Жанна д'Арк из рода Валуа. Книга 2 (fb2)

- Жанна д'Арк из рода Валуа. Книга 2 [litres] 1893K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марина Алиева

Марина Алиева
Жанна д"Арк из рода Валуа книга вторая

ЖАННА д'АРК ИЗ РОДА ВАЛУА

книга вторая

КНИГА ВТОРАЯ

ДОМРЕМИ. ОКРЕСТНОСТИ ШАТО д’ИЛЬ

(весна 1420 года)

Две девочки шли по утоптанной лесной тропинке и весело болтали. Одна была одета, как обычная крестьянка этих мест. В другой же, одетой как мальчик, девочку можно было узнать только по едва уловимой грации в походке да по тонкому, звенящему голосу, который у мальчиков в таком возрасте обычно уже не так высок и не так звонок.

Девочки направлялись в заповедную чащу Домреми к Дереву Фей, возле которого по праздникам собиралась вся окрестная молодежь. Под плетение венков и цветочных гирлянд здесь подолгу неторопливо рассказывались старинные легенды о драконах, колдунах и феях, являвшихся то бедному пастушку, потерявшему козу или овечку; то усталому путнику, заснувшему под этим деревом; то юной девице, собирающейся замуж. Феи предупреждали о бедах, сообщали о предстоящих радостях и о том, кто скоро родится в деревне – мальчик или девочка.

Иногда, если бывали не в настроении, они могли испугать, наслать на прохожего фантом какого-нибудь чудища или затянуть в трясину. Могли запутать тропинки, желая поиграть. Но во время летних праздников феи обязательно делали так, чтобы луг перед их Деревом покрывался цветами – как будто таинственные существа нарочно приманивали деревенскую молодежь, желая послушать их песни и разговоры.

Поэтому в Домреми и Грю сложилась добрая традиция: среди прочей болтовни о разных небылицах несколько историй обязательно посвящать феям, прославляя их и нахваливая.

Составился даже небольшой эпос, соединивший действительную историю двух деревень со сказочным вымыслом, где утонувшие в реке или сгинувшие в чаще дети и взрослые вдруг оказывались в невиданных городах, куда попадали спасенные и уведенные феями через тайные ходы то на дне реки, то в дупле какого-то фантастического дерева, которое самостоятельно нипочем не найти. И, передавая друг другу подробности, неизвестно кем сообщенные, просеянные сквозь сито Времени и заговоренные до полной неузнаваемости – поколение за поколением, как цветочными гирляндами, украшали свою жизнь этими сказками, закрываясь ими от горькой реальности чумных эпидемий, войн, трагических случайностей и унылого однообразия жизни без мечты.

Девочки, идущие по лесной тропинке, в этом смысле от местных жителей ничем не отличались. И если из ворот Шато д’Иль они вышли весело болтая о всяких домашних делах, то теперь, в двух шагах от Дерева Фей, разговоры их сами собой свернули на живописную дорогу фантазии.

Накануне был традиционный в Домреми День Лазоревого Дракона, поэтому Жанна-Клод снова вспомнила старую легенду про священника, идущего из Вале через заповедную чащу.

По дороге ему вроде бы показалось, что тропинка уводит куда-то не туда. Священник стал молиться, и словно в ответ на его молитвы из чащи донесся звон церковного колокола. Священник поспешил на этот звук, но вышел не к церкви, а прямо к пещере дракона.

Говорили, что дракон этот был едва ли не последним драконом на земле. И поселился он здесь в самые незапамятные времена, спасаясь от римских легионеров, захвативших Галлию, в которой драконы эти были когда-то так же обычны, как олени или кабаны. Потом всех их постепенно истребили, но последний остался, и ходили слухи, что еще во времена Людовика Святого некоторые путники, оказавшиеся по незнанию слишком близко, слышали злобное рычание, глухие удары хвоста о своды пещеры, а те из них, кто был похрабрее и отваживался заглянуть внутрь, могли видеть даже отблески пламени из её недр.

Но Валеский священник пришел сюда не по незнанию и не по своей воле.

Как известно, драконье пламя убить лесную фею не может, однако беда той малютке, которая от него не увернется! Даже легкого прикосновения этого огня достаточно, чтобы фея почернела, сделалась злобной и мстительной, и начала служить дракону верой и правдой. От таких на лугу распускались опасные цветы с червоточиной, которые ни в коем случае нельзя было срывать, потому что испускали они не аромат, а дурман! И как раз такие «драконовы феи» хитрыми уловками заманивали путников в чащу, прямиком к пасти своего господина. В этот раз, разгадав в прохожем священника, они подманили его звуком церковного колокола и быстро разлетелись, предоставляя дракону пировать без помех…

Чудовище уже поджидало жертву. Не дав бедняге ни минуты чтобы опомниться, пасть, похожая на растопленную печь, изрыгнула струю огня толщиной с дерево! Но священника драконово пламя даже не опалило. Он храбро стоял перед пещерой, не пытаясь ни убежать, ни увернуться. Три раза изрыгал пламя дракон, и все три раза священник оставался невредим. А потом, когда силы врага иссякли, он загнал чудовище в пещеру древней молитвой, запечатал вход в неё заклинаниями святых имён и, вернувшись по той же тропинке, по которой пришел, очень скоро оказался в деревне!

Люди долго не верили, что кто-то смог вырваться из лап дракона. Но священник описал его очень подробно, и это описание полностью совпало с тем, которое содержалось в старинных книгах, и никаких сомнений в подлинности не вызывало. «Брюхо того дракона, как водится, золотое от долгого лежания на сокровищах, кои вросли в его кожу. Чешуя переливчатая, лазоревая, оттого не виден он, когда летит низко, ибо похож в полете на шумящий ветер. Когда же дракон гневается, поверх той чешуи проступает белесый налет, каков бывает от пепла, а под чешуей видно огненное, алое…».

Все это священник пересказал словно по писанному, и, разумеется, после такого никто больше в словах спасенного не сомневался. Более того, местные церковники хотели причислить священника из Вале к лику святых заступников Домреми, но он отказался. Только велел жителям деревни каждый год, день в день, ходить к пещере крестным ходом, чтобы пением псалмов и молитвами закреплять наложенные им заклинания. А потом ушел в ту сторону, где теперь высились башни Вокулёра, говоря, что путь его еще долог…

Эту историю про «Лазоревого Дракона» Жанна-Луи – девочка, одетая мальчиком – любила больше всего, и поэтому, по её настоянию, Жанна-Клод рассказывала про священника и чудовище всякий раз, когда они оказывались в заповедном лесу.

– Он выжил, потому что верил в силу святой молитвы, – заявила Жанна-Луи, не дослушав до конца.

– Или не верил, – рассмеялась в ответ Жанна-Клод

– Если бы он не верил, он бы умер.

– Он не верил, что умрет и потому не умер.

Жанна-Луи вздохнула.

– Все люди знают, что умрут. Верь не верь – конец один…

– А если не знать, что умрешь?

– Что значит, не знать? Ты все равно умрешь. Состаришься и умрешь. Нельзя жить вечно.

– Но, если я не знаю про смерть, не знаю, какая она, как я пойму, что умерла?

– Ты перестанешь жить.

– А как я это пойму?

– Ты почувствуешь.

– А что чувствуешь, когда умрешь?

Девочки остановились и посмотрели друг на друга.

– Я не знаю, – пожала плечами Жанна-Луи. – Наверное, ничего не чувствуешь. Смерть – как жизнь, только наоборот. При жизни ты чувствуешь всё, после смерти – ничего.

В ответ Жанна-Клод задумчиво потёрла подбородок и посмотрела на небо.

– Темнота тоже как свет, только наоборот. При свете ты всё видишь, в темноте – ничего. Зато можешь представить всё, что угодно. В темноте ты слышишь звуки и чувствуешь запахи даже лучше чем при свете. Можешь ощущать холод или тепло… Вот сейчас вокруг нас теплый солнечный день, и даже если мы закроем глаза, никто не сможет убедить нас, что вернулась зима, потому что птицы щебечут, и солнце уже припекает… Всегда что-то остается. Какие-то чувства есть во всем, и мне интересно, что остаётся после смерти?

Жанна-Луи немного подумала.

– Ничего… В смерти не может быть никаких чувств.

– Значит, её нет! – обрадовалась Клод. – Чувства есть во всем, что существует, даже в том, что наоборот. И, если в смерти ничего нельзя чувствовать, значит, её и нет!

– Но люди ведь умирают!

– Их просто научили, что «человек должен умереть», поэтому, когда им кажется, что вот сейчас это случится, они берут и умирают.

– По-твоему выходит, что можно жить вечно, надо только не знать про смерть?

– Конечно, можно! Правда, «не знать» уже не получится – мы знаем, к сожалению. Надо просто в неё не верить. Но не верить искренне!

– Как тот священник из Вале?

– Хотя бы…

Жанна задумчиво закусила губу.

– И все-таки, я думаю, его спасла вера, а не неверие, – сказала она после паузы. – Священник верил в святую молитву, и Господь его спас.

Клод с легким сожалением посмотрела на подругу, потом рассмеялась и, шутливо подтолкнув её, запрыгала дальше по тропинке.

– Если верить, что кто-то всегда будет приходить и спасать, можно однажды разувериться, – приговаривала она на ходу.

Жанна, двинувшаяся было следом, резко остановилась.

– Не «кто-то», Клод, а Господь! – сказала она строго, – Он помогает всегда!

Клод тоже замерла. В её лице, повернутом к Жанне, не было ни сомнения, ни растерянности.

– Если ты искренне веришь в Господа, как можно признавать смерть? Человек – его образ и подобие. Умирая, ты убиваешь и Его.

– Нет! – Жанна даже притопнула. – Тем, кто в Него истинно верует, Господь дарует вечную жизнь в раю!

Она с вызовом посмотрела на Клод, но та только покачала головой и, вернувшись назад на несколько шагов, ласково взяла Жанну за руку.

Если бы люди меньше воевали и не верили в смерть, вечный рай был бы и на земле.

* * *

С тех пор как священник из Вале покинул эти края, стало доброй традицией каждый год двадцать девятого мая идти к пещере крестным ходом. И хотя в годы правления Шарля Мудрого – отца нынешнего короля – нашелся очевидец, уверявший, что в самой глухомани, в лесу и довольно далеко от пещеры, лежит драконий скелет с облетевшими белыми черепками чешуи, жители окрестных деревень продолжали исправно совершать обряд. Читали молитвы, распевали псалмы и кропили крестообразно вход в пещеру святой водой.

Клод и Жанна тоже ходили вместе со всеми, несмотря на то, что матушка Роме была очень недовольна.

– Мы теперь живем не в деревне, Жанна, – выговаривала она Клод, – и крестьянские забавы нас больше не должны занимать! То же самое касается и тебя, Луи! Пажу из господских покоев следует уделять больше внимания благочестию и занятиям, а не подбивать на шалости молодую госпожу! Я вижу, вы слишком сдружились… Но, если это будет продолжаться так же, как продолжалось до сих пор, я не послушаю даже отца Мигеля и запрещу вам видеть друг друга!

Она действительно очень переменилась, эта госпожа де Вутон, которую вся округа так и продолжала называть крестьянским прозвищем «Роме» – Римлянка… В Жанне, переодетой мальчиком, бывшая кормилица, конечно же, не признала вверенную когда-то её попечению малютку. Да и сама Жанна ничего не могла помнить о своем кратковременном, младенческом пребывании в Домреми. Поэтому ни у одной, ни у другой ничего не ёкнуло в сердце при встрече. И Жанна-Луи с легкой душой игнорировала запреты матушки Роме, подбивая на это же и Жанну-Клод.

С того самого дня, когда отец Мигель впервые свел их вместе и, познакомив, рассказал, что под именем Луи скрывается Жанна, а за именем другой Жанны стоит тайное имя Клод, обе сразу поняли, что подружатся. И дружбу свою скрепили тут же, совместным побегом из кельи монаха, который отлучился всего на минуту за книгами, по которым собирался их обучать всяким премудростям.

– Зачем нам с тобой знать, откуда Гуго Капет получил своё прозвище?! – смеялась Жанна, увлекая Клод в тайное место за конюшней, которое она отыскала и облюбовала с первых же дней своего пребывания в поместье. – Я буду Дева-воин, и готова с утра до вечера заниматься верховой ездой и стрельбой из лука, но только не скучными занятиями по книжкам! Хочешь, я и тебя научу стрелять?

В ответ Клод показала новой подруге свою тетрадку с рисунками странных цветов и такими же странными записями.

– Это на каком языке? – спросила Жанна, с интересом переворачивая листы.

– На моём собственном, – ответила Клод. – Я не умею ни читать, ни писать, а значки эти просто рисую, когда хочу что-нибудь запомнить. Вот этот означает дерево… Три сразу – лес… Этот – радость, а повернуть вот так – птицу. Эта дуга – земля, а перевернутая – небо…

Почему-то именно Клод, единственной, Жанна сразу смогла рассказать об открывшемся ей предназначении. До сих пор девочка не решалась говорить об этом вслух ни с кем, даже с собой, но тут вдруг вырвалось. И не помешал даже страх оказаться не понятой или, не приведи Господь, осмеянной! Было что-то неуловимо прекрасное и – так же, как и откровение Жанны – бережно хранимое в рисунках Клод и в её наивных записях, что не позволило бы ей смеяться, но позволило бы понять.

Так и вышло. Клод восприняла признание новой подруги с неподдельной радостью, ни в чем не сомневаясь и не требуя доказательств.

– Я знала, что какое-то чудо случится! – восторженно шептала она. – Об этом давно уже все деревья шепчутся, а скоро заговорят и люди… Люди всегда всё узнают последними, к сожалению…

– А разве деревья умеют шептаться? – округлив глаза спросила Жанна.

– Конечно умеют!

– И ты их понимаешь?

– Понимаю… Хочешь, я и тебя научу понимать?..

На крестный ход к Пещере Дракона девочки сбежали ни свет, ни заря, проехав мимо стражей ворот на крестьянской телеге под ворохом сена. Они увлеченно распевали псалмы вместе со всеми, стараясь подобраться ближе ко входу и заглянуть внутрь. Потом немного поиграли со старыми приятелями Жанны-Клод из Домреми. А когда возвращались в замок, Клод внезапно спросила.

– Так ты хочешь послушать, как деревья говорят о тебе?

– Конечно, хочу!

– Тогда иди сюда, вот к этому… Оно самое мудрое.

Жанна храбро подошла к огромному дубу, на который ей указали. Но, когда Клод объяснила, что нужно прижаться к дереву всем телом, закрыть глаза и, собравшись внутри, как будто в комок, мысленно просочиться сквозь кору внутрь, вдруг попятилась.

– А что если я ничего не услышу?

– Почему не услышишь? Они же знают о тебе и обязательно заговорят.

Но Жанна отступила еще на шаг.

– Я не о том… Вдруг Я НЕ СМОГУ услышать! Я же никогда ничего подобного не делала. Мне только один раз показалось, да и то… Это не был разговор. Просто озарение… Как на небе во время грозы – вспыхнуло на мгновение и всё… И я поняла… Но, вот так, с деревом… Может, не стоит и пытаться? Если я Дева, которую призовет Господь, может быть, я должна говорить только с Ним, и только тогда, когда Он пожелает…

Жанна совсем отступила от дерева и виновато посмотрела на Клод.

Обычно подруга её понимала и любые разногласия старалась загладить: где можно – весёлостью, а где веселость была не к месту – ласковым словом. Но сейчас она смотрела в ответ так, будто прислушивалась к какому-то неожиданному разладу внутри самой себя.

– Что с тобой? – спросила Жанна. – Ты обиделась?

– Нет… Ну, что ты… Я всё понимаю. Ты боишься ничего не услышать, чтобы не начать сомневаться… Но тебе нельзя сомневаться. Я, видно, глупая совсем, раз предложила такое… Всем предлагаю, но они всегда отказываются, считают, что такого быть не может. Ты первая согласилась, а может быть, как раз тебе это и не было нужно.

– Нет, мне нужно, – нахмурилась Жанна, рассердившись на свою трусость. – Рене сказал, что Дева, которую призовет Господь, должна знать то, чего никто из людей не знает…

Она снова шагнула к дереву, но уже не так уверенно, как в первый раз, и Клод её остановила.

– Не надо, Жанна. Когда не уверена, лучше не делать, иначе точно не получится.

Она недолго о чем-то размышляла, а потом, словно стряхнув с себя оцепенение, засмеялась, как прежде.

– Я знаю, что тебе нужно! Давай завтра с утра пойдем к Дереву Фей, и я научу тебя слушать по-другому. Это очень легко, вот увидишь! И обязательно получится!

– Ну… если ты думаешь, что так лучше… Давай.

Жанна протянула руку Клод и благодарно её сжала.

С юной беззаботностью они уже через минуту обо всем забыли за веселой болтовней. И так, болтая, вернулись в замок. Там, без конца переглядываясь и подхихикивая, выслушали от отца Мигеля целую лекцию о недопустимости легкомысленного поведения. А наутро снова сбежали. И не успело еще солнце как следует подняться над горизонтом, обе уже стояли перед Деревом Фей.

– Нужно пройти дальше, на поляну, – сказала Клод. – Там есть одно место, где земля совсем ровная, а трава летом такая высокая, что когда её приминаешь, получается настоящее ложе. Но сейчас она еще не выросла как надо, поэтому я взяла два холста, чтобы подстелить.

– А дерево? – спросила Жанна, которая была уверена, что именно Дерево Фей с ней заговорит.

– Нет-нет, это потом…

Клод вывела Жанну на ровную полянку, где девушки обычно собирали цветы, расстелила чистую мешковину, сбросила деревянные сабо и, подобрав юбки, легла и вытянулась в струнку.

– Ложись так же, – велела она Жанне. – Закрой глаза, постарайся совсем успокоиться… Нужно, чтобы стало легко-легко…

Жанна тоже сбросила башмаки, расстегнула жесткий пояс на мальчишечьем камзоле и легла на спину возле Клод.

– Что теперь?

– Теперь ни о чем не думай.

– Я так засну.

– Нет. Сначала будет всё отвлекать, но ты представь, будто твои глаза обернулись и смотрят внутрь тебя. Так легче почувствовать, что снизу, из земли, как пар, поднимается дыхание всего, скрытого в ней, а сверху, с неба, спускается поток ослепительно белого света…

– И, что потом?

– Не знаю… Когда свет неба и дыхание земли смешиваются в человеке, каждый видит своё.

Девочки замолчали.

Звуки зарождающегося лета окружили их, усиливаясь и сплетаясь в одну общую гармонию. И бесконечно долго лежали они в траве, сделавшись вдруг чем-то неуловимо похожими. Светлые пряди, выбившиеся из кос одной, отливали таким же золотом, как и коротко стриженые волосы другой. Нежный цвет девичьих лиц делал совершенно неразличимыми форму носа и подбородка, контур губ и изгиб бровей. Это были уже лица, озаренные одними и теми же переживаниями, переполненные счастьем и покоем, каких не познать в череде обычных дел и забот, искажающих изначальную гармонию. И, если бы кто-нибудь смог сейчас увидеть этих двух девочек, он бы сказал, что они сестры… Или даже, что это одна девочка, разделенная на две ипостаси. И они не просто лежат на земле, а плывут в реке Времени, вместе со всем этим миром, повинуясь его тайной, величавой жизни. И они никогда уже не смогут быть просто девочками. Потому что с такими лицами, где сплелись воедино Разум, Душа и сама юная Жизнь, нельзя просто дышать и делать какие-то обычные, привычные дела, отдавая только им и силы и время…

Внезапно в лесу громко вскрикнула птица, и Клод первая открыла глаза.

Ровно секунду в них еще дрожал отблеск того света, который виделся ей изнутри, а потом пелена реальности вернула им прежнее состояние.

– Как хорошо… – тихо вздохнула рядом Жанна.

– Да…

Обеим казалось, что все звуки этого мира, только что звучавшие в определенной, дышащей вместе с ними гармонии, медленно стихают, снова распадаясь на привычный щебет птиц, шелест деревьев, стрекотание кузнечиков…

– Я летала… – все еще расслабленно и еле слышно выговорила Жанна. – Летала, как ангел… Бесконечно далеко, сквозь облака, и никак не могла удержать этот полет! Появлялись какие-то лица. Очень четкие, но совершенно незнакомые. Они возникали на мгновение и тут же исчезали. И их я тоже не могла удержать. А потом… Я словно попала в струю света, в которой капли сверкали, как алмазы, и летели вверх и вверх… И я тоже летела за ними, но свет был так высок…

– Я знаю…

– Ты тоже это видела?

– Иногда.

– И тоже летала?

Клод медленно села. Она все еще улыбалась чему-то внутри себя.

– Я часто летаю. Но сегодня было что-то особенное. Я видела себя лепестком большого розового цветка… Хотя, может быть, он и не был таким уж большим, но мне казался огромным… Я видела соседние лепестки, чувствовала, какие мы крепкие, свежие, пропитанные солнцем… А еще я чувствовала все, что происходит внутри меня… Не могу этого рассказать – это так неуловимо. Но я действительно была лепестком!

Жанна тоже села.

– Как такое получается, Клод? Почему?

– Потому что все мы раньше были одним целым – деревья, птицы, цветы, и все, все, даже камни… Мы были, как куст, у которого один корень, но много-много отростков. И через корень эти отростки знали друг о друге все. Потом они выросли, разделились, зажили своей жизнью, но память осталась… Вдруг мы с тобой сейчас что-то вспомнили?

– Не может быть, – прошептала Жанна.

– Почему? Если бы мы никогда не знали обо всем, что живет вокруг так, как не знаем теперь, смогли бы мы догадаться, что колос, растущий из земли, надо срезать в определенное время, высушить, очистить его зерна, смолоть их в муку, а потом добавить туда яйцо курицы, молоко коровы, масло из этого молока и замесить тесто, чтобы получился хлеб? Мы бы не догадались этот колос даже срезать! Вот сейчас, когда я была лепестком, я чувствовала какую-то особую нежность к сердцевине, вокруг которой росла… Как будто там находилась и самая суть, и предназначение. И я охотно принимала, что главное скрыто совсем не во мне… Ты понимаешь?

Жанна кивнула. Она слушала, раскрыв рот, и не скрывала изумления, когда смогла пробормотать:

– Никогда раньше ни о чем таком не думала…

Почему-то вопрос о том, откуда Клод всё это может знать, не пришел ей в голову. Это знание казалось таким бесспорным после всего, только что прочувствованного, таким естественным и безусловным, что Жанна, не столько сказала, сколько выдохнула из самой глубины души то, что само собой приходило на ум и было сейчас абсолютно логичным и единственно правильным:

– Клод, а ведь это ты…

– Ты о чём?

– Ты – та Дева, которую призовет Господь!

Клод в ужасе замахала руками.

– Быть не может! Даже не думай так! Вот уж не ожидала…

– Но почему?! Почему?

– Потому что НЕТ!

Пытаясь остановить подскочившую Клод, Жанна схватила её за край юбки.

– Ты родилась в Лотарингии! С тобой разговаривают деревья! Ты давно умеешь летать так, как я сегодня только попыталась. Ты училась только у старого смешного монаха, а знаешь больше, чем Рене! Тебе дано видеть и слышать такое, чего другим даже не понять… Для чего-то всё это было дано!

– Не знаю! Я не знаю, для чего… Но только не для того, чтобы идти воевать!

Внезапно Клод замерла, словно пораженная какой-то мыслью. Обернувшись на Жанну, она широко раскрыла глаза, потом упала на колени рядом с ней и крепко обняла.

– Господи, я ведь тоже раньше не задумывалась… На какой же страшный путь ты себя обрекла… – Она схватила подругу за руки, притянула их к своим губам и поцеловала. – Не надо было приводить тебя сюда! Но я думала… Я хотела научить… Чтобы ты осознала, что сама по себе и есть чистый ангел, способный лететь к свету… Чтобы не разуверилась! А теперь, когда всё у тебя получилось, и ты понимаешь, что не такая, как все, мне страшно! Там, куда ты пойдешь не будет света! Через войну и зло, через грязь… Там столько грязи, Жанна! Господь не может быть так жесток, чтобы призывать именно тебя!

Скопившиеся в её глазах слезы, наконец, прорвались двумя крупными каплями, извилисто скатившимися по щекам. Клод согнулась почти до земли и горько заплакала.

– Ну, что ты, что ты! – принялась успокаивать её Жанна. – Господь не жесток. Он всегда помогает. Он дал мне Рене, чтобы обучил воинскому делу, и дал тебя, чтобы почувствовать, каково это – лететь к свету. И теперь я знаю, что и для чего было сделано! Без тебя девочка Жанна стала бы просто Девой-воином, но только с тобой я буду уверена, что послана именно Господом, потому что ты научишь меня узнавать, как звучит Его голос. Ты – моя душа, Клод. Ты ей стала сегодня. И отныне мы должны быть неразлучны, как душа и тело. Понимаешь?

– Да.

– И ты согласна?

– Идти с тобой?

– Да.

– Согласна.

– До самого конца?

До самого конца…

ТРУА

(21 апреля 1420 год)

– Итак, теперь у Франции новый дофин!

Изабо вынула перо из ослабевшей руки супруга, улыбнулась Монмуту и еле заметно подпихнула локтем Филиппа Бургундского.

– Не спешите, мадам! – прошипел тот, не оглядываясь.

Его бесила балаганная веселость королевы, которая разве что не пританцовывала, подписав рукой безумца договор, по которому её сын – единственный оставшийся в живых – объявлялся незаконнорожденным, бастардом…

– Ваша светлость будет подписывать? – секретарь де Ринель протянул герцогу перо.

– Разумеется, буду! – огрызнулся Филипп, стараясь не смотреть в насмешливое лицо Монмута. – После их величеств!

Собственно говоря, на дофина Шарля Филиппу Бургундскому было более чем наплевать. Он и раньше воспринимал этого задохлика как нечто условное вроде хоругви, которую приказывает поднять над войсками командующий. Но после убийства отца Филипп начал дофина тихо ненавидеть. И не то чтобы страстно желал отомстить – скорее просто не желал прощать ту идиотскую, бессмысленную глупость, из-за которой теперь его заставляли подписывать то, что подписывать не совсем хотелось!

Уже в декабре прошлого года, когда вся Европа терялась в догадках относительно причин, по которым французский принц так подло и, на первый взгляд, совершенно безосновательно убил первого герцога королевства, Генри Монмут пригласил Филиппа в Аррас для личной встречи. И там, даже не прибегая к помощи изысканных выражений чтобы смягчить горечь пилюли, коротко и жестко дал понять новому герцогу Бургундскому, что рассчитывать во Франции ему больше не на кого.

– Вряд ли вы сможете продолжить дело вашего отца. Для этого надо с одной стороны, протянуть руку дружбы его убийцам, чего на вашем месте не сделал бы никто. А с другой – продолжать водить меня за нос, обещая брак с принцессой Катрин и бесконечно откладывая его до лучших времен. Чего на моем месте тоже никто бы не потерпел. Как военный противник вы для меня слишком слабы, герцог. Но иметь вас за спиной в качестве врага не хотелось бы. Особенно беря во внимание тот факт, что как союзник вы можете быть более полезны.

Филипп в ответ только хмурился и вздыхал про себя. Ему и без Монмута было ясно, что убийство отца перечеркнуло все планы, касающиеся союза с дофином. А это в свою очередь перечеркивало всякую возможность собрать армию и дать Англии достойный отпор.

Но не говорить же Монмуту, что дело отца он не стал бы продолжать в любом случае. И, будь его воля, давно бы со всеми договорился с меньшим гонором и претензиями, от которых толку никакого, но зато получается то, что случилось на мосту в Монтеро… Беда, однако, состояла в том, что планы самого Филиппа никого сейчас не интересовали. И, глядя в надменное лицо английского короля, он прекрасно понимал: перспектива, в сущности, одна – нахмуриться, повздыхать и кивнуть.

– Как только мы с вами подпишем соглашение о признании моих прав на французский престол, – говорил Монмут, тоже видевший всего одну перспективу, – это будет означать одновременно и продление союзнического договора с вашим отцом, который мы заключили в восемнадцатом году, и начало вполне законных военных действий против коалиции в Пуатье. С вашей поддержкой я их быстро разобью.

– Вы разобьете их так же быстро и без моей поддержки, ваше величество, – вставил Филипп.

– Но ваше присутствие придаст моим действиям благородный оттенок возмездия…

Монмут даже не скрывал усмешки и того наслаждения, с которым загонял свою жертву в угол.

– Но королева… – предпринял робкую попытку Филипп. – В конце концов, коалицию в Пуатье возглавляет её сын. И мой отец пытался договориться с ним с её ведома и соизволения.

– Не берите в голову, – тонко улыбнулся Монмут. – Давайте сначала мы с вами заключим договор всего лишь о признании моих прав. А потом пригласим к нашему союзу и королеву. В известном смысле, я сам скоро стану ей сыном…

Что тут было делать? Пришлось Филиппу все-таки кивнуть, а потом и подписать уже готовую грамоту о том, что он признает английского короля вполне законным наследником французского трона.

Теперь оставалась слабая надежда на Изабо – вдруг воспротивится. Но её величество, приглашенная к союзу, откликнулась так охотно и так инициативно, что пришлось составлять новый договор, ради закрепления которого все действующие лица съехались в Труа, где сначала довольно поспешно провели церемонию бракосочетания короля Генри с принцессой Катрин, а потом торжественно, при полном параде, собрались в церемониальном зале королевского замка для его подписания.

По новому договору права Монмута не просто подтверждались – они закреплялись официально, делая дофина Шарля никчемной и бесполезной фигурой на политической шахматной доске, раскинувшейся по обе стороны Ла Манша. Нисколько не заботясь о собственной репутации, Изабо пошла даже на объявление сына незаконнорожденным. И первая схватилась за перо, чтобы подписать окончательный вердикт: после смерти Шарля Шестого Безумного его трон наследует Генри Монмут, король Англии, сеньор Ирландии, герцог Аквитанский и единственный законный потомок по линии Капетингов, потому что ветвь Валуа была запятнана. «Так называемый дофин» – формулировка более приличная документу, который останется Истории, чем вульгарный бастард – лишался прав на престол за чудовищные и ужасные преступления, несовместимые с королевским достоинством.

Филипп на всё это смотрел с легким презрением. Ему, конечно, много чего наобещали. Туманные намеки на то, что за свою уступчивость он со временем получит регентство и наследные права в Голландии и Зеландии душу конечно согревали, но – когда это будет, и будет ли вообще, оставалось вопросом. Зато дофином можно было пренебрегать на бумаге и в разговорах, однако не брать в расчет армию, которая медленно, но верно собиралась вокруг него в Пуатье, было просто глупо. Поэтому и стоял Филипп Бургундский посреди церемониального зала замка в Труа набычившийся словно ребенок, которого родители заставляют пить горькую микстуру, пообещав нашлепать, если не сделает, но дать сладкую конфетку, если будет послушен.

– Герцог изволит всё делать по этикету, – засмеялся Монмут, отбирая перо у секретаря. – После их величеств – так после их величеств… Я быстро подпишу.

Наклонившись над документом, который осуществлял вожделенную мечту долгой вереницы английских королей, он занес было руку, но вдруг остановился. А через мгновение бросил перо, так и не подписав.

– Должен ли я подписывать сам? – спросил Монмут, ни к кому не обращаясь. – Короны даются государям по праву рождения самим Господом, а люди только утверждают в правах более достойного. Могу ли я утверждать себя в собственных правах, да еще в обход другого, пусть и совершившего чудовищное злодеяние? Нет. Я только подчиняюсь воле Господа и принимаю волю людей.., – он слегка поклонился всем присутствующим, – так же клянусь принести этой стране мир и стабильность под моей рукой. Но подпись за меня приличней поставить другому.

Он сделал еле заметный запрещающий жест своему брату Бэдфорду, который уже выдвинулся вперед, и кивнул секретарю.

Де Ринелю дважды повторять не пришлось. Хотя руки его подрагивали от волнения, он быстро сообразил чего хочет король, уверенно взял перо и поставил свою подпись на документе, который – по мнению всех присутствующих – должен стать поворотным в истории Франции.

«Ни один из Ланкастеров не подпишет эту бумажонку, – словно говорил взгляд Монмута, брошенный сначала на брата, а потом и на герцога Бургундского. – Пока всё это фарс. Но фарс необходимый, чтобы я смог надеть корону Франции. Потом же, когда весь мир увидит насколько я достоин, про фарс забудут. Однако подписи останутся навечно. И подпись секретаря – тоже навеки – останется всего лишь подписью секретаря».

– Извольте, ваша светлость, – снова протянул герцогу перо де Ринель.

– Давайте же, герцог, хватит упрямиться! – прошипела сзади Изабо.

Кое-как расплющив губы в улыбке, Филипп подошел к столу, на котором лежал документ, и расписался нарочито небрежно, в противовес любовно выведенной подписи секретаря. «Опять прикрылся своим благочестием, – подумал он про Монмута. – Всем нос утер. Дескать, это вы сами своими руками признали собственного принца недостойным. А я, что ж… Я только заверил через секретаря, что не возражаю».

– Поздравляю, Гарри, – услышал Филипп за спиной тихий шепот герцога Бэдфордского, – теперь ты и на деле король Англии и Франции.

– А ты, Джон, мой наместник и регент. Надеюсь, скоро займёшь подобающее тебе место в Париже. Хочешь пожить в Лувре, братец?

– Еще бы не хотеть! А брату Кларенсу отдадим Орлеан…

«Уже поделили», – подумал Филипп. Он повернулся к королеве и мстительно спросил:

– Полагаю, с вашим регентством покончено, мадам?

– Как и с вашим отцом, – равнодушно ответила Изабо.

С подчеркнутой бережливостью она взяла под руку своего безумного супруга и передала его слугам и камердинеру, как передают реликвию, доставаемую по каким-то особым случаям. Король бессмысленно улыбнулся, провожая её взглядом, словно спрашивал, не нужно ли «душеньке» от него чего-то еще. Но «душенька» получила, что хотела, и убирала реликвию на хранение до следующей необходимости. Изабо и так, слава Богу, потратила достаточно времени, подготавливая мужа. «Надо выглядеть достойно, мой дорогой. Приедет английский король и он хочет, чтобы ты подписал бумагу, которая позволит ему защищать тебя… Какой дофин? Твой сын? Но у тебя нет сына, дорогой. Твои сыновья давно умерли, зато осталась дочь. А её муж, английский король, как раз и хочет стать твоим сыном, чтобы защищать и беречь… Как кого? Конечно тебя! От кого? От того, кто называется твоим сыном, а сам только и хочет, чтобы придти и разбить тебя… Нет-нет, я тоже этого не хочу! Давай попросим английского короля, и он сделает тебе драгоценный футляр… Хочешь футляр, милый? Тогда постарайся выглядеть достойно и подпиши бумагу»

Филипп с ненавистью посмотрел королеве в спину. Она видно думает, что обеспечила себе беззаботную жизнь? Но когда окажется, что положение приживалки при дворе герцога Бэдфорда – вещь довольно унизительная, назад переиграть не получится. Жаль, правда, что за удовольствие увидеть на её лице понимание собственной глупости придется дорого заплатить целому государству! Но, Господи, как же хочется прямо сейчас сказать Изабо что-то такое, что вызовет у неё хотя бы обеспокоенность! «Может, подойти и сообщить, что её дочь – моя бесплодная супруга – тяжело больна и скоро, наверное, отдаст Богу душу? – подумал Филипп. – Хотя вряд ли мадам королеву это обеспокоит. Боюсь, судьбы детей волнуют её еще меньше, чем судьба Франции…».

* * *

После завершения официальной церемонии к герцогу Бургундскому протолкался Пьер Кошон.

Дружба с английским епископом Винчестерским и герцогом Бофором, завязанная на Констанцском соборе, тоже стала приносить плоды, и его преподобие даже после смерти покровителя продолжал делать карьеру, но теперь уже при двух дворах сразу. В Труа он находился и как один из восьми ходатаев по делам королевской резиденции, и как советник короля Шарля, и как полномочный представитель Парижкого Университета, по-прежнему благодарного Кошону за все оказанные благодеяния. Кроме того, секретарь английского короля де Ринель, только что поставивший свою подпись под историческим документом, был женат на племяннице Кошона Жанне Биде, своей должностью целиком и полностью обязан новому родственнику и, разумеется, благодарен сверх меры. Сейчас он активно зондировал почву на предмет предоставления дяде должности советника при короле английском. И, судя по всему, дела его продвигались без особых затруднений.

С Филиппом отношения тоже налаживались.

Не кто иной, как Кошон, от имени короля Шарля приехал в середине февраля к молодому герцогу Бургундскому, чтобы передать ему полуприглашение-полуприказ явиться в Труа для подписания договора. С обычной своей готовностью его преподобие собрался в дорогу и прихватил особо секретные документы герцога Жана, которыми тот интересовался последнее время. Документы содержали целый ворох шпионских донесений относительно герцогини Анжуйской и касались в основном её дел в Лотарингии. Но был среди этих документов еще и листок, исписанный рукой Жана Бургундского, где герцог пытался из разрозненных фактов выстроить логическую цепочку. Этот листок Кошон увидел впервые и, ознакомившись с ним по дороге, серьезно задумался. Мадам герцогиня, если верить герцогу, затевала такое, что было куда серьезнее, чем какой-то привычный, обыденный заговор.

Документы перед герцогом Филиппом он выложил сразу после того, как передал приглашение от короля. При этом обставил всё так, словно монаршее поручение было лишь довеском к единственному желанию преподобного ознакомить сына с последними делами погибшего отца.

– Ваша светлость, – говорил Кошон, стараясь не обращать внимания на сурово сведенные брови Филиппа. – Из этих бумаг становится ясно, что вашего батюшку убили не по каким-то личным соображениям, а из тонкого политического расчета. Просто в свои дела его светлость благоразумно никого не посвящал, понимая, как это может быть опасно. Однако он что-то искал… Связь между Иоландой Анжуйской и Карлом Лотарингским, их общие дела – во множестве документов, которые пометил ваш отец, видны отчетливо. И дела эти явно направлены не только на брак между сыном герцогини и дочерью герцога. Скорее, этот брак стал необходимым условием для успешного выполнения их плана… Ознакомьтесь с документами, ваша светлость. А если что-то будет непонятно, сразу посылайте за мной – ведь кое-что из этих бумаг добыл для герцога Жана именно я.

После такого вступления Филипп, естественно, не мог отмахнуться от докучливого прелата. А когда внимательно изучил полученные бумаги, был вынужден послать за Кошоном и провел с ним взаперти почти целый день.

Масштаб планов мадам Иоланды, расписанный рукой герцога Жана по пунктам, поразил их и размахом, и остроумием самого замысла. Лотарингская Дева, о которой толковали уже не одно столетие, пришлась бы сейчас очень ко двору в Пуатье и стала бы для дофина Шарля настоящим спасением. Но, как ни прикидывали Филипп с Кошоном, все равно выходило, что не герцог Бургундский, а сам дофин расстроил все эти грандиозные планы, запятнав себя поступком, несовместимым с королевским достоинством. И теперь, явись такая Дева перед лицом Европы – и там, и в самой Франции мало нашлось бы желающих поверить, что Господь посылает свое благословение убийце.

– Что-то тут не вяжется, – бормотал Филипп, окончательно забывший за этот день о своей неприязни к Кошону. – Выходит, что смерть моего отца им только навредила, но отца тем не менее убили…

– Может, у всего этого есть «двойное дно»? – предположил Кошон. – Если вашей светлости будет угодно, я мог бы продолжить собирать сведения.

– Я подумаю…

Герцог вдруг обнаружил, что, помогая разбираться в бумагах, преподобный явил не только недюжинный ум, но и особого рода сообразительность, толкуя некоторые события, изложенные в донесениях, с таких позиций, до которых сам Филипп с высоты своего положения никогда бы не снизошел. В конце концов, отдавая должное неоценимым качествам прелата, он был вынужден признать, что людьми, подобными Кошону, никогда пренебрегать не следует, и что отец его поступал достаточно мудро, благодетельствуя людям низкого сословия, из которых потом получались слуги, преданные как псы, которых со щенячьего возраста кормила одна и та же рука.

– Я подумаю, – повторил герцог более мягко. – И обязательно дам вам знать о любом своем решении.

С большой неохотой, озаботившись еще и скрытой угрозой со стороны планов мадам Иоланды, Филипп стал собираться в дорогу, прикидывая, что лезть открыто в это дело, пожалуй, не стоит, иначе можно и секирой по голове получить. Но обезопаситься крепкими союзниками стоило. Поэтому, припрятав пока бумаги Жана Бургундского в надежное место и не затягивая надолго сборы, герцог с Кошоном прибыли в Труа 22 марта. А потом почти месяц дожидались приезда английского короля, регулярно встречаясь и обдумывая дальнейшие действия.

– Полагаю, нам следует на время затаиться, – тихо проговорил Филипп, когда после подписания договора Кошон протолкался к нему сквозь толпу придворных. – Посмотрим, что будет дальше, а там сориентируемся и решим. Скорей всего, в Пуатье не задержатся и поднимут голос, чтобы заявить какой-нибудь протест, и нам нужно очень весомо и так, чтобы не забывалось, напоминать им об убийстве моего отца, упирая на то, что этот поступок несовместим с королевским достоинством. Пусть помнят… Помнят не только они, но и вся Европа! И пусть даже не пробуют призвать свою Деву! Я стану первым, кто бросит в неё камень.

– Это легко устроить, ваша светлость, – убедительно кивнул Кошон. – Может быть, вам следует уже теперь обратиться к королю с прошением об удовлетворении за убийство герцога Жана. А я берусь устроить, чтобы прошение огласили в королевской судебной палате и повторно осудили дофина уже королевским судом…

– Нет, пока рано, – ответил Филипп. – Но предложение дельное…

Он осмотрел зал, где разряженные в пух и прах дворяне все еще подобострастно толпились возле Монмута и, подавив в себе вполне понятное нежелание признавать ошибки, все-таки выговорил то, что Кошон так страстно желал от него услышать:

– Не скрою, ваше преподобие, вы действительно были очень полезны моему отцу, и были бы полезны так же и мне, не обременяй вас многочисленные должности. Но, если при случае, когда-нибудь…

– Ни слова больше, ваша светлость! – оборвал его Кошон, скрывая радость под смирением и скорбью. – Моя преданность вашему дому останется неизменной. И, если судьбе будет угодно вознести меня еще выше… если, скажем, когда-нибудь, я получу епископский сан… интересы вашего семейства всегда будут для меня приоритетными и обязательными к исполнению.

В ответ Филипп только легко усмехнулся.

– Аминь… Это тоже не трудно устроить.

* * *

Молодой герцог сдержал обещание, убив сразу двух зайцев.

Чтобы не сидеть сложа руки, он укреплял свое влияние, где только мог, и пробивал должности для своих людей там, где желал. А желал он, в частности, крупнейший диоцез на севере Франции, который простирался от Бове до Компьеня, и где место епископа пустовало уже почти год. Таким образом, в августе 21-го числа двадцатого года, на освободившуюся после смерти канцлера Франции должность епископа города Бове был назначен Пьер Кошон.

Городской клир выразил было недовольство, но как-то быстро притих, хотя основания для недовольства были существенные. Человек, фактически без роду и племени, получал назначение, которое давало ему звание пэра Франции от духовного сословия и вменяло в обязанность присутствовать на коронационных торжествах! Подобные привилегии были приличны канцлеру, а не какому-то Кошону! Но назначение тем не менее состоялось, и в декабре новоиспеченный епископ Бовесский, обросший целой свитой, положенной ему по должности, уже сопровождал короля Шарля и короля Генри во время их торжественного въезда в Париж.

Смотрел епископ на всех гордо и непреклонно.

Через три дня ему предстояло выполнить своё обещание и огласить в королевской судебной палате прошение герцога Филиппа о «предоставлении ему удовлетворения за убийство отца». Но для епископа Кошона сделать это было теперь не столько хлопотно, сколько приятно.

Даже от Жана Бургундского – светлой памяти благодетеля – не получал он таких почестей, которые сыпались ныне с благодарных рук дальновидного Филиппа. Всего неделю назад – неслыханная честь! – герцог принял приглашение Кошона на обед и был очень доволен тем, что подавали его любимую рыбу под соусом, сладкое вино с корицей и фрукты, орошенные вином. Там же, на обеде, во всеуслышание Филипп заявил, что намерен прямо за этим столом держать свой герцогский совет, потому что «все, кто нужен, присутствуют». И поручил красному от удовольствия Кошону составить тот документ, который как раз и следовало огласить в судебной палате через три дня.

А еще через месяц герцог Бургундский пообещал возглавить процессию торжественного въезда самого Кошона в Бове, что значительно поднимет престиж нового епископа в глазах местных клириков!

Так что теперь, поднимая благословляющие руки над толпой, сбежавшейся приветствовать сразу двух королей, преподобный Пьер думал, что такого мира и покоя, которые ныне воцарились в его душе, не бывает, наверное, даже у святых. Сбылась вожделенная мечта! И тут же появилась новая, до которой тоже рукой подать, потому что летом, если верить де Ринелю, когда Монмут с молодой супругой отправится в Лондон, чтобы начать подготовку крестового похода на Святую землю, возможно… ох, как возможно он возьмет с собой и Пьера Кошона в качестве советника!

И душа епископа Бовесского ликовала, возносясь выше ангельских голосов певчих из часовни Сен-Шапель.

ПУАТЬЕ

(1420-1421 годы)

После убийства Жана Бургундского первым бессознательным порывом мадам Иоланды было уехать обратно в Анжу и «отвратить свой лик от дома дофинова» и ото всей, сплотившейся вокруг него, коалиции. Но потрясение от рухнувшего плана – такого продуманного, выношенного, подготовленного с ювелирным расчетом – оказалось настолько велико, что буквально «обездвижило» герцогиню на несколько дней. Она только и могла, что молча выслушивать сбивчивые оправдания Шарля, которые сводились в основном к одному: «Он угрожал ВАМ, матушка»; потом высокопарные объяснения де Жиака: «Нанесенное оскорбление метило не в меня, мадам, а в наследника престола. Вы бы видели, как нагло Бургундец повел себя при встрече…»; и, наконец, покаянные извинения Дю Шастеля, которого «даже не взяли на встречу, не то, чтобы поставить в известность о заговоре». И только один раз, видимо, совсем забывшись от боли неожиданного удара, она обернулась к Рене и с горечью спросила:

– Ты куда смотрел?

Но осеклась, увидев в глазах сына сожаление и невысказанный упрек. Кто-кто, а он не имел к произошедшему никакого отношения, потому что приехал ненамного раньше матери.

«Надо было ввести его в парламент, – запоздало подумала мадам Иоланда. – Уж Рене не дал бы этим интриганам разгуляться». А теперь – что ж… Проводить дознания и выяснять – кто что делал, почему и зачем было уже поздно. Дело сделано. И сделано топорно во всех смыслах.

Срочно вернувшийся в Пуатье герцог де Бар предлагал какие-то слабые меры, призванные хоть как-то загладить ситуацию, и даже советовал обратиться к папе, упирая на то, что вопрос о тираноубийстве был не так давно решен им положительно. Но мадам Иоланда безнадежно качала головой. О каком папе могла идти речь, если своей тиарой Мартин Пятый был целиком обязан герцогу Бургундскому?!

– Мы только разозлим его напоминанием о тяжбе по поводу тираноубийства, и заставим принять сторону английского короля в вопросе престолонаследования. Вы сами знаете, дядя, каким благочестивым считают Монмута в Европе, и папа только выиграет поддерживая его против дофина-убийцы.

Целую неделю герцогиня находилась в бездействии, медленно, как после смерти мужа, возвращаясь к активной жизни и прикидывая, что в создавшейся ситуации можно сделать. И хотя очевидно было, что сделать ничего уже нельзя, мадам Иоланда нашла-таки выход – начать всё сначала. Начать, хотя бы исходя из имеющихся реалий и стараясь подготовиться к любому – даже самому плохому – обороту дела. Предупрежден – значит вооружен! А предугадать следующие шаги противников было не так уж и сложно, и надо было лишь определиться, насколько далеко они готовы зайти?

Поэтому, оставив в стороне поиск правых и виноватых, герцогиня первым делом приструнила парламент, послушно присевший перед ней на задние лапки, потом вызвала из Анжу своего третьего сына – шестилетнего Шарля – которого немедленно определила на службу к дофину. «Моя семья приняла когда-то на себя заботу о принце Франции, и теперь, что бы ни случилось, мы ответственны за его жизнь и достоинство, все – от мала до велика! – холодно оповестила она парламент. – В эти тяжелые дни, когда от дофина бегут те, кто лишь притворялся искренне преданным, я призываю под его знамена даже своего малолетнего сына. И всякий, кто не только на словах считает наше дело правым, пусть следует моему примеру!»

Другим её шагом была попытка возобновить переговоры хотя бы с королевой. Но Изабо ответить не пожелала. А в декабре шпионы герцогини доставили ей сведения о том, что английский король встретился в Аррасе с Филиппом Бургундским и, по слухам, уже готовится тройственный договор, в котором примет участие и королева.

– Идиотка! – только и смогла выговорить побледневшая мадам Иоланда, прекрасно понимая, что сборище этой троицы договориться могло лишь о том, чтобы лишить Шарля престола.

Дофин, предоставленный на это время сам себе, затаился в покоях. С одной стороны, он испытывал острое чувство вины перед «матушкой» за свое самоуправство, но с другой – никак не желал забыть то возвышенное чувство собственной значимости, которое никогда и нигде не проявлялось так весомо и полно, как это было там, на мосту в Монтеро!

Недавние советники с появлением мадам Иоланды разбежались кто куда. Де Жиак ходил с таким видом, словно говорил всем и каждому: «Извольте, я готов принять вину за случившееся на себя, но, говоря по правде, при чем тут я, господа? Разве позволено людям моего положения совершать подобные вещи без приказа?». А преданный Ла Тремуй вообще исчез, прислав только письмо, в котором нижайше просил позволения вернуться в своё поместье в Сюлли потому что «драгоценная жена Жанна очень больна».

В первый момент Шарля такое отступничество обескуражило, но, подавив в себе желание броситься на грудь к Дю Шастелю и выплакать ему – как раньше – хотя бы часть своих обид, он решил не обращать ни на что внимания.

«Я будущий король, – думал он, высматривая из окна тонкую борозду реки на горизонте, видимую сквозь широкую просеку, что вела к замку. – Я уже король, потому что имею парламент и армию. И если я казнил пса, посягавшего на мою власть, то поступил тоже как король, который наказывает своего вассала. Поэтому краснеть мне не из-за чего, и, что бы дальше ни случилось, я должен открыто смотреть в лицо любому и не жаждать поддержки тех, кто стоит ниже меня».

Шарль даже попытался при случае высказать всё это мадам Иоланде. Но герцогиня терпеливо выслушала, глядя куда-то в сторону, а потом, сдерживая тон, чтобы не выглядело, как нравоучение, ответила:

– Недостойными средствами достоинство явить нельзя. Тем более защитить. До сих пор на этом политическом турнире вы выступали как рыцарь, честно соблюдающий правила. Но этот последний поединок рыцарской славы не принесет.

– Я не сражался с Бургундцем! – Шарль сделал последнюю попытку «гордо выпрямиться». – Я покарал его, как строптивого вассала!

– У вас еще нет таких прав, мой дорогой.

Мадам Иоланда вслух вообще не упрекала Шарля. Но ему порой казалось, что легче было бы услышать тысячи упреков, чем ловить на себе этот её новый взгляд, в котором нетрудно было рассмотреть откровенную печаль. И, поскольку причина печали была Шарлю абсолютно ясна, он испытывал очень неприятное неудобство при мысли, что герцогиня могла в нем разочароваться. «Она думает, будто я слишком быстро поддался на уговоры случайных советников, – говорил себе Шарль. – Но, разве не она же всегда повторяла, что поступать я должен по собственному разумению?! А мне было гораздо легче убить Бургундца, чем договариваться с ним!»

Однако не прошло и полгода, как известие о подписанном в Труа договоре заставило дофина, отвергнутого королевским домом, схватиться за голову.

В который уже раз подтвержденная самой жизнью правота мадам Иоланды показала ему, что собственное разумение еще недостаточно широко и объемно, чтобы предвидеть все последствия. И что временная легкость души не стоит того, чтобы из-за неё терять корону и целую жизнь.

– Матушка, простите меня! Простите! – снова рыдал Шарль, уткнувшись в колени герцогини. – Я всё испортил и себе, и вам! Больше никогда, никогда… Буду слушать только вас! И первенца, который будет у нас с Мари, назову Луи в честь вашего супруга, упокой Господь его светлую душу, потому что собственный отец от меня отказался! Давайте прогоним де Жиака, чтобы все тут поняли – только вы… только ваше слово…

– Мы не будем никого прогонять, – успокаивающе погладила его по голове мадам Иоланда. – Де Жиак предан вам уже хотя бы потому, что никто больше не захочет оказать ему покровительство. К тому же, он очень богат… Не разбрасывайтесь людьми, Шарль. Нам сейчас дорог каждый, способный предоставить в ваше распоряжение хотя бы сотню воинов, и хотя бы сотню салю на их содержание…

Но тут за первым ударом последовал второй.

Горькое известие, что сразу после подписания тройственного договора в Труа, Генри Монмут вступил в Париж бок о бок с королем Шарлем и приветствовался горожанами так же, как он, повисло над Пуатье черной тучей.

Теперь уже не следовало пренебрегать никакими средствами, и мадам Иоланда, в отчаянии махнув рукой, позволила герцогу де Бар оправить письма нескольким расположенным к нему кардиналам, состоящим на службе у правящих монархов Европы, а сама села писать герцогу Бретонскому.

«Ничего другого мне не остается, – думала мадам Иоланда. – Еще немного, и Монмут потребует вернуть английской короне Прованс и Анжу! Мой Анжу, который я отдам только со своей жизнью! Но если заручиться поддержкой Бретони, если не отступится Карл Лотарингский, если удастся призвать под свои знамена уже обиженных англичанами Алансона или сказочно богатого де Ре… Нет, мы еще не загнаны в угол настолько, чтобы перестать бороться! Пусть лучше Монмут сам десять раз подумает, прежде чем требовать от меня чего-то!».

Она не рассыпалась в любезностях, прибегая к обычным в делах уговоров уловкам. С предельной откровенностью мадам Иоланда сообщила Жану Бретонскому, что нуждается в его поддержке и предлагала внести недостающую часть выкупа за его брата – Артюра де Ришемон – все еще томившегося в плену у герцога Бэдфордского.

Однако полученный ответ едва не лишил её всякой надежды. Герцог благодарил за предложенную помощь и выражал уверенность, что обрадует её светлость сообщением о готовящемся освобождении мессира де Ришемон. «Дело в отношении брата уже улажено – писал Бретонец, – он будет отпущен под честное слово. А по возвращении намерен заключить брачный союз с Маргаритой, сестрой убитого герцога Бургундского. Как Вы понимаете, это акт милосердия и дань преданной дружбе, потому что мадам Маргарита – если Вы, конечно, помните – приходится вдовой безвременно умершего дофина Луи, с которым мой брат был очень дружен…».

– Спасибо, что не написал «законного дофина Луи», – с досадой пробормотала мадам Иоланда, отбрасывая письмо.

Ей не надо было дочитывать до конца, чтобы узнать о признании герцогом Бретонским договора в Труа. Слухи оказались проворнее герцогских посыльных, и того, что мадам Иоланда прочитала, было достаточно для их полного подтверждения.

Стараясь не поддаваться отчаянию, она только презрительно усмехнулась, когда узнала от дядюшки де Бара, что кардиналы, которым он писал, ответили весьма туманными формулировками, но, если читать между строк, общий смысл настроений при королевских дворах Европы был таков: «Не вмешиваться, пока все не станет определеннее».

– Другого я от них и не ждала, – сказала герцогиня даже без досады.

И тут Судьба подарила первый лучик надежды, осветивший в сгущающемся мраке хоть какую-то перспективу. Пришло, наконец, известие от Карла Лотарингского!

* * *

Весь последний год герцог Карл пребывал в подавленном состоянии. Должность коннетабля, которой его все равно что наказали, не принесла ожидаемого удовлетворения. Как человек, занимающий высокую государственную должность, он чувствовал себя совершенно бесполезным.

Прибрав к рукам Нормандию, так и не получившую от Франции никакой военной помощи, Монмут продвигался всё дальше и дальше, захватывая уже французские города практически без боя, потому что при королевском дворе ко всему этому относились только с легкой долей испуга. Дескать, страшненько, конечно, но как-нибудь устроится. И вы, ваша светлость, господин коннетабль, тоже не сильно переживайте. Не этот король, так другой… Вам-то с вашей Лотарингией какая печаль?

Да и соглядатаи герцога Бургундского исправно несли службу, что тоже не прибавляло оптимизма, потому что лишало Карла возможности связаться с Бурже или с Пуатье и узнать, что за настроения витают там. О делах в лагере дофина приходилось узнавать через вторые руки или только официальные сводки, составленные секретарями герцога Бургундского. Все же нюансы переговоров, закулисные ходы и беседы, происходившие с глазу на глаз, были для герцога Карла недоступны. Зато он постоянно чувствовал почтительно-шпионскую заботу своего окружения. И протягивая донесения или письма очередному гонцу, нисколько не сомневался в том, что каждый его адресат – будь то хоть сам герцог или король – тщательно фиксируется и, наверняка, заносится в какой-нибудь список, который потом тому же герцогу на стол и ложится.

Не понимая, что ему делать, а, точнее, занимаясь совсем не тем, чего требовала от него должность коннетабля, Карл страшно злился! И в первую очередь на Жана Бургундского. Но после убийства в Монтеро, когда прискакавший в Париж гонец сообщил эту новость буквально задыхаясь от гнева, герцог Лотарингский вздрогнул и побледнел вполне искренно.

Как рыцарь, как человек, в чьих жилах тоже текла неприкосновенная королевская кровь, и как бывший… Хотя нет… Семь лет – в детстве большая разница, поэтому закадычными друзьями они никогда не были. Но перед самым разладом, еще до турецкой кампании, случился и у них пусть короткий, но памятный период, когда юность словно сократила разницу в возрасте. И были общие мечты, интересы, надежды… Были такие понятные друг другу амбиции людей, наделенных властью. И была, кажется, дружба, которая потом сломалась под тяжестью тех же амбиций…

Смерть герцога заставила Карла просидеть целый вечер и ночь без сна в своих покоях в Лувре. Разум подсказывал, что надо бы перейти в часовню Сен-Шапель и помолиться, но тело оставалось неподвижным.

Почему дофин решился на это убийство?! Почему мадам Иоланда это позволила? Может быть, герцог Жан и ей пригрозил сжечь Домреми со всеми жителями? Или, не дай Господи, сделал это и был убит не из политического расчета, а просто потому, что больше не существовало цели, к которой мадам Иоланда стремилась столько лет?!

Все эти соображения, перемешанные с давними добрыми воспоминаниями и с воспоминаниями недавними – совсем недобрыми – привели к тому, что утро после бессонной ночи герцог Лотарингский встретил с настороженностью человека ни в чем не уверенного. И единственное, что ему оставалось – это принимать решения, соотносясь с чувствами и собственной интуицией.

Связываться с герцогиней Анжуйской он пока не решался. Кто знает, насколько далеко продвинулся Бургундец в своих расследованиях и не поставил ли в известность королеву? Возможно, слежка за герцогом всё ещё продолжалась, а новые обстоятельства могли сложиться так, что сомнения в его лояльности перед правящим двором были бы нежелательны.

Но интуиция подсказывала – помощь мадам Иоланде надо было оказать. Поэтому, воспользовавшись общей суматохой, герцог окольными путями добился освобождения из плена молодого Жана – Орлеанского бастарда, который, не задерживаясь ни на мгновение, прямиком отправился в лагерь дофина. А после этого, с помощью намеков и всякого рода иносказаний, дал понять герцогине Алансонской, что помощь и покровительство для себя и своего сына она верней всего найдет не здесь, при королевском дворе, а тоже у дофина. Или, вернее сказать, у герцогини Анжуйской.

Мадам Алансон, которая по матери приходилась кузиной герцогам Бретонским, все намеки поняла прекрасно и осталась очень благодарна. Её одиннадцатилетнего сына Жана тоже фактически лишили наследства после смерти отца, погибшего под Азенкуром. Брат Монмута, герцог Бэдфордский, изгнал вдову со всех её земель, полученных им от английского короля в качестве военного трофея. И теперь несчастная герцогиня больше всего боялась, что её сын потребует возвращения собственности, а не добившись своего, проявит строптивость и добьется, в лучшем случае, отлучения от двора, которое означало для них голодную смерть, а в худшем… Ох, об этом герцогиня Алансонская даже думать боялась!

Будучи женщиной совсем не глупой, она не могла не понимать, что скоро весь Париж, а затем, возможно, и Франция разделят участь её поместий, но ехать к дофину вот так, не имея возможности предложить ни средства, ни военную помощь, не позволяла родовая гордость.

– Я не знаю, на что надеется наш дофин, – сказал как-то в её присутствии Карл Лотарингский. – Возможно, он думает, что герцоги Бретонские окажут ему помощь после того, как мессир Артюр испытал все лишения английского плена. Но, боюсь, желающих выступить посредниками в такого рода переговорах не найдется. А напрямую положительный ответ в Пуатье вряд ли получат.

С признательностью взглянув на Карла, мадам Алансон прекрасно поняла, чем может отплатить за покровительство, и через день вместе с сыном тихо покинула Париж. В кармане, подшитом к подкладке камзола юного Жана, они увозили письмо Карла Лотарингского к Иоланде Анжуйской.

Письмо на всякий случай самое невинное, больше похожее на рекомендательное, в котором коннетабль Франции просил оказать покровительство и помощь вдове рыцаря, погибшего под Азенкуром. Но под витиевато закрученными фразами, слишком холодными и слишком, пожалуй, витиеватыми, мадам Иоланда прочла всё, что ей было нужно – Карл Лотарингский не отступился и не предал. А, значит, свадьба Рене состоится, и дофин получит помощь более внушительную, чем та, на которую он мог рассчитывать без Лотарингии…

– Благородная кровь всегда найдет сердце, к которому надо стремиться, – сказала герцогиня, раскрывая объятья и Жану Алансонскому, и Орлеанскому бастарду. – Наши враги не думали, что так просчитаются, нанося оплеуху законному наследнику престола. Дети лучших дворян Франции, истребленных Монмутом под Азенкуром, никогда не согласятся видеть его своим королем.

И она была права. Слабый луч надежды постепенно ширился. Новая волна дворян, не желавших признавать договор в Труа, прибывала и прибывала в Пуатье.

– Наш дофин убил Бургундца, прекрасно понимая, на какое поношение себя обрекает, – говорили они. – Но действовал он с открытым забралом и отстаивал свои права! Такому королю не грех и послужить…

Воодушевление нарастало и делалось тем сильнее, чем больше воинов становилось под знамена дофина. Особую радость вызвало появление констебля шотландских войск во Франции Джона Стюарта, герцога Дарнли, который привел шеститысячную армию. Покинувший двор бывший камергер Шарля Безумного Жильбер де Ла Файет армию привести конечно не мог, зато сложил к ногам дофина весь свой воинский опыт и искусство военачальника, что, по словам мадам Иоланды, армии стоило…

– Нет-нет, – говорила она Шарлю, глядя из окна самой высокой башни замка на раскинувшиеся по окрестностям шатры и бивуаки, – ты только оступился, мой дорогой, но еще не упал. Во Франции есть руки, способные тебя поддержать. И у меня еще есть надежда!

По сведениям, которые она получала, недовольных в стране было много. За пять лет раны, нанесенные под Азенкуром, не затянулись. А тут еще прошел слух, что в начале лета английский король, получив всё, чего хотел, величаво отбыл в Лондон, чтобы полностью отдаться подготовке крестового похода. Вместо себя в Париже с безумным королём и безразличной ко всему королевой он оставил брата – герцога Бэдфордского, который фактически стал новым правителем страны и к началу осени уже успел показать хозяйские зубы всем, кто имел несчастье потерять близких под Азенкуром или выражал сочувствие дофину.

– Я так поступаю у себя на конюшне! – говорил приехавший в Пуатье по осеннему бездорожью барон де Ре. – Сначала секу конюха, а потом оставляю кого-нибудь следить, чтобы он не отлеживался на соломе… Но Франция – не конюшня, черт подери!

Воспитанного дедом-еретиком барона буквально распирало от негодования и нетерпеливого азарта!

Любитель авантюр, драк и запретных плодов, он самым скандальным образом выкрал из отчего дома свою кузину Катрин де Туара, чтобы жениться на ней вот так – романтично и дико, без традиционного благословения родни. Однако медовый месяц долгим не был, потому что в самый его разгар в замок Тиффож, где молодые наслаждались уединением, прибыл тот самый дед-еретик – достопочтенный мессир де Краон, который жаждал отчитать внука не столько за бестолковость женитьбы, сколько за её несвоевременность.

– Стыдно, сударь мой, – выговаривал он. – Сам я стар, чтобы воевать, но готов хоть сейчас схватиться за оружие! И вам греть бока на перинах не позволю! Как не позволю, чтобы славный трон французских королей запятнала задница, покрытая бесчестьем Азенкурской бойни!

Двадцать лет назад, на испанской границе, господин де Краон был в числе тех, кто приветствовал приехавшую вступать в брак молодую Виоланту Арагонскую. И хорошо запомнил возникшее тогда ощущение, что «эта девица за прялкой долго не усидит».

– Вот увидите, наш герцог Анжуйский станет не столько королём Сицилийским, сколько «угодником Арагонским», – похохатывал де Краон, изрядно набравшись горячительного во время застолья, устроенного Виолантой. – Но я таких дамочек люблю… когда они мне не жены…

Теперь же, возмущенный сверх меры договором в Труа, старый безбожник созвал всех подчинявшихся ему дворян и, вытащив внука из теплой постели, велел ему ехать к дофину, «под крыло Иоланды Анжуйской».

– Эта дама знает, что делает. И если ей не удастся вернуть трон нашему принцу, это не удастся уже никому!

Жиль де Ре подчинился охотно. Оставил юную жену на попечение мессира де Краон, а сам весело и азартно пополнил ряды сторонников дофина, приведя помимо своих и дедовых вассалов еще и перекупленный им отряд итальянских наемников.

– Сицилийской королеве сицилийскую подмогу! – крикнул он, салютуя мадам Иоланде поднятым мечом.

Затем спрыгнул с коня и, хищно оглядевшись, заявил:

– Обожаю подраться, господа. Скоро ли начнем?

Барону не составило труда найти себе товарищей в Пуатье. Первым делом он свел дружбу с Орлеанским бастардом, которого Шарль произвёл в камергеры своего двора, и без конца подбивал его совершить какую-нибудь вылазку против англичан.

– Не спешите, юноши, – урезонивала их мадам Иоланда. – Первый удар, который мы нанесем, должен быть сокрушительным! Чтобы никто не осмелился больше говорить, будто наш дофин способен только на подлые убийства. Военная победа сразу заткнет рты тем, кто кричит о запятнанной королевской чести… А в Европе победителей давно никто не судит.

Однако удерживать на привязи молодых людей, рвущихся воевать, было и сложно, и неразумно. Любой азарт тухнет от бездействия. Но растрачивать людей на мелкие стычки, когда каждый воин был на счету, удовольствие слишком дорогое и тоже, пожалуй, неразумное…

Наконец, в начале марта двадцать первого года пришло известие, что трехтысячная армия англичан под командованием четвертого брата английского короля герцога Кларенса рейдом прошлась по Мэну и Анжу, разорив немало мелких городков и деревень. Беженцы оттуда заполнили окрестности Пуатье, и в ставке дофина, наконец, решительно хлопнули рукой по столу. Пора!

Пятнадцатого марта вооруженная до зубов пятитысячная армия, составленная из французов во главе с Ла Файетом и шотландцев Джона Стюарта, двинулась в сторону Боже, где, по доставленным сведениям, английское войско остановилось на отдых.

БОЖЕ

(21 марта 1421 года)

Глава, которую тоже можно не читать

– Отменное вино! Ничуть не хуже Бургундского, что бы там братец Джон ни говорил! Когда Гарри заберет Анжу, попрошу, чтобы пожаловал его мне – такие виноградники я вряд ли найду в каком-нибудь Орлеане.

Герцог Кларенс сидел на походном сундуке, который приказал вынести из шатра, чтобы перекусить на свежем воздухе. В одной руке он держал кубок с вином, добытым в подвалах монастыря под Шато-ла-Вальер, а в другой – бок зайца, подстреленного в окрестных лесах и только что зажаренного на костре.

Рыцари и лучники его армии тоже благоденствовали как могли, но в основном напивались, потому что запасы награбленного по дороге провианта подходили к концу, и за его пополнением вместе с фуражирами герцог отправил почти половину своего войска, оставив при себе не более полутора тысяч солдат.

Впереди за высоким холмом был город Боже. Перед ним – река с мостом, а сразу за рекой – крохотная деревушка. Поживиться там было нечем, потому что жители, узнав о приближении английского воинства, давно разбежались. Но несколько лучников все же отправились за реку в надежде отыскать хоть что-нибудь.

Разомлев на долгожданном весеннем солнце, Кларенс лениво смотрел, как они переходят мост, как мелькают между домами, проходя по единственной улочке, как взбираются на холм… Сонно бредущие фигурки на вершине и вовсе замерли словно в оцепенении, а потом вдруг побежали обратно, что-то крича и размахивая руками.

– Что там такое? – недовольно спросил Кларенс. – Чего они бегут, как ошпаренные?

Сэр Гилберт де Амфревилл, разделявший трапезу с командующим, медленно поднялся, не отрывая взгляда от бегущих.

– Боюсь, там французы, милорд.

– Боишься? – хохотнул Кларенс. – Да французы тут повсюду, куда ни плюнь, и до сих пор мои солдаты так бегали за ними, а не от них… Узнайте в чем дело, Гилберт. И если там действительно французы – прикажите всех, кто сейчас бежит, хорошенько высечь. Мне не нужны паникёры в армии.

Отбросив недоеденный кусок жмущемуся рядом бродячему псу, сэр Гилберт прижал рукой меч на боку, чтобы не бил по ногам, и побежал навстречу лучникам.

– Французы, – фыркнул вслед Кларенс. – С каких пор мы так пугаемся, увидев на дороге французов?

Он налил себе еще вина и, прицелившись, бросил обглоданную кость в голову пса. Тот вздрогнул, отскочил было, но тут же снова вернулся, чтобы подхватить обе подачки и убраться восвояси.

– Вот и все французы, – проворчал Кларенс, уже заметно захмелевший.

Веки его сонно отяжелели, нижняя губа провисла, и приятная дрёма готова была заключить герцога в свои объятья. Но тут совершенно запыхавшийся сэр Гилберт распугал тишину и негу криком:

– Ваша светлость, там целая армия!

– А… Что такое? – встрепенулся Кларенс. – Какая армия?

– Французская армия, милорд! Тысяч пять, не меньше! Нам следует отступить, пока они не атакуют – людей слишком мало…

– Куда отступить?

– К монастырю, который прошли утром! Сэр Монтаскьют пускай отправляется собирать подкрепление, а мы займем оборону!

Герцог Кларенс грузно поднялся. Он был моложе брата Монмута, но далеко не так легок и строен. Излишества состарили сэра Томаса быстрее, чем годы.

– Какую еще оборону?! – зарычал он. – Мне?! Ланкастеру?! Брату короля, который с горсткой больных лучников втоптал в грязь всю их хваленую армию?! Да у меня сейчас людей втрое больше, чем было у Гарри под Азенкуром!

Сэр Гилберт побледнел.

– Вы, что же… Вы хотите атаковать?

– Разумеется, я атакую! У французов нет и не может быть армии! Только свора бродячих собак, которая разбежится от брошенной кости!

– Ваша светлость… милорд… – робко подал голос один из вернувшихся лучников, – я видел – там на флагах гербы…

– Гербы-ы? – Кларенс насмешливо упер руки в бока. – Так это даже не псы, а щенки-недомерки, чьи отцы просрали Азенкур. Тут даже думать нечего. Труби сбор!

– Нам лучше дождаться подкрепления, милорд! – упрямо стоял на своём Амфревилл.

– Никого не будем дожидаться! Пускай занимаются своим делом. Я не собираюсь оставаться голодным, когда растопчу эту французскую свору! Труби сбор, повторяю!

Сэр Гилберт беспомощно оглянулся на лучников, столпившихся за его спиной. Будь они сейчас даже в полном составе – и то следовало бы хорошо подумать, прежде чем атаковать. Но с половиной людей идти на пятитысячную армию было полным безумием!

– Я здесь командующий! – вернул его к действительности Кларенс. – Мне лучше знать!

Покачнувшись, он обвел глазами лица сбежавшихся к нему командиров и, заметив своего герольда, махнул рукой:

– Труби сбор, говорю!

– Ну, что будем делать, мессир?

Джон Стюарт понял ладонь над глазами, чтобы не слепило солнце, и посмотрел на Ла Файета, который озирал окрестности, тоже щурясь из-под забрала своего шлема.

Французско-шотландская армия подошла к Боже, зная по донесениям разведчиков, что англичане отдыхают за холмом, на другой стороне реки. Только что вернулись посланные вперед дозорные и сообщили, что в лагере у противника протрубили общий сбор. Судя по всему, они готовы атаковать, но численность их почти вполовину меньше той, которая ожидалась. Вероятно, часть людей отправилась за фуражом и провиантом.

– И они хотят атаковать сами? – удивился Стюарт.

– Похоже, да, сударь.

– Ладно, – принял решение Ла Файет, – вышлем им навстречу мою конницу и тысячу лучников, чтобы перекрыли мост. Если Кларенс решил атаковать с половиной армии, значит, подкрепление недалеко, и вашим шотландцам, сэр Стюарт, лучше занять оборону на холме.

Авангардный отряд тут же и составили, отобрав в число лучников только опытных воинов, которые прошли не через одно сражение и, в случае чего, не растеряются.

Построенные в боевом порядке шотландцы и часть французов терпеливо ждали.

Словно отвечая настроению своих носителей, поднятые над рядами французской знати гербы неторопливо, но угрожающе покачивались на ветру, сияя золотыми нитями благородной вышивки. Молодые рыцари из-под поднятых забрал жадными глазами следили за тем, как авангард переваливает через холм, досадуя на Ла Файета, который приказал им остаться.

– Нечего, нечего, судари мои, – бормотал умудренный опытом воин. – Вас туда пусти – без костей останетесь. А так, под присмотром, может, и толк будет, и живыми вернетесь. Я вам не маршал Ле Менгр, и привел вас сюда не красоваться, а побеждать…

Англичане уже подходили к мосту, когда с холма стала спускаться французская конница. Увидев противника, герцог Кларенс привстал на стременах.

– Веселей, ребята! Перейдем мост и победим! Воевать они все равно не умеют!

Он вскинул вверх руку с двумя растопыренными пальцами, пришпорил коня и вырвался вперед, увлекая за собой своих конников.

«Что б тебе пусто было, винная бочка! Куда ты помчался?! – мысленно выругался сэр Гилберт, пришпоривая следом. – Лучники не успеют подойти, мы окажемся отрезанными. А если еще и спешимся на мосту, то их конница нас затопчет…».

По английской традиции ведения боя тяжелая конница верхами врага лишь преследовала. А в бой вступала спешившись и только при поддержке лучников. Но, судя по тому, как герцог Кларенс несся к мосту – спешивать конников для атаки он не собирался.

«Господи, сделай так, чтобы Монтаскьют успел!» – взмолился успевший все-таки послать за подкреплением сэр Гилберт и выхватил меч…

Столкновение на середине моста быстро превратилось в беспорядочную рукопашную потасовку. Лихо влетевших англичан встретил град стрел французских лучников, которых их же конники благоразумно выпустили вперед, зная, что английские рыцари верхом не атакуют. В результате, пешие лучники оказались между двумя конницами. Но на узком пространстве моста верховое превосходство обернулось скорее помехой. Пришлось кому-то спешиваться, а кому-то разворачиваться, что, в условиях уже начавшегося боя, под обстрелом, усиленным с помощью добежавших английских лучников, только внесло еще большую сумятицу в уже имеющуюся неразбериху.

Скрежет мечей и доспехов, свист стрел, тяжелые удары железными рукавицами куда придется, рычание сцепившихся нос к носу противников, которые в самом центре воюющих упирались друг в друга только что не лбами, хрипы раненных и отчаянные крики упавших под ноги или летящих в воду… Казалось, в этом месиве трудно уже что-то разобрать, а в невообразимом шуме утонет любой клич. Но сэр Гилберт, подхватив под уздцы какую-то бестолково мотающую головой лошадь и скрывшись за её боком, смог оценить общую ситуацию, а затем пробился к герцогу Кларенсу, чтобы прокричать ему почти в ухо:

– Нужно вывести часть рыцарей, милорд, и через брод ударить по их флангу!

Протрезвевший в бою Кларенс выдернул меч из очередного пронзенного тела, перехватил у Гилберта поводья и, пригибаясь от стрел, взобрался в седло.

– За мной! За мной! – кричал он, прорываясь с моста на берег, с которого только что атаковал.

Часть рыцарей последовала за ним. Тяжело дыша, все забрызганные кровью, они бешеным галопом пересекли реку вброд и ударили в левый фланг спешившейся французской конницы. Те, кто не успел вскочить в седло, оказались затоптанными, а остальных начали теснить к деревеньке. В это же время на мост прорвались английские лучники и, пользуясь численным превосходством, почти истребили пеший французский авангард.

Не прошло двадцати минут с начала сражения, как оно переместилось на единственную улицу брошенной деревни, где снова продолжилась рукопашная, потому что английские конники последовали-таки давней традиции. Теперь преимущество явно было на их стороне.

– Будь я проклят, если мы не побеждаем! – крикнул герцог Кларенс.

И тут с холма начали наступление шотландцы и французский резерв.

Через полчаса сражение под Боже было уже завершено и стало достоянием Истории.

Англичан, кинувшихся в боевом азарте на холм, буквально смели обратно к реке. Произошло всё так быстро, что герцог Кларенс не смог даже толком перестроить своё воинство. Застоявшиеся в нетерпеливом ожидании свежие силы противника жаждали поквитаться сразу за всё! За погибший авангард, за грабительские рейды и отнятые земли, за «английский» Париж и «незаконнорожденного» дофина… За чертов договор, в конце концов!

Вопреки уверениям герцога Кларенса, щенки-недомерки подросли, став волками. Они не собирались поджимать хвост и уворачиваться от брошенной кости. Зло и весело они точили об неё зубы…

Дорвавшийся, наконец, до драки барон де Ре сшибся на всем скаку с сэром Гилбертом, но бой оказался коротким. Дважды раненный Гилберт, понимая, что дело проиграно и никакого подкрепления им не дождаться, поднял вверх левую руку.

– Отойдите в сторону, не мешайте! – крикнул своему пленнику разочарованный де Ре и снова бросился в бой.

Он рвался к герцогу Кларенсу, однако стремительный и легкий Алансон оказался проворней. Юный французский герцог ловко увернулся от тяжелого замаха Кларенса и, вынырнув из-под его руки, со всего маху всадил меч сквозь кольчугу прямо под панцирь противника.

– Ах ты… щенок… – прохрипел Кларенс, заваливаясь на бок.

Уверенный, что его не убьют, хотя бы ради выкупа, он тоже попытался поднять руку, но безвестный анжуйский лучник нанёс герцогу два смертельных удара.

– Пленные Азенкура получат с тебя выкуп на том свете! – плюнул на мертвое тело Орлеанский бастард.

Опоздавший к кровавой развязке де Ре на эти слова только хищно улыбнулся…

Убитых англичан Стюарт и Ла Файет позволили обобрать своим солдатам. Золотой венец и баснословно дорогие доспехи герцога Кларенса забрал убивший его лучник.

Павших французов погрузили на обозные телеги, чтобы похоронить у городских стен. Тех своих, кого англичане захватили в плен еще на мосту, разумеется, освободили, а пленных англичан, не разбирая по знатности, связали попарно и погнали к Боже под охраной отряда шотландцев и мужественных солдат из Дюнуа, которыми командовал Орлеанский бастард.

– Может, дождемся их подкрепление и подеремся еще? – спросил, поигрывая мечом, де Ре.

– Я не против, – усмехнулся Бастард.

С видом крайне довольного старшего брата он похлопал по плечу юного Алансона.

– Молодец, ваша светлость! Под Азенкуром твой отец срезал одну лилию с короны Монмута, а сегодня под Боже ты срубил другую…

Английского подкрепления дожидаться, конечно же, не стали. «Черт их знает, когда они подойдут», – заметил Ла Файет и почти угадал. Сэр Монтаскьют прибыл к месту сражения только под вечер.

Сняв с головы шлем, он перешел по заваленному трупами мосту, с тоскливым отчаянием узнавая убитых, и опустился на колено перед телом герцога Кларенса.

– Какие будут приказания, милорд? – спросил его оруженосец, еле сдерживая слезы и злость.

– Убитых похоронить, тело герцога доставить в Париж, – коротко приказал Монтаскьют. – Надеюсь, король и герцог Бэдфордский дадут нам возможность достойно отомстить…

МОНТЕРО, ЗАМОК ИЛЬ-БОШАР

(весна 1421 года)

– Дофин одержал блистательную победу – чем не повод к нему вернуться?

– Вы прекрасно знаете, мадам, почему я до сих пор здесь.

Ла Тремуй сидел в покоях Катрин де Иль-Бошар с лицом обиженным и сердитым.

Ни в какой Сюлли к смертельно больной супруге он, конечно же, не ездил. Без малого год назад, примчавшись в этот замок после убийства герцога Бургундского, он так тут и остался. Сначала не хуже заботливой сиделки-монахини, на правах посыльного и якобы друга господина де Жиака окружил неусыпной заботой заболевшую от горя мадам Катрин. Потом, когда ей стало немного лучше, Ла Тремуй из сиделки превратился в собеседника, который – будучи очевидцем, но никак не участником разумеется – по нескольку раз пересказывал любимой женщине, как убили её любовника. При этом он выдвигал множество различных версий – почему, зачем и с какой выгодой в перспективе это убийство было совершено, и так уболтал бедную мадам Катрин, что она поправилась в считанные дни и слышать больше не могла про мост в Монтеро и про всё, что на нем случилось.

Сам господин де Жиак больную жену не навестил ни разу, несмотря на то, что Ла Тремуй уверял всех, будто отправил ему несколько писем… Или не отправил – кто знает? В замке во всяком случае никто не удивился, посчитав, что супруг таким образом наказывает неверную жену, лишившуюся и любовника и покровителя. Но, как бы там ни было, присутствие господина де Ла Тремуя возле мадам Катрин в отсутствие её мужа скоро стало носить двусмысленный характер. И после того, как прошли все сроки вежливо-благодарного гостеприимства, в разговорах неизбежно замелькал вопрос «когда?».

– Ваша служба, наверное, призывает вас, сударь? Мне не хотелось бы отрывать вас и дальше…

– О нет, мадам, во мне почти не нуждаются при дворе с приездом герцогини Анжуйской.

– Но может быть нуждается ваша жена? Вы говорили, она больна…

– У моей жены обычная меланхолия. К тому же, она не теряла близкого человека.

– А разве ваше долгое отсутствие не есть потеря?

– Мы никогда не были особенно близки…

Подобные разговоры стали повторяться всё чаще, но долго вестись они не могли. И, как бы ни был Ла Тремуй ослеплен любовью и оглуплён счастьем каждый день видеть это прекрасное обожаемое лицо, наконец и он понял, что пора решительно объясниться, иначе мадам Катрин укажет ему на дверь.

Проведя бессонную ночь за поиском слов, которыми можно было растрогать сердце красавицы, этот ловкий интриган еле дождался часа, когда можно будет к ней явиться. Но стоило им оказаться лицом к лицу, как чувства и мысли перемешались, и объяснился Ла Тремуй небывало косноязычно.

Краснея, словно мальчик, он понес какую-то околесицу про прекрасные глаза, про незабываемые часы, проведенные возле мадам Катрин, и завершил всё таким вульгарным намеком на близость, что сам смешался и замолчал, не смея поднять глаза на свою богиню.

– Так вы желаете стать моим любовником, сударь? – услышал он через мгновение абсолютно равнодушный голос.

Мадам Катрин смотрела так, как смотрят женщины нисколько не сомневающиеся в природе тех чувств, которые они внушают всем мужчинам без разбора. Ла Тремуй ей не очень нравился и, конечно же, ничем не затронул её сердце. Но, умело разбираясь в страстях, мадам Катрин прекрасно поняла, что чувства его неподдельны, и решила ничем не пренебрегать. Болезненно честолюбивый муж – господин де Жиак – никогда не отличался великодушием и тем особенным благородством, что присущи людям истинно властным и уверенным в себе. При жизни герцога Бургундского он трусливо помалкивал, зато теперь мог поквитаться за все и отправить мадам Катрин в монастырь, прибрав к рукам её приданое. В подобной ситуации отвергать заботу и покровительство Ла Тремуя было глупо. Но ещё глупее было бы принять их сейчас, когда сидя вдали от двора, граф собственными руками сводил своё влияние к нулю.

– Что же вы молчите? Вы желаете лечь со мной в постель?

– Я желаю обладать вами всегда, – пролепетал сбитый столку этим странным тоном Ла Тремуй.

– Но я замужем, сударь.

– Я тоже женат…

– Тогда вам лучше отправиться к жене и постараться полюбить её.

– Зная вас, это уже невозможно.

Мадам Катрин пожала плечами.

– Как хотите. Но пока я замужем, ничто не заставит меня осквернить священное таинство брака.

Это пренебрежение и откровенная насмешка пробили, наконец, брешь в смятенной душе. Ла Тремуй понял, что оскорблен.

– Герцогу Бургундскому вы это тоже говорили? – вскинулся он, не думая о последствиях.

Глаза мадам Катрин холодно сверкнули.

– Станьте герцогом Бургундским и узнаете.

После таких слов кому-то определенно следовало уйти, но оба продолжали молчать и ждать.

«Если этот господин готов ради меня на все, – думала мадам Катрин, – он должен прямо сейчас догадаться, что мне нужно. А если он, ко всему прочему, еще и глуп – пусть убирается ко всем чертям!».

– Значит, пока вы замужем…, – медленно начал Ла Тремуй.

– Нет, разумеется.

– А если…

– Что?

– Вы ведь можете овдоветь?

– Надеюсь, что могу.

Глаза Ла Тремуя и мадам Катрин, не мигая, смотрели друг в друга.

– Значит, если вы овдовеете…

– Разумеется – да.

Ла Тремуй протер вспотевший лоб кончиками пальцев. Так вот в чем дело!

– Полагаю, мне следует вернуться ко двору дофина, – забормотал он. – Но я не могу сейчас… Иоланда Анжуйская меня не жалует и может добиться изгнания…

Лицо мадам Катрин презрительно скривилось, как будто она съела что-то несвежее.

– Но я что-нибудь придумаю! – быстро воскликнул Ла Тремуй.

– Надеюсь.

Катрин с безразличным видом хлопнула в ладоши, призывая служанок, удаленных по просьбе Ла Тремуя.

– Надеюсь также, – добавила она, – что ваши раздумья не затянутся еще на год.

Несколько последующих дней отношения между хозяйкой замка и её гостем были откровенно натянутыми. Ла Тремуй лихорадочно соображал, как ему вернуться в Пуатье на прежних правах доброго советника, и даже кое-что придумал. Но мысль о разлуке с мадам Катрин заставляла его тут же находить изъяны во всем придуманном. И, даже прекрасно понимая, что только уехав сможет он приблизиться к желанной цели, бедный влюбленный продолжал затягивать отъезд, несмотря на открытое недовольство своей госпожи.

