| [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Никколо Макиавелли. Стяжать власть, не стяжать славу (fb2)
- Никколо Макиавелли. Стяжать власть, не стяжать славу [litres] (пер. Николай Андреевич Баратов) 2008K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Габриэль Педулла
Габриэль Педулла
Никколо Макиавелли. Стяжать власть, не стяжать славу
Посвящается Николе ди Козмо и Франческе Тривельято, с любовью и благодарностью
Gabriele Pedullà
“On Niccolò Machiavelli. The Bonds of Politics”
This Russian language edition is a complete translation of the U.S. edition, specially authorized by the original publisher, Columbia University Press.
Книга выходит на русском языке в двух сериях под названиями «Никколо Макиавелли. Стяжать власть, не стяжать славу» (серия «Персона») и «Стяжать власть, не стяжать славу. Никколо Макиавелли» (серия «Исторический интерес»).
© Columbia University Press, 2023
© Баратов Н. А., перевод, 2024
© Издание на русском языке, ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024
КоЛибри®
* * *
Среди множества книг о Макиавелли, которые можно было прочитать за последние десятилетия, эта сильно выделяется. Красноречиво написанная, с острыми аргументами и взглядом на прошлое и настоящее, книга Педуллы успешно раскрывает как многочисленные достоинства, так и многочисленные недостатки, привлекательность и опасность теоретической работы, завещанной нам итальянским мыслителем и государственным деятелем. Всем, кто интересуется энергетикой политики, обязательно стоит прочитать эту замечательную книгу.
Аксель Хоннет, профессор философии Франкфуртского и Колумбийского университетов
Книга Педуллы о Никколо Макиавелли станет самым важным вводным исследованием о Макиавелли на любом языке. Эта работа, содержащая биографические подробности и исторический контекст, а также краткий и проницательный анализ основных трудов Макиавелли, отличается большой глубиной, пониманием и оригинальностью.
Джон П. Маккормик, профессор политологии Чикагского университета
Чрезвычайно богатый анализ достижений Макиавелли, объединяющий его политические и литературные труды с жизнью и взглядами на религию. Более того, в книге рассказывается о спорном наследии Макиавелли с момента смерти до нынешней актуальности, что делает ее непревзойденной по своему охвату и привлекательности для разносторонней читательской аудитории.
Элисон Браун, почетный профессор исторического факультета Лондонского университета Ройял Холлоуэй
Предисловие
Мыслитель с тысячью лиц
Ежедневно я прихожу к выводу, что вы превосходите даже тех пророков, что рождались у евреев и иных народов.[1]
Из письма Филиппо Казавеккиа к Никколо Макиавелли, 17 июня 1509 года
Можно с уверенностью сказать, что среди политических мыслителей Запада нет никого, чья история преподносилась бы столь же противоречиво, как история Никколо Макиавелли. Ученые и сегодня ведут непрестанные споры, все пытаясь понять: кем же он был? Водил ли он дружбу с тиранами, как уверяет многовековая «черная легенда»? Примкнул ли он в какой-то момент к правящей династии Медичи – или остался навеки верен республиканским институтам родной Флоренции? Имеем ли мы право назвать его провозвестником политического реализма, желавшим изобразить людей не в лучшем, а в истинном свете? И можем ли мы согласиться с тем, что именно он, как стали говорить после Великой французской революции, первым отделил политику от этики и религии? Предвосхитил ли он другую мысль тех переломных лет – о том, что современное государство рождается и расцветает в борьбе с феодальной властью? Вдохновлялись ли его трудами творцы силовой политики и тоталитарных режимов XX века? Был ли он «Галилеем политического мира», заложившим теоретические основы политической науки и в конечном счете политических «технологий»? Или его лучше представлять как великого творца политических мифов, наделенного способностью выражать свои идеи в ярких образах? Вспомним и кентавра Хирона, учителя величайших героев Эллады; и фортуну, которую «колотят», желая с ней «сладить», ревностные и пылкие политики; и берега доблести, призванные сдержать бурную реку судьбы… Стремился ли он к благополучию всего общества – или же выступал на стороне простых людей, оберегая их от флорентийских олигархов? Возможно ли провозгласить его пророком национального единства Италии? Или его стоило бы восславить как наиболее оригинального из всех современных теоретиков, изучавших смешанное правление, поскольку над строками его произведений размышляли, создавая Конституцию, отцы-основатели США? Что будет лучше для нас: пытаться понять, сомневался ли он в самих основах христианской веры, или по достоинству оценить его мысли о важности гражданской религии, в которой страх божественного наказания поддерживает уважение к клятве? А как быть с крылатой фразой «цель оправдывает средства»? Многие приписывают эту максиму именно великому итальянцу, хотя на самом деле это знаменитый лозунг иезуитов – «Когда благая цель, то хороши и средства», и ни в одном труде Макиавелли такой сентенции мы не найдем.
В дальнейшем мы постараемся ответить на эти вопросы, а пока что, в качестве преамбулы, сделаем лишь несколько предварительных замечаний. Во многих отношениях Макиавелли заслуживает признания как предвестник, новатор и даже борец с предрассудками – но в его истории это лишь малая часть. В годы, когда новая гуманистическая культура, основанная на подражании Античности, позволила Италии воссиять на фоне других европейских стран, Макиавелли, получивший превосходное образование, мог свободно знакомиться с неисчислимым множеством древнеримских и древнегреческих текстов, переведенных на латынь. И пусть даже со временем ему предстояло выступить против политической теории гуманистов и стать ее критиком, он никогда не переставал искать вдохновения в трудах древних мудрецов – в отличие, скажем, от Томаса Гоббса, которого также считают отцом современной политической философии. В этом Макиавелли напоминает двуликого Януса, древнеримского бога начинаний и завершений, одно лицо которого обращено в прошлое, а другое – в будущее.
Впрочем, если мы хотим лучше осознать, какое место занимает Макиавелли в западной политической мысли, не менее полезным представляется и другое противопоставление – между сторонниками господствующих воззрений и мыслителями, желающими выйти за общепринятые рамки. Как это ни странно, произведения Макиавелли, «укорененные» в самом сердце канона, при этом (и иногда в то же самое время!) понимались совершенно неправильно или прочитывались лишь фрагментарно. Если сравнить идеологию с непробиваемым и невидимым оконным стеклом, то будет справедливо сказать, что Макиавелли принадлежал к немногим обладателям редкого дара, позволявшего находить в этом стекле уязвимые места и разбивать его на мелкие осколки. Кроме того, он был способен идти против течения, что еще более важно и заслуживает особого внимания при знакомстве с его литературным наследием. Вот как выразил это Франческо Гвиччардини, друг Никколо, в письме к нему от 18 мая 1521 года: «Вы всегда были человеком, придерживающимся по преимуществу экстравагантных мнений, несходных с общими, и изобретателем нового и необычного»[2].
Склонность к инакомыслию и мятежный характер не позволяли Макиавелли легко сходиться с людьми, и иногда ему приходилось дорогой ценой платить за свою откровенность. Однако именно потому, что самые смелые его идеи воспринимались столь неоднозначно, они актуальны и по сей день – конечно, при условии, что мы освободим их от упрощенческих формулировок, в свете которых на протяжении последних двух столетий воспринимались его «Государь» и «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия». Понять такого автора, как Макиавелли, чьи сочинения неизменно производили фурор среди современников, можно только в том случае, если знать исторический контекст, в котором его творения обретали форму и становились сенсацией.
Поэтому в попытках рассуждать о его намерениях, целях и замыслах мы уделим особое внимание двум моментам. Во-первых, мы подробно рассмотрим те традиционные и нетрадиционные формы, с помощью которых он выражал свои идеи. Ключевая мысль, которую нам предстоит раскрыть в процессе, заключается в том, что жанры, присущие эпохе Возрождения, следует представлять не как набор императивов, навязанных авторам, а как увеличительные стекла, позволявшие им смотреть на мир и тем самым выстраивать свое мировоззрение. Особенно это касается Макиавелли. Он не только вдохнул новую жизнь в древние, освященные веками формы литературных произведений, добавив в них элементы других жанров («О военном искусстве», «Мандрагора», «История Флоренции»), но и со спокойным сердцем подорвал в своем «Государе» основы многих неписаных правил, по которым создавались книги наставлений для правителей, а в «Рассуждениях» ex novo, с чистого листа, создал философский жанр, которому было суждено за три столетия «завоевать» Европу и положить начало современным эссе. Формальные приемы, выбранные мыслителем для изложения своих идей, неизменно важны, но они еще более примечательны, когда речь идет о Макиавелли, великом драматурге и одном из величайших итальянских литераторов.
Во-вторых, мы попытаемся выявить те незримые нити, которые связывают все произведения Макиавелли воедино. За долгое время сложилась традиция, в соответствии с которой «Государя» и «Рассуждения» было принято рассматривать как противоположности. Первый трактат, по мнению комментаторов, был проникнут одобрительным отношением к «сильной руке» властелина, а вторая книга носила прореспубликанский характер, поэтому их считали несовместимыми. Однако прежде всего стоит отметить, что усилия, вложенные в эти труды самим Макиавелли, значительно различаются. Если «Государь» – это блестящий образец литературного мастерства, созданный в определенных обстоятельствах и с определенной целью, то «Рассуждения» – это плод долгих размышлений, а также всесторонняя переоценка природы свободных форм правления, призванная объяснить, как устроены эти формы и как они могут продлить свое существование. В дальнейшем мы еще не раз подчеркнем абсолютную цельность убеждений Макиавелли – и его неослабевающий интерес к социальным и политическим связям; и его стойкую и даже неистовую решимость противостоять олигархам; и его благосклонное отношение к государственным деятелям, взошедшим на вершину власти самостоятельно, без опоры на семейные привилегии. Мы будем говорить и о том, что он в полной мере осознавал экономические аспекты властных отношений (это было необычно для его времени) и постоянно уделял внимание вопросам, связанным с войной. А кроме того, мы покажем, сколь явное предпочтение при наставлении будущих властелинов Макиавелли отдавал примерам, почерпнутым не из философии, а из истории, – и это далеко не все моменты, которые будут рассмотрены в книге. Сегодня Макиавелли прославляют как истинного реалиста, а некоторые даже считают, что именно он создал такое явление, как политический реализм. Несомненно, с такими воззрениями он был просто обязан прекрасно ориентироваться в самой разной обстановке и уметь к ней приспосабливаться. Однако если внимательно прочесть его труды и оценить их в историческом контексте, мы увидим, насколько необычайно он последователен в своих идеях – от самых истоков его творчества, проникнутого духом гуманизма, до последних лет жизни, когда он, пройдя через тернии к звездам, наконец-то ненадолго обрел давно заслуженную славу.
И наконец, завершая предисловие, я хотел бы поблагодарить Гарета Уильямса и Элизабет Ладенсон – за предложение написать эту книгу и неизменную поддержку в ходе редактуры. Кроме того, я признателен редакционной коллегии Core Knowledge и анонимным рецензентам, значительно улучшившим мой текст. Мне очень помогли трое друзей-знатоков, щедро делившихся своим мнением о рукописи: это Джулио Аццолини, Жереми Бартас и Ив Винтер. Ценные библиографические сведения предоставили Пьеро Инноченти и Мариэлиса Росси. Первые наброски по большей части появились весной 2022 года в Институте перспективных исследований в Принстоне (где гостеприимные духи Феликса Гилберта и Альберта Хиршмана часто составляли мне компанию по ночам). Изначальную версию трех первых глав я представил на «Семинаре по раннему Новому времени» (Early Modern Seminar), который вела Франческа Тривельято, – я помню ее ценные комментарии и пылкое обсуждение, в которое вовлеклись и другие участники, особенно Джереми Фоа, Эмили Каденс, Диана Ким, Питер Лейк и Робин Мараско. В марте 2022 года черновик третьей главы послужил основой для лекции в Гарварде, куда меня пригласил Франческо Эрспамер. Последние исправления я вносил в Калифорнийском университете в Беркли, где по приглашению Мии Фуллер заведовал кафедрой итальянской культуры в ходе весеннего семестра 2023 года; на этой стадии ряд страниц прошел «боевое крещение» на семинаре «Итальянская современность» (Italian Modernities Seminar), где я оказался благодаря Лауре Уитман. Патриция Габорик и Бретт Сэвидж любезно проверили мой английский и довели его до совершенства, причем у Патриции на это ушло несколько попыток. Всем им я выражаю мою глубочайшую благодарность.
Глава 1
От гуманизма к политике
Притом беды, постигшие Италию, вызвали тем большее уныние и страх у ее жителей, что общее ее положение было тогда вполне благоприятным и завидным[3].
Франческо Гвиччардини. История Италии
Потерянный рай
Никколо Макиавелли – представитель одного из тех поколений, которым выпадает жить во времена, когда настоящее жестоко и немилосердно, а в недавнем прошлом всем видится золотой век. Для самого Макиавелли эта черта, разделившая время на «до» и «после», была проведена в 1494 году. Ему тогда исполнилось двадцать пять лет, а Карл VIII, король Франции, перешел Альпы с огромной армией, решив предъявить права на свое наследие – Неаполитанское королевство. Вторжение монарха на Апеннинский полуостров не только изменило местный баланс сил на несколько веков, но и стало настоящей катастрофой в сознании итальянцев. Поэтому суть произведений Макиавелли раскроется перед нами только в том случае, если мы будем помнить, что они созданы на фоне глубочайшего потрясения культурных, политических и экзистенциальных основ бытия.
Ко времени, когда произошли эти события, Италия благоденствовала уже сорок лет. Мир воцарился еще в те далекие дни, когда под натиском османов пал Константинополь (1453). Европу тогда охватил страх, и уже в следующем году сильнейшие итальянские державы заключили в Лоди договор, к которому впоследствии присоединились швейцарцы. С тех пор конфликты с вовлечением государств происходили на полуострове лишь изредка, и почти всегда их воспламенял воинственный папа Сикст IV (1471–1484). Так что мирные соглашения оказались необычайно эффективны, если закрыть глаза на то, что они не отразились на внутренних делах Неаполитанского королевства, где даже в период их действия случилась гражданская война. Подобная безмятежность покажется поистине райской, если мы вспомним, что происходило в те годы в других частях Европы. Франция одолела Англию в Столетней войне (1453), но насладиться плодами победы не успела: страну тут же охватили внутренние распри, и правящий дом вступил в борьбу с влиятельными феодалами. В Англии на протяжении тридцати лет (1455–1485) грызлись между собой Ланкастеры и Йорки. Испания все еще была разделена на четыре отдельных королевства, и пусть даже брак Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской положил начало объединению большей части Пиренейского полуострова, стране еще предстояла изнурительная и кровавая гражданская война (1475–1479), а вскоре после ее завершения королевская чета повела военную кампанию против Гранады, последнего оплота мусульман в Европе; эта кампания длилась десять лет (1482–1492) и завершилась победой испанцев.
В Италии формально сохранялся средневековый строй. Центр и север, включая Тоскану, под названием Итальянского королевства входили в состав Священной Римской империи. В остальных областях Центральной Италии властвовала церковь, и Неаполитанское королевство, в полном соответствии с системой феодальных отношений, считалось обычным вассалом папы римского, точно так же как Сардинское королевство – вассалом императора. Единственным городом-государством, официально независимым от двух обладателей верховной власти – церкви и империи, была Венеция, которая в IX веке получила полную юрисдикцию над Венецианской лагуной по соглашению между императорами Священной Римской империи и Византии.
Впрочем, если оставить формальности в стороне, то в действительности все обстояло совсем иначе, и территория под Альпийской дугой была крайне раздроблена. Помимо пяти крупных держав – Венецианской республики, Миланского герцогства, Флорентийской республики, Папской области и Неаполитанского королевства – Лодийский мир зафиксировал еще сто пятнадцать мелких политических единиц. В этом полицентричном устройстве больше всего посчастливилось Венеции, которая с 1405 года постоянно увеличивала свои владения на материке – Терраферму, или «твердую землю», названную так ради отличия от средиземноморских форпостов, обеспечивавших Светлейшей республике прибыльную торговлю с Востоком. Милан, где правил род Висконти, неоднократно был близок к тому, чтобы объединить центральные и северные области в крупное государство под своим началом, однако все подобные попытки неизменно терпели крах, и с 1450 года, когда герцогом стал Франческо Сфорца, связанный с Висконти узами брака, их больше не предпринимали. Флорентийская республика серьезно уступала в военном отношении и Венеции, и Милану, зато обладала обширной торговой и финансовой сетью, раскинутой по всему континенту, и благодаря своему богатству могла при необходимости нанимать самых прославленных военачальников. Папская область тоже раскинулась широко, но, несмотря на размах, во многих этих землях ее влияние было лишь номинальным, а кроме того, ее силы подрывало непрестанное соперничество семей Орсини и Колонна – римских феодальных родов, забывавших о своей вражде лишь тогда, когда речь заходила об ограничении власти понтифика. И наконец, Неаполитанское королевство после многих перипетий, завершившихся опустошительной гражданской войной (1435–1442), перешло от французской Анжуйской династии к младшей ветви испанской Арагонской короны, после чего в нем произошли два восстания крупной знати (1459–1464; 1485–1486), которые еще сильнее его ослабили. В эту систему по мере сил встраивались второстепенные государства, например мелкие княжества Центральной Италии, правители которых становились во главе наемных отрядов и прекрасно зарабатывали в этой роли, оказывая услуги пяти главным политическим игрокам.
Рис. 1.1. Италия в 1494 году
Устранив внутренние конфликты, Лодийский мир защитил Италию и укрепил ее перед лицом внешних угроз. Но даже несмотря на то, что итальянцы теперь воевали реже, соперничество местных «центров силы» не прекратилось, и второй половине XV века предстояло оказаться эпохой драматичных заговоров. Сценой, на которой они разворачивались, в разные годы становились Рим (1453, 1467), Неаполь (1459, 1485), Милан (1476) и Флоренция (1478); казалось, что к этой болезни невосприимчива лишь венецианская аристократия. Одним словом, там, где прежде вели открытый бой, теперь сплетались козни – о, как легко вообразить коварную Италию эпохи Возрождения! Впрочем, нам лучше отказаться от бездумного следования шаблонам, поскольку в подобном исходе скорее стоит увидеть побочный эффект успешного сдерживания вооруженных конфликтов – и, следовательно, триумф дипломатии. Поэтому неудивительно, что некоторые флорентийские авторы (Бернардо Ручеллаи, Франческо Гвиччардини, Никколо Макиавелли), вспоминавшие о долгом периоде мира уже в начале XVI века, когда этот мир стал достоянием истории, создали термин «баланс сил». В последующие годы это выражение звучало все чаще, когда речь заходила о государственном строе всей Европы, а в дальнейшем ему предстояло стать одной из основ современных международных отношений.
Однако даже разобщенность не мешала жителям полуострова мыслить об Италии – и о себе самих, к ней сопричастных – на основе четырех критериев, которыми стали: расположение (земли к югу от Альп), язык («пленительный край, где раздается sì»[4], как писал Данте), этнос (потомки римлян) и культура (истинные наследники классической традиции). Более того, если в Средние века Италию, местопребывание Святого престола, прежде всего считали средоточием религиозной власти, имперскую Германию – олицетворением власти гражданской, а Францию с ее университетами – центром учености, то с XIV века одной из главных черт, отличавших Италию от всех других европейских стран – даже несмотря на существенные различия между ее областями, – все чаще признавалось возрождение древнегреческой и древнеримской культуры, проходившее при активном содействии гуманистов.
В годы, на которые пришлось детство Макиавелли, чувство «родной земли» сочеталось у жителей Апеннинского полуострова с ощущением превосходства над всеми остальными народами, которое они выражали вполне откровенно. Как впоследствии с сожалением отмечал голландский гуманист Эразм Роттердамский в диалоге «Юлий, не допущенный на небеса», итальянцы, «проникшись литературой язычников, переняли у последних страсть присваивать имя варваров всем, кто рожден за пределами Италии. И если вы услышите эту грубость из уст итальянца, знайте, что он оскорбил вас сильнее, чем если бы вы обозвали его отцеубийцей или святотатцем» (Iulius exclusus e coelis, 1514).
Однако такое отношение не было лишь следствием местечкового высокомерия. Первейшее основание для гордости было самым древним и очевидным: в Италии, в Риме, находился Святой престол, а папа римский не только направлял всех христиан в делах духовных, но и обладал непререкаемой властью арбитра в конфликтах между европейскими государствами. Именно папа Александр VI в своей булле (Inter caetera, 1493) провел демаркационную линию, установившую пределы испанских и португальских сфер влияния в мире, в том числе на американском континенте, недавно открытом Христофором Колумбом; Тордесильясский договор, заключенный в 1494 году, подтвердил и уточнил эти границы. Церковь господствовала не только в вечном, но и в бренном мире, и зримым знаком этой власти – причем одним из многих – были налоги, обильной рекой текущие со всей Европы в Рим.
Кроме того, Италия была одной из самых богатых и урбанизированных европейских стран. В городах проживало около четверти всего ее населения, особенно в центральных и северных областях, которые как минимум с XIII века вместе с Фландрией – территорией, на которой в наши дни располагаются Бельгия и Голландия, – определяли экономику континента. На этом повсеместном процветании благотворно сказался и сорокалетний мир, пришедшийся на XV столетие, поэтому в 1494 году французские захватчики, войдя в Италию, вполне могли узреть перед собой обетованную землю – и вожделенный трофей. Карл VIII, завоевав Неаполь, в восторге писал герцогу Бурбонскому: «Вы не поверите, какими прекрасными садами я владею в этом городе. Клянусь честью, здесь не хватает только Адама и Евы, чтобы превратить их в земной рай».
Кроме того, новые пути, по которым Италия пошла еще с конца XIII века, начав свое новое знакомство с античной цивилизацией, позволили стране обрести неоспоримое культурное превосходство. Причину усматривали в том, что гуманисты возродили давно забытые стихотворные формы и литературные жанры и переняли классические образцы в искусстве. Впрочем, это было далеко не все – они также поняли, как получить немалую практическую пользу, обратив себе во благо глубочайшие познания древних греков и римлян в медицине, ботанике, анатомии, географии и астрономии, а если говорить в более широком смысле – то и во всем многообразии теоретических и прикладных наук. Именно это явление, первоначально исключительно итальянское, современники стали называть новым «золотым веком»; в наше время оно не столь высокопарно именуется эпохой Возрождения.
И наконец, пусть даже с 1454 года на полуострове утихли войны и царило спокойствие, итальянцы все равно считали себя обладателями одной из самых мощных военных систем в Европе. Во-первых, полуостров славился своими полководцами-кондотьерами. А во-вторых, после Лодийского мира на континенте осталось лишь три государства, располагавших постоянными и значительными армиями: Франция (9 тысяч солдат), Венецианская республика (8 тысяч) и Миланское герцогство, чуть уступавшее последней; как видим, два из этих трех государств находились в Италии. В этом отношении интересен один любопытный факт, отраженный в депешах миланского посла: в тот роковой момент, когда вторжение Карла VIII стало уже неизбежным, при дворе Неаполитанского королевства беспокоились лишь о том, сможет ли французский государь привлечь на службу итальянских наемников – единственных, кого по-настоящему боялись.
Армиям Карла VIII не потребовалось много времени, чтобы уничтожить тот мнимо стабильный мир, в котором рос и взрослел Макиавелли. Разруха, пришедшая вместе с войной; непосильные налоги, введенные оккупантами; эпидемии, свирепствовавшие в Италии в первые десятилетия XVI века, – все это постепенно подрывало экономическое благосостояние региона. А неспособность противостоять захватчикам продемонстрировала бессилие наемных армий и породила представление об итальянцах как о трусах – французы даже стали поговаривать, что «итальяшки не умеют драться». В свете военных поражений даже бесспорные культурные достижения Италии можно было осудить как знак изнеженности и слабости. Некоторые предполагали, что именно так пала и Греция во II веке до н. э., когда самую развитую цивилизацию Средиземноморья без труда покорили римляне, не знавшие изысканных манер. Всеобщий кризис не затронул лишь понтифика. Его авторитет оставался незыблемым по крайней мере до 1517 года, когда Мартин Лютер, безвестный немецкий монах-августинец, повел свою войну против пороков «нового Вавилона» и тем самым положил начало расколу христианства на два противоборствующих лагеря, что на многие века вперед наложило отпечаток на всю историю Европы. И, видимо, любой, кому довелось – подобно Макиавелли – родиться во второй половине XV столетия, неизбежно пришел бы к мысли о том, что эти нескончаемые бедствия предвещают только одно: конец света.
Революция!
Причина военной экспедиции Карла VIII проистекает из сложной династической головоломки. С XIII века Неаполитанским королевством управляла Анжуйская династия, состоявшая в близком родстве с французским правящим домом. В 1442 году власть перешла к испанской Арагонской короне, но местные аристократы, поддерживавшие Францию, не сдались, и в 1458 году, когда Альфонсо Великодушный завещал Неаполь своему незаконнорожденному сыну Ферранте, часть неаполитанской знати подняла мятеж. После длительной войны восставших разгромили, но у французской пропаганды все же были основания утверждать, что Карл VIII лишь восстанавливал свое законное право на неаполитанский престол. Впрочем, реальная сила монарха заключалась не в его родословной, а в тех богатствах, которые он черпал из своего весьма густонаселенного королевства – если точнее, то из налогов, введенных еще в годы Столетней войны ради изгнания захватчиков-англичан. Война давно закончилась, но налоги никто так и не отменил, так что король Франции стал первым со времен падения Римской империи государем, получавшим подати на постоянной основе – прежде они взымались с подвластных общин лишь от случая к случаю. Столь изобильный источник доходов обеспечивал ему беспрецедентное положение, позволявшее строить масштабные стратегические планы, и Карл VIII обратил взор на Неаполь – свою первую цель (рис. 1.2).
В 1494 году, столкнувшись с угрозой вторжения, пять главных государств Апеннинского полуострова вместо того, чтобы сплотиться, решили действовать по принципу «каждый сам за себя». Флоренция подтвердила союз с Неаполем. Милан открыто встал на сторону Франции. Венеция и понтифик колебались, не отдавая предпочтений никому. Итальянцы так и не смогли выступить единым фронтом, и для Карла VIII, располагавшего небывалой по численности армией (более 20 тысяч человек) и мощной артиллерией, военный поход превратился в легкую прогулку.
Рис. 1.2. Образование французской и испанской монархий (1469–1513)
По мере приближения чужеземных войск Флоренция и папа капитулировали, и в феврале 1495 года, менее чем через шесть месяцев после перехода через Альпы, французский государь с триумфом вошел в Неаполь. Для итальянцев, привыкших к неспешным кампаниям и бесконечным осадам, это стало громом среди ясного неба, и только теперь, встревоженные успехами Карла VIII, они объединились, ведомые стремлением изгнать захватчиков с полуострова. Опасаясь попасть в окружение, король благоразумно решил вернуться на родину, оставив в Неаполе гарнизон. 6 июля 1495 года возле местечка Форново его войска вступили в битву с армией Венецианской лиги. И хотя сражение никому не принесло победы, солдаты Карла VIII все же отступили, а в последующие месяцы Арагонская корона восстановила контроль над всем Неаполитанским королевством, изгнав остатки французской армии.
Эти колебания не сокрушили маленький «итальянский мир» – но все же поход Карла VIII не прошел бесследно. Прежде всего, война ясно показала, что мелкие государства полуострова не в силах соперничать с великими монархиями остальной Европы, сумевшими усилиться и укрепить свое единство. (Эта тема будет непрестанно волновать Макиавелли.) Были и другие последствия. Пиза, важнейший тосканский город, в то время подчинявшийся флорентийцам, решил обратить волнения себе во благо, и пизанцы, вернув свободу и независимость, отстаивали их до 1509 года. Но главное – власть сменилась и в самой Флорентийской республике. Стоило войскам Карла VIII появиться в Тоскане, и из Флоренции тут же изгнали семью Медичи, негласно управлявшую государством на протяжении трех поколений – еще с тех самых пор, как Козимо Медичи, основатель династии, богатый банкир, победил в противостоянии с партией Альбицци и Строцци и создал новую коалицию, куда вошли и семьи с древней родословной, и новые дома, только начинавшие обретать влияние. Все это произошло за шестьдесят лет до нашествия французов. В те дни сперва казалось, что верх одержат соперники Козимо: в 1433 году он был приговорен к изгнанию. Однако через несколько месяцев во Флоренции прошли выборы, на которых жребий оказался особенно благоприятным для сторонников Медичи, после чего группа новых приоров – верховных магистратов, назначавшихся всего на два месяца, – решила переломить ситуацию. Им сопутствовал успех, и в 1434 году город поневоле покинули уже Альбицци, Строцци и их союзники, а Козимо вернулся на родину – и, конечно же, позаботился о том, чтобы в будущем случай не сыграл с ним такую же шутку. Имена флорентийских граждан, претендующих на выборные должности, в те времена отмечались в записках, которые в назначенный час вынимались из особых кожаных сумок, и Козимо неизменно следил за тем, чтобы в этих сумках лежали только записки с именами его сторонников. В начале девятой главы «Государя» Макиавелли упомянет об «удачливой хитрости», благодаря которой Козимо и его наследники властвовали, оставаясь в тени. С того момента Медичи никогда официально не отрекались от республиканского строя и на словах всегда выступали защитниками институтов коммуны, хотя истинная природа их правления была очевидна для всех. И не случайно, когда епископ Орте посетовал, что «прекраснейшая женщина несправедливо лишена мужа», иносказательно выразив мысль о том, что у Флоренции нет властелина, Энеа Сильвио Пикколомини, будущий папа Пий II, ответил: «Мужа ей не хватает, но любовник у нее есть» (см. «Записки о достопамятных деяниях» – Commentarii rerum memorabilium 2.28) – и «любовником» он в данном случае именовал именно Козимо. Из года в год, что было неизбежно, Медичи заявляли о своей власти все откровеннее – особенно с 1478 года, когда их позиции в городе стали еще более прочными после провала заговора Пацци. Два года спустя был учрежден олигархический Совет семидесяти, призванный укрепить традиционный союз с главными семьями: потомки Козимо не собирались сохранять даже видимость республики.
Этот разрыв с прошлым хорошо виден на примере матримониальной политики Медичи. Козимо и его сын Пьеро женились на флорентийках из союзных семей. Однако Лоренцо Великолепный, внук Козимо, выбрал новую стратегию – он хотел породниться с итальянской аристократией, чтобы в будущем в Медичи признали законных правителей. Несомненно, он рисковал разгневать флорентийских сторонников семьи, но и он сам, и его старший сын Пьеро взяли в жены представительниц влиятельной римской семьи Орсини. Искусному и находчивому Лоренцо всегда удавалось успокоить назревающее недовольство, но в 1492 году, в возрасте всего сорока трех лет, он внезапно умер, а Пьеро оказался не столь умелым политиком – его стиль правления более подходил для какого-нибудь баронского клана вроде Орсини, чем для флорентийской семьи, пусть даже очень богатой и знатной, поэтому обстановка стремительно накалилась.
В сложившейся и без того нестабильной ситуации, вызванной вторжением Карла VIII в Италию, нерешительность Пьеро и потеря Пизы ускорили падение режима Медичи. Семью изгнали, ее имущество перешло государству, а институты коммуны были радикально реформированы. Флорентийские аристократы в те годы благоволили к Венеции: она славилась своим мудрым государственным устройством и в ней царил порядок, достойный зависти. В основе политической системы Светлейшей республики лежал сложный конституционный механизм. В ней правил пожизненно избираемый дож, власть его была ограничена, а кроме того, в республике действовали Большой совет, куда входили почти 3 тысячи граждан, и Сенат, состоявший из представителей наиболее влиятельных семей и принимавший все важные решения. Почему бы не подражать этому механизму? Может быть, тогда Флоренцию ждет такой же успех?
Но флорентийцы решили иначе. Отчасти им «помог» Джироламо Савонарола, харизматичный монах-доминиканец, обретший массовую поддержку горожан. Еще задолго до похода Карла VIII он грозил городу страшными бедами, если жители не раскаются в грехах, и когда вторжение произошло, его сочли пророком. По его настоянию граждане согласились передавать все важные решения на рассмотрение Большого совета, состоявшего примерно из 3500 человек. В совет вошли потомки тех, кто занимал какую-нибудь из главных городских должностей в течение трех последних поколений и был старше двадцати девяти лет. Никого из семьи Макиавелли в нем не было, поскольку его отец был зачат вне брака, а флорентийские законы жестко дискриминировали незаконнорожденных детей. Можно даже предположить, что мятежность и склонность к инакомыслию, характерные для Макиавелли, а также его стойкое желание выступать против любой иерархии, закрепленной в правовых различиях и семейных привилегиях, получили импульс к развитию именно в тот момент, когда он со всей очевидностью понял, что и он сам, и его отец уже с рождения были причислены к гражданам второго сорта. Создание Большого совета стало не просто радикальной переменой, но и первым экспериментом подобного рода в средневековой Европе: впервые столь великое множество граждан было вовлечено в управление городом напрямую. Из примерно 50 тысяч человек (включая женщин и детей) к руководству теперь был причастен каждый третий взрослый мужчина – иными словами, в совете были представлены около тысячи расширенных семей. Доверив принятие всех важных решений не только маленькому Сенату, но и столь значительной доле жителей, новая республиканская Флоренция, возглавленная Савонаролой, существенно отклонилась от своего первоначального эталона – Венеции, в которой вплоть до ее внезапного падения в 1797 году властвовала «закрытая» аристократия, оставаясь самым почтенным в Европе примером подобной формы правления.
Савонарола провозглашал себя миротворцем, но противоречивые проповеди, в которых он призывал к радикальному преображению церковных традиций и нравов духовенства, а также грозил ослушникам новыми карами, лишь внесли в политику Флорентийской республики еще больший раздор. Противостояние Савонаролы с папой Александром VI стало настолько ожесточенным, что понтифик отлучил монаха от церкви и был готов сделать то же самое в отношении Флоренции. Это стало концом доминиканца: его арестовали, судили за ересь и приговорили к сожжению на костре. Позже, вспоминая столь быстрый и внезапный крах, Макиавелли в шестой главе «Государя» напишет, что «все вооруженные пророки побеждали, а безоружные гибли»[5], поскольку не могли сопротивляться, когда их враги прибегали к насилию.
Савонарола был казнен 23 мая 1498 года. Так завершился первый, революционный этап возрожденной республики. С этого момента Макиавелли уже не будет просто наблюдать за политической борьбой со стороны – падение доминиканца, помимо прочего, отразится на жизни итальянского мыслителя и произведет в ней разительные перемены. Однако прежде чем мы перейдем к разговору о них, необходимо сделать шаг назад, чтобы лучше познакомиться с будущим автором «Государя» и «Рассуждений».
Непрестанное изучение дел минувших
Макиавелли, несмотря на всю свою необычность, – дитя гуманизма. И пусть даже он, причем довольно скоро, отрекся от своего наследия, но в извечном споре с обыденным и банальным он все же неизменно опирался на учения древних мыслителей, взрастившие его дух, – хотя, конечно, эти учения представали в совершенно новых формах. Если выразить эту мысль более лаконично, то Макиавелли и его учителя-гуманисты читали одни и те же тексты, но по-разному, и почти всегда он извлекал из прочитанных произведений другие, а иногда и прямо противоположные, выводы, несмотря на то, что его внимание, по крайней мере отчасти, уделено тем же проблемам. При всей своей неотъемлемой противоречивости подобное противостояние с традициями, в которых он воспитывался, – это одна из черт, наиболее свойственных Макиавелли. И мы, беседуя о его творчестве, никогда не должны об этом забывать.
Как мы уже отмечали, во времена юности Макиавелли гуманизм был одним из главных предметов гордости итальянской элиты, считавшей себя единственной законной наследницей древних римлян во всем, что касалось культуры. Непревзойденную роль в прославлении новых эстетических ценностей в XIV веке сыграл Петрарка – не в последнюю очередь благодаря тому, что неутомимо поддерживал переписку с понтификами, монархами, герцогами, кардиналами и епископами всего континента. Тем не менее истоки этого движения намного древнее и восходят к концу XIII века, когда небольшая группа поэтов-юристов из Падуи взглянула на сочинения латинских авторов под новым углом. На протяжении всего Средневековья литераторы в поисках вдохновения и культурной легитимности изучали крупицы, оставшиеся от римской Античности, не осознавая при этом, насколько они далеки от своих предков – им казалось, что они живут в том же самом мире. Первыми эту историческую дистанцию обозначили во всей ее полноте падуанцы Ловато Ловати (1241–1309) и Альбертино Муссато (1261–1329). С особым вниманием анализируя тексты любимых авторов, они вскоре убедились, что древняя латынь была гораздо богаче и сложнее – в лексике, в метрическом стихосложении, в грамматике. Так первые гуманисты постепенно осознавали собственные недостатки по сравнению с великими поэтами, ораторами и историками Древнего Рима – и стремились восстановить связи с той цивилизацией, которая казалась им более совершенной, а также вернуть изящество слога, утраченное с течением веков.
Болезненное восприятие исторического разрыва с древнеримским прошлым стало неотъемлемой частью гуманизма, однако представители движения полагали, что смогут навести мосты через пропасть, изучив античный стиль и классические языки. Естественно, для достижения вершин и выхода на уровень древних римлян требовались усердие и подражание во всем, даже в мелочах, а также учет грамматических нюансов, которым прежде не уделяли внимания, – но результат обещал оправдать все усилия. И даже несмотря на то, что понять эту заново открытую латынь и в тексте, и на слух без должной подготовки было гораздо труднее, звучала она необычайно авторитетно, поскольку тем, кто ей владел, вдруг начинало казаться, что они могут выражать свои мысли в точности так, как делали это прославленные герои древних времен – скажем, Сципион Африканский или Юлий Цезарь. В публичных выступлениях такая красота речи могла сразу же дать ощутимый перевес.
Это касалось не только литераторов. Прошло совсем немного времени, и появились новые учебные планы, принятые и самовластными правителями, и представителями элиты коммун: под влиянием гуманистов и те и другие желали стать более добродетельными – иными словами, достойными и способными к государственным делам во имя всего общества – и были уверены, что им поможет животворящий дух классической литературы. Можно сказать, это была чудесная мечта – повенчать политику и мораль, познав всю мудрость греческих и латинских шедевров. В эпоху нарастающей конкуренции между различными формами правления – особенно в Италии, где на одном политическом пространстве сосуществовали республики, монархии, крупные и мелкие феодалы, князья-епископы, папа римский и император, – новое образование оказывалось мощным инструментом легитимации для правящих классов, по своей эффективности превосходившим даже династическую преемственность и титулы, дарованные папой или императором. И уже по прошествии нескольких десятилетий знание классической культуры и уверенное владение навыками, обретенными благодаря знакомству с ней, стало повсеместно считаться лучшей гарантией того, что молодые люди, приобщенные к античной мудрости, в дальнейшем лучше других исполнят свой долг перед обществом. Для гуманистов их ученики были подобны древним римлянам, воскресшим из мертвых.
Флоренция ассоциировалась с идеями гуманизма еще в то время, когда они только зарождались – по крайней мере с 1340-х годов, – но превратилась в бесспорного лидера нового движения к началу XV века, когда был повторно открыт древнегреческий язык. После долгих столетий, на протяжении которых литературное наследие Эллады оставалось для людей Запада тайной за семью печатями, а ученые знали о нем только из трудов великих латинских авторов, древние тексты наконец-то были готовы раскрыть свои секреты. Позднее, начиная с 1460-х годов – с изобретением печатного станка – по миру стали расходиться многие тысячи экземпляров всевозможных книг, в том числе и возрожденной классики. Вскоре развитию новой гуманистической литературы, созданной на основе античных произведений, стали способствовать и другие центры, в первую очередь Неаполь и Рим. Впрочем, Флоренция и здесь сумела сохранить свое первенство.
Макиавелли родился во Флоренции в 1469 году – в очень особенное для города время. Несомненно, это сказалось на его воспитании, однако и о семейном происхождении нам тоже не следует забывать. Бернардо, отец Никколо, окончил юридический факультет, и пусть даже он, будучи незаконнорожденным, так никогда и не был принят в гильдию судей и нотариусов и потому не мог заниматься профессиональной деятельностью, но все же он – насколько нам известно – предпочитал серьезное чтение, хорошо знал классику и проявлял интерес к новым книгам, о чем свидетельствует его небольшая личная библиотека. В рукописном виде сохранилось лишь несколько написанных им гекзаметров, и хотя они не свидетельствуют об особом поэтическом даре, но подтверждают близость автора к идеям гуманистов. Отметим и тот факт, что среди друзей Бернардо был известнейший литератор – не кто иной, как канцлер Флорентийской республики Бартоломео Скала, который вывел отца Никколо в качестве одного из главных героев своего диалога о сущности законов «О судах и судебных решениях» (De legibus et iudiciis, 1483). А в одной из своих басен, вышедших в 1481 году в сборнике «Сто апологий» (Apologi centum), Скала рассказывает о незаконнорожденном знатном юноше, который винит законы, лишившие его не только заметного наследства, но и почестей, связанных с сопричастностью к родине. Можно предположить, что Скала, отражая в литературном произведении столь горькую жалобу, вспоминал о том, как его друга Бернардо отстранили от участия в гражданской жизни.
К сожалению, мы не можем с уверенностью судить о том, какое образование получил Макиавелли, но даже крупицы наших знаний очень важны, если мы хотим подчеркнуть оригинальность его поздних произведений. Например, в архивах не сохранилось сведений о его поступлении в университет. Однако в его жизни, по всей видимости, был некий период, когда он многое почерпнул у Марчелло Вирджилио Адриани – авторитетного филолога, который с 1494 года занимал должность профессора поэтики и риторики Флорентийского университета, а с февраля 1498 года стал преемником Скалы на посту канцлера Флорентийской республики. В любом случае, образование Макиавелли было превосходным, каким бы образом он его ни получил. Похоже, он никогда не изучал древнегреческий и писал почти исключительно по-итальянски, но при этом его сочинения свидетельствуют о глубоком знании многих классических произведений, в том числе и тех, которые лишь недавно были заново открыты в латинских переводах, сделанных гуманистами, – к авторам таких книг относились греческие историки Дионисий Галикарнасский (перевод опубликован в 1480 году), Фукидид (1483) и Геродиан (1493), а также римский теоретик военного дела Элиан Тактик (1487).
Еще одно свидетельство того, что Макиавелли воспитывался в духе гуманизма, мы найдем в рукописи, хранящейся сейчас в библиотеке Ватикана. В 1490-х годах – точнее установить не удалось – Макиавелли собственной рукой переписал комедию «Евнух», автором которой был древнеримский драматург Теренций (II век до н. э.), а также философскую поэму «О природе вещей», принадлежащую перу древнеримского поэта и философа Лукреция (I век до н. э.). Возможно, он хотел филологически улучшить печатное издание, которое так и не увидело свет. И если в первом случае в этом не было ничего необычного – Теренция часто цитировали в школах, а иногда даже инсценировали его произведения на латыни, – то интерес Макиавелли к Лукрецию представляется гораздо более значимым. В книге «О природе вещей», найденной итальянским гуманистом Поджо Браччолини в 1417 году в одном из немецких монастырей и впервые напечатанной в 1473-м, содержалось поэтическое изложение противоречивой философии Эпикура, которая на протяжении всего Средневековья вызывала гнев церкви. Лукреций, в частности, отождествлял счастье с удовольствием, которое для него сводилось к отсутствию боли, и утверждал свободу воли и власть случая. Кроме того, он провозглашал, что вся материальная Вселенная состоит из атомов; восхвалял мастерство и искусства, позволившие первым людям преодолеть изначальную нищету; доказывал смертность души; предлагал читателям не бояться смерти; и даже заявлял о незаинтересованности богов в делах человеческих. Все это открыто противоречило не только религиозной ортодоксии, но и науке Возрождения, которая в своих основополагающих элементах по-прежнему зависела от Аристотеля и его комментаторов. Одним словом, тот факт, что молодой и уже склонный к мятежности Макиавелли был увлечен книгой «О природе вещей» настолько, что взялся ее переписывать, не стоит рассматривать лишь как незначительный случай из его биографии.
К этому периоду, вероятно, относятся и его первые опыты в переводе античных текстов на родной язык, о чем свидетельствует незавершенная итальянская версия комедии Теренция «Девушка с Андроса», работу над которой Макиавелли с большим мастерством закончил в зрелые годы. Но даже в этом случае переводить театральную классику решился бы далеко не каждый. В то время классические комедии и трагедии все еще исполнялись исключительно на латыни – или даже на древнегреческом, как трагедия Софокла «Электра», главную роль в которой в 1493 году с большим успехом исполнила дочь Бартоломео Скалы Алессандра. Лишь несколькими годами ранее, в 1486 году, при дворе герцога Феррарского поставили комедию древнеримского драматурга Плавта (III век до н. э.) под названием «Два Менехма», с чего началась целая серия спектаклей на родном языке. А в 1508 году там же, в Феррарском герцогстве, впервые в истории давали комедию, написанную на современном языке в полном соответствии с латинскими образцами – «Кассарию» Лудовико Ариосто. Получается, что молодой Макиавелли пытался без промедления повторить эксперименты, которые проводились по другую сторону Апеннинских гор, в Ферраре – том самом городе, где впервые попытались разгадать тайную формулу смеха, известную классикам.
Макиавелли было не суждено пойти по этому пути, хотя его страсть к театру и преданность творчеству Теренция принесут богатые плоды позже, когда его комедии будут с успехом ставить во Флоренции, Венеции и Риме. Впрочем, даже в свете ранних опытов, предпринятых в 1490-х годах, все равно ясно проявлен особый характер его любви к классическим произведениям. Макиавелли не собирался заниматься строгим филологическим изучением римских и греческих текстов, чему посвятили свои усилия большинство гуманистов и в чем преуспел его учитель Адриани – он был заинтересован именно в возрождении шедевров прошлого. Для этого их требовалось сделать доступными для широкой публики и вернуть на сцену, чего он и пытался добиться, когда работал над своей версией «Девушки с Андроса». И точно так же, хотя и не без отличий, он будет поступать впоследствии с трудами античных историков и военных теоретиков. Он стремился извлечь из любимых книг практическую мудрость Древнего Рима, которую так хотели, но оказались неспособными понять и постичь его учителя, прежде всего привлеченные научными и лингвистическими аспектами текстов. Для этого предстояло избрать другой путь. И в этот момент Макиавелли уже без колебаний идет со своими духовными отцами-гуманистами на разрыв, неизбежный и подобный отцеубийству.
Многолетний опыт в делах настоящих
19 июня 1498 года Большой совет избрал мессера Никколо Макиавелли, двадцатидевятилетнего гуманиста, подающего большие надежды, на желанную для многих должность секретаря Второй канцелярии. Во Флоренции была еще и Первая канцелярия, и от ее секретаря, или канцлера, зависело сохранение традиций, обеспечивших престиж государства. Выдающиеся гуманисты, занимавшие в разное время этот пост, например Колюччо Салютати, Леонардо Бруни и Поджо Браччолини, вели официальную переписку с папами, императорами и королями на изящной латыни. Секретари Второй канцелярии занимались не столь престижным, но более практичным делом: отвечали за рассылку писем в пределах дистретто – недавно приобретенных территорий, к которым относились Ареццо, Пистоя, Монтепульчано, Вольтерра и Кортона, – и вели корреспонденцию на принятом во Флорентийской республике тосканском диалекте итальянского языка. Вполне возможно, что назначению Макиавелли на столь важный пост способствовали дружба отца со Скалой и личные отношения самого Никколо с Адриани, в то время канцлером. Однако прежде всего в его пользу могла сыграть личная неприязнь к Савонароле, особенно если учесть, что в те дни, когда Макиавелли появился в канцелярии – кстати, сменив чиновника, симпатизировавшего доминиканцу, – пепел костра, на котором был сожжен монах, еще не остыл. И поскольку во Флоренции оставалось еще немало последователей проповедника – так называемых «плакальщиков», пьянони, – назначение ученика Адриани в столь напряженной обстановке могло показаться гарантией от возврата к прошлому.
