из Березового ручья, – сказал я. – Погляди! Во рыбина! Зверюга! Я ее по всему ручью гонял как сумасшедший. – Голос у меня срывался. Но остановиться я уже не мог. – Там еще одна была, – не умолкал я. – Зеленая. Вот те крест! Зеленая! Ты видел зеленую форель?

Он заглянул в вершу, челюсть у него отвалилась.

– Унеси эту дрянь отсюда! – заорал он. – Ты что, вообще обалдел, да? Унеси из кухни и выкинь нахер!

Я вышел обратно на улицу. Заглянул в вершу. В свете фонаря внутри серебрилось. То, что было внутри.

Я вытащил его. Подержал. Подержал его половину.

Шестьдесят акров^[9]

Позвонили час назад, когда они ели. Двое мужчин стреляют на участке Ли Уэйта у реки Топпениш ниже моста, на Кауич-роуд. Джозеф Орел напомнил Ли Уэйту, что это уже третий или четвертый раз за зиму. Джозеф Орел, старый индеец, жил на государственном участке около Кауич-роуд, с радиоприемником, который он слушал днем и ночью, и с телефоном – на случай, если заболеет. Ли Уэйту хотелось бы, чтобы старик-индеец не приставал к нему с этим участком, сам бы что-нибудь сделал, если желает, – вместо того, чтобы звонить.

На террасе Ли Уэйт, отставив ногу, вытащил застрявшее в зубах волокно мяса. Ли был худой, невысокий, с худым лицом и длинными черными волосами. Если бы не звонок, он прикорнул бы после обеда. Хмурясь, он неохотно натянул пальто; их уже не будет там, когда он приедет. Обычно так бывало. Охотники из Топпениша и округа Якима могли ездить по дорогам резервации сколько угодно; только охотиться было запрещено. Но они прокатятся по его соблазнительным безлюдным шестидесяти акрам раз, другой, третий, осмелеют, поставят машину под деревьями в стороне от дороги и по колено в ячмене и овсюге побегут к речке – может быть, настреляют уток, может быть, нет, но постреляют от души, правда наспех – поскорее смыться. Инвалид Джозеф Орел, сидя в своем доме, видел их много раз. Так, по крайней мере, он говорил Ли Уэйту.

Ли облизал зубы и прищурясь поглядел в зимний сумрак. Он не боится; не в этом дело, сказал он себе. Просто не хотелось связываться.

На террасе, маленькой, пристроенной перед самой войной, было почти темно. Стекло в единственном окне разбилось еще несколько лет назад, и Уэйт забил окно мешковиной. Закоржавевшая, она висела рядом со шкафом и слегка шевелилась от холодного ветра, задувавшего в щели. На стенах висели старые хомуты и сбруи, а с одной стороны, над окном – рядок ржавых инструментов. Он в последний раз облизнул зубы, подвинтил лампочку в потолочном патроне и открыл шкаф. Вынул старую двустволку и с верхней полки взял горсть патронов. Латунные донца холодили руку, и он покатал их в ладонях перед тем, как сунуть в карман своего старого пальто.

– Пап, ты не будешь сейчас заряжать? – спросил у него за спиной мальчик Бенни.

Уэйт обернулся – Бенни и маленький Джек стояли в дверях кухни. После звонка они все время были рядом – хотели узнать, застрелит ли он кого-нибудь в этот раз. Он огорчился, что дети разговаривают так, как будто им бы это понравилось; они стояли в двери, напустили холода в дом, смотрели на большое ружье у него подмышкой.

– Ну-ка, живо в дом, черт возьми, – сказал он.

Не закрыв дверь, они вбежали в гостиную, где сидели мать и Нина, и оттуда в спальню. Нина за столом пыталась скормить младенцу фруктовое пюре, а он отворачивался и мотал головой. Нина посмотрела на Уэйта, попыталась улыбнуться.

Уэйт вошел в кухню, закрыл дверь и прислонился к ней. Заметно было, что Нина устала. Над верхней губой у нее собрались капельки пота, и она прервала кормление, чтобы отодвинуть волосы со лба. Снова посмотрела на него, потом на ребенка. С прежними детьми у нее не было таких сложностей. Иной раз она не могла усидеть на месте – вскакивала, расхаживала по дому, даже если не было дел – разве что-нибудь приготовить или подшить.

Он потрогал дряблую кожу под подбородком и украдкой взглянул на мать, дремавшую после обеда на стуле перед камином. Она скосилась на него и кивнула. Ей было семьдесят, сморщенная, но волосы, как вороново крыло, висели перед грудью двумя длинными тугими косами. Ли Уэйт был уверен, что у нее непорядок с головой: бывало, два дня она не проронит ни слова, только сидит у окна в другой комнате и смотрит на долину. Его пробирали мурашки от этого, он не понимал, что означают ее мелкие знаки и сигналы, ее молчания.

– Что ты все молчишь? – спросил он, качая головой. – Мама, как я пойму тебя, если ты не говоришь?

С минуту Уэйт смотрел на нее, смотрел, как теребит она кончики кос, ждал, что она заговорит. Потом буркнул, прошел перед ней, взял шапку с гвоздя и вышел.

Было холодно. Все укрыл зернистый снег трехдневной давности, земля сделалась бугристой, и ряды голых шестов для фасоли перед домом выглядели глупо. Собака, услышав стук двери, выползла из-под дома и, не оглядываясь, побежала к пикапу.

– Сюда иди! – крикнул Уэйт; голос его прозвучал глухо в морозном воздухе.

Он нагнулся и обнял ладонью холодный сухой собачий нос.

– В этот раз посиди-ка дома, – сказал он. – Да, да.

Он потрепал собаку по уху и обернулся. Холмов Стейтес-Хиллс за долиной не было видно из-за низкой облачности, а видна только волнистая равнина со свекловичными полями, белая с черными прогалинами, куда не лег снег. И лишь один дом вдалеке – Чарли Тредуэлла; но окна в нем не светились. Ни звука кругом, только низкий потолок туч, давивший на все. Он думал, что будет ветер, но и ветра не было.

– Сиди здесь. Слышишь?

Он пошел к пикапу, преодолевая неохоту. Ночью у него опять был сон – о чем, он не мог вспомнить, но неприятный осадок от него остался. На первой передаче он доехал до ворот, вылез, отпер их, проехал, снова вылез и запер. Лошадей он больше не держал, но привычка запирать ворота так и осталась.

По дороге навстречу ему ехал грейдер, нож его скрежетал всякий раз, наехав на смерзшуюся щебенку. Он не спешил и несколько минут стоял, дожидаясь, когда грейдер подъедет. Один из мужчин в кабине высунулся с сигаретой в руке, помахал ему, и они поехали дальше. Но Уэйт на них не смотрел. Когда они проехали, он вырулил на дорогу. Проезжая мимо Тредуэлла, посмотрел на дом, но света в окнах по-прежнему не было; не было и машины на дворе. Он вспомнил, что несколько дней назад Чарли Тредуэлл рассказал ему о своей воскресной ссоре с каким-то парнем, который днем перелез через его забор и стрелял по уткам в пруду, прямо за коровником. Утки прилетают ко мне каждый день, сказал Чарли. Утки доверяют ему, сказал он – как будто это было важно. Он бросил дойку, выбежал из коровника, закричал, замахал руками, а парень навел ружье на него. Если бы я мог отобрать у него ружье, сказал Чарли, уставясь на Уэйта единственным глазом и медленно кивая. Уэйт чуть выпрямился за рулем. Он не искал неприятностей. Надеялся, что, как и в прошлые разы, никого там не застанет.

Слева остался Форт-Симко – за восстановленным палисадом стояли старые беленые дома. Ворота были открыты, за ними были припаркованы несколько машин и прогуливались люди в пальто. Он не стал останавливаться. Однажды учитель повез туда ребят на экскурсию, но Уэйт в тот день оставался дома. Он опустил стекло, отхаркался и плюнул, проезжая мимо ворот.

Свернув на боковую дорогу, он доехал до дома Джозефа Орла. Во всех окнах горел свет, даже на террасе. Уэйт проехал дальше, до пересечения с Кауич-роуд, там вылез из машины и прислушался. Он подумал, что они могли уже уехать, можно поворачивать домой, – но тут послышались далекие глухие выстрелы за полем. Он подождал немного, потом взял тряпку, обошел машину и попытался вытереть снег и наледь по краям ветрового стекла. Оббил ноги, перед тем как сесть, проехал еще немного, пока не показался мост, и увидел следы колес, уходившие в лесок, – там, он понял, должна стоять их машина. Он подъехал к серому седану сзади и выключил зажигание.

Сидел в кабине, ждал, возил ногой туда и сюда по педали тормоза и слышал время от времени выстрелы. Через несколько минут терпение кончилось, вылез и нехотя обошел капот. Он ничем не занимался здесь уже года четыре или пять. Прислонился к крылу и окинул взглядом поле. Непонятно было, куда утекло все это время.

Он вспомнил себя маленьким и как хотел вырасти. Он часто приезжал сюда, ставил у реки капканы на ондатру, переметы на форель.

Уэйт огляделся кругом, пошевелил пальцами в ботинках. Все это было давно. Когда подрос, услышал, как отец сказал, что землю эту оставит своим трем мальчикам. Но обоих братьев убили. И все досталось Ли Уэйту.

Он помнил, как умерли. Первым – Джимми. Помнил, как проснулся от оглушительного стука в дверь – тьма, запах смолы от печки, на дворе автомобиль с зажженными фарами, работает мотор, и трескучий голос из громкоговорителя. Отец распахнул дверь, и весь проем загородила громадная фигура человека в ковбойской шляпе и с пистолетом – помощник шерифа. Уэйт? Вашего сына Джимми зарезали на танцах в Уапато. Все уехали на пикапе, и Ли остался в доме один. Всю ночь один он сидел на корточках перед печкой и смотрел, как пляшут тени на стене. Позже – ему было двенадцать лет – приехал другой шериф и сказал только, что им надо ехать.

Он отодвинулся от машины и прошел несколько шагов до края поля. Теперь многое изменилось – как же иначе? Ему тридцать два года, подрастают Бенни и малыш Джек. И еще грудничок. Уэйт покачал головой. Сжал в кулаке высокий стебель молочая. Резко повернул голову и посмотрел вверх, откуда донеслось тихое кряканье диких уток. Вытер ладонь о штаны и проводил птиц взглядом – они одновременно расправили крылья и описали круг над речкой. Потом разлетелись. Три утки упали прежде, чем он услышал выстрелы.

Он резко повернулся и пошел к машине.

Взял ружье и тихо прикрыл дверь. Пошел под деревья. Почти совсем стемнело. Кашлянул и остановился, сжав губы.

Они с шумом продирались сквозь кустарник, двое. Со скрипом перелезли через изгородь в поле и захрустели по снегу. К машине подбежали запыхавшись.

– Черт, тут грузовик! – сказал один и бросил уток на землю.

Голос был молодой. На парне была толстая охотничья куртка, и заспинный карман для дичи топорщился от множества уток.

– Спокойно! – Второй парень крутил головой, вглядываясь в темноту. – Живей! В ней никого нет. Садись в машину, быстро!

Не двигаясь, не повышая голоса, Уэйт сказал:

– Ни с места! Положите ружья на землю. – Он вышел из-под деревьев, встал перед ними, поднял стволы и опустил. – Снимите куртки и освободите карманы.

– О черт! Вот черт! – сказал один.

Другой ничего не сказал, но куртку снял и стал вытаскивать уток, все еще озираясь.

Уэйт открыл дверь их машины, протянул руку и ощупью включил фары. Парни заслонили глаза от света, потом повернулись спиной к машине.

– Это чья, по-вашему, земля? – сказал Уэйт. – С чего вы вздумали стрелять уток на моей земле?

Один из них осторожно обернулся, заслонив ладонью глаза.

– Что вы хотите сделать?

– Что я, по-твоему, хочу? – сказал Уэйт. Собственный голос показался ему непривычным, слабым, неубедительным. Он слышал, как утки на воде перекликаются с теми, которые еще в воздухе. – Что я, по-твоему, собираюсь сделать? Что бы ты сделал, если бы поймал ребят, которые влезли на твою землю?

– Если бы они извинились и это было бы в первый раз, я их отпустил бы.

– Я тоже, сэр, если бы они извинились, – сказал другой.

– Отпустил бы? Вы правда думаете, что отпустили бы? – Уэйт сознавал, что тянет время.

Они не ответили. Они стояли под светом фар и снова отвернулись.

– Откуда мне знать, что вы здесь первый раз? – сказал Уэйт. – Мне уже приходилось выезжать к таким.

– Честное слово, сэр, мы никогда здесь не бывали. Всегда проезжали мимо. Ей-богу. – Парень захныкал.

– Мы правду говорим, – сказал другой. – Раз в жизни каждый может ошибиться.

Совсем стемнело, в лучах фар сеялась морось. Уэйт поднял воротник и смотрел на ребят. Где-то на реке настойчиво крякал селезень. Он окинул взглядом мрачные силуэты деревьев и снова посмотрел на ребят.

– Может, и так, – сказал он и потоптался на месте.

Он знал, что через минуту их отпустит. Что еще ему оставалось? Прогонит их со своей земли – что еще требуется?

– Как вас звать-то? Тебя вот. Тебя. Это твоя машина или нет? Как тебя звать?

– Боб Робертс, – быстро ответил один и посмотрел на другого.

– Уильямс, сэр, – сказал тот. – Билли Уильямс, сэр.

Уэйту хотелось учесть, что они еще дети, что врут ему от страха. Они стояли к нему спиной, и он смотрел на них.

– Врете вы! – сказал он и удивился своим словам. – Зачем врете? Приехали на мою землю, стреляете моих уток и врете бесстыдно.

Он опер ружье на дверцу машины, чтобы не дрожало. Слышно было, как трутся наверху от ветра ветви деревьев. Он подумал о Джозефе Орле – сидит сейчас перед лампой, поставив ноги на ящик, и слушает радио.

– Ну ладно. Ладно, – сказал Уэйт. – Вруны несчастные.

На непослушных ногах он подошел к своему пикапу, вытащил мешок из-под свеклы, встряхнул и велел им сложить в него всех уток. Стоял, ждал, и почему-то у него задрожали колени.

– Давайте в машину и уезжайте. Живо.

Они пошли к машине, он отступил в сторону.

– Я задним ходом поеду к дороге. Вы за мной задним ходом.

– Да, сэр, – сказал один и сел за руль. – А что, если она не заведется? Аккумулятор мог сесть. Он уже был дохловатый.

– Не знаю – сказал Уэйт. Он огляделся. – Придется вас толкнуть.

Парень погасил фары, нажал на стартер и на газ. Мотор схватился неохотно, парень нажал на газ, прибавил обороты и только потом включил фары. Уэйт смотрел на их бледные холодные лица, а они смотрели на него из-за стекла, ожидая знака.

Он забросил мешок с утками в кузов, а ружье положил на сиденье. Сел в машину и задним ходом аккуратно выехал на дорогу. Подождал, когда выедут они, доехал за ними до объездной дороги, остановился, не выключив мотор, и смотрел им вслед, пока их хвостовые огни не исчезли в направлении Топпениша. Он прогнал их со своего участка. Больше ничего не требовалось. Но он не мог понять, почему у него ощущение чего-то критического, неудачного.

Ведь ничего такого не произошло.

Из долины наплывали клубы тумана. Когда он остановился перед воротами, дом Чарли был еле виден, только свет на террасе. Уэйт не помнил, чтобы видел его при отъезде. Собака лежала на брюхе, дожидаясь его у сарая, и тут вскочила, стала нюхать мешок с утками; Уэйт перекинул его через плечо и пошел к дому. На террасе задержался, чтобы убрать ружье. Уток оставил на полу рядом со шкафом. Выпотрошит их завтра или послезавтра.

– Ли? – окликнула Нина.

Уэйт снял шапку, слегка открутил лампочку и, перед тем как открыть дверь, постоял в тишине и темноте.

Нина сидела за столом в кухне, на соседнем стуле лежала шкатулка с иголками и нитками. В руке у нее был лоскут джинсовой ткани. На столе лежала пара его рубашек и ножницы. Он налил в чашку воды и с полки над раковиной взял несколько леденцов – их вечно таскали домой ребята. Там же лежала сосновая шишка и несколько сухих кленовых листьев. Заглянул в буфет. Но есть не хотелось. Он отошел к двери и прислонился к косяку.

Дом был маленький. Некуда деться.

В тылу, в одной комнате спали дети, а в другой – он, Нина и его мать. Летом Уэйт и Нина спали иногда на дворе. Деться вечно было некуда. Мать все еще сидела у печки, теперь накрыв ноги одеялом, и смотрела на него маленькими глазками.

– Мальчики не хотели ложиться, пока ты не приедешь, – сказала Нина, – но я им сказала, что ты велел лечь.

– Ну и правильно, – отозвался он. – Им пора было спать.

– Я боялась, – сказала она.

– Боялась? – Он попытался произнести это так, как будто был удивлен. – Мама, и ты боялась?

Старуха не ответила. Пальцы ее елозили по краям одеяла, подтягивали, подсовывали, укрывали от сквозняка.

– Нина, как ты себя чувствуешь? Сегодня получше? – Он выдвинул стул и сел за стол.

Жена кивнула. Он больше ничего не сказал, сидел потупясь и ногтем большого пальца царапал стол.

– Ты их застал там, увидел? – спросила она.

– Там были двое парней, – сказал он. – Я их отпустил.

Он встал, подошел к печке с другой стороны, плюнул в ящик с дровами и стоял, засунув ладони в задние карманы штанов. Дрова за печкой почернели, кора отставала, а над головой у него торчала острога на лосося, с намотанной на зубцы коричневой сетью. Так в чем же дело? Прищурясь, он смотрел на нее.

– Я их отпустил, – сказал он. – Может, зря пожалел.

– Ты правильно поступил, – сказала Нина.

Он посмотрел из-за печки на мать. Но она никак не реагировала, только смотрела на него черными глазами.

– Не знаю, – сказал он. Пытался подумать об этом, но казалось, произошло это – непонятно что – уже давно. – Надо было бы посильнее их припугнуть, наверное. – Он посмотрел на Нину. – Земля моя. Я убить бы их мог.

– Кого убить? – спросила мать.

– Тех ребят на участке на Кауич-роуд. Насчет которых Джозеф Орел позвонил.

Он смотрел, как пальцы матери движутся по одеялу, щупая выпуклость вышивки. Он наклонился к печке, хотел еще что-то сказать. Но не знал что.

Подошел к столу и снова сел. Потом вспомнил, что куртка все еще на нем, встал, медленно расстегнул ее и положил на стол. Подтянул стул поближе к коленям жены, вяло взял пальцами рукава рубашки.

– Я подумал, может, сдать этот участок в аренду охотничьим клубам. Что нам толку от него? А? Если бы дом наш там был или здесь у нас этот участок, тогда другое дело, так ведь?

В тишине слышалось только потрескивание дров в печке. Он положил ладони на стол и ощущал биение крови в руках.

– Могу сдать его в аренду охотничьим клубам из Топпениша. Или Якимы. Любой из них обрадуется такому участку – он на пути у перелетных птиц. Одно из самых лучших мест для охоты во всей долине… Если бы я мог его как-то использовать, тогда другое дело. – Он замолчал.

Она чуть подвинулась на стуле.

– Если думаешь, что так надо поступить. Делай, как считаешь. Я не знаю.

– Да и я не знаю, – сказал он.

Он обвел взглядом пол, поднял глаза, минуя мать, и посмотрел на острогу. Встал, качая головой. Пока он шел по маленькой комнате, старуха повернула голову, легла щекой на спинку стула и прищурясь провожала его взглядом. Он поднял руку, снял острогу и сеть со щербатой полки и повернулся за спиной у старухи. Посмотрел на ее маленькую черноволосую голову и обтянутые коричневым шерстяным платком плечи. Повернул в руках острогу и стал сматывать с нее сеть.

– Сколько ты за нее получишь? – спросила Нина.

Он сам не знал. И даже смутился немного. Потеребил сеть; потом вернул острогу на полку. За окном скребла по стене ветка.

– Ли?

Он был в сомнении. Надо будет поспрашивать. Прошлой осенью Майк Чак сдал в аренду тридцать акров за пятьсот долларов. Джером Шинпа каждый год сдавал свою землю в аренду, но Уэйт не спрашивал его почем.

– Может, тысячу долларов, – сказал он.

– Тысячу долларов? – переспросила она.

Он кивнул, обрадовавшись ее удивлению.

– Может быть, столько. Может, больше. Надо разузнать. Поспрашивать кого-нибудь – сколько.

Это были большие деньги. Он хотел подумать, каково это – выручить тысячу долларов. Закрыл глаза и пытался подумать.

– Но это не значит, что продаешь, да? – спросила Нина. – Если сдал им в аренду, это значит, что она все равно твоя?

– Да, она все равно моя земля! – Он подошел к ней и наклонился над столом. – Нина, ты понимаешь разницу? Нельзя купить землю в резервации. Ты не знала? Я сдаю им землю в пользование.

– Поняла. – Она опустила голову и потрогала рукав лежавшей рубашки. – И они должны будут ее вернуть? Она все равно будет твоя?

– Как ты не понимаешь? – Он схватился за край столешницы. – Это аренда!

– А что мама скажет? – спросила Нина. – Она согласится?

Оба посмотрели на старуху. Но глаза у нее были закрыты; казалось, она спит.

– Тысяча долларов, – сказала Нина и покачала головой.

Тысяча долларов. Может, больше. Он не знал. Но даже тысяча! Он не знал, как к этому подступиться – оповестить людей, что сдает землю в аренду. В этом году уже поздно… но весной можно будет поспрашивать. Он сложил руки на груди и попытался думать. Ноги задрожали, он прислонился к стене. Постоял так, потом потихоньку стал съезжать по стене и сел на корточки.

– Это просто аренда, – сказал он.

Он смотрел в пол. Пол как будто наклонялся в его сторону, как будто двигался. Чтобы прекратить это, он зажмурился и закрыл ладонями уши. А потом сообразил сделать ладони чашечкой, чтобы раздался шум, словно ветра, гудящего в раковине.

Что на Аляске?^[10]

Карл освободился в три. Ушел со станции и доехал до обувного возле своей квартиры. Поставил ногу на табурет и предоставил продавцу расшнуровывать ему рабочий сапог.

– Что-нибудь удобное, – сказал Карл. – На каждый день.

– Есть у меня кое-что, – сказал продавец.

Вынес три пары обуви, и Карл сказал, что возьмет мягкие ботинки бежевого цвета, в которых ногам было свободно и прыгуче. Уплатил продавцу и сунул коробку с сапогами подмышку. Идя, взглянул на свои новые ботинки. По дороге домой чувствовал, что нога его свободно перемещается с одной педали на другую.

– Ты новые ботинки купил, – сказала Мэри. – Дай-ка взглянуть.

– Нравятся? – спросил Карл.

– Мне не нравится цвет, но наверняка удобные. Тебе нужны были новые ботинки.

Он снова посмотрел на обувь.

– Мне нужно в ванну, – сказал он.

– Ужинать сегодня будем пораньше, – сказала она. – Вечером нас позвали к себе Хелен и Джек. Хелен купила Джеку на день рождения кальян, им его не терпится опробовать. – Мэри посмотрела на него. – Ты не против?

– Во сколько?

– Около семи.

– Это ничего, – сказал он.

Она вновь бросила взгляд на его ботинки и втянула щеки.

– Иди в ванну, – сказала она.

Карл пустил воду и снял ботинки и одежду. Немного полежал в ванне, а потом щеткой вычистил из-под ногтей тавот. Уронил руки, а затем поднял их к лицу.

Она открыла дверь ванной.

– Принесла тебе пиво, – сказала она. Пар окутывал ее и полз в гостиную.

– Через минуту выйду, – сказал он. Отпил немного пива.

Она села на край ванны и положила руку ему на бедро.

– Домой с войны^[11], – сказала она.

– Домой с войны, – сказал он.

Она повела рукой сквозь мокрые волосы на его бедре. Потом хлопнула в ладоши.

– Эй, мне нужно кое-что тебе сказать! У меня сегодня было собеседование, и мне, по-моему, предложат работу – в Фэрбенксе.

– На Аляске? – спросил он.

Она кивнула.

– Что насчет этого думаешь?

– Мне всегда хотелось съездить на Аляску. Выглядит как, определенно?

Она опять кивнула.

– Я им понравилась. Сказали, что сообщат на следующей неделе.

– Здорово. Протяни мне полотенце, а? Вылезаю.

– Пойду на стол накрою, – сказала она.

Кончики пальцев на руках и ногах у него побледнели и сморщились. Он медленно вытерся и оделся в чистое, надел новые ботинки. Причесался и вышел в кухню. Пока она ставила ужин на стол, выпил еще пива.

– С нас крем-сода и что-нибудь пожевать, – сказала она. – Так что надо заскочить в магазин.

– Крем-сода и пожевать. Ладно, – сказал он.

Когда доели, он помог ей убрать со стола. Потом заехали в продуктовый и купили крем-соды и картофельных чипсов, и кукурузных, и закусочных крекеров с луковым вкусом. У кассы он добавил к заказу еще и горсть батончиков «Ю-Ноу».

– Эй, ага, – сказала она, увидев их.

Они вернулись к дому и поставили машину, а потом прошли квартал до Хелен и Джека.

Дверь им открыла Хелен. Карл поставил пакет на стол в столовой. Мэри села в кресло-качалку и потянула носом.

– Мы опоздали, – сказала она. – Они начали без нас, Карл.

Хелен рассмеялась.

– Всего одну, когда Джек пришел. Кальян мы еще не зажигали. Ждали вас. – Она остановилась посреди комнаты, глядя на них и ухмыляясь. – Поглядим-ка, что в пакете, – сказала она. – Ух ты! Слышьте, а я, наверно, эту кукурузную чипсину прямо сейчас съем. Вам дать, ребята?

– Мы только что поужинали, – сказал Карл. – Скоро и мы захотим.

Перестала бежать вода, и до Карла донеслось, как в ванной насвистывает Джек.

– У нас есть «Попсиклы» и «М-энд-М», – сказала Хелен. Она стояла у стола и вкапывалась в пакет с картофельными чипсами. – Если Джек когда-нибудь выйдет из душа – разожжет кальян. – Она открыла коробку закусочных крекеров и один положила в рот. – Слышьте, а вот эти очень хорошие, – сказала она.

– Даже не знаю, что о тебе сказала бы Эмили Пост^[12], – произнесла Мэри.

Хелен рассмеялась. Покачала головой.

Из ванной вышел Джек.

– Всем привет. Привет, Карл. Что смешного? – сказал он, ухмыляясь. – Я слышал, как вы ржали.

– Мы ржали над Хелен, – сказала Мэри.

– Хелен просто ржала, – сказал Карл.

– Она потешная, – сказал Джек. – Поглядите-ка на ништяки! Эй, ребятки, вы готовы к стакану крем-соды? Я раскочегарю кальян.

– Я выпью, – сказала Мэри. – А ты, Карл?

– Я тоже немного, – сказала Карл.

– Карл сегодня немного обломан, – сказала Мэри.

– Ты это зачем сказала? – спросил Карл. Посмотрел на нее. – Эдак меня и впрямь можно будь здоров обломать.

– Я просто подначиваю, – сказала Мэри. Она подошла и подсела к нему на диван. – Я просто тебя подначивала, милый.

– Эй, Карл, не обламывайся, – сказал Джек. – Давай я тебе покажу, что́ у меня есть на день рожденья. Хелен, открой-ка бутылку крем-соды из тех вон, а я пока разожгу кальян. У меня во рту пересохло.

Хелен перенесла чипсы и крекеры на журнальный столик. Затем достала бутылку крем-соды и четыре стакана.

– Похоже, у нас будет вечеринка, – сказала Мэри.

Джек вышел из спальни с кальяном.

– Во какой, что скажешь? – спросил он у Карла. Кальян он поставил на журнальный столик.

– Это что-то с чем-то, – сказал Карл. Взял его в руку и стал рассматривать.

– Называется наргиле, – сказала Хелен. – Так его называли там, где я его покупала. Маленький да удаленький. – Она рассмеялась.

– Где ты его взяла? – спросила Мэри.

– Что? В той лавочке на Четвертой улице. Сама знаешь, – ответила Хелен.

– Ну да. Знаю, – сказала Мэри. – Надо будет зайти туда как-нибудь, – сказала Мэри. Сложила руки и посмотрела на Джека.

– Как он действует? – спросил Карл.

– Дрянь кладешь сюда, – сказал Джек. – А поджигаешь тут. Потом вдыхаешь через вот это, а дым фильтруется сквозь воду. Получается хороший вкус, и шарахает по-настоящему.

– Мне бы хотелось Карлу такой на Рождество, – сказала Мэри. Она посмотрела на Карла, и ухмыльнулась, и коснулась его руки.

– Мне б такой хотелось, – сказал Карл. Вытянул ноги и посмотрел на свои ботинки при свете.

– На, попробуй-ка, – сказал Джек, выпуская тонкую струйку дыма и передавая трубку Карлу. – Проверь, как оно ничего.

Карл затянулся через трубку, удержал дым и передал трубку Хелен.

– Сперва Мэри, – сказала Хелен. – Я следом за Мэри. Вам, ребята, нужно нагонять.

– Не стану спорить, – сказала Мэри. Сунула трубку себе в рот и быстро затянулась, дважды, а Карл наблюдал, какие она пускала пузырьки. – И впрямь оно ничего, – сказала Мэри. Трубку она передала Хелен.

– Мы вчера вечером его распечатали, – сказала Хелен и громко расхохоталась.

– Когда сегодня утром с детьми вставала, она еще обдолбана была, – сказал Джек и рассмеялся. Посмотрел, как Хелен затягивается из трубки.

– Как дети? – спросила Мэри.

– Прекрасно они, – ответил Джек и сунул трубку в рот.

Карл отхлебнул крем-соды и понаблюдал за пузырьками в кальяне. Ему они напомнили о пузырьках, какие поднимаются от водолазного шлема. Он вообразил лагуну и косяки чудесных рыб.

Джек передал трубку.

Карл встал и потянулся.

– Ты куда, милый? – спросила Мэри.

– Никуда, – ответил Карл. Он сел и покачал головой, и усмехнулся. – Боже.

Хелен рассмеялась.

– Что смешного? – произнес Карл долгое, долгое время спустя.

– Господи, не знаю, – сказала Хелен. Она вытерла глаза и снова рассмеялась, и Мэри с Джеком рассмеялись.

Немного погодя Джек отвинтил верхушку кальяна и продул одну трубку.

– Иногда засоряется.

– Ты что имела в виду, когда сказала, что я обломан? – спросил у Мэри Карл.

– Что? – сказала Мэри.

Карл уставился на нее и моргнул.

– Ты что-то сказала насчет того, что у меня облом. Чего это?

– Я уже не помню, но, когда у тебя облом, мне видно, – ответила она. – Только, пожалуйста, не поднимай никакого негатива, ладно?

– Ладно, – сказал Карл. – Я просто о том, что не понимаю, отчего ты это сказала. Если у меня и не было облома до того, как ты это сказала, одного упоминания хватит, чтоб он у меня стал.

– Если ботинок по ноге, – сказала Мэри. Она навалилась на подлокотник дивана и хохотала, пока слезы не выступили.

– В чем там дело? – спросил Джек. Посмотрел на Карла, а потом на Мэри. – Я пропустил, – сказал Джек.

– Надо было сделать что-нибудь, куда эти чипсы макать, – сказала Хелен.

– А еще бутылки крем-соды не было? – спросил Джек.

– Мы две купили, – ответил Карл.

– И мы обе их выпили? – спросил Джек.

– А мы вообще пили? – сказала Хелен и рассмеялась. – Нет, я открывала только одну. Думаю, только одну открывала. Не помню, чтоб открывала больше одной, – сказала Хелен и рассмеялась.

Карл передал трубку Мэри. Она взяла его за руку и направила трубку себе в рот. Он потом еще долго смотрел, как дым плыл у нее над губами.

– Как насчет крем-соды? – спросил Джек.

Мэри и Хелен рассмеялись.

– А как? – спросила Мэри.

– Ну, я думал, мы себе стаканчик возьмем, – сказал Джек. Посмотрел на Мэри и ухмыльнулся.

Мэри и Хелен засмеялись.

– Что смешного? – спросил Джек. Посмотрел на Хелен, а потом на Мэри. Покачал головой. – Не знаю насчет вас, ребята, – сказал он.

– Мы, может, на Аляску поедем, – сказал Карл.

– На Аляску? – переспросил Джек. – Что на Аляске? Что б вы там делать стали?

– Хорошо б и нам куда-нибудь поехать, – сказала Хелен.

– А тут что не так? – спросил Джек. – Что вам, ребята, делать на Аляске? Я серьезно. Мне бы хотелось знать.

Карл сунул в рот картофельную чипсину и отхлебнул крем-соды.

– Не знаю. Что ты сказал?

Немного погодя Джек произнес:

– Что на Аляске?

– Не знаю, – ответил Карл. – Спроси у Мэри. Мэри знает. Мэри, что я там буду делать? Может, стану выращивать великанскую капусту, про которую читаем.

– Или тыкву, – сказала Хелен. – Растить тыкву.

– Уйдешь в завяз, – сказал Джек. – Будешь слать тыквы сюда на День Всех Святых. Я стану твоим оптовиком.

– Джек станет твоим оптовиком, – сказала Хелен.

– Точно, – сказал Джек. – Завяжем.

– Разбогатеем, – сказала Мэри.

Немного погодя Джек встал.

– Я знаю, что́ будет вкусно: немного крем-соды, – сказал он.

Мэри и Хелен рассмеялись.

– Валяйте, смейтесь, – сказал, ухмыляясь, Джек. – Кто хочет крем-соды?

– Хочет чего? – спросила Мэри.

– Крем-соды, – сказал Джек.

– Ты встал так, словно выступить собрался, – сказала Мэри.

– Об этом я не подумал, – сказал Джек. Он потряс головой и рассмеялся. Сел обратно. – Хорошая это дрянь, – сказал он.

– Надо было больше взять, – сказала Хелен.

– Чего больше? – спросила Мэри.

– Больше денег, – сказал Джек.

– Нет денег, – сказал Карл.

– Я точно видела в том пакете какие-то батончики «Ю-Ноу»? – спросила Хелен.

– Я купил несколько, – ответил Карл. – В последнюю минуту заметил.

– Батончики «Ю-Ноу» хорошие, – сказал Джек.

– Сливочные они, – сказала Мэри. – Тают во рту.

– У нас есть немного «М-энд-М»-ов и «Попсиклов», если кто-то хочет, – сказал Джек.

Мэри произнесла:

– Я возьму «Попсикл». Ты на кухню идешь?

– Ага, и крем-соду захвачу, – сказал Джек. – Только что вспомнил. Вам, ребята, стакан нужен?

– Да ты просто все неси, а там решим, – сказала Хелен. – И «М-энд-М»-ов прихвати.

– Может, проще будет всю кухню сюда переместить, – сказал Джек.

– Когда мы жили в городе, – сказала Мэри, – люди говорили, что видно, кто накануне вечером раскумаривался, по тому, как у них кухня утром выглядит. У нас крохотная кухня была, когда мы жили в городе, – сказала она.

– У нас тоже крохотная кухня была, – сказал Карл.

– Схожу гляну, что получится найти, – сказал Джек.

– Я с тобой, – сказала Мэри.

Карл проводил их взглядом до кухни. Откинулся на подушку и смотрел, как они идут. Потом очень медленно подался вперед. Прищурился. Он увидел, как Джек потянулся к полке в буфете. Увидел, как Мэри подошла к Джеку сзади и обхватила его руками за пояс.

– Вы, ребята, это всерьез? – спросила Хелен.

– Очень, – ответил Карл.

– Насчет Аляски, – сказала Хелен.

Он уставился на нее.

– Мне показалось, ты что-то сказал, – произнесла Хелен.

Джек и Мэри вернулись. Джек нес большой пакет «М-энд-М» и бутылку крем-соды. Мэри сосала апельсиновый «Попсикл».

– Кто-нибудь хочет сэндвич? – спросила Хелен. – У нас есть штуки для сэндвичей.

– Не смешно, – сказала Мэри. – Начинаете с десерта, а потом переходите к основному блюду.

– Это смешно, – сказал Карл.

– Это у тебя сарказм, милый? – спросила Мэри.

– Кому крем-соды? – сказал Джек. – Разливаю крем-соду на круг.

Карл протянул стакан, и Джек налил его полный. Карл поставил стакан на журнальный столик, но журнальный столик его смахнул, и газировка пролилась ему на ботинок.

– Черт бы его побрал, – сказал Карл. – Как вам это нравится? Я ее разлил себе на ботинок.

– Хелен, у нас есть полотенце? Принеси Карлу полотенце, – сказал Джек.

– Это были новые ботинки, – сказала Мэри. – Он их только что купил.

– С виду удобные, – произнесла Хелен долгое время спустя и протянула Карлу полотенце.

– Я ему так и сказала, – произнесла Мэри.

Карл снял ботинок и стал тереть кожу полотенцем.

– Ему конец, – сказал он. – Эта крем-сода никогда с него не сойдет.

И Мэри, и Джек, и Хелен рассмеялись.

– Кстати, вспомнила тут, я кое-что в газете читала, – сказала Хелен. Она нажала пальцем себе на кончик носа и сощурила глаза. – Только не помню уже, что это было, – сказала она.

Карл вернул ботинок на ногу. Протянул обе ноги под лампу и посмотрел на ботинки вместе.

– Что ты прочла? – спросил Джек.

– Что? – сказала Хелен.

– Ты сказала, что прочла о чем-то в газете, – сказал Джек.

Хелен рассмеялась:

– Просто я думала об Аляске и вспомнила, что там в глыбе льда нашли доисторического человека. Что-то мне напомнило.

– Это не на Аляске было, – сказал Джек.

– Может, и нет, но напомнило про нее, – сказала Хелен.

– Так а что это на Аляске, ребята? – спросил Джек.

– На Аляске ничего, – ответил Карл.

– У него облом, – сказала Мэри.

– Вы, ребята, что делать будете на Аляске? – спросил Джек.

– На Аляске нечего делать, – сказал Карл. Ноги он поставил под журнальный столик. Потом снова их выдвинул на свет. – Кому новую пару ботинок? – спросил он.

– Что это за шум? – спросила Хелен.

Все прислушались. Что-то царапалось в дверь.

– Похоже, Синди, – сказал Джек. – Лучше я ее впущу.

– Раз уж ты встал, прихвати мне «Попсикл», – сказала Хелен. Она откинула голову и засмеялась.

– И мне еще один, милый, – сказала Мэри. – Что это я говорю? В смысле, Джек, – сказала Мэри. – Извините. Я думала, что говорю с Карлом.

– Всем «Попсиклы», – сказал Джек. – Ты «Попсикл» хочешь, Карл?

– Что?

– Хочешь апельсиновый «Попсикл»?

– Апельсиновый.

– Сейчас будут четыре «Попсикла», – сказал Джек.

Немного погодя он вернулся с «Попсиклами» и всем раздал. Сел, и они вновь услышали шорох.

– Так и знал, что забыл что-то, – сказал Джек. Он встал и открыл переднюю дверь. – Боже правый, – проговорил он, – да это просто что-то с чем-то. Кажись, Синди сегодня ходила на званый ужин. Эй, парни, вы только гляньте.

Кошка внесла в гостиную мышь, остановилась на них посмотреть, затем понесла мышь дальше по коридору.

– Вы видели то же, что и я? – спросила Мэри. – Вот и говори после такого об обломе.

Джек зажег в коридоре свет. Кошка унесла мышь из коридора в ванную.

– Она ест эту мышь, – сказал Джек.

– Не уверена, что мне хочется, чтоб она ела мышь у меня в ванной, – произнесла Хелен. – Выгони ее оттуда. Там кое-какие детские вещи.

– Она отсюда не уйдет, – сказал Джек.

– Что там с мышью? – спросила Мэри.

– Какого черта, – произнес Джек. – Надо Синди учиться охотиться, если мы едем на Аляску.

– На Аляску? – переспросила Хелен. – Что там вообще такое с Аляской?

– Не у меня спрашивай, – ответил Джек. Он стоял у двери в ванную и наблюдал за кошкой. – Мэри с Карлом сказали, что едут на Аляску. Синди нужно учиться охотиться.

Мэри подперла подбородок ладонями и уставилась в коридор.

– Она ест мышь, – сказал Джек.

Хелен доела последние кукурузные чипсы.

– Я же сказала ему, что не хочу, чтоб Синди ела мышь в ванной. Джек? – сказала она.

– Что?

– Выгони ее из ванной, я сказала, – произнесла Хелен.

– Да бога ж ради, – сказал Джек.

– Смотрите, – сказала Мэри. – Фу, – сказала Мэри. – Чертова кошка идет сюда, – сказала Мэри.

– Что она делает? – спросил Карл.

Кошка втащила мышь под журнальный столик. Легла под ним и стала облизывать мышь. Она держала мышь в лапах и медленно облизывала ее с головы до хвоста.

– Кошка балдеет, – сказал Джек.

– Дрожь пробирает, – сказала Мэри.

– Это просто природа, – сказал Джек.

– Вы посмотрите ей в глаза, – сказала Мэри. – Гляньте, как она смотрит на нас. Нормально так она балдеет.

Джек подошел к дивану и подсел к Мэри. Та сдвинулась к Карлу, чтоб дать ему место. Руку она положила Карлу на колено.

Все смотрели, как кошка ест мышь.

– Вы что, эту кошку совсем не кормите? – спросила у Хелен Мэри.

Хелен расхохоталась.

– Ребята, готовы к еще одной покурке? – спросил Джек.

– Нам надо идти, – ответил Карл.

– Куда это вы торопитесь? – спросил Джек.

– Посидите еще, – сказала Хелен. – Вам же еще не пора.

Карл пристально посмотрел на Мэри, которая пристально смотрела на Джека. Джек пристально смотрел на что-то на коврике у своих ног.

Хелен перебирала «М-энд-М»-ы у себя на ладони.

– Зеленые мне нравятся больше всех, – сказала она.

– Мне с утра на работу, – сказал Карл.

– Ну и облом у него, – сказала Мэри. – Хотите облом, чуваки? Вот что такое облом.

– Ты идешь? – спросил Карл.

– Кто-нибудь хочет стакан молока? – спросил Джек. – У нас там молоко есть.

– Я крем-соды перепила, – ответила Мэри.

– Крем-соды больше нет, – сказал Джек.

Хелен рассмеялась. Она закрыла глаза, а потом открыла их и засмеялась снова.

– Нам домой нужно, – сказал Карл. Немного погодя он встал и сказал: – У нас были пальто? По-моему, мы были без пальто.

– Что? По-моему, мы были без пальто, – сказала Мэри. Вставать она не стала.

– Нам лучше пойти, – сказал Карл.

– Им надо идти, – сказала Хелен.

Карл поднес руки под плечи Мэри и поднял ее.

– До свиданья, парни, – сказала Мэри. Она обняла Карла. – Я так напилась крем-соды, что едва могу шевельнуться, – сказала Мэри.

Хелен рассмеялась.

– Хелен всегда найдет над чем посмеяться, – сказал Джек и ухмыльнулся. – Ты над чем смеешься, Хелен?

– Не знаю. Мэри что-то такое сказала, – ответила Хелен.

– Что это я сказала? – спросила Мэри.

– Не помню, – ответила Хелен.

– Нам нужно идти, – сказал Карл.

– Пока, – сказал Джек. – Не напрягайтесь.

Мэри попробовала засмеяться.

– Пошли, – сказал Карл.

– Спокночи, все, – произнес Джек. – Спокночи, Карл, – услышал Карл Джека – очень, очень медленно.

На улице Мэри держала Карла за руку и шла, опустив голову. Они медленно двигались по тротуару. Он слушал, как шаркают ее туфли. Услышал резкий и раздельный лай собаки, а перекрывало его бормотанье очень далекого уличного движения.

Она подняла голову:

– Когда доберемся домой, Карл, я хочу, чтоб меня выебли, поговорили со мной, отвлекли. Отвлеки меня, Карл. Мне нужно сегодня вечером отвлечься. – Она сжала его руку туже.

Он чувствовал влагу в этом ботинке. Отпер дверь и щелкнул выключателем.

– Пошли в постель, – сказала она.

– Иду, – ответил он.

Он сходил на кухню и выпил два стакана воды. Выключил свет в гостиной и на ощупь по стенке дошел до спальни.

– Карл! – завопила она. – Карл!

– Господи боже мой, это же я! – ответил он. – Пытаюсь свет зажечь.

Он нащупал лампу, и она села на кровати. Глаза у нее горели. Он вытянул стебелек будильника и принялся раздеваться. Колени у него дрожали.

– Есть что-нибудь еще покурить? – спросила она.

– Ничего у нас нет, – ответил он.

– Тогда смешай мне выпить. У нас же есть что выпить. Только не говори мне, что у нас и выпить нечего, – сказала она.

– Только пиво есть.

Они уставились друг на дружку.

– Тогда выпью пива, – сказала она.

– Ты правда хочешь пива?

Она медленно кивнула и закусила губу.

Он вернулся с пивом. Она сидела, положив его подушку себе на колени. Он дал ей банку пива, а затем забрался в постель и натянул покрывала.

– Я забыла выпить пилюлю, – сказала она.

– Что?

– Я пилюлю забыла.

Он встал с кровати и принес ей пилюлю. Она открыла глаза, и он опустил пилюлю ей на вытянутый язык. Пилюлю она запила чуточкой пива, и он снова забрался в постель.

– Забери у меня. Глаза сами закрываются, – сказала она.

Он поставил банку на пол, а затем остался лежать на боку и пялиться в темный коридор. Она положила руку ему на ребра, и пальцы ее поползли ему по груди.

– Что на Аляске? – спросила она.

Он перевернулся на живот и проерзал на свою сторону кровати. Мгновение спустя она уже похрапывала.

Только-только собрался он выключить лампу, как ему показалось, будто он что-то заметил в коридоре. Он не отводил взгляд, и ему показалось, что он увидел это снова, пару маленьких глаз. Сердце у него вздрогнуло. Он моргнул и продолжал смотреть. Подался вперед поискать чем кинуть. Подобрал с пола один свой ботинок. Сел ровно и взял ботинок в обе руки. Услышал, как она похрапывает, и стиснул зубы. Он ждал. Ждал, чтоб оно еще раз шелохнулось, ждал хоть малейшего шороха.

Вечерняя школа^[13]

Мой брак распался. Я не мог найти работу. У меня была другая женщина. Но ее не было в городе. И я сидел в баре со стаканом пива, а через несколько табуреток от меня – две женщины, и одна со мной заговорила.

– У вас есть машина?

– Есть, но не здесь.

Машина была у жены. Я жил у родителей. Иногда брал их машину. Но сегодня был пешим. На меня посмотрела другая. Обеим под сорок, может, больше.

– Что ты у него спросила? – сказала вторая первой.

– Спросила, есть ли у него машина.

– Так есть у вас машина? – сказала вторая.

– Я ей сказал. Есть машина. Но здесь ее нет.

– От этого маловато пользы, а? – сказала она.

Первая засмеялась:

– У нас была блестящая идея, но нам нужна для этого машина. Жаль. – Она повернулась к бармену и попросила еще два пива.

Я долго нянчился со своим стаканом, а теперь допил, подумав, что, может быть, они угостят. Не предложили.

– Чем вы занимаетесь? – спросила меня первая.

– Сейчас ничем, – сказал я. – Иногда, когда могу, хожу в школу.

– Он ходит в школу, – сказала она второй. – Он студент. В какую школу вы ходите?

– Поблизости, – ответил я.

– Я же говорю, – сказала женщина. – Разве не похож на студента?

– Чему вас там учат? – спросила вторая.

– Всему, – сказал я.

– То есть что вы собираетесь делать в жизни? – сказала она. – Какая у вас цель в жизни? У каждого есть большая цель в жизни.

Я показал бармену пустой стакан. Он забрал его и налил мне еще пива. Я пересчитал свою мелочь. От двух долларов у меня оставалось тридцать центов. А начал я часа два назад. Она ждала ответа.

– Учу. Учу в школе, – сказал я.

– Он хочет быть учителем, – сказала она.

Я пригубил пиво. Кто-то сунул монету в музыкальный автомат, и зазвучала песня, которую любила моя жена. Я обернулся. Около входа двое играли в шаффлборд. Дверь была открыта, снаружи темно.

– Знаете, а мы тоже студентки, – сказала первая женщина. – Мы учимся.

– У нас вечерний курс, – сказала другая. – У нас литературные курсы вечерами по понедельникам.

Первая сказала:

– Подсаживайтесь к нам, учитель, чтобы нам не перекрикиваться.

Я взял свое пиво и сигареты и пересел на табурет рядом с ними.

– Вот так лучше, – сказала она. – Так вы студент, вы сказали?

– Иногда да, но не теперь, – сказал я.

– И где?

– В колледже штата.

– Правильно, – сказала она. – Теперь я вспомнила. – Она посмотрела на другую. – Вы, случайно, не слышали про тамошнего преподавателя по фамилии Паттерсон? Он преподает взрослым. На эти занятия мы и ходим к нему вечерами по пятницам. Вы мне сильно напоминаете Паттерсона.

Они переглянулись и рассмеялись.

– Не обращайте внимания, – сказала первая женщина. – Это у нас своя шутка. Эдит, скажем ему, что мы затеяли сделать? Скажем?

Эдит не ответила. Она отпила пиво и, прищурясь, посмотрела на себя, на нас троих в зеркало за стойкой.

– Мы думали, – продолжала первая, – если бы у нас сегодня вечером была машина, мы бы к нему съездили, навестили. Паттерсона. Правда, Эдит?

Эдит засмеялась чему-то своему. Она допила пиво и заказала еще, на всех, включая меня. Заплатила за пиво пятидолларовой бумажкой.

– Паттерсон любит выпить, – сказала Эдит.

– Спору нет, – отозвалась другая. Она повернулась ко мне. – Один раз мы обсуждали это на занятии. Паттерсон говорит, что всегда выпивает вина за едой, а перед обедом парочку виски с содовой.

– А что за занятия? – спросил я.

– Паттерсон преподает чтение. Паттерсон любит поговорить о разных вещах.

– Мы учимся читать, – сказала Эдит. – Можете себе представить?

– Я бы хотела почитать Хемингуэя и подобные вещи, – сказала другая. – Но с Паттерсоном мы читаем рассказики вроде тех, что в «Ридерз дайджест».

– У нас каждый понедельник контрольная, – сказала Эдит. – Но Паттерсон не вредный. Он не будет против, если заскочим выпить с ним. Да и что он может сделать? У нас на него кое-что есть. На Паттерсона.

– Сегодня мы в загуле, – сказала другая. – Но машина Эдит в ремонте.

– Если бы вы были с машиной, мы бы его навестили, – сказала Эдит. Она смотрела на меня. – Вы могли бы сказать Паттерсону, что хотите быть учителем. У вас была бы общая тема.

Я допил свое пиво. За весь день я съел пакетик арахиса и больше ничего. Трудно было слушать и разговаривать.

– Джерри, можно нам еще три? – сказала первая бармену.

– Спасибо, – сказал я.

– Вы поладите с Паттерсоном, – сказала Эдит.

– Так позвоните ему, – сказал я. Думал, что это одни разговоры.

– Не хотелось бы, – сказала она. – Он может отговориться. Появимся у него прямо перед дверью, ему придется нас впустить. – Она отпила пиво.

– Так поехали! – сказала первая. – Чего мы ждем? Где, вы сказали, ваша машина?

– Есть машина в нескольких кварталах отсюда, – сказал я. – Но не знаю.

– Так вы хотите ехать или нет? – спросила Эдит.

– Он сказал, хочет, – ответила первая. – Возьмем шестерку пива с собой.

– У меня только тридцать центов, – сказал я.

– Кому, к черту, нужны ваши деньги? – сказала Эдит. – Нам нужна ваша машина. Джерри, можно еще три пива? И полдюжины с собой.

– Ну, за Паттерсона, – сказала первая, когда подали пиво. – За Паттерсона и его коктейли.

– Он очумеет, – сказала Эдит.

– Ну, выпили, – сказала другая.

Выйдя, мы двинулись на юг, прочь из города. Я шел между двумя женщинами. Было часов десять.

– Я бы выпил сейчас баночку, – сказал я.

– Угощайтесь, – сказала Эдит.

Она открыла сумку, я запустил туда руку и выдернул из упаковки банку.

– Мы думаем, он дома, – сказала Эдит.

– Паттерсон, – сказала другая. – Наверняка не знаем. Но думаем, что да.

– Далеко нам еще? – спросила Эдит.

Я остановился, поднял банку и отпил половину.

– В следующем квартале, – сказал я. – Я живу у родителей. Там их квартира.

– Считаю, это ничего особенного, – сказала Эдит. – Но сказала бы, вы взрословаты для этого.

– Это невежливо, Эдит, – сказала другая.

– Ну уж такая я, – сказала Эдит. – Пусть привыкает, вот и все. Я такая, и все.

– Она такая, – сказала вторая женщина.

Я допил и бросил банку в траву.

– Далеко еще? – спросила Эдит.

– Мы пришли. Тут. Попробую взять ключи от машины, – сказал я.

– Ну, побыстрее, – сказала Эдит.

– Мы подождем на улице, – сказала другая.

– Черт! – сказала Эдит.

Я отпер дверь и спустился. Отец в пижаме смотрел телевизор. В квартире было тепло. Я прислонился на минуту к косяку и провел ладонью по глазам.

– Выпил пару пива, – сказал я. – Что смотришь?

– С Джоном Уэйном^[14]. Хорошая картина. Садись посмотри. Мать еще не пришла.

Мать работала во вторую смену в немецком пивном ресторане «У Пауля». Отец был без работы. Когда-то трудился на лесоразработках, получил повреждение. Дали компенсацию, но она почти закончилась. Когда от меня ушла жена, я попросил у него двести долларов в долг, но он отказал. У него были слезы на глазах, когда он сказал «нет», и сказал, что надеется, я не буду на него в обиде. Я ответил, что все нормально, я не буду на него в обиде.

Я знал, что он и сейчас мне откажет. Однако сел в ногах кушетки и сказал:

– Я тут познакомился с двумя женщинами, они попросили подвезти их до дома.

– Что ты им сказал? – спросил он.

– Они ждут меня наверху.

– И пускай ждут, – сказал он. – Кто-нибудь подвернется. Не надо тебе с ними связываться. – Он покачал головой. – Ты же не показал им, где мы живем? Они правда не у нас? – Он передвинулся на кушетке и снова стал смотреть на экран. – Во всяком случае, ключи от машины забрала твоя мама. – Он кивнул замедленно и продолжал смотреть на экран.

– Ничего страшного, – сказал я. – Мне не нужна машина. Я никуда не еду.

Я встал, заглянул в переднюю – я там спал на койке. На столике у койки стояла пепельница, часы и лежали несколько старых книжек в бумажной обложке. Обычно я ложился в двенадцать, читал, пока строчки не начинали сливаться, и засыпал при свете, с книжкой в руках. В какой-то из этих книжек был сюжет, который, помню, я пересказывал жене. Там у человека кошмар, и в кошмаре ему снится, что он спит и просыпается – и видит, что за окном спальни стоит человек. Спящий не может пошевелиться от ужаса, едва дышит. Человек за окном смотрит в комнату и начинает отрывать сетку. Спящий не может пошевелиться. Он хочет закричать, но в груди нет воздуха. Тут из-за тучи выходит луна, и спящий узнает того, кто за окном. Это его ближайший друг, ближайший друг спящего, но тот, кому снится кошмар, этого человека не знает.

Когда я рассказывал это жене, у меня кровь прилила к лицу и волосы покалывали голову. Но ей было неинтересно.

– Это просто вымысел, – сказала она. – А вот когда тебя предал кто-то в твоей семье – это настоящий кошмар.

Я слышал, как они дергают входную дверь. Слышал их шаги на тротуаре над моим окном.

– Черт бы взял этого паразита, – послышался голос Эдит.

Я надолго ушел в ванную, а потом поднялся и вышел на улицу. Похолодало, я застегнул молнию на куртке. И пошел в сторону «Пауля». Если успею туда раньше, чем мать закончит смену, съем там сэндвич с индейкой. Потом могу заглянуть в киоск «Керби», полистаю журналы. Потом вернусь домой, улягусь, почитаю книги, пока не сморит сон.

Женщин не было, когда я вышел, и не будет, когда вернусь.

Пылесос^[15]

Я сидел без работы. Но каждый день ждал новостей с севера. Я лежал на диване и слушал дождь. Иногда привставал и из-за шторы смотрел, не идет ли почтальон.

На улице никого не было, совсем никого.

Посмотрев в очередной раз, я не пролежал и пяти минут, как услышал, что кто-то всходит на крыльцо и, помедлив, стучит. Я продолжал лежать. Я знал, что это не почтальон. Его шаги я выучил. Поневоле начнешь разбираться в шагах, когда работы нет и извещения о вакансиях тебе присылают по почте или суют под дверь. Бывает, приходят и поговорить на дом, особенно если у тебя нет телефона.

Стук раздался снова, более громкий: плохой знак. Я привстал и посмотрел в окно. Но тот, кто взошел на крыльцо, стоял вплотную к двери – тоже плохой знак. Пол у меня скрипучий, так что незаметно проскользнуть в другую комнату и посмотреть из того окна у меня бы не вышло.

Снова постучали, и я спросил: кто там?

Это Обри Белл, раздался ответ. Вы мистер Слейтер?

А что вам нужно? – отозвался я с дивана.

Я тут кое-что принес для миссис Слейтер. Она кое-что выиграла. Миссис Слейтер дома?

Миссис Слейтер здесь не живет, ответил я.

А вы, значит, мистер Слейтер? – спросил человек. Мистер Слейтер? И человек чихнул.

Я встал с дивана. Отпер и приоткрыл дверь. Передо мной стоял старик в плаще, тучный, грузный. Вода сбегала с плаща и капала на большой баул у него в руке.

Он улыбнулся и опустил баул. Протянул мне руку.

Обри Белл, сказал он.

Я вас не знаю, ответил я.

Миссис Слейтер, начал он, миссис Слейтер заполнила наш бланк. Из внутреннего кармана он вынул открытки и поперебирал их с минуту. Вот, «миссис Слейтер», прочел он. Это же ваш адрес: «Двести пятьдесят пять, Шестая Южная»? Миссис Слейтер выиграла.

Он снял шляпу, торжественно поклонился и прихлопнул шляпой о плащ, словно говоря: дело сделано, вот и все, приехали.

Он ждал.

Миссис Слейтер здесь не живет, повторил я. Что она выиграла?

Я должен вам показать. Могу я войти?

Не знаю. Разве что ненадолго, сказал я. Я очень занят.

Прекрасно, сказал он. Я вот только сниму сперва плащ. И боты. Не хотелось бы наследить на вашем ковре. А, так у вас есть ковер, мистер…

При виде ковра его глаза на миг загорелись. Он вздрогнул. Потом снял плащ. Отряхнул дождевые капли и повесил за воротник на дверную ручку.

Вот тут ему и место, сказал он. Гадкая погода.

Он наклонился и расстегнул боты. Баул он поставил перед собой, в комнату. Он выступил из бот и в тапочках шагнул внутрь.

Я закрыл дверь. Он заметил, что я смотрю на тапочки, и сказал:

У. X. Оден все свое первое путешествие по Китаю проходил в тапочках. Ни разу их не снял. Мозоли.

Я пожал плечами. Еще раз выглянул на улицу – почтальона не было – и снова захлопнул дверь.

Обри Белл смотрел на ковер. Надул губы. Потом рассмеялся. Он смеялся и качал головой.

Что такого смешного? – спросил я.

Ничего. Господи, сказал он. И снова засмеялся. Наверно, я схожу с ума. Наверно, у меня жар.

Он поднес руку ко лбу. Волосы были взъерошены, на лбу отпечаталась полоска от шляпы.

Вам не кажется, что у меня температура? – спросил он. По-моему, у меня жар. Он все еще смотрел на ковер. У вас нет аспирина?

Что с вами? – спросил я. Надеюсь, вы не хотите здесь разболеться? У меня много дел.

Он покачал головой. Сел на диван. Повозил по ковру ногой в тапочке.

Я пошел на кухню, ополоснул чашку, вытряс из банки две таблетки аспирина.

Вот, сказал я. А потом вам, видимо, придется уйти.

Вас уполномочила миссис Слейтер? – прошипел он. О, забудьте, забудьте, что я сказал, забудьте.

Он вытер лицо. Проглотил аспирин. Пробежался взглядом по пустой комнате. Затем с усилием нагнулся и расстегнул замки на бауле. Баул раскрылся – внутри были отделения с наборами шлангов, щеток, блестящих трубок и какая-то тяжелая на вид голубая штука на колесиках. Он уставился на эти вещи словно в изумлении. Тихим, торжественным голосом он спросил:

Вы знаете, что это такое?

Я подошел поближе.

Я бы сказал, что это пылесос. Но на меня прошу не рассчитывать, предупредил я. В смысле пылесоса на меня не рассчитывайте.

Я вам кое-что покажу, сказал он. Он вынул из пиджачного кармана открытку. Взгляните, сказал он. Он протянул мне открытку. Никто на вас и не рассчитывает. Но вы взгляните на подпись. Это подпись миссис Слейтер?

Я посмотрел на открытку. Поднес ее к свету. Перевернул, но обратная сторона была пустая.

И что? – спросил я.

Открытку миссис Слейтер вытащили наугад из корзины с открытками. С сотнями точно таких же открыток. Она выиграла бесплатный пылесосный шампунь для ковров. Миссис Слейтер – победительница. Никаких дополнительных условий. Я пришел, чтобы вычистить ваш матрас, мистер… Вы не поверите, когда увидите, сколько всего скапливается у нас в матрасах за месяцы, за годы. Каждый день, каждую ночь нашей жизни мы теряем крошечные частицы самих себя, чешуйку того, чешуйку сего. Куда же они уходят, эти частицы нас самих? Сквозь простыни и внутрь матраса, вот куда! Ну и в подушки. Это то же самое.

Он вынул и сочленил куски блестящей трубки. Сочлененную трубку вставил в шланг. Бормоча, опустился на колени. Присоединил к шлангу что-то вроде скребка и наконец вытащил из чемодана голубую штуку на колесиках.

Он показал мне фильтр, который собирался использовать.

У вас есть машина? – спросил он.

Нету, сказал я. У меня нет машины. Если бы была, я бы вас куда-нибудь отвез.

Жалко, сказал он. К этому маленькому пылесосу прилагается двадцатиметровый шнур. Вот была бы у вас машина, то вы докатили бы пылесос прямо к ней и пропылесосили бы и коврики, и роскошные откидные сиденья. Не поверите, сколько мы теряем, сколько нашего скапливается в этих прекрасных сиденьях за долгие годы.

Мистер Белл, сказал я, по-моему, вам лучше собрать ваши вещи и уйти. Говорю с самыми добрыми чувствами.

Но он уже оглядывал комнату в поисках розетки. Розетку он нашел рядом с диваном. Пылесос застучал, словно внутри запрыгало что-то вроде гальки, а потом перешел на ровный гул.

Рильке всю жизнь переезжал из замка в замок. Меценатки! – прокричал он, перекрывая гул пылесоса. Почти не ездил в автомобилях; предпочитал поезда. А возьмите Вольтера с мадам Шатле в Сирэ. Его посмертную маску. Какая безмятежность. Он поднял правую руку, словно предупреждая мои возражения. Нет-нет, все не так, да? Разумеется, я и сам знаю. Ну а вдруг? На этих словах он повернулся и потащил пылесос в другую комнату.

Там были окно, кровать. Одеяла были свалены на пол. На матрасе – простыня, подушка. Он снял с подушки наволочку, сдернул с матраса простыню. Посмотрел на матрас, поглядывая на меня краем глаза. Я сходил в кухню и принес стул. Сел в дверном проеме и стал наблюдать. Сначала он проверил тягу, приставив скребок к ладони. Нагнулся и повернул диск на пылесосе.

Для такой чистки надо ставить на полную мощность, сказал он.

Он снова проверил тягу, протянул шланг к изголовью и повел скребок вниз по матрасу. Скребок шел рывками. Пылесос гудел громче. Он трижды пропылесосил матрас, потом выключил аппарат. Нажал на рычажок, крышка откинулась. Он вынул фильтр.

Это особый демонстрационный фильтр. При нормальной эксплуатации все пошло бы в этот мешок, вот сюда, сказал он. Он ухватил щепотку пыльного вещества. Да тут, наверно, с целую чашку наберется.

Он сделал красноречивую гримасу.

Это не мой матрас, сказал я. Сидя на стуле, я наклонился вперед, пытаясь изобразить интерес.

А теперь подушку, сказал он. Он положил использованный фильтр на подоконник и некоторое время смотрел в окно. Повернулся ко мне. Я хочу, чтобы вы взялись за тот край подушки, сказал он.

Я встал и взялся за два угла подушки. Я словно держал кого-то за уши.

Вот так? – спросил я.

Он кивнул. Пошел в другую комнату и вернулся с новым фильтром.

А сколько стоят эти мешки? – спросил я.

Почти нисколько, ответил он. Их делают из бумаги с добавкой пластика. Много стоить они не могут.

Он включил пылесос, я крепче ухватился за углы подушки, и скребок, уйдя в подушку, прошелся по ней – раз, второй, третий. Он выключил пылесос, вынул фильтр и молча показал мне. Положил его на подоконник рядом с первым. Затем открыл дверь чулана. Заглянул внутрь, но там не было ничего, кроме коробки порошка «Мыши, вон!».

Я услышал шаги на крыльце, почтовая щель приотворилась и, звякнув, закрылась. Мы посмотрели друг на друга.

Он потащил пылесос в другую комнату, я пошел следом. На коврике у входной двери лежало, вниз адресом, письмо.

Я направился было к письму, но обернулся и сказал:

Что еще? Уже поздно. Не стоит возиться с этим ковром. Это самый обычный хлопковый ковер с резиновой основой, двенадцать на пятнадцать, из «Мира ковров». Не стоит с ним возиться.

А не найдется ли у вас полной пепельницы? – спросил он. Или цветка в горшке? Нужна пригоршня мусора или грязи.

Я нашел пепельницу. Он вывалил ее содержимое на ковер и растоптал пепел и окурки. Снова опустился на колени и вставил новый фильтр. Снял пиджак и бросил его на диван. Под мышками у него были пятна пота. Живот свешивался над поясом. Он открутил скребок и присоединил к шлангу другую насадку. Установил регулятор. Включил аппарат и начал водить щеткой вперед-назад, вперед-назад по истертому ковру. Дважды я пытался подойти к письму. Но он словно упреждал меня, отрезая мне путь своим шлангом и трубками, – и все чистил и чистил…

Я унес стул обратно в кухню, уселся там и смотрел, как он работает. Через некоторое время он выключил машину, откинул крышку и молча принес фильтр, забитый пылью, волосами, еще чем-то мелкозернистым. Я посмотрел на фильтр, потом встал и выбросил его в мусорное ведро.

Теперь он работал безостановочно. Не прерываясь на объяснения. Он вошел в кухню с флаконом, в котором было несколько капель зеленой жидкости. Подставил флакон под кран и наполнил.

Имейте в виду, я ничего не смогу заплатить. Я не смог бы заплатить и доллара, даже чтобы спасти собственную жизнь. Вам придется списать меня в графу убытков. Вы зря тратите на меня время.

Я хотел внести ясность, во избежание недоразумений.

Он продолжал свою работу. Присоединил к шлангу новую насадку, каким-то хитрым образом подвесил к ней флакон. Он медленно продвигался по ковру, время от времени выжимая тонкие изумрудные струйки, водя щеткой по ворсу, размазывая комки пены.

Я сказал все, что хотел. Теперь я спокойно сидел на стуле в кухне и наблюдал, как он работает. Иногда я посматривал в окно, за которым шел дождь. Начинало темнеть. Он выключил пылесос. Он стоял в углу рядом с входной дверью.

Хотите кофе? – спросил я.

Он тяжело дышал. Он вытер лицо.

Я поставил греться воду, и, когда она закипела и я выставил две чашки, он уже все разобрал и сложил обратно в баул. Затем он подобрал письмо. Прочел адрес и внимательно посмотрел на адрес отправителя. Сложил письмо пополам и сунул в задний карман. Я смотрел на него. Только смотрел, и больше ничего. Кофе начал стынуть.

Это мистеру Слейтеру, сказал он. Я этим займусь. Наверно, я обойдусь без кофе. Лучше не топтать ковер. Я его только что вымыл шампунем.

Это правда, согласился я. Потом спросил: вы уверены в имени адресата?

Он достал с дивана пиджак, надел его и открыл дверь. Дождь все еще шел. Он вступил в боты, застегнул их, надел плащ и обернулся.

Вы хотите посмотреть? Вы мне не верите?

Просто показалось странно, сказал я.

Ладно, мне надо идти, сказал он. Но он не двигался с места. Вам нужен пылесос или нет?

Я посмотрел на большой баул, уже закрытый и готовый к путешествию.

Нет, ответил я, наверно, нет. Я скоро отсюда съеду. Он будет только мешаться.

Понятно, сказал он и захлопнул за собой дверь.

И что же вы делали в Сан-Франциско?^[16]

Речь вовсе не обо мне, меня это не касается. Речь о той паре с тремя детьми, которая поселилась в доме Коулов, как раз в моем районе. Они приехали в самые первые дни прошлого лета. С чего бы мне из-за них голову ломать, да вот взялся за воскресную газету, а там – снимок: молодой парень из Сан-Франциско. Убил свою жену и ее дружка бейсбольной битой. Тоже с бородой, как тот, из дома Коулов, но не он, конечно. И все-таки я о нем подумал. Уж очень похожая история.

Меня-то зовут Генри Робинсон. Почтальон я, на государственной службе с 1947-го. На Западе всю жизнь прожил, кроме, конечно, трех лет, что в армии оттрубил. Во время войны. Разведенный. Давно, двадцать лет уж, как развелся. И детей своих – двое у меня, – почитай, столько же не видал. Да нет, не могу сказать, что такой уж я легкомысленный, но и больно серьезным себя, пожалуй, не назову. Считаю, в человеке всего должно быть намешано, и того и другого. Еще считаю, очень важно в жизни работать, чем больше, тем лучше. А человек, которому делать нечего, только и знает, что в себе копаться. Времени-то девать некуда.

