Снег (fb2)

- Снег [litres][Snow] (пер. Евгений Владимирович Романин) (Стаффорд и Квирк - 8) 3158K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джон Бэнвилл

Джон Бэнвилл
Снег

Посвящается Джону и Джудит Ханнанам

John Banville

NOW

Зима, 1957

Я ведь священник, Христа ради, – как такое может со мной происходить?

Он заметил пустой патрон, в котором отсутствовала лампочка, но не придал этому значения. Однако где-то на середине коридора, там, где тьма была гуще всего, что-то схватило его за левое плечо, – кажется, какой-то зверь или какая-то крупная и тяжёлая птица – и глубоко вонзило единственный коготь в правую сторону шеи чуть выше края воротничка. Он почувствовал только быстрый укол, а затем рука онемела вплоть до самых кончиков пальцев.

Крякнув, он отшатнулся от противника. В горле ощущался вкус желчи, смешанной с виски, а также какой-то ещё, резкий и медянистый: то был вкус самого ужаса. По правому боку растекалось что-то горячее и липкое, и он на мгновение задумался, не вывернуло ли это существо прямо на него. Пошатываясь, двинулся дальше и добрался до лестничной площадки, где мерцала единственная лампочка. В её свете кровь у него на ладонях показалась почти чёрной.

Рука по-прежнему оставалась онемевшей. Он рванул к верхней площадке лестницы. Голова кружилась, он боялся упасть, но схватился левой рукой за перила и по крутому изгибу лестницы сумел спуститься в холл. Там остановился, покачиваясь и тяжело дыша, как раненый бык. Теперь – ни звука, только глухой медленный барабанный бой в висках.

Дверь. Он распахнул её рывком, отчаянно нуждаясь в убежище. Зацепился носком за край ковра, полетел на пол головой вперёд, обмякший и тяжёлый, и, падая, ударился лбом о паркет.

Он неподвижно лежал в темноте. Дерево, пахнущее восковой полировкой и застарелой пылью, было гладким и холодило щёку.

Веер света на полу за его ногами резко сложился: кто-то вошёл и захлопнул дверь. Он перевернулся на спину. Существо, то ли то же самое, то ли другое, склонилось над ним и обдало его своим дыханием. Ногти – или когти, он так и не понял, что именно, – царапнули его колени. По ним тоже растеклось что-то липкое, но это была не кровь. Он увидел блеск лезвия, почувствовал, как холодный металл глубоко вонзается в плоть.

Он бы закричал, но у него отказали лёгкие. Сил больше не было. По мере того как в нём угасали жизненные силы, исчезала и боль, пока не осталось ничего, кроме постоянно нарастающего холода. «Confiteor Deo…»^[1] Он хрипло вздохнул, и между его приоткрытыми губами вздулся кровавый пузырь; пузырь вздувался и вздувался, а затем лопнул с негромким хлопком, прозвучавшим комично в полной тишине, – впрочем, к этому моменту священник уже ничего не слышал. Последним же, что увидел, – или последним, что ему померещилось, – была слабая вспышка света, на миг окрасившая жёлтым окружающую темноту.

1

– Тело находится в библиотеке, – сказал полковник Осборн. – Сюда.

Инспектор сыскной полиции Страффорд привык к ненатопленным домам. Ранние годы он провёл в огромном мрачном особняке, очень похожем на этот; затем его отправили учиться, и здание, в котором располагалась школа, было ещё больше, серее и холоднее. Он часто поражался тому, сколь крайнюю степень неудобства и неустроенности предлагается терпеливо сносить детям без малейшего выражения протеста или недовольства. Теперь, когда он следовал за Осборном по широкому коридору – отполированные временем плиты, коллекция ветвистых рогов на памятной доске, потускневшие портреты предков Осборна, висящие рядами вдоль стен с обеих сторон, – ему казалось, что воздух здесь ещё более ледяной, чем снаружи. В огромном каменном камине угрюмо тлели три комка влажного торфа, уложенные на треноге, не дающие сколько-нибудь заметного тепла.

Два дня подряд шёл снег, и сегодня утром всё будто застыло в немом изумлении при виде того, какая необъятная гладь сплошной белизны простирается со всех сторон. Люди говорили, что это неслыханное дело, что они отродясь не видали такой погоды, что это самая суровая зима на памяти живущих. Впрочем, говорили так каждый год, когда выпадал снег, а также и в бесснежные зимы.

Библиотека имела вид места, в котором уже очень давно никто не бывал, а сегодня она вдобавок к этой заброшенности приняла обиженное выражение, будто возмущаясь тем, что её уединение столь внезапно и столь грубо нарушили. Книжные шкафы со стеклянными фасадами, выстроившиеся вдоль стен, холодно взирали на непрошеных гостей, а книги за дверцами стояли плечом к плечу в позе немого негодования. Окна с решётчатыми перегородками были вставлены в глубокие гранитные амбразуры, и сквозь их многочисленные крохотные освинцованные стёкла в комнату заглядывал обжигающий снежный свет. Страффорд уже успел проникнуться пренебрежением к архитектурной ценности этого здания. Новодельная стилизация под старину, без колебаний подумал он и мысленно наморщил нос. О нет, он вовсе не был снобом, просто ему хотелось бы, чтобы обстановку оставляли как есть, а не пытались искусственно выдать за то, чем ей никогда не стать.

Но что же тогда насчёт него самого – так ли аутентичен он сам? Страффорд не упустил из виду удивлённого взгляда, которым окинул его с головы до ног и в обратном направлении полковник Осборн, открывая входную дверь. Было лишь вопросом времени, когда полковник Осборн или кто-то ещё из домочадцев скажет ему, что он мало похож на полицейского. Инспектор к этому привык. Большинство людей воспринимало это как комплимент, и он старался воспринимать подобные замечания в том же духе, хотя каждый раз при таких словах чувствовал себя мошенником, злоупотребившим чужим доверием, но выведенным на чистую воду.

А в действительности-то люди имели в виду, что он непохож на ирландского полицейского.

Детективу-инспектору Страффорду по имени Сент-Джон («произносится „Синджен“», – по обыкновению устало объяснял он) было тридцать пять лет, при этом выглядел он лет на десять моложе. Он был высок и худощав (для его описания идеально подошло бы слово «долговязый»), обладал заострённым, узким лицом, глазами, которые при определённом освещении казались зелёными, и волосами невнятного цвета, прядь которых то и дело норовила выбиться на лоб подобно мягкому, блестящему крылу, и тогда он смахивал её назад характерным неловким жестом всеми четырьмя пальцами левой руки. На нём был серый костюм-тройка, который, как и вся его одежда, казался великоватым на размер или более, туго повязанный шерстяной галстук, карманные часы на цепочке (они принадлежали его деду), серый габардиновый плащ свободного покроя и серый же шерстяной шарф. Он снял мягкую чёрную фетровую шляпу и теперь держал её за поля сбоку. Ботинки промокли из-за талого снега – он словно не замечал луж, образовавшихся под его ногами на ковре.

Крови оказалось не так много, как должно было быть, учитывая тяжесть нанесённых ранений. Когда инспектор присмотрелся, то увидел, что бо́льшую часть лужи кто-то вытер. Само тело священника тоже подверглось манипуляциям. Он лежал на спине, сложив руки на груди. Ноги ему выпрямили и вытянули параллельно друг другу. Не хватало только чёток, обвитых вокруг костяшек пальцев.

Пока ничего не говори, сказал себе Страффорд. Успеешь ещё позадавать неудобные вопросы.

На полу над головой покойного стоял высокий медный канделябр. Свеча в нём догорела полностью, и воск растёкся во все стороны, что до странности напоминало застывший каскад шампанского.

– Чертовски жуткая штуковина, а? – сказал полковник, коснувшись канделябра носком туфли. – У меня аж поджилки затряслись, скажу я вам. Можно подумать, тут проводили чёрную мессу или что-то в этом роде.

– Угу.

Страффорду никогда ещё не приходилось слышать, чтобы где-то убили священника, уж точно не в этой стране; по крайней мере, такого не случалось ни разу со времён Гражданской войны^[2], которая закончилась, когда он ещё толком не научился ходить. Когда подробности дела станут известны широкой публике – если они станут известны широкой публике – разразится страшный скандал. Ему пока не хотелось об этом думать.

– Лоулесс, говорите, такая была у него фамилия?

Полковник Осборн, хмуро глядя на мертвеца, кивнул:

– Именно так, отец Том Лоулесс – или просто отец Том, как все его называли. Очень востребован в этих краях. Выдающийся персонаж.

– Значит, друг семьи?

– Да, частый гость нашего дома. Часто выбирается из своего обиталища в Скалланстауне и бывает у нас – то есть теперь, полагаю, следует говорить «бывал у нас». У нас в конюшне стоит его лошадь – у меня ведь целая свора килморских гончих, так что отец Том никогда не пропускал ни одной верховой прогулки. Очередной выезд планировался как раз вчера, но выпал снег. Он всё равно заехал к нам на огонёк и остался поужинать, а мы предоставили ему ночлег. В самом деле, не ехать же ему домой в такую непогоду! – Он снова опустил глаза на труп. – Хотя, глядя теперь на то, что сталось с беднягой, я горько сожалею, что не отправил его восвояси, невзирая на снег. Ума не приложу, кто мог сотворить с ним такую ужасную вещь. – Он слегка кашлянул и смущённо пошевелил пальцем, указывая в сторону промежности мертвеца. – Я как смог застегнул ему брюки – из соображений приличия. («Вот тебе и неприкосновенность места преступления», – с тихим вздохом подумал Страффорд.) – Когда будете осматривать тело, увидите, что они… в общем, беднягу оскопили. Варвары.

– Они? – переспросил Страффорд, приподняв брови.

– Они. Он. Не знаю. Подобное часто приходилось видеть в старые времена, когда они боролись за свою так называемую свободу, а сельская местность кишмя кишела головорезами всех мастей. Насколько можно судить по этому досадному происшествию, то, должно быть, кто-то из них по-прежнему рыщет по округе.

– Так вы думаете, что убийца – или убийцы – проник сюда снаружи?

– Ну что же вы, ради бога, мил человек, ну не думаете же вы, будто такое мог совершить кто-то из домашних!

– Значит, в дом кто-то вломился? Есть ли следы силового вторжения – разбитое окно, сломанный дверной замок?

– Не могу знать, не проверял. Разве это не ваша работа – искать улики и так далее?

Полковнику Осборну на вид исполнилось около пятидесяти, он был худощав и мускулист, со щёточкой усов под носом и колкими, льдисто-голубыми глазами. Он был среднего роста и выглядел бы ещё выше, если бы не явная колченогость (возможно, сардонически подумал Страффорд, заработанная именно в ходе всех этих выездов на псовую охоту) – так что передвигался он странной походкой, как-то вперевалку, словно орангутан, у которого что-то не в порядке с коленными суставами. На нём были начищенные коричневые туфли, трикотиновые брюки с остро утюженными стрелками, твидовая охотничья куртка, рубашка в клетку и пятнистый галстук-бабочка приглушённо-синего оттенка. От него пахло мылом, табачным дымом и лошадьми. Также он сверкал лысеющей макушкой, а несколько прядей песчано-рыжих волос, густо намазанных маслом и яростно зачёсанных с висков, сходились на затылке в своего рода заострённый хохолок, похожий на кончик хвоста какой-нибудь экзотической птицы.

Он участвовал в войне, будучи офицером Иннискиллингского драгунского полка, и совершил нечто примечательное под Дюнкерком, за что был награждён медалью.

Словом, полковник Осборн казался весьма типичным представителем своей породы. Породы, с которой Страффорд был хорошо знаком.

Странно, подумал он, что человек тратит время на то, чтобы так тщательно приодеться и привести себя в порядок, в то время как на полу его библиотеки лежит труп зарезанного и кастрированного священника. Но, конечно, формальности необходимо соблюдать, каковы бы ни были обстоятельства: скажем, во время осады Хартума послеобеденный чай пили каждый день, причём зачастую – на открытом воздухе. Таков уж был кодекс класса, к которому принадлежал полковник – равно как и Страффорд.

– Кто его нашёл?

– Моя жена.

– Понятно. Она сказала, что он так и лежал со скрещенными руками?

– Нет. На самом-то деле я его привёл немного в божеский вид…

– Понятно.

Чёрт возьми, подумал он. Чёрт возьми!

– Но вот руки сложил ему не я – это, должно быть, миссис Даффи. – Он пожал плечами. – Вы ведь их знаете, – тихо добавил он с многозначительным видом.

Под «ними», как понял Страффорд, он, конечно же, подразумевал католиков.

Теперь полковник достал из внутреннего нагрудного кармана пиджака серебряный портсигар с монограммой, нажал на защёлку большим пальцем, откинул крышку и протянул ему два полных аккуратных ряда сигарет, перехваченных эластичным ремешком. Марка «Синиор сервис», автоматически подметил Страффорд.

– Не желаете закурить?

– Нет, спасибо, – сказал Страффорд. Он всё ещё рассматривал труп. Отец Том был крупным мужчиной с широкими плечами и грудью колесом. Из ушей у него торчали клочья волос: поскольку священники не вступают в брак, то обычно пренебрегают такими вещами, подумал инспектор. Это натолкнуло его на дельную мысль:

– А где она сейчас, – спросил он, – ваша жена?

– А? – Осборн на секунду уставился на него, извергая из ноздрей два облака сигаретного дыма. – Ах да. Она наверху, отдыхает. Я велел ей выпить рюмку бренди и портвейна. Можете себе представить, в каком она состоянии.

– Разумеется.

Тихо постукивая шляпой по левому бедру, Страффорд рассеянно огляделся по сторонам. Всё казалось каким-то нереальным: и эта большая квадратная комната, и высокие книжные шкафы, и пышный, но выцветший турецкий ковёр, и расстановка мебели, и столь аккуратно разложенное тело с открытыми и подёрнутыми плёнкой глазами, бесцельно глядящими куда-то вверх, как будто хозяин их не умер, а, растерявшись, погрузился в размышления.

А по другую сторону трупа стоял человек в отутюженных брюках, клетчатой хлопчатобумажной рубашке и искусно завязанном галстуке-бабочке, с офицерскими усами, холодным взглядом и бликом света из окна за его спиной, мерцающем на черепе, туго обтянутом загорелой кожей. Всё это казалось слишком театральным, особенно в лучах этого неестественно яркого белого сияния, проникающего снаружи. Слишком всё это походило на последнюю сцену какой-нибудь салонной мелодрамы, когда занавес вот-вот опустится, а публика уже готовится аплодировать.

Что произошло здесь прошлой ночью, что привело священника к смерти и увечью?

– Вы приехали из Дублина? – спросил полковник Осборн. – Рискованная поездка, могу себе представить. Дороги нынче, как стекло. – Он сделал паузу, приподняв одну бровь и опустив другую. – Вы ехали одни?

– Ко мне поступил телефонный звонок, а я как раз был здесь неподалёку. Гостил у родственников.

– А-а. Вот оно что. Как, ещё раз, вас зовут? Стаффорд?

– Стр-р-раффорд, с буквой «р».

– Извините.

– Не волнуйтесь, ту же самую ошибку совершают все.

Полковник Осборн кивал, хмурился и размышлял.

– Страффорд, – пробормотал он. – Страффорд… – Он глубоко затянулся сигаретой – явно пытался вспомнить, где и когда слышал эту фамилию. Детектив не оказал ему в этом никакой поддержки.

– Скоро прибудут ещё люди, – сказал он. – Наряд полиции. Судебно-медицинская бригада. А также фотограф.

Полковник Осборн в тревоге уставился на него:

– Из газеты?

– Фотограф-то? Нет, что вы – из наших. Произвести фотофиксацию… э-э… места преступления. Вы его вряд ли вообще заметите. Но эта история, вероятно, появится во всех газетах, знаете ли, и попадёт даже на радио. Этого не остановить.

– Пожалуй, да, – мрачно согласился полковник Осборн.

– Конечно, каким именно окажется её содержание, предстоит решить не нам.

– Как это?

Страффорд пожал плечами:

– Уверен, вы не хуже меня знаете, что у нас в стране в газеты не попадает ничего, что не было… как бы это сказать… подвергнуто проверке.

– И кто же проводит эту проверку?

– Власти предержащие. – Детектив указал на труп, лежащий у их ног. – В конце концов, убили ведь не кого-нибудь, а священника.

Полковник Осборн кивнул, двинув нижней челюстью вбок, словно что-то жевал.

– Насколько я понимаю, новость же может и не пройти проверку. Чем меньше сведений об этом просочится наружу, тем глубже будет моё удовлетворение.

– Да. Возможно, вам повезёт.

– Повезёт?

– Может, этот факт вообще не попадёт в газеты. В том смысле, что обстоятельства могут… скажем так, замести под ковёр. В этом нет ничего сверхъестественного.

Полковник не уловил иронии последнего замечания. Замалчивание скандалов было не столько чем-то сверхъестественным, сколько нормальным положением вещей. Он снова глядел на труп.

– Жуткое дело, однако. Одному богу известно, что скажут соседи.

Он ещё раз искоса взглянул на детектива тем же вопросительным взглядом.

– Страффорд, – сказал он. – Забавно, я-то думал, что знаю все семьи в этих краях.

Он, конечно же, имел в виду все протестантские семьи, как прекрасно понимал Страффорд. Протестанты составляли пять процентов населения ещё относительно молодой республики, и из этого числа лишь небольшая часть – «лошадиные протестанты», как их насмешливо прозвали ирландцы-католики, – до сих пор умудрялась цепляться за свои поместья и жить более или менее так же, как жили до обретения независимости. Поэтому едва ли удивительно, что все они либо были знакомы друг с другом, либо, по крайней мере, знали друг о друге через сложную сеть родственников, свойственников, соседей, а также целый легион давних врагов.

Однако в случае со Страффордом полковник Осборн очевидным образом оказался в тупике. Позабавленный этим, детектив решил смягчиться – какое это имело значение?

– Розли, – сообщил он, как будто это был некий пароль – впрочем, по некотором размышлении, так оно и выходило. – Неподалёку от Банклоди, в той стороне графства.

– Ах да, – припомнил полковник, нахмурив брови. – Розли-хаус? Да, кажется, бывал я там однажды, на свадьбе или на чём-то в этом роде, много лет назад. Это ваше…

– Да. Моя семья живёт там до сих пор. То есть мой отец. Моя мать умерла молодой, а я был единственным ребёнком.

Единственным ребёнком. Эта фраза всегда звучала странно для его ушей – ушей взрослого человека.

– Да-да, – промычал полковник Осборн, рассеянно кивая. Рассказ детектива он слушал только краем уха. – Да, в самом деле.

Страффорд видел, что его происхождение не впечатлило этого человека: в приходе Розли не водилось собственных Осборнов, а там, где не было Осборнов, не могло быть ничего особенно интересного для полковника. Страффорд представил, как посмеивается его отец. Старика втайне забавляли притязания его единоверцев и изощрённые ритуалы, свидетельствующие о классовых привилегиях, вернее, воображаемых классовых привилегиях, которыми они жили или стремились жить в эти смутные времена.

Размышляя об этом, инспектор ещё раз поразился странности этого убийства. Как могло случиться, что католический священник, «друг семьи», лежит теперь замертво в луже собственной крови на полу Баллигласс-хауса, наследственной резиденции Осборнов из древнего баронства Скарауэлш, что в графстве Уэксфорд? Что, собственно, и сказали бы соседи.

Издали донёсся стук в парадную дверь.

– Наверно, это Дженкинс, – сказал Страффорд. – Сержант сыскной полиции Дженкинс, мой заместитель. Мне сообщили, что он уже в пути.

2

Первая черта, которая бросалась в глаза во внешности Дженкинса, – это его плоская голова. Выглядела она так, будто её верхушку срезали начисто, словно тупой конец варёного яйца. Как так вышло, задавались вопросом люди, что в таком тесном черепе вообще нашлось место для мозга хоть какого-то размера? Сержант пытался скрыть это уродство, смазывая волосы бриолином и взбивая их в своего рода начёс на макушке, но этим никого провести не мог. С его слов получалось, будто акушерка уронила его при рождении и повредила голову, но история эта казалась слишком надуманной, чтобы быть правдой. Как ни странно, он никогда не носил шляпу, возможно, исходя из того соображения, что шляпа сплющит его тщательно взъерошенные волосы и сведёт на нет всякую попытку маскировки.

Это был молодой человек лет двадцати с лишним, серьёзный в манере держать себя и преданный своей работе. Также он был довольно умён, но не столь умён, насколько себя полагал, как частенько доводилось отметить Страффорду не без определённой доли сочувствия. Когда ему говорили что-то, чего Дженкинс не понимал, он умолкал и настороженно замирал, как лисица, чующая приближающихся охотников. Он не пользовался популярностью в органах, и этого хватало, чтобы понравиться Страффорду. Оба были белыми воронами в коллективе, и если инспектора это не тяготило, или, по крайней мере, тяготило не столь сильно, то Дженкинс не переносил одиночества.

Когда люди – это их отчего-то забавляло – поддразнивали Дженкинса тем, что ему-де нужно завести подругу, он хмурился, а его лоб наливался краской. Положение усугубляло ещё и то, что его звали Амброз – уже ничего хорошего, но не так плохо, как то, что все, кроме него самого, знали его как Амби. Трудно казаться влиятельным человеком, грустно признал Страффорд, когда твой череп плоский, как перевёрнутая тарелка, а тебя самого зовут Амби Дженкинс.

Он приехал на патрульной машине, которая развернулась на подъездной дорожке и укатила как раз в тот момент, когда в чёрном фургоне прибыла группа судмедэкспертизы из трёх человек. Они поприветствовали его и вчетвером поднялись по ступенькам, выдыхая клубы пара.

Страффорд и Дженкинс поприветствовали друг друга. Ранее им уже доводилось работать вместе. Страффорду нравился молодой человек, но в ответ на свою симпатию он получал лишь долю сдержанного уважения. Он предполагал, что сержант имеет на него зуб из-за его религиозной принадлежности – впрочем, как и бо́льшая часть работников полиции. Офицер Гарды протестантского вероисповедания – это даже звучало как-то неправильно.

В состав бригады судмедэкспертизы входили фотограф Хендрикс, коренастый молодой человек в очках в роговой оправе, Уиллоуби, эксперт по отпечаткам пальцев и записной пьяница, а также их начальник, заядлый курильщик Гарри Холл.

С этими тремя Страффорду тоже доводилось ранее пересекаться по работе. Он дал им прозвище «Три балбеса»^[3].

Они стояли в коридоре, выложенном плиткой, отряхивали снег с ботинок и отогревали руки. Гарри Холл с прилипшим к нижней губе окурком, из которого на целый дюйм торчала изогнутая головка пепла, окинул взглядом рога и почерневшие портреты на стенах и рассмеялся хриплым смехом курильщика.

– Господи Иисусе Христе, вы только взгляните на это место! – просипел он. – Того и гляди к нам выйдет сам Пуваро! – Фамилию своего знаменитого коллеги он произнёс со вставным «в», так что вышло похоже на «поворот».

На патрульной машине также прибыла пара полицейских в форме, один высокий, другой низенький, недотёпистого вида: оба только что закончили учебный колледж Гарды в Темплморе и пытались скрыть свою неопытность и неуклюжесть, дерзко щуря глаза и выпячивая подбородки. Делать им здесь было особо нечего, поэтому Дженкинс велел им встать в холле по обе стороны от входной двери и следить за тем, чтобы никто не входил и не выходил без надлежащего правомочия.

– Какого такого надлежащего пра… – начал высокий, но Дженкинс смерил его ничего не выражающим взглядом, и тот прикусил язык. Когда Страффорд повёл Дженкинса и ребят-криминалистов в библиотеку, высокий полицейский посмотрел на того, что пониже, и прошептал:

– Какое ещё «надлежащее правомочие», когда они у себя дома?

И оба усмехнулись в той циничной манере, которую так старательно пытались перенять у бывалых сотрудников органов.

Гарри Холл осмотрел книжные полки, мраморный камин, мебель в псевдосредневековом стиле.

– Это библиотека, – недоверчиво пробормотал он Хендриксу. – Настоящая, мать её, библиотека, и в ней лежит труп!^[4]

Судмедэксперты сперва никогда не уделяли внимание трупу; такова была неписанная часть их профессионального кодекса. Однако Хендрикс был занят делом: лампы-вспышки его аппарата хлопали и шипели, слепя всех присутствующим на секунду или две после того, как гасли.

– Проходите, выпейте чаю, – предложил полковник Осборн. Приглашение было адресовано только Страффорду, но сержант Дженкинс этого либо не заметил, либо не придал этому значения и последовал за двумя мужчинами к выходу из комнаты. Они миновали сумрачный предбанник и вошли на кухню.

– Они там, это ничего? – спросил полковник Осборн у Страффорда, кивнув в сторону библиотеки.

– Они будут очень осторожны, – сухо ответил Страффорд. – Обычно они ничего не ломают.

– О, я не в том смысле, что… то есть я просто подумал… – Он нахмурился и принялся наполнять чайник, стоя у раковины. За окном верхушки голых чёрных ветвей деревьев облепляли снежные шапки, блестящие, будто сахарный песок. – Всё это словно дурной сон.

– Обычно это так и ощущается. Насилие всегда кажется чем-то инородным, и в этом нет ничего удивительного.

– А вы много такого повидали? Убийств и прочего в том же духе?

Страффорд мягко улыбнулся:

– Ничего «прочего» не существует – убийство есть явление, уникальное в своём роде.

– Да, я понимаю, что вы имеете в виду, – сказал Осборн, хотя было очевидно, что до настоящего понимания ему очень далеко. Поставил чайник на плиту, поискал спички, наконец нашёл. Один за другим открывал шкафы и беспомощно разглядывал полки. Было ясно, что он уже долгие годы не проводил много времени на кухне. С одной из полок взял три кружки. У двух из них по бокам были трещины, похожие на тонкие чёрные волоски. Он поставил их на стол.

– В котором часу было найдено тело?.. – начал Дженкинс, но прервался, заметив, что двое других мужчин смотрят мимо него. Он обернулся.

В кухню, не издав ни звука, вошла женщина. Она стояла в низком дверном проёме, ведущем в другую часть дома, напряжённо скрестив руки на уровне талии. Она была высокой – ей пришлось немного ссутулиться в дверях – и выраженно худощавой, а кожа у неё была бледно-розовой, цвета обезжиренного молока, к которому примешалась одна-единственная капля крови. Её лицо напоминало лик Мадонны с картины какого-нибудь из малоизвестных старых мастеров: тёмные глаза и длинный острый нос с небольшой выпуклостью у кончика. Одета она была в бежевый кардиган и серую юбку до икр, которая немного криво висела у неё на бёдрах – узких, не шире мальчишеских.

Она некрасива, подумал Страффорд, но всё же что-то в её хрупком, меланхоличном взгляде задело струну где-то в глубине его души, и та издала беззвучный печальный звон.

– А-а, вот и ты, моя дорогая, – сказал полковник Осборн. – Я думал, ты спишь.

– Я слышала голоса, – сказала женщина, переводя ничего не выражающий взгляд со Страффорда на Дженкинса и обратно.

– Это моя жена, – сказал Осборн. – Сильвия, это инспектор Страффорд. И…

– Дженкинс, – представился полицейский, чётко проговорив каждый звук и обиженно сдвинув брови. Он не мог взять в толк, почему люди никак не способны запомнить его фамилию – его ведь звали не Джонс, Смит или как-то столь же неоригинально. – Сержант сыскной полиции Дженкинс.

Сильвия Осборн не удосужилась поздороваться с мужчинами, а только подошла к двери, потирая ладони друг о друга. Вид у неё был такой озябший, что казалось, будто она ни разу в жизни по-хорошему не согрелась. Страффорд нахмурился. Поначалу-то он подумал, что она, должно быть, дочь Осборна или, может, племянница, но уж точно не жена: она показалась инспектору лет по крайней мере на двадцать, если не на все двадцать пять, моложе мужа. В таком случае, подумал он, очевидно, она его вторая жена, раз уж у полковника есть взрослые дети. Ему стало интересно, что случилось с первой миссис Осборн.

Чайник на плите издал пронзительный свист.

– Я встретила кого-то на лестнице, – сказала миссис Осборн, – какого-то мужчину. Кто он такой?

– Наверно, кто-то из моих ребят, – ответил Страффорд.

Она проследила за тем, как её муж наливает кипяток в большой фарфоровый чайник.

– А где Сэди? – спросила она.

– Я отправил её к сестре. – Осборн взглянул на Страффорда и пояснил: – Экономка. Миссис Даффи.

– Зачем? – недоуменно спросила жена, наморщив бледный лоб. Все её движения были медленными и напряжённо-продуманными, как будто она передвигалась под водой.

– Ты же знаешь, какая она сплетница, – сказал Осборн, избегая её взгляда, а затем пробормотал вполголоса: – Впрочем, и сестрица её ничем не лучше.

Миссис Осборн отвела взгляд в сторону, приложив руку к щеке.

– Не понимаю, – проговорила она слабым голосом. – Как он мог попасть в библиотеку, если скатился по лестнице?

Осборн снова взглянул на Страффорда, почти неуловимо покачав головой.

– Думаю, именно это и пытается выяснить помощник инспектора Страффорда, – сказал он жене, чрезмерно повысив голос, но затем смягчил тон: – Будешь чаю, моя дорогая?

Она покачала головой, и по-прежнему храня всё то же ошеломлённое выражение лица, развернулась и побрела прочь, выйдя через ту же дверь; её руки так и оставались сцепленными на талии, а локти – прижатыми к бокам, как будто она боялась упасть и должна была специальным образом поддерживать своё туловище в вертикальном положении.

– Она думает, что это был несчастный случай, – тихо объяснил Осборн, когда она ушла. – Не видел смысла её просвещать – скоро она и так узнает правду.

Он раздал кружки с чаем, оставив целую себе.

– Ночью кто-нибудь что-нибудь слышал? – спросил сержант Дженкинс.

Полковник Осборн посмотрел на него с некоторым неудовольствием. Его, похоже, удивляло, что человек явно из нижних чинов думает, будто имеет право подавать голос, не спросив предварительно дозволения у старшего по званию.

– Что ж, конкретно я ничего не слышал, – сказал он коротко. – Полагаю, что-то мог услышать Доминик. Доминик – это мой сын.

– А как насчёт остальных домашних? – не сдавался Дженкинс.

– Насколько мне известно, никто ничего не слышал, – сухо ответил полковник, уставившись в кружку.

– И где он сейчас, ваш сын? – спросил Страффорд.

– Пошёл выгуливать собаку, – сказал Осборн. Выражение его лица говорило о том, что даже для него это прозвучало по меньшей мере неуместно. Здесь лежит мертвец – а тут какая-то собака, которую нужно выгулять.

– Сколько человек было в доме прошлой ночью? – спросил Страффорд.

Осборн поднял глаза вверх и зашевелил губами, молча пересчитывая.

– Пятеро, – сказал он, – включая отца Тома. А ещё, конечно же, экономка. У неё есть своя комната, – кивнул он на пол, – на первом этаже.

– Так, значит, вы, ваша жена, ваш сын и отец Лоулесс.

– Верно.

– По моим подсчётам это четверо. Вы сказали, что вас было пятеро, не считая экономки?

– А моя дочь, разве я не упомянул о ней? Лэтти. – Что-то мимолётно промелькнуло у него на лице, словно тень облака, скользнувшая по склону холма в ветреный день. – Правда, вряд ли она что-нибудь слышала. Она спит очень крепко. На самом деле, кажется, она только и делает, что спит. Ей семнадцать, – добавил он, как будто это объясняло не только сонливость девушки, но и многое другое.

– Где она сейчас? – спросил Страффорд. Полковник Осборн сделал глоток из кружки и скривился то ли от вкуса чая (настолько крепкого, что почти чёрного на вид), то ли от мысли о дочери, инспектор так и не определил. Положил обе ладони перед собой на стол и поднялся на ноги.

– Я хотел бы взглянуть на комнату, где этой ночью спал отец Лоулесс, – сказал он.

Дженкинс тоже встал. Полковник Осборн остался сидеть, глядя на них, и его манера поведения, до сих пор оживлённая и скептическая, на мгновение дала трещину: он впервые показался неуверенным, уязвимым и испуганным.

– Это похоже на дурной сон, – повторил он. Затем почти умоляюще посмотрел на двух мужчин, стоящих над ним. – Полагаю, это пройдёт. Полагаю, скоро это начнёт казаться более чем реальным.

3

Полковник Осборн вывел детективов из кухни. Появился Гарри Холл, который теперь закуривал сигарету под прикрытием ладони.

– Отойдём на пару слов? – обратился он к Страффорду.

Детектив посмотрел на него и постарался не выказать неприязни. Не то чтобы она на что-то влияла: эти двое недолюбливали друг друга без особой причины и не позволяли этой нелюбви мешать совместной работе. Да и не настолько их заботили мысли друг о друге, чтобы по любому поводу вцепляться друг другу в глотки. Тем не менее напряжение между ними казалось ощутимым, и полковник Осборн нахмурился, с озадаченно-вопросительным выражением лица переводя взгляд с Гарри Холла на Страффорда и со Страффорда на Дженкинса.

– На пару слов? – переспросил Страффорд.

Гарри Холл не сказал больше ничего, а только развернулся и вышел из комнаты. Инспектор на мгновение помедлил, а затем двинулся следом.

В библиотеке Хендрикс вставлял в камеру новый рулон плёнки, а Уиллоуби в резиновых перчатках ползал на коленях у двери и вяло смахивал с ручки пыль мягкой собольей щёткой. Гарри Холл обеспокоенно затянулся сигаретой.

– Странное дело, – сказал он вполголоса.

– Думаете? Знаете, я и сам начал думать о чём-то подобном, – ответил Страффорд.

Гарри Холл только пожал плечами. Страффорда всегда озадачивало то, что его ирония так часто остаётся незамеченной.

– Его зарезали наверху, а он каким-то образом добрался сюда, – говорил Гарри Холл. – Полагаю, пытался спастись от того, кто на него напал. Предположительно, зашёл сюда, упал – к этому времени он уже потерял целое ведро крови – и лежал здесь, когда ему оттяпали причиндалы – яйца, хрен, всё хозяйство целиком. Которого мы, кстати говоря, не нашли. Должно быть, кто-то сохранил его на память. Чистый срез, нож был острый как бритва. Судя по всему, дело рук профессионала.

Он издал шипение, затянулся сигаретой и обернулся, чтобы посмотреть на труп. Страффорд рассеянно задался вопросом, сколько раз необходимо сделать кастрацию, чтобы тот, кто её проводил (кем бы он ни был), мог считаться профессионалом. Бывают ли вообще профессиональные кастраторы вне сферы животноводства?

– Как видите, – продолжал Гарри Холл, – кто-то привёл его в порядок. Кровь с пола смыли, но только после того, как она высохла. – Он усмехнулся. – Должно быть, работёнка была не из лёгких.

– И когда же эта работёнка могла завершиться?

Верзила пожал плечами. Ему наскучило не только это дело, но и работа вообще. До выхода на пенсию ему оставалось семь лет.

– Вероятно, первым делом с утра, – сказал он, – учитывая, что кровь засохла. Ковёр на лестнице тоже отмывали – на нём ещё остались пятна.

Несколько мгновений они стояли молча и разглядывали тело. Хендрикс сидел на подлокотнике стула с высокой спинкой, держа камеру на коленях. Его работа здесь завершилась, и он взял перерыв перед тем, как подняться на второй этаж, чтобы приняться за съёмку там. Из этих троих фотограф производил впечатление наиболее увлечённого своей работой, хотя в действительности, как знал Страффорд, был самым ленивым из всех.

Уиллоуби всё так же стоял на коленях у двери и отряхивал пыль. Он, как и двое других, понимал, что целостность места преступления безвозвратно нарушена и что их труд наверняка окажется пустой тратой времени. Впрочем, не то чтобы это его как-то волновало.

– Экономка, – сказал Страффорд, смахивая с глаз прядь волос. – Это, видимо, она прибралась – или, во всяком случае, приложила к этому все усилия.

Гарри Холл кивнул:

– Полагаю, по приказу полковника Пугала?

– Вы имеете в виду Осборна? – спросил Страффорд с призрачной улыбкой. – Вероятно. Слышал, старые солдаты не любят вида крови. Якобы пробуждает слишком много воспоминаний или что-то в этом роде.

Они снова замолчали, затем Гарри Холл подошёл на шаг ближе к сыщику и ещё сильнее понизил голос:

– Послушайте, Страффорд, плохо дело. Мёртвый священник в доме, доверху набитом проклятыми протестоидами! Что скажут газеты?

– Вероятно, то же самое, что и соседи, – рассеянно ответил Страффорд.

– Соседи?

– Что? А-а, полковник боится, что разразится скандал.

Гарри Холл снова коротко и кисло рассмеялся.

– Я бы сказал, что такая вероятность весьма велика, – заметил он.

– О, я бы не был так уверен, – пробормотал Страффорд.

Так они и стояли: Гарри Холл докуривал последнюю сигарету, а Страффорд задумчиво поглаживал свой худосочный подбородок. Затем подошёл к Уиллоуби:

– Есть что-нибудь?

Уиллоуби устало поднялся с колен и поморщился.

– Ох, – выдохнул он, – смерть как поясницу ломит! – На лбу и на верхней губе у него выступили капельки пота. Был почти полдень, и ему отчаянно хотелось выпить. – Ну, понятно, есть отпечатки, – сообщил он, – четыре или пять разных наборов, один из них кровавый – о нём, полагаю, можно с уверенностью сказать, что он принадлежал преподобному отцу. – Он приподнял губу с одного бока, пытаясь изобразить ухмылку, но получилось скорее нечто ближе к оскалу. – Надо думать, силён был парниша, раз сумел дотащиться аж сюда с лестничной площадки.

– Может, его перенесли.

Уиллоуби пожал плечами. Ему было так же скучно, как и двум другим. Всем троим было скучно и холодно, всем не терпелось убраться к чёрту из этого просторного, зябкого, мрачного, кровавого места и с максимальной скоростью, на какую только был способен их чёрный автомобиль и которую позволял развить снег, вернуться в уютные апартаменты на Пирс-стрит. Они были дублинцами: пребывание за городом вгоняло их в нервную дрожь.

– А что насчёт подсвечника? – спросил Страффорд.

– А что с ним?

– На нём есть отпечатки?

– Ещё не проверял. Осмотрел беглым взглядом – кажется, всё стёрлось.

– Это дело сулит нам уйму неприятностей, – сказал Гарри Холл, медленно покачивая головой из стороны в сторону. – Предстоит обжечь не один палец.

Страффорд покосился на никотиновые пятна на мясистых руках здоровяка.

– Кто-то вызвал скорую помощь? – спросил он.

– Она уже в пути, идёт из окружной больницы, – ответил Гарри Холл. – Хотя когда уж она доберётся сюда по такой-то погоде, остаётся только гадать.

– Господи, это всего лишь снег, – возразил Страффорд со вспышкой раздражения. – Почему все так из-за него переполошились?

Гарри Холл и Уиллоуби переглянулись. Даже самая мягкая вспышка гнева Страффорда была воспринята как очередной признак его аристократической заносчивости и общего пренебрежения к людям, работать с которыми было его неприятным долгом. Он знал, что за глаза его величают «лордом Задавакой» в честь персонажа одного из комиксов для детей школьного возраста. Его бы это не волновало, если бы только репутация сноба не усложняла работу.

– В любом случае, – сказал Гарри Холл, – с этим местом мы покончили.

– Верно, – ответил Страффорд. – Спасибо. Понимаю, что вы мало что могли сделать, учитывая…

– Мы сделали всё, что могли, – веско отрезал Гарри Холл, прищурив глаза. – Надеюсь, именно это вы и отразите в своём отчёте.

Страффорд устал от общества этих «Трёх балбесов» и так же сильно хотел от них избавиться, как они – убраться отсюда.

– Доктору Квирку сообщили, что к нему едет свежий труп?

Доктора Квирка недавно назначили штатным патологоанатомом.

Гарри Холл посмотрел на Уиллоуби и ухмыльнулся.

– Он в отъезде, – сказал Гарри Холл.

– Правда? И куда же он уехал?

– У него медовый месяц! – сказал Хендрикс. – Порадуемся за молодых!

И щёлкнул аппаратом – просто так, без всякой нужды.

4

Некоторое время Страффорд бродил по комнатам нижнего этажа, пытаясь сориентироваться на местности. Именно так он всегда приступал к расследованию. Нужно было начертить в голове карту места, где было совершено преступление. Речь шла о том, чтобы отметить детали ситуации и прийти к определённой точке зрения. Тогда он мог вывести на сцену самого себя, как вырезанную из картона фигурку в макете сценографа, только сейчас он не двигал что-то другое, а двигался сам. Его чем-то привлекала возможность быть участником действия и одновременно с этим находиться над ним – не совсем понятно почему. «Играть в Бога», как выразилась бы его подруга Маргарита – точнее, его бывшая подруга, – состроив очередную кислую мину. Маргарита была немногословным человеком. Её лицо сообщало больше, чем могли бы выразить любые слова. Ей следовало бы стать мимом, часто думал Страффорд не без вспышки злобы – резкой и недолговечной, как пламя спички.

В доме было две гостиные: одна справа, другая слева от входной двери. Признаки обитаемости имела только та, что слева. В камине горели дрова, повсюду в беспорядке валялись книги и газеты, на низком столике стояли чашки, блюдца и стаканы, а на спинку кресла был накинут чей-то клетчатый шарф. Как всё это было ему знакомо: ветхая мебель, туманное ощущение беспорядка и этот едва уловимый запах плесени и сырости, которым пропитаны все старые дома! Именно в таких комнатах он провёл свои детские годы. Старые впечатления имеют свойство сохраняться надолго.

Инспектор остановился у большого окна, выходящего на голые деревья, заснеженную лужайку и изгиб изрытого выезда, который вёл к большой дороге. Вдалеке виднелся холм, занесённый снегом. Выглядело всё это неестественно аккуратно и живописно, как декоративный пейзаж на рождественском торте. Холм – это, должно быть, гора Маунт-Ленстер, подумал он. Небо за ней набрякло лиловыми, свинцовыми тучами – надвигался снегопад.

Страффорд постучал ногтями двух пальцев по передним зубам, как делал всегда, когда бывал погружён в себя, или глубоко задумывался, или и то и другое.

Гарри Холл не соврал, это дело было весьма странным. Оно могло принести ему массу неприятностей, если он не проявит максимальную осторожность и не обойдётся с ним правильным образом.

Что это был за правильный образ и какая именно беда ему грозила, Страффорд ещё не понимал. Но в этой стране как-то не принято было убивать священников, и уж тем более в таких местах, как Баллигласс-хаус. Католическая церковь – другими словами, власти предержащие – вмешается в ход расследования и возьмёт его под контроль. Дело заметут под ковёр, а публику накормят какою-нибудь правдоподобной ложью. Единственный вопрос заключался в том, насколько глубоко можно будет спрятать факты. Насильственную природу смерти священника нельзя было совсем обойти вниманием, как, например, отправку проблемного юнца в ремесленное училище или ссылку некстати забеременевшей девицы в монастырскую прачечную.

Да, странное дело. Он прекрасно знал, что именно поэтому Хэкетт – старший суперинтендант Хэкетт, его дублинский начальник, – и поручил ему вести это дело. «Вы знаете, какое в тех краях положение вещей, – сказал ему Хэкетт с утра по телефону. – Вы владеете их жаргоном, перед вами они запираться не станут. Удачи».

В распутывании этого дела одной удачей явно было не обойтись, да и не верил он в её силу. Ты либо сам творишь удачу, либо тебе волею судьбы представляется счастливый случай.

И вот теперь что-то, какое-то древнее чутьё, подсказало ему, что он не один, что за ним наблюдают. Он осторожно повернул голову и осмотрел комнату. И тут увидел её. Наверное, она уже сидела там, когда Страффорд вошёл. В этих старых домах нужно было всего лишь замолчать и замереть, чтобы слиться с обстановкой, как ящерица на каменной стене. Она свернулась калачиком под коричневым одеялом на старом диване перед камином, подтянув колени к груди и обхватив руками голени. Её широко раскрытые глаза казались огромными – почему ему понадобилось столько времени, чтобы ощутить той самой мифической точкой между лопатками силу их пристального взгляда?

– Здравствуйте, – сказал он. – Извините, я вас там не увидел.

– Знаю. Я за вами наблюдала.

Ему были видны только её лицо и предплечья, поскольку остальная часть тела скрывалась под одеялом. У неё был широкий лоб, острый подбородок и большие, как у лемура, глаза. Жёсткие волосы окружали лицо ворохом непослушных и, судя по их виду, не особенно чистых кудряшек.

– Разве не отвратительно, – сказала она, – то, как белеет и сморщивается большой палец, когда его сосёшь?

Страффорд улыбнулся:

– Вы сосёте большой палец?

– Только когда думаю. – Она подняла руку, чтобы ему было видно. – Вот посмотрите-ка – можно подумать, меня только что выудили из моря.

– Вы, должно быть, Лэтти, – сказал он.

– А вы кто такой? Нет-нет, дайте угадаю. Вы детектив!

– Верно. Инспектор сыскной полиции Страффорд.

– Что-то вы не очень похожи на… – Она смолкла, увидев его заранее утомлённое выражение лица. – Кажется, люди часто говорят вам, что вы не похожи на полицейского. А с вашим выговором вы ещё меньше на него похожи. Как вас зовут?

– Страффорд.

– Я имею в виду ваше имя.

– Вообще-то я Сент-Джон.

Девушка рассмеялась.

– Сент-Джон! Почти такое же дурацкое имя, как у меня. Они зовут меня Лэтти, но на самом деле я Латука, хотите верьте, хотите нет. Представьте себе, что вы даёте ребенку имя вроде Латуки. Это в честь бабушки, но от этого не легче.

Она внимательно следила за ним, в уголках глаз собрались озорные морщинки от лукавого веселья, как будто она ждала, что инспектор в любой момент проделает какой-нибудь фантастический трюк, скажем, встанет на голову или поднимется в воздух. По опыту собственной юности он помнил, как новое лицо, появлявшееся в доме, всегда словно сулило некие перемены и волнующие переживания – или, по крайней мере, только перемены, поскольку волнение вообще редко когда можно было испытать в особняках такого рода, и в её, и в его старом доме, как будто само это понятие было плодом какой-нибудь экстравагантной фантазии.

– Вам нравится наблюдать за людьми? – спросил он.

– Да. Просто удивительно, какие они порой откалывают штуки, когда думают, что их никто не видит. Худые, например, всегда ковыряются в носу.

– Надеюсь, до того как заметить вас, я этого не делал.

– Будь у вас достаточно времени, наверняка поковырялись бы, – она сделала паузу, теребя ком на одеяле. – Захватывающее ощущение, как считаете – труп в библиотеке! Вы уже раскрыли дело? Соберёте ли вы нас всех вместе за ужином, чтобы объяснить умысел и огласить имя убийцы? Ставлю на Белую Мышь!

– На кого?..

– Это моя мачеха. Сильвия, королева охотников за головами. Вы с ней уже встречались? Может, и встречались, но не заметили, потому что она практически прозрачна.

Девушка отбросила одеяло, поднялась с дивана, встала на цыпочки и сложила руки высоко над головой, потягиваясь и кряхтя. Она была высокой, худощавой, смуглой и слегка кривоногой – истинная дочь своего отца. Она вовсе не была хорошенькой в обычном смысле слова и знала об этом, но это знание, проявляющееся в небрежно-шутовской манере поведения, придавало ей, как это ни парадоксально, некую мрачноватую привлекательность. На ней были кавалерийские бриджи и чёрная бархатная куртка для верховой езды.

– Собираетесь на конную прогулку? – спросил Страффорд.

Девушка опустила руки.

– Что? – Она оглядела себя. – А-а, вы про мой наряд! Нет, к лошадям я равнодушна – вонючие животные, не лягнут, так укусят, а не укусят, так понесут. Мне просто нравится этот костюм. Очень стройнит, и к тому же удобный. Раньше эти вещи принадлежали моей матери – в смысле, настоящей матери, покойной, – хотя, скажу вам, пришлось их порядком ушить. Она была крупненькой девочкой.

– Ваш отец думал, что вы всё ещё спите.

– Ой, сам-то он поднимается с самого с ранья, вот и думает, что любой, кто делает по-другому, – здесь она до крайности убедительно изобразила полковника Осборна, – чёртов лежебока, понимаете ли! А вообще, сказать по чести, он тот ещё старый прохиндей.

Она взяла одеяло, накинула его на плечи и встала рядом со Страффордом у окна. Оба окинули взглядом заснеженный пейзаж.

– Боже мой, – сказала она, – проклятые пустоши все морозом сковало. Да, вот посмотрите-ка, в роще вырубили ещё больше деревьев! – Она обернулась к инспектору. – Вы, конечно, понимаете, что мы бедные, как церковные мыши? Половины балок уже нет как нет, того и гляди крыша рухнет. Живём как в доме Ашеров. – Поражённая, она примолкла и наморщила нос: – Вот интересно, почему это церковных мышей считают бедными? Да и как вообще мышь может быть богатой? – Она плотнее накинула на себя одеяло. – Мне так хо-о-олодно! – Она бросила на него ещё один косой игривый взгляд. – Но, конечно, у женщин ведь всегда мёрзнут руки и ноги, правда ведь? Мужчины для того и нужны, чтобы нас согревать.

За окном двинулась какая-то тень, и Страффорд отвернулся от девушки как раз вовремя, чтобы увидеть, как через двор бредёт массивный юноша в резиновых сапогах и кожаной куртке, перемещаясь по глубокому снегу чем-то вроде неуклюжего гусиного шага. У него были веснушчатое лицо и густая копна спутанных волос, таких тёмно-рыжих, что они казались почти бронзовыми. Рукава его куртки были слишком коротки, а обнажённые запястья блестели белее окружающего белого снега.

– Это ваш брат? – спросил Страффорд. Девушка разразилась смехом.

– О, это бесподобно! – воскликнула она, тряся головой, отчего её тёмные кудряшки заплясали, а смех перешёл в горловое бульканье. – Мне уже не терпится рассказать Доминику, как вы приняли Фонси за него! Он-то, наверно, отхлестает вас за это кнутом или что-нибудь в этом роде – характер у него отвратительный.

Парень уже скрылся из виду.

– Кто такой Фонси? – спросил Страффорд.

– Да вот он и есть, – указала она пальцем, – вы, полагаю, назвали бы его конюхом. Он присматривает за лошадьми – ну то есть как, поставлен присматривать. Думаю, он и сам наполовину лошадь. Как там назывались эти существа, которые жили в Древней Греции?

– Кентавры?

– Вот-вот, они самые! Это как раз про Фонси. – Она ещё раз утробно икнула от смеха. – Кентавр Баллигласс-хауса. Он немного с приветом, – покрутила она пальцем у виска, – так что будьте осторожны. Я называю его Калибаном.

Она снова взирала на Страффорда своими огромными серыми глазами, кутаясь в одеяло, будто в плащ.

– Сент-Джон, – задумчиво повторила она. – Ни разу в жизни не встречала ни одного Сент-Джона.

Страффорд снова похлопывал шляпой по бедру. Ещё одна его привычка, ещё один тик, которых у него имелось немало. Маргарита говорила, что они сводят её с ума.

– Вам придётся меня извинить, – сказал он. – У меня есть кое-какие дела.

– Полагаю, вам надо искать улики? Нюхать окурки и разглядывать отпечатки пальцев через лупу?

Он начал отворачиваться, затем остановился и спросил:

– Насколько хорошо вы знали отца Лоулесса?

Девушка пожала плечами:

– Насколько хорошо я его знала? Сомневаюсь, знала ли я его вообще. Он всегда был где-то рядом, если вы это имеете в виду. Все считали, что он чудак. Я никогда не обращала на него особого внимания. В нём и правда было что-то стрёмное.

– Стрёмное?

– А-а, ну, знаете… Совсем не ханжа и не любитель нравоучений, выпивоха, душа компании и всё такое, но в то же время всегда начеку, всегда настороже…

– Как вы?

Она сжала губы в ниточку:

– Нет, не как я. Как Любопытный Том^[5] – вот в этом смысле стрёмный.

– И что, по-вашему, с ним случилось?

– «Случилось»? То есть кто ударил его ножом в шею и отчикал ему висюльки? Откуда мне знать-то? Может, это и не Белая Мышь. Может, они вместе с преподобным отцом занимались грязными делишками, а папаша взял да и пришлёпнул его в припадке ревности. – Она снова заговорила голосом отца, выпятив нижнюю губу: – Чёртов наглец проник ко мне в дом и распускает тут руки с моей женой!

Страффорд не смог сдержать улыбку.

– Полагаю, вы ничего не слышали ночью? – спросил он.

– То есть вы спрашиваете, не слышала ли я, как у его преподобия образовалась дырка в области горла? Боюсь, что нет. Я сплю как убитая – это вам кто угодно скажет. Единственное, что я когда-либо слышала, это как гремит цепями да стонет Баллигласское привидение. Полагаю, вы знаете, что в этом доме водятся привидения?

Он снова улыбнулся и сказал:

– Мне пора идти. Уверен, что до отъезда мы ещё увидимся.

– Да, конечно, в столовой, за коктейлями в восемь. Убийство в особняке и всё такое. Жду не дождусь! – Страффорд уже отходил прочь, тихонько смеясь. – Я надену вечернее платье и боа из перьев, – крикнула она ему вслед. – А в чулке спрячу кинжал!

5

Бригада судмедэкспертизы укатила на своём фургоне, презрительно наполнив вестибюль облаком выхлопных газов. Страффорд подошёл к подножию лестницы и наклонился, положив руки на колени, чтобы осмотреть ковёр. Да, на нём в изобилии имелись розоватые пятна, вплоть до самого верха. Они были едва различимы. Экономка сделала всё, что могла, но, как он сказал про себя, кровь – не мыльная водица. Он ухмыльнулся. Не мыльная водица. Хорошо сказано!

Инспектор поднялся по лестнице, на ходу тихо постукивая ладонью по перилам. Он пытался представить, как священник скатывается по ступеням, а кровь хлещет из перерезанной артерии на шее. Если он не увидел или хотя бы не услышал приближения нападавшего, то, скорее всего, был поражён. Кто посмеет поднять руку на служителя Господа? И тем не менее кто-то посмел.

Миновав лестничную площадку, Страффорд ступил в короткий изолированный переход, который вёл к следующему, длинному коридору, куда выходили двери спален. Здесь на ковре тоже осталось пятно крови, на этот раз большое и круглое. Значит, на этом месте его и ударили ножом. Разумеется, это сделали сзади, поскольку отец Лоулесс был крупным мужчиной и защитился бы от противника, который шёл бы прямо на него с оружием в руке.

Означало ли это, что кто-то находился в одной из спален и ждал, пока жертва пройдет мимо? Или же имелся другой способ сюда попасть, другой вход снаружи? Эти старые дома всегда отличаются запутанной планировкой из-за постепенных изменений, которые вносятся в них на протяжении многих лет. Страффорд пошёл дальше, и действительно – вот стеклянная дверь, а за ней – старинная винтовая лестница из железа, выкрашенная чёрной краской и местами проржавевшая до состояния изящного, прямо-таки филигранного кружева. Он осмотрел оконную защёлку. Следов силового воздействия не обнаруживалось. Судя по всему, окно не отпирали уже много лет.

Из открытой двери у себя за спиной он услышал голоса. Вошёл в комнату и обнаружил Дженкинса и полковника Осборна, стоящих у смятой постели. Комната была маленькая, кровать большая, а в матрасе посередине имелась выемка. Кроме неё из мебели в комнате стояли комод и кресло с плетёным из тростника сиденьем. На задней стороне двери висела сутана священника, похожая на чёрную шкуру, содранную с какого-то крупного гладкокожего животного.

– Ну как, есть здесь что-нибудь? – спросил Страффорд.

Дженкинс покачал головой:

– Ночью в определённый момент он встал – Гарри Холл помещает время смерти между тремя и четырьмя часами утра – оделся, надел даже пасторский воротничок, вышел из комнаты и не вернулся.

– Зачем ему понадобилось надевать воротничок, если он всего лишь собирался в уборную?

– Ватерклозет в другой стороне, в конце коридора, – сказал полковник Осборн, указывая большим пальцем.

– Тогда что же он, по-вашему, делал? – спросил Страффорд.

– Кто знает, – ответил Осборн. – Возможно, намеревался спуститься да опрокинуть ещё рюмочку «Бушмиллса». Я дал ему ночной колпак, чтобы он взял его с собой, когда пойдёт спать.

Страффорд огляделся.

– Где стакан?

– Не видел, – сказал Дженкинс. – Если бы он собирался пойти за второй, то прихватил бы его с собой, а затем, возможно, бросил бы его, когда на него напали.

Страффорд до сих пор не снял плаща и держал шляпу в левой руке. Ещё раз оглядел низкую, тесную комнату и вышел.

На лестничной площадке полковник Осборн подкрался к нему и заговорил, цедя слова уголком рта.

– Не желаете остаться на обед? – пробормотал он. – Миссис Даффи возвращается от сестры, она нам что-нибудь приготовит.

Страффорд взглянул через плечо на Дженкинса, который как раз в этот момент выходил у них за спинами из спальни.

– Ваше предложение относится и к моему коллеге?

Осборн замялся:

– Откровенно говоря, я подумал, что ваш малый обойдётся своими силами. Вон там дальше по дороге будет «Сноп». Вполне достойное заведение, как говорят. Бутерброды, суп. Там могут даже подать тарелку жаркого.

– Вы про «Сноп ячменя»? Именно там я собираюсь остановиться на ночь.

– О, да ведь мы могли бы предоставить вам место для ночлега и здесь!

Страффорд вежливо улыбнулся:

– Я так понимаю, вы хотели сказать: «два места для ночлега».

– А?

– Одно для меня и одно для сержанта Дженкинса.

Отец семейства раздражённо вздохнул.

– Будь по-вашему, – сказал он коротко. – Передайте мистеру Реку – это хозяин «Снопа», – что вы прибыли отсюда. Он о вас позаботится. Но вы же отобедаете с нами, да? – Он бросил мрачный взгляд в сторону Дженкинса. – Вдвоём.

– Спасибо, – сказал Страффорд. – Очень любезно с вашей стороны.

Они снова оказались в тёмном проходе между двумя коридорами, где и зарезали священника. Страффорд остановился и огляделся во мраке.

– Нам нужно найти этот стакан из-под виски, – сказал он. – Если преподобный нёс его и выронил, значит, он должен быть здесь. – Он обернулся к сержанту Дженкинсу. – Приставьте к этому делу тех двух ротозеев, которые охраняют входную дверь, чтобы не заскучали. Стакан, небось, под что-нибудь закатился.

– Точно.

Инспектор посмотрел вверх.

– Там обычно бывает лампочка? – спросил он, указывая на пустой патрон внутри абажура, размером чуть больше чайной чашки и сделанного из чего-то, напоминающего человеческую кожу – натянутую, высушенную и полупрозрачную.

Полковник Осборн осмотрел патрон:

– Лампочка должна быть, да, конечно же, должна. А я и не замечал, что она пропала!

– Значит, её кто-то выкрутил? – спросил Страффорд.

– Должно быть, раз её там нет.

Страффорд обернулся к сержанту Дженкинсу:

– Скажите этим двоим, чтобы они вдобавок к стакану поискали лампочку. – Он снова посмотрел на пустующий патрон и приложил большой и указательный пальцы к подбородку. – Так это было спланировано заранее, – пробормотал он.

– Что такое? – резко спросил Осборн. Страффорд повернулся к нему:

– Убийство. Следует думать, оно явно было преднамеренным. Это должно немного облегчить задачу.

– Должно ли?

Полковник выглядел озадаченным.

– Человеку, действующему импульсивно, может повезти. Он нанесёт удар, не раздумывая, и после этого всё будет выглядеть естественно, потому что так оно и есть. А в плане всегда что-то не так. Всегда есть какая-нибудь загвоздка. Наша задача – её найти.

Внизу послышалась какая-то суматоха, крики и собачий визг. Вверх по лестнице взлетел порыв холодного воздуха, сопровождаемый звуком хлопнувшей входной двери.

– Держите его, ради бога! – сердито проревел кто-то. – Вот истопчет ковёр своими грязными лапищами, так миссис Даффи, чего доброго, удар хватит!

Страффорд и двое сопровождающих его людей перегнулись через перила и заглянули в холл. Там был конюх Фонси с копной рыжих волос и в кожаной куртке. Он изо всех сил пытался удержать большого и очень мокрого чёрного лабрадора-ретривера, резко дёргая его за поводок. В дверях, сняв кожаные перчатки, стоял молодой человек в клетчатом пальто и шляпе с пером. Его высокие резиновые сапоги были вымазаны грязью и хлопьями талого снега. К столу в прихожей был прислонен длинный пастуший посох с крюком. Молодой человек снял шляпу и яростно её отряхнул. Это его раздражённо-повелительный голос они услышали сверху.

– Это мой сын, – сказал полковник Осборн Страффорду, а затем крикнул: – Доминик, здесь полиция!

Молодой человек посмотрел вверх.

– Ой, добрый день, – поздоровался он.

Увидев полковника, Фонси отпустил пса, поспешно проковылял к входной двери и исчез. Лабрадор, внезапно потеряв интерес к радостной возне, растопырил большие лапы и хорошенько встряхнулся, разбрызгивая во все стороны талую воду.

Полковник Осборн первым спустился по лестнице.

– Доминик, – представил он гостей, – это инспектор сыскной полиции Страффорд и… и его помощник.

– Дженкинс, – прорычал сержант, выделяя каждый слог. – Сер-жант сыск-ной по-ли-ци-и Джен-кинс.

– Извините, да, верно. – Полковник Осборн слегка покраснел. – Дженкинс.

Доминик Осборн отличался классической красотой: чётко очерченный, прямой подбородок, несколько жестоко поджатые губы и отцовские колко-голубые глаза. Он перевёл взгляд с одного из двух детективов на другого, и уголок его рта дёрнулся, как будто при виде чего-то забавного.

– Карающая длань закона, – произнёс он с лукавым сарказмом. – Кто бы мог подумать, что она дотянется до Баллигласс-хауса?

Страффорд с интересом изучал молодого человека. Он был не так спокоен, каким притворялся, и за вялым тоном его голоса сквозило напряжение.

Собака принялась обнюхивать ботинки инспектора.

– Пойдёмте, – пригласил полковник двух детективов, потирая руки. – Давайте посмотрим, готов ли там обед.

Страффорд наклонился и почесал пса за ухом. Животное завиляло хвостом и дружелюбно оскалилось. Страффорд улыбнулся. Он всегда любил собак.

С самого начала в этом деле чувствовалось что-то странное, нечто такое, с чем он никогда раньше не сталкивался. Что-то его беспокоило, и теперь он вдруг понял, что именно. Ни один из обитателей дома не плакал.

6

Машина скорой помощи всё ещё была в пути из Уэксфордской больницы общего профиля, но тут Страффорда вызвали к телефону и от лица его начальника, старшего суперинтенданта Хэкетта, велели отменить поездку.

– Вышлем вам автофургон отсюда, – сказал Хэкетт, перекрикивая треск на линии – казалось, он говорит откуда-то из открытого космоса, настолько плохой была связь и настолько сильно искажался звук его голоса. – Пусть доставят тело в Дублин. – Страффорд на это ничего не ответил. По тону шефа он понял, что все элементы прикрытия уже заряжены, как реквизит на сцене. Не один только Страффорд видел себя в роли сценографа. Были и другие, более решительные и гораздо более него поднаторевшие в искусстве рисовать фальшивые декорации и без лишнего шума вносить изменения в сюжет. – Вы здесь? – раздраженно рявкнул Хэкетт. – Слышали, что я сказал?

– Да, слышал.

– И?

– Отменять вызов слишком поздно, скорая помощь будет здесь с минуты на минуту.

– Ну так отправьте её обратно! Я же говорил вам, пусть труп привезут сюда. – Снова повисла пауза. Страффорд чувствовал, как Хэкетт закипает от раздражения. – Без толку стоять там и молчать в тряпочку, – прорычал старший суперинтендант. – Я прекрасно слышу, как вы это делаете.

– Что делаю?

– Стоите и жуёте соплю! Вы же и без меня знаете, что к этому делу придётся подступиться, надев белые перчатки. – Послышался вздох, тяжёлый и усталый. – Дворец связался с комиссаром. По официальной версии, насколько нам известно, священник скончался в результате несчастного случая. Под «нами» я имею в виду вас, Страффорд.