Служба в канцелярии стала для Макиавелли своего рода вторым образованием. В посвящении к «Государю» он писал, что в эти годы приобрел «многолетний опыт в делах настоящих», совершенно иной по сравнению с «непрестанным изучением дел минувших», которым он занимался, когда знакомился с гуманистическими идеями. В должности секретаря он выполнял самые разнообразные поручения, порой довольно скромные. К примеру, Макиавелли написал тысячи писем по незначительным административным вопросам, а время от времени вел протоколы неофициальных собраний, на которых магистраты и виднейшие граждане готовили заседания Большого совета, составляли повестку дня и решали, какие проблемы рассмотреть и какие кандидатуры вынести на голосование. Однако важнее было не столько то, что именно делал Макиавелли, сколько то, какое место он занимал. В то время когда на всех государственных постах во Флоренции можно было пребывать очень недолго – как правило, от двух до четырех месяцев, – чиновники канцелярии входили в число тех немногих, кто имел возможность внимательно и постоянно отслеживать политику республики. Еще одним исключением были представители ведущих флорентийских семей, с которыми, в силу их признанного опыта в политических делах, советовались по всем серьезным вопросам. Постоянный поток новостей – слухов, официальных депеш, шифрованных писем, конфиденциальных сведений – связывал дворец Синьории со всей Европой, и не было такой важной информации, к которой не имел бы доступа секретарь. А главное, именно здесь планировались действия республики и принимались контрмеры в то время, когда над самой Флоренцией навис дамоклов меч из-за изгнания Медичи и, в более широком плане, из-за общей нестабильности на полуострове. Кроме того, к дальновидному и проницательному секретарю обращались за помощью в самых разных делах, и пусть даже все происходило в неформальной обстановке, нередко это влияло на решения, которые затем принимались на уровне соответствующих ведомств.
Кроме того, секретарь, прекрасно знавший всю расстановку политических сил в Италии и других странах, идеально подходил для выполнения самых деликатных дипломатических поручений (хотя предшественникам Макиавелли редко доводилось их исполнять). В качестве посла Макиавелли с 1499 по 1512 год бывал во Франции, Швейцарии и в южных провинциях Священной Римской империи. Он двадцать шесть раз посещал с миссией как второстепенных деятелей итальянской политики, так и королей, понтификов и императоров – выяснял их намерения, вел переговоры, заключал союзы, обсуждал условия получения и предоставления помощи, а вместе с тем во время странствий узнавал о самых разных привычках, традициях и обычаях. Непосредственное знакомство с миром во многом способствовало открытости его мышления. Проще говоря, путешествия по Европе приучили его к многообразию и тем самым помогли избавиться от укоренившихся предрассудков эпохи. Вероятно, именно благодаря этой любознательности и терпимости к культурным различиям Макиавелли избегал этнических стереотипов даже тогда, когда рассуждал о державах, находившихся за пределами Европы, – таких как Османская империя – и оценивал успехи и неудачи государств лишь на основе политических критериев, в отличие от современников, для которых главную роль играла религиозная принадлежность.
Не случайно самые престижные миссии Макиавелли состоялись после 1502 года, ознаменовавшего самую важную стадию того периода, на протяжении которого Флоренция не могла восстановить преемственность в деятельности своих официальных учреждений, утраченную еще восемь лет тому назад. К началу XVI столетия и самые влиятельные семьи, и простые граждане, составившие Большой совет, все пытались прийти к согласию по самым разным вопросам. Как вести войну? Как вернуть Пизу? Как выстроить систему государственных доходов, в которой аристократы предпочитали единый налог, а простые люди – прогрессивный? Наконец, как избирать магистратов? Интересно, что в последнем случае аристократы выступали за выборы, что, как ни странно, было им выгодно, однако в 1499 году Большой совет решил назначать магистратов по жребию из числа граждан, набравших большинство голосов. В разгар этого конфликта гранды даже отказались предоставлять коммуне новые займы, угрожая оставить республику без средств на содержание армии, а также начали выходить из магистратур, что вело к параличу городского управления. Посредством этих необычайно жестких мер они стремились повлиять на Большой совет и заставить его внести в конституцию изменения, которые – на что очень надеялись аристократы – предполагали создание Сената, решающего все важнейшие вопросы и состоящего из двухсот представителей, избираемых пожизненно. Это в большей или меньшей степени напоминало бы систему, существовавшую в Венеции. Однако в итоге сторонники «широкого» и «узкого» правления (соответственно, народного и олигархического) сошлись на том, что сделали пожизненной должность флорентийского «гонфалоньера справедливости» – по образцу венецианского дожа. Предполагалось, что благодаря этому внешняя политика Флоренции станет более последовательной. На этот пост был избран один из самых уважаемых граждан – Пьеро Содерини, представитель семьи, которая до 1494 года поддерживала Медичи, но затем перешла на сторону новой республиканской власти. Учитывая его происхождение, аристократы видели в Содерини идеальное орудие для осуществления своих планов и создания всесильного Сената. Но, к их немалому удивлению и разочарованию, он стал придерживаться противоположной программы и вскоре выступил как защитник народных масс, найдя в лице Никколо Макиавелли человека, которому мог доверять в административных делах.
Невозможно сказать, на какие решения «гонфалоньера справедливости» мог повлиять Макиавелли в последующие десять лет. Однако по крайней мере в одном случае его вклад не вызывает сомнений. В XV веке гуманисты часто выступали против использования наемных войск, призывая вернуться к воинской повинности в подражание древним; кстати, до 1351 года такая система существовала и в самой Флоренции. Бесполезность кондотьеров с их отрядами стала очевидной в ходе осады Пизы. Чтобы выйти из создавшегося положения, Макиавелли убедил Содерини провести смелую военную реформу. Еще в дни вторжения Карла VIII итальянцы осознали, насколько смертоносна его швейцарская пехота, вооруженная шестиметровыми пиками. Сотни, а иногда и тысячи швейцарских наемников, выстроившись в каре, могли не только остановить тяжелую кавалерию, но и атаковать и разгромить врага. Для успешных действий пикинерам не требовалось владеть оружием в совершенстве – хватало и того, что они умели с абсолютной точностью двигаться в едином строю. Конечно, стоило только его нарушить, и пехотинцы становились уязвимыми для контратак, но отработать маневры было гораздо легче, чем стать бойцом-одиночкой. Поэтому в 1504 году Макиавелли убедил гонфалоньера в том, что жители контадо – сельских местностей вблизи от Флоренции – должны овладеть этими новыми военными навыками.
По замыслу Макиавелли, Флоренция, располагая преданной и умелой армией, уже вскоре смогла бы противостоять гораздо более сильным противникам. А поскольку Карл VIII уже ввел новый стиль войны – с доминирующей ролью пехоты, сражениями в чистом поле вместо осад, быстрыми маневрами и невероятно огромными армиями, – действовать требовалось незамедлительно. В 1506 году, несмотря на противодействие со стороны аристократов, во Флоренции прошел первый парад войск, ставший грандиозным общественным событием, о котором говорили по всей Италии. Венеция немедленно последовала примеру флорентийцев, а когда в 1509 году тем удалось окончательно отвоевать Пизу, многие приписывали этот успех новой народной милиции и ее вдохновителю и организатору – Макиавелли.
В то же время военная реформа могла иметь и другие положительные последствия. Вполне вероятно, что народная милиция позволяла гонфалоньеру справедливости оказывать давление на внутренних врагов. Стоит напомнить, что в тот момент городская олигархия, разочарованная пронародной позицией Содерини, начала открыто выступать против него, а некоторые считали его военную реформу настолько опасной, что предводитель аристократической партии и ученый-гуманист Бернардо Ручеллаи, опасаясь возможного переворота, решил на некоторое время покинуть город. Но даже если не брать в расчет крайности, нововведения Макиавелли наносили самым влиятельным семьям иной ущерб. Богатейшие флорентийцы, ссужая республике деньги на ведение войны и оплату наемников, как правило, устанавливали необычайно высокие проценты (14 %) – и, по сути, наживались на бедах своего города. Для сравнения: вложения в сельское хозяйство в те годы давали кредитору не более 5 %, в то время как еще более рискованные инвестиции в торговую фирму могли принести 8 %. А в те годы, когда почти весь бюджет республики уходил на финансирование осады Пизы, создание народной милиции позволяло Флоренции освободиться от удушающего долга и одновременно лишало важных источников дохода тех, кто спекулировал на войне. И если бы Флоренция стала сильнее на поле боя, олигархи уже не смогли бы ее шантажировать.
В своих последующих трудах Макиавелли не раз уделит внимание военным проблемам – неудивительно, если учесть, сколько сил он за годы службы в канцелярии отдал проекту народной милиции. Многолетний опыт помог и в другом: Макиавелли никогда не забывал, что война – это не только вопрос военной силы. Еще до начала любого сражения армии требовали огромных денежных вливаний, что особенно ярко проявлялось в Италии эпохи Возрождения. Это касалось и крупных государств, поневоле привлекавших наемников для своей защиты, и князей-кондотьеров, стремившихся служить тому, кто больше платил (причем наниматели рисковали тем, что сальдо будет не в их пользу), и простых граждан, вынужденных выплачивать через дополнительные налоги значительные проценты по государственному долгу, и держателей этого долга – богатейших семей.
В то же время война, в зависимости от практикуемых приемов боя, определяла и относительное политическое влияние различных социальных слоев. Поколение Макиавелли впервые в Италии стало свидетелем упадка тяжелой кавалерии, господствовавшей в войнах на протяжении всего Средневековья, и расцвета пехотинцев-копейщиков. Простые люди обрели такую значимость, какой не знали со времен Античности. Если обратиться к римской истории, то мы увидим, что плебеям удавалось добиваться от патрициев значительных уступок именно под угрозой лишить тех поддержки в случае войны – этот аспект Макиавелли позже подробно рассмотрит в «Рассуждениях». В соответствии с этим Флоренция, нарастив военные силы, неизбежно стала бы более благожелательной к народу. Именно в этом направлении шаг за шагом Макиавелли и хотел вести свой город, чем неизбежно вызывал ненависть значительной части олигархов, в отместку пытавшихся отстранить его от дипломатических миссий как сына бастарда.
В те годы отвоевание Пизы было далеко не единственной заботой Флоренции. Политическая ситуация оставалась изменчивой, и пока республика занималась восстановлением своего главного выхода к морю, ей приходилось отслеживать и новые угрозы. В хаосе итальянских войн Макиавелли быстро понял, что неопределенность и смертельно опасное соперничество – это неизбежные спутники международных отношений. Спустя много лет, 3 января 1526 года, он, вспоминая юность, напишет своему другу Франческо Гвиччардини: «Всегда, сколько я себя помню, война либо шла, либо о ней говорили». В 1498 году умер Карл VIII, и на французский престол вступил Людовик XII, после чего начался новый виток нестабильности. Помня о событиях четырехлетней давности, показавших, насколько уязвима Италия, новый король сразу же обратил свой взор на Ломбардию, во всеуслышание объявил о своем дальнем родстве с угасшей династией Висконти и быстро разгромил миланского герцога Лодовико Сфорцу, который по иронии судьбы некогда был главным устроителем военной экспедиции Карла VIII. Недовольный столь легкой победой, Людовик XII решил претворить в жизнь замыслы предшественника и завоевать Неаполь, но на этот раз для подстраховки подписал тайное соглашение, по которому обещал разделить Неаполитанское королевство с другой ведущей европейской державой – Испанией Фердинанда и Изабеллы. Сопротивление неаполитанцев вновь оказалось бесполезным, и вскоре итальянская ветвь Арагонского дома отправилась в изгнание. Так менее чем за два года (сентябрь 1499 – август 1501) были уничтожены два из пяти «центров», на которых десятилетиями держался «итальянский мир», и от прежнего баланса сил не осталось даже отголоска. Однако Людовику XII было не суждено успешно завершить начатое – вскоре он вступил в конфликт с королем Фердинандом и после окончательного поражения в битве при Гарильяно (29 декабря 1503 года) был вынужден отказаться от всех прав на Неаполь.
Впрочем, для Флорентийской республики, в те годы заключившей с Францией союз, главную угрозу представляли не захватчики-иноземцы, а два необычайно ревностных и импульсивных понтифика, о которых Макиавелли в последующие годы не раз упомянет в своих трудах – Александр VI из рода Борджиа (1492–1503) и Юлий II из рода Ровере (1503–1513). Первый, испанец по происхождению и племянник Каликста III, тоже происходившего из семьи Борджиа, всеми правдами и неправдами пытался создать для своих потомков территориальное государство в Центральной Италии. Он стал воплощением порочного папства эпохи Возрождения и остается им даже в современном массовом сознании. Ради воплощения упомянутых замыслов в жизнь он пошел на поводу у своего сына Чезаре, который, заручившись военной и финансовой поддержкой отца, сумел основать мощное герцогство на землях, формально подчиненных церкви, таких как Марке, Умбрия и Эмилия-Романья. Флорентийцы, очень обеспокоенные постепенным окружением своих земель, пытались договориться с семейством Борджиа и часто отправляли Макиавелли с миссиями к Чезаре (именно последний будет выведен в «Государе» как образец политической мудрости). Однако после смерти Александра VI государство, создаваемое Борджиа, быстро распалось, Флоренция неожиданно избавилась от серьезной угрозы, и все в Италии вздохнули с облегчением. Прославленный неаполитанский поэт Якопо Саннадзаро язвительно отозвался о стремительном взлете и падении Чезаре в двух эпиграммах на латыни: «“Или ничто, или Цезарь!” – девиз себе выбрал Чезаре. // Что же? “Ничто и Чезаре!” – вот его новый девиз!» и «Все покорял ты, Чезаре, всем завладеть вожделел ты. // Вот и прошло все. Теперь ты в ничто обращен».
Юлий II, как и Александр VI, тоже был племянником другого папы римского, а именно – известного своей воинственностью Сикста IV из рода Ровере. И хотя он проводил иную политику, нежели его предшественник, для Флоренции его замыслы оказались еще более опасными. В отличие от Александра VI, Юлий II не был склонен к непотизму и не стремился облагодетельствовать свою семью, однако он хотел вернуть под власть римских пап территории, которые подчинялись церкви лишь номинально, и ради этого был согласен вести почти непрерывную череду войн. В 1506 году он покорил Перуджу и Болонью; в 1508-м, намереваясь вернуть территории в Романье, захваченные после падения Борджиа, организовал против Светлейшей республики целый союз – Камбрейскую лигу; затем 14 мая 1509 года разгромил венецианские войска при Аньяделло, поставив крест на экспансии Венеции на материке; и наконец, в 1511 году, желая вытеснить Францию из Италии, созвал еще одну международную коалицию – Священную лигу.
Главной жертвой последнего шага стала Флоренция. 11 апреля 1512 года в битве под Равенной, где сошлись войска Людовика XII и союзные силы Испании и Папской области, погиб французский военачальник Гастон де Фуа. И хотя Франция все равно победила, смерть полководца привела к тому, что ее войска со временем покинули Апеннинский полуостров, а Людовик XII в конце концов лишился Миланского герцогства. После этого Флоренция, союзница Франции, внезапно оказалась в изоляции. Произошло немыслимое, и ситуация стала ухудшаться все быстрее и быстрее. Испанская армия вошла в Тоскану и 29 августа 1512 года разграбила город Прато, расположенный совсем недалеко от Флоренции. Весть об этом вызвала во Флоренции ужас, и 31 августа несколько вооруженных аристократов, решив обратить ситуацию себе на пользу, пригрозили Содерини смертью, заставили его бежать – и открыли ворота испанцам. 1 сентября власть снова вернулась к семье Медичи, и уже 16 сентября флорентийцы поневоле проголосовали за отмену государственных институтов, установленных в 1494 году. Так и свершился настоящий переворот: вместо того чтобы разделить власть с простыми гражданами в Большом совете, городская олигархия – или по крайней мере ее заметная часть – предпочла, чтобы городом снова правили потомки Козимо Медичи. Почти два месяца спустя, 7 ноября 1512 года, Макиавелли, прослуживший четырнадцать лет, был уволен и переехал в свое загородное поместье в Сант-Андреа-ин-Перкуссина – маленькую деревушку в двадцати километрах к югу от Флоренции, откуда мог лишь издали увидеть купол городского собора в солнечные дни.
Глава 2
Народный «Государь»
Вчера кардинал [Джулио] Медичи поспешно спросил, известно ли мне, что вы наняли на службу Никколо Макиавелли. Когда же я ответил, что ничего об этом не знаю и полагаю это невероятным, он сухо произнес: «Я не верю этому и сам; однако так нам сообщают из Флоренции, и я напоминаю Джулиано, что это не нужно ни ему, ни нам… Известите его о том, что я настоятельно прошу не вступать в общение с Никколо».
Из письма Пьеро Ардингелли [секретаря Льва X] к Джулиано II Медичи, 14 февраля 1515 года
Иллюзия, фундамент и поток
«Принцесса: Макиавелли для женщин» (The Princessa: Machiavelli for Women); «Менеджер мафии. Руководство корпоративного Макиавелли»[6]; «Макиавелли в Брюсселе: искусство лоббирования в Европейском союзе» (Machiavelli in Brussels: The Art of Lobbying the EU) – бестселлер с продолжением «Еще больше Макиавелли в Брюсселе» (More Machiavelli in Brussels); «Руководство бабника по макиавеллизму» (The Machiavellian’s Guide to Womanizing); «Макиавелли для мам: максимы для эффективного управления детьми» (Machiavelli for Moms: Maxims on the Effective Governance of Children); «Библиотекарь-макиавеллист: как завоевать сторонников, совладать с сокращением бюджета и оказать влияние на заинтересованных лиц» (The Machiavellian Librarian: Winning Allies, Combating Budget Cuts, and Influencing Stakeholders)… Известнейший труд Макиавелли по сей день питает стремительную реку подражаний – «пособий по самопомощи» и «учебников для лидеров», выдержанных в том самом аморально-циничном духе, какой, если верить молве, был свойствен самому автору. Само собой, изначальный трактат, написанный в 1513 году, мало похож на эти грубые подделки и ложные истолкования, однако даже они могут дать нам нечто ценное для понимания настоящего «Государя».
В чем же секрет их успеха? Конечно, бренд на слуху, чему в недавние годы способствовали такие сериалы, как «Борджиа» (2011–2014), и видеоигры вроде Assassin’s Creed II (2009–2010). И все-таки важно признать, что в Макиавелли есть что-то неизменно пленительное. «Государь» не только с предельной откровенностью повествует о тайных механизмах властных отношений и срывает покровы с политики, обнажая ее истинный, прежде неведомый (и мерзкий) лик, – но более того, мировоззрение, представленное в нем, во многом выходит за пределы специфических примеров-иллюстраций, и книга завладевает умами читателей даже тогда, когда речь в ней идет об исторических событиях и проблемах, весьма далеких от наших дней. Притягательная сила уроков, которые преподает нам «Государь», обусловлена прежде всего тем, что мы – как принято считать – можем непосредственно воспользоваться их практической мудростью в неисчислимом множестве самых разнообразных ситуаций. Например, Джакомо Леопарди, итальянский поэт и философ XIX века, говорил о «макиавеллизме высшего общества», когда описывал атмосферу, царившую в салонах, где день за днем с цинизмом претворялись в жизнь правила и принципы, предписанные в «Государе», что приводило к непрестанной войне всех против всех.
Один из столпов вселенной Макиавелли – это загадочный разрыв между истинным и мнимым, то всемирное царство иллюзии, из которого удается освободиться лишь немногим мудрецам. «Государь» повторяет эту мантру снова и снова: все не то, каким кажется, и все обманывают друг друга, но, более того, все готовы быть обманутыми. Даже правители не могут избежать этой всеобщей слепоты, и пример тому – владыки эпохи Возрождения, готовые платить большие деньги за официальный титул, дарованный папой или императором, и пребывающие в блаженной уверенности, что слова и ярлыки даруют им реальную власть. Напротив, рассудительным и практичным может по праву считаться лишь тот политик, который верно оценивает расстановку сил, поскольку смотрит не только на ближайшие последствия любого действия, но гораздо дальше и проницает взором в самую суть вещей – в отличие от простецов, чей взгляд лишь скользит по их поверхности. Более того, пусть даже в «Государе» этот призыв – думать прежде всего о главном – нацелен на то, чтобы привлечь внимание к важнейшей роли военной мощи и народной поддержки, в нем скрыт и другой смысл с гораздо более широким подтекстом. Он учит нас «не судить по одежке» и всегда отделять зерна от плевел – и благодаря этому сохраняет свою актуальность по прошествии многих веков, причем в мире, где феодальных титулов уже не существует, а политическая борьба лишь изредка перерастает в вооруженные столкновения.
Другая характерная черта мироздания Макиавелли – это неизменный и нескончаемый поток перемен, увлекающий за собой и людей, и государства, хаотичный, неодолимый, и самое опасное – сметающий с лица земли всех, кто не готов ему сопротивляться. Благоразумный политик, понимая силу непредвиденных обстоятельств, спешит заранее оценить, насколько велики его возможности к сопротивлению, и заблаговременно принимает меры предосторожности; он, если обратиться к дорогому для Макиавелли образу, беспокоится о «крепкой основе», которая, словно фундамент, скрытый в толще земли, удерживает здание, позволяя ему устоять при любых условиях, – и тем противодействует вечно непостоянной фортуне, олицетворением которой для авторов эпохи Возрождения была стихия воды. Именно поэтому государь, как уверяет нас Макиавелли в двадцать пятой главе, должен уподобиться инженеру и прежде всего своевременно возвести заграждения и плотины на пути бурной реки.
Впрочем, даже непостоянство может обернуться благом. Тем, кто позаботился о своей защите, в дальнейшем предстоит научиться тому, как находить верный путь в опасном мире, полном обманок и миражей. И там, где политические мыслители Античности и гуманисты превозносят силу духа – добродетель, столь ценимую стоиками и христианами и позволявшую всегда хранить верность моральным нормам, – Макиавелли восхваляет умение подстраиваться под обстоятельства. Эта перемена играет решающую роль, хотя при этом он неявно обращается к другой классической традиции: риторическим трактатам Аристотеля, Цицерона и римского ритора Квинтилиана, полагавших, что успех сопутствует тому, кто заслужил одобрение публики, подобрав правильные слова с учетом времени, места, аудитории и обстоятельств. Макиавелли идет по их стопам, и именно поэтому одной из самых запоминающихся фигур в «Государе» становится кентавр Хирон, одинаково хорошо умеющий сражаться и теми способами, какие подобают человеку, и теми, какие свойственны зверям, – в отличие от воспетых гуманистами идеальных правителей, совершенно беззащитных, когда гремит оружие и молчат законы; при этом государь, усвоивший такую мудрость, умеет вести себя «то как свирепейший лев, то как хитрейшая лиса» (глава XIX). Подобно тому как лыжник или серфер, смещая центр тяжести, удерживают равновесие и обращают себе на пользу особенности склона или движение волны, идеальный государь, изображенный пером Макиавелли, побеждает врагов прежде всего благодаря ловким и быстрым маневрам, меняя подход в зависимости от того, как складывается ситуация, и тем самым обретает устойчивое положение в изменчивой обстановке.
Тем, кто овладел искусством перемен, непостоянство не всегда сулит невзгоды. На самом деле непрестанные метаморфозы дают немало возможностей тем, кто может «следовать правде не воображаемой, а действительной» (глава XV), уберегая себя от неожиданностей и научившись приспосабливаться к любым превратностям судьбы. Конечно, лишь немногие способны на это – однако Макиавелли намерен поделиться со своими последователями той самой драгоценной тайной, знание которой позволит им войти в число избранных. Даже те, кому совершенно неизвестны события, на фоне которых создавался «Государь», и кто боится заблудиться в «темном лесу» исторических отсылок, сразу же чувствуют, насколько важные мысли сокрыты в этой книге. Искусство политики очень сложно, однако его можно постичь, причем для этого, вопреки мнению гуманистов, не нужно годами корпеть над сочинениями классиков – с таким учителем, как Макиавелли, секреты власти откроются каждому! И независимо от того, исполнимо ли в принципе это обещание, успех «Государя» в современном мире обусловлен именно им – и, конечно же, той странной эйфорией, которая и поныне охватывает нас при чтении страниц этого древнего трактата. Дорога в будущее свободна, достижима любая цель – и читатели, движимые надеждой, даже спустя пятьсот лет после смерти Макиавелли по-прежнему доверяют его наставлениям.
«Государь» как «зерцало»
В сентябре 1512 года, когда внезапное возвращение Медичи поставило крест на карьере Макиавелли, он, по меркам своего времени, был уже пожилым человеком. В те дни флорентийцы, миновав сорокалетний рубеж, меняли образ жизни: старались есть поменьше мяса и воздерживались от любовных утех, поскольку предвидели близкую смерть и надеялись, что добровольные жертвы, принесенные на земле, облегчат им путь в мире ином и сократят срок пребывания в чистилище. Потерять должность в канцелярии в сорок три года было для Макиавелли особенно тяжело, но в последующие месяцы все стало еще хуже. 18 февраля 1513 года был раскрыт заговор, нацеленный на убийство главных представителей семьи Медичи, и имя Макиавелли оказалось в списке граждан, которых заговорщики Пьетро Паоло Босколи и Агостино Каппони хотели вовлечь в свой план. Поэтому на всякий случай Макиавелли бросили в тюрьму и, чтобы склонить его к признанию, подвергли пыткам. В такой ситуации люди, лишь бы прекратить страдания, часто признаются в преступлениях, даже если на них нет вины, – но Макиавелли молчал и в ожидании освобождения узнал сенсационную новость: 9 марта кардинал Джованни де Медичи, сын Лоренцо Великолепного и брат Пьеро, по воле конклава стал первым в истории флорентийцем, взошедшим на папский престол под именем Льва X, – в честь чего в его родном городе объявили амнистию.
Макиавелли избежал смерти, но всех проблем это не решило. Что ждало его в будущем? Он не был настолько богат, чтобы уйти на покой и жить в загородном поместье, а поскольку ни в каких заговорах он решил не участвовать, у бывшего секретаря Второй канцелярии Флорентийской республики оставалось лишь две альтернативы. Он мог отправиться в ссылку и, возможно, подыскать должность секретаря где-нибудь в другом месте. Кстати, в последующие годы Макиавелли получал подобные предложения от Дубровницкой республики, которая находилась на землях Далмации, и от кондотьера Джованни де Медичи, также известного как Джованни делле Банде Нере. Или же он мог попытаться, используя прежние связи, вернуться в политическую игру и убедить негласных властителей Флоренции отменить «интердикт», наложенный на него за связь с Содерини.
Макиавелли выбрал второй путь и весной 1513 года начал прощупывать почву с помощью писем к Франческо Веттори, аристократу, вошедшему в близкий круг Медичи и занявшему должность флорентийского посла в Риме. Пятью годами ранее Веттори и Макиавелли делили тяготы долгой дипломатической миссии, отправленной ко двору императора Максимилиана I. 19 апреля Никколо писал другу: «Обращаясь к вам, я вынужден морочить вам голову воздушными замками, ибо волею судеб ничего не смыслю ни в производстве шерсти, ни в доходах, ни в убытках, и поэтому должен либо молчать, либо рассуждать о государстве»[7]. Однако в то неспокойное время каждому приходилось быть тише воды. И, несмотря на вежливое давление со стороны Макиавелли, который в надежде на то, что Веттори покажет его письма понтифику, чередовал шутки с проницательным анализом международной обстановки, приятель не захотел или просто не смог ему помочь.
Макиавелли все думал, как справиться с этой неудачей, и вдруг летом 1513 года флорентийское народное ополчение было упразднено, а папа римский неофициально доверил город своему племяннику Лоренцо, оставив своего брата Джулиано лишь номинальным правителем. После этого Макиавелли решил, что больше не станет ждать помощи Веттори и обратится напрямую к новому властителю Флоренции. С 1494 по 1512 год Медичи выжили в изгнании в основном благодаря трем «ценным активам». Во-первых, они породнились через брак с могущественным кланом Орсини; во-вторых, со стороны папской курии их поддерживал Джованни де Медичи, который в 1489 году, в возрасте тринадцати лет, был назначен кардиналом в обмен на крупную сумму, преступно взятую его отцом из флорентийских государственных финансов; и наконец, им помогли огромные семейные богатства, предусмотрительно припрятанные Лоренцо Великолепным через сеть подставных лиц на случай политической катастрофы. Однако никто не знал, как поведут себя Медичи после возвращения во Флоренцию. Поэтому действовать нужно было крайне осторожно, и социальные условности того времени оставляли Макиавелли только один выход. В Италии XVI века (как, впрочем, и в наши дни) владыки прислушивались к чужим советам лишь в двух случаях: если сами открыто просили о них или если эти советы исходили от доверенного друга. Литераторам эпохи Возрождения нередко случалось искать протекции у правителей, предлагая им плоды своего воображения или своей учености – стихи, сборники сонетов, новеллы или трактаты на самые разные темы, – и хотя награждали за это далеко не всегда, ничто не мешало Макиавелли попытаться. По негласным правилам тот, кому посвящалась книга, мог принять дар и тогда должен был выразить свою признательность – возможностей для этого представлялось немало, и вознаграждение не всегда носило денежный характер, – либо мог отказаться и тем самым избежать необходимости благодарить в ответ. Для Макиавелли, который в посвящении к «Государю» откровенно говорил о своем прошлом опыте и желании работать на Лоренцо, знак одобрения со стороны молодого Медичи мог вновь открыть двери в политику, к возвращению в канцелярию или куда-либо еще.
Разумеется, из всех литературных жанров, используемых гуманистами, Макиавелли выбрал тот, который, во-первых, позволил ему проявить все свои таланты, а во-вторых, лучше всего отражал то положение, в котором в свои двадцать лет оказался неопытный Лоренцо, вернувшийся во Флоренцию из долгого изгнания и не имевший никакого опыта в делах, связанных с властью. Этот короткий сборник наставлений, написанный в конце 1513 года, современники назвали бы speculum principis, или «княжеским зерцалом», – так именовались книги, посвященные достоинствам властелина и умению управлять государством. К подобному образу еще в I веке обращался римский философ Сенека, посвятив своему ученику, юному Нерону, трактат «О милосердии» с расчетом на то, что император легко узнает в образе совершенного правителя свои черты. И произведение Сенеки, и другие важные античные «зерцала» (например, написанная в IV веке до н. э. «Киропедия» Ксенофонта и «Речь к Никоклу» Исократа, которые неоднократно переводились с древнегреческого на латынь) пользовались в эпоху Возрождения огромным успехом. Им во многом подражали гуманисты – к примеру, Петрарка в своих письмах; Джованни Понтано в трактате «Государь» (De principe, 1465, опубликован в 1490); Франческо Патрици и многие другие. Поэтому неудивительно, что Макиавелли решил посвятить Лоренцо Медичи именно такую книгу.
Сам расцвет жанра «зерцал» был, несомненно, связан с тем, что главная роль в политическом видении гуманистов отводилась педагогике. На эту традицию явно полагается и Макиавелли, заимствуя из нее ряд тем: в пятнадцатой главе он приводит перечень качеств, необходимых для управления государством; в главах с шестнадцатой по девятнадцатую говорит о том, как опасна ненависть; в восемнадцатой противопоставляет любовь и страх; в двадцать второй и двадцать третьей рассуждает о пользе советников, а в двадцать пятой утверждает превосходство доблести над фортуной. Впрочем, любой современник, которому довелось бы прочесть трактат, с первого взгляда отметил бы явные расхождения с привычными образцами. Во всех «зерцалах» XV века присутствовали пространные педагогические разделы, которые у наиболее скрупулезных авторов, например у того же Патрици в трактатах «Об институтах республики» (De institutione reipublicae, 1471) и «О власти» (De regno, 1484), могли занимать десятки, если не сотни страниц и охватывали самые разные темы – от архитектуры до риторики, от литературы до философии, от астрономии до астрологии, от математики до музыки. Гуманисты уделяли им так много внимания, поскольку полагали, что добродетельные правители непременно должны соревноваться в знаниях с наставниками, чтобы достойно выполнять ту сложную задачу, для которой они предназначались от рождения. Однако в «Государе» мы не увидим подобной дидактической озабоченности, если не считать четырнадцатой главы, где кратко говорится о важности исторических знаний и пользы охоты для подготовки к войне (со временем Макиавелли подробнее рассмотрит этот вопрос в «Рассуждениях», 3.39).
Можно сказать и иначе: Макиавелли просто не интересны такие темы, поскольку он отвергает веру гуманистов в то, что классическая культура может сделать правителей более добродетельными и сдержанными. Лоренцо Медичи, как подобало сыновьям благородного дома, много лет изучал латынь и древнегреческий – но, как исподволь внушает «Государь», эти знания не пригодятся ему для управления Флоренцией. Макиавелли во всеуслышание говорит о том, что намерен вести молодого Медичи в совершенно ином направлении, прочь от интеллектуальной традиции, в духе которой проходило воспитание юного властелина, и в самом начале четырнадцатой главы смело и дерзко провозглашает: «Таким образом, государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, военных установлений и военной науки, ибо война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого». Так что именно опровержением политической педагогики XV века будет в первую очередь обусловлен радикальный отказ Макиавелли от гуманистических идей.
«Государь» как «совет»
При всей своей краткости «Государь» – книга многогранная и одновременно выполняющая несколько разных задач. Как мы уже видели, это дар, призванный открыть автору путь к новым владыкам Флоренции, и это своеобразное резюме самого Макиавелли, о чем свидетельствуют многочисленные упоминания об опыте работы в канцелярии и в том числе о встречах с Чезаре Борджиа, Людовиком XII, императором Максимилианом I, Юлием II и их советниками. Однако это далеко не все, поскольку «Государь», воздавая должное Лоренцо, представляет собой письменно изложенное «наставление», подобное тем устным советам, какие секретарь Второй канцелярии на протяжении десяти лет давал Содерини.
Такой честолюбивый замысел непременно потребовал бы весьма своеобразной риторической стратегии. Вполне предсказуемо, что в посвящении Макиавелли тщательно соблюдает все условности, и в его словах, обращенных к Лоренцо, мы слышим почти что подобострастие. Но как только начинается сам трактат, читателя, знакомого с подобными трудами, сразу же поражает крайняя откровенность автора. Традиционные «зерцала» всегда заверяют того, кому они посвящены, в том, что адресат уже обладает всеми необходимыми достоинствами властелина. Однако Макиавелли утверждает совершено иное: даже если фортуна вознесла Медичи на вершину, их положение остается шатким, ведь их сила полностью зависит от папы римского, а папы, как известно, правят в среднем не более десяти лет. И как только Лев X перестанет им покровительствовать, статус семьи Медичи может оказаться слишком хрупким, чтобы выдержать потрясения, неизменно сопровождающие конец любого понтификата, – как свидетельствует о том падение храброго и опытного Чезаре Борджиа, о котором повествует седьмая глава «Государя». По крайней мере, так на это смотрел Макиавелли, умевший видеть то, что скрывал внешний лоск.
Вряд ли кто-либо раньше обращался к племяннику папы римского в подобном тоне. Но у Макиавелли не было другого выхода, поскольку Лоренцо прислушался бы к советам «Государя», лишь осознав ненадежность своего положения. Макиавелли действует как опытный рекламодатель. Он знает: чтобы продать свой товар (в данном случае – идею народного ополчения), необходимо сначала внушить потенциальному покупателю чувство незащищенности, а затем и необходимости совершить покупку. И как только Лоренцо убедился бы, что наемные и союзные войска бесполезны – а именно на это делался упор в двенадцатой и тринадцатой главах – и что ему недостает чего-то очень важного, а восполнить эту нехватку может лишь Макиавелли, все остальное произошло бы само собой.
Среди множества элементов, делающих «Государя» уникальным в своем жанре, один из наиболее поразительных – это заключительная глава. В ней Макиавелли возлагает на Лоренцо великую миссию, достойную вечной славы: освободить Италию от иноземных захватчиков. Литераторы Средневековья и гуманисты и прежде создавали «зерцала», посвященные восхождению нового правителя на престол, но ни в одном из них автор не пытался, даже в самых общих чертах, повлиять на политическую стратегию того, кому посвящалась книга, – разве что советовал ему, как и раньше, следовать по пути добродетели. Однако Макиавелли выстроил для Лоренцо четкий план, и одного этого достаточно, чтобы «Государь» отличался от всех прежних и мнимо похожих трактатов.
Столь же смелы и сами «советы». В сокращенном виде их можно свести к четырем пунктам. Первое – флорентийские аристократы и испанцы вернули Медичи к власти, но ни те ни другие не станут «крепкой основой», если у государя нет собственной армии и народной поддержки. Второе – только путем осуществления реформ, предложенных Макиавелли, Флоренция сможет получить в свое распоряжение подходящие военные силы, но сначала Лоренцо должен твердой рукой подчинить олигархов, которые всегда и во всем сопротивлялись такому проекту. Третье – государь может вооружить своих подданных только в том случае, если он ими любим, и поэтому после восстановления ополчения Лоренцо придется искать поддержки не у грандов, а у простых людей. И четвертое – только тогда Лоренцо наконец-то сможет заняться тем, чем должны заниматься все «новые государи» для укрепления своего положения: начать великое дело, которым в 1513 году могло быть только освобождение Италии от испанцев, последних представителей иностранной державы на полуострове.
Разрушить столпы олигархии и изгнать Фердинанда Арагонского – трудно было представить себе еще более радикальную перемену в альянсах. Такой план многое говорит о его творце. Будь Макиавелли просто циником, готовым на все ради восстановления своего положения, в чем его многие упрекают, достаточно было бы просто послать Лоренцо традиционное «зерцало» в знак готовности служить новому порядку. «Государь», напротив, преследует гораздо более амбициозную цель и пытается убедить Медичи вновь организовать народное ополчение. Очевидно, что для решения подобной задачи никто не мог подойти лучше, чем Макиавелли, – и если мы допустим возможность гипотетического соглашения с семьей Медичи, то увидим, что оно заключалось бы на его условиях, причем предполагалось, что Лоренцо, поддержав давний проект флорентийского мыслителя, займет место Содерини. Так или иначе, в конце концов Лоренцо должен был стать народным государем.
В политике нельзя выбирать друзей, но можно выбирать врагов, а главными противниками Макиавелли всегда были флорентийские гранды. Естественно, ничего не изменилось и после падения республики. Само собой, попытка убедить Лоренцо разорвать союз с аристократами, организовавшими переворот против Содерини, была дерзкой и даже опасной. Но, видимо, Макиавелли был готов пойти на риск, и не в последнюю очередь потому, что предположил – как показала история, правильно, – что молодому Медичи не суждено было просто блюсти интересы семьи во Флоренции от имени дяди. За предыдущие сорок лет, со времен Сикста IV, племянники всех понтификов (а в случае Александра VI – сыновья) занимали пост командующего папской армией, и не было никаких оснований полагать, что с Лоренцо будет иначе, – так и случилось в 1515 году, когда он принял ответственность и возглавил войска вместо чахнущего Джулиано. Проще говоря, Макиавелли, отправляя свое послание, понимал, что, скорее всего, обращается к будущему военачальнику, пусть даже Лоренцо в те годы еще был неопытен и явно нуждался в наставнике.
Именно в свете этого замысла следует читать три основополагающие главы первой части «Государя», с шестой по восьмую. В первой из них Макиавелли восхваляет государственных деятелей, которые прославились как великие полководцы – Моисея, легендарного афинского царя Тесея, персидского владыку Кира, легендарного Ромула, основателя Рима, а также Гиерона II, более скромного правителя Сиракуз, жившего в III веке до н. э., – и противопоставляет им Савонаролу, «безоружного пророка», который ошибочно полагал, что для поддержания гражданских институтов Флоренции незачем содержать армию. В седьмой главе, с другой стороны, представлен главный положительный пример трактата – Чезаре Борджиа, сын Александра VI, за десять лет до этого оказавшийся в точно таком же положении, как и Лоренцо, о чем Медичи, судя по их частной переписке, прекрасно знали. Молодой Чезаре Борджиа никогда не питал иллюзий относительно своих реальных сил, поэтому заранее подготовился к смерти отца, учредив в Романье некое подобие воинской повинности для подданных и обучив их бою на пиках. И хотя стечение неблагоприятных обстоятельств, которые никто не мог предвидеть, привело к тому, что все усилия Чезаре потерпели крах, Макиавелли полагал, что Лоренцо не найти лучшего примера для подражания.
Пусть даже эта аналогия (Лоренцо Медичи, Лев X – Чезаре Борджиа, Александр VI) совершенно очевидна, в 1513 году в ней все же было нечто провокационное. Как и его отец, Чезаре добивался своего самыми беспринципными методами, не соблюдая никаких соглашений, и если не помогали другие способы, просто травил своих противников ядом. Сказители и стихотворцы, доверившись полету фантазии, сочиняли истории о сделках с дьяволом, убийствах и кровосмесительных связях, отмечавших взлеты и падения семьи Борджиа. Однако та стойкая верность, которую города Романьи хранили по отношению к Чезаре даже после смерти его отца, в глазах Макиавелли доказывала, что молодой Борджиа заслужил преданность подданных, несмотря на нестандартные методы наведения порядка в провинции, истерзанной неутихающими междоусобными войнами. Именно это и нужно было сделать Лоренцо во Флоренции.
Несомненно, Макиавелли осознавал, какое изумление вызовет похвала в адрес сына Александра VI. Вероятно, поэтому следующая глава, восьмая по счету, призвана разъяснить, что высокая оценка деяний Борджиа не подразумевает огульного оправдания насилия и вероломства. В этой главе анализируются различные истоки «новых правлений» – и только в ней можно усмотреть осуждение тех, кто приобрел власть преступным путем. Для примера: в шестой главе речь идет о пришедших к власти благодаря доблести, в седьмой – по милости судьбы, в девятой и десятой – благодаря «удачливой хитрости», а в одиннадцатой – либо благодаря доблести, либо по воле фортуны. Макиавелли решает привести в пример и двух отрицательных персонажей, имеющих ряд общих черт с героями шестой и седьмой глав. Злодеи из восьмой главы, Агафокл и Оливеротто – один из подручных Борджиа, захвативший город Фермо путем подлого убийства всех именитых людей и при этом не пощадивший даже собственных родственников, – это два бесспорно доблестных полководца, чьи «политические притчи» происходили в тех же местах, где некогда правили Гиерон II и Чезаре Борджиа, а именно в Сиракузах и в восточных провинциях Папской области. Однако на этом сходство заканчивается. Совершив свои злодейства, Агафокл и Оливеротто преуспели и, по крайней мере на время, обрели «верховную власть» над другими. Однако они совершенно не заботились об общем благе и преследовали лишь свои частные интересы, поэтому не заслужили «славы», то есть похвалы последующих поколений, которая для Макиавелли – в этом он сближается с гуманистами – становится высшей целью общественной жизни и должна быть главным устремлением Лоренцо, о чем постоянно повторяет «Государь».
Пример Чезаре Борджиа призван убедить Лоренцо в том, что трудный момент захвата власти требует особых мер, а значит, при установлении нового политического порядка не обойтись без жестокости. Как писал в своем «Куркулионе» Плавт, произведения которого очень любил Макиавелли, «кто хочет есть орешек, тот скорлупку бьет»[8]. В девятой, а также – не столь откровенно – в двадцать четвертой главе автор «Государя» прямо предлагает Лоренцо нанести удар по флорентийским аристократам, в том числе и по тем, которые поддержали возвращение Медичи только в надежде получить еще большую личную власть и которые, скорее всего, предадут новых союзников при первой возможности, как они предали в 1494 году Пьеро, отца Лоренцо, а в 1512 году – Пьеро Содерини. Спасение от подобной судьбы требовало от Лоренцо незамедлительных действий.
В юриспруденции эпохи Возрождения такие упреждающие нападения на потенциальных противников обычно рассматривались как один из явных признаков тиранического правления, особенно после того, как в XIV веке появился авторитетнейший труд Бартоло да Сассоферрато «О тиране» (De tyranno). Вопрос был трудным, и Макиавелли это знал. Когда Бартоло, вдохновленный описанием тирана в «Политике» Аристотеля (5.9[9]), составлял свой трактат, он намеревался предоставить гражданам эффективный инструмент для привлечения к суду законных властителей, поступающих несправедливо, то есть ставящих свои частные интересы выше общего блага. Правителю достаточно было совершить один из десяти типичных «поступков тирана», перечисленных Бартоло, чтобы сразу же провиниться перед вышестоящей властью – папой римским или императором, – и в XV веке некоторые общины в Центральной Италии, пребывающие под властью понтифика, действительно ссылались на книгу Бартоло, чтобы убедить папу сместить нечестивых наместников. Однако Макиавелли, отступая от этой авторитетной юридической традиции, пытается доказать на примере Чезаре Борджиа, что в определенных ситуациях хороший государь волен изредка прибегать к средствам, характерным для деспотического правления, и не становится при этом тираном.
Кроме того, Макиавелли знал, что любой христианский правитель, каким, вероятно, был и Лоренцо, из страха перед божественной карой не решится на кровопролитие, которого иногда требует «Государь». Именно поэтому в восьмой главе Макиавелли напоминает, что те, кто проявляет жестокость «сразу и по соображениям безопасности не упорствуют в ней и по возможности обращают ее на благо подданных», могут исправить свое stato (состояние) «с Божьей и людской помощью». Рассуждения сложные, но последовательные и понятные. Сначала новый правитель должен во что бы то ни стало заложить основы власти, а затем, когда воцарится порядок, у властелина будет время исправить «состояние» смертного греха, в котором он оказался по причине своих деяний, и попытаться, пока еще не поздно, вернуть утраченное «состояние» благодати. Конечно, может возникнуть опасность вечного проклятия, но Макиавелли полагает ее неизбежной для тех, кто решил выйти на политическую арену. Как говорили в то время итальянцы, тот, кто берет на себя государственные обязанности, должен «любить свое отечество превыше своей души» и ради блага общества не страшиться даже адских мучений. Эту сентенцию Макиавелли повторит в «Истории Флоренции» (3.7) и в своем позднем письме к Веттори от 17 апреля 1527 года. В подобных ситуациях следует придерживаться урока, который Макиавелли преподал Веттори в другом послании, от 25 февраля 1514 года, вскоре после написания «Государя»: «Лучше сделать и покаяться, чем оставаться так и – каяться»[10] (дословно взято им из собрания новелл Джованни Боккаччо «Декамерон», 3.5.30).
Мы уже видели, насколько важную роль в размышлениях Макиавелли играет время. Для него, наряду со временем возможности, когда непредсказуемое стечение обстоятельств предоставляет удобный случай, которым следует воспользоваться без промедления, существует и время необходимости, когда у политика нет выбора и он в общих интересах вынужден совершать поступки, сомнительные с точки зрения морали. Эта идея была новой лишь отчасти. Еще в римском праве был признан принцип, который в форс-мажорных обстоятельствах допускал отступление даже от основополагающих предписаний естественного права. Цицерон, обладавший огромным авторитетом, писал о правителях так: «…высшим законом да будет для них благо народа»[11] (О законах 3.8). Нечто подобное часто повторяли как средневековые юристы, утверждавшие, что «необходимость не знает закона» (Decretum Gratiani 1.48), так и гуманисты, признававшие, что в исключительных обстоятельствах осуществление власти требует таких действий, которых обычно следует с осторожностью избегать. Здесь в качестве примера можно привести труды папы Пия II и Джованни Понтано, неаполитанского «премьер-министра» при Арагонской династии и ее ведущего литератора[12].
Более того, мы найдем подобные высказывания и в протоколах собраний флорентийских правителей после 1494 года, что свидетельствует о всеобщем признании идеи «необходимость не знает закона». Вот их примеры: «Нам следовало бы вступить в союз с кем угодно, да хоть с турками, если это поможет нам отвоевать Пизу»; «В защите нашей свободы не следует пренебрегать ни единым средством, и даже если это будет предательство или коварный обман, мы ими воспользуемся, если не найдем других, не столь нечестивых»; «В нужде беседы бесполезны»; и так далее. Даже Бартоло да Сассоферрато допускал возможность законных отступлений от своей строгой доказательной системы, правда, лишь в действительно экстраординарных ситуациях – например таких, как легендарное убийство Рема, совершенное его братом Ромулом в момент основания Рима.