Знаете, я просто вот как уверен, что в том-то все и было дело. Ну, может, и не все, да похоже на то. Этот парень, который тут поселился, он ведь не работал, ничего не делал. Ну и она, жена его, тоже не без вины. Она-то ведь это одобряла.

Битники. Я думаю, если б вы их увидали, так бы и определили. Битники. У парня была такая бородка, остренькая, только подбородок закрыт, волосы шатенистые. Посмотришь на него и думаешь: неплохо бы ему сесть да как следует пообедать, а после – сигару хорошую. А жена его – а может, и не жена… Словом, женщина эта очень даже была привлекательная, ничего не скажешь. Волосы темные, длинные, матовая кожа. Но точно могу сказать, голову дам на отсечение, хорошей женой она не была. А уж матерью и подавно. Художница. Парень-то не знаю, чем занимался; может, по той же части. Ни тот ни другая нигде не работали. Но за квартиру платили, это точно. И как-то перебивались, во всяком случае в то лето.

Первый раз я их увидел утром в субботу, так примерно в одиннадцать или в четверть двенадцатого. Разносил почту. Почти две трети своих домов обошел. Завернул в их квартал, Пайн называется. Смотрю – во дворе у Коулов машина, «форд» старый, пятьдесят шестого года, с большим открытым прицепом. В квартале всего три дома, этот последний, а рядом – Мерчисоны, они в Аркате меньше года, и Гранты, эти уже два года у нас живут. Мерчисон работает на деревообделочном у Симпсона, а Джин Грант – поваром в ресторане Денни в дневную смену.

Их два дома, потом незастроенный участок и дом Коулов, в самом конце квартала. То есть это раньше в нем Коулы жили.

Парень этот стоял за прицепом во дворе, а она как раз выходила из дома, во рту сигарета. Белые джинсы в обтяжку, мужская майка, тоже белая. Увидела меня, остановилась и стоит смотрит, как я иду по дорожке. Ну, дошел я до их почтового ящика, сбавил ход и говорю:

– Устраиваетесь? Все в норме?

– Ну, чтобы все было в норме, нужно время, – говорит она и убирает рукой со лба волосы, да не прядку какую-нибудь, целую пригоршню. И все курит.

– Вот и хорошо, – говорю. – Добро пожаловать к нам в Аркату.

Сказал так и почувствовал себя не в своей тарелке. Не знаю почему. Но рядом с этой женщиной я всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Может, поэтому и настроился сразу против нее.

Она будто нехотя мне улыбнулась, и я было двинулся дальше, да тут этот парень – Марстон его звали – вышел из-за прицепа с большой коробкой игрушек в руках. Ну, понимаете, Арката – не деревня, это точно, но и городом ее не назовешь. Думаю, правильно будет сказать – городок, да скорее маленький, чем средний. Но не захолустье какое-нибудь, вот уж нет. Не край света. Большинство наших работают на лесопилке или на рыбозаводе, некоторые в больших магазинах в центре города. И знаете, наши не привыкли к таким бородкам. И к таким парням, которые не работают, тоже не привыкли.

– Привет, – говорю ему. Он ставит коробку на бортик прицепа, и я протягиваю ему руку. – Генри Робинсон меня зовут. Только приехали?

– Вчера днем, – отвечает.

– Ну и поездочка! – говорит эта женщина. – Четырнадцать часов тащились из Сан-Франциско из-за этого чертова прицепа.

– Ну и ну! – говорю и качаю головой. – Из Сан-Франциско? А я как раз прошлый год ездил в Сан-Франциско, дай бог памяти, в апреле или в марте.

– Вот как? – говорит она. – Правда? И что же вы делали в Сан-Франциско?

– Да ничего особенного. Езжу туда раза два в год. Посмотреть бейсбол, я за «Гигантов» болею, или на Рыбачью Пристань^[17]. А больше вроде и ничего.

Помолчали. Марстон что-то выковыривал из травы носком ботинка. Я было двинулся прочь. А тут вдруг детишки. Приспичило им в тот момент выскочить из двери и гнать по веранде со всех ног, наперегонки. Да с криком. Когда грохнула стеклянная дверь веранды, Марстон так и вздрогнул, чуть из штанов не выпрыгнул. А женщина стоит себе, руки на груди скрестила и даже бровью не поведет. Холодная как ледышка. Марстон – он паршиво выглядел.

Что-то с ним было нехорошо. Знаете, возьмется что-нибудь делать, засуетится, тыща ненужных движений, да все как-то срыву, с маху, а дело ни с места. И взгляд странный, то на вас остановится, то в сторону скользнет, то снова на вас.

Детишек трое – две девчушки кудрявенькие, лет четырех-пяти, и парнишка, совсем малыш, за ними хвостиком.

– Какие ребятишки симпатичные, – сказал я. – Ну ладно, надо мне дальше двигать. Вам, думаю, захочется фамилию на почтовом ящике сменить.

– Верно, – сказал Марстон, – верно. Займусь этим через денек-другой. Но мы не ждем пока писем ниоткуда. Во всяком случае, не скоро.

– Ну, как знать, – говорю, – всякие штуки выкидывает эта старая почтовая сумка, когда и не ждешь. Не вредно и подготовиться. – Я было двинулся прочь. – Кстати, если ищете работу, я могу подсказать, к кому обратиться на деревообделочном у Симпсона. Там у меня друг мастером. Он может за вас словечко замолвить… – Я стал спускать на тормозах, потому, вижу, им это все до лампочки.

– Да нет, спасибо, – говорит.

Тут она вставляет:

– Да не ищет он работу.

– Ну ладно, тогда до свиданья.

– Пока, – говорит Марстон.

А она – ни словечка.

Это, значит, было в субботу, как раз накануне Дня памяти^[18]. В понедельник нам дали выходной, и я не был в том квартале до самого вторника. Не скажу, чтоб я очень удивился, когда увидел, что прицеп во дворе как стоял, так и стоит. Но что до сих пор не разгружен – это уж ни в какие ворота! Какие-то вещички, примерно треть того, что там было, перекочевали на веранду: кресло, кухонный хромированный стул и большой картонный ящик с одеждой. Он стоял открытый. Еще какая-то часть, думаю, была внесена в дом, а остальное – не меньше половины – так и ни с места. Ребятишки подбирали с земли какие-то палочки, стучали по крыльям прицепа, вроде гвозди забивали, лазали в него через откинутый задний борт, снова вылезали. Папочки и мамочки нигде и видно не было.

В четверг я опять увидел этого парня во дворе и напомнил про почтовый ящик.

– Никак не соберусь, – говорит. – Все руки не доходят.

– Ну да, – говорю. – Все-таки времени требует. Когда переезжаешь на новое место, столько всего надо. Коулы – это те, что раньше здесь жили, – выехали всего за два дня до вашего приезда. Ему предложили хорошую работу в Юрике. В Управлении по делам рыболовства и охоты.

Марстон погладил бородку и отвел глаза, вроде занят своими мыслями.

– Ну, увидимся, – говорю.

– Пока, – отвечает.

Ну, коротко говоря, он так и не собрался поменять табличку на ящике. Приду, бывало – а уж времени порядком прошло, – с каким-нибудь почтовым отправлением на их адрес, а он посмотрит:

– Марстонам? – скажет. – Ну да, это нам, наша фамилия Марстон… Надо будет как-нибудь сменить табличку на ящике. Или просто достану банку краски и закрашу старую. Как их там звали – Коулы? – а глаза все время туда-сюда, туда-сюда. Потом посмотрит на меня как-то искоса и дернет подбородком. И все. Так и не собрался сменить табличку на ящике. А мне что? Я наплевал и забыл.

Хочешь не хочешь, а сплетни до тебя доходят. То, слышу, рассказывают, что он – тюремная пташка, что вроде отпущен под честное слово и должен был уехать из Сан-Франциско – обстановка там нездоровая. Поэтому, мол, и поселился у нас в Аркате. Женщина эта, говорили, и вправду его жена, только все дети – не от него. Другие говорили, что преступник-то он преступник, только в тюрьме ни в какой не сидел и в Аркате скрывается от полиции. Только у нас немногие бы подписались под этим. Не похож он был на такого, не мог бы настоящее преступление совершить. Зато, мне кажется, большинство у нас приняло как истину самую страшную сплетню. Во всяком случае, именно эта история в Аркате больше всего была в ходу. Женщина-то – наркоманка, как утверждали сплетники, и муж привез ее сюда избавиться от страшной привычки. В подтверждение рассказывали, как Салли Уилсон нанесла Марстонам визит. Салли Уилсон из добровольного общества «Поздравляем с приездом». Она зашла к ним как-то за полдень и после рассказывала, честное слово, ужас, какое странное это семейство. Особенно женщина. То сидит и слушает, что ей рассказывает Салли, ну прямо вся в слух обратилась, то – буквально в ту же минуту – уже стоит у мольберта работает, вроде Салли тут и не было никогда. А Салли-то еще продолжает говорить! Ну и опять же с ребятишками: то она их целует и милует, вдруг – хлоп! – уже верещит на них неизвестно за какую провинность. Да и вообще – просто в глаза ей взглянуть попристальней, так сразу видно, говорила Салли. Только эта Салли Уилсон уже сто лет как свой нос всюду сует, вынюхивает да выискивает не знаю чего. Она ведь из общества «Поздравляем с приездом», вот и лезет куда не просят, а считается, что так и надо.

– Ну кто их знает, – бывало, говорю в ответ на эти россказни. – Не скажите. Ему бы на работу устроиться.

Что там ни говори, а только я уверен: там, в Сан-Франциско, у них хватало неприятностей. Не важно каких. Вот они и решили смотать удочки. Хотя зачем им было в Аркату ехать, не могу понять. Ведь не работу искать они к нам приехали.

Первые недели не очень-то много им почты приходило, и говорить не о чем: в основном рекламные проспекты из всяких фирм. Потом изредка стали приходить письма, одно-два в неделю. Когда я к их дому подходил, порой видел кого-нибудь из них у крыльца или во дворе. А порой – никого. Зато ребятишки вечно тут крутились. Забегут в дом на минутку – и опять во двор. Или на соседнем незастроенном участке играют. Надо сказать, еще когда они въезжали, дом и участок не больно-то хорошо выглядели, это верно. Но уж теперь! Жалкие остатки газона пожелтели и высохли, повсюду повылезали здоровенные сорняки… Смотреть противно. Я так понял, что старик Джесопп приходил пару раз, говорил, включите, мол, воду, полейте лужайку. Они сказали, что у них шланга нет и купить не могут. Ну он им оставил свой. Потом смотрю, ребятишки с этим шлангом играют на пустыре. Тем дело и кончилось. Пару раз видел около дома белый спортивный автомобиль. Маленький. И номер не наш.

Один-единственный раз мне довелось с самой этой женщиной дело иметь. Письмо им пришло, доплатное, пять центов доплаты. Ну и пришлось позвонить у двери. Открыла одна из девчушек, впустила меня и побежала свою мамочку звать. В доме был беспорядок: старая мебель расставлена как попало, одежки тут и там разбросаны. Но нельзя сказать, что грязно. Может, не прибрано, только не грязно, нет. У стены большой комнаты – кушетка и кресло. Под окном – кирпичи, на них – доски: книжная полка, вся книгами забита, дешевыми, в бумажных обложках. В углу – лицом к стене – груда картин. А чуть сбоку – мольберт, и на нем – еще одна картина, простыней закрыта.

Я свою сумку поудобней приладил и стою себе с места не сходя. Только уж жалею, что сам этот пятак не уплатил. Поглядываю на мольберт, на закрытую простыней картину. Совсем уж было собрался пододвинуться и приподнять простыню, да тут услышал шаги.

– Чем могу быть полезна? – произносит, выходя в переднюю. Дружелюбия – ни на грош.

Отдаю честь, как положено, и говорю:

– Вам письмо доплатное, пять центов доплаты, будьте любезны.

– Разрешите взглянуть? От кого же это? А-а, это от Джера! Вот чудик! Прислал письмо без марки! Ли, – позвала она, – иди сюда. Пришло письмо от Джерри.

Марстон пришел, только радости на его лице не больно-то много было. Я переступил с ноги на ногу. Ждал.

– Пять центов, – сказала она. – Придется заплатить, раз уж нам пишет старина Джерри. Вот, возьмите. А теперь – всего хорошего.

Так оно и шло, таким манером. А по правде сказать, какие уж там манеры! Не скажу, что все тут к ним привыкли, не такой народ были эти Марстоны, чтоб к ним можно было привыкнуть. Просто со временем перестали обращать на них внимание. Ну, конечно, некоторые по-прежнему глазели на его бороду, если он попадался им навстречу где-нибудь на улице или в супермаркете. Но этим дело и ограничивалось, историй разных про них в Аркате уже не рассказывали.

И вдруг в один прекрасный день Марстоны эти исчезли. К тому же в разных направлениях. Я после узнал, что она-то снялась с места на неделю раньше, да не одна, а с дружком. А он – Марстон – уже потом повез детишек к своей матери в Рединг. Целых шесть дней, с четверга до следующей среды, почту никто из ящика не вынимал. Шторы были задернуты, и никто точно не мог сказать, насовсем они слиняли или еще вернутся. Но в ту среду я заметил, что «форд» опять стоит во дворе и, хотя шторы по-прежнему задернуты, почтовый ящик пуст.

А назавтра он ждал меня у почтового ящика, ждал писем. И все дни после этого тоже. Либо стоял у калитки, пока я не приду, либо сидел на ступеньках крыльца, курил. Ждал, это было ясно как божий день. Увидит меня, поднимется со ступенек, отряхнет брюки и идет к ящику. Если случалось, что я не пустой приходил, увидит письма и – я еще вручить их не успею – старается прочесть обратный адрес. Мы с ним и словом не обмолвимся, кивнем друг другу, если глазами встретимся, да и то не больно часто. Но он здорово переживал, всякому дураку понятно было. И мне хотелось парню помочь. Только как? И что сказать? Ничего в голову не приходило.

Ну вот, как-то утром, примерно неделю спустя, как он вернулся, вижу, ходит взад-вперед у почтового ящика, руки в задних карманах брюк. Ладно, думаю, все-таки скажу ему что-нибудь, какие-нибудь слова. Что – еще не знаю, но скажу. Иду по дорожке к ящику, а Марстон впереди идет, ко мне спиной. Подхожу ближе, он поворачивается, и лицо у него такое, что у меня язык как приморозило к глотке. Встал я как вкопанный, в руке – письмо. Он сделал пару шагов ко мне, и я вручил ему конверт, а сам молчу, как глухонемой. Он тоже не лучше, уставился на письмо, будто его чем огорошили.

– Владельцу, – говорит.

А это рекламный проспект был из Лос-Анджелеса, призывающий вносить деньги на больничное обслуживание. Я их в то утро штук семьдесят уже вручил. Сложил он его пополам и ушел в дом.

На следующий день он ждал меня на улице, как обычно. Выглядел как всегда, видно, взял себя в руки, не то что прошлый раз. А у меня было предчувствие, что уж сегодня в сумке моей лежит именно то, чего он ждет. Я еще когда на почте письма разбирал, обратил внимание. Простой белый конверт, почерк женский, крупный и с завитушками, так что на конверте и места свободного не осталось. Портлендская марка и обратный адрес: Портленд, такая-то улица и инициалы: Дж. Д.

– С добрым утром, – говорю и протягиваю письмо.

Он берет конверт, и ни слова. А сам побелел как полотно. Потоптался с минутку и пошел к дому, конверт на свет рассматривает.

А я ему вслед:

– Послушай, ничего хорошего от нее не дождешься. Я сразу понял, как ее увидел. Забудь ее, друг. Займись делом каким-нибудь и забудешь. Думаешь, не получится? Может, работы боишься? Работать надо. Я ведь тебе добра желаю. Сам в такой же луже сидел. Не упрямься. Только работа, работа, день и ночь работа. И я забыл. А ведь там, где я был, война шла…

После этого он не ждал меня больше на улице возле почтового ящика. Да и прожил в доме Коулов после этого всего дней пять. Правда, я все равно видел, что он ждет моего появления, каждый день стоит у окна и смотрит из-за шторы. Не выходил, пока я не пройду мимо, а потом слышно было, как отворяется дверь. Оглянусь, а он делает вид, что и не торопится к ящику.

В последний раз он стоял у окна, занавески не задернуты, и я видел, что он выглядит спокойным и вроде как отдохнувшим. Шторы были сняты, и ясно было, что он укладывается, уезжает. Еще было ясно – такое было у него лицо, – что он больше меня не поджидает. Он смотрел прямо сквозь меня и вроде бы куда-то выше меня; можно даже сказать, выше крыш и деревьев. Куда-то на юг. Так и смотрел, не отводя глаз и не шевелясь, когда я поравнялся с домом и прошел мимо по тротуару. Я обернулся. Он все стоял. Там же, у окна. Чувство, что он видит что-то там, далеко, было таким сильным, что я повернулся и тоже посмотрел в ту сторону. Но конечно, свалял дурака: ничего я там не увидел. Все тот же лес, те же горы, то же небо.

На следующий день он уехал. Не оставил адреса, куда пересылать почту. До сих пор приходят иногда письма, то ему, то жене, то обоим вместе. Если это почтовое отправление первого класса, мы его держим день-два, потом отсылаем по обратному адресу. Не так уж их много. Да мне и нетрудно. Это ведь моя работа, что ни говори, а я всегда рад, когда есть чем заняться.

Жена студента^[19]

Он читал ей Рильке, поэта, которым восхищался, а она в процессе уснула, уронив голову на его подушку. Ему нравилось читать вслух, причем читал он хорошо – твердым звучным голосом, то падавшим до зловещего рокота, то взмывающим, то трепещущим. Читая, он не отрывал глаз от страницы и прерывался, только чтобы нашарить сигарету на тумбочке у кровати. Этот могучий голос просочился ей в сон про караваны, выходившие из обнесенных стенами городов, про мужчин в длинных одеждах. Она послушала его несколько минут, потом закрыла глаза и задремала.

Он продолжал читать вслух. Дети давно уснули, снаружи время от времени раздавался шелест шин по мокрой мостовой. Через некоторое время он отложил книгу, повернулся в постели, потянулся к лампе. Тут она вдруг открыла глаза, будто перепугавшись, и два-три раза моргнула. Веки ее показались ему странно темными и припухшими – они вздымались и опадали над остекленевшими глазами. Он вгляделся.

– Задремала? – спросил он.

Она кивнула, подняла руку, дотронулась пальцами до пластмассовых бигудей на голове. Завтра пятница, с четырех до семи ее очередь пасти детей со всего многоквартирного дома. Он все смотрел на нее, опершись на локоть и подавшись вперед, и одновременно пытался свободной рукой расправить покрывало. Кожа у нее была гладкая, скулы – выступающие; скулы, любила она твердить знакомым, она унаследовала от отца, у которого четверть индейской крови нез-персе.

Потом:

– Сделай мне какой-нибудь бутербродик, Майк. С маслом, салатом, и хлеб посоли.

Он не шелохнулся и ничего не сказал, потому что хотел спать. Снова открыл глаза – она так и не угомонилась и смотрела на него.

– Спать не хочешь, Нэн? – спросил он очень серьезно. – Поздно уже.

– Сперва бы съесть что-нибудь, – сказала она. – У меня чего-то руки-ноги разболелись, и я страшно проголодалась.

Он с громогласным стоном вылез из кровати.

Сделал ей бутерброд, принес на блюдечке. Она села в постели, улыбнулась, когда он вошел в спальню, потом подсунула себе под спину подушку, взяла блюдце. Он подумал: она в своей белой ночнушке похожа на больничную пациентку.

– Какая мне чепуха приснилась.

– Что тебе приснилось? – сказал он, залезая в постель и поворачиваясь на свою сторону, спиной к ней. В ожидании он уставился на тумбочку. Потом медленно закрыл глаза.

– Тебе правда интересно? – сказала она.

– Конечно, – сказал он.

Она удобно устроилась на подушке, слизала крошку с губы:

– Ладно. Мне показалось, что сон был очень длинный, подробный, с самыми разными историями, я всего не упомню. Как проснулась, отчетливо все помнила, а теперь оно уплывает. Я сколько спала, Майк? На самом деле, наверное, не важно. Короче, мы типа остановились на ночь в каком-то месте. Где были дети, не знаю, мы были вдвоем в какой-то гостиничке или типа того. На каком-то озере, незнакомом. Там еще была другая пара, постарше, они предложили покатать нас на моторной лодке. – Она хихикнула, вспоминая, подалась вперед, оторвав голову от подушки. – Дальше я помню, что мы пришли к причалу. А там оказалось, что в лодке только одно сиденье, типа такая скамейка на носу, и на ней места только на троих. Мы с тобой стали препираться – кто пожертвует собой и согласен крючиться на корме. Ты сказал, ты готов, а я – что я. В результате на корму все-таки пошла я. Там было очень узко, ноги ломило, а еще я боялась, что вода будет плескать через борт. А потом я проснулась.

– Ну и сон, – выдавил он из себя, а потом подумал сквозь дрему, что надо бы что-то добавить. – Помнишь Бонни Тревис? Жену Фреда Тревиса? Она говорит, что ей когда-то снились цветные сны.

Она посмотрела на бутерброд в руке, откусила кусочек. Проглотила, провела языком под губой, поставила блюдечко на колени, потянулась назад, взбила подушку. Потом улыбнулась и снова откинулась назад.

– Помнишь, Майк, как мы ездили с ночевкой на реку Тилтон? Ты еще наутро поймал здоровую рыбину? – Она опустила руку ему на плечо. – Помнишь? – сказала она.

Сама она помнила. Уже несколько лет почти не вспоминала, а в последнее время раз за разом прокручивала в голове. Дело было через месяц-другой после свадьбы, они уехали на выходные из дома. Вечером сидели у костерка; в реке, холодной, как снег, остывал арбуз, на ужин она пожарила яичницу с тушенкой и подогрела фасоль из банки, а на следующее утро жарила блины и яичницу с тушенкой в той же почерневшей сковороде. Оба раза она подожгла сковороду, и кофе все не хотел закипать, но все равно то был один из лучших вечеров в их жизни. Он еще читал ей в тот вечер стихи: Элизабет Браунинг и что-то из «Рубаи». Они навалили на себя столько одеял, что она под их весом едва шевелила пальцами на ногах. Утром он поймал крупную форель, проезжие останавливали машины на дороге на другом берегу и смотрели, как он ее подсекает.

– Так что? Помнишь или нет? – сказала она, погладив его по плечу. – Майк?

– Помню, – сказал он.

Чуть сдвинулся на своей стороне, открыл глаза. Подумал, что помнит не слишком отчетливо. Хорошо он помнил аккуратно расчесанные волосы и громогласные малоумные рассуждения о жизни и искусстве, а это вспоминать совсем не хотелось.

– Оно ж давно было, Нэн, – сказал он.

– Мы тогда только школу закончили. Ты еще даже в колледж не поступил, – сказала она.

Он помолчал, потом приподнялся на локте, повернул голову и посмотрел на нее через плечо.

– Ты там как, бутерброд доела, Нэн?

Она все еще сидела в кровати. Кивнула, передала ему блюдечко.

– Тогда я свет погашу, – сказал он.

– Как хочешь, – сказала она.

Потом снова улегся, вытянул ногу, коснулся ступней ее ступни. Минутку полежал тихо, потом попытался задремать.

– Майк, ты ж не спишь, да?

– Не сплю, – сказал он. – Ни в одном глазу.

– Ну вот и не засыпай раньше меня, – сказала она. – Не хочу я не спать в одиночестве.

Он не ответил, но чуть придвинулся, оставаясь на своей стороне. Она вытянула руку, положила ладонь ему на грудь, он взял ее за пальцы, легонько сжал. Но через несколько секунд рука его упала на кровать, он вздохнул.

– Майк? Лапушка? Может, потрешь мне ножки? Очень болят, – сказала она.

– Да чтоб тебя, – произнес он тихо. – Я уже задремал.

– А я хочу, чтобы ты потер мне ноги и поговорил со мной. У меня еще и плечи болят. Но ноги сильнее.

Он перевернулся и стал растирать ей ноги, а потом снова провалился в сон – ладонь лежала на ее бедре.

– Майк?

– Ну что там, Нэн? Что такое?

– А разотри мне все тело, – сказала она, переворачиваясь на спину. – У меня что-то сегодня и ноги, и руки болят. – Она подтянула к себе колени, под одеялом образовался домик.

Он ненадолго открыл глаза в темноте, потом закрыл снова.

– Нарастающая боль, да?

– Ой, господи, да, – сказала она, шевеля пальцами на ногах, довольная, что вытащила его из сна. – Я лет в десять-одиннадцать уже была такого же роста, как и сейчас. Видел бы ты меня! Я тогда так быстро росла, что руки и ноги все время болели. А у тебя?

– Что у меня?

– Ты разве не чувствовал, как растешь?

– Что-то не припомню, – сказал он.

Потом он все-таки приподнялся на локте, чиркнул спичкой, посмотрел на часы. Перевернул подушку на прохладную сторону, снова лег.

– Майк, ты спишь, – сказала она. – Жалко, что поговорить не хочешь.

– Ладно, – сказал он, не двигаясь.

– Ты просто обними меня, пока я засну. А то мне никак, – сказала она.

Он перевернулся, обхватил ее за плечо, она повернулась лицом к стене.

– Майк?

Он пошевелил пальцами на ноге, касаясь ее ступни.

– А расскажи-ка мне обо всем, что ты любишь и что не любишь.

– Ну, прямо сейчас даже не знаю, – сказал он. – Лучше сама расскажи, если хочешь, – сказал он.

– Только пообещай, что потом тоже расскажешь. Даешь слово?

Он снова пошевелил пальцами на ноге.

– Ну… – Она, довольная, перевернулась на спину. – Я люблю вкусно поесть, стейки и жареный картофель, всякое такое. Люблю хорошие книги и журналы, ездить на поездах ночью, летать на самолетах, хотя пока мало пробовала. – Она умолкла. – Да, я, конечно, не по порядку перечисляю. Если бы нужно было по порядку, пришлось бы подумать. Но мне нравится летать на самолетах. Там есть такой момент, когда отрываешься от земли и думаешь: что бы дальше ни было, уже не изменишь. – Она положила ногу ему на лодыжку. – Люблю вечером не спать допоздна, а потом на следующее утро долго валяться в постели. Мне бы все время хотелось так делать, а не время от времени. Еще я люблю секс. Люблю, чтобы меня трогали, когда я этого не жду. Люблю ходить в кино, а потом пить пиво с друзьями. Мне нравится иметь друзей. Мне очень нравится Дженис Хендрикс. Люблю ходить на танцы, хотя бы раз в неделю. Люблю красиво одеваться, причем всегда. Хотелось бы и детям покупать красивую одежду каждый раз, как понадобится, и чтобы не нужно было это откладывать. Лори прямо сейчас нужно новое платьице к Пасхе. Да и Гэри нужен костюмчик. Он же уже большой. Хорошо бы и тебе купить новый костюм. Тебе, если подумать, нужнее, чем ему. И еще здорово было бы обзавестись собственным углом. Надоело переезжать каждый год или через год. А главное, – добавила она, – хотелось бы, чтобы мы с тобой оба жили просто и честно, не переживая из-за денег, счетов и всякого такого. Ты спишь, – сказала она.

– Не сплю, – сказал он.

– А больше мне ничего не вспомнить. Давай ты теперь.

– Даже не знаю. Много всякого, – промямлил он.

– Ну рассказывай. Мы же разговариваем, верно?

– Ой, Нэн, ты бы оставила меня в покое.

Он снова отвернулся к своей стороне постели, свесил ладонь с края. Она тоже повернулась, прижалась к нему.

– Майк?

– Да чтоб тебя, – сказал он. А потом: – Ладно. Дай мне ноги вытянуть ненадолго, тогда я проснусь.

Через некоторое время она сказала:

– Майк? Ты спишь?

Слегка потрясла его за плечо, он не откликнулся. Некоторое время она лежала, прижавшись к его телу, пытаясь заснуть. Поначалу лежала тихо, неподвижно, притулившись к нему, вдыхая коротко и очень ровно. Но заснуть не могла.

Попыталась не вслушиваться в его дыхание, но от этого стало только мучительнее. Из его носа с каждым вдохом доносился какой-то звук. Она попыталась подладиться – так, чтобы вдыхать и выдыхать с ним одновременно. Никакого толку. Пока у него похрипывает в носу, вообще никакого толку. Еще у него что-то попискивало в груди. Она снова перевернулась, прижалась попой к его попе, протянула руку к краю кровати, осторожно приложила кончики пальцев к холодной стене. Одеяло в изножье сбилось, и, двигая ногами, она чувствовала сквозняк. Услышала, как двое поднимаются по лестнице в соседнюю квартиру. Кто-то утробно усмехнулся, прежде чем открыть дверь. Потом она услышала, как волокут стул по полу. Снова перевернулась. У соседей спустили воду в унитазе, потом еще раз. Она перевернулась снова, теперь на спину, попыталась расслабиться. Вспомнила статью, когда-то прочитанную в журнале: если все кости, мышцы и суставы тела придут в полную гармонию, сразу уснешь. Она глубоко вздохнула, закрыла глаза, притихла, вытянув руки вдоль боков. Попыталась расслабиться. Вообразила себе, что ноги свесились с края и окутаны чем-то легким, кружевным. Прислушалась к желудку. Закрыла глаза, потом открыла. Подумала о пальцах на руке – согнутая рука лежала на простыне недалеко от губ. Подняла мизинец, опустила на простыню. Дотронулась большим пальцем до обручального кольца на безымянном. Повернулась на бок, снова на спину. А потом ей стало страшно, и в момент неосмысленной тоски она вдруг взмолилась, призывая сон.

Господи, прошу тебя, помоги мне уснуть.

Попыталась уснуть.

– Майк, – прошептала она.

Никакого ответа.

Она услышала, как кто-то из детей в соседней комнате повернулся в кровати, стукнулся о стену. Вслушивалась, вслушивалась – больше никаких звуков. Подсунула ладонь под левую грудь, почувствовала в пальцах сердечный ритм. Повернулась на живот и заплакала – голова сползла с подушки, прижалась губами к простыне. Поплакала. А потом вылезла из постели через изножье.

Пошла в ванну. Вымыла лицо и руки. Почистила зубы. Чистила зубы и смотрела на свое лицо в зеркале. Включила отопление в гостиной. А потом села за кухонный стол, подобрала ноги, натянула на них подол ночнушки. Снова заплакала. Закурила сигарету из пачки, лежавшей на столе. Через некоторое время вернулась в спальню, достала халат.

Зашла к детям. Накрыла сыну плечи одеялом. Вернулась в гостиную, опустилась в большое кресло. Полистала журнал, попыталась читать. Посмотрела на фотографии, снова попыталась читать. Внизу иногда проезжали машины, она поднимала глаза. После каждой машины ждала, вслушивалась. Потом продолжала просматривать журнал. В подставке рядом с креслом лежала целая стопка журналов. Она перелистала их все.

Когда снаружи начало светать, она вылезла из кресла. Подошла к окну. Безоблачное небо над холмами уже белело. Деревья и ряды двухэтажных домов на другой стороне улицы прямо у нее на глазах обретали форму. Небо делалось все белее, свет над холмами – все ярче. Если не считать тех немногих случаев, когда приходилось не спать из-за кого-то из детей (а это не считалось, потому что в таких случаях она не смотрела наружу, только бегала то к кроватке, то на кухню), рассветы в ее жизни можно было пересчитать по пальцам, да и те в детстве. Она знала, что таких, как сейчас, еще не было. Ни на картинках, которые она видела, ни в книгах, которые читала, такой страшный рассвет ей еще не попадался.

Она подождала, потом подошла к двери, щелкнула замком, шагнула на крыльцо. Запахнула халат у горла. Воздух был сырым, студеным. Все вокруг постепенно делалось все отчетливее. Она впитывала окружающее глазами, пока взгляд не пристал к красной мигающей лампочке на верхушке радиовышки на верхушке холма напротив.

Она прошла по темной квартире назад в спальню. Он свернулся в центре кровати, одеяло скомкалось вокруг плеч, голова наполовину под подушкой. В глубоком тяжелом сне вид у него был исступленный – рука закинута на ее сторону, зубы стиснуты. Она смотрела, а в комнате стало совсем светло, бледные простыни прямо у нее на глазах налились отвратительной белизной.

Она с липким звуком провела языком по губам и опустилась на колени. Вытянула руки, положила на постель.

– Господи, – сказала она. – Ты же поможешь нам, Господи? – сказала она.

Вас бы на мое место^[20]

Телефон зазвонил, как раз когда он уже пропылесосил почти всю квартиру и теперь возился в большой комнате – щелевой насадкой пытался добраться до кошачьих шерстинок, забившихся между диванными подушками. Остановился, прислушался, выключил пылесос. Направился к телефону.

– Алло, – сказал он. – Майерс слушает.

– Майерс, – сказала она. – Ну как ты? Что ты там делаешь?

– Ничего, – сказал он. – Привет, Пола.

– Слушай, у нас в редакции сегодня праздничный вечер. Тебя приглашают. Карл тебя приглашает.

– Боюсь, я не смогу прийти, – сказал Майерс.

– А Карл буквально минуту назад сказал: звони своему старикану. Тащи его сюда, что он там заперся в башне из слоновой кости. Тащи его к нам, в реальный мир, пусть выпьет с нами! Карл очень смешной, когда выпьет. Майерс?

– Я слушаю, слушаю, – сказал Майерс.

Когда-то Карл был его начальником. Всегда говорил, уеду в Париж, засяду за роман. А когда Майерс ушел с работы, чтобы засесть за роман, Карл сказал, ну подождем, когда твое имя появится в списке бестселлеров.

– Не могу я прийти, – сказал Майерс.

– Слушай, у нас тут ужасная новость, – Пола продолжала разговор, будто он ничего и не говорил, – сегодня утром узнали. Помнишь Ларри Гудинаса? Он еще работал у нас, когда ты поступил. Помогал редактировать книги по науке. А потом его перевели из центрального офиса, а потом уволили. А сегодня утром он покончил с собой. Выстрелил себе в рот. Можешь себе представить, а, Майерс?

– Я слушаю, слушаю, – сказал Майерс.

Он попытался вспомнить Ларри Гудинаса. Высокий, сутулый, залысины, очки в стальной оправе, яркие галстуки. И он мог себе представить резкий рывок и откинутую назад голову.

– Господи, – сказал Майерс. – Что тут скажешь. Очень жаль.

– Приезжай в редакцию, а, дорогой? – сказала Пола. – Поболтать, немножко выпить, музыку послушать. Ведь Рождество. Приезжай, а?

С другого конца провода к нему доносились и музыка, и голоса.

– Не хочу туда, – сказал он. – Пола?

За стеклом медленно плыли снежинки. Он смотрел, как они уплывают прочь, потом провел пальцами по стеклу. Вывел свое имя. Ждал.

– Что? – спросила она. – Я слышала. Хорошо. Слушай, а давай забежим к «Войлю» и чего-нибудь выпьем, а, Майерс?

– Ладно, – сказал он. – К «Войлю». Ладно.

– Все тут ужасно расстроятся, что ты не придешь, – сказала Пола. – Особенно Карл. Карл тобой просто восхищается. Правда-правда. Просто восхищается. Он сам мне сказал. Твоим мужеством. Он говорит, если б ему твое мужество, он бы ушел с работы. Сто лет назад. Карл говорит, чтобы поступать, как ты, нужно мужество. Ты меня слышишь? Майерс?

– Слышу, слышу, – сказал Майерс. – Думаю, мне удастся запустить мотор. Если нет, я тебе перезвоню.

– Хорошо, – сказала Пола. – Увидимся у «Войля». Если ты не позвонишь, я выхожу через пять минут.

– Передай Карлу привет, – сказал Майерс.

– Обязательно, – сказала Пола. – Он только о тебе и говорит.

Майерс убрал на место пылесос. Спустился по лестнице – два пролета – и подошел к машине. Она стояла на последней площадке и вся была в снегу. Майерс забрался внутрь, поработал педалью, потом включил зажигание. Мотор фыркнул. Майерс сильнее надавил на педаль.

Он ехал и поглядывал на прохожих. Со свертками и сумками в руках, люди спешили куда-то, а с серого неба на них сыпались легкие хлопья. Снег выбелил карнизы и подоконники высоких зданий, белыми хлопьями был полон воздух. Майерс глядел и старался запомнить все это, сберечь, отложить в памяти на будущее. Ужасное время – время меж двух рассказов. Майерс чувствовал себя презренным и жалким. Он отыскал маленький бар «Войль» рядом с магазином мужской одежды. Поставил машину за углом и вошел. Немножко посидел у стойки, потом взял свой бокал и сел за маленький столик недалеко от входа.

Пола вошла и сказала:

– Светлого Рождества тебе, дорогой!

Он встал и поцеловал ее в щеку. Подал ей стул. Спросил:

– Скотча?

Она ответила:

– Скотча. – Потом добавила: – Скотча со льдом, – это уже официантке, которая подошла взять заказ. Потом взяла его бокал и выпила все до дна.

– И мне принесите, – сказал девушке Майерс. – Я тоже выпью. – Официантка ушла, и он сказал: – Не люблю я этот бар.

– Почему это? – спросила Пола. – Наши все сюда ходят. Всегда.

– Просто не люблю, и все, – ответил он. – Давай выпьем и перейдем куда-нибудь.

– Как хочешь, – сказала она.

Появилась официантка с бокалами. Майерс расплатился. Поднял бокал и чокнулся с Полой.

Смотрел ей в глаза не отрываясь.

– Карл шлет привет, – сказала она.

Майерс кивнул.

Пола потихоньку пила свой виски.

– Ну как ты провел день?

Майерс пожал плечами.

– Чем занимался?

– Ничем. Пылесосил.

Она коснулась его руки:

– Все тебе шлют привет.

Они допили виски.

– Слушай, у меня идея, – сказала она. – Почему бы нам не заехать к Морганам? Всего на несколько минут. Мы же с ними так и не познакомились, а они уже сто лет как вернулись. Честное слово, мы можем просто заехать и сказать: привет, мы Майерсы, те самые. Они ведь нам прислали открытку, приглашали зайти на праздники. Они ведь нас пригласили! Не хочется домой, – вдруг сказала она и стала рыться в сумочке, выуживая сигарету.

Майерс подумал, что, когда выходил из дому, отопление он включил, а свет всюду выключил. Потом подумал про снежные хлопья, плывущие за окном.

– Ты забыла про оскорбительное письмо, которое они нам тогда прислали. Что мы завели кошку, – сказал он, – что кошку в их доме держим.

– Да они уж про это давным-давно и думать забыли, – сказала она. – Да и не могли они всерьез на это сердиться. Ну давай к ним заедем, Майерс, а? Все равно ведь мимо ехать!

– Ну тогда надо им хоть позвонить сначала, раз мы к ним собираемся, – сказал он.

– Ну вот еще! В этом же весь смысл! Давай не будем звонить. Просто возьмем и постучим в дверь и скажем: привет, мы тут когда-то жили. Хорошо? А, Майерс?

– Мне кажется, надо бы все-таки позвонить сначала, – сказал он.

– Праздник же, – сказала она. – Пошли, дорогой.

Она поднялась, взяла его под руку, и они вышли в снег. Она сказала: поедем в моей машине, твою захватим на обратном пути. Он открыл ей дверцу, потом обошел машину и сел на пассажирское место.

Что-то сжалось у него внутри, когда он увидел освещенные окна, увидел снег на крыше, машину перед крыльцом. Шторы не были задернуты, и елочные огоньки подмигивали им из окна.

Вышли из машины. Он взял Полу за локоть – пришлось перебираться через сугроб, – и они направились к входу. Успели сделать всего несколько шагов: навстречу им из-за гаража вынесся огромный лохматый пес и бросился прямо к Майерсу.

– Господи боже мой, – произнес тот, вдруг сгорбившись, отступил и поднял к лицу руки.

Дорожка была скользкой, он поехал на каблуках и упал, взмахнув полами пальто. Лежа на промерзшей траве, с ужасающей уверенностью подумал: сейчас схватит за горло. Пес рыкнул и принялся обнюхивать Майерсово пальто.

Пола схватила ком снега и швырнула в собаку. На крыльце зажегся свет, дверь отворилась, и мужской голос позвал:

– Баззи!

Майерс поднялся на ноги и отряхнул пальто.

– Что происходит? – спросил мужчина, не покидая дверного проема. – Кто там? Баззи, сюда. Сюда, дурачина.

– Мы Майерсы, те самые, – сказала Пола. – Пришли пожелать вам счастливого Рождества.

– Майерсы? – сказал тот, в дверях. – Пошел вон! Убирайся в гараж, Баззи! Пошел, пошел! Это Майерсы, – сказал мужчина, обернувшись к женщине, которая выглядывала из-за его плеча.

– Те самые Майерсы? – сказала женщина. – Ну так зови их в дом, ради бога, зови их в дом. – Женщина вышла на крыльцо и сказала: – Заходите, пожалуйста, холодно ведь. Я Хильда Морган, а это Эдгар. Мы очень рады. Заходите, пожалуйста.

Обменялись торопливыми рукопожатиями, стоя на крыльце. Майерс и Пола вошли в дом, и Эдгар захлопнул дверь.

– Давайте помогу вам раздеться, – сказал Эдгар Морган. – Снимайте пальто. Ну как вы, в порядке? – спросил он у Майерса, внимательно его разглядывая; Майерс кивнул. – Я знал, что наш пес – дурачина, но такого он еще никогда не отчебучивал. Я все видел – в окно смотрел.

Майерс подумал: странное дело, и взглянул на Моргана. Тому было за сорок. Лысина, довольно большая. Мешковатые брюки, свитер, кожаные шлепанцы.

Хильда Морган объявила:

– Его зовут Баззи. – Состроила гримаску. – Это Эдгара пес. Я-то не могу, когда в доме животные, но Эдгар купил собаку и обещал держать ее в гараже.

– Баззи и спит в гараже, – сказал Эдгар Морган. – Просится в дом, но мы с этим строго. – Морган усмехнулся. – Да садитесь, садитесь, если только найдете себе местечко. Набросано, накидано… Хильда, милая, сдвинь, пожалуйста, вон те вещички на кушетке, пусть мистер и миссис Майерс присядут.

Хильда Морган принялась расчищать на кушетке место для гостей, сняла и положила на пол упаковочную бумагу, готовые уже свертки, ножницы, коробку с лентами и тесьмой, искусно вывязанные бантики.

Майерс заметил, что Морган снова рассматривает его, теперь уже без улыбки.

– Майерс, дорогой, – сказала Пола, – у тебя что-то запуталось в волосах.

Майерс пощупал пальцами волосы на затылке и вытащил сухую веточку. Положил ее в карман.

– Ну и пес, – сказал Морган и снова усмехнулся. – Мы как раз приготовились выпить чего-нибудь горячительного. Заворачивали последние праздничные дары. Может, выпьете с нами ради праздничка? Что будете пить?

– Горячительного? Это прекрасно. Все равно что, – сказала Пола.

– Все равно что, – сказал Майерс. – Как жаль, что мы вам помешали.

– Чепуха какая, – сказал Морган. – Мы очень… Нам очень… хотелось посмотреть, какие это такие Майерсы. Хотите грога, сэр?

– С удовольствием.

– А вы, миссис Майерс?

Пола кивнула.

– Два грога на подходе, – сказал Морган. – Милая, я думаю, мы тоже созрели, правда? – обратился он к жене. – Во всяком случае, появился повод. Это ведь событие в своем роде.

Он взял ее чашку и отправился на кухню. Майерсу слышно было, как грохнула дверца буфета и как Морган пробормотал что-то, очень похожее на ругательство. Майерс на мгновение зажмурился. Потом взглянул на Хильду Морган. Она поудобнее устраивалась в кресле у противоположного конца кушетки.

– Садитесь здесь, с этого конца, вы оба, – сказала она и похлопала ладонью по подлокотнику. – С этого конца, поближе к камину. Попросим Моргана подбросить дров, когда он вернется из кухни.

Они сели. Хильда Морган сложила руки на коленях, сплела пальцы и наклонилась вперед, всматриваясь в лицо Майерса.

Гостиная была все такой же, как он ее помнил. Только на стене, над креслом Хильды Морган, появились три гравюры в рамках. Небольшие. На одной мужчина во фраке и крахмальной манишке приветствовал двух дам, приподнимая цилиндр. Дамы держали в руках кружевные зонтики. Все это происходило на широкой площади, по которой сновали люди, лошади, экипажи.

– Ну, как ваше путешествие по Германии? – спросила Пола. Она сидела на самом краешке кушетки, держа сумочку на коленях.

– Нам ужасно понравилось в Германии, – сказал Эдгар Морган, входя из кухни с подносом в руках. На подносе стояли четыре большие чашки. Майерс сразу же узнал эти чашки.

– А вы бывали в Германии, миссис Майерс? – спросил Морган.

– Мы собираемся, правда, Майерс? – сказала Пола. – Может, в будущем году. Будущим летом. Или через год. Как только сможем себе это позволить. Может, как только Майерсу удастся что-нибудь опубликовать. Майерс ведь пишет.

– Полагаю, путешествие в Европу могло бы оказаться весьма благотворным для писателя, – произнес Эдгар Морган. Поставил чашки на специальные подставки. – Угощайтесь, пожалуйста. – Он сел в кресло напротив жены и уставился на Майерса. – В своем письме вы упоминали, что уходите с работы, чтобы писать.

– Так оно и было, – сказал Майерс и отпил из чашки.

– Он почти каждый день что-нибудь пишет, – сказала Пола.

– Неужели? – сказал Морган. – Это впечатляет. Могу ли я спросить, что именно вы написали сегодня?

– Ничего, – сказал Майерс.

– Так праздники же, – сказала Пола.

– Вы должны им гордиться, миссис Майерс, – сказала Хильда Морган.

– А я и горжусь, – ответила Пола.

– Рада за вас, – сказала Хильда Морган.

– Я тут на днях слышал кое-что такое, что могло бы вас заинтересовать, – сказал Эдгар Морган. Достал табак, стал набивать трубку.

Майерс закурил сигарету, поискал взглядом, где может быть пепельница. Не нашел и уронил спичку за кушетку.

– Ужасная на самом деле история. Но может, вы сумеете как-то ее использовать, мистер Майерс. – Морган зажег спичку и пыхнул трубкой. – Моя вода да на вашу мельницу, знаете ли, и всякое такое… – Морган засмеялся и помахал спичкой в воздухе, чтобы погасла. – Парень этот – примерно моего возраста. Мы с ним работали вместе пару лет. Естественно, немного были знакомы, и друзья у нас были общие. А потом он ушел из фирмы, получил место в университете, где-то в провинции. Ну и знаете, как это бывает иногда, завел роман с одной студенткой.

Миссис Морган неодобрительно пощелкала языком. Протянула руку, взяла с пола маленький сверток в зеленой бумаге и стала прикреплять к нему красный бант.

– Ну, все говорили, роман был крайне бурный. Длился он несколько месяцев, – продолжал Морган. – Фактически до совсем недавнего времени. Точнее говоря, и недели еще не прошло. И вот, с неделю назад, вечером это было, он объявляет своей жене – а они уже двадцать лет как женаты, – объявляет ей, что хочет разводиться. Можете себе представить, как эта идиотка прореагировала. Да и по правде сказать, для нее ведь это было как гром средь ясного неба. Скандалище был! Вся семейка участвовала. Жена выставила его из дому в тот же момент. И вот как раз когда этот мой знакомый уходил, его сынок швырнул ему вслед банку томатного супа и угодил папочке прямо по затылку. Теперь папочка в больнице с сотрясением мозга. И состояние крайне тяжелое.

Морган пыхнул трубкой и снова уставился на Майерса.

– В жизни ничего подобного не слыхала, – заявила миссис Морган. – Эдгар, это отвратительно.

– Кошмар какой-то, – сказала Пола.

Майерс ухмыльнулся.

– Ну вот вам. Каков рассказец? А, мистер Майерс? – Морган успел заметить ухмылку и недовольно сощурился. – Подумайте, какой рассказ вы бы написали, если бы могли проникнуть в мысли этого человека.

– Или в мысли его жены, – сказала миссис Морган. – Подумайте, что она могла бы рассказать. Такое предательство – после двадцати лет совместной жизни! Подумайте, что она должна была чувствовать!

– А представьте себе, что с мальчиком творится, – сказала Пола. – Представьте – чуть не убил собственного отца!

– Ну да, конечно, – сказал Морган. – Только, мне кажется, есть одна вещь, о которой никто из вас не подумал. Ни на минуту не задумался. Вот о чем подумать надо. Мистер Майерс, вы слышите? Ну-ка, что вы скажете на это? Поставьте себя на место этой восемнадцатилетней девочки-студентки, которая влюбилась в женатого человека. Задумайтесь о ней, хоть на минутку, и прикиньте, какие возможности открывает этот сюжет.

Морган кивнул и удовлетворенно откинулся в кресле.

– Боюсь, я не испытываю к ней никакого сочувствия, – сказала миссис Морган. – Могу себе представить, что это за особа. Всем известно, какие девицы охотятся на мужчин много старше себя. Он, впрочем, тоже не вызывает сочувствия: взрослый человек, а гоняется за юбками… Нет, он никакого сочувствия не вызывает. Боюсь, мои симпатии в этом случае целиком на стороне жены и сына.

– Да, чтобы все это описать, и описать правильно, нужен был бы Толстой, – сказал Морган. – Толстой, не более и не менее. Мистер Майерс, вода еще не остыла.

– Нам пора, – сказал Майерс.

Он поднялся с кушетки и бросил сигарету в огонь.

– Останьтесь, – сказала миссис Морган. – Мы ведь еще толком не познакомились. Вы даже не представляете, как мы… размышляли о вас. А теперь, когда мы наконец увиделись, вы спешите уйти. Побудьте еще немножко. Такой приятный сюрприз, этот ваш визит!

– Большое спасибо вам за открытку и поздравление, – сказала Пола.

– Какую открытку? – сказала миссис Морган.

Майерс снова сел.

– Знаете, мы решили в этом году не посылать поздравительных открыток, – сказала Пола. – Я вовремя не собралась ими заняться, а потом мы подумали, что смысла нет посылать их в последнюю минуту.

– Еще грогу, миссис Майерс? – спросил Морган. Он стоял перед Полой и уже взялся за ее чашку. – Подайте пример своему мужу.

– Грог у вас замечательный. Так согревает, – сказала Пола.

– Точно, – сказал Морган. – Согревает. Точно изволили заметить. Милая, ты слышала, что сказала миссис Майерс? Согревает! Отлично сказано! А вы, мистер Майерс? – спросил Морган. – Присоединитесь? – Он подождал ответа. – Выпьете с нами?

– Ладно, – сказал Майерс и отдал Моргану чашку.

На крыльце заскулила собака и стала царапаться в дверь.

– Уж этот пес. Просто не знаю, какой бес в него вселился, – сказал Морган.

Он отправился в кухню, и на этот раз Майерс совершенно отчетливо услышал, как Морган выругался, грохнув на плиту чайник.

Миссис Морган замурлыкала какую-то песенку. Подняла с пола полузавернутый пакетик, отрезала кусок скотча и принялась заклеивать нарядную обертку.

Майерс закурил сигарету и бросил спичку в подставку для чашки. Посмотрел на часы.

Миссис Морган подняла голову.

– Кажется, поют, – сказала она. Прислушалась. Поднялась с кресла, подошла к окну. – Поют, Эдгар! – крикнула она мужу.

Майерс и Пола тоже подошли к окну.

– Сто лет христославов не видела, – сказала миссис Морган.

– Что там? – спросил Морган. Он нес поднос с чашками. – Что там? Что случилось?

– Ничего не случилось, милый. Это христославы. Вон они, на той стороне улицы, – объяснила миссис Морган.

– Миссис Майерс, – сказал Морган, протягивая к ней поднос. – Мистер Майерс. Милая.

– Спасибо, – сказала Пола.

– Muchas gracias^[21], – сказал Майерс.

Морган поставил поднос и подошел к окну с чашкой в руке. На дорожке перед домом напротив собралась группка молодых ребят и девушек. Паренек постарше и повыше, в зимнем пальто и с шарфом на шее, явно руководил поющими. Майерс хорошо видел лица в окнах дома напротив – все семейство Ардри. Когда христославы кончили петь, Джек Ардри вышел на крыльцо и дал что-то высокому парнишке. Группка двинулась по тротуару дальше, размахивая фонариками, и остановилась перед следующим домом.

– К нам они не придут, – помолчав, сказала миссис Морган.

– Что? Почему это к нам не придут? – повернулся к жене Морган. – Что за глупости ты мелешь? Почему не придут? С чего ты взяла?

– Просто я знаю. Не придут, – сказала миссис Морган.

– А я говорю, что придут! – сказал Морган. – Миссис Майерс, придут христославы сюда или не придут? Как по-вашему? Вернутся они, чтобы благословить этот дом? Оставляем это на ваше усмотрение.

Пола прижалась лбом к стеклу. Но христославы были уже далеко, в конце улицы. Она промолчала.

– Ну, теперь, когда все волнения уже позади… – сказал Морган и прошел к своему креслу. Сел, нахмурил брови и принялся набивать трубку.

Майерс и Пола вернулись на свои места на кушетке. Последней от окна отошла миссис Морган. Села в кресло. Улыбалась, глядя в чашку. Потом поставила чашку и разрыдалась.

Морган протянул жене свой носовой платок. Не глядя: он смотрел на Майерса. Забарабанил пальцами по ручке кресла. Майерс вдруг почувствовал, что ему некуда девать ноги. Пола искала в сумочке сигарету. Морган сказал: – Видите, что вы наделали. – И все смотрел в какую-то точку на ковре, рядом с ботинками Майерса. Майерс собрался с силами и встал.

– Эдгар, принеси им еще выпить, – сказала миссис Морган, промокая глаза платком. Вытерла платком нос. – Я хочу, чтобы Майерсы послушали про миссис Аттенборо. Мистер Майерс – писатель. Я думаю, он правильно оценит то, что произошло. Подождем, пока ты вернешься из кухни, и тогда уж расскажем.

Морган собрал чашки. Отнес их в кухню. Майерсу слышно было, как звякает посуда, грохают дверцы буфета. Миссис Морган взглянула на Майерса и слегка улыбнулась.

– Нам надо идти, – сказал Майерс. – Надо идти. Пола, где твое пальто?

– Нет-нет, мистер Майерс. Мы просто настаиваем, чтобы вы остались, – сказала миссис Морган. – Вам обязательно нужно послушать про миссис Аттенборо. Бедняжка миссис Аттенборо. И вам обязательно понравится этот рассказ. Вы сможете оценить его по достоинству. И вы, миссис Майерс, тоже. Вам представляется возможность увидеть, как ум писателя, ум вашего мужа обрабатывает сырой материал.

Из кухни вернулся Морган, вручил им чашки с грогом и поскорее сел в кресло.

– Расскажи им про миссис Аттенборо, милый, – сказала миссис Морган.

– Этот ваш пес чуть мне ногу не оторвал, – вдруг сказал Майерс и сам удивился. Поставил чашку на подставку.

– Да бросьте, ничего такого и в помине не было, – сказал Морган. – Я все видел.

– Ох уж эти писатели! – сказала Поле миссис Морган. – Обожают все преувеличивать.

– Сила пера и всякое такое, – сказал Морган.

– Вот-вот, – сказала миссис Морган. – Перекуем перо на орало, мистер Майерс!

– Пусть миссис Морган расскажет нам про миссис Аттенборо, – сказал Морган, не обращая внимания на Майерса, который в этот момент снова встал. – Миссис Морган связывает с этой историей, можно сказать, интимнейшие воспоминания. Я уже рассказал вам про человека, который за прогулочки в тишке заработал по башке. – Тут Морган хихикнул. – А эту историю пусть миссис Морган расскажет.

– Лучше ты расскажи, милый, – сказала миссис Морган. – А вы, мистер Майерс, вы слушайте внимательно.

– Нам надо идти, – сказал Майерс. – Пола, пойдем.

– Поговорим о честности, – сказала миссис Морган.

– Поговорим, – сказал Майерс. Потом повернулся к Поле: – Ты идешь?

– Я желаю, чтобы вы послушали этот рассказ. – Морган повысил голос. – Вы нанесете оскорбление миссис Морган, вы оскорбите нас обоих, если откажетесь выслушать этот рассказ. – Морган сжал трубку в кулаке так, что побелели костяшки пальцев.

– Майерс, ну пожалуйста, – дрожащим голосом сказала Пола. – Я очень хочу послушать. А потом пойдем. А, Майерс? Пожалуйста, мой хороший, посидим еще минутку.

Майерс поглядел на нее. Она сделала движение пальцами, словно подавая ему какой-то знак. Он поколебался, потом сел рядом с ней на кушетку.

Миссис Морган начала:

– Однажды в Мюнхене мы с Эдгаром пошли в Дортмундский музей. В ту осень в Мюнхене была выставка «Баухауза»^[22], и вот Эдгар сказал: наплюем на все, устроим себе выходной день. Он как раз работал над своим исследованием, вы, может, помните, так вот он и говорит, наплюем на все и устроим себе выходной день. Сели на трамвай и поехали через весь Мюнхен к музею. Мы провели там несколько часов, и на выставке побывали, и в других залах. В других-то залах мы и раньше бывали, но нам хотелось еще разок постоять у картин наших давних любимцев, старых мастеров. Собрались уходить, я зашла в дамскую комнату. И забыла там свою сумочку. В сумочке были квитанция на денежный перевод – Эдгар каждый месяц получал от фирмы перевод, и последний как раз пришел накануне – и сто двадцать долларов. Я собиралась в банк положить. И все мои документы, удостоверение личности и всякое такое. Я и думать про нее забыла, пока мы домой не пришли. Эдгар сейчас же позвонил в дирекцию музея. Но он еще и трубку не успел положить, смотрю в окно – подъехало такси. Выходит седовласая женщина, прекрасно одетая. Полная. И с двумя сумочками в руках. Зову Эдгара, а сама иду к двери. Женщина представляется – миссис Аттенборо, отдает мне мою сумочку и объясняет, что она тоже была сегодня в музее и, зайдя в дамскую комнату, заметила в мусорном ящике сумочку. Она, разумеется, открыла сумочку, чтобы выяснить, кто владелец. Там она обнаружила документы, а в них наш адрес. Миссис Аттенборо немедленно вышла из музея, поймала такси и приехала вручить мне сумочку лично. Квитанция на перевод была цела, но деньги исчезли. Сто двадцать долларов. Тем не менее я была очень благодарна и рада, что все остальное оказалось нетронутым. Было почти четыре часа, и мы пригласили эту женщину выпить с нами чаю. Она приняла приглашение, села и через некоторое время рассказала нам о себе. Она родилась и выросла в Австралии, вышла замуж очень молодой, родила троих детей – все сыновья, потом овдовела. Сейчас живет в Австралии с двумя сыновьями, рассказывала она. Они разводят овец, и земли у них много – более двадцати тысяч акров пастбищ, овцам раздолье. И множество работников – пастухов, стригалей. И сезонников они нанимают когда надо. В Мюнхене она тогда была проездом – возвращалась в Австралию из Англии, где навещала своего младшего сына. Он барристер^[23] в Лондоне. Когда мы с ней познакомились в нашей мюнхенской квартире, она как раз возвращалась в Австралию, – повторила миссис Морган. – И заодно решила посмотреть мир. У нее была обширная программа, ей еще много нужно было увидеть.

– Переходи к сути дела, милая, – сказал Морган.

– Да, конечно. Вот что тогда случилось. Мистер Майерс, я перехожу прямо к кульминационному пункту, как вы, писатели, выражаетесь. После того как мы целый час очень мило беседовали, после того как эта женщина рассказала нам о себе и о своей полной приключений жизни в нижней половине нашего шарика, она собралась уходить. И вдруг, когда она передавала мне свою чашку, рот ее широко раскрылся, чашка выпала из рук, а сама она рухнула поперек кушетки и умерла. Умерла! Прямо в нашей гостиной. Это было ужасно. В жизни с нами не случалось ничего более отвратительного.

Морган мрачно кивнул.

– Боже! – сказала Пола.

– Сам злой рок послал ей смерть на кушетке в нашей гостиной в Германии, – сказала миссис Морган.

Майерс расхохотался.

– Сам… злой… рок… послал… ей… смерть… на кушетке… в вашей… гостиной? – пробормотал он сквозь приступы смеха.

– Вам смешно, сэр? – спросил Морган. – Вы находите это забавным?

Майерс кивнул. Он смеялся, не мог остановиться. Утирал слезы рукавом рубашки.

– Простите меня, пожалуйста, – сказал он. – Ничего не могу с собой поделать. Эта фраза: «Сам злой рок послал ей смерть на кушетке в нашей гостиной в Германии»… Простите меня, мне правда очень жаль. Что же случилось потом? – как-то ухитрился он выдавить из себя. – Мне очень интересно, что же случилось потом.

– Мистер Майерс, мы просто не знали, что делать, – сказала миссис Морган. – Мы были просто в шоке. Эдгар попытался нащупать ее пульс, но так и не смог: она не подавала признаков жизни. И потом, она прямо на глазах стала менять цвет. Да! Она меняла цвет. Ее лицо и руки посерели. Эдгар пошел звонить по телефону, чтобы вызвать кого-нибудь. А потом говорит мне: «Открой ее сумочку – может, найдешь адрес, где она остановилась». Стараясь не глядеть на кушетку, где лежала эта бедняжка, я взяла ее сумочку. Представьте, как я была удивлена, да нет, ошеломлена, когда первым делом увидела в этой сумочке мои сто двадцать долларов, по-прежнему на скрепке. В жизни я не была так поражена.

– И так разочарована, – сказал Морган. – Не забывай об этом. И совершенно разочарована.

Майерс фыркнул.

– Будь вы настоящим писателем, как утверждаете, вы бы не смеялись, мистер Майерс, – сказал Морган, поднимаясь на ноги. – Вы бы не посмели хихикать! Вы бы попытались понять. Вы бы исследовали глубины души этого несчастного существа и постарались понять. Но вы не писатель, сэр!

Майерс смеялся.

Морган трахнул кулаком по журнальному столику, и чашки звякнули на своих подставках.

– Самый главный сюжет – здесь, в этом доме, в этой гостиной, и пора уже его изложить! Главный сюжет здесь, мистер Майерс, – сказал Морган.

Теперь он шагал взад-вперед по яркой оберточной бумаге: рулон развернулся, и блестящая полоса протянулась поперек ковра. Наконец Морган остановился и уперся злым взглядом в Майерса. Майерс содрогался от смеха, спрятав лицо в ладонях.

– Примите во внимание вот какую тему, мистер Майерс, – визжал Морган. – Примите во внимание! Некто, назовем его мистер Икс, находится в дружеских отношениях с… скажем, с мистером и миссис Игрек, а также с мистером и миссис Зет. Семья Игрек и семейство Зет, к сожалению, не знакомы друг с другом. Я говорю, к сожалению, потому что, если бы они знали друг друга, сюжет этот никогда не появился бы на свет. Просто потому, что не мог бы иметь места. Так вот, Икс узнает, что Игреки уезжают в Германию на целый год. Им нужно, чтобы кто-нибудь пожил в их доме, пока их не будет. Зеты, в свою очередь, ищут подходящее жилье, и мистер Икс сообщает им, что может им помочь. Однако прежде чем Икс успевает познакомить Игреков с Зетами, Игрекам приходится уехать. Иксу, как другу дома, поручается найти жильцов по своему усмотрению. Это могут быть и Игреки… То есть, я хочу сказать, Зеты. Ну вот. Мистер и миссис… Зет въезжают в дом и привозят с собой кошку. Об этом Игреки узнают уже потом, из письма мистера Икс. Вообразите себе: семейство Зет привозит в дом кошку, хотя в условиях четко сказано, что держать в доме кошек, собак и прочих животных запрещается, – у миссис Игрек астма! Настоящий сюжет, мистер Майерс, кроется именно в этой ситуации. Которую я только что описал. Семейство Зет, то есть, я хотел сказать, Игрек, въезжает в дом Зетов, вторгается в дом Зетов, если быть точным… Одно дело – спать в зетовской кровати, но совсем другое – отпирать зетовские бельевые шкафы, пользоваться их постельным бельем, варварски обращаться с их вещами – это, позвольте вам сказать, шло вразрез с духом и буквой договора о сдаче квартиры. И это самое семейство, эти Зеты вскрыли ящики с кухонными принадлежностями, презрев надпись «Не открывать!». И поразбивали посуду, хотя в договоре четко было обусловлено, что они не имеют права пользоваться личными вещами хозяев дома. Я повторяю, личными вещами семейства Зет! Личными!

Губы у Моргана побелели. Он снова шагал взад-вперед по сверкающей полосе оберточной бумаги, время от времени останавливаясь и бросая на Майерса злой взгляд. С губ его тогда слетали странные глухие звуки: пуфф-пуфф. Потом снова: пуфф-пуфф.

– И все наши вещички в ванной, милый, не забудь сказать про наши вещички в ванной, – напомнила миссис Морган. – Не говоря уже о том, что они пользовались нашими простынями и одеялами, то есть Зетов, я хотела сказать. Они еще влезли в туалетные шкафчики в ванной и переворошили личные вещи, которые хранились на чердаке! Где-то же должен быть предел!

– Вот вам главный сюжет, мистер Майерс, – сказал Морган и попытался набить трубку. Руки у него тряслись, и табак просыпался на пол. – Вот главный сюжет, который так и просится в рассказ!

– И здесь уж Толстой не понадобится. Любая бездарность сможет все это описать, – сказала миссис Морган.

– Здесь Толстой не понадобится, – эхом откликнулся ее муж.

Майерс смеялся. Они одновременно поднялись с кушетки – он и Пола – и двинулись к двери. Майерс сказал весело:

– Спокойной вам ночи.

Морган шел за Майерсом. Сказал из-за спины:

– Были б вы в самом деле писателем, вы бы об этом написали, и без обиняков. Без всяких там эвфемизмов.

Майерс смеялся. Взялся за ручку двери.

– И вот что еще, – сказал Морган, – я не собирался вытаскивать все это на свет божий, но вы так себя повели сегодня… Должен вам сообщить, что у меня пропал двойной альбом «Джаз и филармония». Пластинки эти очень для меня важны, с ними связаны некоторые воспоминания. Я приобрел их в пятьдесят пятом году. Я настаиваю, чтобы вы, прежде чем покинете наш дом, сообщили мне, что с ними произошло!

Миссис Морган помогала Поле надевать пальто.

– Вообще-то, Эдгар, – сказала она, – после того как ты проверил все пластинки, ты сам сказал, что не помнишь, когда видел этот двойник в последний раз.

– А теперь вспомнил, – возразил Морган. – Теперь я точно уверен, что видел эти пластинки незадолго до отъезда. И сейчас, в данный момент, я требую, чтобы этот, извините за выражение, писатель назвал точное местонахождение этого альбома. Вы меня слышите, мистер Майерс?

Но Майерс уже спустился с крыльца и, схватив за руку жену, бежал по заснеженной дорожке к машине. По пути они наткнулись на Баззи. Пес тявкнул в испуге и отпрыгнул в сторону.

– Я настаиваю на ответе! – кричал им вслед Морган. – Я жду, сэр!

Майерс втащил Полу в машину и завел мотор. Снова взглянул на пару, так и стоявшую на крыльце. Миссис Морган помахала им рукой, потом вошла в дом. Морган последовал за ней. Дверь закрылась.

Майерс выехал на дорогу.

– Они ненормальные, – сказала Пола.

Майерс погладил ее руку.

– Они просто страшные, – сказала Пола.

Он не отвечал. Голос жены, казалось, звучал где-то очень далеко. Майерс вел машину, и снежные хлопья летели ему навстречу, ударялись о ветровое стекло. Он молчал, внимательно следил за дорогой. Заканчивал новый рассказ.

Джерри, Молли и Сэм^[24]

Ал видел только одно решение. От собаки надо избавиться так, чтобы не узнала Бетти и ребята. Сделать это надо ночью. Просто увезет Сьюзи… ну, куда-нибудь, потом решит куда… откроет дверь, вытолкнет собаку и уедет. Чем скорее, тем лучше. Решившись, он испытал облегчение. Любое действие лучше бездействия, в этом он постепенно убеждался.

Было воскресенье. Он встал из-за стола в кухне после позднего завтрака в одиночестве и, сунув руки в карманы, постоял перед раковиной. Последнее время все шло не так. И без чертовой собаки хватало забот. В «Аэроджете» шли увольнения, хотя должны были бы нанимать новых. Середина лета, оборонные заказы снижались по всей стране, и в «Аэроджете» поговаривали о сокращениях. И сокращали в самом деле, понемногу каждый день. Его положение не надежнее, чем у других, хотя он работает здесь уже третий год. С нужными людьми он ладит нормально, но ни начальство, ни друзья сегодня ни черта не значат. Выпал твой номер – и будь здоров, ничто тебе не поможет. Собрались сокращать – и сокращают. Полсотни людей за раз, сотню.

Никто не гарантирован – ни администратор, ни бригадир, ни рабочий на конвейере. А три месяца назад, как раз перед началом сокращений, он поддался уговорам Бетти переехать в этот складненький домик, по две сотни в месяц. Съём, с возможностью покупки. Дьявол!

Сам-то Ал не хотел переезжать. Им удобно было и на старом месте. Кто же мог знать, что через две недели после переезда начнутся сокращения? Но нынче кто вообще знает, что будет завтра. Вот хотя бы Джилл. Джилл работала бухгалтером в универмаге «Уайнстокс». Милая девушка, говорила, что любит Ала. Просто ей одиноко, так она сказала ему в первый вечер. А еще в первый вечер сказала, что не в ее обычае связываться с женатыми мужчинами. Он познакомился с Джилл три месяца назад – был угнетен и нервничал из-за начавшихся разговоров о сокращениях. Познакомились они в «Городе и деревне», баре неподалеку от его нового жилья. Они немного потанцевали, он отвез ее домой, потом обнимались в машине перед ее квартирой. В тот вечер он не поднялся к ней, хотя был уверен, что можно. Поднялся на другой вечер.

Теперь у него роман, черт подери, и он не знает, как с этим быть. Он не хотел продолжать его и не хотел порвать: не выбрасываешь все за борт во время шторма. Ал плыл по течению, понимал, что плывет, и, чем это все кончится, не имел понятия. Но чувствовал уже, что не управляет своей жизнью. Не управляет. К тому же недавно поймал себя на мыслях о старости – случилось это после запора, длившегося несколько дней, недуга, как он считал, стариковского. Опять же маленькая лысина и размышления о том, как ее зачесывать. Как ему распорядиться своей жизнью? Вот что он хотел понять.