О том, как он заставит де Жиака сделать супругу вдовой, Ла Тремуй не думал вообще. На фоне всего остального это представлялось такой мелочью, что придавать ей значение именно сейчас не стоило. Уж если сходит с рук открытое убийство такого человека, как герцог Бургундский, то случайная смерть какого-то де Жиака не вызовет вообще никаких вопросов. Не говоря уж о том, что она не заставит плакать даже его жену. Гораздо более важным представлялось другое: каким все-таки образом можно вернуться ко двору дофина, и каким образом заставить себя это сделать?!

Наконец, пришло известие о победе французских войск под Боже. И мадам Катрин сменила гнев на милость.

– Чем не повод? – спрашивала она. – Поезжайте поздравить!

– Но герцогиня Анжуйская может не дать мне даже рта раскрыть.

– А кто вас просит идти с поздравлениями к герцогине? Идите сразу к дофину! Или его вы тоже боитесь?

– Мадам, я никого не боюсь! Я бы пошел хоть к черту в пекло, но не в силах уйти от вас! За весь этот год вы не протянули мне даже пальца! И это жестоко, учитывая на какой грех обрекается моя душа.

– Так вы торговец, сударь? – вскинула брови мадам Катрин. – Вам надо потрогать товар, прежде чем платить за него?

– Я рыцарь, – вздохнул Ла Тремуй. – Но я и человек. Человек, готовый ради вас на всё. Однако…

Катрин не дала ему договорить. Она до смерти устала и от бесконечных признаний, и от собственного беспокойства: дофин уже пообещал её мужу должность министра, если станет королем. А учитывая воодушевление в стране после первой военной победы, ему это того и гляди удастся, несмотря на все договоры…

Подавив в себе брезгливость, мадам Катрин подошла к Ла Тремую и, обхватив руками за плечи, прижалась губами к его губам.

В первое мгновение он даже не понял, что произошло. А когда осознал, крепко стиснул вожделенное тело, стараясь не упустить ни единого мига этого поцелуя. Движения его рук становились все более страстными, сам поцелуй более глубоким, и всё это грозило затянуться и завершиться откровенным насилием. Но мадам Катрин не была неопытной девушкой. Точно рассчитав момент, после которого Ла Тремуй окончательно утратит контроль над собой, она отстранилась и целомудренно опустила глаза.

– Теперь мой рыцарь доволен?

О, да! Теперь Ла Тремуй готов был свернуть горы!

– Я завтра же возвращаюсь в Пуатье, – сказал он, не слыша себя за бьющимся сердцем. – И очень надеюсь узнать там, что ваш муж смертельно заболел.

ФРАНЦИЯ

(1421-1422 годы)

Праздники, особенно неожиданные, вспыхивают, как фейерверк и ослепляют яркими огнями, даря восторг и безумную уверенность, что это только начало, а дальше будет еще ярче и лучше. Но всё когда-то заканчивается. И после ослепительного веселья особенно заметно, как полны забот и серы будни, и как призрачна была та безумно-радостная надежда…

Победа при Боже не только воодушевила сторонников дофина, но и многих его противников заставила крепко задуматься.

– Если всего за год, после лишения трона и всех поношений, он сумел настолько собраться с силами, что же будет дальше? – прикидывали они.

Выкуп, очень быстро полученный от разъяренного Бэдфорда за английских рыцарей, плененных в этом сражении, позволил щедро расплатиться с шотландцами, оторванными от своих домов. А это, в свою очередь, воодушевило не только самих шотландцев, но и итальянских наемников, едва не заскучавших от неопределенности.

Окрыленный успехом дофин готов был немедленно идти на Париж под благородным знаменем спасения отца из рук узурпаторов. И его еле удержали, объяснив, что в глазах всей Европы отец официально является не несчастным безумцем, который не ведает, что творит, а полноправным королем. И этот король во всеуслышание объявил своим наследником Генри Монмута, так что спасение его из рук этого самого Монмута будет выглядеть по меньшей мере глупо.

Но отказ от открытого военного выступления уже не был похож на бессильное выжидание. Франция закипала, как огромный котел, заполненный до отказа всем необходимым и подвешенный над огнем. От удара под Боже во всей стране покачнулась уверенность в несокрушимости англичан. Юго-западные провинции, многие города в центре и на севере завозились, активно укрепляясь и созывая ополчения из горожан. А местности, где английское господство вроде бы уже установилось, начали открыто проявлять недовольство.

Между тем армия дофина разрасталась.

Десятитысячное войско, оснащенное даже артиллерией, словно просыпаясь и осматриваясь, медленно, но верно, начало движение по стране, не столько пока отвоёвывая, сколько присоединяя. В обиход вошло новое слово «дофинист», что тоже говорило о многом.

В Пуатье на радостях организовали масштабные празднества. Очень довольная течением дел мадам Иоланда на них не поскупилась, говоря, что победитель должен уметь праздновать победу.

Орлеанскому Бастарду за особенную храбрость его отряда было даровано пока лишь только прозвище – Дюнуа. Но это прозвище подкреплялось производством в рыцари, причём ранее положенного срока, поскольку Бастарду ещё не исполнился двадцать один год.

– Его храбрость возраста не имела, – сказал дофин, назначая восприемниками господ де Сен-Мар и де Савёз.

Командира шотландцев Бошана дофин почтил званием коннетабля, а другому шотландцу по имени Дарнли была оказана особая честь – ему был жалован личный астролог, что являлось привилегией только особо родовитых господ! Астролог тут же сделал туманное предсказание о скорой смерти "неких двух королей", что сочли за обычное проявление верноподданнической лести.

Герцогиня не скрывала довольства и была, по её же собственным словам, вознаграждена за свою щедрость в превосходной степени, имея в виду тот день, когда на рыцарском турнире, где собралась в полном составе вся преданная дофину знать, к подножию именно её трибуны был брошен захваченный штандарт герцога Кларенса. А сам дофин появился верхом на подаренном ею жеребце, взяв на седло впереди себя её малолетнего Шарля. И, склоняя копье перед трибуной герцогини, громко крикнул:

– Ваши сыновья приветствуют вас, матушка!

Но увы, даже праздники, знаменующие удачное начало, когда-то кончаются.

Кровь убитого Кларенса взывала к отмщению, и его брату Монмуту было уже не до мирной величавости. Оставив в Лондоне беременную «французскую» жену, английский король посчитал крестовый поход преждевременным и вернулся во Францию со свежей, тридцатитысячной армией, настроенный решительней, чем когда-либо.

– Вот теперь я зол, – сказал он герцогу Бэдфордскому и Филиппу Бургундскому, которые выехали ему навстречу.

Пышный прием в Бове, на котором настоял секретарь Монмута и Бовесский епископ Пьер Кошон, прошел довольно мрачно, если не сказать – траурно, под угрюмым взглядом английского короля. Ни танцы, ни угощения не могли отвлечь Монмута от тяжелых раздумий.

Он так желал оставаться в глазах Европы непобедимым монархом-праведником, которого направляет сам Господь! Так надеялся, что, покончив с войной юридически, очень скоро докажет всем абсолютную незыблемость своих прав фактическим её прекращением. Так мечтал, что короны Франции и Англии упокоятся с вечным миром на одной его голове…

Но глупый дофин не захотел благоразумно признать поражение и сбежать куда-нибудь в Испанию, или в Арагон, к родственникам этой своей так называемой «матушки». Он бунтовал, заставляя бросать против себя силы, набранные по гарнизонам Нормандии и Фландрии, а ведь те тоже не так давно завоеваны, и сами требуют повышенного внимания…

Ах, как было бы хорошо, если б этот жалкий безумец Шарль Шестой уже умер!

– Нашего брата убили на границе Анжу, – промолвил Монмут, слегка качнув рукой в сторону Бэдфорда, – это дает нам все основания требовать у бунтовщиков против законной власти возвращения короне исконно английских земель. Оповестите герцогиню Анжуйскую, что все её земли ей больше не принадлежат.

– Разумно ли делать это сейчас, Гарри? – еле слышно спросил Бэдфорд. – Я тоже зол за Томаса, но на юго-западе у нас слишком мало сторонников. Алансон, который ты мне пожаловал, уже осадили, а Анжу – это не Алансон. Тут у дофина интересы личные…

– Значит, я возьму всё свое силой, – процедил Монмут, с ненавистью глядя на танцующих гостей. – «Зол за Томаса»… Скажи лучше, зол НА Томаса, да упокоится его душа в мире! Мы оба знаем, что поражение под Боже всего лишь его просчет, но никак не заслуга этих французских бунтовщиков. И, если бы об умерших не принято было говорить только доброе, я бы высказался определенней. Но я лучше сделаю… И для начала вышибу всех этих «дофинистов» из окрестностей Парижа. Много времени не займет.

Однако, горделивое заявление уверенного в себе Монмута мало сочеталось с изменившейся реальностью. «Сделать» было уже не так просто.

* * *

Расположенный к югу от Парижа городок Мелен не был стратегически важным портом или крепостью. Это был всего лишь городок парижского округа с крошечным гарнизоном и недавно собранным ополчением из числа горожан. Для английской армии даже не препятствие, а так – мелкое неудобство по дороге, которое можно было удалить одним щелчком, как пылинку с рукава. Да и удалять-то не так уж и важно – вреда от них тоже… на комариный укус. Но было одно обстоятельство, проигнорировать которое не позволяло страстное желание Монмута «утереть нос сопляку дофину» и показать, наконец, что его хваленые военачальники ничего не стоят. Крошечным гарнизоном Мелена командовал «рыцарь без упрека» и преданный сторонник «дофинистов» Гийом де Барбазан

Бывший лангедокский маршал как раз закончил формирование городского ополчения, когда вся гигантская английская армия, свежая и бодрая, оснащенная новейшей артиллерией, подошла к Сене и встала под стенами города.

Монмут, все еще пытавшийся сохранить христиански-милосердное лицо, для начала предложил добровольную сдачу, но в ответ получил решительный отказ. Тогда с недоброй усмешкой он приказал начать штурм, и был страшно удивлен, когда штурм провалился. Накатывая словно волны, английские атаки захлёбывались одна за другой, встречая сопротивление настолько яростное, что приходилось отступать. Несколько последующих дней попытки прорвать оборону предпринимались так часто и упорно, что могли бы устрашить любой гарнизон. Но только не гарнизон Мелена. Его защитники вдруг напомнили Монмуту драконов из старинных легенд, которые могли отращивать себе две головы, вместо одной, отрубленной…

В ярости топнув ногой, английский король заявил, что не тронется с места, пока не получит ключи от города. Однако видя, что осада затягивается, и его люди гибнут безо всякого толка, снова снизошел до уговоров и даже не поленился привезти из Парижа безумного французского короля, как доказательство того, что действует от имени законного монарха, а вовсе не как иноземный захватчик.

Парламентеров его величества короля Шарля в город пропустили, но среди разрухи, нанесенной артиллерией, они увидели людей, не желающих сдавать не только эти обгорелые стены, но и свои позиции в отношении того, кто тут действительно «законен».

– Английский король – давний и смертельный враг Франции, – заявил де Барбазан, устало утирая покрытое копотью лицо. – Как рыцарь, истинно преданный своему королю, я никогда не открою перед ним ворота. Так и передайте.

– Но вы обрекаете себя на верную смерть, если не от оружия, так от голода, а город – на верное уничтожение, – увещевал, явно сочувствуя осажденным, парижский епископ Куртекуис, которого привезли вместе с королем. – Пообещайте сдаться, и мы сделаем всё возможное, чтобы условия сдачи были как можно мягче, а ваш гарнизон и вы сами, разумеется, отпущены под честное слово.

Де Барбазан в ответ только усмехнулся.

– Моему слову можно верить. Поэтому я им дорожу и не даю кому попало.

– Английский король тоже дал слово чести, что рассмотрит любые ваши предложения…

– Слово чести Монмута?! До Азенкура я бы поверил… Но тот, кто сейчас стоит под стенами этого города, давно не рыцарь. Его слову я не поверю, даже если он поклянется на Библии… Ступайте обратно, епископ, и передайте, что сдадимся мы только в одном случае – когда в самих наших пальцах не останется сил сомкнуться на оружии. А до тех пор пускай стоит и ждет…

Больше трех месяцев английская армия топталась под Меленом.

За это время в городе не осталось ни одной лошади, собаки или кошки – всё было съедено его защитниками. Однако, еле переставляя ноги от голода, на предложения о сдаче они неизменно отвечали:

– Его величеству английскому королю не угодно признавать нас за людей, а нам не угодно признавать его за короля французского. Пускай ждет пока мы, как животные, не подъедим всю траву. Её на улицах еще достаточно…

Только после восемнадцати недель осады, когда голод все-таки сделал своё дело, Мелен был взят без особого усилия и без особой чести.

Представители французского короля, которые остались в лагере Монмута после того, как безумного Шарля увезли обратно в Париж, взывали к милосердию, упирая на то, что защитники города его заслужили своим героизмом. Но английский король был слишком разозлен и позорной неудачей, и еще более позорной победой, чтобы слушать о рыцарских традициях, про которые так нудно твердил епископ Куртекуис.

– Я здесь не войну веду! – рявкнул он, оборвав миротворца на полуслове. – Я караю бунтовщиков, восставших против законной власти, а вы мне талдычите про какие-то турнирные правила!

– Я взываю к христианскому милосердию, – собравшись с духом, возразил епископ. – И всего лишь хотел напомнить вашему величеству, что командир Меленского гарнизона – рыцарь, до сих пор не запятнавший себя никаким бесчестьем. Его заблуждения, разумеется преступные, были все-таки заблуждениями, за которые вам, христианнейшему из королей, не пристало карать слишком сурово.

Глаза английского короля недобро сверкнули.

– Я оставлю жизнь господину де Барбазан исключительно ради того, чтобы не слышать больше про заблуждения и милосердие. Мне передали, что он готов был есть траву как животное, лишь бы не признавать меня законным наследником. Вот пусть и сидит как животное в железной клетке. А остальных – повесить!

Однако совершённая жестокость желаемого результата не принесла.

Следующим неприятным открытием для Монмута стало осознание того, что расправа над Меленом произвела впечатление совершенно противоположное тому, на которое он рассчитывал.

Теперь английская армия спотыкалась о каждый город, который намеревалась захватить, несмотря на то, что французский король повсюду разослал призывы не противиться его «возлюбленному сыну и наследнику», а сам Монмут нисколько не сомневался, что «меленской» акции устрашения вполне достаточно, чтобы заставить другие гарнизоны сдаваться без боя. Несчастный безумец больше не воспринимался собственной страной как монарх, зато английский король только утвердился в правах смертельного врага, и любое его требование открыть ворота того или иного города вызывало сопротивление самое ожесточенное.

Иное дело дофин…

Дофин становился средоточием всех надежд, и уже одно это делало его «законным».

Затаив в душе радость, чтобы не обмануться, мадам Иоланда зорко наблюдала за тем, как бледнеет и растворяется в общественном мнении грязное пятно убийства в Монтеро. Из Парижа ко всем европейским дворам летели донесения о том, что королевский суд снова осудил Шарля как мятежника и убийцу, но даже там на это перестали обращать внимание. Европа с большим интересом наблюдала за тем, как против амбициозного, а потому очень опасного Монмута, поднимается новая, крепнущая день ото дня сила. И чем уверенней эта сила делалась, тем злее и дерганее становился Монмут, превращаясь из непобедимого, но милосердного Божьего помазанника в еще непобедимого, но уже кровавого захватчика.

Даже объединившись с Филиппом Бургундским, он продолжал испытывать неудобства, двигаясь по стране как будто рывками, вместо того, чтобы пройти по ней пусть и кровавым, но очистительным маршем!

Впрочем, кровавым поход вполне получился. Поместья преданных дофину рыцарей сравнивались с землей, и единственным, что оставалось после ухода английской армии, были обугленные деревья, превращенные в виселицы.

Это были совсем не те победы, о которых мечталось!

По разумению Монмута, карающий меч английского короля задумывался, как орудие справедливого возмездия, а никак не мести! И те же самые рыцари, чьи поместья он рушил и чьих рабов вешал на деревьях, должны были, попадая в плен, раскаиваться и приносить клятвы! Должны были признать Монмута хотя бы за его силу! А они не каялись и не клялись! Только презрительно смеялись, умирая, потому что выкуп платить им было нечем.

Всё это совершенно выводило из себя английского короля.

– Я не мог просчитаться, – твердил он, стоя на коленях перед распятием. – Я был призван завершить дело своих предков, и завершу его, даже если для этого придется истребить половину Франции! Но, Господи, почему нет во мне прежней веры?..

Только в октябре двадцать первого года, когда пришло известие о рождении у него сына и наследника, сердце Монмута радостно дрогнуло – возможно Бог простил его и благословил таким образом?

Однако, отправив в Лондон благодарное письмо и драгоценные подарки для жены, он был вынужден снова обернуться лицом к реальности. И этот резкий поворот от светлой надежды на лучшее к темному настоящему особенно отчетливо показал, как оскудели средства, собранные на ведение войны, как злы и мрачны сделались его советники и командиры, и как устал он сам от бесконечного раздражения в этой сопротивляющейся стране.

– Приближается зима, – хмуро выговорил Монмут на очередном совете. – Зимой никто не воюет, но отступить просто так я не могу. Что там у нас впереди?

– Городок Мо, ваше величество.

– Отлично. Вот возьмем его и передохнем…

ПУАТЬЕ

(весна 1422 год)

– Даже не знаю, что теперь с этим делать?

Мадам Иоланда стояла в окружении своих фрейлин и с великим неудовольствием рассматривала парадную герцогскую мантию супруга, которую ей доставили из Анжера. Собственная мантия герцогини покоилась в семейном склепе под каменным надгробием, изображавшим её Луи. Вопреки традиции безутешная супруга велела изобразить герцога в полном боевом снаряжении, с руками, скрещенными на рукояти меча, как если бы он погиб в бою, а не умер в своей постели. И, опуская тело в гроб, набросила ему на плечи свою мантию, чтобы хоть так явить последнюю заботу и передать тепло и горькое сожаление…

Но мантия самого герцога – как выяснилось только сейчас – была изрядно подпорчена. От подола шел рваный разрез, из-за чего мех на подкладке провис и «полысел» на местах разрыва. Кроме того, по самому низу он был сильно испачкан уличной грязью, вовремя не отчищен и пожелтел, что теперь вместе с залысинами делало этот роскошный когда-то атрибут герцогской власти совершенно непригодным для ношения. Мантию, судя по всему, пытались подлатать и, явно, не женские руки, но грубо наложенный шов уже разошелся и оставил после себя дополнительные увечья в виде дыр и торчащих нитей.

– Как такое могло произойти?! – в отчаянии спрашивала мадам Иоланда Танги Дю Шастеля, который ездил с герцогом в Париж на похороны второго дофина, где эта мантия надевалась последний раз.

– В день похорон шел сильный дождь, насколько я помню, – пожимал плечами Дю Шастель. – А вы сами знаете, мадам, насколько небрежно его светлость относился к одежде не военной. В те дни он был сильно раздражен… И разрез этот получился, когда герцог спускался с коня возле собора и зацепился за мантию шпорой. Он просто дернул ногой и даже не обратил внимания на то, что подол порван и тянется по грязи… А потом, когда мы вернулись…

– Можете не продолжать.

Мадам Иоланда с грустью провела рукой по мантии мужа: когда они вернулись, герцог, как раз и заболел…

Тягостные воспоминания уже не повергли её в тупое отчаяние, но заставили сердце тоскливо дрогнуть, и герцогиня решила во что бы то ни стало починить мантию!

Поэтому сейчас, окруженная фрейлинами, она стояла, накинув на плечи все еще роскошную пелерину, и, изгибаясь на пределе возможностей, пыталась заглянуть себе за спину, чтобы увидеть насколько длинным будет выглядеть шлейф, если его укоротить.

– Его светлость был выше вас, мадам, поэтому до установленной длины подрезать будет можно. Но что делать с теми повреждениями, которые останутся, я не знаю.

Дама де Прейль, деловито осматривая край мантии, обошла герцогиню полукругом.

– Разве что закрыть разрез вышивкой? Или все-таки заказать новую…

Но о том, чтобы заказывать новую мадам Иоланда слышать не желала. Во-первых, стоила мантия баснословно дорого, а сейчас каждый экю работал только на дофина и его дело. А во-вторых… Господи, неужели непонятно?!

– Мантия нашего супруга должна оставаться той же и такой же, как при его жизни! Только не рваная, разумеется…

Фрейлины снова столпились возле порченого шлейфа, а в дверях показался управляющий замка. Выждав положенное время, чтобы герцогиня обратила на него внимание, он поклонился и оповестил:

– Господин Рене к вашей светлости.

– Проводите его в мой кабинет и попросите подождать…

С тех пор как дела «дофинистов» пошли в гору, мадам Иоланда стала замечать, что вся замковая прислуга начала себя вести с важностью прислуги королевской. А заметив, всячески это поощряла. В другое время сообщение о визите сына было бы обставлено с большей простотой: он бы просто пришел и вошел. Но пора… пора уже привыкать к тому, что этот двор – не жалкая попытка упрямого бастарда доказать, что в его жилах течет королевская кровь. Тут и без Шарля таких молодых людей хватало. Взять хоть Дюнуа, чьим отцом был брат короля, или Алансон, чей род восходит к первому королю династии. Да хоть бы и её Рене – сын короля Сицилийского и внук короля Арагонского… Каждый из них, будь сейчас прежние времена, обладал бы собственным двором! Но они приехали служить дофину, и теперь здесь все должно быть, как при дворе настоящем, королевском, без той простоватой фамильярности, которая установилась еще в годы малолетства Шарля, не имеющего даже слабой надежды стать не то чтобы королем, но просто любимым сыном…

– Отдайте ювелирам и золотошвейкам и лично проследите, чтобы не испортили еще больше, – велела фрейлинам мадам Иоланда, бережно снимая мантию. – После того, как я надену её на коронацию его высочества, следует заказать драгоценный короб и хранить эту мантию вечно, в память о нашем дорогом супруге.

Фрейлины почтительно разложили мантию на специальной подстилке и присели в поклоне, провожая герцогиню. А та, бросив беглый взгляд в зеркало, отправилась в кабинет.

Рене стоял у окна. Не услышав шаги матери, он продолжал глядеть на дальний лес, зеленеющий молодой листвой. Лицо его было серьезно и задумчиво, а мысли, кажется, витали очень далеко, так что мадам Иоланда получила возможность полюбоваться сыном не будучи замеченной.

Мальчик сильно возмужал, пройдя боевое крещение в нескольких вылазках против англичан. Стал спокойней в движениях и смотрел теперь более жестко. И хотя не был похож на отца лицом, напоминал его статью и трогательно-узнаваемой манерой встряхивать головой, когда снимал шлем или шляпу. Впрочем, шляп он уже не носил. Щегольские наряды были отставлены, и даже теперь, придя к матери, Рене надел легкую кольчугу с панцирем и нарамниками.

– Ты собираешься в поход? – спросила мадам Иоланда, обводя рукой боевой наряд сына.

Очнувшийся от раздумий Рене повернулся к матери и с улыбкой поклонился.

– Кажется мы собираемся вместе, матушка. Мне сказали, ты примеряешь мантию отца… Это – из-за воспоминаний, или предстоит поход на королевский двор?

– Всё вместе.

Мадам Иоланда подошла к сыну, заботливо поправила сбившийся белый шарф на его плече, который Рене, как и вся здешняя молодая знать, носил в знак траура по Франции, и кивнула ему на стул, сама опускаясь в полукруглое венецианское кресло.

– Ты по какому-то делу?

– Я соскучился…

Герцогиня внимательно посмотрела на сына. «Нужно будет научить его притворяться более умело», – подумала она, нисколько не обманываясь наигранной беззаботностью. Рене явно пришел поговорить о чем-то важном, но не знал как начать, поэтому «соскучился» прозвучало у него неубедительно, и улыбка, призванная подкрепить слова, вышла какая-то косая. «Вероятно, мальчик волнуется из-за своего двойственного семейного положения и не решается заговорить – считает проблему слишком мелкой. А не решать её тоже не может…», – предположила мадам Иоланда.

Как только пришло известие о подписании договора в Труа, свадьбу с Изабель Лотарингской сыграли почти молниеносно, но… только на бумаге. На пышные церемонии не тратили ни средства, ни время, отложив «семейное» празднество до лучших времен. А наступить они должны были скоро: герцог Карл осмелел настолько, что стал открыто выражать свое недовольство англо-бургундскими действиями и вот-вот должен был подать в отставку. Как только это случится, церемонию снова проведут – теперь по всем правилам, и брак будет комсуммирован. Пока же Рене ходил – ни муж, ни холостяк, и с легкой руки де Ре получил у местной молодёжи довольно обидное прозвище…

Вероятно, нанося визит матери, он надеялся хоть как-то ускорить процесс.

«Или мальчик в кого-то влюбился? В его возрасте это вполне могло произойти, – подумала мадам Иоланда, вспомнив, что бывает и такое. – Разрывается между чувством и долгом и хочет получить совет? Или выдвинет какие-нибудь условия…"

Однако, строя одно предположение за другим, герцогиня первой поднимать тему не стала. Пускай Рене учится. В том будущем, которое ему было уготовано, требовалось умение твердо держать разговор самому.

– Ла Файет хвалит тебя, – сказала герцогиня. – Говорит, ты стал хороший воин.

– Вы же знаете, матушка, для меня это не главное.

– Для тебя – может быть. Но я рада. У хорошего воина больше шансов остаться в живых.

– Если Ла Файет и дальше не будет допускать меня до серьёзного дела, я останусь в живых даже не будучи хорошим воином.

Герцогиня рассмеялась.

– Пожалей его, Рене. Если с тобой случится что-то страшное, Ла Файету проще будет погибнуть самому, чем сообщить об этом мне.

Рене озабоченно побарабанил пальцами по колену.

«Ну!», – мысленно подтолкнула его мадам Иоланда.

– Так зачем вы примеряли мантию, матушка?

Герцогиня вздохнула.

– Хочу надеть её на коронацию Шарля.

Теперь пришла очередь рассмеяться Рене. Его всегда восхищало умение матери жить, опережая сегодняшний день и видеть будущее так, словно оно уже свершилось в полном соответствии с её планами. Однажды, шутки ради, он спросил – как ей это удается, а в ответ услышал: «Нужно чаще закрывать глаза, так видно много дальше, чем возле носа».

Но говорить о коронации дофина сейчас было пожалуй слишком дальновидно.

– Ты зря смеешься, – покачала головой мадам Иоланда. – По сведениям, которые я получаю из Парижа, король совсем плох. А Монмут уже полгода топчется под Мо, теряя армию так же, как когда-то под Арфлёром. Но там они дохли от жары и желудочной болезни, а здесь – от холода и простуды… Как видишь, осады английскому королю явно не удаются. Говорят, он тоже болен. И очень подавлен своими неудачами. Откуда нам знать, насколько сильно и одно, и другое?

– Надеюсь, что смертельно, – без улыбки заметил Рене. – Как думаете, матушка, Мо сдадут?

Мадам Иоланда молча кивнула.

– И ничего нельзя сделать?

– Зима измотала их сильнее, чем английскую армию. Вряд ли в живых осталась треть населения…

– Проклятье, – пробормотал Рене, опуская голову.

– Мы не можем двинуть армию к Мо по весеннему бездорожью, – чувствуя в глубине души гордость за это его отчаяние, сказала герцогиня. – Второй Азенкур нас уничтожит. Но, если король Шарль умрет, мы сможем сами короновать дофина и выставить за ним армию, хорошо отдохнувшую за зиму, против поредевшего воинства Монмута, который до Реймса в этом случае, даже не дойдет.

– У Монмута родился сын, матушка. По договору в Труа он станет единым королем Англии и Франции после смерти и нашего короля, и своего отца. Даже если Монмут не дойдет до Реймса, туда довезут его сына!

Рене выпалил это сгоряча, и только потом, опомнившись, осторожно посмотрел на мать. С некоторых пор любое упоминание о договоре в Труа заставляло её брезгливо морщиться, хотя раньше было и того хуже – она просто выходила из себя. Но сегодня герцогиня пропустила это упоминание мимо ушей.

– Да, Монмут расстарался, а новая королева Англии оказалась так же плодовита, как и её мать… Но мы все равно коронуем дофина! И даже с нужным количеством французских пэров! Не хватит тех, которые есть, произведем в это звание преданных нам людей, но, думаю, даже этого не понадобится. Герцогиня Алансонская как-то показывала мне письмо, которое она отправила своему кузену Жану Бретонскому. А недавно показала пришедший наконец ответ. Судя по всему, и Жан, и Артюр уже не так пылко негодуют по поводу убийства герцога Бургундского, и договор в Труа, если еще и признаЮт, то уже с оговорками.

– Они десять раз передумают.

– Конечно. Поэтому нам надо быть готовыми и в решающий момент вовремя узнать, что предложит герцогам английская сторона, чтобы предложить больше. Думаю, высокая должность для одного и выгодный брак для другого смогут изменить точку зрения Бретонцев. А брак твоей младшей сестры с герцогом Жаном позволит еще и значительно обезопасить Анжу, и окажется следующей выгодной партией после вашей свадьбы с Изабеллой Лотарингской…

«Ну вот, – с досадой осеклась мадам Иоланда, – дала все-таки мальчику повод заговорить о том, о чем он сам так и не решился».

Но Рене на свадебный намек не откликнулся. Только пожал плечом и снова забарабанил пальцами по колену. «Значит, что-то другое…», – решила герцогиня, поднимаясь.

– Иди сюда, я кое-что хочу тебе показать…

В глубине кабинета на высоком поставце стояло сооружение, прикрытое куском золототканой парчи. Мадам Иоланда сдвинула драгоценную ткань, освобождая внушительного вида шкатулку, и поманила Рене поближе.

– Смотри.

Под поднятой крышкой оказалась утопленная в пурпурный бархат золотая корона.

– Она, конечно, не та, что в Реймсе, но не менее ценна. Эту корону возложили когда-то на голову малолетнего Роберта, который был старшим братом Гуго Великого и сыном Анны Киевской и Генриха Первого Капета. Та самая корона, надев которую король франков впервые положил руку на евангелие, коим ныне клянутся все французские короли на своих коронациях…

– Откуда она у тебя?!

– Случай, Рене. Тот самый случай, о котором можно сказать: «знамение». Монахи из Мондидье, где корона сохранялась семейством де Крепи, тайно вывезли её, узнав, что их диоцез передают под руку этого бургундского выскочки Кошона. Ценностей там и без того хватает, а корону на тайном совете они решили передать тому, кто более достоин ею владеть. Все-таки Рауль де Крепи был графом Валуа и вполне естественно – наш Шарль является его законным потомком… Я безумно рада, Рене, что новый епископ Бовесский с первых же дней своего правления узнает о подобной недостаче. Надеюсь, виновных он не найдёт. А Шарль получит корону одного из первых Капетингов и, заметь, получит на законных правах!

Мадам Иоланда любовно провела пальцем по краю шкатулки, продолжая рассказывать, как трудно было монахам найти гонцов, которые бы согласились провезти подобную вещь через захваченные территории, но Рене не слушал…

Не отрываясь смотрел он на корону. Почему-то вид этого золотого обода убедил его сильнее всего другого, что коронация Шарля действительно возможна. И как-то сразу стал вдруг легок и возможен тот разговор, с которым он пришел к матери, и который готовил долго и тяжело, не зная чего боится больше – то ли её гнева, то ли обиды…

– Матушка… – пробормотал Рене, перебивая мать, – но, если всё так легко… Я хотел сказать, если всё это уже стало достижимым, может быть, нет нужды призывать Деву из Лотарингии?

Крышка от ларца, в котором лежала корона, со стуком упала на место.

– Что? О чем ты, Рене? – Мадам Иоланда смотрела почти испуганно.

– О Жанне. Её воспитывали, чересчур оберегая ото всего, что сделало бы её слишком обычной… Но она стала слишком необычной, матушка! Простите, я не рассказал вам, но однажды, еще в Лотарингии, я неосторожно намекнул Жанне на её миссию. И она уверовала! Уверовала так, что теперь сама без устали учится управляться с мечом, сутками готова сидеть в седле и стрелять из лука! Она держит это в глубокой тайне, но ни о чем другом уже не мыслит. А ведь это очень страшно – оказаться в бою первый раз! Даже мне, мужчине… Девочке же, да еще такой… чистой… Когда она увидит всю эту кровь и весь ужас, она может отступить, разувериться. Или – что по-моему, ещё страшнее – веря в свою миссию, пойдет до конца и погибнет, проклиная нас!

Рене еще сбивался, но говорить становилось всё легче и легче.

Он глубоко втянул воздух, собираясь признаться в своем самом крамольном поступке. И, не давая мадам Иоланде возможность вставить хоть слово, выпалил, глядя в сторону:

– И еще… Помните, матушка, вы не хотели мне рассказать о девочке, живущей в Домреми? Но я так хотел быть вам полезным, что не мог оставаться в неведении… А потом вы тяжело заболели… То снадобье, которое вернуло вас к жизни… его передал отец Мигель. Он сам приготовил, а я съездил… Не бойтесь! Кроме него и Жанны никто в Шато-д’Иль меня не узнал. Зато я увидел ТУ, другую девочку и поговорил с ней…

– И что? – смогла, наконец, вымолвить пораженная мадам Иоланда.

– Не знаю, матушка. Но всю обратную дорогу я чувствовал себя так, словно получил святое причастие…

ШАГ НАЗАД

К чести Рене надо признать, что в Шато д'Иль он мчался более озабоченный болезнью матери, нежели встречей с какой-то таинственной девочкой. Отец Мигель, заранее предупрежденный письмом, уже собрал по домам местных знахарок все необходимые для снадобья травы и теперь настаивал составляющие его отвары.

Хозяевам поместья Рене был представлен как родственник господина де Бодрикура. Очень, очень дальний и бедный родственник, которого комендант Вокулёра не счел нужным даже сопровождать… И это была единственная ложь, на которую отец Мигель решился, потому что «особое лекарство для больной матери» было действительно нужно.

– Вы изменились, падре, – сказал Рене, слушая торопливые рассказы о местной жизни от монаха, суетившегося возле своих чашек и котелков.

– Вы тоже изменились, мой господин, – не оборачиваясь, заметил Мигель. – Раньше вы были просто мальчик… Нет, пожалуй, очень умный мальчик. А теперь – совсем мужчина. Не знаю только, чего в вас стало больше – воина-отца или политика-матери.

– Раньше вы тоже были просто священник. А теперь не знаю, чего в вас стало больше – служителя Церкви или язычника.

Отец Мигель рассмеялся.

– Все-таки мать… – пробормотал он. – А насчет язычника вы правы. Все эти сказки про фей и драконов, про древние заклинания, которые современная церковь отвергает, про говорящие деревья, основы миросоздания, общие корни… Жизнь в деревне совсем не та, что при дворах. Еретиком я конечно не стал, но вера моя значительно переменилась.

Мигель домесил что-то в последней чашке и устало опустился на табурет.

– Скажем так: я увидел Бога и весь мир, им созданный, значительно объемнее как раз через деревенскую жизнь и все эти сказки.

– Надеюсь, вы не учите этому Жанну?

Отец Мигель вскинул на Рене печальные глаза.

– А кто вам сказал, что мое понимание Бога стало менее почтительным? Я просто шире теперь смотрю на вещи и не нахожу это греховным. Разве желание понять больше чем видишь означает неизбежную ересь? – Он укоризненно покачал головой. – Вам ли это говорить, мой господин, после всего, что вы имели счастье познать в кладовых герцога Карла?

Рене улыбнулся.

– Я ничего не говорил про ересь, а всего лишь спросил про Жанну. Согласитесь, что от неё будут ждать веры традиционной. Иначе её просто не поймут.

– «Имеющий уши, да услышит…», – пробормотал Мигель, поднимаясь. – Традиционная вера потому и традиционная, что её может проповедовать любой, более-менее грамотный… Если хотите, можете Жанну увидеть. Я тут занимаюсь с местными детьми… И с ней. Отдельно, разумеется… Она скоро придет.

– А с той… С другой? С ней я тоже могу увидеться?

Отец Мигель резко выпрямился, и у него совершенно непочтительно вырвалось:

– Зачем?!

– Затем, что и вы, и моя матушка реагируете на упоминания об этой девочке совершенно одинаково. Вас словно змея жалит! Вот я и хочу узнать, что в ней такого, и почему вокруг неё столько таинственного?!

Отец Мигель рассеянно переставил с места на место несколько чашек.

– Таинственного? Нет ничего таинственного… Я уже имел честь донести герцогу Карлу, но даже он не придал значения… Хотите, можете увидеть и её.Только я прошу вас, сударь, если не получится понять её сразу, не делайте выводов прежде времени.

Заинтригованный еще больше, Рене еле дождался часа, когда девочки должны были придти в келью монаха. Отец Мигель тихо и как будто обиженно возился в своем сундуке, перекладывая с места на место книги и свитки, а молодой человек, перед которым он разложил какое смог угощение, сидел, предоставленный сам себе, и, лениво пощипывая пирог, рассматривал крошечный участок двора, видимый через окно.

Наконец, послышался дробный стук башмаков, хохот, крики, и в распахнутую дверь влетела растрепанная красная от бега Жанна, почти неузнаваемая в мальчишеской одежде.

– Опять наперегонки, – проворчал Мигель.

Но Жанна, заметив в келье нового человека, замерла и только когда поняла, что перед ней её давний знакомый, заулыбалась радостно и открыто. И не перестала улыбаться даже когда её чуть не сшибла вбежавшая следом Клод.

– Здравствуй, Жанна, – сказал Рене, поднимаясь. – Как ты поживаешь?

– Хорошо, сударь… Рене.

Девочка покраснела, не зная присесть ли ей, как она сделала бы в женском платье, или просто поклониться, как предписывал костюм пажа. И называть ли ей этого повзрослевшего господина по имени как раньше, или надо больше почтения, потому что он стал каким-то важным.

– Я очень хорошо поживаю.

– А продолжаешь ли ты свои занятия?

– Да! Я помню все, чему ты меня научил… научили… вы, господин… И каждый день езжу верхом и стреляю.

Юноша улыбнулся.

– Я по-прежнему Рене, Жанна. Можешь не смущаться… Тебе не скучно здесь, в деревне?

– Нисколько! У меня теперь есть подруга. Она умеет рисовать всё, что видит и даже то, что слышит!

Жанна-Луи, посторонилась и ласково вытолкнула перед собой Жанну-Клод.

Рене, затаив дыхание, перевел взгляд.

Увы! Загадочная девочка ничем особенным не отличалась. Крестьянка как крестьянка, только одета чище и опрятней. Смотрит с интересом… Вот только интерес этот не был похож на обычное откровенно-фамильярное любопытство, с которым рассматривают незнакомцев крестьянские дети. Эта девочка Рене не рассматривала, а как будто сразу заглядывала внутрь его, чем вызывала непривычное и страшно неудобное смущение.

– Как тебя зовут? – не узнавая своей деревянный голос спросил юноша.

– Жанна, – хором ответили девочки.

– Две Жанны?

– Нет, – засмеялась одна, – я здесь Луи Ле Конт, потому что для всех должна представляться мальчиком. А Жанна наоборот – все её зовут Жанной, но мы с отцом Мигелем знаем, что она Клод.

Рене с удивлением оглянулся на Мигеля.

– Её так деревья назвали, – спокойно ответил тот.

Рене удивился еще больше, но, видя, что никто кроме него удивления не выказывает, сделал вид, будто удовлетворен таким объяснением. Однако едва девочки перестали на него смотреть и начали рассаживаться на скамье, тихо подступил к монаху.

– Вы здесь с ума все посходили, что ли? Какие деревья?! Те, что растут за окном? Это они дали ей имя?!!!

Мигель вздохнул.

– Я же просил вас не делать поспешных выводов.

Он вытащил из сундука очень старую и очень толстую книгу, сел на крышку и, перекинув несколько толстых листов, изрядно размятых по краям временем, менторским тоном возвестил:

– Поговорим о святом Мартине Турском и его благословенной жизни… Господин Рене тоже может сесть и послушать.

Пришлось юноше снова опуститься на стул перед окном, который успел ему изрядно надоесть, и придать лицу подобающее благочестивое выражение.

Он прекрасно знал историю святого Мартина. Но в изложении отца Мигеля эта история вдруг получила какое-то иное толкование… Выходило, что не промысел Божий и не истовое ему служение сделали из римского кавалериста благочестивого монаха, а всего лишь следование таким простым человеческим качествам, коими являются доброта, сострадание и открытость каждому, кто нуждался в совете, добром слове или помощи.

Рене прислушивался с нарастающим беспокойством, изредка переводя взгляд на девочек, и насторожился еще больше, когда увидел, что Жанна рассказ монаха все-таки слушала, а загадочная Жанна-Клод сидела, закрыв глаза, и, казалось, не слушала совсем.

«Может, она не в себе, и поэтому может предсказывать? – подумал юноша, припоминая давний рассказ Карла Лотарингского о том, что девочка из Домреми предрекла поражение под Азенкуром – У пророков сумасшествия и падучие сплошь да рядом… Но почему и Мигель, и Жанна принимают её безумие, и повторяют его за ней так, словно это норма? Может, тут колдовство?».

Рене с опаской покосился на девочку с закрытыми глазами.

Поспешных выводов он делать не собирался, но оставлять вопросы неразрешенными не собирался тоже. Поэтому, едва отец Мигель закончил свою нетрадиционную проповедь, а Жанна-Клод открыла глаза, молодой человек сразу обратился именно к ней.

– Хочу спросить тебя, Жанна… Или Клод? Как мне тебя называть?

– Зовите, как хотите, – ответила девочка, не проявляя никаких признаков слабоумия. – Мне оба имени нравятся.

– Тогда, раз уж мы тут все посвященные, пусть будет Клод… Так вот, Клод, мне интересно знать, почему ты слушала, закрыв глаза?

– Так лучше видно.

– Видно? Ты, наверное, хотела сказать – слышно?

– Нет. Когда я что-то слушаю, мне интересней представлять это в картинках. А картинки не слушают, их смотрят. И появляются они только когда глаза закрыты. Тогда всё становится очень понятно, даже то, о чем не говорят. И тогда я смотрю и слушаю. Но, когда картинок нет, значит, говорят что-то неинтересное, непонятное, и можно не слушать, а представлять что-то свое.

Рене сглотнул. Точно – не в себе.

– А сейчас ты слушала?

– Да. Я люблю узнавать про хороших людей.

– Разве ты не знала о святом Мартине раньше?

– Знала. Но только то, что знали все. А сегодня узнала больше.

– Больше? По-моему, падре Мигель рассказал как раз то, что все давно знают…

– Вы так думаете, потому что не закрыли глаза… Падре умеет рассказывать даже то, чего не рассказывает, и картинки получаются, словно живые.

Рене беспомощно посмотрел на Жанну-Луи, потом на отца Мигеля, и почувствовал, что здесь, похоже, не в себе каждый из них. Или он один…

– А про плохих людей ты знать не хочешь? – зачем-то спросил он.

Жанна-Клод отрицательно покачала головой.

– Нет. Про таких никому не надо знать, чтобы не болеть. – И, положив руку на середину живота, добавила: – От плохого вот тут становится очень больно. Пока эту боль чувствуешь, еще есть надежда победить в себе зло. Но если боли нет, значит, пришла пора раскаиваться…

Рене снова оглянулся на Мигеля. Тот смотрел на них с улыбкой, которая появляется у людей, знающих чем все закончится и предвкушающих скорую развязку.

– А у отца Мигеля тебе нравится учиться? – разозлившись на монаха, спросил Рене.

Жанна-Клод слегка замялась, но потом все же кивнула.

– И ты много нового узнаешь?

Девочка помедлила и теперь отрицательно покачала головой.

– Не много. Часто я просто убеждаюсь в том, что мои знания были правильными. Но бывает просто очень интересно из-за картинок…

– Что же, например?

– Например, про Иисуса… Когда про него рассказывает наш священник отец Мине, или падре Фронте, видится всегда одно и то же – наше церковное распятие и крестный ход. А когда рассказывает отец Мигель, я вижу Иисуса, когда ему было столько же лет, сколько и мне сейчас. И такого я люблю его еще больше.

Рене чувствовал, что глупеет прямо на глазах.

– А разве отец Мигель знает, каким был Иисус в твоем возрасте?

Жанна-Клод засмеялась вдруг тихо и нежно, и смех её прозвучал так, будто зазвенел колокольчик.

– Он не знает. Но, когда он рассказывает, я это вижу.

«Колдовство!», – подумал Рене, чувствуя, как заползает в его душу заученный годами целой жизни страх перед ересью. «Колдовство, потому что я не должен это слушать, но хочу… Мне интересно!!!».

– И что же ты видишь? Ты расскажешь об этом или нельзя?

– Можно. Тому, кто хочет послушать, я всегда рассказываю обо всем, что вижу. Но только, если хочет…

– Я хочу. Говори.

– Иисус учился. Так же, как и мы, только другому, и не у себя дома, а в далекой стране, про которую отец Мигель как-то рассказывал. Там он учился у людей… – тут она замялась, вспоминая, – у «жрецов», – и посмотрела на Мигеля, – я правильно назвала?

– Правильно, правильно. Продолжай.

– Ему сказали «ложись и закрой глаза» и помогли выпустить душу из тела, чтобы она стала свободной на какое-то время и училась уже не у людей… Потом душа вернулась, но была другой, более светлой… И на кресте она отлетела точно так же, на время, поэтому Иисус не умер, а заснул…

Рене сверкнул глазами в сторону отца Мигеля. Тайные мистерии! Девочка описывала древний обряд, который уже во времена Иисуса считался и древним, и тайным, не говоря уже о временах прихода христианства! Об этом даже в рукописях Карла Лотарингского говорилось иносказательно, и подлинное толкование могли получать лишь самые посвященные! Монах видно совсем помешался, если рассказал об этом деревенской девочке! Не удивительно теперь, что она такая странная! От её слов за версту несет необдуманной опасной ересью!

Но Мигель встретил гневный взгляд Рене не просто спокойно – он смеялся!

– Пожалуй, только вы, мой господин, в состоянии оценить весь смысл сказанного, – шепнул он.

– Разглашение тайн приората сурово наказываются, падре! Вас предупреждали! – угрожающе-тихо сказал Рене, нисколько не стесняясь присутствием девочек.

– Я не разглашал, сударь. Когда его светлости угодно было почтить меня доверием и передать манускрипт из своей кладовой, он сам просил прочесть его девочке. Но она не стала слушать. На этот счет у Жанны-Клод имеется вполне логичная философия Мне же, говоря по совести, весь смысл документа до конца так и не открылся. А то, что вы сейчас услышали – это результат её собственных знаний и умозаключений.

Рене изумленно уставился на девочку.

– А сама она не могла прочесть? – глупо спросил он.

– Я не умею, – ответила за себя Клод.

– Тогда откуда все эти знания?

Клод внимательно посмотрела на Рене, словно спрашивая себя – поймет ли он? И этот странный, недетский взгляд, не виденный раньше вообще ни у кого, вдруг полностью лишил Рене всякой уверенности во всем, что он знал и чему верил всю свою жизнь. Благоговейный страх перед тем, что сейчас ему откроется нечто, неизмеримо более важное, чем все церковные таинства или древние обряды, нарастал словно высокий оглушающий звук. И Рене едва не закричал: «Не надо! Не отвечай! Я не готов услышать и понять!».

– Всё вокруг наполнено знанием, – сказала Клод. – Вы можете лечь в траву и почувствовать, как дышит под ней земля – как будто огромная и теплая корова, на боку которой ты словно пылинка. Когда мы съедаем ягоды или овощи, проросшие из этой земли, мы можем понять, было ли ей тяжело или радостно, когда всё это вызревало. Можно набрать в руку воды из реки и почувствовать, что это не просто вода, а тоже живая часть мира со своими радостями и огорчениями. А если её выпить, часть реки станет частью тебя самого, а ты – на крошечную долю – частью реки. И потом уже совсем легко понять, что ручеек, пробивающийся сквозь камни, очень страдает, когда его струи разрезаются об острые края, и ему приходится ласково их сглаживать. Или вымывать, если не поддаются. А у камней своя история – они боятся зеленых ростков. Маленький камешек может откатиться, когда росток набирает силу и превращается в дерево или в куст, а большому очень сложно, и он разламывается, разрывается на части, и ему это так же больно, как и нам, когда отрубают руку или ногу… Поймешь всю эту тайную жизнь, и легче понимать жизнь людей. Или наоборот – я еще не разобралась. Но у нас всё очень похоже! Цветы, которым не повезло родиться у дороги, так же бледны и беспомощны, как люди, живущие в разоренных местах. Как любая новая невзгода может окончательно уничтожить этих людей, так и придорожные цветы могут погибнуть под колесами проезжающих телег, и любая лошадь проезжего всадника может остановиться и съесть их. Зато цветы, родившиеся в лесу, красивы и благостны в полном покое, и полны аромата, который слышат пчелы… Когда научишься понимать то, что видишь, совсем не трудно научиться видеть то, чего никогда не знал. И всякие чужие мысли здесь только помешают, потому что – хочешь не хочешь – они подмешаются к твоим, и какие-то обязательно принесут сомнения. А сомнения – всегда разлад. Жить с ним так же тяжело, как пробиваться сквозь острые камни… Я многое вижу, слышу и многое хочу запомнить. Знания приходят сами по себе, достаточно закрыть глаза и представить. Но так же, как не хочу путать свои мысли чужими, я не хочу примешивать и свои мысли к чужим. Поэтому не учусь читать и придумала значки, которые понятны только мне.

Клод протянула Рене свою тетрадку.

– Это всё, что я умею, – улыбнулась она.

В глубокой задумчивости Рене стал переворачивать листки, не столько из желания рассмотреть – он всё равно ничего в этих записях не мог понять – сколько желая осмыслить только что услышанное.

Он был умным молодым человеком. И даже если не всё в словах Жанны-Клод им полностью осозналось, общий их смысл раскрылся вполне. И смысл этот дышал какой-то новой мудростью, никогда никем не проповедуемой. Разве что… Да нет! В евангелиях ничего такого не было, и Иисус проповедовал о царствии Божьем, а не о страданиях ручейка или цветка у дороги… Или его не так поняли и потом уже довели чересчур простые, наивные в своей чистоте мысли до понимания более традиционного… более удобного… «Он ими слишком щедро делился, – подумал юноша. – Но что если сама Его казнь стала следствием тех сомнений, которые его слова посеяли в других?.. О Господи, я тоже впадаю в ересь, но мысль уже не остановить! Что если распятие было не страшной платой за наши грехи, а реализованным страхом перед светлым зеркалом, которое явилось людям и отражало каждого, кто пытался встать рядом – будь то хоть апостолы – в их истинном облике, порченом ложными идолами? Тогда мы все прокляты! Даже самые благочестивые! И этой девочке тоже среди нас не выжить!»

Рене медленно вернул тетрадку, стараясь, чтобы никто не заметил, как дрожат его руки. Ему хотелось закрыть глаза и сжать голову, чтобы не лопнула от хлынувших в неё сомнений…

– А ходишь ли ты в церковь, Клод?

– Конечно! Я очень люблю туда ходить! Там так красиво, и люди все становятся тихими, светлыми и много молятся.

– Но молитвы… Их-то ты заучила, а не сама придумала?

– Молитва не мысль. Это слова – общие для всех, чтобы напоминать о нашем единстве. Мыслью их наполняет тот, кто молится, а молится каждый в себе, и этого не слышно… Не думайте обо мне плохо, сударь, я люблю молиться.

Когда девочки ушли, отец Мигель молча посмотрел на Рене.

– Я всё понял, – отрывисто сказал юноша. – Но теперь мне страшно. Мы вмешались в Божий промысел, в Чудо, которое действительно явлено, а имеем ли право на это?..

Он, наконец-то, обхватил голову руками и уткнулся локтями в колени.

– Или моя матушка величайшая провидица, или она не ведает, что творит, и горько пожалеет со временем!

– Она ведает, – печально откликнулся отец Мигель. – И то, что всё вершится в соответствии с пророчествами, сделанными когда-то – и для неё, и для этой страны говорит только в пользу её действий. Девочки подружились. Они знают друг о друге всё – я это вижу. И вижу также то, что они принимают это, как должное. Не сегодня – завтра совершится последнее: они решат объединиться, чтобы вместе свершить предначертанное. Я жду этого и боюсь. Простите моё малодушие и трусость. Но, когда это случится, позвольте написать вам, а не герцогине? Её светлость давно не видела девочек, она к ним так не привязана… Вы понимаете о чем я?

– Да, понимаю.

– Поэтому мне бы хотелось написать именно вам… А вы уже решите, что с этим делать…

Рене тяжело поднялся.

– Пишите, падре. Нам грешно было взваливать на ваши плечи эту ношу, но еще более грешно заставлять нести ответственность. Когда матушка поправится, я сам с ней поговорю, и мы сообщим вам о своем решении.

Мигель опустил голову.

– Вы великодушны, сударь. Но есть еще кое-что, что пугает меня сильнее всего.

– Что же?

– То, что нам предоставлен выбор…

* * *

–… Можете ругать меня за самоуправство, матушка, но я не жалею о том, что съездил и увидел Жанну-Клод, несмотря ни на что! Когда девочки уходили, я спросил её – поправитесь ли вы, и она обещала за вас молиться. Я так обрадовался, словно уже услышал о вашем выздоровлении. И неважно, что вам действительно помогло – снадобье Мигеля, или её молитва – теперь вера моя сильнее, чем когда-либо! Жаль только, одной веры недостаточно для прежней уверенной жизни. Надо, чтобы не было и сомнений, а я ими полон!

Рене говорил уже безо всяких опасений – главное сказано. Но на мать все еще не смотрел. Лишь без конца прикасался к ларцу с золотой короной, вид и присутствие которой подарили ему безумную надежду на то, что можно обойти страшное предназначение, не подвергая риску тела и души девочек.

– На днях я получил письмо от падре Мигеля. Не сердитесь… Я сам попросил падре писать прямо ко мне. Они не просто подружились, матушка! Они уверовали друг в друга и вместе собираются вершить то, что предназначено только для одной! Но, скажите, имеем ли мы право допускать их до кровавой бойни?! Прислушайтесь к себе, матушка, что говорит ваше великодушное сердце? Мне было страшно за ту, которую пришлось обучать военному делу, но другая… Кто из нас осмелится помолиться за её чистую душу?

Рене запнулся и в полном отчаянии махнул рукой.

– Помогите же мне, матушка! Я запутался в этих мыслях! Только вы теперь сможете меня утешить! Но, если и вам это не удастся – клянусь, я пошлю ко всем чертям Ла Файета, герцога Карла, женитьбу и всё, что помешает мне или погибнуть или вырвать победу хоть у самого дьявола, лишь бы это чертово пророчество не свершилось!

– Сын мой, – прошептала мадам Иоланда. – Мой сын…

Она подошла к Рене и, пригнув его голову, прижалась долгим поцелуем к его лбу.

Глаза Рене заволокло слезами облегчения.

– Вы не сердитесь, матушка?

– Сержусь? О, нет! Ты подарил мне великое облегчение, Рене. Такое облегчение, за которое следует отслужить не один молебен… Очень давно слепой пророк в Сарагоссе предсказал мне две реки, как символ выбора на всю жизнь. Сначала я ошибочно трактовала это пророчество, и незачем сейчас рассказывать, как именно. Но когда отец Мигель заставил меня поехать и посмотреть на девочку в Домреми, сомнения вроде твоих не покидали больше ни днем, ни ночью. Две реки – две девочки, одна из которых создана мной, а другая – истинное Божье благословение! Я тоже мучилась вопросом, имею ли право выбирать между ними. Одна могла повести за собой войско по праву королевского рождения и оставаться при этом крестьянкой в глазах всего мира. А другая?.. Кто знает, что за судьбу уготовил ей Господь? И помешаем ли мы, продолжая своё дело, или помешаем, прекратив его? На этот вопрос мог ответить только Всевышний. И даже когда Мигель написал, что девочки подружились, я была рада, но продолжала сомневаться в своем праве выбирать… Теперь ты сказал, что они готовы идти вместе! Значит, выбора больше нет! Господь явил свою волю! И я первая благословлю тебя на любую битву, которая нанесет нашим врагам обескровливающую рану. Но последний удар все равно должна нанести Дева из пророчества! Последний удар перед настоящей коронацией в Реймсе, потому что только если она будет стоять рядом с дофином, его признают не просто королем, завоевавшим корону как турнирный приз, а подлинным помазанником Божьим!

Мадам Иоланда накрыла ларец с короной парчой и, словно запечатывая, прижала её сверху ладонями.

– Истинным помазанником, – пробормотал Рене. – В Шато д’Иль я видел записи, которые делает эта девочка. Они, как Реймское евангелие, которое никто не может прочесть… То самое, на котором клялся первый король, носивший эту корону…

– Вот видишь! Было бы нам всё это явлено, не исполняй мы Божью волю?

– Но которая из двух девочек встанет возле Шарля на коронации?

– Разумеется, та, которая будет воевать, – не задержалась с ответом мадам Иоланда. – Настоящая миссия другой раскроется, возможно, позднее, и уже не нами. Мы должны только оберегать, но никак не управлять ею. Её миссия раскроется не через войну – в этом я уверена. Как и в том, что ОБЕ девочки должны быть возле Шарля. Одна, зримая, как сестра по крови, а другая – по духу высшей власти, невидимая, как святой дух в коронационном елее. И тогда Франция обретет наконец короля, при котором достигнет величайшего процветания. А вы, мои дети, будете спокойно жить и править в своих герцогствах…

ФРАНЦИЯ. ВЕНСЕН

(31 августа 1422 года)

Высокие жесткие подушки сползли, давили под спину и словно ломали её. Хотелось сменить положение, но не было сил. Как не было их и на то, чтобы кого-нибудь попросить. Тонкая полотняная рубашка взмокла от пота, облепила пылающее жаром тело и жгла, словно власяница. Но это было уже все равно, потому что хотелось только сменить положение, чтобы расслабить спину.

«Я что – умираю?.. Вот так, скоро и просто, от обычной простуды, как какой-то простолюдин? Как раб, из последних сил добравшийся до своей постели с пашни, которая составляла весь смысл его существования? И это я?.. Я?! Желавший дожить до седин, чтобы передать потомкам крепкое государство, мной же образованное? Я умираю?!!!

Но зачем тогда было дразнить меня чудом славнейшей победы? Договором о величайшей мечте, до которой оставался всего один шаг? Скорым рождением наследника – этой благодатью продления рода и первым побегом новой династии? Зачем?! Леопарды и лилии сплелись на мантии… Только на мантии они дружны… Но нет, и там продолжают грызть друг друга – вон сколько крови!.. Она сама, словно мантия – течет по плечам. И горячая, горячая, горячая…

Может быть я еретик, и Господь повелел сжечь меня?..

И вот – я горю!

Но пламени нет. Значит, я не еретик – оно меня не коснулось! А горит всё вокруг. Это дома в Мо… Или в Мелене? Нет, это Арфлёр… Или Руан? Я уже не помню, как они выглядели, только стены, стены, стены… и огонь.

Глухие стены, которые надо было пробить.

Как злое сердце, отбивающее…

Что?

Мои последние минуты?!

Нет, я еще жив! Господь всемогущий, ты ведь не пронзишь огненным мечом того, кто готов сдаться в плен? Мой выкуп драгоценнее любого другого – два могучих королевства…

А-а-а, нет! Это я отдать не могу! Это принадлежит моему сыну – Твоему помазаннику… Ты ведь дашь ему жизнь долгую и счастливую, да, Господи? А мне…

Мне тоже нужна жизнь!

Я отнял очень много разных, но разве то были жизни? Мне нужна моя, чтобы закончить…

Я что, опять пылаю? Или это боль в спине, жгущая, как огонь? Хоть бы кто-нибудь… Ведь стоят вон там, в углу… Трое стоят и смотрят. Чего они ждут?

Когда я умру?

Эй, вы… Кто такие? Почему возле меня французские монахи?!

Ах, да… Это те… из Мо… Даже не пытались бежать… Говорят, за них просил каждый, кого мы отправили на казнь. Милосердные утешители осажденных… Вы и меня пришли утешить? А я ни при чем… Мне было все равно… Это Кошон – мой французский советник… «Кошон» кажется «свинья»? Конечно свинья! Французская свинья рылась под дубом и отрыла три трюфеля. А потом сварила их в котле… Нет, не в котле! Там была тюрьма, а в ней очень жарко… Да, жарко, как в моём теле!

Тело – тюрьма для духа…

А если дух в тюрьме значит он тоже не желал сдаваться?

Но кому?

Тому, кто требовал смирения?

Выходит, я всё же, еретик?

Но, черт побери, какая разница?! Я был велик, и тоже мог себе позволить делить на правоверных и еретиков. А хрипели и корчились в муках и те, и другие… Умирают все одинаково.

Даже я…

А разве я умираю?!

Да. Кажется…

Господи! Ни о чем не прошу, только пусть кто-нибудь подойдет и повернет меня!

И этот огонь… Пусть раздвинут хворост! Я хочу узнать, чего ждут эти монахи?

Кажется не смерти?

Они думают, я встану рядом с ними?

Нет? Много чести?… Три трюфеля в котле… И свинья… Она что, подбрасывает хворост?! О, Господи! Дай мне силы сменить положение! Я хочу встать и посмотреть им в глаза!

Я – великий король, который не должен умирать в своей постели, сгорая, как еретик! Я вообще не могу быть «как» – я «есть»! Я бессмертен! Бес… бес смертен… смертен бес… Я – бес! Сам дьявол! И готов восстать, чтобы жить дальше! Пошли вон, монахи! Много чести… Совершить подлость ради победы, знать, что это подлость и знать, что это же знают все остальные, но все же сделать – это тоже требует мужества! У меня одного его хватило против всех вас: милосердствующих и мрущих, по воле равных себе!»

Слабая рука поверх простыни дернулась, сжимая пальцы в кулак. Только два – указательный и средний – остались почти прямыми и медленно разъехались по влажной ткани.

«Аминь, Господи! Вот моя честь – я не трус, и этого довольно».

Герцог Бэдфордский привстал, тревожно вглядываясь в лицо на жестких подушках.

– Милорды…

Все находящиеся в комнате бросили перешептываться и, не сговариваясь, посмотрели на постель.

– Кажется… Всё.

Бэдфорд медленно подошел и склонился над изголовьем. Бесконечно долго он вглядывался в лицо брата, на глазах меняющее свои очертания. Потом, так же медленно, не разгибаясь, закрыл невидящие глаза.

– Король умер, – сказал Бэдфорд. – Да здравствует король Генри Шестой!

ФРАНЦИЯ

(1422 год)

Король Франции Шарль Шестой Безумный умер 21 октября 1422 года. Чуть меньше, чем через два месяца после смерти человека, которого своим больным мозгом, не ведая, что творит, назвал «сыном и наследником».

Умер тихо и почти незаметно, совершенно забытый за той суетой, которая поднялась после смерти Монмута.

Из Лондона, пользуясь тем, что растерянный парламент еще не пришел в себя и охотно выполнял любые отдаваемые твердым голосом приказы, был срочно вывезен малолетний наследник и, невзирая на опасности путешествия через пролив, доставлен в Париж, под опеку герцога Бэдфордского.

Новый регент Франции сразу показал, что настроен решительно и зло. Любые попытки хотя бы намекнуть на преждевременность и нецелесообразность тех или иных его действий пресекал на корню и быстро затыкал рты, ставя точку в разговоре одним и тем же: «Я выполняю волю брата!». А во всем том, что вершилось помимо этой воли, усматривал зародыш измены и реагировал мгновенно. «Хозяйская рука должна быть крепкой и всегда готовой ударить! – говорил он, верша расправу. – Пускай сразу привыкают, что договор, подписанный в пользу моего племянника, не пустая бумажка. Когда он достигнет совершеннолетия, оба королевства должны стать единым целым! И я добьюсь этого любой ценой!».

Овдовевшую принцессу Катрин, которая всего год носила титул королевы Англии, Бэдфорд тоже вызвал в Париж. Шествуя за гробом – сначала мужа, а через два месяца и отца, бедняжка смотрела вокруг испуганными глазами и покорно принимала быстрые перемены в своей судьбе. Её последней главной ролью на этих политических подмостках стал проезд по улицам французской столицы с крошечным сыном на руках под неусыпным вниманием герцога Бэдфордского. Перед склепом в Сен-Дени, где упокоился безумный отец, Катрин передала сына герцогу и послушно отошла в темный угол Истории.

Всё! Своё дело она сделала.

Заполучив наследника обоих престолов, герцог готов был вернуть принцессу стране и матери, чтобы забыть о ней навсегда.

Вдовствующие королевы встретились без особых сантиментов. Пристрастившаяся к сладкому Изабо очень располнела за последнее время. Белое вдовье покрывало только подчеркивало её отечное лицо, уже начавшее обвисать. Тяжелые складки появились по углам рта и возле носа, мешки под глазами собрались мелкими сборками, словно тонкий полог в алькове её опустевшей кровати…

От прежней красавицы ничего не осталось. Но Изабо уже устала нравиться и покорять. «Что ты так смотришь?», – равнодушно спросила она заплаканную дочь. – Я желала покоя и я его получила. Эти тело и душа страстям больше недоступны. А призракам страстей прежних нет дела до того, на что я становлюсь похожа».

С полным безразличием смотрела Изабо и на то, как герцог Бэдфордский прибирает к рукам страну. Когда ей сообщали о какой-нибудь очередной кровопролитной схватке или о зверствах, чинимых бригантами во время рейдов, она только пожимала плечами и говорила своему заметно поредевшему двору: «Если бы все эти бастарды перестали сопротивляться, ничего бы не было. Не понимаю, зачем они так упорствуют?».

Впрочем, иногда интерес в Изабо просыпался. После сражения при Краване она любезно поздравила сэра Томаса Монтаскьюта, которому предоставилась-таки возможность отомстить за Боже, и потребовала пересказать ей ход сражения со всеми подробностями.

Английский граф охотно поведал о том, как после трехчасового стояния по берегам реки Йонны он велел вынести перед войсками своё знамя и первым кинулся в воду. Как храбро бургундцы осажденного Кравана выбрались через западные ворота и очень вовремя ударили в тыл объединенным франко-шотландским отрядам… Но, уходя из покоев Изабо, Монтаскьют поймал себя на мысли, что королева Франции более всего желала услышать о потерях. И, кажется, осталась очень довольна четырьмя тысячами убитых французов, в числе которых были и представители высшей знати – не менее трехсот известных ей людей.

Что-то смутно похожее на жалость к стране, получавшей оплеухи, как осиротевший после смерти отца ребенок, шевельнулось в душе сэра Монтаскьюта. Но длилось это всего мгновение и тут же улетучилось. 4-ый граф Солсбери, гордо тряхнув головой, хозяйским шагом двинулся дальше по своим делам.

Несколько иначе относился к делам во Франции герцог Бургундский.

С одной стороны, любая победа англичан была и его победой тоже, поскольку и те, и другие войска действовали пока в полной слаженности. Все союзнические договоры с Бургундией новый регент Франции подтвердил и обещанные Филиппу земли Голландии и Зеландии отдал беспрекословно, несмотря на недовольство брата Глостера.

Но с другой – в отличие от своего покойного брата, носившего титул короля, герцог Бэдфордский с невысокого престола регентства озирался вокруг более алчно и действовал более хищно. Делить с ним ответственность за то, что будет наворочано в стране, умный Филипп не хотел и предпочитал лично ни в каких сражениях не участвовать.

К тому же не давал покоя листок, исписанный рукой отца…

Первые победы «дофинистов» не сильно напугали герцога – слишком мелкий повод для появления мифической Девы. Но смерть Монмута вызвала в его душе настоящую панику! А последовавшая затем смерть и Шарля Безумного привела к тому, что весь день накануне похорон и во всё время церемонии бедный Филипп дергался на каждый крик толпы, ожидая что вот-вот поползет по улицам слушок, а то и явится сама эта Дева! А когда явится, представит дофина Шарля законным наследником престола, чему вся эта толпа, не то что не воспротивится, но благоговейно подчинится – потому что слишком велика растерянность! Еще бы! Такой удобный случай! Король-праведник умер, не дожив всего пары месяцев до осуществления своих притязаний, за которые так упорно и кроваво воевал! Умер, можно сказать наказанный Господом, который почти сразу прибрал и короля-безумца, чтобы явить свою волю относительно наследственных дел во Франции…

Но когда ничего не произошло и герцог Бэдфордский без какого-либо Божественного вмешательства смог продолжить дело Монмута, не поступаясь ничем, мысли герцога Бургундского приняли самое благостное направление. Или «дофинисты» еще не готовы и прохлопали удачный момент, или отцу удалось-таки разрушить планы Иоланды Анжуйской, из-за чего она в свое время и слегла, а дурак-дофин, оставшись без поводыря, отомстил отцу убийством.

«Дела в Бургундии требуют моего присутствия», – заявил молодой герцог и отправился активно укреплять здоровье охотой в своих угодьях, игрой в теннис, турнирами и стрельбой из лука, как будто не шла рядом кровопролитная война за французскую корону. Он даже отказался от предложенного Бэдфордом ордена Продвязки, считая, что достаточно поучаствовал в английских делах, отослав ко двору регента Франции давнего соратника отца – Антуана де Вержи.

Сильно израненный на Йоннском мосту в Монтеро де Вержи не погиб и рвался в бой со всем пылом человека, желающего отомстить. Он уже получил должность маршала от Монмута, должность губернатора Бургундии от Филиппа и губернаторство в Шампани и Бри от Бэдфорда. Но зуд шрамов от ран, нанесенных секирами на мосту в Монтеро, не давал покоя. «За все свои губернаторства одну хорошую победу!», – говорил он, отправляясь к осажденному «дофинистами» Кравану. И, если Монтаскьют первым бросился через реку, то де Вержи был первым в рукопашной, завязавшейся на противоположном берегу.

Поговаривали, что он вполне может заменить Карла Лотарингского на посту коннетабля, потому что королева, дескать, давно разочаровалась в своем бывшем протеже, и отношения между ними установились более чем натянутые. Особенно после того злополучного эпизода, когда герцог демонстративно покинул зал, где Изабо отпускала не самые пристойные шутки в адрес маршала Ла Файета, а, выйдя, сказал о королеве такое, что рыцарю о даме даже подумать невозможно…

Постаревший и чувствующий себя больным то ли из-за своего бессмысленного положения, то ли потому, что действительно пришла пора болеть, герцог Лотарингский и сам готовился подать в отставку. В ноябре он открыто встретился с мадам Иоландой, которая приехала на похороны короля Шарля, и имел с ней продолжительную беседу, узнав, наконец, всю подноготную убийства в Монтеро, и прочие новости, которые нельзя было доверить письму.

– Мне очень горько сознавать, что так и не смог быть действительно полезен, – устало говорил Карл. – За мной даже не следят больше… Считаются, пожалуй, только с моим титулом, но не со мной. А теперь еще и годы дают о себе знать. Пришла, наверное, пора передавать все дела вашему Рене… Я знаю, что девочка теперь живет в Шато д'Иль под надежным присмотром, и очень рад этому. Вы ведь слышали, мадам, как стали относиться к мадемуазель Ализон в Нанси? Вряд ли её дом был бы сейчас надежным укрытием. Уж и так боюсь, что после моей смерти ей придется несладко…

– Чего же вы хотите, вы слишком открыто с ней жили, – заметила мадам Иоланда с откровенным неодобрением.

– Вы бы её видели… – вздохнул Карл, поднимая на герцогиню глаза, полные тоски. – Когда-то, глядя на неё, я сам не переставал думать о чистой Деве, несущей спасение… Разве такой уж большой грех, на склоне лет после разгульной, в чем-то глупой, в чем-то жестокой молодости, пожелать настоящего чувства не ради похоти, но ради спасения души, которая любви до сих пор не знала? Ализон обещала мне это спасение… А теперь и её нужно спасать от злобы и зависти…

Герцог грустно поник в своем кресле. Голова словно утонула в меховом воротнике длинного камзола, и мадам Иоланда, окинув взглядом его фигуру, подумала, что Карл, пожалуй, прав – пора её Рене вступать в дело на правах зятя Лотарингского герцога.

– Что слышно при этом… дворе? – спросила она, не столько желая узнать новости, сколько отвлекая Карла от невесёлых мыслей.

– Хорошего мало…

Герцог поднял голову. Но, как будто испытывая непосильную тяжесть высокой шляпы, тут же отклонил её на спинку кресла.

– Бедфорд настроен еще решительней, чем Монмут. Он держит при себе малолетнего наследника, не желая оставлять его ненадежному английскому парламенту, и хочет любыми путями утвердить свое господство здесь, чтобы диктовать условия и Франции, и Англии так же, как это делал Монмут. Бургундию «купили», позволив значительно увеличить её территорию. Но я бы никому не посоветовал обманываться показным миролюбием герцога Филиппа. Я имел удовольствие наблюдать за ним и могу уверенно сказать – он не только сын своего отца, но и внук своего деда. И достойный преемник обоих. Не убей Шарль герцога Карла, я бы всерьез предложил рассмотреть возможность какого-нибудь договора с Филиппом. Но, увы, что сделано, то сделано… К тому же, мадам, вынужден вас огорчить: слухи о том, что Англия намерена затребовать весь Аквитанский фьеф – не пустая угроза. Вам следует серьезно озаботиться сохранением Анжу.

– Знаю, знаю, – вздохнула герцогиня. – Давно жду… И очень хочу кое о чем переговорить с вами, Карл. Мои надежды на герцогов Бретонских, к сожалению, пока не оправдались. Мне удалось расстроить переговоры о союзе с регентом, но сейчас поговаривают, что готовится тройственный договор между Бретанью, Бургундией и Англией о «дружбе и союзе на всю жизнь». Вот так вот… ни больше, ни меньше – «на всю жизнь». И возражений пока ни одна сторона не высказала. Боюсь, договор действительно заключат. Но время у меня было, и кое-что за это время придумалось. Бэдфорд, несомненно, тонкий политик. Однако, если постараться, можно стать еще тоньше… не так ли, друг мой?

* * *

Вскоре после встречи мадам Иоланды с гецогом Карлом, по церковным кругам прошелестел слух, что Рене Анжуйский, несмотря на свои девятнадцать лет, станет новым магистром Сионского приората.

Одни уверяли, что герцог Лотарингский передал зятю свои полномочия из-за расшатавшегося здоровья, другие же настаивали на том, что передача должности при жизни противоречит уставу Приората, но Карл её отдал потому, дескать, что герцогиня Анжуйская «надавила» на него через Авиньон. Там доживал свои дни бывший арагонский ставленник папа Бенедикт Тринадцатый, которого, вопреки решению Констанцского собора, продолжали именовать папой, снисходя к слабому здоровью и явной готовности перейти в мир иной. Бенедикт действительно вскоре умер, И Рене, который на самом деле находился в это время в Авиньоне, якобы успел получить благословение от умирающего. После этого вступил во владение герцогством де Бар, всеми землями Барруа и внезапно, пугая многих, объявил о своей готовности принести вассальную присягу герцогу Бэдфордскому.

– Наша ловкая герцогиня, кажется, поняла, что её дело с Анжу проиграно, и готовит себе спокойную старость в поместьях сына, – усмехнулся Бэдфорд. – Что ж, я не возражаю. Ради Бога.

Он благосклонно принял присягу, еще раз выразил своё одобрение и не преминул добавить, что в Риме тоже остались довольны решением Рене и шлют-де свое благословение. «Еще бы, – подумал юноша, с откровенной прохладой принимая все эти знаки внимания. – Теперь, когда я стал магистром ордена, в Риме благословят любое моё решение, лишь бы оно не отдавало ересью несогласия с ними».

И он знал, о чем говорил. Мартин Пятый, как и его предшественники, воспринимал Приорат как своего рода лояльную оппозицию. Тайны орден, несомненно, хранил крамольные, но ведь хранил же, не распространял! И то, что могущество ордена с падением тамплиеров только возросло, сомнений ни в ком в Риме не вызывало. Так что не считаться с приоратом было бы очень глупо. Особенно теперь, в самом начале единопапства, когда умер последний авиньонский понтифик, и разорванная на части Церковь стала снова срастаться в единое тело с головой, увенчанной в Риме.

– Мы не должны открыто интересоваться делами Ордена, но и пренебрегать хорошими отношениями с его магистром не можем, – говорил его святейшество своим кардиналам. – Принятие вассальной присяги хороший повод. Передайте наше благословение его светлости и отдельное благословение по поводу его бракосочетания с Лотарингской принцессой. В конце концов, святая Церковь всегда стояла за брак и смирение…

Несколько иначе отнеслись к происходящему Филипп Бургундский и Жан Бретонский. В апреле, съехавшись в Амьене, они заключили с Бэдфордом тройственный договор «о дружбе и союзе на всю жизнь», и тоже были бы рады принять вассальную присягу Рене Анжуйского за капитуляцию. Но почему-то не получалось.

Мудрый Бретонец, до сих пор не давший ответа на предложение мадам Иоланды сочетаться браком с её дочерью, наконец-то, призадумался всерьёз. Просто так в Анжуйском доме давно ничего не делалось, и вряд ли Рене стал бы покорно склонять голову перед английским регентом без одобрения, а то и подсказки своей матери. А уж про саму герцогиню и говорить было нечего! Та вершила свои дела в дне завтрашнем и вершила крайне расчётливо. Поэтому предположение Бэдфорда о том, что мадам Иоланда смирилась с неизбежной потерей Анжу, Жан Бретонский пропустил мимо ушей, считая его слишком преждевременным и опасно легкомысленным. Зато, подписывая договор о «дружбе на всю жизнь», уже прикидывал: а не заключить ли, в самом деле, союз с Анжуйской герцогиней, пока она не достала то, что «спрятала в рукаве», и не показала всей Европе, что дружить-то надо было с ней?

Примерно так же, только без дружеских планов, размышлял и герцог Бургундский. Но у него поводов для опасений и раздумий было гораздо больше, и сводились они не к простым расчетам – «где теперь выгодней?», а к мучительным поискам средств, которые не позволят мадам Иоланде разыграть её козыри. Поэтому, едва союз был заключен и подписан, Филипп бросился за советом прямиком к епископу Кошону, благо тот находился под рукой и как член королевского совета, и как духовное лицо в составе делегации, призванной засвидетельствовать подписание договора.

* * *

– Выход есть, ваша светлость, и выход достаточно простой, учитывая, что интересующая мадам герцогиню деревня находится на завоеванной территории.

Кошон отослал секретаря принести какие-то документы из своих епископских покоев и сел напротив герцога Филиппа, нервно барабанившего пальцами по столу.

Падре изрядно раздобрел на новой должности. Теперь мало кто узнал бы в этом величавом епископе прежнего доверенного герцога Бургундского, юрко шныряющего на Констанцском соборе от одного нужного лица к другому. Теперь это был человек, добившийся всего чего хотел и даже больше и продолжающий добиваться уже другого – такого, о чем прежде не смел и помыслить.

Только Бог или дьявол знали, каким тайным путем удалось Кошону стать одним из душеприказчиков покойного короля Шарля и войти в королевский совет вдовствующей королевы и регента. Но корни, видимо, тянулись в отдаленные уже времена осады Мелена, после которой по указанию Монмута именно Кошон хлопотал перед папой об отставке епископа Куртекуиса, так настырно просившего милости для несчастного рыцаря Барбазана. Куртекуис был изгнан из Парижа, где и пробыл-то на должности епископа всего год после смерти предыдущего. А всё епископское имущество – книги и церковные облачения, что остались после изгнания – Кошон попросту присвоил, заявив парижскому капитулу, что ему всё это завещано. И капитул заявление покорно «проглотил», чем дал повод Кошону широко расправить плечи в деле служения новой власти.

Уже не покровительственная, а явно угодническая любовь Парижского университета с одной стороны и благоволение Монмута – с другой, стали теми крыльями, с помощью которых епископ Бовесский воспарил над низменной обыденностью, со всеми её неудобными милосердными понятиями.

Три монаха из Мо почтенному прелату не являлись – ни во сне, ни в бреду. Кошон прекрасно спал, ел, отличался отменным здоровьем и думать забыл о жестоком июньском дне, когда имея полную возможность проявить жалость, все же отправил троих своих соотечественников в «крепкие и надежные тюрьмы», где их – изможденных шестимесячной осадой – ждала неминуемая, мучительная смерть.

– Это унижение заслужено ими вполне, – назидательно разъяснял Кошон клирикам из своего окружения, вкушая сытный обед в трапезной разоренной церкви Сен-Фарон де Мо, где служил аббатом один из осужденных монахов. – Они восстали против законной власти А что есть законная светская власть? Это власть Господа нашего через своего помазанника – над телами, так же, как Он властвует над душами нашими через его святейшество папу. Восставая против короля, эти монахи все равно что восстали против Бога и вполне заслуживали костра. Но я поступил милосердно, позволив убедить себя в том, что они просто заблуждались, и отправил их всего лишь в тюрьму…

Но через два месяца внезапная смерть Монмута едва не лишила епископа одного из «крыльев» – то есть должности советника английского короля. Он совсем уже было собрался растеряться, однако милость герцога Бэдфордского тут же ввела его в королевский совет и оставила советником на службе у регента.

– Будете служить мне так же ревностно, как моему брату – получите архиепископство, – пообещал герцог.

И Кошон служил. Верой и правдой. Получая тысячу золотых экю только за заседания в королевском совете…

На подписание договора между тремя герцогами он явился по долгу службы хотя и испытывал некоторое смущение: кажется, впервые в жизни почтенный прелат не смог отличиться в порученном ему деле. Переговоры с Бретонцем, которые Кошону доверили годом раньше, закончились полным провалом из-за того, что спесивый герцог не пожелал договариваться «через свинью», и до сегодняшнего подписания дело доводили уже другие люди. Ходили слухи, что виной всему герцогиня Анжуйская, которая расстроила переговоры, потому что сама упорно искала сближения с герцогом. И, хотя никаких прямых подтверждений этому не было, Кошон затаил на герцогиню нешуточную обиду. Из за чего теперь вполне разделял мнение Филиппа о том, что принесение вассальной присяги её сыном – очередной ловкий ход готовящейся интриги.

– Если вы думаете, что я забыл о нашем деле, герцог, то вы ошибаетесь. Не хотелось бы говорить огульно и приписывать герцогине Анжуйской дела, которые подвластны только Господу, но факты вопиют… Мы ведь знаем, ваша светлость, каким изощренным умом обладает эта женщина. И я бы нисколько не удивился, если бы нашел доказательства тому, что она – только ей известными дьявольскими кознями – приказала отравить и короля Генри, и короля Шарля, да упокоятся их души в мире… Ради того, чтобы посадить на трон своего зятя, герцогиня готова на всё, и в целом мире не найдется человека, готового это оспорить. К сожалению, осуждением дофина как убийцы вашего отца, в Европе никого уже не убедишь. Как невозможно убедить его светлость – нашего регента – провести расследование смерти брата. Он уверяет, что присутствовал при последних его минутах, и не испытывает никаких сомнений относительно причин этой смерти. Простуда – и всё… Но его величество был очень и очень угнетен последние месяцы. Я хорошо помню этот отсутствующий взгляд и безразличное лицо! Он был зол, но азартен под Меленом, а взятие Мо его даже не обрадовало. Подобные перемены в таком человеке неестественны, так что я бы рассмотрел еще и вопрос о порче. И это не совсем глупо, как может показаться. Герцогиню в колдовстве мы конечно не сможем обвинить, но Деву, которую она собирается всем явить… Тут есть о чем подумать, ваша светлость!

Кошон, с довольным видом откинулся на спинку стула. Но Филипп в ответ только фыркнул.

– Эта Дева черт знает когда может явиться, и мы понятия не имеем, как её появление собираются обставить! Может мы тогда и рта раскрыть не посмеем… Нет, всё надо пресекать сейчас и бесповоротно! Что вы там говорили о деревне на отвоеванной территории? Предлагаете её сжечь, как оказывающую сопротивление?

– Зачем так сложно, ваша светлость? Всё можно сделать намного проще…

Кошон замолчал, потому что вернулся секретарь, посланный за документами.

Бесшумно подойдя к столу с лицом бесстрастным и хмурым, он разложил перед герцогом и епископом карту западной части Франции с областями Шампани, Барруа, Бургундии и Лотарингии, а также несколько старых документов. Затем снова бесшумно удалился.

– Взгляните сюда, герцог.

Кончиком тонкого кинжала, который всегда носил при себе по случаю военного времени, Кошон обвел небольшой участок на карте.

– Это округ крепости Вокулёр, которому принадлежит и деревня Домреми. Это река Мёз, это Туль. А вот – совсем близко, как вы видите – границы Шампани и Барруа. Здесь Лотарингия. Для планов мадам герцогини место идеальное. Я навел кое-какие справки и из этих вот документов узнал, что еще во времена Людовика Святого его ближайший соратник и друг Жан де Жуанвиль даровал городу некоторые права. Своего рода суверинитет… А теперь взгляните на Шампань. Видите? Единственный непокоренный город, который может послужить защитой для Вокулёра – Витри-ан-Пертуа. Город мятежный, потому что его жители упрямо считают наследником престола дофина. Мы могли бы предоставить на рассмотрение регента проект, по которому губернатору Шампани будет вменяться в обязанность покорение Витри и приведение к присяге законному правителю. Таким образом Вокулёр останется в изоляции, будет осажден и, разумеется, сдастся. А следом за ним под нашей властью окажется и весь округ.

Филипп покачал головой.

– Осады дороги. Чтобы осадить такой город, как Витри, потребуется строительство восьми, а то и десяти бастид. Да и Рене Анжуйский может воспротивиться. Он принес вассальную присягу, и Бэдфорд не станет с ним ссориться с таким явным ущербом.

– А вот тут господин герцог де Бар и его матушка мадам герцогиня переиграли сами себя! – радостно воскликнул Кошон. – Крайне удобный до сих пор суверенитет Вокулёра и его расположение почти на границе делают город фактически ничьим, и, следовательно, уязвимым! После падения Витри дорога на Вокулёр будет открыта, крепость окажется автономной во всех смыслах, и герцог Бэдфордский имеет полное право потребовать от неё покорности. То, что двести лет суверенитет Вокулёра неукоснительно соблюдался всеми французскими королями, не указ для короля английского. Да и вы, ваша светлость, можете предъявить на эту территорию свои права – достаточно помочь регенту с осадой и отправить своих людей на интересующую нас территорию.

– И что? – спросил Филипп. – И мы, как царь Ирод, начнем истреблять всех девочек без разбора?

– Зачем же всех? – улыбнулся Кошон. – Вы разве не помните, ваша светлость, в самом начале разговора я сказал, что не забывал о нашем деле. По сведениям, которые мне доставили, некое семейство из Домреми четыре года взяло в аренду поместье Шато д'Иль, как раз в округе крепости… Позвольте, где-то тут был листок с записями… Нет, не нахожу… Но, все равно, я помню и без записей – в семействе есть две девочки. Они сестры. Одной около двенадцати или тринадцати, другой – меньше. Но нас интересует первая, потому что именно её, уже довольно давно, опекает францисканский монах по имени Мигель… Странное имя для французской провинции, не находите?

– И вы полагаете…

– Я уверен, ваша светлость.

Филипп некоторое время, молча, продолжал барабанить пальцами по столу. Потом сердито поджал губы.

– Нет! Чушь какая-то! Герцогиня, несомненно, женщина ловкая, но как она собирается выдать девицу из захолустья за Божью посланницу, я понять не могу!

