Оскорбление третьей степени (fb2)

- Оскорбление третьей степени (пер. Екатерина Федоровна Даровская) 1254K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Райк Виланд

Райк Виланд
Оскорбление третьей степени
Beleidigung dritten Grades
Rayk Wieland

E cortesia fu lui esser villano.

Я был любезен, подло поступив.

Данте Алигьери «Божественная комедия», Песнь 53

Пролог

Некоторое время назад я купил на ЕЬау чемодан камней. Допускаю, что это приобретение не было обдуманным и взвешенным поступком, а произошло под влиянием одной из тех спонтанных идей, которые приходят в голову поздно вечером за бокалом красного вина и в дальнейшем окутываются ореолом непостижимости. Заголовок объявления гласил: «Коллекция камней. Уникальная подборка. Объекты исторической ценности с указанием дат и мест обнаружения». Текст дополняли три фотографии: на одной изображен потрепанный чемодан, полный грязноватых каменюг разной величины, ничем не примечательных на вид; на второй крупным планом — обломок красновато-желтой породы размером с полкулака, а на третьей — табличка с подписью от руки: Ухуфельзен, 17 октября 1911 г.

Трудно сказать, чем меня привлек старый чемодан, набитый камнями. Те, кто посмотрел бы на него как на арт-объект, без сомнения, назвали бы этот чемодан достойным восхищения символом эксцентричного нигилизма, но я не деятель искусства, а лишь писатель волею судьбы и ничего не коллекционирую, кроме, пожалуй, сломанных очков и зарядных устройств от аппаратов, которыми давно не пользуюсь. Кликая по баннеру «Купить сейчас», я наслаждался собственной безрассудностью и представлял себе неизвестного геолога или минералога, осенним утром 1911 года петлявшего по склонам Ухуфельзена с целью отыскать особенный камень и пополнить им свою коллекцию, которую я, представитель поколения потомков, должен принять на хранение.

Цена покупки равнялась ста пятидесяти евро, чемодан доставили на пятый день после оформления сделки. Внутри действительно оказались камни, пятьдесят шесть штук, на каждом этикетка с номером, выведенным мелким почерком; все экземпляры сопровождались табличками с подписями: Париж, 7 декабря 1841 г.; Санкт-Петербург, 8 февраля 1837 г.; Варшава, 5 марта 1766 г.; Уихокен, 11 июля 1804 г.; Ухуфельзен, 17 октября 1911 г. и так далее. Выложенные в ряд, камни образовали почти трехметровую линию. Помимо них в чемодане я обнаружил мяч для гольфа и табличку Каруж, 28 августа 1864 г. Еще два экспоната, вышеупомянутый красновато-желтый камешек и осколок переливчатой зеленой плитки, маркировки не имели.

Сведения на табличках ничего мне не говорили. Поначалу я думал, что камни представляют собой фамильную коллекцию, собранную в разных уголках мира на протяжении нескольких веков, но, введя одну из дат в поисковик, выяснил, что семнадцатого октября 1911 года человек по имени Рудольф Дитцен, позже известный под псевдонимом Гаме Фаллада, стрелялся на дуэли. На тот момент Дитцену исполнилось восемнадцать лет, а состоялся поединок на горе Ухуфельзен близ Рудольштадта. Это известие, словно приоткрывшее завесу тайны, вмиг изменило мое отношение к камню. Я внимательно изучил его и даже проверил, нет ли на нем следов того, что случилось на Ухуфельзене сто лет назад. Проанализировав подписи на других табличках, я пришел к выводу, что передо мной коллекция мемориальных камней, привезенных кем-то неизвестным (я предположил, что это был мужчина) с мест знаменитых поединков. Мяч для гольфа увековечивал память о дуэли между Фердинандом Лассалем и румынским дворянином Янко фон Раковицей, состоявшейся в Каруже, близ Женевы (сейчас там располагается большая студия гольф-симуляторов).

В последующие дни и недели я много размышлял о безумных, трагических, невероятных и даже комических дуэлях, свидетелями которых стали эти камни. К моменту покупки чемодана я кое-что знал об исторических поединках, но особого интереса они у меня не вызывали и ассоциировались лишь с нарочито душещипательными сценами из опер, спасти которые от чрезмерного драматизма не могла никакая музыка мира. В копилке жизненного опыта я не имел ни зрительных, ни слуховых ассоциаций, которые расширили бы мое представление о дуэлях, а еще, по-видимому, мне просто не хватало душевной чуткости.

Подобно большинству людей, я считал дуэли смутными малопонятными приметами старины, имеющими к сегодняшней жизни отношение не большее, чем, допустим, пышные эполеты, закрученные усы или украшенные причудливыми росчерками послания, то есть никакое. В наши дни необдуманная реплика влечет за собой не вызов на поединок, а лишь ответную необдуманную реплику; оскорбления, если таковые наносятся, рассматриваются в суде, а высказывания с сексуальным подтекстом являются частью светской беседы. Полтора века назад общение в современном тоне вызвало бы у окружающих в лучшем случае недоумение. Честь, защита которой когда-то непременно требовала дуэли, ныне представляется чем-то подозрительным, служит сомнительной валютой в среде мелких жуликов и влачит жалкое существование в виде пустых клише, коими изобилуют публичные выступления.

Я не предлагаю расстраиваться по этому поводу, а лишь констатирую факты. В то же время, разглядывая камни на полках своего застекленного шкафа, я испытываю самые разные чувства: ошарашенный, стою рядом с Натальей Гончаровой, женой Пушкина, которого смертельно ранили у Черной речки буквально с десяти метров; страдаю от боли и скуки, когда вынужден смотреть смехотворнокитчевую версию «Евгения Онегина» Чайковского, и не вижу ничего странного в том, что Толстой и Тургенев после семнадцати лет размолвки все же решили не стрелять друг в друга…

Конечно, мне очень хотелось выведать, что за истории таят те два камня, к которым не прилагалось никаких описаний. Я снова написал той, которая продала мне этот чемодан, — любезной пожилой берлинке по фамилии Эберляйн, и она познакомила меня с людьми, так или иначе причастными к поединку, о котором далее пойдет речь (разумеется, с теми из них, кто еще жив). Судя по тому, что я знаю сегодня, осколок плитки должна сопровождать этикетка с подписью Берлин, Фридрихсхаген, 14 января 2012 г., а красновато-желтый камень — Хоэнлихен, 18 октября 1957 г. Чисто внешне эти два камня никак не связаны, однако меня с самого начала не покидало подозрение, что дуэли, к которым они относятся, могут иметь схожую подоплеку или даже общую историю.

Общую историю? А вот тут начиналось самое интересное. Ни я, ни кто-либо из моих знакомых понятия не имел о последней немецкой дуэли, которая состоялась в семь часов утра восемнадцатого октября 1937 года в Хоэнлихене. Там, с непосредственного разрешения своего начальства и в присутствии нескольких эсэсовцев, направили друг на друга пистолеты два высокопоставленных нациста. Кем они были, почему решили драться на дуэли и что с ними приключилось потом, установить проблематично. Материалы, которые касаются адъютанта рейхсканцлера с позывным ED 9–1-130 и хранятся в Мюнхенском институте современной истории, не изучал ни один деятель науки. Листая эти документы, я невольно восхищался, сколь удивительные формы способно приобретать безумие, и поражался, как серьезная политика может перерождаться в провинциальный фарс. Жизни большинства людей, присутствовавших на дуэли тем октябрьским утром, оборвались катастрофически, и потому рассматриваемый поединок в некотором смысле можно назвать романтической прелюдией к последовавшей далее эпохе бедствий и кровопролития.

Не менее таинственными представляются и последствия этой канувшей в забвение дуэли. Был ли американский президент Джон Ф. Кеннеди убит в 1963 году из-за того, что в немецком Шёнеберге за двадцать шесть лет до этого некий человек вернулся домой с маневров раньше времени? Можно ли верить слухам, будто Гитлера видели в районе Гельголанда в середине семидесятых? А в чем состоит связь между орденом Железной короны 11 класса, который один самозванец прикрепил к своему лацкану в 1921 году, и большой дырой, зазиявшей почти сто лет спустя в потолке тоннеля под рекой Шпрее в Берлине?

Ответы на эти и подобные вопросы интересуют меня по нескольким причинам: с одной стороны, канувшее в Лету уже не возвратится, с другой — это прошлое извилистыми тропами пробирается в настоящее. То, что вчера было нормой, завтра может стать безумием. А поскольку никто не знает, какие выверты уготовила для нас судьба, я исполню просьбу своего адвоката и сделаю в начале книги важную оговорку. Сегодня предостережения помещают буквально повсюду; не обезопасив себя, нельзя продавать даже зубочистки. Посему уведомляю, что в данной книге встречаются описания негативных действий, которые были запрещены на момент их совершения и остаются под запретом по сей день. Их осуществление может нанести вред здоровью и привести к летальному исходу, оно преследуется по закону и, как правило, причиняет непомерные страдания всем причастным.

Aвmop

1
Не за что уцепиться

В один из тех пасмурных и удручающе хмурых берлинских зимних дней, которые совершенно не по душе ни автору этой книги, ни, смею полагать, ее читателям, к полицейскому участку на Александерплац приблизился мужчина средних лет. Какое-то время он потерянно бродил вдоль фасада в поисках входной двери, удивляясь, почему полиция занимает не монументальное вильгельминское здание с внушительным порталом, а утилитарное современное строение со стеклянными стенами. Синяя вывеска «Полиция» над плоской крышей свидетельствовала, что здесь и впрямь расположено отделение охраны правопорядка, а не городской туалет. Дергая ручку очередной запертой двери, посетитель озадаченно поднял голову, словно надеясь на помощь свыше, и в этот самый миг, как нередко случается в Берлине, наискосок по заурядно серому небу пролетел заурядно серый голубь.

Было бы глупо утверждать, будто нам точно известно, куда он направлялся. Возможно, кто-то видел, что незадолго до пяти вечера этот голубь до порхал до близлежащей ротонды «Часы мира» и нагадил на надпись «Париж», после чего выписал широкую дугу по пути к станции городской желез ной дороги со стеклянным куполом, не глядя ни вправо, ни влево, ни назад. Когда же голубь замедлил полет и сделал последний взмах крыльями перед тем, как сесть на купол, с вышины спикировал сапсан, схватил голубя и на полной скорости понесся к ратуше. Жертва судорожно трепыхалась в когтях хищника. Часы на башне пробили негромко и предостерегающе.

Понятия не имею, было ли такое на самом деле. Не исключено, что это всего лишь орнитологическая байка, однако о похожем случае писали в газете, и голубь упоминается здесь исключительно потому, что в дальнейшем повествовании подобные знамения повторятся еще не раз.

Тем временем посетитель наконец отыскал незапертую дверь, вошел и остановился посреди вестибюля. Чуть разведя руки, он исполнил пируэт, на который, правда, никто не обратил внимания. Люди сидели, пялясь в экраны мобильных телефонов, заполняя бумаги или просто пребывая в апатии. На настенном телевизоре крутили новости: бегущая строка сообщала, что индекс DAX обновил свой исторический максимум, а круизный лайнер врезался в остров. Рот диктора беззвучно шевелился.

— Здравствуйте, я хотел бы написать заявление.

Нельзя сказать, что слова вновь прибывшего как-то существенно повлияли на присутствующих.

Впрочем, все взгляды устремились на него, и он едва заметно кивнул. Посетитель был человеком лет пятидесяти, среднего роста, сухопарым. В своем превосходном сизо-голубом двубортном костюме с коричневыми пуговицами, которые подходили по цвету и размеру к его глазам, отчего те тоже напоминали пуговицы, он выглядел слишком нарядно для визита в участок. Волосы с сильной проседью, ниспадавшие на лоб, казалось, подчинялись некой центробежной силе, а шелковый шейный платок намекал на умение своего владельца быть и сумасбродным, и романтичным. На визитной карточке, которую он вручил полицейскому, было написано: «Оскар Б. Марков, психиатр и коуч-сомнолог. Консультации».

Офицер, человек внушительной комплекции, сформировавшейся за годы кабинетной работы, встал из-за стойки, поправлял сине-голубую форменную рубашку поло, взглянул на визитку и ответил:

— Пожалуйста… герр доктор. Ограбление, карманная кража, мошенничество, оскорбление, вымогательство? — Он кивнул в сторону ожидающих. — Вы сегодня не первый.

— Мне нужно… — начал Марков.

— …Мне нужно было отлучиться буквально на минутку. Так все говорят. Прошу, возьмите бланк и заполняйте. Преступления против собственности обозначаются номером ноль семь ноль. Возьмите талончик в автомате у стены и ждите, пока я вас вызову, — на одном дыхании выпалил полицейский.

Марков, человек, без сомнения, привыкший к обстоятельным разговорам о сокровенном, нена-зываемом и незабываемом, попятился.

— Простите, но я бы…

— Простите, — снова перебил офицер, — но я бы попросил вас получить талончик, а затем мы спокойно все обсудим.

— Меня не грабили.

— Вот как? — Полицейский на миг опешил. — Тогда надо выбрать другой код обращения. Телесные повреждения, иные жестокие преступления? Тоже, кстати, не редкость. Номер ноль пять восемь. — Он вытащил из нагрудного кармана ручку и вопросительно уставился на Маркова.

Тот опустил взгляд и помотал головой.

— Не ноль пять восемь… — протянул офицер, рассматривая костюм Маркова и шелковый платок на его шее. — Вам предлагали наркотики? Это номер один один шесть.

— Нет, — коротко произнес Марков.

Вполне вероятно, что гауптвахтмистр Гензель (имя было указано на нагрудной карточке полицейского) испытал изумление и почувствовал, что появление в участке такого светила психиатрии, как Марков, дает ему шанс расширить свои познания о человеческой природе. Он мог бы и дальше перебирать коды, например 072 (кража со взломом), 080 (фальшивые деньги), 096 (семейная ссора) и далее по списку, однако Марков пресек эту начинающуюся криминальную жеребьевку, взволнованно заявив:

— Боюсь, нужного номера в вашей классификации еще нет! — Он выдержал театральную паузу и выкрикнул: — Меня вызвали на дуэль!

Подобного правонарушения, если так можно назвать то, чего не существует, в системе действительно не оказалось. Едва узнав, по какому поводу обратился в полицию Марков, офицеры участка один за другим впадали в задумчивое молчание. Повторение на разные лады слов «вызвали», «на» и «дуэль» тоже результатов не давало. Просьбу психиатра о встрече со старшим по смене удовлетворили, однако она закончилась тем, что Марков потребовал аудиенции у еще более высокого руководства.

Полчаса спустя психиатр ерзал на стуле напротив офисного стола и рассеянно рассматривал стоявшие на нем компьютер и комнатное растение. С фотоснимка на стене позади стола на Маркова таращилась полупрозрачная рыбка. За столом сидела старший инспектор Танненшмидт, начальник полицейского участка на Александерплац. Точнее, просидела она там недолго: инспектор встала, вышла, вернулась с запиской в руке и снова села. Это была энергичная стройная женщина лет сорока с выкрашенными в платиновый блонд гладко зачесанными назад волосами, серьезным усталым лицом, морщинками вокруг глаз и в уголках рта, в черном жакете и фиолетовой блузке. Стальной браслет часов на запястье инспектора зазвякал, когда она принялась машинально перебирать его звенья.

— Герр Марков, вы успокоились? — заговорила Танненшмидт, взглянув на него. — Или опять выступать будете?

Психиатр кивнул, а потом покачал головой.

— Значит, герр Марков — это вы?

— Что за глупый вопрос?!

— Простите, неправильно выразилась. Герр Марков, автор книги «Лунатизм как путь к успеху», — это вы?

— А-а, тогда да, это я. — Марков смущенно улыбнулся инспектору, а затем рыбке на фото и растению в горшке.

— Однажды ваша книга попалась мне в руки. Я начала ее читать и сама не заметила, как заснула. — Танненшмидт тоже чуть смущенно улыбнулась. — Не знаю, в этом ли состоял замысел, но он сработал.

— Раз сработал, значит, цель достигнута, — ответил психиатр непринужденно.

— Хорошо, благодарю вас. Давайте приступим к делу. Вы утверждаете, что получили письмо с вызовом на дуэль?

— Да.

— Честно сказать, для меня ваше заявление звучит как полный бред.

— Для меня тоже, — промямлил Марков. — Еще в письме указано, что это будет дуэль на пистолетах, пистолетная дуэль.

— В письме указано, что это будет пистолетная дуэль. У вас есть пистолет? А разрешение на оружие?

— Нет.

— Нет. Где и когда должна состояться дуэль?

— Я не в курсе.

— Вы не в курсе… А человека, который принес вам письмо, вы раньше встречали?

Марков помотал головой.

— Нет, я видел его первый раз в жизни.

— Итак, непонятно кто вызвал вас на дуэль, которая пройдет неизвестно где и неведомо когда. Что сказал вам тот человек, передавая письмо?

— Сказал, что он секундант.

— Сказал, что он секундант, — тихо повторила Танненшмидт, словно желая убедиться, что эти слова ей не померещились, и задумалась: «Дуэль в центре Берлина? Если они когда-то здесь и происходили, это давно в прошлом, хотя… Буквально сегодня в новостях рассказывали о кораблекрушении. А тот случай с фальсификацией ставок на скачках? Фигурантом дела был человек, который именовал себя Эдельбеком Экхерром бароном Капфен-хаузеном и в действительности звался так по документам. А поджог ветрогенератора в Панкове на той неделе? Преступники оставили письмо-признание: мал, тут набедокурили мы, участники партизанского отряда „Рыцари ветреного безумия“. К чему же весь этот ретромаскарад?»

— Он, случайно, был не в цилиндре? Может, еще и на лошади прискакал? — уточнила инспектор.

— Нет, не в цилиндре, — буркнул Марков. — А приехал на велосипеде. Заявил: «Я секундант», всучил мне письмо и укатил прочь.

Переступая порог парикмахерской несколькими часами ранее, Марков вовсе не собирался идти в полицию и писать заявление. Коротая время, он перелистывал журн ал и, дойдя до колонки с гороскопом, выяснил, что в середине января Водолеев ожидает необычное событие, к которому они должны тщательно подготовиться. Безусловно, Марков не относился к числу людей, которые хоть на йоту верят ерунде из гороскопов, однако второе предложение прогноза, казалось, было написано про него: «Вы вправе положиться на молчание близкого человека, хотя оно вам ничем не поможет». Психиатр невольно улыбнулся слепой точности этого совпадения, ведь его подруга Констанция накануне уехала на десятидневный курс медитации в «Тихую обитель», а значит, в ближайшее время действительно будет хранить молчание и ничем не сможет ему помочь.

Когда Марков, уже в накидке, сидел в парикмахерском кресле перед большим зеркалом и напоминал себе фантастическое существо, состоящее только из головы и шевелюры, разговор ни с того ни с сего зашел об астрологии. Парикмахерша, властная особа с черными волосами, забранными в высокий пучок, и бренчащими серьгами, заметила, что не верит в знаки судьбы и гороскопы, однако не сомневается, что доля правды в них есть.

— Например, однажды мне была предсказана встреча с прошлым. Угадайте с трех раз, что произошло?

Марков пожал плечами, и накидка на его плечах зашевелилась, будто под ней пробудился мирно спавший зверь.

— Я получила известие о смерти отца. Но штука в том, что он бросил нас, когда я была еще ребенком, и с тех пор мы не виделись. — Рассказывая, парикмахерша продолжала стричь, ножницы звякали резко и упрямо, а седые волоски стекали по накидке, точно грязный снег.

— Мои соболезнования, — сочувственно произнес Марков.

— Спасибо, это уже дело давнее. Так вот, я, не будь дурой, сразу взяла другой журнал с гороскопом, и там было написано: «В ближайшие дни вы можете потерять нечто ценное». — Она многозначительно кивнула отражению Маркова в зеркале.

— Понимаю. Отец не играл уж слишком важную роль в вашей жизни, но…

— Вот-вот. Слушайте дальше. Тем же вечером я познакомилась с парнем, провела с ним ночь, а наутро посмотрела на себя в зеркало и поняла, что меня постигла еще одна утрата. — Она высунула язык.

Психиатр повернул голову и вгляделся в открытый рот парикмахерши.

— Ничего не вижу, — честно признался он.

— Ну да. Но на языке у меня был золотой пирсинг. Очевидно, парень его проглотил.

— Ничего себе, — одобрительно пробормотал Марков, возвращаясь взглядом к собственному отражению.

— Потом он говорил, что пытался найти сережку, сами понимаете каким способом, но не обнаружил ее. — Она хмыкнула и включила фен. — В общем, это стало для меня уроком. Астропрогнозами я больше не интересуюсь, хотя периодически они сбываются.

Марков кивнул, строго настрого велев себе не рассказывать пaрикмахерше о том, что сулит гороскоп ему самому. Психиатр, который студентом целый семестр изучал астрологическую психологию архетипов по К. Г. Юнгу, но почти ничего не запомнил, не без оснований опасался, что собеседница даст его нынешнему положению чрезвычайно категоричное толкование. Перед уходом Марков взял со столика в фойе первый попавшийся журнал и раскрыл его на одной из последних страниц. Сперва на глаза психиатру попался кроссворд, в котором нужно было отгадать слово из тринадцати букв, обозначающее масштабное действо. Гороскоп же располагался под кроссвордом и сообщал, что Водолею предстоит столкнуться с кем-то, кто бросит ему вызов.

Марков трижды перечитал текст. Если это была типографская опечатка, она имела большую астрологическую точность.

У инспектора Танненшмидт оставалось еще немало вопросов, и Марков прилежно на них отвечал, однако постепенно от дуэлей, пистолетов и секундантов на велосипедах разговор перешел к самочувствию истца. Танненшмидт интересовалась, не было ли в последнее время у Маркова проблем на работе, в личной жизни или с налоговой инспекцией, которую, естественно, тоже нельзя недооценивать.

— Пожалуйста, избавьте меня от кухонной психологии, — недовольно поморщился тот. — Я как-никак психиатр и точно знаю: к моему случаю эта чепуха отношения не имеет!

— Герр Марков, позвольте, я резюмирую: некий секундант приезжает на велосипеде и вручает вам вызов на дуэль. А раз вы психиатр…

— Ну а кто же еще?

— …То, по моему разумению, данный случай больше относится к сфере вашей компетенции, нежели нашей. Дуэлей не было уже сто лет. Пока вам никто не угрожает, я даже не представляю, чем мы можем помочь. Если вам от этого станет легче, я скажу, что дуэли запрещены. А если секундант объявится опять, повторите ему мои слова и передайте привет от полиции. Кстати, позволите взглянуть на письмо?

Марков встал и сунул руку во внутренний карман пиджака.

— Согласен, мой рассказ звучит абсурдно. Возможно, это письмо и впрямь дурацкий розыгрыш, но, я уверен, в цивилизованном обществе подобного терпеть не следует. Дуэли запрещены, говорите вы? Беспокоиться не о чем? Рад слышать. А что бы вы сказали, будь перед вами, допустим, налетчик на инкассаторский автомобиль? «Ай-яй-яй, гражданин, брать деньги из этой машины нельзя! Вы, вероятно, не в курсе, но воровство у нас незаконно!» Да-а, при такой блестящей работе полиции преступники в мире скоро повыведутся. Кроме того…

Танненшмидт внимательно слушала.

— Вы считаете, я смогу продолжать работу, если сия история будет предана огласке? Оскар Б. Марков, психиатр с дуэльной паранойей? У меня останется только один пациент — я сам, а этого мне, поверьте, вообще не хочется.

— Сочувствую вам, — ответила инспектор, — но я действительно не знаю, что тут предпринять. Да, мы вправе возбудить дело в отношении неизвестного лица, но возбудить дело в отношении неизвестного лица по подозрению неизвестно в чем — это уже слишком. На данный момент, скажу откровенно, нам просто не за что уцепиться.

— Погодите, а письмо? Куда бишь я его положил… — Марков запустил руку в другой карман. — Оно от человека по имени Александр Шилль.

— Александр Шилль?

— Да. Он утверждает, что я нанес ему оскорбление.

— И вы действительно нанесли ему оскорбление?

— С какой стати? Я видел его раз в жизни, и то мельком. Моя подруга раньше с ним встречалась. В письме Шилль обвиняет меня в соблазнении особы женского пола.

— В соблазнении особы женского пола? — Уголки рта инспектора дернулись. — И как это понимать?

— Вы лучше у него спросите. Я не знаю.

Танненшмидт покрутила браслет часов.

— Вы не знаете. Ну и где же, собственно, ваше письмо?

Марков что-то пропыхтел, не переставая рыться в карманах.

— Сделаем вот что, — вздохнула инспектор. — Я попробую выяснить, кто этот человек. Александр Шилль, верно? Из Берлина? Не исключено, что он умер в каком-нибудь тысяча семьсот лохматом году, и тогда вы можете вздохнуть спокойно и выкинуть эту глупую историю из головы.

Она вышла из кабинета, оставив озадаченного психиатра глазеть на фотопортрет рыбки, которая напомнила ему смеющегося инопланетянина со щупальцами и антеннами на голове.

Письма нигде не было. Марков вывернул карманы и разложил на столе их содержимое: перьевую ручку, визитницу, скомканные банкноты, связку ключей, мобильный телефон и конверт с письмом, но, к сожалению, это оказался не вызов на дуэль, а протокол о превышении скорости, который в кабинете инспектора полиции смотрелся весьма курьезно.

Он как раз складывал бланк протокола, когда Танненшмидт вернулась и, увидев на своем столе его вещи, недоуменно приподняла брови.

— У меня для вас две плохие новости, герр Марков. Во-первых, Александр Шилль, похоже, все-таки живет в нашем веке и в нашем городе, на Яблонскиштрассе. Во-вторых, у него нет ни задолженностей, ни судимостей, ни даже штрафных баллов за нарушение ПДД. Добропорядочный гражданин, занимается букинистической торговлей. Сведений о совершении им насильственных действий не имеется. О владении оружием тоже.

Марков закрыл глаза.

— Но есть и хорошая новость: если не прими мать во внимание непредвиденные стечения обстоятельств, ситуация не представляет угрозы и потому не требует вмешательства полиции. По-мо ему, это замечательно. А вы как считаете?

Он пожал плечами.

— И потом, герр Марков, если я ничего не путаю, дуэлянты — не уверена, правильно ли я назвала этот давно вымерший род людей, — всегда участвовали в поединках по доброй воле. Тогда волноваться вообще не из-за чего! Уведомите герра Шилля, что идти на расстрел вам недосуг и что он не вписывается в ваши планы ни в двадцать первом веке, ни в последующих. Просто ответьте, как я предлагаю, хорошо? Если для этого вам нужен секундант, с велосипедом или без, отыщите подходящего человека, и дело в шляпе!

— Письма нет… — простонал Марков. — Похоже, дома оставил.

Инспектор понимающе кивнула.

— В психологии это называют мотивированным забыванием, неспециалисты употребили бы термин «вытеснение». Поверьте, пробежав письмо глазами в первый раз, я покачал головой и чуть его не выбросил. Но потом перечитал внимательно и понял, что отправитель настроен серьезно. Вы сами в этом убедитесь, когда я найду письмо.

— Пропавшее письмо… — протянула Танненшмидт.

— Депеша. Он назвал его депешей, — произнес Марков с бесхитростной серьезностью, словно давая понять, что это уточнение является частью нелицеприятной правды, с которой инспектору неизбежно придется иметь дело.

Иногда самые банальные высказывания приводят к самым неожиданным последствиям. Вот и в данной ситуации одно-единственное слово, вызывающее в первую очередь музейно-нафталиновые ассоциации, стало для Танненшмидт последней каплей. Инспектор кивнула, рассмеялась или, по крайней мере, попыталась рассмеяться, но ее смех резко оборвался, а на лице застыло выражение беспомощности.

2
Лот в текущей комплектации

В это же время на другой стороне Александерплац, на Мюнцштрассе, проходили ежеквартальные торги военным антиквариатом, на которые пригласили знаменитый аукционный дом Мербуш. В фойе здания эпохи грюндерства, среди стеклянных витрин с ценными экспонатами, античных торсов и пьедесталов с диванчиками в стиле бидермейер, на тесно сдвинутых хлипких пластиковых стульях сидели человек двадцать пять — тридцать. Мадам Мербуш, глава аукционного дома, стояла за кафедрой, по обеим сторонам суетились ее подчиненные с мобильными телефонами в руках и беспроводной гарнитурой в ушах — они принимали ставки и делали соответствующие знаки. Сегодня покупателям предлагались баварские церемониальные сабли, пражская кремневая трехстволка, парадная форма капитана австро-венгерского стрелкового полка и прочие подобные предметы, срок годности которых истек несколько столетий назад.

Цены находились в четырех-пятизначном диапазоне. Уланская шапка начала XX века из имения генерал-майора Рудольфа Штеффека, украшенная султаном из черного конского волоса и орлом из сусального золота, стартовая цена пять тысяч евро, после непродолжительных торгов была продана за шесть тысяч восемьсот покупателю из-за рубежа, участвовавшему в аукционе по телефону. За русскую гусарскую саблю запросили сорок шесть тысяч, и рука букиниста Александра Шилля, сидевшего в пятом ряду, непроизвольно дернулась, но не потому, что он пожелал купить саблю, — просто такая гигантская сумма за этот лот показалась ему неслыханной.

Букинист был худощавым человеком с яйцевидным черепом. Очки, поднятые на его высокий лоб, при каждом повороте головы соскальзывали обратно на переносицу. Во всем облике Шилля ощущалась какая-то невыразительность: землистый цвет лица, тускло-голубые глаза, короткие, скорее темные волосы, бескровные губы (и это неудивительно, если вспомнить о решении, которое он принял на днях). Одетый в серый тренч, он сидел слегка подавшись вперед и внимательно следил за ходом аукциона. Шилль и раньше понимал, что свои причуды есть у каждого коллекционера, однако сегодня с изумлением осознал, насколько обороты в торговле старыми книгами ничтожны по сравнению с торговлей старым оружием. Более того, в отличие от книг, стоимость которых существенно снижалась даже из-за мелких пятен на форзаце или незначительных потертостей на корешке, вмятины, исторические места поселения моли и следы патины на оружии гарантировали подлинность объектов и потому только повышали их ценность.

— Господин в пятом ряду с края участвует? — Мадам Мербуш кивнула в сторону Шилля, и все с любопытством повернулись к нему.

Букинист вздрогнул и поднял вторую руку, словно сдаваясь.

— Нет? Тогда повторяю, сорок шесть тысяч евро — стартовая цена за эту русскую гусарскую саблю восемнадцатого века. Кривой однолезвийный клинок длиной восемьдесят четыре с половиной сантиметра, гравировка барон Киприан Антонович Крейц, рукоять с золотым обкладом и инкрустацией, в очень хорошем состоянии.

Публика состояла в основном из мужчин в возрасте, и большинство из них вырядились так, словно явились на собрание аристократов-лесовладельцев или съемки фильма о нем, — в лоденовые пальто, твидовые костюмы, полосатые пиджаки от «Бёрберри», дополнением к которым служили карманные часы на цепочке, французские манжеты и булавки для галстука, причем последние в основном были ржаво-коричневого и зеленого цвета. Помимо этих представительных господ, в зале присутствовали мужчины в кожаных куртках (одна даже немного засаленная) и жилетках, дамы в деловых костюмах, а также молодые бизнесмены в простых голубых рубашках — один из них в эту минуту сделал ставку.

— Сорок шесть тысяч пятьсот, господин в юлу-бой рубашке слева, — заметила мадам Мербуш. — Еще предложения?

— Сорок семь… нет, пятьдесят тысяч, рядом с предыдущим претендентом.

По залу пронесся приглушенный ропот.

— Пятьдесят тысяч! Кто больше? Пятьдесят тысяч — раз, пятьдесят тысяч — два…

Сотрудница аукционного дома поднесла к уху телефон, что-то прошептала в динамик аппарата по-русски и сделала знак мадам Мербуш.

— Шестьдесят тысяч, участник номер сто семьдесят два, по телефону, — воскликнула та, и ропот перерос во всеобщее волнение. — Шестьдесят тысяч — раз, шестьдесят тысяч — два, шестьдесят тысяч — три!

— Очень дорогой нож для открывания писем, — язвительно прокомментировал кто-то.

А бизнесмен, предлагавший сорок шесть с половиной тысяч, развел руками и сказал соседу:

— Если русские хотят что-то вернуть… у других нет шансов.

Судя по всему, визит Шилля на торги был спонтанным. Едва ли он разработал какой-то план, предусматривавший покупку пистолетов. Наконец, посещение аукциона могло явиться результатом каскада случайных событий.

Началось все с того, что его бизнес, букинистический интернет-магазин, стал совершенно убыточным. В первые годы существования Всемирной паутины книготорговля пережила бурный расцвет, однако быстро пришла в упадок. Люди читали меньше и приобретали печатные книги реже, потому что практически любой текст можно было найти онлайн. Надеясь, что мир одумается и вернется к прежним привычкам, сперва Шилль отказывался покупать старые книги на вес или кубометрами. Когда же он скрепя сердце принял несколько таких посылок, его сердце затрепетало от радости: среди килограммов бумаги и картона, доставшихся ему за смешные деньги, обнаружились уникальные собрания сочинений Штифтера, Гуцкова, Фридриха Великого! Впрочем, спустя недолгое время букинист опять пал духом: выяснилось, что эти прекрасные книги никому не нужны даже за умеренную плату. Их готовы были принять в дар, и то при условии, что доставку оплатит Шилль, что он в итоге и сделал, поскольку коробки с книгами грозили заполонить все пространство его квартиры.

Букинист здраво рассудил, что ему придется поменять специализацию на что-то, не связанное с цифровой реальностью. После нескольких безуспешных попыток заняться эзотерикой и астрологией (у него была редкая энциклопедия фон Клеклера, а еще книга Вульфа, личного астролога Гиммлера) он с грустью убедился, что данный сегмент рынка давно поделен и ему там места нет.

Брался Шилль и за другие проекты, однако всякий раз терпел неудачу. В определенный момент он заметил, что то и дело мысленно обращается к вопросу дуэлей. Впрочем, в этом не было ничего странного, ведь в его квартире стояли два ящика из Австрии, набитые старыми книгами дуэльной тематики (их не получилось никуда пристроить), и он регулярно натыкался на них то взглядом, то коленкой. Скорее от скуки, чем из любопытства, Шилль открывал ящики и читал трактат графа Шатовиллара, члена Парижского жокей-клуба, «Правила дуэли» Луи Шаппона, «Науку о чести» Армана Кроаббона и другие основополагающие произведения, в которых истинное рыцарство и благородная гуманность были не пустыми словами, а, по-видимому, достаточным основанием для того, чтобы человек добровольно рисковал жизнью. Теперь уже не узнать, на каком этапе Шилль пришел к заключению, что дуэли — это чрезвычайно увлекательно и актуально. Постепенно он становился своим собственным лучшим клиентом: коллекция книг о поединках разрасталась, и Шилль почти ничего не продавал, лелея мечты о будущем, в котором у него одним махом выкупят всю подборку, касающуюся этого захватывающего, но забытого пласта истории и культуры.

На фоне чисто деловой трансформации интересов Шилля серьезные изменения происходили и в его социальной жизни. К чепухе, которая так будоражила фантазию букиниста, большинство его друзей отнеслись скептически. Никто не верил, что дуэльная традиция возродится и обретет былую популярность. На курс лекций «Дуэли — вчера, сегодня, завтра?», который Шилль, горя желанием поделиться собранными сведениями, представил в центре обучения взрослых во Фридрихсхайне, не записался ни один человек. Но неудачи лишь под стегивали пыл Шилля, и его энтузиазм только возрастал.

Три месяца назад, вернувшись из, как он выражался, исследовательской командировки по местам исторических дуэлей в Париже и Варшаве, Шилль обнаружил на кухонном столе записку, в которой его давняя подруга Констанция сообщала, что уходит от него: он и сам наверняка давно догадывается, что ей осточертело жить с человеком, у которого бзик на дуэлях и который предпочитает таскаться по унылым перелескам, вместо того чтобы отдыхать с ней на теплом море. Обещания Шилля прекратить это не стоили ничего, ровным счетом ничего. «Прости. Больше мне нечего тебе сказать», — обращалась к нему Констанция и добавляла, что страстям прошлого она предпочитает страсти настоящего и будет очень благодарна Александру, если он отнесется к ее решению уважительно и не станет докучать звонками и другими напоминаниями о себе.

Печальный Шилль виновато посмотрел на записку и лежавшие рядом с ней ключи от квартиры. Взял телефон, чтобы позвонить Констанции, но, вспомнив ее просьбу, передумал и обессиленно плюхнулся на стул.

Позже букинист курил сигарету и наблюдал, как кухня погружается во мрак. Телефон в руке он уже не держал, записку и ключи сдвинул на край стола, а прямо перед собой положил камешек, который привез из Млечинского района Варшавы, с набережной Вислы. Там в 1766 году сошлись на дуэли Джакомо Казанова и польский генерал Францишек-Ксаверий Браницкий; поводом для поединка стало отношение к приме-балерине Анне Бинетти, которой Казанова пренебрег в пользу другой танцовщицы. Генерал, почитатель таланта Бинетти, назвал Казанову венецианским трусом, и неизбежная дуэль, на которой Браницкий был ранен в живот (к счастью, жизненно важные органы не пострадали), а Казанова в руку, создала во всей Европе большой ажиотаж, объяснявшийся, в частности, теми прекрасно построенными и изысканно-вежливыми диалогами, которые противники вели как до, так и после дуэли. Через несколько дней, когда здоровье генерала было вне опасности, Казанова навестил его в больнице: «Я пришел, Ваше Сиятельство, просить извинения, что придал значение безделице, каковую умный человек не должен замечать. Я пришел сказать, что вы почтили меня более, нежели унизили, и просить наперед покровительства против ваших друзей, кои, не познав вашу душу, почитают себя обязанными быть мне врагами»^[1]. Браницкий отвечал: «Я оскорбил вас, согласен, но признайтесь, я за то дорого заплатил. Что до моих друзей, то я объявляю, что буду почитать недругами всех, кто не окажет вам должного уважения… Садитесь, и будем впредь добрыми друзьями. Чашку шоколада пану». В ходе визита венецианец преподнес генералу любопытный сувенир: «Ваше Сиятельство, пуля разбила мне первую фалангу и расплющилась о кость. Вот она. Позвольте вернуть ее вам».

После поединка с Браницким на Казанову обрушился шквал выражений восхищения и приглашений в гости. Взахлеб читая его роман, Шилль сожалел, что родился в двадцатом веке и не имеет возможности выпить чашку шоколада в компании этого выдающегося человека. Закончив чтение, букинист педантично вернул книгу в ящик, однако описанные в ней события продолжали волновать его воображение.

На некоторое время ему удалось увлечь своего школьного друга Яна Фоглера экскурсиями по местам дуэлей, однако Фоглеру это быстро наскучило. Последней каплей для него стала их совместная поездка в Альпы. Отдых проходил чудесно, друзья совершали приятные пешие прогулки, и в один из дней, когда они были неподалеку от Давоса, Шилль предложил Фоглеру отправиться в Шатцальп на литературную экскурсию — пройти тропами героев «Волшебной горы» Томаса Манна и заодно узнать любопытные факты из жизни знаменитого писателя. Вместе с десятком других экскурсантов они посетили обеденный зал горного отеля («Все до сих пор в том же виде, что и при Манне, только посуду помыли», — пошутила молоденькая студентка-гид), побывали на берегу реки Гуггербах, где сто лет назад прогуливался всемирно известный литератор («По двадцать пять минут в день», — важно заявила девушка), и вышли на поляну, где в конце книги состоялась дуэль между Лодовико Сеттембрини и Лео Нафтой.

Когда, стоя перед группой на поляне и рассказывая о биографии Манна, гид случайно перепутала кое-какие малозначительные факты, один из слушателей, невысокий толстый учитель немецкого, облаченный в яркую ветровку и вооруженный палками для скандинавской ходьбы, перебил ее и стал исправлять ошибки, точно снисходительный дядюшка:

— Несомненно, здесь, в этом genius loci — гении места, взаимопроникновение литературы и реальности просто поражает. Однако же Томас Манн прибыл в Шатцальп не в тысяча девятьсот десятом, а лишь в тысяча девятьсот двенадцатом году. Проживал писатель не в давосском санатории, а у жены, и пробыл он у нее, кстати, три недели. Да и эта поляна сегодня ео ipso — в действительности — выглядит совсем не так, как описано в романе, поскольку поединок состоялся зимой среди глубоких сугробов, а не лётом среди цветов и трав.

Пристыженная студентка извинилась, поблагодарила за уточнение, а всеведущий экскурсант, будто сдаваясь, поднял руки со свисавшими с запястий палками на петлях, которые придавали ему вид марионетки, и с деланой скромностью улыбнулся.

— Вы столько всего знаете, — польстила ему гид. — Если не возражаете, я уступлю вам место экскурсовода. Буду рада услышать что-нибудь новое!

Учитель театрально вздохнул и тут же затараторил:

— Начнем с того, что знаменитая скамья, на которой Нафта выкурил последнюю сигарету перед, если угодно, последней дуэлью в немецкой истории, располагалась вон там, а вовсе не под елью, у которой мы сейчас стоим. Далее, в ходе поединка было произведено два выстрела, один в воздух, другой мимо цели, поэтому мы не можем в полной мере считать произошедшее здесь дуэлью. Похожие ситуации повторялись в жизни самого Томаса Манна, который никогда не чурался вызовов на дуэли, но только потому, что никаких дуэлей за ними не следовало.

Шилль с насмешливым лицом демонстративно зааплодировал. Рассказчик, неверно истолковавший эту реакцию, воспринял ее как одобрение и вдохновенно продолжил:

— Да, такие они люди, наши литераторы, — чужие среди своих, свои среди чужих. Кто упрекнул бы их в этом? Итак, Нафта занял позицию примерно там, Сеттембрини — в пятнадцати шагах от него. Alea iacta est — жребий брошен, что еще мог он сказать? Здесь пустил себе пулю в голову человек, который на самом деле был не более чем выдумкой, несбыточной мечтой, сит grano salis — с оговорками, торжеством безумия! — Он разглагольствовал без умолку, палками рисовал в воздухе схему расстановки дуэлянтов — словом, старался изо всех сил.

— Надо что-то сделать, — тихо произнес Шилль, на лице которого читалось лихорадочное волнение.

Фоглер не понял, что имеет в виду его друг, и спустя минуту вместе с остальными экскурсантами ошеломленно наблюдал за абсурдным фехтовальным поединком, в который, вооружившись злосчастными палками для ходьбы, вступили Шилль и толстяк. Размахивая отобранной у противника палкой, будто мечом, букинист делал выпад за выпадом, учитель спотыкался и пятился, абсолютно не умея парировать.

Внезапно Шилль скользнул за спину противника, вцепился в его запястье и воскликнул:

— Замолчите!

Все замерли. Фоглер подлетел к дерущимся и схватил Шилля за плечо, но тот стряхнул его руку и громко произнес:

— Томас Манн отменно разбирался в дуэлях, а однажды его вызвал на поединок его коллега Теодор Лессинг. Манну повезло остаться в живых, потому что он заметил ошибку в соблюдении формальностей и уже начавшуюся дуэль отменили, ясно вам, шут гороховый? — Шилль стукнул рукояткой палки по груди оппонента.

Тот высвободился и, задыхаясь от негодования, процедил:

— Выбирайте выражения!

— Я готов повторить все еще раз! Манн нигде точно не описывает расстановку противников, следовательно, правды не знает никто. — Шилль коснулся палкой плеча толстяка и, выполнив танцевальное па, добавил: — А главное, это была отнюдь не последняя дуэль. Хотите подробностей?

Шилль схватил левую руку оторопевшего толстяка и отвел ее в сторону, при этом палка в его руке устремилась вверх и царапнула подбородок учителя. Тот охнул и кинулся на букиниста с кулаками, завязалась драка. Участники экскурсии окружили забияк и кое-как их растащили.

Вызванная полиция зафиксировала легкие телесные повреждения и обвинение в нападении, которое впоследствии было отклонено как несущественное.

Фоглер, придя к выводу, что у его друга неладно с головой, поспешил вернуться домой, не дожидаясь окончания поездки.

По всей вероятности, Шилль решил посетить аукцион, когда уразумел, что купить комплект старых пистолетов через интернет ему не удастся — слишком велик оказался ассортимент, слишком много выявилось нюансов. На одном из военных форумов букинисту встретился анонс запланированных на вторую половину того же дня торгов, где, к его удивлению, представляли несколько пар дуэльных пистолетов, а также легендарное оружие вермахта. Шилль со всех ног рванул на Мюнц-штрассе и теперь сидел в фойе аукционного дома, теша смутную надежду отыскать что-нибудь подходящее.

Вслед за гусарской саблей мадам Мербуш предложила вниманию публики погоны сержанта полевой артиллерии времен Первой мировой войны, имя которого не сочли достойным упоминания. Лот достался за полтораста евро даме во втором ряду. Французский игольчатый штык ушел за сто евро седовласому старику, а «гарантированно не ржавый», как заявила аукционист, экземпляр рыцарского креста с железными дубовыми листьями приобрел за семь с половиной тысяч сосед Шилля, все время сидевший неподвижно, скрестив руки на груди, и лишь изредка кивавший головой.

Букинист с нетерпением ждал, когда на торги выставят пистолеты. Затейливый парад пережитков минувших времен, устраиваемый в этом зале, не вызывал у него ни малейшего отторжения. Скорее здесь он чувствовал себя комфортно и испытывал странное утешение от мысли, что предшествующие исторические эпохи произвели нечто достойное увековечивания, хотя, на взгляд Шилля, для самого впечатляющего лота — датируемого I в. н. э. и на удивление прилично сохранившегося шлема римского центуриона, стартовая цена тридцать пять тысяч, — нельзя было придумать абсолютно никакого разумного применения.

Может, это возраст так облагораживает совершенно утилитарные предметы? Может, дело в их боевой истории, связанной со смертью и разрушением, в их биографии, окрашенной кровью нигилизма? Или же в них содержится некое скрытое значение, которое и делает их интересными для тех, кто родился на много веков позже?

Забавно представить, с каким недоумением смотрел бы на собравшихся в аукционном зале людей обладатель этого шлема, если бы попал сюда сегодня и крутил непокрытой головой в поисках своего форменного убора. Еще забавнее представить аукцион, который состоится через несколько сотен лет: потомки мадам Мербуш предложат почтеннейшей публике приобрести велошлем или, скажем, бейсболку человека, сидящего двумя рядами впереди Шилля. «С чего бы это, — гадал букинист, — современные вещи смогут заинтересовать кого-то в будущем? По тем же, по которым вон тот франт в лоденском пальто отслюнявил десять тысяч за островерхую каску, фуражку и погоны из поместья председателя имперского военного суда, жившего сто лет назад? Что же это за причины?»

Краем глаза глядя на одного из покупателей, слегка выпятившего губы, словно для поцелуя, Шилль поймал себя на мысли, что не очень-то хочет знать ответы на эти вопросы, тем более что на аукцион вот-вот должны были выставить лоты, ради которых он сюда и примчался.

Пару французских кавалерийских пистолетов калибром около пятнадцати миллиметров, с целиком, без мушки, в чехле для хранения, обитом зеленым бархатом, предложили по стартовой цене восемнадцать с половиной тысяч евро. Сосед Шилля не шелохнулся, изумленный букинист тоже остался сидеть без движения. Такой суммой он не располагал, хотя, безусловно, был единственным человеком в зале, а может, и в целом мире, по-настоящему желавшим воспользоваться этим оружием по назначению. Тем не менее он испытал удовлетворение, когда после бурного обмена знаками и кивками мадам Мербуш назвала предложенную одним из покупателей цену в размере двадцати четырех тысяч в первый, второй и, после традиционной паузы, в третий раз. Никто не удивился бы, подними Шилль ставку еще выше — здесь его голос стал бы одним из многих.

— Уймища денег, и за что? — вполголоса произнес сосед Шилля, не оборачиваясь, но явно обращаясь к нему. — Из этой рухляди и стрелять-то нельзя…

Букинист кивнул, думая о своем, и отозвался: — А нужны такие, из которых стрелять можно. Сосед повернул голову и с любопытством на него посмотрел.

Трудно предположить, что случилось бы, если бы в тот день Шилль действительно купил оригинальный комплект исторических дуэльных пистолетов. На торги выставили еще три лота, но букинист, по-видимому, уже догадался, что предлагаемое оружие не отвечает его целям, и дело не только в цене. Для начала, какие следовало взять пистолеты — гладкоствольные или нарезные? Выбор судьбоносный, поскольку первые считаются менее меткими, но именно поэтому точнее соответствуют классическому представлению о поединке как о свершении суда Божия. Шилль только улыбнулся, когда на аукцион представили комплект со стволами, похожими на пушечные, потому что сразу сообразил: эти орудия разлетятся в руках у дуэлянтов еще раньше, чем они начнут прицеливаться. Имелись у букиниста и практически неразрешимые вопросы: кремневый замок или ударный с капсюлем, дульнозарядные пистолеты или револьверы, круглые пули или конические, да или нет? Все это казалось крайне запутанным, требовало специфических навыков и знаний, а главное — времени, которого у Шилля не было.

Стартовые цены от одиннадцати до тридцати тысяч евро, которые мадам Мербуш называла словно нечто само собой разумеющееся, повергали его в недоумение. Никаких гарантий, что пистолеты сработают, не было, да и не должно было быть, потому что никто не собирался из них стрелять. Возможно, на настроение Шилля влияла и уверенность, исходившая от его соседа: оценив взглядом каждый из трех последних лотов, тот качал головой, еле заметно для остальных посетителей аукциона, но не для Шилля. Когда на торги предложили комплект немецких капсюльных пистолетов с нарезными восьмигранными стволами из дамасской стали, он даже задел локоть Шилля и, встретившись с ним взглядом, предостерегающе поджал губы.

Мир оружейной торговли полон тайн. Взять хотя бы соседа Шилля, сидевшего со скрещенными на груди руками и напряженным ожиданием во взгляде. Звали этого человека Николай Лоренц. В обычной жизни он работал завхозом в училище, да и его внешний облик соответствовал данному виду деятельности: Лоренц носил очки с затемненными стеклами и кожаную жилетку поверх клетчатой рубашки, волосы на его голове курчавились от пота. А в свободное от основной работы время этот гражданин управлял хорошо организованным интернет-магазином военных товаров и медалей XX века — эпохи, коллекционирование предметов которой Шилль довольно долго считал глупым занятием. «Ну в самом же деле, — терялся он в догадках, — какую ностальгию могут вызывать пулеметы и зенитки?»

— На торги выставляется «Гранатомет тридцать девять», — выкрикнула аукционист. — Противотанковое ружье немецкого завода «Густлофф», в оригинальной упаковке, не бывшее в употреблении, стартовая цена — восемь тысяч евро. Ваши ставки?

Мадам Мербуш несколько раз оглядела зал. Сосед Шилля серьезно кивнул.

— Господин в жилетке! Ваша ставка — восемь тысяч пятьсот?

Он снова кивнул.

— Восемь тысяч пятьсот, — повторила аукционист. — Девять тысяч — господин в бейсболке, из первого ряда… — Она взглянула на свою помощницу. — Десять тысяч — участи и к торгов по тел ефону…

Лоренц помотал головой.

— Чему быть, того не миновать, — процедил он сквозь зубы сначала по-русски, затем по-немецки и поднял руку.

— Одиннадцать тысяч — господин в жилетке.

— Двенадцать тысяч — господин из первого ряда, правая сторона.

Упомянутый господин, одетый в темно-синий однобортный костюм, повернулся к Лоренцу. Тот снова поднял руку, на этот раз выставив три пальца.

— Пятнадцать тысяч — господин в жилетке.

Теперь все смотрели на Лоренца, а заодно и на Шилля, который, по-видимому, теперь выглядел как участник одной с Лоренцем команды.

— Пятнадцать тысяч — раз, пятнадцать тысяч — два… — Мадам Мербуш бросила взгляд на сотрудницу с телефоном, но та покачала головой. — Пятнадцать тысяч — три. Продано!

Шилль не мог взять в толк, зачем его сосед отдал огромную сумму за экземпляр оружия массового выпуска, которое не имеет ни отделки, ни гравировки, ни инициалов, ни патины и уж точно не является раритетом. Кто вообще коллекционирует подобные вещи? Букинист решил отложить этот вопрос на потом.

Еще Лоренц приобрел бывшую в употреблении трехствольную винтовку МЗО производства фирмы «Зауэр унд Зон» времен Второй мировой войны. По словам мадам Мербуш, в голосе которой звучало восхищение, когда она представляла этот лот, такие винтовки состояли на вооружении у пилотов дальних самолетов-разведчиков и применялись для самообороны в случае вынужденной посадки в тылу врага. За винтовку Лоренц уплатил одиннадцать с половиной тысяч.

Потом внесли сундук, а скорее, сундучок. Сотрудник аукционного дома кое-как взгромоздил на стол этот явно тяжелый и видавший виды предмет — помятый, обтрепанный и с подпалинами.

— Заключительный лот на сегодня! — возвестила мадам Мербуш. — Сундучок с цинковой оковкой, принадлежал офицеру СС. Согласно документам, обнаружен в знаменитом хоэнлихенском санатории.

В зале воцарилась абсолютная тишина. Аукционист постучала по деревянным стенкам сундучка, раздался глухой звук. Она открыла крышку и продолжила говорить, вынимая один предмет за другим и разворачивая старые газетные обертки. Спустя недолгое время на столе лежали: пистолет, несколько обойм, слегка обгоревшая стопка документов, перевязанная шнуром, еще один пистолет, жестяная шкатулка с переливающимися медалями, а также детский тапочек, при виде которого мадам Мербуш поморщилась.

— Сами видите, — объявила она, помахав тапоч-ком, — сундучок и его содержимое сохранились в том составе, в котором были конфискованы красноармейцами в тысяча девятьсот сорок пятом. По отдельности объекты особого интереса не представляют, их ценность скорее определяется тем, кому они принадлежали. В тридцать седьмом году возле санатория произошла дуэль между двумя эсэсовцами. Мы знаем о ней мало и потому продаем данный лот в текущей комплектации. Иными словами, мы не даем никакой гарантии, что вещи в его составе подлинные, хотя все… — Она только теперь заметила, что держит в руке тапочек, и положила его обратно. — …Почти все указывает на это. Стартовая цена — двадцать пять тысяч.

Шилль, машинально кивая в такт ее словам, медленно поднял руку.

— Господин в тренче, на этот раз не передумаете? — поддела его мадам Мербуш.

Впереди поднялись еще две руки, сотрудница с телефоном сделала знак, и через несколько мгновений цена удвоилась. Сумма была куда больше, чем имел в распоряжении Шилль, но он то ли не осознавал, что так и не опустил руку, то ли слишком глубоко погрузился в размышления о хоэнлихенской дуэли. Тем временем посетители аукциона вовсю делали ставки. Лоренц тоже не оставался в стороне.

— Семейная реликвия… очень на то похоже… — шепнул он Шиллю, и тот с умным видом кивнул, хотя ничего и не понял.

— Семьдесят шесть тысяч — два… — Снова последовала обязательная пауза, во время которой мадам Мербуш взглянула на Шилля, чья рука наконец сползла на колено, а затем на его соседа, который жестом подтвердил свою ставку. — Семьдесят шесть тысяч — три! Продано господину в жилетке.

Аукцион завершился, посетители покидали зал. Ошеломленный Шилль и еще несколько участников торгов окружили мадам Мербуш, и тут кто-то произнес:

— Участник по телефону, который купил гусарскую саблю, по вашему мнению, в самом деле является потомком ее прежнего владельца?

— Трудно сказать наверняка. — Аукционист развела руками. — Все может быть…

Шилль воспользовался паузой и тоже осведомился:

— Простите, пожалуйста, а у вас нет данных, кто предложил на продажу сундучок из Хоэнлихена?

Мадам Мербуш покачала головой и ответила, что, как это обычно бывает в случае таких сделок, лот доставили анонимно.

— Я бы спятила, если бы мне приходилось проверять еще и документы владельцев, квитанции о хранении и прочую писанину. Поверьте, от бюрократии и без того спасу нет, — добавила она, закатывая глаза.

Публика оживилась, разговор перешел на правовые тонкости, льготы для коллекционеров, ограничения со стороны властей и тому подобное. Лоренц, стоявший чуть поодаль, поймал взгляд Шилля, едва уловимо кивнул и зашагал к выходу.

Букинист, за время аукциона успевший проникнуться доверием к этому человеку, молча проследовал за ним и сел в его машину, после чего они поехали в дом Лоренца, расположенный в южной части столицы, где, по словам нового знакомого, Шилль сам сможет все осмотреть. Во время получасовой поездки по сумеречному Берлину, за каждым окном которого Шиллю мерещились комнаты, набитые шпагами, саблями, пистолетами и островерхими касками, букинист думал о противотанковом ружье, рыцарском кресте, хоэнлихенском сундучке и еще о том, что неизвестный нацист везет его неведомо куда, чтобы обсудить сделку о купле-продаже огнестрельного оружия.

— Я сразу сообразил, что ты не коммерсант, — приветливо улыбнулся Лоренц. — Ты ищешь что-то для себя. Знаешь, как я это понял?

— Нет, и как же? — с искренним интересом отозвался Шилль.

— Очень просто. Если на аукционе сосед говорит про некий лот: «Не бери!», профи мигом его покупает. Торги — бассейн с акулами, там все против всех. А к чужим советам прислушиваются лишь неофиты и случайные посетители. — Он добродушно рассмеялся.

Шилль смущенно кивнул.

— Скажу больше, — не унимался Лоренц, — ты считаешь меня нацистом. А я немец из России, из Саратова. Последним, кто назвал нас нацистами, был Сталин. Он ошибался. Я деловой человек. Да, я продаю старое нацистское оружие, но только союзникам США по антигитлеровской коалиции. Они от этого просто без ума, — с жаром добавил Лоренц. — Так что все мои сделки есть бизнес, только бизнес и ничего, кроме бизнеса. Ты куришь?

Он вытащил из кармана жилетки пачку сигарет и протянул ее Шиллю, опасения которого понемногу развеивались. Вскоре они безмолвно курили, предаваясь каждый своим раздумьям.

— Одного не пойму, — прервал молчание Лоренц. — Тебя-то этот последний лот чем вдруг зацепил?

— Меня? Да ничем особенным… — рассеянно ответил Шилль.

— Редко кто готов раскошелиться на семьдесят пять тысяч за «ничего особенного».

— Ну… Я в самом деле не знаю. Мне давно хотелось выяснить что-нибудь о той дуэли. Про нее вообще никто не в курсе, документальных свидетельств раз-два и обчелся, и тут на аукцион выставляют этот сундучок! У меня в голове словно колокольчик прозвенел.

— Полагаю, я сумею ответить на твои вопросы, а помогут мне в этом наши семейные предания. И если ты захочешь изучить содержимое сундучка, у тебя будет эта возможность, надо только дождаться доставку.

Машина остановилась у двухэтажного дома неподалеку от аэропорта. В окнах ярко горел свет. Шилль огляделся.

Едва они вышли на улицу, послышался собачий лай. Одно из окон распахнулось, и женский голос спросил:

— Коленька, у нас гости? Почему ты задержался? Ужин остыл.

Лоренц что-то ответил по-русски, окно захлопнулось. Огибая высохшие побеги каких-то колючих растений во дворе, хозяин дома подвел своего спутника ко входу в подвал. Они спустились по ступенькам к стальной двери с хитрым замком, для отпирания которого потребовалось вставить в него три разных ключа.

— Приходится, — пояснил Лоренц, возясь с замком, — а не то с проверками проблем не оберешься. Коллекцию оружия положено хранить в помещении с бетонными стенами и взломостойкой дверью. Проходи, пожалуйста.

Войдя последним, хозяин включил свет и долго запирал дверь изнутри. Лоренц и Шилль очутились в просторном подвале, заставленном металлическими стеллажами с ящиками и коробками. В центре помещения стоял квадратный стол, на котором грудились увесистые каталоги.

Букинист растерянно озирался.

Его новый знакомый быстро прошел в дальний угол, принялся перебирать коробки и объяснять:

— Тебе нужны пистолеты — у меня есть пистолеты. Но тот, кто продает пистолеты, обязан соблюдать осторожность. По закону они должны быть негодными к употреблению. Либо покупатель должен иметь разрешение на оружие, а оно мало у кого есть. Вот почему дилерам вроде меня приходится сверлить дырки в пистолетах, портить их сваркой или вынимать детали, понимаешь? Чтобы из продаваемого нами оружия нельзя было стрелять.

Шилль, стоящий посреди подвала, кивнул и с видом не по годам умного ребенка изрек:

— По-моему, это глупо. Что за прок от оружия, из которого нельзя стрелять?

— Не спеши с выводами, — ответил Лоренц, выстраивая на полу штабель из ящиков. — Допустим, вот тут, — похлопал он по коробке, — у меня пистолет без магазина и без курка. Ты можешь совершенно легально купить его и повесить на стену. Магазин и курок от этого пистолета продает компания моего приятеля, так что… Теперь ясно?

— Ясно, — протянул Шилль, переваривая новые сведения. — А что ты скажешь насчет старых дуэльных пистолетов? Их покупают исключительно для украшения?

— Старые дуэльные пистолеты? Чтобы из них стрелять, понадобятся порох, шомпол, свинец для пуль. Представляешь, сколько времени уйдет, чтобы все это раздобыть?

— С трудом. Но такой вариант, конечно, более традиционный.

— Тебе нужно стрелять или кино снимать? Определись, дружище! — покачал головой Лоренц.

Он откинул крышку с верхнего ящика в штабеле, и Шилль увидел внутри пистолет, который показался ему игрушечным. Это был Макаров из запасов бывшей Народной полиции ГДР.

Столетия и перестрелки проносились перед взором Шилля, словно на видеопленке в режиме быстрой перемотки. Рассматривая экспонаты всемирной оружейной мини-выставки, которую организовал в подвале своего дома бывший советский немец, Шилль ощущал, что перерождается. Если бы кто-нибудь из его знакомых увидел, как этот неуверенный в себе, оторванный от реальности букинист берет в руки старые пистолеты и наводит их на воображаемые цели, будто готовясь превратиться в невозмутимого Ангела смерти, этот человек был бы потрясен. Кроме того, если поначалу в голове у Шилля никак не укладывалось, что любое оружие производится и используется с целью убийства, теперь возможность обзавестись собственным пистолетом казалась ему естественной и даже логичной. Лоренц, и сам словно опьяненный своим богатством, суетился, вытаскивал то люгер, то маузер, демонстрировал глоки, беретты, борхардты, вальтеры и перечислял достоинства и недостатки каждой модели.

— Макаров — преемник Токарева в том смысле, что ему тоже не хватает прицельной дальности, — заметил он среди прочего.

Шилль, желавший в точности следовать предписаниям дуэльных кодексов, сказал, что у участников поединка должно быть одинаковое оружие. Лоренц отвечал, что тут проблем не будет, поскольку пистолеты одной серии не отличаются друг от друга, даже если были произведены в разные годы.

— Забудь об этих замшелых правилах. Раньше у любого оружейника был собственный цех, и каждый пистолет являлся уникальным, единственным в своем роде. Вот почему в те времена вопросу схожести оружия уделялось столько внимания.

Тут Шилль был с ним согласен: из прочитанных книг он знал, что оппоненты нередко бросали жребий, чтобы решить, кому какой пистолет достанется.

— В Америке у всякого дуэлянта имелось собственное оружие, — вспомнил Лоренц.

— Да, чтобы при необходимости ему было чем убить себя. Американские дуэли — вообще отдельная песня. Берут два шара, черный и белый. Прячут их в мешок, а потом вытягивают. Тот, кому выпал черный шар, обязан покончить с собой в течение двадцати четырех часов.

— Как в русской рулетке.

Но это не дуэль, а скорее азартная игра, — улыбнулся Шилль, который не очень-то верил в рассказы об американских поединках.

Он читал о легендарной дуэли между Александром Гамильтоном и Аароном Берром, состоявшейся в начале XIX века, и много лет назад во время визита в Нью-Йорк в «Чейз Манхэттен Банке» ему даже довелось воочию лицезреть оба орудия, которые использовались в названном поединке. В те годы подробности дуэлей мало волновали Шилля, однако он до сих пор помнил, какие испытывал чувства, когда разглядывал два соприкасавшихся дулами пистолета, которые мирно, словно братья, лежали на бархатной подставке.

— Без правил нет дуэли. — Шилль взвесил на ладони «Беретту Джетфайр», протянутую ему Лоренцем. — В случае оскорбления третьей степени предусмотрено, что вызывающий на дуэль выбирает себе оружие сам, но и вызываемый имеет такое же право. Да вот только у кого в наши дни…

Его рассуждения прервала пронзительная трель. Шилль вздрогнул и даже побледнел, а Лоренц радостно воскликнул:

— Это школьный звонок — его отлично слышно из любой точки дома! Наверное, мой улов с аукциона привезли.

Он подлетел к двери, торопливо отпер лязгающий замок и исчез, оставив Шилля растерянно стоять с береттой в руке.

Букинист спрятал пистолет за спину, когда дверь опять отворилась и в подвал спустились двое мужчин. Каждый поставил на пол по большой картонной коробке. Следом, неся офицерский сундучок, появились Лоренц и третий курьер. Коробки открыли без лишних слов, содержимое разложили на каких-то старых покрывалах и сверили по пунктам с упаковочными ведомостями. Лоренц аккуратно разворачивал промасленную бумагу и внимательно осматривал гранатомет, винтовку и принадлежности к ним. Бросив взгляд на Шилля, он кивнул на третий листок и произнес:

— Тебе это точно будет интересно. Проверь по пунктам, не потерялось ли чего.

Букинист оглядел оливково-зеленый сундучок, потертые кожаные ремешки сбоку и открытый замок, но не сдвинулся с места.

— Что стоишь? — полюбопытствовал Лоренц. — Боишься?

— С чего бы? До сегодняшнего дня я и не подозревал о существовании этого сундучка!

Лоренц разобрал и снова собрал гранатомет и подошел к Шидлю. Наклонился и медленно поднял крышку сундучка, словно не хотел пугать вещи, которые дремали там много десятилетий подряд. Первым делом Лоренц достал детский тапочек и оглядел его со всех сторон.

— Не прострелен. Я так и думал, — пробормотал он и передал тапочек Шиллю.

— Ничего не понимаю! — нахмурился тот. — Он-то здесь откуда?

Не отвечая, Лоренц поднял перевязанные документы и бережно положил их на стол. Вверху стопки находился полуистлевший грязно-серый бланк Главного управления имперской безопасности. Затем Лоренц вынул из сундучка жестяную шкатулку, отодвинул маленький засов, достал из коробочки мерцающую медаль и пояснил, покрутив ее на свету:

— Орден Железной короны второго класса! Коллекционеры купили бы его минимум за пять тысяч евро.

Последними шли два пистолета, тщательно завернутые в газеты — при ближайшем рассмотрении русские. Лоренц аккуратно распаковал их, и вскоре перед ним на столе лежали два блестящих маслянистых коричнево-черных орудия.

— Вот, смотри, «Парабеллум ноль восемь», калибр девять миллиметров, и «Вальтер ППК», калибр семь шестьдесят пять, — пояснил он Шиллю. — Этот сундучок мой дед привез с войны на память. В сорок пятом году он воевал где-то на подступах к Берлину. Позже дед передал сундучок в музей, но после распада СССР тот куда-то исчез.

Лоренц взял ведомость, еще раз все проверил, после чего положил квитанцию на колено и расписался. Трое курьеров молча направились к выходу, хозяин дома пошел следом. Вернувшись, он увидел, что гость в задумчивости стоит рядом с офицерским сундучком, держит в руке пистолет и взирает на него, точно на огромное фантастическое насекомое.

— Это, скорее всего, пистолет Штрунка, — заговорил Лоренц. — Роланда Штрунка, гауптштурмфюрера. Возможно, он держал его так же, как ты сейчас. Не в моем подвале, конечно, а на лесной поляне близ Хоэнлихена.

И он принялся пересказывать Шиллю то, что слышал от деда. Букинист сделал шаг назад, покрутил пистолет в руке, глядя на него будто на загадочное живое существо, действующее по собственным строгим правилам. Шилль обратил внимание, что ствол пистолета испускает мерцающий свет. «Свет в конце туннеля, — произнес он про себя. — Тьфу ты! Какого еще туннеля! — Он помотал головой, сбрасывая наваждение. — Хватит с меня этой романтической чуши».

Шилль глубоко вздохнул, встал боком, медленно поднял руку и прицелился.

3
Необъяснимая нежность смерти

Звучит команда «Пли!», друг за другом раздаются два громких выстрела. Вороны, мирно сидевшие на ветвях облетающих буковых деревьев, с пронзительным карканьем взмывают ввысь.

Штрунк оглядывает себя и с облегчением понимает, что остался невредим. В пятнадцати метрах от него то же самое делает Кручинна. Его белая рубашка чуть порвана ниже груди, но он не ранен.

Все взоры устремляются на стоящего примерно в десяти метрах от линии огня обергруппенфюрера СС Крюгера, главного судью поединка. Тот, в свою очередь, смотрит по очереди на каждого из секундантов, которые наблюдают за происходящим с расстояния еще нескольких метров. Позади Крюгера стоят двое врачей, за ними — третейские судьи и протоколисты, итого десять человек, одетых в черные мундиры. Никто не произносит ни слова.

Место действия — небольшая низина в мрачном лесу за территорией знаменитого санатория в Хоэнлихене, в часе езды от Берлина. Местные жители называют ее Долиной призраков. На календаре восемнадцатое октября 1937 года, часы показывают семь утра. Дождя нет, но небо хмурое, и собравшиеся понятия не имеют, кому из дуэлянтов повезет снова увидеть над головой солнце.

В санатории начинается рабочий день. Свисток зовет пациентов на утреннюю зарядку. На стройке новой аптеки гремят инструментами каменщики. Две машины скорой помощи с включенными двигателями ожидают на обочине лесной тропы.

Роланд Штрунк, гауптштурмфюрер СС, военный репортер газеты «Фёлькишер беобахтер», любимый корреспондент Гитлера, расположился с левой стороны поля боя (так в протоколе будет названа низина, в которой сейчас проводится поединок). Хорст Кручинна, обергебитсфюрер гитлерюгенда и личный адъютант рейхсюгендфюрера Бальдура фон Шираха, в свои двадцать восемь лет самый молодой из присутствующих, занимает позицию справа. Шинели Штрунка и Кручинны валяются на земле, словно оба дуэлянта уже мертвы.

Гауптштурмфюрер, человек с бравым лицом, ровно зачесанными назад волосами, в сшитой по мерке форме, не выказывает ни малейшей неуверенности. Сама идея, что с минуты на минуту он может умереть, не укладывается у Штрунка в голове, и дело не только в том, что он непревзойденный стрелок. За свои сорок пять лет он побывал в десятках переделок и остался жив. Например, в Сибири, служа в австро-венгерской армии, драгун Штрунк был приговорен к смерти за попытку подорвать Транссибирскую магистраль, однако в день казни ему удалось бежать, потому что в России вспыхнула Февральская революция. Это лишь одно из приключений, о которых он обожает рассказывать. Никто не знает, как на самом деле складывалась ситуация во время Рифской войны, с японцами в Маньчжурии, в Абиссинии с Муссолини, наградившим его медалью за отвагу, и с Франко на подступах к Мадриду, точнее говоря, никто не знает лучше, чем он, Штрунк, ведь без него никакой мировой истории просто не было бы. Этот человек — живая легенда. Кому довелось смотреть в глаза смерти столько же раз, сколько Штрунку? Вот и сегодня ему опять повезет, а негодяй, переминающийся с ноги на ногу напротив него и имевший наглость залезть в постель к его жене, простится с жизнью.

В своих мемуарах Бальдур фон Ширах опишет Хорста Кручинну как веселого рыжеволосого красавца из Восточной Пруссии. Сведения о биографии Кручинны весьма скудны. Если верить имеющимся данным, десятого мая 1933 года, исполняя указание Генерального штаба, он организовал в Кёнигсберге сожжение книг. Ставшие неугодными книги изъяли из библиотек и частных домов, а затем свезли на площадь Троммельплац, к позорному столбу — обмотанному черно-красно-золотым флагом стволу дерева высотой более двух метров, к которому негерманские сочинения безжалостно прибили гвоздями. Кручинна произнес пламенную речь, в которой приравнял акт сожжения к акту очищения. Вскоре после этого — возможно, в знак признания несомненных заслуг — он был зачислен в штаб фон Шираха, мнившего себя человеком культурным, и стал его адъютантом. В гитлерюгенде Кручинна является обергебитсфю-рером, что в армейской системе соответствует званию генерал-лейтенанта или вице-адмирала — поразительная карьера для двадцати восьми летнего, тем более не обладающего профессиональной квалификацией.