Под Дворцом подразумевалась резиденция архиепископа Дублинского – Джона-Чарльза Мак-Куэйда, самого влиятельного церковного деятеля страны. Верховный комиссар Гарды Джек Фелан был видным членом ордена Рыцарей Святого Патрика^[6]. Итак, вот оно – Церковь вмешалась. Если его преосвященство доктор Мак-Куэйд сказал, что отец Лоулесс случайно нанёс себе удар ножом в шею, а затем отрезал сам себе гениталии, то значит, именно так и произошло, насколько об этом будет позволено знать широкой публике.

– Как долго? – спросил Страффорд.

– Как долго что? – огрызнулся Хэкетт. Он был напряжён. Суперинтендант нечасто бывал напряжён. Джек Фелан, должно быть, взялся за дело с удвоенной силой.

– Как долго нам предписывается делать вид, будто священника зарезали случайно? В это довольно-таки непросто поверить.

Хэкетт снова вздохнул. Когда на линии повисала подобная пауза, то, прислушавшись, можно было услышать за электронными потрескиваниями что-то вроде далёкой птичьей трели. Эта жуткая, какофоническая музыка всегда завораживала Страффорда и вызывала у него дрожь. Будто сонмы мертвецов пели ему из глубины эфира.

– Нам «предписывается делать вид», – Хэкетта забавляло подражать выговору Страффорда и его изысканным речевым оборотам, – столько времени, сколько, мать его, понадобится.

Инспектор постучал двумя ногтями по передним зубам.

– Что это было? – подозрительно спросил Хэкетт.

– А что было-то?

– Такой звук, будто кто-то чокается двумя кокосовыми скорлупками.

Страффорд беззвучно рассмеялся.

– Вместе с трупом я собираюсь отправить обратно Дженкинса, – сказал он. – Он сможет дать вам предварительный отчёт.

– О, будете действовать в одиночку, так, что ли? Наш Гидеон из Скотленд-Ярда распутывает дело без посторонней помощи!^[7]

Страффорду никогда не было ясно, что возмущает шефа сильнее: протестантское происхождение его заместителя или его предпочтение действовать по-своему.

– Мне составить рапорт сейчас, – спросил Страффорд, – или я предоставлю Дженкинсу передать его вам своими словами? А то пока что сообщить особо не о чем.

Хэкетт не ответил, а вместо этого задал встречный вопрос:

– Скажите мне, Страффорд, что вы думаете? – В его голосе звучала тревога – настолько сильная, сказал сам себе инспектор, что тут явно не обошлось без диктата из Дворца.

– Не знаю, что я думаю, – сказал Страффорд. – Я же говорил вам, – продолжал он, – мне пока не за что зацепиться. – И для порядка добавил: – Сэр.

Ему было холодно, он стоял с липкой телефонной трубкой в руке, а лодыжки обдавал сквозняк из-под входной двери.

– Ну должно же у вас иметься какое-то представление о том, что произошло, – настаивал Хэкетт, не пытаясь скрыть раздражения в голосе.

– Полковник Осборн считает, что убийство совершил кто-то, проникший извне. Он упорно твердит, что, должно быть, произошёл взлом.

– А он произошёл?

– Не думаю. Гарри Холл, прежде чем уехать, хорошенько осмотрел территорию, так же как и я, и никто из нас не нашёл никаких следов взлома.

– Значит, это кто-то из домашних?

– Насколько я понимаю, именно так. Я исхожу из этого предположения.

– Сколько человек было там вчера ночью?

– Пять… шесть, включая мертвеца и экономку. Ещё временами заходит посудомойка, но она живёт неподалёку и, по всей вероятности, ушла восвояси. Всегда есть вероятность, что у кого-то был ключ от входной двери – к утру любые следы снаружи сравнялись бы с землёй. – Он поморщился. Шеф не любил громких слов.

– Господи Боже всемогущий, – пробормотал Хэкетт с сердитым вздохом. – Из-за этого дела поднимется волна вони, вы же понимаете?

– Так ведь уже довольно-таки ощутимо попахивает, разве нет? – предположил инспектор.

– Что за семейка обитает в доме? – спросил Хэкетт.

– Не могу распространяться об этом в их присутствии, – сказал Страффорд, повышая голос. – Дженкинс всё вам распишет.

Хэкетт снова задумался. Страффорд ясно представлял себе, как он откинулся на вращающемся кресле в своём крошечном треугольном кабинете, положив ноги на стол, а через единственное маленькое квадратное окно, стёкла которого затуманены инеем, за исключением прозрачного овала в центре каждой секции, смутно виднеются дымоходы Пирс-стрит. На нём наверняка синий костюм, лоснящийся от времени, и засаленный галстук, который, по убеждению Страффорда, он никогда не развязывал, а только ослаблял на ночь и стягивал через голову. На стене наверняка всё тот же календарь многолетней давности и всё то же тёмно-коричневое пятно, на месте которого кто-то бесчисленное количество лет назад прихлопнул трупную муху.

– Дьявольски странное дело, мать его, – задумчиво сказал шеф.

– Определённо странное.

– В любом случае, держите меня в курсе. И да, Страффорд…

– Да, сэр?

– Не забывайте: пусть они хоть сто раз дворяне, но священника этого прикончил кто-то из них.

– Буду иметь это в виду, сэр.

Хэкетт повесил трубку.

Только вернувшись на кухню, Страффорд осознал, насколько холодно было в коридоре. Здесь же горела плита, воздух гудел от зноя, пахло жареным мясом. Полковник Осборн сидел за столом и барабанил пальцами по дереву, а сержант Дженкинс стоял, прислонившись к раковине, крепко скрестив руки на груди и застегнув пиджак на все три пуговицы. Дженкинс был ярым приверженцем правил хорошего тона – в его собственном понимании. У Страффорда возникло ощущение, что эти двое не обменялись ни словом с тех пор, как его позвали к телефону.

– Хэкетт звонил, – сказал он, обращаясь к сержанту. – Из Дублина едет машина скорой помощи.

– А что с…

– Ту, которая направляется из Уэксфорда, велено отослать обратно.

Мгновение двое мужчин смотрели друг на друга с каменными лицами. Оба знали, что дело будет сложным, но не ожидали, что в колёса уже так скоро будет вставлено столько палок.

За окном над раковиной на подоконник села малиновка – и теперь разглядывала Страффорда глазком, похожим на блестящую чёрную бусину. Небо заволокла масса набухших синюшных туч, повисших так низко, что казалось, будто они покоятся непосредственно на крыше.

– Обед уже в пути на стол, – бросил полковник Осборн рассеянным тоном, глядя куда-то в пустоту. Снова забарабанил пальцами. Инспектору хотелось бы, чтобы он перестал. Этот звук всегда действовал ему на нервы.

Миссис Даффи вернулась от сестры и теперь спешила из кладовой. Она, как и все остальные, кого Страффорд до сих пор встретил в Баллигласс-хаусе, выглядела, как типажная актриса, нанятая этим утром, и исполняла свою роль излишне убедительно. Она была невысокой и коренастой, с голубыми глазами, пухлыми розовыми щеками и серебристо-седыми волосами, собранными в узел низко на затылке. На ней были чёрная юбка, безупречно белый фартук и чёрные туфли на меховой подкладке. Миссис Даффи начала расставлять на столе тарелки, ножи и вилки. Осборн, поднявшись со стула, представил её Страффорду и сержанту Дженкинсу. Экономка покраснела, и на мгновение показалось, что она собирается сделать реверанс, но даже если и собиралась, то осеклась, вместо этого развернулась, подошла к плите и задала топке щедрую порцию дров. Её широкая спина выражала глубокое и всестороннее недовольство.

– Садитесь, джентльмены, – пригласил Осборн. – У нас здесь попросту, без условностей.

Они услышали звонок во входную дверь.

– Это, видимо, машина скорой помощи из Уэксфорда, – сказал Страффорд. Взглянул на Дженкинса: – Сделаете милость? Скажите им, что мы сожалеем, но они нам не понадобятся.

Сержант вышел. Осборн устремил на Страффорда цепкий, внимательный взгляд и спросил:

– Что такое? Почему они присылают вторую машину скорой помощи, чем эта не подойдёт?

– Полагаю, из вопросов своевременности, – холодно сказал Страффорд. – Чем скорее проведут вскрытие, тем лучше.

Осборн кивнул, но взгляд его выражал недоверие.

– Готов представить, что ваш шеф – весьма обеспокоенный человек, – сказал он.

– Ну да, ему определённо есть о чём беспокоиться, – безразлично ответил Страффорд.

Он сел за стол. Миссис Даффи вынесла большую дымящуюся глиняную миску, придерживая горячие края кухонным полотенцем. Поставила её на стол между двумя мужчинами.

– Мне остаться прислуживать, господин полковник, – спросила она, – или вы справитесь сами? – Она обернулась к Страффорду. – Надеюсь, вы любите пудинг с говядиной и почками, сэр?

– О да, конечно, – сказал Страффорд и тяжело сглотнул.

– Как раз то, что нужно в такую стужу, – сказала экономка, сложив пухлые руки под грудью. Она пристально посмотрела на детектива, как будто подначивая его возразить ей насчёт наличия связи между пудингом и погодой.

– Да, спасибо, Сэди, – нарочито проговорил полковник Осборн, и женщина с обиженным видом поплелась обратно в кладовую. Полковник виновато нахмурился. – А то и дальше будет трещать, ей только дай повод. – Он вывалил еду Страффорду на тарелку. – Боюсь, разогрето со вчерашнего дня.

Страффорд слабо улыбнулся:

– О, лично я всегда считал, что пудинг с говядиной и почками вкуснее на второй день, а вы?

Инспектор почувствовал в себе прилив благородства и отваги. Он не мог взять в толк, как вообще коровьи почки стали считаться пищей, пригодной для употребления человеком.

Сержант Дженкинс вернулся и закрыл за собой дверь. Осборн нахмурился – очевидно, его всё ещё раздражала необходимость развлекать у себя за столом представителя унтер-офицерского и рядового состава, – однако ему удалось сохранить достаточно дружелюбный тон.

– Давайте-ка, сержант, садитесь и отведайте с нами этого превосходного пирога. Варёные яйца, как видите, мелкие – это яички от курочек-молодок. Их разводит муж Сэди… в смысле, муж миссис Даффи… в смысле, мистер Даффи. По моему мнению, молодки несут гораздо более полезные и вкусные яйца, чем более крупные куры.

Яйца курочек-молодок – и труп в библиотеке. Жизнь – странная штука, подумал Страффорд, но жизнь полицейского страннее большинства других жизней.

Инспектор видел, что Дженкинс голоден, но не торопится приступать к еде, пока двое других не возьмут в руки ножи и вилки. Мать явно приучила его к терпению и наблюдательности. Выбор столовых приборов – всегда опасное дело, когда обедаешь за одним столом с аристократами.

– Воображаю, водитель был не слишком рад, что его снова отослали, – сказал Страффорд, – после того как он проделал весь путь сюда по снегу и льду.

Дженкинс взглянул на него.

– Я сказал им, что они не нужны, и они уехали, – сказал он. – А какого-то довольства или недовольства я не заметил.

Все трое какое-то время ели молча, затем Страффорд отложил нож и вилку.

– Я должен попросить вас, полковник Осборн, – сказал он, нахмурив брови, – дать мне настолько точный отчёт об утренних событиях, насколько это возможно.

Осборн, жуя хрящеватый надпочечник, посмотрел на него, приподняв брови. Проглотил кусок мяса более или менее целиком.

– Нам обязательно обсуждать всё это за столом? – Страффорд не ответил, а лишь продолжал смотреть на него безразличным взглядом. Полковник вздохнул. – Меня разбудил крик жены. Я подумал, что она, должно быть, упала или наткнулась на что-нибудь и поранилась.

– Зачем она пошла в библиотеку? – спросил Страффорд.

– А?

– Что она делала в библиотеке посреди ночи?

– О, она бродит по дому круглые сутки, – сказал Осборн тоном, в котором сквозило пренебрежение к женским повадкам в целом и к своей собственной супруге в частности.

– У неё асомния? Проблемы со сном?

– Я в курсе, что такое асомния! – рявкнул Осборн. – И да, это так. Всегда ровно так и было. Я научился с этим жить.

«Только вот научилась ли этому она сама?» – задумался Страффорд. Он полагал, что это не тот вопрос, который часто задавал себе её муж. Чувства, благодаря которым состоялся второй брак Осборна, кажется, полностью выдохлись. Как долго, задавался вопросом детектив, стареющий солдат женат на своей гораздо более молодой жене, женщине, которую её падчерица прозвала Белой Мышью – весьма метко, подумал Страффорд, судя по тому, какой она показалась ему при давешнем кратком появлении.

– И что же вы сделали?

Полковник пожал плечами:

– Надел халат и тапочки и пошёл её искать. Спал я крепко, поэтому, полагаю, мой разум был немного затуманен. Нашёл её в коридоре, она сидела на полу и стонала. Не мог добиться от неё ни одного осмысленного слова, кроме того, что она всё время указывала на дверь в библиотеку. Я вошёл и… и нашёл его.

– Свет был включён? – спросил Страффорд. Осборн непонимающе посмотрел на него. – В библиотеке, – пояснил инспектор, – горел ли там свет?

– Не могу знать. Должно быть, горел – я помню, что ясно видел, что к чему, – это был шок, могу вам сказать. Но, может быть, я и сам его включил, не знаю. А почему вы спрашиваете?

– Так, без всякой причины. Просто пытаюсь представить себе всю сцену – это помогает.

– Что ж, разумеется, повсюду была кровь – на полу под ним растеклась огромная лужа.

– Как он лежал? – спросил сержант Дженкинс. – То есть он лежал на спине?

– Да.

– А вы… вы каким-либо образом прикасались к его одежде?

Осборн сердито покосился на него и обратился к Страффорду:

– Конечно же, прикасался. Мне нужно было осмотреть тело, увидеть, что с ним случилось. Потом я заметил кровь у него на брюках и… обнаружил рану – в том самом месте. – На мгновение он остановился, затем продолжил: – Я бывал на войне, насилием меня не удивишь, но могу вам сказать, при виде того, что с ним учинили, меня чуть не стошнило, – он снова знакомым движением пошевелил нижней челюстью, будто что-то жевал. – Ублюдки, простите мой французский!

Страффорд ковырял горку еды на столе перед собой, притворяясь, будто ест, но на самом деле размазывая её по тарелке, чему научился ещё в детстве. Само по себе это блюдо всегда казалось ему исключительно мерзким, но яйца курочек-молодок, размером чуть больше стеклянного шарика, каким-то образом делали его ещё более отвратительным.

– Вы сразу же позвонили в полицию? – спросил он.

– Да, я позвонил в полицейский участок Баллигласса в поисках Рэдфорда – сержанта Гарды Рэдфорда. Оказалось, у него грипп.

Страффорд уставился на полковника:

– Грипп?

– Да. К телефону подошла его жена и сказала, что он очень болен и что она не собирается вытаскивать его из постели в такую погоду, – мне её тон показался явно грубым, надо вам сказать. Имейте в виду, они недавно потеряли сына. Если бы не это, ох и устроил бы я ей головомойку, скажу я вам! Она поговорила с Рэдфордом, вернулась и сказала, что он велел ей передать мне, чтобы я обратился в управление Гарды в Уэксфорде. Вместо этого я позвонил в службу 999^[8], и они передали меня в распоряжение ваших людей.

– Моих людей? На Пирс-стрит?

– Полагаю, да, на Пирс-стрит. Во всяком случае, где-то в Дублине.

– И с кем же вы там разговаривали?

– С какой-то канцелярской крысой. – В сердцах Осборн выронил из рук нож, который соскользнул со стола и с резким звоном упал на каменный пол. – Ради бога, какая разница, с кем именно я говорил?

– Полковник Осборн, в вашем доме произошло убийство, – сказал Страффорд тихим голосом и мягким тоном. – Моя задача – расследовать преступление и выяснить, кто его совершил. Как вы понимаете, это означает, что мне нужно знать всё, что можно узнать о событиях прошлой ночи. – Он сделал паузу. – Можете ли вы вспомнить что-нибудь из того, что сказала ваша жена, когда вы нашли её в холле после того, как она обнаружила тело отца Лоулесса?

Экономка, услышав звук падения ножа, поспешила из кладовой с заменой. Полковник Осборн выхватил новый нож у женщины из рук, даже не взглянув на неё, и швырнул на стол рядом со своей тарелкой. Миссис Даффи фыркнула и вернулась в кладовку.

– Я же говорил вам, – обратился полковник к Страффорду, – она несла бессвязный бред – у неё была истерика. А чего бы вы ожидали?

– Конечно, с ней мне тоже нужно будет поговорить, – сказал Страффорд. – Безусловно, мне нужно будет поговорить со всеми, кто был в доме вчера вечером. Может быть, следует начать с миссис Осборн?

Полковник, чей лоб побагровел под плотным слоем загара, изо всех сил пытался сдерживать гнев.

– Вы, полковник, как бывший офицер, несомненно, понимаете, в чём важность педантичного учёта всех деталей. Часто оказывается, что люди видели или слышали вещи, значения которых не осознавали, – вот тут-то на сцену выхожу я. Это составная часть моего профессионализма – умение улавливать… нюансы, так сказать.

Он чувствовал, как недоверчиво смотрит на него Дженкинс. Без сомнения, напарник размышлял над тем фактом, что обучение, которое получил он сам, было более элементарным и исходило от людей, которым, вероятно, было неизвестно значение слова «нюанс».

Полковник Осборн снова раздражённо набросился на еду, тыча ножом и вилкой с таким остервенением, словно сжимал в руках боевое оружие. Страффорд предположил, что у этого человека есть вещи, которые он предпочёл бы держать в секрете, – а у кого их нет? – и что выманить их из него будет весьма непросто.

В дверь опять позвонили. Полковник Осборн откинулся на спинку стула и вытянул шею, чтобы посмотреть в окно над раковиной.

– Это вторая машина скорой помощи, – сообщил он.

Дженкинс отложил столовые приборы. В отличие от своего начальника, он был неравнодушен к пирогу с говядиной и почками – в детстве его часто готовила ему мать – и неважно, прилагались ли к нему яйца курочек-молодок. Он поднялся из-за стола с уязвлённым видом сильно обиженного человека.

Страффорд положил руку ему на плечо:

– Скажите этим двум новичкам, что они могут идти, хорошо, сержант? Незачем им здесь дальше околачиваться.

Когда Дженкинс ушёл, Страффорд наклонился вперёд и положил локти на стол.

– А теперь, полковник, – сказал он, – давайте ещё раз пройдёмся по событиям прошедшей ночи, ладно?

7

– А вы, должно быть, и есть свояк, – сказал человек, остановившись в коридоре, и жизнерадостно добавил: – Я-то думал, двери этого дома для вас закрыты.

Это был крупный мужчина лет тридцати с нездоровым румянцем на щеках, волнистыми светлыми волосами и поразительно большими тёмными глазами. На нём был твидовый костюм-тройка цвета и текстуры овсяной каши, коричневые замшевые ботинки, а в нагрудном кармане он носил красный шёлковый платок. На руке он нёс пальто из верблюжьей шерсти и коричневую фетровую шляпу. Вошёл с улицы, но его обувь осталась сухой, заметил Страффорд, так что, должно быть, он был в галошах.

Детектив, выходя из кухни и по-прежнему держа в руках салфетку, сразу узнал ещё один типаж, знакомый ему издавна. Перед ним стоял тот самый вылитый образчик сельского интеллигента – адвокат? врач? успешный ветеринар? – непринуждённый, бесцеремонный, застенчиво-обаятельный, гордый своей репутацией, но немного повеса – при всём при том настороженный, как ласка.

От него сильно пахло дорогим маслом для волос.

– Кстати, меня зовут Хафнер, – сказал крупный мужчина, – доктор Хафнер. Также известный как Фриц, особенно если послушать Лэтти.

– Я инспектор Страффорд.

– Ах вот оно что, – удивился Хафнер, приподняв бровь. – Извините. Принял вас за другого персонажа.

На данный момент Страффорд отложил вопрос об уточнении личности этого самого «другого персонажа». Свояк, сказал мужчина, – стало быть, по всей вероятности, брат полковника или миссис Осборн.

Свет в тёмных глазах Хафнера стал ярче. Рук они друг другу так и не пожали.

– А инспектором чего вы являетесь, позвольте спросить?

– Я детектив.

– Ого! Что же стряслось? Кто-то умыкнул семейное серебро?

– Произошёл кое-какой инцидент, – ответил Страффорд. Он посмотрел на чёрный портфель у ног доктора. – Вы по вызову на дом или просто в гости?

– И то и другое. Что за инцидент?

– Со смертельным исходом.

– Кто-то умер? Господи Иисусе Христе, уж не старик ли?

– Полковник Осборн? Нет. Священник по фамилии Лоулесс.

На этот раз обе брови Хафнера взлетели так высоко, что едва не коснулись линии роста волос.

– Отец Том? Быть не может!

– Что ж, боюсь, что может.

– Что случилось?

– Возможно, вам стоит увидеться с полковником Осборном. Пойдёте за мной?

– Господи, – пробормотал Хафнер себе под нос. – Добрались наконец и до нашего падре.

– Вы занимаетесь здоровьем всей семьи? – спросил Страффорд у доктора.

– Можно и так сказать, – ответил Хафнер, – хотя я никогда не думал об этом с такой точки зрения. – Он достал пачку сигарет «Голд флейк» и зажигалку «Зиппо». – Сигаретку?

– Нет, спасибо, – отказался Страффорд. – Не курю.

– Мудрый человек!

Страффорд открыл дверь гостиной.

– Ага, уже ушла, – сказал он.

– Кто?

– Латука.

– Латука? Вы имеете в виду Лэтти? Так её зовут Латука? Не знал! – рассмеялся он. – Подумать только: назвать родную дочь именем Латука!

– Да, ровно так она мне и сказала.

Огонь погас, и в комнате стало заметно холоднее, чем раньше. Страффорд поднёс кочергу к углям и положил на них два полена. Ноздри тут же наполнились дымом, и он закашлялся.

– Так что же стряслось с нашим мальчиком Томми? – спросил Хафнер. – То есть с отцом Лоулессом – полагаю, стоит наконец-то проявить к нему хоть немного уважения.

Страффорд не ответил прямо. Он смотрел на дымящиеся поленья, и его глаза всё ещё слегка слезились.

– Меня поразило то, что вы сказали в холле.

– Что же я такого сказал? – не понял Хафнер.

– Наконец, мол, и до него добрались. Что вы имели в виду?

– Ничего. Это была шутка – да, признаю, достаточно бестактная в данных обстоятельствах.

– Должно быть, вы что-то имели в виду. Разве отца Лоулесса здесь не любили? Он был частым гостем, я это знаю. Лошадь свою держал здесь в конюшне, даже иногда ночевал – собственно, вчера он и остался на ночь из-за снегопада.

Хафнер подошёл к камину и тоже встал рядом, глядя на поленья в очаге, которые уже занялись – нехотя, как казалось, всё ещё не давая сколько-нибудь заметного тепла.

– О, ему здесь всегда были рады, это правда. Вы же знаете, как эти протестоиды любят держать у себя дома прикормленного священника… – Он осёкся и коротко покосился на Страффорда. – Ах, боже мой, полагаю, вы один из них, не так ли?

– Да, я протестант, если вы об этом. В смысле, принадлежу к Церкви Ирландии.

– Ну вот, опять ляпнул не подумавши! Будет ли какая-нибудь польза от того, что я извинюсь?

– Никаких извинений не требуется, – сказал Страффорд. – Я не против, – он толкнул одно из брёвен носком туфли. – Вы сказали, «можно сказать», что вы являетесь здесь семейным врачом. Не хотите ли уточнить?

Хафнер хрипло хохотнул:

– Вижу, при вас надо следить за тем, что болтаешь. Я имел в виду, что в основном присматриваю за миссис О.

– Что такое? Она больна?

Хафнер глубоко затянулся сигаретой.

– Нет-нет. Просто чувствительна, знаете ли, легковозбудима. Её нервы… – Он осёкся.

– Она существенно моложе полковника Осборна.

– Да, это так.

Они замолчали. Вопрос о браке Осборнов и его вероятных тонкостях повис в разделяющем их холодном воздухе, хотя на данный момент был закрыт для дальнейших разъяснений.

– Расскажите мне об отце Лоулессе, – попросил Страффорд.

– Расскажу, если вы сначала расскажете мне, что с ним случилось. Его сбросила эта его проклятая лошадь? И бешеная же скотина, доложу я вам!

Одно из горящих поленьев затрещало и зашипело.

– Ваша пациентка, миссис Осборн, нашла его сегодня утром в библиотеке.

– Сердчишко забарахлило? Он был большим любителем выпить, – доктор поднял сигарету, – впрочем, как и заядлым курильщиком.

– Скорее… можно сказать, кровоизлияние. Тело доставили в Дублин, утром незамедлительно проведут вскрытие.

Сержант Дженкинс уехал в машине скорой помощи, втиснувшись на переднее сиденье вместе с водителем и его помощником, поскольку отказался трястись сзади в компании трупа. Страффорд посовещался с ним о том, что следует доложить старшему суперинтенданту Хэкетту по прибытии в Дублин, и велел с утра пораньше возвращаться с инструкциями от шефа.

По идее, Хэкетт должен был бы сам приехать в Баллигласс, но дал понять, что не собирается этого делать, не мудрствуя лукаво, сославшись на погоду. Страффорд прекрасно знал, что настоящей причиной отсутствия его коварного босса является благоразумное решение не оказываться непосредственно на месте скандального и потенциально взрывоопасного дела. Инспектор не возражал против того, чтобы ему предоставили возможность действовать самостоятельно. Напротив, он испытывал тихое удовлетворение от того, что единолично взял на себя ответственность, по крайней мере, на данный момент.

– Рано или поздно это должно было произойти, – заявил Хафнер с присущим его профессии жизнелюбием. – Несмотря на «собачий ошейник», отец Том вёл трудную жизнь. Его постоянно приводили под ясные очи священноначалия и приказывали исправиться. Думаю, с ним не раз приходилось беседовать самому архиепископу – у него здесь, знаете ли, дом на побережье.

– У кого?

– У архиепископа.

– То есть у доктора Мак-Куэйда?

Хафнер усмехнулся:

– Архиепископ у нас только один – во всяком случае, такой, чья воля имеет реальный вес. Выпачкайте свою манишку, и его гнев обрушится вам на голову подобно тонне кирпичей, будь вы католик, протестант, иудей или язычник. Его светлость руководит железной рукой, невзирая на вероисповедание, расу или цвет кожи – кто бы вы ни были, вы всё равно рискуете получить по шее.

– Так мне и сказали.

– Вашему-то брату легче, уж поверьте мне. К протестоидам он относится настороженно, но если вы католик и занимаете какое-либо важное положение, преподобному доктору стоит только пошевелить мизинцем, и ваша карьера развеется как дым – или сперва будет ввергнута в адское пламя, а уж затем развеется как дым. И это касается не только священников. Не поздоровится любому, кто носит епископский пояс и посох, если дело будет касаться священной земли Ирландии. Вас не должно это удивлять, даже если вы пелёночник.

Давненько, ещё со школьных лет, не слышал Страффорд, чтобы его самого или его единоверцев именовали этим уничижительным прозвищем, выяснить происхождение которого ему так и не удалось.^[9]

– Звучит так, будто вы знаете это на собственном опыте, – сказал он.

Хафнер покачал головой и хмуро улыбнулся:

– Я всегда следил за своим поведением. Церковь зорко приглядывает за медицинской профессией – мать, дитя и всё такое прочее, знаете ли, основа христианской семьи. За этим нужно приглядывать пуще всего. – На некоторое время он смолк, погрузившись в мысли. – Я ведь видел его однажды, архиепископа-то, – обернулся он к Страффорду. – Вот уж седой обмудок, скажу я вам. Вы когда-нибудь видели его во плоти? У него длинное худое лицо, бескровное и белое, как будто он много лет прожил в кромешной темноте. А уж глаза!.. «Доктор, я слышал, вы постоянный гость в Баллигласс-хаусе, – неспешно так говорит он мне своим вкрадчивым голосом. – А что же, неужели в приходе недостаточно католических семей, чтобы вы заботились об их здравии?» Поверьте, я тут же задумался, стоит ли мне паковать медицинскую сумку и искать практику за проливом. А ведь и не скажешь, чтобы я делал что-то, чтобы заслужить его гнев, помимо своей работы.

Страффорд кивнул. Ему не нравился этот тип, не нравилось его грубоватое веселье и досужая светская болтовня. Однако если уж на то пошло, в мире вообще имелось не так уж много людей, которые были бы Страффорду действительно симпатичны.

– Вы сказали, что приняли меня за чьего-то свояка, – пробормотал он. – О ком вы говорили?

Хафнер поджал губы и тихо присвистнул, чтобы показать, насколько он впечатлён:

– А из вашей памяти не ускользает ни одна мелочь, а? Как, вы сказали, вас зовут?

– Страффорд.

– Стаффорд?

– Нет. Стр-р-раффорд.

– А-а, извините. Что ж, я подумал, вы, вероятно, тот самый пресловутый Фредди Харбисон, брат госпожи Осборн, чьё имя никогда не произносится в этих стенах. Всегда на мели и отирается повсюду в поисках того, где бы чего прикарманить. Паршивая овца среди Харбисонов из Харбисон-холла – а в какой семье не без урода?

– Что же он сделал, чтобы заслужить такую скверную репутацию?

– О, о нём ходят самые разные истории. Сомнительные деловые авантюры, мелкие кражи, обрюхаченная любимая дочь того или иного старинного дворянского рода – ну вы знаете, как оно бывает. Конечно, всё это могут быть просто сплетни. Одно из главных удовольствий сельской жизни – возводить напраслину на соседей и наносить удары в спину тем, кто богаче и знатнее.

Страффорд снял с каминной полки несколько выцветшую фотографию в рамке – на ней был изображён более молодой и стройный полковник Осборн в мешковатых льняных брюках и джемпере для игры в крикет, стоящий на лужайке перед Баллигласс-хаусом и с несколько жестковатой, но тёплой отеческой улыбкой глядящий на детей: мальчика лет двенадцати или около того и девочку помладше; дети играли друг с дружкой: девочка взгромоздилась на миниатюрную тачку, а мальчик катил её по траве. Позади, на ступеньках дома, виднелась смутная, размытая женская фигура. На ней было светлое летнее платье по икры. Левая рука была поднята, похоже, не в знак приветствия, а скорее предупредительно, и хотя лицо затуманивала тень от букового дерева, благодаря подобной позе она выглядела то ли встревоженной, то ли рассерженной, то ли обуреваемой обоими этим чувствами одновременно. Странная сцена, подумал Страффорд. По какой-то причине фотография казалась постановочной, живой картиной, значение и смысл которой потускнели от времени, как и сам снимок. Видна была только одна ступня женщины в старомодной туфле с острым носком, которая так легко стояла на ступеньке, что казалось, будто она вот-вот взлетит в воздух, как фигура в тонком платье на полотне кого-нибудь из прерафаэлитов.

– Миссис Осборн-первая? – спросил Страффорд, поворачивая фотографию так, чтобы Хафнеру стало видно.

– Думаю, да, – сказал доктор, всматриваясь в призрачную фигуру женщины. – Я её не застал.

– Она умерла, я так понимаю?

– Да, умерла. Упала с лестницы и сломала позвоночник. – Он увидел удивлённый взгляд Страффорда. – Разве вы не знали? Трагическая история. Думаю, она прожила ещё несколько дней, а затем испустила дух. – Он сдвинул брови и всмотрелся в фотографию повнимательнее. – Судя по позе, выглядит она и правда хрупкой, не находите?

8

Доктор Хафнер поделился ещё несколькими обрывками расхожих сплетен – Страффорд понимал, что этот человек наверняка окажется слишком осторожен, чтобы выдавать семейные тайны, если только он в них посвящён, а он, будучи врачом, несомненно, что-то да знает, – и ушёл в дом в поисках своей пациентки.

Страффорд остался у камина. Пытаясь систематизировать факты дела, он имел обыкновение впадать в своего рода оцепенелый полутранс. Потом, придя в себя, едва ли помнил, какое направление приняли его размышления и каков был их результат. Всё, что оставалось, – это смутное шипящее свечение, похожее на мигание лампочки, которая вот-вот перегорит. Надо полагать, что, уйдя таким образом в себя, он, должно быть, к чему-то пришёл, должно быть, продвинулся как-то в направлении разгадки, даже если не знал, где это что-то находится и в чём вообще заключалось продвижение. Он как будто ненадолго засыпал и тотчас же погружался в некий мощный и вещий сон, все подробности которого блёкли в миг пробуждения, оставляя только ощущение, отблеск чего-то значительного.

Инспектор вышел в прихожую и примерил несколько пар резиновых сапог, стоящих под вешалкой, пока не обнаружил пару таких, которые пришлись ему хотя бы приблизительно впору. Затем надел пальто и шляпу, обмотал горло шарфом и вышел навстречу холодному белому свету зимнего дня.

Снегопад прекратился, но судя по набухшим в небе тучам, было ясно, что вскоре снега выпадет ещё больше.

Страффорд побродил вокруг дома, время от времени останавливаясь, чтобы сориентироваться на местности. В целом здание нуждалось в капитальном ремонте и восстановлении. Рамы на больших окнах сгнили, замазка осыпалась, а по стенам бежали трещины, в которых поселились побеги летней сирени, оголённые в это время года. Вытянув шею и взглянув наверх, он увидел, как провисли желоба, а выступающие края шиферной кровли растрескались и зазубрились под воздействием бесчисленных зимних бурь. Его захлестнула тёплая волна ностальгии. Только тому, кто, как он сам, родился и вырос в подобном месте, была ведома та особая, пронзительная нежность, которая охватывала его при виде печального зрелища такого упадка и обветшания. Бессильная ностальгия была проклятием его непрестанно тающей касты.

Инспектор подошёл к пожарной лестнице, которую видел ранее с той стороны стеклянной двери на первом этаже. Здесь внизу ржавчина разъела её гораздо сильнее, чем наверху, и он подивился тому, что сооружение до сих пор не рухнуло. Снег у её подножья лежал нетронутым белым ковром. В последнее время по этим ступеням никто не ходил – он был уверен, что по ним никто не ходил уже очень давно. Да помогут небеса любому, кого застигнет пожар на верхних этажах. Он особенно боялся оказаться в горящем здании без возможности его покинуть – до чего ужасна была бы такая гибель!

В тот миг, во второй раз за день, Страффорд почувствовал, что за ним наблюдают. Повертел головой туда-сюда, щурясь от ослепительного света девственно-белой лужайки, простирающейся до опушки густого леса. Он задавался вопросом, та ли это роща, на которую Лэтти указала ему ранее из окна гостиной, та, где когда-то валили брёвна. Но нет, этот лес был слишком обширным, чтобы его можно было назвать рощей. Казалось, будто деревья, потрясая чёрными ветвями, с отчаянным напором продвигаются вперёд – и в любой момент прорвут изгородь из колючей проволоки, которая служит им границей, решительно тронутся в наступление, ковыляя и волоча корни по земле, через лежащее перед ними открытое пространство, обложат осадой дом и примутся яростно молотить сучьями по его беззащитным стенам. Будучи провинциалом по рождению, Страффорд питал здоровое уважение к Матери-Природе, но так и не смог по-настоящему её полюбить. Даже в подростковом возрасте, когда он зачитывался Китсом и Вордсвортом и проникся идеями пантеизма, он предпочитал наблюдать за капризами этой старой своевольной дамы с безопасного расстояния. Сегодня же за пением птиц и цветением растений ему виделась только бесконечная и кровавая борьба за доминирование и выживание. Как любил повторять суперинтендант Хэкетт, мозолистыми руками выполняя свой каждодневный тяжкий труд, после того как целыми днями борешься с преступностью, ночами трудно испытывать любовь к «лисенятам, которые портят виноградники»^[10].

Теперь Страффорд убедился, что он здесь не один, но глаза всё ещё слепил контраст между заснеженной лужайкой и сумрачной стеной стоящих за ней деревьев, так что он никого не увидел. Затем что-то шевельнулось так, как не шевельнулись бы ни обломленный ветром сук, ни потревоженная птицей путаница ветвей. Инспектор поднял руку, чтобы прикрыть глаза, и различил что-то, похожее на лицо, хотя на таком расстоянии оно походило на не более чем бледное пятно на тёмном фоне леса. Но да, это было лицо, окружённое чем-то вроде ржавого ореола волос. И вдруг оно исчезло, как будто его никогда и не было. Был ли это человек – или всего лишь игра бликов, отбрасываемых снегом, на грязно-бурых стволах?

Страффорд чувствовал себя одновременно находящимся у всех на виду и отрезанным от всего мира. Кто за кем наблюдал: он сам за тем, кто был там, а затем исчез, – или наоборот?

Детектив пошел через лужайку. Снег был глубоким, и каждый след, который он оставлял за собой, сразу подчёркивался клиновидной тенью. Когда он добрался до того места у опушки леса, где увидел или вообразил фигуру, наблюдавшую за ним, то обнаружил затоптанный куст папоротника-орляка. Он перелез через колючую проволоку и двинулся вперёд, к деревьям.

Здесь над головой нависал полог ветвей, а на земле виднелись лишь редкие клочки снега, слишком небольшие и разрозненные, чтобы заметить след того, кто прошёл этим путём до него, кем бы он ни был. Троп не было, но чутьё вело Страффорда вперёд, всё глубже и глубже в лес. Его хлестали прутья, а огромные дугообразные побеги шиповника вытягивали колючие усики и цеплялись за пальто и штанины брюк. Этим его, впрочем, было не запугать, и он двинулся дальше. Теперь он был не кем иным, как охотником: нервы натянуты, разум чист, дыхание поверхностно, а кровь бесстрастно бежит по жилам. Он ощутил острый прилив страха. Наблюдатель, за которым следят; охотник, за которым охотятся.

На листе растения он заметил что-то тёмно-блестящее, протянул кончик пальца и коснулся находки. Это была кровь – свежая.

Он пробирался сквозь угрюмую, неподатливую чащу, высматривая по пути новые капли крови – и находя их.

Пройдя немного, остановился. Казалось, Страффорд уловил звук ещё до того, как его услышал. Впереди кто-то что-то рубил, не дерево, но что-то вроде этого. Он стоял и слушал, рассеянно вбирая в себя окружающие его запахи: резкий дух сосны, мягкий коричневый аромат суглинка. Он снова пошёл вперёд, уже более осторожно, раздвигая ветки и пригибаясь, чтобы избежать царапин. Чувствовал себя героем сказки, что прокладывает путь к заколдованному замку через застывший, скованный чарами лес.

Шиповник красно-бурый – Rosa rubiginosa. Откуда всплыло это название? Его очаровывало то, как недра разума могут хранить такие вещи, даже не подозревая, что там есть такое знание.

Он уже продрог, и притом продрог не на шутку. Тренчкот его был здесь до абсурдности неуместен. По телу пробежала дрожь, и пришлось стиснуть зубы, чтобы они не стучали. В одном из позаимствованных в доме резиновых сапог, левом, наверняка была трещина, ибо он чувствовал, как пятка его носка пропитывается ледяной влагой. Страффорд ощущал себя нелепо. Как будто его заманили в лес только для того, чтобы посмеяться и поиздеваться.

Земля внезапно пошла под уклон, и он чуть не упал на полузамёрзшей каше из мокрой листвы под ногами. Остановился, прислушался. Слышно было только его собственное затруднённое дыхание. Звук топора впереди прекратился. Инспектор снова тронулся вниз по склону, то и дело поскальзываясь и съезжая, хватаясь за низко свисающие голые ветки, чтобы удержаться на ногах. Наконец добрался до самой чащи леса. Здесь царил своеобразный полумрак. Страффорд прямо-таки чувствовал, как сердце колотится о рёбра. Не думай, сказал он себе, просто существуй – как животное. Годы работы в полиции научили его быть не то чтобы бесстрашным, но не обращать внимания на страх.

Мрак начал рассеиваться, и через мгновение он подошёл к краю поляны – своего рода полой котловины в самой низменной части леса. Здесь была открытая местность, и снежный ковёр покрыл её равномерным слоем, не получив ни малейшего препятствия.

Посреди поляны стоял, или, вернее, полустоял-полулежал, ветхий вагончик, выкрашенный в зелёный, с невероятно узкой дверью и низко расположенным прямоугольным окном с заднего конца. Страффорд испытал лёгкий шок узнавания. Когда его отцу однажды летом пришла в голову мысль отправиться с семьёй в турне по Франции, он раздобыл точно такой же. Разумеется, из этого плана ничего не вышло, и покупку оставили гнить во дворе конюшни, понуро наклонённую вперёд и опирающуюся на кончик дышла прицепа. Колёс у этого вагончика не было, краска облупилась, а заднее окно скрывалось под многолетней коркой въевшейся грязи. Как он попал сюда, в лесную чащу, даже вообразить было невозможно. В углу скруглённой крыши торчала высокая металлическая труба, кривая и комичная, похожая на обшарпанную шляпу-цилиндр, из которой вяло вырывались клубы грязно-серого дыма.

Перед дверью в качестве ступеньки был установлен отпиленный брусок железнодорожной шпалы.

На земле слева виднелось круглое неровное пятно крови диаметром около трёх футов. Свежая кровь, такая яркая на фоне снега, напомнила Страффорду о чём-то, что он опознал лишь через несколько секунд. Это было кроваво-красное, телесно-белое, соблазнительное яблоко Злой Мачехи. Вот уж не думал он, что встретит сегодня Белоснежку, полулежащую здесь на своём девственном ложе. Он вышел из-за стены деревьев и пересёк поляну. Подошвы резиновых сапог скрипели на снегу. Звук этот, который было никак не заглушить, известил бы о его приближении любого, кто бы ни находился внутри фургона.

Дверь была оснащена старой автомобильной ручкой, изъеденной ржавчиной и исцарапанной. Страффорд занёс руку и сжал кулак, но прежде чем успел постучать, дверь внезапно распахнулась с такой силой, что во избежание удара пришлось проворно отступить в снег. В проёме маячила фигура, похожая на медвежью. Он её узнал. Мощные плечи, широкий лоб, рыжие волосы, отливающие бронзой в свете дверного проёма. Фонси – тот самый бездомный парень, в комбинезоне, шипованных ботинках, грязной шерстяной жилетке и кожаной куртке с траченным молью меховым воротником.

Страффорду потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Он представился, не называя должности. Молодые люди вроде Фонси относятся к полицейским с некоторой опаской. Инспектор взглянул на пятно крови на земле.

– Охотились, да?

– Я не браконьерил, – буркнул Фонси. – У меня разрешение есть.

– Я и не говорил, что вы занимаетесь браконьерством, – ответил Страффорд. – Просто, – он снова взглянул на пятно на снегу, – судя по количеству крови, вы, должно быть, поймали какого-то крупного зверя. – Он шагнул вперёд и поставил одну ногу на импровизированную ступеньку. – Слушайте, не возражаете, если я зайду на минутку? А то на улице холодно.

Фонси некоторое время раздумывал, насколько неразумно будет отказать ему войти, и решил, что лучше этого не выяснять. Он был молод, вероятно, не старше восемнадцати-девятнадцати лет, подозрителен и раним, несмотря на массивное телосложение. У него отсутствовал передний зуб. Чёрная прямоугольная щель резко бросалась в глаза и смахивала на вход в глубокую пещеру, видимый с дальнего края долины. Страффорд подумал, что эта особенность внушает ему особенную тревогу.

Внутри вагончика пахло парафином, свечным жиром и тухлым мясом, потом, дымом и грязными носками. Под окном, на столике – столик этот был ничем иным, как полкой, обитой ламинатом, прикреплённой к стене и опирающейся на две передние ножки, – на листе мясницкой бумаги лежал освежёванный и предварительно обжаренный кролик, готовый к приготовлению.

– Пожалуй, не такой уж и крупный зверь, – заметил Страффорд. Фонси таращился на него, сдвинув брови и явно ничего не понимая. Инспектор улыбнулся. – Я, похоже, прервал ваш обед.

– Я только минуту назад плиту затопил, – ответил Фонси. Отсутствие зуба придавало ему едва уловимую свистящую шепелявость. Он кивнул на пузатую печку, за закопчённой дверцей которой шипело слабое пламя. Несколько поленьев были прислонены по кругу к её выпуклым бокам. – Жду вот, пока дрова просохнут.

Он закрыл дверь вагончика, и в закрытом помещении зловонные испарения навалились на Страффорда с удвоенной силой. Он пытался дышать через рот, но запахи всё равно никуда не делись.

Инспектор сходу окинул помещение взглядом. Казалось, все вещи как бы ужались в размере, чтобы уместиться в столь ограниченном пространстве. По обе стороны от заднего окна стояли две обращённые друг к другу узкие койки, высокий неглубокий шкаф из блестящей фанеры и пара старинных венских стульев. В передней части находилось что-то вроде тесной кухонки. На маленьком столике с длинными ножками стояла миниатюрная плитка, соединенная резиновой трубкой с жёлтым газовым баллоном под столом. Ещё были раковина и сушилка с крючками, на которых можно было развешивать чашки и немногочисленную кухонную утварь.

Страффорд почувствовал, что громадный детина наблюдает за ним, и услышал его дыхание. Обернулся к нему, более отчётливо разглядев мешковатость комбинезона и пятна разных цветов на жилете, и тело, будто крошечным и молниеносным электрическим разрядом, пронзило уколом жалости. Фонси. Надо полагать, от «Альфонс». Он казался большим растерянным ребёнком, беспризорником, который заблудился в чаще леса. Как он дошёл до одинокой жизни в этом пустынном месте?

А родители, наградившие его этим нелепым именем – Альфонс! Интересно, что с ними стало?

– Слышали, что произошло в доме? – спросил Страффорд. – Знаете, что там убили священника?

Фонси кивнул. Глаза у него были желтовато-зелёные с мутноватым отливом и окаймлялись непропорционально длинными ресницами, по-девичьи загнутыми вверх. Широкий лоб усеивала яркая россыпь прыщей, а на одной стороне нижней губы виднелась кровоточащая язвочка, которую он всё время ковырял. К остальным запахам примешивался его собственный резкий дух – букет из кожи, сена, конского навоза и бурлящих гормонов.

Руки у него были огромные и красные от холода – он только что закончил разделывать кролика. Смогли бы они, эти руки, ударить человека ножом в шею и изуродовать тело прямо на месте падения? Впрочем, руки – это всего лишь руки, размышлял Страффорд. Был ли сам Фонси способен на убийство священника?

Потянувший откуда-то сквозняк донёс со стола, где багровой кучкой громоздилась кроличья тушка, особенно терпкий душок.

– Скажите мне, Фонси, – непринуждённо спросил Страффорд, – где вы были вчера ночью? – Он снова с нарочитой рассеянностью огляделся вокруг. – Вы были здесь? Спали здесь?

– Я всегда здесь, – без затей ответил Фонси. – Где мне ещё быть-то?

– Так это ваш дом, да? А что же ваши родные, где живут они?

– Нету у меня никого, – сказал парень без малейшего надрыва, холодно констатируя этот голый факт.

Он хлебнул горя, это было ясно. Страффорд прямо-таки физически чувствовал тупую, непреодолимую боль, терзающую мальчика. Практически улавливал её запах, так же как густой, парной смрад от мяса на столе.

– Вы из города? – спросил Страффорд. Фонси снова вылупил на него пустые глаза. – В смысле, родились здесь, в Баллиглассе?

Парень отвернулся и что-то пробормотал себе под нос.

– Что вы сказали? – переспросил Страффорд, сохраняя дружелюбный, успокаивающий тон.

– Да не знаю, говорю, откуда я взялся.

На это было нечего сказать.

Поначалу Страффорд предположил, что парень, должно быть, умственно отсталый. Однако теперь он увидел, что, несмотря на неуклюжую походку и нескладное телосложение (сложен он был, как буйвол, наделён мощными плечами и грудью, а также настолько высок, что ему приходилось наклонять голову, лишь бы поместиться под низким потолком вагончика), он был обманчиво-насторожен и даже не лишён некоторого лукавства. Он словно залёг в укрытии, подобно затравленному зверю, в надежде, что гончие в конце концов пройдут мимо и отправятся на поиски более подходящей добычи.

Страффорд протянул руки к плите. От неё исходило лишь слабое дуновение тепла.

– Вы знали отца Лоулесса? – небрежно спросил он. – Отца Тома – знали или нет?

Фонси пожал плечами.

– Видал я его у нас. Конь у него тут. Мистер Сахарок. Здоровенная такая зверюга, – последнее слово он произнёс как «зверуга», – семнадцать ладоней в холке, глазищи бешеные…

– Вы за ним приглядывали? За Мистером Сахарком?

– Дык я за всеми хожу, за всеми лошадьми то есть. Работа моя такая.

Страффорд кивнул. Парень явно хотел, чтобы его оставили в покое.

– Значит, вас ничего особо не связывало со священником, – сказал он, – с отцом Лоулессом – кроме присмотра за его конём. Он вообще с вами разговаривал?

Фонси сдвинул брови, и глаза его затуманились, как будто вопрос содержал некий подвох. Он прикоснулся кончиком пальца к язвочке на губе.

– В смысле – «разговаривал»?

– Ну, знаете, общался с вами о чём-нибудь, обсуждал с вами лошадей и так далее?

Парень медленно покачал своей большой круглой головой с широким лбом и подушкой спутанных кудрей. В полумраке вагончика его волосы приобрели более насыщенный цвет и теперь блестели, как жжёная ириска.

– Общался? – повторил он, словно это было какое-то новое, прежде неслыханное слово. – Да нет, ни о чём он со мной не общался.

– Потому что, знаете ли, он слыл весьма… скажем так, весьма общительным и дружелюбным человеком.

Последовала пауза, затем Фонси тихонько хихикнул, поджал лоснящиеся розовые губы и снова коснулся пальцем незаживающего герпеса.

– А, ну дык ясное дело, все они такие, – буркнул он. – Все дружелюбные – священники то есть.

И засмеялся.

9

С этой стороны поляны путь оказался круче. Фонси указал Страффорду это направление, сказав, что оно выведет прямо к дороге на Баллигласс-хаус. Инспектор неуклюже карабкался вверх по склону, вгоняя каблуки сапог глубоко в листву, чтобы зацепиться, опасаясь упасть. Он представил, как лежит распростёршись где-нибудь в глубине зарослей шиповника со сломанной лодыжкой и зовёт на помощь неуклонно слабеющим голосом, зимние сумерки сменяются ночью, его постепенно окутывает тьма, и вот наконец он замерзает насмерть…

Выбравшись всё-таки на дорогу, он понял, что не знает, в какую сторону следует повернуть к Баллигласс-хаусу, постоял, неопределённо глядя то туда, то сюда, затем пожал плечами и пошёл направо.

Под сапогами хрустела мёрзлая трава. Нахохлившаяся ворона, сидящая на верхушке дерева, проводила его взглядом, широко разинула свой чёрный клюв и каркнула ему вслед.

Дорога была почти нехоженая и неезженая. Он прошагал, кажется, не менее четверти мили, когда позади с грохотом подъехал грузовик для скота, и Страффорд остановился и отошёл подальше от обочины, чтобы его пропустить. Водитель, сидящий высоко за забрызганным лобовым стеклом, бибикнул ему с задорной насмешкой.

Он пошёл дальше. Продрог до костей. Почувствовал прилив гнева, смешанного с жалостью к себе. Стоило бы в своё время послушаться отца и пойти по юридической стезе! К этому моменту он стал бы успешным адвокатом в парике, мантии и накрахмаленном белом воротничке, расхаживал бы с важным видом по зданию Четырёх судов^[11], обсуждал дела и обменивался с коллегами сплетнями о клиентах, а по вечерам попивал портвейн в тепле дублинского паба, отделанного красным деревом, латунью и чёрно-белой плиткой. Да, такова была жизнь, которую он отверг, и вот теперь он здесь, бредёт по просёлочной дороге под пронизывающим зимним ветром, угрюмый, одинокий и разгневанный на всё и вся, а в особенности – на самого себя.

Тут он услышал, как сзади приближается вторая машина, и отступил на обочину, чтобы дать проехать. Это оказался старый серый двухдверный фургон марки «форд». Высокий и приземистый, с горбатой спиной, длинной выпуклой передней решёткой и яркими фарами на широких серых щитках, он поразительно напоминал лося. На борту машины крупно чернела надпись:

ДЖЕРЕМИЯ РЕК

ПОСТАВЩИК КАЧЕСТВЕННОГО МЯСА

ДЛЯ ВАШЕЙ СЕМЬИ

Вместо того чтобы проехать мимо, фургон с грохотом остановился. Водителем оказался дородный мужчина лет шестидесяти с дряблым лицом и намасленными волосами, тщательно зализанными назад с высокого гладкого лба. У него были блестящие карие глаза с опущенными уголками век – глаза Эйнштейна, подумал Страффорд, одновременно скорбные и с весёлым огоньком. Это мог быть только сам мистер Джеремия Рек. Он перегнулся через сиденье и толчком открыл пассажирскую дверь.

– Залезайте, залезайте, друг мой, – промолвил он величественным тоном. – Кем это вы себя возомнили, Робертом Скоттом в Антарктиде?

Страффорд сделал, как ему было велено, и забрался на сиденье. В лицо ударила струя горячего сухого воздуха из обогревателя, и в носовых пазухах сразу же защипало. Водитель повернулся боком, чтобы лучше рассмотреть своего пассажира, и протянул руку.

– Моя фамилия Рек, – сказал он. – А кто же вы, мой бледный друг, позвольте полюбопытствовать?

– Меня зовут Страффорд.

– «Страффорд» через «р»?

– Верно.

– А-а. Тогда, я полагаю, мы будем иметь удовольствие, точнее, даже честь провести сегодняшний вечер в вашем обществе.

– Ого, правда? – не понял Страффорд.

– В «Снопе ячменя». Я и есть тот самый Рек.

– Но на вашей табличке написано…

– Да, и этот Рек – тоже я. Мясник, бакалейщик, трактирщик и хозяин постоялого двора. И швец, и жнец, и на дуде игрец, сказали бы вы – и были бы совершенно правы. – Он дёрнул рычаг переключения передач и отпустил сцепление, колеса закрутились по обледенелой дороге, а затем схватились, и фургон, накренившись, рванулся вперёд. – Позвольте осведомиться, мистер Страффорд, что вы делаете здесь, на этой безлюдной дороге, в такой ненастный день? Откуда вы шли?

– Я был в лесу.

Рек кивнул. У него была неторопливая манера поведения, характерная для некоторых крупных и медлительных людей, живущих в ладу с собой и миром. Его обхват был настолько велик, что выпуклость нижней части живота втиснулась под руль. Страффорд откинулся на скрипучем кожаном сиденье. Пальцы ног, обдуваемые работающим обогревателем, начали оттаивать.

– Гуляли по лесу, да? – задумчиво сказал Рек и замурлыкал отрывок из мелодии «Пикник плюшевых мишек»^[12] – «дум-ти-дум-ти-диттити-дум» – а затем издал некое подобие свиста, всасывая воздух сквозь передние зубы. – Перемолвились словечком с Жутким Парнишей, да?

– С кем?..

– С Альфонсом Свирепым.

– Да, вообще говоря, так оно и было. А он что, правда такой свирепый?

– Можно сказать и так. Он наш Гаргантюа – или правильнее будет назвать его Пантагрюэлем? С тех пор, как я прочитал эту книгу, прошло много лет. Я зову его Жутким Парнишей. Это я любя, вы же понимаете.

– А как его фамилия? Она у него вообще есть?

– Как же, конечно, есть. Уэлч – так его зовут. Вы бы произнесли это слово как «Уолш», но мы здесь, в графстве Неотёсанных Чурбанов, говорим «Уэлч». Матушкой его была некая Китти Уэлч – или Уолш, если вы так настаиваете.

– Она всё ещё живёт здесь, в Баллиглассе?

– Нет. Она где-то в Англии. В Манчестере, полагаю.

– А где его отец?

Рек издал звучный, раскатистый смешок.

– Ну как вам сказать, – объяснил он, – наш Фонси, видите ли, представляет собой ещё один пример известного в своём роде редкого явления – непорочного зачатия. Редкого, говорю я, однако в действительности Вифлеемская звезда необычайно часто восходит над плодородными нивами нашей земли, и я уверен, вам это хорошо известно.

Он сделал паузу и снова издал зубами давешний всасывающий звук. Это был своего рода свист навыворот.

– Перед тем как уехать, Китти отдала его в приют – в городе её за это осудили, но какой у неё был выбор? – а когда сынок достаточно подрос, чтобы научиться махать кулаками, он стал буйным и был сослан в исправительную колонию на западе, в место под названием Каррикли, известное и внушающее страх всем юным правонарушителям, – вы, несомненно, о нём слыхали? Когда спустя годы он вышел, какое-то время за ним присматривали мы с леди Рек. Я взял его подмастерьем на разделку мяса, но у него не хватило на это духу. Ну не поднималась у парнишки рука забивать несчастных бессловесных созданий, как, в общем-то, и мне это не то чтобы шибко по нраву, но я действую по принципу: если ты готов съесть их на обед, так уж, будь добр, будь готов и кровь пролить. Как бы то ни было, настал день, и наш Фонси ушёл от нас из «Снопа», и в следующий раз, когда мы услышали о нём, он жил в каком-то вагоне в Баллигласском лесу и присматривал за лошадьми их высокоблагородий в Баллигласс-хаус. Он до сих пор то и дело выполняет для меня поручения, – он снова сделал паузу, покачав своей большой гладкой шаровидной головой. – Бедный Фонси, он живёт трудной жизнью и заслуживает лучшего.

– Почему он ушёл? – спросил Страффорд.

– Почему он оставил миссис Рек и меня? Да кто ж его знает? Пути дикой природы неисповедимы, а Фонси – это же сама дикость во плоти. Одному только Господу Богу известно, что с ним делали в Каррикли. Рассказывать он не хотел, ну, я и выведывать бросил. Однако шрамы проявлялись как физические, так и духовные.

Сквозь прореху в облаках низко на западной стороне неба показалось заходящее солнце, озаряя окрестности тёмно-золотым светом.

Рек спросил:

– Насколько нескромно было бы поинтересоваться, по какому делу вы вели в лесу беседу с юным Фонси?

– О, я разговариваю с очень многими людьми. Именно в этом и состоит работа детектива. Унылое занятие.

– Стало быть, вы не придерживались «определённой оперативной версии», как пишут в газетах?

– Нет-нет. Пока никаких оперативных версий.

За поворотом они чуть было не наткнулись на стадо овец, которых пас мальчик, закутанный в пальто – оно было ему слишком велико и подпоясано на талии мотком жёлтой бечёвки. Рек остановил фургон, и двое мужчин сели на мель посреди движущегося моря грязно-серой шерсти. Страффорд лениво изучал окруживших их животных, любуясь их аристократически удлинёнными мордами и аккуратными копытцами, похожими на резные крупицы угля, на которых они так изящно бежали. Также его поразили их выпуклые и весьма осмысленные на вид блестящие чёрные глаза, выражающие стоическое смирение с оттенком неизбывного стыда за свою нелёгкую долю, – глаза отпрысков древнего рода, бесславно гонимых по просёлочной дороге сопливым сорванцом с палкой.

– Интересное существо – овца, – заметил Джеремия Рек. – Их крик «не изменился со времён Аркадии»^[13] – думаю, я прав. Позвольте полюбопытствовать, сэр, являетесь ли вы книгочеем?

– Я читаю, когда у меня есть время.

– А-а, на это следует находить время! Книга – одно из величайших изобретений человечества как вида. – Овцы прошли дальше, и мясник включил коробку передач. – Вы сами не уроженец этих мест, – сказал он. Это был не вопрос.

– Да, но и не таких уж дальних краёв – я из Розли.

– За Нью-Россом? Ну что ж, по крайней мере, вы из Уэксфорда.

Страффорд улыбнулся про себя: его позабавило это «по крайней мере».

Они поехали дальше. Страффорд находил успокоение в звуке шипящих в слякоти шин фургона.

– Я так понимаю, о смерти отца Лоулесса вы уже слышали, – сказал он.

– О, разумеется, слышал, слышал. В этих краях новости разлетаются быстро. Что же в итоге случилось с беднягой?

– Что ж, он умер.

– Вот это я называю неожиданным ответом, – сказал Рек, – если это вообще ответ. – Некоторое время он просидел, насвистывая сквозь зубы. Со временем эта привычка начинала вызывать раздражение. Страффорд понял, что ему следует посочувствовать миссис Рек. – Говорят, он упал с лестницы посреди ночи, – продолжал мясник, – но если хотите знать моё мнение, я бы предположил, что дело не только в этом.

– Что вы говорите?

– Да-да. Например, сомнительно, чтобы дублинские власти прислали инспектора сыскной полиции для расследования несчастного случая, не так ли? Такое дело досталось бы вашему местному коллеге.

– Сержанту… Рочфорду, так?

– Рэдфорду, – усмехнулся Рек. – Нашему отважному Дэну – настоящему мужику, шерифу Дэдвудского ущелья^[14].

– Я с ним незнаком, – сказал Страффорд, глядя на заснеженные деревья, проносящиеся мимо окна. – Кажется, ему нездоровится.

– Нездоровится? – поджал губы Рек. – Что, правда? Хм-м-м…

Страффорд уже догадался о природе недомогания Рэдфорда.

– Мне передали, что у него грипп, – сказал он.

– А-а. Грипп… Он ходит по всей округе – был и у миссис Рек, но она выздоровела. Меня самого пока что обходил стороной. – Он прервался и вновь принялся насвистывать. – Знаете, что Рэдфорды потеряли сына?

– Потеряли?

– Он утонул. Ещё совсем молодой человек…

Страффорд снова повернулся и посмотрел в окно. Мёртвый сын, отец, оставшийся один на один со своим горем…

– Очень грустная история, – сказал он.

Свист Река, подумал он, напоминает звук закипающего чайника.

– Значит, об отце Фонси нет никаких сведений, – сказал он. – Это так?

– Что ж, Китти Уэлч наверняка что-то знает, но ничего не говорит. Что до моего мнения, у меня есть кое-какие подозрения, но я держу их при себе. Бедняжка Китти вовсе не была плохой девочкой, просто отличалась некоторым легкомыслием в особенности при полной луне. Вам надлежит её простить – хотя в нашем приходе это мало кому удалось. – Он вздохнул. – Люди бывают чрезмерно придирчивы, не находите?

Они завернули за поворот и увидели Баллигласс-хаус, смутно вырисовывающийся в морозном тумане в конце извилистой дороги; его трубы дымили, точно пушечная батарея.

Рек остановил фургон. В окнах нижнего этажа горел свет, ибо в западной части небосвода, где собирались всё новые снежные тучи, быстро угасал зимний день.

– Не желаете ли чуть позже отужинать с нами? – спросил Рек в своей обтекаемо-приветливой манере.

– Надеюсь, у меня получится.

– Я непременно передам эту информацию миледи Рек. Подать чего-нибудь скромного, но питательного, да? А теперь скажите мне, есть ли на свете что-нибудь, чего вы ни за что не возьмётесь отведать?

– Вряд ли.

– Лично я готов признаться в отвращении к капусте, а в особенности, – он понизил голос до дрожащего шёпота, – к брюссельской.

– О, я съем что угодно, – сказал Страффорд.

– В пределах разумного?

– В пределах разумного. Может быть, вам позвонить и сообщить, когда я прибуду?

Рек рассеянно кивнул, глядя на дом через лобовое стекло.

– Примечательное семейство – эти Осборны, – подметил он, – примечательное во многих отношениях. Вы уже наверняка знакомы с миссис Осборн-второй? – Он сделал паузу, всё так же глядя на дом, неторопливо кивая и издавая свой фирменный вывернутый свист. – А ещё наверняка знаете, что первая скончалась при тех же обстоятельствах, что и отец Том? – Он пристально посмотрел на Страффорда. – Боюсь, эту лестницу кто-то сглазил.

– Спасибо, что подвезли, – поблагодарил инспектор, открывая дверь. – Отсюда я уже сам дойду. Увидимся позже. Если буду задерживаться, обязательно позвоню. Если всё-таки задержусь, вы же оставите ключ?

– О, не волнуйтесь об этом, я буду на посту. Настоящий домовладелец никогда не смыкает глаз. – Он смотрел, как Страффорд вылезает из фургона и по снежно-грязевой каше ковыляет к воротам. – Знаете, – сказал он, – ну не верю я, что у Жуткого Парниши, невзирая на весь его устрашающий вид, хватило бы духу убить священника – это у него-то, у того, кто без слёз и курицу придушить не мог!