Ему был тридцать один год.

Мало этих сложностей – так еще Сэнди, младшая сестра жены, месяца четыре назад подарила детям, Алексу и Мэри, эту дворнягу. Глаза бы ее не видели. Да и саму Сэнди, по правде говоря. Стерва!

Вечно заявляется с какой-нибудь дрянью, и он должен за нее платить, с какой-нибудь ерундой, которая на другой день портится, и надо ее чинить, с какой-то штукой, чтобы ребята скандалили и передрались из-за нее. Черт! И тут же без перехода – к нему, через Бетти, просит двадцать пять долларов. От одной только мысли обо всех этих четвертных и полусотенных чеках и всего несколько месяцев назад – на восемьдесят пять, выплата за ее машину – ее машину, черт возьми, когда он даже не знает, будет ли у него завтра крыша над головой, – от всего этого убить хотелось проклятую собаку.

Сэнди! Бетти, Алекс и Мэри! Джилл! И Сьюзи, проклятая собака.

Таково Алу.

С чего-то надо было начать – привести жизнь в порядок, разобраться во всем. Пора было сделать что-то, пора подумать ясно для разнообразия. И намеревался он начать сегодня же вечером.

Он незаметно заманит собаку в машину и под каким-нибудь предлогом уедет. Но ему тяжело было думать о том, как Бетти потупит взгляд, когда он будет перед ней одеваться, а потом, когда он направится к двери, спросит куда, и надолго ли, и так далее, спросит безропотно, отчего ему станет еще тяжелее. Он так и не научился врать ей! И те остатки доверия, которые еще сохранились у нее, он не хотел отравлять заведомой ложью. Напрасной, так сказать, ложью. Но и правду не мог сказать, не мог уверить ее, что не собирается пить, не собирается к кому-то в гости, а намерен отделаться от проклятой собаки и тем сделать первый шаг в налаживании житья.

Он провел ладонью по лицу, попытался выбросить все из головы, хотя бы на минуту. Вынул из холодильника пол-литровую бутылку пива и сковырнул алюминиевую крышку. Жизнь его превратилась в лабиринт, одна ложь громоздилась на другую, и он уже не знал, как выпутаться из этого, раз понадобилось.

– Чертова собака, – произнес он вслух.

«У нее разума нет!» – так считал он.

И, кроме того, подлая. Если не закрыли заднюю дверь и ушли, она протиснется через сетчатую, войдет в комнату и написает на ковер. Там уже пяток таких географических пятен. Но любимое ее место – кладовая, где она роется в грязном белье, так что все шорты и трусики изжеваны в шагу или с задницы. И перегрызла антенный кабель на дворе. А однажды, приехав домой, он застал ее на дворе – лежала с его парадной туфлей в зубах.

– Она сумасшедшая, – говорил Ал. – И меня сведет с ума. Я не столько зарабатываю, чтобы поспевать за ней. Сука, убью ее когда-нибудь.

Бетти подолгу терпела собачьи выходки, какое-то время относилась к ним спокойно, но вдруг вскипала, сжав кулаки, обзывала сволочью, кричала детям, чтобы гнали ту из своей комнаты, из гостиной и так далее. Она и с детьми была такая. Терпела до какого-то момента, спускала многое, а потом вдруг набрасывалась, била по щекам и кричала: «Прекратите! Прекратите! Я этого больше не вынесу!»

Но потом Бетти говорила:

– Это первая у них собака. Ты же помнишь, наверное, как ты любил своего первого пса.

– У моего пса были мозги, – отвечал он. – Это был ирландский сеттер.

День кончался. Бетти с детьми вернулись откуда-то на машине, и все закусили на дворике сэндвичами и картошкой фри. Он уснул на траве, а когда проснулся, уже вечерело.

Он принял душ, побрился, надел домашние штаны и свежую рубашку. Чувствовал себя отдохнувшим, но вялым. Одеваясь, он думал о Джилл. Думал о Бетти, Алексе и Мэри, о Сэнди и Сьюзи. Его как будто опоили.

– Ужин будет скоро, – сказала Бетти, стоя в дверях ванной и глядя на него.

– Ну хорошо. Я не голоден. Жарко, есть не хочется. – Он поправил воротник рубашки. – Пожалуй, съезжу к Карлу, сгоняю пару партий в бильярд, выпью пару пива.

– Как знаешь, – сказала она.

– Черт! – сказал он.

– Езжай, мне все равно, – сказала она.

– Я недолго, – сказал он.

– Говорю, езжай, – сказала она. – Я же сказала: мне все равно.

В гараже он буркнул:

– Черт бы вас всех побрал, – и пнул грабли, валявшиеся на бетонном полу.

Потом закурил сигарету и попытался успокоиться. Поднял грабли, поставил на место. И пока бормотал про себя: «Порядок, порядок», к гаражу подошла собака, обнюхала дверь, заглянула внутрь.

– Ко мне. Иди сюда, Сьюзи. Ну-ка, девочка, – позвал он.

Собака помахала хвостом, но не двинулась с места.

Он подошел к шкафу над газонокосилкой и вынул одну, потом две и, наконец, три банки с кормом.

– Сегодня все твое, девочка Сьюзи. Все, что сможешь съесть, – приговаривал он, вскрыв банку с обеих сторон и вываливая корм в собачью миску.

Он ехал почти час и никак не мог выбрать место. Если выбросит ее вблизи жилья, позвонят в приют, и через день-другой собака будет дома. Бетти первым делом позвонит в приют. Он читал истории о том, как собаки находили дорогу домой, оказавшись за сотни миль от дома. Он вспоминал телепередачи о преступлениях, где кто-то случайно запоминал номер машины, и у него холодело сердце. Выставят на всеобщее обозрение, не вникая в детали, – позор, бросил свою собаку. Надо найти подходящее место.

Он подъехал поближе к Американ-Ривер. Вообще ведь собаке нужно больше простора, почувствовать ветер шкурой, побродить по реке, поплавать, когда захочется; жалко держать ее всю жизнь за забором. Но поля за насыпью выглядели уныло. И хоть бы один домишко в окрестности. А он ведь хотел, чтобы собаку нашли и пригрели. Он представлял себе старый двухэтажный дом, с радостными, воспитанными, разумными детьми, которым хочется собаку, отчаянно хочется. Но здесь не было старых двухэтажных домов, ни единого.

Он вернулся на шоссе. С тех пор как он заманил собаку в кабину, ему было некогда на нее взглянуть. Сейчас она спокойно лежала на заднем сиденье. Но когда он съехал с дороги и остановился, она села, заскулила и стала озираться.

Он остановился перед баром, спустил стекла во всех дверях и только после этого вошел. В баре провел почти час, пил пиво, играл в шаффлборд. Думал, не стоило ли приоткрыть и двери в машине. Когда вышел, Сьюзи приподнялась на сиденье, села и оскалила зубы.

Он сел за руль и поехал дальше.

Теперь он придумал место. Район, где они жили прежде, сразу за границей округа Йоло, с массой детей, – это будет подходящее место. Если собаку подберут, то доставят в приют в Вудленде, не в Сакраменто. Въехать на улицу в их бывшем районе, остановиться, бросить на улицу горсть этого вонючего корма, открыть дверь, поддать ей легонько под зад, она вылезет, а он уедет. Сделаем! Так и сделаем.

Туда! – он нажал на газ.

На террасах горел свет, в нескольких домах сидели на ступеньках люди. Он ехал на малой скорости и, когда поравнялся со своим бывшим домом, совсем сбавил ход, посмотрел на дверь, на террасу, на светящиеся окна. Чувствовал себя совсем ничтожным, глядя на этот дом. Прожил в нем… сколько? Год, шестнадцать месяцев? А до этого – Чико, Ред-Блафф, Такома, Портленд… там он познакомился с Бетти… Якима… Топпениш – там он родился и ходил в школу. С детских лет, казалось ему, он не знал, каково быть свободным от тревог и еще чего-то похуже. Он вспоминал летние рыбалки и туристские вылазки в Каскады, осенние охоты на фазанов с Сэмом – рыжая шкура сеттера мигала как бакен среди полей кукурузы и лугов люцерны, и он, мальчишка, и его собака носились как угорелые. Хотелось ехать и ехать в ночи, пока не выедет на кирпичную главную улицу Топпениша, поворот налево на первом светофоре, потом опять налево и остановиться у дома, где жила мать, и никогда больше, никогда, ни за что не уезжать оттуда.

Он выехал на темный конец улицы. Прямо впереди лежало голое поле, и дорога сворачивала направо, минуя его. Слева больше не было домов, и справа только один, весь темный. Он остановился и, уже не думая, что делает, выгреб горсть собачьего корма, перегнулся через спинку, открыл заднюю дверь, обращенную к полю, выбросил на землю еду и сказал: «Давай, Сьюзи». Подтолкнул ее, и она неохотно выпрыгнула. Он перегнулся чуть дальше, захлопнул дверь и медленно отъехал. Потом поехал быстрее и быстрее.

Он остановился у «Дупи» – первого же бара по дороге домой, в Сакраменто. Весь в поту, на нервах. Ожидаемого облегчения, успокоения не наступило. Но он убеждал себя, что это был шаг в правильном направлении, что завтра ему полегчает. Надо только потерпеть.

После четырех стаканов пива рядом села молодая женщина в сандалиях, свитере с высоким воротом и с чемоданом. Чемодан она поставила между табуретами. Она была как будто знакома с барменом: каждый раз, оказавшись напротив нее, он что-то ей говорил, а раза два специально подошел перекинуться парой слов. Она сказала Алу, что ее зовут Молли, но, когда хотел угостить ее пивом, отказалась. Зато согласилась на половину пиццы.

Он улыбнулся ей, она улыбнулась в ответ. Он достал сигареты и зажигалку и положил на стойку.

– Пицца, раз так! – сказала она.

Позже он сказал:

– Могу я вас подбросить?

– Нет, спасибо. Я жду человека, – сказала она.

Он спросил:

– Далеко направляетесь?

– Да никуда в особенности, – сказала она. – А-а, – она тронула носком чемодан, – вы об этом? – И засмеялась. – Я здесь живу, в Западном Сакраменто. Я никуда не еду. Тут мотор от стиральной машины, материной. Джерри – это бармен – он настоящий мастер. Джерри сказал, что починит бесплатно.

Ал поднялся. Его слегка качнуло, когда он наклонился к ней.

– Ну, до свидания, милая. Еще увидимся.

– Обязательно! – сказала она. – И спасибо за пиццу. С утра не ела. Пытаюсь немного согнать. – Она задрала свитер и прихватила пальцами жирок на талии.

– Точно не надо вас подбросить? – спросил он.

Женщина помотала головой.

Снова в машине, за рулем, он полез в карман за сигаретами. Потом, уже нервно – за зажигалкой – и сообразил, что забыл их в баре. Черт с ними, подумал он, – пусть ей достанутся. Положит сигареты с зажигалкой в чемодан с мотором. Всё из-за собаки, еще один расход. Последний, слава богу! И рассердился сейчас – сейчас, когда только-только начал приводить жизнь в порядок, эта женщина могла бы вести себя дружелюбнее. Был бы в настроении – мог бы ее подцепить. Но когда угнетен, это на всем сказывается, даже на том, как закуриваешь.

Он решил навестить Джилл. Остановился у винного магазина, купил бутылку виски и, поднимаясь по лестнице к ее квартире, остановился на площадке, чтобы перевести дух и облизать зубы. Во рту еще держался вкус грибов из пиццы, а горло пересохло от пива. Хотелось одного: пойти к ней в ванную и воспользоваться ее зубной щеткой.

Он постучался.

– Это я, Ал, – прошептал он. – Ал, – повторил он громче и услышал ее шаги.

Она отперла замок и попыталась снять цепочку, но он привалился к двери и мешал ей.

– Одну минутку, милый. Ал, не напирай, я не могу открыть. Вот, – сказала она и, открыв дверь, оглядела его лицо и взяла его за руку.

Они обнялись неуклюже, и он поцеловал ее в щеку.

– Сядь, милый. Сейчас. – Она включила лампу и подвела его к кушетке. Потом тронула пальцами свои бигуди и сказала: – Подкрашу губы. А пока, чего тебе налить? Кофе? Соку? Пива? Кажется, еще осталось пиво. А что у тебя там… виски? Так что тебе дать, милый? – Она погладила его по волосам, наклонилась и заглянула ему в глаза. – Бедненький, чего ты хочешь?

– Хочу, чтобы ты меня обняла, – сказал он. – Вот. Сядь. Не надо помады. – Он посадил ее к себе на колени. – Держи меня. Я падаю, – сказал он.

Она обняла его одной рукой за плечи.

– Приляг на кровать, милый. Я принесу тебе что хочешь.

– Знаешь, Джилл, – сказал он. – Качусь по тонкому льду. Того и гляди провалюсь… Не знаю. – Он смотрел на нее остановившимися набрякшими глазами, ощущал это, но ничего не мог с собой поделать. – Серьезно, – сказал он.

Она кивнула.

– Не думай ни о чем, малыш. Успокойся. – Она притянула его голову и поцеловала в лоб, потом в губы. Слегка повернулась у него на коленях и сказала: – Нет, сиди тихо, Ал.

Пальцы обеих ее рук вдруг обхватили его затылок, а ладони сжали лицо. Он бессмысленно обвел взглядом комнату, а потом попытался сообразить, что она делает. Она крепко удерживала его голову и ногтями больших пальцев пыталась выдавить угорь на крыле его носа.

– Сиди спокойно! – приказала она.

– Нет. Перестань! Хватит! Я не в настроении.

– Почти вышел. Сиди спокойно, говорю!.. На, смотри какой. Что скажешь? Даже не знал, что он там сидит, а? Сейчас, малыш, еще один, большой. Последний.

– В ванную, – сказал он, отодвигая ее с дороги.

Дома были слезы, расстройство. Мэри подбежала, рыдая, к машине – он еще не успел остановиться.

– Сьюзи пропала, – всхлипывала она. – Сьюзи пропала. Папа, она не вернется, я знаю. Она пропала!

«Черт. – Екнуло сердце. – Что я наделал?»

– Не волнуйся, миленькая. Сьюзи, наверное, где-то бегает. Сьюзи вернется, – сказал он.

– Не вернется. Я знаю, папа. Мама сказала, нам придется завести другую собаку.

– Вот и хорошо, да, детка? – сказал он. – Другую, если Сьюзи не вернется? Мы пойдем в зоомагазин…

– Не хочу другую! – закричала Мэри, вцепившись в его ногу.

– Папа, а можно обезьяну вместо собаки? – спросил Алекс. – Если пойдем в зоомагазин смотреть собак, можно обезьяну вместо собаки?

– Не хочу обезьяну! – кричала Мэри. – Хочу Сьюзи.

– Так, тихо, все. Пустите папу в дом. У папы страшно, страшно болит голова, – сказал он.

Бетти вынула из плиты запеканку. Выглядела она усталой и раздраженной, постаревшей. На него не смотрела.

– Дети тебе сказали? Сьюзи пропала. Я прочесала весь район. Весь, клянусь тебе.

– Собака найдется, – сказал он. – Где-нибудь бегает, наверное. Собака вернется.

– Серьезно. – Она повернулась к нему, уперев руки в бока. – Я думаю, что-то не то. Думаю, она могла попасть под машину. Поезди вокруг. Вчера вечером дети звали ее, она не появилась. И больше ее не видели. Я позвонила в приют, описала ее, но они сказали, что еще не все их машины вернулись. Сказали позвонить утром.

Он ушел в ванную и оттуда слышал, что она продолжает говорить. Пустив воду в раковину, с нервной дрожью в животе, он задумался, насколько все-таки тяжелой была его ошибка. Когда завернул кран, услышал, что она еще продолжает говорить.

– Ты слышишь меня? – крикнула она. – Надо поездить после ужина, поискать. Дети могут поехать с тобой, тоже поищут… Ал?

– Да, да, – отозвался он.

– Что? Что ты сказал?

– Я сказал, да. Да! Хорошо. Ладно! Только дай мне сперва умыться, а?

Она выглянула из кухни:

– Какого черта ты злишься? Я не просила тебя напиваться вчера вечером. Я уже сыта по горло, можешь поверить. У меня был жуткий день, если хочешь знать. В пять часов утра меня разбудил Алекс, залез ко мне и сказал: папа так храпит, что… что ему страшно! Смотрю – спишь в комнате одетый, и разит от тебя как из бочки. Говорю тебе: сил моих больше нет! – Она обвела взглядом кухню, словно искала, что бы схватить.

Он пинком захлопнул дверь. Черт знает что кругом. За бритьем один раз остановился с бритвой в руке, поглядел на себя в зеркале: лицо мучнистое, бесхарактерное… аморальное – вот правильное слово. Он положил бритву. «Кажется, в этот раз я совершил самую тяжелую ошибку. Кажется, в этот раз самую тяжелую». Он поднес бритву к горлу и закончил бритье.

Под душ не полез и не переоделся.

– Оставь мне ужин в духовке, – сказал он. – Или в холодильнике. Я поехал, прямо сейчас.

– Можешь подождать до ужина. И ребята могут поехать с тобой.

– Нет, к черту. Пускай ужинают, потом, если захотят, пусть поищут вокруг. Есть не хочу, скоро стемнеет.

– Тут все сошли с ума? – сказала она. – Не знаю, что с нами будет. У меня уже нервы на пределе. Сойду с ума, кажется. Что с детьми будет, если сойду с ума? – Она прислонилась к сушилке, сморщив лицо; по щекам текли слезы. – Ты их не любишь. Никогда не любил. Не о собаке я волнуюсь. О нас! О нас. Я знаю, ты меня больше не любишь, черт бы тебя взял! Ты даже детей не любишь!

– Бетти, Бетти, – сказал он. – Господи! Все у нас наладится. Обещаю, – сказал он. – Наладится, обещаю. Я найду собаку, все будет хорошо.

Он выбежал из дома, услышал, что дети идут, нырнул в кусты – дочь плакала, причитая: «Сьюзи, Сьюзи», сын повторял: она могла попасть под поезд. Когда они вошли в дом, он бросился к машине.

Он нервничал каждый раз, останавливаясь перед светофором, злился из-за потерянного времени на заправке. Солнце грузно спускалось на гряду приземистых холмов в дальнем конце долины. Времени у него оставалось самое большее час.

Дальнейшая жизнь виделась ему руиной. Если проживет еще полсотни лет – что вряд ли, – все равно не простит себе, что бросил собаку. Казалось, ему конец, если не найдет собаку. Кто избавился от несчастного пса, тому грош цена. Такой способен на что угодно, ни перед чем не остановится. Он ерзал, без конца поглядывал на распухший диск солнца, садящегося в холмы. Он сознавал, что ситуация ему неподконтрольна, ничего с этим поделать нельзя. Он знал, что должен вернуть собаку, так же как знал вчера вечером, что должен от нее избавиться.

– Это я схожу с ума, – сказал он и согласно кивнул.

На этот раз он заехал с другой стороны, возле поля, где ее высадил, и сейчас внимательно осматривался, не появится ли что-то движущееся.

– Пусть она будет здесь, – сказал он.

Он остановил машину и оглядел поле. Потом поехал дальше, медленно. На дорожке перед одиноким домом стояла машина, ее мотор работал; в двери появилась хорошо одетая женщина на каблуках и с ней маленькая девочка. Они проводили его взглядом. Дальше он повернул налево, окинул взглядом улицу и дворы по обеим сторонам, всюду, куда хватал глаз, – ничего. За квартал от него около автомобиля стояли два мальчика с велосипедами.

– Привет, – сказал он им, подъехав. – Ребята, вы тут не видели сегодня маленькую белую собаку? Белую, лохматенькую? Пропала у меня.

Один мальчик только смотрел на него. Другой сказал:

– Я видел, маленькие ребята играли днем с собакой, на соседней улице. Не знаю, какая собака. Может, и белая. Ребят много было.

– Понял. Хорошо, спасибо, – сказал Ал. – Спасибо большущее.

В конце улицы он повернул направо. Оглядел улицу впереди. Солнце уже село. Смеркалось. Дома стояли тесно; деревья, лужайки, телефонные столбы, стоящие машины – все казалось ему мирным, безмятежным. Он слышал, как мужчина сзывает детей. В освещенной двери показалась женщина в фартуке.

– Ну может мне еще повезти? – сказал он.

И почувствовал, что на глазах набухли слезы. Он удивился себе. Улыбнувшись невольно, он покачал головой и вынул носовой платок. Потом увидел ватагу ребят, идущих по улице. Помахал им, чтобы привлечь внимание.

– Ребята, вы не видели маленькую белую собачку? – спросил он.

– Конечно видели, – ответил один мальчик. – Она ваша?

Ал кивнул.

– Мы с ней сейчас играли на улице. У Терри на дворе. – Он показал в ту сторону. – Там вон.

– У вас есть дети? – спросила маленькая девочка.

– Есть, – сказал он.

– Терри сказал, что оставит ее себе. У него нет собаки, – сказал тот же мальчик.

– Не знаю, – сказал Ал. – Думаю, мои ребята не согласятся. Это их собака. Она заблудилась просто.

Он поехал по улице дальше. Совсем стемнело, ничего почти не видно, и он опять запаниковал, молча ругая себя. Проклинал себя за то, что он такой, все время меняет решения – сегодня одного хочет, завтра другого.

И увидел собаку. Спохватился, что давно на нее смотрит. Собака шла медленно вдоль забора, обнюхивая траву. Он вылез из машины, пригнувшись пошел через лужайку и звал:

– Сьюзи, Сьюзи, Сьюзи.

Собака увидела его и остановилась. Подняла голову. Он сел на корточки, протянул к ней руку и ждал. Они смотрели друг на друга. Она приветливо махала хвостом. Легла и, положив голову между лап, смотрела на него. Он ждал. Она встала. Пошла вдоль забора и скрылась за углом.

Он продолжал сидеть. Подумал, что не так уж огорчен, учитывая обстоятельства. На свете полно собак. Есть собаки и собаки. С некоторыми ничего нельзя сделать.

Зачем, сынок?^[25]

Уважаемый сэр!

Я очень удивилась, получив ваше письмо с вопросом про моего сына, как вы узнали, что я здесь? Я переехала сюда много лет назад, сразу после того, как все это началось. Здесь никто не знает, кто я такая, но мне все равно страшно. И боюсь я именно его. Смотрю в газету – качаю головой и недоумеваю. Читаю, что про него пишут, и спрашиваю себя, может ли этот человек быть моим сыном, может ли он творить такое?

Он был хорошим мальчиком, если не считать этих его припадков, а еще не умел говорить правду. Причин я вам назвать не могу. Началось все однажды летом, на Четвертое июля, ему тогда было лет пятнадцать. Пропала наша кошка Труди, не появлялась всю ночь и весь следующий день. А на следующий вечер пришла наша соседка миссис Купер и сказала, что Труди в тот день приползла к ним на задний двор умирать. Сказала, что Труди была вся в лохмотьях, но она Труди узнала. Мистер Купер захоронил останки.

В лохмотьях? – спросила я. О чем это вы?

Мистер Купер видел в поле двоих мальчишек, они запихивали Труди петарды в уши и сами знаете куда. Он попытался им помешать, но они сбежали.

Кто, кто мог такое сделать? Он заметил кто?

Второго мальчишку он не признал, но первый побежал в эту сторону. Мистеру Куперу показалось, что это ваш сын.

Я покачала головой. Нет, немыслимо, не мог он такого сделать, он любил Труди. Труди много лет прожила с нами, это не мой сын.

Вечером я рассказала ему про Труди, он сделал вид, что изумлен, потрясен, потом сказал – нужно пообещать награду. Что-то напечатал, пообещал повесить в школе. Но в тот же вечер, прежде чем подняться к себе в комнату, сказал, ты, мам, сильно не переживай, она же старенькой была, по кошачьим срокам лет 65 или 70, прожила долгую жизнь.

Во второй половине дня и по субботам он ходил на работу – расставлял товар по полкам в «Хартли». Мне одна подруга, Бетти Уилкс, она там работает, сказала, что у них есть место, и пообещала замолвить за него словечко. Я в тот же вечер ему про это сказала, и он мне – здорово, а то ведь молодым трудно найти работу.

Вечером, когда он должен был получить первую зарплату, я приготовила его любимый ужин, все поставила на стол, тут он входит. А вот у нас и мужчина в доме, говорю, обнимаю его. Ты у меня молодчина, сколько заработал, сынок? Восемьдесят долларов, говорит. Я просто онемела. Здорово, сынок, просто поверить не могу. А он мне – страшно есть хочется, давай за стол.

Я очень обрадовалась, только понять ничего не могла, я сама меньше зарабатывала.

А потом, перед стиркой, нашла у него в кармане квиток от «Хартли», на 28 долларов, а он сказал 80. Почему он мне соврал? Я никак не могла понять.

Бывало, спрашивала его: ты куда вчера вечером ходил, сынок? В кино, отвечал он. А потом выяснялось, что он был в школе на танцах или весь вечер с кем-то катался в машине. Я все думала: а какая разница-то, почему не сказать правду, какой смысл лгать матери?

Помню, однажды они должны были поехать на экскурсию, а я его потом спросила: что ты видел на экскурсии, сынок? Он пожал плечами и ответил – геологические пласты, вулканическую лаву, пепел, а еще нам показали, где миллион лет назад было огромное озеро, теперь там пустыня. Смотрел мне в глаза, все рассказывал и рассказывал. А на следующий день я получила из школы записку, там говорилось, что я должна дать ему разрешение на участие в экскурсии, разрешаю я ему или нет.

К концу последнего школьного года он купил машину и потом уже редко появлялся дома. Меня тревожили его оценки, но он только смеялся. Как вы знаете, учился он отлично, вы все про него знаете, а то как же. Потом он купил себе ружье и охотничий нож.

Мне противно было видеть в доме эти вещи, я ему так и сказала. Он рассмеялся, он на все отвечал смехом. Сказал, что будет держать ружье и нож в багажнике машины, сказал, что оттуда их все равно брать легче.

Однажды в субботу он не пришел ночевать. Я извелась чуть не до полусмерти. Так он возвращается на следующее утро около десяти и просит приготовить ему завтрак – сказал, аппетит нагулял на охоте, сказал, что извиняется, что пропал на всю ночь, сказал, что им пришлось очень далеко ехать до места. Звучало все это странно. И он сильно нервничал.

И куда ты ездил?

В Венас. Постреляли маленько.

А с кем ты ездил, сынок?

С Фредом.

С Фредом?

Он посмотрел в пустоту, а я не стала продолжать разговор.

В воскресенье, то есть на следующий день, я пробралась к нему в комнату, чтобы взять ключи от машины. Он еще накануне пообещал кое-что купить к завтраку по дороге с работы – я подумала, может, купил и в машине оставил. Увидела его новые ботинки – наполовину торчат из-под кровати, все в грязи и песке. Тут он открыл глаза.

Сынок, что у тебя с сапогами? Ты на них только погляди.

У меня бензин закончился, пришлось идти пешком до колонки. Он сел. А тебе-то что?

Я твоя мать.

Пока он был в душе, я взяла ключи и пошла к машине. Открыла багажник. Продуктов не нашла. Увидела ружье – оно лежало на каком-то покрывале, – увидела нож, а еще его рубашку, скомканную, я ее расправила, а она вся в крови. Насквозь промокла. Я ее выронила. Закрыла багажник, пошла обратно в дом, увидела, что он стоит у окна и смотрит, а потом он открыл мне дверь.

Забыл тебе сказать, у меня кровь из носа пошла, и сильно, не знаю, рубашка отстирается или нет, лучше выброси. И улыбнулся.

Я через несколько дней спросила, как у него дела на работе. Нормально, говорит, и еще говорит – зарплату повысили. А потом я встретила Бетти Уилкс на улице, а она и говорит, как они все в «Хартли» расстроились, что он уволился, любили его все, говорит она, Бетти Уилкс.

Еще через два дня я лежала в кровати и не могла уснуть, все смотрела в потолок. Услышала, как он подъехал, ключ вставил в замок, прошел через кухню, по коридору в свою комнату, дверь за собою закрыл. Я встала. Гляжу под дверь – у него свет, я постучала, дверь толкнула, спросила, хочешь чашку горячего чая, сынок, мне что-то не спится. Он стоял, согнувшись, у комода, ящик резко задвинул, повернулся ко мне и как крикнет, пошла вон, убирайся отсюда, достало, что ты за мной шпионишь, вот он что закричал. Я вернулась к себе и плакала, пока не заснула. Он в ту ночь разбил мне сердце.

На следующее утро он встал и ушел, со мной не повидавшись, но мне так легче было. Я собиралась теперь обращаться с ним как с обычным жильцом, пока не одумается, у меня всякое терпение кончилось. Пусть извиняется, если хочет, чтобы мы не жили как два чужих человека под одной крышей.

Вечером прихожу домой – он ужин приготовил. Ты как? – спрашивает, берет у меня пальто. Как день прошел?

Я сказала, я вчера всю ночь не спала. Слово себе дала, что не стану эту тему поднимать, не хочу, чтобы ты чувствовал себя виноватым, вот только не привыкла я, чтобы сын со мной так разговаривал.

Давай покажу тебе одну вещь, сказал он и показал мне свое сочинение по обществоведению. Что-то там было, кажется, про отношения между конгрессом и верховным судом. (Он именно за это сочинение потом получил награду на выпускном!) Я попыталась читать, а потом подумала: вот время и пришло. Сынок, хочу я с тобой поговорить, в нынешние времена ребенка растить нелегко, особенно если в доме нет отца, если мальчику не с кем поговорить, когда нужно. Ты уже почти взрослый, но я все еще за тебя отвечаю, и кажется мне, я заработала право на некоторое уважение и вежливость, я всегда старалась быть с тобой честной и справедливой. Я хочу, чтобы мне говорили правду, сынок, я только этого у тебя всегда и просила: говори правду. Сынок, – тут я выдохнула, – допустим, у тебя у самого ребенок, и вот спрашиваешь ты у него что-то, что угодно, где он был, куда собрался, чем занимается, что угодно, а он никогда, ни единого разочка не скажет тебе правду? Ты его спрашиваешь, идет на улице дождь или нет, а он тебе – нет, там ясно и солнечно, и при этом, похоже, смеется про себя и думает, что ты совсем старая и совсем тупая, не замечаешь, что у него одежда мокрая. А ты все спрашиваешь себя, ну зачем он врет? Понять не могу, какая ему с этого корысть. Я вот все мучаю себя вопросом – зачем, но ответа так и не могу найти. Зачем, сынок?

Он ничего не сказал, смотрел в одну точку, а потом придвинулся ко мне и сказал: я тебе покажу. И так сказал: на колени, говорю, встань, говорю, на колени, это и есть первая причина.

Я убежала к себе в комнату, заперлась. Он в ту ночь ушел, забрал свои вещи, все, что захотел забрать, и ушел. Хотите верьте, хотите нет, но больше я его никогда не видела. Только на выпускном, но и там только в толпе. Я сидела в зале и смотрела, как он получает аттестат и награду за свое сочинение, слушала, как он выступал, похлопала вместе с остальными.

Потом вернулась домой.

Больше я его никогда не видела. Нет, видела, конечно, по телевизору, видела фотографии в газетах.

Узнала, что он пошел в морскую пехоту, а потом мне кто-то сказал, он уволился, поступил в колледж где-то на Западе, женился на этой девушке, занялся политикой. Стала встречать его имя в газете. Выяснила его адрес, написала ему, писала раз в несколько месяцев, никакого ответа. Он пошел на губернаторские выборы, выиграл их, стал знаменитым. Тут я и начала тревожиться.

Я нагнала на себя страхов, перепугалась не на шутку, писать ему, разумеется, перестала, а потом уже только и надеялась: он, верно, думает, что меня уже нет на свете. Переехала сюда. Телефон поставила без имени абонента. Потом и имя сменила. Если вы влиятельный человек и хотите кого-то найти, обязательно найдете, не так уж это сложно.

Мне бы им гордиться, а я боюсь. На прошлой неделе видела на улице машину, внутри только водитель, и он точно за мной следил, я тут же вернулась в дом, заперла дверь. Несколько дней назад телефон все звонил и звонил, а я как раз прилегла. Сняла трубку – там молчат.

Я стара. Я его мать. Мне бы гордиться сильнее всех матерей на свете, а у меня один страх.

Спасибо, что написали. Мне нужно было кому-то выговориться. Мне очень стыдно.

Я еще хотела спросить, как вы узнали мое имя и поняли, куда писать, я все Бога просила, чтобы никто ничего не узнал. А вы узнали. Зачем? Скажите, я вас прошу, зачем?

Искренне ваша

Утки^[26]

К концу дня поднялся ветер с короткими ливнями, и утки взлетали с озера черными взрывами, ища укрытия в лесу. Он колол дрова за домом и видел, как утки перелетают через шоссе и опускаются на болото за перелеском. Наблюдал, как они пятерками, а чаще парами отлетают туда. Над озером уже смеркалось, ложился туман, дальнего берега, где лесопилка, уже не было видно. Он заработал быстрее, вгоняя железный клин в сухие плахи – подгнившие разлетались. На веревке, протянутой между двумя соснами, хлопали под ветром простыни и одеяла. Он отнес две охапки и сложил на террасе, пока не начался дождь.

– Ужин готов! – крикнула она из кухни.

Он вошел в дом и умылся. За едой поговорили, больше о поездке в Рино. Еще три дня рабочие, потом жалованье и на выходные – в Рино. После ужина он ушел на террасу и стал складывать в мешок чучела. Когда вышла она, остановился. Она стояла в дверях и наблюдала за ним.

– Утром опять пойдешь охотиться?

Он отвернулся, посмотрел на озеро:

– Посмотри, какая погода. Думаю, к утру разгуляется.

Ее простыни хлопали на ветру, одно одеяло лежало на земле. Он показал на него головой.

– Твои вещи намокнут.

– Они и так не высохли. Два дня висят, и всё сырые.

– Что не так? Плохо себя чувствуешь? – спросил он.

– Да нет, нормально. – Она вернулась в кухню, закрыла дверь и посмотрела на него через окно. – Просто огорчаюсь, что нет тебя все время. Как будто все время тебя нет.

Стекло запотело от ее дыхания, потом очистилось. Он вернулся, положил мешок с чучелами в угол и пошел за судком. Она прислонилась к буфету, положив руки на сушилку. Он тронул ее за бедро, прихватил пальцами платье.

– Погоди, вот поедем в Рино. Развлечемся там немного, – сказал он.

Она кивнула. В кухне было жарко, над бровями у нее выступили капельки пота.

– Когда вернешься, встану, приготовлю тебе завтрак.

– Нет, спи. Ты лучше поспи. – Он протянул руку ей за спину, чтобы взять судок.

– Поцелуй меня перед дорогой, – сказала она.

Он обнял ее. Она обняла его за шею и не отпускала.

– Люблю тебя. Езжай осторожнее.

Она подошла к окну в кухне и смотрела, как он бежит к пикапу, перепрыгивает через лужи. В кабине он оглянулся, и она помахала ему. Почти стемнело, лил дождь.

Она сидела в кресле перед окном гостиной, слушала радио и стук дождя и увидела, как фары пикапа повернули к дому. Сразу встала и быстро пошла к задней двери. Он стоял в дверях, она тронула пальцами его мокрый прорезиненный плащ.

– Отпустили всех домой. У начальника случился сердечный приступ. Прямо там упал на пол и умер.

– Ты меня напугал. – Она взяла у него судок и закрыла дверь. – Это кто? Бригадир, которого звали Мэл?

– Нет, его звали Джек Грейнджер. Ему было лет пятьдесят, я думаю. – Он подошел к керосиновой печке и стал греть над ней руки. – Господи, как странно! Он подходил ко мне, спросил, как идут дела, и, наверное, пять минут не прошло – прибегает Билл Бесси и говорит, что Джек Грейнджер умер только что, здесь, на фабрике. – Он покачал головой. – Вот так, вдруг.

– Не думай об этом, – сказала она и, взяв его ладони в свои, потерла ему пальцы.

– Я и не думаю. Бывает же такое, скажи. Кто мог ожидать.

Дождь хлестал по дому, стучал в окна.

– Черт, как здесь жарко. Пива нет у нас? – спросил он.

– Что-то, по-моему, осталось, – сказала она и пошла вслед за ним на кухню.

Волосы у него были еще мокрые, и, когда он сел, она провела по ним пальцами. Открыла ему пиво и немного плеснула себе в чашку. Он сидел, отпивал мелкими глотками и смотрел в окно на темный лес.

– Кто-то из наших сказал, что у него осталась жена и двое детей, уже большие.

– С этим Грейнджером – как жалко, – сказала она. – Приятно, что ты дома, но таких происшествий – не дай бог.

– Я нашим так же сказал. Хорошо, конечно, разойтись по домам, но не по такому случаю, черт побери. – Он чуть подвинулся в кресле. – Знаешь, большинство у нас стали бы работать дальше, но кое-кто из ребят сказал, что не будут работать, когда он тут лежит. – Он допил пиво и встал. – Скажу тебе… я рад, что они отказались работать.

– И я рада, что ты освободился. Когда ты уезжал сегодня, у меня было странное чувство. Я еще думала об этом – откуда оно, – когда увидела твои фары.

– Еще вчера вечером он был в столовой, анекдоты рассказывал. Хороший мужик был Грейнджер. Вечно смеялся.

Она кивнула.

– Сейчас соображу тебе поесть – если голодный.

– Не голодный, но поел бы, – сказал он.

Они сидели в гостиной, взявшись за руки, и смотрели телевизор.

– Этих передач ни разу не видел, – сказал он.

– Сама разлюбила смотреть телевизор, – сказала она. – Ничего стоящего почти не показывают. По субботам и воскресеньям еще бывает. А по будням – ничего.

Он откинулся на спинку и вытянул ноги.

– Что-то я устал. Пойду, пожалуй, лягу.

Она сказала:

– Я, пожалуй, приму душ и тоже на боковую. – Она провела пальцами по его волосам, опустила руку и погладила по затылку. – Может, немного займемся сегодня. А то все некогда да некогда. – Другой рукой она тронула его за бедро, нагнулась и поцеловала в щеку. – Как ты на это смотришь?

– Смотрю положительно. – Он встал и подошел к окну. На фоне деревьев он видел ее отражение – она стояла позади него, чуть сбоку. – Милая, давай-ка ты в душ, и оба в постель, – сказал он.

Он постоял перед окном, глядя, как дождь хлещет по стеклу. Посмотрел на часы. Если бы работал, сейчас у них был бы обеденный перерыв. Он пошел в спальню и начал раздеваться.

В трусах вернулся в гостиную и поднял с пола книгу – «Любимые стихи американского народа». Наверное, прислали по почте из ее книжного клуба. Он обошел дом и везде погасил свет. Потом вернулся в спальню. Лег под одеяло, положил ее подушку на свою, повернул лампу на гибкой ножке так, чтобы светила на книгу. Раскрыл книгу на середине и стал просматривать стихи. Потом положил книгу на тумбочку и отвернул лампу к стене. Закурил. Заложил руки за голову и курил. Смотрел на стену перед собой. Лампа высветила все трещинки и бугорки на штукатурке. В углу под потолком висела паутина. Он слушал, как дождь шумит на крыше.

Она встала в ванне и принялась вытираться. Заметив, что он смотрит на нее, улыбнулась, повесила полотенце на плечо, сделала шажок и приняла позу.

– Как выгляжу?

– Хорошо, – сказал он.

– Ну вот, – сказала она.

– Я думал, у тебя еще… ну, это, – сказал он.

– Да.

Она закончила вытираться, бросила полотенце на пол рядом с ванной и изящно встала на него. Зеркало за спиной у нее запотело. До него донесся запах ее тела. Она повернулась и взяла коробку с полки. Потом натянула на себя пояс и заправила белую прокладку. Старалась смотреть на него, старалась улыбаться. Он погасил сигарету и снова взялся за книгу.

– Что ты читаешь? – спросила она из ванной.

– Не знаю. Ерунду, – отозвался он. Раскрыл книгу на последних страницах и стал просматривать биографии.

Она погасила свет и вышла из ванной, расчесываясь на ходу.

– Все-таки поедешь утром? – спросила она.

– Нет, наверно.

– Ну и хорошо, – сказала она. – Поспим подольше, встанем и устроим сытный завтрак.

Он протянул руку за новой сигаретой.

Она положила щетку в ящик и достала из другого ночную рубашку.

– Помнишь, когда ты мне ее купил? – спросила она.

В ответ он посмотрел на нее.

Она подошла к кровати с его стороны. Они полежали тихо, куря его сигарету, потом он кивнул, что ему довольно, и она загасила сигарету. Он протянул руку над ней, поцеловал ее в плечо и выключил лампу.

– Знаешь, – сказал он, улегшись, – что-то мне хочется уехать отсюда. Куда-нибудь в другое место.

Она придвинулась к нему и просунула ногу между его ногами. Оба лежали на боку, лицом друг к другу, почти соприкасаясь губами. Он подумал, так же ли свежо пахнет у него изо рта, как у нее.

– Просто охота уехать, – сказал он. – Мы тут долго прожили. Хочется домой, повидать родных. Или уехать в Орегон. Там хорошие места.

– Раз тебе так хочется, – сказала она.

– Пожалуй. Хороших мест много.

Она чуть подвинулась, взяла его руку и положила себе на грудь. Поцеловала его, открыв губы, и другой рукой потянула его голову вниз. Медленно подвинулась кверху в постели и мягко притянула его голову к своей груди. Он взял губами сосок и стал лизать. Пытался думать, сильно ли любит ее и любит ли. Он слышал ее дыхание – и дождь слышал. Так они лежали.

– Если тебе не хочется, я не обижусь, – сказала она.

– Не в том дело, – сказал он, не понимая, что хотел этим сказать.

Поняв, что она уснула, он отпустил ее и повернулся на другой бок. Попытался думать о Рино. Мысленно увидеть щель автомата, услышать стук игральных кубиков, представить себе, как они катятся по сукну. Услышать звук шарика на ярко освещенном колесе рулетки. Пытался мысленно увидеть ее колесо. Смотрел и смотрел, слушал и слушал и услышал звук пил и замедляющегося механизма, замершего.

Он слез с кровати и подошел к окну. Там было черно, не видно даже дождя. Но дождь был слышен по всему дому: стучал по крыше, лился в лужу под окном.

Он провел пальцем вдоль струйки на стекле. Вернувшись в постель, он придвинулся к ней и положил руку ей на бедро.

– Милая, проснись, – шепнул он.

Но она только поежилась и отодвинулась на свою сторону. Продолжала спать.

– Проснись, – прошептал он. – Что-то слышно на дворе.

Ну как?^[27]

Оптимизм, в радужные цвета окрасивший его побег из города, испарился в первый же вечер. Еще когда они ехали мимо темных на закате стволов огромных секвой, все дальше и дальше на север. А теперь бесконечные пастбища, стада коров, далеко друг от друга разбросанные фермы западного Вашингтона, казалось, не могли сломать броню его равнодушия, а ведь именно этого он хотел, этого ждал. Он вел машину вперед, и чем дальше от города они уезжали, тем сильнее охватывало его чувство безнадежности и несправедливости происходящего.

Спидометр показывал пятьдесят, больше на такой дороге не выжмешь. На лбу и над верхней губой выступили капельки пота, а воздух был насквозь пропитан оглушающим запахом трав, клевера и кашки. Пейзаж вокруг менялся. Шоссе неожиданно нырнуло глубоко вниз, они переехали заключенный в бетонную трубу ручей, снова взобрались на холм, и тут кончился асфальт и оказалось, что машина катит по грунтовке, волоча за собой невероятный хвост пыли. Проехали мимо заброшенного участка, где поодаль от дороги, между старыми кленами, виден был фундамент сгоревшего когда-то дома. Эмили сняла темные очки и, обернувшись, долго не могла оторвать от него глаз.

– Посмотри, вон там когда-то жили Оуэны, – сказала она. – Мой отец был очень с ними дружен. На чердаке Оуэн держал самогонный аппарат. А еще он держал лошадей-тяжеловозов, довольно много, и участвовал во всех ярмарках округи. Умер он от гнойного аппендицита, мне тогда было лет десять. А через год, на Рождество, сгорел дом и Оуэны переехали в Бремертон.

– Вот как, – сказал он, – на Рождество. – И спросил: – Где поворачивать, здесь? Налево? Направо? Эмили! Налево или направо?

– Налево, – сказала она. – Налево.

Она снова надела очки, но через минуту снова их сняла.

– Поезжай по этой дороге, Гарри, не сворачивая, до следующего перекрестка. Потом направо. Осталось совсем чуть-чуть.

Она курила, не переставая, одну сигарету за другой и теперь молчала. Глядела на расчищенные поля, на купы деревьев, разбросанные там и сям, на редкие, изрядно потрепанные временем дома.

Он сбавил скорость, свернул направо. Дорога плавно спускалась в поросшую редким лесом лощину. Далеко впереди – Канада, подумал он, глядя на двойную – первая пониже и посветлее – гряду гор на горизонте.

– Там, в самом низу, увидишь узенькую дорогу, – сказала Эмили. – Это она и есть.

Он осторожно свернул на распаханный колесами проселок, ехал медленно, вглядывался: вот-вот появится дом. Хотелось не пропустить, увидеть первым. Эмили рядом с ним была напряжена до предела, он это чувствовал. Опять курила сигареты одну за другой, тоже ждала, когда покажется дом. Он непроизвольно прикрыл глаза, когда низкие ветви хлестнули по ветровому стеклу. Она слегка наклонилась вперед и положила руку ему на плечо:

– Сейчас.

Он поехал совсем медленно, пересек небольшой прозрачный ручей, выбегавший из высокой травы слева и растекшийся мелкой лужицей на дороге. Справа ручей убегал в гущу кизиловых зарослей, колючие ветки заскребли по машине, застучали, словно пальцами, по эмали, когда дорога пошла вверх.

– Вот он, – сказала Эмили и убрала руку с колена.

Он посмотрел и сразу отвел взгляд. Ужасно. Теперь он смотрел только на дорогу. На дом он взглянул снова, когда подъехал к крыльцу и остановил машину. Провел языком по пересохшим губам и попытался улыбнуться.

– Ну вот и приехали, – сказал он.

Она смотрела на него, на дом она вовсе не смотрела.

Гарри всегда жил в городе. Последние три года в Сан-Франциско, до этого – в Лос-Анджелесе, Чикаго и Нью-Йорке. Но уже очень давно мечтал уехать из города и поселиться где-нибудь на природе, в деревенском доме. Сначала он не вполне ясно представлял себе, куда хотел бы уехать; он знал только, что надо уехать из города, начать все сначала. Жить проще, вот что было ему нужно; только самое необходимое с собой, без чего никак не обойдешься. Чтобы тебя окружали только самые необходимые вещи, ничего лишнего. Так он говорил.

Ему было тридцать два года, и он был писателем. Во всяком случае, хотел быть. Еще он был немного музыкантом и актером: играл на саксофоне и участвовал в спектаклях труппы «Бэй-Сити-Театр». И писал свой первый роман. Роман он начал, еще когда жил в Нью-Йорке.

Как-то в марте, пасмурным вечером, он снова заговорил о необходимости перемен; надо жить честнее, сказал он, надо уехать из города, быть ближе к земле. Тогда она сказала, сначала будто в шутку: дом отца на северо-западе штата Вашингтон так и стоит заброшенный.

– Господи, – сказал Гарри, – а ты не против? Жить вот так, без удобств, терпеть лишения? А? Я хочу сказать, жить в деревне?

– Я там родилась, – сказала она и засмеялась. – Ты забыл? Я жила в деревне. Ничего страшного. Даже есть свои преимущества. Я бы хотела пожить там. А вот как тебе понравится… Не знаю, Гарри. Если бы только тебе пришлось по душе…

Она не отрывала от него глаз. Теперь она была совершенно серьезна. В последнее время он часто замечал, как она серьезно и пристально следит за ним глазами.

– Ты не пожалеешь? Что все здесь бросила? – спросил он.

– Не так уж много придется здесь бросить, верно, Гарри? – пожала она плечами. – Но я не хочу тебя уговаривать.

– А твои картины? Ты сможешь там писать?

– Я могу писать везде, какая разница? Да там недалеко Беллингэм и колледж. Да и Сиэтл и Ванкувер тоже рядом. – Она все смотрела на него. Села перед неоконченной картиной – размытые силуэты, мужчина и женщина, словно тени на холсте, – и катала в ладонях две отмытые от красок кисти, взад-вперед, взад-вперед.

Это было три месяца назад. Обсуждали, обсуждали и вот – приехали.

Он постучал костяшками пальцев по стене рядом с входной дверью:

– Прочно. Прочный фундамент. Главное в жизни – прочный фундамент.

Он избегал ее взгляда. Она была умна и наблюдательна и могла прочесть его мысли по глазам.

– Я ведь тебе говорила, не следует ждать слишком многого, – сказала она.

– Да, конечно. Я хорошо это помню. Четко, – ответил он, по-прежнему не поднимая глаз. Снова постучал по некрашеной доске и подошел поближе, туда, где стояла Эмили. Рукава его рубашки были закатаны – так прохладней; белые джинсы, легкие сандалии на ногах. – Как здесь тихо, ты заметила?

– Да, совсем не так, как в городе.

– Господи, да конечно же! И довольно красиво: холмы… – Он попытался улыбнуться. – Конечно, тут есть над чем поработать. Немного. Можно все это привести в порядок, если захотим остаться. Будет совсем неплохо. Ну и не приходится опасаться, что нас часто станут беспокоить соседи.

– У нас были соседи, когда я жила здесь девчонкой. В гости ездили на машине, но все же это были соседи.

Открыли дверь, она косо повисла на одной петле, верхняя отошла. Не так страшно, решил Гарри. Очень медленно они переходили из одной комнаты в другую. Он старался как-то скрыть свое разочарование. Пару раз снова постучал по стене и произнес:

– Прочно! – Потом: – Теперь уже домов так не строят. Из него игрушку можно сделать.

Она остановилась в дверях большой комнаты и вздохнула, как всхлипнула.

– Твоя?

Она помотала головой.

– А мы сможем взять мебель у твоей тетушки Элси?

– Все что понадобится. Конечно, если это нужно – нам здесь остаться. Если мы этого хотим. Не хочу подталкивать тебя к решению, каким бы оно ни было. Еще не поздно вернуться. Мы ведь ни на чем еще не поставили крест.

В кухне они обнаружили дровяную плиту и прислоненный к стене пружинный матрац. Вернулись в большую комнату. Он осмотрелся и спросил:

– А где же камин?

– А я и не говорила, что здесь есть камин.

– Ну, у меня почему-то создалось впечатление, что здесь должен быть камин… И дымоходов-то нет, – добавил он через минуту. – И электричества тоже!

– И теплого туалета, – сказала она.

Он провел языком по губам; казалось, они совсем пересохли.

– Ну, – сказал он, отвернувшись и рассматривая что-то в дальнем углу комнаты, – я думаю, мы могли бы приспособить одну из комнат, поставить там ванну и все такое и пригласить кого-нибудь подвести трубы. Но электричество! Это ведь совсем другое дело, правда? Я хочу сказать, не надо закрывать на все это глаза. Только эти проблемы надо решать по очереди. Не все сразу. Одну за другой, так ведь? Как ты думаешь? И знаешь, не нужно, чтобы все это портило нам настроение, хорошо?

– А ты не можешь немного помолчать? – Эмили повернулась и вышла из дома.

Через минуту он спрыгнул с крыльца, глубоко вдохнул душистый воздух. Закурили. С дальнего конца луга поднялась стая ворон и медленно, беззвучно исчезла в лесу.

Прошли к сараю, мимо засыхающих яблонь. Он отломил веточку, совсем сухую, вертел ее задумчиво в пальцах. Постояли под деревьями. Она все курила. Здесь и в самом деле было покойно. Место оказалось довольно привлекательным. И приятно было думать, что ты можешь обладать чем-то поистине непреходящим. Вдруг его охватила щемящая нежность к засыхающему саду.

– Снова будут плоды давать, – сказал он. – Всего-то и надо чуть-чуть воды и заботы, и оживут.

Он уже видел, как выходит из дома с плетеной корзиной и снимает крупные красные яблоки, еще влажные от утренней росы. Картина показалась ему вполне привлекательной.

Подошли к сараю. Гарри чувствовал, что настроение постепенно улучшается. Просмотрел, не очень внимательно, автомобильные номерные знаки, прибитые к двери один над другим. Зеленые, желтые, белые пластинки с номерными знаками штата Вашингтон, сильно заржавевшие. 1922–23–24–25–26–27–28–29–34–36–37–40–41–1949. Он снова вернулся к ним взглядом, пробежал даты, словно в их последовательности мог скрываться некий многозначащий код. Отодвинул деревянный засов и толкал тяжелое полотнище двери, пока дверь не подалась. Внутри пахло запустением. Но ему подумалось, что пахнет не так уж неприятно.

– Зимой здесь часто идут дожди, – сказала она. – И что-то не помню, чтоб стояла такая жара в июне.

Сквозь щели крыши пробивались солнечные лучи, словно застревали в узких отверстиях.

– Помню, отец как-то подстрелил оленя, а сезон охотничий еще не начался. Мне было, не помню, шесть или семь, я носилась где-то там, – и показала рукой; Гарри стоял внутри сарая, у самой двери, рассматривал старую упряжь, что висела на гвозде, вбитом в стену. Эмили вся повернулась к нему. – Папа был здесь, в сарае, возился с оленем, и вдруг во двор въезжает инспектор. По охране дичи. Уже стемнело. Мама послала меня за отцом, сюда, в сарай, и этот инспектор, массивный, коренастый, отправился вслед за мной. На нем еще такая шляпа была. Отец нес в руке фонарь, как раз спустился с сеновала. Они недолго поговорили. Туша оленя была подвешена прямо тут, в сарае. Но инспектор ни слова не сказал. Он предложил отцу табак – жевательный. Но папа отказался. Он не любил жевать табак и не изменил себе даже тогда. Потом инспектор потрепал меня за ухо и уехал. Не хочу об этом думать, – вдруг прервала себя она. – Уже столько лет ни о чем таком не вспоминала. Не хочу сравнивать. Нет, – сказала она и покачала головой. – Не собираюсь плакать. Я знаю, все это похоже на мелодраму и выглядит глупо. Извини, пожалуйста. Я не хотела. Но если по правде… – Она снова покачала головой. – Не знаю, Гарри. Может быть, возвращение сюда – ошибка. Я же чувствую – ты разочарован.

– Ты не понимаешь, – сказал он.

– Ты прав, не понимаю, нет, – сказала она. – И прости, пожалуйста, но я правда не хочу никак влиять на тебя. Какое бы решение ты ни принял. Только мне кажется, ты не захочешь здесь жить. Правда?

Он пожал плечами. Достал сигарету. Она взяла сигарету из его пальцев и держала в губах, ожидая, чтобы он предложил ей огня, чтобы над огоньком спички встретились их глаза.

– Когда я была совсем маленькая, – снова заговорила она, – я мечтала поступить в цирк. Не хотела быть медсестрой или учительницей. Или художницей. Тогда я не собиралась быть художницей. Я мечтала стать Эмили Хорнер, Танцовщицей На Канате, канатоходкой. Мне казалось, лучше, важнее быть ничего не может. И вот тут, в сарае, я тренировалась – ходила по балкам под крышей. Вон по той балке, наверно, тыщу раз прошла.

Она хотела было еще что-то сказать, но затянулась сигаретой и бросила ее на земляной пол, тщательно затоптала каблуком.

Снаружи долетел зовущий голос какой-то птицы; наверху, на сеновале, кто-то маленький затеял суетливую беготню по голым сухим доскам. Она молча обошла мужа, шагнула из мглы на свет и медленно побрела сквозь высокую траву к дому.

– Что будем делать, Эмили? – крикнул он ей вслед.

Она остановилась, подождала, пока он ее нагонит.

– Жить. – Покачала головой, еле заметно улыбнулась. – Господи, ну и попали мы с тобой в историю, а? Но это все, что я могу тебе сказать.

– Но мы же должны решить, – сказал он, не вполне уверенный, что именно имеет в виду.

– Решай ты, Гарри, если еще не решил. Тебе решать. Я готова сейчас же поехать обратно, если тебе так легче. Можно пожить у тетушки Элси денек-другой, а потом уехать в город. Хочешь? Только дай мне, пожалуйста, сигарету. Я иду в дом.

Он подошел к ней совсем близко и подумал: сейчас обниму ее. Ему очень хотелось ее обнять. Но Эмили не двинулась, только смотрела на него не отрываясь. Так что он лишь коснулся кончиком пальца ее носа и сказал:

– Я тоже приду чуть погодя.

Он смотрел, как она уходит. Взглянул на часы и пошел через пастбище к лесу. Трава доходила до колен. На опушке леса, там, где трава начала редеть, Гарри заметил что-то вроде тропинки. Он потер переносицу под седлом темных очков и обернулся. Постоял, посмотрел на дом и сарай и медленно двинулся дальше. С ним вместе, ореолом над головой, двинулось облачко мошкары. Он приостановился, чтобы зажечь сигарету, помахал рукой, отгоняя мошкару, и снова поглядел назад. Но теперь не видно было ни дома, ни сарая. Гарри не пошел дальше, так и стоял, курил и смотрел. Теперь он ощущал тишину; она лежала на траве и окутывала деревья, пряталась в лесной тени, уходя вместе с деревьями вглубь леса. Разве не к этому он стремился? Он пошел дальше.

Сел на сухую хвою под деревом, прислонился спиной к нагретому солнцем стволу и снова закурил. Курил, крошил в пальцах сухую веточку – поднял ее с мягко пружинившей под ногами земли, – думал. Вспомнил, что в машине, поверх беспорядочно сваленных на заднем сиденье вещей, лежит томик пьес Гельдерода^[28]; потом подумал о городках, которые они сегодня утром проехали. Ферндейл, Линден, Кастор, Нуксак^[29]. Вдруг представил себе прислоненный к стене кухни матрац. И понял, что все это порождает в нем страх. Что он просто боится. Попробовал представить себе, как Эмили идет по балке под крышей сарая. Это тоже было страшно. Гарри снова закурил. На самом-то деле он спокоен, гораздо спокойнее, чем можно было бы ожидать, если учесть все обстоятельства. И он не собирался оставаться здесь жить, это он теперь понял. И его не огорчало то, что он понял. Теперь не огорчало. Все будет в порядке, решил он. Ему всего тридцать два. Не так много. Не старость. Конечно, со всем этим он здорово сел в лужу. Надо это признать. Но в конце концов, подумал он, это и есть жизнь, верно? Он погасил сигарету. Посидел немного и закурил следующую.

Завернув за угол дома, он увидел, что Эмили довольно успешно пытается пройтись колесом. Собственно, уже завершает переворот. Она легко встала на ноги, чуть спружинив в коленях, и увидела Гарри.

– Эй! – крикнула она, невесело усмехнувшись. Поднялась на цыпочки, подняв руки над головой, перевернулась вверх ногами и снова пару раз прошлась колесом. Он смотрел. Потом она крикнула: – Ну как? – Легко встала на руки. Не теряя равновесия, пошла на руках к нему, покачиваясь и болтая в воздухе ногами. Лицо ее пылало, блузка свисала на подбородок, но она шла. – Ну, ты решил? – спросила она, встав на ноги и едва переводя дух.

Он кивнул.

– И что?

Она бросилась на траву, легла на бок, потом повернулась на спину, прикрыв от солнца глаза согнутой в локте рукой. От этого движения обнажилась грудь. Нарочно?

– Гарри? – сказала она.

Он прикуривал сигарету от последней спички. Рука дрогнула. Спичка погасла. Он остался стоять с сигаретой и пустым спичечным коробком в руке, глядя на безбрежную зелень леса за ярким в солнечных лучах лугом.

– Гарри, нам всего-навсего нужно любить друг друга, – сказала она. – Любить. Всего-навсего.

Велосипеды, мышцы, сигареты^[30]

Прошло два дня с тех пор, как Эван Хэмилтон прекратил курить, а ему казалось, будто все, что он сказал и сделал за эти два дня, как-то намекало на сигареты. Он рассматривал свои руки под кухонным светом. Нюхал себе костяшки и пальцы.

– Пахнет, чувствую, – сказал он.

– Я знаю. Как будто с потом из тебя выходит, – сказала Энн Хэмилтон. – Три дня после того, как я сама прекратила, от меня пахло. Даже после ванны. Отвратительно. – Она ставила тарелки на стол к ужину. – Очень сочувствую, дорогой. Я знаю, каково тебе. Но если это тебя хоть как-то утешит, второй день всегда самый трудный. Третий тоже, конечно, но после этого, если продержишься, ты уже перевалишь за горку. Но я так счастлива, что ты всерьез намерен бросить, передать тебе не могу. – Она коснулась его руки. – А теперь, если позовешь Роджера, можем садиться есть.

Хэмилтон открыл переднюю дверь. Уже стемнело. Стояло начало ноября, и дни были короткими и прохладными. Посреди дорожки на маленьком, хорошо оснащенном велосипеде сидел мальчик постарше, которого он никогда не видел. Мальчик чуть сполз вперед с сиденья, носки его ботинок касались мостовой и не давали ему упасть.

– Вы мистер Хэмилтон? – спросил мальчик.

– Да, я, – сказал Хэмилтон. – В чем дело? Что-то с Роджером?

– Роджер, наверно, у меня дома разговаривает с мамой. Там Кип и еще этот мальчик по имени Гэри Бёрмен. Это про велосипед моего брата. Я точно не знаю, – сказал мальчик, покручивая рукоятки на руле, – но меня мама послала за вами. За кем-нибудь из родителей Роджера.

– Но с ним все в порядке? – спросил Хэмилтон. – Да, конечно, я сейчас.

Он зашел в дом обуться.

– Ты его нашел? – спросила Энн Хэмилтон.

– Он в какой-то передряге, – ответил Хэмилтон. – Из-за велосипеда. Какой-то мальчик – я не уловил, как его зовут, – стоит снаружи. Хочет, чтобы кто-то из нас пошел с ним к ним домой.

– Но у него все в порядке? – спросила Энн Хэмилтон и сняла фартук.

– Конечно все. – Хэмилтон посмотрел на нее и покачал головой. – Похоже, там просто дети что-то не поделили и вмешалась мать этого мальчика.

– Хочешь, я схожу? – спросила Энн Хэмилтон.

Он чуточку подумал.

– Да, лучше бы тебе сходить, но пойду я. Подожди с ужином, пока не вернемся. Вряд ли это надолго.

– Не нравится мне, чтоб он потемну гулял, – сказала Энн Хэмилтон. – Не нравится.

Мальчик сидел на своем велосипеде и жал теперь на ручной тормоз.

– Далеко идти? – спросил Хэмилтон, когда они двинулись по тротуару.

– Во Двор Арбакл, – ответил мальчик, а когда Хэмилтон на него взглянул, пояснил: – Недалеко. Отсюда квартала два.

– А в чем там загвоздка? – спросил Хэмилтон.

– Точно не знаю. Я там не все понял. Они с Кипом и этим Гэри Бёрменом вроде должны были кататься на велике моего брата, пока мы были на каникулах, и, кажется, его сломали. Специально. Но я не знаю. В общем, про это они и разговаривают. Мой брат не может свой велик найти, а у них он был у последних – у Кипа и Роджера. Мама теперь пытается выяснить, где он.

– Кипа я знаю, – сказал Хэмилтон. – А этот другой кто?

– Гэри Бёрмен. Он, кажется, у нас в районе новенький. Его папа подойдет, как только вернется с работы.

Они свернули за угол. Мальчик отталкивался ногами, держась чуть впереди. Хэмилтон увидел сад, а потом они свернули еще за один угол в тупиковую улочку. Он не знал о ее существовании и был уверен, что не узнает никого из тех, кто здесь живет. Оглядел незнакомые дома вокруг, и его поразил охват личной жизни сына.

Мальчик свернул на подъездную дорожку, слез с велосипеда и прислонил его к дому. Открыл переднюю дверь, и Хэмилтон прошел за ним следом через гостиную в кухню, где увидел своего сына – тот сидел с одной стороны стола вместе с Кипом Холлистером и еще одним мальчиком. Хэмилтон пригляделся к Роджеру, а затем повернулся к плотной темноволосой женщине во главе стола.

– Вы отец Роджера? – спросила у него женщина.

– Да, меня зовут Эван Хэмилтон. Добрый вечер.

– Я миссис Миллер, мать Гилберта, – сказала она. – Простите, что вас сюда вызвала, но у нас тут кое-что стряслось.

Хэмилтон сел на стул на другом конце стола и огляделся. Мальчик лет девяти-десяти – тот, чей велосипед пропал, предположил Хэмилтон – сидел рядом с женщиной. Другой мальчик, лет четырнадцати или около того, устроился на сушильной доске, ноги у него болтались, и наблюдал еще за одним мальчиком, который разговаривал по телефону. Лукаво ухмыляясь тому, что ему только что сказали по телефону, этот мальчик дотянулся до раковины с сигаретой. Хэмилтон услышал, как та шипит в стакане с водой. Мальчик, приведший его сюда, оперся на холодильник и скрестил руки.

– Ты застал кого-нибудь из родителей Кипа? – спросила у него женщина.

– Его сестра сказала, что они в магазине. Я съездил к Гэри Бёрмену, и его отец будет здесь через несколько минут. Адрес я оставил.

– Мистер Хэмилтон, – произнесла женщина, – я расскажу вам, что произошло. В прошлом месяце мы уезжали в отпуск, и Кипу хотелось позаимствовать велосипед Гилберта, чтобы Роджер ему помогал с развозкой газет. У велосипеда Роджера спущена шина, кажется, или еще что-то. Ну, как выясняется…

– Гэри меня душил, пап, – сказал Роджер.

– Что? – сказал Хэмилтон, внимательно глядя на сына.

– Душил меня. У меня следы остались. – Его сын оттянул горловину футболки показать шею.

– Они были в гараже, – продолжала женщина. – Я не знала, чем они занимаются, пока Кёрт, мой самый старший, не сходил поглядеть.

– Он первый начал! – сказал Гэри Бёрмен Хэмилтону. – Он меня придурком обозвал. – Гэри Бёрмен посмотрел на переднюю дверь.

– Мой велик, я думаю, стоил долларов шестьдесят, парни, – произнес мальчик по имени Гилберт. – Можете мне за него заплатить.

– А ты не вмешивайся, Гилберт, – сказала ему женщина.

Хэмилтон сделал вдох.

– Продолжайте, – сказал он.

– Ну, выясняется, что Кип с Роджером взяли велосипед Гилберта, чтобы помочь Кипу развозить газеты, а потом они вдвоем вместе с Гэри, как они говорят, по очереди стали его катать.

– В каком смысле – «его катать»? – спросил Хэмилтон.

– В прямом, катать, – ответила женщина. – Запускать по улице толчком, чтоб сам падал. Затем, учтите – и они сами в этом признались несколько минут назад, – Кип и Роджер откатили его в школу и швырнули в штангу футбольных ворот.

– Это правда, Роджер? – спросил Хэмилтон, снова посмотрев на сына.

– Часть – правда, пап, – ответил Роджер, не поднимая взгляд и тря пальцем стол. – Но катнули мы его только раз. Сначала Кип, потом Гэри, а потом я.

– И одного раза хватит, – сказал Хэмилтон. – Один раз – уже чересчур много, Роджер. Ты меня удивил и разочаровал. Ты тоже, Кип, – сказал Хэмилтон.

– Но видите ли, – произнесла женщина, – кто-то сегодня говорит неправду или же рассказывает не все, что знает, потому что суть в том, что велосипеда по-прежнему нигде нет.

Мальчики постарше в кухне смеялись и перешучивались с тем, кто все еще разговаривал по телефону.

– Мы не знаем, где велосипед, миссис Миллер, – сказал мальчик по имени Кип. – Мы же вам уже сказали. Мы его в последний раз видели, когда с Роджером откатили его ко мне домой после того, как забрали от школы. То есть это был предпоследний раз. А самый последний раз был, когда на следующее утро я прикатил его сюда и поставил за домом. – Он покачал головой. – Мы не знаем, где он, – сказал мальчик.

– Шестьдесят долларов, – сказал мальчик по имени Гилберт мальчику по имени Кип. – Можешь со мной расплачиваться типа по пять долларов в неделю.

– Гилберт, смотри у меня, – сказала женщина. – Вот видите, они утверждают, – продолжала она, теперь нахмурившись, – что он исчез отсюда, из-за нашего дома. Но как мы им можем верить, когда весь вечер нам не рассказывали всей правды до конца?

– Мы правду говорили, – сказал Роджер. – Всю.

Гилберт откинулся на спинку стула и покачал головой сыну Хэмилтона.

В дверь позвонили, и мальчик спрыгнул с сушилки и ушел в гостиную.

В кухню без единого слова вошел тугоплечий мужчина с короткой стрижкой и колючими серыми глазами. Глянул на женщину и встал за стул Гэри Бёрмена.

– Вы, должно быть, мистер Бёрмен? – произнесла женщина. – Рада познакомиться. Я мать Гилберта, а это мистер Хэмилтон, отец Роджера.

Мужчина склонил голову, но руки Хэмилтону не протянул.

– В чем тут дело? – спросил он у сына.

Мальчики за столом заговорили разом.

– А ну тихо! – сказал Бёрмен. – Я у Гэри спрашиваю. Ваша очередь потом.

Мальчик принялся излагать свою версию события. Отец его слушал внимательно, то и дело щурясь при взгляде на двух других мальчиков.

Когда Гэри Бёрмен договорил, женщина произнесла:

– Мне бы хотелось разобраться во всем досконально. Я никого из них ни в чем не обвиняю, поймите меня правильно, мистер Хэмилтон, мистер Бёрмен, – я бы просто хотела разобраться. – Она пристально посмотрела на Роджера и Кипа, которые качали головами, глядя на Гэри Бёрмена.

– Это неправда, Гэри, – сказал Роджер.

– Пап, можно мне с тобой отдельно поговорить? – сказал Гэри Бёрмен.

– Пошли, – ответил мужчина, и они вышли в гостиную.

Хэмилтон проводил их взглядом. У него было ощущение, что их нужно остановить, прекратить эту секретность. Ладони у него повлажнели, и он полез в карман рубашки за сигаретой. Затем, глубоко дыша, провел тылом руки у себя под носом и произнес:

– Роджер, ты что-нибудь еще об этом знаешь, кроме того, что вы уже рассказали? Ты знаешь, где велосипед Гилберта?

– Нет, не знаю, – ответил мальчик. – Честно.

– Когда ты в последний раз видел этот велосипед? – спросил Хэмилтон.