– В этом-то и весь смысл, – развел руками Кошон. – Мы здесь одни, и можем говорить откровенно, не так ли? Королева… м-м, как бы это сказать помягче?

– Говорите, как есть.

– Я служитель Господа, герцог, и некоторые вещи не могу называть своими именами… Но в противовес нашей не самой нравственной королеве именно чистая Дева-крестьянка может считаться чудом господним.

– Хороши нынче крестьяне, – скривился Филипп. – Взять в аренду поместье в такие-то времена.

– А кто об этом узнает? – без улыбки спросил Кошон. – Она придет из Лотарингских земель, в соответствии с пророчеством, и этого довольно.

Герцог подумал еще немного и, наконец, хлопнул рукой по столу, как будто поставил точку.

– Ладно. Попробовать стоит. Действуйте, Кошон. Но пока только от своего имени и, ради Бога, осторожно!

– Я всегда осторожен, ваша светлость, – улыбнулся Кошон.

БУРЖЕ

(1422 год)

Дофина короновали почти по-домашнему, скромно и без особых торжеств. «Радоваться будем в Реймсе, – сказала мадам Иоланда. – А сейчас мы просто вершим то, что должны». Так же скромно она обставила и свадьбу Шарля с Мари, которая прошла сразу после коронации. «Помни, ты обещал назвать первенца Луи», – шепнула герцогиня, целуя зятя после церемонии. Дочь она тоже поцеловала, но, отстранившись и посмотрев в её лицо, только покачала головой. «Ты еще не королева…».

Громкая победа при Боже уже отошла в прошлое, уступив место новым потерям и новым заботам, разрешить которые могли бы только новые победы. Но август, на который возлагались большие надежды, принес досадные и отчаянно разорительные огорчения. Бойня под Краваном стала тяжелым ударом для армии дофина. И сразу после, как будто мало было одного разгрома, пришло известие о рейде, которым граф Саффолк прошелся по Мэну, захватив богатую добычу. «Мы оставим «Буржского королька» без средств к существованию», – смеялись приближенные графа, используя гулявшее по англо-бургундским войскам презрительное прозвище Шарля.

Дофин от этих бед совсем было сник. Но посланный за английским воинством Жан д'Аркур во главе спешно собранных отрядов разгромил Саффолка в Нормандии при Бруссиньере и перебил половину армии бывшего соратника Монмута.

Победа была безусловной. Однако торжества по этому случаю опять прошли совсем скромно. Средств, действительно, не хватало. Ни на содержание войска и двора, ни на выкуп рыцарей, захваченных в плен при Краване, ни на выплаты ломбардским наемникам… «Не повышать же, в самом деле, налоги на землях, преданных дофину», – говорила мадам Иоланда, открывая собственный кошель. Но проблемы оставались. И выход виделся один: если у «дофинистов» нет денег на ведение войны и взять их негде, то надо добиться, чтобы денег не стало хватать и у противника.

И тогда её светлость снова взялась за перо…

«Милостивый государь мой… Даже обходя молчанием законность договора, подписанного в Труа, и принимая в расчет возможность – но только возможность – его законности, не могу не высказать опасений, которые напрашиваются сами собой.

Одно дело, когда наследный принц Франции ведет войну за свои права с королем Англии, но совсем другое, когда он вынужден защищать страну от захвата её чужеземным регентом. Видя, как и кому герцог Бэдфордский раздает французские земли, захваченные его покойным государем и братом, я не могу не задаться вопросом – все ли его действия продиктованы только защитой интересов малолетнего короля, или герцог готовит почву для узурпаторства? Как бы ни боялась я показаться пристрастной, а все же нельзя предавать забвению тот факт, что отец его светлости – покойный сэр Ричард – тоже получил власть и корону путем насильственного свержения законного короля. И если в Европе желают осудить дофина Франции за бунт и подстрекательство к войне, пускай осуждают также и английский парламент за щедрое финансирование регента, который устраивает свои дела, прикрываясь как щитом интересами малолетнего племянника…».

Письма с подобным содержанием разлетелись по королевским дворам Европы словно стрелы, пущенные по наиболее здравомыслящим мишеням. Шпионы и – в основном – шпионки мадам Иоланды поработали на славу. Ни одно из отправленных ею писем не попало к тому, кто бы их прочитал и безразлично отложил в сторону. Безупречная репутация герцогини Анжуйской как политика не давала сводить содержание её писем к одной только жалкой попытке привлечь на свою сторону сочувствующих. В Европе и так уже с тревогой присматривались к тому, как целенаправленно герцог Бэдфордский подминает под себя Францию и заключает щедро оплаченные договоры со всеми, кто при случае поддержит его в неограниченном влиянии на малолетнего короля, а потом, возможно, поддержит и в притязаниях на его корону.

Министры, канцлеры и кардиналы европейских дворов и даже папского двора в Риме, сообщая своим государям о тревожных симптомах в поведении герцога Бэдфорда, жаловались на то, что их представителей – или, говоря иначе, шпионов – всё чаще стали перекупать, из-за чего достоверные сведения о делах во Франции получать становилось всё труднее. Но все же, находя способы, они получали информацию, которая не могла не настораживать…

При этом никто, разумеется, эти способы не озвучивал.

Что поделать, все эти люди были мужчины с их маленькими мужскими слабостями, которые свойственны даже кардиналам. А юные французские дворянки, уехавшие подальше от кровопролитной войны, были так соблазнительны и так податливы… К тому же располагали роднёй, настолько осведомленной, что оказывались не только приятны в общении, но и очень полезны.

Прелестные же француженки, в свою очередь, тоже помалкивали о том, что вся их «осведомленная родня» находилась в Бурже – возле дофина – и носила имя герцогини Анжуйской…

Тревожный слушок, как волна от подброшенных мадам Иоландой сомнений, недолго петлял по лабиринту из приемных, кабинетов, келий и альковов. Изрядно приправленный и утяжеленный общественным мнением, он достиг, наконец, конечного адресата и английский парламент загудел в нужной тональности.

– Судя по заявлениям милорда Бэдфорда французские мятежные войска терпят одни только поражения, а сам он победоносно движется по Франции! Однако деньги из Англии продолжают уплывать полноводной рекой! Если его светлость не в состоянии обеспечить победоносную армию за счет завоеванных территорий, о каких победах может идти речь?! Герцог, в конце концов, регент, а не король, и мы вправе потребовать отчета…

Разумеется, взбешенный Бэдфорд какие-либо отчеты предоставлять отказался, и финансирование его армии существенно сократилось, что повлекло откровенное разграбление уже завоеванной Нормандии. А это, естественно, вызвало новую волну сопротивления и отвлекло англо-бургундские войска от целенаправленного продвижения по стране к главному защитному укреплению «дофинистов» – Орлеану.

* * *

« Он всегда осторожен… – усмехнулся про себя монах с хмурым бесстрастным лицом, ощупывая в кармане рясы плотно свернутый листок бумаги, весь исписанный рукой Кошона. – Идя по трупам, о чью-нибудь праведную душу да споткнешься… А ты споткнешься сразу о три!».

Уже около часа сидел он в приемной перед покоями герцогини Анжуйской и готов был просидеть хоть целый день, лишь бы его приняли и выслушали.

Летом восемнадцатого года преподобный Гийом Экуй, благодаря протекции своего дяди – настоятеля церкви в Мондидье, был принят на службу к Жану де Летра – канцлеру Франции и епископу Бовесскому. Служба преподобного не слишком обременяла. Доживающий последний год своей жизни епископ был тих и благостен, и главной обязанностью Экуя было чтение Евангелий, которые его святейшество, готовясь предстать перед Всевышним, комментировал с точки зрения человека уже отряхнувшего земной прах со своих ног.

– Любовь к ближнему не может быть всеобъемлющей, – пояснял он со слабой улыбкой. – Не верьте тому, кто говорит будто познал это великое чувство, доступное одному лишь Богу. За свою жизнь я не любил очень многих и даже не пытался их полюбить, потому что к этому себя принудить невозможно. Но, послав нам Иисуса, Господь воззвал к состраданию, которым любовь возмещается. Сострадая – понимаешь, понимая – прощаешь, а прощая – примиряешься. В этом и состоит истинный смысл того смирения, которое мы ошибочно принимаем за слабость… Вы, сын мой, наверное думаете, что я боюсь смерти? Но я примирился даже с ней, потому что понял высокий смысл ухода из жизни. И вы в свое время тоже примиритесь, если, конечно, научитесь воспринимать каждый шаг своей жизни и даже самую смерть как шаги на пути познания Божьего замысла…

О смирении, понимании и милосердии они говорили очень много и очень познавательно для преподобного Экуя. И когда епископ умер, преподобный тихо закрыл глаза на просветленном лице, не искаженном последними муками, и перекрестился без слёз, зная, что отлетевшая душа давно уже покоится в мире.

Целый год после этого вспоминал Экуй свои беседы с Жаном де Летра, готовясь понимать, прощать и сострадать. И даже желал, чтобы Господь послал ему достойное испытание, чтобы проверить прочность своих убеждений. Но действительность оказалась куда сложнее. Новый Бовесский епископ быстро развеял благостные заблуждения о понимании и доказал, что не только полюбить можно не всякого, но и понять…

Впрочем, начиналось всё не так уж и плохо. Смирный вид монаха, который был всего-навсего чтецом при прежнем епископе, обманул Кошона своей покорностью и обещанием преданности, если чтеца повысить, скажем, до писаря, а потом и до секретаря. Повышение произошло стремительно, но произвело эффект, обратный тому, который ожидался. Преподобный Экуй был неглуп. И, получив доступ ко всем делам нового епископа, быстро разобрался, что сострадать тут нечему, понимать – сродни преступлению, а как всё это прощать – вообще неизвестно!

Когда обнаружилась пропажа короны Капетингов из хранилища в Мондидье, наказаны были все, кто подвернулся под руку, и без особых разбирательств.

– Меня совершенно не заботит, кто из них виновен, а кто – нет, – надменно выпятив губу, заявил Кошон преподобному, явившемуся просить за дядю. – Я бы мог простить пропажу своей собственности, но собственность диоцеза есть собственность короля, которому я служу, поэтому наказаны будут все без исключения.

Осужденных церковников, среди которых были и очень старые люди, прогнали по улицам города босыми, с головами, посыпанными пеплом, а потом заставили замаливать свой грех, стоя коленопреклоненными на холодных плитах церкви целые сутки. Когда же сутки прошли, осужденных изгнали из города.

Преподобный Экуй изо всех сил старался понять и простить. Но вместо этого обнаружил в душе зародыш нового неудобного чувства, которое кололо словно острый шип, не мешая только одному – состраданию изгнанным. Это чувство выросло еще больше после изгнания в Женеву слишком милосердного Куртекуиса, потом укоренилось и стало разветвляться после каждого сданного города, разоренного аббатства или монастыря, потому что, занимаясь делами Кошона, преподобный прекрасно знал всю подноготную каждой сдачи и каждого разорения.

Послушно, но уже не смиренно, составлял он списки награбленного и, делаясь все более бесстрастным, хмуро наблюдал за кончиком пера, подчеркивающим то, что следовало перенести в кладовые епископа…

Ненависть!

Имя нового чувства определилось после сдачи Мо, когда на пыльной улице, среди сгоревших домов и трупов людей, умерших от голода, Монмут решал судьбы тех, кто остался жив… Монахов привели последними. И даже те, кому уготовано было повешение, пали на колени, моля о милости для этих троих, меж тем как сами они ни о чем не просили, и не было ничего героического в этих трех человеческих остовах, еле держащихся на ногах… Если бы не взгляд.

Так смотрел когда-то прежний епископ Бовесский, когда говорил о своем понимании смирения. И смертельно уставшее лицо Монмута дрогнуло. Что-то беспомощное промелькнуло в его глазах отголоском последнего крика о милосердии.

«Я благословлю службу тебе, если ты их помилуешь», – подумал преподобный, задерживая дыхание, чтобы не спугнуть готовые сорваться с губ Монмута слова.

Но тут вперед вылез Кошон со своими обычными речами об оскорблении королевского величия, и момент был упущен.

– Делайте с ними то, что считаете нужным, – поморщился Монмут, разворачивая коня.

Суд закончился. А в душе преподобного не осталось ничего, кроме пышно цветущей ненависти.

«Ненавидеть, значит признавать в другом существование наихудших пороков. Признавать это, значит желать отомстить за всё сотворенное зло. А предаваясь отмщению, становишься таким же, ненавидимым… Что ж, я и стану! Милосердие и сострадание защитить себя не могут, но кто-то должен противостоять этому злу!» Экуй в последний раз вспомнил слабый голос монсеньора де Летра, его слова о прощении и понимании, и в последний раз улыбнулся своим давним, наивным убеждениям. Больше он это вспоминать не будет! Он всё решил! И безжалостно растоптал в своей душе то, что могло принести ей мир и спасение.

С тех пор – бесстрастный и хмурый – Экуй ждал только подходящего случая.

О делах Кошона с герцогом Бургундским он знал только в общих чертах, потому что вплотную к этим делам не подпускался никто. Но, когда епископ послал его за картами и документами, отложенными в специальный походный сундучок, Экуй сначала просмотрел их сам, а потом, ни в чем не сомневаясь, свернул и положил в карман всего один листок, исписанный рукой Кошона. Даже если пропажу заметят, всегда можно сказать, что листка этого и не было. И пусть докажут, что он его взял! Берут обычно то, от чего можно получить выгоду, а какая может быть выгода от этого листочка секретарю епископа – члена королевского совета, обласканного всеми правителями, кроме одного, весьма сомнительного, служить которому сейчас совсем не выгодно? Нет, Кошон своего секретаря в краже не заподозрит. Скорее подумает, что листок затерялся во время маленького происшествия по дороге в Амьен, когда его карета завалилась на бок. Тогда много вещей рассыпалось…

А дальше… Дальше оказалось еще проще!

Как только стало известно, что монсеньор епископ собирается хлопотать о сдаче Кротуа и снова собирается в дорогу, Экуй купил у знакомого лекаря снадобье, от которого слег, как будто в горячке. Охая и морщась, он пообещал Кошону догнать его, как только почувствует себя лучше. Но едва весь епископский кортеж скрылся из вида, преподобный поднялся и стал собираться сам. Свою походную суму он набил всяким ненужным тряпьем, чтобы выглядела соблазнительно наполненной, надел заметный зеленый плащ с гербом епископа поверх теплого неприметно-серого и, дождавшись следующего дня, выехал из городских ворот, стараясь казаться совсем больным, и в такое время, когда его могло увидеть как можно больше народу.

Проехав несколько сот лье, Экуй сбросил зеленый плащ, закопал подальше от дороги тряпье из своей сумки, а саму сумку, надорвав и измазав кровью из безжалостно надрезанной руки, бросил рядом с плащом. Притоптал вокруг землю так, как это бывает на месте драки, а потом, взобравшись на коня, поскакал в сторону Бурже, моля Господа о том, чтобы оберег от шатающихся наемников и обнищавших крестьян, чьей жертвой должен был считать его отныне епископ Кошон.

– Сударь… сударь, очнитесь! Кто вы такой, и что вам угодно?

Голос заставил Экуя вздрогнуть. Средних лет дама, явно из числа фрейлин герцогини Анжуйской, смотрела на него вопросительно и сердито. Кажется, он заснул, дожидаясь внимания к свой персоне, и теперь выглядел не понимающим, где и зачем находится.

– Простите… Я слишком долго сюда добирался, – пробормотал Экуй.

Вытащил из-за пазухи драгоценный листок, уже изрядно измятый, и протянул фрейлине.

– Прошу вас, мадам, отдайте это её светлости. Если герцогиня захочет меня после этого принять, я дождусь и всё о себе расскажу. Если нет – ждать мне больше нечего и называть себя незачем.

Он проводил глазами листок, уносимый фрейлиной, и впервые за всё последнее время подумал, что сведения, ради которых он так рисковал, могут здесь никого не заинтересовать. Или понадобятся более подробные разъяснения о делах Кошона с герцогом Бургундским, дать которые он бы не смог даже при полной готовности вспомнить каждое услышанное слово. Преподобный принялся в тысячный раз перебирать в уме всё то, что затвердил по дороге, пока восстанавливал в памяти дела Кошона за последний год, но не успел перечислить и половины, как вернулась фрейлина, которой он передал листок.

– Её светлость желает вас видеть.

Экуй поднялся, чувствуя себя, как гребец на судне без парусов, чьи движения определяются звуком барабана. Сейчас барабаном было его сердце.

– Герцогиня примет меня лично? Одна?

– Не заставляйте себя ждать, сударь. Её светлость свободным временем не располагает…

В комнате, куда привели преподобного, были соблюдены все меры предосторожности. Мадам Иоланда стояла возле приоткрытого окна, а от неизвестного посетителя её отделял широкий стол и стоящий перед столом важного вида рыцарь, чей настороженный взгляд не вызывал сомнений – свое дело телохранителя рыцарь знает очень хорошо. Но Экуй все равно мысленно усмехнулся.

На службе у Кошона он имел удовольствие общаться с итальянским наемником, которого специально вызывали для «деликатных поручений». Чувствуя превосходство над смиренным монахом, этот ломбардец щедро делился секретами своей профессии и с откровенным удовольствием давал советы «на всякий случай», который всегда может произойти в это непростое время.

Поэтому-то, оценив принятые против себя меры предосторожности, преподобный невольно прикинул, что, будь он наемным убийцей, ему не составило бы труда усыпить бдительность рыцаря тихим разговором о деле, ради которого он пришел, потом нанести внезапный, рассчитанный удар кинжалом в шею, а потом, пока герцогиня, отрезанная от выхода столом, будет звать через окно подмогу, убить и её…

Но Экуй не был убийцей. Он был человеком, доставившим сведения, в нужности которых всего минуту назад, сомневался. Теперь же, увидев, что принимают его при такой малой охране, быстро сообразил – его сведения не просто важны! Они еще и настолько секретны, что герцогиня – даже рискуя оказаться лицом к лицу с убийцей – удалила из комнаты всех лишних, включая свою охрану, и оставила только этого рыцаря, который видимо в курсе всех дел…

– Ваше имя, сударь, звание и имя господина, которому вы служите, – отрывисто, словно отдавая приказы, произнес рыцарь.

Монах низко поклонился.

– Преподобный Гийом Экуй из Бове. Мой отец служил оруженосцем у мессира де Шартье. Погиб при Азенкуре. Как младший сын я принял сан и поступил на службу к епископу Бовесскому. При монсеньоре де Летра состоял чтецом, при нынешнем епископе – секретарь. Эти записи я выкрал из его бумаг.

На последних словах Экуй протянул руку, указывая на измятый листок в руках герцогини, и заметил, как напрягся при этом его движении рыцарь и как откровенно и твердо взялся за рукоять своего меча.

– Я хочу знать, для чего вы это выкрали? И как пробрались в Бурже, учитывая то, кому служите? – подала голос герцогиня. – Сюда не все наши друзья попадают так запросто.

– И я попал не запросто, ваша светлость, – хмуро ответил Экуй. – Но видимо Господу не были угодны дела монсеньора епископа, и в дороге Он послал мне попутчиков, которые сочли меня другом, достойным доверия и помогли попасть даже сюда.

– Кто они?! – спросил рыцарь.

– Они преданные вам люди, мессир.

– А знали эти преданные люди о том, что вы – секретарь, крадущий бумаги у своего господина? – спросила мадам Иоланда. – Согласитесь, после такого мне почтить вас доверием трудно.

Монах поклонился еще ниже.

– Воля ваша, мадам. Но я ненавижу епископа Кошона, господином своим его больше не считаю, и готов поклясться на Библии, на святом распятии… да хоть перед самим Господом нашим, что ненависть свою не назову даже грехом, потому что выносил её, сострадая тем, кто был Кошоном погублен.

– Речь достойная, – мадам Иоланда отошла от окна и бросила измятый листок на стол. – Теперь так же достойно объясните, почему вы выкрали для нас именно это?

– Я не мог взять документы – Кошон за ними очень следит. Но здесь, на этом листке, он переписал для герцога Бургундского все города и области, которые их почему-то интересуют. Для последней встречи с герцогом мне было велено подготовить карты восточных областей, и особенно подробно – все укрепления округа крепости Вокулёр, которая на этом листке подчеркнута, как и Витри-ан-Петруа.

– Вы знаете для чего это?

– Знаю… Не всё правда, но достаточно для того, чтобы понять: захват этих областей может каким-то особым образом навредить вашей светлости или его высочеству дофину…

Как мог подробно, Экуй рассказал о подслушанных планах епископа и герцога Филиппа, признавшись, что далеко не все слышал отчетливо, потому что говорившие часто понижали голос до шепота. Но о готовящемся нападении на Витри и нарушении суверенитета Вокулёра слышно было достаточно хорошо. К тому же о том, что это не просто обычный захват крепости, а настоящий заговор говорили и донесения епископских шпионов, засланных в Барруа и Шампань, которые Экуй принимал по долгу службы и, разумеется, читал.

– Нам вредит захват любого города, – заметила мадам Иоланда, когда Экуй закончил. – Почему вы решили, что особенно важным является именно захват Вокулёра?

Преподобный замялся. Чтобы ответить, надо было рассказать о том, что он слышал еще про какую-то девочку – то ли дочь, то ли воспитанницу некоего Арка, который – вот уж странность – сумел купить с аукциона целое поместье! И о том, что, говоря о ней, епископ и герцог поминали царя Ирода и королеву. Слышал об этом Экуй очень смутно, не понимая до конца связи одного с другим. Однако догадался, что именно здесь скрыта главная тайна, и кое-что додумал сам. Додумал и ужаснулся! Предположения его были столь невероятными, что пожалуй незачем было говорить об этом герцогине. Если он прав, то тайна эта связана с незаконным рождением и, возможно, с еще одной претенденткой на престол. Знать её даже для людей более высокого положения – прямой путь на плаху или под нож наемного убийцы. А он кажется прав… Листок, исписанный Кошоном, явно герцогиню разволновал.

Что ж, коли так, она и сама знает, в чем там дело. А его, Экуя, задача – только предупредить и помешать планам Кошона, не выставляя напоказ свою догадливость…

– Вокулер – крепость, двести лет имеющая определенные права и фактически никому не принадлежащая… То есть, при случае, оспаривать эту землю могут и губернатор Шампани, и ваш сын, мадам… Может быть, всё дело в этом?

– Мой сын принес вассальную присягу регенту, чьи интересы представляет губернатор Шампани. Захват его территорий – это его дело, ничем нас не задевающее…

Не поднимая на герцогиню глаз, чтобы не выдать себя, Экуй неловко повел плечами.

– Я не слышал больше того, о чем уже рассказал вашей светлости. Епископ говорит об этом только с герцогом Филиппом, а донесения шпионов, которые попадают мне в руки, слишком разрознены, чтобы понять весь замысел… Порой они доносят даже о жизни самых обычных семейств…

– Каких, например?

– Мне запомнился только господин Арк, переехавший из деревни Домреми в поместье Шато д'Иль, – Экуй сглотнул, соображая, не слишком ли много сказал и поспешно добавил: – Но это всё, что я о нем знаю…

– А что думаете? Вы же думали о чём-то, когда подслушивали и крали этот листок.

– Только одно, – теперь преподобный поднял глаза и открыто посмотрел на герцогиню, – готовится новое злодейство, которое следует предотвратить, потому что готовят его слишком тайно и очень тщательно. И дело это напрямую связано с интересами герцога Бургундского, которого я тоже ненавижу, потому что именно он посадил Кошона епископом в Бове!

Мадам Иоланда в ответ промолчала.

Со странным выражением на лице она смотрела на Экуя и слушала, ничем не выдавая ни своего интереса, ни его отсутствия. Только иногда её правая бровь еле заметно вздрагивала, как будто герцогиня из последних сил сдерживалась, желая обменяться взглядами с рыцарем, но не делала этого, чтобы не выдавать своих эмоций постороннему

– Почему мы должны верить вам? – спросил рыцарь, тоже не спускавший глаз с лица преподобного.

– Мой отец погиб при Азенкуре, – ответил Экуй после паузы.

– Это не мешало вам достаточно долго служить Кошону.

– Чтобы предать, нужно быть уверенным, что предаешь того, кто этого заслуживает. Только любовь вспыхивает в одночасье, ненависти нужно время.

– И как вы мыслите теперь свою дальнейшую жизнь? – холодно спросила мадам Иоланда.

Экуй пожал плечами.

– Если ваша светлость не сочтет меня достойным доверия, я могу вернуться к Кошону и понести любую заслуженную кару. Только не думаю, что до ваших ушей дойдет слух о секретаре Бовесского епископа, тихо удушенном в подвале какой-нибудь тюрьмы, и сомнения как были, так и останутся… . Вы можете заключить меня под стражу здесь и посмотреть, как будут развиваться события, а потом решить вопрос о доверии… Я не знаю, мадам. Моя дальнейшая жизнь теперь ваша. Распоряжайтесь ею, как сочтете нужным. Вряд ли я смогу сделать больше того, что уже сделал, но если желание быть полезным чего-то стоит – оно тоже ваше.

Экуй замолчал, ожидая приговора. Но мадам Иоланда продолжала рассматривать его, ничего не говоря. Звуки, которые прежде были не слышны – звуки жизни за стенами этой комнаты – постепенно заполнили пространство между тремя людьми, застывшими друг против друга. Сердитый женский голос выкликал какого-то Гийома, называя его «паршивцем» и «бездельником», и преподобный со странной тоской подумал, что так же могла бы кричать ему и его Судьба за то, что предал её когда-то. То ли в тот отчаянный момент, когда решил ненавидеть, то ли среди малодушных размышлений – служить или не служить новому епископу? То ли еще раньше, когда, желая идти воевать вместе с отцом и братом, послушался уговоров матери и дал слово посвятить себя только церкви и стать милосердным и покорным…

– Эй, кто-нибудь! Позовите стражу! – громко крикнул рыцарь, повинуясь легкому кивку герцогини.

Экуй глубоко вдохнул и расправил плечи. Что ж, к этому он был готов…

– Могу я задать всего один вопрос, мадам?

– Можете.

– Кротуа сдали? В пути я никаких новостей не слышал.

– Не сдали и не сдадут. Тут у вашего епископа ничего не вышло.

Преподобный осенил себя крестным знамением и благодарно поклонился.

– Храни вас Бог, ваша светлость.

– Вы еще успеете об этом помолиться, – сказала герцогиня, перестав изучать лицо Экуя. – Я велю повесить распятие в комнате, куда вас отведут. Это конечно не тюрьма, но какое-то время следить за вами будут. А я пока подумаю, что мне делать с вашей жизнью.

Едва двое стражников увели преподобного, Танги Дю Шастель круто развернулся к мадам Иоланде и, навалившись обеими руками на стол, заговорил взволнованно и тихо, так что шепот его получился с присвистом:

– Нам надо немедленно послать кого-нибудь в Витри укреплять оборону! А сам я, если позволите, поеду в Вокулёр набирать ополчение!

– Не спешите, мой друг, – медленно, словно уравновешивая порывистость рыцаря, покачала головой мадам Иоланда.

Она села за стол, сдавила пальцами виски и еще раз пробежала глазами по ровным, писаным с педантичной аккуратностью, строкам на листке.

Неужели герцог Бургунский – тот, прежний – настолько доверял Кошону, что посвятил его в тонкости этого дела?! Не хотелось в это верить, но – вот оно подтверждение прямо перед глазами! Подтверждение на первый взгляд очень опасное! Но только на первый… А если хорошо подумать? Господь столько раз являл свою милость и благоволение… Кто знает, может быть и то, что вершится сейчас – тоже Его воля?! Может быть – это знак, и Вокулёр должен оказаться в смертельной опасности, как и все обитатели его окрестностей?

– Надо хорошенько подумать, Танги… Витри, конечно же, следует укрепить. Я полагаю просить об этом нашего доблестного Ла Ира. Но… Не знаю, мне кажется, лишние жертвы тут не нужны, и город придется сдать, подержавшись в осаде только для виду…

– То есть, пропустить Бэдфорда и Бургундца к Вокулёру?!

– Да. Но саму крепость укрепить так, чтобы любая атака на неё захлебнулась.

– А если осада?!

Герцогиня сухо улыбнулась.

– Разумеется, осада будет. Но, повторяю, мне нужно всё хорошо обдумать, Танги. Появление этого монаха – явный знак от Господа, желающего напомнить, что нам следует взвешивать и продумывать все подробности не столько самих событий, сколько их последствий. А еще не забывать: враги далеко не глупы. Убийство Жана Бургундского не избавило нас от слишком сведущих недругов. Даже став призраком, он не хочет сдаваться… Но этот монах, кажется, служит другим призракам. Скажи, Танги, что ты о нем думаешь? По-твоему, он честен с нами?

Дю Шастель поджал губы.

– По мне – любой предатель бесчестен.

– А по-моему, он умнее, чем хочет казаться. И это очень опасно, если он враг, но может очень пригодится, если он друг… Приставь своих людей охранять его. Чуть позже я постараюсь выяснить, что преподобный Экуй нам не рассказал и почему. А потом приму решение. Но одно уже несомненно… – герцогиня постучала пальцем по листку: – Своими планами Кошон, сам того не ведая, натолкнул меня на мысль… Очень опасную мысль, Танги! Но, если всё получится, мы увидим нашу Деву во всей её силе и славе быстрее, чем собирались…

ИЛЬ-БОШАР – ИВРИ

(1421-1424 годы)

От замка Иль-Бошар до Бурже путь не самый длинный. Но не проехав его и до половины, сгорающий от любовной горячки Ла Тремуй вдруг почувствовал, что здесь, вдали от несравненной красоты и чар мадам Катрин, мозг его словно остудили холодной водой.

Разнообразные мысли, так и путавшиеся вокруг вожделенной постели, где ждала его покорная возлюбленная, сбились постепенно в одну мысль – четкую и, наконец-то, разумную. И в голове сам собой обозначился вопрос: «А зачем так ненадежно и так глупо?».

Первоначальный план, с которым этот ловкий когда-то царедворец отправился в Бурже, действительно, был примитивен, опасен и провально туп. Являться к дофину, который словно нашкодивший щенок снова лизал руки герцогине Анжуйской, было чревато отлучением от двора. И лучше уж добровольно отсидеться в Сюлли, чем приезжать вот так, с «пустыми руками», не имея предложить ничего дельного, кроме глупых поздравлений по случаю победы, которая уже бог весть когда была! Нет, возвращаться надо так, чтобы снова вернуть свое положение и снова стать полезным и влиятельным.

Пустив коня медленно брести по дороге, Ла Тремуй призвал на помощь воображение и попытался представить себе, как могло выглядеть устранение де Жиака, явись он – недавний не столько советник, сколько подстрекатель – ко двору дофина в том любовном угаре, в котором выехал из замка мадам Катрин. Представил и рассмеялся. Всесильный министр, оказывающий Шарлю такую необходимую финансовую поддержку, был пока неприкасаем. И даже если Ла Тремуй сумел бы наскрести по карманам какое-никакое вознаграждение для наемника из числа очень сведущих в тайных убийствах ломбардцев, тот не стал бы рубить кормящую его длань, а скорей бы сдал самого Ла Тремуя и получил бы сумму вдвое больше предложенной.

Нет, убирать де Жиака следовало руками того, кто сможет стать более влиятельным при этом дворе. А кто сейчас более всего интересует дофина и его так называемую «матушку»? Конечно же, герцоги Бретонские. Вот отсюда и надо начинать!

Ла Тремуй мрачно усмехнулся. Вожделенные мечты, похоже, требовали отсрочки. И хотя воспоминание о поцелуе мадам Катрин все еще сводило мучительной судорогой и душу, и тело, он благоразумно решил не губить себя, не имея абсолютной уверенности в том, что получит желаемое. А желаемое вдруг стало видеться куда объемнее, чем простое обладание супругой де Жиака.

«Герцог Бретонский когда-то был добр ко мне, – размышлял Ла Тремуй. – Если его отношение не переменилось, я могу не просто обрести любовницу, но и верну свое прежнее влияние на дофина даже под боком мадам герцогини. А потом… О, Боже! Моя супруга слишком болезненна и слишком страдает от своих недугов. Было бы жестоко продлевать её мучения на этой земле. И если я верну и упрочу свое положение при дворе дофина, можно договориться с каким-нибудь некапризным лекарем и успеть сделаться вдовцом прежде, чем овдовеет мадам де Жиак. Уверен, она не откажется сменить одного министра на другого!».

Глаза Ла Тремуя радостно сверкнули. Получить сразу всё! Возлюбленную в качестве жены, её состояние и место её мужа возле возможного короля Франции! И получить ничем не рискуя!

О, ради этого стоило потерпеть и не ехать пока в Бурже, где – неизвестно еще, что ждет!

Руки сами собой твердо взялись за поводья. Решено. Он вернется пока в Сюлли, разузнает о здоровье супруги, заодно поухаживает за ней, как и писал дофину. А потом, после того как всё хорошо продумает, поедет к герцогу Бретонскому!

Но не к Жану, а к Артюру, с которым есть о чем потолковать!

Однако прошло более двух лет, прежде чем к этим далеко идущим планам удалось приступить. Стремительное возвращение Монмута после Боже, осады, жестокие расправы во время рейдов и смерть обоих королей… Куда тут высунешься?!

Ла Тремуй без устали слал письма мадам Катрин, умоляя её подождать, не гневаться и войти в его положение: в конце концов, события в стране ему не подвластны. Но в ответ получал только сухие отписки, а потом перестал получать даже их.

Однако не отчаялся.

Опытным глазом озираясь вокруг, он уже видел, как и откуда извлечь выгоду, и благословлял свое осмотрительное решение, которое позволило тихо пересидеть время всеобщей растерянности возле больной жены.

Да и сама болезнь драгоценной супруги словно по заказу прогрессировала стремительно и неумолимо. Мадам Жанна совсем перестала вставать с постели, а её лекарь безнадежно качал головой и бессильно разводил руками, говоря, что «осталось недолго».

«Я не покину вас, моя дорогая!», – шептал Ла Тремуй, навещая умирающую. Он пылко сжимал и целовал безучастные ко всему руки жены, словно благодарил за такой своевременный уход и даже испытывал вполне искреннюю жалость, глядя на худое бледное лицо, покрытое болезненной испариной. Он горько и так же искренно плакал, когда мадам Жанна, наконец, умерла…

Но едва прошел слух о коронации дофина, как всякая скорбь исчезла, выметенная соображениями о том, что удобный момент -наконец-то настал. Пыла подбавило и письмо от мадам Катрин, в котором она четко давала понять, что ждать дольше не намерена. Поэтому уже через несколько дней Ла Тремуй сидел в аскетично убранных покоях младшего герцога Бретонского в Иври и за любезной светской беседой пытался выяснить всё о царящих здесь политических настроениях.

К великому удовольствию, почва для вызревания имевшихся у Ла Тремуя планов оказалась самая благоприятная. Артюр де Ришемон явно колебался, получая сообщения о военных победах Жана д'Аркура в Нормандии и письма от сестры – герцогини Алансонской – которая расписывала эти победы в превосходной степени, особо стараясь ещё и потому, что там получал настоящее боевое крещение её сын. Кроме того, Монмута, обещавшего когда-то герцогу командование английскими войсками и право именоваться графом Ричмондским, уже не было в живых, а регент обещания брата выполнять явно не собирался.

Ла Тремую не понадобилось много времени, чтобы вытянуть из Ришемона эту информацию и отложить её в памяти с пометкой «выгодно». Плюс ко всему, он получил возможность узнать и о других событиях в стране не просто как о голых фактах – чем довольствовался, живя в провинции – а со всеми тонкостями, подтекстами, нюансами и мнениями об этих событиях как со стороны английской, так и бургундской. И что самое важное, разумеется – со стороны самих герцогов Бретонских.

– Я прекрасно понимаю желание Анжуйской герцогини короновать своего зятя как можно скорее, – говорил Артюр де Ришемон. – И не считал бы для себя возможным шутить о «Буржском корольке», как это делает герцог Филипп, уже хотя бы потому, что герцог Бэдфордский терпит одно поражение за другим. По крайней мере в Нормандии… Я бы даже задумался о заключении союза с дофином, если бы не опасался оказаться в королевском совете рядом с людьми случайными и малопочтенными.

– Да! Да, ваша светлость! – горячо подхватывал Ла Тремуй. – Я бы и сам давно вернулся ко двору его выс… его величества, если бы не боялся снова оказаться в тени какой-нибудь интриги или преступления.

– Вы имеете в виду убийство моего отца? – холодно спросила присутствующая при разговоре супруга Ришемона, мадам Марго

– Увы, герцогиня, – голова Ла Тремуя скорбно поникла. – Я был на том мосту. Всё видел… И до конца своих дней буду сожалеть, что стоял на стороне убийц.

Брови мадам Марго сердито съехались к переносице.

Эта женщина, которую Судьба словно мячик кидала то вверх, то вниз, убитого отца не любила.

Пользуясь своим положением опекуна королевских детей, он когда-то заставил её – совсем еще юную – выйти замуж за дофина Луи, несмотря на горячую любовь к другу будущего мужа – молодому герцогу Бретонскому.

– Станешь королевой – будешь поступать, как твоя свекровь! – кричал Жан Бургундский на дочь. – А мне нужно с королевским домом родство более близкое, чем то, что есть сейчас!

Но королевой Марго так и не стала. Зато успела в полной мере вкусить все неприятности, которые дарит нежеланный брак с нелюбимым. Она открыто страдала после трагедии Азенкура, когда пришло известие о пленении герцога Артюра, но после смерти Луи даже не стала делать вид, что огорчена. Только, вернувшись назад в Бургундию, спросила изгнанного еще раньше отца, не желает ли он теперь породниться с холостым английским королем, чтобы она имела возможность вызволить из плена того, кого любит? Но отец, обозленный на весь белый свет усилением власти Арманьяка, отвесил ей пощечину и велел сидеть тихо, пока не подыщется новый выгодный кандидат.

– Не любишь признавать свои ошибки? – спросила тогда Марго, вытирая кровь с губы. – А ведь союз с герцогом Бретонским был бы сейчас очень выгоден, не правда ли? Но я благодарна тебе хотя бы за то, что у меня больше нет того мужа, который был.

Новой оплеухи она дожидаться не стала и, действительно, сидела тихо в своём поместье, целиком отдаваясь восторженному ожиданию возлюбленного, по примеру героини рыцарской баллады, которую ей бесконечно читали её фрейлины.

Постепенно и возлюбленный, и сама любовь к нему идеализировались настолько, что стали походить на бирюзовые с позолотой картинки из книги – идеальные и приукрашенные до слащавости. А потому, когда мессир Артюр, живой и осязаемый, из плоти и крови, наконец, предстал перед ней, мадам Марго откровенно растерялась. С явным изумлением смотрела она на огрубевшее, с тяжелыми складками лицо, помеченное глубокими шрамами от ножа английского лучника, на руки, еще покрытые струпьями от недавно перенесенной болезни, и на тоску – совсем не героическую – в этих давно не юношеских глазах.

Прежней любви в своем сердце она не нашла. Но на брак согласилась. С одной стороны потому, что других претендентов на её руку так и не появилось, а с другой – из чисто бургундского упрямства, желая утвердить свою волю перед отцом даже после его убийства.

А тут еще и приехавший вместе с Артюром герцог Жан очень толково разъяснил мадам Марго, что убийством этим станут теперь манипулировать все заинтересованные лица, и будет лучше, если они – герцоги Бретонские – окажутся рядом в качестве родни и третейского судьи, отделяющего «зерна от плевел».

– Европа повозмущается и остынет, – повторял он без устали. – Но здесь вас, как дочь, требующую справедливого возмездия, начнут перетягивать на свою сторону племянник, королева, английский король и – рано или поздно, как бы абсурдно это ни прозвучало – сами «дофинисты». В такой ситуации без твердой опоры растеряется любой, не говоря уже о слабой женщине. А мой брат готов встать между вами и целым миром, чтобы защитить, помочь разобраться и не очутиться, в конце концов, с теми, с кем не надо!

Такая постановка вопроса мадам Марго окончательно убедила. Брак был быстро заключен и, в отличие от предыдущего, оказался при ближайшем рассмотрении даже приятен. Правда, за всеми военными сражениями, осадами и последовавшими одна за другой королевскими смертями, об убийстве герцога Бургундского почти забыли. И в глубине души мадам Марго была рада, что забыли…

Но тут приехал Ла Тремуй, который словно голос Рока с любезной улыбкой возвестил: «Отсрочка закончена, мадам, и пора выбирать – против кого и во имя чьих интересов вам надлежит потребовать возмездия».

– Так вы говорите, что видели, как убивали моего возлюбленного отца? – снова вернулась к теме мадам Марго, после того как супруг и его гость вдоволь наговорились о законности коронации дофина

– О, мадам…

Ла Тремуй покачал головой и картинно прикрыл ладонью глаза, демонстрируя невозможность спокойно вспоминать о совершенном злодействе.

– Я не только видел… До рокового моста я ехал бок о бок с убийцей и был жестоко обманут его лживыми уверениями в том, что все обиды прощены.

Мадам Марго с удивлением подняла брови.

– Вот как? – произнесла она презрительно. – Выходит, дофин не доверял даже своему ближайшему окружению?

– О, что вы, мадам, что вы!!! – испуганно замахал руками Ла Тремуй. – Я имел в виду вовсе не дофина!

Выпучив глаза, он всем телом подался вперед к герцогской чете, как будто готовился сообщить им о какой-то страшной тайне.

– Дофин – несчастный юноша, воспитанный женщиной слишком властной, чтобы позволять кому-то иметь мнение, отличное от её собственного! Это просто сказалось – вот и всё! В то время его высочество был подавлен и сильно расстроен её болезнью, он не мог сопротивляться бесконечным нашептываниям и подстреканиям со стороны тех малопочтенных людей, о которых вы, ваша светлость, как раз и говорили. Будь герцогиня рядом, она бы, конечно, не допустила… Она бы придумала что-то более изощренное, но не такое кровавое, и уж конечно, не опустилась бы до убийства! Однако, повторяю, её болезнь, а, более всего, её воспитание сделали свое дело. Растерянный юноша просто склонил свой слух к тому, кто был особенно настойчив.

– Кто же это? Мне говорили о дю Шастеле, – сказал герцог.

Ла Тремуй откинулся на спинку стула и с хорошо разыгранным удивлением перевел взгляд с герцога на герцогиню, потом обратно.

– Господи, неужели пока я был в Сюлли некому было указать на истинного виновника?! Мне кажется, господин де Жиак достаточно громко кричал о нанесенном ему оскорблении и так потрясал своими рогами, что тень от них металась по всей Франции!

Мадам Марго презрительно фыркнула.

– Мой отец не один год состоял в открытой связи с Катрин де Жиак, и её супруг имел много возможностей послать вызов!

– Герцог Жан его бы не принял, дорогая, – покосился на жену де Ришемон. – Кто такой был этот де Жиак, пока не стал министром при дворе дофина? Королева Изабо отлучила его от двора еще в восемнадцатом году за слишком активную поддержку графа Арманьякского.

– Как вы прозорливы, ваша светлость! – восхитился Ла Тремуй и почтительно обратился к мадам Марго. – Женщине, подобной вам, трудно себе представить, насколько бесчестны бывают порой люди. Они могут годами лицемерно выжидать, а потом, в самый неожиданный момент, наносят удар в спину тому, кто шел на них с открытым забралом. И наносят этот удар рукой, как правило, не своей, а рукой того, за чью спину можно сразу и спрятаться… Я имею счастье пользоваться доверием мадам Катрин и знаю, с каким страхом ждет бедная женщина решения своей участи. Сейчас её супруг не имеет достаточной власти, чтобы заточить жену в монастырь без риска потерять её состояние. Но если Господь дарует нашему дофину… нет, уже королю… еще несколько блистательных побед, герцогу Бэдфордскому придется не только заключить перемирие, но и признать полномочия нового французского парламента. Вот тогда, в благодарность за все заслуги, де Жиак может потребовать от короля особого решения по своему вопросу и наказать жену как угодно! Вплоть до развода и последующего изгнания без каких-либо средств.

– Бедняжка, – довольно холодно произнесла мадам Марго. – Надо будет написать ей что-нибудь ободряющее.

– Господь послал вам вместо жены ангела, герцог! – тут же воскликнул Ла Тремуй, и взор его заметно увлажнился…

Вечером перед сном Артюр де Ришемон явился в спальню к жене и, отослав фрейлин, присел на край постели.

– Что ты обо всем этом думаешь, Марго? – спросил он, постукивая кончиками пальцев друг о друга.

– О чем?

– Обо всем… О Ла Тремуе. О настойчивости, с которой он предлагает де Жиака в качестве виновного в убийстве твоего брата. О разговорах вокруг признания прав дофина… Эти победы д’Аркура! Чем черт не шутит – они вполне могут заставить регента признать права дофина хотя бы частично.

Мадам Марго, полусидя на высоких подушках, слегка пожала плечами.

– Ла Тремуя я помню еще по тем временам, когда он только принял должность Великого управляющего при дворе покойного короля. Ходили слухи, что он как-то помог Арманьяку разоблачить связь моей бывшей свекрови с де Бурдоном. Если слухи правдивы, я только за это готова признать его другом. Что касается де Жиака… Что ж, кандидатура неплоха. Ревность – мотив достаточно убедительный для убийства, а способ убийства достаточно подлый, чтобы можно было ответить тем же.

– Ответить?

Герцог развернулся на постели и посмотрел супруге в глаза вопросительно, но без особого удивления.

– Ты полагаешь, пора ответить?

– Да, Артюр. Не думаю, что желание убрать каким-то образом де Жиака исходит от нашего дофина-короля. Судя по всему, это нужно самому Ла Тремую, который слишком пылок в обвинениях и хочет для чего-то отдалить де Жиака от Шарля, не показывая своей заинтересованности. В другое время его слова можно было бы пропустить мимо ушей, но не сейчас. Ты сам знаешь, Артюр: порой сведение личных счетов становится обстоятельством весьма удобным. Намекни Ла Тремую… Дескать, будешь ему очень благодарен, если де Жиак поплатится за свои злодеяния. В ответ, я уверена, он скажет тебе, что не обладает достаточными полномочиями и хотел бы иметь могущественную поддержку…

– Скажет ли?

– Скажет, Артюр. Иначе зачем ему было приезжать, если бы не требовалась твоя помощь. Поэтому предложи ему сделку. Пообещай убрать де Жиака, как только станешь командующим войсками Шарля, но никак не раньше. На это Ла Тремую возразить будет нечего – коннетабль лицо достаточно могущественное. Таким образом, каждый из вас получит своё… Не забывай, Артюр, герцог Бэдфордский уже фактически отказал тебе в командовании своими войсками: у него есть для этого Монтаскьют. А герцогиня Анжуйская давно заинтересована в союзе с тобой и Жаном. Стоит ли прозябать в Иври, когда есть возможность получить должность, достойную герцога Ришемона?

– А как же д'Аркур?

– Пусть это станет заботой Ла Тремуя. Не думал же он, в самом деле, что ты станешь помогать из простой любезности?

Герцог Артюр криво усмехнулся.

– Дельный совет, Марго. Однако без согласия моего брата…

– Твой брат согласится.

Мадам Марго откинула одеяло, неторопливо встала с постели и, открыв свой часослов, достала спрятанное между страниц письмо.

– Это мне прислала герцогиня Алансонская. Письмо само по себе пустое, но, среди всего прочего, мадам Мари упоминает о том, что герцог Жан просил её осторожно разузнать у герцогини Анжуйской, не отказалась ли она от мысли выдать за него свою дочь?

ВЕРНЕЙЛЬ

(17 августа 1424 года)

14 августа, легко и весело, франко-шотландские войска под командованием Жана д’Аркура и Арчибальда Дугласа, заняли замок Вернейль в Эвре.

Событие само по себе не бог весть какое – замок не самый стратегически важный, с небольшими окрестностями. Вот только заняли его почти играя, с помощью совершенно мальчишеской выходки, подсказанной мальчишкой Алансоном.

Франко-шотландская армия подошла к Вернейлю, гоня перед собой целую толпу пленных англичан, и д’Аркур предложил коменданту жизни пленников в обмен на сдачу замка. Комендант, не чуждый христианскому милосердию, повелел открыть ворота. И только когда замок был фактически захвачен, выяснилось, что никаких пленных англичан не было, а были союзники-шотландцы, которые здорово повеселились, изображая своих давних врагов израненными, стонущими и совершенно несчастными.

Расправы над гарнизоном благодушный д’Аркур вершить не стал. Но всех солдат под замок посадил, предварительно выпив с комендантом за его добрую душу. Остальных жителей замка он отпустил на все четыре стороны, очень надеясь, что весть об этой легкой победе – а более всего о весёлом замысле юного племянника Алансона – дойдет до ушей английского регента.

Увы, новость дошла. А дойдя стала той последней каплей в чаше огорчений, которые бесили Бэдфорда последнее время.

Чего стоил рейд д’Аркура по Нормандии, когда, не слишком напрягая себя осадой укрепленного Авранша, он просто отошел и разграбил Сен-Ло. Точно так же, как за год до этого захватил и разграбил – там же, в Нормандии – очень богатый Бернэ, чем лишил регента не только городов, но и тех средств, которые он мог получить на укрепление собственной армии. Это и само по себе являлось ощутимым ударом, а на фоне парламентского недовольства выглядело почти катастрофой.

В подобной ситуации делать ставку на французских герцогов, которые признали договор в Труа и были вполне лояльны, Бэдфорд не мог, да и не хотел. Это брат Гарри, когда был жив, мог себе позволить обещать должность командующего и право именоваться графом Ричмондом только что отпущенному из плена Артюру Бретонскому. Сам же Бэдфорд предпочитал воинов английских. В крайнем случае, бургундцев. Но и только… Поэтому, собрав девятитысячную армию, он скорым маршем двинулся к Вернейлю и уже через три дня стал перед замком двумя отрядами, растянувшимися длинным фронтом.

Одним отрядом командовал сам Бэдфорд, а другой был отдан под команду сэра Монтаскьюта – давнего соратника погибшего при Боже брата Кларенса.

– Лучников поставить по флангам каждого отряда! Резерв отведите в тыл, по центру! Не более двух тысяч! Рыцарям спешиться!

Бэдфорд окинул взглядом войска разворачивающегося под стенами замка противника.

– Они вытягиваются параллельным фронтом, милорд, – комментировал рядом Монтаскьют, унимая горячившегося под ним коня. – Пятнадцать тысяч… Даже больше. Опять три баталии, по флангам конница.

– Скажите стрелкам, чтобы вбивали колья.

– Земля очень сухая.

– Пусть вбивают!

Бэдфорд нервно повел шеей. На августовской жаре пот, стекающий по вискам, противно и липко растирался под оплечьем шлема. Снять бы пока. Но противник что-то слишком весел… Как бы не начали наступать вопреки своей обычной тактике – стоять и стоять, пока не получат хорошего пинка под зад!

Тяжелый взгляд Бэдфорда проскользил по сверкающему ряду доспехов на стороне врага.

– Если тебе, Томас, попадется этот мальчишка Алансон, сунь его подмышку и притащи ко мне живого.

– Зачем он вам? – спросил Монтаскьют. – Герцогство и так ваше – выкупа не получить.

– Хочу иметь шутом французского герцога. А этот веселый, как мне говорили, шутить любит.

– Как скажете, милорд.

Сэр Томас провел языком по ноющей десне. От этой французской пищи зубы выпадают один за другим! Лекарь обещал поставить новые, но их еще нужно было добыть. Своему оруженосцу Монтаскьют уже приказал искать в бою какого-нибудь молодца с крепкими зубами, и лучше шотландца – все-таки с родного острова. А теперь и на него навесили заботу под стать зубной боли…

– Думаете – победим, ваша светлость?

– У нас другого выхода нет… Ступай к своему отряду, Томас. И вели им биться так, словно за спиной у каждого стоит его мать или жена!

– На всякий случай, прощайте, милорд.

– Я этого не слышал.

– Строиться, строиться! Ждать не будем, и атакуем сразу, как только все будут готовы!

Жан д’Аркур привстал на стременах, осматривая стройные шеренги трех баталий. Справа – Арно де Нарбонн-Талеран, слева – Дуглас со своими шотландцами. У Дугласа по правому флангу шестьсот ломбардских конников. У Талерана слева столько же французских. Это против лучников. Сам д’Аркур в центре, а за спиной – пять тысяч рыцарей.

Одним из первых, конечно же, племянник Алансон. Мальчишку в резерве больше не удержишь – почуял азарт. Да и не мальчишка уже. Вытянулся, возмужал. Глаза, как у молодого волка – еще любопытные, но уже хищные. Стоит, поигрывает мечом, как будто на турнире…

Д’Аркур спешился, подошел к племяннику.

– На рожон не лезь и будь осмотрительней, – сказал он, поднимая забрало. – И к Бэдфорду не суйся – он тебе еще не по зубам. Будь рядом. Мне так спокойней во всех отношениях.

– Как прикажешь, дядя! – отсалютовал мечом Алансон. – Прицеплюсь к тебе репьем – так вернее доберусь до Бэдфорда!

– Щенок… – беззлобно проворчал д’Аркур.

С флангов прибежали герольды Дугласа и Талейрана, сообщая, что все готовы.

– Ну, с Богом! – осенил себя крестным знамением командующий. – Трубите атаку!

Ломбардская конница первой налетела на правый фланг англичан. Лучники, все еще лихорадочно вбивавшие в пересохшую землю колья, не успели даже прицелиться. В панике, побросав всё, они побежали, оставляя открытым отряд Бэдфорда. В это же время французская конница, сминая английских лучников по левому флангу, стала пробиваться к резерву.

– А-а-а, черт побери!!! – прорычал Бэдфорд, выхватывая меч и нервно ворочая напотевшей шеей.

На него надвигались баталии д’Аркура и Талерана, вдвое превосходящие по численности английский отряд. Слева Монтаскьют уже сцепился с шотландцами Дугласа, но в тыл ему могла ударить французская конница, если резерв не выстоит…

– Вперед! Вперед! Догнать сбежавших и вернуть в строй!!!

Несколько рыцарей из задних рядов бросились к оставленным коням и, оседлав их, пустились вдогонку за убегающими.

– Выстоять, во что бы то ни стало! В плен брать только тех, что с гербами!

Сцепившись наконец с противником в рукопашной, отряд Бэдфорда словно врос в землю. Стройные французские шеренги ломались об него, как сухие прутья и падали, перерубленные мечами английских рыцарей, для которых будто вернулись годы былой славы при короле Монмуте. Рядом, так же неколебимо, стоял отряд Монтаскьюта.

– За Кларенса! За Гарри! За мои города!.. За Кларенса! – кричал Бэдфорд, орудуя мечом и булавой под прикрытием лорда Милбрука. Два оруженосца прикрывали герцога с тыла, а еще несколько лордов двигались параллельно, словно расчищая командующему коридор во французской баталии.

– Забыли, как умеют воевать англичане?! Это вам не Нормандия! Забыли Азенкур?! Здесь вы его вспомните!!!

Этот крик заглушал лязг мечей, воодушевляя еще больше озверевших от запаха крови рыцарей. Здесь не было лучников, и не надо было выбрасывать руку с растопыренными пальцами. Воины орудовали мечами, щитами, булавами, не прибегая даже к помощи кинжалов-пощад, потому что здесь никого не щадили…

Разнежившийся от последних бескровных побед Жан д’Аркур пропустил несколько досадных ударов, которые в пылу боя принял за легкие ранения. Пытаясь пробиться к Бэдфорду, он не обратил внимания на обильно текущую по доспехам кровь и чуть не был сражен английским рыцарем, оказавшимся на его пути в тот момент, когда перед глазами вдруг всё поплыло и помутилось.

– Не время спать, дядя! – хрипло прокричал ему Алансон, подставляя под удар англичанина свой щит, из-под которого, изловчившись, тут же поразил и самого нападавшего. – Ты ранен? Сдавайся! Мы отобьем!

Но командующий уже почти ничего не слышал. В частом мельтешении мечей он видел только лицо племянника, свирепо отбивающего сыплющиеся на них удары, и каким-то далеким уже чувством понимал, что стыдно… Что нельзя бросать его и армию, что нельзя гибнуть… Но, кажется, больше он не выстоит…

– А-а, вот и шут! – прогремел неподалеку голос Бэдфорда, заметившего герб Алансона.

Быстрым ударом тяжелой булавы он отбросил юношу, уставшего одновременно сражаться и прикрывать дядю, на груду уже мертвых тел и, продолжая наступать в гущу французской баталии, велел оруженосцам оттащить пленного из боя.

– Пес!.. Шелудивый английский пес! – сплюнув заполнившую рот кровь, прохрипел д’Аркур.

Ослабевшей рукой он попытался выдернуть меч, который почти до половины вогнал в землю тяжестью своего тела и щита, когда опирался на него, чтобы не упасть и не оставить спину защищавшего его Алансона открытой для удара.

Оставался всего один рывок и можно… еще можно найти силы, чтобы ударить Бэдфорда, даже не повернувшего головы… не удостоившего смертельно раненного командующего ни плена, ни милосердного удара… Но тут, возвращенное в последний момент сознание словно высветило в месиве этой бойни распростертое тело Арно Талерана – без шлема, с перерубленным лицом – и… всё.

Больше в своей жизни Жан д’Аркур не увидел ничего.

Между тем, разбежавшихся лучников удалось снова собрать и вернуть на поле боя.

Резерв, еле успевший отбиться от французской конницы, тут же был снова атакован ломбардцами, но выстоял и против них, благодаря подоспевшим беглецам.

Более того – видя, что отряд Монтаскьюта из последних сил противостоит наседающим шотландцам Дугласа, резерв ударил по их открытому правому флангу, предоставив собранным лучникам добивать французские баталии вместе с Бэдфордом. Дело там кончилось быстро: все командиры пали, вся знать взята в плен. И вырвавшиеся из этого боя пьяные от крови и злые за недавний страх английские солдаты словно голодная стая кинулись в тыл шотландскому отряду!

Не прошло и часа, как Арчибальд Дуглас с остатками своего воинства оказался в плотном кольце врагов.

Сэр Монтаскьют даже пытался приостановить бой, чтобы дать возможность достойному противнику достойно сдаться. Но пятьдесят шотландских лордов только плотнее сомкнули ряды.

– Ты еще позавидуешь нам, когда будешь хрипеть в своей постели, умирая от какой-нибудь горячки! – крикнул Монтаскьюту Дуглас. – А мы умрем, как воины, которые обретают славу даже в поражении!

До позднего вечера оставшиеся в живых растаскивали трупы на «победителей» и «побежденных», чтобы закопать – первых с почестями, а других – просто так.

Высшую французскую знать и шотландских лордов Бэдфорд распорядился похоронить, как положено и там, где пожелают родные. С пленными, однако, церемониться не стал.

– Пускай идут за армией как рабы, и не снимая доспехов, чтобы на всю жизнь запомнили…

Только не пришедшего в себя Алансона и еще нескольких израненных до беспамятства дворян было позволено везти на телегах.

– Хороший удар, милорд, – устало заметил Монтаскьют, осматривая смятый шлем Алансона. – Боюсь только, что он отбил у мальчишки охоту шутить.

– Черт с ним, – пробормотал Бэдфорд. – Назначу выкуп в двести золотых салю и верну матери… Мне не нужен шут, который умеет так биться.

– Победа делает милостивым?

– Тебя можно спросить о том же.

Сэр Монтаскьют криво усмехнулся и снова провел языком по ноющей десне. Французскими зубами он брезговал, а шотландские… Черт с ними!

– Они тоже храбро сражались, милорд…

ИВРИ – БУРЖЕ

(конец августа – сентябрь 1424 года)

«Вот оно! Вот оно! Вот оно!!!».

Да Тремуй и сам не знал, стучит ли так его сердце, или это отголосок от стука копыт его несущегося галопом коня, или он сам, не замечая, бесконечно и радостно повторяет: «вот оно, вот оно, вот оно!».

«Кто теперь осмелится сказать, что я не умею вести дела?.. Нет, даже не так! Кто посмеет возразить, что дела мои не угодны Богу, если всё складывается как надо, стоит мне начать действовать!».

Он открыто засмеялся, удивляя рыцарей, посланных с ним Ришемоном для охраны, и подставил лицо теплому ветру, уже несущему первые осенние запахи.

Ла Тремуй возвращался в Бурже к дофину, как и мечтал: неприкасаемым, неизгоняемым и крайне желанным доверителем по делу младшего герцога Бретонского, который готов был заменить погибшего д’Аркура на должности командующего. Возвращался, одетый подчеркнуто-траурно по случаю смерти драгоценной супруги Жанны, из-за болезни которой он так долго не мог служить своему дофину. Но теперь… О! Теперь он готов послужить не хуже иных-прочих, а то и лучше, потому что никому – даже всесильной герцогине Анжуйской – не удалось пока заполучить для дофина ни одного из герцогов Бретонских даже для просто серьезных переговоров. А он, Ла Тремуй, везет с собой сразу конкретное согласие на службу!

Ла Тремуй пришпорил коня. Да, конечно, разгром при Вернейле – событие ужасное, многим напомнившее Азенкур. Семь тысяч убитых при том, что англичане потеряли всего тысячу. Полегло почти всё высшее военное командование дофина и Дуглас со своими шотландцами. Ужасно! Без сомнения, ужасно! Но…

Нельзя же скорбеть об этом вечно. Сейчас дофину, как никогда, нужны свежие силы, и не только на поле брани. И ему, Ла Тремую, не требуется даже плести интриги против несчастного д’Аркура, который покинул этот мир так же своевременно, как и драгоценная супруга Жанна.

«Что поделать, – лицемерно вздохнул про себя Ла Тремуй, – Господь наделил меня талантом царедворца. Не пропадать же этому таланту в глуши только потому, что я не нравлюсь её светлости Иоланде Анжуйской и вынужден пробиваться к трону, как умею. Теперь мадам придется потесниться и признать моё существование при дворе, потому что скоро я стану полезен не только своей ловкостью, но и теми богатствами, которые принесет мне вместе с собой мадам Катрин!».

В том, что возлюбленная не откажется пойти с ним под венец после смерти мужа, Ла Тремуй не сомневался. Он знал, что устранив де Жиака принесет на алтарь этой сделки то, что мадам Катрин ценит больше любви и даже больше, чем солидное состояние – он принесет власть. Ту единственную, которая позволяет передвигать людей с белых клеток на черные и обратно по той шахматной доске, за которой с противоположной стороны сидит сама Судьба. Никакие деньги и родственные связи такой власти не дадут. Только ум и тот особый талант, которого у Ла Тремуя в избытке.

«Потерпите совсем немного, моя драгоценная! С деньгами вашего мужа и собственным умом я потесню возле трона герцогиню Анжуйскую и расчищу место для нас! А когда Артюр де Ришемон заставит регента признать права дофина, вы, и только вы станете первой дамой при дворе, который я создам, чтобы ослепить его вашей красотой!».

Попасть к дофину теперь оказалось куда легче, чем в прошлый раз. Гербы на доспехах рыцарей, сопровождавших Ла Тремуя, и охранная грамота от герцога Артюра сделали своё дело и при въезде в город, и при въезде в замок, и в приемной дофина, где народу толпилось куда больше, чем в прежние времена.

Дожидаясь, когда о них объявят, Ла Тремуй заметил заплаканную герцогиню Алансонскую, которая изо всех сил старалась удерживать спокойное выражение лица, слушая де Ре. Тот что-то говорил ей, то прижимая сжатую в кулак руку к груди, то отводя её в сторону короткими, рубящими движениями.

С лицом, переполненным скорбью, Ла Тремуй заскользил к герцогине через весь зал и, согнувшись в поклоне, принес свои соболезнования в связи со смертью её шурина и пленением сына. Несчастная женщина, которая потратила все силы на то, чтобы не разрыдаться, еле-еле смогла ответить. Зато де Ре просто полыхал негодованием! Сам он при Вернейле не был: сначала сопровождал Жана Бастарда-Дюнуа в Орлеан, а потом участвовал в рейдах на юге, в районе Луары. Но страшная новость заставила его примчаться к дофину и требовать отправить туда, где он сможет встретиться с Бэдфордом лицом к лицу!

– Двести тысяч золотых салю выкупа! И это при том, что герцогство Алансонское он давно прибрал к рукам, – почти шипел де Ре, зло стреляя глазами по залу. – Да здесь и пяти людей не наберется, способных выплатить такую сумму!

– Я найду деньги, – еле слышн проговорила герцогиня. – Я обязана выкупить своего сына.

– Не только вы, мадам! – пылко воскликнул Ла Тремуй. – Приняв на себя корону, наш дофин принял и все обязанности, с ней возлагаемые. Мы все теперь его дети, и он поможет вам, вот увидите! А я, со своей стороны, обещаю этому поспособствовать.

– Вы? – с легким высокомерием спросил де Ре. – Вас давно не было видно при дворе, сударь. Думаете, такие отлучки легко прощаются?

Ла Тремуй вздохнул и положил руку на грудь, где красовалась траурная лента вдовца.

– Скорбные семейные дела не позволяли мне… Но сегодня – в этот горький для всех час – я прибыл, чтобы снова служить своему королю!

– Пылкие речи, – усмехнулся де Ре. – Сейчас это последнее, что ему нужно.

– Я привез не только пылкие речи, но и новости от мессира де Ришемон, – как бы между прочим сказал Ла Тремуй, оглядываясь на двери в комнаты дофина, из которых только что вышел и теперь озирался по сторонам герольд.

Глаза де Ре сверкнули любопытством.

– Если новости те, о которых я думаю, то вам тут будут рады, – произнёс он тоном, в котором одновременно слышались и надежда и недоверие.

– Мне тут будут рады, – самодовольно ответил Ла Тремуй.

И, поклонившись герцогине, величаво двинулся навстречу герольду.

Несмотря на теплые дни, в комнате, где дофин принимал посетителей, был растоплен камин. Простудившийся накануне Шарль зябко кутался возле него в меха. А поодаль, возле оконной ниши… О, Господи! Ла Тремуй чуть не споткнулся на ровном месте… Там стояли и о чем-то озабоченно переговаривались герцогиня Анжуйская и Жан Бретонский собственной персоной!

Как только Ла Тремуй вошел, герцогиня бросила на него взгляд, в котором явственно читалось: «Какой черт тебя сюда принес?!», но тут же снова повернулась к герцогу, внимательно слушая, что он ей говорил.

– Рад видеть вас, Ла Тремуй, – откашлявшись, сказал Шарль. – Слышал, у вас в семье горе.

Ла Тремуй упал на колено.

– Сегодня у нас у всех горе, ваше величество. И я приехал в вам не за утешением своей беды, а чтобы принести утешение в беде нашей общей… Его светлость Артюр де Ришемон почтил меня особым доверием сообщить вам о его расположении… Впрочем, – Ла Тремуй бросил короткий взгляд на Жана Бретонского, – кажется для вас, сир, это уже не новость.

– Да, – кивнул Шарль, запахиваясь плотнее. – Я уже назначил Ришемона своим коннетаблем. Но вам все равно рад. Можете остаться при моем дворе, должность я вам подыщу.

– Благодарю, ваше величество.

Слегка разочарованный тем, что всё прошло далеко не так эффектно, как хотелось, Ла Тремуй приблизился к протянутой руке Шарля и, целуя её, осторожно посмотрел на герцогиню.

Мадам Иоланда ответила коротким хмурым взглядом, ни на миг не прерывая своей беседы с герцогом.

– Её светлость тоже потеряла кого-то при Вернейле? – тихо спросил Ла Тремуй.

– Нет…

Шарль снова закашлялся, потом вытер рот платком и зло сообщил:

– Матушка получила официальное требование вернуть Анжу английской короне.

НАНСИ

(конец 1424 – начало 1425 года)

Тайное хранилище в библиотеке представляло собой низенькую комнатку под арочным сводом, заставленную сундуками, ларцами и несколькими реликвариями. Самые древние – как сундуки, так и реликварии – отличались более грубой работой в своих отделках. Но те, что были новее, поражали воображение как богатством украшений, так и тонкостью их исполнения.

Сюда ушедший наконец в отставку Карл Лотарингский привел своего зятя Рене, чтобы обсудить вопрос чрезвычайно важный и более чем секретный.

– Даже не знаю, что еще можно предложить твоей матушке, – ворчал Карл, рассматривая реликварии. – Палец Людовика Святого она отвергла. Части Животворящего Креста и Святой гвоздь – заметь, подлинный! – тоже. Про часть губки со святой кровью и наконечник копья Лонгина сказала, что таких реликвий у всех полным-полно… А здесь, между прочим, наконечник копья самый, что ни на есть, подлинный! С того самого древка, которое Баязет прислал папе Иннокентию Восьмому…

– А как же то, которое получил король Людовик? – спросил Рене.

Герцог с укором посмотрел на зятя.

– Ты очень невнимательно читал историю ордена, мой дорогой. Если помнишь, из Иерусалима перед самым нападением сарацинов копье перевезли в Антиохию. А где проходило то заседание приората, на котором Братство Ормуса и Гуго де Пейн постановили, что святые реликвии не должны подвергаться случайностям, которые несут войны, смены королей и пап, равно как и подвергаться всем тем неприятностям, кои порождают угодничество, предательство или страх? Ну? Помнишь ли?

– В Антиохии, – усмехнулся Рене.

– Вот! Так неужели ты думаешь, что они просто поговорили и вернулись во Францию, оставив реликвии – а там было всё, не только копье Лонгина – в таком хранилище, из которого их – вот уж чудо, верно? – изъяли и перевезли в Константинополь, где устроили настоящую распродажу! Единственной подлинной вещью осталось только древко копья, да и то лишь потому, что ни кровь Христова, ни его тело, этого древка не касались. Но вот наконечник…

Герцог бережно открыл реликварий из серебра, сделанный в виде сомкнутых ладоней. На верхней две глубокие борозды обозначали только линию Жизни и линию Судьбы, на нижней линия вообще была одна – вертикальная, идущая параллельно ржавому наконечнику копья, покоящемуся на черном бархате.

– Вот он, подлинный.

Карл поманил Рене подойти поближе.

– Людовику Святому, в общем-то, жаловаться не на что. Наконечник, который ему продали, такой же древний, как и этот, а разницу составляет только то, что на этом подлинная кровь Христова.

Рене с внутренним трепетом протянул руку к бурым пятнам на острие.

– Не трогай, – остановил его Карл. – Как магистр ты должен буквально соблюдать первое правило – хранить в неприкосновенности.

Герцог снова закрыл реликвию и осмотрелся…

По договоренности с мадам Иоландой они сейчас пытались решить вопрос о «чуде», которое Дева должна будет явить после того, как объявит о себе.

– У нас на веру принимают только то, что папа римский святее всех святых, – говорила герцогиня, – а явись сейчас хоть сам Христос – завопят первым делом о чуде как о верительной грамоте, которую следует предъявить! Нам придется дать такое чудо, если хотим, чтобы войска пошли за Девой. И кому как не вам – хранителям тайн приората – решать этот вопрос. Найдите что-нибудь… Но такое, чтобы не выглядело, как святость римского папы.

Переговорив с Рене, герцог Лотарингский решил, что самым лучшим будет, если Дева укажет местонахождение какой-нибудь святой реликвии. Но какой? Что бы он ни предлагал, мадам Иоланда всё отвергала.

– Ваша матушка хочет, чтобы реликвия имела какой-то смысл. Однако, когда я предложил палец Людовика Святого как указующий перст, заявила, что прямо сейчас может назвать мне трёх французских герцогов, которые имеют такие же святыни. Они, мол, только посмеются такому «чуду» и побегут приносить присягу Бэдфорду, который, по крайней мере, не делает из них идиотов… А чем плох перст?! Я же не предлагал мизинец… Как раз – указательный…

Герцог тоскливо осмотрел свое хранилище.

– А это что? – спросил Рене, указывая на длинный сверток в толстом монастырском полотне.

– Меч Карла Мартелла.

– Тот самый?! Утерянный?!

– Почему утерянный? Его доставили монахи из Сен-Катрин-де-Фьербуа. Причём сравнительно недавно – лет десять назад, когда герцог Кларенс прошелся первым рейдом по окрестностям Пуатье. Чтобы сохранить святыню, настоятель церкви передал меч мне на хранение.

– Почему вам?

– Его брат является одним из младших членов приората.

Рене достал сверток и развернул ткань.

– Меч Мартелла… Спасителя Европы от арабов… Ну да! После победы при Пуатье он оставил этот меч в часовне Святой Екатерины, которую сам же и построил в благодарность за победу…

Юноша потер лоб, ощущая растущее внутри волнение. Так с ним бывало всякий раз, когда, изучая особо секретные, а потому самые иносказательные документы приората, он натыкался вдруг на какую-то фразу или сочетание слов и начинал так же волноваться, как будто вот-вот еще немного – и откроется вся великая тайна о Божьем замысле, которую он пока словно древнюю мозаику, камешек за камешком, расчищает от грязи ложных учений…

– Вам не кажется, Карл, что это именно то, что нужно?

Юноша потянул за рукоять и вытащил из ножен матово сверкнувшее лезвие.

– Отличный меч! Это правда, что Шарль Мудрый пожаловал реликвию великому Дю Геслену после того, как посвятил его в рыцари?

– Говорят, да… А еще говорят, что потом этот меч был выкуплен Луи Орлеанским, и в церковь во Фьербуа возвращен мадам Валентиной после его убийства…

Оба герцога – молодой и старый – посмотрели друг на друга с одинаковым выражением на лице.

– А кто еще про всё это знает? – тихо спросил Рене.

– Пожалуй, только монахи из Фьербуа…

Герцог Карл с таким же волнением, как и молодой человек, потер рукой подбородок, подумал и неуверенно покачал головой.

– Очень рискованно, Рене. С одной стороны, эта реликвия словно раздвоилась: многие считают, что меч Мартелла утерян, а меч Дю Геслена был выкован специально для него. С другой – вполне могли остаться какие-то документы в архивах церкви… Конечно, если Дева укажет на место, где находится «утерянный» меч, в это, пожалуй, поверят… Но что-то меня во всем этом смущает.

– Что тут может смущать?! – воскликнул Рене. – Жанна укажет на меч, дважды спасавший Францию! А последние руки, которые его держали, были руки её отца! Впрочем, об этом нам с вами лучше не упоминать даже между собой. Но смысл!.. Дева призывает меч легендарных спасителей страны, чтобы он послужил святому делу в третий раз!

– Прекрасно, Рене! Но как мы всё это сможем обставить?

– Вернем меч во Фьербуа! Пускай его зароют в каком-нибудь святом месте. Например, за алтарем… А потом «найдут» по указанию Девы.

– А монахи?

– Сделаем это тайно, через надежных людей.

– Боюсь, во Фьербуа все равно удивятся, когда обнаружат меч, отданный мне на хранение, у себя под алтарем.

– Пусть для них это тоже станет чудом.

– Не дурачься, Рене! Мы говорим о серьёзных вещах!

Юноша крепко сжал в руке рукоять меча и очень серьезно посмотрел на герцога.

– Ваши монахи еще больше удивятся, когда их церковь со всеми её святынями разграбят англичане или бургундцы. Не думаю, что настоятель настолько глуп, чтобы совсем ничего не понимать. Помяните моё слово, Карл, если всё получится так, как задумала матушка, последними удивимся мы с вами, когда услышим историю чудесного обнаружения меча в изложении самих монахов.

– Ты истинный сын своей матери, Рене, – вздохнул герцог после раздумья. – Что ж – посмотрим… Напиши мадам герцогине. Если она одобрит, будем думать, как ловчее всё это устроить.

Азартно улыбнувшись, молодой человек взмахнул тонко задрожавшим мечом, едва не зацепив его острием за потолок. Потом аккуратно вложил в ножны, снова завернул меч в полотно и положил на место.

«Как все-таки охлаждает старость, – думал Карл наблюдая за ним. – Когда-то, как и этот мальчик, я готов был на любые безумства, заранее решая за других, что и как они должны сделать. И нисколько при этом не сомневался, что сделают именно так, как я решил! Когда-то я вообще мало в чем сомневался… Что это было? Эгоизм или юношеское бесстрашие, которое умудренная жизнью старость загоняет в ссылку, выбрав фаворитом осмотрительность? Выжидать и осторожничать, отступая без потерь при намеке на неудачу, весьма разумно… Но, великий Боже, почему мне вдруг стало так жаль сейчас своего прежнего безрассудства?!».

– Тебе не кажется, Рене, что простым везением успехи твоей матушки уже не объяснить? – спросил он вслух. – Порой у меня создается такое впечатление, что мадам Иоланда слышит какие-то голоса, которые подсказывают ей, что делать и, самое главное, когда это делать… То, как она «отбила» Анжу и Мэн, как привлекла на сторону дофина герцогов Бретонских, как последовательно и толково продолжает дело с Жанной – достойно настоящего поклонения. Может, скажешь – по родственному – у неё есть какая-то тайна?

– Тайна? – засмеялся Рене. – Моя матушка никогда не сомневается в том, что права – вот и вся тайна.

– Тогда её воистину вразумляет сам Господь, – пробормотал Карл.

Рене между тем снова подошел к серебряному реликварию в виде раскрытой ладони.

– Могу я – тоже по-родственному – еще раз взглянуть на наконечник?

– Теперь это твоя вотчина, – развел руками Карл.

Он присел на один из сундуков и, пока юноша осторожно поднимал крышку и разглядывал реликвию, снова задумался.

«Никогда не сомневаться… А что такое сомнения? Сейчас, когда я весь ими полон, их природа стала намного понятней. Они – как узда на человеческой гордыне. И как узда не дает горячему коню топтать всё, что попадается на пути, так сомнения удерживают гордыню от неизбежного вытаптывания вокруг себя всего живого. Никто не может быть уверен в своей абсолютной правоте, потому что Жизнь – как рыцарь, одетый в отполированные доспехи, и каждая часть этих доспехов отражает своё… Даже если кому-то кажется, что он видит только ту часть, где отражается солнце – это совсем не означает, что он увидел истину. Передвинется солнце, повернется рыцарь – и вот уже вместо света ты удивляешься тому, что на том же месте может существовать и тень. И у неё своя правда! И видятся вдруг мелочи, которых прежде не замечал, потому что слепило глаза… Нет, мальчик, боюсь, ты не прав. Либо твоя мать умеет видеть все отражения сразу, чего обычному человеку не дано, либо её ждет огромное разочарование…»

– Что ты пытаешься рассмотреть? – спросил он, заметив, как низко нагнулся Рене над реликвией.

– Какая странная ржавчина, – сказал юноша, не разгибаясь.

– Это не ржавчина, мальчик, это святая кровь.

– И не кровь.

Даже не оглянувшись на Карла, Рене быстро протянул руку и коснулся пальцем наконечника.

– Что ты делаешь?! – подскочил герцог.

– Смотрите, Карл, – юноша поднял ладонь, демонстрируя бурый след, оставшийся на пальце. – Это не святая кровь! Святая кровь таких следов бы не оставила! Я достаточно долго учился алхимии, чтобы разбираться – это либо ржавчина, либо нанесенная позже медная киноварь.

– Да как ты посмел!!! Это подлинное копье!.. Мальчишка!

– Я и не пытаюсь оспорить подлинность.

Молодой человек выпрямился, обтер испачканную руку другой и чему-то радостно улыбнулся.

– Не так давно мне сказали, что Иисус на кресте не умер, а заснул. Он просто выпустил душу, потому что умел это делать сам, без помощи тех посвященных, присутствия которых требовал тайный обряд… или ему хватило только присутствия двух самых близких ему женщин. Но убить тело, в котором уже не томилась душа, копьё не могло! И Иисус не воскрес, а просто вернулся, принеся людям много больше, чем просто отпущение грехов. Он пытался дать нам веру в себя. Без догм, но через знание Творца…

– Ты богохульник, Рене, – сурово перебил герцог. – И становишься опасен в должности магистра.

– Я больше никому не собираюсь об этом говорить, Карл, только вам. Но должен же кто-то когда-то задуматься собственным умом, не принимая на веру то, что ему втолковали другие!

– То, что Иисус не умер на кресте, тебе тоже кто-то втолковал!

– И я это только что проверил! И очень рад, что нашел подтверждение! Святая кровь не проливалась на это копье, иначе она не оставила бы такого следа на моем пальце.

Карл быстро подошел к реликварию и закрыл его.

– Не потому ли реликвии должны быть неприкасаемыми? – почти ласково спросил Рене, глядя в его напрягшуюся спину. – Неужели на том совете решили не только заменить истинные реликвии на подделки, но и окончательно скрыть подлинно святое, чтобы удобнее было подменить его подделкой политической? В этом стал смысл существования приората, да?

– Приорат призван хранить истину!

– А что есть истина, Карл?

– Свет познания, который перемещается и оставляет сомнения тем, кто за ним не следует, – опустив голову, проговорил герцог. – Кто сказал тебе про Иисуса?

– Девочка из Домреми.

– Та пророчица, о которой говорил Мигель?

– Да.

– Так он всё-таки прочел ей?

– Нет. Она уже всё знала.

Из-за высокого мехового воротника на Рене глянули совершенно больные глаза Карла Лотарингского.

– Знала? Откуда?

– Она истинная Дева, Карл. И то, что она явилась там же, где была и наша Жанна, а теперь готова идти с ней бок о бок, как раз и позволяет моей матушке ни в чем не сомневаться Вы не ошиблись, говоря, что вразумляет её сам Господь. Присутствием этой девочки Он пытается вразумить и нас, закрывших глаза и уши. Но придет день, Карл – день мира и покоя – когда все мы Увидим и Услышим. И вам нужно быть готовым к этому дню, чтобы не испугаться, как сейчас.

Карл медленно провел руками по крышке реликвария, постоял немного, склонившись над ним, словно прощался с реликвией, потом так же медленно повернулся к Рене.

– Я слишком долго рассматривал тень, мой мальчик. Теперь любой свет меня ослепляет.

Совсем по-стариковски он отцепил от пояса медное кольцо с тяжелым ключом и протянул его юноше.

– Отныне всё это ваше, Великий Магистр. То, что мы искали, найдено, а больше мне тут делать нечего. Надеюсь, Рене, ты сможешь вернуть приорату белоснежный плащ и надеть его на плечи ордена, как положено. А свет твоего познания не будет таким обманчивым, чтобы со временем не пришлось понять, что всю жизнь видел только его изнанку.

– Зачем так горько, Карл? – спросил Рене, беря ключи. – То, о чем здесь говорилось, будем знать только мы с вами. Я не собираюсь ломать устои веры, пока не пойму до конца, для чего нам явлена Божья посланница. Но когда пойму я, поймут и другие. И вы тоже, Карл.

– Аминь, – коротко кивнул герцог. – Боюсь, правда, когда это случится, конец моего света уже наступит. Я болен, Рене. И сам ощущаю свою болезнь уже не просто легким недугом, который со временем пройдет, а тем, что будет терзать меня до последнего часа. Но пока этого не случилось… если можно… я бы хотел увидеть эту девочку. Ты можешь мне это устроить?

Рене посмотрел герцогу в глаза и коротко кивнул.

– Я подумаю, как это сделать…

* * *

«Любезный герцог, мой сын сообщил мне о Вашей удачной находке. Полагаю, ничего лучше быть уже не может. Хотелось бы только, чтобы на известном Вам предмете были видны следы времени и долгого забвения. Рене уверяет, что сделать это несложно. Но следует помнить, однако, что извлеченная на свет вещь должна легко обрести свой первоначальный вид, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в её готовности быть использованной…

Хочу просить Вас также лично проследить за строительством укреплений в крепости Вокулёр. По имеющимся у меня сведениям, решение о приведении к присяге на верность английскому королю Витри-ле-Франсуа и Вокулёра уже принято, и та отсрочка, которой пока удалось добиться, будет, скорей всего, недолгой…»

Мадам Иоланда, устало потерла лоб рукой, приписала несколько положенных любезных фраз, запечатала письмо и, отложив его в сторону, повалилась головой на скрещенные руки.

Господи! Как же она устала!

Акт о передаче под власть герцога Бэдфордского герцогства Анжу и графства Мэн был ей предъявлен сразу после разгрома под Вернейлем. И, одной из первых, под ним стояла подпись ненавистного Кошона.

Реакция мадам Иоланды была мгновенной! О браке дочери с герцогом Жаном Бретонским договорились с поспешностью, никого не обманувшей относительно причин этого брака. Умный герцог очень много говорил о том, что готов был признавать договор в Труа, но только при Монмуте и до тех пор, пока у французских герцогов королевской крови не начали отбирать их владения. Решимости ему добавили письма, полученные от влиятельных людей Европы, из которых Жан Бретонский то и дело узнавал о растущем недовольстве английского парламента, о наметившемся из-за этого разладе внутри страны, которая, если так пойдет и дальше, недолго будет оставаться победительницей, и о том, что герцог Глостер – последний, оставшийся в живых брат Бэдфорда – едва справляется с оппозицией.

– Сегодня регент отнимает ваше Анжу, мадам, а завтра захочет пожаловать какому-нибудь Саффолку мою Бретань, – говорил Жан, подписывая договор о союзе с герцогиней Анжуйской или, говоря вернее, с дофином. – Французский принц по крайней мере будет заинтересован в нас, а не в наших владениях…

Вместе с братом, уже вступившим в должность коннетабля при дворе Шарля, он почти открыто выразил своё желание выйти из англо-бургундского союза. Официальным мотивом стала распря, возникшая между Хэмфри Глостерским и герцогом Филиппом за Нидерланды. Но этот – по сути весьма ощутимый удар для англо-бургундской коалиции – едва не утонул в море вдруг повалившихся на голову Бэдфорда огорчений. Мадам Иоланда, зорко следившая за каждым шагом регента, готова была пальцы загибать, ведя учет его бедствий.

Палец первый – брат Глостер, лорд-протектор Англии, который мог бы более жестко говорить с оппозицией и парламентом, не возвратись он в Англию с затаенной обидой на то, что больше половины облюбованных им территорий были отданы герцогу Бургундскому. И требовалось совсем немного, чтобы подтолкнуть его к ведению военных действий против своих же союзников – бургундцев, которые ведь могли не на шутку обидеться…

Палец второй – нехватка средств. И невозможность их пополнения за счет новых завоеваний, потому что требовалось тратиться и тратиться на два фронта, чтобы удерживать уже завоеванное.

Палец третий – конечно же, потеря таких союзников, как герцоги Бретонские, благодаря чему захват Анжу и Мэна становился практически невозможным, потому что теперь на защиту герцогства и графства рядом с Луи Анжуйским встал бы не только один герцог Лотарингский.

Четвертый – необходимость бросать дела во Франции и мчаться в Лондон, где лорд-верховный канцлер Генри Бофорт вдруг вспомнил об убиенных Ланкастерами родственниках и создал при дворе настоящую группировку против Хамфри Глостерского. А тот охотно принял вызов, как будто других дел у него не было! И сразу подняли голову Йорки – тоже, верно, загибающие пальцы и уловившие уже запашок уязвимости, идя по которому вернее всего можно выйти к трону…

Мадам Иоланда обеими ладонями с силой потерла утомленное лицо.

Она отдавала должное герцогу Бэдфордскому как политику и отменному бойцу, умевшему не только отражать удары, но еще и наносить свои – весьма ощутимые. И прекрасно понимала, что с ним вряд ли удастся легко покончить. Однако, отсрочка в год… а, может, и в полтора у неё есть. И этого довольно!

Сейчас она отдохнет, а потом напишет последнее на сегодня письмо отцу Мигелю, смысл которого можно свести к одному слову: «Пора!».