10

Дом стоял на возвышении, и когда Страффорд стал приближался к нему по подъездной дороге, тот будто бы навис над ним и расправил крылья, выстроенные в псевдопалладианском стиле, словно намереваясь заключить его в свои сумрачные объятия. Детектив обладал не настолько живым воображением, чтобы принимать неодушевлённые предметы за нечто, чем они не являются. Не бывает домов с привидениями, нигде не бродят духи и призраки. Однако не прошло и дня с тех пор, как здесь умер человек, которому вонзили нож в горло, изувечили и бросили подыхать в луже собственной крови. Наверняка ведь такой жестокий поступок должен оставить что-то после себя – какой-то след, какую-то дрожь в воздухе, вроде гула, который сохраняется ещё некоторое время после того, когда замолкает колокол?

Епископ придерживался убеждения, согласно коему смерть – это нечто большее, нежели просто прекращение существования. Его дед был епископом. Гены брали своё.

Над ним пронеслась летучая мышь, разрезав крыльями подступающую тьму.

Он пытался почувствовать, каково было быть заколотым и изрезанным, упасть, истечь кровью и умереть. Когда он был молод и ещё стажировался в Темплморе^[15], он воображал, будто бы ему, когда он получит полицейский значок, откроются некие особые знания. Он поймет то, чего не знают другие люди, – и о жизни, и, что гораздо важнее, о смерти и умирании. Глупое ожидание, конечно: жить – значит жить, умирать – значит умирать. Все люди на свете живут и умирают. Что такого может обнаружить насчёт этого детектив, что недоступно другим?

Да, он заблуждался, полагая, что в Темплморе его примут в некое тайное братство, ознакомят, как алхимика былых времён, с массой эзотерических премудростей. Инспектор думал, что будет не таким, как другие, проходящие жизненный путь вслепую, глухие ко всему, кроме самых простых переживаний, бытовых побуждений. Он окажется среди избранных, стоящих где-то над миром и заурядными мирскими делами. Фантазия, конечно. И тем не менее.

У него не было никого, ни жены, ни детей, ни возлюбленной, ни даже друзей. Не было толком и семьи: несколько двоюродных братьев, с которыми он виделся время от времени, да дядя в Южной Африке, на каждое Рождество тот присылал открытки, но потом перестал – вероятно, умер. Конечно, был ещё отец. Его Страффорд, однако, воспринимал не как отдельную сущность, а как некоторую часть самого себя, как дерево, чьим побегом он был и которое он вскоре затмит, а со временем и вовсе перерастёт.

Ничто из этого его не беспокоило, по крайней мере серьёзно. Он толком не знал самого себя, да и не хотел знать. Жизнь его была состоянием особенного спокойствия, безмятежного равновесия. Самым сильным его движителем казалось любопытство, простое желание знать, проникнуть в то, что недоступно другим. Для него всё на свете имело вид шифра. Жизнь являла собой каждодневную загадку, ключи к разгадке которой были разбросаны повсюду, сокрыты в тайниках или, что гораздо более увлекательно, спрятаны у всех на виду, но так, что распознать их мог только он один.

Самый скучный предмет мог вспыхнуть в его глазах внезапной значимостью, мог вогнать в трепет неожиданным осознанием лежащей за ним подоплёки. Вокруг абсолютно точно имелись улики, а его задачей было их обнаружить.

Именно вследствие этого хода мыслей у него в голове отчего-то всплыл образ бледной, анемичной жены Джеффри Осборна. Страффорд снова увидел её, здесь, в холодном синем вечернем воздухе, такой же, какой она появилась этим утром в дверях кухни. Стоя там, она, казалось, не столько присутствовала в материальном мире, сколько трепетала где-то на грани бытия. Теперь же, пока он шёл, неуклюже спотыкаясь в чужих дырявых резиновых сапогах, инспектор обнаружил, что произносит её имя вслух, выдыхая его клубами, словно волны эктоплазмы: «Сильвия». Он словно вызывал её, как заклинают духов.

Что это за ощущение охватило его, совершенно новое и в то же время неизъяснимо знакомое? Неужели он влюбился в женщину, которую видел всего лишь мгновение? Влюблённость? Да уж, это чувство собьёт его с пьедестала…

* * *

Настоящая же миссис Осборн, когда он снова встретил её, не имела ничего общего с демонической фигурой, возникшей в его лихорадочном воображении в сумраке подъездной дорожки.

Он потянул за верёвочку, которая приводила в действие дверной звонок. Миссис Даффи, открыв дверь, одарила его странным взглядом, который показался ему одновременно заговорщицким и предостерегающим. Миссис Осборн, сказала она, спрашивала о нём. Страффорд нахмурился. Ему не нравились совпадения – она спрашивала о нём в то самое время, когда он думал о ней, – и он почувствовал прилив беспокойства.

Саму даму он нашёл в маленькой гостиной рядом с главным залом. Похоже, это было её личное владение и целиком плод её работы. В обстановке преобладали ситец и выцветший шёлк, а по всей комнате громоздилась щедрая россыпь подушек и множество медных горшков и хрустальных ваз. Кругом стояли миниатюрные фарфоровые статуэтки в галантных позах, наряженные в накидки, кринолины, панталоны и треуголки. Всё это в совокупности производило жутковатый, но слегка комичный эффект.

Миссис Осборн сидела на небольшом высоком диване, обитом жёлтым атласом. На ней было платье из тёмно-синего шифона с глубоким вырезом, узкой талией и широкой юбкой, которая очень аккуратно и симметрично расходилась по обе стороны, так что её складки напоминали створку раковины, на которой скользит по водной глади Венера с картины Боттичелли. На бледную шею она повязала нитку жемчуга, а к переду платья приколола изумрудную брошь в форме скарабея. Перед ней стоял небольшой столик, накрытый к послеобеденному чаю. Там были кувшины, серебряные графинчики, чашки из костяного фарфора, ножички, вилочки, ложечки. На изящных тарелочках были разложены кусочки разнообразных пирожных.

Страффорд окинул всё это взглядом, и сердце его ёкнуло. Блик отражённого света на боку чайника как будто злобно подмигнул ему. Он почувствовал прилив смущения при воспоминании о тех порывистых эмоциях, которые испытал во время прогулки. Любишь меня, так люби и мои милые безделушки.

– Вот вы где! – воскликнула миссис Осборн, обнажив в улыбке два ряда мелких и ровных зубов; на двух верхних передних виднелись следы помады. Она была вся в кружевах и оборках, как и столпившиеся вокруг неё вещицы, глаза её сверкали, а щёки пылали. Сердце Страффорда провалилось ещё глубже на целую сажень.

Миссис Осборн похлопала по месту на диване рядом с собой, приглашая его сесть. Он сделал вид, что не заметил. Вместо этого раздобыл стул, поставил его перед чайным столиком и флегматично опустился на него. Хозяйка на мгновение нахмурилась, недовольная таким отказом, но затем снова изобразила сияющую, но решительно безумную улыбку.

– Да, конечно, – пробормотала она, – конечно, так мы сможем смотреть друг другу в глаза. Так гораздо душевнее.

Ему подумалось, что эта женщина не то что «немного не в себе», а очевидно не дружит с головой.

Её волосы, которые с утра вяло висели и не завивались, теперь были уложены в изысканную причёску в духе восемнадцатого века. Надо лбом, подобно диадеме, пролегла толстая коса, а по бокам струились пучки кудрей, прикрывающие уши. Пятка носка Страффорда в туфле всё ещё была мокрой. Теперь влага стала тёплой, и это оказалось хуже, чем тогда, когда она была ледяной. Хотелось снова очутиться на улице, в сырой ночной темноте. Где угодно, только не в этой неправдоподобной комнате, где всё понарошку, а со всех сторон обступают всевозможные безделушки-побрякушки. Инспектор чувствовал себя Белым Кроликом.

– Позволите мне побыть вашей мамочкой? – спросила миссис Осборн и, не дожидаясь ответа, принялась разливать чай. – Один кусок или два?

– Не надо сахара, спасибо.

– Молока?

– Нет, спасибо.

– А-а! Вы предпочитаете чай без добавок. Прекрасно, я тоже. Вот, пожалуйста.

Она передала ему чашку, и та слегка задребезжала на блюдце. Он установил её на колене, пока не притрагиваясь к чаю.

– Миссис Осборн, – сказал он, – мне нужно поговорить с вами о вчерашней ночи.

– О вчерашней ночи?

– Да. Или о сегодняшнем утре – я имею в виду время, когда вы нашли отца Лоулесса. Ваш муж сказал, что вам не спалось и…

– Ох, – воскликнула она с оттенком горького веселья, – мне никогда не спится!

– Жаль это слышать. – На мгновение Страффорд замолчал, облизывая губы, а затем продолжил: – Но именно сегодня ночью, насколько я понимаю, вы были очень… очень обеспокоены – и поэтому спустились вниз. Расскажете мне, что именно произошло?

– Что произошло? – посмотрела она на него с видимым недоумением. – Что значит «что произошло»?

– В смысле, когда вы нашли отца Лоулесса, – терпеливо сказал он. – Хотелось бы узнать, зажигали ли вы свет?

– Свет?

– Да, электрический свет, – указал он на светильник над головой. Тот был снабжён розовым абажуром, размалёванным розами. – Включили ли вы его, когда зашли в библиотеку?

– А почему вы спрашиваете?

– Потому что мне интересно, насколько ясно вы видели тело – тело отца Лоулесса.

– Не понимаю, – пробормотала она, хмурясь и мечась туда-сюда, словно ища просветления в обоях или в какой-нибудь из своих фарфоровых статуэток.

Страффорд вздохнул.

– Миссис Осборн, сегодня рано утром вы спустились на первый этаж и нашли отца Лоулесса в библиотеке. Так? И он был мёртв. Вы это помните? Помните, как нашли его? Вы включили свет? Видели, как он умер? Видели кровь?

Она сидела неподвижно, молча, всё ещё в недоумении озираясь по сторонам.

– Наверно, так и было, – проговорила она неуверенно, слабым, словно откуда-то издали доносящимся голосом. – В смысле, если там была кровь, я, наверное, её видела, – внезапно она повернулась и уставилась прямо на него, – так ведь?

– Я вас как раз об этом и спрашиваю, – сказал инспектор. Ему казалось, что он пытается слой за слоем развернуть какую-то хрупкую вещь, обёрнутую неожиданно прочной папиросной бумагой. – Можете вспомнить?

Она покачала головой из стороны в сторону, как ничего не понимающий ребёнок, и при этом по-прежнему глядела на него. Затем встряхнулась и села очень прямо, откинув плечи назад и моргнув, как будто только что вышла из транса.

– Хотите пирожное? – спросила она, снова натянув на лицо прежнюю сияющую улыбку, словно карнавальную маску. – Это миссис Даффи испекла – я её специально попросила. – Её взгляд потемнел, и она внезапно надулась. – Уверена, они вышли очень вкусными, – раздраженно сказала она. – Пирожные у миссис Даффи всегда очень вкусные. Она, миссис Даффи, славится своими пирожными – о них говорят все, всё графство только и говорит, что о пирожных миссис Даффи!

Жирные переливающиеся слёзы навернулись у неё на глазах и, дрожа, зависли на нижних веках, но не упали. Страффорд, поддерживая чашку и блюдце одной рукой, протянул другую через стол, и женщина, сидящая перед ним, с по-детски торжественной нерешительностью подняла свою руку и вложила в его. Он почувствовал холод её ладони, ощутил под кожей тонкие косточки. Костяшки её пальцев были синими от стужи. Никто из них не говорил ни слова, оба лишь сидели и смотрели друг на друга, охваченные общей растерянной беспомощностью.

Дверь открылась со звуком, показавшимся Страффорду выстрелом, и вошёл полковник Осборн.

– Ах вот ты где! – сказал он, широко улыбаясь жене. – Я искал тебя повсюду, – он прервался, глядя на то, как они двое молча глядят на него, не разрывая рук. – Всё… всё в порядке? – спросил он, уже и сам сбитый с толку.

Страффорд отпустил руку миссис Осборн и поднялся со стула. Он собирался что-то сказать, не зная сам, что именно, но его прервала миссис Осборн.

– О, ради Христа, – резко выпалила она каким-то новым, жёстким голосом, – почему вы все никак не оставите меня в покое!

Потом она вскочила с дивана, смахнув непролитые слёзы основаниями ладони, прошла мимо мужа и исчезла.

– Простите… – начал Страффорд в тот самый момент, когда полковник Осборн простонал:

– О Боже!

11

Её пронизывал обжигающий холод, но ей было наплевать. Она пробиралась по склону холма среди деревьев и вовремя заметила, как Страффорд выходит из вагончика и направляется сквозь те же деревья прямо к ней.

Она отошла вбок, в сторону от тропы – это была её тропа, она протаптывала её месяцами, а больше по ней никто не ходил и даже не знал, что она там есть, – и спряталась среди купы берёз. Свободное пальто совпадало по цвету со всем, что её окружало, и она надеялась, что оно её замаскирует. Но что, если он её уже выследил? Что, если его специально обучили искать скрывающихся людей? Он казался ей сыщиком самого бесталанного сорта, но внешность бывает обманчива, и она это прекрасно знала.

Однако если он её всё-таки заметил, притаившуюся здесь, среди деревьев, что ей сказать, какое оправдание подобрать тому, что она от него прячется? Она могла бы сослаться на то, что отец послал передать что-нибудь Фонси, что-то насчёт лошадей, а она испугалась, увидев, как по склону холма прямо к ней лезет фигура в чёрных сапогах и широкополой шляпе. Но он не поверит, она знала, что он не поверит.

И вообще, чего она прячется? Что мешает ей просто гулять в лесу? В конце концов, у неё на это куда больше прав, чем у него.

Она бы всё равно развернулась и побежала обратно в гору к дороге, но было уже поздно, он уже находился на полпути к склону. Хотя он и не нашёл тропу, – её тропу, – она видела, что он пройдёт совсем рядом с тем местом, где, согнувшись в три погибели среди бледных тонких стволов берёз и едва осмеливаясь дышать, стояла она.

Отчего сердце билось так быстро – от страха или от волнения? По обеим причинам, предположила она. Ведь она была взволнована и напугана, хотя в этом и было нечто приятное – в том, чтобы думать, что вот, вероятно, он заметит её, подойдёт и… и что же?

Возможно, в том-то и дело. Может быть, ей хотелось, чтобы её поймали, может, ей страстно желалось, чтобы её поймали – не только здесь и сейчас, на этом заснеженном склоне холма, но всегда и везде. В детстве Доминик порой позволял ей поиграть в прятки с ним и его друзьями, а когда игра начиналась и она забиралась в шкаф, за вешалку с мамиными платьями, которые пахли потом и затхлостью, или лежала под кроватью в задней спальне, вдыхая пыль и стараясь не чихнуть, где-то внутри неё вздымалось что-то вроде мощной горячей волны – это было немного похоже на то подкатывающее ощущение, которое испытываешь, когда тебя вот-вот вырвет, – и она не знала, боится ли, что её укрытие обнаружат, или надеется, что её поймают и вытащат с позором на всеобщее обозрение.

Однажды один из мальчиков постарше, по имени Джимми Уолдрон – она до сих пор видела его таким, каким он был тогда, с криво торчащими зубами и сальными волосами, – наткнулся на неё, когда она забилась за открытую дверь уборной на втором этаже. Вместо того, чтобы крикнуть остальным, что нашёл её, он затолкал её обратно в уборную, запер дверь, запустил руку ей под платье, попытался её поцеловать и не отпускал, пока она наконец не прикусила ему губу и оттуда не пошла кровь.

Теперь Страффорд был на одном уровне с ней, да так близко, не более чем в пяти-шести ярдах, что было слышно, как он тяжело дышит от усилия, с которым карабкался по крутому, скользкому склону. Что если выскочить ему наперерез, как животное, и накинуться на него, пустив в ход зубы и когти? Уж это-то пошатнуло бы его самообладание, заставило бы обратить на неё внимание, о да! Но она не пошевелилась, затаила дыхание и позволила ему пройти мимо.

Она наблюдала за ним, пока он не достиг гребня холма и не скрылся из виду. Услышала, как мимо проезжает грузовик. Если его сбили с ног, то он получил по заслугам.

Он был ужасно заносчив, почти как эти великосветские болваны на охотничьих балах, которые никогда не приглашали её на танец, потому что боялись её, или так называемые лошадники из числа дружков отца, которые стояли вокруг с бокалами хереса в руках и только улыбались ей, тараща стеклянные глаза в своей всегдашней идиотской манере. Половина из них даже не могла вспомнить её имени. Впрочем, он был всё же получше, чем родня её мачехи, эти Харбисоны, которые считали себя первейшими аристократами во всём графстве и из снобизма позволили своей блаженной дочери выйти замуж за её несчастного отца и превратить его жизнь в сущий кошмар.

И всё же этот сыщик был хорош собой, хоть и худощав – как вообще можно быть таким тощим? – а ещё, как она подметила, у него красивые руки, а ногти – чистые и аккуратно подстриженные. У неё имелась фобия по поводу ногтей, а точнее, того, что они продолжают расти, как и волосы, всё растут и растут, даже после того как умрёшь – так кто-то ей однажды сказал. Представьте себе, что вы растянулись на шесть футов под землей в кромешной темноте, ваш череп зарос космами, похожими на стальную мочалку, а окостеневшие пальцы сцепились на голых рёбрах дюймами чего-то хрупкого и блестящего, как перламутр, что торчит из их кончиков…

Она покинула своё древесное укрытие и спустилась по склону. Двигалась осторожно, не спеша. Нельзя было позволить себе поскользнуться и упасть навзничь в полузамерзшую грязь, потому что юбка, надетая на ней, была не её собственной. Убедившись, что доктор Хафнер – Фриц – ушёл, она прокралась в спальню, где на кровати лежала отключившаяся Белая Мышь, вынула из гардероба одну из её твидовых юбок и толстый джемпер, утащила их к себе в комнату и надела на себя.

Ей нравилось носить мачехины вещи – по какой-то неведомой причине её это пробирало до дрожи и вызывало своего рода мрачное наслаждение.

Теперь она остановилась среди деревьев на краю поляны, сняла кальсоны – из-за сапог для верховой езды это было нелегко – и переложила их в карман мачехиной юбки. Воздух, прохладный, как шёлк, приятно обдал бедра. От этого вовсе не стало холодно – даже наоборот. Она улыбнулась. О, она была смелой девушкой, знала это и гордилась этим.

Вот и вагон, от которого тянулась цепочка следов Страффорда, и большое круглое пятно крови на утоптанном снегу.

У двери она помедлила. Несмотря ни на что, по прошествии долгого времени она не смогла выработать какую-либо форму этикета, применимую к этим походам – чем бы они ни были; даже не придумала, какое слово использовать, чтобы описать то, что она делала, когда таким вот образом уходила в лес. Визиты? Это звучало до смешного официально, а когда она попробовала его на вкус, то слово произвело на неё впечатление чего-то вычурного и неестественного – «вз-з-зиты», ровно так, как сказала бы Белая Мышь, когда корчила из себя королеву Елизавету и начинала говорить тем самым тонким сдавленным голоском, звук которого так походил на мышиный писк. Ну а как насчёт «свиданий»? Нет, это звучало не лучше «визитов», пожалуй, даже глупее.

Да и какое это имело значение? По её мнению, на самом деле её здесь не было. Это казалось странно – как можно быть где-то и в то же время не быть?

Она жила в своём выдуманном мире, вот в чём дело. Одним ярко-зелёным летним утром, сверкающим росой – она очень отчётливо его помнила – она потревожила на огороде паутину, натянутую между двумя кочанами капусты, и все паучата вмиг разбежались по нитям во все стороны; их, наверное, были сотни, даже тысячи. Так же и с ней: она – паук, сидящий в центре паутины, а все маленькие чёрненькие существа, удирающие прочь, её собственные образы, убегающие в мир.

Для проформы она постучала в дверь – ведь этот грязный зверь мог заниматься там чем угодно – и вошла в узкий дверной проём. Когда в детстве мать читала ей перед сном «Ветер в ивах», она всегда была на стороне хорьков и горностаев.

Фонси сидел на корточках перед печкой и подкармливал её обрубками ветвей.

– Дрова-то у тебя сырые, – сказала Лэтти. – Как ты печку сырыми дровами топить собрался? Ох и осёл же ты! – Он даже не обернулся, чтобы посмотреть на неё. Воротник его кожаной куртки был поднят, а на ногах были обуты теннисные туфли без шнурков – только что снятые им ботинки стояли возле печки, разинув огромные рты и высунув языки. Его запах она чувствовала с того места, где стояла. – А ещё от тебя воняет, как от скунса. – Он буркнул что-то в ответ. – Что? – резко спросила она. – Что ты там вякнул?

– Говорю, откуда ты знаешь, как от скунса пахнет?

– Ну, я-то, по крайней мере, знаю, что такое скунс, – на самом деле она этого не знала, – а вот ты – нет.

Он встал. Её всегда удивляли его габариты. В невероятно узком пространстве вагончика Фонси выглядел даже крупнее, чем был на самом деле. Вставая вот так на ноги, неуклюже, вертя огромной головой на короткой толстой шее, он казался каким-то огромным диким чудовищем, вылезающим из берлоги в земле.

В такие минуты, когда она уходила в самое сердце леса и забиралась в его вонючее логово, Лэтти понимала, что по-хорошему должна бы его бояться, но не боялась. Это он её опасался – и она знала это наверняка. Он был в два, даже в три раза сильнее, мог шутя сломать ей запястье или руку, мог даже свернуть ей шею одним рывком своих мясницких рук, но из них двоих рычаги управления были именно у неё. Как такое могло произойти? Мужчины, все мужчины, по её опыту, боялись женщин, хотя её опыт в этой области, что приходилось признать даже ей самой, никак нельзя было назвать обширным.

Именно в этот миг она заметила на столе выпотрошенного кролика:

– Это что ещё за гадость?

– Мой ужин. – Он снял с крючка над раковиной закопчённую сковороду и поставил её на плиту. – Хочешь немного?

– Эту штуку не выйдет как следует прогреть на таких…

– …сырых дровах. Знаю.

– И что же ты будешь делать, сырым его сожрёшь? Так прямо и вижу, как ты жуёшь кусок мяса, а по подбородку стекает кровища. Ты ведь и сам наполовину животное.

Он посмотрел на неё. Она посмотрела ему в глаза в ответ. Эти ужасные прыщи, сказала она про себя, как она может подходить к нему так близко, когда ими усыпан весь его лоб?

– Курево принесла? – спросил Фонси.

Из кармана пальто Лэтти достала плоский серебряный портсигар и поддела пальцем крышку. Этот портсигар был одним из многих предметов, которые она позаимствовала без спросу у мачехи и оставила себе. Сигареты были марки «Черчманс». Обычно она приносила с собой «Синиор сервис», которые черпала горстями из какого-нибудь из блоков по двести штук – их отец каждые две недели заказывал в «Фоксе» на площади Колледж-Грин. Пачку «Черчманса» она стащила у отца Лоулесса. Ему та уже не понадобится.

– А ещё вот что у меня есть, – сказала она, доставая из внутреннего кармана чекушку джина «Корк-Драй». Рассмеялась: – Можем устроить коктейльную вечеринку.

Фонси криво улыбнулся, обнажив щель между передними зубами.

– Ты пальто-то снимать собираешься? – тихо спросил он. Когда они были вместе вот так, в лесу, даже самый простой вопрос в его устах мог прозвучать как намёк.

– Да ты хоть понимаешь, какая здесь холодина? – возмущённо ответила она. – Сам-то чего не снимешь свой кожух, или как там называется эта штука, которую ты носишь?

Он рассказывал ей, что его куртка пошита из лошадиной шкуры и что её носил пилот истребителя «Спитфайр» во время войны, которого потом убили. Она, конечно, не поверила, за исключением части про лошадиную шкуру, ибо от куртки стойко несло живодёрней. Интересно, правда ли то, что однажды рассказал ей Доминик: что в процессе дубления кожи используется собачий помёт? Мир был ужасен во многих отношениях.

Ногтями она принялась срывать с горлышка бутылки печать. Он радостно смотрел на неё, рассеянно ковыряя ранку на губе.

– Тут был этот детектив, – сказал он. – Стаффорд, или как там его.

– Знаю. Я видела, как он поднимался в гору. Кстати, кролик-то этот и правда воняет. Я прямо отсюда запах чую.

– Пахнет как от тебя, – заявил Фонси с лукавой ухмылкой, просунув кончик языка в щель между передними зубами.

– Какой же ты противный!

Они сели на лавки, лицом друг к другу, прислонившись спиной к стенам фургона. Закурили, и только теперь Лэтти откупорила джин. Замерла, держа бутылочку перед собой, и нахмурилась.

– Ну и как мы будем это пить?

– По-братски поделим, как же ещё.

– То есть мы вдвоём станем пить из одной бутылки? Да ни в жизнь – по крайней мере, пока у тебя на губе эта отвратительная язва. Найди мне что-нибудь.

Он отошёл, открыл шкаф и вернулся с мутным стаканом.

– Он же грязный! – воскликнула Лэтти. – Ты что, вообще никогда ничего не моешь?

Она отогнула подол юбки и энергично провела им по внутренней стороне стакана. Фонси снова бросился на лавку, опираясь на локоть. Правая нога Лэтти была поднята, и ему открылся весь верх её чулка и пуговица на подтяжках, удерживающая его в натянутом состоянии.

– У тебя красивые ноги, – сказал он.

– Да уж, красивые и кривые, спасибо моему драгоценному папочке.

– Мне нравятся.

– Да тебя-то какие угодно устроят, лишь бы раздвигались.

Половину джина она вылила в стакан и протянула ему бутылку:

– Будем здоровы. – Сделала глоток и поморщилась: – Ненавижу вкус этой дряни, не знаю, на кой я вообще её пью.

– Потому что так ты чувствуешь себя лучше.

– Тебе-то, может, от неё и лучше. А у меня такое ощущение, будто я проглотила дозу параквата.

– Ну так не пей, чего уж. Дай сюда, сам выпью.

– Ой, да заткнись ты, – сказала она, внезапно ощутив, что совеет, и отвернулась. Сделала ещё глоток и ещё раз затянулась сигаретой. Она ещё не научилась вдыхать как следует («Только добрый дым зазря переводит», – всегда ворчал Фонси). Принялась изучать вечерний свет в грязном заднем оконце.

– И что же ты сказал нашему Шерлоку Холмсу? – спросила она.

– Кому?

– Детективу, помнишь? Он же тут был? Или он уже изгладился из твоего могучего мозга?

– А тебя он видел?

– Обижаешь! Я же спряталась. – Она сделала паузу. – О чём он тебя спрашивал?

– Да ни о чём таком. Хотел знать, где я был вчера ночью.

– И что ты сказал?

Она наблюдала за ним через край стакана.

– А ты как думаешь, что я сказал?

Она кивнула, задумавшись.

– Не такой уж он и лопух, каким кажется.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и всё тут. – Она подтянула оба колена к себе, и взгляд Фонси оказался прикован к бледной внутренней стороне её бёдер, которые она теперь немного раздвинула, делая вид, будто это происходит само собой. Он откровенно выпучил глаза, и она рассмеялась. – Да рассмотри уже там всё хорошенько, не стесняйся! – сказала она и сделала ещё один, более затяжной глоток из мутного стакана.

Он взглянул на её лицо, затем снова сосредоточил влажный взгляд на том, что она ему открывала. Она протянула ему последнюю сигарету:

– Избавься от неё, ладно?

Он раздавил окурок в блюдце на сушильной доске рядом с тлеющими остатками собственной сигареты.

– У тебя там сковорода горит, – сказала она. – Смотри вон, как дымится.

Он вытянул руку, снял сковороду с огня и со звоном уронил её на пол.

– Да и печка тоже чадит. Задохнёмся мы тут с тобой.

– А я её всё-таки растопил, – сказал Фонси, – даже если дрова и были сырые.

– О да, ты гений!

Теперь она полностью расслабила бёдра, и они беспрепятственно раздвинулись в стороны. Полы её пальто откинулись назад, а юбка задралась до ляжек. У Фонси побагровел лоб, прыщи на нём ярко запылали, и она слышала, как он дышит, не быстро, а глубоко и размеренно. Это походило на тихий стон. Она подумала о Страффорде, о том, как он проходил мимо неё на склоне холма, и о его хриплом и быстром тяжёлом дыхании.

Фонси принял напряжённый вид, почти такой, словно ему было больно.

– Становись на колени, – скомандовала она тихим голосом, сама уже немного охрипнув. – Давай-давай, на колени, увалень!

Увалень. На это слово она недавно наткнулась в какой-то книге. Она уже знала его и прежде, слово-то было общеупотребительное, но на этот раз она обратила на него особое внимание и запомнила его. Оно ей понравилось. Увалень.

Фонси поднялся с лавки и опустился перед ней на колени. Это было непросто, ему едва хватало места, настолько узким был промежуток между лавками. Она смотрела на него сверху вниз, пока он пытался втиснуться в это пространство. Одну руку положила ему на голову, окунула три пальца другой к себе в стакан и размазала джин между бёдрами. Алкоголь обжёг её, но ей было всё равно. Язва на его губе её тоже не волновала. Её вообще ничего не волновало.

– Пей давай, – приказала она, и её голос стал твёрже. – Валяй, вылизывай.

Он опустил лицо к её коленям и зарылся глубоко между бёдер, как терьер, подумала она, который лезет в лисью нору. Волосы его были горячими и щекотали ей кожу. Это походило на то, как будто её лизало какое-нибудь животное. Она снова подняла томные глаза на сумерки за окном. Увалень, подумала она. Валяй, вылизывай, лакай моё лоно! Она бы рассмеялась, если бы не была так близка к оргазму. Перед глазами вспыхивали и с шипением гасли огоньки, похожие на звёзды, а она думала обо всех этих мультяшных существах, про кота Тома, или как его там, а ещё про того зайца, как же его звали? Когда их ударяли по голове, над ними кружились вихри из звёздочек, словно огненные колёса. Багз Банни, точно! Она уловила запах кролика на столе. Этот увалень сказал, что от него пахнет так же, как от неё. Может, так и есть? Валяй, увалень, лакай моё лоно. Звёзды. Язык у него был грубый, кошачий. Кот Том, кот, котик, котяра… Шипит, шипит… Пш-ш-ш… Теперь Фонси убрал голову из промежутка между её бедер, и она откинулась назад, переводя дух, и допила последние несколько капель джина из стакана. Лэтти часто думала, что это и есть самая сладостная часть всего процесса, эти несколько праздных мгновений после того, как всё кончено, её разум сладко затуманивался, и не нужно было думать вообще ни о чём. Фонси, её бедный увалень, её бедный лесной дикарь, согнулся в три погибели, опустив плечи ей на колени, а его огромная лохматая голова покоилась у неё на бедре. Они никогда не целовались, она этого не позволяла, да и не позволила бы никогда, даже если бы у него не было болячки во рту, прыщей на лбу и вкуса её лона на губах. Ей просто не хотелось его целовать. Ей не хотелось целовать никого.

Она положила руку ему на плечо и оттолкнула прочь.

– Теперь ты, – сказала она.

Он завозился с передним клапаном своего комбинезона, расстёгивая кнопки и стягивая его вниз, а она обвила ногами его шею, скрестив лодыжки за спиной. Она даже не смотрела на него, на то, как дрожит и кряхтит его сгорбленная фигура. Ей и не хотелось на это смотреть, это было слишком гадко: эта большая торчащая красно-фиолетовая штуковина, верхняя часть которой напоминала шлем, его кулак, сокращающийся в таких жутких судорогах – можно было подумать, будто он доит корову. В конце он издал удивительно мягкий хныкающий звук: похожий издают младенцы во сне. Её ноги всё ещё обвивались вокруг его шеи, и он наклонил голову вперёд, повернул вбок и припал ртом к мягкой прохладной жемчужно-серой плоти позади её колена. Так странно выглядела эта большая башка с подушкой сальных рыжих кудрей, просунувшаяся между её коленями, подобно отрубленной голове на блюде.

Он заговорил, но она его остановила.

– Брось! – яростно прошипела Лэтти, схватив его за ухо и сильно вывернув его. – Вот не начинай затирать тут мне про любовь. Ты меня не любишь, я тебя не люблю. Никто никого не любит. Ясно? Усёк?

Он что-то промямлил, пытаясь кивнуть, и она отпустила его ухо, которое вспыхнуло ярко-красным.

Она не могла сказать с уверенностью, куда подевалось вещество, которое он из себя выкачал, – как она предположила, оно пролилось на пол или разбрызгалось по лавке. В один из совместных вечеров она набрала каплю его на палец и из любопытства попробовала на вкус, самую чуточку, самым кончиком языка. Вкус оказался странным – словно кто-то размочил в молоке опилки и сдобрил щедрой щепоткой соли.

Только представь, как сгустки этой слизи, липкой и горячей, попадают внутрь тебя, а из них вылезают эти крошечные головастики и мчатся наперегонки друг за другом вверх по канальцам твоего тела!..

Она никогда никому не позволяла делать с собой такое, хотя пытались многие, включая Джимми Уолдрона – у Атертонов в прошлое Рождество. Он уже вырос, обучался на учителя или что-то в этом роде и занимался регби. Кажется, он забыл, как зажал её в туалете в тот день, в далёком детстве. Зато она не забыла. О да, она ничего не забыла! После того как он рухнул на пол в зимнем саду, когда она со всей силы двинула коленом ему в промежность, его пришлось забрать от Атертонов домой. Возможно, этот случай научит его не совать руки туда, куда не просят.

Фонси надел комбинезон, перебрался на другую лавку и теперь снова опёрся на локоть, глядя на неё с полоумной ухмылкой. Она задёрнула колени тяжёлой тканью юбки. Жаль, что она не сможет сообщить Белой Мыши, чем занималась её падчерица всего минуту назад. Может, в следующий раз стоит заставить Фонси разбрызгать его сок по всему подолу, а потом повесить платье обратно в шкаф и дать этой суке повод задуматься…

– Ты когда в школу-то вернёшься? – спросил Фонси, закуривая ещё одну сигарету.

– Да я и не собираюсь, – ответила Лэтти.

– Ого! А что так?

– А просто не собираюсь, вот и всё.

– Твоему бате будет что сказать по этому поводу.

– Ну что ж, «батя» мой пусть что хочет, то и говорит.

Четыре года она провела в пансионе в Южном Уэльсе, отвратительной помойке неподалёку от городка, название которого она так и не научилась правильно произносить, поскольку в нём имелось около двенадцати согласных и почти ни единой гласной. Никому, кроме Доминика, она не сказала, что не станет возвращаться после рождественских каникул, а о причине не рассказала даже ему. Дело было в том, что её исключили; однажды ночью надзирательница застукала её с парнем, горожанином, у задних ворот: она стояла, зажав в ладони его отросток (он напоминал ей резиновую ручку от велосипедного руля), а он – наполовину запустив разгорячённую лапу под её форменный сарафанчик.

Этот случай сошёл бы ей с рук, если бы не стал ещё одним, и притом самым серьёзным, в длинном списке её так называемых безнравственных поступков. Ей не понравился разговор с мисс Хайфорд-Хили, директрисой, но это была небольшая цена за дар свободы, который так внезапно свалился прямо на неё. Хаха-Хихи, как все называли мисс Хайфорд-Хили, написала отцу, что его дочери не разрешат вернуться после рождественских каникул. Однако Лэтти удалось перехватить письмо – сколько дней она провела, затаившись на лестничной площадке, продрогшая до костей в ночной рубашке, наблюдая через перила, не несут ли почту! – и теперь часами, как казалось, ворочалась в постели без сна, каждую ночь гадая, что именно сказать отцу, когда настанет время возвращаться к учёбе и придётся признаться, что её выставили за ворота. Вот ведь забавная штука: когда у неё так много всего на уме, такая банальная вещь, как исключение из школы, столь сильно отягощает её мысли. Порой очень сложно бывает объяснить своё собственное поведение, что правда, то правда.

12

Доминика Осборна Страффорд нашёл в гостиной. Баллигласс был выстроен с викторианским размахом и наверняка мог похвастаться двадцатью пятью, а то и тридцатью комнатами, но с годами населяющее дом семейство превратило его в компактное буржуазное жилище, состоящее лишь из кухни и столовой, мало-мальски пригодной для проживания гостиной, трёх спален, одной ванной комнаты и отдельной от неё ненадёжной уборной, в то время как остальной части дома дозволили погрузиться в состояние вневременной незыблемости, словно то были непосещаемые залы в музее, где хранились экспонаты, на которые никто не желал смотреть. Отец Страффорда в своё время ужал Розли-хаус ещё более радикальным образом и ныне уже почти не осмеливался ступать за пределы помещения, что когда-то служило ему кабинетом, но постепенно трансформировалось в универсальное убежище: установил там двуспальную кровать, ту, на которой они с женой спали в течение нескольких лет своего недолгого брака, газовую горелку, керосиновую печь, а также несколько всевозможным образом украшенных ночных горшков – часть коллекции, собранной неким забытым предком.

Уже стемнело. Шторы были задёрнуты, горели электрические лампы. Наследник рода Осборнов устроился в глубоком кресле у камина, на маленьком столике рядом с ним стоял поднос с чайным сервизом, а на коленях лежал раскрытый учебник медицины – юноша учился на втором курсе медицинского факультета Тринити-колледжа в Дублине. Лабрадор, тот самый, который ранее обдал весь холл брызгами талого снега, растянулся у ног молодого человека, толстый и вялый, как тюлень. Огонь в камине усердно горел, и воздух был насыщен запахом пылающих берёзовых поленьев.

Подняв взгляд на вошедшего инспектора, молодой человек нахмурился. Собака тоже настороженно приподняла большую квадратную голову.

– Ага, вас-то я и ищу, – сказал Страффорд. – Надеюсь, я вас не побеспокоил?

Доминик захлопнул книгу и положил её на пол возле кресла.

– Ничуть не побеспокоили. Полагаю, вы хотите – как это говорится? – учинить мне допрос с пристрастием по поводу отца Тома?

– Ну, с пристрастием – это не то слово, – ответил Страффорд. – Это только в кино бывает.

– Значит, допросите меня беспристрастно?

Страффорд улыбнулся. Подошёл к камину и протянул руки к огню:

– Беспристрастность – удел журналистов, а я детектив.

– Я ничем не смогу вам помочь, – холодно сказал Доминик. – Ночью я ничего не слышал. Я крепко сплю ночами.

– Да-да, похоже, как и все остальные в этом доме, кроме вашей матери. – Молодой человек удивлённо уставился на него. – Прошу прощения, я, конечно же, имею в виду вашу мачеху.

– Да, она часто бродит туда-сюда в предрассветные часы.

– Я и сам обычно плохо сплю, так что весьма ей сочувствую.

– Уверен, ей было бы весьма лестно об этом узнать, – ответил Доминик с явным сарказмом.

Вблизи он не был таким уж неотразимым красавцем, каким показался, когда Страффорд смотрел на него утром из-за балясин верхней площадки лестницы, которую в этом доме называли чёрной. Он, конечно, был хорош собой, благодаря волевому подбородку и отцовским льдисто-голубым глазам, но было в нём что-то неуверенное, что-то недосказанное и уклончивое. Сколько ему лет – двадцать, двадцать один? Обучение в Тринити-колледже придало его манерам несколько пижонский лоск, который, тем не менее, удавался ему не вполне убедительно и, вероятно, так никогда и не дастся сполна. Нет, этому молодому человеку не бывать светским хлыщом.

Одет он был так же, как и его отец, и даже, видимо, специально подчёркивал семейное сходство: твидовый пиджак, трикотиновые брюки, клетчатая рубашка и галстук-бабочка в горошек. Носки его туфель блестели в свете огня, как только что очищенные от скорлупы каштаны. Не сегодня – завтра этот юноша начнёт курить трубку и напиваться с парнями из регбийного клуба по субботним вечерам (если только уже не начал курить и напиваться). Начнёт водить двухместный автомобиль, пренебрежительно отзываться о девушках, стрелять ворон в роще или где-нибудь ещё, а в один прекрасный день без особого энтузиазма поклянётся в верности дочери какого-нибудь землевладельца из числа «друзей-лошадников». Ничто из этого также не придаст ему убедительности. Доминику Осборну всегда будет чего-то не хватать, недоставать какой-то необъяснимой завершённости. Всегда будет что-то не так.

С другой стороны, он ведь студент-медик, напомнил себе Страффорд, а потому точно знает, где находится сонная артерия. Может ли статься, что преподобного Томаса Дж. Лоулесса прикончили скальпелем?

– Не возражаете, если я сяду? – спросил инспектор у молодого человека и, не дожидаясь ответа, уселся в кресло по другую сторону очага. – Денёк обещает выдаться не из лёгких.

– Вы так считаете? Ну уж, во всяком случае, не для отца Тома.

– Что ж, тут вы правы. – В камине, взметнув сноп искр, бесшумно распалось на части полено. – Полагаю, вы знали его бо́льшую часть жизни, да?

Доминик лениво пожал плечами:

– Не сказал бы. Честно говоря, не уверен, что вообще его знал. Конечно, он всегда заглядывал к нам в гости.

– Заглядывал к вам в гости?

– Папе – моему отцу – нравилось его общество – или, во всяком случае, его присутствие у нас дома. Полагаю, ему нужен был собеседник. У них были общие интересы – поохотиться там, пострелять и всё такое прочее.

– А что, вам не по вкусу такие развлечения?

– А вам?

– Сейчас я живу в городе. Там для этого не так много возможностей.

– Может, там и не поохотишься, но неужели там нет возможности пострелять? В конце концов, вы детектив.

Страффорд улыбнулся:

– Мне не полагается носить оружие.

– Гм-м-м…

Полено в камине снова сдвинулось, устроив ещё один небольшой фейерверк. Страффорд подумал о скованном морозом мире за домом, о заснеженных полях и голых чёрных деревьях, погруженных в бескрайнюю ледяную тишину. А затем, конечно, о смерти.

– Вы знали свою мать? – спросил он.

– Что? – снова уставился на него Доминик. – Знал ли я её? Конечно, знал.

– Сколько вам было лет, когда…

– Мне было двенадцать. Известно ли вам, что она упала с чёрной лестницы, той самой, с которой…

– Да… – Он хотел было отметить совпадение, но осёкся. Вряд ли это прозвучало бы тактично.

Юноша отвернулся и вгляделся в огонь. Пёс у его ног крепко уснул, стал подёргивать лапами и поскуливать. Страффорда всегда поражало, что собаки, похоже, видят сны. Как им это удаётся, если у них, как принято считать, нет воспоминаний?

– Я ведь её тогда и нашёл, – сказал молодой человек, по-прежнему глядя на огонь. Пляшущее пламя отражалось в его зрачках, делая их угольно-чёрными. – В тот раз тоже была ночь, все спали.

– Но не вы.

– Что?

– Вы, должно быть, проснулись. Услышали, как она упала.

– Да, услышал. – Он резко переменил позу и посмотрел прямо на детектива. – Хотите спросить, как же так получилось, что я не услышал священника, когда он скатился вниз по той же лестнице, в то время как я лежал в той же постели, что и в ту давнюю ночь?

– Нет, – вздохнул Страффорд. Огонь вызывал у него сонливость. – Так или иначе, я уверен, что он ниоткуда не падал.

– Да ну?

– Он был на ногах, пока не добрался до библиотеки.

– Тогда должен был быть совершенно другой звук, – заметил Доминик. Закрыл глаза и откинулся головой на спинку кресла.

Когда он снова заговорил, его голос странно резонировал, словно доносился из какого-то глубокого, гулкого помещения.

– Однажды мы ехали в поезде, – сказал он, – много лет назад, во Франции, вчетвером: мать, отец и мы с сестрой. Это был один из тех новых дизельных локомотивов, очень быстрый – полагаю, экспресс, – и следовал из Парижа на юг. Мы приближались к Лиону, да, кажется, это был именно Лион, и вот как будто на что-то наехали. Оно издало необычайный шум, что-то вроде нескончаемого грохота под вагонами на всём протяжении состава. Я-то подумал, мы напоролись на переезд, а шум – это треск расколовшегося деревянного шлагбаума и его обломков, которые покатились под колёса. Машинист, должно быть, снял ногу с… как там называется эта штука, с аварийного тормоза? – потому что после столкновения мы просто шли по инерции где-то… ох, должно быть, где-то милю или две, всё сбавляя и сбавляя ход, пока наконец не остановились. Никогда не забуду наступившую тогда тишину. Она была почти такой же зловещей, как звук того, что захрустело под колёсами.

Он поднялся с кресла, бросил в пламя ещё одно полено. Да так и остался там, засунув руки в карманы пиджака, глядя на огонь и предаваясь воспоминаниям.

– Пришлось несколько часов ждать, пока не приехал другой поезд, не подобрал нас и не довёз до Ниццы. На следующий день в газетах писали: две девушки из города, через который проезжал поезд, договорились совершить групповое самоубийство и бросились на рельсы перед мчащимся паровозом. Это их кости ломались под колёсами и катились по шпалам.

Он прервался, снова сел, снова запрокинул голову на спинку кресла и ещё раз закрыл глаза.

– Этот случай я не забуду никогда. Я до сих пор слышу грохот этих костей, катящихся по путям, будто кегли.

Спящая собака резко и пронзительно взлаивала и шевелила губами, как взмыленная лошадь.

– Мне очень жаль, – сказал Страффорд.

– Кого – девушек, которые покончили с собой, или мою мать?

Он наклонил руку и похлопал спящую собаку по толстому боку. Инспектор не спускал с него глаз.

– Вы были близки с вашей матерью? – спросил он.

Молодой человек издал неприятный смешок:

– Неужели вы не читали Фрейда? Разве не все сыновья близки со своими матерями?

– Не все. Не всегда.

– А что же вы, у вас ведь тоже была мать. – Доминик наклонился вперёд, сплетя пальцы на коленях и изучая детектива. – Подозреваю, вы свою тоже потеряли рано, как и я. Я прав?

Страффорд кивнул:

– Да. Всё из-за рака. Я был младше вас – мне было девять.

Они замолчали. Теперь они смотрели на огонь уже вдвоём. Страффорд подумал о своей матери. Как ни странно, он думал о ней не так часто, определённо, не так часто, как об отце. В конце концов, отец был всё ещё жив, а живые чаще требуют думать о них.

Его мать умерла в это же время года, в комнате на нижнем этаже, очень похожей на эту, где диван превратили для неё в импровизированное ложе. Она могла часами наблюдать за птицами на лужайке: за певчими дроздами, чёрными дроздами и малиновками. Особенно её восхищали сороки – своими странными стрекочущими криками. Она расплывалась в улыбке и объявляла, что все они прожорливые попрошайки, особенно малиновки. «Представь себе, что ты червяк», – говорила она пронзительным голосом (рак неуклонно разъедал ей пищевод) и качала головой, сочувствуя всем братьям нашим меньшим, и летучим, и ползучим.

Страффорд вспомнил запах лекарств, витавший в комнате, удушающую жару, наглухо закрытые окна и воздух, густой и клейкий, как мокрая вата. Она то и дело просила его принести ей из буфета в столовой графин с бренди, завёрнутый в газету. К этому моменту ей разрешили выпивать столько бренди, сколько физически в неё влезало, хотя ей нравилось притворяться, что это их маленький секрет – её и его.

Он выпрямился в кресле, смахнув нахлынувшие воспоминания обратно в глубины памяти. Какие же они прилипчивые, эти покойники, подумал он.

– Расскажете мне о прошлой ночи, ладно? – попросил он, прочистив горло.

Доминик пожал плечами:

– А что здесь рассказывать? Уверен, вы уже слышали всё, что можно было услышать.

– О, уверен, что это не так. Так или иначе, мне хотелось бы узнать вашу версию.

После паузы молодой человек заговорил.

– Я приехал из Дублина послеобеденным поездом. Мэтти одолжил у Реков фургон, чтобы забрать меня со станции…

– Мэтти?

– Прошу прощения. Мэтти Моран. Работает, если можно так выразиться, в «Снопе ячменя». Мой отец время от времени нанимает его то подстричь живую изгородь, то распугать крыс – словом, для разного рода случайных поручений. Если вы остановились в «Снопе», то обязательно встретите его, поскольку он, можно сказать, живёт там в баре. Общение с ним доставит вам удовольствие. – Он вдруг опустил уголки рта, скорчив гримасу, похожую на грустную маску. – Боюсь, Мэтти – «местный персонаж» Баллигласса. Один из многих.

– Когда вы приехали, отец Лоулесс был здесь?

– Да, он, кажется, заглянул к нам на ужин, а потом не смог вернуться из-за непогоды.

– Он проводил здесь много времени? Я имею в виду – вообще.

– Ну как же, мы держим его лошадь у себя в конюшне…

– Да, знаю, – перебил Страффорд, стараясь не выказывать нетерпения. Он всегда находил это утомительным занятием – добывать информацию у тех, кто был слишком невнимателен или отвлечён, чтобы выдавать её без наводящих вопросов. Болтливы бывали только виновные. – Значит, он бывал у вас довольно часто, так?

– Да, полагаю, он был здесь более-менее постоянным гостем. Почему? А это важно?

– Не знаю.

– Ему здесь нравилось. Так почему бы и нет? Бесплатные стол и кров, цивилизованные люди, с которыми есть о чём побеседовать, если не считать моей сестры. Не думаю, что ему вообще стоило становиться священником. Он для этого не подходил.

Это было сказано с насмешливым пренебрежением. Почему этот молодой человек решил, что священнику не стоило принимать на себя сан? Столько вопросов нужно было задать, столько камней перевернуть в поисках того, что может выползти из-под одного из них…

Некоторое время они молчали, прислушиваясь к шипению и потрескиванию огня. Затем Доминик нарушил молчание.

– Давайте поговорим о вашей работе, – сказал он. – Вот что мне любопытно. Должно быть, это похоже на попытку собрать особенно сложную головоломку, сопоставить её части, найти закономерность и так далее?

– В каком-то смысле, полагаю, так и есть, – ответил Страффорд. – Проблема в том, что кусочки не стоят на месте. Они склонны передвигаться, создавая собственные закономерности или то, что кажется закономерностями. Всё обманчиво. Вот вы уже думаете, что нашли мерило всего сущего, а тут бах – и всё меняется местами. По сути, это больше похоже на просмотр пьесы, сюжет которой переписывается по ходу постановки…

Он прервался и отстучал бодрую мелодию, барабаня ногтями по передним зубам. Да, подумал он, да, именно это не давало ему покоя с того момента, как он впервые прибыл в Баллигласс-хаус. Казалось, будто каждый надел на себя костюм и загримировался согласно требованиям исполняемой роли. Они походили на актёров, слоняющихся за кулисами и ожидающих выхода на сцену. Вот, скажем, полковник Осборн – он, наверное, провёл битый час перед зеркалом, изображая из себя того, кем был или кем хотел казаться, – помещика, героя Дюнкерка, всё ещё красивого, несмотря на преклонные годы, честного, открытого, грубовато-прямодушного и надёжно-незамысловатого. А вот его сын, старающийся выглядеть, как отец, – одетый в твид и трикотин, коричневые туфли и клетчатую рубашку, с волосами, по-военному зачёсанными назад. Или возьмём Лэтти – когда Страффорд впервые познакомился с ней, она была одета в кавалерийские шаровары и куртку для верховой езды, хотя ни разу в жизни не садилась на лошадь. А ведь была ещё и миссис Осборн, которая до сих пор играла как минимум две роли: сначала – стереотипную «безумицу на чердаке», а затем, во время этого абсурдно-фарсового чаепития – юную и дерзкую венценосную особу с жемчужным ожерельем, как у королевы Елизаветы, в синем платье и сдавливающую гласные звуки.

Да что там говорить, ведь даже яблочнощёкая миссис Даффи, вполне вероятно, играла роль шаблонной служанки!

Но для кого они старались добиться такой убедительности, что, подобно даже лучшим из актёров, не вполне убеждали? И кто же созвал их вместе и назначил им роли в представлении этого театра теней?

Или ему всё это лишь казалось? В его работе всегда существовала опасность увидеть то, чего на самом деле не было, обнаружить закономерность там, где её не существовало. Полицейский настаивает на наличии умысла. Однако сама жизнь действует неумышленно…

И всё же здесь был убит человек, и ведь кто-то же убил его! Как минимум это точно произошло. А лицо, совершившее сей поступок, скрывалось где-то здесь, на виду.

Доминик заговорил, прерывая мысли детектива:

– Можно спросить вас кое о чём?

– Конечно.

– Почему вы решили стать сыщиком?

– Почему? – Страффорд отвернулся, внезапно смутившись. Это был вопрос, который он больше всего не любил и на который ему было труднее всего ответить, даже когда он задавал его самому себе. – Не знаю, смогу ли я вспомнить, – проговорил он уклончиво, глядя на огонь. – Не уверен, что так решил я; не уверен, что в этой жизни вообще кто-то что-то решает. По-моему, мы просто плывём по течению, а все наши решения принимаются задним числом. – Он прервался. – Вот вы, например, почему решили изучать медицину?

Теперь настала очередь молодого человека отвести взгляд.

– Не знаю, так же, как и вы. Наверно, я не продержусь до конца. Не могу представить, как я сижу в белом халате, прописываю пустышки и заглядываю людям в задний проход.

– Чем бы вы тогда предпочли заниматься?

– Ох, право, не знаю. Предпочёл бы валяться на пляже где-нибудь на острове, где угодно, лишь бы не здесь. – Он оглядел освещённую лампами комнату с затемнёнными углами. – В этом доме водятся привидения, вы об этом знали?

– Да, мне рассказала ваша сестра. И что же у вас за привидения?

– Самые обыкновенные. Это всё ерунда, разумеется. Мёртвые не возвращаются в мир живых – с чего бы им? Определённо, где угодно будет лучше, чем здесь.

Он потянулся за книгой, лежащей на полу. Страффорд понял намёк.

– Извините, – сказал он, собираясь встать, – видимо, мне стоит оставить вас наедине с вашей учёбой.

– Ах, да, моя учёба, – сардонически рассмеялся молодой человек, больше похожий в этот миг на свою сестру, чем ему хотелось бы.

Страффорд уже был на ногах, но пока медлил, засунув руки в карманы. Собака в полудрёме немного приподнялась и посмотрела на него, затем с глухим шмяком упала головой на ковёр.

– Последний вопрос, Доминик, если не возражаете. Я же могу называть вас Домиником?

– Как вам угодно. И давайте, спрашивайте что хотите.

– Кто был здесь, в этом доме в ту ночь, когда умерла ваша мать? Сможете вспомнить?

Молодой человек коротко взглянул на него и озадаченно нахмурился.

– В ночь, когда умерла моя мать? Зачем это вам? Это было много лет назад. Я был ещё ребёнком.

– Да, я знаю, – кивнул Страффорд, изобразив то, что считал своей самой обезоруживающей улыбкой. – А можете вспомнить, кто находился тогда в доме?

– Да кто мог здесь быть? Папа, моя сестра – ей было всего, не знаю, семь или восемь лет…

– Миссис Даффи?

– Да, думаю, она тоже была дома. А ещё у нас тогда были две горничные, жили в комнатах на чердаке. Не припомню их имена.

– И это всё? Больше никого?

Наступила тишина, а затем снаружи, из темноты, послышался слабый, мягкий звук скольжения. Наверное, подумал Страффорд, с крыши съехал кусок снега. Неужели наступила оттепель? Значит, будет слякоть – первый враг сыщика в поисках улик.

– Она, по-моему, тоже была здесь, – сказал Доминик.

– «Она»?

– Мисс Харбисон, как её тогда звали. Моя будущая мачеха.

– Ваша мачеха? – испуганно переспросил Страффорд. Он снова почувствовал, будто что-то соскользнуло и сорвалось вниз, но на этот раз не за окном. – Она была здесь, когда ваша мать… Не понимаю.

Из зала донёсся приглушённый, гулкий звук ударов бронзового гонга.

– Да, – сказал Доминик, пожав плечами. – Она была подругой моих родителей. Разве вы этого не знали? То есть во всяком случае, подругой моей матери, осмелюсь предположить. Кстати, это был гонг к ужину. Откушаете с нами? Честно говоря, я бы не советовал – вы ведь уже знакомы со стряпнёй миссис Даффи?

Страффорд ничего не сказал, только улыбнулся. Он думал о пудинге с говядиной и почками.

13

Нет, он не собирался оставаться. Полковник Осборн уже приглашал его отужинать, но Страффорд отказался, сославшись на то, что ему пора в «Сноп ячменя», поскольку время позднее, а с наступлением ночи дороги сделаются ещё коварнее. Спустившись по парадной лестнице, он остановился, чтобы обозреть искрящиеся поля. Небо прояснилось, и в бездонной бархатной тьме засверкали звезды. Далеко в лесу лаяла лисица. Ледяной воздух обжёг ему лицо. Он устал, очень устал. День уже, казалось, длился дольше обычного, и завершится, вероятно, ещё довольно нескоро.

Его автомобиль, пожилой чёрный «моррис-майнор», покрывала блестящая корочка инея. Он как смог соскрёб лёд с лобового стекла. Двигатель не заводился ключом зажигания, и пришлось орудовать рукояткой. Потребовалось с полдюжины резких поворотов, прежде чем механизм заурчал и ожил. Он опасался, что рукоятка крутанётся назад и сломает ему запястье.

Маневрируя по подъездной дороге, Страффорд слышал, как под шинами потрескивает лёд, устлавший мостовую. Он повернул налево, въехав передними колесами в две параллельные чёрные колеи на снегу. Обледеневшие деревья, призрачно-белые и суровые, высились перед ним в свете фар; их ветви вскидывались вверх, как будто в испуге.

Головоломка, сказал Доминик, и был прав. Детали валялись в беспорядке, а на крышке коробки не имелось никакой иллюстрации, которая могла бы ему помочь. Да и коробки-то не было.

Когда он добрался до «Снопа ячменя», глаза болели от яркого света заснеженной дороги. Он преодолевал особенно крутой и коварный поворот, как вдруг в огне фар из темноты на широко распростёртых крыльях прямо на него прянул из тьмы некий белолицый силуэт. Это была сипуха. Инспектор инстинктивно увернулся от этого дикого существа, с испугу показавшегося огромным, и чуть не столкнул машину в кювет.

«Сноп ячменя» представлял собой не более чем длинный, невысокий, побеленный известью коттедж с соломенной крышей и крохотными окнами: сегодня вечером все они были ярко освещены. Страффорд припарковал машину подальше от дороги и прихватил сумку с заднего сиденья. С собой он вёз только зубную щётку и бритву, пижаму, пару рубашек и несколько смен нижнего белья. Он подошёл к двери паба – или как его назвать, постоялого двора? – снедаемый глубокими опасениями. Раньше ему уже доводилось останавливаться в подобных местах. Весь его ум занимали горячая еда и тёплая постель. В сердце поселился мрак.

Дверь была на засове, и когда он отодвинул его и вошёл внутрь, в нос тут же ударил запах портера и едкий чад от горящего торфа, отчего у него заслезились глаза. Бар был тесным, с низким потолком, высокой стойкой и такими же высокими деревянными табуретами. Стены оклеены газетными вырезками без рамок. Они пожелтели от времени и закучерявились по краям. Увековеченные на них истории рассказывали в основном о спортивных победах далёкого прошлого. На подоконнике одного из маленьких окошек на лакированной деревянной доске висела пара миниатюрных клюшек для хоккея на траве – их древки гордо обвивала лента, выкрашенная в геральдические цвета графства. Бар был пуст. В углу тихо гудела торфяная печь.

Настроение Страффорда несколько воспрянуло, несмотря на вид этого заведения, не внушающий особого доверия. Печь хорошо грела, а его постель, по всей видимости, будет мягкой. Возможно, на кухне даже найдётся что-нибудь приличное из еды. Он учился в школе-интернате. Его потребности были скромными.

Он взял со стойки маленький колокольчик, осторожно потряс им, и вскоре из деревянного сводчатого прохода в конце барной стойки появилась женщина. Должно быть, это и была жена начитанного мясника-тире-трактирщика Река, ибо перед Страффордом предстала точь-в-точь его женская версия – крупная, темноволосая, улыбчивая и обладающая мягким голосом.

Он представился, она вытерла ладонь о фартук и протянула её ему через стойку. Он пожал её. Кожа её оказалась на удивление гладкой. Несмотря на приветливую улыбку, от него не укрылось, как педантично она оценивает его внешний вид. В эти края редко заносило незнакомцев.

– Лютая ночь, – сказала она, – и холодная – кошку на улицу не выгонишь. Ваш ужин уже почти готов, – добавила она. – Ну а что вы будете пить?

Этот вопрос всегда ставил Страффорда в затруднительное положение. Хоть он и пытался, но за прошедшие годы ему так и не удалось привыкнуть ни к горечи перебродившего зерна, ни к кислятине гнилого винограда. Эта несостоятельность – а иначе и не назовёшь – и приводила его к разногласиям с соотечественниками. Более того, из-за этого свойства он пробуждал в людях некоторое подозрение, а в определённых кругах – даже явное недоверие. После многих лет упорных экспериментов, всякий раз неизменно неприятных и зачастую кончавшихся рвотой, он остановился на виски с белым лимонадом – эту смесь его желудок оказался способен переварить почти без труда. Она чем-то напоминала прохладительные напитки из его детства, несмотря на горьковатый привкус, который он приучился не замечать. Сделав сейчас свой всегдашний заказ – для этого потребовалось внушительно повысить голос и по-мужски прочистить горло – он приготовился к привычному в подобных случаях недоуменному взгляду и тихому презрительному смешку. Однако миссис Рек оказалась весьма любезной натурой, налила ему требуемый напиток и поставила перед ним без всяких признаков пренебрежения.

Должно быть, Страффорд оставил дверь незапертой, потому что теперь она распахнулась без сопротивления, и в помещение вошёл толстый черный пёс с короткими лапами и седой мордой. Не обращая внимания на окружающую обстановку, он размеренным шагом направился к задней части бара. Миссис Рек обратилась к животному громким голосом: «Эй, ты там, ничего не хочешь мне сказать, мистер Барни?» Пёс устремил на неё злобный взгляд – благодаря седым усам и разочарованному взору он напоминал сутулого и приземистого старика со вспыльчивым характером – а затем потрусил дальше, демонстрируя им обоим свой широкий зад.

Миссис Рек посмотрела на Страффорда и покачала головой.

– Думает, будто это заведение у него в собственности, – сказала она. – Как-то никто не удосужился объяснить ему, что он собака. Да и что тут объяснять, он ведь глухой как пень.

Страффорд сел на один из высоких табуретов и отпил из стакана. Ему было тепло, виски казалось терпимым, атмосфера – домашней. Несмотря на первоначальные опасения, возможно, он всё-таки остановился в подходящем месте.

Миссис Рек протирала стойку влажной тряпкой, оставляя на дереве серые разводы влаги и между делом говоря о том и о сём. Да, «Сноп» был не только пивной, но и мясной лавкой, продуктовым магазином и скромных размеров гостиницей.

– Раньше мы оказывали ещё и ритуальные услуги, но Джо стал слишком стар и бросил это дело.

«Джо», как понял Страффорд, миссис Рек звала своего мужа. Это неудивительно. Имя «Джеремия» звучало слишком уж громко, по-библейски.

Он рассказал ей о сипухе, которая влетела в свет фар на дороге, и о том, что она его, конечно, напугала, но всё же какое чудесное это было зрелище. Хозяйка заметила, какие они же «свирепые дикие твари, эти совы».

Она ещё раз провела по стойке тряпкой.

– Ужас что там сделалось в Доме-то, – заметила она нарочито небрежно, не глядя ему в глаза.

«Домом», как догадался Страффорд, местные жители обычно называли поместье Осборнов.

– Да, ужас, – согласился он, глядя в свой стакан.

– Бедный отец Том – слышала, он упал с лестницы и сломал себе шею.

По тому, как она это сказала, было ясно, что услышанное несколько расходилось с версией событий, которой придерживалась сама хозяйка.

– Да, – сказал Страффорд без особого акцента, – бедняга действительно получил травму шеи.

Она смерила его взглядом:

– Ну да, так говорят.

На этом они решили более не касаться данного предмета.

Он ужинал за маленьким столиком в углу комнаты, примыкающей к барной стойке. Днём эта комната представляла собой совмещенную бакалейную и мясную лавку. Мясной прилавок был аккуратно укрыт от посторонних глаз листом серого холста с предательски проступающими ржавыми пятнами крови по краям. На полках вдоль противоположной стены стояли банки с конфетами, жестяные коробки под стеклянными крышками с печеньем, крекерами и ломтиками фруктового кекса. Его обслуживала рыжеволосая девушка с широким лицом, сплошь усеянным веснушками. Когда она улыбалась, было видно, что у неё неправильный прикус.

– А вы и есть тот самый детектив? – спросила она. А здесь не принято ходить вокруг да около, отметил он. Когда он сказал «да», она положила руку себе на бедро и внимательно оглядела его с дружелюбным недоверием. – Что-то непохожи.

– Люди так мне и говорят.

