Американские девочки (fb2)

- Американские девочки [litres][American Girls] (пер. Екатерина Мельникова) 1803K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элисон Аммингер

Элисон Аммингер
Американские девочки

© 2016 by Alison Umminger. All rights reserved.

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

* * *

Моим родителям, с любовью и благодарностью

Эти дети, которые приходят к вам с ножами, – это же ваши дети.

Чарльз Мэнсон

Предполетное

Первой из девочек Мэнсона для меня стала Лесли Ван Хоутен, королева выпускного бала с улыбкой голливудской звезды. В свои девятнадцать она оказалась в камере смертников за то, что воткнула нож в уже бездыханное тело одной несчастной и, в общем-то, случайно попавшей под раздачу женщины, руководствуясь самым отстойным объяснением из всех возможных: «А все ребята так делали». Я узнала о ней совершенно случайно, читая журнал в приемной женского доктора, к которому ходила моя мама, пытаясь забеременеть моим братом. Я и сама побывала в этом кабинете год назад, когда у меня начались месячные. Тогда мама хотела, чтобы я получила профессиональный инструктаж на тему «как бы случайно не залететь». В тот раз я, видимо, была настолько травмирована всем происходящим, что начисто упустила из виду запрет на пользование мобильником – вроде бы из-за его излучения картинки с эмбрионами как-то искажаются. На этот раз рядом с журналами о младенцах и беременности лежал старый номер «Роллинг стоун». Наверное, кто-то забыл. И слава богу. Если выбирать между статьями про психопатов и про «как влезть в джинсы, которые носила до беременности», то выбора-то на самом деле нет.

Статью написал Джон Уотерс, режиссер, который снял фильм под названием «Розовые фламинго». На прошлый День благодарения парень, который на тот момент был бойфрендом моей сестры, буквально заставил нас посмотреть это кино, поскольку он сам еще мальчишкой видел его в Польше, после чего у него случилось нечто вроде озарения. Именно тогда он и понял, что ему просто необходимо перебраться в Америку. В эту отвратную, вонючую Америку, где можно засудить любого мудака и где здоровенные транссексуалы едят собачье дерьмо с газонов – во всяком случае, в кино. Короче, счастливого вам Дня благодарения и флаг вам в руки! После просмотра «Розовых фламинго» я не слишком-то удивилась тому, что Джон Уотерс подружился с одной из девочек Мэнсона. Самое то для него. Возможно даже, что это она его боялась, а не наоборот.

Все утро прошло на нервяках, ведь именно сегодня маме должны были сказать, бьется ли сердце ребенка, который сидит у нее внутри. В прошлый раз оно не билось, вслед за чем последовали долгие месяцы настоящей пытки. Нельзя сказать, что я не жалела маму, конечно же жалела, но только она по полдня не могла заставить себя подняться с постели, и мне пришлось на время перебраться к моей лучшей подруге Дун, где мне хотя бы гарантированно давали миску каши по утрам. Я и подумать не могла, что можно так переживать из-за чего-то размером с четвертак.

В статье в «Роллинг стоун» говорилось, что Лесли Ван Хоутен была самым обычным нормальным человеком – если, конечно, забыть про убийства. Но я-то точно знала, что Чарльз Мэнсон и близко не был обычным нормальным человеком. Однажды у Дун я видела кусок биографического фильма о нем: безумные буравчики вместо глаз, на лбу вырезана свастика – уже этих двух моментов вполне достаточно, чтобы навсегда лишить его допуска в разряд обычных и нормальных. Он мастерски срежиссировал убийство Шэрон Тейт, очень хорошенькой и очень беременной актрисы, которую я не помнила в лицо, но зато я тут же подумала о маме, и мне стало стыдно, что я читаю такую статью, пока она проходит самый важный медосмотр в жизни. Все свои преступления Мэнсон совершил при помощи стайки женщин, даже девочек, которые, похоже, как-то научились клонировать само безумие, укомплектованное длинными нечесаными волосами, пустыми взглядами, тоннами наркоты и ножей. По большей части их даже не воспринимали как отдельных людей. И уж точно не видели в них девочек, которые когда-то ходили на выпускной бал или которых мама когда-то за руку тащила к гинекологу.

Лесли Ван Хоутен была одной из девочек Мэнсона, и она не принимала участия в убийстве той беременной. Однако она воткнула нож в труп матери двоих детей Розмари Лабианки – причем не единожды, а как минимум раз десять. А потом спокойно наблюдала, как ее друзья пишут кровью на стенах всякие слова. Мало того, она читала Чарльзу Мэнсону Библию, когда тот принимал ванну, а это какой-то совсем уж дикий и неприличный факт. В статье меня особенно поразили три момента. Во-первых, Джон Уотерс, автор, считал, что сорок лет в тюрьме – достаточно суровое наказание за глупости, совершенные в юности, пусть даже это были самые настоящие, конкретные глупости, по уровню тупости сравнимые, например, с Мировой серией^[1]. Во-вторых, у Ван Хоутен случались такие трипы под ЛСД, что она всерьез рассчитывала, когда они всех поубивают, превратиться в фею и улететь – даже спрашивала у папы, не пора ли прорезать дыры в кофте на спине, чтобы подготовиться к будущей, так сказать, феерической жизни. В школе больше всего опасаются, что мы начнем употреблять мет. Нас любят пугать картинками, на которых изображены бомжатского вида люди – беззубые и буквально за ночь стареющие на добрый десяток лет. Но похоже, ЛСД позволяет выращивать в голове тараканов крупнее на порядок.

И третье, что мне запомнилось: Джон Уотерс считал, что жизнь Лесли Ван Хоутен сложилась бы намного удачнее, закинь ее судьба в Балтимор, где она могла бы беззаботно тусоваться с транссексуалами-говноедами и снимать фильмы о том, как убивают людей, вместо того чтобы самой реально убивать. Она, дескать, была бы совершенно другим человеком, если бы ее занесло не в Калифорнию, а в Балтимор.

Я дочитала статью почти до конца, но тут дверь кабинета распахнулась и оттуда вышла мама. Она бросилась обнимать меня и чуть ли не взасос целовать свою жену, потому что – да, у них будет ребенок. Мне показалось, что читать про убийства после такой новости – дурная примета, поэтому я отложила журнал в сторонку и позабыла о Лесли Ван Хоутен. В следующий раз я вспомнила о ней только через два года, в аэропорту, когда уже собиралась сесть в самолет до Лос-Анджелеса и перед этим оглянулась посмотреть, заметила ли мама, что я сбежала. Следующий рейс после моего отправлялся в Балтимор. Его уже дважды задерживали, и у пассажиров был усталый и скорбный вид – иными словами, выглядели они ровно так, как выглядеть совсем не стоит, когда собираешься отправиться в полет. И вот когда я наконец уже оказалась в салоне и автоматическая дверь напрочь отсекла меня от прежней жизни, мне вдруг почему-то вспомнился Джон Уотерс и его слова насчет Лесли Ван Хоутен, что она ошиблась не с выбором человека, а с выбором места. И тогда я мысленно отправила Джону Уотерсу коротенькое послание, поскольку мне показалось, что ему следует это знать, и к тому же это правда. Мое послание гласило: «Побег в Балтимор – это не круто».

1

Я бы никогда не стала гоняться за матерью с ножом – кредитные карты куда чище, а режут не менее глубоко. Не то чтобы я вообще собиралась за ней гоняться – главным образом мне хотелось оказаться от нее как можно дальше, а бумажник ее жены как раз красовался на обеденном столе рядом с почтой; он так и ждал, чтобы его открыли. Как тут устоять. За неделю до этого мама окурила весь дом какими-то травами и заявила, что не в силах даже переступить порог моей комнаты – настолько тяжелый там дух. Все свое время она посвящала возне с моим новеньким братиком, приговаривая, что он и есть истинная причина ее пребывания на этой грешной земле, и что вселенная дала ей еще один шанс. И какой из этого мы можем сделать вывод? Видимо, я – тот шанс, который оказался полностью проваленным. А если ко всему прибавить кошмарную сцену, которая разыгралась на прошлой неделе в «Старбаксе», где родители, усадив меня за столик, устроили нечто вроде торгов моим будущим, высчитывая каждый цент и словно собираясь выставить меня на eBay, – то, по-моему, вполне позволительно говорить о том, что мама хотела, чтобы я взяла кредитку. Чуть ли не умоляла меня об этом.

Моя сестра Делия – она актриса и живет в Лос-Анджелесе – прошлым летом мне сказала, что у каждого должна быть своя фишка. Делия – настоящая красавица. Глаза у нее светло-серые, какие-то даже серебристые, волосы длинные и черные как смоль, а голос такой, будто она зарабатывает на жизнь в службе «секс по телефону». Она даже пробовалась на роль девушки Бонда, да вот только, как она мне объяснила, одной красоты мало. «Здесь каждый выглядит совершенно потрясающе, – говорила она, – поэтому приходится проявлять изобретательность. Необходимо уметь прекрасно делать хотя бы две вещи, и одна из них станет твоей фишкой, твоей изюминкой». Сама Делия – вполне приличная гимнастка и все еще может пройтись колесом по гимнастическому бревну, так что кое-какие трюки из той области, которая является ее «изюминкой», ей очень даже доступны. Прошлым летом я ездила к ней в гости, и она отвезла меня в Санта-Монику, в бутик, чтобы помочь выбрать новую пару очков, в которых я стану блистать в старших классах. Можно смело утверждать, что красавицей мне никогда не бывать, но сестра уверяла, что правильные очки сделают меня мегазвездой в мире «задротного шика». Думаю, она не учла, что ни сейчас, ни впредь задроты не смогут попасть в категорию «шик» как в Атланте, так и, пожалуй, в любом другом месте Соединенных Штатов Америки в целом. Я приобрела толстую черную оправу – такие обычно носят слепые старики, – и намазала губы красным блеском самого яркого оттенка, который мама сочла бы допустимым для выхода в свет. «Безупречно, – объявила сестра. – Очень по-французски». Дома мой дерзкий макияж заметил только один человек – моя лучшая подруга Дун: она сообщила, что я измазала блеском зубы. А так-то, конечно, никто меня не побил, но никто и не позвал в качестве пары на выпускной. Полагаю, сестра забыла, что я живу не в кино. И даже не во Франции.

Вопреки нынешнему мнению матери обо мне, воровство вовсе не является моей «изюминкой». Но, если вы сейчас спросите маму, она наверняка изобразит меня первостатейной уголовницей. Послушать ее, так я ничуть не лучше тех актрисок, которые слоняются по крупным универмагам и воруют по мелочи, а потом причитают в телерепортажах, до чего скучно им живется. Бла-бла-бла. «Тебе нельзя доверять». Мама реально заливалась слезами, плакала по-настоящему, когда сестра передала мне в аэропорту свой телефон. «Как ты могла покуситься на частную собственность Линетт?» (Хм. Легко?)

Бла-бла-бла. «Жаль, что я так плохо разбиралась в вопросах воспитания, когда тебя растила». Будто я не очень удачный абзац, который она хотела бы удалить и написать заново, но случайно уже отправила в этот мир содержащий его и-мейл.

Хорошая же новость заключалась в том, что я теперь была в Лос-Анджелесе, а моя мама – по-прежнему в Атланте, вместе со своей жуткой женой и моим свежеиспеченным братиком Бёрчем. «Как? – вопрошала мать. – Как вообще в аэропорт Атланты пропустили девочку, которой едва исполнилось пятнадцать лет? Ты принимаешь наркотики?»

Какое-то время она орала на мою сестру, а та, подальше отнеся телефон от уха и прикрыв его рукой, сказала театральным шепотом:

– И не воображай, Анна, что ты выбралась из кучи дерьма. Потому что ты в ней сидишь по самые уши.

Но куча дерьма – понятие по определению относительное, и здесь, на Голливудских холмах, особенно в доме сестры, полном зеркал и ослепительно-яркого света, было очень трудно представить, что мне действительно что-то угрожает. Обстановка ее жилища была продуманно минималистичной. В гостиной – дзен-фонтанчик, гигантский белый диван, кофейный столик и, в общем-то, больше ничего. Гостиную и спальню разделяли полупрозрачные раздвижные двери. Спальня словно появилась из «Тысячи и одной ночи»: вышитые подушечки, бархатные шторы и очень низкая кровать. Будь моя сестра не такой хорошенькой, ее дом, пожалуй, мог бы показаться несколько нелепым – слишком много подушечек и свечечек в спальне и слишком мало стандартных продуктов питания на кухне для рядового человеческого существа, например, в моем лице. Но вместо этого возникало ощущение, что вы оказались в святилище какой-нибудь египетской богини, наполненном парфюмами, которые можно купить только в Европе, дорогим макияжем в дизайнерских черных коробках и решительно нефункциональным бельем. У меня мелькнула мысль, что сестра вполне могла бы оказаться шлюхой, но эдакой тщательно законспирированной шлюхой, по-настоящему благоухающей и чистенькой. Но даже у меня хватило ума не спрашивать, не в этом ли заключается та самая вторая ее «фишка», хотя у нас с Дун и были кое-какие соображения на этот счет.

– Пройдемся завтра по магазинам? – спросила я.

– Ты что, плохо слышишь? У тебя серьезные проблемы, – ответила сестра. Потом она не удержалась от смешка: – Итак, ты украла кредитную карту Линетт.

– Я ее не крала.

– Ты что, планируешь выучиться на адвоката? Ты украла номер карты.

– Я использовала номер, – поправила я ее в легком раздражении от того, что она вообще подняла эту тему. – Там было меньше пятисот долларов.

Засыпая в блендер какой-то зеленый порошок и заливая туда йогурт, сестра краем глаза следила за мной, словно я могла внезапно удариться в бегство.

– Ну а это тут вообще при чем?

– Что там у тебя такое?

– Зелень и пробиотики, – сказала она. – Рыбий жир, витамин В, сок ягод асаи и травы от моего китайского доктора. На вкус все равно что компостную яму вылизывать, так что будем надеяться, что эти смеси приносят и другой результат, помимо моего банкротства.

Настоящая королева драмы. Да, моя сестра такая. Но она, по крайней мере, этим зарабатывает себе на жизнь.

– И не старайся сменить тему. Тебя мог пристукнуть какой-нибудь извращенец. Мама до смерти перепугалась. Ну да, давай-давай, закатывай глаза, считай меня очередным врагом из мира взрослых, но знай: тебе очень повезло, что ты сейчас стоишь здесь. А если бы я уехала куда-нибудь на съемки?

– Мне же пятнадцать, а не двенадцать.

– Но и не сорок два. Кругом полно мерзавцев, или ты забыла?

– Да кто ж мне даст забыть?

Сестра включила музыку, и я посмотрела, кто играет: «Пинк Флойд», «Wish You Were Here».

Тоска зеленая. По-моему, такое можно слушать только на Западном побережье. Моя сестра считает хорошей только ту музыку, которая была написана тыщу лет назад. Я посылала ей записи группы, которую мы с Дун просто обожаем, «Фрикманки», а сестра заявила, что они похожи на дурные перепевки «Нирваны», из чего я сделала вывод, что она вообще не стала их слушать. Они британцы, но недавно перебрались в Лос-Анджелес. У Дун в компьютере настоящий иконостас Карла Маркса, солиста группы, а я схожу с ума – ну так, слегка, – по Лео Спарку, их гитаристу. Взойдя на борт самолета, я первым делом заглянула в салон первого класса – а вдруг там летит кто-нибудь из «Фрикманки», но, увы, не повезло.

Мама с сестрой вечно ждут, что со мной случится что-нибудь ужасное, – они ведут себя так, будто в случае побега из дому мне светит только один вариант: окончить свой земной путь в виде расчлененки в морозильнике какого-нибудь незнакомца. Наша семья – это, безусловно, усыпальница оптимизма. А как насчет надежды, что может случиться нечто чудесное и удивительное? Я даже частенько задавалась вопросом – а может, они хотят превратить меня в печальное повествование, в некое прискорбное воспоминание для всех родных и близких, и им больше не придется постоянно иметь дело со мной как с живым организмом, к тому же содержащим общую с ними ДНК?

– А вдруг таксист оказался бы серийным убийцей? – продекламировала я. – А вдруг террористы угнали бы самолет? Хватит: я так или иначе добралась. Всё в порядке. Мне вот интересно, когда она вообще заметила, что меня нет.

– Ты вот тут шуточки шутишь, а между прочим, случаются вещи и пострашнее. Слыхала, на прошлой неделе в парке Гриффит нашли отрубленную голову? Я там бегаю по утрам, то есть раньше бегала. Что касается твоего второго замечания, она заметила довольно скоро. – Сестра сделала глоток травяного коктейля. – Уже через пару часов Линетт позвонили из банка насчет подозрительного списания средств со счета.

Линетт позвонили из банка. Еще бы. Пока моя мама не решила заделаться лесбиянкой, я считала, что все лесбиянки – такие милые, простецкие, но с перчиком тетки, типа: «А давай-ка мы тебя сначала подпридушим тонной нашей настоящей женской любви, а потом вместе пойдем бороться за справедливость». Но Линетт была совсем-совсем не такой. Она была тощая, очень умная и прижимистая. Возможно, она и по ночам не расстается со своим мобильником, чтобы, упаси боже, не пропустить вот такого экстренного уведомления из банка.

– То есть их встревожила именно пропажа денег, – заметила я.

– Я ничего подобного не говорила. Просто объяснила, откуда они узнали. У тебя что, депрессия или типа того?

В ответ я не сказала ни да, ни нет. Как-то я об этом не задумывалась.

– Я в этой истории не принимаю ничьей стороны. Совершенно очевидно, что Кора выжила из ума, и мне очень жаль, что у тебя такая сумасшедшая жизнь, но нельзя воровать чужие кредитки. Просто нельзя. Понимаешь?

Она провела пальцем по внутренней стороне стакана, собирая остатки зеленой слизи, а я снова открыла дверцу холодильника, чтобы проверить, не материализовалось ли там каким-то чудом что-нибудь мучное и сладкое. Увы.

Но это не было настоящим воровством. Не было.

Однако была одна вещь, о которой я не сказала сестре и не собиралась говорить маме с папой, да и вообще никому, потому что такие штуки неизменно портят настроение, когда ты вроде бы только начал оттягиваться по полной. Купив себе билет на самолет, я сразу же представила, как на борту попробую заказать вина, или же небрежно поинтересуюсь, могут ли меня пересадить в первый класс, или хотя бы потрачусь на дополнительные платные закуски. Путешествие с родителями всегда означало унылые сухофрукты и липнущий к зубам попкорн из пластикового пакетика. А я закажу, например, «Принглз»! Я собиралась вознаградить себя за успешный прорыв сквозь кордоны службы безопасности, но вся дикость заключалась в том, что, стоило мне предъявить паспорт (с одиноким штампиком в память о жутких выходных на Багамах, когда мы с Линетт должны были «получше узнать друг друга»), как меня тут же спокойно пропустили, будто пятнадцатилетние путешественницы без сопровождающих попадаются сплошь и рядом. Может, так оно и есть, но для меня-то это было впервые. Они даже не заметили маленький газовый баллончик, приделанный к связке ключей. К тому времени, как я оказалась в самолете, я чувствовала себя еще более незаметной, чем дома, и принялась уныло хрустеть грошовым арахисом, словно других вариантов не было вовсе. Я превратилась в одушевленный эквивалент одного из тех воздушных шариков, которые мы отпускали в небо, привязав к ним бумажку с нашими именами и адресами в надежде, что кто-нибудь нам напишет. Только вот никто нам так ни разу и не написал.

Может, сестра права и у меня действительно депрессия. Нормальный человек взял бы в самолете хотя бы коробочку с ланчем. Правда, у меня мелькнула мысль, что по прибытии в Лос-Анджелес я могу взять такси и рвануть в Диснейленд, или помчаться прямиком к огромному знаку «Голливуд» на холме, или купить карту с домами знаменитостей, а то и стать самым юным папарацци и внезапно прославиться благодаря своим снимкам, как бывает в кино на платных каналах. Я считала, что идеи такого рода говорят об оптимизме, но вполне возможно, что на самом деле они жутко депрессивные.

Когда мы приземлились, сестра уже поджидала меня прямо у паспортного контроля, прилипнув ухом к телефону.

– Да, – говорила она, – она уже здесь. Я ее вижу. Выглядит хорошо. Понимаю. Ладно. Я тоже тебя люблю.

– Что ты здесь делаешь? – Я собиралась обнять Делию, но она скрестила руки на груди и явно не планировала распахивать мне свои объятия.

– Что я здесь делаю? Ты окончательно спятила?

– Вроде нет.

– А это мне уж предстоит самой оценить. Короче, вот что я здесь делаю: сию минуту я прогуливаю работу, потому что утром у меня зазвонил телефон, и у меня состоялся улетный разговор с Корой. Серьезно, надо отдать пальму первенства тебе. Я-то считала себя главной засранкой, когда не пошла никуда учиться после школы, но тебе я и в подметки не гожусь. Что-то случилось? – Она чуть понизила голос: – Тебя кто-то домогается? Потому что тогда я поверю тебе на слово и не отправлю обратно.

– Нет! – возмутилась я. – Какая пошлость. Кто может меня домогаться? Папа? Линетт? Нет, я просто… Короче, я не собираюсь это обсуждать.

– Значит, ты перелетела через всю страну, чтобы сообщить мне, что не собираешься ничего обсуждать? Ну, покамест ладно, но открою тебе один маленький секретик: они-то точно захотят обсудить это с тобой.

Я не виделась с сестрой почти целый год. Она всегда была очень хорошенькой, но теперь приобрела отполированный лоск куклы Барби. Прямые вороного цвета волосы с тем изумительным отливом, какой бывает только у девушек с обложек дорогих журналов; маечка в обтяжку, голубые джинсы и туфли настоящей «госпожи»: на высоченном каблуке, из черной кожи с серебряными заклепками. Но она все равно умудрялась идти быстрее меня – я еле поспевала за ней в своих полукедах «Конверс», штанах «Олд нэйви» и красной толстовке с надписью «Джорджия».

– Они требовали, чтобы я сразу же отправила тебя домой, – говорила сестра. – Так что скажи мне спасибо, что сможешь зависнуть здесь на пару дней и прийти в себя. Но ты под домашним арестом, поняла? Никаких побегов в «Кофе бин», чтобы поглазеть на знаменитостей. Я хочу разобраться, что вообще происходит. Ты хоть понимаешь, что я теперь тоже чувствую себя виноватой? Понимаешь или нет?

Один только факт, что я иду через здание аэропорта Лос-Анджелеса, а не Атланты, уже грел душу. Когда поднимаешься по эскалатору в аэропорту Атланты, мимо проплывает огромная настенная роспись: карапуз неопределенной расовой принадлежности с мерзким размытым пятном вместо гениталий резвится в фонтане. Думаю, картина замышлялась как дружелюбное послание в духе: «Мы любим всех без исключения, е-е-е!» – но на деле это выглядит как-то не совсем нормально и довольно удручающе. Аэропорт Лос-Анджелеса оказался полной тому противоположностью: никто даже не пытался изобразить дружелюбие и каждый встречный выглядел полуголодным и почти знаменитым.

– Ты меня не слушаешь, – сказала сестра. – Тебя вообще хоть немножечко волнует, что я могу потерять работу из-за сегодняшнего прогула? Найти актрису, которая займет мое место, почти настолько же сложная задача, как найти мак в маковом поле, поняла? И было бы неплохо сказать «спасибо».

– Извини, – сказала я.

Делия резко остановилась и, как она частенько делала в старые добрые времена, испепелила меня взглядом.

– И спасибо. Спа-си-и-бо.

– Не помешало бы добавить немного искренности, – заметила она и протянула руку за моей большой сумкой.

– Так над чем же ты сейчас работаешь? – спросила я.

– Ты вообще меня слушала, когда я тебе звонила на той неделе? Это авторский фильм, ужастик, про зомби и про торговлю человеческими органами в Китае.

– Серьезно?

В багаж я ничего не сдавала, поэтому мы сразу пошли на парковку. Мне казалось, что я просто приехала на каникулы.

– А тебе известно, что в Китае не отменяют смертную казнь отчасти потому, что там идет активная торговля органами? И они не только в тюрьмах отправляют людей на казнь, у них там еще есть фургоны, которые разъезжают по улицам, подбирают людей и тут же на месте с ними расправляются, без суда и следствия. И вот я там такая американка, американская женщина, которая видит, как из такого фургона выбрасывают тело, – тут сестра сделала леденящую душу особую паузу, как в ужастиках, – да только выброшенное тело еще не совсем труп. Мне кажется, они хотят что-то такое всем этим сказать, режиссер постоянно говорит о правах человека и «Международной амнистии», только я думаю, что он пытается скрыть от нас собственное неумение писать диалоги. Но это не моя проблема, во всяком случае, до тех пор, пока он в состоянии платить мне за работу. Хочешь знать, как фильм называется?

– Как?

– «Похититель сердец». Знаешь, если это не ник на сайте знакомств зомбаков, то название просто-таки трагически идиотское, согласна? – Она давилась смехом.

– Пожалуй.

Мы сели в «БМВ» с откидным верхом. Такая машина никак не могла принадлежать моей сестре. На бампере были магнитики с логотипами частных школ или крутых мест, куда люди ездят в отпуск, – этакие зашифрованные послания, которые в состоянии понять только посвященные, другие мегабогачи.

– А что обозначает «ХГ»? – спросила я. – «Хайль Гитлер»?

– Ты вообще о чем?

– О наклейках на бампере. А «ОСС»? Тоже что-то нацистское?

– «Хилтон Голливуд» и «Остров святого Симона». Места, где люди отдыхают. Господи, Анна, таких наклеек в Атланте даже больше, чем здесь. Где ты всего этого набираешься?

– Не знаю, – ответила я. – На канале «Дискавери»?

Дольше всего сестра встречалась с Роджером, студентом Института кинематографии, который был настолько нищим, что ездил на «королле» 1992 года выпуска, подобранной на стоянке подержанных автомобилей. Ну а теперь она «просто очень сдружилась» с продюсером фильма о Бонде, роль в котором ей на этот раз по чистой случайности не досталась, и этот продюсер позволяет ей пользоваться своей машиной, когда уезжает в отпуск. Потому что да, в Лос-Анджелесе друзья именно так и поступают, особенно когда один из них – невероятная красотка.

– Дай мне договорить про фильм, – сказала сестра. – Хотя ну никак нельзя сказать, что ты меня вообще слушаешь. Я там практически играю главную роль, правда, к самому концу от меня остается одна почка, ну или что-то в этом роде.

В Калифорнии было на три часа меньше, и небо даже еще не начинало темнеть, но я почувствовала, что устала. Я прислонилась головой к стеклу и принялась разглядывать проплывающие мимо машины, пальмы, лотки с фруктами. В компании моей сестры в Калифорнии все легко. Она девушка такого типа, которой не просто покупают выпивку в баре – люди отдают ей свои машины, дома, свои кредитные карты. Я знала, как пройдет неделя, если я у нее останусь: йога и пилатес; визит к какому-нибудь старому извращенцу, который приводит в гармонию ее энергетические потоки; несколько дней на съемочной площадке; маникюр или стрижка; может, глоток пива, когда мы пойдем куда-нибудь посидеть с вернувшимся к тому моменту продюсером; последнее – просто так, чтобы еще раз удостовериться в его крутизне. Когда я с Делией, люди обращаются со мной очень мило и любезно, ведь я же как-никак ее сестра. Ей никогда не придется красть пятьсот баксов – стоит ей напустить на себя слегка печальный вид, сразу объявится тот, кто готов распахнуть для нее свой бумажник.

Если бы только моя сестра была моей матерью. «Не выдумывай, – сказала она, когда я однажды поделилась с ней этим соображением. – Кора была мне именно что матерью-сестрой, и видишь, какой блестящий образец отлаженных отношений мы собой являем, а?»

Я не раз слышала рассказы, какой была моя мамочка в прежние деньки. Как она таскала Делию с собой на свидания, когда не получалось найти няньку, или как они вместе подорвались в Лас-Вегас на мировой турнир по покеру, потому что маме приснилось, что она сорвет там крупный куш. Та женщина, которую я знала как свою мать, Кора 2.0, всегда заставляла меня называть ее мамой и никак иначе, и до развода они с папой были чем-то вроде мебели в гостиной – вроде бы есть, но в глаза не бросаются. Полагаю, родители они были нормальные, но ни разу не крутые. А когда сестра говорила о Коре, мне казалось, что она в свое время общалась с совершенно другим человеком.

Я думала, что мама может позвонить еще раз и тогда меня заставят взять трубку и извиняться. Но после того как сестра сбросила вызов во второй раз, телефон больше не звонил. Пока Делия учила свою роль, я в мессенджере написала Дун: «В Лос-Анджелесе. Прячусь от мамы и Линетт. Воспользовалась кредиткой». Дун ответила, что я настоящая скотина, раз уехала без нее, и что она в курса́х по поводу кредитки. Еще она мне посоветовала погуглить «наказание виновных в совершении кражи», чтобы быть во всеоружии перед предстоящим разговором с матерью. А потом она сообщила, что «Фрикманки», по слухам, записывают новый альбом и вся их команда теперь живет неподалеку от моей сестры. Вместо подписи было: «ПЖЛСТ, купи мне билет! ПРЕДАТЕЛЬНИЦА!!! ЛОЛ. Нет!»

Какое-то время назад мы с ней выяснили, что моя мама любит спрашивать совета у Интернета. Прочитав, что совершивший кражу ребенок, скорее всего, уже и так достаточно настрадался от угрызений совести (Господи, сделай так, чтобы она сочла меня достаточно настрадавшейся!), я наткнулась на сайт, где была картинка: в Иране мальчику, которого поймали на воровстве, переезжают руку на грузовике. Только картинка оказалась фейковой, и за ней стояло обычное вымогательство денег. Потом я поискала «грузовики смерти» в Китае, о которых говорила сестра, – они выглядели как дома на колесах, про которые я раньше думала, что было бы здорово в таком поехать на каникулы: там можно и помыться в душе, и в сортир сходить, и лечь поспать, а потом проснуться уже в Нью-Мексико. Только в Китае они были черные и глянцевые, точно гигантские полицейские машины, и просыпался ты там мертвым. Интересно, а слышала ли об этом Дун? Я была практически уверена, что нет, поэтому я перекинула ей ссылку. Китай, безусловно, еще хуже Атланты, пусть моя сестра и молится на тамошних врачей.

Пока я шарилась по Сети, я чувствовала, как во мне нарастает какое-то нервное возбуждение, будто перед панической атакой. Поэтому я погуглила «панические атаки» и решила, что мне совсем не хочется получить первый опыт в пятнадцать лет, но зажим в груди от этого не прошел. Не думаю, что я заскучала по маме, и точно знаю, что я не заскучала по Линетт, но меня начал одолевать вопрос: заметил ли Бёрч, что меня нет. Перед сном он любил притащить ко мне книгу, в которой утка, кот и сова варят вкусный тыквенный суп. Я сразу начинала громко чавкать, а он каждый раз прямо-таки заходился от смеха, а когда Бёрч смеется, это просто до безобразия сладкое зрелище. Интересно, он что, теперь приперся с этой книжкой к Линетт? И что они ему сказали? Как объяснили, куда я подевалась? В любом случае, он ничего не поймет, но теперь я почти пожалела, что не сказала ему до свидания или не оставила ему фотографию, где я стою на фоне самолета.

Было слышно, как в соседней комнате сестра репетирует роль: «Оно пульсирует. Оно истекает кровью. Но способно ли оно на чувства?» Ее кровать напоминала гостиничную – белые-пребелые простыни, кругом подушечки, а в воздухе витает легкий аромат роз. «Ты меня любишь? Или ты только думаешь, что любишь? Что там бьется у тебя внутри?» За стеной звучали одни и те же реплики, снова и снова. Громче, потом тише. Испуганно. Радостно. Воодушевленно.

Одиноко.

2

Когда я проснулась, сестра в соседней комнате уже не спала. Она выполняла упражнение «приветствие солнцу» и пила китайский чай. В холодильнике не было абсолютно никакой еды. Не было ее и в кухонных шкафчиках. Да, у сестры есть блендер, способный измельчать даже самые мерзкие овощи, но только вот положить туда нечего. Разве что лежалые яблоки и полезные порошки. Если бы ей шурупами прикрутили нижнюю челюсть к верхней, возможно, ей бы даже не пришлось вносить никаких изменений в свою повседневную диету. Когда я подолгу не вижусь с сестрой, я помню о ней только хорошее: что она прикольная, стильная, что ей всегда есть что рассказать про знаменитостей. Но когда вмешивается реальность, я быстро вспоминаю, что когда Делия «умирает с голоду», она ест ничем не заправленные салаты и, похоже, считает само собой разумеющимся, что я готова последовать ее примеру. На дне сумочки я нащупала мятый пакетик из самолета, где завалялось два арахисовых орешка. Делия мне клятвенно обещала, что мы сходим за продуктами, но я знала, что это означает «когда-нибудь в этой жизни», а не «сегодня утром».

– А давай пойдем и купим что-нибудь на завтрак?

Мой желудок завывал, как брошенный пес.

– С чего бы? Разве ты тут командуешь?

Сестра стояла в какой-то позе попой кверху, и, глядя на эту попу, можно было со всей очевидностью понять, что завтрак никак не входит в будничный перечень забот Делии. Надо было мне в Гугле набрать «неприкрытое зло» с перекрестной ссылкой на ее задницу, чтобы заранее угадать ее ответ насчет завтрака.

– Ты не на каникулах, – сказала она. – И я деньги не печатаю.

– Я и не говорю, что печатаешь.

Делия осела в позу ребенка. Испустив долгий размеренный выдох, она снова перешла в позу собаки-мордой-вниз.

– В нижнем ящике должно быть яблоко. Можешь его взять.

– Яблоко – это не завтрак. Даже для лошадей.

– Что ж, сейчас ему придется побыть завтраком. Сегодня у зомбаков выходной, поэтому мы в одиннадцать тридцать встречаемся с Роджером, а Декс возвращается в пятницу, так что в какой-то момент мы заедем на рынок, но сегодня я вряд ли смогу тебе обеспечить завтрак. Похоже, у Декса есть для тебя работка, так что не забудь его поблагодарить.

Сестра перевернулась из одной боковой планки в другую, потом без малейших затруднений приняла позу собаки-мордой-вверх, выгнув шею и теперь фактически обращаясь к потолку. Для человека, который постоянно занимается йогой и у которого на жопе нарисован пацифик, она, конечно же, умела быть удивительной сукой.

– До одиннадцати тридцати еще целых три часа. И, пожалуйста, скажи мне поскорее, что Роджер – это не тот самый Роджер.

– Роджер – это «тот самый Роджер», и не говори Дексу, что мы с ним виделись. У нас с Роджером теперь сугубо профессиональные отношения, но Декс этого не поймет, а я уже замучилась без конца объясняться то с тобой, то с ним.

Ага-ага, потому что наличие Роджера в чьей-либо жизни вообще очень трудно объяснить.

– А вообще-то кто такой Декс?

Сестра приняла человеческий вид, вытерла со лба пот и посмотрела на меня так, будто я полностью испоганила ей тренировку.

– Анна, ну серьезно, ты хоть когда-нибудь слышишь, что тебе говорят? Я месяцами рассказывала тебе о Дексе. Понимаешь, это мой бойфренд, именно тот, который последние две недели провел на съемках в Венгрии. Понимаешь? Тот самый бойфренд, который звонит мне каждый вечер в десять сорок пять. А? Никаких ассоциаций?

Она говорила сквозь зубы и откровенно врала мне, но, если я надеюсь еще хоть раз в жизни поесть, лучше не прикапываться.

– Откуда мне знать, с кем ты говоришь по вечерам? Я думала, что твой бойфренд – тот лысый европейский продюсер с крутой тачкой. А нам что, обязательно встречаться с Роджером?

– У того я просто одолжила машину, пока моя стоит в ремонте. А у Роджера, если хочешь знать, дела сейчас идут очень и очень неплохо. А если ты не хочешь знать, я все равно тебе объясню. Видела рекламный ролик «Бургер барн»? «Революция начинается сейчас»? Так вот, его Роджер сделал. А сейчас он снимает фильм об убийствах в Лос-Анджелесе, и пока получается красиво.

Под «красивым» она обычно понимала полную и бесповоротную нудятину.

– Ведь убийства так духоподъемны.

– Они часть жизни, – сказала она, словно я была полнейшей идиоткой из какой-нибудь параллельной галактики. – Я играю женщину, которую так и тянет в подобные места, и она сама не понимает почему. Как в «Головокружении» Хичкока, только у моей героини своего рода духовное родство с женщинами, которые приехали в Лос-Анджелес, да так и не сумели из него вырваться. И там идет чисто визуальный ряд, никто ничего не говорит.

Я сдалась и надкусила яблоко.

– Мертвые женщины, которые ничего не говорят. Исключительно в духе Роджера.

Роджер был как Эдгар Аллан По для тупых. Роджер снимал фильмы о женщинах, которые уже умерли или вот-вот умрут и которым, собственно, особо и нечего сказать миру, – сплошное клише, как и его стянутые в хвостик жидковатые волосы. Моя сестра встречалась с ним пять лет, и соответственно пять раз на Рождество и пять раз на День благодарения мы должны были покорно мучиться в его обществе. Он каждый раз – будто его кто спрашивал – не упускал возможности напомнить мне, до чего же общество потребления отвратительно по своей сути и как же это неэтично есть мясо, когда я, например, мирно просила передать мне соус. Он был даже не американцем, а поляком, что, по идее, должно было делать его более интересным, а в действительности делало его еще более тошнотворным. Когда Делия наконец-то его отшила, мы с папой, прыгая как ненормальные по всей в гостиной, станцевали джигу.

Я, видимо, улетела в воспоминания, поскольку неожиданно увидела Делию прямо перед собой.

– Готова?

Она заплела волосы во французскую косичку, обернула ее вокруг головы, намазала блеском губы и намотала на шею огромный шикарный белый шарф. Нет, все-таки безобразие, как мало ей надо для того, чтобы превратиться в настоящую красавицу.

– Конечно, – ответила я. – Дай только сумочку возьму.

– Купим маффинов, – сказала сестра. – У нас по дороге будет одна божественная кондитерская. Маффины там без глютена и без сахара, но ты этого и не заметишь. Я обожаю их черничные печеньки с семенем льна. Они для меня как крэк.

– В жопе дрэк, – сказала я, но тихо, потому что хотела есть.

На улице оказалось холодно; туман, или смог, или что это там было, так и не рассеялся. Живя в Атланте, я представляла себе Лос-Анджелес городом вечного лета, но этим утром здесь было весьма прохладно, а у меня с собой был только один тоненький жакетик, который я всегда надеваю в дорогу. Я втянула кулаки поглубже в рукава и крепко обхватила себя руками. Делия стояла и глазела на свою дверь. Ночью кто-то приклеил скотчем к двери белый конверт, на котором значилось ее имя. В квартиру никто не стучал, я была в этом абсолютно уверена. Почерк на конверте был мелкий, и имя Делии было написано заглавными буквами.

Она повернулась ко мне спиной и начала распечатывать конверт. А когда снова развернулась ко мне, я заметила, что лицо у нее слегка побледнело. Если бы ее недавно не обкололи ботоксом, я бы сказала, что вид у нее сделался встревоженный. Может, даже испуганный. Она сложила листок бумаги и убрала его в сумочку.

– От кого это?

– Понятия не имею, – ответила она. – Не твое дело, ясно?

Если сестра хотела закрыть тему, она давала людям это понять совершенно недвусмысленно. Тема письма была только что вынесена за границы допустимого, но я уже знала, как поступить: пока притворюсь, что меня это совершенно не интересует, а позже постараюсь выудить это письмо. Именно так мы и обращаемся с информацией в нашей семье: мы прячем ее в тайничок, а потом ждем, когда кто-нибудь заявит на нее свои права. Когда мама стала лесбиянкой, я позвонила Делии, и та сказала: «Ну и что?» Как будто мама всю свою жизнь играла за обе команды. Помню, тогда я взбесилась, потому что четко почувствовала: Делии хотелось, чтобы я узнала об этом последней или хотя бы позже нее. Записочка, которую она получила, возможно, была просто счетом за пиццу, но, поскольку мне ее не показали, мне стало интересно.

По пути мы заскочили в кондитерскую, и, хоть Делия и не поинтересовалась моими предпочтениями, она, однако, за все заплатила. Я попыталась выедать тесто между семенами льна, но в итоге еды мне досталось еще меньше, а на коленях было полно крошек.

– Итак, – сказала сестра, – ты давно не виделась с Роджером. Приготовься к знакомству с его новой стрижкой.

Я слушала ее вполуха, одновременно судорожно пытаясь нащупать в сумке телефон и проверить, нет ли эсэмэски от Дун. Так как в Атланте было на три часа больше, я прикинула, что у подруги уже наверняка появились интересные новости. Она обещала мне слегка последить за мамой и Линетт и напомнить Бёрчу, что у него есть сестра. Я почти не сомневалась, что мать вырезает мое лицо из фотографий и занимается реконструкцией идеальной семьи, без меня, с нуля. Я обещала Дун каждый день посылать свои фотки, чтобы она показывала их Бёрчу.

– Да ладно! – сказала я.

– Что такое? У тебя все в порядке?

У меня не было все в порядке, даже близко не было.

– Телефон. Телефон сдох.

– Наверное, забыла зарядить. – За рулем Делия постоянно делала какие-то дикие упражнения для лица: она то сильно поджимала губы, а то раскрывала рот во всю ширь, будто выдувая пузыри из воображаемой жвачки.

– Он утром был полностью заряжен. Я проверяла.

– Воткни сюда.

Она протянула мне автомобильное зарядное устройство, и я поставила в него телефон. Черный бездыханный экран, ничего не происходит. Линетт. Мама.

– Сспадибожемой, – выдохнула я. – И что я теперь буду делать?

– Ну что тебе сказать, – ответила сестра, и, клянусь, она еле удержалась от улыбки, – телефоны не умеют сами за себя платить.

– А если маньяк затащит меня в фургон? Как я смогу позвонить и сообщить, где я нахожусь? А если я напьюсь на вечеринке и надо будет меня забрать? А если кто-нибудь выманит меня на свидание с целью изнасиловать?

– А если ты не сможешь строчить своей подружке эсэмэски круглосуточно семь дней в неделю? – Сестра теперь делала дыхательные упражнения и выдувала воздух, точно умирающая в муках цикада.

Я сделала вид, что затыкаю уши.

– Я не могу жить без мобильника.

– Представь, что ты американский первопроходец.

– Не смешно.

Делия закинула в рот мятный леденец.

– А я и не говорю, что это смешно. Можешь посидеть за моим компьютером, когда мы будем дома. Тебя же не забросили на необитаемый остров, мол, давай, выживай как хочешь. Остынь.

Мы ехали мимо щитов, рекламирующих телевизионные шоу и энергетические напитки, названия которых могли бы показаться бредовой выдумкой, если бы не были настоящими: «Заморозка», «Экстренный случай», «Вольт», «Дорогой жизни». Актриса, которую я не узнала и на которой был только обтягивающий топик, угрожающе парила над нами на десятиметровой афише. С указательного пальца ее правой руки свисала хирургическая маска, а левую она завела за спину, но не до конца – было видно, что в ней она сжимает свое кислотно-розовое, кружевное, страшно сексуальное бельишко. У нее были огромные, широко распахнутые зеленые глаза, и всем своим видом она изображала наигранное изумление, как будто ей только что шепнули на ухо: «Изобрази, будто знаешь большой секрет». Однако сразу было понятно, что никакого секрета нет и в помине, разве что весь секрет заключается в том, что шоу может оказаться еще тупее, чем даже этот рекламный щит. Ниже пояса актриса была голой; интимные места закрывали огромные буквы такого же кислотно-розового цвета, как и ее трусики: «НАСТОЯЩИЙ ШОК!!! „ВОЛЬТ“. ПО ВОСКРЕСЕНЬЯМ В ДЕВЯТЬ».

– Я пробовалась на эту роль. – Делия махнула рукой в сторону плаката. – Но им требовалась блондинка.

Я не была расположена в миллионный раз обсуждать роль, которую сестра чуть не получила. По крайней мере, до тех пор, пока мы не разберемся с моим телефоном.

– Мне нужен телефон, – сказала я.

Я действительно не могла выжить без телефона, если мне предстояло все утро просидеть в первом ряду на шоу «Делия и Роджер». Наказание было слишком жестоким, даже по меркам Линетт. Будь она знакома с Роджером, она бы поняла, что в его обществе гаджет – жизненная необходимость. Может, удастся, медленно помирая от тоски, просто пялиться на черный экран и таким образом избежать общения с Роджером.

Мы остановились возле здания, которое выглядело так, словно его должны были снести и сравнять с землей еще лет десять назад, да вот только забыли это сделать. Сестра припарковалась неподалеку от бездомного, у которого на левой руке виднелась здоровенная открытая рана. Он сидел рядом со спящей женщиной с совершенно черными ступнями босых ног и заботливо прикрывал ее тряпкой, отдаленно напоминавшей пляжное полотенце с изображением Русалочки.

– Иди и не оглядывайся, – бросила мне сестра, даже не посмотрев в сторону этой парочки.

– Послушай, – сказала я, – этому чуваку нужно в больницу.

Сестра помотала головой и быстро глянула на свой мобильник.

– Это даунтаун, Анна. Ты хоть иногда смотри местные новости. Здесь больницы сливают людей, которые не способны платить по счетам. Их никуда не возьмут.

Мы зашли внутрь. Холл имел гораздо более шикарный вид, чем можно было предположить, глядя на здание снаружи, но у меня все равно возникло чувство, что здесь не стоит ставить сумочку ни на одну из поверхностей: возможно, всюду кипела невидимая глазу, но мощная вшивая вечеринка. Прошлым летом Дун привезла из лагеря вшей, так мать заставила ее раздеться догола на пороге, потом снесла все вещи в прачечную и там прокипятила, и только после этого разрешила занести их в дом. Вши целый год могут прожить без пищи. Они как зомби мира насекомых – их целый легион, они неутомимы, их невозможно уничтожить.

– Ладно, – сказала Делия. – Нам нужно доехать на лифте до последнего этажа, а потом еще подняться по ступенькам. Там нас ждет Роджер. Представляешь, Ричард Рамирес, «ночной сталкер», однажды здесь жил. Это как отель в «Сиянии» Кубрика. По-моему, еще какой-то серийный убийца тоже жил здесь какое-то время, но не помню кто. Ты можешь себе вообразить такое – специально выбрать этот отель и жить здесь?

– Круто, – ответила я сестре.

Мне было дико неприятно, что пара бездомных беспокоит меня намного больше, чем давно почивший психопат, причем беспокоит до такой степени, что перспектива еще раз пройти мимо них отвратила меня от мысли попроситься потом зайти в кофейню на углу. Нельзя сказать, что в Атланте не водились бездомные, просто открытых ран у них не было. Или я не присматривалась.

Когда лифт остановился, мы вскарабкались по последнему лестничному пролету и вышли на крышу. Там было грязно: кругом птичий помет, пустые банки из-под пива и колы. С краю, у тоненькой стеночки, сквозь которую, казалось, можно свободно вывалиться вниз на улицу, стояли три водонапорных бака. Метрах в десяти от нас над компьютером вытанцовывал, что-то одновременно на нем печатая, Роджер, который протянул в нашу сторону руку таким жестом, словно хотел сказать: «Нет-нет, не беспокойте гения». На нем были черные тугие джинсы и черная кожаная куртка, а голову он выбрил так гладко, словно собирался примкнуть к раковому корпусу.

Сестра закатила глаза и достала мобильник. Ей хотя бы было на что отвлечься.

Через минуту Делия показала пальцем на средний водонапорный бак.

– Анна, – прошептала она, – видишь этот бак? Как-то раз в отеле останавливалась одна канадская туристка, и ее тело нашли в этом баке, причем не сразу, а когда оно уже полностью разложилось. Постояльцы больше месяца использовали эту воду.

При этих ее словах налетел порыв ветра, и у меня по телу пробежали мурашки.

– Серьезно? В этом самом баке?

– Именно.

Баки напоминали огромные банки из-под кока-колы, которые давным-давно пора отправить в переработку. Каждый раз, когда кто-нибудь спускал воду в туалете или включал душ, они издавали жалобные стоны. Мне нестерпимо захотелось домой.

– Gwiazdeczko^[2], – сказал Роджер и поцеловал мою сестру в губы. – Misiu^[3].

Он нацелился губами на мою щеку, но я протянула ему руку. Моя сестра, возможно, временами и путается в вопросе, какие у нее с Роджером отношения, но у меня с этим полная ясность.

– Вон оно что, – протянул Роджер. – Ты теперь почти совсем взрослая, такая вся официальная.

Он осматривал меня с головы до ног, будто я пришла пробоваться на роль в очередном его дурацком фильме. Голливудский народ умеет вести себя по-хамски, даже когда ничего такого и не имеет в виду. Сутенеры, торговцы мясом.

– Знаешь, с каждым днем она становится все больше похожа на тебя.

– Но голова-то у нее на плечах своя, не изволь сомневаться, – сказала Делия. – Я подумала, ничего страшного не случится, если я сегодня возьму ее с собой. Она знает, что мы тут снимаем.

– Так ты прогуливаешь школу? – спросил Роджер, будто ему было до этого дело.

– Да, – ответила я. – У тебя всегда был острый глаз на мелкие детали.

– А у тебя всегда был острый язычок. – Он отпустил улыбку типа «ну ладно, довольно трепотни». – Итак, у меня случился прорыв, – продолжил он и крепко обхватил ладонями лицо сестры, словно собираясь то ли поцеловать ее взасос, то ли стремительным движением свернуть ей шею. – Теперь я знаю. Я знаю, кто ты.

– Это вселяет надежду, – заметила я. – Вообще-то вы прожили вместе пять лет.

Сестра испепелила меня взглядом, Роджер проигнорировал. Все как в старые добрые времена.

– Твой персонаж. Знаешь, сколько детей было у Чарльза Мэнсона? – спросил он, словно это было загадкой Сфинкса. – А сколько внуков? Возможно, супружеские свидания и были ему запрещены, но кто знает, что там, в тюрьме, вообще возможно. Всякое бывает. Может, он сумел обойти этот запрет? Еще во времена «Семьи» он успел завести немало детей. Потом они были отданы приемным родителям, и им так и не сообщили, кто они такие, а тем более – кто их отец. А ведь в те времена сексом занимались свободно, беспорядочно, разве нет? Я думал, она будет как Катрин Денёв в «Отвращении», да? Может, у меня это сидит где-то в подсознанке, вот эта вот женщина, одновременно и жертва, и мучитель. Мэнсон. Полански. Я так это и вижу, так и чувствую.

Надо отдать Роджеру должное: он умеет играть так, словно перед ним восторженная публика, даже если его зрители – всего лишь я на пару с сестрой, да и к тому же мы не проявляем ни малейших признаков восторга.

– То есть я – одна из девочек Мэнсона? – Выражение лица Делии мне было хорошо знакомо, они примерно означало: «Будь любезен, срочно перефразируй, не то я усилием воли расплавлю тебе рожу». Мне даже стало его немножко жалко. – Тебе не кажется, что это несколько банально?

– Нет, – сказал он с ехидным торжеством. – Никаких девочек Мэнсона и никакой банальщины. Ты – дитя Калифорнии. Все те девчонки были детьми Америки. Бесшабашными детьми. Бессердечными детьми. Жестокими детьми, ненавидящими своих родителей. Они не различали любовь и ненависть, жизнь и смерть. И может, это вообще не Мэнсон, а кто-нибудь другой, но все вместе они часть той тусовки, той раскаленной пустыни, того последнего лета шестидесятых. Мне надо подумать.

Что касается последнего – так это еще очень мягко сказано. Я начинала замерзать по-настоящему, и мне не нравилось то, что Роджер говорил о своем фильме. Он был из тех режиссеров, кто «в творческих целях» запросто мог столкнуть человека с крыши, чтобы сделать себе рекламу и компенсировать свой последний провал.

Сестра шумно вдохнула и выдохнула.

– Ну что ж, надо приступать к съемкам, освещение меняется, и я не думаю, что нам разрешат болтаться здесь, наверху, целую неделю. Декс возвращается домой в пятницу, а все дни до этого у меня будут зомбаки. А уж когда вернется Декс, я и подавно не смогу сниматься в любое удобное для тебя время. Тебе придется составить график и строго ему следовать.

– Декс, – обронил Роджер и больше ничего не прибавил.

Сестра включила свой мобильник и протянула его мне.

– Только убери звук, – сказала она и жестом велела мне присесть рядом с вентиляционной трубой.

Я притворилась, что пишу эсэмэски, чтобы ни один из них, упаси боже, не решил, будто их деятельность может вызвать хоть какой-то интерес, но от сестры было трудно отвести взгляд. Я всегда больше узнавала о Делии, когда наблюдала за ней, чем когда слушала ее. Если ее спрашивали об отце – мамином первом муже, который однажды сбежал без оглядки, – она выдавала стандартный ответ: «Сукин сын, как я рада, что он свалил». Но мама говорила мне, что после его ухода Делия начинала плакать при каждом звонке в дверь. И в этом, по маминым словам, не было никакого смысла, потому что нельзя сказать, чтобы у него не было своих ключей. «Откроет рот, распахнет глаза широко-широко, а потом просто зажмурится. Как будто выключили свет. И она отказывалась говорить об этом», – вот что рассказывала мне мама. Мне нечасто доводилось наблюдать что-нибудь в этом роде при общении с сестрой, она крайне редко открывалась до такой степени, за исключением моментов, когда включали камеру. Между тем Делия принялась бродить по крыше, и я подумала, что именно так, наверное, она и выглядела, ожидая, когда же зазвенит дверной звонок, когда же вернется домой тот, кого ей так не хватает.

Я использовала сумку Делии в качестве подушки, надеясь улучить момент, когда она ослабит надзор за мной и я смогу покопаться внутри. Если она увидит, как я лезу в ее сумку, она в ту же секунду вытурит меня в Атланту, стопудово. Роджер усадил ее в самом конце крыши, настолько близко к краю, что от одного взгляда на нее у меня тянуло в животе. Они заспорили, в какую сторону ей следует смотреть, и я, сохраняя полную неподвижность, осторожно просунула руку в наружный карман сумки и извлекла листок, лежавший в конверте, приклеенном к двери. Там было от руки написано всего одно слово.

Шлюха.

Почерк безобразный и агрессивный, буквы будто выцарапаны ножом, и я сразу же пожалела, что полезла к Делии в сумку: это слово невозможно было развидеть, невозможно было не начать гадать, кто же настолько яро презирает мою сестру, что готов приехать к ее дому посреди ночи и оставить манифест личной ненависти. Мы с Дун порой шутили, что Делия, возможно, работает проституткой, но это письмо никак нельзя было назвать забавным. То есть я спала в гостиной, пока кто-то, фактически в нескольких от меня шагах, приклеивал к двери конверт? Заглядывал в окна? Сидел, притаившись, в кустах, чтобы посмотреть, как Делия будет читать письмо?

На секунду мне почудилось, что моего затылка коснулось горячее дыхание серийного убийцы, – но это был всего лишь Роджер.

– Мне надо тебе кое-что сказать, – проговорил он. – Я не хотел тебя напугать.

– Все нормально. – Я сложила листок и быстро спрятала его в карман, сходя с ума от мысли, что Делия потребует сумочку раньше, чем я верну письмо на место.

– Ну что же, юное дарование, – продолжил Роджер, – говорят, у тебя есть время и нет денег.

Ого. Настоящая европейская утонченность.

– Спасибо, Делия, – сказала я. – Может, мне следует завести визитку с таким текстом.

Сестра достала из сумочки телефон и побрела прочь. Я притворилась, что хочу ей услужить, быстро схватила сумку и протянула сестре, чтобы она могла достать телефон, а когда Роджер оглянулся и посмотрел вслед Делии, я быстро сунула листок на место.

– Я пошутил. – Роджер умудрялся одновременно смотреть и на меня, и сквозь меня. – Понимаешь… ну, на самом деле… ты не так уж и отличаешься от этих девочек Мэнсона. Крадешь деньги, садишься в самолет, летишь в Калифорнию.

Он протянул потрепанный экземпляр «Helter Skelter»^[4] и уставился на меня, словно ожидая, что я начну рассыпаться в благодарностях. Делия не спеша дошла до водонапорных баков и начала что-то писать в телефоне, прикрывая экран рукой, будто кто-то мог подсмотреть, что она там пишет.

– И что ты хочешь этим сказать?

– Думаю, ты знаешь, что я хочу сказать.

Во рту у меня пересохло; глядя в льдисто-голубые радужки его глаз, я начинала понимать, что Роджер пытается в этот момент произвести в моем сознании некий ритуал вуду, после которого я стану столь же слепо повиноваться его «ви́дению», как и моя сестра. Может, я и использовала номер чужой кредитной карты, но это никак не делает меня одной из девочек Мэнсона. Ничего подобного.

– Ты забыл ту часть, где зверски убивают беременную женщину, – сказала я.

Роджер просто от меня отмахнулся, соскальзывая все глубже в состояние «гений за работой». Или же оставаясь тем грубияном, которым он всегда и был. Из-под одного из баков выскочила крыса и понеслась мимо нас, а Роджер, прежде чем я успела хоть как-то среагировать, отшвырнул ее в сторону метком ударом ноги, словно всю жизнь только тем и занимался, что пинал крыс, как футбольные мячи.

– Я буду тебе платить. Почитай об этих девочках для меня. Мне интересно, как ты их видишь, какое впечатление они на тебя производят. Возможно, ты поможешь мне понять, что с ними происходило, что творилось у них на душе. Или же выдумаешь еще одну из них, сочинишь рассказ.

– Я не хочу читать про убийства, – ответила я, пытаясь понять, куда подевалась крыса. Конечно, я врала. На самом деле я имела в виду примерно следующее: «Я не хочу читать про убийства, а потом обсуждать прочитанное с тобой». – И вряд ли я сумею понять, что творилось у них на душе. Дикость какая-то.

– Ну, как тебе будет угодно. Но за исследование я готов платить тебе десять долларов в час. Ты будешь выставлять мне счета.

– Сможешь покупать себе завтраки по своему вкусу, – внезапно встряла оказавшаяся уже рядом с нами Делия, так и излучая маразматичный оптимизм. – Кроме того, судя по запросам в поисковике, ты обожаешь наглядные, четкие и отвратительные вещи. Настолько, что можешь подолгу зависать на сайтах с зомби.

– Потому что зомби – это абсурд. Полагаю, никто из посетителей таких сайтов не станет обвинять меня в том, что я сама зомби.

Во второй раз с того момента, как я направилась в сторону Калифорнии, я подумала о Лесли Ван Хоутен. О том, как она сначала была хорошей девушкой и как потом некий дух, витающий в раскаленной атмосфере пустынь вокруг Лос-Анджелеса, ее переменил.