Безусловно, Макиавелли не выходит за пределы этого правового пространства. Однако «Государю» по сравнению с трудами предшественников свойствен, по крайней мере по трем причинам, гораздо больший экстремизм. Первая из этих причин заключается в том, что в «зерцале», предназначенном для Лоренцо, исключения, похоже, настолько распространены, что могут поставить под сомнение само правило, в то время как гуманисты, касаясь вопроса о чрезвычайных мерах, с неизменной осторожностью повторяли, что в других ситуациях правители и республики должны придерживаться самых строгих этических принципов. Вторую можно выразить так: Макиавелли, по-видимому, намеренно играет на лексической неопределенности термина stato, обозначая им как само государство, так и господство правителя, – и в силу этого безразлично предоставляет и властелину, и державе такую свободу действий, которая обычно допускалась только в случае серьезной опасности для всего сообщества. А третья состоит вот в чем: если прежде о «необходимости» говорили только при обороне, когда речь шла о защите от смертельной угрозы, то Макиавелли ссылается на нее и в том случае, когда государь, желая укрепить свое положение, наносит удар потенциальным врагам, то есть нападает первым.
С учетом того, что Макиавелли готов довести до крайности свободу маневра, допускаемую римским правом, легко понять, почему «Государь» привел первых читателей в такое недоумение. Этих трех нововведений оказалось достаточно, чтобы заронить подозрение, что Макиавелли лишь ищет оправдания действиям Лоренцо. Еще важнее то, что согласие со столь противоречивой точкой зрения могло привести к более масштабным и пагубным последствиям: предоставив Лоренцо право столь вольно отступать от моральных императивов, «Государь» ставил под угрозу эффективный юридический инструмент, с помощью которого подданные могли держать правителей под контролем. Проще говоря, если бы идеи Макиавелли были приняты, осуждать злых и безнравственных правителей в будущем было бы гораздо сложнее, поскольку они могли бы с большей легкостью ссылаться на «необходимость». И весьма возможно, что именно так, сначала в Италии, а затем и во всей Европе, за Макиавелли вскоре утвердилась слава друга тиранов. В 1667 году Джон Мильтон развил эту мысль в «Потерянном рае»: «Так Сатана старался оправдать // Необходимостью свой адский план // Подобно всем тиранам»[13].
Однако не все так просто. «Государь» – это книга о захвате власти, и в центре ее внимания – особенно непростой момент в жизни всех политических образований: время, когда старый порядок уже умер, а новый еще только борется за право родиться. Именно в такой ситуации оказалась Флоренция в 1513 году. Сюда и только сюда, на зыбкую границу ночи и дня, пристально смотрит Макиавелли. Он пытается установить правила поведения на переходном этапе, которые, по его мнению, невозможно оценить по тем же критериям, какие применяются к устойчивым формам правления, поскольку становление проходит с трудом и требует большей терпимости к неординарным мерам. Немногие слова повторяются в «Государе» так часто, как слово nuovo – «новый», и вряд ли следует удивляться тому, что на протяжении последних двух столетий он нередко становился настольной книгой для революционеров, призывающих к радикальному разрыву с прошлым.
Полезные добродетели
Безусловно, «Государь» занял свое почетное место в истории политической мысли вовсе не потому, что Макиавелли посоветовал Лоренцо полностью «перевернуть» отношения с флорентийскими олигархами и Испанией: такое предложение очень недолго сохраняло свою актуальность. Возможно, автор преследовал прагматические цели (ради себя и во имя Флоренции), однако «Государь» представляет собой квинтэссенцию знаний о мире, обретаемых долгим и трудным путем, и именно эта мудрость – по-видимому, вечная – обеспечила ему всемирный успех и помогла сохранить актуальность даже по прошествии пяти столетий.
Читатели, которым не особенно интересна история эпохи Возрождения, почти всегда уделяют внимание лишь основным главам трактата – с пятнадцатой по восемнадцатую. В них Макиавелли рассматривает качества достойного правителя, рассуждает о ценности щедрости, милосердия, доброты и благочестия, а также о праве прибегать к обману на войне, лгать и не держать слово, данное другим правителям. Все это традиционные темы, однако выводы, которые делает Макиавелли, диаметрально противоположны тем, к каким приходили его предшественники. В частности, в шестнадцатой и семнадцатой главах ниспровергаются две первые добродетели. Вслед за античными авторами гуманисты определяли щедрость как нравственное свойство, позволяющее вознаграждать других превыше их заслуг, а милосердие – как добродетель, проявленную в смягчении наказания, предусмотренного за преступление, и относили и то и другое к числу важнейших качеств достойного государя. Цицерон предостерегал правителей, решивших властвовать при помощи страха, и утверждал, что это неизбежно приведет к непримиримой ненависти народа (Об обязанностях 2.7.23). Макиавелли, напротив, обращает внимание на порочность щедрости и милосердия – или, если точнее, на то, что они, как правило, ведут к совершенно нежеланным последствиям. Если говорить отвлеченно, то щедрый и всепрощающий государь – это мечта всех людей. Однако в долгосрочной перспективе и щедрость, и благочестие пагубны, поскольку они опустошают государственную казну и побуждают граждан не бояться законов, в силу чего не могут проявляться долго. Более того, в итоге они потребуют жестких поправок – например, повышения налогов и ужесточения наказаний в назидание другим, – даже в том случае, если такие меры неизбежно разожгут народную ненависть. Поэтому, заключает Макиавелли, лучше избегать недовольства и не пробуждать несбыточных мечтаний, поскольку – и здесь Макиавелли противоречит Цицерону – если подданные не обманутся в надеждах и если их не повергнут в уныние неожиданные перемены, то нет никаких оснований полагать, что страх, внушенный им правителем, породит и ненависть к нему. В «Рассуждениях» (3.19–22) он сравнит жестокость с благочестием в несколько другом, республиканском, контексте и в конечном счете займет более взвешенную позицию.
Как и всегда, Макиавелли учит нас задумываться не только о сиюминутных, но и о долгосрочных последствиях. Однако его неодобрительное отношение к щедрости и благочестию – в соответствии с общим замыслом «Государя» – рождает подтекст, направленный против аристократов. Три века спустя этот подтекст прекрасно поймут устроители Великой французской революции, обличая щедрость монарха. Где бы ни находился королевский двор, лишь те, кто имеет доступ к правителю, могут обратиться к нему с просьбой и воспользоваться его великодушием и снисходительностью: по сути, это немногие счастливчики, входящие в доверенный круг, и их протеже. Развращающую природу щедрости и благочестия осуждал еще Тит Ливий, исследуя заговор против новорожденной Римской республики, организованный в 509 году до н. э. юными друзьями изгнанного царя Тарквиния Гордого. «Тоскуя среди общего равноправия по прежнему своеволию, они стали сетовать меж собой, что чужая свобода обернулась их рабством: царь – человек, у него можно добиться, чего нужно, тут законного, там незаконного, он способен к благодеянию и милости, может и прогневаться и простить, различает друга от недруга; а закон – глух, неумолим, он спасительней и лучше для слабых, чем для сильных»[14] (История Рима от основания города, 2.3).
Вероятно, об этом уроке размышляет и Макиавелли, видя в нем ценное предупреждение для Лоренцо, которому потребуется вооружить своих подданных. В силу своей избирательной природы щедрость и благочестие неизбежно принесут выгоду лишь немногим людям, и без того обладающим массой привилегий. Прежде всего, это произойдет за счет перераспределения богатств, собранных с народа в виде налогов, а также потому, что у грандов возникнет чувство безнаказанности. Некоторым неизбежно понравятся такие привилегии, но их поддержки будет недостаточно, ведь Лоренцо необходимо завоевать сердца всех граждан – однако достичь этого он сможет, лишь заключив между властвующими и подданными новый договор, основанный не на особых милостях, а на обещании справедливости и безопасности для всех. Никаких более исключений ни для кого: только единообразное верховенство закона.
Примечательно, что щедрость – лишь одна из многих экономических тем, обсуждаемых в «Государе». Приведем всего несколько примеров. В третьей главе Макиавелли, вслед за римлянами, рассуждает о том, насколько выгоднее обустраивать на вновь приобретенных территориях самодостаточные колонии вместо размещения дорогостоящих гарнизонов. В десятой главе он объясняет, как делать запасы на случай возможной осады и как прокормить простой народ, не истощая казны, когда город окружен врагом. В двадцать первой главе описывается хитрость Фердинанда Арагонского, направившего средства, полученные от Церкви на крестовый поход против мусульман, на другие военные предприятия, – а кроме того, рассматриваются многочисленные способы увеличения богатства провинции за счет содействия торговле и притока ремесленников, обладающих знаниями в делах, способных принести прибыль. В отличие от предыдущих «княжеских зерцал», где экономика почти не обсуждалась, в трактате для Лоренцо Макиавелли проявляет необычайный интерес к вопросам и проблемам, которые обычно упускаются из виду в античной и гуманистической политической теории. И этот необычный подход, как мы увидим, будет постоянно проявляться в его последующих трудах.
Безусловно, самый известный – и возмутительный – раздел «Государя» представляют собой пассажи о допустимости обмана, предательства и притворства из восемнадцатой главы. Те, кто порицает (или превозносит) Макиавелли как творца теоретической основы, призванной показать неуместность этических правил в политике, сводят их к нескольким аксиомам: не всегда можно добиться своего, сражаясь по правилам, «как человек»; поэтому нужно быть готовым биться, «как зверь», – то как лев, побеждающий насилием, то как лиса, прибегающая к обману; более того, победителю, достигшему успеха, придется притворяться и лицемерить, любой ценой скрывая прошлые проступки, – и наконец, в политике хороши любые средства, поскольку в конечном счете важен только результат.
Тем не менее ничто (или почти ничто) в этой «краткой сводке» не соответствует истине. Прежде всего, Макиавелли не формулирует правил какой-либо политической борьбы и рассматривает уже не отношение государя к своим подданным, о чем идет речь в шестнадцатой и семнадцатой главах, а немного другую тему – его отношения с другими правителями и государствами. Если взглянуть с такой точки зрения, то основные мысли восемнадцатой главы оказываются весьма традиционными. В полном соответствии с трактатом Цицерона «Об обязанностях» (1.11.34) – вероятно, самым любимым у гуманистов произведением античного автора, которое чаще всего становилось для них источником цитат, – Макиавелли прежде всего объясняет, что закон признает право суверенных государств прибегать к оружию для разрешения своих споров и что в отсутствие судьи, перед которым спорящие могли бы отстаивать свои интересы, правых и виноватых может определить только война – точно так же, как на ордалиях, то есть на Божьем суде. В таких случаях сама победа определяет новый порядок, независимо от доказательств и аргументов, приводимых той или иной стороной. Вот что пишет Макиавелли, при этом повторяя чужую мысль: «О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату».
Так в чем же здесь скандальность? Конечно, читатели эпохи Возрождения без труда улавливали отсылку к Цицерону, но именно поэтому их не мог не поразить неожиданный поворот в рассуждениях флорентийского мыслителя. Например, в трактате «Об обязанностях» два вида борьбы (относящаяся к области права и выходящая за ее пределы) упоминаются лишь для настоятельного напоминания о том, что даже в случае вооруженного конфликта конечной целью является мирное сосуществование. Однако в «Государе» о них говорится с иной целью: они призваны напомнить о необходимости всегда быть готовым к войне, которая теперь воспринимается как норма, а не как болезненное, пусть иногда и неизбежное исключение. По-видимому, столь безмятежное восприятие вечной воинственности между государствами – это один из уроков итальянских войн, убедивших Макиавелли в том, что беспощадность конфликта узаконивает даже те действия, которые сурово осуждались прежней политической теорией. Ведь если в сфере международных отношений, на уровне республик и княжеств, это считается совершенно нормальным, тогда разумным политикам остается только приспосабливаться к ситуации, не сетуя попусту на то, что предсказуемым результатом такой постоянной борьбы обязательно станут ожесточение государств и их недоверие друг к другу – иными словами, произойдет нечто прямо противоположное тому, к чему призывал Цицерон, сторонник гуманитарного подхода. С этой точки зрения не будет совсем уж несправедливым упрекнуть Макиавелли в том, что в социальных науках сегодня принято называть «самоисполняющимся пророчеством». Ведь его вывод о том, что государям и республикам не следует доверять друг другу, неизбежно усиливает, если не порождает, то самое отсутствие лояльности, которое и выявляет Макиавелли.
Высоко оценивая двуличие в отношениях с иностранными державами, в восемнадцатой главе Макиавелли пишет: «Такой совет был бы недостойным, если бы люди честно держали слово, но люди, будучи дурны, слова не держат, поэтому и ты должен поступать с ними так же». Уподобление кентавру, как следует из этой главы, означает не что иное, как изучение «звериных» приемов и их применение в борьбе с другими правителями и государствами. Последнее уточнение крайне важно, ведь Макиавелли, воздавая должное кентавру Хирону и его ученикам, не собирается, вопреки примитивному толкованию, преподать универсальный урок целесообразности, подходящий всегда и для всех и позволяющий легче оказывать влияние на других (примеры этого мы видим и в повседневной жизни, и в борьбе за должности). Просто автор хочет напомнить Лоренцо, что существуют место и время, когда правила политики принимают другой оборот и когда уже нельзя рассчитывать лишь на юриспруденцию и дипломатию. Именно это мы сегодня называем международными отношениями. В этой связи следует отметить огромную разницу взглядов Макиавелли с Эразмом Роттердамским, который в «Воспитании христианского государя» (1516) пытался убедить своего подопечного, будущего императора Священной Римской империи Карла V: «Если между государями возникает раздор, почему не обратиться к посредникам? Если столько епископов, столько аббатов и ученых мужей, столько строгих должностных лиц, решение которых может уладить дело лучше, чем столько убийств, столько грабежей, столько опасностей для всего мира?»[15] (11.8). Только в этом случае звериная природа кентавра стала бы окончательно бесполезной. Но очевидно, что Макиавелли никогда не рассматривал всерьез такой вариант развития событий.
Прочтение Макиавелли сквозь призму его времени не означает преуменьшения его новизны, но позволяет нам увидеть и постичь те аспекты «Государя», которые больше всего поражали его современников и могли бы остаться незамеченными в наши дни. Больше всего в восемнадцатой главе нас, наверное, потрясает то, что Макиавелли выступает в защиту лицемерия и обмана. (Во имя защиты республики от внешних угроз он будет призывать к тому же и в «Рассуждениях», 3.40–42.) Все предшествующие политические мыслители единодушно утверждали, что ложь не только этически недопустима, но и невыгодна, поскольку рано или поздно она всегда обнаруживается, причем с большим ущербом для лжеца. Как писал Цицерон, «ничто притворное не может быть длительным»[16] (Об обязанностях 2.12.43); ему вторит Сенека (О милосердии 1.1.1). Более того, по мнению гуманистов, особенно Патрици и Понтано, справедливость этих слов неоспорима, если речь идет о правителях, ведь за каждым их шагом постоянно следят, и, будучи людьми публичными, они не могут долго скрывать свой истинный характер. Макиавелли утверждает обратное, заявляя, что обман, осуждаемый древними как безнравственный и малополезный, не менее важен, чем сила («тот, кто всегда подобен льву, может не заметить капкана»), поскольку в конце концов подавляющее большинство людей готово и даже хочет быть обманутым. В сущности, «люди большей частью судят по виду, так как увидеть дано всем, а потрогать руками – немногим; каждый знает, каков ты с виду, немногим известно, каков ты на самом деле». Обман и предательство могут иметь дурную славу, но очень хорошо работают в нашем подлунном мире.
Ни в одном другом отрывке возмутительный прагматизм «Государя» не проявляется так явно, как в начале пятнадцатой главы, где Макиавелли говорит о возможности порвать с морализаторской традицией «зерцал»:
«Но, имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной – в отличие от тех многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо».
В латинских сочинениях гуманистов термин virtus обозначал и ряд добродетелей, подобающих христианину, и, в соответствии с обычаями древних, силу и решительность, необходимые политикам для того, чтобы противостоять ударам судьбы и навязать другим свою волю. Но в пятнадцатой главе «Государя» мы ясно видим, что итальянское слово virtù у Макиавелли утрачивает любой религиозный смысл, и даже традиционные достоинства добродетельного правителя ставятся на службу новой, абсолютно утилитарной концепции совершенного властелина. По мере прочтения пятнадцатой главы перед нами предстает прекрасная иллюстрация этой перемены. Прежде чем высказать сомнения в правильности таких нравственных качеств, как щедрость и милосердие по отношению к подданным, а также верность слову в международных делах, Макиавелли рассматривает все те добродетели, которые издавна приписывались достойному государю. Поначалу он вроде бы подтверждает традиционную картину: щедрость, смелость, сострадательность, степенность, прямодушие, набожность остаются для него желательными в любом правителе. Но в тот самый момент, когда «Государь», казалось бы, встает на сторону гуманистов, цепочка рассуждений принимает совершенно новый оборот. Вслед за Аристотелем авторы XV века учили, что добродетели поддерживают друг друга и что обладание одними помогает в достижении других: тот, кто превозмогает похоть, лучше противостоит обжорству, а тот, кто питает большие амбиции, вряд ли поддастся мелким порокам. У Макиавелли же, напротив, каждая из добродетелей совершенно независима и действует сама по себе – и они, выбираемые à la carte, уже не действуют в системе.
Однако подобная «атомизация» добродетелей – лишь преамбула к более глобальному переосмыслению. Если у древнегреческих и римских авторов и их преемников обладание добродетелью означает постоянную предрасположенность души (устойчивый «габитус», как говорили философы эпохи Возрождения), то в «Государе» добродетели – это полезные орудия, которыми можно пользоваться в зависимости от того, что требует момент. По словам Макиавелли, всегда обеспокоенного тем, чтобы непредсказуемый ход событий не застиг его неподготовленным, властелин «должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности». Но это означает, что существует только один значимый критерий оценки – эффективность. Таким образом, добродетели, мешающие правителю вести борьбу, необходимо отбросить, когда того потребует ситуация, или имитировать, если без этого не обойтись, – однако добродетели, полезные в борьбе с врагами, необходимо развивать с величайшей прилежностью. Что же касается пороков, малозначительных с политической точки зрения, то в случае, если искоренить их слишком трудно, их следует по мере возможности избегать, не придавая им излишней важности. И ничего другого. Поэтому неудивительно, что некоторые читатели задавались вопросом, сохраняют ли макиавеллиевские добродетели, «модернизированные» во имя достижения целей, свое прежнее имя – или заслуживают какого-то другого, менее достойного названия.
Искусство связей
В «Государе» много говорится о важности добродетели, понимаемой прежде всего как воинская доблесть, сила воли и решимость в извечной борьбе с капризами фортуны. Вот что пишет Макиавелли, изображая необычайную жестокость, в двадцать пятой главе: «И все-таки я полагаю, что натиск лучше, чем осторожность, ибо фортуна – женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать – таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно берется за дело. Поэтому она, как женщина, – подруга молодых, ибо они не так осмотрительны, более отважны и с большей дерзостью ее укрощают». Позднее он вновь затронет эту тему в «Рассуждениях» (3.44).
Политика требует особой силы характера, которой реально обладают лишь немногие предводители. Однако из всех уроков, которые «Государь» преподает политикам минувших и грядущих лет, важнее всего тот, который говорит о ценности самостоятельных решений. В этой связи необходимо уточнить, что даже предложение искать поддержку у народа не предполагает, что правитель должен принимать решения вместе с подданными – напротив, он должен строить с ними устойчивый союз, основанный на взаимном доверии и выгоде. Для Макиавелли стадия зарождения любого режима требует полной свободы действий – как и в моменты кризиса, когда правитель оказывается под ударом и не может доверить другим власть, от которой зависит его выживание. И в самом деле, крах «гражданского единовластия» Медичи, которых в 1494 году покинули сторонники, дает Макиавелли четкий сигнал: тот, кто не возьмет на себя полный, упреждающий контроль, поплатится за ошибку, когда ему бросят вызов. Эта тема особенно подробно раскрыта в девятой главе.
В «Государе» независимый правитель – это тот, кто заложил хороший «фундамент» и имеет «собственное войско». Трактат постоянно возвращается к этому вопросу. Однако Макиавелли не ограничивается тем, что учит Лоренцо отличать армии, которыми он повелевает на самом деле, от тех, которые зависят от других людей и не принадлежат ему. Более того, из строк трактата адресат посвящения узнает о том пути, по которому придется пройти, чтобы освободиться от опеки благодетелей – не только флорентийских аристократов и испанцев, но и Льва X, в предвидении того дня, когда дяди-понтифика не станет. Ролевой моделью для Лоренцо становится Чезаре Борджиа, который сразу же понял, что ему прежде всего необходимо опираться на собственные силы, после чего быстро перестроил отношения с Францией, поддержавшей его первые шаги, и стал незаменимым для Людовика XII, в то время как помощь французского короля не играла для Чезаре столь же важной роли. Каким-то образом молодому Борджиа удалось, если можно так выразиться, произвести инверсию магнитных полюсов в характере связей с его первоначальными покровителями. И Лоренцо должен поступить так же, чтобы не остаться марионеткой в руках испанцев и флорентийской олигархии.
Рис. 2.1. Процесс автономизации в «Государе»
Не исключено, что эту оригинальную точку зрения Макиавелли выработал, размышляя над «Киропедией» Ксенофонта, которая в эпоху Возрождения считалась величайшим античным «княжеским зерцалом». В ней древнегреческий историк неоднократно подчеркивал способность Кира вовлекать людей в свою орбиту и постепенно отрывать их от всех, с кем они были связаны ранее (7.5.60; 8.1.47–48; 8.2.26–28). В частности, Макиавелли не могла не поразить длинная и памятная речь, в которой царь мидян Киаксар упрекает своего племянника Кира, возвращавшегося из победоносного похода на ассирийцев:
«Что ты скажешь, если кто-нибудь вздумает задабривать собак, которых ты содержишь ради охраны своей жизни и своего достояния, и сделает их более преданными себе, чем тебе? Обрадует ли он тебя этой любезностью? Если же тебе этот случай кажется ничтожным, то возьми и рассмотри другой. Что если кто-нибудь так расположит к себе твоих слуг, которых ты завел для сторожевой и военной службы, что они больше захотят состоять при нем, чем при тебе? Будешь ли ты признателен ему за такую услугу? <…> Что если кто-нибудь так начнет ухаживать за твоей женой, что заставит полюбить его больше, чем тебя? Обрадует ли он тебя таким добрым делом? Я думаю, едва ли; более того, я уверен, что таким поступком он сильнее всего обидит тебя. А чтобы ты мог представить себе случай, совершенно сходный с моим, допустим, что кто-нибудь так задобрит персов, которых ты привел с собой, что они с большей радостью пойдут за ним, чем за тобой. Сочтешь ли ты такого человека своим другом? Думаю, что нет; наоборот, ты увидишь в нем злейшего врага, даже большего, чем если бы он погубил многих твоих воинов. <…> И вот теперь ты приносишь мне добычу, которую захватил с помощью моего войска, и умножаешь мои владения моею же силой. А я вроде бы и не причастен к этим успехам и, словно какая-нибудь женщина, предоставляю другим оказывать мне услуги. В глазах всех людей и в первую очередь в глазах этих моих подданных ты выступаешь настоящим мужчиной, а я – бездельником, не достойным власти. И это ты считаешь доброй услугой, Кир?»[17] (5.5.28–33).
По всей вероятности, многими своими размышлениями о том, как работают политические связи, Макиавелли обязан словам Киаксара и другим отрывкам из «Киропедии», связанным с этим вопросом.
Создав новые связи (и благодаря этому оказавшись в позиции силы), государь должен научиться оценивать прочность каждой из них и действовать соответственно. Не все узы одинаково прочны. В частности, для Макиавелли любовь подданных соткана из материи гораздо менее устойчивой, чем страх, и в этом он расходится со всеми предшественниками, включая Ксенофонта и Цицерона. Более того, если внушить страх правитель может сознательно, то навязать благодарность – стихийную по своей природе и для Макиавелли во всем подобную любви – просто невозможно. В чрезвычайной ситуации эта асимметрия приводит к тому, что те, кто слишком полагался на благодарность, рискуют обмануться – в отличие от тех, кто держит в руках рычаги власти и поэтому может принудить других к верности, если потребуется, даже угрозами. Именно этого и не смогли сделать Медичи в 1494 году, поскольку решили ограничиться лишь неформальным контролем над государственными институтами.
Однако даже Макиавелли не отрицает, что отношения не могут держаться только на страхе. Его мысль заключается в другом. До тех пор, пока любовь и благодарность, попросту говоря, совпадают (и пока любящий может свободно и без опасений отказаться от необходимости благодарить), правитель будет зависеть от милости других, как только исчезнет страх наказания. Поэтому он должен добиться того, чтобы подданные, в силу совпадения интересов, всей душой желали его успеха. И все же такой взгляд предполагает решительный разрыв с традицией. Гуманисты, прежде всего Патрици и Понтано, рассуждая о первоосновах политических обязательств, постоянно превозносили взаимные благодеяния – выражение обоюдной любви, возникающей между достойными правителями и теми, кто пребывает под их властью. Однако Макиавелли говорит о связи иного рода. В сущности, «Государь» требует насильно насаждать любовь в сердцах подданных и придает ей совершенно иной характер, имеющий мало общего с такими благородными чувствами, как искренняя доброжелательность и симпатия. Кроме того, он подчиняет ее утилитарной логике совместной выгоды, не столь возвышенной, но, по мнению Макиавелли, способной лучше противостоять внешним угрозам. Все это, конечно же, делается во имя всеобщего блага.
«Государь» учит, что политикам прежде всего нужно быть необходимыми согражданам, и предлагает им несколько дельных советов, как этого достичь. Это была решительная перемена, и, вероятно, именно Макиавелли был первым мыслителем, который без зазрения совести противопоставил рациональность интересов, понимаемых как просчитываемые желания и потребности, иррациональным и непредсказуемым страстям – и сознательно сосредоточился на рациональном, чтобы упрочить свой политический проект. Там, где потерпели неудачу призывы к добродетели, типичные для гуманистов, возникла иная концепция человеческих мотивов – возможно, не столь блистательная, но, безусловно, более реалистичная и, главное, более эффективная, – и она смогла внести ключевой вклад в миссию, которая до тех пор казалась практически невыполнимой. Благородные чувства сделаны из драгоценного сплава, но он не так хорошо подходит для устроения стабильной политической системы – того фундамента, к возведению которого, по мнению Макиавелли, должен всеми силами стремиться мудрый правитель, даже если придется использовать более дешевый материал. Именно на основе этой идеи, призвавшей обратиться к настоящему человеку, а не к его идеальному образу, созданному философами и служителями церкви, постепенно, на протяжении веков, формировалась современная политическая философия.
Глава 3
В одном саду с древними римлянами
Гости садов Ручеллаи необычайно любили Никколо и, кроме того, поддерживали его щедрыми субсидиями; беседы с ним доставляли им огромное удовольствие, и все его произведения они ценили очень высоко.
Якопо Нарди. История Флоренции
А что если? Урок «несбывшегося прошлого»
В последней главе «Государя» Макиавелли проявляет все свое ораторское искусство, чтобы убедить Лоренцо принять его проект:
«Итак, нельзя упустить этот случай: пусть после стольких лет ожидания Италия увидит наконец своего избавителя. Не могу выразить словами, с какой любовью приняли бы его жители, пострадавшие от иноземных вторжений, с какой жаждой мщения, с какой неколебимой верой, с какими слезами! Какие двери закрылись бы перед ним? Кто отказал бы ему в повиновении? Чья зависть преградила бы ему путь? Какой итальянец не воздал бы ему почестей? Каждый ощущает, как смердит господство варваров. Так пусть же ваш славный дом примет на себя этот долг с тем мужеством и той надеждой, с какой вершатся правые дела, дабы под сенью его знамени возвеличилось наше отечество и под его водительством сбылось сказанное Петраркой:
Доблесть ополчится на неистовство,И краток будет бой,Ибо не умерла еще доблестьВ итальянском сердце».
Конечно же, пламенные слова и мессианский тон уместны для государя, который должен сражаться под знаменами церкви. Однако Макиавелли не подталкивает Лоренцо к решению провидческой задачи, а видит конкретную возможность в той благоприятной политической конъюнктуре, которая сложилась после недавнего восхождения кардинала Джованни Медичи на папский престол. В третьей главе «Государя» Макиавелли, сравнив осуществленное римлянами во II веке до н. э. завоевание Греции и недолгое господство французов над частью Италии (1499–1501), усматривает определенную закономерность: когда могучее государство вторгается в раздробленную область, где царят вражда и раздор, многие местные державы вместо того, чтобы объединить силы и отразить нападение, пытаются возвыситься над давними недругами, а в итоге все оказываются в рабстве – идеальный пример политической недальновидности. Однако теперь, с появлением нового папы, ситуация в Италии неожиданно переменилась, поскольку из пяти местных держав, управлявших ей в XV веке, по крайней мере две, Флоренция и Рим, оказались на одной стороне, под руководством Медичи. И пусть даже все произошло непреднамеренно, это позволяло наконец упрочить более широкий союз и изгнать захватчиков с полуострова – конечно, при условии, что Лоренцо и Лев X не упустят этот уникальный шанс.
Этого не случилось – и вряд ли здесь стоит удивляться. «Государь» был рискованной ставкой. Макиавелли хорошо это знал. Даже если бы ему удалось убедить Лоренцо, воспротивился бы Лев X, руководивший из Рима всем семейством Медичи. Впрочем, скорее всего, Макиавелли и не собирался заходить столь далеко. 22 ноября 1513 года Лоренцо принял решение восстановить Совет семидесяти – олигархический форум, на котором с 1480 по 1494 год обсуждались важнейшие вопросы. Тем самым Медичи намеревались подтвердить свой союз с ведущими семьями, существовавший с XV века, и заручиться поддержкой флорентийских грандов, предложив им исполнить давнюю мечту: провести конституционную реформу, о которой те грезили еще с 1494 года, и создать «узкое правительство» под руководством Сената. Такой выбор делал высказанные в «Государе» «советы» неприемлемыми. Одно время Макиавелли думал внести в трактат поправки и преподнести его в дар Джулиано, дяде Лоренцо, о чем свидетельствует знаменитое письмо к Франческо Веттори от 10 декабря 1513 года, – но потом просто сдался. Скорее всего, все обстояло именно так, хотя есть и другая гипотеза, согласно которой посвящение, предназначенное для Джулиано, было утеряно, а то, которое дошло до наших дней, было написано позже. Таким образом, «Государь», по всей вероятности, так и не попадал на стол ни к одному из Медичи до самой смерти Лоренцо в 1519 году.
Рис. 3.1. Семейное древо Медичи
Два последующих года стали для Макиавелли непростыми, и он пал духом, что становится ясным из его писем. Впрочем, несколько экземпляров «Государя» он все же передал друзьям – и это помогло ему вновь вернуться в общество. Дерзость идей и, прежде всего, оригинальная манера проводить политический анализ на сопоставлении современных и античных примеров настолько увлекли читателей, что с 1516 года тезисы «Государя» стали появляться в работах других флорентийских авторов (начиная с молодого юриста и дипломата Франческо Гвиччардини). Человек, способный на столь проницательные суждения, заслуживал того, чтобы к нему прислушались. Возможно, именно потому Макиавелли стал частым гостем в садах семьи Ручеллаи имевших в определенном кругу статус неофициальной «академии», в которой после смерти Бернардо Ручеллаи новое поколение аристократов обсуждало вопросы литературы, искусства, политики, истории, военной теории и классического театра.
Сегодня общепризнано, что неофициальные лекции, которые прочел там Макиавелли, имеют некоторое отношение ко второй книге, прославившей его имя – «Рассуждениям о первой декаде Тита Ливия». Ее тоже опубликовали посмертно, но версия, дошедшая до нас, восходит к 1517–1518 годам и, что неудивительно, посвящена двум участникам встреч в «садах» – Козимо Ручеллаи и Дзаноби Буондельмонти. Если «Государь» – гениальное творение, приуроченное к особому случаю, то «Рассуждения» – это, несомненно, самое масштабное и оригинальное произведение Макиавелли, созданное лишь после многолетних размышлений, поэтому их, в отличие от «зерцала» для Лоренцо Медичи, труднее (и не столь правильно) связывать с какой-либо непосредственной прагматической целью. Это комментарий на первые десять книг «Истории Рима от основания города» Тита Ливия[18], в котором Макиавелли исследует самые разные проблемы, связанные с политическими институтами, методами ведения войны, социальными конфликтами, религией, – и объясняет, как римляне строили свое государство и зарождающуюся империю.
Большой нарратив о развитии, упадке и возрождении – вот те общие рамки, в которых следует рассматривать аналитическую работу, проведенную в «Рассуждениях». С одной стороны, Макиавелли, подобно гуманистам, выделяет в истории Запада три основных периода: классическая античность, долгий средневековый упадок и недавний расцвет искусств и наук. Однако, с другой стороны, он отмечает, что если его современники, внимая наставлениям античных авторов, достигли впечатляющих результатов во многих дисциплинах: праве, медицине, скульптуре, поэзии, – то в политике и военном деле им это еще не удалось. Здесь гуманисты явно потерпели неудачу, и комментарий к трудам Ливия, по замыслу Макиавелли, как раз был призван подсказать, какие благотворные уроки могла бы преподнести его современникам история Рима.
Конечно, для политических мыслителей XV века история Древнего мира имела исключительное значение. Еще Цицерон учил тому, что знание прошлого должно считаться не чем иным, как «учителем жизни»[19] (Об ораторе 2.9.36). Однако прошлое служило литераторам прежде всего как неисчерпаемый источник примеров. Гуманисты, воспитанные в аристотелевском духе, спокойно признавали, что этика и политика имеют практический и эмпирический аспект и что ограничиться одними лишь теоретическими принципами невозможно. События древней или даже современной истории во многом помогали им и предоставляли реальные сценарии для составления свода правил – таких, которые в противном случае могли бы и не принести особой пользы, поскольку в греческой и римской морально-политической теории добродетельное поведение постоянно менялось в зависимости от ситуации или социального статуса: смелость старика была несравнима с отвагой воина, пребывающего в расцвете сил, а великодушие властелина, безусловно, отличалось от щедрости скромного крестьянина. Поэтому гуманисты, неизменно следуя Аристотелю, стремились поощрять такое поведение, которое бы соответствовало желанной золотой середине, и при этом опирались не только на положительные, но и на отрицательные примеры, нашедшие свое выражение в избытке или нехватке определенных качеств и черт. Например, храбрецу следовало не допускать трусости, но при этом избегать безрассудства, а щедрому – не быть скупым, но и не впадать в расточительность. В последнем случае это немного напоминало принципы современной баллистики, в которой для того, чтобы попасть в яблочко, ведется постепенная пристрелка, позволяющая определить точное положение цели. Сначала делается недолет, а затем перелет, и попытки, повторяемые снова и снова, наконец позволяют поразить желанную мишень. В теории гуманистов промахам соответствуют пагубные поступки, а попаданию – добродетельные.
Однако Макиавелли уже не рассматривает прошлое как сборник забавных историй, призванных стать эмпирической иллюстрацией умозрительных философских доктрин. Напротив, историки становятся для него естественными собеседниками – но не из-за ярких сентенций или добродетельных деяний, прославленных в их произведениях. Причина в том, что их повествования дают читателю возможность поупражняться в хитроумном разыгрывании политических ролей – ситуация за ситуацией, гипотеза за гипотезой. Почему в определенный момент события приняли тот или иной оборот? Как можно было избежать нежелательного исхода, если, конечно, его вообще можно было избежать? Чему может научить современных политиков сравнительный анализ явлений, пусть и отдаленных во времени и пространстве, но имеющих схожие закономерности? Именно эти вопросы лежат в основе размышлений Макиавелли как в «Государе», так и в «Рассуждениях». Но в последнем произведении такой метод становится более явным благодаря подробному анализу повествования Тита Ливия.
Исторические сочинения древних греков и римлян помогают Макиавелли исследовать то, что в современной философской терминологии называется «контрфактуалами» – условными высказываниями, противоречащими фактам. Этот малоизученный аспект его методологии очень важен, в том числе потому, что в античную эпоху политические мыслители, в отличие от историков, обращались к этому средству крайне редко – или, возможно, даже никогда. Однако трактаты Макиавелли, напротив, полны предположений о возможном развитии событий, которые привели к определенным последствиям, но вполне могли закончиться иначе. Пример тому – не менее двадцати двух отрывков в «Государе» и более ста в «Рассуждениях», которые было бы несложно отобразить на бумаге в виде наших привычных блок-схем. Хотя, возможно, современники Макиавелли скорее вспомнили бы о некоторых логико-риторических приемах, заимствованных у античных философов и по-прежнему популярных в эпоху Возрождения, например о «древе Порфирия». Давно приученный практическим опытом рассматривать все возможные варианты в поисках «наименьшего зла», Макиавелли применяет тот же метод к прошлому, поскольку, по его мнению, дела минувшие могут чему-то научить только в том случае, если можно представить себе их альтернативное завершение. А именно так их воспринимали политические деятели того времени, когда ход событий еще оставался неясным.
Для того чтобы снова внести элемент неопределенности в то, что уже случилось и чего уже никак не изменить, Макиавелли считает необходимым провести сложный мысленный эксперимент. Он воссоздает варианты выбора, возникавшие в том или ином случае, но при этом использует прекрасную осведомленность тех, кто оценивал и анализировал эффективность принятых решений в ретроспективе. Бессмысленно как восторгаться победителями, так и порицать или жалеть проигравших, если не понимаешь, почему все произошло именно так, а не иначе. К тому же это не позволяет определить точный момент, когда течение событий было определено принятым решением – верным либо неверным, а значит, достойным подражания или недопустимым. Если не провести подобный эксперимент, то мы рискуем воспринять прошлое подобно «антиквариям» или «эстетам», и именно такой подход Макиавелли осудит в «Рассуждениях» (а позднее – и в книге «О военном искусстве») как бесплодную форму восхищения великими деяниями древних.
В политической мысли минувших лет контрфактические исследования почти полностью отсутствуют, однако в историографии, как древнегреческой, так и древнеримской, они встречаются довольно часто. Первое подобное рассуждение мы находим еще у Геродота, который пытался представить, как бы все сложилось, если бы афиняне отказались противостоять армии царя Ксеркса и сдались на милость персов или покинули свой город (История 7.139). Этот метод широко использовали все великие авторы, от Фукидида до Тацита; в ряду «виртуозных соло» можно упомянуть и мысли самого Тита Ливия о том, что произошло бы, если бы Александр Македонский решил атаковать не Персию, а Рим (История Рима от основания города 9.17–19). Тем не менее Макиавелли был первым политическим мыслителем, у которого подобные допущения стали одним из характерных интеллектуальных приемов, и только благодаря ему размышления о «несбывшемся прошлом» со временем превратились в привычный инструмент политического анализа.
Изучение Древнего Рима открывало особые перспективы для постижения тайных законов истории. Тит Ливий раскрыл перед нами опыт города, который достиг совершенства в искусстве отражения неожиданных угроз, неизбежно встающих перед любым обществом, – как внешних, так и внутренних. Иными словами, если изучение прошлого всегда ценно тем, что позволяет заранее задуматься над важными вопросами, то у Ромула и его потомков имеется одно существенное достоинство: они почти всегда находили правильные ответы. Именно поэтому, по мнению Макиавелли, ни один другой город не был достоин столь пристального внимания.
Выбор Макиавелли в пользу Тита Ливия оказался решающим. Прежде политические мыслители эпохи гуманизма стремились восстановить античную философскую традицию и создать произведения, способные соперничать с эталоном как по форме, так и по содержанию, и в лучшем случае либо пытались при помощи примеров из современной истории «обновить» непреходящую политическую мудрость, исходящую в основном от Аристотеля и Цицерона, либо досконально прорабатывали категории, предложенные древними мудрецами. Например, Джованни Понтано в ряде своих трактатов хотел «канонизировать» гражданские добродетели, не до конца исследованные античными авторами, такие как стойкость, великолепие и праздность, и для этого рассматривал их в аристотелевском духе. Макиавелли, напротив, пренебрегает столь почитаемыми философскими трудами и обращается к практической мудрости римлян – к основам правления, сделавшим их владыками Средиземноморья. Римский политический опыт восхваляли и ставили превыше абстрактных учений уже Тит Ливий (История Рима от основания города 26.22) и Цицерон (Тускуланские беседы 1.1.1–2). Иногда так же поступали гуманисты – скажем, антикварий Флавио Бьондо, Франческо Патрици и Бернардо Ручеллаи. Однако Макиавелли намного настойчивее, чем кто-либо иной, привлекает внимание к приоритету практических знаний и приводит этот аргумент в поддержку новой политической теории, основанной на контрфактическом анализе причин, приведших к успехам или неудачам. Он рассуждает о внешних и внутренних делах, о социальной динамике и развитии общественных институтов, об экономических и религиозных факторах и тем самым дает нам всестороннее, несравненное в своей сложности объяснение того, как Древний Рим достиг вершин, – иными словами, если применить термин, которым пользуются теоретики и историки наших дней, воссоздает «большую стратегию», высший уровень государственного управления, при котором учитываются сразу все элементы для реализации долгосрочных планов и обеспечения национальной безопасности.
Если применить неологизм, позже придуманный (не для Макиавелли) французским политическим мыслителем Жаном Боденом в его произведении «Метод легкого познания истории»[20] (1566), то «Рассуждения» – это работа настоящего philosophistoricus, «философа-историка». Она ознаменовала переломный момент в развитии политической науки еще и потому, что, восхвалив сметливость римлян и в то же время отвергнув классическую философскую традицию, заложила основу для современного отделения политических философов, предлагающих ценности или нормы, от политологов, ведущих политические дискуссии, свободные от оценочных суждений. В любом случае один вывод особенно очевиден: прославленный реализм Макиавелли во многом связан с тем, что он пошел по плодотворному пути и выбрал историю, а не бесплотные предположения.
«Рассуждения» как «форма дискурса»
Значение «Рассуждений» в истории политической мысли зависит не столько от их содержания, сколько от беспрецедентного метода прочтения, примененного Макиавелли. Если «Государь» принадлежит к определенному литературному жанру с кодифицированной традицией, то «Рассуждения» не имеют предшественников – подобный труд, предполагающий внимательное и пристальное чтение трактуемого текста, отличался от любых комментариев, какие только существовали в то время и прежде. Макиавелли совершенно по-новому относится к истории, видя в ней главный источник политической проницательности. Такие воззрения заставляли по-новому взглянуть на сочинения античных авторов, и именно этим больше всего восхищались первые читатели «Рассуждений». Этот труд позволил возникнуть новому жанру, ставшему одним из главных в политической мысли раннего Нового времени; мы можем назвать его «формой дискурса». Друзья и современники Макиавелли довольно скоро осознали значение этого революционного труда, в котором, несмотря на неизменное почитание античных деятелей и их свершений, появились новаторские суждения о политике. Вот что сказал о комментариях Макиавелли флорентийский историк Якопо Нарди – тоже частый гость садов Ручеллаи – в своей «Истории Флоренции», опубликованной посмертно в 1582 году: «Тема этого произведения, безусловно, нова, и, насколько мне известно, подобной работы никогда не предпринимал никакой другой автор».
Нет лучшего способа проверить это смелое утверждение, чем сравнить «Рассуждения» с похожими литературными трудами, которые широко читались в те времена. В начале XVI века литературный жанр комментария допускал только три варианта, и книга Макиавелли не соответствует ни одному из них. К первой модели относились схоластические толкования творений греческих философов, прежде всего Аристотеля, и арабских мудрецов, а также глоссы к таким шедеврам, как «Божественная комедия» Данте Алигьери, или к многотомным собраниям, примером которых может стать Corpus iuris civilis – свод римского права, составленный при византийском императоре Юстиниане в VI веке. Такие комментарии легко опознавались по размерам и формату: они представляли собой большие тома, где по центру страницы был напечатан оригинальный текст, а на полях методично приводились примечания мелким шрифтом. Поскольку священнослужителей и университетских профессоров, как правило, интересовал буквальный смысл «каноничнейших» текстов, к которым давался комментарий, они считали, что в первую очередь должны донести до студентов и очень узкого круга избранных читателей содержание этих произведений, для чего требовался дословный пересказ. Кроме того, в юридических, а иногда и в философских трактатах добавлялись перекрестные ссылки на другие отрывки и книги, способные лучше раскрыть суть текста, а если предметом обсуждения становилась «Божественная комедия» и великие творения, подобные ей, то на страницах могли появиться и аллегорические толкования.
Позже благодаря усилиям гуманистов появилась другая, но не менее авторитетная модель: филологические «поправки», castigationes. Этот новый вид комментариев не воспроизводил и не перефразировал оригинальный текст, который полагалось искать в другом месте. Более того, такие комментарии предназначались для иного. Античные произведения дошли до современных читателей в искаженном виде, поэтому филологи проверяли и исправляли древние манускрипты, делая их удобочитаемыми и понятными в соответствии со своими текстуальными догадками, а также добавляли разъяснения, которые касались древних ритуалов, мифологических аллюзий, минувших событий, принятых законов, личности того или иного деятеля… Впрочем, различие состояло не только в том, что акцент в таких комментариях делался на лингвистике, стилистике и исторических вопросах. В университетах разбирали все произведение построчно, в то время как гуманисты, внося свои «поправки», напротив, действовали избирательно, гибко, не стремились проработать весь текст и допускали внесение изменений, поскольку не останавливались на каждом отрывке, а обсуждали только проблемные моменты даже в том случае, если таких замечаний и исправлений оказывалось бесчисленное множество. К примеру, труд Эрмолао Барбаро «Поправки к Плинию» (Castigationes Plinianae, 1492) содержит не менее пяти тысяч филологических исправлений к «Естественной истории» – энциклопедии, написанной в I веке Плинием Старшим.
Примером третьей модели станет прежде всего первая центурия «Смеси» (Miscellaneorum centuria prima, 1489) – новаторский труд Анджело Полициано, опубликованный по настоянию его покровителя, Лоренцо Медичи. Полициано был тонким поэтом и филологом, и отчасти его книга – это текстологический труд, выдержанный в духе гуманистических «поправок», пусть даже в нем нет ни порядка, ни системы и он повествует сразу о многих авторах, отчего возникает впечатление, что Полициано, создавая свои тексты, решил уподобиться бабочке, беспечно перелетающей с цветка на цветок. Однако это не единственное отличие. Подражая «Аттическим ночам» древнеримского писателя Авла Геллия – многотомному труду из двадцати книг, написанному во II веке и широко читаемому в эпоху Возрождения, – Полициано разбивает свои «поправки» на сто самостоятельных глав, посвященных самым разным темам, а лингвистические и текстуальные трудности рукописей, исследованию которых он посвятил свою жизнь, становятся предлогом для обсуждения широчайшего круга вопросов из самых разных областей – от театра до философии, от астрономии до политики, от нумизматики до архитектуры, от живописи до религии. Сборник Полициано оставил большой след во флорентийской культуре. Позднее один из самых одаренных его учеников, Пьетро Риччи, более известный как Кринито, – к слову, тоже с ранних пор посещавший сады Ручеллаи, – создал по примеру «Смеси» свое произведение «О наставлении в добродетели» (De honesta disciplina, 1504) и даже внес радикальные изменения в прототип, сократив филологические дискуссии и уделив больше места этическим и политическим вопросам.