Она поставила перед ним тарелку с нарезанной говяжьей солониной, которая, как он обнаружил, потыкав вилкой и попробовав на вкус, была сочной и мягкой, но при этом с приятно хрустящей текстурой. Сбоку примостились четыре крупные варёные картофелины, вылезшие из лопнувших мундиров, и капуста, зелёная и действительно похожая на капусту, в отличие от тушёной серой каши, которую обычно подают в подобных заведениях. Страффорд ощутил, что голоден сильнее, чем думал.

Как приятно, размышлял он, и как легко позволить себе отдаться старым-добрым простым земным удовольствиям. Это было всё равно, что прислониться спиной к нагретому солнцем стогу сена.

В соседний бар начали стекаться посетители. Он слышал их голоса и скрип ножек деревянных табуретов по кафельному полу. В сельской местности расписания порой проявляют изрядную гибкость, и сегодняшний вечер не стал исключением, даже несмотря на то, что в помещении находился сотрудник правоохранительных органов. К этому моменту в городке и за его пределами явно не осталось никого, кто не знал бы, кто он такой и чем здесь занят. Легавый есть легавый, пусть даже и в костюме-тройке.

Миссис Рек, проводив его к столику, вернулась в бар, чтобы обслужить вновь прибывших. Теперь она нырнула обратно и спросила, готов ли он выпить ещё. Страффорд покачал головой – он сделал всего несколько глотков первой порции. Миссис Рек приподняла бровь.

– Как насчёт стаканчика сарсапарели? – спросила она с невозмутимым выражением лица.

Ему захотелось иметь какой-нибудь предмет реквизита, за которым можно было бы спрятаться, даже если это будет всего лишь банальная книга. Он чувствовал себя незащищённым и был уверен, что, скорее всего, выглядит необычайно уныло, сидя здесь, тупо пережёвывая пищу и бессмысленно глядя перед собой. Ну почему ужинать в одиночестве так трудно?

Вскоре он, уже не в первый раз за сегодня, почувствовал, что за ним наблюдают. Оглянулся украдкой под предлогом изучения выцветшей копии Прокламации независимости 1916 года, что висела высоко на стене за прилавком. Пожилой мужчина в засаленном и потёртом костюме высунул голову из-за двери бара и покосился на него. Когда он увидел, что Страффорд его заметил, то отступил назад, отведя от дверного проёма голову на черепашьей шее.

Девушка подошла и предложила ему добавки.

– Можете заказать всё что пожелаете, – сказала она, бросив на него точно просчитанный взгляд из-под рыже-золотистой чёлки и закусив губу. Он поблагодарил её и сказал, что в него больше не влезет. Она задержалась, стоя над ним и слегка покачивая бёдрами.

– Не обращайте внимания на Мэтти, – кивнула она в сторону двери. – Он у нас любопытный, как старая бабка.

– А-а, – сообразил он. – Так это и есть Мэтти!

– Неужто вы о нём уже слышали?

– Слышал.

– Что ж, это впечатляет! А вас как зовут – не возражаете, если я спрошу?

– Нисколько. Страффорд – через «р».

– Это ваше имя?

– Нет, – улыбнулся он ей.

– А я Пегги, – представилась она.

Он кивнул. Его собственное имя могло и подождать.

– Интересно, Пегги, – сказал он, – могу ли я попросить у вас стакан воды?

Она взяла стопку, наполнила её и поставила обратно на стол.

– Вот, держите, – сказала она, – да смотрите, как бы она не ударила вам в голову.

И подмигнула.

Было уже поздно, но детектив ещё не был готов подняться к себе в номер. От выпивки загудело в висках. Он встал, толкнул дверь и вернулся в бар.

Старик, шпионивший за ним, сидел на высоком табурете с бутылкой портера «Гиннесс», содержимое которой он перелил в стакан, стоящий у его локтя. Он был длинным, тощим и как будто полностью состоял из острых локтей и костлявых коленей. Вся нижняя половина его лица вокруг рта, лишённого зубов, словно проваливалась внутрь черепа. Он кивнул Страффорду, как будто никогда раньше его не видел. Инспектор указал на пустую бутылку «Гиннесса», бока которой усеивали прожилки жёлтой пены.

– Ещё одну такую же?

– Не стоит, – сказал Мэтти. – А по маленькой можно.

Страффорд подал знак миссис Рек и заказал полстакана виски. Она отмерила нужное количество напитка и поставила стакан на стойку.

– Держи, Мэтти Моран. Что, привалило тебе сегодня счастья-то? – Она обернулась к Страффорду: – Вы там поосторожнее с этим типом. Он готов хоть всю ночь пить, если за чужой счёт.

– Sláinte^[16],– провозгласил Мэтти, наклоняя стакан в сторону Страффорда. – Сами-то вы что, ничего не будете?

– Возможно, через некоторое время.

За столом под одним из маленьких квадратных окошек сидели ещё два посетителя, крупные краснолицые мужчины с выгоревшими ресницами и ручищами, похожими на окорока. Они тоже сдержанно кивнули новичку, а затем вернулись к своим напиткам.

Появился Джеремия Рек и занял место жены за стойкой.

– Ага, так вам всё-таки удалось до нас добраться! – сказал он Страффорду. – Могу ли я предложить вам приветственный бокал? Мне доложили, что вы любитель виски с лимонадом.

– Нет, спасибо, – отказался Страффорд. – Я только что поужинал. – Он огляделся. – Кто-то отнёс мою сумку в комнату?

– И правда. Надеюсь, вы уже видели ваш номер?

– Ещё нет, – сказал Страффорд. – Уверен, условия там вполне достойные.

Он снова оглядел стойку, чувствуя себя растерянным – насколько менее неловко было бы, если бы только он был выпивохой!

Мэтти наблюдал за ним краем глаза. Он отхлебнул виски и с благодарностью смаковал его во рту, вяло шевеля провалившимися губами. Страффорду эта манера напомнила полковника Осборна и то, как он дёргал челюстью в сторону, словно пережёвывая что-то эластичное.

Рек, стоящий за стойкой, насухо протирал пивной бокал и декламировал про себя тоном псалмопевца: «Ты защищал, Господи, дело души моей; искуплял жизнь мою!»^[17]

– Слыхал я, бедного отца Тома увезли в Дублин, – сказал Мэтти, не обращаясь ни к кому конкретно.

Рек взглянул на Страффорда и подмигнул.

– Нет ничего такого, чего не знал бы Мэтти, – сказал он. – Не так ли, Мэтти? Надо бы назначить тебя городским глашатаем.

Мэтти пропустил это саркастическое замечание мимо ушей.

– Да, – продолжал он, – увезли на карете скорой помощи. – Он шмыгнул носом. – Похоже, чего-то ему тут, внизу, не хватало…

Миссис Рек нырнула обратно под сводчатый проход, вытирая руки о фартук.

– Мэтти Моран, – сказала она, – вставь себе уже зубы, ради всего святого! Смотреть на тебя просто сил нет. Знаешь, на что твой рот без них похож? На куриную жопку!

Страффорд услышал со стороны, как заказывает ещё виски. Он знал, что утром пожалеет об этом, но его это не волновало. На этот раз он даже отказался от лимонада.

Мэтти достал из кармана набор жёлто-розовых зубных протезов и вставил их в рот. Особых изменений в его внешний вид они не внесли.

Джеремия Рек принялся наливать Страффорду, но тут дверь открылась и ворвался поток снега, а следом за ним появился невысокий проворный мужчина в овчинном тулупе, блестящих чёрных перчатках и мягкой фетровой шляпе-трильби, низко надвинутой на один глаз. Все обернулись и уставились на него, но он не обратил на их взгляды никакого внимания. Снял перчатки палец за пальцем и отряхнул поля шляпы от налипших хлопьев снега.

– Ну и ночка! – выдохнул он.

Остановился у стойки и расстегнул тулуп. Под ним оказался двубортный костюм, который, по мнению Страффорда, был излишне хорошо скроен, и полковой галстук с жемчужной булавкой. Мужчине уже исполнилось чуть за сорок, но он явно воображал, будто выглядит намного моложе. Возможно, он был солдатом, или вернувшимся на родину колонистом, или и тем и другим. На скептический взгляд Страффорда, на сцену вышел ещё один актёр. Причём играющий столь же неубедительно.

– Чёрт бы побрал эту погоду! – воскликнул он и ухмыльнулся, обнажив мелкие белые зубы, блеск которых усилил общее впечатление беззлобной и шутливой жуликоватости. – Добрый вечер, Рек.

– Добрый вечер, мистер Харбисон. Что на этот раз?

Жена Река взглянула на вновь прибывшего и нырнула обратно под свод.

– Думаю, горячего виски, – сказал Харбисон, энергично потирая руки. – «Бушмилс» с долькой лимона и щедрой горстью гвоздики.

Теперь он заметил Страффорда, стоящего у другого конца стойки и теребящего в руках свой стакан виски, и дружественно кивнул ему.

Это, надо полагать, подумал Страффорд, брат миссис Осборн, тот самый Фредди Харбисон, за которого доктор Хафнер принял его утром, – тот самый, которому, если верить доктору, запретили посещать Баллигласс-хаус. И правда, всё с головы до пят выдавало в нём паршивую овцу.

Теперь тот внимательнее приглядывался к Страффорду, живо отмечая отличительные знаки своего племени – хороший, но потёртый костюм, золотую цепочку от часов, галстук с узким узлом. Как же легко определить подобного себе, мрачно подумал инспектор. Несмотря на все различия, они оба принадлежали к одному и тому же совершенно обособленному классу.

Рек поставил на стойку горячий пунш, и Харбисон проглотил добрую половину за один присест.

– Ух, ровно то, что надо, – заявил он, встряхнувшись по-собачьи в своём просторном тулупе.

Осушил остаток напитка тремя быстрыми глотками и со звоном поставил стакан на место.

– Ещё разок того же самого, хозяин! – потребовал он, вновь потирая руки. – В такую ночку не стоит жалеть антифриза.

Он ещё раз взглянул на Страффорда и двинулся вдоль стойки, пройдя мимо Мэтти Морана, словно мимо пустого места.

– Не возражаете, если я подсяду? – обратился он к инспектору. – Я догадываюсь, кто вы такой. – Он указал на стакан Страффорда. – Осилите ещё?

– Нет, спасибо, – сказал Страффорд, катая донышко стакана по стойке. – Это последняя рюмочка на сон грядущий.

Два фермера у окна перешёптывались и поглядывали в сторону Харбисона. Один из них усмехнулся. На них Харбисон обращал не больше внимания, чем на Мэтти Морана или кого-либо ещё в баре, за исключением детектива.

Рек принёс ему вторую порцию, и он чокнулся стаканом с краем стакана Страффорда.

– Как я догадываюсь, вы, по всей вероятности, тот самый детектив, – сказал он. – Слышал я о кончине нашего патера. Наделала большой переполох, по всему графству только и разговоров, что об этом. – Он сделал глоток. Все присутствующие переглянулись. – Насколько я слышал, его убили, – произнёс Харбисон намеренно громко. – Что ж, рано или поздно это обязательно должно было случиться. Допрыгался козлик… Убийцу-то вы уже поймали, да?

14

Страффорд пожалел, что не ушёл спать, когда у него была такая возможность. Харбисон попросил Река открыть подсобку за стойкой и пригласил детектива присоединиться к нему. Подсобка представляла собой крошечную комнатку в бурых тонах, обставленную парой потёртых кресел и маленьким низким столиком. На стенах висели гравюры в рамках, изображающие всадников в алых охотничьих куртках: всадники скакали во весь опор по стилизованной лужайке. Единственным источником тепла был одностержневой электрообогреватель. Здесь Харбисон, потягивая грог из стакана и плотнее кутаясь в тулуп, устроился в счастливом предвкушении ночных посиделок. Страффорд так и не придумал никакого приемлемого предлога, чтобы уйти. Хорошие манеры были у него в крови, так же как бывают в крови леворукость или гемофилия.

Он знал таких, как этот Харбисон, – мелких прохвостов в чересчур хороших костюмах, пошитых в Лондоне: все они говорили с кристально-чистым произношением, присущем их касте и воспитанию, и маскировались под джентльменов старой закалки, отпрысков немногих порядочных семей, оставшихся в этой невежественной стране после обретения независимости. Это были компанейские ребята, которые окажут вам услугу, если смогут, а потом позаботятся о том, чтобы вы расплачивались за неё до конца своих дней. Завсегдатаи ипподрома и ежегодной конной выставки Королевского Дублинского общества, постоянные посетители лучших баров при гостиницах города и ресторана «Жаммэ» на Нассау-стрит^[18]. Разудалые бонвиваны, которые сорили деньгами у Митчеллов-виноторговцев и Смитов на Грине, снабжающих колониальными товарами аристократию – ту аристократию, последним цветом которой эти джентльмены искренне полагали себя.

– Извините, не представился, – сказал тип. – Фредди Харбисон. Брат Сильвии Осборн – полагаю, вы с ней знакомы. Мой дом находится в Уиклоу, в горах. Родовое гнездо, понимаете ли, ха-ха! Чертовски задрипанная дыра, ещё хуже, чем здесь! А вы…

– Я из Розли. По дороге на Банклоди.

– А-а. Точно. Розли. – Он закрыл один глаз. – Вы же не думаете, что я там бывал?

– Сомневаюсь, – сказал Страффорд. – Там живёт только мой отец, а он не особенно общительный человек. Не уверен, что мы когда-либо были склонны к общительности, даже когда нас было больше.

– Точно-точно, – снова сказал Харбисон, теребя солдатские усы. Он не слушал Страффорда. – Не хотел обсуждать это на виду у тех селюков в баре, но что, чёрт возьми, происходит в Баллиглассе – или на горе Болиглаз, как я обычно зову это место? Что случилось со священником? Говорят, он упал с лестницы – а знаете, что точно таким же образом много лет назад сломала себе шею миссис О. – первая? Жуткая история – и вот вам, пожалуйста, всё повторилось. Его кто-то столкнул, да? Только не говорите, что это была моя сумасшедшая сестрица.

– Почему вы так считаете? – спросил Страффорд. – И почему вы думаете, что это не был несчастный случай?

– Ну ведь это же не так?

– Утром состоится вскрытие.

– Ой, да ладно вам! Будь это что-либо иное, нежели убийство, вас бы сейчас здесь не было. Кто-то его спихнул, готов поспорить. – Он покачал головой в удовлетворённом изумлении. – Бедный старый полковник! После такого Осборны открестятся от него навсегда. Может, это он и столкнул падре с лестницы? А что, это ему, похоже, свойственно – всегда подозревал, что с первой жёнушкой он так и поступил, знаете ли.

Он достал портсигар и протянул его Страффорду.

– Нет, спасибо.

– Не курите, не желаете, чтобы ваш приятель заказал вам выпивки? А вы не совсем обычный сыщик – или я читал не те детективы?

Электрообогреватель сушил воздух, и глаза у Страффорда щипало так сильно, как никогда в жизни. От виски у него закружилась голова – ему не следовало выпивать и одного стакана, не говоря уже о двух, – и налился свинцовой тяжестью мозг. Казалось, этот день не закончится никогда.

– Часто ли вы видитесь со своей сестрой? – спросил он.

– Почти никогда, – ответил Харбисон. – Я у них там вроде как персона нон грата, как вы, несомненно, уже слышали. Не знаю, чем таким я заслужил недовольство хозяина дома, но он не раз давал понять, что мне не рады под его крышей. – Он прервался. – Вы же знаете, что Сильвия чокнутая? В смысле, у неё и впрямь не все дома. У неё бывают периоды, когда она убеждена, что она другой человек. Ума не приложу, о чём думал Джеффри, когда на ней женился. Она, конечно, была молода – такие, как Джеффри, вечно увиваются за молоденькими. Опять же, она была доступна здесь и сейчас, будучи лучшей подругой первой жены – во всяком случае, активно изображая дружбу. Я-то всегда считал, что там и первая была немного… – он протянул перед собой ладонь и повертел ею из стороны в сторону, – ну, в общем, вы поняли. Полагаю, не следует говорить этого о моей сестре, но между этими двумя, нашей двинутой Сильвией и первой миссис О., происходило что-то явно сомнительное. Ну вот, я, как обычно, слишком много болтаю!

Он опрокинул в рот остатки напитка, встал и постучал в маленькое квадратное оконце для подачи еды рядом с пустым камином. Когда оконце открылось, он передал через него свой стакан и попросил ещё:

– На этот раз чистого виски, хватит с меня этой гвоздики, а то во рту вкус, как от целого пакета мятных леденцов.

– Скажите мне, – спросил Страффорд, – вы приехали сюда сегодня вечером прямо из гор Уиклоу?

– Боже упаси. Дороги там так замело, что езда тугая, как это самое у монашки на Страстную пятницу. Вчера днём я был в Уэксфорде – встречался с одним человеком по поводу лошади.

– Значит, вы пробыли здесь две ночи?

Харбисон кинул на него осторожный взгляд.

– Я вообще часто ночую здесь, в «Снопе», – сказал он не без раздражения. – Жратва тут приличная, да и наверняка вы видели рыжуху Пегги – вот уж кто и правда радует глаз. А касательно лошадей, послушайте…

У окошка подачи появился Рек со стаканом виски для Харбисона на обшарпанном металлическом подносе.

– Запишете мне это в кредит, хорошо, Джеремия, друг мой?

Рек ничего не сказал, но, поймав взгляд Страффорда, изобразил страдальческое лицо.

Харбисон пригубил из стакана.

– Чёрт побери, это же «Джеймисон» – а ведь этот старый дьявол прекрасно знает, что я пью «Бушмиллс»! Думаете, он пытается таким образом продавить свою папистскую точку зрения?

Почему-то всеми считалось, что протестанты предпочитают виски «Бушмиллс», тогда как «Джеймисон» – удел католиков. Страффорд полагал это мнение абсурдным, очередным примером множества мелких мифов, которыми полнилась его страна.

Харбисон поставил стакан на столик и закурил.

– О чём я говорил?

– Что-то о некоем человеке и лошади.

– Ну да, точно. Дело в том, что у священника был конь, Мистер Сахарок, великолепный скакун. Старый Джеффри содержит его в Баллигласс-хаусе бесплатно, задарма и просто по старой дружбе. Есть там один молодой парень, присматривает за конюшнями, некто Фонси. Он слабоумный, но, Боже мой, знает всё, что нужно знать о коневодстве, как свои пять пальцев!

– Я с ним знаком.

– Да неужели! – Харбисон, казалось, удивился. – Тогда вы поймёте, о чём я говорю. Я это к тому, – он постучал себя по лбу, – что пока об этом можно забыть. – Он сделал ещё глоток виски и поморщился: – «Джеймисон»! На вкус как моча девственницы. Короче говоря, всё дело в этом коне.

– А что с ним?

– Я собирался предложить падре, как его там?..

– Отец Лоулесс.

– Вот-вот, Лоулесс. Значит, собирался предложить отцу Лоулессу сделку. Но теперь, как видите, с этим возникли некоторые трудности.

– Теперь, то есть когда он мёртв?

– Ну да.

Страффорд устремил взгляд на обогреватель и его единственный светящийся стержень. Тот время от времени испускал небольшие искры, когда на волокно попадали роящиеся в воздухе пылинки. Для микроба, размышлял он, каждая крошечная вспышка огня должна казаться огромным пожаром, похожим на ураган на солнце. Инспектор снова подумал о заснеженных полях снаружи, гладких и блестящих, и о небе в звёздах, горящих ледяным светом над ними. То были другие миры, невероятно далёкие. Как странно находиться здесь, дышать воздухом и осознавать себя на этом шарике, слепленном из грязи и соляного раствора, кружащемся в безграничных глубинах космоса. По его спине пробежал холодок, как будто кончик чего-то ледяного коснулся самого сердца.

В мыслях возник образ мёртвого священника, лежащего на полу в библиотеке: его руки были сложены на груди, а глаза открыты. Да, этот больше не дышит воздухом и не осознаёт себя.

– Мистер Харбисон…

– Зовите меня Фредди. – Он подался вперёд на стуле. – Так вот, значит, насчёт этого коня…

– Мистер Харбисон, в доме вашей сестры и её мужа при сомнительных обстоятельствах погиб человек. Думаю, сейчас едва ли подходящее время…

– Ладно вам! – сказал Харбисон, обиженно глядя на него. – Жизнь продолжается, знаете ли. – Он поднялся и снова подошёл к окошку: – И на этот раз смотрите, принесите мне «Бушмиллс»!

Он сел, снял один из ботинок и поднёс ногу в чулке к ржаво-красному гальваническому элементу обогревателя.

– Будет форменное безобразие, если этот конь достанется моему зятю, – сказал он с внезапно нахлынувшей яростью. – Он ведь не отличает лошадиный зад от морды, хотя и воображает, будто сидит в седле как влитой. Кто-то должен избавить животное от такой прискорбной судьбы, и я не понимаю, почему этим кем-то не могу оказаться я. Вопрос в том, кому теперь принадлежит Мистер Сахарок? – Он задумчиво почесал подбородок. – Интересно, священник оставил завещание? Доказательство подлинности в суде может занять целую вечность, а мышцы этого великолепного скакуна тем временем превратятся в студень из-за отсутствия надлежащих упражнений. – Он положил руку Страффорду на плечо. – Обидно было бы, а? Вам нельзя не признать мою правоту.

Окошко в стене открылось, и чья-то рука просунула в него металлический поднос со стаканом виски. В отверстии появилось широкое лицо Река:

– Опять в кредит, мистер Харбисон?

– Ну вот, сразу видно хорошего человека, – сказал Харбисон, беря стакан. – И послушайте, Рек, слыхали вы что-нибудь о лошади священника? Ну, знаете, о том здоровом мерине, Мистере Сахарке?

Рек наклонился к окошку, на этот раз ближе, снова переглянулся со Страффордом, а затем опять переключил внимание на Харбисона:

– Сами на него претендуете?

– Что ж, мне было бы интересно, если бы его выставили на продажу.

– У отца Тома была сестра, – сказал Рек, отдаляясь от окошка. – Поговорите с ней, чего вам стоит.

Когда окошко закрылось, они услышали из-за него завывания Река, выводящего своим пророческим голосом: «Горько плачет он ночью, и слёзы его на ланитах его»^[19]…

Харбисон сел. Это была четвёртая или пятая порция – Страффорд уже потерял счёт, – и глаза его приобрели возбуждённый блеск.

– Так, стало быть, у падре есть сестра, да? – пустился он в рассуждения. – И как же мне, интересно, с ней связаться? – Он разговаривал сам с собой, погружённый в нетерпеливые размышления. Страффорд поднялся со стула. Харбисон уставился на него: – Вы же ещё не уходите, нет?

– Ухожу. Я устал. Желаю вам спокойной ночи.

Он подошёл к двери.

– Слушайте, – сказал Харбисон ему в спину, – если услышите что-нибудь, ну, вы понимаете, об этом коне, не могли бы…

– Почему бы вам не поговорить об этом с вашей сестрой?

– С Сильвией? – он фыркнул. – Я же вам говорил, она живёт в стране розовых единорогов!

Страффорд туманно улыбнулся и открыл дверь.

– Короче говоря, спокойной ночи.

Сквозь сводчатый проход, зевая, прошла миссис Рек.

– Можете подсказать мне, как пройти в мой номер? – спросил Страффорд.

– Пойдёмте, покажу, – сказала женщина и снова зевнула.

Она стала подниматься по узкой, плохо освещенной лестнице. Инспектор задавался вопросом, что сталось с Пегги, той девицей с огненно-рыжими локонами. Вероятно, она уже отошла ко сну. Ему живо вспомнились её неправильный прикус и россыпь веснушек на переносице.

– Будет ли мистер Харбисон сегодня здесь ночевать? – спросил он, поневоле обращаясь к широкому крупу миссис Рек, который двигался впереди него по ступенькам.

– Будет, – ответила она через плечо. – Не выставлять же мне его за порог в такую мрачную погоду. Он останавливается здесь, когда заезжает в Дом навестить сестру.

– Значит, он с ней всё-таки видится, с миссис Осборн, так? Просто у меня сложилось впечатление…

Они подошли к лестничной площадке.

– Подождите минутку, дух переведу, – сказала миссис Рек, положив одну ладонь ему на руку, а другую прижав к своей ключице. Грудь её тяжело вздымалась. – Эта лестница однажды в могилу меня сведёт. – Она пошла дальше. – Чудак он, как по-вашему, – сказала она, – наш предприимчивый Фредди? Имейте в виду, с ним надо держать ухо востро – он редкостный плут!

– Как часто он здесь останавливается?

– Ой, да не так уж и часто. Время от времени. Когда удобно. И, разумеется, – усмехнулась она, – не упускает случая приударить за нашей Пегги.

– Это же ваша дочь? – спросил Страффорд.

Миссис Рек остановилась и удивлённо воззрилась на него.

– Боже упаси! – снова засмеялась она, покачав головой. – Вот уж не хотелось бы мне иметь Пегги Дивайн у себя в дочерях, хотя девушка она и славная.

По обе стороны коридора было по три комнаты. Миссис Рек остановилась возле средней в правом ряду. Достала из кармана фартука связку ключей на большом металлическом кольце и перебрала их.

– О чём хоть он с вами говорил?

– Мистер Харбисон? О коне. Мистере Сахарке. Он принадлежит… принадлежал отцу Лоулессу.

– А-а, ну это да, святой отец отлично разбирался в лошадях, в охоте и во всех подобных делах. Трудно поверить, что его больше нет. Не то чтобы я так уж его любила, прости меня господи…

– Да? А что же?

Было видно, что миссис Рек сожалеет о сказанном. Она отвернулась, возясь с путаницей ключей. Наконец выбрала один и вставила его в замок.

– Есть! – Она толкнула дверь. – Вот это и есть наш роскошный номер, – широко улыбнулась она инспектору.

Комната была маленькая, с узкой деревянной кроватью, стулом и огромным высоким комодом. На сосновом столе под окном стояли эмалированный кувшин и таз. Шторы были задёрнуты. Кровать покрывало розовое атласное пуховое одеяло, пухлое, гладкое и блестящее, как корочка пирога. Дорожная сумка Страффорда, которую кто-то поставил возле кровати, казалось, взирала на него с самодовольством, как будто, добравшись сюда первой, считала законной хозяйкой комнаты именно себя.

– Очень мило, – пробормотал он. – Спасибо… очень мило.

– Надеюсь, вам здесь будет уютно. В постели для вас уже лежит грелка. – Миссис Рек развернулась, собравшись уходить, но остановилась. – Кстати, комната мистера Харбисона находится напротив. Смотрите, не столкнитесь с ним наутро: с больной головой после выпитого накануне, а также после того как проехал все эти мили по снегу, он будет злющим, как медведь-шатун.

– Значит, он не жаворонок, – сказал Страффорд, кладя сумку на кровать.

– Ну, сегодня утром его точно не было – он не стал есть яичницу с беконом, которые я ему озаботилась приготовить.

– Так мистер Харбисон был здесь вчера вечером, да? – спросил Страффорд, поворачиваясь к ней.

– Был, как не быть. Хотел отправиться домой, да застрял в снегу, вернулся и остановился снова. – Она вопросительно посмотрела на него: – А вы почему спрашиваете?

– О, да просто так. Спокойной ночи, миссис Рек.

Он открыл сумку и начал распаковывать багаж. Женщина всё ещё стояла в дверях.

– Вы мне вот что скажите, инспектор Стаффорд… – начала она.

– Стр-р-раффорд, – виновато улыбнулся он, как и всегда, когда приходилось делать эту поправку.

– Извините, мистер… Страффорд. – Она сделала паузу. – Мне, видите ли, просто интересно стало. Отец Том…

Её голос стих.

– Да? Что насчёт него?

– В городе говорят… – Она ещё раз заколебалась, а затем поспешно продолжила: – Говорят, что он вовсе и не падал с лестницы в Баллиглассе, а если и падал, то помер не от падения.

– Да? А что ещё говорят в городе?

– Да ходят-то самые разные слухи – знаете ведь, каково это, когда в маленьком местечке случается крупное событие.

Он кивнул. Уж он-то знал толк в маленьких местечках.

– Мы расследуем обстоятельства смерти отца Лоулесса, – сказал он. – Нам предстоит пройти долгий путь, прежде чем мы узнаем что-нибудь наверняка.

– Сегодня вечером об этом по радио передавали.

– Что, правда?

– В десятичасовых новостях. Сказали просто, дескать, в Баллиглассе в результате несчастного случая погиб священник – даже не уточнили, что всё случилось именно в Баллигласс-хаусе, так что это могло произойти где угодно в деревне. Даже имени его не назвали.

На мгновение инспектор задумался.

– Полагаю, дворец архиепископа выпустит пресс-релиз. Пресс-релизы никогда не раскрывают многих подробностей, особенно те, которые выпускает архиепископ.

– Бедная его сестра, – охнула она. – Что она будет без него делать?

– Они были очень близки?

– Были, как не быть. Пропадёт ведь она без него-то.

– Она живёт здесь, в Баллиглассе?

– Нет, в Скалланстауне, в тамошней пресвитерии.

– Они жили вместе с отцом Лоулессом?

– Жили, как не жить. Она вела для него хозяйство многие годы, кажется, ещё с детства.

– Пожалуй, съезжу и поговорю с ней завтра, – сказал он, – то есть, – он сверился с карманными часами, – следовало бы сказать «сегодня».

Хозяйка не поняла намёка и осталась стоять в дверях. Было видно, что ей есть что поведать, однако она не торопилась делиться своими знаниями. В маленьких местечках бывают большие новости – а уж какие в них порой бывают тайны!

– Не завидую, – сказала она.

– Да уж. Такие визиты никогда не даются легко. Спокойной ночи, миссис Рек.

Он возобновил распаковку вещей, демонстративно повернувшись к хозяйке спиной, но она всё равно не спешила уходить. Он так устал. Он подумал о грелке, ожидающей его в постели.

– Да-да, спокойной ночи, – рассеянно пробормотала женщина. Вышла в коридор, но снова остановилась и повернулась к нему лицом. – Его убили, инспектор? – спросила она. – Отца Тома. Его ведь убили?

– Говорю же, мы расследуем обстоятельства его смерти.

Он разложил пижаму на кровати.

– Верно. – Она стояла в дверях, кивая сама себе. – Ладно, оставлю вас в покое. Раздобыть для вас что-нибудь, пока я сама не легла?

– Нет, спасибо.

– Как вам угодно. – Пауза. – Уборная в конце коридора.

– Спасибо.

Когда она наконец закрыла дверь, он раздвинул шторы, выключил свет и вгляделся в темноту. Перед ним медленно материализовался мерцающий пейзаж. Такая тишина… Можно было подумать, будто он последний человек, оставшийся на свете.

15

Встал он рано, ещё до рассвета, приняв во внимание предостережение миссис Рек о нежелательности встречи с Харбисоном и его похмельем. Спустился и позавтракал за тем же угловым столиком, за которым сидел накануне вечером. Собака лежала перед плитой, уложив морду на лапы, и с глубоким подозрением наблюдала за Страффордом. Он отломил корку хлеба, обмокнул её в желток одного из поджаренных яиц и предложил зверю, но удостоился лишь презрительного взгляда.

Когда он уже заканчивал есть, прибыл сержант Дженкинс. За окном всё ещё брезжил лишь слабый проблеск дневного света. Сержант приехал из Дублина. Как и Харбисон, он, похоже, не был жаворонком. Выглядел так, будто его насильно держали под струёй холодной воды и тёрли мочалкой до тех пор, покуда кожа не покраснела и не ободралась до мяса.

– В котором часу вы выехали? – спросил Страффорд. – Поспали хоть чуть-чуть? Как обстановка на дорогах?

– Ужасно. Гололедица на каждом повороте.

– Но снег не идёт?

– Сейчас – нет. Однако ночью шёл, и скоро пойдёт снова.

– Садитесь, садитесь. Выпейте чаю. Ещё остался тост, но он наверняка уже остыл. Что там хотел передать шеф?

Сержант Дженкинс с сомнением окинул взглядом стол. Было ясно, что он голоден, но сомневается в том, насколько уместно садиться завтракать за одним столом со старшим по званию, особенно в таком заведении, как «Сноп ячменя». В конце концов чувство голода пересилило сомнения. Он снял пальто и шляпу, повесил их и пододвинул стул.

Появился Джеремия Рек. На нём были мешковатые вельветовые брюки, домашние туфли на меху – они выглядели как две одинаковые дохлые кошки – и джемпер с дырками, проеденными молью.

– У нас есть яичница с беконом, – серьёзно сказал он Дженкинсу, – или яичница с беконом и сосисками, или яичница с беконом, сосисками и кровяной либо ливерной колбасой. Или, если хотите, просто яичница без ничего.

Дженкинс настороженно посмотрел на него, задаваясь вопросом, не смеются ли над ним. Его ухо очень чутко улавливало малейший намёк на насмешку. Он провёл рукой по начёсанным волосам и сказал, что хотел бы яйцо, просто яйцо, сваренное всмятку.

– Вы двое – большое разочарование для моей благоверной, – вздохнул Рек. – Она-то там, на кухне, аки Руфь среди чужих хлебов,^[20] в одной руке ломоть бекона, в другой – связка сосисок, только и ждёт отмашки, чтобы отправить их шкворчать на сковородке. Что ж, яйцо так яйцо. Во всяком случае, куры будут счастливы.

И он ушёл на кухню, бормоча что-то себе под нос.

– Большой он шутник, этот тип, – кисло протянул Дженкинс.

Страффорд кивнул, не говоря ничего. Он давно научился не поднимать взгляда выше линии, на которой у Дженкинса начинали расти волосы. Что и говорить, голова у него была и впрямь примечательная.

– Шеф велел продолжать в том же духе, – сказал Дженкинс.

– Да вы что, и в самом деле? Это чрезвычайно ценное указание с его стороны. Как думаете, есть ли вероятность, что он снизойдёт до того, чтобы произвести самоличный осмотр места преступления? Было бы здорово, если бы кто-то разделил с нами ответственность, когда об этом прознают в газетах, спустят на нас всех собак и начнут задавать нам вопросы, почему это мы до сих пор не отыскали убийцу.

Дженкинс пожал плечами. У него не было времени считывать сарказм.

– Знаете, а ведь в газете уже есть статья, – сказал он и достал из кармана пальто, висящего на вешалке, свёрнутый в трубочку номер «Айриш пресс». – Страница четыре.

– Страница четыре? Тогда вряд ли это главные новости дня. Полагаю, мы должны испытать благодарность хотя бы за это.

Страффорд развернул газету.

УЭКСФОРДСКИЙ СВЯЩЕННИК ПОГИБ В РЕЗУЛЬТАТЕ НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ

Питер Мак-Гонагл

Вчера рано утром в деревне Баллигласс (графство Уэксфорд) по определённому адресу скончался приходской священник из Уэксфорда, отец Томас Дж. Лоулесс. Точные обстоятельства его смерти Гарда пока не раскрыла, но предположительно он упал с лестницы и получил несколько смертельных травм.

Отец Лоулесс, известный всем просто как «отец Том», был популярен во всём графстве. Он был заядлым наездником и регулярно выезжал в поля с Килморской охотой, которую возглавляет полковник Джеффри Осборн из Баллигласс-хауса (Баллигласс), кавалер ордена «За выдающиеся заслуги».

Помимо этого отец Лоулесс принимал активное участие в жизни многих молодёжных организаций, особенно движения бойскаутов, и страстно болел за уэксфордскую команду юниоров по хоккею на траве. Также он был капелланом баллигласского отделения «Легиона Марии»^[21]. Ещё будучи семинаристом, совершил поездку в Рим, где удостоился аудиенции у Его Святейшества Папы Римского.

Дань уважения покойному отцу Лоулессу воздали епископ Фернса, преосвященнейший Тони Бэттли, его коллеги по Церкви, деловые круги, спортивные организации и рядовые прихожане.

У отца Лоулесса остались сестра Розмари и многочисленные кузены в США, Канаде и Австралии. О похоронах будет объявлено позже.

– Вот и хорошо, – сказал Страффорд. – Либо они не знают истинных обстоятельств его смерти, либо сверху поступил приказ не спешить. В любом случае это означает, что журналисты не будут путаться у нас под ногами – по крайней мере, некоторое время. Я слышал, что вчера вечером об этом передавали по радио – вероятно, там основывались на том же пресс-релизе. Люди архиепископа не теряют времени даром, а?

– Нам стоило бы самим сделать заявление, – пробурчал Дженкинс. Сержант не одобрял личность главного инспектора Хэкетта и его методику расследования, которую считал разгильдяйской. – Поедете навестить сестру? – спросил он.

Пришёл Рек с варёным яйцом для Дженкинса и несколькими ломтиками тоста, завёрнутыми в клетчатую салфетку. Страффорд попросил его принести чайник свежего чая.

– Кстати, – спросил он, отрываясь от газеты, – а где же Пегги?

– Она работает только по ночам, – ответил Рек, протягивая руку и выкладывая на подставку для тостов три полузасохших ломтика холодного поджаренного хлеба. – Днём она руководит местным отделением Банка Ирландии. – Дженкинс недоуменно уставился на него. – Шучу! Она подрабатывает в «Булавогском арсенале», у наших уважаемых конкурентов ниже по дороге. Сейчас она там.

И ушёл, насвистывая сквозь зубы своим фирменным жужжащим свистом.

– Что-то юмористов у нас в стране развелось выше крыши, – мрачно сказал Дженкинс.

Страффорд только улыбнулся. У него выработалась высокая терпимость к оригиналам, поскольку он вырос среди множества таких людей.

– Да, – сказал он, – я поговорю с сестрой. Хотя и не жду от этой беседы большого просветления.

– Насколько вы продвинулись вчера?

– Ни насколько не продвинулся и ни к чему не пришёл. По крайней мере, я так считаю. – Он сложил газету и положил её на стол рядом со своей чашкой чая. – На данном этапе так всегда и бывает. Я убеждён, что ответ лежит на самом виду, ясен как день, но я его не вижу. А вы что думаете?

Дженкинс разглядывал скатерть, рассеянно грызя кусок тоста. Через мгновение он покачал головой:

– Не знаю, что и думать.

Страффорд со вздохом кивнул.

– Кто мог желать смерти священника? – размышлял он. – Вот в чём вопрос.

– Вопрос всегда в этом, – сухо заметил Дженкинс.

– Именно. – Страффорд смахнул со лба вяло свесившуюся прядь волос. – Кажется, он часто бывал в Баллигласс-хаусе. Дочь хозяина дома охарактеризовала его словом «стрёмный» – вам попадалось это определение? – Дженкинс покачал головой. – Что ж, именно так она и сказала, что он был какой-то стрёмный и всегда околачивался у них. Вообще-то хозяйский сын, Доминик сказал то же самое, что он много времени проводил у них дома. Впрочем, вы, наверно, скажете, что это едва ли повод его убивать? Постоянно околачиваться у кого-то дома и вести себя стрёмно – эти действия никак нельзя назвать преступлением, караемым смертной казнью.

Рек вернулся с чайником свежего чая и с церемониальной бережностью водрузил его на пробковую подставку.

– Ваш чайник изобилия, джентльмены, прямиком с золотого Востока!

И снова ушёл, насвистывая, как и прежде. Страффорд, несмотря на всю свою терпимость, начал немного уставать от тяжеловесного остроумия толстяка.

Он разлил чай. В это зимнее утро его аромат доносился словно откуда-то прямиком из детства.

– И что теперь? – спросил Дженкинс.

– А?

– Что мне делать? – Он видел, что Страффорд его не слушает. – Подвезти вас к сестре?

Инспектор отхлебнул чая. Как обычно, не добавив сахара. Он заметил, что это не укрылось от внимания Дженкинса – и не понравилось ему. Сержант остро чувствовал пропасть между их сословиями, которая выражалась в мелочах: чай с молоком или без молока, способ застёгивать жилет, произношение того или иного имени…

– Знаете, что забавно, – сказал Страффорд, – либо мотива для убийства священника не было ни у кого в Баллигласс-хаусе, либо он имелся у всех.

Дженкинс искоса оглядел комнату, где они сидели. Его раздражала мечтательная метафизика Страффорда. По его мнению, искусство расследования было приземлённым предметом, чуждым всякой поэзии.

– Может, это был кто-нибудь с улицы, – предположил Дженкинс, с вызовом добавляя ложку сахара в свой чай с молоком. – У кого-то мог быть ключ от входной двери, а может, в дом можно попасть как-то по-другому. В этих старинных усадьбах полно всяких угольных ям, чердачных люков и ещё бог знает чего, которые зарастают зеленью, и люди о них забывают.

Страффорд, взгляд которого теперь был устремлён на пол рядом со столом, погрузился в свои мысли.

– И ведь ни у кого нет алиби, – сказал он, – ни у кого из них, даже у экономки. Все спали в своих постелях, даже миссис Осборн, страдающая бессонницей. Это либо ничего не значит, либо означает слишком многое.

– Может быть, все и участвовали, – усмехнулся Дженкинс. – Как в той книжке у этой, как её там…

Нет, подумал Страффорд, это ничего не значит. Это было совершенно неправдоподобно, и всё же дело сделано, человек мёртв. Инспектор чувствовал себя так, словно брёл сквозь метель; снег был густым и ослепительно белым. Вокруг витали и другие, тоже движущиеся, смутные серые призраки, а когда он протягивал руку, чтобы к ним прикоснуться, в ладони оказывалась лишь ледяная пустота.

Внезапно он встал.

– Да, я съезжу и поговорю с сестрой, – сказал он. – Она живет в Скалланстауне, в пресвитерии. А Скалланстаун – это вообще где, есть идеи?

– Это дальше по дороге, милях в десяти – я проезжал через него по пути сюда. Да и вы, должно быть, тоже. Городок как городок, ничего особенного, но церковь нельзя не заметить – уродливый такой большущий сарай.

Страффорд стоял и думал.

– Интересно, стоит ли мне ей позвонить, – пробормотал он. – Я же должен сообщить ей, что приеду. Кто-то сообщал мне, как её зовут – Роуз, что ли?

– Розмари, – сказал Дженкинс. Взял газету и ткнул пальцем в нужную строку. – Вот, смотрите. «У отца Лоулесса остались… сестра Розмари».

– Точно, – кивнул Страффорд. – Розмари. – Он тяжело вздохнул. – О боже.

– Поеду с вами. Подвезу вас к ней, так вот вдвоём и поговорим.

– Что? Нет-нет. Отправляйтесь к дому, ещё раз осмотрите округу. Поговорите со всеми, кто там будет.

– Поговорить с ними о чём конкретно?

– Да просто побеседуйте. Будьте вежливы, если не сказать дружелюбны. Не давите, просто слушайте. Чем больше вы дадите им сказать, тем больше вероятность, что они что-нибудь выдадут. Все не могут быть невиновны. – Он развернулся и собрался уходить, затем обернулся назад. – Кстати, а нашёлся ли тот стакан из-под виски – тот самый, с котором священник вышел из комнаты?

– Нет. Как и лампочка. А ведь кто-то знает, где они.

– Да – знает и молчит.

Инспектор снова сел за стол и скатал шарик из хлебного мякиша.

– Я-то думал, это будет лёгкое дело, – сказал он. Несколько мгновений сидел, хмуря брови, затем во второй раз встал и во второй раз остановился. – Ах да, вот ещё что. Здесь останавливается брат миссис Осборн. Харбисон, Фредди Харбисон. Он был здесь вчера ночью, а также и позавчера, хотя мне об этом почему-то не сказал. Поговори с ним, прежде чем идти в дом.

– Он был знаком со священником?

– Он знаком с его лошадью, – сказал Страффорд.

Он вошёл в бар. Там было пусто, печка стояла ненатопленной. Он надел тренчкот, шляпу и шарф. Всё казалось каким-то нереальным. Священников никто сроду не убивал, такого просто не случалось. И всё же случилось.

Под вешалкой для шляп стояла пара галош – вероятно, Харбисона, догадался Страффорд. Он уже собирался их позаимствовать, но раздумал. Не хотелось вставлять свои ноги туда, где бывали ступни этого человека. Он стоял в ярком сиянии света, отражённого снегом и заливающегося в низкие окна, каждое из которых состояло из четырёх небольших квадратных стёкол. Инспектор осмотрелся. Его снедало ощущение, что он упустил что-то важное, хотя он никак не мог понять, что именно. Позже он подумает, что это было предчувствие. Ему стоило бы принять предложение Дженкинса поехать в Скалланстаун вместе с ним.

Он шагнул навстречу холодной утренней сырости. На ум пришли строки рождественского гимна «Добрый король Венцеслав»^[22]:

Венцеслав взглянул в окно

На пиру Стефана —

Снег лежал, как полотно,

Ровный, хрусткий, пряный.^[23]

В детские годы он всегда ошибочно воспринимал эти строки так:

Венцеслав взглянул в окно

На перо с дивана —

Снег лежал, как полотно

Ровных роз Кипряна.—

и не важно, что выходила бессмыслица. В детстве почти ничего не имело смысла. Да, подумает он позже, да, следовало бы оставить Дженкинса при себе. Следовало бы уберечь его от опасности…

Добрый сир, не видно зги,

Заметает очи,

Сжалось сердце от тоски

И идти нет мочи.

Этот отрывок он расслышал правильно с первого раза.

16

Небо затянуло пеленой лиловых туч, а воздух имел цвет потускневшего олова. Снега не было, но ночью выпала свежая пороша, о которой упоминал Дженкинс. Земля повсюду вокруг казалась гладкой и пушистой, как перина. Корявые голые ветви выглядели так, словно их опалило пожаром. Страффорд видел, как при дыхании изо рта вырываются клубы пара. Даже мысль о лете казалась фантастикой.

Лобовое стекло машины покрыл толстый слой мутного льда, испещрённый царапинами и закорючками, похожими на древние руны. Пришлось вернуться в дом и раздобыть у миссис Рек чайник с тёплой водой, чтобы его растопить. Спустя шесть поворотов скрипучей рукоятки двигатель задёргался и ожил. Выхлопная труба выстрелила косматой струёй чёрного дыма. Когда инспектор отпустил сцепление, шины заскользили, взметая брызги слякоти и замёрзшей грязи.

Детектив проехал добрую милю, прежде чем до него дошло, что он забыл загодя телефонировать в Скалланстаун и сообщить сестре священника, что он уже в дороге.

Не столь уж дальнее путешествие заняло гораздо больше времени, чем ожидалось, поскольку львиную долю пути пришлось преодолеть на пониженной передаче. Перед ним прошло несколько машин, оставив на дороге колеи, блестящие, как чёрное стекло. Скалланстаун расположился в лощине между двумя невысокими холмами. Проезжая по главной улице, он насчитал пять пабов, три продуктовых магазина и две скобяные лавки. Ещё была колбасная лавка – некоего Хафнера (наверняка родственника баллигласского доктора), парикмахерская, совмещённые в одном лице газетный киоск и почтовое отделение, а также дамский салон «У Берни». Улицы были пусты. Единственным транспортным средством, которое попалось Страффорду на глаза, была брошенная тележка молочника. В сточной канаве возле лавки Хафнера трепала в зубах засаленный кусок пергаментной бумаги беспородная собака.

Церковь стояла на возвышении, откуда открывался вид на город с северной оконечности. Это было внушительное гранитное здание необычайно неприятного красновато-коричневого оттенка. У неё были чёрные перила, широкий сводчатый дверной проём и короткий обрубок шпиля, до нелепости несоразмерный с массивной конструкцией, к которой он крепился. Справа находилось кладбище: на каждом надгробии красовалась аккуратная присыпка из снега, навевающая неуместные мысли о брусках мороженого. С другой стороны, чуть ниже, располагалась пресвитерия – солидный дом с множеством дымоходов, построенный из того же камня сливового цвета, что и церковь.

На дверном молотке висел траурный венок из чёрного крепа. Он живо напомнил Страффорду изысканный шейный платок аристократического стрелка из какого-то фильма, виденного давным-давно.

Розмари Лоулесс оказалась высокой, худощавой женщиной, статной, но на несколько угрожающий манер. У неё были тонкие бескровные губы и выпуклые тускло-серые глаза. На ней были чёрная юбка, чёрный джемпер и чёрный шерстяной кардиган. Ей, казалось, чуть больше тридцати. Он по какой-то неизвестной причине ожидал, что она окажется старше. В целом у женщины был напряжённый, иссушённый облик, который почудился Страффорду знакомым, – облик человека, снедаемого пламенем скорби.

Он представился. Рук они жать друг другу не стали – это показалось бы неуместным. Смерть всегда усложняет общение между живыми.

– Простите, что беспокою вас в такое время, – сказал он, представляя себе эти слова напечатанными, словно на страницах руководства по этикету.

Розмари Лоулесс отодвинулась и жестом пригласила его войти. В коридоре, выложенном чёрно-белой плиткой, было прохладно. Во всём доме повисла тишина. На столе из морёного дуба, блестящего, как отёсанный уголь, стояла ваза с засохшими хризантемами, которые, возможно, когда-то были малиновыми, но теперь выцвели до бледно-розового оттенка. Всё здесь имело какой-то выцветший вид.

– Я думала, что приедет сержант Рэдфорд, – сказала женщина, будучи не в силах скрыть нотку раздражения.

– Ему нездоровится, – ответил Страффорд. – Видимо, грипп.

– Ах, грипп. Понятно. Вот, значит, как это сейчас называется. Вы ведь знаете, что он пьяница.

– Мне сказали, что он потерял сына.

Её выражение лица враз переменилось, замкнувшись, точно резко захлопнувшаяся дверь.

– Я ещё не разжигала камин в гостиной, – сказала она. – Но плита на кухне уже натоплена. Я заварю чай.

Она прошла впереди него по холлу, затем по более узкому коридору, где плитка уступила место линолеуму. Воздух на кухне был удушающе горяч; Страффорду немедленно сдавило грудь. Там стояли комод с чашками и тарелками, исцарапанный стол из хвойных досок, четыре стула с жесткими спинками и, рядом с железной печью, кресло-качалка, на спинке которого был накинут клетчатый коврик.

Розмари Лоулесс выдвинула из-за стола стул для Страффорда и второй для себя. В тишине на мгновение повисло ощущение непоправимого отсутствия точки опоры. Инспектор никак не мог придумать, что сказать.

Кресло-качалка, стоящее лицом к печи, словно присутствовало в комнате на правах отдельной личности.

Розмари Лоулесс устремила взгляд на Страффорда в уравновешенном ожидании.

– Сожалею о вашей утрате, – брякнул он и снова поморщился от очередной избитой фразы.

– Спасибо, – ответила женщина и опустила глаза на свои руки, безжизненно сложенные на столе. – Надеюсь, вы прибыли, чтобы рассказать мне всю правду о том, что случилось с моим братом.

Страффорд покосился на кресло-качалку.

– Могу ли я спросить, как вы узнали о его смерти?

– Кто-то позвонил по телефону, не помню, кто именно. Думаю, кто-то из городского отделения Гарды. Но не сержант Рэдфорд.

– Вероятно, дежурный полицейский. Что он…

– Только то, что в Баллиглассе произошёл несчастный случай и что мой брат погиб. А сегодня утром в газете была статья, – она приложила руку ко лбу, – там говорилось, что он упал с лестницы и умер. По их словам, это произошло в Баллиглассе. Полагаю, это означает, что он гостил в Доме.

– Да. Он остался там на ночь.

– А-а, ну конечно же, – воскликнула она; её плотно поджатые губы сжались ещё сильнее и стали ещё бескровнее. – Он ведь никак не мог обойтись без общества этих своих высокородных приятелей.

– Значит, он бывал там довольно часто?

– Даже слишком часто, по-моему.

– Почему же? Вам чем-то не нравятся Осборны? Вы за что-то невзлюбили это семейство?

Она пренебрежительно пожала плечами.

– Дело вовсе не в моей личной неприязни. Они для нас чужие, как и мы для них. Том никак не хотел меня слушать, о нет! Он хотел походить на них, подобно им, предаваться верховой езде, охоте на лис и всем остальным аристократическим увеселениям. – Она смолкла и нахмурилась. – Простите. Я предложила вам чаю и совсем о нём позабыла.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Мне ничего не нужно.

– Я никак не могу собраться с мыслями. Голова идёт кругом, всё вертится и вертится. Чувствую, что теперь ничего уже не будет так, как должно быть. Полагаю, это пройдёт. Говорят ведь, что проходит. – Она горько рассмеялась. – Время – великий целитель, так ведь все говорят, верно? Все вокруг такие мудрые…

Она потянула за нитку, торчащую из рукава кардигана. Страффорду вдруг показалось, будто эта женщина сделана из тончайшего стекла, окрашенного в серый и чёрный цвета, которое в любой момент могло разлететься вдребезги, не выдержав собственного внутреннего давления.

– Не могу поверить, что его больше нет, – сказала она и тоже перевела взгляд на кресло-качалку. – Просто не могу в это поверить. – Она смолкла и снова засмеялась. – Конечно, так ведь тоже все говорят, верно?

Страффорд отвернулся. Чужая боль вызывала у него неловкость. Он, как это нередко бывало, пожалел, что не курит, – тогда ему, по крайней мере, было бы чем занять руки. Может, стоит завести себе трубку? Её ведь даже не придётся раскуривать, можно будет просто теребить в пальцах, как это делают курильщики трубок. Маской может послужить что угодно.

– Расскажете мне о нём, о вашем брате? – спросил он. – Или хотя бы расскажите мне о своей родне – есть ли у вас ещё братья и сёстры?

Она покачала головой.

– Нас было только двое. Томас был старшим.

– Вы всегда вели для него хозяйство? В смысле, после того как он стал священником?

– Да. За исключением той пары лет, когда он служил капелланом в сиротском приюте.

– Правда? Где это было?

– Каррикли, так звалось это место. Ремесленное училище для беспризорников.

Каррикли… Знакомое название. Он слышал его совсем недавно – только от кого?

– А что же вы делали, – спросил он, – когда он был в отъезде, на западе?

Она озадаченно вытаращилась на него.

– Что я делала? Да ничего я не делала. Заботилась о нашем отце. Он был при смерти.

– Он, должно быть, умер ещё молодым, ваш отец?

– Да, ему было всего за пятьдесят.

Он кивнул. Старая история: сына со славой рукополагают в священники, а дочь остаётся дома, чтобы присматривать за родителями, пока они не покинут этот мир и она не останется одна, ещё молодая, но уже старая, не обученная ничему, кроме как коротать век в одиночестве.

Он подумал о своём отце. Что произойдёт, когда он станет слишком стар, чтобы самостоятельно заботиться о себе, – кто тогда за ним присмотрит?

– Я хотела быть учительницей, – сказала Розмари Лоулесс, – но в семье было неслыханным делом отдать дочь в университет. Всё досталось Тому, нашему Томми.

В её словах не чувствовалось злобы. Это был естественный порядок вещей: сыну и полагалось быть любимцем. Так заведено испокон веков.

– А вы знакомы с Осборнами? – спросил он. – Знаете их?

Она уставилась на него:

– Думаете, им есть до меня какое-то дело? Я ведь даже ездить верхом не умею. – Она откинулась на стуле и с отчаянием оглядела комнату. – Здесь так душно, – проговорила она, задыхаясь. – Вы не против, если мы выйдем? Обычно я выхожу погулять как раз в это время по утрам. Я понимаю, что сегодня ужасная погода.

– Конечно, – сказал он. – Сейчас всё-таки нет снегопада.

Она скосила глаза через стол на его туфли:

– Не хотите ли его пару ботинок? Они, вероятно, придутся вам впору.

– Конечно, – снова сказал Страффорд – слишком поспешно, как осознал он тут же, но было уже поздно. Как бы он ни старался, у него не хватало такта проявить достаточное сочувствие к её горю. Впрочем, что из того? На самом-то деле никто не искренен сполна, произнося добрые слова и одаривая людей, понёсших столь тяжёлую утрату, скорбными улыбками. Живые живут дальше, а мёртвые лежат в земле и тлеют. Он почти физически услышал тихий, бессердечный смешок отца.

В тишине он изучал женщину напротив, пока та сидела, опустив глаза и сложив руки на столе. Столько гнева, столько обиды, столько пережитых потерь. Что, если это она достала где-то ключ от Баллигласс-хауса, отправилась туда прошлым вечером тем или иным способом – он не увидел у пресвитерии никаких признаков наличия машины, – вошла через парадную дверь, поднялась на второй этаж, выкрутила лампочку в коридоре и спряталась в темноте, чтобы дождаться момента отмщения?

Всё досталось нашему Томми…

Впрочем, нет, сказал он себе, нет. Она могла бы убить его в порыве ярости – это было возможно, он это знал, – но не изуродовала бы тело таким изуверским образом. Для столь жестокой кары потребовался бы иной уровень ярости, иная, крайняя степень мстительности. И тем не менее?.. Он огляделся вокруг. Что могло происходить в этом доме между братом и сестрой?

Женщина встала из-за стола.

– Ну так что же, – сказала она, – пойдёмте?

В холле она достала пару прогулочных ботинок с высокими бортами («Том привёз их из отпуска в Италии»), и он их примерил.

– Слишком велики?

– Да, немного просторны.

Она поднялась наверх и вскоре вернулась, захватив с собой две пары мужских толстых носков. Он надел обе. При этом в его сознании вспыхнул образ священника, лежащего на полу в Баллигласс-хаусе со скрещенными на груди руками и открытыми глазами, и на мгновение Страффорда охватил трепет отвращения. Теперь на нём будут не только ботинки мертвеца, но и носки мертвеца. Нет конца гротескным деталям жизни.

Они вместе двинулись по тропинке, пересекающей склон холма, где стоял дом. Розмари Лоулесс посетовала на туман: окружающий пейзаж походил на размазанный карандашный рисунок.

– В ясную погоду отсюда открывается прекрасный вид на долину Слейни в сторону Эннискорти.

Здесь, на подветренной стороне холма, снег лежал разрозненными лоскутьями, а среди голого вереска топорщились клочья овечьей шерсти.

Розмари Лоулесс надела тяжёлое чёрное пальто и шерстяную шляпку с помпоном. Страффорд затянул узел шарфа на шее. С тоской подумал о вчерашней грелке. Подумал он и о буфетчице Пегги, о её рыжих волосах и веснушках, и о её глазах, таких же зелёных, как… как самая зелёная зелень, глазах, которые в тот миг совершенно затмили воспоминание о серых и меланхоличных глазах Сильвии Осборн.

Посмотри на себя, сказал он себе, вот ты уже размечтался о девчонке из деревенского паба. Разве он не был сыном сурового и благочестивого племени? Как бы отреагировали его предки из славного рода Страффордов, которые проливали свою и чужую кровь за Кромвеля под Дроэдой^[24] и Уэксфордом^[25], что бы они подумали о нём, узнав, что он вздыхает вот так о какой-то девице? Иногда ему приходило в голову, что на деле он даже более одинок, чем ему кажется.

– Расскажете мне о своём брате? – попытал он счастья во второй раз.

– Чего вы хотите от меня услышать? – нетерпеливо отрезала она.

– Ну как, судя по всему, он был очень востребован как священнослужитель не только у себя в приходе, но и во всём графстве, а также за его пределами.

Женщина вгляделась в туман.

– Ему ни в коем случае не следовало становиться священником, – с горечью сказала она. – Он истратил себя впустую. Он мог бы стать кем угодно, мог бы заниматься чем угодно. – Она кисло рассмеялась. – «Услышал зов Господа Бога», – скажут вам про него. Если так, то почему Господь Бог не призвал меня? Я могла бы стать монахиней, мне ряса инокини подошла бы куда больше, чем Тому – сутана священника. – Они остановились на скалистом уступе. – Вы ведь знаете, кто мы такие, не так ли, – спросила женщина, обращаясь к нему, – семейство Лоулессов? Моим отцом был сам Джон Джо Лоулесс – Джей-Джей, как все его называли.

– А-а. Нет, я этого не знал.

Джей-Джей Лоулесс был одиозным деятелем Гражданской войны, одним из самых непоколебимых сторонников вожака Ирландской республиканской армии Майкла Коллинза и безжалостным главарём эскадронов смерти Здоровяка, как за глаза именовали Коллинза. Джей-Джея приговорили к повешению, но отсрочили наказание благодаря прямому вмешательству премьер-министра Великобритании, который разглядел его потенциал для грядущих переговоров по вопросам англо-ирландского мирного договора. Позже, когда закончилась Гражданская война, Джон Джозеф Лоулесс стал адвокатом и основал свою собственную фирму, специализирующуюся на защите непримиримых членов ИРА, которым светил эшафот по приказу правительства Свободного государства. Когда наступил мир, а вернее, то, что назвали этим именем, контора «Джей-Джей Лоулесс и сын» сделалась ведущей адвокатской фирмой в провинции Ленстер вплоть до безвременной кончины Джей-Джея десятью годами ранее. Стало быть, подумал Страффорд, те самые Лоулессы…

– Для сына это было бы весомое наследство, – сказал он, тщательно обдумывая свои слова. – И для дочери, конечно.

Последнее уточнение она пропустила мимо ушей.

– Именно поэтому Том и пошёл в священники, – заявила она со странной горячностью. – Я в этом не сомневаюсь. Это был его единственный выход. С папой было не потягаться. Тому пришлось идти своим путём и делать себе имя своими силами. Папа так и не простил ему, когда он объявил семье, что у него есть призвание, – ох, какие у них бывали ссоры! – но Том выстоял и сбежал.

– Ну а вы ушли вместе с ним?

Этот вопрос застал её врасплох.

– Полагаю, можно сказать и так.

– И что же, ваш отец не смягчился в отношении вашего брата?

– Эти двое не разговаривали друг с другом много лет. Любой другой гордился бы священным саном своего сына. Но не папа. – Она опять вгляделась в туман. – Полагаю, он утратил веру в ходе всех этих жестоких сражений – он ведь участвовал и в восстании 1916 года, и в войне за независимость, а затем и в гражданской войне. Должно быть, видел там такое, что и в страшном сне не приснится. «Я буду молиться, чтобы ты обрёл покой», – таковы были последние слова Тома, обращённые к отцу перед тем, как он ушёл в семинарию.

Она отошла от Страффорда к краю каменного выступа.

– Папе потребовалось много времени, чтобы смириться с тем фактом, что кто-то воспротивился его воле и ему сошло это с рук. – Её нос покраснел от холода, а глаза заслезились – а может, у неё на щеках и были слёзы? Во всяком случае, она не выглядела плаксивой дамочкой. – Впрочем, полагаю, вам всё это чуждо – борьба за свободу и всё такое прочее? Вы же явно не католик.

– Протестанты участвовали во всех упомянутых вами войнах, – возразил Страффорд, – и немало из них сражалось на стороне националистов.

– Да, ваш народ тоже пострадал – и не получил за это должной благодарности. Я это прекрасно знаю. Все мы пострадали. Иногда я задаюсь вопросом, стоило ли оно того – стоила ли так называемая независимость хотя бы одной жизни. – Внезапно, к его удивлению, Розмари улыбнулась, впервые с тех пор, как он сюда приехал. – Надо вам сказать, – продолжала она, – когда сюда ни с того ни с сего заявились вы, вот это был сюрприз так сюрприз. Не возражаете, если я спрошу, почему вы стали полицейским? В конце концов, большинство людей, завербованных в Гарду, когда создавались органы правопорядка, были из бывших боевиков – из людей, которые убивали ваших людей.

Где-то вдали на мгновение разошлись тучи, и солнечный луч пронзил туман, словно прожектор, но вскоре погас. На подходе был ещё более сильный снегопад, он это чувствовал.

– Возможно, я, как и ваш брат, ощущал, что должен встать на чью-то сторону, совершить рывок к свободе.

Он услышал собственные слова и понял, что это неправда. Но почему же он тогда решил надеть полицейскую форму? Он не знал. Когда-то, должно быть, знал, но если и знал, то забыл. Иногда он думал, что ему следует бросить работу в полиции и попробовать что-нибудь другое – только вот что? Страффорд никогда не испытывал желания иметь какую-то определённую профессию, пока ему отчего-то не пришла в голову идея «влиться в ряды Гарды», как он приучился выражать это понятие. Отец поначалу был удивлён, затем озадачен, затем рассердился, хотя, конечно, не высказал ничего вслух.

– К свободе? – повторила Розмари Лоулесс, ухватившись за это слово. – Том не был свободен. О да, он играл роль священника нового образца, ездил повсюду и встречался с людьми, гостил у них дома – Баллигласс, конечно, был его любимым пристанищем, – выезжал на псовую охоту и всё такое прочее. Но это не было его истинным лицом. Он хотел, чтобы люди думали о нем именно так, тогда как он всё это время был другим.

– Понимаю.

Она снова напустилась на него:

– Что, правда? – почти прорычала она. – Понимаете?! Очень сомневаюсь, что вы действительно что-то понимаете.

– Нет-нет, – признал он, – уверен, что вы правы. Я не слишком разбираюсь в людях и в причинах человеческих поступков. Что не очень хорошо для детектива.