– Ради всего святого, Анна. Роджер ведь не считает тебя торчком, поехавшим на культах, так что не надо мелодрам. А если тебе невыносимо слышать, как твои поступки называют своими именами, тебе, возможно, пора вести себя по-другому.

Я ненавижу, ненавижу, ненавижу, когда сестра указывает мне, что делать, как будто она сама – совершенство в чистом виде. Наверное, давно надо было сказать ей откровенно, как она выглядит со стороны, только вот Делии уже и так приклеивают на дверь письма с той же самой информацией, так что какой смысл?

Роджер самодовольно ухмыльнулся.

– Bisous^[5], – сказала сестра, целуя Роджера в обе щеки.

– Bisous. – Он в ответ разве что не облизал ее щеки.

Они вели себя просто похабно. Каким бы ни был этот парень по имени Декс, я начинала ему сочувствовать. Сестра отобрала у меня свой телефон, и мы спустились сперва по лестнице, а потом и на лифте в гробовом молчании.

3

На следующее утро сестра разрешила мне позвонить Дун с ее телефона. В течение пятнадцати минут Делия притворялась, что поливает единственное в доме чахлого вида растение, чтобы иметь возможность подслушивать. Но этот контроль был много лучше, чем полное отсутствие возможности поговорить.

– Я тебя убью, – говорила Дун. – Для побега ты выбрала худшую неделю в моей жизни. Думаю, родители поехали покупать решетки мне на окна. Мама угрожает меня замуровать, пока ты не вернешься из Калифорнии. Ты же вернешься, правда?

Дун ела хлопья с молоком. Это было понятно по тому, как она хлюпала и хрустела между фразами, а еще я знала, что во время ссор с родителями она может за раз съесть десяток пачек «Корн флейкс».

– Думаю, да, – сказала я. – А иначе придется вечно жить с моей сумасшедшей сестрой.

Я немножко дергалась, опасаясь, что Дун чего-то недоговаривает, что вчера она не шутила, а на полном серьезе назвала меня предательницей. Около месяца назад я приняла на себя удар за ворох месседжей, которые мы отправили вместе с Дун, не говоря уже о том, что изначально это вообще была ее идея. На тот момент анонимные послания не казались мне такой уж тотально ужасной вещью, но моя мама, прочитав их, взбеленилась не на шутку. Если на одном конце десятибалльной шкалы ужасных поступков поместить, как ты показываешь кому-то язык, а на другом – как впиливаешь самолет в здание, то, думаю, наша писанина тянула где-то на полтора балла. Возможно, на два. Но мама насчитала все одиннадцать баллов. Она начала размахивать у меня перед носом зажатой в руке пачкой распечатанных месседжей и дико орать: «Откуда в тебе такая жестокость?» Как будто только я и виновата во всем! Если уж на то пошло, я всего лишь разрешила Дун отправить с моего телефона около пятидесяти слов и пару картинок про Пейдж Паркер, одну из самых популярных девчонок нашей школы. Потому что Дун поклялась мне, что знает шифр, благодаря которому телефон невозможно отследить. Никакого шифра, как выяснилось, она не знала. Если бы Дун не сидела полжизни под запретом на мобильную связь, то ничего вообще не случилось бы.

– Что это? – спросила мама, указывая на картинку вверху второй страницы.

– Собака, которая жрет свое дерьмо? – уточнила я. Под картинкой была подпись: «НА ВКУС КАК ПЕЙДЖ, НЯМ-НЯМ». Морда у собаки сияла таким беспредельным счастьем, что, несмотря на глупую шутку и на муки совести, которые я должна была, по идее, испытывать, я еле сдерживалась, чтобы не заржать.

– Ты полагаешь, это смешно?! Я совсем не знаю тебя, Анна.

Может, это все и было бы подлостью, если бы Пейдж Паркер была каким-нибудь лузером в плане общения, но только она им явно не была. Пейдж Паркер могла заполучить любого парня, стоило ей состроить ему глазки, и она определенно получала больше приглашений на пижамные вечеринки и на танцы, чем могла в реальности осилить. Однако, по мнению моей матери, Пейдж каким-то образом сделалась этакой трагической жертвой ее, моей матери, дочери-агрессора. Я попыталась объяснить маме, что это все равно что лай моськи на слона, но она и слушать ничего не хотела. Вроде бы у матери Пейдж какой-то родственник работал в правоохранительных органах, он и вычислил, что сообщения отправлялись с моего телефона. И мать Пейдж позвонила моей матери в слезах. Она буквально рыдала, по-настоящему. Тут я допустила ошибку: я закатила глаза.

– Похоже, ты не понимаешь, что она могла заявить в полицию. Мне пришлось умолять ее пощадить тебя. Представляешь, что я при этом чувствовала?

Я ничего не ответила. Как может хоть кто-нибудь и хоть когда-нибудь представить, что она чувствует? Она раздула целую историю из ситуации, которая и яйца выеденного не стоила.

Позже я слышала, как мать обсуждает это с Линетт и предполагает, что я, может быть, «ну, знаешь, социопат», хотя я безусловно им не была. Чего я не могла им сказать, так это того, что инициатором идиотской выходки выступала Дун, а не я. Помимо всего прочего, Пейдж Паркер – красивая и популярная, и я практически уверена, что ей совершенно наплевать, что я о ней думаю, даже если она вообще знает, кто я такая. Может, ее мать и рыдала над нашими посланиями, но Пейдж, как я подозреваю, их вовсе не читала. Я попыталась объяснить матери хотя бы это, я попыталась спросить, почему она всегда настроена против меня, но она пошла к себе в спальню и захлопнула за собой дверь, хотя я еще продолжала говорить с ней. Будто грубое поведение не в счет, если речь идет о ней самой.

– Я отправила тебе тонну фоток, – говорила Дун. На время я отвлеклась и перестала ее слушать. – У меня теперь белые волосы. Надеюсь, я не облысею.

– Я ничего не получала.

– И что, все там действительно выглядят в миллион раз лучше? – спросила она. – До сих пор не могу поверить, что ты свалила, ничего мне не сказав. А что там у тебя с телефоном?

На минуту она притихла, и я услышала щелканье кнопок. Разговаривая по телефону, Дун любит заодно проверять электронную почту.

– А они спрашивали? – Она замялась. – Про наши месседжи?

– О тебе они не спрашивали, – ответила я, потому что отлично понимала, что именно ее интересует. Я даже разозлилась. – Но если бы и спрашивали, я бы им ничего не сказала.

– Спасибо, – поблагодарила она, но по телефону было непонятно, насколько искренне. – Ой, чуть не забыла. Я вчера в «Крогере» видела твоих мам с Бёрчем. Они сделали вид, что меня не заметили, но, думаю, заметили. Они были в той части, ну, знаешь, где детские товары, и вообще-то вид у них был вполне счастливый.

Я промолчала, и спустя несколько мгновений Дун добавила:

– Я хочу сказать, не по-настоящему счастливый. По-моему, они просто пытались меня обдурить.

Не знаю, преднамеренно ли Дун хотела задеть мои чувства, или просто так вышло, да только вот после ее слов о счастливом виде моей матери я чуть было не расплакалась.

– Сестре нужен телефон, – прервала ее я.

Вопреки моим ожиданиям, разговор с Дун не принес облегчения. Наоборот, на душе сделалось как-то муторно. Делия проявила милосердие и просто молча взяла телефон, не задав мне ни единого вопроса.

Остаток недели мы провели на съемочной площадке фильма про зомби. По словам сестры, именно он позволял ей оплачивать жилье. Съемочная площадка и декорации были самыми настоящими, не то что у Роджера с его стремным псевдоавторским доморощенным кино. Съемки происходили точно так, как я себе и представляла, исходя из того, что видела по телевизору и читала в журналах. Только здесь все намного больше просто сидели и ждали, а еда на столах состояла из просроченных продуктов, тоннами закупленных в супермаркетах. И актеры оказались коротышками. Там был один красивый парень, насколько я помню, своего рода звезда кабельного телевидения, так вот, казалось, что для фильма специально изготовили его уменьшенную копию. Не могу представить, как поклонники и дальше бы по нему с ума сходили, знай они правду: для игры в любовных сценах с моей сестрой ему приходилось вставать на ящик. Временами, когда все были страшно заняты и страшно деловиты, я как будто становилась прозрачной и наблюдала за этой суетой сует, представляя участников съемок специалистами по обзвону или ассистентами у зубного, и это дико меня смешило: они туда-сюда расхаживали, уткнувшись носом в телефоны и истекая поддельной кровью, – короче, тот еще видок.

Когда по вечерам мы возвращались домой и сестра садилась учить свой текст к следующему дню, начинались звонки от матери. «Мне даже трудно говорить с тобой. Ты себе не представляешь, как ты меня напугала. Как мы заберем тебя домой? Я не могу просто так взять и оставить Бёрча, и я не хочу, чтобы ты снова летела одна. Откуда мне знать, что ты сядешь в нужный самолет? Куда еще тебя может занести?» Как будто я была багажом, который только и мечтает затеряться. «А ты знаешь, что у меня почти пропало молоко от мысли, что с тобой могло что-нибудь случиться?»

Сспадибожемой, надо воздать матери должное: даже такое дело, как побег, она может полностью испоганить. «Надеюсь, ты там „на каникулах“ не теряешь времени даром и хорошенько обдумываешь вопрос, как вернуть деньги Линетт. Тебе пора учиться думать не только о себе, но и о других». В таких случаях моя бабушка говаривала: «Чья бы корова мычала». Но в основном мать просто дико орала на меня, а когда уставала орать, спрашивала, не хочу ли я ей что-нибудь сказать. А я, честно говоря, не хотела, вот разве только, что я пока не знаю точно, как буду возвращать деньги. На это мать отвечала, что на извинение мои слова не тянут, и снова взрывалась. Вчера я спросила у нее, как поживает Бёрч, и она немного успокоилась и приложила трубку к его ушку, но он, видимо, задел какую-то кнопку, и связь прервалась.

Если не считать того единственного моего звонка Дун, Делия была настоящим монстром в плане доступа к ее телефону: даже когда снималась, она не разрешала мне им пользоваться. После первого же дня на съемочной площадке фильм про зомби потерял для меня свое очарование. Сестра была права насчет совершенно идиотских диалогов. Казалось, режиссер решил для себя: если снимать каждую сцену как минимум раз по двадцать, слова, слетающие с уст актеров, могут по какому-то волшебству стать интересными. Он жестоко ошибся. Поэтому вскоре я начала читать книгу, которую дал мне Роджер.

Я нашла относительно спокойное местечко возле стола с едой и решительным жестом раскрыла «Helter Skelter» на вклейке в середине книги: там были тюремные снимки Чарльза Мэнсона разных лет в профиль и анфас. Фотографии шли ровными рядами, плотно, одна к другой, чтобы читатель мог своими глазами увидеть, как менялся Мэнсон в течение тюремного срока. Мне это напомнило, как родители, бывает, любят разложить рядами школьные фотографии своих детей, чтобы продемонстрировать, как их беззубые второклашки постепенно превращаются в пергидрольных загорелых выпускников. Парень по фамилии Мэнсон конца 1950-х, коротко стриженный привлекательный хулиган, постепенно превращался в серийного маньяка-убийцу конца 1960-х, человека с мертвым взглядом и вытатуированной на лбу свастикой. Еще там были фотографии развороченной мебели, комнат, где были убиты жертвы, различных предметов домашнего обихода, ставших орудиями убийства, – электропроводов, потолочных балок, здоровенных вилок для разделывания запеченного мяса на семейном праздничном обеде. Изображения тел были вымараны, закрашены белым, словно после смерти они покидали место происшествия.

А потом шли девочки: длинноволосые, естественные, совсем без макияжа, и смотрят так, будто им всем известен некий крутой секрет, которым они не собираются ни с кем делиться. И групповой снимок пятерых из них: бритоголовые, сосредоточенные, слегка встревоженные, что-то обсуждают, словно собираются на марш по сбору средств для борьбы с раком, а не на заседание суда, где им вынесут смертный приговор. Трудно поверить, что столь чудовищные преступления были совершены в реальности, что местом действия послужили обычные дома, а временем – самые обычные вечера. Батальон зомби-малышек Чарльза Мэнсона олицетворял медленно ползущую смерть во плоти, и это пугало меня больше, чем любой идиотский, пусть даже самый страшный, ужастик Голливуда. Если бы мне предложили закончить фразу: «По крайней мере, он не…», и на первом месте шел бы Гитлер, на второе я спокойно поставила бы Мэнсона.

Я читала три часа, то есть заработала тридцать долларов. Придется читать еще пятьдесят часов, чтобы отработать потраченные на билет деньги, а потом еще пятьдесят, чтобы вернуться в Атланту. Или же я, как оборотистый адвокат, начну выставлять Роджеру счета за каждую минуту размышлений о «Семье» Мэнсона. Я мысленно накинула себе еще пять долларов, поскольку дважды прочитала описание убийств, чтобы разобраться во всех деталях.

Ночью 8 августа 1969 года Чарльз Мэнсон отправил Чарльза «Текса» Уотсона и трех своих девочек, включая главную психопатку Сьюзен Аткинс, в дом 10050 по Сиэло-драйв, велев им расправиться со всеми, кто там окажется, и сделать это самым зверским образом. Они убили пятерых, включая актрису Шэрон Тейт, которая находилась на восьмом с половиной месяце беременности. Но на Тейт убийства не закончились.

Следующей ночью еще шесть членов «Семьи» зарезали супружескую пару Лабианка – в том же стиле, но в другой части Лос-Анджелеса. На месте преступления убийцы даже приняли душ и переоделись в чистую одежду из шкафов жертв. Затем они автостопом добрались до лагеря Мэнсона и угостили завтраком человека, который их подвез. Все жители Лос-Анджелеса заперли двери своих домов, накупили ружей и сторожевых собак и принялись сочинять байки про оргии на Голливудских холмах и про бродячие банды сатанистов. Обывателей охватила паника. А ведь то были не единственные убийства на совести Мэнсона. Совершенно очевидно, что было намного больше тел, так и не найденных в бескрайней пустыне, – тел близких друзей, которые, к примеру, не сумели выложить деньги по первому требованию. А он сидел себе там, на заброшенной съемочной площадке, жарился на солнце и, как какой-нибудь режиссер-психопат, покрикивал: «Идите туда!», «Сделайте это!». И десятки хиппи бросались со всех ног исполнять его приказы, похоже, свято веря, что сделают этот мир лучше, если станут выпускать у женщин кишки, отрезать уши или же просто заниматься сексом с тем, кто им случайно подвернется на шоссе и подбросит их на машине до места. Сьюзен Аткинс, та, что помогала с убийством Шэрон Тейт, сказала: «Чтобы убить кого-нибудь, надо быть наполненным любовью». Потаскуха. Сука. Психопатка. В животах супругов Лабианка они оставили воткнутые вилки, а на стенах домов, где убивали, оставляли надписи кровью жертв.

«Свинья».

«Helter Skelter».

«Восстань».

«Смерть свиньям».

И на животе своей последней жертвы: «Война».

Слова «Helter Skelter» были накарябаны с ошибкой, и я почему-то вспомнила паучий почерк, которым было выведено слово «шлюха» на листочке, лежащем в сумке моей сестры.

Я так и подпрыгнула, когда Делия положила мне руку на плечо. Да, эта книга натягивает мне нервы даже больше, чем я ожидала. А стоило мне посмотреть на сестру, как меня переколбасило не по-детски. Когда я видела ее в последний раз, на ней был грим типа «пред-зомби-апокалипсис», теперь же по щеке у нее струилась кровь, а левый глаз превратился в месиво сине-черного цвета. На шее красовалось «ожерелье» из фиолетово-бордовых отпечатков пальцев душивших ее рук.

– Знаю-знаю, – сказала она. – Наш гример – настоящий гений, верно?

Бесспорно, так оно и было. На ключицах виднелись следы ногтей, а когда Делия открыла рот в улыбке, стало видно, что два зуба посерели, а вместо еще трех зияет черная пустота.

– Как думаешь, прокатимся до дома в таком виде?

Я подумала о «Семье» Мэнсона, как они разъезжали по городу и окрестностям с кровью на руках, а еще о том, что в Голливуде не всегда отличишь убийцу от актера. Если на земле и существует место страннее Голливуда, то я о нем не знаю.

– Конечно, – сказала я. – Почему бы нет?

Когда мы добрались до дома, я стала свидетельницей чуда: мой телефон, который я уже списала со счетов, работал, и он звонил.

– Ты собираешься отвечать? – спросила Делия.

Я взяла в руки телефон и посмотрела. Атланта. Мама.

– Не хочу, – сказала я.

– А вот если хочешь сохранить телефон, советую тебе ответить.

– Ты знаешь то, чего не знаю я?

– Конечно, знаю. Отвечай, пока не сработал автоответчик.

Ужасно, когда сестра актриса. Предательница. Так и запишем, и впредь будем знать.

Ответив на звонок, я услышала голос не матери, а Линетт. Я не говорила с ней ни разу с тех пор, как приземлилась в Лос-Анджелесе. Но я использовала ее кредитную карту. У меня мелькнула мысль, что она могла усмотреть в этом нечто личное. Я бы на ее месте именно так и подумала.

– Привет, Анна, – произнесла она.

Какой неловкий момент.

– Привет, Линетт.

– Мне надо смыть с себя зомби, – сказала сестра, сковыривая черные накладки с передних зубов. Прежде чем я успела придумать, как мне ее удержать, она уже была в соседней комнате.

– Что ж, – продолжила Линетт, – судя по словам твоей мамы, ты совершенно не представляешь, что́ нам довелось тут пережить. – Она смолкла, сделала вдох (долгий и шумный), сделала выдох (еще более долгий и более шумный) и снова заговорила: – Извини, я совсем не так хотела начать разговор. Я рада, что с тобой все в порядке. Мы обе рады. Прежде всего, пока мы не перешли к другим вопросам, хочу сказать, что не считаю безупречными действия твоей мамы – смена школы и все такое прочее.

Она снова сделала паузу, и я включила громкую связь.

– Когда все это случилось, – снова заговорила Линетт, – я попыталась поставить себя на твое место. Твоя мама призналась, что, когда они с папой с тобой говорили, для тебя это прошло не очень-то гладко. И я поняла, что и сама так ничего тебе толком и не сказала, да и вообще, мы с твоей мамой по большей части заняты то Бёрчем, то работой, и мы не всегда слышим, что ты хочешь нам сказать. Думаю, ты знаешь, какие у меня могут быть к тебе вопросы, поэтому я не стану читать тебе мораль.

Она замолчала. Пришла моя очередь говорить, но мне не хотелось. Вся эта история не имела к Линетт никакого отношения, и я понимала, что она говорит со мной вежливо и по-доброму. Если бы мне хватило мозгов, я бы заранее набрала в Гугле: «Как искренне попросить прощения». Но мозгов мне не хватило, а теперь было уже поздно.

– Ну хорошо, – сказала Линетт. – Я думала, не наплевать ли мне на те деньги, но, поскольку тебе уже почти шестнадцать, я решила, что следует отнестись к этому серьезно. Я не собираюсь читать тебе нотации на тему, какие поступки допустимы, а какие нет, но только вот сумму необходимо возместить. С небольшим процентом.

Мне стало интересно, что она сейчас делает на том конце линии. Улыбается? Ждет, что я скажу ей, какая она молодец, что хочет преподать мне урок финансовой ответственности взрослого человека? В последнем случае ей придется ждать до скончания века.

– И вот что мы решили. Ты опередила школьную программу по многим предметам, к тому же вот-вот наступит лето, поэтому мы склонны разрешить тебе остаться у сестры до тех пор, пока ты не заработаешь денег, чтобы вернуть мне долг и купить обратный билет. Но к концу лета ты должна вернуться. Это не шуточки и не каникулы. Мы посмотрели и убедились, что при наличии разрешения найти работу ты сможешь. А твоя сестра настолько добра, что обещала помочь как в плане поиска работы, так и в твоих перемещениях по городу.

Я смогу остаться в Лос-Анджелесе! Я закусила щеку, чтобы Линетт не поняла по голосу, насколько я счастлива.

– Это была мамина идея? – спросила я.

– Нет, моя, – ответила Линетт. – Но это еще не все. По естественным наукам и по математике ты можешь просто сдать экзамены, но твой учитель по истории хочет, чтобы ты сделала выпускной проект. Он пришлет тебе электронное письмо с заданием. Все твои учителя отнеслись к ситуации с пониманием. Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что ты пропустишь все мероприятия, приуроченные к концу учебного года, и не сможешь даже попрощаться со школьными друзьями.

Я уже быстренько прикидывала, куда бы попытаться устроиться на работу. Может, в кондитерскую рядом с тем местом, где снимается сестра. Или же в один из магазинчиков мороженого с модным названием, где вечно толпятся девушки, которые, похоже, съедают по шарику в день, вот и весь их рацион. Если мама и Линетт думают, что для меня большое наказание – пропустить вечеринку в аквапарке, значит, они собирали мудрость по крупицам не на тех сайтах.

– И ты можешь решить, как ты хочешь общаться с Бёрчем.

Случилось нечто невозможное: я действительно не подумала, что не увижу Бёрча целых три месяца. Когда я уезжала, он только-только начинал вставать, хватаясь за мебель, и уже научился на своем детском языке говорить «хватит» и «дай еще». А если ему по-настоящему хотелось поиграть с моими ключами или порыться у меня в кошельке, он даже звал меня «На-На». Летом он наверняка уже пойдет по-настоящему.

– Как ты думаешь, он меня не забудет?

Линетт испустила глубокий вздох, будто я была более чем просто безнадежна, и мне на минутку показалось, что я сейчас разревусь.

– А почему мама сегодня не звонила?

– У мамы идет своя борьба, – ответила Линетт, но мне было очень трудно представить маму в состоянии какой-то там борьбы. Вместо этого у меня перед глазами встала совсем другая картина: она гуляет по супермаркету с Линетт и Бёрчем, счастливая как никогда, и пытается отвлечься от неприятной мысли, что у нее вообще была дочь. Все это время Линетт распиналась на тему, как мать меня любит, хоть и не всегда способна это показать, и как она за меня переживает. Но я помнила, что́ видела Дун: троицу близких людей, которым больше никто не нужен.

– Это довольно-таки сложная штука, – наконец начала закругляться Линетт, – любовь матерей к своим дочерям. Сейчас ты этого не понимаешь, и я знаю, что от взрослых рассуждений на эту тему толку мало, но ты действительно однажды все поймешь. По отношению к тебе мама чувствует то же самое, что ты чувствуешь по отношению к Бёрчу. Только у нее было на тринадцать лет больше, чтобы узнать тебя, волноваться за тебя, любить.

Иногда, когда Бёрч делал что-нибудь совсем уж невообразимо смешное, например пытался съесть шнурок от ботинка, я спрашивала маму, какой я была в его возрасте. Она мне отвечала, что все записывала в специальный детский альбом, но мне хотелось послушать ее воспоминания. «Ну, – говорила она, – ты была невероятно смышленой. Мы это знали с того самого дня, как ты родилась. И всегда было понятно, что ты замышляешь. Глазенки у тебя распахивались, начинали блестеть, ты бросалась вперед, хватала желаемое и принималась отплясывать как сумасшедшая. Мы с папой просто умирали со смеху».

Я примерно могла себе вообразить себя такую, но вот чего я никак не могла себе представить, так это хохочущих маму и папу. Так бывает: кто-то рассказывает о своем путешествии в далекую и сказочно прекрасную страну, а когда сама туда приезжаешь, постоянно стоит мерзкая погода и все хорошие места закрыты. Мне на ум пришел фильм, в котором сейчас снималась сестра: иногда собственная жизнь казалась мне только эпизодом чужих жизней. Ее можно было вырезать или, наоборот, вклеить, но собственного смысла она не имела.

– Это же не из-за пятисот долларов, правда? – наконец сказала я.

Линетт долго молчала. Потом я услышала очередной ее глубокий вздох.

– Если тебе нужно будет раньше оказаться дома, – сказала она, – просто дай нам знать.

Пять минут назад я больше всего на свете хотела остаться в Лос-Анджелесе на все лето, но, чем дольше я говорила с Линетт, тем меньше эта перспектива напоминала райскую жизнь. Наверное, мне хотелось, чтобы дом обрел реальность. Чтобы можно было просто взять и полететь на самолете, и оказаться дома, и увидеть, что это правильно, и что теперь все будет хорошо. Но на деле все было совсем не так, и, думаю, мы с Линетт обе это понимали.

– Ладно, – сказала я. – Можно я буду посылать Бёрчу фотографии?

– Конечно. Ты можешь посылать ему все, что захочешь.

Когда наш разговор закончился, телефон продолжал работать, но мне не хотелось никому звонить. Мне вообще как-то ничего не хотелось. Я просто сидела и смотрела в окно, большое, распахнутое настежь окно, и думала: как было бы прекрасно, если бы где-то там, вдали, существовало место, где я могла бы спокойно приземлиться.

4

Утром меня разбудил грохот мусорных контейнеров. Было без четверти семь. Сестра уже мылась в душе. Какое приятное открытие: там, снаружи, есть и другие формы жизни, а не только маньяки, которые крадутся в ночи к твоему дому, чтобы приклеить письмо на дверь. Сестра жила на такой улице, где все дома обсажены густым кустарником и огорожены, чтоб частные бассейны и теннисные корты были надежно укрыты от посторонних глаз. Машины, конечно, по улицам время от времени ездили, но в доброй половине домов свет зажигался словно бы просто по велению установленных таймеров, а гаражи всегда стояли закрытыми, – сезон еще не начался. Вокруг красиво, но вот добрососедские отношения как-то особо не с кем заводить.

Я проверила электронную почту и обнаружила письмо от учителя по истории; Линетт меня вчера предупреждала, что он напишет. Мистеру Хейгуду было примерно несколько миллионов лет, и он читал факультативный курс, а мне как раз разрешили выбрать себе один. Я и выбрала «Историю и культуру», служившую прекрасным законным поводом читать книги, смотреть кино и рассуждать об Америке. Мистер Хейгуд был абсолютно лысым, вечно носил рубашки поло, через которые просвечивал пупок, но умел превратить историю в предмет в тысячу раз менее занудный, чем на обязательных уроках. Когда мы проходили 1920-е, он ввел запрет на мобильные телефоны, вынудив половину класса сделаться стукачами. А потом задал нам прочитать «Великого Гэтсби». Почти весь год мы обсуждали такие вещи, как красная угроза и американская мечта, или спорили, правда ли, что Америка настолько великая страна, как принято считать. Отец Дун говорил, что в моей школе все учителя – коммунисты. Делия, которая тоже в свое время училась у мистера Хейгуда, считала его жертвой пьяного зачатия.

Сначала мне показалось, что в письме нет никакого вложения, – то ли ошибка, то ли академически изящное поздравление с выходом на свободу. Но потом я увидела два предложения: «Поговори со мной о событии, которое произошло в Америке за последние пятьдесят лет и по-настоящему ее изменило». Пф-ф, это даже слишком просто. Здравствуй, одиннадцатое сентября. «И раз уж ты в Лос-Анджелесе, расскажи мне, чем он так хорош». Вот почему я не хотела переходить в новую школу. Мистер Хейгуд не боялся задавать вопросы, на которые по-настоящему интересно отвечать.

Мистер Хейгуд всегда нам говорил, что не следует бояться ни мыслей, ни слов, ни того, что нас смущает или беспокоит, как в кино и в новостях, так и в школьной жизни. Когда мы закончили читать «Великого Гэтсби», на последнем занятии он, с хитроватым и лукавым видом, изрек: «Раз уж мы говорим о всяких запретных вещах, спрошу вот о чем: может ли такое быть, что Ник Каррауэй был влюблен в Гэтсби?» Половина класса начала откровенно хихикать, хотя ничего смешного тут не было. Формально у меня две матери, и всем одноклассникам я могу твердо заявить, что это очень мало походит на эстрадную комедию. А мистер Хейгуд просто дождался, пока стихнет смех, и под конец обсуждения мы уже всерьез призадумались: а может статься, он и прав. Ведь Гэтсби несомненно был много интереснее, чем Дейзи или, скажем, та знаменитая гольфистка, которая постоянно околачивалась вокруг и притворялась романтической героиней.

В той школе, где училась Дун и куда я должна была отправиться будущей осенью, не было ничего похожего на курс мистера Хейгуда. Просто родители решили, что плата за частную школу – пустая трата денег, которые и так-то вечно улетучиваются, не успеешь и глазом моргнуть. Я знала, какие книги читает в школе Дун: страшная скукотища, получившая одобрение властей штата Атланта. Она мне все время рассказывала, как запретили очередную книгу, потому что кто-нибудь из родителей вдруг решил, что, если его ребенок прочтет слова «черт возьми» или «козявка», то это будет вопиющим безобразием. И там постоянно происходила такого рода чушь. Дун уверяла меня, что в их школьной библиотеке осталась только детско-юношеская литература, будто написанная плюшевым динозавриком Барни. Нет уж, увольте. И там точно никто не станет обсуждать с учениками ориентацию Гэтсби. Не в этой жизни.

– Потом поразмыслишь, – сказала сестра, показывая на дверь. – Пошевеливайся. Быстренько.

Ее бойфренд вернулся, и она вся так и пылала.

За ночь «БМВ» исчез, а на подъездной дорожке возле дома вместо него материализовался «фольксваген-джетта», тот самый, который мама продала сестре, когда родился Бёрч. Делия ни словом не обмолвилась о резкой смене типа автотранспорта, а я и спрашивать не стала. Внутри машина оказалась страшно прокуренной. Делия попрыскала каким-то парфюмом с запахом средства для мытья окон, распустила волосы и еще раз нанесла на губы помаду цвета спелой сливы. Судя по всему, пока я еще спала, она успела сгонять на съемки к Роджеру, а там она всегда убирала макияж. Может, моя сестра и не настоящий зомби, я не знаю, но она определенно никогда не спит.

– Думаю, тебе следует рассмотреть предложение Роджера, – сказала она.

– Да что ты? А я вот думаю, что тебе пора прекратить «рассматривать предложения» Роджера, или как вы там с ним называете то, чем вы занимаетесь. Он ведь даже не понимает, что́ снимает. Зачем ты вообще с ним связалась? Он же идиот. Неужели ты до сих пор не поняла? Он, может, спит и видит, что он сам – настоящий Чарльз Мэнсон. А ты знаешь, что если кто-нибудь из девушек носил очки, Мэнсон снимал их и топтал ногами? По его мнению, они все должны были быть «естественными». Ты это знаешь? Он был не просто психопатом, он еще был скотиной, самой настоящей. Кому какое дело, почему его слушали и слушались?

Сестра резко пресекла мои рассуждения, точно мафиозный босс:

– А я и не говорю, что тебе надо погружаться в жизнь Чарльза Мэнсона. Я тебе говорю, что это отличное бизнес-предложение. Тебе известно, что на телевидении некоторым сценаристам едва исполнилось семнадцать? А когда выйдет фильм Роджера, это послужит тебе прекрасной рекомендацией. Роджер вхож во многие места. Это, конечно, не твоего ума дело, но мы с ним перестали спать как минимум за год до того, как расстались. Он даже думает, что ему, возможно, нравятся мужчины. Поняла? Теперь ты довольна?

Мне хотелось сказать «ура», но не из-за этой подробности про мужчин, а из-за того, что моя сестра и Роджер… короче, ура. Мысль об их сексе меня травмировала, но потом я подумала, что она, возможно, повторяет путь нашей мамы, только наоборот, и эта мысль травмировала уже вдвойне. Психотравматическое действие третьей степени.

– Но если все так невинно, почему ты не можешь рассказать об этом своему новому бойфренду?

– Дексу? Да ты совсем не знаешь мужчин, да, Анна?

– А ты считаешь, что уже пора бы?

Зазвонил телефон, и Делия ответила совсем другим голосом, чем раньше: «Доброе утро, солнце мое».

– Привет-привет, дорогой, ага, мы уже едем. Хорошо, я по дороге куплю, но это яд, и ты это прекрасно знаешь. Я тоже тебя люблю.

Она закончила разговор и снова обратилась ко мне:

– Поглядывай в окно, скоро где-то справа будет «Донат династи»^[6].

– Реальные пончики? Жаренные в масле? С настоящим сахаром?

– Тебе понравится Декс. У вас обоих вкус пятилетних детей.

Мы подъехали к «Донат династи», и Делия заказала набор дня из раздела на вынос: один розовый кокосовый, два в шоколадной крошке, один то ли с желе, то ли с заварным кремом, карамельный пекан и нутелла с бананом.

– Я возьму в шоколадной крошке, – сказала я. – Тут их два.

– Не хочешь перефразировать это в просьбу или в вопрос?

– Нет.

Едва доев пончик, я поняла, что готова тут же заглотить пять остальных. Мне захотелось немедленно съесть десять, пятнадцать пончиков в одно лицо, закрывшись где-нибудь в кладовке, чтобы не слышать, сколько они стоят или сколько в них пустых калорий.

– Господи боже, Делия, скажи, что ты хотя бы раз в жизни их пробовала! – Я пыталась вытрясти из салфетки остатки шоколадной крошки. Пончики оказались немыслимо, божественно прекрасными.

– У меня от сахара лицо пухнет.

– А у меня от сахара лицо расплывается в улыбке.

Я почти истекала слюной при одной только мысли о шоколаде. После рождения Бёрча мама практически перестала замечать, что я прямо с утра ем шоколадные кексы. Может, сестра права и у меня действительно наркотическая зависимость от сахара.

– А потом тебя начинает прибивать и плющить, и ты весь день ноешь, как ты устала.

– Ты и с Дексом так разговариваешь?

– Декс живет на одном сахаре. – Делия посигналила нерасторопному водителю перед нами. – Его не плющит и не ломает, потому что он полностью подсажен. Сахар токсичен ровно настолько же, как и любой другой яд.

– Он токсичен по-другому. Помню, ты возила меня в школу и по дороге так и хлестала «Маунтин дью». И ты не помирала, ничего такого.

– Но у меня тогда была жуткая кожа. Это твое тело, Анна, – сообщила она. – И я всего лишь хочу, чтобы ты, пока я на работе, хорошо себя чувствовала.

– Ты разве не берешь меня с собой?

– На этой неделе ты будешь ездить на работу к Дексу.

– Окей, давай притворимся, что я забыла все, что ты рассказывала о Дексе. Еще раз: кто он такой и чем занимается?

– Видишь, ты меня действительно не слушала. Неужели было так невыносимо трудно сразу в этом признаться?

«Да, трудно, – подумала я. – Ведь это неправда. Нельзя услышать то, чего не говорят».

– Ну, с чего бы начать… Он смешанных кровей, но, пожалуй, белее меня.

Вот именно в этом пункте сестра буквально бесила меня. Делия могла преспокойно разъезжать на «БМВ» разнообразных белых мальчиков, но когда дело доходило до свиданий, стандартный белый американский тут же оказывался вышедшим из моды цветом. В старших классах ее интересовали строго и исключительно чернокожие. Она откопала единственного в их школе нигерийца – он приехал учиться по обмену – и пригласила его в качестве пары на выпускной бал. Однажды она разорвала отношения с абсолютно очаровательным пареньком смешанной расы, жившим в пригороде, потому что он был «слишком белым». Думаю, Роджеру удалось проскользнуть в ее жизнь по той причине, что он говорил с акцентом и время от времени красил глаза. Шарм еврочудика чистейшей воды, видимо, заслонил для Делии бледное сияние его плоти. Если бы я умела закатывать глаза в стиле фильма «Экзорцист», чтобы радужная оболочка целиком заваливалась вглубь черепа, сейчас я бы непременно так и сделала.

– Но он никак не может быть белее тебя, потому что ты реально белая.

– Ха-ха, – сказала она. – Он тебе понравится. Он пишет сценарии.

– Это Роджер у нас пишет сценарии, – заметила я.

– Знаю-знаю, – ответила сестра. – Ты Роджера терпеть не можешь. Но Декс сценарист совсем другого рода. Он пишет для «Чипов на палубе!»^[7].

Чистое чудо, что пончик не вылетел со свистом у меня изо рта на приборную панель.

– Ты имеешь в виду «Чипов на палубе!» с близнецами Тейлорами?! Ты что, серьезно?!

Она кивнула, и мы одновременно расхохотались.

– Худший сериал в мировой истории, – объявила я.

Телешоу «Чипы на палубе!» с Джошем и Джереми Тейлорами рассказывало историю двух исключительно богатых подростков, Дэна и Микки Чипов. По никому не известной причине они со своим дворецким странствовали по миру на яхте, пытаясь разыскать родителей, потерявшихся где-то в море. И почему-то в свое затяжное путешествие они прихватили и своих друзей. Высока вероятность, что ничего тупее этого сериала не снимали с момента изобретения телевидения. Готова поспорить, что по всей Америке даже дошкольники, стоит им наткнуться на эту передачу, сразу выключают телевизор. Причем содрогаясь от отвращения.

– Как такое шоу вообще попало на телевидение? – спросила я. – И как ты познакомилась с этим парнем?

– На вечеринке. И он и сам прекрасно знает, что сериал ужасен. Он сейчас работает над пилотом собственного проекта. А шоу приносит неплохие деньги. Вообще-то Декс по-хорошему прикольный.

А вот в таких делах Делии ни в коем случае не стоило доверять. Потому что, например, об одном еще студенческом фильме Роджера она сказала: «Вообще-то он по-хорошему глубокий», хотя все, что в Роджере есть глубокого, так это голос.

– Но сериал-то у него совсем не прикольный.

– Постарайся обходиться без грубостей.

Сестра резко свернула вправо и заехала в гараж четырехэтажного многоквартирного дома в виде огромной картонной коробки, занимавшей целый квартал. Припарковавшись, Делия быстро схватила пончики, еще раз проверила в автомобильном зеркальце макияж и почти бегом потащила меня к лифту.

– И запомни: если он спросит что-нибудь про прошлую неделю, никакого Роджера. Усвоила?

– И после этого именно я урод в семье?

– Никто не урод, Анна.

Мы поднялись на лифте на четвертый этаж и направились к самой последней квартире слева под номером 427. Дверь была приоткрыта, в гостиной на всю катушку работал телевизор, канал с классическими фильмами. Мэрилин Монро в толстой фазе своей жизни склонялась над каким-то безумного вида морячком, а у того от волнения стремительно запотевали стекла очков. Но Декс на телевизор не обращал внимания. Склонившись над кухонной стойкой, он с хрустом поедал чипсы из вазы гигантских размеров. На сценариста из Лос-Анджелеса он был похож даже меньше, чем на парня моей сестры.

– Ку-ку, – сказала Делия, протягивая коробку пончиков.

– Я скучал по тебе, – заявил он, смачно хлопая ее по попе, будто моя сестра и правда могла приносить радость в их отношения.

Она переместила его руку себе на талию:

– Это моя сестра Анна.

– Круто, – сказал он, кивая. – Анна, как дела?

Я пожала плечами с таким видом, словно никогда раньше не видела мужчину, словно я одичавший тролль из Средиземья. Декс был примерно в восемь миллионов раз симпатичнее большинства мужчин, с которыми встречалась моя сестра. Очень коротко стриженный, почти бритый наголо – остался только небольшой намек на волосы, – и очень высокий. Даже выше Делии на сумасшедших шпильках; пожалуй, ростом под сто девяносто, никак не меньше; стройный, но очень мускулистый. Квадратный сильный подбородок супермена и светло-карие глаза. Когда он улыбался, на левой щеке играла ямочка. Между передними зубами виднелась небольшая щель. На нем была футболка с надписью «Слишком много крутых перцев» и нарисованными перчиками чили всех цветов. Я сразу и бесповоротно, абсолютно точно поняла, почему «Чипы на палубе!» никак не могут служить весомым аргументом против свиданий с этим парнем. Да он мог запросто карябать что угодно детскими мелками, а я бы все равно крикнула: «Делия, вперед!»

– Так, значит, вы сценарист? – наконец выдавила я.

– Он самый, – ответил он. – Я только что вернулся из Венгрии. Помогал там другу, который снимает документальный фильм о местной музыкальной жизни. Когда возвращаешься в Лос-Анджелес, кажется, будто побывал на другой планете.

Сестра склонилась над кухонной стойкой и провела кончиками пальцев по разноцветным пончикам.

– Признай, что тебе хочется, – произнес Декс таким голосом, который, пожалуй, следовало бы приберечь для тех случаев, когда поблизости нет младших сестер. – Ну так и возьми.

– Яд. – Делия закрыла коробочку крышкой. – Не могу даже смотреть на них.

Декс беззвучно, одними губами, сказал мне: «Она врет», а я прошептала: «Знаю». Если б он только мог себе представить, до какой степени он прав.

– На этой неделе начинают снимать летний сезон «Чипов», и Декс говорит, что тебе там больше понравится, чем на моих прослушиваниях про герпес. – Делия изобразила самую рекламную пластмассовую улыбку, а рукой словно крутанула колесо фортуны, захватив все от рта до интимных мест: – Герпес. Теперь он поражает не только уродов.

– Ты это и должна там говорить? – Декс чуть не подавился пончиком. Кстати, уже третьим по счету.

– Конечно нет, но подход правильный, согласись. Думаю, необходимо произвести ребрендинг герпеса, вместо того чтобы бесконечно снимать все более и более слащавые рекламы разных лекарств. Это же просто язвочки во рту и на губах, ну иногда в потайных местах, верно? На свете бывают вещи и пострашнее. И надо подобрать название получше. Вот ты у нас писатель. Какие будут предложения?

– Жопянка? Типа как ветрянка.

– По крайней мере, оригинально, – одобрила Делия. – А «герпес» звучит как-то даже неприлично. Как болезнь для грязных тупиц.

В присутствии Декса моя сестра стала немного менее фальшивой, немного более похожей на ту Делию, с которой я росла, и даже слегка чокнутой. Она рассказала мне, что они с Дексом познакомились в бесконечной очереди на премьеру «Трех девушек слева» – романтичной и довольно смешной комедии про спортивного комментатора и мечтающую стать чирлидером девушку, которые все время случайно встречаются на баскетбольных матчах. И я, заметьте, не шучу. У Делии в фильме была крошечная роль сволочной чирлидерши, а Декс писал один из вариантов сценария. Им обоим было страшно стыдно, что они вообще пошли смотреть этот фильм, потому что в Лос-Анджелесе считается политически некорректным ходить на собственные фильмы. Я представила их в виде двух мартышек, которые застукали друг друга смотрящимися в зеркало и решили, что это круто. Во всяком случае, в кино Декс купил Делии жевательные конфеты «Твизлерз», и она уже на середине упаковки поняла, что он ей нравится. Впрочем, она и тут не преминула поставить меня в известность, что от конфет к ночи у нее страшно скрутило живот. Все это я узнала, пока мы поднимались к Дексу в лифте, хоть сестра и клялась, что рассказывала мне об этом раньше.

– А нам можно общаться в таком духе в присутствии твоей маленькой сестрички?

– Я тебя умоляю, – отмахнулась Делия. – Ей пятнадцать лет. Если ты отстал от жизни, то сообщаю: это как раньше тридцать семь.

– Я слышала о герпесе, – сказала я, сделав каменное лицо, и получила от Декса искреннюю улыбку.

– Кстати о детях, – заметила Делия. – Маленькой сестричке пора домой.

– Я не хочу-у-у, – заныла я. – Пожалуйста, ну ребята, можно мне остаться с вами? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

– Я соврала. Пятнадцать – это как раньше два с половиной. Слушай, я не виделась с любимым целый месяц. А ну-ка, ангелочек, отправляйся домой. – Она указала на дверь, и Декс не стал возражать.

– Увидимся завтра, – сказал он. – Этим летом мы с тобой закорешимся не по-детски.

– Но… – протянула я.

Делия уже было распахнула дверь, но тут притормозила на минутку:

– Что «но»?

Мне хотелось сказать: «Но как насчет того письма?» Как насчет того простого факта, что ты собираешься оставить меня одну в доме, где некто с неровным почерком серийного убийцы вешает на тебя ярлык с надписью «шлюха»? Приклеивает по ночам конверты тебе дверь? Я не шлюха, и мне бы не хотелось, чтобы этот некто принял меня за нее в твое отсутствие. Я не сумею сказать сексуальному маньяку: «Простите, зайдите, пожалуйста, попозже», поскольку я уверена, что сексуальные маньяки – ребята весьма импульсивные, как шопоголики, которые в угаре хватают все, что подвернется под руку.

Но я же якобы не видела той записки, а Декс, и я могла бы побиться об заклад на конкретную сумму, и не должен был о ней узнать. Поэтому сегодня вечером мне предстояло запереть дверь на все замки, спать с телефоном на подушке и спокойно принять то, что уготовано мне судьбой.

– Но – ничего, – ответила я.

5

Когда мы вернулись домой к Делии, позвонила мама. Она по-прежнему звонила мне каждый вечер. В основном для того, чтобы освежить в моей памяти очередной пункт из длинного списка жалоб и претензий: сказать, что папа оторвет мне голову, когда вернется из Мексики; спросить, нашла ли я уже работу; помучить меня очередной тягомотиной с тех интернет-сайтов, где разъясняют, как важно научиться нести ответственность за собственные действия. Сеанс связи неизменно заканчивался напоминанием о двух вещах: что я не на каникулах и что, как она надеется, я не забыла об эссе для школы. Я уже была морально готова сообщить маме, что все лето буду работать над проектом по изучению содеянных шайкой Мэнсона убийств, поэтому на школьные глупости у меня не хватит времени. Интересно будет проверить, долетит ли до меня жар ее гнева из Атланты. Однако сегодня, когда Делия протянула мне трубку, голос у мамы был усталый.

– Твоя сестра дома? Ты не могла бы включить громкую связь?

Сестра ходила по дому, запихивая одежду, косметику и хранившееся в отдельном ящике сексуальное белье в большую спортивную сумку.

– Ты хочешь послушать, как Делия собирается пойти потрахаться со своим парнем?

Делия бросила пару трусов мне на голову. Боже, как неприлично.

– Анна, прошу тебя. Сейчас действительно неподходящее время для шуток.

– Да, у меня тоже.

Я протянула телефон Делии и после краткого обмена приветствиями поняла по звукам, что мама в спальне, и услышала ее тяжелый вздох. На заднем плане пыхтел очиститель воздуха, а Бёрч все повторял и повторял «дыщ, дыщ, дыщ». Наверное, копается в шкатулке с драгоценностями или сбрасывает с полок книги.

– Ну ладно, – сказал мама. – Начну с того, что мне бы не хотелось, чтоб вы паниковали. Мои слова могут прозвучать как плохие новости, но в итоге все будет хорошо. Около месяца назад мне делали маммограмму, и врачи разглядели там что-то нехорошее. По идее, мне тоже стоило тогда забеспокоиться, но у меня на тот момент были другие поводы для переживаний.

Сестра посмотрела на меня. Я не сводила глаз с телефона. А мама продолжала:

– Я действительно совершенно не придала этому значения, ведь я же кормлю грудью, а узелки у меня были и раньше, но врачи настояли на биопсии.

Пока мы слушали, я наблюдала за сестрой. Она стояла, обхватив себя руками, и медленно раскачивалась взад-вперед.

– И это рак. Приходится вот так вот прямо говорить, а по-другому и не скажешь. Но его поймали на ранней стадии, и он вполне поддается лечению. Пока неизвестно, как действовать дальше, пока не удалят то, что обнаружили. Но меня заверили, что мы застали раннюю стадию, и что лечение… – Голос у нее дрогнул. – Лечение сработает. На следующей неделе у меня будет операция, а потом химия, и к концу лета все уже окажется позади.

После слова «рак» я словно бы перестала слышать. Где-то в затылке у меня нарастало глухое гудение, как когда радио собьется с волны, а язык распух и прилип к нёбу.

– О боже, – сказала я. – Я хочу вернуться. Я могу помочь с Бёрчем.

– Анна, – произнесла мать. Еще одна долгая пауза, еще один тяжелый вздох.

– И каков прогноз? – спросила сестра. – Долгосрочный прогноз?

– В долгосрочной перспективе все должно быть хорошо. Генетической предрасположенности у меня нет. Непонятно, откуда он вообще взялся, и я, – теперь она начала плакать по-настоящему, – я буду в полном порядке, когда врачи этим займутся. Когда они уберут из меня это. Тяжело сознавать, что это находится внутри меня.

Впервые я горько пожалела, что нахожусь так далеко от дома.

– Я ведь больше года кормила грудью. И стараюсь просто быть благодарной.

– Так как насчет меня? Я могу вернуться?

– Анна, – сказала мама, и в ее голосе внезапно зазвучала привычная сталь, – я просто… Короче, мы не знаем, как работает рак. Я не знаю, что его вызвало. Я не знаю, что может спровоцировать его рецидив или распространение, но я точно знаю, что не готова допустить в свою жизнь еще больше стресса, чем там уже есть.

– Ага, – сказала я.

Делия уставилась на лежащий на полу телефон так, как в фильмах ужасов священники смотрят на маленьких тихих девочек, в которых вселился дьявол. Она ждала продолжения.

– Я просто… – повторила мама. – Я не могу идти на риск, если допустить, что твое пребывание здесь может усугубить течение рака.

У сестры сделалось такое выражение лица, словно она только что проглотила яд.

– Что? – спросила я. Я не могла говорить. У меня перехватило дыхание.

– Ну хватит, – сказала Делия. – Разговор окончен. Я очень тебе сочувствую, но мы можем продолжить и завтра. Спокойной ночи, Кора. И спасибо больше, что так по-взрослому обо всем рассказала. Потому что Анна слишком юная, чтобы справиться с этой твоей хренью, ты же понимаешь, правда? Ты же понимаешь, что это ты должна быть взрослой?

Одна из них, видимо, нажала кнопку «отбой». Сестра швырнула телефон через всю комнату, а потом схватила свою спортивную сумку и со всей силы шмякнула ее об пол.

– Пожалуйста, не злись на меня, – сказала я.

– Ох, Анна. Я на тебя и не злюсь.

Она села напротив и сжалась в комок. Я привыкла считать сестру большой и важной: высокие каблуки, широкая улыбка, громкий голос. Но весила она от силы килограммов сорок пять и сейчас выглядела жалкой мокрицей на своем огромном диване; она так съежилась, что почти исчезла.

– Не плачь, – сказала она. – Пожалуйста, никогда не позволяй ей доводить тебя до слез. Пожалуйста. Оно того не стоит. Она как эгоистичный ребенок, которому от силы года два. Да, заболевший раком, но, боже мой, ради всего святого, неужели в нашей семье никто не может стать хоть чуточку нормальным? Неужели быть нормальным – это такая непосильная задача?

– Думаешь, это моя вина? – Я еле выдавила из себя эти слова.

Я понимала, что я далеко не идеальный ребенок. Наверное, мне надо было больше помогать с Бёрчем или же меньше жаловаться на школу. Во время маминой беременности мне надо было чаще ходить вместо нее за продуктами, а не прикидываться, что я делаю уроки, а самой без конца строчить эсэмэски Дун. Да я могла бы назвать миллион вещей, которые делала бы иначе, если бы я знала.

– Рак не от этого появляется, – отрезала Делия. – Даже в ее псевдохипповской вселенной. Поняла? И если она когда-нибудь еще скажет хоть что-то в таком духе, сообщи ей в ответ, что ты немедленно идешь к своему психотерапевту и не станешь с ней разговаривать, пока он не выдаст тебе на это письменное разрешение.

– Но у меня нет никакого психотерапевта.

– Анна. Мне нелегко тебе это говорить, но он тебе непременно понадобится.

Она засмеялась, подошла к телевизору и из-под одной стоявших рядом свечей вытащила маленький спичечный коробок. А из коробка она достала тонюсенький, просто невообразимо тонкий косячок и посмотрела на него так, как смотрят на старого доброго друга.

– Такое вот самолечение для раздолбаев и лентяев, – сказала она. – И я тебе его не рекомендую.

– А можно и мне немножко?

Однажды я затянулась косяком, который Дун стащила из заначки своего брата. И мне просто обожгло легкие. Ничего интересного не произошло. То ли косяк был дефективный, то ли я сама.

– Исключено, – ответила сестра, задерживая дым в легких и выпуская его маленькими порциями вместе со словами. – Но я допущу тебя до скромных семейных тайн и сплетен.

– Можно мне хотя бы съесть последний пончик?

– Можешь съесть хоть еще десять. Мы потом за ними съездим.

Делия бросила подушку на пол, села на нее и уставилась на потолок. А потом начала, обращаясь к потолку:

– Так вот, я тебе этого никогда не рассказывала, только вот в кино самую первую роль я сыграла в японском фильме ужасов под названием «Святой суккуб». Полагаю, сюжет был довольно-таки извращенным. Но знаешь, как это бывает: иногда на съемочной площадке приходится делать какие-то жутко дикие и непристойные вещи, но непристойными они тебе не кажутся, а кажутся просто ужасно глупыми, тупыми. Понимаешь? Короче, там была такая сцена, когда я занимаюсь сексом с парнем, а потом съедаю его пенис в отварном виде, как будто это, ну не знаю, молочный поросенок.

– А мы можем скачать этот фильм и посмотреть? – спросила я. Мысль о том, как моя сестра готовит на обед пенис, меня очень приободрила и развеселила. Я сделала жест, будто обеими руками запихиваю себе в рот что-то невероятно вкусное. Хер а ля оранж.

– Ни в коем случае. Фильм омерзительный. И играю я там совершенно жутко. Но это была моя первая роль, поэтому я вся из себя была такая страшно гордая и верила, что все это дико художественно. И я сказала маме, что снялась в кино. В общем-то, я ее предупредила, намекнула, что это за фильм. И я со всей наивностью, совершенно по-идиотски, вопреки всему, что я знала о нашей матери, решила, будто она станет мной гордиться. Как же, ведь я снялась в кино, я, ее дочь, мне оплатили перелет в Японию и обратно, съемки и все такое прочее. Ну круто же. Все это было чрезвычайно для меня волнительно и интересно. К тому же я считала, что роль станет моим прорывом в мир настоящего кино. И вот я позвонила Коре недельки через две после выхода фильма на экраны, чтобы узнать, посмотрели ли они его с твоим отцом. И знаешь, что она мне сказала?

Я покачала головой. Сестра отвела взгляд от потолка и жестко посмотрела мне в глаза.

– Она сказала: «Да, я его посмотрела, и с того дня я не могу заниматься сексом. Фильм отвратительный, но он помог мне осознать, что секс с мужчинами всегда носит насильственный и грубый характер. Я не уверена, что вообще смогу когда-нибудь заняться сексом с мужиком».

– Серьезно?

– О да, серьезней некуда.

– То есть это твоя вина, что мама стала лесбиянкой?

– И ее брак распался. Да, что-то в этом духе. Я с ней не общалась, наверное, года два. Она не способна нести ответственность ни за одно из своих действий. Тотально неспособна. Пообещай мне вот что: ты никогда-никогда, ни под каким видом не станешь принимать на свой счет то, что она говорит. Никогда. Я тебя просто умоляю. Я тебе рассказываю это в юмористическом ключе, но мне-то было не до смеха. Она же моя мать. Я была совершенно раздавлена. Мне так хотелось, чтоб она гордилась мной. Мне так хотелось, чтоб она была мне мамой. Нет, ну серьезно, разве правило номер один при разводе не запрещает винить в крушении брака своих детей? Ведь даже полные психопаты это понимают.

Я покачала головой. Сестра докурила косячок, и, вопреки ситуации, настроение у нее явно поднялось.

– Мне стало легче, когда я начала называть ее Корой, а не мамой. И мысленно, и вслух. Не знаю. Люди все, конечно, разные. Но лично мне помогло.

Мне всегда было интересно, почему сестра называет маму Корой. Я-то для себя решила, что дело в их почти сестринской близости, в том, что они давным-давно сломали стереотип «мать и дочь» и начали болтаться вместе по всему Вегасу, опрокидывая залпом одну «маргариту» за другой и запихивая доллары в плавки слащавых стриптизеров. Мне давно следовало бы догадаться, что причина в другом: мама на всю голову больная.

– Ну, Анна, и что мы будем с тобой делать? – Делия смотрела на меня, как на картину, которую куда-то надо повесить. Только моя сестра может сначала обдолбаться, а потом решить, что пора активно действовать. – Я думала, Кора за пару неделек отойдет и ты сможешь вернуться в Атланту, но теперь у меня складывается впечатление, что ты здесь надолго.

– А я думала, все ждут, когда я заработаю себе на обратный билет.

– Технически говоря, да, – согласилась сестра. – Но на самом деле они просто хотели проявить в этом вопросе принципиальность. Мы говорили о двух недельках, а потом – домой.

– Ну ты и лгунья. Ты все время врала мне в лицо, так, да? Все это время!

– Это не было ложью, это было отсутствием четкого плана.

– Ну конечно. А Роджер снимает какой-то идиотский фильм с тобой в главной роли только потому, что он весь такой деловой и любит исключительно чуваков. Коне-е-е-чно.

В комнате постепенно темнело, и Делия зажгла стоявшую за ней лампу. Ее жилище напоминало грот или пещеру – всегда градусов на десять холоднее, чем хотелось бы. У сестры на теле было ноль килограммов и ноль граммов жировых отложений, но что-то я ни разу не видела, чтобы она хотя бы достала с полки, а там более надела свитер. Я обернула ноги шерстяным пледом младенчески голубого цвета. Я этот плед уже практически воспринимала как свою личную вещь. А сестра наморщила носик и отвернулась: она ненавидит, когда босые ноги чего-либо касаются.

– Можешь думать что угодно, да только у нас почти не было секса даже в те времена, когда мы состояли в отношениях. Роджеру просто нравится сама мысль о вещах, которые ему недоступны. Возможно, он даже асексуален. Значение имеет только его кино. Он уже начал вести переговоры с потенциальными дистрибьюторами, и, если эта история выстрелит для него, она выстрелит и для меня.

– По-моему, ты мне как-то раз говорила, что асексуальности не существует. Есть только поезд, который следует из пункта «натурал» в пункт «гей» со всеми остановками. А как ты собираешься объяснять все это Дексу?

Я уже страшно жалела Декса. Мне он понравился, но моей сестре он явно не подходил. Наверное, его вырастили нормальные люди, а мы, похоже, воспитывались в волчьей стае.

– Декс никогда не выпытывает, как я провела день. А вот почему бы тебе не помочь Роджеру, а? Ну в самом деле. Сделай для него это исследование. Я могу попросить Декса, и он в свой «киндл» накачает всей этой мэнсонианской жути, а ты почитаешь и создашь для меня образ. – При слове «образ» она напустила на себя чрезвычайно артистичный вид и вальяжно повела рукой, изображая, что она курит.

– Он и сам пока не знает, о чем его фильм.

– Роджер художник интуитивный, и, честно говоря, сила его работ обычно заключается именно в образе, который он создает. Я прекрасно понимаю, что дерьма в нем много, но я уважаю его творческий процесс. И он никогда не боится просить о помощи. По-моему, он по-настоящему ценит твое мнение.