ШАТО Д'ИЛЬ

(1425 год)

«… Слоны ринулись вперед, готовые смести все на своем пути. Но Сципион знал об этой уловке Ганнибала. Накануне, словно в насмешку, он показал карфагенянским послам весь свой лагерь – войско и даже вооруженную по-новому конницу, как будто хотел сказать, что не боится сражения. Теперь же, когда началась атака, будто продолжал насмехаться и велел своим полкам особым образом сомкнуться и пропустить боевых слонов Ганнибала по свободному пространству к укреплениям, за которыми ожидали копьеносцы. Животные неслись к своей гибели. А те из них, кому повезло выжить, обернулись и побежали на своё же войско…»

Отец Мигель захлопнул книгу.

Вот, что значит, предупрежден – значит вооружен. Тайное оружие сильно только тем, что к нему не готова противоположная сторона… С пятидесятитысячным войском Ганнибал не смог победить тридцатитысячную армию Сципиона, который оказался, всего лишь, хитрее. Насколько же хитрой должна быть теперь мадам Иоланда, о тайном «оружии» которой противнику стало известно. И даже если известно не всё и не до конца, то одного факта, что это «оружие» готовится, достаточно, чтобы начать подготовку для его отражения.

Последнее письмо герцогини Мигель прочитал раз пять, не меньше. Козни герцога Бургундского, как прежнего, так и нынешнего, активное участие в них Бовесского епископа Кошона и возможное, очень скорое нападение на Вокулёр, сигналом к которому послужит захват Витри-ле-Франсуа – всё это мадам Иоланда подробно изложила, предваряя самое страшное для Мигеля: слова о том, что пора для девочек настала.

«Жанна готова, но следует подготовить и Жанну-Клод, за которую я волнуюсь. Равно, как и за вас, дорогой падре, потому что знаю о ваших сомнениях и опасениях. Но, вполне их разделяя, хочу укрепить ваш дух так же, как укрепила свой, размышляя о нашем праве на волю и судьбу этих девочек. Как Богоматерь, знавшая о судьбе своего сына и не препятствующая его пути к кресту, так и любая другая мать, производящая на свет ребенка, заранее знает, что обрекает его на неизбежную смерть, но не препятствует его жизненному пути. Эти девочки, по сути, наши дети. Обучая их, наставляя и подготавливая, мы словно рождаем нового Спасителя, несущего свой крест…

Конечно, не обрекай мы их на выполнение великой миссии, судьба обеих сложилась бы иначе – более спокойно. Но это была бы только их судьба. Выполнив же свою миссию, они определят судьбу целой страны, избавив её от порабощения. Как пекарь, выпекающий хлеб, но поедающий его сам, рано или поздно, погибнет от обжорства или нищеты, но, продавая его другим, получит и почет, и средства к существованию. Так и дитя, осененное Божьим откровением или священной королевской кровью, не может, подрастая, оставаться в тени только собственных забот и радостей. Но пронеся его через кровь и страдания, неизбежно воссияет в славе земной и небесной…»

Отец Мигель вздохнул. Мадам герцогиня, как всегда, была мудра и последовательна, ни на шаг, не отступает от цели и не меняет своего видения мира. Однако она не жила с этими девочками бок о бок, не видела их детских, обычных радостей и огорчений, не говорила с ними и не замечала, как они взрослеют. Она о них только ЗНАЛА, и знала только то, что было нужно.

Из окна кельи хорошо был виден двор, и монах приоткрыл тяжелую решетчатую створку, чтобы посмотреть, не шатается ли там без дела кто-нибудь, кого можно послать за Жанной-Клод.

Двор был пуст, если не считать поваренка, деловито ощипывающего диких уток, да старого глухого конюха, чинящего седло. Где-то, у самых ворот, разгружалась телега с дровами, но отцу Мигелю она не была видна – только слышались грубоватые голоса крестьян, поругивавших какого-то «господина Домье».

«Оружие… – снова подумал Мигель. – Вы, ваша светлость, видите в девочках только «оружие», против которого не устоит английская армия и потеряет силу признанный почти целым миром – не считая горстки ваших сторонников – новый договор о престолонаследии. Стоит ли того? Особенно учитывая, что колья уже заточены. И даже если захват Витри и осада Вокулёра станут, как вы и задумали, толчком к появлению Девы, где гарантии, что какой-нибудь епископ, вроде Кошона, не заготовил обвинение в ереси, которым нанесет ответный удар?».

Конечно, кое-какие, сидящие в Риме кардиналы, «прикормленные» еще со времен Пизанского собора, вспомнят о долге и подадут свой голос за Деву. Но не стоит забывать, что сам папа Мартин – ставленник герцога Бургундского, и к тому же самому Кошону весьма благоволит. Против триумвирата, который составят герцог Бэдфордский, Филипп Бургундский и Бовесский епископ, он вряд ли пойдет. А кардиналы вряд ли пойдут против папы…

Отец Мигель заметил бредущего по двору работника господина Арка и, высунувшись до половины, прокричал ему, чтобы позвали старшую хозяйскую дочь. Крестьянин заученно поклонился, развернулся и, так же медленно как брел в одну сторону, побрел в другую.

«Что я ей скажу? – продолжал раздумывать монах, все еще не отходя от окна. – Скажу, что все знаю про Жанну-Луи, про то, что она должна идти воевать, спасать Францию и короновать дофина, а я все это, якобы, одобряю? Глупо-то как, Господи! Клод девочка умная – сразу спросит: «Откуда ты это знаешь?». А я ей, что? Божье откровение? Дар провидения?.. Да и не одобряю я их решение! А врать ей не смогу! И, что мне делать? Как напутствовать? Я ей про великую миссию спасения страны, а она мне в ответ про то, что под её окном птица свила гнездо, и единственная великая миссия, которая ей на сегодня видится – дать подрасти птенцам и не позволить коту это гнездо разорить… И ведь права будет!».

Отец Мигель, с силой захлопнул окно.

Если люди сами допускают войны и вражду между собой, что может поделать одна чистая душа против целого мира?! Мадам Иоланда пишет о священной королевской крови, но ведь и сами властители ею наделенные, не желают видеть в собственных государствах гнезда, вверенные их попечению. И раскачивают дерево, ради единоличного господства, пытаясь сбросить гнезда другие и не замечая, что их собственное тоже шатается…

В дверь постучали.

Мигель глубоко вздохнул, собираясь с духом. Хотел было крикнуть, чтобы заходили, но, вместо этого, пошел и открыл сам.

На пороге стояла Жанна-Клод.

Девочка сильно вытянулась за последний год, но до сих пор, несмотря на полные семнадцать лет, на вид ей можно было дать не больше тринадцати. На фоне рано взрослеющих крестьянских дочек это выглядело довольно странно, но все в округе списывали странность на чрезмерную по местным понятиям худобу девушки и на её мечтательность, за которую принимали способность Жанны-Клод размышлять, надолго замирая в неподвижности, словно к чему-то прислушиваясь. Отец Мигель полагал однако, что всему виной та детская непосредственность и смешливость, которая никуда не исчезала из взрослеющей девушки, и никаким «жизненным опытом» не подменялась. Это конечно не значило, что Жанна-Клод, как и прежде, прыгала с окрестными детьми, высоко задирая ноги, или раскачивалась с оглушительным визгом на ветвях старой, но крепкой ивы, или ползала по траве на четвереньках, чтобы понять, что чувствуют при ходьбе кошки… Движения её стали плавными и более сдержанными, и тем, кто не пытался особенно вникать во внутренний мир девушки, вполне могло показаться, что Жанна-Клод повзрослела. Но только не отцу Мигелю. Уж он-то прекрасно мог отличить, по одному блеску в глазах, что ни о чем эта девушка не мечтает, а смотрит, скажем, на сыреющие под дождем дрова и представляет себе жизнь дерева, из которого их напилили.…

– Здравствуй, Клод, – сказал монах, отвечая на поклон девушки и пропуская её в келью. – Я нарочно позвал тебя до занятий с Жанной, чтобы поговорить один на один.

Жанна-Клод кивнула и, как будто совсем не удивилась.

– Садись вот сюда… нет, лучше вот на эту лавку… Погоди, я открою окно – здесь душно, а ты отсядь покуда подальше… простынешь еще… Книгу убери, она не нужна… Нет, давай сюда… Я хотел почитать Жанне про Ганнибала…

Мигель неловко суетился, тянул время, потому что так и не придумал, с чего начать разговор. Клод же послушно пересаживалась, послушно протянула книгу, потом, сложив руки на коленях, понимающе улыбнулась.

– Начинайте как можете, падре. Я вижу, что вам трудно подобрать первые слова. Но это не важно. Если разговор труден, но необходим, начинайте сразу с сути – так быстрее закончится всё неприятное.

– Как у тебя всё легко! – сердито заметил Мигель, усаживаясь на неудобный стул под окном. – Начинайте с сути! А если суть такова, что с ней никак не разобраться?! Разум говорит одно, сердце – совсем другое, и друг с другом они явно не в ладу.

Жанна-Клод тихо засмеялась.

– Тогда, начните говорить за разум, потом, за сердце, и может быть, когда всё будет сказано, что-то сойдется.

Мигель хмуро покачал головой.

– Как бы я ни начал, ты на всё захочешь задать один и тот же вопрос, а ответить на него я не смогу. В этом и проблема.

– Тогда я начну сама. Вы хотите говорить о Жанне?

Руки отца Мигеля, до сих пор беспокойно жестикулировавшие, после вопроса Жанны-Клод словно выдохлись и бессильно-тихо легли на колени.

– Ну вот… да… Так я и знал, что ты догадаешься…

– Ей пора? – тихо задала второй вопрос Жанна-Клод.

– Да… То есть не сейчас, но очень скоро. И ты… Я ведь знаю, что ты хочешь пойти с ней, но, ей Богу, Клод, буду очень рад, если ты скажешь, что я ошибся!

Девушка, не опуская глаз, отрицательно покачала головой.

– Я обещала, падре. И Жанну никогда не брошу, потому что путь, который она избрала, слишком страшен для одного.

– Избрала… – пробормотал монах себе под нос. – А если бы ты узнала, что это люди – не прямо, но исподволь – подтолкнули Жанну к тому, чтобы она захотела избрать такой путь? Ты бы тоже захотела идти с ней?

– Разве можно заставить человека думать и чувствовать против воли?

– Ещё как можно! Ты даже не представляешь, до чего туманен разум обычного человека! Он всегда ищет точку опоры в ком-то более сильном, более знающем и уверенном, и особенно, в ком-то более властном. А такие всегда находятся – их даже звать не надо – придут, навяжут свою волю, свои мысли и с небывалой легкостью внушат чувства!

– А каков ваш разум, падре?

Мигель, на мгновение, смутился.

– В молодости я тоже… Да, искал кого-то сильнее и мудрее. И нашел! А теперь, когда пожил, когда достаточно повидал на своем веку…

Он вдруг запнулся и подумал, что не имеет никакого права заканчивать фразу так, как собирался. Живи он своим разумом, он бы не вел сейчас этот разговор. Он бы просто не пустил никуда Клод, даже если бы пришлось её запереть. Но он говорит! Говорит, чувствуя полный внутренний разлад. И чтобы как-то собраться, должен хотя бы сам себе честно сказать – разум мадам Иоланды давно поработил его собственный, потому что сильнее!

– Я и теперь ищу точку опоры, Клод. Но только для того, чтобы сбросить с плеч ярмо чужого авторитета, из-за которого, словно раздвоился.

– На Жанне нет такого ярма, – уверенно произнесла Клод, безо всякой жалости глядя на Мигеля, который вдруг совсем съежился на своём стуле. – У неё есть вера, которую не отнимет никто!

– Веру тоже можно внушить.

– Нет! Нельзя несчастного человека убедить в том, что он счастлив! А вера Жанны, как счастье. И если вы, святой отец, хотите, чтобы я её разубеждала, я этого делать не стану. Даже если по-вашему она заблуждается, я могу только пойти с ней и поддерживать до тех пор, пока Жанна сама не попросит разобраться – действительно ли она счастлива, или кто-то убедил её в этом против воли!

– Нет, нет, что ты, – вскинул голову монах. – Я совсем не хочу, чтобы ты её разубеждала. Я просто хотел… я бы очень хотел, чтобы ты не шла с ней… Вот здесь, – он приложил руку к груди, – всё противится. Но разум… – Мигель горько усмехнулся. – Разум-то как раз требует, чтобы вы шли вместе.

Вот теперь Жанна-Клод посмотрела на него с жалостью.

– Как наверное страшно, когда даешь кому-то право что-то от себя требовать, а воля подчиняться не хочет… Я вас понимаю, падре, потому что сама не хочу отпускать Жанну. Но еще больше не хочу делать её несчастной.

– И ты не боишься за неё?

– Нет. Бояться надо за тех, кто не ведает, что творит.

– А я за тебя боюсь. Очень боюсь, Клод! Больше, чем за Жанну.

– Вы можете пойти с нами, как я иду с ней.

Отец Мигель невесело рассмеялся.

– С вами… Кто я такой, чтобы идти с вами? Мне тебя даже научить было нечему… И у тебя научиться ничему не смог. Не могу воспрепятствовать, не могу подчиняться… Какая польза от такого?

– Научите меня сейчас, что мы с Жанной должны делать?

Жанна-Клод смотрела открыто, чистыми глазами, в которых читалась не столько готовность выполнить то, что скажут, сколько желание показать – этот несчастный, потерянный человек ей очень нужен.

– Спасибо, милая, – с откровенной признательностью кивнул Мигель.

«Будь, что будет, – подумал он. – Я действительно недостоин вмешиваться. Если бы Господу была неугодна миссия этих девочек, он бы давно явил свою волю, и не вкладывал бы столько решимости в их головы и сердца».

– Ты должна будешь выдать себя за Жанну и, когда придет время, сказать отцу, что призвана защитить страну и дофина, которого следует короновать в Реймсе. Для этого тебе, дескать, нужно поехать к самому дофину, но сначала пойти к коменданту Вокулёра и взять охранную грамоту. В попутчики попросишь господина Лассара и пажа Луи. А перед Вокулёром вы с Жанной поменяетесь одеждой…

Проговорив всё это, Мигель совсем опустил убегающие от взгляда Жанны-Клод глаза. Отвернувшись, он прикрыл окно, потому что стало вдруг как-то холодно. Но через мгновение снова его открыл из-за подступившего к горлу душного кома.

– Я не хочу тебя отпускать, Клод! – выговорил он в отчаянии. – Помнишь, как ты страдала от одного только предчувствия страшной битвы? Там, куда вы пойдете, будет еще хуже!

Жанна-Клод опустила голову.

– Я знаю, – сказала она, тихо, но твердо. – Тогда я страдала, потому что сердце моё ничем не было защищено. Теперь оно защищено надеждой и верой.

– Ты считаешь, этого достаточно?

Вместо ответа, девушка посмотрела Мигелю в глаза. И этого взгляда святой отец не выдержал.

* * *

Снизу дерево казалось многоярусным куполом, уходящим ввысь – в рассветную туманную дымку, готовую вот-вот раствориться в первых солнечных лучах. На ветвях, кое-где, покачивались цветные ленточки, привязанные деревенскими девушками на разной высоте. Вон ту, голубую, которая выше всех, Жанна только что привязала сама, ловко забравшись по дереву, пока никто не мог видеть. Она бы вышила на ленте и геральдическую лилию, но побоялась, что попадется на глаза какой-нибудь кухарке, прачке, или того хуже – слугам при конюшне. Они бы раструбили про вышивающего пажа на всю округу, и Жанне здорово бы досталось от господина Лассара и отца Мигеля. Но привязать ленту, когда никто не видит, она могла. И хотела. И сделала это! Теперь голубая лента Франции красовалась выше всех, гордо и неприступно, словно знамя, которое она поднимет над своим войском…

Жанна тоже выросла и, благодаря ежедневным занятиям с господином Лассаром, была худа, тонконога и порывиста в движениях, как мальчик. Мужская одежда теперь казалась ей удобнее любой другой, а езда верхом, доведенная до совершенства – лучшим из занятий. Девушка упивалась скоростью, внутренней свободой, которую давала ей сумасшедшая скачка по лугам, и тем особенным взаимопониманием, которого она с легкостью добивалась от любого коня.

Господин Лассар – этот чудом объявившийся брат Жана Арка – только диву давался, откуда в ней это? Недоуменно качал головой, цокал и расспрашивал, где она научилась так управляться с лошадьми, словно умеет им всё объяснять на их языке? Но Жанна, каким-то особым внутренним пониманием, знала, что никому, кроме одной только Клод, нельзя рассказывать, ни о Рене с его чудесными занятиями, ни о том открытии, которое она сделала когда-то весенним днем, перелетая верхом через овраг…

Девушка отряхнула с рук налипшие кусочки коры. Большой лук и стрелы, взятые, чтобы потом пострелять, лежали неподалеку, но Жанна не спешила их поднимать. Одно дело она сделала. Теперь следовало сделать другое – то, к которому так долго боялась подступиться.

Дерево Фей казалось ей огромным и совершенно отрешенным, но именно сегодня, забираясь на него и спускаясь вниз, Жанна почувствовала, что можно… что она больше не боится, а дерево не воспротивится.

Девушка решительно подошла к стволу, обхватила его руками и крепко прижалась всем телом. Глаза она закрыла, как учила Клод, и повторяла про себя, что готова и очень хочет услышать этот тайный живой голос самой Природы.

Вставшее солнце, словно поощрило девушку, пригладив теплом её волосы, и Время остановилось возле Дерева Фей. Далекий церковный звон стал последним звуком, донесшимся извне, а потом, так же величественно, что-то загудело внутри дерева, нарастая, поднимаясь снизу, от корней, перемежаясь с тихим шорохом под самой корой.

По телу девушки пробежала дрожь. Чувство, очень схожее с радостным волнением, толкнулось и потянуло её вверх. «Лети», – прошептало дерево. И Жанна поддалась радостному волнению внутри себя, и провалилась в синюю бездну так, словно взлетела в немыслимую высоту. Неземная, нечеловеческая сила заполнила её так же, как вода заполняет сосуд. Совсем не физическая сила… Прекрасно осознающая всё, что с ней происходит, Жанна вдруг, с удивлением, поняла, что это была сила уверенности, которая от физической отличалась только тем, что руки её, по-прежнему, были слабы, зато воля стала подобна неколебимой скале.

«Я должна, я смогу, я сделаю!», – восторженно воскликнул разум. А тело – совершенно невесомое – внезапно перестало ощущать кору и, словно прошло внутрь дерева, соединившись с ним в единое существо – бессмертное, могучее, всесильное!

«Никто, кроме меня! Никто! Потому что в жилах моих уже не кровь, а токи этого дерева, взятые им из земли, из синей бездны и из моей души, переполненной счастьем!».

«Иди, – шепнуло в ответ дерево, снова отделяясь от Жанны корой. – Иди, ты готова…».

ФРАНЦИЯ

(декабрь 1425 – март 1427)

«Я ненавижу эту страну!»

С борта своего корабля Джон Бэдфордский смотрел на приближающийся французский берег и даже не пытался укрыться от холодного, словно вернувшегося из студеного февраля ветра.

Но ветер на сегодняшний день был, пожалуй, наименьшей заботой. И даже если бы он сулил самую страшную простуду этому крепкому телу, герцог вряд ли заметил бы недомогание физическое, потому что недомогание душевное было сейчас куда сильнее.

В декабре двадцать пятого года регенту Франции пришлось срочно отплыть в Лондон, где «драгоценный братец» Хэмфри развил слишком бурную деятельность по захвату единоличной власти, и, будучи зол и обижен на весь белый свет, ухитрился сначала вступить в коалицию со всеми, включая и оппозицию, а потом со всеми же перессориться.

По завещанию Монмута оба его брата оставались регентам: Бэдфорд во Франции, а Глостер в Англии. Но, получив в свои руки мало кем ограниченную власть, Хэмфри Глостерский вдруг проявил небывалый интерес к своим династическим правам. С помощью подхалимов-юристов он раскопал в вековых залежах законов, что имеет все основания требовать некоторые земли в Нидерландах. А раз может – значит, надо требовать.

Одна беда: земли уже отданы союзнику брата Бэдфорда – герцогу Бургундскому, который добровольно от них, естественно, не откажется. И брат Бэдфорд права Хэмфри отстаивать не будет, потому что союзником дорожит неизмеримо больше. Поэтому удовлетворить собственные династические амбиции герцог Глостерский решил военным путем, повернув часть английского воинства против вчерашних друзей-бургундцев.

Кроме того, весьма довольный тем, как парламент стал «разговаривать» с регентом Франции, Глостер активно поддерживал всех, настроенных против Бэдфорда, чем дал оппозиции повод снова заговорить в полный голос. Всевозможные группировки при дворе возникали словно грибы после дождя. Возникали, сплачиваясь друг против друга, затем перемешивались против кого-то третьего, распадались и создавались вновь, объединяя вчерашних противников в союзники.

Тревожные слухи об английских распрях и готовящейся гражданской войне стали доходить до Франции уже давно. Но когда взбешенный действиями герцога Глостера Филипп Бургундский, даже не требуя никаких объяснений, сразу заявил, что расторгнет всякий союз с Англией, если нападки на его земли не прекратятся, Бэдфорд, не мешкая, собрался в дорогу…

Разговор с братом вышел быстрым и без сантиментов. Как только герцоги остались в покоях один на один, регент Франции со словами: «Плевать я хотел на твои династические права!» залепил увесистую оплеуху регенту Англии. А потом, перехватив его руку, занесенную для ответного удара, коротко и ясно втолковал его светлости, что до тех пор, пока их положение во Франции и в Англии не станет таким же прочным, как при Монмуте, ни о каких распрях с герцогом Бургундским и речи быть не может! И если «драгоценный Хэмфри» действительно желает получить свой Геннегау, ему следует сидеть тихо до тех пор, пока французская корона не увенчает хоть какую-то английскую голову! Но если он надеется «под шумок» подставить под эту корону голову свою, и ради этого создает склоку и неразбериху в делах обоих государств, то Бэдфорд забудет о всяком родстве и придушит братца собственными руками, потому что намерен закончить дело, начатое Гарри, и сделать вековую мечту английских королей явью.

В ответ Хэмфри только зло сверкнул глазами. Но перечить не стал. Их положение действительно пошатнулось за последнее время. Интригами исподволь еще можно было попытаться свалить брата Джона и, заодно, отомстить за то, что не помог в Нидерландах. Но начинать открытую ссору между собой не стоило. Кроме того, что это было глупо, это было еще и опасно.

Поэтому с головой, всё еще звенящей после оплеухи, но с лицом полным независимой гордости, герцог Глостерский оправил одежду и пошёл следом за братом на специальное парламентское собрание, где согласно кивал на всё, что бы Бэдфорд ни сказал.

Получилось неплохо и очень к месту. На фоне такого единодушия обоих регентов придворная распря тоже быстро улеглась, потому что главной подпитывающей средой для всех возникающих группировок была надежда на то, что братья-регенты перегрызутся и станут уязвимы. Теперь же оппозиции пришлось тихо прижать хвост до лучших времен. И когда герцог Бэдфордский потребовал новых средств на поддержание своего войска, промолчал даже канцлер. Как и весь остальной парламент, он ограничился только настойчивым пожеланием поскорее завершить разорительные военные действия, без особой, впрочем, надежды на то, что его светлость регент Франции принял к сведению это пожелание.

Да он и не принял! Все «настойчивые пожелания» были нужны сейчас Бэдфорду, как сломанный меч в бою.

Это из Лондона всё видится легко – захотел и закончил. Лучше бы так же настойчиво все эти парламентские крысы советовали братцу Хэмфри не ввязываться во французские дела! А то теперь, благодаря его деятельности, Бургундия уже не так охотно предоставляет свои войска для поддержания порядка в Нормандии, не говоря уже о том, чтобы участвовать в военных действиях против дофина Шарля. Филиппу глубоко безразличны все проблемы Бэдфорда до тех пор, пока они не пересекаются с его личной заинтересованностью. А заинтересованность там весьма однобокая – расширение территорий. И Бэдфорд вынужден с ней считаться, чтобы не потерять самого мощного союзника, хотя и понимает, какую петлю затягивает на собственной шее.

Филиппу-то что? Его Бургундия и его политическое положение, как ни крути, были и остаются ценным товаром при любом торге. Случись что – он ни на минуту не задумается: предложит союз дофину, и даже тень убиенного отца помехой не станет. И всё… Дело Бэдфорда будет проиграно так быстро, как даже и не снилось парламентским заседателям!

С другой стороны – Нормандия… Вот уж точно – кость в горле. С семнадцатого года не хотят успокоиться, хотя Гарри и объявил в свое время, что государство отныне переходит в «извечное владение Англии».

Так нет же! Нормандское упрямство сводит к нулю все усилия, отбирая весьма и весьма значительные средства на его подавление.

Даже в Лондон за Бэдфордом летели бесчисленные донесения о том, что без конца вспыхивают маленькие восстания то в одной части страны, то в другой. Захваченные города приходится отвоевывать заново уже изнутри. А более всего злит то обстоятельство, что воевать уже начали даже рабы! Вчерашние землепашцы, которым, видите ли, не нравится, что английские солдаты отбирают у них всё, что приглянется, не брезгуя залезть даже в колыбели к младенцам, чтобы проверить, не спрятано ли там что-нибудь!

Им не нравится… С каких это пор права победителей оспариваются побежденными?! И какими побежденными! Испокон веков они сидели тихо в своих деревнях, дожидаясь, когда сюзерены договорятся между собой. А теперь? Теперь они собирают ополчения, сбиваются в стаи, чтобы нападать на обозы, на мелкие отряды, посланные за фуражом, и на гарнизоны, призванные следить за порядком в захваченных крепостях! Нападают, убивают, разоряют… А следом за ними и владельцы поместий вдруг стали недовольно ворчать.

Собственно, из-за них герцог сейчас и возвращается во Францию холодным мартом, вместо того, чтобы пуститься в плаванье, скажем, в мае или в начале июня. Но заговор, раскрытый в Руане, был пожалуй самым крупным за последние десять лет, и Бэдфорд ехал усмирять и казнить…

– Ваша светлость, встречный ветер усилился, и пристать мы сможем часа через два, не раньше. Не желаете пока пройти ко мне в каюту?

Капитан – невысокий, но крепкий человек, остановился рядом, широко расставив ноги. В лице ни тени подобострастия. Только холодное, как ветер, знание своего дела. Бэдфорд любил таких. Немногословны, откровенны, камня за пазухой не держат. В каком-нибудь походе, на охоте или в обычном плавании герцог предпочитал общество именно таких людей. Но только, когда не лезла в голову политика. А сейчас она – ох как лезла! И сейчас, на эти два часа, Бэдфорд предпочел бы общество какого-нибудь Кошона, который со всеми своими «камнями» против собственной страны помог бы определиться, куда и с кем в первую очередь двинуться потом, после Нормандии, когда испачканные в крови бунтовщиков руки будут уже умыты…

– Нет, – буркнул Бэдфорд, не отрывая глаз от французского берега. – Занимайтесь своим делом, капитан. Мне нужно о многом подумать, а на холоде голова яснее.

– Прислать вам вина?

– Эля.

Капитан поклонился и ушел. А Бэдфорд нервно дернул щекой.

«Ненавижу эту страну!»…

* * *

Вино в серебряном кубке напоминало глубокое горное озеро, в котором отражается багровый закат. Епископ Кошон, развалившись в кресле, с откровенным удовольствием слегка покачивал кубком и наблюдал, как по мановению его руки накреняется поверхность этого озера, мерцая искрами заката в своей глубине.

– Всем винам предпочитаю бургундское, – сказал он и сделал большой глоток.

– В Шампани вина не хуже, – усмехнулся бывший женевский епископ Жан де ля Рошетайе. – Особенно для тех, кому не по карману анжуйское.

Оба прелата понимающе рассмеялись.

Вот уже три года, как Рошетайе стал Руанским епископом, причем не без помощи Кошона, который – удивляя многих, знавших его – готов был пойти даже на конфликт с высшим городским духовенством ради своего протеже.

Но удивлялись только несведущие. Для всех остальных этот ларчик легко открывался. Еще при жизни Монмута, когда из Парижа был изгнан не в меру милосердный Куртекуис, его место занял как раз Рошетайе. Герцог Бэдфордский более чем прозрачно намекнул тогда, что желает видеть при Французском дворе именно этого священника, и Кошон мгновенно засуетился.

С тех пор он так и продолжал суетиться, устраивая судьбу женевского епископа, нисколько не жалел о потраченном времени и естественно не прогадал. Особенно теперь, когда раскрытый в Руане заговор выявил среди заговорщиков многих из тех, с кем Кошон когда-то вступал в конфликт.

Конечно, в сам город Бовесский епископ приехал в этот раз вовсе не за тем, чтобы вершить расправу, а ради того, чтобы председательствовать на совете по вопросу о непокорных областях Шампани. Но, демонстрируя всем, как осуждает он любое противодействие правящему регенту, Кошон принял самое активное участие и во всех судилищах, которые касались священнослужителей. Само по себе это мало что добавило к его уверенному положению при дворе регента, но зато дало повод ненавязчиво напомнить Рошетайе о той поддержке, которую Кошон ему когда-то оказал. Парой намёков во время процесса он недвусмысленно дал понять, что существует прямая связь между давним недовольством священников назначением нового епископа и вчерашним заговором.

Делал это Кошон не без дальнего прицела: напомнить об услуге следовало. Тот разлад, который назревал между Филиппом Бургундским и Бэдфордом, мог кое-что испортить в готовящихся планах епископа и герцога. Особенно тех, что касались Вокулёра. Так что без посторонней помощи было уже не обойтись.

Бэдфорду, к примеру, запросто могло показаться подозрительным, что Бургундец так заинтересован в захвате именно этой крепости. Сам начнет интересоваться, а потом – чем черт не шутит – выдвинет собственные условия! Дескать, я беру Вокулёр, а герцог Филипп идёт на какие-нибудь уступки Глостеру. Филипп, конечно же, откажется, и тогда Бэдфорд тоже упрется – махнет рукой на Вокулёр и скажет, что ему важнее любой ценой захватить Орлеан, чем возиться с какой-то провинциальной крепостью…

С другой стороны, герцог Филипп только что ногой не топал, когда требовал скорейшего решения этого вопроса.

– Я не дам войска для осады Орлеана, пока у меня под боком остаётся целое гнездо дофинистов! Так и передайте герцогу! – твердил он, сверля взглядом Кошона.

– Не такое уж гнездо, ваша светлость, – робко пытался возражать губернатор Шампани. – Пара крепостей, которые сами падут, когда не останется никакой поддержки.

Но Филипп в его сторону даже головы не поворачивал и продолжал сверлить взглядом Кошона.

Что тут было делать?

Разозлённый делами в Руане, Бэдфорд стал вдруг подозрителен. Любое давление на него могло плачевно отразиться на карьере, которой Кошон не желал рисковать даже ради герцога Филиппа. Однако оставлять Вокулёр дофину и просто ждать, когда герцогиня Анжуйская воплотит в жизнь свой план, грозило не только карьере, но и самой жизни епископа: уж что-что, а запятнал он себя перед дофином изрядно. Поэтому, хорошенько подумав, Кошон быстро сообразил, что ему нужен нейтральный посредник никак не связанный с Бургундией, но пользующийся влиянием у регента. И лучше Рошетайе кандидатуры не сыскать. Тем более, что тот при каждой личной встрече не переставал сетовать на свое положение «должника». Дескать, всем, чего добился, обязан Кошону, но до сих пор ничем не отплатил. Вот теперь пускай платит…

Поэтому сегодня, накануне встречи у Бэдфорда, где должен был решаться вопрос о землях в Шампани, епископ Кошон щедро и изысканно угощал Рошетайе и пытался то осторожно, то не очень… короче – как получится, внушить ему правильное направление мыслей за кубком хорошего вина.

– Слышал, его светлость изволил попенять вам, епископ, за то, что заговор в городе принял такой размах, – сказал Кошон, не отводя глаз от багрового озерца в своем кубке.

– Что поделать, за духовное воспитание будущего объединенного королевства отвечаем мы с вами. Оттого и спрос…

– Но спрос суровый, не так ли? И кому, как не нам знать, чем это может обернуться.

Рошетайе напрягся.

С той самой минуты, как Кошон его пригласил, Руанский епископ задавался вопросом «зачем?» и во все время встречи внимательно прислушивался к каждому слову, которое произносилось. Последнее замечание для праздной беседы явно не подходило, значит пришло время серьезного разговора, и сейчас следовало быть особенно осторожным. Поэтому, неспешно отхлебнув вина, Рошетайе прикрыл глаза, словно наслаждаясь вкусом, и нейтрально заметил:

– Его светлость как суров, так и милостив.

Кошон косо усмехнулся.

– Знаю, знаю… Мой дорогой Рошетайе, я ведь спросил о недовольстве герцога не из праздного любопытства. Милость правителей имеет весьма неприятное свойство – она памятлива до полного беспамятства. Сегодня вы допустили оплошность, которую вам вроде бы простили, но если завтра или послезавтра ваш покровитель не получит от вас ничего полезного, но услышит что-либо вас порочащее – он уже не вспомнит о прежних заслугах, а первым делом воскресит в памяти последний промах. Вы должны хорошо себе уяснить, мой дорогой:: всё забытое помнится до первого бранного слова.

Рошетайе отставил кубок.

– Вы меня как будто предупреждаете, Кошон.

– Пока – нет. Пока это можно воспринимать как совет или как повод задуматься. Регент сейчас на перепутье: то ли идти на Орлеан, то ли завершить объединение Шампани. И я вполне понимаю его нетерпение и желание скорее идти на Орлеан. Но сейчас это скорее губительно: армия не готова. Поэтому должен найтись кто-то умный, кто сумеет настоять на первоочередности похода на Шампань.

Рошетайе вежливо приподнял брови.

– Не вижу никого умнее вас, Кошон. С самого начала это был ваш проект – вам и настаивать.

– Увы… – Кошон тоже отставил кубок, – мне это не совсем удобно. Границы Бовесского диоцеза простираются до Компьена и захватывают Вокулёр. Сами понимаете, какие личные мотивы можно приписать мне в этом случае. Врагов-то у нас с вами хватает, не так ли? А мне не хотелось бы так подставляться. Совсем иное дело вы, Рошетайе. Как епископ Руанский – на примере раскрытого заговора – вы можете сказать очень веское слово о том, как опасно оставлять без должного возмездия хотя бы крупицу инакомыслия.

– Но это действительно опасно, – осторожно пробираясь сквозь туман непонятности, проговорил Рошетайе. – Мне кажется, его светлость понимает это лучше других.

– Разумеется, понимает! Но тому, кто вынужден решать великое множество задач, добрый совет всегда необходим! Как председатель собранной комиссии я вас конечно же поддержу одним из первых. И, возможно, переговорю кое с кем еще, кто мог бы нам в этом деле помочь. А в качестве ответной любезности попрошу поддержать меня по вопросу об апостолическом приказе¹. Я намерен избавить кое-кого из нужных мне людей от выплаты полной десятины.

Кошон улыбнулся, вынуждая Рошетайе ответить ему тем же.

– Я и так в неоплатном долгу перед вами, – забормотал Руанский епископ, лихорадочно соображая, чего же от него хотят на самом деле.

Но Кошон сомнения собеседника уловил почти мгновенно.

– Дорогой друг, забудьте о долге, – заговорил он, меняя тон и разворачиваясь к Рошетайе так, чтобы было видно его лицо, которое словно говорило: «Сейчас не до хитростей». – Буду предельно откровенен: мне не выгодна ваша опала. Для Бовесского диоцеза Руан – что-то вроде щита на спине. Любая брешь даст возможность противнику нанести удар. А противников вокруг немало. Ваша опала для меня не просто брешь – дыра! Вы умный человек, должны понимать, что местный клирикат был, есть и остается нашим первым недругом. И то, что главные оппозиционеры наказаны, не может служить утешением. Политические игры – вещь тонкая. Когда проваливается открытое сопротивление, в ход идут тайные интриги… Наступление на Орлеан удачным быть не может, но после проигранного сражения виновных ищут среди тех, кто был на военном совете, не так ли? Я-то смогу оправдать свою пассивность, а чем оправдаетесь вы, когда Бэдфорд спросит, почему никто из тех, кому он доверился в таком важном вопросе, не удержал его от опрометчивого шага? И тут любой тайный шепоток, любое напоминание, что на своей высокой должности вы не смогли распознать зреющий заговор, станут веским обвинением и таким же веским поводом для разочарования… Можете мне не верить, но сейчас я откровенен, как никогда. Оберегая вас, я в первую очередь прикрываю свои тылы. Так что – это вы меня обяжете, если выскажетесь за наступление на Шампань.

Рошетайе кисло улыбнулся.

Он так ничего и не понял, но придраться было не к чему: судя по всему, Кошон действительно был откровенен. В этом более всего убеждало то, что говорил он о личной выгоде. Но, прежде чем соглашаться и связывать себя обещанием, следовало хорошенько подумать. Поэтому, изобразив лицом такую же предельную искренность, Рошетайе неопределенно наклонил голову.

– Согласен с вами, Кошон, у вас есть повод отмолчаться. Но, как бы ни желал я быть вам полезным, мне тоже нужен веский довод, чтобы высказаться.

– О, не волнуйтесь, – Кошон приложил к груди руку и понимающе прикрыл глаза. – Я дам вам его. И даже не один.

А про себя подумал: «Хочешь узнать, для чего мне был нужен поход на Шампань, хитрый лис? Черта с два ты узнаешь. Зато только что этой своей якобы уловкой ты дал фактическое согласие на помощь мне, и теперь уже ни под каким предлогом не отвертишься!».

* * *

Речь Рошетайе на заседании комиссии впечатлила многих.

Епископ только вскользь коснулся того, что захват Орлеана откроет дорогу на Пуатье и Бурж и даст возможность не просто угрожать дофину, но, фактически, оставит его беззащитным. Основной же темой выступления стала весьма уместная в устах священнослужителя мысль о том, что объединение Англии и Франции под рукой английского короля всегда было угодно Господу, чему известно немало примеров.

Со всем присущим ему красноречием Рошетайе припомнил даже старую историю о лотарингском крестьянине, который накануне сражения при Пуатье предупреждал Карла Мудрого о неизбежном разгроме². Но Господь, дескать, лишил «узурпатора Валуа» разума и даровал блестящую победу английскому воинству. А в ходе сражения при Кресси Всевышний же наслал на французов полчища черных ворон и проливной дождь, что тоже стало причиной позорнейшего разгрома.³

– Мы все помним как легко и удачливо король Генри одерживал победы, и не только на военном поприще. Его внезапная смерть ни в коей мере не может служить доказательством того, что Господь отвернулся от законной английской династии, ибо достигнута она была несомненным колдовством. Но остался наследник, уберечь которого – равно как и его наследство – наша святая обязанность. И тут мы должны задаться вопросом: что же позволило свершиться злодейскому колдовству? Что?! Уж конечно не благонравие «дофинистов», и не то, что они считают своими якобы законными правами борьбу за французский трон. Злодейство черпает силы в мифическом убеждении, что явится какая-то Лотарингская Дева, которая – смешно сказать – позволит дофину одержать окончательную победу и даже коронует его в Реймсе у священного алтаря! И те, кто поддерживает в рабах веру в это пророчество, особо упирают на то, что помощь французским королям всегда приходит именно из Лотарингии. Хотелось бы возразить, но крепость Вокулёр, как кость в горле, до сих пор никому не подчинена, и может считаться равно принадлежащей как Шампани, так и Лотарингии. Любая шарлатанка, пришедшая оттуда, объявит себя Лотарингской Девой и легко поведет на бойню толпы заблудших крестьян, что только увеличит бессмысленные жертвы. Уж и без того мы то и дело слышим о каких-то разбойных нападениях, чего в прежние времена не было и быть не могло. А то, что совсем недавно комендантом крепости в Витри был назначен Этьен Виньоль, с этим его еретическим прозвищем Ла Ир, яснее ясного дает нам понять, как важно тем, кто защищает сомнительные права дофина, сохранить Вокулёр – этот оплот неподчинения уже не просто регенту, но самому Господу…

И дальше, обращаясь уже непосредственно к губернатору Шампани де Вержи и призывая всех вспомнить недавний заговор в захваченном городе, Рошетайе долго расписывал те бедствия, которые принесет слишком лояльное отношение к городам, соблюдающим нейтралитет.

В итоге к финалу этой пламенной речи только де Вержи, раздраженный намеками на свою недальновидность, не кивал согласно в такт словам Руанского епископа. Все же остальные готовы были немедленно голосовать за поход через Витри на Вокулёр, после которого падение Орлеана – как они думали – станет уже делом нескольких дней.

Весьма довольный собственными успехами, Рошетайе перемигнулся с Кошоном, который всем своим видом выражал готовность немедленно его поддержать. Но тут с места подскочил племянник Кошона дю Годар, занимающий должность заместителя городского капитана в Реймсе, и стал довольно путано выражать свое одобрение только что услышанному. За ним безо всякой паузы слово взял Жан Бопер – давний приятель Кошона еще по Парижскому университету, недавно вернувшийся из Рима, где выполнял очень и очень важные поручения герцога Бэдфордского. За ним другие и другие, так что в итоге сам Кошон оказался последним, к кому регент обратился с вопросом: «А вы, епископ, что думаете?».

– Боюсь, ваша светлость, мое красноречие померкнет после всех этих блистательных выступлений, – смиренно потупился тот, – поэтому я выражу свое согласие деликатным молчанием.

Это было не совсем то, чего ожидал Рошетайе. Однако видя, что Бэдфорд смотрит на него с благосклонной задумчивостью, Руанский епископ только низко поклонился и на всякий случай добавил:

– Разумеется, последнее слово за вами, ваша светлость. Если вы сочтете, что поход на Орлеан сейчас целесообразней, я готов беспрекословно признать вашу правоту.

– Плохо, плохо закончили, епископ, – пробормотал регент поднимаясь. – Но говорили убедительно. Я подумаю над вашими словами…

* * *

Двадцать второго июня Антуан де Вержи двинулся на Вокулёр.

Отряд, насчитывающий около двух тысяч воинов, был подкреплен бойцами капитана из Бове Пьера де Три и войском графа де Фрибура, подошедшим из Франш-Конте, графства Бургундского.

Витри к тому времени был уже захвачен, а следом за ним пали и более мелкие Бланзи и Ларзикура. Этот военный маневр прошёл легко. Но, в отличие от многих из своего окружения, губернатор Шампани не слишком радовался победе при Витри.

«Такое впечатление, что Ла Ир сопротивлялся только для виду, – размышлял он, продвигаясь к Вокулёру. – Не знай я этого волка, тоже бы порадовался. Но Ла Ир скорее дал бы заточить себя в железную клетку, как Барбазан, чем позволил сдать город почти без боя… Однако, сдал… Что это? Или он не верит в победу «дофинистов», или это ловушка… Но в первое не поверю я сам, а вот второе… Второе вполне возможно, учитывая близость земель сына этой чертовой герцогини Анжуйской!».

Именно такие соображения заставили де Вержи принять без каких-либо оговорок все условия сдачи Витри, выдвинутые Ла Иром, и с миром отпустить его самого. Гарнизону тоже было позволено беспрепятственно удалиться, а в городе никаких погромов и расправ не проводилось.

«Будь, что будет, – решил про себя де Вержи. – Регент меня, конечно, по головке не погладит, но и гневаться сильно не посмеет – за моей спиной герцог Бургундский. Зато, если под Вокулёром нас ждет ловушка, я заработаю некоторые послабления для себя и своих людей тем, что пошел на уступки».

Крепость осадили по всем правилам воинского искусства, переполошив все окрестности в долине Мёза – извилистой речушки, что протекает как раз под откосом, где вознес свои башни Вокулёр. Однако мессир де Бодрикур не спал и тоже потрудился на славу. Помимо уже имеющихся двадцати трех башен, он укрепил Вокулёр изнутри вторым кольцом фортификационных достроек – обстоятельно и надежно, не оставляя никаких сомнений в том, что к осаде здесь готовились давно.

Де Вержи не был удивлен, когда первая атака захлебнулась, но присланный Кошоном Бовесский капитан буквально пришел в бешенство. Отправляя его, епископ пообещал огромную награду за полное уничтожение деревеньки под названием Домреми, где «по достоверным сведениям, тайно переданным Кошону неким безвестным монахом» окопалось целое скопище еретиков, и бравый капитан рассчитывал уже к середине июля доложить о выполненном задании. А на полученные деньги откупить давно присмотренное поместье под Бове.

Во время военного совета в шатре командующего мессир де Три и ногами топал, и швырял оземь свои перчатки, требуя возобновления атак, но мало чего добился. Ответом ему был только холодный взгляд де Вержи, который буквально накануне в беседе с графом де Фрибур делился своими подозрениями о возможной ловушке, подстроенной «дофинистами».

– Я не верю в легкие победы, как не верю в тайники с приоткрытой дверцей. Больше похоже на мышеловку… И терпеть не могу, когда в военные дела влезают святоши, – говорил он поздним вечером, стоя с Фрибуром на высоком холме, с которого хорошо просматривались и костры, разожженные осаждающими, и тёмные стены крепости, которая выглядела так, словно ничего не боялась. – Падет Вокулёр или устоит – неважно. В положении «Буржского королька» это мало что изменит. Зато как не вспомнить, что свободы для крепости добился не кто-нибудь, а Жан де Жуанвиль, имя которого с уважением произносил еще мой дед. И если парочке епископов что-то там померещилось – при чем здесь мы?.. Неделю назад я получил донесение от своих шпионов: Ла Ир, так легко сдавший нам Витри, преспокойно вернулся к дофину… А вчера прибыл гонец от его светлости герцога Филиппа. Как думаете, граф, что было в письме, которое он привез? Весьма прозрачный намёк на то, что не следует слишком упорствовать с осадой… Надо лишь дождаться, когда крепость падет сама, и рейдом пройтись по окрестностям, уничтожив для острастки несколько деревень. Названия их отдельно прилагались к письму с требованием после прочтения уничтожить… Когда такое было?! Или я забыл, как надо воевать, или это дело скорее политическое, нежели военное…

Фрибур ответил не сразу. Отвернувшись в сторону, он подумал, что и сам мало что понимает.

Как и де Три, графа прислали под Вокулёр с тайным предписанием, но уже от герцога Бургундского. Фрибур должен был лишь проконтролировать уничтожение именно Домреми, которая была указана в числе других деревень. Однако, в отличие от Бовесского капитана, граф никакой личной заинтересованности не имел и считал себя скорее обиженным подобным поручением. Давать советы командующему в деле, которое после падения Витри казалось всем уже решённым, он тоже не был уполномочен, но все же, учитывая давнюю ратную дружбу с де Вержи, позволил себе многозначительный взгляд и короткое замечание:

– Мы с вами присягали только одному сюзерену, Антуан⁴. И это был не герцог Бэдфордский…

В конце концов, дело завершилось ни хорошо, ни плохо.

В результате недоговоренностей и вытекающей отсюда полной несогласованности действий весь июль шла довольно вялая осада, которую завершили полюбовным соглашением: гарнизон Вокулёра клятвенно обещал не вести военных действий против Бургундии, после чего осаждающие крепость войска мирно отошли.

Драчливый Бовесский капитан погиб в одной из атак, на которых он так настаивал, поэтому рейдом по окрестностям Вокулёра прошелся только Фрибур, считавший что рыцарю вроде него не пристало воевать с крестьянами. Указанные деревни он аккуратно разорил и поджёг, о чем составил соответствующее донесение. Однако не указал несущественную по его мнению мелочь, что население «избранной» Домреми укрылось за стенами Невшато – города в поместьях самого Фрибура.

Таким образом приказы регента, Кошона и герцога Бургундского были формально выполнены, но фактически положение дел, существовавшее до осады, никак не изменилось, если не считать трат и потерь.

Осознав это и почувствовав себя крайне уязвленным, Бэдфорд весь свой гнев обрушил на голову Кошона, который, как он вспомнил, давно настаивал на полном подчинении Шампани. Но епископ, мягко улыбнувшись, напомнил регенту, что на последней комиссии по этому вопросу он-то как раз насчет осады Вокулёра высказался последним и отнюдь на ней не настаивал. А более всех за осаду ратовал Рошетайе – ставленник и давний фаворит герцога Бэдфордского.

– Я думал, что это мнение и вашей светлости, – огорченно развел руками Кошон. – Кто же мог допустить даже предположение, что епископ Руанский, только что так неловко просмотревший заговор против вас – его всегдашнего благодетеля, станет давать несостоятельные советы, окончательно рискуя вашим расположением.

– Я подумал, – хмуро буркнул Бэдфорд, не глядя на Кошона. – Подумал и не послал туда свои войска. Но время потеряно! Вместо того, чтобы идти на Орлеан объединенными силами, мы топчемся без особого толка частью в Шампани, частью в Мэне! А герцог Бургундский демонстративно держит основные свои силы на границах Геннегау… Всё! Хватит! Вы, Кошон, все равно собираетесь ехать в Руан по вопросу о неуплате налогов, вот и решите мне сразу два дела: сообщите Рошетайе о его отставке и соберите деньги для похода. Я иду на Орлеан!

– Об отставке?! – с притворным ужасом воскликнул прелат. – В такие тяжелые времена вы хотите оставить без пастыря одну из крупнейших архиепископских кафедр?!

– Ничего страшного, – отрезал Бэдфорд. – Соберите мне недостающие тридцать тысяч ливров и можете считать, что кафедра ваша.

КОЛОМБЕ-ЛЕ-БЕЛЬ

(весна 1429 года)

Поздним вечером возле небольшого постоялого двора на самой окраине Коломбе-ле-Бель, что расположился почти посередине между Нанси и Вокулёром, остановился маленький отряд. Старшим явно был молодой человек, одетый в чёрный бархатный камзол, чёрную же шляпу с большой серебряной пряжкой и меховой плащ.

Его спутники старательно изображали слуг не самого знатного дворянина, который то ли просто путешествует, то ли едет в Нанси по делам. Однако переговаривались приезжие не так крикливо, как любая другая прислуга, вооружены были отменно и действовали без суеты и бестолковости, как люди, явно привычные к строгому порядку, какой бывает в домах очень и очень высокородных господ.

Опытный глаз хозяина сразу разделил их по ранжиру: этот оруженосец, значит – дворянин, этот паж, этот конюх… Равно как и подметил потертые доспехами дорогие седла, серебряные шпоры на молодом господине и его очень не простой взгляд.

Так не смотрят местные дворянчики, у которых больше приятелей, чем слуг. Так не смотрят бургундцы, с их фальшиво-наглой манерой обшаривать глазами всё вокруг в поисках поживы. Обычные люди вообще не умеют смотреть будто ничто им не нужено, потому что всё имеют уже по праву рождения. А этот молодой человек смотрел именно так… И было в нем еще кое-что, с чем на своем постоялом дворе хозяин встречался редко, но когда встречался – чувствовал сразу, как бегающая по улице собака чует приближение грозы. Взгляд его источал власть. Настоящую, крепкую, окутывающую его даже против его желания.

«Уж не зять ли это его светлости герцога Карла?», – подумал хозяин, почти падая в поклоне. – «Коли он – надо подать лучшее вино. Люди говорят, мессир Рене не скупится, когда бывает доволен».

– Изволите откушать, господин? Или желаете просто отдохнуть за хорошим вином? Могу предложить отменное анжуйское.

– Воды, – коротко бросил молодой человек, проходя мимо хозяина в обеденный зал и озираясь. – Другие путники у тебя есть?

– С этим нынче плохо, господин. Те, кого гонит нужда, на постоялые дворы не тратятся, а иные ездить боятся.

– Это хорошо.

Молодой человек сел на скамью, широко раздвинув ноги и растопырив локти упершихся в колени рук, как это делают привычные к доспехам рыцари.

– Я заплачу за наш постой двойную цену, если до завтра ты больше никого на свой двор не пустишь.

– Помилуй Бог, сударь, кого и пускать-то! Нынче даже бургундцы не заглядывают. Как сняли осаду с Вокулёра, так и они, хвала пресвятой Богородице, ушли на ту сторону…

Хозяин махнул рукой туда, где по его мнению располагалась крепость. Потом взял со скамьи с кухонной утварью обожженную глиняную кружку и до краев налил её водой из высокого кувшина.

– Грабили сильно? – спросил молодой человек, принимая воду.

– Нет. У нас не очень – спаси Господи герцога Карла и пошли ему доброго здоровья – а в той стороне, – хозяин снова махнул в направлении Вокулёра, – там много деревень пожгли.

Тут ведущая на улицу дверь распахнулась и впустила еще одного господина.

«Этот пожиже будет», – мысленно определил себе статус вошедшего хозяин, бросая беглый взгляд на поношенную обувь, замахрившийся по низу плащ и шляпу с подобранным обычной медной пряжкой колпаком. В присутствии молодого человека новый господин шляпу снял, и открылась изрядно заросшая, но все еще видимая тонзура. Хозяин машинально перекрестился, однако, споткнувшись о суровый взгляд господина, неловко затеребил поднятой рукой застежку на своей куртке.

– Не принести ли все-таки еды? – робко спросил он.

– Мои люди обо всем позаботятся.

Молодой человек отставил кружку и кивком головы выпроводил хозяина за дверь.

– Проходите, господин Экуй, садитесь, – не столько пригласил, сколько приказал он вошедшему, когда в комнате никого, кроме них, не осталось.

– Здесь мы с вами расстаемся, а я все еще не знаю, какое дело желает мне поручить её светлость, – хмуро произнес Экуй, проходя и усаживаясь на другую скамью.

– Сейчас и узнаете. Только сначала пускай нам все же принесут еду…

Бывший секретарь Кошона устало опустил голову.

С того самого дня, как он привез документ, выкраденный у епископа, и с той минуты, как герцогиня Анжуйская поручила его заботам пары солдат из охраны замка в Пуатье, о Гийоме Экуе словно забыли. Не настолько, конечно, чтобы не давать ему пить и есть, или не выпускать изредка на прогулки по окрестностям, но достаточно, чтобы – как он думал – при упоминании имени Экуя недоуменно поднять брови и спросить: «А кто это?».

Первые дни преподобный терпеливо ждал. Потом злился, все больше свирепея от мысли к мысли, которые неизменно заканчивались клятвой отомстить. При этом даже самому себе он не уточнял – кому и за что. Потом устал, смирился и дал последнюю клятву: как только о нем вспомнят и решат отпустить – уйти в монастырь и замаливать свой грех до конца жизни.

О другом исходе Экуй не думал, справедливо полагая, что лишить жизни его могли сразу же, а коль он до сих пор жив – значит, не сочли нужным. Как не посчитали нужным и воспользоваться его услугами. «Видно, мне по-прежнему не доверяют, держат под замком для того, чтобы не смог предупредить Кошона, – размышлял преподобный. – Но, как бы там ни было, рано или поздно наступит день, когда мадам герцогине надоест кормить меня за свой счет, и эти двери откроются не только для прогулки…».

Двери, действительно, открылись.

В один прекрасный день в келью, где содержали Экуя, Иоланда Анжуйская явилась сама, причем с таким видом, словно только вчера отправила его сюда со стражниками, которым теперь велела ждать снаружи. Сама же безо всякой брезгливости – той, что можно было ждать от дамы её положения – присела на грубый табурет возле окна и заговорила деловито, хотя и несколько отчужденно:

– Итак, господин Экуй, ваше время пришло. Если вы действительно таковы, каким желаете казаться, то отменно исполните поручение, которое я намерена вам доверить.

Преподобный хотел было по привычке поклониться, и вдруг не нашел в себе достаточного почтения. Долгие дни обидного забвения и бесконечных раздумий об уходе в монастырь сделали его отрешённым до безразличия почти ко всему.

Поэтому, ответив герцогине долгим взглядом, он усмехнулся и произнес уже даже без горечи:

– Не понимаю, мадам, как вы можете доверить мне что-либо, не веря до конца.

– Я мало кому верю «до конца». И вам бы не поверила, не получи я подтверждения тому, о чем вы рассказали… Впрочем, разговоры о доверии можно пропустить: у меня не так много свободного времени, чтобы тратить его на пустое. Ограничимся простым вопросом – хотите вы помогать мне или желаете остаться здесь и дальше? Но теперь уже в качестве работника, скажем, при конюшне, потому что, как понимаете, ни отпустить, ни кормить вас просто так я себе позволить не могу.

Веки Экуя дрогнули. Согласие остаться здесь ставило знак равенства между работой на конюшне замка и недавней клятвой замаливать свой грех в монастыре. Только теперь всё это выглядело какой-то глупой обидой на фоне более старой клятвы – отомстить Кошону и остановить его гнусную деятельность, перепутав планы его и герцога Бургундского. Это всегда казалось Экую высокой целью, а высокая цель детских обид не достойна.

– Я желаю помогать вам, ваша светлость, – выдавил он.

– Отлично. Тогда хорошенько подумайте, что вам будет нужно для долгого пути и передайте свои пожелания с человеком, который зайдет к вам через час.

– А поручение? – встревожился преподобный, видя, что герцогиня встала и, кажется, готова уйти.

– Узнаете позднее. Пока следует хорошо подготовиться… Кстати, – она замерла уже на пороге, – умеете ли вы стричь волосы?

Не ожидавший такого вопроса, Экуй беспомощно развел руками.

– Нет… Впрочем, премудрость небольшая.

– Выстригать тонзуры – возможно. Но я хочу, чтобы вы научились подстригать волосы хорошо, и научились бы этому в самые короткие сроки.

– Зачем?

– Чтобы определить вас на службу…

С этими словами мадам Иоланда вышла, оставив бедного монаха ломать голову, к кому и зачем его хотят отправить в качестве цирюльника.

Пришедший через час секретарь герцогини привел с собой сердитого мужчину, к поясу которого были подвешены собранные в пучки конские волосы. Пока Экуй диктовал всё, что может понадобиться ему в пути, мужчина этот безучастно стоял в стороне, но, едва секретарь со списком ушел, выставил на середину кельи табурет и, сунув преподобному в руку тяжелые ножницы, велел ровно отстричь конские волосы, которые снял с пояса и теперь держал перед носом Экуя растянутыми на специальной веревке. Монах несколько раз неловко резанул, но вышло плохо и косо. Мужичина молча осмотрел, что получилось, и, не меняясь в лице, отвесил «ученику» беззлобный, но ощутимый подзатыльник. Потом велел пробовать снова…

Через три дня обучения Экуй мог вполне сносно выстричь ровный или закругленный край на любых волосах. Вместо похвалы услышал от сурового учителя, что этого довольно, и больше уроков не было.

А еще через два дня, оснащенный всем необходимым и целым набором инструментов, в число которых входили щипцы для вырывания зубов и кривые иглы для зашивания ран, новоявленный «цирюльник Гийом» выехал из ворот Пуатье в составе свиты Рене Анжуйского, который заехал навестить матушку и теперь возвращался в Нанси.

Дорога предстояла долгая, однако Экуя это даже радовало: ему было о чем подумать…

Накануне поздно вечером мадам Иоланда удостоила теперь уже бывшего монаха последней аудиенции.

– С герцогом Рене вы доедете до Лотарингии, где и получите подробные указания, – говорила она без особого участия, но и не сурово. – А я сейчас хочу сказать только одно: нежелание посвящать вас во все подробности дела здесь не должно восприниматься вами, как недоверие. Всего лишь предосторожность, потому что тайна слишком велика. Мне не нужны помощники, не понимающие цели, которой следует достичь. Так что на момент расставания с герцогом он не просто скажет вам, что нужно делать, но и объяснит, зачем это нужно.

Герцогиня отвернулась, чтобы посмотреть в окно, за которым еще перекликались какие-то люди, заканчивая приготовления к отъезду.

– Как круги по воде… – пробормотала она, явно отвечая собственным невысказанным мыслям. – Будь это возможно, я бы не посвящала в эту тайну никого, кроме уже посвященных. Но, к сожалению, чем ближе развязка, тем больших откровений она требует, и я должна предупредить: там, на месте, после того, как всё будет сказано, передумать вам уже не позволят.

– А если я все же передумаю? – мрачно спросил Экуй.

– Вас отпустят.

Тон, с которым герцогиня произнесла эти слова, был совершенно безразличным, но у преподобного мурашки побежали по спине.

«Отпустят…»! В Лотарингии! Где, как у себя дома, разгуливают бесчисленные шайки бригантов или просто местных разбойников, особенно обозленных тем, что еще совсем недавно они были мирными крестьянами… Отпустить там, да еще одного, без спутников, означало отдать на волю Судьбы, которая от тех мест давно отвернулась, предоставив людские жизни полному произволу этих же разбойников и бригантов. То есть, говоря иными словами, «отпустить» там ничем не отличалось от просто «убить»…

– Значит, выбора у меня нет? – спросил Экуй.

– Он был у вас на службе Кошону, – холодно ответила герцогиня. – И три дня назад, когда я вам его предложила. Теперь же оставляю за собой право решать вашу судьбу самостоятельно, в соответствии с необходимостью. Нравится вам или нет, но позволить жить человеку, предавшему один раз и не уверенному, сможет ли он удержать себя от нового предательства, я права не имею. Слишком многое поставлено на карту. И вы сами могли бы об этом догадаться, видя, что я снизошла до объяснений, которые вообще не должна была давать тому, кто не так давно страдал от недоверия к своей персоне.

Экуй, заметно пристыженный, низко поклонился.

– Можете верить моей благодарности, ваша светлость, – сказал он.

И, получив дозволение удалиться, всю ночь просидел в своей келье без сна, старательно примиряя свою душу с новым поворотом в жизни.

Долгий путь от Пуатье до Коломбе-ле-Бель прошел гладко, без происшествий, если, конечно, не считать происшествием мелкую стычку с отрядом жалких разбойников недалеко от Шомона. Переодетые обычными слугами солдаты без потерь и особых усилий одержали победу, не оставив в живых почти никого. И преподобный Экуй, который впервые в жизни не просто взял в руки оружие, но и пустил его в ход, долго стоял над телом мертвого парня в лохмотьях, убитого им больше от испуга, чем по злобе.

Стоял оцепенело и думал, что всё это страшное вряд ли может вершиться по воле Бога. Но раз это вершится, и вершится, и вершится, значит, чья-то злая воля сильнее Божьей. И не святые отцы, вроде монахов из Мо, а высокие рангом епископы -такие, как Кошон – определяют этим вот парням, родившимся для мирной сельской жизни, и разбойную дорогу, и бесславную смерть.

– Не ты, так тебя, – сказал, проходя мимо один из солдат, хлопнув Экуя по плечу и выведя его из оцепенения.

Преподобный вздохнул, поднял глаза и встретился взглядом с Рене Анжуйским, уже сидевшим в седле и внимательно следившим за ним с высоты своего положения.

– Думаете, он так же стоял бы над вами? – спросил Рене.

– Кто знает, кому из нас сейчас легче, – ответил Экуй. – Если бы вы позволили похоронить их, ваша светлость…

– Мы не хороним разбойников. Мои солдаты вряд ли поймут ваш порыв, как понимаю я.

– И всё же, не отказывайте людям в милосердии, – упрямо выговорил монах. – Прикажите похоронить убитых.

– Милосердие из-под палки? – усмехнулся Рене.

– Лучше так, чем зло, принятое сердцем.

– У нас нет на это времени, господин Экуй… Впрочем, если желаете, можете задержаться здесь и похоронить своего. Я не возражаю.

С этими словами Рене отпустил поводья и неторопливо поехал прочь. А Экуй с коротким вздохом поискал глазами, чем бы можно было выкопать могилу, и, вытащив из руки какого-то мертвого разбойника вполне пригодный топор, принялся расковыривать теплую податливую землю.

Солдат – тот, что проходил мимо – глянув на преподобного, откровенно засмеялся. Но другой, постарше, перекрестился, опустил ногу, занесенную на стремя, с ругательством выдернул из крепления на седле дорожную лопату и пошел помогать. За ним двинулись еще двое.

– Ваша светлость, а нам что делать? – спросил, догоняя Рене, один из пажей.

– Я вам не хозяин там, где вступает в силу закон Божий, – пожал плечами молодой человек.

Обернувшись через плечо, он с откровенным интересом понаблюдал за копающим могилу Экуем, потом перекинул ногу через седло и легко спрыгнул на землю.

– Покарауль коня, – крикнул оруженосцу, бросая ему поводья.– Немного отдохну, пока есть время…

Прямо на траве расстелив свой плащ, Рене удобно устроился в стороне от копающих, обратил лицо к густо-синему закатному небу и в который уже раз с гордостью, смешанной с непреходящим удивлением, подумал о матери.

Мадам Иоланда снова не ошиблась. Человек, который готовился предать, вел бы себя угодливо, предупредительно и сам бы всех торопил, желая быстрее достичь места, где ему откроют, наконец, для чего привезли в Лотарингию. В лучшем случае вел бы себя тихо, не привлекая внимания, как делают те, кто похитрее. А этот словно сам себя убеждал, что еще не потерян для жизни, которую избрал, став священником.

И удовлетворенный Рене решил при первой же оказии написать матери и успокоить – Экую можно довериться.

* * *

Из трех плетеных корзин была извлечена вся оставшаяся походная снедь. Часть её Рене велел отослать своему отряду, а часть оставить, но сам к еде не притронулся. Не стал есть и преподобный Экуй, терпеливо пережидавший, когда расторопные солдаты опустошат корзины и уберутся прочь в предвкушении ужина. На приглашающий жест Рене он только отрицательно мотнул головой, продолжая теребить снятую шляпу и ожидая предстоящих объяснений, как приговора.

– Вы чего-то боитесь, Экуй? – спросил молодой человек.

Он выплеснул из кружки остатки воды, налил себе привезенного вина, видимо, явно не доверяя словам хозяина о превосходном анжуйском, выпил, но ответа так и не дождался. Только неопределенное пожатие плеч показало Рене, что его вопрос был услышан.

Экуй и сам не понимал, почему так нервничает. Подслушанные разговоры между Кошоном и герцогом Бургундским, кое-что замеченное в Пуатье, намеки Рене во время совместного пути и вся эта таинственность казались ему лишь колыханием тяжелого полога, за которым было скрыто нечто огромное и пугающее. Нечто, способное выжечь в нём остатки прежней веры и ничего не дать взамен…

Он вдруг подумал, что предпочел бы просто выполнять всё, что от него потребуют, не вникая в детали, но вдохновляя себя простой мыслью, что просто может, наконец, помешать Кошону.

– Давайте к делу, ваша светлость, – тихо пробормотал Экуй, когда отмалчиваться стало уже совсем неучтиво. – Я боюсь только одного – не справиться.

– Совсем не стыдный страх, – без усмешки заметил Рене. – Но – к делу, так к делу.

Молодой человек взял со скамьи прямоугольный кожаный сверток и, вытащив ремешок из петель, положил его развернутым на стол перед Экуем. Внутри оказалась дощечка с прикрепленными к ней письмами для коменданта крепости Вокулёр, в которых неизвестные Экую люди расписывали мессиру де Бодрикур таланты «цирюльника Гийома», заверяя, что лучшего он в эти тяжкие времена вряд ли найдет.

– Что это значит? – спросил монах.

– Это значит, что прежний цирюльник господина Бодрикура, якобы напуганный осадой, покинул крепость и рыцарь ищет нового, потому что страдает зубными болями и раздражениями на коже. Эти письма – ваши рекомендации. Можете не волноваться, люди, которые их дали, в любой момент лично подтвердят каждое слово. Но, уверен, этого не потребуется. Насколько я знаю господина де Бодрикур – он не слишком привередлив в отношении своей внешности, зато терпеть не может зубную боль. Вы хорошо себя проявите, если в первый же день своей службы предложите ему это…

Рене вытащил из-под ворота камзола длинный шнурок, на котором висел узкий флакон длиной в половину ладони.

– Двух капель на кубок с каким-нибудь питьем будет достаточно.

Экуй сглотнул.

– Это яд?

– Зачем? – вскинул брови Рене. – Мы дорожим господином Бодрикуром, и это действительно лекарство. Оно поможет гораздо лучше примочек из дубовой коры, которыми рыцаря пользовали до сих пор, так что вами сразу будут довольны. А дальше постарайтесь сделать так, чтобы к вашему мнению еще и прислушивались. Господин комендант очень любит прислушиваться…

– Для чего это нужно?

– Для того дня, когда к воротам Вокулёра подойдет некая девушка… Она назовется Жанной, и вы ни в коем случае не должны пропустить момент её появления, Экуй! Девушку необходимо провести к Бодрикуру так, чтобы об этом узнало как можно больше народа, и заставить самого коменданта выполнить всё, о чем она попросит.

– Заставить? – переспросил Экуй. – И это должен сделать я – простой цирюльник?!

– Именно.

– Но почему? Господин де Бодрикур предан нашему молодому королю Шарлю… Мадам герцогиня может ему просто приказать!

Рене молча смотрел в лицо преподобному, ничем не показывая, что раздражен или гневается. Он словно ждал чего-то, какого-то понимания…

– Кто эта девушка? – тихо спросил Экуй.

– Она?… Скажем так – она простая крестьянка.

Глаза монаха расширились.

– Лотарингская Дева! – прошептал он, наконец-то всё понимая и вспоминая разговоры о какой-то девочке из Домреми и свои подозрения о незаконнорожденной королевской дочери. – Так она появилась?!

– Еще нет, – мягко заметил Рене. – Лотарингская Дева явится только когда родится абсолютная вера в неё, никак не раньше. И вера эта должна возникнуть здесь: не просто в Лотарингии, а именно в крепости, которая выстояла целую осаду в отличие от других городов, потому что одна осталась верной дофину и за то получила Господнюю благодать. Именно отсюда должна начать свой путь новая Спасительница. И господин де Бодрикур должен поверить в неё не по приказу.

– Я понял! – восторженно прошептал Экуй.

Покров с тайны пал. Но то огромное и пугающее, чего монах так страшился в начале разговора, оказалось настоящим спасением из мутного омута, в который была погружена его душа все последние дни.

Новое волнение, радостное и гордое поднималось в нем, сбрасывая с себя сомнения, озлобленность и невозможность понять и простить.

– Передайте герцогине, сударь… ваша светлость… передайте, что я… я благодарен!

ШАТО Д’ИЛЬ

(весна 1428 года)

-Что значит – спасать дофина?! Воевать, что ли? С солдатами?!!!

Господин Арк был вне себя от негодования. Его злило упрямство дочери и тот позор, который, по его мнению, приходилось терпеть!

Еще в двадцать третьем году, задолго до осады Вокулёра, господин де Бодрикур изволил назначить Жака Арка дуайеном – командиром лучников ополчения от Домреми. Честь высокая, но не оставляющая времени для каких-то иных забот. А Шато д’Иль – поместье хоть и небольшое, но требующее неусыпного внимания. Вот и пришлось господину Арку переложить большую часть своих хозяйственных забот на сыновей: Жакмена, Жана и Пьера, да на Дюрана Лассара – своего якобы братца. И упустил – ох, упустил он тот момент, когда его странноватая дочь от пустых раздумий и мечтаний перешла к опасным убеждениям в своей избранности и в том, что она и есть та самая Дева из пророчества!

«Господи, за что мне это?!», – схватился за голову господин Арк, когда впервые услышал от дочери, что её святая обязанность – спасение дофина и возложение на его голову французской короны. За долгие годы он успел забыть про тот далекий день, когда его жена, собирая хворост в лесу, наткнулась на тело мертвой женщины и плачущего рядом ребенка, и считал Жанну собственной дочерью. Даже на все её странности внимания не обращал – времени не было. Только иногда, наткнувшись на задумчивый взгляд девочки, нет-нет да и ловил себя на мысли: «Не моя…». Но мысли эти уходили быстро, потому что девочка – есть девочка. В хозяйстве толк от неё может быть один – выгодное замужество, а для выгодного замужества надобно уметь хорошо прясть, обращаться со скотиной, стряпать да шить. Жанна всё это могла, и слава Богу. Так что переживать из-за её непонятной задумчивости и прочих странностей особо не стоило. Замуж возьмут – не увечная. А выйдет замуж – вся дурь из головы сама вылетит.

Господин Арк прижился в Домреми настолько, что и сам не заметил, как стал крестьянином до мозга костей.

Чума, разорившая в 1348 году многие дворянские семьи, не обошла стороной и их семью, начисто лишив главу старинного рыцарского рода не только жизни и состояния, но и звания дворянина. Повальный мор превратил небольшое поместье в Сеффоне в безлюдную пустыню, и совсем еще юному Жану, так и не вкусившему сытой дворянской жизни по той причине, что родился он уже после разорения, пришлось по примеру выживших старших братьев идти в услужение к тому, кто соглашался хотя бы кормить.

Так – от хозяина к хозяину – он добрался до Лотарингии, где и осел.

Жизнь ожидалась не самая легкая, если не сказать хуже. Но как-то раз Арк разговорился в таверне со случайным сотрапезником и поведал о своем дворянском происхождении. После чего совершенно неожиданно получил вдруг от местного кюре предложение: небольшой домик с хозяйскими пристройками в деревне Домреми всего лишь за услугу – женитьбу на некоей даме, тоже дворянке, у которой якобы имелся незаконнорожденный младенец.

Что ж, почему бы и нет? Далекий от романтических устремлений господин Арк согласился без долгих раздумий. Дом и семья разом – что может быть лучше?! К тому же оказалось, что и дама не безобразна, да и ребенок – как она призналась – не её, а отданный на воспитание бастард одной очень важной особы, которая и будет платить им содержание. «Бастард так бастард. Тоже дитя Господнее, – философски заметил господин Арк, не без удовольствия лаская жену в первую брачную ночь. – Нарожаем своих, а там и не разобрать будет».

Однако уже через год доверенную их попечению девочку забрали в Нанси. И хотя мадам Изабелетта была беременна их первенцем, убивалась она ужасно. Да и самому господину Жану делалось не по себе при мысли, что щедрое содержание выплачиваться больше не будет. Хозяйство-то он наладил – это да! И с голоду они теперь не помрут, и по миру идти не придется. Но лишний су никому еще не вредил, и рассчитывать в эти тяжкие времена на одно хозяйство безо всяких сбережений было ненадежно.

И тут Господь явил свою милость! Мало того, что послал мадам Изабелетте скорое утешение в лице девочки-найдёныша, так еще и оказалось вдруг, что содержание им снова начали выплачивать!

Супруга объяснила это благодарностью «высокой особы» и платой за молчание. Но когда в Домреми появился никому неизвестный монах с испанским именем и, выдавая себя за родню их старейшины, начал вдруг интересоваться найденной в лесу девочкой да выспрашивать у неё про всякую всячину, до которой она была так охоча, господин Арк сразу смекнул, что дело тут не в простой благодарности. Чем черт ни шутит – может, не таким уж найденышем была и эта новая девочка. И лучше ему действительно молчать, делать вид, что всё идет так как надо, и воспитывать этого ребенка, как своего, тем более, что в деревне никто никакой подмены не заметил.

Тут, к слову, и Жанна, несмотря на все свои странности, оказалась милой, приветливой, тихой… короче – обыкновенной девочкой, которая иногда просто задумывается не по годам.

«Чего мне переживать? Жизнь идет и ладно…», – снова призвал на помощь философские размышления господин Арк. И быстро про всё забыл.

За повседневными заботами постепенно стерлись или просто стали неотъемлемыми ото всей остальной жизни всякие девичьи непонятности. Ну предсказывает Жанна рождения и смерти, ну болтает про всяких фей и говорящие деревья! До того ли ему, одержимому идеей расширить хозяйство, приумножить накопления, вернуть дворянское достоинство себе и своему разросшемуся семейству, когда утихнут все эти войны?

Лишь однажды – шутки ради – размягченный сытным обедом господин Арк спросил у дочери о будущем. Спросил и сам засмеялся – до того глупым это ему показалось. Но дочь ответила еще глупее. «У тебя будет замок, – сказала она, улыбаясь. – Матушка станет как королева, мы с Катрин – принцессы, а Пьер и Жан – дофин и герцог». Тогда все посмеялись. От души! Долго переспрашивали: «Как кто, Жанна? Как королева? Ха-ха! А я, стало быть, король? Или, может, сам папа?», «А я – герцог? Как Луи Орлеанский или как Жан Бургундский?» – «Как шут гороховый…» – «А ты, вообще, как наш дурацкий дофин…».

А потом вдруг объявился этот внезапно нашедшийся брат Дюран.

Господин Жан как ни пыжился, как ни напрягал свою память – так и не смог совместить образ этого пришлого господина с размытыми временем образами уже подзабытых братьев. Вроде бы жил с ними когда-то кузен по материнской линии, а уж звали его Дюран или Бертран – господин Арк не помнил. И, конечно, погнал бы пришельца вон, явись тот нищим оборванцем. Но Дюран Лассар оборванцем совсем не был. Так искренне радовался тому, что нашел родную душу, так убедительно доказал, что жить вдали от неё более не сможет, что пришлось раскрыть для него ответные объятья.

Да и кого не убедит круглая сумма, предложенная на аренду целого поместья! Причём, не одолженная, а просто данная в качестве совладельной доли?!

«Брат!», – кивнул господин Арк. Деньги принял, замок купил, и теперь только война отделяла его от прежнего процветания.

И вдруг – такая беда!

А началось-то всё с ерунды! С пустяшной беседы вечером весной двадцать восьмого, когда поползли по округе разговоры, что осады Вокулёра не миновать.

По давней традиции господин Арк в субботний день собирал за своим столом всех работников, обсуждая с ними после ужина дела предстоящей недели. Приходили порой и старые знакомцы из Домреми и Грю. А уж в те весенние дни, чем тревожней становились слухи, тем многолюдней делались субботние посиделки. На неубранный стол вместо обычной одной выставлялись сразу три плошки с горящим маслом, и начинались долгие разговоры о том, что Бэдфорд тянет армию под Орлеан, что дела дофина совсем плохи, а когда падет и герцогство Орлеанское, тогда и им всем жизни не будет, потому что дофину в этом случае совсем конец. А не будет дофина – не будет и Вокулёру с его окрестностями никакой помощи ни от англичан, ни от бургундцев.

Все вздыхали, качали головами. А больше всех Дюран Лассар, который вдруг возьми да и скажи:

– Только чудо нас спасет. Чудо явления Лотарингской Девы!

И сразу за столом загудели, задвигались. О том пророчестве только глухой не слыхал. И надо же было господину Арку именно в этот момент посмотреть на Жанну!

А она побледнела, взглянула как-то странно на приятеля своего сироту Луи – то ли племянника, то ли воспитанника покойного прежнего владельца этого замка – потом вдруг встала и громко так заявила:

– Мне в церкви было видение: святая Катрин явилась и сказала, что я могу спасти дофина. Выходит – я та самая Дева и есть. Надо только, чтобы мессир де Бодрикур отправил меня ко двору.

За столом так и покатились со смеху. А господин Арк сурово нахмурился.

– Сядь. И глупости больше не говори! – велел он строго.

Но Жанна только голову опустила. Подождала, когда смех утихнет, помолчала и снова за своё:

– Я должна. Не вы так решили, батюшка, не вам решать и обратное.

Ну что тут было делать?

Хотел было господин Арк оплеуху дочери отвесить, да братец Лассар удержал. Начал что-то говорить о том, что монах Мигель тоже ему как-то признался, будто видит в девочке некую избранницу, уговаривал отпустить её в Вокулёр к мессиру Бодрикуру, дескать, а вдруг! К остальным за столом обращался, и они как-то странно начали переглядываться. Но господин Арк только хмурился.

– Замуж её надо отослать, а не в крепость. Замуж и отдам, пока совсем разум не потеряла. Есть у меня парень на примете.

И парень-то на самом деле был! В Туле. Хороший – всем на зависть! Вот только ничего с ним не вышло.

В мае, 13-го числа, на праздник Вознесения, пользуясь тем, что господин Арк был отозван по делам службы, Жанна вместе с дядюшкой Лассаром и «приятелем Луи» отправилась в Вокулёр, желая встретиться с Робером де Бодрикуром.

* * *

В густом перелеске перед крепостью девушки обменялись одеждой.

– Красное платье, – улыбнулась Жанна-Луи, бережно оглаживая грубоватую ткань юбки. – Это же твоё праздничное… единственное.

– Сейчас не до праздников, – пробормотала Жанна-Клод, сосредоточенно зашнуровывая камзол.

– Как ловко у тебя выходит, – присмотрелась к ней Жанна. – А у меня первое время всё путалось.

– Я тренировалась. На камзолах братьев, когда никто не видел.

В другое время, говоря такое, Клод рассмеялась бы как всегда – весело и беззаботно. Но сейчас ей явно было не по себе. Затянув шнурок, она пробежала пальцами по краю мужской шапки, спрятавшей её косы, затолкала поглубже упрямо вылезающую прядь и тяжело вздохнула.

– Как думаешь, Жанна, у нас получится?

– Должно получиться.

Девушки замерли, глядя друг на друга.

– Ну что?..

– Давайте скорее! – долетел до них голос Дюрана Лассара, отошедшего подальше, чтобы их не смущать.

– Пошли…

ВОКУЛЁР

(13 мая 1428 года)

Мессир Робер маялся зубами.

Стоя внутри одной из башен и осматривая, с одной стороны внутренний двор, а с другой – прилегающие к Вокулёру окрестности, он с досадой думал, что раздражает его сейчас буквально всё! И суматоха возле укрепляющихся Французских ворот, раскрытых по случаю праздника, сквозь которые шли и шли как местные крестьяне, так и ополчения из окрестных деревень. И частый тупой стук топора где-то внизу, под самой башней, и монотонный, бьющий прямо в больную десну, звон из кузни. Всё раздражало! А тут еще и цирюльник – его, личный – как назло буквально на прошлой неделе собрал свое барахло и удрал в Мец, подальше от этих беспокойных мест. Вроде бы должен был приехать какой-то новый, но когда он еще явится – неизвестно, а лечиться господину Бодрикуру надо прямо сейчас, незамедлительно, иначе эта беспрерывная ноющая боль совершенно выведет его из себя!

Вот! Дернуло с новой силой, да так, что помутилось в глазу!

– Где гарнизонный лекарь?! – зарычал мессир Робер, хватаясь за щеку.

– Больных ищет, – ответил один из стоящих рядом лучников.

От его сочувствующего взгляда стало почему-то еще хуже.

Сейчас бы уйти в свои покои, задернуть полог на кровати, да полежать, попытаться заснуть. Но нельзя. Проклятые бургундцы! Что ни день в крепость прибывают новые и новые беженцы из пожженных деревень. И надо следить, чтобы они не размещались где попало да не занесли какую-нибудь заразу. Вот лекарь и смотрит с утра до ночи – нет ли у кого проказы или оспы. Осада дело такое: заведется хоть один чумной, и всё… пошло-поехало! Никому тогда не уберечься.

Со вздохом перейдя к другой бойнице, господин де Бодрикур осмотрел окрестности. Болит – не болит, а следить за всем надо. Хорошо хоть заранее предупредили: и о том, что осады не миновать, и о том, что войско де Вержи уже собрано и готово двинуться на Вокулёр. Коле де Вьенн – королевский гонец – толковый малый! Ухитрился не просто проехать через Шампань, но и собрать сведения самые свежие. А любой дурак знает, в осаде самое страшное – отсутствие информации! И хотя крепость еще не осаждена, в том кольце из английских и бургундских территорий, в котором она оказалась, нехватка сведений уже начинала сказываться.

Глаза от тупой боли заволокло слезами, но господин де Бодрикур продолжал осматривать пустынные берега Мёзы. Кажется все, более-менее пригодные для жилья постройки снесены, и все амбары опустошены. Осаждающим поживиться будет нечем. Кое-где, как недавние проталины на снегу, чернели на весенней зелени пепелища – это сами крестьяне подожгли то, что нельзя было ни вывезти, ни разрушить. Часть домов вообще разобрали на бревна, из которых теперь достраивали второй ряд внутренних укреплений вдоль стен, дополнительные площадки для стрелков, под костры и под ящики с метательными камнями.

Через следующую узкую бойницу господин де Бодрикур, морщась и тихо мыча от боли, посмотрел как обтесывают доски для последней такой площадки на этой стороне и совсем уж было собрался уходить, но внимание его привлекла невысокая девица в красном праздничном платье, словно вспыхнувшая в серо-стальной толпе лучников. «Это еще что такое?», – подумал рыцарь, удивляясь так, что на мгновение забыл даже о боли. Появление девицы здесь, среди солдат и строящихся укреплений, выглядело крайне неуместно!

Возможно заблудилась, сбилась с дороги?

Но нет. Девица явно кого-то искала, да так самозабвенно, что совершенно не замечала скалящихся на неё солдат. Один попытался было схватить её за юбку, но напугал этим только мальчишку-пажа, который то ли пришел с этой девицей, то ли просто крутился рядом, то ли был спутником вон того высокого смущенного мужика… Девица же держала себя слишком нагло для крестьянки, хотя и недостаточно развязно для солдатской девки. Хлопнула солдата по руке и даже головы не повернула!

Её манеры можно было бы назвать «уверенными», однако раздраженному болью мессиру Роберу это слово в голову не пришло. Да и откуда взяться уверенности в крестьянке, которая и в городе-то, возможно, ни разу не была? Зато наглость здесь поощрять не следовало!

– Эй, кто-нибудь!

Господин де Бодрикур обернулся, выискивая среди людей на башне, кого бы послать вниз.

– Поди сюда, Бертран!

Бертран де Пуланжи, командир небольшого отряда, который неподалеку проверял луки у прибывших ополченцев, тотчас отставил свое занятие и торопливо подошел.

– Что это? – деревянным от боли голосом спросил де Бодрикур, пальцем указывая на ряженную в красное девицу. – Иди узнай, чего ей тут надо и, если какие-то глупости, гони в шею!

Пуланжи косо усмехнулся. Бабником он слыл отменным, а девицу дурнушкой никто бы не назвал. Можно не сомневаться: и расспросит, и выставит любезно. Это на тот случай, если девица окажется вдруг не той, за кого пытается себя выдавать. А если она действительно крестьянка…

«Впрочем, что здесь делать «не крестьянке» в такое-то время?», – подумал де Бодрикур, наблюдая, как Пуланжи спускается вниз и подходит к девице. – «Сюда бы солдат побольше, а баб поменьше. Или вообще без них – вот это было бы дело…».

Тут снова дернуло во рту, да так, что мессир Робер схватился за щеку, полностью теряя всякое ощущение реальности.

Очнулся он только когда услышал рядом голос Пуланжи и сквозь мутный туман оседающей боли рассмотрел его смеющееся лицо.

– Что? – прохрипел де Бодрикур. – Чем ты так развеселился?

– Вы не поверите, мессир, но нас посетила Лотарингская Дева!

Солдаты на башне загоготали.

– Что за чушь? – скривился де Бодрикур. – Она помешанная, что ли? Чего ей нужно?

– Вас, сударь! – Пуланжи так и распирало от смеха. – Она хочет, чтобы вы отправили её ко двору нашего короля с сопроводительным письмом и охраной. И самое главное – это она особо просила подчеркнуть – послать опережающего гонца, который бы велел дофину от её имени, ни больше ни меньше, не вступать ни в какие сражения до середины поста! Вот она, дескать, явится, король даст ей войско, чтобы прогнать англичан, и потом посадит рядом с собой на коронации… Хотя, нет, что это я? Какой король? Она называет его дофином, потому что королем он станет только когда коронуется в Реймсе, куда она же его и приведет!

– Что?!!!

– Да, мессир. И вы должны её немедленно принять, потому что девица эта даже ногой топнула, требуя, чтобы я немедленно её к вам проводил.

Солдаты загоготали с новой силой, да и Пуланжи дал наконец себе волю – засмеялся вместе с ними. Только де Бодрикур мрачно смотрел на всех исподлобья, без тени улыбки на лице.