Он улыбнулся, но она не обратила на это внимания. Они развернулись и пошли обратно тем же путём. Тропа была настолько узкой, что местами приходилось идти гуськом. По дороге внизу проехал грузовик для перевозки скота, судя по всему, тот самый, подумал Страффорд, который вчера подъехал к нему сзади и насмешливо посигналил.

– У него были секреты, – сказала Розмари Лоулесс. – Это было видно по тому, как он иногда менялся в лице. Когда я смотрела на него, то видела двух человек: священника, которого знали все, отца Тома, душу компании, а затем ещё одного человека, который прятался там, за его взглядом.

– Думаете, он был недоволен жизнью?

– Думаю, он испытывал мучения. – Она была бесстрастна, тусклый взгляд её серых глаз был устремлён прямо перед собой. – Я уже говорила, что ему никогда не следовало становиться священником. Но как только он вступил в сан – обратной дороги уже не было. Вряд ли перед отъездом он полностью осознавал, что приговаривает сам себя к пожизненному заключению. Тогда он думал лишь о том, чтобы любыми средствами уйти от папы.

Она споткнулась об отвалившийся кусок скалы, и он положил руку ей под локоть, чтобы поддержать. Она выпрямилась и тут же отстранилась от его прикосновения.

– Вы пытались отговорить его от принятия сана? – спросил он.

– Я? – усмехнулась она. – Да кто бы меня вообще послушал? В любом случае, я была мала, у меня не было права голоса в доме. Всякий раз, когда я о чём-то заговаривала, папа изображал свою фирменную улыбку, немного изгибал уголок рта – всего-то одно движение, но, боже мой, как много оно говорило о том, что он обо мне думает!

Они уже были почти у дома, спускаясь по последнему участку склона, и земля под ногами представляла собой предательскую смесь грязи, льда и скользкого гравия. Страффорд наблюдал за фигурой в чёрном, идущей впереди. Она оказалась в ловушке, как и её брат, только ему досталась более просторная клетка.

Розмари Лоулесс стала шарить по карманам своего огромного пальто в поисках ключей.

– Это было пальто Тома, – сказала она, – его лучшее воскресное пальто. Кто-то мог бы взять его себе, и это вполне могла бы быть я. Оно до сих пор пахнет сигаретами «Черчманс», которые он курил. Он шутил, что, вероятно, мог бы заставить их заплатить ему за рекламу: «„Черчманс“ для церковника». – Они были на пороге, и тут она внезапно обернулась к детективу, взирая на него горящими глазами. – Так вы собираетесь рассказать мне, что с ним случилось? Собираетесь проявить ко мне хотя бы столь малую долю уважения?

17

Он пощадил её, избавив от наиболее жутких подробностей – скорее из трусости, чем из сострадания. Страффорд так и не смог найти в себе силы рассказать ей, что́ сделали с её братом, пока тот лежал в предсмертной агонии. Да и какой был смысл сообщать ей эту деталь? При удачном раскладе она никогда об этом не услышит – ни одна газета в стране не осмелится напечатать столь шокирующие факты.

Хватило и того, что он ей всё же поведал. Говоря, он стоял у коксовой печи на кухне, похлопывая шляпой по бедру, а она сидела на стуле с прямой спинкой, скрестив лодыжки и сжав пальцы в замок на коленях. Плечи её вздымались, а сама она плакала без слёз, изредка издавая резкие, сухие всхлипы.

– Но кто мог убить его вот так, пронзив ножом? – тихо причитала она, глядя на него снизу вверх в каком-то отчаянном изумлении. – Он же за всю жизнь и мухи не обидел…

Она закрыла глаза, и он увидел узоры крошечных синих прожилок на набрякших, тонких, как бумага, веках.

– Я же ему говорила, – горько сказала она, – я же предупреждала его, чтобы он не входил в этот дом, не путался с этими людьми и не пытался притворяться, будто он один из них. Над ним же только посмеивались за спиной. Полковник Осборн постоянно всем рассказывал, как он позволил Тому держать свою лошадь у себя в конюшне, создавая впечатление, что не берёт с него платы, тогда как на самом деле Том платил ему за эту привилегию бешеные деньги. Уж в этом-то они мастера, эти протестанты: помыкают нами как хотят и делают вид, будто оказывают нам огромное одолжение, а затем прикарманивают наши денежки, не сказав ни словечка благодарности… – Она прервала свой монолог, и её лицо вернуло себе немного былой краски. – Простите, – сказала она, – но ведь это правда.

Страффорд ничего не сказал. Он не чувствовал обиды. У обеих сторон конфликта в этой неспокойной стране имелись свои причины для ожесточения.

На подоконник опустилась малиновка-красногрудка и сидела, наклонив голову, как бы подслушивая их разговор. Вчера он тоже где-то видел малиновку. Для них был самый сезон. Рождество. Святочные поленья. Венки из остролиста. Одиночество.

Кто Малиновку убил,

Кто певунью погубил?

– Я, – ответил Воробей,

– Лук и стрелы смастерил

И Малиновку убил!^[26]

– Вы чувствовали, что у вашего брата есть секреты, – сказал инспектор мягким и нарочито рассеянным тоном, поскольку Розмари Лоулесс была столь же пуглива, как и птичка на подоконнике. – Известно ли вам, какого рода они могли быть?

Она покачала головой, поджав губы:

– Он со мной не разговаривал. То есть когда-то разговаривал, ещё в молодости. Он боялся папу – мы оба его боялись – и иногда что-то говорил по этому поводу.

– Что же он говорил? Какого рода вещи?

– Да так… иногда говорил, что не может заснуть из-за мыслей о папе.

– Ваш отец его избивал?

– Нет! – воскликнула она. – Ни разу и пальцем его не тронул. Как и меня. Он никогда не проявлял подобную жестокость. Только…

– Только что? – спросил он.

– Ему не обязательно было нас бить. Достаточно было посмотреть на нас, вот и всё. – Она сменила позу и заговорила снова – в той же степени про себя, сколь и обращаясь к собеседнику: – Видите ли, они были очень близки друг с другом. Это забавно. Томми боялся папу, и всё же… и всё же был привязан к нему. Между ними существовала связь, которая исключала других людей, особенно меня. Они были как… даже не знаю. Как фокусник и его ассистент.

Малиновка упорхнула. Мимо окна то и дело проносились хлопья снега, покачиваясь при падении.

«Снег падает рассеянно», – рассеянно подумал Страффорд.

– Это вы и имели в виду, когда сказали, что он испытывал мучения? – спросил он. Она подняла глаза, нахмурившись.

– Что? Какие ещё «мучения»?

– Ранее вы сказали, что ваш брат испытывал мучения. Вы использовали именно это слово.

– Правда? – Она опустила глаза на свои руки, сжимающие колени. Костяшки пальцев побелели. – Разве не все в этом мире в той или иной степени испытывают мучения? Мой отец тоже, должно быть, мучился, а то бы он не…

Она осеклась, всё ещё не поднимая глаз.

Страффорд подождал, а затем спросил:

– А то бы он что, мисс Лоулесс? Чего бы он не сделал?

– А то бы он позволил бедному Тому спать по ночам вместо того, чтобы заставлять его волноваться и терзаться.

Её голос зазвучал отрешённо и мечтательно.

На мгновение они замолчали, как будто в воздухе пронеслось что-то мрачное.

– Вы ни словом не обмолвились о своей матери.

– Разве?

Она принялась раскачиваться взад-вперёд на стуле. Движение было крошечное, почти незаметное, и происходило, возможно, в такт метроному её сердца.

– Мамина воля не имела никакого значения, по крайней мере, в том, что касалось отношений Тома и отца. «Я всего лишь предмет мебели», – сказала она мне однажды, я это помню. Она стояла вон там, как раз там, где сейчас вы. Смотрела в окно. Всё было не так, как сегодня, стояло лето, светило солнце. Я сидела за этим столом и делала уроки. Учила историю. Мне всегда хорошо давалась история… Мама вела себя так тихо, и я забыла, что она стоит здесь, позади меня, а потом вдруг сказала это – почти равнодушно, как будто беседовала о погоде: «Я всего лишь предмет мебели».

Страффорд посмотрел на нее сверху вниз. Он чувствовал: произошло нечто такое, что он пропустил. Оно было как-то связано со священником и его отцом. Она знала об этом, но даже не подозревала, что обладает этим знанием. Загнала всё куда-то вглубь.

– А она ещё с нами, да? – спросил он. – Она же ещё жива, ваша мать?

– Да, – глухо ответила Розмари Лоулесс.

Долгое время она ничего больше не говорила, затем по всему её телу, от плеч до скрещённых лодыжек, пробежало нечто вроде озноба.

– Что мне делать? – проговорила она с небывалой ранее настойчивостью и живостью в голосе. – Что мне теперь делать? Меня выставят за дверь – появится новый священник, и мне придется покинуть дом. Куда мне идти?

– Что ж, – сказал инспектор, – может быть, вы поживёте с матерью? Знаете ведь, как говорят о родительском доме: что бы ни случилось и что бы вы ни сделали, когда вы туда придёте, вас непременно примут.

Внезапно женщина пронзительно рассмеялась, раздув ноздри и обнажив белые зубы.

– О да, – воскликнула она, – о да, там, где сейчас мама, меня только и ждут. Она в сумасшедшем доме в Эннискорти. Уж тамошние-то двери открыты для каждого!

18

Развив максимальную скорость, на которую рискнул, Страффорд проехал через город и выехал на дорогу в Баллигласс. Пульс у него участился, ладони, вцепившиеся в руль, вспотели. Был у него один кошмарный сон, повторяющийся с ужасающей частотой: о том, как он оказался в полной темноте в чём-то вроде аквариума, но наполненного не водой, а какой-то густой, вязкой жидкостью. Чтобы выбраться из этого резервуара, приходилось карабкаться по стенке, скрипя пальцами рук и ног по стеклу, а потом оставалось только перевалиться через край и ползти в темноте по гладкому, покрытому слизью полу…

Снег шёл обильно, падал большими рыхлыми хлопьями размером с причастные облатки, скапливался льдистыми комьями по краям лобового стекла, по которому со стоном елозили дворники. Теперь морозный туман стал гуще, так что приходилось прижиматься лицом к лобовому стеклу, щуриться и моргать, чуть ли не упираясь подбородком в руль.

Взглянув на часы на приборной панели, он с удивлением отметил, что на них всего лишь чуть больше одиннадцати. С момента его прибытия в Баллигласс время стало другой средой: двигалось не плавно, а рывками, то ускоряясь, то замедляясь, словно под водой. Страффорд как будто попал на какой-то иной план бытия, на другую планету, где не работают никакие из привычных житейских правил.

Он подумал, не телефонировать ли Хэкетту, попросить, чтобы его отстранили от этого дела – дела, в котором он так беспомощно барахтается и в слизи которого запросто может захлебнуться.

Смерть священника поначалу показалась просто очередным преступлением, очень похожим на любое другое, разве что более жестоким, чем большинство других. Вскоре он понял, насколько ошибочным было его первое впечатление. Все построения вставали с ног на голову, шатались и разваливались на куски. Он снова оказался по шею в аквариуме, и каждый раз, когда ему удавалось выбраться и плюхнуться на пол, чьи-то невидимые руки подхватывали его и швыряли обратно.

Наконец он подъехал к «Снопу ячменя». Вошёл в бар. Заведение пустовало и имело необъяснимо неухоженный вид, который всегда имеют бары в это время дня. Необходимо было позвонить Хэкетту и спросить его совета. Хэкетт поможет ему, наставит на путь истинный – путь, который он рискует утратить.

Встреча с Розмари Лоулесс потрясла Страффорда, хотя он и сам не совсем понимал причину этого потрясения. В этом холодном каменном доме, а затем на холодном склоне холма он почувствовал прикосновение чего-то нового для себя, чего-то неосязаемого, но всё же живо присутствующего где-то рядом, как ледяной туман. Неужели он наконец-то столкнулся со злом? Он никогда не верил во зло как в некую самостоятельную сущность – зла не существует, всегда утверждал он, есть только злые дела. Неужели он ошибался?

Детектив поднялся к себе в номер и лёг на незаправленную кровать, не снимая пальто. Спускаясь утром к завтраку, он оставил окно приоткрытым, чтобы проветрить комнату, и теперь там стоял такой холод, что он видел собственное дыхание, поднимающееся над ним подобно клубам прозрачного, быстро движущегося дыма.

Он впал в беспокойную дремоту, но вдруг услышал, как открылась дверь, и вздрогнул, как будто его потянули за ниточку. На секунду не понял, где находится, – почему всё вокруг залило этим белым цветом? – но затем повернул голову и увидел в дверях Пегги, которая смотрела на него с удивлением и, похоже, готова была рассмеяться. Через руку у неё была переброшена стопка сложенного белья, а в другой руке девушка несла ведро и швабру.

– Ой, простите меня, – сказала она насмешливо-обвиняющим тоном. – Я-то думала, вы вышли.

Он резко протёр глаза и поморщился. Затем скатился с матраса – кровать была необычно высокой – и нетвёрдо поставил ноги на пол. Страффорд почувствовал отстранённость от самого себя. Вот так, подумал он, наверное, и чувствуют себя другие, когда напиваются допьяна.

– Простите, – проговорил он заплетающимся языком. – Я и правда уходил, но теперь вернулся.

Пегги фыркнула:

– Ну, это-то я и сама вижу, что вернулись!

Она бросила белье на кровать, поставила швабру и ведро на пол. В её присутствии он чувствовал себя застенчивым и немного нелепым. У неё была манера поджимать подбородок и поглядывать на него с дразняще-смешливым огоньком в глазах.

– Вы спите здесь? – спросил он и поспешно продолжал: – В смысле, есть ли у вас отдельная комната, в которой вы ночуете?

Она указала пальцем на потолок:

– Вон там, наверху. Да я бы и комнатой это не назвала – скорее так, шкафом с раскладушкой. – Она хрипло хихикнула. – Поднимитесь да взгляните как-нибудь. Я-то там только тогда на ночь остаюсь, когда допоздна работаю. А так живу в Оттербридже с матушкой и батюшкой.

– Значит, позапрошлой ночью вы спали здесь?

– Да.

– Расскажите, не слышали ли вы, чтобы кто-нибудь выходил отсюда поздно ночью? Скорее всего, далеко за полночь.

Она пожала пухлыми плечами:

– Да я никогда никого и ничего не слышу – сплю как убитая. Да и вообще, кого понесёт на улицу среди ночи в такую-то непогодь?

– А вот я подумал, что мистеру Харбисону, возможно, было куда пойти.

Пегги снова фыркнула:

– Ему-то? Да ну, он на ночь глядя обычно так наклюкивается, что с трудом может по лестнице подняться, а уж чтобы обратно спуститься – тут и думать нечего. И я бы сказала, сегодня мы его тоже не увидим. Ему только бы до выпивки дорваться. – Она села на кровать, положив руки на колени. – Ну как вам было этой ночью, удобно?

– Что?

– Хорошо вам тут спалось, говорю? С кроватью всё в порядке? А то есть ещё две пустые комнаты, если желаете, можете взглянуть.

– Нет-нет, спасибо. – Инспектор отступил к окну, откуда наблюдал за ней краем глаза. – Миссис Рек положила мне в кровать грелку.

– Так это не она – это я.

– А-а, так это были вы, да? Что ж, тогда спасибо вам!

– Да бросьте!

Страффорд выглянул в окно. Снегопад снова прекратился, и над полями повисли ледяные миазмы. Ветра не было. Он понял, что ветра нет уже несколько дней. Мир как будто застыл в морозном оцепенении.

– Хотелось бы мне говорить так же, как вы, – неожиданно сказала Пегги.

Он с удивлением покосился на неё через плечо.

– Что вы имеете в виду?

– Мне всегда хотелось иметь приятный выговор, вот как у вас. Меня-то послушать, уши вянут, выражаюсь как последняя цыганка.

– Да нет же! – возразил он. – Вовсе нет!

– Ещё как да. Это вы просто мне приятное хотите сделать.

– Нет-нет, я серьёзно.

– Ой, да ладно вам! Вы такой выдумщик…

Она ему улыбнулась. Положила ладони на матрас и немного откинулась назад, выпрямив локти, приподняв плечи и покачивая ногой. Он скрестил руки и прислонился плечом к оконной раме.

– А что скажете насчёт мистера Харбисона, – поддразнил он, – нравится ли вам его выговор? Уверен, он говорит во многом так же, как и я, разве нет?

– Вот уж не знаю, – бросила она с пренебрежением, – я к нему и не прислушиваюсь-то особо никогда. Да и вообще держусь от него подальше. А то вечно за мной волочится – да, впрочем, как и за всякой юбкой. – Она смолкла. – Что случилось со священником? В смысле, что с ним случилось на самом деле?

Он запрокинул голову, поражённый внезапной сменой темы.

– Разве вы не знаете?

– В газете вот говорилось, что он с лестницы упал. Так что же, правда упал?

– Я не уверен, что он именно упал.

У неё округлились глаза:

– Его кто-то столкнул?

– Мы как раз и пытаемся выяснить, что именно произошло.

Она кивнула, по-прежнему покачивая ногой:

– Пока что мало чего установили, да?

На это он только улыбнулся.

– Сколько вам лет, Пегги? – спросил он.

– Двадцать один.

– Надо полагать, за вами бегает много юношей.

Она состроила кислую мину:

– А то как же! В очередь строятся! А что толку, в этой безнадёжной дыре ни один парень и поворота головы не стоит. – Она оглядела его с ног до головы, поджав губы. – Где вы живёте в Дублине?

– У меня своя квартира.

– Допустим, а где?

– На Бэггот-стрит. Квартирка на втором этаже, над магазином. Очень маленькая, только гостиная, спальня и ванная. Мне всегда кажется, что она чем-то напоминает тюремную камеру.

Пегги запрокинула голову и рассмеялась:

– Вот это неплохо! Сыщик, который живёт в тюрьме! – Она вдруг задумалась и погрустнела. – Боже, как бы мне хотелось иметь квартиру в городе! Вы-то, небось, что ни день, то гуляете по ресторанам и пабам, ходите на танцы, на концерты… ох, даже не знаю – да на что угодно!

– Боюсь, я не очень хорошо танцую, а что касается музыки, то мне медведь на ухо наступил.

– Кстати, у вас, наверно, и подружка есть?

– Нет. Была в своё время.

– Но сейчас-то нету?

– Нет. Она разорвала со мной отношения.

– Надо думать, она с ума сбрендила.

Её прямота вызвала у него улыбку. Эта девица озвучивала любую мысль, какая только ни приходила ей в голову. Ему стало завидно.

– Мы до сих пор видимся время от времени. – Он уже давно не думал о Маргарите. Ему не нравилось её имя. В тот миг, когда Страффорд себе в этом признался, он понял, что у их отношений нет будущего. Они встречались три года и дважды спали в одной постели. Однажды ночью она без предупреждения нагрянула в квартиру, бледная и дрожащая, и предъявила ему ультиматум. Либо он женится на ней, либо всё кончено. Произошла ссора. Или, по крайней мере, ссорилась она, тогда как он сидел на краю дивана, вертясь, как штопор, и не зная, куда себя деть. В конце концов она швырнула в него бокалом с вином и ушла. С той самой ночи он её ни разу не видел. Зачем он солгал? И вот снова будто со стороны услышал собственную ложь. – Её зовут Сильвия, – сказал он.

– Ого! Так же, как и миссис Осборн.

– Да-да, так и есть. Совпадение. Я этого как-то не осознавал.

Осознавал, ещё как осознавал!

Они смолкли, а потом она воскликнула:

– Нет, вы только гляньте на меня, расселась тут на кровати у гостя, будто у себя дома! Хорошо хоть не ночью, а средь бела дня. Имейте в виду, видела бы меня миссис Рек, тут же выперла бы меня за ворота.

Однако встать она даже не попыталась, а только сидела и смотрела на него, поблёскивая выпяченной нижней губой.

– Вроде бы у вас в городе есть какое-то второе место работы? – спросил Страффорд. – Так сказал мне мистер Рек.

Атмосфера в комнате заметно накалилась.

– Угу, в «Булавогском арсенале». Только оттуда я собираюсь уволиться. Мужики, которые там останавливаются, в основном коммивояжёры – они хуже, чем здесь, вечно меня лапают да отпускают похабные шуточки.

А она хорошенькая, подумал он: эти рыже-золотые кудри, эти веснушки, этот крупный рот… Если подойти сейчас к ней, положить руки ей на плечи и поцеловать, она не станет сопротивляться – совсем наоборот, судя по взгляду, которым она на него смотрит… Но увы, это было бы ошибкой, он это прекрасно знал. Он подумал о пятне от вина на стене у себя в квартире, рядом с камином, куда прилетел бокал Маргариты. Страффорд пытался его отмыть, но вино, как он обнаружил, оказалось стойким веществом, и его след, напоминающий своей формой выцветшую карту какого-нибудь затерянного континента, так и остался на обоях.

– Пожалуй, я оставлю вас наедине с вашей работой, – сказал он, откашливаясь и отходя от окна.

– Куда же вы? – удивилась она. – Вы ведь только что вернулись – я слышала, как урчит ваш старый драндулет.

– Я еду в Баллигласс-хаус.

– А, ну правильно, – протянула она. – К вашей Сильвии.

Он торопливо отвёл глаза. Лицо заливала краска. Откуда эти женщины так много знают о мужчинах?

Он прошмыгнул мимо неё, промычав что-то себе под нос, и поспешил прочь из номера. В коридоре остановился и через открытую дверь услышал вздох девушки, а мгновение спустя послышался сердитый лязг металла: она взяла швабру и ведро.

Он понёсся вниз по лестнице, перескакивая через две ступени за раз. О да, подумал он, снова убегать. Пегги следовало запустить в него ведром – это было бы гораздо лучше, чем бокал с вином.

Он открывал дверь «моррис-майнора» – своего драндулета, как совершенно верно выразилась Пегги, – но тут у него за плечом словно из ниоткуда возник Мэтти Моран.

– В Дом направляетесь? – спросил он. По крайней мере, так подумал Страффорд, потому что у Мэтти не было зубных протезов, так что, когда он говорил, его губы издавали звук, похожий на хлопанье незакреплённого полога палатки, развевающегося на сильном ветру. Потом он сказал что-то ещё, и единственным словом, которое расслышал Страффорд, было «подкинуть».

– Вас подвезти, да? – вздохнул Страффорд. – Что ж, ладно, залезайте.

Несмотря на погоду, Мэтти был без пальто – в одном лишь потёртом костюме в тонкую полоску и рубашке без ворота. Он, казалось, не замечал холода, хотя нос у него приобрёл пурпурно-красный оттенок, а тыльная сторона ладоней отливала синевой.

В машине от него необъяснимым образом запахло сажей – той твёрдой её разновидностью, которая оседает на внутренних стенках дымохода.

Мэтти снова заговорил. Похоже, он рассуждал о погоде, поскольку инспектор был уверен, что уловил слово «снег».

– Мэтти, – сказал он, – не могли бы вы вставить зубы?

– Фофно-фофно, – прошамкал Мэтти и достал вставные челюсти. Обобрал налипшие на них комочки пуха и сунул в рот, давясь и захлёбываясь слюной.

Милю или две проехали молча. Мэтти, очевидно, не привык путешествовать на автомобиле. Он сидел, выпрямив спину и обхватив ладонями раздвинутые колени, вытянув шею вперёд и немигающим взглядом окидывая лежащую впереди дорогу. На каждом повороте поднимал плечи и причмокивал губами, убеждённый, что рано или поздно их неминуемо ждёт авария.

Внезапно он заговорил:

– Видел, вы вчера ночью толковали о чём-то с этим вашим Харбисоном.

– Да, – ответил Страффорд. – Он искал себе собутыльника, но остановил свой выбор не на том человеке.

– Почему это?

– Я не пью. То есть пью, но не так, как он.

– Гм-м-м, – сказал Мэтти, приглушённо лязгая зубными протезами. – Да, сам-то он порядочно тогда нализался. Этот пьёт, покуда ноги держать не перестанут.

– Вы когда-нибудь видели его в Баллигласс-хаусе?

– Э-э, ну нет! – Мэтти явно весьма позабавил этот вопрос. – Командир ещё много лет назад ему туда свой нос казать запретил.

– Полковник Осборн?

Подобное уточнение Мэтти не счёл достойным ответа. В конце концов, сколько «командиров» могло быть в Баллиглассе?

Они проехали ещё милю, Мэтти не спускал глаз с дороги.

– Он ведь ещё и блудник, каких мало, – сказал он.

– Полковник Осборн? – вздрогнул Страффорд.

– Да нет же! – презрительно ответил его попутчик. – Харбисон. Вчера вот ночью снова по бабам таскался – то есть нет, позавчера.

На мгновение Страффорд ясно представил себе Пегги, сидящую на краю его кровати. Но ведь она сказала, что по возможности старается держаться подальше от Харбисона. Неужели солгала?

– Дороги в ту ночь были очень плохими, правда?

– Были, как же, – согласился Мэтти. – Но когда я шёл домой, Харбисон так прямо и пролетел мимо меня на перекрёстке, вот здесь, в Баллисаггарте, на своей большущей машине – нёсся просто сломя голову.

– Понятно, – протянул инспектор. – А в котором часу это было?

– Не знаю – у меня нет часов, с тех пор как прежние мои в прошлом году разбились. Еду я, значит, на велосипеде, а тут он с рёвом подлетает сзади ко мне, фарами мигает, по снегу скользит. И так-то мозги набекрень, так ещё и глаза залил, чертяка!

Страффорд хмуро смотрел сквозь лобовое стекло.

– И всё же примерно в котором часу это было, как по-вашему? В два часа? В три?

– Около трёх, если прикинуть. Холодина, помнится, была страшная, а снега нет и звёзды не светят.

– В каком направлении он ехал?

– По всему видать, в город. Краля там у него, так вот к ней-то он и захаживает.

– Что, правда?

– А как же – Мэйси Бушер звать. Работает у Пирса в скобяной лавке. Ключ оставляет у входной двери на верёвочке внутри почтового ящика. Харбисон-то не один такой умный, к Мэйси той по ночам кто только не ходит.

– Значит, по-вашему, именно туда он и направлялся, когда вы его увидели?

– Именно туда он обычно и направляется, как окажется поблизости да накатит бутылочку-другую.

– Как думаете, а не мог ли он держать путь в Баллигласс-хаус?

Мэтти повернул голову и посмотрел на него. Это был первый раз, когда он отвёл взгляд от дороги.

– Так я разве не говорил вам, что туда ему вход заказан? – раздражённо ответил старик. Он явно считал, что имеет дело с полным идиотом.

– И всё же… – начал Страффорд, но продолжать не стал.

Они приближались к перекрёстку.

– Вот и годится, – сказал Мэтти, – тут-то меня и ссадите.

Страффорд, осторожно остановив машину у обледенелой обочины, взглянул на заснеженный указатель.

– Это здесь он вас обогнал?

– Верно. Это Баллисаггарт.

– А куда он свернул: налево, направо или, может, поехал прямо?

Мэтти слезал с сиденья – вальяжно, как ленивец.

– А так вот прямо и полетел, не глядя ни направо, ни налево. Как-нибудь вот так же ночью намотает он свою колымагу на дерево, помяните моё слово!

Он захлопнул за собой дверь и исчез. Несколько мгновений Страффорд сидел неподвижно и размышлял. В городе дорога не кончалась, но продолжалась и за его пределами, ведя прямиком в Баллигласс-хаус.

* * *

Когда Страффорд подошёл к дому, миссис Даффи впустила его через парадную дверь. На столе в холле лежала записка, адресованная ему.

– Вам звонили, – сказала она. – Полковник Осборн записал фамилию.

Он развернул записку:

Телефонировал старший суперинтендант сыскной полиции Хаггард. Спрашивал, сможете ли вы ему перезвонить.

Осборн.

Телефон, древний, с трубкой и рожком, в который надо было говорить, держали на столике в нише на выходе из холла, за портьерой из поеденного молью чёрного бархата, словно это была вещь сомнительного вкуса, а потому её надлежало хранить в тайне от чужих глаз. Страффорд протиснулся в нишу, взял трубку и повернул металлическую ручку, отчего звонок внутри машины слабо звякнул. Подключился оператор. Страффорд поразмыслил, затем сказал, что сожалеет о том, что ошибся номером. Повесил трубку. Сейчас ему не хотелось иметь дело с Хэкеттом.

Вместо этого он отправился на поиски Дженкинса.

19

Сержанта, однако, найти не удалось. Он разговаривал с миссис Даффи, как экономка рассказала Страффорду, и расспрашивал её о том, как она смывала кровь в библиотеке и на лестнице. Затем некоторое время бродил по дому, по новой осмотрел комнату, где спал отец Том, и место в коридоре, где на него напали и пырнули ножом. Пока Дженкинс выискивал следы преступления, экономка шла за ним по пятам, не спуская с него бдительного взгляда, поскольку, как предполагал Страффорд, подозревала, что пусть он и полицейский – или же именно по этой причине, – но непременно попытается что-нибудь стянуть. Затем он надел пальто и шляпу и вышел из дома, на каковом этапе миссис Даффи сочла свой долг выполненным, спустилась к себе в подвальную каморку, достала шкатулку со швейными принадлежностями и занялась перелицовкой воротничка на одной из рубашек полковника Осборна.

Может быть, предположила она, сержант Дженкинс вывел на прогулку Сэма. Сэмом звали того самого чёрного лабрадора. По её словам, сержант очень понравился псу. Страффорд попытался представить, как Дженкинс и собака бредут по снегу: собака вынюхивает кроликов, а Дженкинс внезапно обнаруживает в себе любовь к природе.

И инспектор ушёл, смеясь про себя.

Дом был пуст. Доминик отправился отмечать Рождество в гости к друзьям в Нью-Россе, миссис Осборн отдыхала и, вероятно, впала в оцепенение – когда Страффорд был в Скалланстауне, звонил доктор Хафнер, – а Лэтти отправили в аптеку Шервуда в Эннискорти продлить для мачехи какой-то рецепт. Полковник Осборн был на конюшне вместе с местным ветеринаром. Вопреки впечатлению, которое сложилось у Страффорда на основании мимолётных обмолвок полковника, а именно тому, что под лошадьми подразумевается как минимум пара дюжин чистокровных рысаков, на самом деле их было всего четыре: две кобылы и пожилой жеребец, наряду с холощёным конём отца Лоулесса. При слове «холощёный» Страффорд скривился от боли: на ум тут же пришёл окровавленный передок священнических брюк.

Теперь он тоже ходил по дому, не пересекаясь ни с кем. Слышал, как просеивают уголь в печи, как напевает за работой судомойка, как журчит старинный сливной бачок в уборной. Обычный день в загородном доме на юго-востоке Ирландии. Это был именно тот жизненный уклад, с которым Страффорд был хорошо знаком, и всё же он чувствовал себя отчуждённым, незваным гостем, вторгшимся в иной для себя мир – мир насилия и злого умысла, ножевых ран и крови.

Он сказал Розмари Лоулесс, что стал полицейским, лишь бы освободиться от того, на что обрекло бы его данное ему воспитание. Однако в итоге превратился в стороннего наблюдателя. Разве это свобода? В Баллиглас-хаусе он казался сам себе призраком того человека, которым мог бы стать. Он не принадлежал ни этому месту, ни этому времени и мог бы служить живой иллюстрацией для выражения «отрезанный ломоть».

Он подошёл к нише за занавеской и снова повернул рукоять телефона, и снова с ним заговорила телефонистка, женщина с усталым голосом, страдающая от сильного насморка. Он дал ей номер полицейского участка на Пирс-стрит, и после долгого ожидания его соединили со старшим суперинтендантом сыскной полиции Хэкеттом. Который был не в лучшем расположении духа.

– Самое время, – проворчал Хэкетт. – Я звонил два часа назад – где вы пропадали?

– Я ездил навестить сестру священника.

– И? Что же она вам рассказала?

– Немногое. Вы знали, что её отцом был Джей-Джей Лоулесс?

– Хотите сказать, что вы были не в курсе?

– А кто бы мне об этом сообщил? Выуживать информацию из этих людей – не знаю, с чем сравнить, но это очень сложно.

– Я думал, вы хорошо знаете тамошнюю местность и её обитателей. Именно поэтому я и привлёк вас к этому делу.

На это Страффорд ничего не сказал. Он постепенно учился ходить по тонкому льду настроения шефа. Хэкетт был порядочным человеком, выполняющим тяжёлую работу, Инспектор уважал его и даже в какой-то степени любил. Прошло совсем немного времени с тех пор, как Хэкетта повысили до старшего суперинтенданта сыскной полиции – столь напыщенное звание смущало его, – и в первые дни на новой должности ему менее всего хотелось иметь дело с убийством, особенно с убийством священника. Теперь он спросил:

– И это всё, что смогла рассказать вам эта сестра, – что её отцом был Джей-Джей Лоулесс?

– Да. Как вы понимаете, она была подавлена. Ясно стало, что отношения между её братом и его отцом были далеко не такими тёплыми.

– Вот как? Что ж, невелика новость. Да известно ли вам вообще хоть что-нибудь об отважном Джей-Джее Лоулессе? Лоулесс^[27] – подходящая фамилия, даже если он и заработал состояние, занимаясь правом. Во время Гражданской войны он убивал людей выстрелом в лицо. Это был его фирменный почерк.

– Я этого не знал, – сказал Страффорд.

– А ещё упёк свою жёнушку в сумасшедший дом. Ох и жёсткий был мужик, этот самый Джей-Джей.

– Сестра сказала, что его подвергали мучениям.

– Кого, Джей-Джея или священника?

– Она имела в виду своего брата.

– Было бы примечательно, если бы его не мучили, учитывая семейную историю. Да и вообще, среди духовных лиц нормального человека днём с огнём не сыщешь – только не говорите, что я так сказал. Кстати говоря, именно об этом я хотел вам сообщить, когда звонил ранее. Вас вызвали на аудиенцию к его преосвященству архиепископу.

– К архиепископу?

– К самому доктору Мак-Куэйду – к кому же ещё? В тех краях у него есть имение, недалеко от Гори, на побережье. Как говорят, это его летняя резиденция. Так сказать, – Хэкетт хохотнул, – его Кастель-Гандольфо^[28]. Сейчас он там, хотя, видит бог, в такую погоду там должно быть весьма прохладно. Возможно, он предаётся уединению и размышляет о спасении души. В любом случае, вам придётся съездить к нему в гости.

– Зачем?

– Откуда мне знать?

Страффорд вздохнул. Он чувствовал себя так, словно его вызвали на беседу с самим великим инквизитором Торквемадой.

– Я видел статью в «Айриш пресс», – сказал он.

– Я тоже. Ну и как она вам?

– Полагаю, пресс-релиз исходил из дворца?

– Мы свой тоже выпустили, но в газетах его проигнорировали. Церковные дела – не наше дело.

– Даже если речь идёт об убийстве?

Хэкетт молчал.

– В газете сообщалось, что он упал с лестницы, – сказал Страффорд.

– И?

– А ведь он не падал ни с какой лестницы.

– Это уже детали.

– Вовсе нет.

– Вечно эти репортёры всё переврут, – устало проворчал Хэкетт. – Да и кому какая разница, как именно он скатился по лестнице? Могли бы написать, что он съехал по перилам, по сути-то ничего бы не изменилось.

– Этого человека убили!

– Не кричите на меня, инспектор.

– Я не кричу!

Страффорд неловко топтался в тесном пространстве ниши. Трубка в руке нагрелась и, казалось, дышала ему в ухо, словно чей-то рот. Его нервировали телефоны и то влажное чувство близости, которое возникало при разговорах по ним. Даже самое вежливое и бесхитростное замечание звучало по телефону как инсинуация.

– Результаты вскрытия уже пришли? – спросил он.

– В них нет ничего, чего бы мы и так не знали, – ответил Хэкетт. – Смерть наступила от болевого шока и потери крови – вот вам и наука, Гарри Холл и его прихвостни в самых изощрённых своих проявлениях. Имело место «яростное нападение», как выразились бы журналисты.

– Да, если бы они об этом знали, – сказал Страффорд.

Хэкетт решил притвориться, будто ничего не услышал.

– Кстати, – сказал шеф, прочистив горло, – на брюках священника нашлось ещё одно пятно, помимо кровавого.

– Ого! Что же это было?

– Сперма.

Инспектор забарабанил ногтями по зубам.

– Только сперма? – спросил он. – Больше ничего? Никаких следов женских выделений?

– Нет.

Некоторое время они молчали, затем Хэкетт снова заговорил.

– Съездите к Мак-Куэйду. Это будет обычный пустой разговор: конфиденциальность превыше всего, необходимо во что бы то ни стало сохранить доброе имя Церкви и спасти репутацию сына одного из самых выдающихся героев родной Ирландии. Скажите ему то, что он хочет услышать. Вы встречались с ним раньше?

– Нет.

– Тогда смотрите в оба. Он вкрадчив и неглуп – отнюдь не глуп, что бы вы про него ни подумали. Да, и вот ещё что, я бы не стал рассказывать ему… ну, вы поняли, о пятне на брюках священника.

– Скажите мне, шеф, я должен раскрыть это дело или нет?

Хэкетт откашлялся, издав сердитое урчание, которое прозвучало из трубки приглушённым раскатом грома.

– Как вы думаете, для чего я вас туда послал?

– Мне кажется, если бы всю эту историю оставили в покое, все были бы только рады. Это и собирается донести до меня архиепископ в своей вкрадчивой и неглупой манере?

– Просто съездите и поговорите с ним, ясно, инспектор? Сможете? Я был бы вам за это признателен, правда, весьма признателен.

Хэкетту никогда не удавался сарказм.

– Есть, сэр, – отчеканил Страффорд, в свою очередь, не удержавшись от сарказма. – Съезжу туда завтра.

– Сегодня, дружище. Сегодня.

– Так и быть. Выдвигаюсь прямо сейчас.

Инспектор повесил трубку. Ухо пульсировало от давления, а фоновый шум на линии оставил ощущение гудения в голове. Он отодвинул занавеску – запах пыльного бархата был ещё одним отголоском детства – и шагнул в холл. На мгновение почувствовал головокружение. Окружающее пространство дома вдруг показалось лабиринтом, из которого, куда бы он ни повернулся, не было выхода.

Да, ему следовало бы стать юристом. Страффорд не был создан для работы в полиции. Теперь уже поздно что-либо менять. Он чувствовал себя одновременно до смешного незрелым, каким-то чудовищным ребёнком-переростком, и в то же время безнадёжно старым.

Дублинское шоссе, когда он на него выбрался, оказалось почти очищенным от снега, и ехать по нему было легче, чем по просёлочным дорогам, по которым он путешествовал с тех пор, как прибыл в Баллигласс. Он включил обогреватель на максимальную мощность. Когда попытался настроить радио, то услышал лишь помехи – более сильные, чем шум на телефонной линии.

Движение было очень незначительным. Несколько ворон, чернее чёрного, одиноко кружили над полями, занесёнными чистым снегом. На грязном пятачке голой земли под пологом облетевших деревьев стояло стадо пегих коров.

На мосту в Эннискорти чью-то машину занесло, она встала поперёк дороги, и пришлось ждать, пока её отбуксируют. Двигатель Страффорд оставил работать. Должно быть, в выхлопной трубе возникла трещина, потому что вскоре машина наполнилась дымом, и в конце концов он был вынужден выключить зажигание. В тишине, нарушаемой тиканьем, наблюдал за тем, как под низкими арками моста бурным тёмно-серебристым потоком бежит река. Он попытался выявить повторяющиеся закономерности в том, как она текла, но не преуспел. Дальше, там, где река получала пространство для разлива, вода замедляла ход, и на поверхности плёса образовывались водовороты – образовывались, а затем поглощали сами себя. Снег, заканчивающийся по краям берегов с обеих сторон, подворачивался, подобно толстому шерстяному одеялу.

Он вспомнил телефонный разговор с Хэкеттом. Шеф и правда хотел, чтобы дело было раскрыто? Или же его отправили в Баллигласс просто для того, чтобы он провёл формальное расследование убийства священника, не пришёл ни к какому определённому выводу и после нескольких дней бесплодного труда вернулся в Дублин, составил рапорт и благополучно забросил его на самую верхнюю полку, где тот и будет храниться в покое и забвении, пока страницы не пожелтеют, а уголки картонной папки не истреплются? В жизни всё не так, как в кино, напомнил он себе, и большинство убийц так и не удаётся поймать. Может, ему стоит просто собрать вещички и ехать домой? Единственной, кого по-настоящему затронула смерть священника, была Розмари Лоулесс. Даже её скорбь со временем рассеется.

Но нет – существовала такая вещь, как служебный долг, даже если его исполнение было бесполезным. Ему поручили вести дело, и он обязан вести его до тех пор, пока не достигнет решения или не потерпит неудачу. Может, Гарри Холлу и его прихвостням, как их называл Хэкетт, и плевать, кто убийца, а сам суперинтендант пусть сколь угодно опасается последствий раскрытия тайны. Но он-то не Хэкетт и уж точно не Гарри Холл. Да, ему ставят палки в колёса. Архиепископ погрозит пальцем, приложит его к губам и посоветует соблюдать конфиденциальность, но Страффорду уже осточертели требования конфиденциальности. На человека было совершено жестокое нападение (это только в благопристойных детективных романах жертва оказывалась на полу библиотеки, не пройдя перед этим, хотя и ненадолго, через ад подлинной агонии и страданий) – и человек погиб. Он заслуживал большего, нежели несколько лживых заметок в газетах.

Заглохшую машину отбуксировали с моста, и стоявшие перед ним грузовики двинулись вперёд, трубя, как слоны, и фыркая серо-голубыми облаками выхлопного дыма. Он завёл двигатель, подёргал рычаг переключения передач, включил сцепление и поехал дальше. Лобовое стекло запотело изнутри, и его приходилось постоянно протирать ладонью.

Он не питал иллюзий относительно стоящей перед ним задачи. Хэкетт послал неподходящего человека – возможно, намеренно. Страффорд не очень хорошо разгадывал головоломки, это знали все. Его ум попросту не был заточен под это занятие. Он был из тех, кого шеф называл трудягами. Наверно, его надо было не повышать в должности, а так и оставить патрульным полицейским. Его люди не обладали воображением, равно как и он сам. Смерть священника, вероятно, доставила неудобство всем – Осборнам, Хэкетту и, без сомнения, архиепископу. Неужели он один во всём мире воспринял её как оскорбление? Он не мог горевать о покойнике, как горевала Розмари Лоулесс, но горя от него и не требовалось. Инспектор давно утратил веру в понятие справедливости, но разве нельзя было ему на свой лад поквитаться с убийцей? Неужели он так многого хотел?

В миле от Балликэнью он выехал на участок голого льда и почувствовал, что шины потеряли сцепление: на секунду или две машина словно оторвалась от дороги и поднялась в воздух, грациозно скользнув влево и выкатившись на поросшую травой обочину. Двигатель закашлялся и заглох. Страффорд обессиленно выпустил руль и выругался. Придётся тормознуть какого-нибудь проезжающего мимо автомобилиста, возвращаться в город, через который он только что проехал, и звать на подмогу. Он снова выругался, на этот раз покрепче. Бранился он редко. Это было результатом воспитания. Он никогда не слышал, чтобы отец богохульствовал или произносил нецензурные слова. Имелись и другие, более изящные способы проклясть этот мир и свою злую судьбу.

Он ожидал, что ему придётся выйти и воспользоваться одним своим видом навевающей ужас ручкой стартёра. Однако автомобиль оказался выносливой и смышлёной скотинкой – он прозвал его «Бородавочником» – и Страффорду хватило всего один раз повернуть ключ зажигания, чтобы двигатель затрясся, задрожал и, кашлянув, вернулся к жизни. Инспектор тронулся дальше.

Особняк архиепископа стоял в самом конце серпантина всё более узких улочек, который завершался топкой грунтовкой с травянистой гривой посередине. Страффорд неоднократно терял направление, и ему несколько раз приходилось останавливаться, чтобы спросить дорогу: один раз у паба и два раза у фермерского дома – как выяснилось, к большой забаве фермера и фермерской жены, в обоих случаях это был один и тот же фермерской дом. Резиденция, когда он наконец до неё добрался, встретила его неприступным фасадом. Она стояла на мрачном мысу, с которого открывался вид на море. Это был приземистый коттедж с облицованными диким камнем стенами, глухими окнами и узкой входной дверью, напомнившей Страффорду гроб. Пришлось выйти, чтобы открыть чугунные ворота, ведущие на короткую, засыпанную гравием подъездную дорожку. Слева от него по заснеженному склону рассыпалось стадо овец. На другой стороне, спускаясь к морю крутыми скальными уступами, изгибался к северу берег, вскоре растворяющийся в призрачном морском тумане.

Под навесом рядом с домом был припаркован огромный черный «ситроен» – на этот раз у Страффорда мелькнула мысль о катафалке. Окна машины были оснащены тканевыми жалюзи с бахромой, которые можно было опустить, дабы обеспечить право архиепископа на тайну личной жизни. Лобовое стекло казалось настолько толстым, что Страффорд задумался, не может ли оно быть пуленепробиваемым. Возможно, эта мысль не являлась такой уж нелепой, размышлял инспектор, учитывая недавнее кощунственное убийство отца Тома Лоулесса.

Дверь открыл невысокий пожилой мужчина неопределённо-церковного вида со слезящимися глазами и сплетением лопнувших вен на верхней части каждой скулы. На нём был длинный чёрный трубчатый фартук, завязка которого дважды обматывалась вокруг талии и схватывалась спереди двойным узлом. Страффорд назвался, мужчина кивнул и ничего не сказал, только взял пальто и шляпу и жестом пригласил его войти. Повёл гостя по тёмному коридору, в конце которого открыл ещё одну дверь, ведущую в невзрачную комнату, где горел огонь в угольном камине. По обе стороны от камина стояли два одинаковых кожаных кресла с пуговицами, а между ними помещался небольшой квадратный столик с резными витыми ножками. Над каминной полкой висела в рамке репродукция картины в телесно-розовых и кремово-белых тонах: картина изображала невероятно благообразного Иисуса Христа с шелковистой бородкой; Иисус лениво наклонил голову и указывал двумя негнущимися пальцами на своё обнажённое, обильно кровоточащее, окаймлённое пламенем сердце. Выражение лица Спасителя было одновременно скорбным и укоризненным, Он как бы говорил: «Видите, что вы со Мной сделали?» Отец Страффорда прозвал этот портрет, репродукции которого вывешивались в каждой второй из католических гостиных Ирландии, «бородатой женщиной».

– Его преосвященство скоро выйдет, – сказал человечек и вышел, бесшумно притворив за собой дверь.

Инспектор посмотрел на свинцовое море и небо в тучах, похожих на взвихрённую меловую пыль. В небе кружили и пикировали чайки – расплывчатые галочки, похожие на оторвавшиеся клочья облаков.

Дверь за его спиной открылась, и вошёл архиепископ. Он потирал руки, и на мгновение Страффорду совершенно некстати вспомнилось, как он впервые увидел Сильвию Осборн, когда она вошла на кухню в Баллигласс-хаусе, проделывая то же движение.

– Добрый день, инспектор. Как хорошо, что вы нашли в себе силы прибыть в такую немилосердную погоду.

– Добрый день, ваша светлость.

Архиепископ оказался худощавым, подтянутым человеком со впалыми щеками и оттопыренными ушами. У него были тонкие губы и толстый мясистый нос, слишком крупный по сравнению с остальными чертами лица. Глаза у него были маленькие и настороженные, веки – несколько опухшие и дряблые. Облачён архиепископ был в длиннополую сутану с широким шёлковым поясом, обёрнутым вокруг живота, а на макушке его длинной узкой головы красовалась малиновая шёлковая ермолка. «На сцену выходит ещё один актёр, – мрачно подумал Страффорд, – впрочем, этот будет знать свою роль до последнего апарта». Мужчина протянул Страффорду для поцелуя свой архиепископский перстень, но, видя, что инспектор не собирается выполнять этот ритуал, изменил угол наклона руки и указал им на одно из кресел, как будто именно это и имел в виду с самого начала. «Вкрадчивый» – так охарактеризовал его Хэкетт. О да, очень вкрадчивый – и внушающий оторопь этой вкрадчивостью.

– Садитесь, инспектор, прошу вас. Могу я предложить вам стакан хереса? – Он коснулся кнопки звонка возле камина. – Погодка, однако, и правда суровая! Я приехал сюда лишь ради кратковременной передышки от работы, и теперь очень сожалею об этом. Это летняя резиденция, и здесь нет никакой защиты от сквозняков и ледяных порывов ветра, дующего с моря.

Они сели, лицом друг к другу. Страффорд заметил носки малиновых бархатных туфель архиепископа, выглядывающие из-под подола его сутаны.

– Да, – согласился Страффорд, – здесь определённо холодно.

Архиепископ оглядел его с ледяной улыбкой.

– Что ж, нам негоже на это сетовать. Погода – лишь ещё одно испытание, которое Господу угодно ниспослать нам во имя спасения наших душ.

Страффорд с тревогой ощущал, как его пристально изучают эти маленькие острые глазки.

– Сожалею, что мне потребовалось так много времени, чтобы сюда добраться, – сказал он. – На мосту в Эннискорти застряла чья-то машина, а под Балликэнью я съехал с дороги на обочину.

– О боже мой! С вами всё в порядке? Вы не пострадали? Не повреждена ли ваша машина?

– Нет. У меня довольно легко получилось завести её снова.

– Рад слышать.

В дверь постучали, и на пороге снова появился маленький человечек в фартуке. Архиепископ назвал его Люком и попросил принести хереса:

– Олоросо, пожалуйста.

Человечек кивнул и удалился.

– Не знаю, что бы я делал без бедного Люка, – сказал прелат. – Ему пришлось нелегко на войне – в смысле, на Первой мировой. Контузия. Он всегда был подле меня, сколько я себя помню.

Наступило молчание. Архиепископ отвернулся и посмотрел в самое сердце камина, где издавал резкий свист кусок горящего угля. Снаружи доносились едва слышимые крики чаек и ещё более слабый плеск прибоя.

– Какая, право, ужасная история приключилась в Баллиглассе. – Архиепископ сложил руки вместе, сцепив большие пальцы. Его пальцы были такими же бескровными, как и лицо.

– Да, это ужасно, – кивнул Страффорд.

Слуга Люк вернулся с бутылкой хереса и двумя крошечными, богато декорированными стаканчиками на деревянном подносе, покрытом кружевной салфеткой. На том же подносе располагалась тарелка печенья «Мариетта».

– Вам понадобится что-нибудь ещё, ваша светлость?

– Нет, пока всё, Люк, спасибо.

– Тогда я отправлюсь в Гори. Нам нужны яйца.

– Конечно, Люк, конечно. – Снова эта холодная, сухая улыбка в сторону Страффорда. – Мы никак не можем позволить себе обойтись без яиц!

Люк кивнул и снова вышел, всё так же осторожно и бесшумно закрыв за собой дверь. Казалось, будто он затворяет двери усыпальницы.

Архиепископ налил себе хереса из бутылки и передал стакан Страффорду. Они выпили. Херес был тёмным и сухим, хотя и несколько тягучим по текстуре. Инспектор, хотя и не был знатоком, подумал, что напиток, должно быть, весьма хорош.

– Вот эти маленькие очки, – сказал прелат, подняв свои окуляры на уровень глаз, – присланы мне в подарок кардиналом Миндсенти прямиком из Будапешта. Прибыли с дипломатической почтой – вы, конечно, знаете, что кардинал проживает в американском посольстве в Будапеште, где ему предоставили убежище после подавления Советским Союзом венгерского восстания. Вероятно, он пробудет там до поры до времени, если стоит верить газетным сообщениям о тамошнем положении дел, а я знаю из надёжного источника, что так оно и есть. Несчастный человек – ещё один гонимый борец за мир из лона святой Церкви.

Страффорд знал о воинственном кардинале Миндсенти и его противостоянии коммунистам, о его заключении в тюрьму и выпавших на его долю пытках. Также знал он и о том, что его обвиняют в горячей поддержке нацизма и непримиримом антисемитизме. Он предположил, что упоминание имени кардинала является своего рода проверкой на вшивость, но если это и было так, то Страффорд отказался её проходить и ничего не сказал. Он сделал ещё один глоток хереса.

С улицы послышался рёв запускающегося двигателя «ситроэна».

– Ваша светлость, могу ли я узнать, почему вы за мной послали?

Архиепископ воздел обе руки в притворном изумлении.

– О, да ведь я не «посылал за вами»! Я сказал комиссару Гарды – комиссару Фелану, знаете такого? Хороший человек, здравомыслящий человек! – так вот, я сказал ему, что, возможно, нам с вами будет полезно побеседовать. – Он снова повернул глаза к огню. – Бедный отец Лоулесс!

– Вам известны подробности того, как умер отец Лоулесс?

– Разумеется. Комиссар Фелан позвонил мне сегодня, как только получил результаты вскрытия. Совершён страшный грех. Жутчайший грех. Отец Том, царство ему небесное, был одним из самых популярных священников в епархии, да и во всем графстве – и действительно не будет преувеличением сказать, что его знала вся страна с севера на юг и с востока на запад. Его смерть – большая трагедия. Хотите ещё капельку хереса? Вам не слишком жарко у огня? Может, стоит отодвинуть наши стулья немного назад? В последние дни я всё острее чувствую холод.

– Ваша светлость, сегодня «Айриш пресс» опубликовала заметку…

– Как и «Индепендент». Но, как я заметил, – он поджал губы, – не «Айриш таймс». «Таймс» – это же вроде бы ваша газета, я полагаю? Я так понимаю, вы один из наших отколовшихся братьев по вере.

– Да, я из протестантской семьи, если вы об этом, – сказал Страффорд. – Я видел только заметку в «Айриш пресс».

– «Индепендент» писал примерно то же самое.

– Без сомнения, и его версия событий была, без сомнения, столь же – скажем так, неполной, как вы знаете из разговора с комиссаром Феланом.

Архиепископ поставил свой стакан на стол.

– Полагаю, – сказал он, – это связано с тем, что результаты вскрытия опубликовали только сегодня утром, а газеты были напечатаны вчера вечером. – Он откинулся на спинку кресла, снова оперся локтями на подлокотники и соединил кончики пальцев. – Люди часто об этом забывают, – сказал он, глядя в потолок, – а ведь то, что пишут в газетах, – это всегда вчерашние новости. Радио, конечно, должно, по идее, предоставлять более актуальную информацию, но я часто замечаю, что новости по нему мало чем отличаются от того, что печатается в газетах. В самом деле, – наклонился он вперёд с заговорщицкой улыбкой, – я подозреваю, что люди на «Радио Эрин» куда чаще, чем им хотелось бы это признать, сами зависят от ежедневных новостей в прессе. Или я к ним несправедлив? Что думаете?

Страффорд тоже поставил свой наполовину недопитый стакан с хересом на стол. Жидкость липла к зубам.

– Доктор Мак-Куэйд, – сказал он, – в ближайшие день или два я представлю свой рапорт о смерти отца Лоулесса. Свои предварительные выводы я уже передал через коллегу своему начальнику в Дублине. Вы говорите, что результаты вскрытия опубликовали сегодня утром. Это не так.

– Неужели? – пробормотал архиепископ. – А я думал…

– Скажем так, – флегматично продолжал Страффорд, – публике была представлена весьма урезанная их версия. Отец Лоулесс погиб не в результате падения. Если комиссар Фелан представил вам полный отчёт о выводах патологоанатома, то вы уже знаете, как он умер. Когда в газетах узнают реальные факты дела…

– «Когда»? – тихо повторил архиепископ. Он созерцал свои скрещённые пальцы с нарочито озабоченным выражением лица. – Я предпочитаю думать, что с господами журналистами у меня есть только одно общее свойство – и это любопытство. Здесь есть «история», как они бы сказали, история трагическая, но в то же время сенсационная, и они примутся её разнюхивать, можете быть в этом уверены. Если нет, то они бы просто не выполняли свою работу. Но найдут ли они, инспектор, эту свою сенсационную историю? Как думаете?

В глазах у прелата загорелся почти весёлый огонёк. Это был взгляд кошки, играющей с ещё живой мышью.

– Я думаю, – сказал Страффорд, – что некоторые вещи слишком масштабны, чтобы о них можно было умолчать.

Архиепископ наклонился вперёд, взял металлические щипцы, достал из ведёрка два уголька и опустил их в пламя камина.

– «Умолчать»? – повторил он. – Надо сказать, это слово меня беспокоит.

– Тогда, может быть, вы знаете, как сказать получше, ваша светлость?

– Думаю, что формулировка «придержать в секрете» была бы более точной и, конечно, более целесообразной в этом контексте. Неужели вы не согласитесь?

Страффорд хотел снова заговорить, но архиепископ, улыбаясь, приподнял руку в знак молчания, всё ещё улыбаясь, поднялся с кресла и подошёл к окну, где встал, сцепив руки за спиной и глядя на мрачный холодный простор серо-металлического моря и ещё более серого неба.

– Наша нация молода, инспектор Стаффорд…

– Стр-р-раффорд.

– Простите меня – Страффорд. Наша нация молода, говорю я, и ещё сохраняет бо́льшую часть первородной невинности – а я убеждён, что наряду с первородным грехом существует и первородная невинность. Было время, когда плод познания не был съеден. – Он оглянулся на инспектора через плечо и поймал его уничижительный взгляд. – О, знаю, знаю, вы чувствуете, что людей намеренно удерживают в невежестве. Мы могли бы повзрослеть, если бы нам позволили. Но столетия английского угнетения удерживали нас, подавляли нас – сохраняли, как я и говорю, нашу невинность. Надеюсь, я не обижаю вас подобными разговорами? Ваш народ…

– «Мой» народ? При всём уважении, ваша светлость, я такой же ирландец, как и вы.

– Конечно-конечно. – Архиепископ отвернулся от окна и взглянул гостю в лицо. – Но я помню, как прекрасная англо-ирландская писательница Элизабет Боуэн однажды сказала мне – это было на приёме, устроенном британским послом одним летним днём в саду за посольством на Меррион-сквер, – я помню, как она сказала мне: она чувствует, что её истинная родина – это точка прямо посреди Ирландского моря, на полпути между Англией и Ирландией. Это признание показалось мне очень откровенным и красноречивым. Должно быть, странно оказаться в таком непростом положении. Хотя, конечно, – он издал слабый смешок, – строго говоря, посреди моря находиться нельзя. – Левой рукой он изобразил ныряющий жест. – Можно и утонуть, инспектор. Можно и утонуть…

Он медленно пошёл обратно к камину, опустив голову, глядя на носки своих туфель, которые попеременно высовывались, словно багровые кончики языка, из-под полы его сутаны. Остановился перед огнём и протянул к ворчащему пламени руки, бледные, как кость каракатицы.

– Я испытываю величайшее уважение к вашей церкви и вашему вероучению, которое породило так много выдающихся умов – а также тонко чувствующих натур, если можно так выразиться. И всё же, – тут он слегка вздохнул, – протестантизм – это не столько религия, сколько реакция на религию, не так ли? – Он улыбнулся при виде застывшего взгляда Страффорда. – Ещё раз, пожалуйста, не обижайтесь. Я просто констатирую факт. В конце концов, чем была Реформация, как не протестом против традиций Римско-католической церкви? Протестом, причём, к сожалению, отнюдь не безосновательным во времена Лютера и его последователей. Недаром само слово «протест» до сих пор закреплено в самом названии вашего вероисповедания.

– Я вырос в лоне Церкви Ирландии, – сказал Страффорд.

– А-а, ну да. И всё же, как говорит многомудрый Шекспир, «что в имени»?

По-прежнему стоя перед огнём, архиепископ оперся рукой о каминную полку и склонил голову в сторону пламени, что придало его худому, бледному лицу мертвенный оттенок.

Страффорд попытался подняться со стула, демонстративно сверившись с часами.

– Ваша светлость, хотя я и нахожу этот разговор весьма духоподъёмным, я действительно не могу уделить много времени богословским дискуссиям…

– Да-да-да, простите меня! Я понимаю, насколько вы, должно быть, заняты. Однако гибель отца Лоулесса является большим потрясением для всех нас, и особенно тяжёлым ударом она станет для его прихожан и для католиков в целом.

– Для народа в целом, как католиков, так и протестантов, вы хотели сказать?

– Конечно, да, именно это я и имел в виду – для всех нас.

Двое мужчин были теперь на ногах и оказались лицом друг к другу. Страффорд посмотрел в окно и увидел, что там снова пошёл снег. Он подумал о состоянии дорог. Не хотелось бы угодить в ловушку здесь, в этом холодном месте и в компании этого холодного человека. Он снова демонстративно посмотрел на часы.

– Да, я понимаю, вам пора ехать, – промолвил архиепископ, умиротворяюще поднимая руку. – Но прежде чем вы уйдёте, дайте мне сказать последние несколько слов, пока у меня есть возможность. – Он посмотрел вниз. – Как я уже сказал, мы, как нация, сохраняем поразительную – иные сказали бы: прискорбную – степень невинности. Во многом мы подобны детям, обладаем детской простотой и обаянием, а также, признаюсь, и детской склонностью к дурному. Нам понадобится много времени, чтобы достичь полной зрелости: в конце концов, взросление – это медленный и часто болезненный процесс, и его не следует торопить. На некоторых из нас лежит обязанность рассчитать, что́ лучше для всей паствы – то есть, простите меня, для населения в целом. Как утверждает мистер Элиот – я уверен, что вы знакомы с его произведениями, – «человечество не может вынести слишком много реальности». Общественный договор – документ непрочный. Вы вообще улавливаете суть моей точки зрения?

Страффорд пожал плечами:

– Да, пожалуй, улавливаю. Тем не менее, истина…

– Ах, истина, – архиепископ поднял перед собой обе руки, развернув ладони наружу, как бы отгоняя кого-то прочь, – столь сложное понятие. В пользу Понтия Пилата сказать особо нечего, но и к нему испытываешь проблеск сочувствия, когда он в своей беспомощности вопрошает: «Что есть истина?»

– В данном случае, доктор Мак-Куэйд, – сказал Страффорд, – на этот вопрос ответить легко. Отец Лоулесс не упал с лестницы и не сломал себе шею. Его ударили ножом в горло, и после этого…

Архиепископ покачал головой, на секунду позволив векам слегка закрыться.

– Довольно, довольно, – выдохнул он. – Что было дальше, я знаю от комиссара Фелана. – Он помолчал на мгновение, затем сделал шаг ближе к Страффорду. – Вы думаете, инспектор, вы действительно думаете, что от публичного раскрытия таких мрачных, таких жутких фактов может быть какая-то, ну хоть какая-то польза?

– Ваша светлость, как сказал Шекспир, «убийство не останется под спудом» – как и истина, какой бы жуткой она ни была.

Архиепископ улыбнулся.

– О да. Жизнь, однако, не пьеса, жизнь – это наша непосредственная реальность. И некоторые аспекты реальности лучше – какое слово я использовал ранее? – лучше придержать в секрете. Я вижу, вы несогласны. Что ж, вы вольны поступать так, как полагаете наилучшим. У вас свои обязанности, – тут в его глазах вспыхнул резкий блеск, – у меня – свои.

Страффорд готовился к отбытию. Он задавался вопросом, где можно найти его тренч и шляпу – Люк Незаменимый ещё не вернулся из похода по магазинам. Архиепископ мягко положил руку ему на плечо, и они вместе направились к двери.

– Спасибо, что проделали столь долгий путь, инспектор, в такую немилосердную погоду. Я хотел встретиться с вами лично. Ваш комиссар отзывается о вас очень высоко. Он верит, что вас ожидает блестящее будущее в вашей карьере детектива.

– Рад это слышать, – сухо сказал Страффорд. – Он не из тех, кто склонен расточать похвалы впустую.

– Да-да, – рассеянно сказал архиепископ, – воистину. Я часто думаю, как трудно молодому человеку в наши дни пробиться наверх. Столько ужасных вещей произошло в наше время, столько войн и революций, столько смертей и разрушений. – Они вышли в холл. – Ещё раз спасибо, что приехали. – У входной двери прелат улыбнулся тонкими и бледными губами и блеснул маленькими тёмными глазками. – Будьте уверены, инспектор, – сказал он тихо со своей колкой, холодной улыбкой, – я буду следить за вашими успехами с величайшим интересом. – Тренч и шляпа Страффорда висели на крючках у входной двери. – А вот и ваши вещи. Такой лёгкий плащ в такой зябкий день!

Когда дверь открылась, снаружи ворвался порыв морозного воздуха, принеся с собой шквал снежинок, одна из которых кратким ледяным благословением опустилась Страффорду на лоб.