– Потому что считает меня ненормальной и пропащей. Круто. – Я натянула плед на плечи, а края подоткнула под себя.

– Потому что считает тебя юной, импульсивной и неравнодушной. Когда становишься старше, делаешься более равнодушным. Или же неравнодушие начинает проявляться иначе. Не знаю, что из двух, но все меняется, это точно. Не стоит недооценивать мощную силу юности. В Лос-Анджелесе, по крайней мере, уж точно не стоит. Знаешь, здесь невозможно быть ни слишком молодым, ни слишком глупым.

– Я-то считала – ни слишком богатым, ни слишком тощим.

– Это на Восточном побережье. Я напишу Дексу. Я знаю, у него остались электронные книги с тех пор, как близнецов пытались вовлечь в рекламу чего-то вроде месячника любви к чтению. Как будто они сами хоть что-нибудь читают.

Чисто теоретически Роджер вроде должен был нравиться мне больше Декса. Казалось бы, Декс еще больший лузер с этим его унылым домом и странноватой работкой в качестве сценариста отстойного детского шоу. Только вот всякий раз, когда сестра упоминала Декса, я чувствовала легкий укол ревности. Он был достаточно нормальным, чтобы приклеить себе на дверцу холодильника картинку из комикса «Мелочь пузатая» – ту, где Люси пасует мяч, а Чарли Браун все время отбивает. Как там в момент нашего ухода говорила Мэрилин Монро в том фильме, который крутился у Декса? Она своими словами попирала стереотип, что ни один мужчина не может соответствовать ее могучим колышущимся сиськам: «Он же мужчина, разве нет?» Вот и своей сестре я могла бы сказать ровно то же самое.

– Ну как, продержишься сегодня ночью одна? – спросила Делия. – Здесь абсолютно безопасно. Только не делай глупостей: не открывай никому дверь и не ходи гулять. Помни, в Лос-Анджелесе пешеходы – это дичь, случайно выскочившая под колеса. А утром я сразу вернусь домой.

Снова врет, но хотя бы беспокоится о моей целости и сохранности.

– Куда сейчас поедешь?

– За сладеньким, – сказала Делия, подмигивая мне и улыбаясь, как извращенка.

– Фу, как неприлично, – поморщилась я. – Я же твоя сестра, ты что, забыла?

– Я оставляю тебе двадцать баксов, а по пути закажу пиццу. Так что ты можешь открыть дверь, но только один раз: когда доставят пиццу.

– Пепперони?

– Это твое тело, и ты можешь его травить, как хочешь.

Она закрыла за собой дверь и повернула ключ в замке. А я осталась совсем одна, впервые с того момента, как мой самолет приземлился в Лос-Анджелесе две недели тому назад.

В любой другой вечер в такой ситуации – на Голливудских холмах, в полнейшем одиночестве – я скорее всего не смогла бы читать про девочек Мэнсона. Но мне было необходимо как-то заглушить в затылке грохот, который быстро превращался в настоящий рев, перекрыть тоску чем-то по-настоящему ужасным. Моя сестра права: обычно я действительно люблю читать про всякие ужасы – про проказу, серийных убийц, глобальное потепление, вредоносные бактерии, про плоды кровосмешения в деревнях, где практикуют ритуальный инцест, ну и так далее, и тому подобное. На какое-то время мне даже удалось убедить Дун, что настоящий зомби-апокалипсис случится из-за избытка дохлых броненосцев, которые валяются повсюду и разносят проказу, так что катастрофы не миновать. Может, я отличалась такой нездоровой мрачностью, потому что очень легко быть мрачной в уюте своей прекрасной комнатки, дома, когда мама, пусть иногда и доставучая, готова прибежать ко мне по первому зову. Мама. При одной мысли о ней глаза у меня словно превращались в камни и медленно тонули в глубинах мозга.

Днем я читала о Патриции Кренвинкль, единственной из девочек Мэнсона, которая принимала участие в обоих убийствах. Особо хорошенькой ее назвать было трудно. Вообще-то некрасиво так отзываться о людях, и к тому же внешность еще ни о чем не говорит. Да вот только все они были девушками, и внешность значила для них немало. На лицо Кренвинкль скорее походила на парня, чем на девушку, и вдобавок она страдала заболеванием, при котором тело покрывается избыточным волосяным покровом. Из прочитанного выходило, что родители тоже приложили руку к ее не очень счастливой жизни, и у меня забрезжило подозрение, что Господь создает родителей, как правило, в качестве вишенки на тортик из говна. Так вот, ее родаки разбежались, когда ей было семнадцать лет, и вскоре после этого она и повстречала Чарльза Мэнсона. И она тут же решительно шагнула из своей прежней жизни навстречу Мэнсону. Она даже не успела обналичить последний чек с работы, а просто, бросив все, отправилась в путь-дорогу.

У Мэри Бруннер, еще одной девочки Мэнсона и, технически говоря, первой из них, тоже было лицо ведьмы. Нельзя сказать, чтобы у каждой его девочки на лбу было написано «сумасшедшая», но на каждой значилось большими буквами «некрасивая», с жирным подтекстом «одинокая». Весь вечер у меня в голове вертелась одна мысль, как бывает, когда попадется знакомое лицо, а имя никак не можешь вспомнить: те, кого эти женщины убивали, были богаче, привлекательнее, круче. Хозяева жизни. В каждой книге непременно уделялось внимание внешности жертв, то есть это было важно, но никто ни разу не пытался объяснить, почему и насколько. Перед началом бойни сама Сьюзен Аткинс так и сказала про Тейт и других присутствовавших в доме: «Ого, да они тут все настоящие красавчики». Правда, она не уточнила, облегчило или затруднило ей это обстоятельство сам ход резни.

Я полагаю, Чарльз Мэнсон вычислил, как важно девушке быть хорошенькой. Он называл Патрицию Кренвинкль красавицей и никогда не выключал свет, когда они с ней занимались всякой непотребщиной, вот почему она набросилась на Эбигейл Фолджер и с такой силой била ее ножом, что переломила ей позвоночник. Убийство совершалось настолько изуверским способом, что Эбигейл Фолджер, чья белая ночная сорочка уже насквозь пропиталась кровью, взмолилась: «Стой! Хватит! Я уже умерла!»

Какие жуткие, прискорбные слова!

Бессмысленные убийства. Смерть не из-за чего.

Я старалась не думать о маме, но это было невозможно. Ей надо будет пройти химиотерапию. Она, наверное, облысеет. Возможно, ей отрежут обе груди. Она станет больной, печальной и совсем непохожей на себя. Есть даже шанс, что я ее не узнаю, когда вернусь домой. Глаза у меня наполнились слезами, а я знала: стоит дать им волю, я уже не смогу остановиться.

А потом мне вспомнилось письмо на двери моей сестры. Моей красивой сестры. И еще я мимолетно вспомнила Пейдж Паркер с ее безупречной кожей и гигантской грудью, и как она нравится мальчикам, и как сильно Дун ее ненавидит. Грохот в голове усилился, я крепко зажмурилась, чтобы выдавить буквы, лежавшие в конверте, из своего сознания, чтобы заставить их уйти оттуда. Они были написаны не кровью, но все равно производили зловещее впечатление. А сестра не придала им значения – как и служанка, которая открыла Мэнсону дверь и сказала, что он ошибся адресом, не придала этому эпизоду ни малейшего значения, а на следующий день Мэнсон отправил в этот дом своих «учеников» с наказом убить всех, кто там окажется. И я теперь вот живу с Делией. А моя мать считает, что я токсична, как самый настоящий зомби-хиппи. И она, возможно, умирает, но мне не говорит. Я приняла две таблетки аспирина и стала ждать, когда мне станет лучше, но лучше не стало.

У сестры окна выходили на расстилающуюся внизу долину; комнату, в которой я сидела, от темной ночи отделяли лишь металлические жалюзи и больше ничего. Когда сестра зажигает свечи и любуется луной, вид-то, может, открывается прекрасный, да только неизвестно, кто в это время из темноты любуется тобой. Я, съежившись, забралась поглубже на диван и накрыла голову пледом, вглядываясь в угольно-черные небеса сквозь узенькую щелочку, как делала, бывало, в раннем детстве, когда мне становилось страшно в темноте.

Интересно, а переживает ли мама из-за того, что она мне сказала? И беспокоится ли сестра, что бросила меня одну в доме, где для самообороны у меня есть только коробка из-под пиццы и пластиковые нож и вилка? По соседству начали дико лаять собаки, а я сидела и повторяла про себя: «Наверное, это кролик; наверное, это кролик; наверное, это кролик», пока они не успокоились. Я закрыла глаза и попыталась уснуть, но вместо этого снова услышала, как мама говорит, что я повинна в ее болезни, что я канцерогенна: эдакая человекообразная сигарета, на которую забыли приклеить предупреждающий ярлык.

В конце концов я оставила попытки заснуть и снова раскрыла книгу, потому что в эту ночь думать о женщинах «Семьи» Мэнсона было все-таки легче, чем думать о женщинах моей семьи.

6

Ночью мама оставила мне длинное послание на автоответчике. «Анна, дорогая, мне очень жаль. Даже не думай, что ты не можешь вернуться домой. Я просто считаю, что этим летом тебе будет намного лучше и веселее там, у сестры. Бёрч пойдет в детский сад на работе у Линетт, а я хочу отдохнуть, по-настоящему исцелиться и перенастроить свои жизненные ориентиры. Времени у меня совсем мало. Нам с тобой нужно хорошенько поговорить; мы сейчас очень далеки от того, чтоб быть такими матерью и дочерью, как мне хотелось бы. Может, начнем писать друг другу письма, простые или электронные, или еще как-нибудь попытаемся снова узнать и понять друг друга. А когда мы обе будем готовы, мы сможем стать друзьями. Я надеюсь, это лето принесет исцеление всем нам. Если захочешь, позвони мне позже, а скоро твой папа вернется из Мексики и наверняка сразу свяжется и со мной, и с тобой. Я тебя очень люблю. Не забывай об этом».

Типичный и излюбленный мамин приемчик: сначала дает под дых, а потом говорит, что любит. Едва ли не хуже действий какого-нибудь тривиального психопата, поскольку, помимо прочего, появляется ощущение, что ты вообще не умеешь отличать правду от лжи. Вероятно, маме следовало бы перебраться в Лос-Анджелес, ей бы это подошло больше, чем кому-либо. «Мы сейчас очень далеки от того, чтоб быть такими матерью и дочерью, как мне хотелось бы». Будто реплика из дурной постановки Теннесси Уильямса.

В этом учебном году мы на уроках английского читали «Трамвай „Желание“», и временами мама на полном серьезе напоминала мне куканутую Бланш Дюбуа. И не потому, что она тоже вся такая южанка-южанка, а потому, что собственные представления о реальности ей нравятся больше, чем сама реальность, и она не способна осознавать свои поступки и нести ответственность за них. Однажды она мне сказала: «Ты была таким легким ребенком, чистой радостью. Примерно лет до пяти. А потом я как-то потеряла твой след». Бедный Бёрч. Интересно, а его срок годности окажется длиннее моего? Или же мама отвернется и от него, как только в нем начнет формироваться личность?

Я была далека от того, чтобы отождествлять себя с Патрицией Кренвинкль, однако невольно обратила внимание, как после ее ареста родичи постарались создать иллюзию идеальной семьи. А на самом деле ее родители вели себя как самые настоящие дезертиры, когда над ней в школе измывались из-за лишнего веса, а позже они разошлись, оставив у Патриции ощущение, что это ее вина. Похоже, никому и дела никакого не было, что она пьет и курит косяки, что она сбежала из дому, до тех самых пор, пока сообщение о массовом убийстве в новостях не заставило родителей оглянуться. Да-а-а, их, этих Кренвинклей, послушать, так они были зашибись какой семьей. Возможно, именно в этом отчасти и заключалась привлекательность банды Мэнсона: не семья, а миф о семье, своего рода кривое отражение плохого родительства и гнева, направленного совсем не туда. И – о, адово безумие! – все это напоминало самые жуткие заголовки из газет, да еще набранные крупным шрифтом. И вы могли вечерком ткнуть в них пальцем и сказать: «Нет, ну я-то не настолько ужасен, да и жизнь у меня все-таки не такая дерьмовая».

Я собиралась осмотреть дверь снаружи, проверить, не наведывался ли к нам кто-нибудь ночью, но не успела: в замке уже звякали ключи сестры. У нее на дверях были засов и цепочка наверху, с которой, как я знала из реконструкций по телику настоящих преступлений, можно справиться за три с половиной секунды. Сигнализация не работала, хотя снаружи возле двери по-прежнему висел значок, указывающий на обратное. Ночью мне послышалось, что под окнами ездит туда-сюда какая-то машина, и я включила свет и дальше спала укрывшись с головой. Окна выходили на большой отлогий холм, а поскольку занавески были практически прозрачные, я попыталась закрепить на окне простыню, но у меня не очень-то получилось. При желании все равно можно было найти щелочку и заглянуть с улицы внутрь. Мне никак не удавалось понять, почему это вообще не беспокоит сестру. Она, похоже, совершенно не парилась.

Делия мне сказала, что, если внимательно приглядеться, выше по холму можно увидеть дом, над которым по воскресеньям выбрасывают радужный флаг, поскольку в это время там снимают порно и по двору расхаживают абсолютно голые люди, болтая по телефону и пожирая пиццу. Как она объяснила, пока люди могут увидеть нечто подобное, просто выглянув в окно, любые события в ее гостиной покажутся им пресной тягомотиной.

– Ну и как все прошло? – спросила Делия. – Пицца приехала?

– А мне придется ночевать здесь каждую ночь?

– А что? Подыскала себе отель, где тебе больше нравится?

Она прошла в ванную и полуприкрыла за собой дверь. Жужжание электрической зубной щетки мешало мне четко разобрать ее реплики. Что-то насчет огромной любезности, которую она мне оказывает.

– Нет, – сказала я. – Просто мне как-то стремно.

– Анна, – вздохнула она, – ты знаешь, во сколько мне обходится жизнь в этом районе? Здесь ничего стремного нет и быть не может.

– А ты знаешь, что Чарльз Мэнсон вообще никого не убивал? А жертвы жили в районах еще и поприличнее твоего.

Она выключила щетку и пустила воду.

– Да, знаю. Ты что, читаешь эту книгу по ночам? Естественно, после такого не заснешь. Мэнсон – дневное чтение. Договор? Пожалуйста, читай сколько влезет на съемках «Чипов на палубе!», но не ночами, когда ты тут сидишь одна и ждешь рассыльного с пиццей. Иногда мне кажется, что тебе нравится быть несчастной.

Мне хотелось поговорить с ней о маме: спросить, насколько серьезно, по ее мнению, мама больна, и следует ли мне перезвонить ей, но мне не нравилась перспектива эмоционального облома. По Делии было заметно, что сезон эмоциональных откровений для нее закрыт. Моя сестра умеет так делать: сегодня она полностью сломлена, а назавтра смотрит на тебя так, словно ты в неадеквате и та сцена, где она вела себя как живой человек, была ничем иным, как только лишь твоей галлюцинацией.

– Мне не нравится быть несчастной. – Я достала кусок ледяной пиццы из холодильника и отгрызла окаменевший уголок.

– В сумке есть бананы. – Сестра показала на сумку с короткими ручками. – Декс за тобой заедет в одиннадцать. Хорошо? Только, пожалуйста, не встречай его ударом молотка по голове, если тебе покажется, что он пришел тебя убить. И, умоляю, ни слова о вчерашнем вечере.

– Ты о косяке?

– Я о Коре.

– Ладно, – сказала я. Бананы оказались слишком зелеными, и есть их было невозможно, но сестра купила еще ванильного миндального молока и органических шоколадных печенюшек. – А почему ты не хочешь, чтобы он знал про маму?

– Потому что мне не нравится каждый раз объясняться по поводу наших семейных дел.

Она ополоснула лицо и теперь подсушивала его салфеткой. Ее слова прозвучали как обвинение, как будто она только что разобралась с одной сумасшедшей и совершенно не хочет пускаться в объяснения с другой. Совершенно очевидно, с точки зрения моей семьи я несла ответственность за все зло мира. Но разве главный смысл отношений с парнем не в том, что он готов прийти на помощь в по-настоящему трудный момент?

Неудивительно, что они с Корой терпеть друг друга не могут. Они же похожи как две капли воды. Даже в бочке меда найдут ложку дегтя. В вечном поиске шанса все погубить.

– Не волнуйся, – сказала я. – Я совсем не хочу вынуждать тебя врать.

– Ну что ж, я рада, что мы поняли друг друга.

Мы таращились друг на друга специальным яростным сестринским взглядом не меньше тридцати секунд, но потом спустили ситуацию на тормозах.

Сегодня у сестры были прослушивания для реалити-шоу, рекламы про герпес и небольшой роли в полнометражном фильме. Декс согласился всю неделю брать меня с собой на работу, а Делия обещала присоединяться к нам, как только освободится. Поначалу я заподозрила Декса в тайных извращениях: не такая уж я горячая штучка, чтобы так со мной возиться, но и допустить, что кто-то готов ради Делии идти на такие безумные жертвы, тоже было сложно. Однако, поскольку я не очнулась в незнакомом месте накачанная наркотиками, я пришла к выводу, что он, похоже, действительно очень хорошо относится к сестре. Намного, намного лучше, чем она того заслуживает.

Мне Декс нравился, потому что он никогда не спрашивал, что я такое пишу, и позволял мне торчать в телефоне, сколько моей душе будет угодно. В одиннадцать он меня забирал, потом мы ехали за пончиками, а потом на площадку «Чипов». Я познакомилась с Джошем и Джереми в первый же день, и они оказались типичными актерами: оба в реальной жизни были ниже ростом и симпатичнее, чем на телеэкране. Похоже, все, кто работал над шоу, прекрасно понимали, что «Чипы на палубе!» – нечто вроде угревой сыпи детского телевидения: проще пока прикрыть, а с возрастом само пройдет. Полагаю, в ситуации, когда шестнадцатилетние изображают двенадцатилетних в сериале для шестилеток, не раз появится повод, чтобы мощно закатить глаза.

Несмотря на немыслимую тупизну этого шоу, съемочная площадка впечатляла. Действие происходило на одной из трех локаций: на палубе яхты, в каютах внизу или же на сменяющих друг друга островах – на самом деле «остров» был один и тот же, только там передвигали туда-сюда пальмы. Во время съемок три этих места были ярко освещены, а как только огни гасли, все разбредались по замысловатому лабиринту полуобставленных комнат и начинали читать сценарий или играть в видеоигры. Между сценами мне нравилось бродить по площадке и присаживаться на разные кресла и диваны, опробуя их, будто героиня сказки в гостях у трех медведей. Иногда я делала снимки и отправляла их Дун, чтобы она могла показать их Бёрчу: я корчу рожи перед зданием, где идут съемки; ящерица, которая случайно забрела внутрь; горы разноцветных капкейков на складных столиках.

Однажды, когда у всех был перерыв, я пробралась на локацию, изображающую жилые помещения. Усевшись в кресло-качалку, где обычно дремал дворецкий / стюард, когда остальные персонажи предавались бесшабашному веселью, я почувствовала под собой здоровенный бугор и перепугалась, что сломала какую-то деталь. Я засунула руку под подушку и извлекла резиновый пенис размером с банан. Раньше я толком и не видела пенисов, не считая тех случаев, когда мы с Дун тайком посматривали порноканалы, поэтому совершенно непроизвольно отшвырнула его прочь, брезгливо, как чужую испачканную салфетку. Он трижды подпрыгнул, прежде чем окончательно приземлиться прямо у ног Джоша.

– В чем дело? Тебе что, не нравится наш Мизинчик? – сказал он, поднимая пенис и помахивая им у себя между ног. – А ты знаешь, что это значит? Ты наш счастливый победитель!

Раньше он никогда не обращался ко мне напрямую, и было странно слушать, как он непринужденно обсуждает со мной фейковый пенис, будто мы знакомы тысячу лет. Как будто мы вообще знакомы.

– Победитель чего?

– Не знаю. Вообще-то, ничего. На съемках каждой новой серии мы эту штуку куда-нибудь прячем. Просто чтоб не помереть со скуки. А кто находит, должен спрятать в новое место.

Он протянул его мне, будто обычную колоду карт. Я, разумеется, взяла, чтобы доказать, что мне не слабо́, но постаралась не слишком всматриваться в детали: вздутые вены, грязно-розовые полоски вдоль складочек. Потом я подошла к одной из книжных полок и сунула его между книг в горизонтальном положении, головкой наружу, так что со стороны он выглядел как игрушка или как странноватый корешок книги.

– Мило, – сказал Джош. – Ты получаешь дополнительные баллы, если он спрятан на самом виду.

А потом Джош ушел, будто мы с ним просто немного поболтали о погоде.

К тому времени я уже успела заметить, что из двух близнецов Джош более общительный. В свободное время он по большей части тусовался со всякими хипстерами, которые между съемками заходили к нему поболтать и выкурить сигаретку. Я терпеть не могу табачный дым, поэтому я обычно пряталась в одном из коридоров, если не общалась в этот момент с Дексом или не наблюдала за съемками. Время от времени туда же заглядывал Джереми, чтобы поиграть в видеоигры на компьютере. Он вел себя тише, чем Джош, и, если я поднимала на него взгляд, он улыбался и спрашивал, как у меня дела или что я читаю.

На днях у нас с ним состоялся самый настоящий разговор. Об ЛСД. Я пересказала ему одну дичь, о которой только что прочитала. Оказывается, в пятидесятые годы правительство США допускало проведение неких экспериментов над ничего не подозревающими людьми: им давали такие дозы ЛСД, что наркотик полностью стирал все их воспоминания. Но и это еще не все. По ходу эксперимента врачи убедили одного из подопытных мужчин, которому они полностью промыли мозги, что они убили его мать, хотя она была жива-здорова. Безумие на уровне «Секретных материалов», и при этом чистая правда. А Джереми сказал, что такие фокусы вполне в духе правительства. Разговор об ЛСД был самым длинным нашим с Джереми диалогом, и я вроде бы неплохо справилась. Я притворилась, что не замечаю того, насколько хуже он выглядит в телевизоре: сколько бы мы с Делией ни глумились над «Чипами на палубе!», тот факт, что Джереми беседует со мной, наполнил меня каким-то совершенно идиотским и смехотворным ликованием.

Формально говоря, из двух близнецов Джош выглядел лучше: на пару сантиметров выше, да и черты лица у него были безупречные. А у Джереми над правой бровью виднелся шрамик, а на лбу, у линии волос, от грима шелушилась кожа – такие мелкие дефекты заметны только при личном общении, но не на экране. Однако у Джереми был более приятный голос, глубокий и спокойный, а когда он улыбался, то приподнимал бровь, ту, где шрамик. К третьему дню съемок я самым позорным образом начала по уши в него влюбляться.

Близнецы происходили из голливудской династии. В марте они отпраздновали свое шестнадцатилетие, но потихонечку, без особой шумихи, – думаю, им было выгоднее делать перед фанатами вид, что они младше. Я-то раньше думала, что им лет по двенадцать-тринадцать, но ведь я ни разу по-настоящему не смотрела «Чипов на палубе!». Их мама была известной группи, написавшей предельно откровенные и подробные мемуары обо все мужчинах, с которыми ей довелось переспать в начале девяностых. Мы с Дун прошлым летом у бассейна проштудировали потрепанный экземпляр этой книги, принадлежащий матери Дун, и сексуальные сцены там были прописаны весьма и весьма детально. Странно было смотреть на близнецов и думать: «А я знаю о генитальных бородавках вашей мамы. Я знаю, с кем из восьмисотлетних „Роллингов“ она переспала. Я изо всех сил стараюсь забыть, что вы были зачаты на заднем сиденье автобуса во время тура, посвященного борьбе со СПИДом».

Еще у них была старшая сестра Оливия – результат интрижки с известнейшим японским рок-певцом, которая закончилась тотальным разрывом отношений. Когда я училась в начальной школе, Оливия Тейлор пользовалась такой популярностью, что у Дун было аж две коробки для завтрака с ее фотографией, а еще Дун заставила мать купить билеты на все до единого выступления Оливии, когда та гастролировала в Атланте. На прошлой неделе по всем таблоидам прошла фотография Оливии, где та курила траву и пальцами растягивала глаза в сверхазиатскую раскосость, – по ее словам, ничего расистского в этом не было, поскольку она сама наполовину японка; однако такого рода публичность уж точно никак не способствовала воскрешению ее полумертвой карьеры. Сейчас на подъеме были близнецы, и на фотографиях с сайтов сплетен было почти физически заметно, как ее от этого корежит. Очевидно, ее просто убивало, что два этих маленьких куска говна несутся на волне ее успеха и известности, тем самым фактически наживаясь на ее крахе.

– Да, слава – штука странная, – говорила мне сестра. – И нельзя сказать, чтоб Оливия была некрасивой. И она даже не такая уж кошмарная актриса, но иногда буквально слышишь этот щелчок, физически чувствуешь переключение внимания публики. Как только прозвучал такой щелчок, вступаешь в титаническую борьбу за восхождение. Сизифов труд. Эпично. В такой момент необходим какой-нибудь режиссер, который возьмет тебя под крыло и спасет от неизбежного скармливания львам в прессе. По фотографиям понятно: она знает, что́ происходит, но не понимает, как положить этому конец. Она в настоящем отчаянии, но изо всех старается никому его не показывать.

– Она просто ребенок, который оказался в полной жопе, – сказал Декс. – К тому же у нее есть деньги, что превращает ее в настоящего монстра. Заметь, я ничего плохого не хочу этим сказать.

Я совершенно не была готова к встрече лицом к лицу с реальностью под названием «Оливия Тейлор». И я не знаю, как можно к такому подготовиться вообще. Уж точно не за счет просмотра приторного до блевоты фильма, в котором героиня узнает, что ее настоящий отец – король какой-то условной европейской державы, где ей надо спасти собачку и подружиться с местным принцем. И не за счет ее хитового сингла «В Милане очень мило», выход которого мы с Дун отпраздновали тем, что единственный раз в жизни поцеловались. И уж никак не за счет «Конфетных поцелуев» – биографического фильма, который мы с Дун посмотрели примерно в десятилетнем возрасте, предварительно отстояв километровую очередь за билетами в ожерельях из конфет. Не могли к этому подготовить и последние фотки с сайта сплетен, где толком не поймешь, то ли Оливию засовывают в черный мешок для трупов, то ли она валяется на заднем сиденье джипа своего бывшего бойфренда, выставив напоказ интимные места после восковой эпиляции, точно кукла Барби без трусов.

В жизни она казалась и более, и менее значительной, чем на фотографиях и в фильмах. Волосы у нее были поделены на четыре части и заплетены в косички, перевитые серебряными ленточками. На затылке косички сливались в пышный распущенный хвост. На ней были черные, с серебряными швами джинсы в обтяжку, белый пушистый свитер и грубые высоченные башмаки на каблуках. Даже не зная, что это Оливия Тейлор, при ее появлении я бы, по крайней мере, сразу поняла, что это девушка непростая. Наряд, прическа, характерная угловатая походка тощей модницы – короче, даже не сказав еще ни слова, она уже выделялась из толпы. И если звезда Оливии Тейлор и катилась к закату, сама Оливия Тейлор, похоже, была не в курсе. Когда она ворвалась на съемочную площадку, даже тормознутые сценаристы из когорты «ненавижу Голливуд» обратили на нее внимание, прервав ради нее финальную фазу всеобщего угара и запила на «Нинтендо».

– Если вы, говнюки сраные, знаете, кто слил эти картинки, вы лучше сразу мне скажите, а то весь мир узнает, как некие маленькие недоделанные дрочеры спустили все свои диснеевские денежки на порнуху, чтобы никто не догадался, что на самом деле они зашуганные девственники без мозгов. И не притворяйтесь, будто вы меня не слышите. Не забывайте, ваши пиз…шества, я прекрасно знаю, где вы живете!

Близнецы даже не оторвали взгляд от заключительной части зомби-бойни на экране, а только синхронно помахали сестре руками, как птички крыльями, почти балетным жестом. Не думаю, что мне когда-либо доводилось слышать, как девушка произносит слово «п…да», не говоря уже о том, чтобы умудриться заставить его звучать, как высокую поэзию.

– Друзей у меня нет, – продолжала Оливия, – и я, заметьте, вовсе не считаю, что это плохо. Пока я не узнаю, как выплыли эти картинки, вы, мерзкие потаскушки, помещаетесь под домашний арест.

– Бах-бабах! – Джошуа зарубил трех зомби. – Если ты похеришь мой победоносный счет, тогда я тебя помещу под домашний арест.

– Подожди-подожди, – откликнулась она, поднимая огромные солнцезащитные очки на лоб, – ты только подожди, и скоро дождешься, что всем будет насрать, на каком долбаном пляже вы выгуливаете свои кривые жопы. Скоро вас станут останавливать на улице и спрашивать: «А вы случайно не из рекламного ролика про печеньки „Жопа слиплась“»? А это случится, обязательно случится. И на всей планете единственным человеком, кто вам отсосет, будет тюремщица с тремя программами в телевизоре, свято верящая, что президент ее полюбит, если она вас трахнет.

Казалось, она проходит подготовку к Олимпийским играм по сквернословию.

– Ну что, а ты, значит, у нас клептоманка? – спросила она, и у меня ушло несколько минут, чтобы понять: она обращается непосредственно ко мне и смотрит прямо на меня. Я встала немножко попрямее и постаралась себе представить, что она просто одна из моих одноклассниц.

– Я не клептоманка, – сказала я. – Я взяла кредит.

– Отлично. Нам всем следует пройти у тебя мастер-класс. Возьму, пожалуй, на вооружение эту твою формулировочку. Благодарю.

– Она нормальная, – вступил в разговор Джош. – Не все такие психопатки, как ты.

– Ничего получше не придумал? «Психопатка»? Может, хватит уже сутками тупить за компом? Итак, Анна. Ты же Анна, верно? Поскольку ты у нас профессионал, можно сказать, настоящая акула в сфере финансовых операций, или как там тебе угодно это называть, не хочешь прошвырнуться со мной по магазинам?

Вопрос, мне показалось, таил в себе подвох. Но она знала мое имя, то есть близнецы рассказывали ей обо мне. Обалдеть.

– Считается, что я сейчас держу пост, воздерживаюсь от покупок, – продолжила она. – В одном весьма говенненьком журнале для подростков готовят материал: я должна написать проповедь о том, как воздержание от трат и потребления спасло мою бессмертную душу, а также сделало планету чище, лучше и всякое такое. Вот только я ненавижу, ненавижу, ненавижу себя ограничивать, и пусть ни один редактор, если он в своем уме, не ждет, что я смогу пережить это торнадо из говна, не купив себе хотя бы одной новой сумочки. Ну и пары туфель к ней. Тебе же тоже нужны деньги, правда? Я заплачу тебе сто баксов. Комиссионные посредника плюс деньги за молчание. Но если твитнешь хоть одной подруге, я сотру тебя с лица земли, ты поняла?

Как будто кто-то мне поверит. Даже Дун решит, что я все сочинила.

Знакомство с Оливией Тейлор привело меня к осознанию, что все, с кем общается сестра, не знаменитости, а «типа знаменитости». Они знамениты отчасти, они уже слегка пожухли и подвяли по краям, и потенциально все они – проходные персонажи, почти что канувшие в Лету. Делия, даже если она до конца дней будет сниматься ежедневно, никогда не станет Оливией Тейлор. Оливия Тейлор собирала стадионы. Ее в свое время показывали по телевизору пять дней в неделю каждый вечер, да еще и по утрам, когда шли повторы. Уверена: если я сосредоточусь, то вспомню и дату ее рождения, и ее любимый цвет.

– Что ж, начну отрабатывать свой кредит, – сказала я, улыбнувшись ей так, словно при необходимости бываю очень крута и море мне становится по колено.

– Великолепно. До новых встреч, унылые уроды.

Наверное, мне следовало бы предупредить Декса. Джереми посмотрел на меня, словно говоря: «Ты что, правда собираешься взять и пойти куда-то с моей ненормальной сестрой?» А я попыталась телепатически ответить ему: «Да, потому что это примерно в миллион раз интереснее, чем взять и пойти куда-то с моей ненормальной сестрой». Как говорится, из двух зол выбирают меньшее, но ведь еще в тысячу раз интереснее и круче, когда тебя всем представляют, тебе жмут руки, а ты тем временем размышляешь, давать ли этим людям свой настоящий электронный адрес или обойдутся.

Стоило нам выйти на улицу, человек, который прежде делал вид, что присматривает за машинами на парковке, тут же выхватил откуда-то фотоаппарат и начал судорожно щелкать. Он снимал меня и Оливию Тейлор. Может, я стану черным, закрашенным квадратом в каком-нибудь отстойном журнальчике из тех, что лежат на кассах в супермаркете. Или же на сайте сплетен о знаменитостях я превращусь в фигуру со знаком вопроса над головой. Вот она, слава.

– Хорошо, если хоть баксов пять выручит, – сказала Оливия. – Говноед-следопыт.

Мужчина сделал вид, что коснулся полей шляпы, которой на нем не было, а потом послал Оливии воздушный поцелуй.

– Отвратительно, – сказала она. – Они не успокоятся, пока я не умру, а они не прибегут первыми, чтобы заснять меня в гробу.

Она подвела меня к джипу размером с небольшой дом. Я забралась на место пассажира с таким видом, будто четко понимаю, куда мы направляемся и зачем, будто я с самого рождения только и делаю, что разъезжаю на огромных тачках со звездами кино. То обстоятельство, что я при этом не описалась, наверное, можно причислить к настоящим чудесам. Ноутбук Оливии лежал в раскрытом виде на ее сиденье. Когда мы уселись, она включила комп и протянула мне, чтобы я могла полюбоваться столь оскорбившими ее картинками. Три кадра с одной вечеринки: она вырубилась рядом с недоеденным тортом, ее практически несуществующий животик слегка, совсем чуть-чуть, выпирает над слишком тесными штанами из змеиной кожи, а голова склонилась под таким углом, что кажется, будто у нее наметился крошечный, едва заметный второй подбородок.

– Кто мог такое сделать? – сказала она, ткнув пальцем в экран. – Мудила прямо-таки библейского масштаба, правда? Вечеринка была полностью закрытой. Теперь мне надо быстренько сделаться Агатой Кристи и раскопать, кто из моих пяти лучших друзей и двух братьев убил мою карьеру. И посмотри на торт. Как из обычного гастронома. Скоты.

Значит, вот из-за чего она так взбеленилась. Не из-за кадров, где она выглядит как нарик, как расист или как абсолютно голый нарик-расист, а из-за фотографий, на которых она немножко, совсем чуть-чуть приближается к обыденности. Шокировало в этих снимках только то, что ничего шокирующего в них вообще не было.

– Может, есть смысл притвориться, что это не ты, – предложила я. – Ты здесь даже и не очень-то на саму себя похожа.

– А ты скажи это очередному директору по кастингу, когда он начнет шариться по Интернету.

Оливия захлопнула ноутбук и швырнула его на заднее сиденье. Потом она завела машину, и мы выехали с парковки. Я сидела и думала, во что обошлась бы покупка нового ноута, если бы Оливия промахнулась и не попала на заднее сиденье, когда вдруг почувствовала нечто очень странное: мне на правую руку хлынул тяжелый ливень, хотя никакого дождя не было и в помине. Ощущение переползло с руки на правое плечо, потом на голову, и я запаниковала. С заднего сидения на меня наползало нечто. Я закричала, видимо, очень искренне и дико, потому что Оливия едва не въехала в фонарный столб.

– Ты что, полный психот? – спросила меня она. Теперь я видела, что всему виной большая зеленая ящерица, которая только что спрыгнула с моей головы ей на колени. – Ты доведешь Игги до нервного срыва.

– Игги?

– Все в порядке, Иг-г-г-и-и-и. – Она поцеловала ящерицу в голову. – Это Анна. Она не хотела тебя напугать.

Ящерица устроилась у нее на ноге, Оливия нежно поглаживала ей голову. Я оглянулась назад, чтобы проверить, не водятся ли на заднем сиденье еще какие-нибудь рептилии, и постаралась угомонить свой пульс. Оливия въехала на парковку за торговым центром, остановилась под табличкой «Только для сотрудников» и взяла ящерицу под мышку.

– Значит, у тебя есть ящерица.

– Игуана, – поправила меня Оливия. – А известно ли тебе, что они могут прожить столько же, сколько и люди? Но, в отличие от людей, они никогда, абсолютно никогда не срут тебе на голову. – Она показала мне жестом, чтобы я вылезала из машины, и спросила: – У тебя же есть кредитка, да?

По ее взгляду вполне можно было предположить, что она оставит меня в машине, если я дам неправильный ответ.

У меня была кредитная карта от папы, просто на случай экстренных ситуаций, и были все шансы, что она еще действует, так как я ни разу не общалась с папой с того момента, как он месяц назад уехал в Мексику. Оливия еще что-то говорила, а у меня в голове зазвучал папин голос: «Неужели я даже не могу себе позволить отвлечься и съездить куда-нибудь с Синди? Даже на выходные? Вот так, значит? Почему мне никто ничего не говорит?» А потом вступила мама, вероятно, углядев прекрасный повод лишний раз ему напомнить, какой он отстойный отец: «Тебя не было целый месяц, а не пару дней. И чисто формально ты все еще являешься ее отцом, так что потрудись оторваться от своей бесконечной пина-колады». Бла-бла-бла.

– Это только для экстренных ситуаций, – предупредила я.

– Что ж, ситуация как раз экстренная.

Она провела меня в бутик, похожий на щель в стене, с толстой стеклянной дверью и с безголовыми голыми манекенами в витрине.

– Ты расплатишься своей кредиткой, а я верну тебе деньги. Все должно выглядеть так, будто мы делаем покупки для тебя.

Когда мы зашли в магазин, одна из сотрудниц закрыла за нами дверь на ключ. Оливия опустила свою ящерицу на пол, и та побежала под стойку с одеждой. Обычные правила больше не работали. Мы оказались в параллельной вселенной, где с появлением Оливии активизировался целый набор секретных правил. Игуаны – это хорошо. Другие покупатели – это плохо.

Магазин балансировал на грани между шиком и полным отстоем. Вещи выглядели так, будто их приобрели в самом обычном и дешевом сетевом магазине, при условии, что там за простенькую футболочку выставляют цену в сто пятьдесят баксов.

– На тебе это будет смотреться обалденно, – сказала Оливия, взяв в руки вешалку с тем, что сначала показалось мне рубашкой, но при ближайшем рассмотрении превратилось в платье. – Будешь выглядеть как человек, которого уже на третьем свидании нужно как следует оттрахать, правда? Я слышала, что все южанки в душе шлюхи. Они открывают для парней заднюю дверь, потому что фасад предназначен Иисусу, мужу или типа того. – Она резко замолчала и посмотрела на меня: – Ты же не девственница, правда?

Ближайшая к нам продавщица еле удерживалась от смеха. Я так смутилась, что в тот самый момент, когда лицо мне заливала жаркая краска, я возненавидела Оливию Тейлор. Она ужасный, просто ужасный человек. Хоть бы моя кредитка оказалась заблокированной. Хоть бы кто-нибудь просканировал свалку радиоактивных отходов, которая у нее вместо мозга, и слил все содержимое прессе.

Оливия же двинулась дальше, не дожидаясь моего ответа.

– Вот. – Она протянула мне рюкзак с геометрическим рисунком и широкими металлическими полосами поверх лямок. – Вот это ты просто обязана иметь. Я ж говорила, тебе подойдет идеально. Беспроигрышный вариант. Обожаю, обожаю эту вещь.

В процессе разговора она даже не смотрела на меня, впрочем, как и на всех остальных. Она была как торнадо, взвивающийся в небо и приземляющийся на мгновение, но с каждой минутой я все яснее понимала, что все ее порывы и движения спонтанны и хаотичны, что я для нее всего лишь жалкий кемпинг, который она может смести с лица земли, прежде чем снова исчезнуть среди туч.

– Тебе придется это купить, – сказала она. – Уверена, именно такую вещь папочка хотел бы подарить тебе на день рождения. Ей скоро исполняется шестнадцать.

Слово «папочка» она выплюнула с таким отвращением, будто это было самым грязным ругательством в нашем языке, словно наконец-то нашлось выражение, которое ей физически больно произносить вслух. Сотрудница магазина изобразила сочувствие. Вероятно, ей приходится наблюдать проявления такого рода мании по три раза в день, семь дней в неделю. Раньше я считала, что жители Лос-Анджелеса благоговеют перед славой и что им страшно льстит случайное взаимодействие с теми, кого обычно видишь только на экране. Теперь же я начинала понимать, что их это, скорее всего, просто изматывает.

Я достала предназначенную для чрезвычайных ситуаций кредитную карту и приобрела зеленый рюкзак из кожи питона за четыреста девяносто восемь долларов. Большей суммы я в жизни не тратила, включая билет на самолет до вычета налогов. Когда я доставала карту, у меня дрожали руки. Я почти мечтала, чтобы кредитка оказалась заблокированной, а когда платеж все-таки прошел, я тут же представила, как папе звонят в Мексику и сообщают, что в Лос-Анджелесе произошло странное списание средств. Наверное, там уже бьют тревогу, пока продавщица аккуратно сует рюкзачок в фетровый мешочек, а потом в пакет побольше и вручает мне покупку:

– Возьмете чек или положить его в пакет?

Я бросила взгляд на Оливию, которая закрыла лицо волосами и практически целовалась со своим телефоном. Она махнула мне рукой.

– Думаю, возьму, – сказала я.

Продавщица протянула мне листок бумаги, и я вяло попыталась передать его Оливии, но та снова отмахнулась, не прерывая разговора ни на минуту. Я положила чек к себе в сумку с тревожным ощущением, что только что совершила очень и очень неправильный поступок.

Я старалась не обращать внимания на Оливию и придумать, чем бы мне себя занять, чтобы не выглядеть полной идиоткой, к тому же очень печальной и одинокой идиоткой. Игуана бегала кругами перед центральным прилавком, а продавщицы уже перестали улыбаться.

Я стояла у все еще запертой двери в магазин. Подошли две девушки в коротеньких обрезанных шортах, попытались открыть дверь, у них не получилось, они заглянули сквозь стекло и ушли.

Через дорогу, над салоном, зазывавшим на маникюр за пятнадцать долларов, закрывая солнце, возвышался еще один рекламный щит «Вольта». Все та же актриса-блондинка все в той же белой майке стояла, вытянув вперед руки с пистолетом, на стволе которого болтался стетоскоп. Она старалась выглядеть одновременно серьезной, сексуальной и очень умной, но главным образом выглядела такой же фальшивой, как и ее флуоресцентно-зеленые глаза, – как сотни других актрис, которые пытались выглядеть серьезными, сексуальными и умными на сотнях других плакатов. Сестра мне говорила, что сериал рассказывает о женщине-нейрохирурге, которую в детстве ударила молния и которая обрела способность видеть будущее, когда ее пациенты умирают. И она каждый раз должна решить, что для пациента лучше – выжить или умереть. Во всяком случае, таков был замысел на тот момент, когда Делия проходила кастинг. Теперь же, говорила Делия, он запросто мог превратиться в шоу про медсестру с электроприводной вагиной. Глядя на лицо актрисы, я понимала, что оба сюжета равновероятны.

– Строчишь эсэмэски друзьям? – поинтересовалась Оливия. – Уверена, тебе не терпится поделиться с ними новостью, с кем ты сегодня ходишь по магазинам. Фотки уже отправила?

Она взяла у меня из рук телефон, словно он принадлежал ей, и прочитала вслух: «Уехала в магазин с Оливией Тейлор». Видишь? Вот почему мне приходится все проверять. Но ты же понимаешь, на этом ты не заработаешь.

– Я уехала, никому ничего не сказав, – пояснила я. – И писала я своей сестре.

– Ну да, конечно, кому ж еще.

Она протянула мне телефон с тем же видом, с каким раньше отбирала его: как будто ей он принадлежал в большей степени, чем мне, как будто ей автоматически принадлежали права на все, чего она касалась. Открывая для нас дверь, продавщица улыбнулась мне, словно говоря: «Удачи тебе с ней». А я в ответ расширила глаза, мол: «Прошу вас, помолитесь за меня».

По дороге обратно на съемочную площадку я наблюдала, как Оливия, положив локти на руль, обеими руками пишет эсэмэски, и старалась гнать от себя мысль, что она ни словом не упомянула обещанные мне сто долларов, не говоря уже о том, что было совершенно непонятно, как и когда она вернет мне деньги за рюкзак. Чем дальше мы отъезжали от магазина, тем мрачнее и глубже становилось колючее ощущение тревоги. Раньше я о таком только в книгах читала: леденящий холод, который сковывает внутренности, когда вот-вот должно случиться что-то страшное. Мне вспомнилась картинка, которую мы хотели изготовить и отправить Пейдж Паркер, только у нас не получилось: фальшивое селфи самой Пейдж Паркер, на котором она болтается в петле с белесыми глазами. Вот бы кто-нибудь так же обработал те «жуткие» фотки с Оливией Тейлор. Я отдавала себе отчет, что часть меня не стала бы возражать, если бы с Оливией случилось что-то по-настоящему плохое. Хуже того: в глубине души я этого даже хотела. И всего на миг – возможно, потому что я находилась в Калифорнии, где начинаешь понимать всю мерзость славы, сталкиваясь с ней нос к носу, – я почти почувствовала, каково это: быть одной из девочек Мэнсона.

7

Я задалась вопросом, что я вообще делаю в Лос-Анджелесе. Когда мимо нас проплыл очередной рекламный щит «Вольта», я почти затосковала по жутковатым плакатам Атланты. Похоже, в Джорджии любой может себе позволить разместить рекламу у дороги, и на выезде из города то и дело попадаются безумные рекламные щиты, которые сообщают, что люди сотворены Богом, а не произошли от обезьян, или же требуют предъявить свидетельство о рождении президента, или – мое любимое – демонстрируют шестилетнего ребенка с арбалетом в руках, рекламирующего «детский уголок» в местном оружейном магазине. Мы с Дун обычно обменивались фотками самых ярких образцов, подбивая друг друга позвонить по телефону с антиэволюционного щита и спросить того, кто снимет трубку, как он объяснит наличие волос у себя на груди. Или же мы планировали, как отведем Бёрча в оружейный магазин и спросим, найдется ли у них что-нибудь для тех, кому еще нет шести. Я даже не стала утруждаться отправкой Дун картинок с «Вольтом», настолько скучными и неприкрыто тупыми они были.

Кроме того, Дун писала мне все реже и реже. Полагаю, ее раздражало, что я покинула ее в тяжелой ситуации. Да и не только ее я раздражала. Мама, как только ей станет лучше, видимо, закатит мощную вечеринку в честь освобождения от меня; сестра постоянно бегала на прослушивания и кастинги, а что до остальной части планеты Калифорния, то я была для нее практически невидимкой. Когда Оливия доставила меня обратно на съемочную площадку «Чипов», там меня даже никто не хватился. Декс сидел на сценарном совещании, а близнецы без продыху резались в «техасский холдем». Я опустилась на край диванчика подальше от них, стараясь занимать как можно меньше места.

– Ну и как оно все прошло? – спросил Джош, не отрывая взгляда от карт.

Я молчала, наверное, целую минуту, поскольку мне даже не приходило в голову, что придется обсуждать случившееся.

– Ну, – сказала я, – думаю, я только что подарила вашей сестре рюкзачок.

– А я-то думал, ты на мели. – Джош по-прежнему глядел в карты, а вот Джереми на меня посмотрел, причем достаточно долго, чтобы заметить, что я все еще нахожусь в своего рода шоке, как будто кто-то очень красивый меня заколдовал, и я протянула этому человеку кредитную карту отца, даже не удосужившись спросить зачем.

– Ну, думаю, теперь я еще больше на мели.

Джереми издал короткий смешок, а потом сказал:

– Считай, тебе повезло. В прошлый раз тот, кого она прихватила на шопинг, купил ей машину.

– Серьезно?

Он поднял руку, будто давал клятву бойскаута. Этот жест близнецы все время воспроизводили в «Чипах», и он частенько просачивался в реальную жизнь, или же наоборот.

– Она шлюха, – бросил Джош, а Джереми поморщился, словно собираясь возразить брату, но не возразил. На секунду у меня перед глазами встало слово из письма на двери моей сестры, и я крепко зажмурилась, чтобы его изгнать.

– Умеешь играть? – спросил Джереми.

– Немножко, – соврала я. Я прекрасно умела играть, но я также прекрасно знала, что первое правило в умении играть – это притвориться, что ты только типа как умеешь играть.

– Я заплачу за тебя вступительный взнос, – сказал Джереми. Он пустил через стол пятидесятидолларовую бумажку в сторону брата, а тот протянул мне стопку фишек.

В прошлом мама была весьма серьезным игроком. Однажды она дошла до финала в Мировой серии покера, и мы с детства вместо подкидного дурачка играли в покер. Вообще-то всерьез я никогда себя не считала сильным соперником, но если мне протягивают две карты рубашкой вверх, я превращаюсь в настоящую акулу.

– В принципе правила-то я знаю, – сказала я. – Но так, на всякий случай: у вас есть шпаргалка, кто кого бьет?

Будучи единственной девочкой за столом, я знала, что ко мне отнесутся снисходительно, станут слегка подтрунивать надо мной. Хотя, конечно, поначалу они все равно будут начеку из-за пресловутого «новичкам везет», но я не сомневалась, что смогу довольно далеко уехать на финте в стиле: «О боже, слушайте, а это пики или крести?». Главная прелесть покера в том, что там не бывает лжи: это не ложь, а правила игры. И если честно показываешь соперникам, что ты акула, то это не честность, а полный идиотизм. Среди великих игроков встречаются и женщины; возможно, близнецы даже играли с ними, но они точно не ожидали хорошей игры от меня.

Я сделала абсолютно тупую ставку и еще пару раундов играла как суперическая идиотка.

– Если хочешь, я тебе помогу, – вмешался Джереми.

– Никакой помощи, – сказал Джош. – Ты сделал за нее взнос. Вот и хватит.

Я пожала плечами, а Джереми в ответ слегка улыбнулся мне, словно говоря: «Я попытался». У него были такие же синие, почти фосфоресцирующие глаза, как у сестры. Именно этот цвет был тем акцентом, тем штрихом, который делал лицо Оливии немыслимо прекрасным. Но только у Джереми глаза были добрее. Глаза провидца, а не судьи. Если бы не акулье настроение, наверное, я бы устыдилась, что намереваюсь лишить его пятидесяти баксов.

Я начала действовать чуть осторожнее и выиграла пару «рук», а потом проиграла по-крупному. Действительно по-крупному. У меня было три короля, но у Джоша оказался фулл-хаус. Волшебная выдалась комбинация: у него был козырь и еще один король, и он обобрал меня в чистый аут. У меня осталось всего три фишки. Едва хватило на прикуп.

– Извини, – сказал мне Джош, но я видела, что ему очень приятно обчистить уже обчищенную девушку, сидящую напротив. Я чуть было не ляпнула, что было бы совсем уж свинским блефом: «Ну, блин, вы и жулье», но у меня все-таки были еще три фишки, а значит, был и шанс. А в покере каждый сам творец своей судьбы. В следующую «руку» я удвоила стопку фишек, а потом, через несколько раундов, еще и утроила. Ничего сверхъестественного, но, играя жестко, я четко блюла свои интересы, по-прежнему умудряясь делать вид, что мне просто везет.

Сдавал Джереми, и я получила пару восьмерок, видных только мне. Во флопе лежали восьмерка и пара десяток. Почти комбинация мечты, и я это понимала, но мне никак нельзя было спалиться. Близнецы следили за мной, точно пара ястребов. Только бы руки не задрожали. Я поставила половину остававшихся у меня денег, что отправило бы в чистый аут кого угодно, только не Джоша. Джереми спасовал, еще двое игроков тоже. Один уже ушел в аут, но я даже не заметила когда.

– Уравниваю ставку, – сказал Джош, глядя мне прямо в глаза с видом настоящего гладиатора. Он подтолкнул свои фишки в банк. Джереми перевернул туза, и я увидела, как Джош улыбнулся, точнее, у него едва дрогнул уголок рта, и тут я четко почувствовала, что у него десятки. Он меня побьет.

– Ва-банк, – бросила я, подталкивая свои фишки к центру.

Джош с трудом скрывал ликование.

– Ты же знаешь, что в покере человек, признанный невменяемым, не освобождается от ответственности? – спросил он.

– Знаю.

Он передвинул все свои фишки в банк.

А потом мне досталась последняя восьмерка из колоды. Это было не просто статистически маловероятно, это было настоящее чертово чудо, в одном ряду с претворением воды в вино и насыщением великого множества людей пятью хлебами и двумя рыбами. Я была готова погибнуть во блеске славы, а вместо этого оказалась на пороге выигрыша. Я выиграю, но это будет выглядеть просто слепым везением, поэтому я поступила так, как поступают только настоящие акулы.

– Удваиваем или по нулям?

– Но ведь деньги даже не твои, – сказал Джош.

– А вот это прикольно! – Джереми в полном восторге хлопнул рукой по столу. Даже выбывшие игроки прекратили строчить эсэмэски.

– Ты же понимаешь, я тебя уничтожу, – предупредил Джош. – Может, тебе просто нравится быть в долгах по уши, а?

– Удваиваем или ничего, – сказала я. – У меня есть работа. И я неплохо с ней справляюсь.

К тому времени я забыла, что они звезды телевидения. Джереми порылся в бумажнике, выудил оттуда еще пятьдесят долларов и протянул их мне. Я положила купюру на стол.

– Что ж, это твоя жизнь, – сказал Джош и сравнял ставку.

Он раскрыл карты. Ровно то, что я и думала: фулл-хаус, десятки и восьмерки.

– А это лучше? – спросила я самым мерзким своим девчоночьим голоском и выложила восьмерки на стол.

– Я обожаю эту девочку! – практически в полный голос заорал Джереми, и тут я вспомнила, что сижу за столом с двумя самыми крупными звездами страны из лиги юниоров, и одна из этих звезд только что провозгласила свою чрезвычайно преувеличенную любовь ко мне, а другую звезду я только что кинула в полный аут.

– Ну ты и сука, – протянул Джош, превратив оскорбление в величайший комплимент. – Это невозможно.

– Возможно, – сказал Джереми. – Только что произошло.

– Заткнись, подонок.

Сгребая банк к себе, я очень старалась не злорадствовать.

– Мне пора, – сказал один из выбывших, показывая на свой телефон, будто это все объясняло.

– Круто, братишка, – сказал Джош. – Тогда потом, позже?

– Верняк.

Они стукнулись кулаками, а потом и Джош засобирался.

– Это было зло в чистом виде, – сказал он, обернувшись напоследок и показывая на меня пальцем. – Напомни, ты к нам сюда насколько?

– Почти на все лето, – ответила я.

– Матч-реванш. Готовься и трепещи. В следующий раз никаких шпаргалок.

Я улыбнулась и пожала плечами, будто бы вообще не понимая, о чем это он.

Джереми задержался, и я отдала ему выигранные двести пятьдесят долларов:

– Спасибо за пятьдесят баксов.

– Чувиха, да я бы дал и все пятьсот, чтоб посмотреть такую бойню. Давно играешь в покер?

– Не знаю точно. С тех пор, как родилась?

Джереми артистично воздел руки к небу, словно вознося хвалу Богу, а потом протянул мне деньги:

– Ты их выиграла.

– Но они не мои.

– Честный грабеж, – возразил он. – Тогда разделим.

Он дал мне сто двадцать пять долларов. Я бы эти бумажки вставила в рамочки и повесила на стену, если бы я действительно не задолжала всем, кого знала.

– Итак, что же ты здесь делаешь? – спросил он. – Я имею в виду, на самом деле. Теперь мы знаем, что ты опытный картежник. А может, ты еще и журналист под прикрытием? Готовишь материальчик под названием «Эти мутные Тейлоры»? – Тут он прижал подбородок к груди и отлично спародировал голос старого прожженного телекомментатора. Он будто пытался изобразить свою семью как неких вымышленных персонажей, к которым лично он не имеет ни малейшего отношения. О-о-о, как я его понимала.

– Господи, конечно же нет, – сказала я. Видимо, в моем голосе прозвучал искренний шок, потому что Джереми мне поверил. Неужели он действительно считал меня крысой?

– Но ты же пишешь, верно? Работаешь над сценарием?

В Лос-Анджелесе почти каждый встречный работает над сценарием. Пожалуй, в некотором роде, и я тоже.

– Что-то в этом духе. Я помогаю… – Мне пришлось минуточку подумать. – Я помогаю другу моей сестры. Исследую одну проблему. И еще мне надо подготовить проект для школы.

– Я так и понял, – кивнул он. – Ты все время читаешь.

Он улыбнулся и склонил голову к правому плечу. Пока он медленно закатывал рукава рубашки, сначала один, потом другой, я вдруг на мгновение увидела свою жизнь со стороны и не поверила собственным глазам. Как я вообще могла скучать по Джорджии? Ничего подобного там никогда не происходит. Уж точно не в Атланте. Уж точно не со мной.

– Я не все время читаю.

– Но много. О чем ты сейчас читаешь?

– О сектах, – сказала я. – Знаешь, когда есть кто-то главный и все его слушаются.

– А, знаю-знаю, – перебил Джереми. – Когда мы были совсем детьми, мама состояла в одной такой. Малышами мы с Джошем жили на ферме в Пенсильвании, где нам не разрешали говорить, можно было изъясняться только пением.

– Ты это только что придумал.

– Не-а. Оливии тогда было примерно пять, и ее все время заставляли танцевать с каким-то диким венком на голове и даже выбрали ей в будущие мужья какого-то старого хрыча. Только тогда ее называли не Оливией, – добавил он и издал нечленораздельный звук, который недвусмысленно указывал, что его дальнейшая карьера будет по-прежнему связана с актерством, а никак не с пением. – Вот такое у нее было имя. – Он немного помолчал, а потом издал еще один разрывающий уши звук. – А такое имя было у меня. Помню до сих пор.

– Серьезно?

Он расхохотался:

– Нет. Но ты, хоть и шулер, а повелась. Мама несколько лет назад почти заделала нас сайентологами. Только папа пригрозил, что лишит ее родительских прав.

Честно говоря, я думала, что Джереми не умеет шутить, по крайней мере, по-настоящему, смешно. Моя сестра хорошенькая и умеет при случае пошутить, а вот безоговорочно красивые люди обычно напоминали чучела животных. Типа они просто сидят по углам и ничего особенного не говорят, потому что их и так любят. Но Джереми, оказывается, умел быть по-настоящему прикольным.

– Мне пора, – сказал он. – Хотелось бы и сценарий хоть когда-нибудь почитать.