– Ах, даже ногой топала…

Он по пояс высунулся из бойницы и заорал на весь двор, обращаясь не к девице, а к мужику, который конфузливо переминался с ноги на ногу за её спиной.

– Эй, ты! Ты ей кто?! Отец?!

– Нет, сударь.

– Тогда отведи её домой, к отцу, да передай, чтобы как следует её отлупил и больше из дома не отпускал!!! А не сделает он, в другой раз я велю это сделать своим солдатам!!!

– Выслушайте меня! – закричала снизу девица.

Но у господина де Бодрикура от произведенных усилий снова свело щеку.

С протяжным стоном он сполз по стене возле бойницы на каменные плиты пола и вряд ли был в состоянии что-либо слышать.

– Лекаря… Хоть какого-нибудь… – только и смог промычать рыцарь, когда первый острый приступ прошел.

Потом снова застонал.

* * *

– Это неправильно!.. Нет! Неправда!.. Так не должно было быть… Отец Мигель, всё вокруг… Я же слышала… чувствовала! Я знаю, наконец, что права… Что должна!.. А он… Он тоже должен был меня принять! Принять и выслушать! И отправить к дофину, чтобы я успела до середины поста… Должен! Но только не оскорблять и не отсылать обратно!

Жанна, снова переодетая в одежду мальчика, сидела на обочине пустынной дороги из Вокулёра в Домреми, зло размазывая по лицу слёзы, которые никак не хотели останавливаться.

Недоумение, растерянность и горькая обида на то, что её прогнали, даже не пытаясь разобраться, кто она на самом деле, сменяли друг друга, вызывая эти потоки слёз. Девушка никак не могла представить, чем ей теперь жить, зачем и для чего, потому что была уверена – люди ждали её! Её – готовую принять на себя этот непосильный крест! А раз ждали, значит, должны были поверить. Ведь пришла она к ним не за почестями и наградами, а всего лишь за поддержкой перед тем страшным, не нужным ни одной девушке на свете, что её ожидало.

Клод тоже присела рядом, сосредоточенно что-то обдумывая.

– Может быть, еще не пришло время? – спросила она, ни к кому не обращаясь.

– Как это не пришло?! Ты сама говорила, что от праздника Вознесения до середины поста дофин не должен вступать в сражения, чтобы не случилось беды! А потом Господь поможет ему через меня! Но нужно предупредить заранее… Или упросить господина де Бодрикура написать дофину обо всем…

– Господин де Бодрикур готовится к осаде, ему сейчас ни до чего нет дела…

– Тем более, он должен был меня принять! Именно в минуту опасности люди сильнее всего ждут чуда!

– Значит опасность для него не так уж и велика.

Клод осторожно сняла с края своего платья совсем еще зеленый репейник. Ни красном фоне он выглядел особенно ярко.

– Мне кажется, одного ожидания мало. Нужна необходимость. Особенная, как вера… Но, чтобы она проявилась, чтобы затмила собой всё вокруг, надо, чтобы погасло всё остальное.

Жанна всхлипнула в последний раз и, натянув на ладонь рукав, размазала по щеке очередную слезу.

– Ты имеешь в виду надежду?

– Нет. Только осторожность, недоверие, спесь, страх и безразличие, – Клод обняла Жанну за плечи и слегка встряхнула её. – Видишь, как еще всего много. Мы просто поторопились. Но обязательно попробуем снова! Ты, и только ты есть та, которую все ждут. Не будь я в этом уверена, не стала бы тебе помогать.

Она заглянула в лицо девушки, и вытерла новую, покатившуюся по щеке подруги слезу.

– Дядюшка Дюран возвращается, – прошептала Жанна. – Нам надо идти.

– Вот и пошли!

Клод подскочила, подняла за собой Жанну, отряхнула её и вопросительно посмотрела на подошедшего Лассара.

– Никого нет, – почему-то виновато, сообщил тот.

Пока девушки переодевались, господин Лассар вернулся к развилке, где стоял невысокий каменный крест, и откуда дорога расходилась на Домреми и на Туль. Бог знает почему он вдруг решил, что господин, который разговаривал с ними, что-то не так передал, и мессир де Бодрикур просто не понял, кто к нему приходил.

– Вдруг он потом опомнился, или какой-то знак получил, или какое другое Господнее вразумление, да и послал за нами вдогонку… Всякое бывает… Не мог он нас выгнать просто так – не мог…

Говоря по правде, дядюшка Дюран был ошарашен еще больше, чем Жанна. Преподобный Мигель как-то сказал ему, что девочкам уже можно идти в Вокулёр, дескать, время подошло. И господин Лассар ни минуты не сомневался, что и господина де Бодрикур о Жанне предупредили!

Даже когда в Вокулёре все стали над ними смеяться, и насмешливый господин де Пуланжи, не сдержавшись, пару раз открыто хохотнул Жанне прямо в лицо, сам Дюран был уверен – всё это только до той поры, пока о них не доложат коменданту. Однако, когда и мессир Робер обошелся с ними, как с полоумными, всё словно перевернулось с ног на голову!

– Не понимаю, не понимаю… – твердил господин Лассар, смущенно протаскивая упирающуюся Жанну сквозь толпу хохочущих лучников. – Как же так? Ведь падре Мигель меня заверил…

Без конца оглядываясь, в надежде, что произошла какая-то путаница и их вот-вот вернут, он довел девушек до ворот, потом провел по подъемному мосту, по дороге до развилки и чуть дальше – туда, где удобно было переодеться, и где он наконец сообразил, что возвращать их никто не собирается.

– На дороге никого нет, – повторил Лассар, опуская голову. – Правду сказать, я не думал, что буду возвращаться с вами. Возле поворота на Грю меня ждет наш конюх с телегой. Я сказал, что приду один… Даже оправдательную речь приготовил для твоего отца.

Господин Лассар посмотрел на Клод и только тут сообразил:

– Господи, тебе же достанется больше всех нас!

– Я знаю, – ответила девушка, удивляя его спокойствием. – Но это такие пустяки…

ШАТО Д’ИЛЬ

(май-сентябрь 1428 года)

Дома Жанне действительно досталось. Господин Арк топал ногами и кричал, что утопит её собственными руками за тот позор, который пришлось пережить.

О бесславном походе Жанны конюх, который встречал их, рассказал кухарке, а та разнесла по прочим слугам. И хотя никто над господином Арком не смеялся, он твердо решил, что замужество дочери необходимо.

С родителями жениха сговорились быстро. Парень был из Туля, и Жанна-Клод ни разу его не видела, но господин Арк посчитал, что знакомства отцов вполне достаточно, договорился с падре об оглашении и велел Жанне быть готовой идти к алтарю уже в августе. Однако девушка упрямо продолжала твердить свое: «Не могу. Не имею права».

– Тебя уже прогнали из Вокулёра с позором! – кричал отец. – Куда ты теперь пойдешь?! К герцогу Лотарингскому?! К господину де Бар?! Чтобы теперь уже не только тебя, но и всех нас погнали с этих земель, а то и бросили в темницу за ересь!

– Будет нужно, пойду и к ним, – покорно отвечала девушка. – Но сначала попробую еще раз поговорить с господином де Бодрикур.

Господин Арк не знал, что делать. Быть ласковым он не умел, как не умел и уговаривать, приводя убедительные доводы. Он мог только ударить – по столу или по лицу. Но как только его кулак опустился на доски стола перед самым носом Жанны, она вдруг вскинула глаза и посмотрела на отца так, что рука его сама собой разжалась.

– Я бы предпочла прясть возле матери, – сказала Жанна-Клод, не отводя взгляда, под которым вся решимость господина Арка вдруг осела словно пыль, а напряженное злое лицо разгладилось и как будто обвисло. – Но есть долг более высокий, чем тот, что вы для меня определили. Скоро ты сам столкнешься с войной и поймешь, что я обрекаю себя на жизнь тяжелую и страшную. На такую, которую по доброй воле выберет не каждый мужчина из тех, что я знаю. Но, если надо… Если знаешь, что только ты и никто другой не в состоянии совершить предназначенное?.. Скажи, отец, можно ли будет мне жить потом в мире и покое, зная что повелением нашего всеобщего Отца я пренебрегла?

Господин Арк бессильно опустился на табурет. До сих пор он никогда не разговаривал с Жанной о серьезных вещах и, подобно всем другим деревенским отцам, предпочитал в общении с дочерьми ограничиваться одними только отцовскими приказами. Но сейчас что-то мешало ему продолжать кричать и приказывать. То ли изъяснялась Жанна как-то слишком умно – не иначе набралась этой премудрости у отца Мигеля – то ли смотрела как-то… бр-р! Даже мороз пробежал по спине господина Арка. И снова вспомнилось: «Не моя ведь…».

– Жанна, неужели ты на самом деле слышала самого Господа?

Девушка почему-то покраснела и опустила глаза.

– Нет, – сказала она после минутного раздумья. – Я слышала только тех, кто передал мне его волю.

– Это кто ж такие?

Жанне вдруг вспомнилась давняя встреча из детства с дамой, похожей на святую с фрески… Как она тогда назвалась?..

– Я слышала святую Маргариту, которая благословила меня… И еще… святого Мишеля. Он и открыл мне, что только я смогу спасти дофина и короновать его в Реймсе, как и положено… Он ведь давний заступник их семейства⁵.

Как завороженный, господин Арк недоверчиво покачал головой.

– Поверить не могу… Что ж теперь делать-то? Я слово дал… Парень тот рад и надеется.

Жанна ласково положила свою руку поверх руки отца.

– Отпустите меня в Вокулёр, батюшка. Дядя и Луи пойдут со мной снова. Они верят… Поверит и господин де Бодрикур.

– Вокулёр… – ворчливо вздохнул Арк. – Там скоро жарко будет. И ты права – мне тоже придется идти воевать… Бог знает, вернусь ли… Да и все мы – переживем ли это нашествие?

– Вернетесь, батюшка. Я знаю, что вернетесь, особенно теперь, когда вот так держу вас за руку.

Внезапно она сморщилась, как от боли, и согнулась, тяжело навалившись на стол.

– Что с тобой, Жанна?! – встревожился господин Арк. – Ты больна? Тебе плохо?! Или, все-таки, солдаты в Вокулёре тебя обидели?!

– Нет, нет…

Жанна-Клод глубоко вздохнула, выпрямилась и вдруг расплакалась тихо и горько, как плакала только в детстве.

– Не отдавайте меня замуж, батюшка! Эта война никогда не кончится, если не помочь дофину… И мы все, и семьи из Грю и Домреми должны уйти в Нефшато, как только на Вокулёр нападут. Там мы спасемся. Но потом, прошу вас, позвольте мне снова пойти к господину де Бодрикур! И не препятствуйте более ни в чем.

Напуганный, а более всего – удивленный, и в особенности тем, чему он не находил объяснения, господин Арк только молча кивнул.

А вскоре осадили Вокулёр. И с первого же месяца осады, Жанна без устали ходила по округе, убеждая жителей идти скрываться за спасительные стены Нефшато. Кое-кто поначалу смеялся. Припоминали, как девушка пыталась назваться Лотарингской Девой. Но все заканчивалось, как только она приходила и начинала убеждать.

Как и господин Арк, никто и никогда, кроме, пожалуй, отца Мигеля да «мальчишки» Луи, не пытался ни разговаривать с Жанной, ни слушать то, о чем она говорит. Да и не болтала она особенно много. Попросят – расскажет что-нибудь с удовольствием, а не попросят – сама с рассказами приставать не станет.

Однако теперь после её слов даже самым неверующим думалось, что сделать надо так, как Жанна и говорила. Потому что каким-то непонятным образом, при одном только её появлении, с лиц исчезали усмешки, а в головах появлялась уверенность – она знает, что говорит! Так что, очень скоро пополз среди местных крестьян слушок, что дочка-то у Арка может и впрямь не простая. И может, действительно бургундцы и англичане идут не столько на Вокулёр, сколько дотла выжечь эти земли, из которых должна восстать против них долгожданная спасительница Франции. И надо, надо делать, как она говорит, чтобы спастись… Бог его знает, девочкой-то Жанна всегда была странной, но набожной и послушной. Беды от неё никому не было – одна радость. А где странность – там и божья забота. Не зря же она всегда знала, кому по осени свадьбу играть и кто у кого родится…

В итоге к самому разгару осады деревни «за спиной» Вокулёра словно вымерли.

Зато потом, когда жители вернулись на пепелища и осознали, какая беда их миновала, уже не просто слушок, а громогласный слух полетел по округе – Лотарингская Дева явилась!

«Она спасла нас и так же спасет всю Францию», – судачили между собой деревенские кумушки, разнося новость с корзинами, в которых таскали всякую снедь на продажу – кто в Туль, а кто в Вокулёр. «Пускай господин де Бодрикур отправит её к дофину, и пророчество исполнится!».

Теперь даже папаша Арк не решался мешать дочери. Только смотрел с испугом в её уверенное лицо и старался не вспоминать о крови, о ранах и о том страхе, который пережил за стенами осажденной крепости.

– Я снова начала думать, что это ты, – сказала как-то Жанна-Луи, наслушавшись разговоров на кухне. – Здесь все в тебя так поверили… И эта вера тобой заслужена: до сих пор ни разу не удавалось убедить их делать что-то всем вместе, как сейчас убедила ты.

– Это только здесь, – покачала головой Клод. – Я вижу, как все воодушевились надеждой на спасительницу. И для местных жителей меня, наверное, достаточно. Но дальше – там, куда мы должны уйти, я не смогу ничего. Я боюсь толпы, боюсь солдат… Помнишь, в Вокулёре? Быть смелой, как ты, у меня не получится. И войны я боюсь.

– Я тоже боюсь, – вздохнула Жанна-Луи. – Но не солдат, и не толпы…

Обе девушки, не сговариваясь, чувствовали одно и то же: каждой казалось, что другая сможет больше, потому что она – истинная. Но каждая считала своим долгом помочь, поддержать и по мере сил уберечь от любой помехи. Клод изо всех сил старалась сделать так, чтобы люди поверили не столько в само чудо, сколько в возможность его появления совсем рядом, в человеке, которого они давно знали. А Жанна готова была возглавить армию, карабкаться по осадным лестницам и жить среди солдат их страшной мужской жизнью, лишь бы оградить ото всего этого чистую душу Клод, вынужденную теперь идти с ней до самого конца, чтобы не пропала в людях ни вера, ни надежда.

– Мы вместе, – сказала она, беря подругу за руку. – и это самое главное доказательство того, что Лотарингская Дева, которая спасет дофина, не сказка…

Казалось, что можно снова идти в Вокулёр, тем более, что слухи о чудесной спасительнице, пророчице и даже целительнице заполнили эти места до краев. Но тут заартачился внезапно тот, от кого ничего подобного не ждали – несостоявшийся жених. В глаза не видев невесту, он все же посчитал себя обманутым. Оскорбился, надулся и подал на Жанну в суд.

* * *

– Вот теперь я тебе помогу! – решительно заявила Жанна-Луи.

Они сидели в келье у отца Мигеля, который позвал девушек сообщить о том, что следует идти в Туль на судебное разбирательство, и Клод почему-то ужасно испугалась.

– Только не суд! – прошептала она, умоляюще глядя то на монаха, то на Жанну. – Суд меня погубит, я это знаю! Да и не смогу я при целой толпе и судьях говорить, спорить, что-то доказывать… Я даже не знаю, как зовут этого парня! «Жених» – вот и все! Другого имени у него в нашей семье до сих пор не было! Но если он вдруг окажется несчастным – я огорчусь… А если станет кричать и требовать – огорчусь тоже, потому что кричать в ответ не смогу и отвернуться от несчастного не сумею…

Тут-то и подала голос Жанна-Луи.

– А я ни толпы, ни судей не боюсь. В лицо тебя там никто не знает, значит, пойдем так же, как ходили в Вокулёр – отсюда ты уйдешь Жанной, я – Луи, а туда придут Луи и Жанна! Надо только сделать так, чтобы твои родители остались дома.

– Они останутся, – сказала Клод, как будто чем-то огорченная. – Они теперь так меня слушаются, как будто я им не дочь.

Отец Мигель при этих словах отвернулся к окну.

– Сам Господь на твоей стороне, и другой помощи не нужно, – пробормотал он не слишком уверенно. – Скажи родителям, что я пойду с вами. И Дюран Лассар тоже. Здесь мало кто знает… да и не надо это никому знать… но в юридических вопросах он кое-что смыслит…

Господин Арк в Туль, действительно, не слишком рвался. С одной стороны, что мог он – простой крестьянин – доказать этим ученым судейским чиновникам? С другой – совсем не хотелось встречаться ни с женихом, ни с его отцом. И пока мадам Изабелетта заливала слезами их общую спальню, он весьма убедительно, как ему казалось, разъяснял почему на том судилище им делать нечего.

– Видишь как она разговаривает… Ей Богу, так только при дворе и говорят. Уж точно не мы ее этому научили. И не падре Мигель – где ему-то знать… Помнишь, он говорил, что сам у нее как бы учится… Да и ума она тоже не от нас набралась. А уж где и у кого – про то нам с тобой лучше не догадываться, голова вспухнет…

Он истово крестился, рассеянно гладил плачущую жену по плечу, вздыхал, тер лоб, как будто это могло чем-то помочь, и делал вывод:

– Над ней десница Господня. Раз Он мне послал вразумление, пошлет и судьям. И не одна она пойдет, Изабо, нечего плакать. У неё теперь заступников больше, чем требуется…

Так что в Туль девушки пошли, как и собирались: только в сопровождении господина Лассара и отца Мигеля.

По дороге Жанна-Луи вела долгие разговоры с господином Дюраном о том, как правильней всего защищаться перед судьями, и какие доводы лучше приводить. Лассар всё разъяснял охотно и даже радостно, как будто стосковался по занятию давно забытому. Но когда Жанна безо всякого умысла спросила откуда он знает все эти тонкости, вдруг смешался, коротко ответил, что служил как-то в судейской палате, и затих.

Однако в городе снова взбодрился. Уверенно, словно давний городской житель, повел спутников по узеньким пыльным улочкам, ловко уворачиваясь от телег и всадников, к тому дому, где им предстояло жить.

Хозяйка – женщина с огненно рыжими волосами по имени Русс – приходилась родней приятелю господина Арка по Домреми и с радостью приютила у себя Деву, о которой уже столько судачили по округе. Теперь, отправляясь каждое утро на рынок за свежими продуктами, которые щедро оплачивал господин Лассар, она становилась центром всеобщего внимания и очень обстоятельно рассказывала о том, какая Жанна милая и набожная, как охотно помогает ей и её дочери по хозяйству, и какая в рассуждениях спокойная и рассудительная! Да и приятель, что пришел с ней, уж такой приветливый – как местным бестолковым мальчишкам и не снилось!

Какой-то рыночный насмешник, выслушав мадам Русс, поинтересовался – уж не из-за этого ли парня Дева не хочет замуж, но сразу же о своих словах пожалел. После того, как возмущенный хор кумушек излил на него все проклятья, которые пришли им на ум, сама мадам Русс, презрительно плюнув ему под ноги, заявила:

– Не о любви она думает. И тебе бы безбожнику пойти к ней, поклониться. Вот только на порог-то к себе я тебя всё одно не пущу!

Судебное разбирательство тоже прошло быстро и вполне ожидаемо. На все вопросы судейских чиновников Жанна отвечала вежливо, толково и очень складно, тогда как обиженный отказом парень не мог связать двух слов и, теряя позиции, злился, повышал голос и без конца твердил одно: «Мне обещали».

Кончилось дело тем, что, поморщившись с досадой на очередное упрямое «обещали», судья повернулся к Жанне с явной благосклонностью и объявил, что коли девушка парня в глаза не видела, так и обещать ему сама, лично, ничего не могла. А раз не обещала, так и замуж идти не обязана.

– Он настолько умело повторил мои слова, всего лишь переставив их местами, что со стороны казалось, будто судья сам до всего додумался, – смеясь рассказывала потом Жанна.

Она действительно совсем не испугалась ни судей, ни людей, толпившихся за дверьми. В зал их не пустили по просьбе отца Мигеля, который, с присущей его сану заботой, пожелал оградить и без того униженного отказом парня от нового унижения.

На самом же деле монах попросту боялся, что кто-то заметит подмену. Мало ли что… Какой-нибудь житель из Домреми запросто мог оказаться в Туле. Поэтому и Жанне он велел ходить на заседания суда в длинном плаще с большим капюшоном, а сам зорко и немного испуганно озирался, идя следом.

Но обошлось.

И даже повезло, потому что в обратную дорогу удалось пуститься с большим обозом, направлявшимся в Нанси. Из этих людей Жанну как жительницу Домреми и Шато д’Иль знать никто не мог, но о Деве они слышали и согласились сделать большой крюк – аж до развилки на Вокулёр – лишь бы с девушкой ничего не случилось по дороге.

– Поверить не могу! Вот уж не думал, что доживу когда-нибудь, – ликовал пожилой крестьянин, усадивший их на свою телегу. – Мне ж про Деву-Спасительницу еще мать покойница рассказывала… А правду говорят, что ты и лечить можешь?

– Нет, не могу, – ответила Жанна.

– Жаль, – огорчился крестьянин.

Потом закатал рукав и, демонстрируя язву на сгибе локтя, доверительно сообщил:

– А то у меня вон какая страсть. Уж и не знаю, как извести.

– Молиться тебе надо… Иди в аббатство Сен-Мишель, отслушай мессу. Да попроси настоятеля, чтобы показал тебе источник, из которого они берут воду. Промой в нем свою руку, это должно помочь, – уверенно сказала Жанна.

Крестьянин благоговейно уставился на девушку.

– Вот спасибо тебе, родная! Коли поможет, всю семью заставлю за тебя молиться!

– А если не поможет? – тихо спросила Клод – Не будешь молиться? Или скажешь, что она самозванка?

– Зачем же сразу самозванка? – смутился крестьянин. – Просто без руки я в хозяйстве совсем непригоден, а лечить никто не берется. Вот и подумал – ежели нашему дофину только чудо поможет, так и мне отчего же счастья не попытать?

Он с вызовом посмотрел на Клод, но от её ответного взгляда смутился почему-то ещё больше и замолчал.

А она, когда никто не мог видеть и слышать, придвинулась к Жанне, взяла её за руку и огорченно прошептала:

– Бедная ты бедная! Как же много начнут теперь от тебя требовать. Может и Бог так же несчастен, потому что и от него все всё требуют, а по-настоящему любят не все. Только, пожалуй, те, кто не требует ничего.

Жанна вздохнула, не находя ответа, а Клод обеспокоенно спросила:

– Ты уверена, что источник этому человеку поможет? Откуда ты про него знаешь?

– Мне Рене рассказал. Помнишь, я говорила – тот, кто меня всему учил. В этом источнике все раны заживают, он сам проверял.

– Хорошо…

Больше до самого конца пути никто к Жанне ни с какими просьбами и расспросами не приставал. То ли крестьянин тот предупредил, чтобы не ляпнули лишнего, то ли сами по себе робели и только тихо переговаривались между собой, бросая на нее робкие взгляды. Но незадолго до развилки все же не утерпели: подошли и смиренно попросили благословения.

Не умевшая ничего такого Жанна обратилась за помощью к отцу Мигелю, а Клод и господин Лассар, чтобы не мешать, отошли в сторонку.

– Ну и что теперь? Снова пойдете в Вокулёр? – спросил Лассар, наблюдая за тем, как церемонно один за одним крестьяне подходили к Жанне, которая для каждого произносила слова благословения, повторяя их за отцом Мигелем,

– Пойдём, – твердо сказала Клод.

То, что происходило на её глазах, выглядело почти величественно, из-за пронизывающей всю сцену предельной искренности и веры.

– Теперь мы не можем не пойти. И не уйдём, пока не убедим господина де Бодрикура.

– Значит, надо искать дом в Вокулёре, – вздохнул господин Лассар.

Он собирался поговорить об этом с Мигелем, когда тот закончит, но монах сам подошел с лицом каким-то странным и, дождавшись когда его спутники распрощаются с крестьянами, быстро проговорил, не глядя им в глаза:

– Ну, вот… Теперь, когда до поместья д’Иль осталось рукой подать, и всё позади, я могу оставить вас со спокойной душой.

– Ты уходишь?! – испугалась Клод.

– Пора и мне помочь вам, хоть чем-то, – вздохнул монах. – Пойду к его светлости, герцогу Карлу. Может удостоит меня аудиенции и позволит рассказать о Деве, и о том, как в неё здесь поверили…

– Не надо! Не уходи! После Рождества мы снова пойдем к господину де Бодрикуру, и в этот раз всё получится.

– Нет… Когда еще такая оказия представится… Пойду.

Отец Мигель печально улыбнулся девушкам, перекрестил их и поклонился господину Лассару. Потом поспешил за удаляющимся обозом, удивляя самого себя тем раздражением, которое вызывали в нем воспоминания о лежащем в сумке письме от герцогини Анжуйской с предписанием немедленно отправляться в Нанси к герцогу Карлу, куда совсем недавно приехал и её сын Рене.

ФРАНЦИЯ. ОРЛЕАН

(октябрь 1428 года)

В самом начале октября взбешенный невнятной полуудачей на границе Шампани и Лотарингии герцог Бэдфордский двинул армию на Орлеан. Вел её Томас Монтаскьют, четвёртый граф Солсбери – официально получивший этот титул после битвы при Боже, но до сих пор не утоливший свою жажду мести.

К тому первому поражению добавилась неудача под Монтаржи в прошлом году, когда Жан Бастард вместе с Ла Иром ловко и быстро отбили его отряды от стен города, так и не позволив заключить Монтаржи в кольцо осады. И теперь графу не терпелось взять реванш. Он шел на Орлеан обстоятельно, зло, не считая для себя необходимым быть особенно щепетильным в вопросах чести. Начав испытывать финансовые трудности, приказал разграбить богатейшую церковь Богородицы в Клери, чем заставил суеверно содрогнуться не только французов, но и многих своих соратников. Однако Солсбери было наплевать.

В июле двадцать восьмого года он постарался захватить район Бос-Анжервиль и полностью блокировать северные подходы к Орлеану. Так что к октябрю уже пали Тури, Жанвиль, Пате, Артэне, и оставалось только захватить Оливэ, чтобы ни у кого больше не возникало сомнений: Солсбери не оставит за спиной даже пяди земли, способной проявить сочувствие осаждённой столице герцогства Орлеанского.

К Оливэ он отправил своего родственника Джона Поула, позволив сполна расплатиться за обидное прозвище «курица», которое ему дали французы.

– Курица склевала последнее зерно! – доложил Поул после того, как жестоко уничтожил крошечный городок.

И Солсбери, косо усмехнувшись, велел грузить продовольственный обоз и готовить всё необходимое для строительства осадных бастид.

Орлеан, имеющий несчастье быть стратегически важным, располагался на месте древнего галльского поселения Ценабум, когда-то дотла разорённого римлянами. С начала христианской эпохи здесь был заложен город, который назвали в честь императора Аврелиана. И это имя – изрядно переиначенное Временем и французским языком – превратилось в Орлеан и таковым осталось в Истории.

С левого берега Луары через остров Сен-Антуан в город вел мост в девятнадцать пролётов, на южном конце которого высились две башни укрепления Ле-Турель и барбакан⁶ которому пришлось принять на себя первый удар подошедшего английского войска.

К несчастью для Орлеана этими укреплениями пришлось пожертвовать – горожане оставили их, даже не пытаясь защищать. Но чтобы англичане не смогли пройти дальше Ле-Турели, был разрушен один из пролетов моста, а ещё раньше – как только стало известно о готовящемся нападении – безжалостному уничтожению подверглись церковь, монастырь и все постройки в предместье Портро на левом берегу.

Древняя как сама Франция церковь Сент-Эньян, куда шли на поклон все орлеанские епископы перед вступлением в должность, уже разрушалась в предыдущем веке и тогда же – при Шарле Мудром – начала отстраиваться вновь. Теперь сложенные на старом фундаменте стены снова безжалостно снесли, не оставляя врагу ни единого бревна для постройки бастид, ни единого каменного укрытия, а заодно сравняли с землей и близлежащее аббатство святого Бенедикта.

Однако Солсбери подготовился ко всему. Он был намерен провести осаду по всем правилам, терпеливо, без особых потерь для себя – то есть просто дождаться, когда изголодавшийся город падет ему в руки. Обоз, притащившийся за армией был огромен. Орлеанцы могли полностью выжечь весь левый берег Луары, но даже это не остановило бы графа.

– Мой великий король, – говорил он, имея в виду Монмута, – научил меня, как надо побеждать. Решительно и безо всяких сомнений! Орлеан нам нужен, потому я должен его взять! И судить меня вправе только Бог!

Первым делом по левому берегу Луары, напротив городской стены, выходящей к реке, были расставлены многочисленные пушки, которые вели планомерный обстрел города, а на всех главных дорогах выстроены добротные бастиды.

Ими английский главнокомандующий гордился особенно и каждой повелел дать звучные имена. Так на дороге на Блуа появилась бастида «Сен-Лоран», на Питивье – «Сен-Лу», а три бастиды на Шатозен и Париж получили имена столиц – «Париж», «Лондон» и «Руан».

– Вот так я вижу будущую империю, – сказал Солсбери, инспектируя достройку «Руана», находившегося как раз посередине между «Парижем» и «Лондоном». – Всё добротно, ладно, всё служит единой цели, и везде хозяева мы – англичане!

С востока, со стороны бастиды «Сен-Лу», к городу подступили довольно вялые отряды бургундцев, которые великодушно позволили союзникам занять оставленный Ле-Турель, и осада началась…

ШИНОН

(конец 1428 года)

Мадам Иоланда пребывала в дурном настроении.

В виду явной опасности дофину со всем двором пришлось переехать в Шинон – мрачноватый замок на землях Анжу. Во времена короля Филиппа Красивого в Шинонском донжоне содержали великого магистра Моле – главу опального ордена тамплиеров, и Шарль с явным неудовольствием бродил теперь по галереям и залам замка, уверяя, что всё здесь его угнетает.

– Вы не Капетинг, Шарль. Вы – Валуа, и проклятие магистра Моле вас не коснется, – говорила мадам Иоланда, стараясь терпеливо сносить капризы зятя.

Но Шарль только дулся, делался всё мрачнее и мрачнее и за каждым углом готов был встретить призрак сожженного тамплиера, который возвестит, что последний французский король уже взвешен, измерен и сброшен со счетов…

За последние годы характер дофина заметно ухудшился. Единственный отблеск радости, который видели на его лице, вызвало поражение английских войск под Монтаржи. Но с тех пор прошло уже почти два года без каких-либо заметных успехов. Разве что Вокулёр так и не сдался, да крепость Сен-Мишель хоть и была в осаде, однако держалась стойко. Но это была такая малость! Зато в целом стало только хуже: Орлеан осаждён и, если падет, бежать будет уже некуда.

Не порадовало Шарля и недавнее появление на свет его дочери, которую назвали Катрин. Он лишь постоял с безучастным видом в спальне измученной родами супруги, посмотрел на суетливо машущее кулачками существо. Потом поцеловал её в лоб – скорее по обязанности, нежели по душевному порыву – и вышел, на ходу потрепав волосы на голове пятилетнего сына Луи, которого фрейлины привели взглянуть на сестру.

– Что с вами происходит, Шарль?! – сурово спросила мадам Иоланда, догнав зятя в его покоях. – Вы – король Франции и первым должны воодушевлять своих подданных. А вас не хватает даже на собственную семью!

– У меня нет вашей силы духа, мадам… И ваших средств тоже, – ответил Шарль, не пытаясь скрыть язвительный тон, которым последнее время разговаривал со всеми. – Я знаю, что обязан вам едва ли не каждым своим вздохом. Но если Дюнуа, чей отъезд в Орлеан вы так щедро финансировали, потерпит поражение, спасти нас сможет только чудо. Вы в состоянии мне его купить?

– Я в состоянии его организовать, – сердито ответила герцогиня. – Но только для того, кто полон веры.

– Тогда купите мне веру, мадам! И пусть она будет крепче и надёжней коннетабля, которого вы мне подсунули!

С этими словами дофин выскочил из своих покоев, явно желая показать, что присутствие герцогини его тяготит. А она осталась стоять, еле сдерживая гнев, который словно взбешенный пес рвался наружу уже несколько последних месяцев.

ШАГ НАЗАД

После безуспешных попыток де Вержи захватить Вокулёр, мадам Иоланда была уверена, что слух о чудесной Деве вот-вот дойдёт до королевского двора. Но вместо этого получила письмо от отца Мигеля, в котором тот подробно описывал, как господин де Бодрикур с позором изгнал Жанну из крепости, велев отцу хорошенько её отлупить. И как господин Арк, сгорая от стыда, решил выдать девушку замуж.

Тогда впервые в жизни герцогиня Анжуйская совершенно вышла из себя и так хлопнула рукой по столу, что подскочила чернильница.

– Что значит «выгнал»?!!! – закричала она. – Мне что, надо снарядить собственный отряд, который под видом бургундцев совершил бы ещё один рейд по тем землям и выжег бы там всё дотла?!!!

– Там и так достаточно пожгли, мадам, – заметил присутствующий при этой сцене Дю Шастель.

– Значит мало, раз этот идиот Бодрикур ничего не понял! Скольким ещё надо заплатить, чтобы кричали о Деве на каждом углу?! Или писать герцогу Лотарингскому и заставлять Юпитера делать то, что положено быку?!!! Куда смотрел Мигель?! И этот… как его? Тот человек, которого мы приставили к семейству?!

– Дюран Лассар.

– Да!!! Лично до него мне нет никакого дела! Но если он взялся за работу, то должен выполнять её хотя бы с умом!!! Они там что – совсем ничего не боятся?! Ладно – Арк, его еще можно понять – он не в курсе! Но те, кого мы специально приставили, чтобы не было никаких осечек – эти-то могли бы сообразить, что отвечают за всё головой!!!

Дю Шастелю сказать на это было нечего, поэтому он предпочел молча выслушать гневные тирады герцогини и дать ей успокоиться. А потом выразил готовность лично съездить в Вокулёр и во всем разобраться.

– Нет, – отрезала мадам Иоланда, все еще раздраженная. – Моё участие не должно проявляться ни прямо, ни косвенно. А ты – прямая связь… Рене собирается в Нанси. Отправим с ним этого монаха – секретаря Кошона, а то он, кажется, совсем заскучал в заточении… Пристроим его на службу к Бодрикуру – пускай разбирается.

– Вы доверяете этому человеку, мадам?

– Он пока нас ни в чем не обманул…

Но до Нанси и Вокулёра путь не близкий, и дело, которое предстояло выполнить преподобному Экую, за один день не делалось. А раздражение нарастало по мере того, как увеличивалась опасность захвата Орлеана – этой последней преграды, отделяющей Шарля от окончательного поражения. И нужно, нужно было что-то делать, чем-то себя занять… И не просто «чем-то», а делом полезным и важным. Поэтому мадам Иоланда всю себя и все свои средства отдала подготовке армии для помощи Орлеану.

– Думаю, к январю мы сможем экипировать армию не меньше, чем у Солсбери, – говорила она военным советникам, распуская их после очередного напряженного дня. – Пока отправим в помощь городу мессира Дюнуа. Король даст ему титул герцогского наместника с полной мерой гражданской, военной и судебной власти. Пускай возьмет с собой человек шестьсот… Думаю, это самое реальное, что мы можем сейчас сделать…

Советники согласно покивали и удалились. А мадам Иоланда устало навалилась на стол, сжимая ладонями горячий лоб.

Она смертельно устала.

Последние два года дались герцогине тяжелее, чем кому-либо еще. Кроме трехлетнего председательствования на Генеральных штатах, где на плечи воистину всесильной герцогини легли заботы каждого из входящих туда сословий, ей приходилось переживать за всё и за всех при дворе, включая и раскисшего Шарля. А тот – ладно бы просто не помогал – так еще и начал мешать, отправляя в опалу людей полезных и достойных и приближая к себе тех, кого мадам Иоланда переносила с трудом.

К примеру таких, как незабвенный Ла Тремуй.

Его возвращение ко двору можно было бы назвать воцарением. Причем воцарением успешным и крайне оппозиционным тому единоличному влиянию на дофина, которым обладала не так давно герцогиня Анжуйская!

* * *

Стать полезным при дворе, напоминающем чумное поселение – то ли выживешь, то ли нет – задача не самая сложная. Особенно для того, кто не просто хорошо умел ориентироваться в запутанном лабиринте интриг, но и находил в этом большее удовольствие, чем в жизни прямой и открытой.

Ла Тремуй прекрасно знал, чем чревата честная жизнь.

Прежде всего – это путы всевозможных заповедей, неписаных правил и внутренних запретов на дела, даже слегка припахивающие бесчестьем. А в результате – прекрасная возможность для любого менее щепетильного манипулировать всяким спеленатым собственными убеждениями человеком как заблагорассудится. Нужно только придать манипуляциям видимость правого дела и хорошо обосновать. А дальше – пойдет как по маслу.

Честным людям как исполнителям – просто нет цены! Но Ла Тремуй считал, что слишком умен для такой унизительной роли. Посему выбрал поприще незаметного придворного интригана – более интересное и выгодное, на котором он мог блеснуть, не привлекая ненужного внимания, а в исполнители подыскать кого-то до глупости честного.

Взять, к примеру, мессира де Ришемон.

Верный данному супруге слову, что отомстит убийце её брата, мессир Артюр охотно помог Ла Тремую сначала закрепиться возле дофина, а потом сделать всё, чтобы убрать де Жиака, в финале величественно приняв на себя вину за гибель последнего.

Это дело оказалось таким легким, что Ла Тремуй даже заскучал.

Не вмешался никто, включая и герцогиню Анжуйскую, которая – вот уж удача – узнавала теперь всё творящееся при дворе далеко не самой первой.

И слава Богу! Нельзя сидеть на всех стульях сразу! А она сидела слишком долго! Тёща, «матушка», первейший советник…

Впрочем, если пузырь слишком раздут, его надо просто поддуть ещё больше, и тогда он вернее всего лопнет.

Мадам сама себе всё испортила, когда стала настойчиво реанимировать при дворе коронованного дофина Генеральные штаты. Дело бесспорно стоящее и могло принести солидную поддержку ото всех имущих сословий. Но Ла Тремуй мгновенно усмотрел в этом собственную выгоду.

– Тут нужен тонкий и очень преданный нашему делу политик, – заявил он как-то в присутствии нескольких влиятельных особ. – Председательствующему на собраниях Генеральных штатов должны верить безоговорочно. Я далек от предрассудков, что женский ум короче мужского. Человека, более тонкого и более преданного нашему дофину, чем её светлость герцогиня Анжуйская, не сыскать, не так ли? – И добавил со смешком, снижающим пафос слов, – Тем более, что её преданность – единственный путь спасти её Анжу…

Все посмеялись этому, как шутке. Но призадумались. А потом, учитывая характер Шарля, который чуть что – кидался искать виноватых среди тех, кто за что-то отвечал, единогласно выбрали председателем Генеральных штатов мадам Иоланду.

И всё! И герцогиня мгновенно «лопнула», не успевая следить за всем сразу, как это было раньше! А остальное – дело техники, которой Ла Тремуй владел в совершенстве!

Сначала несколько настойчивых намеков дофину о том, как бессовестно обворовывал казну де Жиак. Затем, пока эта информация еще переваривалась, несколько слов Ришемону, после чего де Жиак вдруг бесследно исчез. И исчез очень удачно – как раз накануне созревшего у дофина решения начать следствие по его делам. А дальше…

Ах, какой лицедей пропал в Ла Тремуе! Родись он в нищете, он бы и тогда сумел стать заметной личностью, выступая на подмостках какого-нибудь балагана. Только жаль, что никто не видел метаморфоз, происходящих с ним в те дни!

При дворе это был тихий, но очень заботливый придворный, всегда готовый оказать услугу всего лишь в обмен на дружбу. Он с застенчивым негодованием выслушивал предположения, куда мог сбежать проворовавшийся де Жиак и соглашался с каждым. Всегда был рядом в тот момент, когда Шарлю требовалось отдохнуть, отвлечься и поиграть в карты или в шахматы. И всегда готов был дать очень удобный, не обременяющий ничем совет, от которого и толку-то особого не было, зато читалась забота и самое искреннее участие!

Однако за пределами дворца, в небольшом замке, куда они вместе с Ришемоном упрятали похищенного де Жиака, Ла Тремуй становился совсем иным. Тут он был жесткий и властный царедворец, требующий признания и покаяния! Присутствие мессира Артюра придавало вдохновения, и, ей Богу, ни родня Жана Бургундского, ни его ближайшие соратники не могли тягаться с господином Ла Тремуем ни в гневе, ни в желании воздать по заслугам!

Бедный, бедный де Жиак! Он так тогда испугался, что от прежнего раздутого достоинства не осталось и следа!

Поначалу слез и хныканья хватало. Бывший министр чего только ни сулил своим тюремщикам! Но потом выдохся и покорно сидел в пропахшем крысами подвале, где, кажется, прекрасно всё осмыслил. Он безропотно подписал подсунутое Ла Тремуем и помеченное задним числом прошение об отправке своей неверной супруги в монастырь и не слишком возражал против обвинений в убийстве герцога Бургундского. Правда, разодранная одежда и синяки на теле де Жиака подсказывали, что тюремщик, приставленный к нему Ришемоном, был не слишком деликатен, и, возможно, именно он стал самым веским убедительным доводом для такого послушания. Но, Господи, это уже такие мелочи! Главное Ла Тремуй получил и теперь с легким сердцем мог предоставить мессиру Артюру сдержать слово, данное супруге.

Что тот и сделал. Сначала отрубил де Жиаку правую руку, потом зашил в мешок и сбросил с моста.

Вот теперь совсем другой – величественный, как рыцарь из баллады – предстал Ла Тремуй перед мадам Катрин. С одной стороны – спаситель, но с другой – настоящий покупатель, присматривающийся к ней словно к товару. Красота вожделенной женщины уже не ослепляла как прежде, но, слава Богу, и не разочаровала. Поэтому Ла Тремуй решил обойтись без лишних слов.

– Желаете ли вы жить со мной при дворе, мадам, или вашей благодарности на целую жизнь не хватит? – спросил он, протягивая Катрин состряпанное им же «прошение» де Жиака об её изгнании. – Я, конечно, рад был оказать вам эту услугу и избавить от неизбежной беды, но теперь уже думаю – а услуга ли это была? Боюсь, сейчас, без поддержки влиятельного любовника и без той защиты, которую давал вам сам факт замужества, в мире, занятом одной только войной, выжить даже со всем вашим богатством будет нелегко… Моя жена скончалась, как вам известно. Я свободен… Желая быть последовательным, готов предложить руку и сердце, и даже положение при дворе. Так что слово за вами, мадам. Вам достаточно всего лишь кивнуть.

И Катрин, не отрывая глаз от бумаги, только тихо и зло рассмеялась.

– Разумеется – да, мессир. При вашей ловкости у меня просто нет другого выбора.

Следствие по делу де Жиака все же провели. Сначала по поводу хищений, которые оказались не такими уж и вопиющими, а затем и по поводу его убийства. Однако сомнения, неизбежно возникшие в первом случае, наложили отпечаток на расследование второго.

Шарль не так сильно негодовал по поводу смерти своего министра, как следовало ожидать. Но отношение к господину де Ришемону заметно переменил. Грубость и высокомерие мессира Артюра при расследовании убийства мало кому понравилось, а более всего разозлило открытое напоминание об убийстве при Монтеро, которое дофин не желал вспоминать ни под каким видом. Ришемон же упрямо именно этим объяснял свою расправу.

– Я получил доказательства тому, что де Жиак был главным подстрекателем и первым нанес удар герцогу Бургундскому, – твердил он, не называя однако имени того, кто эти доказательства предоставил. – Разве его величество не может подтвердить мои слова? Уж кому и знать, как не ему…

Лицо Шарля при этих словах пошло красными пятнами. В глазах плеснула открытая ненависть…

Но тут со своего места поднялся Ла Тремуй, присутствующий на заседаниях в качестве свидетеля. Честно, с откровенностью почти наивной, он признался, что во всем помогал его светлости Ришемону, надеясь очистить имя своего короля от обвинений, которые целиком должны были лечь на голову ревнивого де Жиака. Однако никак не ожидал, что герцог пойдет на такие крайние меры, как убийство!

– Я бы, конечно… если бы знал или хотя бы догадался о том, что произойдет… я бы попытался остановить и предотвратить! Но предвидеть будущее не в моей власти, господа, а герцог ничем не выдавал своих намерений…

И, глядя прямо в глаза изумленному Ришемону, Ла Тремуй решительно отмежевался от недавнего союзника и обвинил его в излишней жестокости.

– Ах ты, лицемерный ублюдок! – прошипел мессир Артюр.

Но тут, вдохновлённые ненавистью в глазах короля, на него накинулись с обвинениями все кому не лень.

Герцога при дворе не очень любили за излишнюю прямоту и высокомерие, поэтому припомнили каждый промах и даже последнее поражение под Сен-Жак-де-Бевроне в марте двадцать шестого, из-за которого герцог и сам страшно переживал.

Разумеется, Ришемон хлопнул дверью и уехал. И, разумеется, нажаловался брату, который в очередной раз мучился сомнениями – с теми ли заключил союз? Судя по всему, уехавший в Лондон герцог Бэдфордский уладил все дела и разногласия и даже получил от Парламента деньги на дальнейшее ведение войны! Так что теперь вернется злой да еще со свежими силами, а у дофина дела идут всё хуже и хуже…

И тут такой скандал!

Герцог Бретонский мгновенно разорвал все отношения с Францией, чем привел в замешательство мадам Иоланду и без того еле успевавшую решать насущные вопросы, которые копились без конца. Пришлось ей снова писать, ездить, уговаривать и даже угрожать, добиваясь, чтобы герцог хотя бы не оказывал никакой военной помощи англичанам!

Но это были уже проблемы мадам Иоланды, а они Ла Тремуя нисколько не волновали. Смущенно и – право слово – робко как юнец он сообщил королю, что во искупление вины перед вдовой де Жиака готов жениться на ней и просит дозволения на это у его величества. Шарль в ответ громко расхохотался, а потом дружески хлопнул Ла Тремуя по плечу.

– Как вы, однако, ловки, мессир! Что ж – извольте, женитесь… Да привезите жену ко двору: говорят она не только богата, но и редкая красавица.

– Обязательно, ваше величество.

– И будьте готовы заменить де Жиака во всем, не только в удовольствиях. Я оценил, как вы умеете быть полезны, когда это нужно, и отныне вы – мой министр, Ла Тремуй. Поздравляю. Надеюсь, будете честнее вашего предшественника.

– О да, ваше величество! Разумеется, буду…

ОРЛЕАН

(февраль 1429 года)

Яркий зимний пейзаж, открывавшийся с башни, мог бы порадовать в мирное время. Но сейчас он выглядел скорее угрожающе, чем просто безрадостно. Белые ковры выпавшего снега выталкивали на всеобщее обозрение любого путника, всадника или телегу. И если раньше окольными путями – в обход дороги на Питивье – в город ещё проникали небольшие обозы с продовольствием, то теперь о них следовало забыть.

Жан Бастард тяжело вздохнул. Еще в январе ему обещали подкрепление, а уже февраль, и уже десятое! И никого… Почти никого, если не считать Ла Ира с отрядом в сто восемьдесят солдат! Черт бы побрал этого, сам не знаю – кого… То ли короля, то ли ещё дофина, со всеми его министрами! Осторожничают, рассчитывают… А ведь Ла Ир ещё в ноябре представил им доклад о тяжелом положении города. Обещали, что решат вопрос в кратчайшие сроки, но затянули так, что Ла Ир плюнул и вернулся с теми, кого набрал в своем Вандоме!

Но этого так мало!

Шарль хотя бы раз взял и поучаствовал в сражении! Может узнал бы тогда, каково даются победы, а пуще того – поражения! И не укорял бы без конца в недостаточной ему преданности! Но – нет. Анжуйская «матушка» бережет зятя, как зеницу ока, заверяя, что всё будет хорошо. А чего тут хорошего?

В октябре уверенные в успехе англичане стояли почти под стенами города, и можно было обстреливать их из пушек, нанося хоть какой-то урон. Но один случайный выстрел смертельно ранил графа Солсбери, и на смену ему Бэдфорд прислал Саффолка, который первым делом отвел войска подальше, оставив только небольшой гарнизон в Ле-Турели. А в декабре сменился и он, потому что с подкреплением подоспел – чёрт его раздери – Толбот. Этот снова подвел войска под стены, наскоро настроил новых бастид, которые соединил траншеями, а сам обосновался в западной – в Сен-Лоране, откуда удобнее всего было руководить и своими, и бургундскими отрядами. И северо-западное направление оказалось перекрытым наглухо!

Хорошо хоть бургундцы теперь не такие злые, как раньше. Да и герцог Филипп, по слухам, без прежнего рвения выполняет свой союзнический долг. Особенно после того, как сэр Томас Репстон, пытаясь преподать урок Бургундскому герцогу, рейдом прошел по части его владений.

Поговаривали, правда, что сэр Томас сделал это по собственной инициативе, взбешенный, дескать, тем, что герцог Филипп позволил своим вассалам повернуть оружие против англичан. Но людям осведомленным, а, пуще того, тем, кто подбирал крохи сведений со столов людей осведомленных, рты не заткнешь. Поэтому ходили и другие слухи – о том, что Бэдфорд прекрасно знал про рейды сэра Томаса, который нипочем бы не отважился на такую дерзость без конкретного приказа.

Одним словом что бы там ни было, а охладившиеся отношения между бургундцами и англичанами давали о себе знать. Просочиться сквозь сито бургундских постов на юго-востоке было вполне возможно, и орлеанцы на это очень рассчитывали. Однако подкрепления все нет и нет! И если не будет ещё хотя бы месяц, на Орлеан обрушится голод, потому что двигаться по этим белоснежным прозрачным окрестностям с обозом не рискнет никто!

– Да, сударь, – ещё тяжелее чем мессир Жан, вздохнул рядом де Вийер – бывший его воспитатель, а ныне преданный соратник. – В прежние времена такого бы не допустили. И эти, – он кивнул в сторону английских укреплений, – не поступились бы законами чести. И наши без помощи бы не оставили. Где Дюгесклен?! Где Генри Болингброк – такой, каким он был в молодости?! Никого не осталось… А новые прежних заповедей не чтут.

– Забудь о прежних заповедях, – пробормотал Бастард, покусывая губу и щуря глаза, которые уже устали от ослепительной белизны вокруг. – Я тоже стараюсь не вспоминать всё то, что ты мне когда-то вдалбливал. Рыцарские правила времен Дюгесклена теперь смешны, а следование им – откровенная глупость. Хочешь побеждать – учись у победителей. А они себя моралью не утруждают.

– Это тебя господин де Рэ научил, – покачал головой де Вийер. – Воин он, конечно, отчаянный, но Бога в голове не держит.

– И неплохо себя ощущает, – раздраженно закрыл тему Бастард.

Его страшно раздражало нарастающее противоречие между идеалами детства и юности и реальностью, отметавшей эти идеалы, как прошлогоднюю листву. Мечты о равенстве для всех честных и отважных, вроде тех, кто сидел когда-то за круглым столом короля Артура, кто с одинаковым благородством подавал руку даме и поверженному врагу – всё это уже не казалось достойным беззаветного служения. Перед глазами маячили примеры совсем иного толка. И судя по тому, чего добивались люди изворотливые и ловкие, можно было сделать неутешительные выводы: именно с их лицом вставало на ноги и крепло новое общество, жить вне которого, конечно, можно, но добиться чего-нибудь, опираясь на прежние идеалы… увы. И мессир Жан, столько сил положивший на то, чтобы унижающее слово «бастард» применительно к нему звучало почти титулом, злился и раздражался. В этом новом обществе он жить не готовился.

– Пошли вниз, – сказал он де Вийеру более мягко, чтобы смягчить резкость последней фразы. – Пошли… На башнях достаточно дозорных. Нас позовут, если что…

А потом добавил, желая окончательно умаслить бывшего воспитателя:

– Чем торчать тут, на морозе, лучше проведаем мессира Николя. Мне вчера доложили, что он больше не бредит. Во всяком случае, стал просить только вино, без непотребных девок.

Против такого надувшийся было де Вийер устоять не смог. И, зычно расхохотавшись, поспешил вслед за воспитанником к лестнице вниз.

Еще бы ему не хохотать… Командор Родосского ордена мессир Николя Жиресм прибыл к самому началу осады из Евр-ле-Шатель – французского анклава на захваченной англичанами территории. Будучи капитаном, он привел с собой небольшой отряд, во главе которого и сражался, совершая короткие набеги на расположения Солсбери.

Командора ранило на следующий день после того, как шальное ядро погубило английского командующего. Ранило очень тяжело – в шею, да так, что еле смогли остановить льющуюся кровь. Многие были уверены – не выживет. Однако провалявшись до ноября без сознания, мессир Николя не просто выжил… В прошлом известный всем как человек высочайшей морали, он вдруг начал бредить. Да так смачно, что полностью растерянный его оруженосец, краснея как девица, упросил Жана Бастарда перенести командора в закрытое помещение и пускать к нему одного только лекаря.

– Искушение.., – только и вздохнул тогда де Вийер. – Сильных Господь искушает величием, а великих и преданных – бессилием…

Однако вздыхая и сокрушаясь о мессире Николя, с которым сошелся именно на почве следования древним моральным традициям, господин де Вийер нет нет да и усмехался внутренне, с тайной гордостью за ровесника. «Старость рыцарю не в слабость!» – уж больно боек был Родосский Командор в своём бреду… Не так давно он окончательно пришел в себя, и, хотя ещё был слаб телом, бодрости духа не утратил. Только немного усмирил…

– Мессир Дюнуа! Господин командующий, постойте!!!

Громкий крик с другой стороны двора заставил Бастарда и де Вийера оглянуться и остановиться. К ним – в раздувающейся сутане, сбившейся на бок меховой накидке и презрев степенность своего сана – торопливо шел Реймский архиепископ Рено де Шартр, сбежавший к дофину ещё в восемнадцатом году из захваченного бургиньонами Парижа и теперь служивший при его дворе канцлером. В руках у прелата, крепко сжатое посиневшими на холоде пальцами, было свернутое в трубочку послание, на шнуре которого вместо печати болталась стрела – верная примета только что доставленной почты.

– Письмо! Письмо от его светлости герцога де Клермона!

Шумно подбежав, архиепископ отдышался, обволакивая себя густым паром, и протянул послание.

– Герцог сообщает, что прибудет послезавтра утром, со стороны Руврэ. Просил быть готовыми и прикрыть их, если понадобится…

– Мы давно готовы, – пробормотал Бастард, еле скрывая радость.

Он схватил письмо, перечитал его и глубоко вдохнул морозный воздух.

Наконец-то! Наконец-то хоть какая-то встряска среди этого осадного уныния! Он уже так засиделся, что готов был горы свернуть!

– Ступай один к Командору. Порадуй его, – сказал, обращаясь к де Вийеру. – А я пойду к Ла Иру. Займусь, наконец, хоть чем-то полезным…

* * *

Ранним утром двенадцатого февраля по Жанвилльской дороге медленно ползли телеги продовольственного обоза, посланного из Парижа к осаждающим Орлеан английским войскам. Сэр Джон Фастолф – тучный мужчина средних лет – причмокивая, подремывал в седле и с явным неудовольствием досматривал сон, в котором тоже была дорога, лучники и монотонный скрип. Только скрипели там не телеги, а якобы сёдла огромного воинства – блистательного, мощного… Совсем не того, которое ползло сейчас по Жанвильской дороге гусеницей в пятьсот телег, разнося по морозным окрестностям запах копченой селедки. Даже во сне сэр Джон ощущал разницу. И самого себя он видел не сонным мешком, размякшим в седле, а гордо подбоченившимся полководцем, готовым скомандовать…

– Тревога!!!

Истошный крик откуда-то, от первых телег, встряхнул сэра Джона не хуже рук его оруженосца, обычно приводящего хозяина в чувство после хмельной ночи. Мгновенно подобравшись, он вытянулся на стременах и заорал в ответ:

– Что там такое?! Французы?

– Да-а-а!!!

Окончательно пробудившийся, Фальстоф проморгался и только теперь увидел, что не было никакой нужды ни в его вопросе, ни в паническом ответе. На самой границе белого ровного поля – там, где чернели шпили церковки Руврэ, матово поблескивало доспехами подошедшее наконец тяжеловооруженное французское подкрепление.

– Ах ты… чертовы бородавки мне на задницу…

Сэр Джон натянул поводья и заорал ещё громче:

– Ставь телеги в вагенбург!!! Всадникам и лучникам внутрь, в кольцо! Остальным прикрывать!

И понесся вдоль селедочного обоза-гусеницы, подгоняя, распоряжаясь и, выхваченным из ножен мечом потрясая над головами тех, кто метался суетливо и бесполезно.

– Толкайте, толкайте их, идиоты! В круг! И два прохода, чтобы не подавить друг друга в одном!.. Лучникам приготовиться на случай атаки! Всадникам не высовываться вообще!..

Положение – хуже не придумать! Из тех полутора тысяч, что были посланы сопровождать обоз, только шестьсот хорошо обученных воинов! Остальные – городское ополчение Парижа! И это всё – против армии французов и, судя по знаменам, которые хорошо видны на этом морозе, – против тысячного, не меньше, отряда шотландцев, которых ведет конечно же Стюарт, давно злой на всё, что имеет несчастье быть английским…

– Занять оборону! Больше нам все равно ничего не остается!!!

Внутрь вагенбурга сэр Джон въехал одним из последних. И как раз вовремя. Французы, не церемонясь и не выжидая, как обычно выдвинули вперед арбалетчиков и малокалиберные орудия, и начался обстрел, на который отряду, везущему селедку, ответить было нечем…

– Что ж, подождем, когда от них ничего не останется.

Герцог де Клермон поднял забрало и опустил поводья на седло.

– Надеюсь, господа, мы не успеем замерзнуть, пока наш авангард развлекается. Думаю, он справится самостоятельно. И мы с этаким-то уловом окажемся в Орлеане гостями вдвойне желанными.

В свите герцога тускло поулыбались. От побед такого рода много чести не прибудет. Но не связываться же в самом деле королевской армии с обозной охраной.

– Лишь бы бургундцы не проснулись в своих траншеях, – заметил кто-то.

– А хоть бы и проснулись, – тут же отозвался де Клермон. – Вчера я получил письмо от Дюнуа, в котором он заверяет, что Ла Ир со своим отрядом уже наготове и прикроет, если что…

Тут раздался новый залп, заставивший рыцарей замолчать. В воздух, смешанные с комками грязного снега, взлетели ошметки одной из телег.

– Вам не скучно, господа? – презрительно скривив губы спросил де Клермон.

Он был уверен в терпеливом спокойствии своих людей.

Но если французы готовы были подождать, считая для себя зазорным обнажать мечи против горожан, то шотландцы Стюарта горели негодованием. Тлевшая в их сердцах обида за Вернейль вдруг разгорелась с новой силой. Им совсем не казалось зазорным напасть на отряд, численностью вполне им равный, гораздо более стыдным выглядело ожидание того момента, когда артиллерия разнесет это обозное укрепление в щепки, и можно будет проследовать дальше, высокомерно плюнув на то, что останется.

– А ну-ка, мечи к бою! – скомандовал Стюарт. – Мы пришли сюда воевать и не должны пропустить ни единого англичанина!

– К бою! К бою! – понеслось по рядам шотландцев.

Лязгнули вынутые из ножен мечи, заполоскались на утреннем ветерке поднятые флажки, и шотландская кавалерия сначала на рысях, а затем все более убыстряющимся галопом понеслась на английский селедочный обоз.

– Это ещё что такое?! Зачем?!!! – не поверил своим глазам де Клермон.

– Кажется, шотландцы решили атаковать, ваша светлость!

– Я не отдавал приказа!.. Кто здесь командующий, в конце концов?!

– Ваша светлость, нужно прекратить обстрел, чтобы не досталось кавалерии!

– Ах, проклятье! Ну, разумеется… Черт бы побрал Стюарта!.. Прекратить обстрел!.. Идиоты шотландские!.. Готовьтесь, господа! Кажется, теперь нам боя не миновать!

Как только стихли последние залпы, сэр Джон Фалстоф, который только что крестился и шептал молитвы, готовясь предстать перед Всевышним, осторожно выглянул из-за утыканной арбалетными стрелами оглобли и тоже не поверил своим глазам.

– Ах вы… дорогие мои.., – прошептал он, поднимаясь.

И тут же закричал, поднимая остальных:

– Лучников – к бою, к бою!!! Уничтожить конницу!

Все, кто мог держать в руках лук и стрелы, мгновенно заняли оборону вдоль внешнего ряда телег. Поскальзываясь на разлетевшейся по снегу селёдке, лучники отдавали короткие приказы горожанам: тем, кто легко ранен – оставаться в укрытии и подносить стрелы, чтобы стрельба по противнику не прерывалась, а тем, кто разбирал пики и готовился встретить конницу в рукопашной – перекрыть оба прохода вагенбурга и постараться рассечь наступавших на небольшие группы.

– Коней щадить! Сбивать только всадников! Когда побегут, погоним их верхом на траншеи под городом!

Этот призыв вдохновил не чаявших остаться в живых людей. На шотландцев обрушился целый ливень из стрел, сразу сокративший численность отряда почти вдвое. Те, кому удалось прорваться внутрь заграждений, были выбиты из седел пикейщиками. Горожане подхватывали под уздцы коней, забирались в седла с ловкостью, продиктованной страхом за жизнь, и верхом топтались по упавшим.

– Не прекращать стрельбу! – орал сэр Джон, заметивший, что на выручку шотландцев двинулась тяжеловооруженная конница французов. – Всадникам не высовываться! Пикейщикам – к проходам! Бейте их, ребята! Это же все те же французы!

Еще не настал полдень, когда остатки подкрепления, идущего на помощь Орлеану, обратились в бегство.

Верный слову Ла Ир со своим отрядом прикрыл только отступление, но позора прикрыть не смог бы и сам Господь.

Четырехтысячная армия разбежалась от селедочного обоза, потеряв убитыми более шестисот пеших и больше сотни тяжеловооруженных рыцарей.

Воодушевленный тем, что сумел отбить сразу две атаки, сэр Джон повел своих людей в контрнаступление и снова победил, навсегда вписав это нелепое сражение в Историю под насмешливым названием «Битва сельдей».

Французам, определенно, оставалось уповать только на чудо…

ШАТО Д’ИЛЬ

(пока ещё осень 1428 года)

Возвращение Жанны из Туля, в масштабах деревенской жизни, можно было бы назвать триумфальным. Расспросам не было конца. И уже через день после возвращения, дядюшка Лассар мог бы рассказывать с церковной кафедры историю и суда, и того как Жанну приняли в городе, настолько гладко от частых повторений она звучала.

Все работники Арков, а за ним и жители окрестных деревень без устали судачили об этом походе. Простая девушка, одержавшая верх над судьями и стряпчими – не иначе как с Божьей помощью – уже была чудом. Когда же пошли слухи о новом походе в Вокулер и предстоящем отъезде к Дофину взбудоражилась вся округа.

Давнее предсказание о Деве, бывшее в воображении истерзанных войной крестьян сродни дракону в пещере, обрело теперь зримый образ. А победа над судьями Туля стала той необходимой составляющей, опираясь на которую народная молва смогла подняться в полный рост. Собираясь у мельницы или на расчистку водных рвов люди уже не говорили о странностях или достоинствах Жанны-Клод, но гадали, как должна она вести себя перед господином де Бодрикур во время их будущей встречи. При этом никто не сомневался том, что в этот раз девушку он обязательно примет, хотя старожилы, помнившие истории о предсказателях времён Кресси и Пуатье, советовали Жанне-Клод не тратить время на уговоры коменданта и идти прямо к дофину.

Однако девушка упорно стремилась в Вокулер, куда уже и отец не решался её не отпускать. Когда пробил час решительного объяснения, он только нахмурился больше обычного, демонстрируя, что вынужден подчиниться обстоятельствам, и в отчаянии отвёл душу на «мальчишке Луи», который стоял перед ним рядом с Жанной, упрямо глядя в пол.

– Этот еще зачем? Он куда собрался? Нечего бегать целой толпой! Одного Лассара вполне достаточно.

– Он должен пойти, батюшка, – заявила Жанна с твердостью, перед которой господин Арк теперь неизменно пасовал.

Для пущей убедительности она взяла приятеля за руку, и тут за спиной господина Арка кто-то тихо охнул.

– Ты чего, Изабо? – спросил он, оборачиваясь и удивленно глядя на жену, которая смотрела на дочь и её приятеля каким-то странным бегающим взглядом и прикрывала рот рукой, как от испуга. – Что это с тобой вдруг сделалось?

– Ничего, Жак, не обращай внимания, – как-то слишком монотонно проговорила мадам Изабелетта. – Пускай идут вместе…

На негнущихся ногах она подошла к дочери. Обняла её крепко, с нежностью, а потом точно так же обняла и Луи.

– Как же я раньше-то… – пробормотала госпожа Вутон тихо, но осеклась и отступила.

* * *

Новый поход в Вокулёр наметили на декабрь. Однако к началу месяца привычную жизнь Шато д'Иль в очередной раз нарушило событие более чем неординарное: из Нанси, от самого Карла Лотарингского, прибыли гонцы к «деревенской целительнице» с настоятельным требованием прибыть в замок и попытаться облегчить больному герцогу его страдания.

Блистательный желто-красный отряд, наряженный в камзолы с Лотаригскими мечами и коронами, шитыми золотом, здесь, в деревенском захолустье, выглядел королевским эскортом даже несмотря на малочисленность. А уж когда обитатели замка выяснили – для чего прибыло этакое представительство, они принялись наперебой расхваливать Жанну и до небес превозносить её достоинства, гордясь и совершенно забывая, что еще вчера умоляли её торопиться и идти в Вокулёр к господину коменданту.

В полной растерянности Жанна-Клод не знала, что ей делать. Но Жанна-Луи, наоборот, никаких сомнений не испытывала.

– Соглашайся, соглашайся, – шептала она, – герцог – не господин де Бодрикур, он отправит нас к дофину быстрее и надежней. С его рекомендательным письмом нас в приемных держать не будут!

– Но он ждёт, что я его вылечу! – отчаянно прошептала в ответ Клод. – А я никого никогда не лечила! Герцог может решить, что я самозванка, и получится только хуже…

– Тобой перед герцогом предстану я! А я так верю в нашу миссию, что сумею даже ему объяснить разницу между целительницей и Господней посланницей. Он поймёт, вот увидишь! И поможет нам.

– Аминь… – прошептала Клод. – Тебе, конечно, решать. Но если не получится так как ты думаешь, обещай, что дашь мне возможность тоже попытаться уговорить герцога.

Жанна пообещала, и Клод уступила.

В Нанси их не провожали. Командир отряда настоял на том, чтобы отъезд был ночной и тайный, «дабы не искусить никого грехом доносительства». Поэтому из Шато д'Иль обе девушки, господин Лассар и присланный герцогом отряд выехали тихо, не отрывая от сладкого сна никого кроме четы Арков, которые все равно не спали, да нескольких конюхов.

Клод этой дороги почему-то боялась. Она неловко взобралась на лошадь подобранную специально для неё и без конца оглядывалась на еле видимых в предрассветной темноте господина Арка и мадам Изабелетту. Странная тоска заставляла девушку почти против воли повторять себе, что их она больше никогда не увидит, что нужно хорошо запомнить этот миг: и хмурое лицо отца, и заплаканные глаза матери. И что беда, которую она предчувствует, случится именно по дороге в Нанси, куда ехать им с Жанной совсем не следовало.

Но, вопреки её страхам, до места добрались быстро и без происшествий. И даже самое опасное – перемена одежды – прошло на удивление гладко. Посланцы герцога хоть и обращались с Жанной-Клод крайне вежливо, все же старались держаться от неё чуть в стороне и, казалось, никакой подмены совсем не заметили.

– Господь прикрыл им глаза! – убежденно сказала Жанна-Луи. – Он благословил наш союз и нашу миссию, и теперь я уверилась окончательно – Он нам поможет!

Клод невесело покачала головой.

– Помнишь, я тебе говорила, что нельзя безоговорочно верить в чью-то помощь?

– А я тебе повторяю, что в «чью-то» помощь можно и не верить, но вера в помощь Господа – как раз и есть сама помощь!

– И все же если вера твоя сильна, не искушай её, сворачивая с дороги. От нас ждали, что мы пойдем в Вокулёр, и я всем сердцем чувствую, что в этом есть какой-то смысл… А сейчас это чувство ушло. Одно беспокойство и ничего больше.

– Тогда доверься моему предчувствию, которое подсказывает, что герцог позвал нас не просто так, и всё это – часть Божьего замысла!

В отличие от Клод, Жанна вообще вела и ощущала себя очень уверенно.

Когда-то в Шато д’Иль новые впечатления, беспечная юность, а более всего знакомство с Клод вытеснили грусть по теплому дому мадам Ализон, где всё общение Жанны ограничивалось двумя-тремя людьми. Но теперь вид знакомых окрестностей вызвал в ней легкие приливы не столько воспоминаний, сколько прежних детских ощущений, которые, накатывая волна за волной, становились все значительней и звучнее.

– Хоть бы Рене всё ещё был тут! – бормотала Жанна, нетерпеливо поднимаясь на стременах и высматривая башни замка, куда в детстве ей ужасно хотелось попасть! – Помнишь, Клод, того молодого господина, который как-то приезжал к отцу Мигелю? Он наверняка дворянин и приближенный герцога, раз мог уезжать из замка на целый день, пользоваться лошадьми из его конюшни и картами из его книг. Если он все еще живёт здесь, значит эта поездка – настоящий Божий промысел! Господь просто хочет, чтобы мы обрели еще одного друга: ведь Рене первым поверил в меня, хотя и пытался это скрыть…

– Он испугался за тебя, – тихо произнесла Клод.

– Зато теперь, когда мы вместе, он поймет, что бояться нечего! А может быть уже понял, после того, как увидел тебя… Рене очень умный, Клод. Последнее время я часто его вспоминаю. И знаешь, что думаю? Что он не случайно учил меня стрелять и ездить верхом… Иногда мне кажется, что Рене… что он тоже… ну, как бы с нами… Понимаешь?

Клод задумчиво посмотрела и ничего не ответила.

НАНСИ

(декабрь 1428 года)

– Они приехали, Карл!

Рене вошёл в покои герцога как всегда – без стука и доклада. Дворянин, сопровождавший его, низко поклонился и почтительно задержался у дверей, но молодой человек взмахом руки поманил его за собой.

– Не стесняйтесь, сударь, герцогу не терпится услышать ваш рассказ. И старайтесь не пропустить ни одной мелочи, поскольку каждая для нас теперь важна.

Командир сопровождающего отряда, всё еще одетый в пышный камзол с гербами Лотарингского дома, прошёл в покои, явно стесняясь своих сапог, запачканных грязным дорожным месивом.

– Ну? – вяло проскрипел герцог, как будто с трудом поднимая веки над покрасневшими глазами.

– Если ваша светлость позволит, я готов рассказать всё, что видел за время пути.

– Говорите, говорите, – по-стариковски закивал Карл. – Только не превращайте рассказ в балладу, а себя в трубадура. Вчера я битый час слушал унылое повествование о Мартине-палладине, поэтому сегодня меня порадует только четкий военный рапорт.

Пришедший дворянин снова поклонился, затем подбоченился как подобает бравому воину и начал:

– Прежде всего, мессир, хочу сразу вас заверить, что обе девицы вели себя как подобает – скромно и почтительно. Мои люди держались от них подальше, следуя приказу его светлости герцога Рене, но и сами девицы ни в какие разговоры с нами не вступали. Та, которая приехала в мужской одежде, вроде тише и смирнее, а другая – бойкая. Явно торопилась, но нас ни о чём не расспрашивала.

– Что значит, бойкая?

– Ну-у… Держалась уверенно, не как их дядя… Тот как будто боялся чего-то. Хотя всякий другой крестьянин на его месте тоже бы боялся. А эта девица… Даже не знаю, мессир, она будто всю жизнь ездит к высокородным вельможам: ничуть не волновалась, только торопилась…

– Твоих людей не удивило, что девушки поменялись одеждой? – спросил Карл.

– Нет, ваша светлость. Мы же понимаем, что это ради безопасности Девы… К тому же, мои люди – воины. Если им было приказано ничему не удивляться, они и не удивлялись.

– Я это к тому, чтобы потом не было никаких пересудов…

– Не будет, мессир. Даю слово чести.

Карл вскинул глаза на рыцаря, хотел было что-то сказать, но подвергать сомнению слово чести не решился. Однако выражение его лица от внимания собеседника не ускользнуло.

– Если позволите, ваша светлость… мои солдаты – уж не знаю, как такое получилось, учитывая, что держались-то мы в стороне, как и было приказано – но все они поверили… В том смысле, что Лотарингскую Деву ждали давно и очень надеялись, но понимали: не может такого быть, чтобы простая дева из крестьян смогла бы воевать наравне с мужчинами… А эта… ей Богу, мессир, эта сможет!

– Которая «эта»?

– Ясное дело – та, которая там, в деревне, представлялась мальчиком! Мы же понимаем, что Господняя посланница не могла жить, как все. Ей надо было готовиться, ездить верхом, как мужчина… А ездит она, ваша светлость, отменно! Как будто в седле родилась! Простые крестьянки такого не могут. Вон – другая, подружка её… Та сидит, как мешок, забирается на лошадь словно через забор лезет, да и боится её – сразу видно. А эта… не знаю, как объяснить, ваша светлость, но глядишь на неё – и хочется верить.

Карл несколько мгновений смотрел в лицо рыцаря, потом перевел взгляд на Рене.

– Ты желаешь о чем-нибудь спросить?

– Нет.

– У меня тоже больше нет вопросов.

Вялая рука снова качнулась, отпуская командира отряда, который, испуганно глянув на раскисшую лужу под ногами, поспешил побыстрее откланяться и уйти.

– Они верят, – усмехнулся Карл. – Ты слышал? Они верят…

– Они хотят верить, – поправил Рене, – поэтому и верят.

– Хотят… Выходит – дай им любого и, при такой охоте, они и в этого любого тоже поверят?

– Возможно. Но одно дело вызвать веру в себя, и совсем другое – её удержать. Да и заставить в себя поверить тоже не просто, особенно в такие смутные времена, какие мы теперь переживаем. Пока хорошо и то, что люди этого хотят.

– Но поверить не в ту… Ты же слышал, они увидели Деву только в той девушке, которую создали мы, а другую, про которую ты говорил, что она и есть настоящая, даже не заметили!

– Естественно. Я и сам верю, что только Жанна способна в военное время утолить эту жажду чуда, на которое все так надеются. Чтобы обрела свою силу Клод, нужно мирное время, Карл. И Жанна его даст.

Карл исподлобья посмотрел на зятя.

– Ты уверен?

«Уверен!», – едва не вырвалось у Рене. Но, взглянув в глаза герцога – совершенно больные, с красными, отвисшими веками, потускневшие от многих знаний и многих печалей, и, может быть, поэтому какие-то особенно мудрые – только покачал головой.

– Я не уверен в собственном завтра, ваша светлость. Но мне, как и тем солдатам, очень хочется верить.

Карл тихо засмеялся.

– А я так надеялся увидеть Рене безрассудным. Тогда и на девушек этих не стал бы смотреть. Но, похоже, первого мне никогда не увидать, а второе… На второе я хочу взглянуть прямо сейчас. В конце концов, мы с твоей матушкой только создавали условия, а воспитывал Жанну в основном ты.

– Только не в последние годы, Карл. Сейчас мне и самому интересно взглянуть.

– Тогда пошли…

Герцог оперся руками о подлокотники и тяжело поднял себя из кресла.

– Пошли, Рене. И если чудо свершится, клянусь: я не умру, пока не стану свидетелем этой новой эпохи – эпохи возрожденной веры.

* * *

Девушки терпеливо ожидали в большом высоком зале, словно прорезанном холодновато-стальным светом из стрельчатых окон. И Клод хоть и чувствовала себя крайне неловко, невольно залюбовалась ажурной красотой оконных переплетов, каменной резьбой на верхней галерее и невиданными ею никогда прежде мавританскими светильниками, которые в этом серебристом свете выглядели совсем уж необычно.

Кроме них с Жанной в зале находились еще несколько придворных герцога Лотарингского. Они-то и смущали Клод больше всего, несмотря на то, что разглядывали придворные в основном Жанну. Но – странное дело: разглядывающие тоже явно смущались. Герцог ещё не появился, и они не решались пока самостоятельно реагировать на присутствие этой девушки. Мало ли что о ней судачат! Вот появится его светлость, и они – давно изучившие его настроения и повадки – сразу поймут: можно ли им посмеяться или следует все же проявить уважение. Поэтому и откровенные насмешники, и те, кто просто подумывал: «А почему бы и нет?» – с одинаковым недоумением косились на Жанну, признавая однако, что держится она с большим достоинством.

А та как будто и не замечала ничего: стояла без вызова, но и без робости, в терпеливом, уверенном ожидании. И только один раз обернулась на Клод, подбадривая её взглядом.

– Его светлость, герцог Карл! – возвестил, наконец, управляющий.

И все моментально подобрались. Дамы присели в реверансе, кавалеры согнулись в поклоне, а Жанна с Клод – как и положено крестьянкам – низко опустили головы.

Карл вошёл, опираясь на руку Рене, в сопровождении дамы под густой вуалью, которая скромно задержалась у дверей, как будто не смела пройти дальше. Зато Рене, усадив герцога в кресло, остался стоять рядом, по-свойски облокотившись о высокую спинку. Он пристально смотрел на Жанну, и, когда она подняла голову, ответил на радостное удивление, плеснувшее в её глазах, еле заметным запрещающим покачиванием головы, словно говорил: узнавать меня сейчас не надо.

– Значит, это о тебе судачит вся округа, – тяжелым голосом прохрипел через притихший зал герцог, не столько спрашивая, сколько констатируя уже известное.

Он сделал Жанне знак подойти ближе и, когда она подошла, уставился на девушку немигающим взглядом, способным смутить любого.

Но Жанна не смутилась. И даже не опустила глаза, как сделал бы кто-то, менее в себе уверенный.

– Ты знаешь, что мои вассалы называют тебя Лотарингской Девой?

– Да, знаю.

– И что скажешь по этому поводу? Ты действительно Дева, посланная нам Господом нашим, или люди лгут?

– Я не могу сказать больше того, что знаю. А знаю я одно – то, что Господь наш повелел мне свершить, кажется настолько страшным и тяжелым, что мало найдётся охотников принять на себя такую ношу без его благословения и помощи.

В зале загудели. Никто не ожидал от деревенской девушки такой правильной и смелой речи. Многие, возможно впервые, подумали и о том, что имя Лотарингской Девы не просто звание – его надо подтверждать делом, которое ей ещё более не пристало.

– Как же будешь ты вершить свою миссию, если страшишься её? – спросил Карл.

– Страшусь… да, – чуть помедлила с ответом Жанна. – И время тянется для меня, как для женщины, ждущей ребёнка. Но чем скорее наступит мой час, тем быстрее пройдут и страхи. Бездействие пугает ожиданием неведомого, когда же действуешь – ожидать уже нечего, надо только добиваться…

– Поразительно! – не выдержав, воскликнул кто-то в зале.

Карл сердито глянул в ту сторону, затем снова обратился к Жанне.

– А если завтра придет известие, что французские войска одержали славнейшую победу, и враг разбит – что ты будешь делать тогда?

– Такое известие не придет, мессир, – уверенно заявила Жанна. – Дофин одержит победу только с моей помощью, поэтому нужно спешить. Если до середины поста я не приду, а французское войско вступит в сражение, будет беда.

Карл с усмешкой развел руками:

– Ты до сих пор называешь короля дофином, как будто не знаешь, что он был коронован. Как же можешь ты предрекать, что случится до середины поста, живя в таком неведении о делах прошедших?

Жанна наклонила голову то ли огорчённая, то ли разочарованная, но произнесла твёрдо и упрямо:

– Дофин может стать королем только короновавшись как положено – в Реймсе. А то, что произойдет в будущем, сама я, конечно же, знать не могу, а знаю лишь потому, что сказал мне об этом Господь.

– Ты слышала его голос? – вскинул брови Карл.

Жанна еле заметно повернула голову туда, где стояла Клод и ответила, кивнув то ли ей, то ли себе – убеждая, что права:

– Я слышала голос святой, которая передала мне Его волю. И можете не сомневаться, мессир, эта святая Господа слышит.

Глаза на лице Карла застыли. Словно раздумывая над чем-то, он потер пальцами лоб, потом откинулся на спинку кресла и вдруг громко заявил:

– Я желаю говорить с этой девушкой приватно, в присутствии только самых близких… Я желаю узнать о своей болезни и не хочу посвящать в это весь свой двор.

Дамы и кавалеры даже не сразу поняли, чего хочет от них герцог. Уже почуяв, что зрелище их ожидает невероятное, все они продолжали топтаться на местах, пока Рене не разъяснил с нажимом:

– Его светлость просит вас удалиться, господа.

Только после этого все задвигались, засуетились и с поклонами поспешили к дверям.

Какой-то придворный, проходя мимо Клод, задел её плечом и, смерив хмурым взглядом деревенского мальчишку, прошипел:

– Ты чего стоишь? Убирайся!

Клод послушно двинулась было из зала, но уже почти на пороге путь ей преградил управляющий герцога.

– Тебе велено остаться, – высокомерно возвестил он и, покинув зал, прикрыл тяжелые двери.

– Мне известно, что вы больны, ваша светлость, – зазвучал тем временем звонкий голос Жанны, – но я не умею исцелять.

– Я знаю.

Карла словно подменили после того, как ушли придворные. Поднявшись из кресла легче обычного, он сам подошёл к Жанне и, слегка нагнувшись к ней, заявил:

– Я знаю о тебе много больше, чем ты думаешь. Знаю от этого молодого человека, который многому научил тебя когда-то, не так ли?

Не оглядываясь, герцог указал туда, где стоял Рене. Молодой человек не улыбнулся, и Жанна, явно растерянная, только молча кивнула.

– Не пугайся, – продолжал Карл, – здесь никто не будет требовать от тебя чудес. Но прежде чем ты предстанешь перед нашим королем, я бы хотел убедиться, что твоё умение достаточно для той высокой миссии, на которую тебя облекли. Я знаю что такое война. Там мало иметь крепость духа, который не спасет, если не готово тело… Мой зять приготовил для тебя удобную одежду. Иди переоденься и покажи нам всем, что к сражениям ты готова. Мадемуазель Мей тебе во всем поможет.

Теперь он обернулся и слегка кивнул даме под вуалью, которая не ушла за остальными придворными, а так и стояла у двери. Только теперь вуаль её была поднята, и Жанна со странной смесью радости, удивления и какой-то непонятной тревоги узнала свою давнюю воспитательницу, мадам Ализон.

– Её ты тоже знаешь, правда?

Снова молчаливый кивок.

– Ну вот видишь: в моём замке ты как дома – одни знакомцы. Ступай и ничего не бойся. А я…

Тут взгляд Карла снова замер, и он, наконец-то, позволил себе посмотреть на Клод.

– Я пока побеседую с твоей подругой…

* * *

– Ну, здравствуй, деточка моя дорогая!

Мадам Ализон пылко обняла Жанну и, не отпуская, ласково погладила её по голове. Она сильно располнела за последние годы, но дородность нисколько её не испортила. Скорее добавила значительности и, возможно, чуточку высокомерия, которого прежде Жанна не замечала.

Как только герцог позволил им уйти, обе – и мадам Ализон, и Жанна – как будто испытывали неловкость. Но стоило за ними закрыться двери в небольшую уютно обставленную комнатку, где лежали разложенные на сундуке легкие доспехи для тренировок, как воспитательница и её воспитанница бросились друг к другу в объятия.

– Так ты теперь живешь в замке? – спросила Жанна, когда мадам Ализон отстранилась, чтобы достать из-за манжета платок и стереть с глаз слёзы.

– Живу… С той поры, как мадемуазель Катрин – младшая дочь его светлости – вышла замуж за мессира фон Бадена, мадам герцогиня изволила уехать, а его светлость велел мне перебраться сюда и жить при нем открыто… Я ведь давно при нём… И тот дом в Нанси, помнишь? Тоже им пожалован…

Она всхлипнула.

– Ты меня не осуждай, Жанна. Видно Господу это угодно, коли Он благословил нас пятью детками… И о прощении я каждый день молюсь… И то, что довелось с тобой еще раз увидаться, может и есть то самое прощение! Уж больно я горевала, когда тебя увезли…

Губы мадам Ализон задрожали, и она расплакалась всласть, а Жанна в полном недоумении опустилась на табурет.

Из давнего прошлого само собой всплыло забытое детское воспоминание, как на первые вопросы об отце и матери ей было сказано, что спрашивать о них запрещено. И каким удобным и простым тогда показалось предложенное на вопрос «Почему?» пояснение:

– Ты – дитя Божье, – говорила еще совсем молодая мадемуазель Ализон. – Твой отец – Господь Всемогущий, и надо ли желать другого? А я буду любить тебя как мать…

И она действительно была заботлива. И учила молиться истово, старательно, словно замаливала какой-то грех…

Теперь этот грех явился во всей своей очевидности, окрашивая многое из вспомнившегося сейчас совсем в иные цвета и порождая тысячи догадок и вопросов.

– А Рене? – спросила девушка. – Он кто? Он не похож на простого слугу… Это твой сын? От герцога?

– Что ты! Что ты! – замахала руками Ализон. – Это же и есть зять его светлости! Герцог де Бар, сын королевы Сицилии, тёщи нашего короля, герцогини Анжуйской! Прежде он жил тут воспитанником, а как стал рыцарем, женился на старшей дочери Карла… его светлости, то есть…

Она запнулась и покраснела. А Жанна, стиснув руки и опустив глаза, тихо спросила то главное, о чем теперь уже не спросить не могла.

– А я?.. Кто же я такая?

Мадам Ализон быстро утерла слёзы и со страхом посмотрела на девушку.

– Не тот я человек, чтобы говорить с тобой об этом.

Она присела перед Жанной и ласково взяла её за руки.

– Нас всех Господь послал в эту жизнь за какой-то надобностью. Кому-то он сразу определяет всё, что положено, а кому-то дает выбирать… Ты всегда была особенная. И путь себе выбрала особенный. На этом пути Отец наш небесный тебя не оставит, и только Он один доподлинно знает, кто ты такая… А я по-прежнему люблю тебя, как мать, хотя матерью тебе не была никогда.

– А герцог? – тихо спросила Жанна. – Он знает – кто я?

Мадам Ализон встала. Карл никогда не говорил с ней о Жанне, если не считать тех первых лет, когда малышка только подрастала. А потом появился Рене – более знатный, более близкий и более достойный говорить об этой странной девочке, о происхождении которой Ализон могла только догадываться… Она и сейчас – когда по всей округе поползли слухи о Лотарингской Деве – догадывалась, только верить в свои догадки не хотела. Тем более делиться ими с той, которую растила с пелёнок.

– Я тебе только одно скажу, – печально вымолвила женщина. – Свою дочь Карл на эту войну не отпустил бы…

* * *

Клод нервно теребила край своей куртки, не зная куда деть руки, глаза и саму себя, далеко не такую уверенную, как Жанна. То, что герцог назвал её подругой, а не другом своей гостьи не вызвало никакого удивления – в конце концов, он же сам сказал, что всё знает о Жанне от Рене, а тому прекрасно известно, что Клод не мальчик. Но вот почему Лотарингский владыка так странно на неё смотрит – почти робко, с испугом – девушка понять не могла. И сама страшно оробела, когда Карл, не дойдя до неё пары шагов, вдруг слегка поклонился и предложил ей присесть на обитую мягкой тканью скамью вдоль стены.