Какое место занимают «Рассуждения» среди этих альтернатив? В общем-то, никакое, поскольку, как уже отмечалось, Макиавелли ввел совершенно новую форму интерпретации. Если говорить о структуре, то в «Рассуждениях» нет текста Ливия – и этим они отличаются от университетских комментариев, где авторский текст присутствовал непременно. Кроме того, Макиавелли весьма избирательно подходит к выбору фрагментов, предназначенных для обсуждения. В этом он следует модели «поправок», столь привычных для гуманистов, – однако, в отличие от последних, не проявляет интереса ни к изучению грамматических исключений, ни к рассмотрению мифологических отсылок, ни к поиску наиболее подходящих версий религиозного обряда. В противовес филологам, Макиавелли обращает внимание на внетекстовые факты и заимствует из «Истории» Тита Ливия богатейший источник политической мудрости: «профессиональные секреты» в военном деле и государственном управлении. Если же сравнить «Рассуждения» с трудами Полициано и Кринито, то мы увидим, что Макиавелли не только избегает критики текстов, но и анализирует одно-единственное произведение, поэтому все сто сорок две главы его труда развивают единую линию аргументации – и в этом радикально расходятся и с сотней независимых микроэссе, составляющих первую центурию «Смеси», и с очерками Кринито, которых насчитывается триста тридцать девять.
Но вместе с тем Макиавелли берет понемногу у всех. От университетских комментариев он перенимает акцент на уроках, которые можно извлечь из истолкованных произведений, в то время как профессорам была интересна лишь филологическая правильность; от гуманистических «поправок» – избирательный подход к тексту; от первой центурии «Смеси» и из произведения Кринито – структуру глав в виде эссе, так что «Рассуждения» напоминают их по форме типографской верстки. Именно благодаря этому подробнейший, постепенный, хронологически выстроенный разбор повествований Тита Ливия превращается в трактат, в котором перед нами предстает целостный образ римской цивилизации, а обсуждение отдельных эпизодов чередуется с главами, посвященными более широким вопросам и сравнительному анализу других республик, как древних, вроде Спарты, Афин и этрусских городов, так и современных, наподобие Венеции или швейцарских кантонов.
По мановению пера Макиавелли объединяет бесчисленное множество разрозненных исторических случаев и незначительных на первый взгляд деталей в стройную систему управления – и мы понимаем, благодаря чему был возможен успех Древнего Рима. В эпоху Возрождения глубина и размах такого исследования ошеломляли читателей, однако с тех пор прошло немало лет, и мы рискуем не уловить новизны «Рассуждений», поэтому, если мы хотим лучше понять эту книгу, нам просто необходимо вновь пережить хотя бы часть первоначального изумления, вызванного ее публикацией. Чтобы усвоить знания древних римлян, Макиавелли должен был изобрести оригинальный способ работы с латинскими и греческими источниками, что он и делает в комментариях к трудам Тита Ливия, открывая тем самым новое направление в исторических исследованиях и политической теории. И лучшее из доказательств того, какой след оставила новая методология Макиавелли по всей Европе, – это десятки, если не сотни, подражаний «Рассуждениям», опубликованные в течение двух последующих столетий.
Конституционная инженерия
Несмотря на полицентрическую и даже эксцентрическую структуру, комментарии Макиавелли к Титу Ливию представляют собой цельное произведение, организованное с особой тщательностью для того, чтобы дать полную интерпретацию политических деяний Рима. Если в «Государе» исследуются только те действия, которые должен совершить отдельный человек в конкретный момент – и связанные с захватом власти, – то «Рассуждения» преследуют более амбициозную цель: они в первую очередь посвящены тому, как должны быть устроены республики и как управлять ими во всевозможных ситуациях. При этом предлагается беспрецедентный анализ, охватывающий широкий спектр проблем: в первой книге рассматриваются вопросы, связанные с внутренней политикой, во второй – внешняя политика и ведение войн, а в третьей – многочисленные способы, позволявшие гражданам Рима вносить свой вклад в благополучие отечества.
Макиавелли, что особенно заметно в первой части первой книги, вступает в диалог с давней традицией исторической мысли, которая восходит еще к древним грекам и провозглашает различие в формах правления единственной причиной, способной объяснить процветание или гибель республик и королевств как в прошлом, так и в настоящем. Начиная с XIII века политические теоретики опирались прежде всего на уроки Аристотеля, считавшегося в Средние века и в эпоху Возрождения источником высшей мудрости в любой дисциплине, – до такой степени, что Данте называл его «учителем тех, кто знает»[21] (Ад, 4, 131). В своей «Политике» Аристотель выделяет шесть основных форм государственного строя, отличающихся количеством правителей и их отношением к власти, – добродетельных или порочных в зависимости от того, направлены ли они на общее благо или на удовлетворение частных интересов. Три добродетельные формы – это монархия (единовластие), аристократия (правление немногих) и полития (правление многих); три порочные – тирания, олигархия и демократия. Но это только основные определения, и Аристотель на большом количестве примеров анализирует сильные и слабые стороны каждой из форм (даже тирании), показывает, как сделать их более устойчивыми, и на основе сравнения делает общие выводы о том, что работает в политике, а что нет.
Первое наставление Аристотеля, вероятно, заключается в том, что не существует абсолютно предпочтительного государственного строя: на примере Персидской империи мы видим, что самоуправление, принятое у греков, подходит не всем. Однако, согласно «Политике», наилучшей формой правления – по крайней мере в теории – является монархия, наихудшей – тирания, а наименьшим злом – демократия, поскольку здесь интересы многих совпадают с интересами большинства, что ближе к общему благу. В свободной республике следует тщательно избегать крайностей, поэтому особой похвалы заслуживает смешанный строй, при котором аристократия сочетается с политией, а правители получают широкую поддержку среднего класса. Кроме того, привлечение многих граждан к управлению позволяет лучше понять положение дел, так как множество людей непременно оценит его лучше, чем один человек или небольшая группа. Что же касается тирании, то она оказывается одновременно и худшей, и самой ненадежной политической формой и очень скоро обречена рухнуть под тяжестью собственных недостатков, если прежде не разовьется в добродетельную власть.
После того как «Никомахова этика» и «Политика» Аристотеля были переведены на латинский язык (примерно в 1250 и 1260 годах), европейские мыслители перенимали аристотелевские категории и ограничивались тем, что глубже раскрывали и исправляли их, но не меняли общей основы. Лишь иногда ее дополняли некоторыми идеями, заимствованными у Платона, – например, о возможности создать идеальный государственный строй, способный объединить монархию, аристократию и народное правление. Макиавелли развил совершенно иную теорию, изначально опираясь на анализ «Всеобщей истории» Полибия и «Римских древностей» Дионисия Галикарнасского – произведений двух древнегреческих историков, лишь недавно заново открытых на Западе. Этот поворот в истории европейской политической мысли был очень серьезным, и он до сих пор оказывает глубокое влияние на наши представления о функционировании демократических институтов. Поэтому особое внимание следует уделить тому, как Макиавелли творчески переработал эти источники в рамках собственной теории.
Полибий (ок. 200–120), греческий государственный деятель и военачальник, попал в Рим в числе заложников, захваченных в войне Римской республики с Македонским царством, и провел там немало лет. Государственные институты города, который одержал победу над Карфагеном во Второй Пунической войне (218–202) и после этого неуклонно шел к господству над всем Средиземноморьем, привели знатного грека в восторг. Именно поэтому Полибий решил проанализировать причины успеха римлян в обширном историографическом труде из сорока книг, охватывающих период с 264 по 146 год до н. э. – иными словами, до времени, когда был окончательно уничтожен Карфаген. Из этих книг полностью сохранились только первые пять, описывающие события вплоть до 220 года до н. э. Шестая книга во времена Макиавелли существовала на латинском языке в рукописном варианте. В ней содержалось длинное отступление, в котором римский государственный строй сравнивался с устройством самых знаменитых республик античного мира – Афин, Спарты, Карфагена – и превозносился как совершенный. По мнению Полибия, все шесть основных политических форм нестабильны и постоянно чередуются: монархию сменяет тирания, тиранию – аристократия, аристократию – олигархия, от олигархии совершается переход к демократии, от демократии – к охлократии, то есть к власти толпы, а затем, пройдя полный круг, все снова возвращается к монархии. Римляне же приняли устойчивое сочетание монархии, аристократии и демократии, позволившее им превзойти Карфаген. (Чем-то эта форма правления напоминала идеальное государство, описанное в «Законах» Платона.) Похожий строй позволил Спарте на некоторое время возвыситься над другими греческими городами, однако она не смогла достичь таких же вершин, как Рим, поскольку во избежание внутренних распрей ее легендарный законодатель Ликург запретил хождение золотых и серебряных монет – и именно поэтому Спарта не смогла продолжить экспансию спустя столетия, когда вышла на международную арену.
Дионисий Галикарнасский (ок. 60–7) приехал в Рим столетием позже, в эпоху императора Августа. Как и Полибий, он впоследствии возжелал объяснить соотечественникам причины благоденствия Рима и, решив улучшить наследие предшественника, написал историю в двадцати книгах, охватывающую период от легендарного основания города (753) до 264 года до н. э., то есть до даты, с которой начинается повествование Полибия[22]. Однако Дионисий не стал приводить свои рассуждения о римских институтах в одной книге, а распространил их по всему труду, причем часто он вкладывал самый глубокий анализ в уста важных исторических деятелей – царей, сенаторов, народных трибунов и консулов, чтобы читатели могли лучше представить, что было поставлено на карту в тот или иной решающий момент истории.
Оригинальность подхода Полибия и Дионисия заключается в том, что их смешанный государственный строй – в отличие от шести основных форм правления – напоминает шестеренки сложного механизма, состоящего из множества элементов, и их функции становятся ясными только тогда, когда эти элементы, будь то отдельные государственные служащие или совещательные органы, рассматриваются в связи друг с другом, а также со всем государством, воспринятым как единое целое. Оба историка, вопреки Аристотелю, полагают, что нельзя просто перечислить множество выборных должностных лиц и объяснить их роли – необходимо показать их разнообразные и зачастую противоречивые взаимодействия. Этот главный урок, извлеченный Макиавелли из их трудов, после тщательного переосмысления дал начало современной конституционной инженерии с ее особым вниманием к многочисленным системам сдержек и противовесов, необходимым для создания и сохранения свободы. Именно благодаря этому важнейшему нововведению политические мыслители со временем создали теорию разделения исполнительной, законодательной и судебной властей, которая еще с 1787–1789 годов легла в основу конституционных законов США, а впоследствии и многих стран мира. Эта долгая история началась с теории смешанного правления Макиавелли, однако без Полибия и, прежде всего, без Дионисия не было бы и «Рассуждений» – по крайней мере, в том виде, в каком нам известен этот трактат.
То, что в «Рассуждениях» внимание сосредоточено на шестеренках, обеспечивающих работу институтов, не вызывает удивления, ведь Макиавелли посвятил всю жизнь размышлениям о том, как совместить свободу и власть. Уже в той настойчивости, с которой в «Государе» звучит призыв к установлению политических связей, просматривались истоки будущего анализа действий римских магистратов и совещательных органов. Тем не менее в комментариях к Титу Ливию прежняя точка зрения Макиавелли почему-то резко меняется. В наставлениях для Лоренцо он говорит о том, что правитель, решивший установить новый строй, должен прежде всего достичь независимости и перестроить прежние отношения с позиции силы, поставив себя в центр новой системы. «Рассуждения», напротив, предупреждают, что свобода зависит от взаимных связей, основой которых становятся государственные институты, и что только при наличии подобных уз возможно подлинное процветание республики. В той или иной форме, но для сохранения свободы все граждане (и особенно государственные служащие) обязаны подчиняться законам, а их опасные антисоциальные наклонности должны сдерживаться и находиться под постоянным контролем. Именно это становится предметом постоянного внимания Макиавелли и даже заставляет его написать следующие слова: «…учредителю республики и создателю ее законов необходимо заведомо считать всех людей злыми»[23] (Рассуждения 1.3), провокационно опровергающие основной принцип римского права, согласно которому все считаются невиновными, пока их вина не доказана. Распущенность (иными словами, отсутствие каких-либо ограничений) не менее далека от свободы, чем рабство, поэтому ей нужно противостоять любой ценой.
Надзор должностных лиц друг над другом играет для Макиавелли основополагающую роль, поскольку он, в отличие от гуманистов, не верит в то, что просвещенная педагогика, основанная на чтении античной литературы, сможет полностью освободить людей от их эгоистических желаний. Или же, по крайней мере, он отвергает мысль о том, что ответственность за всеобщую свободу может нести небольшая группа, пусть даже и получившая прекрасное образование, – ведь бесчисленные примеры прошлого показывают, что даже наставления лучших учителей вряд ли станут гарантией бескорыстной приверженности правителя общественному благу. Любая неконтролируемая власть рискует превратиться в деспотию независимо от моральных и интеллектуальных качеств тех, кто ее осуществляет. Именно здесь вступает в игру конституционная инженерия как наука о связях, которые способствуют или вредят республиканской свободе.
За несколько лет «Рассуждения» коренным образом изменили подход к обсуждению форм правления и политики в целом. Возникли новые вопросы, и анализ произведений античных авторов стал гораздо более проницательным. Даже то, что Макиавелли неизменно выступал в поддержку смешанного строя, имело непредвиденные последствия. В XV веке политические мыслители не делали особых различий между Римом, Спартой и Афинами: как правило, восторженная хвала или резкая критика зависели от того, что предпочитал тот или иной автор – республиканское правление или единовластие. Но вслед за Макиавелли (и не забудем про Полибия и Дионисия) афинскую форму правления постепенно начали считать простой, а спартанскую и древнеримскую – смешанными, вследствие чего их резко отделили друг от друга и отнесли к двум разным уровням. Безусловно, среди гуманистов не было недостатка в искренних поклонниках афинских институтов, особенно в их ранней, более олигархической конфигурации, созданной законодателем Солоном в VI веке до н. э., – ими восхищались Леонардо Бруни, Кириак Анконский, Лауро Квирини, Франческо Патрици, Филиппо Бероальдо Старший, Марио Саломонио дельи Альбертески… Однако появление «Рассуждений» привело к тому, что теоретики политики причислили хорошую демократию, или политию, как ее именовал Аристотель, к формам правления, которым не стоит подражать в любой их версии. После Макиавелли подавляющее большинство республиканских политических мыслителей склонились ко мнению, что обладателями безупречного государственного строя выступают лишь Спарта и Рим, – и можно сказать, что в этом плане «Рассуждения» способствовали всеобщему осуждению политического опыта Афин. Все изменилось только в XVIII веке, когда стал другим сам исторический контекст, после чего произошла постепенная переоценка истории и принципов афинской демократии.
По стопам Дионисия Галикарнасского
Возможно, для более ясного понимания «Рассуждений» лучше всего проследить, каким образом Макиавелли переработал уроки «Римских древностей» для построения собственной политической теории. Хотя флорентийский мыслитель не упоминает ни Полибия, ни Дионисия, он, несомненно, размышлял над трудами обоих, пусть даже именно последний оказал на него наибольшее влияние. «Римские древности» повествуют о тех же событиях, каким посвящены первые книги Тита Ливия, что позволяет Макиавелли узнать множество ценных подробностей. И более того, каждый раз, когда анализ римского строя, приведенный в «Рассуждениях», в чем-то расходится с Полибием, он совпадает со взглядами Дионисия. Например, в отличие от Полибия, и Дионисий, и Макиавелли полагали, что основы смешанного правления были заложены еще легендарным Ромулом, который уже в 753 году до н. э. разделил свою власть с сенатом и собранием граждан. Они также считали, что все шесть простых форм государственного устройства (в том числе монархия, аристократия и демократия) плохи, поскольку недолговечны, и что демократический элемент римских институтов проявился не столько в народном собрании, возникшем еще при Ромуле, сколько в институте народных трибунов, который был введен намного позже, в 494 году до н. э., – и о котором Полибий не говорит ни слова. Кроме того, Дионисий и Макиавелли утверждали, что стабильность государственных учреждений обусловлена не взаимной необходимостью сотрудничества между множеством должностных лиц и политических органов, а правом вето и угрозой судебного преследования, которые они могут применять по отношению к другим.
Под влиянием «Римских древностей» «Рассуждения» напоминают, если так можно выразиться, перекрестный комментарий: Макиавелли берет за основу один из самых любимых (и канонических) классических текстов – «Историю» Тита Ливия, но в своем исследовании постоянно пользуется преимуществами, которые ему дают вторая, альтернативная версия описываемых событий и сопутствующие объяснения. Показательно, что главное различие в том, как понимают раннюю римскую историю Тит Ливий и Дионисий, касается значимости государственных институтов. Первый, как и все римские историки, склонен освещать успехи и неудачи государств с точки зрения моральных добродетелей и редко упоминает о сложном наборе правил и процедур, созданных для управления Римом. А второй настаивает скорее на достоинствах и недостатках каждого государственного строя, в значительной степени возводя даже добродетели или пороки граждан к основным законам их страны. Именно эту точку зрения Макиавелли искусно включает в свою интерпретацию.
Достаточно трех примеров, чтобы понять, скольким Макиавелли обязан «Римским древностям» и насколько оригинально он усвоил урок Дионисия.
1. На всем протяжении XV века гуманисты, вслед за Аристотелем (Политика 7.4), не переставали повторять, что города должны расширяться с осторожностью и не превышать неких идеальных размеров, чтобы свести к минимуму возможность внутренних конфликтов. Подобно Цицерону (Речь в защиту Луция Корнелия Бальба 13 и 22) и Тациту (Анналы 11.24), некоторые антикварии – например Бьондо, посвятивший изучению римской цивилизации десять книг своего труда «Торжествующий Рим» (Roma triumphans, 1459, опубликован в 1473), – иногда признавали, что римляне достигли таких вершин, поскольку проявляли великодушие, когда принимали к себе новых жителей, а позднее и ассимилировали покоренные народы. Но эти авторы никогда не делали на основе данного факта каких-либо общих выводов. Именно Макиавелли превратил этот пример из истории Рима в универсальный исторический закон, провозгласивший, что открытые республики процветают, а закрытые обречены на разорение. После 1494 года, на фоне бедствий, вызванных разницей в реальной мощи между итальянскими державами и недавно укрепившимися монархиями Франции и Испании, никто уже не мог радоваться очевидному сходству итальянских коммун и греческих городов, как это часто делали гуманисты в прошлом. Для примера: к началу XVI века соотношение между 450-тысячным населением всех флорентийских владений в Тоскане и 16-миллионным населением Французского королевства составляло примерно 1:35, то есть превышало соотношение, существующее сегодня между Францией или Италией и Китаем. Больше граждан – больше солдат; так, собственно, и считал Макиавелли, однако все основополагающие элементы его рассуждений уже присутствуют в «Римских древностях» (1.9; 2.16–17; 3.10–11; 4.22–23; 6.19), где много говорится о том, как римляне пытались преодолеть свою изначальную слабость. Достаточно вспомнить легендарное похищение сабинянок и столь же легендарное создание «убежища», которое Ромул предоставил всем, кто приходил в его город. Там же, у Дионисия, мы найдем подробное рассмотрение катастрофических последствий закрытости для греческих городов, чему Макиавелли уделяет особое внимание (Рассуждения 2.4). Если Древнему Риму, ко всеобщему удивлению, удалось восстановиться после поражения, нанесенного ему карфагенянами при Каннах, то ни Афины, ни Спарта, ни Фивы так и не смогли установить прочную гегемонию над Грецией, поскольку греки, в отличие от римлян, слишком ревниво относились к гражданским привилегиям и не понимали, что укрепить свою республику возможно, только приняв в нее иноземцев. Таким образом, это сравнение, приведенное Дионисием, содержало настоятельный совет на будущее – совет, который благодаря «Рассуждениям» будет и впредь оказывать неизменное влияние, в том числе и на законы США, касающиеся натурализации иммигрантов. В подтверждение можно привести тот факт, что Джеймс Уилсон, один из отцов-основателей США, прямо упомянул имя Макиавелли в своих лекциях по юриспруденции, посмертно опубликованных в 1804 году.
2. Любой, кто прочтет труды Тита Ливия, сразу увидит, насколько большое значение тот придает социальным конфликтам и насколько первостепенную роль он отводит народным трибунам. Они были защитниками римского народа, избирались только из числа непатрициев и наделялись значительной властью, особенно после случившейся в 494 году до н. э. сецессии – демонстративного ухода плебеев за черту города, на Священную гору. Народные трибуны, помимо прочего, обладали правом наложить вето на любой закон, остановить призыв на военную службу и уличить перед собранием любого гражданина, подозреваемого в нанесении ущерба свободе республики. Однако в античных источниках трибуны, также возглавлявшие народную фракцию, часто обвинялись в раздорах, царивших в Риме[24], и гуманисты единодушно разделяли это враждебное отношение. Дионисий же придерживался другой точки зрения (Римские древности 4.73–74; 7.55–56; 7.65–66), причем Макиавелли его явно поддерживает. Более того, и в «Римских древностях», и в «Рассуждениях» народные трибуны предстают как демократический элемент Древнего Рима, в котором стабильный смешанный строй установился лишь после 490 года до н. э., когда сенат окончательно утвердил полномочия трибунов (Рассуждения 1.2–5). Более того, как Дионисий, так и Макиавелли высоко оценивают народные суды, которые неизменно подвергались критике со стороны античных мыслителей и прежде всего Аристотеля (Политика 6.5), а кроме того, считают, что право обвинения, которым наделялись трибуны, оказывалось незаменимым инструментом не только для защиты плебеев от злоупотреблений патрициев, но и для сохранения свободы республики, поскольку благодаря ему граждане, опасаясь судебного разбирательства в сенате, становились более добродетельными (Рассуждения 1.5, 1.7–8). Несомненно, столь необычная оценка института народных трибунов – это одна из самых оригинальных черт республиканизма Макиавелли, хотя и здесь явно прослеживается влияние Дионисия.
3. Помимо трибунов, Полибий не упоминает еще об одной выборной должности, которая занимает центральное место и у Дионисия, и у Макиавелли, – о должности римского диктатора. Она создавалась в особых обстоятельствах, и гуманисты не знали, как ее описать. Диктатор наделялся чрезвычайными полномочиями, и его решения невозможно было обжаловать, но в то же время он был обязан уважать республиканские институты. Его назначал сенат, причем не на двенадцать месяцев, как двух консулов и большую часть римских магистратов, а только на шесть. Диктатура была овеяна дурной славой, особенно после того, как в I веке до н. э., во время гражданских войн, Луций Корнелий Сулла и Гай Юлий Цезарь узурпировали власть именно как диктаторы, – и гуманисты открыто ее порицали. Однако Макиавелли, изучая труды Дионисия, вполне мог прочесть пространные восхваления многочисленных преимуществ, которые давало Риму кратковременное сосредоточение всей власти в руках одного человека, пока Сулла и Цезарь не извратили саму природу должности диктатора (Римские древности 5.70–77). Макиавелли, восприимчивый к непредвиденным опасностям и непрестанно пытавшийся понять, как можно их избежать, пришел в восторг от этой нетипичной точки зрения, и его «Рассуждения» – вслед за «Римскими древностями» – стали первым современным политическим произведением, одобрившим римскую диктатуру. Он видел в ней и исключительный, но при этом законный ответ на особо серьезные угрозы (Рассуждения 1.34), и потенциальный выход из многих патовых ситуаций, способных парализовать деятельность государства со смешанной формой правления, – например, разногласий между двумя консулами (Рассуждения 1.50).
Права граждан – трибуны – диктатура: размышления Дионисия постоянно оказываются в центре «Рассуждений» (рис. 3.2). Вероятно, ни один другой автор, за исключением Тита Ливия, не играл для Макиавелли настолько же важную роль. Однако влияние «Римских древностей» не ограничивается только тем, что они помогли Макиавелли в понимании государственных институтов Древнего Рима. В них, как мы сейчас увидим, затрагивается по крайней мере еще одна важная проблема.
Рис. 3.2. Государственное устройство Рима по Дионисию Галикарнасскому (и Макиавелли).
Позитивные конфликты (и другие блестящие идеи)
Сила в единстве – на этом интуитивно понятном представлении не переставали настаивать древние исследователи и гуманисты, осуждая внутренние распри во имя гражданской гармонии. Все за одного, один за всех: кто же с этим не согласится? Однако в первых главах «Рассуждений» (1.4–6) Макиавелли недвусмысленно высказывается против этой идеи, явно одобряя время от времени происходившие в Риме беспорядки и, в более широком плане, любые социальные волнения. Эта позиция запомнится как один из самых оригинальных и спорных его постулатов, а также как переломный момент в западной политической теории. В XV веке гуманисты часто критиковали Древний Рим за борьбу патрициев и плебса, и, возможно, Макиавелли, утверждавший, что его современникам следует вдохновляться трудами древних римлян, считал необходимым с самого начала отмести возможные возражения. Тем, кто уверял, что «Рим был республикой настолько подверженной смутам и до того беспорядочной, что, не исправь судьба и военная доблесть его недостатков, он оказался бы ничтожнее всякого другого государства» (1.4), в «Рассуждениях» дается ответ: в отличие от событий в греческих городах (а позднее и в итальянских коммунах, включая Флоренцию), борьба римских патрициев и плебеев на протяжении веков никогда не принимала насильственный характер. Также Макиавелли настаивает на том, что «всякий город должен обладать обычаями, предоставляющими народу возможность давать выход его честолюбивым стремлениям» (1.4) и что успехи Рима во многом зависели от умения народа заставить богатых и влиятельных граждан уступить своим требованиям, не прибегая к оружию. Обладая удивительной политической креативностью, плебеи использовали другие средства: например, отказывались от службы в армии (detractio militiae), а в самых серьезных случаях даже покидали город (secessio), используя внешние военные угрозы, чтобы преодолеть сопротивление патрициев. (Кстати, во Флоренции так, напротив, поступали аристократы, когда отказывались платить налоги и оставляли город без возможности нанять армию.) Лишь после того, как сенаторы, желая помешать перераспределению земель, убили без суда народного трибуна Тиберия Гракха (133 г. до н. э.), а его брат Гай, продолживший аграрную реформу, тоже стал жертвой политической борьбы (121 г. до н. э.), в Риме начала литься кровь. Но охватившие республику гражданские войны, развязанные честолюбивыми полководцами вроде Суллы и Цезаря с их легионами, не имели ничего общего с теми протестами, которые происходили в первые века от основания Рима. Более того, еще задолго до убийства Гракхов городу принес немалую пользу Конфликт орденов[25] – прежде всего стоит сказать, что благодаря ему в Риме появился институт народных трибунов и установился смешанный строй, что послужило на благо всей общины.
Удивительная и провокационная апология римских гражданских волнений, предложенная Макиавелли, имеет в античной литературе всего один прецедент – опять же у Дионисия. Более того, в «Римских древностях» (7.65–66) проводится четкое разграничение между благотворными конфликтами, проходившими в Римской республике на ранних этапах ее развития, и тем, во что они выродились впоследствии, а также приводится пространное сравнение римских и греческих междоусобиц с вескими аргументами в защиту Рима, где борьба носила почти бескровный характер. Макиавелли отмечает, что за три-четыре века в уличных беспорядках была убита лишь горстка римлян. Дионисий упоминает об этом очень кратко, но флорентийский мыслитель весьма благоразумно использует этот фрагмент в своих целях. В третьей книге «Римских древностей» мы находим рассказ о противостоянии Рима и Альба-Лонги, древней латинской метрополии, откуда происходили многие римляне, в том числе, согласно легенде, – основатели «вечного города», Ромул и Рем. Тулл Гостилий, правитель Рима, и Меттий Фуфетий, диктатор Альба-Лонги, стремясь избежать кровопролитного сражения, грозившего гибелью и римлянам, и альбанцам, хотели устроить поединок и решить, кому из них достанется верховенство, а кому придется покинуть свои дома и переселиться в город победителей. (В битву вступили Горации и Куриации, тем самым положив начало знаменитой легенде.) Перед поединком Меттий Фуфетий превозносит чистоту рода жителей Альба-Лонги, в которой, в отличие от Рима, не давали убежища пришлым, а потому не было внутренних раздоров. Тулл Гостилий красноречиво защищает римскую модель, поскольку Рим, даже несмотря на общественные волнения, обладает могучим войском и открыт для чужеземцев: «Сила гражданства покоится на мощи оружия, а сама эта мощь исходит от изобилия живых людей… Именно ваш полис, начав с великой славы и обретя безмерные богатства, утратил свою значительность; а мы, незначительные вначале, в недолгий срок превратили Рим в сильнейший из соседних городов, причем с помощью того общественного устройства, которое ты порицаешь. И наши внутренние волнения, если ты и их, Фуфетий, приписываешь к обвинениям, порождаются не к погибели и унижению общин, но к их спасению и процветанию»[26] (Римские древности 3.11).
Мы уже видели, как Макиавелли (вслед за Дионисием) устанавливает четкую взаимосвязь между численностью населения и военной силой. Поэтому неудивительно, что он, восхитившись аргументами Тулла Гостилия, решил присвоить их. (Не говоря уже о том, что у такого человека, как Макиавелли, подвергавшегося дискриминации из-за флорентийских законов о незаконнорожденных, были и личные причины не одобрять глупые попытки альбанцев сохранить чистоту рода.) По его мнению, римский плебс заслуживал признания за то, что избегал насилия, но главное, чему должна научиться любая республика, – это управлять бурной активностью общества и даже возникающей в нем враждой, не устраняя их полностью. Макиавелли подчеркивает эту мысль прежде всего тем, что уподобляет различные социальные группы «гуморам», или «телесным сокам», – этот термин заимствован у великого греческого врача Гиппократа, «отца медицины», жившего в V веке до н. э. Наука эпохи Возрождения ничего не знала о вирусах и бактериях. В ней считалось, что все болезни происходят от дисбаланса четырех основных компонентов организма: черной желчи, желтой желчи, флегмы и крови. Согласно взглядам, господствовавшим в XVI веке, преобладание той или иной «влаги» могло вызвать различные заболевания – и поэтому требовалось немедленно вернуть равновесие, пусть даже для этого пришлось бы прибегнуть к особым диетам или к употреблению веществ, которые помогут больному вывести избыток жидкости через пот, слизь, мочу, рвоту или диарею и тем самым восстановить гармонию. Неоднократно обращаясь к этому образу, Макиавелли предполагает, что нечто подобное применимо и к государствам – и из этого следуют два важных вывода. Во-первых, приравнивая социальные группы к «телесным сокам», он признает, что невозможно обойтись без конфликтов, поскольку социальные слои, подобно жидкостям в организме, постоянно стремятся возобладать друг над другом. (Для Макиавелли не существует идеи о стабилизирующем правлении среднего класса, вдохновленной Аристотелем и столь популярной среди гуманистов XV века.) Здоровье, таким образом, воспринимается как передышка в череде последовательных нарушений равновесия, поэтому идеальная гармония в лучшем случае иллюзорна, а в худшем – носит патологический характер. У медицинской метафоры, к которой обращается Макиавелли, есть и второе следствие: ни один из «телесных соков», составляющих город, невозможно устранить – и более того, поступать так просто нельзя. При этом благополучие республики связано не со спокойствием, которым сопровождается устойчивое народовластие или безмятежное правление грандов, а с тем, сохраняется ли динамичное и довольно ненадежное равновесие сил (о полном устранении богатых в соответствии с марксистской классовой борьбой не стоит и говорить). А это значит, что, несмотря на явные симпатии, которые Макиавелли испытывает к народу, его стремление показать пользу римских гражданских волнений не предполагает никаких революционных замыслов. Напротив, он говорит о том, что управляемый конфликт, благодаря которому социальная напряженность может выплеснуться в неопасных формах, может даже укрепить позиции правящего режима и тем самым предотвратить перемены. (В XVII веке эту идею Макиавелли превознесут некоторые его последователи.) Мудрые политики должны обезвредить социальные противоречия, а не стремиться к их уничтожению.
Конечно, такая оценка относительно бескровных римских бунтов не исключает вероятности того, что в определенных ситуациях могут потребоваться другие средства, – как медицина эпохи Возрождения в самых сложных случаях рекомендовала прибегнуть к хирургии. Особенно подробно Макиавелли останавливается на этом, представляя в «Рассуждениях» (1.9–10) спартанского царя Клеомена III, социального реформатора III века до н. э., который пытался восстановить сумптуарные законы – постановления, направленные против излишней роскоши и введенные легендарным законодателем Ликургом. Чтобы разрешить социальный кризис, в котором давно находился спартанский полис, и вернуть ему былую военную мощь, Клеомен сначала устранил оппозицию, предав смерти своих врагов-аристократов, чтобы те не успели ему помешать. По мнению Макиавелли, в той ситуации это было правильным решением, и только вторжение Македонии в Грецию помешало Клеомену III успешно завершить начатое. А вот о братьях Гракхах автор «Рассуждений» судит иначе, полагая, что они проявили неразумность, когда попытались исправить экономическое неравенство в Риме и, в частности, предложили ограничить арендаторов в пользовании общественной землей, вернуть излишки в собственность государства и отдать их беднейшим крестьянам, поддержав тем самым социальную основу римской армии. Гракхи, с точки зрения Макиавелли, обманулись в своих ожиданиях, считая, что им хватит и обычных средств принуждения, чтобы сенат одобрил их реформы. Они не понимали, что конфликт носил экономический характер и не касался, как раньше, только юридического признания и гражданских прав плебеев, а потому патриции никогда не пошли бы на столь глубокое преобразование властных отношений. Проще говоря, в этом случае договориться было невозможно. По этой причине, как пишет Макиавелли, братьев «следует хвалить скорее за их намеренья, нежели за их рассудительность» (1.37), то есть за поставленные цели, а не за способность определить подходящие средства для их достижения. Гракхи потерпели поражение, поскольку проявили нерешительность перед лицом насилия, в то время как им, учитывая степень морального разложения римского общества, следовало бы вспомнить урок Гиппократа о тяжелых болезнях, требующих скальпеля хирурга: «Отчаянные времена требуют отчаянных мер»[27] (Афоризмы 1.6).
Из этой идеи можно вывести более общий принцип. По Макиавелли, любая политическая и социальная организация со временем деградирует, и единственный способ сделать ее долговечной – периодически возвращаться к ее истокам, когда граждане были более добродетельны, поскольку боялись абсолютной власти законодателя. Так поступали римляне, когда назначали диктатора; к тому же стремились и Медичи во Флоренции в XV веке, когда каждые пять лет отбирали доверенных людей и создавали из них специальную комиссию, чтобы укрепить свою власть еще до того, как противники начнут плести против них заговоры. Как утверждает Макиавелли, даже церковь просуществовала столько веков лишь потому, что святые Доминик и Франциск возвратили христианскую религию к «коренному началу» и способствовали нравственному возрождению верующих (Рассуждения 3.1). Старение и порча свойственны как естественным, так и искусственным образованиям, но если в первом случае ничто не может остановить обычный процесс распада, то во втором, как полагает Макиавелли, политические институты можно омолодить хотя бы частично, чтобы они прослужили дольше, – и, возможно, для этого потребуется сосредоточить всю власть в руках одного реформатора, как это сделал Клеомен III. Конечно, здесь таится немалая угроза, поскольку никто не может предсказать, как поступит новый законодатель, призванный перестроить институты. Сохранит ли он верность республиканской свободе или злоупотребит своей временной бесконтрольной властью для установления постоянной тирании? Об этом можно судить лишь по тому, что предпримет такой предводитель, но важно признать потенциальную опасность его действий, даже если иногда подобный риск представляется неизбежным. (На такую мысль наводят «Рассуждения» в 1.18 – и, в принципе, всю восемнадцатую главу первой книги можно прочесть как меланхоличный и разочарованный комментарий о неудавшемся политическом проекте «Государя».)
Возможность социальных конфликтов настолько важна для Макиавелли, что заставляет его совершенно оригинально переформулировать теорию смешанного строя, позаимствованную у Полибия и Дионисия. В «Рассуждениях» государства с такой формой правления делятся на два больших рода: по их отношению к пришлому населению и, соответственно, по их военным возможностям. С одной стороны – Древний Рим: пронародный, готовый предоставить гражданство чужакам и покоренному населению и, как следствие, густонаселенный и вооруженный, однако неизбежно страдающий от внутренних конфликтов, поскольку воинственный народ претендует на право участвовать в управлении городом, а постоянный приток иноземцев усложняет поддержание социальной гармонии. С другой стороны – Спарта и, среди современных республик, Венеция, где власть отдана аристократам и царит социальное спокойствие. Эти государства надежно отгорожены от внешнего мира и не желают привлекать своих граждан в армию, но по тем же причинам они не обладают военной силой, необходимой для защиты и расширения своих владений. Каждый из этих вариантов, безусловно, имеет свои преимущества, и можно было бы только мечтать о том, чтобы они сочетались в некой идеальной форме смешанного правления, обеспечивающей непобедимость и внутренний мир. Но это, как сразу же становится ясно из «Рассуждений», – несбыточная мечта, поскольку различные достоинства Древнего Рима и Спарты/Венеции (а именно военная мощь и социальное согласие) представляют собой лишь следствие их диаметрально противоположного выбора в вопросе о гражданстве.
Рис. 3.3. Формы государственного строя по Макиавелли (Рассуждения 1.2–6). Кольцо иллюстрирует круговорот форм правления, о котором говорят Полибий и Макиавелли
В итоге Макиавелли приходит к решительному выводу: несмотря на почти безоговорочное восхищение, которое Венеция вызывала у гуманистов и в целом у его современников (особенно у флорентийских аристократов), римский государственный строй выглядит настолько более предпочтительным, что присущие ему волнения следует считать не более чем «неизбежным неудобством» (Рассуждения 1.6). Примерно то же самое имел в виду Тулл Гостилий, отвечая Меттию Фуфетию в «Римских древностях». И пусть не всегда обязательно выбирать путь войны, но, возможно, аристократическим государствам со смешанной формой правления придется вступить в борьбу, даже если они этого не желают. Маловероятно и то, что республика, устроенная подобно Спарте и Венеции, сможет избежать вовлечения в противостояние с соседями; в этом случае, как отмечает Макиавелли, длительный мир постепенно сделает ее неспособной к самозащите и приведет к гибели. Однако смешанный строй, подобный римскому, позволит ей – по крайней мере в теории – отказаться от завоеваний, но при этом быть готовой к любой войне, которую против нее развяжут другие. Иначе говоря, реальной альтернативы не существует, и для Макиавелли единственной моделью, достойной подражания, остается римская.
Как умирают республики
Какой бы ценой ни давалась реставрация республики через возвращение ее к «коренному началу» (Рассуждения 3.1), рано или поздно любое искусственное образование обречено на гибель. Макиавелли знает об этом и принимает данный закон жизни, не выражая особого огорчения, поскольку «вечная республика невозможна» (3.17). Если бы Гракхи преуспели в своем замысле, гражданская свобода могла бы просуществовать дольше, но поскольку братья выбрали неверные средства и потерпели поражение, Рим встал на путь имперского правления. Впрочем, то был лишь вопрос времени, потому что так или иначе каждое государство в будущем обречено. Должно быть, Макиавелли помнил и урок Лукреция: «Все дряхлеет и мало-помалу, жизни далеким путем истомленное, сходит в могилу»[28].
Конечно, это не означает, что бессмысленно обращать пристальное внимание на то, как гибнут республики. Даже здесь знание прошлого помогает политикам хотя бы частично предотвратить будущие опасности. В отличие от античных мыслителей и гуманистов, всегда считавших народ главной угрозой свободе, автор «Рассуждений» возлагает ответственность в основном на аристократов и при этом отвергает привычные и «обеляющие» олигархов обвинения в несостоятельности и неуправляемости масс. Макиавелли полагает, что тираны, которые стремятся подорвать республиканские институты и обрести абсолютную власть, всегда происходят из богатейших семей, даже если иногда они хитростью завоевывают поддержку народа, притворяясь, что защищают простых людей от остальной аристократии. Так поступали Сулла и Цезарь, да и во Флоренции история победы Медичи над Альбицци преподнесла похожий урок.
По мнению большинства античных авторов и всех гуманистов, Римская республика распалась под влиянием трех факторов. Первый – социальные волнения, сопровождавшие город с момента его основания и со временем приведшие к самоубийственным гражданским войнам, разразившимся в I веке до н. э. Второй – несовершенная система диктатуры, которая способствовала приходу Суллы и Цезаря к абсолютной власти. И третий – упадок нравов, произошедший во II веке до н. э., после завоевания Греции, и вызванный приобщением римлян к восточной изнеженности и к роскоши, распространившейся, как заразная болезнь. Как писал Петрарка, «богатством покорен был Рим, народов покоритель» (Familiares 11.16.23). Конечно, некоторые флорентийские гуманисты, вопреки средневековым аскетическим идеалам, допускали, что стремление к мирским благам может побудить человека к творчеству[29], – однако в XV веке литераторы в большинстве своем все же считали расточительность главной угрозой для республик и постоянно ссылались на римскую историю как на лучшее доказательство пагубности роскоши и чрезмерного выставления ее напоказ. Эту мысль оспорили только философы и экономисты XVIII века, такие как Бернард де Мандевиль, Дэвид Юм или Адам Смит, впервые заявившие, что частный интерес и даже некоторые личные пороки, например жадность, могут быть двигателем прогресса и способствовать развитию общественных добродетелей.
Как мы видели, Макиавелли открыто отвергает первые два объяснения гибели Римской республики, приводимые гуманистами. В отношении диктатуры он напоминает, что «сила легко получает наименования, а не наименования силу» (Рассуждения 1.34). Но Макиавелли не принимает и третьего объяснения – и предлагает две альтернативные трактовки, в которых с большой проницательностью увязывает внутренние и внешние факторы. Он признает, что истоки затяжного кризиса, который завершился победой Цезаря над Помпеем в 45 году до н. э., следует искать в предыдущем веке, однако его не устраивает идея гуманистов, согласно которой упадок был обусловлен притоком богатств с Востока. Впрочем, он тоже считает, что свобода может сохраняться лишь тогда, когда «в хорошо устроенных республиках все общество – богато, а отдельные граждане – бедны» (1.37), и что в стране с республиканской формой правления «плоды, выработанные бедностью, выше плодов богатства» (3.25). Обычаи, по мнению Макиавелли, изменились не потому, что стали доступны предметы роскоши, а потому, что в определенный момент римский правящий класс оказался в новом положении. Как отмечал в I веке до н. э. историк Гай Саллюстий Крисп, патриции оставались добродетельными и сдержанными до тех пор, пока сохранялась угроза со стороны Карфагена. Но как только Карфаген пал, богачи начали заботиться только об увеличении собственного состояния и обращаться с плебеями еще более жестоко, чем раньше. Это и вызвало массовое обнищание, побудившее братьев Гракхов выдвинуть предложение о перераспределении земель (Югуртинская война, 41).
Несомненно, гуманистам была известна теория Саллюстия о metus hostilis («страхе перед врагами»), но они, как правило, не решались ее повторять, во многом потому, что в ее свете заслуги римлян могли показаться не столь значительными – ведь достойное поведение, рожденное лишь страхом перед внешней угрозой, не является истинной добродетелью, как утверждал в V веке отец церкви Августин (О граде Божьем, 5.12–14). Макиавелли же, напротив, признавал морализирующую силу страха, который, по его мнению, лучше всего способен сдержать желания, пагубные для общества, и его контролирующая сила, как уже отмечалось, прежде всего проявляется в виде репрессивных законов. Здесь стоит вспомнить и письмо Веттори к Макиавелли от 5 августа 1526 года: «От вас я неоднократно слышал, что страх – величайший из господ». Во времена соперничества с Карфагеном римский правящий класс был образцом самодисциплины. Но как только Рим покорил последнего врага в Средиземноморье, элиты отказались от всякой сдержанности и римская администрация на всех уровнях погрязла в коррупции, поскольку на должности уже не выбирали лучших граждан – и все большее влияние обретали те, кто был готов оказать предпочтение своим клиентам и сторонникам (Рассуждения 1.18, 3.16). Из-за безудержной жадности патрициев все больше простых людей впадало в нищету, а неудачная попытка Гракхов решить проблему растущего социального неравенства лишь ускорила кризис (1.37). И общий вывод по поводу этой внезапной трансформации римской олигархии остается неизменным: при отсутствии соответствующих угроз, как внутренних, так и внешних, никакие педагогические усилия не смогут обуздать безграничные аппетиты к обогащению и роскоши.
Примечательно, что Макиавелли демонстрирует схожее отношение к опасностям социальных конфликтов и чрезмерного богатства. В обоих случаях вместо того, чтобы пытаться эти явления искоренить, он предлагает республикам проявить мудрость, то есть тщательно их контролировать и превращать в элемент силы. В этом отношении наиболее показательна вступительная часть «Рассуждений» (1.1), где Макиавелли порицает современников, уверенных в том, что лишь в бедности можно быть добродетельным. Ведь мудрый Ромул выбрал для своего города плодородную местность, поскольку знал, что без экономических ресурсов невозможно построить действительно мощное государство. Но в то же время он принял меры предосторожности, не позволив богатству повредить гражданским обычаям, и тем самым достиг обеих целей, казавшихся несовместимыми.
Второе объяснение краха Римской республики призвано обратить наше внимание на «продолжительность военачальничества» – так называет это явление Макиавелли (Рассуждения 3.24). Пока Древний Рим воевал в Италии, его солдаты-землепашцы легко переходили от возделывания своих участков к сражениям за город. Но когда республика раскинулась широко, а военные кампании стали длиться дольше, порой даже по нескольку лет, граждане, участвовавшие в войнах, начали превращаться в профессиональных солдат, и по мере того, как они одерживали победу за победой, военачальники становились им гораздо ближе, чем ежегодно избираемые магистраты, – вот отличный пример плохих политических связей. После того как сенат, преступив закон, сокрушил Гракхов, правила политической борьбы изменились окончательно: решения стали приниматься исходя из фактической обстановки. Никто уже не доверял ни избирательному процессу, ни традиционным институтам, благодаря которым на протяжении веков более или менее мирно решались разногласия. Все поняли, что теперь для победы необходимо опираться на военную силу, и в этих новых условиях полководцы стали важнейшими участниками противостояния олигархов и народа, втянув Рим в страшную череду гражданских войн: сперва сражались Сулла и Гай Марий, потом – Цезарь и Помпей, и наконец – Октавиан и Марк Антоний. Однако в конце концов, после почти столетней резни, единственно возможным исходом стало порабощение под властью императора, и 16 января 27 года до н. э. единственный победитель, Октавиан, принял священное имя Август.
В тот день римской свободе пришел конец. Уже ничто не сдерживало честолюбивых полководцев, рвущихся к власти; пренебрежение, с которым относились к самим основам государственного строя, стало вопиющим; внешние враги отсутствовали – и после трех с половиной столетий относительно стабильного правления (охвативших период с конца V века до н. э., когда в Риме с введением трибуната установился смешанный строй, по 146 год до н. э., когда был разрушен Карфаген) даже эта величайшая из республик, когда-либо существовавших на земле, вступила в необратимый кризис и в конце концов погибла. Так завершился ужасный урок, который, по мнению Макиавелли, было необходимо осмыслить каждому свободному государству, пока не стало слишком поздно.
Гражданская религия: древность и наши дни
В «Государе», с учетом всего изложенного, религия играет довольно скромную роль, особенно если вспомнить о том, что трактат посвящен племяннику папы римского. В шестой главе монах Савонарола представлен как «безоружный пророк», не внявший в полной мере урокам основателей государств, например Моисея, и не сумевший позаботиться о средствах, необходимых для того, чтобы «утвердить в вере тех, кто еще верил ему, и принудить к ней тех, кто уже не верил». Одиннадцатая глава призвана прославить могущество церковных государств, которые, по мысли Макиавелли, должны поддерживать действия Лоренцо Медичи. В тринадцатой главе поединок Давида и Голиафа становится аллегорическим воплощением идеи о «собственных войсках». В восемнадцатой и двадцать первой главах религия предстает как один из самых эффективных лисьих инструментов, предназначенных для сокрытия львиной свирепости враждующих государей, а также приводится случай, когда Фердинанд Арагонский коварно использовал ее для обретения власти над испанской феодальной аристократией. И наконец, призыв к освобождению Италии от варваров, завершающий двадцать шестую главу, полон библейских отсылок, как и пристало произведению, адресату которого в будущем предстоит возглавить папские войска. Вот и все.