– Когда мы его прикатили домой из школы и оставили у Кипа.

– Кип, – сказал Хэмилтон, – ты знаешь, где теперь велосипед Гилберта?

– Тоже честно, что нет, – ответил мальчик. – На следующее утро после того, как он был у нас в школе, я прикатил его сюда и поставил за гаражом.

– Мне показалось, раньше ты говорил, что оставил его за домом, – быстро сказала женщина.

– В смысле, за домом! Я это и хотел сказать, – произнес мальчик.

– Ты приходил сюда в какой-нибудь другой день на нем кататься? – спросила она, подаваясь вперед.

– Нет, не приходил, – ответил Кип.

– Кип? – произнесла она.

– Не приходил! Я не знаю, где он! – закричал мальчик.

Женщина вздернула плечи и уронила их.

– Как тут разберешься, кому или чему верить? – сказала она Хэмилтону. – Я только знаю, что у Гилберта пропал велосипед.

В кухню вернулись Гэри Бёрмен с отцом.

– Это Роджер придумал его катать, – сказал Гэри Бёрмен.

– Это ты придумал! – сказал Роджер, вскакивая со стула. – Это тебе захотелось! А потом ты хотел откатить его в сад и раздеть его!

– А ну закрой рот! – сказал Бёрмен Роджеру. – Говорить можешь, когда к тебе обращаются, а не раньше. Гэри, я с этим сам разберусь – вытаскивать среди ночи из-за пары безобразников! Так, если кто-то из вас, – сказал Бёрмен, глядя сперва на Кипа, потом на Роджера, – знает, где велосипед этого пацана, советую выкладывать.

– Мне кажется, вы переходите границы, – сказал Хэмилтон.

– Что? – произнес Бёрмен, и лоб его потемнел. – А мне кажется, вам лучше следить за своим носом!

– Пойдем, Роджер, – сказал Хэмилтон, вставая. – Кип, пойдем или оставайся, как хочешь. – Он повернулся к женщине. – Я не знаю, чего еще мы можем добиться сегодня вечером. Я намерен поговорить с Роджером, но когда встанет вопрос о возмещении ущерба, то, если Роджер и впрямь участвовал в подобном обращении с велосипедом, по-моему, он может выплатить треть, коли до этого дойдет.

– Не знаю, что и сказать, – ответила женщина, провожая Хэмилтона через гостиную. – Я поговорю с отцом Гилберта – его сейчас нет в городе. Посмотрим. Вероятно, пора уже наконец, но я поговорю с его отцом.

Хэмилтон сдвинулся в сторону, чтобы мальчики прошли вперед на крыльцо, а сзади до него донесся голос Гэри Бёрмена:

– Он обзывал меня придурком, пап.

– Обзывал, вот как? – услышал Хэмилтон Бёрмена. – Так сам он придурок. И похож на придурка.

Хэмилтон повернулся и произнес:

– Мне кажется, сегодня вечером вы здесь серьезно перешли границы, мистер Бёрмен. Может, возьмете себя в руки?

– А я вам сказал, что мне кажется, вы в это лезть не должны! – ответил Бёрмен.

– Ступай домой, Роджер, – сказал Хэмилтон, облизнув губы. – Я не шучу, – сказал он, – марш!

Роджер и Кип вышли на тротуар. Хэмилтон встал в дверях и посмотрел на Бёрмена – тот шел с сыном по гостиной.

– Мистер Хэмилтон, – начала нервно женщина, но не договорила.

– Вам чего надо? – сказал ему Бёрмен. – Ну-ка в сторону, дайте пройти!

Бёрмен задел плечо Хэмилтона, и тот соступил с крыльца в какие-то колючие трескучие кусты. У него в голове не умещалось, что это происходит. Выскочил из кустов и ринулся на мужчину – туда, где тот стоял на крыльце. Вместе они тяжко рухнули на газон. Покатились по нему. Хэмилтон опрокинул Бёрмена на спину и жестко прижал ему коленями бицепсы. Вот уж он схватил Бёрмена за воротник и принялся колотить его головой о землю, пока женщина кричала:

– Боже всемогущий, разнимите их кто-нибудь! Ради бога, вызовите кто-нибудь полицию!

Хэмилтон остановился.

Бёрмен посмотрел снизу на него и сказал:

– Слазьте с меня.

– С вами все в порядке? – окликнула женщина обоих мужчин, когда они расцепились. – Бога ради, – сказала она. Посмотрела на мужчин, стоявших в нескольких шагах друг от друга, отвернувшись, тяжело дыша.

Мальчики постарше высыпали на крыльцо посмотреть; теперь, когда все закончилось, они ждали, наблюдали за мужчинами, а потом принялись делать выпады и бить друг друга по плечам и ребрам.

– Мальчики, ну-ка домой, – сказала женщина. – Подумать не могла, что вообще такое еще увижу, – сказала она и приложила руку к груди.

Хэмилтон вспотел, а когда попробовал вздохнуть поглубже, легкие ему обожгло. В горле застрял комок чего-то, и целую минуту он не мог сглотнуть. Затем пошел, по бокам – его сын и мальчик по имени Кип. Он услышал, как хлопнула дверца машины, завелся мотор. На ходу его обмахнули лучи фар.

Роджер разок всхлипнул, и Хэмилтон обхватил его рукой за плечи.

– Я лучше домой пойду, – сказал Кип и заплакал. – Меня папа искать будет.

– Прости, – сказал Хэмилтон. – Жалко, что тебе пришлось эдакое увидеть, – сказал Хэмилтон сыну.

Они шли дальше, а когда добрались до их квартала, Хэмилтон руку убрал.

– А если б он выхватил нож, пап? Или дубинку?

– Ничего подобного он бы не сделал, – сказал Хэмилтон.

– А если бы все-таки? – спросил его сын.

– Трудно сказать, что люди вытворят, когда злятся, – сказал Хэмилтон.

Они пошли по дорожке к их двери. Сердце у Хэмилтона дрогнуло, когда он увидел освещенные окна.

– Дай пощупаю мышцы, – сказал сын.

– Не сейчас, – ответил Хэмилтон. – Ты пока заходи и поужинай, а потом быстро в постель. Скажи матери, что со мной все в порядке, я просто на крылечке несколько минут посижу.

Мальчик переступил с ноги на ногу и посмотрел на отца, а потом кинулся в дом и стал звать:

– Мам! Мам!

Он сел на крыльце и откинулся на гаражную стену, и вытянул ноги. Пот у него на лбу высох. Под одеждой ему было липко.

Однажды он видел своего отца – бледного человека с неспешной речью и покатыми плечами – в чем-то подобном. Там все было скверно, и оба участника пострадали. Дело происходило в кафе. Второй человек был батраком. Хэмилтон отца своего любил и мог припомнить о нем многое. Но теперь вспомнил ту единственную отцову драку, как будто она в человеке была главным.

Он все еще сидел на крыльце, когда вышла жена.

– Боже правый, – сказала она и взяла его голову в обе руки. – Заходи и прими душ, а потом что-нибудь съешь и мне все расскажешь. Оно пока теплое. Роджер уже пошел спать.

Но он слышал, как сын его зовет.

– Еще не спит, – сказала она.

– Через минуту спущусь, – сказал Хэмилтон. – Тогда, возможно, нам нужно будет чего-нибудь выпить.

Она покачала головой:

– Я правда не могу во все это поверить.

Он вошел в комнату мальчика и сел в изножье кровати.

– Уже довольно поздно, а ты еще не спишь, поэтому я пришел сказать спокойной ночи, – сказал Хэмилтон.

– Спокойной ночи, – сказал мальчик, руки за головой, локти торчат.

Он был в пижаме, и от него пахло теплым и свежим, Хэмилтон глубоко вдохнул этот запах. Потрепал сына через одеяло.

– Ты впредь полегче давай. Держись подальше от той части района, и чтоб я больше не слышал, что ты портишь велосипед или какую другую личную собственность. Тебе ясно? – сказал Хэмилтон.

Мальчик кивнул. Он убрал руки из-за головы и принялся ковырять что-то в покрывале.

– Вот и ладно, – сказал Хэмилтон, – тогда спокойной ночи.

Он подался вперед поцеловать мальчика, но тот заговорил.

– Пап, а деда был сильный, как ты? Когда ему столько же было, сколько тебе, в смысле, понимаешь, а тебе…

– А мне было девять лет? Ты об этом? Да, наверное, был, – ответил Хэмилтон.

– Я иногда еле могу его вспомнить, – сказал мальчик. – Я не хочу его забывать или как-то, ну? Ты же меня понимаешь, пап?

Когда Хэмилтон сразу не ответил, мальчик продолжил:

– Когда ты молодой был, у вас было так же, как у нас с тобой? Ты его любил больше, чем меня? Или одинаково? – Мальчик произнес это ни с того ни с сего. Повозился ногами под одеялом и отвел взгляд. Когда Хэмилтон не ответил по-прежнему, мальчик сказал: – А он курил? По-моему, я помню трубку или что-то.

– Незадолго до смерти он начал курить трубку, это правда, – сказал Хэмилтон. – Давным-давно курил сигареты, а потом впадал в уныние отчего-то и бросал, но позже менял марку – и снова за старое. Давай я тебе кое-что покажу, – сказал Хэмилтон. – Понюхай тыльную сторону.

Мальчик взял его руку своей, понюхал и сказал:

– Кажется, ничем не пахнет, пап. А что там?

Хэмилтон понюхал себе руку, затем пальцы.

– Теперь и я ничего не чувствую, – сказал он. – А раньше было, но теперь больше нет. – Может, его из меня страхом выгнало, подумал он. – Я хотел тебе кое-что показать. Ладно, уже поздно. Лучше спи давай, – сказал Хэмилтон.

Мальчик повернулся на бок и посмотрел, как его отец идет к двери, и посмотрел, как он кладет руку на выключатель. А потом мальчик сказал:

– Пап? Ты решишь, наверно, что я с ума сошел, но было б здорово тебя знать, когда ты был маленький. То есть чтоб тебе примерно столько лет было, сколько мне сейчас. Это как… это как я уже по тебе скучаю, если об этом сейчас подумаю. Спятить можно, да? Все равно, оставь, пожалуйста, дверь открытой.

Хэмилтон оставил, но потом передумал и прикрыл ее наполовину.

В чем дело?^[31]

Штука в том, что машину продавать нужно спешно, и Лео отправляет это делать Тони. Тони сообразительная и вообще яркая личность. Раньше торговала детскими энциклопедиями вразнос. И его на такую подписала, хотя у него не было детей. Потом Лео позвал ее на свидание, а свидание вот к чему привело. Продать нужно за наличку и сделку совершить сегодня вечером. Завтра тот, кому они должны, может арестовать машину. В понедельник они предстанут перед судом, полностью в шоколаде – но весть о них разнеслась вчера, когда их юрист разослал письма о намерениях. О слушании в понедельник волноваться не стоит, сказал юрист. Им зададут несколько вопросов, они подпишут несколько документов, и на этом всё. Но кабриолет продавайте, сказал он, – сегодня, прямо вечером. Маленькую машинку, машину Лео, могут оставить, тут беды нет. Но если они явятся в суд с этим здоровенным кабриолетом, суд его отберет как пить дать.

Тони наряжается. Сейчас четыре часа пополудни. Лео переживает, что закроются площадки. Но Тони облачается не спеша. Надевает новую белую блузку с широкими кружевными манжетами, новый костюм-двойку, новые каблуки. Из соломенной сумочки своей перекладывает все в новый лаковый кожаный ридикюль. Рассматривает мешочек для косметики из ящеричной кожи и его тоже кладет. Тони два часа занималась прической и лицом. Лео стоит в дверях спальни и постукивает костяшками пальцев по губам, наблюдает.

– Ты мне на нервы действуешь, – говорит она. – Хоть не висел бы над душой, а? – говорит она. – Так скажи мне, как я выгляжу.

– Ты выглядишь прекрасно, – говорит он. – Здорово ты выглядишь. Я б у тебя машину купил не сходя с места.

– Но у тебя нет денег, – говорит она, вглядываясь в зеркало. Взбивает себе волосы, хмурится. – И кредит у тебя паршивый. Ты ноль без палочки, – говорит она. – Дразнюсь, – говорит она и смотрит на него в зеркале. – Не будь таким серьезным, – говорит она. – Сделать это надо, поэтому я это сделаю. Если ее выведешь ты, еще повезет, если выручишь за нее триста-четыреста долларов, мы же оба это знаем. Милый, тебе повезет, если не придется им доплачивать. – Она взбивает прическу в последний раз, поджимает губы, промокает помаду салфеткой. Отворачивается от зеркала и берет ридикюль. – Придется ужинать или что-то как-то, я уже тебе говорила, у них такой подход, я же их знаю. Но не беспокойся, выберусь оттуда живой, – говорит она. – Я со всем справлюсь.

– Господи, – произносит Лео, – вот надо было это говорить?

Она пристально смотрит на него.

– Пожелай мне удачи, – говорит она.

– Удачи, – говорит он. – Бумаги на машину с собой? – говорит он.

Она кивает. Он идет за нею по дому – за высокой женщиной с маленьким высоким бюстом, широкими бедрами и ляжками. Ковыряет прыщик у себя на шее.

– Уверена? – переспрашивает он. – Проверь. Тебе понадобятся бумаги на машину.

– У меня есть бумаги на машину, – отвечает она.

– Проверь.

Она вроде бы начинает что-то говорить, вместо этого смотрится в переднее окно, а затем качает головой.

– Хотя бы позвони, – говорит он. – Дай мне знать, что происходит.

– Позвоню, – говорит она. – Чмок-чмок. Сюда, – говорит она и показывает на уголок своего рта. – Осторожней, – говорит она.

Он придерживает ей дверь.

– Где сначала пробовать будешь? – спрашивает он. Она проходит мимо него на крыльцо.

С другой стороны улицы на них смотрит Эрнест Уильямз. В бермудах, пузо висит, он глядит на Лео и Тони, направляя распылитель на свои бегонии. Однажды прошлой зимой на праздники, когда Тони с детьми уехала к матери, Лео привел домой женщину. В девять на следующее утро, холодной туманной субботой, Лео проводил женщину до машины, удивил Эрнеста Уильямза на тротуаре с газетой в руке. Туман снесло, Эрнест Уильямз уставился, затем шлепнул газетой себе по ноге, сильно.

Лео припоминает тот шлепок, горбит плечи, говорит:

– Ты какое-то место первым имела в виду?

– Пойду по очереди, – отвечает она. – Первая стоянка, а потом просто по очереди.

– Начинай с девятисот, – говорит он. – А потом уступай. Девятьсот – нижний порог по «Синей книге»^[32], даже если за наличные.

– Я знаю, с чего начинать, – говорит она.

Эрнест Уильямз поворачивает шланг в их сторону. Пялится на них сквозь брызги воды. Лео так и подмывает выкрикнуть признание.

– Просто проверяю, – говорит он.

– Ладно, ладно, – говорит она. – Я поехала.

Это ее машина, они ее называют ее машиной, и от этого все только хуже. Купили они ее новую тем летом три года назад. Ей хотелось чем-то заняться после того, как дети пошли в школу, поэтому она возвратилась к продажам. Он шесть дней в неделю работал на заводе стекловолокна. Какое-то время не знали, на что потратить деньги. Затем вложили тысячу в кабриолет и удваивали и утраивали выплаты, пока через год не расплатились за него полностью. Чуть раньше, пока она одевалась, он вынул из багажника запаску и домкрат и вычистил бардачок от карандашей, спичечных книжек, марок «Синей фишки»^[33]. Затем помыл ее и пропылесосил салон. Красный капот и крылья сияли.

– Удачи, – говорит он и касается ее локтя.

Она кивает. Он видит, что ее уже нет, она уже торгуется.

– Все будет иначе! – кричит он ей, когда она доходит до подъездной дорожки. – Начнем с понедельника. Я не шучу.

Эрнест Уильямз смотрит на них, и поворачивает голову, и сплевывает. Она садится в машину и закуривает сигарету.

– В это время на следующей неделе! – снова кричит Лео. – История древнего мира!

Он машет, когда она сдает задним ходом на улицу. Меняет передачу и трогается вперед. Набирает скорость, и шины слегка взвизгивают.

В кухне Лео наливает скотча и выносит стакан на задний двор. Дети у его матери. Три дня назад пришло письмо, его имя выведено карандашом на грязном конверте, единственное письмо за все лето, в котором не требовали полного погашения. Нам весело, говорилось в письме. Бабуля нам нравится. У нас новый песик по имени Мистер Шесть. Он славный. Мы его любим. До свидания.

Он идет еще за выпивкой. Добавляет льда и видит, что у него дрожит рука. Руку он держит над мойкой. Смотрит на нее сколько-то, ставит стакан и вытягивает другую руку. Потом берет стакан и опять выходит наружу посидеть на ступеньках. Припоминает, что, когда был пацаном, его папа показывал на красивый дом, высокий белый дом среди яблонь и за высокой белой оградой. «Это Финч, – с восхищением сказал тогда папа. – Банкротился по крайней мере дважды. Посмотри на этот дом». Но банкротство – это полный крах компании, директорат режет себе запястья и выбрасывается из окон, тысячи людей на улице.

У Лео и Тони все еще оставалась мебель. У Лео и Тони была мебель, а у Тони и детей – одежда. Это не подлежит. Что еще? Детские велосипеды, но их он отправил к своей матери на хранение. Переносной кондиционер и бытовые приборы, новая стиральная машинка и сушилка – за ними всеми грузовики приехали еще много недель назад. Что еще у них есть? То и сё, преимущественно – ничего, барахло, давно сношенное или развалившееся. Но тогда были и крупные вечеринки, и прекрасные поездки. В Рино и Тахо, на восьмидесяти с опущенным верхом и включенным радио. Еда – вот это было в числе главного. Наедались они от пуза. Он прикидывает – тысячи только на предметы роскоши. Тони заходила в бакалею, бывало, и складывала все, что видела. «В детстве я вынуждена была обходиться, – говорила она. – Этим деткам обходиться не придется», – как будто он настаивал на том, что следует. Записывалась во все книжные клубы. «В детстве у меня никогда не было книг», – говорила она, разрывая упаковки тяжелых пачек. Они записывались в клубы филофонистов, чтоб им было что слушать на новом стереопроигрывателе. Подписывались на все вообще. Даже на породистого терьера по имени Рыжая. За нее он заплатил две сотни, а неделю спустя нашел на улице, ее сбила машина. Они покупали все, что хотели. Если не могли платить – брали в кредит. Подписывались.

Майка у него влажная; он чувствует, как из подмышек стекает пот. Он сидит на ступеньке с пустым стаканом в руке и смотрит, как двор наполняют тени. Потягивается, вытирает лицо. Слушает шум машин на шоссе и прикидывает, не пойти ли ему в цоколь, не встать ли на хозяйственную мойку и не повеситься ли на ремне. Он понимает, что не прочь оказаться мертвым.

В доме он наливает побольше, включает телевизор и делает себе поесть. Садится за стол с чили и крекерами и смотрит что-то про слепого детектива^[34]. Убирает со стола. Моет кастрюльку и миску, вытирает их и убирает в шкаф, потом разрешает себе бросить взгляд на часы.

Начало десятого. Ее нет уже почти пять часов.

Он наливает скотча, доливает водой, несет выпивку в гостиную. Садится на диван, но понимает: плечи у него так напряжены, что не дают ему откинуться на спинку. Пялится на экран и отхлебывает, а вскоре идет за добавкой. Опять садится. Начинается выпуск новостей – уже десять, – и он говорит:

– Боже, ну что, бога ради, пошло не так? – и идет на кухню, и возвращается опять со скотчем. Садится, закрывает глаза и открывает их, когда слышит звонок телефона.

– Я хотела позвонить, – говорит она.

– Ты где? – спрашивает он. Слышно фортепиано, и сердце у него вздрагивает.

– Не знаю, – отвечает она. – Где-то. Мы выпиваем, а потом едем еще куда-то ужинать. Я с продажником. Он невежа, но такой нормальный. Машину купил. Мне пора. Я шла в дамский и увидела телефон.

– Кто-то купил машину? – спрашивает Лео. Выглядывает в кухонное окно на то место, где она всегда паркуется.

– Я ж тебе сказала, – отвечает она. – Мне надо идти.

– Подожди, погоди минутку, Христа ради, – говорит он. – Кто-то купил машину или нет?

– Он вынул чековую книжку, когда я отошла, – говорит она. – Мне пора. Мне в уборную надо.

– Постой! – вопит он. Линия умирает. Он слушает зуммер отбоя. – Господи Иисусе, – говорит он, стоя с трубкой в руке.

Делает круг по кухне и возвращается в гостиную. Садится. Встает. В ванной очень тщательно чистит зубы. Потом берет зубную нить. Умывается и возвращается в кухню. Смотрит на часы и берет чистый стакан из набора, где на каждом нарисована комбинация игральных карт. Насыпает в него льда. Немного пялится на стакан, который оставил в мойке.

Садится на один край дивана, а ноги складывает на другой. Смотрит на экран, соображает, что не в силах разобрать, о чем говорят люди. Поворачивает в руке пустой стакан и раздумывает, не откусить ли от края. Его немного передергивает, и он думает, не пойти ли ему спать, хоть и знает, что приснится крупная женщина с седыми волосами. Во сне он всегда нагибается, пытаясь завязать шнурки. Когда выпрямляется, она смотрит на него, и он нагибается завязать снова. Он смотрит на свою руку. У него на глазах та сжимается в кулак. Звонит телефон.

– Ты где, милая? – произносит он медленно, нежно.

– Мы в ресторане тут, – отвечает она, голос у нее крепкий, бодрый.

– Милая, что за ресторан? – говорит он. Пятку ладони он подносит к глазу и нажимает.

– Где-то в центре, – отвечает она. – Кажется, это «Новый Джимми». Извините, – обращается она к кому-то рядом, – это «Новый Джимми»? Это «Новый Джимми», Лео, – говорит ему она. – Все в порядке, мы почти закончили, потом он отвезет меня домой.

– Милая? – говорит он. Держит трубку возле уха и покачивается взад-вперед, глаза у него закрыты. – Милая?

– Мне пора, – говорит она. – Хотела позвонить. В общем, угадай сколько?

– Милая, – говорит он.

– Шесть с четвертью, – говорит она. – У меня в сумочке. Он сказал, что рынка на кабриолеты нет. Наверное, мы родились счастливчиками, – говорит она и смеется. – Я ему все рассказала. Наверное, нужно было.

– Милая, – говорит Лео.

– Что? – отвечает она.

– Пожалуйста, милая, – говорит Лео.

– Он сказал, что сочувствует, – произносит она. – Но он бы что угодно сказал. – Она опять смеется. – Сказал, что лично предпочел бы считаться грабителем или насильником, чем банкротом. Хотя вполне славный, – говорит она.

– Приезжай домой, – говорит Лео. – Бери такси и возвращайся домой.

– Не могу, – отвечает она. – Я же тебе сказала, у нас еще ужин не кончился.

– Я за тобой приеду, – говорит он.

– Нет, – отвечает она. – Говорю же, мы только заканчиваем. Я ж тебе сказала, это входит в сделку. Они раскошелились на все, на что могли. Но не волнуйся, мы скоро уходим. Немного погодя буду дома. – Она вешает трубку.

Через несколько минут он перезванивает в «Новый Джимми». Отвечает мужчина.

– «Новый Джимми» на сегодня закрылся, – говорит он.

– Мне бы хотелось поговорить со своей женой, – говорит Лео.

– Она здесь работает? – спрашивает мужчина. – Кто она?

– Она клиентка, – отвечает Лео. – Она там кое с кем. С деловым человеком.

– Я ее знаю? – спрашивает тот. – Как ее зовут?

– Думаю, вы не знакомы, – отвечает Лео. – Все в порядке, – говорит Лео. – Все в порядке. Я ее уже вижу.

– Спасибо, что позвонили в «Новый Джимми», – говорит мужчина.

Лео спешит к окну. Перед томом притормаживает незнакомая машина, затем набирает скорость. Он ждет. Два, три часа спустя телефон опять звонит. На линии никого нет, когда он снимает трубку. Только зуммер.

– Я же здесь! – орет в трубку Лео.

Ближе к заре он слышит на крыльце шаги. Встает с дивана. Гудит телевизор, светится экран. Он открывает дверь. Входя, она врезается в стену. Ухмыляется. Лицо у нее отекло, как будто она спала под успокоительным. Она шевелит губами, тяжко увертывается и покачивается, когда он вскидывает кулак.

– Валяй, – произносит она, заплетаясь. Стоит перед ним, покачиваясь. Затем с каким-то звуком бросается вперед, вцепляется ему в рубашку, срывает ее спереди. – Банкрот! – вопит она. Выворачивается, хватает его за майку у шеи и тоже дергает. – Сукин ты сын, – говорит она, царапая его.

Он сжимает ей запястья, затем отпускает, делает шаг назад, ища что-нибудь тяжелое. Она спотыкается по пути в ванную.

– Банкрот, – бормочет она. Ему слышно, как она падает на кровать и стонет.

Он немного ждет, затем плещет воду себе в лицо и идет в спальню. Зажигает свет, смотрит на нее и начинает стаскивать с нее одежду. Тянет и толкает ее с боку на бок, раздевая. Она говорит что-то сквозь сон и шевелит рукой. Он снимает с нее трусы, близко рассматривает их под лампой и швыряет в угол. Отворачивает покрывала и закатывает ее под них, голую. Затем открывает ее ридикюль. Читает чек, когда слышит, как на дорожку заезжает машина.

Он выглядывает из-за передней занавески и видит на дорожке кабриолет, двигатель работает ровно, фары горят, – и закрывает и открывает глаза. Видит, как машину спереди обходит высокий человек и поднимается к ним на переднее крыльцо. Кладет что-то на ступени и поворачивается отойти обратно к машине. На нем белый льняной костюм.

Лео зажигает свет на крыльце и осторожно открывает дверь. На верхней ступеньке лежит ее мешочек с косметикой. Мужчина смотрит на Лео поверх капота, а затем садится в машину и снимает ее с ручника.

– Постойте! – кричит Лео и припускает вниз по ступенькам.

Мужчина жмет на тормоз, и Лео входит в лучи фар. Машина поскрипывает на ручнике. Лео пытается стянуть вместе две половинки рубашки, пробует заправить все это в брюки.

– Вам чего? – говорит мужчина. – Слушайте, – говорит мужчина, – мне ехать надо. Без обид. Я покупаю и продаю машины, ну? Дама оставила свою косметику. Она прекрасная дама, очень утонченная. В чем дело?

Лео налегает на дверцу и смотрит на мужчину. Тот снимает руки с руля и снова кладет их туда. Переключает передачу на задний ход, и машина немножко сдвигается назад.

– Я хочу вам сказать, – говорит Лео и облизывает губы.

Зажигается свет в спальне у Эрнеста Уильямза. Поднимается жалюзи.

Лео качает головой, снова заправляет рубашку. Отходит на шаг от машины.

– Понедельник, – говорит он.

– Понедельник, – повторяет мужчина и смотрит, не будет ли резких движений.

Лео медленно кивает.

– Что же, спокойной ночи, – говорит мужчина и кашляет. – Не берите в голову, слышите? Понедельник, ну да. Тогда ладно. – Он снимает ногу с тормоза, но опять ставит ее на педаль, откатившись на два или три шага. – Эй, один вопрос. Чисто по-дружески, это у нее настоящий пробег? – Мужчина ждет, затем откашливается. – Ладно, слушайте, как бы то ни было, это не имеет значения, – говорит мужчина. – Мне пора ехать. Не берите в голову. – Он выкатывается задом на улицу, быстро отъезжает и сворачивает за угол, не притормозив.

Лео заправляет рубашку и возвращается в дом. Запирает переднюю дверь и проверяет ее. Затем входит в спальню, и запирает эту дверь, и откидывает покрывала. Смотрит на Тони перед тем, как щелкнуть выключателем. Раздевается, тщательно складывает одежду на пол и забирается к жене в постель. Недолго лежит на спине и дергает себя за волосы на животе, раздумывая. Смотрит на дверь спальни, теперь проступающую в слабом свете снаружи. Но вот он вытягивает руку и касается ее бедра. Она не шевелится. Он поворачивается на бок и кладет ладонь ей на бедро. Пробегает по нему пальцами и ощущает там растяжки после родов. Они – как дороги, и он прочерчивает их в ее плоти. Водит пальцами туда и сюда, сначала по одной, затем по другой. Они у нее на теле повсюду, их десятки, быть может – сотни. Он вспоминает, как проснулся утром после того, как они купили машину, и увидел ее снаружи на дорожке, на солнце, сияющую.

Знаки^[35]

Начать вечерний загул Уэйн и Каролина решили с первоклассного нового ресторана Альдо на севере города. Они прошли через огороженный садик с мелкими скульптурами, и встретил их седоватый мужчина в темном костюме.

– Добрый вечер, сэр. Мадам, – сказал он и распахнул перед ними тяжелую дверь.

Внутри сам Альдо показал им вольер: павлин, пара золотистых фазанов, китайский кольчатый фазан и какие-то неименованные птицы, порхающие или сидящие на жердочках.

Им было лестно его внимание.

– Я прочел в газете, – сказал Уэйн, – что дядя его занимает какой-то пост в Ватикане. Вот почему ему удалось раздобыть копии этих картин. – Уэйн показал головой на копию Веласкеса на ближней стене. – У него дядя в Ватикане.

– Он когда-то был метрдотелем в Копакабане – в Рио, – сказала Каролина. – Он был знаком с Фрэнком Синатрой и дружил с Ланой Тёрнер^[36].

– Правда? – сказал Уэйн. – Я не знал. Читал, что он работал в отеле «Виктория» в Швейцарии и в каком-то большом парижском отеле. Не знал, что и в Копакабане.

Каролина слегка отодвинула сумочку, чтобы официант поставил два тяжелых бокала. Он налил воды и перешел к другой стороне стола, к Уэйну.

– Ты обратила внимание на его костюм? – спросил Уэйн. – Такой не часто увидишь. Стоит долларов триста. – Он взял меню. Потом спросил: – Что закажешь?

– Не знаю, – сказала она. – Пока не решила. А ты?

– Не знаю, – сказал он. – Тоже не решил еще.

– Может, какое-нибудь французское блюдо? Или это? Вот тут, на этой стороне. – Она показала пальцем в меню и, прищурясь, посмотрела на него – а он, поджав губы и нахмурясь, пытался понять, на каком это языке, и качал головой.

– Не знаю, – сказал он. – Хотел бы понять, что мне дадут. Пока не понимаю.

Официант вернулся с карандашом и блокнотом и что-то произнес – Уэйн не расслышал.

– Мы еще не решили, – сказал он. Он покачал головой, а официант продолжал стоять над ними. – Я позову вас, когда решим.

– Я, пожалуй, обойдусь вырезкой. А ты заказывай что хочешь, – сказал он Каролине, когда официант отошел.

Он закрыл меню и поднял бокал. За приглушенными голосами обедавших слышался щебет славки в вольере. Он увидел, как Альдо встречает четверых и, коротко поговорив с ними, улыбается и ведет их к столику.

– Мы могли бы сесть получше, – сказал Уэйн. – Не здесь, в самом центре, где все ходят мимо и смотрят, как ты ешь. Могли занять столик у стены. Или там, у фонтана.

– Я, пожалуй, возьму стейк Турнедо^[37], – сказала Каролина.

Она продолжала читать меню. Он выщелкнул сигарету, закурил и окинул взглядом публику. Каролина продолжала читать меню.

– Ну же, наконец, если ты выбрала, закрой меню и сделаем заказ.

Уэйн подал знак официанту, в глубине болтавшему с другим.

– Никаких больше дел, как болтать с другими официантами, – сказал Уэйн.

– Он идет, – сказала Каролина.

– Слушаю? – Официант был худой, рябой, в просторном черном костюме с черной бабочкой.

– …И бутылку шампанского, пожалуй. Маленькую бутылку. Какого-нибудь местного, – сказал Уэйн.

– Слушаюсь, – сказал официант.

– И его, пожалуй, сразу. До салата и закуски.

– Закуски все равно несите, – сказала Каролина.

– Да, мадам, – сказал официант.

– Скользкая публика, – сказал Уэйн. – Помнишь, которого звали Бруно – в будни работал в конторе, а по субботам подрабатывал официантом? Фред застал его, когда он крал из ящика с мелочью. Мы его уволили.

– Давай поговорим о чем-нибудь приятном, – сказала Каролина.

– Давай, конечно, – сказал Уэйн.

Официант налил немного шампанского в бокал Уэйна, Уэйн взял бокал, пригубил и сказал:

– Отлично, то, что надо. – Потом сказал: – За тебя, детка, – и поднял бокал повыше. – С днем рождения.

Они чокнулись.

– Люблю шампанское, – сказала Каролина.

– Люблю шампанское, – сказал Уэйн.

– Могли бы взять бутылку «Лансера», – сказала Каролина.

– Так что же ты не сказала, если его хотела? – спросил Уэйн.

– Не знаю, – сказала Каролина. – Почему-то не подумала. Но и это хорошее.

– Я плохо разбираюсь в шампанских. Готов признаться, я не большой… знаток. Готов признаться, я невежа. – Он рассмеялся, хотел переглянуться с ней, но она сосредоточенно извлекала оливку из блюда с закуской. – Не из тех, с кем ты водишь знакомство последнее время. Но если ты хотела Лансер, так и заказала бы Лансер.

– Да перестань же! – сказала она. – Нельзя ли о чем-нибудь другом поговорить? – Она посмотрела на него, и он невольно отвел взгляд. Переступил ногами под столом.

– Дорогая, хочешь еще шампанского? – спросил он.

– Да, спасибо, – тихо ответила она.

– Ну, за нас, – сказал он.

– За нас, дорогой, – сказала она.

Они выпили, глядя друг на друга.

– Надо бы нам почаще выходить, – сказал он.

Она кивнула.

– Полезно время от времени вылезти из дома. Буду стараться, если так хочешь.

Она потянулась за сельдереем.

– Это тебе решать.

– Нет, это не так! Ведь не я же… не я…

– Что не ты?

– Мне все равно, как ты… – сказал он, опустив глаза.

– Это правда?

– Не знаю, почему я так сказал.

Официант принес суп, налил им воды в бокалы и забрал винные вместе с бутылкой.

– Можно мне суповую ложку? – сказал Уэйн.

– Простите?

– Суповую ложку, – повторил Уэйн.

Официант удивился – он был озадачен. Посмотрел на другие столы. Уэйн изобразил ладонью ложку над супом. К ним подошел Альдо.

– Всё у вас в порядке? Что-нибудь не так?

– Кажется, у моего мужа нет суповой ложки, – сказала Каролина. – Извините за беспокойство.

– Ну что вы. Une cuiller, s’il vous plait^[38], – ровным голосом сказал официанту Альдо. Он взглянул на Уэйна и объяснил Каролине: – Это первый рабочий день у Поля. Он неважно знает английский, но, думаю, вы согласитесь, что он отличный официант. Мальчик, накрывавший на стол, забыл положить ложку. – Альдо улыбнулся. – Разумеется, Поль был в недоумении.

– У вас красивый ресторан, – сказала Каролина.

– Спасибо, – сказал Альдо. – Я счастлив, что вы нас посетили. Не желаете ли осмотреть винный погреб и кабинеты?

– С удовольствием, – сказала Каролина.

– Я пришлю кого-нибудь, когда вы закончите с обедом, – сказал Альдо.

– Будем ждать с нетерпением, – сказала Каролина.

Альдо слегка поклонился и снова посмотрел на Уэйна.

– Надеюсь, вы довольны обедом, – сказал он обоим.

– Этот балбес, – сказал Уэйн.

– Кто? – спросила она, положив ложку. – Ты о ком?

– Об официанте, – сказал Уэйн. – Об официанте. Новый, самый тупой в ресторане – и достался нам.

– Меньше пены, – сказала она. – Кушай суп.

Уэйн закурил сигарету. Официант принес салаты и забрал тарелки от супа.

Когда занялись вторым, Уэйн сказал:

– Ну и что ты думаешь? Есть у нас шансы или нет? – Он опустил взгляд и расправил салфетку на коленях.

– Может быть, – сказала она. – Шанс всегда есть.

– Не морочь мне голову, – сказал он. – Ответь прямо хоть раз.

– Не рявкай на меня, – сказала она.

– Я тебя спрашиваю, – сказал он. – Ответь мне прямо.

Она сказала:

– Может, еще кровью расписаться?

Он сказал:

– Тоже неплохая мысль.

Она сказала:

– Слушай меня! Я отдала тебе лучшие годы моей жизни. Мои лучшие годы!

– Твоей жизни лучшие годы? – сказал он.

– Мне тридцать шесть лет. Тридцать семь сегодня. Сегодня, сейчас, в эту минуту. Я не могу сказать тебе, что я намерена делать. Мне надо подумать, – сказала она.

– Мне все равно, что ты сделаешь, – сказал он.

– Это правда? – спросила она.

Он бросил вилку и салфетку с колен на стол.

– Ты закончил? – любезно спросила она. – Давай закажем кофе и десерт. Хороший десерт. Какой-нибудь вкусный.

Она доела все с тарелки.

– Два кофе, – сказал официанту Уэйн. Он посмотрел на нее и снова на официанта. – Что у вас на десерт? – спросил он.

– Что? – сказал официант.

– Десерт! – сказал Уэйн.

Официант посмотрел на Каролину, потом на Уэйна.

– Не надо десерта, – сказала она. – Не будем десерт.

– Шоколадный мусс, – сказал официант. – Апельсиновый шербет. – Он улыбнулся, показав плохие зубы. – Слушаю?

– И не хочу никакой экскурсии по заведению, – сказал Уэйн, когда официант отошел.

Когда встали из-за стола, Уэйн бросил доллар рядом со своей кофейной чашкой. Каролина достала из сумочки два доллара, разгладила на столе и положила около его купюры – три бумажки в ряд.

Она ждала, когда Уэйн расплатится по счету. А он краем глаза видел, как Альдо около двери сыплет зернышки в вольер. Альдо посмотрел в их сторону, улыбнулся и продолжал сыпать двумя пальцами зернышки птицам, собравшимся перед ним. Потом он отряхнул руки и направился к Уэйну, а тот смотрел в сторону и слегка, но демонстративно отвернулся при его приближении. А когда повернулся к нему, увидел, что Альдо взял протянутую руку Каролины. Альдо щелкнул каблуками, Альдо поцеловал ее запястье.

– Мадам довольна обедом? – спросил Альдо.

– Обед чудесный, – сказала Каролина.

– Будете заглядывать к нам иногда? – спросил Альдо.

– Непременно, – сказала Каролина. – При всякой возможности. А в следующий раз, если позволите, хотела бы подробнее ознакомиться с вашим заведением. Но сейчас нам надо идти.

– Мадам, – сказал Альдо. – У меня для вас что-то есть. Одну секундочку.

Он протянул руку к вазе около двери и изящно повернулся с высокой розой в руке.

– Это вам, милая дама, – сказал Альдо. – Но будьте осторожны. Шипы. Необыкновенно милая дама, – с улыбкой сказал он Уэйну и отвернулся, чтобы приветствовать другую чету.

Каролина продолжала стоять.

– Пошли отсюда, – сказал Уэйн.

– Ты понял, почему он мог быть другом Ланы Тёрнер? – сказала Каролина.

Она покрутила розу в пальцах.

– Спокойной ночи! – сказала она в спину Альдо.

Но Альдо в это время выбирал другую розу.

– Не думаю, что он был знаком с ней, – сказал Уэйн.

Да помолчи уже, наконец^[39]

1

Когда Ральфу Уайману исполнилось восемнадцать и он впервые покидал родной кров, отец его, директор джефферсонской начальной школы и первая труба в оркестре клуба «Уивервилльские Лоси», все ему объяснил. Жизнь, объяснил он, весьма серьезное дело, рискованное, можно сказать, предприятие, с первых шагов требующее от юноши напора и целеустремленности. Тяжкое испытание – это, можно сказать, известно всем и вся. Тем не менее жизнь – дело стоящее и в конце концов приносит свои плоды. Так полагал отец. Так он и сказал сыну.

Однако в университете Ральфу не сразу удалось четко определить цель, к которой следовало стремиться. Он подумывал стать врачом, а еще ему хотелось быть адвокатом. Поэтому он посещал подготовительные курсы при медицинском факультете и одновременно – лекции по истории юриспруденции и коммерческому праву. Очень скоро он обнаружил, что не обладает ни самоотверженностью, необходимой, чтобы врачевать чужие недуги, ни усидчивостью, потребной для изучения законов, особенно тех, что касались проблем собственности и наследования. Правда, Ральф время от времени еще посещал лекции по истории науки, по теории управления, но к ним добавились занятия по философии и литературе, и он вдруг почувствовал, что стоит на пороге открытия, великого открытия о самом себе. Но шагнуть за этот порог он так и не сумел. Открытие не состоялось. Именно тогда, в «период самой низкой воды», как Ральф потом называл это тяжкое время, он чуть было не сорвался. Он не пропускал ни одного сборища студенческого землячества и напивался каждый вечер. Так пил, что приобрел совершенно скандальную репутацию и прозвище Джексон, по имени бармена из студенческого бара «Бочонок».

Позже, уже на третьем курсе, Ральф попал под влияние преподавателя, обладавшего удивительной силой убеждения. Звали его Максвелл. Ральф запомнил его на всю жизнь. Максвелл был красивый, изящный человек лет сорока, с изысканными манерами и легкими, почти незаметными интонациями южанина в мягком, хорошо поставленном голосе. Он учился в университете Вандербильта^[40], завершал образование в Европе, был еще как-то связан с двумя-тремя литературными журналами Запада. Ральф потом утверждал, что буквально в одни сутки решилась его судьба: он станет преподавателем. Он бросил пить, поднажал с учебой и в тот же год добился избрания в «Омега Пси» – национальное общество журналистов. Стал членом Английского клуба, был приглашен в камерный студенческий оркестр – а ведь он уже три года как забросил свою виолончель. И успешно провел избирательную кампанию: стал старостой старшего курса. Вот тут-то он и встретил Мариан Росс – завлекательно бледную, стройную девушку, которая однажды села рядом с ним на семинаре по Чосеру.

У Мариан Росс были длинные волосы, она предпочитала свитеры с высоким горлом и всюду ходила с кожаной сумкой, свисавшей с плеча на длинном ремне. Ее огромные глаза, казалось, могли вобрать в себя и в один миг осознать все окружающее. Ральфу нравилось появляться с Мариан на людях. Они вместе ходили в «Бочонок» и в другие места, где бывали все их сокурсники, но не допускали, чтобы эти развлечения и даже помолвка, не замедлившая последовать в весенние каникулы, помешали занятиям. Оба проявили себя как весьма серьезные студенты, поэтому и те и другие родители дали добро грядущему браку. Весной Мариан и Ральф проходили практику в одной и той же школе в Чико^[41], а в июне вместе сдали выпускные экзамены. Две недели спустя они обвенчались в епископальной церкви Святого Иакова.

Накануне свадьбы, держась за руки, они поклялись в браке своем до конца дней сохранить волнующую тайну любви.

Медовый месяц они провели в Гвадалахаре^[42]: отправились туда на машине. С удовольствием бродили по дурно освещенным музеям и разваливающимся храмам, делали покупки в магазинчиках и лавчонках и обследовали рынок. Однако втайне Ральф испытывал тягостное отвращение к грязи и убожеству, к откровенной похоти, бросавшимся в глаза, и всей душой стремился назад, в безопасность и благополучие Калифорнии. Но одно впечатление, которое осталось в его памяти на всю жизнь и тревожило душу больше всего, не имело отношения к мексиканским обычаям и уровню жизни. К Мексике вообще…

Как-то под вечер, уже темнело, Ральф возвращался домой. Поднимался по пыльной дороге наверх к «касите» – домику, который они снимали. Мариан стояла, облокотившись о чугунные перила балкона, совершенно неподвижно. Длинные волосы спадали прядями по плечам, переливались на грудь. Мариан не заметила мужа, смотрела в другую сторону, куда-то далеко. На ней была белая блузка, шею обвивал легкий алый шарф. Ральф видел, как напряжена под белой тканью ее грудь. Он шел, неся под мышкой бутыль темно-красного дешевого вина, и вся эта картина показалась ему сценой из какого-то фильма, полной драматического значения; главным действующим лицом была Мариан; ему же в этой сцене роли не нашлось.

Перед отъездом в Мексику они оба получили работу в средней школе в Юрике – городке на северо-западе Калифорнии. Год спустя, когда оба почувствовали, что эта школа и этот город – именно то, что им нужно, они решили здесь обосноваться и сделали первый взнос за дом в районе Файер-Хилл. Ральфу казалось, хотя он и не особенно задумывался об этом, что он и Мариан прекрасно понимают друг друга, по крайней мере настолько, насколько это возможно между мужем и женой. Более того, Ральфу казалось, что он понимает и себя, знает, на что способен, на что не способен и к чему стремится в меру своих скромных возможностей.

Подрастали детишки. Дороти было уже пять, Роберту – четыре. Вскоре после того, как родился Роберт, Мариан предложили место преподавателя французского и английского языков на младших курсах колледжа, на окраине города. А Ральф продолжал работать в школе. Они считали свой брак счастливым, и только один эпизод омрачал безоблачное небо их семейной жизни. Впрочем, это было в далеком прошлом, два года тому назад, зимой. Они с тех пор не говорили о случившемся, но Ральф иногда думал об этом. Более того, признавался он себе, думал об этом все чаще и чаще. Все чаще и чаще отвратительные видения, немыслимые подробности вставали перед его взором. Поскольку его преследовала мысль, что однажды жена изменила ему с неким Митчеллом Андерсоном.

А теперь было воскресенье, ноябрьский вечер, и дети уже спали. Ральф клевал носом над ученическими тетрадками под тихие звуки музыки, доносившейся из кухни. Там было включено радио и Мариан гладила белье. Ральф чувствовал, что беспредельно счастлив. Какое-то время он еще сидел, невидящим взором уставившись на расплывающиеся строчки, потом сложил тетрадки стопкой и выключил настольную лампу.

– Все, дорогой? – с улыбкой спросила Мариан, когда он появился в дверях кухни. Она сидела на высоком табурете, а утюг поставила на попа, как будто заранее знала, что муж сейчас войдет.

– Какое там! – ответил он и, скорчив страшную рожу, швырнул тетрадки на кухонный стол. – Ни черта подобного!

Мариан рассмеялась. Смех у нее был удивительно приятный – веселый и какой-то светлый. Она подставила ему щеку для поцелуя, он легко коснулся губами теплой кожи. Вытащил из-под стола стул, сел и откинулся на спинку; стул закачался на задних ножках. Ральф смотрел на жену. Она улыбнулась ему и опустила глаза.

– Совсем засыпаю, – сказал он.

– Кофе хочешь? – спросила она, потянулась к кофеварке, пощупала блестящий бок тыльной стороной ладони; он помотал головой.

В пепельнице дымилась сигарета. Мариан поднесла ее к губам, затянулась, по-прежнему глядя в пол, и положила сигарету обратно в пепельницу. Взглянула на мужа, и глаза ее потеплели. Высокого роста, с гибким, податливым телом и упругой грудью, она была очень хороша. Узкие бедра, нежный цвет лица, чудесные, широко раскрытые глаза…

– Ты когда-нибудь вспоминаешь о той вечеринке? – спросила она вдруг, подняв на него глаза.

Он был ошеломлен. Стул опустился на все четыре ножки.

– О какой вечеринке? О той, два или три года назад?

Она кивнула.

Он подождал немного и, когда дальнейших комментариев не последовало, спросил:

– Ну и что там было? Раз уж ты сама заговорила об этом, что там было? – Помолчали. Ральф снова начал: – В общем, он тебя все-таки поцеловал тогда, верно? То есть я все равно ведь знаю. Попытался он тебя поцеловать или нет?

– Просто я думала об этом, – сказала Мариан, – вот и спросила. Больше ничего. Просто я иногда вспоминаю этот вечер.

– Ну, он тебя все-таки поцеловал, да? Ответь же мне, Мариан.

– А ты часто вспоминаешь этот вечер?

– Да нет, не очень, – ответил он. – Это ведь давно было. Три или четыре года назад. Можно уже рассказать. Давай рассказывай. Я ведь по-прежнему добрый старина Джексон – забыла?

Они оба засмеялись. Потом она сказала:

– Да. Он поцеловал меня. Раза два-три. – И улыбнулась.

Он понимал, что и ему следует точно так же улыбнуться, но не мог. Сказал:

– А раньше ты говорила, что нет. Ты говорила, что он просто обнял тебя одной рукой, когда вел машину. Что же было на самом деле?

«Зачем ты это сделал?» – говорила она, словно во сне, глядя на него снизу вверх. «Где ты шаталась всю ночь?» – визжал он, едва держась на трясущихся ногах; снова занес кулак для удара. Потом она сказала: «Я ни в чем не виновата, зачем ты меня ударил? За что?»

– С чего мы вообще об этом вспомнили? – спросила она.

– Ты сама начала этот разговор.

Она покачала головой:

– Не знаю, с чего вдруг пришло в голову. – Закусила губу, глядела в пол. Потом выпрямилась и подняла на него глаза. – Если уберешь гладильную доску, дорогой, я приготовлю чего-нибудь горяченького выпить. Ромовый грог с маслом. Как звучит?

– Прекрасно.

Она ушла в гостиную, включила свет, наклонилась и подняла с пола журнал. Он смотрел, как плавно движутся ее бедра под тонкой тканью клетчатой юбки. Мариан подошла к окну и остановилась, вглядываясь в расколотую светом фонарей темноту. Ладонями сверху вниз разгладила юбку, потом заправила поглубже блузку. Он подумал: интересно, она чувствует, что я за ней наблюдаю?

Он убрал гладильную доску в специальную нишу на веранде и снова сел, а когда Мариан вернулась в кухню, спросил:

– Ну а еще что произошло у тебя с Митчелом Андерсоном в тот вечер?

– Да ничего. Я уже совсем о другом думаю.

– О чем другом?

– О детях. Хочу купить Дороти платье к Пасхе. О завтрашнем занятии: подумала, в случае чего – прочту стихи Рембо, – она вдруг засмеялась, – рифма плохая, да я и не собиралась рифмовать, правда, Ральф, и правда, ничего больше не произошло. И мне очень жаль, что я вообще заговорила об этом.

– Ладно, – сказал он.

Он встал, прислонился спиной к стене возле холодильника и смотрел, как она отмеряет ложкой сахар, насыпает в чашки и растирает сахар с ромом. На плите закипала вода.

– Слушай, девочка, – сказал он, – мы ведь уже начали этот разговор, и все это действительно случилось четыре года назад, и я вовсе не вижу причины, почему бы нам не поговорить об этом, если нам так хочется. Как ты думаешь?

– Да и говорить-то не о чем, – сказала она.

– Но я хотел бы знать.

– Что знать?

– Ну, как он себя вел с тобой после поцелуя. Мы же взрослые люди, и с Андерсонами не встречались уже целую вечность, может, и вообще никогда больше не встретимся, и произошло это сто лет тому назад, так почему же нам не говорить об этом? – Он сам удивился своей рассудительности и убедительному тону. Снова сел, стал рассматривать скатерть на столе. Потом сказал: – Ну?

– Ну, – сказала она с лукавой усмешкой и по-девичьи откинула голову немного назад и вбок, вспоминая. – Нет, Ральф, правда… Давай лучше не будем. Мне не хочется.

– Ради бога, Мариан! Я хочу знать! – сказал он и вдруг сам понял, что действительно хочет.

Она выключила газ под чайником и оперлась рукой на высокий табурет. Потом снова забралась на него, зацепила каблуки туфель за нижнюю перекладину. Сидела, наклонившись вперед, сложив на коленях руки. Грудь упруго натягивала тонкую ткань блузки, рвалась наружу. Пальцы одной руки теребили ниточку на юбке. Наконец Мариан подняла глаза.

– Помнишь, Эмили Андерсон отправилась домой вместе с семейством Битти, а Митчел почему-то задержался. Да он вообще в тот вечер казался расстроенным, непохожим на себя. Не знаю, может, у них с Эмили не ладилось, только, видно, что-то выбило его из колеи. Оставались ты, я, Франклины и он – Митчел Андерсон. Все были чуточку пьяны. Не помню, как это вышло, только почему-то мы с Митчелом оказались на минутку одни в кухне. Виски больше не было, оставалось совсем немного того белого вина. Было, наверно, уже около часу ночи, потому что Митчел сказал что-то вроде: «На гигантских крыльях если лететь, до закрытья винных можно успеть!» Ты ведь знаешь, Ральф, как артистически он умел разыгрывать всякие штуки: идти не сходя с места, строить всякие смешные гримасы, словно мим, помнишь? Очень здорово у него получалось. И остроумно. Во всяком случае, так тогда казалось. И вдобавок он был в тот вечер ужасно пьян. Я тоже, между прочим. Это был какой-то порыв, Ральф, какой-то импульс. Не знаю, как это произошло, почему я это сделала – не спрашивай, все равно не смогу ответить. Только, когда он сказал: «Бежим?» – я сразу согласилась. Мы прошли черным ходом туда, где стояла машина. Выбежали прямо в чем были, даже пальто не взяли с вешалки, думали, ведь всего на несколько минут. Не знаю, что мы думали, я думала именно так. Не знаю, почему я с ним пошла, Ральф. Просто поддалась порыву. Вот все, что я могу сказать. Это был дурной порыв. – Мариан помолчала. – Я сама виновата. Прости меня, Ральф, я жалею о том, что случилось. И я хорошо понимаю, что этого не следовало делать.

– О господи, – вырвалось у него, – да в тебе всегда это было. – И вдруг почувствовал, что в этих словах кроется некая новая глубочайшая истина.

В мозгу его буквально роились страшные обвинения. Ральф пытался сосредоточиться на чем-то одном. Он взглянул на свои руки, и они показались ему мертвыми, лишенными жизни. Так уже было когда-то: совершенно безжизненными показались ему его руки, когда он увидел Мариан на балконе каситы в Гвадалахаре. Он взял со стола красный карандаш, которым ставил отметки, и тут же положил его обратно.

– Я тебя слушаю, – сказал он.

– Слушаешь – что? – сказала Мариан. – Ты ругаешься и огорчаешься, Ральф, а, право же, не из-за чего. Не из-за чего, родной, поверь мне. Ничего больше не было!

– Продолжай, – сказал он.

– Да что с нами такое, господи, – сказала Мариан. – Как это все началось? Ты можешь мне объяснить? Потому что я не могу взять в толк, как это началось.

– Мариан, продолжай, – сказал он.

– Это все, Ральф, – ответила она. – Я уже говорила. Мы поехали на машине. Разговаривали. Он меня поцеловал. До сих пор не могу понять, как это нас не было три часа или сколько ты там сказал.

– Скажи мне, Мариан, – снова заговорил он, чувствуя, что произошло гораздо больше того, что она ему рассказала, и что он всегда это знал. Внутри у него все противно дрожало. – Нет, – сказал он. – Если не хочешь, не рассказывай. В самом деле, думаю, лучше мне не настаивать. – И мельком подумал: если бы только он не был женат, он сегодня был бы где-нибудь в другом месте и занимался бы чем-нибудь другим. И в этом другом месте было бы очень тихо.

– Ральф, – сказала она, – ты правда не будешь сердиться? Мы ведь просто разговариваем, и все. Не будешь? – Она слезла с табурета и села на стул у стола.

– Не буду, – сказал он.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Она закурила. Ему вдруг ужасно захотелось пойти и взглянуть на детей, взять их на руки из теплых постелек, сонных, тяжеленьких, разметавшихся во сне, усадить на колени и подкидывать, пока совсем не проснутся. Он переключил внимание на самую последнюю черную карету в узоре скатерти. Каждую из таких карет влекли четыре белые лошади, скачущие во весь опор. Кучер на облучке поднял обе руки, погоняя лошадей, а на крыше были крепко привязаны чемоданы и баулы. Сбоку висело что-то, отдаленно напоминавшее керосиновый фонарь, и то, что он теперь слушал, доносилось вроде бы изнутри этой черной кареты.

– …Мы поехали сразу в винный магазин, и я ждала в машине, пока он вернется. Он вышел с бумажным пакетом в одной руке, а пластиковый мешочек со льдом держал в другой. Покачиваясь, шел к машине. Я и не поняла, насколько он пьян, пока он не взялся снова за руль. Тогда я заметила, как он ведет машину. Ужасно медленно. И весь согнулся над рулем. Глаза словно стеклянные. Говорили мы о каких-то вещах, совершенно бессмысленных, даже не могу припомнить. О Ницше говорили. О Стриндберге. Митчел собирался ставить «Фрекен Юлию» в следующем семестре. И еще что-то о Нормане Мейлере, который ударил свою жену ножом в грудь^[43]. Потом он остановил машину прямо посреди дороги. И мы оба глотнули из бутылки. Он сказал, как больно ему думать, что меня кто-нибудь мог бы ударить ножом в грудь. Сказал, ему хотелось бы мою грудь целовать. Он отогнал машину к обочине. Положил голову мне на колени.

Она продолжала говорить, торопливо и сбивчиво, а он сидел – стиснутые руки на столе, глаза пристально следят за движениями ее губ. Потом взгляд его скользнул по кухне, задержался на мгновение на плите, потом на салфеточнице, снова на плите, на чашках, на плите, на тостере, снова на ее губах, снова на черной карете в узоре скатерти. Он вдруг подумал: как хочется, чтобы она положила руку мне на колено, представил, как касаются его, лаская, ее пальцы, потом ощутил мерное покачивание кареты, и ему захотелось крикнуть изо всех сил:

– Стой! – И тут он услышал, что она говорит:

– …он сказал: слушай, а почему бы нам не попробовать? – И продолжала: – Я сама виновата. Я одна виновата. Он сказал, решай сама, все от тебя зависит, как хочешь, так и поступай.

Ральф закрыл глаза. Помотал головой, попытался представить себе какие-то иные возможности, иную ситуацию, иные последствия. Ему в самом деле вдруг показалось возможным вернуться в ту ночь два года назад, и он представил себе, как входит в кухню – они уже на пороге, открывают дверь, чтобы уйти, – услышал, как сам он этак добродушно, сердечно говорит: да нет, нет, никуда ты с этим Митчелом не пойдешь ни за каким виски парень совершенно пьян и вдобавок отвратительно водит машину даже когда ни в одном глазу а тебе надо отправляться в постель и выспаться как следует встанешь завтра вместе с малышами рано утром и остановись! О господи, остановись! Остановись, пока не поздно!

Он открыл глаза. Мариан громко всхлипывала, пряча лицо в ладонях.

– Зачем ты это, а, Мариан? – спросил он.

Не убирая от лица ладоней, она помотала головой.

И вдруг он понял. В мозгу у него что-то вроде бы щелкнуло, как будто соединились два конца пряжки. Мгновение он мог лишь молча созерцать свои стиснутые ладони. Все встало на свои места. Теперь он знал. Знание это наполнило мир ревом и грохотом.

– Господи! Нет! Мариан, ради бога! – произнес он, вскакивая со стула. – Господи! НЕТ, МАРИАН!

– Да нет же, нет, – сказала она, поднимая к нему лицо.

– Ты согласилась! – Голос его сорвался на визг.

– Нет же, нет. – Теперь она молила его поверить.

– Ты согласилась! Попробовать? Разве нет? Разве нет? «Попробовать» – ведь так он выразился? Отвечай, так? – Собственный голос показался ему чужим. – Ты позволила ему? Ты позволила ему попробовать?

– Послушай же меня, Ральф! Послушай! – рыдала она. – Клянусь тебе, ничего не было. Не было ничего больше. Не было! – Мариан в отчаянии качалась из стороны в сторону.

– О господи, будь ты проклята! – выкрикнул он.

– Боже мой, – сказала она, поднимаясь и протягивая к нему руки, – мы что, сошли с ума? Совсем потеряли разум? Ральф? Прости меня, Ральф! Прости…

– Не прикасайся ко мне! Убирайся прочь! – кричал он. Не кричал – визжал.

Она задыхалась от ужаса. Пыталась остановить его. Отвлечь. Он схватил ее за плечо и отшвырнул в сторону.

– Прости меня, Ральф! Пожалуйста! Пожалуйста, прости! – Теперь кричала и она.

2

Ему пришлось остановиться и прислониться к машине, прежде чем он смог двинуться дальше. Навстречу по тротуару шли нарядно одетые парочки. Какой-то мужчина громко рассказывал анекдот. Еще не закончил, но остальные уже смеялись. Ральф оторвался от машины и пересек улицу. Через несколько минут он вошел в бар Блейка, он бывал там довольно часто. Заходил вместе с Диком Кёнигом по дороге в детский сад, когда шли забирать домой детишек.

В баре было почти темно. Вдоль одной стены тянулся ряд столиков. Трепетало пламя свечей, вставленных в высокогорлые бутылки. Ральф смутно различал за столиками силуэты мужчин и женщин, сдвинувших головы, тихо толковавших о чем-то. Когда он вошел, двое у самой двери замолкли и посмотрели на него. Наверху под потолком медленно вращалось нечто, напоминавшее небольшой ящик с прорезями. Из прорезей струились тоненькие, как иглы, лучики света, сражавшиеся с темнотой то по одну, то по другую сторону зала. У дальнего конца стойки сидели на высоких табуретах двое мужчин. Еще одна темная, словно из черной бумаги вырезанная, мужская фигура склонилась над музыкальным автоматом. На прозрачно светящемся пластике крышки видны были темные руки – широкие ладони с растопыренными пальцами. Он собирается включить музыку, подумал Ральф, словно сделал неожиданное открытие, и как вкопанный встал посреди зала, не в силах оторвать от человека взгляд.

– Ральф! Мистер Уайман, сэр!

Он огляделся. Это Дэвид Паркс окликал его из-за стойки. Ральф медленно подошел, постоял, опершись локтями на стойку бара, потом взобрался на табурет.

– Нацедить вам стаканчик? А, мистер Уайман? – Паркс улыбался, держа в руке стакан.

Ральф кивнул, стал смотреть, как Паркс наливает стакан, наклонно подставив его под кран. Стакан медленно наполнялся.

– Ну как они там, а, мистер Уайман? – Паркс поставил ногу на перекладину под стойкой. – Кто, по-вашему, победит на этот раз? На следующей неделе? А, мистер Уайман?

Ральф помотал головой, поднес стакан к губам. Паркс легонько кашлянул.

– Этот стакан за мой счет, хорошо, мистер Уайман? Я угощаю. – Он снял ногу с перекладины, кивнул, как бы подтверждая сказанное, и полез под белый фартук, в карман брюк.

– Вот, – пробормотал Ральф. – Вот у меня есть, вот тут.

И он вытащил какую-то мелочь, стал рассматривать монетки на ладони. Двадцать пять центов, пятак, две монетки по десять центов, две монетки по центу. Он тщательно их сосчитал, словно расшифровывая очень важный код. Положил на стойку двадцать пять центов и поднялся, заталкивая мелочь обратно в карман. Черный человек по-прежнему склонялся над музыкальным автоматом, ладони с растопыренными пальцами – на прозрачной крышке.

На улице Ральф в нерешительности повернул сначала в одну сторону, потом в другую, пытаясь привести в порядок мысли. Сердце колотилось, словно после долгого бега. За спиной у него открылась дверь, из бара вышли мужчина и женщина. Он шагнул в сторону, пропуская их, они сели в машину, машина стояла у обочины, и Ральф заметил, как женщина, усаживаясь, тряхнула волосами: ничего ужаснее этого жеста он в жизни своей не видал.

Он дошел до конца квартала, пересек улицу и прошел еще целый квартал, прежде чем решил направиться прочь от центра. Шел торопливо, засунув сжатые в кулаки руки глубоко в карманы штанов, гулко стуча каблуками по тротуару. Глаза его часто моргали, время от времени он встряхивал головой. Думал: не может быть, что я живу в этом городе, в этом районе. Надо бы сесть где-нибудь, тихонько посидеть и подумать обо всем. Но он понимал, что не в силах сейчас сидеть тихонько и думать ни о чем не в силах. Вспомнил, как однажды увидел – на обочине сидит человек, это было в Аркате, – сидит на обочине старик, давно не бритый, на голове шерстяная вязаная шапка, руки свесил между колен, просто сидит и руки свесил между колен. Тут Ральф подумал: Мариан! Дороти! Роберт! Невозможно. Невыносимо. Попробовал представить себе, как все это будет выглядеть лет через двадцать. Но ничего не смог представить. И вдруг представил себе, как выхватывает из рук ученика записку, которая ходит по классу: «А почему бы нам не попробовать?» Потом он больше уже не мог думать. Потом ему все стало глубочайшим образом безразлично. Потом он подумал о Мариан. О Мариан, какой он видел ее совсем недавно. С лицом сморщенным, залитым слезами. Потом – Мариан на полу, с окровавленным ртом: «За что ты меня ударил?» Потом Мариан, расстегивающую пояс! Мариан, всю выгнувшуюся назад! Мариан, кричащую в экстазе: ну же, ну, НУ!

Он остановился. Кажется, его сейчас вырвет. Отошел к краю тротуара. Несколько раз сглотнул. Поднял голову и посмотрел на машину, набитую вопящими подростками: проезжая мимо, ребята посигналили ему, гудок у машины был особый, музыкальный. Ральф подумал: где-то за тонкой оболочкой нашей жизни бьется, рвется к нам великое зло. И нужна лишь узенькая щелочка, небольшое отверстие, чуть приоткрытый вход.

Он пришел на Вторую улицу, в ту часть города, которую называли «Двуулок». Она начиналась здесь, в Шелтоне, под фонарем у последнего доходного дома, и спускалась к пирсу. Пройдешь три-четыре квартала, и можно увидеть привязанные к причалу рыбачьи лодки. Он когда-то уже забирался сюда, лет шесть тому назад, приходил в букинистический магазин покопаться в старых книгах, которыми завалены были пыльные полки. Напротив, через улицу, он увидел винную лавку. Внутри, за стеклянной дверью, какой-то человек просматривал газету.

Когда Ральф открывал дверь, жестяно звякнул колокольчик. Ральф чуть не разрыдался, так растрогал его этот звук. Купил сигареты, вышел и снова пошел вдоль улицы, заглядывая в витрины. Кое-где к стеклу были липкой лентой прикреплены объявления: танцы; бродячий цирк Шрайна – это осталось еще с прошлого лета; предвыборная афиша: «Фреда Уолтерса – в городской совет!» В одной витрине беспорядочно громоздились раковины и соединительные муфты для труб, и у него при виде их опять навернулись слезы на глаза. Гимнастический зал Вика Тэнни был погружен во мрак. Только между неплотно задернутыми шторами в огромном окне пробивался луч света. Ральф слышал плеск воды в бассейне и веселые голоса, приглушенные стеклом дверей и окон. Теперь на улице стало светлее – витрины кафе и баров по ту и другую сторону были ярко освещены. Стало больше прохожих – люди шли группками по трое-четверо, но попадались и одиночки, то мужчина, а то и женщина в ярких модных брючках торопливо бежала мимо. Ральф остановился перед окном кафе. В ярком свете лампы несколько негров играли в бильярд. Долго смотрел, как они гоняют шары, как поднимается к лампе над бильярдом табачный дым и плавает над головами игроков. Один из мужчин, в шляпе и с сигаретой в углу рта, натирая мелом кончик кия, сказал что-то своему партнеру, и оба ухмыльнулись. Потом первый остро глянул на раскатившиеся по зеленому сукну шары, склонился над бильярдным столом.

Ральф остановился перед «Устричной Джима». Здесь он никогда еще не был, вообще в этом районе города никогда не бывал. Над дверью желтыми лампочками горела вывеска: «УСТРИЧНАЯ ДЖИМА». Над нею на металлической решетке прикреплена была огромная, пылавшая неоновым огнем устричная раковина, из которой торчали две мужские ноги. Тело пряталось внутри раковины, а ноги то вспыхивали красным светом, то гасли, зажигались то вверху, то внизу, и казалось, что поглощаемый раковиной человек дрыгает ногами. Ральф прикурил новую сигарету прямо от старой и толкнул дверь.

Внутри было людно, на площадке для танцев яблоку негде упасть, пары стояли обнявшись, тесно прижавшись друг к другу. Ждали, чтоб снова заиграла группа. Ральф протолкался к бару. По дороге ему пришлось отдирать от своего пиджака руки какой-то совершенно пьяной женщины. Табуретов у стойки не было, и он протиснулся между служителем береговой охраны и сморщенным человечком в комбинезоне из чертовой кожи. В зеркало за стойкой видно было, как поднимаются из-за столика музыканты, идут на эстраду. В белых рубашках, темных брюках, красные шнурки вместо галстуков. Сбоку от эстрады Ральф увидел камин – газовое пламя лизало металлические поленья. Один из музыкантов тронул струны электрогитары, сказал что-то остальным и ухмыльнулся многозначительно. Оркестр заиграл.

Ральф поднес к губам и разом осушил стакан. Услышал, как женщина у противоположного конца стойки сердито сказала: «Скандал, вот что я вам скажу, будет страшный скандал». Музыканты закончили одну мелодию и начали другую. Один из них, бас-гитара, подошел к микрофону, запел, но Ральф не мог разобрать слов песни. Когда группа снова ушла на перерыв, Ральф поискал глазами, где может быть туалет. Разглядел в другом конце зала двери, которые то и дело открывались и закрывались, и направился к ним. Его шатнуло, и он понял, что пьян. Над одной из дверей прикреплены были оленьи рога. Какой-то мужчина потянул дверь на себя, вошел, другой поймал ее на лету и вышел. Пришлось встать в очередь – он оказался третьим. Над автоматом, продающим расчески, Ральф заметил рисунок – широко раскинутые женские ноги, и прямо под вульвой надпись «Съешь меня», а ниже кто-то добавил: «Бетти М. съест! РЕ 52275». Человек в очереди перед ним двинулся вперед. Ральф тоже шагнул. Сердце его сжало тяжкое бремя сочувствия к этой Бетти. Подошла его очередь. Облегчение, неожиданное и резкое, словно удар молнии, заставило его прислониться лбом к холодному кафелю стены. О Бетти! – подумал он. Жизнь его изменилась так внезапно, что он готов был все понять, все простить. Он глубоко вздохнул. Есть ли на земле еще люди, в пьяном тумане размышлял он, способные в одном событии разглядеть признаки надвигающейся катастрофы и направить свою жизнь в совершенно иное русло? Он еще постоял над писсуаром, опустил глаза: оказалось, что у него мокрые пальцы. Подошел к умывальнику, вымыл руки, пустив посильнее воду и по здравом размышлении решив не пользоваться грязным обмылком. Развертывая бумажное полотенце, он близко придвинулся к щербатому зеркалу, всмотрелся в свое лицо. Лицо как лицо – ничего особенного. Потрогал стекло и двинулся прочь. Какой-то человек толкнул его, протискиваясь к раковине.