– Ага, – сказала я, – конечно. – И попыталась воспроизвести тот сумасшедший звук, который якобы был у него вместо имени в детстве.

Он дал мне «пять» и зашагал в сторону парковки.

Я стала богаче на сто двадцать пять долларов, а по ощущению – на миллион. Когда мы в следующий раз поедем в хипстерский продуктовый, я, возможно, раскошелюсь на плитку не по-детски органического шоколада. Джереми Тейлор только что говорил со мной так, будто я для него самый прекрасный человек во всей вселенной, пусть только на мгновение. Но даже в такую потрясающую минуту я могла думать только об одном: буду ли я смотреться лучше, если сниму очки, или, может, небрежно поднять их на лоб и показать всем, точно как в кино, что под очками притаилась отпадная девчонка. Вот только я была не героиней романтической комедии, которая поначалу носит очки и притворяется уродиной; я была простой и самой обыкновенной девчонкой, которая, что в очках, что без очков, выглядит одинаково. Правда, наверняка я не знала, поскольку без очков даже не могла толком рассмотреть себя, все расплывалось перед глазами. Я так и не смогла привыкнуть к контактным линзам, поэтому мгновенное чудесное преображение мне попросту не грозило.

Обычно мне было наплевать, потому что другой жизни я, собственно, и не знала. Я начала носить очки в три года. Одним прекрасным днем мама со мной играла, и правый глаз у меня вдруг как-то закатился к носу. Мама психанула страшно. Опасаясь, что у меня опухоль в мозгу, родители немедленно отвезли меня к врачу. Оказалось, что это просто начали проявляться признаки дальнозоркости, с которой я, вероятно, и родилась. Родители купили мне очки – хорошенькие, модные, какие обычно нравятся взрослым, но очки от этого не перестают быть очками. Ни один ребенок не скажет: «Посмотрите-ка на нашу новенькую, вон та красавица в очках. Вот бы она еще носила брекеты и косолапила! Как клево!» Полагаю, это научило меня быть осторожной в общении со сверстниками: стоит хоть раз облажаться на детской площадке, и вот ты уже «очкарик». Таковы факты и обстоятельства моей жизни. Как в покере, когда комбинация такая, что пас невозможен. Но красота – это еще не все. Все-таки я сумела вынести в покер всех звезд кино за столом. Если меня и не позовут на свидание, то хотя бы будут уважать. Я стану доном Корлеоне всех некрасивых девушек.

Но именно в этот конкретный момент я мечтала стать хоть немножко, совсем чуть-чуть привлекательнее. Мне хотелось, чтобы Джереми отменил все свои планы на вечер, какими бы они ни были, и отправился вместе со мной прожигать выигранные деньги. Мне хотелось, чтобы он посмотрел на меня так, как мужчины обычно смотрят на Делию.

– Все время так здесь и сидела? – Летучка сценаристов, видимо, закончилась, и Декс хлопнул меня по плечу.

– Где?

– Ты на какое-то время исчезла из виду. Допытываться не собираюсь. Покуда могу доставить тебя домой в целости и сохранности. И не давай этим игрокам обчистить тебя до нитки.

Я обратила на него самый свой ангельски-невинный взгляд и сказала:

– Я буду осторожна.

По пути домой мы с Дексом обычно заказывали еду навынос или заглядывали в кафетерий в каком-нибудь магазине здоровой еды, чтобы накормить и напоить Делию, когда она тоже придет домой. Оставалось только гадать, ест ли она что-нибудь в течение дня, но я легко поставила бы весь свой скудный выигрыш, что нет. Когда Декс выходил за покупками, меня он обычно оставлял сидеть в машине, где я, дожидаясь его, читала, писала эсэмэски Дун или отправляла какие-нибудь записочки Бёрчу. К тому времени я уже весьма глубоко погрузилась в исследование для Роджера. Каждый вечер я отправляла ему электронное письмо с отчетом о том, что прочла за день, а он присылал односложный ответ типа: «Получил». Как это мило, как сердечно, а главное – по существу. Не знаю, читал ли он вообще мои отчеты, но я продолжала учитывать в ведомости каждый час, отданный работе. Когда я последний раз проверяла, Роджер был мне должен двести баксов.

Поскольку за продукты невозможно расплачиваться долговыми расписками, практически все и всегда покупал Декс. В отличие от Делии, он никогда не жаловался по поводу расходов, и теоретически я должна была бы в меньшей степени чувствовать себя нахлебницей, но выходило наоборот. Возможно, он подписался на один из тысячи ночных телеканалов, где крутят мелодрамы, и его сердце растопили сюжеты про юных голодающих актрис и их сестер. Всего за тридцать долларов в день вы делаетесь спасителем двух дам в Лос-Анджелесе. Прежде чем он успел совершить доблестный набег на хипстерский магазинчик, я протянула ему часть выигранных денег. Он отмахнулся от меня, как от сумасшедшей.

Пока Декс был в магазине, я читала последнюю присланную мне Роджером книгу и слушала загруженное Дун интервью с Карлом Марксом, вокалистом из «Фрикманки», где он рассказывал о Лос-Анджелесе. Оказывается, Карлу Марксу нравилось, что за фасадом Лос-Анджелеса скрывается куча дряни и дешевки. Он мягко, почти шепотом говорил, что Лос-Анджелес вечно делает вид, что он лучше, чем на самом деле, и в этом остается неизменным. Они сейчас записывают музыку о пустоте, разлитой в воздухе. Пустота их вдохновляет. «Заполни пустоту пустотой». В конце подкаста Карл поставил песню, над которой они сейчас работали. И она оказалась настолько мрачной и прекрасной, что я закрыла глаза и на какое-то время даже забыла, что сижу в машине на парковке возле магазина. Я не все поняла из того, что он говорил в интервью, но, внимательно вслушавшись в музыку, я почувствовала пространство, которое они хотели заполнить.

– Там как в «Голодных играх». – Декс громко захлопнул дверцу и вцепился обеими руками в руль. – Я чуть не убил одну жопастую тетку. Прямо на глазах у ее ребенка.

Я рассмеялась.

– У меня всего три покупки, три маленьких скромненьких обеда, и я стою в очереди в экспресс-кассу, для тех, у кого меньше десяти покупок. Она стоит за мной с ребенком. И вдруг как заорет, что я не пропускаю ее вперед себя! Ее! С двенадцатью мешками и с ребенком, который как заведенный все время ковыряется в носу! Что не так с людьми в этом городе?! Ну, попрыгунчик, разгадай мне эту головоломку!

– Просто начни ходить в нормальные супермаркеты. Люди, которые покупают чипсы «Доритос», намного лучше. У меня нет этому медицинского или научного объяснения, но факт остается фактом.

– Давай скорее покинем этот ад.

– Паршивая еда делает людей лучше, – сказала я. – Я тебе серьезно говорю.

Я никогда не считала хипстеров или хиппи милыми людьми. Достаточно заехать на парковку «Здорового питания» в часы, когда сбрасывают цены на пачули, чтобы понять, что любой веган готов вас заживо расчленить за место на парковке. Именно Линетт, величайший экс-хиппи всех времен и народов, заставила нас избавиться от собаки. Бёрч, когда родился, безостановочно плакал четыре месяца подряд, да и потом не настолько успокоился, чтобы хоть слегка сбавить громкость издаваемого звука. И постепенно он довел нашу собаку до полного безумия. Наш Тарзан, боксер, попытался вырвать из рук Бёрча сухарик – такие дают детям погрызть, когда у них идут первые зубы. Тарзан рычал, и это было страшно. Я клялась, что возьму все заботы о собаке на себя, но Линетт все равно отправила Тарзана к моей тете. Собаку, которая у меня была с семи лет.

С Линетт мама познакомилась в группе поддержки скорбящих, куда ходила после своего первого выкидыша, еще с моим папой. Я даже и не знала, что мама скорбит, пока она однажды не усадила нас с папой и не начала рассказывать нам о Линетт – человеке, который помог ей восстановить связь со своим подлинным «я». Заметка для призрачной тени самой себя из прошлого: если мать заводит разговоры о переменчивой природе физического притяжения, о радости познания себя, пожалуй, пора начинать копить деньги на самолет на запад.

На парковке, слушая Карла Маркса, я вполглаза читала про Писклю Фромм. Она была самой известной из девочек Мэнсона, хоть и не принимала участия в убийствах Тейт – Лабианка. На самом деле ее звали Линетт, что меня потрясло: кроме своей мачехи, я ни разу не встречала человека с таким именем и сильно подозревала, что оно одно из тех, которые люди выдумывают сами. На первый взгляд у этих двух Линетт не было ничего общего, но я не могла удержаться от сопоставления, выискивания других, помимо имени, совпадений. Мамина Линетт была вроде супергероя из мира яппи: с утра банкир, к вечеру хиппи. Когда Бёрч родился, она съела часть плаценты моей мамы, хотя, строго говоря, он ведь даже не проходил через ее родовые пути. Если вам интересно мое мнение, по-моему, это представляет гигантскую угрозу для здоровья.

Девочки Мэнсона, почти все без исключения, были хиппи. Они таскали продукты из мусорных баков возле местных магазинов, они публично кормили своих младенцев грудью, они сами мастерили себе одежду (иногда из собственных волос, что, согласитесь, диковато даже для хиппи). Из всех девчонок Пискля Фромм была, пожалуй, самым ярым по убеждениям гринписовцем. А знаете, чем она кончила, когда шумиха после дела Тейт утихла и кровавые побоища были на время приостановлены? Она решила пристрелить президента.

В покушении на президента нет ничего прикольного. То есть вот вообще ничего. Не то чтобы я угораю, когда читаю о Линкольне или о Джоне Кеннеди. Но давайте смотреть правде в лицо: они были настоящими президентами. А Джеральд Форд стоит ровно в одном ряду с Миллардом Филлмором и с Бушем Первым в перечне заурядных белых мужчин, которые, да, правили этой страной, да, пробились во все учебники по истории, но во всем остальном были как снотворные таблетки в образе человека. Если представить всех президентов в виде телешоу, то, думаю, Джеральд Форд стал бы унылым марафоном по сбору средств бесплатного канала PBS. Готова поспорить на что угодно: попытка убить Джеральда Форда, Джеральда Рудольфа Форда, вряд ли хоть кому-нибудь покажется прикольной и остроумной, даже в его лучшие дни. А Фромм, как следует из описаний, нарядилась как персонаж из «Монти Пайтона»: вся в красном, с полуавтоматическим пистолетом под псевдомонашеской накидкой. Она все бормотала и бормотала: «Он не слуга народа», пока не облажалась с выстрелом из своей гигантской пушки по президенту. «Пистолет не сработал», – такой блистательный довод в свою защиту она привела, когда агенты секретной службы выводили ее из зала слушаний в Сакраменто. Sic semper tyrannis^[8] совсем не получилось.

Линетт как-то заявила, что я «принадлежу к поколению исторически невежественных людей», – в ответ на мои слова, что я считаю шестидесятые годы нелепыми. Не борьбу за гражданские права и все такое, нет, – а свободную любовь, нечесаные волосы и доморощенные философские учения. «Посмотрите-ка на меня, я хожу вся голая, я занимаюсь сексом с первым встречным и обдалбываюсь каждый день», – зашибись как круто. «Волосы были вопросом политическим, – сказала мне тогда Линетт. – Любовь была политикой. Люди хотели изменить мир. Ты, разумеется, предпочитаешь видеть только поверхностные вещи. Как и все твое поколение. Может, вас перекормили таблетками до полного безразличия». Дай Линетт волю, она закатит многочасовую лекцию об «апатии молодых». Правда, нельзя сказать, чтобы она сама делала что-то для спасения нашей планеты. Вот разве что пластик сдает в переработку.

– Для столь юного существа ты чрезвычайно цинична, – сказала мне Линетт через несколько месяцев после того, как они с мамой начали сожительствовать.

Терпеть не могу, когда взрослые начинают так говорить и при этом еще и видят в тебе убогую, если ты не рукоплещешь каждому из их идиотских решений. Ей хотелось, чтобы я радовалась за них с мамой от всей души, ликовала вместе с ними. Какая круть, развод! Какая круть, смена ориентации в среднем возрасте! Я ей тогда сказала, что к тому времени, как мама перевалит за пятьдесят, возможно, изобретут еще один способ заводить детей, и мама родит четвертого, так что Линетт, пожалуй, стоит разработать отступной план, прежде чем они с мамой начнут вышивать свои монограммы на полотенцах. Никакого цинизма, просто житейский опыт.

– Я не жду, что ты меня полюбишь, – заметила Линетт. – Но я тебя попрошу относиться ко мне уважительно.

Я решила, что и этого она от меня не дождется, но у меня хватило ума воздержаться от дальнейших пререканий.

И хоть они обе и раздражали меня страшно, все же иногда, глядя в зеркало, я начинала беспокоиться, что мама с Линетт подспудно на меня влияют. Они почти не пользовались косметикой и старались ничего не покупать в торговых центрах. Одна подруга Линетт делает пряжу из шерсти животных, которых сама разводит, и вяжет свитеры. Они у нее получаются, конечно, очень мягкие, удобные и теплые, но будет большой натяжкой назвать их ультрамодными. Вероятно, из Линетт получилась бы отличная девочка Мэнсона. Я легко могла себе представить, как она вытаскивает «прекрасные, пригодные к употреблению продукты» из мусорных контейнеров, вышивает орнамент на юбке или переплетает шнурком свои немытые и нечесаные волосы.

Стоило ей увидеть на одной из моих вещей ярлык «сделано в Китае», как она тут же начинала читать мне нотацию о том, в каких ужасных условиях находятся дети, которым приходится вырезать шаблоны или сидеть целыми днями за швейными машинками. Это действительно трагично, я все понимаю и не отрицаю. Вот только с недавних пор я, разбирая свой гардероб, начала задаваться вопросом: может, тут тоже своего рода социальная несправедливость, преступление против меня, ведь при нормальных мамах я могла бы выглядеть совсем иначе. И раз уж Джереми Тейлор повадился меня расспрашивать, что я читаю и надолго ли приехала, мне теперь совсем небезразлична собственная внешность. Джинсы у меня неправильной длины, сейчас такие уже не носят. А если их закатать, я превращаюсь в Гекльберри Финна, жалкого оборванца с Юга, который жмется по углам на съемочной площадке. Я хотела носить штаны в обтяжку и длиной чуть ниже колена, как у Делии, и футболки, которые сидят получше. Не помешала бы и стрижка, но, поскольку даже новую одежду я не могу себе позволить, об этом уж тем более и речи нет. Я понимаю, мне не дано выглядеть, как Делия, но если она согласится свозить меня на шопинг, есть некоторый шанс, что я смогу стать облегченной версией своей сестры, демократичным и бюджетным вариантом спортивного автомобиля класса «люкс».

– Похоже, Делия уже дома, – заметил Декс. Ее машина стояла на втором парковочном месте Декса, хотя Делия собиралась вернуться не раньше десяти.

– Вот и хорошо, – сказала я. – Мне надо с ней кое о чем поговорить.

И не девочки Мэнсона будут темой разговора.

8

Зайдя в дом, мы действительно застали Делию, и выглядела она так, будто только что восстала из гроба: пол-лица в крови, челюсть с одной стороны изгрызена очень натуралистичными и объемными личинками. Я знала, что Делия участвует в пересъемке некоторых сцен киношки про зомби, но, как правило, к тому моменту, как мы встречались, она уже успевала помыться и переодеться. Очевидно, режиссер получил пищевое отравление и актеров отпустили домой пораньше. Она не стала снимать грим, потому что, по ее словам, водители в пробках начинали вести себя намного, просто намного любезнее. Самое отвратительное, что даже с червяками на лице она выглядела почти сексуально, хоть и в жутковатом смысле.

– Ты будто призрака увидела, – сказала она мне, рассмеявшись.

Но смех нельзя было назвать добродушным. Формально говоря, мы еще находились в ссоре. Накануне вечером она высадила меня у своего дома, который в темное время суток нравился мне все меньше и меньше. Записок на дверь никто не приклеивал, но по ночам я слышала странные звуки на подъездной дорожке, а сами ночи казались все более длинными и одинокими. Делия уверяла, что скорее всего шумят белки или у кого-то сбежала собака, только вот в жутковатые ночные часы все это звучало совсем иначе. А прошлой ночью раздался твердый и уверенный стук в дверь. Я не ответила, потому что услышала, как женщина, стоящая за дверью, сказала: «Я знаю, что ты там». Тогда она начала стучать громче.

Может, до проекта «Мэнсон и его девочки» я бы и распахнула двери настежь, но после такого чтения целыми днями – нет, извините, нет. И вот я спряталась, а женщина сказала, на этот раз громче: «Я тебя видела. Я видела тебя у двери». Я так испугалась, что чуть не закричала. Я попыталась «заговорить» свой страх, убеждая себя, что закрыла двери на все замки. Но тут же вспомнила, что в ночь убийства в доме Тейт все двери тоже были заперты, и только одно окно оставалось открытым – чтобы просохла свежеокрашенная детская. Горячо взмолившись, чтобы в моей маленькой крепости не оказалось ни одного уязвимого места, я позвонила из ванной Делии, стараясь даже не дышать, поскольку не сомневалась, что психопатка слышит из-за двери каждый мой вздох.

Делия приехала домой. По-моему, она не очень сильно разозлилась, но и не обрадовалась тоже, это точно. Она сухо указала мне, что через два дома гуляет бурная вечеринка. Разве я не слышу музыку и крики? Или же я теряю не только разум, но и слух? Она считала, что кто-то из гостей перепутал адрес, и да, возможно, это страшновато, но не настолько же, чтобы портить ей весь вечер? Только ведь о Мэнсоне говорили точно так же: люди, которых он убил, случайно оказались не в том месте. Так я сестре и сказала, а она ответила, что я веду себя как истеричка и что, если бы она не оставалась хоть иногда наедине с Дексом, она, наверное, уже давно бы сошла с ума или как минимум потеряла бы свои с ним отношения, и не могла бы я вести себя чуть потактичнее. У меня мелькнула мысль сказать ей про записку, которую я якобы не читала, но я побоялась, что Делия тут же отошлет меня домой, и не важно, хочет меня видеть наша мама или нет. Я ей сказала, что, когда полиция будет обводить мелом на полу мой труп, она, наверное, будет с жаром всем объяснять, насколько безопасен ее дом. Делия осталась со мной на всю ночь, но ушла из дома до того, как я проснулась. После того ночного разговора мы больше не виделись.

– Чумовой грим, – сказала я. – Я такой жути не припомню.

– А раньше он таким и не был. – Делия разрезала яблоко на четыре части и выковыривала сердцевину. Она всегда ест яблоки только так. – Полагаю, решено все сделать несколько более кровавым. Наш бесстрашный «режиссер», – она очертила пальцами в воздухе круг, прежде чем изобразить кавычки, – впал в панику, потому что при просмотре чернового монтажа люди просто ржали. Скорее всего меня будут звать на пересъемку этого фильма до тех пор, пока я не состарюсь до такой степени, что мне самой понадобятся органы на замену.

– Прекрасно, – сказал Декс и поцеловал ее в изуродованную щеку. – Вот пусть он и страдает. Я целую неделю не видел тебя при дневном свете.

Я сказала сестре, что мне хотелось бы заняться шопингом.

– О, настоящий разговор двух сестер, – заметил Декс. – Простите, я вас оставлю ненадолго.

– А ты что, так хорошо зарабатываешь? – спросила Делия, прекрасно зная, каким будет ответ.

– Я думала, ты мне поможешь. Пусть это будет подарком мне на Рождество.

– Ты меня удивляешь, – сказала она как бы шутя, но на самом деле нет. – Я-то считала, вот это все и есть подарок тебе на Рождество.

Она вытащила из холодильника остатки куриных крылышек и стала есть. От вида ее деликатных тонких пальцев на фоне разрисованной щеки мне стало дурно.

– Ты собираешься так и ходить в гриме? – спросила я. – Мне как-то делается плоховато.

Сестра небрежно отмахнулась и дочиста обглодала косточки.

– А чем тебя не устраивает твоя нынешняя одежда?

– Да так.

Она медленно жевала, и, клянусь, я слышала ее мысли.

– Один из близнецов, да?

– Нет, – ответила я, страшно смущенная тем, что она произнесла это вслух. – Тебе Декс, что ли, разболтал?

– Мне Декс не нужен, чтобы почуять детскую наивную влюбленность. Кроме того, теперь, когда мы с тобой проходим в магазине ряды со сладким, ты делаешься вся из себя такая задумчивая, такая таинственная.

– Очень остроумно, – сказала я. – И я не влюблена. Просто, понимаешь, хочу выглядеть немного лучше.

Сестра прищурилась и начала меня разглядывать, будто я вчерашний пончик, судьба которого находится в ее руках.

– Прекрати.

– Пожалуй, ты похудела, – заявила Делия. – Серьезно. Тебе и вправду нужны новые штаны, и, – она понизила голос, – Роджер хочет тебя видеть. У него есть несколько вопросов по поводу того, что ты для него написала. Уверена, он что-нибудь тебе заплатит, а я покрою остальное. В разумных пределах.

В туалете спустили воду.

– Если… – прошептала она, нагибаясь вперед и делая драматическую паузу.

– Что?

– Ты мне скажешь, который из близнецов.

Я закрыла лицо обеими руками и назвала имя.

– Так и знала, – сказала Делия. – Он загляденье.

Декс вышел из ванной и направился на кухню.

– Итак, завтра во второй половине мы отправимся за покупками, – громко сказала сестра. – Так и быть, тебе позволено увязаться за мной, пробежимся по некоторым бутикам на Мелроуз. Думаю, они тебе подойдут по стилю.

– Спасибо, – сказала я. – Спасибо, спасибо, спасибо.

На следующий день мы встретились с Роджером в веганском ресторане на бульваре Сансет. Том самом бульваре Сансет, прекрасно известном мне по старым детективам, которые мы смотрели с папой, только теперь бульвар выглядел совсем не так, как в те времена. Лос-Анджелес из старых фильмов всегда казался скорее гламурным, чем опасным; там бесперебойно звучали искрометные диалоги и было полно женщин в обтягивающих платьях, а вот кретинов, заказывающих бургеры из черной фасоли и свежевыжатый капустный сок, там не водилось вообще. Любая знающая себе цену фам фаталь вздернула бы брови и с отвращением стряхнула пепел в тарелку Роджера. Любая фам фаталь, но только не моя сестра.

– Похоже, у тебя хорошее настроение, а? – спросил Роджер.

Он снимал рекламу неподалеку. Волосы у него немного отросли. На мой вкус, он выглядел как человек, которого приговорили к электрическому стулу, а теперь, когда его вдруг помиловали, он начал растить волосы.

– Я везу ее на шопинг, – сообщила Делия.

Роджер ухмыльнулся. Любой шопинг, кроме собственного, он считал буржуазным предрассудком.

Я заказала некое блюдо, предположительно хотя бы отдаленно напоминающее хот-дог и картофель фри. Делия взяла себе какой-то салатик «детей цветов», а Роджер – простой черный кофе, что особенно раздражало, потому что именно он настоял на встрече здесь. Кофе он мог заказать хоть на Луне.

– Итак, – начал он, наклоняясь через стол ко мне и делая вид, будто заглядывает мне в душу. – Рассказывай. У тебя уже появилась любимая девочка Мэнсона?

В этом весь Роджер. Он любую вещь способен произнести самым омерзительным образом. Боксерки или плавки? Банди или Дамер^[9]? Фромм или Аткинс?

– Нет, – ответила я. – Они все довольно жуткие.

– Слишком мягко сказано, – сказала Делия, подцепляя салат вилкой. – Не скромничай, Анна. Ты о них читаешь днями и ночами напролет. Роджер думает, что мой персонаж может оказаться реинкарнацией одной из них, или же в мою героиню вселился чей-то дух, так что не надо все понимать буквально. Расскажи ему, что ты узнала.

– Ладно, – согласилась я. – Во-первых, он заставлял всех женщин выбрасывать свидетельства о рождении. Так что никаких проблем, если вы захотите сделать одну из них чьей-нибудь внучкой или племянницей. А ты знаешь, что у Сьюзен Аткинс и Чарльза Мэнсона был ребенок?

– Сьюзен Аткинс, – протянул Роджер. – Это одна из девочек Мэнсона?

У меня забрезжило подозрение, что он не прочел ни слова из докладов, которые я ему посылала. Ничегошеньки. Ни единого слова.

– Да, – сказала я. – Но она слишком ненормальная. То есть они все слишком ненормальные, но она была мега-слишком-ненормальной. А потом сделалась новообращенной христианкой, так что вряд ли она нам подойдет.

– Нет, – отрезал Роджер, будто религиозные фанатики еще хуже серийных убийц. – Ничего такого нам не надо.

Я откусила кусочек от своего хот-дога. По счастью, он был хотя бы соленым, но явно не содержал ничего такого, что человек в здравом уме и твердой памяти мог бы ошибочно принять за мясо. Размякшие хлопья из рациона Бёрча, пожалуй, ничуть не хуже. Картофель фри зато был неплох, потому что его испоганить очень сложно; к тому же картофелю, в отличие от остальных позиций в местном меню, не надо было притворяться чем-нибудь другим. За соседним столиком сидел чувак лет примерно тридцати, с жирными волосами. Ел он в полном одиночестве, ковыряясь в тарелке с таким видом, словно не мог вспомнить, зачем он все это заказал. При этом он разве что шею не сломал, пытаясь подслушать наш разговор. Он упорно таращился на Делию, как старый знакомый, но она, похоже, его не узнавала.

Делия показала на мою тарелку:

– Только потом не жалуйся, что ты голодная.

Стараясь не дышать носом, я откусила еще кусок хот-дога и сделала огромный глоток яблочного сока. Потом я посмотрела прямо в глаза извращенцу за соседним столиком, а он мне улыбнулся, будто знаком и со мной. Я отвела взгляд.

– Да ради бога, – поморщилась Делия. – Можно подумать, мы тут пытаемся тебя отравить.

Роджер заказал еще один кофе.

– Кстати об отравлениях, – сказала я. – Короче, мне кажется, что на ранчо было несколько девушек, которые были больше напуганы, чем безумны. Одна из них, Барбара Хойт, долго пряталась по кустам, пока на нее охотились, но тогда ее не нашли. Потом она должна была выступать в качестве свидетеля обвинения на суде, но она сбежала на Гавайи, где другая девушка накормила ее гамбургером, до такой степени нашпигованным ЛСД, что Барбара чуть не померла.

– Кислотой человека не убьешь, – будничным тоном заметила сестра.

– Не важно. В любом случае, они пытались. И суть в том, что это было своего рода шуткой, понятной только своим, или же наказанием, или чем-то в таком роде, потому что все они были вегетарианцами и есть мясо им не полагалось. – Я отодвинула тарелку. Даже девочки Мэнсона понимали, что время от времени человеку нужен бургер. – Может, твоя героиня должна быть вот такой, безумной или типа того, кто годами слоняется туда-сюда, себя не понимая, утратив все ориентиры… Во всяком случае, уж если хотите знать мое мнение, такого рода вещи мне кажутся более интересными.

– Только тогда в заглавной роли должна сниматься пенсионерка. – Голос сестры прозвучал раздраженно.

– Не надо понимать все так буквально, – сказал Роджер. – Мне нравится. Хорошее начало. Я хочу, чтобы ты раскопала все, что возможно, про каждую из этих женщин. Побольше таких историй, как про гамбургер. Побольше такого, чего мы не помним. Что-нибудь… – он драматично замахал руками над столешницей из дорогого пластика, – что-нибудь обязательно выстрелит.

Роджер взял счет, открыл бумажник, положил на стол кредитку, а мне протянул триста долларов.

– Ты что, серьезно? – спросила я.

На сотню больше, чем, по моим подсчетам, он был мне должен, а ведь я считала даже то время, когда, устав и заскучав, просто бездумно таращилась в пространство.

– Это Лос-Анджелес, – сказала сестра. – Здесь люди, случается, и меньше делают, а получают больше. Бери и иди.

Если шопинг с Оливией выглядел так, будто тебя случайно взяли в заложники, то шопинг с моей сестрой был скорее похож на то, как главный переговорщик разрабатывает стратегию нападения, а ты наблюдаешь. Пока мы переходили дорогу, Делия набросала план, в каком порядке мы будем атаковать магазины: комиссионки, потом розничные эконом-класса, затем элитные бутики с роскошными распродажами.

– Мне кажется, ты бьешься именно с тем, что в тебе как раз привлекательно, – говорила сестра. – Например, волосы. Тебе надо купить более качественные средства и дать волосам волю. Здесь все выпрямляют волосы, а ты сразу будешь выглядеть не как все. Ты и есть не как все, и это вполне можно обыграть.

Сестра считала, что каждый, даже если он не актер, стремится создать себе некий имидж. Прошлым летом она меня убедила, что я хочу выглядеть, как актриса из французского кино пятидесятых. Теперь она полагала, что мне стоит пойти по пути бохо-шика, выпустить на волю мое внутреннее «дитя цветов».

– Лучший секонд Лос-Анджелеса, – объявила она, указывая на вход бомбических цветов бутика, где на даже на манерных манекенах с нулевым размером красовались парики ядрено-зеленых и истошно-синих цветов. – Но поклянись, что никому не скажешь.

Выставленные в витрине платья были короткими и яркими, с тоннами ожерелий и браслетов.

– Если я завтра приду в таких шмотках, все решат, что у меня был серьезный нервный срыв, – сказала я и добавила, понизив голос, потому что стеснялась даже говорить об этом: – Он сразу поймет, что я таскалась по магазинам, чтобы сменить имидж.

– Анна, – вздохнула Делия. – Не хочу тебя разочаровывать, но среднестатистический мужчина ничего не заметит, пока ты как минимум не лишишься конечностей. Если завтра ты придешь без рук, он, может быть, и спросит: «У тебя что, новая стрижка?» Поняла?

– Но я все время, каждый день, ношу свой фиолетовый джемпер. Думаю, он заметит. Он даже иногда называет меня «Фиолет».

– Боже мой, – Делия воздела руки к потолку. – Я создана для такой работы.

В считаные минуты она набрала две огромные охапки вещей, по одной в каждой руке, и начала подпихивать меня в сторону примерочной.

– Я буду рядом, – пообещала она. – И все, что на тебя налезет, я хочу видеть собственными глазами. Договорились?

– Договорились, – сказала я.

Первое платье было безумным. То есть серьезно: наряд для душевнобольного преступника, которого содержат в обитой войлоком камере. Электрический фиолетовый с неоновыми розовыми цветочками и зеленой отделкой – похоже, кто-то решил для пошива платьев использовать обивочную ткань. Я не выйду в этом платье из примерочной даже под страхом смертной казни.

– Ну как? – спросила Делия.

– Не подходит.

Делия начала крутить ручку двери:

– Можно хотя бы взглянуть?

Я открыла дверь.

– Окей, – сказала она. – Ты права, немножко кричаще, но ты посмотри на длину. До середины бедра – для тебя это идеально. И мне дико нравятся рукава. Мы пока пристреливаемся, но скоро попадем в цель.

Я потянула подол платья сзади. Вдруг там есть потайная вставка, которая сейчас опустится и прикроет мне задницу. Без шансов.

– Длина ужасная. Я не могу заявиться на съемочную площадку голой. Я голая. Ты это понимаешь?

– Да где же голая, я тебя умоляю, ты оглядись по сторонам, посмотри, как одеваются в этом городе. В этом платье ты все равно будешь практически монашкой.

Может, она и была права, но не настолько права, чтобы я согласилась оголить пятую точку.

– А что, джинсами они не торгуют?

– Конечно, торгуют, но я хочу, чтобы ты выделялась. Я и джинсы принесу, а ты продолжай мерить платья. Вдруг найдется такое, с которым ты сможешь смириться.

Там были бесконечные ряды платьев моего размера, некоторые уже ношеные, другие совсем новые. Я попыталась отобрать пять или шесть, которые не стала бы высмеивать, увидев их на ком-нибудь другом. Иногда мне проще, глядя в зеркало, притворяться посторонним человеком. Я стараюсь слегка расфокусировать взгляд и представляю, что я случайный прохожий, который бредет по улице и вдруг наталкивается на телку по имени Анна, которая недавно начала ходить в одну с ним школу. Если удается правильно настроиться, мне становится немножко легче принять собственную внешность. Я не такая уж откровенно отвратительная – на самом деле, временами я бы даже сказала, что выгляжу мило, но только при условии, что это говорю не я, а кто-нибудь со стороны. И вот я стала выбирать вещи так, будто делаю это для «другой» Анны, той чувихи, которая приземлилась в Голливуде и запросто играет в покер со звездами кино. Вот она – что она обычно носит?

Видимо, я слишком погрузилась в свои фантазии, потому что довольно сильно толкнула какого-то покупателя.

– Извините, – сказал он, расцветая улыбкой мегаизвращенца. Тот самый чел из веганского ресторана: с пустыми руками, без покупок, без всяких видимых причин здесь находиться, совсем рядом со мной, и вступать в беседу.

Я оглянулась, выискивая взглядом Делию. Она сновала среди стоек с джинсами в дальнем конце зала.

– Она твоя сестра? – спросил извращенец. – Она просто прелесть.

Я ничего ему не ответила, а прямиком направилась к Делии и заявила ей, что мы должны уйти. Немедленно.

– Ты что, издеваешься? – возмутилась Делия. – После того как ты неделю умоляла сходить с тобой по магазинам? Признайся, ты употребляешь?

– Просто… – начала я, но не успела я сказать и двух слов, как тот чувак оказался рядом с нами.

Он протянул сестре руку, которую та полностью проигнорировала. Он некоторое время постоял с вытянутой вперед рукой, а потом медленно ее опустил. Но продолжал глазеть на Делию во все глаза, как плотоядное животное, увидевшее стейк своей мечты. К тому моменту я точно знала, что именно этот человек клеит записки на дверь моей сестры. И мне это не нравилось. Ни капельки не нравилось.

– Я не мог не обратить на вас внимание, – сказал он, украдкой подвигаясь еще ближе. – У вас есть представитель? Пожалуй, я мог бы сделать вам заманчивое предложение.

Готова поставить последний доллар, говорил он совсем не о кино. Сестра же, в свою очередь, продолжала перебирать джинсы, избегая встречаться с ним взглядом и притворяясь, что совершенно ничего не происходит.

– У нее есть агент, – встряла я. – Понятно?

Меня он словно бы не слышал и не видел. Кассир с безразличном видом ковырялась в телефоне. А Делия, даже не удостоив извращенца взглядом, сказала самым будничным голосом:

– Думаю, вы видите, что я помогаю подруге сделать покупки ко дню рождения, и вы должны с пониманием отнестись к тому, что именно этим, и только этим, я и намерена сегодня заниматься.

Вот так, спокойно, без шума и суеты. Извращенец не уходил.

Она продолжала его игнорировать, обращаясь ко мне, словно его и вовсе не было рядом.

– Вот это крутые джинсы. Ты их мерила? Думаю, они сядут на тебе почти настолько хорошо, чтобы оправдать цену.

Наконец извращенец ретировался. Он пошел к выходу, постоянно оглядываясь, чтобы проверить, не посмотрит ли на него сестра.

– Какой кошмар, – выдохнула я. – Что это вообще такое было?

Сестра пожала плечами, будто речь шла о надоедливой мошке.

– Если их игнорировать, – сказала она, рассматривая бирку с ценой на одном из моих платьев, – они обычно уходят. Мой психотерапевт как-то говорил, что есть такие люди, которые любые признаки внимания к себе трактуют в положительном ключе. Поэтому таким я не уделяю внимания вообще.

До чего же странный подход. Неудивительно, что она лишь слегка закатила глаза, когда я рассказала ей о машине, которая припарковалась возле ее дома прошлой ночью. Или о сумасшедшей тетке, которая однозначно не перепутала адрес и не шла на вечеринку. Или когда я хотела обсудить с ней предстоящую операцию нашей матери. Делия или королева дзена, или абсолютно ненормальная.

– А теперь примерь, – сказала она, показывая на ворох платьев у меня в руках. – Я требую увеселений.

9

В следующие две недели сестры как будто с нами не было. Она утверждала, что ходит на прослушивания для какого-то нового проекта и много времени проводит на пересъемках фильма про зомби, но интуиция мне подсказывала, что она нас троллит и тусуется с Роджером. Чтобы я не оставалась без дела, Декс на съемках «Чипов» давал мне разные поручения, а по вечерам мы просто вместе болтались и поджидали Делию. Я, конечно, не могла забыть о своей семье, но вот про школу я начала забывать. Причем выпадение школы из моего сознания было настолько эпичным, что, получив и-мейл от мистера Хейгуда с темой письма «ЭКЗАМЕНАЦИОННАЯ РАБОТА?», я целых две минуты соображала, спам это или нет. Это был не спам. Мистер Хейгуд хотел, чтобы я «оставалась в обойме», поскольку август «стремительно приближается».

– Бл…! – ляпнула я, а потом добавила: – Извини. Я хотела сказать «блин».

Декс пожал плечами:

– Что тебя беспокоит, юное создание? Ты собираешься просветить меня, почему все книги, которые ты читаешь, посвящены серийным убийцам?

Вопрос застал меня врасплох до такой степени, что я впервые соврала Дексу:

– Мне надо написать экзаменационную работу по истории. Про Лос-Анджелес и про какое-нибудь событие, которое изменило Америку. И я выбрала Чарльза Мэнсона.

Он посмотрел на меня с некоторым изумлением, а я добавила:

– Я должна собрать все доступные сведения обо всех людях, которые участвовали в той истории.

Декс слегка прищурился, как обычно делают взрослые, когда хотят показать, что перестали понимать, куда катится современная школа, а потом улыбнулся и предложил устроить совместный мозговой штурм. Одну вещь я знаю о взрослых людях наверняка: любую чушь им можно представить как школьное задание, и они купятся, если говорить уверенно. Я запросто могла сказать: «Я должна перевоплотиться в одну из девочек Мэнсона и описать свои ощущения, мне задали на драмкружке», – думаю, он и это бы «съел». Что касается меня, чтение для Роджера было моей единственной настоящей работой, и я подсознательно надеялась, что Декс не заметит, что именно я читаю. Ведь когда Декс был рядом, мне следовало притворяться, что Роджера вообще не существует. Впрочем, исследование для Роджера вряд ли правильно называть чтением, потому что прошлым утром он прислал мне и-мейл следующего содержания: «ПРОСТО БУДЬ ОДНОЙ ИЗ НИХ. НО НИКОГО НЕ УБИВАЙ». Сспадибоже, будто меня надо предупреждать. В следующем послании, разъяснительном, он просил меня в течение нескольких дней постараться воспринимать мир глазами девочек Мэнсона. В считаные секунды у меня в голове пронесся миллиард вариантов ответа. Например: «ТОЛЬКО ЧТО ОТСОСАЛА ТРИДЦАТИПЯТИЛЕТНЕМУ ЭКС-ЗЕКУ. Я ПОЛУЧУ ДОПЛАТУ?» Однако, учитывая мнение Роджера обо мне, он скорее всего выслал бы мне чек на пятьдесят баксов и попросил описать все в подробностях.

И вот что, между прочим, забавно: как только я выдумала эту диковатую историю про эссе по истории, идея моментально превратилась из глупой во вполне достойную. Может, Делия и правда умнее меня, и ложь иногда действительно может обернуться правдой, не успеешь и глазом моргнуть. Так или иначе, я знала и абсолютную правду: Делия меня убьет, если Декс узнает про всю эту байду с Роджером. Стоило мне рассказать Дексу о своих изысканиях, он тут же заявил, что у него есть фильм «Долина кукол» и я обязана его посмотреть, потому что там про Лос-Анджелес, а в главной роли снялась Шэрон Тейт, и это самая большая ее роль в кино. Более того, он и сам не прочь посмотреть этот фильм. Так что на следующий вечер мы засели на диване, запасшись попкорном со вкусом сыра и настоящими «Доритос» из нормального магазина.

Вот только Декс забыл упомянуть, что «Долина кукол» – ужасный фильм, и даже не в прикольном смысле, когда можно растащить диалоги на цитаты, а потом все время их повторять и ржать над самыми дикими сценами. Фильм оказался очень длинным и жутко скучным, да и актеры играли в нем ужасно. Там все очень красивые, все долбаются таблетками и спят с кем ни попадя, но настолько нудно, что я чуть не заснула. Сюжет строится вокруг жизни трех подруг, которые стараются пробить себе дорогу в мир шоу-бизнеса и вдобавок повстречать принца на белом коне; на этом пути они, по множеству причин, подсаживаются на таблетки, или «куклы». Шэрон Тейт играет Дженнифер, милую и туповатую актрису, которая влюбляется в певца из ночного клуба, а он, оказывается, страдает от таинственного наследственного заболевания, которое проявляется ровно в тот момент, когда она делает открытие, что беременна. Ну и печалька. Вероятно, по мнению авторов, мораль фильма состояла в том, что битва за известность или даже стремление стать известным куда лучше, чем то, что происходит, когда ты этого на самом деле добиваешься. Что-то типа «Гэтсби», но только гораздо дерьмовее и бесконечно скучнее. Признание и успех сводятся к тому, что ты становишься несчастным и уже не можешь слезть с таблеток.

Я, однако, в основном смотрела на Шэрон Тейт. Раньше я никогда не видела ее в кино. В Интернете было полно фотографий с ней, по большей части иллюстрирующих историю ее убийства, попадались и воспоминания о ней, но даже в чужих мемуарах она выглядела только персонажем, а не живым и настоящим человеком. На экране она казалась огромной куклой Барби. Она не была безумно красивой и, несмотря на стройную фигуру, обладала плавными формами и была немножко в теле, как и все актрисы в старых фильмах, даже самые худенькие. Когда она первый раз появляется в этом фильме, она одета как танцовщица с гигантским головным убором из ярких перьев; камера скачет с ее попы на ее сиськи, а потом и на лицо. Несколькими сценами позже, когда она говорит по телефону со своей жуткой пробивной мамашей, та просит ее не забывать, что она, Дженнифер, – всего только тело.

Всего только тело.

Эти слова задели меня за живое: читая об убийствах, я не раз замечала, что о и девочках Мэнсона, и о самом Мэнсоне пишут гораздо больше, чем об их жертвах. Шэрон Тейт оставалась просто именем, или просто красивой блондинкой, или актрисой, или женой режиссера, или женщиной, которая по-настоящему прославилась только в момент смерти. Когда она из тела на экране превратилась в тело в черном мешке для трупов. Мне хотелось, чтобы кино ее оживило, но камера упорно и, казалось, преднамеренно сводила ее личность только к красивому лицу и роскошному телу. Мне показалось это несправедливым – по отношению к ней, во всяком случае.

Но не стану врать, что я думала только о Шэрон Тейт. Вероятно, Роджер все-таки навел на меня профессиональную порчу, потому что всякий раз при виде Шэрон Тейт я вспоминала Пейдж Паркер. Они даже внешне были похожи: обе высокие, со светло-русыми волосами и огромными грудями. Пейдж не дотягивала в смысле гламурности, но она старалась. Даже в спортивном зале на уроках физкультуры она носила розовые кеды с маленькими кристалликами по бокам, и телефон у нее тоже был розовый и со стразами. Но у обеих было то, чего обычно не бывает у красивых, – ищущий взгляд, словно им есть дело до мнения других людей. Словно они хотят понравиться.

Вот что странно: вне нашего общения с Дун у меня, в общем-то, и не было никакого собственного мнения о Пейдж, ни положительного, ни отрицательного. Пейдж начала ходить в мою школу в прошлом году, а с Дун они вместе посещали балетные классы. К концу года Пейдж сделалась для Дун намного хуже самой горькой редьки. То есть Дун совершенно не выносила Пейдж. Если вы спросите меня, Пейдж не настолько яркая личность, чтобы вызывать ненависть. Там и ненавидеть-то нечего. Она скорее вроде Шэрон Тейт: дико хорошенькая, но и дико скучная. Однако дружба иногда напоминает покер. У меня не было никакого личного отношения к Пейдж, но у меня был джокер, который мог стать чем угодно, и я поддакивала Дун, когда она говорила, насколько Пейдж ужасна, и какая она шлюха, и что пусть бы ее собака сдохла, а сама Пейдж растолстела. Нет, кривлю душой. Я не просто поддакивала Дун, но сейчас мне об этом думать не хотелось.

– Ну и как тебе? – спросила я Декса, когда пошли титры.

– Что именно? – откликнулся он.

После первых десяти минут фильма Декс погрузился в работу над своим проектом и только изредка поглядывал на экран. Он и сейчас, отвечая мне, не сводил глаз с экрана компьютера и скорее всего с головой ушел в шлифовку какой-нибудь сцены будущего шоу. Я постепенно научалась чувствовать ритм его работы: когда с ним можно заговорить, когда лучше оставить в покое, а когда предложить вдарить по пончикам.

– Да этот фильм, – сказала я. – Почему он считается культовой классикой? Потому что в нем снялась Шэрон Тейт?

– Вероятно. – Декс закончил печатать и закрыл ноутбук.

– Полагаю, мне это пригодится для доклада. Но мне не понравилось смотреть на Шэрон Тейт. Слишком депрессивно.

– Депрессивнее, чем до потери пульса читать про девочек Мэнсона?

– Да. Но ведь так быть не должно, правда? Означает ли это, что я ужасный человек? Очень часто я даже не могу припомнить имен других убитых. Я помню Эбигейл Фолджер, потому что есть такой кофе, но как же остальные? Они будто испарились. Почему вся слава достается убийцам? Если бы Шэрон Тейт не была по-настоящему красивой и уже знаменитой, я ведь и ее имени не вспомнила бы, верно? Какая-то фигня.

– Не то слово.

– И все? Я надеялась услышать от тебя что-нибудь более умное.

Декс издал утробный смешок, и я невольно улыбнулась, хотя и не думала шутить.

– С точки зрения сюжетной линии, – сказал Декс, – возможно, фокус в том, что повествование о жизни любой из жертв уже закончено, настал финал. А поскольку они не сделали ничего плохого, то из их жизни и не извлечешь никаких уроков, а?

Я не была уверена, что он ошибается, и все-таки говорить такие вещи, по-моему, ужасно.

– Но и в историях убийств не так уж много смысла или уроков. Ведь как эти девчонки всех убивали – это же безумие, разве нет? А на фотках они всегда такие улыбчивые, милые, спокойные, такие хиппи-хиппи – все люди типа братья. Просто как-то дико. Я-то считала, что девушки убивают только своих парней, или мужей, или насильников. Но уж никак не беременных дам. Какой урок можно извлечь отсюда? Что женщины – тайные психопатки?

– Тайные? – Декс мастерски изобразил вдумчивого педагога, склонив голову набок и проницательно прищуриваясь. – Анна, с чего ты вообще решила, будто женщины лучше мужчин? Кто тебе сказал такое? Неужели в школах все так далеко зашло?

У меня в голове снова зароились мысли про Пейдж Паркер, но я решительно их отогнала.

– Думаю, нет. Но у женщин все как-то немножко по-другому, разве нет? Как думаешь, почему все постоянно говорят, какими хорошенькими были те девушки? Не Шэрон Тейт, нет, а убийцы. На мой-то вкус, они все выглядят как ненормальные, как сумасшедшие. Вот, полюбуйся: «Некоторые считали Сьюзен Аткинс самой хорошенькой из них». При чем здесь вообще это?

– Ни при чем. Но Шэрон Тейт была прекрасна.

Ко мне упорно возвращалась одна и та же мысль: стайка симпатичных девушек убивает настоящую красавицу. И я все время думала об этом не потому, что преступление настолько жуткое, а потому, что его, в конце концов, не так уж трудно понять. Мне приходилось все время себе напоминать, что те убийства замышлялись по-другому. Шэрон Тейт там появилась случайно, по воле судьбы.

– А вот эта твоя работа – скажи-ка мне, ты собираешься в ней освещать расовый вопрос?

– Думаю, эссе должно быть посвящено исключительно девушкам.

– Но ты же знаешь, что они были бандой белых расистов, да? – Декс закинул ноги на стол и принял расслабленную позу.

– Типа того. Я про это еще подробно не читала.

И тут я испытала страшную неловкость, почувствовала себя поверхностной, пустоголовой белой девкой. Такое существо не может вызывать никаких чувств, кроме глубочайшего разочарования.

– Чарльз Мэнсон собирался взять всех своих белых дамочек и скрыться с ними в какой-то дыре в земле. И оттуда править чернокожими, которые останутся после великой американской войны двух рас.

– Ты серьезно?

– Давно ты уже исследуешь вопрос?

– Не знаю. Пару недель, наверное.

– Тебе стоит почитать еще какие-нибудь книги по теме.

Наверное, он был прав, только я точно знала, что Роджеру до этого нет дела. Ему есть дело только до того, чтобы моя сестра смотрелась призрачно и прекрасно и чтобы по сюжету у нее было какое-нибудь навороченное вымышленное прошлое. Если бы я заговорила с ним о расовой войне, скорее всего он осыпал бы меня проклятьями на польском языке.

– Как думаешь, Оливия Тейлор когда-нибудь вернет мне деньги?

– Оливия Тейлор? Ни малейших шансов.

– Серьезно? Но ведь она богата.

– Думаешь, богатые остаются богатыми, раздавая свои деньги?

– Но у меня же вообще нет никаких денег. И отец меня прибьет, когда увидит списание средств за тот дурацкий рюкзак. Вот как так вышло: я вроде бы украла тысячу баксов, а в результате у меня теперь нет ни цента и все на меня ужасно злятся?

– Юное создание, – изрек Декс, – над этим тебе стоит поразмыслить самостоятельно. По пончику?

Декс разбирался в пончиках даже лучше моей сестры. Он признался, что только из любезности ест то, что покупает Делия, а по-настоящему крутые штуки, с совершенно безумными вариантами вкуса, бывают в «Пон-Чике» – месте, которое находилось в еще более отвальной части города, чем те районы, где снимал свои фильмы Роджер. Но пончики там были неземные. Я подсела на витушки со вкусом бекона и соленой карамели.

– Детка, мне нужно поработать, – сказал Декс, и это означало, что мне пора притвориться, будто я читаю.

Я украдкой за ним наблюдала, стараясь делать это совсем незаметно. Если мне удавалось правильно настроиться, я могла вообразить, что на диване сидит Джереми. Вот он читает очередную книжку про медитацию, которые вечно таскает с собой, и время от времени мне улыбается и спрашивает, как дела. Тот самый Джереми, который вчера днем смотрел со мной в Интернете видео о Барбаре Хойт – той девочке Мэнсона, которая съела бургер с убойной дозой ЛСД. Я рассказала Джереми, что она дала в суде показания против всех своих бывших друзей. Она настолько их ненавидела, что и сорок лет спустя пришла убедиться, что Лесли Ван Хоутен откажут в досрочном освобождении. Но вот что страшно по-настоящему: когда мы смотрели это видео, Хойт выглядела там ровно настолько же безумной, как и остальные. Если бы мне сказали, что она была одной из убийц, я бы без колебаний ответила: «Конечно, ведь сразу видно, что она совершенно ненормальная». Она хихикала, говоря о судебных заседаниях, да и вообще держалась так, словно прошла в финал какого-нибудь отстойного реалити-шоу.

– Напоминает тебе о твоих деньках в секте? – спросила я Джереми.

Он тут же очень убедительно перевоплотился в хиппи с пустым взглядом и произнес:

– В моем бургере не было… картофеля фри!

И говорил он точно как Барбара Хойт. Где-где, а здесь Джереми не откажешь: при желании он может потрясающе играть. И, хоть шутка была дурацкая, мы целый день потом подкалывали друг друга, спрашивая, где же бургер и почему же в него не напихали картофеля, и страшно хохотали.

Я твердила себе, что влюбилась в Джереми вовсе не потому, что он откровенно красив. Ведь иначе я, выходит, такая же ужасная, как и все остальные, а? Декс, шевеля губами, читал свеженаписанные диалоги для будущего телешоу, возможно совершенно идиотского, а я продолжала мечтать: вдруг существует другая планета, где Джереми сейчас сидит на каком-то другом диване и размышляет, как он, когда мне стукнет восемнадцать лет, перевезет меня к себе в Лос-Анджелес, чтоб я жила с ним. Такое возможно только на Марсе или на Юпитере. Или на Плутоне. Который даже не планета. А все потому, что выгляжу я не так, как Делия. Красота – это, знаете, очень и очень несправедливое преимущество. Что я ни положи на одну из чаш огромных весов жизни, у меня всегда будет недовес по сравнению с тем, что положит на другую чашу кто-нибудь вроде Делии. Ей все настолько проще дается, а она не хочет даже из чувства благодарности присутствовать в собственной великолепной жизни. Эти размышления довели меня до того, что я чуть было не сообщила Дексу плохие новости: «Сестра, возможно, изменяет тебе со своим бывшим». Или как минимум: «Сестра тебе лжет».

Зуб даю, хоть одна из моих проблем мигом решилась бы: мне бы тут же купили обратный билет на Восток.

10

Чтение историй о страшном и жестоком Голливуде, который проступает по ночам, начинало пробирать меня до костей. Когда сестра высаживала меня у своего дома, я закрывалась на все замки, а потом еще и подпирала дверь креслом. После нашей поездки за покупками я считала, что надо постараться хотя бы не доставать сестру по вечерам, но это давалось мне нелегко. Я не хотела признаваться, что по ночам мне все страшнее и страшнее, что завывания ветра звучат так же зловеще, как скрип дверной ручки, которую снаружи крутит незнакомая рука, что ночью я каждую минуту жду ударов кулаком в дверь, и тогда мне снова придется прятаться в ванной, будь у соседей хоть сто вечеринок. Мне было противно, что я не могу выйти и посидеть ночью на веранде, любуясь луной, как, по словам Делии, она любит делать, когда она одна и хочет отдохнуть душой.

Однажды вечером сестра так торопилась покинуть свое жилище, что в спешке позабыла выключить компьютер; развернутое во весь экран письмо так и сияло, так и призывало меня его прочесть. Я подавила острое желание пошариться по ее недвусмысленно обширной истории интернет-знакомств, но открыла письма Роджера. Я вовсе не шпионила за сестрой из нездорового любопытства. Я просто нервничала. Я слишком долго читала про уединенность дома 10050 по Сиэло-драйв и про то, как соседи, жившие ниже по холму, впоследствии утверждали, что ничего не слышали, в то время как другие соседи говорили, что дикие крики разносились на три-четыре мили. Не стоит забывать еще и о том, что по ночам возле дома Делии без всякой цели разъезжал один и тот же автомобиль. Один раз я его видела. Маленькая красная «хонда» с низкой посадкой, которая стремительно унеслась прочь, когда я выглянула из окна. Сестра сказала, что кто-то, наверное, просто заблудился, но я-то лучше знала. Если у нее не хватает здравого смысла бояться странных людей, с которыми она знается, то у меня хватает.

И-мейлы Роджера Делии оказались почти столь же лаконичными, как и те, что он присылал мне, и были написаны так же плохо: «Это как кровь, та обида, что у меня есть от тебя. Ты и мое искусство – одно и то же, вырваны из этого места, которое я не понимаю. Как я буду без того и без другого? Я гадаю. У меня нет ответа». Паршивый английский, но я не сомневалась, что и на родном языке он писал бы не менее стремно. К тому же Роджер прекрасно говорит на универсальном языке психического отъезда. Свободно им владеет. Последнее письмо пришло в начале прошлой недели: «Ты как дом с призраками, который я не могу угнать. Ненавижу и привлекает одновременно». Мне пришлось подумать целую минуту, прежде чем я поняла, что он хотел сказать «призрак, которого я не могу изгнать». Да, он писал смешно, но только было не до смеха. А сестра ему никогда не отвечала. Ни разу. В последнем письме он вставил в конец жуткую цитату про то, что «дьявол делает свет более реальным». Я закрыла ноутбук и сунула его под подушку на диване. Теперь у меня не было сомнений: Роджер наводит дурные чары на нас обеих.

Когда я была намного младше, мама все время водила нас в церковь. Мы ходили в такую суперевангелическую церковь, пока однажды я не пришла оттуда, распевая «мне обезьяна не родня», и тогда папа сказал, что пора положить этому конец. Церкви, в которые мы ходили после этого, были далеко не такими страшными, но у меня из головы все равно не шли те вещи, которыми нас там стращали: сатанисты, спиритические доски, неправильные книги и неправильная музыка, через которую случайно запускаешь дьявола в себя. Мама, во всех остальных вопросах относившаяся к нью-эйджу вполне дружелюбно, считала, однако, что не следует заигрывать с сатаной. И чем больше я читала о деле Мэнсона, тем меньше мне хотелось с ней спорить.

Спала я по ночам очень тревожно и прерывисто. Мне снились кошмары о пропитанной кровью белоснежной сорочке, о радостных улыбчивых веганах, которым ничего не стоит воткнуть нож в живот беременной. Возможно, они ничем не отличаются от тех длинноволосых выскочек-актрис, которые в «Здоровой пище» желают убедиться, что приобретаемое ими мясо добыто без применения жестокости. Меня беспокоила мысль, что вообще-то не стоит постоянно читать про убийства. А вдруг я подхвачу какую-то зловещую волну, и тогда Бёрчу или маме несдобровать. Может быть, мама и права, что хочет на время лечения держать меня подальше, фактически на другом конце континента. Меня так и подмывало объявить сестре и этому тупому Роджеру, что с меня хватит. Хотя нельзя сказать, чтобы Оливия Тейлор собиралась снова появиться в моей жизни и вернуть мне долг за рюкзак, плюс проценты. Тысяча долларов, которую я задолжала, представлялась мне чуть ли не целым миллионом.

В то утро, когда я сказала сестре, что уже наигралась в «Один дома», она почти застукала меня за чтением ее электронной почты. Когда она зазвенела ключами в дверном замке, я быстро захлопнула компьютер и кинулась, чуть не навернувшись, к раковине налить себе стакан воды. Хотя на будильнике мигало 7:45, у Делии горели щеки, а волосы были растрепаны, как у человека, который только что вернулся с тренировки, начатой, видимо, еще до рассвета. Она плюхнулась на диван и поочередно задрала ноги вверх, почти касаясь коленями носа.

– Я здесь больше не могу. – Я села рядом с ней, упорно глядя в пол, чтобы не сбиться с мысли. – Не стоило тебе оставлять меня здесь по ночам. Но и самой тебе не стоит здесь жить. Это может быть опасно.

Сестра открыла ноутбук и долго, не меньше двух полных минут, вообще никак не реагировала на мои слова. Я уже хотела пересесть поближе и проверить, нет ли у нее наушников в ушах.

– Но почему? – спросила она наконец. – Здесь ничего такого нет. Анна, ты уже слишком большая, чтобы тебя съел серый волк. Не драматизируй. А когда читала «Великого Гэтсби», думала, что станешь вдруг богатой и влюбишься в девушку по имени Дейзи? Ты очень внушаемая. Точно как Кора.

– Нет.