Однако при прочтении «Рассуждений» нам, напротив, потребуется оценить представления Макиавелли о религиозных явлениях и о роли папства в истории Италии – хотя бы потому, что именно за эти мысли его яростно осудит церковь, а позднее, в XIX веке, ему воспоют хвалу как предвестнику разделения церкви и государства. Макиавелли исходит из горестного соображения, в соответствии с которым христианство, с его нацеленностью на загробную жизнь и пренебрежением мирской славой, сделало людей менее склонными к великим деяниям. «Все люди, желая попасть в рай, больше помышляют о том, как бы стерпеть побои, нежели о том, как бы за них расплатиться… такой образ жизни сделал мир слабым и отдал его во власть негодяям» (Рассуждения 2.2). Языческие культы с их зрелищными кровавыми жертвоприношениями и призывом к активной жизни были совершенно иными, и эта тема – которой Бьондо посвятил две первые книги «Торжествующего Рима» – настолько важна, что уже в самом начале комментария Макиавелли мы находим подробный анализ взаимосвязи политики и религии в Древнем Риме (Рассуждения 1.11–15).
Макиавелли приписывает римской религии две важнейшие политические функции. Во-первых, как показал пример Нумы Помпилия, второго по счету царя Рима, который прославился тем, что все свои важнейшие решения приписывал ночным беседам с нимфой Эгерией, – древние умели использовать легковерие народа, побуждая людей к определенным действиям (или бездействию) в соответствии с потребностями республики (1.11 и 1.13). Гуманисты подхватили эту идею (кстати, изложенную в De legibus et iudiciis Скалы как раз устами Бернардо Макиавелли), но на ее основе часто утверждали, что народ не может судить благоразумно, и повторяли снова и снова, что для управления массами нужен обман, поскольку им неведомо, что хорошо, а что плохо для государства. Макиавелли же неустанно защищает мудрость и нравственность народа (Рассуждения 1.58–59). И пусть даже простые люди, по его мнению, судят о решении сложных дел не так хорошо, как об избрании достойных кандидатов (1.47), это не является достаточным основанием для того, чтобы оставить управление республикой в руках элиты. Религия в представлении Макиавелли оказывается мощным средством, призванным усилить способность народного собрания к отвлеченным рассуждениям. Она должна помочь простолюдинам в обсуждении трудных дел, не лишая их при этом политических прав. Словом, благонамеренный обман в интересах всего общества, а не только самых влиятельных семей, – не более чем одна из многих чрезвычайных мер, столь близких для Макиавелли.
Самое оригинальное заявление о религии, которое мы находим в «Рассуждениях», касается ее способности побуждать людей к совершению одних поступков и к воздержанию от других (1.11 и 1.15). Страх божественной кары становится основой клятвы, и общество, которому всегда угрожает поведение эгоистичных сограждан, соблюдающих правила прилюдно, но нарушающих их вдали от чужих глаз, – кстати, во второй книге «Государства» Платона о таких упомянет афинский философ Главкон – защищено от возможных предательских действий со стороны своих членов. Таким образом, Макиавелли воспринимает религиозную веру как некую суперсвязь или метасвязь, побуждающую людей к сотрудничеству во имя общей цели, причем в некоторых случаях – даже вопреки их непосредственным личным интересам. С этой точки зрения страх перед Богом следует рассматривать как неотъемлемую часть размышлений автора о связующих узах политики.
В рамках этой концепции Макиавелли неизбежно возвращается к примеру Савонаролы, чей стремительный взлет и не менее впечатляющее падение утвердили флорентийского мыслителя во мнении о том, что век суеверий еще не прошел – ведь удалось же Савонароле уверить значительное число своих сторонников в обладании провидческим даром: «Народ Флоренции не кажется ведь ни невежественным, ни грубым; тем не менее брат Джироламо Савонарола убедил его в том, что он беседовал с Богом» (Рассуждения 1.11). Такое соображение заставляет Макиавелли дать религиозному реформатору более позитивную оценку, чем та, которую мы находим в «Государе», – настолько, что в «Рассуждениях» (3.30) он, по крайней мере частично, оправдывает монаха за то, что тот был «безоружным пророком». По мнению Макиавелли, Савонарола на самом деле понимал, что нужно вооружаться против врагов, подобно Моисею, но его последователи по глупости пренебрегли этим предупреждением.
В разгар политического кризиса многие современники Макиавелли начали усматривать в Римской церкви последний бастион, благодаря которому Италия в XV веке могла процветать. Макиавелли смотрит на это явление точно так же, как на гуманистическую культуру (другой источник гордости итальянцев, который не был сразу затронут потрясениями, начавшимися в 1494 году), и полемически опровергает общепринятое мнение, возлагая на папство вину за недавние и нынешние поражения. Слишком слабые, чтобы объединить Италию, но достаточно сильные, чтобы помешать в этом любой другой из местных держав, понтифики обрекли полуостров на вечный раскол, сделав его легкой добычей для Франции и Испании. Однако еще более сильный ущерб нанесло их откровенно безнравственное поведение, поскольку оно возбуждало в народе неверие и способствовало разложению нравов в областях, наиболее подверженных влиянию римской курии, – и прежде всего в Италии (1.12).
Макиавелли полагал, что последние поражения тоже стали итогом кризиса папства и что в будущем тому, кто попытается установить новую республику, неизбежно придется проводить религиозную реформу. Впрочем, он не питал иллюзий относительно масштабов подобной задачи. Он справедливо замечает, что опытные законодатели подобны скульпторам, которым намного легче придать форму той глыбе мрамора, которой еще не касался резец, чем той, что уже частично обработал неумелый ваятель. Поэтому Макиавелли с сожалением вынужден признать, что будущее для итальянцев выглядит мрачным. Возврата к «коренному началу» здесь явно не предвиделось – и это могло стать очень плохим предзнаменованием для тех политических реформ, которые Макиавелли хотел бы провести во Флоренции в подражание римлянам. Неужели было слишком поздно?
Как выживают республики
Если в первой и второй книгах «Рассуждений» основное внимание, как уже отмечалось, уделяется «деяниям общественных советов… как в самом городе, так и вне его» (то есть внутренней и внешней политике), то третья книга посвящена «деяниям… частных советов». Однако в ней организация различных тем представляется менее последовательной, поскольку ряд вопросов, которые рассматривает Макиавелли, не связан общей нитью рассуждений, а кроме того, он часто развивает идеи, уже присутствовавшие в «Государе». Именно по этой причине третьей книгой по большей части пренебрегают – за исключением разве что нескольких глав, например первой, где говорится о необходимости периодически возвращаться к «коренному началу». И все же анализ политических достижений Рима, проведенный Макиавелли, невозможно правильно понять, не уделив должного внимания и этому разделу.
В сущности, третья книга посвящена республиканскому управлению, и, возможно, поэтому она во многом совпадает с «Государем». По сравнению с предыдущими разделами в ней гораздо больше внимания уделяется отдельным личностям – и явно иначе говорится о войне: оставив в стороне общую политическую и военную мудрость римлян, Макиавелли подробно рассуждает о той роли, которую играли на поле боя решения военачальников. (Их часто провозглашали «императорами», хотя в республиканском Риме этот титул не давал никакой власти – их по-прежнему воспринимали как «избранных высокопоставленных чиновников».) Как указывают «Рассуждения», даже в том случае, если основы государства уже заложены и в нем созданы лучшие институты, отдельные люди все равно могут повлиять на ситуацию – и это влияние может оказаться как благим, так и пагубным. Гораций, римский поэт I века до н. э., вопрошал в своих «Одах»: «Что без нравов, без дедовских, значит тщетный закон?»[30] (Оды 3.24). Поэтому для процветания республик необходимы люди исключительной доблести – как из сильных мира сего, так и из простого народа, – и для этого нужно поощрять добродетель среди граждан через их стремление к славе, чего правители обычно избегают. Такое послание непременно пришлось бы по нраву публике, приходившей в сады Ручеллаи, и это неудивительно – ведь Макиавелли, представляя новых друзьям главы «Рассуждений», прежде всего стремился заручиться их поддержкой в реализации своего неоримского проекта и показать, что в его пронародном смешанном строе найдется место и для них.
Однако в третьей книге он неоднократно предупреждает: именно в силу своей незаурядности такие люди, в отличие от обычных граждан, слишком часто не желают подчиняться законам. Они, как правило, одержимы личной славой, а если происходят из элиты, то и престижем семьи, причем до такой степени, что те качества, которые их отличают, легко превращаются в потенциальную угрозу для государства, – если, конечно, городским властям не удается вовремя их попридержать и укротить бурное пламя их устремлений. Так или иначе, такие люди представляют собой постоянный источник опасности, даже несмотря на то, что республики и не могут без них обойтись. Поэтому, по мнению Макиавелли, сочетание выдающихся добродетелей и соблюдения правил становится одним из первейших императивов для граждан любого свободного государства, причем без исключений – в том числе и для молодых аристократов из садов Ручеллаи.
Примеры опасного честолюбия приводятся уже в первой книге, где много говорится о попытках ниспровергнуть республику, как пытались сделать это, к примеру, римские патриции Марк Манлий Капитолин (1.8, 1.58) и Аппий Клавдий Красс (1.35, 1.40–42). В третьей книге Макиавелли возвращается к этой теме. Впрочем, его внимание уделено не прямым нападкам на республиканские институты (3.28), а тем противоречиям, которые неизбежно возникают между всей общиной и виднейшими гражданами, жаждущими уважения и почета (отчасти он уже затрагивал этот вопрос в главах, посвященных тому, как опасна неблагодарность, 1.28–30). Другим источником конфликтов может стать борьба за признание внутри самой элиты. В третьей книге речь идет о множестве самых разнообразных и несопоставимых предметов, но по большей части, в тех или иных формах, все вращается вокруг двух этих проблем. Это видно из глав, посвященных следующим темам: плачевным последствиям соперничества военачальников (3.15); опасности опрометчивых решений, принимаемых в попытке искупить вину за прежнюю неудачу (3.17); необходимости для государственных служащих освободиться от зависти, чтобы принести пользу своей стране (3.30); добродетельным поступкам, благодаря которым государственные деятели получают поддержку народа (3.34); важности семейных традиций (3.46); необходимости отбросить личные обиды «из любви к отечеству» (3.47). Таким образом, Макиавелли побуждает читателей рассматривать личную гордость и качества граждан, удостоенных великих почестей, как элемент силы республики, который необходимо сдерживать и даже держать в узде, но не устранять, – и, похоже, этот совет повторяется в «Рассуждениях» постоянно, поскольку точно так же Макиавелли предлагает поступать в отношении социальных конфликтов и чрезмерного богатства.
Благими намерениями вымощена дорога в ад, и добродетельные люди, сами того не желая, могут навредить родной стране. В качестве крайнего примера опасной личной инициативы Макиавелли называет заговоры и призывает относиться к ним с предельной осторожностью, поскольку «кто поступает иначе, нередко губит и себя, и отечество» (3.6). Впрочем, это не мешает ему восхвалять прозорливость Луция Юния Брута, свергнувшего Тарквиния Гордого (3.2–5). В предыдущие десятилетия ведущие гуманисты посвятили наиболее впечатляющим заговорам XV века ряд историографических трактатов[31], однако до Макиавелли никто не подвергал тайные интриги теоретическому анализу. Он сделал это еще в девятнадцатой главе «Государя», вдохновленной творением Полициано – латинским переводом «Истории» Геродиана, повествующей о злополучных смертях римских императоров II века. В «Рассуждениях» тема заговоров раскрыта в самой длинной главе, призванной объяснить их природу и то, почему они так часто заканчиваются провалом. В ней одни и те же события рассматриваются как с точки зрения заговорщиков, так и с точки зрения правителей, против которых строятся козни, и приводится невероятно сложная цепь гипотез и контргипотез, не имеющая аналогов во всем творчестве Макиавелли.
Как уже отмечалось в «Государе», для Макиавелли совершенство во многом обусловлено умением справляться с непредвиденными обстоятельствами и управлять потоком событий. Особенно показательна в этом отношении заключительная глава «Рассуждений», имеющая весьма пространное название: «Республика, желающая сохранить свою свободу, должна постоянно прибегать к новым мерам» (3.49). По сравнению с призывом освободить Италию от нашествия варваров, которым завершается «Государь», финал этой главы может показаться минорным. В ней быстро, без оглядки на хронологию, перечисляются креативные способы, придуманные римлянами для преодоления неожиданных кризисов. Это и своевременная реакция сената на кровожадный «заговор матрон» (331 год до н. э.), когда более 170 знатных римлянок были осуждены за отравление мужей; и запрет на проведение вакханалий (186 год до н. э.) в дни тяжелой войны с Македонией; и показательное наказание немногих римских солдат, выживших после поражения при Каннах (216 год до н. э.); а также реформа римских триб, которую провел Квинт Фабий Максим Руллиан, чтобы иноземцы, приходящие в Рим, не развращали древние нравы (304 год до н. э.). И хотя выбранные примеры резко отличаются друг от друга и на первый взгляд совершенно не связаны между собой, все они подчеркивают необыкновенную способность римлян постоянно предпринимать новые меры, – вот то достоинство, которое по-настоящему интересует Макиавелли.
И это очень существенный момент. «Рассуждения» начинаются с призыва к подражанию древним, но для Макиавелли одного подражания недостаточно. История никогда не повторяется с абсолютной точностью, а потому ни одна республика не сможет сохранить свою свободу, лишь следуя великим урокам прошлого, пусть даже это уроки Древнего Рима. И ничто так не противоречит духу «Рассуждений», как слепое поклонение самой первой конституции Ромула и даже более позднему смешанному строю. Если обратиться к дорогим для гуманистов риторическим категориям, то на определенном этапе «подражание» (imitatio), при котором современники неукоснительно следуют наставлениям прославленных античных авторов, должно смениться «соревнованием» (aemulatio), когда уроки древних мудрецов усвоены настолько глубоко, что у потомков появляется желание сравниться с учителями и превзойти их, выбрав свой собственный, оригинальный путь. В конце «Рассуждений» Макиавелли предупреждает, что без склонности к экспериментам и без умения приспосабливаться к новым временам даже наилучшие государственные институты не смогут гарантировать успехов республики. Примеры из древности, несмотря на всю их славу, должны соответствовать вечно изменчивому настоящему, что требует неустанной находчивости и гибкости ума как от сильных мира сего, так и от простых людей. Римляне в этом неизменно преуспевали. И именно на этой волнительной ноте «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия», отдавая дань политической изобретательности Древнего Рима, прощаются со своими читателями.
Глава 4
Возвращение к славе
Его Святейшество [Джулио Медичи, ныне Климент VII] ответил: «Передайте ему [Макиавелли], пусть приезжает, я очень этому рад».
Из письма Франческо Гвиччардини к Никколо Макиавелли, 12 ноября 1526 года
И вновь политика
Как многие его современники, Макиавелли был склонен ассоциировать непостоянство жизни с привычным для Средневековья образом – непредсказуемым колесом Фортуны. Тому, кто взошел на вершину, оно пророчило падение, которое рано или поздно произойдет, – а всем, кто оказался на дне, обещало скорое избавление от несчастий. Однако еще в годы юности Макиавелли во Флоренции начала формироваться альтернативная классическая иконография. От образа колеса отказались: чередование хороших и плохих циклов, олицетворяемое им, казалось слишком механистичным. Фортуна предстала в облике обнаженной красавицы, плывущей на корабле; иногда ее сопровождал дельфин, символ переменчивости и быстроты. Из иконографии другой богини, связанной со временем, – богини Случайности – новый образ заимствовал характерную черту: длинные кудри на лбу и голый затылок, призванные напомнить о том, что возможности предоставляются ненадолго и ими надо воспользоваться немедленно, пока Фортуна не отвернулась. Макиавелли, по-видимому, усвоил этот урок после всех бед, постигших его с 1512 года, когда он любой ценой пытался избавиться от клейма изгнанника, полученного после гибели республики. На это ушли годы, но в конце концов, благодаря решимости и помощи друзей из садов Ручеллаи, ему удалось хотя бы частично вернуться в политическую игру.
Вопреки романтическому мифотворчеству XIX века на закате дней Макиавелли почти не нуждался в общественном признании – и как литератор, и как прославленный советник в политических и военных делах. В 1516–1517 годах к нему по поручению папы римского обратился Паоло Веттори, брат Франческо, с просьбой помочь в создании флота для борьбы с сарацинскими пиратами. А в 1521–1522 годах с Макиавелли неоднократно советовались по поводу возможной реформы флорентийских институтов. В тот момент Медичи чувствовали себя особенно уязвимыми, не в последнюю очередь потому, что их власть стала еще более шаткой после преждевременной смерти младших членов семьи: Джулиано (1516) и Лоренцо (1519), – а затем и папы Льва X (1521). Примечательно, что в кратком, но емком «Рассуждении о преобразовании управления Флоренцией» (Discursus Florentinarum rerum), сочиненном в 1521 году по просьбе Джулио Медичи, Макиавелли стоит на своем: чтобы заручиться поддержкой народа, не остается ничего иного, кроме как вновь создать Большой совет.
Человек с таким опытом мог быть полезен, особенно в военное время, – а войны в Италии теперь велись с завидным постоянством. После краткой передышки борьба за власть над полуостровом возобновилась. В нее вступили французский король Франциск I и Карл V, император Священной Римской империи и властелин половины Европы (Пиренейского полуострова, Неаполитанского королевства, Австрии, Фландрии, Германии), а также недавно открытых американских территорий, богатых драгоценными металлами. Для Франции конфликт сложился неудачно: в 1522 году она окончательно потеряла Миланское герцогство, которым завладела семью годами ранее, а 24 февраля 1525 года в битве при Павии испанцы разгромили французскую армию и даже взяли Франциска I в плен. Дисбаланс сил был настолько невероятным, что в 1526 году Джулио Медичи – уже три года как папа римский, взошедший на престол под именем Климента VII, – решил выступить против Карла V. Во имя нового равновесия Папская область и Флоренция, наравне с Венецией, вступили в союз с Францией и присоединились к Коньякской лиге. Для Макиавелли это была последняя возможность принять участие в большой политике – он помогал Гвиччардини, ставшему генерал-лейтенантом флорентийской и папской армии, в организации логистики. Возможно, эти поручения не были столь важными, как те, которые он выполнял при Содерини, однако у нас нет никаких оснований считать, что на склоне лет Макиавелли оставался политическим изгоем.
Впрочем, такая легенда существует, и во многом она восходит к событию, окончательно расстроившему планы Макиавелли. 6 мая 1527 года войска императора Карла захватили и разграбили Рим, заставив понтифика укрыться в замке Святого Ангела. Совсем скоро, 17 мая, флорентийцы, воспользовавшись случаем, подняли восстание против Медичи и восстановили республику, немедленно упразднив олигархический Совет семидесяти и вернув Большой совет. Так, пусть и неожиданно, стали явью давние надежды Макиавелли. Казалось, все снова возвратилось на круги своя, как в его юные годы, и когда Большой совет решил избрать секретаря Второй канцелярии, он предложил свою кандидатуру. К несчастью для него, собрание, прошедшее 10 июня, проголосовало за действующего секретаря, Франческо Таруги. Видимо, так произошло потому, что сторонники Савонаролы – враги Макиавелли – по-прежнему сохраняли свое влияние. Однако на реванш с судьбой на этот раз времени не осталось. Колесо Фортуны обернулось в последний раз, и ровно через десять дней в возрасте 58 лет – для тех времен почти преклонном – Макиавелли скоропостижно скончался.
«Мандрагора» на сцене Флоренции
Последняя часть жизни Макиавелли была особенно богата на литературные проекты. Из его юношеских работ в печать вышла только одна – «Первое десятилетие» (Decennale primo, 1506), поэма из 550 стихов, написанных терцинами, подобно «Божественной комедии» Данте. В ней он повествует о десяти годах своей жизни (1494–1504) – и наравне с этим продвигает проект народного ополчения. По прошествии десяти лет со времени издания книги, узнав, что поэт и драматург Лудовико Ариосто не упомянул его в числе современных писателей в своей великой эпической поэме «Неистовый Роланд» (1516), он 17 декабря 1517 года писал своему другу Лодовико Аламанни, который в то время, как и Ариосто, пребывал в Риме: «Прочел “Неистового Роланда”… поэма поистине прекрасна, а во многих местах восхитительна. Если встретите Ариосто, передайте ему мое почтение и скажите, что я сожалею лишь о том, что он, упомянув стольких поэтов, обошел меня вниманием, будто какую-то дрянь».
Среди наиболее значительных произведений Макиавелли можно отметить незаконченную поэму «Золотой осел», вдохновленную одноименным романом Апулея и состоящую примерно из тысячи стихов. Достойны упоминания и две короткие новеллы: «Черт, который женился» – сказка, навеянная «Книгой сожалений Матеолуса», которую еще в XV веке перевел с латыни на французский Жан Лефевр де Сен-Реми, и «Послание о чуме» (Pistola fatta per la peste, 1527), которое долгое время ошибочно приписывалось Лоренцо Строцци, другу Макиавелли. Также стоит назвать «Речь, или диалог о нашем языке» – полемическое рассуждение, направленное против тех, кто вслед за Пьетро Бембо[32] полагал, что литераторы, выбирая лексику и синтаксис, должны ориентироваться на труды великих тосканских классиков XIV века (в прозе – «Декамерон» Боккаччо, в поэзии – сонеты и песни Петрарки из «Канцоньере») и неизменно избегать выражений, используемых в современном разговорном флорентийском языке. Однако больше всего Макиавелли прославился в театре – благодаря комедии «Мандрагора», которая остается одной из канонических пьес итальянского репертуара. Она была поставлена сначала во Флоренции, а затем, в 1520 году, в Риме – причем, вероятно, при дворе папы Льва X.
С конца XV века для римской комедии наступил золотой век. В театрах ставили Теренция и Плавта: при дворах Феррары и Мантуи – на тосканском диалекте; в Риме, Болонье и Флоренции – на латыни. К 1510-м годам на Апеннинском полуострове вошли в моду итальянские комедии, написанные в подражание классическим. Увлекся античным театром и молодой Макиавелли. В первой главе мы уже говорили о том, что он переписал «Евнуха» Теренция и перевел на итальянский «Девушку с Андроса», а одна из его поздних комедий, «Клиция», впервые поставленная в 1525 году с музыкальными интермеццо знаменитого французского композитора Филиппа Вердело, была переложением «Казины» Плавта. Неудивительно, что и сценарий «Мандрагоры» навеян римскими комедиями, в которых юноша, желающий добиться благосклонности возлюбленной, почти неизменно вступает в соперничество со стариком и одерживает верх благодаря помощи находчивого слуги. Впрочем, в «Мандрагоре» столь же заметно влияние Боккаччо и многочисленных рассказов тосканской повествовательной традиции, где сюжет строится на попытках любовников встретиться за спиной ревнивого мужа.
Впрочем, даже с учетом этих источников, к которым автор, несомненно, обращался, комедия оригинальна и не уступает античным шедеврам, о чем свидетельствует и такой строгий судья, как Вольтер: «Одна только “Мандрагора” Макиавелли стоит, пожалуй, больше, чем все комедии Аристофана» (Опыт о всеобщей истории, 1756). Главное ее достоинство – безупречный сюжет, лишенный механистических приемов, которыми для придания динамизма изобиловала римская комедия (внезапные приезды, непредсказуемые узнавания, пары близнецов, принятые друг за друга…). Молодой Каллимако Гваданьи, влюбленный в прекрасную и добродетельную Лукрецию, жену старого и наивного мессера Нича Кальфуччи, придумывает хитроумный план ее обольщения, для чего прибегает к помощи Лигурио, своего слуги. Поскольку супруги не могут иметь детей, Каллимако выдает себя за врача, который знает, как помочь Лукреции забеременеть: по его словам, достаточно выпить настой мандрагоры – травы, обладающей магической силой. Есть только один недостаток: после такого лечения первый мужчина, который разделит ложе с Лукрецией, умрет от яда мандрагоры. Однако у Лигурио есть решение и для этого неудобства: он уговаривает мессера Нича заманить в постель Лукреции какого-нибудь простодушного слугу. Естественно, им окажется переодетый Каллимако. Благодаря помощи продажного монаха Тимотео, почерпнувшего свои аргументы из казуистики эпохи Возрождения – моральной теологии, посвященной решению проблемных этических вопросов, – Лукрецию убеждают в том, что не грех дать мужчине умереть, чтобы она могла родить сына. Замысел исполняется, и молодые люди проводят вместе ночь, как и еще много ночей впоследствии.
В XX веке «Мандрагора» порой воспринималась в свете грубых аллегорических трактовок. Каллимако в них представал олицетворением семейства Медичи, которое с помощью Церкви похищает Лукрецию-Флоренцию у старой республиканской аристократии в лице мессера Нича. Однако, даже несмотря на подобные интерпретации, пьеса впечатляет, поскольку Макиавелли сумел хотя бы отчасти отказаться от извечных типажей римского театра и вдохнуть жизнь в своих героев, показав не только их внешний комический облик, но и тайные мотивы. Именно поэтому Карло Гольдони, великий итальянский драматург XVIII века, в своих «Мемуарах» (1787) назвал «Мандрагору» первой в истории «комедией характеров».
Зритель сразу чувствует, что источником вдохновения для «Мандрагоры» послужили не только античные произведения, но и современная автору действительность. Именно здесь, в знании флорентийцев, их слабостей, их увлечений и желаний, мы видим, насколько хорошо Макиавелли представляет мир. Сюжет хронологически выверен и отражает реальные события: Каллимако родился в 1474 году; через десять лет – после смерти родителей – переехал в Париж; потом хотел вернуться во Флоренцию, но не смог из-за нашествия Карла VIII – и возвратился лишь в 1504 году, когда и разворачивается действие пьесы. Стремление к реализму находит проявление и в описании мест, знакомых каждому флорентийцу: это Старый и Новый рынки, скамьи у палаццо Спини и у дворца проконсула, ложа Торнаквинчи, улица Амура…
Разумеется, то, что Макиавелли так последовательно и верно описывает повседневную жизнь сограждан, не исключает наличия в «Мандрагоре» политического подтекста. Например, мессер Нича – ходячая карикатура на ложную мудрость старости, а его имя, вероятно, призвано напомнить о Никии, афинском политике и полководце, чья нерешительность обернулась для Афин сокрушительным поражением на Сицилии. Это своего рода аллюзия на глупую осторожность и некомпетентность флорентийских олигархов, к которым Макиавелли питал явное отвращение. В целом «Мандрагору» можно воспринять как попытку в очередной раз прославить доблестного человека, способного выйти за рамки внешних проявлений и управлять непредсказуемым течением событий, как это делает Каллимако.
Заслуживают внимания еще два персонажа. Монах Тимотео, рассуждениями которого завершается пьеса, – «наследник» продажных священников из «Декамерона». Этот персонаж не раз привлекал внимание читателей, стремившихся найти в «Мандрагоре» политический подтекст. Кстати, он в шутливом тоне повторяет мнение Макиавелли, выраженное в восьмой главе «Государя», в словах о том, что с Божьей помощью можно «очиститься» от последствий жестокости, если совершенные злодейства обращены на благо подданных: «Милосердие Божье велико. Если у человека нет недостатка в добром намерении, всегда есть время покаяться»[33]. Кроме того, в свете учения Макиавелли о политических связях и узах немаловажно, что лишь Тимотео имеет право расторгнуть одну связь (брак), чтобы позволить Каллимако скрепить другую. То, что именно божий человек помогает осквернить таинство брака, естественно, сыграло решающую роль в том, что комедию сочли безнравственной. Но, как ни странно, это не препятствовало ее постановке при дворе Льва X. До Тридентского собора (1545–1563) католическая церковь была весьма терпима в этом вопросе, и еще можно было легкомысленно посмеяться над концовкой, в которой Нича, Лукреция и Каллимако принимают позы, напоминающие картины обручения Девы Марии (как у Пьетро Перуджино или Рафаэля), и проводится явная аналогия между рогоносцем Нича и святым Иосифом, а также между Лукрецией и Богоматерью. По прошествии всего нескольких десятилетий подобные сравнения покажутся недопустимо кощунственными, и «Мандрагора» окончательно войдет в репертуар итальянских театральных трупп только в 1962 году, после отмены театральной цензуры.
Лукреция – тоже центральный персонаж. Современники Макиавелли не могли не ассоциировать ее с добродетельной римской матроной Лукрецией, которую изнасиловал сын Тарквиния Гордого, после чего она, не выдержав позора, покончила с собой – и царскую династию изгнали. На комическом контрасте сыграл еще Энеа Сильвио Пикколомини, будущий папа Пий II, который в своей «Истории о двух влюбленных» – написанной в 1444 году, впервые опубликованной в 1467-м и в XV веке ставшей одним из непревзойденных европейских бестселлеров, – дал то же имя неверной жене. Однако у Макиавелли выбор имени – не просто повод для беззаботного смеха. Урок «Мандрагоры» заключается не в том, что все женщины, даже самые добродетельные, в конце концов поддаются желаниям плоти – как гласит древняя женоненавистническая традиция. Скорее, пьеса призвана показать, что истинная добродетель не всегда требует доблестной непреклонности римлянки Лукреции и что в определенных ситуациях более приемлемо и даже предпочтительнее пойти на уступки. (Конечно, это не умаляет ценности самопожертвования Лукреции, особенно в контексте перехода Рима от тирании к республиканской свободе.) Поскольку прелюбодейная связь остается тайной, честь другой Лукреции, флорентийки, будет сохранена; кроме того, согласившись оставить Каллимако в качестве любовника, женщина получит долгожданного ребенка, достойного возлюбленного, а в день смерти старого Нича – нового законного мужа, обладающего всеми теми качествами, которых явно не хватало первому. Словом, торжествует утилитарная этика, где религиозные императивы не имеют значения, честь сводится к вопросу перспективы, а результат важнее всего. В финале пьесы, происходящем в церкви (вероятно, это Санта-Мария-Новелла), все счастливы и довольны, особенно обманутый Нича, который благодарен за оказанную помощь и уже предвкушает свое запоздалое и столь желанное отцовство. Все хорошо, что хорошо кончается – это не преминул признать и Макиавелли, сын незаконнорожденного.
Изобретение тактики: «О военном искусстве»
Для Макиавелли война – это момент истины, испытание, к которому даже в мирное время должны быть готовы каждый правитель и каждая республика. Нетрудно распознать на страницах его книг истерзанную Италию, которую с 1494 года неустанно грабили великие европейские державы. В то время радикально изменились стратегия и тактика. Артиллерия применялась как никогда прежде и становилась все более смертоносной – и по сравнению с XV веком, на протяжении которого военные кампании состояли из серии изнурительных осад, баланс сил стал иным: теперь преимуществом владели атакующие. Крепости, которым не хватало современных фортификационных сооружений – так называемых итальянских обводов, впервые появившихся в 1480-х годах, – стали совершенно бесполезными, и тем, кто держал в них оборону, приходилось встречать врага в чистом поле. Такая перемена требовала полного переосмысления способов ведения войны, и Макиавелли, накопивший значительный практический опыт в ходе работы над проектом народного ополчения, не уклонялся от решения этой задачи и в последующие годы.
Если «Государь» учит, что «доблесть» практически синонимична «собственному войску», а в последней главе говорит о грядущей войсковой реформе, которая сделает пехотинцев непобедимыми (не вдаваясь при этом в частности), то «Рассуждения» освещают эту тему более подробно, и вся вторая книга посвящена римским военным приемам. Макиавелли рассматривает то, как римляне заключали союзы, захватывали вражеские земли и постепенно ассимилировали побежденные народы (Рассуждения 2.3–4, 2.6–7, 2.21), и затрагивает многие другие конкретные вопросы, в частности артиллерию (2.17) и крепости (2.24), а также необходимость избегать чрезмерной зависимости от богатства (2.10), о чем уже шла речь в двадцатой главе «Государя». Кроме того, особое внимание уделяется превосходству пехоты над конницей (2.18) – эти строки явно написаны под впечатлением от выдающихся успехов швейцарских пикинеров, слава которых распространилась по всей Европе. Однако даже здесь Макиавелли не упоминает о практических аспектах ведения войны. Этому он посвятит лишь одно сочинение – «О военном искусстве», единственный важный политический труд, опубликованный в то время (Джунти, 1521, с посвящением Лоренцо Строцци).
Книга во многом своеобразна. С одной стороны, это чрезвычайно специализированный трактат, в котором очень подробно обсуждаются специфические вопросы, такие как материалы и качество изготовления различных видов оружия. Именно поэтому из всех значительных работ Макиавелли в наши дни это произведение читают реже всего. С другой стороны, в плане литературной изысканности, которой автор явно уделил самое пристальное внимание, книга представляет собой настоящий шедевр. Ее отличают как изящный синтаксис, столь отличный от сжатой и порой трудной прозы «Государя», так и выбор диалогической формы для выражения авторских идей – благодаря этому в западной литературе появился первый военный диалог.
Воображаемая беседа происходит в садах Ручеллаи в сентябре 1516 года, когда во Флоренцию прибывает Фабрицио Колонна, пожилой кондотьер из влиятельной римской семьи, ранее служивший Карлу VIII, неаполитанскому королю Федерико Арагонскому, а затем испанцам. Старый солдат чувствует, что близки его последние дни. Он уже не в состоянии в одиночку исправить недостатки системы наемничества, принесшей ему состояние, но все же уверен, что его опыт может принести пользу новому поколению, и в пример приводит памятную сентенцию: на войне «обезоруженный богач – награда бедного солдата»[34]. Поэтому молодые аристократы – Козимо Ручеллаи, Дзаноби Буондельмонти, Джованни Баттиста делла Палла, Луиджи Аламанни – по очереди задают престарелому Фабрицио вопросы, предоставляя ему возможность подробно сформулировать проект неоримской реформы военного дела – и выразить тем самым мысль Макиавелли. С этой точки зрения «О военном искусстве» – прекрасный пример ренессансного «скрытого» диалога, больше похожего на монолог, где преобладает одна точка зрения, а собеседники играют второстепенную роль, в отличие от «открытого» диалога, где больше ценятся альтернативные и более неоднозначные мнения.
Макиавелли неизбежно возвращается к вопросам, уже поднятым в его предыдущих работах, и прежде всего к горячей критике в адрес итальянских государей (и косвенно их наставников-гуманистов), которой и завершается диалог:
«Пока наши итальянские князья еще не испытали на себе ударов войны, нагрянувшей с севера, они считали, что правителю достаточно уметь написать ловко составленное послание или хитрый ответ, блистать остроумием в словах и речах, тонко подготовить обман, украшать себя драгоценностями и золотом, есть и спать в особенной роскоши, распутничать, обирать и угнетать подданных, изнывать в праздности, раздавать военные звания по своему произволу, пренебрегать всяким дельным советом и требовать, чтобы всякое слово князя встречалось как изречение оракула. Эти жалкие люди даже не замечали, что они уже готовы стать добычей первого, кто вздумает на них напасть.
Вот откуда пошло то, что мы видели в 1494 году, – весь этот безумный страх, внезапное бегство и непостижимые поражения; ведь три могущественнейших государства Италии были несколько раз опустошены и разграблены. Но самое страшное даже не в этом, а в том, что уцелевшие властители пребывают в прежнем заблуждении и живут в таком же разброде»[35].
Во многих отношениях Макиавелли задумывает новый труд ради уточнения своих прежних представлений о военном деле. Это видно, например, в случае с непобедимым (но загадочным) «иначе устроенным войском», которое упоминалось в двадцать шестой главе «Государя», а потом оказалось просто сочетанием пикинеров и солдат, вооруженных мечами и щитами. Оно же описано в трактате «О военном искусстве» как новая версия македонской фаланги и римского легиона. Впрочем, общий тон повествования становится другим. Война теперь занимает центральное место, и Макиавелли не боится обсуждать даже самые сложные проблемы, которые ставит перед ним современная практика ведения боя. Однако серьезная перемена здесь усматривается не только по сравнению с «Государем» и «Рассуждениями», поскольку Макиавелли, подробно рассматривая каждый практический вопрос, сразу же намерен отделиться от гуманистов – например таких, как Роберто Валтурио, автор трактата «О воинском искусстве» (De re militari, 1455, впервые опубликован в 1472), или Флавио Бьондо в шестой и седьмой книгах «Торжествующего Рима», – мысль которых по-прежнему во многом зависела от «Краткого изложения военного дела» Флавия Вегеция (IV век) и «Стратегем» Секста Юлия Фронтина (I век), двух римских трактатов о войне, наиболее читаемых в Средние века.
Главная новизна книги Макиавелли, пожалуй, заключается в характере той роли, которую он отводит тактическому аспекту, то есть развертыванию и перемещению сил. Само слово «тактика» происходит от древнегреческого глагола τασσω, «строить войска». Однако дело не только в этимологии, но и в том, что тактика прежде всего подразумевает иной оперативный масштаб, на котором более пристальное внимание уделяется тому, как взаимодействуют в битве, определяя ее исход, малые подразделения. Уже одного этого достаточно, чтобы отличить книгу Макиавелли от трудов Вегеция и Фронтина, а также произведений тех, кто в XV веке в подражание им признавал только ум полководца, то есть общее видение поля боя, и мускулы солдат – и ни словом не упоминал о каких-либо промежуточных элементах, способных обеспечить хорошую связь между этими крайностями. С одной стороны, Вегеций учит, как выбирать рекрутов, как их обучать, каким наступательным и оборонительным оружием их оснащать, как поднять их боевой дух даже в самые трудные моменты. С другой стороны, его интересует только стратегия, и он пишет лишь о больших маневрах – окружении и прорыве – или о нестандартных ходах, при помощи которых командир может переломить ход сражения. Однако связь между этими двумя уровнями операций практически не прослеживается, поскольку в трактате такая задача обобщенно возлагается на солдатскую дисциплину или решается перечислением имен офицеров, которые должны – неясно, как именно, – добиться того, чтобы в нужное время приказы полководца доходили до солдат и были верно исполнены. Еще меньше говорится на эту тему в «Стратегемах» Фронтина, где, как очевидно из названия, военачальника учат планировать собственную стратегию и предугадывать стратегию противника, а другие аспекты ведения боя полностью игнорируются.
В трактате «О военном искусстве» все по-другому. Макиавелли не отказывается ни от общего взгляда на битву в целом, ни от подробного описания всех фаз столкновения, но в центре его внимания – меньший масштаб. Именно об этом говорится в третьей книге, жемчужине итальянской прозы, в которой мы находим самые изысканные пассажи. Полководец выполняет свои привычные руководящие функции, он всегда на посту, как и простой солдат. Однако Макиавелли впервые обращается к проблеме того, каким образом указания, идущие сверху, могут своевременно и неизменными по смыслу дойти до бойцов. Если уподобить армию единому организму, как часто поступают, говоря о ней, то можно сказать, что Макиавелли в первую очередь интересует нервная система его неоримского легиона, и его труд призван заполнить очевидный пробел в существующей военной теории.
В трактате «О военном искусстве» неоднократно повторяется, что умение маневрировать, то есть быстро и эффективно выполнять указания командиров, даже важнее, чем личная храбрость и полевой опыт солдат. Это радикальное утверждение, и оно многое меняет, но его легко объяснить в контексте военных реформ, проводившихся в Италии в 1490-х годах, когда по всему полуострову начали узнавать о боевых приемах швейцарцев. Большие подразделения пикинеров оставались почти несокрушимыми, если сохраняли строй, и Макиавелли, говоря о бойцах, вооруженных мечами и щитами на римский манер, явно представляет себе швейцарцев, идущих на врага. Ему интересен не воинственный пыл бойцов, а их способность совершать маневры в соответствии с полученными приказами. Бесполезно предугадывать планы противника, изучать поле боя, придумывать оригинальные стратагемы, если армия не умеет правильно выполнять команды. Поэтому новобранцев необходимо своевременно и старательно обучать, чтобы они могли сражаться как единое целое.
Это требование становится основополагающим для многих предложений, высказанных в книге, и прежде всего для мысли о том, насколько важны capodieci (начальники десятков) – командиры низшего звена, которые сперва занимаются обучением новобранцев, а затем руководят ими в схватке. Эти «наследники» римских декурионов – самые опытные солдаты, которые находятся по сторонам каждой шеренги и, словно краеугольный камень, призваны поддерживать пехотинцев с самой незащищенной, а значит, и с самой опасной позиции, ведь у capodieci нет напарника, который мог бы хоть отчасти прикрыть командира справа своим щитом. Точно так же Макиавелли уделяет внимание звуковым и зрительным сигналам, с помощью которых, чтобы избежать недопонимания, подаются команды. Это объясняется все тем же стремлением к идеальному взаимодействию армейских частей. В сражении могут оказаться фатальными любая неопределенность, любая задержка, и чтобы предотвратить подобные несчастья, крайне важно всему обучить новобранцев заранее.
По всей видимости, подобными тревогами обусловлен и еще один новаторский аспект трактата – особое внимание к использованию разнообразных графических средств, позволяющих как можно точнее показать, как следует располагать людей на местности и справляться с различными трудностями военной жизни на марше, на поле боя и в лагере. Здесь Макиавелли помогла «Тактическая теория»[36] – малоизвестный античный военный трактат Элиана Тактика, написанный во II веке, довольно краткий, занявший примерно тридцать страниц в латинском переводе гуманиста Феодора Газы. Перевод вышел в 1487 году в одном сборнике с трудами Фронтина и Вегеция – вероятно, именно там их все и прочел Макиавелли. В XVI столетии труд Элиана обрел широкую известность, однако лишь флорентийский мыслитель в то время сумел осознать его важность. Вместо того чтобы сосредоточиться на стратегическом аспекте – на ведении кампании или на ходе сражения, – Элиан уделяет основное внимание передвижениям отдельных подразделений, призванным обеспечить слаженность всей фаланги. Это, прежде всего, ставит вопрос о численности войск: только в одном случае он изображает на поле боя более двухсот человек, в то время как в большинстве своих схем не выходит за пределы нескольких десятков. Поэтому прозвище «Тактик», по которому автора отличали от римского философа II века Клавдия Элиана, оказывается особенно уместным в двойном значении этого термина – «тактика» как искусство расстановки войск и как противоположность «стратегии» по своим масштабам.
И вновь Макиавелли опережает других, первым обращаясь к трудам греческого автора, лишь недавно опубликованным на Западе, – точно так же он поступил в «Государе» с произведениями Ксенофонта и Геродиана, а в «Рассуждениях» – с книгами Полибия и Дионисия. Ряд ключевых идей, например внимание к офицерам низшего звена, уже присутствуют у Элиана и явно заимствованы из его трактата. Но даже если мы не станем подробно обсуждать различия и сходства обеих книг, достаточно сказать, что Макиавелли, по-видимому, прежде всего почерпнул из «Тактической теории» метод, отдающий предпочтение «микрофизике» войны и привлекающий внимание к самым незначительным аспектам сражения, а не к таким широким вопросам, как передислокация всей армии. Конечно, они тоже рассматриваются по мере необходимости. Как сказал Омар Брэдли, знаменитый американский генерал, «любители говорят о стратегии, профессионалы – о логистике», и очевидно, что Макиавелли намерен говорить о военном искусстве как истинный профессионал.
Реакция современников на единственный трактат Макиавелли, опубликованный в печати, красноречиво свидетельствует о новизне его подхода. Книгу прочли повсеместно, в Испании тут же появился плагиат, а короля Франциска I она вдохновила на реформу французской армии, проведенную в 1534 году. Но в то же время некоторые с подозрением отнеслись к желанию автора контролировать все, даже мельчайшие моменты сражения. Первыми критиками были, вероятно, епископ Ажена и известный писатель Маттео Банделло, который в одной из своих новелл высмеял Макиавелли за неспособность применить его сложные теоретические маневры на практике. В этой новелле кондотьер Джованни делле Банде Нере приглашает флорентийского мыслителя взять под командование реальные войска на реальных учениях: «Тут-то и стало ясно, насколько отличается знаток, в жизни не применявший своих знаний, от того, кто не просто знает, но и занимается, как говорится, черным трудом» (Novels 1.40; 1554). Этот исторический анекдот явно вымышлен и, вероятно, навеян произведением Цицерона «Об ораторе» (2.18.76), где рассказывается о том, как великий карфагенский полководец Ганнибал высмеял перипатетика Формиона, который, не имея реального опыта сражений, осмелился в присутствии военачальника рассуждать о войне. Тем не менее история показательна, поскольку свидетельствует о недоверии, с которым было воспринято особое внимание Макиавелли к новому аспекту войны – тактике. Находились и те, кому стремление упорядочить малейшие аспекты боя казалось просто нелепым. По прошествии нескольких десятилетий другой скептически настроенный военный теоретик, французский ученый Блез де Виженер, напишет в книге «“Военное искусство” Онасандра», изданной посмертно в 1605 году, что все эти схемы и рисунки таили опасность, поскольку позволяли принять столь серьезную вещь, как война, за игру в шахматы. Не все были готовы сразу же последовать советам Макиавелли – однако в итоге его подход оказался правильным.
У выдающихся мыслителей много хороших идей; у немногих поистине великих – всего одна или две, но они оказываются решающими и красной нитью проходят сквозь все их произведения, в дальнейшем навсегда меняя взгляды на самые разные проблемы. Фундаментальное прозрение Макиавелли, по всей видимости, состоит в том, что все человеческие сообщества можно описать в терминах социально-институционально-эмоциональных связей, которые необходимо ослаблять или укреплять в зависимости от потребностей момента, и что итог любого политического проекта зависит главным образом от того, как будет выполнена эта деликатная операция. Можно даже утверждать, что на протяжении веков все споры об интерпретации мыслей Макиавелли велись вокруг того, как понимать те многочисленные связи, которые раскроются перед нами, если внимательно прочесть его труды. Кто же, в конце концов, дергает за ниточки? Проницательный новый правитель? Элита? Сильные мира сего и народ? Их предводители? Те и другие в зависимости от ситуации? Или никто, поскольку смешанный строй, придуманный мудрым законодателем или постепенно развившийся в ходе социальных конфликтов, – это совершенный механизм, который работает сам по себе? Очевидно, и армия не является исключением из этого фундаментального подхода. Напротив, она необычайно ясно иллюстрирует общий принцип Макиавелли, поскольку даже лучше, чем другие аспекты коллективной жизни, поддается схематическому отображению.
Таким образом, внимание Макиавелли к военной тактике – это еще один признак его увлечения всем тем, что обладает властью объединять и удерживать воедино – так действуют страх, любовь, институты власти, религия. А потому, по его мнению, военные теоретики, пренебрегающие этими аспектами войны, заслуживают не большего внимания, чем философы, которые, подобно гуманистам, произносят благородные слова о важности гражданских добродетелей, но при этом недостаточно заботятся о средствах, с помощью которых людей следует направлять или даже принуждать к сотрудничеству ради общего блага. И вот что важно: и в мирное время, и в дни, когда идет война, игнорировать связи между общим стремлением и действиями отдельных людей, между целью и средством – это все равно что воображать «республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал» (Государь, глава XV). И если мы вновь вспомним про образное сравнение с человеческим телом, то в свете теории войны, которую разработал Макиавелли, его знаменитый реализм, помимо прочего, можно будет определить так: это способность соединять мозг с рукой, то есть приводить в движение самые отдаленные периферийные органы политического или военного организма через сочлененную систему нервных ответвлений. В этой перспективе трактат «О военном искусстве» повторяет тот же урок, который автор уже пытался преподать читателям в «Государе» и «Рассуждениях», затрагивая другие области и контексты.
Политическая теория другими средствами: «История Флоренции»
Кто владеет прошлым, тот владеет будущим. Гуманисты выражали эту идею по-своему, приводя цитату из Горация (Оды 4.9.25–28) о способности литературы даровать бессмертие правителям и полководцам:
Немало храбрых до Агамемнона
На свете жило, но, не оплаканы,
Они томятся в вечном мраке —
Вещего не дал им рок поэта[37].
Столь смелое утверждение, конечно, способствовало и саморекламе, ведь новые авторы, следующие классическому стилю, писали на латыни, почти неотличимой от древней, и умели, как никто другой, подражать Цицерону и Вергилию. Гуманисты обещали вечную жизнь и вечную славу – и это становилось весомым основанием для их успеха среди итальянской и европейской элиты.