Сохраняя пятнадцатиметровую дистанцию, Кручинна и Штрунк прицеливаются друг в друга из пистолетов. Крюгер серьезно кивает секундантам, дожидается ответных кивков, затем переводит взор прямо перед собой и во второй раз выкрикивает:

— Пли!

Два выстрела раздаются одновременно. Никто не падает. Эхо пальбы смешивается с кряканьем недовольных уток, доносящимся с озера Цене.

Кручинна ерошит рыжую шевелюру, опускает руку и смотрит на пальцы. Крови нет, это опять была всего лишь пустяковая царапина, всего лишь движение воздуха, напоминающее ласковое прикосновение, особенно контрастно ощутимое в сочетании с резкими хлопками выстрелов. Восхищаясь необъяснимой нежностью смерти, он улыбается. Штрунк, чей взгляд неожиданно устремился вверх, не замечает этого.

По голым верхушкам деревьев пробегает порыв ветра.

Крюгер, вновь обменявшись взглядами и кивками с секундантами, уже собирается в третий раз дать команду «Пли!», и вдруг откуда ни возьмись над лесом проносится ревущий гидросамолет. Выписав в небе дугу, он идет на снижение и с брызгами приводняется на оэерную гладь. Кто бы это мог быть? Фон Чаммер? Гесс? Рейхс фюрер? Крюгер властно поднимает руку и поворачивается к начальнику отдела кадров СС Шмитту, возглавляю щему судейскую коллегию. Тот смотрит на часы и качает головой.

На несколько мгновений все выжидательно за мирают с поднятыми взорами, а затем как по команде снова опускают их и вспоминают, зачем, собственно, собрались в этой низине. Дуэлянты по-прежнему занимают свои позиции, по-прежнему держат в руках оружие, по-прежнему целятся друг в друга.

Взгляды, кивки, команда «Пли!».

Раздается выстрел.

Рука Кручинны медленно опускается, пистолет выскальзывает из его пальцев. Кручинна продолжает стоять.

Штрунк безмолвно падает.

Возможно, поединок проходил совсем иначе. Мы можем только гадать, ведь о нем не сохранилось ни свидетельских показаний, ни протоколов, ни сколько-нибудь развернутых записей, что само по себе странно, ведь в дуэли участвовали представители партийной элиты. Адольф Гитлер коснется этой темы в застольной беседе, Генрих Гиммлер выскажет мнение о ней в ряде выступлений, Йозеф Геббельс прокомментирует в дневнике: «Вот что такое германское понятие чести. Ура!» Несколькими днями позже «Нью-Йорк таймс» сообщит: «Slayer of Nazi Reporter 1s Declared a Suicide»^[2]. Появятся отметки в личных делах, несколько беглых упоминаний в мемуарах высокопоставленных национал-социалистов… и все.

Однако в документах адъютанта рейхсканцелярии сохранилась зарисовка поля боя, подписанная генералом СС Фридрихом Вильгельмом Крюгером, который выступил на дуэли в качестве беспристрастного арбитра.

Имя этого человека, не говоря уже об именах других военных, обеспечивавших должное проведение поединка между Штрунком и Кручинной, ничего не скажет сегодняшнему читателю. Он забыт, они забыты, и, если кто и заслуживает забвения, так это они, карьеристы в сфере смерти, эксперты в сфере смерти, чьи биографии напоминают тошнотворные анекдоты с тошнотворными кульминациями.

К примеру, ровно через два года после дуэли в Долине призраков Крюгера назначат высшим руководителем СС и полиции в Польше, то есть он станет самым влиятельным человеком в генерал-губернаторстве и в дальнейшем будет курировать лагеря смерти, исправительные трудовые лагеря, использование СС и полиции для расчистки гетто, подавление Варшавского восстания, массовое уничтожение евреев, особенно в Галиции, террор против польского населения… В мае сорок пятого Крюгеру, по различным данным, удастся покончить жизнь самоубийством дважды: девятого числа в латышской Лиепае и десятого в австрийском Гундертсхаузене.

Упомянутая зарисовка выглядит как схема математической задачи для третьего класса: против ник А и противник Б находятся в пятнадцати больших шагах друг от друга, их фигуры соедине ны пунктиром; секундант А находится в шести шагах от противника А, секундант Б — в шести шагах от противника Б; кроме того, через точку посередине линии расстановки дуэлянтов проведен перпендикуляр, вдоль которого обозначены места нахождения арбитра и врачей, а в десяти шагах позади них — позиции третейских судей и протоколистов.

Осенью 1937 года всех этих людей ожидало великое будущее, ну или то, что они подразумевали под таковым. Например, Хайнц-Хьюго Джон, секундант Кручинны, обергебитсфюрер гитлерюгенда, начальник отдела кадров в высшей инстанции рейха, депутат рейхстага, член войск СС с 1943 года, будет переведен в 12-ю танковую дивизию СС «Гитлерюгенд» в качестве командира батареи 12-го штурмового батальона. Сведения о гибели этого офицера, указанные в его биографии, не совсем точны: там утверждается, что Джон погиб при атаке союзников в Нормандии девятого июня 1944 года, однако, когда в его командный пункт попал сташестидесятитрехкилограммовый снаряд, выпущенный из американской гаубицы «Блэк Дрэгон», Джон взлетел на двадцать метров в воздух, и то, что упало на землю, было уже не Хайнцем-Хьюго Джоном, а чем-то совсем иным.

Секундантом Штрунка выступает его земляк, австриец Герберт фон Обвурцер, участник добровольческого корпуса первого часа. В 1937 году он — майор вермахта, позже станет оберштурмбаннфю-рером и, наконец, штандартенфюрером войск СС. Вскоре фон Обвурцер будет командовать одними из самых печально известных военных подразделений, в том числе дивизией СС «Ханджар», которая совершит жестокие преступления против мирных сербов в Боснии, и 1-й пехотной бригадой СС, ответственной за бесчисленные убийства советского гражданского населения. Двадцать шестого января 1945 года он отправится в разведку, угодит под обстрел и с тех пор пропадет без вести. Примечательно, что на этом военная карьера фон Обвурцера не закончится: спустя четыре дня его труп, валяющийся где-то в канаве в районе западнопрусского Накеля и обглоданный кабанами и вороньем, будет посмертно произведен в бригаденфюреры СС.

Одним из судей поединка является Хорст Бендер из Восточной Пруссии, 1905 года рождения, юрист, который после 1941 года станет главой отделения СС и полиции в личном аппарате рейхсфюрера. В рамках мероприятий по денацификации в 1948 году он будет отнесен к наиболее безобидной IV группе «попутчиков». Симон Визенталь, переживший холокост, в начале семидесятых подаст заявление о возбуждении уголовного дела против Бендера и представит подлинный документ, в котором Бендер прямым текстом не признавал преступленинми самовольные расстрелы евреев по чисто политическим мотивам. Кроме того. Бейдер станет одним из участников встречи Гиммлера с Отто Георгом Тираком, рейхсминистром юстиции, которая пройдет восемнадцатого сентября 1942 года в Житомире. Там согласуют «передачу асоциальных элементов из уголовно-исполнительной системы рейхсфюреру СС для уничтожения трудом» и экстрадицию «всех находящихся в превентивном заключении, евреев, цыган, русских и украинцев, поляков». Встреча, как расскажет Бендер после войны, проходила «в непринужденной обстановке», но подробностями он поделиться не сможет, потому что они не сохранятся в его памяти. Он будет утверждать, что формулировка «уничтожение трудом» даже не звучала, такое он запомнил бы. В 1977 году, несмотря на неопровержимые доказательства, немецкая прокуратура закроет дело Бендера. Тот проживет еще десять лет и скончается в своей постели от последствий пресбифагии.

Человек умирает неизбежно, но те, кто собрался здесь октябрьским утром 1937 года, чтобы стать свидетелями последней дуэли на немецкой земле, были вуайеристами смерти, которые любили смотреть на смерть врагов и не отворачивались, когда умирали соратники. Для них умирание превратилось в привычное зрелище еще до того, как оно сделалось массовым, а когда оно закончилось, для тех из них, кто уцелел, чужие смерти не значили ровным счетом ничего.

Фон Обвурцер, на правах секунданта стоящий ближе всех к Штрунку, подбегает к нему и хватает за плечо, но его отстраняет Карл Гебхардт, один из двух врачей, присутствующих на дуэли. Он кладет Штрунка на бок, одной рукой ощупывает живот в поисках места попадания пули, другой измеряет пульс. Все остальные тоже подошли к раненому, и только Кручинна присел на корточки, опустив голову, и, кажется, затаил дыхание.

— Пуля в брюшине справа, нужна операция, — изрекает Гебхардт, не поднимая глаз.

Профессор в тридцать девять лет, главный врач санатория, этот толстяк в круглых очках в черной оправе сделал карьеру в качестве ассистента Фердинанда Зауэрбруха и не хочет пустить ее под откос. Вступив в НСДАП в мае 1933 года, уже через шесть месяцев он по протекции своего друга детства Генриха Гиммлера стал главным врачом хоэн-лихенского санатория, специализировавшегося на лечении легочных заболеваний, и превратил его в самую современную в Европе хирургическую больницу и национальную спортивную лечебницу. Здесь Гебхардт прооперировал Рудольфа Гесса, получившего травму во время катания на лыжах, короля Георга и даже одного из родственников японского императора, а также мениск Джесси Оуэнса. Сюда с удовольствием приезжают и Альфред Розенберг, и Лени Рифеншталь, у которой, очень скоро выясняет Гебхардт, нет никакого ушиба плеча — просто ей нравится гостить в санатории, потому что тут часто бывают футболисты национальной сборной, которую в шутку называют сборной Хоэнлихена, ведь ее игроки регулярно лечатся у Гебхардта.

Вплоть до начала войны здесь врачуют спортивные и производственные травмы, разрабатывают новые виды протезов. В это же время Хоэнлихен становится популярной здравницей нацистской верхушки. Сюда постоянно наведываются Гиммлер и Гесс, на лечение и отдых приезжают рейхсляйтеры, рейхсспортфюреры, статс-секретари, военные медики, рейхсапотекенфюрер со свитой из ста двадцати избранных фармацевтов, короли и наследные принцы разных стран, делегации из Италии, Англии, Франции, Португалии, Аргентины, Чили, Перу… Поток национальной и мировой элиты, которая любит прилетать из Берлина на гидросамолетах, не иссякает; Хоэнлихен — это наци-Давос, а Карл Гебхардт — его звезда и распорядитель.

Второго июня 1948 года в Ландсберге-на-Лехе, связанный по рукам и ногам, с капюшоном на голове и веревкой на шее, Гебхардт расшибет себе затылок, падая в ящик на глубину двух метров.

Раздаются крики, скорая помощь мгновенно подъезжает к месту поединка, два фельдшера и Гебхардт кладут раненого на носилки и заносят его в темнозеленый «опель-блиц». Дверцы машины захлопываются, и через несколько минут после рокового выстрела Штрунка уже везут в больницу. Его шинель так и лежит на земле, вокруг стоят десять человек в военной форме, которые лишь изредка позволяют себе снять официальные маски.

Слово берет группенфюрер СС Вальтер Шмитт, старший по званию среди присутствующих. Это тоже военный старой закалки, начавший службу в пехоте еще в 1899 году. В 1937 году он — глава управления кадров СС и советник рейхсфюрера. В мае 1943 года из-за болезни Шмитт уйдет с этих постов и станет депутатом рейхстага от округа Хемниц-Цвиккау, к которому не имеет никакого отношения, поскольку является уроженцем Гамбурга. В сентябре 1945 года Шмитт напишет жене: «Я не сделал ничего плохого». Чешский народный суд приговорит его к смерти, и вскоре бездыханное тело Шмитта будет висеть на веревке. Что же сейчас скажет пятидесятивосьмилетний Шмитт своим спокойным, твердым голосом с северогерманским акцентом, обращаясь к собравшимся в Долине призраков?

— Господа, — начинает он, — товарищи! Настоящим объявляю дуэль оконченной. — Он коротко кивает. — Причиной, безусловно, служит то, что наш товарищ гауптштурмфюрер Штрунк утратил способность продолжать бой. Надеюсь, он быстро поправится. Итак, прошу обоих секундантов, обер-гебитсфюрера Джона и гауптмана фон Обвурцера, здесь, в присутствии расширенной судейской коллегии, подтвердить, что поединок был проведен должным образом и в соответствии с правилами чести.

Секунданты, вытянувшиеся по стойке смирно, один за другим повторяют:

— Подтверждаю.

— Прошу арбитра, обергруппенфюрера СС Крюгера, также подтвердить вышесказанное.

— Подтверждаю, — сухо изрекает Крюгер.

— Теперь прошу секундантов и арбитра проверить оружие и должным образом зафиксировать результаты проверки. Наконец, прошу протоколистов, товарищей Вебера и Луэра, должным образом зафиксировать все произошедшее и сегодня днем передать в кадровую службу протокол вместе с зарисовкой поля боя.

Шмитт делает паузу.

— Обергебитсфюрер Кручинна!

Кручинна, до этого мгновения с отсутствующим видом сидевший на земле, вздрагивает и поднимается на ноги. Шмитт смотрит на него долго, гораздо дольше, чем он обыкновенно смотрит на людей, и подыскивает слова, которые позволят приблизить историческое событие, происходящее в этой низине, к, с позволения сказать, утешительному завершению.

— Выпейте кофейку, мой мальчик. И пусть вам нальют шнапса. Я думаю, сейчас он нам всем не повредит. — Шмитт хрипло смеется. — До получения дальнейших указаний оставайтесь в распоряжении рейхсюгендфюрера! Поняли?

Кручинна, в порванной рубашке и с грязной шинелью, перекинутой через левую руку, единственный среди присутствующих человек в штатском, молча вскидывает правую руку в нацистском приветствии. Шмитт поворачивается к остальным и завершает незабываемую встречу командой:

— Вольно, господа!

Офицеры удаляются в сторону санатория, к гостинице «Шютценхаус», где для них зарезервиро ван завтрак.

Тяжело опирающийся на плечо секунданта Кручинна выглядит опустошенным. Выйдя на опушку леса, он замечает маленькую часовню. По обеим сторонам узкой тропинки, ведущей к ней, покачиваются длинные тощие сосны. Кручинна дрожащей рукой достает две папиросы и шепчет своему спутнику:

— Пли?

Мигая синими огнями, машина скорой помощи мчится обратно в Хоэнлихен сначала по лесной тропе, затем по булыжной мостовой. Дорога тряская, и Штрунк в полузабытьи стонет от боли. Гебхардт все еще надеется спасти раненого, ведь рейхсфюрер дал добро на проведение дуэли тут, потому что рядом находится санаторий, а в санатории работает он, Гебхардт. Необходимо избежать шумихи и не допустить смерти. Гиммлер сказал, что полностью полагается на будущего оберфюре-ра Гебхардта, и именно связь с обещанным продвижением по службе, которое еще недавно льстило главврачу Хоэнлихена, теперь вызывает у него беспокойство. Тот факт, что бал в честь окончания маневров, на который съедутся знаменитости рейха, должен состояться в парадном зале санатория в следующую субботу, не имеет для Гебхардта большого значения. Что же касается ситуации со Штрунком, то, если он выживет, Гебхардту удастся выйти сухим из воды. Но если Штрунк умрет, скрыть его смерть будет невозможно. А если выяснится, что он умер на операционном столе, дело примет крайне дурной оборот.

В оперблоке чувствуется напряжение. Несмотря на секретность, весть о пистолетном поединке вблизи санатория распространилась среди персонала мгновенно. За годы работы учреждения тут случалось всякое, но дуэль?..

Когда Гебхардт в стерильном халате входит в операционную, раздетый и накачанный наркотиками Штрунк уже лежит на столе, рядом с которым стоят три медсестры и два ординатора. Гебхардт приступает к осмотру. Бормоча что-то себе под нос, ощупывает живот Штрунка.

— Пуля… вошла над правым бедром и… — Он ведет рукой в другую сторону. — Вышла слева, точно напротив… Навылет… Других видимых повреждений нет. — Гебхардт пальпирует живот. — Кро-вопотеря, по-видимому, небольшая. — Взяв скальпель, он строго произносит: — Коллеги, все, что касается этой операции и этого пациента, необходимо сохранить в строжайшей тайне.

Медики сдержанно кивают.

— Если кто-нибудь станет вас расспрашивать, вы ничего не знаете.

Снова единодушный кивок.

Гебхардт обращается к своей ассистентке, доктору Мартин:

— Фрау Мартин, вам известно, кто лежит на операционном столе?

— Нет, профессор, этот человек мне незнаком, — ровным тоном отзывается та.

— Я вижу, мы понимаем друг друга. Что ж, приступим. — Сделав надрез от грудины вниз, Гебхардт осведомляется: — Кстати, чей самолет только что прилетел?

— Говорят, это гонщик Бернд Роземайер с женой, — слышится за его спиной голос хирургической сестры. — Они не могли пропустить бал.

— Что-то рановато, — усмехается Гебхардт. — Любопытная публика им проходу не даст!

Раздается смех.

Вскрыв брюшную стенку, Гебхардт замирает. Ему с первого взгляда ясно, что ситуация безнадежна. Пуля прорвала петли кишечника в семи местах. Однако главная проблема Штрунка не в этом: в районе илеоцекального сфинктера тонкая кишка резко сужена стриктурами, усыпана язвочками и гнойниками. Лимфатические узлы распухли до размеров грецкого ореха. Иными словами, у Штрунка запущенная форма кишечного туберкулеза. Увы, пациенту ничем нельзя помочь.

Если на дуэли с Кручинной Штрунк еще мог бы выжить, в поединке с бациллой Коха у него шансов нет. Гебхардт знает, что инфекции потребуется всего несколько дней, чтобы разделаться со Штрунком, если только морфин, который он собирается ему колоть, не парализует дыхание пациента еще раньше. Судя по всему, медики успеют подготовиться к грядущей буре и обезопасить себя.

Гебхардт поручает доктору Мартин зашить разрезы и делает необходимые назначения. Уже собираясь уйти, он замечает детский тапочек, лежащий поверх одежды Штрунка.

— Чей это тапок и откуда он тут взялся?

— Это его дочки, лежал в кармане брюк, — объясняет медсестра. — Должно быть, талисман.

— Вот как? — Гебхардт поднимает тапочек, крутит его в руке и со вздохом кладет обратно. — Жаль, что он не сработал.

По пути в дом, где живут врачи санатория, Гебхардт, так и не снявший хирургического халата, который издалека делает его похожим на привидение, спешит мимо компании одноногих людей, на костылях ковыляющих к спортивной площадке, чтобы заняться гимнастикой. Помимо военно-политической элиты, в санатории еще лечат тех, кто получил производственные травмы при строительстве автобанов рейха. Гебхардт не обращает внимания на уважительные приветствия, с которыми к нему обращаются: он знает, что должен немедленно сообщить о случившемся своему старому школьному другу Хайни, то есть Генриху Гиммлеру.

И лишь когда Гебхардт взбегает по лестнице в свою квартиру, запирает дверь и идет к телефону, он понимает, что никто, абсолютно никто, даже он сам, не ожидал, что поединок может закончиться смертью кого-то из дуэлянтов. Такой исход просто не предполагался. Разумеется, машины скорой помощи стояли наготове, необходимые меры были приняты, однако все это делалось исключительно с целью подстраховки. В аналогичной ситуации каждый участник надеется, что остальные ведут честную игру. «Человек с неизлечимым туберкулезом не мог не знать о своем диагнозе и не стал бы драться на дуэли, — размышляет Гебхардт. — Или… Или именно потому он и рискнул?»

Он снимает телефонную трубку и, услышав голос оператора, просит:

— Соедините меня с адъютантурой на Принц Альбрехтштрассе.

Разговор с рейхсфюрером СС получается коротким и малоприятным. На заднем фоне воют полицейские сирены.

4
Оскорбление третьей степени

Вы, кстати, в курсе, с каких пор и почему полицейские машины в Германии ездят с синими мигалками? — обратилась Танненшмидт к Маркову, повернувшись к нему с сиденья рядом с водительским, которое занимал ее помощник, полицеймейстер Зандлер, приятный молодой человек с короткими светлыми волосами.

Марков промолчал. Он сидел позади Зандлера, прислонив голову к стеклу и ослабив узел шейного платка. Взгляд психиатра не отрывался от постоянно меняющейся картинки за окном. Всем своим видом Марков показывал, что не настроен на пустую болтовню и игры в угадайку. Уже во время тягостной беседы в участке он то и дело ловил себя на мысли, что его рассказ звучит неправдоподобно и по-идиотски. Впрочем, эта мысль посещала его и до визита в отделение, однако именно в процессе общения с полицейскими детали случившегося обрели новый смысл, однако, увы, совсем не тот, который вкладывал в них сам Марков. Своими абсолютно правдивыми, но откровенно глупыми рассказами об обвинении в «соблазнении особы женского пола» он выставил себя на посмешище. Если бы он сейчас вытащил из кармана письмо и предложил офицерам его прочесть, что услышал бы в ответ помимо язвительных комментариев? И чего ради в эти минуты они с мигающими синими огнями мчатся к его дому? Может, эта Танненшмидт над ним издевается? Хочет показать, что бывает с теми, кто беспокоит стражей правопорядка по пустякам?

Старший инспектор, не подозревавшая о душевных терзаниях психиатра, явно горела желанием поделиться знаниями об истории синих огней. Не исключено, что она специально попросила Зандлера врубить мигалку, чтобы припугнуть Маркова посильнее. В то же время каждый водитель, которому доводилось ехать по безнадежно забитым улицам Берлина в час пик, подтвердит, что надо ценить любую возможность поскорее добраться до места назначения.

— Приказ об их использовании отдал Гитлер еще в тридцать третьем году, и знаете почему? — Танненшмидт скосила глаза на Маркова, но тот не реагировал. — Он уже тогда думал о воздушной войне. На большой высоте синий свет рассеивается, вражеским бомбардировщикам его не увидеть. Занятный исторический факт, не так ли? По этой причине немецкая полиция по сей день ездит с синими огнями. Из-за Гитлера. И воздушной войны.

— Ну, в те времена, допустим, это было оправданно, — хмуро отозвался Марков, — но сейчас, думаю, мигалку можно уже отключить — мой дом на следующем перекрестке.

На Рейнхардтштрассе, угол Луизенштрассе, машина остановилась. Черные скелеты двух тополей на Карлплац образовывали зловещую арку. По тротуарам куда-то спешили прохожие, в магазинах было полно народу. В пульсирующем синеватом свете асфальт, фасады домов, окна, стекла автомобилей и даже очки на лицах пешеходов вы глядели чрезвычайно таинственно.

Припарковавшись у дома, Зандлер по распоряжению Танненшмидт оставил мигалку включенной. Выйдя из машины вместе с полицейскими и шагая к двери подъезда, Марков ощущал нарастающие нетерпение и досаду. «Недоразумение скоро прояснится», — повторял он про себя, прекрасно понимая, что это не более чем стандартная успокаивающая фраза, которую люди охотно произносят до тех пор, пока все не полетит прахом. Медная табличка «Психиатр и коуч-сомнолог. Частная практика. Встречи по предварительной записи» назойливо мелькала перед его взором, точно уведомление об ошибке. Через дорогу от дома располагался ресторан «У Рейнхардта», перед которым даже сейчас, в середине января, были расставлены уличные столики и стулья. Марков вежливо попросил полицейских подождать там, пока он ходит домой за письмом.

Те согласились, однако долго в ресторане не задержались и вскоре нагрянули к Маркову домой. Впрочем, что значит «долго»? С момента открытия теории относительности мы знаем, что абсолютного времени не существует. Если событий происходит мало, оно удлиняется, и наоборот. Вот почему для инспектора и ее помощника время ползло улиткой, пока они пили кофе и устраивали импровизированный допрос владельцу заведения, которому было что рассказать о Маркове. Каждую пятницу психиатр бывает здесь с большой компанией друзей из высшего света, с телевидения, из мира политики, кого только среди них нет (эту совместную трапезу они именуют обеденным коллоквиумом). Раньше Марков чуть ли не каждую неделю являлся с новой женщиной, но с некоторых пор приходит с одной и той же дамой по имени Констанция, кстати на редкость приятной. В другие дни они нередко заглядывают в ресторан вдвоем. Танненшмидт записала все эти сведения и многие другие мелочи, которые никто не запоминает. Что касается фамилии собеседника, она оказалась труднопроизносимой — то ли Кёльчеи, то ли Ко-лочкай…

— Зовите меня просто герр К., тут ко мне все так обращаются, — улыбнулся он.

Танненшмидт поблагодарила герра К. и на всякий случай вручила ему свою визитку.

Откуда-то послышался хлопок. Полицейские насторожились и дружно подняли глаза на окна второго этажа, где квартировал Марков, но не увидели ничего необычного. Однако, если на циферблате наручных часов Танненшмидт прошло уже полчаса с тех пор, как психиатр просил их подождать его в рсчторане, в параллельной вселенной Маркова промелькнуло от силы пять секунд.

Началось все с того, что психиатр едва не сломал ключ, открывая дверь. Он ворвался в дом и помчался по коридору в сторону приемной, включая повсюду свет. Вместе с его личными помещениями в квартире было четыре комнаты, ванная, кухня и гостевой туалет.

Корреспонденция, газеты, журналы, рекламные медицинские материалы и прочие бумаги громоздились на секретере в стиле бидермейер, стоящем в прихожей для пущей представительности. Площадь столешницы была небольшой, примерно с поднос для завтрака, и потому скопившиеся на ней документы, счета и квитанции валялись вперемешку. Сверху лежало красочное приглашение на бал-маскарад для врачей. Марков схватил его, посмотрел на гримасничающие маски и уронил.

Он принялся лихорадочно перебирать бумаги. На глаза попадались билеты на вернисажи, открытки из отпусков, благодарственные письма, оперные программки, контрамарки на спектакли или концерты, которые охотно преподносили ему пациенты и которые он откладывал в сторону, если не успевал или просто не хотел идти на представление. Имея успешную многолетнюю частную практику, Марков давно уже мог бы открыть магазин подержанных подарков, где продавались бы альбомы по искусству, спиртное, сладости и даже комнатные растения.

С секретера упали два три листка. Психиатр поднял их и аккуратно положил на место, однако вскоре на пол стали слетать целые пачки листов, и вот они уже кружились во всех направлениях, точно маленькие офисные торнадо. Человек в сизоголубом костюме, взметающий вокруг себя белые бумажные вихри, — это было поистине зрелищно. В самом низу Марков обнаружил загадочный документ, который напомнил ему снимок странного существа, похожего на сову. С трудом сообразив, что это копия старого рентгеновского снимка его грудной клетки, он скомкал листок и бросил его за спину.

В секретере было шесть ящичков, и хотя Марков понимал, что письма там нет и быть не может, он безжалостно выдвинул их один за другим. Внутри лежали допотопный замок, засаленные иностранные банкноты, оставшиеся после поездок в другие страны, десятки визитных карточек, инструкция к телефону с ПИН-кодами и паролями, а также горсть слипшихся и, вероятно, окаменевших ирисок. Марков схватил их, швырнул в угол прихожей, зло топнул, не удержал равновесия и, падая, задел торшер. Тот закачался и полетел вслед за ним. Лампочка разбилась с громким хлопком, который услышали в своей вселенной Зандлер и Танненшмидт.

Марков огляделся. Синие огни вспыхивали за окнами в унисон с его сердцебиением. Спуститься без письма и с прискорбием сообщить, что нигде не смог его найти, было бы равносильно признанию, что он все выдумал. Ничего не делать и просто ждать — тоже не выход. Рассудив так, Марков понял: он должен во что бы то ни стало отыскать депешу Шилля.

Последующий обыск квартиры был быстрым и крайне бессистемным. С каждой минутой движения Маркова становились все более хаотичными. Заглянув в ванную, он неловко махнул рукой и сбил стопку журналов с тумбочки возле унитаза. Едва Марков выбежал в коридор, на глаза ему попалось кашпо с плющом. Не раздумывая, Марков вытащил горшок из кашпо, схватил растение за плети, выдернул его из горшка и откинул в сторону, после чего промаршировал в спальню, где первым же делом заполз под кровать и вскоре вылез обратно весь в пыли, сжимая в руке бумажный носовой платок. Отряхиваясь, Марков нащупал в кармане пиджака какой-то предмет, тотчас снял пиджак, развернул его на сто восемьдесят градусов и энергично встряхнул. Из кармана вывалился мобильный телефон, однако Марков не стал поднимать его с пола, кинул рядом пиджак, а затем, очевидно повинуясь условному рефлексу, снял брюки и отправил их следом.

После безрезультатного налета на спальню Марков переместился на кухню и продолжил неистовствовать там. Открытки, еще недавно прикрепленные к холодильнику магнитиками, весело запорхали во все стороны. Марков открыл дверцу рывком, точно собирался воспользоваться эффектом неожиданности, чтобы застичь врасплох письмо, дремлющее где-нибудь на масленке. Далее последовала выборочная проверка упаковок с нарезкой пармской ветчины и сыра, а для пущей уверенности еще и досмотр коробок с замороженной пиццей. Очень скоро холодильник опустел, тостер лежал на столе кверху дном, ящики всех тумбочек были выдвинуты, а полки со специями и кулинарными книгами рухнули, не выдержав прямого попадания банки с маринованными огурцами. На полу очутились стаканчики с йогуртом, рыбные консервы, горчица, шоколад, оливки, сироп от кашля… Дополняли натюрморт живописно раскиданные лук, картошка и яблоки. А посреди этого продуктового тарарама, прислонившись к краю стола и тяжело дыша, стоял Марков. В руке он держал пакет молока и отхлебывал из него по глотку.

Как же уцелел кабинет приема пациентов? Марков просто не успел до него добраться. Он уже стоял на пороге кабинета, словно ожидая, что мебель придет в движение, как вдруг в дверь позвонили.

В голове Маркова прояснилось, его исступление утихло, а из груди вырвался протяжный вздох. Покорившись неизбежному, он поплелся в прихожую и отпер замок. На лестничной площадке, разумеется, стояли Танненшмидт и Зандлер. Увидев психиатра в трусах и рубашке, с молочной бородой, пылью и перьями в волосах, они ничего не сказали. Марков, напротив, что-то неразборчиво произнес — судя по всему, непечатно выругался.

Кабинет был меблирован безупречно: два удобных кресла с подлокотниками, развернутых друг к другу, между ними стеклянный столик, на нем блокнот и карандаш. Сбоку, на подсвеченной книжной полке, аккуратно стояли авторские экземпляры книг Маркова: «К отличной форме через отличный сон», «Маленький карманный терапевт», «Лунатизм как путь к успеху», «Пути сквозь ночь». Обои, шторы, ковер были подобраны в теплой красно-оранжевой гамме, призванной создавать умиротворение и расслабление. По-видимому, обстановка уже успела подействовать на хозяина дома: дыша размеренно, будто после пробежки, надевший на себя халат из блестящего серого атласа и серые сандалии в тон Марков сел в кресло напротив Танненшмидт, которая крутила в руке письмо.

— Не может быть! Где оно было? Где вы его нашли? — пролепетал психиатр. — Прямо здесь, в приемной?

— Нет, не здесь, — улыбнулась инспектор.

— Я же его всюду искал!

— Верно, вы его всюду искали. По крайней мере, всюду, куда смотрели.

Раздражение Маркова, казалось, вот-вот вспыхнет с новой силой.

— На самом деле это было очень легко. Вариантов-то не слишком много.

— А-а, вы шутите. Что ж, шутите на здоровье.

— Вовсе не шучу. После того как вы любезно пригласили нас войти и скрылись в спальне, я воспользовалась возможностью, чтобы обозреть бедлам, который вы здесь создали.

— Да, извините за беспорядок. Признаю, я впал в истерику и ни капли не горжусь своим поведением. Просто иногда нет другого способа выпустить пар и уменьшить агрессию. Если этого не сделать, станет только хуже. — Он провел ладонью по халату. — Понимаете, я лучше куплю новый цветочный горшок, чем слягу с сердечным приступом или нервным срывом. Так где же оно пряталось, это треклятое письмо?

— Ну, я довольно быстро поняла, что ваши поиски были чрезвычайно тщательными. Если человек выдирает комнатное растение из горшка, желая проверить, не притаилось ли письмо под корнями, он и вправду весьма дотошен.

Марков поджал губы.

— Сами посудите, что я могла сделать, чтобы перещеголять вас? Разве что по досочке разобрать паркет или отклеить обои. Но я не находила ни одной причины, по которой вы спрятали бы письмо туда. И вообще, с чего мы взяли, что вы его именно спрятали? Я предположила: а вдруг вы его просто куда-то бездумно сунули? Оставалось только выяснить, какое место в доме вы не проверили, потому что не приняли его в расчет.

— Я искал везде. Даже там, где его не могло быть.

— Да уж, искали на совесть и, между прочим, удивительно последовательно. — Инспектор явно получала удовольствие от этого диалога. — Вы читали рассказ Эдгара Аллана По «Похищенное письмо»?

Марков помотал головой.

— Там речь тоже идет о безуспешных поисках письма, которое нигде не нашли, хотя перерыли весь дом. Позабыли одно единственное место, потому что никто не додумался посмотреть там. Представьте себе, все это время письмо лежало на самом виду!

— Писатель, конечно, молодчина, фрау старший инспектор, но скажите, что позабыл я?

— Себя. Вы позабыли себя.

Глаза Маркова превратились в узкие щелочки.

— Ну же, включайте мозги. Вы ведь психиатр. А что делают психиатры? Беседуют с пациентами. Слушают, что они говорят, и сопоставляют с тем, что они делают, пытаясь тем самым докопаться до подсознания. Оговорки по Фрейду и тому подобное…

— Прошу, не продолжайте, — перебил Марков. — Какое это имеет отношение к письму?

— К письму? — Танненшмидт повертела конверт в руках. — Пожалуй, никакого. К тому месту, где оно находилось, — самое непосредственное.

— В моих бумагах письма точно не было.

— Да уж, их вы прошерстили основательно. Я задала себе вопрос: какое место в своем доме вы считаете чуждым своему дому? Кстати, узнать ответ было нетрудно.

Кажется, психиатр начал понимать, к чему клонит инспектор. Он выпрямился и подпер подбородок рукой.

— Не стану больше мучить вас догадками. Ваше недавнее поведение само по себе указывает на то, куда подевалось письмо: вы фактически превратили в одну большую кучу мусора всю свою квартиру, кроме этой комнаты и одного-единственного объекта, который вы старательно игнорировали, хотя с него-то вам и следовало начать. Я говорю о мусорном ведре. Согласитесь, даже среди кавардака, который вы устроили на кухне, его несложно найти. Черное, настоящий сундук с сокровищами, оно стоит возле несчастного холодильника, с которым вы столь яростно сражались. Я просто нажала на педаль, крышка ведра поднялась, и я увидела письмо. Оно лежало сверху так аккуратно, будто его поместили туда специально.

Марков в изумлении открывал и закрывал рот. Танненшмидт посмотрела на часы, покрутила браслет и продолжила:

— Помните, как вы вели себя во время нашего разговора в отделении? Обыскали карманы и сказали, что после первого прочтения сочли письмо нелепым и едва его не выбросили. Едва не выбросили, понимаете? Старый добрый самообман! Вы выбросили письмо и тут же вытеснили сей факт из памяти, как хотели бы вытеснить всю историю с дуэлью. Впрочем, вы сами знаете это лучше меня, не правда ли?

Он не ответил.

Зандлер вошел в приемную, держа в руках горшок с водворенным на место плющом, и, смущенно улыбаясь, поставил его на стол.

— По правде говоря, когда вы рассказывали о письме там, в участке, оно не особенно меня заинтересовало. Но теперь, когда я вижу, что вы тут учудили, — мною значительно произнесла Танненшмидт, — мне чрезвычайно любопытно его прочесть. Этим я сейчас и займусь.

Она устроилась в кресле, вынула листок из конверта и начала читать, бормоча под нос обрывки фраз.

Герру Оскару Б. Маркову, Райнхардтштрассе 22, 10117 Берлин.

Настоящей депешей, которую секундант вручит Вам лично, требую от Вас сатисфакции. К сожалению, поединок — единственный способ восстановить мою честь, которую Вы оскорбили безвкусным соблазнением Констанции Камп. Проще говоря, я прошу Вашего разрешения застрелить Вас по возможности скорее. Вы вправе тоже попытаться убить меня (но не слишком на это рассчитывайте). Данное действо называется дуэлью, и неважно, что оно вышло из моды. Недавно над городом пролетел воздушный шар, и что же? Никто даже не удивился. Посему не считайте мои слова старомодной шуткой и, пожалуйста, избавьте меня от напоминаний о том, что сегодня дуэли незаконны. Они были незаконны и в прежние времена. Между прочим, запрет на дуэли в Германии, действующий до сих пор, ввел Пиплер, можете сами проверить.

Итак, Вам остается сделать следующее:

1) приготовиться к дуэли, которая состоится в один из ближайших дней. Место и время поединка определят секунданты;

2) назначить своего секунданта и просить его незамедлительно связаться с моим. Это можно сделать по телефону 0151 2610 0611. Кстати, Вы не вправе звонить по указанному номеру, потому что, согласно общепринятому дуэльному кодексу, противники не контактируют с секундантами друг друга;

3) признать меня оскорбленной стороной. По правилам, именно оскорбленная сторона выбирает оружие для дуэли. Поскольку соблазнение особы женского пола — это классический случай оскорбления третьей степени, я выбираю пистолеты. Обычно секунданты приобретают оружие заранее, проверяют его и выдают дуэлянтам непосредственно перед поединком;

4) принять тот факт, что оскорбление третьей степени дает оскорбленной стороне право определять характер дуэли. В этом отношении последнее слово тоже остается за секундантами. Договариваться долго им не придется, потому что в нашем случае все понятно без лишних слов. Итак, мы с Вами сразимся на пистолетной дуэли с фиксированных позиций, стоя в пятидесяти метрах друг от друга. Каждый из нас совершит по одному выстрелу.

Полагаю, у Вас возникли вопросы. Если желаете с толком использовать отмеренное Вам время, настоятельно рекомендую прочитать «Эссе о дуэлях» графа Шатовиллара (Париж, 1836 г.), «Правила дуэли» Луи Шаппона (Пест, 1848 г.) и трактат «Новый дуэльный кодекс» (Женева, 1879 г.) Шарля Дюверже де Сен-Тома. В интернете Вы также можете найти краткие пояснения Франца фон Болгара (Вена, 1880 г.) и Густава Хергселля (Лейпциг, 1897 г.). Из этих очень разных трудов, написанных очень разными людьми из очень разных стран, Вы почерпнете основополагающие идеи, которые покажут Вам и всем остальным, насколько правомерно мое требование сатисфакции и насколько безнадежно с Вашей стороны уклоняться от него. Я не собираюсь апеллировать к Вашей чести, которой у Вас все равно нет и никогда не было, но полагаю, что Вы примете мой вызов, потому что больше не сможете мириться с ее отсутствием.

С глубочайшим презрением,

Александр Шилль

— Опять Гитлер, — поцокала языком инспектор, закончив читать.

Какое-то время никто не произносил ни слова.

Полицейский автомобиль по-прежнему стоял под окном с включенными огнями, отчего комнату то и дело окутывал синий свет.

Танненшмидт отправила Зандлера на улицу, велев переставить машину и выключить наци-мигалку. Позвонила коллегам в офис и попросила проверить телефонный номер, выудила из кармана пластиковый конверт, осторожно положила внутрь депешу Шилля и повернулась к Маркову, который отстраненно наблюдал за ее действиями.

— Если бы не номер мобильного, я бы подумала, что текст написан в позапрошлом веке. Это какое-то безумие. Похоже, вы и впрямь перешли дорогу герру Шиллю. С какой стати он надумал вас убить?

— Вот у него и спросите. Я уже сто раз повторил, что не знаю. Моя подруга Констанция раньше с ним жила. Вы могли бы задать те же вопросы ей, но сейчас это сделать не удастся.

Старший инспектор молчала, ожидая, не прибавит ли психиатр что-нибудь еще.

— Если человека бросили, у него могут сдать нервы. Такое случается, — вымолвил наконец Марков.

— Может, его мучает ревность?

Он раздраженно отмахнулся.

— Допустим. Но ревность — не основание для того, чтобы пытаться меня застрелить.

— Не основание, герр Марков, а мотив. Ревность всегда является мотивом. Мы не сможем ничем помочь, пока не разберемся, что за опасность вам угрожает.

— Этот человек не в себе, я бы даже сказал, с прибабахом, и мне лично наплевать, по каким мотивам он собрался меня укокошить. Если вас это интересует, спросите у него.

Танненшмидт пристально оглядела комнату, словно ища важную улику, и, не поворачиваясь к Маркову, ответила:

— Если вас это интересует, сообщаю, что меня это нисколько не интересует. — Инспектор посмотрела в потолок. — Но, видите ли, судье, выдающему ордер на обыск или разрешение на слежку, будет важно знать, обоснованны ли подозрения истца. Дело ваше, я просто ставлю вас в известность.

— А я просто хочу, чтобы вы сделали все возможное для предотвращения моей смерти, — пробурчал Марков. — Точнее, моего убийства. О большем просить не смею.

— У вас есть предположения, где Шилль может раздобыть пистолеты?

Марков покачал головой.

— Хорошо, пожалуйста, ничего пока не предпринимайте. Тем более вам и так есть чем заняться в ближайшее время, — съехидничала старший инспектор, выразительно оглядевшись по сторонам. — Вот моя визитка. Звоните, если секундант опять к вам явится.

Он механическим движением сунул карточку в карман халата.

— И кстати, сговор о совместном совершении противозаконного действия возникает в том случае, если обе стороны дали на то свое согласие. Надеюсь, это не входит в ваши планы?

Марков снова покачал головой.

— Мы мало что еще можем сделать. Если не считать депеши, против этого человека у нас больше ничего нет… — Танненшмидт поднялась. — Впрочем, для перестраховки мы все-таки нанесем визит герру Шиллю, а там… а там видно будет.

Психиатр тоже встал.

— Спасибо, что не оставляете меня в беде, фрау старший инспектор. И пожалуйста, извините за несдержанность. Не каждый день приходят такие письма.

Они направились в прихожую, петляя между грудами одежды, бумаг, продуктов и других вещей. Выйдя на лестничную клетку, Танненшмидт вдруг обернулась. Ей в голову пришел еще один вопрос.

— Скажите, что именно означает «оскорбление третьей степени»? — произнесла она.

Но Марков уже с грохотом захлопнул дверь, и инспектору оставалось только недовольно поморщиться.

5
Такса Толстого

Жесткошерстная такса оглушительно залаяла, потом почесала лапой за ухом, легла на поя и зевнула.

— Его зовут Квиз, — пояснила Шиллю супруга Николая Лоренца, несколько раз выкрикнув при этом по-русски «Фу!» и «Сидеть!». — Верно я говорю, Квиз?

Шилль, все еще думая о пистолетах, которые недавно держал руках, с удивлением уточнил:

— Он понимает и по-немецки, и по-русски?

— Только если ему это выгодно, — весело отозвалась та. — Я Полина! А вас как зовут?

— Александр Шилль. Александр.

Полина оглядела его, приветливо улыбаясь. У новой знакомой были румяные щеки, алые губы и белокурая коса, уложенная в замысловатую прическу, — словом, она выглядела самой что ни на есть хрестоматийной славянкой из учебника этнографии. Даже в кухонном фартуке, надетом поверх спортивного костюма, Полина смотрелась небрежно элегантной. Она повела гостя мимо кухни в гостиную: после экскурсии по подвальной оружейной выставке и виртуального исторического тура в хоэнлихенский санаторий Лоренц пригласил Шилля на ужин.

— Ты все видел, пора принимать решение, — резонно заметил Лоренц.

Шилль тоже так считал и чувствовал, что в его судьбе начинается новый этап, на котором решения не падают с неба, а становятся результатом обдуманного выбора; этап, на котором человек смотрит проблемам в лицо, а не уклоняется от них. Он распрощался со своим прежним подходом к жизни, в рамках которого стремился не впутываться в конфликтные ситуации, чтобы не увязнуть в них основательно. Поединок предполагал совершенно иной подход, красивый и дарящий освобождение. С тех пор как Шилль начал углубляться в вопрос дуэлей, его особенно пленяла эта смелость неотвратимости, а может, и отчаяние неотвратимости. Разговоры исчерпывают себя, потому что одному человеку больше нечего сказать другому, он не пытается ничего понять, потому что уже понял достаточно. Слова приобретают значение, только когда становится ясно, что они могут создать повод для стрельбы. Отношение становится серьезным, только когда на дальнем плане начинает маячить смерть. «Такая дуэль, — думал Шилль, — значима сама по себе, и даже если она не состоится, одна ее вероятность усиливает восприимчивость и активность обеих сторон». Впрочем, Шилль, твердо настроенный на поединок, не испытывал необходимости в дополнительной подпитке: несмотря на некоторое утомление, его жизненная энергия била ключом.

— Коля, предложи нашему гостю… — произнес ла Полина, многозначительно подмигнув мужу.

Шилль переступил порог гостиной и огляделся. Типично для русских домов, комната оказалась угнетающе уютной. На окнах висели тяжелые шторы и тюлевые занавески, на полулежал ковер, стол застилала вышитая скатерть, на диване грудились пухлые подушки… Это изобилие текстиля доминировало над предметами меблировки, которые тоже пытались отвоевать себе место, выставляя закругленные бока, изогнутые подлокотники и вывернутые ножки. У стены темнело старое пианино, укрытое вязаной накидкой. Рядом гипнотически медленно тикали напольные часы в дубовом футляре. За темным круглым столом сидел седовласый и седобородый мужчина лет семидесяти в поношенном костюме, худощавый, с большими добрыми, но усталыми глазами. При появлении Шилля он с достоинством поднялся и нараспев произнес:

— Позвольте представиться: Венцеслав Владимирович.

— Это дядя Венцель, — сказала Полина. — Он живет с нами. Это Александр, Колин клиент — ну, ты уже в курсе, дядя.

— Очень приятно, герр Александр, — чинно кивнул новый знакомый.

Шилль, сам того от себя не ожидая, поклонился ему. Полина рассмеялась.

Лоренц со стеклянным графином в одной руке и четырьмя рюмками в другой вошел в гостиную и воскликнул:

— Всем самогонки за знакомство!

Осторожно уточнив, что за напиток налит в гра фин, Шилль узнал, что самогонка — это крепкое спиртное домашнего приготовления.

— У вас его называют аперитивом, — добавил Лоренц и наполнил рюмки до краев.

— Кто произнесет тост? — спросила Полина, когда каждый взял себе по рюмке.

— Я, — торжественно молвил дядя Венцель. — Выпьем за то, чтобы мы испытали столько горя, сколько капель останется в наших бокалах!

Все осушили рюмки, и Шилль не преминул посмотреть внутрь своей, проверяя, не осталось ли чего на дне. Самогонка оказалась приятно мягкой на вкус и ни на что не похожей.

Мужчины сели за стол, и Полина подала каждому мисочку с «Шубой» — вкуснейшим слоеным салатом из селедки и овощей.

Лоренц, умявший свою порцию первым, сказал:

— Александр, вернемся к нашим баранам. Следующий ход за тобой. Решай, что ты выберешь. Могу рекомендовать пистолеты «Макаров» по тысяче евро за штуку, итого с тебя причитается две тысячи. Стреляют отлично, но прицельной дальности маловато, я уже про это говорил.

— У тебя точно есть два одинаковых? Тогда я согласен, предложение разумное.

— Есть, конечно. Магазины купишь у моего друга. Патроны тоже. Сколько тебе надо — пятьдесят штук, сто? Если нужно набить руку, лучше взять с запасом.

— Нет, достаточно двух штук.

— Прошу прощения, — вмешался дядя Вен цель. — Это, конечно, не мое дело, но… Вам нужны два пистолета и два патрона?

— Именно так, — ответил Шилль. — Я не хочу… — замялся он, подыскивая подходящую формулировку, — …устраивать бойню.

Собеседники понимающе кивнули, Лоренц калил всем еще самогонки.

— Иными словами, — не отставал дядя, — вы планируете дуэль?

— Да.

Дядя Венцель встал, поклонился Шиллю и с улыбкой проговорил:

— История России богата поединками, а мне только что пришел на ум хороший тост. — Он поднял рюмку. — Выпьем за время, которое проходит и через десять — двадцать лет сделает неважным то, что терзает нас сегодня!

Они осушили рюмки.

— Это сказал Толстой, — пояснил старик, сев за стол. — Он отговорил бы вас от дуэли.

— Вероятно, отговорил бы, — кивнул Шилль, чувствуя вызов в его словах, — но дело в том, что абсолютно все в мире против дуэлей. Любой, кто узнал бы, что двое собрались стреляться, принялся бы их вразумлять. Так было испокон веков. Загвоздка в том, что, когда в жизни кого-нибудь из этих отговорщиков возникнет необходимость поединка, он помчится на него сломя голову. Людей, дравшихся на дуэлях, сегодня считают недоумками, но, поверьте мне, никто из них не был в восторге от того, во что ввязывался. Знаете, как относился к дуэлям Лассаль? Он считал их бессмысленным петрефактом пройденной стадии культурного развития.

— Петрефактом? — переспросила Полина.

— Да. Я раньше тоже не встречал этого термина. Он означает окаменелое ископаемое. Дуэль — окаменелое ископаемое… Однако насчет пройденной стадии Лассаль ошибался, по крайней мере в отношении самого себя, ведь в итоге он бросил вызов своему оскорбителю. Лермонтов в России, называвший дуэль хладнокровным убийством, добровольно встал под прицел и погиб. Генрих Гейне, эмигрировавший во Францию, само собой разумеется, презирал дуэли, и что же он делал при любой возможности? Шел на дуэли, конечно. Или Александр Гамильтон в Америке, которому предстояло стать президентом: из религиозных соображений он категорически отказался от дуэлей… Каким образом он умер, вы, полагаю, уже догадались. Словом, трудно найти того, кто не дрался бы на дуэлях. Вы скажете: «Карл Маркс»? И будете неправы, потому что вместо него в поединке участвовал другой человек.

— Я говорил о Толстом, — вежливо напомнил дядя Венцель.

— И о Толстом тоже не говорите. Он, безусловно, был убежденным противником дуэлей и насилия вообще. Несмотря на это, как-то раз он дважды за день вызвал на поединок одного и того же человека.

— Не может быть!

—. Хотите поспорить? — раззадорился Шилль, чьи бледные щеки покраснели от выпитого. — Ваша ставка? Я, — задумался он на мгновение, — ставлю полное собрание писем Толстого, опубликованное издательством «Малик» в двадцать восьмом году. Там об этом тоже сказано.

— Нет, дорогой герр Александр, — покачал головой дядя Венцель, — спорить не хочу, я вам и без того верю. Представляете, у меня совершенно случайно есть два билета в «Комише опер» на послезавтра. Исполняют «Евгения Онегина» Чайковского. Я с радостью подарю их вам в благодарность за рассказ. Будьте так добры, удовлетворите наше любопытство!

Лоренц одобрительно закивал.

— Александр, не тяните! — раздался голос Полины, которая отлучилась на кухню. — Выкладывайте все быстренько, только не лишайте дядю веры в Толстого!

— Эта загадочная история, — начал Шилль, — затянулась на целых семнадцать лет. Ее вторым главным героем был друг Толстого, не менее знаменитый русский писатель Иван Тургенев.

Чтобы лучше слышать, дядя Венцель оттопырил ухо ладонью.

— Они находились в гостях у своего знакомого поэта, вели оживленную беседу и ни с того ни с сего повздорили. Причина была настолько пустяковой, что впоследствии никто не мог ее точно назвать. Спор обострился, и в какой-то момент Тургенев сказал Толстому: «Я вас заставлю молчать оскорблением». Он имел в виду оскорбление, которое неизбежно должно было привести к дуэли. Толстой отреагировал на этот выпад спокойно и не счел его слова поводом для дуэли.

— Да, — прошептал дядя Венцель, обращаясь скорее к себе, чем к остальным.

— Но на следующий день он направил Тургеневу письмо, в котором потребовал немедленных извинений. Тургенев получил письмо и тотчас написал ответ, в котором просил прощения. К сожалению, адрес на конверте с ответом Тургенева был указан с ошибкой, и письмо Толстому не доставили в срок. На следующий день до предела возмущенный Толстой отправил Тургеневу целых два послания, в которых вызывал того на поединок!

— Два? Что за вздор, — возбужденно перебил Лоренц.

— Может, хотел действовать наверняка, — прокомментировал дядя Венцель.

— Или поиздеваться над своим противником, — сказал Шилль. — Потому что на второй поединок придут только те, кто выжил в первом. Думаю, он намеревался убить мертвого Тургенева еще раз.

— Продолжайте. Что было дальше?

— Тургенев пошел на попятную и выдвинул свои условия. Узнав об этом, Толстой отправил ему письмо, в котором было всего одно предложение. Я записал его на случай, если оно мне когда-нибудь понадобится: «Вы меня боитесь, а я вас презираю и никогда дела с вами иметь не хочу». Разумеется, обвинения в трусости Тургенев стерпеть не мог: теперь уже он был вынужден требовать сатисфакции от Толстого. Тургенев депешей вызвал его на дуэль. Переписка затянулась на долгие месяцы. Толстой в конце концов устал от этой полемики и предложил Тургеневу перемирие. У того стало легче на душе, но он ничего не ответил Толстому. Взаимное молчание продлилось семнадцать лет. По инициативе Толстого писатели помирились и больше не вспоминали о давней размолвке.

— Просто поразительно, — произнес дядя Венцель, — а я и не слышал об этой истории. Впрочем, пари все равно выиграл бы я: Толстой не дрался, он отговорил от дуэли даже самого себя. И вас отговорил бы, не сомневайтесь.

Из кухни вышла Полина с большим подносом, полным бутербродов с икрой, а за ней, радостно лая, несся Квиз.

— Видите, пес тоже так думает, — рассмеялся дядя.

— Он что, потомок таксы Толстого? — сострил Шилль.

— Я считаю, выиграли вы оба, — рассудила Полина. — Будет справедливо, если вы, Александр, вручите дяде собрание писем в обмен на билеты в оперу.

Никто не возражал, Лоренц снова наполнил рюмки и предложил выпить за то, как хорошо, что все они сидят за этим столом, и как здорово было бы собираться такой компанией почаще.

Захмелевший Шилль, которому хотелось, чтобы последнее слово осталось за ним, вспомнил еще один случай, связанный с дуэлями, и решил немедленно им поделиться.

— Уважаемый герр Венцеслав, да будет вам известно, в истории зафиксирован поединок между человеком и собакой, которая, подозреваю, тоже относилась к дуэлям отрицательно.

— Дуэль с собакой? — в один голос ахнули супруги Лоренц.

— Вы шутите! — прыснула Полина, сажая Квиза себе на колени.

— Ничуть. Про нее написано во многих хрониках. Состоялся поединок в четырнадцатом веке во Франции, в годы правления Карла Пятого.

— Не верю ни единому слову, — покачала головой Полина.

— Меня, конечно, при этом не было, — улыбнулся Шилль. — Итак, в городе Монтаржи, в ста километрах к югу от Парижа, происходит убийство. Свидетелей нет, и только собака, ранее принадлежавшая покойному, нападает на одного из его знакомых, Берто, каждый раз, когда он к ней приближается. Все начинают подозревать Берто в убийстве, хотя никаких доказательств нет. Местный суд не понимает, что ему делать, и обращается в Париж, в вышестоящую инстанцию. Тамошние правозащитники тоже не знают, что делать, и просят помощи у короля, которого подданные недаром именуют Карлом Мудрым. Тот повелевает: «Исход дела определить при помощи дуэли. Пусть человек вооружится палкой и вступит в десятиминутный поединок с собакой». Местом дуэли выбирают огороженную лужайку. В назначенный час туда стекается весь город.

— Ну и ну, — изумилась Полина, помахивая бутербродом с икрой.

— Далее все должно было произойти, как изрек Карл Пятый: «Провидение Божие покажет, что сильнее — руки человека или зубы собаки».

— А что за порода была у собаки? — полюбопытствовала Полина.

— К сожалению, об этом нигде не сказано. Поединок завершился в считаные секунды: собака повалила Берто на землю и вонзила зубы в его шею. Берто заорал, сознался в убийстве и взмолился о пощаде.

— А потом, Александр, что случилось потом? — поторопила Полина.

А потом собаку оттащили от Берто. Но только для того, чтобы немедленно отдать его под суд.

— И?..

— И повесить.

— Интересно, — протянул дядя Венцель. — Надеюсь, собаке не пришлось давать свидетельские показания по делу об убийстве?

Полина закатила глаза и огляделась в поисках Квиза, еще недавно сидевшего у нее на коленях. Пес уже лежал на коврике возле напольных часов, свернувшись калачиком и тихонько посапывая.

Новые яркие тосты хозяев дома под мерное тиканье маятника часов перемежались новыми яркими рассказами гостя, и вскоре собравшимся начало казаться, что они видят перед собой дуэлянтов прежних столетий — одни погибли прямо во время поединка, другие чудом выжили, но получили тяжелые увечья, которые отравляли их банальную жизнь до конца дней, третьи остались целыми и невредимыми… Обсуждать дуэли, какими бы безумными и абсурдными они ни казались и сколь плачевно они иногда ни заканчивались, было чрезвычайно увлекательно.

— Что интересно, большинство пистолетных дуэлей, — вдохновенно заметил Шилль, — вообще не приводили к жертвам: подсчитано, что летального исхода не имел семьдесят один процент поединков на пистолетах, представляете? Конечно, иногда секунданты идут на хитрость, чтобы предотвратить смерть дуэлянтов. Наиболее показателен в этом отношении поединок между Бисмарком и его заклятым соперником, политиком по фамилии Винке. Когда противники в назначенный час встретились на Тегелер-Зе, сперва один из пистолетов повредили во время заряжания, потом при заряжании запасных сломался шомпол, в итоге противникам пришлось взять очень маленькие пистолеты, при стрельбе из которых, нетрудно догадаться, никто не пострадал, потому что никто и не должен был пострадать. Не исключено, что сумятицу с оружием устроили по приказу кайзера, чьим протеже, насколько мне известно, был Бисмарк.

— Атем, кто стреляет, — задумчиво промолвил дядя Венцель, — все равно, заряжен пистолет или нет, — они в любом случае готовы к смерти.

— Так и есть, — подтвердил Шилль, — но разве мы не должны быть готовыми к смерти каждую секунду жизни?

— Полно вам, Александр, к смерти сколько ни готовься, итог один. Вы лучше расскажите, какая ваша любимая дуэль! — попросила Полина.

— Ну-y… трудно сказать. Зато могу с ходу пере числить, какие дуэли мне не по душе. Жестокие поединки, в которых противники стреляются с близкого расстояния. Дуэль через платок или через шинель, при которой расстояние между стреляющими равно длине разостланной на земле шинели. Дуэль наудачу, при которой заряжен только один из двух пистолетов и участники не знают, кому он достанется. В Америке среди поселенцев была распространена пороховая игра: противники усаживались на бочки с порохом. Запалы одинаковой длины, подведенные к бочкам, поджигались одновременно. Дуэлянты ждали, пока одна из бочек не взорвется и проигравший не взлетит на воздух. Второй участник мог быстро соскочить и выдернуть запальный шнур из своей бочки… если успевал, конечно.

— Думаю, подобные поединки чаще всего заканчивались смертью обоих, — задумчиво нахмурился Лоренц. — В чем же смысл?

— Не забывай, люди тогда были очень религиозными, — встрял дядя Венцель. — Они верили, что с наступлением смерти начинается вечная жизнь. Чем скорее, тем лучше.

— Вот-вот, — поддакнул Шилль. — Вероятно, садясь на бочку с порохом, дуэлянты рассчитывали, что улетят прямо на небеса. Мне лично такие поединки больше напоминают двойное самоубийство. А для самоубийства дуэль не нужна. — Он огляделся, справедливо ощущая собственную правоту, и продолжил: — Американцы вообще оказались очень изобретательными в этом вопросе. Мне больше всего импонирует сигаретная дуэль.

— Сигаретная? — повторила Полина.

— Противники закуривают сигареты, в одной из которых к табаку добавлен порох? — предположил Лоренц.

— Нет. Сигаретную дуэль, о которой я читал, придумали в Техасе. Оппоненты входили в темную комнату, держа в одной руке пистолет, в другой — зажженную сигарету. Поединок длился, пока она не гасла. В помещении стояла непроглядная тьма, ориентироваться можно было только на тлеющий кончик сигареты, поэтому дуэлянты старались отводить руку с нею подальше от тела.

— Но тогда можно целиться правее или левее огонька, и тогда ты рано или поздно попадешь и выиграешь, — хмыкнул Лоренц.

— Да, именно так и рассуждало большинство из тех, для кого эти дуэли стали смертельными. Радуйся, что тебя там не было. Техасца, выигравшего дюжину сигаретных дуэлей и оставшегося невредимым, однажды спросили, каким образом ему это удается.

— Кажется, я знаю, — усмехнулся дядя Венцель. — Он всегда держал сигарету во рту.

Шилль кивнул, а Лоренц молча вытащил пачку сигарет. Все взяли по одной и закурили, и вскоре клубы дыма поднялись и повисли над их головами, точно пустые «пузыри» для реплик в комиксах. Когда же собеседникам захотелось выпить, выяснилось, что графин с самогонкой уже опустел. Полина принесла бутылку итальянского вина, а затем положила на стол пакет хлебных палочек, но к ним никто даже не притронулся.

Шилль был счастлив, что наконец-то может поделиться обширными знаниями, которые кропотливо собирал без особой четкой цели, и что его слушают, поощряя рассказывать дальше. Впервые с тех пор, как он увлекся совершенно устаревшей, по общему мнению, дуэльной тематикой, он встретил людей, которые внимали ему с неподдельным интересом. Полина, Николай и дядя Венцель умоляли Шилля продолжать импровизированную лекцию, и вскоре он ощутил себя пресс-секретарем прошлого, выступающим перед представителями эпохи, которой катастрофически недостает виртуозной драмы, страстей и романтики.

Постепенно, под влиянием алкоголя и в силу каких-то необъяснимых причин, застольный разговор перешел на тему морали. Пистолетный поединок, на который решился Шилль, виделся собеседникам не чудовищной ошибкой, а закономерным, давно назревшим продолжением благородной вековой традиции. В самом деле, когда и почему люди прекратили выяснять отношения на дуэли? Этот вопрос вызывал всеобщее непонимание и порождал еще один, ничуть не менее озадачивающий: что пришло на смену дуэлям? Почему общественный институт, выдержавший испытание временем, действовавший вопреки всему и невосприимчивый к вмешательству государства, исчез раз и навсегда?

— Я очень рад, — величественно обратился дядя Венцель к Шиллю, — что вы хотите возродить дуэли в нашем веке. А что вы думаете насчет открытия клуба? Уверен, многие пожелают в него вступить.

Шилль улыбнулся, мысленно видя себя на сцене перед залом, полным зрителей с вдохновенными лицами, и представляя себе, как читает лекции и устраивает семинары, темой одного из которых непременно станет «Оскорбление третьей степени сквозь века». Фантазия стремительно уносила Шилля все дальше, и вот он уже воображал, как водит экскурсии по местам знаменитых дуэлей, обдумывал возможность правовой поддержки дуэлянтов, создания агентства по подбору секундантов и, пожалуй, оказания экстренной помощи участникам поединков, почему бы нет? Опять же не повредят специальная служба дуэльной медицины и похоронное бюро со льготными условиями для членов клуба…

— Отличная идея, дорогой Венцеслав! Мы с вами понимаем, что такой клуб сразу же закрыли бы, но законного пути в этом деле, увы, нет. Дуэли всегда были запрещены. Да и твой оружейный бизнес, — обратился Шилль к Лоренцу, — тоже не совсем легален.

— Что верно, то верно. Полиция может нагрянуть сюда в любой момент.

— А вдруг я полицейский, агент под прикрытием? А вдруг я арестую тебя прямо сейчас?

— А вдруг агент под прикрытием — это я? Ты хочешь купить пистолеты с патронами, но разрешения на оружие у тебя нет. Вот ты и попался, голубчик!

После этого обмена любезностями, конечно же, следовало произнести еще один тост. На сей раз из-за стола поднялся Шилль и провозгласил:

— Выпьем за освященную веками культурную традицию дуэли, которая способна пробудить в человеке самое благородное начало, если только оно у него есть.

Все чокнулись.

Дядя Венцель откашлялся и произнес:

— Проблемы с законом — не единственная сложность этого воображаемого клуба. Если в одном помещении соберется множество людей, готовых к дуэли, может статься, что они начнут бросать вызовы направо и налево и в два счета перестреляют друг друга.

— И в конце концов в клубе останется всего один человек, которому придется сразиться с самим собой. Последний дуэлист! — развеселилась Полина.

— Не дуэлист, а дуэлянт, — поправил Шилль, — последний дуэлянт.

— А вы знаете, когда состоялась последняя дуэль? — спросил дядя Венцель.

— Минутку… — задумался Шилль. — Дело было во Франции в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году. Классический случай оскорбления. Один человек называет другого идиотом. Оскорбленный требует, чтобы оскорбитель взял свои слова обратно, тот заявляет, что идиот всегда остается идиотом и что в его случае это особенно верно. Оскорбленный требует сатисфакции и вызывает оскорбителя на поединок. А самое невообразимое — все это происходит публично, в Национальном собрании! Противники — социалист, позже ставший министром внутренних дел, и один из голлистов, который должен жениться на следующий день после дуэли. Его оппонент язвит, что после дуэли необходимость в бракосочетании отпадет, ведь он не сможет исполнять супружеские обязанности.

— Ага, — ухмыльнулась Полина, закуривая сигарету.

— Они условились о дуэли на шпагах. Та состоялась наутро в присутствии прессы, даже киносъемка велась. Никто не умер, один из противников получил легкое ранение в руку, после чего поединок прекратился.

— А свадьба? — спросила Полина.

— Тоже состоялась. Кстати, секундантом жениха был Жан-Мари Ле Пен, впоследствии основавший Национальный фронт. Последний секундант, так сказать.

— А когда была последняя дуэль в Германии? — осведомился дядя Венцель.

— Это ты и сам знаешь, — ответил Лоренц, — в Хоэнлихене. Кстати, на сегодняшнем аукционе я купил тот сундучок со всем содержимым.

— Неужели? — поразился дядя. — Он снова в семье?

— Да, — кивнул Лоренц. — И в семье останется.

— Последней дуэлью в Германии будет моя, — заявил Шилль.

Воцарилось молчание.

— Ах да, вам нужны пистолеты. С какой целью, позвольте узнать? — осведомился дядя почти официальным тоном.

— Хочу вызвать на дуэль одного гражданина. Я обвиняю его в соблазнении особы женского пола. Согласно кодексу, это оскорбление третьей степени. Оскорбления бывают прямыми — это словесные ругательства или физические действия — и косвенными — это заочные обидные и порочащие высказывания в отношении третьих лиц.

Никто не понимал, о чем говорит Шилль. Лоренц и его домочадцы за говорил и все одновременно, причем на двух языках сразу. Подождав, когда они замолчат, Шилль продолжил:

— Главная проблема, друзья, состоит вот в чем: многое из того, что веками считалось серьезной формой оскорбления, теперь стало обычным явлением. Человек больше не готов рисковать жизнью на дуэли из-за того, что кто-то назвал его придурком.

Полина посмотрела на Шилля с сомнением.

— Возьмем для примера голословное оскорбление. В каждом политическом споре оппоненты обвиняют друг друга во лжи или некомпетентности. Одно это раньше уже являлось поводом для дуэли, о серьезных оскорблениях или, скажем, ударе перчаткой по лицу я вообще молчу. Соблазнение сестры, возлюбленной, жены или хотя бы словесный намек на таковое? Немедленно к барьеру! Вот почему погиб Пушкин, вот почему, возможно, погибну и я, но тут ничего не попишешь. — Шилль умирать не собирался, однако его патетическая речь звучала весьма складно.

— О какой женщине идет речь? — поинтересовалась Полина.

— О Констанции. Мы с ней прожили вместе четыре с лишним года.

— Кто же ее соблазнил?

— Ее психиатр.

— Бывает, — кивнула Полина.

— Я не поверил. Я даже и не подозревал, что… По словам Констанции, у нее не осталось сил жить с человеком, у которого бзик на дуэлях. Я не поверил. Незадолго до нашего расставания она лечилась у этого психиатра, якобы от бессонницы. Вот и долечилась…

— То есть она ушла от вас к нему, — перебила Полина. — Что тут скажешь, бывает.

Шилль вытащил еще одну сигарету и, забыв ее зажечь, вертел в пальцах.

— Он лечил ее, снимая штаны. Да еще и деньги за это брал, а как же. Мне подобное лечение больше напоминает наркоманский блуд. Но меня волнует другое. — Шилль огляделся, точно ожидая, что все сами догадаются, к чему он клонит.

— Другое? — недоуменно повторила Полина.

— Что мне делать? Вызвать этого человека на разговор по душам и объяснить ему, что он вел себя неподобающе? Да он и без меня это понимает. Написать письмо в гильдию психиатров и разоблачить гада? Нелепо. Кому от этого будет толк? Никому — ни ей, ни ему, ни мне.

Полина кивнула, но вид у нее был не очень-то убежденный.

— Я вернулся домой, Констанция в это время должна была находиться у него на приеме, на одном из первых сеансов. Из спальни слышались голоса. Я вошел туда и увидел его: он сидел на нашей кровати и подпрыгивал, будто выбирая матрас в мебельном магазине. Констанция стояла рядом.

Когда я потребовал от нее объяснений, она заявила, что это ее новый психотерапевт и что ситуация вообще не нуждается в объяснениях. Он подхватил: дескать, да-да, я психотерапевт и выездной коуч-сомнолог, Марков моя фамилия, и приехал я сюда исключительно с терапевтическими целями.

Собравшиеся за столом недоверчиво кивнули.

— Я сначала даже хотел ему поверить, настолько жалко прозвучали его слова; возможно, он и не врал, я не знаю и знать не хочу. С того дня я сам не свой, никак не смирюсь с тем, что этот болтун-попрыгун отнял у меня Констанцию. И еще в голове крутится: а может, раз она его выбрала, мы с ним чем-то похожи? Может, он, как говорится, лучшая версия меня?

— Нет, не в этом дело, — безмятежно произнес дядя Венцель. — Полагаю, он именно ваша полная противоположность и потому заинтересовал ее. Или же в его обществе она раскрывается иначе, чем в вашем. Еще есть вероятность, что он просто оказался рядом с ней в подходящую минуту, тогда это просто совпадение. Согласитесь, если два человека движутся в одном направлении, это далеко не всегда означает, что они идут одним путем.

Шилль покачал головой и затянулся незажженной сигаретой, Лоренц молчал, Полина смотрела на Квиза, который, скучая, лежал под ее стулом и безучастно глядел перед собой.

— Квиз волочится за всякой женщиной. Будь я ревнивицей, давно заколола бы его кинжалом, — заметила Полина, и пес слабо вильнул хвостом при упоминании своего имени. — Однажды во время прогулки он пропал, я искала его по всему парку, и что вы думаете? Мне позвонила подруга: этот ушастый проказник был у нее дома, в хозяйственной сумке!

— А я вот что вспомнил, — улыбнулся дядя Венцель. — Эйнштейн использовал пример таксы, чтобы объяснить студентам принцип работы телеграфа. Он сказал: «Представьте себе таксу, только очень-очень длинную, задние лапы которой стоят в Нью-Йорке, а передние в Лондоне. Если дернуть за хвост в Нью-Йорке, она залает в Лондоне. Так работает беспроводной такса-телеграф».

Переводить разговор на такс Шиллю не хотелось, но ему на ум пришла история, которой он не мог не поделиться с собравшимися:

— Самая безумная история с участием таксы произошла с одной моей знакомой. Они с мужем были в городе, ходили по магазинам. Подойдя к аптеке, жена попросила мужа подождать снаружи — мол, я быстро. Взглянув на него, она поймала себя на мысли: «Какой у него забавный вид». В общем, забежала жена в аптеку, а когда снова вышла на улицу, мужа нигде не было. Зато на том месте, где он стоял еще недавно, сидела такса и пристально на нее смотрела, причем, что странно, вид у собаки был в точности таким же, как у пропавшего супруга.