– Да. Ты такая, – говоря со мной, она печатала что-то, делала паузы, удаляла, исправляла, снова печатала. – Но, если хочешь, можешь приезжать к Дексу. У него есть гостевой диван, и я не думаю, что он будет против.

– Спасибо.

Прежде чем закрыть компьютер, Делия вышла из своей почты. Впервые за все время.

– Я делаюсь дерганой, когда Меркурий в ретрограде. Вчера Роджер снимал меня на ступеньках жилого дома, в котором маньяк убил актрису, молодую. Она открыла ему дверь, и всё, конец. Именно после того случая ввели закон о преследованиях, который действует и по сей день. Так что, я думаю, из всего этого может выйти что-то дельное. Но знаешь, вообще-то очень жутко бывать в таких местах, которые выглядят, ну не знаю, обыденно, что ли. – Делия прищурилась с таким видом, будто рассматривала лежащий перед ней труп.

– Я думаю, все это жутко. И Роджер жуткий. И он сам не знает, что делает.

– У Роджера есть деньги, и Роджер мне платит.

– И что? Я думаю, это он разъезжает перед твоим домом по ночам. Да, я так думаю. Он даже велел мне постараться перевоплотиться в одну из девочек Мэнсона, типа для нашего исследования. Я понимаю, он мне платит; но если он заплатит мне, чтобы я съела кусок собачьего дерьма, лучше мне от этого не станет.

– О чем ты говоришь? – Делия от всей души расхохоталась. – Зачем ему тебе такое предлагать? Со мной он видится каждый день. Ему не нужно меня преследовать или шпионить за мной, катание на машине вокруг моего дома – избыточное действие.

Я не собиралась принимать на веру все ее слова, во всяком случае, об этом педерасте.

– Анна, а разве тебе так просто вернуть маме деньги, которые ты ей должна? Или же папе? Если учесть, что мы закрыли глаза на то, что ты живешь здесь без арендной платы и ешь мою еду? Может, доллары на тебя с неба падают?

– Нет.

– Вот и на меня тоже, ясно? В один год у меня может быть пять работ одновременно, а в другой – ничего. В этом городе, если ты не умалишенный, говоришь «да» на все предложения о работе, в пределах допустимого, разумеется.

Когда я в прошлый раз говорила с Делией о маньяке, она перекрашивала ногти после свежего маникюра. Сейчас она извлекла щипчики из косметички и начала удалять лишние волоски под бровями.

– Но это того не стоит, если в итоге ты окажешься мертвой.

– Мертвой? – переспросила она. – Ну и воображение у тебя.

– Я знаю, что было в той записке, – сказала я, раскрывая карту, которую, возможно, не стоило использовать.

Сестра замерла на несколько мгновений, а потом спросила:

– В какой записке?

– В той, которую Роджер приклеил тебе на дверь. Он считает тебя шлюхой. Я что хочу сказать: тут не надо быть Шерлоком Холмсом, понимаешь? Он своим фильмом старается разрушить твои новые отношения, а в то же время тебя тайно ненавидит. Уверена, именно он нанял ту женщину, чтобы она по ночам колотила тебе в дверь. Разве ты не помнишь, какую ужасную вещь он сказал тебе, когда вы расставались?

Делия стукнула кулаком по столу:

– Я тебе велела никогда не вспоминать об этом. Под конец отношений люди говорят всякие идиотские вещи. Для меня с этим покончено. И это не твое дело. Совершенно не твое. Усекла? И это не Роджер тут ездит, поняла?

Она лгала мне. Я видела, потому что у нее дрожали губы.

– Откуда ты знаешь?

– Да просто знаю. Может найтись тысяча других причин. Например, пресса, да? Когда-нибудь слыхала о журналистах? Может, до них доползли слухи о фильме Роджера. У меня есть ощущение, что фильм выйдет мощный.

Я посмотрела прямо в глаза Делии, и взгляд мой жестко, честно говорил: «Без шансов».

– Ладно, если серьезно, по моим ощущениям, это может быть актриса, которую не взяли в зомби-фильм из-за меня. Вероятно, она решила на время отказаться от своих пилюлек, и теперь вся ее злость направлена на меня. Как только она снова начнет принимать пилюли, она отвяжется. Довольна?

Нет, она не собирается говорить мне правду.

– А чем же это лучше?

– Это не лучше. Но она уже и раньше так себя вела, а потом переключалась на кого-нибудь другого, кто тоже обошел ее. Ты делаешь из мухи слона. Не обращай внимания. Я не могу всерьез морочиться из-за таких вещей, бездумно тратить свою душевную энергию. Мои отношения от этого страдают. И скоро мне нужно будет срочно зарабатывать деньги, а то я вмиг снова окажусь в Атланте в отделе розничной торговли, ясно?

– Ну хорошо, – сказала я. – Я не нарочно извожу тебя. И прости, что залезла к тебе в сумочку, ладно?

– Извинения ничего не меняют, Анна. Еще одна такая выходка, и ты летишь в Атланту ближайшим самолетом. Ты меня слышишь?

– Да.

Я не имела ни малейшего представления о том, что творилось у нее в голове на самом деле. И хотя я определенно не хотела профукать приглашение приезжать по вечерам к ним с Дексом, я точно знала, что ей пора чуть серьезнее относиться ко всем тем ненормальным, которые ее окружают. Она может злиться на меня сколько влезет, но я делаю для нее доброе дело. Кто-то должен заставить ее очнуться.

– Почему всегда все сводится к деньгам? – поинтересовалась я. – Разве Декс не может просто взять и нанять тебя на работу?

– Нет, не может. Никто не хочет видеть старух на шоу для малолеток.

– Это шоу не для малолеток, и тебе двадцать шесть. Это не старость.

И тут она вытянула шею и вырвала из подбородка одинокий черный волос. Я чуть не блеванула.

– Это шоу для малолеток, а для такого шоу я старуха. Такова реальность. У меня на самом деле почти не осталось времени. Мне нужно добиваться своего, нужно себя реализовывать. Я просто обязана.

И неожиданно вид у нее сделался крайне решительный. Даже до жути решительный. Я привыкла думать, что сестре все и всегда легко дается, что жизнь протягивает ей желаемое прямо в руки. Пару лет назад она почти прошла на роль девушки Бонда, снялась в новом ситкоме, который, правда, так и не вышел в эфир. Она работает у Роджера, но это явно она до него снисходит, а не наоборот. Теперь она снимается только в малобюджетных фильмах и на каналах с реалити-шоу, а идиотский фильм Роджера вдруг занял верхнюю строку в списке ее приоритетов. Может, мне просто не нравилась мысль, что Делия может потерпеть неудачу, теперь же я впервые ясно увидела, что Делия-то как раз нередко об этом думает. И мысли эти очень невеселые и навязчивые. И кстати, даже на роль в тупейшем ролике про герпес найдется не меньше сотни девушек, способных не менее талантливо притвориться, что он у них есть.

– Надеюсь, ты получишь герпес, – сказала я.

Сестра наконец, сама того не желая, улыбнулась:

– И я надеюсь. И потом, на крайний случай всегда остается гонорея, правда?

– Или триппер. Или гонорея и есть триппер?

Мне уже не терпелось собрать свои вещички и поехать на ночь в огромный безличный кондоминиум, где слышны тяжелые шаги соседей сверху и где стены, хоть и приглушенно, но все же пропускают странные ночные звуки секса соседей сбоку. Я запру двери на три замка и больше никуда не выйду.

11

К началу июля можно было уже твердо сказать: лето я провожу исключительно за чтением книг о людях, которые делали настолько ужасные вещи, что в них с трудом верилось. С другой стороны, в этом же самом мире происходили вещи настолько поразительные, настолько невероятные, что они выглядели бы чистой фантазией, попытайся я кому-нибудь рассказать о них. Как я могла, например, написать Дун: «Джереми Тейлор сегодня похитил меня со съемочной площадки, чтобы я провела с ним день. С ним и только с ним», – и не произвести впечатления патологической лгуньи? Окончательно спятившей девушки, подверженной галлюцинациям? А между тем, именно это и произошло. Когда мы с Дексом приехали на съемочную площадку и даже еще не успели уйти с парковки, к нам сразу подошел Джереми и спросил, нельзя ли ему «позаимствовать меня» на все утро. Позаимствовать меня? Да он мог не просто позаимствовать, а откровенно украсть меня на ближайшие пару месяцев, я бы жаловаться не стала.

– Сегодня утром я думал о тебе, – сказал Джереми.

Он пропустил большие пальцы рук в шлевки клетчатых шорт. Его шорты и розовая рубашка-поло означали, что сегодня «Чипы» «играют в гольф» на палубе. На мне был яркий сарафан с принтом из гигантских красных цветов и изумрудно-зеленой виноградной лозы – вещь из тех, которые выбрала для меня сестра в комиссионке на Мелроуз. Мне казалось, что я вырядилась совершенно неуместно, но Делия была права: похоже, Джереми вообще ничего не замечал.

– Ну, точнее, если честно, я думал о своем дедушке, – добавил он.

– А, вот как, – ответила я, до конца не понимая, хорошо это или плохо. – А где он живет?

Джереми распахнул для меня дверцу, и я залезла в его гигантскую крепость на колесах, такого же типа, как у его сестры Оливии, но только еще больше. Я пристегнулась и дала себе команду ни в коем случае не показывать нервозность, которую чувствовала на самом деле.

– Он умер несколько лет назад, – ответил мне Джереми, заведя машину и медленно выезжая с территории киностудии. – В семидесятые он был великим хара́ктерным актером. Если ты когда-нибудь смотрела старые боевики тех лет, то он такой худой, с печальными глазами.

Вот тут я полностью пролетаю. Боевики я ненавижу.

– Наверное, я бы его узнала, если бы увидела.

– Однозначно. Он был невероятно уморительный. Я до сих пор его вспоминаю почти каждый день.

Уверена, Джереми думал о нем и сейчас: он притих, и некоторое время, пока за окнами проплывали новые для меня районы, мы молчали. Как ни прикольно было находиться на съемочной площадке, мне очень нравилось покидать вымышленный мир Голливуда и изучать его реальные районы: внутри Лос-Анджелеса скрывалось примерно тридцать совершенно разных городов. Кварталы сильно отличались друг от друга и стремительно сменялись – если утратить бдительность и хоть на минуту закрыть глаза, считай, один район пропустила. Я уже было испугалась, что Джереми – как моя сестра, что он уже начал погружение в дурное настроение, которое потом непостижимым образом окажется непременно связанным со мной, но тут он вдруг начал подпевать первым аккордам только что зазвучавшей песни. И прибавил звук.

– Кто это? – спросила я, показывая на стереосистему. – Если бы я не знала все когда-либо записанные ими песни, я бы сказала, что это «Фрикманки».

– Тебе нравятся «Фрикманки»?

– Ха! Это еще мягко сказано. Моя лучшая подруга Дун знает их лучше, чем собственных родителей.

– Круто. Джош их терпеть не может.

– Терпеть не может «Фрикманки»? И ты его до сих пор не убил?

– Он записывает собственный диск с рэпом. Думаю, для него они неправильные фрики.

Если бы подобный комментарий отпустил мой папа, я бы застонала, закатив глаза, но шутки Джереми звучали клево, даже когда были на грани фола. Сама мысль, что его брат записывает рэп, была дико ржачной, но я прекрасно понимала, что засмеяться в такой ситуации первой – не самая блестящая идея.

– И что же это?

– Это новый альбом «Фрикманки». «Затерявшиеся в пространстве». Они пишутся на той же студии, что и Оливия, и она добыла для меня экземплярчик.

– Уходи. Ходи, ходи. Уходи, уходи, уходи, уходи, ходи, уходи. – Я сделала музыку громче, не успев даже сообразить, что сначала следовало бы спросить разрешения. – Но ведь первый сингл выйдет не раньше следующего месяца, я только что слышала, как Карл Маркс об этом говорил. Я имею в виду, слышала на подкасте. Это просто треки или целый альбом? А сколько всего у тебя есть новых песен? – Я лепетала, как маловменяемый от перевозбуждения младенец.

– Десять песен. Здесь где-то есть промоверсия. Вот. – Он нажал на кнопку и запустил следующую песню. – Это будет первым синглом.

Видимо, я уже умерла и попала в рай. Карл Маркс полунапевал своим грудным низким голосом: «Все мы только часть пустоты. Путники на одинокой тропке. Затерявшиеся в пространстве. Затерявшиеся на Земле. Не смотри назад, не смотри».

– Это потрясающе, – сказала я. – Потрясающе. А можно показать подруге?

Джереми пожал плечами, и я расценила его жест как согласие. Я записала следующий куплет и отправила его Дун.

Он улыбнулся, а потом – если допустить, что такое вообще возможно в реальности, а не в полном бреду, – он на мгновение положил свою ладонь на мою и слегка ее сжал.

– Убойная песня, да? И все остальные не хуже. – Он взмахнул рукой, будто собираясь салютовать мне фирменным жестом из «Чипов на палубе!», но удержался.

Я улыбнулась с видом: «Эй, чувак, мы настоящие кореша с тобой», давая ему понять, что я не настолько безумна, чтобы вообразить, будто его на самом деле ко мне влечет, и считаю его руку на моей случайностью, о которой мы оба можем легко забыть.

– Смотри, – сказал он, склоняясь ко мне и показывая сквозь окно на моей стороне, – вон куда мы едем.

Он указывал на череду пологих холмов, начинающихся сразу от обочины. Мы уже покинули центр Лос-Анджелеса, но сказать точнее, где мы находимся, я бы не смогла.

– Кладбище Святого Креста, – пояснил он. – Там похоронен дедушка.

Я совсем не знала, что сказать в ответ. Если бы меня спросили, куда, по моему мнению, мы можем отправиться в этот день, кладбище получило бы примерно одну миллионную долю вероятности.

– Правда? – сказала я. – Ты к нему ездишь и говоришь с ним?

– Иногда. А иногда езжу туда просто потому, что там очень спокойно и фотографов туда не пропускают. Для меня важен фактор низкой проходимости папарацци. В детстве нас дедушка возил туда, потому что нам нравился Дракула. Ты знаешь, кто такой Бела Лугоши?

– Он играл Дракулу?

– Лучший Дракула всех времен и народов.

– Да, тогда знаю, – сказала я.

– А тебе известно, что его похоронили в том знаменитом плаще с капюшоном? Мы с Джошем любили строить планы, как мы туда вернемся однажды ночью и проверим, на месте ли еще плащ. И как, если никого поблизости не будет, мы этот плащ тайно украдем. Понятное дело, так и не отважились.

– Идея довольно занятная, – заметила я.

Я слишком давно наблюдала, как Джереми играет в кино ребенка, и почти забыла, что когда-то он действительно им был.

Он припарковался, и мы пошли на кладбище. Вообще-то мне раньше не доводилось гулять по кладбищам. Возможно, в таких местах и страшно по ночам, но сейчас, при свете дня, здесь было очень красиво. Мы миновали металлические ворота тонкого красивого литья, пошли по кладбищу, и у нас под ногами раскинулся весь Лос-Анджелес. В склонах холмов были вырублены усыпальницы, в которых кое-где горели, а кое-где уже потухли свечи, статуи Девы Марии повсюду присматривали за усопшими. Я о католиках знаю немного, но одно могу сказать точно: они без ума от Марии.

Местами пейзаж напоминал Средиземье, но только без хоббитов. На вершине одного из холмов, в отверстии, выдолбленном в склоне небольшой горушки, росли два дерева. А под деревьями был устроен маленький алтарь. Внутри стояли десять-двенадцать свечей в высоких прозрачных цилиндрах. Кто-то их зажег и оставил там гореть.

– Красиво, – сказала я Джереми, который шел впереди, но при этих моих словах остановился. – И так спокойно.

– Знаю, – ответил Джереми. – Думаю, дедушке здесь хорошо. Бабушка у нас довольно шумная. – И мы дружно расхохотались, как будто бы я точно знала, на что он намекает. – Кстати, я тут кое-что на днях вспомнил и решил, что ты оценишь.

Мы пошли вниз по очень пологому холму, испещренному гладкими гранитными надгробиями, которые, если не присматриваться, терялись в траве. Однажды мы с мамой были на кладбище в центральной части Атланты, и там у меня сложилось впечатление, что даже в смерти южане стараются перещеголять друг друга. Каждая следующая могила выглядела еще больше и еще вычурнее предыдущей. Здесь все было прямо противоположным образом. Кто бы ни был дизайнером этого кладбища, он как следует постарался, чтобы могильные камни почти исчезали в земле, сливались с ней. Но, как ни странно, в результате смерть чувствовалась сильнее.

– Мы пойдем на могилу твоего дедушки? – спросила я.

– Обязательно, – сказал Джереми. – Когда я здесь бываю, то всегда зажигаю для него свечу. Но сначала я должен кое-что найти.

Некоторое время он сканировал землю взглядом, а потом показал на один ничем не отличавшийся от остальных серо-черный камень.

– Шэрон Тейт, – сказал он.

Однажды, когда я пела на занятиях в хоре, а на улице было жарко, я слишком долго простояла по стойке «смирно», и, прежде чем кто-нибудь успел заметить и даже прежде чем я сама поняла, что происходит, я вдруг будто очутилась одновременно и в огне, и под водой, и у меня случился глубокий обморок. Следующее, что я помню, – кто-то дает мне воды, кто-то помогает сесть, а кто-то обсуждает у меня над ухом, отправлять ли меня в больницу. Когда Джереми показал на ту могилу, я себя почувствовала так же: земля словно изогнулась подо мной, и я поняла, что сейчас рухну.

– Ты как?

– Все хорошо, – пробормотала я, опускаясь на колени, чтобы не упасть со всего маху. – Просто все так реально.

Я сказала «реально», но искала другое слово; я хотела сказать: «печально». И это была печаль такого типа, которая, если просидеть с ней рядом слишком долго, проглотит тебя полностью и без остатка. Плита предназначалась для четырех умерших. Вверху было написано: «Светлой памяти», дальше слева шло продолжение: «нашей любящей дочери и любимой жены Романа – Шэрон Тейт Полански». Потом шли даты ее жизни, разделенные тоненьким крестиком: 1943–1969. Рядом были указаны годы жизни ее матери, а в самом низу – сестры. И, как это ни ужасно, прямо под именем Шэрон значилось имя, которое меня так и подкосило: «Пол Ричард Полански», а ниже: «Их дитя», без всяких дат. Никаких дат под крошечным существом, которое и было и не было, но обладало именем. Я подумала о Бёрче, о том, как он пинался внутри мамы, а живот у нее был такой огромный, что я могла раскладывать на нем чипсы; и как у него тоже уже было имя, было лицо, которое мы рассматривали на крошечных снимках УЗИ; и как мне не терпелось познакомиться с ним лично.

– Извини, – сказал Джереми. – Сам не знаю, почему мне это показалось хорошей идеей. Дать тебе воды? Может, позвонить Дексу?

– Нет, – ответила я. – Со мной все в порядке. Честно. Я рада, что увидела.

Так и было, потому что это важно. Потому что я должна воспринимать убийства как реальное и очень печальное событие, а иначе в моей работе и смысла никакого нет.

– А можно теперь проведать твоего дедушку?

– Конечно, – кивнул Джереми. – И можно сказать «здрасьте» Графу, раз уж мы здесь.

– Если застанем его на месте, – пошутила я, стараясь выбраться из того пространства, куда меня затянуло.

– У тебя лицо делается нормального цвета, – сказал Джереми.

Он протянул мне бутылку воды, которая была у него с собой. Я сделала глоток, и рот наполнился слюной. Я отдала себе приказ не потерять сознание.

– В жизни не видел, чтоб у кого-то лицо стало в буквальном смысле абсолютно белым. Это было круто.

– Отлично, – сказала я. – Рада это слышать.

По пути с кладбища я достала листок бумаги, который теперь всегда носила с собой, и записала имя Пола Ричарда Полански рядом с именем его матери – Шэрон Тейт Полански, после Джея Себринга, Розмари Лабианка, Лено Лабианка, Стивена Парента, Эбигейл Фолджер и Войтека Фрайковски. Имена мертвых, которые, как и их могильные камни, могли слишком легко затеряться в той шумихе, которая вокруг них поднялась. Потом я снова сложила листок и сунула его обратно в карман.

– Что это? – спросил Джереми.

– Список, – ответила я. – Кое-какие имена, которые мне нужно помнить.

Он улыбнулся мне, как несмышленому кутенку:

– Клево, что ты составляешь всякие списки и носишь их с собой.

– Разве? Мама всегда ругается, что они закрашивают белье, когда растворяются во время стирки.

– Можно задать тебе вопрос? – произнес он. Мы застряли в пробке, но Джереми смотрел не на меня, а на стоявший перед нами кабриолет. – И ты не обязана на него отвечать. Скажи, ты действительно украла пятьсот долларов у своих родителей?

Он спрашивал безо всякого осуждения, не как моя сестра, но я видела, что ему действительно нужно знать. Я начала мысленно сочинять лживый ответ, но, когда он был готов и я уже открыла рот, внезапно поняла: стоит мне пойти по этой дорожке, и я закончу, как сестра. И тогда я взяла да и рассказала ему всю правду. Развернула перед ним всю сцену в кинематографических деталях, чтобы, если уж он решит, что я ему нравлюсь и он и дальше хочет тусить со мной, он хотя бы понимал, с кем имеет дело.

Начала я с самого начала. За неделю до того, как я воспользовалась кредитной картой, мама с папой устроили встречу в верхах под названием «семейный совет» в моем любимом «Старбаксе». Я рассказала Джереми, как первое время после развода родителей, если они оба опаздывали на нашу общую встречу, я садилась и начинала слушать, о чем говорят парочки на первом свидании или как бариста мерзко прикалываются, гадая, кто из посетительниц сейчас блюет в женском туалете. Мне нравилось надеть наушники, притворяясь, что слушаю музыку, и сидеть шпионить. Мои родители, когда только разошлись, постоянно орали друг на друга как резаные, они вопили о своих «потребностях» и прочих чрезвычайно важных вопросах, задалбывая меня этим до полного отвала. И в какой-то момент они решили, что «Старбакс» – прекрасное нейтральное место, благодаря которому вступит в действие фактор нежелания позориться публично. Они тогда учились ненавидеть друга друга вежливо и с приглушенным звуком.

– Мои папа с мамой общаются только по электронной почте, – вставил Джереми. – Когда мы с Джошем были маленькими, они через своих представителей обменивались нами, точно секретными документами. Джош тогда шутил, что, если один из родителей застанет нас с другим в неположенное время, ему придется нас убить. – Последние слова он произнес с русским акцентом, как персонаж шпионского фильма, и я засмеялась.

– Не сомневаюсь, будь у моих родителей возможность нанять представителей, они не преминули бы.

Ту нашу встречу я помнила во всех подробностях. На папе была розовая рубашка на пуговках, которую ему скорее всего купила его новая подружка Синди. Синди – стилист, то есть взрослые люди платят ей за то, чтобы она их одевала неподобающим их возрасту образом, а потом говорила им, что они выглядят «улетно». В Атланте полным-полно блондинистых тугожопых женщин, которые сзади смотрятся лет на двадцать, но стоит им оглянуться, как во всем блеске открывается их накачанная ботоксом и украшенная вздутыми венами восьмитысячелетняя «зрелость». Это и есть клиенты Синди.

– Папа познакомился с ней в Интернете, том самом Интернете, против которого он меня всегда предостерегал, – сказала я Джереми.

– Ох уж эти родители, – заметил он. – Врач, исцели себя сам, да?

Я кивнула.

Мама в тот день выглядела усталой, но, с другой-то стороны, она всегда выглядит усталой. Она оставила Бёрча дома с Линетт, из-за чего без конца ощупывала грудь, проверяя, не лопнет ли она от молока.

– Мама!

– Ой, – сказал она. – Извини. Я иногда забываюсь.

– Ты забываешься все время.

Она на мгновение закрыла глаза, а потом снова их открыла. Сомневаюсь, что она вообще меня услышала.

– Анна, – произнес папа печальным авторитарным голосом. Тот самый папа в розовой рубахе и с соевым латте. Прости, папа, я не могу воспринимать тебя всерьез. – Ты должна научиться относиться к Линетт уважительно. И к Синди тоже.

Бедные, бедные полуродители. У обоих был такой искренний, такой честный-пречестный вид, как будто их действительно волновало, притворяюсь ли я глухой или действительно не слышу просьбу Линетт послужить часок-другой Золушкой, и не оскорбляю ли я чувства Синди, когда не желаю идти с ней выбирать бешено дорогие пурпурные джинсы для третьесортной звезды хип-хопа. Я почти убедила себя, что смогу утрясти ситуацию, выторговав себе новенький телефон, когда мама вдруг перешла к выступлению с прекрасным и явно заранее отрепетированным цирковым номером:

– И поскольку папа начинает собственный бизнес, а я хотела бы посидеть еще с Бёрчем и не работать, мы больше не сможем платить за твою школу. На предстоящий год на твои потребности у нас выделена тысяча долларов. Пятьсот на осень и пятьсот на весну. Если подумать, сумма совсем неплохая, но только при условии, что мы заберем тебя из Лейквуда и переведем в Маккинли.

Папа смотрел сквозь меня на столик у меня за спиной.

Мама снова ощупала правую грудь.

Одна из девиц за стойкой подняла выщипанную в ниточку бровь, будто даже у нее не укладывалось в голове, что такое может происходить в «Старбаксе».

– Мы посмотрели экзаменационные баллы, в Маккинли они практически такие же. И это рядом с домом, ты всегда сможешь при необходимости зайти домой. – Мама посмотрела на меня так, как обычно смотрит на цыпленка, проверяя, готов ли он. – Мы понимаем, что в Лейквуде у тебя друзья, но ты заведешь новых.

– Ты и заводи новых друзей, – сказала я. – Мне нравятся старые.

По утрам, когда мама тащила меня в Лейквуд, я всегда ныла. Но сейчас родная школа казалась мне сказочным островком на Карибах. В небольшом и уютном Лейквуде был прекрасный парк, куда мы выходили съесть свой ланч. В Маккинли же все учителя походили на воскресных педофилов, а школьная столовая ничем не отличалась от тюремной. И я достаточно наслушалась рассказов Дун об этом месте, чтобы не повестись на мамину усердную рекламу.

– Ну, Анна, – вступил папа, – нам тоже нелегко тебе это говорить.

– Так и не говорите. Вы же не обязаны? Вы просто хотите мне это сказать, потому что одному из вас юная анорексичка покупает розовые рубахи, а другая после родов разленилась и не желает идти на работу. Между прочим, если ты не заметила, Бёрч уже вовсе не такой маленький. И он был бы счастлив, если бы ты вернулась на работу. Я бы, например, не хотела целыми днями сидеть в нашем домашнем дурдоме. Почему ж ты думаешь, что он этого хочет?

Моя речь заставила маму на какое-то время отвлечься от груди.

– Довольно, Анна. Я и не жду, что ты поймешь, какая это серьезная работа – заботиться о Бёрче и о тебе.

Женщина за соседним столиком чуть не свернула шею, пытаясь получше нас рассмотреть, но мне уже было наплевать.

– Меня вычеркни из списка, – заявила я. – Обо мне ты не заботишься. Ты заботишься о себе. И перестань трогать грудь.

– Прости, – сказала она. – Я думала о Бёрче.

В том-то и дело. Для них обоих я была отработанным материалом. Бедный Бёрч. Он все еще по полдня проводит, присосавшись к маминой груди. А между прочим, она уже давным-давно могла бы распрекрасно отлучить его и дать ему стакан молока или еще чего-нибудь нормального. В будущем ему придется извести тысячи долларов на психотерапию. Нет, миллионы. Круто будет, если у них в наличии окажется только пятьсот, когда ему исполнится тринадцать.

Я рассказывала Джереми все это точно так же, как раньше прокручивала эту сцену у себя в памяти примерно миллион раз, но сейчас до меня вдруг кое-что дошло. Возможно, там, в «Старбаксе», мама уже знала об уплотнении в груди. И она не просто проверяла, наполнилась ли грудь молоком, как миллион раз делала в моем присутствии после рождения Бёрча. Может, она проверяла грудь, потому что та разрывала ей сердце. А я там такая сидела и делала только хуже.

– Все нормально? – спросил Джереми. – Ты куда-то отлетела.

Я действительно отлетела. И как бы он мне ни нравился, как бы я ни хотела понравиться ему, я не могла рассказать ему про маму.

Так что я поведала Джереми остальную часть исходной правды. Как взяла пятьсот долларов, потому что рассудила так: если это все, что им удалось на меня выкроить, то я, по крайней мере, сама решу, как этим капиталом распорядиться. Настоящим воровством можно было считать те семьдесят четыре доллара, которые я тоже прихватила из бумажника Линетт, но я прикинула, что им бы не хотелось, чтобы по прилете в Лос-Анджелес я дальше перемещалась автостопом. Даже они в конечном итоге не смогут упрекнуть меня в неправильным использовании денег.

Я снова замолчала. Казалось бы, я рассказала ему все. Но это было не совсем так. Я выпустила из своей исповеди ту часть, насчет которой взяла с матери клятву ничего не говорить отцу; возможно, настоящую причину, по которой мама впервые задумалась о смене школы; поступок, который больше всего делал меня похожей на девочку Мэнсона, – хотя, увидев могилу Шэрон Тейт, я точно поняла, что Роджер на самом деле спятил, если уж ему в голову приходят такие параллели. Пусть я мерзкий человек, но только такой идиот, как Роджер, может равнять меня с ними. Я не такая. И близко не такая.

И все же.

– Было и еще кое-что, – сказала я. – Одна девочка. Пейдж Паркер. Моя подруга Дун ее ненавидит, потому что парню, который ей нравится, больше нравится Пейдж.

Сама ситуация, когда я о ней заговорила вслух, превратилась в полную тупость и убожество. Но я, зажмурившись, выпалила остальное:

– Короче, Дун предложила отправлять Пейдж анонимные сообщения по телефону. И мы стали их посылать. Всякую чепуху, которая должна была слегка поднапугать Пейдж, типа: «Так и вижу тебя, жирная корова, в балетной пачке». Потом письма стали более гнусными, и мы начали прикреплять кое-какие картинки. Например, Дун написала, что лучше бы Пейдж не рождалась вовсе, и прикрепила картинку с могилой и с ружьем. – Я на секунду задержала дыхание, а потом закончила: – И хотя идея принадлежала Дун, именно я отправила самую отвратную картинку. Когда Дун уже пошла спать, я на сайте борьбы с абортами нашла изображение мертвого эмбриона. Он выглядел как нечто из настоящего фильма ужасов – думаю, именно это меня и вдохновило. Я отправила фотографию Пейдж и приписала: «Лучше бы мама тебя выскоблила на раннем сроке».

Я почувствовала, что голос у меня начинает дрожать, еще крепче зажмурилась и продолжила:

– И дело даже не в том, что я ненавижу Пейдж. Понимаю, звучит дико, но я о ней вообще на тот момент забыла. Я думала только о Дун: как она заценит такое письмо и как бы мне скорее его ей показать. У меня в сознании все как-то так сложилось, будто у нас вообще нет адресата, живого человека, который получает и читает сообщения.

Я не представляла, что́ к этому моменту Джереми думает обо мне, и мне не хотелось открывать глаза и проверять.

– Короче, оказалось, что письма наши вовсе не были анонимными. И еще оказалось, что Пейдж любит иногда слегка себя порезать, а в телефоне, когда ее мама застукала ее за этим делом, была открыта как раз та картинка. Ну и тогда ее мама позвонила моей маме, а моя впала в полное бешенство из-за картинки про аборт. Сказала, что, раз уж ее деньги идут на взращивание какого-то исчадия ада, лучше бы она их просто спускала в унитаз. Я не могла ей объяснить, что я ничего такого не вкладывала в картинку с зародышем и что даже тут идея скорее шла от Дун, а не от меня, ведь я точно знала: стоит мне навлечь на Дун беду, и она больше никогда в жизни со мной не заговорит. Откуда, скажите мне на милость, я могла знать, что безупречная Пейдж Паркер склонна резать себя? Она же самая крутая, самая клевая, зачем ей-то сходить с ума? И с того дня мама обращалась со мной так, будто ждала, что я вот-вот куплю ружье, пойду в кафе и всех перестреляю. Это было ужасно. Она и слышать ничего не хотела. Родители притворялись, что переводят меня в другую школу из-за нехватки денег, ну а на самом деле, думаю, они просто махнули на меня рукой. Кому охота тратить деньги на пропащего человека, правильно?

Я открыла Джереми правду во всем ее безобразии, пересказала всю свою дерьмовую прошлую жизнь в Атланте. И то, что было полностью моей виной, и то, что было ею отчасти, не совсем. И, что ужасно, когда я говорила о Пейдж Паркер, я все еще больше злилась на нее, чем ее жалела. Может, мой поступок и подлее, чем мне представлялось, но все-таки это просто дурацкая картинка. Я ведь не отправила ей по почте настоящий эмбрион. И вот теперь Пейдж разрушает мою жизнь с расстояния в три тысячи километров. Ну, вот и все, дело сделано. Больше я Джереми не нравлюсь. С этим покончено. Когда я завершила свой рассказ, мы уже въезжали на парковку возле студии; кажется, я говорила целую вечность. Я открыла глаза, чтобы посмотреть, что делает Джереми. Он просто глядел в окно, полуотвернувшись от меня.

– Извини, – сказала я. – Полагаю, мне следовало изложить укороченную версию. Ты теперь, наверное, считаешь, что я ужасный человек.

– Нет, – ответил он, поворачиваясь ко мне. – Я хотел все это знать. И вижу, насколько тебе было трудно говорить об этом. Спасибо, что рассказала правду. Кто-то мне сказал на днях: когда что-то произносишь вслух, оно теряет силу. – Похоже на рассуждения Линетт или моей мамы. Тревожный знак. – Я рад, что ты поехала со мной. Можно, я тебя высажу здесь? Я забыл о времени и теперь опаздываю на встречу на другом конце города.

Круто. Я официально его отпугнула. Может, не зря меня никто не спрашивает о моей жизни. На то есть причины. Я как доисторическая тетушка, которую тебя родители силой заставляют навещать раз в год: без умолку трещу, будто только что научилась говорить, ношу в кармашке диковатые списки, а к концу дня оказываюсь не такой уж милой.

– Увидимся завтра, – сказал Джереми. Несколько секунд он смотрел на меня, будто собирался потянуться ко мне, обнять. Но он не сделал этого. Из печального кутенка я превратилась в неприкасаемую. Круто вдвойне. – Было здорово, Анна. Я рад, что ты проведала моего дедушку.

К тому времени, как я преодолела десять метров, отделявших меня от входа на съемочную площадку, Джереми уже и след простыл.

12

На следующей неделе напряженно снимали и переснимали серию, в которой Джош, ставлю последний доллар, нарочно все время забывал свой текст. По вечерам Декс писал, а я пыталась завершить работу над исследованием для Роджера. Я сказала Роджеру, что больше не собираюсь притворяться девочкой Мэнсона – это слишком жутко. А он поднял мне зарплату до пятнадцати долларов в час и велел сосредоточиться на связанных с убийствами мелких деталях. Он уже «вычислил» образ девушки, но ему нужно было проработать контекст.

Сестра утверждала, что проходит пробы в двух местах, но я-то думаю, она встречалась с Роджером. Я начала подозревать, что она говорит мне только то, что я, по ее мнению, хочу слышать. Если я лгу, у меня, как правило, есть на то причины, а Делия лжет ради самого процесса: ей кажется, что таким образом она получает превосходство. Странная она, моя сестра.

Декс переписывал свой сценарий, а я помогала ему выбирать наиболее удачные варианты отдельных сцен. Это была драма о матери-одиночке, белой женщине, чей чернокожий муж пропал без вести во время урагана «Катрина». Она растила своего ребеночка-мулата и пыталась как-то разузнать, жив ли ее муж, – его тело так и не нашли. Декс рассказал, что он вырос в Новом Орлеане, и мать воспитывала его в одиночку, и теперь он хочет создать сериал, который послужит огромной благодарностью для нее. Еще он сказал, что за последние три года это уже его девятая попытка написать пилотный сценарий, поэтому он ни на что особенно не рассчитывает.

Я перестала себя ощущать посылкой весом в пятьдесят с лишним кило, которую Делия подбросила на порог Дексу. Мы с Дексом приладились друг к другу, и у нас хорошо получалось работать рядом, а в какой-то момент мне очень захотелось, чтобы они с сестрой остались вместе навсегда. Я даже порылась в верхнем ящике комода в поисках кольца, но, полагаю, я просто принимала желаемое за действительное. Когда появлялась Делия, Декс делался намного более разговорчивым, однако они часто пререкались из-за того, что Делия мало бывает дома. Сестра пререкалась со всеми, с кем ей доводилось состоять в отношениях, так что удивляться не приходилось. В нашей семье конфликт считался одной из форм нежности. И все же была какая-то особенная легкость в тех вечерах, когда мы оставались с Дексом вдвоем. Как будто мы уже семья.

– Ты все еще читаешь про Чарлика Мэнсона?

– Ага. Довольно депрессивно.

Декс расхохотался и хлопнул меня по голове свернутой в трубочку рукописью, словно говоря: «Эй, юный гений, а ты чего ждала? Воодушевления?»

– Понимаю, – сказала я. – Понимаю.

Я давным-давно, даже раньше, чем вы можете себе представить, перестала читать о самих убийствах: я просто пропускала эти куски. А читала только о самих девушках, о судебном процессе, о том безумии, которое происходило до и после. Но теперь я все равно уже по пояс увязла во всей этой жути, отчего чувствовала себя очень грязной.

– Хочу задать тебе вопрос, – сказала я. – Как думаешь, он был экстрасенсом? Понимаю, он ненормальный и все такое прочее, но как ему вообще это удавалось? Я имею в виду не просто весь этот кошмар с убийствами, а то, как он заставлял девушек все это делать.

– У них был выбор.

– Ну да, выбор у них был. Но Сьюзен Аткинс, например, говорила, что он видел ее насквозь с первой минуты их знакомства. И далеко не только она так говорила.

– Анна, – сказал Декс, – не стоит недооценивать силу воздействия на человека тех слов, которые он сам хочет услышать.

Он говорил со мной, как с полной идиоткой. И совсем не понял моей мысли.

– А как насчет «Белого альбома»? Он считал, что «Битлз» обращаются лично к нему, как будто между ними существует телепатическая связь. Ты читал о текстах песен, которые, как он считал, были адресованы непосредственно ему? Читал ты, как один из судей уверял, будто Мэнсон усилием воли остановил его часы в зале судебных заседаний? Только не говори мне, что я сумасшедшая, но иногда мне кажется, что тут не просто совпадения. Что-то в этом есть, ну не знаю… что-то просто очень странное. А вдруг он был прав?

Декс выпрямился и закрыл компьютер.

– Ты хочешь сказать, прав в том, что надо лезть в подземную дыру и начинать войну двух рас? Причем для начала банда одних белых будет убивать других, но тоже белых? Прав во всех тех разномастных расистских комментариях, которые слетали с его уст? Ах да, вот еще что: ты случайно не пропустила ту часть «Helter Skelter», где Мэнсон называет Гитлера «продвинутым парнем», который «подровнял евреям карму»? Ничего исключительного в нем нет. Он был параноиком, настоящим безумцем и совершенно откровенным расистом. Он в этом был прав?

Наверное, лицо у меня пошло красными пятнами от стыда, что у меня связь между мозгом и речью так слаба. Когда я говорю, вечно выходит как-то криво и непонятно, и вот теперь получилось, что я рассуждаю, как тупой буржуйский провинциал, настолько белый, что даже разум его вымаран белилами. Мне никак не удавалось разубедить обоих бойфрендов сестры, которые в упор не видели различий между мной и девочками Мэнсона.

– Нет, – сказала я Дексу. – И ты знаешь, что я говорю о другом. Просто все это дико, вот и все. А ты читал когда-нибудь тексты песен «Битлз»? Например, «Секси Сэди»? Знаешь ли ты, что именно так Чарльз Мэнсон называл Сьюзен Аткинс? Сэди. Не странновато ли это, а?

Декс помотал головой и пошел в другой конец комнаты. Рядом с книжным шкафом там стояла картонная коробка, набитая старыми виниловыми пластинками. Он закрыл глаза, поднял руку, а потом артистично опустил ее в коробку, будто выбирая номер в лото.

– Ну что ж, поехали, – объявил он, вытягивая старую пластинку из коробки. – «Бисти бойз», альбом «Лицензия на болезнь». Идеально. Итак, допустим, Чарльз Мэнсон попадает в восемьдесят седьмой год, у власти Рейган, повсюду бездомные; Мэнсон – по-прежнему белый мальчик, а черные ребята действуют ему на нервы, однако он собирается поговорить с одной из самых крутых команд десятилетия, песни которой играют на всех мальчишниках страны, – с «Бисти бойз».

Я засмеялась, потому что идея действительно выглядела тупо.

– Итак, «Лицензия на болезнь». Безусловно, речь идет о расовой войне. «Бисти бойз», будучи белыми мальчиками из Нью-Йорка, которые пока не просветлились буддизмом или феминизмом, дают Чарли понять, что у него есть лицензия вытворять все, чего пожелает его душонка белого нищеброда. «Медная макака». Что ж, эту макаку-забияку, возможно, стоит свергнуть. Но поскольку она из меди, то очень сильна и может первой поднять восстание, пока он прячется в какой-нибудь дыре? Все верно? Вот еще песня: «Она искусна». Ты же понимаешь, благодаря такому ходу Чарли подцепит по крайней мере пять девах на любом автовокзале. А как тебе «Борись за право отрываться»?

– Уже достаточно, – засмеялась я. – Может, это доказывает только одно: ты спятил не меньше Чарльза Мэнсона.

Мы уже почти по полу катались от смеха, когда Делия открыла дверь. С утра она ходила на пробы для реалити-шоу о молодых актерах Голливуда, которые стараются пробить себе дорогу.

– Ну, клоуны, чем вы тут занимаетесь? – Она достала из холодильника коробочку карри с тофу и начала есть, даже не закрыв дверцу. – Здесь та-а-ак хорошо. Похоже, у меня в машине кондей загнулся. Я просто помирала по дороге домой.

У нее появился новый друг, очередной продюсер, который уговорил ее попытать счастья на пробах. Я легко могла себе представить, как сестра стоит с честным лицом на фоне белого экрана, на котором где-то внизу жирным шрифтом написаны ее имя и слегка подрезанный возраст, и рассуждает, насколько трудно одновременно дурить своего бойфренда, своего бывшего и преступившую закон сводную сестру. Мне вдруг подумалось: интересно, а скольких отъехавших неадекватов Делия на самом деле знает? Может, возле дома пасется целый табун психов, поджидая, когда она туда припрется? Делия двигалась по кухне так, будто все еще была на пробах, принимая эффектные позы то у раковины, то у барной стойки, то у шкафчика с посудой и столовыми приборами. Может, угрозы кажутся ей нереальными именно потому, что для нее вообще нет ничего реального.

Декс тоже переместился на кухню и поцеловал ее, хотя рот у нее был набит едой.

– Очень мило, – пробормотала сестра, продолжая жевать.

– Как все прошло?

– Ужасно, – ответила она. – Они меня упорно выспрашивали о нашей с тобой сексуальной жизни.

– А я должна притвориться, что меня здесь нет, – вмешалась я. – Но если это все-таки имеет хоть какое-то значение, прошу не забывать, что я здесь есть.

– Вы себе не представляете, что за люди там сегодня собрались. На одной женщине вообще не было нижнего белья, и не спрашивайте меня, откуда я знаю. Достаточно сказать, что это знали все, кто там сегодня был. Абсолютно все. Не знаю, о чем мой друг думал. Они меня там спросили, как я отношусь к оргиям.

– Какая гадость, – сказала я.

– Не знаю, гадость ли, – заметила Делия, – там скорее римские мотивы, но это точно не для меня. Ты можешь себе представить, как я веду на оргию Декса?

У Декса сделалось такое лицо, будто он проглотил кусок дерьма.

– А ты участвовала когда-нибудь в оргии? – спросила я.

– Нет, – ответила сестра. И соврала. – Однажды я снимала квартиру с девушкой, которая устроила оргию, когда я уехала на съемки в Канаду. Когда мы с ней съезжались, она забыла упомянуть, что такие развлечения входят в перечень ее планов. Скажем так, по возвращении я обнаружила некоторые улики в нашей домашней прачечной. Я обработала квартиру лизолом и вышвырнула свою соседку вон.

– То есть все-таки это гадость.

Делия полностью проигнорировала мои слова. Я знаю, в глубине души она тоже считала такие штуки мерзостью, но она ни за что в этом не призналась бы.

– Она поступила со мной бесчестно.

О чем это она? О том, что мы ненавидим в других качества, которые ежедневно наблюдаем в зеркале?

– Я начинаю презирать все эти прослушивания, – сообщила она. – И мне оттуда не перезвонят. В любом случае, похоже, я там была самой старой.

– Серьезно? А сколько было самой молодой?

– Не знаю. Может, девятнадцать?

– Ее тоже спрашивали про оргии?

– Понятия не имею, я не присутствовала на ее прослушивании.

– А не могли бы мы оставить тему оргий? – вмешался Декс. – Может, вы обе способны отвлечься от того факта, что в комнате присутствует ребенок, а мне вот как-то не по себе.

– Я не ребенок, – возразила я. – Кроме того, именно про оргии я и читала сегодня почти весь день. Ты в курсе, что самой юной девочке Мэнсона было тринадцать? Прикинь. Младше меня. Уверяю, она не только слушала про оргии.

– Круто, – сказал Декс. – Мне уже легче.

– Можно задать странный вопрос? – Я даже не подозревала, что меня интересуют оргии, но чего уж теперь стесняться. – Как вы думаете, людям действительно нравится в них участвовать или их просто привлекает возможность впоследствии хвастать, что они участвовали в оргиях?

– И-и-и – снято, – сказал Декс. – Ты точно не хочешь мороженого? Леденец на палочке? Пойти покататься на роликах?

– Мороженое, – ответила я. – Определенно, мороженое.

Сестра покачала головой и прищурилась:

– Мороженое в обмен на разговор о сексе. Современные дети умеют вести дела.

Я пожала плечами и улыбнулась, но вообще-то я не шутила, когда задавала вопрос. Вот что забавно: когда члены «Семьи» Мэнсона твердят о безумном сексе, невольно начинаешь думать: «Ага-ага, ну конечно, что-то все эти байки о сексе какие-то уж слишком пафосные, на самом деле такого не бывает». Людям как бы очень хочется, чтобы секс был действительно безумным, даже если он таковым и не был. Когда читаешь, как последователи Мэнсона рассказывают о жизни до убийств, главным образом речь идет о том, что им элементарно не хватало еды. По преимуществу они испытывали голод, а не вожделение. Их рассказы о сексе были явно круче самого секса. Не то чтобы лично я хоть что-то в этом понимала, но трахаться с командой грязных хиппи скорее всего не так уж приятно. И я не собиралась бежать впереди паровоза и это проверять.

Похоже, истории о любовных подвигах выглядели лучше вонючей и голодной реальности.

13

Декс уверял, что один из самых быстрых способов заработать деньги в Лос-Анджелесе – массовка в ситкоме. Это абсолютно законно для несовершеннолетних, и профсоюзы следят за достойной оплатой. Он вписал меня в очередную серию «Чипов на палубе!», и я сыграла там одну из двух сестричек-ботанов, менее разговорчивую. Лодка сестер сталкивается с яхтой Чипов прямо перед началом урагана. На меня надели очки еще большего размера, чем мои, какую-то безумную клетчатую юбку и гольфы. В роли была только одна реплика: «Не поддается вычислению, лютик», которую я попыталась произнести «компьютерным» голосом, как робот, но, по-моему, говорила я как нервный полудурок, каким и являлась. Декс сказал, что получилось круто, и даже Джош, когда сцена была сыграна, дал мне «пять».

– Мне очень нравятся твои гольфы, – сказал Джереми. – И очки. Классика.

– Угу, – кивнул Джош. – Еще пару раз засветишься, и вот ты уже новая Оливия Тейлор. – Он давился от смеха.

– Вот де-е-рьмо, – протянул Джереми. – Я совсем забыл об Оливии.

– Везет же. – На этот раз в словах Джоша не было и намека на веселье.

– Мне нужно срочно мотать отсюда. – Джереми посмотрел на часы в мобильнике, а потом на меня: – Хочешь, поедем вместе?

С той поездки на кладбище мы с Джереми общались крайне мало, из чего я сделала вывод, что он списал меня со счетов как ужасное, а то и жалкое создание, которое лучше держать от себя на расстоянии вытянутой руки.

– Конечно. – Я усердно старалась прозвучать круто, но, кажется, нечаянно сбилась на «компьютерный» голос.

– У меня есть идея, – шепнул Джереми. – Только совершенно секретно.

Я жестом изобразила, что запираю рот на замок, и отдала фирменный салют «Чипов на палубе!». Если я что-то и умею, так это хранить секреты.

Когда мы сели в машину, Джереми объяснил, что его сестра поехала в Лас-Вегас, где спонсирует серию вечеринок на Стрипе. А ему в ее отсутствие поручено кормить змею и игуану. По его мнению, я имела полное право забрать рюкзак, который купила для Оливии, сдать его обратно в магазин и вернуть деньги, восстановив справедливость. А что самое прекрасное, у Оливии такое немыслимое количество барахла, что она даже не хватится пропажи.

– Ты у нее была? – Он посигналил и, сворачивая на ее улицу, почти остановился, а потом снова набрал скорость. – Хочу тебя предупредить: там все совсем не так, как ты думаешь.

– Ладно, – сказала я вслух, а про себя добавила: «А у меня по-другому и не бывает».

Оливия Тейлор жила в мегамажорском жилом комплексе с дружелюбным, но вооруженным охранником, который нас поприветствовал, пропуская сквозь ворота. И мы поехали к ее коттеджу – не дворец, которого я, пожалуй, ожидала, но безусловно великоват для одного жильца. Перед домом размещался сад камней со скамьями, а еще там были маленький фонтан квадратной формы и атриум с искусственным прудом, в котором у поверхности вяло переваливалось несколько сонных рыб.

– Готова увидеть, как живет наша вторая половинка? – хитро улыбаясь сказал он, будто знал нечто такое, чего не знаю я.

Из дома Оливии доносился слабый электронный писк. Когда Джереми вошел, под дверью обнаружился полуобморочный карликовый шпиц, который, будто полностью утратив разум, попытался залезть на мою ногу, царапая ее когтями. Внутри писк звучал гораздо громче и пронзительнее. Пощелкав выключателем (свет так и не зажегся), Джереми несколько раз треснул кулаком по панели сигнализации, и писк прекратился. Пес проковылял двумя ступеньками ниже, а потом, широко расставив лапы, напрудил огромную лужу. Кто знает, сколько ему пришлось терпеть.

– Господи, – вздохнул Джереми, беря шпица на руки и гладя по голове. – Она забыла мистера Пибоди. Несчастный ублюдок.

Внутри было темно, и после трех безуспешных попыток найти работающий светильник Джереми раздвинул гигантские, во всю стену, шторы в гостиной, впуская поток солнечных лучей, благодаря которому стало ясно, что Оливия, видимо, уезжала в большой спешке. Когда глаза привыкли к свету, я увидела масштабный «пейзаж» ее дома во всем великолепии. Белая мебель, черные полы, черный камин, белая люстра. Похоже, дизайнер обретал вдохновение для создания декора, созерцая шахматную доску. А вдоль всех стен стояли бесконечные пакеты и коробки, коробки и пакеты. Оливия Тейлор оказалась барахольщицей высокого полета. Я узнала пакет из того магазина, на который мы вместе совершили набег: он небрежно валялся поверх груды таких же фирменных пакетов, переползавшей из гостиной в кухню. На кухне на всех поверхностях росли небоскребы грязных контейнеров из-под китайской еды навынос. Любой папарацци мечтает о такой фотографии. Горы мешков с новой одеждой возвышались на диванах; обгрызенный собакой кусок пиццы с пепперони одиноко валялся на полу; в воздухе пахло мочой животных и уксусом. Да-а, наша крутейшая звезда умела устраивать бардак еще покруче, чем даже ее звездность.

Я не знала, что сказать или сделать, поэтому спросила Джереми, не стоит ли нам здесь прибраться.

– Нет, – ответил он.

Он скинул кипу леденцово-розовых и небесно-голубых бикини на пол, сел на диван и уставился на коробку из-под пиццы на кофейном столике. А потом вздохнул так, как вздыхают родители, когда они не просто безнадежно разочаровались в своем ребенке, а махнули на него рукой, – долгий выразительный вздох, который неизмеримо хуже любого скандала.

– Ох, этот вечный ее бардак. Но все-таки надо поставить ее в известность, что она забыла свою собачку и что свет отключили. Я должен был заранее понять, что дом быстро превратится в полное дерьмо. По ее словам, Вегас идеально подходит для потрепанных звезд реалити-шоу и для бывших группи. Что ж, она отправилась по адресу.

Я хотела сесть с ним рядом и положить ему ладонь на колено в ласковом жесте, которым в кино прекрасные подружки утешают своих парней, а потом те нежно их целуют и без слов выражают благодарность за понимание и тепло. Только вот я не его подружка. И все же мы с Джереми были одни в доме, и, несмотря на жуткий бардак вокруг, я ощутила важность момента. Представив, что Джереми – это Бёрч, только постарше, я села с ним рядом и сказала:

– Сочувствую. Ты молодец, что приглядываешь за ней.

Он покачал головой:

– Может, со стороны так и кажется. Раньше мне и самому так казалось. Я был бы молодец, если бы добился хоть какого-нибудь толка, но нет. А теперь еще и собака.

Пес стоял над пиццей и лизал кусок салями. Каждые несколько минут он выпускал зловонные газы. Человеческая еда явно не шла ему на пользу, но несчастный дуралей, после того как ему наконец удалось помочиться, видимо, всерьез решил оприходовать хотя бы этот прогорклый объедок. Джереми покачал головой и отобрал у него пиццу.

– Интересно, у нее в доме вообще есть собачий корм? – произнес он.

Я сидела так близко, что чувствовала запах шампуня, которым Джереми вымыл голову утром; так близко, что видела три крошечные родинки, раскинувшиеся широким треугольником у него на подбородке. Он оторвал взгляд от хлама, положил руку мне на плечо, и на мгновение мне показалось, что он меня сейчас поцелует. Да, мне и правда так показалось, но он, словно очнувшись, резко встал и пнул ногой коробку из-под пиццы, да так сильно, что она перелетела через всю комнату и приземлилась возле выстроившихся под окнами сумок с покупками.

– Срань какая, – сказал он. – И все равно она мне сестра, моя сраная сестра, и ничего тут не поделаешь.

– Осторожнее, осторожнее, – не удержалась я. – Ты ж не хочешь, чтобы она подумала, будто мы пришли и устроили тут беспорядок.

Целую минуту Джереми молчал, а потом начал хохотать. Его смех ощущался еще бо́льшим даром, чем мысль о поцелуе: меня будто приняли в тайный клуб, меня теперь считали своей.

– Ну разве мы можем позволить себе такую дерзость?

Он бы мне ни за что не поверил, но я ясно понимала все его чувства по поводу Оливии. И тут, словно в соответствии с прекрасно проработанным сценарием, из спальни Оливии выскочила игуана и побежала через комнату, колотя по полу лапами и длинным зеленым хвостом, как малыш по детскому барабанчику. Я уже не могла сдерживаться и просто каталась от смеха.

– Игги! – Джереми погнал ящерицу в угол. – Игги, если бы не тотальная безнадега, было бы ужасно ржачно. Ведь ты-то это понимаешь, Игги, правда?

Тот вывернулся из рук Джереми и ринулся обратно в спальню. Джереми прикрыл за ним дверь.

– Кого я пытаюсь обмануть? Это настоящая трагикомедия.

Пес тем временем зарылся в одежду Оливии и положил голову на пару ее белья. Джереми обратился к нему тоном ветеринара-психотерапевта:

– Возьмем, например, тебя. Ты же по ней искренне скучаешь. Не пора ли тебе задуматься о своем жизненном выборе, чувачок?

А потом так же стремительно, как вся ситуация сделалась для нас смешной, она смешной быть перестала. Пес перекатился на спину и подставил Джереми для почесывания животик.

– Анна, не сделаешь мне одолжение? Задержи дыхание, пройди на кухню и поройся в шкафчиках. Вдруг там найдется что-то вроде сухого корма, и мы сможем хотя бы покормить эту несчастную животину. А я собираюсь позвонить Оливии и узнать, заметила ли она, что забыла мистера Пибоди.

– Конечно, – сказала я. – Не проблема.

– А если бы ты смогла отыскать Игги и посадить его в клетку, он сказал бы тебе спасибо. Если бы умел.

– Уверена, даже у игуан есть свои наработки в этом вопросе, – сказала я, а Джереми воздел вверх палец, мол, «вот именно».

В глубине души мне было интересно послушать, о чем он будет говорить с сестрой, но в то же время не хотелось, чтобы он счел меня назойливой, поэтому я решила начать с охоты на Игги. Я еще не видела спальни Оливии. Мне вдруг вспомнилось, что перед убийствами члены «Семьи» Мэнсона проникали в дома будущих жертв, причем по ночам, когда хозяева мирно спали. Они переставляли мебель, но ничего не брали, а потом тихо уходили. «Ползучий ужас» – вот как они называли такие вылазки. Я считала, что весь смысл в том, чтобы заставить ничего не подозревающих обитателей дома испугаться, когда они проснутся. Но теперь, блуждая по дому Оливии, я подумала, что само по себе исследование чужого жилища может, пожалуй, приносить очень острые ощущения. Когда роешься в чьих-то ящиках, это настолько же интимный процесс, как и чтение дневников. И сейчас мне предстоит не просто заглянуть в комнату Оливии, но странным образом увидеть и часть самой Оливии.

Прежде чем открыть дверь, я вспомнила несколько серий «Барахольщиков», которые когда-то видела. Там даже спальни были доверху забиты хламом, и крутая команда следователей еле нашла спальное место на кровати, в остальном до потолка заваленной газетами, в трех экземплярах каждый выпуск, и заросшей плесенью, происхождение которой смогли установить лишь только в независимой лаборатории. Еще у меня мелькнул вариант спальни моей сестры, только еще более сексуальной: стены с мягкой обивкой, потайной ход, ведущий в подземелье для любовных утех. Но обе догадки оказались ложными. Конечно же, там тоже был бардак, но в остальном – спальня обычной девчонки, пожалуй, даже помладше нас с Джереми. Розовое покрывало оттенка балетных туфелек, а над кроватью – нечто вроде балдахина лавандового цвета. Когда мне было восемь, я умоляла родителей о такой штуковине. Оливия, конечно же, постель не застелила, и последнюю ночь здесь она, как оказалось, коротала с огромной плюшевой игуаной; из-под одеяла торчали еще три-четыре мягкие игрушечные лошадки. Игги восседал на загривке потрепанного плюшевого единорога. Не успел ящер понять, что происходит, как я его схватила и крепко прижала к себе, а он сразу расслабился и сделался намного мягче, чем я ожидала. Я уже начинала понимать, почему он так нравится Оливии.