– Это слишком большая честь, ваша светлость, – пролепетала Клод, наконец осмеливаясь поднять на герцога глаза.

Но что-то в его лице сразу подсказало: Карлу очень нужно поговорить с ней, и он не оказывает милость деревенской девушке, а скорее просит, если не сказать больше – умоляет. Поэтому Клод послушно прошла к скамье и села. Герцогу же Рене поднес небольшой стул с низкой спинкой.

– Мне говорили – ты умеешь пророчествовать, – сказал Карл.

Он всё ещё глядел на девушку так, что она уже не решалась опустить глаза и смотрела в ответ, будто прикованная к герцогу этим взглядом, безо всякой возможности уйти от ответа, или в себя – в привычное, надежное убежище, где летали феи, разговаривали всезнающие деревья и достаточно было закрыть глаза, чтобы даже в самый тяжелый день почувствовать за спиной крылья.

– Я не умею пророчествовать, ваша светлость. Я могу только предчувствовать.

– В этом есть какая-то разница?

– Пророк говорит: «Я знаю», а я могу сказать только: «Мне кажется».

– Однако испанский монах, который давно тебя знает, говорит, что ты делаешь вполне конкретные предсказания о том, кто и когда в вашей деревне родится или умрет. Он лжет?

– Отец Мигель? – выдохнула Клод, чувствуя почему-то радостное облегчение. – Нет, ваша светлость, он не может лгать и говорил чистую правду. Но эти предсказания делаю не я!

– А кто же?

– Возможно наши феи – в Домреми их всегда было немало. Иногда деревья. Они очень много знают про людей. А иногда я слышу голос в нашем церковном колоколе…

– Ты слышишь голос?

– Голоса. Они возникают внутри меня. Некоторые я узнаю, потому что слышу чаще других, а некоторые возникают так редко, что всякий раз слышатся новыми.

Карл, до сих пор сидевший неподвижно на своем стуле, подался вперед.

– Как же это происходит? Расскажи подробнее.

Взгляд его потеплел, словно отпуская её в привычный мир, чтобы девушке легче было вспомнить, и Клод отвела глаза, обращая их в прошлую, почти беспечную жизнь.

– Порой я смотрю на женщину, ожидающую ребенка, и сначала сама себя спрашиваю: «Интересно, кто у неё родится?». А потом как-то быстро начинает темнеть в глазах… В такой момент лучше остановиться и переждать, потому что я становлюсь будто слепая. А потом снова вижу эту же женщину, только через несколько лет, и рядом, например, девочку… Эти видения очень живые, настоящие, и как бы я ни пыталась, я не могу уже представить рядом с этой женщиной мальчика или какую-то другую девочку, потому что всё или исчезает или становится… даже не знаю… как вот эта картина на стене. Плоская и не движется… Так я и узнаю, кто в скором времени родится.

– Где же тут голоса?

– Они говорят мне имя будущего ребенка. Но об этом я никогда не рассказываю… Не знаю почему, но чувствую, что не надо этого делать. Как и тогда, когда вижу печать смерти на чьем-то лице. Такие лица делаются похожими на луну и светятся таким же холодным светом. И мне бывает очень больно… Я слышу, как они умрут – тихо, или в мучениях. Слышу, как будет отрываться от тела их душа… – Клод сморщилась, потрясла головой. – Это очень плохо, потому что слушая, я всё переживаю вместе с ними, а потом болею… Но голоса просят, чтобы я рассказывала – не всем, но некоторым – обязательно! Так им дают возможность покаяться и, возможно, что-то изменить в своих предсмертных муках…

Девушка замолчала, возвращаясь к реальности и робко глянула на герцога – не злится ли? Не смеется?.. Но Карл слушал очень внимательно, не отрывая взгляда от её лица, и задумчиво тёр рукой подбородок.

Притихший за его спиной Рене тоже широко раскрыл глаза, увлечённый рассказом не меньше герцога. Глядя на них Клод удивилась – её впервые так расспрашивали и впервые воспринимали настолько всерьёз.

– А когда случился Азенкур, что ты чувствовала? – тихо спросил герцог.

– Боль и удушье, – ответила Клод. – Я не знала, что где-то сражаются, а просто чувствовала, что во Франции происходит страшное…

Что-то в лице Карла в этот момент вдруг подсказало, что другого такого шанса помочь Жанне у неё не будет, поэтому девушка заговорила быстро и страстно, чтобы не перебили, не заставили замолчать:

– Я и теперь чувствую, что надо спешить! Помощь нашему королю придет только с Жанной, потому что она – истинная Дева Лотарингии! И дух её крепок, и тело!.. Вы убедитесь в этом, когда она сядет на коня! Но потом ей надо как можно скорее ехать…

Девушку не перебивали, но она все равно волновалась, теребила шнурок у ворота, а потом, как будто ища какой-то особенной поддержки, бессознательно вытащила из-за него нательный крестик – очень странный, с короткой, выгнутой поперечиной и навершием в виде большой петли. Клод носила его сколько себя помнила и мало задумывалась о том, почему кресты, носимые другими людьми, совсем на этот не похожи.

– Если хотите, я поклянусь, ваша светлость! Чем скажете, тем и поклянусь! Но Жанна – именно та, которую все ждут! И время её уже пришло!

Клод очень хотелось быть убедительной. Однако, по лицу герцога она вдруг поняла, что тот её совсем не слушает, а только смотрит – опять смотрит этим своим застывшим взглядом – на её руку, зажавшую странный крестик, лишь на мгновение промелькнувший перед его глазами.

– Покажи мне его, – словно охрипнув в одночасье, попросил Карл. – Разве в Домреми надевают такие при крещении?

Огорченная Клод выпустила крестик из руки.

– Он всегда был у меня, – сказала она без прежнего воодушевления. – Матушка говорила, что это память о предках. Наверное остался с той поры, когда семейство моего батюшки имело дворянство… И если крестили меня в Домреми, значит, там такой и надели…

Ей было непонятно, почему в тот момент, когда она заговорила о самом главном, герцог вдруг заинтересовался таким несущественным, таким мелким вопросом – откуда у Клод такой странный крестик?! Она захотела снова вернуть разговор в прежнее русло, но тут Карл повел себя еще более странно.

Тяжело, словно был прикован цепями, он оторвал себя от стула и не столько шагнул, сколько качнулся к девушке…

– Позволь, я посмотрю…

При этом рука его, протянутая к крестику, тряслась как в лихорадке, что изрядно напугало Рене, подскочившего как раз вовремя. Не подоспей он, и Карл, так и не коснувшийся креста, рухнул бы на колени прямо перед Клод.

– Эй, кто-нибудь! – закричал Рене. – Сюда!!!

Через мгновение управляющий герцога, будто карауливший под дверью, заскочил в зал.

– Вашей светлости плохо?!

– Ерунда…

Всё еще бледный, но уже переставший дрожать Карл выпрямился и, указывая на Клод, приказал:

– Отведите… этого мальчика в его комнату… И обращайтесь с ним так, словно это мой сын.

А в ухо Рене, сжав его ладонь, тихо прошептал:

– Идем со мной… Немедленно!

В уже знакомой сокровищнице герцог словно прошлогодние листья смел на пол несколько свитков, прикрывавших, как выяснилось, искусно скрытый среди каменной резьбы рычаг. Этим рычагом он открыл неглубокую нишу в стене и вытащил на свет крошечный реликварий, больше похожий на обтянутые кожей и скрепленные между собой половинки очень крупного ореха. Никаких украшений на нём не было, а грубый замок, скреплявший эти половинки, представлял собой всего-навсего петлю с протянутой сквозь неё палочкой.

– Это то, что я хотел открыть тебе только перед самой смертью, – незнакомым голосом сказал Карл. – Ценнейшая реликвия… Может быть, самая ценная здесь… Но теперь это знак! Знак, чтобы жить… И видимо я не зря прожил свои годы… Смотри, Рене… Смотри и осознавай! Если это не Чудо… если не откровение Божье, то я тогда не знаю, что еще можно так называть!

Герцог открыл замок, бережно разложил половинки реликвария и протянул их зятю.

Внутри, на кусочке тонкого, почти прозрачного холста, лежал странный крестик – точно такой же, как был на шее у Клод.

– Эту реликвию Ги Бульонский якобы получил от старца из какой-то Иерусалимской провинции и никогда никому не рассказывал, что это был за старец, и кому принадлежал этот крест. Но было завещание… или скорее памятка для всех магистров Ордена… И, хотя время еще не пришло, ты должен её прочесть именно сейчас!

Со дна открытой ниши Карл взял почти истлевший от замковой сырости листок пергамента, осторожно, едва касаясь, развернул и, не доверяя драгоценность грубой поверхности стола, поднес его к глазам Рене на собственных ладонях.

Молодой человек, крайне удивленный и озадаченный, взял со стола чадящий светильник, пробежал глазами по строчкам, по весьма условному рисунку какого-то надгробия, потом вчитался, цепенея прямо на глазах, и, наконец, поднял на герцога глаза, полные то ли ужаса, то ли благоговения, то ли восторга.

– Этого не может быть!

– Почему же? Мы ждали Чуда, и оно нам явлено, не так ли? Разве не ты убеждал меня, что странная девочка из деревни и есть подлинная Дева? А теперь, когда понял, что Господь явил много больше, чем просто благословение нашему делу, что Он послал свою истинную дочь-Спасительницу, чтобы дать нам второй шанс – заявляешь: «Не может быть»! Вот Мигель… тот давно догадался! Правда, когда он мне сказал, я тоже упирался, не хотел верить, но – велик Господь! – он позволил мне прозреть.

Карл, уже оправившийся от потрясения и словно бы помолодевший, так же невесомо и бережно, как открывал, сложил листок, вернул его на место, затем отправил туда же реликварий и потянул за рычаг.

– Нельзя верить в одну только возможность Чуда, Рене, – приговаривал он. – А ведь вся наша вера до сих пор была именно такой. Новый приход Спасителя мы сделали разменной монетой, за которую покупали и продавали истины, без коих этот приход якобы невозможен. Причем, истиной сегодня могло быть одно, завтра – другое, а в конечном итоге – всё, что нам угодно, потому что «Этого не может быть!». И Слава и Величие давно уже на стороне тех, кто вроде бы служит Спасителю, а на деле как раз и скажет: «Не может быть!», когда Он явится! Но мы с тобой должны понимать: здесь, среди подлинного духа того первого прихода, мы не смеем поддаваться сомнениям! Знак явлен. Спасительница пришла, и крест на ней – не распятие, а тот же знак, что был дан её предшественнику! Я сам никак не могу до конца поверить в происходящее, но уже исцелен благоговейной дрожью… И страхом! Да, страхом, потому что таинство – это не проглоченная облатка: оно всегда пугает, особенно, когда противишься и по привычке хочешь себя убедить, что «невозможно!». Да, мне не по себе, но я готов держать ответ. И готов сделать всё, чтобы вопросы были заданы… И в ноги упасть твоей матери, которая, до конца не ведая, что творит, создала Предтечу…

Глаза Карла сверкали, как в лучшие годы его бурной жизни. Герцог действительно выглядел исцеленным, чего нельзя было сказать о потрясенном Рене.

– Мне нужно придти в себя и обдумать, – пробормотал он, не замечая, что накренившийся светильник в его руке уже потух, а всё ещё горячее масло стекает через край прямо под ноги. – Но в одном вы правы, Карл – Чудо вершится.

– И мы при нём присутствуем, – подхватил герцог. – Не читаем о нём, не слушаем проповеди, а видим собственными глазами! Ты это осознаешь?

– С трудом.

– А я – со счастьем! И знаю, как должен помочь…

– Как же?

– Я сделаю то, что не делал никто и никогда! Я произведу Жанну в рыцари! Уравняю её с нашими принцами и князьями полным обрядом посвящения, чтобы не могли уже смотреть свысока. А на равных – глаза в глаза – они может быть лучше разглядят и ту, что будет рядом…

* * *

Посмотреть на то, как Жанна умеет управляться с конем, копьем и луком, был приглашен весь герцогский двор. На поле, где в праздничные дни устраивались рыцарские турниры, вычистили весь снег, поставили кольца, барьер и большую мишень, вынесли заградительные щиты, кресло для герцога и еще одно – такое же, на которое герцог Карл, приводя всех в изумление, усадил деревенского мальчишку, приехавшего с Девой.

– Посмотрите, он словно помолодел, – шептались придворные, указывая друг другу на его светлость.

– Дева исцелила!..

– Выходит, она настоящая?!

– Конечно! Вспомните, как она разговаривала…

– А посмотрите, как сидит в седле…

– Кто скажет, что эта девушка из деревни!

– А мальчишка? Уж он-то точно деревенский, но почему-то герцог и его отмечает вниманием.

– Дева взяла его в спутники – этого довольно…

– Главное, что слухи оказались правдой, господа: Дева явилась, как и было предсказано!

– И всё-таки это странно…

– Тсс! Детали нас не касаются. Видите, его светлость полагает, что пророчество исполнилось.

– Значит, Франция будет спасена?

– Не загадывайте так далеко. Вот будет спасена – тогда и поговорим… Делайте, как его светлость: он доволен, и вы будьте довольны…

Карл бесстрастно следил за волнением голов, склоняющихся то в одну сторону, то в другую, и отлично представлял, о чём могли шептаться сейчас его подданные. Особенно учитывая то, как ловко Жанна пробросила копье сквозь кольца, послала одну за другой несколько стрел в центр мишени и, проскакав несколько раз по полю, безошибочно поразила подвешенные болванки сначала копьем, а затем и мечом.

– Превосходно, – бормотал герцог, переводя взгляд с изумленных лиц придворных, впервые не скрывающих того, что чувствуют, на лицо Клод, сидевшей в соседнем кресле с тихим достоинством. – Просто прекрасно… Дева-воин… она способна отстоять не только дофина…

С откровенным удовольствием и улыбкой, давно не освещавшей его лицо такой приветливостью, герцог встал после того как Жанна склонила перед ним копье, и громко оповестил, что желает устроить турнир в честь Девы, с Божьей помощью исцелившей его от недуга. Которая – в чем он теперь нисколько не сомневается – может и должна помочь королю Франции в его борьбе.

Весь двор облегченно зааплодировал этому официальному повелению признавать и верить, потому что странная девушка, которая только что представила себя не хуже какого-нибудь рыцаря, казалась им всё-таки слишком странной.

Даже теперь, когда её почтили таким высочайшим знаком уважения, как турнир в её честь, она стояла возле коня словно происходящее её едва касалось, и была как будто даже не очень довольна. Однако герцог приказал… герцог поверил, и, значит, странности эти нужно принять. Насмешники припрятали остроты до лучших времен, а все остальные отбросили в сторону сомнения, справедливо полагая, что даже в случае неудачи с этой девушкой за веру их никто уже не осудит.

И только Клод испуганно вскинула на Карла глаза.

– Но мы должны спешить, ваша светлость…

– И вы поспешите, – доверительно шепнул ей герцог. – Как только я завершу ритуал посвящения Жанны в рыцари, вас довезут до Вокулёра, и, если хочешь, со всеми возможными почестями.

Клод растерялась. Беспокойство, начавшееся еще в пути, не отпускало и теперь, после благополучного прибытия в замок. Что служило ему причиной понять было сложно. Но странное поведение герцога и внезапная, какая-то потерянная печаль Жанны, бросившаяся в глаза едва она вышла на это поле, озадачивали одинаково.

– Нам не нужны почести, – проговорила Клод, опуская глаза и пытаясь представить на месте герцога господина Арка, перед которым уже научилась не робеть.

– Значит эскорт будет незаметен, – с усмешкой ответил Карл. – Но он будет, дитя моё, даже не противьтесь. Я готов собрать всё своё войско для вашей защиты, потому что нет на моей земле ничего более ценного.

– Тогда дайте ваше войско Жанне, – всё ещё не поднимая глаз сказала Клод, чувствуя себя несправедливо дерзкой по отношению к герцогу: он хоть и задерживал, но определённо был на их стороне, и гневить его не следовало.

Но Карл и не прогневался.

– До чего наивно, – сказал он так ласково, словно собирался погладить девушку по голове. – Сколь счастлива ты в своём неведении… Но беда в том, что провести войско по территориям герцога Бургундского, не поставив его в известность о цели похода, я не могу. Как не имею права пройтись по его землям безо всякого оповещения. Герцог определённо преградит мне путь и будет мешать. А когда узнает кого, куда и зачем сопровождает моё войско, силы его удвоятся… Что впрочем и понятно: на месте Филиппа я бы тоже костьми лег на пути Лотарингской Девы… Нет, дитя, единственное, что я могу сделать для вашей защиты, это снарядить охрану до границы. А дальше – увы – даже коменданту Вокулёра я не смогу приказать встретить вас, как полагается.

Клод робко и немного удивленно посмотрела на герцога, но ему показалось, что смотрит она с жалостью.

– Да, да… – он опустил голову. – У власти много недостатков. И один из тяжелейших – знание тех правил, которые должно соблюдать. Они как власяница, надетая на совесть. Снять нельзя, потому что это тоже правило, но носить неудобно. И самый легкий выход – удалить совесть подальше, чтобы не раздражала даже напоминанием о себе… Когда-то я получил в безраздельное владение эти земли, этих подданных и право карать и миловать. Хорошо усвоил правила, по которым всё это делается, но еще лучше научился не чувствовать неудобную власяницу власти. Не я первый – не я последний. Однако сейчас, с вашим приходом, неудобство новых ощущений уже не кажется мне истязающей веригой. Скорее наоборот: обузой представляется то, чем я нагрузил себя против правил… Но если Жанну я могу уберечь вооруженными людьми, которые – хоть тайно, хоть явно – будут сопровождать вас в пути, то для тебя у меня есть только понимание.

Карл беспомощно развел руки в стороны, словно демонстрируя развернутыми к девушке пустыми ладонями то, что у него действительно ничего больше нет.

– Не самая крепкая защита в наши дни. Однако, понимая тебя, я могу дать совет, последовав которому ты, возможно, получишь хоть какой-то щит, моя дорогая, и первые же шаги там, куда приведет тебя Жанна, не нанесут серьёзных ран твоему восприятию этого мира.

– Вы полагаете, мы сможем разочароваться в чем-то и не доведем своё дело до конца? – спросила Клод. – Думаете, мы можем отступить? С такой-то ношей?

Герцог покачал головой и прикрыл глаза, чтобы не выплеснулось наружу то, что он действительно думал.

– Нет, девочка, вы не отступите, я уверен. Но милых деревенских соседей, открыто смотрящих вам в лицо, там не будет. Вы окажетесь в месте, которое власть превратила в пчелиный улей, источающий мёд и жалящий больно и во множестве раз. Вы окажетесь при королевском дворе, Клод, где понимание заменено лицемерием, сочувствие – презрением, а любовь к ближнему – выгодой. Приготовь себя к тому, что не увидишь измученных власяницами правил совестливых душ, но обязательно столкнёшься с откровенным расчетом и предательством. Появление Жанны разбередит этот улей, как приход пасечника. Поэтому, чтобы укусы не стали смертельными, не раскрывайся ни перед кем, пока не будешь точно знать, что это необходимо… Ты поняла меня, Клод?

Девушка послушно кивнула. Но, видя, что герцог ждет от неё каких-то слов, отважилась на вопрос:

– Почему вы предупреждаете меня? Ведь кусать будут Жанну…

– Потому что я знаю, чем она защищена, – ответил Карл, перед глазами которого невольно всплыло высокомерно-красивое лицо Луи Орлеанского. – У тебя такой защиты не будет.

ПОСВЯЩЕНИЕ В РЫЦАРИ

Старинный обряд, обязательные ритуалы которого занимали несколько дней, Карл решил провести строго по канону, но так, чтобы знали о нём и задействованы в нем были только люди посвященные. Сам будучи «государем», в восприемники он назначил Рене, а служить обедню и оглашать с аналоя рыцарские законы доверил отцу Мигелю.

Покинув девушек на дороге из Туля и добравшись до герцога свой отчет о воспитании Жанны и Клод святой отец сделал сухо, коротко, не поддаваясь эмоциям, поскольку понимал, что изменить что-либо уже нельзя. Но выразил надежду на помощь со стороны его светлости, от которого требовалась самая малость: не выказывая особой заинтересованности, всего лишь благосклонно отнестись ко всем слухам о Жанне и довести эту благосклонность до ушей господина Бодрикура. – Как только он её примет и выслушает, можно считать, что дело сделано, – убеждал Мигель. – Кровь и порода сделали своё дело: Жанна настолько отличается от простой деревенской девушки, что сама её речь, её природные манеры, которые видны даже сквозь покровы, наброшенные средой и окружением, уже убеждают! Но она еще и разумна, что наверняка удивит не только господина де Бодрикура, но и весь королевский двор… Нужен всего лишь небольшой толчок… легкий взмах руки вашей светлости, чтобы эта последняя преграда рухнула, и вера в Жанну полетела по стране благой вестью…

Рене монаха поддержал, напомнив Карлу о его желании повидать Клод, и о своём обещании устроить эту встречу.

– Отличный повод пригласить девушку, как пророчицу, или, скажем, как целительницу. Молва ей чего только ни приписывает, а вы – наш сюзерен, так что имеете полное право пожелать взглянуть на новое чудо и оценить его: не самозванство ли, не ересь? И ваша болезнь, о которой всем известно, позволяет искать исцеления в чем угодно… Тут даже шпионы Филиппа Бургундского не усмотрят какой-то тайный смысл или причастность к тому, что произойдет потом. Пригласите Жанну, Карл. Мне кажется, этот шаг будет вполне благоразумным.

Карл согласился, а Мигель, которому следовало бы теперь отправляться обратно, на службу к герцогине Анжуйской, выпросил у Рене дозволения изучить кое-какие рукописи в архивах его светлости и словно растворился среди бумаг и свитков. Он и приезд Жанны и Клод наблюдал через узкое окошко комнатки при библиотеке, и даже потом, когда двор опустел, долго еще стоял в глубокой оконной нише, глядя куда-то сквозь тусклое небо, отражающееся в его глазах, как в двух подернутых льдом озерцах…

– Вы нас как будто избегаете, – попеняла монаху Жанна при первой встрече на исповеди, которую она должна была пройти перед посвящением. – Мы здесь уже почти два дня, а вы только теперь пришли повидаться, да и то лишь потому, что должны это сделать по обряду. Что изменилось, падре? Или вы, как и Клод, считаете, что приезжать сюда не следовало?

Мигель отрицательно покачал головой.

– Я сам просил его светлость пригласить вас.

– Тогда почему я вижу вас только сегодня?

– Потому что… Не знаю, дитя моё. Я привязался к вам с Клод слишком сильно. Учить больше нечему, помочь не могу, препятствовать – не в моей власти, а смотреть, стоя рядом, на то, как вы добровольно готовитесь к закланию, я более не в силах…

– Тогда зачем вы согласились участвовать в обряде?

– Вероятно, счел это единственной возможной помощью.

– Вы полагаете, это мне нужно?

– Это нужно другим, Жанна…

После исповеди Жанну, как и полагалось для новика, обрядили в белоснежную льняную рубашку кандиду⁷ – символ непорочности, чтобы проводить на ночное бдение в церковь.

Перед образом Богоматери она осталась коленопреклоненной со скрещенными на груди руками и должна была согласно обряду провести так всю ночь – в размышлениях и молитвах.

Серебристое, немного отрешенное лицо святой показалось Жанне смутно знакомым. Ругая себя за то, что не чувствует необходимой сосредоточенности, она вдруг задумалась о женщине, которая была матерью ей. Какая она была? Почему не смогла сама растить дочь? Или она умерла, а жизнь ребенка устроил отец? Но кем был он? И насколько греховной была сама их связь, если от ребенка – этой живой памяти – пришлось избавляться?!

Жанна в смущении опустила глаза. Как странно, что такие мысли пришли именно теперь, когда следует молитвой, идущей от сердца, очистить свою душу и помыслы ото всего греховного… Но есть ли оно – это греховное – в её душе и помыслах? Достойна ли она, Жанна, смотреть сейчас в лицо Божьей матери и обращаться к ней, если знать не знает, кто дал ей жизнь и почему этой жизнью распоряжались другие?

Совершенно не к месту из глаз вдруг потекли слёзы.

Нет! Не достойна она быть сейчас здесь, потому что вместо молитвы лезут в голову одни предположения. И предположения эти греховны сами по себе!

Или её так искушают, проверяя крепость духа? А что если она не справится и утро встретит в сомнениях, которые совсем не испытывала в последние годы? Сможет ли она преклонить колени перед осеняющим мечом и повторить рыцарскую клятву, зная, что не только не очистилась в молитве, но и приняла в душу грех неуверенности?

Скрещенные на груди руки бессильно опустились.

Кто она такая? Девочка, не знавшая семьи и потому посчитавшая семьей всю Францию? Но Жанна не могла бы сказать, что любит всех и каждого, и ради этой любви готова даже погибнуть! Тогда ради чего возникло в ней однажды убеждение – «если не я, то кто?». Из-за Рене с его глазами доброго любящего брата? Из-за жалостливой, вкусно пахнущей свежими овощами мадам Ализон, убивающейся по погибшим в этой войне родным? Или из-за Жанны-Клод?..

Нет, её она тогда не знала… Тогда она просто перепрыгнула через овраг, а потом неслась по цветущему весеннему лугу, упиваясь волей и неизвестно откуда появившейся силой! Вот там-то… да, да, именно в тот момент и пришло ещё не оформленное в слова чувство огромной любви ко всему этому миру, к его красоте, данной для чистоты помыслов и духа, но никем не замечаемой из-за бесконечной вражды!

А Клод была потом… Открытая этой любовью и сама открывшая путь к умению растворяться в земной красоте подлинной частью этого огромного мира, а не случайной пылью, которую время сдует без остатка!

Опущенные руки девушки сами собой сплелись ладонями, словно сводя наконец все её мысли к единому выводу.

Она – дитя этого мира. Она – плоть от плоти его. И кровь, текущая в её жилах, как раз незнанием и чиста, потому что нет на ней пятен от благоденствия знатности и унижения бедности. В равной степени Жанна могла родиться от нищенки и от королевы, и могла стать никем, не войди в неё, как Жизнь, эта огромная любовь к миру! И выходит, что сейчас молить уже не о чем, потому что именно в тот момент, когда пришла Любовь, благословение было дано.

Теперь уже Жанна не отрывала взгляда от лица Богородицы. «Я могу смотреть тебе прямо в глаза, – шептала она. – Потому что точно знаю, зачем здесь именно я! Нет нужды выпрашивать помощь или крепость духа. Знаю… верю… убеждена: если не я, то больше – никто!».

Утром камергер герцога по заведенному обычаю приготовил для Жанны баню. Здесь решили немного отступить от правил, по которым новика туда сопровождают рыцари-восприемники, и привлекли к обряду мадам Ализон и Клод. Девушка после омовений надела на Жанну перевязь с мечом, а госпожа Мей накрыла её черным сукном, уложив на устроенную прямо в предбаннике постель.

– Этим ты прощаешься со сквернами мира сего, – прошептала она. – Поспи немного, Жанна. Скоро ты вступишь в другую, новую жизнь…

Спать действительно пришлось недолго. Уже через час новопосвящаемого полагалось вести в церковь на освящение меча. Причем вести следовало в том же виде, в котором он спал, но герцог решил обойти эту часть обряда, поскольку рассчитана она была только на мужчин, да и меч у Жанны должен был быть другой. Поэтому для шествия к алтарю девушку обряжали прямо возле постели, на которой она спала.

Сначала мадам Ализон надела на неё темный простеганный камзол, вроде тех фуфаек, которые рыцари надевали под доспехи, потом штаны и тонкие набедренники. Следом за этим опустила на её плечи тончайшую газовую рубашку, расшитую золотом по вороту и подолу. Затем легкую кольчугу и поверх всего – парадную мантию Рене, с которой восемь вышивальщиц, не разгибаясь, за два дня спороли все гербы Барруа и заменили их цветами и простыми геральдическими лилиями.

– Свой герб Жанна получит от короля, – заметил герцог, отдавая приказания насчет мантии. – Но на французские лилии Дева Лотарингии имеет полное право.

Доспехи, которые следовало надевать на девушку во время обряда, тоже не делали специально, а только подогнали по её фигуре и росту юношеские латы все того же Рене.

– Ей их все равно не носить до того момента, пока король её не признает. А там уже сделают по меркам…

По тем же причинам необходимые на церемонии щит и копье взяли из оружейной самого герцога, вместо того, чтобы выковывать новые.

С помощью двух своих оруженосцев Рене, шествуя перед Жанной, донес части доспехов до алтаря, где почтительно сложил их и отошел в сторону. Карл, одетый в парадную герцогскую мантию, уже находился в церкви. Как только Жанна вошла, он занял своё место – чуть позади неё – предоставив весь почет новопосвящаемой. Мадам Ализон и Клод задержались возле скамеек, куда обычно приглашали родственников, и началась литургия во имя Святого Духа.

Жанне следовало стоять на коленях перед самым алтарем. После ночи, проведенной под ликом Богородицы она была спокойна до величия, поражая отсутствием волнения и Карла, и Рене, прекрасно помнивших свои посвящения и тот трепет, который они ощущали во время литургии и потом, когда приносили рыцарские клятвы, повторяя их за священником.

Опираясь на трость, скрытую под мантией, герцог Лотарингский невольно задумался о священности королевской крови и о той причудливой избирательности, с которой она проявляется в одних и угасает в других.

«Мы почитаем королей, называя их помазанниками Божьими. Но Жанны священный елей не коснулся, а между тем, она – достойный потомок Шарля Мудрого – разумнейшего из правителей, который сумел добиться перемирия в этой нескончаемой войне… Однако, он же подарил миру безумного и слабого сына. Этот ничтожный король не смог противостоять Монмуту, который не сомневался в своей избранности и был действительно силен… И вот снова поговаривают, что уже сын Монмута – внук нашего безумного короля – тоже проявляет признаки наследственного слабоумия, тогда как дофина Шарля слабоумным никак не назовешь. Он слаб, он растерян, но дайте ему править – и страна снова вспомнит времена Шарля Мудрого… Что это? Промысел Божий? Высший замысел, цель которого не дать никому перевеса в этом давнем противостоянии? Или всё иначе? И цель замысла в том, чтобы все мы, наконец, осознали: на троны восходят обычные люди, и нужны лишь определённые качества – сила характера, воли и слова – сочетание которых делает кровь подлинно королевской. В том изначальном смысле, когда священный елей наделял не правом повелевать, но обязанностью заботиться».

Герцог скосил глаза туда, где стояла Клод, завороженная всем происходящим.

«На месте Жанны держалась бы она с таким же достоинством? Робела бы, наверное… Но с достоинством – да, несомненно! Хотя шло бы оно, скорей всего, от простого уважения к нашим ритуалам, которыми мы взбадриваем пустеющие сердца. Истинному благородству обряды и клятвы не требуются – оно и без них по-иному жить не сможет…. Тогда зачем же я так уверен, что поступаю сейчас не просто правильно, но необходимо правильно?! Для других? Уравниваю с ними Жанну, дескать, она хорошая, потому что поклялась быть хорошей перед алтарем – так же как все? Но что же тогда мы есть без этих клятв, без постов, без литургий и месс?! Каким обрядом сможем уравняться с той, с другой, когда она спросит: «А кто вы в чистом виде?». На что обопрёмся, чтобы избежать правды?..».

В груди у Карла похолодело, когда ответ на этот вопрос вдруг встал перед ним во всей своей определенности. «Ах, как же страшно будет этим девочкам! – подумал он с тоской и отчаянием. – Им не простят их оскорбительной чистоты, как упрёка, попавшего в точку. И только на одно я сейчас уповаю – на могущество и мудрость герцогини Анжуйской, которая не даст их погубить…».

Тем временем отец Мигель читал из книги рыцарских законов: «Рыцари обязаны служить своему законному государю и защищать своё отечество, не жалея для него и самой жизни… Жажда прибыли или благодарности, любовь к почестям, гордость и мщение да не руководят их поступками, но да будут они везде и во всем вдохновляемы честью и правдой. Да не положат они оружия, пока не окончат предпринятого по обету дела, каково бы оно ни было; да преследуют они его денно и нощно в течение года и одного дня…»⁸

Жанна послушно повторяла за монахом каждое слово, не чувствуя, кажется, никакой усталости. Рене, который помнил, как однажды один из новопосвящаемых упал в обморок после всех волнений и необходимости повторять за священником длинный перечень законов, велел было оруженосцам держать наготове уксус, но теперь, изумляясь не меньше Карла, понял, что в этих приготовлениях нужды не было.

«Да не обидят рыцари никогда и никого и да убоятся более всего злословием оскорблять дружбу, непорочность отсутствующих, скорбящих и бедных…

Да повинуются они начальникам и полководцам, над ним поставленным; да живут они братски с себе равными, а гордость и сила их да не возобладают ими в ущерб прав ближнего… Они не должны вступать в неравный бой, не должны идти несколько против одного, но должны избегать всякого обмана и лжи…»

– Аминь! – спустя примерно час возвестил отец Мигель, закрывая книгу. – Теперь следующий за Господом государь твой призывает тебя.

Девушка встала и обернулась к Карлу, которому паж уже подносил на длинной бархатной подушке его меч.

– Подойди, – приказал герцог.

Торопливо подоспевший к ним отец Мигель протянул перед собой Евангелие и шепнул девушке, что нужно снова опуститься на колени.

Плашмя герцог трижды коснулся плеча Жанны лезвием, говоря при этом:

– Во славу и во имя Бога Всемогущего, Отца, Сына и Духа Святого жалую тебя рыцарем. Помни же, что долг твой соблюдать все правила и уставы рыцарства – этого истинного и светлого источника вежливости и общежития. Будь верен Богу и государю; будь медлителен в мести и в наказании и быстр в пощаде и помощи вдовам и сирым; посещай обедню и подавай милостыню…

Далее шло о почитании женщин и нетерпимости к злословию о них, но Карл запнулся, не зная, стоит ли произносить это сейчас, и решил, что не стоит. Затем, он вернул меч на подушку, а Жанна, все еще не поднимаясь с колен, ответила под тихие подсказывания Рене:

– Обещаю и клянусь в присутствии Господа моего и государя моего, положением рук моих на святое Евангелие, тщательно блюсти законы и наше славное рыцарство.

– Теперь встань, рыцарь!

Карл сам помог Жанне подняться и трижды облобызал её. Потом сделал знак зятю, давая понять, что наступило его время.

Мадам Ализон не успевала вытирать слезы, глядя, как Рене надевает на Жанну шпоры со словами: «Эти шпоры означают, что, поощряемая честью, ты обязана быть неутомимой в предприятиях». А затем, поочередно надевая на неё части доспехов, объяснял их символическое назначение. «Как голова есть твердыня, в которой пребывают все душевные способности, то покрывающему голову этим шлемом не следует предпринимать ничего, что не было бы справедливо, смело, славно и высоко. Не употребляй этого доблестного украшения головы на низкие, ничтожные деяния, а старайся увенчать его не только рыцарским венцом, но и короной славы, которая дастся тебе в награду за доблести…».

– Поверить не могу, – тихо всхлипывала мадам Ализон. – Девочка моя… Непостижимо! Такая юная, такая хрупкая… Господи, за что ей это?! Но честь-то, честь-то какая! Теперь она – как все благородные господа…

– Нет, – покачала головой Клод, – она никогда не будет, как все.

* * *

Вопреки собственным словам, что девушки уедут сразу после посвящения, герцог Лотарингский отпустил их только в январе. Официально задержку эту объяснили тем, что Дева, дескать, всё ещё лечит Карла и хочет убедиться в стабильности его улучшенного самочувствия. На самом же деле только узкий круг посвященных знал, что Жанне готовят достойную одежду и прочее снаряжение, и что Карл использует это время для рассылки надежных людей по всему пути её предстоящего следования из Вокулёра в Шинон.

– Ты тоже поедешь, как только станет известно, что Бодрикур отправил Жанну к королю, – сказал герцог зятю, когда закончил писать короткую записку настоятелю церкви святой Катрины. – Поедешь сразу во Фьербуа, оставишь меч и дождешься их… Обязательно прослушайте мессу – там для вас всё устроят, не привлекая внимания. А потом напиши в Орлеан Бастарду – пусть предупредит Шарля как бы от своего имени. Будто, по слухам, некая Дева идет из Лотарингии, чтобы помочь королю победить… или что-нибудь в этом же духе, если такая формулировка его не устроит. Затем выезжай в Шинон первым. Так, я думаю, будет лучше… Заодно проверишь по дороге надежность наших постов.

– Хорошо. Но следует все же поспешить, Карл. На днях я получил письмо от матушки…

– Знаю, знаю, – перебил герцог, – я тоже получил. Её светлость и меня торопит. Пишет, что в Орлеане дела складываются не лучшим образом, а подкрепление она сумеет снарядить не раньше февраля.

– Но Жанна не успеет к этому времени!

– Знаю. И уже написал мадам Иоланде, чтобы до её прихода никаких серьёзных шагов при дворе не предпринимали. Думаю, англичане зимой тоже ни на что не отважатся. До середины поста время есть.

– Пост в этом году ранний, Карл, – напомнил Рене. – Монашеское воскресенье выпадает на тринадцатое февраля. Мы не можем дольше задерживать Жанну. Чем скорее позволим ей уехать в Вокулёр – тем лучше.

– Лучше может быть только тогда, когда надежно, – заметил герцог. – Я готов безоглядно верить, что над девушками простерта длань Господня, но не готов стоять в стороне, когда точно знаю, чем следует помочь, и что помощь моя будет Ему угодна. Никакой случайности, Рене! Никакой праздно шатающийся отряд бригантов или разбойных людей не должен преградить им путь. Особенно, когда слухи станут их опережать! Потерпи, осталось совсем немного… Лучше успокой меня и скажи: твой человек в Вокулёре достаточно надежен?

– Полагаю, да.

– Полагаешь?.. Ладно. На всякий случай, я тоже кое-что предприму.

Герцог притянул к себе новый лист бумаги и, бросив короткий взгляд на лицо зятя, добавил:

– Тайно предприму, тайно, не волнуйся. А покуда ступай. Мне нужно еще написать нескольким людям, способным повлиять на Ришемона. Пускай усмирит свою гордыню и возвращается ко двору – толковые командиры там скоро понадобятся…

Вскоре к герцогу прибыли два гонца, падающие с седел от усталости. И уже через день небольшой обоз, составленный из крестьянских телег, якобы возвращающихся в свои деревни, отъехал от ворот замка и двинулся в сторону Вокулёра.

Кроме двух вооруженных солдат за телегами следовал еще и мальчик-паж верхом на лошади стоимостью в двенадцать франков. Вид у мальчика был довольно испуганный, в седле он держался неуверенно, но изо всех сил старался не отстать и ехать вровень с телегой, на которой, закутавшись в меховую накидку, сидела совсем юная крестьянка в красном платье, а рядом – неопределенного вида человек средних лет, которого она, обращаясь к нему изредка, называла «дядюшка Лассар».

ВОКУЛЁР

(февраль 1429 года)

– Режь короче! Да соскобли всё, что отросло на шее – под воротом колется. И смотри – не порежь!

Робер де Бодрикур, выгнув бычью шею, чтобы цирюльнику было удобнее, нетерпеливо дожидался окончания стрижки. Он то и дело ерзал, вертелся, давал советы, мешал и возмущался – почему так долго?! Бедный Экуй готов был ударить рыцаря по голове чем-нибудь тяжелым, чтобы тот притих хоть на минуту, и дал возможность спокойно довести дело до конца. Но вместо этого только любезно отвечал, что «осталось совсем чуть-чуть».

– Чуть-чуть, чуть-чуть, – ворчал де Бодрикур. – Лекарь ты, конечно, от Бога, а вот цирюльник поганый. Возишься со мной, будто я какая-нибудь Иоланда Анжуйская – дай ей, Господи, здоровья побольше – а выходит всё одно: то длинно, то косо!

Бывший секретарь епископа Бовесского только вздохнул в ответ. Стричь хорошо он действительно не научился, но благодаря целебному снадобью, полученному от Рене, приобрел особую ценность в глазах коменданта Вокулёра, который от зубной боли так измучился, что готов был собственноручно рвать изо рта всё, что там росло.

– Ну, закончил? – в очередной раз спросил де Бодрикур.

Ножницы в руках господина Экуя щелкнули будто с досадой.

– Если желаете, то да.

– Разумеется, желаю!

Комендант провел пятерней по загривку и, удовлетворенно крякнув, вырвался наконец из кресла. Десны не ныли уже несколько дней, но он всё равно осторожно потрогал их языком, проверяя, не вернулась ли боль.

– Лекарство-то твоё ещё не кончилось?

– Нет, сударь.

– Смотри, чтобы не выдохлось, а то вдруг опять… Ты, если что, новое-то сделать сможешь?

Экуй неопределенно пожал плечами.

– Могу за ним съездить.

– А сам что?

– Сам сделать не могу. Человек, который мне его дал, состав держит в секрете.

– Ишь ты, – усмехнулся де Бодрикур, – так может мне его нанять вместо тебя?

Экуй ответил бесстрастным взглядом и новым пожатием плеч. Молча собрав свои инструменты, он низко поклонился.

– Мои услуги больше не нужны, сударь?

– Ну вот, сразу и обиделся…

Бодрикур, уперев руки в бока и слегка отклоняясь назад, чтобы размять спину, окинул цирюльника грубовато-дружелюбным взглядом.

– В шахматы со мной сыграешь, – заявил он, сразу давая понять, что возражений не потерпит. – Первое воскресенье поста – чего тебе делать? Ни выпить, ни закусить… А со мной можно. Угощу тебя отменным анжуйским, пока никто не видит.

Экуй послушно отложил инструменты.

Он с самого утра ждал подобного предложения и был уверен, что оно последует. Шахматы являлись любимым развлечением господина коменданта, несмотря на то, что играл он неважно. Впрочем, Экуй старался играть ещё хуже и, без конца проигрывая своему господину, доставлял ему откровенное удовольствие и становился раз от раза всё более желанным партнером в игре.

Другим любимым развлечением мессира была выпивка, от которой Бодрикур не желал отказываться ни при каких обстоятельствах. Когда же Экуй дал ему понять, что для лучшей циркуляции крови, которая несомненно поспособствует заживлению больных десен, небольшое количество вина просто необходимо – он стал партнёром вдвойне желанным. Поэтому получив повеление придти сегодня, чтобы укоротить волосы господину коменданту, и отлично зная, чем эта стрижка закончится, Экуй провертелся без сна половину ночи, так и этак представляя возможные повороты беседы, которую намеревался провести.

Накануне – вот уж чудо – к цирюльнику коменданта подошел господин де Пуланжи, обычно державший себя довольно отчуждённо, если не сказать высокомерно. При этом он то ли прикрывал новый кошель на поясе, то ли просто придерживал его рукой.

– Вы знаете, что в город снова пришла та девушка?

– Какая девушка? – напрягся Экуй.

– Та, что называет себя Лотарингской Девой. Разве вы не слышали? Вся округа о ней судачит.

Экуй, отводя глаза, пожал плечами.

– Мне-то что за дело? Ну, пришла и пришла…

Он прекрасно понял о чем речь, но сразу не сообразил, как реагировать. До сих пор почему-то казалось, что приход девушки – а, более всего, её достойная встреча – были только его заботой, и причем тут придворный господина де Бодрикура? С другой стороны, этот придворный обратился именно к нему да еще с таким видом, словно точно знал, что Экуя новость заинтересует… а это тоже показалось странным.

– Я не прислушиваюсь к пересудам, – добавил цирюльник на всякий случай.

Лицо Пуланжи вытянулось. Он явно выглядел озадаченным, но, потоптавшись немного и ощупав в очередной раз кошель на поясе, продолжил так, как будто собеседник отреагировал на его слова с живейшим участием.

– Дело в том, что господину коменданту все же следует её принять. Он решительно настроен против, но нам бы с вами его уговорить… Эта девушка довольно странная, хотя рассуждает так, что поневоле задумаешься…

– Вы, что же, говорили с ней?

– Не я… – Пуланжи почему-то покраснел. – Но конюший господина коменданта Жан де Нуйонпон говорит, что пытался над ней подшутить, подошел и спросил, зачем она обивает ноги, приходя и требуя невозможного? Не проще ли будет прогнать из страны дофина, и всем нам стать англичанами? А она ответила, что сотрет ноги до колен, но к дофину дойдет, потому что, коли всем проще его прогнать, то выходит никто, кроме неё, помочь Франции не сможет. И Нуйонпон… он вроде бы пристыдился. Говорит, смотрела она так, что весь смех в глотке застрял. Захотелось поклониться и, черт возьми, поклясться ей, как клянутся, принося оммаж!⁹

Экуй низко опустил голову.

– Почему уговаривать должны мы с вами? – тихо спросил он.

– Ну, как же… – замялся Пуланжи. – Ведь и Карл Лотарингский не погнушался… Кто знает, вдруг она и вправду Дева. Уж если герцог счел возможным с ней поговорить, то нашему коменданту не следует поступать неосмотрительно. А у вас рекомендации от людей, весьма близких его светлости, да и к господину де Бодрикур вы вхожи…

– Как и вы.

– Я – другое дело. Мне прикажут замолчать, и я замолчу. А вы для господина коменданта человек полезный. Вас он выслушает… Давайте так: я доложу, что девица снова пришла, а вы уж поддержите – намекните, что, дескать, не так уж она и проста…

– Как скажете, сударь, – буркнул Экуй. – Завтра утром меня позвали стричь господина коменданта, и если на это же время выпадет ваш доклад…

– Да, да, утром я и приду, – торопливо заверил Пуланжи и поспешно отошел.

– Сегодня я намерен выиграть, – заявил де Бодрикур, когда фигуры были расставлены, и первый ход сделан.

– Как и всегда, ваша милость… как и всегда… – пробормотал в ответ Экуй, бросая на дверь взгляды более заинтересованные, чем на доску…

Разговор с Пуланжи его обеспокоил. С одной стороны, было ясно, что такое страстное желание помочь пришло к помощнику коменданта вместе с кошельком, явно полученным от кого-то заинтересованного. Может быть даже от самого господина Рене. И это не могло не вызвать легкой обиды: похоже, Экую все ещё не доверяют. С другой стороны, бывшему секретарю епископа Бовесского хотелось самому взглянуть на пришедшую девушку. Он уже хорошо успел узнать характер своего нового господина и понимал: если комендант упрётся, переубедить его простыми уговорами не будет никакой возможности ни у самого Экуя, ни у Пуланжи. И, значит, придется пойти на риск и прибегнуть к откровенному шантажу. Однако, чтобы идти на такое, следовало убедиться – дело того стоит.

Разыскав конюшего Нуйопона, Экуй довольно легко узнал у него, где остановилась странная девушка, о которой шепталась уже вся прислуга замка, и выяснив, что это недалеко, отправился туда. Но сколько он ни вертелся вокруг дома каретника Ле Руайе, увидеть смог только самого хозяина, обеспокоенно прибежавшего откуда-то с огромной корзиной, полной продуктов, да его жену, вышедшую из дома к двум соседкам с лицом просветлённым и радостным. Разговора женщин Экуй толком не расслышал, а ближе подходить постеснялся. Понял лишь, что говорили они о часовне «Богоматерь под сводами», которая находилась возле замка. Вроде бы Дева пошла туда молиться.

Пришлось возвращаться. Но, добежав до часовни, Экуй увидел довольно приличную толпу и какого-то господина, смиренно просящего всех разойтись, чтобы не мешать Деве. «Она говорит с Господом!», – шептали между собой люди, но расходиться не спешили. Кто-то хотел, чтобы Дева непременно коснулась его и исцелила бы, как его светлость герцога Лотарингского, кто-то ждал благословения для своего ребенка, кто-то рассчитывал на благословение для себя. Но в глазах у всех не было и тени сомнения в том, что чудо Господнее им явлено, и пришла наконец та, которую ждали как Спасительницу.

Воспользовавшись своей одеждой замкового служителя, Экуй протолкался ко входу, минуту помедлил и вошел внутрь. Господин, говоривший с толпой, окинул его взглядом и слегка посторонился.

«Взгляну и выйду… Только взгляну…».

Но прямо у входа внутри часовни стоял мальчик, который тоже смотрел на Деву, молившуюся где-то у алтаря. Глаза, ещё не утратившие отсвета мыслей, обуревавших мальчика, обернулись на вошедшего, и Экуй вдруг почувствовал жгучий стыд. То ли за то, что пришел удостовериться в чуде, то ли за то, что, воспользовавшись своим ничтожным положением, вошёл туда, куда других не допускали, но стыд буквально затопил его!

Непонятно зачем поклонившись мальчику, Экуй быстро перекрестился и выскочил вон.

Нет, не ему, предавшему когда-то и носившему в душе жестокие планы мести, находиться тут, определяя стОит – не стОит. И, уж конечно не ему подвергать сомнениям веру тех, кто ему доверился, когда даже простой мальчик с лицом ангела и глазами, не запятнанными никаким грехом, безоглядно верит в эту последнюю надежду! «Я сделаю всё, что нужно, даже если меня выкинут за дверь!», – решил Экуй. – «И когда выкинут – не отступлю тоже! Так что простите меня, господин де Бодрикур, понимать и прощать я разучился, и если ваша упрямая натура возобладает над здравым смыслом, придется стать ещё упрямее… Клин клином вышибают».

Дверь распахнулась, и в комнату к играющим вошел господин де Пуланжи.

Вошел как всегда браво, оправдывая репутацию беззаботного гуляки, которым был в юности и которым оставался до своих сорока. Только напряженный взгляд выдавал то ли озабоченность, то ли нерешительность.

– Утренний доклад, мессир!

Бодрикур, крайне довольный победоносным наступлением на фигуры противника, лишь нетерпеливо отмахнулся. И Пуланжи, коротко глянув на Экуя, послушно отошёл к окну.

– Что, господин цирюльник, – радостно воскликнул комендант спустя мгновение, – король-то твой заперт! Признавай поражение, да расставляй фигуры заново – я сегодня в ударе и намерен разгромить тебя ещё разок!

– Признаю, – буркнул Экуй. – Вы играете, как всегда блистательно, ваша милость.

– Вот то-то же!

Бодрикур развернулся к Пуланжи.

– Ну, чего там у тебя, докладывай.

– В городе всего одна новость, мессир. Вернулась та девушка, которая еще весной требовала отправить её к нашему королю. Вернулась и требует того же самого с упорством, которому можно позавидовать… На улицах только о ней и говорят, называя не иначе как Лотарингской Девой, так что я подумал – следует доложить о ней…

Пуланжи изо всех сил старался говорить беспечно, но старания его оказались слишком заметны, придавая словам какой-то особый вес.

– И еще… полагаю, это уместно… не лучше ли вам её принять и выслушать, чтобы не вызвать волнений?

– Девушка? – наморщился де Бодрикур. – Какая-такая девушка?

– Ну, помните, весной… в красном платье.

– Ах, эта!

В памяти коменданта всплыло яркое алое пятно на фоне серо-стальных лучников, но это воспоминание тут же повлекло за собой другое, которое отозвалось тупой болью в десне.

– Что за чёрт?! Зачем ты мне об этом докладываешь?! Зубная боль эта твоя девица! Вели гнать её в шею, а отцу передай, что если он её и в этот раз не выпорет, то я велю выпороть его самого!

Пуланжи стрельнул глазами в Экуя и поклонился.

– Как прикажете, мессир. Но люди поговаривают, будто сам Карл Лотарингский посылал за ней, и вроде бы она его вылечила от тяжелого недуга.

– А мне твой герцог не указ! – заворчал де Бодрикур, с раздражением ощущая, как стремительно нарастает во рту проснувшаяся боль. – Мой предшественник слетел с должности за то, что слишком верноподданнически ему угождал! А Вокулёр – не лотарингская вотчина! Мне даже герцог де Бар не смеет приказывать – только король! Но король за этой девкой пока не посылал, и вряд ли пошлет!

Щеку словно прострелило, и комендант, замычав, в ярости шарахнул кулаком по столу так, что разлетелись фигуры с доски.

– Опять!!! Экуй, доставай свою микстуру, не то я всё здесь разнесу! А ты, Пуланжи, убирайся и сделай, как я сказал! Чтобы к утру девки в городе не было! И безо всяких там волнений!.. Ну, Экуй, чего застыл? М-мм, как больно!.. Микстуру давай, говорю!

Господин Экуй встал и медленно вернул на доску шахматного короля.

– Нет.

– Как?.. Что значит – «нет»?!

Бодрикур замер, от удивления забыв про боль, но она быстро о себе напомнила новым приступом, от которого господин комендант буквально согнулся пополам.

– Ты… Ты с ума сошел, что ли?!

– Я в своем уме, мессир, – спокойно ответил цирюльник, – и считаю, что вам лучше принять не микстуру, а Деву, посланную Господом.

Изумленный не меньше Бодрикура, Пуланжи посмотрел на Экуя с уважением.

– Эта боль, – безжалостно продолжал тот, – послана вам в наказание за то, что противитесь Божьей воле и грехом неверия призываете и на наши головы Его гнев и справедливое отмщение! Я не дам вам облегчения… не дам лекарства до тех пор, пока вы не согласитесь поговорить с той девушкой, как просит господин де Пуланжи.

– Идиот!.. – прошипел Бодрикур. – Вы оба идиоты!

Шумно и глубоко втянув в себя воздух, он бросился к окну.

– Стража! Кто-нибудь! – закричал на весь двор. – Немедленно ко мне! Взять под арест!.. И девку… ту, что пришла – вон из города, чтобы духу её тут не было!.. М-ммм!!! Господи, больно-то как… Не уйдет – сожгу за ересь, а укрывателей повешу!!!

На этом силы господина коменданта, истраченные на крик, иссякли. Он смог только указать вбежавшим стражникам на Экуя, давая понять, что именно его следует взять под стражу, а потом снова схватился за щеку и кликнул слуг, больше знаками, чем словами, требуя перерыть все вещи цирюльника, но добыть ему целебное снадобье!

* * *

– Он снова меня выгоняет?!

Широко раскрытые глаза Жанны смотрели на священника с таким непритворным удивлением, что вокулёрский кюре Жан Фурнье, и так без охоты выполняющий данное ему поручение, смутился ещё больше.

– Дитя моё, – забормотал он, – дорогое моё дитя… Мне самому тяжело, но ослушаться воли нашего господина мы не вправе.

– Кто же ваш господин? – еле сдерживая слёзы спросила Жанна. – Комендант де Бодрикур, да?

Кюре пристыжено кивнул.

– А мой – Господь Бог!

Губы девушки задрожали. Завтра утром она собиралась идти в замок, добиваться разговора с комендантом, поэтому весь сегодняшний день провела, молясь в часовне о словах самых верных, самых убедительных. Но вечером в ворота дома, где они остановились, постучали, и падре Фурнье в сопровождении толпы горожан вошел, чтобы сообщить о распоряжении господина де Бодрикура изгнать Жанну из города. Комендант не стал дожидаться, когда новоявленная Дева придет под его окна. А для пущей верности повелел запереть и замковые ворота.

– Я все равно поеду к дофину! – стирая со щек покатившиеся слёзы, сказала Жанна. – Через всю страну, одна, но под защитой моего господина, чью волю я выполняю не потому, что не вправе ослушаться, а по велению сердца!

– Ты не пойдешь одна, – раздался рядом голос Клод.

Девушка, совершенно преобразившаяся после того, как в замке герцога Лотарингского ей коротко подстригли волосы, подошла и встала рядом, взяв Жанну за руку.

– Ты же знаешь, я с тобой до конца.

Господин Лассар обреченно переглянулся с хозяином дома и его женой.

– Я тоже не брошу тебя, Жанна.

– Да вы с ума сошли! – вмешался каретник. – Идти вот так, по этим дорогам – верное самоубийство! Возвращайтесь лучше домой, переждите… Наш комендант – человек вспыльчивый, но отходчивый. Вернетесь через месяц – может всё по-другому сложится…

– У меня совсем нет времени, – покачала головой Жанна.

Рука Клод, сжимавшая её ладонь, словно источала спокойствие, так необходимое в эту минуту, когда требовалось принять какое-то решение. И обе девушки, посмотрев друг на друга и будто обменявшись какими-то мыслями, не сговариваясь, согласно кивнули.

– Поедем, – сказала Жанна. – Поедем прямо сейчас, потому что сегодня лучше, чем завтра.

Она решительно повернулась к Ле Руайе.

– Вы поможете достать еще двух лошадей?

– Безумие! – всплеснул руками кюре. – На ночь глядя! По приграничным дорогам! По бургундским территориям, где кто только ни шныряет!!!

– Мне нужны ещё две лошади, – не слушая его упрямо повторила Жанна. – Вчера возле замка я разговаривала с конюшим господина коменданта… Может быть, он поможет?

– Он здесь, в толпе за воротами, – пробормотал падре Фурнье, вспоминая, что видел встревоженное лицо де Нуйонпона перед тем, как вошел в дом. – Но ворота замка уже закрыты.

– Я спрошу…

Господин Лассар, ни на кого не глядя, накинул на плечи теплый плащ и выскочил наружу.

Священник беспомощно оглядел оставшихся и нервно сжал мешок, который ему дали на улице, уверяя, что «это обязательно понадобится».

«Что это? – пронеслось в его голове. – Истинное провидение Божье? Люди снаружи как будто были уверены, что Жанна все равно пойдет к дофину, и принесли кто что мог из одежды, которая понадобится в пути… А что же я? Я – служитель Господа, долженствующий только Его почитать своим господином? Почему я стою здесь как гонитель и пытаюсь помешать Его воле?».

– Прости нас, Жанна, – почти прошептал кюре. – Люди собрали тебе кое-какую одежду, более удобную, чем твоё платье… Ворота замка уже закрыты – лошадей не взять, но я позволю себе отобрать пару из церковной конюшни, если хочешь. Однако отпускать тебя сейчас, всего лишь с двумя спутниками, из которых один совсем мальчик – это грех перед Господом!

– Тогда помолитесь, падре, за вашего коменданта, потому что грех этот ляжет на его совесть.

– И все-таки подумай. Завтра я пойду к господину де Бодрикур, буду умолять… Он действительно отходчив, особенно если просить его стану не только я. В замке многие в тебя верят… Подумай.

Но Жанна, закусив губу, уже собирала свои вещи.

Через час с небольшим крошечный отряд выехал за ворота города по дороге на Совруа. Несчастный Нуйонпон, убивающийся из-за того, что не смог помочь с лошадьми, убивался теперь из-за невозможности ехать вместе с Жанной, без конца оправдывая себя перед кюре упоминаниями о служебном долге.

– Она вернется, – задумчиво произнес священник. – Господь не допустит… Он вразумит свою посланницу, и она вернется, хотя бы затем, чтобы не оставлять греха на нашей совести. Но мы-то все каковы? Вы, господин Нуйонпон, не задумались вот сейчас перед воротами, которые закрываются за ней, о том, что вера наша не совсем истинная, из-за чего само понятие долга понимается нами превратно?

Нуйонпон посмотрел на кюре с непониманием.

– Я помолюсь за вас этой ночью, – похлопал его по руке Фурнье. – А завтра с утра поступлю так, как велит мне долг – отправлюсь к господину де Бодрикур и буду умолять столько, сколько понадобится.

Он посмотрел на стражников, запирающих городские ворота, и уверенно произнес:

– А она вернётся. И всё произойдет так, как и должно.

* * *

Не доезжая до Сен-Николя-де-Сен-Фон, Жанна вдруг резко натянула поводья.

– Что-то случилось? – обеспокоился господин Лассар, который на своей церковной лошадке еле поспевал за конем, подаренным герцогом Карлом.

– Да, – резко ответила Жанна, бросая поводья.

Она обернулась на подъехавшую Клод и с отчаянием спросила:

– Разве так должны мы являться к дофину?!

– Нет, – покачала головой Клод, как будто только этого вопроса и ждала. – Ты видела свой путь абсолютно определённым: господин де Бодрикур отправляет тебя к дофину со своим благословением и никак иначе. То, что происходит сейчас – совсем другой путь, на который ты ступила словно слепая. Куда он заведёт – неизвестно. Но я тоже чувствую, что происходит что-то не то.

Жанна опустила голову.

– Как странно… Я думала, что виной моих сомнений стал обычный страх. Такой же, как испытывала ты, отправляясь к герцогу Лотарингскому. Помнишь? Туда ты ведь тоже не хотела ехать.

– Да, не хотела. Думала, что он захочет сам послать тебя к дофину, и путь твой снова изменится, пусть даже и станет более лёгким.

– Значит, надо вернуться?

– Да, Жанна. Что бы ни сказали люди, это испытание ты должна выдержать.

– Люди поймут, – неожиданно вступил в разговор Дюран Лассар. – Ле Руайе сказал мне на прощанье, что не ляжет спать и примет нас в любое время.

– Видишь, Жанна, они тоже думают, что так лучше всего. – Клод улыбнулась. – Странно, правда. Они как будто думают вместе с тобой об одном и том же.

– Тогда вернёмся.

Жанна решительно потянула за повод и развернула коня.

– Утром, после благодарственной молитвы за это вразумление, пойду в замок и не уйду, пока господин де Бодрикур меня не примет…

Они вернулись в Вокулёр под утро, еще не зная, что почти следом за ними в город въедет королевский посланник Коле де Вьенн с известием о разгроме французского подкрепления под Орлеаном и целым ворохом устных наставлений от мадам Иоланды, самым последним из которых было: «Хоть поджарьте этого олуха Бодрикура на каминной решетке, но заставьте его отправить Деву, о которой все судачат, в Шинон!».

ВОКУЛЁРСКИЙ ЗАМОК

(13 февраля 1429 года)

Ночь

Господин Экуй, запертый сгоряча в одном из подвальных казематов замка, не слишком удивился, когда среди ночи его дверь вдруг стали отпирать. И не удивился совсем, увидев на пороге господина де Пуланжи.

– Идемте за мной, сударь, – прозвучал короткий приказ.

Со стражниками Пуланжи даже не разговаривал и, судя по тому что следом за узником они не пошли, господина Экуя из темницы выпускали.

Однако поднявшись наверх, Пуланжи повернул почему-то на женскую половину.

– Куда мы идем? – спросил Экуй.

– К госпоже комендантше.

– Мадам Аларде не спит в такое время?

– Сегодня никто не спит, если прислушаетесь.

И, действительно, откуда-то из недр замка донеслось приглушенное стенами рычание господина коменданта.

– Он все ещё мучается?

– Ужасно. После вашего лекарства дубовые полоскания прежнего цирюльника кажутся ему монастырской водичкой. Господин де Бодрикур пребывает в ярости, но гордость и досада не позволяют второй раз просить вас об исцелении.

– Поэтому мы идем к мадам Аларде?

– Тсс! – Пуланжи приложил палец к губам. – Уже пришли.

Он осторожно постучал в дверь, перед которой они остановились и, когда пожилая фрейлина комендантши им открыла, с поклоном проскользнул внутрь, увлекая за собой Экуя.

– Ах, наконец-то! Пришли! – донеслось до них из спальных покоев, и хозяйка замка, не стесняясь домашнего чепца и ночной сорочки под распахнутой накидкой, выскочила навстречу, вытирая платком глаза полные слёз, то ли от жалости, то ли от бессонницы.

Мадам Аларде де Шамбле пять лет назад была женой Жана де Манувилля – человека весьма состоятельного. Овдовев, не стала долго ломаться, когда ей сделал предложение господин де Бодрикур – давний знакомец мужа, навещавший их не раз и не два и представлявшийся человеком не чужим. Состояние за вдовой числилось немалое, а жених прочно сидел в своём комендантском замке, что в эти непонятные времена, несомненно, дорогого стоило. Поэтому, объединив все свои достоинства, супруги жили счастливо уже четыре года.

Нарушали счастье только болезненные приступы господина де Бодрикур, которые совершенно выводили мадам из себя.

Вернувшись утром из церкви и услышав раздраженные крики мужа, комендантша сразу велела послать за Экуем с его лекарством. Однако в ответ услышала:

– Цирюльник арестован по указанию его милости, госпожа. Говорят, он отказывается давать свое снадобье.

Слегка озадаченная, мадам Аларде поначалу решила в дела мужа не вмешиваться. Но прошел день, спустилась ночь – стоны супруга и безумные крики на всех, кто попадался под руку, не стихали. А тут ещё и любезный во всех отношениях господин де Пуланжи, вызванный ею для объяснений, посетовал, что никакие другие средства господину коменданту не помогают, а то единственное, которое могло бы помочь, он не получил из-за собственного упрямства. Из-за него же, кстати, был посажен под замок и господин Экуй, который…

– Впрочем, я не могу опускаться до пересудов, – с поклоном завершил сетования Пуланжи. – Если вашей милости будет угодно вызволить господина цирюльника, я готов его привести. Если же нет, попробуйте уговорить вашего мужа принять дубовую настойку для полоскания.

Мадам Аларде между покорностью и покоем выбирала недолго.

– Мне наплевать на то, что сделал цирюльник. Немедленно приведите его ко мне, иначе у меня тоже сделается припадок!

И вот теперь, едва Экуя привели, она выскочила, приветствуя его как спасителя.

– Дайте мне ваше чудесное снадобье, сударь! Я сама отнесу его мужу и упрошу, чтобы вас помиловали, какое бы ужасное злодейство вы ни совершили!

– Увы, госпожа, – покорно поклонился Экуй, – я готов отдать лекарство, а потом вернуться в свою тюрьму и просидеть там столько, сколько понадобится, лишь бы вы упросили мужа принять и выслушать с должным вниманием ту девушку, которую он утром повелел выгнать из города.

– Какую девушку? – не сразу поняла комендантша.

– Я говорил вам, мадам, – потупившись шепнул Пуланжи, – это та, что просится к дофину.

– Ах, эта?!

Госпожа Аларде скомкала платок в кулаке и, растопырив локти, уперлась руками в бока.

– Так вот из-за чего весь шум… Ну вот что, господа: вы, – она повернулась к Экую, – немедленно даете мне своё лекарство и в тюрьму можете не возвращаться. А вы, Полишон¹⁰, – поворот в сторону Пуланжи, – сейчас же доложите господину коменданту, что я желаю с ним увидеться! Мне есть что ему сказать! Даже если эту вашу девушку уже выгнали из города, клянусь, утром его милость поедет её разыскивать лично!

Пуланжи еле заметно кивнул Экую, словно говоря: «Делайте, как она велит», а затем поспешно удалился.

Проводив его глазами, Экуй полез за пазуху за пузырьком, полученным от Рене.

– Так вот почему мой муж до сих пор так мается, – усмехнулась мадам Аларде. – Уверена, после ареста он велел перерыть все ваши вещи, но не нашел ничего и разозлился ещё больше… Хотя странно, что он не приказал обыскать и вас.

– Я бы разбил пузырёк, госпожа. Видимо, господин де Бодрикур об этом догадывался.

– Вот как?

Мадам Аларде с любопытством посмотрела Экую в лицо.

– Вы принимаете такое горячее участие в судьбе этой девушки?

– Я верю в Бога, мадам, – ответил Экуй, и комендантша почему-то смутилась.

– Так она на самом деле… то есть, вы полагаете, что эта девушка та, за кого себя выдает?

– Не знаю, ваша милость. Но уверен: не мы, простые люди, должны судить об этом. А те, кто должен судить – те не имеют права отмахиваться.

Комендантша понимающе кивнула.

– Давайте лекарство, – сказала она, протягивая руку. – Можете не волноваться, своё обещание я выполню.

И кликнув слугу с факелом, величественно вышла из покоев.

Через полчаса, нависая над уставшим супругом и для убедительности тыча ему в грудь пальцем, мадам Аларде свирепо выговаривала:

– Вы что же, сударь, совсем разума лишились?! Поможет эта девушка дофину или нет – не ваше дело! Но, отправив её в Шинон, вы очень угодите его теще! У мадам герцогини, если помните, служит моя свояченица, и она не раз писала мне о величайшем интересе её светлости ко всяким целителям, предсказателям и прочим таким же! Об этой девушке судачат все, кому не лень, и сам герцог Карл посылал за ней! Но она Божьей милостью именно вас просит отправить её ко двору, словно говорит: «Я ваша удача!». И что же вы?! Вы упрямитесь и мешаете сами себе так, что никаких врагов не надо!

– Умоляю вас, мадам, – вяло отбивался де Бодрикур, – я видел эту девицу! Обычная крестьянка, только, может быть, немного странная.

– Так при дворе таких и привечают! – воскликнула комендантша. – Ваши зубы следует вырвать до последнего, чтобы не болели так сильно и не давили на мозг! Немедленно извольте послать за девушкой! И пускай завтра же едет к дофину с письмом, написанным лично вашею рукой!

– Хорошо, хорошо, – поник в кресле де Бодрикур. – Я пошлю за ней и отправлю… Только умоляю – утром, а не теперь! Теперь давайте спать, дорогая. Я так вымотался за день, словно побывал в сражении.

Мадам Аларде выпрямилась.

– Сражение я вам обещаю завтра, если не сделаете того, что должны. А пока… – подумав, она впервые за день позволила себе улыбнуться, – пока нам всем действительно лучше поспать.

Утро

– Коле де Вьенн к вашей милости!

Громогласный слуга заставил было господина де Бодрикур поморщиться. Но имя, произнесенное им, буквально вытолкнуло коменданта из постели.

– Что такое?! Королевский гонец?! Скажи, что приму незамедлительно! Да кликни камердинера, пускай несет одеваться!

«Что еще такое? Королевский посланник! – соображал рыцарь, путаясь в рукавах и дергая их так, что трещали швы. – Черт бы побрал мою супругу! Накаркала! Мессир де Вьенн просто так не приезжает, а учитывая, как плохи дела нашего короля, добрых вестей от него ждать не приходится… Или это от герцогини? Прослышала-таки про девку! Ах, надо было слушать жену и послать за этой пророчицей ещё ночью!».

Недошнуровав камзола, господин комендант выскочил из своих покоев так, словно его выкинуло пращёй. Оруженосцу быстро приказал:

– Сейчас же беги в город, да скажи этой, как там её… Деве этой, что я готов её выслушать. Пускай немедленно идет в замок прямо с тобой, если еще не ушла… А если ушла – ищи! И как найдешь – сразу сюда!

– Слушаюсь, ваша милость.

– Да смотри, не тащи её через двор у всех на виду! Веди тихо, через конюшни… Черт её знает, кто она такая… чтобы потом дураком не выглядеть!

– Понимаю.

– Ну и молодец!

Господин де Бодрикур стряхнул с камзола какие-то крошки, приосанился и вышел в зал, где, стоя возле растопленного камина, его ожидал мессир де Вьенн.

– Что же вы стоите, сударь?! – воскликнул де Бодрикур. – С такой-то дороги! – И громко позвал: – Эй, кто-нибудь! Принесите кресло к камину!

Он хотел тут же предложить и какое-нибудь угощение, но увидел выражение лица королевского посланника, осёкся и замер.

– Что случилось?

Коле де Вьенн, не отрывая глаз от пламени в камине, тихо и медленно проговорил:

– Наши войска потерпели поражение под Орлеаном. Разгромное поражение, мессир де Бодрикур. И мне поручено передать вам, чтобы укрепления Вокулёра были приведены в полную готовность – мало ли что взбредет в голову бургундцам.

– Поражение, – прошептал потрясенный комендант. – От кого?.. Тальбот?

– Если бы… – де Вьенн отбросил на сундук у стены дорожные перчатки. – Фастолф! Эта пивная бочка! Наше подкрепление напоролось на его селедочный обоз. Начали обстрел, но шотландцы самовольно перешли в наступление, а там лучники, и… всё!

Он обреченно махнул рукой, опускаясь наконец в кресло, которое терпеливый слуга, появившийся сразу после приказания коменданта, так и держал за его спиной.

– Всё? – еле слышно переспросил де Бодрикур. – А что же теперь?

– Теперь? – Королевский посланник с тоской посмотрел на каминную решетку. – Теперь нас может спасти только чудо.

– Чудо? – растягивая слоги, протянул де Бодрикур, – Господь всемогущий…

«Ах, я идиот! – пронеслось у него в голове. – Права была мадам Аларде: надо, надо рвать к чертовой матери все зубы, чтобы лучше соображать! Чудо!.. Свершившееся пророчество! И прямо у меня под носом! А ведь Пуланжи – этот Полишон – раньше меня догадался!.. Вот чтоб ему, дураку, еще в мае-то сообразить… Позвольте, а ведь он тогда говорил про какие-то сроки, которые эта девица якобы называла… «до середины поста никаких сражений, иначе случится беда»… Почему я это запомнил? Боже! Боже!!! Прости мне мою глупость!».

– Сударь, – выпалил комендант, словно желая наверстать упущенное, – известно ли вам пророчество о Лотарингской Деве, которую Господь призовет, чтобы спасти некую гибнущую страну?

Коле де Вьенн с живейшим интересом повернулся к де Бодрикуру.

– А что такое?

– Ну-у, я тут… Представляете, только сегодня утром приказал за ней послать! Как чувствовал! У меня тут, видите ли, объявилась девушка… Все считают её той самой Лотарингской Девой, и я подумал – не испытать ли её, а потом отправить к дофину…

Королевский посланник смотрел не мигая, широко раскрытыми глазами, и господин комендант смутился, на мгновение поддавшись вчерашним сомнениям. Но лекарство и ночное внушение мадам Аларде сделали своё дело: сегодня мозг де Бодрикура был ясен, как никогда. Поэтому, прочистив горло, он договорил твердо и уверенно:

– С минуты на минуту должен явиться мой слуга либо с этой девушкой, либо с известием о том, где её можно отыскать.

– Какая чудесная новость, мессир, – с неподдельным облегчением выдохнул де Вьенн. – Если затеянное вами испытание пройдет успешно, подобная весть крайне воодушевит королевский двор! Вы позволите мне присутствовать при разговоре?

– Конечно, сударь! Я сам хотел вас об этом просить! А теперь позвольте все же распорядиться об угощении?

Коле де Вьенн кивнул, думая о том, как отлично всё само собой устроилось.

Он не воспринял всерьёз всё сказанное комендантом, но рад был уже тому, что не придется тратить драгоценное время на всякого рода дипломатию и тем более прибегать к помощи каминной решетки. Осталось только изобразить хоть какой-то ритуал проверки и можно отправляться обратно вместе с очередной пророчицей, целительницей, или кем она там ещё себя выставляет? Последнее время их столько слетелось ко двору, что и не разобрать, кто и зачем явился. Но мадам Иоланда приказала, поэтому всё дальнейшее не его ума дело. Надо – привезёт. А пока почему бы, в самом деле, и не откушать. Тем более, что печальные события под Орлеаном начисто лишили его аппетита, и последние сутки он скакал, не притронувшись даже к той скудной снеди, которую наспех собрал в Шиноне.

Де Вьенн блаженно вытянул ноги к огню, предоставив коменданту отдавать необходимые указания слугам. А тот, как раз и сославшись на их необходимость, велел стоящему в зале слуге принести вина и быстро скрылся за дверью, ведущей на жилую половину.

Он хотел немедленно послать за Жанной кого-нибудь ещё, но очень кстати заметил торопливо идущего к нему от черной башенной лестницы оруженосца.

– Что?!!! – еле сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, накинулся на посланника де Бодрикур.

– Она здесь, сударь! Пришла сама! Рано утром! Говорит, что какая-то беда уже случилась, и если господину коменданту – то есть вам – этого мало, то она не станет дожидаться, когда вы её призовете, и войдет без приглашения!

– Что она говорит? – оторопел рыцарь.

Но тут же замахал на слугу руками:

– Веди, веди её скорее!!! Да пусть не проболтается, что вчера я её прогонял… А потом беги к мадам Аларде и передай, чтобы не спускалась! Будет спрашивать что да почему, говори: всё отличным образом устроилось, и сейчас у меня государственные дела с господином де Вьенн!

День

Жанна вошла в зал безо всякого смущения, с видом, скорее, сердитым. Она не косилась на стены с развешанными щитами, оружием и охотничьими трофеями; не подбирала испуганно юбку, словно боясь занять слишком много места и нарушить собой окружающее великолепие. Даже когда встала перед господином де Бодрикуром, не опустила глаза, как сделала бы любая другая крестьянка, а посмотрела с вызовом и слегка вскинула голову.

Такое поведение крайне изумило и озадачило королевского посланника де Вьенна, но сам Бодрикур, еще не до конца отделавшийся от чувства, что Жанна лишь досадное обременение его каждодневных забот, быстро прикинул, что приехала-то она от Карла Лотарингского, а там замок – ого-го – не чета здешнему. Так что богатым убранством и знатностью господ эту крестьянку уже не смутишь.

На всякий случай он напустил на себя побольше надменности и приготовился сказать что-то вроде: «Так это ты?» или: «Чего тебе от меня нужно?»… Но Жанна его опередила.

– А ведь я предупреждала вас, сударь! – звонко воскликнула она, не кланяясь и не приветствуя, как будто сама стояла перед вассалами. – Я говорила, что случится беда, если вы не поторопитесь отправить меня к дофину! И вот беда случилась, не так ли?!

Удивленный Бодрикур, сразу утративший половину своей надменности, беспомощно повернулся к де Вьенну.

Тот встал.

– Почему ты думаешь, что случилась какая-то беда?

Жанна окинула взглядом камзол с королевским гербом на груди, дорожный плащ, сапоги и дерзко заявила:

– Если ничего не случилось, зачем здесь вы, сударь?

Она бы, конечно, могла рассказать про то, как ночью, подъезжая к городу, Клод вдруг расплакалась горько-прегорько. Что эти слёзы напугали даже дядюшку Лассара, не говоря уже про саму Жанну. Что причины своих слёз Клод объяснить не сумела и только выговорила, размазывая их по щекам, что случилось, видимо, что-то плохое, потому что внутри у неё всё болит и тоска такая, будто никакого счастья в жизни больше не будет. А потом, указывая на башни Вокулёра, которые на фоне светлеющего неба казались совсем черными, попросила Жанну ничего больше не бояться и идти к коменданту, не дожидаясь когда его уговорят согласиться на встречу с ней.

– Я пойду, – пообещала тогда Жанна. И добавила почти обреченно:– Если беда действительно случилась, двери замка сами передо мной раскроются…

Для неё слова и слезы Клод были неопровержимой истиной, которую ничем другим больше не надо доказывать. Но здесь, перед этими двумя мужчинами, один из которых дважды прогонял её и даже сейчас вполне может попытаться выгнать снова, говорить о Клод не хотелось. Поэтому, чтобы не солгать ни в чем, но всё-таки ответить на вопрос королевского посланника, Жанна пояснила:

– Моя душа больна со вчерашнего дня. И так бывало всякий раз, когда у Франции появлялся повод для скорби. Утешьте меня, если я не права, но только не лгите! Или отправьте поскорее к дофину, чтобы не случилось новых бед.

Коле де Вьенн и Бодрикур переглянулись.

– Ты права, – не солгал посланник. – Если хочешь слов правды, честно скажу – я поражён. И речью твоей, и даром провидения. Кто ты такая?

Жанна еле заметно вздохнула. Ритуал посвящения в рыцари, проведенный Карлом Лотарингским, сделал легким ответ на этот вопрос.

– Я – Жанна. Жила в Шато д'Иль, что в окрестностях Домреми, в доме Жака Арка и его жены мадам Изабо. Я и дольше жила бы там, вполне довольная тем что имею, но голос Божий прозвучал в моём сердце приказом идти и помочь дофину надеть корону французских королей как и подобает истинному наследнику – в Реймсе, со священным елеем и двенадцатью пэрами, в присутствии французской знати, клянущейся ему в верности. Вот поэтому я здесь, поэтому надела мужскую одежду, не приличную моему естеству, и поэтому готова надеть даже латы.

Коле де Вьенн почувствовал, как его рука, держащая кубок с вином, мелко дрожит. «Что за чёрт? – подумалось ему, – я что – волнуюсь?».

– Для крестьянки ты слишком хорошо осведомлена о том, как проходят коронации, – зачем-то сказал он вслух.

Голос в середине фразы тоже почему-то дрогнул, и глаза сами собой забегали по углам, смущенные прямым взглядом этой странной девушки.

– Я училась, – прозвучал ответ.

– Училась, – фыркнул Бодрикур, – это в деревне-то!

Он был уверен, что сомнения – необходимая составляющая любой проверки, и ждал, что королевский посланник посмеется вместе с ним, но взгляд девушки обернулся на коменданта, и смех застрял у него в горле.

– Разве в деревне нечему учиться? Или там нет Бога, который определяет ученость каждого, даруя ему желание или нежелание узнавать что-то новое?

Бодрикур смутился. В глубине души людей ученых он побаивался, а потому презирал. Но сейчас вдруг вспомнилось, как в юности, воспитываясь при старом герцоге де Бар, он впервые смог сложить написанные значки в слово и изумился так, будто волшебник из сказки сотворил на его глазах настоящее чудо! А еще вспомнилось, как старая герцогиня читала им, мальчикам-пажам, старинные легенды о жизни святых, и как они слушали: разинув рты, утопая в мудрёных названиях стран, где росли никогда ими не виданные деревья с гигантскими листьями, свисающими прямо из макушки ствола… Где бродили горбатые кони с двумя пальцами на ногах, и где никогда не бывало ни зимы, ни снега… Как ему тогда мечталось! Как нетерпеливо ожидался тот час, когда герцогиня снова откроет книгу как маленькое оконце в другой мир…

И как быстро всё это ушло вслед за детством и его простодушной верой. А теперь вовсе стало ненужным за войной и последующими комендантскими заботами.

– Я только хотел сказать, что в деревне учиться особенно не у кого, – забормотал, невольно оправдываясь, Бодрикур. – И потом… его величеству нужны воины, а не учёные…

– Дофину нужно прежде всего Божье благословение, – перебила девушка. – И я принесу его, потому что точно знаю: Господь хочет, чтобы только дофин стал королем.

Коле де Вьенн тихо поставил кубок на стол.

– Сядь, Жанна, – сказал он. – Сядь и расскажи нам с господином де Бодрикуром, как ты услышала Господа. Являлся ли он тебе, или это был просто голос? И какой это был голос? Почему ты решила, что это именно Господь, а не искушающий тебя нечистый дух?

Жанна посмотрела ему в лицо и села.

Перед глазами её качнулась голубая ленточка, привязанная на Дереве Фей выше всех других…

Именно тогда она поняла, что без подобных вопросов не обойтись. На прощальном пиру у Карла Лотарингского, после того, как герцог подарил ей коня со всем необходимым снаряжением, улучила минуту, чтобы спросить у Рене, достаточно ли убедительным станет её рассказ о внезапном озарении тогда, возле оврага?

– Меня бы такое убедило, – сказал молодой человек. – И Карла убедило бы тоже. Но там, куда ты отправишься, мало кто поверит в подобное. Люди перестали слышать Бога внутри себя, и голоса извне убеждают их сильнее. Так что придется тебе приводить другие доводы. Но я не сомневаюсь – ты их найдешь.

И Жанна много думала с тех пор.

Отец Мигель и Клод – вот два голоса извне, про которые она могла сказать: «Им верю». Да еще вокулёрский церковный колокол, чей голос словно оградил её от всего лишнего в тот памятный отчаянный день, когда она ранним утром полезла по ветвям – выше и выше – с голубой ленточкой в руках… Оградил… И возвысил тот миг, когда она – наконец без боязни – прижалась к старому стволу всем телом, всей душой, слушая и понимая, потому что Дереву Фей не требовалось ничего объяснять про озарение – оно первым почувствовало и сказало: «Ты готова»…

– Я слышала сначала звон колокола, – сказала Жанна, не опуская взгляда перед королевским посланником. – Сначала только звон, а потом голос. Он был похож на сноп света, внезапно падающий с небес, и в нём было всё: и доброта, и забота, и скорбь по неправедно обиженным. Я не назову вам слов. Но разве нужны они, когда глаза наполняются слезами, а сердце – болью за человека, которого никогда не видела? Чувствуют ли люди, стоящие сейчас возле дофина, то же самое? Не знаю. Но Господь, стоящий над ним, вложил в меня свои чувства, которые нашему принцу необходимо знать, чтобы совсем не пасть духом и продолжать сражаться.

Коле де Вьенн подался вперед.

– Если ты прямо сейчас объяснишь мне, почему Господь выбрал именно тебя, я сам отвезу тебя ко двору и сам буду хлопотать перед королем, чтобы тебя приняли!

Спокойный голос Жанны не выдержал даже паузы.

– Я умею стрелять из лука и управляться с мечом. Я езжу верхом, как воин, потому что, не зная для чего, училась этому с детства, хотя считала, что всего лишь играю. Но зато теперь – если дофин того пожелает – я смогу выехать даже на поле боя, чтобы делом подтвердить волю Господа.

Кадык на шее королевского посланника тяжело дернулся. Он молчал, не отрывая глаз от лица Жанны. Мелкая дрожь в руках передалась всему телу, но теперь де Вьенн не задавался вопросом, волнуется ли он. То ли азарт, то ли предчувствие чего-то великого, что творится с ним и вокруг него, сотрясали его изнутри, побуждая к действиям немедленным, активным и, может быть, впервые за последнее время к действиям, имеющим достойную цель!

– Я сам отвезу тебя! – завил он, и громко хлопнул рукой по столу. – Люди, которые прибыли со мной, пускай отдохнут, а мы отправимся сразу, как только господин комендант найдёт нам сопровождение!

Де Бодрикур, словно проснувшись ото сна, мелко и часто закивал.

– Конечно, конечно… Люди будут… то есть – уже есть, не сомневаюсь… Я и письмо его величеству напишу…

Он вдруг осекся, вспомнив произнесенные ночью слова жены об упускаемых возможностях, и на мгновение затих.

Нет, нет, он ничего не упустит, вот только…

«Господи! Как мне помолиться, чтобы ты поверил: не ради выгоды и наград я хочу помочь этой девушке?! Сам не знаю, что со мной происходит… Стыд? Почтение? Надежда… Я же клялся, принимая рыцарские обеты, и они вдруг вспомнились – осмысленные, как никогда прежде… И вся жизнь, служение этой стране вдруг приблизились, вошли в меня неудобным и непривычным чем-то, от чего на всей душе словно чище стало… Прости, Господи! Ни капли вина, ни крохи мяса в пост… Не то, конечно. Но зато от души и от сердца».

– И сопровождение найдётся, и провизию соберем, – повторил он, уже не путаясь в словах. – Лишь бы там, при дворе, никто не стал чинить препятствия.

Недавние упрямые отказы принять Жанну заставили де Бодрикура при этих собственных словах покраснеть, но продолжил он уверенно, со знанием дела:

– Нам здесь обязательно нужно провести хоть какой-то ритуал проверки, чтобы ни тени сомнения не было даже в тех слухах, которые наверняка долетят до Шинона быстрее, чем вы доедете.

– Проверка? – изумилась Жанна. – Господь всемогущий, какая же ещё проверка вам нужна?

– Нет-нет, он прав, – поддержал коменданта де Вьенн. – Ты не знаешь двор, Жанна. Там всего лишь люди, но люди, стоящие возле власти и даже имеющие на неё влияние. Кто-то несомненно будет рад тебе, как последней надежде. Но кто-то… – перед глазами королевского посланника всплыло настороженное лицо Ла Тремуя, – кто-то обязательно сочтет тебя опасной.

– Почему?!

– Потому что это политика. И веру, и надежду, и саму любовь она принимает только как слуг. В качестве чувств господствующих они ей не нужны.

– Хорошо, – Жанна тоже встала, – что я должна сделать?