— Да не может быть! — воскликнула Полина.

— Жена вернулась в аптеку, спросила, чья это собака, никто не ответил, она опять выбежала на улицу. Такса сидела на прежнем месте и так же пристально смотрела ей в глаза. Женщина сделала несколько шагов в сторону — собака последовала за ней. Тогда женщина остановилась и позвонила подруге. Та выслушала ее, от души расхохоталась и похвалила богатую фантазию. Что же было делать моей знакомой? Она отошла в сторону на несколько метров — такса продолжала идти следом. И главное, я уже говорил, взгляд ее оставался таким же, как у пропавшего супруга. Тогда женщина направилась в ближайший полицейский участок и подала заявление об исчезновении мужа, а заодно предъявила таксу, предположив, что душа мужа переселилась в это четвероногое существо.

Полина хлопнула себя по лбу и воскликнула:

— Александр, вы нас разыгрываете!

— Ничуть. Первым делом офицер осведомился у дамы, когда пропал ее муж. «Полчаса назад», — честно ответила та. «Полчаса назад?» — ошеломленно повторил полицейский. «Полчаса назад», — подтвердила дама. Офицер кивнул и попросил позволения переговорить с собакой наедине. «Да, пожалуйста», — ответила дама, которая уже ничему не удивлялась. Полицейский взял собаку и вместе с ней скрылся в соседнем кабинете. Вернувшись через некоторое время, он объявил, что вопрос решен.

Полина продолжала барабанить пальцами по лбу, вдыхая и выдыхая сигаретный дым и предвкушая новые неправдоподобные детали этой анекдотической истории. Дядя Венцель и Николай сидели со скептическими лицами.

— Он сказал, что позвонил в приют для животных. Туда в поисках пропавшей таксы обратилась дама. Номер на ошейнике таксы совпадал с тем, который она назвала. А что касается супруга моей знакомой, он только что обратился в полицию, потому что его жена исчезла.

Мужчины не выдержали и рассмеялись. Полина покачала головой.

— Разгадка оказалась весьма банальной: аптека занимала большое помещение в торговом пассаже со множеством входов и выходов.

— Ваша знакомая ошиблась дверью, — улыбнулся дядя. — Случается.

Судя по выражению лица Полины, она ожидала более впечатляющей развязки. Дослушав историю о мнимом перевоплощении человека в собаку, Полина встала и разлила остатки красного вина по бокалам. Держа почти догоревшую сигарету в одной руке и бокал вина в другой, она воскликнула:

— Давайте выпьем за Квиза и за то, чтобы он не превратился в чужого мужа!

Все осушили бокалы, а пес вскинул голову и сердито залаял.

— Но мы отвлеклись, — подняв палец, изрек дядя Венцель. — Вернемся к дуэли с новым приятелем вашей бывшей подруги. Что она говорит по этому поводу?

— А ничего не говорит. — Шилль пожал плечами. — Мы расстались несколько месяцев назад и с тех пор больше не виделись.

— От кого же вы узнали, что она теперь с этим Марковым?

— Хотя она уехала от меня, на ее имя периодически приносят почту. И вот на днях пришло письмо из полиции. Я распечатал, вижу — штраф о превышении скорости и снимок с камеры фотофиксации. Тут-то я и увидел его смеющуюся рожу. Он улыбался точь-в-точь как на обложках своих дурацких книг, я его узнал. Он был за рулем ее машины, Констанция сидела рядом, ее лицо было затенено, но, разумеется, я сразу догадался, что это она.

— О, — только и смогла произнести Полина.

— А насколько он превысил скорость? — уточнил Лоренц.

— Почему это тебя интересует? — буркнул Шилль.

— Если человек едет слишком быстро, это означает, что он чувствует себя свободно и в безопасности, если слишком медленно — что он осторожен и напуган.

— На семьдесят два километра в час.

— На семьдесят два?!

— Да.

— Мне очень жаль, но они действительно влюблены друг в друга, — вздохнул Лоренц.

— А что, если Констанция не в состоянии говорить с вами, Александр, потому что ваша разлука тоже причиняет ей боль, и она решила сообщить вам о переменах в своей личной жизни таким вот способом? — предположила Полина.

— Я тоже не в состоянии говорить, — возразил Шилль, — зато пистолеты, думаю, смогут. Они смогут сказать о том, что творится у меня на душе.

Квиз почему-то гавкнул, а дядя Венцель почесал подбородок.

— Смогут, разумеется, но есть ли в этом необходимость?

— Квиз! — крикнула Полина. — Иди сюда! — Она встала и пошла к двери, пес устремился следом. — Александр, вы только не уходите, пока я выгуливаю Квиза, хорошо? Мы быстро.

Николай тоже вышел из-за стола и направился в подвал, чтобы, как он выразился, подготовить пистолеты. Шилль и дядя Венцель, оставшись в гостиной вдвоем, думали каждый о своем. Недоку-ренная сигарета Полины тлела в пепельнице, ритм ходиков отмерял тишину.

— Вы не возражаете, если я поиграю на пианино? — спросил дядя.

— О, вы пианист?

— В Саратове преподавал музыку и сорок лет аккомпанировал консерваторскому хору.

Он, похоже, хотел в очередной раз поклониться, но передумал и подошел к пианино. Сев на табурет, педантично сложил вязаную накидку и поднял крышку над клавишами. Вскоре дядя Венцель заиграл: первые аккорды прозвучали словно нерешительно, затем музыка сделалась дикой, а потом возвышенно трагической. Пианист вполголоса напевал. О чем-то вспомнив, он чуть замедлил темп игры и обратился к гостю:

— Любите оперу? Это «Онегин» Чайковского.

— Честно говоря, не особенно, — неловко ответил Шилль. — Я не фанат гротескных шлягеров.

— О нет, мой дорогой, опера — это вовсе не гротескные шлягеры. Проверьте, и вы сами в этом убедитесь.

— Я думаю, Пушкин устроил бы дуэль с Чайков ским из-за этой жутко вульгарной оперы, будь он жив в день ее премьеры.

Дядя продолжал играть, покачивая туловищем взад-вперед, точно мусульманин на молитве.

— Помнится, оперу поставили в Москве в тысяча восемьсот семьдесят девятом году. Пушкину, доживи он до тех времен, стукнуло бы восемьдесят, Чайковскому еще не было бы сорока. Равным эдакий поединок не назовешь.

— Да, разница в возрасте, это вы верно заметили… Допустим даже, что Пушкин отправил бы от своего имени кого-то помоложе, например сына. Но дуэльные кодексы такое запрещают, уважаемый герр Венцеслав.

Беседу прервал Лоренц, вернувшийся с полиэтиленовым пакетом, на котором большими буквами было написано: «Привет, окружающая среда!» Хозяин дома извлек из него два пистолета в газетной обертке и положил их на стол. Дядя заиграл душещипательную арию и с упоением запел.

— Я вот о чем подумал, — заговорил Лоренц. — Если ты хочешь максимально соблюсти традиции, следует использовать немецкое оружие.

— Это не немецкая традиция, дуэли устраивались в разных странах, — возразил Шилль.

— А если использовать немецкое оружие, — гнул свою линию Лоренц, — то следует взять то, из которого стреляли на последнем в Германии поединке. Ты и твой оппонент — преемники тех дуэлянтов. По-моему, очень символично.

— Да нет же, это полный бред, тем более, сам знаешь, у меня нет семидесяти шести тысяч евро.

— Думаю, у меня есть решение, — улыбнулся Лоренц. — Поскольку пистолеты нужны всего на один раз, тебе незачем их покупать. Давай ты возьмешь их в аренду на день? Я назначу приемлемую цену, скажем по тысяче за каждый, и это будет выгодно нам обоим.

— Аренда пистолетов? — оторопел Шилль.

— Ты стреляешь, потом возвращаешь. Вот и все.

— А что, — спросил дядя, убрав руки с клавиш, — если Александра застрелят?

Послышался лай, и в гостиную влетел Квиз. Недовольно рыча, он подбежал к Шиллю, обнюхал его ботинки и возмущенно залаял, точно встретил какого-то давнего неприятного знакомца.

— Квиз, фу! Сидеть! — крикнула Полина по-русски.

Пес тотчас умолк и попятился.

— Если застрелят кого? — перепросила Полина.

— Если застрелят меня, — пояснил Шилль.

— Если застрелят вас, — непонимающе повторила она.

— Да, такое возможно, — кивнул он. — Бывает, что на дуэлях погибают не те люди, которым следовало бы. От судьбы не убежишь. Но я постараюсь что-нибудь придумать. Вопрос с оружием мы решили, а вот секунданта у меня до сих пор нет. Дорогой герр Венцеслав, не желаете ли вы стать моим секундантом?

Шилль поклонился. Дядя Венцель встал из-за пианино.

— Сочту за честь, — промолвил он, тоже отве шивая поклон.

Полина только покачала головой и наклонилась погладить Квиза, который смерил ее суровым взглядом.

— Дома тебе пистолеты лучше не держать, Алек сандр, — предупредил Лоренц. — Дядя принесет их на дуэль и потом унесет обратно. Тебе нужно только выбрать.

— Выбор оружия, — торжественно ответил Шилль, — является обязанностью моего секунданта, которому я полностью доверяю в этом вопросе. — Он достал из кошелька четыре купюры по пятьсот евро и положил их на стол.

На лице Шилля читалось облегчение, которое испытывает человек, после долгих метаний принявший важное решение.

6
Незнакомые знакомые

На следующее утро — а может, и в полдень, Шилль не знал точно, потому что часы на его старом кухонном радио встали на половине двенадцатого несколько лет назад и он так и не удосужился заменить батарейку, — в дверь позвонили полицейские. Отворив дверь, Шилль смутно различил на пороге двоих человек в мундирах. Один из незваных посетителей осведомился, не он ли герр Шилль. Медленно поднимая голову, чтобы утвердительно кивнуть, Шилль удивился, как быстро его разыскали. «Что им известно, а что нет? — напряженно размышлял он. — Про депешу Маркову наверняка уже знают, этот трус, конечно, запаниковал и со всех ног понесся заявлять на меня в полицию. Но там его вряд ли восприняли всерьез, ведь мое послание больше похоже на розыгрыш, шуточные рекомендации по чтению, не более того, а если они что-то заподозрили, подозрения еще надо обосновать, вот пусть сыщики этим и займутся, мне на потеху. А может, они тут из-за вчерашних пистолетов? Хм… А может, Лоренц и в самом деле полицейский осведомитель, который ловко пробрался в среду подпольных торговцев антиквариатом, заманил меня в ловушку и подбил на незаконное приобретение оружия? Такая вероятность есть, и тогда дело плохо, но теперь, увы, ничего не изменишь».

— Да, это я, — ответил Шилль. — Чем могу помочь?

— Доброе утро, извините за беспокойство, мы расследуем одно уголовное дело и хотели бы получить от вас некоторые сведения, — сообщил один из офицеров, вытаскивая из кармана фотокарточку и поднося ее к лицу Шилля. — Вы когда-нибудь видели этого человека?

— Нет, никогда; и знаете почему? Без очков я плохо вижу. Подождите минутку, я за ними схожу.

Шилль оставил дверь полуприкрытой и вернулся в квартиру, гадая, как бы поступил, если бы на этом снимке был изображен он сам. Все отрицать, заявляя, что больше себя не узнает, потому что давно не смотрелся в зеркало, — не самая удачная идея, полицейским на нервы лучше лишний раз не действовать. И потом, между ним и человеком на фото не имелось ни малейшего сходства, что офицеры явно заметили без посторонней помощи.

— Давайте посмотрим, — произнес Шилль, снова выходя в прихожую и поправляя очки на переносице.

Уже знакомая ему фотография с камеры контроля скорости была напечатана в куда лучшем качестве, чем та, что пришла по почте: Марков ведет машину и ухмыляется во весь рот, рядом с ним Констанция, тоже смеется.

— Его я в первый раз вижу, а вот ее знаю. — Он указал на пассажирку. — Это Констанция, Констанция Камп.

— Она сейчас не у вас?

— Нет.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Три месяца назад.

— Вы знаете, еде ее найти?

— Нет.

На лестничной площадке над ними хлопнула дверь. Пожилая соседка по имени фрау Эберляйн спустилась на один этаж, подозрительно кивнула офицерам и обратилась к Шиллю:

— Добрый день, дорогой герр Шилль! Вы не возражаете, если я занесу «Змеиную пасть» попозже?

— Добрый день, — кивнул Шилль. — Без проблем, я вас не тороплю.

Дама кивнула в ответ и неспешно зашагала дальше вниз. Офицеры, несколько растерянные, молча ждали, словно присутствовали на торжественной церемонии.

— Не могли бы вы связаться с нами, когда фрау Камп вернется? — наконец заговорил один из них.

— Думаю, не мог бы. Она не вернется.

Полицейские переглянулись. Тот, что доставал из кармана фотографию, убрал ее назад.

— И все же… — не отставал второй, — было бы очень хорошо, если бы…

— Если бы, — перебил его Шилль, — вы ответили на мой вопрос. Который сейчас час?

Повисла пауза.

— Половина двенадцатого, — сказал один из офицеров, покосившись на часы с коричневатым ремешком. Его ответ прозвучал так, будто он искал смысл в репликах Шилля и не находил его.

Шилль поблагодарил полицейских, те поблагодарили его. Он проводил их глазами, потом, вернувшись в квартиру, удовлетворенно посмотрел на кухонное радио и спросил себя, почему не сказал, что знает Маркова. Может, чтобы не ставить под угрозу предстоящую дуэль? «Вряд ли, — ответил он себе, — полиция все равно скоро опять сюда нагрянет; будет странно, если этого не случится». Нет, причина заключалась в чем-то другом, и ему казалось нелогичным стремиться к сатисфакции на дуэли и в то же время опускаться до уровня доноса. На соблюдение скорости Шиллю было плевать, Марков мог ездить сколь угодно быстро, однако смеяться ему, по мнению Шилля, совершенно не следовало. Марков перестанет смеяться, но не из-за квазирепрессий со стороны государственной системы, а благодаря маленькому свинцовому шарику, который доставит ему послание о том, что больше смеяться нельзя, и положит конец его веселью.

Отчетливо видя мысленным взором, как свинцовый шарик вылетает из дула его пистолета и направляется к Маркову, Шилль вспомнил одну историю, которая произошла во время их с Констанцией воскресной прогулки в окрестностях Берлина. Он только теперь понял, что это была их последняя совместная прогулка. Они брели по бездорожью под высокими сводами букового леса, никуда конкретно не направляясь и, по выражению Шилля, созерцая существующее. Привлекательность подобных деревьев не в последнюю очередь объясняется тем, что само их наличие вызывает ощущение успокаивающего однообразия и вековой стабильности, которое умиротворяет, очаровывает людей и вместе с тем увеличивает, чисто статистически, вероятность того, что деревья могут рухнуть от старости в любой момент.

Сквозь листву проглядывало солнце, шелест в кронах деревьев напоминал едва уловимый шум моря, вокруг царила мягкая тишина, и все это совершенно не контрастировало с легким светло-голубым платьем, которое было на Констанце, и с потребностью Шилля снять с нее это платье. Перелезая через упавший ствол дерева или пробираясь сквозь кусты, они брались за руки, словно дети, всегда так ненадолго, думала она, всегда ужасно ненадолго, думал он.

— Стоять! — раскатисто прогремело откуда-то сверху.

Шилль и Констанция потрясенно застыли.

— Что вы здесь делаете? — вопросил тот же голос.

Неужели сам Господь призывает их к ответу за грехи? Они огляделись по сторонам, никого не увидели и уже решили, что им просто послышалось, как вдруг Шилль заметил сидящего на вышке охотника, который с земли показался ему совсем крошечным.

— Что вы здесь делаете? — повторил он.

— Идем через лес! — крикнул Шилль.

— Вы мешаете охоте! — огрызнулся незнакомец.

— А вы мешаете прогулке, — ответил Шилль.

С дерева спорхнула голубка.

Констанция поймала руку Шилля, он крепко сжал ее пальцы.

— Пойдем, прошу тебя, — прошептала Констанция, но Шилль будто не слышал.

Волоча спутницу за собой, он решительно направился к охотничьей вышке. Сверкнула вспышка, в тот же миг раздался выстрел. Он был на удивление громким и звучал на удивление долго, точно в замедленном воспроизведении.

Домой Констанция и Шилль ехали молча, опустошенные, точно после большой ссоры. Она вжималась в сиденье, словно пытаясь от чего-то отодвинуться. Подводка вокруг ее глаз размазалась, а светло-каштановые волосы свисали безжизненными прядями.

Там, в лесу, Констанция вырвала руку и с плачем убежала, а он, Шилль, не двинулся с места и с вызовом смотрел на охотника, который слез со своего насеста и с ружьем в руке неспешно приближался к нему.

Шилль с радостью выстрелил бы в ответ — тоже в воздух, разумеется, но этого было бы достаточно, чтобы он почувствовал себя менее уязвленным. Что за идиот этот охотник, что за идиот он сам? Почему он тут стоит? Чего хочет? Шилль быстро перебрал в голове варианты, и ему ничего не оставалось, как припустить вслед за Констанцией. Он обнаружил ее сидящей за деревом. Констанцию трясло, она не поднимала головы и умоляла Шилля тоже не смотреть на нее. Ощущая гнев, стыд и дикую усталость, они молча вернулись на парковку и сели в машину.

— Что, черт возьми, это было? — спросила Констанция, вцепляясь в руль. — Ты хотел вызвать его на дуэль? Тебе так… так сильно хотелось спровоцировать этого безумца? И что, теперь тебе лучше?

— Прости, но это он… спровоцировал меня.

Констанция сердито уставилась прямо перед собой. Шилль сделал то же самое.

— А из средств защиты у меня были только слова…

Она промолчала.

— Слова без шума и дыма… — Шилль попытался произнести эту фразу иронично, однако прозвучала она глупо.

— Александр, — произнесла Констанция через некоторое время, не поворачиваясь к нему, — что с тобой? К чему все это ребячество?

Теперь промолчал он.

— Мы могли умереть. Да что там могли, я уже умерла. Я только что умерла тысячей смертей. — Не дождавшись от Шилля извинений, которые тот счел неуместными, Констанция добавила: — Можешь похоронить меня, Александр.

Она завела машину и поехала. Вскоре пейзаж за окном замелькал быстрее быстрого, словно торопился поскорее скрыться с глаз Шилля и его спутницы.

В половине двенадцатого исторические события происходят довольно редко, вот и Шилль не стал исправлять этот хронологический дефицит в мировой истории. Он стоял у себя на кухне в бледных лучах полуденного, как выяснилось, солнца и смотрел на панорамный фриз из заметок, вырезок, схем и исторических реконструкций, созданный им за последние недели. Копии с известных и неизвестных картин, изображающих дуэльные сцены, перемежались рисунками и снимками сабель, шпаг и пистолетов. Шилль любил их все, любил их трагичность, их комичность, их бессмысленность, похожие на театральные декорации деревья и облака, непременные тени и туман. На репродукции Репина дуэлянт лежит на снегу, его противник стоит над ним, сгорбившись, завидуя спокойствию деревьев, застывших на заднем плане. Рядом с картиной к стене прилеплена скотчем помятая карикатура Домье, на которой из ствола ружья поднимается дым, цилиндр взлетает в воздух, человек падает. Выше висит ветхая копия «Дон Кихота после дуэли» Вандербанка, которую Шилль купил на блошином рынке за три евро: тощий старик опирается на еще более тощего коня, они чуть не выпадают из картинной рамы, а потрепанные оловянные доспехи рыцаря блестят по-прежнему ярко. Ни одно из этих произведений искусства не восхваляло героизм или мужественность, скорее они свидетельствовали о некоей крайне удручающей необходимости, о неизбежном ходе вещей. Чем дольше Шилль смотрел на них, тем более нормальным казалось ему то, что они воссоздают; какое-то время он ловил себя на том, что выискивает намеки на дуэльные сцены даже на пейзажных картинах, подозревая, что фигуры противников были заретушированы.

В последнее время Шилль ощущал неотступную потребность устроить настоящую дуэль на фоне настоящего пейзажа. Ему было тоскливо повсюду видеть пустыри и безлюдные места, на которых ничего не происходило. По утрам, гуляя по близлежащему парку Фридрихсхайн, он то и дело натыкался взглядом на идеально подходящие для поединков поляны и площадки, на которых совершали странные телодвижения любители гимнастики тайцзицюань, тренировались бегуны и бесноватые адепты фитнеса. Шиллю оставалось только изумляться, с какой это радости люди выбрали столь неадекватную и недостойную замену вековой культурной традиции дуэлей.

Шилль размышлял о своих планах. Почту доставят после обеда, еще нужно проверить несколько заказов и отправить книги. «А впрочем, — подумал он, — это подождет. Удивительно, до чего меняются приоритеты на фоне смертельного риска». Шилль вдруг понял, что до сих пор не задумывался, как проведет ближайшие дни, которые могут стать для него последними. В запасе было двое-трое суток, все зависело от реакции Маркова на депешу и оттого, кто из них двоих на дуэли попадет в цель, а кто промажет. Незаконченные дела следовало закончить, а за новые не браться. Шилль решил, что составит список дел, которые надо выполнить без сантиментов и терзаний.

Кофемашина зафыркала и задергалась, когда он нажал кнопку «Эспрессо». Шилль вытащил из стопки вчерашней корреспонденции листовку-объявление об открытии велнес-оазиса «Фиш спа» и выяснил, что главная услуга заведения — пилинг для ног, для проведения которого человек опускает стопы в резервуар с водой, и плавающие в нем рыбки удаляют с них ороговевшие частички кожи. Двадцатиминутный сеанс стоил восемнадцать евро. «Ножной секс с рыбками? — хмыкнул Шилль. — Пожалуй, такое действо может стать и хорошим началом, и хорошим завершением». Он опустил очки со лба на переносицу, схватил с подоконника ручку, повернул листовку обратной стороной и приготовился писать.

Поначалу он хотел предварить перечень заголовком «Последние дела», потому что без заголовка тот казался ему ни к чему не обязывающей пустышкой, но потом передумал, решив, что «Последние дела» звучит слишком патетично и старомодно. Кроме того, ему почему-то представлялось, будто последние дела в религиозном понимании совершаются уже после смерти, к примеру в чистилище, которое по сути является остановкой на пути грешных душ где-то между раем и адом. Это место еще называлось лимб, преддверие ада, и Шилль вспомнил, насколько был удивлен, когда прочел, что, вопреки его представлениям, под преддверием ада подразумевалась вовсе не земная жизнь. О посмертных процедурах он явно знал недостаточно, но понимал, что, если попадет в лимб, там у него будет возможность испытать их на собственной шкуре.

Варианты в духе списка из мусорного ведра или списка ложек, которые так любят выкладывать в интернете подростки, Шилль тоже отмел, тем более что он не располагал роскошью запланировать сотню и более дел. Кругосветное путешествие, восхождение на пирамиды, освоение жонглирования, прыжки с парашютом, татуировка — все это требовало слишком много времени, казалось невероятно заманчивым и для Шилля скорее представляло повод умереть побыстрее.

Как бишь он это сформулировал? «Список без сантиментов и терзаний»? Забавная аббревиатура получилась по первым буквам. Шилль вывел на листке сокращение LOST^[3], ниже поставил единицу со скобкой и нахмурился. На ум решительно ничего не приходило.

Недовольный собой, он отхлебнул эспрессо, горячий и маслянистый кофе потек в глотку. Шилль поймал себя на мысли, что, возможно, это один из последних эспрессо в его жизни, и вдохновенно нацарапал на листке:

1) Последнее помазание.

Словно доделав важное дело, он вывел под первым пунктом выразительный росчерк и тотчас перешел ко второму:

2) Белая рубашка.

Шилль хотел купить белую рубашку. Он помнил, что на многих исторических дуэлях противники эффектно сбрасывали плащи с плеч и оставались в белых рубашках, в которые было труднее целиться, особенно если поединок проводился на рассвете, среди снегов. Еще Шилль знал, что русский живописец Илья Репин предпочитал, чтобы для дуэльных картин ему позировали в темных сюртуках, но только потому, что так ему было сподручнее рисовать.

3) Покончить с Евгением О.

Билеты в оперу, которые вручил Шиллю дядя Венцель, были на завтрашнее представление. Вопрос заключался в том, с кем он туда пойдет. Шилль вытащил билеты из кармана и внимательно их рассмотрел. Ряд десятый, места пятое и шестое. Продолжительность спектакля около трех часов. Но если это будет последний вечер в жизни Шилля, тратить его на оперу бессмысленно. Вот если бы устроить дуэль прямо во время представления, прямо на сцене, да еще в сопровождении оркестра, было бы замечательно, да и оперу это заметно оживило бы. Увы, такой поединок — нечто из области фантастики, пусть-ка лучше в театр вместо него отправится Марков и поучится петь пронзительные арии о гибели. «Кстати, это отличная идея!» — встрепенулся Шилль, после чего взял с полки конверт, положил внутрь билеты и надписал на конверте адрес своего противника. Вернувшись к списку, он дополнил его четвертым пунктом:

4) ХЛ. Гитлер.

Шилль собрался посетить Хоэнлихен, где состоялась последняя в немецкой истории дуэль, разрешение на которую дал сам Гитлер. Он мало что знал об этом месте, соответствующих материалов в библиотеках и архивах ему не встретилось, и потому до недавних пор у него просто не было шанса изучить историю хоэнлихенского поединка. Шилль вдруг вспомнил, какое потрясение испытал, когда оказался возле гольф-центра в Каруже на месте дуэли, в ходе которой фон Раковица ранил Лассаля; как замирало его сердце, когда он шагал по лугу берлинского парка Хазенхайде, где давным-давно сошлись в поединке барон фон Арденне и магистрат Хартвич, что вдохновило Фонтане на написание «Эффи Брист»… А в Ростоке, на кладбище Мариенфридхоф он незаметно раскланялся в разные стороны, потому что именно там, по слухам, пятью веками ранее астроному Тихо Браге отсекли нос в сабельном поединке, поводом для которого, в кои-то веки, послужило не оскорбление женщины, а расчет планетарных орбит.

В качестве последнего, пятого, пункта Шилль намеревался совершить какое-нибудь другое «последнее помазание». По сути, он был волен сделать что угодно, выкинуть любой номер, ведь в случае смерти наказание его не ждет, а если смерти получится и сбежать, все будет не так уж и плохо. Закатить прощальную оргию или хотя бы вечеринку? Взять в банке огромный кредит, поскольку возвращать его, может, и не придется? Совершить добрый поступок? Тут еще вопрос, что под этим понимать, и Шилль не был уверен, что успеет отыскать на него ответ. Одарить кого-нибудь? Срочно обратиться в религию? Все казалось осуществимым и одновременно чрезвычайно бестолковым, в результате чего Шилль, точно победитель лотереи, который уже сам не рад баснословному выигрышу, недовольно морщился и отбрасывал идею за идеей.

Что бы выбрали другие люди, окажись они на его месте? К сожалению, откровенничать на данную тему в обществе не принято. На ум Шиллю пришли молчаливые самоубийцы, которые ошарашивают окружающих своей смертью, а иногда и прощальным письмом. Он тоже мог бы написать что-то в этом роде, среди дуэлянтов это не являлось редкостью. Прощальное письмо всем, целому миру, никому конкретно. У Шилля не было ни братьев, ни сестер, ни детей. Его родители умерли: отца он даже не знал, а с матерью, перенесшей тяжелый инсульт, Шилль так намучился, что, когда два года назад ее не стало, он ни минуты не горевал и по сей день ждал, когда же в душе появится скорбь.

Лучшим другом Шилля со школьной скамьи был Ян Фоглер, длинноволосый человек с разноцветными татуировками на предплечьях, что вкупе с добродушным лицом и звучным, довольно высоким голосом свидетельствовало о чрезвычайной многогранности его личности. Получив образование в области искусствоведения и философии, он стал главным редактором рекламной газеты и, упоминая о своей учебе, заявлял, что она была не только бесполезной, но и абсолютно контрпродуктивной.

Вечером того дня, когда по почте пришло письмо с фотографией, сделанной камерой контроля скорости, Шилль и Фоглер встретились в спорт-баре. Они заказали по кружке пива и уселись за столик прямо напротив стены, увешанной плоскими телевизорами, на которых с выключенным звуком транслировались соревнования по боксу.

Фоглер, к изумлению Шилля, был в курсе того, что Констанция теперь с Марковым. Он тоже выразил удивление тем фактом, что она предпочла его другу какого-то психиатра.

— Ты разве с ним знаком?

— Да, мы с ней виделись, и она пришла с ним. Весьма приятный…

— Со мной она даже не поговорила, — перебил Шилль с уместной, по его мнению, мрачностью в голосе, — а если бы и поговорила, вряд ли это что-то изменило бы. Но меня мутит от одной мысли, что Констанция обсуждает с этим пижоном наши отношения.

— Люди расстаются, дружище, — сказал Фоглер, опустив взгляд. — Что тут поделаешь.

— Доктор соблазняет пациентку — нечего сказать, настоящая терапия, вот это я понимаю! — Саркастический голос Шилля сделался громче.

На экране двое полуголых потных мужчин дубасили друг друга кулаками по голове.

— Вильгельм Райх так делал. Юнг так делал. А Фрейд — даже с сестрой жены.

— Делал как? Делал что?

— Юнг называл это проявлением полигамных компонентов.

Шилль неверяще уставился на Фоглера. Тот упорно долдонил свое: мол, жизнь есть жизнь, у любви свои законы, тут нечего понимать и нечего осуждать, любовь умеет осуществлять неосуществимое, в этом и состоит ее предназначение и ни для чего другого она не нужна. За примерами далеко ходить не надо, взять ту же литературу: везде в центре внимания оказываются невозможные отношения, все прочие просто не представляют интереса. Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта или, если брать примеры из реальности, Гёте и Вульпи-ус, Вагнер и Козима, Альма Малер и Кокошка… Что ни случай, то скандал, один большой балаган.

— Ян, к чему ты клонишь? По-твоему, я должен радоваться, что Констанция бросила меня ради какого-то малахольного?

— Не сравнивай их отношения с теми, что были у Констанции с тобой, это глупо. Просто пожелай ей счастья с новым избранником.

— Да я и желаю ей счастья и всего такого. Но если она счастлива с ним, с этим… — Он перебрал в памяти ругательства, но не нашел ни одного подходящего, — значит, быть счастливой со мной она не могла. Вот что меня гложет.

— И что ты собираешься предпринять? — Фоглер обвел взглядом настенные экраны, на которых в данный момент показывали пустой ринг. — Поколотить его?

— А смысл? — вздохнул Шилль, переливая часть пива из кружки Фоглера, которая все еще была полна, в свою.

— Ты ревнуешь. Кто не ревновал бы на твоем месте?

— Я, — ответил Шилль, — я бы не ревновал на своем месте. Дело не в Констанции. Я ей не хозяин, она вольна уйти от меня. Тот, кто любит, имеет право на потери, без этого никуда, что тут еще сказать? Перефразируя Новалиса, пускай все изменяют, я верность сохраню.

— Я что-то совсем запутался, — почесал в затылке Фоглер. — Что ты собираешься делать?

— То, что всегда делают при данных обстоятельствах, точнее, всегда делали в шестнадцатом веке, в семнадцатом и далее вплоть до двадцатого. Почему эта традиция прервалась, я не знаю. Сам посуди, разве что-то поменялось? Один человек оскорбляет другого. В былые времена оскорбленный незамедлительно потребовал бы устроить поединок на шпагах, саблях или пистолетах. А в наши дни? Чем он смоет с себя позор? Ничем, разве что попытается замазать его разговорами, таблетками, терапией и прогулками. Мы живем в век пустой болтовни, мы обездоленные люди, самые несчастные во всей мировой истории.

Шилль огляделся, словно безлюдный зал и экраны на стене являлись подтверждением его тезисов.

— Это называется жизнью в цивилизованном обществе, — прокомментировал Фоглер.

— Вот как? Ты серьезно? Жизнь в бессильном обществе, накопившем опыт собственного бессилия, в обществе, где всем нравится ощущать себя бессильными? Меня такой вариант не устраивает. Можешь считать меня романтиком, но я обращусь к этому психованному и попрошу у него согласия на то, чтобы я его застрелил. Нет-нет, убивать его я не хочу, мне просто нужно, чтобы он осознал, насколько все серьезно. К тому же дуэль значительно улучшит его поведение и даже придаст стильности, которой у него нет.

Боксеры на экране кружили по рингу, наскакивали друг на друга, наносили удары. Шилль говорил, все больше обращаясь к самому себе, точно Фоглер был спарринг-партнером, на котором он отрабатывал комбинации движений. Голос Шилля становился тише, и Фоглеру приходилось наклоняться, чтобы расслышать его слова. Когда Шилль умолк, Фоглер, так и оставшийся сидеть в согбенной позе, озадаченно покачал головой.

— Кем, говоришь, мне тебя считать? Романтиком? — спросил он.

Шилль отпил глоток пива. Фоглер тоже поднял громоздкую кружку, словно готовясь к атаке.

— Друг мой, о чем ты? — наконец ответил Шилль. — Быть романтиком означает придерживаться правил, а никаких правил больше не существует.

За кухонным окном постепенно смеркалось, и Шиллю на миг почудилось, будто он сидит в кинозале перед началом фильма и свет вокруг медленно гаснет. В детстве это зрелище его завораживало. Темнота наступала медленно, ненавязчиво, и Шилль никогда не мог сказать наверняка, на самом ли деле она сгущается, или это ему только кажется. Она заполняла помещение легко и просто, будто имела на это полное право, окутывала маленькие светильники на стенах зала и проворно их поглощала.

В дверь позвонили, и Шилль воспринял это как знак, что список пора заканчивать. Он сказал себе, что должен поставить точку, ведь времени у него в обрез. В перечень вошли пять пунктов, на удивление мало для человека, дни которого сочтены. Но ведь в самом известном списке подобного рода пунктов было и того меньше — всего один: богослов Мартин Лютер записал, что в последний день перед концом света посадит дерево.

Итоговый вариант выглядел следующим образом:

LOST

1) Последнее помазание

2) Белая рубашка

3) Покончить с Евгением О.

4) ХЛ. Гитлер

5) Ножной секс

В дверь снова позвонили. Прежде чем выйти в прихожую, Шилль добавил в список шестой пункт, в важности которого только что убедился:

6) Отключить сигнализацию.

На пороге стоял и фрау Эберляйн и еще двое людей, мужчина и женщина.

— Принесли «Змеиную пасть»? — обратился Шилль к соседке. — Что скажете, понравилось?

— Ужасно. — Она отдала ему книгу. — Ужасно хорошо!

— Я запамятовал: кем называет себя герой в том объявлении?

— Экспертом по спасению в исключительных случаях, — ответила фрау Эберляйн. — У меня остались вопросы, но это подождет, ведь у вас посетители. У вас сегодня много посетителей. — Она кивнула незнакомцам и зашагала вверх по лестнице.

Проводив соседку взглядом, Шилль повернулся к своим незваным гостям и заглянул в раскрытое полицейское удостоверение, которое предъявила Танненшмидт.

— Хм, утром ваши коллеги были в униформе, а вы уже нет. Неужто ее отменили сегодня после обеда?

— Герр Шилль? — сухо осведомилась Танненшмидт.

— Да.

— Старший инспектор Танненшмидт. Это полицеймейстер Зандлер. Если не возражаете, мы войдем.

Шилль возражал, но, будучи не в настроении играть в игры, кивнул и пригласил полицейских в квартиру, ощущая внезапно нахлынувшую усталость. Что они вынюхивают, что они могут обнаружить в его доме? Он провел офицеров по длинному темному коридору мимо коробок и ящиков с книгами в кухню, освободил от пакетов с книгами два стула и предложил Танненшмидт и Зандлеру садиться. Затем закурил сигарету, сказал:

— Если вы не курите, прошу прощения. — И, подняв голову, выдохнул дым в потолок.

Инспектор огляделась и коротко кивнула, заметив на стенах множество репродукций, зарисовок и схем.

— Герр Шилль, мне не хотелось бы отвлекать вас надолго; ответьте, пожалуйста, только на один вопрос. Он прозвучит странно, но вы наверняка поймете, что я имею в виду. — Танненшмидт сделала многозначительную паузу. — У вас есть незнакомые знакомые?

Шилль растерялся, гадая, не пытается ли она заманить его в ловушку.

— Да, а у кого их нет? — ответил он уклончиво.

— Представьте себе, ни у кого. По крайней мере ни у кого, кто не страдает слабоумием или психическими расстройствами. В общем, у меня есть определенные основания волноваться за вас. Скажите, с вами точно все в порядке?

— Это уже второй вопрос, — ехидно заметил Шилль. — Незнакомые знакомые — это оксюморон. Что-то вроде «любимый враг» или «секрет Полишинеля». Не вижу ничего предосудительного.

— Допустим. Тогда сейчас я не задам вопрос, а просто констатирую факт: сегодня утром, если помните, наши коллеги осведомились у вас, не узнаете ли вы двух человек на снимке. Мы видели ваш ответ в протоколе: с одной из них, Констанцией Камп, вы знакомы, второго человека видите впервые. Вы подтверждаете, что заявили именно так?

— Марков был у вас? — ляпнул Шилль и тотчас понял свою ошибку. — Вы правы, ладно. Извините извините! Я не хотел причинять ему неудобства. Меня теперь накажут?

— Любопытно, — пробормотала старший ин­спектор.

Она остановилась перед картиной, изображаю­щей опушку леса, на которой, бросив корсеты на землю, боролись на шпагах две женщины с обна­женной грудью.

— Автор полотна — Эмиль Байяр, если вас это интересует, — пояснил Шилль.

— Меня интересует то, что вы не хотите причи­нять неудобства человеку, который вам незнаком и который путешествует на авто с вашей бывшей, однако причинять неудобства этой самой бывшей вы готовы. Чем это чревато, как вам кажется?

Шилль пожал плечами.

— Десятью годами тюрьмы?

— Ну что вы, в самом деле, — фыркнула Танненшмидт.

— Послушайте, я и правда его совсем не знаю, мы встречались мельком. Я даже не уверен, точно ли это он.

Зандлер, сняв толстые очки, что-то писал в блок ноте. Инспектор продолжала мерить кухню шагами.

— У вас тут всюду сплошные дуэли. Детали сам собой складываются в логичную мозаику. Собственно, поэтому мы здесь. Вы, может быть, уже знаете, а может быть, догадались: в заявлении Маркова речь идет о вас. Он утверждает, что вы вызвали его на дуэль. И, глядя по сторонам, я вполне могу ему поверить.

К этому повороту разговора Шилль был готов.

— А-а, поэтому вы и здесь? Он что, принял все за чистую монету? Я же пошутил! Мне пришло письмо, в котором сказано, что он гоняет по городу на машине Констанции, превышая скорость на семьдесят два километра в час, точно какой-нибудь похититель или соблазнитель. Вот я и написал о соблазнении особы женского пола.

— Соблазнение бывшей подруги, а именно вашей бывшей подруги. Сколько вы были вместе?

— Четыре года и несколько месяцев.

Шилль встал, потушил сигарету и выкинул ее в мусорное ведро. Танненшмидт остановилась напротив Шилля, посмотрела на него в упор и отчеканила:

— Сейчас я обращаюсь к вам официально и прошу хорошенько подумать перед тем, как, возможно, еще раз солгать представителю полиции. У вас есть пистолет?

— Нет, конечно! — рассмеялся Шилль. — Но даже если бы он у меня был и я всерьез собирался вступить в поединок с Марковым, вы считаете, я бы в этом признался?

— Так было бы лучше для вас, герр Шилль, ведь ситуация складывается не в вашу пользу. В вашем списке уже числятся: предоставление ложных сведений офицерам полиции, воспрепятствование разыскным мероприятиям и срыв уголовного рас следования. Дуэль повлекла бы за собой угрозу вооруженного насилия, нарушение закона об оружии, подстрекательство к совершению преступления, угрозу преступления, покушение на причинение телесных повреждений, нарушение общественного спокойствия. Я ничего не упустила, Зандлер?

Тот снова надел очки и оторвал взгляд от своего блокнота.

— Фальсификация преступления. Лишение свободы на срок до трех лет.

Полицейские уставились на Шилля, ожидая его реакции. Шилль покачал головой и бойко затараторил:

— Погодите, я тоже умею подводить итоги. Кто превысил скорость? Не я, а Марков. На фото я его не узнал — ну с кем не бывает? Идем дальше. Кто фальсифицировал преступление? Снова не я, а Марков. А кто пришел к вам с обвинительным заявлением? Все тот же Марков. Мне кажется, этот человек не в своем уме; вероятно, у него паранойя. В принципе, при его работе это и неудивительно.

Танненшмидт мысленно отметила, что в целом она видела ситуацию аналогично тому, как ее обрисовал сейчас Шилль, и именно такой она и хотела ее видеть. Им было совершенно нечего предъявить этому человеку. Слова Маркова и полученная им депеша не являлись должным основанием даже для ордера на обыск. Старший инспектор кивнула своему помощнику, и тот поднялся.

— Было бы хорошо, если бы впредь вы воздерживались от подобных шуток. Хорошо для вас, я подчеркиваю. Поверьте, обыск дома — процедура малоприятная, особенно… — Она кивнула на штабеля коробок вдоль стен. — …Особенно в вашем случае. Скажите, а как люди вообще становятся букинистами?

— Совершенно не желая ими стать. Это самый безопасный способ. Среди букинистов есть и книготорговцы, оставшиеся без работы, и недоучившиеся студенты богословских и филологических факультетов.

— А вас что привело на эту стезю?

— По образованию я артист. Долгое время подрабатывал в службе организации переездов. Фирма занималась также расчисткой и утилизацией имущества в старых имениях, где, собственно, мне и попадались горы никому не нужных обтрепанных книг. Вытащишь, бывало, одну, другую, читаешь, не можешь оторваться, и с какого-то момента это перерастает в самую настоящую зависимость.

Инспектор огляделась и остановила взгляд на доске, на которой были выложены десятки небольших камней, снабженных этикетками с указанием дат и географических названий: Париж, Санкт-Петербург, Варшава, Хазенхайде, Каруж, Уихокен, Ухуфельзен…

— Вы собираете камни в местах, где происходили дуэли?

Шилль кивнул.

— Что за Ухуфельзен?

— Гора неподалеку от Рудольштадта. Там дрался на дуэли Фаллада.

— Каруж?

— Район Женевы. Там состоялся поединок ме жду Лассалем и фон Раковицей.

Рядом лежали брошюры и тетради, Таннен шмидт взяла одну. Это был «Кодекс чести СА». Повертев брошюру в руке, старший инспектор вопросительно взглянула на Шилля:

— Можно?

— Пожалуйста, — сказал Шилль, — надеюсь, вы не примете меня за нациста.

Вместо ответа Танненшмидт прочитала вслух:

— «Кодекс чести СА. Действителен для всех структур, которые подчиняются высшему руководству СА. Верховный руководитель СА: Адольф Гитлер». — Она перелистала страницы и продолжила: — «Честь — величайшее благо. Сохранение и защита чести для каждого немца должны быть важнее сохранения и защиты жизни, ибо какова честь человека, такова и честь народа, и какова честь народа, таков и вес его среди народов. Бесчестные люди всегда будут рабами. Но Германия должна быть свободной…»

— Знаете, что любопытно? — встрял Шилль.

Инспектор подняла взгляд.

— Совсем недавно я листал документы, посвященные одной дуэли — последней дуэли, устроенной нацистами, загадочные последствия которой, представьте себе, ощущаются в мире по сей день. Даже Гитлер не остался равнодушен к тому, что тогда произошло, но это я просто к слову. В общем, когда читаешь этот кодекс и другие нормативные акты, диву даешься, насколько четко все было регламентировано: дело о предстоящем поединке рассматривал суд чести, прописывалось, в каком звании или чине должны быть председатель и другие члены судейской коллегии, документация велась по строгим правилам: следовало подробно указать, кто инициировал слушание, кто его проводил, что постановили и многое другое. Однако нигде не говорится, что представляет собой нарушение чести. Просто подразумевается, что все и так знают ответ.

— А вы его знаете?

В этот момент у Шилля зазвонил мобильный.

— Интересно, что понимал под честью Гитлер? — проговорил он, с подозрением глядя на телефон.

7
Груда трухи

Одной из самых больших антипатий, которые Адольф Гитлер культивирует на протяжении всей своей жизни, является антипатия к телефону. В этом вопросе фюрер совершенно не властен над собой, ведь он никогда не знает наверняка, действительно ли человек, с которым он разговаривает, является тем, кем представился. Мало того что никогда не понять, что творится на другом конце линии, так еще к беседе то и дело подключаются люди, для чьих ушей она категорически не предназначена. В общем, у него складывается ощущение, что каждый раз происходит что-то новое, что-то неприемлемое, что-то непредсказуемое, а этого он терпеть не может.

Источники называют Гитлера излюбленной мишенью телефонных розыгрышей, хотя, конечно, следует учитывать, что такой холерик и параноик даже треск или шипение в трубке может расценить как унижение и объявление войны, которое вынужден беспомощно принять. Иногда на линии фюрера звучат разговоры незнакомых людей, и они отказываются повесить трубку, несмотря на его угрозы. Иногда его спрашивают, кто на проводе, и когда он представляется, голос в трубке весело отвечает: «Кто-кто? Ты что, совсем с ума сошел?!» Бывает, у него осведомляются, который сейчас час. А однажды, беседуя с Евой Браун, Гитлер вдруг слышит: «Нарушение правил, личные разговоры здесь запрещены», и связь обрывается, прежде чем он успевает произнести хоть слово. Особенно фюреру ненавистны случаи, когда звонки приходится переводить в другую комнату, например из его кабинета в рейхсканцелярии в музыкальный салон, который лучше экранирован, но в то же время имеет технические недочеты, которые бесстыдно лишают Гитлера связи с мировыми событиями на том конце линии.

Вот почему одна из самых трудных задач для окружения фюрера заключается в том, как передавать ему неприятные известия по телефону, ведь он либо подумает, что это глупая шутка, и откажется верить услышанному, либо, опять же, решит, что из-за помех его соединили не с тем абонентом и тот с удовольствием его третирует. Когда речь идет о чем-то действительно важном, подчиненным Гитлера приходится особенно туго. Это в полной мере испытывает на себе обергруппенфюрер СС Вальтер Шмитт во второй половине дня восемнадцатого октября 1937 года.

Шмитт, которому тоже известно, насколько бурно реагирует Гитлер, когда на линии возникают помехи, тщательно продумал текст своего доклада.

Едва Фриц Видеман, адъютант в Бергхофе, передает трубку Гитлеру, Шмитт заявляет:

— Мой фюрер, я с прискорбием вынужден сообщить вам, что сегодня утром на дуэли ротмистр Штрунк был тяжело ранен.

Как и ожидалось, все идет наперекосяк, потому что Гитлер, который перед этим разбирался со сложными вопросами, касающимися Судет, вообще ничего не понимает. Что еще за Штрунк, что еще за дуэль, что за чепуху вообще городит Шмитт? Тот повторяет фразу слово в слово, чуть медленнее и громче, но фюрер неожиданно заявляет, будто впервые слышит об этой дуэли.

Шесть экранированных электрических свечей в люстре, свисающей с потолка в центре кабинета Гитлера, на миг гаснут. Соединение прерывается, и когда оно восстанавливается, Шмитт продолжает объяснять, что вооруженный конфликт был проведен в соответствии с кодексом чести.

Гитлер велит Шмитту не пустословить, но тот упорно читает текст по бумажке, и чем подробнее он описывает случившееся, тем более непонятным оно начинает казаться, и когда Шмитт сообщает, что, по оценке Гебхардта, главного врача санатория, летальный исход является делом нескольких дней, голос фюрера в трубке скорее напоминает громкое кукареканье, но, возможно, это тоже объясняется помехами на линии.

Негодование фюрера свидетельствует, что вести из Хоэнлихена не укладываются у него в голове. Виданное ли это дело — жену Штрунка оскорбили, затем самого Штрунка тяжело ранили, считай, застрелили? И все это под эгидой высших чинов СС, да и дело касается не какого-нибудь никому не известного Штрунка, а его Штрунка, у которого сначала отбирают жену, а теперь и жизнь? Где же справедливость?

Эхо вопроса гулко разносится по залу, на полу которого лежит толстый ковер и стоят массивные стулья. Окна занавешены тяжелыми шторами, на стенах висит больше десятка картин. Вместе взятые, эти предметы создают существенный звукоизоляционный эффект. Но фюрер не был бы фюрером, если бы не сумел сделать так, чтобы его голос услышали даже в столь неблагоприятных условиях.

После окончания разговора со Шмиттом Гитлер совершает ряд похожих по содержанию звонков Гиммлеру, Геббельсу и фон Шираху, каждому из которых он в красках расписывает, насколько тот непроходимо глуп. Мало чья смерть может до такой степени взволновать Гитлера, как смерть Штрунка, и потому в Бергхофе на протяжении следующих нескольких часов бушует самый настоящий ураган безумных эмоций.

Никто не знает, что в тот день творится у Гитлера на сердце. Вполне возможно, он удаляется в музыкальный салон, ставит на граммофон пластинку с вагнеровским «Лоэнгрином» и, пытаясь вернуть душевное равновесие, слушает ее много раз подряд.

Трудно сказать, почему Гитлер настолько привязан к Роланду Э. Штрунку, этому ротмистру австро-венгерской армии в отставке, этому военному, который всегда был слишком лихим и слишком умным, которому на заказ шили форму СА, а позже и гауптштурмфюрера СС. Может, Гитлера и Штрунка объединяет постгабсбургская ассоциация соотечественников? Может, фюреру по душе рассказы Штрунка о приключениях в Сибири? Или же Гитлеру, который донельзя гордится своим Железным крестом I класса, безмерно импонируют награды Штрунка, особенно орден Железной короны II класса, который вообще-то вручается только генералам и командирам на войне и который Штрунк надевает при каждом удобном случае? Впрочем, он делает это незаконно: вскоре после его смерти станет известно, что клуб бывших австро-венгерских офицеров вермахта подал Гитлеру протест в связи с тем, что тщательное расследование показало — Штрунк никогда не удостаивался этого ордена. После 1918 года государственная комиссия рассматривала оставшиеся без внимания заявки на награды, среди которых, вероятно, была и заявка Штрунка, однако она то ли затерялась, то ли вообще не получила одобрения. За два дня до дуэли ротмистр в отставке фон Шнеллер запросил у Штрунка бумаги, подтверждающие его право на ношение ордена. Штрунк обращение проигнорировал, однако не мог не понимать, что вскоре дело примет серьезный оборот. На снимках с Франко и Муссолини он запечатлен с этим орденом на лацкане. Пару раз дуче даже интересовался у Штрунка, за какой ратный подвиг тот удостоился столь высокой награды. Что отвечал Штрунк, теперь неизвестно, но, вероятно, его слова были далеки от истины. Короче говоря, накануне дуэли разоблачение становится вопросом считаных дней, и тогда от чести, ради защиты которой, по собственному мнению, он непременно должен сразиться на дуэли, не останется и следа.

Штрунк, высокий и жилистый, всегда стоит слегка сутулясь, линия его шеи абсолютно прямая, затылок плоский. На рябоватом лице читается невыразительность, которая при необходимости может смениться подобострастием или грубостью. На фотографиях, сделанных во время зарубежных командировок, в которые его регулярно посылает «Фёлькишер беобахтер», он позирует рядом с диктаторами и генералами, соединив пятки и разведя носки врозь. Гитлер считает его единственным немецким корреспондентом с мировым именем. Штрунк работает фронтовым репортером в Японии, Испании, Северной Африке. Помимо репортажей, пропитанных китчем и демагогией: «Я еду по настоящей Индии», «Огонь безжалостных убийц», «Золото, золото, золото!.», «Шокирующие обвинения в адрес Москвы и красного недочеловека», «Серебряные вуали водопадов», «Задокументированные красные зверства» и так далее, он составляет для Гитлера доклады с оценкой военной обстановки, сведениями о вооружении и численности войск, личным мнением о Муссолини, Франко и их окружении. Штрунк — шпион фюрера в стане его союзников, он имеет доступ повсюду и изучает фактическое положение дел. Таким образом, гибель Штрунка является невосполнимой утратой для Гитлера, который годы спустя, во время застольной беседы в «Вольфшанце» назовет его одним из своих лучших людей.

Последняя в жизни Штрунка командировка приводит его в октябре 1937 года в Мекленбург, куда Гитлер и Муссолини приезжают на заключительную битву во время военных учений в рамках немецких осенних маневров. Штрунк сопровождает Муссолини, демонстрирует ему боевую мощь и непобедимость перевооруженного вермахта. По имеющимся данным, с этой задачей он справляется настолько блестяще, что получает разрешение покинуть маневры раньше намеченного срока и возвращается к себе домой по адресу: дом шесть, Шедештрассе, Берлин-Целендорф. Войдя в спальню среди ночи, он обнаруживает там мужчину.

В документе, который Шмитт позднее перешлет Гитлеру, будет точно записано, что произошло дальше. Он представляет собой протокол заседания смешанного третейского суда, который по согласованию с рейхсфюрером СС и рейхсюгендфюрером собрался четырнадцатого октября в семнадцать часов пять минут. Суд называется смешанным, потому что в нем участвуют и члены СС, и члены ПО.

Председателем судейской коллегии выступает обергруппенфюрер СС Шмитт. В составе шесть судей: штандартенфюрер СС Кельн, и гауптштурмфю-рер Вундер и Бендер со стороны СС, гебитсфюреры Петтер и Шлюндер, а кроме того, гауптбаннфюрер Бофингер со стороны ПО. Все они дают письменное обязательство сохранить это слушание в строжайшей тайне.

За тем же столом по диагонали друг напротив друга разместились оппоненты, гауптштурмфюрер Роланд Штрунк и гебитсфюрер Хорст Кручинна. Первый, очень бледный и мучающийся от несварения желудка, не удостаивает второго взглядом и серьезно смотрит на судей. Кручинна сидит повесив голову. С него, как с правонарушителя, берут обещание, что он безоговорочно подчинится решению третейского суда. Далее Штрунку велят изложить свою точку зрения правдиво, под честное слово эсэсовца, и он зачитывает вслух нижеприведенный текст, в котором предложения строятся то от первого, то от третьего лица, отчего он звучит достаточно безграмотно:

Гауптштурмфюрер Штрунк неожиданно вернулся домой в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое из района проведения маневров, где исполнял служебные обязанности по заданию «ФБ», и обнаружил в моем доме следующее: герр Хорст Кручинна, легко одетый, лежал рядом с диваном, моя жена возле него, укрытая леопардовой шкурой. Когда Штрунк включил свет, Кручинна проснулся, сначала он был очень удивлен, затем встал и после короткого разговора согласился на то, чтобы данный инцидент был рассмотрен судом чести. Больше гауптштурм фюреру Штрунку добавить нечего.

Штрунка просят выйти из комнаты, слово предоставляется Круч ин не, которому также предписывают придерживаться честного слова деятеля гит-лерюгенда при изложении своей версии произошедшего. В первую очередь он уточняет, что лежал не рядом с диваном, а на диване. Не будет преувеличением сказать, что это пояснение в конечном итоге не окажется сколько-нибудь полезным.

Затем Кручинна сообщает следующее:

Опишу причины, приведшие к возникновению этой двусмысленной ситуации. Уже на протяжении года я бываю в доме Штрунков. Наши отношения с фрау Штрунк стали более дружескими и близкими после того, как она поддержала меня в сложной ситуации, возникшей в связи с моим разводом. То, что фрау Штрунк понимает мое положение, я объясняю тем фактом, что она знает мою бывшую жену и ее родственников. В ходе бесед с фрау Штрунк наши отношения со временем стали еще более доверительными. В этих беседах я часто подчеркивал, что не собираюсь ни у кого ничего отнимать или разрушать чей-либо брак. В воскресенье, двадцать седьмого числа, фрау Штрунк попросила меня провести вторую половину дня с ней и еще двумя друзьями, господином и дамой. Она пожелала, чтобы мы составили ей компанию до приезда ее супруга, который планировал вернуться вечером того же дня.

Поддавшись на уговоры с нашей стороны, фрау Штрунк позвонила в «ФБ» узнать, когда же приедет ее супруг. Цель звонка заключалась в там, чтобы мы, гости, не причинили герру Штрунку неудобства своим присутствием в его доме. Поздно вечером, после десяти часов, ей перезвонили и сообщили, что герра Штрунка не ждут раньше следующего утра, после чего она попросила нас побыть с ней еще какое-то время, чем дольше, тем лучше.

Около полуночи раздался звонок от дамы, которая, по словам фрау Штрунк, уже целых десять лет является причиной ее семейных трудностей. После этого звонка фрау Штрунк очень расстроилась. Чтобы поддержать ее, мы с двумя другими гостями провели в доме еще около часа. Затем мы ушли вместе, но я опоздал на свой автобус, а до следующего было еще около получаса. В ожидании автобуса я решил позвонить фрау Штрунк из ближайшего телефона-автомата, чтобы выяснить, как она себя чувствует, поскольку на момент нашего ухода она была очень грустна, а еще для того, чтобы фрау Штрунк не звонила мне домой после моего возвращения, что она часто делала прежде. Я снимал комнату, и мне всегда было не по себе, когда по ночам приходилось беспокоить хозяев квартиры.

Во время телефонного разговора фрау Штрунк с мольбой в голосе попросила, чтобы я вернулся в ее дом и пробыл там до отправления следующего автобуса. На что я ответил: «Я считаю, так поступать неправильно, но, если своим присутствием мне удастся вам как-то помочь, я готов вернуться». Фрау Штрунк заверила, что я ей очень помогу, и я возвратился к ней.

В ходе дальнейшего разговора в квартире фрау Штрунк я пытался убедить ее, что, если она пере станет много курить и время от времени выпивать, ее нервы наверняка придут в норму, и тогда она сможет привести свой брак в порядок. На это ушло около часа. Я попросил фрау Штрунк отпустить меня, напоминая, что хороший ночной сон тоже важен для нервов. Однако фрау Штрунк настояла на том, чтобы я остался, ибо она не могла заснуть. Я предложил ей прилечь на диван, она согласилась. Полностью одетая фрау Штрунк улеглась на диван, прикрывшись шкурой леопарда. Я же продолжил сидеть в кресле и ждал, пока она уснет. Когда я попытался бесшумно уйти, фрау Штрунк открыла глаза и слезно попросила меня не покидать ее, потому что одной ей будет не заснуть. На последний автобус мне было уже не успеть, а поскольку за день я изрядно устал, а фрау Штрунк, казалось, задремала, я прилег с краю на довольно широкий диван, положив между собой и фрау Штрунк леопардовую шкуру. Моим планом было дождаться первого омнибуса, который приходит примерно в пять часов утра.

В качестве объяснения, почему я был относительно легко одет, заявляю следующее: в настоящее время я испытываю финансовые затруднения и потому не могу позволить себе поехать домой на такси, если дело происходит в часы, когда общественный транспорт уже не курсирует. По этой же причине у меня сейчас имеется только один приличный костюм. Вот почему я снял брюки, чтобы не помять их, тем более что на другой день мне предстояло явиться на новую работу. Однако на мне были рубашка, нижнее белье и носки.

Подчеркну, что, хотя описанная ситуация выглядела крайне подозрительной, я никогда не вступал в половую связь с женой гауптштурмфюрера СС Штрунка и наши отношения были чисто дружескими. Моя версия того, как развивались события после возвращения гауптштурмфюрера СС Штрунка домой, совпадает с той, которую он уже изложил.

Кручинна завершает свой излишне подробный монолог, нарочито подчеркивающий благородные мотивы, которыми он руководствовался. На лицах судей не читается ни малейшего волнения, скорее они смотрят на Кручинну со смесью разочарования и пресного недоверия во взглядах. Всем ясно, что здесь все ясно. Даже если он говорит правду, история вырисовывается скверная. При этом семерым взрослым мужчинам, собравшимся за длинным столом в зале заседаний, и в голову не приходит вызвать на разбирательство фрау Штрунк или хотя бы конфисковать шкуру леопарда в качестве улики. Нет никакой необходимости докапываться до истины, надо только определить, имело ли место оскорбление чести, а с учетом положения дел и вне зависимости от того, сумела ли леопардовая шкура стать достаточно прочным барьером и не дать свершиться непоправимому, ответ на этот вопрос может быть только утвердительным.

В совещании за закрытыми дверями тоже нет необходимости. На фоне всеобщего молчания гебитсфюрер Шлюндер поясняет, что Кручинна явился на слушание в штатском по приказу рейхсюгенд-фюрера, как будто это уточнение играет важную роль, однако в словах Шлюндера слышен явный намек на то, что присутствующие офицеры не пожелали видеть Кручинну в военной форме.

Кручинну отправляют в коридор, а Штрунка приглашают прокомментировать его заявление. Штрунк дает следующий ответ, разбив его на шесть пунктов:

Первое: я не подозревал, что моя жена и обергебитсфюрер Кручинна обращаются друг к другу на «ты». Еще в конце сентября, незадолго до моего отъезда, они были на «вы».

Второе: хочу отметить, что обергебитсфюреру Кручинне незачем было ложиться на диван рядом с моей женой, потому что в комнате есть еще один диван.

Третье: памятуя о том, что я увидел у себя дома ранним утром двадцать восьмого числа, я не в состоянии изменить своего мнения, изложенного ранее, даже после ознакомления с версией обергебитсфюре-ра Кручинны.

Четвертое: супруги, упомянутые в показаниях обергебитсфюрера Кручинны, написали мне письмо, в котором сообщают, что, уехав с ними на омнибусе, он без их ведома вернулся в дом Штрунка. Из письма супругов притом следует, что обергебитсфюрер Кручинна навещал мою жену в нашем летнем доме.

Пятое: в моем понимании, когда мужчина в такой одежде ложится рядом с женщиной на диван, тем самым он либо выражает свое пренебрежение к ней, либо подтверждает, что имеет на это право в силу интимных отношений, связывающих его с нею.

Шестое: сразу после происшествия жена сообщила мне, что уйдет из дома. Не желая причинять неудобств своему ребенку, я ответил жене, что уйду сам. Примерно через сорок восемь часов мне пришлось снова побывать дома, чтобы уладить ряд вопросов, связанных с моим ребенком. Когда мы встретились, жена объяснила, что между ней и обергебитсфюре-ром Кручинной ничего не произошло.

Честность со всех сторон, хотя Штрунку, конечно, можно поставить в вину то, что он никак не комментирует слова Кручинны о своей любовнице, с которой поддерживал отношения в течение десяти лет. Не упоминает он и тот факт, что шкура леопарда была подарком от рейхсфюрера; возможно, Штрунк поступает так, дабы не обидеть Гиммлера, который будет читать протокол.

Суд удаляется на совещание — вернее, это Штрунку и Кручинне приходится выйти за дверь. Оппоненты мирно курят в просторном длинном коридоре, сидя на деревянных скамьях примерно в пятнадцати метрах друг от друга. Через четыре дня они будут стрелять друг в друга с этого же расстояния.

Не успевают они докурить, а суд уже приглашает их в зал и объявляет, что дело чести между гаупт-штурмфюрером СС Штрунком и обергебитсфюрером Кручинной должно быть решено на поединке с использованием оружия. Согласно двадцать восьмой статье Регламента арбитража и суда чести СС, при выборе оружия следует отдавать предпочтение сабле.

В этот памятный момент судьба совершает еще один поворот: Штрунк говорит, что дуэль на саблях для него слишком опасна, и, ко всеобщему удивлению, предъявляет справку, выданную четырнадцатого октября 1937 года главой Медицинского управления СС Эрнстом-Робертом Гравицем, который подтверждает своей подписью, темно-синей на белом, что вследствие перенесенного заболевания малярией участие в сабельной дуэли является для Штрунка нецелесообразным, ибо малейшие травмы могут привести к серьезным воспалительным процессам, а потому в соответствующих обстоятельствах приоритет следует отдавать пистолетной дуэли.

Эта справка, почти величественная в своей нелепости, принимается без возражений и судьями, и противником Штрунка. Дуэль на пистолетах назначают на семь часов утра восемнадцатого октября, местом проведения выбирают Хоэнлихен. Семеро участников судейской коллегии скрепляют это решение подписями.

Разногласие Штрунка и Кручинны обсуждается по-деловому и довольно буднично, как один из множества пунктов повестки дня. Что касается Эрнста-Роберта Гравица, упомянутая справка является ранним предвестником того, на что еще он пойдет в качестве врача, а затем рейхсврача СС и полиции, обергруппенфюрера СС и генерала войск СС. На фоне его дальнейшей биографии диагноз несуществующей малярии вместо запущенного туберкулеза кишечника есть лишь курьезная и при этом умышленная ошибка, а медицинская рекомендация предпочесть саблям пистолеты — лишь сравнительно безобидное проявление парадоксальной смелости. Всего через пару лет Гравиц согласует привлечение врачей СС к убийству людей с физическими и умственными недостатками. Говорят, при этом он скажет: «Задача, конечно, не из приятных, но нужно быть готовым брать на себя и такие» — и выразит готовность собственноручно умертвить первого психически больного после создания первого центра смерти. При этом Гравиц возьмет на себя управление медперсоналом в лагерях смерти; под его руководством и по его указанию будут проводиться медицинские эксперименты над узниками концлагерей. Он напишет Гиммлеру, что в исследовательских целях желательно вживить людям вирусы гепатита, выращенные в экспериментах на животных, и для этих целей Гиммлер предоставит ему восьмерых евреев из Освенцима. Гравиц же прикажет Карлу Гебхардту провести эксперименты с сульфаниламидом на шестидесяти польских женщинах в концентрационном лагере Равенсбрюк и потребует нанести им ранения, идентичные тем, какие получают на войне, а еще дополнительно ввести под кожу грязь и осколки стекла. Двадцать третьего апреля 1945 года виллу в Бабельсберге, на которой в тот момент будет жить Гравиц с семьей, сотрясет мощный взрыв: сидя за обедом с детьми и женой, глава семейства дернет под столом чеки двух ручных гранат.

Можно предположить, что Гитлер, утопая в широком кресле музыкального салона и в восьмой раз подряд слушая последний акт «Лоэнгрина», когда звучит меланхоличная «Мой дорогой лебедь», принимается подпевать, потому что знает либретто наизусть. Конечно, бесполезно гадать, о чем думает фюрер в эти минуты, но, возможно, смерть Штрунка не выходит у него из головы, и он мысленно обращается к нему: «Мой дорогой лебедь…»

Гитлер тоже пока не представляет, что за будущее его ждет. Примечательно, что оно не завершится еще в тот миг, когда днем тридцатого апреля 1945 года на ковре, украшенном коричневым лиственным орнаментом, перед спинкой дивана в Фю-рербункере образуется красная лужа крови размером с тарелку. Не завершится оно и после того, как на трупы фюрера и Евы Браун выльют двести литров бензина и они будут гореть более двух часов под неослабевающий фейерверк снарядов. Вскоре после захоронения их останков в сад рейхсканцелярии упадет бомба. Их еще не раз выкопают, закопают обратно, снова выкопают и снова закопают, пока наконец не положат на лед в Институте патологии в районе Берлин-Бух. Одиннадцатого мая 1945 года стоматологический осмотр, который проведут дантист Хуго Блашке и зубной техник Кете Хойзерман, вселит во всех уверенность в том, что сам фюрер и его новобрачная жена проводят здесь свой медовый месяц. За исключением челюсти Гитлера, которая отправится в Москву, останки захоронят на территории больницы, но вскоре их повторно эксгумируют и перевезут в советский гарнизон в Финове. Поскольку осмотреть их должен будет сначала свидетель, а затем генерал, влюбленных еще долго не оставят в покое. В июне их поместят в землю в лесу близ Ратенова, в июле — в лесу близ Штендаля. В декабре они снова выдвинутся в путь, на этот раз в Магдебург, где их закопают, но в январе 1946 года опять выкопают в исследовательских целях. Далее последует более длительное пребывание на военном объекте в Магдебург-Зуденбурге, точнее, под ним, но и эта могила не окажется их последним пристанищем.

Новая эксгумация состоится пятого апреля 1970 года: планируя расчистку территории, Красная армия будет обоснованно опасаться охотников за реликвиями. В отчете напишут об обнаружении в сгнивших ящиках черепов, костей, ребер, позвонков и так далее. Трупы перемешаны с землей, степень разложения велика. Груду трухи отвезут на советском грузовике в гарнизон советской 10-й танковой дивизии в Шёнебеке, в одиннадцати километрах от Магдебурга. Перед казарменным моргом разведут костер, и останки сгорят на нем за час, превратившись в кучу золы, к которой еще добавят угольную золу и тщательно все перемешают. Зола отправится в свой последний путь длиной в двадцать километров и прибудет в городок под названием Бидериц. Там с моста Швайнбрюке, перекинутого через Эль, небольшой приток Эльбы, пепел упадет в воду.

Река Эль, раз уж на то пошло, впадает в Эльбу, а затем в Северное море. Осенью 1989 гада под Гельголандом группа туристов сфотографирует лебедя, который, опустив голову в воду и подняв хвост к небу, будет неотступно и прямо-таки остервенело ковыряться на мелководье, что-то выискивая.

Но это будет только через полвека. А пока, сидя в музыкальном салоне рейхсканцелярии и внимая «Лоэнгрину», Адольф Гитлер принимает еще одно важное решение — издает указ о запрете дуэлей. Группенфюрер СС Шмитт подтвердит факт ознакомления с этим указом в ходе телефонного звонка двадцать второго октября 1937 года в двадцать часов тридцать пять минут.

8
Дар гнева

Отсутствие прогресса в расследовании объяснялось, в частности, тем, что расследовать было особо нечего. Номер телефона в зловещей депеше, которую получил Марков, оказался номером велосипедной курьерской службы. Не сразу, но полицейским удалось отыскать курьера, доставившего Маркову письмо, — некоего Стивена, который сообщил, что отправитель действительно попросил его при передаче заказа произнести фразу «Я секундант» и дополнительно заплатил за это двадцать евро.

— Доброе утро, фрау старший инспектор! — учтиво приветствовал начальницу Зандлер.

Та кивнула, повесила серый жакет на спинку стула и закатала рукава кофточки до локтей, желая обеспечить себе прилив энергии. Следовало что-то предпринять, но что именно? От того текста, который Зандлер переписал в блокнот на кухне у Шилля, толку было мало.

— На столе лежал листок со списком дел, рядом с ним ручка. Прочитать его было трудно, почерк неразборчивый, но я скопировал себе все, что сумел расшифровать.

Танненшмидт принялась читать список вслух. Ее лицо выражало недовольство.

— Последнее помазание… Белая рубашка… Покончить с Эгоном О. Ха-эль точка Гитлер. Ножной секс. Отключить сигнализацию. И что это значит?

Зандлер только развел руками.

— Зато я выяснил, что означает «оскорбление третьей степени».

— И?

— Первая степень — легкое оскорбление, несдержанность, несоблюдение правил этикета. Например, если бы я с вами не поздоровался или сказал что-нибудь уничижительное, вы могли бы бросить мне вызов. Однако…

— Однако?

— Однако я только что сказал: «Доброе утро, фрау старший инспектор!»

— Ага. И сколько существует степеней оскорбления?

— Три. Вторая — это нарочитая грубость, крепкие выражения. Инсинуации. Ложные обвинения.

— Хм, если бы подобные правила все еще действовали, в Берлине бы каждый день проводилось не менее тысячи дуэлей!

— Да уж.

— Интернет тоже пришлось бы отключить, ведь там пространство буквально кишит оскорблениями.

— Это точно.

— В то же время, Зандлер, возможно, люди стали бы осторожнее в высказываниях, если бы знали, что на следующий день им придется смотреть не в черную дыру камеры ноутбука, а в дуло пистолета.

Зандлер вздохнул.

— Что насчет третьей степени?

— Физическое оскорбление — пощечина, тычок, удар, даже просто прикосновение. А помимо этого, — он перевел дыхание, — соблазнение женщины: супруги, любовницы, сестры!

— Что ж, спасибо за экскурс в историю. И сразу вопрос: указана ли где-нибудь причина, по которой дуэли прекратились?

— Нет, я ничего такого не нашел, и это странно. Своего рода границей является Первая мировая война. Возможно, дело было в том, что в боях погибло слишком много людей и дуэли просто утратили смысл. В любом случае, с тех пор они вышли из моды.

— Понимаю, — задумчиво кивнула Танненшмидт. — Итак, соблазнение особы женского пола… Почему бы нам просто не поговорить с интересующей нас особой женского пола? А вдруг она поможет разобраться в этой неразберихе?