Он был уже на полпути к машине, как вдруг архиепископ выкрикнул его фамилию: «Инспектор Страффорд, на минутку», – и он повернулся и поплёлся обратно по тропинке, ступая по своим собственным следам.

– Чосер, – сказал прелат.

Страффорд опешил:

– Простите…

– «Убийство не останется под спудом». Это Чосер, а не Шекспир. Эта фраза появляется в «Рассказе капеллана»: «Убийство не останется под спудом». А дальше так: «И так всегда. Ведь рано или поздно убийц Господень суд настигнет грозный»^[29].

– Ах да. Верно. Спасибо, я запомню – Чосер, а не Шекспир.

Архиепископ снова улыбнулся и быстро перекрестил его двумя поднятыми пальцами. Страффорду вспомнился портрет Христа, демонстрирующего своё Святое Сердце.

Он отъехал, оглянулся у ворот и увидел, что архиепископ до сих пор стоит в дверном проёме, воздев руку в прощальном жесте. На груди его сутаны лежал снег. Он, кажется, этого не замечал.

20

Поездка обратно в Баллигласс оказалась не такой уж и жуткой, как опасался Страффорд. После того как он проехал милю или две, снегопад внезапно прекратился, и он смог выключить дворники. В Эннискорти осторожно провёл машину по мосту. На другой стороне он встретил большой «ситроен», за рулём которого угадывалась эльфоподобная фигура Люка.

Он прибыл в Баллиглас-хаус и стоял у входной двери целых пять минут, неоднократно стуча дверным молотком и продрогнув до костей, прежде чем наконец вышла миссис Даффи и впустила его в дом. Она попросила прощения за то, что не пришла раньше, поскольку была внизу и мыла посуду после обеда. При упоминании обеда он вспомнил, что не ел с самого завтрака. Миссис Даффи сказала, что сможет, как она выразилась, «сварганить» ему омлет.

Детектив спросил, вернулся ли Дженкинс, и получил отрицательный ответ. Он обернулся и окинул взглядом окружающий заснеженный пейзаж. Затем снова, вжав локти в рёбра, протиснулся в нишу за бархатной занавеской, позвонил на Пирс-стрит и снова попросил позвать старшего суперинтенданта Хэкетта.

– Ну, как вы поладили с его высокопреосвященством? – спросил тот, посмеиваясь.

Страффорд услышал, как шеф закуривает сигарету, как он делал всегда, когда разговаривал по телефону: ставил спичечный коробок на стол, зажимал его локтем, вынимал из него спичку и медленно и осторожно чиркал ею по полоске наждачной бумаги. В таких мелочах проявлялась свойственная ему вычурность.

– Он прочёл мне лекцию о религии и напутствовал меня предупреждением, – сказал Страффорд.

– Вот как! Что же это было за предупреждение?

– Он сказал, что будет приглядывать за мной. Очевидно, задачу сообщить мне об этом он перед собой и поставил.

– Тяжёлый он человек, это доктор Мак-Куэйд. В этом типе нет ни капли любви.

– Он, конечно, хочет, чтобы это дело замяли.

– И что же вы сказали?

– Как можно меньше.

Наступила пауза.

– Он опасный человек, Страффорд, и ему нельзя перечить. Не мне вам об этом напоминать.

– Как думаете, сможет он удержать в тайне настолько крупное дело?

– У него имеется подобный опыт.

– Вот как! А можно поподробнее?

– Нельзя. Но говорю вам: будьте осторожны. Правая рука товарища Сталина господин Берия живёт и здравствует, пока живёт и здравствует его преосвященство.

Страффорд нахмурился. Ему не терпелось узнать, когда и как Мак-Куэйд заимел «подобный опыт»: неужели был и другой случай – или случаи? – не уступающий этому в своей масштабности и потенциальной скандальности? Придётся спросить об этом у Квирка, когда тот вернётся из свадебного путешествия. Квирк знал места захоронения множества трупов – как на законных основаниях, так и не очень. В конце концов, недаром же он был штатным патологоанатомом.

– Дженкинс пропал, – сказал он. – Не было ли от него вестей?

– Что вы имеете в виду под словом «пропал»?

– Я отправил его сюда, в Баллигласс-хаус, чтобы он ещё раз допросил каждого члена семьи. Он приехал, поговорил с экономкой, потом, по её словам, ушёл, и с тех пор его никто не видел.

– Куда бы это его могло понести? Там у вас сейчас идёт снег, как и здесь?

– Да, шеф. По всей Ирландии выпал снег.

– Разве?

– Это цитата, не обращайте внимания.^[30]

Страффорд услышал в трубке напряжённое дыхание начальника. Хэкетт ценил Страффорда, но в то же время полагал его слишком умным.

– Так сколько уже его нет?

– Три или четыре часа, – ответил Страффорд.

– Всего-то? Ради бога, да он, наверно, сидит себе где-нибудь преспокойно за пинтой пива да закусывает сэндвичем с ветчиной. Три-четыре часа, серьёзно!

– Это непохоже на него, шеф, – уйти вот так и ни слова мне об этом не сообщить.

Хэкетт постепенно приходил в ярость. Последние дни он почти всегда бывал на взводе. Очевидно, его не устраивало повышение. Ему нравилось заниматься сыскной работой. Теперь же он проводил бо́льшую часть времени за столом, разгребая папки с документами.

– Я подожду ещё немного, – продолжал Страффорд, – а потом позвоню местному коллеге, Рэдфорду, и посмотрю, сможет ли он помочь.

– Рэдфорду? Это ещё кто такой?

– Сержант из местного участка, из городка. Ещё не доводилось его увидеть. Якобы слёг из-за гриппа. Думаю, он пьяница.

– Ну, разве не чудесно? – сказал Хэкетт. – У вас человек пропал, а местный бобби ловит зелёных чертей! Удачи.

И он повесил трубку.

Миссис Даффи сказала, что даст знать, когда омлет будет готов.

Ожидая обеда, Страффорд забрёл в гостиную и остановился у того же окна, у которого вчера – неужели это было только вчера? – стоял с Лэтти и смотрел, как лужайку и поля за ней заметает снегом. Сегодня холм вдалеке едва просматривался – призрачная, зыбкая фигура, словно гора Фудзи на заднем плане японской гравюры.

На ветку за окном приземлилась малиновка и уселась там, распушив пёрышки. Страффорд ни на секунду не усомнился в том, что это та же самая птичка, которую он видел – когда? Когда же он видел её раньше? Вчера? Сегодня? Время снова играло с ним в кошки-мышки. Могла ли это быть та же самая птичка, следующая за ним по пятам?

К нему вернулась мысль о матери: он представил себе, как мать лежит на своём импровизированном смертном одре и наблюдает за птицами на лужайке, а свет постепенно гаснет – и дневной свет, и свет жизни в её глазах. Почему она так занимала его воображение? В последние годы он почти не думал о ней, но теперь её дух возникал рядом всякий раз, когда он видел птицу на снегу. Кто там говорил, что в этом доме водятся привидения? Для него это определённо было так.

Он переиграл в голове беседу с архиепископом. Ему было дано предупреждение, в этом не приходилось сомневаться – в тщательно выверенной вежливости прелата, в его тонких намёках нельзя было не уловить нотки угрозы. Им, этим елейным церковникам, нравилось демонстрировать свою власть. Он подумал о преподобном Моффате, который служил викарием в Розли в детские годы Страффорда. Бедный Моффат, эти его серебристые волосы и розовая лысина, бледные руки, непривычные к физическому труду, и многословно-извиняющаяся манера общения! Джон-Чарльз Мак-Куэйд съедал таких, как преподобный Моффат, в качестве закуски перед повечерием.

Пересекаться с комиссаром Страффорду не доводилось ни разу. Неужели Фелан и правда отзывался о нём так высоко, как утверждал архиепископ? Он подозревал, что Фелан никогда о нём и не слышал. В любом случае, что бы тот о нём ни думал, достаточно было бы лишь одного негромкого слова его светлости Джона-Чарльза, чтобы инспектора сослали в какой-нибудь открытый всем ветрам городишко на западе Ирландии, где он будет целыми днями вылавливать перегонные кубы для нелегального производства виски, а по вечерам – тормозить школьников на велосипедах за выключенные фары.

Этот звук он слышал с тех пор, как вошёл в комнату, но только сейчас обратил на него внимание и понял, что это такое. За пределами комнаты, но где-то поблизости кто-то тихо и размеренно плакал – женщина, подумал он. Звук доносился из-за двери в углу комнаты. При его стуке он резко прекратился и воцарилась тишина. Страффорд снова постучал в дверь, но ответа по-прежнему не последовало. Он повернул дверную ручку.

Сильвия Осборн полулежала на жёлтом диване в своей гостиной, похожей на коробку шоколадных конфет, подтянув ноги и накрывшись одеялом. Из-за покрасневших глаз её лицо казалось ещё бледнее, чем было на самом деле. Щёки залиты слезами, а рот безобразно распух. В руках она сжимала промокший носовой платок, который теперь быстрым движением спрятала за спину. На ней была белая блузка и бледно-голубой кардиган.

– Ах, это вы, – сказала она и, кажется, несмотря на горе, почувствовала облегчение. – Я-то думала, это Джеффри.

Страффорд вошёл в комнатку. Сегодня она казалась менее кричащей и безвкусной, чем вчера. Плачущая женщина всегда придаёт обстановке серьёзный вид, предположил он.

– Миссис Осборн, в чём дело? – сказал он, приближаясь к ней. – Что случилось?

Сначала миссис Осборн ничего не сказала, но потом её лицо покрылось сетью морщин, и она снова заплакала.

– Это всё моя вина! – стонала она сдавленным голосом. – Я, я во всём виновата!

Он сел в дальнем конце дивана.

– Не понимаю, – сказал он. – Что значит «это всё ваша вина»? Вы имеете в виду смерть отца Лоулесса?

Она уткнулась лицом в сгиб локтя, заглушив рыдания рукавом кардигана. Сказала что-то, но он не разобрал. Он коснулся её запястья, но она вырвалась.

– Расскажите мне, что случилось, – сказал он тихо, как разговаривают с детьми. Представил, как берет её на руки, а она кладёт голову ему на плечо и вздыхает, и его щёку обдаёт её тёплым дыханием. И тут же подивился мыслям, посещающим его голову. Что за безумные фантазии!

– Простите, – пробормотала миссис Осборн. Плакать она уже перестала.

Из коридора послышался голос миссис Даффи, выкрикивающей имя Страффорда. Его омлет был готов. Он совсем о нём забыл.

– Это из-за меня он сюда приехал, – сказала Сильвия Осборн в промежутке между двумя приступами икоты. – Это из-за меня он приезжал сюда снова и снова. Я должна была положить этому конец. Я должна была приказать ему держаться отсюда подальше.

– Вы имеете в виду отца Лоулесса? Отца Тома?

Он старался не выказывать удивления. Боже правый, неужели у них – у неё со священником – был роман? Возможность такого расклада не приходила ему в голову – да и как бы он до него додумался? Католические священники не склонны заводить любовные связи с дамами из протестантского поместного дворянства. Это было немыслимо. И тем не менее, такая мысль пришла ему в голову.

– Вы хотите сказать, – спросил он, – вы хотите сказать, что он был в вас влюблён? Что вы с ним были?..

Она поспешно мотнула головой, нахмурившись, словно услышала нечто заведомо абсурдное. Но что ещё она могла иметь в виду, говоря, что ей следовало заставить его держаться подальше?

– Он вам что-нибудь говорил? – спросил Страффорд. – У вас каким-то образом возникло впечатление, что он?..

– Однажды он разговаривал со мной. Думаю, он был уже в подпитии, а я налила ему немного шерри, чего делать не стоило, и он пил его, бокал за бокалом, и не думаю, что он отдавал себе в этом отчёт. Он сидел там, где сейчас находитесь вы. Глаза у него были такие странные, как будто он видел что-то… не знаю. Что-то ужасное.

– И что он сказал?

– Он говорил о том, как трудно быть священником. Сказал, что мне, конечно, не понять, но вообще-то у священников есть чувства, так же, как у всех остальных. Сказал, что не знает, что делать. Казался… казался таким странным, таким взволнованным. Напугал меня. Я не понимала, что делать, что говорить.

Она достала скомканный платок и высморкалась в него. Ноздри её приняли нежный, почти полупрозрачный по краям розоватый оттенок.

– Он когда-нибудь говорил так с вами раньше?

– Нет, ни разу.

– А вы хоть представляли примерно, что́ он к вам чувствует? В смысле, знали ли вы об этом до того дня?

– Конечно, нет, – бросила она с устало-пренебрежительным видом. – Для меня это стало полной неожиданностью и потрясло до глубины души. Я-то думала, что священники должны… блюсти целомудрие. Вы ведь знаете, как рассуждают католики о… – ну, о сексе и всём таком прочем. А ещё я боялась, что к нам по своему обыкновению ворвётся Джеффри, – что бы я тогда сказала?

Они молчали, поглощённые каждый своими мыслями. Страффорд чувствовал, будто его мягко и нежно заманили в ловушку и удерживают в плену, будто на него набросили сеть – из прочной стали, но настолько тонкую, что её нельзя было увидеть глазом.

– Когда это произошло? – спросил он. – В смысле, когда он приехал сюда и говорил вам такие вещи?

– Не знаю – не так давно. Несколько недель назад. Он допил шерри – уничтожил почти целую бутылку – и ушёл. Поехал обратно в Скалланстаун. Удивляюсь, как он не попал в аварию. Я думала… я думала, он может покончить с собой, может намеренно врезаться в дерево или что-то в этом роде, у него был такой отчаявшийся вид. А в следующий приезд он вёл себя как ни в чём не бывало. Был самим собой, шутил с миссис Даффи – кстати, это не вас она только что звала? – и беседовал с Джеффри о лошадях, кажется, только о них они всё время и говорили, о лошадях, об охоте и об этих проклятых гончих. Я не знала, что и думать. Я должна была что-то сказать. Надо было отвести его в сторону и сказать, чтобы он больше не появлялся у нас дома после того, как он позволил себе такое поведение, после всех этих откровений и того, как перебрал с шерри. Но я ничего не сказала. А теперь он мёртв.

Она снова заплакала, на этот раз тихо, почти отстранённо, потом прервалась, зажала нос платком и деликатно продула ноздри. Края их уже воспалились не на шутку. Страффорду вспомнился домашний кролик, которого он держал когда-то в детстве. Как-то ночью до него добралась лиса. Утром от кролика остались лишь пятна засохшей крови – её вытекло довольно много – и один-единственный клок шерсти.

– Значит, вы думаете, – сказал он, – вы думаете, что его тогдашний приезд и разговор с вами… вы думаете, всё это как-то связано с его смертью?

Она недоуменно уставилась на него:

– Что вы имеете в виду?

– Но ведь секунду назад вы сказали, что это ваша вина.

– Правда?

– Да, только что, когда я вошёл, вы сказали…

– Я правда так сказала? Извините, последнее время у меня провалы в памяти, я ничего не помню… – Она внезапно остановилась и снова посмотрела на него широко распахнутыми глазами. – Вы же не думаете, что я предполагаю, будто его убил мой муж, нет? – Она сдавленно рассмеялась, прикрыв рот скомканным носовым платком. – Бедняга, что вы, должно быть, обо всех нас думаете! Мы, должно быть, похожи на героев какого-нибудь из этих романов о безумных обитателях загородных поместий. – Она снова засмеялась, на этот раз менее пронзительно. – А знаете, Лэтти так и говорит, что я сумасшедшая. Она вам не говорила?

– Нет, конечно, нет.

– Говорила-говорила, у вас на лице написано. Мне, правда, всё равно. Она меня ненавидит. Я ведь для неё злая мачеха. Кстати, у вас не будет сигареты?

– К сожалению, нет. Я не курю.

– Это не имеет значения. – Она с досадой огляделась по сторонам и проворчала: – Вот никогда ничего здесь нет, как ни хватишься.

Они услышали, как миссис Даффи снова с тоном нарастающего недовольства выкрикнула фамилию Страффорда. Он подумал об ожидающем его омлете. Сказать по правде, инспектор действительно был очень голоден. Прядь волос упала ему на лоб, и он смахнул её.

– Вы дружили с женой полковника Осборна, это так? С первой миссис Осборн?

Женщина будто бы вмиг позабыла о своих слезах. Достала из сумочки пудреницу, открыла её и вгляделась в зеркальце на крышке.

– О боже, – сказала она, – вы только посмотри на меня! – Она нанесла пудру вокруг глаз и на рдеющие уголки носа. – Первая миссис Осборн – похоже на что-то из Бронте, не правда ли? Нет, я с ней не дружила – её подругой была моя мать. Она приводила меня сюда в гости, когда я была мала. Потом она умерла – я имею в виду свою мать, – и я стала приезжать одна, и Миллисент как бы удочерила меня.

– Миллисент? Это миссис Осборн?

– Да. Миссис Осборн – смешно, знаете ли, думать о ней таким образом теперь, когда я тоже миссис Осборн. – Она издала лёгкий смешок. – «Миссис Осборн – 2» с Вивьен Ли в главной роли! Так прямо и вижу эту картину, а вы? Туман клубится вокруг мрачного старого дома, на лужайке кричат павлины…

Страффорд коснулся пальцем её руки – резко, почти ткнув собеседницу.

– Вы были здесь в ту ночь, когда она умерла, верно? – сказал он.

– Ну да, разумеется! – вспыхнула она. – Я была здесь всегда. – На этот раз она приложила пуховку к горлу, а затем захлопнула крышку пудреницы. – Боже, смерть как хочется курить!

– Мне сходить и поискать для вас сигареты? – спросил он.

– Нет-нет, пожалуйста, не утруждайте себя. – Она помрачнела. – Это же вас снова зовёт миссис Даффи, слышите? Зачем вы ей так срочно понадобились?

– Она там что-то для меня готовила. Омлет, что ли?

– Так почему бы вам не пойти и не подкрепиться? – В её голосе прозвучала отдалённая нотка волнения. – Вам не помешает. Она рассердится на меня за то, что я вас задерживаю. Немедленно идите и поешьте. Имейте в виду, он, наверно, уже остыл, но лично я считаю, что и холодные омлеты очень вкусны. – Она огляделась по сторонам. – Здесь был доктор Хафнер. Наверное, уже ушёл. Он послал Лэтти за прописанным мне лекарством. Полагаю, она решила заночевать в городе у этих своих несносных приятелей. Знаете, она ведь с кем только не путается! Чем скорее она вернётся в пансион, тем лучше. – Она моргнула. – У меня так сильно болит голова… У вас точно не будет сигареты? Ах да, я забыла, вы же не курите. Какая жалость!

Он подошёл к камину, чтобы отойти от неё на безопасное расстояние, но теперь вернулся и снова сел рядом с ней.

– Можете ли вы рассказать мне что-нибудь о той ночи, о ночи, когда погибла миссис Осборн?

С секунду она отстранённо взирала на него, как будто забыла, кто он такой, голова её слегка покачивалась, так что казалось, будто она вот-вот свалится с её длинной бледной шеи. Между бровями у неё пролегли вертикальные морщинки, выдающие попытку сконцентрироваться.

– Что ж, тогда, как обычно, произошла ссора, – сказала она, – и она, как обычно, была пьяна.

– Миллисент?

– Что? Да, Миллисент, конечно. Кто же ещё?

– Значит, она была алкоголичкой?

Она задумалась, скривив уголок рта.

– Насчёт этого не знаю, но напивалась она практически каждую ночь. Это ведь и значит быть алкоголичкой?

– И с кем она ссорилась?

– С Джеффри, конечно. Они вечно ссорились с шумом и скандалом. Вернее, скандалила она. Он просто сидел с несчастным видом, уткнувшись носом к себе в тарелку, а она всё пилила и пилила его. Он её немного побаивался. То есть как, вообще-то даже не то чтобы немного – да и кто её не боялся? Знаете, она была крупной женщиной с непомерно широкими плечами и огромной квадратной челюстью, как у мужчины. Одевалась всегда в самые нелепые девчоночьи наряды, как эмансипэ двадцатых годов. Её родители были очень знатными или считали себя таковыми – Эшворты из Эшвортского замка. Это на западе, на озере Лох-Корриб. Бывала я там однажды. Громадное такое уродливое здание в псевдотюдоровском стиле – зубчатые стены, круглые башни и всё такое прочее. А еда! Поразительно, как кто-то вообще решился положить это в рот. Я, конечно, даже не притронулась. Всё время, пока я была там, питалась шоколадными батончиками и печеньем, которые покупала в магазине на почте в деревне. После этого меня ужасно тошнило.

Страффорд кивнул. Он знал этих Эшвортов – однажды он и сам останавливался в замке на озере. Этих людей его отец со свойственной ему прямолинейной иронией, которую многие недалёкие люди принимали за напыщенность, назвал бы «семейкой, примечательной во многих отношениях».

– Вы, должно быть, очень расстроились, когда она умерла.

Миссис Осборн снова устремила на него свой неустойчивый взгляд. Она имела обыкновение вытягивать свою и без того длинную шею и высоко поднимать подбородок, что придавало ей вид надменного и раздражительного лебедя. Эта дама была образчиком тех гибких барышень с полупрозрачной кожей и затуманенным взором, дочерей знатных дворянских родов, в которых он влюблялся по молодости, но никогда не имел смелости даже обратиться к ним. – Я бы не сказала, что расстроилась, – задумчиво сказала миссис Осборн. – Конечно, я испытала глубокое потрясение. Даже если она была пьяна, наверно, ужасно скатиться вот так вот кубарем с лестницы, когда у вас выбиваются подвязки и всё такое прочее. Имейте в виду, рано или поздно это просто обязано было случиться – это или что-то в этом роде.

Она откинула одеяло, под которым сидела, и почесала лодыжку. Миссис Осборн была босиком и без чулок. На мизинце её ноги обнаружился обмороженный участок – нежно-розовый и блестящий, как и её ноздри. Её кожа была местами молочного оттенка, а местами – оттенка клубники, раздавленной в молоке.

– К этому времени я уже, конечно, её возненавидела. Она держала меня при себе в качестве своего рода бесплатной дамы-компаньонки, заставляла наполнять ей ванну, гладить её вещи и выполнять для неё различные поручения. Каждую субботу мне приходилось ездить на автобусе в лавку Уокера в Уэксфорде, чтобы пополнить для неё еженедельный запас джина. А ещё прибираться за ней: она имела привычку бросать свои тряпки как придётся. Честно говоря, она была жуткой свиньёй. Однажды утром я пришла её будить, а её, – Сильвия поморщилась, – вырвало ночью прямо в постели, настолько она была пьяна.

Она вздрогнула, сказала, что замёрзла, и сунула руки в карманы кардигана. И вдруг просияла:

– Смотрите-ка! – Она вынула правую руку из кармана и с торжеством подняла единственную смятую сигарету. – Нашла! Будьте любезны, принесите мне спичку, ладно? Несколько штук лежат на каминной полке.

Он нашёл коробок восковых спичек и вернулся к дивану.

– Проклятье, – сказала она, показывая ему сигарету, – переломилась ровно посередине! Почему сигареты вечно делают такими ломкими? Придётся выкурить её в два захода.

Она осторожно разделила обе половинки и вставила одну в рот. Он чиркнул спичкой, и она склонилась к огоньку, подняв при этом глаза на него.

Дженкинс! Он совсем забыл о Дженкинсе. Он задавался вопросом, вернулся ли тот уже оттуда, куда бы ни запропастился. Может, Хэкетт был прав, может, он зашёл куда-нибудь в паб – да хоть в тот же самый «Сноп ячменя», – чтобы уберечься от непогоды и согреться. Но на самом деле Страффорд так не думал. Нет, всё было вовсе не так. Он почувствовал первый приступ настоящей тревоги, холодной, как снежинка, приземлившаяся ему на лоб возле дома архиепископа.

– Забавно, что она умерла именно так, – задумчиво сказала Сильвия Осборн. – Знаете, раньше у меня возникала фантазия на тему того, чтобы столкнуть её с лестницы, – это правда, так и было. Я прямо-таки видела, как подбегаю к ней сзади, на цыпочках, беззвучно, кладу руки ей на лопатки и просто толкаю её, не сильно, но решительно. – Она даже разыграла для него соответствующую пантомиму, роняя сигаретный пепел на грудь кардигана. – Представляю, каково было бы наблюдать, как она падает. Впрочем, я воспринимала это не как падение, а скорее как прыжок, медленный и грациозный, как прыгают ныряльщики, опустив голову и вытянув руки перед собой: вот она описывает дугу, а затем ударяется о плитку в коридоре на первом этаже, как птица об оконное стекло… – Она смолкла, моргнула и посмотрела на него, вытянув шею. – Разве это не ужасно?

Он подумал было взять её за руку, ту, в которой не было сигареты, но не решился.

– Должно быть, она была очень несчастна, – предположил он. – Это правда?

Она всё так же неподвижно взирала на него, слегка подёргивая головой на тонком стебельке шеи.

– Не знаю, – сказала она, – никогда об этом не думала. Полагаю, так и было. Некоторые люди делают страдание смыслом всей своей жизни. И, конечно же, делают несчастными всех вокруг. Наверное, это начинается как своего рода игра, способ развеять скуку или что-то в этом роде, а потом это поведение просто как бы закостеневает и становится образом жизни, и вы уже не замечаете, что с вами происходит. – Она прервалась, тупо глядя перед собой. – Когда живёте за городом, делать-то особо и нечего.

– Да, – сказал он, – я знаю.

Она зажгла вторую половину сигареты от тлеющего конца первой, которую раздавила в пепельнице. Снова сунула руки в карманы кардигана и криво улыбнулась ему. Он заметил, что её левый глаз посажен ниже правого. Именно это придавало её лицу такой несколько перекошенный вид. Ему вспомнилось, что греки отвергали симметрию и считали красивыми только те предметы, которые отклонялись на градус-другой от прямого угла. Миссис Осборн не была красавицей, это точно, и всё же…

– По-моему, вам хочется меня поцеловать, – внезапно сказала она, прервав поток его мыслей. – Это правда?

– Миссис Осборн, я…

Она вынула сигарету изо рта, преодолела на четвереньках неширокий диван и припала губами к его губам. Её губы были холодны. Он почувствовал мимолётное прикосновение острого кончика её языка. Она отодвинулась, но на мгновение осталась на четвереньках, пристально всматриваясь в него и хмурясь, – Страффорд подумал, что она похожа на анестезиолога, который ожидает, пока подействует анестетик. Затем Сильвия Осборн отползла, снова села и натянула одеяло на колени.

– Попробуйте раздуть огонь, а? – сказала она. – А то я совсем окоченею.

Он присел на корточки перед очагом и принялся ворошить уголья. Снаружи те были серыми и рассыпчатыми, но внутри всё ещё сохраняли алый жар. Он нашёл несколько щепок для растопки и затолкал их поглубже в мерцающую золу. Сел на пятки.

– Сейчас разгорится, – пообещал он, – я так думаю.

Следовало бы обнять её и поцеловать как следует – разве она не этого хотела? Женщины никогда не целуют вас без ожидания ответного поцелуя. Он был безнадёжен – неуклюж и неумел. На секунду ему ясно представился пренебрежительный взгляд отца.

Сильвия Осборн сжала окурок половины сигареты кончиками большого и указательного пальцев и высосала из него остатки дыма.

– Знаете, – рассуждала она, – думаю, мы с вами очень похожи. Ни один из нас понятия не имеет, кто мы на самом деле. Вам так не кажется? Я примеряю версии своей личности так же, как примеряю платья в магазине.

– Да, я заметил, – сказал он.

– Правда? Ой! – Сигарета обожгла ей пальцы, и она бросила окурок в пепельницу и стала наблюдать, как из неё поднимается высокий прямой столб серо-голубого дыма. – А что насчёт вас? Разве у вас не то же самое?

– Насчёт меня? Что ж, полагаю, я нашёл предпочтительную версию себя – или, по крайней мере, ту, которая, как мне кажется, наиболее всего подходит к текущему моменту. В смысле, – он улыбнулся, – пока не появится какая-нибудь более подходящая.

Она сделала кислое лицо:

– Везёт вам. – Она подняла руку и внимательно пригляделась – может, была близорука? – к маленьким серебряным часикам, пристёгнутым к её запястью. – Где же эта чёртова Лэтти с моим лекарством? – Миссис Осборн посмотрела на Страффорда, стоящего у огня. Щепки внезапно вспыхнули, и вверх взметнулось бледное пламя. – Подойдите и поцелуйте меня ещё раз, хорошо? – сказала она. – Первый раз как-то не вполне получилось.

Только потом, выйдя от неё, он вспомнил все дальнейшие вопросы, которые собирался задать, в частности, о её брате, паршивой овце Фредди Харбисоне. Не приезжал ли тот в ночь смерти священника? Если так, то впустила его именно она. Он чувствовал, что должен повернуть назад и задать ей вопрос ребром, но так и не смог заставить себя возвратиться в эту душную комнату, так похожую на коробку шоколадных конфет.

21

Он съел омлет холодным. Миссис Даффи, надувшаяся из-за того, что он не пришёл на зов, сначала шумно грохотала кастрюлями и сковородками в раковине, затем взяла соломенную метлу и принялась подметать пол, пока он ещё ел, поднимая пыль и вынуждая его поджимать ноги, чтобы она могла провести под ними своим орудием. Кэтлин, служанка, высунула голову из буфетной, чтобы взглянуть на него – она видела его впервые, – и поспешно удалилась, как только экономка сердито зыркнула на неё.

Дженкинс так и не вернулся. Страффорд пока что, по правде говоря, не начал серьёзно беспокоиться – сержант был крепче, чем выглядел, и мог постоять за себя – однако ему было не свойственно пропадать столь надолго, не оставив ни словечка о том, куда он отправился.

Полковник Осборн вернулся из конюшни, принеся с собой запах сена и конского навоза, сел за стол напротив сыщика и выпил кружку чая. Страффорд почувствовал прилив горячей крови ко лбу. Перед ним сидел муж Сильвии Осборн, а он только и мог думать, что о прикосновении губ этой женщины к своим губам, о хрупкой, подводной бледности её кожи, о вкусе её дымного дыхания, об аромате волнующе-приторных мускусных духов, который окутал его и вскружил ему голову, когда они поцеловались во второй раз. Безумие, форменное безумие.

– А ваш товарищ так и не объявился? – спросил полковник. – Надеюсь, у него есть сапоги и тёплое пальто – снега выпадет ещё больше, как сообщили по радио. Похоже, нас ждёт метель. – Он помедлил. – Как с вами обращаются в «Снопе ячменя»? Рек – весьма выдающийся персонаж, не находите? Нечасто встретишь мясника, который прочитал всего Шекспира и может засыпать вас цитатами из Библии.

Страффорд рассказал о своей встрече с Розмари Лоулесс.

– А-а, ну да, – нахмурился полковник. – Это и не могло пройти легко.

– Она рассказала мне о своём отце. Вы знали, кто он такой?

– Джей-Джей Лоулесс? О да, как не знать.

– Отец Лоулесс когда-нибудь говорил о нём?

Полковник помрачнел ещё сильнее.

– Нет, не говорил, а я считал, что лучше и не спрашивать. Этот человек был безжалостным убийцей, душегубом в офицерской портупее, и не изменился, несмотря на то, что после окончания боевых действий представил себя борцом за закон и порядок. Вы ведь знаете, что он обвинил одного человека в осведомительстве и приказал его расстрелять, а всё для того, чтобы завладеть его домом? Отъявленный негодяй, в этом нет никаких сомнений. Но в этих краях он, конечно, герой, против него и слова не скажешь. Я очень уважал отца Тома за то, что он бросил ему такой вызов. Однако, если честно, я считаю, что сто́ящего священника из этого человека не вышло.

– Его сестра была бы с вами согласна.

– Вот как! Что ж, она права – уж кому это знать, как не ей. Тем не менее, он старался как мог. Все отзывались о нём хорошо – чтоб вы знали, он был большим другом викария церкви Святой Марии. – Он покачал головой, хмуро глядя на дымящуюся кружку на столе. – До сих пор не могу поверить, что он мёртв. – Он поднял глаза. – Продвинулись ли вы в поисках убийцы? Я слышал, что в Мерринтауне расположилась табором шайка цыган. Может, вам стоит пригласить нескольких из них на допрос?

– Боюсь, это будет пустой тратой времени, – сказал Страффорд. – Отца Лоулесса убили не цыгане.

– Ну кто-то же всё-таки это сделал!

Страффорд ничего не ответил. Он поневоле восхищался упорством Осборна, который, вопреки всем признакам обратного, настаивал на том, что убийцей был кто-то посторонний, пробравшийся в дом, не взломав ни одного замка и не разбив ни единого оконного стекла.

Инспектор доел омлет – на нёбе у него остался слой жирного налёта – вытер пальцы салфеткой и встал. Поблагодарил миссис Даффи, которая сделала вид, будто не слышит. Она всё ещё злилась на него. Интересно, догадалась ли она, где он был, когда она его звала, и чем занимался? Слуги знают всё, что происходит в доме, наверху и внизу, ему это было прекрасно известно. Он не сомневался, что миссис Даффи может оказаться страстной любительницей подслушать под дверью.

– Уходите? – спросил полковник.

– Да. Еду в полицейский участок в Баллиглассе. Возможно, там слышали какую-нибудь весть от сержанта Дженкинса или имеют сведения о его местонахождении. Должен же он где-то быть.

– Если он вернётся, пока вас нет, я попрошу его позвонить в участок и сообщить вам, – сказал полковник. Он подошёл со Страффордом к входной двери и заставил его позаимствовать своё пальто – «Этот ваш плащик в такую погоду никуда не годится», – а также пару перчаток и охотничью войлочную шляпу с наушниками. Положил руку ему на плечо, так же, как архиепископ Мак-Куэйд.

– Да не волнуйтесь вы, – сказал он ободряюще, – объявится ваш товарищ.

Страффорд кивнул. Он не мог определить с уверенностью, с кем было труднее взаимодействовать: с Осборном-воякой, вытянутым по струнке офицером и заслуженным ветераном Дюнкерка без тени улыбки на лице, или с другой его личиной, которую он сейчас нацепил, – порядочным малым, грубоватым и по-отечески добродушным, свойским парнем, на которого можно положиться в трудную минуту.

Пальто и перчатки он принял, но от войлочной ушанки отказался. Существовали всё-таки какие-то границы, и шляпа а-ля Шерлок Холмс находилась далеко за их пределами.

Снег ещё не шёл, но вот-вот обещал пойти. Страффорд снова проехал мимо Эннискорти и вырулил в Камолине на Уэксфордское шоссе. По заснеженным полям озадаченно бродила скотина. Он предположил, что животные не понимают, как быть с привычным им зелёным миром, который в одночасье сделался белым. А впрочем, заметили ли они вообще эту перемену? Кажется, он читал где-то, что коровы не различают цветов…

Полицейский участок Баллигласса когда-то был обычным жилым особняком, построенным из гранита, четырехугольным и мрачно-внушительным. Здесь мог бы жить какой-нибудь коммерсант или успешный адвокат. Страффорд прямо-таки видел его – солидного толстяка в гетрах, сюртуке и чулках, его жену – жизнерадостную дурнушку, его сына-повесу, его дочерей, стеснённых ограниченностью жизни в маленьком городке, но боящихся внешнего мира. Этот мир ушёл, канул безвозвратно. Даже в Розли-хаусе появилось электрическое освещение: отец наконец смягчился перед этим новшеством, когда у него начало портиться зрение и он больше не мог читать «Айриш таймс» при свечах.

Он припарковался во дворе у участка и вошёл в открытую парадную дверь. Внутри стоял знакомый, но таинственный запах домашней пыли, карандашной стружки и палёной бумаги. Он подозревал, что этим запахом пропитались все полицейские участки в стране – возможно, даже в мире.

За столом дежурного сидел высокий, худощавый человек с маленькой головой, выпученными рыбьими глазами и без сколько-нибудь выраженного подбородка. На вид ему от силы исполнилось восемнадцать, но, наверное, он был старше. Он настороженно посмотрел на Страффорда, угадав в нём старшего по званию и испытывая по этому поводу явное недовольство. Инспектор представился, показав значок.

– Сержант Рэдфорд здесь? – спросил он.

– Дома, с гриппом, – коротко ответил полицейский. Было ясно, что он не собирается расшаркиваться перед какой-то важной шишкой из Дублина в кашемировом пальто (на деле позаимствованном у полковника Осборна) и с изысканным столичным выговором.

Страффорд какое-то время молча смотрел на него.

– Вы здесь что, вообще не употребляете званий?

– У него грипп, детектив-инспектор.

– Так мне и сказали. Ему очень плохо, да? Кровать, грелка и горячий лимонад, жена у постели вытирает горящий лоб?

– Болеет, а больше я ничего не знаю. Сегодня утром позвонила его жена и сказала, что его не будет на службе.

– Как давно он болеет?

Дежурный пожал плечами.

– Неделю. Десять дней.

– Так сколько, десять дней или неделю?

– Последний раз он был на месте в прошлую пятницу.

– Он выходил на работу или просто зашёл поздороваться и получить недельное жалование?

– Выходил на работу.

– Хорошо. А вас?..

– Стенсон.

– Слышали что-нибудь о моём коллеге, сержанте Дженкинсе?

– О ком?

– О Дженкинсе, сержанте Дженкинсе. Мы находимся в Баллиглассе, а как вы, вероятно, знаете, вчера здесь произошло убийство.

– С чего бы мне что-то о нём слышать?

– С утра его никто не видел. Я подумал, он мог сюда заглянуть.

«Но если он приехал сюда, то как добрался до города?» – задумался Страффорд. Возможно, поймал попутку. Почему-то он не мог представить, чтобы Дженкинс унизил своё достоинство и встал на обочине дороги с выставленным в сторону большим пальцем. У сержанта тоже имелись свои нерушимые границы.

Полицейский сидел и смотрел на него без всякого выражения. На стене у него за спиной тикали часы. Страффорд задавался вопросом, как бы поступил перед лицом такого вопиющего неуважения к начальству старший суперинтендант Хэкетт.

Он вздохнул и огляделся. На обитой зелёным сукном доске были приколоты всевозможные объявления. Трафаретный плакат рекламировал рождественскую лотерею («СНОГСШИБАТЕЛЬНЫЕ ПРИЗЫ! КУПИТЕ НАБОР БИЛЕТОВ ПРЯМО СЕЙЧАС!»); там же висели предупреждения о цветении амброзии и что-то по поводу бешенства. Каждый раз одни и те же объявления, каждый раз одна и та же доска, обитая зелёным сукном. Мир Страффорда был ограничен. Он снова представил себя в парике и мантии, с пачкой выписок из дел под мышкой и постоянной свитой из адвокатши, цокающей на каблуках за ним по пятам. Неужели всех преследует их «я», которого никогда не было? В глубине души он знал, что в роли адвоката был бы не более доволен жизнью, чем в роли детектива, так почему же продолжал воображать себя тем несбывшимся другим, каким его хотел видеть отец? Интересно, все ли сыновья бросают вызов отцам? Он всё думал о священнике и Джей-Джее Лоулессе, человеке, который приканчивал людей выстрелом в лицо.

– Позвоните, пожалуйста, сержанту Рэдфорду по телефону.

– Зачем?

Страффорд набрал воздуха в грудь.

– Как вам идея получить перевод, рядовой Стенсон? – любезно поинтересовался он. – Скажем, куда-нибудь в Северный Донегол или на полуостров Беара? Это можно устроить, понадобится всего лишь звякнуть комиссару.

Полицейский, скривив рот на сторону, снял трубку и нажал зелёную кнопку на боковой стороне телефона. Страффорд услышал щелчок на другом конце линии, а затем – неразборчивый женский голос. Полицейский сказал:

– Здравствуйте, миссис Рэдфорд. Передайте шефу, что с ним хочет поговорить детектив из Дублина.

Снова раздался женский голос, и полицейский положил руку на трубку.

– Она просит передать вам, что он лежит в постели с гриппом, – ухмыльнулся он.

– Скажите ей, что я скоро буду там.

– Он просит передать, что скоро будет там.

Последовала пауза, затем в трубке послышался хриплый и резкий мужской голос. Рядовой Стенсон какое-то время слушал его.

– Есть, господин сержант, – сказал он и повесил трубку. – Он просил подождать.

Страффорд уселся на деревянную скамейку под доской объявлений, обитой зелёным сукном, и стал ждать. Рядовой Стенсон вновь уткнулся в учётный журнал, время от времени с нарочитым безразличием поднимая глаза. Время шло. Какая-то пожилая женщина в платке пришла жаловаться, что соседская борзая снова повадилась драть её кур. Рядовой Стенсон открыл другой учётный журнал и сделал в нём запись. Женщина посмотрела на Страффорда и робко улыбнулась.

– Порядок, миссис, – небрежно сказал Стенсон, – записал я вашу жалобу. – Он закрыл журнал. Женщина ушла. – Это уже третий раз за месяц, – объяснил Стенсон Страффорду. – Нет там никакой борзой.

– Вдова, да? – спросил инспектор.

Стенсон подозрительно прищурился на него:

– Как вы это поняли?

– Им становится одиноко.

Через десять минут во двор въехала машина. Дверь открылась и захлопнулась. Приближались тяжёлые шаги.

Сержант Рэдфорд оказался коренастым мужчиной лет сорока и с обвислыми щеками. Щёки покрывала трёх-четырёхдневная щетина ржавого цвета, поблёскивающая на кончиках. Похоже было, что униформа ему тесна, а мундир топорщился на пуговицах, обнажая края пижамной куртки в сине-белую полоску. У него был перегруженный вид. Лоб побагровел, щёки ввалились, а под глазами образовались синюшные мешки. Возможно, у него и правда грипп, подумал Страффорд. В конце концов, даже пьяницы ведь иногда болеют. Страффорд уловил запах его дыхания. Оно пахло мятными конфетами и, чуть слабее, перегаром от виски.

– Простите, как вас, ещё раз, зовут? – спросил вошедший и тяжело кашлянул. Он поглядывал туда и сюда, не останавливаясь ни на чём конкретном. Дежурного за столом проигнорировал. Страффорд предположил, что эти двое недолюбливают друг друга.

– Моя фамилия Страффорд. Инспектор сыскной полиции.

– Разве вам не доложили, что я заболел?

– У меня пропал напарник.

– В каком смысле «пропал»?

– Сегодня утром я отправил его в Баллигласс-хаус, чтобы он взял показания у семьи Осборнов. Слыхали о тамошнем убийстве?

Рэдфорд не обратил внимания на этот саркастический укол.

– Как его зовут, вашего напарника?

– Дженкинс. Сержант сыскной полиции Дженкинс.

– Что случилось?

– Он приехал туда, поговорил с кухаркой, затем в какой-то момент вышел на улицу, и с тех пор его не видно и не слышно.

На лбу у Рэдфорда выступили капельки пота, а глаза покраснели, как будто от боли. Ему явно нужно было выпить.

– Ну и чего вы от меня хотите? – спросил он.

– Вы могли бы организовать поиски.

– Поиски? – уставился на него Рэдфорд. – В такую-то темень?

Страффорд невозмутимо глянул ему в глаза.

– Говорю же вам, этот человек пропал, – сказал он. Посмотрел в окно, на хмурое небо за стёклами, забранными сеткой-рабицей. – Я беспокоюсь о его состоянии в такую погоду. Он не из тех, кто уходит без предупреждения. Я хочу, чтобы его нашли. Сколько у вас здесь людей?

Рэдфорд посмотрел на рядового Стенсона, и тот сказал:

– Пятеро, включая меня.

– Много толку не выйдет, – вздохнул Страффорд. – А как насчёт пожарной команды? Бригады скорой помощи – можете их вызвать?

– Думаете, он где-то на улице? Это бессмысленно.

– У него нет машины.

Теперь уже Рэдфорд с сомнением посмотрел за окно на свинцовое небо.

– Наверняка он где-нибудь укрылся.

– Может, и так. Но боюсь, он мог получить травму – упасть или что-то в этом роде. Ему уже давно пора было позвонить по телефону, чтобы сообщить мне о своём местонахождении.

– Поднимайтесь в кабинет, – сказал Рэдфорд, протиснулся мимо него, поднял дверцу стойки и устало заковылял вверх по узкой деревянной лестнице.

Страффорд обернулся к Стенсону.

– Соберите людей, – скомандовал он, – столько, сколько сможете найти. Скажите им, что придётся какое-то время поторчать на воздухе, поэтому им понадобится одеться по погоде.

– Так я теперь должен подчиняться вашим приказам?

– Да. Никого старше по званию я здесь не вижу, а вы?

Рэдфорд остановился у верхнего конца лестницы, чтобы послушать этот обмен любезностями. Потом, не говоря ни слова, продолжил путь наверх. Лицо дежурного побагровело от гнева.

– А ещё вызовите пожарных и работников скорой помощи, – сказал Страффорд, – и вообще всех, кто придёт вам на ум.

– Что скажете насчёт бойскаутов? – поинтересовался Стенсон с кислой ухмылкой.

– Неплохая мысль, – сказал Страффорд и отвернулся.

Он двинулся вслед за Рэдфордом вверх по лестнице.

– А чего бы и не гёрлскаутов? – прорычал снизу рядовой Стенсон.

Окно в кабинете Рэдфорда подёрнулось плёнкой льда с внутренней стороны.

– Опять отопление отключилось, чёрт бы его побрал, – пожаловался он. – Всё катится к чёртовой матери. Сначала убивают этого священника, теперь вот вы потеряли этого своего Стаффорда…

– Дженкинса, – поправил Страффорд, – сержанта сыскной полиции Дженкинса. А Страффорд – это я. Стр-р-раффорд – через букву «р». Вы знаете моего шефа, старшего суперинтенданта Хэкетта?

– Это с Пирс-стрит который? Слыхал. Что там за дело об убийстве, которое он так и не раскрыл? О каком-то там типе по фамилии Костиган, которого нашли в Феникс-парке со свёрнутой шеей, верно?

Страффорд пододвинул стул и сел за стол.

– Я правда чего-то не понимаю во всём этом деле. Может быть, вы сможете меня просветить.

– Что такое?

– Приходскому священнику наносят ножевое ранение в шею, а для полного счастья ещё и кастрируют, но, кажется, никого это особо не беспокоит. Не может же быть такого, чтобы в этих краях происходило столько убийств? Я к тому, что, казалось бы, весь городок должен был переполошиться…

Рэдфорд отрешился, его глаза были пусты. Он достал из нагрудного кармана мундира пачку «Джона Плейера» и закурил. При первом же вдохе так сильно закашлялся, что согнулся пополам, задрал колено, зажмурился и ухватился одной рукой за стол.

– Господи Иисусе! – выдохнул он наконец, откинувшись на стуле и встряхнувшись. – Эта дрянь до погибели меня доведёт! – Он набрал в лёгкие воздуха и снова встряхнулся. – Извините, о чём вы меня спрашивали?

– Неважно. Я слышал, он был очень популярен, ваш отец Лоулесс.

Рэдфорд ещё раз затянулся сигаретой, собираясь с духом, но на этот раз кашля не последовало.

– Да, он был востребован в определённых кругах.

– В определённых – да. А в остальных – нет?

Рэдфорд рассеянно разглядывал стопку бумаг у себя на столе.

– Давайте сформулируем это так, – сказал он. – Этому парню никогда не светило умереть среди своих.

– Что вы имеете в виду?

– Именно то, что и говорю. Слишком уж он любил своих высокородных дружков. Лучше бы он заботился о своих прихожанах, а не якшался с протестоидами. Короче говоря… – он махнул рукой, давая понять, что не готов сейчас обсуждать тему популярности отца Лоулесса или её отсутствия. – Дайте мне описание вашего человека. Как там, ещё раз, его фамилия?

– Дженкинс, – терпеливо повторил Страффорд, подавляя нарастающее чувство раздражения. – Сержант сыскной полиции Амброз Дженкинс.

– Амброз?

– Он же Амби. Двадцати пяти – двадцати шести лет. Среднего роста, волосы каштановые, глаза голубые или, может быть, серые, точно не помню. – Он задумался, стоит ли упомянуть характерную форму головы Дженкинса. В конце концов, это же была особая примета. – Коричневое пальто, чёрные туфли…

Он смолк и ещё раз посмотрел в высокое окно, залитое молочной белизной неба. В этот миг к нему пришло необъяснимо отчётливое понимание того, что Амби Дженкинс мёртв.

22

Поисковая группа собралась на газоне перед Баллигласс-хаусом. Страффорд с замиранием сердца увидел, насколько разношёрстная это была компания. В её составе было трое полицейских в плащах и балаклавах под фуражками, а вместе с ними полдюжины членов пожарной команды в клеёнчатых накидках и касках, трое или четверо прыщавых юношей из бригады скорой помощи Святого Иоанна, скаутский вожак из Уэксфорда, обречённый злой судьбой носить фамилию Дубенпоппинс, и одинокий бойскаут, здоровенный детина, мучимый бронхиальным кашлем, которого немедленно отправили домой из опасения, что он заработает воспаление лёгких. Явилось также около десятка гражданских добровольцев, до омерзения весёлых типов. Это были фермеры и батраки, один водитель автобуса на пенсии, один помощник бакалейщика и один муниципальный рабочий А также чья-то мать – необъятно толстая женщина в резиновых сапогах и мужской матерчатой кепке.

На мероприятии царила праздничная атмосфера. Люди сбивались в кучки, курили и отпускали шуточки. Полковник Осборн пожертвовал на нужды группы три бутылки алжирского вина, из которого миссис Даффи сделала пунш с гвоздикой, полосками апельсиновой цедры и ломтиками яблок, каковой вынесла в металлическом самоваре и поставила на перевёрнутый деревянный ящик у подножия крыльца. Кэтлин, посудомойка, раздала собравшимся стаканы, кружки, чайные чашки и даже пару банок из-под варенья. Полковник Осборн в армейской шинели и кожаных крагах стоял вместе со Страффордом на крыльце перед входной дверью и с некоторым изумлением наблюдал за происходящим.

– Похоже на утро перед охотой, – сказал Осборн. – Того и гляди выпьют по стременной и поскачут…

Небо заволакивали тучи, но воздух был чист и прозрачен, хотя время от времени сверху вниз слетала одинокая снежинка – неровно, как пьяная бабочка. На подъездной дорожке были припаркованы две полицейские машины, карета скорой помощи, трактор, экскаватор и вездеход. Лэтти вернулась из Уэксфорда с прописанным лекарством для мачехи. Она предложила помочь, но отец запретил – «Помилуй бог, да такая тростинка, как ты, околеет от холода в первый же час!» – и она потопала в дом, ругаясь себе под нос.

Последняя порция пунша была допита, и поиски вот-вот готовы были начаться, но тут за рулём собственного автомобиля, ветхого старого «уолсли» с отсутствующим крылом, появился сержант Рэдфорд. На нём были овчинный тулуп и шерстяная шапка, надвинутая на уши. Щёки и нос у него покрылись пятнами и яркими прожилками, а глаза, окружённые сеткой морщин, нещадно слезились. Это был больной человек, сломленный безутешным горем. Не прошло и трёх месяцев, как умер его сын. Рэдфорд поприветствовал Страффорда кивком и нарочито проигнорировал полковника.

– Уверены, что вам следует отправляться на поиски? – спросил инспектор. – У вас неважный вид.

Рэдфорд пожал плечами.

– Что это все тут пили? – раздражённо спросил он. – Пунш? Полагаю, на мою долю ничего не осталось…

Он взял на себя командование, разделил поисковую группу на пары и задал им направление. Полковник отправился в конюшню, сказав, что ему нужно присмотреть за лошадьми и что он присоединится к поискам позже. Ему не улыбалось прочёсывать поля в компании местных простолюдинов. В конце концов, ему нужно было сохранить своё положение.

Когда группа уже выдвигалась, прибыл доктор Хафнер. Он опустил окно своей машины и окликнул Страффорда, чтобы узнать, что происходит. Инспектор рассказал ему о пропаже.

– Затруднительно, – сказал Хафнер, – когда пропадает ваш напарник. Стоит ли мне одолжить пару сапог и присоединиться? Не то чтобы я хорошо ориентировался на открытой местности… А вообще-то я к её светлости.

Интересно, подумал Страффорд, неужели доктор приезжает каждый день? Такое пристальное внимание к одному пациенту определённо выходило за рамки служебного долга. Он посмотрел на щетинистые брови этого типа, на его колкие, проницательные глаза, на его крепкие руки, сжимающие руль. Неужели и его Сильвия примет в своей гостиной, полулёжа на жёлтом диванчике и накрыв одеялом голые колени? Неужели и ему покажет, как показала Страффорду, обмороженный участок на мизинце ноги?

Страффорд и сержант Рэдфорд отправились в путь вместе. Рэдфорд курил сигарету, отчего, конечно же, время от времени заходился кашлем.

– Не нравится мне это, – выдохнул он, когда приступ кашля прошёл. Он вытер рот тыльной стороной перчатки.

– Что не нравится?

– Да все эти поиски.

– Вам не обязательно было приезжать.

Рэдфорд озирался по сторонам и хмурился.

– Прошла пара месяцев с тех пор, как мы потеряли нашего парнишку, – сказал он, казалось бы, невпопад. Снова закашлялся и выбросил недокуренную сигарету.

– Как он умер? – спросил Страффорд.

– Однажды вечером поехал на велосипеде на пляж у Карракло и вошёл в море. Мы искали его всю ночь.

– Сколько ему было лет?

– Девятнадцать. Он собирался стать инженером, получил стипендию для обучения в университете…

Они проходили мимо ряда припаркованных автомобилей. Пожарная машина пахла маслом и остывающим металлом.

– Известен ли мотив его поступка? – спросил Страффорд, задаваясь вопросом, не прозвучало ли это слишком бессердечно.

Рэдфорд только молча покачал головой.

Они подошли к воротам в конце дороги. Страффорд посмотрел направо и налево. Хлопьев снега стало больше, они кружились туда-сюда в синеющем воздухе. Некоторым из них каким-то образом удавалось падать снизу вверх. Дул лёгкий ветерок. Над полями разливалось мглистое мерцание. Инспектор будто воочию увидел фигуру молодого человека, идущего среди волн: тот с усилием продвигался вперёд и размахивал руками.

– Какой дорогой хотите двинуться? – спросил Рэдфорд.

– Не знаю. А вы что думаете?

– Это не имеет большого значения. Мы его не найдём, вы это знаете не хуже меня.

– Но вы-то нашли своего сына.

Рэдфорд снова покачал головой. Он смотрел в сторону горы Маунт-Ленстер, приземистого белого конуса на горизонте. Он свернул налево, и Страффорд пошёл следом.

– Собственно, мы его и не нашли, – сказал Рэдфорд. – Кто-то сообщил, что той ночью видел его в Карракло, поэтому мы обыскали береговую линию, дюны и дорогу, ведущую к деревне. Поиски длились три дня. Я знал, что надежды нет. Неделю спустя его выбросило на берег в районе мыса Рейвен-пойнт. Мне пришлось опознавать тело. – Он покосился на Страффорда. – Видели когда-нибудь тело, так долго пробывшее в воде? Нет? Считайте, что вам повезло.

Сзади к ним приближался фургон Река, дребезжа рессорами и брызговиками. Через запотевшее боковое окно Страффорд увидел большое бледное лицо и копну рыжих волос. Это был Фонси. Проезжая мимо, он не спускал глаз с дороги и даже не снизил скорость.

Рэдфорд ковылял, сгорбив спину. Его шуба была настолько мешковатой, что руки приходилось держать под углом к туловищу. Он выглядел как бывший боксёр, измученный и неоднократно оглушённый ударами кулаком по голове.

– Его звали Лоуренс, – сказал он.

– Вашего сына?

– Ни за что не позволял нам называть себя Ларри. Мать его этим подтрунивала. Джентльмен Джим^[31] – так она его называла. Твердила ему, что он, дескать, считает, будто мы ему не ровня. Они были близки, мальчик и его мать. – Он указал большим пальцем назад через плечо: – Он частенько ходил туда, в Дом. Летом играл в теннис – за домом находится корт, – а зимой не пропускал ни одного рождественского приёма. Его приглашала дочка Осборнов. Вздыхала по нему – как бишь её зовут?

– Лэтти?

– Мне было непонятно, чего он среди них забыл. Сын сержанта Гарды – и дочь его высокопревосходительства лорда Осборна? Ну уж нет, увольте!

– Могло ли это быть причиной того, что он… – начал было Страффорд, но осёкся.

– Что он покончил с собой? Нет. Она-то по нему и правда вздыхала, но не думаю, – на секунду он призадумался, – не думаю, что это было взаимно.

Они подошли к тому самому повороту дороги, где навстречу Страффорду вылетела сипуха. Теперь снег повалил плотной стеной. Они встали вместе под укрытием акации. Гора Маунт-Ленстер скрылась за белой пеленой.

– Это пустая трата времени, – сказал Рэдфорд.

– Да, знаю. Полагаю, остальные уже сдались.

Они развернулись и тронулись обратно тем же путём.

– Жаль вашего сына, – сказал Страффорд.

– Да. Хороший был парень. Едва ли мать когда-нибудь оправится от его кончины.

Ни один больше не произнёс ни слова, пока они не подошли к воротам и не двинулись по подъездной дорожке. Пожарные уже вернулись, собрались вокруг своей машины, снимая клеёнчатые накидки и проклиная снег, и готовились к отбытию.

Страффорд поговорил с водителем. По словам мужчины, они прочесали Баллигласский лес и ничего не нашли. Если снег рассосётся, завтра выйдут снова. Инспектор поблагодарил его и помахал на прощание остальным членам команды. Рэдфорд сел за руль своего древнего «форда».

– И мне жаль вашего напарника, – сказал он. – В такую погоду мы бы его ни за что не нашли, да и дневной свет скоро уйдёт. Наверное, он где-то укрылся.

Страффорд покачал головой.

– Вряд ли, – сказал он.

– Думаете, он погиб?

– Да. Зря я вызвал всех этих людей. Это была пустая трата времени. – Снег забивался ему под воротник пальто. – Спасибо, – сказал он.

Рэдфорд, однако, не предпринял ни малейшей попытки закрыть дверцу машины. Он уже завёл двигатель и теперь слегка нажимал ногой на педаль газа, отчего мотор завывал.

– Что будете делать? – спросил он.

Страффорд отвёл взгляд и нахмурился.

– Не знаю.

– Попробуем завтра ещё раз?

– Сомневаюсь, что оно того стоит.

Рэдфорд кивнул, устремив глаза в лобовое стекло. Он думал о чём-то другом – возможно, снова о сыне.

– Помните, вот вы говорили, что священник пользовался спросом у прихожан? – сказал он.

– Да.

– Это правда… и многие люди также пользовались спросом у него. – Он снова завёл двигатель, на этот раз резко, и тот издал протестующий визг. Дворники с трудом справлялись со снегом. Он выключил их, а Страффорд наклонился над капотом и с помощью перчатки расчистил на стекле прозрачное пятно. – В частности, мой сын, мой мальчик – вот он как раз-таки пользовался у него спросом, – сказал он, по-прежнему глядя прямо перед собой. – Он весьма пользовался спросом у преподобного отца. Это я знаю наверняка.

Затем он включил передачу, захлопнул дверь и повёл машину по ухабистой подъездной дорожке, покачиваясь на рессорах.

23

Страффорд появился в холле, как раз когда доктор Хафнер собирался уходить. Его чёрный портфель лежал у ног, а на шею он повязывал клетчатый шарф.

– Как там на улице? – спросил он. – Так же скверно, как выглядит?

Страффорд подтвердил это предположение. Доктор некоторое время разглядывал просторное чёрное пальто, надетое на детектива.

– А я-то принял вас за полковника, когда вы входили.

– Ах да, пальто, – сообразил Страффорд. – Он дал его мне поносить.

Хафнер, уже успевший обуть галоши, поправлял поля шляпы.

– Поиски не возымели успеха, я так понимаю?

– Нет.

– Жаль это слышать. – Он двинулся к двери, затем обернулся. – Кстати, а почему вы вчера не рассказали мне, что случилось с отцом Томом?

– Что вы имеете в виду?

– Почему вы не сказали мне, что его зарезали и сбросили с лестницы?

– Это не так.

– Что?

– Его не сбрасывали с лестницы.

– Я имел в виду, – холодно сказал Хафнер, – что вы ни словом не обмолвились о том, что его убили. – Он подошёл ближе и понизил голос: – А правда, что они отрезали ему яйца?

– «Они»?!

– Я предполагаю, что это были взломщики. Так говорит полковник. Неужели он ошибается?

– Да, он ошибается. Это были не взломщики.

– Тогда…

– Как миссис Осборн? Как она себя чувствует?

– Эта история явно не пошла на пользу для её психического состояния.

– Что именно вы имеете в виду под «её психическим состоянием»?

Хафнер усмехнулся:

– Теперь, значит, уже вы ожидаете, что я стану выдавать вам информацию? Помимо того, что это не ваше дело, существует такая штука, как клятва Гиппократа.

Страффорд кивнул:

– Мне просто интересно, какое лечение вы ей оказываете. Какие прописываете препараты, например.

И без того багровый лоб Хафнера приобрёл кирпично-красный оттенок.

– Мне не нравится ваш тон, инспектор. Да какое вам дело до того, что́ я кому прописываю?

– Я обратил внимание на зрачки миссис Осборн.

– Да неужели? Когда это вы успели придвинуться настолько близко, чтобы рассмотреть их как следует?

– Они были сужены.

Где-то в доме играла музыка – кто-то завёл граммофон.

– Подрабатываете в свободное время по медицинской части, да? – едко поинтересовался Хафнер.

Страффорд живо представил его студентом медицинского факультета: вот он, раскрасневшийся и потный, толкается в переполненных барах каждый раз под руку с новой девчонкой, скандирует кричалки на ежесубботнем вечернем матче по регби, списывает на экзаменах…

Далёкая музыка резко оборвалась: игла вылетела из канавки.

Хафнер сказал:

– Послушайте, инспектор… как вас там?

– Страффорд.

– Точно, Страффорд, в следующий раз не забуду. Мой вам совет: займитесь-ка поплотнее поисками того, кто убил священника, и не суйте свой нос в чужие дела.

Он надел шляпу и направился к двери. Открыв её, остановился, развернулся, взялся за ручку, бросил на Страффорда прощальный дерзкий взгляд и исчез.

Вокруг стояла тишина. Инспектор слышал, как на кухне судачат о чём-то миссис Даффи и горничная Кэтлин. Он замер и прислушался. Наверху снова зазвучала музыка. Он вошёл в гостиную. Там было пустынно, огонь в камине потух. Высокие окна заметало снегом. Он подумал о Дженкинсе. Они не были близки. Не были – и уже не будут.

Амброз Дженкинс. Буквы этого имени предстали перед его мысленным зрением, словно высеченные на надгробии.

Он постучал в дверь маленькой гостиной Сильвии Осборн и не получил ответа. Просунул голову в комнату. Единственным признаком её присутствия было одеяло, комом брошенное на диване. Поскольку здесь только что был Хафнер, Страффорд предположил, что она, вероятно, спит наверху, у себя в комнате. Ему не давал покоя вопрос, что это за препарат выписывал ей доктор. Как бы то ни было, все закрывали на это глаза: семья, слуги, аптекарь, сержант Рэдфорд. В этих маленьких городках всегда всё происходит негласно и с попустительства окружающих.

Нужно было позвонить Хэкетту и рассказать ему о Дженкинсе, о том, что он так и не объявился и, скорее всего, погиб.

Музыка снова прекратилась.

Он поднялся по чёрной лестнице и оказался в коридоре, по которому священник шёл навстречу смерти. Он уже более или менее разобрался, какая из спален чья. Спальня Доминика находилась возле окна, а Лэтти – на другой стороне, через две двери. Маленькая каморка, где спал священник, тоже находилась на той стороне.

Оставалось три свободных спальни. Он подёргал дверные ручки. Две из них были на замке, третья, напротив комнаты Лэтти, – нет. Он вошёл внутрь.

Ставни были заперты, и в темноте он различил очертания кровати, шкафа, комода, стула. Воздух был сырым. Он порылся в карманах и нашёл коробок спичек, который забыл вернуть на каминную полку в гостиной миссис Осборн. Чиркнул, присел на корточки и осмотрел порог. Его внутреннюю сторону покрывал слой пыли, гладкий и нетронутый. В этой комнате уже давно никого не было.

Он двинулся обратно по коридору, миновал узкий проход – отсутствующую лампочку так и не заменили – и снова остановился, оглянувшись вглубь коридора. Попытался представить, как священник выходит из своей комнаты, застёгивая на ходу пуговицу на задней стороне пасторского воротничка. Зачем он его надел? Дверь и вход в предбанник находились на расстоянии трёх шагов. В коридоре, по-видимому, горел свет, в отличие от предбанника – обратил ли он внимание на пропавшую лампочку?