Не меньший интерес к подобным восхвалениям проявляли и политические сообщества, а потому первые попытки прославить свой город и написать его историю – в духе древних традиций – предсказуемо имели место и во Флоренции, бывшей в то время эпицентром гуманистического движения. Уже в XIV веке некоторые флорентийцы вели хронику основных событий коммуны, тогда же вышли в свет двенадцать книг «Новой хроники» Джованни Виллани, заслужившие широкое признание и охватывающие период от основания Флоренции до 1346 года. Однако новая культура, основанная на подражании античному стилю, требовала обновить повествование Виллани и применить к исторической литературе принципы гуманизма. Эту сложную задачу решили два величайших автора того времени – Леонардо Бруни и Поджо Браччолини, уроженцы Ареццо, сделавшие блестящие карьеры в Риме и Флоренции. В 1416 году, будучи канцлером республики, Бруни посвятил правящим магистратам первую книгу «Истории флорентийского народа», в которой описывались события до первой половины XIII века. Его усилия были вознаграждены: ему предоставили гражданство, а позднее, завершив восемь книг и начав девятую, он получил полное освобождение от налогов – одну из высших почестей, на которые мог претендовать флорентиец. Постепенно число книг возросло до двенадцати, и они уже охватывали период до 1402 года. Ни один из современных городов не удостоился подобных восхвалений, столь близких к духу античных авторов, и после смерти Бруни, постигшей его в 1444 году, власти обратились к скульптору Бернардо Росселлино с просьбой увековечить память о покойном канцлере. Их признательность выразилась в форме скульптурного надгробия на монументальном саркофаге, установленном в базилике Санта-Кроче: оно изображает мирно почившего Бруни, накрывшего ладонью свою книгу. Неудивительно, что и Поджо Браччолини, назначенный секретарем республики в 1453 году, тоже решил сочинить книгу о Флоренции. Однако из-за бурных взаимоотношений с Медичи он покинул престижный пост уже через несколько лет, поэтому его труд так и не был официально предложен городским властям и остался незавершенным – как, впрочем, и история, созданная Леонардо Бруни.
Оба произведения, написанные изящной цицероновской прозой, совпадают лишь частично. Бруни, подобно Титу Ливию, пытался дать полный отчет обо всем, что произошло во Флоренции с момента ее легендарного основания во времена Суллы. А Браччолини подражал Саллюстию, который получил всеобщее признание за две монографии, посвященные борьбе Рима с африканским царем Югуртой (II век до н. э.) и заговору Катилины, устроенному с целью свержения республики (I век до н. э.). Поэтому Браччолини сосредоточился на войнах, которые вела Флоренция с 1350 по 1455 год – в частности, против миланского рода Висконти. Однако во многом книги очень схожи. Оба автора тщательно отбирали материалы из средневековых хроник, исключая все, что не годилось для политической истории: сведения о климате, чудесные явления, различные исторические анекдоты… Они обогатили повествование длинными речами, вложенными в уста главных исторических фигур, – так делали древние греки и римляне, нередко располагая героев попарно, чтобы показать, за что боролись противоборствующие стороны. Оба с подлинным мастерством описали ход главных сражений. Но, пожалуй, самым большим их достижением стало использование в классической латыни оптативных конструкций из древнегреческого, выражающих желание, надежду, стремление, страх и подобные чувства. Этот стилистический прием позволил авторам оценить возможные исходы каждого значимого события, благодаря чему они превратили свои труды в чрезвычайно сложный политический анализ и смогли исследовать «контрфактуалы» не менее проницательно, чем греческие и римские историки.
Возможно, по сегодняшним меркам гуманистическая историография покажется поверхностной и даже неправдивой, особенно из-за той свободы, с которой Бруни, Браччолини и их бесчисленные последователи придумывали эти пространные речи вместо того, чтобы строго придерживаться скудных архивных документов. Однако, вопреки мнению, которое часто высказывалось в последние двести лет, было бы ошибкой считать подобные ораторские упражнения подделками. Читатели XV века прекрасно понимали, что такие обращения – это не точная запись реально произнесенных слов, а попытка осмыслить тайные мотивы, двигавшие главными деятелями флорентийской истории. Во избежание недоразумений великий гуманист Лоренцо Валла в начале «Истории деяний Фердинанда, короля Арагона» (1445–1446) даже задает риторический вопрос: «Разве кто-нибудь поверит, что удивительные речи в исторических повествованиях непременно достоверны, а не приспособлены красноречивым и мудрым писателем к определенным людям, эпохе и обстоятельствам? Речи, посредством которых авторы учили нас ясно излагать мысли, быть мудрыми?»[38]. Литературная традиция, унаследованная от древних, помогала авторам наставлять сограждан и показывать им, какие поступки могли принести пользу родине, а какие – навредить ей. Этой возможностью и воспользовались Бруни и Браччолини в надежде, что флорентийцы, лучше узнав свое прошлое, станут и в будущем поступать более разумно.
Повествования были восприняты с энтузиазмом, а после того как в 1476 году оба произведения были изданы на итальянском, они получили статус полуофициальной истории Флоренции. Поэтому несколько лет спустя другой знаменитый секретарь канцелярии, Бартоломео Скала, решил предложить альтернативную версию тех же событий, подражая древнегреческим образцам, в частности «Сравнительным жизнеописаниям» Плутарха и «Римским древностям» Дионисия. Он уделял больше внимания самым известным фигурам флорентийской архаики (хотя их истории граничили с легендой). К сожалению, он так и не завершил свой труд, и книга долгое время лишь ограниченно распространялась в рукописном варианте. До наших дней дошли только первые шесть томов в издании 1677 года.
Написание официальной истории Флоренции не входило в число непременных задач канцлеров, хотя после реформы городского управления, проведенной в 1483 году, секретарь должен был вести «летопись деяний флорентийского народа», то есть фиксировать события изо дня в день. Впрочем, неудивительно, что трое предшественников Макиавелли взяли на себя столь увлекательное обязательство, особенно если учесть, что они прекрасно владели латынью, имели доступ к архивам коммуны и по долгу службы защищали доброе имя города в официальной переписке. Перед подобным искушением не смог устоять и Макиавелли. К тому же фрагменты его рукописей позволяют предположить, что он задумал кратко изложить новейшую историю Флоренции именно в годы работы в канцелярии. Это подтверждают сто неопубликованных страниц с черновыми набросками, созданные им в 1498–1515 годах, отчасти с помощью коллег, и обнаруженные в 2020 году.
Однако к историографии Макиавелли пришел сравнительно поздно и только благодаря настоятельным просьбам своих покровителей из садов Ручеллаи, пытавшихся устроить его на хорошо оплачиваемую должность и, что еще важнее, помочь ему установить контакты с Медичи, чего не удалось сделать много лет назад, при написании «Государя». Так, летом 1520 года он «в порядке эксперимента» сочинил краткую биографию Каструччо Кастракани из Лукки, кондотьера XIV века, и посвятил ее Дзаноби Буондельмонти и Луиджи Аламанни. Через несколько месяцев, в ноябре того же года, Пизанский университет поручил ему на досуге написать историю Флоренции на латинском или итальянском языке. И наконец, в 1525 году Макиавелли преподнес завершенное произведение Клименту VII, новому понтифику из семейства Медичи.
Поскольку Макиавелли явно не мог обойтись без комментариев в адрес Медичи, ему приходилось очень тщательно подбирать слова. В письме к Гвиччардини от 30 августа 1524 года он признавался: «Я охотно уплатил бы десять грошей, но не больше, если бы вы приехали ко мне и я мог бы показать вам, что у меня получается; я затрагиваю некоторые вопросы, по которым мне хотелось бы выслушать ваше мнение; я боюсь, что чрезмерным восхвалением или, напротив, принижением кое-каких вещей вызову к себе недовольство. Впрочем, я поступлю благоразумно, и никто не потерпит ущерба, услышав правду из моих уст»[39]. Однако проницательный читатель, умеющий читать между строк, понял бы смысл суждений Макиавелли. Вот как писал об этом Донато Джаннотти, теоретик политики, частый гость садов Ручеллаи и близкий друг Макиавелли, в письме к Маркантонио Микьелю от 30 июня 1533 года:
«Что касается его искренности, то он [Макиавелли] сказал мне в точности так: “Я не могу написать «Историю» от прихода Козимо к власти до смерти Лоренцо так, как написал бы, ничего не опасаясь. О деяниях я расскажу правдиво и ничего не опущу, разве что не стану рассуждать о причинах; скажем, я поведаю обо всем, что происходило, когда Козимо обрел власть в государстве, но умолчу о том, как именно, какими путями и каким коварством человек достигает таких высот. Прошу заметить, что те, кто захочет это понять, услышат это из уст врагов Козимо, поскольку я выражу их словами то, о чем не хочу говорить прямо”».
Помимо прочего, это свидетельствует о той особой роли, которую Макиавелли в своей историографии отводил речам. Видимо, уловка удалась: Климент VII очень высоко оценил «Историю Флоренции».
Несмотря на то что книга написана на итальянском языке, она во всех отношениях принадлежит к гуманистической историографии. В ней полностью соблюдены все формальные условности жанра, в частности – летописная форма повествования, вымышленные речи, словесные портреты важнейших деятелей на момент их смерти, тщательный подбор обсуждаемых тем… Кроме того, Макиавелли словно вступает в диалог с Бруни, прежде всего в стремлении охватить всю историю Флоренции – вплоть до самой смерти Лоренцо Великолепного в 1492 году. Однако в то же время он применяет стандартные теоретические принципы гуманистической историографии к уникальной трактовке флорентийской истории и не воздерживается от жесткой полемики с Бруни и Браччолини. Уже на первых страницах Макиавелли обвиняет обоих предшественников в том, что они пренебрегли той ролью, которую сыграли внутренние разногласия в городе, а кроме того, решили сгладить острые углы и прибегнуть к эвфемизмам, отчего упустили из виду одну из главных причин тех неудач, которые постигли Флоренцию в прошлом. И, по словам Макиавелли, именно то, что они хранили молчание при обсуждении столь важных вопросов, побудило его, вопреки первоначальному замыслу, начать повествование не с 1434 года, когда к власти пришел дом Медичи, а с гораздо более раннего момента, чтобы восполнить пробел и исправить неточности в суждениях, допущенные Бруни и Браччолини.
И точно так же, приступив к новому делу, Макиавелли не утратил интереса к политической теории. Напротив, «Историю Флоренции» следует читать как последнюю важную часть его размышлений о политике. Именно так ее нередко трактовали более поздние мыслители: Алексис де Токвиль, Карл Маркс, Симона Вейль. Еще важнее то, что благодаря широкому распространению книги Макиавелли во многих странах превратности его родной земли в западном политическом воображении уподобились судьбам Древнего Рима, Афин и Спарты.
В произведении Макиавелли есть и теоретическая часть, и мы легко уловим ее внутренний импульс, если сравним «Историю Флоренции» с хрониками, написанными на местных наречиях, и историческими произведениями гуманистов. Чтобы не ограничиваться простым рассказом о событиях, автор открывает каждую книгу своеобразной преамбулой, привлекающей внимание читателей к главной теме, которая раскрывается в дальнейшем. Ни античные писатели, ни литераторы XIV–XV столетий не пользовались подобным приемом, явно призванным привлечь внимание к тем политическим урокам, которые следует извлечь из повествования. В восьми книгах восхваляются римские колонии (2.1) и проводится сравнение древнеримских волнений, обходившихся без кровопролития, с яростными флорентийскими мятежами и неутихающей феодальной враждой (3.1); здесь же Макиавелли высоко оценивает «обучение на опыте», принятое у римлян, и неявно одобряет его как альтернативу гуманистической политической педагогике. Далее автор рассуждает о том, почему государствам, лишенным прочных основ правления, необходимо полагаться на благоразумных граждан, способных восполнить этот изначальный недостаток (4.1), и рассматривает причинно-следственные связи, которые движут судьбой государств: «Добродетельность порождает мир, мир порождает бездеятельность, бездеятельность – беспорядок, а беспорядок – погибель и – соответственно – новый порядок порождается беспорядком, порядок рождает доблесть, а от нее проистекают слава и благоденствие»[40] (5.1). После он с горечью рассказывает о недостатках наемных войск (6.1), сопоставляет хорошие разногласия, при которых не возникает «партий и сект», и плохие, при которых они возникают (7.1), а в завершение оценивает пагубные последствия неудавшихся заговоров (8.1).
Условно «Историю Флоренции» можно разделить на три части. Первую книгу в каком-то смысле можно назвать вступительной: в ней кратко излагается история Италии от падения Римской империи до начала XV века, причем основное внимание уделяется ошибкам понтификов и их ответственности за нынешние политические слабости полуострова. (Интересно, что латинский перевод книги широко распространится в лютеранской Европе.) В книгах со второй по четвертую рассказывается о событиях, случившихся во Флоренции с 1215 по 1434 год, начиная с вражды семей Донати и Буондельмонти, которая, согласно гражданским хроникам, долгое время воспламеняла всю Флоренцию. Далее вторая книга повествует о раздорах между различными группами (гранды и народ, гвельфы и гибеллины, белые гвельфы и черные гвельфы), а ее кульминацией становится история герцога Афинского, французского аристократа, который в 1342 году сумел стать властелином Флоренции, но был изгнан менее чем через год, после того как против него поднялся весь город. В третьей книге, в продолжение темы, рассматриваются конфликты внутри флорентийской элиты, в 1378 году приведшие к восстанию чомпи – беднейших чесальщиков шерсти. Окончательное поражение чомпи в 1383 году подготовило благодатную почву для формирования олигархического правительства, власть которого продлилась несколько десятилетий. В четвертой книге рассматривается постепенное восхождение дома Медичи к власти и удачные обстоятельства, позволившие фракции Козимо повергнуть врагов. Книги с пятой по восьмую посвящены более поздним событиям, которым почти не уделяется внимания в трудах Бруни, Браччолини и Скалы. Здесь мы находим пространную критику режима Медичи – например, в проникновенной речи их противника Ринальдо Альбицци, который, находясь в изгнании, пытался убедить миланского герцога взяться за оружие и освободить Флоренцию от тирании Козимо (5.8). Вероятно, именно о таких отрывках упоминал Макиавелли, когда делился своими тревогами с Джаннотти.
Все характерные черты историографии Макиавелли – особое внимание к внутренним конфликтам, крайне важная роль речей, откровенное или неявное обращение к Риму как к эталону – сходятся в одном из самых известных фрагментов произведения. Это продолжительная речь, произнесенная одним из чомпи в 1378 году, накануне восстания. Оно было жестоким, но его подавили, а самых непримиримых чомпи в жестоких уличных боях разгромил союз олигархов и черни. Читателей и сегодня впечатляет радикализм этой пламенной речи, во многом вдохновленной произведением неаполитанского гуманиста Антонио де Феррариса, более известного как Галатео, – трактатом «О знати» (De nobilitate), где человек неясного происхождения высмеивает нравственные колебания толпы и обличает то беспощадное насилие, на котором держится власть самопровозглашенной знати. Анонимный оратор-чомпи – «человек из низов», как называет его Макиавелли, – утверждает, что добиться прощения за прошлую вину можно только в том случае, если натворить дел еще худших, и что простолюдинов от благородных отличает только одежда: «Если и мы, и они разденемся догола, то ничем не будем отличаться друг от друга, если вы оденетесь в их одежды, а они в ваши, то мы будем казаться благородными, а они простолюдинами». Он говорит и о том, что богатство, накопленное преуспевающими гражданами, есть плод грабежа, осуществленного ими самими или их предками, потому что «верным» и «добросердечным» всегда суждено уступать «ворам и обманщикам», которые, обогатившись, «все захваченное обманом или насилием начинают благородно именовать даром судьбы». И именно поэтому чомпи должны без колебаний наносить удары по своим врагам, потому что «победителей, какими бы способами они ни победили, никогда не судят… а там, где, как у нас, существует страх голода и тюрьмы, нет и не должно быть места страху перед адскими муками» (История Флоренции 3.13).
Перед нами образец замечательной прозы – но она тревожит и проверяет, владеют ли читатели искусством интерпретации. Макиавелли сразу же дает понять, что не одобряет подобных инициатив: «Речь эта еще больше разожгла сердца, уже пылавшие жаждой злодеяния», – и в то же время чуть выше он высоко оценивает усилия гонфалоньера Луиджи Гвиччардини, направленные на достижение компромисса с агитаторами. Поскольку провокационная позиция предводителя восставших во многом вторит идеям «Государя» и «Рассуждений», проникнутых разочарованным отношением к политике, некоторые исследователи полагали, что устами героя автор выразил свои скрытые идеи и чувства. Впрочем, такая трактовка маловероятна, поскольку Макиавелли неизменно порицал флорентийские раздоры, которые, в отличие от древнеримских, были неистовыми и жестокими. Другие склоняются к иному толкованию и полагают, что Макиавелли, приводя друг за другом речи гонфалоньера и чомпи, просто хотел показать, какие движущие силы направляли историю Флоренции XIV века и что стояло за ними, – однако при этом не занимал ничью сторону и рассуждал с более высокой, всеохватывающей точки зрения. Такая интерпретация предпочтительнее, поскольку она ближе к общему замыслу третьей книги и к тем принципам, на которых строилась историография эпохи Ренессанса. Однако это лишь часть объяснения. Макиавелли прямо характеризует самоубийственное восстание чомпи как тупик, однако проявляет немалый интерес к тому, с чем сталкиваются жертвы жесточайшей эксплуатации в ремесленных цехах Флоренции, и через их непримиримую враждебность к правящему классу показывает олигархическую природу флорентийской республиканской традиции в истинном свете. В этом он подражает древним историкам, которые, осуждая римский «империализм», часто вкладывали обвинения против своих угнетателей в уста представителей покоренных народов. Вспомним, в частности, речь Калгака, доблестного полководца бриттов, приведенную у Тацита в «Жизнеописании Юлия Агриколы» (Агрикола 30–32). Этот же литературный прием мы найдем и у других античных историков, от Саллюстия до Квинта Курция Руфа. Как и они, Макиавелли полагает, что только самые ярые враги знают всю правду о тех, кого намерены уничтожить. Ими движет нужда, и они проницательнее оценивают ситуацию, благодаря чему их точка зрения становится столь ценной для того, кто пытается раскрыть тайные механизмы политической системы, – даже несмотря на то, что они могут заблуждаться, а историк может не одобрять их действий. Подобно тому как жертвы римского владычества лучше других понимали, что экономика, основанная на массовой эксплуатации рабов, нуждается в постоянных завоевательных войнах для привлечения новой рабочей силы, так и чомпи идеально подходили для того, чтобы обнажить невидимые корни великолепия и мощи Флоренции – в их основе лежала неустанная жестокость по отношению к ремесленникам, несравнимая с тем, как обращались с плебеями римские патриции. В этой связи следует вспомнить, что Флоренция эпохи Возрождения хоть и была, возможно, богатейшим городом Европы, но в то же время оставалась и одним из самых неравноправных городов в социальном отношении. По мнению Макиавелли, которого всегда интересовала экономическая сторона властных отношений, в ремесленниках-чомпи видели не сограждан, а порабощенных иноземцев, и именно поэтому они так и не захотели договариваться со своими эксплуататорами. В конечном счете такие междоусобные распри могли сделать только одно – разрушить Флоренцию, но ответственность за эту неразрешимую борьбу несли прежде всего алчные аристократы. С этой точки зрения, даже если решение чомпи оказалось вопиюще ошибочным (поскольку было смертельно для всех), никто лучше них не мог осознать, какое зло овладело Флоренцией. Макиавелли считает именно так, поскольку для него истина – это не результат отстраненного наблюдения, а интеллектуальная ориентация, питаемая конфликтом.
«История Флоренции» – это краткое резюме, и если говорить только о теории, то она мало что добавляет к предыдущим рассуждениям Макиавелли. Однако постоянные отсылки к темам, раскрытым в предыдущих произведениях, не следует считать слабостью произведения, поскольку Макиавелли, изучая трудности родного города, находит множество примеров, подтверждающих его тезисы, – подобно ученому, который для проверки гипотезы повторяет эксперимент с другими образцами данных. Как ни взгляни, а республиканский Рим и республиканская Флоренция чрезвычайно далеки друг от друга, и, несмотря на многообещающее начало, все восемь книг, посвященных Клименту VII, повествуют о неудаче. Вопреки гражданской традиции, превозносившей римское происхождение Флоренции, Макиавелли выступает с ее резкой критикой. До него так делали только Данте и летописец XV века Джованни Кавальканти – не случайно именно к трудам последнего Макиавелли широко обращается в третьей части книги. Вместо того чтобы остаться славнейшей дочерью Древнего Рима, которой уже по праву рождения уготовано великое будущее, Флоренция у Макиавелли превращается в уродливую вырожденную копию прародителя. И если в «Рассуждениях» Рим, с его самоотверженными полководцами, непобедимой армией, воинственными и в то же время благоразумными плебеями, а также институтами, идеально продуманными для противостояния любым неожиданностям, представляет собой образец для подражания, то уроки, преподанные Флоренцией, не принесут никому никакой пользы.
Как мы уже отмечали, в представлении гуманистов плохие образцы, как правило, оказывались не менее ценны, чем хорошие, поскольку помогали распознать дорогу, по которой не следует идти. Знание того, как действует тиран, в силу контраста учит тому, как должен вести себя настоящий правитель. Но тот же принцип применим в любой области. 17 мая 1521 года Макиавелли отправил Гвиччардини письмо, в котором мы найдем совершенно парадоксальные на первый взгляд строки: «По-моему, это и будет правильный путь в рай: изучить дорогу в ад, дабы избегать ее»[41]. Нечто подобное, очевидно, можно сказать и о Флоренции. По крайней мере, в истории Макиавелли его родина постоянно предстает как «антимодель», призванная стать своего рода доказательством от противного и напомнить современникам о том, что им необходимо выбрать новый курс и усвоить уроки Древнего Рима. Так исследование неудач, постигших Флоренцию, становится идеальным завершением интеллектуального пути Макиавелли, которое в очередной раз подтверждает правоту его прозрений и придает дополнительную силу выводам, сделанным им в предшествующих трудах.
Глава 5
Дальнейшая судьба
Макиавелли называли циником, однако ничто так сильно не побуждает к «цинизму», как история его репутации. Она лучше всякого исторического примера могла бы стать иллюстрацией того, насколько случайно и неоправданно зарабатывается влияние на умы. Его идеи фальсифицировались в преувеличенно романтическом ключе чуть ли не с момента его смерти. Ко лжи каждого столетия Макиавелли добавил свою лепту. И все же ни один великий человек не остался настолько непонятым. Его всегда помещают немного не туда. В политической теории его место ни с Аристотелем, ни с Данте; он пытался добиться чего-то другого. Нельзя соотносить его с Наполеоном и уж тем более с Ницше. Его высказывания вполне увязываются с любой современной теорией государства, однако не принадлежат они ни одной[42].
Т. С. Элиот. Никколо Макиавелли
Спорное наследие (1523–1539)
Ни один телесериал, посвященный итальянскому Возрождению, не упускает возможности упомянуть о бесчисленных коварствах Макиавелли. Прилагательное, образованное от его фамилии, обобщает все пороки, присущие политикам. В английском языке его имя ассоциируется не иначе как с дьяволом (Old Nick). Американский рэпер конца XX века Тупак Шакур, прочитав «Государя» в тюрьме, придумал себе новый псевдоним: Makaveli… Нет сомнений, что и сегодня образ Макиавелли в умах широкой публики по-прежнему не может избавиться от бремени «черной легенды», сопровождавшей его на протяжении пяти столетий.
«Проблема с Макиавелли в том, что его имя очень “отягощено”», – сказал однажды в интервью британский писатель индийского происхождения Салман Рушди, сделавший секретаря Второй канцелярии одним из главных героев своего романа «Флорентийская чародейка» (2008). Макиавелли фигурирует и в других исторических романах – например, в «Ромоле» Джорджа Элиота (1862–1863) и у Сомерсета Моэма в «Тогда и теперь» (1946). «Новый Макиавелли» – так в порыве вдохновения назвал свой роман, написанный в жанре политической сатиры, Герберт Уэллс. Впрочем, непредвзятому прочтению «Государя» и «Рассуждений» мешает не только это. Наибольшие препятствия возникают не только из-за явных подделок, но и из-за избитых клише. Эти искажения не столь заметны, но более сильны, и важно вспомнить, что на самом деле Макиавелли не «отделял политику от этики» и не провозглашал, что «цель оправдывает средства». Это лишь два банальных примера. В определенный момент подобные лозунги обрели широкую популярность, и понимание того, как, почему и на фоне каких политических и культурных баталий это произошло, остается лучшим способом избежать подобных обманчивых формулировок. Их изучение ценно не только с исторической точки зрения – это непременное условие для тех, кто намерен непредвзято прочесть труды флорентийского мыслителя. Ведь кто может отрицать, что эти апокрифические Макиавелли оставили след не менее глубокий, чем истинный?
Вероятно, один из наиболее значимых аспектов, в свете которых можно рассматривать влияние произведений Макиавелли после их выхода в печать, – это множество противоположных интерпретаций, которые возникли сразу после смерти или даже еще при жизни автора. Это знак непосредственного интереса, а также свидетельство того, насколько трудно постичь его творчество. За период с 1523 по 1539 год от Неаполя до Рима и от Франции до Англии появилось не менее пяти альтернативных трактовок, и всем им суждено было повлиять на последующие споры. Важность хронологии возрастет, если учесть, что все основные произведения Макиавелли, кроме трактата «О военном искусстве» и пьесы «Мандрагора», были изданы посмертно. В 1531 году впервые увидели свет «Рассуждения»: в Риме их опубликовал Антонио Бладо, а во Флоренции – Бернардо Джунти. Через год те же издатели выпустили «Государя» и «Историю Флоренции», а также несколько небольших памфлетов. Однако благодаря распространению рукописных копий борьба за интеллектуальное наследие Макиавелли к тому моменту уже шла на протяжении нескольких лет, и для осмысления последующих интерпретаций нам потребуется обратить самое пристальное внимание на ранние трактовки.
Макиавелли – теоретик абсолютизма и враг аристократов
Первое свидетельство о распространении «Государя» за пределами Тосканы связано с именем Агостино Нифо, известного философа аристотелевского толка из Неаполитанского королевства. В 1522 году, после нескольких лет преподавания в Падуе, Неаполе, Риме и Пизе, когда он был, похоже, самым высокооплачиваемым профессором философии на континенте, Нифо вернулся на родину и в начале 1523 года опубликовал краткий трактат «Об опыте власти» (De regnandi peritia), посвященный императору Карлу V и породивший одно из самых больших недоразумений в изучении творчества Макиавелли. Несмотря на то что Нифо осуждает практически все выводы, сделанные в «Государе», с XIX столетия его труд ошибочно считается плагиатом произведения, против которого он был написан, – из-за множества обширных цитат, взятых из текста флорентийца. Но на самом деле это не плагиат. Нифо к тому времени уже успел прославиться рядом философских диатриб, в том числе и резкой критикой вольнодумного сочинения Пьетро Помпонацци «О бессмертии души»[43], написанного по прямому указанию Льва X. В упомянутой книге Нифо использован тот же метод ведения дискуссии: автор, как и было принято на университетских диспутах того времени, последовательно излагает положения «Государя» (чем и объясняется столь частое цитирование), затем опровергает те уступки, на которые Макиавелли предлагает пойти во имя необходимости, – и в очередной раз приводит традиционное мнение Аристотеля касательно действий, отличающих добродетельного правителя от злого тирана. Но откуда такой интерес к автору, который упоминается у Нифо лишь в нескольких перифразах и который был совершенно неизвестен в то время в Неаполе? Ответ может быть только один: в «зерцале», созданном Макиавелли, Нифо, должно быть, увидел нечто особенно тревожное даже для тех, кто жил за пределами Флоренции. К тому же отсылки, разбросанные по всему трактату, ясно показывают, что Нифо трактует «Государя» в свете неаполитанской политики с ее многолетним конфликтом между королем и крупной знатью, к которой принадлежал и его могущественный покровитель – Ферранте Сансеверино, князь Салерно. Втиснутый в прокрустово ложе монархического контекста, о котором и не помышлял его автор, трактат Макиавелли может легко показаться нападками на феодальную аристократию. В конце концов, разве не провозглашалось в «Государе» право властелина совершать, даже вопреки религии и обычным законам, любые действия под предлогом шаткого положения «нового государя» – каковым в известной мере мог считать себя Карл V в Неаполе? С этой точки зрения «Государь» представлял собой экстремальную теоретизацию королевского абсолютизма. И, видимо, Нифо почувствовал, что обязан опровергнуть тезисы этого трактата, поскольку ни один политический мыслитель не заходил так далеко, чтобы представить монарха всемогущим. Иными словами, даже несмотря на то, что Макиавелли в то время был малоизвестен за пределами Флоренции, его «Государь» был идеальной мишенью, поскольку – в свете того, о чем беспокоился Нифо, – скандальные выводы флорентийца о легитимности насилия, опасности щедрости, важности страха и праве притворяться и обманывать можно было истолковать как неизбежный результат любой неограниченной власти правителя. Осуждая Макиавелли в трактате, написанном для Карла V, Нифо хотел предупредить императора об опасности, которой тот подверг бы себя, если бы прислушался к своим советникам в Мадриде и Неаполе, предлагавшим продолжить централизацию в неаполитанской системе правления. (Именно поэтому Нифо так часто с одобрением упоминает об убийстве Юлия Цезаря, видя в его восхождении на престол неявную угрозу.) Конечно же, не в этом заключалась истинная суть «Государя» – трактат Макиавелли порицал не феодалов Неаполитанского королевства, а негласную, «денежную» аристократию. Тем не менее следует отметить, что сочинение Нифо распространилось не столь широко, однако все равно читатели на протяжении столетий довольно часто понимали Макиавелли именно так. Они привыкли к монархической системе и были готовы ошибочно счесть автора непримиримым теоретиком абсолютной власти государя, а то и просто другом тиранов, если противились сосредоточению всей власти в руках короля.
Макиавелли – сторонник плебисцита
В 1521 году Макиавелли познакомился с юристом Франческо Гвиччардини – флорентийским аристократом, автором двадцатикнижной «Истории Италии» и крупнейшим европейским историком XVI века. Его многотомный труд, опубликованный посмертно (1561–1564), был посвящен войнам, опустошавшим полуостров с 1494 по 1534 год. В 1512 году, будучи послом Флорентийской республики в Испании, Гвиччардини написал краткий трактат о государственных институтах Флоренции, известный под названием «Рассуждение в Логроньо» – по названию города, где он был создан. Эта работа свидетельствовала о значительном таланте автора – сторонника элитизма – как политического теоретика, а также о его умении воплотить свои убеждения в органичный проект реформирования республики. Но когда дружба с Макиавелли открыла ему доступ к еще не опубликованным рукописям «Государя» и «Рассуждений», сложность и богатство размышлений Гвиччардини значительно возросли. Это хорошо видно на примере его «Диалога об управлении Флоренцией», написанного в 1521–1525 годах. Комментарии Макиавелли к Титу Ливию позволили Гвиччардини прочесть о недавних превратностях судьбы, постигших его родной город, и представить стратегию восстановления республики в случае, если Медичи потеряют власть. С этого момента труды Макиавелли стали для Гвиччардини первоочередным интеллектуальным вызовом, на который он должен был ответить, прежде всего прояснив собственные идеи. Однако ни одна из теоретических работ Гвиччардини не была опубликована при его жизни, и только в середине XIX века его трактаты попали в печать. На каждой их странице чувствуется огромное влияние Макиавелли, но в то же время Гвиччардини, приверженец «узкого правительства», с трудом пытается отстоять свои взгляды и защитить их от уничтожающей критики «Рассуждений», направленной на аристократические системы Спарты и Венеции. Это был не просто абстрактный вопрос, тем более что в 1527–1530 годах, когда во Флоренции возродилась республика Большого совета – а это возрождение было недолгим, поскольку Карл V разгромил республиканские силы и восстановил власть династии Медичи, – радикальные лидеры, такие как Пьер Филиппо Пандольфини, воплотили в жизнь уроки Макиавелли о народном ополчении и явно не испытывали симпатий к олигархам. Поэтому важнейшим свидетельством интеллектуального спора, в который вступил Гвиччардини, являются его «Замечания о “Рассуждениях” Макиавелли» (Considerazioni intorno ai Discorsi del Machiavelli), написанные в 1530 году. В них он методично, глава за главой, отмечает каждое свое возражение и по возможности предлагает альтернативное прочтение тех же отрывков из Тита Ливия, опираясь на свои глубокие познания в области римского права. Нередко результатом этих усилий становится попытка осмыслить труд Макиавелли одновременно с позиций «за» и «против», создав тем самым «фотографический негатив» оригинала. Например, в «Замечаниях» восхваляется гармония Венеции и Спарты и осуждаются плебейские волнения, народные суды и великодушное предоставление гражданства иноземцам. Одним словом, Гвиччардини пытается сдержать разрушительную новизну «Рассуждений», «очистить» республиканскую теорию Макиавелли от пронародных элементов и примирить ее с теорией Цицерона и Аристотеля. Как говорится, старое вино в новых бочках. Но важность столь амбициозного и пристального рассмотрения заключается и в его прозорливости: независимо от Гвиччардини именно в этом умеренном ключе идеи конституционной инженерии, предложенные Макиавелли, будут переосмыслены в последующие века – у Джеймса Харрингтона, Шарля Монтескье и отцов-основателей США.
Макиавелли – хладнокровный политолог
В первом флорентийском издании «Государя», посвященном влиятельному священнику Джованни Гадди (который способствовал его публикации), издатель Джунти предложил защитить книгу «от тех, кто ежедневно терзает ее из-за предмета, не зная, что знатоки трав и лекарств учат и тому, как изготовить яды, чтобы мы, зная их, могли от них уберечься; и кроме того, им неведомо, что нет такого искусства или науки, которые не были бы обращены во зло теми, кто зол по природе своей». Эти строки важны, поскольку подтверждают, что во Флоренции уже начали высказываться недоброжелатели Макиавелли. Однако не менее значимы и доводы издателя. Чтобы оправдать восхваление мошенничества, обмана и насилия как приемлемых инструментов правления, Джунти применяет тот же аргумент, при помощи которого Аристотель доказывал необходимость изучения риторики. Согласно ему, искусные ораторы должны владеть всеми хитростями ораторского искусства так же, как хорошие врачи должны знать вредные вещества и противоядия, чтобы делать людей здоровыми (Риторика 1.1; см. также: Квинтилиан, Наставления оратору 2.16). То же самое можно сказать и об учении Макиавелли в том смысле, что оно лишено какого-либо морального или аморального оттенка, – это просто «наука». Таким образом, «Государь» предлагает лишь хладнокровное, этически нейтральное рассмотрение инструментов, лучше всего подходящих для захвата власти, и предоставляет их как добродетельным правителям, так и порочным – опять-таки подобно Аристотелю, который предлагал «средства», с помощью которых даже тираны могли сохранить свое нечестивое правление, причем ничто не указывало на то, что автор одобряет их поступки (Политика 5.11). Много позже немецкий философ Артур Шопенгауэр предложил еще одно сравнение, которое оказалось очень удачным: «Осуждать Макиавелли за безнравственность его сочинения – то же самое, что обвинять учителя фехтования за то, что он не открывает своего курса моральной лекцией против убийства и смертельных ударов»[44] (Мир как воля и представление, 1819). В свете подобной трактовки «зерцало» Макиавелли, несмотря на заключительный призыв к освобождению Италии, представляет собой не более чем беспристрастный анализ особого рода правителя, о которых теория прежде не говорила, – «нового государя».
Макиавелли – антихрист
Примерно в 1539 году, пребывая, по всей видимости, на юге Франции, английский кардинал Реджинальд Поул написал обличительную речь против короля Англии Генриха VIII и посвятил ее императору Карлу V. Речь эта, по-латыни названная Apologia ad Carolum V, оставалась неопубликованной до 1744 года. В ней Поул обвинял своего государя в многочисленных преступлениях – и, помимо прочего, в том, что монарх принял протестантскую Реформацию только для того, чтобы освободиться от духовного руководства Церкви и править вопреки всем моральным принципам. При этом Поул уточнил, что Генрих лишь следовал предложениям Томаса Кромвеля, государственного секретаря и главного министра, который, в свою очередь был вдохновлен извращенной доктриной «Государя». В самом риторически изящном пассаже – пространной речи, которую Кромвель якобы произнес в присутствии Поула, чтобы объяснить, чему он научился у Макиавелли, – мы читаем: «Если само представление о честности меняется в зависимости от мнения людей, тогда более ли правомерно то, что это происходит по их воле, а не по воле государей, чьи рассуждения должны поддерживаться законом? Даже законы, которые считаются незыблемыми, отменялись по решению правителей». С этого начинается легенда о «Макиавелли-дьяволе»: в сущности, для Поула и «Государь», и Генрих VIII – это несомненные признаки прихода Антихриста (возможно, в лице самого короля Англии). Но в то же время Поул не просто описывает Макиавелли как мыслителя, проникнутого сатанинским духом, – сразу же заметна схожесть его «Апологии» и книги «Об опыте власти» Агостино Нифо. В обоих трактатах произведение Макиавелли названо опасным, поскольку призывает уничтожить все ограничения, которые традиционно сдерживали произвол государя. И хотя Нифо выводит безнравственность правителя из отсутствия политических ограничений, а Поул идет в противоположном направлении, видя зародыш «тирании» в отстранении от религиозного авторитета, показательно, что в итоге их критика сходится. Знаменательно с этой точки зрения и то, что оба предупреждения были направлены одному и тому же адресату – и не кому-нибудь, а императору Карлу V, в то время олицетворявшему высшую политическую власть в христианском мире.
Макиавелли – тайный республиканец
В «Апологии» Реджинальда Поула сохранились свидетельства о том, что и «Государь», и «Рассуждения», выйдя в свет, получили широкое распространение и их читали многие. Это ценное свидетельство, поскольку оно показывает, что флорентийцы уже тогда начали задумываться о явных расхождениях между этими произведениями. «Апология» упоминает о том, что в 1537 году, когда Поул отправился во Флоренцию (где встречался, в частности, с Гвиччардини), некоторые друзья и сторонники Макиавелли объяснили ему, что бывший секретарь всю жизнь оставался убежденным республиканцем и «Государя» нужно трактовать именно в этом свете. Как утверждали собеседники Поула, Макиавелли не мог не знать, что ни одна форма правления не длится меньше, чем тирания, – как учили тому Аристотель (Политика 5.8) и Сенека (О милосердии 1.11.4). Отсюда очевидный вывод: своими презренными уроками деспотизма Макиавелли просто пытался сбить Лоренцо с пути, чтобы ускорить падение Медичи и восстановление народного правления. Согласно такой, как ее назовут позже, «косвенной интерпретации» «Государь» должен читаться с точностью до наоборот – словно троянский конь. Подобная трактовка, которую несколько десятилетий спустя повторит великий теоретик международных отношений и профессор гражданского права Альберико Джентили в трактате «Три книги о посольствах» (De legationibus 3.8–9, 1585), станет основополагающей в XVIII веке. Однако у некоторых авторов того времени[45] тезис приобрел несколько иную форму. С их точки зрения, Макиавелли не стремился обмануть Лоренцо, а хотел показать читателям, что даже за лучшим правителем всегда таится кровожадный деспот, поскольку самодержавие во всех его проявлениях порочно в самой своей основе и способно совратить даже самые прекрасные и добродетельные души. Впрочем, стоит отметить, что и в данном случае истоки одной из трактовок, которой суждено было отразиться на интерпретации произведений Макиавелли в последующие века, появились уже через несколько лет после его смерти.
Порицания и доработки (1540–1815)
Как свидетельствует трактат Поула, Макиавелли очень скоро прославился и по другую сторону Альп. Франция и Испания, могущественные монархии, воевавшие на Пиренейском полуострове ради господства над континентом более полувека (1494–1559), быстро восприняли новую культуру Италии, основанную на подражании античной эпохе, – как воспринял культуру эллинов их покоритель, Рим, о котором Гораций говорил так: «Греция, взятая в плен, победителей диких пленила, в Лаций суровый внеся искусства»[46] (Послания 2.1, 156–57). По мере того как «итальянская волна», воплотившая в себе культурный апогей эпохи Возрождения, прошла по Франции и Испании и распространилась по всей Европе, Макиавелли стал одним из авторов, имевших наибольший и продолжительный успех у публики, наряду с такими гениями, как Петрарка, Боккаччо, Лудовико Ариосто, Гвиччардини, Бальдассаре Кастильоне с его книгой «Придворный» (1528), а также Якопо Саннадзаро с его пасторалью «Аркадия» (1504). Небольшая таблица, в которой указаны годы выхода в печать первых переводов сочинений Макиавелли на основные европейские языки, позволяет проследить, как его идеи проникали в разные страны.
Даже если относиться к этим данным с осторожностью, заметен ряд четких тенденций. Например, нельзя не отметить, что интерес к трактату «О военном искусстве» вспыхнул моментально – а «Мандрагору» перевели довольно поздно, хотя текст был хорошо известен за пределами Италии, о чем свидетельствует стихотворное переложение, сделанное французским поэтом Жаном де Лафонтеном в «Баснях» (1671). Если обратить внимание на географию, то выделяется центральное положение Франции. Испания, напротив, быстро теряет первоначальное превосходство после Тридентского собора. В Германии о Макиавелли узнали очень поздно, в то время как на голландский и «Государь», и «Рассуждения» были переведены уже в 1615 году. Однако эту первоначальную картину осложняют другие соображения, прежде всего – широкое распространение итальянского языка, который в то время в культуре Европы считался лингва франка. Следует учесть и непреходящее значение латыни, на которой общались ученые и исследователи, особенно в Центральной, Северной и Восточной Европе (отсюда и задержка с немецкими версиями), а также то, что рукописные переводы находились в широком обращении за десятилетия и даже за столетия до появления первых печатных изданий. Это явление было особенно характерно для Англии и Испании: например, в 1680 году испанский король Карл II заказал для личного пользования кастильский вариант «Государя», чтобы легче было читать трактат, который в то время еще находился под запретом в католических странах. Одним словом, печатные издания – это лишь часть разнообразных источников, благодаря которым идеи Макиавелли распространялись по континенту.
И в этой многогранной традиции, с середины XVI и до конца XVIII века, четко прослеживаются по крайней мере семь основных тенденций, о которых и пойдет речь.
Атеист и друг тиранов
Об отсутствии религиозности у Макиавелли нам хорошо известно от его современников. Об этом свидетельствуют не только его произведения, но и все наиболее достоверные источники, где нередко в шутливом тоне высмеивали его дурную репутацию. Еще в 1507 году флорентийский аристократ Аламанно Сальвиати писал ему: «Не думаю, что вы утратили веру совершенно, но уверен, что у вас ее осталось мало», а Франческо Веттори в послании от 1513 года заметил: «В праздничные дни я посещаю мессу, и пусть вы иногда ей пренебрегаете, в этом я вам не подражаю». В письме от 1521 года Франческо Гвиччардини посмеивался над тем, что республика направила такого известного неверующего, как Макиавелли, для выбора проповедника, – по его мнению, точно так же можно было попросить отъявленного мужеложца посодействовать в выборе подходящей невесты. В письме от 1527 года он иронически предложил Макиавелли не менять привычный ход жизни и начать заботиться о душе, но отметил, что тот «всегда исповедовал иную веру», отчего подобное обращение «было бы приписано скорее слабоумию, чем добродетели». А его брат Луиджи Гвиччардини в диалоге «О свободе воли человека» (Del libero arbitrio dell’huomo) представляет Макиавелли как отрицателя божественного провидения. Так полагал и Паоло Джовио, историк и врач, который познакомился с Макиавелли в садах Ручеллаи в 1520-х годах и позже, в «Описаниях мужей, прославленных ученостью» (Elogia virorum literis illustrium, 1546), назвал его «насмешником и атеистом». Поэтому неудивительно, что произведения Макиавелли стали одной из первых жертв католической Контрреформации. В 1531–1532 годах его труды были изданы в Риме с разрешения папы Климента VII, но уже в 1559 году их внесли в самую строгую категорию первого издания «Индекса запрещенных книг», где они и оставались до самой его отмены, которая произошла лишь в 1966 году, – причем было запрещено не только читать их, но даже упоминать имя их создателя. Таким образом, вплоть до XVIII века, когда эпоха Просвещения ослабила влияние «Индекса», большинство изданий Макиавелли (даже на языке оригинала) выходило за пределами Италии, где контроль был не таким сильным и где процветал богатый подпольный рынок книг, часто печатавшихся с ложными библиографическими данными (название издательства, место и дата подписания в печать).
Однако враждебное отношение к Макиавелли было характерно не только для католической Европы. У протестантов необычайным успехом пользовался французский юрист – гугенот Инносан Жантийе, написавший в 1576 году «Рассуждения о способах достойного управления» (Discours sur les moyens de bien gouverner) – труд, позже ставший известным под сокращенным названием «Анти-Макиавелли» и осуждавший флорентийского мыслителя за то, что тот вдохновил Карла IX на резню в канун дня святого Варфоломея (страшное массовое убийство, которое случилось в ночь на 24 августа 1572 года, когда по приказу государя были умерщвлены за веру тысячи безоружных гугенотов). Тот факт, что мать короля, Екатерина Медичи, была флорентийкой, послужил для Жантийе доказательством того, что тиранические уроки «Государя» и «Рассуждений», которые уже распространялись повсеместно, пришли из Италии. Несмотря на такую трактовку, поверхностную и даже карикатурную, нельзя отрицать, что на первом этапе идеи Макиавелли проникли на север Европы прежде всего через краткие изложения книги Жантийе, – к 1655 году «Анти-Макиавелли» был перепечатан не менее девятнадцати раз, причем на латинском, английском и немецком языках. В елизаветинском театре – от Кристофера Марло (Мальтийский еврей, 1590) до Уильяма Шекспира (Генрих VI, 1592; Виндзорские насмешницы, 1602) – Макиавелли стал одним из персонажей, и ему также приписываются все дьявольские черты учителя зла. Среди многочисленных нападок на «Государя» особенно известен еще один «Анти-Макиавелли», сочиненный в 1740 году молодым королем Пруссии Фридрихом II на французском языке с помощью Вольтера. К 1796 году эта книга вышла не менее чем в пятидесяти изданиях на немецком, английском, итальянском и голландском языках, причем вместе с текстом Макиавелли.
Макиавелли – натуралист
Религиозный скептицизм Макиавелли, из-за которого Церковь наложила запрет на его творчество, питал в его душе иное любопытство. В «Государе» и «Рассуждениях» читатель мог найти полностью натуралистическое представление о человеке, в котором господствуют примитивные страсти, такие как страх и желание, нет места для бессмертия души, а религия сведена к простому политическому инструменту (instrumentum regni), то есть к орудию управления. В своем нонконформизме Макиавелли стал образцом антидогматического применения разума для таких французских ученых XVII века, как Габриэль Ноде и Пьер Бейль. Однако своей натуралистической антропологией Макиавелли повлиял не только на политически близких ему авторов, например на Бенедикта Спинозу, но и на тех, кто открыто выступал против его республиканских идеалов и резко осуждал его преклонение перед античными политическими моделями – к примеру, на Томаса Гоббса. В этой связи среди плодотворных идей «Государя» и «Рассуждений» следует вспомнить мысль о том, что построить упорядоченное общество на рациональных эгоистических интересах, которые можно просчитать, намного легче, чем на непредсказуемых страстях, какими бы благородными они ни были. Эту новаторскую идею и ее наследие в философии XVII–XVIII веков впоследствии высоко оценил немецко-американский экономист Альберт Отто Хиршман в работе «Страсти и интересы: политические аргументы в пользу капитализма до его триумфа» (1977).
Макиавелли – методист
Очень скоро философы и политические мыслители стали указывать на Макиавелли как на мастера-методиста. Например, Фрэнсис Бэкон неоднократно отмечал, что «Рассуждения» обозначили переломный момент, когда эмпирико-индуктивный подход к социальным фактам пришел на смену преимущественно дедуктивному подходу, принятому в средневековой схоластике. После выхода в свет книги Бэкона «О достоинстве и приумножении наук» (1605) сложилась традиция представлять Макиавелли как одного из отцов современной науки, особенно стойкая с начала XIX до середины XX века. «Галилей от политики» – эту формулировку повторил Эрнст Кассирер в своей книге «Миф о государстве» (The Myth of the State), опубликованной посмертно в 1946 году.