Сделав два телефонных звонка, инспектор вышла из отделения и вскоре уже сидела в своей служебной машине, держа курс на Фогтланд, где находилась некая «Тихая обитель». Январское утро выдалось туманным, причем туманным во всех смыслах.

Сначала Танненшмидт позвонила Маркову и объяснила, что сейчас он находится под следствием по делу о нарушении правил дорожного движения: камера зафиксировала, как он ехал на машине, превышая скорость на семьдесят два километра в час. Этим делом, само собой, занимается не отделение, которое она возглавляет, однако доверие к Маркову оно абсолютно точно подрывает.

— Герр Марков, скажу откровенно: мне тревожно. Тревожно за вас. Сначала вы устраиваете скандал в участке, потом переворачиваете квартиру вверх дном, а теперь еще выясняется, что вы опасный для общества лихач. О дуэли, на которую вас якобы вызывают, я уже молчу. Другому гражданину, который повел бы себя подобным образом, я посоветовала бы обратиться за психологической помощью. Но вы…

— Да в самом же деле! — взвился Марков. — Я с первой минуты просил вас отнестись к этой истории всерьез. Сколько можно, выполните уж мою просьбу, в конце-то концов! Если вы не в курсе, я тоже всего лишь человек, а не супергерой. Да, по всей видимости, в какой-то момент я повысил голос, но вас ведь даже не волнует почему? Может, потому, что меня никто не слышит? Да, я перевернул свою квартиру вверх дном. Но поверьте, не с бухты-барахты, а потому, что запаниковал. И да, я превысил скорость. Для человека, который запаниковал, в этом нет ничего необычного. А чего вы ждали? Чтобы я тихо сидел в своем кабинете и ждал, пока меня поведут на расстрел?

Танненшмидт хотела было возразить, что люди, которые паникуют, обычно не смеются так жизнерадостно, как Марков на снимке с камеры контроля скорости, но решила завершить разговор побыстрее.

— Полно вам, пока нет ни малейших признаков того, что вас куда-то там поведут. Герр Шилль весьма убедительно заверил нас, что это розыгрыш. Похоже, он переоценил ваше чувство юмора.

— Вы шутите?

— Вовсе нет. Думаю, дело пора закрывать. Скажите, пожалуйста, как связаться с фрау Камп? Вы ведь наверняка это знаете.

Но Марков не знал. По его словам, связаться с фрау Камп в данный момент никак нельзя, поскольку она находится вне зоны доступа. Танненшмидт пришлось сурово настоять на своем, прежде чем Марков согласился сообщить, что его подруга отправилась на курс медитации, чтобы прийти в себя и обрести покой. В заведение под названием «Тихая обитель». Участники ретрита проводят там десять дней, полностью исключив все контакты с внешним миром. Он, Марков, тоже подумывает туда съездить, но, пожалуй, не сейчас, а когда вся эта чехарда закончится.

Известие нисколько не воодушевило Танненшмидт. О «Тихой обители» она слышала впервые, но, к несчастью, подобное заведение прекрасно вписывалось в атмосферу всей этой ретроистории с ее дуэлями, депешами, секундантами и оскорбления ми третьей степени. Инспектор записала, что «Тихая обитель» расположена в деревушке Трибель на юге Саксонии, и закончила разговор с Марковым, напоследок еще раз попросив его ради его же собственной безопасности ничего не делать и не нервничать. Все должно проясниться в ближайшее время.

Она быстро отыскала в интернете номер телефона «Тихой обители» и связалась с тамошним стажером, который, едва узнав, что звонят из уголовной полиции, немедленно перевел ее на директора.

— Эгон Омананда, випассана-центр «Тихая обитель», чем могу помочь?

Руководитель центра оказался носителем немецкого языка и разговаривал с Танненшмидт напевным проникновенным голосом. Беседуя с ним, инспектор приуныла. Омананда не смог ни подтвердить, в том числе из соображений защиты данных, ни опровергнуть, что в его центре пребывает женщина по фамилии Камп. Но даже если данная особа там, она все равно не станет разговаривать с инспектором, потому что во время курса медитации положено хранить молчание. Кроме того, сегодня третий день ретрита, а опыт показывает, что именно на этом этапе у участников обостряется борьба с внутренними кризисами и неуверенностью в себе. В этом-то и состоит суть медитации — вглядеться внутрь себя, таковы правила.

— Если только, — взволнованно прошептал Омананда, — человеку не угрожает непосредственная опасность.

— Совершенно точно не угрожает, — твердо ответила Танненшмидт. — Хорошо, я позвоню через неделю.

Омананда еще раз тактично попросил войти в его положение, инспектор еще раз извинилась за беспокойство, разговор был окончен. На мгновение в кабинете Танненшмидт воцарилась тишина, исполненная внутреннего созерцания, словно он только что стал филиалом «Тихой обители». Затем она вскочила и выбежала за дверь.

Через несколько секунд инспектор держала в руках блокнот Зандлера и перечитывала список Шилля. «Покончить с Эгоном О.», — гласил один из пунктов. А руководителя випассана-центра зовут Эгон Омананда!

В деле появился новый поворот — по крайней мере, такое впечатление возникло у Танненшмидт.

— Эгон Омананда, ничего себе имечко! Проверьте, что за человек, — велела она своему помощнику. — Как вам кажется, почему Шилль намерен с ним покончить? И может ли быть совпадением то, что Констанция Камп находится рядом с Ома-нандой и молчит?

Танненшмидт ехала почти четыре часа, и за это время туман не прояснился ни за окном автомобиля, ни у нее в голове. Находясь за рулем, инспектор всегда уделяла дороге необходимый минимум внимания, то есть следила за движением соседних машин и выполняла указания навигатора. В остальном Танненшмидт была сосредоточена на решении рабочих задач.

Она позвонила Занддеру и велела ему еще раз перечитать весь список Шилля.

— Вверху списка стоит слово «LOST», написанное заглавными буквами, — начал тот.

— И что это может означать? Что кто-то пропал?

— Пропал, исчез, заблудился, потерялся и тому подобное. Еще есть детективный сериал «LOST».

— Допустим. Продолжайте.

— Пункт первый: «Последнее помазание».

— Это католический церковный ритуал, который проводят для умирающего. Или у выражения есть и другие толкования?

— Нет, ничего такого я не нашел. Но упоминание ритуала бессмысленно, ведь Шилль не исповедует никакой религии.

Танненшмидт послушно выполнила очередную команду навигатора.

— Что следующее?

— Пункт второй: «Белая рубашка».

— Иными словами, саван. Зафиксируем: очевидно, Шилль готовится к своим похоронам. Что там дальше?

— «Покончить с Эгоном О.».

— Точно. Что мы узнали об Эгоне Омананде?

— В регистре сведений о населении данное имя отсутствует. Этого человека не существует.

— Не существует?

— Да.

— Хорошо. Точнее, нехорошо. Совсем нехорошо. Что у нас еще есть?

— Ха-эль точка Гитлер.

— Святой Гитлер? Хайль Гитлер? Какие еще могут быть варианты расшифровки «ха-эль»?

— Например, гектолитр. Или Любек, ганзейский город Любек^[4].

— Я за вариант со словом «святой». Оно лучше увязывается с заголовком «LOST». Что потом? Не тяните!

— Ножной секс, — прочитал Зандлер.

— Ножной секс?

— Ножной секс. И последний пункт: «Отключить сигнализацию».

— М-да-а… — Танненшмидт обреченно глядела перед собой. — Вы сможете разгадать этот ребус? На вас вся надежда, потому что я в тупике.

— Я тоже. Крутил и так и сяк, но ничего не придумал.

Взломать шифр этого списка было попросту невозможно. Единственным относительно достоверным фактом являлось существование человека по имени Эгон О., который, однако, на самом деле не существовал, хотя инспектор разговаривала с ним час назад.

«Просто несусветная ерундистика», — мысленно возмутилась Танненшмидт.

— Слушайте, Зандлер! Мне кажется, нам пора отказаться от этого расследования. Или давайте передадим дело органам госбезопасности — а вдруг у них есть дежурный астролог? Ладно, шутки в сторону… — Она тяжело вздохнула. — Соберите все, что найдете на тему дуэлей. Когда состоялась последняя, где, между кем и кем, каков был ее правовой статус? А еще отправьте кого-нибудь последить за Шиллем. Мне надо знать, куда он ходит и с кем встречается. До связи!

Завершив разговор, инспектор задумалась: «А вообще, точно ли этот набор фраз — список дел? Что такое скопировал Зандлер на кухне у Шилля? Может, это букинистический указатель, задания к кроссворду или стихотворение?» Танненшмидт охнула и продекламировала:

— LOST. Последнее помазание. Белая рубашка. Покончить с Эгоном О. Ха-эль точка Гитлер. Ножной секс. Отключить сигнализацию.

Пожалуй, это звучало в некотором смысле поэтично, но определенно не напоминало строки Гёте или Шиллера.

Остаток пути прошел без происшествий, если не считать того, что Танненшмидт долго не могла выкинуть из головы образ Гитлера, занимающегося ножным сексом.

«Будьте полны уверенности, смело и с улыбкой смотрите в лицо шипам и гвоздям на своем пути, а кроме того, всем препятствиям вокруг вас». Танненшмидт трижды повторила про себя это предложение, но так и не сумела его понять. Разве у шипов, гвоздей и препятствий есть лица?

Табличка с этой цитатой некоего С. Н. Гоенки, главного по молчанию, висела в фойе центра медитации. Комплекс, состоявший из нескольких зданий, занимал территорию бывшего просторного загородного поместья, расположенного на холме над деревней, в часе езды к югу от Дрездена. В тусклом январском свете центр выглядел заброшенным и жутким. Инспектор пересекла мощеную площадь, прошла через каменные ворота и отворила входную дверь одного из строений. В вестибюле не было видно ни одного человека. Валяющиеся на полу бесчисленные туфли, походные ботинки, резиновые сапоги и кроссовки, заляпанные грязью, стоптанные, смятые и потертые, были единственным свидетельством того, что в «Тихой обители» действительно есть жизнь. Где-то здесь, должно быть, стоит обувь Констанции Камп; Танненшмидт подавила желание угадать, которая пара принадлежит ей. В любом случае, в распоряжении инспектора имелся только снимок с камеры контроля скорости, и на нем была запечатлена женщина лет сорока: волосы до плеч, широко распахнутые глаза, узкое лицо, блузка с круглым вырезом. Обувь в кадр не вошла.

Она заглянула за угол и прислушалась. В помещении по-прежнему царило безмолвие, тишину нарушал только звук собственных шагов инспектора. Выйдя наружу, в торце здания она заметила ступеньки, ведущие к двери с табличкой «Администрация». Танненшмидт постучалась в дверь и вошла, не дожидаясь ответа.

В дальнем конце кабинета, уставленного стеллажами с папками для документов, из-за стола поднялся мужчина лет тридцати, очень худой, с очень короткой стрижкой, в бежевой рубашке без воротника. Он с любопытством взглянул на незваную гостью.

— Добрый день, старший инспектор Танненшмидт, Департамент уголовной полиции Берлина. Мы беседовали с вами по телефону сегодня утром.

— Фрау Танненшмидт? Но… Вы ведь сказали, что ситуация не опасная и что дело терпит, или я вас неправильно понял?

— Совершенно верно, именно это я и сказала, герр…

— Омананда. Извините. Добрый день. Давайте сядем вон за тот стол? — Он кивнул в сторону противоположной стены, у которой стояли журнальный столик и несколько стульев. Над ними висел плакат с изображением деревянного колеса жизни. — Признаюсь честно, я крайне удивлен.

Они уселись друг напротив друга. Танненшмидт энергично закинула ногу на ногу, и столик покачнулся.

— Видите ли, вскоре после нашего телефонного разговора у меня возникли вопросы, которые, скажем так, требуют экстренного реагирования.

— Вот как? — безмятежно отозвался Омананда.

— Они касаются лично вас.

Он сосредоточенно кивнул.

— Вам знаком человек по имени Александр Шилль?

— Нет. Не помню никакого Шилля. А я должен его знать?

— Возможно, он знает вас?

Омананда пожал плечами.

— Я имею в виду, мог ли он, к примеру, когда-нибудь приезжать в ваш центр?

— С ходу не ответить, ведь наши курсы посетили тысячи людей, но я сейчас проверю по базе данных. — Омананда вернулся к письменному столу и застучал по клавиатуре компьютера.

В ожидании результатов поиска Танненшмидт взяла лежавшую на столике брошюру «Практическое руководство, адресованное странникам на пути Дхаммы» и принялась ее листать. В тексте объяснялись ключевые термины, относящиеся к медитации. Анапана — искусство концентрации на области под носом. Випассана — систематическое наблюдение за всеми частями тела. Метта — разновидность релаксации, которую надлежало сочетать с добрыми пожеланиями всему живому. Медитативные техники следовало практиковать ежедневно, по часу утром и вечером, перед засыпанием и вскоре после пробуждения, не забывая уделять им внимание в полдень, а сверх того, в любую свободную минуту. Раскрывались в брошюре и такие понятия, как тройная драгоценность, восьмеричный путь, пять помех и десять духовных совершенств. Танненшмидт еще только дочитывала абзац про первое из них — некхамму, или отречение, — когда Омананда уже снова сел рядом с ней и заговорил:

— Ответ отрицательный. Кстати, об этом я мог бы сообщить вам и по телефону. Если человек ни разу тут не был, то и соответствующих сведений у нас нет, а значит, если я вам это скажу, закон о защите персональных данных не будет нарушен.

— О-очень странно. — Она встала и нервно зашагала по комнате. — А можете посмотреть, не за регистрировался ли Шилль на какой-нибудь курс в обозримом будущем?

— Могу только повторить, инспектор, ответ отрицательный.

— Буду откровенна: ваше имя фигурирует в личных записях этого человека, и у нас есть повод для беспокойства… Точнее, так: мы пытаемся понять, как ваше имя туда попало, потому что, по нашим сведениям, в реальности вас не существует. В едином регистре сведений о населении мы не нашли человека по фамилии Омананда. Поверьте, это нас весьма насторожило.

— О, — тихо произнес он, сложив ладони перед грудью, — теперь понятно. Позвольте мне избавить вас от беспокойства: это духовное имя, я принял его во время поездки в Индию. Два года я прожил при тайском храме в Сарнатхе. Название вам что-нибудь говорит? — Прочитав на лице инспектора отрицательный ответ, Омананда продолжил: — Изначально я прибыл туда всего на семь дней, но накануне отъезда получил известие о смерти друга. Представьте, вы целую неделю медитируете, у вас нет никакой связи с внешним миром, а когда вы наконец снова включаете телефон, на вас первым же делом сваливается ошеломительнейшая новость.

— Мои соболезнования.

— В них нет необходимости. Более того, я очень благодарен судьбе, что так случилось. Самсара Чакра, что тут еще сказать. — Он указал на плакат с деревянным колесом. — В буддизме смерть — это не печаль, а новое начало. Вы наверняка слышали об этом. Возвращаюсь к своему рассказу: мой друг умер от укуса…

— От укуса?

— От укуса осы. Аллергический шок. Догадываетесь, какое значение имел для меня данный факт?

— Э-э-э… — растерянно промямлила инспектор.

— Ну, это ведь чрезвычайно знаменательно, разве нет? На другом континенте человека ужалило маленькое насекомое, и это подталкивает меня, находящегося за многие тысячи километров, к решению уйти в монастырь и стать монахом. Оса могла бы пролететь другой улицей, повернуть вправо, а не влево, осы вообще мгновенно меняют траектории полета, но нет, она выбрала тот путь, который выбрала. Как знать, если бы не эта оса, возможно, я сейчас тоже служил бы в полиции!

— И правда, — поддакнула Танненшмидт.

— Именно этому мы и пытаемся научить тех, кто приезжает к нам на курсы, сосредоточенности, чуткости, вниманию к мелочам. Первые несколько дней випассана-медитации вы фиксируетесь на небольшом участке между носом и верхней губой, на том, что там происходит, что вы там чувствуете, что вы при этом испытываете. Это очень захватывающее, очень глубокое переживание.

Танненшмидт недоверчиво постучала указательным пальцем по тому месту между носом и верхней губой, которое только что упомянул ее собеседник.

— Но позвольте, каким образом это связано с вашим именем?

— На все сто процентов, инспектор. В слове «Омананда» священный слог «Ом» сочетается с радостью. Ананда — тот, кто приносит радость. Понимаете?

Она только покачала головой.

— А «Эгон»?

— Тут ровным счетом нет ничего необычного, это мое имя по паспорту. Желаете проверить?

— Да, если позволите, — ответила Танненшмидт и вскоре держала в руках официальное удостоверение личности с фотографией.

В жизни Омананду, к сожалению, звали Эгон Спок.

После беседы в кабинете Омананда повел инспектора на экскурсию по территории «Тихой обители», и чем дольше она длилась, тем тоскливее становилось на душе у Танненшмидт. Полуденный туман готовился смениться вечерним, мощеный двор тускло освещали немногочисленные фонари. «Теоретически, — рассуждала про себя инспектор, — нельзя исключать, что Эгон О., с которым собрался покончить Шилль, это и есть Омананда, но теоретически же речь может идти о любом другом живущем на земле Эгоне О., а то и вообще ни о ком конкретно. Вместе с тем нельзя исключать, что какие-то подсказки сможет дать Констанция Камп, но и это, увы, возможно лишь чисто теоретически».

Омананда шагал впереди и разговаривал с инспектором ровным и спокойным тремоло. Он обещал помогать следствию, насколько это будет в его силах. В то же время, даже если бы он захотел и получил соответствующее разрешение, он не смог бы сказать, где находится тот или иной участник ретрита. Плана расселения у них нет, все сами выбирают себе место, мужчины на западной стороне, женщины на восточной. Если нет ордера на обыск или арест, он не вправе устраивать тут перекличку, ибо для собравшихся это будет равносильно прекращению курса, ведь медитацию нельзя выключить и снова включить, ведь она не электроприбор.

Они прошли по двору, охраняемому черным скелетом каштана, и приблизились к залу для медитаций. За окнами горел свет, и с улицы было видно, что происходит внутри. Люди сидели на полу, большинство из них в позе лотоса, закутанные в пледы и накрытые пледами, отчего каждый напоминал горку, из которой сверху виднелась шевелюра, а снизу ноги. Они расположились друг рядом с другом, точно школьный класс, школьный класс в трансе, или шахматные фигуры в еще не начавшейся игре, а в дальнем от входа конце зала, на небольшом возвышении, восседал молодой человек, который тоже медитировал.

По оценкам Танненшмидт, в зале было человек восемьдесят. Ее взгляд блуждал по рядам. Некоторые из медитирующих держались прямо, другие склоняли головы. Судя по всему, их глаза были закрыты. Никто не двигался с места.

Заглядывая в окна, точно вуайеристка, инспектор гадала, дышат ли вообще эти люди. Сначала она попыталась вычислить Констанцию по цвету и длине волос. Среди подходивших под заданные параметры были те, кто собрал волосы в хвост, оставил их распущенными, зачесал назад, повязал платком… В какой-то момент взгляд Танненшмидт упал на копну каштановых волос, и она уже обрадовалась, что отыскала Констанцию, но быстро разочаровалась, когда посмотрела на обладателя каштановой шевелюры с другого ракурса и увидела на его лице бороду.

По двору пронесся порыв ледяного ветра.

В остальном же ни в зале, ни снаружи не происходило ровным счетом ничего. Омананда оставил Танненшмидт и пошел звонить в гонг. Они договорились, что, когда медитация завершится и участники курса отправятся на ужин, инспектор встанет у выхода и будет искать в толпе Констанцию. При этом, предостерег Омананда, ей не следует заговаривать с кем бы то ни было, дабы не посягать ни на чью духовную автономию. Танненшмидт заняла позицию там, где он ей велел, и приготовилась ждать. В руке она сжимала листок бумаги, на котором большими буквами было написано: «Констанция Камп».

Свет, льющийся из окон зала на затуманенную улицу, тусклым пятном выхватывал ее силуэт из сумерек. Стояла невероятная тишина. Но вот прозвучал гонг, и в зале началось оживление. Люди, только что казавшиеся безжизненными, приходили в себя, потягивались и позевывали, вставали, собирали свои вещи и пледы. Кто-то медленно и неуклюже взбил подушку и положил ее на место. Все продолжали хранить молчание. Соблюдая дистанцию, участники по одному выходили из зала и шествовали мимо Танненшмидт, не поднимая глаз. Инспектор с плакатиком в руке выглядела как встречающая в аэропорту, никто не обращал на нее внимания. Омананда тихо подошел к ней.

— Говорил же я вам, это не сработает. Наши подопечные путешествуют внутрь себя, освобождаясь от эмоциональных предрассудков и ментальных ограничений. Они видят, насколько мимолетны все переживания, которые они испытывали до сих пор. То, что они считали своими взлетами и падениями, на деле является лишь мимолетными переживаниями, временными явлениями, не более того. Не волнуйтесь, инспектор. Воспринимайте гнев как энергию, которую вам даруют. Пытайтесь принять дар гнева с благодарностью.

Поскольку Омананда говорил очень тихо, до Танненшмидт его речь долетала лишь частично. Она ощущала, что внутри действительно нарастает гнев, но решила сдержаться. Мимо, спотыкаясь, прошла женщина, чем-то похожая на Констанцию Камп, и посмотрела сквозь инспектора, словно той не существовало, а именно этого, кстати, сейчас и хотелось Танненшмидт.

Заметила ли ее Констанция Камп? Точно ли она была там? На первый вопрос можно ответить отрицательно с той же уверенностью, что и утвердительно на второй.

Когда инспектор заглядывала в зал, Констанция сидела на своей маленькой подушке довольно далеко от окон, и сидела она там уже больше двух часов. Записанный на пленку голос бесконечно повторял одни и те же фразы, призывающие сосредоточиться на воздухе, только на воздухе и ни на чем другом, кроме воздуха в области кончика носа. Констанции было плевать на воздух. От долгого сидения на полу у нее свело ноги, колени горели огнем, стопы занемели, а вопрос, как выдержать колотье в спине и не потерять сознание, пока оставался без ответа.

Мысли Констанции крутились вовсе не вокруг области кончика носа или боли, которая терзала ее затекшее тело. Во-первых, ее беспокоило то, что для медитаций она взяла только черный спортивный костюм. В информационном сообщении центра говорилось, что по возможности следует носить закрытую одежду без надписей, потому-то Констанция и взяла этот костюм. Но уже к концу первого дня ее начал угнетать цвет, вернее, отсутствие цвета, отсутствие каких бы то ни было цветов. Ее сотоварищи были одеты подобно ей, в черное, серое, темно-серое, бежевое, словом, удручающе прилично, и сливались в один непривлекательный конгломерат, который создавал постоянный визуальный повод для недовольства.

Во-вторых, к собственному изумлению Констанции, она не переставая думала о сексе. Она проводила здесь только третий день, и мысли эти вызывали у нее, мягко выражаясь, недоумение. Еще больше ее раздражало то, что она не тоскует по Маркову, чья мягкая медвежья нежность наполняла ее ощущением безопасности и принятия. Об отношениях с Шиллем она тоже почти не вспоминала, осознавая, что в канувшем в прошлое сексе есть что-то сомнительное, что-то нереальное. Был ли он вообще? Осталось ли от него что-то большее, чем смутные образы? По итогам тщательного медитативного размышления прошлогодний секс виделся ей не более захватывающим, чем поход по магазинам или полив цветов.

Съездить в «Тихую обитель» Констанции посоветовала подруга: по ее словам, десять дней молчания — это нечто незабываемое, она уже бывала на таком курсе и собирается еще. Марков своим вдумчивым тоном тоже предположил, что десятидневная медитация, вероятно, позволит Констанции найти и услышать внутренний голос.

А что по этому поводу думала сама Констанция? Ее в первую очередь прельстила возможность какое-то время вообще не разговаривать. Последние несколько недель пролетели в безумии, она чувствовала себя на седьмом, а то и на восьмом небе. Внезапно вспыхнувшая любовь к Маркову и последующее расставание с Шиллем повергли ее в странное состояние траурной эйфории, и чем с большим количеством людей она обсуждала свои новые отношения, тем сильнее недоумевала, как она жила раньше. Констанция была невероятно счастлива и в то же время полна печали.

Она уже давно потеряла счет тому, сколько ме-дитаций за день посетила. Первая началась еще в четыре утра и продлилась два часа, далее последовал невразумительный завтрак, состоявший из рисового отвара, потом настал черед часовой групповой медитации, затем участники разбрелись по своим комнатам на два часа, по истечении этого срока они собрались за обедом, который тоже состоял из рисового отвара, следующий час опять был свободным, а дальше началась послеобеденная медитация на два с половиной часа, которые только что истекли… Констанция воспринимала происходящее как наказание, как самонаказание, она чувствовала себя связанной и с кляпом во рту, и ей хотелось не просто чувствовать себя так, но и проживать это наяву. Покамест ее тело, вынужденное оставаться без движения, испытывало почти невыносимое онемение, скованность и боль, между ног у нее с каждым часом все ярче разгоралась похоть.

Теперь она радовалась тому, что, хотя во время медитаций не произносилось ни слова, они не были совершенно беззвучными, совершенно неподвижными. Вокруг все время сопели, демонстративно шумно вдыхали и выдыхали, причмокивали, стонали, вздрагивали… Потому Констанция надеялась, что никто не обратит внимания, если ее дыхание превратится в приглушенные стоны, но все-таки старалась сжимать губы, а по возможности и вовсе не дышать.

Желая хоть немного сбросить нарастающее внутри давление, она изобразила приступ кашля. До чего же ей хотелось скинуть плед и ненавистный черный костюм, сорвать с себя нижнее белье! Увы, подобное поведение тут было не в чести и даже под запретом. Констанция понимала, что не властна в этом вопросе: все зависело от хозяина, которого она еще не знала и который, к сожалению, пока не появился. Только ему было позволено снимать с нее одежду, клочьями или целиком.

Шквал ощущений стал для нее откровением, хоть и не из числа тех, что упоминаются в практическом руководстве випассана-центра. Прежде Констанция не имела дела с БДСМ и никогда не испытывала потребности попробовать эти техники и средства. Мир кожаных ремней, зажимов, кнутов и цепей был ей чужд, и до сегодняшнего дня она считала, что все люди, которые занимаются БДСМ, совершают ужасную ошибку.

Как-то раз в баре к ней подсел бородатый толстяк в татуировках и поинтересовался, не хочет ли она, чтобы он ее выпорол.

— Вы и представить себе не можете, насколько отчетливо я вижу эту картинку, когда смотрю на вас, — поделился он.

— Вот как? Что ж, я с радостью, — отозвалась Констанция. — Но все зависит от того, что у вас за кнуты.

Собеседник изумленно вытаращился на нее и без тени иронии произнес:

— Более сотни разных. Вам будет из чего выбрать.

В тот вечер она этого не сделала, но разговор у них получился крайне увлекательным. Выяснилось, что выбор был и впрямь необозримым: кнуты из телячьей кожи, кнуты из свиной кожи, кнуты замшевые, кнуты резиновые, кнуты многохвостые, кнуты многониточные, выбивалки для ковров, трости, ремни… Толстяк похвастался, что у него есть двадцатифутовый кнут и он может потушить им горящую свечу, которая стоит у противоположной стены комнаты, так искусно, что свеча даже не упадет. Дистанционное управление свечами весьма удобно, но он, конечно, им не пользуется.

— Из жалости к свечам? — уточнила Констанция со смехом.

— Нет, к кнуту… Слишком он дорогой, — ответил ее собеседник серьезно и с достоинством.

Почему сейчас она вспоминает об этом человеке и его кнутах? Почему ни с того ни с сего на нее хлынула лавина таких фантазий? Почему воображение неотступно рисует ей образы защелкивающихся карабинов, повязок на глаза, кляпов во рту?

Ой, она что, сейчас стонала вслух? Немедленно прекратить! Нужно сохранять спокойствие, оставаться терпеливой, ждать тихо и смиренно, стараясь ни о чем не думать. Это было нелегко, потому что в голове Констанции теперь крутились совершенно недвусмысленные последовательности движений, которые ей непременно хотелось осуществить в ближайшее время.

Наконец-то — наконец-то! — прозвучал гонг. Она почувствовала облегчение и в то же время снова запаниковала, потому что не понимала, что делать. Раздалось еще несколько глухих ударов. Констанция медленно поднялась и, не поднимая головы, направилась туда, где, если она не перепутала, должна находиться дверь. Скорее на улицу, скорее на свободу! От холодного воздуха ее затрясло, тело покрылось гусиной кожей.

Что тут сказать: именно в этот момент она могла бы увидеть инспектора Танненшмидт с листком бумаги в руке. Но Констанция не замечала ничего вокруг и, дрожа от страха и похоти, посмотрела широко раскрытыми глазами в сердитое лицо незнакомой женщины и прошла мимо нее.

9
Quod erat demostrandum^[5]

Вскоре после неутешительного телефонного разговора со старшим инспектором Танненшмидт Маркову пришла в голову мысль, которая ему категорически не понравилась: а что, если дуэль между ним и Шиллем действительно должна произойти, чтобы в нее можно было поверить? Что, если поединок — единственный способ убедить полицию в реальности этого бреда?

Он сидел рядом со своим секретером, кстати очень аккуратно выглядящим секретером, который скорее напоминал секретер мертвеца, потому что на его столешнице не валялось ни листочка, ни клочочка бумаги, и сортировал пришедшую за день корреспонденцию: квитанции, циркуляр от профессионального объединения, счета, вездесущая реклама, приглашение на вернисаж, конверт без указания отправителя, который он, сосредоточенно прищурившись, долго крутил в руках.

Мрачный, грязно-серый Берлин, притаившийся за окном, мало чем мог улучшить его душевное состояние. Марков не мог понять: ему только кажется или он в самом деле уже очутился в безвыходной ситуации и ни один из его поступков, будь то прошлые или будущие, ничего не изменит? К несчастью, было очень на то похоже. Если дело не дойдет до дуэли, а Марков на это весьма надеялся, он, несомненно, предстанет перед общественностью тем самым истеричным параноиком, какого подозревает в нем полиция. Если же дуэль все-таки состоится, это будет означать, что его довели до крайности, а такое обычно ничем хорошим не заканчивается. Марков вдруг пожалел, что не стал политиком. Вот было бы здорово, если бы он мог во всеуслышание объявить: «Прошу меня простить, дорогие соотечественники, я снимаю свою кандидатуру с выборов» — и благополучно уйти в тень. Но, будучи психиатром Оскаром Б. Марковым, он чувствовал себя совершенно беспомощным и не знал, что делать дальше.

В конверте лежали два билета в оперу и листок бумаги с надписью «Спасибо!». Марков уже откладывал конверт в сторону, ему сейчас было не до оперы, но любопытство взяло верх. Решив выяснить, на какое представление его приглашают, он снова открыл конверт: «„Комише опер“… ряд десятый, места пятое и шестое… начало в половине восьмого… сегодня вечером… „Евгений Онегин“!»

Сердце Маркова бешено застучало. Ох, неужели это просто совпадение? Пациентам он всегда повторял: совпадение — не более чем цепочка событий, которые происходят в жизни человека в той или иной ситуации; то, на что он настроен и к чему чувствителен, к чему внутренне готов; короче говоря, совпадение есть всего лишь синдром.

Насколько верны были его утверждения, в данный момент Марков не знал, не мог знать. Мысли уже уносили его в прошлое, с непреодолимой силой возвращая к представлению «Евгения Онегина», которое он видел много-много лет назад, в возрасте шести-семи лет. То был его первый поход в оперу. Мать взяла его с собой, возможно, за неимением другой компании, потому что она, учительница музыки, жила с маленьким Оскаром одна и с ранних лет относилась к нему как к взрослому. Одетый в нарядный костюмчик желтовато-коричневого цвета, он вместе с матерью прошествовал в партер и уселся в кресло, на сиденье которого мать заботливо положила толстую подушку, чтобы он видел хоть что-нибудь.

Оскар видел абсолютно все и очень нервничал. Сначала стало темно, заиграла мрачная музыка, которая показалась ему бесконечной. Когда свет зажегся, по сцене из одного конца в другой, словно звери по клетке, заходили взволнованные дамы и господа. Они были одеты в костюмы, которые Оскар видел на снимках в старом фотоальбоме. «Дедушкины фотографии, — подумал он, — отсюда и название: опера»^[6].

Нормально петь тут никто не умел. Женщины верещали еще громче, чем Каролина на детской площадке, когда он дергал ее за волосы. Более низкие голоса мужчин не вызывали у него никаких ассоциаций, разве что с дорожными рабочими, перекрикивающимися на улице. Тем временем завороженные зрители не отрывали взоров от сцены. Постепенно Оскар привык к голосам, музыка его больше не тревожила. Заскучав, он вытянул шею, заглянул в оркестровую яму и поглазел на музыкантов в черном, а также на дирижера, который весело махал своей тростью для коротышек.

Какое-то время на сцене продолжалось то, что напомнило Оскару мучительно долгую игру в прятки, в которой люди исчезали за дверями, а потом появлялись из совсем других мест. Но вот началась катавасия со стрельбой, о которой, впрочем, мать предупредила его заранее. Двое мужчин кружили друг вокруг друга, почти не сгибая колен, и что-то распевали, старательно растягивая слова. Подошел незнакомец в цилиндре, похожий на трубочиста, и подал им пистолеты на подносе. «Сейчас побегут искать укрытие», — предположил Оскар. Ничего подобного не произошло. Мужчины встали спиной к спине, а затем медленным шагом разошлись в противоположные стороны. Один из них поднял руку высоко над головой. Оскар недоумевал, что это может означать. Другой ничего не делал, словно забыл, для чего сюда пришел. Снова начали петь. Скрипки в оркестровой яме играли то выше, то ниже. Когда Оскар уже решил, что никакого поединка не будет, раздались два выстрела. Мальчик вздрогнул, закрыл лицо руками и сквозь пальцы наблюдал за происходящим на сцене. Один из мужчин неподвижно лежал в огромной луже крови.

Разумеется, уже тогда Оскар понимал, что перед ним просто актеры в старинных костюмах, а происходящее на сцене — только игра. Но он не был уверен, что остальные зрители тоже это понимают. Ужас мальчика сделался еще сильнее, когда он разглядел мертвеца. Его кровь стекала с края сцены тонкой струйкой, которая через короткое время превратилась в густые красные капли, и те падали, точно в ритме угасающего сердцебиения, пока не иссякли. Неужели человека убили на самом деле? И все ради этого выступления? Оскар встревожился до глубины души. Он был против того, чтобы кто-либо по-настоящему умирал на сцене только для того, чтобы спектакль выглядел реалистичнее. Когда он спросил у матери, действительно ли тот человек мертв, она раздраженно кивнула, после чего выразительно посмотрела на сына, приложив палец к губам. На душе у Оскара стало совсем тяжело.

На сцене мужчина больше так и не появился. Не оказалось его и среди артистов, которые вышли на поклон по окончании представления (причем кое-кто уже без грима и костюма). Раздались аплодисменты зала, ужаснувшие Оскара своей бестактностью, хотя тогда он еще не знал этого слова. Долгие годы после памятного похода в театр Марков обижался на мать за то, что по ее вине стал свидетелем жуткого убийства, и всякий раз, проходя мимо здания оперы, смотрел на его фасад с ненавистью.

Поразительно, но в тот день Маркову пришлось дважды излагать историю своей детской оперной травмы. В первый раз — на терапевтическом сеансе, состоявшемся вскоре после того, как он распечатал конверт с билетами на «Онегина». На этом сеансе следует остановиться чуть подробнее. Он не представлял собой ничего необычного, однако, судя по всему, стал весьма знаковым в жизни психиатра и его новой пациентки — моложавой темноволосой женщины, которая, несмотря на хмурый январь, пришла на прием в черных очках. Переступив порог марковского кабинета, она нерешительно сняла их, а в ходе разговора снимала и надевала опять. Психиатр, будучи профессионалом, не комментировал эти ее действия.

Когда со сбором анамнеза и обсуждением проблем со сном, по поводу которых и явилась пациентка, было покончено, она рассказала о болезненном переживании из детства: перед сном ей всегда давали яблоко, и со временем у нее сформировалось странное сочувствие к этому фрукту. Сочный хруст, раздававшийся при надкусывании, преследовал ее до глубокой ночи. Ей мерещилось, будто яблоко — это ее голова, в которую кто-то вгрызается в тот самый миг, когда она начинает засыпать. По сей день — а ей скоро сорок — ее охватывает паника, если при ней кто-то начинает есть яблоко. Иногда бедняжке даже приходится усилием воли удерживать руки неподвижно, чтобы они не поднялись к голове и не начали ощупывать места воображаемых укусов.

— Ну-ка, покажите, где они! — резко скомандовал Марков, кивая на ее голову.

Сбитая с толку пациентка охнула, испугалась и невольно поднесла руку к темени. Марков рассмеялся и извинился за эту маленькую шутку, а потом пояснил: мизофония, то есть нетерпимость к определенным звукам, — явление неприятное и, вопреки мнению большинства людей, весьма часто встречающееся.

— Скажите, вы человек религиозный?

Она помотала головой.

— Нет? Это упрощает дело, потому что, представьте себе, все христианство с самого начала, с момента изгнания из рая, страдает из-за того, что Адам с хрустом откусил кусок рокового яблока! Согласитесь, одному-единственному психиатру не под силу решить настолько глобальную задачу. Фрейд ввел среди коллег моду исследовать детство пациентов с целью понять, откуда у них возникли проблемы. Сейчас моя вера в эту концепцию уже не так тверда, как прежде: по-моему, многие люди, став взрослыми, выдумывают для себя детство, соответствующее их нынешним проблемам.

Пациентка подавленно молчала, а Марков в приливе вдохновения решил проиллюстрировать сказанное собственным примером:

— Вот смотрите, сегодня на мне желто-коричневый костюм, и я не испытываю в этой связи никаких трудностей, хотя вполне мог бы, а вернее даже, должен был бы.

И он поведал ей историю своего похода в оперу с матерью, кое-где изрядно ее приукрасив. Например, он на ходу выдумал, что, выйдя из театра после спектакля, маленький Оскар обратился к стоящему перед зданием полицейскому и доложил ему о произошедшем преступлении, но тот только добродушно засмеялся и погладил мальчика по голове.

— А сегодня? Мало того, что на мне костюм такого же цвета, как тогда, я еще и собираюсь пойти в нем нынче вечером в оперу, причем на то же представление — «Евгения Онегина» Чайковского. К чему я это все? А к тому, что прошлое стирается из памяти. Уходят в забвение мнимые убийства, уходят сумасшедшие фрукты… Обязательство хранения остается только у налоговой, а не у простых людей.

Он засмеялся, пациентка выдавила из себя кривую улыбку. На прощание Марков сказал:

— Только, пожалуйста, не форсируйте, пусть забывание идет естественно, в своем темпе.

На робкий вопрос пациентки, не может ли он выписать ей снотворное, Марков ответил, что, разумеется, может и с удовольствием выпишет лучшее в мире снотворное — двадцатикилометровую прогулку перед сном, которая помогает куда эффективнее, чем любой бензодиазепин.

Он снова засмеялся, она осталась серьезной.

— Вы только не поймите меня неправильно, я все-таки не зверь. В непогожие дни или когда вы по какой-то другой причине не сможете отправиться на прогулку, принимайте флуразепам, сейчас я дам вам рецепт. А с яблоком разберемся на следующем сеансе, хорошо?

Марков и не подозревал, что последнее предложение было весьма смелым и поспешным, причем не только в отношении яблока.

Во второй раз он блеснул своей оперной травмой в присутствии большего количества слушателей во время традиционного обеденного коллоквиума, на который вместе с ним в эту пятницу в ресторане «У Рейнхардта» на Рейнхардтштрассе, где в обеденный час бывало меньше туристов, чем обычно, собрались его давние знакомые и приятели.

Заведение упоминалось во множестве путеводителей как буржуазная кофейня начала двадцатого века, тщательно реконструированная после краха социализма; оно имело нарядный интерьер и по сравнению с филиалами глобальных кофейных сетей, которые в наши дни есть буквально на каждом углу, чем-то походило на музей.

В просторном обеденном зале, трудно обозреваемом из-за обилия колонн, зеркал и напольных ваз, царила величавая скука. На потолке благородно сверкали люстры в стиле модерн, которые сейчас были включены на полную мощность, поскольку за окном стоял туманный январский день. Тихо позвякивали столовые приборы. Приглушенно переговаривались бизнесмены, сотрудники посольств и работники бундестага. Склонившиеся над столиками люди казались лишь немногим более подвижными, чем колонны, между которыми они сидели.

На доске «Меню дня» предлагалось жареное филе лосося с оранжевым фенхелем и свекольным ризотто, а также говядина по-бургундски с овощами и картофелем с розмарином.

У входа, где царило куда большее оживление, нежели в самом зале, терпеливо ждал с мобильным телефоном в руке герр К., владелец заведения, полноватый энергичный мужчина с растрепанными каштановыми кудрями. Настоящее его имя, как уже упоминалось, было Кёльчеи, Колочкай или что-то в этом роде, и произнести его правильно не мог ни один посетитель, особенно после второй бутылки вина.

— Герр К., сфотографируйте нас, пожалуйста!

Услышав просьбу, тот поспешил к овальному столу в центре зала и приветливо воскликнул:

— Дамы и господа, внимание! Снимаю!

Сотрапезники придвинулись чуть ближе друг к другу. Среди них были доктор Швендтнер с аккуратным пробором на седеющей шевелюре, заправивший большие пальцы рук за подтяжки; рядом с ним — юрист Вернер Клаус Пашке, усталый, краснощекий, слегка вспотевший; по бокам от них — Роза Вайс, стройная галеристка с ярко подведенными глазами, и Сильвия Шуман, известная телеведущая, чьи длинные темные волосы были схвачены черной шелковой лентой. С края в кадре виднелись пышные бакенбарды Гериберта Ленцена, агента по недвижимости, по соседству с ними — вытянутый череп, очки в тонкой золотой оправе и серая стрижка «ежик», принадлежавшие Константину фон Шлаку, зоологу на пенсии, а также желто-коричневый костюм Маркова в комплекте с коричнево-желтым шейным платком.

Герр К. отступил на шаг, чтобы все поместились в кадре. Сверкнула вспышка, головы тут же вернулись в прежнее положение, а их обладатели — к разговору об инциденте, произошедшем несколькими днями ранее в Средиземном море: приблизившись к острову, круизный лайнер натолкнулся на скалу и стал тонуть.

На борту находилась их общая знакомая Наташа Зильбер-Зоммерштейн, светская львица, периодически участвовавшая в обеденных коллоквиумах и сегодня по понятным причинам блиставшая своим отсутствием. Дозвониться до нее не удалось, никто не знал, все ли с ней благополучно. Поведение капитана лайнера, по вине которого, судя по всему, и произошла катастрофа, вызывало общее негодование.

— Едва я увидела фотографии, сразу подумала об акулах, но потом вспомнила, что в Адриатике даже устриц нормальных нет, — съязвила Сильвия и тряхнула головой, отчего ее серьги и ожерелье зазвякали и забренчали. — Бедная Наташа, просто в голове не укладывается. Может, хоть вам что-то известно, дорогой герр К.? Вы, венгры, хорошо разбираетесь во всем, что связано с морем.

Герр К. послал ей воздушный поцелуй и ответил:

— Право же, моя дорогая, мы — страна на воображаемом море. Не волнуйтесь, я уверен, Наташа цела и невредима. Лучшие на Адриатике устрицы — в Хорватии, я их от души рекомендую. Но акулы-то там откуда? Да и у нас на Балатоне я ни одной не встречал.

— Кроме разве что акул из сферы недвижимости, верно, Ленцен? — ехидно произнесла Роза, красноречиво взглянув на упомянутого собеседника, который совсем недавно предложил ей виллу в Шиофоке на озере Балатон в обмен на ее магазин в Митте, и с тех пор они то и дело подтрунивали друг над другом.

— Никто не в курсе, с кем она была на корабле? — осведомился доктор Швендтнер, но все только пожали плечами или покачали головой.

Марков, крутя в руках телефон, всматривался в только что сделанный групповой снимок, который герр К. уже переслал ему и остальным. Лицо Маркова на фото получилось размазанным, словно это было отражение в бокале.

— Кстати, в Адриатическом море акулы обитают, причем и белые тоже, — произнес старый фон Шлак в потертом твидовом пиджаке и положил руку на грудь. — Только не проговоритесь об этом во время эфира, а не то не вести вам больше ваши передачи…

— Прошу вас, Константин…

— …В которых нам всем столь приятно вас видеть. Между прочим, крушение произошло в водах не Адриатического, а Тирренского моря между Италией и Корсикой. Там сказочно красиво, остров Джильо ну просто великолепен! Поэтому, мне представляется, наша дорогая Наташа потерпела кораблекрушение в самых райских условиях.

— Помнится, неделю назад вы были экспертом по кашалотам, любезный фон Шлак? — прервал его Пашке, который сегодня вспотел сильнее обычного.

Поймав взгляд герра К., Пашке кивнул на свой опустевший пивной стакан.

— Да-да, — подхватил Ленцен и тоже указал на свой бокал из-под красного вина, — вы еще тогда выиграли наше маленькое пари. У кашалота самый крупный мозг среди всех млекопитающих. Сколько, вы говорили, он весит?

— Около десяти килограммов, — ответил фон Шлак, — в пять раз больше мозга любого из нас.

Ленцен скептически покачал головой, а Роза вздохнула:

— Скажите, можно ли где-нибудь познакомиться с этим господином кашалотом?

— Конечно! Просто последуйте Наташиному примеру и отправляйтесь в круиз на следующем лайнере, который должен будет перевернуться. В Средиземном море кашалоты тоже водятся. Или поезжайте в Исландию, в Рейкьявик, где, прошу прощения, в единственном в мире музее пениса есть несколько экземпляров. Просто поразительно, до чего…

— Большое вам спасибо за интересные сведения, герр фон Шлак, — перебила его Сильвия тоном ведущей, — не сомневаюсь, что все наши зрители уже мысленно перенеслись в этот уникальный музей.

— А знаете ли вы, дамы, как кашалот добывает себе еду?

Ни дамы, ни господа этого не знали.

— Но, дорогой фон Шлак, надеюсь, вы не станете уверять нас в том, что эти сведения смогут помочь нам в решении собственных жизненных задач? — шутливо осведомился доктор Швендтнер. — Ладно, рассказывайте уже! — Он повернулся к герру К.: — Будьте добры, всем еще по одной, и запишите этот раунд на счет герра фон Шлака, если история про кашалота… ну, вы понимаете…

Герр К. молча кивнул, а Роза уточнила:

— Мне шампанского, пожалуйста! Приосанившись и оглядевшись, фон Шлак приступил к своему рассказу и, по его меркам почти без лирических отступлений, поведал собравшимся, каким образом крупные морские млекопитающие убивают своих жертв, в первую очередь кальмаров. Кашалот является заклятым врагом кальмаров и, чтобы держать их популяцию в страхе, погружается на глубину до двух с половиной тысяч метров, где они обитают, и испускает пронзительный крик. Он настолько оглушителен, что жертвы либо умирают сразу, либо теряют сознание, а кашалот-луженая-глотка просто собирает их и съедает. Ни одно другое животное на планете не издает столь громких звуков, уровень шума от криков кашалота примерно такой же, как при запуске космической ракеты.

Когда фон Шлак замолчал, его сотрапезники погрузились в смущенное молчание. Все за столом почувствовали, что до сегодняшнего дня уделяли слишком мало внимания проблемам кашалотов.

— А я-то считал, что глубокие воды безжизненны, — заметил Марков с некой обреченностью в голосе.

Герр К. вернулся к столу с полным подносом и, раздавая напитки, объявил:

— По радио сейчас сообщили, что почти всех людей удалось спасти, но более тридцати человек числятся пропавшими без вести. Немцы среди них тоже есть.

— Нет, я не верю! — воскликнула Сильвия. — Этого не может быть!

— А Скеттино, капитан, в свое оправдание заявил, что случайно оказался в первой спасательной шлюпке, пытаясь помочь пассажирам.

— Случайно? — возмутилась Сильвия. — Что за жалкое оправдание! — Она задумчиво покрутила запотевший бокал с шампанским. — Я видела его на снимках: с этими прилизанными гелем волосами и в зеркальных солнечных очках он больше похож не на капитана, а на жиголо. Или на мафиози. Или на агента по недвижимости — только не принимайте это на свой счет, Ленцен. Пашке, скажите: по закону капитан ведь обязан оставаться на корабле до конца, потому что он капитан? Там, в силу каких-нибудь принципов капитанской профессиональной этики? Или это уже давно в прошлом? Что делал, к примеру, капитан «Титаника», когда корабль начал тонуть? Кто-нибудь знает?

— Ну-у, это всем известно, капитана звали Эдвард Смит, он носил пышную белую бороду, аккуратно подстриженную и очень ухоженную, между прочим… — отозвалась Роза, искоса бросая насмешливый взгляд на Ленцена. — Говорят, он стоял на мостике до конца. История сохранила для нас даже его последние слова.

— И что же он сказал? — полюбопытствовала Шуман.

— Be British. Будем британцами.

— Чрезвычайно похвальная фраза, — отметил доктор Швендтнер. — И как же тонут истинные британцы?

— Тонут до десяти вечера, а потом паб закрывается, — сострил Ленцен.

Пока он хихикал над собственной шуткой, Пашке начал мини-лекцию по морскому праву, в котором он, по собственному признанию, был не особенно силен, но если его воспоминания со времен учебы верны, то у каждой нации существуют свои правовые рамки регулирования данного вопроса. В Германии не существует понятия «преждевременное оставление корабля», а вот в Италии и почему-то еще в Швейцарии оно применяется. Юридически и принципиально никто, кроме капитана, не несет ответственности за людей и материальные ценности, не говоря уже о спасательных мероприятиях в случае аварии, и потому капитану злосчастного лайнера, скорее всего, будут предъявлены обвинения по следующим статьям: неоказание помощи или, возможно, непредумышленное убийство. По немецкому законодательству капитан наделен особым статусом по отношению к своим пассажирам — статусом гаранта, сравнимым со статусом офицера полиции или пожарного, а это означает, что в случае невыполнения требований к нему будут относиться так же, как к тому, кто умышленно совершает преступление, в данном случае — убийство.

На заднем фоне зазвучали нежные фортепианные аккорды — это пианист уселся за стоящий в зале инструмент и заиграл первую мелодию своей пятничной программы.

Доктор Швендтнер поднял указательный палец, прислушался и изрек:

— Всегда с него начинает, опус девятый, номер первый.

Роза повернулась к хозяину заведения и произнесла:

— Герр К., скажите, а этот капитан — как там его звали? Скеттино? Он в самом деле решил отклониться от заданного курса, чтобы произвести впечатление на свою новую пассию?

— Неужели на Наташу? — ахнула Сильвия. — Боже мой, если в этом есть и доля ее вины, неудивительно, что она не отвечает на звонки!

Герр К. снова пожал плечами.

— Безумная история, — покачала головой Сильвия. — Чистая романтика! Не думала, что сегодня такое бывает.

— С точки зрения закона, допустим, тут не подкопаешься, но вопрос чести капитана остается открытым, — заметил фон Шлак. — Раньше первыми спасали женщин и детей — теперь первым спасается капитан. Знаете, на мой взгляд, это признак полнейшей духовной деградации. Если суть западной истории сводится к тому, что каждый сам за себя, можно сказать, что мы вернулись в Средневековье. По крайней мере, в те времена люди особо не рассчитывали на чужую помощь.

— Громкие слова, дорогой друг, но, возможно, вы слишком сгущаете краски. Капитаны тоже люди, тоже ошибаются. — Марков покачал головой и воздел руки. — Если коротко, капитан повел себя как большой мальчик, хвастающийся своими игрушками. Предположим, он самостоятельно изменил курс, рискуя кораблем и жизнями четырех тысяч человек. Мы точно не знаем, почему он на это решился, его поведение указывает на высокую готовность рисковать. Здесь присутствует явный нарциссизм с тенденцией к инсценировке эго. А вот то, что потом он сбежал и стал отрицать случившееся, — чисто человеческая реакция. Рефлекс бегства от панической ситуации с последующей корректировкой видения реальности присущ девяноста процентам людей на Земле. Я хочу сказать, что капитан, которого сейчас все без исключения порицают за то, что он покинул корабль, потому что хотел показать своей возлюбленной нечто особенное, потому что у него вообще была возлюбленная… Мы все такие капитаны. Это классическая проекция, не более того.

Завершив сию пылкую речь, Марков умолк. Фон Шлак кивнул ему, словно успокаивая. Сильвия тоже посмотрела на Маркова с сочувствием, Ленцен одобрительно хмыкнул, Пашке нахмурился. Но Маркову, как выяснилось, было еще что сказать.

— Честь капитана, честь солдата, честь преступника? Простите, но, может, мы добавим к этому списку еще и честь эсэсовца? Честь означает лояльность, это устаревшее понятие, оно, если хотите, в чем-то токсично. Честь, простите за каламбур, нынче не в чести, всем нужна правдивость. Куда мы движемся, если все снова говорят о чести?

В этот момент марковского разглагольствования, в котором звучало все больше его собственных мыслей и чувств, легко было бы сменить тему и рассказать приятелям о полученной им на днях депеше с вызовом на дуэль. Возможно, именно это он и собирался сделать, а возможно, и нет, учитывая его недавний опыт общения с полицией, однако доктор Швендтнер, внимательно наблюдавший за взрывом красноречия Маркова, опустив глаза, прервал его:

— Куда мы движемся? Хороший вопрос. Может быть, туда, где мы уже находимся, дорогой Оскар, дорогой коллега? То, что вы говорите, не совсем неверно, но и не совсем верно. Многие люди блюдут честь, даже если они этим не кичатся. Давайте не будем называть это честью, назовем это честностью, неким балансом между внутренними принципами и внешними требованиями. Без него схема не работает. Существует понятие профессиональной чести, свой этический кодекс есть и у врачей, и у кровельщиков, и у педагогов, и у военных, и даже у политиков, а иначе им не приходилось бы время от времени уходить в отставку. Или возьмем алкоголика, который тайком от всех выбрасывает пустые бутылки, — ему стыдно, и он понимает, что от его чести остались одни ошметки. Любой журналист — поправьте меня, Сильвия, если я ошибаюсь, — любой журналист, обращаясь к знаменитости, говорит: «Для меня большая честь познакомиться с вами…»

— Избитая фраза и не более того! — фыркнул Марков.

— Я уже молчу о почетных должностях, которые, насколько мне известно, не вызывают подозрений в токсичности. Если вы, дорогой Оскар, в понедельник получите крест «За заслуги», скажем, за выдающиеся достижения в сомнологических исследованиях, это можно будет считать за честь, вам не кажется?

Ленцен пришел в восторг:

— Точно, за сомнологические исследования! Непременно приходите на церемонию в пижаме, она ведь тоже вечерний наряд, и захватите с собой детскую кроватку.

— Это никого не интересует, — возразил Марков. — Это никому не нужно. Кресты «За заслуги» — замшелый анахронизм и полнейшая ерунда! Что же до чести кровельщиков, тут тоже говорить не о чем. Есть здание, и на нем нужно соорудить крышу. В большинстве случаев крышу кроют черепицей, а не честью. Объявляют тендер, заказ получает фирма, предложившая самую низкую цену, кровельщики забираются на верхотуру, укладывают черепицу, надзорная служба проверяет качество работ, и все. Если крыша протечет, в силу вступит гарантия, будет выплачен договорной штраф, страховка, да что угодно. Никто уже давно не взывает ни к чести кровельщика, ни к какой-либо чести вообще, честное слово.

— Господа, — вмешалась Сильвия, — насчет честного слова я была бы поосторожнее. Всем политикам, которые в последнее время давали честное слово, пришлось уйти в отставку. По-моему, это признак загнивания самого понятия «честное слово».

— Не могу согласиться, — заметил доктор Швендтнер, понизив голос. — Лгать, давая честное слово, — вот это действительно признак загнивания. В то же время звание почетного доктора, Honoris Causa, орден The Honorable в Англии, First Class Honors в Ирландии, орден Почетного легиона во Франции — по-прежнему не пустые слова.

— Ерунда! — Марков хлопнул рукой по столу. — Капитан Скеттино первым высадился на берег так, словно совершал нечто само собой разумеющееся. Это реальность. Quod erat demonstandum.

— Действительно, мир в ужасе от его поступка, и все же… Да, возможно, честь нынче большая редкость, да, возможно, она находится на грани вымирания, но едва ли кто-то этому рад. Офицерская честь, аристократическая честь и им подобные понятия канули в прошлое. Вероятно, в спортивной среде принципы чести тоже не действуют, потому что жульничают все. Но как только речь заходит о близком нам человеке, мы немедленно вспоминаем о чести. Мы ведь не станем обманывать своего отца или деда? Соседа, которого знаем много лет, мать своих детей или близкого друга? А если мы все же на это пойдем, то грош нам цена, вот что я вам скажу.

— Давно не слыхал такой редкостной бредятины, — язвительно отозвался Марков.

Доктор Швендтнер, властно взмахнув руками, продолжил:

— Потому что честь — это не то, за что нам платят. Не то, что мы обязаны выполнять. Не то, для чего существуют законы. В конечном счете…

— Аминь, — вскричал Марков. — Аминь!

— В конечном счете, — упрямо повторил доктор Швендтнер, — только честь и отличает цивилизованного человека от дикаря.

Марков пронзительно расхохотался:

— Что за чушь! Отец, сосед, жена? Коллега, вам ли не знать, что именно в этих отношениях и цветут пышным цветом самые головокружительные интриги?! Я вам скажу, что теперь честь. Честь — это когда супруги разводятся и не перестают ссориться, пока от их отношений не останется камня на камне. Честь — это когда начальник благодарит сотрудника за сто часов сверхурочной работы и дарит ему ручку с логотипом фирмы. Честь — это когда здесь, в городе, турецкий семейный клан убивает одну из своих, потому что она не носит хиджаб и встречается с роллером. Честь — это когда проститутка, к которой ты захаживаешь, без презерватива…

— Silentium! Silentium!^[7] — повысил голос Лен-цен. — С латынью я на «вы», но по-итальянски понимаю. Фамилия этого человека — Скеттино? Если не ошибаюсь, она означает «катание на роликах». Что ж, человеку с такой фамилией несложно проскользнуть на спасательную шлюпку.

Рука Ленцена резко описала над столом полукруг, и бокал сидевшего рядом Маркова опрокинулся.

Брызги красного вина живописно растеклись по белоснежной скатерти и за ее пределами. Собеседники как по команде встали из-за стола, забрав свои бокалы. Герр К. тотчас поспешил в служебное помещение, чтобы позвать уборщицу.

Марков, единственный, кто остался сидеть, изумленно таращился на разрастающуюся лужу, которая сначала сбегала со скатерти на пол тонкой струйкой, а спустя короткое время превратилась в густые красные капли, падавшие в ритме угасающего сердцебиения. Так продолжалось до тех пор, пока герр К. решительным движением не убрал скатерть со стола.

— Это чудо, — пролепетал Марков. — В самом деле, это просто чудо из чудес.

И пока официантка заново накрывала на стол, он поделился с друзьями своими детскими воспоминаниями о первом в жизни походе в оперу, которые неожиданно всплыли в памяти буквально сегодня утром. Марков снова приукрасил события, добавив к рассказу выдуманный разговор с матерью по дороге домой, в котором маленький Оскар якобы с недоумением спрашивал, какой артист или певец согласился бы играть в спектакле, зная, что его там совершенно точно застрелят?

— Угадайте, дорогой Шлак, а может, и вы сообразите, Швендтнер, что она сказала?

Те не ответили.

— Она сказала: «Возможность хотя бы однажды выступить в этом театре — большая честь, даже, пожалуй, величайшая честь для каждого артиста». — Марков торжествующе огляделся вокруг, наслаждаясь ощущением собственной правоты.

— Надеюсь, он не заладит опять свое «quod erat demonstandum», — прошептал Ленцен Швендтнеру.

Марков и в самом деле этого не сделал. Он вдруг вскочил из-за стола, крикнул: «Который час?» — и объяснил друзьям, что ему надо идти в оперу сегодня, сию минуту, «Евгений Онегин», да-да, та самая опера, удивительное совпадение, он потом объяснит, чуть не забыл, есть второй билет, если кто-нибудь хочет составить ему компанию… Дамы? Сильвия? Нет. Роза? Швендтнер? Ленцен? Пашке? Шлак? Ну, нет так нет. Марков быстро вышел из ресторана, помахав рукой, и ушел, не оборачиваясь. Остальные какое-то время сидели молча.

— Напомните, что вы говорили про катание на роликах? — спросила Роза у Ленцена.

— Это уже не важно, — отозвался тот.

10
Кузен из Данненвальде

Добравшись до места исторической дуэли, Шилль не обнаружил там ничего, кроме пустынной прогалины, буроватого подлеска и строя голых буков, десятилетиями упорно стремящихся ввысь и своей тоскливой зимней безлиственностью не создающих ни малейшей услады для глаз. Несколько растерянный, Шилль стоял на лесной развилке неподалеку от Хоэнлихена, возле которой, по словам крикливого главы краеведческого клуба, и совершился поединок между двумя нацистами. Он, впрочем, и не ожидал ничего другого, но, как и всегда при посещении подобных мест, был поражен тем, насколько заурядными они могут оказаться.

Заморосил мелкий дождик, ветхая деревянная скамейка у перекрестка всем своим видом призывала долго тут не задерживаться. То, что когда-то здесь происходило, поросло не просто быльем, а самым настоящим лесом. Следов или признаков того, что тут когда-то стрелялись, теша себя иллюзией необходимости доказать любовь, отстоять честь и так далее в том же духе, увы, не сохранилось. Зато каждый комок грязи на здешней земле, каждый камешек на дороге, казалось, демонстрирует большую жизнестойкость, нежели драматическая интерлюдия, разыгравшаяся тут семьдесят с лишним лет назад.

Лес стоял холодный и неподвижный.

Шилль наклонился, выкопал из земли грязный кругловатый камень, долго смотрел на него, а затем положил в карман тренча.

По пути сюда, в региональном экспрессе из Берлина в Фюрстенберг, он сидел среди других пассажиров, рассеянно глядевших в окно, резюмировал все, что знал об этой последней на данный момент немецкой дуэли, чтобы решить, из какого пистолета стрелять, и пытался представить, что за человек когда-то держал его в руках.

На тех немногих фотографиях противников, которые Шиллю удалось найти, оба позировали в военной форме, лица у обоих были самые обычные — у Хорста Кручинны строгое и дерзкое, у Роланда Штрунка самоуверенное и хитрое. Повод для дуэли, супружеская измена или подозрение в супружеской измене, представлялся Шиллю неуместно тривиальным, а с учетом амбиций Третьего рейха по завоеванию мира и просто глупым. Зарубежный корреспондент газеты «Фёлькишер беобахтер» вызывает на поединок личного адъютанта рейхсюгендфюрера Бальдура фон Шираха из-за женщины? Ситуация показалась Шиллю еще более гротескной после того, как он выяснил, что в 1933 году в стране отменили запрет на дуэли, ранее действовавший для членов СА и СС. Были созданы полуофициальные суды чести и третейские суды; входившие в них высокопоставленные воен ные выносили вердикт, подлежит ли то или иное оскорбление урегулированию при помощи дуэли.

По мнению Шилля, такое отношение к дуэлям было по сути государственной санкцией на убийство. Тысяча девятьсот тридцать седьмой год, сле-дующий за годом Олимпийских игр в Берлине и предшествующий году Хрустальной ночи, стал переходным периодом, последним всплеском нормальности, и в его контексте хоэнлихенская дуэль выглядела прелюдией к безумию, тень которого уже неотвратимо нависала над Германией и всей Европой.

Шилль считал, что дуэль есть не более чем акт эмансипации и самоутверждения, лишенный всякой законности. Два человека встают лицом к лицу, ибо знают, что никакой закон им не поможет, и ищут решение, которое нельзя найти где-либо еще или у кого-либо еще. Наглое разрушение Марковым его союза с Констанцией касалось только их двоих, и ни судьи, ни врачи, ни все прочие люди в мире не могли ничем помочь, да и ущерб являлся непоправимым. Одна лишь мысль о том, что он стал бы беседовать с Марковым и, того хуже, с Констанцией об их чувствах и травмах в присутствии судейского форума, вызывала у Шилля дурноту, и он скорее предпочел бы застрелиться, чем участвовать в эдаком обсуждении.

— Не надо стрельбы!

Чья-то рука коснулась колена Шилля, и он подскочил на месте. Пожилая дама, сидевшая напротив, с беспокойством смотрела на него.

— Вы сейчас воскликнули, что хотите кого-то застрелить, — пояснила она.

Шилль вгляделся в морщинистое и при этом розовое, словно у юной девушки, лицо, обрамленное старомодным темно-зеленым платком.

— О, простите. А я и не заметил.

Она покачала головой.

— Кто вас так разозлил?

— А-а, кое-кто. — Шилль протер глаза. — Допустим, один клоун, глупый клоун.

— Он увел у вас женщину?

— Ну, можно и так выразиться.

— Это, конечно, печально. Но, увы, бывает. Вы, главное, не наломайте дров, а иначе с вами произойдет то же самое, что случилось с моим кузеном из Данненвальде.

Старушка смотрела на Шилля так, будто он знал этого кузена, но Шилль, конечно, слышал о нем впервые. По соседству с ними в вагоне сидела парочка в потертой, выцветшей одежде и что-то печатала на клавиатурах своих ноутбуков. Названия станций объявлялись на немецком и (к счастью, более коротко) английском языках.

— И что же случилось с вашим кузеном из Данненвальде?

— Он похоронил самого себя.

— Похоронил самого себя?

— Совершенно верно, — кивнула дама, выпрямляя спину и застегивая бежевое шерстяное пальто, отчего серебряная брошь бабочка на лацкане взмахнула крылышками.

— Вы имеете в виду, он был погребен заживо? Он, вероятно, работал шахтером?

— Нет, служил моряком. Не спрашивайте меня, как давно было дело, лет пятьдесят уж точно прошло. В эту историю мало кто верит. Но если вы приедете в Данненвальде и станете разузнавать подробности, любой местный житель вам подтвердит, что я не лгу. В общем, жена кузена обычно сидела дома и редко куда уезжала. Но однажды, когда он приехал на побывку чуть раньше намеченного, выяснилось, что жена отправилась к его кузену Альфреду в соседнюю деревню. Ночью он сам поехал туда на велосипеде. На багажник пристроил большую канистру бензина, потому что решил поджечь дом Альфреда, но, оказавшись возле него и заглянув в окно, он увидел, что они сидят вдвоем на диване, а вокруг горят свечи, и у него не хватило духа исполнить свой план. Зато ему в голову пришла другая идея.

Шилль взглянул на собеседницу с нескрываемым интересом.

— На следующий день он купил место на кладбище, потом пошел к каменщику и заказал надгробие, на котором выбили имена его неверной жены и кузена, Бригитты и Альфреда, и дату — тот самый день, когда он застал их врасплох. Не остановившись и на этом, он поместил в газете некролог памяти Бригитты и Альфреда. Вот это было по-настоящему страшно.

— А потом?

— А потом он каждый день ходил на кладбище и поливал цветы на пустой могиле.

— Понятно. Но как… каким образом он похоронил самого себя?

Дама чуть наклонилась вперед и заговорила тише:

— Сейчас поймете. Альфред обо всем узнал, после чего тоже купил участок неподалеку, тоже поставил на нем надгробие с именем кузена и датами его жизни, тоже опубликовал в газете некролог. Дальше они то и дело встречались на кладбище, вставали каждый перед пустой могилой, поливали цветочки и скорбели. И знаете что?

Шилль не знал.

— Они больше никогда не сказали друг другу ни слова.

По громкоговорителю объявили, что следующая остановка — Гранзе, выход на правую сторону, и старушка, подхватив сумочку, пересела на край скамьи.

— До свидания, молодой человек. Берегите себя.

— До свидания, всего вам хорошего. Расскажите, чем закончилась история с захоронениями?

Дама неуверенно поднялась и схватилась рукой за его сиденье.

— Никто не знает.

— Никто не знает?

Поезд начал медленно замедлять ход.

— Однажды мой кузен исчез неведомо куда. Но у могилы, где было выбито его имя, появился свежий холмик земли и огромный венок с лентой…

Колеса заскрипели громко и пронзительно, заглушая слова старушки, которая уже помахала Шиллю на прощание и повернулась к выходу. Несколько секунд он не шевелился, словно оцепенев, а потом вскочил и помчался следом, расталкивая пассажиров.

— Подождите! — выкрикнул он, запыхаясь. — С лентой… Как вы сказали? Я не расслышал!

Она обернулась, приложив руку козырьком ко лбу, чтобы лучше видеть Шилля, и переспросила:

— С лентой?

— Да!

— Там было написано только: «На безмолвную память обо мне».

— И больше ничего?

— А что еще, молодой человек?

Рассказ старушки едва ли мог быть правдивым. Человек либо умирает и его хоронят, либо он не умирает и приходит возложить венок на могилу того, кто уже отошел в мир иной. Осуществимо только одно из двух. Впрочем, даже если бы кто-нибудь придумал хитрый трюк и выполнил его на собственных фальшивых похоронах, он не смог бы в это время быть мертвым.

А вдруг ему кто-то помогал? Еще какой-нибудь кузен из другой соседней деревни? Такой вариант не казался Шиллю невообразимым, однако представлялся до крайности банальным. «На безмолвную память обо мне?» «Ее кузен, должно быть, пришел на кладбище тайком, оставив на прощание эту ядовитую фразочку», — подумал Шилль, и ему живо представилось, будто он сам стоит перед своей псевдомогилой и бросает горстку черной земли на крышку деревянного гроба.

Поезд покатился дальше. Онемевший и потрясенный, Шилль уставился в окно. Он сидел спиной к направлению движения, а мир со множеством полей, деревьев и домов в безумной спешке убегал от него. «Самое увлекательное в дуэли, — вдруг понял Шилль, — самое увлекательное заключается в том, что после нее все будет кончено». Если умрет он, будет очень грустно, но уже не ему, поскольку по причине своей смерти он будет исключен из числа живых. Если умрет Марков, это будет вполне сносно и, главное, простительно. Да, только смерть Маркова позволит Шиллю забыть его; только смерть от пули Шилля станет достойным завершением жизни этого ничтожества Маркова.

В целом вопросы, касающиеся поединка, были улажены, что вызывало у Шилля ощущение приятной ясности.

Предоставление оружия ему гарантировали, секунданту него есть, Маркова он вызвал на дуэль депешей и от полицейских узнал, что оппонент паникует. Чего у него не было, так это плана или идеи, как заставить Маркова явиться на встречу, а время поджимало: согласно старинным кодексам, от момента нанесения оскорбления до выхода на поединок должно пройти не более двадцати четырех, иногда сорока восьми часов, хотя, и Шиллю это было известно, бывали исключения и особые случаи.

Он помнил историю Фердинанда Лассаля, профсоюзного лидера, который тратил дни и недели, пытаясь вынудить противника сразиться с ним на дуэли. В ситуацию вмешались Германия, Франция и Швейцария, Лассаль просил о посредничестве баварского короля, свои рычаги влияния задействовал министр иностранных дел Рихард Ваг нер, однако все напрасно. Лассаль влюбляется в Элен фон Деннигес, поклонницу на двадцать лет моложе его, и они хотят бежать вместе. По какой-то причине они передумывают, Лассаль из соображений приличия отправляет девушку домой, хочет на другой день зайти к ней, но его не пускают даже на порог; он совершенно теряет рассудок, пишет десятки писем в разные страны Европы, требуя сатисфакции за причиненное ему оскорбление, наконец, вызывает отца Элен на дуэль, которую тот игнорирует, ведь он благородных кровей, к тому же дипломат, и ему не к лицу вступать в поединок с ничтожным профсоюзным лидером. Лассаль становится просто карикатурой на самого себя, зажатой в тисках унижения и мании величия, отец передает его вызов жениху Элен, румынскому юнкеру по имени Янко фон Раковица, в поединке с которым на рассвете августовского дня 1864 года на небольшой поляне близ Женевы Лассаль погибает, получив смертельное ранение…

В наши дни на этом месте находится гольф-студия.

Шилль ездил туда. Подходящего камня не нашлось, и Шилль был вынужден пополнить коллекцию обычным мячиком для гольфа, что он и сделал, после того как почтил память Лассаля минутой молчания.