Возможно, он выходил не из своей комнаты. Может, возвращался туда откуда-то ещё. Возможно, был внизу. Возможно, с кем-то встречался. Сильвия Осборн не спала, бродила по дому – в наркотическом ступоре, но не смыкая глаз. Он подумал о пятне спермы, которое Гарри Холл нашёл у священника на брюках. Кому ведомо всё, что происходит в старом доме под покровом ночи?

Граммофон зазвучал снова, где-то совсем близко. Звук исходил из комнаты Лэтти. Он постучал в дверь.

Лэтти была одета в розово-голубое кимоно. Она распахнула дверь и остановилась в проёме; прядь волос свешивалась на один глаз.

– Это я в образе Марлен Дитрих, – томно промурлыкала она. – Что думаете?

Он попытался заглянуть ей через плечо, в комнату. Там стояла узкая деревянная кровать с малиновым пуховым одеялом, у одной стены – письменный стол, у другой – журнальный столик: на нём-то и стоял дешёвый патефон, в котором крутилась пластинка. Сейчас игралась песня «Влюбляюсь вновь».

– Я не хотел вас беспокоить, – смутился он.

– Хотели-хотели, – улыбнулась она, приподняв бровь. Её дыхание пахло сигаретным дымом. – Но, сказать по правде, вы меня вовсе не беспокоите. А если и беспокоите, то я не против. – Она высунула голову в коридор и посмотрела направо, а потом налево. – Что это вы тут делаете? Я слышала, как вы там копаетесь, но подумала, что это, наверно, Баллигласское привидение.

– Хотел ещё раз проверить: уверены ли вы, что ничего не слышали вчера утром, когда на отца Лоулесса произошло нападение? Наверняка ведь была возня, какие-то крики – хоть что-нибудь.

Она застонала, приняв мучительно-скучающий вид.

– Говорю же вам, я спала. Если бы здесь выстрелили из дробовика, я бы и тогда не проснулась. Не верите?

– Да верю я, верю. Просто часто бывает так, что люди что-то слышат, не отдавая себе в этом отчёта. Сосредоточьтесь, пожалуйста, и попытайтесь вспомнить…

– Как сосредоточиться? На чём сосредоточиться? Я же вам сказала: я спала.

Он кивнул.

– Если вы не собираетесь уходить, так чего не зайдёте в комнату? Что, если матушка Даффи заметит, как вы торчите у двери в спальню хозяйской дочки? А то ведь юным девушкам, знаете ли, надлежит заботиться о своей репутации…

Песня закончилась; игла вхолостую скребла канавку.

– Простите, – сказал Страффорд и развернулся.

Она вышла в коридор и смотрела, как он уходит. Он видел её смутное отражение в стекле балконной двери в конце коридора. Она показала ему язык и распахнула кимоно. Под ним было только голое тело.

Он спустился на первый этаж. В холле его встретил полковник Осборн.

– Как успехи с поисками вашего коллеги?

Полковник был одет в охотничью куртку и до сих пор не снял кожаные краги.

– Никак, – ответил Страффорд. – Мы прекратили поиски – снег повалил слишком сильно.

– Да, и правда, к нам в гости пожаловала старая добрая метель. Если всё продолжится в том же духе, к утру снегу наметёт на целый фут.

Страффорду казалось, что снегопад происходит не только во внешнем мире, но и у него в голове. Наверно, снег продолжит идти вечно, беспрестанно, бесшумно, заглушая каждый звук, каждое движение. Он закрыл глаза и с силой вдавил кончик пальца в переносицу. Полярным исследователям нередко начинает мерещиться, что рядом с ними идёт ещё один человек…

– Послушайте, – сказал полковник, теперь уже надевая маску грубоватого дядюшки, – уже спустилась ночь, так почему бы вам не остаться и не перекусить вместе с нами? Ужинаем мы рано, так как дети собираются на какую-то вечеринку – хотя был бы я счастлив узнать, как они туда доберутся, учитывая состояние дорог.

– Благодарю вас, – сказал Страффорд, застигнутый врасплох без подготовленного оправдания. Сколь часто изысканное воспитание оборачивается недостатком!

* * *

На ужин было тушёное мясо кролика. В скромной столовой над столом из красного дерева угнетающе свисала огромная многосвечная люстра, подключённая к электросети. Стол был настолько широк, что миссис Даффи, расхаживающей вокруг него с кастрюлей и ковшом, едва хватало места, чтобы протиснуться между спинками стульев и стенами. Давешнее алжирское пойло явило себя по второму кругу за день – на сей раз в двух хрустальных графинах, по одному на обоих концах стола. Вино отдавало зловещим рубиновым блеском. Всё на столе было старым: тарелки, шишковатое столовое серебро, потертые льняные салфетки, обшарпанная солонка. Страффорд вздохнул. Опять вспоминать о родном доме!

Полковник восседал во главе стола. Он уже успел переодеться в смокинг. Слева на груди красовался ряд боевых наград. На другом конце стола томилась Сильвия Осборн. На ней было вечернее платье из переливчатого тёмно-зелёного шелка, которое придавало ей сходство с сильфидой – вернее, придавало бы, если бы не твидовая охотничья куртка полковника, накинутая ей на плечи, в которую женщина куталась, пытаясь согреться. Доминик нарядился в чёрный шёлковый пиджак и белую рубашку с открытым воротом. Лэтти по-прежнему была в кимоно, поверх которого надела тяжёлое чёрное пальто, застёгнутое у горла. Также на ней были шерстяные перчатки без пальцев, связанные из фиолетово-оранжевой пряжи. В комнате стоял холод, пробирающий до костей.

Разговор вышел бессвязным. Миссис Осборн, погружённая в глубокую отрешённость, ковырялась в тарелке, как будто искала там что-то потерянное. Полковник обернулся к Страффорду.

– Почему бы вам не рассказать нам что-нибудь о себе, инспектор, – начал он, демонстрируя зубные протезы в безнадёжной имитации ухмылки. – Женаты ли вы? Есть ли детишки?

– Нет, – ответил Страффорд. – Я одинок.

Он передёрнулся. Куснул осколок картечи, застрявший в ломте кроличьего мяса, и подумал, что, возможно, сломал коренной зуб.

Лэтти широко улыбнулась:

– Так вы что, педик?

– Лэтти! – рявкнул отец. – Немедленно извинись перед мистером Страффордом!

Девушка приложила палец к нижней губе и жеманно потупилась:

– Ой, пвофтите-ижвините, иншпектоф Стваффолд!

Сильвия Осборн вскинула голову и растерянно огляделась по сторонам, как будто услышав своё имя.

Лэтти подмигнула Страффорду.

Доминик Осборн сидел на своей стороне стола и неторопливо жевал, уткнувшись в тарелку. Лэтти швырнула в него коркой хлеба.

– А почему бы тебе не рассказать нам о себе, Дом-Дом? – сказала она. – Есть какие-нибудь планы на брак? Хорошенькая жёнушка и несколько славных детишек – самое то, чтобы остепениться. А, милый братец?

– Заткнись, – прошипел Доминик. Обернулся к отцу: – Она что, снова пила?

Брови полковника взлетели вверх.

– Так она же не пьёт, нет? – Он встревоженно повернулся к дочери. – Дочь, ты же не пьёшь?

– Неть конесьно, папочка, – вновь пропищала она, изображая детский голосок. А потом рассмеялась: – Если не считать одной-двух рюмок джина с тоником перед обедом, капельки шампанского где-то ближе к вечеру да пары стопок бренди напоследок перед сном. В остальном-то я строгая трезвенница.

Полковник снова обратил к сыну умоляющий взгляд:

– Она же шутит, да?

Доминик ничего не сказал и угрюмо сосредоточился на еде.

Миссис Даффи пришла убрать тарелки. На десерт будет тапиока, объявила она.

– Пойду переоденусь, – сказала Лэтти.

Она отбросила салфетку, отодвинула стул и встала, плотно закутавшись в черное пальто, как в накидку. Снова подмигнула Страффорду. Отец начал было ей что-то говорить, но она не повела и ухом и удалилась, хрипло подражая Марлен Дитрих:

Влюбляюсь вновь,

Вовсе этого не желая…

Сильвия Осборн снова подняла глаза.

– Что? – пробормотала она, нахмурившись.

Полковник тоже отбросил салфетку.

– Вам придётся простить грубость моей дочери, – сердито сказал он Страффорду.

– О, я не возражаю, – ответил инспектор.

Доминик внезапно оторвался от тарелки и устремил на него ядовитый взгляд.

– А вы, я смотрю, прямо-таки душа компании, а? – процедил он с язвительным сарказмом. – И вообще, что вы здесь делаете, вам вроде как надлежит выслеживать убийцу? А как насчёт того другого детектива, как его там, я слышал, он пропал – почему вы не ищете его?

– Доминик, Доминик, – тихонько пожурил отец. – Инспектор у нас в гостях.

Молодой человек вскочил на ноги, чуть не опрокинув стул, и вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь. На глаза у юноши наворачивались слёзы, хотя он и пытался их скрыть. Страффорд задавался вопросом, какое переживание за ними стоит.

Полковник Осборн сидел молча и разглядывал стол; его галстук-бабочка сполз на сторону.

– Не понимаю я эту молодёжь, – посетовал он и посмотрел на Страффорда. – А вы? Ну, вас-то, конечно, и самого не назовёшь стариком…

Инспектор тоже встал из-за стола.

– Я должен вернуться, пока дороги ещё проходимы.

– Ох, что вы, подождите! – воскликнул полковник. – Дети скоро поедут на эту свою вечеринку. Они могут подвезти вас и высадить по дороге. Я сказал им, что они могут взять «лендровер». Этот зверь проедет где угодно. Как ему и полагается, – он мрачно засмеялся, – ибо мне недёшево обходится его содержание.

– О, не хотелось бы их задерживать…

– Ерунда! Они будут только рады подбросить вас до «Снопа ячменя». – Он поднялся со стула. – Скажу им, чтобы они дождались вас.

Он вышел из комнаты, зовя ушедших детей. Страффорд почувствовал неловкость и помедлил, положив руку на спинку стула. Сильвия Осборн сидела, сгорбившись, на дальнем конце стола и смотрела в пол. Он вдруг ощутил прилив жалости к этой женщине. Она показалась ему такой маленькой и хрупкой под этой огромной люстрой, нависшей над ней, как застывший дождь из сосулек.

Появилась миссис Даффи с пятью белыми мисками на большом деревянном подносе. Раздражённо огляделась по сторонам.

– А куда это все делись? – требовательно спросила она, пожирая Страффорда обвиняющим взглядом. Поставила поднос в центр стола с таким грохотом, что стоящие на нём миски задребезжали. Снова взглянула на инспектора. – А вы, я так понимаю, не будете десерт? Что ж, если остынет, я не виновата, – заявила экономка и гордо удалилась из комнаты, ворча себе под нос. В сторону Сильвии Осборн она даже не взглянула.

Страффорд присел на корточки рядом со стулом Сильвии.

– С вами всё в порядке?

– Знаете, а ведь я правда его видела, – сказала она, внезапно взглянув на сыщика. Её зрачки представляли собой две чёрные точки.

– Кого… кого вы видели?

Теперь она отвернулась от него, вспоминая.

– Там кто-то был, кто-то выходил из библиотеки…

– Да?! – Он затаил дыхание. – Кто же это мог быть?

– Не знаю. В холле было темно, я видела только тень. Я подумала, что это может быть…

Её голос стих. Страффорд уловил её запах, сладкий и горький одновременно. Она плотнее запахнулась в твидовую куртку. Кожа на сгибе её локтя была серебристо-серой, цвета полированного ножевого клинка.

– Вы подумали, что это ваш брат? – с нетерпением спросил он. – Подумали, что это Фредди?

Она снова посмотрела на него, сдвинув брови, словно в оцепенении. Сколь тонкими и бледными были её губы, похожие на две едва заметные линии, прочерченные карандашом!

– Фредди? – переспросила она с недоумением. – Нет, конечно же нет. Он никогда к нам не заходит – Джеффри ему не позволяет.

– Тогда где вы с ним видитесь?

– С кем?

– С вашим братом.

– А-а, – она пожала плечами, – он подъезжает к воротам в конце Длинного луга, а в плохую погоду я встречаюсь с ним в городе, в чайной у Грогана.

– Вы снабжаете его деньгами?

Она прикусила губу.

– Иногда. Он всегда на мели. Действительно ужасный человек, – она нежно улыбнулась. – Бедный Фредди.

Страффорд пододвинул стул.

– Значит, вы видели, как кто-то выходил из библиотеки, но не знаете, кто это был?

– Ну да. Я же вам сказала. Было темно. Горела только лампочка на лестничной площадке. – Она снова нахмурилась, пытаясь сосредоточиться. Морфин, подумал он. Это наверняка морфин или, в крайнем случае, какой-нибудь из барбитуратов. Он не разбирался в наркотиках, но при виде их эффекта мог определить действующее вещество.

– А потом вы пошли в библиотеку, – сказал он, – верно?

– Да, пошла. Свет я не включала. Или включила? – Она приложила руку ко лбу. – Я видела, что с ним сделали. Видела кровь…

– А потом? Что вы сделали потом?

– Закричала, кажется, и выбежала в холл. Потом спустился Джеффри. Он так глупо выглядел в своей ночной рубашке – он ведь всегда спит в ночной рубашке, а не в пижаме. – Она хихикнула и прикрыла рот кончиками пальцев. – Не хватало только ночного колпака и свечи.

– Вы узнали того, кто был в библиотеке, – вы знали, что это отец Лоулесс?

– Думаю, да. Он лежал на спине. Столько крови… Никогда раньше не видела столько крови. Я, конечно, поняла, что это он – чёрный костюм, воротничок… – Она вздохнула и села немного прямее. Заговорив, внезапно стала деловитой, почти оживлённой. – Знаете, я ведь никогда не питала к нему какой-то особой симпатии. Даже не хотела, чтобы он появлялся у нас дома. Впрочем, Джеффри… – Она издала робкий смешок. – Бедный Джеффри, он считает себя намного лучше Фредди, но на самом деле они стоят друг друга, за исключением того, что Джеффри не играет в азартные игры и не спускает постоянно все свои деньги, как Фредди. – Она снова прервалась. – В любом случае, теперь священник мёртв, и я не могу сказать, что мне его очень жаль. Это ужасно? Полагаю, да. Вы же не обойдётесь с ними слишком строго?

– «С ними»? С кем это «с ними»?

Она вяло махнула рукой перед собой, словно отгоняя какое-то надоедливое насекомое:

– Ой, да со всеми. С Домиником. С бедняжкой Лэтти. И с этим, третьим. Право же, они всего лишь дети.

– С третьим? – резко сказал он. Что ещё за «третий»?

– Что? – Она посмотрела на него мутным взглядом и заморгала, как черепаха.

Он подался вперёд, пока их колени почти не соприкоснулись.

– Доминик, Лэтти и кто ещё? – нетерпеливо спросил он. – Кто, миссис Осборн?

– Что? – повторила миссис Осборн. Она по-прежнему смотрела на него, всё так же медленно моргая. – Не знаю, что вы имеете в виду. Не понимаю.

В дверях появился полковник Осборн.

– Поторопитесь! – скомандовал он Страффорду. – Эти двое уже ждут вас в вездеходе. Снегопад прекратился, но похоже, что снег вот-вот заледенеет. – Он посмотрел на жену. – С тобой всё в порядке, моя дорогая? По-моему, пора спать. – Он потёр руки. – Сочельник! – объявил он и добавил, лукаво подмигнув: – Интересно, что же такого приготовил нам Санта-Клаус?

Сочельник. А ведь действительно. Страффорд об этом совсем позабыл.

Интерлюдия. Лето, 1947

Я был их пастырем, а они были моей отарой. Именно так воспринимал это я, а они, думаю, воспринимали это примерно так же – на свой лад. Я выполнял свой долг перед ними, и даже больше. Я всего лишь человек со всеми человеческими слабостями. Тем не менее, я считаю, что сделал всё возможное, в чём бы меня ни оговаривали.

Это была неуправляемая орда, но, стойко снеся все умничания и всю напускную удаль, ты понимал, что они, в сущности, всего лишь мальчишки. Просто дети – по большей части. Конечно, имелись среди них настоящие хулиганы, закоренелые плохиши, и с ними ничего не оставалось делать, кроме как ждать, пока им не настанет пора выйти на свободу, во внешний мир – и всё, что я могу сказать по этому поводу, это пожелать, чтобы Господь не оставил этот мир без Своей защиты.

Было их человек тридцать, иногда больше, иногда меньше. Самому младшему исполнилось семь лет, самому старшему – семнадцать, а может, и восемнадцать. Излишне говорить, что труднее всего было справиться именно со старшими. Их шкуры настолько затвердевали, что на них больше не действовали побои, если только ты не отправлял их к брату Харкинсу, что я делал только тогда, когда все остальные средства оказывались тщетными. Этот Харкинс был бессердечным отморозком, настоящим садистом, смею сказать. Он сам в своё время воспитывался в приюте, так что можно было бы предположить, что у него обнаружится немного сочувствия, но вместо этого у него осталась только обида, и, конечно, он вымещал её на ребятах – как-то раз, к примеру, отходил хоккейной клюшкой Коннорса-цыганёнка, мальчугана не старше девяти-десяти лет.

Цыганята, надо сказать, были выносливее всех прочих – эти могли пережить что угодно. Но когда на юного Коннорса напустили Харкинса, тот чуть было не отдал Господу душу. Отец Коннорса и двое его дядьёв пришли в училище жаловаться, но брат Малдун, староста, отправил их восвояси. Малдун не терпел подобных глупостей ни от родителей, ни от родственников, ни от кого-либо ещё. Там мы были сами себе законом. О да, мы были законом сами себе – и применяли его со всею строгостью.

Если бы этот мальчишка – Коннорс – умер, то его случай стал бы не первым из подобных. Были уже двое или трое таких, которые «пропали» – таков был устоявшийся эвфемизм. Пропавшие мальчики исправительно-трудового училища города Каррикли. О подробностях я никогда не расспрашивал. Обсуждать подобные вещи было не принято.

Изначально это место было солдатской казармой, и выглядело оно соответствующе: большой, мрачный гранитный сарай, приютившийся на скале, нависшей над морем. Не спрашивайте меня, зачем кому-то понадобились казармы посреди этакой глухомани – даже не посреди, а скорее на самом краю глухомани. С одной стороны был залив, а с другой – болото, простирающееся до самого Нефина, второй по высоте горы Коннахта. Ребята окрестили её горой Эффин^[32]. Они давали прозвища всему, что их окружало. Меня, к примеру, прозвали Синицей^[33]. Мне было всё равно, пусть зовут меня, как им хочется.

Иногда, хотите верьте, хотите нет, я скучаю по этому месту. Случались вечера, особенно летом, которые были настолько прекрасны, что у меня комок подкатывал к горлу, стоило только оглядеться вокруг: море, как зеркало из полированного золота, дымчато-голубая гора, возвышающаяся вдалеке, и весь пейзаж – плоский и неподвижный, словно декорация к спектаклю. Впрочем, я бы не хотел туда возвращаться. О нет. Сам я прозвал это место Сибирью, хотя никогда и не сообщал этого прозвища мальчикам. Все мы были каторжниками: и мальчики, и братья, и я, все мы равным образом были обитателями тюрьмы под названием Каррикли.

Нас предостерегали от того, чтобы заводить себе любимчиков среди ребят. Дважды в год к нам приезжал священник-редемпторист по фамилии Брейди, я его хорошо запомнил, и проводил с нами душеспасительные беседы – в смысле, с братьями и со мной, а не с мальчиками – так вот, это было для него самой животрепещущей темой. «Завести себе любимчика, дорогие мои братья во Христе, – значит создать повод для греха», – говорил он, перегнувшись через край кафедры в маленькой подвальной часовне, глядя на нас сверху вниз и сверкая очками в роговой оправе. Когда он распалялся не на шутку, вещая о грехах плоти, об адском пламени и всём таком прочем, в уголках его рта вздувались небольшие сгустки пены, похожие на «кукушкины слёзки». Он мне никогда не нравился, в особенности эта его жутковатая улыбочка, и я ему тоже не нравился, это было ясно как Божий день. Можете поверить мне на слово, этот парень явно не понаслышке знал о том, что такое плотские грехи.

И всё-таки стоило бы мне прислушаться к его словам, знаю, стоило. Я служил там капелланом, единственным священником в этом месте – братья внутренне злились на меня из-за этого – и на мне лежала особая обязанность подавать воспитанникам хороший пример. Я и старался. Правда старался. Я не богослов, это определённо не моя область, но вот чего я никогда не мог постичь, так это того, с чего бы это Господь, создав нас, должен ожидать, что мы будем вести себя иначе, нежели чем в соответствии с тем, какими Он нас сотворил. Признаю, это вовсе не столь великая загадка, как, скажем, проблема свободы воли или природа пресуществления. И всё-таки это вопрос, над которым я бился всю свою жизнь, вернее, весь срок своей службы.

Ему досталось прозвище Рыжик. Не назовёшь оригинальным, принимая во внимание копну ржавых кудрей, которые было не под силу укротить ни одному гребешку. В Каррикли он попал, когда ему было девять. До того он проживал где-то в Уэксфорде, по-моему, в каком-то настоящем детском приюте, но там, как говорили, не смогли с ним справиться – и сплавили его нам. Он был вовсе не худшим из всех, о нет, ни в коем случае. Полудиким – да, как и все ребята, не умел ни читать, ни писать, ни даже умываться. Я взял его на себя в качестве своего специального проекта с целью привить ему навыки цивилизованности. Я научил его читать. Я гордился этим. Да, Рыжик стал для меня особенным парнишкой. Мне никогда не приходило в голову, что именно это Брейди-редемпторист и имел в виду под «заведением любимчиков». Я до сих пор не верю, что причинял какой-то вред. О, кое-что из моих методов было греховным, я этого не отрицаю. Но, как говорил один старый священник, с которым я познакомился много лет назад в семинарии, для того и существует Господь, чтобы прощать нам наши прегрешения.

Да и вообще, возможен ли грех там, где есть любовь? Разве не сам Христос заповедал нам любить друг друга?

Рыжик был славным мальчуганом, в чём я убедился, когда нам удалось соскрести с него грязь и постричь ему космы. Крупным – даже тогда – и не то чтобы ладно скроенным, но, должно быть, было в нём что-то такое, что заставило меня выделить его из толпы. Возможно, дело в том, что он, как и я, был одиночкой. Полагаю, он предпочитал людям лошадей. Был у нас в хозяйстве пони коннемарской породы, на котором он катался без седла. Пони был таким малорослым, да к тому же с выпирающим хребтом, что Рыжику приходилось поджимать ноги, чтобы не волочились по земле. Однако он был предан этому коньку, и это чувство было взаимным. До чего приятно было наблюдать, как они скачут вдвоём по болотным тропкам: крупный рыжеволосый мальчик и маленький пони с жёлтой гривой, развевающейся на ветру! Надо признать, имелась у Рыжика в характере некая звериная сторона, хотя он и старался держать её под контролем, когда я был рядом. Находиться с ним рядом было всё равно что войти в клетку с диким животным, которого усыпили транквилизатором, и действие транквилизатора уже заканчивается. Так что впредь имейте в виду, что я его всегда немного побаивался. Но иногда страх придаёт всему некую особую пикантность, не так ли? – некоторые из вас поймут, о чём я.

Я навёл о нём справки. Выяснять происхождение бедных беспризорников, которые имели несчастье оказаться в Каррикли, всегда было нелегко. Мать его, как мне рассказали, была вполне добропорядочной девушкой или, во всяком случае, обладала вполне добропорядочной профессией – трудилась подсобницей в хозяйственном магазине в своём родном городке в графстве Уэксфорд. Кто отец, как обычно, никто не сообщал. Мне удалось разузнать лишь то, что был он лицом состоятельным и хорошо известным в графстве и что, когда она оказалась в интересном положении, он дал ей денег, чтобы она уехала в Англию и осталась там жить. Это была старая как мир история о приличной девушке из рабочего класса, которая попалась богатому соблазнителю и оказалась в итоге одна на глухой улице какого-то закопчённого города где-нибудь в английской глубинке. И у этих людей ещё хватило бы наглости назвать грешником меня!

Как же так случилось, что меня сослали в Сибирь? А произошло всё из-за одного инцидента, который начинался как невинная проказа. Я был молодым семинаристом, и вот однажды летом мне представилась возможность съездить в Рим вместе с тремя или четырьмя другими молодыми людьми. Нас выбрали вместе с десятком групп из различных семинарий по всей стране, дабы удостоиться аудиенции у самого папы Пия. Мне понравился Рим. Нет, не так – Боже, я влюбился в этот город. Никогда прежде я не выезжал за пределы Ирландии, а тут вдруг раз – и оказался в Италии! Яркое солнце, еда, вино, свежесть раннего утра на холме Пинчо или нежность ночи в тени Колизея… Ничто не могло подготовить меня к тому, что зовётся dolce far niente^[34] итальянской жизни, хотя война закончилась совсем недавно, город лежал в руинах и, казалось, был населён одними только искалеченными солдатами, проститутками и спекулянтами. Ребята вроде меня, «юноши в чёрном», как мы себя называли, – были эталонными «простаками за границей» в этом пропитанном злом мире.

Я познакомился с юношей по имени Доменико – ну какое ещё имя лучше подойдёт священнику-стажёру? – который проявил ко мне симпатию и показал мне город. Он называл меня bel ragazzo^[35] и подкалывал меня тем, что я не знаю ни слова по-итальянски, хотя его английская речь была вовсе не такой беглой, как полагал он. Это был невысокий паренёк со смуглой гладкой кожей и напомаженными чёрными кудрями, ниспадающими на лоб. А эти глаза… до встречи с Доменико я всегда думал, что характеристика «смеющиеся глаза» – это просто устойчивое выражение. Спустя годы мне попалась на глаза репродукция картины, кажется, кисти Караваджо; на заднем плане этой картины можно было разглядеть фигуру, которая как две капли воды походила на моего римского приятеля. Доменико… Ах да, что-то я отвлёкся.

Вместе мы обошли весь город, и Ватикан, конечно, и Пантеон, и Форум, и виллу Медичи – о, все места, какие только стоит посмотреть. Доменико мог бы стать профессиональным экскурсоводом, настолько он был эрудирован и с таким жаром показывал мне окрестные красоты. Впрочем, посещали мы не только достопримечательности. Он водил меня по кафе и ресторанам, лежащим вдали от туристических маршрутов, где мы обедали настоящей итальянской едой, а не той «пошлой, гнус-с-сной» пастой, как говаривал Доменико, которой, причём за беспардонно завышенную цену, пичкали в больших популярных заведениях в квартале вокруг Испанской лестницы и на Виа-Венето.

Я отчётливо помню небольшой бар, в который мы зашли однажды под вечер и которому, по словам Доменико, было более ста пятидесяти лет, – с треснутыми зеркалами по стенам, полом из чёрно-белого кафеля и маленькими высокими круглыми столиками из зелёного мрамора, за которыми нужно было пить стоя. Каждый из нас выпил по бокалу фраскати, искристого и почти бесцветного, и закусил половиной тарелки сыра пармезан, вот и всё, но это событие стало одним из самых счастливых мгновений в моей жизни. Ни разу я не испытывал такого… такого блаженства, ни до, ни после. Ну не странно ли это? Всего бокал вина и пара кусочков сыра – и я был в раю.

А потом я допустил ошибку. Однажды вечером мы с Доменико переоделись в мирское платье, и он повёл меня в один кабачок на глухой улочке в Трастевере, за рекой. Здесь было людно и дымно – в те времена итальянцы курили исключительно американские сигареты, когда могли себе их позволить, особенно в моде были «Кэмел» и «Лаки страйк», – а также пахло сточными водами, потом и чесноком. Я перебрал кьянти и очнулся на грязном матрасе на полу какой-то комнатушки наедине с мальчишкой, которому было на вид не больше одиннадцати-двенадцати лет, хотя он, несмотря на столь юные годы, явно уже утратил невинность. Так или иначе, в заведение нагрянула полиция – они искали какого-то иностранца, убившего девушку, – а следующее моё воспоминание таково: я в полицейском участке, и нигде поблизости нет Доменико, который мог бы мне помочь и попытаться объяснить, что я студент-семинарист из Ирландии и что я совершенно точно не убивал никакой девушки. Впрочем, мне бы и не поверили, потому что я был в мирском, без воротничка. К тому времени я уже протрезвел, смею вас уверить.

В конце концов в участок приехал священник из Ирландского колледжа^[36], некто Керриман, крупный и краснолицый, который поручился за меня и вытащил на волю после пары часов непрерывных увещеваний. Он отвёз меня обратно в монастырь возле Большого цирка, где я тогда был расквартирован. По неискушённости своей я думал, что на этом всё и кончится, но меня, конечно, с позором отправили домой – мне так и не удалось увидеть Папу, хотя, стыжусь признаться, я и притворялся, будто видел его, – и вызвали на ковёр во дворец архиепископа в Дублине, где на мою долю выпала персональная выволочка от самого Джона-Чарльза.

Хуже всего было то, сообщил он мне, что я не только сошёл с прямого пути, напился и устроил спектакль на глазах у толпы итальянцев – у его преосвященства не было много времени на иностранцев, – но и то, что итальянская полиция, наполовину состоящая из коммунистов, застала меня в «компрометирующем положении», полный газетный репортаж о котором пришлось заминать чиновникам самых высоких эшелонов Ватикана. Обо всем этом мне и поведал его преосвященство, а его тонкие губы белели от ярости. После столь строгого нагоняя я покинул дворец с пылающими ушами. Не забывайте, я был всего лишь желторотым семинаристом и по-прежнему трепетал перед кем-либо, облечённым мало-мальским авторитетом, а кто мог быть авторитетнее, чем его преосвященство архиепископ?

Имейте в виду, с тех пор я кое-что разузнал. Например, слышал я кое-какие слухи о самом Мак-Куэйде, которые заставляют меня задуматься, что же заставило его так разозлиться в тот день – праведный ли гнев или что-нибудь ещё, например, зависть? Но хватит об этом, я здесь не для того, чтобы раздувать скандал.

Словом, так или иначе, для меня это была Сибирь.

В этот момент мне придётся кое в чём исповедаться. Рыжик, ещё до того как его привели в порядок, или же – в особенности до того как его привели в порядок, напоминал мне того уличного мальчишку, с которым меня застукали той ночью в Трастевере. Не то чтобы между ними было хоть малейшее физическое сходство, за исключением одинаково угрюмо поджатых губ… Тем не менее, в ту минуту, когда я увидел Рыжика, мне вспомнилась та самая римская ночь в той самой грязной задней комнате в том самом заведении на дальнем берегу Тибра.

Скажу только вот что, и плевать, поверите вы мне или нет, но я никогда не мечтал переспать с ним, с этим Рыжиком. Никогда, да покарает меня Господь смертью сию же минуту, если я лгу. Слишком много у меня воспоминаний о тех ночах, когда я был маленьким и отец приходил ко мне в комнату с пакетом фруктовых леденцов или лакричного ассорти в верхнем кармане пижамы и заставлял меня поклясться никому не рассказывать: «Это только между нами, Томми, да ведь, парень? Только между мной, тобой и этими стенами». Он приходил не каждую ночь, и знаю, это прозвучит странно, но ночи, когда он не приходил, были едва ли не хуже тех, когда приходил. Видите ли, это было выжидание, выжидание и испуг. Я лежал час за часом, боясь позволить себе заснуть, и прислушивался к звуку его едва слышных шагов по лестничной площадке. Знаете ли вы, как луч света падает в спальню снаружи, когда открывается дверь? Я никогда не мог видеть этой картины без дрожи, пробегающей по спине.

В общем, не буду об этом распространяться, просто скажу, что именно поэтому я никогда бы не залез к Рыжику в постель. Невыносимо было думать о том, как он лежит в темноте, как лежал когда-то я, вцепившись в простыню, как будто в край обрыва, а подо мной бушует свирепый поток или лесной пожар. Нет, я не мог так с ним поступить.

Я расскажу вам, как это было, и надеюсь, вы мне поверите, ибо такова истина.

Нам приходилось подвергать ребят телесным наказаниям, причём мы должны были делать это сами, иначе не было другого выхода, кроме как отправить их к Харкинсу, а подпускать к моему Рыжику Харкинса я уж точно не собирался. Не сомневаюсь, что некоторые из братьев получали удовольствие от избиения бедняг розгой или кожаным ремнём, а иногда и просто голыми руками. Так было принято – суровое правосудие для всех и каждого. К тому же, как я уже сказал, все мы в этом месте были заключёнными.

Помню, был один молодой брат – звали его, кажется, Моррисон, – который целый год после прибытия в Каррикли вовсе отказывался поднимать на мальчиков руку. Полагаю, вы бы сказали, что он был пацифистом и очень жёстко выступал против телесных наказаний – Господи Иисусе, чуть было не написал «против смертной казни»! В том году мы приняли на обучение пару близнецов-цыганят, Моганов, один другого задиристее. Один из них, Майки, в какой-то из драк потерял глаз, и это был единственный способ отличить его от другого, Джеймси. Майки был худшим из двоих – ох, просто невыносимый тип, совершенно неуправляемый. Настал день, когда он так сильно подействовал брату Моррисону на нервы, что тот совсем утратил самообладание, выволок его из столярного кабинета в коридор и избил до потери сознания, при этом чуть не вышибив ему единственный оставшийся глаз. Дверь в столярный кабинет была добрых два дюйма толщиной, сделанная из массива дуба – умели они строить, эти викторианцы! – но, говорят, удары кулаков Моррисона по лицу Майки и оханье бедного Майки слышались из-за неё так же отчётливо, как если бы они оба были в комнате.

В тот вечер, в помещение, которое прозвали Палатой общин и где братья обычно собирались вместе, чтобы заслуженно пропустить по рюмке после чаепития, прокрался бедняга Моррисон с крайне пристыженным видом – и остальные приветствовали его ничем иным как торжественными рукоплесканиями. «Добро пожаловать, образумился, раз уж ты наконец оклемался», – сказал ему один из них – Харкинс, кажется, – и все собрались вокруг него, поднимая бокалы и похлопывая его по спине. Думаю, в некотором смысле их можно было понять. Нам нужно было держаться вместе и держать под контролем таких, как эти близнецы Моганы, а иначе воцарилась бы анархия.

Рад сообщить, что меня в тот вечер там не было. Присоединился бы ли я к поздравлениям пацифиста, поступившегося своими принципами? Надеюсь, что нет, но, честно говоря, не уверен. Разве нам всем не в одинаковой степени промыли мозги?

В общем, довольно отступлений.

Суть в том, что мне приходилось то и дело задавать Рыжику лёгкую трёпку, ибо ангелом он не был, это уж точно, – да и как бы он мог им быть, учитывая всё, что видел и перенёс за свою недолгую жизнь? Нужда, которая должна бы научить нас относиться друг к другу с уважением, вместо этого превращает нас в животных. По крайней мере, так говорит мой опыт.

Я задумался, не стоит ли мне остановиться здесь? Задумался, хватит ли у меня смелости продолжать? Но мой долг перед Рыжиком и перед самим собой – рассказать, как было дело. Без исповеди нет отпущения грехов. Заметьте, как я уже сказал, я не считаю себя великим грешником, хотя и знаю, что об этом судить лишь всеблагому Господу.

Беда состояла в том, что Рыжик, когда ты его ударял, выглядел таким… не знаю. Таким уязвимым, таким маленьким, таким, можно сказать, хрупким, хотя он был размером с хорошего такого бычка и уж каким-каким, но точно не субтильным. Всё равно любой, у кого в груди бьётся хотя бы половинка сердца, не смог бы удержаться от того, чтобы пожалеть его и утешить после побоев. Видите ли, мальчики, которым причинили боль, так привлекательны, вот в чём штука. То, как Рыжик сжимался в комок и пытался отвернуться и поднять одно плечо, чтобы защитить себя, как дрожали его обвислые, припухлые на вид губы, как наливались слезами глаза – и прежде всего то, как он старался сделать вид, будто не возражает, когда я его бил, старался держаться храбро и мужественно, – всё это было… что ж, могу только сказать, что перед этим невозможно было устоять. И тогда, конечно, мне приходилось заключать его в объятия, гладить и ласкать, потому что я хотел унять боль, хотел, чтобы ему полегчало. Но потом я раздражался, если не сказать злился, из-за того, что он так смотрел и вынуждал меня делать то, что я делал, и мне приходилось бить его снова, чтобы попытаться отучить его вести себя таким неподобающим образом, а потом он снова пригибался, закидывал руки за голову, чтобы защититься, и так старался не заплакать и всё такое прочее, что всё начиналось сначала и продолжалось, пока мы оба не устанем и всё не закончится до следующего раза.

Надеюсь, вы понимаете, о чём я здесь говорю. Это был замкнутый круг – сперва затрещина по уху или шлепок по лицу, затем он вздрагивал, сжимался в комок и сдерживал слёзы, так что мне приходилось снова хватать его и прижимать к себе, – круг, который я не в силах был разорвать, просто не в силах. Это была не моя вина. Я знаю, что это не так.

Впервые это произошло однажды в июне, в праздник Тела Христова. Мне всегда нравились процессии. С самого раннего детства вид шеренги девочек из Легиона Марии, одетых в белое, которые торжественно шли и рассыпали перед собой лепестки роз из корзины, а за ними неспешно маршировали мальчики в белых стихарях с короткими рукавами и длинных чёрных сутанах, неизменно трогал меня почти до слёз, и иногда я даже плакал. Я никогда не чувствую себя ближе к Господу, чем тогда, когда вижу детский хор и слышу, как их голоса выводят «Tantum ergo»^[37] или «Возлюбленное сердце Иисуса, источник любви и милосердия». Конечно, мне не пристало нуждаться в подобных вещах, чтобы поддерживать в себе свет веры, и по-настоящему я в них и правда не нуждаюсь. Просто есть что-то глубоко трогательное в виде торжественного обряда Церкви, воплощаемого детьми со всей их детской неловкостью и невинностью. Я никогда не возражал против того, чтобы девочки хихикали или мальчики подталкивали друг друга локтями и прыскали со смеху. Кто будет возражать против таких вещей, кроме, может быть, Харкинса и ему подобных? В этой безобидной непочтительности я видел доказательство серьёзности прославляемой тайны, тайны Господа, облекшего Себя плотью и обрекшего эту плоть на поругание, пытки и мучения, дабы смертию смерть попрать и дабы мы, дети Божьи, могли обрести жизнь вечную за гробом.

Есть ли в этом какой-то смысл? Для меня – да.

В тот праздничный день означенного года стояла прекрасная погода: солнце сияло в знойной дымке над морем, воздух мерцал над болотом и горой – горой Эффин! – настолько ясно, что мне показалось, будто бы я могу разглядеть овец, пасущихся на её склонах. В шествии участвовал хор девочек из окрестных городов и деревень – надо вам сказать, в тот день нам пришлось особенно внимательно следить за мальчиками постарше, – а также наши ребята, все вымытые, чистенькие и ведущие себя наилучшим образом.

Процессия началась у ворот училища и спустилась по узкой дороге к берегу моря, а затем снова пошла вверх по лугу и направилась к каменной церкви на мысу (говорят, что её постройка датируется двенадцатым веком), где я и местный приходской священник отслужили мессу и причастили паству, а затем мы все отправились обратно к училищу, где на травянистом пятачке во дворе установили большой стол на козлах, на котором расставили чай и разложили бутерброды и к которому были поданы лимонад, печенье и пирожные. Рыжик и ещё один крепкий молодой человек, имени которого я не припомню, несли хоругвь с изображением Святого Сердца и двумя кистями, свисающими по нижним углам справа и слева, по сторонам их поддерживали две девочки из младших воспитанниц школы при монастыре Лорето на том берегу озера, а я иду позади с прекрасной тяжестью кропила в руке – как же мне нравится это слово, «кропило»! – и брызгаю святой водой направо и налево. В тот день было так трогательно слышать детские голоса, дрожащие от ветерка с залива, вдыхать аромат лепестков роз, которыми усыпали наш путь девочки из Лорето, устремлять взор в голубое небо и видеть маленькие белые барашки облаков, неуклонно плывущие в сторону суши.

Надеюсь, не покажется кощунством, если я скажу, что считаю, что произошедшее в ризнице после того, как крестный ход закончился и девочки вернулись к себе, а наши мальчики принялись разбирать козлы и убирать остатки еды – излишне говорить, что её осталось немного, – было в каком-то смысле продолжением обряда, который мы все только что завершили. В ризнице были только я и Рыжик. Сверху доносились звуки окончания уборки и шум, производимый отцом Блейком, приходским священником, когда тот уезжал домой на своём «хиллман-минксе», но здесь, внизу, в подвале, всё было тихо и безмятежно, словно во сне. Рыжик стянул стихарь через голову – под ним на нём были только шорты и сетчатая майка – и собирался снять рясу, но тут я положил руки ему на плечи и заставил поднять глаза на себя. Он стоял столбом, подняв лицо и широко раскрыв глаза, и мне казалось, он знает, что я собираюсь сделать…

Не говорите мне, что знаете о чём-то, пока не сделаете этого сами. И не говорите мне, что, сделав это, вы не захотите повторить это снова. Не тычьте в меня пальцем, не оскорбляйте меня и не сулите мне кары Господни. Столь мало из нас знает, каково это, – больше, чем вы думаете, но всё равно немного – из нас, живущих в тайном, зачарованном мире, где всё запрещено, но иногда, в некоторых редких и почти небывалых случаях, всё допустимо.

Сколько времени довелось нам с Рыжиком провести в нашем уединённом раю? Меньше года, но мне ли жаловаться? То есть для меня это был, конечно, рай, а вот как насчёт него? После этого он каждый раз плакал – ему было всего девять лет – но я к этому привык. И я уверен, что помог ему. Ему было нужно, чтобы его любили, знал он об этом или нет. Многие ли из нас в таком юном возрасте могли бы сказать, что для нас хорошо, что для нас правильно? Рыжик наверняка даже испытывал некоторое чувство гордости за то, что я избрал его и сделал его своим особенным воспитанником. Наверняка это было для него источником удовольствия. Мне приходится в это поверить, и я в это верю.

Я мог бы выбрать кого-то из множества других кандидатов. Должно быть, слухи о нас с Рыжиком уже распространились в определённых кругах. Когда лето подошло к концу и сменилось осенью, я начал замечать, что вокруг меня, без каких-либо усилий с моей стороны, образовалась небольшая группировка… как бы их назвать? Аколитов?

В каждом учреждении существует неофициальная иерархия. Это естественно – даже ангельские хоры выстроены в строгом порядке, начиная от вашего рядового, ничем не примечательного ангела-хранителя и вплоть до шестикрылых серафимов, «пламенеющих», которые служат непосредственно Господу Богу. Однако Каррикли не был священным Царствием Небесным, так что местная Табель о рангах складывалась на основе физической храбрости, безжалостности и чистой хитрости.

При мне мальчиками верховодил маленький светловолосый сорванец по имени Ричи Рош, которому было не больше тринадцати. Он управлял училищем, как мафиозный босс, казня и милуя через сеть приспешников, получающих жалование в сигаретах, батончиках «Марс» и порнографических фотокарточках – откуда они их доставали, одному Господу Богу ведомо. Всё это было известно взрослым, даже брату Малдуну, старосте училища, однако не делалось с этим ничего – по той простой причине, что система работала. Ричи поддерживал порядок в заведении, а порядка и мирной жизни хотели все, не только братья и мальчики, но и бакалейщики, и продавцы газет, и владельцы кондитерских, которые снабжали училище и получали от системы солидную прибыль. Иногда я задаюсь вопросом, не находились ли Ричи и брат Малдун в сговоре – меня ни капельки не удивило бы, если бы это оказалось именно так. Господь и служащие Ему серафимы действуют способами, неисповедимыми для нас, простых смертных.

Как бы то ни было, ниже уровня Ричи и его шпаны находилась группа примерно из полдюжины несчастных бедняг, которые сидели тихо, как мыши, тратя всю свою энергию на то, чтобы остаться незаметными, и таким образом избегая худших из беспрестанных издевательств. Я заметил, что именно они и проявляют ко мне симпатию, улыбаются мне в коридорах, предлагают выполнять за меня мои обязанности и отвечают прилежнее других на уроке апологетики, который я вёл с утра по субботам. Неприятно это говорить, но мелкие эти гадёныши были один смазливее другого, и я, конечно, ничего такого с ними не делал, за исключением тех редких случаев, когда появлялась возможность, которая была слишком хороша, чтобы ею не воспользоваться. Был один маленький большеглазый парнишка, которого я время от времени загонял в угол в котельной и вставлял ему по первое число напротив труб с горячей водой, просто чтобы вбить ему в голову, что если постоянно на что-то напрашиваешься, рано или поздно ты именно это и получишь – и тебе может понравиться вовсе не так сильно, как ты думал.

Но в основном я оставлял этих мышат в покое: в самом деле, разве мне было недостаточно Рыжика?

Он не всегда бывал таким уступчивым, как я от него ожидал, – в конце концов, если он принадлежал мне, разве нельзя было считать, что и я принадлежу ему? – и пару раз мне приходилось вызывать Ричи, чтобы убедить его исправиться. О, я бы не стал говорить с Ричи напрямую, вы же понимаете, но способы донести до него нужный посыл всё-таки имелись. Он был смышлёным малолетним шпанёнком, наш Ричи, и соображал, с какой стороны намазан маслом его ломоть хлеба. Он также безошибочно понимал, как далеко он может зайти и когда следует остановиться. Он и его банда никогда не причиняли Рыжику слишком сильного вреда, и те пару раз, когда они устраивали ему тёмную от моего имени, отделывался он довольно легко. Могу вам сказать одно: когда он потом возвращался ко мне, то вел себя куда смирнее. Это были случаи, когда я обходился с ним с особенной нежностью, растирал ему синяки и не слишком усердствовал во время наших сеансов в ризнице.

К слову об этом, часто я задаюсь вопросом: что такого было в этой ризнице, почему именно она была избрана в качестве места для наших с Рыжиком маленьких свиданий? Должно быть, меня привлекло облачение, которое там хранилось. Внимание, с коим мне приходилось заботиться о том, чтобы мы не повредили одеяний и не оставили на них пятен! Представьте себе, если бы однажды, стоя у алтаря, я обернулся бы спиной и явил миру большое серое пятно на спине своей ризы!

Ах да, надо исповедаться ещё кое в чём. В первый раз, в день процессии Тела Христова, я отпользовал Рыжика алтарной свечой. Рядом со мной лежала коробка этих свечей, вот одна из них как раз и подвернулась мне под руку. В свою защиту могу лишь сказать, что для меня это тоже был первый раз, так что я толком не знал, что делать, и, наверно, тоже боялся, что могу сделать себе больно или даже что-нибудь себе повредить. Но в этом было что-то неправильное, и трюк со свечой я провернул лишь однажды, в первый и последний раз.

Ах, вот ударился я в воспоминания о милых старых деньках, и душу растравила печаль. На днях мне надлежит съездить туда, в Каррикли, с визитом. Училище по-прежнему располагается там, и заполнено как никогда – мне сообщили, что сейчас у них почти сотня мальчиков – а потому никогда не знаешь, на что можно натолкнуться по чистой случайности. В конце концов, ситуация с Рыжиком не могла быть уникальной. Беда в том, что я утратил вкус к малым сим – должно быть, это следствие того, что я и сам старею, ведь в следующий день рождения мне исполнится тридцать шесть – и в любом случае у меня теперь новый друг. Новый любимчик, как сказал бы тот доминиканец.

Не знаю, кто организует совпадения, Бог или Дьявол, но кто бы мог предсказать, что я окажусь в Баллиглассе? Полагаю, когда Рыжик впервые увидел меня в городе, он подумал, что я сам всё подстроил, но откуда я мог знать, что он будет здесь? Не знаю, как я его вообще узнал, ведь он стал совсем не таким, каким был в былые времена. Судя по тому, как он на меня уставился – а он, к сожалению, превратился с годами в полного идиота, – могу сказать, что он меня сразу узнал, но мне хватило присутствия духа сделать вид, будто я его вообще не помню. Уверен, что это выход, лучший во всех отношениях. Я бы не хотел, чтобы он рассказал обо всём Осборнам, а уж тем более кому-то из них.

Завести себе любимчика, дорогие мои братья во Христе, значит создать повод для греха.

24

В «лендровере» не работал обогреватель – Мэтти Моран, который вроде бы разбирался в машинах, должен был его починить, но не смог – и Лэтти сходу пожаловалась на холод и решила вернуться в домой, чтобы принести одеяло. Доминик, который был за рулём, сказал, что не будет дожидаться её возвращения.

Усаживаясь на заднее сиденье, Страффорд с удивлением увидел, как Лэтти забирается в противоположную дверь. Ему хотелось бы, чтобы она сидела впереди, рядом с братом. Сейчас он не чувствовал в себе сил на общение с этой девицей.

Снега не было, но незадолго до этого, как и предсказывал полковник Осборн, ударил сильный мороз, и пока они скользили по подъездной дорожке, было слышно, как под колёсами похрустывает ледок.

– А где проходит вечеринка, на которую вы собираетесь? – спросил Страффорд.

– У Джефферсонов, под Камолином, – ответил Доминик, не поворачивая головы. – Не знаю, зачем мы туда едем, наверняка там будет ужасно скверно.

– Джулиан Джефферсон – это его самый-пресамый закадычнейший дружок, – поведала Лэтти на ухо Страффорду театральным шёпотом. – Их просто не отлепить друг от друга, мой зайка!

Доминик не спускал глаз с лежащей впереди дороги и лавировал, уклоняясь от катышков грязного льда, набившихся в колеи. Деревья маячили в свете фар, словно застывшие на морозе дервиши.

– О Иисус, Мария и Иосиф, до чего же хо-о-олодно! – скулила Лэтти, изображая утрированный ирландский акцент. – Ей-богу, так мы здесь и сгинем, скитаясь по безлюдным дорогам в такую шнежную и морожную ночь, охохонюшки-хохо!

Её бедро прижалось к бедру Страффорда – неизвестно, случайно или намеренно. Он надеялся на первое. Лэтти его немного пугала.

– От перекрёстка я вполне дойду пешком, а вы можете ехать прямо, – сказал он Доминику. В зелёном свете приборной панели было видно, как глаза молодого человека, отражённые в зеркале заднего вида, повернулись и встретились с его собственными. Почему, спрашивал он себя, люди всегда кажутся такими зловещими, когда вот так смотрят на тебя из зеркала? Похоже на то, как будто за вами подглядывают через щель почтового ящика.

– Нет-нет, старина, и слышать об этом не желаю! – заявила Лэтти, теперь снова изображая отца. – А вдруг вы получите обморожение? Как будем возвращаться домой, так и найдём на обочине дороги ваше окоченевшее тело. Будете как отец Том-Том, только весь белый, а не чёрный, как на негативе фотографии. – Теперь она принялась подражать говору кокни: – Так вот, ваша честь, направляюсь это я, стало быть, в сторону города Баллигласс – да и вижу, белеется чтой-то на обочине, как будто бы снеговик…

– Ради бога, Лэтти, заткнись, пожалуйста, – не вытерпел Доминик.

Лэтти толкнула Страффорда под рёбра.

– По-моему, наш Дом-Дом нервничает, – снова сказала она громким шёпотом. – Надо думать, это всё из-за мыслей, как бы поскорее увидеться с маленьким Джули Джефферсончиком. – Она наклонилась вперёд и похлопала брата по плечу. – А подарочек-то к Рождеству ты ему подготовил, Дом-Дом? Ну-ка, ну-ка, дай угадаю! Маникюрный набор? Флакончик духов «Вечер в Париже»? Сборник афоризмов Оскара Уайльда в зелёном шёлковом переплёте? Давай уже, колись, братик!

Однако Доминик ничего не сказал, только глубже засунул голову в воротник полупальто и поехал дальше.

Вскоре они поравнялись со «Снопом ячменя». В одном из окон нижнего этажа горела рождественская свеча, но в остальном в заведении было темно. На дворе стоял сочельник, всех ждали дома. То есть почти всех.

Лэтти поцеловала Страффорда в щёку и сжала ему ладонь. Её лемурьи глаза мерцали в тусклом свете приборной панели.

– Будете один? – спросила она. – А что там насчёт этой грудастой буфетчицы, как её там, ну той, с рыжими волосами? Может, удастся уломать её составить вам компанию. Имейте в виду, не засиживайтесь слишком долго, а то Дедушка Мороз может потерять терпение и уйти куда-нибудь ещё!

– Хорошо вам провести время, – сказал Страффорд.

Доминик полностью развернулся на сиденье.

– Ваш коллега так и не появился? – спросил он.

– Нет.

– Ушёл в самоволку, да? – встряла Лэтти. – Это же тот тип с головой странной формы?

– Да, – сказал Страффорд. Он уже открыл дверь и ступил на снег. – Боюсь, он мёртв.

Инспектор захлопнул за собой дверь и по склону сугроба поднялся к пабу. Лэтти опустила окно и что-то крикнула, но он притворился, будто не услышал.

Рек впустил его внутрь. В руке у него был стакан виски, а на большой круглой голове криво сидела корона из красной папиросной бумаги.

– «Любовь и радость к вам пускай придут, пусть осенят под Святки ваш приют!» – пропел он глубоким басом. – А мы с миссис Клаус устроили тут небольшое рождественское веселье в уютной обстановке – не пожалуете ли к нам, инспектор?

Страффорд поблагодарил его и вежливо отказался, сказав, что устал и пойдёт спать.

– Спать?! – в притворном смятении вскричал Рек. – Но ведь сегодня сочельник, сэр!

– Да, знаю. Кажется, я простудился.

Он был на полпути вверх по лестнице, но тут в дверях внизу появилась миссис Рек. На ней тоже красовался бумажный колпак. Она спросила, не передумает ли он и не придёт ли выпить, и он снова солгал о приближающейся простуде. Затем поспешил вверх по лестнице и скользнул в убежище собственного номера.

Грелки в постели не было.

Когда он вешал пальто на крючок с задней стороны двери, в одном из карманов что-то хрустнуло. Это оказался листок бумаги – страница, вырванная из разлинованного блокнота. Несколько слов, нацарапанных заглавными буквами. Он развернул бумагу под светом прикроватной лампы:

СПРОСИТЕ ДОМИНИКА ОБ ОТЕЛЕ ШЕЛБУРН

Он долго созерцал это послание. Затем разделся и забрался в постель, дрожа от стужи. Мгновение спустя снова сел и перечитал записку. Он не понимал, что она может значить, но ему казалось, что он догадывается, кто её написал.

Он снова лёг и выключил лампу. Вот бы, думал он, вот бы иметь рубильник, с помощью которого можно было бы так же просто отключить течение мыслей…

Шторы были открыты, и постепенно комнату залило серо-голубым мерцанием звёзд. Он закрыл глаза.

Позже, когда Страффорд уже подумал, что спит, он обнаружил, что это не так: чья-то рука коснулась его плеча, отчего он подпрыгнул. Как открылась дверь, он не слышал. Он выпутался из наслоения одеял и включил лампу.

– Тс-с-с, – прошептала Пегги. – Я пришла вручить вам рождественский подарок. – Он никогда не забудет её смех – сардонический, озорной и журчащий, как ручеёк. – Ну а вы-то, наверно, вряд ли припасли что-нибудь для меня? Нет? Что ж, так я и думала. Ну и ладно.

На девушке были зелёный джемпер, белая блузка и тяжёлая твидовая юбка, но стопы были босыми. Она принялась раздеваться.

– Что вы делаете? – спросил он.

Она уже стянула джемпер и расстёгивала блузку, но вдруг остановилась.

– А на что это, по-вашему, похоже? Хотите, чтобы я прекратила?

– Нет-нет. Просто…

– Просто что?

– Ну как же, сегодня ведь сочельник. Почему вы не дома, в кругу семьи?

– Потому что я здесь, с вами. Имеете на этот счёт какие-то возражения? Нет? Ну тогда подвиньтесь – а то помру от холода.

Он прижался спиной к стене, и она легла на освободившееся нагретое место посередине кровати.

– Вот блин, – сказала она, – как это я умудрилась забыть грелку! У вас ноги как две ледышки. – Она обхватила его лицо двумя руками и поцеловала в губы. Вкус её помады напомнил ему копеечные леденцы из детства. – Теперь-то вы, небось, подумаете, будто я потаскуха, – сказала она. – На самом-то деле я никогда раньше так не делала – в смысле, ни разу не ложилась в одну постель с гостем.

– Пегги, сколько вам лет?

– Я же вам говорила, мне двадцать один.

– Я вам не верю.

– Ну ладно. Мне девятнадцать, скоро двадцать. Но я не это самое, ну вы поняли…

– Кто?

– Не девственница – господи, какой же вы тормоз!

– Извините.

– Всё в порядке, – сказала она.

От соприкосновения с женским телом у него перехватило горло. В какой-то ужасный, панический миг он испугался, что вот-вот расплачется. Что с ним не так? Он подумал о Дженкинсе.

Они лежали лицом к лицу: он на правом боку, она на левом. Она прильнула к нему поближе, позволив одной из своих грудей упасть ему на предплечье.

– А я даже рада, что до вас медленно доходит, – призналась она. – Не то что до этого Харбисона. Господи Иисусе, никакого спасу от него нет!.. Кстати, он же вас недавно искал. Что-то там насчёт какой-то лошади.

– О Господи.

– Да не волнуйтесь, он ушёл.

– Ушёл? Куда это он ушёл?

– Да чтоб я знала. Домой, небось, если у него дом есть. Записку вам оставил, так миссис Рек сказала. В общем, чего уж о нём говорить, мы от него избавились, да и дело с концом.

На мгновение Страффорд растерялся, вспомнив о записке, которую нашёл в кармане пальто. Не может быть, чтобы её оставил Харбисон. Но что же тогда?.. Ох, да и чёрт с ним. Он подумает об этом утром.

Пегги нырнула к нему в объятия, обвив его ногу обеими своими ногами.

– Ай! – пискнула она. – У вас на ногах ужасно острые ногти, знаете, да? А ещё не мешало бы подстричься. Что вам нужно, так это чтобы за вами кто-нибудь ухаживал. – Она усмехнулась. – Да не смотрите на меня так, я же не жениться на себе предлагаю.

Где-то вдали, над полем послышался звон церковного колокола.

– А миссис Р., надо думать, вы приглянулись, – сказала Пегги.

– Почему это?

– Велела мне выдать вам свежие простыни. Обычно-то я просто глажу те, что лежат на кровати, и меняю их раз в неделю, сколько бы грязных старых пердунов на них ни дрыхло.

Он рассмеялся. Пушок у неё на руках был таким же мягким, как её дыхание.

– О-о, Пегги, – сказал он.

Она мелко подрагивала.

– Слушайте, – прошептала она, – а у вас нет этих самых… ну вы поняли, о каких штуках речь.

– О каких штуках?

– Господи, ну вы и правда безнадёжны! Ну о резинках же!

– Ой. Боюсь, что нет. Простите.

Презервативы были в Ирландии вне закона, и даже если бы дело обстояло иначе, у него бы их с собой не водилось. Весёлых и сговорчивых девушек вроде Пегги было ещё поискать, по крайней мере, на его жизненном пути такие попадались редко.

– Тогда не мечтайте, что получится потыкать в меня своим прибором. – Она крепче зажала его ногу между своими. – Да не волнуйтесь, снять шкуру с кошки способ найдётся!

Она снова поцеловала его в губы, не переставая смеяться.

Позже они зажгли свет, Пегги надела джемпер, и они сели, скрестив ноги, рядом на кровати, накинув одеяла на плечи.

– Что ж, кошку эту несчастную мы всё-таки ошкурили, – объявила Пегги со счастливым вздохом – и принялась играть в камешки жемчужинами из своего ожерелья, нить которого во время их импровизированных телодвижений в какой-то момент оборвалась. Ей пришлось научить Страффорда правилам игры.

– Начнём с единичек, – сказала она. – Подбрасываешь все пять камешков (давай представим, что жемчужины – это камешки) и ловишь как можно больше из них тыльной стороной ладони. Затем подбрасываешь один камешек и подхватываешь остальные один за другим – понятно? Когда все пять у тебя в кулаке, ты выигрываешь этот раунд, а затем мы перейдём к двоечкам.

Однако искусственные жемчужины не годились, потому что упорно скатывались с тыльной стороны их ладоней, так что в конце концов они бросили игру и снова легли рядом.

– А знаешь, что в Монголии тоже играют в камешки? – спросила Пегги. – Или это в Тибете… Короче, где-то там. Это я в журнале вычитала. Правда же, удивительно: так далеко отсюда, а дети играют в одни и те же игры. – Она замурлыкала себе под нос какую-то мелодию. – Хотелось бы мне съездить куда-нибудь в таком духе, в Индию там или в Китай. Куда-нибудь далеко-далеко…

– Возможно, когда-нибудь так и будет.

– Ага, конечно! А пока что слушай внимательнее, авось где-нибудь на горе рак свистнет.

Некоторое время они молчали, затем Страффорд повернулся на бок и стал рассматривать её профиль. У неё начинал намечаться пухленький двойной подбородок.

– Спасибо, – сказал он.

– За что?

Он наклонился вперёд и поцеловал её в плечо, погружая губы в его молочный глянец.

– За… всё.

– Ах, ну не оставлять же тебя одного в канун Рождества, правда ведь? – Она смолкла. – А этот твой друг, который пропал, – вы с ним давно знакомы?

– Дженкинс? – Он снова перевернулся на спину и вперил взгляд в затенённый потолок. – Да нет, недавно. И я бы не сказал, что он был мне именно другом. Работаем вместе, да и всё.

Теперь уже она повернулась и посмотрела на него.

– Одиноко тебе, – заметила она.

Он удивленно взглянул на неё:

– Одиноко? Почему ты так решила?

– Да потому что это так и есть, по лицу же видно. – Кончиком пальца она провела по контуру его носа, губ, подбородка. – У тебя должен быть кто-то свой. Ты ведь неплохо выглядишь, даже если немного костлявый. Ну и ногти на ногах ещё обстричь бы. Но мне нравится, как у тебя волосы спадают на лоб. Ты от этого похож на маленького мальчика. Только брось барабанить ногтями по зубам. От такого у любой девушки и у самой зубы сведёт.

Как он вскоре обнаружил, она храпела. Он не возражал. Пегги тяжело привалилась к нему, подёргивалась и бормотала во сне. Он выключил лампу и долго лежал, глядя на иссиня-чёрную ночь и небо, усыпанное звёздами. Он так долго жил в городе, что забыл, на что похоже ночное небо здесь, в деревне. Забыл и о тишине, которая почему-то била по ушам сильнее ночного гула города.

В прогнозе погоды говорилось, что снег больше не пойдёт, но прежде чем наступит оттепель, ещё несколько дней будут стоять морозы, а реки и дороги будут скованы льдом.

Снежное Рождество.

Посреди ночи Пегги рывком села на кровати и что-то настойчиво залопотала. Страффорд коснулся её плеча, и она снова легла.

– Я не понимала, где нахожусь, – сказала она сонно. Снова провела кончиками пальцев по его лицу, едва касаясь его, подобно тому как ощупывают предметы слепые. – А ты нежный, – сказала она. – Нежный мужчина.

Он вздохнул. Именно так говорила ему в своё время Маргарита, ласково, но не без некоторого сожаления: нежность не считалась столь уж красящим мужчину качеством. Впрочем, это было задолго до той ночи, когда она плеснула в него вином. К тому времени она обнаружила в нём сторону, которая вовсе не была столь приятной.

Пегги снова села и зажгла лампу. В складках её подмышек виднелись комочки детского жира. Он залюбовался мягким отблеском лампы на её обнаженной спине. Тоже сел. Она принялась надевать блузку.

– А теперь, – вздохнула она, – мне пора возвращаться в свою холодную постель.

Он поцеловал её в затылок, от чего она вздрогнула.

– Можно с тобой? – спросил он.

Она посмотрела на него через плечо.

– Нет, что ты, – рассмеялась она. – Шутишь? Мне и на одну ночь хватило риска. – Она как раз наполовину натянула джемпер, а теперь прервалась и посмотрела на него через вырез на шее. – Святый Боже, – сказала она, – я ведь только что поняла, что даже не знаю, как тебя зовут!

– Как меня зовут?

– В смысле, по имени.

– А-а, – сообразил он. – Ну да, не знаешь, точно.

– Ну так что, собираешься ты мне его открыть или нет?

– Моё имя Сент-Джон.

– Синджен? – не поняла она. – Что ещё за имя такое?

– Пишется «Сент-Джон», а произносится «Синджен».

– Как так?

Он пожал плечами.

– Не знаю. Традиция.

– О, что правда, то правда, – лукаво усмехнулась Пегги. – У вас, протестантиков, куда ни плюнь, какая-нибудь традиция.