Когда я вернулась в гостиную, Джереми счищал собачье дерьмо со своих ботинок и говорил с сестрой по громкой связи. Не знаю, что они там перед этим обсуждали, но это явно привело Оливию в полное бешенство.

– Будь любезен, перестань козлиться и разберись с электричеством. Я заплачу тебе, когда вернусь.

– Можешь заплатить сейчас, – предложил Джереми. – У тебя есть номер.

– Вот не надо, – ее слова будто имели зубы, – потчевать меня всяким говном в духе «Анонимных друзей». Ты и сам не без греха. Если я правильно помню, ты три дня провел в тюрьме. Как тебе понравится, если эта маленькая правда волшебным образом просочится в прессу? Прибереги свой праведный гнев для встреч с продюсерами. Меня этим не купишь.

Три дня в тюрьме? Впервые слышу. Я не могла понять, правду ли говорит Оливия – и беспокоит ли эта правда Джереми. Если она его и беспокоила, то не настолько, чтобы отключить громкую связь. Он помотал головой, выбросил тряпку, которой чистил ботинки, в мусорное ведро, а потом показал на игуану и поднял большой палец вверх.

– Мы поймали Игги, – сообщил он. – Теперь было бы неплохо узнать, где ты хранишь собачий корм.

– Кто это «мы»? – спросила она. – Ты что, кого-то привел с собой? Не смей таскать своих бл… ко мне домой. Прив-е-е-т, – выкрикнула она деланно задорным голоском.

– Это Анна, – сказал Джереми. – Вы с ней знакомы. И она не бл…. Она только что нашла и поймала твою игуану и посадила ее в клетку, так что, возможно, ты захочешь ее поблагодарить. – Он склонился над лежавшим на высоком кухонном столе телефоном и, глядя на экран, осуждающе покачал головой, будто сестра могла его видеть. – До чего же ты злая. Не понимаю, как у тебя это получается.

– Я злая? А вот вопрос поинтереснее: почему ты не злой? Как у тебя получается не злиться каждую секунду твоей жизни? – Она сбавила тон и заговорила неожиданно любезно: – Анна, ты же в курсе, что он почетный член сообщества «Анонимные друзья», да? Знаешь, в их тупой секте есть правило: каждый день надо сделать доброе дело, причем так, чтоб никто не знал. Я полагаю, сегодня ты выступаешь в качестве объекта благотворительности. Мы наблюдаем акт милосердия, так сказать. Иначе трудно объяснить происходящее. То, что я видела… – она будто смерила меня взглядом с головы до ног, – короче, ты не в его вкусе.

– Достаточно, – бросил Джереми. Голос был таким взрослым, будто говорил кто-то другой. – С меня хватит. Самое смешное, Оливия, чаще всего я пытаюсь сделать доброе дело именно для тебя, и выходит как раз совершенно анонимно, потому что ты вообще ничего не замечаешь.

Она умолкла, будто ей только что залепили пощечину. Потом короткие гудки – она прервала разговор.

Больше всего на свете я мечтала сейчас исчезнуть. Мне уже было наплевать на дурацкий рюкзак, и не хотелось помочь Джереми с уборкой, да и на электричество мне было совершенно наплевать. Меня даже не волновало, что совсем недавно я имела глупость считать, будто Джереми привез меня сюда потому, что я ему нравлюсь. Даже если бы Оливия открыто назвала меня лохушкой, мне не было бы так обидно. Не в его вкусе. Я не владела языком стерв, но прекрасно поняла, на что она намекает. Она хотела сказать, что я отстойная уродина, и это жгло меня не меньше, чем если бы она застала меня в одном нижнем белье. А на мне, кстати, в тот день были надеты трусы и лифчик из разных комплектов. Мне страшно хотелось поскорее уйти, но я не знала, как сказать об этом.

Джереми нашел собачий корм и поставил у дверей. Рядом стоял пакет из магазина, где я купила Оливии рюкзак.

– Вот, нашел. – Джереми поднял пакет и протянул мне. – Чек все еще внутри. На нем указано имя твоего отца. Уверен, можно запросто вернуть покупку в магазин.

Пакет я взяла, но не смогла себя заставить посмотреть Джереми в лицо. Песик Оливии начал лизать мне ногу, и я наклонилась, чтобы его погладить. Под густой шерстью скрывалась крошечная хрупкая голова, и я почувствовала, что шпиц весь дрожит мелкой дрожью, даже когда изо всех сил старается стоять спокойно.

– Не обращай на нее внимания, – сказал Джереми.

– Конечно, – ответила я. – Нет-нет. Не обращаю.

Чего я совсем, вплоть до полной невозможности, не хотела, так это продолжать разговор. И Джереми, будто прочитав мои мысли, предложил отвезти меня обратно на площадку. Всю дорогу мы слушали музыку, а мистер Пибоди сидел у меня на коленях. Ни одну из песен я не узнала, но все они были тихие и печальные, словно добытые из самых темных глубин хандры. Может, это музыка навеяла, не знаю, но, когда мы подъехали к студии и я собралась выходить, Джереми коснулся ладонью моего лица.

– Увидимся позже, – сказала я и, не подумав, брякнула, как полнейшая дура: – Спасибо.

Он посмотрел на меня такими глазами, словно я представляла собой еще более жалкое зрелище, чем мистер Пибоди. По крайней мере, ему хватило такта не ответить: «На здоровье». А мне хватило такта просто уйти.

Остаток недели я притворялась больной. Мне пришлось жить у сестры, потому что иначе Декс понял бы, что я придуриваюсь; я не могла вернуться на площадку «Чипов на палубе!», не дав Джереми хотя бы неделю на то, чтобы забыть, как его сестра практически назвала меня лохушкой. Делия уверяла, что он вообще вряд ли помнит слова Оливии, но это только потому, что не она получила затрещину, а я. Уж лучше я с риском для жизни поживу в психопатическом райончике Делии, чем стану и дальше подставляться под унижения. Тут и думать нечего.

Делия принесла мне от Декса кучу фильмов, в том числе тот, который он стащил со съемок: «Конфетные поцелуи от Оливии Тейлор: Подлинная история настоящей Оливии Тейлор». «На случай, если надоест трудиться над эссе по истории», – сказала сестра. Было непонятно, то ли она действительно заботится обо мне, то ли просто подкалывает. Когда этот фильм только вышел, мы с Дун посмотрели его дважды. Мы даже уговорили ее маму отвести нас на «пижамную вечеринку» в ночь премьеры. Тогда Оливия Тейлор казалась мне самой красивой, доброй, милой и остроумной на свете – о дружбе с такой можно только мечтать. Теперь я знала, что по своим душевным качествам она волк в шкуре из обносок шлюховатой Барби из Малибу. Потом я вспомнила, что в фильме есть и близнецы, и только это подвигло меня все-таки загрузить его и посмотреть.

Премьера фильма совпала с началом проблем у моих родителей, и я полюбила Оливию Тейлор отчасти потому, что папы у нее никогда толком не было, а безумие мамы, сколько его ни старались затушевать, все равно просачивалось на экран. Ее семья была ненормальной в другом роде, чем моя, но все же определенно ненормальной. В самом начале фильма показывают группу фанаток Оливии, девочек-подростков: они говорят, как сильно любят Оливию Тейлор, как она дарит им чувство, что их кто-то понимает, и даже когда им очень-очень грустно, они знают, что счастье находится от них на расстоянии «Конфетного поцелуя». А потом – опа! – Оливия Тейлор собственной персоной выходит из гастрольного автобуса и осыпает их воздушными поцелуями и дорогими конфетами, уверяя, что это они служат источником вдохновения для нее. В фильме показаны три месяца ее турне. Три месяца они ведут с мамой баталии из-за сценических костюмов, из-за ее бойфренда, из-за размеров ее жопы. Близнецы как раз только что отхватили роли в сериале «Тише, мыши» – он продержался примерно секунд десять и был, возможно, даже хуже «Чипов на палубе!». Однако все равно было очевидно, что внимание мамаши стремительно переключается на новичков и что Оливию вот-вот бросят на произвол судьбы, с баталиями или без. Как раз после премьеры Оливия и начала судиться за выход из-под родительской опеки.

Вот что забавно: судя по фильму, у Оливии толпа друзей. Показывают там и ее лучшую подругу, с которой они вместе занимались танцами и которая никогда не бросит; в фильме она исполняет (ужасно плохо) отдельный номер с чечеткой под «Рок-поп рулит». Я уж молчу о целом взводе менеджеров, стилистов, хореографов и всех прочих, которые клятвенно заверяют, что все они – точно связка воздушных шариков, наполненных любовью и танцующих вокруг Оливии. Прямо-таки бескорыстные поклонники таланта, которым ничего не надо, лишь бы у нее все было хорошо. Кино завершалось сценой, где Оливия смотрит в камеру и говорит: «Если у меня получится сделать счастливее хотя бы одного человека, значит, я справилась со своей работой. Я просто хочу, чтобы наш мир стал немного слаще». Воздушный поцелуй и затемнение.

Когда пошли титры, пришла эсэмэска от Джереми: «Как думаешь, игуана выживет?» Я написала: «Не знаю. Разве это жизнь?» А Джереми ответил: «ЛОЛ. Надеюсь, тебе лучше».

И всё.

Я решила: хватит пережидать и прятаться. Завтра же перестану распускать нюни, надену новые штаны и вернусь на съемки. И наплевать, что мне по-прежнему стыдно и я понятия не имею, что сказать Джереми, когда его увижу. Я даже не знаю, что делать с этим идиотским рюкзаком, ведь на чеке четко напечатано: «Возврат возможен только за кредит в магазине». Мне тут ловить нечего. Но если просмотр «Конфетных поцелуев» меня чему-то и научил, так это тому, что нельзя принимать на веру даже самую прекрасную картинку. И раз уж тут все собрались притворяться, что они чуть лучше, чем на самом деле, чуть более уверены в своем праве на место под солнцем, – никто не мешает мне примкнуть к этой команде.

14

На съемочной площадке я старалась вести себя совсем неприметно. Забившись в холле в уголок, я читала книгу, которая, по замыслу автора, должна была осветить события с точки зрения семьи Шэрон Тейт. Там был воссоздан воображаемый обычный день всех родственников Шэрон, и как тот день шел и шел своим чередом, пока они не узнали новости о своей дочери и сестре. Она была убита накануне вечеринки-предрожденчика; подарки уже были нарядно запакованы: ботиночки, одеяльца, колыбель. А потом вдруг зазвонил телефон, и с этой минуты их жизнь переменилась навсегда. Убийства Мэнсона, конечно, застали врасплох всю Америку, но эту конкретную семью – особенно. Я знаю, что это такое, – ненавидеть телефон и каждый раз испытывать легкий, но ощутимый ужас, когда раздается звонок или приходит эсэсмэска в неположенное время, например ночью. С тех пор как мама рассказала о своей болезни, все новости сделались потенциально плохими новостями.

Вот только по большей части они не были плохими. Мама продолжала регулярно мне звонить с рассказами, как прекрасно идут дела. Вокруг нее сложился кружок мамочек, которые станут донорами грудного молока для Бёрча (нет подходящих слов, чтоб описать, насколько мощный рвотный позыв я испытала). Она неустанно занимается медитацией и представляет меня в центре светового круга. «Как воронка урагана», – сказала я, а мама даже не стала притворяться, что ей понравилась моя шутка. Но она так и не извинилась передо мной, так и не признала, что говорила совершенно ужасающие вещи. «Ох, Анна, тебе вечно слышится то, чего я не говорила. Не припомню ничего такого. Уверена, я бы такого никогда не сказала». Все это просто сводило меня с ума. То я до полуобморока боялась, что она умирает, а то была готова разорвать с ней отношения навсегда.

Будет преувеличением сказать, что у меня появилось настоящее предчувствие, когда я сидела в своем обычном уголке на съемках «Чипов на палубе!» и на телефоне высветился номер Делии, однако же странноватое ощущение, что дело плохо, у меня безусловно возникло сразу. Группа только что закончила читку сценария, и тут позвонила Делия и каким-то мутным голосом велела мне ехать в больницу. Я далеко не сразу сообразила, что она говорит не о маме, а о себе, настолько расплывчато она выражалась.

– Анна, – сказала она, – просто найди кого-то, кто тебя привезет. И ничего, я повторяю, абсолютно ничего не говори Дексу. Сочини для него что-нибудь.

– У тебя все в порядке?

Она начала плакать:

– Нет, не в порядке. У меня сломан нос.

– Сломан нос?

– Не повторяй вслух. Поняла? Вообще молчи. Просто приезжай и забери меня домой. У меня нет денег на такси. На меня напали. Украли кошелек.

– Какой кошмар!

– Прошу тебя, – сказала она, – поторопись.

Видимо, тревога отразилась на моем лице:

Джереми, круживший вокруг стола с едой, тут же подошел ко мне и спросил, что случилось.

– Сестра, – сказала я. – Ее ограбили. Она в больнице, и нужно отвезти ее домой.

– Я позову Декса. Только что его видел.

– Нет, – сказала я, с отвращением понимая, что сейчас я прозвучу уже не как маленькое и начинающее, а как самое настоящее большое ку-ку из семьи кукунделей. – Она не хочет ему рассказывать. По-моему, ее накачали лекарствами. Она говорит, у нее сломан нос.

– Я могу отвезти тебя, – предложил Джереми.

– Правда? Это было бы просто прекрасно.

– Без проблем.

– Спасибо, – сказала я. – До меня только сейчас дошло, что я даже не знаю, в какой она больнице.

– А в какой она части города?

– В центре. Она снимается в инди-фильме. – И даже у меня хватило ума не добавить: «У своего бывшего бойфренда».

– Думаю, я знаю, где ее искать.

Джереми всегда ездил медленно. Я, кажется, и раньше это замечала, только тогда не переживала. Я тупо списывала это на то, что он хочет показывать мне чудеса Лос-Анджелеса на такой скорости, при которой я смогу их хорошенько рассмотреть. Теперь же, когда мне нужно было оказаться в больнице еще десять минут назад, его ужасающие навыки вождения поминутно становились все очевиднее с каждой остановкой на желтый свет и с каждой долгой паузой перед поворотом. Да, Джереми был сама осмотрительность. И под осмотрительностью я подразумеваю не просто «безопасное вождение» в традиционном понимании. Нет, он был как напуганный старик, который упорно едет со скоростью двадцать километров в час. С первых же минут поездки я видела лица обгонявших нас разъяренных автомобилистов, которые показывали жестами, что мы им чудовищно мешаем. Как я могла раньше этого не замечать?

– А тебе не нужно маме позвонить? – спросил Джереми.

– Я не могу, – сказала я и, предупреждая его следующий вопрос, добавила: – Я не могу, потому что она сама больна. Она не будет знать, что делать. У нас в семье никто никогда не знает, что делать.

Джереми вдарил по тормозам, потому что мы подъезжали к перекрестку. Потом он медленно через него пополз; моя сестра или Оливия уже давным-давно бы пронеслись мимо. Нет, в нас точно кто-нибудь сегодня впилится. И уж тогда вся моя семья заляжет по больницам.

– Ужасно жаль. Это я о твоей маме, – сказал он. – А что с ней?

– Рак, – ответила я и поняла, что не произносила этого слова вслух с того самого вечера, когда мы с Делией узнали диагноз. И слово это прозвучало некрасиво и тяжеловесно.

– Анна, – произнес Джереми, – почему ты мне сказала? Я очень вам сочувствую.

– Помнишь, ты как-то говорил, что если рассказать о чем-то, оно вроде как теряет силу? Так вот, с моей мамой это не работает. Как раз наоборот. Если не говорить, то все как бы и не на самом деле. Знаешь, будто, стоит назвать ее больной, она действительно становится больной. Пусть это и может показаться странным. Плюс, сестра ненавидит говорить о таких вещах. У меня в семье все ненормальные. Ты ведь уже понял, правда?

Мамину операцию назначили на завтра. Вчера Линетт нам позвонила, чтобы сообщить: хотя врачи настроены оптимистично, они ничего не могут обещать наверняка, пока не увидят, что внутри. Мама решила, что не будет ампутировать обе груди, только одну, потом ее ждет пластическая хирургия, а потом – химия. Еще Линетт сказала, что мама находится в депрессии. Бёрч капризничает, а мама, когда начинает его укачивать, каждый раз впадает в безутешное состояние. «Мне кажется, она была бы очень рада, если бы вы ей позвонили или, может, прислали бы букет цветов, как-то поддержали ее своим вниманием и любовью. Как сумеете. Ее душевное состояние меня беспокоит». Позже я позвонила маме, и она сказала, как сильно меня любит, как скучает, как ждет не дождется, когда я вернусь домой. И что я ее ребеночек, и ей хотелось бы, чтобы сейчас все дети были рядом с ней.

Но сейчас мне уже не так хотелось оказаться дома, как в первое время после того, как узнала.

– Ей будто бы так сейчас лучше, без меня. Хотя по ее словам не скажешь. По-моему, временами на нее накатывает настоящая депрессия. Чем больше она рассказывает мне о том, как старается визуализировать свое тело в качестве пространства исцеления, тем сильнее я начинаю подозревать, что ей намного хуже, чем она мне говорит. Она не может справиться с ситуацией, но не признается в этом. Мама кормила моего брата грудью, а теперь ей пришлось это дело бросить. И она считает, что мой побег в Лос-Анджелес усугубил болезнь, в чем отдельная хрень. Кругом сплошная хрень. Огромная куча хрени.

– И это все случилось, когда ты была уже здесь?

– Да.

Опять этот его взгляд – как на собачку, вызывающую жалость. Не такого я ждала, совсем не такого. Не хочу быть его добрым поступком дня. Хочу быть чем-то бо́льшим.

Мы припарковались возле входа, и я услышала сестру раньше, чем увидела. Она орала на Роджера: «Только ты можешь заплатить бедняку, чтобы он кого-то ограбил, и думать, что он по-настоящему никого не ограбит. До тебя вообще доходит, что люди не играют в бедных, что все это на самом деле?!»

Люминесцентные больничные светильники отбрасывали голубоватый отсвет, и Делия выглядела так, будто только что вылезла из ада: жутко растрепанные волосы, поперек лица повязка с шиной, а вокруг один сплошной отек.

– Если это обезобразит мое лицо, я отсужу у тебя каждый пенни, который могла бы заработать в этом лучшем из миров.

Роджер явно был в отчаянии. Рискну предположить, что в этот раз при виде меня он испытал искреннюю радость.

– О боже. – Я обняла сестру. Она крепко обняла меня в ответ и чуть-чуть всплакнула у меня на плече. – Что случилось?

– Теперь можешь идти, – сказала она Роджеру, указывая на выход.

– Я не могу тебя оставить. Во всяком случае, не раньше, чем ты меня простишь.

– Если ты не уйдешь, я начну кричать, и буду кричать до бесконечности.

Роджер ушел.

На Джереми Делия не обращала абсолютно никакого внимания, и вообще, похоже, здесь ему удавалось остаться неузнанным. У всех были дела поважнее.

– Вас ограбили, – наконец сказал Джереми. – Вы заявили в полицию?

– Они только что уехали. Так вот, Роджер во имя своей суперсистемы Станиславского, или cinéma vérité^[10], или бог знает чего еще, решил заплатить какому-то бездомному чуваку, с которым познакомился сегодня утром, чтобы тот везде за мной ходил. Чтобы я испугалась по-настоящему. И этот мудацкий нищеброд попытался выхватить у меня кошелек, а я уперлась и нацелилась ему по яйцам. А он дал кулаком мне в лицо. И так, знаете, вмазал мне по лицу и говорит: «Боже, ну и сука». Он все-таки отобрал у меня кошелек, а Роджер, вместо того чтоб за ним погнаться, говорит мне – такого и нарочно не придумаешь: «Извини. Я и подумать не мог, что он так поступит».

– Черт возьми, – сказал Джереми. – Вот засада.

– И что мне теперь делать? Мне утром позвонили и сказали, что я получила герпес. Я не могу его упустить. И как мне работать в таком виде? Я, мать твою, и дышать-то не могу.

Джереми выглядел озадаченно.

– Реклама нового средства от герпеса, – пояснила я.

Делия говорила как ненормальная: так старики, бывает, рассуждают о том, откуда у людей заводится «этот ваш СПИД». Я изо всех сил старалась удержаться от смеха, и Джереми тоже.

– Так он исповедует метод вживания в роль или типа того? – Джереми внимательно смотрел на Делию, а ее лицо, между прочим, по краям оставалось по-прежнему прекрасным.

– Его основной метод – быть полным козлом, – ответила она. – И тут он просто-таки ох…нный Брандо.

Джереми расхохотался. Интересно, понимает ли Делия, кто он. В качестве «тех самых близнецов» их узнавали постоянно и по сто раз на дню останавливали на улице, но, стоило братьям разделиться, Джереми становился на порядок менее узнаваемым.

– Можешь отвезти нас домой? – спросила Делия.

– Конечно, – ответил Джереми.

– И пожалуйста, не рассказывай ничего Дексу, кроме того что меня ограбили, хорошо?

Я не поняла, к кому из нас она обращалась, но мы оба синхронно кивнули.

Джереми в своей черепашьей манере повез нас по дороге, вьющейся вверх по холмам, к дому сестры. Когда мы взобрались на последний на нашем пути холм, я увидела припаркованную неподалеку красную «хонду» – ту самую, которую Делия называла плодом моего буйного воображения. Мне хотелось разбудить сестру, но она только недавно заснула и во сне стонала от боли. Я слегка толкнула Джереми локтем в бок и показала на машину, а потом жестами дала понять, чтобы он пока ничего не спрашивал. При нашем приближении «хонда» унеслась прочь.

– Эта вот машина, – прошептала я, – всегда крутится у дома Делии. Неделями здесь ошивается. Делия наплела мне какой-то лажи про актрису, у которой она увела роль, но только я ей не верю.

Джереми медленно покачал головой:

– С маньяками шутить не стоит. Ты звонила в полицию?

– И что я скажу? Мимо нашего дома ездит машина, существование которой моя сестра напрочь отрицает?

– Ты можешь сказать сестре, что я тоже видел эту машину. Лучше заявить куда следует. Место-то довольно-таки уединенное.

– Ты мне будешь рассказывать!

Периода бодрствования Делии хватило ровно на то, чтобы выбраться из машины, проковылять до гостиной и рухнуть на диван, после чего она снова отрубилась. Джереми удостоверился, что у нас есть лед, обезболивающие и еда.

– Как-то не круто, что я оставляю вас здесь одних, – сказал он. – Декс приедет?

– Думаю, да. Надеюсь.

– Позвони на площадку, если заметишь что-нибудь странное. Что угодно. Я через час должен быть на месте, но на всякий случай сделаю сначала кружок на машине вокруг дома.

– Спасибо, – сказала я. – Серьезно. Ты мне действительно очень помог.

– Да брось ты, ерунда.

И было видно, что он говорит совершенно искренне. Это и правда ерунда: любой порядочный человек, учитывая ситуацию, поступил бы точно так же. Но порядочные люди как-то не слишком часто попадались мне на жизненном пути, а сейчас порядочность была помещена в совсем уж фантастическую физическую оболочку. На долю секунды мне показалось, что он хочет меня обнять, но, вместо того чтобы распахнуть руки ему навстречу, как поступило бы нормальное существо женского пола, я впала в панику. И наклонилась почесать колено, которое вроде бы как раз зачесалось, потому что мне очень хотелось, чтобы он ко мне прикоснулся, но еще больше я боялась, что этого не случится.

Когда я выпрямилась, он никуда не делся и все еще стоял на том же месте. Он положил руки мне на плечи и задержал их там. Я еле дышала. Если я и должна была что-то предпринять в ответ, то даже понятия не имела, что именно. Так прошла, как мне показалось, целая вечность, а потом он нежно сжал мне плечи и мягко провел вниз по рукам. Хотя он всего лишь погладил мне руки, у меня внутри все сразу же вспыхнуло и наэлектризовалось. И когда я уже почти убедила себя, что он вот-вот прижмет меня к себе и поцелует, он распахнул дверь и помахал мне на прощание.

Остаток вечера сестра только тем и занималась, что задвигалась колесами. Врач сказал, что того количества мышечных релаксантов, которое ей дали, хватит и взбесившейся лошади, но сестра каким-то образом умудрялась не только бодрствовать, но и психовать.

– Как думаешь, когда спадет отечность? – постоянно спрашивала она меня. – Я должна понимать, как будет выглядеть мое лицо. Погугли.

И потом, когда смотрелась в зеркало:

– Я Человек-слон. Я Джек Николсон из «Китайского квартала».

А потом:

– Как я объясню все это Дексу? А вдруг лицо уже не станет прежним?

При этих ее словах у меня мелькнула подленькая мыслишка: что ж, тогда ты поймешь, каково живется нам, всем остальным. Но мне тут же стало ужасно стыдно.

– Роджер ждет, что завтра я выйду работать, – сказала она. – И что, скажи на милость, мне делать? Он считает, что это пойдет фильму на пользу. Его больная мелкая душенька довольна: все получилось даже лучше, чем он рассчитывал. Мне кажется, я снимаюсь в «Елене в ящике». А вдруг это вообще мой последний фильм? А вдруг Роджер – моя единственная надежда?

– Тогда ты в полной жопе, – сказала я.

Делия засмеялась.

– Ладно, – сказала она наконец. – Спасибо тебе. Позвони, пожалуйста, Дексу, скажи, что завтра ты поедешь со мной на натуру.

Оставалось всего две недели до окончания съемок летнего сезона «Чипов на палубе!», и мне не хотелось пропускать ни дня.

– А не может Роджер просто за тобой заехать? Разве это не более естественно?

– А что потом? Дексу придется тащиться сюда за тобой, а я буду закрывать лицо и от него прятаться? Смысл у всего этого нулевой, Анна, и я благодарю тебя за сострадание и понимание, особенно если учесть, сколько я для тебя сделала.

Произнося последнюю тираду, она дважды зевнула во весь рот, что несколько сбило пафос ее разочарования мною. Чистое чудо, если она вообще завтра сможет вовремя проснуться. Вид у нее был такой, будто выпитых ею снотворных хватит на несколько месяцев сна.

– Прости, – сказала я.

На другое утро лицо у Делии выглядело еще хуже: еще отечнее, лиловее и безнадежнее. Она быстро глянула в зеркало, закинула в рот горсть обезболивающих и написала Роджеру, что не сможет сниматься до завтра. Потом она снова залегла в кровать. Я смотрела на ее звонящий телефон. Декс, Роджер, Декс, Роджер. Она проспала все их звонки. По телику ничего интересного не показывали, а единственной книгой, которую я скачала, но не закончила читать, была автобиография Сьюзен Аткинс. Из всех девочек Мэнсона о ней я любила читать меньше всего. Именно ее нож убил Шэрон Тейт и ее неродившегося сына, но в камере смертников, судя по всему, она обрела Иисуса и чудесным образом переродилась для новой жизни. Она напоминала мне девушек, которые спят с парнями, потом замаливают грехи в каком-нибудь церковном лагере, а потом снова спят с парнями.

Сестра то и дело принималась стонать, плелась на кухню, запивала водой очередную таблетку и возвращалась в кровать. В зеркало она больше не смотрелась.

Сьюзен Аткинс мало чем отличалась от большинства девочек Мэнсона: их жизни складывались наперекосяк, но безусловно не настолько, чтобы начать убивать людей. Сьюзен в своей семье была средним по возрасту ребенком, жаждущим внимания, и заядлой воровкой, а когда она была подростком, ее мама заболела раком. Мне совсем не нравилось, как с каждой минутой чтения обстоятельства ее жизни приближают меня к мэнсонианскому типажу, но я все равно продолжала читать. Отец у нее страдал алкоголизмом, а сама она употребляла наркотики, много наркотиков, и ненавидела отца, а еще она родила сына от одного из членов «Семьи», в свете чего ее участие в убийстве беременной на восьмом месяце выглядело еще более безумным. Только сама она утверждала, что не убивала ни Шэрон Тейт, ни других, а просто притворялась, будто убивает, чтобы оказаться в центре внимания и лучше вписаться в команду психопатов. Если скрестить «Дрянных девчонок» с «Повелителем мух» и раздать всем оружие, тут и получатся девочки Мэнсона.

Лесли Ван Хоутен, бывшая королева выпускного бала, умоляла, чтобы ее допустили до бойни в доме Лабианка, потому что ее лучшую подружку взяли на заварушку с Тейт, а ее нет, и она чувствовала себя обиженной и обделенной. Хотя на самом деле Сьюзен ее никогда не любила. В камере смертников та-а-ак одиноко, чем там девушке заняться? Сьюзен Аткинс уверяла, что обрела Иисуса и остаток жизни в основном вышивала и старалась делать добрые дела – например, хлопотала о досрочном освобождении. Возможно, она говорила искренне. Читая историю ее жизни, я словно на час стала частью семейки Мэнсона. Сьюзен настолько свято верила в байки, которые втирала читателю, что ее история начинала звучать почти убедительно. И нелепость причин для участия в убийствах только добавляла книге депрессивности. Я все ждала, когда же Сьюзен приоткроет завесу над жуткими тайнами своей жизни, о которых она по рассеянности забыла упомянуть раньше, но она по большей части пела одну и ту же старую песню: «Мне хотелось быть особенной. Я мечтала, чтобы Чарли и девочки меня любили». К концу книги у меня так разболелась голова, что я стащила у сестры таблетку.

Может, из-за обезболивающего у меня поехала крыша и я стала такой же безумной, как Делия, но только я совершила поступок, о котором никогда в жизни не смогу рассказать Дун. Я отправила сообщение Пейдж Паркер. Всего две строчки: «Извини. Я серьезно, прости меня, пожалуйста».

В тот день, когда я взяла кредитную карту Линетт, ее бумажник лежал на обеденном столе рядом с заготовленной матерью и написанной ее рукой извинительной запиской. «Дорогая Пейдж, мне искренне жаль, что я причинила боль тебе и твоей семье. Я бы никогда не стала намеренно причинять боль кому-либо…» Бла-бла-бла. Но подтекст там был совсем другой: «Пожалуйста, не подавай в суд на мою мать. Пожалуйста!» Потому что именно это мама имела в виду. Прежде чем купить билет на самолет, я выбросила записку.

Мне не хотелось, чтобы Пейдж подумала, что это мама заставила меня написать сообщение, вычитав в Интернете, как заставить ребенка раскаяться в содеянном. Мне хотелось, чтобы Пейдж поняла, что в этот конкретный момент, возможно впервые, мне действительно стало стыдно за наш поступок. Впрочем, особой разницы не было. Пейдж, вероятно, сразу же удалила эсэмэску и швырнула телефон через всю комнату. Во всяком случае, уж точно не бросилась тут же строчить мне ответ.

На следующее утро Делию шатало от слабости, и она сказала, что Роджер за нами заедет. Видимо, она написала ему ночью; я не слышала, чтоб она говорила по телефону.

– Ты звонила Дексу? – спросила я.

– Я звонила ему сегодня утром. Он вечером приедет.

Я за нее волновалась. Волновалось, что до Декса начнет доходить, сколько у моей сестры в запасе фантастических историй, покруче самых бредовых сценариев; волновалась, что ему не понравится ее лицо и что мне больше не видать съемочной площадки «Чипов на палубе!».

– Ну и как он? – Ожидая ответа, я от волнения прикусила большой палец.

– Лучше бы обо мне беспокоилась, а не о нем, – резко бросила сестра.

Она была права и к тому же обдолбана таблетками, и я заткнулась.

Даже Роджер не мог отрицать, что с лицом у Делии полная беда. Возможно, по дороге к нам он репетировал фальшивый монолог насчет того, как великолепно она выглядит и как быстро поправляется, но поскольку сестра, безусловно, проживала так называемое «ухудшение перед выздоровлением», увидев Делию, он просто окаменел.

– Вот это круть, – сказала Делия. – Мы наконец-то нашли способ научить тебя не врать мне в лицо. Надо было всего лишь изменить лицо. – Она закинула в рот таблетку и потерла голову. – Я все еще не врубаюсь, что мы снимаем.

В любой другой день я бы поддакнула, что тут она не одинока. Но сейчас Делия меня до ужаса пугала. Нос у нее так распух, что даже голос сделался почти неузнаваемым. Как ни бесила меня гниловатая компания Роджера, сегодня я предпочла бы прокатиться с ним, чем сидеть один на один с сестрой.

– Где мы снимаем сегодня? – наконец спросила Делия, но с такой безысходностью, с какой обращаются к тому, с кем только что разругались самым диким образом, но все равно вынуждены продолжать общаться каждый день. Мама так говорила с папой перед их окончательным расставанием. В отношениях у них тогда царил настоящий библейский апокалипсис, они ругались настолько яростно, что ни моя дверь, ни телевизор не могли заблокировать их крик. Но, стоило мне появиться в гостиной, мама могла взглянуть на папу и буднично спросить: «Что приготовить на обед?» Мертвым голосом человека, проигравшего войну. Как будто я глухая. Как будто они великолепные актеры, коими на деле они уж точно не являлись.

– В проявочной, – сказал Роджер.

– Хорошо. Может, в темноте лица не будет видно.

После этих слов Делия начала клевать носом и проспала всю дорогу до места назначения.

– Мне не удалось попасть в то самое помещение, – сказал мне Роджер, – но это рядом. Уильям Ричард Брэдфорд убил человек пятьдесят женщин. Кто знает, может и больше, точно неизвестно. А перед тем, как убивать, он их фотографировал. Обещал, что они станут моделями. Что он их прославит.

Кого-то мне это напоминало, но я помалкивала.

– Он срезал у них татуировки, так что жертв сочли, как вы там это называете, Джейн Доувз?

– Джейн Доу, – поправила я.

– У него на стенах висели фотографии пятидесяти с лишним женщин.

– Так это не настоящая проявочная?

– Нет, – ответил он. – У моих друзей есть другое помещение. Как думаешь, Делия?.. – Он не закончил вопрос.

Я пожала плечами. Ни он, ни я понятия не имели, в каком состоянии проснется Делия.

– Боже мой, – наконец простонала она, доставая из сумки пузырек с таблетками. – Что такое, черт побери, я принимаю? Мне кажется, что с меня слезает кожа. Эти обезболивающие хуже самой боли. – Она передала бутылочку Роджеру.

– Перкосет, – прочитал он.

– Выкинь его в окно.

Роджер опустил стекло и вышвырнул лекарство.

– Эй ты, говнюк, я же не в буквальном смысле!

– Что? – вскинулся Роджер. – Никогда не понимаю, как тебе угодить.

– Для начала перестань платить людям, чтобы меня ограбили и изуродовали мне лицо. Анна, у тебя есть что-нибудь от боли?

– Нет, – сказала я коротко, старалась не попасть ей под горячую руку. У сестры явно было не в порядке с головой.

– Вот мы и приехали, – объявил Роджер, въезжая на парковку возле обветшалого жилого дома.

Делия не хотела выходить из машины:

– Откуда мне знать, что ты не заплатил кому-нибудь, чтобы меня зарезали?

– Прошу тебя, – уговаривал Роджер. – Я тебе обещаю. Ты будешь красивая. Этот фильм будет красивый. Теперь картина сложилась, прошлой ночью ко мне пришло понимание. Как будто Бог ответил на мои молитвы. Этот фильм станет моей просьбой о прощении.

Мне было наплевать, сколько именно отморозков может ошиваться около этого дома и кто они, и я вылезла из машины. Я видела сквозь стекло, как Роджер и сестра ругаются, и даже немое кино об их отношениях навевало тоску.

– То есть к понедельнику ты дашь мне полностью готовый сценарий, – сказала Делия, совершая эффектный драматичный выход из машины.

– Пока не закончу, ничем другим не буду заниматься.

– Окей, – сказала она. – Захочешь в тубзик, позвони мне и отпросись.

– Я тебя очень прошу, давай начнем снимать? – Роджер понизил голос, словно уговаривая бешеную собаку вернуться в клетку.

Длинное и узкое здание выглядело как более густонаселенная реинкарнация мотеля Бейтса. В каждой стене здесь наверняка скрывались глазки́ для подглядывания, а в каждом углу – камеры наблюдения. Роджер отпер дверь. Внутри оказалось еще хуже. На кровати – покрывало из семидесятых (тогда его, судя по всему, и стирали в последний раз); дохлый таракан на полу; за стеной грохочет музыка.

– А ты можешь снимать в таком шуме? – спросила я.

– Звук – позже, – ответил Роджер. – Я все еще собираю образы.

Я бы не смогла сказать, что хуже: кондовая тупость «Чипов на палубе!» или вымороченная тупость процесса сбора образов Роджером. Но я знала, от чего меня сильнее ломает. Намного сильнее. Вот бы у меня с собой был розовый пенис Мизинчик с «Чипов» – я бы его спрятала в этой комнате. Или вместо рожек держала над головой Роджера, когда он будет снимать мою сестру.

– Что тут смешного?

– Ничего.

– Подождите пару минут, – сказал Роджер и открыл рюкзак.

Он вытащил стопку фотографий 15 × 20: женщины, в основном красивые, сплошь молодые. Некоторые снимки напоминали кадры для выпускного альбома, другие – портреты крупным планом, третьи – любительское порно. Роджер начал приклеивать карточки на стены, быстро и, похоже, в произвольном порядке.

– Женщины… он их фотографировал, перед тем как убить. Я нашел фотографии некоторых, но не всех. Теперь среди них есть несколько девочек Мэнсона. А кое-какие я вырезал из журналов. Думаю, лучше обойтись без документальной точности.

– Здесь есть зеркало?

– В ванной, – сказал Роджер.

– Пойду приведу в порядок лицо, – сообщила Делия. – То, что от него осталось.

Примерно девятым от конца Роджер закрепил на стене знакомое мне лицо. Оливия Тейлор. Должно быть, снимали в те времена, когда она была восходящей поп-звездой. Волосы у нее тогда были кудрявые, на снимке она посылала воздушный поцелуй. Через три кадра шла Сьюзен Аткинс. Музыка за стеной переросла в невыносимо грохочущие басы, и я проверила дверь, убедившись, что она заперта.

– Хорошо, разве нет? – спросил Роджер, отступая от стены на несколько шагов.

Я кивнула. Впечатление создавалось еще более жуткое, чем от любого ужастика. Улыбка за улыбкой, светящиеся надеждой лица – достаточно красивые, чтобы заслужить любовь, и достаточно нелюбимые, чтобы легко поддаться на обман. Впервые в жизни я порадовалась тому, что выгляжу иначе, что не обладаю той красотой, которая превращает девушку в жертву.

– Мне не спрятать шину, – сказала Делия, выходя из ванной. Остальные улики нападения, прописанные на лице, ей удалось как-то замаскировать. На коже лежал толстый слой пудры, взгляд был диким.

– Это настоящие? – Она показывала на стену.

Роджер начал ее снимать:

– Я хочу, чтобы ты смотрела на фотографии.

А ни на что другое смотреть все равно было невозможно. Делия провела рукой по одному из средних рядов, некоторое время рассматривала лица, одно за другим, потом остановилась перед портретом девушки безмятежной красоты с прямыми каштановыми волосами на прямой пробор и крестиком на шее. Девушка могла бы быть близнецом Делии – ее более юной, невинной, до блеска отмытой копией. Наверное, она порадовалась, когда ее на улице остановил симпатичный фотограф. Кому не захочется украсить свою комнату ее портретом, верно?

– Нахрен! Все это слишком ужасно, – взревела Делия, обеими руками срывая фотографии со стены. Она их комкала, швыряла на пол и хватала следующие. – На х… эту стену, на х… этот фильм.

Роджер продолжал снимать. Он не улыбался, но я чувствовала, как воздух комнаты стремительно электризуется. Роджер получал ровно то, чего хотел.

– А мой снимок есть у тебя в сумке? – спросила Делия. – Мою фотографию ты тоже приготовил?

Она ринулась к его рюкзаку и вывалила все содержимое на пол. Зарядное устройство, телефон, нечто вроде спортивных трусов, презерватив. Очень мило.

– Мы закончили на сегодня. Идем, Анна. Голова меня просто убивает. Мне как будто воткнули в лицо нож для колки льда. А на той стороне улицы я видела магазин с выпивкой. Роджер, пойдем, купишь мне самое крепкое бухло. Самое крепкое из того, что у них там есть. Я накачаюсь до полного невменоса, как на студенческой пьянке, и не смейте после этого меня трогать. Ясно?

– Конечно, – ответил он.

Делия повалилась на кровать, закрыла глаза и начала растирать кожу вокруг носа. Я хотела было предостеречь ее, что она рискует подцепить вшей, но мне не хотелось, чтобы эти слова стали последними в моей жизни.

– Теперь можем идти. – Роджер запаковал камеру и открыл нам дверь.

– Который час?

– Четыре, – ответила я.

– Декс приедет в семь.

– Декс, – сказал Роджер.

– Да, Декс, – повторила я. – Д-Е-К-С. Это его имя, а не матерное слово, понимаешь?

– Я вообще молчу. – Сколько бы он ни огреб от Делии, со мной Роджер не собирался отказываться от своего обычного самодовольного тона.

– Если я уберусь в дрова, объясняться будешь ты, Анна.

– Ладно.

Однако объяснить поведение Делии я не смогла бы ни себе самой, ни кому-нибудь другому. Декс слал эсэмэски даже мне, чтобы спросить о самочувствии Делии. Потом он мне позвонил. Я объяснила, что у нее жутко разбито лицо и она не хочет ему показываться в таком виде. Декс сказал, что это бред, и я с ним согласилась, но человек, чье мнение было определяющим, вообще больше не имел никакого мнения.

Мы вернулись в машину, повернули на другую сторону улицы и остановились у магазина с алкоголем. Я осталась в салоне с Делией, стонавшей, как раненый зверь.

– Зачем он выбросил таблетки в окно? Я умру от боли. Умру.

Она говорила почти не разжимая рта, потому что, когда она шевелила губами, боль усиливалась. Роджер вернулся с бутылкой водки в коричневом бумажном пакете, а мне на заднее сиденье передал банку апельсиновой содовой. Делия открыла бутылку и начала пить из горлышка прямо там, на переднем сиденье машины. Бродяга, сидевший у дверей магазина, показал на нее и поднял оба больших пальца вверх. Делия, не прекращая пить, свободной рукой тоже показала ему большой палец. Прямая противоположность тому, как во всех остальных частях света рекомендуют проводить дни своей жизни.

– Как ты думаешь, сколько я могу выпить, чтобы не оказаться потом в больнице?

– Не знаю, – сказала я. – Но я бы тормознула.

– Отличная идея, – подхватил Роджер. Он явно нервничал, но при этом имел на удивление довольный вид. Думаю, ему нравилась моя сестра без тормозов. Возможно, он преднамеренно подстроил, чтобы ей расквасили лицо; теперь же он боялся и врал, но ему страшно нравилось все это.

– Мы можем куда-нибудь поехать или так и будем торчать на парковке?

– Да, – сказал Роджер. – Конечно.

По мере нашего продвижения сестра шевелила губами все свободнее, но вот слова у нее начали слипаться в нечленораздельный поток. Роджер привез нас к себе домой, в ту самую паршивую квартирку, где когда-то жил с моей сестрой. Большим усилием воли я подавила в себе травматичные воспоминания об этом месте: звуки их дикого, злого секса за стеной, плач сестры. Роджер высадил нас у входа, и я помогла Делии вылезти из машины и подняться по лестнице. Дверь квартиры была не заперта. Для человека, снимающего основанные на подлинных событиях фильмы об убийствах, Роджер явно не извлек уроков безопасности из пройденного материала.

Когда он пришел, мы уселись на ветхом балкончике с видом на помойку. Я наблюдала, как сестра продолжает пить. Неслабый запах гниющих объедков и мочи никуда не делся.

– Тут дышать нечем, – сказала я.

Роджер не обратил на меня никакого внимания, Делия тоже.

– Можно мне еще чего-нибудь попить? Содовая кончилась.

Роджер показал на бутылку водки. Сестра замотала головой.

– Роджер, ей еще даже нет шестнадцати. Не воображай себя Романом Полански, даже и не начинай. На кухне возле раковины стоит вода.

Мне стало интересно, откуда сестра настолько точно знает, где у Роджера что хранится. Она просто предположила? Или именно здесь она проводит долгие вечера, когда мы с Дексом смотрим дурацкие телепередачи?

– Угу, – сказала я. – А то сейчас блевану. Пойду схожу за водой.

Я медленно побрела через квартиру Роджера. По стенам были развешаны гигантские афиши фильмов на итальянском и французском языках: «L’avventura», «La dolce vita», «À bout de souffle»^[11]. Женщины на плакатах были красивыми и иностранными, значительными и великими. Наливая себе воду из кувшина, я взяла пригоршню чипсов и съела их. Кувшин оказался ровно на том месте, где и сказала моя сестра. Когда я снова вышла на балкон, они развивали тему.

– Он красивый режиссер, – говорил Роджер.

– Он извращенец и чистый монстр, – отвечала Делия. – Меня не волнует, что с ним случилось. И меня действительно совершенно, совершенно, совершенно не волнует, сколько раз ты посмотрел «Китайский квартал», «Жильца» или «Отвращение», понял? Поэтому будь любезен, не тряси у меня перед носом его фильмографией в попытках оправдать его насилие. Потому что он похотливый козел, вот и все.

Пока она говорила, телефон звонил не переставая. Я увидела, что высветился номер Декса и что уже 7:20. Делия не обращала на звонки ни малейшего внимания, как будто из-за перелома носа потеряла слух.

– Телефон, – сообщила я.

Она взглянула на мобильник, потом отключила и быстро бросила в сумочку, словно он был радиоактивным.

– Твои реакции… – продолжал Роджер. – Очень по-американски.

– Чушь собачья, – сказала Делия, опрокинув еще одну рюмку водки. – Думаешь, европейские женщины любят, когда их насилуют? Такого не бывает даже в самых французских фильмах на земле.

Роджер откинулся назад и заложил руки за голову:

– Если поверить, что ее изнасиловали.

– Лично я верю. Я действительно верю, что ее изнасиловали. И нужно было схватить его за жопу, приволочь обратно в Америку и посадить в тюрьму.

Делия швырнула пустую рюмку в помойный бак под балконом и взглянула на Роджера с некоторым вызовом, словно побуждая его к дальнейшему спору. Чем спокойнее делался Роджер, тем сильнее взвивалась сестра.

– Тебе просто не нравится смотреть правде в глаза, – сказал Роджер. – Но есть такие девочки – даже тринадцатилетние, да, – есть такие девочки, которые, может, этого и хотят.

– Ты хочешь сказать, – голос Делии зазвенел, – что тринадцатилетняя девочка сама напрашивалась?

– А что, настолько невозможно это себе представить?

– Девочку, которая может такого захотеть, просто не научили, чего еще можно хотеть в жизни. Или же ее намеренно учили хотеть именно этого. Как бы то ни было: нет. Просто нет, и все.

– У него случилось большое горе, – сказал Роджер. – Откуда нам знать, каково живется человеку, который прошел через такое? Он потерял ребенка и прекрасную жену. И это изувечило его. Анна, ты читала об этом?

Да, я читала. Я читала, что Роман Полански был изрядно отъехавшим челом, который при виде любой хорошенькой актрисы оживлялся и на нее напрыгивал, а потом снова уходил в отъезд. Говорят, вскоре после женитьбы на Шэрон Тейт он как-то раз ехал в машине и увидел красотку, которая шла по тротуару немного впереди; он начал ей свистеть и все свистел и свистел, и что-то выкрикивал, и только потом сообразил, что на самом деле это его жена. Его мать погибла во время Холокоста, его жену и не успевшего родиться сына зверски убили, а он взял и изнасиловал девушку, совсем девчонку. Мне вспомнился «Девичий источник», артхаусный фильм, который Роджер однажды заставил нас смотреть на Рождество. Там двое мужчин насилуют и убивают девушку, причем прямо на глазах у своего спутника, немого подростка, который даже ничего не делает, он просто смотрит. Потом они случайно попадают в дом отца убитой девушки, и тот пускает их переночевать, после чего понимает, что они убили его дочь. И тогда он всех убивает, даже немого мальчика, который ничего не сделал. Не знаю почему, но Полански напомнил мне о том отце. Вокруг и так смерть, а он берет и делает что-то совсем плохое. Причины на это есть, а смысла – никакого. И мне почему-то казалось это важным.

– У меня есть вопрос, – сказала я.

– Ответ «нет». – Делия захлебнулась смехом. Она уже не на шутку напилась.

– Как вы думаете, почему Роман Полански совершил ужасный поступок и даже о нем не сожалеет, и спокойно продолжает жить? С другой стороны, возьмем этих женщин, девочек Мэнсона. Да, они творили жуткие дела, но они тогда были очень молоды, глупы, сильно торчали на наркоте. И хотя после этого они каждый божий день расплачивались за совершенное зло, большинство из них посвятило остаток жизни попыткам как-то, ну не знаю, искупить свою вину. Почему так?

– Хороший вопрос. – Роджер закинул ногу на ногу, а потом снова сел ровно.

Мне вопрос не казался хорошим; на деле он был из разряда таких вопросов, после которых хочется вымыть с мылом рот. Как можно примириться с тем, что сделали те молодые женщины? И все же, когда осела пыль, все женщины, участвовавшие в убийствах, похоже, испытали неподдельный шок, поняв, что Чарльз Мэнсон был неправ. «Helter Skelter» не переносит вас в некий дивный новый мир, он просто делает старый мир еще более ужасным. А их учитель и наставник, как выясняется, всего лишь жуткий лузер и садист, который знает о конце света никак не больше, чем пьяница, сидящий на парковке возле магазина. Неужели совсем никак нельзя поверить, что человек, женщина, восстановив в себе остатки здравого смысла, которым она, вероятно, когда-то обладала, начинает чувствовать себя по-настоящему ужасно из-за содеянного ею? Легче всего сказать: «Нет, они были монстрами, только монстры способны сотворить такое». Но что, если правдивая картина несколько сложнее? Что, если на деле они не так уж сильно отличаются от остальных, хотя всем очень хочется верить, что они совсем-совсем другие? Но эта мысль была практически невыносима, вдвойне невыносима, если пытаться ее пристроить в той же голове, где рядом хранятся списки жертв и лежит воспоминание о том печальном гладком могильном камне. И приходилось все время задавать себе вопрос: а если они действительно искренне сожалели о том, что сделали? Меняет это что-то или нет?

– Потому что, дорогая моя сестра, – сказала Делия, – женщин всегда наё…ывают.

– Ханжа. – Роджер уже пил водку вровень с моей сестрой. Значит, мне не только не стоит ждать дельных ответов на мои вопросы, но еще и придется вызывать себе такси.

– Да пошел ты на х…, Роджер.

Тут зазвонил мой телефон. Это был Декс. Я проскользнула в комнату и ответила.

– У тебя все в порядке? – спросил он. – Делия должна была мне позвонить несколько часов назад. Что, черт возьми, вообще происходит? Она издевается надо мной или ей нужна помощь? А то я совсем не понимаю. Нет, правда, не понимаю. И начинаю чувствовать себя лохом.

Столик в гостиной Роджера был из стекла и стали – окошко с видом на пыльный пол, – на нем лежал рюкзак, который Роджер брал с собой на съемки и бросил незастегнутым. Лица со стен выскользнули на прозрачное стекло. Сверху лежал снимок совсем юной девушки: на шее медальон в виде сердечка, губы чуть приоткрыты, волнистые волосы красиво обрамляют лицо. Я ее не узнала. Она могла быть одной из настоящих жертв, тела которых, разрубленные на куски, валялись по окрестностям Лос-Анджелеса. Точно не знаменитость. А на том конце линии продолжал кипятиться Декс. Раздраженный, встревоженный и злой – не самая клевая комбинация.

– Мы у ее друга. Ей не понравилось, как на нее действуют обезболивающие, и она решила, что водка лучше перкосета.

– О-хо-хо.

Я снова плюхнулась на диван Роджера. Невероятно безупречная Анита Экберг смотрела со стены, выгнувшись назад и стоя по колено в римском фонтане.

– Думаю, она не хочет, чтобы ты видел ее лицо.

– Но почему?

– Не знаю, – сказала я. – По-моему, она считает, что перестанет тебе нравиться.

Повисло долгое молчание. Я думала, Декс отключился.

– Ты знаешь, где вы? Знаешь адрес?

На полочке лежала почта. Я зачитала ему адрес.

– Я буду у вас через тридцать минут. И пожалуйста, скажи сестре, что хватит меня обманывать, хорошо?

– Хорошо.

Когда я вернулась на террасу, Роджер и Делия сидели друг напротив друга, уставившись в пространство.

– За нами приедет Декс, – сказала я.

Сестра не шелохнулась. Роджер повторил имя Декса.

Я принесла с собой снимок девушки с медальоном-сердечком.

– Кто это? – спросила я.

И я клянусь, что Роджер, этот засранец и самый главный урод из всех уродов, улыбнулся.

– Это Геймер, – сказал он. – Ее портреты много где мелькали, да?

– Нет. Я никогда ее не видела. А что, я должна знать это имя?

– Я плачу тебе деньги за исследование, так что ты мне и скажи.

Я отдала фотографию Роджеру, и дальше мы втроем просто сидели молча и наблюдали, как гниет мусор. Тридцатью минутами позже я помогла еле державшейся на ногах сестре дойти до заднего сиденья машины Декса.

Декс совершал хороший поступок, делал доброе дело, но выглядел он не очень-то счастливым. Запихивая в машину безвольную тушку моей что-то бормотавшей сестры, он посмотрел на меня, словно говоря: «Вы что, надо мной издеваетесь?» Такой взгляд обычно не предвещает ничего хорошего. На губах Делии играла легкая улыбка, но усталость и опьянение не позволяли ей открыть глаза. Мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы не потребовать у нее стереть с лица эту идиотскую ухмылку. Будто я ее мать или вроде того.

– Спасибо, что ответила на мой звонок, – сказал мне Декс. – Она сегодня ездила сниматься? Наверное, этот парень какой-нибудь там режиссер. – Декс говорил с нескрываемым отвращением.

Сестра застонала, резко опустила стекло и высунула голову, чтобы освежиться ночным воздухом.

Через полчаса я, положив ногу на ногу, уже сидела на диване у Декса. Я смотрела дурацкие телепередачи и думала, что только пациент клиники для душевнобольных, то есть человек вроде моей сестры, мог исхитриться предпочесть Роджера вот этому всему.

Ночью я набрала в интернет-поисковике имя девушки с фотографии. Саманта Геймер. Неудивительно, что Роджер улыбался. Этот кадр – он впоследствии прославился и облетел весь свет – сделал Роман Полански за пару недель до того, как накачал эту девушку шампанским и транквилизаторами и изнасиловал. Она, как и прочие обитатели города Лос-Анджелес, хотела стать знаменитой: моделью, звездой, актрисой. Он убедил ее позировать ему топлесс, чего я для себя и в страшном сне не представляла. Я ненавидела снимать рубашку даже в раздевалке или в кабинете у врача. Грудь-то у меня, конечно, уже есть, и достаточных размеров, чтобы лифчики были не просто кружевными безделушками, которые носят плоскогрудые девчонки, чтобы примкнуть к клубу, так сказать. Но пока я еще не ощущаю грудь как неотъемлемую и естественную часть своего тела. С грудью определенно лучше, чем без нее, но я не собираюсь выставлять ее на всеобщее обозрение. Саманте было тринадцать лет, когда Полански ее изнасиловал. На фотографии она не то чтобы выглядела старше, а просто она вообще не ассоциировалась с образом девчонки с младенческим личиком и одновременно порочным взглядом «возьми меня скорей». В такую категорию попадали все развратные девчонки, которых я встречала, вроде Оливии Тейлор, а которые не попадали, носили «кольца целомудрия»^[12] из церквей и могли перечислить все дороги в ад, равно как и все нехорошие болезни, которые можно подцепить, если допустить парня слишком близко к своей промежности.

Сестра с Дексом удалились в спальню. Он вел себя как прекрасный бойфренд: беспрекословно бегал за водой, да и с постельными делами справлялся, судя по всему, неплохо. Но вид у него по-прежнему счастливым отнюдь не был. Как только сестре станет лучше, думаю, у них состоится разговор. И вовсе не о ее лице.

Я насмотрелась телевизора до такой степени, что мозг в черепной коробке начал загнивать, и тогда я пошла в ванную и заперлась там. Я сняла рубашку и посмотрела на свой лифчик – фальшивого телесного цвета, скромный и благоразумный, но с розовым бантиком посередине. А потом я сняла очки, чтобы изображение в зеркале стало размытым. Я представила себе, что зеркало – это камера, и попыталась вообразить, каково это – раздеваться для кого-то, и каково это, когда кто-то этого хочет от тебя. Я подумала о Джереми и тут же почувствовала себя дурочкой. Грудь у меня выглядела скорее как картинка из медицинского пособия, чем как кадр из порнофильма, отчего сразу вернулось знакомое чувство, всегда возникающее у меня перед зеркалом. Ничем не примечательная. Обычная.

Потом я начала думать о маме. После рождения Бёрча самой главной частью ее тела, да и ее самой, стала грудь. Когда ему был месяц, она открыла дверь почтальону в полностью расстегнутой рубашке. Думаю, парень из службы доставки скорее перепугался, чем возбудился, и Линетт велела ей прикрыться. Даже супруга и верная соратница в священном деле борьбы за женские права прекрасно понимала, что крыша у мамы полностью уехала.

– Грудь необходимо десексуализировать, – провозгласила мама – с немытыми и нечесаными волосами, с привязанной поперек тела подушкой для кормления.

– Тогда ты именно та женщина, которая этого добьется, – заметила я, и мы все вместе рассмеялись.

– Зацикленность нашей культуры на груди как на исключительно сексуальном объекте причиняет вред всем. Особенно младенцам. Представьте, в каком прекрасном мире мы жили бы, если бы женщины могли, ни на секунду не задумываясь, кормить детей в общественных местах. Никаких платков и покрывал, просто грудь и дитя. Разве я многого прошу?

– Да, – сказала я. – Чрезмерно. Я голосую против.

– Это только потому, что тебе тринадцать, – ответила мама. – Однажды ты переменишь мнение.

Если «однажды» означает «никогда», то она не ошиблась.