Можно ли считать этот пример пугающим? Не самым приятным уж точно. Дуэль, в которой оба противника участвуют не по доброй воле, не соответствовала представлению Шилля о правильной дуэли. Дуэль между незнакомцами или третьими лицами, которым ее передали для исполнения, являлась чистым абсурдом. Шилль был категорически не намерен стреляться с кем-то другим лишь потому, что у Маркова не нашлось времени или желания явиться на поединок.

Честь, этикет, сатисфакция — Шилль терялся в догадках, что со всем этим делать. В его понимании дуэль была коротким финальным разговором двух людей, которым уже нечего сказать друг другу. В наши дни человек волен просто махнуть на все рукой и дальше идти своей дорогой. Отношения сходят на нет, обиды забываются. Однажды вражда между Марковым и Шиллем могла бы просто потерять всякий смысл. Шилль знал это, но не хотел такой развязки. Он рассчитывал свернуть с обычного пути апатии и усталости, по которому шли его современники, с пути избегания, выжидания и принятия. В тот миг, когда фотоснимок с камеры контроля скорости раскрыл ему легкомысленную правду, он, казалось, окончательно убедился в неоспоримости своих притязаний и чувств. Не своих чувств к Констанции, среди которых теперь преобладала не страсть, а жалость, и не своих чувств к Маркову, ибо он почти не знал его и не собирался с ним знакомиться, а своих чувств по отношению к самому себе.

Безумная и неутихающая боль, ставшая его неразлучной спутницей с момента расставания с Констанцией, напоминала Шиллю, что он жив, что он может быть, впервые активно участвует в жизни. Он был почти благодарен за это. Он ощущал себя живым, ощущал, что открывается новой правде. Марков идиот и останется им, даже если сказать ему об этом в лицо. Не это важно, речь не о том, что правильно, а что нет, что уместно, а что нет. Подобные вопросы представлялись Шиллю несусветным вздором. На самом деле он хотел одного: остаться верным себе, независимо от того, насколько безумным это было или казалось кому бы то ни было. Пожалуй, разумнее всего было бы полностью сойти с ума.

Та-там-м-м, та-там-м-м, та-там-м-м… Монотонный стук колес по рельсам звучал на протяжении всей поездки, точно железная мантра. Шилль едва не проехал Фюрстенберг, а оказавшись на вокзале, вынужден был мчаться на остановку со всех ног, потому что автобус до Лихена уже готовился к отправлению. Двадцать минут спустя Шилль стоял на рыночной площади, безлюдной в холодный январский полдень, и озирался в поисках турагентства. Найти его оказалось несложно: заведение занимало маленький серый домик, объявления в окнах которого рекламировали велотуры по Уккермарку. Агентство тоже было безлюдным, на полупустых полках лежали стопки листовок и открыток. На стене висели большие фотообои: летний пейзаж, вид сверху, много леса, много воды и много красных черепичных крыш.

— Я могу вам помочь? — осведомилась, выйдя из-за какой-то перегородки, молодая девушка, смотревшая на Шилля привычно скучающим, сочувственным взглядом человека, недоумевающего, что вообще может привести туристов в Уккермарк в январе.

— Будьте добры, — учтиво отозвался Шилль. — Я хочу побывать в Хоэнлихене. Не объясните ли вы мне дорогу? — Он указал на фотообои.

— Хм, это уже любопытно. Вы тоже из полиции?

— Нет, а почему вы так решили?

— Видите ли, утром нам позвонили из берлинской полиции и задали этот же вопрос.

— Про Хоэнлихен?

— Да.

— Мне интересно посмотреть на то место рядом с санаторием, где в тридцать седьмом году произошла дуэль.

Девушка вздрогнула и отступила на полшага.

— Что с вами?

— Офицера интересовало то же самое. Но видите ли, никакой дуэли здесь никто не проводит, а потому мне больше нечего вам сказать. Сегодня я услышала о ней в первый раз, хотя, получается, уже во второй.

— Я не из полиции. Я веду собственные изыскания, — сказал Шилль и добавил: — Я букинист.

— Мне жаль, — вздохнула девушка, и было непонятно, о чем она сожалеет — о том, что посетитель занимается букинистикой, или о том, что ей нечего поведать о дуэли. — Полицейскому я ответила это же. Сегодня что, какая то годовщина, день встречи?

— Я бы так не сказал. И кстати, сожалеть тут не о чем: об этой дуэли мало кто знает.

Во взгляде девушки сквозило равнодушие.

— В поединке участвовали два эсэсовца. Понятно, что экскурсию на место его проведения не организуешь.

— Я не в курсе. — Она развела руками. — Тут, в Лихене, наверное, никто не в курсе. К тому же все присутствовавшие на той дуэли уже давно мертвы.

Последнее предложение прозвучало необычайно важно и весомо, и на несколько секунд собеседники замерли в благоговейном молчании, созерцая вид на фотообоях, открывавшийся с воздуха неведомым далеким летом.

— А как добраться до санатория, вы мне можете сказать?

— Да, очень просто… Вы пешком пойдете?

Шилль кивнул.

— Тогда вам вон в ту сторону. — Она указала себе за спину. — Десять минут по Темплинерштрассе, а когда приблизитесь к кладбищу, продолжайте идти по Панвицаллее… и придете прямо к санаторию.

Шилль поблагодарил девушку, а та вытащила из коробки проспект с заголовком «Легендарный Лихен».

— Вот, посмотрите, здесь на обороте должен быть… телефон главы краеведческого клуба, герра Блюменталя. Если кто-то что-то и знает, то только он.

Дорога вела Шилля мимо двух- и трехэтажных домов, из-за углов которых дул ледяной ветер. Город казался игрушечным; шеф-повар, стоящий перед кафе «Цум Дикен» в поварском колпаке, зеленой поварской рубашке и фартуке, держащий в руках доску с надписью «Спецпредложение дня», тоже был глупой куклой. Шилль зашел в кафе, заказал кофе и набрал номер краеведа.

— Блюменталь! — взволнованно крикнул в ухо Шиллю пожилой мужчина и велел подождать, пока он ищет свой слуховой аппарат.

Какое-то время в трубке что-то шуршало, хлопало и стучало, а затем Блюменталь снова взял ее и заговорил более спокойным тоном. Его нисколько не удивило, что кто-то ни с того ни с сего звонит ему и расспрашивает о событиях 1937 года. Нет, полиция с ним пока не связывалась. Да, он может кое-что рассказать о Хоэнлихене и нашумевшей дуэли, его мать работала в санатории медсестрой. Скандал, по ее словам, был грандиозный, учитывая, что дуэль закончилась смертью Штрунка, любимого корреспондента Гитлера. И хотя сей факт должен был оставаться в тайне, о нем узнали абсолютно все.

Шиллю подали чашку кофе, над которой поднимался ароматный пар.

— Гитлер прислал на похороны роскошный венок.

— Мне хотелось бы побывать там, где состоялась дуэль.

Блюменталь, конечно, знал дорогу и подробно объяснил, что надо обогнуть санаторий и дойти до часовни Святой Елены. За ней начинается лес, а место поединка, по всей вероятности, находится на следующей развилке. Блюменталь с радостью отправился бы туда вместе с Шиллем и показал ему ту прогалину, но… В трубке снова что-то зашелестело, и окончание фразы Шилль не расслышал.

— Будьте осторожны, тот район в народе называют Долиной призраков! — оглушительно гаркнул Блюменталь.

У Шилля оставался вопрос насчет тела Штрунка и его могилы. Чтобы краевед понял, о чем идет речь, Шиллю пришлось кричать на все кафе.

На это у Блюменталя тоже нашелся ответ, хоть и неудовлетворительный. Захоронение, по его словам, уничтожили в конце войны: это было знаковое место для эсэсовцев, и, вероятнее всего, именно поэтому русские сровняли его с землей.

Шилль с благодарностью принял это к сведению. Больше от Блюменталя он ничего не услышал и был очень рад, что орать в трубку уже не нужно. Он встал, чтобы заплатить за кофе, но хозяин, в таком же дурацком костюме, что и кукла у дверей, поднял обе руки, будто сдаваясь, и угодливо произнес:

— Это за счет заведения.

И наконец, миновав руины санатория, в облике которых и впрямь угадывалось нечто призрачное, и маленькую часовню на опушке, построенную словно в память о дуэли, он очутился на месте. Сумерки заливали ландшафт мягким светом, все вокруг мерцало оттенками серого. Шилль бесцельно бродил взад-вперед, точно парапсихолог, пытающийся установить контакт с духами умерших. Но эта низина не вызывала в его душе ни малейшего отклика. Он ничего не чувствовал. Ничего, кроме неизбежного одиночества.

Мобильный телефон Шилля зазвонил.

Его не удивило бы, если бы на линии оказался один из двух давно почивших дуэлянтов, Штрунк или Кручинна. Но это был дядя Венцель, который сообщал, что ему удалось раздобыть еще один билет на сегодняшнее оперное представление, и осведомлялся, увидятся ли они там.

Шилль выразил сожаление и пояснил, где сейчас находится.

— В Хоэнлихене? На месте последней дуэли? Что вас туда привело, простите за нескромный вопрос?

— Сам толком не пойму. — Он еще раз повернулся вокруг своей оси и поймал себя на мысли, что действительно не знает ответа. — А вообще, мне только что пришло в голову, что сегодня, возможно, последний день в моей жизни.

— Из-за дуэли? Поверить не могу, вы все-таки условились со своим оппонентом?

Шилль был вынужден признать, что нет и что в этом и заключается проблема. Если все пойдет по плану, вечером в оперу вместо него отправится Марков — он, Шилль, прислал ему подаренные дядей Венцелем билеты.

— Очень хорошая идея! Тогда давайте я подойду к нему и скажу, чтобы он принял ваш вызов и назначил секунданта!

— А вот это уже не очень хорошая идея, потому что он вызовет полицию.

— Я могу передать ему депешу.

— Этот вариант мне нравится больше. Десятый ряд, места пятое и шестое?

— Кажется, — неуверенно отозвался дядя Вен цель.

— Вы его в любом случае узнаете. Седеющие растрепанные волосы, прическа художника. Он будет в однотонном костюме, непременно с каким-нибудь галстуком или платком на шее… По крайней мере, именно так он выглядит на портретах в своих книгах.

— Ага, запомнил. Что именно написать в депеше?

— Минутку… Никаких имен, адресов или телефонных номеров. Он должен прийти в нейтральное место. То есть не он, а его секундант.

За разговором Шилль вышел из леса и направился обратно к автобусной остановке. Уличные фонари уже зажглись. В конце улицы он увидел знакомую куклу шеф-повара перед кафе «Цум Дикен», а рядом с ней — патрульную машину.

— Хм, а полиция-то уже здесь. — Шилль остановился и стал искать другую дорогу. — В нейтральное место, то есть в кофейню, цветочный магазин, парикмахерскую… А, нет! — Он вынул из внутреннего кармана рекламную листовку. — Напишите, пожалуйста, такое письмецо: Уважаемый герр Марков, позвольте напомнить вам о дуэли, которая состоится завтра. Для обсуждения всех дальнейших деталей предлагаю организовать встречу с вашим секундантом. Завтра в полдень, в двенадцать часов… — Шилль перевернул листок, на чистой стороне которого написал свой список «LOST», и прочел адрес: — В велнес-оазисе «Фиш спа» на Данцигерштрассе, дом шестьдесят шесть.

Дядя Венцель старательно повторил название и адрес места встречи, а также весь текст «письмеца» и пообещал доставить его адресату.

— Я подойду к его ряду во время антракта. Потому что после антракта будет дуэль.

Шилль заново повторил номер ряда и мест, надеясь, что не ошибся, и, пожелав дяде Венцелю приятного вечера в опере и еще раз выразив сожаление, что не сможет там присутствовать, свернул в переулок перед полицейской машиной. Там он миновал ряд маленьких домов и церковь, а потом добрался до гостиницы «Цур Зонне», на освещенных окнах которой, как и в прошлом столетии, все еще покачивались тяжелые портьеры. «Кто знает, — сказал себе Шилль, — может, они висят тут с тех самых пор». Люди по ту сторону окон превратились в эфемерные, почти прозрачные фигуры, шевелящиеся фигуры, поглощенные неведомыми Шиллю делами и разговорами, от которых до него доходили только низкие, таинственно искаженные частоты.

11
Парадокс Близнецов

Разумеется, весть о дуэли, состоявшейся буквально за воротами санатория, распространяется по Лихену мгновенно. Разумеется, Гиммлер не аннулирует приказ о проведении бала в честь окончания маневров. С чего бы вдруг его отменять? Наоборот, именно из-за дуэли бал и следует устроить, чтобы не поползли слухи о нарушениях или о выходящей из-под контроля подковерной борьбе в рядах СС. Разумеется, в атмосфере царит чрезвычайная таинственность. К счастью, Гебхардту удается перенести торжество в отель «Цур Зонне» вблизи рыночной площади, где квартируют части 3-го батальона СС «Тотенкопф-Штандарте Бранденбург» и где сегодня, в субботу, спустя пять дней после дуэли и один день после смерти Штрунка, в восемь вечера и должен состояться сам бал.

На календаре двадцать третье октября 1937 года, и об этом дне сохранились лишь погодные сводки. Переменная облачность, небольшие кратковременные дожди, умеренный западный ветер, температура в течение дня примерно одинаковая.

Тучи, сгущающиеся над Лихеном, имеют другую природу, и не нужно иметь богатое воображение, чтобы представить себе то, что происходит здесь в этот день.

Гебхардт, вообще-то большой любитель увеселений, проводит субботу в уединении на своей служебной вилле; он читает газеты и, не в силах отогнать мрачные мысли, ожидает вечера. После смерти Штрунка, о которой уже было объявлено, но которая, впрочем, случилась только накануне, Гебхардту пришлось сделать ряд телефонных звонков. Первым делом он переговорил с Гиммлером: тот собирался в Рим и воспринял итог дуэли стоически, но потребовал строгой секретности; затем последовал продолжительный диалог с принцем Фридрихом Кристианом Шаумбургом-Липпе, секретарем Геббельса в министерстве пропаганды: тот немедленно назначил торжественные похороны на начало следующей недели и велел приступить к соответствующим приготовлениям; наконец, Гебхардт сообщил скорбную новость Видеману, адъютанту Гитлера. Видеман, ставший свидетелем приступа ярости фюрера из-за исхода дуэли, высказал предположение, что карательные меры Гитлера будут крайне масштабными: если до этого момента дело касалось только Кручинны, которого фюрер более не желал видеть в своих рядах, то теперь можно ожидать и более серьезных репрессий. Кто знает, что будет дальше, кого безвинно утянет в непостижимый водоворот гитлеровской ярости? Видеман этого не знал и, хотя он признавал, что Гебхардт, как врач, имел отношение не столько к назначению и планированию дуэли, сколько к ее последствиям, честно предупредил того, что ожидать можно чего угодно.

В последнюю очередь Гебхардт позвонил фрау Штрунк в Целендорф и сообщил ей, что ее муж мирно скончался, не приходя в сознание. Герда Штрунк отреагировала на это известие спокойнее, чем опасался Гебхардт, и, еле слышно выдохнув, поблагодарила его за то, что он был так любезен передать ей эту новость лично.

И в заключение Гебхардт переговорил с оператором телефонной станции, дав указание в ближайшее время не соединять его вообще ни с кем, за исключением фюрера или его заместителя. Он повесил трубку и перевел дух, чувствуя, что худшего удалось избежать. Хоэнлихен вновь превращался в точку схождения национальных интересов, только на сей раз, в отличие от Олимпиады 1936 года, этому схождению суждено было стать в некотором роде фатальным.

Трудно сказать, в какой момент своей жизни хирург, когда-то начинавший дантистом, повернул в сторону Ландсберга-на-Лехе, где был возведен эшафот Нюрнбергского трибунала по военным преступлениям. Вероятнее всего, он сделал это очень рано. Отец Гебхардта был семейным врачом отца Генриха Гиммлера в Мюнхене, а отец Гиммлера был директором его, Гебхардта, школы. Старший брат Генриха Гиммлера ходил с ним в школу, то есть они знали друг друга, можно сказать, с начала времен.

После Первой мировой Гебхардт побывал в поразительном для студента-медика количестве добровольческих корпусов, оказывавших противодействие посланникам еврейского большевизма: в корпусе фон Эппа, фрайкорах «Бавария» и «Обер-ланд», в рядах которого вдохновенно сражались также Генрих Гиммлер и Зепп Дитрих, впоследствии командир «Лейбштандарта СС Адольфа Гитлера» и один из наиболее высокопоставленных офицеров войск СС. Еще до окончания учебы он участвовал в мюнхенском марше на Фельдхернхал-ле. (В свое оправдание он будет заявлять, что был там лишь в качестве сопровождающего врача и даже оказывал медицинскую помощь раненым со стороны противника.) Позже Гебхардт стал лечащим врачом Гиммлера, фактически его личным лечащим врачом, что соответствовало званию генерала СС. Он же станет сопровождающим врачом в рамках испытаний и экспериментов, которые будут проводить над узниками концлагерей с 1939 года, — испытаний, которые он якобы счел возможностью помилования для тех, кто в любом случае приговорен к смертной казни, как он уточнит в ходе Нюрнбергского процесса над врачами, однако при этом не сумеет ответить на вопрос, в чем состоит эта возможность в случае маловероятного выживания подопытных, пояснив, что полностью полагался в этом отношении на Гиммлера.

Список обвинений, который зачтет американский прокурор Джеймс Макхейни в Нюрнберге, будет включать почти бесконечную череду возможностей помилования, которые Гебхардт и его коллеги медики предоставляли в годы войны заключенным, не имевшим шанса отказаться. В Равенбрюке узницам концлагеря намеренно наносили ранения и инфицировали их, чтобы вызвать сепсис. Сверх того организовывались эксперименты с извлечением костей, мышц и нервов. А еще, как и в Освенциме, там проводились научные исследования возможности массовой стерилизации людей.

Что примечательно, все эти эксперименты нельзя было проводить на животных, поскольку нацистские службы защиты животных их запрещали.

По утверждению наблюдателя в суде, во время зачитывания списка Гебхардт будет непрерывно жевать жвачку.

В течение десяти лет, с 1923 по 1933 год, он являлся ассистентом всемирно известного тайного советника Фердинанда Зауэрбруха в Мюнхене и был назначен на должность главврача незадолго до того, как Зауэрбрух перешел на работу в «Шарите» в Берлине. Сам Гебхардт вскоре после этого возглавил хоэнлихенский санаторий. Он женился на Марианне, у них родилось двое сыновей: Юрген летом 1934 года и Петер, которому в октябре 1937 года всего шесть месяцев. Сохранилось много фотографий, на которых Гебхардт смеется; с годами выражение его лица становится все более горделивым и самодовольным, очки в тонкой черной оправе все плотнее прижимаются к глубоко посаженным глазам; это смех негодяя, который демонстрирует окружающим, как надо себя вести, и которому даже не нужна капсула с синильной кислотой, которую он передаст Гиммлеру в начале 1945 года. Даже в Нюрнберге он, уже не такой упитанный, будет постоянно покачивать головой, с высокомерием взирая на своих судей и насмехаясь над их простодушием.

Воды озера Цене, окутанные послеполуденной дымкой, спокойны и гладки; маленькая лодка стоит посередине, точно черный клин тени, и не движется. В стопке газет, сложенных рядом с телефоном, сверху лежат местные «Лихенер цайтунг», «Темплинер крайсблатт» и «Бризеталь-Боте». Все печатные издания предлагают вниманию читателя богатую палитру внешнеполитических разногласий.

«Германия и испанский вопрос», «Возмутительные инциденты в Чехословакии», «Москва оплачивает коммунистическую предвыборную пропаганду во Франции», «Лейбористы побеждают при помощи оружия», «Ответ на иностранные возражения», «Британские представительства в Токио», «Турция наблюдает за Дарданеллами», «Прага размышляет», «Еще один ответ Оксфорду»… Если бы Чемберлен прочел «Бризеталь-Боте», которая выходит в округе Нидербарним, он тоже нашел бы там что-нибудь интересное. Даже кроссворд, с учетом современных знаний, испускает раздражающее пророческое сияние: «голландский город сыроделов», «русская река», «часть Судет», «немецкая игральная карта», «турецкий месяц поста», «остров Британского архипелага», «город в Италии, где состоялась резня», «вредное насекомое«, «прибрежная пустыня на юго-западе Африки», и это только по вертикали.

О внутренней политике практически ни слова, если не считать заметок о том, что фюрер выступил с речью перед кобургскими бойцами, а гамбургский рыбный рынок отметил золотой юбилей. Ну и еще на вопрос, как давно в Германии занимаются виноградарством, сотрудник одной из газет отвечает, что вовсе не римляне внедрили его на этих землях, потому что немцы, в силу своих потрясающих способностей и сообразительности, всему научились сами задолго до основания Рима.

Объявления предлагают дойную корову, боевых коней задорого, фуражных свиней подешевле, сторожевого пса и так далее; кто-то жалуется, что потерял бумажник со всем его содержимым по пути от Кёнигштрассе до Земельного управления, и обещает нашедшему щедрое вознаграждение. Рекламируются бритвенные лезвия («Хорошо побрился — и настроение хорошее!»), всевозможные почтовые марки, железные печи и трубы отопления; взгляд читателя, пробегающий по этим строкам десятилетия спустя, всюду подмечает что-нибудь подозрительное и двусмысленное.

О понедельничной дуэли и о смерти Штрунка, конечно, ни единого упоминания.

Когда звонит телефон, Гебхардт смотрит на него удивленно, недоверчиво, выжидающе. Лишь после пятого гудка он снимает трубку и узнает, что прибыл заместитель фюрера Рудольф Гесс и хочет с ним переговорить. Гесс, регулярно посещающий Хоэнлихен с тех пор, как лечил здесь лыжную травму, приехал не один: при встрече в отдельной палате I, которую он по традиции занимает, Гесс знакомит Гебхардта с, по его выражению, своим хорошим другом Эрнстом Шульте Штратхаусом, заведующим культурным отделом в Коричневом доме^[8]. Шульте Штратхаус выглядит карикатурой на чудака-профессора: приветливое большеносое лицо, галстук-бабочка, клетчатые бриджи до колен и клетчатый пиджак.

— Мой личный графолог, — поясняет Гесс, по обыкновению одетый в мундир без всяких украшений, по обыкновению глядящий немного вдаль. По обыкновению, его голос звучит чуть механически и вид у него самый серьезный.

Новые знакомые приветствуют друг друга, и Гебхардт тут же интересуется, сможет ли Шульте Штратхаус охарактеризовать его по почерку, хотя, надо заметить, он уже давно привык пользоваться пишущей машинкой. Гесс и Гебхардт дружно смеются, а Шульте Штратхаус на рурском диалекте отвечает, что это хорошая шутка, но, как и в каждой шутке, в ней есть изрядная доля правды. По заданию гестапо ему нередко приходится определять типы пишущих машинок и шрифтов в листовках и обличительных статьях: так, совсем недавно он исследовал циркуляр непокорного папы Пия XI, его жалкую мольбу о прощении, которая активно курсировала среди населения в летние месяцы, особенно на берегах Рейна. Основываясь на отличительных чертах отпечатанного текста и на особенностях давления на те или иные клавиши, Шульте Штратхаус сумел доказать, что текст этот набирал человек с длинными ногтями, за исключением одного: скорее всего, он левша, потому что слева буквы пропечатаны более равномерно, а еще, поскольку он несколько раз перепутал буквы ö и ä, по-видимому, он страдает близорукостью или носит неверно подобранные очки. В результате в Кёльнской архиепархии действительно отыскали даму-левшу с обгрызенным ногтем и в слабых очках. Короче говоря, машинная графология — это целая наука, и если он, Гебхардт, готов предоставить страницу собственноручно набранного им текста, Шульте Штратхаус с радостью составит его характерологический портрет.

Собеседники усаживаются за простой стол у окна, их взгляды падают на пустующую спортивную площадку, где несколько месяцев назад были установлены новые гимнастические снаряды для наследственно здоровых, но недееспособных пациентов, а кроме того, для травмированных, одноруких или одноногих больных: брусья, конь, турник и подвешенные на шестиметровой высоте кольца, которые теперь болтаются на холодном ветру на своих длинных тросах.

— Нет, Карл, я серьезно, — настаивает Гесс. — Само собой, я приехал на сегодняшний бал, но еще и для того, чтобы помочь тебе, насколько это в моих силах. Твой медицинский гений мы ценим бесконечно, однако в данный момент от него нет никакого проку ни для тебя, ни, увы, для Штрунка. А вот услуги Шульте Штратхауса могут оказаться тебе полезными. Что касается астрологии, графологии и гомеопатии, ты волен думать о них все что угодно, однако они несомненно работают, даже если ты считаешь иначе.

Гебхардт, не вполне уверенный, правильно ли он понимает то, что здесь происходит и о чем идет речь, по очереди смотрит на Гесса и Шульте Штратхауса, но не видит на их лицах ни малейшего признака иронии.

— К чему ты клонишь? У тебя есть для меня новости от фюрера?

Гесс качает головой и расправляет плечи. По его словам, Гитлер был вне себя из-за глупости Штрунка, и он, Гесс, подумал, что разговор на эту тему лучше отложить до более благоприятного момента.

— Мы специально приехали к тебе. Пусть Шульте Штратхаус составит для тебя гороскоп, и тогда ты будешь в безопасности. В любом случае, ты ничем не рискуешь.

Слепая вера в гороскопы окажется бестолковой, особенно в отношении самого Гесса, который несколько лет спустя, десятого мая 1940 года, отправится в роковой полет в Англию (сразу после того, как Шульте Штратхаус подтвердит, что эта дата удачна с астрологической точки зрения), угодит в тюрьму на сорок шесть лет и в девяносто три покончит жизнь самоубийством. Но поскольку в 1937 году Гебхардт не может этого знать, да и от предложения искренне обеспокоенного его судьбой заместителя фюрера отказываться крайне неудобно, он, не мудрствуя лукаво, сообщает чудаку в клетчатых бриджах свою дату и место рождения: десять часов утра двадцать третьего ноября 1897 года, Хааг, Бавария. Шульте Штратхаус все это записывает, просит немного времени для переноса данных в тропический зодиак, добавляя, что, если никто не возражает, он предпочтет воспользоваться системой домов Плацидуса. Гесс и Гебхарт оставляют его рассчитывать прогноз, а сами отправляются на прогулку вокруг озера, во время которой Гесс, вышагивая в хорошем настроении, расспрашивает Гебхардта о подробностях дуэли между Штрунком и Кручинной.

Что касается бала по случаю окончания маневров, не столь уж и важно знать, в самом ли деле он происходил так, как будет описано далее. Подобные празднества в те времена проводились регулярно: маневренные балы давались в Темплине, Фюрстен-берге, Ораниенбурге. Сотрудники концлагеря Зак-сенхаузен, расположенного неподалеку от Хоэнли-хена, заслуживали развлечений и веселья, ведь им приходилось заниматься чрезвычайно тяжелым и непопулярным трудом. В летние месяцы маршировали по парадно убранным улицам, распевая песни о борьбе и свободе и соревнуясь, кто исполнит их лучше; с приходом осени наступало время балов. А для местных девушек и женщин — время доставать из шкафов самые красивые наряды и шляпки, ведь танцевать с надзирателем из концлагеря в парадном черном мундире и с черепом на лацкане было не дерзостью, а весьма волнительным занятием, которое могло перерасти в легкую интрижку.

Обеденный зал гостиницы «Цур Зонне», в котором столы сдвинули к стене, а небольшую сцену освободили для дирижера и танцевального оркестра, оказывается маловат для предстоящего мероприятия, что скорее является преимуществом, нежели недостатком, потому что соседние заведения тут же предлагают свою помощь, и в результате, помимо основного бала в «Цур Зонне», в отеле «Централь», в «Штранд-отеле» и в «Шютценхаусе» одновременно с ним пройдут, так сказать, вспомогательные балы меньшего масштаба.

Преимущество для Гебхардта заключается в том, что после вступительной речи в бальном зале он сможет перемещаться из одного заведения в другое, нигде подолгу не задерживаясь, ведь обязанности распорядителя, и это ни для кого не секрет, более чем утомительны.

Приветственная речь Гебхардта длится недолго: взирая на блестящие черные штандарты, развевающиеся на улице перед входом, он заявляет, что, как глава госпиталя СС, успешно построенного в прошлом году на территории санатория, был бы рад больше не видеться с собравшимися здесь товарищами, но, раз уж встреча оказалась неизбежной, он рекомендует им танцевать поаккуратнее, потому что, если во время бала они ненароком потеряют руку или ногу, им придется заново разучивать шаги под его, Гебхардта, руководством. Все радостно и чуть смущенно улыбаются.

Вслед за Гебхардтом слово берет Отто Райх, штандартенфюрер СС и командующий «Тотенкопф-Фербанд», который уже успел построить впечатляющую карьеру в качестве коменданта концентрационных лагерей Лихтенбург и Эстервеген. Он говорит, а скорее, выкрикивает краткие, по большей части малопонятные фразы, обращаясь к своим подчиненным. Лишь специальный представитель СА Рихард Хингст, человек, который вскоре станет бургомистром и даст своим людям полную свободу действий для уничтожения еврейского кладбища на Оберпфульпроменаде, произносит длинную искрометную речь и в завершение ее строго напоминает: делать вывод о качестве пива после одной кружки бессмысленно, для точного заключения необходима длительная серия экспериментов. Желая всем присутствующим получить интересные результаты исследований, он объявляет бал открытым.

Стремление Гебхардта поменьше находиться на публике объяснимо, поскольку он должен присматривать за гостями — не за всеми, конечно, но за наиболее видными, знатными и важными, которых сегодня здесь собралось немало.

Помимо Гесса, египетского йога, как его в шутку называют, потому что он родился в Александрии, и придворного звездочета Шульте Штратхауса, из Берлина прилетела Лени Рифеншталь в бальном платье с меховым воротником. Самолет пилотировал Эрнст Удет, который прибыл на бал в бел оси ежн ом костюме и еще до начала торжества успел принять с чаем некое бодрящее снадобье. По залу тотчас расползаются сплетни, что Рифеншталь, которую Гесс нелестно нарек соблазнительницей фюрера, планирует снять фильм о дуэли, назвав его «Триумфом чести» или как-то еще в этом духе, но в данный момент режиссер слишком много времени уделяет монтажу фильма о прошлогодней Олимпиаде и физически не может отвлечься на что-то еще. Кроме того, на балу присутствует архитектор по имени Бернхард Койпер: он здесь по просьбе самого Гебхардта, в планах которого разработка проекта нового большого эллинга для санатория.

Вместе с уже упомянутым Хингстом и компанией они образуют группу из десяти человек, которые этим вечером перемещаются из отеля в отель, из бального зала в бальный зал, где их восторженно приветствуют и наливают по бокалу игристого, бренди или чего-то еще, при этом соблюдая определенную дистанцию, которая возникает сама по себе, едва управляющий отелем видит Рифеншталь и Удета и провожает их к зарезервированному столику, или когда появляется Рудольф Гесс и один из сверхретивых оберштурмфюреров СС внезапно вскакивает со своего места, не выпустив из руки кружку с пивом, и уже хочет выкрикнуть: «Хайль Гитлер!», но Райх и другие командиры тотчас успокаивают и оттесняют его, чтобы заместитель фюрера мог занять свое место и помахать в ответ с должного расстояния.

После обязательных маршей, «Бранденбургской песни» и «Дрожат одряхлевшие кости», атмосфера праздника понемногу становится все более непринужденной. Гости едят и пьют, курят, танцуют, дамские шляпки и мужские фуражки кружатся близко друг к другу. В какой-то момент Удет запрыгивает на стол в «Шютценхаус» и отбивает чечетку, а остальные стучат ботинками в такт и улюлюкают, глядя на него; затем Удет принимается жонглировать несколькими тарелками, которые, впрочем, разбиваются все до единой, после чего неугомонный пилот падает на колени перед Рифеншталь, делает ей предложение, та отмахивается бокальчиком и отвергает его, ссылаясь на то, что старина Эрнст давно и безнадежно женат на своей авиации и что брак с нею, Лени, превратил бы его в двоеженца. Удет протестующе заявляет, что с авиацией у него все зависло в воздухе, снова вскакивает, хватает со стола бутылку, опорожняет ее и говорит, что если Рифеншталь все же права, то пусть бокалы и кружки немедленно наполнятся новой порцией воздуха. Музыканты играют свинг, а в перерывах один из танцоров берет аккордеон и под ликующие крики исполняет всеми любимые «Что говорит твой алый рот весной», «Море шепчет песню о любви» или «Я куплю себе ракету и полечу на Марс».

Результаты бала, если не вдаваться в подробности, включают три щекотливые ситуации: во-первых, кое-кто проглотил обручальное кольцо в отеле «Централь», где Гебхардт дал шуточный сигнал к отбою и пожелал удачи в совместных поисках наутро; во-вторых, произошел инцидент в туалете «Цур Зонне», где два унтершарфюрера якобы по ошибке заперлись на полчаса, что создало изрядную тревогу и большие подозрения в причинах столь теплого братства, для выяснения которых пьяный и разъяренный Отто Райх вызвал патруль охранной полиции из Фюрстенберга, и обоих бедолаг немедленно увезли. В-третьих, следующим летом в районе Лихена родились минимум четверо детей, отцы которых никогда не узнали, что не являются их отцами.

Свежий прохладный воздух в зимнем саду «Штрандотеля» отрезвляет компанию гостей, которые собрались тут, чтобы выпить на посошок. Что за препараты принимает Удет, никому неведомо, однако всем очевидно, что именно они позволяют ему пить спиртное и при этом быть как огурчик. В белом костюме, таком экзотичном на фоне черных мундиров, он один выглядит элегантно в этом обшитом деревянными панелями круглом здании, стены которого увешаны рядами рогов. Лени Рифеншталь в платье с меховым воротником прижимается к Удету, напоминая растерянную дворянку, не ожидавшую попасть в столь скромно обставленное место.

— Как ужасно, как страшно, как волнительно, — повторяет она, когда Гебхардт, в очередной раз нарушая просьбу Гиммлера хранить тайну, рассказывает о недавней дуэли.

Все, кроме Удета, согласно кивают.

— Полно тебе, Лени, это жизнь: двое мужчин дерутся из-за женщины. Такое бывает не только в кино.

— Тебе, конечно, виднее, дорогой, но мне очень жаль, что я не смогла присутствовать там с кинокамерой. — Она на несколько секунд закрывает глаза и добавляет с плохо сыгранным возмущением: — Ну почему мне опять никто ничего не сообщил?!

— Лени, нельзя успеть везде. Жизнь идет не по съемочному графику. Например, где ты была, когда я летел на «Фоккере» над Фландрией в последний год войны и встретил Жоржа Гинемера? Вот это, скажу я, была дуэль! Величайшая дуэль на свете!

Рифеншталь, да и все окружающие, уже знает эту историю наизусть, знает и понимает, что сейчас Удет снова примется пересказывать ее и смаковать подробности того, как, служа в Jasta 15, то есть в 15-й истребительной эскадрилье армейского авиационного корпуса, на высоте пяти тысяч метров вступил в бой один на один с французским летчиком-асом, как они кружили друг за другом, высматривая огневые позиции, проверяя ловкость друг друга… Как выполнили все известные им фигуры высшего пилотажа и как Гинемер наконец попал в верхнее крыло самолета Удета, а затем, когда Удет увидел Гинемера, его пулемет заклинило, и в разгар воздушного боя он стукнул по пулемету кулаком, но это не помогло. И как Гинемер, поняв это, галантно удержался от выстрела в Удета, помахал ему на прощание и улетел.

Итак, в зимнем саду Удет разглагольствует об этом памятном сражении, и ему в очередной раз удается заставить всех ловить каждое его слово.

О чем он не говорит, потому что еще не подозревает и даже предположить не может, так это о том, что спустя всего четыре года после сегодняшнего бала, будучи сорокапятилетним начальником склада авиационного имущества, он достанет из чулана своей берлинской квартиры мексиканский кольт и покончит с жизнью. На этой его дуэли с самим собой Лени Рифеншталь тоже не сможет присутствовать, потому что будет занята съемками фильма «Долина», который станет самым дорогим, напыщенным и садистским черно-белым фильмом о национал-социализме и, к счастью, не окажется слишком популярным. После окончания войны эта киноработа будет стоить Рифеншталь восьми арестов, четырех денацификаций, психбольницы, судебного заседания, нервных срывов, тяжелой болезни и миллионов марок, но не жизни. Лени будет избегать смерти, пока сможет, и умрет в возрасте ста одного года из-за остановки сердца, которого у нее никогда не было.

Рука Удета с растопыренными большим и указательным пальцами рисует в воздухе еще одну кривую, изображая покачивающееся крыло самолета, над головой Лени Рифеншталь в направлении озера, которое чернеет за окнами зимнего сада.

Гесс, кажется, тоже бодр и свеж; Шульте Штрат-хаус скользит взглядом по стенам, осматривая рога; тут же за столом сидит архитектор Койпер, человек с тщательно разделенными на пробор темными волосами, чья голова всегда слегка наклонена вбок. Весь вечер он провел с этой компанией, почти никуда не отлучаясь, и говорил только «спасибо» и «пожалуйста». Теперь, к удивлению собеседников, он впервые вступает в разговор и тихим голосом говорит, что не понимает, почему никому не пришло в голову посадить рощу в память о поступке двоих мужчин, взглянувших в глаза смерти. Разве они не являются героями, более того, истинно арийскими героями? Почему это хотят удержать в секрете, ведь ситуация-то уникальная?

Койпер с интересом оглядывается по сторонам. До недавнего времени он был архитектором концентрационных лагерей Эстервеген и Заксенхаузен и сумел, по его собственному выражению, отвоевать несколько природных оазисов у весьма прагматично устроенной системы, в основе которой лежали пулеметные линии огня и оптимальные поля обстрела; под оазисами подразумевались, к примеру, парк с прудом или цветочные клумбы перед заграждениями смерти. «Заксенхаузен — самый современный, красивый и самый большой лагерь такого рода», — с гордостью отметит он в автобиографии, и до сих пор неясно, чего в этих словах больше — цинизма или банальной неосведомленности. В 1948 году, во время процесса денацификации, упомянутое высказывание не будет истолковано в его пользу. Койпер заявит, что не был осведомлен о том, что происходило в лагерях, устроенных по его проектам.

Когда Койпер умолкает, слово берет Гесс. Он вспоминает, как его самого однажды вызвали на дуэль. Дело было в Мюнхене в двадцатых годах, Гесс сидел за столиком «Рейхсадлера» вместе с фюрером, женой и невесткой. Неожиданно к ним подошел пьяный человек и сказал что-то грубое. Гесс вышел с ним на улицу и поговорил по-мужски, однако на другой день к нему явились двое курсантов и вызвали его на дуэль за то, что он оскорбил их товарища. Фюрер тогда удержал Гесса от поединка, сказав, что со всем разберется, и разобрался так, что курсанты больше не давали о себе знать. Потому-то Гесс и полагает, да нет, он уверен, что фюреру не по душе, когда его люди стреляют друг в друга, ведь при этом он теряет одного из них. А терять он не любит.

К беседующим плавно приближается официант, неся на подносе хрустальный графин, окруженный кольцом из рюмок, и чайник чая, заказанный Гессом. Глядя на пар, поднимающийся над наполняемой чашкой, Гесс задумчиво почесывает подбородок, словно вспоминая старую мудрость.

— Что же касается чести… В настоящее время быть немцем есть высшая честь в мире.

— Прошу прощения, герр рейхсминистр, — вмешивается Шульте Штратхаус, ощупывая одной рукой козлиные рога на стене, — помните цитату из «Фауста»: «Лжет речь немецкая, когда она учтива». Итак, с одобрения Гёте, позвольте мне очень неучтиво спросить: вы имеете в виду, что немцев нельзя оскорблять?

Гесс с некоторой растерянностью смотрит на говорящего и на охотничий трофей, а потом отвечает;

— Почему нельзя? Можно, конечно.

— Я тоже так думаю. В былые времена на дуэлях сражались сотни немцев, тысячи немцев, хотя они были немцами, именно потому, что они были немцами, и вне зависимости от того, что они были немцами. Поводы для вызова на дуэль разнились, но, вероятно, каждый из них можно приравнять к оскорблению первой, второй или третьей степени. Отсюда вопрос: если быть немцем есть высшая честь, почему же нельзя считать оправданной дуэль, которую кто-то устраивает в защиту этой чести?

Вопрос, насколько бы очевидным он ни был, вызывает беспокойство среди собравшихся. Рифен шталь закатывает глаза, Удет хмыкает, а Гесс вскидывается:

— Вы имеете в виду евреев?

— Ну что вы, — качает головой архитектор, — еврей как таковой едва ли способен дать сатисфакцию.

Все кивают, и только Гебхардт возражает, что в свое время, и Гесс это знает, он был во фрайкоре «Оберланд», и там вместе с ним служили и евреи, и даже коммунисты, порядочные, по его мнению, люди, по крайней мере тогда они были порядочными, но, конечно, все могло измениться, ведь человеческое сердце не высечено из камня. И тем не менее, насколько он знает, правила суда чести распространяются только на членов СС, и потому он не видит толку в рассуждениях на этот счет, ведь эсэсовцу совершенно невозможно и немыслимо вступить в дуэль с евреем.

— Дорогой герр штандартенфюрер, — произносит Шульте Штратхаус, — многие поступки являются немыслимыми до тех пор, пока кто-нибудь их не совершит. Не забывайте, каких-то сто лет назад дуэли с участием простолюдинов являлись абсолютным нонсенсом. И, раз уж на то пошло, я не думаю, что дуэли — это вопрос чести. За ними стоит нечто другое, я называю это парадоксом Близнецов, но не хочу утомлять вас подробностями.

— Вы нас нисколько не утомляете, дражайший! — восклицает Удет. — Выкладывайте скорее, что за этим стоит, если не женщина, не честь и не отечество. Нам всем ужасно интересно, не правда ли?

Гесс великодушно кивает своему графологу, и тот начинает сомнительную лекцию перед лицом сомнительной компании. К слову, в обозримом будущем Шульте Штратхаус, составив для Гесса неудачный гороскоп и направив его в Англию, окажется в концлагере Заксенхаузен, с архитектором которого он беседует здесь и с надзирателями которого выпивал буквально пару часов назад. В ходе акции против тайных учений и так называемых тайных наук, которая последует за неудачным перелетом Гесса в Англию, по всей стране будут арестованы около тысячи астрологов, ариософов, парапсихологов, прорицателей, целителей, чтецов рун, лозоходцев; кого-то из них убьют, кого-то освободят, потому что без них все-таки не обойтись. Вторая мировая — это еще и война астрологов. Карл Эрнст Крафт, швейцарский астролог, будет работать в министерстве пропаганды, толкуя пророчества Нострадамуса, когда двенадцатого июня его арестует гестапо. Через год Крафта освободят и дадут задание составлять гороскопы на государственных деятелей и военачальников противника. Похожие функции будет выполнять астролог Луи де Воль, работающий, правда, на британскую разведку. Он тоже начнет составлять прогнозы и интерпретировать слова Нострадамуса, которые якобы могут иметь отношение к нацистской Германии. Он же будет предсказывать, какие предупреждения или советы нацистские астрологи дают фюреру. В сорок первом году Секретная служба даже отправит де Воля в США, где с помощью своих предсказаний он попытается убедить американцев вступить в войну.

И пока Шульте Штратхаус продолжит сидеть в Заксенхаузене, а Крафт снова попадет под арест и в конце концов умрет в Бухенвальде, в подвале военно-морского штаба в Берлине будет заседать отдел СП, группа ученых-оккультистов, которые вполне серьезно станут раскачивать звездные маятники над морскими картами с целью определить положение кораблей противника в мировых водах. Спустя годы адмиралам СС придется с неудовольствием признать, что эта затея не привела ни к каким значимым результатам.

Шульте Штратхаусу повезет: он переживет войну и погибнет в 1968 году в автокатастрофе, которую не предвидел.

— Для начала, — приступает он к рассказу, вставая возле подоконника и оказываясь под пологом из рогов, — прежде чем я затрону тему парадокса Близнецов, позвольте мне сделать одну оговорку, адресованную в первую очередь вам, штандартенфюрер Гебхардт: я не считаю астрологию точной наукой.

Гебхардт с облегчением кивает.

— Она чем-то похожа на медицину, которая является скорее искусством, нежели наукой. Обе имеют дело с великим неизвестным, скажем так, с иксом индивидуальности. Приведу пример: кофеин, в зависимости от дозы, может оказывать возбуждающий, наркотический и даже смертельный эффект, это знает любой врач. Но того количества, которое избыточно для одного человека, для другого может оказаться недостаточно. Точное действие яда зависит еще и от того, что находится в желудке. Полагаю, о роли планет можно сказать то же самое. Влияние хорошей диеты сопоставимо с астрологическим влиянием Юпитера, алкоголя — с влиянием Марса. Кому-то невоздержанность в еде и выпивке сходит с рук до старости, кому-то безвозвратно портит слизистую желудка. Короче говоря, факторов всегда множество. А в астрологии есть не только Марс и Юпитер, но и другие планеты и созвездия, о Луне я вообще молчу; существуют бесконечные градации и модификации, и поэтому, хотя по гороскопу можно определить, какие именно влияния сильнее, а какие слабее, какие дружественны, а какие враждебны, в том, что касается последней решающей детали, мы пребываем в том же неведении, что и врач, когда ему приходится определять, в каком объеме спиртное губительно для конкретного человека.

Гебхардт, все больше забавляясь, перебивает его: — Кажется, именно сейчас мне не помешает глоток. — Он запрокидывает голову и залпом осушает рюмку. — С неохотой, но все-таки я с вами соглашусь, герр Шульте Штратхаус. И сразу задам вопрос: что, если бы здесь, в санатории, устроили астрологический кабинет, у кого было бы больше пациентов с переломами ног, вывихами плеча, аппендицитом — у вас или у меня? Боюсь, ваш приемный покой пустовал бы большую часть времени.

Довольный собой, Гебхардт улыбается, Гесс качает головой, Удет собирается заключать пари, Ри-феншталь и архитектор выкрикивают, что одно не исключает другого, а Шульте Штратхаус тихо отвечает:

— Полагаю, вы бы очень удивились, герр штандартенфюрер.

— Да я и так уже удивлен настолько, что дальше некуда, герр Шульте Штратхаус, — отзывается Гебхардт. — Не томите же, объясните нам, в чем же состоит связь между дуэлями и… как бишь вы сказали? Парадоксом Близнецов?

— Omnia tempus habent — всему свое время, герр штандартенфюрер. Отвечу буквально через минуту. Парадокс Близнецов, если использовать мою терминологию, в нашем случае гласит: в истории вы не найдете ни одного примера дуэли между людьми, родившимися под знаком Близнецов. «Допустим, и что с того», — подумаете вы. Но для нас, астрологов, проблема заключается вот в чем: у двух людей, родившихся под знаком Близнецов, если даты их рождения не слишком далеки друг от друга, обычно бывает одинаковый гороскоп, который предсказывает одни и те же значимые события.

А дуэль, подобную той, что состоялась тут на днях, нельзя не назвать значимым событием, верно?

Не дожидаясь реакции собеседников, которые хранят недоуменное молчание, Шульте Штратхаус продолжает:

— Астрология совершенно справедливо утверждает, что влияние звезд актуально не только в момент рождения. Куда более высока вероятность, что имеют место и влияния на дальнейших этапах жизни, ведь звезды и планеты никуда не исчезают. Это означает, что мы должны также принимать во внимание формирование небесных аспектов после рождения. Многотысячелетний опыт показывает: вычислять будущие события удобно именно по ним. Как известно, один день после рождения равен одному году жизни. Соответственно, если через четырнадцать или сорок четыре дня жизни человека Сатурн образует хороший или плохой аспект к Солнцу, то на четырнадцатом или сорок четвертом году произойдет событие, соответствующее природе Солнца и Сатурна в благоприятном или неблагоприятном смысле. Кто-нибудь из вас, господа, знает возраст участников поединка, состоявшегося здесь несколько дней назад?

— Точные данные на герра Штрунка есть в его медицинской карте. Погодите минутку, я позвоню, — оживляется Гебхардт, связывается по телефону с ночной сиделкой и передает ей это чрезвычайно важное поручение.

Что касается Кручинны, сведения о дате его рождения неизвестны никому из присутствующих. Все растерянно переглядываются, и тут Гесс вытаскивает из кармана авторучку, записывает номер на подставке под пивную кружку и передает ее Щтратхаусу:

— Позвоните Утрехту из архива и задайте ему этот вопрос. Сейчас два часа ночи. Поэтому, пожалуйста, передайте ему мои искренние извинения и наилучшие пожелания, но подчеркните, что дело безотлагательное.

Спустя неопределенное количество телефонных переговоров, по результатам которых руководитель партийного архива срочно едет в Коричневый дом в Мюнхене, искомые сведения наконец находятся.

Тем временем Гесс, Удет, Койпер и Рифеншталь увлеченно обсуждают идею создания мемориала. Койперу нравится такой вариант: возвести в лесу небольшой портик, в центре которого над символической могилой, где лежат пистолеты дуэлянтов, вечно горит светильник.

Когда Шульте Штратхаус возвращается, собеседники как раз осведомляются у Гебхардта о местонахождении пистолетов Штрунка и Кручинны. Тот сообщает, что в настоящее время они лежат в сейфе в одном из бараков почтового отделения и останутся там до тех пор, пока их не передадут представителям государственной полиции.

— Прошу внимания, господа, — вклинивается Шульте Штратхаус. — Штрунк родился пятнадцатого апреля тысяча восемьсот девяносто второго года в Кашау, Австро-Венгрия; Кручинна — тридцать первого мая тысяча девятьсот девятого в Шарделе-не, Восточная Пруссия. Время рождения, и это бывает очень часто, не указано, но при наличии хорошего гороскопа его тоже можно рассчитать.

— В самом деле? По звездам вычисляется точный момент рождения? — любопытствует Рифеншталь.

— Конечно, и делается это очень легко. Нужно только проверить, вовремя ли происходят события, рассчитанные по вероятному моменту рождения. Конечно, подобное совпадение встречается редко, но если мы возьмем три-четыре однозначных события, таких как смерть родителя, вступление в брак, внезапное получение крупной прибыли или, наоборот, финансовый крах, а затем будем проверять, с опережением или опозданием они происходят, и менять меридиан или асцедент до тех пор, пока последовательность событий не станет правильной, то сможем определить время рождения человека с точностью до секунды. Но прямо сейчас мне это не под силу, моя дорогая.

Чуть приунывшая Рифеншталь кивает, а Шульте Штратхаус рассказывает дальше:

— Давайте зафиксируем: Овен вызывает на дуэль Близнецов. Овну сорок пятый год, Близнецам — двадцать девятый. У меня сейчас нет при себе таблиц, но, дорогой герр рейхсминистр, если хотите, можете немедленно позвонить в Кашау, и я вам гарантирую, что рано или поздно вы выясните, какое событие, имевшее место через сорок пять дней после рождения Штрунка, то есть девятнадцатого мая девяносто второго года, придало его жизни данное направление. Это могло быть что угодно, допустим, оса укусила младенца в ножку, а потом мы откроем таблицы и увидим, что Луна на тот момент находилась в Скорпионе, а Марс в Близнецах, и этого будет достаточно. Сорок пять лет спустя этот человек мертв. А поскольку мы знаем точное время его смерти, герр штандартенфюрер, и момент его смертельного ранения, то и время его рождения будет вычислить несложно.

— Надо же, — растроганно произносит Удет, — укус осы почти полувековой давности решает вопрос жизни и смерти!

— Прошу прощения, это всего лишь пример. Давайте наведем справки, жива ли мать Штрунка. Она должна знать.

Какое-то время беседа крутится вокруг неразрешимых вопросов и космологических событий. Рифеншталь умоляет о встрече с Шульте Штратхау-сом на следующей неделе, Гесс обещает выполнить эту просьбу. Койпер что-то сосредоточенно рисует на обратной стороне салфетки. А Удет ломает голову над тем, в какой из первых дней его жизни произошло нечто такое, что могло бы вызвать у него трудности в ближайшем будущем, но ему на ум ничего не приходит. Мать никогда не рассказывала ему, что десятого июня 1896 года, через сорок пять дней после рождения, он упал с пеленального столика в своей детской в Людвигфорштадте.

12
Обо всем по порядку

Даже поздним вечером отделение полиции на Александерплац сияло ярко, точно ловушка для насекомых. Прямо у входа стоял уличный певец, под оркестровую музыку из акустической системы исполнявший то ли итальянские, то ли русские, то ли испанские арии. Из его рта выходил пар, и казалось, что человек согревается собственным пением. У его ног прогуливался голубь, нисколько не воодушевленный музицированием, и то и дело вытягивал вперед шею, клюя холодный асфальт.

Внутри полицейского участка почти никого не было. Пенсионерку в разбитых очках задержали за безбилетный проезд, а документов у нее при себе не оказалось. Двое несовершеннолетних графферов, позевывая, сидели, ожидая, пока ими займутся. В служебной части отделения, за матовыми стеклами, переминалась с ноги на ногу старший инспектор Танненшмидт в сером жакете, небрежно накинутом на плечи, и ждала, пока автомат сварит ей кофе. Инспектор недавно вернулась из поездки в «Тихую обитель» и пока не могла сформулировать, что напишет в рапорте. Все ее усилия последи их дней сводились к предложению: «В ходе следственных мероприятий никаких улик не выявлено».

Кроме того, Танненшмидт до сих пор так и не решила, какой номер присвоить преступлению, которое преступлением не являлось. По крайней мере, точно не 094, «Злостное хулиганство». «Совершенно обычное безумие» в списке не фигурировало, ведь безумие, даже самое что ни на есть отчаянное, наказанию не подлежит. Психиатр перенервничал на фоне переутомления, букинист увешал кухонные стены репродукциями старинных картин и оттисками гравюр с изображением дуальных сцен, женщина уехала на безмолвный ретрит в «Тихую обитель» — данных недостаточно даже для записи под рубрикой «Разное». Интересно, используется ли еще эта рубрика, или дела людей во всем мире настолько переплелись, что ее упразднили за ненадобностью?

Со стаканчиком кофе в руке задумчивая Танненшмидт вернулась в кабинет, где Зандлер провел безвылазно целый день, ведя расследование во всех направлениях или, если точнее, во всех несуществующих направлениях. На столе старшего инспектора лежали две стопки бумаг, очень ровные и аккуратные, каких у самой Танненшмидт отродясь не бывало, отдельные строки на листках были выделены ярко-желтым и розовым маркерами, а на стене рядом с фотопортретом рыбки образовался коллаж из клейких листочков тех же оттенков. Инспектор без особого интереса оглядела эту инсталляцию. Ее взгляд задержался на копии списка «LOST», пункты которого были по многу раз обведены кружками.

— С Эгоном О. уже покончено, — изрекла она. — Рядом с пунктом «Покончить с Эгоном О.» можем приписать: «Покончено».

— Позвольте спросить, фрау старший инспектор, он вообще существует?

— И да, и нет, — ответила Танненшмидт и кратко пересказала ассистенту историю о межконтинентальных последствиях укуса осы. — Вам удалось выяснить что-нибудь еще для итогового рапорта?

— Возможно, с Эгоном О. и покончено, — таинственно отозвался Зандлер, проверяя чистоту очков на свет. — Возможно, но составление рапорта я бы пока отложил. Если не возражаете… — Он указал на стопки бумаг.

Танненшмидт кивнула и опустила взгляд в стаканчик с кофе.

— Вы просили выяснить, что известно о последних немецких дуэлях. Я изучил вопрос. Чего только народ не напридумывал — теледуэли, шахматные дуэли, дуэли Бундеслиги… Но если не считать двух рэперов, которых задержали прошлым летом в гараже на Германплац, где они снимали сцену поединка с использованием настоящего оружия, и нескольких задушевных бесед, во время которых дело пошло не по плану, фактически последней дуэлью в Германии является та, что состоялась в Хоэнлихене в тридцать седьмом году. Шилль верно сказал, после нее Гитлер ввел запрет на дуэли. Сами понимаете, подтверждающих это документов у полиции нет, но дело обстояло именно так. — Он протянул Танненшмидт пачку листов и выпалил: — И вы никогда не догадаетесь, кто сегодня был в Хоэнлихене!

— Что тут догадываться-то, — устало пробормотала инспектор. — Там были вы. Вы туда съездили, все там осмотрели, поговорили с местными, и они подтвердили, что… А-а, да я не знаю что, выкладывайте уже!

Зандлер улыбнулся, покачал головой и произнес:

— Шилль.

— Шилль?

— Шилль. Разве это не интересно?

Танненшмидт подняла глаза от стаканчика и пристально посмотрела на Зандлера.

— Не интересно и чрезвычайно непримечательно. Шилль помешан на поединках, мы были у него на кухне, вспомните, сколько там всего, плюс коллекция камней, разные дуэльные кодексы на книжных полках… Я скорее удивилась бы, если бы он туда не поехал.

Зандлер засиял еще ярче.

— Скажите, какую версию истории вы хотите услышать — длинную или короткую?

Танненшмидт и сама не знала, чего ей хотелось меньше. Но она чувствовала: Зандлер что-то нарыл.

— Давайте длинную. Только, пожалуйста, сократите ее до минимума.

Можно было бы обвинить Зандлера в том, что он не старается выполнить просьбу начальницы, а скорее удлиняет повествование и нарочно создает по ходу рассказа моменты напряжения. Но то, о чем он говорил, могло, по крайней мере в его глазах, придать зашедшему в тупик расследованию новый импульс.

Первым делом Зандлер сообщил о своих телефонных звонках в рад заведений Лихена, при помощи которых рассчитывал узнать местные слухи об историческом поединке, но, по его словам, натолкнулся на стену недоуменного молчания и возмущенного неведения. Спустя некоторое время, когда он уже забросил это гиблое занятие и сосредоточился на других вопросах, в том числе на протоколах задержания и допроса гангста-рэперов, которые в последние годы не раз организовывали и снимали в Берлине так называемые шоу-дуэли, ему неожиданно позвонили из Лихена.

— Помните, вы поручили мне установить наружное наблюдение за Шиллем?

Танненшмидт кивнула.

— Я выполнил это поручение.

— И что же вам удалось выяснить?

— Я приставил к Шиллю стажера-полицейского, — ответил Зандлер, — и, должен сказать, он постарался на славу.

— Прекрасно. Передайте благодарность его инструкторам. Ну и что же он выяснил?

Зандлер, по-прежнему не спеша выложить все и сразу, выудил отчет и стал читать вслух:

— Шилль вышел из дома в четырнадцать часов тридцать две минуты, проехал по линии «Эм-два» до Александерпла…

— Пожалуйста, пожалуйста, Зандлер, — переби ла инспектор. — Я уже поняла, он отправился в Хоэнлихен. Что конкретно выяснил стажер?

— Ладно, как прикажете, — с досадой фыркнул Зандлер. — Шилль прибыл на Центральный вокзал, сел в поезд до Фюрстенберга. Наш человек следовал за ним. В вагоне Шилль познакомился с пожилой дамой и завел с ней разговор. Они долго обсуждали тему похорон.

— Так-та-ак, — только и произнесла инспектор.

— Дама сошла с поезда в Гранзе, Шилль проехал еще две остановки, до Фюрстенберга, и вышел там.

— И? — Танненшмидт внимательно посмотрела на дно пустого стаканчика.

— В Фюрстенберге он заскочил в уже отправляющийся автобус, а наш стажер заскочить в него не успел.

— А потом позвонил вам и спросил, что делать дальше. И что, это и есть ваша история?

— Не-ет, не спешите, я расскажу обо всем по порядку.

Но Танненшмидт встала и вышла из кабинета, бросив на ходу:

— Мне нужен еще кофе.

«Чем старше я становлюсь, тем сильнее мир начинает напоминать детский сад, — подумала она, прислонясь к автомату, который сочувственно гудел и громыхал. — А ведь я еще не старая». Инспектор обвела взглядом безлюдный офис открытой планировки, этот островок света, за окнами которого сгущалась мировая тьма.

Вернувшись к себе, Танненшмидт не села за стол, а принялась мерить кабинет шагами, тем самым давая Зандлеру понять, чтобы он не вдавался в излишние подробности.

— Итак, где мы оставили вашего протеже? В Фюрстенберге. Он погнался вслед за Шиллем на следующем автобусе?

— Не на автобусе, — лукаво улыбнулся Зандлер. — Он поехал на дрезине.

Сдавленно вскрикнув, инспектор забегала вокруг стола, остановилась возле горшка с комнатным растением, которое до этой минуты никак не участвовало в происходящем, и сплюнула в него глоток обжигающего кофе.

— Зандлер! — прохрипела она.

— Фрау старший инспектор! Что с вами?

Она рухнула на стул и тяжело задышала.

— Никогда не смейте изощряться при мне в остроумии без предупреждения. Я от вас такого вообще не ожидала. Неплохо, даже, пожалуй, очень здорово вы придумали, но…

Зандлер, не обращая внимания ни на упрек, ни на комплимент, терпеливо объяснил, что вовсе не шутит и что Танненшмидт должна ему поверить, ибо он говорит чистую правду. Опоздав на автобус, стажер-полицейский обратился к местным коллегам с просьбой о помощи. Но оказалось, что на весь Фюрстенберг есть только одна патрульная машина, и та в данный момент направлялась по вызову в место под названием — Зандлер сверился с отчетом — «Данненвальде». До следующего автобуса было целых два часа, и потому дежурный офицер предложил стажеру воспользоваться старой дрезиной до Лихе на, которая в настоящее время применяется как туристический аттракцион. И вот таким необычным способом и, кстати, в рекордно короткие сроки стажер преодолел пятнадцатикилометровое расстояние до Хоэнлихена.

Танненшмидт, все еще тяжело дыша, поблагодарила Занддера за волнующее описание продуктивной работы стажера и извинилась перед комнатным растением за непреднамеренное вторжение в его горшок, после чего заявила, что собирается домой.

— День выдался длинный, я ужасно устала. Надеюсь, вы на меня не в обиде.

— А сведения о трех звонках из Лихена, которые поступили сразу после этого, и срочном вызове полиции мне включить в отчет, который я положу на ваш стол завтра?

— Ладно, — сдалась она, — рассказывайте, только, будьте добры, придерживайтесь телеграфного стиля. — Еще не договорив, Танненшмидт вдруг сообразила, что Зандлер вряд ли в курсе, что значит телеграфный стиль, тем более что и сама она почти забыла это. — В общем, излагайте как можно короче. Каждый лишний слог стоит лишних денег. Точка. Говорите по делу. Точка. После каждого предложения непременно произносите: «Точка». Понятно?

Зандлер недовольно поморщился и, обдумав это указание, изрек:

— Первый звонок был из турагентства, куда я обращался ранее. Точка.

— Лишние глаголы, предлоги и союзы можете опускать, — раздраженно заметила инспектор.

— Человек приходил расспрашивал дуэли, описанию соответствует Шилль. Точка.

Танненшмидт осторожно хлебнула кофе.

— Второй звонок полиции Лихена. Точка. Экстренный вызов кафе «Цум Дикен». Точка.

Инспектор затаила дыхание.

— Мужчина ресторане громко разговаривал телефону. Точка. Где захоронить труп. Точка. Получил откуп. Точка. Описанию соответствует Шилль. Точка.

Танненшмидт выдохнула.

— Полиция на вызов в ресторан. Точка. Допрос хозяина. Точка.

— А третий звонок?

— Третий звонок стажера дрезине. Точка. Человек хоэнлихенском лесу. Точка. В темноте. Точка. — Сделав паузу, Зандлер произнес скороговоркой: — Он ходил туда-сюда и что-то измерял.

— Точка, — подхватила инспектор. — Это все?

— Почти. Точка, — ответил ее помощник.

Танненшмидт снова встала и забегала по кабинету из угла в угол.

— Подытожим. Шилль ездил в Хоэнлихен. В поезде беседовал с попутчицей о похоронах. На автобусе прибыл в Лихен, в турагентстве расспрашивал о дуэли. Так?

— Так, — кивнул Зандлер.

— Далее из кафе позвонили в участок, потому что Шилль наводил справки о местонахождении неустановленных тел. Так?

— Да. Наводил справки по телефону.

— Кому он звонил?

— Этого мы не знаем.

— Этого вы не знаете. Хорошо. Нет, не хорошо. А что за откуп?

— Хозяин кафе испугался и сказал Шиллю, что заказ был за счет заведения. Он предположил, что Шилль из бандитов.

— А сумма заказа?

— Символическая.

— Символическая?

— Чашка кофе. Пробный шар, по словам владельца кафе.

— Понимаю, понимаю… И последнее: видели, как он ходит по лесной поляне и что-то измеряет. Так?

— Так.

— В темноте?

— Да.

— А вот это кажется мне странным, Зандлер.

Тот с облегчением вздохнул: наконец-то инспектор поняла, что новость о поездке Шилля в Хоэнлихен действительно важна.

— И мне тоже.

— Это кажется странным, но и только. В деле Шилля и Маркова все с самого начала кажется странным. Не знаю, учат ли сейчас этому в полицейских школах, но меня в свое время учили: странности странны сами по себе, они не являются правонарушением или уголовным преступлением. Согласитесь, люди имеют право быть странными. Я считаю, в конституцию необходимо внести статью о неприкосновенности права на странность.

Вероятно, Танненшмидт говорила бы еще долго, но Зандлер вскочил, сорвал со стены один из клейких листочков и протянул его своей начальнице со словами:

— Вот список дел, который я скопировал на кухне у Шилля. Мы не смогли его расшифровать, коллеги из госбезопасности тоже.

— Вы что, и их подключили?

— Теперь мы имеем на это полномочия. Пункт четвертый, «Ха-эль точка Гитлер», означает «Хоэнлихен Гитлер», то есть Шилль наметил эту поездку заранее. У него есть план. Вы не находите это странным? Я нахожу по меньшей мере подозрительным. Что мы имеем: последнее помазание, саван, Шилль организует какие-то похороны, раздобывает оружие, плюс звонок из кафе, замеры места поединка, депеша Маркову…

Танненшмидт долго смотрела на своего помощника, смотрела на записку, смотрела на пустой стаканчик из-под кофе, смотрела на невинно пострадавшее комнатное растение. Затем закрыла глаза и еле слышно проговорила:

— Вы что же, в самом деле подключили госбезопасность?

К сожалению, все это не имело никакого смысла. «А точнее, к счастью, — подумала Танненшмидт, — потому что, если бы это имело смысл, тогда это был бы уже не мой мир, тогда бы я…» Она не знала что.

Села бы на дрезину, на верное, и укатила куда глаза глядят. Зачем Шилль кричал на весь ресторан, чтобы все присутствующие услышали разговор о местонахождении трупа? Зачем обсуждал похороны с попутчицей, которую видел первый раз в жизни? Зачем получал откупные в сумме два евро двадцать центов, зачем мерил шагами землю в темном лесу?

Танненшмидт не хотела ничего этого знать. Они с Зандлером ненадолго вышли из отделения, добрались до вокзала и теперь сидели у окна забегаловки, где подавали рыбные блюда. Инспектор заказала жареную селедку, ее помощник — порцию рыбы с жареной картошкой. Вооружившись пластиковыми вилками и ножами, они упрямо ковыряли невзыскательную еду, поглядывая на прохожих по ту сторону стекла.

— Вот смотрите, Зандлер: мимо нас идут сплошь нормальные люди. Эти спешат в одну сторону, те в другую. Если кто-то из них развернется, остальные не обратят внимания. Они все время ходят то туда, то сюда.

Зандлер смотрел и жевал.

— Никого из них вы больше никогда не увидите. Ни вот эту молодую женщину с красным шарфом на шее, ни вон того старика, который сейчас ставит рюкзак на скамью, оглядывается по сторонам и, держу пари, закуривает сигарету. Что вы о нем скажете? А вдруг он собирается заложить взрывчатку? Или занимается контрабандой наркотиков? Что, если спустя пару минут к нему подкрадется карманник и оставит бедолагу без бумажника?

Когда я была студенткой, однажды нам дали задание: провести расследование в отношении любого человека, на наш выбор. В назначенный час мы собрались у большого пешеходного перехода — помнится, был теплый летний день — и стали искать объекты для слежки.

— Слежки по какому поводу? — полюбопытствовал Зандлер.

— Ни по какому. Задание звучало следующим образом: «Расследование в отношении незнакомца». На выполнение нам отвели три дня, на это время мы получали доступ ко всем ресурсам уголовного розыска, а на четвертый должны были представить рапорт. Сегодня, разумеется, о таком и помыслить нельзя, сразу нарушишь кучу законов о защите данных… Вам это интересно?

— Я ведь до сих пор не сказал: «Точка!» — напомнил Зандлер, энергично кивнув.

— Мы с сокурсниками ввосьмером расположились на Вильмерсдорферштрассе в Шарлоттенбурге. Моя подруга Роми захотела упростить себе задачу и выбрала наперсточника, немолодого и неухоженного, вероятно выходца из Восточной Европы. Их тогда было полно на каждом углу. Итак, Роми наблюдала за ним, следовала за ним, фотографировала его, ездила за ним, стараясь держаться как можно неприметнее, по маршрутам городской железной дороги до конечных станций и обратно. Он и ночевал в поездах. А она оделась как бездомная и спала практически по соседству с ним. Роми даже удалось установить личность «подозреваемого», когда тот зашел в отделение банка отправить денежный перевод. Мужчина оказался болгарином. На третий, он же последний, день этот человек ходил в цветочные магазины и кофейни, потом ненадолго задержался в парке рядом с шахматистами. Анализируя его поведение, Роми пришла к выводу: болгарин понял, что его разоблачили, и пытается затеряться в толпе, а значит, ему и впрямь есть что скрывать — отмывание денег, сделки с наркотиками, ну или хотя бы нарушения миграционного законодательства. Вечером он внезапно появился во фраке и вошел в казино. Роми спешно переоделась и направилась за ним. Болгарин вел себя более чем подозрительно: проигрывал крупные суммы, то и дело отлучался в туалет, а потом взял и исчез.

— Она потеряла его из виду?

— Да. Позднее выяснилось, что болгарин был так называемым Y-man. Знаете, кто это?

Зандлер помотал головой.

— Y-man — один из членов организованной преступной группы, которые занимаются тем, что направляют полицию по ложному следу, и Роми все время считала, что поймала крупную рыбу. Но он был всего лишь рыбешкой, которая отвлекала ее внимание. Пока Роми не сводила глаз с этого болгарина, в двух кварталах от казино его сообщники преспокойно грабили ювелирный магазин.

— Нет! — вскричал Зандлер. — Я не верю!

— И все-таки это правда.

— Обратите внимание, тот старик теперь о чем-то разговаривает с еще одним стариком. Угощает его сигаретой.

— Мне продолжать?

— Уж будьте любезны, инспектор. Более всего меня интересует, что за расследование провели вы.

— Всему свое время. Результаты работы других наших сокурсников тоже оказались не ахти какими сенсационными. Один из наблюдаемых редко выходил из дома, зато придумал способ не платить за электроэнергию: запитывал все приборы в доме от удлинителя, который через кухонное окно подключил к розетке в подвале соседнего дома. Домохозяйка незаконно торговала психотропными препаратами, которые ей прописывал врач. Вот, в принципе, наиболее запоминающиеся истории. Мне кажется, жизнь подавляющего числа людей лишена ярких событий.

— А возле старика стоят уже три человека и все курят. Возможно, вы правы. Но пройдет пара минут, и они исчезнут, да и его рюкзак тоже. Вы лучше расскажите про свое расследование.

— Да-да, я же обещала. Но сначала послушайте самую безумную из всех восьми историй. О ней даже написали в газетах. Итак, мой однокурсник Ханнес решил воспользоваться случаем и понаблюдать за какой-нибудь хорошенькой молодой женщиной, быстро нашел одну такую с собакой и маленьким ребенком. Женщина прошлась по магазинам, встала на углу Шиллерштрассе и выпила бокал игристого, а на часах, заметьте, еще и полудня не было. На ее лице читалась безысходность, она писала на телефоне сообщения, кому-то звонила, зигзагами пересекла чуть ли не пол-Берлина, то и дело что-то выкрикивая в трубку, а потом, уже покинув пределы Шиандау, рванула прочь от Ханнеса, с ребенком в коляске, собакой на поводке и покупками в руке, после чего исчезла в большом жилом доме. Загвоздка заключалась в том, что Ханнес не успел увидеть, в какое именно здание они вошли. Рядом было несколько домов, но единственными подходящими вариантами ему показались женский приют, дверь которого стояла на замке, и общежитие для беженцев за углом, куда Хан несу тоже было так просто не войти.