Закрыв за собою дверь, он заметил еще одну, в другом конце коридора. Подошел и заглянул сквозь стекло в комнату. За столом, крытым зеленым сукном, четверо играли в карты. Ральфу показалось, что там внутри необычайно покойно и тихо, молчаливые движения игроков исполнены тайны и значения. Он прислонился к стеклу и стал смотреть. Смотрел до тех пор, пока не почувствовал, что люди в комнате исподтишка наблюдают за ним.

В баре грянули гитары, за столиками засвистели и захлопали. Толстой женщине средних лет в белом вечернем платье помогали забраться на эстраду. Она делала вид, что ее втаскивают силком, но Ральф ясно видел – притворяется. Наконец она согласилась взять протянутый ей микрофон и слегка поклонилась публике. Публика приветственно свистела и топала ногами. Ральф вдруг понял: единственное, что может его спасти, – это тишина и покой той комнаты, где играли в карты. Нужно быть там, сидеть, смотреть. Он вытащил бумажник и, прикрывая ладонями, посмотрел, сколько у него там денег. За его спиной женщина начала петь низким, хрипловатым, словно сонным голосом.

Человек, сдававший карты, поднял глаза.

– Решили присоединиться? – сказал он, оглядев Ральфа с головы до ног и снова опуская взгляд на карточный стол.

Остальные на мгновение оторвались от порхавших над столом карт, глянули вскользь на непрошеного гостя, вновь погрузились в свое занятие. Взяли только что сданные карты. Игрок, сидевший к Ральфу спиной, внушительно засопел, обернулся и уставился на Ральфа.

– Бенни, еще один стул! – крикнул сдающий старику-уборщику.

Сдающего звали Клайд. Он был человек крупный, белая рубашка расстегнута у ворота, рукава слегка отвернуты, оголенные выше кистей руки поросли густой черной шерстью. Ральф длинно вздохнул.

– Выпьете чего-нибудь? – спросил Бенни, подтаскивая к столу стул.

Ральф дал старику доллар и стал выпрастывать из рукавов пиджака руки. Бенни взял пиджак, повесил его у двери и вышел. Два игрока подвинулись, и Ральф сел за стол напротив сдающего.

– Ну как оно? – спросил тот у Ральфа, не поднимая глаз.

– Нормально, – ответил Ральф.

По-прежнему не поднимая глаз, Клайд сказал мягко:

– Играем по малой, сдаю по пять карт. Плюсуем не больше пяти долларов. Банк на столе.

Ральф кивнул и, когда партия закончилась, купил на пятнадцать долларов фишек. Внимательно смотрел, как скользят по сукну карты, падают перед ним одна на другую, взял их тем же движением, каким брал когда-то отец, складывая веером, поднял глаза и посмотрел на лица других игроков. Подумал: а с ними такое случалось?

Через полчаса он выиграл уже две партии и, не считая фишек, которые горкой лежали перед ним, подумал, что у него должно еще быть долларов пятнадцать или даже двадцать. Заплатил еще за одну порцию виски – фишкой – и неожиданно понял, какой долгий путь прошел всего за один вечер, какой долгий жизненный путь. «Джексон, – подумал он. – Могу стать Джексоном».

– Вы играете или нет? – спросил кто-то из сидевших за столом. – Клайд, сколько ставить? Отвечай, ради всего святого!

– Ставка – три доллара, – ответил Клайд.

– Играю, – сказал Ральф. – Я играю. – И положил в банк три фишки.

Клайд поднял глаза и снова опустил их на карты.

– Если хотите большой игры, можем потом пойти ко мне, – предложил он.

– Да нет, все нормально, – сказал Ральф. – На сегодня с меня хватит. Сегодня как раз кое-что выяснилось. Про игру. Супруга моя поиграла немножко с одним парнем пару лет назад. Сегодня как раз выяснилось. – Он откашлялся.

Один из игроков положил на стол карты и закурил сигару. Пристально поглядел на Ральфа, попыхивая, раскуривал сигару, потом помахал спичкой, чтобы погасла. Снова взялся за карты. Клайд поднял глаза на Ральфа. Его тяжелые руки лежали на столе, ладони распластались, словно отдыхали, жесткие черные волоски на кистях блестели в свете лампы.

– Работаете здесь, в городе? – спросил он.

– Живу здесь, – ответил Ральф. Он чувствовал себя совершенно опустошенным, поразительно легким и пустым.

– Играем мы или нет? – сказал один из игроков. – А, Клайд?

– Засохни, – сказал Клайд.

– О господи боже мой!.. – тихонько сказал игрок.

– Что такое сегодня выяснилось? – спросил Клайд.

– Про жену, – сказал Ральф. – Сегодня выяснилось.

В переулке было темно. Ральф вытащил бумажник, на ощупь сосчитал, сколько там осталось. Два доллара. И должна быть какая-то мелочь в кармане, подумал он. Как раз чтоб перекусить. Но есть ему не хотелось; он всем телом привалился к стене дома, пытаясь сосредоточиться, привести в порядок мысли. В переулок завернула машина, остановилась и снова, задом, выехала обратно. Ральф двинулся в путь. Он шел той же улицей, которой пришел сюда. Держался поближе к домам, подальше от шумных компаний, от мужчин и женщин, заполнивших тротуар. Услышал, как какая-то женщина в длинном пальто сказала своему спутнику:

– Вовсе не так это было, Брюс, вовсе не так. Ты не понимаешь.

Он остановился у винной лавки. Вошел. Встал у прилавка, изучая аккуратные ряды бутылок. Купил полпинты рома и еще сигарет. Пальмы на ярлыке бутылки, их разлапистые, наклоненные вниз ветви и лагуна на заднем плане бросились ему в глаза, только потом уж до него дошло: ром. И купил. Подумал: сейчас потеряю сознание. Продавец, худой, лысый человек в подтяжках, положил бутылку в бумажный пакет, получил деньги, выбил чек – звонок кассового аппарата мелодично прозвучал в пустом магазине – и сказал:

– Посошок на дорожку, а?

На улице Ральф постоял немного и направился к пирсу. Подумал, хорошо бы посмотреть на воду и как огни в ней отражаются. Подумал, как бы профессор Максвелл справился с подобной ситуацией? Запустил руку в пакет, на ходу извлек бутылку, отвинтил крышку, на каком-то крыльце прислонился к двери и, запрокинув голову, сделал длинный глоток. Подумал, а вот профессор Максвелл просто сидел бы – весьма элегантно – на берегу у воды. Ральф пересек ржавые трамвайные рельсы, свернул в какую-то совсем темную улочку и услышал плеск волн у пирса. И в тот же момент почувствовал, как кто-то подошел к нему сзади. Невысокий негр в кожаной куртке обошел Ральфа сбоку, встал перед ним и произнес:

– Минуточку, парень.

Ральф попробовал обойти препятствие, но негр в кожаной куртке сказал:

– Полегче, мальчик, ты отдавил мне пальчик!

И прежде чем Ральф успел опомниться и броситься прочь, он получил резкий удар кулаком в живот, застонал и стал падать вперед. Но тут негр двинул его раскрытой ладонью по носу, Ральфа отбросило к стене, и он со стоном сполз на землю. Одна нога у него подвернулась, и пока он размышлял, как бы ему половчее подняться с земли, негр залепил ему здоровую оплеуху. Ральф растянулся плашмя на мостовой.

3

Он пристально смотрел в одну точку и видел их – десятки, сотни птиц, кружащихся под самыми тучами или камнем падающих вниз, а после снова резко взмывающих к низко нависшему небосклону. В этот ранний утренний час сюда, к берегу, из океанских просторов слетались морские птицы. Улица чернела в густом тумане, и Ральф ступал осторожно, стараясь не раздавить улиток, что ползли по мокрому тротуару. Мимо проехала с включенными фарами машина, замедлила ход рядом с ним. Проехала еще одна, затем еще. «Рабочие с деревообделочного», – подумал он. Наступил понедельник. Ральф свернул за угол, прошел мимо бара Блейка: шторы задернуты, у закрытой двери, словно часовые, выстроились пустые бутылки. Сильно похолодало. Теперь он шагал быстро, время от времени тесно обхватывая себя руками крест-накрест, растирая плечи. Добрался наконец до дома: свет над входом горит, в окнах темно. Пересек лужайку, обогнул дом, повернул ручку двери черного хода, дверь беззвучно отворилась, и он вошел. В доме было очень тихо. На кухне рядом с сушилкой стоял высокий табурет. Вот стол, у которого они сидели. Он тогда поднялся, прошел на кухню и сел у стола. Что еще он тогда сделал? Вроде больше ничего. Ральф посмотрел на часы над плитой. Через открытую дверь видна была столовая: стол, на нем кружевная скатерть, посредине – фигурка, розовые фламинго из тяжелого стекла. Плотные шторы на окне позади стола не задернуты. Что же она, стояла у окна, ждала, когда он вернется? Он прошел в гостиную, ступил на ковер. Ее пальто лежало на кушетке, брошенное небрежно, словно второпях, и в бледном свете утра он разглядел, что большая пепельница полна окурков. На журнальном столике – раскрытая телефонная книга. Ральф, не задерживаясь, прошел дальше. Остановился у приоткрытой двери в спальню. Ему показалось – все в доме раскрыто настежь. Очень захотелось взглянуть на нее спящую. С минуту он противился этому желанию, потом осторожно, одним пальцем толкнул дверь, она открылась пошире. Мариан спала, голова съехала с подушки, темные волосы казались еще темнее на белой простыне. Лежала на боку, лицом к стене, свернувшись калачиком, одеяло скомкано у плеч, стянуто от изножья кровати, мягкими складками прячет бедра. Ральф стоял и смотрел. Что же все-таки ему делать? Собрать свои вещи и уйти? Переехать в гостиницу? Готовиться к разводу? Как следует поступать в таких обстоятельствах? Раньше ему было ясно, что он может, что должен, как поступать в том или ином случае. Теперь же он не знал, что делать, как быть. В доме было очень тихо.

В кухне он сел у стола и уронил голову на руки. Он не знал, как быть. Не только сейчас, в данный момент. Не только в этой ситуации. Не по этому поводу. Не только сегодня или завтра, но всегда, в каждый день жизни на земле. Потом он услышал, в детской зашевелились детишки, затопали к кухне. Он выпрямился, попытался улыбнуться им навстречу.

– Папочка, папочка, – лепетали оба, прижимаясь к нему, сонные, тепленькие.

– Расскажи сказку, – потребовал сынишка, забираясь к отцу на колени.

– Он не может, потому что нельзя, – сказала дочь. – Очень рано, сказки так рано не рассказывают. Правда?

– Па-апочка, что это у тебя на лице? – сказал сынишка, показал пальчиком.

– Ой, дай я посмотрю! – сказала дочь. – Дай посмотрю! Папочка!

– Бедный наш папочка! – сказал сын.

– А что ты сделал со своим лицом? – спросила дочь.

– Это пустяки, ничего, – ответил Ральф девочке. – Все нормально, моя хорошая. Ну-ка, Роберт, слезай, я слышу, мама встала.

Ральф быстро шагнул в ванную и запер дверь.

Он услышал, как Мариан спросила:

– Папа здесь? Где он? В ванной? Ральф?

– Мама, мам, а папа лицо ушиб, – громко сказала Дороти.

– Ральф! – Мариан подергала ручку двери. – Ральф, впусти меня, пожалуйста, прошу тебя, дорогой. Ральф? Пожалуйста, впусти меня, дорогой. Мне нужно тебя увидеть. Ральф, ну пожалуйста!

– Уйди, Мариан, – ответил он.

Она снова сказала:

– Ральф, открой, пожалуйста. Я не могу уйти. Открой на минуточку, дорогой. Я хочу на тебя посмотреть. Ральф! Ну Ральф же! Дети говорят, ты ушибся. Что случилось, дорогой? А, Ральф?

Он ответил:

– Уходи.

Она сказала:

– Ральф, пожалуйста, открой.

Он ответил:

– Да помолчи уже, наконец.

Слышно было, что она не отошла от двери, ждет. Ручка снова повернулась. Потом он услышал, как она ходит по кухне, готовит детям завтрак, старается спокойно отвечать на их вопросы. Ральф взглянул на себя в зеркало и долго смотрел не отрываясь. Строил сам себе рожи. Гримасничал. Потом перестал. Отвернулся от зеркала, сел на край ванны и принялся расшнуровывать ботинки. Долго сидел с ботинком в руке и вглядывался в парусники, плывущие вдаль по синим морским волнам на пластике душевой занавески. Вспомнил маленькие черные кареты на скатерти кухонного стола и чуть было не крикнул себе: «Стой!» Расстегнул рубашку, наклонился, вздохнул и закрыл пробкой спуск. Пустил горячую воду, и скоро над ванной поднимался пар.

Ральф постоял раздетый, босиком на холодных плитках пола, прежде чем опуститься в воду. Оттянул пальцами кожу, слегка обвисшую на боках. Снова принялся изучать свое лицо в запотевшем зеркале. Испугался и вздрогнул, когда Мариан окликнула его из-за двери:

– Ральф! Дети играют в своей комнате. Я позвонила Ван-Уильямсу и сказала, ты не выйдешь сегодня. Я тоже собираюсь остаться дома. – Помолчала. Потом: – Я тебе приготовила вкусный завтрак, дорогой. Он на плите. Поешь, когда выкупаешься. А, Ральф?

– Да помолчи ты уже, – ответил он.

Он сидел в ванной до тех пор, пока не услышал, что Мариан в детской собирает детей гулять. Одевает их, спрашивает, разве они не хотят поиграть с Уорреном и Роем? Он прошел через весь дом в спальню и закрыл дверь. Долго смотрел на постель, прежде чем забраться под одеяло. Лег на спину и уставился в потолок. Он поднялся, прошел в кухню. Сел у стола… Ральф плотно смежил веки. В комнату вошла Мариан. Он отвернулся к стене. Мариан сбросила халатик и села на край постели. Протянула руку и стала гладить его спину под одеялом. Сказала:

– Ральф?

Он весь сжался от прикосновения ее пальцев. Потом позволил себе расслабиться, совсем немного. Так было легче. Рука гладила спину, потом бедро, живот. Мариан легла рядом. Он долго не поворачивался к ней. Он после вспоминал об этом: очень долго, сколько мог. Затем повернулся и будто провалился, опрокинулся в забытье, в огромный, оглушающий, замечательный сон, и во сне изумлялся переменам, наплывавшим словно волны, переменам невозможным и чудесным, словно волны переворачивавшим его самого и всю его жизнь.

Из сборника «Неистовые времена и другие истории»^[44]

Снова посвящается Мэриэнн; и Курту Джонсону; а так же Максу Кроуфорду, Дику Дэю, Биллу Киттреджу, Ча ку Кайндеру и Дайан Сесили; кредиторам

Никто из нас не остается прежним. Мы движемся вперед. История продолжается, но мы больше не главные герои.

Джеймс Солтер. Световые годы^[45]

Пастораль^[46]

Когда он вышел из кафе, снегопад уже кончился, и небо за холмами на том берегу реки расчищалось. Он постоял с минуту у машины с приоткрытой дверцей, потянулся и зевнул, набрав полную грудь холодного воздуха. Он мог поклясться, что почти ощутил его вкус. Потом сел за руль и выехал на шоссе. Езды отсюда было всего около часа, так что останется светлых еще часа два. И еще завтра. Весь завтрашний день. Мысль об этом радовала.

У развилки Парк-Джанкшн он переехал через реку и свернул с шоссе на дорогу к туристской базе. Вдоль дороги стояли мохнатые от снега деревья. По обе стороны – укутанные снегом крутые холмы, и трудно было понять, где кончаются они и начинается небо. Чем-то похоже на китайские пейзажи, которые они разглядывали тогда в Портленде. Они понравились ему. Необычностью. Так и сказал тогда Франсес, но она его чувств не разделяла. Обидно, что решила не ехать. Думая об этом, он поерзал на сиденье, погладил подбородок.

Приехал он около полудня. Сначала показались коттеджи на склоне, потом, когда дорога выпрямилась, дом администрации. Он сбавил скорость, съехал с дороги на грязную, посыпанную песком стоянку и остановился перед дверью конторы. Спустил стекло и посидел минуту, разминая плечи. Закрыл глаза, открыл. На мерцающей неоновой вывеске значилось: «Каслрок», а под ней – аккуратная рукописная вывеска «Коттеджи люкс → Контора». Три года назад, осенью, когда он приехал с Франсес, они прожили тут три дня, и он поймал пять крупных рыб в омуте ниже по течению. Они часто сюда наезжали, по два, по три раза в год. Он открыл дверь и медленно вылез, ощущая одеревенение в спине и затылке. Тяжелым шагом прошел по смерзшемуся снегу, сунул руки в карманы куртки и стал подниматься по деревянным ступеням. Наверху он соскреб снег и песок с подошв и кивнул молодой паре, вышедшей из двери. Он обратил внимание на то, как мужчина поддерживал ее под руку, когда они спускались. Перед тем как открыть дверь, он застегнул куртку до верха и одернул внизу.

Внутри было сумрачно, пахло дровяным дымом, жареной ветчиной и слышался стук посуды. Он прислонился к двери и ждал, когда глаза привыкнут к полумраку. Тут кое-что поменялось. Справа вдоль стены прилавок и столики, как раньше, но добавилась полка с открытками и возле двери автомат со жвачкой. Он положил ладонь на стеклянную крышку, накрыв листовку «Лайонз клаб». Слева от него стоял стеклянный ящик с кожаными кошельками, туфлями на высоком каблуке, кожаными бумажниками и мокасинами. По верху – индейские бисерные ожерелья и браслеты, и кусочки окаменевшей древесины. По прошлым приездам он помнил камин, но, видно, его чем-то загородили. Ни на что больше не глядя, он пошел прямо к стойке. Оседлал табурет, как лошадь, перекинув ногу, так что ягодицы свесились по обе стороны. Он не подумал, как это могло выглядеть, пока не уселся окончательно. Осторожно осмотрелся. За несколько табуретов от него сидели двое мужчин, они перестали разговаривать и смотрели на него. Охотники; их красные шапки и куртки лежали на свободном столике позади них. Он подождал, по очереди вытягивая пальцы, сдвинул золотое обручальное кольцо к суставу и вернул обратно, обратив внимание на то, как свободно оно двигается.

– Давно вы здесь? – нахмурясь, спросила девушка. Она подошла к нему из кухни бесшумно.

– Недавно.

– Надо было позвонить в колокольчик. Я и не знала, что вы здесь! – Когда она говорила, показывались стальные скобки, и сверху, и снизу.

– Мне должны были подготовить коттедж. Я послал вам открытку с неделю назад.

– Надо позвать миссис Мэй. Она на кухне. Коттеджами она занимается. – Девушка направилась к кухне. – Не знаю. Она ничего не говорила. Понимаете, зимой они обычно закрыты.

– Но я послал вам открытку.

Он повернулся к ней, скрежетнув табуретом. Двое у стойки снова посмотрели на него.

– Я позову миссис Мэй, – сказала девушка.

Он разрумянился, потер руки. За стойкой висела большая репродукция Фредерика Ремингтона^[47]: вскинулся испуганный бизон, а против него – индейцы с натянутыми луками.

– Мистер Гарольд! – К нему направилась пожилая женщина. Низенькая, седая, с тяжелыми грудями и толстой шеей; из-под белого халата высовывался краешек нижнего белья. Она развязала фартук и подала ему белую, сморщенную от воды руку.

– Рад вас видеть, миссис Мэй.

– Ой, еле вас узнала, мистер Гарольд. Не понимаю, что иногда с этой девушкой… Эдит… она моя внучка. Теперь здесь распоряжаются дочь с мужем. – Она с улыбкой сняла запотевшие очки и стала протирать.

Он посмотрел на полированную стойку, провел пальцами по холодному узорчатому дереву.

– А где супруга?

– Неважно себя чувствует всю неделю. Не знаю.

Он переступил с ноги на ногу и поднял взгляд к ее подбородку.

– Печально слышать! Я приготовила домик для вас двоих. Может быть, ей было бы полезно прокатиться. Знаете, бывает, гораздо лучше себя чувствуешь, когда сменишь место. – Она положила фартук около кассы. – Эдит! Я провожу мистера Гарольда в домик! Только надену пальто, мистер Гарольд.

Девушка не отозвалась; потом она подошла к дверям кухни и смотрела им вслед.

Вышло солнце – после сумрака слепило глаза. Держась за перила, он медленно спустился по лестнице вслед за ней.

– Солнце яркое, а? Первый раз показалось за неделю!

Она помахала каким-то людям, проезжавшим в машине.

Они прошли мимо бензоколонки, запертой и покрытой снегом, и мимо сарайчика с вывеской «ШИНЫ» над дверью. Он заглянул через разбитые окна на кучи мешков, старые шины и бочонки. Сарайчик выглядел промозглым, на подоконнике под разбитым стеклом лежал снег.

– Это ребята сделали, – сказала она, задержавшись на минуту и показывая на разбитое стекло. – Не упускают случая нагадить нам. Целой ватагой прибегают сюда из поселка строителей. – Она покачала головой. – Несчастные чертенята. Что за жизнь для детей – вечно в кочевьях. Отцы их строят там плотину. – Она отперла и толкнула дверь коттеджа. – Утром я протопила, вам будет тепло.

– Благодарю вас, миссис Мэй.

В комнате стояла большая двуспальная кровать под простым покрывалом, комод, письменный стол; за деревянной перегородкой высотой по пояс – кухня. В кухне раковина, дровяная печь, старый холодильник, стол под клеенкой и два стула. Еще две двери – одна в туалет, другая – на терраску, где можно развесить одежду.

– Все прекрасно, – сказал он.

– Я прибралась тут немного. Вам нужно что-нибудь, мистер Гарольд?

– Пока нет. Посмотрю, когда устроюсь.

– Тогда отпускаю вас. Вы, наверное, устали – столько времени за рулем.

– Я пока внесу вещи.

Он закрыл за собой дверь, и они постояли на террасе, глядя на склон. Он вынул сигарету, облизнул кончик и взял в рот.

– Жаль, что ваша жена не смогла приехать, – сказала она. – Как-то это обидно.

Они стояли напротив громадной заснеженной черной скалы, выступавшей из склона за дорогой. Люди говорили, что она похожа на замок. Хозяйка двинулась прочь; он вынул изо рта сигарету и спросил:

– Как нынче ловится?

– У кого-то хорошо, но большинство ребят охотятся. Как же – сезон на оленей.

Он подогнал машину как можно ближе и стал разгружаться. Последней вынес бутылку виски из бардачка. Бутылку поставил на стол, а позже, когда разложил на нем коробочки с грузилами, крючками и толстенькими красными и белыми мушками, перенес ее на сушилку. Сидел за столом, курил; перед ним открытый ящичек, всё на местах – мушки, грузила, пробовал на прочность поводки; собирал снасти для сегодняшней рыбалки, радовался, что приехал. Сегодня оставалось еще два светлых часа. И еще день завтра. Решил приберечь бутылку до возвращения вечером и оставшееся до завтра. Раз ему послышалось царапанье за дверью, встал из-за стола посмотреть – но там ничего. Только крутые белые лоснистые холмы, усопшие сосны под пасмурным небом и внизу несколько домов и машин, стоящих в стороне от шоссе. У него еще вдоволь времени. Почему не прилечь на несколько минут? Да и ловиться будет лучше под вечер. Можно выйти через часок. Он закрыл дверь, проверил печку и стал раздеваться. Потом в трусах прошлепал по холодному полу, очистил стол и улегся, дрожа, между холодными простынями. Полежал на боку с закрытыми глазами, подтянув колени к подбородку, чтобы согреться, потом повернулся на спину и пошевелил пальцами ног под одеялом. Жаль, что нет Фрэнсис – поговорить не с кем.

Он открыл глаза. В комнате было темно. В печке тихо потрескивало, на стене лежал тусклый красный отсвет. Он лежал, пытаясь сфокусировать взгляд на окне, – не верилось, что там темно. Снова закрыл глаза, повернулся и медленно вытянул ноги. Хотел ведь подремать часок, не больше. Открыл глаза и с трудом уселся на краю кровати. Надел рубашку, потянулся за брюками. Пол был по-прежнему холодный. Он пошел в ванную, пописал, вымыл руки и лицо холодной водой. Вышел на кухню, поворачивая голову из стороны в сторону, не в силах отделаться от мутного, тупого чувства. «Черт возьми!» – повторял он, снимая консервные банки с полки и со стуком ставя обратно. Разогрел кофейник и, выпив две чашки, решил спуститься в кафе, что-нибудь съесть. Он надел куртку и войлочные туфли, поискал, нашел фонарь и вышел.

Мороз ущипнул щеки, стянул ноздри, но – приятно. Тропинка была скользкая, но свет из кафе освещал ему дорогу, и он ступал осторожно. Он кивнул девушке Эдит и сел за столик около края стойки. В кафе было пусто, и слышалось радио с кухни.

– Вы закрылись?

– Почти. Убираюсь перед завтрашним утром.

– Значит, поесть не удастся?

– Да нет, чего-нибудь могу вам подать.

Она подошла с меню и стаканом воды.

– Скажи, Эдит, миссис Мэй далеко?

– Она у себя в комнате. Вам что-то нужно?

– Еще бы дров. На утро.

– Дрова за домом.

Он показал в меню на сэндвич с ветчиной и картофельный салат:

– Пожалуй, это.

Дожидаясь еды, он двигал кружками перед собой солонку и перечницу. Надо было взять просто молочный коктейль с сэндвичем и забрать к себе в коттедж. Она принесла тарелку и стала ходить от столика к столику, наполнять сахарницы и салфетницы, поглядывая на него. Паршивка. Подошла с мокрой тряпкой и принялась стирать крошки с его стола. Сложив руки на животе, он следил за движением тряпки, оставлявшей мокрые разводы на столе.

Оставив деньги, он вышел через боковую дверь, обогнул угол и взял охапку замерзших поленьев. Потом со скоростью улитки двинулся к своему коттеджу. Оглянулся раз – она наблюдала за ним из кухонного окна. К тому времени, когда добрался до своей двери и сбросил дрова, он ее уже ненавидел.

Он долго лежал на кровати, читал журналы «Лайф», оставленные хозяйкой. Клонило в сон; он встал, разобрал постель, убрал со стола и сложил на углу снасти для завтра. Осмотрел кучку – убедиться, что ничего не забыл. Он любил порядок и не хотел проверять с утра все заново. Взял бутылку, посмотрел ее на просвет и налил немного в чашку. Пошел к кровати и поставил чашку на тумбочку. Погасил свет, с минуту постоял перед окном, почесываясь, и лег. Завтра у него целый день. Или уже сегодня?

Проснулся так рано, что в доме было почти темно. Печка за ночь прогорела, остались только угли, изо рта у него шел пар. Он поправил колосник и положил в топку несколько поленьев. Сделал три сэндвича с арахисовой пастой, завернул в вощеную бумагу и вместе с печеньями засунул в карман куртки. Он не мог вспомнить, когда последний раз вставал в такую рань. На завтрак он выпил почти литр шоколадного молока – стоя в шерстяных носках перед сушилкой для посуды. Перед дверью натянул болотные сапоги.

На улице – мутная предрассветная полутьма. На вершинах холмов, в долинах клочьями на деревьях висели тучи. Коттедж ниже по склону был темен, машин нет, только пикап с рекламой на борту. По скользкой утоптанной тропинке он медленно пошел к реке. Кажется, все еще спят в такую рань – его это радовало. Где-то в долине за рекой послышались выстрелы. Он считал их. Семь. Восемь. Охотники проснулись. И олени. Он подумал, не те ли двое стреляют, которых видел вчера в баре. Оленям в таком снегу ничего не светит. Он шел, все время глядя под ноги. Тропа спускалась, скоро он очутился в густом лесу, в снегу по щиколотки.

Под деревьями, вокруг угловатых мерзлых кустов сугробы, но не высокие, пройти можно. Его сапоги втаптывали в снег палую сосновую хвою. У него шел пар изо рта и не сразу рассеивался. Он нес перед собой тяжелую палку, раздвигая ею кусты и низкие ветви деревьев. Держал ее подмышкой, как копье. И в детстве, когда ходил на рыбалку несколько дней подряд, так же вооружался палкой, даже когда не было на пути ни кустов, ни деревьев, а, например, просто широкое зеленое поле, – и воображал себя на арене, лицом к лицу с противником. С лесной опушки ему кричали сойки. Потом, закончив, он сам запевал во весь голос. Орал ястребам вызывающе, до боли в груди, а они кружили и кружили над лугом. Солнце, кружевное небо, озеро и домишко с односкатной крышей. Вода была чистая и зеленая, дно было видно метров на шесть-семь; дальше оно уходило на глубину. За деревьями шумели пороги. Тропинка кончилась, и прямо перед тем, как спускаться к реке, он угодил в сугроб выше колен глубиной, запаниковал, стал отгребать руками снег и сухие стебли.

Река выглядела невозможно холодной. Вдоль берега в заливчиках среди камней – серебристо-зеленая корка льда. Прежде он удил ниже по течению, но тогда – другое дело: теперь острые камни были скользкими, затрудняли ходьбу. Здесь течение было быстрое, крутило, и он прошел немного ниже, где вода успокоилась. Дно было глубже, течение – медленнее, – может, тут он что-нибудь поймает, если повезет. На том берегу, метрах в тридцати, тянулась желтая песчаная коса, но переправиться туда не было возможности. Он встал на обледеневшее черное бревно и огляделся. Вокруг большие деревья, вдали белые горы в облачных клобуках. Над рекой стелется пар, красиво, как на картинке. Ему даже закурить не хотелось; он сидел на бревне и, качая ногами, продевал леску в кольца. Привязал к леске снасть, приготовленную вчера вечером. Когда все было готово, слез с бревна. Натянул новые резиновые сапоги повыше и пристегнул к поясу. Медленно вошел в реку, затаив дух в ожидании атаки ледяной воды. Вода, кружась, навалилась на ноги, прижала голенища. Он остановился. Потом продвинулся чуть дальше. Снял катушку с тормоза и удачно забросил.

Он простоял как никогда долго, без единого поклева, и почувствовал, как возвращается к нему былой азарт. Наконец он вышел из воды и сел на камень спиной к бревну. На сапогах блестели капли. Он достал печенье. Он не собирался торопиться. По крайней мере, сегодня. Откуда-то прилетели маленькие птички и расселись на камнях у воды. Прыгали взад-вперед, опускали клювы к воде, но не касаясь ее, потом вдруг выпрямлялись, нервно взмахивая крыльями, и все начиналось заново. Это, наверное, какая-то игра, подумал он, понаблюдав за ними. Он их почти пожалел: суются и суются к воде, но ее не касаются. Он бросил им горсть крошек, и они улетели. Вершины деревьев скрипели, ветер гнал облака из лощин за холмы. Не смолкая серебристо журчала река. Потом он услышал выстрелы где-то за рекой, но такие частые, что не успел их сосчитать.

Он поменял мушку и только успел забросить, как увидел выше по течению оленя. Олень вышел из кустарника на узкую полоску берега. Он качал и крутил головой, изо рта у него тянулись длинные нити белой слюны. Левая задняя нога у него была сломана и волочилась. На секунду он остановился, посмотрел на нее, повернув голову. Потом, поскальзываясь и чуть ли не падая, вошел в воду и шел, пока не погрузился по шею. Добрался до мели на этой стороне и выбрался на сушу, дрожа и мотая головой. Гарольд стоял не шевелясь и смотрел, как олень уходит в лесок.

– Негодяи.

Во рту было гадко. Он забросил было еще раз, но сразу смотал леску и вернулся на берег. Сел и медленно стал есть сэндвич. Сэндвич был черствый и безвкусный, но он все равно жевал и старался не думать об олене. Франсес, наверное, уже встала и хлопочет по дому. Но и о ней он не хотел думать. Он вспомнил то утро, когда поймал трех стальноголовых лососей и пришлось тащить их в мешке вверх по склону. Втащил и вывалил на ступеньки коттеджа. Она присвистнула и потрогала пальцем черные пятна на их спинах. А ближе к вечеру он опять отправился туда и выловил еще двух.

Похолодало; ветер дул из-за реки, со стороны деревьев. Он встал со скрипом и заковылял по камням, чтобы размяться. Подумал развести костер, но решил, что не стоит здесь дальше оставаться. Из-за реки, хлопая крыльями, прилетели вороны. Когда пролетали над ним, он закричал, но они даже не посмотрели вниз. Не ястребы – ему противен был их неуклюжий черный полет. Он снова поменял мушку, утяжелил грузило и забросил вверх по течению. Пропускал леску в пальцах, пока не увидел в воде светлое брюхо. Он застопорил катушку. Свинцовое грузило стукалось о камни под водой; он ощущал легкое дрожание удилища, доходившее до комеля, упертого в живот. Подумал, как должна выглядеть в глазах рыбы мушка, если там хватает света внизу.

Ребята вышли из-под деревьев выше по течению и двигались, глядя то на него, то на реку в обе стороны. Некоторые опустились на четвереньки, рассматривая следы и поглядывая на него. Когда пошли по берегу в его сторону, он посмотрел на холмы, а потом на реку, туда, где ловля была самая хорошая, – туда бы ему надо было пойти. Он повернулся в воде, лицом по течению, и стал сматывать леску, снял мушку и воткнул крючок в пробку над катушкой. Потом стал двигаться к берегу, думая только о нем и с каждым осторожным шагом приближаясь к суше.

– Эй!

Он медленно обернулся, жалея, что он сейчас не на суше, а в воде, напирающей на его ноги, и с трудом удерживает равновесие на скользких камнях. Ноги двигались как будто самостоятельно, ступая между камнями, а глазами он искал вожака. У каждого из них на поясе были ножны или что-то вроде кобуры, но только у одного ружье. Тощий, узколицый, в кепке, он сказал:

– Видел, тут олень пробегал?

Ружье он держал в правой руке, как пистолет; ствол смотрел в сторону берега.

Один из парней сказал:

– Конечно видел, Джул, это совсем недавно было.

Он оглянулся на остальных четверых. Они передавали друг другу сигарету, и все кивнули.

– Спрашиваю – видел его?

– Это был не он, а она, – сказал Гарольд. – И задняя нога чуть не отстрелена, черт возьми.

– А тебе-то что? – сказал тот, что с ружьем.

– Смотри, какой умный, а, Джул? Говори, козел, – куда он побежал?

– Куда он побежал? – сказал тот, что с ружьем, и поднял ствол на уровень бедра, почти нацелив его на Гарольда.

– Кто спрашивает? – Гарольд бросил сигарету, она с коротким пшик упала в воду. Удилище он крепко держал под правой рукой, направив вперед, а другой рукой натянул пониже шапку. – Вы, шпанята, из тех трейлеров ниже по реке?

– Думаешь, ты много знаешь, а? – сказал парень. Он оглянулся на остальных, кивнул им, поднял одну ногу, медленно опустил, потом другую – будто жуткая пантомима то ли холода, то ли гнева. Затем поднял ружье к плечу и оттянул курок.

Ствол смотрел куда-то в район его живота или мошонки. Он почувствовал, как она съежилась. Вода кружилась и пенилась вокруг его голенищ, оставляя за ними маленький белый след, быстро исчезавший. Он покачнулся, хотел отхаркаться, но горло пересохло, и только смотрел на прозрачную воду между камней и песчаных островков. Он подумал, каково это будет, если сапоги хлебнут воды и он покатится по течению, как бревно.

– Да что с тобой? – спросил он.

Ледяная вода, словно поднявшись от ног, залилась в грудь.

Парень ничего не говорил, просто стоял. Они все стояли молча и смотрели на него.

– Не стреляй, – сказал он.

Парень целился в него еще минуту, потом опустил ствол.

– Испугался, а?

Гарольд сонно кивнул. Он открывал и закрывал рот, как будто хотел зевнуть.

Один из них взял камень с берега и бросил. Гарольд повернулся спиной, камень немного не долетел до него. Другие тоже стали бросать; камни с плеском падали рядом, а он стоял, смотрел на берег и слушал.

– Ты же не хотел ловить здесь рыбу, а? Я мог тебя застрелить, но не стал. Видал этого оленя? Считай, тебе повезло. Слышишь?

Один из парней сделал непристойный жест, остальные заулыбались. Потом они кучкой ушли под деревья. Он смотрел им вслед, потом повернулся, выбрался на берег и плюхнулся возле бревна. Через несколько минут он встал и отправился обратно к дому.

Снега весь день не было, а теперь, когда показалась опушка, стали падать легкие, липкие хлопья. Он где-то потерял удочку – может быть, когда единственный раз остановился; он помнил, что положил ее на снег. Но это уже не имело значения. Удочка была хорошая; тогда, летом, пять или шесть лет назад он заплатил за нее сорок с чем-то долларов. Но если даже завтра будет ясно, он за ней не пойдет. А что – завтра? Завтра надо возвращаться. Над ним на дереве закричала сойка. От его дома за поляной откликнулась другая. Он устал и шел медленно. Каждый шаг был обдуманным: поднять ногу, опустить перед другой.

Он вышел из-под деревьев и остановился. В доме внизу включили свет, хотя еще не стемнело. Что-то он упустил – и не вернуть. Что-то героическое. Он не знал, что намерен делать. Домой дороги нет. В морозном воздухе медленно падали крупные снежинки, прилипали к вороту куртки, холодные таяли на лице. Он смотрел на немые, искаженные вещи вокруг.

Неистовые времена^[48]

Та длительность, от коей Пирамиды обращаются в столпы снега, а все минувшее – в один миг.

Сэр Томас Браун^[49]

Грозит дождем. За долиной вершины холмов уже занавешены тяжелой серой дымкой. Быстро меняющиеся черные тучи с белыми завитками и барашками надвигаются с холмов, проходя по долине и минуя поля и пустыри перед многоквартирным домом. Если Фаррелл дает волю воображению – видит тучи черными конями с развевающимися белыми гривами, а позади разворачиваются, медленно, неумолимо, черные колесницы, тут и там по возничему с белым плюмажем. Вот он захлопывает сетчатую дверь и смотрит, как жена его медленно шагает вниз по лестнице. Внизу оборачивается и улыбается, а он открывает сетку и машет. Миг спустя она отъезжает. Он возвращается в комнату и садится в большое кожаное кресло под латунным торшером, выкладывая прямые руки вдоль боков кресла.

В комнате немного темнее, когда Айрис выходит после ванны, завернувшись в просторный белый халат. Из-под туалетного столика вытаскивает табуретку и садится перед зеркалом. Правой рукой берет белую пластмассовую щетку, ручка у нее инкрустирована искусственным жемчугом, и долгими ритмичными взмахами принимается расчесывать волосы, щетка проходит по всей длине волос, тихонько поскрипывая. Волосы она придерживает над одним плечом левой рукой, а правой делает эти долгие ритмичные взмахи. Один раз останавливается и зажигает лампу над зеркалом. С подставки у кресла Фаррелл берет глянцевый иллюстрированный журнал и тянется зажечь свет, нашаривая под как бы пергаментным абажуром цепочку. Лампа в двух футах над его правым плечом, и бурый абажур потрескивает, когда он до него дотрагивается.

Снаружи темно, и в воздухе пахнет дождем. Айрис спрашивает, не закроет ли он окно. Он смотрит на это окно, ныне зеркало, и за ним Айрис сидит у туалетного столика, наблюдая за ним, а еще один Фаррелл, потемнее, вглядывается в другое окно рядом с нею. Ему еще надо позвонить Фрэнку и подтвердить утренний выезд на завтрашнюю охоту. Он переворачивает страницы. Айрис отводит щетку от волос и постукивает ею по краю столика.

– Лью, – говорит она, – ты знаешь, что я беременна?

Под светом торшера глянцевые страницы теперь открыты на растровом снимке на весь разворот – сцена бедствия, землетрясение где-то на Ближнем Востоке. Там пятеро чуть ли не толстых мужчин, одетых в белые мешковатые штаны, стоят перед снесенным домом. Один, возможно вожак, – в грязной белой шляпе, съехавшей ему на один глаз, отчего вид у него таинственный, злонамеренный. Он искоса смотрит в объектив, показывая через наваленные блоки на реку или морской пролив за кучей строительного мусора. Фаррелл закрывает журнал, и тот соскальзывает у него с колен, когда он встает. Он зажигает свет и затем, собираясь пойти в ванную, спрашивает:

– Что ты намерена делать? – Слова сухие, спешат старой листвой в темные углы комнаты, и в тот же миг, когда слова срываются, Фаррелл чувствует, что вопрос этот уже кто-то задавал, давно. Он поворачивается и уходит в ванную.

Там пахнет Айрис; теплый, влажный запах, чуть липкий; тальк «Новая весна» и одеколон «Идиллия короля». Ее полотенце наброшено сзади на унитаз. В раковине она рассыпала тальк. Теперь он намок и слипся, и от него по белым бокам толстое желтое кольцо. Он его стирает и смывает в сток.

Он бреется. Повернув голову, можно заглянуть в гостиную. Айрис в профиль сидит на табуретке перед старым туалетным столиком. Он откладывает бритву и умывается, затем снова берет бритву. В этот миг он и слышит, как на крышу плюхаются несколько первых капель дождя…

Немного погодя он выключает светильник над туалетным столиком и снова садится в большое кожаное кресло, слушая дождь. Тот налетает на окно короткими трепетными мазками. Мягкое трепыханье белой птицы.

Ее поймала его сестра. Она ее держит в коробке, через верх бросает ей туда цветы, иногда трясет коробку, чтоб можно было послушать, как она трепещет крыльями о стенки, пока однажды утром она ему показывает, протягивая коробку, что внутри нет никакого трепыханья. Птица лишь комковато царапает, если наклонять коробку из стороны в сторону. Когда отдает коробку ему, чтоб он от нее избавился, он швыряет коробку со всем вместе в реку, не желая ее открывать, потому что от нее начинает пованивать. Картонная коробка восемнадцати дюймов длиной, шести шириной и глубиной четыре дюйма, и он уверен, что это коробка из-под крекеров «Снежинка», потому что такие она брала для нескольких первых птиц.

Он бежит по чвакающему берегу следом. Это погребальная лодка, а грязная река – Нил и скоро впадет в океан, но перед этим лодка вся сгорит, и белая птица вылетит и окажется где-то в полях его отца, где в некой чаще зеленой луговой травы он ее выследит на охоте, с яйцами и прочим. Он бежит вдоль берега, заросли хлещут его по штанинам, а его стукает в ухо веткой, а лодка до сих пор не сгорела. Он выворачивает из откоса какие-то камни и принимается кидать ими в лодку. И тут начинается дождь; громадный, порывистый, он брызжет каплями, что лупят по воде, обмахивая реку от одного берега до другого.

Фаррелл провел в постели уже сколько-то часов, как долго – он не вполне уверен. Время от времени приподнимался на одном плече, стараясь не потревожить жену, и всматривался в тумбочку с ее стороны, стараясь разглядеть часы. Они стояли боком к нему немного слишком, и, вот так вот приподнимаясь на одном плече, как можно осторожнее, он мог видеть, только если стрелки показывали 3:15 или 2:45. Снаружи в его окно било дождем. Он перевернулся на спину, ноги широко разведены под простыней, едва касаясь жениной левой ступни, лежал и слушал часы на тумбочке. Потом снова съехал под одеяла, а потом из-за того, что стало слишком жарко и у него потели руки, откинул тесные покрывала, впутался в простыню пальцами, сминая ее между них и скручивая узлами в ладонях, пока руки по ощущению не просохли.

Снаружи дождь налетал тучами, подымаясь валами против слабо-желтого наружного света, словно мириады крохотных желтых насекомых, что яростно бились о его окно, плюясь и рябя. Он перевернулся и медленно стал подбираться поближе к Лоррейн, пока ее гладкая спина не коснулась его груди. Какой-то миг он нежно, бережно держал ее, его рука лежала в ложбине ее живота, пальцы протиснулись под резинку ее трусов, кончики их едва касались жестких, как щетка, волос ниже. Странное ощущение тогда, словно соскользнуть в теплую ванну и снова почувствовать себя ребенком, воспоминанья затопляют. Он отнял руку и отстранился, затем выбрался из постели и подошел к омытому окну.

Снаружи ночь была громадным чуждым сном. Уличный фонарь – сухопарый, изрубцованный обелиск, взбегающий в дождь со слабым желтым светом, держащимся за его кончик. У его основания улица была черной, сияющей. Тьма вихрилась и дергала свет за края. Ему не были видны другие квартиры, и на миг почудилось, будто их все уничтожили, как дома на том снимке, что он рассматривал несколько часов назад. Дождь возникал у окна и снова исчезал, словно открывалась и закрывалась темная вуаль. Внизу он затапливал бордюры. Подавшись ближе вперед, пока не ощутил на лбу холодных сквозняков от низа окна, он смотрел, как от его дыханья образуется туман. Где-то он читал, и ему казалось, что он припоминает, как некогда видел некую картинку, быть может в «Нэшнл Джиогрэфик», где компании смуглых людей стояли вокруг своих хижин и смотрели, как восходит заиндевевшее солнце. Подпись рассказывала, что они верят – душа видна в дыхании, и они плюют и дуют себе в ладони, поднося свои души Богу. Пока он смотрел, его дыханье исчезло – пока не остался лишь крохотный кружок, точка, а потом ничто. Он отвернулся от окна к своим вещам.

Пошарил в чулане, ища утепленные сапоги, руки его проводили по рукавам всех курток, пока он не наткнулся на резиновую непромокаемую. Он перешел к выдвижному ящику за носками и длинным бельем, затем взял рубашку и штаны, и всю эту охапку вынес через прихожую в кухню, а потом зажег свет. Оделся и натянул сапоги прежде, чем поставить кофе. Ему бы хотелось зажечь Фрэнку свет на веранде, но это отчего-то казалось нехорошо, раз там в постели Айрис. Пока кофе поднимался, он наделал сэндвичей, а когда сварился – наполнил термос, взял с буфета чашку, налил в нее и сел у окна, откуда видно улицу. Курил и пил кофе, и слушал часы на плите, поскрипывая. Кофе выплеснулся из чашки, и бурые капли медленно стекли по краю на стол. Он повозил пальцами по влажному кружку на грубой столешнице.

Он сидит за письменным столом в сестриной комнате. Сидит на стуле с прямой спинкой на толстом словаре, ноги у него подогнуты под сиденье стула, пятки ботинок цепляются за перекладину. Если наваливается на стол слишком, одна ножка отрывается от пола, поэтому под нее приходится подложить журнал. Он рисует долину, в которой живет. Сначала хотел срисовать картинку с одного сестрина учебника, но, испортив три листка, на которых ничего не вышло правильно, он решил нарисовать свою долину и свой дом. Временами он перестает рисовать и трет пальцами зернистую поверхность стола.

Снаружи апрельский воздух еще влажен и прохладен – такая прохлада настает после дождя ближе к вечеру. Земля, деревья и горы зелены, и повсюду пар, он идет от колод в загоне, от пруда, который выкопал его отец, и от луга медленными карандашными столбами, подымается от реки и дымом переползает через горы. Он слышит, как его отец кричит кому-то из работников, и слышит, как тот ругается и кричит в ответ. Он откладывает свой рисовальный карандаш и сползает со стула. Внизу перед коптильней видит отца, тот возится с подъемным шкивом. У ног его бухта коричневой веревки, и отец бьет и тянет перекладину шкива, стараясь раскачать его подальше от амбара. На голове у него бурая шерстяная армейская пилотка, а воротник обшарпанной кожаной куртки поднят так, что видна грязная белая подкладка. С последним ударом по шкиву он разворачивается к работникам. Двое из них, здоровенные красномордые канадцы в засаленных фланелевых шляпах, подтаскивают овцу. Кулаки у них сжаты где-то в глубинах шерсти, а один обнимает руками передние ноги овцы. Движутся они к амбару, то волоча, то ведя овцу на задних ее ногах, словно в каком-то диком танце. Отец выкрикивает снова, и они прижимают овцу к стене амбара – один садится на нее верхом, запрокидывая ей голову назад и вверх, к его окну. Ноздри у нее – темные щели с ручейками соплей, сбегающими ей в рот. Древние остекленевшие глаза миг пялятся на него снизу, а потом она пытается блеять, но звук выходит резким скрежетом, поскольку отец пресекает его быстрым взмахом и выпадом ножа. По рукам ему хлещет кровь, не успевает он отскочить. Через несколько мгновений они уже поднимают животное шкивом. Он слышит тупое трык-трык-трык шкива, когда отец подтягивает его еще выше. Работники уже вспотели, но курток не расстегивают.

Начиная прямо под раззявленным горлом, отец вскрывает грудину и брюхо, а работники берут ножи поменьше и принимаются срезать с ног овчину. Из парящего нутра вываливаются серые кишки и толстым кольцом валятся наземь. Отец кряхтит и сгребает их в ящик, говоря что-то про медведя. Красномордые мужчины хохочут. Он слышит, как дребезжит цепочка в ванной, а потом вода клокочет в унитаз. Миг спустя поворачивается к двери, а шаги приближаются. В комнату входит сестра, тело у нее слабо парит. На миг она замирает в дверях с полотенцем на волосах, одна рука придерживает его концы, а другая на дверной ручке. Груди у нее маленькие и с виду гладкие, соски – как черенки теплых фаянсовых фруктов на столе в гостиной. Роняет полотенце, и оно скользит вниз, тяня ее за шею, касаясь обеих грудей, и сваливается кучкой ей к ногам. Она улыбается, медленно подносит руку ко рту и тянет, закрывая, дверь. Он вновь поворачивается к окну, пальцы у него в ботинках сжимаются.

Фаррелл сидел за столом, отхлебывая кофе, снова курил на голодный желудок. Раз он услышал на улице машину и быстро встал со стула, подошел к окну и выглянул на веранду. Выше по улице она завелась на второй передаче, затем перед его домом притормозила, осторожно сворачивая за угол, вода бурлила по ступицы, но она ехала дальше. Он снова сел к столу и послушал электрические часы на печке, поскрипывая. Пальцы его сжали чашку. Затем он увидел огни. Они выкатывались, подпрыгивая, вдоль по улице из темноты; два близко посаженных сигнальных фонаря на узком носу, тяжелый белый дождь падал на фары, колотя по улице впереди. Она проплескалась по улице, притормозила, потом подъехала ему под окно.

Он собрал вещи и вышел на веранду. Там Айрис вытянулась под перекрученной грудой тяжелых одеял. Даже нащупывая причину действия, словно та была как-то отдельна, присев по другую сторону ее постели, наблюдая, как сам это проделывает, в то же время зная, что все кончено, он двинулся к ее ложу. Непреодолимо склонился над ее фигурой, как будто завис в воздухе, все ощущения отпущены, кроме обоняния, он глубоко вдохнул неуловимый запах ее тела, склоняясь, пока лицо его не уткнулось в ее покрывала и он не пережил этот запах снова, лишь на миг, а потом тот пропал. Он попятился, вспомнив про свое ружье, затем притворил за собой дверь. По лицу его хлестнул дождь. У него чуть было не кружилась голова, пока он, сжимая ружье, держался за перила, стараясь не упасть. С минуту, глядя с веранды вниз на черную, рябящую мостовую, он как будто бы стоял один где-то на мосту, и вновь накатило это ощущение, как и минувшей ночью, что такое уже случалось, зная тогда, что оно случится и вновь, точно так же, как он отчего-то знал это сейчас.

– Боже! – Дождь резанул ему по лицу, сбежал по носу и на губы. Фрэнк дважды бибикнул, и Фаррелл осторожно спустился по мокрой скользкой лестнице к машине.

– Ну и льет, ей-богу! – произнес Фрэнк.

Мужчина крупный, в толстой утепленной куртке, застегнутой на молнию под самый подбородок, и бурой кепке с утиным козырьком, отчего смахивал на мрачного арбитра. Он помог передвинуть вещи на заднем сиденье, чтобы Фаррелл сложил туда свое хозяйство.

Вода выходила из канав, поднималась у стоков на перекрестках, и время от времени они видели, где она переливалась через бордюры и затапливала какой-нибудь двор. По улице доехали до ее конца, а затем свернули направо на другую, которая их выведет на шоссе.

– Это нас чуточку замедлит, но Исусе, только подумай, каково от этого будет гусям!

Снова Фаррелла отпустило, и он увидел их, вытянул их из того единственного мгновения, когда и сам туман примерз к скалам и так потемнел, что запросто могла быть полночь, а не конец дня, когда они начали. Они перевалили за утес, летели низко, и дикарски, и безмолвно, вылетали из тумана внезапно, призрачно, в свисте крыльев у него над головой, а он подпрыгивает, стараясь выбрать ближайшего, в то же время толкая вперед предохранитель, но тот заело, и его онемевший палец в перчатке остается зацепленным за скобу, тяня замкнутый спуск. Все они проходят над ним, вылетая из тумана поперек утеса и у него над головой. Громадные цепочки их зовут его сверху. Так оно случилось три года назад.

Он смотрел, как под лучи их фар падают мокрые поля, а затем проносятся рядом и вот уже за машиной. Дворники на ветровом стекле скрипели взад и вперед.

Айрис спускает волосы на одно плечо левой рукой, а другой взмахивает щеткой. Ритмично щетка описывает свои взмахи по всей длине волос со слабым скрипом. Щетка быстро поднимается к боку головы и повторяет движение и звук. Она только что сказала ему, что беременна.

Лоррейн ушла в душ. Ему по-прежнему нужно позвонить Фрэнку и подтвердить, что они едут на охоту. Глянцевая картинка в журнале, которую он держит на коленях, раскрыта на сцене бедствия. Один мужчина на снимке, очевидно вожак, показывает через сцену бедствия на какой-то водоем.

– Что ты намерена делать?

Он поворачивается и проходит в ванную. Ее полотенце наброшено сзади на унитаз, и в ванной пахнет тальком «Новая весна» и одеколоном «Идиллия короля». В раковине желтое пастозное кольцо талька, которое он должен стереть, поливая, прежде чем бриться. Ему оттуда видно гостиную, где она сидит, расчесываясь. Когда он умылся и вытерся, едва снова взялся за бритву – первые капли дождя бьют по крыше.

Он посмотрел на часы в торпеде, но те остановились.

– Который час?

– Не обращай внимания на эти часы, – сказал Фрэнк, отрывая большой палец от руля показать на большие светящиеся желтым часы, выступающие с приборной панели. – Они остановились. Сейчас полседьмого. Тебе жена велела быть дома точно в какое-то время? – Он улыбнулся.

Фаррелл покачал головой, но Фрэнку это видно не было.

– Нет. Просто интересно стало, сколько времени. – Он закурил сигарету и нахохлился в кресле, глядя, как дождь с размаху влетает в лучи и плещется о стекло.

Они едут из Якимы за Айрис. Дождь пошел, когда выкатили на трассу Коламбиа-ривер, а к тому времени, как проехали через Арлингтон, лило уже сплошь.

Это как долгий тоннель, идущий под откос, и они набирают скорость по черной дороге, а густые сплетенные деревья близко над головой, и по переду машины каскадами льет вода. Рука Лоррейн вытянута вдоль спинки сиденья, ее ладонь легонько покоится на его левом плече. Она сидит так близко, что он чувствует, как от ее дыхания поднимается и опускается ее левая грудь. Она только что попробовала настроиться на что-то по радио, но там слишком много белого шума.

– Она может обустроить себе веранду, чтоб там ночевать и держать свои вещи, – говорит Фаррелл, не отводя взгляд от дороги. – Это же ненадолго.

Лоррейн поворачивается к нему на миг, подавшись вперед на сиденье, кладя свободную руку ему на бедро. Левой рукой она сжимает пальцы у него на плече, затем утыкается головой в него. Немного погодя произносит:

– Ты весь мой, Лью. Терпеть не могу делить тебя с кем-то даже ненадолго. Даже с твоей собственной сестрой.

Дождь постепенно слабнет, и у них над головами часто вообще никаких деревьев. Однажды Фаррелл замечает луну, резкий, четкий желтый месяц, сияющий сквозь дымку серых туч. Они выезжают из лесов, и дорога изгибается, и они едут по этому изгибу в долину, открывающуюся на реку внизу. Дождь прекратился, и небо – черный коврик с горстями разбросанных всюду поблескивающих звезд.

– Сколько она у нас будет? – спрашивает Лоррейн.

– Пару месяцев. Три максимум. У нее перед Рождеством начнется работа в Сиэтле. – От езды в желудке у него чуть подрагивает. Он закуривает. Серый дым струится у него из носа и тут же вытягивается за створку форточки.

Сигарета начала кусать его за кончик языка, и он чуть открутил окно и выронил ее наружу. Фрэнк свернул с бетонки на скользкий асфальт дороги, которая доставит их к реке. Они теперь оказались в хлебном краю, громадные пшеничные жнивья катили к тускло проступающим холмам подале и порой прерывались грязным взбороненным с виду полем, поблескивающим от лужиц воды. На следующий год их засадят, а летом пшеница будет стоять человеку до пояса, шипя и клонясь, когда подует ветер.

– Жалость какая, – произнес Фрэнк, – вся эта земля без зерна половину времени, а половина людей в мире голодает. – Он покачал головой. – Если власти не станут лезть на ферму своими лапами, нам будет гораздо лучше жить.

Мостовая закончилась зубцами трещин и выбоин, и машина, подскакивая, выкатилась на упругую черную щербатую дорогу, тянувшуюся к холмам длинным черным проспектом.

– Ты их когда-нибудь видел в пору урожая, Лью?

– Нет.

Утро посерело. На глазах у Фаррелла стерня становится мухлежно-желтой. Он выглянул в окно и посмотрел на небо, где катили серые тучи и разламывались на неуклюжие кусищи.

– Дождь перестанет.

Они подъехали к подножью холмов, где заканчивались поля, затем свернули и поехали вдоль кромки, следуя линии холмов, пока не достигли верховья каньона. Далеко внизу на самом дне ущелья с каменными ребрами лежала река, ее дальняя сторона укутана грядой тумана.

– Дождь перестал, – сказал Фаррелл.

Фрэнк загнал машину задом в небольшой скалистый овраг и сказал, что место сгодится. Фаррелл вытащил ружье и прислонил его к заднему крылу, а затем достал мешок с патронами и лишнюю куртку. Потом вытащил бумажный кулек с сэндвичами, и рука его туго сомкнулась на теплом, жестком термосе. От машины они отошли, не разговаривая, и двинулись по хребту, а затем начали спускаться к одной из лощинок, что впадали в каньон. Землю там и сям утыкивали острые камни или черный каплющий кустарник.

Под ногами у него земля влажнела, с каждым шагом всасывала сапоги и чавкала, когда он их высвобождал. Правой рукой он нес мешок с патронами, размахивая им, как пращой: тот болтался у него на руке за лямку. Влажный ветер с реки дул в лицо. Бока низких обрывов, глядевших на реку внизу, были глубоко изборождены и врезаны в скалу – оставались торчать только похожие на столы выступы, отмечая линии подъема воды за тысячи прошедших лет. Груды голых белых бревен и куски плавника без счета набились на карниз, словно надгробные пирамиды костей, втащенные на утесы некой исполинской птицей. Фаррелл попробовал вспомнить, где гуси пролетали три года назад. Остановился на той стороне холма, где она шла под уклон в каньон, и прислонил ружье к скале. Надергал кустов и собрал поблизости камней, а еще сходил к реке кое за каким плавником, чтобы сделать себе засидку.

Он сел на дождевик, опершись спиной о жесткий куст, колени подтянуты к подбородку, и стал наблюдать, как белеет небо, а потом немного голубеет и вместе с ветром бегут облака. Где-то в тумане на другой стороне реки гоготали гуси. Он отдыхал, и курил, и смотрел, как у него изо рта сдувает дым. Ждал солнца.

Четыре пополудни. Солнце только что ушло за серые тучи конца дня, оставив низкорослую полутень, падающую на машину, следующую за ним, когда он ее обходит, чтобы открыть дверцу жене. Они целуются.

Они с Айрис вернутся за ней ровно через час и сорок пять минут. Заедут в скобяную лавку и потом в бакалею. Вернутся за ней в 5:45. Он снова проскальзывает за руль и мгновение спустя, заметив возможность, вливается в поток машин. По пути из городка вынужден останавливаться и ждать на каждом красном свете, наконец сворачивает влево на второстепенную и так жмет на газ, что их обоих немного вжимает в спинки. Сейчас 4:20. На развилке они сворачивают на асфальтированную дорогу, по обеим сторонам ее сады. Над верхушками деревьев – низкие бурые холмы, а за ними – иссиня-черные горы, увенчанные белым. От ближних рядов деревьев тени, чернея в обочины, ползут по мостовой перед машиной. В конце каждого ряда в садах белыми грудами навалены новые ящики, а под деревьями или насажены на ветви, или оперты об их развилки – лестницы. Он сбрасывает ход и останавливает машину, съехав на обочину поближе к одному дереву, чтобы Айрис можно было лишь открыть дверцу и достать до ветки. Та царапает дверцу, когда она ее отпускает. Яблоки тяжелы и желты, и сладкий сок брызжет ему в зубы, когда он кусает одно.

Дорога заканчивается, и они едут по запыленной грунтовке к самому краю холмов, где заканчиваются сады. Хотя он еще может проехать дальше, свернув на береговую дорогу, которая бежит вдоль оросительного канала. Сейчас канал пуст, и крутые грунтовые откосы сухи и осыпаются. Он переключился на вторую передачу. Дорога круче, вести машину труднее, и едут они медленнее. Машину он останавливает под сосной у шлюза, где с холмов спускается канал, чтобы соскользнуть в круговой цементный желоб. Айрис кладет голову ему на колени. Почти стемнело. Машину продувает ветром, а разок он слышит, как поскрипывают верхушки деревьев.

Он выбирается из машины закурить, подходит к ободу холма, смотрящему на долину. Ветер окреп, воздух холоднее. Под ногами у него трава редка, и в ней несколько цветочков. Сигарета описывает короткую изгибчивую красную дугу, кружа вниз в долину. Шесть часов.

Скверно, когда холодно. Мертвая немота пальцев на ногах, холод медленно пробирался вверх по икрам и обосновывался у него под коленями. На руках пальцы тоже не гнутся и замерзли, хоть он и держал кулаки в карманах. Фаррелл ждал солнца. Громадные тучи над рекой повернули, разламываясь, лепясь и перелепливаясь у него на глазах. Поначалу он едва заметил черную линию на фоне самых нижних туч. Когда она пересекла его поле зрения, он подумал, что это комары, неподалеку от его засидки, а затем, пока смотрел, она уже стала дальней темной прорехой между тучей и небом и придвигалась все ближе. Линия затем повернула к нему и расползлась над холмами ниже. Он был возбужден, но спокоен, сердце колотилось у него в ушах, подбивая бежать, однако движения оставались медленны и размеренны, как будто к его ногам подвесили тяжелые камни. Он приподнялся на коленях, пока лицо не вжалось в стену кустарника, и обратил взгляд к земле. Ноги у него тряслись, и он втолкнул колени в мягкую землю. Ноги вдруг онемели, и он подвигал рукой и втолкнул ее в землю, удивившись, до чего она теплая. Затем – мягкое гоготанье гусей у него над головой и тяжелый, свистящий натиск крыльев. Палец его сжался вокруг спусковой скобы. Быстрые, скрипучие крики; резкий рывок вверх на десять футов, когда они его заметили. Фаррелл уже стоял на ногах, ведя одного гуся прежде, чем переключиться на другого, затем опять быстро на того, что поближе, следя за ним, когда он сломался и отвалился через голову к реке. Он выстрелил раз, другой, а гуси летели дальше, гомоня, разделившись и уже вне досягаемости, их низкие очертания сливались с покатыми холмами. Он выстрелил еще раз, прежде чем снова рухнуть на колени в засидку. Где-то на горке за ним и чуть левее, слышал он, стрелял Фрэнк, его выстрелы прокатывались по всему каньону, как резкие щелчки хлыста. Ему непонятно было видеть, как с реки летят еще гуси, вытягиваясь над низкими холмами и поднимаясь по каньону, выстраиваясь клином к вершине ущелья и полям за нею. Он тщательно перезарядил, загнал зеленый с ребром № 2 в казенник, проталкивая один из патронов в патронник с гулким щелчком. Однако шесть патронов лучше справятся с делом, чем три. Он быстро высвободил затычку из подствольника и сунул спиральную пружину и деревянную пробку в карман. Услышал, как Фрэнк опять выстрелил, и вдруг налетела стая, которой он раньше не видел. Наблюдая за ними, заметил еще три на подлете низко и сбоку. Выждал, пока не поравняются с ним, налетая поперек склона холма в тридцати ярдах от него, головы их медленно, ритмично покачивались, справа налево, глаза пустые и блестящие. Он приподнялся на одно колено, хорошенько их выводя, как раз когда они его миновали, и нажал на спуск за мгновенье до того, как спугнуть их. Ближайший к нему скомкался и нырнул прямо к земле. Он выстрелил снова, когда они повернули, видя, как гусь остановился, словно врезался в стену, забился против стены, стараясь перевалить за нее, а затем перевернулся, головой вниз, крылья вывернуты, и медленно закружил вниз. Он разрядил ружье в третьего гуся, хоть тот был уже почти вне досягаемости, видя, как он остановил собой заряд пятого выстрела, хвост у него сильно дернулся и успокоился, но крылья еще бились. Долго смотрел, как тот летит все ближе и ближе к земле, пока не скрылся в одном из каньонов.

Фаррелл выложил двух гусей на спины в засидке и погладил их по гладким белым подбрюшьям. Канадские гуси, казарки. После такого уже не очень важно, что налетавшие гуси шли слишком высоко или летели где-то в других местах ниже по реке. Он откинулся на кустарник и курил, наблюдая, как у него над головой вихрится небо. Когда-то позже, быть может, в начале дня уснул.

Когда проснулся, весь онемел, задубел и вспотел, а солнце скрылось, небо – густеющая серая пелена. Где-то, слышал он, трубят гуси и вылетают, оставляя в распадках эти странные резкие отзвуки, но не видел ничего, кроме мокрых черных холмов, что заканчивались в тумане там, где должна быть река. Он вытер лицо рукой и задрожал. Встал. Увидел, как вверх по каньону и через холмы накатывает туман, отсекая и стискивая землю, и ощутил дыханье холодного влажного воздуха вокруг – тот касался его лба, щек и губ. Он выломился из засидки наружу и побежал вверх по склону.

Встал у машины и давил долгим ревом на клаксон, пока не прибежал Фрэнк и не отдернул его руку прочь от окна.

– Что это с тобой такое? Спятил или как?

– Мне домой надо, говорю тебе!

– Господи боже! Ну, господи боже! Забирайся тогда, садись же!

Потом они притихли, вот только Фаррелл пару раз спрашивал, который час, не успели они выехать из пшеничных краев. Фрэнк сжимал зубами сигару, не отрывая взгляда от дороги. Наткнувшись на первые ползучие клочья тумана, включил фары. После того как свернули на шоссе, туман поднялся и залег где-то в темноте над машиной, а в ветровое стекло ударили первые капли дождя. Однажды перед машиной в лучах фар пролетели три утки и упали в лужу у дороги. Фаррелл моргнул.

– Ты видел? – спросил Фрэнк.

Фаррелл кивнул.

– Как тебе сейчас?

– Нормально.

– Гусей добыл?

Фаррелл потер ладони, сплетая пальцы, наконец сложил руки на колени.

– Нет, наверное.

– Жалость какая. Я слышал, ты стрелял. – Он перекатил сигару в другой угол рта и попробовал раскурить, но та уже остыла. Он с минуту ее пожевал, затем отложил в пепельницу и глянул на Фаррелла. – Не мое, конечно, дело, но если ты из-за чего-то дома переживаешь… Мой тебе совет, не воспринимай слишком уж всерьез. Проживешь дольше. Седины не будет, как у меня. – Он кашлянул, рассмеялся. – Знаю, сам таким же был. Помню я…

Фаррелл сидит в большом кожаном кресле под латунным торшером, смотрит, как Айрис расчесывает волосы. На коленях он держит журнал, чьи глянцевые страницы раскрыты на сцене бедствия, землетрясение, где-то на Ближнем Востоке. Если не считать маленького светильника над туалетным столиком, в комнате сумрачно. Щетка быстро движется по волосам длинными ритмичными взмахами, вызывая в комнате слабый скрип. Ему еще нужно позвонить Фрэнку и подтвердить поездку на охоту утром. В окно снаружи вползает холодный влажный воздух. Она пристукивает щеткой по краю туалетного столика.

– Лью, – говорит она, – ты знаешь, что я беременна?

Ему тошно от ее ванного запаха. Ее полотенце наброшено сзади на унитаз. В раковине она рассыпала тальк. Теперь он намок и слипся, и от него по белым краям толстое желтое кольцо. Он его стирает и смывает в сток.

Он бреется. Повернув голову, можно заглянуть в гостиную. Айрис в профиль сидит на табуреточке перед старым туалетным столиком. Расчесывает волосы. Он откладывает бритву и умывается, затем снова берет бритву. В этот миг и слышит, как несколько первых капель дождя разбрызгиваются по крыше…

Он выносит ее на веранду, отворачивает лицом к стене и накрывает. Возвращается в ванную, моет руки и запихивает тяжелое, пропитавшееся кровью полотенце в корзину с грязным бельем. Немного погодя выключает светильник над туалетным столиком и снова садится в кресло у окна, слушая дождь.

Фрэнк рассмеялся.

– Так то были пустяки, сущие пустяки. После мы прекрасно ладили. О, ну обычные перебранки время от времени, но стоило ей выяснить, кто тут на самом деле заказывает музыку, все пришло в полный порядок. – Он дружески пристукнул Фаррелла по колену.

Они въехали в предместье городка, мимо долгой череды мотелей с их сияющими красными, мигающими неоновыми вывесками, мимо кафе с запотевшими окнами, перед которыми теснились машины, и мимо мелких предприятий, темных и запертых до следующего дня. Фрэнк свернул направо на следующем светофоре, затем налево, и вот они уже на Фаррелловой улице. Фрэнк подъехал сзади к черно-белой машине, у которой поперек багажника мелкими белыми буквами выписано УПРАВЛЕНИЕ ШЕРИФА. В лучах фар от их машины они видели внутри еще одно стекло, укрепленное проволочной сеткой, отчего заднее сиденье превращалось в клетку. От капота их машины валил пар и смешивался с дождем.