Де Вьенн вопросительно взглянул на Бодрикура.

– Отряд сопровождения соберется не раньше утра, – прикинул комендант. – Сегодня вечером всё и проведем. Я приду к тебе в дом, Жанна… Кстати, где ты живёшь?

– У каретника Ле Руайе.

– Значит, к нему… в сопровождении отца Фурнье, который знает, что нужно делать.

– Как глупо, – прошептала Жанна. – С первых же шагов такое лицемерие.

– Это не лицемерие.

Комендант, который вдруг почувствовал себя так, словно вновь руководит обороной города, окинул девушку взглядом с головы до пят.

– Ты же надела мужскую одежду, хотя сама только что говорила, что это против твоего естества. Вот и наши с кюре дела считай такой же одеждой. Ты что думаешь, за городскими стенами тебе везде будут рады так же как и тут? Нет! Мессир де Вьенн не пугал тебя, когда говорил о людях при дворе. Он предупреждал, потому что хорошо их знает. Да и я уверен: обязательно найдется кто-то, кто захочет тебя оклеветать.

Господин де Бодрикур нахмурился и опустил было голову. Но когда снова заговорил, вскинул её почти с вызовом.

– Я дважды тебя прогонял и достаточно решительно. А тут вдруг не просто принял, а ещё и выполнил все требования – далеко небезобидные, кстати – да ещё и после одной короткой беседы. Думаешь те, кому ты не нужна возле короля, назовут это Божьим вразумлением? И не надейся! Только колдовством и дьявольскими кознями! Но если провести обряд… если позвать свидетелей – а в них недостатка и так не будет – и заручиться церковным вердиктом хотя бы о том, что ты не от нечистого, тогда обвинить тебя в ереси и колдовстве будет трудно.

Господин де Бодрикур перевел дух. Он уже и не помнил, когда бы ещё говорил так долго и так складно и в глубине души остался доволен всем: и своей речью и, что важно, своими доводами.

Жанну они, похоже, убедили, потому что возражать дальше она явно не собиралась, но и уходить не спешила.

– Тебя что-то смущает? – спросил де Вьенн.

– Я хочу знать, что случилось? – тихо спросила Жанна. – Орлеан пал?

– Нет. Жан Бастард его ещё удерживает. Но разбито наше подкрепление, и надежды у него почти не осталось.

– Она только что появилась, – сказала девушка, поворачиваясь к дверям. – Я уверена, теперь всё будет хорошо.

Вечер

Господин Экуй тяжело опустился на колени перед распятием.

Он уже давно не молился. Во всяком случае, сам так думал, не считая свои каждодневные обязательные ритуалы истинной молитвой.

Теперь всё было по-иному.

Освобожденный мадам Аларде Экуй, конечно же, увязался за процессией к дому каретника, но внутрь не заходил. Его мало интересовал условный обряд, который собирался провести отец Фурнье, да и с господином де Бодрикуром встречаться не хотелось. Однако всему его существу требовалось находиться рядом с тем местом, где наконец-то вершилось дело, угодное Господу.

В том, что оно было угодным, господин Экуй не сомневался. Отъезд Жанны к королю и ему представлялся последней надеждой – той спасительной веткой, которая посылается всем сбившимся с истинной дороги слепцам на краю пропасти. Почувствуют, ухватятся – спасутся. Не почувствуют – туда им и дорога, в пропасть… Хотя счастливое «прозрение» господина коменданта очень уж волшебным не казалось, но по твердому внутреннему убеждению Экуя иначе просто и быть не могло.

«Всё вершится так, как и надо, – думал он, поднимая глаза к распятию. – И я тоже должен поступить по совести и по убеждению».

Сомкнув руки, бывший священник вознёс молитвы за мессира де Пуланжи, Жана де Нуйонпона и их оруженосцев – Жюльена и Жана из Онкура, за мессира де Вьенн, а потом и за того мальчика с лицом ангела, которого видел ещё в церкви, и который, к великому удивлению господина Экуя, оказался среди сопровождающих Жанну мужчин. Это ещё больше убедило в том, что девушка – истинная Божья посланница. Поэтому, не дожидаясь окончания ритуала, Экуй ушел.

Он твердо знал, что ему нужно делать. Первым делом завтра, прямо с утра, нужно будет попросить расчет у господина де Бодрикура, который из мелкой мстительности даже не посмотрел в его сторону, когда искал добровольцев для сопровождения Жанны. А потом сразу в Шинон! Может, удастся даже нагнать отряд…

Хотя нет. Королевский посланник сказал, что проведет Жанну по каким-то особым дорогам. Но это уже неважно! Сегодня все пути ведут в Шинон, да и там дорога одна – прямиком под знамёна Девы.

Утром со всем возможным смирением господин Экуй предстал перед комендантом.

– Хочешь знать, что я сказал ей на прощанье? – спросил де Бодрикур.

Он стоял у окна и на шаги даже не повернулся, как не повернулся и на слова своего цирюльника и лекаря, словно знал и ждал его добровольной отставки.

– Хочу, – без особого интереса выговорил Экуй.

Комендант косо глянул на него через плечо.

– Я сказал ей: «Иди, и будь что будет».

Экуй сглотнул.

– А мне вы это зачем говорите?

– Чтобы заново ничего не выдумывать. Считай это моим извинением.

Экуй согнулся в поклоне.

– Я оставлю вам лекарство, а человека, который мне его дал, попрошу подыскать для вас нового цирюльника, умеющего его изготовлять.

– Да уж, сделай милость.

Господин де Бодрикур, наконец, повернулся.

– Скажи мне, Экуй, – слегка помявшись спросил он, – почему ты, а не я, сразу понял, что она… это ОНА?

Бывший священник – а теперь и бывший цирюльник – в ответ еле заметно усмехнулся. При другой постановке вопроса он бы ответил, обязательно ответил, как отвечал раньше, когда учился понимать и прощать, и когда ещё верил, что слова и дела всегда равноценны. Теперь же он только беззлобно произнёс:

– У вас просто болели зубы, ваша милость.

И вышел.

ШИНОН

(март 1429 года)

«Говорят, что некая Дева, направляющаяся к благородному дофину, чтобы снять осаду с Орлеана и сопроводить дофина в Реймс, дабы он был миропомазан…"

Ла Тремуй оторвал глаза от письма и усмехнулся.

– Ваше величество, я, конечно, могу понять командующего Дюнюа: он привязан к её светлости вашей матушке, и, несомненно, хватаясь за последнюю надежду, желал доставить удовольствие и ей. Но нам с вами следует трезво смотреть на вещи – чудес не бывает.

Этот разговор, происходящий в каминном зале Шинонского замка, был уже не первым и далеко не новым. Ла Тремуй, с некоторых пор ставший настолько близким советником короля, что ближе уже некуда, активно внушал ему ту мысль, что угрозу, нависшую и над государством, и над самим Шарлем, можно разрешить только мирными переговорами. Поэтому изо всех сил противился тому, что, по его мнению, могло дофина от этих переговоров отвлечь.

– Орлеан всё равно падет – это вопрос времени, – убеждал он при каждом удобном случае, – но сидеть в это время сложа руки нельзя! Попробуйте договориться с Филиппом Бургундским. У него сейчас отношения с англичанами складываются не самым приятным образом. Не зря же его светлость уединился в своём замке, предаваясь развлечениям, и под Орлеаном ограничился только небольшим гарнизоном, сквозь который наши гонцы просачиваются, как сквозь сито. Смерть отца Филипп простит, надо только дать удобное для всех обоснование её необходимости, что, впрочем, и не очень сложно. Согласитесь, ваше величество, что, унаследовав огромные земли, глупо пенять на судьбу… А уж если Бургундец простит, да ещё и пойдёт на переговоры с нами, это сильно изменит настроения в Европе…

Шарль к этим разговорам относился по-разному.

Чаще всего ему безумно хотелось послушаться Ла Тремуя, потому что положение, действительно, сложилось такое, что хуже не придумаешь, а мадам Иоланда – матушка, которой он верил даже больше, чем себе – была постоянно занята государственными делами, часто уезжала и оставляла его не только без совета, но и без заботливого участия. Зато когда однажды ему удалось улучить минуту и спросить, не отправить ли, в самом деле, письмо герцогу Филиппу, в ответ прозвучало такое категорическое «НЕТ», что Шарль надолго и сам думать об этом забыл, а Ла Тремую велел больше с ним на такие темы не заговаривать.

Однако время шло, неумолимо показывая, что всё становится только хуже и хуже, а никакого другого выхода всегда разумная герцогиня не подсказала, так что пришлось снова склонить слух к осторожным намекам Ла Тремуя.

«В конце концов,– убеждал себя Шарль, – я волен выслушивать различные мнения и, опираясь на них, искать какое-то приемлемое решение: на то у короля и советники!». И Ла Тремуй, как ловкий царедворец, мгновенно уловил эти настроения в короле-дофине, мучающемся и своим двойственным положением, и полной, как ему казалось, безысходностью.

– Драгоценная моя, – прошептал Ла Тремуй ночью, привалясь к самому лицу жены, – я хочу устроить приём в честь дофина, уповая главным образом на вашу помощь.

– В чём именно?

– В поднятии его настроения, разумеется! Скучная Мари Анжуйская после рождения сына стала ещё скучнее, и, если вы заметили, наш дофин уже давно провожает недвусмысленными взглядами каждую более-менее привлекательную фрейлину.

Мадам Катрин холодно взглянула на мужа. Но он, предваряя негодующие слова, готовые сорваться с её губ, быстро договорил:

– Ваша красота – это воздействие совсем иного порядка. Глядя на вас о грехе уже не думается. Хочется быть лучше во всём и – что самое главное – угождать вам, дорогая, в чём угодно, не раздумывая, лишь бы вызвать удовольствие на вашем лице!

– Хорошо. Я поняла вас, – подавив усмешку сказала мадам Катрин.

Ей бы следовало залепить сейчас супругу хорошую затрещину. Но поднятая над покрывалом ладонь только проползла по его щеке, имитируя ласку.

Когда-то, проснувшись ранним утром в день свадьбы с Ла Тремуем, эта женщина, так восхищавшая своей независимостью самого Жана Бургундского, дала себе слово никогда и ни в чём не показывать того презрения, которое она испытывала к будущему супругу. «Я ему многим обязана, – размышляла мадам Катрин, – и в известной ловкости ему не откажешь. А если у мужчины находится хотя бы пара плюсов, его уже можно терпеть. Что я и стану делать, потому что в наши тяжкие времена вдове, пусть даже и богатой, ничего другого не остаётся».

С тех пор она исправно играла свою роль. И даже если господин Ла Тремуй о чем-то и догадывался, упрекнуть супругу ему было не в чем.

Не нашлось повода для упрека и на этот раз. Появление мадам Катрин перед дофином получилось эффектным: её наряд и всё последующее поведение были продуманы до мелочей, а речь приветлива настолько, что Шарль совсем раскис и на заданный небрежно – почти наивно – вопрос «Почему же всё-таки невозможно договориться с Филиппом Бургундским?» ответил с игривой усмешкой: «Отчего же невозможно, мадам? Только попросите, и при этом дворе не останется для вас ничего невозможного»…

– Умница, умница!!! – восторгался Ла Тремуй, сжимая её в объятиях после приёма. Но мадам Катрин смотрела на всё менее оптимистично.

– Дождитесь сначала приезда герцогини, а потом празднуйте победу, друг мой, – сказала она, отлично зная цену обещаниям, которые даются под воздействием минуты. – Как только Шарль и при герцогине начнет говорить так же, как без неё, считайте, что он уже повзрослел и в матушке больше не нуждается.

– Ах, хорошо бы! – Ла Тремуй зарылся носом в распущенные волосы жены. – Почему вы, дорогая, не из тех прорицательниц, которых натащила ко двору эта Анжуйская мадам? Я бы дорого дал, чтобы слова ваши сбылись.

Но прошло совсем немного времени, и сбылись совсем другие слова мадам Катрин.

– Как вы были правы! – почти стонал неделю спустя Ла Тремуй. – Не успела приехать эта «матушка», как все наши усилия пошли прахом. Она, как собака – сразу чует, где какой крот копается. Шарль вчера смотрел на меня, как на какого-то ничтожного раба, который плохо почистил его лошадь, а ведь совсем недавно говорил, что только я его и поддерживаю! Что делать – ума не приложу! Если так пойдет и дальше, нам с вами придется искать другой двор и самим договариваться с герцогом Филиппом…

Вести из Орлеана приходили тревожные, и мадам Иоланда, не желая отвлекаться ни на что другое, вернулась в Шинон надолго. Сначала она вплотную занималась отправкой подкрепления для Жана Бастарда, а потом – после «селёдочного» разгрома – как будто это могло чем-то помочь, с удвоенной энергией стала привечать всевозможных прорицателей и кликуш.

– Все они твердят о каком-то чуде, которое якобы нас спасет! – возмущался Ла Тремуй. – Но чудес не бывает! Спасают только ум, трезвый расчёт и тонкая политика, но никак не полоумные болтуны! Кто такой, к примеру, этот Паскераль?! Откуда он взялся?! Она говорит – монах-францисканец, весьма сведущий в теологии. Ну и что?! Неужели только одно это даёт ему право одурманивать короля старыми сказками о некоей Деве, которая явится, чтобы всех нас спасти?

– А дофин верит? – поинтересовалась мадам Катрин.

– Ещё бы!

– Так подсуньте ему какого-нибудь своего прорицателя, который предречет успех от чего-то другого, что выгодно именно вам.

Ла Тремуй немного подумал, но потом кисло скривился.

– Нет, боюсь, это невозможно. Мадам герцогиня никогда ничего не делает без дальнего прицела и наверняка предусмотрела такую возможность.

Он побарабанил пальцами по основанию глубокой оконной ниши, на которую опирался во время разговора, и вдруг вспомнил о странном поручении, данном ему когда-то королевой Изабо. Подумал – не рассказать ли об этом жене, но тут же решил, что не стоит. Лучше потом, когда его давние подозрения, подкрепленные нынешними событиями, полностью оправдаются. Поэтому, поразмыслив ещё немного, Ла Тремуй ограничился лишь туманным намеком:

– Нет… Уж если все её кликуши твердят о Деве, значит, где-то эту Деву уже готовят. И если это так, то более глупого действия от её светлости я не ожидал.

– Думаешь, она способна на такое?

– Почему нет? Хотя всё это мне только на руку. Как только «Дева» явится, тут же буду требовать от парламента всех проверок, какие только возможны, и обязательно добьюсь разоблачения.

– Стоит ли? Может, в этом случае умнее подыграть?

Но Ла Тремуй, словно глядя куда-то внутрь себя, отрицательно покачал головой.

– Нет, мадам. Если герцогиня даст дофину чудо, которое его спасёт, мне при этом дворе места не останется.

– Но если не останется и самого двора, это будет ещё хуже.

– Не беспокойтесь, дорогая, втайне я предпринял кое-какие шаги и через епископа Бовесского точно знаю, что Филиппа к переговорам склонить можно. Он, конечно, поломается для вида, но, учитывая аппетиты герцога Глостерского, абсолютной победы англичан его светлость тоже не жаждет… Давайте пока дождёмся действий от герцогини, раз уж она мешает нам действовать самостоятельно. А потом помешаем ей.

Долго ждать Ла Тремую не пришлось. В самом конце февраля двор взбудоражило письмо от Бастарда Орлеанского, в котором тот сообщал о «некоей Деве», которая, по слухам, едет в Шинон, пересекая «самым чудесным образом» вражеские территории. Мадам Иоланда при этом хранила удивляющее всех молчание. Но президент счётной палаты Шарль Симон как-то обмолвился, что по устному соизволению её светлости в замок срочно созваны почти все военачальники королевской армии: Луи Бурбонский, де Ре, Ла Ир, недавно выпущенный из английского плена Жан Алансонский и даже смертельно обиженный Артюр де Ришемон.

– Мадам готовит военную операцию? – насмешливо спросил Ла Тремуй.

Но в ответ услышал:

– Её светлость желает обсудить вопрос о Деве. Вы ведь уже знаете о ней, ваша милость?

– Знаю, – процедил сквозь зубы Ла Тремуй.

И поспешил к дофину.

Шарля он застал в самом распрекрасном настроении, явно не в первый раз перечитывающим письмо Бастарда.

– Вы слышали, Ла Тремуй, нас ожидает чудо! – воскликнул дофин, едва советник появился на пороге. – Хотите почитать, что нам пишет Дюнуа? Прочтите, это очень воодушевляет.

Ла Тремуй с поклоном принял письмо.

– Я, конечно, прочту, ваше величество, но слухи у нас опережают любую почту, поэтому вряд ли узнаю что-то новое для себя.

Он прочел несколько первых строк и с усмешкой отбросил письмо.

–… Мы должны трезво смотреть на вещи. Даже если предположить на мгновение, что эта девушка обладает каким-то сверхъестественным даром убеждения и смогла заставить нескольких вельмож поверить в себя как в спасительницу, она все равно останется простой крестьянкой. В лучшем случае её можно воспринимать, как ту же Катрин Ла-Рошель – эту монахиню-кликушу, так обласканную мадам герцогиней, вашей матушкой – но никак не чудом, и, уж конечно, не Божьей посланницей.

– Не разочаровывайте меня, Ла Тремуй, я слишком долго ждал какого-нибудь знамения.

– Я всего лишь предостерегаю. Многочисленные прорицатели, которыми наводнила Шинон герцогиня Анжуйская, в глазах Европы большой чести вашему двору не делают. Но они хотя бы не величают себя спасителями вашего величества и Франции. А против этой девушки поднимется целая волна протеста, который начнут в английском парламенте, а продолжат в Риме. И первым обвинением, которое полетит в её адрес, будет обвинение в ереси и колдовстве!

Шарль задумчиво посмотрел на письмо.

«Рим… Европа… Разве могут правящие там понять, что значит быть никем в стране, корону которой родная мать отдала другому? Само собой, они поднимут вой и крик, которые не осмелились поднять, когда победоносный король Гарри заявил, что ему послана благодать Господняя. Но Гарри умер, и почему бы Господу не обратить взор на кого-нибудь другого? Чем я хуже, если и по праву рождения, и по самой своей судьбе должен стать Его помазанником?!».

– Посмотрим, – сказал дофин вслух. – Пускай она сначала доедет до Шинона, а там и решим…

* * *

В развевающейся за спиной накидке, неся в руках, как ребёнка, несколько свитков с тяжелыми печатями, герцогиня Анжуйская шла на встречу с вызванными ею военачальниками. Выглядела она крайне раздражённой, потому что не так – совсем не так – виделись когда-то эти долгожданные дни! Мадам Иоланда с досадой поджала губы, отгоняя назойливое воспоминание о прежних наивных мечтах, в которых она раскрывала тайну рождения Жанны дофину, а он величаво и торжественно вручал новоявленной Деве королевский штандарт и золотые шпоры, чтобы она возглавила войско, которое поведёт его сначала к Реймсу, потом к Парижу – без сражений, без единой капли пролитой крови, с хоругвями вместо знамён, с верой вместо вражды!

Но сегодня такое развитие сюжета уже невозможно!

«Зачем только я решила уподобиться Алиеноре Аквитанской и взвалила на себя весь этот государственный груз?! Надо было неотлучно находиться возле Шарля, не допускать никакого влияния на него от таких проходимцев, как Ла Тремуй и воспитывать, воспитывать, заставляя заниматься делами самостоятельно, но не бесконтрольно!.. Ведь было уже один раз! – герцогиня даже тряхнула головой, так разозлило её воспоминание об убийстве герцога Бургундского. – Тогда, правда, еще можно было всё списать на молодость и на обиду, но выводы-то надо было сделать!.. Впрочем, тогда столько всего навалилось! Пришлось спасать Анжу, потом Вокулёр, потом Орлеан… Генеральные Штаты, уговоры герцогов Бретонских, выкуп Алансона и освобождение его под честное слово… Я совершенно выпустила Шарля из вида, и слишком многое позволила за своей спиной Ла Тремую!.. Или я переждала?».

Мадам Иоланда шумно вздохнула.

Столько лет ждать! Не удивительно, что, распыляясь на массу других неотложных дел, она чувствует себя сейчас совершенно не готовой. И это при том, что разосланы письма в Рим, в Авиньон, в Пизу и в Милан, в которых влиятельным святым отцам сделаны напоминания обо всех прошлых долгах и намеки на скорую возможность их «погашения». Собраны надежные люди, которые будут создавать вокруг Жанны нужную атмосферу и описывать для истории и потомков её деяния так, как это нужно, чтобы Шарль правил, ни в чем не сомневаясь… Короче, подготовлено всё, кроме самого главного – самого Шарля.

К сожалению, отголоски тяжелого детства в нём сказываются на каждом шагу. Он до конца ещё не привык к положению наследника престола, а уж королём себя вообще не ощущает. Военные неудачи снова сделали его неуверенным, напуганным, ищущим поддержки в ком-то сильном. А Мари – как ни прискорбно это признавать – надежд, на неё возложенных, не оправдала.

«Да, не надо было оставлять его… И Дю Шастеля забирать с собой не следовало… Но кто мог представить, что годы воспитания в Анжере так быстро сойдут на нет, едва рядом окажется наушник Ла Тремуй?! Переговоры с Филиппом Бургундским! Это же надо было до такого додуматься теперь, когда в их бедственном положении любая помощь со стороны чревата условиями, равносильными поражению! Да и что за переговоры? О чём?! О сохранении жалкого клочка земли вместо целого королевства?! Или о содержании этого потешного двора, как обрамления для унизительной должности наместника при английском короле?..»

Герцогиня Анжуйская злобно сверкнула глазами. Как всё было бы просто, сумей она рассказать дофину о Жанне… Но от реальности уже не отмахнёшься. Шарль сейчас настолько ни в чём не уверен, что сообщение о чудесной Деве как о своей единоутробной сестре воспримет, пожалуй, с опаской. И чего доброго, побежит советоваться с Ла Тремуем, которому об этом знать никак нельзя!

Мадам Иоланда не сомневалась: скользкий советник выставит Жанну перед дофином как опасную конкурентку, и легко добьётся своего, учитывая то, как неуверен Шарль в своих правах. Так что теперь виделся только один выход – раскрыть тайну наиболее влиятельным вельможам-военачальникам и заручиться их поддержкой. Как только они скажут своё «да», его скажет и Шарль, как бы ни противился этому Ла Тремуй: в конце концов, воевать с Жанной им, а не ему!

Но первое «да» ещё нужно было получить…

В зале, где мадам Иоланда намеревалась проводить беседу, всё уже было подготовлено: жарко пылал камин, и длинный стол с высокими стульями перенесен в самый центр, чтобы ни до окон, ни до дверей не долетел ни единый звук.

Молодые люди тоже собрались.

Одетые в лёгкие доспехи Ла Ир, де Ре и Бурбон что-то рассказывали недавно приехавшему в Шинон Алансону, а всё ещё дующийся Ришемон и спокойный как всегда Танги дю Шастель слушали их, стоя рядом.

Алансон смеялся. Этот юноша в плену сильно похудел и еще не вернул лицу прежний здоровый вид, но, заметно возмужав, словно расцвел той быстро грубеющей мужской красотой, которая со временем только шлифуется, чеканится и даже старость встречает достойно. Его выпустили под честное слово, не дожидаясь полной уплаты огромного выкупа. Согласно условиям освобождения герцог в военных действиях участвовать не мог, поэтому явился в простом тёмном камзоле с единственным украшением – фамильным гербом на груди. Но рука его то и дело опускалась на пояс, словно ища рукоять кинжала.

Ришемон тоже не надел даже кирасу, словно желая подчеркнуть, что коннетаблем больше не является. Демонстративно сложив руки на груди, он всем своим видом заявлял: «Не желаете видеть во мне командующего? Так вот он я – простой придворный, и большего от меня не ждите!».

На шаги мадам Иоланды Ришемон повернулся первым и дал знать болтающей молодёжи, что герцогиня пришла.

– Все слуги и оруженосцы могут уйти! – громко сказала мадам Иоланда, проходя мимо склонившихся в поклоне мужчин во главу стола и сгружая на него свои свитки. – А вас, господа, прошу садиться.

Грохоча тяжёлыми стульями, военачальники стали рассаживаться. Все, кроме Ришемона и Дю Шастеля, весело переглядывались и посмеивались, потому что причина, по которой её светлость их собрала, ни для кого секретом не являлась, и ничего, кроме усмешек, не вызывала. «Зачем тащить какую-то Деву из Лотарингии, когда можно было выбрать из тех, что есть у нас? – с притворным возмущением спрашивал де Ре. – Или её светлости непременно требуется прошедший по вражеским землям командующий для армии прорицателей, которую она собрала?». И все дружно посмеялись, но потом так же дружно явились по первому зову, уважая герцогиню Анжуйскую отчасти как королевскую тёщу, отчасти как человека непреклонно, щедро и целеустремлённо делающего всё для их победы. Но комичность ситуации оставалась, и рыцари усмешек не сдерживали.

– Вижу, настроение почти у всех хорошее, – заметила мадам Иоланда, обводя их взглядом. – Это хорошо. Легче будет говорить.

– Смотря о чём, – тут же откликнулся Ришемон. – Если о глупостях, про которые я думаю, то честно сознаюсь, мадам, не представляю, что вы от нас хотите услышать?

– Слушать будете вы. И, по возможности, внимательно, потому что разговор может выйти долгим.

– Долгим?! О какой-то безвестной девушке? Да кто она такая?!

– Пастушка, – не удержался Ла Ир.

И все снова засмеялись.

– Что тут смешного? – сердито нахмурилась герцогиня.

– Простите, мадам, – словно каясь, хлопнул себя по груди Ла Ир. – Мои лучники одну из бомбард Орлеана прозвали «Пастушкой» и говорят, что Деву эту мы тоже, видимо, выставим как бомбарду, и все англичане тут же разбегутся.

Де Ре и Алансон прыснули, но Танги дю Шастель, заметив, как сдвинулись брови мадам Иоланды, сжал ладонь в кулак и грохнул им по столу.

– Хватит, судари! Что бы там ни говорили ваши лучники, вы должны проявить уважение и выслушать!

Ла Ир подавил очередной смешок, пробормотал извинения, но веселый блеск в его глазах остался.

Мадам Иоланда поправила бумаги, лежащие перед ней.

– Раз всем так хорошо известна причина, по которой мы собрались, обобщу. Согласно древнему пророчеству Дева, призванная Господом спасти гибнущее государство, явится из земель Лотарингии, чтобы возглавить войско дофина и привести его к победе. Та девушка, что едет сюда, жила в деревне Домреми, которая расположена на границе Лотарингии и Шампани, так что одно из условий соблюдено…

– Ну – красота! – снова не удержался Ла Ир, – крестьянка во главе нашего войска! Ей Богу, веселее терять королевство невозможно!

– Теперь второе, – не слушая его, продолжила герцогиня, разворачивая один из свитков. – Вот это – записанные моим личным лекарем показания повитухи, которая шестого января четыреста девятого года приняла роды в особняке Барбетт у матери нашего дофина – королевы Изабо. А это, – она показала другой свиток, – собственноручные показания бывшей фрейлины её величества мадам де Монфор, присутствующей при родах. Обе они подтверждают, что была рождена здоровая девочка, стразу после рождения отданная на воспитание некоей Изабо де Вутон, вышедшей впоследствии замуж за господина Арка из Домреми.

Мадам Иоланда подвинула два первых свитка к середине стола и, бегло с легким прищуром осмотрев собравшихся, продолжала уже в абсолютной тишине.

– Девочку назвали Жанной. Воспитывалась она в строгости католической веры, что подтверждает мой духовник, живший в Домреми с тринадцатого года. – Новый свиток добавился к двум первым. – Впоследствии мой сын Рене втайне обучил Жанну навыкам ведения боя, и теперь она прекрасно умеет стрелять из лука, владеет мечом и бросает копье не хуже любого из здесь собравшихся. Тем, кто не готов в это поверить, советую ознакомиться с письмом Карла Лотарингского, который якобы под воздействием слухов о некоей чудесной Деве приглашал Жанну в свой замок, чтобы получить исцеление от болезни. – Мадам Иоланда выложила на середину стола последний свиток. – Здесь он сообщает о своем полном восхищении её способностями, и чрезвычайно развитым умом. А в конце письма есть подробный отчет о церемонии посвящения в рыцари, на которой герцог был восприемником и собственноручно надел на Жанну шпоры.

Мадам Иоланда замолчала, чтобы дать собравшимся возможность «переварить» услышанное. Но, видя вытянутые лица тех, кто буквально минуту назад готов был поднять её на смех, всё же не удержалась от мелкого мстительного добавления:

– Замечу, кстати, что герцог Карл действительно был исцелён¹¹.

Вот теперь тишину в зале можно было бы резать ножом, если бы не треск поленьев, мучительно прогорающих в камине.

– Но… как же так? – забормотал Луи Бурбонский. – Получается, все эти годы… сколько там выходит?

– Да, герцог. Все эти двадцать лет я готовила для Франции Чудо, чтобы во главе французской армии встала не просто крестьянка из пророчества, но Дева, про которую вы – избранные мной высокородные господа – знаете, что она королевской крови, а все остальные будут думать, что она простая девушка, отмеченная Божьим откровением.

– Вы очень дальновидны, мадам, – потрясенно покачал головой Бурбон.

– Не стану этого отрицать. Но замечу: число людей, посвященных в тайну как рождения, так и воспитания девушки, крайне ограниченно. Вы увеличите его вдвое, но больше никто б этом знать не должен.

– А дофин? – еще не сообразив толком, как ко всему относиться, спросил Ришемон. – Он знает?

– Нет.

Герцогиня откинулась на спинку стула и сцепила руки перед собой.

– Незнание дофина в мои планы, конечно, не входило. Но некоторые веяния при дворе привели к тому, что он оказался в положении человека, словно привязанного к хвостам двух лошадей, готовых кинуться в разные стороны. Как любящая мать, я не могу позволить Шарлю разрываться на части и должна предложить ему достойный способ хотя бы отвязаться от того из хвостов, который увлечет не туда. Для решения этого вопроса мы здесь и собрались, и, ради всего святого, что ещё осталось в наших душах, никогда и никому не должны рассказывать о том, что здесь будет говориться.

Артюр де Ришемон подтянул к себе письмо Карла Лотарингского.

– Девчонку в рыцари… Даже не знаю, что и думать… Если бы это сделал не Карл…

– У «девчонки» в жилах королевская кровь! – перебил де Ре.

– Кто же в таком случае отец? Надеюсь, не Бурдон?

– Бурдона в ту пору еще не было.

Ла Ир закатил глаза, прикидывая.

– Восьмой год… январь… Это вполне мог быть Луи Орлеанский.

– И – с той же долей вероятности – король. Упокой Господь его душу с миром, – вставила мадам Иоланда. – Надеюсь, мы сейчас не будем решать вопрос об отцовстве.

– Не знаю, не знаю, – Ришемон заёрзал на стуле. – Подчиняться, встать под знамена отпрыска неизвестно какого отца…

Герцогиня резко подалась вперед.

– По договору в Труа дофин Франции тоже объявлен бастардом, но под его знамена – насколько я помню – вы даже просились! И даже командующим.

Ришемон покраснел.

– И бастард мне отказал.

– Зато король, коронованный в Реймсе, вполне может изменить решение бастарда.

Глаза Ришемона сверкнули надеждой.

– Вы мне это гарантируете?

– Я гарантирую, что всё для этого сделаю. Конечной целью Девы, идущей сюда, есть и будет торжественное миропомазание Шарля в Реймсе. Благодарность его в этом случае должна стать безграничной.

Ришемон отбросил письмо.

– Я готов признать эту Деву, – возвестил он. – И как чудо Господнее, и как командующую нашими войсками.

Герцогиня вопросительно взглянула на остальных.

– Пожалуй, да, – задумчиво изрёк де Ре. – Признай мы такую «пастушку», и для англичан она станет пострашнее вашей бомбарды, Ла Ир. Но считаю, что дофину об их родстве знать не следует

– Я тоже так считаю, – вскинулся молчавший до сих пор Алансон.

Молодой герцог был благодарен Шарлю за выплату из казны части его долга, поэтому считал себя обязанным блюсти не только государственные, но и чисто человеческие интересы дофина.

– Неизвестно ещё, как он воспримет это новое доказательство распутства своей матери.

– А если девочка от короля?

– Тогда это станет лишним доказательством того, что от детей, рожденных в законном браке, Изабо предпочитает избавляться.

– Это может их сплотить…

Но Алансон не унимался.

– Девушка с королевской кровью станет большим соблазном для тех, кто абсолютного господства англичан не желает, но и к нам, учитывая последние поражения, примыкать не спешит.

При этом он выразительно посмотрел на Ришемона, поскольку частые метания герцогов Бретонских от одной враждующей стороны к другой были здесь хорошо известны.

– Кстати, да! – поднял палец Бурбон. – Появление у дофина этакой сестры может сыграть на руку и Бэдфорду. Предложит прекращение военных действий в обмен, скажем, на династический брак между малолетним Генри и этой… Жанной. А наша королева такое соглашение подпишет, не задумываясь.

– Королева?! – повысила голос мадам Иоланда. – Если даже тайна рождения Жанны будет когда-нибудь разглашена, Изабо станет последней, кому об этом следует сообщить! Но я считаю, что ей ничего не нужно знать вообще. Да и нам с вами следует вернуться к основному вопросу. Девушка уже в пути. Примерно через неделю она будет здесь, и нужно, наконец, определиться, чем и как убедить Шарля принять её поскорее.

– А почему вы так уверены, что он её не примет? – спросил де Ре.

– Потому что этого не хочет Тремуй! – с явным отвращением ответила герцогиня. – Он спит и видит переговоры с Бургундией, и уже шепчет на всех углах, что Дева либо не в себе, либо самозванка. А вы все знаете, какое влияние этот господин сейчас имеет.

Снова повисло молчание.

– А девушка? – тихо спросил Бурбон. – Она знает кем является?

– Нет.

Мадам Иоланда поднялась, собрала со стола все письменные свидетельства, а потом, выбравшись из-за стула, бросила их в камин.

– Она верит в свою миссию, верит, что избрана Богом, так что известие о принадлежности к королевскому семейству её, скорее всего, огорчит… В связи с этим хочу просить всех вас быть очень осторожными в своих высказываниях и действительно уверовать в Жанну, как это сделал герцог Лотарингский. Только вера вознесет её до чуда, а чудо принесет нам победу.

БУРГУНДИЯ

(начало марта 1429 года)

– Ты плохо подаешь, Савез, и на подачах теряешь ставку. Надеюсь, это не поддавки?

Филипп Бургундский подхватил полотенце, поданное слугой, и вытер напотевший лоб.

– Давай-ка еще партию. И без верноподданичества.

Совершенно замотанный Гектор де Савез тяжело дышал, поэтому в ответ смог только вяло улыбнуться.

После вчерашнего бала в честь… чего-то там, он провел бурную ночь с одной из фрейлин, что в его возрасте было, пожалуй, уже тяжеловато. И утром пробирался по замку с одной мечтой – отоспаться. Но на свою беду налетел на герцога Филиппа, который не мыслил утра без хорошей партии в jeu de paume¹² с любым, кто подвернется под руку. Пришлось Савезу плестись в зал для игр и натягивать перчатку, проклиная годы, фрейлину и вчерашнее бургундское.

– Давай, давай! – подзадорил герцог. – Хороший воин хорош во всем.

– Увы, ваша светлость, я вынужден просить о пощаде. Силы мои на исходе, и третья партия удовольствия вам не доставит.

– Глупости какие! – Филипп, не глядя, отбросил полотенце. – Я еще в детстве считал, что выносливее Савеза никого нет.

– С тех пор вы сильно повзрослели, герцог, чего не скажешь обо мне, – пробормотал граф себе под нос и потянулся за мячом.

Он совсем уж было собрался умереть прямо на месте, но тут двери распахнулись, и вбежавший слуга почти повис на ограждающей зрителей сетке.

– Ваша светлость! Епископ Бовесский только что приехал и просит о немедленной аудиенции! Он в большом волнении, поэтому я позволил себе…

– А, чёрт!

Отброшенная перчатка полетела за полотенцем.

– Тебе повезло, Гектор, – сказал Филипп, выходя из зала и на ходу снимая мокрую от пота рубашку. – Скажи спасибо епископу, иначе я бы поквитался с тобой за ночное распутство…

Савез шумно выдохнул, вознес хвалу Господу, а заодно и Кошону и поплелся в свои покои отсыпаться…

* * *

Бледный до синевы епископ Бовесский мерил шагами покои герцога Филиппа и нервно теребил обеими руками письмо, из-за которого так взволновался, что кинулся в дорогу, невзирая на всякие неотложные дела в своей епархии.

Всё только-только стало так хорошо налаживаться! Ла Тремуй как ближайший советник короля вполне готов был начать переговоры. И, ей Богу, дела с ним можно было иметь, потому что человек, сумевший отодвинуть от трона герцогиню Анжуйскую, внимания несомненно заслуживал. И внимания самого пристального.

Епископ отлично понимал мотивы, побудившие графа обратиться за тайной поддержкой к Бургундии. Понимал, разделял и, конечно же, уважал, потому что сам на месте Ла Тремуя поступил бы так же… Впрочем, он и на своём преуспел немало. И на переговоры эти возлагал надежды большие, очень большие! Уж если дофин, до сих пор гордо задиравший голову, настолько приперт к стенке, что готов просить помощи, значит, выгоду из этого надо черпать полными горстями! У епископа и план уже был готов, сотканный продуманно, скрупулёзно, в котором красная нить приоритетных интересов герцога Филиппа проходила по канве личных интересов самого епископа. И – надо отдать ему должное – себя Кошон не обделил ни в чём!

Но вот письмо!

Пока страшного, конечно, нет. Но перспективы…

Перспективы просматривались не просто неважные – катастрофические!

Поэтому едва на пороге появился герцог Филипп, Кошон бросился к нему с отчаянными словами:

– Ваша светлость! Всё пропало!

Филипп, застегивающий последние пуговицы на камзоле, который надел по дороге, только косо глянул в сторону преподобного, потом выпрямился, поправил ворот, взмахом руки отослал слугу и, дождавшись когда дверь за ним закроется, тихо спросил:

– Что вы так кричите, епископ? Вы уже переполошили половину замка. Разве есть повод для такой паники?

Кошон протянул письмо.

– Прочтите и оцените сами, Филипп. Пока, может, и нет особого повода, но если заглянуть дальше… если оценить перспективы, волноваться нам с вами есть от чего! И лучше сделать это сейчас, чем бессильно кусать локти потом!

Герцог взял письмо. Епископ редко позволял себе называть его по имени, только в особенных случаях. Так что, судя по всему, к письму следовало отнестись со вниманием.

Читал он долго. Пару раз неопределенно хмыкнул, удивленно вскинул брови, потом свёл их к переносице. А когда дочитал, окончательно нахмурился, сел в кресло, медленно и очень аккуратно свернул письмо, явно обдумывая прочитанное, и, не глядя на Кошона, сердито обронил:

– Ну и что?

– Как что?! – подскочил на месте епископ. – Вы разве не поняли?! Герцогиня, наконец, решила осуществить свой план!

– Это я понял. Но дальше-то что? Как можно всерьёз рассчитывать на то, что какую-то крестьянку не только примут при дворе, но и отнесутся к ней со вниманием? Может, ещё и прием в её честь устроят?

– Но, ваша светлость…

– Я всё помню! – Филипп отбросил письмо. – У меня хорошая память, Кошон, и подозрения отца, которые вы мне любезно предоставили когда-то, наверняка не беспочвенны. Но, чтобы всё получилось, герцогине Анжуйской придется раскрыть дофину всю подноготную. А если правда?.. Если эта девица из захудалой провинции действительно Шарлю по крови кто-то близкий? Думаете, дофина это обрадует?

– Если даст надежду, почему нет?

Филипп пожал плечами.

– Меня бы не обрадовало. Равная по крови родственница – это конкурент.

– Но, когда она ещё и последняя надежда…

– Бросьте, Кошон! Когда речь идет о власти, надеяться надо только на себя! А если дофин настолько глуп, что надеется на кого-то ещё, то надо сделать так, чтобы надежда обернулась опасностью.

– Но как!!! – Кошон в отчаянии всплеснул руками. – Ваша светлость, вы внимательно читали? Все эти военачальники съехались не просто так! И эта их якобы небрежность – почему, дескать, девицу и не принять – идет не от слабого ума! Вы разве не поняли – мадам герцогиня уже подготовила почву! И сделала это единственно возможным сейчас способом – она раскрыла тайну наиболее влиятельным и верным ей людям, и ничего не сказала дофину! Для него это будет ЧУДО! Вы понимаете?

Герцог задумчиво отвернулся.

– А этот ваш Ла Тремуй? Нельзя его как-нибудь использовать?

– Нет.

Кошон грузно опустился на стул. Нотки озабоченности, появившиеся, наконец, в голосе Филиппа, словно расслабили его.

– Я бы не стал давать в руки Ла Тремуя подобную информацию. Он наш пока ему выгодно, но с такой тайной… Это же оружие, ваша светлость! И щит, и меч! Кто знает, как он решит всем этим воспользоваться?.. Нет, нет. Нам с вами следует искать какие-то другие пути.

– И, что вы предлагаете? – спросил Филипп. – Вы же наверняка уже что-то придумали.

Кошон вздохнул.

– Как служитель церкви я могу предложить только одно – обвинение в ереси и колдовстве. Это вполне возможно сделать, учитывая, что девица для всех является крестьянкой, а с каких это пор у нас крестьянок присылают ко двору с целым эскортом из дворян и оруженосцев? Разве можно добиться такого простым убеждением? Только колдовство, ваша светлость! А где колдовство, там и ересь.

Филипп немного подумал и встал.

– Очень хорошо, Кошон. Поезжайте в Шампань и добудьте какие-нибудь доказательства.

– Один?

– Возьмите с собой Савеза, а то он скоро заболеет от развлечений. И его людей возьмите для охраны и расспросов. Переройте каждый клочок земли, где эта девица хоть раз появлялась, но найдите все её тайные грешки! Надеюсь, такую информацию в руки Ла Тремуя передать можно?

– Нужно, ваша светлость, просто необходимо! Не от нас же, в самом деле, она должна попасть к дофину!

Герцог нагнулся и подобрал отброшенное письмо.

– Это я заберу, – сказал он. – Хочу перечитать и подумать… Где-то я слышал, что во всяком отчаянии лежит зерно грядущего успеха, и только мудрый способен его вырастить. Как по-вашему, Кошон, я достаточно мудр для этого?

– О, ваша светлость…

– Ладно, ладно, и так знаю, что вы ответите… Интересно, а Бедфорд уже знает?

ПАРИЖ

(последний день февраля 1429 года)

– Что за Дева?!!! Откуда вы взяли эту чушь, и почему я должен слушать о какой-то крестьянке, да ещё французской?!

Герцог Бэдфордский смотрел на своего секретаря Жана де Ринель так, словно у того на лбу красовался обитый железным ободом рог.

– Я полагал, ваша светлость, что вам следует знать обо всем более-менее значимом, – ответил де Ринель. – А слухи о Деве, едущей в Шинон к дофину, приняли уже такие масштабы, что стали достаточно значительными. Вам пришло несколько писем, в том числе и от моего дяди, епископа Бовесского, и во всех явная озабоченность этим странным появлением безвестной крестьянки, которая сумела не только уговорить Вокулёрского коменданта отправить её к дофину, но и проехать часть страны, не будучи никем ни разу не остановленной, хотя это, в основном, земли нашего союзника!

– И что?! – вскинулся Бэдфорд. – Чего я должен испугаться? Доказательства того, что дурачок, засевший в Шиноне – истинный сын своего безумного отца, которому единственному можно было скармливать подобные бредни?! Так я и без того про это знаю. – Он перекрестился. – Или, может быть, пугаться гнева Господнего за то, что соблюдаю договор в Труа?!

– По сведениям, которые мы получаем из Шинона, туда неожиданно съехались все действующие военачальники, исключая одного только Бастарда, сидящего в Орлеане по случаю ранения, – упрямо продолжал де Ринель. – Приехал даже герцог Ришемон, а это – осмелюсь высказать своё мнение – говорит о многом.

– О чем же?

– Готовится новая военная кампания, милорд, и эта Дева, которая согласно пророчеству должна принести дофину победу от имени Господа, станет хорошим предлогом для её начала.

Бэдфорд задумчиво потер бороду, а потом вдруг расхохотался.

– Ей Богу, все французы безумны! Я имею в виду тех, что воюют против нас… Теперь понятно, почему Гарри, упокой Господь его душу с миром, так везло! Безумцев только железным кулаком в чувство приводить! Они что же – всерьёз рассчитывают подобным образом чего-то добиться? Смешно… Но пусть. Отпишите Талботу, пускай подготовится. Нам же лучше: разобьем их окончательно и пойдем на Шинон. И всё – войне конец! Дофин пускай убирается ко всем чертям в Арагон или в Сицилию, а Деву эту – только из христианского милосердия – сожгу за ересь… Можете успокоить дядю-епископа – воевать мы умеем, а уж с французами, ей Богу, управимся и одним селёдочным обозом…

ФЬЕРБУА

(2 марта 1429 года)

Отряд, выехавший из Вокулёра в конце февраля, прибыл во Фьербуа второго марта, радуясь и не веря, что добрался, наконец, до территорий, всё ещё принадлежащих французскому королю. Всем уже хотелось выспаться в нормальных постелях, да и ехать белым днём было куда приятнее, чем в непроглядном ночном мраке, когда при каждом неясном шорохе мужчины хватались за оружие.

Девять унылых дней тащились они по бесконечным долинам, лугам и пролескам, захваченным и подчиненным другому королю. По опасным, чужим, щетинившимся голыми ветками оврагам, из которых путники наблюдали жизнь полуфранцузской провинции. Здесь и реки казались свинцовыми, и невозделанные поля засасывали словно трясина.

По дороге Жанна невольно вспомнила карту, которую ей когда-то показал Рене. На бумаге захваченные территории выглядели не так страшно. Но, растянутые во времени и в пространстве, они пугали той очевидной бедой, которая свалилась на Францию.

– Как долго мы едем, – говорила девушка с тоской. – Всё едем и едем, и даже не можем послушать мессу… Один только далёкий звон с часовен. Но для нас там места нет…

Последнюю неделю они, действительно, чувствовали себя изгоями.

Сразу после отъезда ещё повезло провести ночь в аббатстве Сен-Урбен-Ле-Жуанвиль, где их приняли хоть и настороженно, но приветливо. Потом, по настоянию Жанны, удалось отстоять обедню в Оксере, где тоже показалось относительно безопасно. Но кто-то всё-таки донёс. За отрядом послали погоню, и если бы не мессир де Вьенн, знавший здесь как свои пять пальцев все дороги и тайные тропы, им бы не удалось доехать даже до развилки на спасительный Жьен, в котором стоял уже французский гарнизон. Впрочем, де Вьенн чуть позже признался, что погоня отстала как-то слишком легко. Или не хотели догнать, или на кого-то напоролись, что было не удивительно, поскольку стычки между кочующими бандами, солдатами местных гарнизонов и бургундскими бригантами случались на этих дорогах часто. Но как бы там ни было, решили больше никуда не заезжать и передвигаться исключительно по ночам.

Клод впервые уехала так далеко от дома, да ещё и под непривычной для себя личиной. Тем не менее она отменно справлялась с ролью мальчика, терпеливо перенося все неудобства своего положения. Она прекрасно понимала, что делает это не забавы ради, и к тому же видела, как успокаивает её присутствие Жанну. Хотя самой перед первым ночлегом в лесу поволноваться пришлось.

Когда с наступлением сумерек стали укладываться, и Пуланжи расстелил свой плащ возле Жанны, Нуйонпон, тревожно глянув на него, толкнул Клод в бок и взмахом головы отозвал её в сторону.

– Слушай, парень, – зашептал он, – ты бы лег между ними, а то, знаешь… Пуланжи – он такой бабник. Ещё позволит себе чего не надо.

Клод удивленно округлила глаза.

– Рядом с НЕЙ такие мысли?

– А ты по себе не суди! Да и по мне тоже! Это за себя я могу поручиться, потому что поехал по святой вере в неё. А про Пуланжи точно знаю, что некий человек ему заплатил за то, чтобы Жанну приняли у господина коменданта, да и за эту поездку, может, тоже заплачено.

– Зачем кому-то платить?

– Уж не знаю… Человек он видно хороший, раз о Жанне печется. Но я бы денег нипочём не взял – так бы помог! А Полишон… ну, Пуланжи, то есть… всегда в нём это было – вроде безбожия, что ли… Привык он так, понимаешь? Всю жизнь воевал, такого насмотрелся, что не верит ни во что! Три года всего, как на чиновничьей службе, а там и того хуже…

– Из меня плохой защитник, – опустила глаза Клод.

– А я с другой стороны буду! И меч между нами положу, чтобы вроде как с чистыми помыслами и всё такое… Я, конечно, не рыцарь – ещё не произведен – но, когда смотрю на неё… да и вообще, когда она рядом, чувствую себя так, словно сам король надевает на меня шпоры… Так что, давай, парень, делай, как я говорю. Ты, как погляжу, душа ангельская – тебе верить можно…

Нуйонпон словно накаркал – ночь действительно прошла беспокойно и, действительно, из-за Пуланжи, но совсем в другом смысле. Ему что-то мешало под спиной, и рыцарь крутился и кряхтел, беспокоя Клод тычками то в спину, то в ноги. Рассмотреть что мешает в кромешной темноте было невозможно, а руками ничего особенного не прощупывалось, так что, провертевшись около часа, Пуланжи не выдержал и богохульно выругался.

Клод резко обернулась.

– Что дергаешься?! – зашипел на неё Пуланжи. – Я солдат. На войне ещё не то услышишь.

– А война – разве отпущение грехов?

– Еще бы! Побывал в сражении – считай чистилище прошел. Там за каждое такое слово кровью платишь.

– А сейчас ты чем заплатил?

Пуланжи сердито засопел.

– Спи, давай, – буркнул он.

– Не могу. Ты мешаешь.

– Это мне тут что-то мешает!

Он снова заворочался, сыпля проклятиями, но уже гораздо тише.

– Ты просто всё время об этом думаешь, и мешаешь себе сам, – шепнула Клод. – Попробуй просто лечь на спину и посмотреть на небо.

– Зачем?

– Ты попробуй, а там увидишь.

По звуку она поняла, что Пуланжи перекатился на спину.

– Ну как? Слышишь?

– Ничего я не слышу! Чушь какая-то!

– Тсс! Просто подожди. И если не слышишь, попробуй только смотреть…

– И что?

– Над тобой покой и величие… Там – сам Бог.

Пуланжи затих.

Ночь плыла над ними, безразличная к войне и ко всем земным грехам вместе взятым, потому что – где им было дотянуться до её мерцающего звездного шлейфа, текущего от начала времен в чистоте и непорочности. Всё вокруг задышало, и Пуланжи показалось, что земля под ним тоже тихо дышит, смягчаясь и ощупывая его грешное тело, как свою будущую дань. Стало страшно, но почему-то покойно. А потом вдруг удивительно ясно на душе и в мыслях. «Все мы земная дань, – подумалось Пуланжи. – Её пища, как какие-нибудь яблоки. Но грешащий – гнилой плод: догниет и исчезнет. А праведник? Он-то кто? Тот самый плод познания, который словно из райского сада? Уж не в этом ли и смысл? Не допустить в себя того червя греховного, который выест изнутри всё светлое и заставит сгнить?.. А я-то что? Я-то зачем грешу? Привык, что ли? Или глупо теперь стало жить праведником?».

Пуланжи показалось, что смягчившаяся земля его тихо баюкает, и густой как туман сон опустился на веки.

– Это она тебя научила? – еле слышно, чтобы не спугнуть новые ощущения, спросил рыцарь.

– Она – часть всего этого, – донеслось в ответ. – И она это понимает настолько, что не смогла жить, как все и поступить иначе, чем понимает.

– А ты кто? – спросил Пуланжи, засыпая.

– Спи…

Утром, когда умывались из ледяной речушки и седлали коней, Пуланжи улучил минуту и подошел к затягивающей подпругу Клод.

– Слушай… э-э, тебя ведь Луи зовут?

– Да.

– Ты, это… Жанну давно знаешь?

– Давно.

– И что, она на самом деле голос Божий слышала?

Клод пожала плечами.

– Разве это так важно?

Лицо у рыцаря вытянулось.

– А разве нет?

Клод закрепила ремешок, проверила, хорошо ли держится, и только после этого спросила:

– Ты ночью, когда смотрел на небо, слышал что-нибудь?

– Нет.

– А здесь?

Девушка положила ладонь ему на нагрудник почти над самым сердцем.

– Не знаю… Нет… Это же вроде не голос был… Я не привык к такому, не разберусь… А ты разве тоже слышишь?

Клод посмотрела рыцарю в глаза.

– Я верю в тех, кто слышит.

Она отошла, а Пуланжи бессмысленно начал подправлять уже затянутую подпругу.

– Ты чего, Полишон? – зевая, спросил проходящий мимо Нуйонпон.

– Не знаю…

Странно вытянутое лицо Пуланжи заставило Нуйонпона остановиться и встревожиться.

– Что-то случилось?

– Не знаю!

Утром, при свете дня, Пуланжи вдруг показалось, что ночью он проявил какую-то слабость. Но что-то из ночных впечатлений не отпускало и, черт возьми, хотелось снова пережить эту волнующую ясность и этот покой, никогда им прежде не испытанный. «Никому об этом не скажу!», – подумал Пуланжи. И тут его словно прорвало.

– Понять не могу, что со мной делается! Сон видел, как явь, ей Богу! А утром встал – будто и не я… Резкое движение сделать боюсь, чтобы не спугнуть… Вот тут, – он приложил пятерню к тому месту, где только что лежала ладонь Клод, – тут всё не так… Только вчера смотрел на неё, на Жанну, как привык… Ну, ты понимаешь – и туда, и сюда… А сегодня глаза поднять боюсь! Словно и смотреть недостоин… Ночью выругался, а теперь стыдно… И ведь вот что странно: толком словом с ней не перекинулся, а всего лишь с мальчишкой этим, с Луи… но уж если он таков – то какова же она?!

Седло из рук Нуйонпона едва не вывалилось.

– Господь всемогущий, – прошептал он восторженно, – да ты уверовал, Бертран! Воистину, она Божья посланница, раз тебя так пробрало!

Не скрывая радости, он обеими руками подкинул седло, дружески подтолкнул плечом Пуланжи и пошел седлать своего коня с таким торжествующим видом, какой у него прежде не часто возникал, да и то – по поводу, не всегда достойному…

* * *

Городок Фьербуа, который война не обделила своим вниманием, выглядел, как усталый мастеровой, отрабатывающий долги, и потому не испытывающий удовлетворения от работы.

Хмурые люди уже не задерживались, как встарь, на улицах, чтобы посудачить о всякой всячине и поделиться новостями. Новости у всех теперь были одни и те же, и все – безрадостные. А выносить на улицу свои страхи, чтобы обменять их на соседские, не хотелось никому. Это была уже та стадия усталости и обреченности, при которой перестают даже смотреть друг другу в глаза, чтобы, не имея больше никакой жизненной опоры, не споткнуться о мольбу о ней в ком-то другом.

Именно сюда в первый день марта приехал Рене, чтобы встретить Жанну и её отряд.

Поселился он в доме канонника при церкви Сен-Катрин, где на одной из балок до сих пор еще был виден вырезанный безвестным умельцем, темный от копоти герб маршала Бусико.

Когда-то, как теперь казалось – очень давно, во время позорного Никополийского похода маршал совершил паломничество к горе Синай, откуда привез серебряный ковчежец с мощами святой Катрин. С тех пор, пока позволяло перемирие, во Фьербуа шли и шли желающие поклониться святыне. И даже сейчас, когда дороги стали опасны, нет-нет да и появлялся перед церковью какой-нибудь паломник, доведенный нуждой до такого отчаяния, что чудо или смерть как последнее средство спасения становились для него равнозначны.

Рене паломником не прикидывался, но всем любопытствующим представлялся неким господином Рошаром – лучником из Лотарингии. Впрочем, любопытствующих было немного, а господин каноник и сам прекрасно знал, кто перед ним и для чего явился.

– Да, Дева… – вздыхал он, сидя с Рене вечером в тесной, слабо освещенной комнатке своего дома. – Когда она должна прибыть?

– Мои люди донесли, что завтра.

– Это хорошо.

Каноник сидел, одной рукой тяжело облокотившись о стол, а другую уперев в колено, прикрытое крайне ветхой сутаной.

– Хорошо, что скоро. Слух о ней сюда дошёл, но пока слабый. Люди не знают, верить ли им в чудо, или оставить всякую надежду. Но, если она придёт… если дойдёт, они будут её благословлять, вот увидите.

– Она дойдёт, – заверил Рене. – И вот о чём в связи с этим я хотел бы попросить вас, преподобный: постарайтесь сделать так, чтобы счастливый приезд Девы люди связали именно с Божьей помощью.

– Они и так свяжут, – слабо улыбнулся канонник. – Когда совсем никакой надежды не осталось, в чудо верится особенно охотно. Уверяю вас, будут говорить не только о Божьей помощи, но и о том, что Дева сама может творить чудеса.

– Это, пожалуй, лишнее.

– Но говорить всё равно будут, с этим уже ничего не поделать. И кто знает – может быть, это окажется очень кстати?

Рене задумчиво кивнул. Каноник, несомненно, имел в виду меч Мартелла, спрятанный за алтарём, потому что за сегодня уже дважды интересовался, каким именно образом произойдет его чудесное обнаружение? Но Рене отвечал уклончиво, с какой-то странной неуверенностью, и каноник совсем было уж решил, что вся эта затея отменяется. Сейчас о чуде он заикнулся просто так, уже не надеясь на ответ, но Рене вдруг оживился и, повернувшись к канонику всем телом, сказал:

– С этим делом мы пока повременим. Я почему-то уверен, что меч найдется сам собой, в нужный момент, и я хочу это увидеть.

Каноник ничего не понял, но на всякий случай кивнул.

– И вот ещё что, – продолжил Рене. – Записи о завтрашнем приезде Девы, которые вы будете делать… Я хочу, чтобы имя лучника Рошара упоминалось в них как имя человека, приехавшего с Жанной, вместо имени мальчика… Луи Ле Конта, который едет с ней сейчас. Я настоятельно об этом прошу и очень надеюсь, что просьбу мою вы исполните.

Каноник хотел было спросить «зачем?», но сдержался и снова кивнул.

Говорить дольше было вроде бы не о чем: уж и так целый день они провели вместе, готовясь к прибытию отряда. Однако Рене продолжал сидеть за столом, сосредоточенно перебирая в памяти всё сделанное и прикидывая, не упустили ли они чего-нибудь?

– Скажите, святой отец, – спросил он вдруг, – а сами вы в Деву верите?

Каноник развел руками.

– Мне ничего другого не остаётся.

Потом подумал и, набравшись смелости, спросил сам:

– А вы, ваша светлость?

Рене широко улыбнулся.

– Вы удивитесь, падре – я верю.

* * *

Жанна въехала в город через восточные ворота, когда день уже вступил в свои права. Озабоченная только тем, чтобы скорее добраться до Шинона, она никак не ожидала, что будет какая-то встреча. Тем сильнее удивилась, когда Пуланжи сердито проворчал, что народу на улицах могло быть и побольше.

– Зачем? – спросила она. – Я ничего ещё не сделала, чтобы выбегать мне навстречу с приветствиями. Да и потом тоже… Разве все мы делаем то, что должны, ради почестей?

– Ты даришь надежду, – смутился Пуланжи. – Сейчас одно это – уже великое дело.

– Однако почестей не стоит.

Жанна придержала коня возле пожилой женщины, рассматривающей их от дверей своего дома, и спросила, как удобней проехать к церкви.

– Ты та самая Дева? – вопросом на вопрос ответила женщина.

– Я – Жанна и еду к дофину в Шинон, – мягко ответила Жанна. – Если ты имела в виду именно это, то – да, я та самая.

Женщина с минуту смотрела ей в лицо, а потом вдруг порывисто бросилась вперед и, прежде чем кто-то из мужчин сумел ей помешать, прижалась лицом к сапогу Жанны.

– Спаси нас! Спаси! – заплакала она. – Раз Господь тебя послал, значит, мы не зря молились! Значит, не хочет он, чтобы злодейства над нами чинились и дальше… Значит есть Он! И всё видит!

Жанна не знала, что ей делать. Она беспомощно оглянулась на Клод, но та смотрела не на женщину, а в низенькое окошко второго этажа, откуда с любопытством выглядывало чрезвычайно чумазое личико маленькой девочки.

Внезапно из-за соседней двери вышел хмурый мужчина в поношенном камзоле, за ним – усталая, неопределенного возраста женщина и целая свора детишек. С другой стороны улицы подбежало ещё несколько человек, и вскоре вокруг прибывшего отряда собралась такая толпа, что растерялся даже Пуланжи.

– Эта Дева защитит нас! – кричала пожилая женщина, не выпуская из рук стремя, на которое опиралась нога Жанны. – Господь послал нам спасение! Молитесь же за неё, молитесь!

– Я ещё ничего не сделала! – робко озиралась по сторонам Жанна.

Но люди протягивали к ней руки, крестились, плакали, и если бы де Вьенн, Пуланжи, Нуйонпон и их оруженосцы не окружили девушку, они бы облепили лошадь со всех сторон, целуя сапоги Жанны, стремена и даже края попоны.

Неизвестно, сколько бы это всё продолжалось, не появись на улице целая процессия во главе с каноником церкви Сен-Катрин, одетым в свои самые торжественные одежды. С величайшим почтением он приветствовал Жанну и во всеуслышанье вознёс хвалу Господу за то, что «укрыл свою посланницу от вражеского взора».

– Видно, потому и должна была Дева явиться из Лотарингских земель, чтобы, пройдя через всю страну и минуя все препоны, доказать любому, кто сомневается, что она есть истинная посланница Божия, который, укрывая и оберегая её, являет нам свою милость и свою волю!

Толпа на улице притихла. И взрослые, и дети во все глаза смотрели на Жанну, которая спокойно сидела на лошади. Первая неловкость прошла, и теперь, после слов священника, она сочла невозможным для себя показывать смущение или неуверенность. Только спешилась и, взяв лошадь под уздцы, пешком последовала за процессией обратно к церкви.

Спутники последовали её примеру. Рыцари и оруженосцы сняли шлемы, а Клод стянула с головы шапку. Задумчиво всматриваясь в лица людей, стоявших вдоль улицы, она ушла в свои мысли, не заметила, как оказалась в самом конце процессии и вздрогнула, почувствовав неожиданное прикосновение к руке.

– Здравствуй, Клод. То есть, Луи, – улыбнулся ей Рене, – ты узнала меня?

– Да, ваша светлость.

– Тсс! Здесь я лучник Рошар. Так меня впредь и называй.

Клод кивнула.

– Как вы добрались? – ласково заглянул ей в лицо герцог. – Надеюсь, никаких происшествий не было?

– Нет, – девушка пожала плечами и усмехнулась. – Почему-то мне кажется, сударь, что их и быть не могло. Нас ведь охраняли всё время, да?

Рене засмеялся.

– Ты так говоришь, как будто это нехорошо.

– Не знаю. Когда заботятся – это всегда хорошо. Но сейчас, после слов святого отца, мне кажется, что это было не совсем честно. С нами и так ничего бы не случилось.

– Кто знает, Луи, кто знает… Иной раз я тоже думаю, что не следует вмешиваться в дела Божьи. Но в другой раз начинает казаться, что воля Его может в том и состоит, чтобы люди сами её предугадывали. Ты об этом не думала?

Клод не ответила. Её чувства к Рене с самой первой встречи словно раздвоились. Она понимала, что молодой господин печется о них не ради забавы, и, пожалуй, на самом деле верит в Жанну и в её миссию. Но вместе с тем что-то её и смущало. Может быть, та свойская манера, которую он принял в общении с ней? С Жанной – там всё понятно: Рене знал её с самого детства и, может быть, знал даже, что в жилах девушки течет дворянская, возможно, очень знатная кровь, а потому видел в ней ровню себе. Но кого он видел в Клод – было непонятно и почему-то пугало. В его присутствии ей всегда хотелось спрятаться или совсем исчезнуть, а лучше всего – не оказываться рядом! Но не отходить же в сторону, в самом деле, когда он идет рядом с какой-то веселой озабоченностью. Он и в церкви во время обедни встал возле Клод, хотя, по её мнению, должен был бы стоять рядом с Жанной. Но молодой герцог прослушал всю мессу молча, ни о чем больше не заговаривая, и девушка немного успокоилась…

– Я задержусь здесь? – спросила она, когда всё закончилось, и каноник пригласил Жанну в свой дом, а все присутствующие потянулись следом.

– Конечно! – как-то азартно улыбнулся Рене.

Он быстро пошел к выходу, однако совсем не ушёл. Завернул за угол, немного постоял, тихо вернулся и, проскользнув в боковой придел, замер, не отрывая глаз от девушки.

Клод подошла к алтарю.

Ей нравилось бывать в церкви одной. Раньше, в Домреми, такая возможность предоставлялась часто, и она подолгу стояла в приделах, не уставая любоваться грубоватыми украшениями оконных переплетов, темноватыми, прокопченными фресками и святыми дарами, расставленными перед алтарем.

Церковь Сен-Катрин была и больше, и красивее, а серебряный ковчежец в реликварии, очень напоминающем соборный шпиль, показался неискушенной девушке творением какой-то неземной красоты!

Молитвенно сложив руки, Клод немного постояла, любуясь спокойным серебряным свечением, потом осмотрелась и вдруг резко присела!

Ей показалось, что кто-то смотрит из дальнего темного угла придела, но разглядывать, кто это, смелости не хватило. Осенив себя крестным знамением, Клод перебралась чуть глубже, размышляя, примерещилось ли ей жутковатое видение, или лучше всё-таки позвать на помощь? Хотя, кричать на всю церковь показалось ей стыдным.

Плиты под ногами прилегали друг к другу как-то странно, и девушка пошарила по ним руками в слабой надежде отыскать кольцо, за которое можно потянуть. Вдруг здесь окажется такой же люк, какой был у них в Домреми? Люди там прятались иногда во время внезапных нападений. И Клод подумала, что ей бы тоже не мешало сейчас спрятаться, потому что в сгустившейся тишине отчетливо послышались чьи-то тихие шаги. «Может, это причетник, или служка какой-нибудь», – укорила она себя за глупую трусость. Но ощупывать плиты не прекратила и почти тотчас почувствовала, что одна из них шатается, а если хорошенько надавить, может и поднимется…

Клод вздрогнула от звука, показавшегося ей оглушительным. Теперь она уже не сомневалась, что в церкви кто-то есть! Этот «кто-то» шел к алтарю, стараясь ступать неслышно, но, кажется, на что-то наступил…

С удвоенной энергией девушка надавила на плиту, та поддалась, повернулась вздыбившись, и рука Клод провалилась в открывшийся люк, а щека больно ударилась о поднявшийся край.

От этого нового повода испугаться да ещё от резкой боли она охнула и чуть не расплакалась, но вдруг осознала, что её провалившаяся рука уперлась в земляной пол под плитой и наткнулась на что-то холодное, металлическое… Ладонь непроизвольно сжалась.... «Силы небесные! – пронеслось в голове у Клод. – Это же меч!».

Осторожно, ещё не представляя, что будет с ним делать, она вытащила клинок – грязный, кое-где проржавевший, но всё ещё крепкий – и замерла, увидев пять выгравированных на клинке крестов… Значит, меч этот не какой-то ненужный, зазубренный или поломанный, который забыли или просто не стали доставать при постройке! Это реликвия, спрятанная здесь давным-давно для каких-то целей, и о ней, возможно, никто не знает…

– Что это у тебя? – спросил голос над самым ухом.

От неожиданности Клод так и подскочила.

Перед ней стоял Рене. Но Рене совсем другой – не тот, каким она привыкла его видеть. Лицо герцога не было ни удивленным, ни озабоченным, ни азартно-веселым. Не было в нём и подходящего случаю удивления. Рене как будто увидел то, что и ожидал, но сам не верит, что всё-таки видит это.

– Я нашла меч.

Клод не знала, испытывает ли она облегчение от того, что незнакомец, ходивший в церкви, оказался Рене, или страх ещё остался, и поэтому её руки мелко дрожат.

– Это меч Мартелла, – незнакомым голосом выговорил герцог. – Когда-то он освободил эти места от сарацинов и основал этот город. А пять крестов – герб Иерусалимского королевства крестоносцев.

– Я не должна была его доставать? – тихо спросила Клод.

– Боюсь, что только ты… – начал было Рене, но голос его застрял в сдавленном от волнения горле.

Девушка посмотрела на клинок. В её руке он словно налился тяжестью, а ржавчина на нём померещилась кровавыми разводами.

– Надо положить его на место.

Она быстро нагнулась, уже не осторожничая, просунула меч в тайник и закрыла его плитой. Потом сказала, не поднимая глаз:

– Я хочу уйти отсюда.

И с удивлением услышала в ответ:

– Я тоже.

ШИНОН

(4 марта 1429 года)

Шинон изо всех других французских городков, выросших возле крупных феодальных замков, выделялся своим особо «подчинённым» положением. Он располагался не «вокруг», не «перед», а «под». И чтобы попасть из городка в замок, нужно было преодолеть довольно крутой подъём по улице, начинавшейся от перекрёстка Гран-Карруа.

Улица эта, как перекладина креста, пролегала по центральной площади Шинона, где на углу, как водится, был возведен колодец, ступени которого служили первой остановкой для любого путника. Не объехала его стороной и Жанна, с той лишь разницей, что напоить коня и умыться самой ей толком не удалось: толпа, встречавшая её в городе, была огромна. Правда, в отличие от совсем уж провинциального Фьербуа, люди здесь вели себя более сдержанно. Большинство словно присматривалось, хотя и доброжелательно. Но раздавались в толпе и крики «Самозванка!», по громкости и нагловатости которых становилось ясно, что кричащим хорошо заплатили.

Нуйонпон на каждый такой крик готов был кидаться с мечом, однако Жанна его удержала: «Они имеют право сомневаться». Сама же, стараясь не обращать ни на что внимания, кое-как освежила лицо ледяной водой и, вскинув глаза на возвышающийся на холме замок, поинтересовалась – где ей можно найти приют до того времени, когда дофин соблаговолит за ней прислать?

Несколько горожан объяснили девушке, как доехать до постоялого двора и увязались следом, якобы показывая дорогу. Остальная же толпа разделилась. Кто-то остался, недоуменно пожимая плечами и думая про себя: «ничего особенного!»; кто-то сразу ушёл, удовлетворенный тем, что честно отработал выплаченное; но большинство, которое ожидало чуда и не желало от него отказываться, двинулось к постоялому двору, гадая, что же будет дальше?

Ещё из Фьербуа, вместо того, чтобы как следует выспаться, Жанна написала дофину письмо.

Очень длинное, очень подробное, потому что в нём она, как могла, пыталась объяснить, когда и как уверовала, что спасение Франции может прийти только от неё. Что воля Божия, сначала едва осознанная и ничем не подкреплённая, утвердилась в сознании благодаря Клод – этой чистой душе и подлинной Господней посланнице, которая так чиста, что не посмеет взять в руки меч. Но что она, Жанна, не просто готова воевать за дофина, но и может сделать это не хуже любого другого воина, потому что по воле Божьей училась этому с детства.

Девушка до рассвета просидела в полутемной комнатке капелланова дома, ругаясь на непривычные к подобной работе руки, которые, по её мнению, могли бы выводить буквы не так коряво. Но она старалась изо всех сил, потому что доверить тысячу раз продуманное обращение к дофину каким-то другим рукам уже не могла. Разве что Клод. Но та не умела писать…

Зато само это письмо Жанна начала именно из-за Клод!

Во время скромного обеда она заметила синяк на щеке подруги и оттащила её в сторону выяснять – в чём дело? Клод долго отнекивалась, но Жанна настаивала, и, в конце концов, стыдливо прикрывая ушиб, Клод была вынуждена рассказать, что, осматривая церковь, споткнулась, упала и ударилась щекой. Она надеялась, что расспросы на этом закончатся, однако Жанну провести было не просто. Во всяком случае, для Клод. Сразу заметив смущение и отводимые в сторону глаза, Жанна потребовала подробного рассказа и узнала-таки про меч. А узнав, переменилась в лице, чем-то став похожей на Рене, когда он увидел в руке Клод клинок.

– Это же знак, – прошептала Жанна. – Господь снова шлёт нам своё благословение! Меч Мартелла-освободителя! Помнишь? Падре Мигель нам о нём рассказывал?!

– Нет, – буркнула Клод, отворачиваясь.

Но Жанна, охваченная новыми мыслями, ничего уже не замечала!

– Воистину, Клод, тобой движет десница Божия! Мы должны снова достать этот меч! Я приеду к дофину с доказательством своей миссии – с мечом освободителем!

Но Клод внезапно схватила её за руку.

– Ты не должна ехать к нему с оружием в руках! Может быть, всё ещё обойдется… Может, хватит и одного твоего присутствия. Но, конечно, если дофин пожелает, чтобы ты вышла на поле боя, тогда – да… Тогда ты можешь послать кого-нибудь, чтобы меч снова достали… но только не теперь! Поверь мне, Жанна! Сейчас ты не должна!

Она смотрела так горько. И была словно напугана отказом, ещё не прозвучавшим. Хотелось ей возразить, сказать, что меч-символ не обязательно должен стать оружием! Но Жанна спорить не стала. Более того – хоть и с сожалением – отказалась всё же от своей затеи, решив, что прислать за мечом, действительно, можно и потом, ведь главное – явленный знак! Это уже свершилось, и никто этого не отнимет.

А потом решила написать письмо…

Рано утром один из лучников, приехавших с Рене, забрал обернутое грубоватым шнурком и запечатанное монастырской печатью послание, чтобы пуститься с ним в путь немедленно, опережая отряд, значительно выросший за счет солдат молодого герцога. И Жанна, которая считала, что составленное ею письмо убедительнее быть уже не может, чуть позже пустилась в путь нисколько не сомневаясь: в Шиноне, прямо у въездных ворот, её обязательно будут дожидаться люди, посланные дофином!

Увы… Хоть и говорят, что в мечту надо верить, но вера эта не всегда оправдывается. Или оправдывается не так, как виделось в мечтах.

В толпе, собравшейся встретить приехавшую Жанну, не было ни одного представителя от двора дофина. Как не было вообще никаких представителей власти.

Но девушка только упрямо тряхнула головой, отгоняя лёгкие надежды. Не так – значит, получится как-нибудь по-другому. Поэтому, добравшись до постоялого двора, сразу прошла в свою комнату и села на стул, готовая ждать столько, сколько понадобится…

ШИНОНСКИЙ ЗАМОК

(днями ранее)

– Ах, какая неосторожная, какая торопливая девочка!

Мадам Иоланда отодвинула в сторону письмо, написанное Жанной, и взяла чистый лист.

Старательно копируя чужие буквы, начала выводить первые строки нового письма. «Любезному Господину моему, дофину Франции…»

Она знала, что делает.

Тому лучнику, что привёз послание Девы, Рене строго-настрого велел передать его только в руки герцогини Анжуйской. И теперь мадам Иоланда готова была благословлять эту заботливую предосторожность сына! Жанна слишком откровенно написала о Клод, про которую здесь, при дворе, никому пока не следовало знать. Особенно теперь, когда от одних только разговоров про Деву споры в королевском совете едва не переходили в рукопашную!

«Потом, всё потом», – твердила себе герцогиня, сидя на специально созванном по этому вопросу совещании и раздраженно слушая, как наученные Ла Тремуем королевские советники с пеной у рта доказывали недопустимость аудиенции для «какой-то крестьянки»! Она знала, что последнее слово скажет сама. И знала, что к этому слову Шарль прислушается: уж и так он косит в её сторону то вопросительно, то с досадой – почему, дескать, матушка молчит? Но она не встанет со своим словом до тех пор, пока противная сторона не выдаст все аргументы до последнего. А вот потом её светлость опровергнет их доводы по всем пунктам и выдвинет свои.

Что-что, а убеждать мадам Иоланда умела. Особенно когда располагала неопровержимыми фактами

Раненный в «селедочной битве» Бастард слал ей донесения так же часто, как и дофину, с той лишь разницей, что дофину шли сухие отчёты, а герцогиня получала то, что можно было бы назвать криком души. В итоге на руках у неё оказывались не только цифры и сводки о потерях и тратах, но и сведения о настроениях в Орлеане, полученные из первых рук.

Из-за возросших расходов на военные нужды возросла и талья¹³, что не замедлило сказаться на состоянии горожан, и без того достаточно угнетённых. А расходы всё росли. Война требовала себя содержать, словно балованная куртизанка. Отказываясь от потребностей мирного времени, люди были вынуждены расплачиваться за покупку стрел для арбалетов, за устройство бомбард, за усиление дозоров, за содержание лазутчиков и лазутчиц, отслеживающих передвижения войск противника. Если же добавить сюда непомерные цены, которые заламывали крестьяне, пробирающиеся в осажденный город со скудным провиантом, то сумма становилась просто невероятной!

Разумеется, в городе стало зреть недовольство. И, разумеется, недовольство это как гнойный нарыв должно было где-то прорваться.

О том, где и как оно прорвалось, известие пришло совсем недавно, и мадам Иоланда подозревала, что без содействия Ла Тремуя тут не обошлось. Но, осторожная, как всегда, она не стала поднимать скандала сразу – выждала время. И вот теперь – как раз накануне приезда Девы – эта её сдержанность должна была принести желаемые плоды и стать большой неожиданностью для господ, уже списавших её со счёта.

Герцогиня обвела глазами собравшихся.

До чего же мерзким стал двор Шарля без неё! Даже здесь, на королевском совете, главенствующие приоритеты выпирали во всей своей неприглядности.

Прямо возле дофина сидел внимательный, как голодный шакал, Ла Тремуй. Рядом пристроился услужливый де Герсон, который после неудачи на Констанцском соборе – где он тщетно требовал возмездия за смерть Луи Орлеанского – сначала как-то сник, а потом снова воспрял духом и возник возле трона, только что хвостом не виляя перед Ла Тремуем. «Не сомневаюсь, что этот ловкий пройдоха выставился перед Герсоном главным подстрекателем убийства герцога Бургундского, чем и заслужил такую преданность, – подумала мадам Иоланда. – И дурачок Герсон теперь готов для него каштаны из огня доставать, думая при этом, что служит благому делу».

Возле де Герсона, задрав голову к выступающему перед собранием монаху Сегену, согласно кивал профессор теологии Гийом Эмери. Уж этого точно позвали за его прагматизм. При дворе уже не найдется человека, который бы ни разу не слышал добротно обоснованных утверждений этого богослова о недопустимости обращений ко всякого рода сомнительным прорицателям. Они-де в большинстве своём наущены дьяволом, поэтому каждого следует проверять с пристрастием и крайне жестко, так, чтобы ни малейшего сомнения в их чистоте не осталось. Все отлично знали, что Эмери открыто порицал пристрастия герцогини Анжуйской к «неформальной теологии», и отлично понимали, почему профессор был вызван на это совещание. Он и Сегену едва ли не вслух поддакивал лишь потому, что тот почти слово в слово повторял доводы самого Эмери, ловко подвязывая их к текущему моменту. По словам преподобного бенедектинца, принять Жанну означало, прежде всего, провести тщательную проверку подлинности её слов, а это, в свою очередь, отнимало время, которого и так уже не хватает.

– Люди в Орлеане на пределе! – потрясал сухим указательным пальцем монах. – Им наши надежды на это якобы чудо непонятны так же, как умирающему непонятно желание близких купить ему новую кровать! Если кому-то при дворе угодно таким образом поднять дух осажденным, пускай позовёт одного из тех многочисленных провидцев, коих в Шиноне приветили в количестве явно большем, чем требуется! Но лично мне кажется, что в Орлеане ждут от нас чего-то другого – более существенного!

Глаза мадам Иоланды, блуждавшие по залу, тяжело и недобро остановились на Сегене.

«Кому-то при дворе…».

Намёк был столь прозрачен, что многие почти машинально повернули к ней головы, но тут же смущенно опустили глаза: кто знает, насколько мадам ещё в силе, а им, как Сегену, Ла Тремуй не покровительствует. И только сам царедворец еле заметно усмехнулся и посмотрел в глаза герцогине с открытым вызовом.

«Чёрт бы тебя побрал, вместе с твоими прикормышами! – холодно подумала она, переводя взгляд на возвышение, где сидел дофин.

Мадам Иоланда нарочно не села туда же, хотя её место всегда было возле Шарля. Но на его молчаливый приглашающий жест она даже не ответила, а прошла вдоль длинного стола, за которым уже сидели в полном составе и друзья, и враги, к самому дальнему его краю, где понуро пристроились господа де Виллар и дю Тийе.

Этих двоих Бастард прислал в Шинон, чтобы подробнее разузнать, что за Дева едет к дофину. Но сегодня они станут ещё и свидетелями обвинений, которые мадам Иоланда намерена выдвинуть, и их вид – эти впалые щеки и потухшие без надежды глаза – явятся необходимым наглядным укором забывшемуся Шарлю.

Герцогиня с надеждой посмотрела на «друзей». Ришемон, Алансон, де Гокур… Первый – отстранен и обижен, второй – связан честным словом, а третий хоть и сражался до последнего дня, но уже и сам, кажется, не понимает – для кого и за что?

Он, да ещё Ла Ир не то что разговоры – одни только намеки на мирные переговоры с Бургундией воспринимают, как пощечины. А Гокур – еще и потому, что стоял у истоков этой войны, командуя гарнизоном Арфлёра в том памятном пятнадцатом году, когда Монмут развязал свою военную кампанию.

Три года назад доблестного капитана выкупили из плена у герцога Бэдфордского за двадцать тысяч экю золотом, и господин де Гокур, не так давно занимавший должность камергера герцога Орлеанского, первым делом кинулся под знамена своего бывшего сюзерена, то есть к Жану Бастарду. Победа при Монтаржи добавила славы его послужному списку, и теперь, приехав из Орлеана вместо раненного Дюнуа, Гокуру не стыдно было смотреть в глаза окружающим.

Тем растеряннее он выглядел на этом совете, не зная, чем возразить на слова вроде бы верные по форме, но далекие от реальности по смыслу.

– Орлеан устал от войны! И единственное, что может принять как чудо – это возвращение к миру и покою! – не унимался Сеген. – Чем тратить время на пустопорожние споры о какой-то крестьянке, не лучше было бы озаботиться поиском иных путей для скорейшего решения проблем этого несчастного города – нашего последнего оплота!

Ну, всё! Вот теперь – довольно!

Мадам Иоланда шумно вздохнула, подавила зевок, не слишком, впрочем, скрывая его от окружающих, и демонстративно отвернулась к окну с видом человека, смертельно скучающего.

Де Сеген остановился.

– Вижу, вашей светлости слушать меня неинтересно? – спросил он ядовито.

– Отчего же? – герцогиня, не поворачивая к нему головы, пожала плечами. – Мне было очень интересно до тех пор пока вы не стали повторяться.

Монах с достоинством поджал губы.

– Рад, мадам, что вам было интересно хоть немного.

– И даже не немного, святой отец. Мне было безумно интересно наблюдать, как ловко вы прикрыли ворохом красивых фраз тот факт, что к Филиппу Бургундскому в обход совета уже было отправлено посольство – якобы от жителей Орлеана – с просьбой взять город под свою руку. Вероятно, господин Ла Тремуй нашел самый короткий и лёгкий путь решения проблемы, но не имея возможности добиться от нашего короля прямого согласия на начало мирных переговоров с Бургундией, решил зайти с другой стороны. Пусть даже и ценой смертельного оскорбления, которое он нанёс командующему обороной города.

Рыцари за столом возмущенно загалдели, переглядываясь и спрашивая друг у друга, правда ли то, что они только что услышали? Так что пришлось и дофину вслед за ними повернуться к Ла Тремую с вопросом:

– Это правда? Посольство действительно отправлено?

Ла Тремуй неопределённо фыркнул.

– Полагаю – да, раз герцогиня говорит об этом так уверенно… Но, с другой стороны, я вполне могу понять старейшин: для них это – жест отчаяния, ваше величество. Расходы на оборону растут, командующий ранен и не может защищать город с полной отдачей. Кроме того, герцог Филипп в известном смысле городу не чужой, являясь родственником законному сюзерену. Обращение к нему за помощью должно стать для Бастарда скорее облегчением…

– А эти господа уверяют, что оно стало оскорблением!

Мадам Иоланда положила руку на стол по направлению к господам де Виллару и дю Тийе, настороженно притихших на своих местах. Их вообще-то прислали сюда по другому поводу, но если попутно прояснится вопрос об обращении за помощью к Филиппу Бургундскому – тоже будет неплохо.

– Они уверены – город можно отстоять, и Жан Бастард вполне способен сделать это даже со своим ранением.

– Вероятно, у городских старейшин другое мнение на этот счет, – преувеличенно любезно заметил Ла Тремуй.

– И поэтому они посылают не кого-то из своих рядов, а господина д'Орги – бывшего соратника мессира де Ла Тремуя по службе старому Филиппу Бургундскому? – холодно улыбнулась мадам Иоланда.

Де Гокур хлопнул рукой по столу.

– Так я и знал!

Он осмотрел присутствующих с таким видом, с каким обычно балаганный «хор» объявляет комическую сцену.

– То-то Дюнуа так удивлялся, почему именно этот господин? Да и вообще – почему? Ведь он удерживает город! Пусть тяжело, но удерживает. Однако теперь мне будет, чем его «утешить».

С ударением на последнем слове Гокур окинул Ла Тремуя крайне выразительным взглядом и отвернулся. А среди рыцарей за столом снова поднялся тихий ропот.

– Я разберусь с этим.

Дофин тяжело и незнакомо посмотрел мадам Иоланде в глаза, чем немало её озадачил.

– Чуть позже… разберусь.

Прежде он никогда так не смотрел. И герцогине понадобилось время, чтобы «переварить» этот взгляд.

– Разумеется, вы правы, сир, – слегка поклонилась она, – разумеется, позже, потому что сегодня нас здесь собрала другая забота. Мне кажется, девушка, которая пришла…

Но тут взвился с места не желающий сдаваться Ла Тремуй.

– Девушка, которая пришла, как раз и могла стать косвенной причиной обращения к Филиппу! – зло перебил он. – Возможно, даже до Орлеана дошли слухи о пагубном пристрастии герцогини Анжуйской ко всякого рода шарлатанам, и весть ещё об одной «Божьей посланнице» просто заставила их бессильно опустить руки! И отправить к Филиппу людей, послуживших когда-то верой и правдой Бургундскому дому, чтобы добиться у него доверия не сказками о чудесах, а напоминанием о реальных заслугах!

– Эй! Не забывайтесь, сударь! – рыкнул со своего места Ла Ир.

Но мадам Иоланда лишь устало прикрыла глаза.

– Похоже, господин Ла Тремуй не может убеждать, не оскорбляя. Но сегодня подобное оскорбление я уже пропустила мимо ушей. И готова пропустить снова, если граф объяснит, почему так уверен, что девушка, которую все называю Девой из пророчества, шарлатанка?

Ла Тремуй раскрыл было рот, но, мгновенно оценив расставленную ловушку, едва не заскрежетал зубами от злости.

Догадалась ли мадам Иоланда, что он знает о её причастности к явлению Девы, или нет – неизвестно. Но своим вопросом руки ему она повязала крепко!