— Точка, — перебил Зандлер. — Запомним, на чем остановились. Но вы только взгляните: рюкзак стоит на прежнем месте, все люди разошлись.

Танненшмидт отвела глаза от тарелки с остатками раскуроченной селедки и съязвила:

— Вызовем спецназ сию же секунду или подождем, когда рюкзаков станет два?

— Ханнеса я, кажется, знаю. Это тот, что работает в Управлении уголовной полиции?

— Нет, другой. И вот, Ханнесу остается только караулить, когда она снова выйдет. Настает вечер, а потом ночь. Люди приходят, люди уходят, но той молодой женщины среди них нет хоть тресни. Ханнес звонит инструктору, просит гражданскую машину, его просьбу исполняют. Едва ли случится еще что-то примечательное, просто он хочет дождаться утра. Как же скоротать время? Он заполняет суточный отчет, записывает наблюдения, обосновывает причины для возможного начала следствия и ненароком засыпает. Среди ночи его будят крики, женские крики. Ханнес выскакивает из машины и видит, что в нескольких окнах ярко горит свет. Но откуда же доносятся эти крики, такие громкие, такие пронзительные? Причем с каждым новым воплем в них звучит все больше отчаяния. Убийство, изнасилование, пытки? Ханнес бежит в общежитие. «Другие страны — другие нравы, — говорит он себе, — но ситуация-то промедления не терпит». Барабаня во входную дверь, он снова слышит крики — на сей раз со стороны женского приюта. Ханнес бросается туда, но когда он оказывается на месте, вопли стихают, сменяются хныканьем, а потом квартал снова оглашается дикими криками, еще более душераздирающими, чем прежде. Ханнес звонит в полицию, описывает положение, сообщает свое имя и местонахождение. Приезжают четыре патрульные машины, воет сирена, горят синие мигалки… Старший офицер выпрыгивает из автомобиля, слышит крик, переходящий в мученический стон, приказывает подчиненным немедленно войти в здания и обыскать их сверху донизу, вызывает по радио подкрепление. Поднимается невероятная суматоха. Женщин, детей, мужчин, одетых в пижамы и ночные рубашки, выводят из домов, и теперь они стоят друг напротив друга — женщины из приюта с одной стороны, семьи беженцев из общежития с другой. Дети плачут, полицейские рявкают. Целый час, целую вечность люди проводят на улице, среди них, закутанная в одеяло, стоит та молодая женщина с ребенком и собакой, за которой следил Ханнес. Полиция, однако, не обнаруживает ни трупов, ни раненых, вообще ничего необычного. Старший офицер объявляет по громкоговорителю, что оперативные действия еще не завершены, и просит всех сохранять спокойствие, абсолютное спокойствие. Проходит несколько минут, и крики смолкают. Все напряженно прислушиваются. Больше не раздается ни звука, воцаряется тишина, призрачная тишина. — Танненшмидт прервала рассказ и обратила внимание скептически взиравшего на нее Зандлера на то, что рюкзак тем временем куда-то со скамейки исчез.

— Преступник или преступники смешались с толпой людей, которых вывели на улицу?

— Нет. Слушайте дальше. Внезапно звучит новый крик. Другой крик. Крик новорожденного.

Зандлер, приоткрыв рот, надолго задумался.

— Вы имеете в виду… то есть… хотите сказать, это были… крики роженицы?

— Роженицы, которая производила на свет двойню, если точнее. Никто не принял в расчет, что по соседству расположена больница с родильным отделением. Хотите верьте, хотите нет, но той ночью медсестры оставили окна родильной палаты открытыми.

— Ну, скорее не верю, инспектор, но, полагаю, выдумать такое вы бы не могли, — изрек Зандлер и почесал себя за ухом. — Пожалуйста, продолжайте. Какие еще небылицы у вас есть в запасе?

— К сожалению, никаких. — Танненшмидт помолчала, собираясь с мыслями, и приступила к новому рассказу: — Выбирая, за кем буду наблюдать, я решила положиться на волю случая. Зажмурилась, пару раз прокрутилась вокруг своей оси, вытянула руку и открыла глаза. Рука указывала на витрину оптики, но учреждение — это не человек, так что я заглянула в торговый зал и увидела пожилую продавщицу, обслуживающую покупателя. За ней-то я и установила слежку. Обычная женщина, короткие седые волосы, на носу очки, как и у всех, кто работает в оптиках, опрятный костюм неяркого оттенка, выглядящий так, словно достался ей по наследству от матери. До сих пор помню и никогда не забуду ее фамилию: Ксаверштейн, фрау Ксавер-штейн. — Инспектор снова сделала паузу. — Занд-лер, а давайте выпьем пива? В конце концов, на часах уже вечер пятницы, и неважно, что рапорт надо составить еще сегодня.

Зандлер кивнул, повернулся к стойке и, поймав взгляд официантки, крикнул:

— Два пива, пожалуйста!

— Для фрау Ксаверштейн вечер пятницы был самым тоскливым на неделе. В шесть вечера она выходила из оптики, направлялась в торговый центр «Карштадт» за углом, поднималась на четвертый этаж и ужинала порцией рыбы с салатом, запивая ее бокалом коктейля. Она всегда занимала один и тот же столик. Сотрудники кафе, которых я допросила, знали ее много лет. Она не листала газет, не болтала по телефону, не писала и не читала сообщения… Она просто сидела и смотрела прямо перед собой. Вероятно, в прошлом с ней случилось нечто трагическое, и чем больше странностей я в ней замечала, тем сильнее мне хотелось разузнать ее историю.

— Может, она была русской шпионкой? Состояла в какой-нибудь секте, где ей промыли мозги?

Танненшмидт проигнорировала эти вопросы. Принесли пиво, старший инспектор и ее ассистент подняли кружки, чокнулись и отпили по глотку.

— Я проследила за некоторыми посетителями оптики и установила их личности. Эти люди действительно приходили туда за новыми очками. Я проверила энергопотребление на счетчике своей подозреваемой, но не обнаружила ничего особенного. Попыталась выведать, с кем она созванивается, и выяснила, что ни с кем. С соседями фрау Ксаверштейн только здоровалась, в беседы не вступала. Мужчина из дома напротив рассказал мне, что прежде она жила с матерью, но после смерти той разговаривала исключительно со своей аквариумной рыбкой. Ее дом располагался в паре кварталов от «Кар-штадта», на работу она всегда ходила одним и тем же маршрутом. Однажды, впрочем, она завернула в зоомагазин, чтобы купить корм для рыбок и бутылочку средства «Скорая аквариумная помощь». Она вышла из магазина, я тотчас направилась туда и уже начала уточнять у продавца, что именно приобрела эта дама, как вдруг она в полном смятении опять вбежала в магазин и заявила, что возвращает покупки, ибо они ей больше не нужны. Вернувшись домой, она включила телевизор — с улицы мне было видно синеватое мерцание экрана. Ровно в одиннадцать ночи свет погас, за окном стало темно. Правда, мне показалось, что из-за штор на ее окне на меня кто-то смотрит, но ведь ночью что только не померещится. В восемь утра фрау Ксаверштейн вышла из дома и направилась на работу. По дороге заглянула в пекарню, взяла бутерброд с сыром и кофе с молоком. И то, и другое она понесла с собой. Дойдя до оптики, скрылась в служебном помещении, позавтракала, в положенный час открыла дверь для посетителей. Что же еще… Ах, да, обед: еду ей всегда приносили из азиатского кафе через дорогу, всегда одно и то же блюдо, как я выяснила у сотрудника кафе, — номер шестьдесят один в меню, курица в мангово-кокосовом соусе. Вот и все.

— Очень грустно, — отозвался Зандлер, — но в целом, по-моему, расследовать тут особо нечего.

— В известной мере. — Инспектор отхлебнула пива. — Спустя несколько дней после того, как я написала отчет о выполнении задания, наш инструктор пригласил меня на беседу и сообщил, что фрау Ксаверштейн покончила с собой, оставив предсмертную записку, адресованную полиции. В записке дама заявляла, что ее силы на исходе. В течение многих лет она страдала паранойей, ни одна попытка лечения не увенчалась успехом. И вот буквально на днях она удостоверилась, что вовсе не болеет и что ее действительно преследует некая женщина… Дальше шло весьма точное описание моей внешности. Я была в шоке.

— Да уж, вот что значит не повезло. Но откуда вы могли знать?

— Инструктор добавил, что кроме него и меня об этой истории никто не знает, и велел сохранить ее в тайне. Он сказал, что женщина была серьезно больна, что я не должна винить себя в случившемся, такое бывает, с другим на моем месте произошло бы то же самое… Просто иногда такое бывает. Инструктор осведомился, хочу ли я рассказать о чем-то еще помимо того, что написала в отчете.

Я спросила, откуда ему известно, что фрау Ксаверштейн тяжело болела, и он ответил, что в ее квартире нашлись рецепты и многие другие вещи, подтверждающие этот факт. У дамы, сказал он, с головой действительно были серьезные проблемы. К примеру, все имущество она завещала своей аквариумной рыбке.

— Точка! — вскричал Зандлер. — Я не ослышался? Рыбке?

— Да-да, своей аквариумной рыбке. Я читала ее завещание. На конверте было написано затейливым девичьим почерком: Просьба о посмертной помощи, внутри лежал листок с текстом от руки: Я, фрау Ксаверштейн, назначаю своего соседа по квартире, голубого сомика, своим единственным наследником.

Теперь уже Зандлер постучал пальцем по лбу.

— Голубой сомик? Не понимаю. У нее в аквариуме жила всего одна рыбка?

— Да. — Танненшмидт вытащила мобильный. — Это я знаю совершенно точно. Нет, в квартире фрау Ксаверштейн я никогда не была, но предложила инструктору, что, если никто не готов взять рыбку к себе, я с удовольствием буду о ней заботиться.

— И что, после этого сомик на какое-то время стал вашим соседом?

— Стал и остается до сих пор.

— Полно, инспектор, зачем вы меня разыгрываете? Декоративные рыбки живут от силы года два!

— Вы правы, — отозвалась Танненшмидт, открывая папку «Фото» на телефоне и протягивая его Зандлеру. — Но из общего правила есть исключения. Голубой сомик — одно из них. Эта рыбка может прожить и двадцать лет.

На экране Зандлер увидел контуры рыбки с яркими пятнами, ее голова была увенчана шипастыми рожками-антеннами.

— Постойте… Не та ли это рыбка, снимок которой висит на стене вашего кабинета?

Возвращаясь в отделение, инспектор и ее помощник не произнесли ни слова. Молча прошли мимо рюкзака, лежащего возле стойки дежурного.

В кабинете Танненшмидт села за компьютер и принялась печатать рапорт, а Зандлер тем временем задумчиво складывал листы бумаги в одну большую стопку и один за другим снимал со стены стикеры, облепившие пространство рядом с фото рыбки.

— И что же случится, когда сомик умрет?

— Вероятно, он станет мертвым.

— Да это понятно, но тогда, выходит, наследство сомика перейдет к вам?

— Ой, не знаю, наследование — дело сложное, очень сложное. Насколько мне известно, сомики родом из Южной Америки. Не хочу исключать…

Телефон на столе ожил. Инспектор взглянула на часы: было около десяти. Звонил дежурный по участку:

— Прошу прощения за позднее беспокойство, фрау старший инспектор, вам поступил экстренный вызов из «Комише опер». Говорят, там человек лежит на полу и кричит.

— В опере такое не редкость, — ответила Танненшмидт.

— Да, но он повторяет ваше имя и требует, чтобы вы приехали туда.

13
Мнимый покойник

Пока старший инспектор Танненшмидт и полицеймейстер Зандлер мчались в оперу, гадая, кто и почему их там ждет, суматоха в партере понемногу успокаивалась. Марков лежал поперек нескольких кресел ни жив ни мертв, прижимая руку к груди, вокруг него собралась внушительная толпа зрителей, певцов и музыкантов. На его рубашке, примерно посередине, темнело большое красное пятно.

Кто-то снял с шеи Маркова платок и вытирал им его лоб. У края сцены в мятой белой рубашке, на подсвеченной прожекторами искусственной лужайке сидел исполнитель партии Евгения Онегина, так и не выпустивший пистолета из рук. Поодаль артист в старинной капитанской форме продолжал петь арию по-русски. Тут и там люди горячо спорили о том, является ли этот инцидент частью представления, современным перфомансом, или же «Комише опер» действительно стала местом совершения преступления.

Какой-то парень снимал происходящее на мобильный. Его спутница, встревоженно оглядываясь по сторонам, пробормотала:

— Может, нам сегодня показывают новую версию «Онегина»?

— Не исключено, но что-то очень уж мало в этой новой версии поют, — усмехнулась дама в черном коктейльном платье.

Ее кавалер, коренастый мужчина в смокинге и лакированных ботинках, мягко возразил:

— Любовь моя, даже в опере мертвецы поют редко.

— Да и в публику обычно не стреляют, — встрял в разговор седовласый старик.

Вой полицейских сирен раздавался все ближе. Громко хлопнула дверь, и все вздрогнули.

В буфете подавали напитки, а взволнованные зрители обменивались впечатлениями и догадками:

— Жертву опять принесла публика, вот что удручает меня больше всего!

— Ноги моей больше не будет в оперном театре!

— Как по мне, это намного лучше, чем опера.

— А точно ли никакого нападения не было?

— Что? Нападение? Неужто это было нападение?

— О-оч-чень на то похоже!

— Я же вам сказал: он вскочил с места, заорал: «Не стрелять!», потом раздался выстрел, он оглядел себя, зашатался, расставив руки, и рухнул на даму, которая сидела рядом.

Двери в коридор стояли нараспашку, но публика, отчаянно пытавшаяся сперва выбраться наружу, а потом войти обратно, полностью блокировала их. Врач скорой помощи и инспектор Танненшмидт, прибывшие одновременно, продирались сквозь толпу вслед за помощником режиссера, который выкрикивал:

— Дорогу, дорогу!

Добравшись наконец до Маркова, врач схватила его за запястье, чтобы нащупать пульс, приподняла ему веки, осторожно расстегнула рубашку и принялась осматривать грудь и живот. При этом она то и дело обращалась к Маркову:

— Вы меня слышите? Как вы себя чувствуете? Вам не больно? Можете шевелить ногами?

Марков мученически кривил лицо, словно каждый вопрос врача причинял ему неимоверные страдания. Он со стоном сел, оценил тяжесть полученных травм, после чего лег обратно и закрыл глаза. Подошли двое санитаров с носилками, врач открыла чемоданчик с медикаментами. Конус света, испускаемого прожектором, только что освещавший мрачную купу деревьев на одном краю сцены, выписал резкий зигзаг по партеру, пробежался от компании шушукающихся туристов к валяющемуся на полу шелковому красному палантину, затем выхватил из полумрака ботинки зрителя, сидящего рядом с колонной, и наконец остановился на Маркове, отчего у всех, кто это видел, создалось ощущение, что представление продолжается.

Врач продолжала осматривать Маркова. Внезапно ее руки замерли, а секунду спустя резким движением разорвали его рубашку. Головы собравшихся вокруг них поднялись словно по команде, отчего все вместе эти люди стали напоминать сцену наподобие той, что изображена на знаменитом полотне Рембрандта «Анатомия доктора Тульпа», с той лишь разницей, что обе руки исследуемого были целы и никаких ран или пулевых отверстий на его теле не наблюдалось. Взорам публики предстал лишь голый живот, очень белый и абсолютно невредимый.

— Еще застреленные есть? — крикнула врач. — В этого человека совершенно точно не стреляли.

Беспокойный шепот становился все громче, исполнитель партии Онегина медленно поднимался на ноги, неуверенно ухмыляясь, а угрюмая Танненшмидт, облокотившаяся на край сцены, испытала крайне неприятное и нежеланное дежавю. Врач кончиками пальцев подняла разорванную рубашку Маркова и объявила:

— Это не кровь, а обыкновенное красное вино.

Что же произошло во время оперного представления? Опять ничего такого, что относилось бы к компетенции полицейских. После того как Танненшмидт и Зандлер вывели Маркова из зала сквозь толпу людей, которые снимали их на видеокамеры своих телефонов, свистели, улюлюкали и даже аплодировали, они втроем перебрались в дальнюю часть гардероба. Служители театра с большим трудом пробивали им дорогу среди зрителей и нахлынувших журналистов. Марков, кое-как засунув рваную рубашку под пиджак, глуповато хихикал — потешался то ли над самим собой, то ли над своим неожиданным воскресением из мертвых, то ли над тем, что психиатр стал своим собственным пациентом.

Какое-то время они сидели, молчаливые и растерянные, в симметрично строгом коридоре с темными зеркалами, кроваво-красным ковром внизу, черным потолком вверху и бесконечной линией шаровидных ламп посередине. Марков, кажется, начинал успокаиваться, его хихиканье перешло в шепот, из которого можно было различить лишь отдельные слова, в основном уничижительные. Танненшмидт и Зандлер ждали, на их лицах читались сочувствие и замешательство. Строго говоря, офицеры могли встать и уйти, их тут ничто не задерживало. Вся история, что было очевидно с самого начала, имела скорее медицинское, нежели криминальное значение и, чисто по-человечески, несла на себе некий трагический отпечаток.

Из зрительного зала слабо доносились барабанный бой и звуки труб. Стало быть, представление возобновили. Марков едва заметно покивал в такт музыке, взглянул на свою сжатую в кулак руку и медленно ее разжал. На ладони оказалась скомканная бумажка.

— Спасибо, что приехали, инспектор, — тихо проговорил Марков. — Спасибо! Вот, читайте!

Танненшмидт с усталым выражением лица человека, которого уже ничем не удивить, развернула записку. Привыкшая как можно меньше касаться предметов из соображений сохранности отпечатков, она держала листок кончиками пальцев, точно стремилась избежать заражения неведомой болезнью.

Уважаемый герр Марков, имею поручение уведомить Вас о дуэли, которая состоится завтра. Настоятельно рекомендую Вам направить своего секунданта на встречу с секундантом Вашего оппонента, которая состоится в 12:00 в помещении велнес-оазиса «Фиш спа» по адресу Данцигер-штрассе, 66.

С глубоким уважением,

секундант Вашего оппонента

Текст был написан вычурным старомодным почерком, который было трудно читать.

Танненшмидт передала записку Зандлеру. Тот разгладил ее, осмотрел со всех сторон, сфотографировал и возвратил Маркову.

— Новая депеша? — спросила инспектор.

— Да.

— Эту тоже доставил посыльный?

— Я обнаружил ее на своем сиденье, когда вернулся в зал после антракта.

— Вот оно что. Так это из-за нее вы настолько разволновались, что не смогли смотреть на инсценировку дуэли?

Марков сделал вид, будто не заметил иронии в словах Танненшмидт.

— Нет, записка тут ни при чем, могу вас заверить. Дело в том, что с этой оперой у меня связаны тяжелые воспоминания детства. Буквально сегодня утром я отчетливо вспомнил, какое испытал тогда потрясение, потому что не сомневался: артист, исполнявший роль Ленского, действительно погиб на той дуэли. Уточню, речь шла не о герое постановки, а об актере, который его играл. Понимаете?

— Этого, — отозвалась Танненшмидт, — мне бы очень не хотелось понимать.

Марков и Зандлер изумленно переглянулись.

— Да, — повторила инспектор, — у меня ощущение, что за истекший день я поняла слишком многое. Даже у старшего инспектора полиции есть пределы понимания, прошу отнестись к этому с пониманием. — Она поднялась и похлопала Маркова по плечу. — Вот, заговариваться начала. Не принимайте это на свой счет, просто у меня сегодня выдался длинный день. Там, в фойе, ждут журналисты, и они готовы пойти на что угодно, лишь бы услышать вашу историю. Советую не упоминать о дуэли и депеше. Это в ваших интересах. — Танненшмидт повернулась к Зандлеру и добавила: — Позаботьтесь о герре Маркове, пожалуйста. А что касается записки… Делайте, как сочтете нужным. Полагаюсь на вас. Если хотите, отправьте туда завтра кого-нибудь, например своего стажера. Велнес-оазис «Фиш спа» — само название криком кричит о рэкете и организованной преступности. — Усмехнувшись, она направилась к выходу, помахала рукой и вскоре скрылась в дальнем конце зеркального красно-черного туннеля.

Зандлер, само собой, хотел узнать, а Марков, само собой, хотел рассказать, как так вышло, что он вдруг утратил всяческое самообладание, но подчеркну тая незаинтересованность старшего инспектора сказалась на них обоих. Тем временем на сцене герои представления тоже занялись психологической проработкой того, что с ними произошло: до гардероба доносилось приятно приглушенное заунывное пение.

Зандлер перечитал письмо и спросил, что по этому поводу думает Марков. Тот раздраженно отмахнулся и ответил, что больше вообще ничего не думает. Он покончил с этим миром, а мир, если ощущения его не обманывают, покончил с ним.

— Вам что-нибудь известно о велнес-оазисе «Фиш спа»?

— Впервые слышу, — отозвался Марков. — И никакого секунданта я тоже не знаю. Но, возможно, пришла пора с ним познакомиться. С меня хватит! Если нет другого способа положить конец этой бредятине, я сдаюсь. Будет ему дуэль. Это не более чем игра, придуманная Шиллем, и мы все лишь персонажи в его игре.

— Почему вы так считаете? И какое отношение имеет Шилль к пятну от красного вина на вашей рубашке?

— Вы об этом? — Марков пренебрежительно кивнул на свою грудь. — Никакого, просто сегодня за обедом в ресторане «У Рейнхардта» мой приятель Ленцен нечаянно облил меня вином. Он опрокинул бокал, а когда я заметил, что вино попало на мою рубашку, я уже опаздывал на спектакль. Так торопился сюда, что совсем забыл про пятно… Я увидел его только здесь, под конец второго акта, понимаете?

— Не совсем, — протянул Зандлер.

— Вот представьте: Ленский стоял тут, — Марков кивнул за спину собеседника. — Между Онегиным и мной, на одной оси. А когда Эгон… Тьфу ты, когда Евгений Онегин поднял пистолет и прицелился, под его прицелом оказался я! В тот миг у меня осталась всего одна забота, хотя разве это была забота? Нет, это был животный ужас! Страх, что меня сейчас застрелят! Понимаете? Вот почему я вскочил. Дальше прозвучал выстрел. Остальное — эволюционная биология.

— Я правильно расслышал? Эволюционная биология?

— Замирание от страха. Freezing-like behavior по-английски. Человек как будто леденеет. Такое случается, когда адреналин высвобождается из надпочечников и поступает в органы и мозг. Пульс падает, мышцы каменеют. Подобным образом реагируют на опасность не только звери, но и мы, люди. Это длится секунд пятнадцать. Когда я снова смог пошевелиться и перевел взгляд вниз, то заметил на рубашке пятно. А потом, — он порывисто взмахнул рукой, — сознание будто выключилось. Следующее, что я помню, — это куча народа, которая стоит вокруг и пялится на меня.

— Интересно, — прокомментировал Зандлер. — Я раньше думал, что замирание свойственно кроликам, когда они оказываются перед змеей.

— Мы все и есть кролики. Один только Шилль возомнил себя змеей. Но, возможно, тут он заблуждается. Пожалуй даже, я в этом уверен.

Из зала послышалось пылкое пение. Евгений Онегин с безграничным отчаянием в голосе допевал последние строки своей арии. Марков прислушивался к экзальтированному баритону и испытывал тревожное ощущение, что на сцене обсуждают его собственную судьбу. Зандлер же, который хотел воспользоваться отсутствием Танненшмидт и дат»» понять, что его тоже следует воспринимать всерьез, не сдавался:

— Кстати, на один вопрос вы до сих пор не ответили: какое отношение это имеет к Шиллю?

— К Шиллю? А кроме него никто не знал, что я буду тут. Вероятно, он и прислал мне билеты в оперу. Только так он и мог подложить письмо на мое сиденье. Не исключено, что он тоже был в зале и все видел. Кто знает, возможно, ему даже понравилось.

— Это маловероятно, — отозвался Зандлер. — Мы точно знаем, что сегодня он был в Хоэнлихене.

У вас есть версии, для чего он мог туда поехать?

Марков сердито помотал головой.

— И для чего он вообще стал бы присылать вам билеты в оперу и оставлять письмо на вашем сиденье, ведь он знает ваш адрес и мог бы просто отправить письмо вам домой? Не слишком ли мудрено? Ведь вы могли и не явиться на представление.

— Задайте эти вопросы Шиллю. Вы только и делаете, что расспрашиваете меня. Что он искал?

О чем думал? Я толком ни разу в жизни не разговаривал с этим человеком. Он хочет меня застрелить и хочет, чтобы я ему в этом помог. Такова ситуация. Потому повторяю: задайте эти вопросы Шиллю!

Судя по музыке, опера близилась к концу. Скрипки взлетали до самых пронзительных высот, дуэт Татьяны и Онегина достиг взаимной кульминации, литавры, струнные и духовые зазвучали оглушительно, но так и не сумели заставить пару, разрывающуюся от жалости к самим себе, замолчать на фоне этой жестокой акустической резни. Стены завибрировали. Громогласные аплодисменты, свист, крики. Марков и Зандлер внимательно прислушивались. Помощник инспектора помнил, что хотел затронуть еще один вопрос, да вот запамятовал какой. Двери зала распахнулись, к гардеробу потянулись первые зрители. За ними устремились представители прессы, и только благодаря молниеносной реакции Зандлера, быстро снявшего с себя куртку и накинувшего ее на голову Маркова, им чудом удалось покинуть театр до начала столпотворения.

Ночь выдалась ясной, в небе кое-где виднелись звезды. Выйдя на улицу, Марков сообразил, что его пальто осталось в гардеробе, но ему показалось, что снаружи не очень холодно, и потому он решил, что заберет пальто в другой день. Марков поблагодарил Зандлера за помощь с побегом и добавил, что до его дома отсюда недалеко и он сам туда доберется.

Зандлер, то ли из вежливости, то ли из убеждения, что должен что-то сказать, в ответ поблагодарил Маркова за уникальный поход в оперу. Проводив психиатра глазами до тех пор, пока его силуэт, мелькавший среди прохожих на Беренштрзссе, не пропал из виду, полицеймейстер перевел взгляд на огромную надпись «Евгений Онегин» на фасаде театра, облегченно вздохнул, сделал несколько шагов и вдруг застыл, что можно было бы назвать вторым за вечер примером freezing-like behavior. Зандлеру вновь пришло на ум то, от чего его отвлекла музыка Чайковского! Он вытащил из кармана телефон и набрал номер инспектора Танненшмидт.

Ночь в Берлине — едва ли не самое идеальное время для того, чтобы одни люди не столкнулись с другими. Тот, кому интересно, может взять карту города и прочертить от района Митте маршруты, которыми прошли герои этой истории в течение следующих нескольких часов, и поразиться, как им удалось столько раз пересечься путями друг с другом и при этом так и не встретиться лицом к лицу.

К примеру, Танненшмидт, выйдя из оперы, направилась в сторону Центрального железнодорожного вокзала и, миновав Вильгельмштрассе, решила завернуть в ресторан «У Рейнхардта», чтобы обдумать случившееся за день. В это же время от «Комише опер» к Центральному вокзалу спешил дядя Венцель. Когда он прибыл туда, Шилль только что сошел с поезда из Лихена и двинулся в сторону правительственного квартала. Здесь его маршрут совпал с маршрутом заблудившегося Маркова (тот вместо дома вышел к заправке на Шоссештрассе), однако Шилль не встретил ни Маркова, ни, чуть позже, Зандлера, который, созвонившись с начальницей, тоже устремился в ресторан, где ужасно уставшая Танненшмидт завершала безумный день порцией виски.

Герр К. узнавший ее, вместо приветствия сказал:

— А вы совсем не изменились.

— Э-э… — только и смогла произнести инспектор.

— Если снова ищете Маркова, его тут нет, он уехал в оперу.

Танненшмидт ответила, что сама может это подтвердить — она только что оттуда.

— Скажите, он был здесь? Как себя вел? Вы не заметили ничего необычного?

— Был, вел себя как всегда. Сегодня пятница, он и его друзья собрались за традиционным обедом, вели интересные беседы. Марков пил свое любимое красное вино. — Герр К. задумался. — Был момент, когда один господин из компании неосторожно махнул рукой и опрокинул бокал с вином, но о таком, полагаю, в полицию сообщать я не обязан?

— Сложно сказать, — задумчиво произнесла Танненшмидт. — Вы, случайно, не слышали, о чем они говорили?

— Лишь отрывки, фрау старший инспектор. Помню, что речь у них шла о кровельщиках и кашалотах.

Танненшмидт принялась размышлять, что за тему затронули собеседники и что общего между кровельщиками и кашалотами. Может, в фокусе беседы была разница взглядов на мир сверху и снизу? Она уже собралась задать этот вопрос герру К., но потом напомнила себе, что рабочий день завершен и в ресторане она просто отдыхает, а не выпал няет служебный долг.

— А, и еще про кораблекрушения, — добавил герр К.

Инспектор приняла эту информацию молча.

Время было позднее, и в ресторане почти не осталось посетителей. Если не считать Танненшмидт, которая заняла столик позади напольной вазы с павлиньими перьями, возле окна сидела парочка, очень занятая друг другом, поодаль инспектор увидела артиста, имени которого не могла вспомнить; артист и две хихикающие поклонницы пили шампанское. В центре зала, за большим столом под люстрой, компания бизнесменов, кажется, предвкушала премии от будущей сделки на Балканах. Пианист, закончивший играть, сидел в углу барной стойки перед чашкой кофе и что-то строчил в телефоне.

Когда запыхающийся Зандлер переступил порог ресторана, атмосфера в котором уже становилась сонной, он не сразу нашел Танненшмидт. Описав по залу круга полтора, он наконец увидел ее и взволнованно затараторил:

— Фрау старший инспектор, я все…

Танненшмидт вздрогнула и подняла руку.

— Точка! Сначала сядьте, коллега. Что будете пить?

— Я? Кофе, наверное. Послушайте, я все…

— Кофе, — перебила она, — без молока и сахара, как обычно?

— Да, — ответил Зандлер, и герр К., который уже подоспел к их столику, кивнул, принимая заказ.

— Очень хорошо. Теперь начинайте, Зандлер, коль скоро вы прибыли. Знаете, кстати, что объяснил мне сегодня Эгон Омананда из «Тихой обители»? Он сказал: «Прибывать легко, пребывать сложно». Большинство людей желают прибыть в ту или иную точку и не думают о том, что будет дальше, а ведь по-настоящему все начинается, когда они прибывают туда, куда стремились, и начинают там пребывать.

Зандлер, чье дыхание уже успокоилось, понимающе кивнул.

— Шотландский виски? — спросил он, взглянув на бокал инспектора.

— Он самый, — подтвердила Танненшмидт.

Герр К. принес кофе, и Зандлер, обрадованный тем, что может наконец поделиться сенсационными новостями, сообщил, что оговорка Маркова открыла ему глаза и практически позволила взломать код Шилля. Копируя список «LOST», Зандлер допустил ошибку во фразе «покончить с Эгоном О.»: на самом деле у Шилля было написано «покончить с Евгением О.», Евгением Онегиным, а это могло означать только вручение письма в опере, которое, собственно, и произошло.

Зандлер помолчал, ожидая, что начальница как-то отреагирует на известие, но та все так же спокойно и внимательно продолжала на него смотреть.

— Если помните, в письме секундант назначает встречу завтра в двенадцать часов. — Бросив взгляд на часы, он уточнил: — Уже пять минут сегодня.

Место — велнес-оазис «Фиш спа». По вашему мнению, инспектор, что за услуги предоставляет это заведение?

— Может, там всюду стоят аквариумы, а рыбы в них поют нежными голосами приятные песни, которые помогают клиентам расслабиться и обрести гармонию?

— Не-ет, — радостно улыбнулся Зандлер. — Там делают пилинг для ног, а проводят его… маленькие рыбки. Клиент опускает ноги в резервуар с водой, где плавают хищные рыбешки, которые скусывают отмершую кожу со стоп и делают их гладкими.

— А-а, так вот что за «ножной секс», — сообразила инспектор. — Хорошая работа, Зандлер. Вы молодчина. Тут что-то есть. Это совершенно точно. Возможно, дуэль. Дуэль странностей. Дуэль загадочных поступков. У нас есть психиатр, который по непонятным причинам свихнулся, есть букинист, который тоже по непонятным причинам заработал бзик на теме дуэлей. Есть два письма, которые можно трактовать любым образом: как шутку, как ребус или как шараду. Чем народ только не увлекается… А еще у нас есть список Шилля. Но вот вопрос: знаем ли мы, что будет дальше? — Она взглянула на Зандлера, который достал свой блокнот и открыл его на нужной странице.

— Пункт первый — «Последнее помазание», второй — «Белая рубашка», третий — «Покончить с Эгоном… Евгением О.», четвертый — «Ха-эль точка Гитлер» и пятый — «Ножной секс». А, еще шестой пункт: «Отключить сигнализацию». Тут речь может идти о чем угодно, хоть об ограблении банка с целью раздобыть деньги на покупку оружия, хоть о проникновении в казармы бундесвера… Что скажете?

— Вы серьезно, Зандлер? Тогда давайте сейчас же возьмем под наблюдение все отделения банков и все казармы бундесвера на территории Большого Берлина. И, гулять так гулять, все магазины мужской одежды, ведь и про белую рубашку забывать не годится. — Она отвернулась и заказала герру К. вторую порцию виски для себя и первую для коллеги, которому, по ее мнению, тоже не мешало выпить. — Еще стоит узнать во всех храмах города, не запланированы ли у них на ближайшие дни ритуалы последнего помазания.

Инспектор помахала пустым стаканом. Зандлер помешал ложечкой свой кофе.

— В этой истории есть и кое-что хорошее. Мы можем положить ей конец. Нам ни к чему знать, зачем Шилль отключает сигнализацию или устраивает дуэль между рыбками-грызунами. Нас это не касается. И я говорю это не только как офицер полиции, но и как частное лицо, которое, возможно, выпило слишком много или, возможно, слишком мало. Попрощайтесь с тайнами, Зандлер! О пятнах от красного вина позаботится химчистка, а о рыбах-грызунах позаботится рыбак-грызун. Оставьте это! Воля человека — его царствие, и не имеет значения, верит ли он при этом в Царствие Небесное. Герр К. подошел к их столику и подал виски в тяжелых толстодонных хрустальных бокалах.

— Кстати, — не унимался Зандлер, — после вашего ухода Марков заявил, что будет искать себе секунданта. Он сказал: «С меня хватит».

— Вот-вот, с меня тоже, — поддакнула Танненшмидт.

Причину, по которой Марков после скандала в опере, находившейся в двух кварталах от его дома, не пошел прямо к себе, можно объяснить с психологической, а не с метеорологической точки зрения. На улице было холодно и становилось все холоднее, пальто Марков забыл в гардеробе. Другое вероятное объяснение состоит в том, что ключи от его квартиры лежали в кармане пальто.

Ноги пронесли Маркова по широкой дуге мимо Бранденбургских ворот к Тиргартену. Может, он не хотел идти той дорогой, по которой еще несколько часов назад шел уважаемым психиатром, а потом вдруг превратился в мнимого покойника в опере? А может, его охватило чувство, что у него больше нет дома? Бог свидетель, когда сегодня вечером на глазах у толпы народа он рухнул на пол, точно девчонка-истеричка, он перестал быть тем Оскаром Б. Марковым, который жил и принимал пациентов по адресу: Рейнхардтштрассе, угол Луизенштрассе. И даже если… даже если нынешний Марков по-прежнему оставался тем же Марковым, что и раньше, нельзя не учитывать унизительный эффект мести, который детская травма оказала на, казалось бы, справившегося с ней индивидуума: этот эффект разрушил не только самооценку Маркова или то, что он под таковой понимал, но и его компетентность как профессионала. Один-единственный выстрел в «Евгении Онегине» превратил тридцать лет блестящей работы в тридцать лет шарлатанства.

Шепча что-то себе под нос, размахивая руками и стуча зубами, Марков неожиданно оказался перед советским мемориалом в Тиргартене. Едва увидев наведенное прямо на него дуло танковой пушки, мигом вспомнил сцену оперной дуэли, вспомнил наведенный прямо на него пистолет в руке Онегина и, холодея от ужаса, бросился прочь. Он подумал, что стоило бы позвонить Констанции, но сообразил, что она все равно не возьмет трубку и это, вероятно, будет лучше и для нее, и для него. Следует ли ей узнать, что за буря разыгралась в ее отсутствие? Нет, не следует, он бы ей точно ничего не рассказал, однако понимал, что так или иначе ей все станет известно.

Припозднившиеся прохожие с удивлением оглядывались на человека, который шаткой походкой шел через Моабит и Митте, разговаривая сам с собой и прижимая к груди разорванную окровавленную рубашку.

Подойдя к заправке на Шоссештрассе, он заказал в ночном киоске кофе, а потом, получив заветный стаканчик, попросил продать ему пальто, одеяло, да что угодно, лишь бы это позволило ему согреться.

— Могу предложить только шнапс, — отозвался продавец. — Хотя… погодите-ка.

Он долго рылся на полках, а по плоскому экрану телевизора над кассой тянулась бегущая строка новостей. На «Коста Конкордия» продолжаются спасательные работы. На Шпиттельмаркте разбита витрина магазина мужской одежды, версия ограбления подтвердилась. А затем Марков увидел на экране самого себя: Зандлер ведет его сквозь толпу, лицо Маркова наполовину скрыто курткой, и сопровождает все это комментарий мужским голосом: «Задержание. Псих-психиатр срывает оперный спектакль». При всей своей неточности эти слова звучали как позорное клеймо. Марков понял, что на его репутации можно смело ставить крест.

Продавец повернулся к нему, держа мотоциклетный дождевик в одной руке и спасательное фольговое одеяло в другой.

— Советую взять одеяло, — произнес он. — Специальная разработка, помогает избежать переохлаждения. Наружная сторона одеяла золотистая, внутренняя — серебристая, не перепутайте.

Марков выбрал одеяло. Торопливо развернув его, он заметил, что одеяло такое большое, что в него можно закутаться с головы до ног. Набросив одеяло на плечи, Марков поблагодарил продавца и побрел прочь.

Путь его был бесцельным и, пожалуй, бессобы-тийным, однако не бесконечным. Отойдя на несколько перекрестков от заправки, он прошел через маленькие железные ворота, затем прошагал по тропе вдоль реки и очутился на кладбище Инвалиденфридхоф. Там Марков долго бродил между захоронениями прусских генералов.

Доступ во внушительную усыпальницу Шарнхорстов, огороженную решеткой из чугунных пик и охраняемую спящим каменным львом, как обнаружил Марков, был закрыт. Кресты на могиле фон Рауха образовывали защитную цепь, которую он не сумел прорвать. На одном из перекрестков путь Маркову преградил надгробный памятник полководца Кесселя.

Казалось, в этот ночной час за господство над кладбищем борются различные оттенки мрака. Туманное темно-синее небо окутывало его бледным сумеречным светом. Стволы лип напоминали черные вены, по которым течет еще более черная кровь. Меж них над землей поднимались монументы, пьедесталы и кресты, приземистые камни, высокие узкие камни, уродливые колоссы, разбитые фигуры, горбатые курганы — причудливый парад сумрачных теней.

Марков, вышагивающий мимо них в своем сверкающем одеянии, воспринимал Инвалиденфрид-хоф не как кладбище и не как memento mori — помни о смерти, а скорее как долгожданное пристанище по ту сторону жизни. Он сразу почувствовал себя свободнее и, читая надписи на надгробиях, испытывал жгучую зависть к этим покойникам, которые даже спустя сотни лет после своей смерти знали, кто они такие и где их место. На ректора в отставке можно положиться, а поздороваться на ходу со старшим ветеринаром весьма приятно. Королевский камергер, генерал кавалерии, ротмистр и командир эскадрильи — все они, вполне вероятно, не были особенно хорошими людьми, однако они были личностями. Нельзя и представить, что они могли оказаться в том положении, в которое попал Марков.

Он прошел мимо могилы Эрнста Удета, «Генерала дьявола»^[9], и подумал мимоходом: «Ага, этот тоже тут захоронен». Дойдя до скамейки, огибавшей ствол липы, Марков решил отдохнуть. Он устал, ему хотелось просто насладиться царящим здесь умиротворением, а поскольку в спасательном одеяле было не холодно, вскоре он задремал.

Час спустя Маркова разбудили. Над ним склонялась женщина в черном пальто, с темными волосами и в темных очках.

— Герр Марков, что случилось? Что с вами?

В самом деле, что с ним? И кто эта женщина, которая, очевидно, знает его? Ему тоже показалось, что он ее знает, только не может вспомнить имени, да и солнцезащитные очки на ее носу задачу не облегчали. Спустя некоторое время память вернулась к Маркову, он сел и провел рукой по фольговому одеялу, точно расправляя помятую одежду.

— Вы дама с яблоком? Были у меня на приеме сегодня утром?

— Да, это я. — Она села на скамью рядом с ним. — Вам плохо? Вы ранены?

— Прошу прощения… Напомните, пожалуйста, свое имя.

— Дженни, Дженни Сибилл. Вам нужна медицинская помощь? Вызвать скорую?

— Нет, спасибо, не нужно. Вы-то что здесь делаете в этот поздний час?

Дженни пощупала лоб Маркова, проверяя, нет ли у него жара.

— Я-то? Исполняю ваше назначение. Вы прописали мне двадцатикилометровую прогулку перед сном. Я прошла только полпути.

— А-а, ну конечно, — припомнил он. — Сибилл… Потрясающая фамилия, честное слово. На этом кладбище могильная плита с такой фамилией смотрелась бы очень достойно. Вы художница?

— Нет, учительница рисования.

— Я вам завидую: у вас, по крайней мере, осязаемая, солидная профессия.

— Ну, не стану спорить, — отозвалась Дженни. — Что ж, пойду дальше. — Смущенно помолчав, она не удержалась и полюбопытствовала: — Если не секрет, почему вы в фольговом одеяле спите на скамейке на Инвалиденфридхоф?

Марков потеребил края своего золотистого одеяния.

— Все просто: я забыл ключи в пальто.

Она ободряюще кивнула.

— А пальто забыл в опере.

— Да-да, вы говорили, что пойдете на «Онегина», верно?

— Угу.

— И?..

— В опере забыл, что посадил на рубашку пятно от красного вина. — Он распахнул одеяло и показал своей пациентке «огнестрельное ранение», при виде которого она в ужасе зажала рот руками.

А дальше забыл, что на сцене не стреляют боевыми патронами, запаниковал и упал без чувств.

Все еще не отняв рук ото рта, Дженни нервно хмыкнула, а потом ей стало по-настоящему весело, и она рассмеялась от души.

— Очень забавная история, — наконец успокоившись, произнесла она, и в ее голосе прозвучала похвала.

Марков хотел было посмеяться вместе с пациенткой, но не смог. В уголках его глаз блеснули слезы. В наступившей тишине фольга шуршала, точно металлическая листва. Сквозь тучи проглянул лунный свет, и смятая поверхность одеяла запестрела желтыми и красноватыми бликами.

14
Леопард Гиммлера

Легкий осенний ветерок шелестит в кронах старых деревьев, умирающие листья которых вспыхивают красными и золотыми бликами в лучах яркого солнца. Сообщение в «Фёлькишер беобахтер» о торжественных похоронах «нашего товарища и коллеги, ротмистра в отставке и гауптштурмфюрера СС» написано в стиле статей самого Штрунка, и он вполне мог бы его написать. Это был бы последний гусарский жест человека, жизнь которого, по его собственному свидетельству, состоит, вернее, состояла из одних только героических деяний. Состояла, потому что теперь он покоится в гробу, который шестеро эсэсовцев церемонно несут мимо безмолвной толпы людей, поднявших правые руки. Поверх гроба лежат флаг СС, фуражка и наградной кинжал, впереди гроба идет один из высших чинов СС с подушечкой для ордена в руках, а на подушечке с величественной дерзостью красуется орден Железной короны II класса. Играет торжественный марш, орудия готовы дать прощальный залп почета. Сверкающие шпаги, сияющие шлемы, черные флаги, черные мундиры. Обер-группенфюрер СС Август Хайсмайер произносит перед могилой надгробную речь.

— Мы собрались здесь, чтобы проводить в последний путь Роланда Штрунка, — выкрикивает он бесцветным голосом и повествует о солдатских добродетелях, в духе которых был воспитан Штрунк и которым он оставался верен до последнего вздоха.

Карл Гебхардт, главный врач санатория, присутствовал при последнем вздохе Штрунка и потому мог бы дополнить выступление Хайсмайера. Во время приступов лихорадки солдатские добродетели в значительной мере отходили на задний план, уступая место имени Ирмигард, и это совершенно точно было не имя его матери. В другие моменты Штрунк бормотал что-то о бомбе, которая вот-вот взорвется и отделит Европу от Азии. Чего только не налепечет человек в предсмертном бреду…

Слово берет заместитель главного редактора «Фёлькишер беобахтер» и группенфюрер СА Вильгельм Вайс; его похоронная речь, драматичная и возвышенная, начинается словно репортаж с места событий. Штрунк, по словам Вайса, был больше, чем журналист, потому что, куда бы ни заносила его судьба, он, как старый солдат, не щадил себя. Он был борцом по натуре и стал представителем той политической и военной элиты, которая является гордостью и костяком национал-социалистического движения.

Со стороны озера Цене, недобро курлыкая, пролетает клин журавлей, но никто из собравшихся на кладбище не поднимает голову и не сдвигает фуражку, чтобы проводить птиц взглядом. Фуражка Штрунка на крышке гроба тоже остается неподвижной.

— Умер так же, как жил! Защищая свою честь. Пусть таким он и останется в нашей памяти: безупречный человек чести и храбрый солдат фюрера.

Вайс с величественным видом умолкает, и окружающие мысленно благодарят его за это. Потом звучит похоронный марш «Хороший товарищ», гроб опускают в землю, орудия дают три почетных залпа в воздух.

И тут происходит то, чего никто не ожидал. С дальнего края толпы, откуда простые граждане наблюдают за знаменитостями в черном, доносится ропот. Люди расступаются, и все видят вдову Штрунка Герду, лицо дамы скрывает вуаль, справа и слева от нее шагают два молодых офицера вермахта в серебристо-серых шинелях. Герда Штрунк, единственная женщина на этой церемонии, медленно проходит через строй черных мундиров к глубокой яме, куда несколько мгновений назад с грохотом опустился гроб. Вслед за ним в яму летит букет красных роз, который вдова выпускает из рук легким движением. Некоторое время она стоит не шевелясь, а затем разворачивается и удаляется тем же путем, которым пришла. Толпа снова смыкается за нею и ее спутниками, никто не произносит ни слова, и только подметки сапог негромко поскрипывают в строгой тишине.

Далее на могилу — в порядке значимости, как верно отмечает «Фелькишер беобахтер», — возлагаются венки. Первым приближается глава пресс-службы рейха НСДАП обергруппенфюрер СС доктор Отто Дитрих и от имени фюрера кладет на могилу Штрунка венок из белых лилий, хризантем и лавра. Затем к месту захоронения ценного сотрудника подходит гауптштурмфюрер В. Г. Мюллер, адъютант рейхсминистра доктора Геббельса, и помещает рядом второй венок, чуть менее пышный. Обергруппенфюрер СС Хайсмайер возлагает венок от имени рейхсфюрера СС и начальника немецкой полиции Гиммлера… В числе последующих двадцати будут также венок от рейхсюгендфюрера Бальду-ра фон Шираха, чей адъютант Кручинна застрелил Штрунка, и от Ассоциации бывших офицеров австро-венгерской армии, педантичный и придирчивый учет реестра выдачи орденов которой, вероятно, немало повлиял на готовность Штрунка драться на дуэли.

Прощальная церемония завершается исполнением куплета из песни о верности СС. Стройный многоголосый хор разносит по полям смерти торжественные слова:

Еще за несколько недель до дуэли Роланд Штрунк в акте самомистификации заглянул смерти в глаза, пусть и только в сновидении, о котором сделал запись в дневнике. Заголовок этой записи — «Мечта о смерти» — окажется столь зловещим и пророческим, что «Фёлькишер беобахтер» не сможет утаить ее от своих читателей:

Мне приснилось, будто во сне я блуждаю по большому городу-призраку. Дома и окна пусты. Не видно ни души. Ни собака не залает, ни птица голоса не подаст. Я нерешительно иду по пустым улицам, слыша лишь гулкое эхо своих шагов. Я знаю, что приговорен к смерти. Меня ожидает военный трибунал. По неведомым мне дьявольским причинам мне позволили дойти до места казни в одиночку, а еще, по-видимому, предоставили свободу действий, так что, если я сверну влево, мне удастся возвратить себе свободу и спастись. Но я знаю, я совершенно точно знаю, что не сделаю этого и рано или поздно выйду к расстрельной команде, которая дожидается меня на одной из улиц города-призрака.

Я иду дальше, и меня вдруг осеняет мысль о том, как прекрасна жизнь, однако необъяснимая сила неумолимо влечет меня навстречу неизбежному. Чем ближе я подхожу к своей пока неведомой цели, тем ожесточеннее становится борьба в моем сердце. И вдруг я понимаю, что прибыл в нужное место: передо мной возникает высокое кирпичное здание с широкими воротами посередине. С удвоенной настойчивостью напоминаю себе, что еще не поздно свернуть и обрести свободу, горячо призываю себя бежать, однако ноги сами несут меня к воротам.

В первом внутреннем дворе никого. Впереди зияют еще одни ворота, и я чувствую, что, лишь только пройду через них, моя смерть станет неотвратимой… Душа наполняется невыразимым ужасом. Жестокость смерти стирает из головы все мысли, когда я переступаю порог вторых ворот.

Мой взор останавливается на солдатах. Все они на одно лицо и одеты в странные мундиры. Солдаты не стоят плечом к плечу, как положено расстрельной команде, а прохаживаются туда-сюда, курят и, очевидно, обсуждают мою участь. Заметив, что приговоренный сам к ним пожаловал, они поворачиваются ко мне, и на их умиротворенных лицах читается: «Ага, а вот и он. Мы знали, что он придет».

Они бросают сигареты и занимают нужные позиции. Я прислоняюсь спиной к стене и смотрю в дула направленных на меня пистолетов.

И тут сбывается та самая мечта о спокойной казни, на которую ты идешь, хотя и не обязан этого делать.

С появлением могилы Штрунка, на которую водрузили внушительную глыбу светлого гранита с надписью черными буквами — полное имя, звание в СС, титул ротмистра, даты рождения и смерти, — вся прилегающая к ней территория превратится в почетное кладбище. В последующие годы место его погребения станет местом паломничества и поклонения для всех проходящих через Хоэнлихен частей СС.

После войны следы могильной плиты и того, что находилось под нею, будут утеряны, исчезнет и кладбищенская погребальная книга. В примечании к новому изданию напишут: «Останки перезахоронены с воинского кладбища в 1945 г.». Однако до секции А II, куда после перезахоронения определят кости Штрунка, они так и не доберутся. Надгробный камень тоже куда-то пропадет — не исключено, что его взорвет Красная армия. Уцелеют лишь обломки цементного основания, которое поддерживало камень. Какое-то время они будут торчать из земли, но потом зарастут вездесущей травой.

Исчезнет и Герда Штрунк, чьим последним публичным выступлением станет маленькая заметка в «Фёлькишер беобахтер», в которой вдова с глубокой болью попросит воздержаться от визитов и соболезнований. По слухам, вскоре после смерти Штрунка она снова выйдет замуж, но больше ни словом не обмолвится о событиях, придавших роковой поворот жизни многих людей. Леопардовая шкура, предмет, вызывающий столь неприятные воспоминания, должно быть, станет сопровождать ее в частых переездах на протяжении следующих лет. Летом сорок пятого, в дни послевоенного голода и нищеты, Герда Штрунк придет на черный рынок в Тиргартене, где обменяет шкуру, заявив, что та принадлежала самому Гиммлеру, на две пачки табака «Лаки страйк» и будет считать, что заключила крайне выгодную сделку.

Свидетельств того, что произойдет с леопардовой шкурой далее, не сохранится. Все, что останется, — это ряд улик самого сомнительного свойства, более позволяющих судить о человеке, который их собрал, нежели о фактах, которые они призваны подтвердить. Ситуация не укладывается ни в какие рамки, ее пытаются толковать с помощью не самых правдоподобных теорий. Психоаналитик Карл Густав Юнг в свое время открыл принцип синхронизма, ныне почти забытый: синхронизмом он назвал явление перехода от внутренних событий к внешним, от звезд к Земле и от мечтаний к реальности. Человек вспоминает о своем друге, звонит телефон, на проводе тот самый друг. Двое влюбленных встречаются там, где не планировали, дикий кабан выбегает ночью перед машиной, полиция обнаруживает отпечатки серийного убийцы на месте преступления, и все это синхронно пересечению планетарных орбит Венеры и Марса… Словом, речь идет о возникновении двух событий, которые выглядят тесно взаимосвязанными без какого-либо внятного объяснения причины. В качестве примера Юнг приводит сон, в котором он увидел некую фигуру с крыльями зимородка. Проснувшись, он нарисовал эту фигуру по памяти, посмотрел в окно и буквально в тот же миг заметил в саду настоящего, словно самой судьбой туда заброшенного зимородка. Мертвого. Это не могло быть простым совпадением, это было проявление синхронизма. Другими словами, принцип синхронизма позволяет объяснить необъяснимое. Выведать бы еще, что видят во сне леопарды перед тем, как их застрелят, — ответ на этот вопрос пролил бы на таинственную ситуацию побольше света.

Что ж, нет так нет.

Сержант Пит Дженкинс, который покупает шкуру, вероятно, поначалу использует ее в качестве эффектного реквизита: точно фокусник, он достает ее во время бесчисленных частных фотосессий с бесчисленными берлинскими трофеями, а по возвращении в Нью-Йорк в 1948 году преподносит ее в подарок жене, которая смотрит на нее сперва восторженно, а потом с неудовольствием. Выяснилось, что у ее мужа теперь есть сексуальная фантазия, в которой жена, полностью раздетая, должна лежать на постели, укрывшись леопардовой шкурой, и заниматься с ним любовью в таком виде. Даже если дело происходит днем, он именует это ночной атакой. Спустя несколько месяцев миссис Дженкинс заглядывает в магазин мехов где-то между Двадцать седьмой и Тридцатой авеню и обменивает шкуру леопарда на теплую норковую шубку, которая в последующие годы, к нескрываемому удовольствию владелицы, будет по ночам мирно висеть в шкафу.

Путешествие леопардовой шкуры продолжается, и есть даже некоторые свидетельства в пользу того, что она войдет в комплект, который купит сам Бен Кан, нью-йоркский меховой гуру. Когда во второй половине пятидесятых в высшем свете начинается бум леопардовых шкур, Кан прилагает все усилия, чтобы присвоить все имеющиеся в городе запасы оных. Перебирая покупки, он замечает среди них уникальный экземпляр: в те времена шкура леопарда стоила на Лондонской меховой бирже не более пятидесяти фунтов стерлингов, однако качество материала и выделки зачастую было невысоким. Шкура из Германии, о происхождении которой Кан, конечно же, не догадывается, имеет красивый рисунок и очень короткую шерсть, ее оттенки варьируются от светло-коричневого до красноватого, она глянцевито блестит; без сомнения, шкура принадлежала сомалийскому леопарду, а такой товар ценится высоко. Кан бережно откладывает ее в сторону, чтобы приберечь для самой взыскательной клиентуры. Та не заставляет себя долго ждать и появляется в лице модельера Олега Кассини, который в те годы создает платья для Жаклин Кеннеди.

Стоимость мало волнует заказчика, деньги в данном случае не проблема. Сделку заключают быстро, и вскоре Кассини сообщает, что наряд почти готов. Прежде чем Джеки явится на примерку, в модное ателье приезжают представители Секретной службы. Само собой, первая леди США не может даже для примерки надеть ни один предмет одежды, который предварительно не прошел тщательной проверки. Это рутинный рабочий момент, никто не хочет допустить отравления первой леди, да и различные прослушивающие устройства, заряды взрывчатки и прочее в таком духе не должны попадать в Белый дом. Люди просто делают свою работу — обеспечивают безопасность президентской семьи.

Проверка затягивается дольше обычного, и наконец Дж. Эдгар Гувер, глава ФБР, получает секретный промежуточный отчет.

При просвечивании шкуры ультрафиолетовыми лампами выявлены следы спермы. Откуда они взялись и когда появились, выяснить невозможно, однако Гувер, глубоко презирающий Кеннеди за либеральность и распутство, не сомневается: теперь президент и его женушка у него в руках. Наконец-то он сможет избавиться от этого человека; в определенном смысле взаимная ненависть Гувера и Кеннеди, неуклонно нарастающая на протяжении уже многих лет, тоже является дуэлью.

Согласовывая передачу мехов Олегу Кассини, Гувер поручает своим сотрудникам разработать две стратегии, первая из которых будет опираться на тот факт, что Джон Ф. Кеннеди — известный бабник, а вторая на тот, что Джеки — известная ревнивица. Ситуация беспроигрышная в любом случае. Если Гувер по секрету сообщит президенту, что шкура, в которую наряжается его жена, забрызгана спермой, это неотвратимо повлечет за собой развод, угрозу потери репутации и немедленную отставку. Если же он нашепчет первой леди о том, что случилось с вещью из ее гардероба в ее отсутствие, фундамент их брака будет разрушен, а президент вдобавок ко всему станет воплощением антихриста для католиков и евангелистов.

Одновременно Гувер требует срочно выяснить, откуда взялась леопардовая шкура. На допрос вызывают Кана, у которого сохранилась накладная, выданная меховым магазином на Двадцать восьмой авеню. Следователи изучают кассовые книги, и спустя буквально пять дней после появления этой сенсационной информации двое офицеров ФБР приходят домой к Питу Дженкинсу. Тот, в приступе мании величия, которая, вероятно, обусловлена долгим злоупотреблением алкоголем и затянувщейся безработицей, сперва решает, что может заключить выгодную сделку, и пытается продать офицерам нужные им сведения. Проведя сорок восемь часов в тюремной камере, он отказывается от этой идеи и признается во всем, что ему известно. Имени дамы, которая продала ему леопардовую шкуру, он не спросил, но она уверяла его, что раньше шкура принадлежала самому Гиммлеру, это он запомнил накрепко и готов подтвердить под присягой.

Хотя Гувер воспринимает известие крайне скептически, оно повергает его в невыразимый восторг. В течение многих лет глава ФБР хранил компрометирующий документ, датированный сорок первым годом, и в этом документе содержались отчеты разведчиков о связи Джона Ф. Кеннеди с датской нацистской шпионкой Ингой Арвад. Но история о том, что шкура, принадлежавшая самому рейхсфюреру СС, да к тому же запачканная непотребной субстанцией, может теперь оказаться на плечах первой леди страны, и та без зазрения совести будет разгуливать в ней перед американской публикой, превосходит самые смелые его фантазии.

Не откладывая дела в долгий ящик, взволнованный Гувер делает несколько телефонных звонков. Первый — вице-президенту Линдону Б. Джонсону, который вскоре начисто забудет об этом разговоре, второй — в некое ведомство в Техасе, третий — своей матери, которая, однако, умерла еще в 1938 году и потому не берет трубку.

Остается только удивляться, почему, несмотря на всю ненависть Гувера к Кеннеди и усилия, приложенные им к этому расследованию, пройдет более десяти лет, прежде чем напряженное созвездие наконец взорвется. И какой бы убедительной ни казалась хронология, как бы правдоподобно она ни звучала, важно и то, что в конце концов corpus delicti — вещественное доказательство, то есть шкура леопарда, исчезнет навсегда.

В январе 1962 года Джеки Кеннеди будет впервые сфотографирована в леопардовом пальто и новой леопардовой шляпке-таблетке на одной из улиц Нью-Йорка. Далее в этом же наряде она станет мелькать на других снимках, которые разлетятся по всему миру: во время официального визита в Индию, в британском королевском дворце, в Ватикане с папой римским… Последний снимок, по всей видимости, окажется лишним. Двадцать второго ноября 1963 года во время предвыборной поездки в Даллас, в которую Джеки впервые отправится вместе с мужем, они будут ехать в машине с открытым верхом, и на углу Элм-стрит Джону Ф. Кеннеди выстрелят в спину. Две пули пробьют ему шею и голову, Кеннеди умрет. Джеки Кеннеди, испытывая шок, переберется в заднюю часть лимузина, чтобы собрать улетевшие туда ошметки мозгового вещества своего мужа. В тот день на ней будет элегантный розовый костюм от Шанель. Снимки Джеки в этом костюме, перепачканном президентской кровью, тоже разлетятся по всему миру.

15
Спартанские хламидии

Каждый, кто, подобно Шиллю, выходил с Центрального вокзала Берлина с южной стороны, мог подумать, что этого гигантского стеклянного жука построили специально для работников немецкого правительства, политиков и парламентариев, которые, впрочем, к этому позднему часу давно уже покинули свои кабинеты и залы заседаний. Район был безлюдным, лишь несколько ворон, хрипло каркая, кружили вокруг фонарей на дороге, которая соединяла Федеральную канцелярию с Пауль-Лёбе-Хаусом, где располагались офисы депутатов, и далее вела к Бундестагу и связанным с ним учреждениям. Это был кордон равнодушия, глупая политическая арена, исключительно самодостаточная и преданная исключительно этосу существования. Если данное пространство задумывалось как центр города, центр этот был лишен примет городской жизни, ведь здесь не было даже лотерейного киоска или прилавка, где продавали бы карривурст; ничто здесь не привлекало к себе внимания, никаких развлечений не предусматривалось, и Шилль поймал себя на мысли, что эта ничейная земля и крайне символичный антураж превосходно подошли бы для дуэли.

Шилль достал из кармана тренча пачку сигарет и закурил. Снова опустив руку в карман, где лежал камень из Хоэнлихена, он стоял, погрузившись в раздумья, рядом с вереницей такси, поджидающих клиентов у вокзала. Водитель первой машины потерял надежду на то, что человек, который до того сосредоточенно осматривает пустынную площадь, когда-нибудь отворит дверцу и сядет в такси, и принялся что-то печатать на своем мобильном.

В поезде на обратном пути из Фюрстенберга Шиллю пришла в голову идея: что, если в свою последнюю ночь он просто послоняется по городу, куда ноги несут, и посмотрит, где в итоге окажется? Теперь, однако, ему хотелось остаться здесь и, так сказать, забронировать эту площадь под поединок с Марковым. Она именовалась Вашингтонплац, в названии звучал дым выстрелов и отголоски Войны за независимость. Сразиться на дуэли здесь или, на крайний случай, вон там, на узком пешеходном мосту через Шпрее, следующей ночью, в это же время, было бы идеально.

Поначалу Шилль не нашел практически ни одного аргумента против этого выбора. «Более того, — рассуждал он, — а вдруг наша дуэль, если она действительно состоится тут, в тени Канцелярии и Бундестага, будет расценена как политическое предзнаменование? Как нападение на демократию, как акция в пользу возвращения аристократических привилегий, как прелюдия к восстанию, в котором каждый, кому хотелось с кем-то поквитаться, будет стреляться с каждым? Э, нет, такого лучше избежать. Дуэль в том виде, в котором я ее понимаю, должна вернуть себе право на существование вне политики и юриспруденции… Кроме того, здесь везде понатыканы камеры видеонаблюдения и стоит вооруженная охрана».

Шилль мог только гадать, насколько серьезно полиция отнесется к затеваемому им поединку — установит за ним наблюдение, станет проверять местоположение его мобильного, прослушивать разговоры? Ответов на эти вопросы Шилль не знал и знать не мог, тем более что сама полиция их не знала.

Все это были сложности, с которыми дуэлянтам прошлых столетий просто не приходилось сталкиваться. Ах, что за блаженные, что за чудные времена! Господа секунданты встречались, в самых учтивых выражениях договаривались о выборе оружия, месте и времени дуэли, и ранним утром следующего дня противники мчались в экипажах на окраину города, чтобы, скрывшись за густыми кустами, спокойно сделать то, что должно было быть сделано. Разве кто-нибудь в такой ситуации мечтал, чтобы им составили компанию офицеры полиции? Едва ли.

Кстати, о полиции: разве не было в истории начальника берлинской полиции, который дрался на дуэли? Был-был, и звали его, вспомнилось Шиллю, Карл Людвиг Фридрих фон Хинкельдей. В середине девятнадцатого века недоброжелатели закрутили аферу с целью втянуть его в дуэль, в которой он не хотел и не имел права участвовать, потому что дуэли были категорически запрещены, и запрет этот, само собой, распространялся и на сотрудников полиции, и на него, начальника полиции. Предметом дуэли, что примечательно, явилось не оскорбление женщины, а какой-то дурацкий входной билет на праздничное мероприятие, которого у Хинкельдея при себе не оказалось, а почему так сложилось, теперь уже никто не ответит. По имеющимся сведениям, он применил очень хитрую уловку: ушел в отставку, чтобы начальник полиции по фамилии Хинкельдей не оказался скомпрометирован нарушением закона, ну, а частное лицо по фамилии Хинкельдей… что с частного лица взять. Как сообщают, утром перед дуэлью он съел булочку с маслом и выпил два бокала красного вина. Во время поединка он промахнулся — возможно, именно из-за выпитого, — зато его противник попал в цель. Шилль съездил в Юнгфернхайде, где проходила эта дуэль, и с удовлетворением отметил, что на том месте, где Хинкельдею прострелили легкое, по сей день стоит каменный памятный крест.

— Вы, случайно, не знаете, есть ли где-нибудь на окраине города туннель, которым в настоящее время никто не пользуется?

Таксист, удобно расположившийся на сиденье, с которого было легко дотянуться до термоса и дорожной кружки, что-то изучал сразу на двух мобильных и оторопело уставился на Шилля, когда тот наклонился к опущенному окну машины и задал этот вопрос.

— Куда вам нужно?

Шилль наклонился ближе и повторил вопрос. Водитель почесал подбородок.

— Туннель на окраине? Почему бы нет?

То ли из чистой корысти, чтобы содрать с пассажира как можно больше денег, то ли следуя некоему мистическому чутью, таксист вез Шилля долго-долго, пока не привез к самому удаленному от центра города туннелю — Шпреетуннелю в районе Фридрихсхаген. Едва узнав, куда они направляются, Шилль тотчас воодушевился. Он сразу сообразил, что Шпреетуннель — достойное место для дуэли и, несмотря на свое подземное расположение, является прямо-таки возвышенным местом. Пролегая под водами Шпрее, он находится еще и вне времени, будто на дне бытия, а на самом деле и того глубже. Шилль даже попенял самому себе, что в первую очередь не вспомнил об этом туннеле. «Там нас почти наверняка не побеспокоят, — рассудил он, — если только не заявятся какие-нибудь любители ночных прогулок, но от них при всем желании не скроешься». К тому же, если со времен его последнего визита в те края ничего не изменилось, в туннеле работало освещение и не ловила мобильная связь.

После долгой поездки по городу, в течение которой такси заворачивало во все более узкие закоулки, во все более темные кварталы, минуя перелески, попадавшиеся то справа, то слева от дороги, они выехали на Мюггельзедамм и свернули в переулочек, от которого было уже несколько шагов до входа в туннель, обрамленного высокими голыми деревьями.

Шилль попросил водителя подождать, спустился на три пролета ступеней и, испытывая почти что благоговение, вошел в просторный, длиной более ста метров коридор, выложенный зеленоватым переливчатым кафелем и освещенный неоновыми светильниками. В туннеле не было ни души. В воздухе ощущались сырость и затхлость, по стенам струились ручейки, а тишина стояла как во сне. Незримо и неслышно скользили над туннелем воды Шпрее, и Шилль представил, как они уносят с собой его мысли. Он дал волю воображению и не нашел ничего плохого в том, чтобы остаться жить здесь, внизу, под рекой. Неожиданно Шилль почувствовал себя дома.

Телефон сообщал, что мобильный сигнал не принимается. Шилль повернулся боком, степенно поднял правую руку, навел воображаемый пистолет на воображаемого противника в противоположном конце туннеля, а затем опустил руку.

Вернувшись в такси и продолжая испытывать блаженство и душевный подъем, он вдруг понял, что ему совершенно незачем возвращаться на Яб-лонскиштрассе. В ближайшее время ему там просто нечего делать. Он находился здесь и сейчас и не желал что-либо менять.

— Вы не в курсе, поблизости есть какой иибудь отель? — спросил он, захлопывая дверцу машины.

— Вы на часы — то смотрели? — Водитель развер нулся так, чтобы Шиллю было видно его лицо с удивленно приподнятыми бровями.

— А который сейчас час?

— Половина двенадцатого, никто вас никуда не поселит. — Он снова перевел взгляд вперед и завел двигатель. — Разве что в замок попробовать…

— В какой замок?

— Замок Кёпеник, попробуйте обратиться туда. Заведение называется «Пента-отель».

— Почему бы и нет, — сказал Шилль, — звучит неплохо.

— Почему бы и нет, — эхом отозвался таксист, кое-как развернул машину в узком переулке и покатил в ночь.

Войдя в фойе «Пента-отеля», Шилль на миг решил, что, сам того не подозревая, уже покинул мир земной, настолько нереальным и причудливым показалось ему то, что он увидел. Помещение представляло собой гремучую смесь дискотеки, церкви, зоопарка, деревенской избы, ангара, бильярдной, каминного зала, кинотеатра, библиотеки и атриума круизного лайнера — словом, тематический парк на любой вкус. Шилль растерянно побродил туда-сюда, выискивая стойку рецепции, басовая лаунж-музыка из динамиков оглушала его со всех сторон. Между огромными кожаными диванами с меховой отделкой стояли чучела хищных зверей, с потолка рядами свисали диско-шары, на голой кирпичной кладке, уложенной в виде живописных руин, пламенели свечи, из винной бочки вырастало фольговое деревце, тут и там сверкали гигантские зеркала в золоченых рамах, красные бархатные шторы колыхались на создаваемом вентиляторами ветру, а в мерцающем искусственном камине Шилль, сперва решивший, что это оптическая иллюзия, разглядел деревянные и каменные штуковины, напоминающие экскременты.

Дизайнер, разработавший этот интерьер, явно совершил впечатляющий, вернее, впечатляюще угнетающий наркотрип.

В фойе было не протолкнуться — туристы и парочки коротали время в уголках и за выгородками, сидели за барной стойкой, которая, точно нефтяная платформа, заякоренная посреди этого интерьерного моря, освещалась винтажными промышленными лампами.

Растерянный Шилль обратился к одетому в черное бармену и осведомился, где находится стойка администратора.

— Прямо тут и находится, — ответил бармен. — Я администратор. Чем вам помочь?

Мысленно хмыкнув: «Хороший вопрос!», Шилль сказал:

— Мне нужен номер на одну, нет, на две ночи. Заранее я ничего не бронировал.

Скептически взглянув на посетителя, бармен открыл в компьютере базу данных и долго ее изучал. Наконец его лицо просветлело, и он кивнул сначала экрану, а потом и Шиллю, после чего взял с полки анкету.

— Вам повезло, четыреста одиннадцатый неожиданно освободился. Восемьдесят пять евро за ночь. Цена вас устраивает?

Шилль, хоть и опасаясь, что дизайнер его номера был излишне изобретателен в оформлении интерьера, кивнул и принялся заполнять анкету. Бармен, проверив его банковскую карту и удостоверение личности, нисколько не удивился, узнав, что новый постоялец проживает в Берлине. Не удивился он и просьбе Шилля принести в его номер зубную щетку и одноразовую бритву. И лишь когда Шилль, который уже получил ключ от номера, узнал, как пройти к лифту, поблагодарил за сервис и задал последний вопрос, на улыбчивом лице бармена наконец мелькнуло удивление.

Шилль, обративший внимание на его черную рубашку, поинтересовался, является ли этот предмет одежды частью гостиничной униформы, и если да, то нельзя ли ему получить такую же рубашку — разумеется, за соответствующую плату.

— Э-э, простите… Вы хотите купить мою рубашку? — Бармен указал пальцем на Шилля, а затем ткнул себя в грудь.

— Нет-нет, что вы, — поспешно заверил Шилль, — не вашу, конечно. Такую же рубашку из запасов отеля. — Он наклонился к стойке и понизил голос. — Избавлю вас от подробностей — скоропостижная семейная утрата, понимаете…

Это уточнение имело то преимущество, что объясняло поздний приезд Шилля без всякого багажа и дорожных принадлежностей, а кроме того, обеспечивало некоторую вариативность в перспективной оценке его персоны. Человек за стойкой тотчас переключился из режима удивления в режим понимания, выразил соболезнования, пообещал помочь и договориться насчет рубашки, хотя по этому вопросу, увы, ничего гарантировать не мог.