– Может, и за тобой приехал, Лью. – Он начал открывать дверцу, затем хмыкнул. – Может, они обнаружили, что ты без лицензии охотишься. Пошли, я сам тебя сдам.

– Нет. Ты езжай, Фрэнк. Все в порядке. Со мной будет все в порядке. Погоди минутку, дай мне выйти!

– Господи, ты и впрямь думаешь, что за тобой! Погоди минутку, ружье не забудь. – Он откатил окно и передал его Фарреллу. – Похоже, дождь вообще никогда не кончится. Увидимся.

– Ага.

Наверху весь свет в его квартире был зажжен, и у окон, как фриз, стояли размытые фигуры и смотрели вниз сквозь дождь. Фаррелл встал за машиной шерифа, держась за гладкий, мокрый хвостовой плавник. На его непокрытую голову лил дождь и забирался под воротник. Фрэнк проехал несколько ярдов по улице и остановился, обернувшись. Фаррелл держался за хвостовой плавник, чуть покачиваясь, а вокруг него падал мелкий непроницаемый дождь. По ногам ему хлестала вода из канавы, пенясь, вихрилась в громадную воронку у водостока на углу и неслась вниз, к центру земли.

О чем мы говорим, когда говорим о любви^[50]

Посвящается Тесс Галлахер

Чего не танцуете?^[51]

На кухне он налил себе еще выпить и поглядел на спальный гарнитур во дворе. Голые матрасы – простыни в полоску сложены на шифоньере, рядом с двумя подушками. А в принципе, все почти так же, как в спальне: тумбочка и лампа с его стороны, тумбочка и лампа с ее стороны.

Его сторона, ее сторона.

Он поразмыслил над этим, потягивая виски.

Шифоньер в нескольких шагах от изножья кровати. Сегодня утром он вытряхнул все из его ящиков в картонные коробки, и коробки теперь стояли в гостиной. Переносной обогреватель – возле шифоньера. Ротанговое кресло с подушечкой ручной работы – в изножье кровати. Кухонный гарнитур из полированного алюминия занял часть подъездной дорожки. Желтая муслиновая скатерть – великоватая, дареная – свисает со стола. На столе горшок с папоротником, коробка со столовым серебром и проигрыватель, тоже дареные. Большой подвесной телевизор отдыхает на кофейном столике, а в нескольких шагах от него диван и торшер. Письменный стол подпер гаражную дверь. На нем кое-какая утварь, стенные часы и два офорта в рамах. Коробка со стаканами, чашками, тарелками – каждый предмет тщательно завернут в газету – тоже в проезде. Сегодня с утра он выгреб все из шкафов, и теперь весь скарб был выставлен на двор, кроме трех коробок в комнате. Он протянул удлинитель и все подключил. И все работало не хуже, чем в доме.

Порой притормаживала машина. Люди глазели, но никто не останавливался.

Ему подумалось, что и сам он не остановился бы.

– Наверное, мебель распродают, – сказала девочка мальчику.

Девочка и мальчик хотели обставить маленькую квартирку.

– Давай посмотрим, сколько за кровать хотят, – сказала девочка.

– И за телик, – сказал мальчик.

Мальчик зарулил в проезд и остановил машину перед кухонным столом.

Они вышли из машины и стали рассматривать вещи. Девочка пощупала муслиновую скатерть, мальчик воткнул в розетку блендер и поставил переключатель на «ФАРШ», девочка взяла в руки электрожаровню, мальчик включил и чуть-чуть поднастроил телевизор.

Потом сел на диван смотреть. Закурил, огляделся, кинул спичку в траву.

Девочка села на кровать. Сбросила туфли и откинулась на спину. Ей показалось, что она видит звезду.

– Иди сюда, Джек. Попробуй кровать. Возьми вон там подушку, – сказала она.

– Ну и как? – сказал он.

– Попробуй, – сказала она.

Он оглянулся. В доме было темно.

– Да ну как-то, – сказал он. – Лучше посмотри, вдруг кто-нибудь дома.

Она попрыгала на кровати.

– Сперва попробуй, – сказала она.

Он лег на кровать и положил под голову подушку.

– Ну, как тебе? – сказала она.

– Мне жестко, – сказал он.

Она повернулась на бок и положила ладонь ему на щеку.

– Поцелуй меня, – сказала она.

– Давай встанем, – сказал он.

– Поцелуй меня, – сказала она.

Она закрыла глаза. Обняла его.

Он сказал:

– Я посмотрю, есть ли кто дома.

Но сам просто сел и стал делать вид, что смотрит телевизор.

В других домах по всей улице зажигались огни.

– А правда, было бы забавно… – сказала девочка и улыбнулась, и не договорила.

Мальчик засмеялся ни с чего. Ни с чего включил лампу на тумбочке.

Девочка отмахнулась от комара, а мальчик тем временем встал и заправил рубашку.

– Посмотрю, вдруг кто дома, – сказал он. – Наверное, никого. Но если что – узнаю, сколько хотят за вещи.

– Сколько ни попросят, сбивай на десятку, никогда не помешает, – сказала она. – К тому же им все равно деваться некуда – типа того.

– Телик неплохой, – сказал мальчик.

– Спроси сколько, – сказала девочка.

Мужчина шел по тротуару с пакетом из магазина. Сэндвичи, пиво, виски. Он увидел машину на подъездной дорожке и девочку на кровати. Увидел включенный телевизор и мальчика на крыльце.

– Здрасьте, – сказал мужчина девочке. – Кровать нашли. Хорошо.

– Здрасьте, – сказала девочка и встала. – Я просто попробовала. – Она похлопала по кровати. – Неплохая кровать.

– Хорошая кровать, – сказал мужчина. Поставил пакет, вынул пиво и виски.

– Мы думали, тут никого, – сказал мальчик. – Нас интересуют кровать и, может быть, телик. Может, еще стол письменный. Сколько вы хотите за кровать?

– Думаю, за кровать – пятьдесят, – сказал мужчина.

– А за сорок отдадите? – спросила девочка.

– Отдам за сорок.

Он взял из коробки стакан. Развернул бумагу, которой тот был обернут. Открыл виски.

– А за телик? – сказал мальчик.

– Двадцать пять.

– Отдадите за пятнадцать? – сказала девочка.

– Сойдет и пятнадцать. Могу отдать и за пятнадцать, – ответил мужчина.

Девочка посмотрела на мальчика.

– Так, ребятки, надо вам выпить, – сказал мужчина. – Стаканы в той коробке. А я присяду. Присяду на диванчик.

Мужчина сел на диван, откинулся на спинку и стал смотреть на девочку и мальчика.

Мальчик нашел пару стаканов и разлил виски.

– Хватит, – сказала девочка. – Мне лучше с водой.

Она взяла стул и села к столу.

– Вода там, в кране, – сказал мужчина. – Вон тот кран поверни.

Мальчик вернулся с разбавленным виски. Откашлялся и сел к столу. Усмехнулся. Но пить не стал.

Мужчина уставился в телевизор. Он допил свой стакан, налил еще. Потянулся включить торшер. Тут сигарета выпала у него из пальцев и завалилась в диван.

Девочка помогла ее достать.

– Так что ты хотела? – сказал мальчик девочке.

Он вынул чековую книжку и держал ее у губ, как бы прикидывая.

– Я хочу письменный стол, – сказала девочка. – Стол сколько?

Мужчина отмахнулся от неуместного вопроса:

– Сколько дадите?

Они сидели за столом, а он смотрел на них. В свете торшера у них в лицах было что-то такое. То ли милое, то ли мерзкое. Не разберешь.

– Выключу-ка я этот телевизор и поставлю пластинку, – сказал мужчина. – Проигрыватель тоже продается. По дешевке. Ваши предложения?

Он налил еще виски и открыл пиво.

– Все с молотка, – сказал мужчина.

Девочка протянула стакан, и мужчина налил.

– Спасибо, – сказала она. – Вы очень любезны, – сказала она.

– В голову шибает, – сказал мальчик. – Мне шибануло. – Он поднял свой стакан и поболтал его.

Мужчина допил, налил еще, а потом отыскал коробку с пластинками.

– Выбирай, – сказал он девочке и подал ей пластинки.

Мальчик выписывал чек.

– Эту, – сказала девочка, вытащив что-то наугад, потому что названия на «яблоках» ей ни о чем не говорили. Она встала из-за стола, села снова. Ей не сиделось на месте.

– Я выписываю на наличные, – сказал мальчик.

– Само собой, – сказал мужчина.

Они выпили. Послушали музыку. А потом мужчина переменил пластинку.

Чего, ребята, не танцуете? – решил сказать он и сказал:

– Чего не танцуете?

– Да ну как-то, – сказал мальчик.

– Давайте, – сказал мужчина. – Двор мой. Хотите – танцуйте.

Обхватив друг друга руками, прильнув друг к другу, девочка и мальчик двигались взад-вперед по проезду. Они танцевали. И когда пластинку сменили, они танцевали опять, а когда доиграла и эта, мальчик сказал:

– Я пьяный.

Девочка сказала:

– Ты не пьяный.

– А вот пьяный, – сказал мальчик.

Мужчина перевернул пластинку, а мальчик сказал:

– Пьяный.

– Потанцуй со мной, – сказала девочка мальчику, а потом – мужчине и, когда тот встал, пошла к нему, широко раскинув руки.

– Там люди, они смотрят, – сказала она.

– Ничего, – сказал мужчина. – Я у себя дома, – сказал он.

– И пусть смотрят, – сказала девочка.

– Вот именно, – сказал мужчина. – Они думали, что здесь уже всего насмотрелись. Но такого-то не видели, правильно?

Он почувствовал на шее ее дыхание.

– Надеюсь, твоя кровать тебе нравится, – сказал он.

Девочка закрыла и открыла глаза. Она прижалась щекой к его плечу. Притянула мужчину ближе к себе.

– Тебе, наверно, совсем деваться некуда – или типа того.

Несколько недель спустя она рассказывала.

– Мужик был немолодой такой. Все вещи у него стояли прямо во дворе. Честно. Мы там так нарезались и танцевали. На подъездной дорожке. О господи. Не смейтесь. Он крутил нам пластинки всякие. Вы посмотрите на этот проигрыватель. Старикан его нам отдал. Вместе со всеми этими барахляными пластинками. Гляньте, какой хлам.

Она говорила и говорила. Рассказала всем. Но было там и что-то еще, и она пыталась выговориться. А потом и пытаться перестала.

Видоискатель^[52]

Безрукий позвонил в мою дверь, чтобы продать мне фотографию моего дома. Если б не хромированные крюки – обычный на вид мужик, около пятидесяти.

– Как вы потеряли руки? – спросил я, когда он сказал, зачем пришел.

– Это другая история, – ответил он. – Так будете брать карточку или нет?

– Зайдите, – сказал я. – Я только что кофе сделал.

К тому же я сделал желе. Но безрукому про это не сказал.

– Можно я туалетом воспользуюсь? – спросил безрукий.

Мне хотелось посмотреть, как он будет держать чашку.

Я понял, как он держит фотоаппарат. Старый «Полароид», большой и черный. Аппарат был пристегнут у него к кожаным лямкам, которые перехлестывали плечи и сходились за спиной, вся эта конструкция и крепила аппарат на груди. Он стоял на тротуаре у вас перед домом, ловил его в видоискатель, нажимал рычажок, и выползала карточка.

Я, видите ли, смотрел в окошко.

– Где, вы говорите, у вас туалет?

– Там, направо.

Согнувшись, скрючившись, он выпутался из лямок. Положил аппарат на диван и оправил пиджак.

– Можете посмотреть пока.

Я взял у него фотографию.

Маленький клочок газона, проезд, дверь гаража, крыльцо, эркер, окно, в которое смотрел я, кухонное.

На кой мне нужна фотография этой трагедии?

Я присмотрелся и увидел свою голову – свою голову – там, в кухонном окне.

И то, что я себя увидел вот так, заставило меня задуматься. Задумаешься тут, скажу я вам.

Я услышал шум сливного бачка. Безрукий шел по коридору, застегивая молнию и улыбаясь, одним крюком поддерживал пояс, другим заправлял рубаху.

– Что скажете? – спросил он. – Нормально? Я лично думаю, неплохо получилось. Я что, не знаю, что делаю? Скажем прямо, тут надо быть профессионалом.

Он почесал в паху.

– Вот кофе, – сказал я.

Он сказал:

– Ты тут один, да?

Оглядел гостиную. Покачал головой.

– Тяжко, тяжко, – сказал он.

Сел рядом с фотоаппаратом, вздохнув, откинулся на спинку и улыбнулся, как будто что-то знает, но мне не расскажет.

– Пей кофе-то.

Я пытался придумать, что бы сказать.

– Тут трое пацанов приходили, предлагали мне адрес крупно на бордюре написать. Хотели за это доллар. Ты про них ничего не знаешь, нет?

Выстрел наугад. Но все-таки я следил, как он отреагирует.

Он наклонился вперед с важным видом, чашка балансировала между крюков. Он поставил ее на стол.

– Я работаю в одиночку, – сказал он. – Так всегда было, так и останется. Ты на что намекаешь? – сказал он.

– Пытался найти связь, – сказал я.

У меня болела голова. Я знаю, что кофе от этого не помогает, но иногда помогает желе. Я взял в руки карточку.

– Я был на кухне, – сказал я. – Обычно я в комнатах.

– Постоянно так получается, – сказал он. – Так они что, взяли и свалили, да? Ты вот на меня посмотри. Я работаю в одиночку. Ну и что скажешь? Возьмешь карточку?

– Возьму, – сказал я.

Я встал и собрал чашки.

– Еще бы! – сказал он. – Вот я – снимаю комнату в центре. Нормально. Езжу на автобусе, отработаю по пригородам, перебираюсь в другой центр. Понимаешь, я о чем? Эй, да у меня тоже когда-то были дети. Совсем как у тебя, – сказал он.

Я стоял с чашками и смотрел, как он пытается встать с дивана.

– Это они мне и устроили, – сказал он.

Я внимательно посмотрел на его крюки.

– Спасибо за кофе и за туалет. Сочувствую.

Он поднял и опустил крюки.

– Покажи, – сказал я. – Покажи сколько. Сними еще меня и дом.

– Ничего не выйдет, – сказал безрукий. – Не вернутся они.

Но я помог ему впрячься в лямки.

– Дам тебе скидку, – сказал он. – Три за доллар. – Он сказал: – Если ниже, это уже в убыток.

Мы вышли на улицу. Он выставил диафрагму. Сказал мне, где встать, и мы приступили к делу. Мы двигались вокруг дома. Методично. Иногда я смотрел в сторону. Иногда прямо перед собой.

– Хорошо, – говорил он. – Хорошо, – говорил он, пока мы не сделали круг и не оказались снова перед входом. – Здесь уже на двадцатку. Хватит.

– Нет, – сказал я. – Еще на крыше, – сказал я.

– Господи боже, – сказал он. Огляделся по сторонам. – Конечно, – сказал он. – Это ж совсем другой разговор.

Я сказал:

– Всем кагалом, все до единого. Свалили, и след простыл.

– Во, глянь! – сказал безрукий и снова поднял свои крюки.

Я зашел в дом и взял стул. Поставил его под гаражную дверь. Но все равно его не хватало. Тогда я подтащил деревянный ящик, взгромоздил его на стул.

На крыше было нормально.

Я встал и огляделся. Помахал, и безрукий помахал в ответ своими крюками.

И тут я их увидел, эти камешки. Будто каменное гнездышко на колпаке над каминной трубой.

Вы пацанов знаете. Знаете, как они зашвыривают камни, надеются, что какой-нибудь провалится в трубу.

– Готов? – крикнул я, взял камень и подождал, пока безрукий возьмет меня в видоискатель.

– О’кей! – крикнул он.

Я занес руку и заорал:

– Давай! – И швырнул эту хренотень изо всех сил.

– Не знаю, – услышал я его крик. – Я в движении не снимаю.

– Еще раз! – завопил я и взял другой камень.

Мистер Кофе и Мистер На-Все-Руки^[53]

Повидал я всякого. Собирался к матери, пожить несколько дней. Но только поднялся по лестнице, вижу – она на диване целуется с мужчиной. Стояло лето. Двери настежь. Молотил телевизор. Вот такое я, например, повидал.

Моей матери шестьдесят пять. Она ходит в клуб знакомств. Все равно тяжело. Я стоял, держась за перила, и смотрел, как ее целует мужчина. Она тоже его целовала, и молотил телевизор.

Сейчас как-то стало полегче. Но в те деньки, когда моя матушка отвязывалась, я сидел без работы. Дети мои сбрендили, моя жена сбрендила. Тоже отвязывалась. Парень, которому она давала, был безработный инженер по аэрокосмической технике; они познакомились на собрании Анонимных алкоголиков. Он тоже был с приветом.

Его звали Росс, и у него было шестеро детей. Хромой, потому что первая жена в него стреляла.

Не знаю, о чем мы только думали в те дни.

Вторая жена этого типа пришла и ушла, но стреляла в него первая за то, что задерживал алименты. Теперь-то я желаю ему только хорошего. Россу. Вот же имечко! Но тогда все было по-другому. В те времена я угрожал оружием. Говорил жене: «Куплю-ка я, наверно, „смит-вессон“». Да так и не купил.

Росс был небольшого роста. Но не то чтобы совсем маленького. Носил усы и всегда был в пуловере на пуговицах.

Одна жена его как-то посадила. Это уже вторая. Я узнал от своей дочери, что моя жена внесла за него залог. Моей дочери Мелоди это нравилось не больше, чем мне. В смысле этот залог. Не потому, что Мелоди переживала за меня. Ни я, ни мать ее не волновали. Просто речь шла о серьезных деньгах, и, если что-то уходит на Росса, Мелоди достается меньше. Так что Росс был у Мелоди на плохом счету. К тому же ей не нравились его ребятишки и что их так много. Хотя в целом Мелоди считала, что Росс вполне себе ничего.

Он как-то раз ей даже гадал.

Этот Росс все время что-нибудь чинил теперь, когда остался без работы. Но я как-то поглядел с улицы на его дом. Полный бардак. Кругом хлам. Во дворе два раздолбанных «плимута».

Когда у них все только начиналось, моя жена заявила, что он коллекционирует старинные автомобили. Это ее слова – «старинные автомобили». А на самом деле просто утиль.

Я его раскусил. Мистер На-Все-Руки.

Но было у нас кое-что общее – у меня с Россом, – и не только одна женщина. Например, он не мог починить телевизор, когда тот сходил с ума и у нас не было картинки. Я тоже не мог. Звук идет, а картинки нет. Если надо было узнать новости, мы садились вокруг пустого экрана и слушали.

Росс и Мирна познакомились, когда Мирна пыталась бросить пить. Она ходила на собрания раза три-четыре в неделю. Сам я то ходил, то не ходил. Но когда Мирна повстречалась с Россом, я не ходил и пил по бутылке в день. Мирна ездила на собрания, а после заезжала домой к Мистеру На-Все-Руки: готовила ему и убирала. От деток его в этом смысле толку не было. Никто и палец о палец не хотел ударить в доме у Мистера На-Все-Руки, кроме моей жены, когда она там бывала.

Все это творилось не очень давно, года три назад. Такие уж это были дни.

Я оставил мать с мужчиной на диване и сколько-то колесил по улицам. Когда я вернулся домой, Мирна сварила мне кофе.

Она пошла на кухню его варить, я подождал, услышал, как она наливает воду, и полез под диванную подушку за бутылкой.

Может, Мирна его и вправду любила. Но у него было кое-что на стороне – двадцатидвухлетняя штучка по имени Беверли. Мистер На-Все-Руки неплохо устроился для коротышки в пуловере на пуговицах.

Ему было лет тридцать пять, когда он пошел под откос. Потерял работу, взялся за бутылку. Я посмеивался над ним при удобном случае. А теперь больше не посмеиваюсь.

Бог тебя спаси и сохрани, Мистер На-Все-Руки.

Он рассказывал моей дочери Мелоди, что работал над лунными запусками. Говорил, что с астронавтами дружит. Обещал познакомить с астронавтами, когда те приедут в город.

У них было прогрессивное предприятие – эта фирма, где Мистер На-Все-Руки раньше работал. Я видел. Столовые самообслуживания, буфеты для руководства и все такое. Автомат «Мистер Кофе» в каждом кабинете.

Мистер Кофе и Мистер На-Все-Руки.

Мирна говорит, что он интересовался астрологией, аурами, И-Цзином – всякими такими делами. Что он был не дурак, этот самый Росс, и человек интересный, я не сомневаюсь, среди наших бывших друзей таких было большинство. Так я Мирне и сказал – точно, мол, знаю, что потому он ей и нравился.

Мой отец умер пьяный во сне, восемь лет назад. Это случилось в пятницу. В полдень. А ему было пятьдесят четыре. Вернулся домой со смены на лесопилке, достал из морозильника колбасы себе на завтрак и откупорил кварту бурбона «Четыре розы».

Мать сидела за тем же столом в кухне. Пыталась написать письмо своей сестре в Литтл-Рок. В конце концов отец встал и пошел спать. Мать рассказывала, что он даже не сказал «спокойной ночи». Да и как-никак было утро.

– Киса, – сказал я Мирне вечером, когда она вернулась домой. – Давай немного пообнимаемся, а потом ты соорудишь нам отличный ужин.

Мирна сказала:

– Мой руки.

Беседка^[54]

Утром она поливает мне живот «Тичерзом» и вылизывает. А во второй половине дня пытается выброситься из окна.

– Холли, – говорю я, – так больше продолжаться не может. Так больше жить нельзя.

Мы сидим на диване в одном из люксов на втором этаже. Выбирать нам было из чего. Но нам был нужен люкс, чтобы можно было ходить по номеру и поговорить как следует. Так что мы прямо с утра заперли приемную и поднялись на второй этаж, в люкс.

– Дуэйн, – говорит она, – меня это просто убивает.

Мы пьем «Тичерз» с водой и льдом. В середине дня мы немного вздремнули. Потом она выбралась из постели и стала говорить, что выбросится из окна в одном нижнем белье. Мне пришлось ее держать. Этаж, конечно, второй. Но все-таки.

– Достало, – говорит она. – Я больше так не могу.

Она прижимает руку к щеке и закрывает глаза. Потом начинает раскачиваться взад-вперед и стонет.

Когда я вижу ее в таком состоянии, мне просто жить не хочется.

– Как это – так? – говорю, хотя и сам все прекрасно понимаю.

– Мне что, еще раз по буквам тебе повторить? – говорит она. – Все ползет по швам. Я себя не уважаю. А раньше у меня было чувство собственного достоинства.

Ей чуть за тридцать, и она очень недурна собой. Высокая, длинные черные волосы и зеленые глаза, единственная зеленоглазая женщина из всех, кого я знал. В прежние времена я много всякого говорил про ее зеленые глаза, а она говорила, что именно поэтому ей всегда и казалось, что она предназначена для чего-то особенного.

А оно и так было понятно.

Теперь вспомнишь, и жить не хочется.

Я слышу, как внизу, в конторе, звонит телефон. Он весь день то зазвонит, то замолкнет. Даже сквозь сон я все равно его слышал. Открывал глаза, глядел в потолок, слушал, как он звонит, и думал, неужели все это про нас.

Хотя, наверно, лучше бы я глядел в пол.

– Сердце у меня разбито, – говорит она. – И превратилось в кусок камня. Конченый я человек. Хуже некуда – и ничего уже с этим не поделаешь.

– Холли, – говорю я.

Когда мы перебрались в эти места и нанялись управляющими в мотель, нам казалось, что теперь все трудности позади. За жилье платить не надо, за коммунальные услуги тоже, плюс три сотни в месяц. Это вам тоже не кот чихнул.

Холли вела бухгалтерию. С цифрами она всегда была на «ты»; и номера тоже в основном сдавала она. С людьми она ладила, и люди отвечали ей взаимностью. Я следил за участком, стриг траву и выпалывал сорняки, поддерживал чистоту в бассейне и чинил всякие мелкие поломки.

Первый год все шло нормально. По ночам мне удавалось подрабатывать, и на жизнь нам жаловаться не приходилось. Мы строили планы. А потом однажды утром, ну не знаю. Я как раз закончил класть плитку в ванной, в одном из номеров, и тут заходит эта мексиканочка – прибраться. И наняла-то ее Холли. И не то чтобы я до этого случая вообще внимание на нее обращал, хотя, конечно, мы с ней здоровались. Помню, звала она меня – мистер.

В общем, так себе история.

Вот с того самого утра я и начал обращать на нее внимание. Аккуратная такая девчушка, и зубки ровные и белые. Нравился мне ее рот.

Она меня начала называть по имени.

Однажды утром я чинил душ в одной из ванных, и тут она заходит и включает телевизор. Они все так делают. В смысле, горничные. В смысле, когда убираются. Я отложил работу и вышел из ванной. И она так удивилась, когда меня увидела. И улыбается, и называет меня по имени.

В общем, после того как она назвала меня по имени, мы и оказались в постели.

– Холли, у тебя и сейчас с чувством собственного достоинства все в порядке, – говорю я. – Таких, как ты, нет и не будет. Перестань, Холли.

Она качает головой.

– Как будто умерло во мне что-то, – говорит она. – Болело-болело, а теперь уже и не болит. Ты что-то такое убил во мне; как будто взял топор и убил. И осталось одно сплошное свинство.

Она допивает последний глоток. И начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять. Но все без толку.

Я наливаю по новой и выглядываю из окна.

Перед конторой припарковались два автомобиля с нездешними номерами; водители стоят возле двери и о чем-то разговаривают. Один договаривает какую-то фразу, окидывает взглядом запертые двери и трет подбородок. Еще с ними женщина, прижалась лицом к стеклу, прикрыла ладонью глаза и смотрит внутрь. Потом дергает дверь.

Внизу начинает звонить телефон.

– Даже сейчас, в постели, ты думал о ней, – говорит Холли. – Дуэйн, так от этого больно.

Она берет у меня из рук стакан.

– Холли, – говорю я.

– Это правда, Дуэйн, – говорит она. – Только не надо со мной спорить, – говорит она.

Холли принимается ходить взад-вперед по комнате, в трусах и в лифчике, со стаканом в руке.

– Ты разрушил нашу семью, – говорит она. – Знаешь, что ты убил? Ты убил доверие.

Я встаю на колени и начинаю просить прощения. А сам думаю о Хуаните. Просто кошмар. Не знаю, куда я качусь и куда вообще катится весь этот мир.

– Холли, милая, – говорю, – я тебя люблю.

На площадке кто-то сигналит, перестает, потом начинает снова.

Холли утирает глаза.

– Сделай мне еще, – говорит она. – Этот какой-то водянистый. И пусть, твари, сигналят, хоть обсигналятся. Плевать. Я уезжаю в Неваду.

– Не надо в Неваду, – говорю. – Ты что, ненормальная? – говорю я.

– Нормальней не бывает, – говорит она. – И с Невадой тоже все нормально. А ты оставайся здесь со своей уборщицей. А я уезжаю в Неваду. А если не уеду, то башку себе расшибу.

– Холли! – говорю я.

– Тридцать лет как Холли! – говорит она.

Она садится на диван, подбирает ноги и упирается в них подбородком.

– Плесни мне еще, сукин ты сын, – говорит она. – Нахер этих сигнальщиков, – говорит она. – Пускай валят в «Трэвелодж», там и свинничают. Там, что ли, твоя уборщица теперь прибирается? Налей мне еще, ты, говнюк!

Она поджимает губы и смотрит на меня как на пустое место.

Пить прикольно. Если подумать, все наши жизненно важные решения принимались по пьяни. Даже когда мы обсуждали, как бы нам пить поменьше, сидели мы при этом, как правило, за кухонным столом или снаружи, за летним столиком, с вискарем или с шестеркой пива. А когда решали, стоит ли нам перебираться сюда и наниматься в мотель управляющими, то вообще пили две ночи кряду, пока не взвесили все за и против.

Я выливаю в стаканы остатки «Тичерза», добавляю льда и чуть-чуть воды.

Холли встает с дивана и вытягивается поперек кровати.

– А на этой кровати ты с ней тоже? – говорит она.

Мне сказать нечего. Все слова кончились. Я протягиваю ей стакан и сажусь в кресло. Потягиваю виски и думаю, что как раньше уже не будет никогда.

– Дуэйн? – говорит она.

– Холли?

Сердце у меня застыло. Я жду.

Холли я любил больше всего на свете.

С Хуанитой у нас бывало пять дней в неделю, между десятью и одиннадцатью часами. В любом из номеров, в какой она зайдет, чтобы начать уборку. Я просто заходил в тот же номер и запирал за собой дверь.

Но чаще всего в одиннадцатом. Одиннадцатый был у нас счастливый номер.

Получалось очень здорово, но быстро. Хорошо было.

Мне кажется, Холли стоило бы закрыть на это глаза. Мне кажется, ей стоило бы по крайней мере попытаться.

А я – я по-прежнему работал ночами. Работа была – не бей лежачего. Но все уже тогда пошло наперекосяк, и чем дальше, тем больше. Что-то в нас такое сломалось.

Я перестал чистить бассейн. И он так зарос этой зеленой дрянью, что постояльцы совсем перестали им пользоваться. Я ни кранов больше не чинил, ни плитку не клал и ничего не подкрашивал. Ну, если честно, бухали мы не по-детски. А когда пьешь, времени и сил на это уходит немерено, если, конечно, берешься за это дело всерьез.

Холли с гостями тоже стала работать не так, как раньше. И брала с них то больше, то меньше, чем положено. Поселит иной раз троих человек в комнату с одной койкой, а иной раз – одного в номер с люксовым лежбищем. Ну и начались, конечно, жалобы, а иной раз дело доходило и до скандала. Народ собирал вещички и перебирался в другое какое-нибудь место.

Потом пришло письмо из головной конторы. Потом другое, с официальным уведомлением.

Звонки телефонные. Кого-то они там отправляют к нам из города.

Но нам на все это было уже плевать. Такие дела. Мы знали, что дни наши сочтены. Мы облажались, и оставалось только ждать, когда нас выставят.

Холли умница. Она первая это поняла.

Вот мы и проснулись в субботу утром, после того как всю ночь пытались разобраться, что к чему. Открыли глаза и повернулись друг к другу, чтобы как следует друг на друга посмотреть. И оба все поняли. Мы дошли до какой-то черты, и теперь нужно было придумать, с чего начать заново.

Мы встали, оделись, выпили кофе и решили, что нужно поговорить. И чтобы никто не мешал. Никаких звонков. И постояльцев.

Вот тут я и достал «Тичерз». Мы заперли лавочку и пошли наверх со стаканами, бутылками и льдом. Для начала мы посмотрели телик, цветной, порезвились немного и послушали, как надрывается внизу телефон. А на закусь – сходили вниз и вытащили из автомата чипсов с сыром.

Прикольно, что теперь, когда мы поняли, что все уже произошло, произойти могло все, что угодно.

– Пока мы еще не поженились и были совсем дети? – говорит Холли. – Когда у нас были большие планы и надежды? Ты помнишь?

Она сидела на кровати, обхватив колени, со стаканом в руках.

– Помню, Холли.

– А знаешь, ты у меня был не первый. Первым был Уайетт. Представляешь? Уайетт. А тебя зовут Дуэйн. Уайетт и Дуэйн. Кто знает, чего я только не упустила за все эти годы. Ты для меня был всем на свете, прямо как в песне^[55].

– Ты замечательная женщина, Холли, – говорю я. – Я знаю, что возможностей у тебя было хоть отбавляй.

– Но я ни разу себе ничего такого не позволила! – говорит она. – Я боялась разрушить семью.

– Холли, прошу тебя, – говорю я. – Не надо больше. Давай не будем друг друга мучить. Теперь-то что нам с тобой делать?

– Слушай, – говорит она. – Помнишь, как мы однажды поехали на ту старую ферму возле Якимы, сразу за Террас-Хайтс? Просто так, покататься? По узенькому такому проселку, и как там было жарко и пыльно? А мы все ехали и доехали до этого старого дома, и ты спросил, нельзя ли у них воды попить? Можешь себе представить, чтобы мы сейчас на такое решились? Подъехать к дому и попросить воды?.. Эти старики сейчас, наверное, уже умерли, – говорит она, – лежат себе рядышком на каком-нибудь кладбище. Помнишь, как они пригласили нас в дом и угостили пирогом? А потом провели по участку? И за домом у них была беседка? Чуть в стороне, под деревьями? Крыша такая остренькая, и краска вся облупилась, а сквозь ступеньки пророс бурьян. И та женщина сказала, что раньше, в смысле много лет тому назад, по воскресеньям там собирались люди и играли музыку, а народ сидел и слушал. И я подумала, что вот и мы будем такими же, когда состаримся. Уверенными в себе. У себя дома. И к нашим дверям будут приезжать люди.

Я сразу не нахожусь что сказать. А потом говорю:

– Холли, мы когда-нибудь и про это все тоже будем вспоминать. Будем говорить: «Помнишь тот мотель с заросшим бассейном?» – Я говорю: – Слышишь, что я тебе говорю, а, Холли?

Но Холли просто сидит на кровати со стаканом.

Я понимаю, что она запуталась.

Я подхожу к окну и выглядываю из-за шторы. Внизу кто-то что-то говорит и ломится в дверь конторы. Я стою на месте. И молюсь, чтобы Холли дала мне знак. Молюсь, чтобы Холли подсказала мне, что делать дальше.

Я слышу, как завелся двигатель. За ним другой. Они включают фары – прямо в окна, – и, одна за другой, машины выруливают с площадки на шоссе.

– Дуэйн, – говорит Холли.

И тут она тоже была права.

Мне видны мельчайшие мелочи^[56]

Я уже легла, когда услышала калитку. Прислушалась. Больше ни звука. Но этот услышала. Попробовала разбудить Клиффа. Он лежал в отрубе. Поэтому я встала и подошла к окну. Большую луну разложило по горам, окружавшим город. Белая такая, вся в шрамах. Любому остолопу на ней лицо примерещится.

Света хватало, чтоб я все во дворе увидела – шезлонги, иву, бельевую веревку, натянутую между столбов, петунии, заборы, широко открытую калитку.

Но там никто не ходил. Никаких страшных теней. Все лежало в лунном свете, и мне видны были мельчайшие мелочи. Прищепки на веревке, например.

Я приложила руки к стеклу, от луны отгородиться. Еще немного присмотрелась. Прислушалась. Потом снова легла.

Но заснуть не могла. Вертелась и вертелась. Все думала о распахнутой калитке. Будто дразнится кто.

Ужасно слышать, как Клифф дышит во сне. Рот нараспашку, бледную грудь себе обхватил. Он занимал всю свою половину и почти всю мою.

Я его и так толкала, и этак. А он только стонал.

Я еще немного повалялась, пока не решила, что все без толку. Встала, надела шлепанцы. Пошла на кухню, вскипятила чаю, села попить у стола. Покурила Клиффову, без фильтра.

Было поздно. На время смотреть не хотелось. Я выпила еще чаю и выкурила вторую. Немного погодя решила-таки сходить запереть калитку.

Поэтому надела халат.

Луна освещала все – дома и деревья, столбы и провода, весь мир. Перед тем как сойти с крыльца, я заглянула на задний двор. Прилетел ветерок, от которого я запахнула халат.

И двинулась к калитке.

Возле заборов между нами и Сэмом Лотоном что-то треснуло. Я резко обернулась. Сэм опирался обеими руками на свой забор, там на два забора опираться можно. Поднес к губам кулак и сухо кашлянул.

– Вечер, Нэнси, – сказал Сэм Лотон.

Я сказала:

– Сэм, ты меня напугал. – Сказала ему: – Чего не спишь? Ничего не слышал? – сказала. – Кто-то мою калитку отпирал.

Он сказал:

– Я ничего не слышал. И не видел ничего. Может, ветер.

Он что-то жевал. Посмотрел на открытую калитку и пожал плечами.

Волосы у него серебрились под луной и стояли на голове торчком. Длинный нос высвечивался, морщины на большом грустном лице.

Я сказала:

– Что так поздно не спишь, Сэм? – и поближе к забору подошла.

– Хочешь, покажу кое-что? – сказал он.

– Сейчас зайду, – сказала я.

Вышла со двора и по дорожке – к нему. Забавно по улице ходить в одной ночнушке и халатике. Я еще подумала: надо попробовать запомнить, как это – ходить по улице вот так.

Сэм стоял у стены своего дома, пижамные штанины болтались высоко над бело-коричневыми штиблетами. В одной руке у него был фонарик, в другой – банка с чем-то.

Сэм с Клиффом-то раньше друзьями были. А как-то ночью выпивать стали. Слово за слово. Глядь, а Сэм себе уже забор построил, да и Клифф туда же.

Это уже после того, как Сэм потерял Милли, снова женился, снова стал отцом, оглянуться не успели. Милли была мне хорошей подругой, пока не умерла. Сорок пять всего ей было. Сердце подвело. Она как раз во двор въезжала. Машина катилась себе дальше, катилась, пока не пробила заднюю стенку гаража.

– Ты глянь, – сказал Сэм, поддергивая штаны и присаживаясь на корточки. Фонариком он показывал на землю.

Я посмотрела, вижу: червяки какие-то на земле съежились.

– Слизни, – сказал он. – Я им только что дозой засадил, – сказал и банку поднял, на «Аякс» похожа. – Они тут всё заполонили, – сказал, а сам во рту что-то ворочает. Потом голову на одну сторону склонил и выплюнул – вроде табак. – Постоянно следить надо, чтоб совсем на голову не сели. – Он посветил фонариком на банку, а в ней полно этих тварей. – Я приманку разбрасываю, а потом, как время есть, выхожу вот с этой дрянью. Сволочь повсюду расползлась. Просто убийство творят. Глянь-ка сюда, – сказал он.

И встал. Взял меня за руку, подвел к своим розовым кустам. Показал дырочки в листиках.

– Слизни, – сказал. – Куда ночью ни посмотришь. Я приманку раскладываю, а потом выхожу и загребаю, – сказал. – Ужасное это изобретение, слизень. Я их вот в этой баночке храню. – Он посветил фонариком под куст.

Наверху пролетел самолет. Я представила себе, как в нем сидят люди, пристегнутые к креслам, кто читает, кто смотрит вниз на землю.

– Сэм, – сказала я, – как там остальные?

– Прекрасно, – ответил он и пожал плечами.

Пожевал то, что он там жевал.

– Как Клиффорд? – спросил он.

Я сказала:

– Как обычно.

Сэм сказал:

– Я иногда, если за слизнями выхожу, в вашу сторону посматриваю. – Сказал: – Вот бы нам с Клиффом опять подружиться. Глянь-ка сюда, – сказал он и резко втянул в себя воздух. – Вот еще один. Видишь? Прямо где фонарик светит. – Он направил луч на землю под самым кустом. – Гляди, – сказал Сэм.

Я руки под грудью скрестила и туда наклонилась, где он светил. Тварь эта ползать там перестала и башкой по сторонам вертит. Тут Сэм на нее с банкой – и давай порошком посыпать.

– Склизкие твари, – сказал он.

Слизень елозил туда и сюда. Потом свернулся и выпрямился.

Сэм подобрал детский совочек, сгреб в него слизня и скинул в банку.

– А я завязал, знаешь, – сказал Сэм. – Пора уже. Сколько-то все так было, что я совсем ничего не соображал. В доме-то мы еще держим, да только меня уже не касается.

Я кивнула. Он посмотрел на меня и взгляда отводить не стал.

– Пойду я, наверное, – сказала я.

– Ну да, – сказал он. – Я сейчас тут закончу только, а потом и сам пойду.

Я сказала:

– Спокойной ночи, Сэм.

А он:

– Слушай. – Жевать перестал. Что у него там было во рту, он языком под нижнюю губу запихал. – Клиффу скажи, я привет передавал.

А я:

– Ладно, так и передам, Сэм.

Сэм запустил руку в серебряные волосы, будто хотел раз и навсегда их пригладить, а потом той же рукой мне помахал.

В спальне я сняла халат, сложила так, чтоб был под рукой. Не глядя на часы, пощупала, высовывается ли стебелек будильника. Потом легла, одеяло натянула, закрыла глаза.

И только тут вспомнила: калитку-то не заперла.

Я глаза открыла, смотрю в темноту. Клиффа потрясла. Он прокашлялся. Сглотнул. В груди у него что-то зацепилось, забулькало.

Не знаю. Я отчего-то вспомнила про тех тварей, которых Сэм Лотон порошком посыпал.

Еще минутку подумала обо всем мире снаружи моего дома, а потом мыслей уже не осталось, кроме той, что надо побыстрее уснуть.

Кулечки^[57]

Сырой октябрьский день. Из окна моей гостиницы этот город на Среднем Западе виден слишком хорошо. Я вижу, как загораются огни в некоторых зданиях, как из высоких труб толстыми клубами поднимается дым. Глаза бы мои на все это не глядели.

Я хочу пересказать одну историю, ею со мной поделился в прошлом году отец, когда я прилетал к нему в Сакраменто. Историю о событиях, случившихся за два года до того, как они с моей матерью развелись.

Я торгую книгами. Представляю широко известную фирму. Мы выпускаем учебники, и штаб-квартира у нас в Чикаго. Я работаю на территории Иллинойса, захватываю часть Айовы и Висконсина. Тогда я участвовал в конференции Западной книгоиздательской ассоциации, ну и мне пришло в голову съездить на несколько часов навестить отца. Я ведь не видел его со времени развода. Поэтому я достал из бумажника его адрес и отбил ему телеграмму. На следующее утро отправил багаж в Чикаго и сел на самолет до Сакраменто.

Мне потребовалась минута, чтобы его заметить. Он стоял со всеми остальными – то есть у ворот, – весь седой, в очках, в коричневых брюках с несминаемыми стрелками.

– Здравствуй, папа, – сказал я.

Он ответил:

– Лес.

Мы пожали друг другу руки и пошли к терминалу.

– Как Мэри, как дети? – сказал он.

– Все в порядке, – сказал я, и это была неправда.

Он открыл белый кулек с конфетами. Сказал:

– Я тут маленький гостинчик прикупил; может быть, отвезешь. Тут немного. Чуть-чуть ириса с миндалем для Мэри и мармелад для ребятишек.

– Спасибо, – сказал я.

– Не забудь, когда поедешь, – сказал он.

Мы отступили, пропуская каких-то монахинь, бежавших на регистрацию.

– Кофе или выпьем что-нибудь? – сказал я.

– Как ты хочешь, – сказал он. – Но у меня машины нет, – сказал он.

Мы нашли бар, взяли выпить, закурили.

– Вот так вот, – сказал я.

– Да уж, – сказал он.

Я пожал плечами и сказал:

– Да.

Я откинулся на спинку и глубоко вдохнул, втягивая дух печали, будто витавший над его головой.

Он сказал:

– Я так думаю, в Чикаго аэропорт раза в четыре побольше этого.

– Еще больше, – сказал я.

– Так и думал, что большой, – сказал он.

– Давно ты носишь очки? – сказал я.

– Порядком, – сказал он.

Он отпил большой глоток и перешел к делу.

– Хоть умри из-за всего этого, – сказал он. Его массивные руки лежали на стойке по бокам стакана. – Ты образованный человек, Лес. Ты и рассуди.

Я наклонил пепельницу на ребро, чтобы прочитать надпись на донце: «КЛУБ ХАРРЫ / РИНО И ОЗЕРО ТАХО / ВЫ ОТЛИЧНО ПРОВЕДЕТЕ ВРЕМЯ».

– Эта женщина работала в «Стэнли продактс». Сама небольшенькая, ручки и ножки маленькие, волосы черные как смоль. Не первая красавица на свете. Но что-то в ней подкупало. Ей было тридцать, с детьми. Но она была приличная, что бы там ни случилось потом. Твоя мать всегда у нее брала что-нибудь: веник, швабру, какую-то начинку для пирогов. Ты знаешь мать. И вот суббота, я сижу дома. Твоя мать куда-то ушла. Не знаю куда. Она же не работала. Я был в большой комнате, читал газету, кофе пил, и тут стучат в дверь, пришла эта женщина миниатюрная. Салли Уэйн. Сказала, что принесла кое-что для миссис Палмер. «Я мистер Палмер, – говорю. – Миссис Палмер дома, – говорю, – нету». Заходите, мол, я расплачусь за товары. А она не знает, заходить – не заходить. Стоит в дверях и бумажный кулечек держит – и чек к нему.

«Дайте, я это возьму, – говорю. – Вы бы зашли, посидели, пока я деньги поищу».

«Да ничего, – говорит. – Будете должны. Многие так делают. Ничего страшного». Улыбается мне, мол, ничего страшного, понимаешь.

«Нет-нет, – говорю, – у меня есть. Я уж лучше сейчас заплачу. Что вам лишний раз ходить туда-сюда, да и мне не хочется должаться. Заходите», – говорю, и дверь открыл. Невежливо ее на пороге-то держать.

Он кашлянул и взял у меня одну сигарету. Где-то в баре засмеялась женщина, я поглядел на нее и снова прочел надпись на пепельнице.

– Она заходит, я ей говорю: «Обождите минуточку» – и пошел в спальню за бумажником. На тумбочке поискал – нету. Нашел какую-то мелочь, спички и расческу свою – бумажника нету. Мать твоя, понимаешь, прибралась с утра. В общем, иду в гостиную и говорю: «Сейчас-сейчас, найду деньги».

«Да вы не беспокойтесь, пожалуйста», – говорит.

«Какое беспокойство, – отвечаю. – Все равно бумажник искать придется. Чувствуйте себя как дома».

«О, мне нормально», – говорит.

«Слушайте, – говорю, – вы слышали про этих налетчиков на Востоке? Я тут как раз про это читал».

«Я видела вчера вечером по телевизору», – отвечает.

«Ушли, и концов не найти», – говорю.

«Гладко сработали», – говорит она.

«Идеальное преступление», – отвечаю.

«Не каждому бы такое сошло с рук», – говорит.

Про что дальше говорить, я не знал. Так и стояли, смотрели друг на друга. Ну, я вышел на веранду, залез в корзину с грязным бельем, подумал, что твоя мать мои штаны могла туда засунуть. Нашел свой бумажник в заднем кармане. Вернулся в комнату и спросил, сколько я должен.

Три, что ли, или четыре доллара я ей заплатил. Потом, не знаю с чего, спросил, что бы она сделала с теми деньгами, что налетчики украли.

Она засмеялась, и я ее зубки увидел.

Не знаю, что тут на меня нашло, Лес. Пятьдесят пять лет. Дети взрослые. Соображать же надо. Женщина меня вдвое младше, ребятишки в школу бегают. Она и в «Стэнли» работала, только пока у них уроки, чтобы дома не киснуть. Ей работать-то не надо было. Им на жизнь хватало. Муж у нее, Ларри, шофером работал в «Консолидейтед фрейт». Деньги хорошие зашибал. Дальнобойщик, сам понимаешь.

Он замолчал, вытер лицо.

– Всякий может ошибиться, – сказал я.

Он покачал головой:

– У нее было двое мальчиков, Хэнк и Фредди, погодки. Она мне карточки показывала. В общем, я ей про деньги когда сказал, она засмеялась; говорит, наверное, бросила бы работать в «Стэнли», переехала бы в Даго и дом бы купила. Сказала, что у нее родственники в Даго.

Я закурил еще одну сигарету. Поглядел на часы. Бармен поднял брови, я поднял стакан.

– В общем, сидит она на диване и спрашивает, нет ли у меня сигарет. Свои, говорит, забыла в другой сумочке и не курила, как из дому вышла. Говорит, терпеть не может покупать в автомате, когда дома целый блок. Я ей дал сигарету, подержал спичку. Лес, а у самого-то пальцы дрожат.

Он остановился и с минуту разглядывал бутылки. Женщина, которая раньше смеялась, держала под руки двух мужчин, сидевших по бокам от нее.

– Потом как-то смутно все. Помню, спросил ее, как она насчет кофе. Только что свежего заварил, говорю. Она говорит, мол, ей уже пора. Разве что, сказала, одну чашечку. Я пошел на кухню, подождал, пока кофе разогреется. Я тебе скажу, Лес, Богом клянусь, я от твоей матери ни разу не гулял, пока мы были женаты. Ни разу. Были времена, когда так и подмывало – да и возможности имелись. Я тебе скажу, ты свою мать так, как я, не знаешь.

Я сказал:

– Можешь по этому поводу ничего не говорить.

– Принес я ей кофе, тут она уже плащ сняла. Я на диван напротив нее сел, как-то уже разговорились. Она говорит, у нее двое детей, в Рузвельтовскую начальную ходят, и Ларри – дальнобойщик, его иногда по неделе, по две дома не бывает. То в Сиэтл, то в Лос-Анджелес или там в Феникс. Все время мотается куда-то. Говорит, познакомилась с Ларри еще в старших классах. Гордится, мол, что все у них было как следует. Ну, там, гляжу, – уже немного посмеялась, когда я какой-то анекдот рассказал. Такой, что вроде по-разному можно понять. Потом спрашивает: а вы слышали про торговца обувью, который к вдове приехал? Мы над этим еще посмеялись, я ей еще один рассказал, позабористей. Ну, тут она уже от души смеется, курит вторую сигарету. Одно за другое, понимаешь что.

Ну и тут я ее поцеловал. Откинул ей голову на диван и поцеловал – и почувствовал, как ее язык ко мне в рот рвется. Понимаешь что? Так вот человек живет как по писаному, и вдруг все к чертям. Просто кончилась полоса, понимаешь ты?

Но быстро все и кончилось. А после она мне говорит: «Вы, наверное, будете думать, что я какая-нибудь гулящая». Раз – и ушла.

Я такой был взбудораженный, понимаешь? Диван поправил, подушки перевернул. Все газеты сложил и даже чашки вымыл, из которых пили. Кофейник вычистил. А сам все думаю, как я твоей матери в глаза посмотрю. Страшно мне было.

Ну вот, значит, так это началось. У нас с матерью все осталось, как было. Но к той женщине я стал постоянно ходить.

Женщина у бара соскочила с табурета, сделала несколько шагов к центру зала и принялась танцевать. Она мотала головой из стороны в сторону и прищелкивала пальцами. Бармен перестал подавать напитки. Женщина подняла руки над головой и, пританцовывая, закружилась на месте. Потом перестала, и бармен снова взялся за работу.

– Видал? – сказал отец.

Но я не сказал ничего.

– Так оно все и шло, – сказал он. – Ларри работал по графику, и я при любой возможности к ней заглядывал. Матери твоей говорил, туда-то пошел или туда-то. – Он снял очки и закрыл глаза. – Я этого никому не рассказывал.

Мне нечего было сказать. Я поглядел из окна на взлетную полосу, а потом на часы.

– Послушай, – сказал он. – Когда у тебя рейс? Может, на другом полетишь? Давай я еще выпить нам возьму, Лес. Закажи нам еще парочку. Я постараюсь побыстрей. За минуту дорасскажу. Послушай, – сказал он. – Его карточка стояла у нее в спальне возле кровати. Сперва мне было не по себе ее там видеть, и все такое. А потом привык. Знаешь, как человек привыкает? – Он покачал головой. – Поверить трудно. Короче, все плохо кончилось. Ты знаешь. Ты про это уже знаешь все.

– Я знаю только то, что ты мне рассказываешь, – сказал я.

– Я тебе расскажу, Лес. Я тебе скажу, что тут главнее всего. Видишь, много всего было намешано. Не то важно, что твоя мать от меня ушла. Вот послушай что. Лежим как-то мы в постели. Где-то около обеда время. Просто лежим, разговариваем. Я задремал, что ли. Так странно дремал, знаешь, даже что-то снилось. А сам себе говорю в то же время: не забывай, мол, скоро вставать и идти. Вот так, в общем, тут эта машина подъезжает, кто-то выходит, дверцей хлопает.

«Господи, – кричит она, – это Ларри!»

У меня в голове что-то помутилось, что ли. Помню, вроде думал, что, если убегу через заднюю дверь, он меня прижмет к забору и, может, убьет. А Салли, слышу, как-то дышит странно. Вроде воздуху ей мало. На ней халат, но нараспашку, и она стоит на кухне, головой мотает. И все это разом, понимаешь что. В общем, я тут стою почти голый, одежда в руках, и Ларри открывает переднюю дверь. Словом, я прыгнул. Просто взял и выпрыгнул прямо в ихнее панорамное окно, прямо сквозь стекло.

– Убежал? – спросил я. – Он за тобой не погнался?

Отец поглядел на меня как на сумасшедшего. Уставился в свой пустой стакан. Я взглянул на часы, потянулся. У меня побаливала голова, как будто давило на глаза изнутри.

Я сказал:

– Наверное, мне уже пора собираться. – Провел рукой по подбородку, поправил воротник. – Она по-прежнему в Реддинге, эта женщина?

– Ты ничего не знаешь, да? – сказал отец. – Ничегошеньки ты не знаешь. Только и знаешь, как книги продавать.

Мне уже было почти пора.

– Ох господи, извини, – сказал отец. – Его это подкосило начисто, вот что. Он на пол повалился и заплакал. А она с кухни не выходила. Там плакала. Упала на колени и молилась Богу, как следует молилась, вслух, чтобы муж слышал.

Отец попытался что-то еще сказать, но только покачал головой. Может быть, он хотел, чтобы что-нибудь сказал я.

А потом сказал:

– Ладно, иди, а то на самолет опоздаешь.

Я помог ему надеть пальто, и мы пошли. Я поддерживал его под локоть.

– Я тебя посажу в такси, – сказал я.

Он сказал:

– Я тебя провожу.

– Да ничего, – сказал я. – Как-нибудь в следующий раз.

Мы пожали друг другу руки. Тогда я видел его в последний раз. По дороге в Чикаго я вспомнил, что забыл кулек с гостинцами в баре. Не важно. Мэри не нужны были конфеты, ни шоколадный ирис в миндале, ни любые другие.

Это было в прошлом году.

Сейчас они ей нужны и того меньше.

Ванна^[58]

В субботу после обеда мать заехала в торговый центр, в кондитерскую. Просмотрев каталог-скоросшиватель, где к страницам были приклеены скотчем фотографии тортов, она выбрала для сына шоколадный, любимый. На нем был изображен космический корабль на стартовой площадке и над ним россыпь звезд. На борту корабля зеленой глазурью будет написано «СКОТТИ» – как название.

Кондитер глубокомысленно слушал, как мать рассказывает, что Скотти исполняется восемь. Он был уже в годах, этот кондитер в забавном фартуке: этакая громоздкая штуковина, лямки проходят по бокам, охватывают спину и снова перехлестываются на животе, завязанные огромным узлом. Слушая женщину, он не переставал вытирать фартуком руки. Его влажные глаза следили за ее губами, пока она разглядывала образцы и говорила.

Он дал ей выговориться. Спешить ему было некуда.

Мать решила заказать торт с космическим кораблем и оставила кондитеру фамилию и номер телефона. Торт будет готов в понедельник утром, раз праздновать начнут в понедельник после обеда, – времени еще останется предостаточно. Только это и сказал кондитер. Никаких любезностей, одна короткая реплика, голая информация, ничего лишнего.

Утром в понедельник мальчик шел в школу. Они шли с другим мальчишкой, передавая друг другу пакетик картофельных чипсов. Именинник пытался выведать у приятеля, что тот ему подарит.

На перекрестке именинник, не глядя, шагнул с тротуара, и его тут же сбила машина. Он упал на бок, головой в кювет, а его ноги шевелились на проезжей части, как будто он пытался взобраться на стену.

Второй мальчишка стоял с чипсами в руках. Решал: доесть или топать в школу.

Именинник не заплакал. Но и разговаривать он тоже больше не хотел. Он не ответил, когда второй мальчишка спросил, что чувствуешь, когда тебя собьет машина. Он просто встал и пошел обратно домой, а второй мальчишка помахал ему рукой и отправился в школу.

Именинник рассказал матери, что произошло. Они сели рядом на диван, она держала его руки у себя на коленях. Потом он высвободил руки и лег на спину.

Праздника, конечно, не получилось. Вместо этого именинник попал в больницу. Мать сидела у его койки. Ждала, пока мальчик проснется. Из своей конторы примчался отец. Сел рядом. И они стали ждать вдвоем. Они ждали не один час, а потом отец поехал домой принять ванну.

Мужчина ехал из больницы домой. Он ехал по улицам быстрее, чем следовало. До этого момента все в жизни шло хорошо. Были работа, ребенок, семья. Мужчина был удачлив и счастлив. Но теперь от страха ему захотелось принять ванну.

Он свернул на подъездную дорожку. Посидел в машине, пытаясь заставить ноги пойти. Сына сбила машина, он в больнице, но он поправится. Мужчина выбрался из машины и подошел к двери. Лаял пес, и звонил телефон. Он звонил и звонил, пока мужчина открывал дверь и нашаривал на стене выключатель.

Потом поднял трубку. Сказал:

– Я только что вошел.

– Торт не забрали.

Вот что сказал голос на другом конце провода.

– Что вы говорите? – сказал отец.

– Торт, – сказал голос. – Шестнадцать долларов.

Муж держал трубку возле уха, пытаясь сообразить, о чем речь. Ответил:

– Я об этом ничего не знаю.

– Не морочьте мне голову, – сказал голос.

Муж положил трубку. Зашел в кухню, плеснул себе виски. Позвонил в больницу.

Изменений в состоянии ребенка не было.

Пока ванна наполнялась, он намылил лицо и побрился. Он уже был в ванне, когда услышал, как телефон зазвонил снова. Выскочил и через весь дом помчался к трубке, повторяя: глупость, какая глупость. Ведь ему не пришлось бы этого делать, если бы он оставался где был, в больнице. Он схватил трубку и закричал:

– Алло!

Голос произнес:

– Торт готов.

Отец вернулся в больницу за полночь. Его жена сидела на стуле у койки. Жена посмотрела на мужа, потом снова на ребенка. Со стойки над кроватью свисала бутылка, от нее к ребенку шла трубка.

– Что это? – сказал отец.

– Глюкоза, – сказала мать.

Муж положил руку ей на затылок.

– Он проснется, – сказал мужчина.

– Знаю, – сказала женщина.

Через некоторое время мужчина сказал:

– Давай поезжай домой, я посижу.

Она помотала головой.

– Нет, – сказала она.

– В самом деле, – сказал он. – Съезди домой ненадолго. Что ты так переживаешь? Он спит, и всё.

Дверь распахнула медсестра. Кивнула им, проходя к кровати. Вынула из-под одеяла левую руку мальчика, взялась пальцами за запястье. Потом положила руку обратно под одеяло и записала что-то в таблицу, которая висела в изножье.

– Как он? – сказала мать.

– Стабильно, – сказала медсестра. Потом она сказала: – Доктор скоро снова подойдет.

– Я вот говорю, может, ей надо съездить домой отдохнуть немного, – сказал мужчина. – После того как доктор заглянет.

– Вполне можно, – сказала медсестра.

Женщина сказала:

– Посмотрим, что скажет доктор. – Она опустила голову и прижала ладонь к глазам.

Медсестра сказала:

– Конечно.

Отец не сводил с сына глаз: под одеялом вздымалась и опускалась маленькая грудь. Теперь его страх стал сильнее. Он помотал головой. Он говорил себе так: с ребенком все в порядке. Спит – только не дома, а здесь. Какая разница, где спать.

Вошел врач. Пожал мужчине руку. Женщина встала со стула.

– Энн, – кивнул ей врач. И сказал: – Поглядим-ка, что у нас тут.

Он подошел к кровати и потрогал запястье мальчика. Поднял одно веко, затем другое. Пальцами прощупал в нескольких местах тело. Откинул одеяло и послушал сердце. Подошел к изножью кровати и прочитал карточку. Отметил время осмотра, черкнул что-то в карточке и после уделил внимание матери с отцом.

Этот врач был эффектный мужчина. Свежая загорелая кожа. Костюм-тройка, яркий галстук и рубашка с запонками.

Мать мысленно говорила себе: он, наверное, только что где-нибудь выступал. Ему там вручали медаль за особые достижения.

Врач сказал:

– Хвалиться нечем, но и тревожиться не стоит. Он довольно скоро должен проснуться.

Врач снова посмотрел на мальчика:

– Когда придут анализы, узнаем больше.

– О господи, – сказала мать.

Врач сказал:

– В некоторых случаях видно сразу.

Отец сказал:

– То есть вы бы не сказали, что это кома?

Он смотрел на врача и ждал.

– Нет, мне бы не хотелось так говорить, – ответил врач. – Он спит. Восстанавливается. Нормальная реакция организма.

– Это кома, – сказала мать. – Что-то вроде комы.

Врач ответил:

– Я бы так не сказал.

Он потрепал женщину по руке. Пожал руку ее мужу.

Женщина положила пальцы на лоб ребенка, подержала какое-то время.

– Хоть температуры нет, – сказала она. Потом сказала: – Я не знаю. Пощупай ему лоб.

Мужчина положил руку мальчику на лоб. Сказал:

– По-моему, все как положено.

Женщина еще немного постояла у изголовья, покусывая губы. Потом подошла к стулу и села.

Ее муж сел на стул рядом. Он хотел сказать что-то еще. Но в голову ничего не приходило. Он взял ее руку и положил себе на колени. Так ему было спокойнее. Так ему казалось, что он что-то сказал. Они просидели какое-то время вот так, молча глядя на мальчика. Время от времени мужчина сжимал руку жены, пока она ее не убрала.

– Я молилась, – сказала она.

– Я тоже, – сказал отец. – Я тоже молился.

Вернулась медсестра, проверила капельницу.

Вошел врач, представился. Этот врач был в мягких туфлях, типа мокасин.

– Мы отвезем его вниз, сделаем еще снимки, – сказал он. – И нужно провести сканирование.

– Сканирование? – сказала мать. Она стояла между кроватью и этим новым врачом.

– Ничего особенного, – сказал врач.

– Боже мой.

Пришли два санитара. Они катили что-то вроде кровати на колесиках. Капельницу отсоединили, мальчика положили на эту штуку.

Уже рассвело, когда именинника вывезли снова. Мать с отцом вместе с санитарами вошли в лифт и доехали до палаты. Родители снова заняли свои места у койки.

Они ждали весь день. Мальчик так и не очнулся. Снова пришел врач, снова его осмотрел, снова сказал то же самое и ушел. Приходили медсестры. Приходили врачи. Приходил лаборант и взял кровь.

– Что-то я не понимаю, – сказала мать лаборанту.

– Доктор велел, – ответил лаборант.

Мать подошла к окну и посмотрела на стоянку. Светились фары, машины въезжали и выезжали. Она стояла, положив руки на подоконник. И говорила себе так: с нами что-то творится – что-то тяжелое.

Ей было страшно.

Она увидела, как одна машина остановилась и в нее села женщина в длинном плаще. Она представила себе, что она и есть эта женщина. Что это она уезжает отсюда куда-то.

Пришел врач. Загорелый и здоровее прежнего. Он подошел к кровати и осмотрел мальчика. Сказал:

– Все показатели в норме. Все хорошо.

Мать сказала:

– Но он спит.

– Да, – сказал врач.

Муж сказал:

– Она устала. Проголодалась.

Врач сказал:

– Ей надо отдохнуть. Покушать. Энн, – сказал ей врач.

– Спасибо, – сказал муж.

Он пожал врачу руку, врач потрепал их обоих по плечам и вышел.

– Наверное, кому-то надо съездить домой, посмотреть, как там, – сказал мужчина. – Собаку покормить.

– Позвони соседям, – сказала жена. – Кто-нибудь покормит, если попросишь.

Она попыталась сообразить кто. Закрыла глаза и попыталась сообразить хоть что-нибудь. Спустя некоторое время сказала:

– Может, я и сама покормлю. Может, без меня он проснется. Может, он не просыпается, потому что я здесь сижу и жду.

– Вот может быть, – сказал муж.

– Съезжу домой, приму ванну, переоденусь в чистое, – сказала женщина.

– Думаю, так и надо, – сказал мужчина.

Она взяла сумочку. Он помог ей надеть плащ. Она шагнула к двери и оглянулась. Посмотрела на ребенка, а потом на его отца. Муж кивнул ей и улыбнулся.

Она прошла мимо сестринского поста до конца коридора, свернула и увидела небольшую приемную, где на плетеных стульях сидела семья: мужчина в рубашке хаки с бейсбольной кепкой на затылке, крупная женщина в домашнем платье и шлепанцах, девушка в джинсах, курчавые волосы заплетены в десятки косичек. Стол был замусорен бумажными обертками, пенопластовой посудой, одноразовыми кофейными ложечками, пакетиками с солью и перцем.

– Нельсон, – сказала женщина. – Скажите, вы насчет Нельсона?

Ее глаза расширились.

– Скажите, леди, – продолжала женщина, – вы насчет Нельсона?

Она попыталась встать со стула. Но мужчина удержал ее за локоть.

– Ну-ну-ну, – сказал он.

– Извините, – сказала мать, – я ищу лифт. У меня здесь в больнице сын. Не могу найти лифт.

– Лифт вон там, – ответил мужчина и показал где.

– Моего сына сбила машина, – сказала мать. – Но он поправится. У него пока шок. Хотя, может быть, это что-то вроде комы. Вот мы и беспокоимся. Я тут уеду ненадолго. Ванну, может, приму. Но мой муж там, с ним. Приглядывает. Вдруг без меня что-то изменится. Меня зовут Энн Вайс.

Мужчина поерзал на стуле. Покачал головой. Сказал:

– Наш Нельсон.

Она зарулила в проезд. Из-за дома выскочил пес. Стал носиться кругами по траве. Она закрыла глаза и опустила голову на руль. Слушала, как тикает двигатель.

Потом выбралась из машины и дошла до двери. Включила свет, поставила чайник. Открыла консервы и покормила пса. Села на диван с чашкой в руке.

Зазвонил телефон.

– Да? – сказала она. – Алло!

– Миссис Вайс, – сказал мужской голос.

– Да, – сказала она. – Я миссис Вайс. Это насчет Скотти?

– Скотти, – сказал голос. – Насчет Скотти, – сказал голос. – Да, это имеет отношение к Скотти.

Скажи женщинам, что мы уходим^[59]

Билл Джеймисон с Джерри Робертсом всегда были закадычными друзьями. Оба выросли в южном районе возле старой рыночной площади, вместе ходили в начальные классы, в среднюю школу, потом в колледж Эйзенхауэра, там выбрали сколько можно было общих предметов. Носили по очереди одни и те же рубахи и свитера, зауженные книзу штаны, с одними и теми же девчонками гуляли и трахались – тут уж как повезет, само собой.

На летних каникулах вместе устраивались на работу – мочить персики, собирать вишню, подвязывать хмель, все, что было по силам и приносило немного денег, и где начальник не стоял над душой. А потом они на двоих купили машину. Летом, перед выпускным курсом, скинулись и купили красный «плимут» 1954 года за 325 долларов.

Ездили по очереди. Без проблем.

Но Джерри женился, недотянув до конца первого семестра, и бросил учебу, чтобы устроиться на постоянную работу в магазин «Робиз-март».

Билл раньше тоже встречался с той девчонкой. Кэрол ее звали, и она как раз подходила Джерри, и Билл заскакивал к ним при любой возможности. Он ощущал себя взрослее, оттого что у него женатые друзья. Заглядывал на обед или на ужин, и они слушали Элвиса или Билла Хейли и «Кометс».

Но иногда Кэрол и Джерри начинали свои нежности прямо при Билле, и ему приходилось вставать, извиняться и топать на заправку «Дезорн» за кока-колой, потому что в квартире была только одна кровать, задвижная, которая раскладывалась прямо в гостиной. А иногда Джерри с Кэрол запирались в ванной, и ему приходилось отправляться на кухню и делать вид, что его интересуют буфеты и холодильник, стараясь не прислушиваться.

Поэтому он стал заглядывать пореже, а потом, в июне, выпустился, устроился на молокозавод «Дейриголд» и вступил в Национальную гвардию. Через год у него уже был свой маршрут развозки молока и постоянная подруга, Линда. Так что Билл с Линдой стали ходить к Джерри с Кэрол пить пиво и слушать пластинки.

Кэрол и Линда нормально ладили, и Биллу польстило, когда Кэрол сказала, что, между нами, Линда – «человек что надо».

Джерри тоже нравилась Линда.

– Она молодец, – сказал он.

Когда Билл и Линда женились, Джерри был свидетелем. Отмечали, конечно, в «Доннелли-отеле», Джерри и Билл на пару валяли дурака, разгуливали под ручку, глушили стакан за стаканом пунш, сдобренный спиртным. Но вдруг посреди всего этого счастья Билл посмотрел на Джерри и подумал, насколько старше тот выглядит, гораздо старше своих двадцати двух. К тому времени Джерри уже был счастливым отцом двух ребятишек и продвинулся до помощника управляющего в «Робиз-марте», а Кэрол снова была в положении.

Они виделись каждую субботу и воскресенье, иногда чаще, если в отпуске. Если погода была хорошая, ездили к Джерри, жарили сосиски на гриле и давали детям побеситься в «лягушатнике», который Джерри взял, считай, задаром, как и много других вещей, у себя в магазине.

У Джерри был симпатичный дом. На холме, с видом на реку Начес. Вокруг стояли и другие дома, но не впритык. Дела у Джерри шли неплохо. Когда Билл с Линдой и Джерри с Кэрол собирались, то всегда у Джерри, потому что у Джерри были гриль и пластинки, плюс дети, с которыми по гостям не наездишься.

Как раз в воскресенье у Джерри это и произошло.

Женщины были на кухне, прибирались. Девчушки Джерри на заднем дворе кидали в «лягушатник» пластиковый мячик, визжали и плюхались за ним в воду.

Джерри с Биллом сидели в шезлонгах на заднем дворике, пили пиво и просто расслаблялись.

Говорил в основном Билл – про знакомых, про «Дейриголд», про четырехдверный «понтиак-каталину», который подумывал купить.

Джерри глядел то на бельевые веревки, то на свой «шевроле»-седан 1968 года со съемной крышей, стоявший в гараже. Биллу подумалось, как Джерри весь ушел в себя, как он смотрит все время и почти ничего не говорит.

Билл приподнялся в шезлонге, прикурил сигарету. Сказал:

– Что-то не так, мужик? В смысле, сам знаешь?

Джерри допил пиво и смял банку. Пожал плечами.

– Сам знаешь, – сказал он.

Билл кивнул.

Потом Джерри сказал:

– Может, прокатимся?

– Хорошая мысль, – отозвался Билл. – Скажу женщинам, что мы уходим.

Они поехали по шоссе Начес-Ривер в сторону Глида. Машину вел Джерри. День стоял солнечный, теплый, а в машине обдувало.