Я знала, через что маме предстоит пройти. Линетт сообщила нам с Делией подробности предстоящей операции по электронной почте. Из мамы удалят столько злокачественной ткани, сколько найдут, и, поскольку картина уже была в общем-то ясна, ей по всей видимости отрежут правую грудь, а потом восстановят ее из кусков кожи из других мест. В течение нескольких дней она не сможет поднимать руки, держать Бёрча или даже обычный телефон. Дальше надо будет подождать несколько недель, пока все заживет, а уж потом она пойдет на химию. Я не знала точно, закончится ли курс химии до моего возвращения домой, но очень надеялась, что да. Я потрогала свою правую грудь и подумала, каково это – лишиться чего-нибудь такого, того, что на самом деле является частью тебя. Какой бы ужасной ни была моя мать, такого я ей не желала. Не важно, насколько сильно я ее ненавижу, я все равно не хотела ее терять, терять даже маленькую ее часть.

Интересно, мучают ли и Делию такие переживания и не из-за них ли отчасти она ведет себя так дико и не хочет отвечать на звонки. Линетт оставила нам сообщение: у мамы все нормально, Бёрч временно живет у друзей, они скучают, вспоминают нас, завтра она снова позвонит. К тому времени, как они надеются, боль утихнет и мама сможет сама с нами говорить. Мне не хотелось думать, что маме больно, что она лежит на больничной койке, жмет на кнопку, чтобы ей принесли таблетки, стонет по ночам.

В ванную постучался Декс:

– У тебя все в порядке?

– Минуточку, – сказала я, пытаясь поскорее поправить лифчик и застегнуть рубашку.

Я вышла в холл. Там стоял Декс и встревоженно смотрел на меня.

– Делия рассказала мне, что случилось.

– Да?

Он прислонился спиной к стене и пригладил волосы пятерней.

– Я никогда не понимаю, чем я могу ей помочь, – вздохнул он.

А я не знала, о чем сестра ему рассказала: о матери, о Роджере, об истинной причине нападения, о маньяке, которого она предпочитает не замечать. И я не собиралась строить никаких догадок вслух.

– Ну а ты как? – спросил Декс. – Тебя в последнее время кто-нибудь спрашивал, как у тебя дела?

Мы оба знали правильный ответ.

– И как у тебя дела?

Я пожала плечами:

– Да вроде как нормально.

Он пересек холл, подошел ко мне и обнял – совсем не как извращенный любитель малолеток, а по-медвежьи крепко, долго и уютно, как папа обнимал меня в детстве, пока мне не исполнилось тринадцать и он сразу резко перестал ко мне прикасаться, будто чего-то опасаясь. Вероятно, наполовину я сама виновата в том, что он от нас свалил. Мне тогда больше нравилось проводить время с друзьями, а не с ним – вечно печальным неудачником, который бесконечно талдычит о маме и о своих чувствах. Мне и самой тогда совсем не нравилось, когда он ко мне прикасался, – не потому что это было неприлично, ничего такого, а потому что было видно, как он нуждается во внимании и ласке. Не по-отцовски. Ну а потом он нашел Синди, и я как бы растворилась в воздухе, исчезла, стала тем человеком, о которым можно легко и без малейших угрызений совести забыть, уехав в Мексику на месяц.

Декс был сильным и теплым, от него пахло его дезодорантом – свежестью и мятой. В его руках я обмякла и, если бы не была так измучена, разревелась бы во весь голос. Внезапно на меня накатила такая усталость, что я чуть было не лишилась чувств прямо там, стоя под безобразными флуоресцентными лампами в холле Декса. Я превратилась в одну из тех жалобных зверушек, про которых мы читали на уроках естествознания: они практически теряли рассудок, когда с ними вдруг начинали обращаться как с живыми существами, когда их фальшивую семью – мартышек из проволоки и досок – заменяли чем-то настоящим.

– Как я устала, – сказала я.

– Тебе нужна еще одна подушка?

Я кивнула.

– Постучи к нам в спальню, если тебе что-нибудь понадобится. А впредь, если твоя сестра окажется в таком состоянии, пообещай, что позвонишь мне, прежде чем она отправится на съемки. Ладно?

– Ладно.

Я свернулась калачиком под грудой одеял на диване и проспала одиннадцать часов подряд.

15

Я увидела Джереми только спустя неделю после того дня, как он отвез меня в больницу. Мы с Делией практически переехали к Дексу. Она почти все время спала или массировала область лица вокруг носа. Еще она ездила на сеансы иглотерапии, которые были призваны улучшить циркуляцию крови и ускорить процесс выздоровления. Когда Декс уходил, она, бывало, часами обзванивала знакомых, похоже, составляя для себя рейтинг их любимых пластических хирургов. Я делала вид, что ничего не слышу.

Если ей удавалось в те дни на время отвлечься от мыслей о своей внешности, она тут же принималась работать над моей. Начала она с волос: научила, как собирать их в модный хвост сбоку, зачесывая наверх, чтобы они лучше лежали, когда их потом распустишь по плечам. Она прошлась по всем моим вещам – и тем, которые мы купили вместе, и тем, которые были у меня раньше, – и разложила их по готовым комплектам, как будто мне года два, никак не больше. И настояла на том, что на следующую встречу с Джереми я непременно надену обтягивающий черный топ и джинсы с отворотами, которые мы с ней купили на нашем шопинге. Она мне даже одолжила винтажное длинное ожерелье, которое, по ее словам, спасет меня от слишком расфуфыренного и слишком надуманного образа.

– Поверь мне, – говорила Делия, – парень повез тебя через весь город вовсе не потому, что сам не мог справиться с домашними питомцами. Тебе пора вступить в игру и показать заинтересованность.

– Я показываю!

– Ты себя ведешь так, будто у него ветрянка. И я не требую полностью измениться, потому что такой способ очевидным образом работает, но можно немного поддать жару, поскольку лето уже идет к концу.

И я ей верила, ведь выбора-то у меня не было. Я понятия не имела, как Джереми на самом деле ко мне относится, но если допустить маловероятную возможность, что я на самом деле ему нравлюсь, то Делия права: для дальнейших действий мне нужен хороший консультант.

– Идеально, – заявила Делия, отправляя меня в большой мир отрабатывать новые навыки флирта (улыбаться, смотреть в глаза, перестать называть себя троллем из Средиземья). – И не забудь: когда туда приедешь, распусти хвостик и взбей волосы, ладно?

Я кивнула.

Когда мы с Дексом приехали, Джош и Джереми снимались. Они были одеты в свои абсурдно официальные полосатые костюмчики из хлопка, а дворецкий скакал среди декораций, изображая ужас перед воображаемой мышью. «Ради этой роли, – с безупречным британским выговором сказал мне в первую неделю знакомства актер, играющий роль дворецкого, – я учился в Йельской школе драмы». Мастера по причам намазали обоим близнецам волосы гелем и идентично зачесали их на сторону, из-за чего мальчики сделались практически неотличимыми друг от друга.

– Я этого не писал, – шепнул Декс.

– Это обнадеживает, – прошептала я в ответ.

Когда закончили снимать сцену, Джош, тихо матерясь, тут же начал вычесывать щеткой гель. В доли секунды его пиджак полетел на пол, а одна из костюмерш мгновенно его подхватила, будто именно ради этого и родилась.

Джереми прямиком направился к тому месту, где сидела я, одетая и причесанная строго по инструкции.

– Анна. Где ты пропадала? Ты вообще проверяешь телефон?

Видимо, какие-то из усилий Делии начинали приносить плоды, потому что Джереми Тейлор был возбужден и взволнован, и причиной, судя по всему, служила именно я. Я так разнервничалась, что почти насмерть задушила себя одолженным Делией ожерельем, слишком сильно потянув за него.

– Что? Я всегда проверяю телефон.

Он вытащил свою трубку и покачал головой:

– Не доставлено. Сам виноват. Так вот, когда я вышел от твоей сестры… – Он понизил голос и глянул в сторону Декса. – Когда я вышел, я был сильно встревожен. И я припарковался неподалеку и стал ждать, не вернется ли та «хонда».

– И?

– Она вернулась. – Он жестикулировал, показывал вперед, будто мы вместе сидели в машине и наблюдали. – Я попытался за ней проследить, но, кто бы там ни сидел за рулем, гнал он по-настоящему быстро.

Джереми густо покраснел. Уж я-то знала, как он сам «гоняет», но было страшно мило, что он так смутился.

– Эта машина всегда уезжает до того, как я успеваю разглядеть номерные таблички, – сказала я, пытаясь помочь ему справиться с неловкостью.

– Но я запомнил номер.

– Ты что, серьезно?

– И, – продолжил он с видом триумфатора, – теперь я знаю имя и адрес.

У меня слегка закружилась голова.

– Сейчас у нас будет перерыв, потому что надо переписать концовку сцены. Сегодняшний материал – ну ни в какие ворота, даже для этого сериала.

– Да что ты говоришь? – сказала я, и мы дружно рассмеялись.

– Пойдем, – прошептал он. – Давай съездим и все проверим. Только тихо. Если кто-нибудь увидит, что мы уходим, меня заставят здесь остаться.

Нас никто не заметил. Свита Джоша, едва он закончил сниматься, выступила из тьмы и заполонила всю площадку. Сценаристы с Дексом в центре собрались в кучку – защитники из команды, которая вот-вот проиграет. Как только нам удалось смыться со съемочной площадки, мы бегом бросились к машине – возможно, даже с большей скоростью, чем ожидала нас в поездке.

– Ну, и как твоя сестра?

– Переживает из-за лица, – сказала я. – У меня озарение. Я поняла: моя сестра на обезболивающих препаратах это как твоя сестра на «энергетиках».

Джереми рассмеялся:

– Вы ездили по магазинам?

– Нет, – сказала я. – Мы ездили на съемки того бредового фильма. И ЭТО БЫЛО ЧИСТЫМ БЕЗУМИЕМ.

– Того же фильма, в котором она снималась, когда на нее напали? Уже?

– Не говори никому, – сказала я, понижая голос. – Этот фильм снимает ее бывший бойфренд. Поэтому она не хочет, чтобы Декс узнал. Думает, он приревнует.

– Тот парень – ее бывший бойфренд?

– Ага.

Он с минуту переваривал информацию.

– Думаю, это объясняет многое, если не все.

Понятия не имею, что подумал Джереми. Если Роджер служит объяснением для поведения моей сестры, я точно не хочу этого знать.

Была вторая половина дня, и мы ползли сквозь пробки со скоростью примерно пять метров в час. Джереми попросил одного из «своих людей» отследить номерные знаки той машины, что оказалось делом гораздо более простым, чем я могла предположить. Привилегия тех, кому приходится иметь дело с преследователями и маньяками, пояснил он. Найти интересующий нас адрес оказалось не так уж трудно: на обочинах были указаны номера кварталов. Но нужный нам дом отстоял от дороги довольно далеко и был надежно защищен широкими воротами и плотной живой изгородью. Джереми припарковался в квартале от него, и мы притворились, что просто вышли на прогулку, исподволь изучая местность, точно пара безоружных малолетних идиотов-детективов. Дома здесь выглядели необитаемыми, как часто бывает в Лос-Анджелесе днем: бассейны пусты, на идеальных лужайках никто не гуляет и не веселится.

– Думаю, можно забраться наверх вот здесь, сбоку, – сказал Джереми, показывая на склон у ворот. – И заглянуть сверху. Посмотреть, стоит ли там машина. Если это вообще то место.

– А что потом? – Я ковырнула краешек ногтя, как всегда делала на экзаменах, перед тем как начать отвечать.

– Не знаю. Постучим в дверь и скажем, что вызвали полицию.

– И что нарушили границы чужой собственности, а теперь хотим посмотреть, как они отреагируют?

– Давай хотя бы туда заглянем. Вреда не будет. Да и вокруг нет никого.

Я посмотрела на насыпь, на свои абсолютно неуместно открытые сандалии, на пыль и мусор, оценила вероятность того, что поскользнусь и рухну лицом в грязь. Потом я некоторое время обдумывала, каковы шансы, что у людей по ту сторону ворот есть собаки, ружья, камеры наблюдения. Я была полной противоположностью любой из девочек Мэнсона, безоружная и неподготовленная, да и времена сейчас настали противоположные временам Мэнсона. Теперь домовладельцы чаще всего хорошо вооружены, они все время начеку, только и ждут, когда выпадет шанс снайперским выстрелом снять подростка, который оказался в неположенное время на неположенном газоне с полной сумкой чего-нибудь зловещего, типа «Маунтин дью». А возможно, я не так уж и отличалась от девочек Мэнсона, готовая воплотить немыслимый по идиотизму план только потому, что его предложил парень, который мне нравится.

– Просто чтобы подстраховаться, – предложила я, – давай сделаем так: ты оставайся на стреме, а я заберусь наверх и дам тебе знать, чисто ли на горизонте.

– А как насчет того, что заберусь я, а ты постоишь на стреме?

Я показала на его одежду:

– Ты в костюме со съемок. И нам надо вернуться через час. Если ты испачкаешься, тебе оторвут голову. Как можно испачкаться посреди океана?

– Я могу снять, – сказал он, скинув рубаху, прежде чем я успела его остановить.

Полуобнаженный он был еще прекраснее, чем обычно. Ради этого парня я заберусь на утес, и пусть меня сожрут доберманы, и пусть меня швырнут в тюрьму, пусть. А все для чего? Чтобы помочь сестре, которая совсем не хочет помочь себе сама.

– Упс, – сказал он, когда начал лезть наверх. – Похоже, мы носим одежду не просто так.

– Блестящая догадка.

Лезть пришлось совсем недолго, и это, честно говоря, превращало входные ворота в нечто довольно бессмысленное; они разве что могли замедлить движение вора, который посягнет на один из стоящих у дома автомобилей. С вершины холма дом был виден идеально: суперсовременная вилла с плоской крышей, тесно прижавшаяся к откосу. У дома были припаркованы три машины: синий «БМВ», его близнец с откидным верхом и красная «хонда-гибрид». Ту самую «хонду» я и видела возле дома сестры, но дыхание у меня перехватило не от этого. У «БМВ» и его двойника с откидным верхом были сзади магнитики, пропуски в какой-то загородной клуб, которые я точно уже видела, но только не помнила, где именно.

– Телка, – шепнул Джереми, прижимая мою голову к земле.

Из дома неспешно выходила какая-то женщина, громко разговаривая по мобильнику. Похоже, она нас не заметила, хотя как следует спрятаться нам было просто негде. Выглядела она явно огорченной. Джереми подвинулся еще на пару сантиметров ближе ко мне, еще ниже пригнул мою голову и приложил палец к губам, показывая, что разговаривать нельзя. Как будто я собиралась.

– Пойду проверю номера, – прошептал он.

– Ты спятил? – рявкнула я громким шепотом.

Но Джереми лишь снова приложил указательный палец к губам в попытке меня утихомирить, а потом начал сползать вниз по холму короткими отрезками, стоило только женщине отвернуться. Он явно собирался войти в дом. Вот все и прояснилось: он тоже ненормальный.

Я читала, как людям в страшную минуту кажется, будто они слышат удары собственного сердца. Так вот, и я в этом уверена, сейчас я совершенно ясно слышала свое сердцебиение, а также четко ощущала много других диковинных маневров, которые вытворяло мое тело, – кровь прилила к голове, во рту стремительно становилось очень сухо, ладони начали сочиться потом. Трясущейся рукой я стиснула телефон, гадая, поймают ли Джереми внутри. Он растворился в проеме открытой двери, когда женщина отвернулась.

Следующие пять минут мне показались целой вечностью, потому что, едва Джереми проник в дом, как женщина, взвизгнув напоследок в трубку, резко оборвала разговор и тоже направилась к двери. Я могла думать только о том, как она вот-вот ткнет Джереми электрошокером, потом оттащит его в подземелье к своему богатенькому другу, а там разрежет его на стейки и подаст к столу на пещерном шабаше. При самом благоприятном развитии сценария она всего лишь вызовет полицию. Как я смогу объяснить происходящее, чтоб мы при этом не выглядели как два малолетних преступника, как подростки-неадекваты, превращением в которых родители пугают непослушных детей?

Но тут наконец-то Джереми, двигаясь на этот раз намного быстрее, открыл дверь, беззвучно затворил ее за собой и полез вверх по холму. Он был на полпути ко мне, когда дверь резко распахнулась настежь и на пороге появилась женщина. Джереми распластался на земле, а хозяйка дома обшарила цепким взглядом окружающий пейзаж.

– У меня, между прочим, есть ружье! – завопила она.

Я зажмурилась и постаралась унять бившую меня дрожь.

– Я звоню в полицию! – выкрикнула тетка и помахала телефоном в воздухе.

После этого она вернулась в дом, возможно, за ружьем, но мы не стали дожидаться ее следующего выхода. Джереми взлетел наверх гораздо быстрее, чем я могла себе представить, бросился ничком на землю рядом со мной и прошептал:

– Я оставил там записку.

– Записку? Ты что, сумасшедший?

– И на кухонной стойке поменял местами некоторые вещи. Как, ты мне говорила, делали в том эксперименте.

Он все неправильно запомнил. Никакого эксперимента не было. Просто «Семья» Мэнсона любила устроить ползучий ужас, как они это называли, залезая по ночам в дома будущих жертв, наблюдая за спящими хозяевами, переставляя мебель и бесшумно сваливая.

– И что в записке? – спросила я.

– «Прекратите», – ответил он. – Они поймут, что это значит. Не только им позволено оставлять записки в чужих домах, правда же?

Я чувствовала тепло тела Джереми и, могу поклясться, слышала стук и его сердца. И пока я там лежала и ждала, когда появятся полицейские и потащат нас вниз, я вспомнила, где видела значки с кабриолета, «ХГ» и «ОСС». Это была та самая машина, на которой разъезжала сестра в ту неделю, когда снимали фильм про зомби, еще до возвращения Декса в город. Мы находились около дома безымянного продюсера; возможно, он и сам был сейчас там, внутри. И если существует некая ревнивая мегера, преследующая мою сестру, она вполне может оказаться женой этого самого продюсера. Так или иначе, могу поклясться жизнью, у нее были веские причины для ревности, и моя сестра прекрасно это понимала. Тут мне пришлось себе напомнить, что человек должен дышать.

Прошли, как мне показалось, миллионы лет, и женщина наконец вышла из дома. Она села в красную «хонду», проехала по длинной дорожке, вырулила на улицу и скрылась. Джереми показал на ее машину:

– Гляди, – сказал он, – номера совпадают.

Но я больше не смотрела в сторону дома. Я смотрела дальше вниз по холму, поверх рядов машин, отделявших этот участок от того, где жила моя сестра. Я довольно плохо ориентируюсь в пространстве, но даже с такого расстояния я узнала безвкусную сиреневую краску на задней веранде сестры, чуть ли не фосфоресцирующую в ярком свете солнца. А потом я более пристально вгляделась в дом под нами, и пазл полностью сложился: какое-то шестое чувство мне подсказало то, что мне совсем необязательно было физически увидеть, чтобы знать. Что окна на фасаде дома под нами большие и открытые. Что местность через каньон прекрасно просматривается в обоих направлениях. Дом, где снимают порно. Та самая обитель порно выше по холму, над которой так любит посмеяться моя сестра, отпуская шуточки, понятные только ей одной. Она шутила сама с собой и для себя, а я была всего лишь еще одной строкой в длиннющем списке тех людей, которым Делия предпочитает врать.

– Это не та машина, – сказала я.

– Это та машина.

– Не та. Нам пора возвращаться.

– Они преследуют твою сестру. Надо войти в дом и передвинуть их диван или еще что-нибудь сделать.

Я посмотрела на Джереми. Голый по пояс, честный, такой трагически великолепный. До меня вдруг дошло, что все происходящее он воспринимает как ситком, как шоу, в котором непременно наступит изящная развязка, когда распахнутся двери и победят хорошие ребята. Но никаких хороших ребят не наблюдалось, во всяком случае с того места, на которое мне достался билет. Хороших девчат, впрочем, тоже не наблюдалось.

– Пожалуйста, – сказала я, – давай отсюда уедем.

Лицо у меня грозило вот-вот извергнуть коктейль из соплей и слез, фирменную смесь лузера вселенского масштаба. Я поползла по холму, и мне теперь уже было совершенно наплевать, что кто-то может увидеть нас из дома. Просто хотелось поскорее убраться прочь. Джереми последовал за мной, что-то упорно твердя об адвокатах, которые точно знают, как действовать дальше, и которых он знает лично. Он все еще был на подъеме. Даже люди из телевизора волнуются и возбуждаются, когда вокруг происходят события, которым самое место в эфире. Но только это был не телевизор. Будь это телевизор, я могла бы выключить его.

– Все нормально? – спросил он, когда мы сели в машину.

– Нет. Я просто хочу домой.

– К сестре поедешь?

– Нет. Это не мой дом.

– К Дексу?

– Нет. Это не мой дом.

От осознания того, что мне некуда ехать, мне сделалось еще хуже. Прошлым вечером звонил папа, в радостном возбуждении от их с Синди помолвки и от «успешного», по его выражению, путешествия по Мексике. Он рассердился, что я использовала его кредитную карту, но не так сильно, как мог бы. Его слишком вдохновляло собственное будущее. А меня – нет.

Когда мама с папой расстались, на первых порах, пока папа находился в плаксивой и нуждающейся фазе, я была его лучшим другом. По воскресеньям мы целый день смотрели канал с киноклассикой, и папа рассказывал мне про старых актеров и объяснял, чем известен и почему важен тот или иной фильм. Как только объявилась Синди, все переменилось. Если я шла обедать вдвоем с папой, это расценивалось примерно как подписание мирного договора в мировом масштабе. Считалось, что я должна быть страшно благодарна, а Синди ведет себя немыслимо великодушно. А теперь я окажусь с ней в одной упряжке на веки вечные. Может, он ее уже и обрюхатил, но они придерживают новость из страха, что я тогда сбегу из дома навсегда. Вот почему, наверное, у папы теперь совсем нет денег. А в Атланте моим единственным уделом станет жизнь с мамой и Линетт в их доме, юдоли больных и странноватых.

Похоже, и мама, и папа, и сестра – все они умеют вот так взять и уничтожить любые отношения, а потом запросто перейти к новым, начать их выстраивать, при этом ожидая, что все страшно обрадуются. И устроят в их честь пир на весь мир. А как насчет меня? Я остаюсь лишь пережитком маминого второго брака, и только что меня номинировали на звание пережитка папиного первого.

– Анна, – сказал Джереми, – тебе явно как-то не по себе. Может, просто отвезти тебя обратно к нам на съемки?

Я утвердительно кивнула, потому что больше мне было решительно некуда ехать.

16

На моей последней полной неделе в Лос-Анджелесе Роджер снимал заключительные сцены своего фильма перед домом на Сиэло-драйв, раньше носившем номер 10050, а теперь – 10066. Туда вела длинная извилистая дорога, асфальт был испещрен паутиной трещин, походивших на вздутые вены. Пока мы наматывали один за другим повороты на пути наверх, шум транспорта внизу становился все более и более приглушенным. Рядом с воротами висел знак «Посторонним вход воспрещен», а на невысокой стене из красного кирпича был горделиво выложен новый номер огромными медными цифрами. Снаружи дом вполне походил на какой-нибудь недорогой и невзрачный особнячок в Атланте. Поместье, казалось, гордится своим новым образом, будто подначивая вас угадать, каким оно было раньше. От первоначального дома не осталось ничего, кроме столба справа от ворот, на который влез Текс Уотсон, чтобы перерезать все телефонные провода. Столб маячил как позабытый след убийств, как вбитый в землю кол в память о чудовищном прошлом, как случайный и последний свидетель.

Почти ничего из тех изысканий, которые я проводила для Роджера, в его фильм не вошло. Поскольку Чарльз Мэнсон «брюхатил девушек» примерно с той же частотой и с тем же чувством, как другие люди «сдают мусор в переработку», Роджер решил, что прямая отсылка пойдет только во вред. Декс, рассказывая мне о кинобизнесе, предупреждал об этом. По его словам, когда работаешь над фильмом – пишешь сценарий, собираешь и анализируешь материал или непосредственно участвуешь в съемках, – в любом из этих случаев ты должен отдавать себе отчет, что конечный продукт находится вне твоей власти. Если ты пишешь сценарий о Чарльзе Мэнсоне, то, будь любезен, не впадай в состояние шока, если в конечном итоге фильм получится про Вилли Вонку. И все равно меня не покидало ощущение, что я потратила кучу сил впустую. Однако Роджер выплатил мне 600 долларов сверху, что вместе с гонораром за появление в «Чипах» позволяло покрыть все долги и даже вернуться домой еще до конца лета.

Кино в итоге рассказывало о супружеской паре. Моя сестра с расквашенным лицом изображала жену, и зритель только под завязку узнавал, что напал на нее муж. На деле мужа в фильме почти не видать; в основном это просто голос, шепчущий за кадром, который, как поначалу кажется, принадлежит призраку или серийному убийце. Но не тут-то было: реплики говорил актер, появившийся во плоти только в последние недели съемок.

– Это будет как у Кассаветиса, – сказал Роджер. – Как в «Женщине под влиянием». Все время кажется, что она сумасшедшая и просто мечется туда-сюда, но на самом деле ее ломает, изматывает этот человек.

В фильме было три части: потусторонние сцены, когда призрачная версия моей сестры посещает места громких убийств Лос-Анджелеса; сцены, где версия Делии со сломанным носом пытается вести вроде бы нормальную жизнь, но у нее никак не выходит; и наконец заключительная часть с новым актером, мужем, когда зритель начинает понимать, что именно их брак, или союз иного рода, и есть самый настоящий фильм ужасов.

Финальная сцена фильма разыгрывается в автомобиле, припаркованном у бывшего дома 10050 по Сиэло-драйв. И «муж» чудовищно кричит на мою сестру, вставляет ей пистон не по-детски, так сказать. Он бранит ее за то, что она не умеет правильно готовить пасту, что иногда дышит с открытым ртом, поносит ее на чем свет стоит за всякую ерунду, которую люди, если живут вместе, обычно вообще не замечают или же плюют на это. Потом он переходит на ее внешность, вопит, что она стареет, что в ней может нравиться только лицо, но и оно уже покрывается морщинами и увядает. И когда он обрушивает на нее вот эту последнюю часть своего монолога, сестра – она вообще-то хорошая актриса, но не настолько, – начинает вся трястись, вот реально трястись. А потом – не знаю, как так получилось, – но из носа у нее течет кровь. Я думаю, она так старалась не расплакаться, что внутри у нее перемкнуло и кровь буквально заструилась по лицу, и вид у нее был настолько душераздирающий и страшный, что я даже забыла, что это всего лишь кино. Смотреть на это было совершенно невозможно. Я все ждала, когда Роджер крикнет: «Снято!» и прекратит весь этот кошмар, но его словно пригвоздило к месту, он окаменел. Камеры подъехали ближе. Сестра закрыла глаза, а ее киношный муж прошептал ей в ухо с безукоризненной жестокостью: «Слушай, сука, мне на тебя наплевать». Предположительно, именно это сказала напоследок Сьюзен Аткинс Шэрон Тейт, когда та молила о пощаде. Слово в слово.

Будь это не Роджер, а кто-нибудь другой, я бы, наверное, решила, что идея крутая. Перед съемками этой сцены Роджер объяснил актерам вот что: люди вечно ходят и запирают двери на замки, оглядываются через плечо, нервно реагируют на слишком близкий шорох шагов на ночной парковке, на заброшенные здания с выбитыми окнами, на незнакомца, выступающего из тени. Но у него по ходу съемки фильма случилось нечто вроде озарения: формируя исходную концепцию, он, оказывается, заблуждался. Настоящая опасность таится вовсе не в том случайном и будоражащем насилии, которое показывают в новостях, – настоящая опасность имеет вампирический характер, мы сами притягиваем ее в свою жизнь, потому что она говорит нам именно то, что мы хотим слышать. Чарльз Мэнсон никогда не смог бы стать Чарльзом Мэнсоном, если бы не десятки девочек, готовых на все, жаждущих внимания – искалеченных тихой жестокостью того, что происходит за всеми этими запертыми на замки дверьми.

– И это вовсе не означает, что ты не помогла мне, – сказал он в конце своей речи, кивая мне. – Ты и девочки Мэнсона, вы – мое вдохновение. А это – воплощение.

Финальная сцена была первым эпизодом, в котором сестра снялась после того, как с носа сняли шину. Если раньше нос у нее был безупречной формы, теперь у переносицы он немного искривился. Она его потом починит, я не сомневалась, ну а пока он делал ее более красивой: лицо Делии приобрело открытость, она была как бабочка, молящая мир пощадить ее едва начавшие раскрываться трепетные крылья. Она не знала, что я за ней подглядывала, когда она готовилась к съемке, и что я заметила, что она дольше обычного смотрелась в зеркало. И я почувствовала в ней слезы, те самые, которые пролились только перед камерой, смешанные с кровью. Но они были неподдельными.

Если бы вы видели, как начал рукоплескать Роджер после слова «Снято!», вы бы решили, что он только что закончил съемки «Гражданина Кейна».

– Ты стала еще красивее, – уверял он, прикладывая полотенце к носу сестры, которая так и продолжала плакать. – Ты создала нечто настоящее. Такое настоящее.

Сестра оставалась безутешной. Возможно, дело было в месте съемок: здесь словно зависло, задержалось в воздухе что-то из прошлого. Да, построили новый дом, газоны засеяли новой травой, между прежним домом с его историей и новым домом пролегла дистанция в пятьдесят, пусть даже сто лет. Но ничего не изменилось. И даже этим теплым погожим днем, переходящим плавно в вечер, а может, особенно в такое время, когда, казалось, ничего страшного или жестокого не может случиться в столь безмятежном и красивом месте, склон холма все равно наводил жуть.

– Это вообще больше не похоже на мое лицо, – наконец произнесла сестра.

Она была права, но дело не только в носе. Сестра испытывала страх. Лицо составляло ее судьбу, ее богатство, а теперь оно вдруг сделалось другим. Как я считала, даже лучше, – но не таким, как прежде.

Актер звонил своему агенту. Его, похоже, происходящее не слишком волновало.

– Я не могу снова просить у тебя прощения, – сказал Роджер. – И все равно прошу.

– Это не важно. Теперь уже ничего не исправишь.

– Я считаю, что ты выглядишь лучше. – Наконец-то я нашла в себе силы это произнести, и не потому, что мне хотелось утешить Делию, а потому, что это было правдой.

Она перестала плакать и снова посмотрелась в косметическое зеркальце, которое всегда носила в сумке.

– Выглядит как произведение сраного современного искусства. В павильоне кривых зеркал я и то смотрелась бы лучше.

– Нет, вовсе нет.

– Фильм должен произвести фурор на «Сандэнсе», на меньшее я не согласна.

– Гигантский, – энергично закивал Роджер. – Мы постучались в коллективное бессознательное Америки. Ее насилия. Если бы можно было все отмотать назад, я бы сломал собственный нос, но фильм – он красивый. Он перерос в нечто большее. Ты по-настоящему пострадала ради искусства.

«Пожалуйста, – мысленно взмолилась я, – пожалуйста, пусть она скажет „да“. Пусть он сломает себе нос».

– Не надо корчить из себя королеву драмы, – сказала Делия. – Бабьего в тебе и так хватает. – Она мне подмигнула, и в ту же минуту внезапно снова стала сама собой.

– Ну, я пошел, – сказал ее киношный муж, после чего мы быстренько пожали друг другу руки, обменялись воздушными поцелуями, и он помчал сниматься в очередной романтической комедии.

– Нужно это дело отпраздновать, – сказал Роджер. – У нас день завершения съемок, а у тебя, Анна, идет последняя неделя в Лос-Анджелесе, да?

– Да, – ответила я. – Мне нужно закончить эссе для школы.

– Все эссе переезжают на следующую неделю. Сегодня мы обязаны поднять бокалы.

– Я не хочу поднимать бокалы. Мне нельзя поднимать бокалы.

– Расслабься, – сказала Делия. – Пойдем в какое-нибудь тихое местечко. Думаю, мне надо залить глаза пивом, чтобы научиться смотреть на свое лицо. Может, после нескольких бокалов я снова начну себе нравиться.

– А если бы ты действительно стала уродиной, ты и правда покончила бы с собой?

– Господи, Анна, послушать тебя, так я самый тщеславный человек на свете. Ты видела, как я выглядела в последних кадрах?

– Великая актерская игра, – перебил Роджер, – требует великого смирения.

Так вот какой мне предстоит вечерок. А я-то надеялась, что они меня подбросят до Декса, и я смогу повидаться с Джереми на вечеринке, посвященной завершению съемок «Чипов на палубе!». Вечеринка начиналась через три часа, и если Делия к тому времени все еще будет достаточно трезвой, чтобы сесть за руль, или же достаточно пьяной, чтобы не заметить моего исчезновения, надежда еще оставалась.

Роджер отвез нас в гавайский бар в Силвер-Лейке – хипстерском райончике неподалеку от его дома. Я думала, там будет пусто, но там набралось не меньше пятнадцати-двадцати человек; кто-то в одиночку сидел за компьютером, кто-то потягивал коктейли в компании друзей.

– Я здесь завсегдатай, – сказал Роджер. – Ты сама не заказывай алкоголь, и все будет в порядке.

У принимавшей наш заказ официантки были длинные прямые волосы и выкрашенная в черный цвет челка, доступные взгляду части тела густо покрывала татуировка. Она знала Роджера и усмехнулась, когда он представил меня как сценариста своего следующего фильма.

– Смотри, деточка, чтобы он не забыл тебе заплатить, – сказала она, подмигивая мне как старой подружке.

– Я скучала по этому месту, – сказала Делия после второй порции скотча с содовой. – Как думаете, это будет очень неправильно, если дальше я буду пить скотч без содовой? – Она провела пальцем по следу от капельки, сползавшей по стакану. Глаза у нее все еще были припухшими от слез, и она не стала наносить свежий макияж. – Они что, обновили музыкальную подборку? Надеюсь, нет. Мне как-то все с собой не справиться. Я будто навеки застряла в той машине. А вот по музыкальному автомату я скучаю. Пойду поставлю что-нибудь.

Я сидела рядом с Роджером. Он внимательно наблюдал, как Делия идет через зал. Мой телефон чирикнул. Это была эсэмэска от Джереми: «Лютик, забьем через 30 мин стрелку?» Я покрою бронзой этот экран.

Делия вернулась за наш столик, и одновременно с этим Джонни Кэш запел «Я все еще скучаю по кому-то». Мама любила Джонни Кэша и, стоило нам на секунду ослабить контроль над домашними средствами массовой информации, тут же ставила его музыку. Теперь они с Линетт редко слушают музыку, не считая какой-нибудь детской ерунды, и эта песня напомнила мне о тех летних сезонах, когда Делия еще жила дома, когда мама с папой еще были вместе. Сестра, глядя Роджеру в глаза, тихонько подпевала. Они явно вспоминали какой-то эпизод из того шоу ужасов, которое называлось их любовным романом. От этого мне стало еще неуютнее, еще грустнее. Зачем она поет для Роджера, лучше бы пела Дексу, или мне, или еще кому-нибудь.

А потом произошло такое, что я отдала бы миллион долларов, лишь бы этого не видеть, а на попытки это забыть у меня уйдет по меньшей мере еще три лета. Роджер наклонился над столом и поцеловал мою сестру. Поцеловал по-настоящему, взасос, а не как тот, кто хоть немного, хоть самую капельку сомневается насчет собственной сексуальной ориентации. И даже не будучи экспертом по поцелуям, я не могла не заметить, что она по пьяни, в этом своем хмельном отупении откровенно и горячо ответила на его поцелуй.

– Так нельзя, – сказала я. – Что вы тут вытворяете? Прекратите. Прекратите оба. Прекратите!

Я не сомневалась, что они совершенно забыли о моем присутствии.

– Это был безобидный тип поцелуя, – сказала Делия, стараясь не встречаться со мной взглядом. Роджер выглядел не более пристыженным, чем пес, извалявшийся в дерьме.

– Ничего не безобидный. Ты никогда бы так не сделала при Дексе. Зачем ты просираешь свою жизнь? Декс тебя любит.

Он никогда этого не говорил, как и она, – во всяком случае, в моем присутствии, – но я точно знала, что это правда. И если бы у моей придурочной сестры мозг был хоть немного побольше муравьиного, она бы отвечала Дексу любовью на любовь. Но, похоже, она его не любила, ну вот не любила, и все тут. Я думала, что знаю, как может выбесить меня сестра, но оказалось, что раньше у нас были цветочки. Теперь же наступило время ягодок.

– А как, по-твоему, я должна строить свою жизнь? Выйти замуж, нарожать детей и распрощаться со своей мечтой? – Она залпом допила скотч и жестом затребовала новый.

– О чем ты? Кто тебе сказал такое? Точно не я. Мне наплевать, будет у тебя миллион детей или их будет ноль. Я просто не хочу, чтобы ты целовалась со своим бывшим парнем. Что, станешь теперь врать Дексу?

Делия крутанула ладонью в воздухе, отмахиваясь от меня, будто мои слова кружили над ней назойливыми мухами, которых необходимо отогнать, а еще лучше – раздавить. Плевать мне на ее преследователей, теперь я и сама готова устроить ей проблемы. Я передвинула ее скотч к себе. Она потянулась через стол и вырвала из моей руки стакан. Роджер явно считал, что мы начали гнать прикольную веселуху. Сейчас и он у меня получит.

– Или правильнее сказать – продолжишь ему врать? Неудивительно, что у того продюсера есть порно-зомби, который клеит тебе на дверь записочки про шлюху. О, я прямо мечтаю посмотреть фильм, который вы с ним сняли. Во всем этом деле удивляет только одно: как это еще не все жители Лос-Анджелеса вычислили твой адрес.

Поскольку Роджер тут же перестал улыбаться и вид у него сделался весьма постный, стало понятно, что и ему она ничего не рассказала. Прощайте, мелкие междоусобицы сестер: объявлена полномасштабная война.

– Роджер, иди купи мне выпить, – сказала Делия, указывая в сторону барной стойки. – Немедленно.

– Ага-ага, Роджер, иди купи ей выпить. Ты, может, и сам захочешь прополоскать рот алкоголем. Если ты еще не в курсе, она у нас теперь официальный представитель герпеса.

Если бы дело происходило в школьной столовке, столы бы уже оттаскивали к стенам, освобождая место для настоящего махалова.

Делия прищурилась и понизила голос:

– Ты рылась в моих вещах?

– Нет.

– Итак, – она наклонилась ко мне поближе, – что тебе, по-твоему, известно?

– Мне известно, что красная машина приезжает из дома того продюсера, и, если за рулем действительно актриса, ты, видимо, серьезно оттеснила ее с какой-то роли в ее жизни.

Делия показала на воображаемую стопку моих вещей, на чемодан, который будто бы стоял рядом. Словно все происходило не в ее реальной жизни, а на курсах сценической импровизации.

– Как только окажемся дома, можешь паковать вещи. Да-а-а, мне стоило догадаться: один раз украл – навек вором стал. Против своей натуры не попрешь. Кстати, как думаешь, не пора ли мне проверить счет на моей кредитной карте?

– Что с тобой, Делия? А если тот парень решит тебя убить?

– Ты не все знаешь, – сказала Делия, просканировав взглядом бар, чтобы убедиться, что Роджер еще далеко. – А фактически, ты вообще ничего не знаешь. Это не он, а его жена, понятно? Она считает, что между нами что-то было, а между нами не было ничего, и я пытаюсь развеять ее подозрения. Она человек неуравновешенный, но не опасный. По его словам, она живет на препаратах и ходит со своими заморочками к докторам. На днях он даже переслал мне извинения, которые она мне написала на очередном сеансе у психотерапевта. Ты это нашла у меня в компьютере?

– Извинения? Почему ты вообще с ней общаешься?

Делия провела кончиком пальца по дну стакана изнутри и слизнула мутные остатки.

– Она считает, что именно из-за меня ее муж, страшный обманщик, ее не выносит, и что у нас с ним был бешеный роман.

– А он был?

– Я бы так не сказала.

– Врешь. Один раз солгал – навек лжецом стал.

На мгновение мне показалось, что она размахнется и залепит мне пощечину. Рука у нее непроизвольно дернулась, а потом Делия сильно хлопнула ладонью по столу:

– Я не вру. Хочешь знать правду? А правда вот в чем: это не твоего ума дело. Он пообещал мне дать роль в фильме, в настоящем фильме, а то кино, как теперь выяснилось, вообще не собираются выпускать на экран. То, что случилось между нами, несущественно. И это было до того, как мы с Дексом начали встречаться, если тебе так нужны эти сведения для хронологии событий моей жизни, которую ты, видимо, усердно составляешь. Не представляю, как его жена все узнала; наверное, нашла кадры из отснятого материала и сделала неправильные выводы. Кто знает, что у них там происходит? На тот момент я вообще не знала про его жену – он говорил, они развелись, так что, если это уравнение с одним лжецом, то этот лжец – не я. Может, в твоей вселенной мы и выглядим омерзительно, но знаешь, ты ведь просто сделала мою вселенную своей. Поэтому, наверное, тебе стоит просто заткнуть свой рот и перестать лезть в чужую жизнь.

Я почувствовала, что сейчас закричу или заплачу; никаких слов не хватит, чтобы объяснить сестре, насколько она эгоистична, насколько четко она всегда распределяет наши роли в этой жизни. Даже во время ссоры Делия умудрилась мне напомнить, что ее история всегда значительнее и важнее моей, и, сколько я ни бейся, мне никогда с ней не сравняться.

– Почему никто не понимает, что это и моя жизнь тоже? Ты ведешь себя так, как будто окружающие – типа статисты в твоей великой драме, но ведь я проживаю и собственную жизнь тоже. Это и мое лето. Кора – и моя мама тоже. Бёрч – и мой брат. А песня, которую ты только что заказывала? Это моя песня. Я любила ее, а ты навсегда ее для меня испоганила. И Декс – он не только твой бойфренд, он еще и мой друг. И даже если всем остальным на это наплевать, мне не наплевать. Он все лето брал меня с собой на работу. У меня появились там друзья.

– Не путай актеров с друзьями.

– Не путай мою жизнь со своей.

Роджер, облокотившись о стойку бара, наблюдал за нами. Как бы мне хотелось прислать жене продюсера ключи от дома Делии и от квартиры Роджера, присовокупив экземпляр «Helter Skelter» в качестве информации для размышления.

– Почему ты ведешь себя со мной так мерзко? – наконец сказала я. – Просто отвези меня на съемочную площадку, хорошо? И делай что хочешь. Мне все равно.

– Я могу просто отвезти тебя на съемочную площадку. Точно так же, как я просто разрешила тебе жить у меня все лето. Как я просто разделила свой дом, свои отношения, свою работу и свою жизнь с тобой. И услышала ли я хоть раз простое «спасибо»? Значит, хочешь на площадку? Вызови такси, как все люди. Договорились? И не лезь ко мне в кошелек, чтобы оплатить поездку.

Я в ярости вылетела из этого отстойного гавайского притона и оказалась в сухой жаре раннего вечера. Красное злое солнце припарковалось ровно над линией горизонта. Я крепко сжала кулаки, изо всех сил стараясь не заорать, стараясь успокоиться, вспомнить, что мне доводилось покидать места и похуже этого, когда в кармане было меньше денег, чем сегодня. Если я не увижу сестру целую вечность, то и этого будет мало.

17

К тому времени, как я наконец пересекла город, вечеринка почти закончилась. За такси пришлось отдать почти все деньги, которые я выиграла на той неделе в покер, а Декс уже ушел на встречу с кем-то – возможно, с моей сестрой. Как все это мило. Она даже не позвонила проверить, добралась ли я. Как мило, что она вообще за меня не переживает. Джереми болтал и перешучивался с парой ребят из съемочной бригады, но, завидев меня, сразу помахал рукой и направился ко мне.

– Я думал, ты удрала из города, – сказал он. – Не упусти последний шанс посетить подлинную голливудскую вечеринку.

Я видела, что он шутит, что по его масштабам эта вечеринка, скорее всего, полный отстой и сборище лохов. И все равно пожалела, что мое такси ползло по городу так медленно.

Джош болтал с девушкой, которую я раньше никогда не видела. Ноги у нее были тонкие, как куриные косточки, и прокачанные, как у солиста балета. Они смеялись и посматривали на гигантский торт из коржей, посвященный «Чипам на палубе!». На верхнем корже были запечатлены портреты близнецов. Потом Джош показал через комнату на штурвал яхты, на одной из рукояток которого возвышался розовый Мизинчик. Девушка расхохоталась и игриво толкнула его в плечо, а он изобразил, что ему больно.

– Как я понимаю, веселье уже в основном закончилось, – сказала я. – Я хотела успеть. Но сестра снималась. Долго рассказывать.

– Ну, ты пропустила еще не все веселье. Это же Лос-Анджелес. Настоящий угар еще даже не начинался.

Самостоятельные вечерние выходы не входили в список моих повседневных дел. Бывало, кто-нибудь из родителей подбрасывал нас с Дун до кинотеатра, куда мы шли без взрослых, но и без мальчиков.

– Сестра меня убьет. – Я минуточку подумала. – Если я вперед не убью ее.

– Да, сестры – это серьезное испытание.

Джошуа и его девушка куда-то скрылись, но перед этим Джош подковырнул Мизинчиком глазурь наверху торта и слизнул кремовую субстанцию с его кончика с недвусмысленным видом.

– Как и братья, – добавил Джереми.

– У тебя случались такие ссоры, когда второй участник кругом виноват, а в итоге у тебя остается чувство, что именно ты хуже всех?

Мы подошли к останкам гигантского торта. Мизинчик уничтожил половину лица Джереми, а сахарный портрет Джоша оставался нетронутым. Джереми отрезал нос и половину щеки брата и протянул мне.

– Ты же не паришься насчет микробов, правда?

– Правда.

– А из-за чего вы поссорились с сестрой?

– Не хочу об этом говорить, – сказала я. В точности как Делия. – Она поцеловала не того парня. Своего бывшего бойфренда. Пожалуйста, не говори Дексу. Я видела, как они целовались, и это было дико. Он хуже всех на свете. Но потом все повернулось так, что самый бесчестный и противный человек это как раз-таки я. И не спрашивай почему.

– Это тот самый парень, который сломал ей нос?

– По сути, да.

Даже для меня торт был слишком сладким, или же Делия права, и я регулярно травлю свой организм, а теперь наконец пришло время расплаты.

– Что бы она ни говорила, я бы на твоем месте постарался забыть. А там было хоть слово правды?

– Я даже и не знаю, – призналась я. – Может быть, я воровка. Я прочитала кое-что, чего не должна была читать. Это воровство? Но я полезла читать только потому, что она мне никогда ничего не рассказывает.

Джереми молча пожал плечами.

– Я не хочу быть ужасным человеком. Все меня считают каким-то жутким существом, но когда я делаю что-то, я не специально совершаю ужасные поступки. Честно.

Я не рассказала ему самого плохого. В такси, по пути на съемочную площадку, я получила от Дун и-мейл. Обычно мы обмениваемся эсэмэсками или созваниваемся, поэтому я несколько удивилась, получив от нее настоящее письмо. Оно было озаглавлено «РАЗГОВОР». Я даже сначала не хотела открывать его, потому что иногда такого рода письма приходят от русских женщин, которые ищут мужей, или от африканских «королей», стремящихся поделиться частью своего несуществующего наследства. Но я все же открыла и прочитала. Дун мне сообщала, что полностью разочарована во мне как в друге, что я говорю только о себе, что с самого отъезда в Лос-Анджелес я ни разу не спросила, как у нее дела. И раз уж я не спрашиваю: ее собака заболела, а брат подумывает записаться в армию. Еще она писала, что больше не собирается проведывать Бёрча, потому что она мне не прислуга, и если я хочу с ним поговорить, пусть я сама и звоню маме. И дальше: что моя мама больна и скучает по мне, и что я эгоистка со всех сторон, и что Дун советует мне по возвращении домой поискать новых друзей.

Это было в миллион, даже в миллиард раз больнее ссоры с сестрой, но я не могла признаться Джереми, потому что Дун говорила правду, хотя я ничего такого и не имела в виду, и я не хотела так поступать. Мне все виделось по-другому. Я-то думала, что ей интересно слушать мои рассказы о съемочных площадках телесериалов, о крутом винтажном шопинге и об Оливии Тейлор, потому что мне они казались в миллион раз занимательнее всего, что происходит или может произойти на нашей с ней печальной родине. Я осмотрелась: по съемочной площадке нарезали круги какие-то причудливые фрики, рядом с нами возвышались объедки торта нечеловеческих размеров, идиотский фальшивый пенис теперь горделиво возвышался в вазе с картофельными чипсами. Мне хотелось кричать.

– Я не считаю тебя ужасным человеком. Если тебя утешит, ты немного потеряла, пропустив прощальную вечеринку.

– Все равно, лучше бы я была здесь, – сказала я. – Где угодно лучше, чем там, где я была.

– Где угодно? – Он протянул мне еще один кусок торта, но я только отмахнулась. – А до какого часа сестра разрешает тебе не приходить домой?

– Ну, поскольку мы не разговариваем, я бы сказала – до любого.

– Готова вписаться в кое-что бредовое?

– Вопрос на засыпку?

Мы вышли вместе с последними членами съемочной команды, направлявшимися на продолжение тусовки в доме одного из сценаристов. Делия об этом упоминала; вполне вероятно, она сама уже там вместе с Дексом, наводит тень на плетень, пытаясь вычислить, что я могла рассказать Дексу, и заранее навешивая ему лапшу на уши. Ждет, когда я появлюсь. Я подумывала подвесить ее в неведении и проверить, расколется ли она, расскажет ли Дексу о своих выходках и о причине нашей ссоры. Но Джереми был со мной рядом. И от этого мне хотелось стать лучше, старше и великодушней. Хотелось совершать правильные поступки.

Поэтому я написала ей эсэсмэску: «Я ЖИВА. ХОТЬ ТЕБЕ И ВСЕ РАВНО».

– Нас ждет продолжение банкета?

– Лучше, – ответил Джереми. – Поверь мне.

Какое-то время мы ползли по магистрали, а потом свернули и оказались в довольно пустынной местности, застроенной чем-то вроде больших товарных складов. Эти здания легко могли оказаться как киностудиями, так и подведомственными серийным убийцам-маньякам хранилищами для трупов, – снаружи ничто не выдавало их внутреннего, так сказать, содержания. Джереми замедлил ход, и на секунду я испугалась, что мы заблудились и что Джереми какой-то слишком уж хороший, телезвезды такими не бывают, и возможно, все это – прикрытие для разрезания женщин на куски, и эта ночь станет для меня последней не только в Лос-Анджелесе, но и на всей планете.

– Вот здесь. – Он показал на склад на углу.

Здание ничем не отличалось от остальных, не считая двух стоявших у входа гориллообразных охранников. Джереми припарковался, и только теперь я услышала доносящуюся изнутри музыку, громкую, с мощными басами.

Гориллы стояли с таким видом, будто вообще не видят нас, хотя, когда мы проходили мимо, один из них протянул руку Джереми, и тот дал ему «пять». Музыка была настолько громкой, что даже пол пульсировал под ногами, и внутри толклась плечом к плечу туча хипстерского вида публики.

– Ну, как тебе? – крикнул Джереми.

А как мне?

Вдоль стен огромного склада высились горы мусора, усыпанные блестками и образующие имитацию лунного пейзажа. Коробки из-под порошка «Тайд», чипсов «Кэп-эн-Кранч», старые коробки из-под дисков, мятые бумажные пакеты, рекламные листовки – чего там только не было. Я подошла поближе и потрогала, чтобы понять, настоящий это мусор или тот, который изображает мусор. Запаха не было, но вообще-то сразу не поймешь. На вершинах мусорных гор стояли чучела обезьян – во всяком случае, смотрелись они как чучела, – в костюмах астронавтов и с американскими и британскими флагами в лапах. Свет погас, и на стенах засияли устрашающего вида кривоватые граффити: «„ФРИКМАНКИ“. ЗАТЕРЯВШИЕСЯ В ПРОСТРАНСТВЕ».

– Иди ты! – закричала я и вцепилась в рубашку Джереми, как будто он превратился в Дун, как будто он – моя лучшая подружка в целом свете, и мы обе не можем поверить своим глазам. – Иди ты, иди ты, иди ты, иди ты, иди ты, иди ты!!!

– Я так и знал, что тебе понравится, – улыбнулся он.

– Это что, релиз-пати нового альбома?

– Нет, пререлиз. День рождения Макса.

Макс Сторер. Барабанщик. А значит, сегодня десятое августа, и я по-настоящему умерла и попала в рай, где кругом высятся покрытые блестками груды дерьма. По-моему, такая версия ничуть не менее правдоподобна, чем все происходящее.

Рядом со сценой размещался диджейский пульт, за которым орудовал великолепный пришелец в отливавшем металлом синем парике. На нем были серебряные ботинки-луноходы и туго обтягивающий комбинезон павлиньего окраса, который в зависимости от освещения менял цвет с синего на зеленый и обратно. Ничего общего с убогой дешевкой «Клубных деток» с их светящимися палочками: все вокруг сияло, мерцало и переливалось по-новому в свете прожекторов. Даже мусор был по-настоящему прекрасен.

– Где здесь туалеты?

Джереми показал через зал и добавил:

– Найди потом меня, заглянем за кулисы.

Высокая блондинка в золотом мини-платье прошествовала мимо нас, задержав на Джереми взгляд на секунду дольше, чем следовало бы, но не притормозив. Я направилась в туалет. И, хоть я и находилась в Лос-Анджелесе, на суперэксклюзивной вечеринке, когда я шла через зал, чувство было такое, будто я иду через кафетерий в нашей школе, разве что декорации и люди выглядят немного эффектнее. Все точно так же окидывали меня беглым взглядом: знакомы ли мы, а если нет, стоит ли завести знакомство. Я же видела, как та блондинка оценила Джереми. Ее взгляд говорил: «Может быть, позже». Не то чтоб она его вовсе не узнала, скорее, здесь он был «неправильно» известным. Его слава была другого сорта: слава звезды придурковатых телесериалов посреди толпы сияющих рок-звезд.

В туалете я пристально оглядела в зеркале свое отражение. На мне было платье-рубашка, а под него я надела джинсы, поскольку сестра меня убедила, что это вовсе не означает носить два разных наряда одновременно. Поэтому первым делом я сняла джинсы, скатала их в тугой рулон и запихала в сумку. Потом я сняла пояс с черной туники, которая теперь висела свободно и доходила до середины бедра, еще я распустила волосы. Расческу я забыла дома, поэтому моя шевелюра теперь имела слегка всклокоченный и лохматый вид. В этом туалете передо мной кто-то уже наносил на себя блестки, и я, убедившись, что никто не видит, собрала остатки и распылила их по волосам. Потом я энергично встряхнула головой, чтобы блестки распределились хотя бы более-менее равномерно. Аккуратно, буквально на пределе своих возможностей и навыков, я обвела глаза карандашом и сняла очки. Теперь я могла хорошо видеть вдаль, но не вблизи, поэтому оставалось только надеяться, что после всех манипуляций я выгляжу достаточно прикольно и могу влиться в пеструю толпу и попытать счастья.

Зал был теперь совсем забит битком, и мне пришлось метра три с дикими усилиями протискиваться сквозь плотную толпу, пока я не увидела Джереми. Он разговаривал с какими-то друзьями, актерами или музыкантами. Он им меня представил как «подругу, которая работает на его шоу». Не так прекрасно, как «моя девушка», но, безусловно, прогресс в сравнении с воровкой и беглянкой. И прежде чем я успела занервничать насчет того, как бы мне подать крутую реплику, толпа взревела, начала свистеть и ритмично вздымать сжатые в кулаки руки, а обезьяны, стоявшие на горах мусора, испустили фирменный крик «Фрикманки».

На сцену вышел Карл Маркс, полунашептывая песню, которую я слушала в машине Джереми. Мне показалось, он каким-то непостижимым образом мгновенно затемнил зал и начал спиритический сеанс примерно для трехсот своих друзей, насколько жутко и гипнотически зазвучала песня. Толпа угомонилась, а потом, при первых же аккордах композиции «Сердце не бьется», взорвалась снова. Если бы я не боялась опозориться перед Джереми, я бы подняла руку с телефоном и все записала бы: хотя я несомненно находилась в этом зале и все происходило на самом деле, мне до сих пор не верилось. Я закрыла глаза и отдалась музыке, которая унесла меня высоко в небеса, и казалось невозможным, что за пределами этого чистейшего пространства кто-то способен существовать, а тем более злиться, беспокоиться, болеть, грустить. Был только этот идеальный звук, и сотни человек, ставших его частью, и я, ставшая частью этих сотен. Когда я снова открыла глаза, по всему залу мигали яркие огни, а народ отрывал куски от мусорных декораций вдоль стен и кидал их друг в друга и на сцену. В основном, там была бумага, и она вся сверкала, и, надо сказать, такого волшебного зрелища я в жизни не видала.

Джереми что-то прокричал, но я не разобрала слов. Я наклонилась к нему.

– Идем, – повторил Джереми. – Это последний номер. Мне надо повидаться с Оливией.

Космический диджей в лунных ботинках. Оливия Тейлор. Ну конечно. Я краем уха слышала, как близнецы обсуждают новую карьеру своей сестры – ее выступления в клубах во время поездки в Вегас. На секунду желудок у меня свело, но я решила взять себя в руки. Страх перед Оливией Тейлор не заставит меня отказаться от шанса лично познакомиться с «Фрикманки». Я подруга Джереми. Работаю на шоу. У меня есть такое же право быть здесь, как и у нее. Ну, или примерно такое же.

Джереми крепко схватил меня за руку, и мы начали пробираться сквозь толпу. Кто-то задел меня по плечу углом коробки из-под дисков; хохочущий парень с прической афро радужного цвета окатил Джереми потоком блесток.

– Ну спасибо, чувак, – буркнул Джереми, мотая головой из стороны в сторону. – Анна, поможешь мне избавиться от этой дребедени?

Мы отыскали местечко, где можно было хоть как-то развернуться и попытаться стряхнуть блестки с волос и с одежды – безнадежная битва, заранее обреченная на провал. Я представила, как мы выглядим со стороны: пара блестящих, в буквальном смысле слова, зверушек из зоопарка, которые забились в угол и чистят друг другу шерстку. «Фрикманки» покинули сцену, и на секунду я решила, что оглохла: эхо внутри черепной коробки грохотало немногим тише, чем сама музыка.

– Добром это не кончится, – сказал Джереми, глядя, как все новый и новый мусор летит на сцену. Я понимала, о чем он, но мне было наплевать. Возможно, это разрушительно, но это – магия.

За кулисами Оливия Тейлор сняла лунные ботинки и кошечкой свернулась на коленях у Карла Маркса. Он гладил ее ногу, высоко, почти в паху, а она тем временем раскрыла зеркальце и обводила губы серебристо-синим цветом.

– Все это мусор, пустые траты, – говорил Карл Маркс, и его акцент оказался в жизни столь же безупречным и прекрасным, как и в тех интервью, что я смотрела. – Мусор и нечистоты, грязь. И даже женщины, эти идеальные создания. – Теперь его рука была уже у нее между ног, но, будь на мне очки, я бы поклялась, что смотрел он при этом на меня. – Они кажутся вершиной божьего творения, но всем известно, что и они запускают пальцы себе в белье и нюхают собственные нечистоты, как и все мы.