— Если же вам, герр Шилль, понадобится что-то еще, — добавил он, — барная стойка администратора работает круглосуточно.

Чем теперь заняться? Извечный вопрос, возникающий в пространстве гостиничных номеров, возник и в пространстве четыреста одиннадцатого номера, по шкафам и на полки которого Шилль после заселения не мог разложить никаких вещей, потому что никаких вещей при нем не было. Усталый и взволнованный, он, не снимая тренча, плюхнулся на двуспальную кровать и какое-то время смотрел на противоположную стену, на которой красовался узор из коричневых, светло-коричневых и оранжевых квадратов, напоминающий игру тетрис. В остальном оформление номера, к счастью, не было особенно изощренным. Включив телевизор, Шилль перелистал каналы: ночные повторы дневных передач, сборники клипов, прогнозы погоды, финал Кубка мира по биатлону, главные новости дня… В конце концов он остановился на программе телемагазина, в которой три дамы, взволнованно перебивая друг друга, предлагал и купить для ванной набор из трех предметов леопардовой расцветки — сиденье для унитаза, коврик для ванной и пробку для раковины, и все это за невероягтые девяносто девять евро и девяносто девять центов! Шилль уже вводил длинный номер на экране своего телефона, чтобы оформить покупку и напоследок еще сильнее удивить мир своей непредсказуемостью, но вдруг картинка на экране сменилась и начали крутить другой видеоролик, в котором другая дама продавала другой товар, а именно — вентилируемую электросушилку для белья за сто тридцать девять евро и девяносто девять центов… «Сплошная череда нелепостей», — хмыкнул Шилль.

Должно быть, он вскоре задремал, потому что спустя какое-то время открыл глаза и увидел, что по телевизору идет репортаж о массовом столкновении машин на обледенелой дороге близ Бёблингена. Часы на мобильном показывали три ночи. Еще на экране светилось уведомление о пропущенном звонке от дяди Венцеля и СМС от него же. Шилль открыл сообщение и прочел:

Уважаемый герр Александр, передача послания проиша по плану, но после антракта состоялся грандиозный спектакль. Непременно смотрите новости! Подробности завтра.

Шилль с интересом защелкал пультом, переключаясь с канала на канал намного быстрее, чем в предыдущий раз, однако новостей нигде не передавали. Предположив, что на берлинском РББ точно должны сообщить о том, что имел в виду дядя Венцель, он выбрал этот канал. Там заканчивалось ток-шоу на тему внебрачных связей, и Шилль услышал лишь заключительные слова ведущей, которая резюмировала, что говорить по душам трудно, молчать тоже трудно и что есть разные способы говорить и молчать. Единого рецепта нет и не предвидится, и в этом, пожалуй, заключался главный вывод программы. Ведущая широко и бессмысленно улыбнулась Шиллю.

И вот наконец повтор вечерних новостей. Основное внимание, конечно же, уделили крушению лайнера «Коста Конкордия», и основными вопросами, конечно же, были следующие: как дела у немецких пассажиров, особенно берлинцев, и сколько берлинцев еще находится на борту? Интервью брали у светской дамы Наташи Зильбер-Зоммерштейн, которая оказалась в числе первых спасенных. Закутанная в одеяло и стучащая зубами от страха, но, наверное, и от счастья быть лично причастной к историческому событию, она повторяла, что это просто невероятно, раньше она полагала, что такое бывает только в фильмах, и вот оно произошло наяву, ее все еще трясет, она не может сказать ничего дурного про итальянцев, все ведут себя учтиво и поддерживают, но на корабле совершенно точно еще есть люди, немцы, берлинцы, она не может никому позвонить, ведь ее телефон и все вещи остались на борту, это просто невероятно, она…

Шилль выключил звук. Замелькали хроники событий во Франции и на Тайване. Показали чрезвычайно скучные кадры с новогоднего приема у федерального президента, отчет о потреблении продуктов питания на душу населения Германии (шестьсот семьдесят килограммов в год), затем сообщили об открытии третьей полосы на автостраде А2, об обезвреживании не разорвавшегося снаряда времен Второй мировой, о масштабах ущерба, нанесенного ураганом «Андреа» в Бранденбурге… И чем более неоспоримым преимуществом этих сводок было отсутствие звука, тем более длинными и раздражающе бестолковыми казались они Шиллю, который жаждал вернуться в туннель под Шпрее, где, он не сомневался, нет не только мобильной связи, но и телевизионного сигнала.

«Целую жизнь, — подумал он, — люди смотрят новости с каким-то непонятным старанием, словно в день их смерти кто-то будет проверять, все ли события дня им известны. Это очень смешно и в то же время печально».

На экране появились кадры полицейской операции в Берлине: синие мигалки перед зданием «Комише опер», спектакль «Евгений Онегин», который пришлось прервать — тут Шилль снова включил звук — из-за подозрения, что кто-то в зрительном зале применил огнестрельное оружие; впрочем, подчеркнула дикторша, подозрение впоследствии не подтвердилось. В кадре появился видеоролик, снятый чьей-то трясущейся рукой на камеру мобильного: на полу партера лежит человек (Шилль тотчас узнал в нем Маркова) с красным пятном на животе, потом смена картинки: Маркова, который предположительно находится в невменяемом состоянии, выводят сквозь толпу, лицо его скрыто курткой. Когда инцидент был исчерпан, представление возобновили и благополучно довели до конца. Обстоятельства происшествия выясняются.

Далее последовал прогноз погоды на завтра, пообещавший температуру около нуля и преимущественно солнечную погоду.

Шилль спустился в фойе, чтобы выпить джина и попытаться истолковать поступки Маркова, а если это не удастся, то прикинуть, чего ожидать дальше. Посетителей было немного: пожилые супруги задумчиво сидели, потягивая красное вино и любуясь местной библиотекой, представляющей собой колонну, по всему периметру которой плотно стояли ряды книг, а может, это были всего лишь имитации книжных корешков. На старомодных газетных подставках поблескивали ламинированные «Нью-Йорк таймс», «Монд» и какой-то исторический новостной листок. Помимо супружеской пары, в фойе за бильярдным столом горланила компания женщин в одинаковых фиолетовых футболках, с блестящими веночками на головах и сердечками — очевидно, отмечали девичник.

Музыка, звук которой, кажется, стал потише, больше не раздражала Шилля. Он заказал двойную порцию джина (бармен за время его отсутствия  успел смениться), вынул из кармана тренча, который так и не удосужился снять, хоэнлихенский камешек и аккуратно положил его на стол. На взгляд Шилля, это был обычный полевой шпат, но он не знал наверняка. Грязноватый красно-желтый камень величиной с половину кулака, чуть вытянутый, угловатый, лежал на сверкающей лакированной стойке и напоминал посланника из другого мира, более красивого, более строгого, Шилль бы даже сказал, более реального.

Кто-то плюхнулся на соседний табурет и вздохнул.

— Вы заняли мое место, коллега, но это не беда, вы ведь не знали, я сейчас курил на улице и болтал с одной из девиц, — он махнул рукой за спину, — Лилли, она уже сильно навеселе. Ни за что не угадаете, какой дурацкий слоган написан у нее на футболке!

Шилль поднял голову и увидел мужчину с большой кружкой пива в руке. На ему вид лет сорок пять, одет в темную куртку и серую рубашку, светлые волосы коротко подстрижены, лицо мягкое, глаза усталые, на губах приветливая улыбка.

— Добрый вечер, я не знал, что это место…

— Перестаньте, в самом деле! Я пошутил. Табуретов тут предостаточно, я могу занять любое место любым вечером, любой ночью.

— Вы здесь работаете?

— Я? Нет, с чего вы взяли? Я живу здесь уже три недели и могу сказать вам одно: если вы поселились в отеле в своем городе, значит, дома вас доконали.

Шилль поднял бокал в его сторону и кивнул.

— То есть вы тоже один из тех, кого доконали дома? — догадался собеседник.

Уве, так звали этого человека, Уве через «фау», не через «дубль-вэ», подчеркнул он, но все называли его исключительно «ФВ», потому что фамилия его была Вермут, как тот напиток, который знают все, кроме него; короче говоря, бедолагу ФВ действительно доконали, а именно — жена выгнала его из дома. Шилль не стал вдаваться в расспросы, но вскоре понял, что избежать подробностей всей этой истории ему не удастся. Он болтал без умолку, строя сложные синтаксические конструкции и то и дело меняя темы, беспрестанно вскакивал с табурета и подсаживался к своему единственному слушателю то справа, то слева. Поначалу Шилль пытался направить этот поток в нужное русло, задавая уточняющие вопросы, однако быстро заметил, что это лишь затягивает рассказ и вызывает дополнительные затруднения. И если бы не Лилли и не ее подруги — «цыпы на выезде», судя по надписи на их футболках, — неизвестно, какие бы еще самоком-прометирующие и даже самоуничижительные заявления сделал бы этот ФВ.

— На дом мне плевать, — сказал он твердо, — дом — это всего лишь дом, даже нет, это намного меньше, дом — это всего-навсего до поры до времени спрятанная грязь. Ты пробиваешь дыру в белой стене и видишь эту грязь, а потом все сразу становится грязным, и сколько бы ты ни ремонтировал и ни красил грязные стены обратно в белый цвет, грязь никуда не девается, она остается закрашенной грязью и ничем другим.

При этих словах ФВ Шиллю впервые захотелось что-то сказать (между прочим, согласиться), но это ему не удалось.

— Конечно, свой дом — это хорошо, особенно если у тебя такая красивая и любимая жена, как у меня, — не успокаивался ФВ, — однако, думая об этом сейчас, я весь содрогаюсь от одной только мысли о том, сколько грязи прячется под кафелем, за обоями, над потолком, повсюду… Грязь нельзя смыть, она никогда не сойдет, но что же я делал в тот момент, месяц назад, когда у нас с женой состоялся тот злополучный разговор? Я разгружал посудомоечную машину, а это самая унизительная домашняя обязанность. Быть прислужником посудомойки — неслыханное унижение. Ты кланяешься этому устройству, да-да, ты должен кланяться, чтобы тебе позволили поставить чашки обратно в шкаф. Не хватает только коврика, на который ты мог бы преклонить колени и вознести благодарственную молитву за то, что посудомоечная машина, посудомоечное божество, избрало тебя, чтобы ты его разгрузил. Так вот, в этот самый момент женушка спросила меня, словно невзначай и очень тихим голосом, не могу ли я к ней подойти — ей, дескать, нужно кое-что со мной обсудить. Я удивился, ведь ничто не мешало ей выложить, что у нее на душе, посудомойка уж точно не стала бы ее перебивать. Мы вошли в гостиную, сели на диван, и жена сказала, что на прошлой неделе была у врача. Я насторожился: «Что-то случилось, солнышко?» А она: «Не называй меня солнышком!» Как оказалось, доктор сообщил ей, что у нее венерическое заболевание. Я, так и не врубившись, к чему она клонит, наивно изумился: «Вот это да, детка. Откуда оно у тебя взялось?» А она опять: «Не называй меня деткой! Откуда оно у меня взялось? Это я у тебя должна спросить!»

ФВ сделал паузу, чтобы отхлебнуть пива. Шилль не знал, что сказать, кроме «Ну и ну!» или «Пикантная ситуация!», однако эти реплики показались ему не вполне уместными.

— Жена дала мне сорок восемь часов, двое суток, на поиски ответа, откуда у нее мог взяться хламидиоз. По ее словам, она не спала ни с кем, кроме меня, и могла поклясться в этом. Вся в слезах, она побежала наверх, а я остался сидеть на диване с половником из посудомойки в руке и оторопело качал головой. Хламидиоз? Хламидии? Я прежде и слова-то такого не слыхивал. «Хламидии» звучало вроде части названия какой-нибудь идиотской античной драмы, типа там, «Спартанские хламидии». Конечно же, раза два, а может, пять, не суть важно, у меня были мимолетные связи, но это для меня вообще ничего не значило, кроме того, что оно значило в те конкретные минуты. И, повторюсь, это были просто мимолетные знакомства, которые ни во что не перерастали и заканчивались еще быстрее, чем заводились. Конечно же, нужно соблюдать кое-какие правила, и в первую очередь всегда пользоваться презервативом. Это правило я соблюдал неукоснительно, можешь мне поверить, я готов поклясться, не перед женой, конечно, она бы такое не оценила, это было бы слишком, но перед Богом или, раз уж на то пошло, перед посудомоечным божеством — пожалуйста.

Очередной стаканчик джина уже давно стоял перед Шиллем, который уже давно распрощался с попытками истолковать скандал, устроенный Марковым в опере, потому что рассказы ФВ о том, как он разбирался, что за штука хламидиоз и откуда берется, как консультировался с врачами, которые перечисляли ему пути передачи этой болезни и отвечали на вопрос, нельзя ли заразиться ею случайно — в туалете ресторана, в общественном транспорте или при взгляде в окно, целиком поглощали его внимание.

— Исчерпывающий ответ был у меня на руках уже спустя двадцать четыре часа. И, скажу тебе, для объекта, который может спровоцировать столь серьезные обвинения, хламидии слишком слабо исследованы. Я прочитал, что хламидиоз передается при укусе клеща или мухи, при контакте с носовым платком, в бассейне… Мало того, мерзкие хламидии способны дремать в твоем теле годами, десятилетиями и при этом оставаться незамеченными! Теоретически их можно подцепить еще до собственного появления на свет, если твоя мать…

Нет-нет, я не про твою мать конкретно, а чисто теоретически: если у твоей матери есть хламидиоз, она передаст его тебе, и вот через сорок с лишним лет жена призовет тебя к ответу и тебе придется лепетать какие-то несуразные оправдания.

Пока ФВ тараторил, приплясывая вокруг Шилля, одна из женщин, игравших в бильярд, время от времени наведывалась в бар заказать напитки и всякий раз бросала на мужчин заинтересованные взгляды. Но ФВ, похоже, не замечал ее: его выступление еще только близилось к кульминации.

— Спустя ровно сорок восемь часов, минута в минуту, я пришел к жене, мы снова расположились в гостиной, половник я брать не стал. И что ты думаешь? Жена выглядела великолепно, вид у нее был отдохнувший и свежий, казалось, она только что из спа-салона. Смотрела на меня так открыто и спокойно, как будто всецело мне доверяет. Я разложил по полочкам результаты последних клинических исследований, статистику, пути заражения, не забыв подчеркнуть, что хламидии могут десятилетиями дремать в теле человека, который о них даже не подозревает. Знаешь, что мне ответила эта сука?

— Ну, учитывая, что ты уже три недели живешь в отеле, — отозвался Шилль, — полагаю, ты оказался недостаточно убедителен.

— А вот и нет — воскликнул ФВ. — Я оказался слишком убедителен! Выслушав меня, жена произнесла бесконечно грустным, нежным, прямо-таки ангельским голосом: «Ничего другого я от тебя и не ожидала, Уве!» Уве! Она никогда прежде не называла меня Уве. А потом добавила: «Если бы ты сказал: извини, было дело, тогда-то и с такой-то, я бы поняла это, попыталась бы понять, честное слово! Мне было бы нелегко, но я постаралась бы, поверь. А что сделал ты? Принялся щеголять медицинскими терминами и статистикой — это так недостойно, так жалко. Сам разве не понимаешь? Тебе не стыдно? Если человеку нечего скрывать, ему не взбредет в голову проходить за два дня ускоренный курс „Пути передачи венерических заболеваний"! С какой стати ему вообще тратить на это время? Он скажет: „Я люблю только тебя, для меня в целом мире есть только ты!“ Вот и все! И больше ему ничего говорить не нужно». Потом она помолчала и добавила: «Будь добр немедленно покинуть наш дом. Видеть тебя не хочу». — ФВ допил пиво и вскричал: — А теперь шнапс! Всем шнапса!

Шилль, еще не успевший осмыслить впечатление, произведенное на него бесстыдной откровенностью собеседника, не мог отрицать, что в целом больше симпатизирует не Уве, а его жене, чья смелость и проницательность даже восхищают его, но понимал, что этот вердикт прозвучит пренебрежительно и оттолкнет ФВ.

— В этой ситуации есть плюс, о котором ты наверняка и без меня догадываешься: пока ты живешь в отеле, тебе не нужно кланяться посудомоечной машине.

— Так-то оно так, но, по правде сказать, по этому занятию я немного тоскую. В одном можешь не сомневаться: когда я вернусь домой, а я туда непременно вернусь, в жизни посудомойки наступят другие времена. Я ей покажу, кто в доме хозяин, я буду гонять ее вхолостую по полной. Обычная программа, потом автоматическая программа, интенсивная программа, программа «Гигиена» и напоследок «Гигиена плюс». И все это без единой тарелки! Однажды, когда у меня будет хорошее настроение, я, так и быть, положу в нее одну кофейную ложечку, а после помывки буду придирчиво ее рассматривать.

В это мгновение кто-то похлопал их обоих по плечу — Шилля, сидевшего слева, по левому, а ФВ, сидевшего справа, по правому, и когда они оглянулись в разные стороны, то никого не увидели. Повернувшись друг к другу, они увидели, что позади между ними стоит Лилли.

— Зависли?! — произнесла она, прыская со смеху. — Просто хотела убедиться, что вы еще функционируете.

— Еще как функционируем, милая! Скажи мне, что вы пьете, я вам закажу по новой. — ФВ раскинул руки и едва не упал с барного табурета.

— Будь осторожен, дружок, а не то придется мне вести тебя баиньки, — игриво проговорила Лилли и, повернувшись к Шиллю, продолжила: — Ну а ты? Ты, кажется, мог бы забить в лузу шар-другой — я, разумеется, говорю про бильярд. Кстати, что это за странный камень рядом с твоим стаканом?

— Мне тоже любопытно, — подхватил ФВ. — Когда я только увидел тебя, мне показалось, что ты с ним разговариваешь.

— Аккуратнее, не трогайте! — Шилль взял салфетку и бережно завернул в нее камень. — Это геологическое доказательство.

Невеста, некая Беа, по понятным причинам ускользнула домой пораньше, но остальные пять «цып на выезде», женщины лет тридцати, приехавшие на ее свадьбу из отдаленных городов, еще и не думали расходиться. Играя на бильярде, они отменили большинство стандартных правил и ввели свои, которые более подходили для данного случая и которые могут быть приведены здесь далеко не в полном объеме. Если в лузу падал желтый шар, происходило самое невинное действо: все участники должны были по часовой стрелке обменяться предметами одежды, при этом каждый раз разными. В результате Шилль быстро остался без тренча и носков, с чьим-то тесным топиком на плече и туфлями-лодочками, заткнутыми за пояс. Если падал зеленый, человек, стоящий ближе всего к лузе, должен был без рук протолкнуть шар себе через одежду. Что до красного шара, после его попадания все выпивали по порции текилы, но не из рюмок, а с поверхности тела игрока, забившего шар, — из пространства между большим и указательным пальцами, с места, где ключица соединяется с плечом, или из пупка, который, казалось, создан самой природой исключительно для этой цели.

Бильярд, как выяснилось, может быть куда более яркой и запоминающейся игрой, чем полагают многие; в том случае, если после хода в лузу не попадал ни один шар, применялось крайне пикантное правило, для исполнения которого игрокам приходилось забираться под стол и закрывать глаза. На беседы по душам не оставалось ни сил, ни времени, ведь игра шла динамично, да и алкоголь лился рекой. Тем не менее, когда ФВ и Шилль ненадолго отлучились на улицу покурить и холодный воздух мигом их отрезвил, драма с посудомоечной машиной неожиданно получила продолжение.

— Почему ты не спрашиваешь, что было дальше?

— О, я думал, на этом история закончилась. Сейчас ты живешь здесь, что будет дальше — покажет время.

— Ты так же наивен, как и я, дружище. Мой тебе совет, держи ухо востро, а не то попадешь в когти какой-нибудь слишком хитрой дамочке.

Шилль ответил, что сейчас его главная забота состоит не в этом, а ФВ выпустил дым изо рта и рассказал, что, прожив в отеле неделю, вдруг кое-что сообразил.

— Знаешь, о чем я не подумал на протяжении ее спектакля? Да-да, спектакля, потому что все это был один сплошной спектакль… Видишь ли, мне даже в голову не пришло, что, если она заразилась хламидиозом от меня, значит, он и у меня есть. Понимаешь?

— Ну да, — кивнул Шилль. — Иначе и быть не может. Тебе тоже надо показаться врачу.

— Я был у врача. Дважды.

— Дважды?

— Первый мазок дал отрицательный результат, никакою хламидиоза у меня нет. «Этого не может быть, тут какая то ошибка», — возражал я. Тогда у меня снова взяли мазок. — Он швырнул сигарету на асфальт и придавил ее носком ботинка. — Второй тоже оказался отрицательным.

— Не может быть!

— Увы, может.

— И это означает…

— И это означает, что я чист.

— Ты хочешь сказать, она… Не может быть!

— Подлая сука, вот кто она такая.

— Что ты теперь будешь делать?

— Я? Вернусь в бар. — ФВ поежился. — Здесь жуткая холодина.

Было еще темно, но уже начинало светать, когда Шилль наконец упал на гостиничную кровать, правда не на свою, а на кровать Лилли, одержавшей верх в последней дурацкой игре, в которой выигрывал тот, у кого номер комнаты больше. На правах победительницы Лилли потребовала, чтобы Шилль отправился в номер вместе с ней. Он покорно согласился и теперь лежал рядом с незнакомой женщиной, которая заснула, едва коснувшись головой подушки, и счастливо посапывала.

В голове Шилля крутилась карусель событий прожитого дня: Хоэнлихен, туннель под Шпрее, кузен из Данненвальде, посудомоечная машина, мнимая смерть Маркова в опере… Разложить все по полочкам и дать разумное толкование было уже просто невозможно, да и нужно ли? Так ли это важно?

Вопросы витали над головой Шилля, отчего его слегка мутило. В остальном он чувствовал себя хорошо, его не мучило даже отсутствие Констанции, потому что он забыл о ней и забыл о том, что забыл о ней. В конце концов его мысли, утяжеленные парами выпитого, вернулись к таинственным сиденьям для унитазов, обтянутым леопардовой шкурой из телемагазина. Вскоре эти мысли стали частью вечного кругового движения планет, а в гармонию сфер влился канон двух храпящих дыханий.

16
Две секундантки

Объявление на двери извещало, что собакам вход в заведение воспрещен — возможно, чтобы снизить риск слишком близкого знакомства с рыбками, возможно, из соображений гигиены, потому что далеко не все посетители, которые сидят в клиентском зале с босыми мокрыми ногами, были бы рады, если бы помимо рыбок-докторов, покусывающих их за пятки, по залу сновала бы еще и собака с непонятными намерениями. Именно поэтому такса Квиз ждала хозяйку на привязи перед входом в велнес-оазис «Фиш спа» на Данцигер-штрассе. Когда некий молодой человек несколько раз прошелся мимо Квиза, заглядывая в окна заведения, пес недовольно залаял на него. Этот прохожий в кроссовках и непромокаемой куртке был стажером-полицейским, который, вернувшись из вчерашней поездки в Хоэнлихен на дрезине, теперь выполнял новое распоряжение Зандлера и следил за тем, что происходит возле «Фиш спа». Зандлер сказал стажеру, что в этом заведении в районе полудня с небольшой долей вероятности состоится встреча, где будут планироваться противозаконные действия, и велел ему немедленно сообщить, если в велнес-центр явятся двое мужчин и начнут обмениваться письмами, вести какие-то беседы и совершать иные подозрительные поступки. Однако стажер видел за окнами лишь длинный узкий коридор со скамейками вдоль стены, перед которыми стояли большие аквариумы, и двух посетительниц, которые молча сидели рядышком, опустив ноги каждая в свой аквариум.

Стажер позвонил Зандлеру и поделился наблюдениями. Зандлер долго думал, но в конце концов сдержанно поблагодарил стажера за усердие и пожелал ему приятных выходных.

Слева расположилась Полина Лоренц с забранными в хвост волосами и в закатанных легинсах, справа — Дженни Сибилл в платье и темных очках, по просьбе Маркова приехавшая сюда, чтобы обсудить неизбежное. Полина заговорила с Дженни сразу, как только вошла в спа-центр, потому что Дженни озиралась по сторонам с нескрываемым волнением.

— Ты от Маркова?

Дженни опасливо кивнула.

— Пойдем.

Поначалу беседа не клеилась, потому что погружение ног в аквариум, в котором плавали десятки рыбешек, всецело поглотило внимание двух новых знакомых. Сначала обе не произносили ни слова, лишь изредка охая или смущенно хихикая. Когда сразу тридцать или сорок нежных ротиков скользят губами, посасывают и покусывают женскую стопу начинается самая настоящая подологическая оргия, на фоне которой у обеих дам, впервые принимавших подобную ванну, сильно обострилась чувствительность. Судя по всему, ни Полина, ни Дженни не удосужились узнать, что представляют собой образ жизни и поведение рыбок гарра руфа (так звучит их биологическое наименование), и потому опасались, как бы эти скользящие по их ступням и щиколоткам создания не перебрались выше. Вот почему потребовалось время, прежде чем на смену трепету и смятению пришли расслабленность и истома, которые задавали еще не начатому разговору положительный, даже жизнеутверждающий тон, хотя повод для этого разговора был очень серьезным и, пожалуй, трагическим.

Полина вздохнула, выражая сожаление, что настала пора перейти, так сказать, к официальной части совместной ножной ванны, и исполнила небольшую пантомиму: приложила палец к губам, вытащила мобильный телефон, выключила его, завернула в один из двух листов фольги, которые достала из сумочки, и отложила в сторону Второй листок она передала Дженни, и та повторила ее действия со своим телефоном. Когда с этим было покончено, Полина негромко произнесла:

— Если что, я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Если кто-то спросит, я никогда тебя не видела.

Я Полина.

— Дженни, — назвалась Дженни и покачала головой. — Вчера ночью мне пришлось раскутывать одного человека из подобной фольги, только поплотнее, а сегодня я закутываю в нее свой телефон. Сплошная мистика.

Полина махнула рукой.

— Да ладно тебе, это все только ради нашей безопасности! Человеком в фольге, подозреваю, был Марков? Что произошло?

Дженни поведала, как встретила на Инвалиденфридхоф Маркова, который был явно не в себе, и как ей с трудом удалось убедить его отправиться к ней домой. Когда они очутились в ее квартире, Марков быстро уснул, впрочем, сама Дженни тоже, но незадолго до рассвета ее разбудило сопение и бормотание спящего Маркова. Из его слов она смогла разобрать лишь имя «Констанция» и что-то вроде «тихий биотуалет».

— Тихий туалет — русская традиция, — перебила Полина. — В деревенских домах раньше повсеместно были такие, как это по-вашему… Тихие местечки.

— Тихое местечко — это еще куда ни шло. Но тихий биотуалет? Честное слово, не знаю, что он имел в виду. В общем, после пробуждения он — я глазам не поверила! — вдруг упал передо мной на колени, скрестив руки перед грудью.

— Неужели хотел сделать тебе предложение?

— Со стороны было очень на то похоже. Но нет, все оказалось гораздо безумнее. Он сказал: «Сегодня ночью я застрелю человека». Я ушам не поверила, а он добавил: «Если не возражаешь, я хотел бы, чтобы ты мне в этом помогла». Он был невероятно серьезен. Я предположила, что он бредит от жара, и пощупала лоб, но тот оказался холодным. А он снова заговорил, причем очень спокойно: «Я понимаю, ты хочешь вызвать полицию. Пожалуйста, вызывай на здоровье. Я уже был в участке, уже написал заявление. Можешь, конечно, не верить, но, если ты назовешь полицейским мое имя, они не особенно воодушевятся».

Полина слушала Дженни широко распахнув глаза, а рыбки в ее аквариуме даже расплылись в стороны, потому что от волнения она дергала ногами.

— А потом он показал мне письмо, которое, кажется, получил вчера в опере, и продолжил: «Клянусь, это не выдумка. У меня просто нет другого выхода. Если я не застрелю его, он застрелит меня». Письмо я прочитала, но ничего не поняла, тем не менее согласилась ему помочь, если он внятно все объяснит. Он попытался это сделать, однако толку было мало. Его нынешняя то ли жена, то ли подруга раньше была с другим, и у этого другого явно крыша поехала, раз ему настолько неймется сразиться с Марковым на дуэли. И Марков хочет пойти на эту дуэль, потому что, дескать, альтернативы нет. Поединок должен состояться по всем правилам классической дуэли, для чего участники выбирают себе секундантов, которым, в свою очередь, предстоит выбрать оружие и место проведения дуэли. «Будь моей секунданткой!» — воскликнул Марков.

Я опустила голову и ответила, что не верю ни единому слову, на что он сказал, что я должна прийти сегодня в велнес-оазис «Фиш спа», где меня будет ждать секундант противника и, возможно, полиция, ведь там уже знают про письмо и угрозу в его адрес, и тогда я наконец пойму, что он мне не лжет. Вот так я и оказалась здесь в качестве секундантки, хотя не уверена, что в истории зафиксированы случаи, когда секундантами становились женщины.

Дженни медленно вытащила ногу из воды, проверяя, не устремятся ли рыбки следом, но они в последний момент отпустили ее и остались под водой. Едва Дженни вернула ногу на место, рыбки снова занялись делом и осыпали ее щиколотку и стопу нежными поцелуями.

— Про письмо я все знаю, — отозвалась Полина и вытащила из сумочки пакетик вишневых пралине, резким движением оторвала краешек и вопросительно взглянула на Дженни, но та помотала головой, и Полина достала конфету только для себя. — Его написал дядя моего мужа. Он, собственно, и должен был прийти сюда сегодня в качестве секунданта, но после того, как мы увидели, сколько полиции собралось вчера в опере, план решено было изменить. Что у них там стряслось, я толком не знаю, дядя тоже теряется в догадках. Возможно, знает Александр, этот друг подруги Маркова, точнее, ее бывший. Он приходил к нам в гости три дня назад и рассказал свою историю и многие другие, смешные и грустные. Про Констанцию он говорил мало; в общем, как я поняла, посыл такой: она ушла, и жизнь потеряла смысл. Я понимаю, что он чувствует, но чувства дело преходящее, а жизнь-то идет своим чередом. Шилль вызывает Маркова на дуэль. Ох, до чего же мне это не нравится… Знаешь, у нас в России мужчины уходят либо в запой, либо в армию, либо и туда, и туда, но это ведь тоже не выход. Был один случай двадцать лет назад: двое парней, сыновья двух наших знакомых семей, лучшие друзья с детства, вместе пошли в армию. Они служили в Новосибирской области и хотели вместе съездить домой на побывку, но тут в части начались маневры, поэтому отпустили только одного. Второй попросил его передать своей девушке весточку, объяснить, почему он не приедет. Первый передал, но одной весточкой не ограничился. Второй, на маневрах, узнал об этом, напился с горя, сумел сбежать и поехать вслед за своим бывшим лучшим другом, прихватив с собой эту, как там ее, гранатовую руку…

— Ручную гранату?

— Вот-вот, приехал к дому предателя, затаился, дождался, когда тот выйдет на улицу и направится в туалет, то самое, значит, тихое местечко. И едва горе-любовник заперся в туалете, оскорбленный солдат прицелился и метнул гранату прямо в центр деревянной двери. И последний куплет песни: один умер, другой в тюрьме, а на месте туалета зияет дыра. Так скажи на милость, этот вариант лучше честного поединка? Мне кажется, нет. Если нанесено серьезное оскорбление, только дуэль с ее четкими правилами и поможет расставить точки над «i>.

С сибирской стороны Дженни на проблему еще не смотрела, но резонно возразила Полине, что по сравнению с этой историей любой исход, который не заканчивается броском гранаты в тихий биотуалет, можно назвать более удачным.

— И вообще… История, по-моему, яйца выеденного не стоит. Если женщина уходит к другому, это не оскорбление, а нечто совершенно обыкновенное. Такое случается сплошь и рядом. Когда я жила в общежитии, одна соседка каждую ночь приводила к себе нового парня, но никто из них, насколько мне известно, не заявлял, что его оскорбили. Согласна, среди них не было короля Албании, который мог бы отнестись к этому как к оскорблению. Но ведь Марков, что ни говори, психиатр, а я его пациентка. Мне его жаль. Да, я готова ему помочь, но помогать человеку в том, чтобы он добровольно встал под пули? Что до этого бывшего, Александра, который никак не смирится со своей участью, его мотивы мне понятны, и все же — неужели они достаточно серьезны для того, чтобы застрелить соперника? Зря они с Марковым так расхорохорились. Да если бы все в нашей стране рассуждали как они, половина немцев находилась бы в смертельной опасности, а вторая — отбывала тюремный срок.

Полина вытащила из пакетика еще одну конфету.

— Может, угостить рыбок? Пусть порадуются.

— Не вздумай! А вдруг от твоего угощения они перемрут?

— Это не исключено, но ведь мы с тобой тоже умрем, если будем есть слишком много сладкого. — Она положила конфету на язык и закрыла глаза. — Чтобы умереть, дуэль не нужна. Можно прекрасно обойтись и без нее.

Дженни кивнула.

— Вот и Александру с Марковым дуэль нужна не ддя того, чтобы умереть. Просто они позабыли об этом, но, как только все закончится, снова вспомнят, поверь мне. Взывать к их разуму до поединка бессмысленно, мы должны позволить им поостыть. Они потом сами будут счастливы, что ничего дурного не произошло, и покрутят пальцем у виска. Мне кажется, каждый мужчина втайне мечтает быть героем, а быть героем — значит смело смотреть в лицо смерти. Сама посуди, уже в детстве они играют в войну и в индейцев. Мужчинам всегда нужно бороться, иначе они утрачивают смысл жизни. Но скажи на милость, где в современном мире им быть героями, где смело смотреть в лицо смерти? В офисе, когда в принтере застряла бумага? Или на шоссе, когда кто-то их подрезает? Да, они заменили борьбу спортом, но соревнование, кто быстрее добежит до душа, имеет с настоящей борьбой мало общего. Поняв это, они начинают пить, в результате проигрывают даже забег до душа и снова пьют. Такова натура русских мужчин, хотя немцы от них тоже недалеко ушли.

— Но…

— Позволь, я договорю. Отнесись к этой дуэли как к игре. Вот, например, мальчишки берут в руки деревянные и пластмассовые ружья — для стрельбы они, понятное дело, не годятся, а для игры — вполне. Или, допустим, когда мужчина смотрит порно, он в самом деле воображает, будто эта грудастая красотка хочет отдаться ему прямо сейчас, и ему нет дела до того, что она состоит из одних только пикселей. Очень может быть, что ему так даже больше нравится, поскольку она не отвлекает его болтовней в процессе.

Дженни было что возразить, но она запамятовала, что хотела сказать, потому что аргументов против становилось все больше, и в результате она уже не знала, с чего начать и чем закончить.

— Все мужчины, с которыми я знакома, — заявила наконец Дженни, — пусть их не слишком уж и много, все они, не вдаваясь в подробности, — взрослые люди, принявшие концепцию взросления, то есть понимающие, что нельзя иметь все, что со своими слабостями нужно уметь справляться и не стремиться обвинять других, если события развиваются не так, как им хотелось бы. Это называется толерантностью к фрустрации, человек учится ей еще в детском саду. Что тут добавить? Я испытываю проблемы со сном, но знаю, что каждая ночь неизбежно заканчивается. То же самое я сказала Маркову, и знаешь, что он мне ответил? «Этого-то я и боюсь». До дуэли вразумлять их бесполезно, тут ты права. Но и после нее в этом тоже смысла не будет, если в результате они умрут.

— А вот и не умрут, — таинственно отозвалась Полина, заворачивая недоеденную конфету обратно в фантик.

Примечательным в рыбках гарра руфа, да и, пожалуй, во всех других рыбах является то, что они могут молчаливо и равнодушно присутствовать даже при жарких спорах и самой природой своего существования подтверждают наличие других сфер интересов помимо участия в прениях, и, возможно, это и является подлинной причиной того, что во многих жилых домах сейчас стоят аквариумы. Но вот звякнул таймер, известивший, что получасовой сеанс завершен, и сотрудница «Фиш спа», которая перед началом процедуры объясняла Полине и Дженни, как правильно принимать ножную ванну, вышла из-за угла с двумя полотенцами и флаконом увлажняющего крема.

— Рыбам, — пояснила она, — по закону тоже положены перерывы в работе, а иначе заведение обвинят в жестоком обращении с животными. В сумасшедшие времена живем, всего можно ожидать.

В отличие от заморского персонала велнес-оазиса «Фиш спа», который покинули Полина и Дженни, Квиз был очень рад вступить в диалог и высказать свою точку зрения. Во всяком случае, он с буйным лаем носился вокруг Полины, пока они с Дженни шагали по Данцигерштрассе в поисках кофейни. По пути Полина объясняла Дженни, как, по ее мнению, пройдет предстоящее мероприятие.

— Дядя созвонился с Александром, встреча состоится сегодня в час ночи в туннеле под Шпрее. Знаешь, где это?

— В Кёпенике?

— Ага. Из туннеля два выхода, один ведет в лесопарк, другой во Фридрихсхаген. Вот у второго и собираемся. В час ночи, не забудь. Что касается медицинского сопровождения, Марков у нас психиатр, то есть дипломированный врач, я работала медсестрой, а вообще сразу за лесопарком находится кёпеникская районная больница. И если что, у всех есть при себе мобильные. — Полина вытащила из кармана листок фольги. — Не забудь, телефоны надо будет выключить и обернуть фольгой.

Пока она говорила, Квиз успел порычать на приближающуюся овчарку, помочиться с трех сторон на одно и то же дерево и побегать по поребрику за голубем.

— Еще один важный момент: оружие. Об этом тебе беспокоиться не нужно, мы всё берем на себя.

Дженни рассмеялась, не зная, стоит ли благодарить Полину за предупредительность в данном случае.

— Передай Маркову требование Александра: дуэлянты встают на расстоянии пятидесяти метров друг от друга и делают по одному выстрелу. Квиз, ты куда?

Пес шмыгнул за кем-то в парадную, и бесконечный поводок застрял в только что закрывшихся дверях. Из-за них раздавался беззаботный лай.

— Нам придется подождать, Дженни. Квиз так частенько делает. Ему обязательно нужно зайти в какие-нибудь двери и выйти из них. Если это затянется, позвоним в любую квартиру, желательно на одном из верхних этажей, чтобы жильцы не успели спуститься и надрать нам уши. — Полина посмотрела на табличку с именами и номерами квартир, нажала кнопку возле фамилии «Герстенберг» и продолжила объяснять: — Пятьдесят метров — большая дистанция. — Она кивнула на дорогу. — Примерно, как отсюда до перекрестка. Коленька, мой муж, говорит, что из пистолета с такого расстояния вообще не попадешь. В общем, умереть никто не должен, нам ничто не угрожает, поэтому дело, считай, в шляпе.

Дженни, немало ошарашенная подробностями, но в то же время начавшая забавляться растущей нелепостью всей затеи с поединком, отозвалась:

— А если в это время кто-то совершенно случайно спустится по лестнице и схлопочет пулю в грудь, это совсем не беда.

— Я совершенно точно не спущусь по лестнице, чтобы схлопотать пулю в грудь, — раздалось из динамика домофона. — Более того, я немедленно звоню в полицию.

Полина и Дженни потрясенно переглянулись.

— Герр Герстенберг?

Ответа не последовало.

— Герр Герстенберг, в вашу парадную прошмыгнула моя собака, Квиз, а дверь захлопнулась; не могли бы вы ее открыть? — в панике крикнула Полина, но тот не отвечал и, скорее всего, уже набирал номер ближайшего отделения.

Полина потянула за поводок, поздно сообразив, что через запертую дверь Квиза все равно не вытащить. Подъезд оглашался сердитым лаем. Дженни огляделась, ей очень хотелось просто уйти и вернуться к привычной жизни, но она чувствовала, что не может подвести Маркова. Да и Полина только что вручила ей поводок, а сама стала дергать входную дверь, которая, однако, оставалась такой же плотно закрытой, какой обычно бывает плотно закрытая входная дверь.

Квиз истошно завыл. Полина заговорила с ним умоляющим тоном и, вероятно, чтобы подчеркнуть серьезность положения, перешла на русский. Она лихорадочно жала на все кнопки подряд. Послышался звук приближающейся полицейской сирены — по ощущениям, патрульная машина ехала в нескольких кварталах от дома герра Герстенберга, но это не особенно взволновало Полину и Дженни, ведь они знали, что в большом людном городе все время где-то поблизости проезжает патрульная машина с включенной сиреной.

Из динамика домофона на Полину обрушился каскад вопросов: кто она такая, что за почта, что за газеты, когда уже в квартиру Якубовски доставят пиццу, детский голос тоненько пропищал: «Мама!», а по одному из номеров в ответ даже послышался истошный собачий лай, который вызвал ответный лай Квиза… Полина умоляла жильцов открыть дверь, потому что в их парадной Квиз, жильцы в ответ осведомлялись, что за квиз^[10] проводят в их парадной, Полина объясняла, что это пес на поводке, и так продолжалось до тех пор, пока Дженни вдруг не гаркнула злым голосом:

— Доставка, открывайте!

Это сработало, дверь с гудением отворилась, и Квиз выскочил на улицу. Он смерил Полину и Дженни укоризненным взглядом, но мгновение спустя уже весело залаял.

Через дорогу располагалась кафе-пекарня «Дельфин», куда секундантки и направились обговорить, так сказать, заключительные детали. Полина пила капучино, Дженни — травяной чай, а Квиз, привязанный к ножке стола, хлебал из миски воду. Дженни торжественно пообещала, что приложит все усилия, чтобы не допустить осуществления идиотской задумки, а Полина ответила, что именно в этом и заключается ее долг в качестве секундантки, что она должна склонять стороны к примирению, что сама Полина будет предпринимать аналогичные усилия и что, если они сумеют вразумить Шилля и Маркова, это будет лучше для всех. Напоследок дамы условились, кто на чем добирается до места поединка. По мнению Полины, каждый мог приехать туда так, как ему удобно, лучше всего на такси, сама она возьмет машину, но можно отправиться на автобусе или на трамвае, почему нет, это будет первая в мире дуэль, на которую кто-то приедет на трамвае. Дженни сказала, что хочет прийти пешком, вот и Марков прописал ей пешую ходьбу, но поскольку он сам, похоже, нуждается в терапии не меньше, чем она, Дженни с радостью разделит с ним лечебный километраж.

— От центра до Фридрихсхагена километров двадцать, — прикинула Полина.

— Вот и отлично, столько он и советовал мне проходить за раз, — отозвалась Дженни.

Квиз, что удивительно, не счел нужным вмешиваться в беседу.

За окнами кафе начинало смеркаться, темнота сгущалась, будто предчувствие или небеспочвенное подозрение, что этот январский день скоро закончится.

— А вообще, — произнесла Дженни, помолчав, — я все время гадаю, что думает о поединке их подруга. Она точно существует, эта Констанция? Не удивлюсь, если они ее выдумали. Может, она в отпуске? Почему не выходит на связь? Что с ней стряслось?

— Да, ее зовут Констанция, Александр упоминал ее имя. В принципе, больше мне о ней ничего неизвестно. А, и еще знаю, что они были вместе достаточно долго, четыре с лишним года.

— А с Марковым она давно встречается?

— Буквально несколько недель. Полагаю, она не в курсе дуэли, иначе непременно вмешалась бы. Может, Марков отправил ее отдыхать куда-нибудь на теплые моря.

— Хорошо, если так. А если ее и вправду не существует, я буду только рада.

Полина взглянула на часы и поднялась, чем вызвала хмурое рычание Квиза, которому хотелось подремать под столиком.

— Время поджимает, — сказала она. — Пусть Констанция наслаждается жизнью, а мы будем надеяться, что она появится на месте дуэли, пританцовывая, когда все уже закончится.

Они расплатились и вышли на Данцигерштрассе, на которой зажглись фонари. По проезжей части в обе стороны мчались автомобили. К сожалению, шум машин совсем не походил на шум морского прибоя.

— Эх, была бы сейчас не зима, а весна, — вздохнула Дженни.

— Да ведь немецкая зима — все равно что русская весна.

Полина и Дженни посмотрели на серое небо, освещенное уличными фонарями.

— Закрой глаза, и ты увидишь нечто большее, — предложила Полина и зажмурилась.

Дженни последовала ее примеру, и какое-то время они молча стояли рядом, чуть подняв головы и не обращая внимания на суетливый людской поток со всех сторон.

17
Схвачен, обвит и сожжен

Весной над Германией роями проносятся низколетящие самолеты, в воздухе кружатся артиллерийские снаряды, горит железнодорожная станция Хоэнлихен. Прекрасное время года начинается с ужасных сцен. Город баррикадируется перед наступающей Красной армией. Заминированы все мосты, даже деревянные мостики через мельничные ручьи, только бы не допустить продвижения Восточного фронта. Под угрозой военного трибунала у населения конфискуются все плавсредства, в том числе байдарки и рыбацкие лодки, на радость рыбам из окрестных озер, для которых в апреле сорок пятого наступают славные деньки.

Бараки почтового отделения тоже горят, потому что Карл Гебхардт, главврач госпиталя СС, приказал их поджечь. Над озером Цене высится столб густого белого дыма. В воздух, становясь облаками, поднимаются гигантские картотеки документов, включая бесчисленные медкарты, которые не должны попасть в руки врага. Среди них — карта Альфреда Розенберга с записью о лечении воспаленного коленного сустава, карта Рудольфа Гесса с записью о лечении травмы, полученной при падении во время катания на лыжах, карта Альберта Шпеера с записью о тяжелой травме колена, из-за которой в 1944 году он был вынужден несколько месяцев носить гипсовые повязки с припарками из арники. Как свидетельствуют горящие документы, высокопоставленные нацисты тоже подвержены физическому износу, и потому Гебхардту с коллегами даже приходилось извлекать органы из тел узников концлагерей, чтобы восстановить поврежденные тела первых людей рейха.

В этом же пламени сгорает и карта обергруп-пенфюрера СС Рейнхарда Тристана Ойгена Гейд-риха, который, впрочем, никогда не бывал в Хоэнлихене. Гебхардт, которому после покушения на Гейдриха велели срочно прибыть в Прагу, не смог спасти пострадавшего, раненного шрапнелью, и впоследствии подвергся сильному давлению за отказ ввести сульфаниламид с предполагаемым антибиотическим эффектом. Он был убежден в неэффективности этого метода и в подтверждение своей правоты испытал указанное средство почти на сотне женщин из концлагеря Равенсбрюк: им разрезали икры и повреждали икроножные мышцы, после чего в раны зашивали грязь, битое стекло, лоскутки ткани и щепки, а затем вводили сульфаниламид. Некоторым даже делали инъекции гноем от инфицированных людей. Часть женщин подхватили тяжелые болезни и скончались. Гебхардт восстановил свою репутацию, а верхушка немецкой медицины, которой он представил результаты своих исследований на Восточной рабочей конферен-ции врачей-консультантов, молча приняла их к сведению. Документы, конечно, не лгут, но горят они тоже хорошо.

В последние месяцы войны Хоэнлихен играет крайне незначительную в боевом отношении роль, если не считать одного прикованного к постели пациента, который с января занимает отдельную палату I. В перерывах между массажами, которые ему делает личный физиотерапевт, медицинский советник Феликс Керстен, травяными чаями и заглядывающими далеко в будущее астрологическими дискуссиями он руководит остатками могучих немецких войск, которые ведут решающую битву за Берлин.

Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС и глава полиции, рейхскомиссар по вопросам консолидации германского народа, рейхсминистр внутренних дел и командующий резервной армией, начальник службы безопасности и гестапо, притворяется больным. Возможно, он и впрямь захворал, возможно, он болен давно и неизлечимо. Личный астролог Гиммлера Вильгельм Вульф описывает его последние дни в Хоэнлихене как сплошное мучение.

Гиммлер влачит жалкое существование в тени кровавых документов и кровавых картотек, отгородившись от мира в предчувствии надвигающегося ада. Всеми презираемый и хулимый, на протяжении многих лет поносимый своим злейшим врагом как кровавый пес, заклейменный как самое мерзкое, из всех живых созданий, теперь он является самым несчастным человеком во всем Хоэн лихене.

Он пытается спасти свою голову, гневно отвер гая любые подозрения окружающих на этот счет. Процесс изнурительный, и, к сожалению, не для него одного. Обсуждая на секретных встречах возможность частичной капитуляции, в начале апреля он подписывает приказ о флагах, согласно которому все мужчины, находящиеся в доме с белым флагом, подлежат расстрелу. Ведя переговоры с графом Фольке Бернадоттом, вице-президентом шведского Красного Креста, об освобождении скандинавских и еврейских узников концлагерей, отдает распоряжение, чтобы после очистки концлагерей и тюрем ни один заключенный не остался в живых.

А пока его астролог пытается угадать по звездам ответ на вопрос, есть ли смысл скрыться на юге Германии, марши смерти из концлагеря Равенс-брюк проходят через леса возле Хоэнлихена, вражеские самолеты атакуют колонны и взрывают мосты, люди, в панике ожидающие мести освободителей, вешаются, стреляются или в массовом порядке принимают яд. Миллионы людей гибнут как пешки в последние недели и дни войны, исход которой уже давно решен, но у Генриха Гиммлера еще остается шанс выжить.

Выжить-то он выживет, да вот проживет недолго.

Когда станет уже слишком поздно и все остальные — Гитлер, Борман, Геббельс, Геринг, Гесс и Кальтенбруннер — будут мертвы или арестованы, наступит его час. Вместе с несколькими преданными людьми Гиммлер попытается пройти пешком через Северную Германию в направлении гор Гарца, под которыми понадеется проползти. Два ящика с деньгами, золотом и драгоценностями, которые он возьмет с собой, ему придется закопать, и в конце концов у него не останется ничего, кроме плохо подделанных документов на имя Генриха Хитцингера, фальшивой повязки на глазу, из-за которой он толком не видит, мокрых сапог и, конечно же, капсулы с цианидом, которую он постоянно сосет. Когда двадцать первого мая в Бремерверде, неподалеку от Мейнштедта, его арестуют, какое-то время ему удастся сохранять инкогнито, однако после перевода в лагерь Колхаген он сам себя разоблачит — то ли в силу тщеславия, то ли потому, что просто не сможет смириться с тем, что он больше не Генрих Гиммлер. Дело дойдет до раздевания и унизительного осмотра физиологических отверстий, который бывший рейхсфюрер СС вытерпит с превеликим трудом, вцепившись руками в серое армейское одеяло, обернутое вокруг пояса. Наконец дело дойдет и до рта Гиммлера, языка Гиммлера, щели между зубами Гиммлера. Осматривающий его врач, капитан Клемент Уэллс, в присутствии охраны и шести офицеров разведки нащупает небольшой предмет и попробует вытащить его пальцем, но Гиммлер надкусит капсулу, раздавит ее и умрет.

Редко где упоминается, что во время войны страдают, не вызывая, впрочем, особого сочувствия, объекты, которые мы называем вещами и предметами. Вещи, которые верно нам служат, предметы, которые не имеют голоса и не могут себя защитить. Горящие дома, разгромленные квартиры, расколотые сервизы, разбитые стекла часов — все зто печальные, но в конечном счете неизбежные побочные эффекты масштабных катастроф, и люди относятся к ним более или менее прагматично и просто вносят в реестры утраченного.

После того, как двадцать седьмого апреля 1945 года Гиммлер и его приспешники сбегают по крысиной тропе «Норд»^[11], Гебхардт с семьей и овчарками тоже покидает санаторий, раненых эвакуируют, а солдат передислоцируют. Хоэнлихен пустует недолго. Сначала приходят отступающие части латвийских войск СС, которые вышибают двери, забирают все, что можно использовать, а затем отправляются дальше. На смену им заявляются кочующие группки беженцев и солдат, которые тоже особо не церемонятся на территории бывшей здравницы. Стекла на окнах разбиты, шторы сорваны, белье исчезло. Выдвижные ящики валяются на полу, лампочки переколочены, бумаги разбросаны.

С собой берут все, что можно унести: пишущие машинки, фотоаппараты, бинокли, авторучки, радиоприемники, столовые приборы. Когда и этот крайне тщательный обыск заканчивается, к санаторию подтягиваются местные жители. Вооружившись тачками и мешками, они совершают набег на продуктовый склад. По полу, усеянному осколками стаканов и бутылок, расстилаются ковры сахара, муки и соды. О прочем позаботится Красная армия, которая доберется сюда через два дня, займет Хоэнлихен и приведет в негодность либо уничтожит все оборудование или то, что от него осталось. Хирургическое и рентгеновское оснащение будет демонтировано. Из часовни Святой Елены уберут алтарь и орган, здание преобразуют в топливохранилище.

За считаные часы и без каких-либо примечательных боевых действий госпиталь СС превращается в пустынное поле битвы. Город Лихен сгорает дотла, подожженный то ли отступающими немцами, то ли наступающими русскими, то ли и теми и другими сразу.

В этом пламени сгорает практически все, что только может гореть. И лишь в уничтоженных по распоряжению Гебхардта почтовых бараках, где помимо картотек сгорели боеприпасы, обувь, одеяла, четыре тысячи кусков хозяйственного мыла и двести новеньких радиоприемников, во время расчистки, которая начинается двумя неделями позже, под пеплом обнаруживается сундучок офицера СС, запертый на два замка. Сержант и два солдата приносят его городскому коменданту, капитану Михаилу Родионовичу Щепину, тридцатилетнему лысому мужчине с жестким взглядом и прямыми бровями. Сначала Щепин велит взорвать сундучок, но потом, сообразив, где именно тот нашли, делает вывод, что внутри могут находиться важные бумаги, и приказывает его вскрыть. В сундучке лежит многостраничный брошюрованный документ, слепа обуглен ный по краям, под ним второй, а еще шкатулка с орденам и и колодками под них, детский тапочек без пары и два немецких пистолета в промасленных тряпках.

Щепин задумчиво смотрит на странную кучу малу, вызывает дивизионного переводчика сержанта Владимира Петровича Венцеля и велит ему выяснить, о чем идет речь в документах. Худощавый сутулый Венцель в очках в черной оправе и с проседью в волосах был до войны гобоистом Саратовского симфонического оркестра. В сорок первом его выселили в Казахстан по подозрению в немецком происхождении, а затем призвали в армию; он присаживается на корточки рядом с сундучком, вчитывается в текст и переводит его на русский:

— Протокол. По делу об оскорблении чести между гауптштурмбаннфюрером СС Роландом Штрунком и обергебитсфюрером Хорстом Кручинной сегодня заседал смешанный третейский суд, созванный по согласованию с рейхсфюрером СС и рейхсюгендфюрером, в следующем составе.

Далее следуют имена и звания, перечисление которых побуждает Щепина выпрямиться и внимательно слушать, затем заявления Штрунка и Кручинны относительно того, что произошло в связи с леопардовой шкурой, и, наконец, решение суда уладить «дело чести» путем «поединка с использованием оружия».

Щепин закуривает папиросу, и дым от «Беломо-ра» плывет по комнате параллельно его бровям, пока он изучает «зарисовку поля боя».

— Одно слово — фашисты. Перед выходом на дуэль делают зарисовку поля боя. Что у них за мозги такие странные, а, Володя?

— Как гласит их пословица, порядок — половина жизни. У немцев на все есть план и правила. Возьми для примера хотя бы гитлеровское приветствие.

— А оно тут при чем? Они что, перед тем как руку поднять, тоже зарисовку делают?

— Да нет, просто угол подъема должен составлять ровно сто тридцать пять градусов. Тогда салютующий попадает в так называемую мертвую точку.

И Венцель рассказывает, что в начале 1943 года, после Сталинграда, переводил на допросах немецких военнопленных и один высокопоставленный офицер СС, чьего имени он уже не помнит, сообщил о некой игре, некоторое время бывшей в моде за линией фронта: пойманным партизанам велели стоять перед расстрельной командой с поднятой правой рукой, и тому, кто продержит руку дольше всех, обещали помилование.

— Проклятые фашистские отморозки!

— Выстоять удавалось максимум минут двадцать. И, разумеется, самого выносливого тоже в конце концов расстреливали, потому что он имел наглость давать гитлеровское приветствие. — Венцель тоже закуривает, выпускает дым и качает головой. — Так вот, в мертвую точку попадает тот, кто держит руку под углом ровно сто тридцать пять градусов. По словам эсэсовца, соответствующее исследование было проведено по приказу Геринга.

Проблема заключалась в том, что Гитлер мог при нимать парад с поднятой рукой хоть целых три ча са кряду и при этом совершенно не утомлялся. Другим — Герингу, Геббельсу, Гиммлеру — зто не уда валось, им приходилось периодически опускать руку, они злились на себя и считали это проявлением человеческой слабости, боялись, что их поведение могут истолковать как неуважительное, но ничего не могли с собой поделать. В общем, махина завертелась, и ученые действительно кое-что придумали. Когда рука поднята точно под этим углом, в плече блокируется нерв, и человек не ощущает усталости.

Он встает и поднимает руку, двигая ею туда-сюда, чтобы отыскать нужное положение. Щепин продолжает сидеть и тоже крутит рукой.

— Но расчеты не оправдались, — продолжает Венцель. — Потому что без транспортира не определишь, какой угол правильный. И если ты по-хорошему не вник, то лучше даже и не пытаться. В общем, на следующем параде эти нацисты стояли, то чуть поднимая, то чуть опуская руку, но ничего не помогало и все было как всегда.

Щепин бормочет себе под нос ругательство.

— Надеюсь, этого эсэсовца убили так же, как он убивал наших партизан. — Щепин переводит внимание на пистолеты, осматривает каждый по очереди, поднимает в воздух, целится, произносит «пиф-паф-пуф», а затем кидает обратно в сундучок со словами: — Немецкие пистолеты — немецкое качество, нам ли не знать! После Курска мы захватили склад оружия и страшно обрадовались — все новенькое, муха не сидела. Да вот только радость наша была недолгой. Нам быстро пришлось узнать: если пистолеты тщательно не чистить, хлопот не оберешься. Немецкое оружие будто создано для тех, кто страдает манией аккуратности — ну, для самих немцев в первую очередь, ясное дело. У троих из наших те проклятые пистолеты разлетелись прямо в руках, просто кошмар. Все равно что взорвать гранату в руке. Чертовы фашисты. В наведении чистоты им равных нет. Лучше бы стреляли друг в друга, наподобие этих двоих. Глядишь, наши целее были бы.

Венцель кивает, продолжая курить, а Щепин вытаскивает из сундучка тапочек.

— Что, по-твоему, эта штука тут делает?

— Понятия не имею, — отзывается Венцель.

Какое-то время они молчат. Из сундучка тоже не доносится ни звука.

— Унеси пистолеты на склад конфискованного оружия, Володя! Документы пусть передадут в штаб. С остальными вещами делай что хочешь.

Владимир Петрович Венцель, будущий отец дяди Венцеля и дед Николая Лоренца, не выполняет распоряжение командира: сундучок со всем его содержимым, а главное, с пистолетами Венцель оставляет себе на память, и после войны они служат предметом восхищения родных и друзей, которые дружно ахают, слушая историю о дуэли двух нацистов, а на Масленицу он каждый год достает из шкатулки ордена, сверкающие, как карнавальные побрякушки, дает их детям, и те увлеченно ими играют.

Позже Владимир Петрович передаст сундучок Волгоградскому музею Великой Отечественной войны, где тот проведет в забвении несколько десятилетий до распада СССР. Далее следы сундучка затеряются, и только в 2000 году анонимный коллекционер из Австрии предложит нескольким немецким музеям купить его, но ни один из них так и не согласится.

Хорст Кручинна ничего об этом не узнает, и, вероятнее всего, не особенно заинтересовался бы этими сведениями, если бы даже они до него дошли. Начиная с семи с небольшим часов утра восемнадцатого октября 1937 года его карьера стремительно катится под откос. Нет, никаких дальнейших наказаний ему не назначают, если не считать краткого домашнего ареста, наложенного Гитлером, но ему предписывается покинуть ряды гитлерюгенда и стать гражданским лицом, то есть начать работать, как многие другие немцы.

Он устраивается на одно из промышленных предприятий конгломерата «Герман-Геринг-Верке» в Брауншвейге и, не имея профессионального образования, если не считать двух семестров немецкого, истории и философии в Кёнигсберге, возглавляет тамошний отдел кадров, а позднее переводится на аналогичную должность в Линц.

Сведения о его личной жизни отсутствуют; не исключено, что у Кручинны попросту не было никакой личной жизни. С Гердой Штрунк он больше не видится, и то, что случилось в ту роковую ночь на леопардовой шкуре, похоже, продолжения не получает.

Начинается война, и Кручинна идет на фронт добровольцем. Здесь ему тоже выпадает удача то и дело видеть, как бесчисленные пули проносятся мимо него. В 1944 году он становится парашютистом и попадает в плен к англичанам, после чего след Кручинны на время пропадает и появляется вновь спустя двадцать с лишним лет в воспоминаниях бывшего шефа, главы гитлерюгенда, а затем рейхсштадтгальтера и гауляйтера Вены Бальдура фон Шираха.

Книгу «Я верил в Гитлера» Ширах напишет во время двадцатилетнего заключения в тюрьме для военных преступников Берлин-Шпандау, которое будет отбывать в связи с доказанной причастностью к депортации евреев. До конца жизни Ширах станет называть себя порядочным антисемитом и клясться, что о депортации даже понятия не имел, да и алиби у него есть: в тот вечер, когда Центральный вокзал Вены закрыли для эвакуации, он был в ложе оперного театра и смотрел представление. Еще он оговорится, что уничтожение шестидесяти тысяч венских евреев было его вкладом в европейскую культуру. Последними словами Шираха, который умрет от сердечной недостаточности в одном из пансионов на берегу Мозеля в 1974 году, станут: «Что со мной было?» Он не будет знать ответа ни на этот, ни на другие вопросы, он вообще не будет ничего понимать.

В своей книге Ширах упомянет, что его бывший адъютант Кручинна умер вскоре после войны чрезвычайно трагической смертью: когда раскаленный транспортер при укладке соскочил с прокатного стана и спиралью обвился вокруг его тела, Кручинна буквально сгорел заживо. В последующие годы это описание породит некие легенды, кто-то станет поговаривать о Божьем суде, кто-то о финале драмы. Очевидец возьмется утверждать, будто видел, как работник сталелитейного завода в Западной Германии был схвачен стальной лентой, вылетевшей из печи, обвит и сожжен. Фамилия этого человека якобы была Кручинна.

В принципе, эту версию тоже можно считать верной, за исключением того, что несчастный случай произошел не в 1945-м, а в 1953 году, и ударил Кручинну не раскаленный транспортер и не стальная лента, вылетевшая из печи, а дышло грузового прицепа, который он вместе с несколькими людьми пытался столкнуть с места, и в результате он не сгорел заживо и не был сожжен, а его просто убило, когда при маневрировании колесо прицепа застопорилось и тяжелая железяка отлетела прямо на него, разодрав живот страшным ударом. Месть предметов непредсказуема.

Кручина похоронен в Травемюнде.

18
Сюрприз, сюрприз!

Ночью Констанция не могла уснуть и лежала, прислушиваясь к собственному дыханию и дыханию своих соседок, чьих имен она до сих пор не выяснила, и осознавая крайне тревожные, даже возмутительные ощущения, которые подарил ей третий день в «Тихой обители». Она чувствовала себя так, словно каталась на американских горках эмоций, шок сменялся афтершоком, взгляд в бездну сменялся взглядом из бездны.

После неожиданно глубокой, поистине расширяющей сознание дневной медитации, все еще погруженная в свои чувства, Констанция, пошатываясь, прошла через двор в ярко освещенную столовую и, взглянув на остальных участников ретрита, которые в тишине поедали ужин, увидела их в совершенно новом, тревожном свете. Неужели они все тоже были сейчас на медитации и тоже в ней участвовали? Едва ли люди, пережившие совместный медитативный опыт, должны быть такими отстраненными и замкнутыми, как вот эти за длинным узким столом, которые сидят друг напротив друга, хлебают рисовый отвар и избегают зритель ного контакта. Скорее, они просто притворяются. Многие были на ретрите не в первый, а во второй или третий раз. Постепенно до Констанции стало доходить, в чем заключается очарование этой достаточно тяжелой и кропотливой работы по самонаблюдению и какие взаимосвязи между телом и разумом она пробуждает.

От волнения Констанция не могла есть и с трепетом в душе ожидала вечернюю двухчасовую ме-дитацию, в ходе которой тоже полагалось сидеть в позе лотоса. Правда, она пока не понимала, как выдержит эту нагрузку и как будет медитировать дальше — куда уж дальше? — и что делать, если на нее опять нахлынет неуправляемое вожделение, но решила положиться на опыт руководителей курса и своих, с позволения сказать, товарищей по медитации, которые, вероятно, знают, что делают.

В назначенный час Констанция уселась на свое место, обернула плед вокруг талии, выпрямила спину, закрыла глаза. К ее удивлению, первые полчаса никакого вожделения она не испытывала, напротив, душу наполняли неловкость и стыд. То, что извращение совершенно не чувствовалось на физическом плане, представлялось ей истинным извращением. Единственным переживанием, которое роднило вечернюю медитацию с дневной, была нестерпимая боль в коленях, бедрах и спине, а теперь еще и голова раскалывалась. Вдобавок к этому вокруг не раздавалось ни звука (Констанция даже испугалась, не оглохла ли она), да и никого из соседей, судя по всему, не одолевали сексуальные фантазии. Она ощущала это, она знала это, потому что два с небольшим часа назад мир вокруг звучал совсем по-другому.

Пока Констанция отслеживала эти мысли, пыталась справиться с возникающими эмоциями и не понимала, радоваться ей теперь или грустить, ею медленно, но верно овладевало новое осознание, которое в очередной раз существенно изменило ее отношение к царящему вокруг безмолвию. Что, если она единственная в этом зале упивается садомазохистскими фантазиями? Что, если остальные всё поняли? Услышали ее стоны и вздохи, ее учащенное дыхание, отследили боковым зрением ее порывистые движения, ощутили запах, источаемый ее телом? Где, как не здесь, среди нарочито безмолвствующих людей, это может оказаться заметным? Нет, точно, они всё знают, не могут не знать. Где еще, как не в обители тишины, расслышишь звуки, который издает человек, взаимодействующий с самим собой, пусть даже только в мыслях? Из примерно сотни человек, которые молчали рядом друг с другом на протяжении нескольких дней и не занимались ничем, кроме молчания, вероятно, лишь очень немногие не обратили внимания на Большой взрыв женщины, сидящей среди них.

Сюрприз, сюрприз!

Что тут еще скажешь?

И хотя молчание, абсолютное молчание было бы единственно уместной и наиболее понятной реакцией в данный момент, вскоре после того как Констанция испытала этот ага-эффект во всех его измерениях, она с опущенной головой покинула зал, вернулась в свою комнату и лежала там, не вставая и глядя в темноту. Она не пошевелилась, когда в комнату пришли две ее соседки, и пролежала так до самого утра.

Спустя несколько тяжелых часов удручающе долгого, но дарящего освобождение марш-броска из Трибеля в соседний город по обочине безлюдной проселочной дороги Констанция, стуча зубами, сидела на центральном вокзале Хофа и ждала прибытия поезда, направляющегося в Берлин. Она была подавлена и, казалось, потеряла дар речи, однако это состояние вызывалось совсем другими причинами и ощущалось совсем иначе, чем в «Тихой обители». После трех дней вдали от города яркие краски, мерцающие экраны и мелькающая на каждом углу реклама являли собой сюрреалистическое визуальное шоу, избыточное для ее глаз. Когда на скамью рядом с Констанцией села женщина с ярко-красными губами и густо накрашенными ресницами, она уставилась на нее и долго не могла оторвать взгляда, пока незнакомка не повернулась к ней и с намеком не спросила, в чем дело.

Всего и всюду было слишком много. Даже высокие стойки с конвертами и открытками в газетном киоске, перед которыми Констанция задержалась на входе, и те показались ей вавилонскими башнями мирового знания. «Без дождя не было бы цветов», — прочла она на первой попавшейся открытке и тотчас погрузилась в сложное интеллектуальное размышление на тему, возможно ли обратное утверждение. Ее уши болели от многоголосого гомона, разносящегося по величественному, с высокими сводами станционному залу, эхо вокзальных громкоговорителей металось между колоннами, а в углу, совсем рядом с Констанцией, беспрестанно тренькали два игровых автомата, чем довершали какофонию реальности.

Если по дороге от випассана-центра к вокзалу Констанция корила себя за бесславное окончание курса, дискутировала с внутренним голосом на тему собственного слабоволия и легкомысленности, то теперь она ощущала жизнеутверждающую свежесть и зверский аппетит. Она пришла к выводу, что аромат кофе и свежих круассанов, доносящийся из вокзального кафе, был достаточным поводом для того, чтобы сбежать из «Тихой обители» с ее запахом кислого пота и унылой затхлости.

Часы над главным входом показывали девять утра, Констанция купила роскошный завтрак, а еще газету и зарядное устройство, потому что аккумулятор ее мобильного разрядился, едва она его включила. Вскоре она уже смотрела из окна поезда, едущего в Берлин, на холодный, но очень приветливо встречающий ее ландшафт.

Поездка длилась пять часов, большую часть времени Констанция просто спала, периодически вздрагивая от объявлений, раздающихся из динамика. В газете она прочла заметку об аварии на «Коста Конкордия» и наивно удивилась, что большие круизные лайнеры до сих пор могут тонуть — она почему-то была уверена, что кораблекрушения остались в далеком прошлом. Для нее, склонной принимать все на свой счет, толковать и соотносить со своей жизнью, трагедия, описанная в газете, при всем должном сочувствии к пострадавшим, явилась долгожданным подтверждением того, что правильная, настоящая, реальная жизнь, в которой, к сожалению, случаются и такие трагедии, неизменно продолжается. Подобно многим, думая о кораблекрушениях, Констанция тотчас вспомнила «Титаник», символ более смелой, более блистательной эпохи, в которую слава и романтика ценились превыше остального, а столкновения с айсбергами становились предоплатой за душераздирающие телеэкранизации последующих лет.

Как бы она была рада оказаться там, как она была рада, что ее там не оказалось, и как хорошо было бы, если бы ее поезд сейчас не потерпел крушение, ведь на ней старая бесформенная парка и черный спортивный костюм, да и попутчики-туристы, заляпавшие грязью пол купе, для пресс-конференции одеты неподобающе. О своих волосах, которые она завязала в хвост на макушке несколько дней назад и с тех пор к ним не прикасалась, Констанция вообще избегала думать.

Вот такие мысли крутились у нее в голове на протяжении поездки.

Пару раз она пыталась дозвониться до Маркова, но его мобильный был выключен, и, вопреки обыкновению, он не перезванивал. «Тем лучше, — не унывала Констанция. — Устрою ему сюрприз». Ей не терпелось аннулировать его планы на вечер, если они у него уже имелись, и заменить их своими.

«Есть ли что-нибудь приятнее, — подумала она, — чем мчаться по зимним просторам навстречу любимому человеку? Пожалуй, есть: мчаться по зимним просторам навстречу любимому человеку во сто крат приятнее, если перед тем ты провела в „Тихой обители“ три проклятых дня и ночи!»

Вернувшись в Берлин, она поспешила к себе домой, где, запихав спортивные штаны и прочее содержимое рюкзака в мешок для мусора, будто вернулась из зараженного района, долго принимала ванну с роскошными облаками пены, которую, кстати, ей давным-давно подарил Александр, сказав при этом, что, должно быть, над облаками пена для ванн имеется в неограниченном количестве. Покончив с водными процедурами, Констанция принялась одеваться, сменила несколько нарядов и наконец остановилась на черном, с кружевной отделкой платье-футляре, черных чулках и красных кожаных сапогах, которые потрясающе сочетались с красным оттенком ее губной помады. Этот комплект ее устроил, и она сочла себя достаточно развратно упакованным подарком для Маркова.

Уже выходя из дома, она решила еще кое-что изменить в своем облике: повесила длинное кашемировое пальто обратно в шкаф, вытащила из мусорного мешка парку и надела ее, чтобы усилить эффект неожиданности. А потом побежала по улице в сторону дома Маркова, вдыхая холодный зимний воздух и шумно выдыхая пар.

Дома его не оказалось.