– Куда едем? – спросил Билл.

– Давай покатаем шары немного.

– Идет, – сказал Билл. Ему стало намного легче, когда он увидел, что Джерри повеселел.

– Надо же парню развеяться, – сказал Джерри. Он поглядел на Билла. – Ты же в курсе?

Билл это понимал. Ему нравилось развеяться с парнями с молокозавода в боулинге вечером по пятницам. Ему нравилось дважды в неделю по дороге с работы пропустить пивка с Джеком Бродериком. Он понимал, что парням надо развеяться.

– Стоит, не рухнул, – сказал Джерри, когда они съехали на гравийку у «Рек-центра».

Они зашли внутрь. Билл подержал для Джерри дверь. Джерри, проходя, легонько ткнул его кулаком в живот.

– Кого я вижу!

Это был Райли.

– Что, пацаны, как оно?

Это Райли выходил из-за стойки, расплывшись до ушей. Тяжеловесный, в гавайской рубашке с коротким рукавом, поверх джинсов. Райли сказал:

– Ну, пацаны, как оно?

– Да усохни ты, лучше пару «Олиз» дай, – сказал Джерри, подмигивая Биллу. – Ты-то как тут, Райли? – сказал Джерри.

– А у вас-то, пацаны, как? Где ошиваетесь? На сторону бегаете? Джерри, прошлый раз ты ко мне заходил, когда твоя старуха на седьмом месяце была.

Джерри застыл на минуту и моргал.

– Ну, как там насчет пива? – сказал Билл.

Они сели на табуреты у окна. Джерри сказал:

– Что у тебя за заведение, Райли, воскресный день, а девок нет?

Райли засмеялся:

– Наверно, все в церкви. Молятся за это дело.

Они выпили по пять банок на брата и два часа играли на бильярде, три раза в очередку и два – в снукер. Райли сидел на табурете, трепался и смотрел, как они играют, Билл же все время поглядывал на часы, а после – на Джерри.

Билл сказал:

– Ну, что скажешь, Джерри? В смысле, что скажешь? – сказал Билл.

Джерри осушил банку, смял ее, а после стоял некоторое время, вертя ее в руках.

Снова на шоссе Джерри вдавил педаль в пол – восемьдесят пять миль в час, девяносто. Они как раз обошли старый пикап, груженный мебелью, когда увидели двух девчонок.

– Ты глянь! – сказал Джерри, сбрасывая газ. – Я бы не отказался.

Джерри проехал еще с милю и съехал на обочину.

– Давай вернемся, – сказал он. – Закинем удочки.

– Господи боже, – сказал Билл. – Я не знаю.

– Я бы не отказался, – сказал Джерри.

Билл сказал:

– Да, но я как-то не знаю.

– Господи боже мой, – сказал Джерри.

Билл глянул на часы, потом осмотрелся. Сказал:

– Убалтывать ты будешь. Я подзаржавел.

Джерри бибикнул, резко разворачивая машину. Он сбросил скорость, почти поравнявшись с девчонками. Остановил «шевроле» напротив них. Девчонки знай крутили себе педали, но переглянулись и засмеялись. Та, что ехала ближе к обочине, была темноволосая, высокая и гибкая. Вторая – светловолосая и ростом поменьше. На обеих были шорты и блузки на бретелях.

– Сучки, – сказал Джерри. Он подождал, пока проедут машины, чтобы развернуться на сто восемьдесят.

– Я беру брюнетку, – сказал он. Сказал: – Маленькая – твоя.

Билл откинулся на спинку сиденья и потрогал дужку противосолнечных очков.

– Ничего они не будут, – сказал Билл.

– Они проедут с твоей стороны, – сказал Джерри.

Потом переехал дорогу и сдал назад.

– Готовься, – сказал Джерри.

– Привет, – сказал Билл, когда девчонки поравнялись с ними. – Меня зовут Билл, – сказал Билл.

– Очень мило, – сказала брюнетка.

– Куда едете? – сказал Билл.

Девчонки промолчали. Маленькая рассмеялась. Они крутили педали, а Джерри ехал за ними.

– Да ладно вам. Куда едете? – сказал Билл.

– Никуда, – сказала маленькая.

– Куда – никуда? – сказал Билл.

– Тебе все расскажи, – сказала маленькая.

– Я же тебе сказал, как меня зовут, – сказал Билл. – А тебя как? Моего друга – Джерри.

Девчонки переглянулись и засмеялись.

Сзади нагнала машина. Водитель надавил на клаксон.

– Завали!.. – проорал Джерри.

Сдал к обочине и немного притормозил, чтобы дать себя объехать. Затем снова пристроился к девчонкам.

Билл сказал:

– Мы вас подвезем. Куда хотите подбросим. Обещаю. Устали же, наверно, педали крутить. Вон какой у вас вид усталый. Слишком много спортом заниматься вредно. Особенно девчонкам.

Девчонки засмеялись.

– Вот видите, – сказал Билл. – А теперь скажите, как вас зовут.

– Меня – Барбара, ее – Шерон, – сказала маленькая.

– Отлично! – сказал Джерри. – А теперь узнаем, куда вы едете.

– Куда едете, девчонки? – сказал Билл. – Барб?

Та засмеялась.

– Никуда, – сказала она. – Просто по дороге.

– Куда по дороге?

– Сказать им? – спросила Барбара у второй девчонки.

– Мне все равно, – сказала та. – Без разницы, – сказала она. – Я так и так ни с кем никуда не поеду, – сказала та, которую звали Шерон.

– Куда едете? – сказал Билл. – На Пикчер-Рок?

Девчонки засмеялись.

– Вот они куда намылились, – сказал Джерри.

Он поддал газу и заехал в карман, чтобы, когда девчонки подъедут, они оказались на его стороне.

– Да чё вы такие, – сказал Джерри. Сказал: – Бросьте. – Сказал: – Мы ведь все уже познакомились.

Но девчонки проехали мимо.

– Я же не кусаюсь! – крикнул Джерри.

Брюнетка оглянулась. Джерри показалось, что она посмотрела на него как надо. Но с девчонками никогда не разберешь.

Джерри снова вылетел на шоссе, земля и гравий брызнули из-под колес.

– Увидимся! – крикнул Билл, когда они проносились мимо.

– Дело в шляпе, – сказал Джерри. – Видел, как она на меня зыркнула, эта шмара?

– Я не знаю, – сказал Билл. – Может, пора уже домой валить.

– У нас уже все на мази, – сказал Джерри.

Он съехал с дороги под какими-то деревьями. Здесь, у Пикчер-Рок, была развилка: одна дорога шла на Якиму, а другая – на Начес, Инумкло, перевал Чинук, Сиэтл.

Ярдах в ста от дороги полого высилась огромная черная скала, часть низкой горной гряды, сплошь источенной тропками и мелкими пещерками: то тут, то там на стенах пещер были нарисованы индейские знаки. Обрывом скала смотрела на шоссе и вся была размалевана надписями типа: НАЧЕС-67 – «ДИКИЕ КОТЫ» ГЛИДА – ИИСУС СПАСЕТ – РАЗГРОМИМ ЯКИМУ – ПОКАЙСЯ.

Билл и Джерри сидели в машине, курили. Налетали комары и пытались кусать руки.

– Хоть бы пиво было, – сказал Джерри. – Я бы сейчас точно от пивка не отказался.

Билл сказал:

– Я тоже, – и посмотрел на часы.

Когда показались девчонки, Джерри и Билл вышли из машины. Встали спереди, опершись на крыло.

– Запомни, – сказал Джерри, отходя от машины. – Темненькая – моя. Ты бери другую.

Девчонки бросили свои велосипеды и стали подниматься по одной из тропок. Исчезли за выступом, потом возникли снова – уже выше. Стояли и глядели вниз.

– Что вы за нами ходите, парни? – крикнула сверху брюнетка.

Джерри как раз начал карабкаться по тропе.

Девчонки отвернулись и рысцой скрылись из виду.

Джерри и Билл продолжали взбираться шагом. Билл курил, то и дело останавливаясь затянуться как следует. Когда тропа свернула, он оглянулся и внизу увидел пятнышко машины.

– Шевелись, – сказал Джерри.

– Иду, – сказал Билл.

Они продолжали карабкаться. Но потом Биллу понадобилось отдышаться. Машину уже не было видно. Как и шоссе. Слева и далеко внизу виднелась река Начес, будто полоска алюминиевой фольги.

Джерри сказал:

– Ты иди направо, а я пойду прямо. Перехватим этих вертихвосток.

Билл кивнул – он слишком запыхался, чтобы говорить.

Еще некоторое время он поднимался в гору, а потом тропа пошла под уклон, повернув к долине. Он огляделся и увидел девчонок. Они сидели за выступом на корточках. Может быть, улыбались.

Билл вытащил сигарету. Но не смог подкурить. Затем показался Джерри. И стало уже не важно.

Билл просто хотел ебаться. Или хоть увидеть их голыми. При этом он был бы не в обиде, если не получится.

Чего хотел Джерри, он так и не узнал. Но все началось и кончилось камнем. Джерри приложил одним и тем же камнем сперва девчонку по имени Шерон, а после ту, которая намечалась для Билла.

Куда девается вся джинса^[60]

Эдит Пэкер слушала кассету через наушник и курила одну из мужниных сигарет. Телевизор работал без звука, а она сидела на диване, подобрав под себя ноги, и листала журнал. Джеймс Пэкер вышел из гостевой комнаты, которую приспособил себе под кабинет, и Эдит Пэкер вытащила проводок из уха. Загасила сигарету, вытянула ногу в его сторону и пошевелила пальцами в знак приветствия.

Он сказал:

– Мы идем или как?

– Я иду, – сказала она.

Эдит Пэкер нравилась классическая музыка. Джеймсу Пэкеру – нет. Он был бухгалтер на пенсии. Но все еще помогал с налоговыми декларациями кое-каким старым клиентам, и в такие моменты ему не нравилось, если играет музыка.

– Ну, если идем, так пошли.

Он взглянул на телевизор и пошел его выключать.

– Иду, – сказала она.

Она закрыла журнал и встала. Вышла из комнаты и отправилась вглубь дома.

Он пошел за ней – убедиться, что задняя дверь закрыта и горит лампочка над крыльцом. А потом он все ждал и ждал в гостиной.

До местного культурного центра было ехать десять минут, значит первую игру они уже пропускали.

На том месте, где Джеймс всегда парковался, уже стоял старый разрисованный микроавтобус, так что пришлось доехать до конца.

– Машин сегодня уйма, – сказала Эдит.

Он сказал:

– Меньше было бы, если бы вовремя поехали.

– Меньше бы не было. Просто мы бы их не увидели. – Она кокетливо ущипнула его за рукав.

Он сказал:

– Эдит, если мы едем играть в бинго, надо выходить вовремя.

– Цыц, – сказала Эдит Пэкер.

Заметив свободную парковку, он завернул туда. Заглушил двигатель, выключил фары. Сказал:

– Что-то не знаю, пофартит ли сегодня. Вроде бы, когда я занимался налогами Говарда, чувствовал, что пофартит. А теперь, мне кажется, не фартит. Какой тут фарт, если надо полмили тащиться, просто чтобы поиграть.

– Ты за меня держись, – сказала Эдит Пэкер. – И тебе пофартит.

– Пока что не чувствую фарта, – сказал Джеймс. – Дверцу свою заблокируй.

Дул холодный ветер. Джеймс Пэкер застегнул молнию на куртке до самого горла, а Эдит запахнула пальто поплотнее. Им было слышно, как прибой бьется о камни у подножия скалы за зданием центра.

Она сказала:

– Дай-ка мне сперва одну из своих сигареток.

Они встали под фонарем на углу. Фонарный стол был поврежден и держался на дополнительных проволочных растяжках. Растяжки дрожали на ветру, отбрасывали тени на мостовую.

– И когда ты бросишь? – сказал он, дав ей прикурить и закурив сам.

– Когда бросишь ты, – сказала она. – Брошу, как только ты бросишь. Как тогда, когда ты бросил пить. Так и тут. Как только ты.

– Я могу научить тебя вышивать, – сказал он.

– Хватит и одного искусника в доме, – сказала она.

Он взял ее под локоть, и они тронулись дальше.

Когда добрались до входа, она бросила и затоптала окурок. Они поднялись по ступенькам и прошли в фойе. Там стояли диван и деревянный стол, были сложены стопкой складные стулья. По стенам висели фотографии рыбацких судов и боевых кораблей, на одной была перевернувшаяся лодка – на киле стоял мужчина и махал рукой.

Пэкеры прошли через фойе. Когда они входили в коридор, Джеймс взял Эдит под руку.

Несколько клубных активисток сидели сбоку от дальнего входа и записывали тех, кто входил в зал, где уже вовсю играли – женщина на сцене объявляла номера.

Пэкеры поспешили к своему обычному столику. Но их места уже заняла молодая парочка. Девица была в джинсе, как и ее кавалер-волосатик. На ней были и кольца, и серьги, и браслеты, так что она вся блестела в матовом свете. Как раз когда Пэкеры проходили мимо, девица повернулась к своему приятелю и ткнула пальцем в номер у него на карточке. Потом ущипнула его за предплечье. У парня волосы были стянуты сзади в хвост. Пэкеры заметили и еще кое-что – крохотное золотое колечко у него в ухе.

Джеймс провел Эдит к другому столу и, прежде чем сесть, обернулся, чтобы снова подивиться на этакое. Для начала он снял свою куртку, помог Эдит с пальто, а потом уставился на парочку, рассевшуюся на их, Пэкеров, местах. Девица проглядывала свои карточки, когда называли номера, и наклонялась проверять номера в карточках приятеля – как будто этому типу, подумал Джеймс, самому мозгов не хватает за своими номерами следить.

Джеймс взял стопку карточек для бинго, приготовленных на столе. Отдал половину Эдит.

– Выбери какие-нибудь выигрышные, – сказал он. – Потому что я поставлю на эти три сверху. Какая разница, на какие ставить, Эдит, я фарта сегодня не чувствую.

– Да не обращай ты внимания, – сказала она. – Кому они что плохого делают. Просто молодые еще, вот и все.

Он сказал:

– Бинго проводится каждую пятницу для местных жителей.

Она сказала:

– У нас свободная страна.

Протянула ему назад пачку карточек. Он переложил их на другой край стола. Потом они взяли из миски фасолины – отмечать номера.

Джеймс отслоил долларовую бумажку от рулончика банкнот, который держал для походов на бинго. Положил доллар рядом со своими карточками. Одна из клубных женщин – худая, с голубоватыми волосами и прыщом на шее (Пэкеры знали только ее имя, Элис) – как раз проходила с банкой из-под кофе. Она собирала монетки и купюры и выдавала мелочь из банки. Она же вместе с еще одной женщиной выдавала выигрыши.

Женщина на сцене выкрикнула: «Ай – двадцать пять», и кто-то в зале завопил: «Бинго!»

Элис пробралась между столиками. Взяла выигравшую карточку и держала ее в руке, пока женщина на сцене зачитывала выигрышные номера.

– Это бинго, – подтвердила Элис.

– Выигрыш, леди и джентльмены, составляет двенадцать долларов, – объявила женщина на сцене. – Поздравляем победителя!

Пэкеры сыграли еще пять игр без всякого результата. С одной карточкой Джеймсу чуть было не повезло. Но затем пять номеров подряд были не его, а на пятом выпало бинго у кого-то другого.

– Эта игра почти была у тебя в кармане, – сказала Эдит. – Я смотрела на твою карточку.

– Она меня только раздразнила, – сказал Джеймс.

Он наклонил карточку, и фасолины ссыпались ему на ладонь. Он сжал руку в кулак. Встряхнул в кулаке фасолины. Что-то пришло ему на память – о мальчике, который выбросил какие-то фасолины в окно. Воспоминание нахлынуло из такого далека, что он почувствовал себя одиноким.

– Может, карточки поменяешь? – сказала Эдит.

– Не везет мне сегодня, – сказал он.

Он снова взглянул на молодую парочку. Те смеялись над чем-то, что сказал парень. Джеймс видел, что ни на кого другого в зале они не обращают внимания.

Элис обошла столики, собирая деньги для следующей игры, и, едва объявили первый номер, Джеймс увидел, как джинсатый положил фасолину на неоплаченную карточку. Назвали еще один номер, и Джеймс увидел, как парень проделал то же. Джеймс был ошарашен. Он не мог сосредоточиться на своих собственных карточках. Он все поглядывал, что там вытворяет джинсатый.

– Джеймс, смотри на свои карточки, – сказала Эдит. – Ты пропустил «Эйч – тридцать четыре». Будь повнимательней.

– Этот тип, который уселся на наше место, жульничает. Я глазам своим не верю, – сказал Джеймс.

– Как это жульничает? – спросила Эдит.

– Играет по карточке, за которую не заплатил, – ответил Джеймс. – Кто-то должен на него заявить.

– Только не ты, дорогой, – сказала Эдит. Она говорила медленно и пыталась удержать взгляд на своих карточках. Уронила фасолину на номер.

– Это тип жульничает, – сказал Джеймс.

Она взяла фасолину из ладони и положила ее на номер.

– Ты знай себе играй, – сказала Эдит.

Он снова перевел взгляд на свои карточки. Но уже было понятно, что эту игру можно списывать. Неизвестно, сколько номеров он пропустил и насколько отстал. Он сжал в кулаке фасолины.

Женщина на сцене объявила: «Джи-шестьдесят».

Кто-то закричал: «Бинго!»

– Господи боже, – сказал Джеймс.

Объявили десятиминутный перерыв. После перерыва должна была начаться игра «всплошную» – по доллару за карточку, победитель получает всё. На этой неделе банк составлял девяносто восемь долларов.

Раздались свист и аплодисменты.

Джеймс поглядел на парочку. Парень, трогая колечко в ухе, пялился в потолок. Девица положила ему руку на ляжку.

– Мне надо в туалет, – сказала Эдит. – Дай мне твои сигареты.

Джеймс сказал:

– Я пойду возьму нам кофе и печенье с изюмом.

– Я пойду в туалет, – сказала Эдит.

Но Джеймс Пэкер не пошел за кофе и печеньем. Вместо этого подошел и встал за спиной у парня в джинсе.

– Я видел, что вы делаете, – сказал Джеймс.

Парень обернулся.

– Извините, не понял, – сказал он и уставился на Джеймса. – Что я делаю?

– Сами знаете, – сказал Джеймс.

Девица застыла с надкусанной печенюшкой в руке.

– Имеющий уши да услышит, – сказал Джеймс.

Отошел к своему столу. Его била дрожь.

Вернулась Эдит, отдала ему сигареты и села, необычно молчаливая и хмурая.

Джеймс присмотрелся к ней. Сказал:

– Эдит, что-то случилось?

– Я опять испачкалась, – сказала она.

– Испачкалась? – сказал он. Хотя и знал, что она имеет в виду. – Испачкалась, – сказал он снова, очень тихо.

– О боже, – сказала Эдит Пэкер, взяла карточки и стала их перебирать.

– По-моему, нам лучше пойти домой, – сказал он.

Она по-прежнему перебирала карточки.

– Нет, давай останемся, – сказала она. – Подумаешь, испачкалась.

Он прикоснулся к ее руке.

– Остаемся, – сказала она. – Все будет хорошо.

– Хуже этого бинго в истории еще не было, – сказал Джеймс Пэкер.

Они играли «всплошную», Джеймс все поглядывал на парня в джинсах. Тип как ни в чем не бывало продолжал играть по карточке, за которую не заплатил.

Время от времени Джеймс проверял, как там себя чувствует Эдит. Но точно не скажешь. Ее губы были поджаты. Это могло означать что угодно – сосредоточенность, беспокойство, боль. А может быть, такое выражение она решила выбрать для этой конкретной игры.

На одной карточке ему не хватило трех номеров, на другой – пяти, а на третьей вообще не было ни малейшего шанса, и тут девица джинсатого заверещала:

– Бинго! Бинго! Бинго! У меня бинго!

Тип зааплодировал и заорал вместе с ней:

– У нее бинго! У нее бинго, народ! Бинго!

Тип в джинсе хлопал, не унимаясь.

Женщина со сцены сама подошла к столику девицы и проверила ее карточку по своему главному списку. Сказала:

– У этой девушки бинго, и значит – джекпот в девяносто восемь долларов! Давайте все ей поаплодируем! Это бинго! Всплошную!

Эдит хлопала вместе со всеми. Но Джеймс не поднял рук со стола.

Тип в джинсе обнял девицу, когда женщина со сцены вручала им деньги.

– Накупят себе наркотиков, – сказал Джеймс.

Они остались до конца розыгрышей. Остались, пока не доиграли последнюю игру. Игра эта называлась «прогрессивкой», банк возрастал от недели к неделе, если ни у кого не выпадало бинго после определенного количества номеров.

Джеймс положил деньги и играл по своим карточкам безо всякой надежды выиграть. Он все ждал, пока джинсатый произнесет «Бинго!».

Но никто не выиграл, и банк увеличился и перешел на следующую неделю.

– На сегодня розыгрыши закончены! – объявила женщина со сцены. – Спасибо всем, что пришли. Благослови вас Бог, и спокойной ночи.

Пэкеры вышли из зала вместе с остальными и как-то оказались прямо за джинсатым и его девицей. Они видели, как девица похлопывает себя по карману. Видели, как девица обняла парня за талию.

– Пусть эти двое пройдут вперед, – сказал Джеймс на ухо Эдит. – Видеть их не могу.

Эдит ничего не ответила. Но приотстала, чтобы парочка успела продвинуться вперед.

На дворе разгулялся ветер. Джеймсу подумалось, что он явственно слышит, как грохот прибоя перекрывает шум заводимых моторов.

Они увидели, как парочка остановилась у микроавтобуса. Ну конечно. Мог бы и догадаться – ведь это же как дважды два.

– Тупица, – сказал Джеймс.

Эдит зашла в ванную и закрыла дверь. Джеймс снял куртку и положил ее на спинку дивана. Включил телевизор, уселся на свое место и стал ждать.

Через некоторое время Эдит вышла из ванной. Джеймс сосредоточился на телевизоре. Эдит прошла на кухню и включила воду. Джеймс услышал, как она завернула кран. Эдит зашла в комнату и сказала:

– Кажется, надо мне утром сходить к доктору Кроуфорду. Кажется, что-то у меня там творится.

– Не пофартило, – сказал Джеймс.

Она стояла и качала головой. Прикрыла глаза рукой и прильнула к нему, когда он подошел и обнял ее.

– Эдит, дорогая ты моя Эдит, – сказал Джеймс.

Ему было неловко и страшно. Он стоял, неуклюже полуобняв жену.

Она подняла голову, поцеловала его в губы, а потом сказала:

– Спокойной ночи.

Он пошел к холодильнику. Встал у распахнутой дверцы и пил томатный сок, разглядывая содержимое камеры. На него веяло холодным воздухом. Он смотрел на пакетики и контейнеры со съестным на полках, на курицу, обернутую пластиком, на эти аккуратные, защищенные экспонаты.

Потом закрыл дверцу и выплюнул остаток сока в раковину. Прополоскал рот и заварил себе чашку растворимого кофе. Забрал его с собой в гостиную. Сел у телевизора и закурил. Он понял: хватает одного безумца с факелом, чтобы все обратилось в руины.

Он докурил и допил кофе, а потом выключил телевизор. Подошел к двери спальни и какое-то время прислушивался. Он чувствовал, что недостоин слушать, стоять.

Почему это свалилось на него? Почему не на эту сегодняшнюю парочку? Почему не на тех, кто беспечно бороздит житейское море, свободный как птица? Почему не они, а Эдит?

Он отошел от двери. Подумал, может, стоит прогуляться. Но ветер совсем рассвирепел, и Джеймс слышал, как стонут ветви березы за домом.

Он снова уселся перед телевизором. Но не стал его включать. Он курил и думал, как вольно и гордо шагали те двое впереди. Если бы они только знали. Если бы им кто-нибудь рассказал. Хоть раз!

Он закрыл глаза. Он встанет рано и приготовит завтрак. Он пойдет вместе с ней к доктору Кроуфорду. Если бы этим только пришлось посидеть с ним в приемной! Он бы рассказал им, чего ждать! Он бы вправил мозги этим бесстыдникам! Он бы им рассказал, куда девается вся эта джинса, сережки в ушах, все эти телячьи нежности и жульничанье за игрой.

Он встал, прошел в гостевую, включил лампу над кроватью. Взглянул на свои бумаги, бухгалтерские книги и арифмометр на столе. Нашел пижаму в одном из ящиков. Откинул одеяло на постели. Потом еще раз прошелся по дому, щелкая выключателями и проверяя двери. Постоял у кухонного окна, глядя, как дрожит дерево под напором ветра.

Он оставил включенной лампочку над крыльцом и опять вернулся в гостевую. Отложил свою корзинку с вязанием, взял корзинку с вышиванием и уселся в кресло.

Поднял крышку корзинки, достал металлические пяльцы. На них была растянута свежая белая льняная ткань. Держа крохотную иголку против света, он продел в ушко длинную синюю шелковую нить. И принялся за работу – стежок за стежком, – воображая, что это он машет рукой с киля перевернутой лодки.

Столько воды так близко от дома^[61]

Мой муж ест с аппетитом. Но не думаю, что он и впрямь голоден. Он жует, положив локти на стол, взгляд уперт куда-то в другой конец комнаты. Он смотрит на меня и смотрит в сторону. Вытирает рот салфеткой. Пожимает плечами и продолжает есть.

– Что ты на меня уставилась? – говорит он. – В чем дело? – говорит он и кладет вилку.

– Я уставилась? – говорю и качаю головой.

Звонит телефон.

– Не отвечай, – говорит он.

– Может, это твоя мать, – говорю я.

– Вот увидишь, – говорит он.

Я беру трубку и слушаю. Муж перестает есть.

– Что я тебе говорил? – говорит он, когда я кладу трубку.

Снова принимается за еду. Потом швыряет салфетку на тарелку. Говорит:

– Черт побери, почему бы людям не заниматься своими делами? Скажи мне, в чем я не прав, а я послушаю! Я там был не один. Мы всё обговорили и решили сообща. Мы не могли просто взять и повернуть обратно. Нам было пять миль до машины. И нечего тут меня осуждать. Слышишь?

– Ты же понимаешь, – говорю я.

– Что я понимаю, Клэр? Скажи мне, что я должен понимать? Я понимаю только одно. – Он смотрит на меня со значением, как ему кажется. – Она была мертва, – говорит он. – И мне ее жаль не меньше, чем другим. Но она была мертва.

– В том-то и дело, – говорю я.

Он поднимает руки. Отталкивает стул от стола. Вытаскивает сигареты и выходит на задний двор с банкой пива. Я вижу, как он садится в плетеное кресло и снова берет газету.

Его имя на первой странице. Вместе с именами его друзей.

Я закрываю глаза и хватаюсь за раковину. Потом взмахиваю рукой над сушилкой и сбрасываю тарелки на пол.

Он не пошевельнулся. Я знаю, он слышал. Поднимает голову, будто прислушивается. Но больше ни одного движения. Он не оборачивается.

Они с Гордоном Джонсом, Мелом Дорном и Верном Уильямсом вместе играют в покер, ходят в боулинг и на рыбалку. На рыбалку они выезжают каждую весну и в начале лета, пока не нагрянут в гости родственники. Они приличные люди, семейные люди; люди, которые заботятся о своей карьере. У них есть сыновья и дочери, которые ходят в школу вместе с нашим мальчиком Дином.

В прошлую пятницу эти семейные люди отправились на реку Начес. Машину поставили в горах и пешим маршем добрались туда, где собирались порыбачить. С собой они взяли свои спальники, свою еду, свои игральные карты, свой виски.

Девушку они увидели еще до того, как разбили лагерь. Нашел ее Мел Дорн. Она была совсем без одежды. Застряла в каких-то ветках, торчавших над водой.

Он позвал остальных, те пришли посмотреть. Обсудили, что делать. Один из мужчин – мой Стюарт не сказал кто – сказал, что нужно немедленно возвращаться. Остальные помялись и сказали, что как-то к этому не расположены. Сослались на то, что устали, что час поздний, что девушка никуда не денется.

В конце концов пошли дальше, встали лагерем. Развели костер, выпили виски. Когда взошла луна, поговорили о девушке. Кто-то сказал – нужно принять меры, чтобы тело не унесло. Они взяли фонарики и вернулись к реке. Один из мужчин – возможно, Стюарт – зашел в воду и ухватил девушку. Взял ее за пальцы и подтянул к берегу. Достал нейлоновый шнур, обвязал ее запястье, а другой конец намотал вокруг дерева.

Утром они приготовили завтрак, выпили кофе и выпили виски, а потом разошлись рыбачить. В тот вечер они приготовили рыбу, приготовили картошку, выпили кофе, выпили виски, потом отнесли то, на чем готовили, и то, чем ели, к реке и вымыли все там, где была девушка.

Потом еще поиграли в карты. Может быть, играли, пока совсем не перестали различать картинки. Верн Уильямс пошел спать. Остальные же травили байки. Гордон Джонсон сказал, что форель, которую они поймали, такая жесткая, потому что вода ужасно холодная.

На следующее утро они проснулись поздно, выпили виски, немного порыбачили, сняли палатки, свернули спальники, собрали пожитки и двинулись обратно. Доехали до первого телефона. Звонил как раз Стюарт. Остальные стояли вокруг на солнцепеке и слушали. Он продиктовал шерифу их имена. Скрывать им было нечего. Им не было стыдно. Они сказали, что да, подождут, пока кто-нибудь не подъедет уточнить, где было дело, и снять показания.

Я спала, когда он вернулся домой. Но проснулась, услышав, что он на кухне. Когда я вышла, он стоял с банкой пива, привалившись к холодильнику. Обхватил меня своими тяжелыми ручищами и потер мне спину огромными ладонями. В постели он снова положил на меня ладони, а потом замер, как будто думал совсем о другом. Я повернулась и раздвинула ноги. После, я думаю, он не спал.

В то утро он встал, когда я еще была в постели. Хотел, наверно, посмотреть, нет ли чего в газетах.

Телефон начал трезвонить сразу после восьми.

– Катись к черту! – услышала я его крик.

Телефон тут же зазвонил опять.

– Мне нечего добавить к тому, что я уже рассказал шерифу!

Он хрястнул трубкой о рычаг.

– Что происходит? – спросила я.

Тут-то он мне и рассказал то, что я сейчас пересказала вам.

Я заметаю осколки тарелок и выхожу во двор. Он уже лежит навзничь на траве, газета и банка пива под рукой.

– Стюарт, мы не могли бы проехаться? – говорю я.

Он переворачивается и смотрит на меня.

– Возьмем пива, – говорит он. Встает; проходя мимо, трогает меня за ляжку. – Подожди минутку, – говорит он.

Молча мы едем по городу. Он притормаживает у придорожного магазинчика взять пива. Сразу у входа замечаю огромную кипу газет. На верхней ступеньке крыльца толстуха в цветастом платье протягивает маленькой девочке лакричный леденец. Позже, переехав Эмерсоновский ручей, мы поворачиваем к стоянкам для пикников. За мостом, через сотню-другую ярдов, речка впадает в большой пруд. Я вижу, там стоят люди. Вижу, что они там рыбачат.

Столько воды так близко от дома.

Я говорю:

– Зачем вам было ездить так далеко?

– Не выводи меня, – говорит он.

Мы сидим на лавочке, на солнцепеке. Стюарт открывает нам пиво. Говорит:

– Расслабься, Клэр.

– Было сказано, что они невиновны. Что они сумасшедшие.

Он говорит:

– Кто? – Он говорит: – О чем ты?

– Братья Мэддокс. Они убили девушку, ее звали Арлин Хабли, в тех местах, где я выросла. Отрезали ей голову и выбросили тело в реку Кле-Элум. Это случилось, когда я была совсем девочкой.

– Ты меня выведешь, – говорит он.

Я смотрю на речку. Я там, с открытыми глазами, лицом вниз, уставилась в мох на дне, мертвая.

– Не понимаю, что с тобой, – говорит он по пути домой. – Ты меня выводишь с каждой минутой.

Сказать ему мне нечего.

Он пытается сосредоточиться на дороге. Но все время поглядывает в зеркало заднего вида.

Все он понимает.

Стюарт уверен, что в это утро дал мне поспать. Но я проснулась задолго до звонка будильника. Лежала на другом краю кровати, подальше от его волосатых ног, и думала.

Он отправляет Дина в школу, а потом бреется, одевается и уходит на работу. Дважды он заглядывает и покашливает. Но я не открываю глаз.

На кухне нахожу от него записку с подписью «Люблю».

Завтракаю в закутке, пью кофе и кладу на записку свое кольцо. Смотрю на газету, кручу ее на столе так и этак. Потом придвигаю ее ближе и читаю, что там написано. Пишут, что труп опознан. Но для этого потребовалось его обследовать, что-то в него воткнуть, что-то вырезать, что-то измерить, что-то снова вложить внутрь и зашить.

Я долго сижу с газетой в руках и думаю. Потом звоню в парикмахерскую, записываюсь к мастеру.

Я сижу под сушкой с журналом на коленях, протянув руку Марни, которая делает мне маникюр.

– Мне завтра на похороны, – говорю я.

– Я так сочувствую, – говорит Марни.

– Это было убийство, – говорю я.

– Это всего хуже, – говорит Марни.

– Мы были не слишком близки, – говорю я. – Но сама понимаешь.

– Все сделаем в лучшем виде, – говорит Марни.

Вечером я стелю себе на диване, а наутро встаю первой. Ставлю воду и варю кофе, пока он бреется.

Он появляется на пороге кухни, полотенце на голых плечах, прикидывает, что к чему.

– Вот кофе, – говорю. – Яичница будет через минуту.

Я бужу Дина, и мы едим втроем. Всякий раз, когда Стюарт смотрит на меня, спрашиваю Дина: еще молока, еще тоста и т. п.

– Я тебе сегодня позвоню, – говорит Стюарт на пороге, открывая дверь.

Я говорю:

– Меня, наверное, сегодня не будет дома.

– Ладно, – говорит он. – Конечно.

Я тщательно одеваюсь. Примеряю шляпу, смотрю на себя в зеркало. Пишу записку Дину.

Солнышко, мама будет занята днем, но подойдет позже. Будь дома или на дворе, пока кто-нибудь из нас не вернется.

Люблю,

Мама

Я смотрю на слово «люблю», а потом подчеркиваю его. Потом вижу «на дворе». Это одно слово или два?

Еду по сельской местности, между полей овса и сахарной свеклы, мимо яблоневых садов и коров на пастбищах. Потом все меняется: скорее хибары, чем фермы, вместо садов – лес. После – горы, а справа, далеко внизу, иногда виднеется река Начес.

За мной пристраивается зеленый пикап и не отстает много миль. Я раз за разом сбрасываю скорость в неподходящий момент в надежде, что обгонит. Потом жму на газ. Но тоже в неподходящее время. Вцепляюсь в руль до боли в пальцах.

На длинном открытом куске дороги пикап меня обходит. Но сперва немного едет рядом, за рулем – короткостриженый мужчина в синей рабочей рубахе. Мы оглядываем друг друга. Потом он машет рукой, жмет на клаксон и проезжает вперед.

Я сбрасываю скорость, выискивая местечко. Съезжаю с дороги и глушу мотор. Внизу, под деревьями, слышно реку. Потом слышу, как возвращается пикап.

Я запираю дверцы и поднимаю стекла.

– Ты в порядке? – говорит мужчина. Стучит в стекло. – У тебя все хорошо? – Он облокачивается на дверцу и придвигает лицо к стеклу.

Я не свожу с него глаз. Не представляю, что еще мне делать.

– У тебя там все в порядке? Ты чего вся задраилась?

Я мотаю головой.

– Опусти стекло. – Он качает головой, смотрит на дорогу, потом снова на меня. – Опусти сейчас же.

– Я вас прошу, – говорю я. – Мне нужно ехать.

– Открой дверь, – говорит он, как будто не слышал. – Ты там задохнешься.

Он смотрит на мою грудь, на мои ноги. Точно знаю, что смотрит.

– Эй, лапочка, – говорит он. – Я ж только помочь хочу.

Гроб закрытый и опрыскан цветочными дезодорантами. Орган начинает играть, едва я сажусь. Входят люди, рассаживаются. Вот какой-то паренек в клешах и желтой рубашке с короткими рукавами. Открывается дверь, и входит семья, вместе направляются к занавешенным местам сбоку. Все устраиваются, скрипят стулья. Тут же красивый блондин в красивом темном костюме встает и просит нас склонить головы. Читает молитву за нас, живущих, а закончив, произносит молитву за душу усопшей.

Вместе с остальными я прохожу мимо гроба. Потом выхожу на парадное крыльцо, на дневное солнышко. Впереди, прихрамывая, спускается женщина. На тротуаре оглядывается.

– Ну, этого-то поймали, – говорит она. – Если кому в утешение. Арестовали сегодня утром. Я слышала по радио перед тем, как выйти. Мальчишка местный, городской.

Мы проходим несколько шагов по раскаленному асфальту. Народ заводит машины. Я вытягиваю руку и хватаюсь за паркометр. Полированные колпаки и полированные бамперы. В голове плывет.

Я говорю:

– У них могут дружки остаться, у этих убийц. Кто их знает.

– Я эту девочку сызмальства знала, – говорит женщина. – Забежит, бывало, я ей печенья напеку, сидит перед телевизором, кушает.

Дома Стюарт сидит за столом, перед ним стакан с виски. На какой-то безумный миг мне кажется: что-то стряслось с Дином.

– Где он? – говорю я. – Где Дин?

– На дворе, – отвечает муж.

Он допивает виски и встает. Говорит:

– Кажется, я знаю, что тебе нужно.

Одной рукой он берет меня за талию, а другой начинает расстегивать на мне жакет, потом принимается за блузку.

– Первым делом главное, – говорит он.

Он еще что-то говорит. Но мне его слушать ни к чему. Я ничего не слышу, когда шумит столько воды.

– Да, действительно, – говорю я и расстегиваю остаток пуговиц сама. – Пока Дин не прибежал. Давай быстрее.

И третья вещь, которая добила моего отца^[62]

Я расскажу вам, что доконало моего отца. Третьим по значимости был Пень, тот факт, что Пень умер. Первым номером шел Перл-Харбор. А вторым – переезд на ферму деда, возле Веначи. Вот там-то отец и завершил свой жизненный путь, если, конечно, не принимать в расчет, что, вероятнее всего, завершился он еще раньше.

В смерти Пня отец винил жену Пня. Потом винил рыбу. И в конце концов, стал винить самого себя – потому что именно он показал Пню объявление на задней странице «Поля и ручья», где речь шла о доставке живого черного окуня в любую точку Соединенных Штатов.

Обзаведясь рыбой, Пень начал вести себя странно. Рыба сделала его совершенно другим человеком. Так говорил отец.

Я до сих пор понятия не имею, как звали Пня по-настоящему. Может, кто когда и слышал его имя, но я – нет. Сколько помню, его всегда звали Пнем, да и сейчас он для меня просто Пень. Он был маленький такой, морщинистый и лысый человечек, хотя руки и ноги у этого коротышки были сильными на удивление. Когда он улыбался, что случалось нечасто, губы у него разъезжались, открывая коричневые ломаные зубы. И вид у него делался очень себе на уме. Если ты с ним говорил, его водянистые глазки неотрывно следили за твоим ртом, – а если не говорил, шарили по тебе, пока не уткнутся в какую-нибудь странную точку.

Не уверен, что он и в самом деле был глухим. По крайней мере, не настолько, насколько прикидывался. Но вот чего он не умел, так это говорить. Это уж точно.

Глухой не глухой, но еще с 1920-х годов Пень трудился на лесопилке разнорабочим. В «Каскейд ламбер кампани», в Якиме, штат Вашингтон. В те годы, когда я его знал, Пень работал уборщиком. И за все эти годы я ни разу не видел на нем какой-то другой одежды. В смысле, кроме фетровой шляпы, рубашки цвета хаки и джинсовой куртки поверх рабочего комбинезона. С рулонами туалетной бумаги в верхних карманах, поскольку прибирать в туалетах и следить за тем, чтобы там всего хватало, полагалось тоже ему. И по вечерам он должен был приглядывать, чтобы рабочие после смены не утащили рулон-другой в коробках из-под ланча.

Пень всегда носил с собой фонарик, хотя работал в день. А еще он носил с собой гаечные ключи, пассатижи, отвертки, изоленту, то есть все, что обычно имеют при себе слесари-наладчики. Вот из-за этого над ним все и издевались, за то, что он постоянно с собой все таскает. Карл Лоуи, Тед Слейд, Джонни Уэйт – самые были шутники, из тех, кто издевался над Пнем. Только Пень на все это не обращал внимания. Я думаю, просто привык.

Отец над Пнем никогда не издевался. Насколько мне известно. Отец был большой человек, стриженный под ежик, с двойным подбородком, мощными плечами и нормальным таким пузом. Пень все время на это пузо пялился. Приходил в опиловочную, где работал отец, садился на табурет и пялился на отцово пузо, пока тот управлялся с большими полировальными кругами на пилораме.

Дом у Пня был не хуже, чем у прочих.

Это была крытая толем постройка у реки, в пяти-шести милях от города. Еще полумилей дальше, за выгоном, был заброшенный гравийный карьер, который власти штата вырыли, когда решили замостить окрестные дороги. Там были три довольно большие ямы, и со временем они заполнились водой. А затем понемногу эти три пруда слились и получился один.

Очень глубокий. И вода как будто черная.

У Пня, кроме дома, была еще и жена. Она была много младше, чем он, и, говорят, гуляла с мексиканцами. Отец говорил, что такое говорят те, кто сует нос в чужие дела, вроде Лоуи, Уэйта и Слейда.

Она была невысокая, плотно сбитая женщина с маленькими блестящими глазами. Когда я в первый раз ее увидел, мне запомнились именно глаза. Мы в тот раз были вдвоем с Питом Дженсеном, катались на велосипедах и остановились у Пня возле дома, чтобы попросить стакан воды.

Когда она открыла дверь, я ей сказал, что я сын Дела Фрейзера. И еще я сказал:

– Который работает… – И тут до меня дошло. – Ну, с вашим мужем. А мы тут ехали мимо, ну и подумали, что у вас можно водички попить.

– Подождите здесь, – сказала она.

Она вернулась, и в каждой руке у нее было по маленькому жестяному стаканчику. Мне его хватило ровно на один глоток.

Но больше она не предложила. Просто стояла, смотрела и не говорила ни слова. Когда мы собрались уезжать, она подошла к самому краю веранды.

– Вот была бы у вас, мальчики, машина, я бы, глядишь, тоже с вами покаталась.

Она улыбнулась. Зубы у нее были больше, чем надо.

– Поехали, – сказал Пит, и мы укатили прочь.

Мест, где можно половить окуня, в нашей части штата было не так уж и много. Ловилась в основном радужная форель, иногда голец, в высокогорных реках попадалась мальма, а в Синем озере и в озере Римрок – серебрянка. Вот, считай, и все, разве что еще в некоторые реки поздней осенью заходили лосось и стальноголовка. Хотя, если ты рыбак, и у нас найдешь чем заняться. Окуня вообще никто не ловил. Большинство моих знакомых видели его разве что на картинках. А вот отец мой на него насмотрелся, потому что рос он в Арканзасе и в Джорджии, и у него на этих окуней, которые у Пня, были большие планы, потому что отношения у них с Пнем были приятельские.

В тот день, когда привезли рыбу, я отправился поплавать в городской бассейн. Я помню, как вернулся домой, а потом снова пришлось выходить, потому что отец пообещал помочь Пню разгрузить-погрузить эти три бака, доставленные почтой из Батон-Руж, штат Луизиана.

Поехали мы на Пневом пикапе, отец, Пень и я.

Оказалось, там не баки, а настоящие бочки, три штуки, каждая в отдельной сосновой клети. Они стояли в тени у стены товарной станции, и поднять такую клеть и поставить ее в кузов отец и Пень могли только вдвоем.

По городу Пень вел машину очень осторожно, а потом точно так же мы ехали и всю дорогу до его дома. Через двор он проехал не останавливаясь. И затормозил только у самого пруда, в футе от кромки воды. К тому времени уже почти совсем стемнело, он оставил фары включенными, достал из-под сиденья молоток и долото, а потом они вдвоем подтащили клети поближе к воде и стали открывать первую.

Внутри бочка была обернута мешковиной, а в крышке были маленькие, размером с пятицентовую монету, дырочки. Они сняли крышку, и Пень посветил фонариком внутрь.

Мне показалось, что этих окуневых мальков там плавает целый миллион. Зрелище было просто невероятное, они там буквально кишмя кишели, как будто поездом нам доставили маленький такой океан.

Пень подволок бочку к воде и вылил. Потом взял фонарик и посветил в воду. Но там уже ничего не было видно. Слышно было, как надрываются лягушки, но они каждый день надрываются, как стемнеет.

– Давай я остальные вскрою, – сказал отец и протянул руку, чтобы взять у Пня из накладного кармана молоток; но Пень отступил и замотал головой.

Две оставшиеся клети он вскрыл сам, сбивая себе пальцы и оставляя на планках темные пятна крови.

С той самой ночи Пень переменился.

Он больше никого не подпускал к своему участку. Вокруг выгона он выстроил изгородь, а потом огородил и пруд – забором из колючей проволоки, и пропустил по ней ток. Говорят, на этот забор ушли все его сбережения.

Отец, понятное дело, после такого с Пнем знаться перестал. Потому что Пень его не пустил. Даже не порыбачить, окунь-то был еще мелкий. Но и просто посмотреть Пень его не пускал.

Однажды вечером два года спустя, когда отец работал во вторую смену, я принес ему ужин и бутылку чая со льдом и увидел, что он стоит и разговаривает с Сидом Гловером, наладчиком. Я вошел и услышал, как отец сказал:

– Можно подумать, этот дебил женился на этой своей рыбе.

– Судя по тому, что мне рассказывали, – сказал Сид, – лучше бы он вокруг дома забор себе выстроил.

Тут отец увидел меня, и я заметил, как он сделал Сиду Гловеру глазами знак.

Но еще месяцем позже отец Пня все-таки пропилил. Просто объяснил ему, что нужно отбраковывать слабый молодняк, чтобы остальной рыбе жить было легче. Пень стоял, тер ухо и смотрел в пол. Отец сказал: ну, значит, завтра приеду и все сделаю, потому что иначе никак. В общем-то, согласия на это Пень не выразил. Он просто не выразил несогласия, и все. Просто потер ухо еще раз.

Когда в тот день отец вернулся домой, я был уже наготове. Я достал его старые окуневые блесны и пробовал тройнички пальцем.

– Готов? – спросил он, выйдя из машины. – Я в туалет, а ты давай загружай все это хозяйство. Если хочешь, можешь сесть за руль.

Я сложил все на заднем сиденье и как раз начал примеряться к рулю, когда он вернулся: в рыболовной шляпе, с куском пирога, который он ел на ходу, держа его обеими руками.

Мать стояла в дверях и смотрела. Кожа у нее была белая, светлые волосы стянуты в тугой узел и схвачены заколкой с горным хрусталем. Я до сих пор не знаю, гуляла ли она с кем-нибудь в те счастливые деньки; да и вообще не слишком много про нее знаю.

Я снял машину с ручника. Мать смотрела на нас, пока я не включил первую скорость, а потом, все так же без улыбки, ушла обратно в дом.

День выдался замечательный. Мы опустили все стекла, чтобы продувало ветерком. Переехали через мост Мокси и свернули на запад, на Слейтер-роуд. По обе стороны шли поля люцерны, потом началась кукуруза.

Отец выставил руку из окна и играл с ветром. Ясно было, что на душе у него неспокойно.

До Пня ехать было недалеко. Он вышел из дому нам навстречу, в шляпе. Его жена смотрела на нас из окна.

– Ну что, сковородку приготовил? – крикнул отец Пню, но тот просто стоял и пялился на машину.

– Эй, Пень, – заголосил отец. – Эй, Пень, где твоя удочка?

Пень быстро закивал. Перенес вес с одной ноги на другую, посмотрел в землю, а потом на нас. Кончик языка у него лежал на нижней губе, а сам он принялся ковырять ногой землю.

Я закинул на плечо корзину для рыбы. Протянул отцу спиннинг, потом взял свой.

– Ну что, идем? – сказал отец. – Эй, Пень, мы идем?

Пень снял шляпу, а потом, запястьем той же руки, утер с головы пот. Он резко развернулся, и мы пошли за ним по пружинистой траве на выгоне. Примерно через каждые двадцать шагов из густой травы, разросшейся на отвалах в конце старых борозд, взлетали бекасы.

В конце выгона начинался небольшой откос, земля стала сухой и каменистой, и по ней там и сям были разбросаны кусты крапивы и каменные дубы. Мы двинулись по уходящей вправо старой колее от пикапа, сквозь доходящие нам до пояса заросли молочая, сухие стручки на верхушках стеблей раздраженно дребезжали. Вскоре, у Пня поверх плеча, я увидел блеск воды, и тут же отец закричал:

– Господи, ты только посмотри на это!

Но Пень замедлил шаг, и рука у него заходила вверх-вниз, то сдвигая шляпу на затылок, то снова возвращая ее на место; потом он и вовсе замер как вкопанный.

– Ну, что скажешь, Пень? – спросил отец. – Не рыбных мест здесь вроде нет? Откуда нам, по-твоему, лучше начать?

Пень облизнул нижнюю губу.

– Да что с тобой такое, Пень? – спросил отец. – Это ведь твой пруд, разве нет?

Пень опустил глаза и поймал бегущего по комбинезону муравья.

– Т-твою мать, – выдохнул отец. И вынул часы. – Если ты еще не передумал, мы, пожалуй, начнем, пока не стемнело.

Пень сунул руки в карманы, снова повернулся к пруду и тронулся с места. Мы пошли следом. Теперь нам был виден весь пруд, и по всей поверхности – сплошь круги от играющей рыбы. То и дело окунь целиком выскакивал из воды и с плеском падал обратно.

– Бог ты мой, – услышал я голос отца.

Мы вышли к проплешине возле самой воды: в общем, что-то вроде галечника.

Отец сделал мне знак и присел на корточки. Я тоже присел. Он смотрел в воду, прямо перед нами, и когда я проследил за его взглядом, то понял, что́ его так захватило.

– Матерь божья, – прошептал он.

Под самым берегом ходила стая окуня, штук двадцать-тридцать, и ни единой рыбы меньше двух фунтов. Они метнулись было вглубь, но тут же поменяли направление и вернулись к берегу, и стая была настолько плотная, что казалось, они трутся друг о друга боками. Когда они проходили мимо, я видел, как они смотрят на нас большими, с тяжелым веком глазами. Потом они опять метнулись прочь и снова вернулись.

Они прямо так и напрашивались. Им было без разницы, сидим мы или стоим. Этой рыбе до нас вообще не было никакого дела. Я вам говорю: это надо было видеть.

Какое-то время мы просто сидели и смотрели, как стая окуня, не обращая на нас внимания, ходит прямо у нас перед носом. Пень все это время дергал себя за пальцы и оглядывался, будто ждал, что вот-вот появится еще кто-нибудь. По всему пруду окунь плескал, скакал и плавал у самой поверхности, выставив из воды спинной плавник.

Отец подал знак, мы встали и принялись налаживать снасти. Честное слово, меня так и трясло от возбуждения. Я еле смог отцепить блесну от пробковой рукояти удилища. И пока я возился с ней, пытаясь высвободить крючки, огромная ручища Пня легла мне на плечо. Я поднял голову, Пень вместо ответа повел подбородком в сторону отца. Нетрудно было понять, чего он хочет: не больше одной снасти за раз.

Отец снял шляпу, потом снова надел ее, а потом пошел к тому месту, где стоял я.

– Давай ты, Джек, – сказал он. – Все в порядке, сынок, – давай ты первый.

Прежде чем сделать заброс, я посмотрел на Пня. Лицо у него будто закаменело, а к подбородку прилипла тоненькая нитка слюны.

– Как только схватит, тащи его, гада, изо всех сил, – сказал отец. – У этих сукиных детей пасти твердые, что твоя дверная ручка.

Я спустил на катушке тормоз и отвел руку назад. И послал блесну на добрые сорок футов. Вода закипела даже раньше, чем я успел выбрать слабину.

– Подсекай! – завопил отец. – Подсекай его, суку! Цепляй его!

Я подсек что было силы дважды. И он сел, как влитой. Удилище согнулось дугой и задергалось. Отец продолжал давать мне советы и орал при этом как резаный.

– Страви, страви немного! Пусть погуляет! Вытрави леску! А теперь выбирай! Выбирай! Нет, пускай еще походит! Оба-на! Гляди, что творит!

Окунь ходил по всему пруду. Всякий раз, выныривая из воды, он так отчаянно тряс головой, что было слышно, как звенит блесна. А потом снова уходил вниз. Мало-помалу я его утомил и подвел к берегу. Он был просто огромный, фунтов на шесть-семь. Он лежал на боку, побежденный, с открытым ртом, хлопая жабрами. Я вдруг почувствовал такую слабость в коленях, что едва стоял на ногах. Но удилище я держал вертикально и леску – в натяг.

Отец одним махом скинул башмаки. Но как только он потянулся за рыбой, Пень принялся брызгать слюной, трясти головой и размахивать руками.

– Да что с тобой такое, черт тебя подери, а, Пень? Парень зацепил самого большого окуня, какого я только в жизни видал, и провалиться мне на этом месте, если он отпустит его обратно!

Но Пень продолжал ругаться и махать руками в сторону пруда.

– Да плевать мне на все, я мальчику эту рыбу отпустить не дам. Слышишь меня, Пень? А если у тебя в башке именно это, то лучше напряги свою башку еще раз.

Пень протянул руку к моей леске. Тем временем окунь успел немного собраться с силами. Он перевернулся и пошел от берега. Я завопил; я совсем потерял голову, щелкнул тормозом на катушке и начал крутить на себя. Окунь сделал последний, отчаянный рывок.

И все. Леска лопнула. И я чуть не упал на спину.

– Пойдем, Джек, – сказал отец, и я увидел, как он схватил свой спиннинг. – Пойдем отсюда к чертовой матери, пока я не заехал этому дебилу в рожу.

А в феврале река разлилась.

В первых неделях декабря снег шел стеной, и к Рождеству завернули настоящие морозы. Земля промерзла. Снег не таял. Но ближе к концу января подул чинук. Однажды утром я проснулся оттого, что дом под ударами ветра ходил ходуном, и под ровный перестук капели.

Ветер дул пять дней, и на третий день река начала подниматься.

– Она поднялась до пятнадцати футов, – сказал однажды вечером отец, проглядев газету. – То есть на три фута выше, чем требуется для наводнения. Старина Пень того и гляди останется без своих ненаглядных.

Я хотел съездить на мост Мокси, чтобы посмотреть, как высоко поднялась вода. Но отец меня не пустил. Он сказал, нечего там смотреть, потоп – он и есть потоп.

Через два дня вода в реке достигла максимального уровня, потом пошла на убыль.

Неделю спустя мы с Орином Маршаллом и Дэнни Оуэнсом поехали к Пневу дому. Мы оставили велосипеды у дороги и пошли через выгон, примыкавший к владениям Пня.

День был сырой и ветреный, и по небу неслись рваные темные облака. Земля насквозь пропиталась водой, и в густой траве мы то и дело натыкались на лужи. Дэнни только-только выучился материться и заполнял эфир, как только мог, всякий раз, как черпал башмаком через край. Мы видели набухшую реку в конце выгона. Вода по-прежнему стояла высоко и в русло вернуться еще не успела: катилась между стволами деревьев и подгрызала берега. На самой середине течение шло мощное и быстрое, и время от времени проносило то куст, то дерево с торчащими над водой ветвями.

Мы подошли к Пневой изгороди и увидели, что там на проволоке висит корова. Она была вся раздувшаяся, а шкура – лоснящаяся и серая. Это было первое крупное существо, которое я видел мертвым. Помню, как Орин взял палку и потрогал ее открытые глаза.

Мы пошли вдоль изгороди к реке. К проволоке мы близко не подходили, боялись, что она под током. Но дальше было что-то вроде глубокой протоки, и там изгородь заканчивалась. Земля там просто обрушилась в воду, и изгородь вместе с ней.

Мы перелезли через проволоку и пошли вдоль этой новой протоки, которая шла поперек земли Пня прямо в сторону пруда и впадала в него, а на другом берегу пробила себе выход и дальше, немного попетляв, вливалась обратно в реку.

В том, что большую часть Пневой рыбы просто унесло половодьем, сомневаться не приходилось. Но и та, что осталась, могла уходить из пруда, когда ей заблагорассудится.

А потом я заметил Пня. И испугался. Я махнул ребятам, и мы все прижались к земле.

Пень стоял у дальнего конца пруда, там, где образовалась промоина. Он просто стоял и смотрел: и более тоскливой человеческой фигуры я не видел за всю свою жизнь.

– В общем, жалко его, старого дурака, – сказал за ужином отец несколько недель спустя. – Он сам, конечно, все это на себя накликал. А вот жалко его – и все тут.

А потом отец сказал, что Джордж Лейкок видел, как жена Пня сидела в «Спортсменз клабе» с каким-то здоровенным мексиканцем.

– И это еще что…

Мать этак резко на него посмотрела, а потом на меня. Но я сидел себе и ел, как будто вообще ничего не слышал.

Отец сказал:

– Да ну тебя к черту, Беа, парень уже достаточно взрослый.

Он сильно изменился, наш Пень. Он больше не общался ни с кем из мужиков, если, конечно, мог этого избежать. И издеваться над ним тоже всем как-то расхотелось, после того как Карл Лоуи сшиб как-то раз с него шляпу, а тот схватил брус два на четыре и гонялся за Карлом по всей лесопильне. Но хуже всего было то, что он теперь не выходил на работу день-два в неделю, и уже прошел слух, что его скоро уволят.

– В этом тихом омуте чертей хватает, – сказал отец. – Если так и дальше дело пойдет, скоро совсем рехнется.

А потом, в воскресенье после обеда, прямо накануне моего дня рождения, мы с отцом прибирались в гараже. День был теплый и ветреный. Пыль так и висела в воздухе. Мать подошла к задней двери и сказала:

– Дел, это тебя. Кажется, Верн.

Я пошел за отцом в дом, чтобы помыть руки. Закончив разговор, он положил трубку и повернулся к нам.

– Пень, – сказал он. – Убил жену молотком, а сам утопился. Верну об этом только что сказали в городе.

Когда мы добрались до места, там повсюду уже стояли машины. Ворота на выгон были раскрыты настежь, и видны были колеи от колес – по направлению к пруду.

Дверь-сетку подперли каким-то ящиком, и у входа стоял тощий рябой человек в широких брюках, спортивной рубашке и с кобурой подмышкой. Он стоял и смотрел, как мы с отцом выбираемся из машины.

– Мы с ним дружили, – сказал ему отец.

Человек покачал головой:

– Да мне плевать, кто вы такие. Если вам тут особо делать нечего, лучше давайте-ка отсюда.

– Нашли его? – спросил отец.

– Багрят, – сказал человек и поправил пистолет.

– Ничего, если мы дойдем до реки? Я довольно близко был с ним знаком.

И человек сказал:

– Делайте что хотите. Но если вас оттуда погонят, не говорите, что никто вас не предупреждал.

Мы пошли через выгон, практически той же самой дорогой, что и в тот день, когда приезжали рыбачить. По пруду ходили моторные лодки, оставляя в воздухе сизые облачка выхлопов. Видно было, где половодьем подмыло берег и унесло деревья и камни. В двух лодках были люди в форме, и они ходили по пруду зигзагом, один правил, а другой управлялся с веревкой и крючьями.

На том самом галечнике, где мы удили Пневых окуней, дожидалась «скорая помощь». Прислонившись к задней двери, стояли и курили двое мужчин в белом.

Движок на одной из лодок заглох. Мы все подняли головы. Человек на корме встал и начал выбирать веревку. Через некоторое время над водой показалась рука. Судя по всему, крючья вошли Пню в бок. Рука опустилась, потом опять вынырнула, на сей раз зацепив что-то плотное.

Это не он, подумал я. Это что-то другое, что лежало на дне не один год.

Человек с носа перешел на корму, и они вдвоем перевалили мокрый тюк через борт.

Я посмотрел на отца. Выражение лица у него было очень странное.

– Женщины, – сказал он. – Вот, Джек, – сказал он, – до чего тебя может довести неправильная женщина.

Хотя я не думаю, что он действительно так считал. Наверно, он просто не знал, кого винить и что сказать.

Мне кажется, именно с тех пор у отца все и пошло наперекосяк. Совсем как Пень, он стал другим человеком. Эта рука над водой, которая поднялась, а потом опять опустилась, была как будто прости-прощай, хорошие времена, добро пожаловать, времена дурные. Потому что ничего другого мы больше и не видели с тех пор, как Пень утопился в тамошней черной воде.

Неужели так всегда бывает, когда умирает друг? И тех ребят, которые остались жить, как будто кто сглазит.

Впрочем, как я уже сказал, Перл-Харбор и то, что нам пришлось перебраться в дедовский дом, отцу тоже на пользу не пошло.

Серьезный разговор^[63]

Возле дома стояла машина Веры, других не было, и Берт поблагодарил за это Бога. Он зарулил на подъездную дорожку и остановился возле пирога, который вчера уронил. Пирог по-прежнему лежал на асфальте – перевернутая алюминиевая тарелочка в нимбе из тыквенной начинки. Первый день после Рождества.

На Рождество он приезжал навестить жену и детей. Вера его предупредила заранее. Дала полный расклад. Заявила ему, что он должен уехать к шести, потому что ее друг со своими детьми приезжает на ужин.

Они сидели в гостиной и сосредоточенно разворачивали подарки, которые привез Берт. Открывали его пакеты, а другие, обернутые праздничной бумагой, стопкой лежали под елкой, дожидаясь шести часов.

Он смотрел, как дети открывают свои подарки, а Вера пока развязывала ленточку на своем. Стянула обертку, открыла крышку коробки и вытащила кашемировую кофту.

– Как мило, – сказала она. – Спасибо, Берт.

– Примерь, – сказала дочь.

– Надень, – сказал сын.

Берт поглядел на сына с благодарностью за то, что тот его поддержал.

Она примерила. Ушла в спальню и вышла в кофте.

– Красиво, – сказала она.

– На тебе красиво, – сказал Берт и почувствовал, как сдавило в груди.

Потом открыл свои подарки. От Веры – подарочный сертификат мужского универмага «Сондхайм». От дочери – набор из расчески и массажной щетки. От сына – шариковая ручка.

Вера принесла газировку, они немного поболтали. Но в основном смотрели на елку. Потом дочь встала и начала накрывать к ужину, а сын ушел к себе в комнату.

Берту же не хотелось вставать. Ему нравилось сидеть у камина, со стаканом в руке, в собственном доме, у себя дома.

Потом Вера ушла на кухню.

Время от времени появлялась дочь и ставила что-нибудь на стол. Берт глядел на нее. Смотрел, как она вкладывает сложенные льняные салфетки в бокалы. Как ставит тонкую вазу в центр стола. Как аккуратно-преаккуратно опускает в нее цветок.

В камине горело поленце из воска и прессованных опилок. Рядом стояла коробка с пятью такими же. Он встал с дивана и положил их все в огонь. Смотрел, пока они не разгорелись. Потом допил газировку и направился к задней двери. По пути увидел на буфете шеренгу пирогов. Сложил их стопкой и забрал все шесть – по одному за каждый десяток ее измен.

На подъездной дорожке впотьмах он выронил один, пока возился с дверью.

Передняя дверь теперь была закрыта намертво – с тех пор, как его ключ сломался в замке. Он обогнул дом. На задней двери висел рождественский веночек. Берт постучал в стекло.

Вера была в купальном халате. Увидела его и помрачнела. Чуть приоткрыла дверь.

Берт сказал:

– Я хочу извиниться за вчерашнее. И перед детьми тоже.

Вера сказала:

– Их нет дома. – Она стояла на пороге, а Берт – во дворике, возле куста филодендрона. Он снял какую-то ниточку с рукава.

Она сказала:

– У меня нет больше сил терпеть. Ты пытался спалить дом.

– Не пытался.

– Пытался. Мы здесь все свидетели.

Он сказал:

– Можно я войду, и мы об этом поговорим?

Вера запахнула халат на горле и отступила.

Он зашел.

– Мне через час надо будет уходить, – сказала она.

Он осмотрелся. Мигала елка. В углу дивана лежали стопка цветных бумажных салфеток и блестящие коробки. На блюде в центре обеденного стола громоздился остов индейки. Жесткие объедки на ложе из петрушки. Как в жутком гнезде. Зола горой лежала в камине. Там же валялись пустые банки из-под газировки «Шаста». След копоти подымался по кирпичам до самой каминной полки: дерево, за которым след прерывался, обгорело до черноты.

Он развернулся и пошел обратно на кухню. Спросил:

– Во сколько вчера ушел твой друг?

Она сказала:

– С такими разговорами – можешь уходить сразу.

Он выдвинул стул и сел за кухонный стол, прямо перед большой пепельницей. Закрыл глаза и снова открыл. Отвел занавеску и выглянул на задний двор. Увидел перевернутый велосипед без переднего колеса. Увидел, что вдоль декоративного штакетника вымахала трава.

Вера набирала воду в кастрюлю.

– Помнишь День благодарения? – сказала она. – Я тогда сказала, что это последний праздник, который ты нам портишь. Есть яичницу с беконом вместо индейки в десять вечера!..

– Я знаю, – произнес он. – Я же сказал, извини.

– Что толку с твоих извинений?

Запальник опять не работал. Вера, стоя у плиты, пыталась раскочегарить газ под кастрюлькой.

– Не обожгись, – сказал он. – Осторожно, а то загоришься.

Он представил, как на ней загорается халат, как он выпрыгивает из-за стола, швыряет ее на пол и перекатывает до самой гостиной, где накрывает ее своим телом. Или лучше сбегать в спальню за одеялом?

– Вера?

Она взглянула на него.

– У тебя есть что-нибудь выпить? Мне бы сегодня с утра не помешало.

– Есть немного водки в морозилке.

– С каких пор ты держишь водку в морозилке?

– Не спрашивай.

– Ладно, – сказал он. – Не спрошу.

Он достал водку и плеснул немного в чашку, которую нашел на стойке.

Она сказала:

– Что, вот так и будешь пить – из чашки? – Сказала: – Господи, Берт. О чем ты, в конце концов, хотел поговорить? Я же тебе сказала, мне нужно уходить. У меня занятия по флейте в час.

– Все ходишь на флейту?

– Я же только что сказала. В чем дело? Выкладывай, что там у тебя, и мне надо собираться.

– Я хотел извиниться.

Она сказала:

– Ты уже говорил.

Он сказал:

– У тебя сок есть какой-нибудь, я бы водку разбавил.

Она открыла холодильник, попереставляла что-то.

– Вот яблочно-брусничный.

– Сойдет.

– Я пошла в ванную, – сказала она.

Он выпил чашку сока с водкой. Подкурил сигарету и кинул спичку в большую пепельницу, которая всегда стояла на кухонном столе. Исследовал лежавшие в ней окурки. Некоторые – от знакомых сигарет Веры. А некоторые – нет. Некоторые даже были лавандового цвета. Он встал и вытряхнул их под раковину.

Пепельница, вообще-то, была не пепельницей. Это было большое керамическое блюдо, которое они купили у бородатого гончара на рынке в Санта-Кларе. Он сполоснул блюдо и вытер его. Снова поставил на стол. А потом затушил в него сигарету.

Вода на плите забулькала. Как раз когда зазвонил телефон.

Он услышал, как открылась дверь ванной, и Вера крикнула ему через гостиную:

– Ответь! Я как раз собиралась залезть в душ.

Кухонный телефон стоял в углу на стойке, за сковородой. Он отодвинул сковороду и снял трубку.

– Чарли там? – спросили в трубке.

– Нет, – ответил Берт.

– О’кей, – сказали в трубке.

Пока он занимался кофе, телефон зазвонил снова.

– Чарли?

– Нет таких, – сказал Берт.

На этот раз он не стал класть трубку на рычаг.

Вера вернулась на кухню в джинсах и свитере, расчесывая на ходу волосы.

Он насыпал растворимого кофе в чашки с кипятком и плеснул в свою немного водки. Перенес чашки на стол.

Она взяла трубку, послушала. Спросила:

– В чем дело? Кто звонил?

– Никто, – ответил он. – Кто курил цветные сигареты?

– Я.

– Не знал.

– Вот, курю.

Она села напротив и стала пить кофе. Они курили, стряхивая пепел в пепельницу.

Были вещи, которые он хотел сказать, горькие вещи, утешительные, разные.

– Я выкуриваю по три пачки в день, – сказала Вера. – Если ты и впрямь хочешь знать, что тут творится.

– Господи боже, – сказал Берт.

Вера кивнула.

– Не затем я сюда шел, чтобы такое услышать, – сказал он.

– А что ты шел услышать? Что ты дом спалил?

– Вера, – сказал он. – Рождество на дворе. Я пришел поэтому.

– Вчера было Рождество, – сказала она. – Рождество приходит и уходит, – сказала она. – Глаза б мои его больше не видели.

– А я что? – сказал он. – Думаешь, жду не дождусь праздников?

Снова зазвонил телефон. Берт снял трубку.

– Кто-то спрашивает Чарли, – сказал он.

– Что?

– Чарли, – повторил Берт.

Вера взяла телефон. Разговаривая, она отвернулась от Берта. Потом повернулась к нему и сказала:

– Я буду разговаривать из спальни. Так что, пожалуйста, положи трубку, когда я там возьму. Я услышу, так что положи, когда я скажу.

Он взял трубку. Вера вышла. Он держал трубку возле уха и слушал. Ничего не слышно. Потом откашлялся мужчина. Потом Вера взяла другой телефон. Крикнула:

– О’кей, Берт! Я взяла трубку, Берт.

Он положил трубку и постоял, глядя на нее. Открыл ящик со столовым серебром, пошерудил там. Открыл другой. Заглянул в мойку. Сходил в столовую, вернулся с разделочным ножом. Подержал его под горячей водой, пока жир не смылся. Потом вытер лезвие рукавом. Подошел к телефону, согнул провод пополам и перерезал без всяких усилий. Осмотрел концы шнура. И засунул телефон обратно за сковородку.

Пришла Вера. Сказала:

– Телефон отключился. Ты что-то сделал с телефоном?

Посмотрела на аппарат. Подняла его со стойки.