Однако, помимо утверждений Бэкона, методологическое значение Макиавелли в западной мысли связано прежде всего с необычайным успехом «формы дискурса», которую еще с 1560-х годов взяли на вооружение крупнейшие политические мыслители XVI–XVII веков (Сципион Аммирато, Франсиско де Кеведо, Вирджилио Мальвецци, Элджернон Сидни, Траяно Боккалини, Николя Амело де ла Уссе). Когда интерес европейских дворов сместился от республиканского Рима к императорскому, некоторые исследователи решили составить пояснения к трудам древних авторов, особенно к сочинениям Цезаря, Тацита и Плутарха. Другие обращались к более современным литераторам – Гвиччардини, Жану Бодену, Джованни Ботеро. Однако все их произведения строились по модели комментариев Макиавелли к Титу Ливию. Интересно, что философские трактаты писали и в XVIII веке. Например, в 1790 году Джон Адамс, тогда вице-президент США, создал «Рассуждения о Давиле» (Discourses on Davila) – длинный трактат, в котором автор анализирует историю войн за независимость Голландии, представленную в произведении итальянского историка Энрико Катерино Давилы (1630), точно так же, как Макиавелли изучал «Историю» Тита Ливия. Впрочем, Адамс, в отличие от великого флорентийца, стремится предупредить сограждан об опасностях неограниченной демократии.
Более того, «Рассуждения» привели к появлению еще одного литературного жанра, которому суждено было иметь большой успех. Здесь нам снова поможет Бэкон. Согласно книге «О достоинстве и приумножении наук» (8.2), Макиавелли использовал «форму дискурса» двумя разными способами, отталкиваясь либо от конкретного примера, либо от общего вопроса. Бэкон предпочитает первый подход, поскольку он более близок его собственному индуктивному методу. Однако именно главы, посвященные широкой проблеме, решение которой требует обсуждения множества источников, сформировали ту новую и оригинальную форму аргументации, которую мы определили как «эссе» после выхода в свет «Опытов» Монтеня (1580) и одноименной книги Бэкона (1597). Сегодня эта связь рискует остаться незамеченной, однако для первых читателей факт авторства Макиавелли в появлении нового жанра был настолько очевиден, что книга Монтеня, переведенная на итальянский, вышла под названием «Очерки и речи» (Saggi e discorsi, 1633) – с явным указанием на ее истоки и на то, что она предназначалась для публики, уже знакомой с «формой дискурса».
Теоретик государственного интереса
C позднего Средневековья для обозначения всех условий, необходимых для сохранения королевства, использовалась латинская формула ratio status regni или ratio status regis, которую можно условно перевести как «вопросы государственного блага» или «вопросы блага короля». В XVI веке она вошла в итальянский язык (например, ее использует Гвиччардини), а в 1589 году получила канонический статус, появившись в труде иезуита Джованни Ботеро «Государственный интерес» (Della ragion di Stato). И хотя такого словосочетания мы ни разу не встретим ни в «Рассуждениях», ни в «Государе», Ботеро обращался к этим произведениям столь часто и широко, что вскоре Макиавелли начали воспринимать как истинного основателя этой школы мысли. Впрочем, из-за церковной цензуры те, кто мыслил в категориях государственного интереса, опирались на учение Макиавелли, не упоминая его имени, и, ссылаясь на его идеи, говорили скорее о Таците, историке I века, в чрезвычайно мрачном свете показавшем разложение Римской империи, поэтому последователей Ботеро также часто называли «тацитистами». Во многом их усилия были направлены на то, чтобы сделать власть своих князей более устойчивой, ограничить применение насилия и обмана в межгосударственной борьбе, признавая при этом ее неизбежность, и примирить самые печально известные максимы Макиавелли с религиозными императивами. Джованни Ботеро, например, мечтал об умеренном государстве, интересы которого были бы смягчены духовным авторитетом церкви, и поэтому в своих сочинениях, в частности, с большой изобретательностью развивал идеи «Государя» и «Рассуждений», связанные с социальными и экономическими факторами процветания и упадка городов. А немецкий юрист, лютеранин Арнольд Клапмар в произведении «О государственных арканах» (De arcanis rerum publicarum, 1605, опубликовано посмертно), желая избежать недоразумений в столь деликатном вопросе, предложил различать arcana imperii – «арканы власти», направленные на сохранение всего общества и поэтому законные, и arcana dominationis – незаконные «арканы господства», целью которых становится лишь благо правителя.
Неоаристотелианец
Макиавелли часто упрекали в том, что он не провел должного различия между «государем» и «тираном» и предоставил в распоряжение первого те «средства», которые в «Политике» Аристотеля полагались только второму. Эта критика присутствует уже у Нифо и Жантийе, однако ее повторяют Ботеро в произведении «О долге кардинала» (Dell’ufficio del Cardinale, 1599); Рене Декарт в письме к принцессе Елизавете Богемской, посланном в сентябре 1646 года; немецкий мыслитель Герман Конринг во «Введении в “Политику” Аристотеля» (Introductio in Politicam Aristotelis, 1656); Иоганн Якоб Брукер в «Критической истории философии» (Historia critica philosophiae, 4.2, 1744) и многие другие. Впрочем, эти же аналогии использовались и по противоположной причине – чтобы оградить Макиавелли от обвинений в поощрении аморального поведения правителей. По мнению немецкого иезуита Каспара Шоппе (Paedia politices, 1623), Габриэля Ноде («Политические соображения о государственном перевороте», 1639) и Пьера Бейля («Исторический и критический словарь», 1695–1696), Макиавелли был современным Аристотелем и ради научного знания и его исчерпывающей полноты не удержался от описания действий как добродетельных, так и порочных князей – и не намеревался признавать действия последних легитимными. В конце концов, даже если Фома Аквинский, признанный святой, переписал и одобрил те же самые отрывки из «Политики», можно ли обвинять за это Макиавелли?
Теоретик смешанного строя
Среди идей, которыми обогатил европейскую политическую мысль Макиавелли, одной из главных станет его подход ко всестороннему обсуждению государственного строя Древнего Рима. Мы уже отмечали, что он опирался на новаторские уроки Полибия и Дионисия, однако новый подход родился именно из «Рассуждений» – легко увидеть их влияние в трудах таких ведущих деятелей, как Джаннотти, Боден, Харрингтон, Сидни, Монтескье, Руссо. Все они часто упоминают Макиавелли и еще чаще молчаливо вдохновляются его произведениями. Однако его наследие можно проследить и у тех авторов, которые не ссылаются на его труды напрямую, например у знатока античности Карла Сигония в его сочинении «Об афинской республике» (De republica Atheniensium, 1564), первой современной реконструкции афинской политической системы, которой суждено было сформировать образ греческой демократии, остававшийся неизменным вплоть до XIX века. Отчасти благодаря посредничеству Монтескье «Рассуждения» сыграли определяющую роль в дискуссии о системе сдержек и противовесов и в первой волне современного процесса конституционализации (конец XVIII – середина XIX века), оказав особое влияние на основной закон США (1787–1789). Однако, вероятно, главная черта плодотворной «посмертной жизни» Макиавелли как теоретика форм правления и конституционного инженера заключается в том, что в его уроки почти всегда вносились коррективы, призванные смягчить их тон, – и первые такие поправки внес еще Гвиччардини. В качестве примера можно привести хотя бы вопрос об устранении магистратуры, которая, как сказано в «Рассуждениях», уравновешивает чрезмерную власть богатых, – то есть института народных трибунов. Впрочем, заметным исключением могут стать конституции некоторых южноамериканских стран.
Макиавелли – революционер
Политические мыслители, уделяющие внимание балансу различных сил, интересуются прежде всего тем, как функционирует государство в обычное время. Однако урок, преподанный Макиавелли, прослеживался во всех западных странах, где произошли радикальные революции: это Голландия (1568–1648), Англия (1642–1651), США (1775–1783), Франция (1789–1799), Италия (1796–1799). И в «Государе», и – еще в большей степени – в «Рассуждениях» повстанцы находили оправдание социальных конфликтов и даже красноречивую защиту своего права на восстание, а также руководство к построению нового республиканского политического порядка. Совершенно исключительным образом Макиавелли постоянно, причем в одно и то же время и без каких-либо противоречий, оказывался теоретиком как институциональной стабильности, так и радикального разрыва – особенно на этапе проработки законов, когда новый политический порядок только начинает устанавливаться. В частности, то одобрение народных волнений в Древнем Риме, которое мы видим в его трудах, можно рассмотреть как настоящий поворотный пункт в истории политической мысли, поскольку в нем находили источник вдохновения крупнейшие теоретики XVII–XVIII веков (Томмазо Кампанелла, Мальвецци, Сидни, Монтескье, Габриэль Мабли, Адам Фергюсон, Руссо, Альфьери, Адамс, Томас Джефферсон). Позднее, в XIX веке, основополагающую роль конфликта в политике окончательно признали как либералы, так и марксисты.
Однако это лишь основные тенденции, поскольку влияние Макиавелли легко обнаруживается в самых разных контекстах и у разных авторов с середины XVI до конца XVIII века. Достаточно двух небольших, но весьма показательных примеров, чтобы составить представление о широте охвата его наследия. В 1668 году польский студент Иоганн Хенрик Нойман защитил в Братиславе тридцатистраничную докторскую диссертацию «Макиавелли без Макиавелли» (Machiavellus sine Machiavello), в которой попытался доказать, что все принципы правления, которым учил Макиавелли, существовали и прежде – и более того, носят универсальный характер. Для этого он проанализировал недавнее маньчжурское завоевание Китая и провозглашение династии Цин (1644), показав, что различные военачальники, генералы и претенденты на престол применяли те же самые приемы, о которых говорит «Государь», совершенно не зная об этом трактате. Подобный аргумент, еще до Ноймана, приводил Конринг в отношении греческой и римской истории. А через несколько лет немецкий драматург и профессор Христиан Вейзе применит его к неграмотным селянам в своей остроумной прозаической комедии «Крестьянский Макиавелли» (Der baürischer Machiavellus, 1679). И точно так же, когда Ост-Индская компания, первое в мире акционерное общество, напрямую спонсируемое голландским правительством, в 1602 году начала прибыльную торговлю с Индией, ее руководители вдохновлялись «Историей Флоренции», а именно рассказом о том, как Банк святого Георгия, которому Генуя выплачивала государственный долг, управлял колониями республики и в обмен на кредиты забирал себе земли и ресурсы (8.29). И хотя Макиавелли никогда не признавал важности географических открытий своего времени – даже несмотря на то, что среди его друзей был брат Америго Веспуччи, флорентийского моряка, давшего имя американскому континенту, – оба примера доказывают, как скоро его идеи распространились по всему свету и начали успешно применяться для интерпретации и формирования новых, неожиданных реалий, с которыми столкнулись европейцы в ходе своей военной и торговой экспансии.
В зеркале Великой французской революции (1816–1945)
С трудами Макиавелли были знакомы многие французские революционеры, в том числе благодаря Монтескье, Мабли и Руссо – философам-просветителям, которые в значительной степени опирались на его труды. Поэтому с началом Великой французской революции некоторые идеи «Государя» и «Рассуждений» были вновь приняты и переосмыслены во Франции и Италии. Вновь вспомнили о недостатках «щедрости» государя, который разоряет граждан, притворяясь, что обогащает их, о важности воинской повинности, о необходимости гражданской религии, о пользе народных судов, о положительном влиянии социальных конфликтов. Однако все подобные представления уже широко присутствовали в радикальной эпохе Просвещения, их широко обсуждали, и после штурма Бастилии (1789) они уже не казались оригинальными.
Настоящий перелом в интерпретации Макиавелли произошел несколько лет спустя, после падения Наполеона и Венского конгресса (1815), когда революционный опыт получил переоценку. Великая французская революция произвела настоящий переворот, ознаменовавший конец сословного общества старого режима (дворянства, церкви и третьего сословия). К власти пришла буржуазия, и на всем европейском континенте установился новый Кодекс Наполеона (1804), официально устранивший феодальные порядки и утвердивший равенство всех граждан перед законом. Однако прежде всего раскол 1789 года поставил под сомнение идею о том, что монархи носят свой титул с соизволения Бога и, соответственно, обладают особой священной легитимностью – которая, с другой стороны, обязывает их соблюдать церковное учение. Поэтому не случайно революционеров первым делом обвинили в том, что они «отделили политику от религии» (и от ее этических принципов), присвоив право издавать законы по своему усмотрению и по любому поводу. В результате после возвращения Бурбонов на французский престол (1815) реакционная пропаганда стала утверждать, что революционеры, нарушив вековые традиции королевства, последовали тираническим предложениям «Государя», предоставлявшим правителям полную свободу действий. Впервые эта формулировка, вероятно, была использована в памфлете малоизвестного полемиста Ф. де Мазера «О Макиавелли и влиянии его учения на мнения, нравы и французскую политику в дни революции» (De Machiavel et de l’influence de sa doctrine sur les opinions, les moeurs et la politique de la France pendant la Révolution, 1816). Кроме того, в том же году в печати с определенным успехом начала циркулировать подделка за авторством реакционного аббата Эме Гийона с «рукописными заметками», которые якобы внес Наполеон в свой личный экземпляр «Государя».
Однако эти нападки привели к любопытным последствиям. Как это иногда бывает в подобных случаях, формулировка оказалась удачной, однако вскоре на нее начали притязать те, кто поддерживал Великую французскую революцию и хотел, чтобы их революционные идеи были связаны с таким прославленным предком. В 1830-х годах подобные произведения появились в Германии, затем во Франции и Италии. С этого момента освобождение политики от уз христианской морали все чаще представлялось как одна из неотъемлемых черт политического модерна, с отсылкой к Макиавелли, причем в одобрительных тонах.
Вольф и его последователи были не одиноки. Несколькими годами ранее в серии произведений, начатых в 1798 году и долгое время остававшихся неопубликованными, другой сторонник Великой французской революции, Георг Вильгельм Фридрих Гегель, выдвинул еще более экстремальную идею: верховное право государства совершать любые действия, даже если они противоречат общепринятой морали и религии. Ориентируясь на современные ему события, Гегель в своих «Иенских лекциях» (Jena Lectures, 1805) писал:
«Это государство есть простой абсолютный дух, который знает самого себя и для которого не имеет силы ничто, кроме него самого, – не имеет силы понятие о хорошем и дурном, позорном и подлом, о коварстве и обмане; он выше всего этого, ибо зло примирено в нем с самим собой. В этом высоком духе написан «Государь» Макиавелли, согласно которому при конституировании государства то, что называется убийством, коварством, бесчеловечностью и т. д., не имеет значения зла, а имеет значение примиренного с самим собой. <…> Его отечество было растоптано чужестранцами, опустошено, лишено самостоятельности; каждый дворянин, каждый предводитель, каждый город утверждал свою суверенность. Единственным средством основать государство было уничтожение этих суверенитетов»[47].
За беспощадную борьбу с мелкими феодальными державами Италии даже Чезаре Борджиа, представший в «Государе» Макиавелли, был превознесен как пророк современного государства. Через несколько лет эта же концепция со множеством исторических подробностей вновь появилась у Гегеля во влиятельных «Лекциях по философии истории», опубликованных посмертно в 1837 году:
«Так же образовалась Папская область. И здесь бесчисленное множество династов сделалось независимым; мало-помалу все они подчинились власти папы. Из знаменитого сочинения Макиавелли “Государь” видно, что в нравственном смысле это подчинение было вполне правомерно. Эту книгу часто с отвращением осуждали как проникнутую правилами самой жестокой тирании; однако Макиавелли, руководясь высоким сознанием необходимости формирования государства, формулировал те правила, соответственно которым должны были образоваться государства при обстоятельствах того времени. Отдельных властителей и отдельные владения необходимо было полностью подавить, и если мы не можем согласовать с нашим понятием о свободе те средства, которые он признает единственными и вполне справедливыми, потому что к этим средствам принадлежат самое беззастенчивое насилие, всевозможные виды обмана, убийства и т. д., то мы все же должны признать, что бороться против династов, которых нужно было свергнуть, можно было только таким способом, так как они отличались упорною бессовестностью и полною развращенностью»[48].
Следовательно, во имя будущего порядка и справедливости допустимым становилось практически все. Как мы видели, уже в римском праве утверждалось, что перед лицом чрезвычайной угрозы правомерны исключительные средства, если они спасут общество от уничтожения. Однако позиция Гегеля звучит гораздо радикальнее. В сущности, на примере Италии XVI века он ясно демонстрирует свои представления об одной из главных черт нового государства современной эпохи – о той, которую, по крайней мере по его личному мнению, выявила Великая французская революция и предвидел еще Макиавелли: это превосходство политики над этикой как нормальный атрибут любой подлинно суверенной державы. Все выглядело так, словно негативная интерпретация «Государя» в духе абсолютистского трактата, которую предложил когда-то Агостино Нифо, превратилась в полностью позитивную. (Хотя надо отметить, что во времена Гегеля труд Нифо «Об опыте власти» был уже полностью забыт.)
Ясно, что Гегель мыслил не абстрактно: его заботы касались прежде всего Германии, все еще разделенной на десятки мелких политических образований и поэтому особенно уязвимой. Но это волновало не только его. В 1807 году, когда Германию оккупировали войска Наполеона, на «Государя» ссылался другой ведущий представитель немецкого идеализма, Иоганн Готлиб Фихте, призывавший своих соотечественников освободить страну от угнетателя – как и Макиавелли в двадцать шестой главе. Вообще говоря, после Великой французской революции Макиавелли все чаще воспринимается как мыслитель-новатор и предвестник в высшей степени радикальных перемен, пусть даже мнения толкователей о том, какие именно реформы отстаивал «Государь», могли существенно различаться. Так, после поражения в континентальной Европе Весны народов – революции 1848–1849 годов, направленной против монархического абсолютизма, – итальянский эмигрант и философ-республиканец Джузеппе Феррари написал на французском языке книгу «Макиавелли, судья революций нашего времени» (Machiavel juge des révolutions de notre temps, 1849), а французский республиканец и журналист Эдгар Кинэ в своей написанной в швейцарской эмиграции воинственной многотомной монографии «Итальянские революции» (Les Révolutions d’Italie, 1848) назвал «Государя» «марсельезой Возрождения».
Однако в период Рисорджименто[49] труды Макиавелли прежде всего ценились именно за патриотический призыв к объединению Италии. И когда в 1870 году к молодому государству, возникшему лишь девятью годами ранее, был окончательно присоединен Рим, ведущий литературный критик того времени Франческо де Санктис, поплатившийся за свои либеральные идеи изгнанием из Королевства обеих Сицилий, вставил в главу о Макиавелли, которую он составлял для своей «Истории итальянской литературы» (1870–1871), упоминание об окончательной победе национального дела. «Сейчас, когда я пишу эти строки, раздается звон колоколов, возвещающих о вступлении итальянцев в Рим. Светская власть церкви рушится. Раздаются возгласы: “Да здравствует объединение Италии! Да славится имя Макиавелли!”»[50].
Если в XIX веке наблюдались реабилитация и триумф Макиавелли, то в течение ста тридцати лет, прошедших от Реставрации Бурбонов (1815) до Второй мировой войны (1939–1945), читатели концентрировали свое внимание почти исключительно на «Государе», все чаще упуская из виду «Рассуждения». Вероятно, отчасти это произошло из-за постоянного обращения Макиавелли к античным авторам – ведь в те дни романтики восстали против классицизма и призвали радикально снизить уровень эстетических ценностей, поставив стихийную силу творческого гения выше подражания в литературе и искусстве. Как говорил еще Джордж Байрон, «беда поэту, если память превосходна». Как же могла культура, столь гордая своим стремлением к современности, оценить произведение, в котором так настойчиво подчеркивалась необходимость следовать по стопам республиканского Рима? Конечно, можно было уделить внимание одному только «Государю», идейная направленность которого, по сравнению с «Рассуждениями», не столь заметно определена влиянием античных авторов, но также можно было поступить несколько иначе – и максимально подчеркнуть разрыв Макиавелли с христианским и средневековым прошлым, сделав акцент на другом аспекте его произведений, призывавших подражать античным образцам. Именно по этому пути пошел Якоб Буркхардт, автор влиятельного труда «Культура Возрождения в Италии» (1860), в котором Италия XV–XVI веков представлена как неоязыческое, «индивидуалистическое» общество, открывшее нам путь к современной душевной чувствительности. По мнению этого великого швейцарского историка (который был также другом и коллегой Фридриха Ницше по Базельскому университету), именно тогда впервые правители стали формировать свои государства так же свободно, как скульпторы – свои произведения искусства, без всяких религиозных ограничений. Неоязычество периода Возрождения сделало этот сдвиг возможным, однако главную роль в этом эпохальном процессе сыграл Макиавелли. Буркхардт восхищается его беспристрастной «объективностью» и «откровенностью», особенно заметной в «Рассуждениях» (3.6), где заговоры рассмотрены и со стороны заговорщиков, и с точки зрения тех, против кого они сплетаются: «Он всегда воспринимает наличные силы как живые, активные, правильно и великодушно толкует альтернативы и не пытается обманывать себя или других»[51]. Труд Буркхардта получил международное признание, и, вероятно, никакая другая трактовка из всех, в свете которых прочитывались произведения Макиавелли в XIX веке, не оставила столь глубокого следа в последующих интерпретациях – за исключением разве что трактовки, предложенной Гегелем.
Впрочем, не только вдохновенное отношение к античным образцам и призыв им подражать мешали полноценно воспринимать творчество Макиавелли. С развитием политологии и социологии, со временем получивших академическое признание, все больше ученых начали сомневаться в том, верно ли Макиавелли понимает социальные явления. И когда Гаэтано Моска, крупнейший итальянский политический мыслитель XIX века и создатель теории элит, в «Началах политической науки» (1896–1923) заимствовал у флорентийца идею, гласившую, что «во всех республиках, как бы они ни были организованы, командных постов достигает не более сорока – пятидесяти граждан» (Рассуждения 1.16), он одновременно отверг смешанный строй, одобренный Макиавелли, и упрекнул последнего в неспособности понять то, что сущность любой власти, какими бы именами та ни прикрывалась, остается олигархической. Именно поэтому Гаэтано Моска считал, что Макиавелли остался мыслителем донаучной эпохи и «творцом» политики его можно назвать лишь в том случае, если вложить в это слово отрицательный смысл.
Однако другой основоположник теории элит, Вильфредо Парето, был настроен более одобрительно и даже сослался на восемнадцатую главу «Государя» в «Трактате по общей социологии» (1916), где разделил политических акторов на две группы: новаторов, иными словами, хитрых «лис» (в экономике – «спекулянты»), и сторонников традиций, или «львов», полагающихся на силу (в экономике – «рантье»).
В целом по сравнению с оживленностью дискуссий в предыдущие века образ Макиавелли в значительной степени потускнел, хотя его труды увлечено читали крупные политические мыслители – Бенжамен Констан, Джон Стюарт Милль, Алексис де Токвиль, Джузеппе Мадзини, Карл Маркс, Фридрих Ницше. Казалось, что его творчество можно свести к нескольким главам «Государя» (с шестой по восьмую, с пятнадцатой по восемнадцатую и двадцать шестой), а вопросы, которые его волновали, – к соотношению этики и политики и к необходимости объединения Италии любой ценой. Кстати, эти темы в те годы часто звучали в антикатолическом ключе, учитывая, что в дни Рисорджименто церковь противилась народно-освободительному движению. И хотя в 1869 году, когда праздновалось 400-летие со дня рождения Макиавелли, его помпезно прославили как провозвестника создания национального государства, а ученые впервые приступили к подробному исследованию его жизни и творчества (Франческо Саверио Нитти, Паскуале Виллари и Оресте Томмазини написали его биографии, а британский ученый Лоуренс Артур Берд дал исторический комментарий к «Государю»), ни один другой период, пожалуй, не характеризовался столь ограниченным представлением о бывшем флорентийском секретаре.
Даже в XX веке творчество Макиавелли на протяжении долгого времени рассматривали в свете идей Великой французской революции и воззрений Гегеля, особенно в Италии и Германии. По завершении Первой мировой войны (1914–1918) в последней начались глубинные преобразования. Германская империя, основанная канцлером Отто фон Бисмарком в 1871 году, была упразднена, и ей на смену пришла республика. Но попытки разорвать связь с прошлым – в частности, посредством демилитаризации прусского общества – натолкнулись на мощное сопротивление, что вызвало ожесточенный конфликт между новаторами и теми, кем овладела ностальгия по старым временам. В то время Германия уже дольше столетия носила статус философского сердца Европы, а кроме того, в ней создавалась новая форма исторических исследований, основанных на архивных изысканиях и современной филологии. Поэтому неудивительно, что после войны в стране, столь богатой мыслителями и учеными, возникли плодотворные идеи.
Справедливо это и для исследований наследия Макиавелли. Когда потерпела крах силовая политика Пруссии и наступил период великой неуверенности и даже отчаяния, ученые старшего поколения обратились к «Государю», чтобы обсудить роль силы в обществе и международных отношениях. В 1919 году великий социолог Макс Вебер прочитал в Мюнхенском университете лекцию на тему «Политика как призвание и профессия». И хотя он ни разу не упомянул про Макиавелли, многочисленная аудитория, как впоследствии и читатели его книг, предположила, что одним из главных объектов его внимания был именно флорентийский мыслитель. Вебер, развивая тезисы, уже разработанные в его предыдущих трудах, оригинально противопоставил «этику убеждения» и «этику ответственности». Первая, типичная для религий и революционных движений, утверждает, что люди должны обращать внимание только на доброту своих убеждений, не слишком заботясь о возможных последствиях. Вторая, напротив, призывает их тщательно продумывать возможные последствия своего выбора, но при этом признает, что в определенных условиях насилие может быть неизбежным во имя высшего блага, – именно эта мысль и выражена в «Государе».
К произведениям Макиавелли обращался и выдающийся историк Фридрих Мейнеке, автор объемной монографии «Идея государственного разума в новой истории» (Die Idee der Staatsräson in der neueren Geschichte, 1924). Размышления о катастрофических последствиях немецкой агрессии тревожили его непрестанно, словно навязчивая идея, и в его большом нарративе, охватившем период от Макиавелли до Бисмарка, современная европейская история показана через контраст между политикой силы, подобной неукротимому зверю, и морализаторскими попытками сдержать борьбу держав за превосходство. Мейнеке, как и Якоб Буркхардт, полагает, что Макиавелли был мыслителем-неоязычником и что именно антихристианская позиция позволила ему восстановить теорию «государственного интереса», заимствованную у античных авторов, после чего он довел ее до крайности. Однако Мейнеке интересовал не только исторический аспект: его работа была призвана стать руководством к действию в современную эпоху. Как отмечали некоторые из ее первых рецензентов, в частности немецкий правовед Карл Шмитт и итальянский философ Бенедетто Кроче, либеральный консерватор, книга построена на ряде бинарных противопоставлений (krátos против éthos; корысть против этической нормы; сила против права; эмпирическая реальность против естественного права; природа против культуры). Мейнеке приводит бесчисленные исторические примеры, выражая надежду на то, что синтез возможен, если государство, проникнутое моралью, признает насилие, обман и измену только как исключения из высших принципов, которые необходимо сохранять настолько, насколько это возможно.
Именно из-за той роли, которую «Государь» сыграл в теории государства Гегеля (и его последователей, например Генриха фон Трейчке, правого историка-националиста и близкого соратника Бисмарка), немецким ученым, которым была интересна новейшая история их страны, пришлось примириться с Макиавелли. Неудивительно, что в те же годы это противостояние особенно обострилось и в Италии, где идеализм Гегеля – если не считать Германии – принес свои самые оригинальные плоды. Суждения выносились на фоне повседневной политической борьбы, начавшейся прежде всего после Похода на Рим[52]. Уже в эссе «Прелюдия к Макиавелли», сочиненном в апреле 1924 года, Бенито Муссолини притязал на наследие великого флорентийца и утверждал абсолютный примат государства над гражданами, оперируя гегелевскими тезисами в их карикатурном виде. Так же поступил историк и фашистский министр Франческо Эрколе в своем сборнике эссе, на основе которого впоследствии была написана книга «Политика Макиавелли» (La politica di Machiavelli, 1926). С этой точки зрения Макиавелли в самом скором времени был превращен в опору фашистского проекта, отменяющего права личности, прописанные в либеральной конституции 1848 года, а также систему сдержек и противовесов, существовавшую в парламентском строе. «Все в государстве, ничего вне государства, ничего против государства», – провозгласит Муссолини в третью годовщину Похода на Рим. Однако тезис об отделении политики от этики, к которому вновь вернулся Бенедетто Кроче, издав в июле 1924 года работу «Макиавелли и Вико: политика и этика» (Machiavelli e Vico. La politica e l’etica), как раз и позволял – в противовес идее, согласно которой этика должна была подчиниться политике, – выступить против режима во имя либеральных прав и свобод и сохранить пространство для автономии личности вне фашистского тоталитарного «этического государства». И Кроче был не одинок в борьбе: еще в июне того же года в острую конфронтацию с Муссолини вступил другой антифашист, молодой радикал Пьеро Гобетти. (Он не доживет и до двадцати пяти – в 1926 году его убьют чернорубашечники.) Гобетти заявил, что Макиавелли мыслил не только о всемогущем государстве, но и о народном правлении, а в «Рассуждениях» даже восхвалял социальные конфликты как необходимый источник силы республики.
Одобрение со стороны Муссолини оказало огромное влияние на имидж и репутацию Макиавелли в последующие годы, и вскоре среди европейских интеллектуалов стало обычным делом читать «Государя», чтобы понять, что такое фашизм, или получить некий особый ключ к помыслам дуче. Так, когда в 1927 году в газетах всего мира отмечалось 400-летие со дня смерти Макиавелли, даже за пределами Италии писатели и журналисты не могли обойтись без упоминания Муссолини (например, великий поэт Томас Стернз Элиот сделал это в публикации на страницах журнала Times Literary Supplement). Однако сторонники тоталитарных режимов далеко не всегда восторгались Макиавелли. Ведущий фашистский интеллектуал Джованни Джентиле, который занимал самые разные должности в правительстве и был, помимо прочего, министром народного образования в 1922–1924 годах и соавтором Муссолини по энциклопедической статье «Фашизм», оценил «Государя» не так высоко, поскольку, по его мнению, Макиавелли не смог в полной мере осознать моральную ценность государства и выйти за рамки индивидуалистического подхода к политике. Поэтому на конференции, проведенной в октябре 1924 года и призванной стать своего рода благожелательным, дружеским откликом на действия Муссолини, Джентиле заявил, что истинным вдохновителем режима был не Макиавелли, а Томмазо Кампанелла, монах и политический мыслитель XVII века, автор утопии «Город Солнца». Подобной чести последний удостоился за то огромное значение, которое он придавал религии в гражданской жизни. По мнению Джентиле, Кампанелла сумел объединить идеи Макиавелли и Савонаролы, благодаря чему преодолел разрыв между частной и общественной сферой, личностью и народом, политикой и этикой.
Скептически относился к Макиавелли и Карл Шмитт, главный немецкий политический философ Третьего рейха (1933–1945), пока не изменил свое мнение под влиянием Муссолини. В своих первых работах («Диктатура»[53], 1921) Шмитт критиковал «Государя» за его типично современный, «технически» отстраненный подход к политике и за отсутствие религиозной трансцендентности. Однако позже, одобряя симпатии Муссолини, Шмитт восхвалял флорентийского мыслителя за понимание принципиально конфликтного характера политических отношений («Макиавелли» (Machiavelli), 1927) и ставил его выше Гоббса, поскольку Макиавелли не пал жертвой мифических воззрений на современное государство как на «механизм» («Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса»[54], 1938). Взгляды Шмитта немного изменились после Второй мировой войны, когда его исключили из немецких университетов за нацистское прошлое, – он обвинил Макиавелли в том, что тот слишком открыто говорил о сущности власти и сделал ее видимой для всех, тем самым выпустив на волю ее разрушительную силу. В «Глоссарии», написанном в 1947–1958 годах, но опубликованном посмертно, в 1991-м, Шмитт утверждал, что политика – это прежде всего тайна, и поэтому ее незримые процессы должны храниться в секрете, а «иллюминатское» стремление Макиавелли показать вещи в истинном свете стало – если оценивать в ретроспективе – причиной массовых убийств, совершенных в XX веке. Так парадоксально Шмитт пришел к тому же выводу, что и многие антифашистские мыслители, которые в 1930–1940-х годах осуждали Макиавелли, видя в нем истинного вдохновителя преступлений Муссолини и Гитлера. Среди них были самые разные авторы: французский теолог Жак Маритен, католик; французский социолог Раймон Арон, сторонник классического либерализма; немецкий историк Герхард Риттер, национал-консерватор; итальянский историк Гаэтано Сальвемини, социалист.
Чтобы обобщить пылкие споры, которые начались в Западной Европе после выхода книги Муссолини «Прелюдия к Макиавелли» и продолжались даже по окончании Второй мировой войны, распределим различные позиции по четырем группам – в зависимости от того, как те или иные деятели восприняли слова дуче о том, что «Государь» провозглашал фашизм, а также от их общего отношения к Макиавелли.
Показательно и отношение к Макиавелли в Советском Союзе. В России его труды изучали с конца XIX века, и считается, что с ними был хорошо знаком вождь большевиков Владимир Ленин, – даже несмотря на то, что он упоминает о Макиавелли только в одном письме от 19 марта 1922 года: «Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый кратчайший срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут»[55]. После социалистической революции 1917 года многие ученые продолжали исследовать творчество Макиавелли и уделяли особенное внимание анализу классовой борьбы во Флоренции, чтобы на его примерах подтвердить законы исторического материализма, выдвинутые Карлом Марксом. Однако произведения Макиавелли сохранили свою важность и в дальнейших спорах. Например, когда Ленина, умершего в 1924 году, сменил Иосиф Сталин, со временем сосредоточивший всю полноту власти в своих руках, известный историк Владимир Максимовский, неявно сославшись на «Государя», предупреждал его – правда, без особого успеха – о том, что «власть principe nuovo – временная власть»[56] («Идеи диктатуры у Макиавелли», 1929). Но это длилось недолго, поскольку при Сталине давление на представителей интеллектуального труда в Советском Союзе постепенно стало практически невыносимым, и даже работа над произведениями Макиавелли оказалась опасной. Так, в 1936 году, когда Лев Каменев, один из крупнейших деятелей большевистской партии, был по приказу Сталина осужден за антиреволюционную деятельность, против него сыграло и то, что двумя годами ранее он написал небольшое предисловие к новому переводу книги Макиавелли, – этот факт был сочтен доказательством его аморальности и способствовал вынесению смертного приговора. С этого момента сочинения Макиавелли в Советском Союзе практически не изучали.
В зеркале Веймарской республики (1946 – до наших дней)
Веймарская республика (1918–1933) просуществовала недолго: ее ослабила ультраправая оппозиция и окончательно разгромили сторонники Адольфа Гитлера. Тем не менее идеям, сформировавшимся за этот короткий период страшной неопределенности и больших надежд, суждено было оставить неизгладимый след в мысли XX века, причем в самых разных областях, в том числе и в исследовании творчества Макиавелли. Им занимались Макс Вебер и Фридрих Мейнеке – оба родились в 1860-е годы, и обоим было интересно ретроспективно осмыслить тот глубокий след, который оставил в немецкой политике гегелевский Макиавелли, пусть даже они пришли к совершенно разным выводам. Однако подлинная новизна исходила от нового поколения ученых, родившихся в начале века и призванных заниматься проблемами Германии в годы ее становления, хотя их интуиции предстояло принести плоды только через несколько десятилетий, в других странах и даже на другом континенте. Среди них прежде всего следует назвать трех учеников Мейнеке – молодых историков Ханса Барона, Феликса Гилберта и Николая Рубинштейна. Все они, искренние приверженцы недавно возникших демократических институтов Германии, представляли Макиавелли стойким республиканцем, и благодаря им «Рассуждения», в XIX веке частично забытые, не только получили переоценку, но и вошли в интеллектуальную и политическую традицию, характерную для свободных итальянских коммун, – в традицию, которую Ханс Барон определил как гражданский гуманизм сначала в рецензии на работу Мейнеке (1925), а затем в монографии о Леонардо Бруни (1928). Они полагали, что Макиавелли достоин похвал не как отдельно взятый гений, а как вершина целой цивилизации, в которой зародилась современная свобода.
Все трое учеников Мейнеке были евреями и вынужденно эмигрировали после того, как к власти пришел Гитлер (1933). Из числа исследователей творчества Макиавелли так же поступили Кассирер и Хиршман, о которых мы уже упоминали. После бесчисленных трудностей Барон и Гилберт обосновались в США, а Рубинштейн – в Англии. Здесь их интерес к политическому опыту коммун нашел благодатную почву в традициях британского и американского либерализма, представители которого с XIX века рассматривали средневековые итальянские города-государства как связующее звено между классическим республиканизмом и современной свободой. Здесь уместно привести цитату из творчества Перси Шелли, английского поэта-романтика, прославившего странствия «знамени свободы»:
Из века в век, во всех краях,
Она. Огнем, что ей зажжен,
Флоренция, и Альбион,
И Альп страна – горят…[57]
(Эллада, 1822).
Тезисы Барона, Гилберта и Рубинштейна, переформулированные на английском языке, быстро распространились по миру и способствовали переосмыслению «Рассуждений», что стало главной особенностью изучения произведений Макиавелли во второй половине XX века. Предвестником этого значительного сдвига стал первый серьезный исторический комментарий, подготовленный в США иезуитским ученым Лесли Уокером (1950). Без достижений немецких эмигрантов были бы просто немыслимы и две крупные англоязычные попытки ввести Макиавелли в грандиозный многовековой нарратив – книга Джона Покока «Момент Макиавелли»[58] (1975), повествующая о судьбе флорентийского республиканизма вплоть до Английской и Американской революций, а также первый том книги Квентина Скиннера «Истоки современной политической мысли»[59] (1978), посвященный языку политики в Италии XIII–XVI веков. Особенно актуальны в этом отношении книга Барона «Кризис раннего итальянского Возрождения» (The Crisis of the Early Italian Renaissance, 1954), где проведены параллели между войнами средневековой Флоренции с миланскими герцогами и борьбой союзников против нацистской Германии, и более нюансированная работа Гилберта «Макиавелли и Гвиччардини» (Machiavelli and Guicciardini, 1965).
Влияние культурных и политических противостояний, имевших место в Веймарской республике, можно интерпретировать и с другой точки зрения, в рамках которой Макиавелли представлен прежде всего как ликвидатор классической политической философии, – вопреки Пококу и Скиннеру, которые настаивают на преемственности между античным и современным республиканизмом, даже когда превозносят оригинальность и актуальность «Рассуждений» для нашего времени. Подобное прочтение характерно для некоторых немецких мыслителей, эмигрировавших в США ради спасения от нацистов, – для консервативных философов Эрика Фегелина и Лео Штрауса, а также для теоретика гражданской активности Ханны Арендт (Штраус и Арендт, помимо прочего, были евреями). Эти трое деятелей довольно далеки друг от друга и в каком-то плане даже разделяют противоположные политические взгляды, однако все они возродили антимакиавеллистскую традицию в большом нарративе, в котором современность – вопреки Гегелю и либеральным движениям XIX века – уже не соответствует диалектически неизбежному триумфу поступательного духовного становления, а мыслится как болезненное падение с утраченной вершины греческой философии. По всей видимости, такая антимодернистская позиция была наследием Мартина Хайдеггера: его учение оказало сильное влияние на Штрауса и Арендт в их молодости (хотя Хайдеггер в то время был убежденным сторонником нацизма). Не случайно другой его ранний поклонник, подвергавшийся преследованиям при Гитлере, немецкий политический мыслитель Дольф Штернбергер позже, в 1978 году, выскажет сходные мысли в книге «Три корня политики» (Three Roots of Politics).
В частности, по мнению Штрауса, именно Макиавелли, отказавшись от великой сократовской традиции, которой следовали Платон, Аристотель и Ксенофонт, заменил страх наказания на воспитание, необходимость – на свободу, управление массами – на правительство, состоящее из опытных людей. Впрочем, Штраус не исключает, что в трудах Макиавелли может скрываться тайное учение, противоречащее очевидному и доступное лишь немногим мудрецам (Thoughts on Machiavelli, 1958). В рамках того же возражения Штраус, выступая сторонником естественного права, осудил юридический позитивизм австрийского юриста XX века Ганса Кельзена – интеллектуальную традицию, сторонники которой подчеркивали условный характер права и не усматривали его основ ни в божественных заповедях, ни в разуме, ни в правах человека. Штраус рассматривал это как опасную актуализацию утверждений Макиавелли о неограниченной власти правителей (Естественное право и история[60], 1953).
Штраус прочитывал тексты Макиавелли очень внимательно, и если сравнить с его трактовками интерпретацию, которую в те же годы предложила Ханна Арендт, то мы увидим, что ее знакомство с «Государем» и «Рассуждениями» окажется намного более поверхностным. Она последовала по тому же пути, каким прошел Буркхардт, и увидела в Макиавелли своего рода ренессансного неоязычника, предшественника Ницше, очарованного мирской славой, неведомым образом выходящей за рамки добра и зла. В ее произведении «Vita activa, или О деятельной жизни» мы находим такие строки: «…макиавеллиевский критерий политического действия был такой же, как в классической древности, а именно “сияние славы”, а зло настолько же не может “сиять”, как и добро»[61]. А в книге «О революции», написанной в 1963 году, она же обвинила Макиавелли в том, что он, желая превзойти античных философов в мудрости, переиначил наставление Сократа «будь таким, каким ты хотел бы явить себя другим» на «будь таким, каким ты хотел бы быть»[62]. И в то же время Макиавелли стоит выше этого. Арендт считает, что автор «Государя» стал провозвестником черты, столь характерной для современной эпохи, – уверенности в том, что все можно начать с чистого листа. «Он оказался первым, – пишет Арендт, – кто задался вопросом о возможности основания долговечного, прочного и устойчивого политического организма – государства… первым, кто предвосхитил возникновение или возвращение чисто секулярной сферы, законы которой не зависели от учения Церкви… кое-кто вполне мог бы принять его за духовного отца революции»[63]. И несмотря на неприязнь Арендт к французским революционерам, которые многим обязаны Макиавелли, к нему она относится положительно, по крайней мере отчасти, – хотя бы потому, что уроки флорентийца оказались убедительными для отцов-основателей США.
В США и Великобритании после Второй мировой войны интерес постепенно сместился к «Рассуждениям». Макиавелли даже стал неотъемлемой частью пропаганды времен холодной войны, направленной против Советского Союза: в его произведениях видели истоки либеральных ценностей и институтов «свободного мира», хотя при этом существовал риск опростить и «подчистить» его учение. В континентальной Европе к его наследию, напротив, возвращались не столь решительно, поскольку на протяжении десятилетий приверженцы различных форм фашизма выставляли его теоретиком силовой политики, – символично, что в 1936 году Муссолини и Гитлер в знак дружбы обменялись изданиями полных собраний сочинений Макиавелли и Ницше. Таким образом, даже в Италии, где в 1920–1930-е годы политические философы и политики спорили о смысле «Государя», во второй половине XX века расцвели историко-филологические исследования, посвященные трудам флорентийского мыслителя. Очень важным оказалось открытие, совершенное в 1961 году, когда удалось установить, что в юности Макиавелли переписал философскую поэму Лукреция «О природе вещей»; однако среди книг, вышедших после 1945 года, стоило бы отметить лишь сборники эссе Федерико Шабо и Карло Дионисотти.
Заметное исключение составляют работы марксистских теоретиков. Одну из величайших интерпретаций Макиавелли в XX веке, безусловно, предложил Антонио Грамши, секретарь Итальянской коммунистической партии, арестованный режимом Муссолини в конце 1926 года в ходе непрекращающихся репрессий против всех, кто противился итальянскому диктатору. Всю дальнейшую жизнь Грамши, который в молодости, до того, как посвятить себя политике, был многообещающим лингвистом, провел в заключении, где, насколько позволяли строгие тюремные правила, возобновил свои занятия, пытаясь исследовать отдаленные причины поражения социализма в Италии. Среди книг, которые он читал с особым вниманием, был «Государь» – трактат, который, по его мнению, задумывался как руководство по революционному захвату власти и предназначался для «современного государя», то есть для новой массовой партии. Ряд идей, прославивших Антонио Грамши, родились именно в диалоге с Макиавелли. Это и положительная оценка политического мифа как инструмента убеждения, способного выразить отвлеченную мысль в ярких образах, и необходимость вовлечения селян в городскую политическую борьбу посредством воинской повинности, и противопоставление «позиционной» и «маневренной» войны в революционных схватках. Последнюю идею Грамши почерпнул из четвертой главы «Государя», где феодальный строй Франции сравнивался с централизованным управлением, принятым в Османской империи.
«Тюремные тетради» Грамши, изданные посмертно в 1948–1951 годах, вскоре стали ориентиром для итальянской культуры, а позднее и мировой классикой XX века. Именно ссылки Грамши на «Государя» способствовали тому, что к Макиавелли начали проявлять повышенный интерес левые социалисты и коммунисты. В то же время многие продолжали относиться к нему с подозрением. Так, во Франции и Италии с 1960-х годов его произведения исследовали по меньшей мере четыре крупных марксистских и радикальных философа: Клод Лефор, Луи Альтюссер, Роберто Эспозито и Антонио Негри (к этому списку можно добавить и американского политического теоретика Нила Вуда). Лефор, в частности, потратил много сил на интерпретацию «Государя» и «Рассуждений» в объемной докторской диссертации, опубликованной в 1972 году под названием «Макиавелли в процессе создания» (Le Travail de l’œuvre, Machiavel). Изначально входивший в лагерь троцкистов, а затем примкнувший к либертарным социалистам, обретшим голос после молодежных протестов в мае 1968 года, Лефор обратился к Макиавелли как к альтернативе советской модели. Прежде всего ему импонировало то, что Макиавелли одобрял четкий контроль, под которым проходили конфликты в Древнем Риме. «Рассуждения», по мнению Лефора, подтверждали, что в том случае, когда монолит общественного организма идет трещинами, устранять их не только невозможно, но и нежелательно. Лефор сформулировал этот тезис в прямой полемике с приверженцами идеи, характерной для советских представлений и гласившей, что после 1917 года в бывшей царской России было построено бесклассовое государство. Тот самый Макиавелли, которого многие по-прежнему изображали другом тиранов и теоретиком абсолютизма (или даже автократии), у Лефора оказался лучшим противоядием от тоталитаризма – и вместо того, чтобы стать глашатаем современной политики, как во многих интерпретациях XIX–XX веков, предстал, ни много ни мало, как вероятный помощник в исправлении ее наиболее очевидных искажений.
Этот новый подход характерен для многих трактовок, в свете которых воспринимаются произведения Макиавелли в конце XX века, и, скорее всего, он порожден разочарованием в современной эпохе, связанным, по всей видимости, с почти одновременным расцветом концепции постмодернизма, очень модной в 1980–1990-х годах. Этот глубокий сдвиг особенно заметен в том, как развивалось понимание идей Макиавелли, предложенное английским философом Квентином Скиннером. В «Истоках современной политической мысли» он еще пытался в духе, очень близком к Гегелю, воссоздать генеалогию современного государства. Однако в более поздних исследованиях[64] он уже не поддерживал ни греческие воззрения на свободу, ни ее современную, иными словами, либеральную концепцию и вместо них отстаивал иную, неоримскую (и макиавеллистскую), которой, как правило, пренебрегали. Ученые обычно говорят о «позитивной свободе» (свободе «для»), позволяющей активно действовать и вовлекаться в общественную жизнь, и о «негативной свободе» (свободе «от»), при которой отсутствуют внешние препятствия и ограничения, и в их понимании две эти формы связаны соответственно с античным и современным миром. Однако в 1990-х годах Филип Петтит и Квентин Скиннер утверждали, что есть и третий способ понимания свободы, римский и макиавеллистский, – это уникальная форма «негативной свободы» (свойственной нашим современникам), в которой высоко ценится гражданское участие (как у древних греков), но оно представляется не целью, а лишь средством, используемым для того, чтобы каждый мог сохранить свою свободу от насильственного вмешательства других людей. Так или иначе, по их мнению (и вопреки современному либерализму), «негативная свобода» всегда под угрозой и ее необходимо постоянно защищать в публичном пространстве, чему образцово учили «Рассуждения». Таким образом, для Петтита и Скиннера, как и для Лефора, Макиавелли актуален не как творец современности, а как учитель, многие уроки которого мы давно забыли, – и мы должны вновь извлечь их из его трудов в период опасного равнодушия к демократии.