Квартира, которую она отперла своим ключом после того, как на звонки в дверь никто не ответил, встретила ее пустотой и опрятностью. Было непохоже, что Марков тут ночевал, а если он тут не ночевал, видимо, он ночевал где-то в другом месте. «А поскольку у меня дома он не ночевал, остается только один вариант, — рассудила Констанция, — он ночевал не дома». Чем дольше она рассуждала, бесцельно бродя по его квартире, тем меньше ей это нравилось. Она еще не ревновала, но уже волновалась. Ей вспомнилось, как несколько недель назад у них с Марковым состоялся долгий разговор о ревности: они обедали в ресторане «У Рейнхардта», и Констанция заметила, что ее спутник то и дело поглядывает на соседний столик, за которым хихикают две симпатичные молодые женщины. Она иронически призвала его к ответу, на что он в своей неподражаемой манере дал ей понять, что ревность по отношению к нему бессмысленна. «Можешь ревновать меня, можешь не ревновать — на мою любовь к тебе это никак не повлияет», — сказал он ей тогда. В его понимании ревность не является ни признаком неуверенности в себе, ни предчувствием, пусть подчас и оправданным, что любовь партнера угасает. Скорее он видит в ней некую нежность, искаженную действием страха.

— Попробуй представить себе это как криво висящую картину, — предложил тогда Марков.

Констанция наморщила лоб.

— Назови мне любое полотно, и я тебе докажу, — сказал он.

— Любое?

— Да, на твой выбор!

— Ладно… Моя любимая картина — «Тёни на море в Пурвиле» Моне.

— Серьезно? — поразился Марков. — А я был уверен, что «Проселочная дорога с березами» Паулы Модерзон-Беккер!

— Это уже в прошлом. Когда я побывала на выставке Моне в Гамбурге, все изменилось. Я решила, что пришло время для новой любви. — Она притянула его к себе и поцеловала.

— Хорошая идея, — отозвался он, — очень хорошая идея. «Тени на море в…»?

— «…Пурвиле». Если бы я еще понимала, к чему ты клонишь!

— Опиши мне эту работу.

Констанция описала творение Моне так, как только можно описать картину, на которой изображено лишь море, вода, волны, переливающиеся оттенками голубого, бирюзового, зеленого и желтого, в верхнем правом углу угадываются размытые очертания утеса, а необъятная тень на переднем плане делает морскую гладь темнее. Марков завороженно слушал и кивал.

— Отлично. Чудесно, моя дорогая. А теперь представь, что картина висит криво. Совсем чуть-чуть, но ты все равно это видишь.

— Представила.

— В самом деле?

— Ну да, и при чем тут это? Мы ведь обсуждали ревность!

— Совершенно верно, ее мы и продолжаем обсуждать. Ты скоро поймешь, что я имею в виду. Вот смотри, ХОТЯ картина висит криво, от этого она ничуть не меняется. Море не переливается через край. Даже тень никуда не смещается. А если наклонить голову под тем же углом, под которым висит картина, все снова выровняется. Правда, комната, на стене которой она висит, станет кривой, но комната, поверь, от этого не опрокинется. То же самое и с ревностью. Она ничего не меняет, а лишь вносит психический дисбаланс.

— Понятно, — протянула Констанция, не вполне с ним соглашаясь. — Но ты кое-что упустил. Картину, которая висит криво, нужно чуть-чуть подвинуть, и она снова будет располагаться под прямым углом. С ревностью, будь она обоснованная или нет, не все так просто. — Она кивнула в сторону соседнего столика, где две хохотушки даже не подозревали, какую сложную дискуссию вызвали своим присутствием.

— Ошибаешься, — возразил Марков. — В этом-то и загвоздка. Картина, однажды повисшая криво, уже никогда не будет висеть ровно. Да, ее положение можно выровнять, однако толку от этого не будет. Допустим, рядом с ней висит еще одна картина, и тогда все происходящее сведется к тому, что теперь она тоже оказывается под подозрением: а что, если и эта картина висит неровно? Даже если подозрение удастся развеять и все будет исправлено, останется сомнение, воспоминание, опасение, что она снова может повиснуть неровно. И от него будет уже не избавиться.

Когда Констанция явилась в ресторан «У Рейнхардта», все столики были заняты, однако, сколько бы она ни искала за колоннами, за вазами и в укромных уголках, нигде не находила Маркова. Герр К. несколько раз пробежал мимо, но, улучив свободную минутку, подвел Констанцию к барной стойке и полюбопытствовал, можно ли где-нибудь купить такую же парку, как на ней. Она ответила «нет» и добавила, что это ее униформа молчания, после чего сняла парку, и герр К. принял ее с преувеличенной галантностью.

Подойдя к Констанции в следующий раз, он поставил перед ней бокал шампанского, сказав, что это за счет заведения. Она поблагодарила и отпила глоток, первый глоток алкоголя за несколько дней, которые теперь представлялись ей годами.

— Марков тоже придет? — осведомился герр К. — Или вчера в опере его все-таки застрелили?

— Не знаю, сама не могу его найти, — ответила Констанция, приняв замечание об опере за шутку, смысла которой ей было не уяснить. — О чем вы? Я ведь только приехала из «Тихой обители», соображаю с трудом. — Говоря, она скользила взглядом по лицам посетителей ресторана.

— Как, вы разве не в курсе? Об этом весь город гудит.

Герр К. недоверчиво уставился на Констанцию, но не увидел в ее глазах ни намека на понимание. Он отвернулся, что-то поискал, нагнулся под стойку и, выпрямляясь, протянул Констанции газету.

— Там, в конце, — коротко произнес он и поспешил к одному из столиков.

Констанция принялась листать бульварную га зету. На последней стра нице она безош ибочно оты скала заголовок «Разборки в опере. Расстрел зрителя. Остановка спектакля. Все о необычной полицейской операции в „Комише опер“». Под ним размещались несколько снимков, на одном из них Марков лежал на спине, раскинув руки, по его животу расползалось пятно крови, а подпись гласила: «У зрителя из десятого ряда на животе большое красное пятно». На другой фотографии вокруг Маркова хлопотали санитары, на третьей его с курткой на голове вели сквозь толпу…

Констанция не глядя потянулась за бокалом и залпом его осушила.

Если верить статье, представление началось и завершилось в обычном режиме. В промежутке случилось несколько безумных сцен, которых нет ни в одном либретто. «Комише опер», вечер пятницы. Все билеты проданы, в зале полно немцев из соседних городов, туристы со всего мира. В программе «Евгений Онегин» Петра Чайковского. В середине спектакля раздается выстрел. Идет знаменитая сцена дуэли между Ленским и Онегиным. Когда дым рассеивается, публика видит, что на полу неподвижно лежит какой-то человек. На полу зрительного зала, не на сцене. Поднимается дикий хаос, включается свет, спектакль прерывают. Посетители вскакивают, несутся к выходу, с криками бегут по рядам. У одной из зрительниц, пятидесятишестилетней банковской служащей, нервное потрясение. Сутолока в коридорах препятствует проходу медиков и полицейских. Неожиданный поворот: на покойнике нет ни царапины. К тому же никакой он не покойник, потому что встает и вместе с блюстителями порядка выходит из зала под улюлюканье, свист и аплодисменты. На вопрос, являлось ли это частью сценария, художественный руководитель Барри Коски отвечает отрицательно. Кристоф Б. из Целендорфа, которому жена преподнесла билеты в оперу в честь его шестидесятипятилетия, говорит: «Сперва я не мог понять, что тут такое творится. Право слово, этот зритель переиграл всю оперную труппу». Берлинская полиция полагает, что спектакль сорвал невменяемый одиночка. Официальных сведений о мотивах правонарушения и о личности правонарушителя не поступало, однако, по непроверенным данным, это известный берлинский психиатр Оскар Б. Марков. После длительного перерыва спектакль продолжился и был благополучно завершен.

Констанция ощутила непомерную беспомощность. Она отказывалась верить прочитанному. От герра К., которого она засыпала вопросами, толку оказалось мало. Он ответил лишь, что Марков присутствовал на вчерашнем «обеденном коллоквиуме», а вечером в кафе явились те же полицейские, что и тремя днями ранее, и устроили ему допрос с пристрастием.

— Те же, что и тремя днями ранее?

— Да, они приехали сюда днем, поставили машину с включенной синей мигалкой у дома Маркова, пришли сюда и допытывались у меня, кто он, чем занимается, что за… Погодите, дам вам визитку. — Он открыл кассу и вытащил карточку. — Вот, можете оставить себе. Ева Танненшмидт, старший инспектор, Берлинский уголовный розыск и прочее. Приятная дама, хоть и из полиции. Вчера поздно ночью выпила пару порций виски.

— Нехорошо все это. Очень, очень нехорошо, — только и смогла вымолвить Констанция.

Она долго нажимала кнопку звонка у двери одной из квартир дома на Яблонскиштрассе, но звонок, очевидно, был сломан или выключен. Не так давно рядом с фамилией Шилля на двери была ее фамилия, Камп: Констанция вспомнила, что соскребла четыре буквы ключом, который потом оставила на кухонном столе рядом с прощальным письмом. Это произошло вскоре после той жуткой прогулки с элементами охоты, как она ее назвала, того переживания смертельной опасности, как позднее выразился Марков, делая акцент на том, что Шилль, сколько бы он ни заверял ее в своей любви, бросил ее в лесу, пожертвовал ею ради своего эгоцентричного и притом весьма токсичного чудачества. Да, охотник выстрелил в воздух, однако каждый сделанный выстрел является выстрелом в воздух до тех пор, пока пуля не попадет в ту или иную цель.

И, как всем известно, когда это происходит, время растягивается: у одних перед глазами проносится целая жизнь, другие видят свое будущее, и все это за ничтожную долю секунды. Самое неприятное — это, конечно, неуверенность (Марков назвал ее трансцендентальной неуверенностью) на тот счет, сколь долго будет продолжаться полет пули. Не исключено, что полет закончится годы спустя — если она, Констанция, понимает, что он имеет в виду. Когда же он, Марков, размышляет на эту тему, ему становятся понятны причины ее бессонницы: он на ее месте тоже не мог бы нормально спать.

Констанция снова нажала на звонок. Снова не раздалось ни звука.

Она постучалась в дверь, сначала еле слышно, потом громче.

Тишина.

Этажом выше щелкнул замок, кто-то вышел на лестницу и зашагал вниз по ступенькам.

— Фрау Камп! Вот так сюрприз. Давненько вас тут не было. Желаете повидать герра Шилля?

— Добрый вечер, фрау Эберляйн! — воскликнула Констанция, чуть не плача и в то же время радуясь, что хоть кто-то пришел ей на выручку. — Как хорошо, что вы здесь! Вы, случайно, не знаете, куда подевался Александр?

— Нет, к сожалению, — ответила пожилая дама, после чего достала из кармана своего неизменного синего клетчатого халата носовой платок и шумно высморкалась. — Зато я совершенно точно знаю, что с ним творится неладное. Давайте зайдем ко мне — по-моему, вам не помешает подкрепиться.

Вскоре они уже сидели на кухне фрау Эберляйн за столиком у окна, на котором лежали телепрограмма и прихватка. Хозяйка поставила чайник и взяла с подоконника открытую коробку шоколадных конфет с коньячной начинкой, чуть подвинув в сторону горшок с высоким хилым кактусом.

Тем временем Констанция объясняла, что ноги сами ее привели к этому дому, вернее, не ноги, а предчувствия, притом самые дурные предчувствия. У них с Александром, и это ни для кого не секрет, с момента расставания больше нет ничего общего, да она просто не смогла бы иметь с ним ничего общего, ведь иначе ей никогда не удалось бы освободиться от него. И потом, она встречается с Марковым, ну, то есть с Оскаром.

— А теперь и он куда-то запропастился, дома его нет, на телефонные звонки он не отвечает, я искала его везде, полицейские искали его везде, но его нигде нет, даже здесь.

— Вы сейчас о ком, дорогая? Об Александре или о своем новом кавалере? Я что-то совсем запуталась, простите старуху, — поцокала языком фрау Эберляйн, ставя на стол две голубые чашки со знаменитым «луковым» узором.

— И о том, и о другом. Они оба исчезли.

— Оба исчезли, — повторила пожилая дама. — Кстати, пока я не забыла: вчера, нет, позавчера к герру Шиллю приходили из полиции. Причем два раза за день.

Чайник пронзительно свистнул.

— С чего бы вдруг? — насторожилась Констанция.

Фрау Эберляйн, наливая воду в пузатый чайник, в который предварительно положила несколько фильтр-пакетиков с шиповником, вполголоса запела:

— Не нравится мне это, — хмуро проговорила Констанция.

— Что-что? Никогда не говорите бывшей учительнице немецкого, что вам не нравится Гейне!

— Да я не о стихах, а о полиции. Их визиты — вот что мне не нравится.

— Понимаю, дорогая. Двое мужчин, как говорила моя матушка, это всегда путаница. Почти всегда. С одним исключением, пожалуй.

— А именно?

— Если их одинаково зовут. Тогда путаницы не возникает. Мама была замужем дважды — за моим отцом Эрвином, который погиб на войне, и потом за вторым Эрвином, послевоенным, который стал мне отчимом. В общем, этакий собирательный Эрвин получился, и я много лет не догадывалась, что Эрвин-отчим и Эрвин-отец — разные люди.

Констанция, невольно вспомнившая, что пару раз назвала Оскара Александром, на что тот отреагировал со смесью досады и великодушия, была слишком поглощена расследованием исчезновения своих бывшего и нынешнего кавалеров и потому не смогла связать визит полицейских с историей о двух Эрвинах.

— Просто безумие, — вздохнула она.

Фрау Эберляйн разлила по чашкам шиповниковый напиток, который лился из носика чайника, точно разбавленная кровь.

— А главное безумие состоит вот в чем: взгляните, это они, на снимках, один и другой. Поразительно похожи!

— О Маркове и Шилле такого не скажешь. Один скорее похож на ваш чайник, а другой, — Констанция огляделась, — на кактус. — Она осеклась, пораженная зловещей безвкусицей этого сравнения, и горько разрыдалась.

Фрау Эберляйн достала из кармана халата батончик «Темпо» и, за неимением других вариантов утешения, покрутила коробкой конфет на столе.

— Да, чего только в жизни не бывает. Возьмите лучше конфетку, поверьте старушке, сладкое и спиртное вам сейчас точно не повредят.

Констанция словно не слышала ее. Она вытащила мобильный, в сотый раз набрала номер Маркова, в сотый раз услышала в ответ только длинные гудки.

— Дорогая, на вашем месте я бы хорошенько обдумала, что можно сделать в столь поздний час. Вариантов всего два: либо ложитесь спать, ведь до завтра мир вряд ли перевернется, либо обратитесь в полицию.

Телефон старшего инспектора Танненшмидт умел звонить в самое неподходящее время, а уж субботние вечера были его излюбленным временем для звонков, отчего Танненшмидт не удивилась, когда экран телефона засветился. Чему она удивилась, так это тому, что беспокоила ее фрау Эберляйн с Яблонски штрассе, которая объяснила, что, исполняя соседский долг, звонит от имени другой дамы, которая в данный момент, к сожалению, не может говорить, потому что сидит у фрау Эберляйн на кухне и плачет. Речь идет о Констанции Камп, бывшей подруге герра Шилля и нынешней подруге некоего герра Маркова, или наоборот. Оба названных господина в настоящее время словно исчезли с лица земли, и фрау Камп опасается, как бы они не натворили глупостей. Фрау Эберляйн будет очень признательна инспектору Танненшмидт, если та приедет сюда и поможет ей утешить бедную женщину. Из угощения есть остывший шиповниковый настой, но можно и кофе сварить.

Полчаса спустя Танненшмидт прибыла на Яб-лонскиштрассе, при этом ею двигал не столько профессиональный, сколько личный интерес. По пути она гадала, почему Констанция Камп решила покинуть «Тихую обитель» раньше срока. Воспрянув духом с ее появлением, Констанция успокоилась, смогла наконец нормально разговаривать и поведала собеседницам о том, что узнала сегодня днем после возвращения из Трибеля.

Инспектор, которую фрау Эберляйн угостила чашкой горячего кофе, выслушала Констанцию и сказала, что если бы полиция затеяла расследование в отношении всех взрослых мужчин, которые не проводят вечера дома и ночуют неизвестно где, то пришлось бы устанавливать наблюдение у каждой третьей квартиры. Однако в конечном итоге пребывание вне дома является частью западной культуры, таковы уж современные реалии. Затем Танненшмидт достала депешу, которую Шилль написал Маркову, и спросила у Констанции, что ока об этом думает.

Читая письмо, Констанция бледнела прямо на глазах.

— Где, где они договорились встретиться? Нам нужно немедленно ехать туда!

— Увы, как раз этого мы и не знаем. По-вашему, дело серьезное?

— Серьезнее некуда. Когда написано и доставлено это письмо? Почему вы не связались со мной раньше?

Фрау Эберляйн, с большим увлечением слушавшая этот диалог, попросила разрешения тоже взглянуть на депешу Шилля. Пока пожилая дама читала, Танненшмидт по пунктам перечислила все действия, которые были предприняты для обнаружения какого-либо правонарушения или хотя бы подтверждения первоначального подозрения, и рассказала, насколько бесплодными оказались ее усилия, включая вчерашний визит в «Тихую обитель», где она надеялась встретиться с нею, фрау Камп, и обсудить случившееся.

— Когда не знаешь, что делать, невозможно ничего сделать, даже если очень хочешь, — посетовала инспектор.

Констанция спрятала лицо в бумажный носовой платок.

Фрау Эберляйн вернула письмо и лаконично заметила, что все в нем лишь пустые слова, интересно становится только с того момента, где Шилль упоминает секундантов.

— По-моему, за эту ниточку вы так и не потянули. А мне кажется, герр Шилль уделяет секундантам чрезвычайно большое внимание, черт знает почему.

— Ну да, вчера в опере Маркову вручили второе письмо. В нем сказано, что встреча секундантов состоится сегодня в полдень в велнес-оазисе с рыбками или для рыбок, точно не знаю. Чтобы проверить этот след, мы отправили туда человека, но опять ничего не добились. Наш сотрудник не увидел никого, если не считать двух женщин, которые принимали ножные ванны.

— Что значит «если не считать двух женщин»? — возмутилась фрау Эберляйн. — С вашего позволения, вы сидите на моей кухне в обществе двух женщин!

Инспектор медленно выпрямилась, лицо ее выражало растерянность. Она вынула из кармана телефон, подержала его в руке и убрала назад.

19
Оттенки черноты

Режиссеру, который в будущем задумал бы экранизировать эту дуэль, следовало бы прописать в сценарии, что противники, то есть Марков и Шилль, спускаются в туннель с противоположных входов, один со стороны Фридрихсхагена, другой — Кёпеника: так было бы красивее и эффектнее. Вот они медленно сходят вниз по ступеням, слушая гулкое эхо собственных шагов, попадают в туннель и продолжают идти навстречу друг другу, их суровые лица напряжены… Впрочем, бессмысленно представлять себе то, чего не было. Все вышло иначе, все должно было выйти иначе. Во-первых, столь подробно спланированный и точно отлаженный процесс потребовал бы большего вовлечения всех участников и дуэль наверняка пришлось бы не раз репетировать; во-вторых, секундантки выбрали местом встречи именно вход со стороны Фридрихсхагена. У него-то и собралась ровно в час ночи группка людей, которые стояли рядом, точно случайные попутчики, угрюмо молчали и избегали встречаться взглядами.

Итак, мероприятие, если угодно назвать происходящее этим словом, все-таки удалось организовать, несмотря на сопротивление практически всех причастных и даже тех, кто не имел к нему отношения. Теперь им предстояло решить вопрос об очередности дальнейших действий, вызывавший у них обоснованные сомнения, ведь, в отличие от дуэлей прежних эпох, в которых буквально каждое движение было прописано заранее, а участники понимали, что должно произойти, и являлись на поединки по собственной воле, среди собравшихся в этом туннеле ни у кого, кроме разве что Шилля, не было ни соответствующих познаний, ни тем более опыта. Кто-то возразит, что и в те давние времена не все шло по сценарию, а иногда вообще наступал полный кавардак. Но дело в том, что современники Лассаля или Казановы владели шпагой и умели держать пистолет. Этому они учились в школе жизни, и если мы задумаемся, к примеру, о том, сколько поэтов, о которых едва ли можно сказать, что их так уж воодушевляло военное дело, сражались на дуэлях и погибали, то поймем, насколько обыденным и привычным было раньше цивилизованное убиение и умирание.

Насколько далеки от этого были люди, которые собрались у входа в туннель! Букинист, перечитавший множество книг о дуэлях и утративший связь с реальностью. Психиатр, находящийся едва ли не на грани безумия. Его пациентка, парадоксальным образом оказывающая ему поддержку. Трое переселенцев из России — завхоз, домохозяйка и пианист-пенсионер, сдающие дуэлянтам в аренду пистолеты и патроны. А еще такса по имени Квиз, которая, не подозревая ничего дурного, суетилась под ногами, обнюхивала обувь и одежду и время от времени с большим энтузиазмом бегала за палкой, которую Полина бросала в ночную тьму.

Никто из них не подозревал, что в данный момент Квиз был темой обсуждения, происходящего на кухне фрау Эберляйн. Хозяйка квартиры и Констанция Камп молча сидели за столом и наблюдали за телефонными переговорами инспектора Танненшмидт: та позвонила Зандлеру, Зандлер позвонил стажеру-полицейскому, затем в обратном порядке, однако ничего нового выяснить не удалось. Точнее, почти ничего. Под описание двух дам, посетивших днем велнес-оазис «Фиш спа», подходили все жительницы города, имеющие две ноги; но, как сообщил стажер, одна из дам пришла с таксой и та сидела на привязи у входа в заведение.

Старший инспектор, фрау Эберляйн и Констанция отнеслись к этому известию с недоумением. Танненшмидт отреагировала спокойнее всех, потому что уже привыкла к новостям, не обладающим потенциалом тревоги. А вот Констанция, похоже, была готова снова впасть в отчаяние.

— Такса, такса, что еще за такса, что мне делать с таксой? — твердила она.

Реакция фрау Эберляйн оказалась более здравой.

— Если такса — единственная наша зацепка, значит, надо искать таксу. Фрау старший инспектор, не могли бы вы привлечь к расследованию своих людей? В это время суток, — старушка взглянула на кухонный радиоприемник, — в час ночи в Берлине можно встретить не так уж много такс.

Танненшмидт скривила лицо, отчего по нему побежали многочисленные морщины.

— Это был бы первый в истории полиции случай охоты на таксу, и его непременно внесли бы в энциклопедию. Но только не в связи с моим именем, уж извините.

Первыми прибыли чета Лоренцев и дядя Венцель. Они припарковали свой фургон в зоне запрещенной стоянки у входа в туннель и, ведомые Квизом, двинулись к берегу Шпрее, черной и холодной. Вскоре к ним присоединился Шилль, приехавший на такси. Он торжественно, почти официально кивнул, вынул из кармана пачку сигарет и протянул ее собравшимся. Все взяли по одной и закурили.

Последним явился Марков, который будто нарочно пришел с противоположной стороны туннеля. На психиатре был все тот же желтовато-коричневый костюм, что и накануне, и все та же рубашка с пятном от вина. Квиз коротко тявкнул, скорее приветствуя, чем отвергая незнакомца. Рядом с Марковым шагала Дженни Сибилл в темных очках.

В знак приветствия все обменялись едва уловимыми кивками. Дженни хотела что-то сказать, но не успела она и рта раскрыть, как Полина предостерегающе приложила к губам палец, достала телефон и завернула его в алюминиевую фольгу. Лоренц, дядя и Дженни сделали то же самое. Сотовый Маркова до сих пор находился в кармане его пальто, которое до сих пор висело в гардеробе «Комише опер». Шилль похлопал себя по плащу, но телефона не нашел: тот лежал в номере Лилли в «Пента-отеле», где Шилль его благополучно забыл.

— Кстати, там, внизу, есть человек, — вполголоса сообщила Дженни, указывая в сторону лестницы. — По-моему, он пьян.

— Ничего страшного, с этим мы разберемся позже, — отозвалась Полина. — Сначала давайте выслушаем дядю Венцеля.

Дядя в длинной шубе и пышной меховой шапке выглядел представительно и вместе с тем странновато, будто посланник некой Всемирной дуэльной комиссии. Он приосанился, прочистил горло и заговорил:

— Буду краток. Мой отец воевал против немцев. Он говорил: «Каждый сделанный выстрел — это хороший выстрел. Ни один выстрел не был лишним. Но куда лучше было бы, если бы немцы сами перестреляли друг друга». Я думаю, нет, я точно знаю, он не имел в виду две тысячи двенадцатый год. Я считаю, сегодня войны уже нет, она окончена. Дуэль — это, если хотите, маломасштабная война.

Я считаю, дуэлей сегодня тоже уже нет, их эпоха миновала. Поэтому я призываю вас, герр Александр, помириться с герром Марковым. В словесном разговоре можно найти ответ, в разговоре с помощью пуль — увы, нельзя.

Он сделал шаг назад. Под сводами туннеля, словно желая ускорить дело, пронесся порыв ветра.

Шилль стоял неподвижно, закрыв глаза. Марков, тяжело дыша, переводил взгляд с одного присутствующего на другого.

— Я, — нарушил тишину Марков, — ничего не имею против разговора, совершенно ничего. Когда дело касается снижения агрессии, будь то сознательной или бессознательной, необходимо…

— Необходимо положить конец болтовне, — напряженным голосом перебил Шилль, не глядя на своего противника. Казалось даже, Шилль отвернулся от него и смотрел на темную реку, словно из воды появилось что-то необыкновенное. Но на глади Шпрее были видны лишь черные точки — это стая уток плыла вдоль берега.

Когда Шилль снова заговорил, его голос звучал едва слышно:

— Мне жаль, герр Венцеслав, но война заканчивается только тогда, когда начинается следующая.

Немного подождав и убедившись, что больше никто не хочет высказаться, Полина решительно произнесла:

— Хорошо. Дискуссию оставим на потом. Не будем терять времени. Коленька?

Ее муж кивнул.

— Николай показывает пистолеты, мы с Дженни выбираем. Дядя?

Венцель тоже кивнул.

— Ты остаешься здесь, на входе, и следишь, чтобы нам никто не мешал.

Так все и произошло.

Танненшмидт пришла к выводу, что ей больше не зачем следить за бесконечной петлей тревог, которая стягивалась на шее Констанции, и чисто по-человечески старшего инспектора можно было понять. Она поблагодарила фрау Эберляйн за кофе и уже собралась уходить, как вдруг хозяйка дома кое-что вспомнила.

— Сегодня я видела таксу, — произнесла она задумчиво. — На Данцигерштрассе. Собака металась внутри парадной жилого дома и лаяла как безумная, пока ее не выпустили. Это может быть совпадением, фрау старший инспектор, но совпадения не следует недооценивать. Кажется, вчера я читала в газете о пожилой даме, которую задержали то ли в Рейхстаге, то ли в Канцелярии. Она все время бегала вокруг здания и хотела попасть внутрь, но у нее при себе не было документов, и она не могла сказать, кто она такая и как ее зовут. Бедняжка была сама не своя и ничего не помнила. В общем, сотрудники организации написали заявление о пропаже, или как там это правильно называется, к нему приложили фото дамы, но никто не откликался. И тут кому-то пришла в голову блестящая идея: у дамы в кошельке имелось окошко для фотографии, но в него был вложен снимок… Угадайте кого? Нет, не мужа и не детей, а собаки. И представьте, когда объявление дополнили фотографией этой собаки, дело сдвинулось с мертвой точки: отыскались несколько знакомых дамы, которые узнали ее собаку!

— Чрезвычайно поучительная история, — прокомментировала старший инспектор, изо всех сил стараясь, чтобы в ее словах не прозвучал сарказм.

— Совершенно верно, — подтвердила фрау Эберляйн, — но, боюсь, вы пока не понимаете, что в ней было самым поучительным. Та собака уже давно умерла.

Констанция, которой не понравилось, что беседа опять коснулась темы смерти, всхлипнула, схватила мобильный и снова набрала номер Маркова.

— А разве, — произнесла она, прижимая трубку к уху и глядя на Танненшмидт, — вы не можете отследить местоположение его телефона? Мы тогда узнали бы, где он сейчас.

— Для этого необходимо иметь соответствующее постановление суда. Еще прослеживание телефона допустимо в случае угрозы надвигающейся опасности.

— Что означает «угроза надвигающейся опасности»? — горько вздохнула Констанция.

— Угроза опасности для жизни и здоровья.

Недолго думая, Констанция встала и подбежала к кухонному окну. Аккуратно взяла горшок с кактусом и переставила его на стол.

— Правильно ли я понимаю, — произнесла она более твердым тоном, — что письмо с вызовом на дуэль и последующую встречу секундантов, вернее, секунданток вы не считаете угрозой опасности для жизни и здоровья?

— Несомненно, — ответила Танненшмидт, пока не видя в ее действиях ничего странного.

— Хорошо, — сказала Констанция, после чего распахнула окно и вскочила на подоконник. В черном платье и красных сапогах она выглядела очень эффектно, и столь же эффектно, точно с театральных подмостков, прозвучал ее голос: — Не вставайте со стула, фрау старший инспектор. Не сомневайтесь, я сейчас выпрыгну. Это не ваша вина, вы всего лишь случайная свидетельница, фрау Эберляйн не даст соврать. Спасибо за чай! Будьте любезны, дорогая фрау Эберляйн, когда приедут другие полицейские, скажите им, что я выбросилась из окна, потому что старший инспектор Танненшмидт — не вставайте, инспектор! — потому что старший инспектор Танненшмидт не сочла необходимым отследить местоположение телефона Оскара. Скажите им, что она подтвердила: опасности для жизни и здоровья нет. — С этими словами Констанция подвинулась ближе к карнизу и решительно занесла над ним ногу.

Выбор пистолетов был произведен в нескольких метрах от дуэлянтов при тусклом свете фонаря, к которому сначала подошел Лоренц, а затем Полина и Дженни. Из пакета с надписью «Привет, окружающая среда!» Лоренц вытащил замотанный в газетную бумагу сверток размером не больше детской обувной коробки. Присев на корточки, он развернул газеты, и вскоре перед ними, сверкая начищенными черными стволами, лежали два пистолета. Женщины, чуть наклоняясь вперед, наблюдали за происходящим, точно за ожидаемыми, но все равно неожиданными родами.

— Я в этом вопросе полный профан, — призналась Дженни. — Они вообще исправные?

— Скоро сами услышите. Слева — «Парабеллум ноль восемь», калибр девять миллиметров, справа — «Вальтер ППК», калибр семь шестьдесят пять. — Лоренц взял газету (это было русское издание) и прочел: — «Двенадцатое мая сорок пятого…» Настоящее немецкое качество, — изрек он сперва по-русски, потом по-немецки. — Вы, конечно, можете все осмотреть и проверить, но у меня есть идея получше. — Он взглянул на Дженни. — Вы в оружии не разбираетесь, Полина тоже. Так?

Секундантки кивнули.

— Тогда предлагаю кинуть жребий. Полина — орел, Дженни — решка. Согласны?

Дамы снова кивнули. Лоренц достал монету и подбросил ее. В свете фонаря она сверкнула, точно металлическое насекомое, выписала дугу над головой радостно залаявшего Квиза, который внимательно следил за ее полетом, и приземлилась на ладонь Николая решкой вверх. Дженни неуверенно указала на пистолет справа. Это был вальтер.

— Что ж, с легкой частью нашего номера мы разобрались, — хмуро проговорил Лоренц, — пора переходить к сложной.

Он поднял пистолеты и, помахивая ими, направился к дуэлянтам и дяде Венцелю, секундантки пошли за ним.

Запрос местоположения показал, что мобильный Маркова находится в здании театра «Комише опер», а Шилля — в кёпеникском отеле. Танненшмидт сообщила об этом Констанции Камп только после того, как та слезла с подоконника.

— Я, видите ли, тоже умею шантажировать… Если один из них в Кененике, а другой в Митте, то дуэль между ними может состояться разве что на баллистических ракетах, — сказала инспектор, вернувшись к кухонному столу.

— Сейчас очень поздно, в опере давно уже никого нет. Что-то тут не так. Давайте немедленно туда поедем, пожалуйста! — воскликнула Констанция.

Положение и в самом деле казалось странным, однако спустя два телефонных звонка, один от Танненшмидт в театр и второй от вахтера, который перезвонил ей, запыхавшись после долгой прогулки до гардероба, тайна была раскрыта.

— Пальто с мобильным в кармане висит на вешалке, можете прийти и забрать его, — выдохнул вахтер.

— Прошу вашего понимания, дамы, но на этом я откланиваюсь, — объявила Танненшмидт. — Я работаю в полиции уже более двадцати лет и могу вас заверить, что до сегодняшнего дня всегда радовалась, когда сложная ситуация не заканчивалась правонарушением или преступлением. Нет ничего более приятного, чем обнаружить, что обнаруживать нечего. Вот и в случае с геррами Шиллем и Марковым мне бы очень хотелось, чтобы одна из сторон украла, например, яйцо на рынке или проехала на автобусе зайцем. Это было бы просто великолепно. Знаете, как я сейчас себя чувствую? Некомпетентной во всех отношениях.

Она встала, взяла пальто и снова собралась уходить.

— Но Оскар… — пролепетала Констанция.

— Я чувствую себя некомпетентной и офици ально заявляю о своей некомпетентности, — отре зала Танненшмидт, после чего вышла в прихожую и захлопнула за собой дверь.

Квиз обнюхивал лежащие на земле старые газеты, пытаясь отыскать монету, и нарушал тишину возмущенным лаем. Тем временем Шилль, Марков и дядя Венцель стояли лицом друг к другу, образуя разносторонний треугольник, и молчали. Впрочем, сказать «молчали» гораздо легче, чем соблюдать безмолвие в такой обстановке. Остается только гадать, сколько тем для разговора мелькало у них в головах и насколько редко эти темы всплывают в обычных беседах в наши дни. А драгоценные минуты, которые можно было бы потратить на разговор и, кто знает, достичь примирения, утекали, и утекали они главным образом потому, что никто ничего не обсуждал. Хватило бы одной-единственной реплики: «Что за чепуха», «Нет», «Простите, это какой-то бред», «Пойду-ка я домой», чего-нибудь совершенно незначительного — но никто не произнес спасительных слов, и теперь уже не понять почему. В мире полно слов, которые незачем произносить, однако их то и дело произносят; здесь же все обстояло с точностью наоборот.

Такое, конечно, представить сложно, но если бы в этот миг к туннелю подъехали репортеры и принялись расспрашивать дуэлянтов, какие мотивы ими движут, какие чувства они испытывают, на какой исход поединка они рассчитывают, Шилль и Марков, вероятно, только пожали бы плечами и пробормотали что-то невнятное. Констанция? Какая Констанция? Оскорбление? Какое оскорбле ние? Все это осталось далеко позади, бесконечно, непостижимо далеко позади. Они находились здесь просто потому, что находиться в любом другом месте не имело смысла. Возможно, Шилль и Марков заявили бы, что пришло время смотреть вперед, а не оглядываться назад.

Шилль был поглощен созерцанием воды, неустанный танец которой при свете фонарей успокаивал его. Он стоял с отсутствующим взглядом, мечтая погрузиться в это переливчатое мерцание, которое непрерывно создавало новые оттенки черноты.

Марков, небезосновательно предчувствующий, что события будут развиваться неблагоприятно, и испытывающий смесь любопытства и бессилия, воспринимал происходящее словно еще один непостижимый поворот своей судьбы, очередной акт фарса, в котором его участие является неизбежным, хоть и совершенно нежелательным.

Что творилось в душе у дяди Венцеля, никто не знал, ибо он надвинул шапку на лоб так низко, что во мраке туннеля его лица было почти не видно. Сложив руки за спиной, он раскачивался на пятках взад-вперед, спокойный, словно старый опытный тренер, который наблюдает за выступлением подопечных и верит, что у них все получится.

Пока Лоренц готовился объяснять дуэлянтам, как пользоваться пистолетами, как ставить на предохранитель и снимать с него, как взводить курок, Дженни и Полина спустились в туннель, чтобы выгнать оттуда пьяного и отмерить предусмотренное для поединка расстояние в пятьдесят шагов.

Второй час нового дня на кухне фрау Эберляйн проходил в молчании и саморазрушении. Хозяйка искала поддержки у бутылки бренди. Гостья выпрямила спину и тихо проговорила:

— Простите, фрау Эберляйн, что устроила этот скандал. Поверьте, я вовсе не хотела. Мне жаль, что вам так досталось.

— Понимаю, дорогая. Не надо извиняться.

— Но где-то же они должны сейчас быть, правда? Куда их занесло глубокой ночью?

— Мужчины, — изрекла пожилая дама, — они всегда где-нибудь. В основном там, где их быть не должно. Полагаю, это у них в крови.

На кухне воцарилась мрачная тишина.

— Но послушайте, если вы не сомневаетесь, что они с Александром сейчас дерутся на дуэли, то все просто. Инспектор правильно подметила, не ракеты же они будут друг в друга запускать. Значит, они где-то вместе. А вот где — это и впрямь большой вопрос.

— Александр в Кёпенике! — воскликнула Констанция. — Сейчас позвоню ему.

Она набрала номер Шилля, трубку сняли, и женский голос, перекрикивая оглушительно громкую музыку, сообщил Констанции, что вечеринка проходит великолепно. Выяснилось, что женщину зовут Лилли, что в отеле отмечают девичник и что миляга Александр, за которым ей. Констанции, следует приглядывать в оба глаза, если, конечно, еще не поздно, оставил у нее, Лилли, свой мобильный. Где он сейчас? О, Констанция не поверит ушам, когда услышит ответ, точно так же, как не поверила ушам Лилли, когда Александр поделился с ней своими планами на ближайшее будущее. Посреди ночи он надел черную рубашку и заявил, что отправляется на похороны. Не правда ли, звучит зловеще: она тут гуляет перед свадьбой подружки, а он поехал на похороны?

— Где? — завопила Констанция. — Где проходят эти похороны?

— Он не сказал, — завопила Лилли в ответ и, перекрикивая ритм танцевальных басов, добавила: — Ох, если покойный — кто-то из ваших близких… Мои соболезнования.

Неоновый свет под беленым потолком и бледно-зеленый кафель на стенах придавали туннелю зловещее очарование. У стены, лежа на левом боку, крепко спал парень лет тридцати. Мелкие струйки, бегущие по красно-коричневой напольной плитке, нисколько ему не мешали. На человеке была черная кожаная куртка с когда-то белой подкладкой из искусственного меха. Его квадратная наголо бритая голова свешивалась и почти касалась плеча. Судя по виду, мужчина был в стельку пьян.

Полина в раздумьях прошлась мимо него и решила ничего не предпринимать.

— По-моему, он такой же свидетель, как этот кафель на стенах, — сказала она Дженни. — Надеюсь, я права. — Носком ботинка Полина осторожно коснулась ноги спящего.

Взволнованный Квиз догнал их и принялся обнюхивать пьяного. Особенно пса заинтересовал левый карман его куртки. Квиз залаял и зафыркал, отчего мужчина вздрогнул и проснулся.

Не давая ему опомниться, Полина заговорила строгим голосом:

— Мой юный друг, позвольте узнать, кто вы? Как вас зовут?

— Цербер, — оторопело произнес тот. — Ханнес Цербер, а что? Что случилось?

— Это я у вас спрашиваю, герр Цербер! На дворе глубокая ночь, а вы спите посреди стрельбища! Вы что, совсем спятили?

— Посреди стрельбища? — Он растерянно огляделся. — Это разве не туннель?

— Совершенно верно, туннель при стрельбище. Как вы вообще сюда попали? Если бы собака вас не нашла, вскоре вас могло бы уже не быть на этом свете. Здесь вот-вот начнется важный эксперимент.

Цербер в недоумении посмотрел по сторонам и вверх, а затем попытался встать.

— Что еще за дерьмовый эксперимент?

— Эксперимент с магическими пулями, — лихо соврала Полина. — Слышали об убийстве Джона Кеннеди? — Не дожидаясь ответа, она продолжила: — Пуля вошла сзади, прошла через голову и горло, затем выписала дугу, проникла в ногу, вылетела наружу через руку, упала в пепельницу и рикошетом вернулась в тело. Всего то ли семь, то ли шесть таких вот попаданий, верно я говорю, Дженни?

— Вроде бы, надо еще раз пересчитать, — отозвалась та.

Квиз залаял громче прежнего. Мужчина встал, опираясь на стену, и попятился.

— Да ну, бред какой-то, — буркнул он. — Впрочем, насчет Кеннеди в это тоже никто не поверил, однако же он все равно помер.

Полина наклонилась и мелом провела черту в том месте, где еще недавно сладко спал Ханнес Цербер.

— Первый стрелок встанет вот здесь.

Танненшмидт терпеть не могла чувство, будто что-то упустила, и сейчас она испытывала именно его. Старший инспектор села в машину и стала ждать, сама не зная чего. Перед ней простиралась улица, пустынная и ничем не примечательная. Дом погрузился в сон, свет горел только в кухонном окне фрау Эберляйн. Совсем недавно Констанция Камп стояла там на подоконнике и, будь она чуть более отчаянной, сейчас могла бы лежать мертвой на тротуаре. Танненшмидт никогда не переставала удивляться, насколько мало нужно, чтобы лишить человека ума-разума, даже если у него никакого ума-разума и не было. Она включила полицейское радио. Подобно тому как другие люди следят за футбольным счетом или сообщениями о пробках, старший инспектор иногда любила послушать, что за преступления расследуются в городе в настоящее время. Слыша код 021, «Ограбление банка», или 025, «Неуплата по счетам», или 096, «Домашний скандал», она испытывала умиротворяющее, по крайней мере для офицера полиции, ощущение, что мир существует и что жизнь в нем идет своим чередом. Код 048, «Самоубийство», ее огорчил. Из Целендорфа только что сообщили об эксгибиционисте, код 075. Танненшмидт снова подняла взгляд на окно фрау Эберляйн и вспомнила, как караулила под окном фрау Ксаверштейн во время практики в полицейской академии, и подумала о питомце покойной дамы, который теперь был ее собственным питомцем, о сомике, одиноко кружащем по аквариуму в ее квартире. Инспектор вытащила мобильный и посмотрела в ничего не выражающие рыбьи глаза.

За размышлениями Танненшмидт не заметила, что к подъезду подкатило такси и в него вихрем влетела Констанция Камп, после чего машина с ревом умчалась прочь.

Со стороны всегда кажется, что стрелять из пистолета легко, но на самом деле это сущая морока: извлечь магазин, снять с предохранителя и открыть затвор, вставить в магазин патроны, вернуть магазин на место и закрыть затвор, поставить на предохранитель… Лоренц объяснял все это, показывал, повторял, однако ни Шилль, ни Марков не могли выполнить движения в правильной последовательности. Они едва не поругались, когда Марков высказался в том духе, что, если стрелять в кого-то так сложно, не лучше ли просто оставить его в живых? Шилль, стоявший достаточно далеко от нее, хрипло рассмеялся, но воздержался от ответа, напомнив себе, что на перепалки у них нет времени.

В конце концов Лоренц сделал все сам: вставил в каждый магазин по одному блестящему латунному патрону, передернул затвор вальтера и поставит на предохранитель, передернул затвор парабеллума и поставил на предохранитель.

Тем временем во чреве туннеля, под водой, которую здесь было едва слышно, настолько тихо и незаметно она протекала над ним, между Дженни и Полиной разгорелся спор. Дженни, которая до настоящего момента верила, надеялась и желала, чтобы все происходящее оказалось странноватым, но в конечном счете безопасным фрик-шоу, теперь уже сильно сомневалась в этом, видя, как старательно ведутся приготовления. Когда Полина дорисовала последнюю отметку мелом, Дженни поняла, что дело зашло слишком далеко.

— Я ретируюсь, — сказала она.

— Ну конечно, ты должна будешь ретироваться, — отозвалась Полина, выбрасывая мел и удерживая Квиза, который хотел за ним погнаться. — Мы все должны будем ретироваться, стрельба не бывает тихой, понимаешь?

Дженни покачала головой.

— Я имею в виду, что дистанцируюсь.

— Правильно, так и надо, — одобрила Полина.

— Да как ты не поймешь, я выхожу из игры! Это же безумие! Они поубивают друг друга! Что тут вообще творится? Я-то думала, это все понарошку, дурацкая игра, да и только!

Эхо ее голоса, кувыркаясь, разнеслось по туннелю.

Полина положила руку на плечо Дженни.

— Игра и есть. Николай принял меры предосторожности. Ты что, всерьез подумала, что мы допустим настоящую стрельбу? Не беспокойся, все будет понарошку.

Новость огорошила Дженни.

— Что? Но разве не… То есть… — забормотала она. — Как это — понарошку?

— Пистолеты зарядят холостыми. Только не проговорись никому, будь добра, — перешла на шепот Полина, потому что трое мужчин уже спустились по лестнице и направлялись к ним.

И Дженни, чьи глаза были скрыты солнцезащитными очками, Дженни, крайне сомневающаяся, можно ли верить последним словам Полины, Дженни, лихорадочно размышляющая о том, что, если Полина сказала правду, стрельба холостыми может привести к еще более непредсказуемым, а то и катастрофическим последствиям, взглянула на мужчин и смущенно улыбнулась.

Констанция, своими причитаниями о надвигающейся опасности и банкнотой в сто евро добившаяся того, что водитель нарушил кучу правил дорожного движения, едва не выпала из продолжающего ехать такси на порог «Пента-отеля». Она пробежала сквозь гудящую толпу к бару, чтобы узнать, где находится стойка администратора, и, узнав, что бар и есть стойка администратора, тотчас спросила бармена, известно ли ему что-нибудь о местонахождении герра Шилля. «Это чрезвычайно важное, чрезвычайно личное дело, без преувеличения, вопрос жизни и смерти», — добавила она.

— Я в курсе, — отозвался бармен негромко, и Констанция расслышала его голос несмотря на гремящую музыку. — Он отправился на похороны.

— Ночью? И что же это за похороны такие?

— Представьте себе, я задал ему тот же вопрос Он ответил, что отправляется на ночные похороны.

— Ага. — Констанция совладала с собой. — И куда он поехал? На какое кладбище?

— К сожалению, он не сказал. Хотя погодите-ка… Он забыл вот это. — Бармен достал с полки камень и протянул его Констанции.

— Камень? — растерялась та, вертя предмет в руках.

— Возможно, он ему нужен, — предположил он.

— Возможно, он ему нужен, — эхом откликнулась она.

— Да, и еще: он вызвал такси. До Шпреетуннеяя.

— До туннеля?

— До туннеля.

— Когда это было?

— Около часа назад.

Если смотреть со стороны Фридрихсхагена, Марков стоял у ближней черты, а Шилль — у дальней, в пятидесяти шагах от оппонента. Они расположились не ровно по средней линии туннеля, а чуть сбоку от нее, чтобы освободить пространство для секунданток и Лоренца, занявшего позицию между противниками, но в то же время на достаточном удалении от линии огня, у противоположной стены.

Дуэлянтам удалось снять пистолеты с предохранителя. Шилль, бросивший свой тренч Полине, остался в черной рубашке и повернулся вполоборота, стараясь точно прицелиться при помощи, так сказать, туннельного зрения. Марков стоял чуть расставив ноги, с почти скучающим видом, во всем его облике сквозила вызывающая небрежность, которая говорила, что он хочет поскорее покончить с этой ерундой и вернуться к более важным вещам. Не исключено, что эти мысли в самом деле витали в его голове.

Все получили от Лоренца по комплекту желтых поролоновых берушей, которые едва заметно светились в полумраке туннеля, и заткнули ими слуховые проходы (несомненно, это был первый в истории случай применения берушей на дуэли). У Маркова беруши смешно торчали из ушей, придавая ему, как он справедливо полагал, крайне глупый вид.

После этого никто ничего не слышал. Даже если какие-то слова все же были произнесены, они оказались неуслышанными.

Лоренц поднял руку — это был условный сигнал.

Дядя Венцель остался наверху вместе с Квизом, который свернулся калачиком у его ног и тяжело дышал, глядя в ночь. Когда раздался хлопок, пес вскочил и замер. Стая испуганных уток, ночевавших на Мюггельзе, лихорадочно замахала крылья ми, взмыла над водой и с тревожным кряканьем улетела прочь.

Кратчайший маршрут от «Пента-отеля» до входа в Шпреетуннель со стороны Кёпеника пролегал через Мюггельфорст. Поездка на такси заняла всего десять минут. Машина остановилась посреди леса, на узкой тропе, которая изгибалась, спускаясь с горы к берегу мимо невозмутимых сосен и мрачного подлеска. Быстро пройдя по тропе, Констанция очутилась перед ничем не примечательным входом в туннель и посмотрела на крутую лестницу, уводящую вниз.

В туннеле мерцал зеленоватый свет, наружу поднимался дым.

На противоположном берегу Шпрее от стенки туннеля отделился покачивающийся силуэт: это был пьяный Ханнес Цербер, который не успел далеко уйти и теперь, наполовину протрезвев от выстрела, почувствовал, что должен что-то предпринять. Кто-то кричал или это ему только почудилось? Вроде бы говорили по-русски. Ему потребовалась целая вечность, чтобы восстановить равновесие, и наконец он, спотыкаясь, направился вперед, к выходу из дымящегося туннеля, повторяя:

— Ей-богу, просто с ума сойти!

Заметив брошенные на землю газетные обрывки, он наклонился, почувствовал, что ноги его не держат, и лег подле. Сложно сказать, надеялся ли он почерпнуть из газет дополнительные сведения о происходящем или просто хотел скоротать время. В любом случае, новости за май 1945 года Цербер читал с величайшей сосредоточенностью, хоть и не понимал ни слова по-русски.

Спустя несколько минут он спохватился, вытащил телефон, набрал номер службы спасения и крикнул:

— Скорее приезжайте! Русская мафия только что взорвала туннель под Шпрее!

Фургон с водителем, тремя пассажирами и собакой стремительно удалялся от туннеля. Суматоха, крики и вопли уступили место призрачному затишью, которое обычно наступает после глубокого потрясения.

Едва Шилль нажал на курок, парабеллум в его руке взорвался. Фрагменты пистолета разлетелись по туннелю, будто снаряды. От взрыва с потолка попадали камни и куски штукатурки, которые погребли под собой Шилля.

На миг перед глазами Шилля вспыхнул белый свет. Очень ярко и очень отчетливо он успел увидеть окаменевшее лицо Маркова и обрадовался, а больше не видел уже ничего.

Полине, которая первой пришла в себя и пробралась сквозь дымовую завесу, все сразу стало ясно. Тело Шилля лежало под обломками. Дядя Венцель схватил Полину в охапку и потащил прочь, увлекая за собой Дженни, ползающую на коленях возле черты, у которой должен был стоять Марков; Марков, упавший там же, где стоял, лежал навзничь как мертвый, из его уха текла кровь. Лоренц ходил вокруг него, матерясь по-русски и разыскивая пистолеты или то, что от них осталось. Послы шалея лай, и через секунду Квиз вынырнул из облака дыма, держа в зубах оторванную кисть, и, невинно виляя хвостом, положил ее рядом с грудой камней, под которой лежал Шилль.

Вблизи стадиона «Ан дер Альтен Ферстерай» фургон притормозил и остановился.

Спустившись в задымленный туннель, Констанция ничего не видела и не слышала. Запах пороха подсказал ей, что она опоздала. Прикрывая нос и рот воротником парки, она на ощупь двинулась вперед. Дойдя до места, где стоял на дуэли Шилль, рядом с горой обломков Констанция увидела кисть руки, в оцепенении оперлась ладонью о холодный мокрый кафель на стене и повалилась на бок.

Добравшись до противоположного выхода, она уже хотела выбежать наружу и искать Маркова, но почему-то развернулась и понеслась обратно, ускоряя шаги, эхо которых больно отдавалось в ушах. Только теперь сквозь туман Констанция разглядела грязно-рыжее пятно, которое при ближайшем рассмотрении оказалось Марковым. Пятно смотрело остекленевшими глазами в потолок туннеля и ни на что не реагировало.

Придя в сознание, Марков обнаружил, что все вокруг стало белым и неподвижным. Он сделал вывод, что действительно попал на тот свет, и на душе у него сразу стало легче. Последним, что помнил Марков, была вспышка, возникшая еще раньше, чем он нажал на курок. Смешно вспомнить, как этот Шилль в черной рубашке стоял там и целился в него. Кому и что он пытался доказать? Чего хотел добиться? Впрочем, это больше не имеет значения. Одна из привилегий того, что ты мертв, заключается в том, что на ряд вещей тебе уже наплевать. Где же все-таки его пальто? Маркова пробрал озноб, и он страшно удивился: «Разве покойника может знобить?»

Куда фургон поедет дальше, никто не знал. Дядя Венцель, до сих пор не снявший огромной меховой шапки, в смятении сидел за рулем. Лоренц на соседнем сиденье держал себя за плечо, из которого сквозь продранную куртку сочилась кровь.

— Настоящее немецкое качество… — бормотал он по-русски.

Полина и Дженни, сидящие позади, тоже пострадали. Полина прижимала к бедру носовой платок, красный от крови. Дженни задело осколком в шею, и она вся дрожала.

— Позвольте мне выйти, пожалуйста, — пролепетала она, открывая дверь. — Дальше я пешком доберусь.

Она кивнула, словно благодаря за увлекательную поездку, и вышла. Окровавленной рукой нащупала в кармане солнцезащитные очки и тотчас нацепила их на нос.

Танненшмидт, должно быть задремавшая в своей машине, вздрогнула и непонимающе огляделась. Она по-прежнему находилась на Яблонскиштрассе. Свет на кухне фрау Эберляйн уже не горел. Часы показывали половину второго, и полицейское радио не умолкало. 080 в Шарлоттенбурге, «Фальшивомонетчики». «Давненько у нас их не было», — отметила инспектор. 064 в Митте, «Пьяный дебош». Затем один за другим прозвучали коды 121,045 и 107.

Она улыбнулась, но улыбка быстро сползла с ее лица.

Применение огнестрельного оружия. Взрыв бомбы. Труп. В Кёпенике.

Из динамика радио послышалось:

— Ноль два девять, прошу подкрепления!

Когда инспектор вместе со срочно вызванным Зандлером добралась до туннеля, все необходимые меры уже были приняты. На оцепленном месте происшествия стояли полицейские машины, ярко горели прожекторы, работали криминалисты, на катафалк затаскивали черный полиэтиленовый мешок… На лестнице Танненшмидт и Зандлеру встретились два санитара с носилками, на которых лежал Марков с закрытыми глазами. Танненшмидт жестом велела своему помощнику следовать за санитарами, а сама продолжила медленно спускаться, понимая, что спешить уже некуда.

Оказавшись в туннеле, инспектор прошлась мимо меловой разметки на полу, всмотрелась в таблички с цифрами. В потолке над тем местом, где стоял Шилль, зияла большая дыра, и офицер, обмерявший ее, заметил:

— Тот, кому взбрело в голову запускать ракету в этом туннеле, очевидно, был смельчаком.

— Жаль только, что он и сам улетел вместе с ней, — отозвалась Танненшмидт, после чего нагнулась и достала из груды камней осколок зеленоватой кафельной плитки.

20
Простейшие вещи

Последующая сверка показаний и следов с места преступления породила одну из тех неприятных головоломок, в которых ни одна деталь не сочетается с другой. Свидетелей было двое, но в основном их показания звучали как полный бред. Через три дня Танненшмидт и Зандлер еще раз собрали воедино все, что узнали или, вернее сказать, чего не узнали, и сели составлять итоговый рапорт. Старший инспектор всерьез намеревалась переложить всю инициативу на своего ассистента, столь велика была ее тревога, что она опять что-то упустит либо не воспримет тот или иной факт с должной серьезностью. Зандлер тоном докладчика произнес:

— Итак, Ханнес Цербер — единственный, кто был на месте событий до, после и во время преступления. Согласно его показаниям, две женщины, говорившие по-русски, разбудили его и предупредили, что в туннеле проводят эксперимент с магической пулей. Измерение концентрации алкоголя в крови Цербера показало две целых и две десятых промилле. — Зандлер умолк и бросил взгляд на Танненшмидт.

Та кивнула и уточнила:

— Он говорит по-русски?

Зандлер покачал головой.

— На вопрос, откуда у него взялись советские газеты сорок пятого года, он ответил, что нашел их у входа в туннель.

— И что вы об этом думаете?

— Я думаю, русский след не поможет нам пролить свет на произошедшее.

— Вот и мне так кажется.

— Вторая наша свидетельница — Констанция Камп. В момент допроса она находилась в состоянии шока и не могла сообщить ничего о том, что произошло в туннеле, поскольку прибыла туда слишком поздно. Непонятно, зачем она вообще потащилась во Фридрихсхаген. По ее словам, кто-то сообщил ей, что там состоятся ночные похороны. Эту версию подтверждают фрау Эберляйн, соседка покойного Шилля, и администратор «Пента-отеля». Дальнейшие следственные мероприятия… — он оглянулся на Танненшмидт, которая вертела в пальцах осколок зеленого кафеля, — …результатов не дали.

— Это меня не удивляет, — отозвалась старший инспектор.

— И еще герр Марков. Но его допрашивали вы, так что это ваша часть рапорта.

Танненшмидт резюмировала, что на данный момент Марков подозревается в убийстве и находится под стражей. Все еще. Вследствие взрыва он получил осколочную травму и поначалу ни на что не реагировал. Позднее он пришел в себя и по совету своего адвоката, человека по фамилии Пашке, который сейчас требует немедленного освобождения своего подзащитного, отказывается давать письменные показания. Учитывая, что при стрельбе использовалось старинное оружие, заряженное холостыми патронами, обвинение в убийстве, похоже, предъявлять смысла нет.

В самом деле, криминалистам не удалось найти в туннеле ни пулю, ни входное отверстие, зато отыскались две холостые гильзы. Одна точно была от найденного у Маркова «Вальтера ППК», это подтверждали следы пороха на его руке и отпечатки пальцев на пистолете. Вторую гильзу нашли рядом с телом второго стрелка, Александра Шилля, там же обнаружились останки парабеллума, который, по мнению экспертов, датируется временами Первой мировой. По их словам, риск детонации при применении столь старого оружия чрезвычайно велик, поскольку ржавчина, грязь, порча механизма и отсутствие оригинальных боеприпасов усиливают вероятность взрыва.

— Знаете, что я обо всем этом думаю, Зандлер?

— Что же, инспектор?

— Я думаю, что двое взрослых мужчин встретились ночью в туннеле, чтобы выстрелить друг в друга холостыми патронами. Точка. Это и есть правда, потому что выдумать такое невозможно.

— У вас есть предположения, почему они это затеяли?

— Честно? Понятия не имею почему. Возьмем того же сомика. — Она кивнула на снимок рыбки на стене. — Почему дама завещает все свое имущество рыбе? Почему? Или вот еще вопрос: почему психиатр ищет потерянное письмо в цветочном горшке под корнями плюща? — Танненшмидт заглянула Зандлеру в глаза. — Почему вы заставляете службу государственной безопасности собирать сведения о том, занимался ли Гитлер ножным сексом? Почему, почему, почему?

Зандлер опустил голову.

— Вероятно, вопрос «почему?» далеко нас не уведет… Или наоборот, сегодня он уведет нас слишком далеко… Допустим, мы неверно ставим вопрос. Допустим, верно поставленный вопрос звучит так: «А почему бы и нет?»

— Почему бы и нет?

— Да. Почему бы и нет?

Как бы офицеры ни ломали головы, ни одна формулировка не казалась им мало-мальски адекватной. Следствие велось довольно долго, причем по всем направлениям, однако упорно не давало никаких результатов.

Откуда взялись пистолеты, выяснить не сумели, однако при обыске квартиры Шилля была обнаружена папка документов, которую он собирал отдельно по хоэнлихенской дуэли. Просматривая эти материалы, Зандлер понял, что в 1937 году в Хоэнлихене использовалось точно такое же оружие, что и в туннеле под Шпрее. Совпадение взбудоражило его, и расследование сдвинулось с мертвой точки, добралось до далекого Волгограда, но там, к сожалению, заглохло навсегда.

Танненшмидт тоже не могла успокоиться и оставить попытки пролить хоть какой-то свет на случившееся. Через несколько дней после смерти Шилля, по ее словам, из чисто личных интересов старший инспектор посетила велнес-оазис «Фиш спа» на Данцигерштрассе, где примерно неделю назад встретились две секундантки, если они вообще существовали. Работающие там рыбки гарра руфа прилежно целовали ноги Танненшмидт, однако в остальном ее попытки раздобыть сведения о других клиентах этого заведения оказались напрасными.

Даже предположение, высказанное фрау Эберляйн той ночью на кухне, не оставили без внимания. Пересказанная ею история о даме с деменцией, арестованной в Рейхстаге, действительно была зарегистрирована в базе данных, однако никаких дальнейших выводов из этого сделать было нельзя.

Еще находясь под стражей, Марков дал интервью газете «Берлинер абендпост», в котором выдвинул серьезные обвинения в адрес столичной полиции.

Он изобразил себя жертвой безумца, который хотел взять его, Маркова, в заложники какой-то замшелой традиции. Несмотря на многочисленные просьбы о персональной защите, несмотря на поданное заявление, Марков стал мишенью ревнивого сталкера, у которого не все было в порядке с головой.

Прочитав интервью с Марковым, дама по имени Лилли передала полиции мобильный телефон, который забыл у нее Шилль. Анализ выявил поразительно мало данных: за рассматриваемый период на телефоне зафиксировано всего два звонка, один — немецкому пианисту с русскими корнями, который сказал, что разговор шел о сборнике писем Льва Толстого издания 1926 года, второй — входящий от Констанции Камп, которая переговорила с Лилли, узнала о предстоящих «ночных похоронах» и сломя голову бросилась в Кёпеник.

Камп, кстати, горевала недолго и вышла замуж за Маркова вскоре после того, как психиатра выпустили на свободу. Говорят, жених, облаченный в костюм щучье-серого цвета, забыл взять на церемонию слуховой аппарат и произнес решительное «да» с необычайной громкостью.

Последним пристанищем Шилля стал безотрадный клочок земли на муниципальном Лесном кладбище Обершёневайде. Темный, сырой и холодный день свел поминальную церемонию к необходимому минимуму, а поскольку ввиду отсутствия родственников это было так называемое социальное погребение, ни панихида, ни траурные речи не предусматривались. Двое кладбищенских рабочих с лопатами наперевес забрали урну и принялись за дело; процесс чем-то напоминал ликвидацию кротовьего холма.

В последний путь покойного провожали две женщины и один мужчина: фрау Эберляйн, бывшая соседка, в плаще-дождевике, рядом с ней старший инспектор Танненшмидт с мокрыми спутанными волосами, держащая в руках букет гербер, и Ян Фоглер с большим зонтом, которым укрывал от дождя себя и обеих дам. Они молча наблюдали за рабочими и поражались будничности, с которой те закапывали прах Шилля в землю.

Когда рабочие ушли, Фоглер заметил:

— До сих пор гадаю, что же и мел в виду Алек сандр, когда говорил, что хочет, чтобы его называ ли романтиком… Вероятно, все-таки не вот это.

Фрау Эберляйн хмурилась: прежде она и предположить не могла, что кладбищенские работники экономят даже на могильных камнях.

— Александр в некотором роде был другом камней. Он их собирал. А теперь у него самого и маленького камешка нет.

Танненшмидт порылась в кармане и вытащила обломок кафеля. Держа цветы в одной руке и обломок в другой, она постояла неподвижно, а потом проговорила:

— Даже если мы что-то сюда положим, это сразу уберут. По пути я видела объявление: «Правила кладбища однозначно запрещают возлагать на могилы предметы или погребальный инвентарь».

— Однозначно запрещают? Идиоты. «Запрещают» было бы достаточно, — поморщилась фрау Эберляйн.

Из боковой аллейки вышли двое мужчин и женщина в меховых шубах. Позади них угрюмо трусила собака на бесконечно длинном поводке. Едва увидев Фоглера и его спутниц, они резко развернулись и скрылись из виду.

— Этот кусок плитки можете отдать мне. Я пополню им его коллекцию, — сказала фрау Эберляйн и, молча повернувшись к месту погребения, добавила: — Дорогой Александр, не знаю, возможно, траурные речи здесь тоже под запретом, но, если что, представитель полиции меня защитит. — (Танненшмидт кивнула.) — Мне, правда, особо нечего сказать. Ты, очевидно, желал этого исхода, ну или, по крайней мере, не возражал против него. Но знаешь, когда я думаю о случившемся, я прихожу к выводу, что любой другой исход лучше того, который постиг тебя. Ну неужели ты не мог спросить у меня совета? Я бы тебе сказала: оставь все как есть. Вероятно, другие сказали бы тебе то же самое, но, скорее всего, это только убедило бы тебя в собственной правоте. Я знаю, таков был твой характер. Если человечество движется в одном направлении, для тебя это являлось доказательством того, что человечество выбрало неверное направление. В чем-то, возможно, ты был прав. Но ведь и ты, двигаясь в своем направлении, не очень-то далеко переместился. Только оглянись вокруг! Переписать план заново уже не выйдет. Теперь тебе с этим жить…

Порыв ветра выгнул зонтик, и Фоглер закрутил его так и сяк, точно защищаясь от невидимого противника.

— …Хотела бы я так сказать, но увы. И кстати, нет ничего хорошего в том, что твоя старая соседка вынуждена таскаться на твои похороны в столь паршивую погоду, чтобы вести разговоры с пустотой. В смысле, мог бы выбрать время года получше, да и кладбище тоже… — Фрау Эберляйн немного подождала, пока позади них проезжал оранжевый мини-самосвал. — Пусть жизнь и бесплатна, смерть не должна тоже быть бесплатной.

На ответ из-под земли никто не рассчитывал, однако собравшиеся подождали еще какое-то время. Слякотная земля стремительно превращалась в чавкающее месиво.

Пожилая дама развернулась и зашагала прочь, а Фоглер и Танненшмидт направились следом. Сделав несколько шагов, фрау Эберляйн остановилась и прошептала, не поворачиваясь к своим спутникам:

— Знаете, вообще-то я терпеть не могу читать нотации. Но эти мертвецы не понимают самых простых вещей!

Дальнейший путь к воротам проходил в молчании. Покидая кладбище, Танненшмидт заметила, что продолжает держать букет в руках. Она быстро огляделась, но вокруг не было никого, кто стал бы ее ругать, и потому она нежно и благоговейно положила цветы в зеленую урну у выхода.

Действующие лица

Александр Шилль, букинист

Оскар Б. Марков, психиатр, коуч-сомнолог

Констанция Камп, возлюбленная А. и О.

Ева Танненшмидт, старший инспектор

Ульф Зандлер, ассистент старшего инспектора Танненшмидт

Николай Лоренц, завхоз, торговец военным антиквариатом

Полина Лоренц, жена Николая Лоренца

Венцель, он же Венцеслав Владимирович, дядя Лоренца

Квиз, пес Лоренцев

Дженни Сибилл, пациентка Маркова

Герр К., владелец ресторана «У Рейнхардта»

Ян Фогл ер, друг Шилля

Фрау Эберляйн, соседка Шилля

Эгон Омананда, руководитель «Тихой обители»

Уве Вермут по прозвищу ФВ, постоялец «Пента-отеля»

Лилли, участница девичника

Обеденный коллоквиум:

Гериберт Ленцен, агент по недвижимости; Вернер Клаус Пашке, юрист; Константин фон Шлак, зоолог; Сильвия Шуман, телеведущая; Наташа Зильбер-Зоммерштейн, светская дама; доктор Швендтнер, психиатр; Роза Вайс, галеристка

Блюменталь, краевед из Хоэнлихена

Пожилая дама, попутчица Шилля

Герр Герстенберг, домовладелец

Герр Гензель, гауптвахтмейстер

Ирина Мербуш, аукционист

Роми, стажерка полиции

Фрау Ксаверштейн, работница оптики

Y-man, преступник

Ханнес Цербер, пьяный свидетель поединка в туннеле

Реальные исторические персонажи

1937 г.

Хорст Бендер, гауптштурмфюрер СС, член смешанного третейского суда

Карл Франц Гебхардт, штандартенфюрер СС, главный врач хоэнлихенского санатория

Эрнст-Роберт Гравиц, начальник Медицинского управления СС, рейхсврач СС

Август Хайсмейер, обергруппенфюрер СС, начальник Главного управления СС

Рудольф Гесс, рейхсминистр без портфеля, заместитель фюрера

Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС

Ричард Хингст, специальный представитель СА, мэр Лихена

Адольф Гитлер, фюрер и рейхсканцлер

Хайнц-Хьюго Джон, обергебитсфюрер, секундант

Фридрих Вильгельм Крюгер, обергруппенфюрер СС, инспектор гвардии и пограничных частей, беспристрастный рефери

Хорст Кручинна, личный адъютант Бальдуре фон Шира ха, обк’ргебитсфюрер

Бернхард Койпер, архитектор

Герберт фон Обвурцер, майор вермахта, секундант

Отто Райх, штандартенфюрер СС и командир штандарта СС «Тотенкопф 2 Бранденбург»

Лени Рифеншталь, кинорежиссер

Бальдур фон Ширах, рейхсюгендфюрер

Вальтер Шмитт, обергруппенфюрер, начальник кадровой канцелярии СС, председатель смешанного третейского суда

Эрнст Шульте Штратхаус, глава отдела по вопросам искусства и культуры партийного штаба НСДАП

Роланд Штрунк, специальный корреспондент «Фёлькишер беобахтер», гауптштурмфюрер СС

Герда Штрунк, жена Роланда Штрунка

Эрнст Удет, генерал-майор люфтваффе

Эрих Утрехт, руководитель главного архива НСДАП

Вильгельм Вайс, группенфюрер СА, заместитель главного редактора «Фёлькишер беобахтер»

Фриц Видеман, гауптман в отставке, адъютант Адольфа Гитлера

1945 г.

Михаил Родионович Щепин, капитан, градоначальник Лихена

1963 г.

Олег Кассини, модельер Дж.

Эдгар Гувер, глава ФБР

Линдон Б. Джонсон, вице-президент

Бен Кан, торговец мехом

Жаклин Кеннеди, первая леди

Джон Ф. Кеннеди, президент

Посвящается А. и др.

И также К.

За архивные изыскания автор благодарит Клару Хайнрих и Эберхарда Каулича; за экспертные консультации, советы, идеи и сведения — Марио Альбрехта, Тило Берге, Кристину Боргманн-Герстенберг, Ральфа Герстенберга, Мартина Лаасса, Анику Медлин, Наталию Румак, Еву Салманг, Берта Зандера, Дирка Шольца, Штефана Шварца и Симону Унгер.

Примечания

1

Перевод И. Стаф и А. Строева.

(обратно)

2

«Убийство нацистского репортера оказалось его самоубийством» (англ.).

(обратно)

3

Аббревиатура LOST сложена из первых букв словосочетания Liste ohne Sentimentalität und Trauer (нем.), по-английски слово lost означает, в частности, «потерянный, погибший, напрасный».

(обратно)

4

Die Hansestadt Lübeck (нем.).

(обратно)

5

Что и требовалось доказать (лат.).

(обратно)

6

«Опа» — дедушка (нем. „Opa“).

(обратно)

7

Тишина! Тишина! (лат.)

(обратно)

8

Коричневый дом — официальное название здания, находившегося в Мюнхене на Бриннерштрассе, 45, где в 1930–1945 гт. располагалась штаб-квартира НСДАП.

(обратно)

9

Эрнст Удет стал прототипом генерала Харраса — главного героя художественного фильма «Генерал дьявола» (реж. Хельмут Койтнер, ФРГ, 1955 г.).

(обратно)

10

Quiz (англ.) — викторина.

(обратно)

11

В последние дни Второй мировой войны большинство уцелевших нацистских лидеров бежали не в заранее подготовленную ставку «Альпийский редут», а по так называемой тропе Rattenlinie-Nord в Шлезвиг-Гольштейн в направлении Фленсбурга.

(обратно)

12

Перевод А. Плещеева.

(обратно)

Оглавление

Райк Виланд Оскорбление третьей степени Beleidigung dritten Grades Rayk Wieland

  Пролог

  1 Не за что уцепиться

  2 Лот в текущей комплектации

  3 Необъяснимая нежность смерти

  4 Оскорбление третьей степени

  5 Такса Толстого

  6 Незнакомые знакомые

  7 Груда трухи

  8 Дар гнева

  9 Quod erat demostrandum[5]

  10 Кузен из Данненвальде

  11 Парадокс Близнецов

  12 Обо всем по порядку

  13 Мнимый покойник

  14 Леопард Гиммлера

  15 Спартанские хламидии

  16 Две секундантки

  17 Схвачен, обвит и сожжен

  18 Сюрприз, сюрприз!

  19 Оттенки черноты

  20 Простейшие вещи

  Действующие лица