– Сукин ты сын! – закричала она. – Пошел вон! Вон! Катись, откуда пришел! – Она трясла перед ним телефоном. – Хватит с меня! Я пойду в суд и оформлю запрет, чтоб тебя и близко сюда не подпускали, вот что я сделаю!

Телефон дзинькнул, когда она шваркнула его на стойку.

– Я пойду к соседям и вызову полицию, если ты сейчас же не уберешься!

Он взял пепельницу. Держал ее за край. Застыл с ней, как будто собирался метнуть диск.

– Пожалуйста, не надо, – сказала она. – Это же наша пепельница.

Он вышел через заднюю дверь. Ему смутно представлялось, что он смог что-то доказать. Он надеялся, что сумел что-то ясно выразить. Главное, скоро у них будет серьезный разговор. Есть вещи, о которых нужно поговорить, важные вещи, которые нужно обсудить. Они поговорят снова. Может быть, после праздников, когда все войдет в русло. Он ей скажет, что эта пепельница, черт бы ее драл, это, черт его дери, блюдо, например.

Он обошел пирог на асфальте и сел в машину. Завел мотор и дал задний ход. Было трудновато, пока он не положил пепельницу на сиденье.

Покой^[64]

Я зашел постричься. Уже сидел в кресле. А напротив меня, вдоль стенки, ждали еще трое мужчин. Двоих я раньше не видел. Но у третьего лицо было знакомое, хотя и не вспоминалось откуда. Я все поглядывал на него, пока парикмахер колдовал над моей головой. Мужчина ковырял во рту зубочисткой. Здоровенный мужик, волосы короткие, вьющиеся. И вдруг он мне увиделся: в форме, в фуражке, зоркие глазки обшаривают вестибюль банка.

Из оставшихся двоих один был заметно старше, с густой курчавой сединой. Он курил. У третьего, хоть и не очень-то старого, макушка была совсем лысая, но по бокам волосы свисали на уши. Этот был в ботинках лесоруба, и его штаны лоснились от машинного масла.

Парикмахер положил мне руку на затылок, чтобы поудачнее меня развернуть. Потом спросил у охранника:

– Что, завалил оленя, Чарльз?

Этот парикмахер мне нравился. Мы были не настолько знакомы, чтобы звать друг друга по имени. Но когда я заходил постричься, он меня узнавал. Он знал, что раньше я увлекался рыбалкой. Так что мы говорили о рыбалке. Чтобы он был охотником, не думаю. Но поддержать разговор мог на любую тему. В этом смысле он был хороший парикмахер.

– Тут, Билл, целая история. Черт-те что! – сказал охранник. Вытащил изо рта зубочистку и сунул ее в пепельницу. Покачал головой. – Вроде и завалил, а вроде – не завалил. Так что на твой вопрос – и да и нет.

Мне не понравился его голос. Не подходил он охраннику. Не такого голоса стоило ожидать.

Двое остальных подняли на него глаза. Старший был занят тем, что листал журнал и курил, а тот, что помладше, смотрел газету. Оба отложили свое чтение и стали слушать охранника.

– Давай, Чарльз, – сказал парикмахер. – Выкладывай.

Он снова повернул мою голову и опять защелкал ножницами.

– Мы на Фикл-Ридж ходили. Мой старик и я с пацаном. На тропах там охотились. В начале одной старик засел, мы с пацаном – в другой. У пацана бодун, черт его дери. Аж жабры у пацана зеленые, и весь день воду хлещет – и свою, и мою. Уже за полдень перевалило, а мы там с рассвета. Но надеялись еще. Так прикинули, что снизу охотники оленей на нас сгонят. Короче, засели мы за какой-то колодой, за распадком следим – и тут из долины, снизу, слышим выстрелы.

– Там фруктовые сады внизу, – сказал малый с газетой. Он без конца ерзал. Закинет одну ногу на колено, покачает немного ботинком и меняет ногу. – Они там шастают, олени эти.

– Точно, – подтвердил охранник. – Забредают, стервы, туда по ночам и яблочки зеленые жрут. В общем, слышно – стреляют. Мы себе сидим, и тут из подлеска вылетает матерый такой олень – меньше чем в сотне ярдов от нас. Мы с пацаном его, конечно, в одну и ту же секунду увидели. Пацан хлоп на землю – и давай палить. Дубина. А этой скотине старой – хоть бы хны. Ему-то пацан до лампочки, как выяснилось. Но стреляют откуда – он не поймет. Не знает, куда сигануть. Тут я пальнул. Да в суматохе этой просто ему врезал.

– Врезал? – сказал парикмахер.

– Понимаешь, врезал, – сказал охранник. – В брюхо попал. Он башку уронил и задрожал так. Дрожит весь. А пацан знай палит. Я будто опять в Корее очутился. В общем, выстрелил еще раз – но мимо. Тут оленище опять в кусты. Но ей-богу, ему уже даже фыркнуть нечем. Пацан все, к черту, патроны зазря потратил. Но я знатно влепил. Засадил ему прямо в кишки. Вот в каком смысле врезал.

– А дальше что? – сказал малый с газетой. Он скатал газету в трубку и похлопывал ею себя по колену. – Что дальше-то? Вы ж его выследили, поди. Они в такие места подыхать уходят – не доберешься.

– Но ты по следу-то пошел? – спросил тот, что постарше, хотя это и не прозвучало как вопрос.

– Пошел. Мы с пацаном за ним пошли. Но с пацана толку ноль. Его травило всю дорогу, еле телепались. Вот стоеросина-то.

Тут охраннику пришлось хохотнуть, вспоминая ситуацию:

– Всю ночь пиво хлестать и за юбками бегать, а потом, я, мол, на оленя пойду. Сейчас-то из него дурь повыветрилась, видит Бог. Но по следу-то мы, конечно, пошли. И след ведь хороший: на земле кровища, на листьях кровища. Везде кровища. Сроду не видел, чтоб в одном олене столько крови было. Не знаю, как он, поганец, на ногах держался.

– Их иной раз надолго хватает, – сказал малый с газетой. – Всегда в таких местах подыхают, что и не подберешься.

– Я пацана обложил за то, что он промазал, он давай огрызаться. Тогда уж я ему и съездил. Сюда вот. – Охранник показал у себя пониже виска и ухмыльнулся. – Навешал ему лещей, пацану этому сучьему. Он молодой еще – ему полезно. В общем, стемнело уже, какое там по следу идти, да еще пацан тормозит – блюет и все такое.

– Ну, теперь-то уж этого оленя койоты доедают, – сказал малый с газетой. – А заодно и вороны с канюками.

Он развернул газету, разгладил ее и положил рядом с собой. Опять поменял ноги. Оглядел нас всех и покачал головой.

Мужик постарше, развернувшись на стуле, смотрел в окно. Закурил.

– Пожалуй, – согласился охранник. – И ведь жалко. Большой был, матерый, сукин сын. Так что, Билл, мой тебе ответ такой: и подбил я оленя, и не подбил. Но без дичи на столе все-таки не остались. Потому что старик, оказывается, тем временем однолетку добыл. Уже его в лагерь притащил, освежевал, начисто выпотрошил, печенку, сердце, почки в бумагу вощеную завернул и в холодильник закинул. Ведь однолетка. Маленький, падла. Но старик прямо цвел.

Охранник оглядел парикмахерскую, будто припоминая, как было дело. Потом взял свою зубочистку и снова сунул в рот.

Мужик постарше отложил сигарету и повернулся к охраннику. Вздохнул поглубже и сказал:

– Ты сейчас там должен быть, того оленя искать, а не подстригаться ходить.

– Ты со мной так не разговаривай, – сказал охранник. – Пердун старый. Знаешь, я тебя где видел.

– Сам я тебя видел, – сказал старик.

– Хорош, парни. Вы у меня в парикмахерской, – сказал парикмахер.

– Это тебе надо лещей навешать, – сказал старик.

– А ты рискни, – сказал охранник.

– Чарльз, – сказал парикмахер.

Парикмахер положил расческу и ножницы под зеркало, а руки – мне на плечи, будто думал, что я из кресла ринусь в гущу перепалки.

– Альберт, я стригу Чарльза и его мальчика уже много лет. Прекрати, пожалуйста.

Парикмахер переводил взгляд с одного на другого, не убирая рук с моих плеч.

– На улице разбирайтесь, – сказал малый с газетой, покраснев и с какой-то надеждой.

– Все, хватит, – сказал парикмахер. – Чарльз, я по этому поводу больше ничего слышать не хочу. Альберт, твоя очередь следующая. Так, – парикмахер повернулся к малому с газетой, – а вас, мистер, я знать не знаю, но вы уж будьте ласковы, не встревайте.

Охранник встал. Сказал:

– Зайду-ка я попозже. Сегодня общество оставляет желать лучшего.

Он вышел и захлопнул за собой дверь. Громко.

Старик сидел, курил свою сигарету. Глядел в окно. Рассматривал что-то на тыле кисти. Встал, надел шляпу.

– Извини, Билл, – сказал он. – Потерплю еще несколько дней.

– Все в порядке, Альберт, – ответил парикмахер.

Когда старик вышел, парикмахер, отступив к окну, посмотрел ему вслед.

– Альберт умирает от эмфиземы, – проговорил он у окна. – Мы раньше вместе на рыбалку ходили. Всему-всему он меня научил про лосося, от и до. Женщины. У старика от них отбою не было. Ну, тут он раскипятился, конечно. Хотя, честно говоря, его довели.

Парню с газетой не сиделось на месте. Он встал, походил туда-сюда, останавливаясь и разглядывая все подряд: вешалку для шляп, фотографии Билла и его друзей, рекламный календарь строительного магазина с видами природы на каждый месяц – он перелистал его весь. И даже, встав перед лицензией Билла, долго в нее вчитывался. Потом повернулся и сказал:

– Я тоже пойду. – И, сказано – сделано, вышел.

– Ну что, мне тебя достригать или как? – сказал парикмахер, как будто все это случилось из-за меня.

Парикмахер повернул меня в кресле лицом к зеркалу. Положил ладони по бокам моей головы. Последний раз установил ее как положено, а потом наклонил свою голову к моей.

Мы вместе смотрели в зеркало. Его руки по-прежнему обрамляли мое лицо.

Я смотрел на себя, и он смотрел на меня. Но если что-то и высмотрел, от комментариев воздержался.

Он провел пальцами по моим волосам. Медленно, будто его занимали другие мысли. Ласково, как любовник.

Это было в Кресент-Сити, в Калифорнии, почти на самой границе с Орегоном. Вскоре после того я уехал. Но сегодня я задумался об этом городке, о Кресент-Сити. О том, как пытался начать там все заново со своей женой, и о том, как тем утром в парикмахерском кресле окончательно решил уйти. Сегодня я задумался о покое, который ощутил, когда закрыл глаза и позволил пальцам парикмахера пробежать сквозь мои волосы, о нежности этих пальцев, о том, что волосы уже снова начали отрастать.

К нему все пристало^[66]

Она в Милане на рождественские и хочет знать, как все было, когда она была маленькой.

Расскажи, просит она. Расскажи, как было, когда я была маленькая. Она потягивает «Стрегу», ждет, не спускает с него глаз.

Она классная, стройная, привлекательная девушка, ей в жизни все нипочем.

Это было очень давно. Это было двадцать лет назад, говорит он.

Ты же можешь вспомнить, говорит она. Давай.

Что ты хочешь услышать? – спрашивает он. Что тебе еще рассказать? Могу рассказать про то, что случилось, когда ты еще была лялькой. Ты тоже участвовала, говорит он. Краешком.

Расскажи, говорит она. Но сперва налей еще выпить, чтобы на середине не прерываться.

Он возвращается из кухни с выпивкой, усаживается в кресло, начинает.

Они сами были еще дети, но безумно любили друг друга, когда поженились, – этот восемнадцатилетний мальчик и эта семнадцатилетняя девочка. Прошло совсем немного времени, и у них появилась дочка.

Лялька подоспела в конце ноября, под заморозки. Вышло так, что они совпали с пиком охотничьего сезона. Мальчик, видишь ли, очень любил охоту. Это сыграло роль.

Мальчик с девочкой, муж с женой, отец с матерью жили в маленькой квартирке под кабинетом стоматолога. Каждый вечер они убирали у него наверху в счет арендной платы и коммунальных услуг. Летом от них требовалось следить за лужайкой и клумбой. Зимой мальчик убирал снег, посыпал дорожки каменной солью. Ты еще слушаешь? Тебе ясно, что к чему?

Да, говорит она.

Хорошо, говорит он. В общем, однажды стоматолог обнаружил, что они пишут свои личные письма на его фирменных бланках. Но это уже другая история.

Он встает с кресла и выглядывает в окно. Видит черепичные крыши, видит, как на них валит снег.

Рассказывай, говорит она.

Эти дети любили друг друга очень сильно. К тому же у них были грандиозные планы. Они постоянно разговаривали о том, что сделают, в каких местах побывают.

Так вот, мальчик с девочкой спали в спальне, а лялька спала в гостиной. Ляльке было, скажем, месяца три, она только-только перестала просыпаться по ночам.

В ту самую субботу вечером после работы мальчик задержался наверху, в кабинете стоматолога, и позвонил старому знакомому, с которым его отец ходил на охоту.

Карл, сказал он, когда тот снял трубку, хочешь верь, хочешь нет, я теперь папаша.

Поздравляю, сказал Карл. Как супруга.

Нормально, Карл. Все у нас нормально.

Это хорошо, сказал Карл. Рад слышать. Но если ты насчет охоты позвонил, я тебе вот что скажу. Гусь прет тучей. Я, наверно, в жизни столько не видел. Сегодня пять штук подстрелил. Завтра с утра снова, присоединяйся, если хочешь.

Хочу, сказал мальчик.

Он повесил трубку и спустился сказать девочке. Она смотрела, как он собирает вещи. Охотничий дождевик, патронташ, сапоги, носки, охотничью шапку, теплое белье, ружье.

Во сколько вернешься? – спросила девочка.

Наверное, около полудня, ответил мальчик. А может, уже и к шести. Не слишком поздно?

Нормально, ответила она. Мы с лялькой справимся. Сходи, развейся. Когда вернешься, оденем ляльку и сходим к Салли.

Мальчик сказал: а что, неплохая мысль.

Салли была девочкиной сестрой. Потрясная. Не знаю, видела ты ее фотографии или нет. Мальчик был немного влюблен в Салли – как и в Бетси, впрочем, вторую сестру. Он говорил девочке, если б мы не поженились, я бы приударил за Салли.

А за Бетси? – говорила девочка. Стыдно признаться, но, по-моему, она красивее нас с Салли. Как насчет Бетси?

И за Бетси, говорил мальчик.

После ужина он включил печку, помог искупать ляльку. Снова залюбовался младенцем, наполовину похожим на него, наполовину – на девочку. Попудрил крохотное тельце. Между пальчиками на руках и ногах.

Он вылил воду из ванночки в раковину и поднялся наверх посмотреть, как погода. Было пасмурно и холодно. Трава – там, где она еще оставалась, – походила на дерюгу, жесткую и серую под фонарем.

Вдоль дорожек лежали сугробы. Проехал автомобиль. Мальчик услышал хруст песка под колесами. Дал себе помечтать о завтрашнем дне: крылья бьют воздух над головой, ружье отдает в плечо.

Потом он запер дверь и спустился. В постели они попытались читать, но оба заснули, она – первая, уронив журнал на одеяло.

Крики ляльки – вот что его разбудило.

В комнате горел свет, девочка стояла рядом с колыбелькой, качала ляльку на руках. Потом уложила ее, выключила свет и вернулась в постель.

Он услышал, как лялька заплакала снова. На этот раз девочка не встала к ней. Лялька поплакала недолго и перестала. Мальчик послушал еще немного и задремал. Но плач снова разбудил его. В комнате горел свет. Он сел и включил лампу.

Не знаю, что такое, сказала девочка, расхаживая с лялькой взад-вперед. Пеленки я сменила, покормила, а она все равно плачет. Я так устала, боюсь, что уроню ее.

Иди спать, сказал мальчик. Я подержу ее немного.

Он встал и взял ляльку, а девочка пошла и снова легла.

Просто покачай ее несколько минут, сказала она из спальни. Может, снова уснет.

Мальчик сел на диван, держа ляльку. Он покачивал ее, пока ее глазки не закрылись. У него тоже слипались глаза. Он осторожно встал и положил ляльку в колыбель.

Было без четверти четыре, то есть у него оставалось сорок пять минут. Он дополз до кровати и отключился. Но несколько минут спустя лялька опять закричала. На этот раз проснулись оба.

Мальчик сделал ужасную вещь. Он выругался.

Господи боже, что с тобой? – сказала девочка мальчику. Может, она заболела или еще что-нибудь. Может, не надо было ее купать.

Мальчик взял ляльку на руки. Лялька дрыгнула ножками и заулыбалась.

Смотри, сказал мальчик, непохоже, что с ней что-то не так.

Откуда ты знаешь? – спросила девочка. Ну-ка, дай ее мне. Я знаю, ей надо что-то дать, только не знаю что.

Девочка снова положила ляльку в кроватку. Мальчик и девочка посмотрели на ляльку, и лялька опять заплакала.

Девочка взяла ляльку.

Ляля, ляля моя, сказала она со слезами на глазах.

Наверное, с животом что-нибудь, сказал мальчик.

Девочка не ответила, она все качала и качала ляльку и не обращала внимания на мальчика.

Мальчик подождал. Вышел на кухню и поставил воду для кофе. Натянул шерстяное белье поверх футболки и трусов, застегнулся, залез в охотничью одежду.

Что ты делаешь? – спросила девочка.

На охоту собираюсь, ответил мальчик.

По-моему, не стоит, сказала она. Я не хочу с ней одна оставаться. когда она такая.

Карл рассчитывает, что я пойду, сказал мальчик. Мы договорились.

Мне до лампочки, что вы с Карлом договорились, сказала она. И Карл до лампочки. Я Карла даже не знаю.

Вы с ним встречались. Ты его знаешь, сказал мальчик. Что значит, ты его не знаешь?

Дело не в этом, сказала девочка.

В чем тогда дело? – сказал мальчик. Дело в том, что мы договорились.

Девочка сказала: я твоя жена. Это твой ребенок. Она заболела или типа того. Посмотри на нее. С чего бы она иначе плакала?

Я знаю, что ты моя жена, ответил мальчик.

Девочка заплакала. Она положила ляльку в колыбель. Но та снова завелась. Девочка вытерла глаза рукавом халата и взяла ляльку.

Мальчик зашнуровал ботинки. Надел рубаху, свитер, дождевик. В кухне на плите засвистел чайник.

Выбирай, сказала девочка. Или Карл, или мы. Я серьезно говорю.

Что ты серьезно говоришь? – сказал мальчик.

Ты меня слышал, сказала девочка. Хочешь иметь семью – выбирай.

Они в упор смотрели друг на друга. Потом мальчик взял свое охотничье снаряжение и вышел. Завел машину. Обошел вокруг, старательно оттер иней со стекол.

Выключил мотор, какое-то время посидел просто так. А потом вылез и вернулся в дом.

В зале горел свет. Девочка спала на кровати. Лялька спала рядом с ней.

Мальчик снял ботинки. За ними все остальное.

В носках и теплом белье он сел на диван и стал читать воскресную газету.

Девочка с лялькой спали и спали. В конце концов мальчик пошел на кухню и начал жарить бекон.

Вышла девочка в халате и обхватила мальчика руками.

Эй, сказал мальчик.

Прости, сказала девочка.

Ерунда, сказал мальчик.

Я не хотела так крыситься.

Сам виноват, сказал он.

Сядь, сказала девочка. Как насчет вафель к бекону?

Здорово, сказал мальчик.

Она сняла со сковородки бекон и замешала тесто для вафель. Он сидел за столом и смотрел, как она хлопочет по кухне.

Она поставила перед ним тарелку c беконом и вафлей. Он намазал вафлю маслом и полил сиропом. Но когда стал резать, опрокинул тарелку себе на колени.

С ума сойти, сказал он, выскакивая из-за стола.

Ты бы себя видел, сказала девочка.

Мальчик опустил глаза и посмотрел на все, что пристало к его белью.

Я умирал от голода, сказал он и покачал головой. Он стянул с себя шерстяное белье и швырнул его в дверь ванной. Потом развел руки в стороны, и девочка впорхнула к нему в объятья.

Больше не будем ссориться, сказала она.

Мальчик сказал: не будем.

Он поднимается с кресла и снова наполняет стаканы.

Вот и все, говорит он. Конец рассказа. Признаться, рассказ так себе.

Мне было интересно, говорит она.

Он пожимает плечами, со стаканом в руке подходит к окну. Уже темно, но снег все идет.

Все меняется, говорит он. Не знаю как. Но меняется, пускай ты этого не осознаешь или не хочешь.

Да, это верно, только… Но она замолкает на полуслове.

Бросает тему. В оконном стекле он видит, как она рассматривает свои ногти. Потом поднимает голову. Бодрым голосом спрашивает, покажет ли он ей город, в конце концов.

Он говорит: обувайся и пошли.

Но сам остается у окна, вспоминает. Они засмеялись. Прижались друг к другу и хохотали до слез, а все остальное – и холод, и куда он мог бы уехать по холоду – оставалось снаружи. По крайней мере, на некоторое время.

О чем мы говорим, когда говорим о любви^[67]

Говорил мой приятель Мел Макгиннис. Мел Макгиннис – кардиолог, так что иногда имеет право.

Мы вчетвером сидели у него за кухонным столом, пили джин. Солнечный свет из большого окна за раковиной заливал кухню. Мы – это Мел, я, его вторая жена Тереза – Терри, как мы ее зовем, – и моя жена Лора. Мы тогда жили в Альбукерке. Хотя все были не местные.

На столе стояло ведерко со льдом. Джин и тоник гуляли по кругу, и мы как-то вышли на тему любви. Мел мыслил истинную любовь ни больше ни меньше как любовь духовную. Он говорил, что проучился пять лет в семинарии, прежде чем ушел в мединститут. Говорил, что до сих пор рассматривает семинарские годы как самые важные в жизни.

Терри сказала, что мужчина, с которым она жила до Мела, так сильно ее любил, что пытался убить.

Потом Терри сказала:

– Он меня избил как-то ночью. Таскал по гостиной за щиколотки. Все повторял: «Я тебя люблю, люблю тебя, суку». Все таскал и таскал по гостиной. У меня голова стукалась обо все. – Терри обвела нас взглядом. – Куда вы денете такую любовь?

Она была худенькая как тростинка, темноглазая. Милое лицо, длинные волосы спадают на спину. Любила ожерелья из бирюзы и длинные серьги с подвесками.

– Господи, глупости какие. Это не любовь, сама же понимаешь, – сказал Мел. – Не знаю, как там это называется, но уж никак не любовь.

– Говори что хочешь, но я знаю, это любовь, – сказала Терри. – Для тебя, может быть, это и бред, но все равно это было по-настоящему. Люди все разные, Мел. Конечно, он иногда поступал бредово. Пускай так. Но меня он любил. По-своему, может быть, но любил меня. Любовь там была, Мел. И не говори, что это не так.

Мел вздохнул. Взял стакан и повернулся к нам с Лорой.

– Этот тип грозился меня убить, – сказал Мел. Он допил свой джин и потянулся за бутылкой. – Терри – особа романтическая. Терри из тех, у кого кредо: «Бьет – значит любит». Терри, лапа, не надо на меня так смотреть. – Мел перегнулся через стол и провел пальцами по щеке Терри. Улыбнулся ей.

– Теперь он подлизывается, – сказала Терри.

– С чего бы? – сказал Мел. – За что тут подлизываться? Я что знаю, то знаю. Вот и все.

– Как мы вообще на эту тему вышли? – спросила Терри. Она подняла стакан и сделала глоток. – У Мела вечно на уме любовь, – сказала она. – Что, лапушка, неправда? – Она улыбнулась, и я подумал, что на том делу и конец.

– Просто я бы не назвал поведение Эда любовью. Вот и все, что я говорю, лапушка, – сказал Мел. – А вы как, ребята? – сказал Мел нам с Лорой. – По-вашему, это как? Любовь?

– Меня ты зря спрашиваешь, – сказал я. – Я этого человека даже не знал. Только имя слышал мимоходом. Почем мне знать? Нужно быть в курсе всех подробностей. Но, по-моему, ты говоришь, что любовь должна быть абсолютом.

Мел сказал:

– Та любовь, про которую я говорю, – да. Любовь, про которую я говорю, – это когда не пытаешься убивать людей.

Лора сказала:

– Я ничего не знаю ни про Эда, ни про всю ситуацию. Но кто вообще может судить о чужой ситуации?

Я погладил Лору по руке. Лора коротко улыбнулась мне. Я взял ее за руку. Рука была теплая, с идеально наманикюренными и отполированными ногтями. Я сомкнул пальцы на Лорином запястье и обнял ее.

– Когда я ушла, он выпил крысиный яд, – сказала Терри. Она обхватила себя руками за плечи. – Его отвезли в больницу, в Санта-Фе. Мы там тогда жили, миль десять оттуда. Его спасли. Но у него какая-то дрянь случилась с деснами. В смысле, они от зубов отстали. После этого у него зубы торчали, как клыки. Господи, – сказала Терри. Она замерла на минуту, потом опустила руки и взялась за стакан.

– Что только люди не вытворяют! – сказала Лора.

– Теперь он уже вне игры, – сказал Мел. – Умер.

Мел протянул мне блюдце с лаймами. Я взял дольку, выжал себе в стакан и размешал ледяные кубики пальцем.

– Дальше было еще хуже, – сказала Терри. – Он выстрелил себе в рот. Но и тут облажался. Бедняга Эд, – сказала Терри. Покачала головой.

– Куда там «бедняга», – сказал Мел. – Он был опасен.

Мелу исполнилось сорок пять. Он был высокий, поджарый, с мягкими курчавыми волосами. Руки и ноги у него были загорелые, потому что много играл в теннис. Если он не пил, его жесты, все его движения были точными и очень аккуратными.

– Но все-таки он меня любил, Мел. Уступи мне хоть в этом, – сказала Терри. – Я только об этом прошу. Он меня так не любил, как ты. Я этого не говорю. Но он меня любил. Можешь ты мне в этом уступить или нет?

– В каком смысле – облажался? – спросил я.

Лора подалась вперед со своим стаканом. Положила локти на стол и обхватила стакан обеими руками. Поглядела на меня, на Мела, на Терри. На ее открытом лице застыло недоумение, словно ее поражало, что такое может твориться с близкими людьми.

– Как он облажался, когда кончал с собой? – спросил я.

– Я тебе расскажу, что вышло, – сказал Мел. – Он взял свой пистолет двадцать второго калибра, который купил, чтобы угрожать мне и Терри. Да-да, я серьезно, он все время угрожал. Вы бы видели, как мы тогда жили. Как беженцы. Я даже сам пистолет купил. Можете поверить? Это я-то? Но вот купил. Я купил его для самозащиты и держал в бардачке. Иногда приходилось выходить из квартиры посреди ночи. В больницу съездить, понимаете? Мы с Терри тогда были не женаты, а моя первая жена отсудила у меня и дом, и детей, и собаку, всё, и мы с Терри жили вот в этой квартире. Короче, иногда меня вызывали среди ночи, и приходилось ехать в больницу часа в два или в три. Там на стоянке темнота, и я холодным потом обливался, пока шел до машины. Кто его знает, выскочит откуда-нибудь – из-за кустов или из-за машины – и начнет палить. Ну то есть он был просто псих. Мог бомбу подложить, что угодно. Звонил в пейджинговую службу в любое время дня и ночи, говорил, что ему надо поговорить с доктором, а когда я перезванивал, говорил: «Сукин сын, твои дни сочтены». И прочие мелочи. Было страшно, скажу я вам.

– Мне его все равно жалко, – сказала Терри.

– Похоже на какой-то кошмар, – сказала Лора. – Но что конкретно случилось, когда он стрелялся?

Лора – секретарь в юридической фирме. Мы познакомились по работе. И не успели оглянуться, как у нас все закрутилось. Ей тридцать пять, она меня на три года младше. Мало того что мы любим друг друга, – мы друг другу нравимся, и нам приятно проводить время вместе. С нею легко.

– Что произошло? – спросила Лора.

Мел сказал:

– Он выстрелил себе в рот в своей комнате. Кто-то услышал выстрел, сказал управляющему. Пришли с отмычкой, увидели, что произошло, и вызвали «скорую». Я как раз был на работе, когда его привезли, живого, но уже безнадежного. Он прожил три дня. Голова у него распухла вдвое против нормальных размеров. Ничего подобного я в жизни не видел и, надеюсь, не увижу. Терри хотела туда пойти и сидеть с ним, когда узнала. Мы из-за этого поругались. Я считал, ей незачем его таким видеть. Я так считал тогда, я так считаю и сейчас.

– Кто победил в споре? – спросила Лора.

– Я была в палате, когда он умер, – сказала Терри. – Он так и не пришел в себя. Но я с ним сидела. У него больше никого не было.

– Он был опасен, – сказал Мел. – Хотите называть это любовью – флаг вам в руки.

– Это была любовь, – сказала Терри. – Конечно, в глазах большинства людей это было ненормально. Но ради этого он был готов умереть. Он и умер.

– Я бы, черт подери, ни за что не назвал это любовью, – сказал Мел. – В смысле, никто же не знает, чего ради он это сделал. Я повидал много самоубийц и не сказал бы, что кто-нибудь понимает, чего ради они это делают.

Мел закинул руки за голову и стал раскачиваться на стуле.

– Такая любовь меня не интересует, – сказал он. – Если, по-вашему, это любовь – флаг вам в руки.

Терри сказала:

– Нам было страшно. Мел даже составил завещание и написал в Калифорнию брату, бывшему «зеленому берету». Мел сообщил ему, кого искать, если с ним что-нибудь произойдет.

Терри отпила из своего стакана. Сказала:

– Но Мел прав: жили мы, как беженцы. Нам было страшно. Мелу было – да, лапушка? Я даже как-то звонила в полицию, но толку от них никакого. Сказали, ничего не могут сделать, пока Эд и вправду чего-нибудь не натворил. Смешно, да? – сказала Терри.

Она вылила остатки джина себе в стакан и помаячила бутылкой. Мел встал из-за стола и пошел к буфету. Достал еще бутылку.

– Ну, мы-то с Ником знаем, что такое любовь, – сказала Лора. – В смысле, для нас, – сказала Лора. Пихнула мое колено своим. – Теперь тебе полагается что-нибудь сказать, – сказала Лора и наставила на меня свою улыбку.

В ответ я взял ее руку и прижал к губам. Устроил роскошный спектакль из целования руки. Все развеселились.

– Нам повезло, – сказал я.

– Ну-ка, ребята, – сказала Терри, – прекратите сейчас же. Меня от вас тошнит. У вас еще медовый месяц не кончился, в конце-то концов. У вас еще, прости господи, одурь не прошла. Погодите. Сколько вы уже вместе? Сколько прошло? Год? Больше?

– Скоро полтора года, – сказала Лора, зардевшись и с улыбкой.

– Ну вот, – сказала Терри. – Погодите немного.

Она держала стакан и пристально смотрела на Лору.

– Шучу-шучу, – сказала Терри.

Мел открыл джин и с бутылкой обошел стол.

– Так, ребята, – сказал он. – Давайте-ка послушаем тост. У меня есть тост. Тост – за любовь. За истинную любовь.

Мы чокнулись.

– За любовь, – сказали мы.

На заднем дворе залаяла одна из собак. Листья осины, прильнувшей к окну, цокали по стеклу. Послеобеденное солнце как будто вошло в комнату, охватило все светом легкости и добродушия. Мы могли быть где угодно, в каком-нибудь зачарованном месте. Мы снова подняли стаканы и расплылись в улыбках, словно дети, договорившиеся о чем-то запретном.

– Я вам скажу, что такое истинная любовь, – сказал Мел. – В смысле, у меня есть хороший пример. А там уж сами делайте выводы.

Он налил себе в стакан еще джина. Бросил кубик льда и кружок лайма. Мы ждали, поцеживая выпивку. Лора и я опять соприкоснулись коленями. Я положил руку на ее теплое бедро и так и оставил.

– Что любой из нас на самом деле знает о любви? – сказал Мел. – Мне кажется, мы в любви новички. Мы говорим, что любим друг друга, – так и есть, не сомневаюсь. Я люблю Терри, а Терри любит меня, и вы, ребята, друг друга тоже любите. Вы знаете, о какой любви я сейчас говорю. Физическая любовь, этот импульс, который тебя толкает к конкретному человеку, так же и любовь к тому, что он или она существуют как данность, по сути. Плотская любовь и, ну, сентиментальная, скажем, любовь, повседневное небезразличие к другому. Но – иногда мне это трудно признать – я, наверное, любил и первую жену. Но так и было, я знаю, что любил. Так что я, наверно, похож на Терри в этом смысле. На Терри с Эдом. – Он подумал об этом и продолжал: – Было время, я думал, что люблю первую жену больше жизни. Но теперь ненавижу всеми фибрами. Ненавижу. Как это объяснишь? Куда девалась та любовь? Куда она девалась, вот что я хотел бы знать. Хоть бы мне сказал кто. Теперь взять Эда. Ладно, вернулись к Эду. Он так любил Терри, что пытался ее убить и в конце концов убил себя. – Мел замолчал и отхлебнул из стакана. – Вы, ребята, вместе полтора года и друг друга любите. У вас на лбу написано. Вы аж светитесь. Но вы оба любили других людей до того, как повстречались. У вас у обоих до этого были браки, как и у нас с Терри. А может быть, вы еще даже до этого любили кого-то другого. Мы с Терри вместе пять лет, из них четыре женаты. И ужас, ужас в том, хотя это и хорошо тоже – утешительная мысль, если хотите, в том, что если с одним из нас что-то случится, – вы извините, что я об этом говорю, – но если что-то с одним из нас случится завтра, я думаю, другой, другой человек погорюет малость, знаете, а потом выжившая сторона очухается и снова полюбит, заведет себе кого-нибудь другого достаточно скоро. Все это, вся эта любовь, о которой мы говорим, останется только воспоминанием. Может, и воспоминаний не останется. Я не прав? Я заболтался? Потому что я хочу, чтоб вы меня одернули, если я не прав. Я хочу знать. В смысле, я ничего не знаю и первый в этом признáюсь.

– Мел, бога ради, – сказала Терри. Она наклонилась и взяла его за запястье. – Ты что, напился? Лапушка? Ты напился?

– Лапушка, я сижу разговариваю, – сказал Мел. – Ничего? Зачем мне напиваться, чтобы высказать, что я думаю? В смысле, мы же все сидим разговариваем, правильно? – сказал Мел. Он остановил на ней взгляд.

– Миленький, я не критикую, – сказала Терри. Она взяла стакан.

– Я сегодня не дежурю, – сказал Мел. – Позвольте мне об этом напомнить. Я не на дежурстве, – сказал он.

– Мел, мы тебя любим, – сказала Лора.

Мел посмотрел на Лору. Посмотрел на нее, как будто не мог узнать, как будто она была не она, а кто-то другой.

– Я тебя тоже, Лора, – сказал Мел. – И тебя, Ник, тебя тоже люблю. Знаете что? – сказал Мел. – Вы, ребята, наши друзья, – сказал Мел.

Он взял стакан.

– Я вам собирался рассказать кое-что, – сказал Мел. – В смысле, в доказательство. Понимаете, это случилось несколько месяцев назад, но все еще продолжается прямо сейчас, и нам от этого должно стать стыдно, что мы говорим, как будто знаем, о чем мы говорим, когда говорим о любви.

– Ну прекрати, – сказала Терри. – Не говори как пьяный, если ты не пьяный.

– Да замолкни ты хоть раз в жизни, – сказал Мел очень спокойно. – Хоть на минутку сделай мне такое одолжение. В общем, я про что, там старики, семейная пара, угодили в аварию на трассе. Какой-то пацан в них влетел, и их изорвало в дерьмо – никто не верил, что у них есть шанс выкарабкаться.

Терри поглядела на нас, потом снова на Мела. Она казалась встревоженной, хотя, может быть, это слишком сильно сказано.

Мел передал бутылку по кругу.

– Я в ту ночь дежурил, – сказал Мел. – Это был май месяц, может быть, июнь. Мы с Терри только сели ужинать, когда позвонили из больницы. Случилась эта штука на трассе. Пьяный пацан, двадцати еще не было, врубился на папашином пикапе в этот дом на колесах, со стариками этими. Им было лет по семьдесят пять, этой паре. Пацан – лет восемнадцать-девятнадцать – скончался до прибытия в больницу. Руль пробил грудину. Старики – они были живы, понимаете? В смысле, едва-едва. Множественные переломы, ушибы внутренних органов, кровоизлияния, контузии, рваные раны, порезы и у обоих по сотрясению. Они были в ужасном состоянии, поверьте. Ну и конечно, плюс возраст сильно против них. Я бы сказал, ей пришлось хуже, чем ему. Разрыв селезенки ко всему прочему. Обе коленные чашечки сломаны. Но они были пристегнуты, и, видит Бог, это-то их и спасло на какое-то время.

– Граждане, передаем рекламу Совета по технике безопасности, – сказала Терри. – С вами говорит наш официальный представитель доктор Мелвин Р. Макгиннис. – Терри засмеялась. – Мел, – сказала она. – Ты иногда хватаешь через край. Но я люблю тебя, лапа, – сказала она.

– Лапушка, я тебя люблю, – сказал Мел.

Он наклонился через стол. Терри наклонилась навстречу. Они поцеловались.

– Терри права, – сказал Мел, снова усаживаясь. – Не забывайте пристегиваться. А если серьезно, им крепко досталось, этим старичкам. Когда я туда добрался, пацан, я уже говорил, умер. Лежал на каталке в углу. Я только взглянул на стариков и тут же говорю сестре из неотложной помощи: невролога, ортопеда и пару хирургов сюда живо.

Он отпил из стакана.

– Я постараюсь покороче, – сказал он. – В общем, мы их перевезли в операционную и там возились с ними, как вздрюченные, почти ночь напролет. У них оказались невероятные резервы организма, у этих двоих. Такое встречается иногда. Поэтому мы сделали все, что в наших силах, и к утру уже могли оценить шансы как пятьдесят на пятьдесят, у нее, может быть, поменьше. Ну вот, они, значит, на следующее утро все еще живы. Так, хорошо, переводим их в интенсивную терапию, там они две недели борются за жизнь что есть силы, по всем показателям у них идет улучшение. Поэтому мы их переводим в отдельную палату.

Мел умолк.

– Вот что, – сказал он, – давайте-ка допиваем, и к черту этот сивушный джин. А потом сходим поужинаем, да? Мы с Терри знаем одно новое местечко. Вот куда мы пойдем, в этот новый ресторанчик, который мы знаем. Но мы не пойдем, пока не прикончим эту убогую бормотуху.

Терри сказала:

– На самом деле мы там еще не были. Но выглядит ресторанчик хорошо. Снаружи, понимаете?

– Люблю вкусную еду, – сказал Мел. – Если бы пришлось начать сначала, пошел бы в повара, а? Да, Терри? – сказал Мел.

Он хохотнул. Потыкал пальцем лед у себя в стакане.

– Терри знает, – сказал он. – Терри может подтвердить. Но я вам так скажу. Если бы можно было вернуться назад в другой жизни, в другие времена и все такое, то знаете что? Я бы вернулся как рыцарь. В этих доспехах было довольно безопасно. Вполне было неплохо рыцарям, пока не наизобретали пороха и мушкетов с пистолетами.

– Мел хотел бы скакать на лошади с копьем, – сказала Терри.

– Повсюду носить с собой платок дамы, – сказала Лора.

– Или саму даму, – сказал Мел.

– Бесстыдник, – сказала Лора.

Терри сказала:

– А допустим, вернулся бы ты в теле крепостного. Крепостным в те времена жилось несладко.

– Крепостным во все времена жилось несладко, – сказал Мел. – Но, по-моему, даже рыцари были чьими-нибудь весталами. Разве не такая была система? Хотя, в конце концов, все чьи-нибудь весталы. Правда же? Терри? Но что мне нравится в рыцарях, помимо их дам, это что у них были доспехи, ага, так что их было непросто ранить. Машин же тогда не было, ага? Не было пьяных юнцов, которые вам въезжают в задницу.

– Вассалы, – сказала Терри.

– Что? – сказал Мел.

– Вассалы, – сказала Терри. – Они назывались вассалы, а не весталы.

– Вассалы, весталы, – сказал Мел. – Какая, в жопу, разница? Ты же поняла, что я хотел сказать. Ну хорошо, – сказал Мел. – Несильно я образованный. Я свое учил. Конечно, я хирург-кардиолог, но я всего лишь технарь. Залезаю внутрь, шерудю, чиню. Мать его, – сказал Мел.

– Скромность тебе не идет, – сказала Терри.

– Он всего лишь ничтожный костоправ, – сказал я. – Но иногда, Мел, они во всех этих доспехах задыхались. У них даже сердечные приступы бывали, если было слишком жарко, а они усталые и обессиленные. Я где-то читал, что они падали с лошадей и не могли встать во всей этой своей броне. Их иногда собственные лошади затаптывали.

– Это ужасно, – сказал Мел. – Это ведь ужасно, Ники. Они, наверно, лежали там и ждали, пока из них кто-нибудь шашлык не сделает.

– Какой-нибудь другой вестал, – сказала Терри.

– Вот именно, – сказал Мел. – Какой-нибудь вассал мог приехать и проткнуть этого поганца копьем во имя любви. Или из-за чего они там в те времена воевали.

– Из-за того же, из-за чего мы и сейчас воюем, – сказала Терри.

Лора сказала:

– Ничего не изменилось.

Румянец по-прежнему не сходил с Лориных щек. Глаза блестели. Она поднесла к губам стакан.

Мел налил себе еще. Пристально посмотрел на этикетку, изучая длинный ряд цифр. Потом медленно поставил бутылку на стол и медленно потянулся за тоником.

– Ну а что там со стариками? – спросила Лора. – Ты не досказал.

Лора никак не могла прикурить. Спички гасли одна за другой.

Солнечный свет в комнате стал другим, неверным, жидковатым. Но листья за окном по-прежнему трепетали, и я рассматривал узоры, которые они рисовали на окне и на кухонной стойке. Это были уже другие узоры, конечно.

– Что насчет стариков? – спросил я.

– Старше, но мудрее, – сказала Терри.

Мел впился в нее взглядом.

Терри сказала:

– Рассказывай дальше, лапа. Я просто дразнюсь. Что потом было?

– Знаешь что, Терри, – сказал Мел.

– Мел, я тебя прошу, – сказала Терри. – Что ты вечно такой серьезный, голубчик? Шуток, что ли, не понимаешь?

– В чем тут шутка? – сказал Мел.

Он поднял стакан и в упор смотрел на жену.

– Что случилось-то? – сказала Лора.

Мел перевел взгляд на Лору. Сказал:

– Лора, если бы у меня не было Терри, и если б я ее так сильно не любил, и если бы Ник не был моим лучшим другом, я бы влюбился в тебя. Я бы тебя умыкнул, лапушка, – сказал он.

– Доскажи историю, – сказала Терри. – А потом сходим в этот новый ресторанчик.

– Ладно, – сказал Мел. – На чем я там остановился, – сказал он.

Поглядел на стол и опять начал рассказывать.

– Я к ним заходил проведать каждый день, иногда по два раза, если все равно на консультациях. Гипс и бинты, с ног до головы, оба. Ну, знаете, так в кино показывают. Вот и у них вид был точно такой, как в кино. Дырочки для глаз, для носа и для рта. А у нее еще и ноги на растяжках. Ну и муж вечно подавленный. Даже когда узнал, что она выкарабкается, все равно подавленный. И притом не из-за аварии. То есть, да, авария – это одно, но это не все. Я ухо поднес к его дырке для рта, и он такой, нет, говорит, это не то что из-за аварии, а ему через эти дырки для глаз жену не видно. Мол, потому ему так хреново. Представляете? Я серьезно, у мужика сердце разрывалось оттого, что он не мог повернуть свою треклятую башку и увидеть свою треклятую жену.

Мел оглядел нас и покачал головой, дивясь тому, что собирался сказать.

– То есть старого хрыча убивало одно то, что он не может взглянуть на эту, мать ее, старуху.

Мы все посмотрели на Мела.

– Понимаете, о чем я? – сказал он.

Может быть, мы к тому времени были уже немного пьяные. Помню, фокус держать было трудно. Свет утекал из комнаты, уходил обратно за окно, откуда пришел. Но никто и не дернулся встать из-за стола и включить люстру.

– Слушайте, – сказал Мел. – Давайте допьем этот херов джин. Здесь еще на раз каждому как будто хватает. А после пойдем поедим. Пойдем сходим в этот новый ресторан.

– У Мела депрессия, – сказала Терри. – Мел, ты почему таблетку не примешь?

Мел помотал головой:

– Всё я уже принял.

– Время от времени нам всем нужны таблетки, – сказал я.

– Некоторым они нужны с рождения, – сказала Терри.

Она пальцем оттирала что-то со стола. Потом перестала тереть.

– Позвоню-ка я своим детишкам, – сказал Мел. – Нет возражений? Детишкам позвоню, – сказал он.

Терри сказала:

– А если Марджори трубку снимет? Вы же, ребята, от нас про Марджори слышали? Лапушка, ты же знаешь, что тебе нельзя разговаривать с Марджори. Тебе только хуже будет.

– Я не хочу говорить с Марджори, – сказал Мел. – Но с детьми я хочу поговорить.

– Дня не проходит, чтобы Мел не сказал, скорей бы уж она снова замуж вышла. Или умерла, – сказала Терри. – Во-первых, – сказала Терри, – она нас разоряет. Мел говорит, она ему назло замуж не выходит. У нее есть дружок, который живет с нею и детьми, так что Мел содержит и дружка.

– У нее на пчел аллергия, – сказал Мел. – Если я не молюсь, чтобы она снова замуж вышла, то молюсь, чтобы ее, сука, пчелы насмерть зажалили.

– Бесстыдник, – сказала Лора.

– Жжж-жжж, – сказал Мэл, изображая пальцами пчел и жужжа ими у горла Терри.

Потом уронил руки по бокам.

– Злобная тварь, – сказал Мел. – Иногда я думаю заявиться туда в костюме пасечника. Знаете, шляпа такая, как шлем с сеткой спереди, чтобы лицо закрывало, большие перчатки и плащ стеганый? Постучу в дверь и выпущу в дом пчелиный улей. Надо только убедиться сперва, что детей дома нет, конечно.

Он закинул ногу на ногу. Кажется, ему это удалось не сразу. Потом поставил на пол обе ноги и наклонился вперед, локти на столе, руки подпирают подбородок.

– Может, и не звонить детям, в конце концов. Может, не самая блестящая мысль. Может, просто сходим поедим. Как вы?

– Я за, – сказал я. – Поедим или не поедим. Или еще выпьем. Я готов устремиться в закат.

– В смысле, лапа? – сказала Лора.

– Вот в этом самом смысле, – сказал я. – В смысле, я готов продолжать. Вот и весь смысл.

– Я бы сама чего-нибудь поела, – сказала Лора. – По-моему, в жизни не была такая голодная. Есть что-нибудь пожевать?

– Я достану крекеры и сыр, – сказала Терри.

Но Терри так и осталась сидеть. Она не стала подниматься и что-то доставать.

Мел перевернул свой стакан. Разлил все по столу.

– Джину конец, – сказал Мел.

Терри сказала:

– И что теперь?

Я слышал, как у меня бьется сердце. Я слышал, как у всех бьются сердца. Я слышал, как мы сидим и издаем человеческий шум, и никто из нас не пошевелился, даже когда в комнате стало темно.

Кое-что напоследок^[68]

Максин, жена ЛД, выгнала его из дома вечером, когда пришла с работы и увидела, как тот, пьяный, донимает Рэю, их пятнадцатилетнюю дочь. ЛД и Рэя сидели на кухне за столом и спорили. Максин даже не успела снять пальто и положить сумочку.

– Мам, скажи ему, – попросила Рэя. – Скажи ему, о чем мы говорили.

ЛД повертел в руке стакан, но пить не стал. Максин сверлила его яростным взглядом.

– Не суй нос, куда не знаешь, – сказал ЛД. ЛД сказал: – Как я могу всерьез принимать человека, который целыми днями рассиживает с астрологическими журналами.

– При чем здесь астрология? – сказала Рэя. – Нечего меня оскорблять.

Сама она уже несколько недель не показывалась в школе. Сказала, что никто ее туда не загонит. Максин сказала, что это еще одна трагедия в длинной череде грошовых трагедий.

– Может, вы заткнетесь оба? – сказала Максин. – Господи, уже голова раскалывается.

– Мам, скажи ему, – сказала Рэя. – Скажи ему, что вся проблема – у него в голове. Любой, кто хоть что-то в этом понимает, тебе скажет, что всё оттуда.

– А сахарный диабет? – сказал ЛД. – А эпилепсия что? Ими тоже может мозг управлять?

Он поднял стакан и допил прямо на глазах у Максин.

– И диабет, – подтвердила Рэя. – И эпилепсия. Всё! Мозг – самый могучий орган человека, к твоему сведению.

Она взяла его сигареты и закурила.

– А рак? Как насчет рака? – сказал ЛД.

Ему показалось, что здесь-то он ее и прищучит. Он взглянул на Максин.

– Не знаю, с чего мы об этом завелись, – сказал он ей.

– Рак, – сказала Рэя и покачала головой, дивясь его темноте. – Рак тоже. Рак в мозгу начинается.

– Что за бред! – сказал ЛД и треснул ладонью по столу. Подпрыгнула пепельница. Его стакан упал и покатился. – Сдурела ты, Рэя! Ясно тебе?

– Заткнитесь! – сказала Максин.

Она расстегнула пальто и положила сумочку на кухонную стойку. Посмотрела на ЛД и сказала:

– ЛД, с меня хватит. И с Рэи – тоже хватит. И со всех, кто тебя знает. Я все обдумала. Я хочу, чтобы ты убрался. Сегодня же. Сию же минуту. Вон. Выметайся к чертям сейчас же.

У ЛД и в мыслях не было куда-то выметаться. Он перевел взгляд с Максин на банку огурцов, оставшуюся с обеда на столе. Взял ее и метнул в окно.

Рэя вскочила со стула:

– Господи! Он спятил!

Она отбежала к матери, мелко и часто хватая ртом воздух.

– Звони в полицию, – сказала Максин. – Он буянит. Беги с кухни, пока он тебя не ударил. Звони в полицию, – сказала Максин.

Они стали пятиться к выходу.

– Все, ухожу я, – сказал ЛД. – Подумаешь, вот прямо сейчас и уйду, – сказал он. – Напугала козла капустой. Две дурдомовки, что с вас взять. И без вашего дурдома проживу. Уж ты поверь, мне здесь медом не намазано, в дурдоме вашем.

Щекой он чувствовал, как сквозит из дыры в стекле.

– Вот куда пойду, – сказал он. – Вон туда, – сказал он и ткнул пальцем.

– Прекрасно, – ответила Максин.

– Ладно, ухожу, – сказал ЛД.

Врезал рукой по столу. Лягнул стул. Встал.

– Больше вы меня не увидите, – сказал ЛД.

– Ничего, я тебя век не забуду, – ответила Максин.

– Отлично, – сказал ЛД.

– Давай, вали, – сказала Максин. – Здесь за все я плачý, и я тебе говорю: отваливай. Ну?

– Ухожу, – сказал ЛД. – Не нукай. Ухожу.

Он зашел в спальню, вытащил из шкафа один из ее чемоданов. Старый, белый, из кожзаменителя, со сломанной застежкой. Раньше, когда приезжала в колледж, Максин набивала этот чемодан джемперами-пуловерами. ЛД и сам ходил в колледж. Он швырнул чемодан на кровать и стал складывать в него свое белье, свои штаны, свои рубахи, свои свитера, свой старый кожаный ремень с латунной пряжкой, свои носки и остальные свои пожитки. Сгреб с тумбочки журналы, чтобы было что почитать. Взял пепельницу. Сложил все, что смог, в чемодан. Все, что поместилось. Защелкнул целую застежку, затянул ремешок. И тут вспомнил про свои банные принадлежности. Нашел пластиковый несессер на полке в шкафу, за ее шляпами. В несессер вошли его бритва, его крем для бритья, его тальк, его твердый дезодорант и его зубная щетка. Заодно он прихватил и пасту. А потом еще и зубную нить.

Было слышно, как они вполголоса переговариваются в большой комнате.

Он умылся. Сложил в несессер мыло и полотенце. Потом запихал мыльницу, и стоявший над раковиной стакан, и щипчики для ногтей, и эти ее железные штучки – ресницы загибать.

Несессер не закрывался, но это ерунда. Он надел пальто, взял чемодан. Вышел в комнату.

Увидев его, Максин обхватила Рэю за плечи.

– Вот и все, – сказал ЛД. – Вот и прощай, – сказал он. – Не знаю, что и сказать еще; наверно, только, что не свидимся больше. С тобой тоже, – сказал он Рэе. – С тобой и с идеями твоими полоумными.

– Иди, – сказала Максин. Она взяла Рэю за руку. – Мало, что ли, еще крови попортил. Давай, ЛД, уматывай. Оставь нас с миром.

– И запомни, – сказала Рэя, – вся проблема у тебя в голове.

– Пошел я, что тут еще скажешь, – сказал ЛД. – Куда глаза глядят. Подальше из этого дурдома, – сказал он. – Вот что главное.

– По твоей милости дурдома, – сказала Максин. – Если здесь – дурдом, то по твоей милости.

Он поставил чемодан на пол, положил несессер сверху. Выпрямился, поглядел на них.

Они попятились.

– Осторожно, мам, – сказала Рэя.

– Я его не боюсь, – сказала Максин.

ЛД взял несессер под мышку, поднял чемодан.

Сказал:

– Только вот что я вам скажу напоследок.

Но в голову ничего не приходило.

Сноски

1

Сборник «Will You Please Be Quiet, Please?» опубликован издательством McGraw-Hill в марте 1976 г.

(обратно)

2

Рассказ «Fat» впервые опубликован в журнале Harper’s Bazaar в сентябре 1971 г.

(обратно)

3

Рассказ «Neighbors» впервые опубликован в журнале Esquire в июне 1971 г.

(обратно)

4

Рассказ «The Idea» впервые опубликован в журнале Northwest Review 12.1 (осень – зима 1971–1972 гг.).

(обратно)

5

Рассказ «They’re Not Your Husband» впервые опубликован в журнале Chicago Review 24.4 (весна 1973 г.).

(обратно)

6

Рассказ «Are You a Doctor?» впервые опубликован в журнале Fiction 1.4 (1973 г.).

(обратно)

7

Рассказ «The Father» впервые опубликован в журнале Toyon 7.1 (весна 1961 г.) и переиздан в журнале December 10.1 (1968 г.).

(обратно)

8

Рассказ «Nobody Said Anything» впервые опубликован под названием «The Summer Steelhead» («Летняя стальноголовка») в журнале Seneca Review 4.1 (май 1973 г.).

(обратно)

9

Рассказ «Sixty Acres» впервые опубликован в журнале Discourse 12.1 (зима 1969 г.).

(обратно)

10

Рассказ «What’s in Alaska» впервые опубликован в журнале Iowa Review 3.2 (весна 1972 г.).

(обратно)

11

Отсылка к стихотворению шотландского поэта и прозаика Джорджа Макдональда (1824–1905).

(обратно)

12

Эмили Пост (1872–1960) – американская писательница и светская львица, знаток этикета.

(обратно)

13

Рассказ «Night School» впервые опубликован под названием «Nightschool» в журнале North American Review 256 [n.s. 8].3 (осень 1971 г.).

(обратно)

14

Джон Уэйн (Мэрион Роберт Моррисон, 1907–1979) – американский актер, звезда вестернов и военных драм; сыграл более 180 ролей в кинофильмах и телесериалах.

(обратно)

15

Рассказ «Collectors» впервые опубликован в журнале Esquire в августе 1975 г.

(обратно)

16

Рассказ «What Do You Do in San Francisco?» впервые опубликован под названием «Sometimes a Woman Can Just About Ruin a Man» («Иногда женщина может чуть не довести мужчину до погибели») в журнале Colorado State Review 2.3 (лето 1967 г.).

(обратно)

17

Рыбачья Пристань – большой рыбный рынок в Сан-Франциско.

(обратно)

18

День памяти – 30 мая, в США – День памяти погибших в войнах.

(обратно)

19

Рассказ «The Student’s Wife» впервые опубликован в журнале Carolina Quarterly 17.1 (осень 1964 г.).

(обратно)

20

Рассказ «Put Yourself in My Shoes» впервые опубликован в журнале Iowa Review 3.4 (осень 1972 г.).

(обратно)

21

Большое спасибо (исп.).

(обратно)

22

«Баухауз» – Высшая школа строительства и художественного конструирования в Германии. Основана в 1919 г. архитектором В. Гропиусом в Веймаре, в 1925 г. переведена в Дессау, в 1933 г. закрыта нацистами. Не только учебное заведение, но и архитектурно-художественное объединение, где преподавали и работали крупные архитекторы, дизайнеры, художники – Л. Мис ван дер Роэ, X. Мейер, И. Иттен, В. В. Кандинский и др.

(обратно)

23

Барристер – адвокат, имеющий право выступать в высших судах Англии.

(обратно)

24

Рассказ «Jerry and Molly and Sam» впервые опубликован под названием «A Dog Story» («Собачья история») в журнале Perspective 17.1 (лето 1972 г.).

(обратно)

25

Рассказ «Why, Honey?» впервые опубликован под названием «This Man Is Dangerous» («Этот человек опасен») в журнале Sou’wester Literary Quarterly (зима 1972 г.).

(обратно)

26

Рассказ «The Ducks» впервые опубликован под названием «The Night the Mill Boss Died» («Вечер, когда умер начальник лесопилки») в журнале Carolina Quarterly 16.1 (зима 1963 г.).

(обратно)

27

Рассказ «How About This?» впервые опубликован под названием «Cartwheels» («Пройтись колесом») в журнале Western Humanities Review 24.4 (осень 1970 г.).

(обратно)

28

Мишель Гельдерод (Адемар Адольф Луи Мартене, 1898–1962) – известный бельгийский писатель. Русское издание пьес в сборнике: Мишель Гельдерод. Театр. М.: Искусство, 1983.

(обратно)

29

Папоротниковая Долина, Липы, Бобровая Шапка, Погребок.

(обратно)

30

Рассказ «Bicycles, Muscles, Cigarets» впервые опубликован в журнале Kansas Quarterly 5.1 (зима 1972/73 г.).

(обратно)

31

Рассказ «What Is It?» впервые опубликован в журнале Esquire в мае 1972 г. Под названием «Are These Real Miles?» («Пробег-то настоящий?», перев. Д. Иванова) переиздан в сборнике «Where I’m Calling From» (1988); заглавный рассказ переведен Н. Рейнгольд под названием «Если спросишь, где я».

(обратно)

32

Имеется в виду «Синяя книга Келли» – справочник автомобильной промышленности; издается в США с 1926 г. компанией «Келли», работающей с 1918-го.

(обратно)

33

Зачетные купоны программы лояльности покупателей, выпускавшиеся одноименной компанией, раздавались вместе с покупками в супермаркетах и на заправочных станциях.

(обратно)

34

Скорее всего – американскую телевизионную судебно-полицейскую драму «Лонгстрит» (1971–1972).

(обратно)

35

Рассказ «Signals» впервые опубликован под названием «A Night Out» («Загул») в журнале December 12.1–2 (1970 г.).

(обратно)

36

Лана Тёрнер (Джулия Джин Тёрнер, 1921–1995) – звезда Голливуда, секс-символ 1940–1950-х гг.; по слухам, имела роман с Фрэнком Синатрой.

(обратно)

37

Турнедо Россини – стейк филе-миньон, подающийся на поджаренном белом хлебе и с выложенным сверху гарниром: фуа-гра, обжаренное в сливочном соусе, и ломтики черного трюфеля.

(обратно)

38

Ложку, пожалуйста (фр.).

(обратно)

39

Рассказ «Will You Please Be Quiet, Please?» впервые опубликован в журнале December 8.1 (1966 г.).

(обратно)

40

Один из крупнейших старых университетов в США; основан в 1872 г. в городе Нэшвилл, штат Теннесси.

(обратно)

41

Чико – городок в штате Калифорния, около 20 тыс. жителей.

(обратно)

42

Гвадалахара – город в Мексике на юго-западе Мексиканского нагорья, 1500 м над уровнем моря.

(обратно)

43

В ноябре 1960 г. на вечеринке писатель Норман Мейлер (1923–2007) ткнул перочинным ножом в спину и живот свою жену Адель, предварительно объявив, что будет баллотироваться в мэры Нью-Йорка.

(обратно)

44

Сборник «Furious Seasons and Other Stories» опубликован независимым издательством Capra Press в ноябре 1977 г. тиражом 100 нумерованных подписанных экземпляров и 1200 неподписанных. Из восьми рассказов, составляющих сборник, шесть были впоследствии переработаны автором и включены в другие сборники.

(обратно)

45

«Light Years» (1975) – четвертый роман американского писателя и военного летчика Джеймса Солтера (Джеймс Арнольд Горовиц, 1925–2015).

(обратно)

46

Рассказ «Pastoral» впервые опубликован в журнале Western Humanities Review 17.1 (зима 1963 г.). Двадцать лет спустя Карвер значительно переработал рассказ и под названием «The Cabin» («Коттедж») напечатал в журнале Indiana Review 6.1 (зима 1983 г.).

(обратно)

47

Фредерик Ремингтон (1861–1909) – американский художник, иллюстратор и скульптор, творивший на тему Дикого Запада.

(обратно)

48

Первый вариант рассказа «Furious Seasons» под названием «The Furious Seasons» («Те неистовые времена») был сочинен для семинара Джона Гарднера по творческому письму в колледже Чико в 1959 г. и стал первым опубликованным художественным произведением Карвера, когда его напечатали в зимнем номере Selection за 1960–1961 гг.: этот литературный журнал они основали в колледже Чико с однокурсницей Нэнси Парк в 1960 г. Редакция рассказа с сокращенным названием «Неистовые времена» была напечатана в осеннем номере журнала December 1963 г. Этот вариант и стал основой для публикации в сборнике «Furious Seasons and Other Stories» («Неистовые времена и другие истории», 1977), воспроизводящейся здесь.

(обратно)

49

Из «Гидриотафии, или Погребения в урнах» Брауна (1658), гл. 5. Сэр Томас Браун (1605–1682) – английский медик и энциклопедист, автор литературных «опытов» на оккультно-религиозные и естественнонаучные темы.

(обратно)

50

Сборник «What We Talk About When We Talk About Love» опубликован издательством Alfred A. Knopf в апреле 1981 г. в США и в январе 1982 г. издательством Collins в Британии. Перед выходом книга была радикально отредактирована и сокращена давним редактором Карвера Гордоном Лишем: одни рассказы потеряли в объеме четверть, другие – три четверти; в целом сборник похудел более чем вдвое (на 55 %). Исходная авторская версия книги опубликована в 2007 г. под названием «Beginners» («Новички»).

(обратно)

51

Рассказ «Why Don’t You Dance?» впервые опубликован в журнале Quarterly West 7 (осень 1978 г.) и переиздан в журнале Paris Review 23.79 (весна 1981 г.).

(обратно)

52

Рассказ «Viewfinder» – переработанная версия неопубликованного рассказа «The Mill» («Лесопилка») – впервые напечатан под названием «View Finder» в журнале Iowa Review 9.1 (зима 1978 г.) и перепечатан в журнале Quarterly West 6 (весна – лето 1978 г.).

(обратно)

53

Рассказ «Mr. Coffee and Mr. Fixit» впервые опубликован под названием «Where Is Everyone?» («Где все?») в журнале TriQuarterly 48 (весна 1980 г.).

(обратно)

54

Рассказ «Gazebo» впервые опубликован в журнале Missouri Review 4.1 (осень 1980 г.).

(обратно)

55

Имеется в виду песня «You’re My Everything» вокального квинтета The Temptations с альбома «The Temptations with a Lot o’ Soul» (1967).

(обратно)

56

Рассказ «I Could See the Smallest Things» впервые опубликован под названием «Want to See Something?» («Хочешь, покажу кое-что?») в журнале Missouri Review 4.1 (осень 1980 г.).

(обратно)

57

Рассказ «Sacks» впервые опубликован под названием «The Fling» («Увлечение») в журнале Perspective 17.3 (зима 1974 г.).

(обратно)

58

Рассказ «The Bath» впервые опубликован в журнале Columbia 6 (весна – лето 1981 г.). Вариант под названием «A Small, Good Thing» («Маленькая хорошая вещь»), игнорирующий бóльшую часть правки Гордона Лиша и приближенный к исходной авторской версии, был опубликован в 1982 г. в журнале Ploughshares 8.2–3, а затем издан в сборнике «Cathedral» («Собор», 1983).

(обратно)

59

Рассказ «Tell the Women We’re Going» впервые опубликован под названием «Friendship» («Дружба») в журнале Sou’wester Literary Quarterly (лето 1971 г.).

(обратно)

60

Рассказ «After the Denim» впервые опубликован под названием «If It Please You» («Если Тебе будет угодно») в журнале New England Review 3.3 (весна 1981 г.).

(обратно)

61

Рассказ «So Much Water So Close to Home» впервые опубликован в журнале Spectrum 17.1 (1975 г.). Эта исходная версия также включалась в сборники «Furious Seasons and Other Stories» («Неистовые времена и другие истории», 1977), «Fires» («Огонь», 1983) и «Where I’m Calling From» («Если спросишь, где я», 1988).

(обратно)

62

Рассказ «The Third Thing That Killed My Father Off» впервые опубликован под названием «Dummy» («Пень») в журнале Discourse 10.3 (лето 1967 г.).

(обратно)

63

Рассказ «A Serious Talk» впервые опубликован в журнале Missouri Review 4.1 (осень 1980 г.). Исходная авторская версия под названием «Pie» («Пирог») опубликована в журнале Playgirl в декабре 1980 г.

(обратно)

64

Рассказ «The Calm» впервые опубликован в журнале Iowa Review 10.3 (лето 1979 г.).

(обратно)

65

Рассказ «Popular Mechanics» впервые опубликован под названием «Mine» («Мое») в сборнике Карвера «Furious Seasons and Other Stories» («Неистовые времена и другие истории», 1977) и в июне 1978 г. переиздан в журнале Playgirl. Под названием «Little Things» («Всякие мелочи») опубликован в 1978 г. в журнале Fiction 5.2–3 и перепечатан в сборнике «Where I’m Calling From» («Если спросишь, где я», 1988).

(обратно)

66

Рассказ «Everything Stuck to Him» впервые опубликован под названием «Distance» («На расстоянии») в журнале Chariton Review 1.2 (осень 1975 г.) и переиздан в журнале Playgirl в марте 1978 г. Эта исходная версия также включалась, с минимальными изменениями, в сборники «Furious Seasons and Other Stories» («Неистовые времена и другие истории», 1977), «Fires» («Огонь», 1983) и «Where I’m Calling From» («Если спросишь, где я», 1988).

(обратно)

67

Рассказ «What We Talk About When We Talk About Love» впервые опубликован в журнале Antaeus 40–41 (зима – весна 1981 г.). Восстановленная авторская версия под названием «Beginners» («Новички») впервые опубликована в журнале The New Yorker (24–31 декабря 2007 г.).

(обратно)

68

Рассказ «One More Thing» впервые опубликован в журнале North American Review 266.1 (март 1981 г.).

(обратно)

Флибуста

Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви (fb2)

Реймонд Карвер Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви Рассказы

* * *

Да помолчи уже, наконец[1]

Жирдяй[2]

Соседи[3]

Придумают тоже[4]

Они тебе не муж[5]

Вы доктор?[6]

Отец[7]

Никто ничего не сказал[8]

Шестьдесят акров[9]

Что на Аляске?[10]

Вечерняя школа[13]

Пылесос[15]

И что же вы делали в Сан-Франциско?[16]

Жена студента[19]

Вас бы на мое место[20]

Джерри, Молли и Сэм[24]

Зачем, сынок?[25]

Утки[26]

Ну как?[27]

Велосипеды, мышцы, сигареты[30]

В чем дело?[31]

Знаки[35]

Да помолчи уже, наконец[39]

1

2

3

Из сборника «Неистовые времена и другие истории»[44]

Пастораль[46]

Неистовые времена[48]

О чем мы говорим, когда говорим о любви[50]

Чего не танцуете?[51]

Видоискатель[52]

Мистер Кофе и Мистер На-Все-Руки[53]

Беседка[54]

Мне видны мельчайшие мелочи[56]

Кулечки[57]

Ванна[58]

Скажи женщинам, что мы уходим[59]

Куда девается вся джинса[60]

Столько воды так близко от дома[61]

И третья вещь, которая добила моего отца[62]

Серьезный разговор[63]

Покой[64]

Популярная механика[65]

К нему все пристало[66]

О чем мы говорим, когда говорим о любви[67]

Кое-что напоследок[68]

Сноски

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

Реймонд Карвер
Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви
Рассказы

Да помолчи уже, наконец^[1]

Жирдяй^[2]

Соседи^[3]

Придумают тоже^[4]

Они тебе не муж^[5]

Вы доктор?^[6]

Отец^[7]

Никто ничего не сказал^[8]

Шестьдесят акров^[9]

Что на Аляске?^[10]

Вечерняя школа^[13]

Пылесос^[15]

И что же вы делали в Сан-Франциско?^[16]

Жена студента^[19]

Вас бы на мое место^[20]

Джерри, Молли и Сэм^[24]

Зачем, сынок?^[25]

Утки^[26]

Ну как?^[27]

Велосипеды, мышцы, сигареты^[30]

В чем дело?^[31]

Знаки^[35]

Да помолчи уже, наконец^[39]

Из сборника «Неистовые времена и другие истории»^[44]

Пастораль^[46]

Неистовые времена^[48]

О чем мы говорим, когда говорим о любви^[50]

Чего не танцуете?^[51]

Видоискатель^[52]

Мистер Кофе и Мистер На-Все-Руки^[53]

Беседка^[54]

Мне видны мельчайшие мелочи^[56]

Кулечки^[57]

Ванна^[58]

Скажи женщинам, что мы уходим^[59]

Куда девается вся джинса^[60]

Столько воды так близко от дома^[61]

И третья вещь, которая добила моего отца^[62]

Серьезный разговор^[63]

Покой^[64]

Популярная механика^[65]

К нему все пристало^[66]

О чем мы говорим, когда говорим о любви^[67]

Кое-что напоследок^[68]