Иную трактовку предлагает французский философ Мишель Фуко в лекционном курсе «Безопасность, территория, население», составленном в 1978 году и опубликованном посмертно лишь в 2004-м. Она основана только на «Государе» (и игнорирует положительную оценку народа как автономного политического актора, представленную в «Рассуждениях»). В первую очередь Фуко уделяет внимание тому, как развивались инструменты контроля в XVI веке, и видит в Макиавелли не предвестника современной мысли, а вершину средневековой политической теории. По его мнению, в то время Макиавелли был озабочен лишь защитой безопасности и владений государя, а переломный момент наступил позже, в конце XVI–XVII веков, когда авторы стали интересоваться благополучием всего населения и тем самым создали то, что Фуко называет правительность, – новое искусство управления, в рамках которого предполагалось наличие широкого спектра дисциплинирующих приемов и проявлялось особое внимание к нуждам и желаниям подданных во имя их единодушия. Фуко полагал, что Макиавелли неактуален для современного мира, который регулируется очень жестко, пусть даже и при помощи незримых механизмов, и в его всестороннем большом нарративе флорентийский мыслитель оставался лишь второстепенной фигурой.
Поэтому основные трактовки произведений Макиавелли в XIX–XX веках можно легко разделить на четыре основные категории – на этот раз в зависимости от его места в истории западной политической мысли и полезности его учения для нас. Существенные различия в данном случае, очевидно, зависят также от того, как и когда мы говорим о трудно постижимой категории «современность». С чего нам начинать отсчет? С эпохи Возрождения? С эпохи Просвещения? Или с современного либерализма?
А как воспринимают Макиавелли в наше время, после окончания холодной войны (1947–1991) и распада Советского Союза (1991)? Нам тоже выпали потрясения планетарного масштаба: террористическая атака на башни-близнецы (2001); вторжение США в Афганистан и Ирак; экономический кризис (2008); развитие популистских и ультраправых движений; пандемия COVID-19 (2020) – и пусть даже ни одно из этих событий не оказало на изучение трудов Макиавелли такого огромного влияния, как Великая французская революция и рождение Веймарской республики, мы по-прежнему активно исследуем его жизнь и творчество. Помимо многочисленных открытий, совершенных историками и филологами, постепенно появилась новая трактовка «Государя» и «Рассуждений», особенно заметная с 2011 года. Все громче звучат слова о «плебейском» или «демократическом» повороте, поскольку по обе стороны Атлантики новая когорта ученых все чаще проявляет интерес к идеям Макиавелли, усматривает их суть в борьбе с олигархами и привлекает внимание к тому, что он враждебно относился к флорентийским грандам; верил в способность простых граждан к самоуправлению; одобрительно отзывался об институте народных трибунов, призванном противостоять сенату; проницательно указывал на то, что государственный долг Флоренции обогащал олигархов и наносил ущерб всему обществу, и предлагал во имя избавления от этого долга ввести народную воинскую повинность, а также указывает на то, что его положительное отношение к социальным конфликтам надолго вошло в западную политическую мысль. Если немного упростить, то можно сказать, что в последние годы ученые стали ценить Макиавелли именно за то, что он изначально не принимал классический республиканизм за склонность к поддержке олигархов, – причем образ флорентийского мыслителя в их трудах похож на тот, какой нам оставил Гвиччардини, но с той заметной разницей, что современные ученые не отвергают установку в поддержку народа, озвученную в «Рассуждениях», а полностью ее одобряют. Те, кто воспринимает произведения Макиавелли в «плебейском» духе, убеждены в ценности его учения для борьбы с социальным неравенством XX–XXI веков. Для них он тоже «забытый мастер», способный помочь нам исправить современную несправедливость.
Эту новую интерпретацию нельзя отнести ни к одному из трех течений, в рамках которых велась дискуссия во второй половине XX века, – ни к марксистам, ни к неореспубликанцам, ни к последователям Штрауса, – хотя ее роднит с ними ряд общих черт. Ее сторонники, как и марксисты, разделяют идею о том, что Макиавелли был радикальным политическим мыслителем, но полагают, что в «Рассуждениях» он проявлял намного больший интерес к созданию оригинальных политических институтов. От кембриджской школы Покока, Скиннера и Петтита они переняли убеждение в том, что Макиавелли никогда не отрекался от юношеских идеалов свободы, – но при этом их трактовка отвергает существование единой республиканской традиции и говорит о пропасти между «Рассуждениями», в которых поддерживается народ, и сочинениями авторов, выступавших на стороне аристократов, таких как Цицерон, Бруни, Гвиччардини или Монтескье. Приверженцы новой интерпретации сближаются и с мыслью Штрауса, поскольку убеждены, что Макиавелли, встав на сторону народа, разошелся с классической и гуманистической политической мыслью, – однако в их видении он не воспринимается как извратитель учения древних мудрецов. Совершенно новым оказывается сочетание этих элементов – не в последнюю очередь потому, что оно во многом основано на оценке тех фрагментов «Государя» и «Рассуждений», которым прежде не уделяли внимания. Прежде всего исследователей привлекает то, что Макиавелли подробно рассказывает об экономических факторах, одобряет открытость Рима по отношению к пришлому населению и побежденным врагам, а также настойчиво подчеркивает важность народных трибунов в римском смешанном строе.
Конечно же, на этом история не заканчивается: появятся и «другие Макиавелли» – в этом прерогатива истинных классиков. Однако за последние пять веков среди тысяч осуждений и столь же великого множества «переоткрытий» произошло по крайней мере одно бесспорное событие. Макиавелли стал одним из «древних мудрецов», одним из тех немногих проводников, к которым всегда обращаются в поисках вдохновения и утешения и о которых он так трогательно говорит в своем знаменитом письме к Веттори от 10 декабря 1513 года, посвященном созданию «Государя»:
«С наступлением вечера я возвращаюсь домой и вхожу в свой кабинет; у дверей я сбрасываю будничную одежду, запыленную и грязную, и облачаюсь в платье, достойное царей и вельмож; так, должным образом подготовившись, я вступаю в старинный круг мужей древности и, дружелюбно ими встреченный, вкушаю ту пищу, для которой единственно я рожден; здесь я без стеснения беседую с ними и расспрашиваю о причинах их поступков, они же с присущим им человеколюбием отвечают. На четыре часа я забываю о скуке, не думаю о своих горестях, меня не удручает бедность и не страшит смерть: я целиком переношусь к ним»[65].
И легко предположить, что Макиавелли будет сопровождать нас еще долго, в том числе и в новом тысячелетии.
Хронология
1469 г. Рождение Никколо Макиавелли. После смерти Пьеро Медичи неофициальным владыкой Флоренции становится его сын, Лоренцо Медичи, впоследствии прозванный Великолепным.
1472 г. Во Флоренции начинают печатать книги.
1478 г. Джулиано, брат Лоренцо, убит во время неудавшегося заговора Пацци против Медичи.
1480 г. Во Флоренции создан олигархический Совет семидесяти.
1492 г. Смерть Лоренцо Медичи, неофициальным преемником которого становится его сын Пьеро. Родриго Борджиа избран папой римским под именем Александра VI. Христофор Колумб достигает Америки.
1494 г. Карл VIII, король Франции, вторгается в Италию, желая завоевать Неаполитанское королевство. Восстание в Пизе, изгнание Медичи и учреждение Большого совета по предложению монаха Джироламо Савонаролы.
1495 г. Отступление французов и сражение с итальянцами при Форново.
1498 г. Суд и казнь Савонаролы за ересь. Макиавелли избран секретарем Второй канцелярии.
1499 г. Новый король Франции Людовик XII захватывает Милан.
1499–1503 гг. С помощью своего отца, Александра VI, Чезаре Борджиа создает герцогство Романья.
1501 г. Франция и Испания завоевывают Неаполитанское королевство.
1502 г. Пьеро Содерини избран пожизненным гонфалоньером правосудия во Флоренции.
1503 г. Джулиано делла Ровере избран папой римским под именем Юлия II. Чезаре Борджиа теряет все свои владения (их занимают венецианцы).
1504 г. Неаполитанское королевство целиком переходит к Испании после войны с Францией.
1506 г. Первый парад флорентийского ополчения. Юлий II отвоевывает Перуджу и Болонью.
1509 г. Венеция терпит поражение при Аньяделло от войск Камбрейской лиги, созданной Юлием II (Папская область, Священная Римская империя, Франция и Испания). Юлий II вновь завоевывает Романью. Флоренция отвоевывает Пизу.
1512 г. Французы побеждают под Равенной армию Священной лиги, организованной Юлием II (Папская область, Священная Римская империя, Испания, Англия, Венеция), но все равно вынуждены покинуть Италию. Испанцы грабят Прато. Происходит олигархический переворот, в результате которого Медичи возвращаются во Флоренцию. Увольнение Макиавелли из Второй канцелярии.
1513 г. Заговор против Медичи во Флоренции. Макиавелли держат в тюрьме и пытают. Кардинал Джованни Медичи, сын Лоренцо Великолепного, избран папой под именем Льва X, а Лоренцо II Медичи становится неформальным владыкой Флоренции. Упразднение Большого совета. Сочинение трактата «Государь». Воссоздание олигархического Совета семидесяти.
1515 г. Новый король Франции Франциск I вновь захватывает Милан.
1515–1516 гг. Макиавелли начинает посещать собрания в садах Ручеллаи.
1516 г. Лоренцо II получает титул герцога Урбино от Льва X.
1517 г. Мартин Лютер вывешивает свои 95 тезисов на двери Замковой церкви в Виттенберге.
1517–1518 гг. Представление «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия».
1519 г. Новый король Испании Карл I избран императором под именем Карла V. Умирает Лоренцо II.
1520 г. Пизанский университет заказывает «Историю Флоренции». Первая постановка «Мандрагоры».
1521 г. Книга «О военном искусстве» напечатана во Флоренции. Смерть Льва X. Макиавелли пишет «Рассуждение о преобразовании управления Флоренцией» (Discursus Florentinarum rerum) по просьбе кардинала Джулио Медичи, двоюродного брата Льва X.
1522 г. Французы окончательно изгнаны из Милана. Раскрыт заговор против кардинала Джулио, организованный друзьями Макиавелли из садов Ручеллаи (но на этот раз Макиавелли не подозревают).
1523 г. Кардинал Джулио Медичи избран папой римским под именем Климента VII. Агостино Нифо издает в Неаполе книгу «Об опыте власти» (De regnandi peritia).
1525 г. «История Флоренции» преподнесена в дар Клименту VII. Франциск I попадает в плен к войскам Карла V в Павии.
1526 г. Франциск I освобожден. Войска Коньякской лиги (Франция, Папская область, Флоренция, Милан и Генуя) выступают против Карла V. Макиавелли оказывает им помощь, поступая под начало своего друга Франческо Гвиччардини. Нифо вновь критикует Макиавелли в произведении «О государе и тиране» (De rege et tyranno), написанном в Неаполе.
1527 г. Разграбление Рима войсками Карла V и новое изгнание Медичи из Флоренции. Упразднение Совета семидесяти и воссоздание Большого совета. Неудачная попытка Макиавелли вернуть себе прежнее место в канцелярии. Макиавелли умирает.
1530 г. Гвиччардини пишет «Замечания о “Рассуждениях” Макиавелли». Климент VII официально коронует Карла V. Окончательное возвращение Медичи во Флоренцию при военной поддержке Карла V.
1531 г. Первое печатное издание «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия» (в Риме и Флоренции).
1532 г. Первое печатное издание «Государя» и «Истории Флоренции» (в Риме и Флоренции).
1539 г. Реджинальд Поул пишет «Апологию к Карлу V» (Apologia ad Carolum V).
1559 г. Труды Макиавелли внесены в первый «Индекс запрещенных книг».
1573 г. Джулиано де Риччи, внук Макиавелли, переписывает несколько неопубликованных произведений деда, сохраняя их для потомков.
К дальнейшему прочтению
Все переводы в книге (с латинского, итальянского, французского и немецкого языков) сделаны автором; древнегреческие тексты переведены на английский язык с латинских версий XV века, доступных Макиавелли (однако такие гуманистические адаптации всегда сверялись с греческими оригиналами).
Учитывая обширность библиографии по Макиавелли, в книге приводятся лишь определенные издания, имеющие особое значение для моей интерпретации. Названия, полностью упомянутые в последней главе, посвященной наследию Макиавелли, в библиографии не повторяются. Особое внимание уделено новейшим работам, доступным на английском языке.
Издания произведений
Machiavelli, Niccolò. Opere. 3 vols. Ed. C. Vivanti. Torino: Einaudi, 1997–2005.
Machiavelli, Niccolò. The Prince. Ed. W. Connell. New York: Macmillan, 2016.
Machiavelli, Niccolò. The Prince. Ed. G. Pedullà. Trans. P. Gaborik. London: Verso, готовится к печати.
Machiavelli, Niccolò. The Discourses on Livy. In The Sweetness of Power: Machiavelli’s “Discourses” & Guicciardini’s “Considerations.” Ed. J. B. Atkinson and D. Sices. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2002.
Machiavelli, Niccolò. The Art of War. Ed. N. Wood. Trans. E. Farneworth. Rev. ed. Boston: Da Capo, 2001.
Machiavelli, Niccolò. The Comedies of Machiavelli. Ed. J. B. Atkinson and D. Sices. Indianapolis, IN: Hackett, 2007.
Machiavelli, Niccolò. The Florentine Histories. Ed. L. F. Banfield and H. C. Mansfield. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1988.
Недавно приписанные произведения
Landon, William J. Lorenzo di Filippo Strozzi and Niccolò Machiavelli. Patron, Client, and the “Pistola fatta per la peste / An Epistle Written Concerning the Plague” Toronto: Toronto University Press, 2013.
Machiavelli, Niccolò. Commedia in versi. Ed. P. Stoppelli. Roma: Edizioni di Storia e Letteratura, 2018.
Machiavelli, Niccolò. Epistola della peste. Ed. P. Stoppelli. Roma: Edizioni di Storia e Letteratura, 2019.
Справочные издания о Макиавелли
Cutinelli-Rendina, Emanuele. “Niccolò Machiavelli (Firenze 1469–1527).” In Autografi dei letterati italiani. Il Cinquecento. [Три тома из объявленных пяти. ] Ed. M. Motolese, P. Procaccioli, and E. Russo, 1:271–83. Rome: Salerno, 2009–.
Dunn, John, and Ian Harris, eds. Great Political Thinkers: Machiavelli. 2 vols. Cheltenham: Elgar, 1997.
Innocenti, Piero, and Marielisa Rossi, eds. Bibliografia delle edizioni di Niccolò Machiavelli. 4 vols. Manziana: Vecchiarelli, 2015–2023.
Sasso, Gennaro, and Giorgio Inglese, eds. Enciclopedia Machiavelliana. Rome: Treccani, 2014. https://www. treccani. it/enciclopedia/elenco-opere/Enciclopedia_machiavelliana.
Исторический контекст
von Albertini, Rudolf. Das Florentinische Staatsbewusstsein im Übergang von der Republik zum Prinzipat. Bern: Francke, 1955.
Aubert, Alberto. La crisi degli antichi stati italiani (1492–1521). Firenze: Le Lettere, 2003.
Braudel, Fernand. Out of Italy: Two Centuries of World Domination and Demise. 1973. New York: Europa Editions, 2019.
Gamberini, Andrea, and Isabella Lazzarini, eds. The Italian Renaissance State (1350–1520). Cambridge: Cambridge University Press, 2012.
Mallet, Michael, and Christine Shaw. The Italian Wars (1494–1559): War, State, and Society in Early Modern Europe. New York: Routledge, 2012.
Najemy, John M., ed. Italy in the Age of the Renaissance (1300–1550). Oxford: Oxford University Press, 2004.
Najemy, John M. A History of Florence (1200–1575). Malden, MA: Blackwell, 2006.
Tewes, Götz-Rüdiger. Kampf um Florenz: Die Medici im Exil (1494–1512). Cologne: Böhlau, 2011.
Trexler, Richard C. Public Life in Renaissance Florence. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1980.
Культурный контекст
Brown, Alison. Bartolomeo Scala, 1430–1497, Chancellor of Florence: The Humanist as Bureaucrat. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1979.
Brown, Alison. The Return of Lucretius to Renaissance Florence. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2010.
Buttay-Jutier, Florence. “Fortuna.” Usages politiques d’une allégorie morale à la Renaissance. Paris: Presses de l’Université Paris-Sorbonne, 2008.
Cappelli, Guido. L’umanesimo italiano da Petrarca a Valla. Roma: Carocci, 2010.
Comanducci, Rita Maria. “Gli Orti Oricellari.” Interpres 15 (1995–1996): 302–58.
Hankins, James, ed. The Cambridge Companion to Renaissance Philosophy. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.
Kraye, Jill, ed. The Cambridge Companion to Renaissance Humanism. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.
Luzzatto, Sergio, and Gabriele Pedullà, eds. Atlante della letteratura italiana. 3 vols. Torino: Einaudi, 2010–2012.
Rico, Francisco. El sueño del humanismo. Rev. ed. Barcelona: Destino, 2002.
Witt, Ronald G. In the Footsteps of the Ancients: The Origins of Humanism from Lovato to Bruni. Leiden: Brill, 2000.
Wyatt, Michael, ed. The Cambridge Companion to the Italian Renaissance. Cambridge: Cambridge University Press, 2014.
Политическая мысль и историография эпохи Возрождения
Cappelli, Guido. “Maiestas.” Politica e pensiero politico nella Napoli aragonese (1443–1503). Roma: Carocci, 2016.
Celati, Marta. Conspiracy Literature in Early Renaissance Italy: Historiography and Princely Ideology. Oxford: Oxford University Press, 2020.
Coleman, Janet. A History of Political Thought: From the Middle Ages to the Renaissance. Malden, MA: Blackwell, 2000.
Gilbert, Felix. “Florentine Political Assumptions in the Period of Savonarola and Soderini.” Journal of the Warburg and Courtauld Institutes 20, nos. 3–4 (1957): 187–214.
Hankins, James. Virtue Politics: Soulcraft and Statecraft in Renaissance Italy. Cambridge, MA: Belknap, 2019.
Ianziti, Gary. Writing History in Renaissance Italy: Leonardo Bruni and the Uses of the Past. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2012.
Pedullà, Gabriele. “Giro d’Europa. Le mille vite di Dionigi di Alicarnasso (XV–XIX secolo).” In Dionigi di Alicarnasso, Storia di Roma antica, ed. F. Donadi and G. Pedullà, lix—clix. Torino: Einaudi, 2010.
Pedullà, Gabriele. “Humanist Republicanism: Towards a New Paradigm.” History of Political Thought 41, no. 1 (2020): 43–95.
Pedullà, Gabriele. “Athenian Democracy in Late Middle Ages and Early Humanism” and “Athenian Democracy in the Italian Renaissance.” In Companion to the Reception of Athenian Democracy, ed. D. Piovan and G. Giorgini, 57–152. Leiden: Brill, 2020.
Pedullà, Gabriele. “Scipio vs. Caesar: The Poggio-Guarino Debate Without Republicanism.” In Republicanism: A Theoretical and Historical Perspective, ed. M. Fantoni and F. Ricciardelli, 275–305. Roma: Viella, 2020.
Quondam, Amedeo. Forma del vivere. L’etica del gentiluomo e i moralisti italiani. Bologna: Il Mulino, 2010.
Shaw, Christine. Reason and Experience in Renaissance Italy. Cambridge: Cambridge University Press, 2021.
Viroli, Maurizio. From Politics to Reason of State: The Acquisition and Transformation of the Language of Politics (1250–1600). Cambridge: Cambridge University Press, 1992.
Wilcox, Donald J. The Development of Florentine Humanist Historiography in the Fifteenth Century. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1969.
Общие обзоры жизненного пути и произведений Макиавелли
Celenza, Christopher C. Machiavelli: A Portrait. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2015.
Del Lucchese, Filippo. The Political Philosophy of Machiavelli. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2015.
Fournel, Jean-Louis, and Jean-Claude Zancarini. Machiavel: une vie en guerres. Paris: Passés composés, 2020.
Lee, Alexander. Machiavelli: His Life and Times. London: Picador, 2020.
Najemy, John M. Machiavelli’s Broken World. Oxford: Oxford University Press, 2022.
Vivanti, Corrado. Niccolò Machiavelli: An Intellectual Biography. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2013. Italian original ed. 2008.
Zuckert, Catherine H. Machiavelli’s Politics. Chicago: University of Chicago Press, 2017.
Сборники эссе, посвященных Макиавелли
Chabod, Federico. Machiavelli and the Renaissance. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1959.
Connell, William. Machiavelli nel Rinascimento italiano. Milano: FrancoAngeli, 2015.
Dionisotti, Carlo. Machiavellerie. Storia e fortuna di Machiavelli. Torino: Einaudi, 1980.
Esposito, Roberto. Ordine e conflitto. Machiavelli e la letteratura politica del Rinascimento italiano. Napoli: Liguori, 1984.
Gilbert, Felix. History: Choice and Commitment. Cambridge, MA: Belknap, 1977.
Ginzburg, Carlo. Nevertheless: Machiavelli, Pascal. London: Verso, 2022. Italian original ed. 2018.
Raimondi, Ezio. Politica e commedia. Il centauro disarmato. Rev. ed. Bologna: Il Mulino, 1998.
Sasso, Gennaro. Machiavelli e gli antichi e altri saggi. 4 vols. Milano-Napoli: Ricciardi, 1987–1997.
Книги о Макиавелли, написанные с участием многих авторов
Ascoli, Albert R., and Victoria Kahn, eds. Machiavelli and the Discourse of Literature. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1993.
Bock, Gisela, Quentin Skinner, and Maurizio Viroli, eds. Machiavelli and Republicanism. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.
Del Lucchese, Filippo, Fabio Frosini, and Vittorio Morfino, eds. The Radical Machiavelli. Leiden: Brill, 2015.
Johnston, David C., Nadia Urbinati, and Camila Vergara Gonzalez, eds. Machiavelli on Liberty and Conflict. Chicago: University of Chicago Press, 2017.
Najemy, John M., ed., Cambridge Companion to Machiavelli. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.
Pirés Aurélio, Diogo, and Andre Santos Campos, eds. Machiavelli’s “Discourses on Livy”: A Critical Guide. Leiden: Brill, 2021.
О семье и образовании Макиавелли, а также о службе в канцелярии
Black, Robert. Machiavelli. London: Routledge, 2013.
Boschetto, Luca. “‘Uno uomo di basso e infimo stato’. Ricerche sulla storia familiare di Niccolò Machiavelli.” Archivio storico italiano 176, no. 657 (2018): 485–524.
Godman, Peter. From Poliziano to Machiavelli: Florentine Humanism in the High Renaissance. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1998.
Guidi, Andrea. Un segretario militante. Politica, diplomazia e armi nel cancelliere Machiavelli. Bologna: Il Mulino, 2009.
Marchand, Jean-Jacques. Niccolò Machiavelli: i primi scritti politici (1499–1512).
Nascita di un pensiero e di uno stile. Padova: Antenore, 1975.
О «Государе» и «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия»
Althusser, Louis. Machiavelli and Us. London: Verso, 1999. French original ed. 1995.
Ardito, Alissa. Machiavelli and the Modern State: “The Prince,” the “Discourses on Livy,” and the Extended Territorial Republic. Cambridge: Cambridge University Press, 2015.
Barthas, Jérémie. “L’argent n’est pas le nerf de la guerre.” Essai sur une prétendue erreur de Machiavel. Roma: École Française de Rome, 2011.
Barthas, Jérémie. “La composizione del ‘Principe’ di Machiavelli e la restaurazione dei Medici a Firenze. Per un nuovo paradigma interpretativo.” Rivista Storica Italiana 131, no. 3 (2019): 761–811.
Mansfield, Harvey C. Machiavelli’s New Modes and Orders: A Study of the “Discourses on Livy.” Chicago: University of Chicago Press, 1979.
McCormick, John P. Machiavellian Democracy. Cambridge: Cambridge University Press, 2011.
Najemy, John M. Between Friends: Discourses of Power and Desire in the Machiavelli-Vettori Letters of 1513–1515. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1993.
Pedullà, Gabriele. Machiavelli in Tumult: The “Discourses on Livy” and the Origins of Political Conflictualism. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. Italian original ed. 2011.
Vatter, Miguel E. Between Form and Event: Machiavelli’s Theory of Political Freedom. 2003. Berlin: Springer, 2010.
Об «Истории Флоренции»
Clarke, Michelle T. Machiavelli’s Florentine Republic. Cambridge: Cambridge University Press, 2018.
Jurdjevic, Mark. A Great and Wretched City: Promise and Failure in Machiavelli’s Florentine Political Thought. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2014.
Pedullà, Gabriele. “Il divieto di Platone. Niccolò Machiavelli e il discorso dell’anonimo plebeo (‘Istorie Fiorentine’ III.13).” In Storiografia repubblicana fiorentina, eds. J.-J. Marchand and J.-C. Zancarini, 210–66. Firenze: Cesati, 2003.
Pedullà, Gabriele. “Una nuova fonte per il Ciompo: Niccolò Machiavelli e il ‘De nobilitate’ di Antonio de Ferrariis.” In Renaissance Studies in Honor of Joseph Connors, 2 vols., eds. M. Israëls and L. A. Waldman, II, 73–82. Milano: Officina Libraria, 2013.
Raimondi, Fabio. Constituting Freedom: Machiavelli and Florence. Oxford: Oxford University Press, 2018. Italian original ed. 2013.
О других произведениях Макиавелли
Erwin, Sean. Machiavelli and the Problems of Military Force. London: Bloomsbury Academic, 2022.
Guidi, Andrea. Books, People, and Military Thought: Machiavelli’s “Art of War” and the Fortune of the Militia in Sixteenth-Century Florence and Europe. Leiden: Brill, 2020.
Stoppelli, Pasquale. “La Mandragola”: storia e filologia. Roma: Bulzoni, 2005.
Об определенных темах
Benner, Erica. Machiavelli’s Ethics. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2010.
Berlin, Isaiah. “The Originality of Machiavelli.” 1972. In Against the Current: Essays in the History of Ideas, 33–100. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2013.
Campi, Alessandro. Machiavelli and Political Conspiracies: The Struggle for Power in the Italian Renaissance. New York: Routledge, 2018. Italian original ed. 2014.
Cappelli, Fredi. Studi sul linguaggio del Machiavelli. Firenze: Le Monnier, 1952.
Cutinelli-Rendina, Emanuele. Chiesa e religione in Machiavelli. Pisa: Istituti Editoriali e Poligrafici Internazionali, 1998.
De Caro, Mario. “Machiavelli’s Lucretian View of Free Will.” In Lucretius: Poet and Philosopher: Background and Fortune of the “De rerum natura,” ed. P. R. Hardie, V. Prosperi and D. Zucca, 205–21. Berlin: De Gruyter, 2020.
Evrigenis, Ioannis D. Fear of Enemies and Collective Action. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.
Gaille, Marie. Machiavelli on Freedom and Civil Conflict: An Historical and Medical Approach. Leiden: Brill, 2018. French original ed. 2004.
Hornqvist, Mikael. Machiavelli and Empire. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.
Lettieri, Gaetano. “Nove tesi sull’ultimo Machiavelli.” Humanitas 62, no. 5–6 (2017): 1034–89.
Nelson, Eric. The Greek Tradition in Republican Thought. Cambridge: Cambridge University Press, 2004.
Parel, Anthony J. The Machiavellian Cosmos. New Haven, CT: Yale University Press, 1992.
Pitkin, Hanna Fenichel. Fortune Is a Woman: Gender and Politics in the Thought of Niccolo Machiavelli. Chicago: University of Chicago Press, 1984.
Stacey, Peter. Roman Monarchy and the Renaissance Prince. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.
Winter, Yves. Machiavelli and the Orders of Violence. Cambridge: Cambridge University Press, 2018.
О реакции на произведения Макиавелли
Anglo, Sidney. Machiavelli: The First Century. Studies in Enthusiasm, Hostility, and Irrelevance. Oxford: Oxford University Press, 2005.
Arienzo, Alessandro, and Alessandra Petrina eds. Machiavellian Encounters in Tudor and Stuart England: Literary and Political Influences from the Reformation to the Restoration. London: Routledge, 2013.
Barthas, Jérémie. “Machiavelli e i ‘libertini’ fiorentini (1522–1531). Una pagina dimenticata nella storia del libertinismo.” Rivista Storica Italiana 120, no. 2 (2008): 569–603.
Ben Saad, Nizar. Machiavel en France: des lumières à la Revolution. Paris: L’Harmattan, 2007.
Carta, Paolo, and Xavier Tabet, eds. Machiavelli nel XIX e XX secolo. Trento: CEDAM, 2007.
Del Lucchese, Filippo. Conflict, Power, and Multitude in Machiavelli and Spinoza: Tumult and Indignation. London: Continuum, 2009. Italian original ed. 2004.
Figorilli, Cristina. Lettori di Machiavelli tra Cinque e Seicento. Botero, Boccalini, Malvezzi. Bologna: Patron, 2018.
Geuna, Marco. “Il linguaggio del repubblicanesimo di Adam Ferguson.” In I linguaggi politici delle rivoluzioni in Europa, ed. E. Pii, 143–59. Firenze: Olschki, 1992.
Kahn, Victoria. Machiavellian Rhetoric from the Counter-Reformation to Milton. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994.
McCormick, John P. Reading Machiavelli: Scandalous Books, Suspect Engagements, and the Virtue of Populist Politics. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2018.
Morfino, Vittorio. The Spinoza-Machiavelli Encounter: Time and Occasion. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2018. Italian original ed. 2002.
Negri, Toni. Insurgencies: Constituent Power and the Modern State. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1999. Italian original ed. 1992.
Pedullà, Gabriele. “Machiavelli dopo Auschwitz.” In Felix Gilbert, Machiavelli e Guicciardini, ed. G. Pedullà, vii—xxxix. Torino: Einaudi, 2012.
Pedullà, Gabriele. “Aristotele contra Machiavelli. Il ‘De regnandi peritia’ di Agostino Nifo e la prima ricezione del ‘Principe’ nel Regno di Napoli.” L’Illuminista 17, nos. 49–50–51 (2017): 295–350.
Pedullà, Gabriele. “Machiavelli secondo Carlo Ginzburg.” Storica 24, no. 71 (2018): 9–86.
Pedullà, Gabriele. “Neal Wood e Machiavelli: ieri e oggi.” Almanacco di Filosofia e Politica 3 (2021): 295–319.
Procacci, Giuliano. Machiavelli nella cultura europea dell’età moderna. 1965. Rev. ed. Roma-Bari: Laterza, 1995.
Rahe, Paul, ed. Machiavelli’s Liberal Republican Legacy. Cambridge: Cambridge University Press, 2006.
Rees, E. A. Political Thought from Machiavelli to Stalin: Revolutionary Machiavellism. New York: Palgrave McMillan, 2004.
Ritter, Gerhard. The Corrupting Influence of Power. Essex: Tower Bridges, 1952. German original ed. 1940; rev. ed. 1947.
Sciara, Giuseppe. Un’oscura presenza. Machiavelli nella cultura politica francese dal Termidoro alla Seconda Repubblica. Roma: Edizioni di Storia e Letteratura, 2018.
Sullivan, Vickie B. Machiavelli, Hobbes, and the Formation of a Liberal Republicanism in England. Cambridge: Cambridge University Press, 2004.
Taviani, Carlo. The Making of the Modern Corporation: The Casa di San Giorgio and its Legacy (1446–1720). New York: Routledge, 2022.
Vergara, Camila. Systemic Corruption: Constitutional Ideas for an Anti-oligarchic Republic. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2020.
Wood, Neal. “The Value of Asocial Sociability: Contributions of Machiavelli, Sidney, and Montesquieu.” Bucknell Review 16 (1968): 1–22.
Wootton, David. Power, Pleasure, and Profit: Insatiable Appetites from Machiavelli to Madison. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2018.
Zwierlein, Cornel. “Discorso” und “Lex Dei”: die Entstehung neuer Denkrahmen im 16. Jahrhundert und die Wahrnehmung der französischen Religionskriege in Italien und Deutschland. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2006.
Источники, использованные при работе над переводом
Аристотель. Метафизика. Политика. Поэтика. Риторика. – М.: Азбука-Аттикус, 2021.
Боккаччо Дж. Декамерон. – М.: ГИХЛ, 1955.
Борьо, Жан-Ив. Макиавелли. – Пер. с фр. Г. Шумиловой, И. Шумиловой, М. Троицкой. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2016.
Буркхардт Я. Культура Возрождения в Италии. – М.: Юристъ, 1996.
Гвиччардини и Макиавелли у истоков исторической науки Нового времени. Сборник статей / Отв. ред. М. А. Юсим. – М.: Институт всеобщей истории РАН, 2020.
Гвиччардини, Ф. История Италии. В двух томах. Пер. с итал. и подготовка издания М. А. Юсима. – Т. 1. – М.: Канон + РООИ «Реабилитация», 2019.
Гегель Г. Иенская реальная философия // Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет. – Т. 1. – М.: Мысль, 1970.
Гегель Г. Философия истории / Гегель Г. В. Ф. Сочинения. Том VIII. – Москва – Ленинград: Государственное социально-экономическое издательство (Соцэкгиз), 1935.
Данте Алигьери. Божественная Комедия. – М: Правда, 1982.
Дионисий Галикарнасский. Римские древности. – Т. I. – М.: Издательский дом «Рубежи XXI», 2005.
История деяний Фердинанда, короля Арагона // Средние века. – Вып. 59. – М.: Наука, 1997.
Каппони Н. Макиавелли. – М.: Вече, 2012.
Квинт Гораций Флакк. Оды, эподы, сатиры, послания. – М.: Художественная литература, 1970.
Комедии итальянского возрождения. – Под ред. Н. Томашевского. – М.: Искусство, 1965.
Ксенофонт. Киропедия. – М.: Наука, 1976.
Лукреций. О природе вещей. – М.: Художественная литература, 1983.
Макиавелли Н. Государь. – М.: Художественная литература, 1982.
Макиавелли Н. Избранные письма // Сочинения великих итальянцев XVI в. – Сост. Л. Брагина. – СПб.: Алтейя, 2002.
Макиавелли Н. Избранные сочинения / Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. – М.: Художественная литература., 1982.
Макиавелли Н. История Флоренции. – М.: Наука, 1987.
Макиавелли Н. О военном искусстве. – М.: Воениздат, 1939.
Максимовский В. Идеи диктатуры у Макиавелли // Макиавелли: pro et contra. Антология / Сост. Сапов В. В. – СПб.: РХГИ, 2002.
Марк Туллий Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. – Под ред. М. Гаспарова. – М.: Наука, 1972.
Мильтон Дж. Потерянный рай. – М.: Художественная литература, 1982.
Неизданное письмо В. И. Ленина членам Политбюро // Вестник РХД. – 1970. – № 4 (98).
Плавт. Комедии. Т. 1. – М.: Искусство, 1987.
Санктис, Франческо де. История итальянской литературы. – Т. II. – М.: Прогресс, 1964.
Тит Ливий. История Рима от основания города. – Т. I. – М.: Наука, 1989.
Цицерон Марк Туллий. О государстве. О законах. – М.: Академический проект, 2020.
Цицерон Марк Туллий. О старости. О дружбе. Об обязанностях. – М.: Наука, 1974.
Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. – М.: Академический проект, 2019.
Элиот Т. С. Избранное. – М.: РОССПЭН, 2004.
Эразм Роттердамский. Воспитание христианского государя. – М.: Мысль. 2010.
Шелли П. Избранные произведения. / П. Шелли. – Пер. В. А. Меркурьевой, К. Д. Бальмонта; отв. ред. М. Д. Заблудовский. – М.: Юрайт, 2024.
Арендт Х. Vita activa, или О деятельной жизни. – СПб.: Алетейя, 2000.
Арендт Х. О революции. – М.: Европа, 2011.
Примечания
1
Пер. А. Уткина. – По изданию: Каппони Н. Макиавелли. – М.: Вече, 2012. – С. 172.
(обратно)2
Пер. М. Юсима. – По изданию: Гвиччардини и Макиавелли у истоков исторической науки Нового времени. Сборник статей / Отв. ред. М. А. Юсим. – М.: Институт всеобщей истории РАН, 2020. – С. 165.
(обратно)3
Пер. М. Юсима. – По изданию: История Италии. В двух томах. Пер. с итал. и подготовка издания М. А. Юсима. – Т. 1. – М.: Канон + РООИ «Реабилитация», 2019. – С. 7.
(обратно)4
Пер. М. Лозинского. – По изданию: Данте Алигьери. Божественная Комедия. – М: Правда, 1982. – С. 176.
(обратно)5
Здесь и далее цитаты из «Государя» приводятся в переводе Г. Муравьевой по изданию: Макиавелли Н. Государь. – М.: Художественная литература, 1982.
(обратно)6
Менеджер мафии. Руководство корпоративного Макиавелли. – Минск: Попурри, 2020.
(обратно)7
Пер. М. Юсима. – По изданию: Макиавелли Н. Избранные письма // Сочинения великих итальянцев XVI в. – Сост. Л. Брагина. – СПб.: Алтейя, 2002. – С. 36.
(обратно)8
Пер. Ф. Петровского, С. Шервинского. – По изданию: Плавт. Комедии. Т. 1. – М.: Искусство, 1987. – С. 459.
(обратно)9
Нумерация согласно русскому изданию: Аристотель. Метафизика. Политика. Поэтика. Риторика. – М.: Азбука-Аттикус, 2021. – С. 427 и далее.
(обратно)10
Пер. А. Веселовского. – По изданию: Боккаччо Дж. Декамерон. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1955. – С. 198.
(обратно)11
Пер. В. Горенштейна. – По изданию: Цицерон Марк Туллий. О государстве. О законах. – М.: Академический проект, 2020. – С. 201.
(обратно)12
См. трактаты Понтано «О послушании» (De obedientia, 1470, опубликован в 1490) и «О благоразумии» (De prudentia, издан посмертно в 1508). – Прим. авт.
(обратно)13
Пер. Арк. Штейнберга. – По изданию: Мильтон Дж. Потерянный рай. – М.: Художественная литература, 1982.
(обратно)14
Пер. Н. Поздняковой. – По изданию: Тит Ливий. История Рима от основания города. – Т. I. – М.: Наука, 1989. – С. 66.
(обратно)15
Пер. А. Тарасовой. – По изданию: Эразм Роттердамский. Воспитание христианского государя. – М.: Мысль, 2010. – С. 103.
(обратно)16
Пер. В. Горенштейна. – По изданию: Цицерон Марк Туллий. О старости. О дружбе. Об обязанностях. – М.: Наука, 1974. – С. 111.
(обратно)17
Пер. Э. Фролова. – По изданию: Ксенофонт. Киропедия. – М.: Наука, 1976. – С. 132–133.
(обратно)18
Одно из любимейших произведений гуманистов со времен Петрарки, написанное в I веке до н. э. и охватившее период от легендарного основания Рима в 753 году до н. э. до 290 года до н. э. – Прим. авт.
(обратно)19
Пер. Ф. Петровского. – По изданию: Марк Туллий Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. – Под ред. М. Гаспарова. – М.: Наука, 1972.
(обратно)20
Боден Ж. Метод легкого познания истории. – М.: Наука, 2000.
(обратно)21
Пер. М. Лозинского. – По изданию: Данте Алигьери. Божественная Комедия. – М.: Правда, 1982. – С. 36.
(обратно)22
Первые десять книг Дионисия Галикарнасского, единственные сохранившиеся в полном объеме, охватывают период до 447 года до н. э.; они были переведены на латынь в 1449–1469/70 гг. – Прим. авт.
(обратно)23
Здесь и далее цитаты из первой и второй книг «Рассуждений» приводятся в переводе Р. Хлодовского. – По изданию: Макиавелли Н. Избранные сочинения / Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. – М.: Художественная литература, 1982.
(обратно)24
См.: Цицерон (Об обязанностях 3.8–10); Флор (Эпитомы 2.1); нелестно отзывался о них и сам Тит Ливий. – Прим. авт.
(обратно)25
Политическая борьба между плебеями и патрициями, длившаяся с 500 по 287 год до н. э. – Прим. пер.
(обратно)26
Пер. Н. Майоровой. – По изданию: Дионисий Галикарнасский. Римские древности. – Т. I. – М.: Издательский дом «Рубежи XXI», 2005. – С. 152–153.
(обратно)27
В советском издании «Афоризмов» фраза звучит иначе: «В самых сильных болезнях нужны и средства самые сильные». Пер. В. Руднева. – Гиппократ. Избранные книги. – М.: Государственное издательство биологической и медицинской литературы, 1936. – С. 696.
(обратно)28
Пер. Ф. Петровского. – По изданию: Лукреций. О природе вещей. – М.: Художественная литература, 1983. – С. 90.
(обратно)29
Подобные мысли высказывали, например, Леонардо Бруни (в посвящении к латинскому переводу «Экономики», ошибочно приписываемой Аристотелю), Поджо Браччолини («О жадности», 1428–1429) и Леон Баттиста Альберти («Книги о семье», 1432–1434). – Прим. авт.
(обратно)30
Пер. Г. Церетели. – По изданию: Квинт Гораций Флакк. Оды, эподы, сатиры, послания. – М.: Художественная литература, 1970. – С. 165.
(обратно)31
В качестве примера можно привести следующие труды: Альберти «Заговор Поркари» (Porcaria coniuratio, 1453); Полициано «Комментарий к заговору Пацци» (Pactianae coniurationis commentarium, 1478); Понтано «О неаполитанской войне» (De bello Neapolitano, опубликован посмертно в 1509). – Прим. авт.
(обратно)32
Итальянский гуманист и ученый, оставивший обширное литературное наследие. Автор «Рассуждений в прозе о народном языке» (1525). – Прим. авт.
(обратно)33
Пер. В. Ракинта. – По изданию: Комедии итальянского возрождения. – Под ред. Н. Томашевского. – М.: Искусство, 1965. – С. 293.
(обратно)34
По изданию: Макиавелли Н. О военном искусстве. – М.: Воениздат, 1939. – С. 210.
(обратно)35
По изданию: Макиавелли Н. О военном искусстве. – М.: Воениздат, 1939. – С. 215–216.
(обратно)36
Элиан. Тактическая теория. – СПб.: Евразия, 2022.
(обратно)37
Пер. Н. Гинцбурга. – По изданию: Квинт Гораций Флакк. Оды, эподы, сатиры, послания. – М. Художественная литература, 1970. – С. 196.
(обратно)38
Пер. Е. Финогеновой. – По изданию: Лоренцо Валла. История деяний Фердинанда, короля Арагона // Средние века. – Вып. 59. – М.: Наука, 1997.
(обратно)39
Частичный пер. М. Троицкой. – По изданию: Борьо, Жан-Ив. Макиавелли. – Пер. с фр. Г. Шумиловой, И. Шумиловой, М. Троицкой. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2016. – С. 261.
(обратно)40
Здесь и далее цитаты из «Истории Флоренции» приводятся в переводе Н. Рыковой. – По изданию: Макиавелли Н. История Флоренции. – М.: Наука, 1987.
(обратно)41
Пер. М. Юсима. – По изданию: Макиавелли Н. Избранные письма // Сочинения великих итальянцев XVI в. – Сост. Л. Брагина. – СПб.: Алтейя, 2002. – С. 36.
(обратно)42
Пер. А. Дорошевича. – По изданию: Элиот Т. С. Избранное. – М.: РОССПЭН, 2004. – С. 352.
(обратно)43
Помпонацци П. Трактаты о бессмертии души, о причинах естественных явлений или о чародействе. – Главная редакция АОН при ЦК КПСС, 1990.
(обратно)44
Пер. Ю. Айхенвальда, М. Левиной. – По изданию: Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. – М.: Академический проект, 2019. – С. 509.
(обратно)45
Таких как Бенедикт Спиноза (Политический трактат 5.7, опубликован посмертно в 1677), Жан-Жак Руссо (Об общественном договоре 3.6; 1762) и Витторио Альфьери («Государь» и письма [Del principe e delle lettere] 2.9; 1786). – Прим. авт.
(обратно)46
Пер. Н. Гинцбурга. – По изданию: Квинт Гораций Флакк. Оды, эподы, сатиры, послания. – М.: Художественная литература, 1970. – С. 369.
(обратно)47
Пер. П. Гайденко. – По изданию: Гегель Г. Иенская реальная философия // Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет. – Т. 1. – М.: Мысль, 1970. – С. 285–385.
(обратно)48
Пер. А. Водена. – По изданию: Гегель Г. Философия истории / Гегель Г. В. Ф. Сочинения. Том VIII. – М.: Москва – Ленинград: Государственное социально-экономическое издательство (Соцэкгиз), 1935. – С. 377.
(обратно)49
Процесс политического объединения итальянских земель в единое государство в 1815–1870 гг. – Прим. пер.
(обратно)50
Пер. Ю. Добровольской. – По изданию: Санктис, Франческо де. История итальянской литературы. – Т. II. – М.: Прогресс, 1964. – С. 131.
(обратно)51
Пер. Н. Балашова, И. Маханькова. – По изданию: Буркхардт Я. Культура Возрождения в Италии. – М.: Юристъ, 1996. – С. 61.
(обратно)52
Вооруженное выступление фашистов в 1922 году, приведшее к установлению в Италии фашистской диктатуры. – Прим. пер.
(обратно)53
Шмитт К. Диктатура. От истоков современной идеи суверенитета до пролетарской классовой борьбы. – М.: Наука, 2005.
(обратно)54
Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. – СПб..: Владимир Даль, 2006.
(обратно)55
По изданию: Неизданное письмо В. И. Ленина членам Политбюро // Вестник РХД. – 1970. – № 4 (98). – С. 54–57.
(обратно)56
По изданию: Максимовский В. Идеи диктатуры у Макиавелли // Макиавелли: pro et contra. Антология / Сост. Сапов В. В. – СПб.: РХГИ, 2002. – С. 482.
(обратно)57
По изданию: Шелли П. Избранные произведения. / П. Шелли. – Пер. В. А. Меркурьевой, К. Д. Бальмонта; отв. ред. М. Д. Заблудовский. – М.: Юрайт, 2024. – С. 196.
(обратно)58
Покок Д. Г. А. Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция. – М.: Новое литературное обозрение, 2020.
(обратно)59
Скиннер К. Истоки современной политической мысли. – М.: Депо, 2018.
(обратно)60
Штраус Л. Естественное право и история. – М: Водолей Publishers, 2007.
(обратно)61
Пер. В. Бибихина. – По изданию: Арендт Х. Vita activa, или О деятельной жизни. – СПб.: Алетейя, 2000. – С. 101.
(обратно)62
Пер. И. Косича. – По изданию: Арендт Х. О революции. – М.: Европа, 2011. – С. 136.
(обратно)63
Там же. – С. 43–44.
(обратно)64
Имеется в виду прежде всего книга К. Скиннера «Свобода до либерализма» (1998), вдохновленная произведением Ф. Петтита «Республиканизм: теория свободы и государственного правления» (1997).
(обратно)65
Пер. М. Юсима. – По изданию: Макиавелли Н. Избранные письма // Сочинения великих итальянцев XVI в. – Сост. Л. Брагина. – СПб.: Алтейя, 2002. – С. 48.
(обратно)