Ей пришлось встать, чтобы натянуть юбку.

– Обнимемся, – сказала она, – а потом я пойду отсыпаться в этот треклятый холодильник.

Через некоторое время он сказал:

– А вот архиепископ Мак-Куэйд сказал мне, что протестантизм – это вообще не религия.

– Тогда что же это такое, если не религия?

– Реакция против религии. По словам архиепископа.

Она рассмеялась.

– А-а, ну конечно, это же старый мистер Остывшая Котлета!

– Остывшая Котлета?

– Это я его так называю. У него всегда такой видок, будто его на всю ночь оставили на морозе, такое вот, знаешь, серое лицо с маленькими глазками-бусинками. Как это у тебя дошло до разговора с ним?

– Он прислал мне вызов – у него резиденция недалеко от Гори, – чтобы сообщить мне, что Церковь ожидает от каждого человека, особенно от меня, выполнения своего долга.

– Выполнять свой долг и ничего не говорить о том, что же на самом деле случилось с отцом Томом, так?

– Какая ты проницательная, Пегги.

– Когда ты девушка, за такими, как его святейшество Джон-Чарльз, глаз да глаз нужен, это уж точно. Как-то неохота мне оказаться рабыней где-нибудь в прачечной, чтобы я стирала руки до костей, а на меня покрикивали монашки. – Она оттолкнула его, хоть и не без некоторой нежности. – А теперь мне пора идти, сочельник там или не сочельник.

Она встала, поправила юбку и провела рукой по волосам.

– Это был очень милый рождественский подарок, – сказал Страффорд. Он лежал на боку, подложив руку под щёку. Она наклонилась и поцеловала его в лоб.

– В следующий раз обязательно захвати с собой резинку, – напутствовала она, – а тогда уж кто знает, что принесёт тебе под ёлочку Дедушка Мороз!

25

Утром он встал поздно. Миссис Рек, сонная, в шерстяном халате и пушистых розовых тапочках, пожелала ему счастливого Рождества и приготовила завтрак. Он проголодался и съел два варёных яйца и четыре ломтика поджаренного хлеба.

Он думал о Дженкинсе. У него внутри сформировался кристалл ледяного ужаса, который не могли растопить ни тосты, ни чай, ни поздравление с Рождеством, ни даже знаки внимания от милой Пегги. Через окно он увидел, что облака разошлись. Как непривычно было видеть небо чистым, пудренно-голубым, голым – нет, даже нагим – после нескольких дней, в течение которых его заволакивали слои грязной ваты!

Он позвонит сержанту Рэдфорду. Им придётся собрать ещё одну поисковую группу. Рождественским утром вытащить людей повторно будет непросто.

Из кухни вперевалку вышел пёс по кличке Барни. Увидев Страффорда, остановился. На нём был надет сползший на левое ухо конусообразный праздничный колпак из малинового картона, присыпанный искусственным инеем; колпак ненадёжно удерживался на собачьей голове с помощью эластичной завязки под горлом. Собака и человек смотрели друг на друга, причём собака явно пыталась вызвать у человека приступ смеха.

Когда Страффорд покончил с завтраком, миссис Рек положила возле его тарелки бесформенный свёрток, упакованный в папиросную бумагу и перевязанный бечёвкой. Внутри оказалась пара серых шерстяных перчаток.

– С Рождеством, – сказала она. – Надеюсь, они придутся вам впору. Я сама связала их для Его Величества мистера Река, но он, гад такой, не желает их носить.

Страффорд поблагодарил хозяйку и сказал, что сожалеет, что ему нечего подарить ей взамен. Она покраснела.

– Ой, чуть не забыла, – спохватилась она, – тут же для вас ещё кое-что от мистера Харбисона. – Она порылась в кармане фартука. – Вот, пожалуйста.

Она протянула ему пробковую подставку под пиво с рекламой эля «Басс». На обороте детским почерком было выведено карандашом: «Скажите Осборну, что я готов отдать за этого коня 100 гиней. Ф. Харбисон». Страффорд покачал головой. Он даже не видел коня отца Тома, но знал, что никогда его не забудет.

Пегги не было видно. Когда он спросил о ней, миссис Рек ответила, что та ушла домой – «Сегодня Рождество, если вы забыли», – и смерила его взглядом, который он, к собственному ужасу, счёл понимающим. Неужели она слышала, как Пегги рано утром крадётся к себе в комнату?

Он надел шляпу, пальто и новые шерстяные перчатки ручной вязки.

Дверные замки «моррис-майнора» промёрзли, и ему пришлось вернуться и взять на баре кувшин горячей воды, чтобы облить их, оставив половину для льда на лобовом стекле. Он устал от этой, кажется, нескончаемой зимы.

И снова, к его повторному удивлению, двигатель запустился с первой попытки.

Только теперь он вспомнил о другой записке, той, которую вчера вечером оставили в кармане его пальто. Для этого не пришлось её перечитывать. Он и так помнил, что там говорилось.

В Баллигласс-хаусе стояла тишина. Дома была только миссис Даффи. Она сказала ему, что полковник Осборн отбыл в церковь, миссис Осборн «отдыхает», а Лэтти спит.

– А Доминик?

– Думаю, ушёл гулять с собакой.

– Не знаете, в каком направлении он пошёл?

– Я бы сказала, что к Длинному лугу. Именно туда он обычно ходит. – Страффорд видел, что ей не терпится выведать, почему у него так внезапно проявился интерес к хозяйскому сыну. – Идите направо, через калитку, и следуйте по тропинке.

– Спасибо, – сказал он. Он уловил слабый запах жареной индейки. – Да, и передайте мистеру Даффи, что я желаю ему счастливого Рождества, хорошо?

Он позаимствовал резиновые сапоги и просторное чёрное пальто, которое носил вчера, и вышел навстречу сверкающему безветренному утру. Воздух был прозрачен, пронзительно холоден и ворвался в лёгкие, как лезвие ножа. В тишине Страффорд услышал треск ветки, надломившейся где-то далеко в лесу под тяжестью снега.

За калиткой тропа изгибалась вниз по заснеженному склону. Тот обледенел, и приходилось идти осторожно, делая мелкие шажки и раскинув руки в стороны для равновесия, как канатоходец. Ближе к подножью склона путь стал легче. Здесь снег вдоль и поперёк испещряли звериные следы. Полковник Осборн сокрушался, что лисы в этом году стали настоящим бедствием. Имелись и отпечатки птичьих лап, чёткие, как иероглифы, высеченные на камне.

Это место, должно быть, и было Длинным лугом, укутанным снегом. На заборе инспектору снова попалась на глаза малиновка. Его талисман. Его фамильяр.

Прежде чем увидеть собаку, он услышал её низкий горловой лай. Затем пёс появился в поле зрения: он быстро бежал, опустив голову, и обнюхивал живую изгородь. Страффорд остановился под древним безлистным вязом и стал ждать. Увидев его, Доминик тоже остановился. На нём было клетчатое пальто и тирольская шляпа с пером. В руке у него был пастушеский посох. Двое мужчин стояли на расстоянии двадцати ярдов и глядели друг на друга в ясном, напряжённом воздухе. Теперь пёс тоже заметил Страффорда, остановился и уставился на него, подёргивая ноздрями. В течение нескольких мгновений они втроём, двое мужчин и собака, разыгрывали немую сцену. Затем Доминик выступил вперёд.

– Здравствуйте, – осторожно сказал он. – Что вы здесь делаете?

– Ищу вас, – ответил Страффорд.

Пёс принялся ненавязчиво обнюхивать сапоги Страффорда, озадаченный знакомым запахом.

– Вы искали меня? – удивился молодой человек. – Зачем?

– Пришло время поговорить.

Доминик задумался об этом, затем покосился на небо.

– Какой чудесный день, – сказал он.

– Да.

– Я иду к дому.

– Я прогуляюсь с вами.

Доминик кивнул. Он по-прежнему смотрел в сторону. Собака переводила взгляд с одного на другого и нетерпеливо скулила. Двое мужчин всё так же стояли вместе – разнородная, негармоничная пара.

– О чём же именно вы хотели со мной поговорить? – спросил Доминик, постукивая кончиком пастушьего посоха по заледенелой земле у своих ног.

– Пойдём, что ли? – предложил Страффорд.

– Сначала скажите мне, о чём вы хотите поговорить.

Собака снова заскулила и сердито села на корточки. Инспектор дёрнул плечами под тяжестью чужого пальто. Оно ещё не просохло после вчерашнего снега.

– У меня ноги мёрзнут, – сказал он. – Я правда думаю, что нам следует стронуться с места.

Доминик пожал плечами, и собака нетерпеливо вскочила, ухмыляясь во всю пасть и вывалив вялый розовый язык.

Они тронулись в путь и пошли вдоль луга.

– Есть новости о вашем коллеге, как там его зовут? – спросил молодой человек.

– О Дженкинсе? Нет, о нём нет никаких известий.

– Очень странно, что он вот так вот взял и исчез. Как думаете, с ним что-то случилось?

Страффорд не обращал на расспросы никакого внимания. Некоторое время он шагал молча, а затем заговорил.

– Я знаю об отеле «Шелбурн», – сказал он, не сводя глаз с лежащей впереди заснеженной тропы. Шаг Доминика не замедлился, но кровь отхлынула от его лица, и на мгновение показалось, словно он вот-вот разрыдается. – Не хотите рассказать мне об этом? – тихо спросил Страффорд.

– Вы же, кажется, сказали, что знаете?

– Знаю, – солгал Страффорд, – но я хотел бы услышать вашу версию.

Из зарослей ежевики на обочине тропы выскочил кролик, увидел приближающуюся троицу грозных чудовищ, развернулся и юркнул обратно в кусты, сверкнув белым пятном на хвосте. Собака бросилась в погоню.

Пройдя несколько шагов, Доминик резко остановился и обернулся к детективу.

– Откуда вы знаете? – подозрительно спросил он.

– Кто-то написал мне записку, – сказал Страффорд, тоже остановившись и обернувшись к молодому человеку.

– Что за записка?

– Так, просто почеркушка. Никакой подписи. В подробности не вдавались.

– Лэтти, – процедил Доминик, с гневной силой вонзая пастушеский посох в землю.

– Почему вы думаете, что это была Лэтти?

– Потому что я рассказывал ей о встрече с ним в отеле. – Он горько рассмеялся. – Вот и доверяйся ей после такого, сучке.

Пёс вернулся после бесплодной погони. Встал между двумя людьми, снова переводя с одного на другого озадаченный и встревоженный взгляд.

– Расскажите мне, что произошло, – сказал Страффорд.

Они пошли дальше; собака трусила впереди. Отсюда был уже виден дом. Солнечный свет отражался на радиоантенне, торчащей возле одного из дымоходов.

– Мы ездили в Дублин, потому что Лэтти начинала обучение в «Алексе», – начал Доминик. – В колледже Александры, ну, вы знаете, в школе-интернате. Папа, конечно, не мог не навести суеты, чтобы отметить, – он изобразил голос отца, – столь значительное событие в жизни его юной дочери, понимаете ли. – Он горько рассмеялся. – Поэтому он поселил нас, всех четверых, включая маму, в «Шелбурн». Это было ужасно. Все внимание доставалось Лэтти, и я ревновал.

– Сколько вам было лет? – спросил Страффорд.

– О, десять, полагаю. Десять или одиннадцать. Лэтти зачислили в колледж, и в тот вечер родители пошли ужинать в «Жаммэ», а меня оставили в отеле. Мне не спалось, и я спустился на первый этаж. Здесь было людно – что-то происходило, какая-то выставка лошадей или что-то в этом роде – и никто не обращал на меня никакого внимания, несмотря на поздний час. – Доминик смолк и довольно громко сглотнул. На каждом шагу он вонзал пастушеский посох в снег и упорно избегал взгляда Страффорда. – Сначала я его не заметил. Он сидел один в вестибюле, за одним из угловых столиков, вдали от света ламп. В те дни он часто бывал у нас дома по случаю Килморской охоты. Но даже заметив, я его не узнал, наверно, потому, что раньше не видел его в повседневном костюме и без воротничка. Он поймал мой взгляд, улыбнулся и приложил палец к губам, как будто мы уже о чём-то сговорились. Затем поманил меня к себе. Помню, он сказал мне: «Никому не говори, – сказал он, – но я здесь инкогнито». В том смысле, что был в мирском. Он остановился в отеле, уж не знаю почему. Думаю, он часто там останавливался. Пригласил меня подсесть и спросил, не хочу ли я чем-нибудь угоститься. Я, конечно, не смог и двух слов связать от смущения, но он подозвал официанта и заказал мне пломбира с шоколадным топпингом. Забавно, какие детали порой запечатлеваются в памяти. Я оробел, но в то же время мне было приятно. Находясь там, я почувствовал… не знаю – полагаю, я почувствовал себя взрослым. Взрослым и… утончённым: не всякому выпадет честь сидеть поздно ночью в оживлённом отеле.

Они подошли к склону ниже калитки. Остановились: Доминик взглянул на дом, нахмурился и закусил губу, а Страффорд посмотрел на него.

– И что же случилось? – спросил инспектор.

– Ну что ж, мы сидели там, он пил виски, а я ел мороженое. У меня сложилось впечатление, что он выжидал там чего-то уже долгое время. Возможно, знал, что мы остановимся там же, но не предполагал, что я спущусь. Спросил меня, где мои родители, и когда я рассказал ему, кажется, удивился – то есть удивился тому, что меня оставили одного. Я и не думал, что это было чем-то странным с их стороны, но внезапно вся эта ситуация показалась мне очень-очень романтичной, понимаете? Ну, в смысле, это же как в романе или каком-нибудь фильме. Я почувствовал себя Дэвидом Копперфильдом или Пипом из «Больших надежд». У меня закружилась голова. Я был всего лишь ребёнком. Я ничего не понимал.

Они подошли к калитке. Доминик уже был готов её открыть, но Страффорд положил ему руку на плечо и сказал:

– Давайте пройдёмся немного назад той же дорогой. Солнце пригревает, так что мы не замёрзнем.

Юноша был бледен как полотно, выглядел одновременно и несчастным, и взволнованным, беспрестанно помахивал пастушеским посохом и закусывал губу. Казалось, он почти забыл о присутствии Страффорда. В своём воображении он снова был там, в вестибюле отеля «Шелбурн», в компании отца Тома в элегантном костюме и при галстуке, как настоящий светский джентльмен.

– Затем он пригласил меня к себе в номер. Сказал, что хочет мне кое-что показать, какую-то книгу или что-то в этом роде, сейчас и не вспомню.

– И вы пошли.

– Да. Я пошёл.

Страффорд наконец всё понял. Это и была та единственная деталь, которая до сих пор не приходила ему в голову, единственная часть головоломки, которую он упустил, и всё же насколько это было очевидно! Он видел это воочию, мог проиграть это в голове, будто фильм, как и сказал молодой человек. Даже слышал разговор: Ну давай, доешь мороженое. Умница! Сюда – вот лестница. Я живу на втором этаже. Вот мы и на месте – заходи, не стесняйся. А вот и книжка! Садись рядом со мной на кровать, полистаем её вместе. Ты не устал – такой поздний вечер, а ты ещё на ногах? Во сколько обещали вернуться твои родители? У вас общий номер? Нет? У тебя отдельная комната, а? Может быть, как-нибудь потом загляну к тебе в гости. Кажется, никому из нас ещё не хочется спать, нет? Только чур, родителям ни слова – это будет наш секрет. В твоём возрасте я любил подолгу не ложиться и поболтать на ночь с друзьями о том о сём. Какой номер у твоей комнаты? Понятно… Почему бы тебе не взять сейчас книжку и не уйти к себе, а я приду позже? Постучусь три раза – тук-тук-тук! – и ты поймёшь, что это я.

Они медленно шли обратно по покато ныряющей вниз тропе. Пёс не отставал, всё так же вопросительно глядел на людей и хмурился, недоумевая, почему они так странно себя ведут, почему между ними повисло такое напряжение.

И снова промелькнула эта малиновка, сверкнув яркой бусинкой глаза.

– А потом, когда вы вернулись домой, вы тоже встречались с ним? – спросил Страффорд.

– Что? – Молодой человек остановился и уставился на него, моргая. Снова этот набрякший, робкий вид, снова этот взгляд ребенка, готового расплакаться.

– Когда он останавливался здесь, в доме, приходил ли он к вам в комнату, как и в отеле?

– Да.

– И вы оставались… вы по-прежнему оставались друзьями?

– Да.

Они пошли дальше.

– В каком-то смысле наше общение продолжало казаться невинным, – продолжал юноша. – Как детские игры – в дочки-матери, в доктора и пациента, – понимаете? А ещё меня всякий раз охватывало то же волнение, то же чувство прикосновения к чему-то запретному, и от этого ещё более захватывающему. И действительно, мы играли в игры. Он надевал своё священническое облачение, а я был министрантом или ребёнком, принимающим причастие. А потом следовала сама кульминация – что тут сказать, вообще в ней участвовали только руки, его руки, мои руки, иногда наши рты. Я бы никогда не позволил ему зайти дальше этого. Он был очень нежен и внимателен. Никогда ничего не требовал, никогда не пытался заставить меня делать то, чего я не хотел. Говорил, что в этом не может быть ничего дурного, если это по любви, говорил, что сам Бог и есть любовь, – я никогда особенно не прислушивался к его словам, когда он пускался в рассуждения о всяком таком, о Боге, любви и всепрощении. Он использовал слово «агапе». Это по-гречески. Никогда не слышал его раньше. Это означает что-то вроде братской любви, только нечто большее. Думаю, он пытался убедить себя и меня, что мы не делаем ничего плохого. «О, ты же всего лишь малыш, – говорил он, – мой малыш». А я-то прекрасно понимал, чем мы занимаемся, но не придавал этому значения. – Он смолк. – Вы не представляете, какое облегчение слышать, как я проговариваю эти вещи вслух. Понимаете, что я имею в виду?

Они подошли к облетевшему вязу, у которого недавно стояли вместе, и теперь снова остановились. Собака бегала кругами вокруг них, нетерпеливо скуля.

– Виделись ли вы с ним ночью со вторника на среду? В ту ночь, когда он умер?

– Да. Он заходил ко мне в комнату. Показывал мне какие-то картинки, фотографии.

– Что за фотографии?

– Снимки детей. Раньше у него постоянно появлялись новые, мы часто рассматривали их вместе. Не знаю, где он их брал. – Молодой человек помолчал. Теперь его лицо выражало мучительное страдание. – Он постоянно удостоверялся, что мне по-прежнему интересны все эти вещи. Понимаете, это своего рода солидарность. Своего рода утешение от осознания того, что другие такие же, как и ты.

– А когда он вышел от вас, чтобы вернуться к себе, – сказал Страффорд, – вы, должно быть, что-то услышали. Наверняка вы слышали его крик.

– Нет – правда, я ничего не слышал. Я спал. Он всегда досиживал, пока я не засну. «Тебе нужен кто-то, кто за тобой приглядит», – говорил он. Как в песне, понимаете?^[38] Да и вообще, моя комната находится в другом конце коридора.

Они замолчали. Страффорд пристально посмотрел молодому человеку в глаза:

– Вы знаете, кто это сделал, Доминик? Знаете, кто его убил?

– Нет, не знаю, – сказал юноша, глядя детективу в глаза немигающим взглядом. – А вы?

Страффорд отвёл глаза в сторону, постукивая ногтем по зубам.

– Да, кажется, знаю.

– Но не собираетесь поделиться своим знанием со мной.

– Нет.

Они развернулись и двинулись обратно к дому; каждый погрузился в свои мысли. Снова подошли к калитке. Юноша спросил:

– Можно рассказать вам кое-что ещё? Мне совсем не жаль, что он нас покинул. Ужасно, да? Однако это так, мне ничуть не жаль. Это как пристраститься к чему-то, а потом проснуться однажды утром и обнаружить, что наркотик или то, к чему ты там пристрастился, исчез, но тяги больше нет. – Он открыл калитку, они вошли и начали подниматься по склону. – Означает ли это, что мне придётся говорить об этом с другими людьми? С адвокатами и так далее?

– Если будет суд, то да, думаю, вам придётся дать показания.

– Не могли бы вы просто… не могли бы вы просто никому ничего не рассказывать? Отец…

Они подошли к гребню склона и остановились. Из дома донёсся слабый звук телефонного звонка.

– Постараюсь уберечь вас от наиболее неприятных сторон всех этих процедур, – утешил Страффорд. – Обещать ничего не могу. Это будет решать суд.

Молодой человек кивнул.

– Я собираюсь бросить медицину, – сказал он. – Я не создан для того, чтобы быть врачом.

– Кем же вы хотите стать?

– Не знаю. Я хотел бы путешествовать. У меня есть немного денег, наследство от матери. Хочу увидеть Грецию, острова. Может быть, всё-таки стану валяться целыми днями на пляже. Такая жизнь меня бы устроила. – Он посмотрел вниз, принялся ковырять в снегу носком сапога. – Полагаю, вам это противно?

– Нет. Выносить суждения – не моя задача. Я просто расследую преступления. Это моя единственная обязанность.

– Очень удобно, – горько улыбнулся молодой человек.

– Да, полагаю, это так.

Теперь Доминик обратился к нему с мольбой:

– А вы уверены, что не получится просто… ну, вы же понимаете… промолчать? Какая польза от того, что всё это выплеснется наружу, всё то, что я вам рассказал? Он всё равно уже мёртв.

– Боюсь, это не так просто. – Страффорд притих. – А эти фотографии, – тихо сказал он, отводя взгляд, – те, что он приносил вам посмотреть… Вас ведь больше не интересуют подобные материалы?

Прежде чем молодой человек успел ответить, на крыльце появилась миссис Даффи и окликнула его.

– Инспектор! Скорее подойдите к телефону! Там кто-то позвонил, ищет вас.

Страффорд зашагал по заснеженному гравию и последовал за экономкой в холл. Она отдёрнула занавеску из чёрного бархата и протянула ему трубку.

– Алло! Страффорд слушает.

– Ваш человек, Дженкинс, – сказал сержант Рэдфорд. – Его нашли… Мне очень жаль.

– Где?

– У Рейвен-пойнта.

26

После того, как Рэдфорд повесил трубку, Страффорд позвонил в кабинет Хэкетта в полицейском участке на Пирс-стрит, но его там не оказалось. Когда он набрал домашний номер суперинтенданта, там оказалось занято – вероятно, трубка была снята с рычага. Даже Хэкетт взял выходной на Рождество. Страффорд снова телефонировал на Пирс-стрит и велел дежурному сержанту послать к дому Хэкетта патрульную машину с известием о смерти Дженкинса.

Полковник Осборн только что вернулся из церкви. Он предложил Страффорду выпить. От него пахло помадой для волос и одеколоном. Инспектор попросил виски, подержал стакан в руке, но так и не прикоснулся к нему губами. Мозг у него онемел.

– Ещё одна смерть! – воскликнул полковник, покачивая головой. – Говорю вам, следует устроить облаву на этих цыган в Мерринтауне. Кстати, неужели я видел вас с Домиником? Лэтти, конечно, до сих пор так и не появилась. А кроме того, вы разминулись с Хафнером, он как раз уехал. Вот это человек, вот это преданность служебному долгу! Сколько вы знаете врачей, которые приедут на дом к пациенту в Рождество? А оставайтесь-ка на обед, а? Индейка, ветчина, гарниры на любой вкус… На Рождество миссис Даффи всегда показывает свои кулинарные способности.

Страффорд завёл машину и к полудню был в «Снопе ячменя». Здесь тоже пахло индейкой.

– Джо рассказал мне, что произошло, – сказала миссис Рек. – Мне очень жаль. Ещё и в нашем фургоне!..

Муж, по её словам, уехал к Рейвен-пойнту. Воспользовался её машиной и захватил с собой за компанию Мэтти Морана.

– Бедняга Джо, он очень расстроен. Очень корит себя за то, что не сообщил о пропаже фургона.

– Это не имеет значения, – сказал Страффорд. – Я видел его вчера на дороге.

– Как, наш фургон?

Да, он видел и сам фургон, и того, кто сидел за рулём. Теперь детектив совершенно точно знал, кто убил священника. И даже догадывался, за что. В своё время отец Лоулесс служил капелланом в ремесленном училище Каррикли.

Он поднялся к себе в номер и рухнул на кровать. Было холодно, а потому он так и остался в большом чёрном пальто с чужого плеча. Оно уже почти высохло. Он не расстался с ним и был этому рад. На Рейвен-пойнте будет холодно.

От кровати пахло Пегги. Он повернулся на бок и подложил руку под щёку. От окна падал треугольник холодного солнечного света. Он не нёс ответственности за Дженкинса. Дженкинсу надлежало следить за собой самому.

Он попросил Рэдфорда, который был на месте происшествия, заехать в «Сноп» и подвезти его. Теперь оставалось только ждать. Страффорд уткнулся лицом в подушку и вдохнул запах Пегги. Почувствовал под ребром давление чего-то маленького и твёрдого. Это оказалась жемчужина. В Монголии тоже играют в камешки, подумал он, – или это в Тибете?

Прибыл Рэдфорд на обшарпанном «уолсли». Выглядел сержант не лучше, чем накануне. Веки его опухли, а белки глаз приобрели печёночно-жёлтый оттенок и налились кровью. Он хотел было положить руку Страффорду на плечо, но затем отстранился.

– Я очень сожалею, – сказал он. Инспектор кивнул, выдавив улыбку. В груди ощущалась пустота.

Рэдфорд гнал автомобиль по сверкающим инеем дорогам, но путь до Рейвен-пойнта всё равно занял больше часа. Они свернули с Уэксфордского шоссе на перекрёстке в какой-то деревушке и направились через болота. Это была плоская и однообразная местность, изобилующая замёрзшими бочагами и прудами, окаймлёнными зарослями сухой осоки. Из вереска вспархивали кроншнепы, издавая свой безотрадный крик. Солнце будто скукожилось до размеров золотой монетки, прибитой к небосводу у нижнего края. Зимний день начинал клониться к закату.

Уже издалека они увидели припаркованную на мысу карету скорой помощи и чёрную патрульную машину. Там были двое полицейских в фуражках и синих саржевых шинелях.

Сержант Рэдфорд остановил «уолсли», и некоторое время они со Страффордом так и сидели неподвижно, глядя перед собой через лобовое стекло. Потом вышли. Слева, со стороны моря, доносился негромкий плеск прибоя.

Фургон Река стоял невдалеке от дороги, наклонившись под углом; переднее колесо с пассажирской стороны провалилось по ось в болотистую землю. Двое полицейских отдали честь. Одним из них был тот самый дежурный, с которым Страффорд повздорил в баллигласском участке. Как его там звали? Фентон? Нет, Стенсон. Он курил сигарету, но теперь уже отбросил окурок в сторону. Другой, крупный светловолосый парень, с невозмутимым видом топтался в сторонке и ничего не говорил. Он отдал честь. Стенсон не стал утруждать себя такой формальностью.

Водитель скорой помощи сидел на подножке своего автомобиля и тоже курил сигарету. У этого вид был озябший – впрочем, как и у всех – и смертельно уставший. Рек и Мэтти Моран тоже были здесь, но теперь уехали.

Страффорд подошёл к фургону.

– Его нашли двое ребят, которые охотились на уток, – сказал Рэдфорд из-за его спины.

– Где Дженкинс?

– Сзади.

Страффорд вздохнул и обернулся к Стенсону:

– Дайте-ка взглянуть.

Однако Рэдфорд вышел вперёд и рывком открыл заднюю дверь фургона. Та отворилась, подрагивая на петлях.

Дженкинс лежал на боку, скрючившись за водительским сиденьем, наполовину накрытый джутовым мешком. В волосах у него виднелись кровоподтёки.

– Удар пришёлся по макушке, – сказал Рэдфорд. – Огрели молотком или, во всяком случае, каким-то тупым предметом. Три или четыре раза.

Страффорд стоял, засунув руки в карманы чужой шинели, бесстрастный и молчаливый. Затем спросил:

– Есть ли какие-то следы Фонси?

– Фонси? – нахмурился Рэдфорд.

– Да. Я видел его в фургоне. Он был за рулём.

Двое полицейских посмотрели на Рэдфорда. Он тряхнул головой, словно пытаясь вытрясти что-то из уха.

– Так-так, – протянул он. – Значит, Фонси…

Страффорд обернулся.

– Так что, не было никаких следов? – Он пожал плечами. – Ну конечно, не было и не будет, – заключил он, обращаясь к самому себе. – Наверняка он давно уже не с нами.

– Никаких следов, ведущих обратно на дорогу, не было, – сказал рядовой Стенсон.

– А в другом направлении искали? – спросил Страффорд.

– Там только море, – ответил Стенсон.

Страффорд посмотрел на сержанта. Тот думал об утонувшем сыне. О юношах, которые один за другим уходили в море. На детектива он даже не обернулся.

– Прикройте его чем-нибудь, – велел Страффорд, не обращаясь ни к кому конкретно. Повернулся к водителю скорой помощи:

– Откуда вы?

– Из Уэксфорда, – сказал водитель. Это был коренастый крепыш с густыми чёрными бровями.

– Если вы его забираете, придётся вам везти его в Дублин. Получится?

Водитель посмотрел на Рэдфорда, затем на Стенсона и покачал головой.

– Мне сказали доставить его в окружную больницу.

Рэдфорд положил руку Страффорду на плечо.

– Пусть везут куда хотят, а тело полежит в машине скорой помощи, пока ваши люди не смогут его забрать.

Инспектор снова обернулся к Стенсону:

– Вы хорошо осмотрелись?

– Мы с рядовым полиции Коффи провели предварительное обследование салона фургона, – он явно репетировал своё выступление в суде, – и обнаружили различные предметы, но ни один из них не является орудием убийства потерпевшего.

– Откуда вы знаете?

Стенсон скользнул взглядом в сторону сержанта, а затем снова повернулся к Страффорду. Начал было что-то говорить, но Рэдфорд его прервал.

– Никаких следов орудия, – сказал он Страффорду, – да и крови тоже немного. Его убили где-то в другом месте и привезли сюда.

Страффорд кивнул. Прошёл мимо остальных. Уловил запах дыма в дыхании Стенсона.

Там была что-то вроде тропы, и он двинулся по ней, похрустывая замёрзшей грязью. Шёл и шёл, и через некоторое время тропа кончилась, уступив место узкому каменистому пляжу, усеянному водорослями. Линию прилива окаймляла ледяная корка. С минуту он стоял, глядя на угрюмую, неподвижную воду. Слышал, как где-то позади плачут кроншнепы. Сильно пахло солью и йодом. Можно было подумать, что стоишь на краю света.

Он развернулся и побрёл обратно.

– Пойдём, – сказал он Рэдфорду.

Старая машина, подскакивая и скрипя амортизаторами, неслась по трассе. Подёрнутые льдом бочаги по обе стороны дороги блестели, как ртуть, в последних лучах заката.

– Это здесь нашли вашего сына? – спросил Страффорд.

– Да, – ответил Рэдфорд. – Его выбросило сюда прибоем.

– Фонси его знал?

– Полагаю, они виделись в городе или тогда, когда Ларри бывал в Баллигласс-хаусе. – Ларри. Страффорду вспомнилось, как Рэдфорд говорил, что его сын не позволял родителям называть его этим именем. Сержант прочёл его мысли: – Так я о нём думаю, Бог знает почему. Теперь он навсегда останется для меня Ларри.

– А что со священником? Вы сказали, что ваш сын был с ним близко знаком?

Рэдфорд ответил не сразу. Какое-то время молча водил ладонями взад-вперёд по краю руля.

– Этот священник, – произнёс он наконец, – был настоящей раковой опухолью. Он заслужил то, что получил.

На некоторое время Страффорд задумался над сказанным.

– Почему же вы о нём не сообщили? – спросил он. – Кажется, о его пристрастиях знали все.

Рэдфорд горько хохотнул.

– А кому тут сообщать-то? Вы, может быть, не слышали: о священнике нельзя никуда «сообщить». Духовенство неприкосновенно. – Он снова неприятно рассмеялся. – Неужели вам никто об этом не сообщил?

– Даже когда священник – раковая опухоль и растлевает малолетних?

Рэдфорд вздохнул.

– Самое большее, что можно было сделать, – пояснил он, – это добиться его перевода. Это всё, что делает Церковь, когда кто-то из её служителей наживает себе проблем. А тогда он просто взялся бы за свои штучки где-нибудь в другом месте.

Страффорд скрестил руки и откинулся на спинку сиденья.

– Фонси, – стал перечислять он, – ваш сын, сын хозяина Дома…

– Осборн-младший? – уточнил Рэдфорд, а затем кивнул. – Ну конечно. Потому-то священник там постоянно и отирался.

Инспектор посмотрел в окно на проносящийся мимо пейзаж. После долгого молчания Рэдфорд спросил:

– Как вы определили, что это был Фонси?

– Я же вам говорил, я видел его в фургоне Река. Но к тому времени я, кажется, уже и так всё понял. Фонси жил в Каррикли – и там же служил священник.

Они доехали до края болота, преодолели склон и свернули на главную дорогу.

– Куда сейчас? – спросил Рэдфорд.

– Сейчас нам стоит взглянуть на жилище Фонси. Возможно, там даже найдётся он сам.

Оставшуюся часть пути до Баллигласса они проделали молча. Затем Страффорд дал указания. Они припарковались на том же месте, где остановился Джеремия Рек, чтобы подвезти Страффорда.

Вышли из машины.

– Спускаемся здесь, – сказал Страффорд. – Склон крутой, смотрите, куда ступаете.

На снегу возле вагончика Фонси снова алела кровь, но на этот раз уж точно не кроличья. Там же обнаружился и топор со следами крови и волосами на обухе.

Страффорд огляделся и покачал головой.

– Кто там говорил, что прочесал этот лес?

Дверь вагончика была не заперта. Они вошли внутрь. Инспектору, более высокому из двоих, пришлось пригнуть голову, проходя через дверной проём. Здесь обнаружилось ещё больше крови, целая лужа. Лужа крови Дженкинса.

– Надо полагать, Фонси застал его врасплох, – рассудил Страффорд. – Неужели он что-нибудь нашёл?

– Возможно, вот это.

Воспользовавшись носовым платком как перчаткой, Рэдфорд поднял со стола нож с длинным лезвием, истончившимся за годы заточки.

– Фленшерный нож, – сказал он. – Такими пользуются мясники. – Он положил нож обратно на ламинатный столик, закреплённый на стене. Затем воскликнул:

– Господи Иисусе, а это ещё что?

На полу под столом стоял треснутый хрустальный бокал, из которого вываливалось что-то похожее на пригоршню тухлого мяса, синюшного, почерневшего и с фиолетовыми пятнами. Рэдфорд присел на корточки и ощупал липкую массу.

– Господи, – сказал он снова, ещё тише. Оба понимали, на что смотрят.

Рэдфорд глубоко вздохнул.

– Вот это-то и нашёл Дженкинс, этот бокал и нож. А потом появился Фонси. – Он с кряхтением поднялся на ноги и осмотрел кровь на полу и стенах. – Похоже, ваше дело и правда раскрыто.

– Вы так думаете?

– А вы?

– Думаю, да. Но как же Фонси попал в дом?

– Вот у него и спросим, когда найдём.

– Когда найдём, – повторил Страффорд. – Ну да. Когда найдём.

Они поднялись по обледенелому косогору, поросшему серебристыми берёзами. Местами тропа была настолько скользкой, что приходилось хвататься за деревья и перемещаться рывками от одного ствола к другому.

Дойдя до дороги, они на мгновение остановились, тяжело дыша. Затем Рэдфорд отвернулся, наклонился вперёд, упершись руками в колени, и его вывернуло на землю. Потом он снова выпрямился, утирая рот.

– Извините, – сказал он. Прочистил горло и вдохнул большой глоток воздуха. – Что собираетесь делать?

– Отвезите меня обратно в «Сноп ячменя», ладно? Мне нужно позвонить в Дублин.

Он позвонил Хэкетту домой – и на этот раз пробился. Рассказал о Дженкинсе. Говорить было особо нечего.

– Журналисты меня прямо-таки осадили, – сказал Хэкетт.

– По поводу Дженкинса?

– Кто-то сболтнул им, что он пропал. – Стенсон, подумал Страффорд. – Ну а я сказал им, чтобы они отвязались, да и вам бы посоветовал сделать то же самое.

Затем инспектор рассказал ему о том, что они с сержантом Рэдфордом нашли в вагончике.

– Господь всемогущий! – хрипло выдохнул Хэкетт. – Я же только встал из-за рождественского стола… – Он сделал паузу. – Всё хозяйство бедняги, яйца и всё такое прочее в бокале из-под виски? Ничего себе рождественский подарочек вам попался… А что там с этим юнцом, как его, Фонси Уэлчем? Есть какие-то новости?

– Догадываюсь, он тоже мёртв.

– Господи, да у нас в руках целая кровавая баня. Выдвигаюсь – сейчас за мной пришлют патрульную машину.

– Встретимся в Баллигласс-хаусе.

– Договорились. И вот ещё, Страффорд…

– Да?

– С Рождеством.

На следующий день труп Фонси нашли выброшенным на берег у Рейвен-пойнта. В волосах у него запутались льдинки. Глаза его были открыты, веки сковало морозом. На ум Страффорду пришла та самая сипуха, вылетевшая из снежной мглы той ночью на дороге, её плоское белое лицо и широко распростёртые крылья – а также, конечно, глаза.

Эпилог. Лето, 1967

Сперва, увидев, как она идёт через вестибюль отеля, он её не узнал.

С тех пор, как он видел её в последний раз, прошло – сколько? – десять с лишним лет. На ней было летнее платье в цветочек, которое ей не шло. Оно было слишком коротко и слишком сильно открывало её слегка изогнутые ноги. Она выпрямила волосы. Они свисали от центральной линии пробора, бросающейся в глаза своей белизной, по обе стороны лица и завивались на кончиках – кажется, такой вид причёски назывался «боб-каре»; но Стаффорд не был в этом уверен. Обута она была в сандалии блестящего оттенка электрик, зашнурованные до середины икр. Древняя Греция находилась в то время на самом пике моды. Через плечо у неё висела большая холщовая сумка, а в волосы были воткнуты огромные солнцезащитные очки в чёрной оправе, как у какой-нибудь кинозвезды.

Он узнал её по походке – по-военному тяжеловатой, переваливающейся поступи, как у отца, только более грациозной.

Первым его порывом было спрятаться за пальмой в горшке, которая стояла сбоку от центральной вращающейся двери. Что ей сказать? Что им обоим сказать друг другу? Впрочем, как было бы нелепо, заметь она, как он, ссутулившись, притаился за растением! Он заколебался, а потом стало слишком поздно. Она увидела его и остановилась.

Вот уже добрых полчаса он бесцельно слонялся по отелю, не находя себе места. В баре «Подкова» было шумно от крикливой перепалки политиков, а атмосфера светской меланхолии, царящая в холле, совершенно не располагала к уюту. Он заказал столик для ужина в одиночестве. Однако было ещё рано, ресторан пустовал, и не хотелось думать о том, что он сидит там один среди всего этого стекла, серебра и накрахмаленных скатертей.

Ранний летний вечер за окном сиял дымчато-золотым солнечным светом, а от деревьев через дорогу, из-за чугунной ограды сквера Сент-Стивенс-Грин, доносился свист чёрных дроздов. Мягкая прелесть света, страстное щебетание птиц, суетливое снование гостей, запах сигарного дыма и женских духов – всё это только вгоняло его в тоску. Он подумывал отменить столик и пойти домой, но не смог смириться с ожидающим дома чувством запустения и перспективой отужинать тостами с сардинами. И вот, засунув руки в карманы брюк, он вяло бродил туда-сюда, из холла в бар, из бара в ресторан, где по-прежнему не было занято ни одного столика, пока не увидел её – и тогда прошлое стремительно бросилось вперёд и встало у него на пути.

– Ой, бо-о-ожечки, – воскликнула она, по обыкновению подражая говору кокни, – да никак это вы!

Почему они оба так удивились этой встрече? Ещё более удивительным было то, что их пути не пересеклись ранее. Дублин – маленький город.

– Как дела? – спросил он. Рук они пожимать друг другу не стали. – Вы выглядите…

– Старше?

– Я собирался сказать не это. Когда я видел вас в последний раз, вы были ещё девочкой.

– Да, полагаю, так оно и было, хотя я не чувствовала себя как-то особенно по-девчоночьи. Сколько лет-то прошло?

– Десять. И даже больше.

– Так много? Боже, как же летит время!

Пока они говорили, её взгляд скользил по нему, а в уголках её рта играла лёгкая улыбка. Было видно, что она по-прежнему находит его немного смешным. Он не возражал.

– Вы ничуть не изменились, – сказала она. – Сколько вам сейчас лет?

– О, я безмерно стар. Сорок с чем-то. Точно даже и не вспомню.

– А мне двадцать восемь – знаю, вы слишком учтивы, чтобы спросить об этом прямо. Завтра я выхожу замуж.

– Неужели? Поздравляю.

– Хм-м-м… Купите мне выпить – у вас же есть время? – и мы поднимем тост за меня и моего счастливого жениха.

В баре «Подкова» по-прежнему было многолюдно, а в холле – по-прежнему мрачно, несмотря на вечерний свет, льющийся через три высоких окна. Они прошли в длинный узкий буфет со стороны отеля, выходящей на Килдэр-стрит. Здесь были заняты лишь несколько столиков. Они сели на табуретки у стойки. Она закурила сигарету («Черчманс», как подметил он) и попросила джина с тоником. Он заказал томатный сок со льдом и немного вустерского соуса.

– А вы всё так же не пьёте?

– Да, – сказал он. – Всё так же практически девственник.

– Вы же пили папин виски.

– Из вежливости.

– Да, вы всегда были вежливы. Это доводило до бешенства. – Он вспомнил, как видел её отражение в стекле балконной двери на втором этаже Баллигласс-хауса, её мерцающую, бледную наготу. Сейчас ему пришло в голову, что тогда он был немного в неё влюблён, хотя и воображал, что жаждет её мачехи. В те дни он почти совсем не знал самого себя. Впрочем, разве теперь что-то изменилось?

– Знаете, как называют эту штуку в Нью-Йорке? – сказала молодая женщина, указывая сигаретой на его стакан. – «Девственная Мэри». Остроумно, а? «Девственная Мэри» для почти что девственника.

Она лениво принялась изучать себя в зеркале за стойкой.

– А вы хорошо знаете Нью-Йорк? – спросил он.

– Нет. Даже не бывала ни разу. – Она подняла подбородок и выпустила струю дыма в воздух у него над головой. – Кстати, я сменила имя.

– Ого! На какое же?

– Теперь я Лора. Всегда хотелось, чтобы меня звали Лорой.

– Значит, Лэтти больше нет.

– Совершенно верно. Лэтти не существует.

Она переменила ноги и постучала сигаретой по краю тяжёлой стеклянной пепельницы, которую поставил перед ней бармен. Страффорд никак не мог привыкнуть к её новой, броской причёске.

– За кого же вы выходите замуж? – спросил он, отпивая из бокала. На вкус – ничего особенного. Ему вспомнился стилизованный портрет Иисуса Христа и его Святейшего Сердца, висевший на стене в гостиной у архиепископа Мак-Куэйда. Сухой воздух святости. Серебристо-серый свет за окном…

– Я выхожу замуж за мужчину по фамилии Уолдрон, – сказала Лэтти-Лора. – Джимми Уолдрон. Мы знаем друг друга много лет. Однажды он заперся вдвоём со мной в туалете и запустил руку мне в трусики. Мне было не больше десяти или одиннадцати лет. Потом, много лет спустя, однажды вечером на какой-то тусовке я пнула его коленом по яйцам – он тогда весь пол заблевал. Вполне прочное основание для брака, не хуже любого другого, как думаете? Заметьте, он утверждает, что не помнит ни одного из этих случаев, говорит, что я, должно быть, всё это выдумала. У мужчин вообще удивительно дырявая память, не замечали? – Она снова метнула сигарету в пепельницу. Ярко-алая помада на её губах слегка размазалась в уголке рта. – А что насчёт вас? До сих пор одиноки?

– Нет, я женат. Её зовут Маргарита. Мы тоже давно знаем друг друга, как и вы с вашим парнем. На самом-то деле мы встречались много лет, потом расстались, а теперь вот снова сошлись. Предупреждая дальнейший вопрос – нет, детей нет.

– Да я и не собиралась спрашивать о детях. Дети – это такая нервотрёпка! Надеюсь, Джимми не будет строить иллюзий насчёт того, что я возьмусь производить на свет этих мелких спиногрызов. Если да, то его ждёт разочарование.

Он нерешительно сделал ещё один глоток из стакана. По правде говоря, ему не нравился вкус томатного сока, но когда тот подавался с кубиками льда и кусочками сельдерея, то, по крайней мере, с виду мог сойти за настоящий напиток.

– Как дела дома? – спросил он. – Вы всё ещё живёте в Баллиглассе?

– Нет, у меня теперь есть своё местечко в городе. Я вот уже некоторое время работаю в художественной галерее.

– Не знал, что вы интересуетесь искусством.

– Я и не интересуюсь. Это просто работа. Затем я и выхожу замуж – чтобы Джимми, этот любитель облапать маленьких девочек, меня от всего этого избавил.

– Вижу, вы влюблены по уши.

Она пожала плечами.

– О, Джимми – парень что надо. Иногда он меня смешит, особенно когда думает, что говорит серьёзно. У него хороший дом на Ватерлоо-роуд – родители его умерли и оставили ему, слава богу, неплохое состояние. Быть бедной мне было бы совершенно не к лицу. Ой, смотрите-ка, у меня, кажется, кончился напиток. Можно мне ещё?

Он подал знак бармену. В гостиной кто-то заиграл на пианино какую-то весьма слезливую версию мелодии «Влюбляюсь вновь».

– Послушайте, – сказал Страффорд. – Это же ваша песня!

– Ах да, из времён моей дитриховской фазы. – Бармен принёс ей напиток. Она задумчиво помешала его указательным пальцем, затем положила палец в рот и принялась обсасывать. – Да, Джимми – парень что надо, – повторила она. – Хотя мне его и жаль, ведь теперь ему придётся терпеть меня всю оставшуюся жизнь, – она бросила на Страффорда лукавый взгляд из-под ресниц, – если, конечно, он проживёт сколько-нибудь долго.

Она закурила ещё одну сигарету. Это была уже третья.

– А что ваша семья, – полюбопытствовал он, – как поживают они?

– Ой, да почти так же. Папаша, думаю, немного выжил из ума, но как тут определишь наверняка? Белая Мышь всё так же считает себя женщиной-вамп. Бо́льшую часть времени валяется в постели под присмотром Фрица – не знаю, что бы она делала без регулярного курса инъекций. Бедный старина Фриц, как он только терпит её вот уже столько времени? Полагаю, ему тоже не помешало бы чем-нибудь уколоться. – Несколько томительных секунд она задумчиво смотрела на Страффорда, склонив голову набок. – Вы думали, что она могла бы оказаться убийцей моей матери, верно?

Он улыбнулся:

– Мне приходила в голову такая возможность.

– Я полагаю, это и есть работа детектива – подозревать всех во всём. И кто знает, может быть, вы были правы? Может, мисс Мышь и правда столкнула маму с лестницы. Я бы не исключала такого поворота, хотя не думаю, что у нее хватило бы душевной твёрдости. – Страффорд собирался ответить на это, но она прервала его, быстро постучав пальцем по тыльной стороне его руки. – Но послушайте, вы ни за что не поверите, что сделал Дом-Дом. Он обратился в другую веру! Да, стал католиком. И – представьте себе – теперь он священник. Что думаете?

Страффорда удивило то, что он был ничуть не удивлён. В этом имелась определённая зловещая симметрия.

– И где же он… не знаю, какое подобрать слово… практикуется? Священнодействует?

– Он живёт при каком-то из этих жутких училищ в Коннемаре, печётся о душах целой банды малолетних преступников. Надо сказать, это было последнее, чего я от него ожидала. – Она посмотрела внутрь своего стакана, и её голос стал нарочито ровным. – Конечно, какое-то время они были очень близки с этим священником …

– Да, как и Лоуренс Рэдфорд, – кивнул Страффорд, наблюдая за ней. Она замерла, а теперь снова опустила палец в стакан и медленно помешивала им остатки напитка.

– Интересно, зачем они добавили лимон? – сказала она. – Знаете, в своё время я обычно употребляла джин в чистом виде. В кармане сарафанчика у меня всегда была припасена бутылочка «Гордона». – Теперь уже она взглянула на него искоса. – Да, в ту пору я правда была непослушной девочкой.

– Рэдфорд-младший, – упорствовал Страффорд, – его отец говорил мне, что вы были к нему неравнодушны.

Она подняла стакан и осушила его, запрокинув голову далеко назад.

– Я была в него влюблена, – не мудрствуя лукаво, подтвердила она. – Можно ли по-настоящему любить кого-то в… сколько мне тогда было-то? Шестнадцать? Семнадцать? В общем, ощущалось это как любовь. Но я, конечно, зря теряла время. Понимаете, я ведь не знала, как обстоят дела в реальности. Ничего не знала об отце Том-Томе и его грязных делишках. – Она помолчала. С сигареты, которую она держала в пальцах, свесилась дюймовая головка пепла. Она, похоже, этого вовсе не замечала. – А потом мой Лоуренс пошёл и покончил с собой – то есть, конечно, моим-то он никогда и не был, если не считать мои девчачьи фантазии. Я проплакала целую неделю, вот ведь дурочка.

– Две смерти за год, – сказал Страффорд, – ваш Лоуренс, а затем Фонси Уолш.

– О, Фонси поступил правильно, – ответила она. – Бедный Калибан, ему-то в тюрьме уж точно не поздоровилось бы. – Внезапно она отодвинула стакан. – Слушайте, здесь так противно – всё это красное дерево – выйдем, может, прогуляемся по Грину? Пока ещё не так поздно. Или вы кого-то ждёте? Жёнушка уже в пути?

– Нет, она… она не здесь. – На самом-то деле они с Маргаритой временно разошлись, возможно, навсегда, с уверенностью сказать он не мог. После того как это случилось – на сей раз, правда, обошлось без пятен от вина на обоях – он, к своему удивлению и лёгкому стыду, обнаружил, что не очень-то и возражает. – А вы? Собираетесь ли вы встретиться со своим женихом?

– Нет, сегодня у него мальчишник, помоги нам, Господи. Он гуляет в клубе на Килдэр-стрит, за углом – ну и Бог им в помощь. Он по-прежнему тот ещё тошнотик, особенно когда выпьет.

Она слезла с табурета и взвалила на плечо холщовую сумку. Они вышли навстречу закатным лучам, пересекли дорогу и через большие угловые ворота прошли на Грин. Вечер был ещё тёплым. На траве возлежали любезничающие парочки. У пруда маленький мальчик и его мама кормили уток корками хлеба. Какой-то бездомный растянулся во весь рост на скамейке и крепко спал. Небо над деревьями окрасилось в цвет индиго. Страффорд и Лэтти то и дело огибали цветочные клумбы. Какие-то люди сидели на гранитном парапете фонтана, другие развалились в шезлонгах, словно оцепенев после долгой дневной жары. Мужчина в одной рубашке и брюках на помочах повязал голову носовым платком с узлами на всех четырёх углах, чтобы защитить лысину от лучей гаснущего солнца.

– Вы всё ещё детектив? – спросила Лэтти. Мозг Страффорда не желал воспринимать её как Лору.

– Да, можно сказать и так. – Она вопросительно посмотрела на него. – Меня чуть было не выгнали из органов, – сказал он. – После того как отыскался Фонси, я поделился этой историей с одной английской газетой.

– Знаю. «Сандей экспресс», верно? Вы очень разочаровали папу. – Она заговорила голосом отца: – Чёртов крючок, я-то думал, ему можно доверять, а глядите-ка, что он выкинул за номер!

Страффорд улыбнулся, закусив губу.

– Архиепископ тоже был разочарован. Пытался добиться моего перевода на острова Бласкет или куда-нибудь в таком же духе.

– Что случилось?

– Шеф распорядился положить прошение под сукно, и вот я здесь, по-прежнему патрулирую свой околоток.

Четырьмя негнущимися пальцами он откинул прядь волос со лба.

– Знаете, а ведь я на вас тогда прямо запала, – призналась Лэтти. – Конечно, понимала, что у меня нет ни единого шанса – вас слишком увлекли ухлёстывания за Белой Мышью.

Мимо прошла бледная девочка, гонящая обруч, а следом за ней с плачем пробежал маленький мальчик.

– Вы были там, когда нашли Фонси? – спросила Лэтти.

– Нет.

– Почему он убил этого детектива… как его там звали?

– Дженкинс.

– Точно. – К этому времени они уже остановились, и она наблюдала за игрой струй в фонтане. – Так почему же Фонси его убил?

– Это вы и сами знаете, – сказал Страффорд.

– Разве? – Она по-прежнему не сводила с него глаз. – Вы только полюбуйтесь на все эти крошечные радуги, которые создают брызги! – Теперь она повернулась к нему. – Откуда бы мне знать?

– Потому что вы знаете всё, что нужно знать, о том времени, обо всём, что произошло. Разве не так?

С секунду она смотрела ему в глаза, затем резко развернулась и пошла дальше. Какое-то время он глядел ей в спину, затем двинулся следом. Впереди находился павильон для оркестра. Сделав два-три шага, он её нагнал. Она сняла с плеча холщовую сумку и теперь помахивала ею сбоку.

– Все говорили, что он получил по заслугам, – сказала Лэтти.

– Священник?

– Ну конечно, долбаный священник, кто же ещё! – отрезала она. – Как думаете, кого ещё я имела в виду? Фонси? – Она покачала головой. – Папаша, бедный старый дуралей, был единственным, кого отцу Тому удавалось водить за нос всем его трёпом о лошадях, охоте и так далее. – Она закрутила сумкой быстрее. – Знаете, ведь это он довёл Лоуренса Рэдфорда до самоубийства. Вы это знали?

– Знал, да.

– А-а, ну конечно, – протянула она с горьким сарказмом, – всё-то вы знали, как же! Да только вот ничего подобного. Это всё были догадки, по большей части – ошибочные.

– Да, вы правы. При взгляде назад мне кажется, что я был похож на зрителя в театре, который смотрит спектакль и понимает лишь часть сюжета.

Она резко остановилась посреди дорожки и повернулась к нему.

– Что бы вы сделали, – спросила она, – если бы узнали, кто на самом деле убил этого священника? Это был не Фонси, вы это знаете, не так ли? Фонси изуродовал его тело известным вам жутким образом и зажёг свечу у его головы, бог знает почему, но не убивал его.

Она уставилась на него неподвижно, не моргая.

– Тогда кто же его убил, Лэтти?

– Лора.

– Кто убил его, Лора? Вы собираетесь мне об этом рассказать?

– Вы не ответили на мой вопрос. Что бы вы сделали, если бы узнали правду?

– Думаете, я её не знаю? – спросил он почти насмешливо. Она ничего не сказала, только по-прежнему взирала на него всё тем же немигающим взглядом. Он отвёл глаза куда-то ввысь, за верхушки деревьев. Полная луна, прозрачная, точно вырезанная из папиросной бумаги, криво висела на острие далёкого шпиля, навевая смутные мысли о чём-то восточном. – Не знаю, что бы я сделал, – сказал он. – Наверно, ничего, – он опустил глаза на носки своих туфель. – Как Фонси попал в дом? Вот вопрос, который я постоянно задавал сам себе. Был ли у него ключ – или его кто-то впустил? Что думаете, Лэтти?

– Я же сказала, – холодно проговорила она, – меня зовут Лора.

– Извините – Лора. Но скажите мне, ведь кто-нибудь спустился и впустил его, прокрался вместе с ним по лестнице и ждал, пока отец Том выйдет… выйдет оттуда, где находился?

Она развернулась и снова пошла.

– Какое это имеет значение? – бросила она через плечо. Он снова двинулся за ней следом и снова нагнал её.

– Вы ведь знали про Доминика? – уточнил он. – Знали про него и отца Тома.

– Да прекратите вы уже так его называть – «отец Том»! Господи! Знаете, что он сам выдумал себе это имя? «Ради Бога, зовите меня Томом!» – говорил он с этой своей наигранной сердечностью, ухмылялся и похлопывал собеседника по спине. Я рада, что он мёртв. Рада, что я…

Она прикусила язык.

– Чему вы рады, что́ вы сделали? – Он ненавязчиво положил руку ей на плечо. – Ну-ка, расскажите, – почти прошептал он. – Расскажите. Я знаю, что вы правы, знаю, что Фонси его не убивал. Возможно, намеревался, но у него не выдержали нервы – он не любил убивать живых тварей, причём столь хладнокровно. Откройте же мне эту тайну.

Она покосилась на его ладонь.

– Ого, собираетесь меня арестовать? – Она подняла глаза и улыбнулась ему в лицо. – Что вы от меня хотите услышать такого, чего ещё не знаете сами?

– Вы могли бы рассказать мне, как может спать по ночам человек, который, например, выхватил нож у Фонси из рук, подбежал к священнику сзади, вонзил лезвие ему в шею и дал ему, шатаясь, спуститься по лестнице в библиотеку, рухнуть на пол и истечь кровью. Смогли бы вы спать, Лэтти… то есть Лора, – если бы вы убили такого человека, как бы он ни заслуживал смерти?

Она широко распахнула глаза, отклонившись немного назад и всё так же улыбаясь.

– Откуда мне знать? – легкомысленно спросила она, слегка посмеиваясь. – Вы же помните, как крепко я спала в те времена. Да я и до сих пор та ещё соня.

Затем она снова закинула сумку на плечо, развернулась и пошла обратно в сторону отеля. Страффорд наблюдал за ней, пока она не преодолела небольшой горбатый мостик через пруд с утками и не исчезла в тени деревьев на дальней стороне сквера.

Об авторе

Джон Бэнвилл родился в 1945 году в Ирландии, в городе Уэксфорд. Является автором семнадцати романов, в числе которых «Улики» (The Book of Evidence), «Море» (The Sea), получившее Букеровскую премию 2005 года, а также серии криминальных романов о патологоанатоме Квирке, написанной под псевдонимом «Бенджамин Блэк». Среди других крупных наград, которые он получил, – премия Франца Кафки, премия ирландского ПЕН-клуба за выдающиеся достижения в ирландской литературе и премия принца Астурийского. Проживает в Дублине.

Примечания

1

Confiteor Deo – «Исповедую Богу…» (лат.), краткая покаянная молитва, принятая в Римско-католической церкви (здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

2

Имеется в виду гражданская война в Ирландии (1922–1923) между противниками и сторонниками сохранения страной статуса британского доминиона.

(обратно)

3

«Три балбеса» (Three Stooges) – трио американских артистов водевиля, а также комедийных актёров, период активности которых пришёлся на 1922—1970-е годы. Известны по своим ролям в короткометражных фильмах, которые регулярно транслировались на телевидении с 1958 года. Их отличительной чертой были юмористический фарс и буффонада.

(обратно)

4

Отсылка к роману Агаты Кристи «Труп в библиотеке».

(обратно)

5

Любопытный Том (Peeping Tom) – персонаж легенды о леди Годиве, который не устоял перед искушением и выглянул в окно, чтобы полюбоваться на обнажённую красавицу, после чего ослеп. В англоязычных странах его имя стало нарицательным для обозначения вуайеристов.

(обратно)

6

Имеется в виду орден Святого Патрика, единственный британский рыцарский орден, связанный с Ирландией и основанный в 1783 году королем Георгом III. Именно в этот орден приняли первого католика в 1821 году. Сейчас орден фактически закончил свое существование, последний его рыцарь умер в 1974 году, а новых членов в его ряды не принимали с 1936 года.

(обратно)

7

Джордж Гидеон – персонаж серии детективных романов, в основном за авторством Джона Кризи. Прославился феноменальной памятью и способностью одновременно вести огромное количество дел. Несмотря на высокое звание, часто непосредственно участвует в расследованиях и иногда вступает в физический контакт с преступниками.

(обратно)

8

999 – универсальный номер экстренной службы в Ирландии.

(обратно)

9

«Пелёночник» (swaddler) – по наиболее распространённой версии, происходит от случая, имевшего место во время проповеди протестантского деятеля Дж. Кенника, который упомянул о том, что младенец-Христос был укутан в пелёнки. Католики-ирландцы якобы не знали слова «пелёнки» и решили, что пелёнки придумали протестанты, отчего и прозвали их «пелёночниками».

(обратно)

10

Песнь песней Соломоновых 2:15.

(обратно)

11

«Четыре суда» – здание в Дублине, в котором располагаются высшие судебные учреждения Ирландии: Верховный суд, Высокий суд и окружной суд Дублина, а до 2010 года также Центральный уголовный суд Ирландии.

(обратно)

12

«Пикник плюшевых мишек» – популярная в англоязычном мире детская песенка, начинающаяся словами «Если идёшь ты сегодня в лес…».

(обратно)

13

Неточная цитата из пьесы С. Беккета «Всё, что падает» (All that Fall), перевод Д. Рекачевского.

(обратно)

14

Отсылка к Сету Буллоку (1849–1919), легендарному шерифу города Дедвуд, ставшему символом закона, усмирившего Дикий Запад.

(обратно)

15

В городе Темплмор в графстве Типперэри находится учебный центр ирландской полиции.

(обратно)

16

Ваше здоровье (ирл.).

(обратно)

17

Плач Иеремии 3:58

(обратно)

18

«Жаммэ» (Jammet’s) – один из самых фешенебельных ресторанов Дублина середины XX века.

(обратно)

19

Плач Иеремии 1:2.

(обратно)

20

Непосредственный источник цитаты – «Ода к соловью» Дж. Китса в переводе И. Дьяконова.

(обратно)

21

«Легион Марии» – католическая апостольская организация, занимающаяся миссионерской деятельностью. Основана 7 сентября 1921 года в Дублине.

(обратно)

22

Английская рождественская песня «Good King Wenceslas», героем которой является чешский король Вацлав (латинизированная форма имени – Венцеслав), причисленный к лику святых.

(обратно)

23

Здесь и далее перевод И. Платоновой.

(обратно)

24

В сентябре 1649 года после ожесточённой осады почти весь гарнизон Дроэды и неизвестное количество мирных жителей были убиты англичанами, которыми командовал Оливер Кромвель.

(обратно)

25

11 октября 1649 года Оливер Кромвель со своей армией штурмует и захватывает город Уэксфорд. Большая часть города была сожжена, а его гавань разрушена. Наряду с осадой Дроэды, осаду Уэксфорда до сих пор помнят в Ирландии как эпизод неимоверной жестокости.

(обратно)

26

Перевод Л. Жданова.

(обратно)

27

В переводе с английского фамилия Lawless буквально переводится как «беззаконный».

(обратно)

28

Кастель-Гандольфо – итальянский город в области Лацио на берегу озера Альбано неподалёку от Рима. Своей известностью обязан летней резиденции Папы Римского.

(обратно)

29

Перевод И. А. Кашкина и О. Б. Румера.

(обратно)

30

Дж. Джойс, «Мёртвые» («Дублинцы»), перевод О. П. Холмской.

(обратно)

31

Джентльмен Джим – прозвище Джеймса Корбетта, американского боксёра ирландского происхождения и персонажа одноименного фильма 1942 года. Одним из первых начал выступать с голым торсом и в плавках, отчего стал первым спортивным секс-символом.

(обратно)

32

Слово Effin в буквальном переводе обозначает «долбанный, грёбаный».

(обратно)

33

Tomtit, от имени отца Лоулесса Том. Это слово многозначное, и в переводе может означать не только синицу, но и начальника, а также что-то крайне неприятное.

(обратно)

34

Сладостным бездельем (ит.).

(обратно)

35

Красивый парень (ит.).

(обратно)

36

Ирландский колледж – собирательное наименование для около 34 образовательных центров для ирландского католического духовенства и мирян, открытых в континентальной Европе в XVI, XVII и XVIII вв.

(обратно)

37

Tantum ergo (лат.), «Эту тайну Пресвятую» («Славься, Жертва, Дар священный») – гимн, исполняемый перед Святыми Дарами во время адорации.

(обратно)

38

Имеется в виду композиция Дж. и А. Гершвинов Someone to Watch Over Me (1926).

(обратно)

Флибуста

Снег (fb2)

Джон Бэнвилл Снег

Зима, 1957

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

* * *

11

12

13

14

15

УЭКСФОРДСКИЙ СВЯЩЕННИК ПОГИБ В РЕЗУЛЬТАТЕ НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ

Питер Мак-Гонагл

16

17

18

* * *

19

20

21

22

23

* * *

Интерлюдия. Лето, 1947

24

25

26

Эпилог. Лето, 1967

Об авторе

Примечания

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

Оглавление

Джон Бэнвилл
Снег