Оливия хмыкнула то ли с отвращением, то ли с интересом, я не поняла. Она слегка сменила позу и положила руку на колено Карла. Он ее смахнул.

– Что будет, когда мы загадим все океаны? – продолжил Карл, наклоняясь вперед. – Может, нам следует нарядно упаковать свое дерьмо и отправить его в другие галактики? Это и есть наше наследие? Так ли оно отличается от того хлама, который мы уже послали во вселенную, от всех этих бессмысленных телепрограмм, от бесконечного банального трепа?

Он не смотрел на Джереми, но я задумалась, не принимает ли Джереми такие вещи лично на свой счет, даже если Карл прав, как оно скорее всего и есть.

– Можем ли мы затеряться в пространстве, – говорил Карл, – если оно целиком состоит из того, что мы оставляем после себя для уродов, которые будут с этим разбираться? Из нашего мусора? Из шоу, которые мы уже смотрели? Из поп-звезд, чья музыка приходит и уходит? Разве не все, что сейчас есть, является частью пустоты?

Я слушала его, но мне это не мешало наблюдать за тем, что происходит в комнате. В углу стоял Лео Спарк. Он курил сигаретку и то подтягивал, то ослаблял струны гитары. Он был выше Карла Маркса, в джинсах в обтяжку и в красной шелковой рубахе. Великолепные волнистые каштановые волосы спадали ему на лоб, пряча не менее прекрасные карие глаза. Когда ему особенно нравилась какая-нибудь мысль Карла, он оставлял гитару и показывал на него пальцем, а потом снова возвращался к своему занятию. На пальцах у Лео было три серебряных кольца: ободок с бриллиантами, череп и орущая мартышка с разинутым ртом – символ группы, который носили все участники «Фрикманки». Если прищуриться, я бы, наверное, их разглядела, и мне ужасно хотелось просто надеть очки, подойти к нему поближе и поглазеть.

Музыка, доносившаяся из-за стен, изменилась, и все музыканты встали. Карл поцеловал Оливию взасос, а потом, к моему ужасу, по пути на сцену то же самое сделал Лео. Она каждому из них вернула поцелуй, и это был такой же долгий и горячий поцелуй, как у Делии с Роджером. И я, хоть и старалась не пялиться во все глаза, все же не смогла удержаться. Шаря языком во рту у Лео Спарка, Оливия Тейлор открыла глаза и посмотрела прямо на меня. Даже без очков ее взгляд невозможно было не заметить.

Группа направилась на сцену, а Оливия – ко мне. Без каблуков она была одного со мной роста; я начала озираться в поисках выхода.

– Анна, – произнесла она, обнимая меня обеими руками и целуя в щеки, как будто я ее долбаная игуана. – Я так рада, что ты здесь, Анна. Ты и мой чертов брат. Обожаю этого малыша.

Потом она повернулась к Джереми и его тоже поцеловала. Он дернулся, будто об него затушили окурок.

– Спасибо вам обоим, что позаботились о моих детках, – сказала она. Оглядев нас, она добавила: – Я так люблю вас обоих. Любовь – это единственный способ проложить путь сквозь мусор.

Интересно, а приглашала ли она когда-нибудь Лео или Карла к себе домой? Возможно, скоротав вечерок в ее коттедже, они и родили идею создать из мусора и отходов лунный пейзаж?

«Фрикманки» начали выступать на бис, и Оливия схватила меня за руку и потащила в сторону толпы.

– Любишь ли ты их так же сильно, как я? – спросила она и вжала пальцы в мою ладонь. Когда она убрала руку, на ладони у меня остался маленький клочок бумаги. Я поднесла его к глазам и прищурилась, чтобы рассмотреть.

Джереми коснулся моего плеча:

– Сама до дома доберешься? – Говорил он не слишком категорично, однако ключи от машины держал в руке наготове, будто в любом случае собирался уезжать. – Я не хочу тебя бросать и не хочу портить тебе вечер, но для меня все это невыносимо.

И на минуту, даже на секунду, я всерьез задумалась о том, чтобы остаться. Если в длинный список того, что можно изменить, мне предложили бы добавить всего одну-единственную строчку, я выбрала бы изменить этот миг и уйти в ту же секунду. Мне нужно было сразу сбросить руку Оливии и кинуться к выходу. А вместо этого я ждала. И ждала так долго, что чуть не упустила Джереми, догнав его уже у дверей.

18

Мы ехали по бесконечным извилистым дорогам, все время вверх и вверх, на гору, и Джереми теперь вел машину быстро, как нормальный человек. Я не спрашивала, куда мы едем. По идее, я должна была бы умирать от счастья, но вместо этого на меня наползало прямо-таки противоположное чувство. Такое, знаете, щемящее ощущение, что этим летом я каким-то образом сделала все неправильно, и каждое мое решение было ошибкой. Не надо было сегодня вечером идти на концерт «Фрикманки» и даже на идиотскую заключительную вечеринку. А надо было весь вечер сидеть в одиночестве и сочинять длиннющее, печальное и полное сожалений письмо Дун о том, что я совсем не хотела задеть ее чувства. Мне нет никакого смысла торчать в Лос-Анджелесе, общаться с людьми, которых я едва знаю, и жить у сестры, которая просто смирилась и как-то меня терпит. Я упустила и брата, и свою лучшую подругу, и кусок собственной реальной, пусть и совсем не гламурной жизни. Такое же ужасное чувство мне доводилось испытывать под конец сезона в летнем лагере, – как будто я теряю что-то, хотя еще в нем нахожусь, как будто рядом идет прекрасная жизнь, но только без меня. Я поняла, что я сейчас разревусь, но как-то не хотелось плакать на глазах у Джереми. Еще подумает, что это из-за его сестры. И я не знала, как объяснить ему мои переживания.

– Представляешь, какой бред? – Он надолго замолчал. – Оливия мне позвонила перед самым началом нашей финальной вечеринки. И просто умоляла прийти на концерт. Сказала, что они с Карлом сильно поругались, уверяла, будто в ее доме установлены «жучки», и вообще несла какую-то дичь. И вот, прикинь, мы заявляемся туда и наблюдаем всю эту картину.

– А ты знал, что она будет диджеить?

– Ты это так называешь? Нет, не знал.

– Но вид-то у нее был вполне себе счастливый.

– Счастливый? – Он крепче сжал руками руль и налег на него грудью. – Какой интересный выбор слова для описания моей сестры. Вряд ли оно первым пришло бы мне в голову.

Я вспомнила марочку, которую она сунула мне в руку, – крошечная голова мартышки на клочке бумаги – и почувствовала себя еще более тупой, чем когда садилась к Джереми в машину.

– Иногда мне хочется, чтобы я могла переделать все, прожить это лето заново, совсем по-другому. Я скучаю по своему брату, по своей дурацкой маме и даже по дурацкой-предурацкой Линетт. У тебя бывает чувство, что ты все сделал неправильно?

– Безусловно, – сказал он и заложил такой резкий поворот, что земля будто накренилась. – А лето для тебя действительно оказалось таким ужасным?

Я чуть было не призналась, что единственной прекрасной вещью за все лето было знакомство с ним. И эта составляющая лета была настолько хороша, что почти перекрывала всю остальную муть. Остатки блесток все еще мерцали у Джереми на волосах, и он был так роскошен, так красив, что чуть ли не светился изнутри. Нет, лето оказалось не таким ужасным. Далеко не таким.

– Не совсем так, – сказала я. – Просто было бы здорово прожить его, не упустив и другое лето, которое у меня могло быть.

– Понимаю.

Какое-то время мы молча ехали сквозь ночь. Мне очень нравилось, что здесь, в Лос-Анджелесе, каким бы несчастным ты себя ни чувствовал, все равно в любой момент можно раствориться без остатка в чем-нибудь прекрасном. Океан. Горы. Гипнотически-огромная луна, как будто взятая из фантастического лунного пейзажа у «Фрикманки».

– Можно рассказать тебе кое-что по секрету? – спросил Джереми.

А то.

Мы ползли все выше и выше, по дорогам, которые делались все темнее и темнее. Некоторое время Джереми молчал.

– Не знаю, интересуешься ли ты вообще такого рода сплетнями, но, помнишь, прошлым летом везде писали, что Оливия, когда была в Японии на съемках, попала в больницу?

– Ее госпитализировали с истощением, – кивнула я. – Я помню. И что – наркотики? Что-то в этом роде?

Джереми отрицательно помотал головой.

– Ее отец живет в Японии. У нас с ней разные отцы, и своего, я думаю, она не видела лет десять. И вот она хотела с ним заново познакомиться. Все начиналось просто закрутански, потому что в Японии она популярна даже больше, чем у нас. Там некоторые девушки делают себе пластические операции, чтобы у них стали глаза, как у Оливии. Там выпускают контактные линзы цвета «оливковый серый», в ее честь. Полный бред.

– Чума какая. Круто.

– Казалось бы. Но все пошло не так. Она договорилась с папой, который вроде теперь стал большой фигурой в мировом бизнесе, о встрече. В каком-то мегаэксклюзивном ресторане. Я думаю, она хотела впечатлить его, показать, что она и без него справляется неплохо.

– Чтобы он полюбил ее, – сказала я. Руки и плечи у меня стали замерзать, и я отключила кондиционер.

– Извини, – сказал Джереми. – Я так привык к съемочным павильонам. А там всегда дубак.

– Без проблем.

Он включил легкий обогрев, я спрятала руки в рукава.

– Я точно не знаю, что именно там произошло. А знаю только, что он вдруг начал с ней флиртовать. Вряд ли он действительно хотел с ней переспать, но намеки были. Мама туда сразу полетела, а мне велела остаться дома. Но я должен был тогда поехать, должен. А у меня были свои заморочки, и я не знал в подробностях, что именно там случилось. Оливия любит драматизировать. Даже сейчас я не всегда понимаю, когда у нее настоящие проблемы.

Последний кадр с Оливией Тейлор, оставшийся у меня в памяти тем вечером, – как она практически распласталась на коленях Карла Маркса, будто маленькая жалкая группи, будто она и не была величайшей мировой звездой среди подростков. Мне вспомнилась маленькая Линетт Фромм: прозвище Пискля ей дал хозяин ранчо, где жила «Семья» Мэнсона, слепой старик, потому что ему казалось, что она пищит, когда он ее трахает. Что, видимо, повторялось довольно часто, раз уж послужило основанием для нового имени.

Невозможно выбрать любимую девочку Мэнсона, как невозможно выбрать палец, когда тебе собираются рвать ногти. Но вот о ком я точно думала больше, чем обо всех остальных, так это о Пискле. Пискли Фромм не должно было существовать, и я имею в виду не только прозвище, а всю ее историю. Она должна была вырасти и стать Линетт Фромм-Кто-То-Там-Еще, ветеринар. Или балерина. Или поэт. Я не оправдываю ее поведение. Не восхищаюсь ею. Я все еще считаю ее полной психопаткой, которая выбрала самый идиотский хипповский метод для покушения на жизнь президента. И все же.

В детстве Пискля Фромм занималась танцами. Ее показывали в шоу Лоуренса Велка; теперь его смотрят только старые маразматики, а когда-то все было совсем иначе. Она выступала в «Голливуд-боул» перед многотысячной толпой, танцевала с группой под названием «Лэриатс». Фромм очень любила животных, и в девятом классе ее избрали ученицей года. Но в старших классах она уже вгоняла степлером скрепки себе в руки прямо на уроке, отчаянно пытаясь привлечь к себе внимание учительницы по английскому. Она замазывала черные фингалы под глазами и прижигала себе кожу сигаретами. Умоляла соседей взять ее к себе на денек, на недельку, на все лето. Она просила родителей подруги удочерить ее. Ну, кто-нибудь угадает почему? А? Хоть кто-нибудь?

Я знаю, что нет ничего хуже, чем домогательства со стороны отца. Но только вот беда: слишком часто мы об этом слышим – все равно как Роджер в своих идиотских сценариях постоянно талдычит об амнезии или о прошлых жизнях. И это постепенно начинает звучать просто как сказка-страшилка, вот только это совсем не сказка. Когда я читала о Пискле Фромм, в книге папочкину тему даже не преподносили как жуткое открытие, как ужасный ужас, – скорее, как нечто очевидное. Мол, было и было.

Но вот что меня пронзило, что не давало мне покоя, хоть это и было в миллион раз менее ужасно: с раннего детства, с самых первых лет, отец не разрешал ей есть вместе со всеми за одним столом. Пока вся семья ела какую-нибудь там тушенку, ну или что там ели в те времена, она должна была сидеть отдельно. Эта подробность удручала меня точно так же, как удручал огромный, до отказу забитый всяким хламом дом Оливии, эта ее волчья яма. Немудрено, что Пискля Фромм нашла себе другую семью.

Я прочитала в книгах тысячи тысяч разных объяснений совершенных «Семьей» Мэнсона убийств. ЛСД. Шестидесятые. Неудачные контракты на запись альбомов. Расовые бунты. Параноидная шизофрения. Но – кто знает? Кто знает, может, резню можно было как-нибудь предотвратить? Уверена, не существует простого способа стереть все плохое, сделать мир лучше. Но если бы я писала памятку для Америки на тему, как улучшить будущее или как вернуться в прошлое и его исправить, то текст был бы предельно прост и краток: «Дорогая Америка, пожалуйста, дай своим дочерям крепкие двери, которые запираются изнутри. И когда они захотят есть, найди им место за столом».

Всех проблем это не решит, но неплохое начало, безусловно, будет положено.

– Настоящий кошмар, – сказала я, невольно мысленно объединив в одно целое Оливию Тейлор и Писклю Фромм.

Мы все ехали и ехали, а я сидела и думала об Оливии – как она мотается в Лас-Вегас и обратно, как сидит дома с жалкой собачкой и с игуаной. Интересно, сумеет ли она когда-нибудь найти ту себя, которой была когда-то, и найти стол, за которым ее будут ждать – не по какой-нибудь причине, а просто так.

– Я считаю, что у тебя крутейший профиль, – наконец заговорил Джереми. – Мне нравится, что, когда я на тебя смотрю, то не могу вспомнить никого, кто на тебя похож. У тебя классное лицо. Интересное.

Самый ужасный из возможных комплиментов. Лицо интересное, но не красивое.

– Зашибись, – отозвалась я.

– Я серьезно говорю. Тебе, может, хочется быть хорошенькой, потому что здесь всем этого хочется. Но быть хорошенькой означает походить на сотни девушек, которые выглядят, как сотни других девушек, которые все до одной пытаются выглядеть как некая девушка, которую они увидели в каком-нибудь идиотском фильме. Это может странно прозвучать, но со временем хорошенькие лица вообще перестают отпечатываться в памяти.

Он говорил, и было понятно, что он не врет, и мне сразу захотелось стать лучше, чем я есть, стать таким человеком, который умеет достойно принимать комплименты.

Джереми въехал под какую-то гигантскую белую конструкцию, и у меня ушло несколько минут на то, чтобы понять: это знак «Голливуд». Он припарковал машину и опустил стекло, тогда и я опустила стекло со своей стороны. В неожиданно теплом воздухе был разлит легкий аромат цветов.

– Отсюда снимали «Бунтаря без причины», – сказал он. – Я люблю Джеймса Дина.

– Ты поэтому так ездишь? Вживаешься в его роль?

Джереми привез нас на площадку на самой вершине холма. У меня возникло ощущение, что где-то неподалеку есть и другие машины, другие люди, которые тоже приехали полюбоваться видом. Он повернул ключ зажигания, чтобы заиграла музыка. Сначала она играла громко, потом он немного убавил звук.

– Однажды я чуть было не убил человека, – сказал он. – Вот на что намекала моя сестра. Именно поэтому я и не поехал в Японию. Как-то раз мы с Джошем тусовались вместе, и вечеринка развернулась слишком круто. Гуляли мы на всю катушку, безобразно, фотографы обожают подлавливать такие моменты. Думаю, папарацци решили, что мы потом уехали в одной машине, поэтому они все ринулись за Джошем. А я проснулся в подсобке в клубе, уже к утру, и в голове у меня была какая-то тупая каша. И вот я сел в машину друга, он иногда оставлял мне ключи, чтобы замести следы и оторваться от тех, кто меня преследовал. Я тогда еще не получил права, но в тот момент мне было абсолютно наплевать, я не сомневался, что легко справлюсь с управлением. И вот еду я по улице Вайн, и вдруг появляется девушка – она переходила дорогу, а я уже был так близко, что почти ее сбил, и у меня в глазах стояло только ее лицо, на котором было написано искреннее изумление. Я мог стать последним, что она видела в этой жизни. Думаю, я все-таки ее сбил, действительно сбил, но не так сильно, чтобы ей пришлось ехать в больницу, ничего такого. И тогда я позвонил своему агенту, девушке дали денег, и случилось «чудо» – никто ничего не узнал. Сестра в курсе, потому что, когда я звонил маме, она была рядом с ней. Вероятно, она когда-нибудь предаст тот случай огласке, но я не парюсь.

Рассказывая, он сжимал руками руль и смотрел вперед – на необъятные просторы Лос-Анджелеса, подсвеченные снизу огнями и суетой ночной кипучей жизни.

– Это ужасно. Я очень тебе сочувствую.

– Ну и вот, меня отправили «подлечиться», – продолжил он. – Это не извиняет того, что меня не было рядом с сестрой, но я говорю правду. Сестра считает, что все это шуточки, но это не так. Там на занятиях был один чувак. По-настоящему большой актер из девяностых; он какое-то время был моим куратором. Он говорил, что люди жизнь кладут на то, чтоб стать похожими на нас и думают, что в этом суть. Заветная мечта. Но главный фокус заключается в том, чтобы научиться быть обычным.

Я наблюдала за женщиной, которая вышла из своего дома примерно в ста метрах от нас, ниже по холму. Она проследовала на задний дворик и зажгла бамбуковые факелы. Это было красиво, словно загорелись светлячки.

– Да, что-то в этом есть, – сказала я.

Если бы я не знала Джереми, если бы не провела с ним сегодняшний вечер, то могла бы подумать, что он несет пургу и показную хрень. Вроде того как по-настоящему красивые люди твердят, что внешняя красота выеденного яйца не стоит. Но я увидела и поняла, что для него слиться с толпой – почти такая же трудная задача, как выделиться из нее. И даже те, кто держит мечту за хвост, всегда рискуют ее упустить.

– О чем ты думаешь? – Он поднял кожаный подлокотник, разделявший нас.

– Ни о чем, – сказала я.

Я сказала «ни о чем», потому что понимала: когда Джереми Тейлор поворачивает к тебе свое абсолютно безупречное лицо, дико и неуместно прозвучит ответ: «Я думаю о Чарльзе Мэнсоне». Даже мне хватило ума не признаваться. Но я действительно думала о Чарльзе Мэнсоне, о том, как ему прежде всего была невыносима мысль, что он обычный. Из дома 10050 по Сиэло-драйв, где находилась Шэрон Тейт, тогда только что съехал музыкальный продюсер, забраковавший песни Мэнсона. Он заявил, что они никогда не «выстрелят», никогда не пробьются в мейнстрим. Возможно, Мэнсон и рулил тем мрачным хипповским ЛСД-трипом в школьном автобусе, словно передвижной киношной оргией, но только все остановки на пути посвящались ему самому. Он хотел превзойти «битлов». Он верил, что превзойдет. Такой мотив куда менее интересен и куда более мелочен и жалок, чем псевдопсихическая сатанинская мания с цитатами из «Битлз». Когда человек, услышав: «Ты недостаточно хорош», теряет голову и срывает гнев на вестнике, а также на более одаренных и удачливых людях, тут нет никакой мистики. Родись Мэнсон лет на тридцать позже, ему бы дали вести шоу на развлекательном канале TLC, и мир спал бы спокойнее.

– Ты все-таки о чем-то думаешь, – сказал Джереми.

– Да. Об эссе, которое мне нужно написать.

Джереми рассмеялся, и, когда он ко мне прикоснулся, я почувствовала, что у него влажные ладони. Это было за гранью возможного, за гранью реальности, но он волновался. Прежде чем я успела сказать очередную глупость, которая уже окончательно отпугнула бы его, Джереми взял мое лицо в ладони и поцеловал меня – поначалу так нежно, а потом так крепко и решительно, что я забыла, что он все время профессионально целует девушек на камеру. Он отстранился от меня и улыбнулся, потом откинул мне волосы с лица и снова меня поцеловал.

– Перестань думать об эссе. Ладно?

– Ладно.

Мне хотелось, чтобы он еще раз меня поцеловал, и он поцеловал.

– Это потому, что я обычная?

– Потому, что ты красивая.

– Мне показалось, ты сказал «интересная».

– «Интересная» – синоним к слову «красивая», так и напиши в своем эссе.

Мне было наплевать, что фраза прозвучала как в кино. Мне было наплевать, что мне никто не поверит, и более того, об этом вообще нельзя говорить, иначе все испортится. И вот я сидела под гигантской надписью «Голливуд» и целовалась с Джереми Тейлором, как будто в хеппиэнде пошлейшей романтической комедии. Если бы с гор спустилась бродячая стая хиппи и попыталась нас прирезать, уверена: мне и тогда было бы наплевать. Единственное, что я могу сказать: все вышло совсем не так, как я себе представляла. Вышло намного лучше.

– Ты завтра улетаешь домой, – сказал он. – А мы только начали узнавать друг друга.

– Я знаю.

Он достал свой телефон и переслал мне номер, который, по его словам, никогда не меняется. На тот случай, если мне понадобится с ним связаться, а его мобильник уже не будет действовать.

– Когда приедешь к сестре в следующий раз, найди меня. Это мой последний сезон в «Чипах на палубе!». Я Джошу еще не говорил, но с меня хватит.

– А что ты собираешься делать?

– Не знаю, – сказал он. – Думаю, на будущий год разошлю документы в колледжи. Посмотрю, годен ли я на что-нибудь. – Потом он опять улыбнулся и посмотрел мне прямо в глаза: – Или, может, я просто еще раз займусь вот этим? – Он прижался ко мне всем телом и снова меня поцеловал.

Если таковы его планы на будущее, то меня они вполне устраивают.

19

Утром Джереми отвез меня к дому сестры. Я всего раз в жизни не спала всю ночь, в летнем лагере, когда мы хотели встретить восход солнца, но никогда раньше я не проводила бессонную ночь в обществе парня, тем более – Джереми Тейлора. Он предложил подвезти меня в аэропорт, но мне нужно было собрать вещи и нужна была передышка. Мне нужно было спокойно посидеть, дать вечеру и ночи осесть во мне, позволить им стать моей реальностью, прежде чем время или необходимость кому-нибудь это рассказать все испоганят, отодвинут от меня на несколько шагов.

– Если ты передумаешь насчет аэропорта, просто позвони мне, – сказал он.

– Хорошо. – Я помахала ему рукой с крыльца.

Джереми отъезжал от дома, а я пыталась запечатлеть в памяти этот момент: оранжевое полыхание цветов возле дверей сестры, электрический гул у меня под кожей. Рассвет подсветил небо пыльно-розовым; тот же цвет был у неба, когда я вышла из такси у съемочного павильона накануне вечером.

В Лос-Анджелесе деление суток на день и ночь особого смысла не имеет. Остается лишь гадать, когда заканчивается прошлый вечер и начинается следующий день. Утро немного розовее и пахнет свеже́е, но оно отнюдь не служит сигналом обновления. Пожалуй, меня одновременно и сбивало с толку, и восхищало, как жизнь в Лос-Анджелесе всегда лежит на поверхности, даже когда не дается в руки. Каждую неделю, стоит поднять взгляд, видишь на огромном щите блондинку с пистолетом: очередная пара зеленых глаз, устремленных в пространство, жаждущих внимания, а потом исчезающих неведомо куда столь же загадочно, как и появились. Еще одна ночь означает открытие еще одного клуба. Еще одно ужасное убийство. Еще одну историю любви.

Я развернулась, чтобы отпереть дверь, и обнаружила, что она приоткрыта. Внутри у меня все оборвалось. Делия беспечна, но не настолько, чтобы вообще не закрыть дверь.

– Делия, – сказала я, стараясь подавить испуг в голосе.

А потом громче:

– Делия?

Тишина в ответ.

Я толкнула дверь и шагнула внутрь. В доме царил разгром. На полу валялись черно-белые фотографии с изображением вроде бы обнаженных тел. И по-прежнему ни малейших признаков присутствия сестры.

– Делия!

Какое-то движение.

– Я звоню в полицию! – закричала я и попыталась унять дрожь в руках, чтобы достать из сумки телефон.

– Не надо, – донесся слабый голос. Голос моей сестры.

– Делия? С тобой все в порядке? Что случилось?

Сестра, завернувшись в кокон из одеял, сидела, поджав ноги, посреди огромного дивана и смотрела в стену. Она пошевелилась, потерла глаза, а потом снова уставилась в какую-то точку на абсолютно голой стене.

– Ты напугала меня до смерти, – сказала я. – Мне и сейчас страшновато на тебя смотреть.

Между колен у нее была зажата огромная кружка кофе, и выглядела сестра очень усталой.

– Что случилось? – снова спросила я. – Это та женщина, да? Она снова приходила?

– Можно и так сказать, – ответила Делия.

– Где Роджер? Или Декс. Мне позвонить Дексу?

– Мы расстались, – сообщила Делия.

– Вот дерьмо. Ты рассказала ему о Роджере?

Сестра рассмеялась – так смеются в кино маньяки, прежде чем впиться зубами в чью-нибудь живую плоть.

– Не-а, Роджер здесь ни при чем.

– Тогда почему?

– Посмотри вокруг, – сказала сестра. – Соверши умственный прорыв и разгадай загадку.

У моих ног лежала половинка разорванной надвое фотографии формата 20 × 25. На той части, которую я подняла, виднелись торс и обнаженное бедро женщины, обвившейся вокруг весьма непривлекательного, волосатого и бледного тела мужчины. На бедре по центру была татуировка: маленькая прописная буква «Д». Бедро моей сестры. А кому же принадлежит мужское тело? Явно не Дексу.

– Что случилось? – опять спросила я.

Сестра закрыла глаза, будто сам вопрос причинял ей головную боль.

– Мы с Дексом пошли на заключительную вечеринку. Потом свалили оттуда. Приехали домой, а эта психопатка, эта сука, обклеила фотографиями всю мою дверь.

Мне было и страшно, и стыдно за сестру.

Делия говорила, по-прежнему не открывая глаз:

– Я бы сказала, Декс проделал путь от сильного испуга до полного, полнейшего бешенства за пару минут. У нас произошла экстрасупердерьмовая ссора. Много всяких слов, разорванных снимков, разбитых стаканов. – Она жестикулировала, как режиссер, ставящий сцену скандала. – И теперь он ушел.

– Надо позвонить копам, – сказала я. – Она опасна.

– Я перееду, – объявила Делия. – Сменю номер телефона. Я позвонила этому уроду, ее мужу, а он уже сменил номер, так что это тренд такой. Она сломала мне жизнь, те десять процентов, до которых не добрался Роджер. Именно этого она и добивалась.

Пока она говорила, я все время медленно качала головой.

– Делия, так нельзя. А если она склонна к насилию?

Делия протянула мне две оставшиеся целыми фотографии, которые лежали рядом с ней картинкой вниз:

– Я не могу позвонить в полицию.

На первой Джереми без рубашки ходил по кухне. Кухню я не узнала, но вспомнила, во что был одет Джереми в тот день. У них, наверное, весь дом нашпигован камерами. На второй девушка с закрытыми глазами, скрючившись, ползла по травянистому склону холма. Доказать это в суде, возможно, и не удалось бы, но мы с Делией обе точно знали, что это я.

– О, нет, – выдохнула я.

– Я даже не собираюсь задавать тебе никаких вопросов, – сказала Делия. – Потому что на данном этапе все это уже не имеет никакого значения.

– Она хочет, чтобы нас арестовали? – Мне стремительно делалось дурно. – И тогда я не смогу поступить в колледж?

Делия засмеялась:

– Тобой она не интересуется. Честно. И не слишком казнись, потому что звонок в полицию, возможно, в любом случае не вариант. Я думала позвонить. А потом представила, как я говорю, что некая женщина клеит мне на входную дверь фотографии, на которых изображены я и ее муж. Думаешь, полицию волнуют разборки такого рода? Один раз меня какой-то парень преследовал до самого дома. Прикинь, я едва успела забежать внутрь и захлопнуть за собой дверь. Я тогда сразу позвонила в полицию. Ко мне приехал коп и заявил, что я страдаю галлюцинациями. Давай, разгадай еще одну загадку: есть ли в этом городе хоть кто-то, кому до меня по-настоящему есть дело?

«Таким человеком был Декс, – хотелось мне сказать. – Те десять процентов своей жизни ты разрушила сама».

Ну, а что толку говорить такое? Она сама все знает. A мне на этот раз было не все равно. Совсем не все равно.

– Мы пытались тебе помочь, – объяснила я. – Хотя это не оправдание.

На ковре валялись и другие кусочки Делии. Не знаю, кто разорвал фотографии, она или Декс. Рука Делии с идеальным маникюром выглядела чужеродным предметом, случайно попавшим в уголок снимка с места преступления. Мне вспомнилась рука Оливии, как-то собственнически обхватившая плечо Карла Маркса, пока он ее не стряхнул с себя, передав Оливию товарищу по команде.

Похоже, в Лос-Анджелесе все цельное может быть разбито и распродано по кускам. И Оливия однажды утром проснется и пожалеет о своем заигрывании с музыкантами, как сестра сейчас жалеет о заигрывании с продюсером. Как в конечном итоге девочки Мэнсона пожалели о заигрывании с ним. Пусть ситуации совершенно разные, а то и вообще не имеют ничего общего, но со своей точки зрения принципиальных отличий я не видела.

– Я все-таки чуть было не позвонила в полицию. Чтобы попросить их тебя разыскать.

– И сказать, что ты меня бросила возле бара в Лос-Анджелесе?

В ту же секунду я горько пожалела о своих словах.

Сестра покачала головой:

– Извини. Я не хочу ссориться. Не хочу, чтобы из-за этой ночи у лета был плохой финал. Не надо было целовать Роджера. У меня было совершенно пусто в голове, и вышла полная тупость. Видит бог, тебе не следовало наблюдать отголоски грязного романа своей сестры, давно канувшего в Лету. Хотя Декса-то мне теперь никогда не удастся в этом убедить.

И это еще мягко сказано.

Во время разговора сестра поглядывала в большое открытое окно, переводя взгляд с того места, где стоял дом продюсера на холме, обратно на кружку с кофе, зажатую у нее между колен.

– Я знаю, что ты не выносишь Роджера, но у нас с ним своя история. Думаю, отчасти это связано с тем, что он мой бывший, и поэтому иногда мне кажется, что у меня есть вроде как остаточные права: например, я могу целоваться с ним, но не спать. Знаю, ни ты, ни Декс никогда этого не поймете, но поцелуй с Роджером каким-то образом ничего не значит, это вообще из другой оперы. И потом – я знаю, Декс говорил, что написал роль и для меня, но поскольку у него купили сценарий, а вместо носа у меня полная катастрофа, я просто хотела первой все разрушить. Он не может отдать мне роль просто потому, что ему захотелось. Дела так не делаются, и даже он сам это понимает. А я не желаю оставаться за бортом. Я не могу ему объяснить, что и зачем делала с тем продюсером. Просто не могу. Людям нравится думать, что они подобрали девочку в депрессии, в запутках или в отчаянии, это страшно романтично, это возбуждает и вдохновляет, но им совершенно не хочется знать, что эта девочка делала на самом деле. Поверь мне. Я знаю, о чем говорю. Трагедии привлекательны, но только если они не наносят побочного ущерба, а побочный ущерб всегда есть. – Сестра рассуждала сухо и по-деловому, даже сидя среди обрывков и осколков своей жизни, разбросанных по ковру.

– Декс тебя не оставил бы за бортом.

Теперь она перевела взгляд с кружки не на пейзаж за окном, а на меня:

– Но ему пришлось бы. Действительно пришлось бы. Любой может бросить кого угодно. И пусть ты права и он не бросил бы меня на этой неделе или даже в этом месяце, но наш городок построен отнюдь не на длительных отношениях. Скорее всего, у нас еще будет с ним разговор. Может, ему захочется послушать, как я объясню появление этих фотографий. Может, не захочется. И как я после этого смогу рассказать ему о Роджере? Да и какой в этом смысл? Я Роджера не люблю. Подобное не повторится. Кому станет лучше от такой правды? – Она показала на мусор у себя под ногами. – Я бы сказала, Декс и так уже насмотрелся.

У меня не было объяснений поступкам моей сестры. Я не могла увязать Делию, сидящую на диване, с кусочками Делии, разбросанными по полу, как не могла увязать девочек Мэнсона с их преступлениями. Может, она по-настоящему полюбила Декса, а потом испугалась и натворила глупостей. Может даже, она переспала с половиной Голливуда, но неожиданно я осознала, что не имею никакого права называть ее шлюхой. Мне было стыдно за те шуточки, которые мы с Дун отпускали на ее счет. Мне очень хотелось, чтобы Декс ее простил. Мне хотелось, чтобы ей был дан еще один шанс, и не важно, заслуживает она того или нет.

– То есть ты больше не будешь сниматься у Роджера?

– Буду, но с Роджером я могу держать себя в руках, веришь ты мне или нет. – Она закатила глаза от отвращения к себе самой. – Я даже рассказала Дексу, что снималась у Роджера. До того, как мы приехали сюда, разумеется. И о маме.

Мама.

Мне нужно было срочно собираться, но захотелось на минуточку просто присесть. Сестра поджала ноги, и я свернулась калачиком на другом конце дивана.

– И что он сказал?

– Сказал, что, видимо, я ему действительно совсем не доверяю. Какая ирония, да?

– Но ты же и не доверяешь, разве не так?

– Я не доверяю жизни, – ответила она.

Сестра кинула мне свой плед младенчески-голубого цвета. Ткань источала легкий запах ванили, ее духов, и я чуть не расплакалась, до того мне захотелось набрать этого запаха в бутылочку и увезти с собой, сохранить при себе маленькую частичку сестры, пусть она и ходячая катастрофа. Такие же чувства у меня вызывал запах макушки Бёрча. Бёрч нежно пахнет присыпкой для младенцев, и иногда я даже боюсь навредить ему, потому что мне хочется сжать его в объятиях сильно-пресильно. Сейчас я помнила, что он так пахнет, но в точности восстановить запах не могла; и точно так же я знала, что к тому времени, как я окажусь на борту самолета, уже растеряю ощущение, которое у меня порождает запах пледа сестры.

Может, это и не она ходячая катастрофа. Может, это я.

– Готова вернуться домой?

– Я уже почти собралась, – сказала я. – Я умею очень быстро укладывать вещи. Клянусь.

Она покачала головой:

– Я не об этом говорю.

Я понимала, о чем она говорит.

– Не знаю. Я все ждала, что мама в какой-то момент извинится. А теперь еще и Дун на меня обозлилась. Я так по ним по всем скучаю, и мне очень хочется, чтобы все стало как раньше, намного раньше, но я понимаю, что это и близко невозможно, потому что теперь все совсем по-другому. Такое чувство, что мама иногда бывает прекрасным человеком, а иногда – совершенно ненормальным.

– Потому что так и есть.

– Но разве ненормальное состояние не отменяет полностью все хорошее? Не делает его неправдой? Вот я все лето читала про разные жуткие семьи, и я понимаю, что у нас-то все обстоит не так уж плохо. Ведь не скажешь, что папа извращенец, а мама заставляет меня сидеть в кладовке. И все равно мне иногда кажется, что мама с папой не очень-то стараются. Потом я говорю сама себе: «Ну, в принципе они и не обязаны очень стараться». И тут же думаю: «Нет, подождите-ка минутку, конечно обязаны». И тогда я начинаю так на них злиться, что мне снова хочется сбежать, только куда-нибудь еще дальше, и чтобы денег было больше. Не надо на меня так смотреть, я же не говорю, что реально собираюсь сбежать. Я хочу увидеть брата, хочу настроиться, прикинуть, как буду выживать в дурацкой новой школе, но еще я хочу, чтобы родители немножко больше поработали именно как родители, чтоб приложили немножко больше усилий. И тут я опять чувствую себя скотиной.

Делия заговорила не сразу. После долгой паузы она сказала:

– Думаю, нельзя ожидать от людей большего, чем они могут дать. И тебе же лучше не злиться, если они не могут дать столько, сколько ты хочешь, а простить их. Тогда и самой дышится легче, делаешься счастливее.

Я минуточку поразмыслила над ее словами. Они относились к разряду тех истин, в которых нет смысла не верить, но легче все равно не становилось.

– А на крайняк, если у тебя там все пойдет не круто, – добавила сестра, – будущим летом я одолжу тебе свою кредитку, и ты снова сможешь сюда приехать.

– Правда?

– Правда.

Я обняла ее так крепко, как не обнимала, наверное, никогда в жизни, и она тоже очень крепко обняла меня в ответ. Как бы мне хотелось, чтобы и ее тоже кто-нибудь любил, присматривал за ней.

– Чуть не забыла, – сказала она, отстраняя меня и направляясь к своей сумке, лежавшей в другом конце комнаты. – Декс просил передать тебе вот это. – Она швырнула в мою сторону футболку. «Слишком много крутых перцев». – Велел тебе надеть ее в школу в первый день занятий и при этом думать о нем.

– Решено, – сказала я. – Но на всякий случай я придумаю запасной план социального самоубийства, мало ли что.

Делия одновременно зевнула и засмеялась, а потом вернулась на свое место на диване.

– Если увидишься с ним, передай ему от меня спасибо.

– Я знаю, что он хороший, – сказала сестра. – И хочешь верь, хочешь нет, от этого только хуже. А я-то полжизни клялась себе, что никогда не стану такой, как Кора.

Она говорила тихо и нежно. На мгновение мне показалось, что она вот-вот заплачет.

– Мы с Джереми много общались вчера вечером, – сказала я. – Он говорит, что самое сложное в жизни – научиться быть обычным.

– Ясное дело, он же эксперт, – откликнулась Делия. – И разве не мило с моей стороны не спрашивать, куда делись твои штаны?

– Ты же говорила, что это платье.

– Очевидно, я ошиблась. Ну, и куда же вы ходили? Наши пташки-неразлучники хорошо повеселились?

Меня подмывало выложить ей все о событиях прошлой ночи, но скорее всего она сочла бы мой рассказ самой безумной ложью.

– Да, хорошо повеселились.

– Может, нам следует поговорить об этом?

– Веселье было не такого рода. Слово скаута!

И я салютовала Делии жестом из «Чипов на палубе!», после чего уселась с ней рядом на диван. В доме было тихо и спокойно, как наутро после чудовищного ночного урагана. Адреналин быстро уступал место усталости, и я привалилась к плечу сестры, которое оказалось мягче и податливее, чем я думала. Приобняв меня, она начала поглаживать мне плечо, ритмично, медленно, напевая при этом колыбельную, которую наша мама поет Бёрчу: «Тише, крошка, не шуми, ничего не говори». Когда сестра умолкла, я уже почти спала.

– Анна. Я совсем не хочу сердить тебя, поэтому, пожалуйста, постарайся понять меня правильно. Хорошо?

Я полупроснулась, но глаз не открывала.

– Знаю, маме не мешало бы извиниться перед тобой, и я знаю, что такие вещи несопоставимы, но… – Она сделала паузу, видимо, пытаясь подобрать правильные слова и не прозвучать жестко. – …Ты сама когда-нибудь просила у нее прощения? Не так-то просто всю ночь сидеть на диване и ждать кого-то, даже если ты на этого кого-то страшно злишься.

Я ничего не ответила, и она снова принялась тихо напевать, но заснуть мне уже не удалось.

– Я не нарочно веду себя как скотина, – сказала Делия.

– Знаю, – шепнула я.

20

Сестра утверждает, что я снова заснула, но я только помнила, как на минутку присела к ней на диван, и вот я уже еду в ее машине с багажом в обнимку, смотрю в окно и мысленно прощаюсь с ее домом, летом, Лос-Анджелесом.

По пути в аэропорт в какой-то момент телефон дернулся у меня в руке. С незнакомого номера пришла эсэмэска всего в одно слово: «СПС», за которым следовала картинка – крошечный розовый кролик, размахивая сверкающей волшебной палочкой, пляшет возле букв. Я начала прокручивать адресную книгу, когда до меня вдруг дошло. Мне ответила Пейдж Паркер. Врать не стану, я надеялась, что сообщение от Джереми, но эти три буквы дурацкого сокращения вместе с кроликом наполнили меня до смешного благостным чувством. Вселенная будто говорила мне: «Клево, Анна, не все твои поступки – полный отстой!»

– Хорошие новости? – спросила Делия, многозначительно поднимая бровь, будто эсэмэска непременно должна быть от парня.

Вместо ответа я закатила глаза, а она припарковалась и повела меня через все здание аэропорта к службе безопасности. Сестра обняла меня, а потом передала официальному представителю авиалинии. На бейдже представителя значилось: «Мишель». Конвоируя меня на рейс, будто заключенного тюрьмы нестрогого режима, Мишель вела со мной непринужденную светскую беседу. Когда я оказалась в целости и безопасности на своем месте, уже пристегнутая, она ушла, чтобы перекинуть следующего ребенка из одного места в другое. Прогулка от службы безопасности до самолета прошла для меня как во сне, заторможенно, как в режиме замедленной съемки или словно я двигалась под водой. На борту я оказалась уже в полном изнеможении и при этом на таком внутреннем взводе, что мне было не до сна. Лето действительно закончилось.

Эссе для школы я начала писать по пути домой. На взлете самолет заложил широкую дугу над городом. Розовое сияние раннего вечера согревало Голливудские холмы. А рядом простиралась бесконечная тьма океана, лишь изредка нарушаемая случайным огоньком. Казалось, Лос-Анджелес примостился на самом краю земли – прекрасный, но каждую минуту рискующий целиком и без остатка рухнуть в небытие.

Где-то там моя сестра рассказывала – или не рассказывала – Дексу всю правду о том, что она сделала прошлым вечером, а Джереми сидел на собрании, прося у вселенной безмятежности и сил на предстоящий день. Возможно, самолет пролетел даже над той тюрьмой, где Лесли Ван Хоутен отбывает пожизненный срок, повинная, кроме всего прочего, и в том, что выбрала себе неправильных друзей. Там, внизу, были и прекрасные коттеджи, доверху наполненные коробками и собачьим дерьмом – вещами, которые, как правило, не попадают на сайты сплетен и на страницы глянцевых журналов.

Джереми дважды присылал мне эсэмэски с пожеланиями счастливого пути домой, но не позвонил, и я тоже не стала ему звонить. Какая-то часть меня испытывала грусть, какая приходит под конец чтения по-настоящему прекрасной и трагической книги. Грусть в духе «Гэтсби». Ночь с Джереми, сумбурная и безупречная, была случайностью без дальнейших обязательств. И, вероятно, будет правильно оставить ее в покое, принять как данность, что нечто настолько офигенно клевое, что лучше просто запечатать это в янтарной капле памяти и никогда больше не тревожить. В том-то и заключалась великая ошибка бедного Джея Гэтсби: у него случилась одна незабываемая ночь с Дэйзи, а он пытался превратить ее в целую жизнь. Но с другой-то стороны: разве он мог иначе?

Лампочки в салоне потускнели, и я опустила шторку иллюминатора, чтобы женщина, сидевшая со мной рядом, могла поспать. Она нацепила наушники и маску для сна, и в считаные минуты голова у нее запрокинулась назад, и моя соседка, всхрапывая, задышала открытым ртом. Я тоже надела наушники и прочитала вторую часть задания от мистера Хейгуда, вопрос: «Чем же так хорош Лос-Анджелес?»

Возможно, потому что я профессиональный прокрастинатор, я сразу вытащила журнал, который оставил кто-то с прошлого рейса. За статьей «Чего НЕ говорить ему, если хочешь, чтобы он НЕ УШЕЛ от тебя» – заголовок был написан мармеладно-розовыми буквами – шла следующая: «Моя шопинг-диета: Оливия Тейлор учится поститься, и ей это очень нравится». Статья занимала полторы страницы, и там рассказывалось, как трудно поначалу Оливии было воздерживаться от шопинга и сколько она потом, когда привыкла к этому, стала успевать делать других дел. Она якобы начала отправлять своим друзьям «милые записочки» каждый день. Но самое бредовое заключалось в том, что в статье приводились фотографии ее дома изнутри, и это был действительно ее настоящий дом. Либо кто-то перед фотосессией произвел мощнейшую уборку, либо же у них был самый продвинутый компьютер во вселенной, который мог стереть каждый пакет с покупками в каждом углу и в каждом закоулке. На одной фотографии я увидела Оливию, мистера Пибоди и Игги. Оливия выглядела как девушка, на которую хотелось походить, а дом выглядел как дом, который хотелось иметь. Я закрыла журнал и положила его обратно в сетчатый карман.

Даже как-то слишком легко ненавидеть Лос-Анджелес. Этот город подобен апокалиптической смоляной яме, он напоминает шоу уродов с разбитыми сердцами и лишь наполовину сбывшимися мечтами, он весь заполнен артистами, лжецами, паразитами, сбитыми животными, и в душе каждого из них есть капелька насилия и жестокости. Даже сейчас он остается территорией Мэнсона, уже без Мэнсона. Однако же никто не отнимет красоты его холмов, его каньонов. Любой может без труда заметить, как просто списать со счета все эти блестки, накладные груди и волосы и как самые гадкие и тупые оказываются на самом верху, и в сухом остатке мы скорее всего получим одну большую ложь, но все же я не смогла бы этого сделать. Может, я и не хотела бы остаться здесь навсегда, но мне безусловно там понравилось. Кажется, Лос-Анджелес – это как мечта Гэтсби о Дэйзи, но только для всей Америки. И вместо того чтобы сидеть на пирсе и бесконечно смотреть на зеленый огонек на другом берегу, люди теперь сидят в своих гостиных и смотрят на широкоэкранную 3D-версию той жизни, которая как будто так и предлагает, чтобы ею овладели, но только для этого надо суметь встать с дивана.

«Лос-Анджелес, – написала я, – не так уж и отличается от остальной Америки». Лос-Анджелес – это Оливия Тейлор, которая проведет остаток жизни в попытках снова стать Оливией Тейлор. А следующую фразу я позаимствовала у Декса, который позаимствовал ее у кого-то еще: «Лос-Анджелес – это просто иллюзия, которой Америка предпочитает дорожить больше всего. Убийства Мэнсона это изменили, изменили они и саму Америку, но, возможно, не так уж сильно».

А потом у меня внутри словно раздался звонкий щелчок, как бывает, если мысль вдруг обретает смысл только к середине текста, и вот тогда я на бумажных гигиенических пакетах, лежавших передо мной в сетчатом кармане, написала то, что станет моей выпускной работой. И написала я о Джее Гэтсби и Лесли Ван Хоутен. Может показаться, что их разделяют целые миры, но эти двое не так уж вопиюще отличаются друг от друга. Они оба хотели сбежать от семьи. Оба верили в то, что при ближайшем рассмотрении оказалось вовсе не таким уж изумительным, как представлялось поначалу; и вера в неправильные вещи сгубила их обоих. Действительно ли Америку изменили убийства Мэнсона? Или появление Мэнсона означало, что в Америке опять все пошло наперекосяк, но только на этот раз с женскими именами в заголовках всех передовиц? Я или получу высший балл, или меня отправят к чертям собачьим.

Закончив эссе, я стала думать о «Долине кукол» и о длинной-длинной череде красивых женщин; мысль двигалась от Дэйзи к Шэрон Тейт, а далее – к Оливии Тейлор и моей сестре. Благодаря им книги, фильмы, музыка оживали. В середине «Конфетных поцелуев» Оливия Тейлор улыбается на камеру и говорит: «Если мне удастся всему миру послать воздушный поцелуй, я непременно так и сделаю». И тут я чуть не заржала на весь самолет, потому что вспомнила, как однажды Джош, пародируя сестру, вытянул губы и протянул: «Если мне удастся всему миру послать… ой, нет, простите, – у всего мира отсосать, то я непременно так и сделаю». И они с Джереми так хохотали, что чуть не попадали со стульев. Я понимаю, что Дэйзи – это просто вымышленный персонаж, но вот что мне интересно: а вдруг настоящие живые девушки, женщины, да кто угодно, порой только воображают самих себя? Я думала о стене из женских лиц в фильме у Роджера, о нынешних девушках, о прежних. К тому времени, когда бортпроводники снова включили яркий свет, у меня уже сложился черновой вариант, некий план того, что я напишу.

Предположительно, мама должна была приехать меня встречать вместе с Линетт, и я гадала: а будет ли она похожа на саму себя, какой я ее всегда знала, и разрешит ли она Бёрчу лечь спать попозже, чтобы и он тоже смог поехать меня встретить, если она вообще приедет в аэропорт. Линетт обещала, что они приедут вместе, хотя после химии мама все еще уставала больше обычного.

Успокаивающий голос произнес: «Пожалуйста, пристегните ремни и приготовьтесь к посадке. Все электронные устройства должны быть выключены или переведены в режим полета».

Я закрыла глаза, и на мгновение меня пронзило понимание, до чего сильно я соскучилась по маме. Интересно, соскучилась ли и она по мне тоже. И мне казалось почти не важным, что через десять секунд после нашей встречи мама, возможно, уже начнет меня бесить, или же, что очень может быть, она вообще не приедет, а вместо нее мне будет предложен поток стандартных извинений, которые, как попугай, будет твердить от ее имени Линетт. Но даже это значения не имело. Сейчас, когда телефон был выключен, а за окном неслись посадочные полосы, все было возможно. Вот я включу телефон, и мне позвонит Джереми, умоляя меня вернуться в Калифорнию. Или мне уже пришла эсэмэска от Дун, в которой она клянется, что ничего такого не имела в виду, что извиняться перед ней совсем не нужно, что мы с ней лучшие подруги на веки вечные. Я легко могла себе представить, что мама здорова, что Линетт и Бёрч стоят с ней рядом, что папа прилетел из Мексики. И все они ждут меня на выходе с цветами и с плакатиком со смайликом: «Анна, мы по тебе скучали. Добро пожаловать домой!»

За лето мама миллион раз спрашивала, почему я сбежала. Потому ли, что Лос-Анджелес так великолепен, или же мне просто больше нравится жить с сестрой, чем с ней, а может, я торгую наркотой или участвую в диком заговоре, о котором она на прошлой неделе прочитала в Интернете. А правда заключалась в том, что дальше посадки в самолет мой план не простирался. Даже когда появилась сестра, что выглядело вполне закономерным развитием событий, я и то отчасти удивилась. В конечном счете, полагаю, больше всего мне хотелось испытать то чувство, которое возникает, когда ты уже на борту самолета, и все вокруг находятся в других мирах, каждый в своем, но всем не терпится встать, открыть крышку багажного отсека и шагнуть в ту жизнь, которая им виделась только в мечтах, или вернуться к жизни, которую они покинули когда-то. Прочувствовать мгновение, когда самолет вот-вот приземлится, слегка стукнувшись об землю, когда воздух вокруг тебя гудит и кажется, что, если не разобьешься при посадке, перед тобой откроются возможности почти невыносимой красоты.

От автора

Почему именно девочки Мэнсона?

Я не собиралась писать о девочках Мэнсона. Вообще-то я уже довольно долго работала над книгой, прежде чем она сама мне подсказала обратиться к истории «Семьи» Мэнсона, – и поначалу идея мне не понравилась. Материал уж слишком «горячий» и раскрученный, да и кому захочется добавлять славы очередному американскому психопату?

Как и многие другие, до начала работы над этим романом я думала: «Фу, девочки Мэнсона? Они же вроде до сих пор в тюрьме, да?» Я собиралась написать роман о Лос-Анджелесе, об отрочестве и о том, чем может обернуться американская мечта для потерянной, но в целом хорошей, хоть и глубоко циничной пятнадцатилетней девчонки. И я уж точно не хотела писать книгу о Чарльзе Мэнсоне – да она и не о нем.

Если честно, исследование судьбы девочек Мэнсона не доставило мне никакого удовольствия. Я искала некий ключ, по-настоящему страшное событие в их жизни, из-за которого они превратились в убийц, искала некий «сбой в сети», который мог бы объяснить столь чудовищное попрание человечности.

И вот что я обнаружила: у большинства из них была довольно поганая жизнь, но все-таки не настолько, – их биографы полагают, что девушки могли бы стать вполне адекватными членами общества, выбери они другую компанию (и при условии пары лет терапии).

Девочки Мэнсона просто запутались и сделали неверный выбор. Совсем неверный. И многие из них – да практически все – в итоге очень и очень сожалели о своих поступках.

И что же теперь?

Я хотела не столько отразить историю «Семьи» Мэнсона, сколько сфокусироваться в своем романе на эмоциональном насилии, которое вроде бы не оставляет заметных шрамов. Мне хотелось, чтобы «преступление» Анны было невидимым глазу, но ощутимым. Мне хотелось, чтобы ее поступок воспринимался как простительный.

Анна – «обычная» девчонка, которая ищет дорогу домой. Думаю, история «Семьи» Мэнсона до сих пор волнует наше воображение именно потому, что, как ни сложно это представить, девочки Мэнсона тоже когда-то были «обычными».

Благодарности

Уверена, существуют выстраданные романы, написанные великими мастерами слова, которые сражаются с собственным гением, – но моя книга совсем не такая! Она сочинялась кое-как, пока дети спали днем, пока в автосервисе мне меняли масло в машине, пока удавалось урвать четверть часа до начала рабочего дня, а то и посидеть над рукописью подольше благодаря помощи Брюса и Джуди Аммингер, Майка Мэттисона и невероятно заботливых Пэм Мерфи и Джули Рид.

Одно из необыкновенных преимуществ «позднего цветочка» (так говорят, когда человек долгие годы пишет, и только потом публикуется его первый роман) состоит в том, что на этом пути я приобрела замечательных друзей-писателей и потрясающих читателей, чьи откровения помогли мне глубже погрузиться в писательский труд и после бесконечных переписываний наконец закончить эту книгу. Во-первых и прежде всего, спасибо Маргарет Митчелл, которая прочла столько версий романа, что и не сосчитаешь, моему другу, коллеге и потрясающему писателю. Особая благодарность Бобу Бледсоу, Ромейн Дорси, Дане Джонсон, Мишель Рос, Мэг Пирсон, Майку Мэттисону (еще раз), Брюсу Аммингеру (еще раз), Джиму Эллджи, Дайонне Бример, Шону Джепсону, Кристин Снид, Дэвиду Гроффу, Саре Доттс Барли, Яэль Шерман, а также Нити Мэйдан за чтение черновиков, предложения по сюжету и замечательную работу в качестве вдохновителей.

И если уж говорить о вдохновении, спасибо Кэти Гейс Уолтон за потрясающий веб-сайт, который вдохновил меня вернуться в седло романистки, когда я уже забросила эту мечту. Благодарю Грега Фрейзера, который помог мне найти место для ранних фрагментов романа. Спасибо Бернадетт Мерфи, Александре Кордеро, Линде Ратнер Меткалф, Маккалле Хилл-Маккаарей, Эми Макилвейн, Лизе Коннелл и Джейсону Кислингу, Элейн Максорли-Джерад, Дэйву Мэнделу, Аэлред Дин, Яну Толберту, а также Кэтрин Хэмбергер Шнайдер и Эйприл Аммингер за неизменное внимание и поддержку в самый нужный момент. ГУРУ-мамы, вы и сами знаете, спасибо за поддержку и глубокое понимание. Еще я благодарю Джоша Блэка и Томаса Джонса за скорую помощь в исследованиях и Джил Саттон за фотографии.

Особая благодарность Нити Мэйдан, лучшему агенту на свете: потрясающему другу, необыкновенному читателю и бесстрашному защитнику. Не могу выразить удовольствие от работы с Сарой Доттс Барли, трепетным и любящим редактором, которая придала рукописи форму и превратила ее в хороший роман. Спасибо. И спасибо всем тем, кто помог этой книге воплотиться в жизнь, – Эми Айнхорн, Саре Каслтон, Мэделин Кларк и Сильвии Молнар. Мне необыкновенно повезло оказаться в числе авторов издательства «Флэтирон». Благодарю также Кэролин Эбби и Донну Брей.

А еще спасибо всей нашей огромной семье: Джуди Мэттисон, Джону и Линн Мэттисон, Майлзу и Джуди Ренаас, Уиллу и Джиневре Разерфорд, а также всем Аммингерам, Аэронам и Брайантсам, которых я не в силах перечислить, но которые неизменно вдохновляли меня и проявляли интерес к моей работе. Эта книга прежде всего и главным образом посвящена семье, и мне только остается молиться, чтобы хватило жизни воздать благодарность за ту любовь, которая меня окружает. И пусть мне не удастся перечислить всех, кто меня поддерживал и ободрял, но я помню каждое ваше доброе слово (я заговорила как телепроповедник? спасите-помогите!).

И наконец, спасибо вам, Майк и Мэгги, я люблю вас больше всех на свете, и вы придаете смысл всей моей жизни.

Сноски

1

Ежегодная чемпионская серия Главной лиги бейсбола в США. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Звездочка (польск.).

(обратно)

3

Медвежонок (польск.).

(обратно)

4

Книга о деле Мэнсона, написанная обвинителем на том процессе Винсентом Буглиози. Название позаимствовано из одноименной песни «Битлз» и означает «переполох» – ключевой момент в теории революции Мэнсона.

(обратно)

5

Поцелуйчик (фр.).

(обратно)

6

«Династия пончиков», сеть кондитерских.

(обратно)

7

«Chips Ahoy!» – название одной из серий мультсериала о Дональде Даке с участием бурундуков Чипа и Дейла, а также популярная марка печенья; в названии обыгрывается морское приветствие «Ship Ahoy!» – «Эй, на палубе!» (англ.) и то, что герои сериала – братья по фамилии Чип.

(обратно)

8

Так всегда тиранам (лат.) – сокращенный вариант крылатого выражения «Так всегда приношу смерть тиранам», девиза борьбы с властями.

(обратно)

9

Тед Банди (1946–1989) и Джеффри Дамер (1960-1994) – американские серийные убийцы.

(обратно)

10

Букв.: правдивое кино (фр.) – экспериментальное направление в киноискусстве, основанное на новаторских разработках Дзиги Вертова.

(обратно)

11

«Приключение», «Сладкая жизнь», «На последнем дыхании» (ит., фр.) – культовые фильмы соответственно М. Антониони, Ф. Феллини и Ж.-Л. Годара.

(обратно)

12

Предпомолвочные кольца, которыми обмениваются влюбленные, храня невинность до брака.

(обратно)

Оглавление

Предполетное

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

От автора

Благодарности