Слишком долго владея информацией, Ла Тремуй привык думать об этом деле с позиций своего знания. Но сейчас его знаниям грош цена! Не объявлять же во всеуслышание, что он много лет догадывался о подготовке такой, право слово, еретической мистификации, но ни разу ни словом, ни делом не попытался её предотвратить! Да и с доказательствами могла выйти неловкость: пришлось бы тащить на свет странноватое и явно неприглядное поручение королевы Изабо, а этого дофин никогда не простит. Так что как ни крути, но придется признавать поражение и слегка снизить тон, пока его крепкие позиции не зашатались.

– Я не уверен, мадам, – изображая то ли смущение, то ли смиренную терпеливость, пробормотал Ла Тремуй. – Я ни в чем не уверен. Ни в чём. Потому что несу тяжелое бремя ответственности перед моим королём и не могу позволить себе так же благодушно, как вы, принимать на веру то, что требует тщательной проверки.

– Но девушка уже сумела произвести впечатление на Карла Лотарингского, не говоря уже о коменданте Вокулёрской крепости, – тут мадам Иоланда впервые обратилась прямо к Шарлю, – Единственной крепости в восточных областях, которая сохранила верность вашему величеству. Неужели преданная служба её коменданта не стоит того, чтобы эту девушку хотя бы принять, как он того просит?!

Шарль, набычившись, взглянул на герцогиню.

– Господин де Ла Тремуй служит мне так же преданно, – раздельно выговорил он.

И лицо мадам Иоланды потемнело…

Шарлю не нравилось всё, что здесь происходило.

Ему надоело разрывать себя на части ради той вражды, которую вели «матушка» и первый советник. И вообще надоело быть этаким неодушевлённым «яблоком раздора». Вырывая его друг у друга из рук, они показывали зубы, старались откусить для себя часть побольше, чтобы не оставить сопернику ничего, и не замечали, что от их укусов в первую очередь больно самому Шарлю.

Да, возможно, Ла Тремуй не настолько предан, как желает показать. Скорей всего устраивает какие-то свои дела. Но разве мадам герцогиня не такова же?!

Шарлю не следовало так унижаться и каяться десять лет назад после убийства герцога Бургундского. Разочарованный взгляд «матушки» до сих пор стоял перед глазами. И чем более явными становились признаки того, что Европа обо всём забыла, тем более раздражающим становился этот взгляд.

«Я не прежний ребенок, – твердил себе дофин. – Я умею принимать взвешенные решения". Но стоило мадам Иоланде появиться рядом и заговорить – неважно о чём: о политике ли, о делах при дворе, или о его собственной семье – как что-то внутри непроизвольно сжималось, признавая, что права, права, она снова во всём права! Её советы всегда действенны, помощь – существенна, и всё бы ничего, кабы не это разочарованное сожаление, застрявшее во взоре!

Его отголосок теперь мерещился Шарлю у всех: у Дю Шастеля, у Ла Ира и даже у собственной жены, которая говорит, что сочувствует… всегда сочувствует, а на деле наверняка разочарована так же, как и её мать! Недавно Мари спросила, почему Шарль с ней больше не нежен, и в первое мгновение он смутился. Но тут же снова увидел… А потом почти прокричал:

– Я теряю королевство, мадам!

И в ответ услышал:

– Я сожалею…

А этим сожалением, черт его раздери, Шарль сыт уже по горло!

На том мосту, где он отдал приказ об убийстве герцога Бургундского, на него смотрели с ожиданием и надеждой. И никаких упреков или сочувствий, потому что правителя нельзя жалеть или осуждать!

Вот Ла Тремуй – он всё понимает, хотя и пройдоха, каких мало. Но, может, потому и понимает, что пройдоха? В любом случае, его настороженное выжидание удобного момента всегда и во всём Шарлю куда милее всех этих сожалений. Он прекрасно осознает чего ждет Ла Тремуй – его монаршей милости. И это приятно! Это как раз то, что поднимает «Буржского королька» до положения короля!

А взгляды, которые дарит Катрин де Ла Тремуй – вообще одурманивают до самозабвения!

С некоторых пор Шарль вдруг начал находить особую прелесть в этих нагловатых, как вызов на турнир, взорах! Дарила их не одна только мадам Катрин, но и некоторые фрейлины при дворе его жены. Красивые дочери знатных семейств… Мог ли прежний забитый мальчик мечтать когда-либо о таком внимании? Это не постное сочувствие Мари – это преклонение перед властью и силой, которое словно хорошая свита в той же мере необходимо королю, в какой не нужны ему порицание и жалость.

«Я не прежний ребенок!».

Однако, когда известие о «селедочной битве» дошло до Шинона, он целую ночь просидел в своих покоях, дрожа от страха. Казалось, что прямо утром к замку подъедет другой гонец – уже с английскими леопардами на камзоле – и объявит, что Орлеан пал…

«Матушка, матушка, спаси меня!», – всхлипывал Шарль, зарываясь лицом в подобранные к подбородку колени.

Ах, если бы она пришла, как раньше! Или хотя бы прислала к нему Танги… Преданного Танги, который спас его когда-то из захваченного Парижа…

Но утром никакого гонца не было, а мадам Иоланда была слишком занята: писала какие-то письма и всё совещалась, совещалась, совещалась… Пришёл только Ла Тремуй. И снова предложил мирные переговоры с Бургундцем, говоря, что это есть хоть какой-то путь к спасению…

Не самый лучший выход, учитывая все обстоятельства, однако, на фоне ночных страхов это действительно показалось разумной мыслью.

– Да, да, да! – закивал тогда Шарль.

Но тут же порывисто схватил Ла Тремуя за руку.

– Нет… подождите…

«Надо посоветоваться с матушкой», – едва не вырвалось у него. И Ла Тремуй это понял. И не сдержал презрения, тенью промелькнувшего по его лицу.

Вот тогда Шарлю всё окончательно и перестало нравиться.

Хорошо, что приехал Алансон, с которым можно было поговорить хотя бы по-дружески. Но герцог был связан по рукам и ногам своим выкупом и помочь ничем не мог.

И тут – о чудо! – появляется эта девушка!

Шарль сразу понял, какой драгоценный шанс дарит ему Судьба. И дело было не только в спасении. Помешанная на всяких кудесниках матушка, наверняка станет ратовать за эту девицу, даже невзирая на её плебейское происхождение. А Ла Тремуй, чьи планы в этом случае полетят к черту, конечно же, станет возражать. Шарль даст им возможность сцепиться друг с другом открыто, а потом поступит как истинный король – не уступит никому! То есть девушку он обязательно примет, потому что не дурак: понимает, каким мощным стимулом может стать её «божественное» призвание!.. И выслушает, и обязательно при всех, но так, чтобы ни матушка, ни Ла Тремуй не смогли бы торжествовать!

Он и на это совещание согласился, чтобы конфликт выглядел ярче. И позволил обеим враждующим сторонам пригласить своих сторонников, чтобы более чётко определились границы «за» и «против». И даже «Соломоново решение» приготовил…

Тут спасибо Алансону – это он подсказал отличный розыгрыш с переодеванием. Вроде бы и развлечение, но в то же время – и проверка. Шарль хохотал, как безумный, когда герцог изложил свой план, и даже предложил подучить как-нибудь эту девицу «найти» его в толпе, чтобы утереть всем нос. Но сам же от этой идеи и отказался.

– Сначала посмотрю на неё, – сказал он, сделавшись вдруг серьёзным. – Если девица сумеет быть убедительной сама по себе, то я поверю, что Господь желает мне помощи. А если она глупа, как все эти крестьянки, которые считают, что несколько лишних молитв за день делают их всевидящими, то пусть сгорит в адском огне вместе со всеми своими планами, каковы бы они ни были! Я не матушка, чтобы привечать всех, кому взбредет на ум говорить от имени Господа.

Да, он не матушка. Он не стал «делать лицо», как она, когда явилась на это совещание. Молча слушал де Сегена и терпеливо ждал, когда конфликт разгорится во всей красе, чтобы одним махом уравновесить обе стороны.

Но известие о посольстве, отправленном к Филиппу Бургундскому из Орлеана стало новостью более чем неприятной!

Шарль готов был терпеть Ла Тремуя за его угодливое ВЫЖИДАНИЕ королевской милости, без которой тот не смеет ни шагу ступить. Но проявлять инициативу за его спиной – это уже из разряда действий по другим правилам!

Да и матушка своими разоблачениями добилась совсем не того эффекта, которого желала. Она ведь не сию минуту узнала о посольстве, но предпочитала молчать и дожидаться удобного момента ради собственной победы, но никак не ради его, Шарля, интересов!

«Я разберусь», – процедил он сквозь зубы, зло ощущая, что матушка снова загоняет его в привычное стойло неуверенности перед всеми этими рыцарями, большинство из которых Ла Тремуя и без того не жаловало. «Разберусь… позже…». – добавил он, надеясь вернуть себе преимущество. Но она заговорила снова, заговорила, обращаясь прямо к нему тем победным тоном, который он так хорошо знал, и давила, добивала своего противника тем, к чему рыцари, сидящие за столом, особенно чутки: «единственная верная вам крепость…», «преданно служащий комендант…». Да, да, черт побери! Всё это он и сам понимает! Но зачем она снова ведет себя с ним как с ребенком, которого следует учить и учить?! Проклятье! Теперь согласие принять эту девицу будет выглядеть как уступка ей!

И хотя на Ла Тремуя он был страшно зол, Шарль все же выдавил из себя:

– Господин де Ла Тремуй тоже служит мне преданно…

Исключительно ради того, чтобы не дать матушке чувствовать себя победительницей.

Лицо мадам Иоланды потемнело.

– Не стану спорить, сир, – произнесла она ледяным тоном. – Но раз уж вы преданность господина де Ла Тремуя ставите выше любой другой, не могу не спросить, готовы ли ваше величество так же уверенно ответствовать Господу, когда он спросит, почему преданность своего советника вы предпочли его воле?

Кадык дофина нервно дернулся.

– Я готов ответить, мадам: потому что волю Господа нашего ставлю превыше любой другой.

Он помолчал и с нажимом добавил:

– Любой другой… Поэтому вопрос о том, принимать или не принимать эту девицу, перед нами больше не стоит – я решил, что приму её. Однако проверить – та ли она, за кого себя выдаёт, следует так же тщательно, как вы сами, матушка, проверяли причастность моего советника к орлеанскому посольству. С той лишь разницей, что сделать это следует открыто, при всём дворе.

Шарль с удовлетворением отметил, как красные пятна на лице герцогини словно растворяются в мертвенной бледности, и списал эту бледность на то, что герцогиня, наконец, поняла: он уже не прежний доверчивый мальчик, которого нужно воспитывать и воспитывать. Он вполне в состоянии РАЗОБРАТЬСЯ. И разобраться во всём, даже в её далеко идущих планах.

– Вы же не станете возражать против легкого розыгрыша, мадам?

– Если он не унизит ни Господа нашего, ни помазанника Его, то не буду.

– Не унизит.

Шарль поднялся.

– Желание короля не быть обманутым не унизительно. Куда хуже беспечная доверчивость, не так ли?

Он обвел взглядом присутствующих и, чувствуя, как возвращается к нему прежняя уверенность, возвестил:

– Для начала отправьте к этой девице каких-нибудь сведущих богословов, и, если они сочтут возможным, пригласите её во дворец. Моему двору необходимо развлечение – это на тот случай, если она всё-таки окажется шарлатанкой. Но ещё больше все мы нуждаемся в надежде и вере. И я благословлю день, в который она явится, если девушка эта принесет нам и то, и другое.

Мадам Иоланда поклонилась без улыбки, а Ла Тремуй забормотал что-то о мудрости, но Шарль уже не слушал и не смотрел. Ещё раз проскользив взглядом вокруг стола и словно пригнув этим взглядом головы присутствующих, он заложил руки за спину и пошел из зала, уговаривая себя, что победил.

ШИНОН

(7 марта 1429 года)

Явившийся в Шинон из Тура причетник монастыря августинцев преподобный Жан Паскерель всю жизнь истово верил в Бога.

Причём вера его была столь неколебима, что даже в страшном пятнадцатом году, оплакивая со своей сестрой её мужа, погибшего на Азенкурском поле, и услышав от неё, что Господь, наверное, отвернулся от них насовсем, господин Паскерель забыл о всяком сочувствии и накричал на сестру. «Замысел Господень человечьим умом не охватить! Нет жизни без испытаний, но каждому отчаянию положена надежда, за которую потом и воздается справедливостью! Раз выпали тебе испытания, терпи и надейся! И жди… Господь ко всем милостив».

С таким же негодованием он обрывал и разговоры о том, что Монмут, благодаря исключительно безгрешной набожности, пользуется особенным расположением Всевышнего и потому одерживает свои победы. «Чушь! – восклицал отец Паскерель, обращаясь к говорившим. – Можно подумать, что вы, судари, воспылав любовью к вашему указательному пальцу, удостоверяющему, что вы есть вы¹⁴, сунете в огонь ваш же мизинец только для того, чтобы указательный вольготней чувствовал себя на вашей ладони! Ведь не сунете, верно? Почему же вы считаете, что Господь наш станет уничтожать одних, верующих в его покровительство и защиту, в угоду другим, верующим якобы сильнее? Думаете, ему менее больно опускать нас в горнило войны, чем вам свою руку в огонь?! Не-ет! И как для того, чтобы сунуть руку в огонь, нужны особые причины, так и для наших испытаний есть, наверняка, побуждение великое и необходимое».

Будучи человеком последовательным, преподобный Паскерель искренне верил, что злые чувства пятнают душу так же необратимо, как и нераскаянные грехи. Так, услышав о бесславной смерти Монмута, он не проявил никаких признаков радости, не ликовал и не возносил небу благодарственные молитвы. С христианским милосердием пожалел вражеского короля, как любого другого умершего, и мысленно отпустил ему все грехи перед Францией.

«Всякий достоин сочувствия, если он был человеком, пил молоко матери и когда-то, ещё несмышлёным ребенком, впервые поднял руку для крестного знамения. До этого мгновения он был истинным творением Божьим, а всё, что потом – лишь следствие его добродетелей и грехов. Но, чего бы ни было больше, сожаления достойна и потеря праведника, и сошедшая в ад душа заблудшего».

За такие разговоры отца Паскереля глубоко уважали. Но когда однажды кто-то сказал, что видно сам Господь шепчет ему в уши, преподобный снова пришел в негодование. «Шептать может сосед с улицы или приятель, служащий у бальи! Нам же даны чувства, чтобы осознавать присутствие Всевышней силы в каждом вздохе, и разум, чтобы отделять зерна от плевел. Но ни видеть лик Господа, ни слышать глас Его ни один смертный не может!».

Поэтому никто из знавших преподобного не удивился, когда стало известно, что имя отца Паскереля внесено в короткий список тщательно отобранных лиц, которым следовало навестить Жанну на постоялом дворе и решить, достойна ли она быть приглашенной к дофину. Причём проголосовали за преподобного и сторонники, и противники Девы.

«Паскерель славится своей неподкупностью, – решили они, – так что, если выскажется «за» или «против», никто никакой предвзятости не заподозрит, и всё наше посольство будет выглядеть вполне независимо».

Сам же преподобный перед своей миссией старался ни к чему конкретному не готовиться, по опыту зная, как суетна и тороплива бывает людская молва. «Посмотрю сам», – решил он, мудро подавив в себе как сомнения, так и надежду, и, дождавшись положенного часа, отправился вместе с другими на постоялый двор.

* * *

Комиссия, призванная решить вопрос о Жанне, подобралась довольно пёстрая, хотя некоторая система в подборе кандидатов всё же прослеживалась. Священнослужители, схоласты, теологи и ярые противники всякого рода ереси, с одной стороны, полагали себя людьми особо компетентными, но с другой – хорошо понимали, что выбраны были лишь благодаря их не самому значительному положению при дворе, чтобы, в случае чего, комиссия не казалась бы слишком официальной. Поэтому подспудно каждому хотелось продемонстрировать свою значимость и обнаружить что-то из ряда вон выходящее, чтобы порадовать высокого покровителя, доверившего им столь важное дело. Сторонники герцогини Анжуйской шли с твердой предрасположенностью обнаружить чудо, тогда как сторонники господина де Ла Тремуя заранее готовились разоблачать шарлатанство.

Однако, пройдя один за другим в комнату, отведенную Жанне, нагибаясь и словно кланяясь под низкой дверью, все они вдруг поняли, что не знают, как быть дальше? И дело оказалось не в том, что поднявшаяся им навстречу девушка совсем не походила на крестьянку, несмотря на загорелое, слегка обветренное лицо: внутреннее благородство такой мелочью не скроешь. Но толпа, собравшаяся у входа, независимо он предубеждений поразила пришедших отчаянной затаённой надеждой во взорах. Каждому вдруг пришло на ум, что явившаяся девушка, действительно, последнее, что им осталось, и признать или не признать – не самое трудное. Но – что потом?

Сама же Жанна тоже не знала, как ей себя вести. Комиссия, конечно, являлась хоть каким-то шагом ей навстречу, но девушка была уверена, что говорить должна только с дофином, поэтому недоуменно смотрела на ученых мужей, пришедших неизвестно с какими полномочиями…

Молчание в комнате грозило затянуться, поэтому Жан Паскерель взял на себя смелость выступить вперёд и, ласково улыбнувшись, произнес:

– Дитя, весть о твоём счастливом путешествии по захваченным землям дошла до нас, смущая многих надеждой на Божье благословение. Мы здесь затем, чтобы разобраться в этом вопросе и спросить, как на исповеди – правдивы ли слухи о тебе?

Недоумение на лице Жанны сменилось полным непониманием.

– Правдивы ли слухи? О чём?! О моём счастливом путешествии? Но что вам ещё нужно, святой отец, кроме того, что я здесь, живая и невредимая?!

– О тебе говорят как о Лотарингской Деве из пророчества, – не смутился Паскерель. – Про эти слухи мы и пришли узнать.

– А того, что она дошла сюда из Лотарингии, вам мало? – сурово сдвинул брови стоящий за Жанной Пуланжи.

– Мы пришли говорить с этой девушкой без посредников, сударь, – высокомерно заявил увязавшийся за комиссией де Сеген.

– Так же и я желаю говорить с дофином без посредников, – хмуро заметила Жанна. – То, что я должна сказать, предназначается только ему, но никак не вам! А про слухи спрашивайте у других. Я себя Девой не называла, но готова принять это звание, как только передам Божью волю дофину, а затем и выполню её.

– Однако без нашего одобрения тебя к королю не пустят, – с полным сознанием собственной власти над девушкой процедил Сеген.

– Гореть тебе в аду, монах, если ты её не пустишь! – схватился за меч Пуланжи, которому кровь бросилась в лицо. – Эту девушку прислал Господь, и не тебе препятствовать Его воле, когда даже господин де Бодрикур уверовал настолько, что просит за неё!

– Если господин де Бодрикур был околдован дьявольскими кознями, в том беда небольшая, – осенил себя крестным знамением Сеген. – Гораздо хуже, если так же будет околдован наш король, которого эта девушка до сих пор именует дофином.

– Он не обидится на это, когда услышит то, что я должна ему передать, – посмотрела в глаза Сегену Жанна.

– Но если это слова Божии, почему ты не хочешь сказать их сначала нам? – ласково спросил Паскерель.

– А разве дофин доверяет вам читать письма от других государей прежде него самого?

Отец Паскерель посмотрел на девушку с уважением. И судя по тихому ропоту за спиной, слова её произвели впечатление и на других членов комиссии.

– Слышали, святой отец? Похоже, эта девушка, которая так не любит посредников, уверяет нас, что сама является посредницей между Господом и нашим королём! – усмехнулся Сеген.

Как раз сейчас он рассчитывал получить горячую поддержку со стороны Паскереля.

Но монах задумчиво молчал.

– Выходит, она слышит глас Божий так же отчётливо, как наш с вами, – надавил Сеген.

– Кто знает… – прозвучал неожиданный ответ. – Святые пророки говорили, что слышали, и мы теперь почитаем врагами тех, кто подвергал их слова сомнению.

– Но как же так? – начал было Сеген, однако Паскерель продолжил, не обращая на него никакого внимания:

– Вижу, дитя, что тайна, доверенная тебе, велика и тяжела. И, конечно же, никто не смеет заставлять тебя доверить нам то, что предназначено только королю. Но отец Сеген прав: без вердикта этой комиссии двери в замок перед тобой не раскроются.

– Тогда исповедайте меня, святой отец, – сказала Жанна. – На исповеди не лгут, и я вам тоже не солгу.

Паскерель со странной улыбкой обвёл присутствующих взглядом.

– Ты меня опередила… Я сам собирался предложить тебе исповедаться одному из нас, и благодарен, что ты выбрала меня. Надеюсь, никто из братьев не станет возражать против такого исхода?

Сидевший в самом тёмном углу комнаты тихий и незаметный Нуйонпон выразительно поднялся, и возражений, даже если они в ком-то и зрели, не оказалось. Только обескураженный де Сеген, прежде чем покинуть комнату одним из последних, зло и нарочно толкнул поравнявшегося с ним в дверях Пуланжи. Однако рыцарь удивил святого отца ещё больше, чем преподобный Паскерель: в ответ на злобный толчок он только широко улыбнулся.

* * *

Члены комиссии спустились вниз, в общую комнату.

– Не узнаю нашего Паскереля, – сказал приземистый плешивый монах, служивший когда-то на кафедре теологии при Наваррском университете. – Вот так, в одночасье, изменить мировоззрения всей жизни и опровергнуть самого себя!

– Показуха, – проворчал сбежавший из Парижа ещё в восемнадцатом году бывший причетник из Сен-Дени. – Уверяю вас, братья, здесь не обошлось без влияния некоей высокой особы.

– А мне кажется этот монах на зависимого не похож, – заметил Жан Шартье, учивший когда-то дофина истории и занявший теперь при его дворе должность историографа. – Не имел чести знать преподобного до сегодняшнего дня, но он показался человеком весьма достойным. С исповедью-то как умно вышло…

– Да и девушка впечатляет, – подал голос монах, скрывающий лицо под тёмным глубоким капюшоном. – Если меня спросят, я определённо скажу, что чудо нам явлено.

И без того обеспокоенный ходом дела де Сеген круто развернулся к говорившему, но вдруг с ужасом, нарастающим по мере понимания, узнал еле видимые в глубине капюшона длинный нос и выступающую вперед челюсть королевского камергера Гийома Гуффье.

«Вот так-так! – пронеслось в голове преподобного. – А господин де Ла Тремуй уверял меня, что его королевское величество соблюдает в этом вопросе нейтралитет… Выходит – не соблюдает, раз прислал своего камергера! Но, если прислал, то что же тогда выходит?».

Преподобный боком отошел в сторонку и присел за стол. Не погорячился ли он, так яростно отстаивая чужие интересы? В девушке, действительно, что-то этакое есть, и кто знает – вдруг его величеству известно много больше, чем всему его Совету, вместе взятому?! Что если среди пророков герцогини Анжуйской затесался всё же один настоящий, который и предрек, что Дева, которая явится, тоже настоящая?! То-то мадам была так смела на Совете, хотя влияние её совсем не то, что прежде.

Да и король… Сеген только теперь вспомнил, что Шарль ни единым словом не выразил хоть какого-нибудь сомнения, а только слушал и откровенно наблюдал за происходящим! Может, так он всех испытывал? И, может, участие в этой комиссии, которая ничего не призвана решать, тоже своего рода испытание?

Сеген едва не схватился за голову, но вместо этого с жаром перекрестился. Ах, как вовремя уберег его от ошибки Господь, позволив рассмотреть в незнакомце под капюшоном королевского камергера! Теперь он сто раз подумает, прежде чем вынесет свой вердикт!

Преподобный почувствовал, что безумно хочет пить. Он осмотрелся в поисках какого-нибудь слуги и приметил неподалёку мальчишку, праздно сидящего на низкой скамейке возле очага. Сеген велел ему принести воды, и мальчик послушно исполнил приказание. Но, уже наполняя из кувшина принесенный стакан, вдруг произнес голосом тонким, как у девушки, но настолько твёрдым, что слова прозвучали как приказ:

– Отведите Жанну к дофину, святой отец. Докажите Господу, что вы действительно служите ему одному.

Сеген чуть не поперхнулся. Какой-то прислужник с постоялого двора будет ему указывать! Но перед глазами, словно предостерегая, снова встало утопленное в глубокий капюшон лицо господина Гуффье.

– Я один ничего не решаю, – пробормотал преподобный.

– Но вы хотя бы верите в неё?

– Я?

Сеген усмехнулся и поднял на мальчишку глаза. На него в ответ смотрело совсем юное лицо человека, полного надежды и ожидания.

– Я ещё не решил, что мне делать. Но понять не могу, почему вы-то все так в неё поверили?

Мальчик, не отвечая, опустил голову и забрал протянутый ему пустой стакан. Но когда преподобный совсем уже решил, что ответа не дождется, внезапно услышал:

– Потому что другая к нам не придёт.

И Сеген отчего-то вдруг почувствовал, как побежал по спине лёгкий холодок…

* * *

Потрясённый Паскерель сидел перед Жанной, не зная, что сказать.

Если, как говорили многие её противники, наущал девушку дьявол, то – прости, Господь, подобные мысли – следовало уверовать в него и в его добрую волю, потому что только тот, кто видит в человеческом существе объект своей неусыпной заботы, мог вложить такой разум в простую крестьянку…

Да полно, оборвал собственные мысли Паскерель, в той, что сидела перед ним, не было ничего от крестьянки! Совершенная правильная речь, открытый мыслящий взгляд… Ей и каяться-то было не в чем, кроме того, что надела мужскую одежду и приняла рыцарские обеты, которые сама же считала дозволенными только мужчинам. «Но, если не я – то кто?», – спросила его Жанна, скорее обеспокоено, чем заносчиво. И отец Паскерель не нашелся, что ответить.

Рыцарские обеты.... Надо же! И перед самим Карлом Лотарингским! За всю свою жизнь преподобному ничего настолько чудесного и в голову прийти не могло! Совсем-совсем юная девушка, которая – по всему видно – клялась не герцогу, но самому Всевышнему и теперь ни за что не отступит, пока не выполнит данное слово: освободить Орлеан и короновать дофина как положено!

Что это? Колдовство?

Нет! Преподобный даже мысли не допускал о том, что такое величие замысла могло быть рождено дъявольскими кознями!

«Рыцарский дух, воплощённый в безвестной девушке, призван всем нам, сломленным и теряющим надежду, придать новых сил, почувствовать себя мужчинами и с новой уверенностью взяться за меч или крест, потому что за верой в неё идет и обновлённая вера в Него, пославшего это чудо, словно второго Спасителя».

– Да свершится воля твоя, – прошептал отец Паскерель, борясь со внезапным желанием преклонить перед Жанной колено, как это делают рыцари, приносящие клятвы.

Он встал, в задумчивости отмерял по комнате несколько шагов и остановился перед окном. Сборище людей на улице хранило непривычное для толпы молчание. Молчала и Жанна, прошептавшая только «Аминь» вслед за своим исповедником.

– Сомнений у меня нет, – раздельно произнёс отец Паскерель, – и я приложу все силы, чтобы тебя допустили в замок. Но будь готова к тому, что проверок тебе назначат ещё немало. И поверь, дитя, далеко не все они будут вызваны соображениями одной только безопасности.

Преподобному очень хотелось сказать… предупредить, что людское озлобление в этой войне уже достигло полной бессмысленности, сталкивая между собой тех, кому следовало объединиться в первую очередь. Но сплоченное молчание толпы под окном не дало ему это сделать. «За что же ей тогда воевать?», – подумалось Паскерелю.

С тяжёлым вздохом он взглянул ещё раз в спокойное, совсем юное лицо Жанны и, поклонившись с глубоким почтением, вышел к остальным.

Все как один повернули на его появление вопрошающие лица.

– Я готов отвести эту девушку к королю прямо сейчас, – возвестил монах, спускаясь по лестнице. – Зла она не несет.

– Колдовство! – выкрикнул кто-то.

– Одного вашего мнения недостаточно! – поддержал другой.

– К сожалению, – тихо добавил господин Шартье.

– Боюсь, окончательно решать – зло она или нет, будет только его величество, – произнес некто, скрытый большим капюшоном.

– Не бойтесь, – улыбнулся ему Паскерель. – Самое страшное, что эта девушка может сделать нашему королю, это назвать его дофином…

ШИНОНСКИЙ ЗАМОК

(вечер 10 марта 1429 года)

«Господи, кто я?»

Сцепившиеся между собой руки побелели и мелко дрожали.

«Кто я, Господи?!

Почему ты повелел мне родиться от короля и королевы, но не велел им любить меня, даже когда других сыновей у них не осталось? Или почему не забрал вместе с братьями?

А может, как мои отец и мать, тоже счел их более привлекательными?..

Но – вот я здесь… вот я остался… И – кто я?

Король?

Нет…

Буржский королёк, который всех только потешает?

Не-ет… по крайней мере – в лицо мне никто смеяться не смеет!

Ненавистный сын, которого эта чёртова мать королева ославила бастардом?!

Ну уж нет! Ведь у меня пока ещё есть армия, есть подданные и… матушка!…

Или нет? Или она уже только «была»? И сам я всего лишь жалкий неудачник, который не имеет другого занятия, кроме как разочаровываться в тех, про кого думал, что они его любят?..».

Напряженные локти даже сквозь мягкую подушку почувствовали твёрдую доску, на которую опирались.

«Танги… Мой Танги. Тот, что в день смерти отца первым склонил передо мной знамя… Я сделал его управляющим двора, как прежде. Но уже давно он служит более преданно не мне… Танги – рыцарь. И жизнь готов положить за слабого. А мне в слабости он отказал в тот момент, когда первым провозгласил: «Да здравствует король!». И, как многие другие, целиком отдал себя той, которую я называю матушкой за то, что она вернула мне семью и, как тогда казалось, подлинно материнскую любовь…

О, да, она многому меня научила! Но спроси сейчас – кто я? – и в ответ она в лучшем случае скажет: «Он тот, кто должен стать нашим королём».

Должен…

Это слово всё портит, но она его обязательно скажет. Хотя почему – должен, когда это право моего рождения?!

Я МОГ БЫ быть королём, если бы меня не учили, как править, а давали бы это делать! Но матушка никак не может простить того единственного самостоятельного решения, и потому она – везде! В Королевском совете, в Генеральных штатах… И везде – не рядом, а впереди!

Она раздает деньги и советы, и все мои военачальники – только лишь по обязанности делать это – извещают меня о состоянии дел едва ли не после того, как доложатся ей! Причем ей – уже не по обязанности, а по велению души и здравого смысла, потому что она всегда знает, что делать дальше…

А я?

Знаю ли я?

Да и ТО моё решение – было ли оно самостоятельным?..

Ла Тремуй шептал: «Убей!», де Жиак требовал: «Убей!», а когда я отдал приказ убить, вина легла лишь на мои плечи, и только поэтому я и сам теперь считаю, что поступил самостоятельно!

Нет, нет! Об убитом дяде не сожалею. Но матушка… Что она тогда сказала? «Наш король убийцей быть не может»… Не может. Но я убийца перед всем светом! Значит – что? Значит, не король?! И матушка, если вслух и скажет: «он тот, кто должен…», то про себя подумает: «кто должен БЫЛ БЫ стать нашим королём, но запятнал себя убийством»!

Как будто другие не убивали…

Но я по глазам вижу, что не простила, не забыла и словно ждет чего-то. Отстраненно, настороженно, как зверь, который вот-вот бросится. Хотя понять не могу – чего?

Чего?!!!

Снова убийства? Предательства? Или трусливого бегства от всех проблем, потому что сил моих больше нет на это непонятное положение?!

Не знаю. Но чувствую – матушка всё время настороже.

Она управляет даже моей семьёй, потому, чёрт возьми, что является матушкой и мне, и Мари!».

Шарль расцепил сплетенные пальцы, сжал ладони в кулаки и бессильно опустился на них лицом.

Мари… Преданная и вечно сочувствующая.

«Спроси у неё – кто я? И в ответ услышишь: «Мой муж, отец моего ребёнка». Она только так и ответит, потому что до сих пор уверена: в этой жизни мне нужнее всего семья!

Но так ли это?!

Семья – лишь средство продолжить род для того, кто родился королём.

Мари этого не понять. А вот матушка понимает прекрасно! Поэтому закрывает глаза на вереницу фрейлин, пользующихся моим самым пристальным вниманием, и на тускнеющую от огорчения собственную дочь. С неё станется и приказать этим фрейлинам улыбаться мне, как можно призывнее…

А может она, чёрт возьми, и приказала?!

Она – фрейлинам, а господин де Ла Тремуй – жене. И все обложили меня, как охотники зайца, с той лишь разницей, что загоняя зайца перед ним не раскланиваются и не уверяют, что итогом охоты должна стать коронация!».

Костяшки, выпирающие из кулаков, больно вдавились в лоб, но поднимать голову и открывать глаза не хотелось.

«Господи, кто я? Кем задуман для этой жизни?! Меня издавна учили, что никому ты не посылаешь больше того, что он может вынести. Но я готов вынести и больше, лишь бы знать, что терзания, посланные мне – не отнятая тобой рука, а преддверие грядущего величия! И, если это так… если действительно так, то пусть девушка, которую я приму сегодня, ответит на мой вопрос, как будто я задавал его, глядя ей в глаза… Вот тогда я уверую, что ОБЯЗАН! Уверую, что король и стану им – таким, какого вижу в своих мечтаниях уже давно!»

– Ваше величество, пора, – донеслось из-за двери.

Шарль выпрямился.

Накануне, несмотря на мнение почти половины комиссии, которая высказалась за то, что девушка не в себе, и посылать к ней надо лекарей, а не учёных богословов, он принял решение об аудиенции. Но с непременной проверкой при всём дворе!

Принял сгоряча, после того, как заметил взгляд, которым обменялись Ла Тремуй и монах де Сеген, высказавшийся, кстати, за девушку. Ла Тремуй явно подобного не ожидал, поэтому не смог сдержать ни резкого движения в сторону монаха, ни разгневанного удивления. И Шарля это взбесило!

«Снова сговоры за моей спиной, снова интриги! Но я не намерен больше никому потакать, и приму эту девушку у всех на глазах, потому что, как мне кажется, только она одна ещё воспринимает меня всерьёз!»

Однако отданный сгоряча приказ привести Жанну в замок ожидаемого облегчения не принёс. Как только улеглось возмущение, на смену ему пришел панический страх: а что, если во время проверки девушка его не узнает?! Что, если склонится перед другим, даже не заметив его в толпе придворных?! Шарль уже заранее всем своим существом слышал злобный хохоток вокруг и новые сожаления, сочувствия, разочарования…

Он и уединился для этой своей молитвы, лишь бы не видеть любопытствующих взглядов, которыми его провожали с самого утра, кажется, даже собаки. Но оставшись один вдруг почувствовал, что действительно должен помолиться. А если быть совсем точным – просто поговорить с кем-то совершенно открыто, не стыдясь ни слёз, ни сомнений, ни обид. И только с вопроса, вызванного горькой обидой, он смог начать этот полуразговор-полумолитву. И теперь лицо и тыльные стороны его ладоней были мокры от слёз, хотя Шарль готов был поклясться, что не плакал.

– Ваше величество, пора!

– Иду…

Руки он обтёр о камзол, а лицо – краем рукава.

Пора. Действительно, пора.

Шарль выглянул за дверь. Только камердинер со шляпой и его парадным камзолом в руках, да пара стражников из личной охраны. И всё! И пусто… Весь двор в каминном зале ждет развлечения вместо того, чтобы ждать здесь и сопровождать его туда преданной свитой!

– На кого же мне надеть этот камзол?

– Не знаю, ваше величество, – тут же отозвался камердинер, полагая, что вопрос адресован ему. – Но, думаю, не стоит этого делать. Я видел девушку…

– Думать я могу и сам, господин Гуффье.

А вот кстати ещё кто-то в другом крыле коридора! Согнут поклоном – пытается изобразить, что видит короля.

– Кто вы, сударь?

– Конюший Жак де Вийо, сир.

– Подойдите и наденьте эту одежду. Сегодня вас представят под моим именем.

– О, благодарю, сир! Это большая честь!

– Не думаю.

Шарль с откровенной неприязнью всмотрелся в белобрысое лицо конюшего, торопливо сующего руки в рукава его камзола с королевскими лилиями.

– Вы рыцарь?

– Нет, сир.

Одна рука уже просунута, но другая замерла на полпути – вдруг велят всё снять.

– Одевайтесь, одевайтесь, – поморщился Шарль.

И вдруг вспомнилось! Когда только приехали в Шинон, этот конюший без конца попадался на глаза, да так, что чуть было не запомнился. Но матушка сказала – пустой человек, внимания не стоит. Он вроде бы служил когда-то при её супруге, герцоге Анжуйском, и позволял себе непозволительно шутить, за что и был сослан в Шинон…

Ах, какой неудачный выбор для предстоящего розыгрыша! Теперь она разгневается и обязательно скажет что-то вроде: «Вы унизили себя этим, Шарль».

Ну и пусть скажет! Так, может, ещё и лучше.

Разве все они, отказывая ему в должном почтении, не унижают себя, служа тому, кого ни во что не ставят?!

– Я готов, ваше величество.

Шарль на своего «двойника» едва взглянул.

– Тогда пошли. И не вздумайте изображать лицом величие или достоинство, а то в наши переодевания никто не поверит.

* * *

По Гран-Карруа, круто вздымающейся на холм, где расположился замок, вереница всадников поднималась медленно из-за толпы, заполонившей улицу.

Первым ехал Коле де Вьенн, пожелавший до конца исполнить обязанности королевского посланника. Он сам вызвался сообщить Жанне, что ей велят явиться ко двору, и теперь громогласно разгонял любопытных, лезущих под ноги лошадей.

Изо всех, кто выехал когда-то вместе с девушкой из Вокулёра, в замок позволили отправиться только военным, поэтому сейчас за Жанной ехали Пуланжи и Нуйонпон, да ещё Рене со своими людьми, по-прежнему переодетый простым лучником, как и рыцари его свиты. Впрочем, последний собирался у всех на глазах доехать только до ворот, затем отстать и в сам замок войти, как можно незаметнее, пока кто-нибудь не рассмотрел его в этом, странном для герцога наряде.

Клод тоже осталась на постоялом дворе. Утром, помогая Жанне собираться, она то и дело пыталась заглянуть ей в лицо. Но Жанна глаза отводила, пока, наконец, вопрос о том, что с ней, не был задан открыто. И пришлось рассказать, как накануне, отозвав её в сторонку, Рене, точно так же отводя глаза, предупредил о розыгрыше, который готовился при дворе дофина.

– Зачем? – одними губами выговорила Жанна, на мгновение потерявшая дар речи.

– Тебя же предупреждали, что здесь всё будет не так, как ты привыкла, – ответил Рене. – При дворе тебе далеко не все рады, и скажи спасибо, что согласились принять хотя бы так.

– Но дофин…

– Тебя он пока ещё не знает. Но не жди, что его объятья раскроются сами собой даже после того, как ты его узнаешь в толпе. В этом я помогу – встану за его спиной и, отыскав меня, ты отыщешь дофина. А потом придется самостоятельно пробивать броню его зависимости от чужого мнения, и тут я уже не помощник.

Поэтому теперь, с огорчённым лицом, Жанна опустилась на стул перед Клод и беспомощно развела руками.

– Я боюсь, что не смогу найти нужных слов. Здесь действительно всё не так, и я ведь тоже совсем не знаю дофина.

Клод присела напротив.

– Ты знаешь его, – сказала она уверенно. – Невозможно столько лет прожить с мечтой о помощи другому человеку и не проникнуться его бедой. Смотри дофину в глаза, когда будешь говорить с ним и представляй, что ты – это он. Только так найдутся нужные слова. Он поймет, Жанна, не сомневайся! И всё, на что вы оба надеялись, получится. Иначе ты бы вообще здесь не оказалась…

Весь день Жанна повторяла про себя эти слова Клод словно какое-то заклинание, которое помогало ей дожить до часа отъезда. Потом она спокойно спустилась вниз, где ожидали её спутники, в последний раз проверила, достаточно ли достойно выглядит и пошла вместе с другими во двор, к осёдланным лошадям. На молчаливый вопрошающий взгляд Рене сказала на ходу:

– Я готова.

И решительно вдела ногу в стремя.

Пока ехали – не разговаривали. И толпа горожан, сопровождающая их, тоже хранила молчание. Только изредка взлетал в холодный воздух робкий женский возглас: «Спаси нас, Дева», но и он затухал, как едва запалённое пламя свечи.

На площади, от которой повернули к замку, к процессии присоединился отец Паскерель.

– Если Дева позволит… – начал было он.

Но Жанна только кивнула в ответ без улыбки.

Она была сосредоточенна настолько, что Рене в какой-то момент показалось, будто и молчание толпы, и их собственная неразговорчивость были прямым следствием этой сосредоточенности, призванным не мешать. Но не успел он так подумать, как дорогу преградил какой-то всадник, явно просидевший не один час в трактире.

Пропустив де Вьенна, он решительно выехал перед Жанной и, пьяно усмехаясь, заорал на всю улицу:

– И это Дева? Святые угодники, она же в штанах! В таком случае и я могу назваться Девой – у меня тоже есть штаны! Только надо проверить, что в них: может, я-то окажусь Девой посолидней.

Глаза Рене побелели от гнева. Растерянный де Вьенн обернулся, не зная, что делать. По тесной улице понеслась грязная богохульная ругань, но всадник, судя по всему, освобождать дорогу не собирался. А до замка оставалось всего ничего… Не затевать же свару в двух шагах от ворот!

Рыцари потянулись к мечам.

– Не надо, – остановила их Жанна.

Она поехала прямо на пьяницу, и лошадь его вдруг попятилась, а сам он замолчал, хотя не перестал криво улыбаться. Но наглый взгляд опустил.

«И это человек, – подумала девушка, окидывая взглядом грязный расстёгнутый камзол, давно не мытые руки и серое, обвисшее лицо. – Это – образ и подобие Божье, в котором заключена бессмертная душа?».

Клод как-то говорила ей, что смертельно больные люди становятся похожими на луну. У этого лицо хмурое, как ночное небо, где луна только угадывается, а солнца давно уже нет. Видно, ему недолго осталось…

– Ты так близок к Богу, – сказала Жанна тихо, – как же можешь говорить то, что говорил только что? Как можешь так осквернять Его волю, заключенную и во мне, и в тебе?! Да и можешь ли ты постичь эту волю, если унижаешь себя так, как не унизит и ненавидящий тебя враг? А если уже сегодня ты предстанешь перед Ним? Так же станешь глумиться?

– Перед ним я склонюсь, не волнуйся, – усмехнулся всадник, но глаз на Жанну так и не поднял.

– Аминь, – перекрестилась она. – Теперь, дай проехать.

Поколебавшись мгновение, пьяница потянул за поводья.

– Езжай, коли в ад не терпится…

Жанна молча проехала мимо. За ней – все остальные.

И только Рене, прежде чем свернуть к другим воротам, тихо приказал одному из рыцарей:

– Позаботься, чтобы Господу этот… кто бы он там ни был, поклонился уже сегодня.

ШИНОНСКИЙ ЗАМОК

(вечер 10 марта 1429 года)

Продолжение.

В каминном зале собралось человек триста.

Ряженного шута на королевском месте восприняли с усмешками, но не такими злыми, как ожидал Шарль. Да и вообще, всё сборище напоминало обычный приём, только чуть более торжественный из-за количества прибывших на него и чуть более напряженный из-за нервозных дамских смешков и ожидания чего-то этакого, что буквально висело в воздухе.

Все наблюдали за Танги дю Шастелем, который, как управляющий двора, должен был оповестить о появлении Девы. Поэтому, как только вошедший в зал граф Вандомский тихо проговорил ему что-то на ухо, а господин дю Шастель переменился в лице, все принялись толкать друг друга локтями и поворачиваться ко входу, расчищая свободный проход до возвышения, где сидел лжедофин.

– Ваше величество! Дева, прибывшая из Лотарингии, просится быть допущенной для беседы с вами, – громко возвестил дю Шастель, ни на кого не глядя.

Зал затих.

Все присутствующие знали, что на дофина – настоящего дофина – смотреть нельзя. Однако, молчание затягивалось, и кое-кто уже опускал глаза, готовый засмеяться, а кое-кто с негодованием обернулся на возвышение: почему, в конце концов, сидящий там заставляет себя ждать?!

– А?.. Что? Мне… Да, пусть войдет, – невнятно пробормотал мгновенно растерявшийся де Вийо.

Он попытался даже что-то изобразить рукой – некое подобие небрежного взмаха – но вышло совсем уж жалко.

Танги дю Шастель сделал знак страже у дверей, они громко стукнули алебардами об пол, давая знать, что можно войти, и все в зале невольно двинулись вперед, когда, наконец, появилась сама девушка.

Пуланжи и Нуйонпона дальше приёмной не пустили, поэтому вошла Жанна одна.

Вошла и прямо на пороге остановилась, ослеплённая светом множества светильников, на которые не поскупились.

– Подойди, поклонись и скажи, для чего пришла, – не узнавая собственного голоса, подсказал дю Шастель.

Жанна сделала ещё несколько шагов мимо пожирающих её глазами придворных, и снова остановилась.

Даже не зная о розыгрыше, она бы ни за что не признала в человеке, сидевшем на возвышении, дофина. Бегающие глаза, неловко подвернутые на подлокотники руки… Клод сказала: «Думай так, будто ты – это он», но ТАКОЙ Жанна себя представить не могла. Как не могла и начать сейчас вертеть головой, отыскивая в толпе Рене. Почему-то именно сейчас, в самый ответственный момент, это показалось стыдным и недостойным.

«Я должна сама. Потому что, пока не встречусь с дофином глазами, мой путь сюда не окончен».

– Ну, что же ты? Кланяйся!

Какой-то толстяк, выпучив глаза, кивал головой в сторону возвышения. Дама возле него смотрела с удивлением и лёгкой брезгливостью, а совсем молоденький паж – с явным недоумением. «Здесь всё не так…», – вспомнила Жанна, скользя взглядом по лицам, которые сделались вдруг неразличимыми из-за одинаковой смеси любопытства, недоумения и затаенного ожидания её ошибки. «Я – это дофин, а дофин – это я… Мне нужна отчаявшаяся надежда во взгляде. Может, вон тот? Взгляд не такой, как у других… Хотя, нет – смотрит тяжело и решительно. Будь у дофина такой взгляд, он бы в помощи не нуждался… А если тот? Смотрит, как и Рене, словно весь свет готов вызвать на поединок – значит, вельможа. Он явно ждет, что я узнаю, но как будто уверен в этом. А была бы я уверена? Нет. Я бы только отчаянно надеялась… Как надеется кто-то там, за спиной этого уверенного вельможи… Да, это та самая надежда… Господи, неужели! Это же ОН! Я дошла!».

Из груди Жанны вырвался радостный вздох.

Не чувствуя как её руки почти оттолкнули в сторону вельможу и ещё кого-то, она двинулась сквозь толпу, не отрывая взгляда от найденного лица. На её глазах отчаянная надежда на этом лице сменилась коротким удивлением, а потом оно как будто стало проясняться восторгом с лёгкой примесью испуга.

– Чудо! – коротко воскликнул кто-то.

И толпа словно получила знак. Все зашумели, задвигались, сминая проход к забытому уже возвышению и расчищая пространство вокруг Жанны и дофина.

Девушка опустилась на колени.

– Благороднейший господин дофин, я дошла. И я послана Богом, чтобы спасти вас и королевство.

Шарль открыл было рот, но почувствовал, что горло его словно перекручено спазмом, который появлялся обычно перед слезами в те далекие дни детства, когда кто-то давал себе труд приласкать его. Но самым поразительным было то, что в глазах девушки он увидел понимание всего этого, будто вслух сказал ей: « Не могу… Я сейчас заплачу…».

– Мне нужно сказать вам… С глазу на глаз, – прошептала Жанна. – Это то, что никто не должен слышать.

Потрясенный и благодарный Шарль смог только кивнуть и жестом велеть Жанне подняться.

– Оставим их одних, господа! – послышался где-то рядом властный женский голос.

Толпа снова задвигалась, смещаясь в сторону – неохотно и бестолково, потому что оторвать глаза от дофина и Жанны не мог никто. Одни искали какие-то знаки на одежде Шарля, по которым девушка могла бы его узнать, другие надеялись заметить тайные переглядывания вокруг Девы и с ней, а третьи, пусть и в явном меньшинстве, не хотели пропустить ни единого мига только что увиденного чуда.

– Она даже не взглянула на меня, матушка! – схватив мадам Иоланду за руку, прошептал Рене, тоже не отрывавший глаз от Жанны. – Ни разу не взглянула, хотя я сказал, что буду стоять за Шарлем!

– Тем лучше, сын мой, – пробормотала герцогиня.

Смятение её чувств достигло предела.

С самого утра, тщательно это скрывая, герцогиня не находила себе места. И хотя предусмотрела кажется любую неожиданность, все равно волновалась, потому что прекрасно понимала: одно дело неожиданность, вызванная обстоятельствами, и совсем другое – неожиданность, созданная людьми.

Шпионы и соглядатаи, расставленные, где только можно, доносили, что господин Ла Тремуй свои покои не покидал и никого не принимал, если не считать отца Сегена, с которым он сначала разговаривал громко и сердито, но потом вдруг затих. И Сеген вышел из его покоев совсем не обескураженным, а даже как будто довольным.

Другие сообщали, что дофин уединился для молитвы. И мадам Иоланда, которая собиралась пойти к нему, чтобы поговорить, как делала это прежде, сочла более полезным для дела не мешать этой молитве.

Однако, не выносящая бездейственного ожидания, она совершенно загоняла своих людей, требуя сообщать даже о самом незначительном. Так, не успела ещё Жанна проехать через площадь, как в сторону замка уже мчался гонец с донесением о том, что к Деве присоединился преподобный отец Паскерель. «Это – который её исповедовал, – уточнила мадам Иоланда. – Этот пусть…».

Но сообщение о всаднике, преградившем путь Жанне почти возле замка герцогиню насторожило.

– Что такое случилось с вами перед самыми воротами? – спросила она у Рене, когда дофин с Жанной отошли в тёмную и узкую, как церковный придел, галерею, примыкающую к залу.

– Не волнуйтесь, матушка, всего лишь какой-то пьяница.

– Но мне известно, что ОНА предрекла ему скорую смерть.

– Не помню такого.

– Разве не было сказано: «Ты так близок к Богу…»?

Рене улыбнулся, если, конечно, можно назвать улыбкой то, что углы его губ еле заметно дрогнули. Но он не мог отреагировать иначе на эту всегдашнюю, полную до мелочей осведомлённость матери, привыкнуть к которой, как к чему-то обычному, до сих пор не сумел. Сейчас, когда в зале не было ни дофина, ни интересующей всех девушки, именно они – герцогиня-мать и герцог-сын – стали средоточием придворного интереса. Любопытствующие взгляды были направлены на них со всех сторон, и мадам Иоланда это тоже понимала. Поэтому, когда чувствовала, что волнение в ней проявляет себя слишком явно, прикрывала лицо специально для этого прихваченным веером.

– Почему это происшествие так вас волнует, матушка?

– Потому что если ОНА делает предсказания, они должны исполняться!

– За это не беспокойтесь. Я уже распорядился – пьяница не доживет до утра.

Мадам Иоланда подняла веер к самым глазам.

До чего же умён её мальчик! Как тонко и глубоко он проник во весь её замысел! Не будь вокруг столько людей, она бы непременно подарила Рене преисполненный благодарности горделивый взгляд. Да, порода герцогов Анжуйских только улучшилась с притоком в их жилы арагонской крови! И Рене, несомненно, станет лучшим представителем обоих родов!

– Когда всё случится – дай мне знать. Я позабочусь, чтобы происшествие не осталось незамеченным, – тихо произнесла герцогиня и опустила веер, являя залу холодное, бесстрастное лицо.

В то же самое время – в двух шагах от мадам Иоланды и её сына – Артюр де Ришемон, протолкавшись к Алансону и сделав знак своим оруженосцам встать так, чтобы никто не смог их подслушать, зашептал герцогу в самое ухо:

– Не вижу в лице этой девушки никакого сходства с теми… ну, вы понимаете… на кого она должна быть похожа!

Полные азарта глаза молодого герцога весело сверкнули.

– Отчего же? Она мила. А ваш кузен – Луи Орлеанский – тоже, говорят, был хорош собой.

– Дурака валяете, герцог?! – раздраженно дернулся Ришемон. – Не думаю, что вам больше моего хочется быть облапошенным! От мадам герцогини ожидать можно чего угодно!

– Тише, сударь, тише!

Герцог Алансонский по-прежнему весело осмотрел зал.

– Не понимаю, что вам не нравится, Ришемон? Всё прошло – лучше не придумать! Не знаю где стояли вы, но я был прямо перед дофином и поклясться готов, что она сама его узнала!

– И что это, по-вашему? Чудо?!

– Чудом это вполне можно назвать. Но можно и голосом крови, верно?

Алансон мечтательно прикрыл глаза.

– Ах, была бы у меня армия! Уже утром герольды помчались бы в лагерь с благой вестью. И, клянусь Богом, Ришемон, вечером моих солдат было бы не остановить от сражения за своего господина.

Мессир Артюр сердито пробормотал что-то неразборчивое и посмотрел на галерею. Туда, где в отблесках факельного огня угадывались фигуры дофина и Жанны, словно намеченные красно-оранжевыми штрихами.

– Что-что? – не понял его бормотания Алансон.

– Я говорю: поживем – увидим, – отчеканил, не оборачиваясь, Ришемон.

В сумрачной галерее мир словно разделился надвое. По одну сторону – затянутые мраком окрестности, где лишь поблескивала лунным отражением река, недавно вскрывшаяся ото льда. А по другую – ярко освещённый мирок каминного зала, в котором растревоженным водоворотом кружили люди, похожие отсюда на цветной, но плоский гобелен, знакомый с детства и скрывающий некую запретную дверь. Шарль чувствовал это, не пытаясь сформировать чувства в чёткие мысли. Он знал только одно: происходит то, о чём в полную силу боялся даже мечтать. И девушка перед ним хоть пока ещё и робко, но всё же заставляла с уверенностью думать: завтра по одну сторону от него рассеется мрак, а по другую – рухнет, наконец, этот пыльный гобеленовый полог, и дверь в новую жизнь всё-таки откроется!

Жанна по-особенному бережно потянулась к его ладоням и, словно успокаивая, накрыла их своими.

Шарль задрожал, чувствуя одновременно, как перетекает в него через эти ладони новое, не испытываемое до сих пор, спокойствие. Он бы мог сравнить это с теми ощущениями, которые вызвали в нём когда-то первые материнские заботы герцогини Анжуйской. Но с тех пор он столько раз обманывался…

– Я боюсь снова обмануться, – прошептал дофин почти против воли.

Это было тайным, доверяемым только молитве и не произносимым вслух никогда.

– Ничего больше не бойтесь!

Голос у девушки уверенный, идущий будто бы из его собственной души.

– Вы – единственный законный король Франции, угодный Богу…

– Да, да, – зашептал в ответ Шарль. – Но откуда ты знаешь? Откуда?! Неужели сам Господь?! Но почему тебе, а не мне напрямую?! Кто ты?

– Голос Бога – это озарение. Оно не спускается в мир, где царят ложь и злоба, как солнечные лучи не могут осветить болото изнутри. Вас заставили жить в таком болоте, потому что вы заметны и на виду у всех. Я же не знаю ни отца, ни матери. С раннего детства меня, забавы ради, обучали ездить верхом и стрелять из лука. Но потом… я же писала в своём письме… Потом всё неясное, что жило в моей душе и волновало, обрело смысл и цель! Я давно чувствую, что призвана спасти вас и королевство, но услышала это несколько лет назад от той, которая действительно слышит Бога…

– Да, да, – снова кивал Шарль, слушая и не слыша до конца.

Слова этой девушки были сейчас всего лишь обрамлением того главного, что уже свершилось. Упоминание о написанном письме прошло по задворкам сознания слабым воспоминанием – да, что-то такое было. Но так ли уж это важно? Он – король! Вот и ответ на его молитву! И теперь, даже перед самим собой, в самые сокровенные минуты, он – ничтожный бастард, из последних сил отстаивающий свои права – может не кривя душой сказать: Господь желает, чтобы Я правил!

– Проси, что хочешь! – пылко сказал он, прерывая Жанну. – Я дам тебе всё, чтобы ты выполнила Божью волю!

Глаза девушки наполнились слезами.

– Дайте мне спасти вас, дофин. И короновать как положено.

В зале кто-то чему-то засмеялся, и Шарль вздрогнул, как от пощечины.

Быстро взглянул на Жанну – заметила ли… поняла ли? Сразу увидел – да, поняла. Но поняла без жалости, с которой понимали обычно Танги, матушка и все те, кого он считал близкими и кто, на деле, никогда не был ему ближе, чем эта девушка, понимающая всё таким, каким оно и было.

– Только я спасу вас, – добавила она.

– Да. Да. Только ты!..

Шарль крепко взял Жанну за руку и повел в зал. Все разговоры там мгновенно стихли, а все лица повернулись к ним с явным ожиданием – что же дальше?

«Это они только ради неё», – в последний раз подумал в Шарле прежний дофин.

А новый король, с лёгким раздражением на прежнего, громко объявил:

– Я верю этой девушке! И отныне во всём буду следовать одной лишь воле Господней, которая велит МНЕ быть королём!

ДИЖОН

(март 1429 года)

Недавно оструганные доски строящихся свадебных павильонов словно светились на фоне тёмной, оттаявшей под первым солнцем площади. Из окон угловой башни их было особенно хорошо видно, но у Филиппа, застывшего в задумчивости, почему-то появились странные мысли о недостроенном эшафоте.

После смерти нелюбимой Мишель, которую навязал отец, герцог Бургундский был коротко женат по мгновенно вспыхнувшей страсти, на Бонне д'Э, тоже скончавшейся два года назад в самом расцвете красоты и молодости. Оплакав и эту свою жену с чувством более искренним, чем первую, Филипп погоревал положенное время, а потом решился на новый брак, теперь уже безо всякого давления с чьей-либо стороны и безо всякой страсти. Положение холостяка, конечно, имело определённые прелести, и Филипп им не сильно тяготился, но положение герцога – несомненно более важное – обязывало его искать выгодную партию. Особенно теперь, когда политика – эта бессменная подруга любого принца королевской крови – подносила один сюрприз за другим, включая сюда и эту девицу из Домреми!

Филипп рассеянно передвинул самшитовое «зерно» на чётках, которые держал в руке.

Девица… М-да…

Ведь он отлично понимал, что от неё нужно избавиться! Но почему-то казалось, что для устранения этой чёртовой Девы вполне хватит простой её дискриминации. Теперь же всё оказывалось не так просто! Теперь её признали, и Шарль уже объявил во всеуслышание о своей готовности во всем следовать Божьему повелению. А повеление это в том, похоже, и состояло, чтобы сделать из девицы ни больше ни меньше как мощный стимул для нового рывка против англичан!

Ещё одно зерно чёток задумчиво сползло из ладони к остальным, свободно висящим под рукой. Всё-таки хорошо думается, когда эти гладкие, деревянные горошины перекатываются под пальцами в такт мыслям…

Раньше чётки принадлежали матери – мадам Маргарите – и представляли собой двенадцать одинаковых самшитовых горошин, среди которых, тринадцатым, горел каплей крови один гладко ошлифованный рубин.

Ребенком Филипп как-то спросил мадам Маргариту, зачем на самшитовых четках этот выделяющийся камень? Только ли для украшения, или для какой-то особенной молитвы? И матушка – женщина обычно слишком суровая, чтобы проявлять себя просто матерью – отнеслась к этому его вопросу совсем не так, как относилась к обычному детскому любопытству старшего сына. «Идите сюда, Филипп, – почти приказала она и подняла чётки рубиновым зерном против света. – Видите, как чист этот благородный камень. Он словно кровь, что течёт в наших жилах – так же ценен за чистоту и благородство и так же выделяется среди деревянных бусин, как выделяемся мы, наделённые властью, среди всех прочих людей. Эти чётки я оставлю вам в наследство, как вечное напоминание о том месте, которое определил вам Господь. И как напоминание об ответственности за чистоту и благородство собственной крови. Глядя на них, вы уже никогда не забудете о своём предназначении».

И вот теперь Филипп вертел материнские чётки в руках, размышляя обо всех обстоятельствах сегодняшнего дня с позиций давно усвоенного урока о том, что герцог Бургундский всегда должен думать и действовать, как владыка, равный по крови многим европейским монархам, включая, кстати, и короля английского! А действовать как владыка и принц крови означало для него не поддаваться давлению обстоятельств, но использовать их с максимальной выгодой!

«Выгодно ли мне сейчас устранять эту девицу? – размышлял Филипп, перебирая чётки. – Сейчас, когда так неприятно стали складываться отношения с английской стороной?» И сам себе ответил: «Именно сейчас, пожалуй, не выгодно. И Кошон ничего толкового не накопал, и твердой уверенности в том, кто она на самом деле, как не было, так и нет. Обвинить в колдовстве, конечно, легко. Но лучше подождать и посмотреть – не выгоднее ли будет потом поторговаться за информацию о ней?».

Он вспомнил, как вышел из себя, когда узнал, что дофин всё-таки принял девушку в Шиноне и объявил о том, что верит ей безоговорочно. Вспомнил какими эпитетами наградил Кошона, уверявшего, что «Ла Тремуй ничего подобного не допустит – не стоит и волноваться»… А вспомнив, усмехнулся. Воистину, что ни делается – всё к лучшему, и зерно удачи действительно лежит в каждом провале!

Месяца не прошло с того дня, как делегация из Орлеана смиренно предложила ему взять осажденный город под свою руку.

Ох, как радостно забилось в тот момент сердце бургундского герцога! Сбылась, почти сбылась мечта его отца! И над склоненными головами орлеанских послов Филиппу уже мерещилась такая же склоненная тень Луи Орлеанского!

Но триумф был недолгим.

«Я не из тех, кто обшаривает кусты в поисках гнезда, а потом отдает птенцов кому-то другому», – заявил Бэдфорд, узнав о посольстве, и наложил строжайший запрет на все действия герцога Бургундского по защите города.

Что ж, пусть так… Не хотите отдавать Орлеан – не надо! Хлопот меньше! Но Филипп тоже не из тех, кто позволяет говорить о себе, как о «ком-то другом»! И, если уж на то пошло, готов предоставить его Бэдфордскому сиятельству – этому умельцу «обшаривать кусты» – право как следует увязнуть под Орлеаном. Но сам он – по всем правилам рыцарской чести – осаждать город, воззвавший к нему за помощью, более не может. И Бог им всем в помощь, когда королевское знамя развернет эта новоявленная Дева, это воплощенное пророчество, это «чудо Господнее» или как там её ещё называют? Победить она, конечно, не сможет, но кровь англичанам попортит изрядно. За «Божьей посланницей» поднимется чернь, а Филипп ещё по Парижскому восстанию восемнадцатого года прекрасно помнил, как страшен бывает рабский бунт. И, похоже, Иоланда Анжуйская именно на этом строила свои расчеты…

Умно! Эх, знать бы – кто такая на самом деле эта Дева! Это многое расставило бы по местам.

Взгляд герцога снова скользнул по недостроенным павильонам.

Вот, кстати, и отличный повод вывернуться из дурной ситуации без оскорблённого лица, которое всегда так унижает. Свадьба! И всё с ней связанное. В конце концов, его невеста – дочь короля Португалии Жуана, а тот не зря получил прозвище Великий. Пренебрегать невестой, занимаясь в первую очередь политикой, а не подготовкой к свадьбе, герцог Бургундский права не имеет!

Филипп с явным удовольствием вспомнил полученное недавно письмо от принцессы Изабеллы. В нем она чрезвычайно мило называла герцога «Фелиппе» и благодарила за оказанную честь. Судя по всему, женой принцесса будет вполне сносной, поэтому следует поскорее достроить эти павильоны, чтобы перестали превращать площадь в какое-то лобное место, а потом отозвать часть войска из-под Орлеана.

«Оставлю только несколько отрядов на всякий случай. Но велю ни во что серьёзное не вмешиваться».

Герцог даже тихо рассмеялся, представив, как позеленеет от гнева Бэдфорд!

«Ничего-ничего, ваша светлость, – подумал он без особого злорадства, настолько ощущал себя хозяином положения. – Как только птенцы, так удачно вами найденные, дадут вам клювом по темени, я пожалуй подскажу, как их можно вернуть обратно в гнездо. И даже не стану сильно торговаться за эту информацию. Если… если, конечно, не будет выгоднее дать им разлететься»

Твердой рукой Филипп сжал чётки в руке.

Всё! Он вернул себе душевное равновесие и вполне готов к разговору, мысли о котором задержали его на этой башне.

* * *

Накануне вечером в замок приехала Мари де Ришемон – сестра герцога и супруга коннетабля Франции мессира Артюра, находящегося сейчас в откровенной опале у того, кто по мнению герцога Бургундского представлял собой жалкую смесь из полукороля-полудофина.

«Прав был отец, воюя с этим гнилым родом, – думал Филипп, направляясь из башни в то крыло замка, где разместилась приехавшая сестра. – У Шарля не хватает ума даже на расстановку сил при собственной персоне. Какой воюющий правитель, имея в своём распоряжении одного из лучших военачальников, да ещё с целой армией, отправит его фактически в изгнание и предпочтет такого хитрого пройдоху, как Ла Тремуй?! Этот лис готов предать уже теперь, только почуяв, что появление многообещающей девицы из Домреми расшатает его устойчивую позицию возле трона…

Однако, чёрт с ним. Сейчас важнее понять, зачем приехала Мари, которая, как истинная дочь нашего отца, никогда ничего не делает просто так».

Вчера, встречая сестру, герцог даже не пытался скрыть удивление, когда она с наигранной весёлостью тоже попыталась прикрыться свадьбой Филиппа и начала слишком долго и подробно пояснять ему, что другой возможности повидаться и поздравить может уже не представиться, поскольку пришла эта Дева, и мессир Артюр, скорей всего, снова отправится воевать. А она, верная супружескому долгу, уже не сможет так открыто посетить брачную церемонию, потому что Филипп ей, конечно, брат, но при дворе сейчас всё так перемешалось. Артюра держат на расстоянии, но герцогиня Анжуйская хлопочет за него, и будет неловко… Она может подумать, что за её спиной снова договариваются…

И так далее, и всё тому подобное, что окончательно убедило герцога: сестра приехала совсем по другому поводу, и имя этого истинного повода может быть только одно – пресловутая Лотарингская Дева!

– Моя невеста ещё даже не прибыла. Ты могла и не спешить с поздравлениями, сестра, – сказал он, пытаясь удержать на лице выражение серьёзное и почтительное, как будто поверил всему, что она тут наговорила.

И, судя по взгляду, который бросила на него Мари, её это выражение не обмануло – так же, как не обманули брата переполненные подробностями объяснения приезда.

– Я бы хотела позавтракать с тобой завтра наедине, – тихо сказала она. – Надеюсь, порядки, которые ты здесь завел, этому не противоречат?

– Буду счастлив, – пообещал Филипп.

А потом несколько часов проворочался без сна, размышляя о том, чего ему от этого разговора ожидать?

Он прикидывал всевозможные варианты, но пришел только к очевидному выводу: размышления, основанные на предположениях – это пустая трата времени и одна только головная боль. Варианты того, что Мари могла ему предложить, равно как и варианты того, что она может попросить, выходили взаимосвязанными и, одновременно, противоречащими друг другу. Поэтому, просто перебрав их в уме и посчитав, что предусмотрел почти всё и врасплох застигнут не будет, герцог счел за благо заснуть. Но утром первой ясной мыслью было неприятно кольнувшее его: «Зачем же она все-таки приехала?», из-за чего в покои сестры Филипп не торопился, не чувствуя себя полностью готовым к разговору. Завершил кое-какие мелкие дела и даже свернул зачем-то в угловую башню, где и застрял, разглядывая недостроенные павильоны.

Прислуга и фрейлины из покоев сестры были предусмотрительно удалены. Сама же Мари сидела за небольшим, подчёркивающим интимность встречи столом, и, судя по тому, как суетливо она подалась вперед при появлении брата, Филипп заключил, что ждет она его уже давно и очень нетерпеливо.

– Ты решил уморить меня голодом, любезный братец?

Филипп вздохнул.

– Дела, дела… Из Берри снова прислали жалобу на Гриссара, и нужно где-то искать деньги, чтобы выплатить ему долги по жалованью, иначе снова начнутся тяжбы.

Ещё в башне герцог решил, что начнёт разговор именно так.

Перрине Гриссар – этот наглый наёмник на службе бургундскому герцогству был словно бельмо на глазу и, почти не таясь, подслуживал каждому, кто обещал заплатить больше предыдущего! От его грабежей страдали не только чужие, но и свои. А осложнялось дело тем, что Гриссар давно уже осознал свою безнаказанность и пользовался ею с неприкрытой наглостью. Жалобы на него действительно сыпались со всех сторон. Филиппу уже пришлось провести не одно судебное разбирательство, каждое из которых ничем, в сущности, не закончилось.

Слов нет: ни в храбрости, ни в военном мастерстве Гриссару не откажешь. Но герцог Бургундский нет-нет да и призадумывался, не слишком ли щедро он поступил, отдав под защиту этого разбойника крупнейшую на Луаре крепость Ла-Шарите? Мало того, что это был, фактически, центр Ниверне – стратегически важной области, где располагался единственно возможный проход через Луару, так там ещё и велась очень бойкая торговля, не прекращавшаяся даже во время военных кампаний.

Конечно же, такую область следовало хорошо защищать, и Гриссар со своей работой справлялся, как никто другой. Но бандит по сути – он таковым и остался, даже принеся герцогу присягу на верность, поэтому вместе со своим приятелем Сюрьенном нагло грабил и нагло продавался. А Филипп Бургундский в ответ мог только бессильно скрежетать зубами.

Что ещё оставалось делать, когда этот пройдоха Гриссар ухитрился попутно стать агентом герцога Бэдфордского, который теперь оказывал ему покровительство и даже жаловал земельные угодья в собственность, сделав бандита ленником ещё и английской короны.

Зная об этом, канцлер Филиппа Никола Ролен, открыто презиравший Гриссара, как и все при бургундском дворе, стал всё чаще забывать отдавать приказ о выплате жалования для Ла-Шарите. За два неполных года долг составил почти пятьдесят тысяч ливров. И, хотя господин Гриссар откровенно не бедствовал, он всё же имел основания настаивать на своих правах, чем и пользовался на судах, возвращая герцогу обвинения, да ещё и громогласно трубя о своих успехах в борьбе с бандитами, которых сам же привечал и время от времени возглавлял!

Недавнее разграбление Берри по наглости превосходило все предыдущие грабежи, и Филипп понимал, что следует, конечно же, провести добросовестное разбирательство и выплатить, наконец, долг по жалованью. Хотя бы для того, чтобы на суде – если таковой состоится – Гриссар не мог больше сетовать на своё «бедственное положение».

Но… С одной стороны, уступать этому бандиту совсем не хотелось, а с другой…

Ла-Шарите слишком важный стратегический пункт для всех воюющих сторон, и почему бы не забросить пробный шар для начала разговора именно отсюда? Сразу станет ясно, насколько серьёзно настроена сестра. Гриссар вроде бы и с её мужем имел какие-то дела. Так что, если она приехала просить, то пускай сначала предложит…

– Я не стеснён в средствах, дорогая сестра, однако свадьба потребует больших затрат, да и содержание войска обходится мне недёшево, – пожаловался герцог. – А аппетиты разбойника Гриссара одним жалованьем не удовлетворить, ты и сама знаешь.

Мари посмотрела с пониманием. Ей ли не знать!

Года четыре назад Гриссар захватил в плен Ла Тремуя, уже тогда искавшего сближения с Бургундским домом и как раз ехавшего к герцогу. Министр французского короля заранее оговорил свободный проезд через Ла-Шарите, но, оказавшись в городе, с удивлением узнал, что является пленником господина Гриссара.

Ох и паника тогда поднялась!

Взбешённый, но и напуганный Ла Тремуй забросал письмами своего брата по матери д'Альбре, умоляя как можно скорее прислать за него выкуп в размере затребованных Гриссаром четырнадцати тысяч полновесных экю! Но Гриссар одним только выкупом не ограничился. Прекрасно понимая, чем эта выходка может обернуться для него впоследствии, он взял с Ла Тремуя ещё и расписку в том, что никаких претензий к нему министр не имеет, а наоборот: всем был очень доволен и крайне благодарен за хорошее содержание.

«Вас ведь кормили, сударь! Даже сажали с собой за один стол, – заявил Гриссар, честно глядя Ла Тремую в глаза. – А моя супруга вела с вами беседы, которые вы находили весьма приятными. Разве одно это не заслуживает благодарности?» И Ла Тремуй, сцепив зубы, расписал своё пребывание в крепости в самых пышных выражениях, а потом отправил ещё одно письмо д'Альбре, прося прибавить к выкупу подарки для мадам Гриссар.

Позже он возместил ущерб и компенсировал свои страдания тем, что выплакал у Шарля право взимать пошлину на продукты и талью со всех своих земель в Лимузене, Пуату и в Анжу, из-за чего едва не вышло крупной ссоры с герцогиней Иоландой.

Но самым смешным во всём этом было то, что ещё до пленения Ла Тремуй имел с Гриссаром тайные сношения и считал его вполне преданным своим агентом. Вернувшись же ко двору в страшном негодовании и не совсем ещё придя в себя от унижения, он забыл о всегдашней осторожности и проговорился. А проговариваться при королевском дворе не следовало никому и никогда. Так что уже через день о новости узнали все противники Ла Тремуя, в том числе и коннетабль Ришемон.

– Что ты намерен с этим делать? – спросила тогда Мари.

– Ничего, – не задержался с ответом супруг. – Ла Тремуй всё равно выкрутится да ещё и меня ославит клеветником. Но вот господин Гриссар внимания явно заслуживает. Он на днях прислал мне очень дружественное письмо и щедрый подарок. Я всё не мог решить, что с этим делать. Но теперь, кажется, отвечу также дружественно.

– Но он бесчестный человек, Артюр!

– И что? Всякий хорош, если уметь им управлять. Главное, я уже знаю – у него нет чести, и так же знаю, что его можно купить. А в делах с господином Ла Тремуем всякая честь только помеха…

Так что мадам Мари была прекрасно осведомлена, о ком сейчас шла речь. Но последнее «ты и сама знаешь», произнесенное Филиппом, заставило её насторожиться.

Как человек, располагающий целым штатом шпионов, брат Филипп, конечно же, был в курсе всех связей своего наёмника и вряд ли желал удивить сестру осведомлённостью о делах её мужа. Скорее, он намекал… Или указывал отправную точку, с которой следовало начать серьёзный разговор?

А если так – значит, торг начался…

Пожалуй, что так…

И к понимающему взгляду мадам Мари добавила ещё и улыбку.

– С этим Гриссаром мы могли бы тебе помочь, Филипп.

– Каким образом?

– У Артюра есть способ воздействия на него.

– Деньги?

– Не только.

Брат и сестра посмотрели друг на друга, как соперники на турнире.

– Гриссара интересуют только деньги, – заметил Филипп.

– Предложение Артюра его тоже заинтересует, не беспокойся.

Герцог откинулся на спинку стула, не отрывая взгляда от лица сестры.

– Я уже заинтересован.

– Тогда скажи, устроит ли тебя, если господин Гриссар отправится в скором времени, скажем, в Нормандию? Там он сможет награбить вдвое больше того, что ты ему должен.

– В Нормандию?! – Брови Филиппа сами собой поползли вверх. – С какой стати? То есть меня бы это конечно очень устроило, но крепость? Оставить Ла-Шарите без защиты в такое время?!

– Ни с крепостью, ни со всей Ниверне в ближайшее время ничего не случится, – заверила Мари. – Городского гарнизона на отражение мелких набегов вполне достаточно, а когда уедет главный бандит, возможно, и этого не понадобится.

– Почему ты так уверена?

– Потому что очень скоро под Орлеаном станет куда интереснее, чем здесь или где-то ещё!

Филипп с деланным разочарованием фыркнул.

– Господи! Что может быть интересного под Орлеаном? Там всё давно предрешено.

– Что предрешено – может измениться… – начала было Мари.

Но брат не дал ей договорить, чтобы разговор не затянулся и не свернул в другое русло.

– Судя по всему, ты имеешь в виду Деву, которая пришла к дофину? – перебил он. – Вероятно, Шарль воспринял её слишком серьёзно, поддался родовому безумию и готов поставить крестьянку во главе своей армии? Однако сама посуди, кто в эту армию пойдёт?! Простолюдины? Они, конечно, могут доставить хлопот, но, уверяю тебя, ненадолго, и вряд ли это будет интересно.

– Все пойдут, Филипп! – уверенно сказала мадам Мари. – Все военачальники дофина! И даже Артюр! И даже в том случае, если его не позовут!

– Не понимаю…

Мадам Мари насмешливо взглянула на брата.

– Только не пытайся меня уверить, Филипп, будто ты всерьёз считаешь эту девушку обычной крестьянкой, которая услышала Бога.

Теперь насторожился герцог. Что сестра имела в виду? Только ли его здравый смысл, или она что-то знает о бумагах отца, так любезно найденных Кошоном?

Теоретически, Филипп был готов и к этому. Их с Кошоном дела, при всей их таинственности, потребовали привлечения исполнителей: соглядатаев, военных – особенно при осаде Вокулёра – так что кое-какие слухи вполне могли просочиться. Но поскольку по тону сестры ничего нельзя было понять, герцог решил удивлённое выражение с лица не убирать.

– Возможно, эта девица слышала не Бога, а кого-то, стоящего немного ниже, – пробормотал он. – Но почему бы ей не быть простой крестьянкой?

– Потому что по крови она сама лишь немного ниже Бога!

– Не пугай, сестра! Надеюсь, ты не пытаешься меня уверить в том, что девица святая или явлена миру непорочным зачатием?

– Боже сохрани! Но перед её приходом герцогиня Анжуйская собрала целый совет из преданных военачальников и даже вызвала в Шинон моего мужа! Как ты думаешь, ЧТО она им сообщила?

– Неужели родословную Девы?

– Почти!

– Разве она имеет к этому отношение?

– Ты не поверишь, как давно!

Ну наконец-то!

Филипп подался вперед.

– Так девица – бастард?! Чей же? Герцогини Анжуйской?

Мари с минуту смотрела на него с видом человека, не совсем осознавшего, что ему сказали. А когда поняла, запрокинула голову и захохотала.

– Ты с ума сошёл, братец! Мадам Иоланда и бастард – понятия несовместимые! Бери выше и смотри туда, где уже давно не разобрать, кто от какого отца родился!

– Что? Ты говоришь о…

– Тсс!

Мадам Мари отодвинула блюдо, глубоко облокотилась о стол и подалась к брату всем телом.

– Я дала Артюру слово, что ты – рыцарь, который не употребит мою откровенность во зло, поэтому он позволил рассказать… Мы меняем эту тайну на твою помощь!

Но герцог про помощь уже не слышал.

Сердце его заколотилось в предвкушении. Вот оно! Вот та необходимая составляющая, которая позволит, наконец, вести свою игру, не опасаясь в сумерках неведения ступить не туда!

Значит, девчонка действительно бастард Изабо! Ребёнок, о котором каким-то образом стало известно герцогине Анжуйской, и которого она прибрала в рукав, как карту, в любом другом случае, кроме этого, совершенно бесполезную! Зато теперь, при сложившемся раскладе, это был такой козырь, который не очень-то и побьёшь! Ох, до чего же дальновидная баба! Ей-богу, как тут не восхититься! Крестьянка королевских кровей одним махом угождает всем – и знати, и черни! И – да, пожалуй, под Орлеаном, действительно, будет интересно…

– И об этом при дворе уже знают? – спросил Филипп на всякий случай, хотя прекрасно понимал, что о ТАКОМ должны знать далеко не все.

– Ну что ты, – почти обиделась Мари. – Только тот же очень узкий круг посвящённых, куда дофин, кстати, до сих пор не входит. Он сейчас вне себя от радости, что кто-то видит в нём настоящего короля и, как дурак с погремушкой, носится с идеей своей избранности. И пусть. Немного уверенности ему не повредит.

– Кто же тогда входит в этот избранный круг?

– Достаточно того, что туда входит мой муж и не входит Ла Тремуй, который из кожи вон лезет, чтобы отправить девицу обратно в её деревню.

Филипп улыбнулся. Этого и впрямь достаточно. Похоже, узкий круг посвящённых сплошь в оппозиции к министру и рассчитывает, разыграв свой козырь, очень скоро свести на нет всё его влияние.

– Хотите одним ударом сбить с ног и Бэдфорда, и Ла Тремуя? – спросил он, едва ли не ласково.

– Кто победит первого, – в тон ему проворковала Мари, – тот отодвинет от трона второго – это же очевидно! Ла Тремуй не воин, толку от него дофину сейчас не много, учитывая, что он вряд ли захочет финансировать предстоящую военную кампанию. Это снова сделает герцогиня Анжуйская, и она же обещала способствовать возвращению Артюра ко двору в должности коннетабля. А он может принести не одну победу – ты знаешь. Да и вся армия настроена решительно! Они могут победить, Филипп, а ты мог бы им помочь!

– К дофину я не примкну! – резко заметил герцог.

– И не надо. Достаточно оставить без помощи англичан. Я знаю, Филипп, что твои отношения с Бэдфордом изрядно подпорчены. Знаю, как высокомерно он с тобой обошелся в вопросе по Орлеану. Но может так и лучше? Теперь ты имеешь не только основания, но и возможности напомнить Бэдфорду, что во Франции герцог Бургундский – лицо не последнее при любой власти. И «отвратить от них лик свой»!

– Это, пожалуй, слишком, – пробормотал Филипп, стараясь не выдать радости.

За тайну, которую сообщила сестра, он готов был душу продать, а его лишь уговаривают поступить так, как он и сам собирался!

До чего же удачно всё сложилось!

И с этим Ла Тремуем, кстати, тоже. Пригодится на будущее… Всесильные фавориты, когда их загоняют в угол, становятся беспринципнее любого разбойника, но и гораздо покладистей, чем во времена фавора. А не супруг ли дорогой Мари говорил, что сгодится любой прохвост, надо только знать, как он управляется…

Кстати, о прохвостах! Гриссара на самом деле не худо было бы куда-то услать: слишком многим хозяевам он служит.

– Отношения с Бэдфордом я первым разрывать не стану, – твёрдо заявил герцог. – Но ты, моя прекрасная сестра, можешь не сомневаться в благодарности герцога Бургундского. Как только господин Гриссар отправится грабить Нормандию, я тотчас отправлю гонца к Орлеану и отзову ВСЕ свои войска. Но о большем не проси! Мои земли нуждаются в защите, и воевать против дофина я не перестану. Хотя…

Филипп усмехнулся и, изобразив задумчивость, повернулся к окну.

Отсюда площадь с павильонами, пожалуй, не видна… Да и неважно.

– Скоро прибудет моя невеста… К свадьбе так много всего потребуется. Боюсь, на какое-то время, все другие дела меня мало будут волновать…

ШИНОН

(начало марта 1429 года)

Когда большая часть жизни прошла в неуверенности и сомнениях, которые только крепли от обид, идущих извне, и приправлялись горечью, бьющей изнутри, тогда любая радость делается похожей на огонек свечи в сырой темноте подземелья, где малейшее колебание затхлого воздуха способно его погубить.

Поэтому Шарль, хорошо знакомый с чувством опустошения, возникающим после того, как радость потухла, постарался не задерживаться в каминном зале, когда вывел туда Жанну и объявил, что верит ей во всем. Твёрдое убеждение, что восторг, охвативший его и ещё не осквернённый ничьим любопытством, нужно как можно скорее унести в тайники своего одиночества, гнало дофина от двора и от матушки, которой он почти приказал на ходу: «Позаботьтесь о девушке, мадам!». И даже не поднял глаз, чтобы не увидеть снова этого безжалостного сочувствия!

Всё! Он больше не нуждается ни в заботе, ни в опеке – ни в чём!

Он вырос из пажеского камзола и готов надеть доспехи отчуждённости, лишь бы не потерять этого восторга – стоять надо всеми и знать, что выше только Бог!

Даже девушка, которая пришла и принесла благую весть, была сейчас, именно в эту минуту, не нужна. Главное для него она уже сделала. А всё, что сделает потом, будет сделано уже для других: для его подданных и его королевства, которое он примет на коронации и не отдаст уже никому!

«Я король! Я король!», – твердил себе Шарль, широко шагая по тёмным коридорам замка и даже не замечая, что паж со светильником за ним совсем не поспевает. Явись здесь и сейчас так пугающее всех привидение Великого магистра де Моле¹⁵, он бы твёрдой рукой осенил себя крестным знамением и прошел мимо, поморщившись с досадой на то, что кто-то осмелился преградить ему путь в такой момент!

В покоях тоже было сумрачно.

Дофина так скоро никто не ждал, поэтому светильники не горели.

– Ты мне не понадобишься, – бросил Шарль слуге, дремавшему у двери. – Запали свечу и ступай… И всем скажи, чтобы уходили: я хочу побыть один!

От внесённого светильника по стене поползла, возвышаясь, гигантская тень. Шарль застыл, глядя на неё, как на знамение. Он станет великим королем! Станет! Потому что никому из предков – ни Филиппу Красивому, ни Людовику Святому, со всем его благочестием – не было явлено такое чудо, которое свершилось только что в каминном зале!

Надо же, простая крестьянка, а слышит голос Божий, тогда как все его епископы… да что там епископы – сам папа со своими кардиналами – не пытаются даже прислушаться! Или все они уже давно не слуги Господни?

Шарль закрыл лицо руками и затрясся в беззвучном полусмехе-полуплаче.

Наступала разрядка.

Бог весть сколько времени сжатая в пружину душа, наконец, распрямилась и вытолкнула вон сидящую, как заноза, мысль: «нелюбимый, потому что незаконный!»

– Теперь Бог меня усыновил! – закричал Шарль в потолок.

И тень на стене, вторя ему, гордо вскинула голову.

Тем временем в зале, не давая никому опомниться, мадам Иоланда поспешила оградить Жанну от любопытствующих придворных и любых расспросов.

Шарль толком не успел ещё выйти, как она уже подозвала мадам Беллье, ведавшую в замке всей челядью, и велела ей отвести девушку в донжон¹⁶, где ещё днём на всякий случай были приготовлены комнаты.

– Дева должна отдохнуть! – возвестила герцогиня. – Завтра мы подберём ей достойный двор и будем ждать дальнейших распоряжений его величества.

Придворным ничего не оставалось, как снова согнуться в поклонах, провожая уже её светлость, а потом, подобно растревоженному улью, задвигаться, загудеть и начать недоуменные перемещения, постепенно приходя в себя и обсуждая произошедшее.

– Никого нельзя пускать к ней хотя бы в первые дни, – шепотом говорила мадам Иоланда Рене, вышедшему за ней следом. – Список людей, которыми следует окружить Жанну, я уже составила, но этим займётся дю Шастель. А ты, мой друг, немедленно пошли кого-нибудь за Клод. Представим её как пажа… Пока… И постарайся, чтобы этот приезд прошёл по возможности незаметно.

Стремительная как никогда, она почти ворвалась в свои покои, растревожив прислугу, которую тут же отослала вон. Рене был отослан следом, и только пришедшего позже Дю Шастеля мадам Иоланда не прогнала.

– Думаю, этих людей будет пока достаточно, – сказала она, подавая рыцарю список, уже несколько дней лежащий у неё на столе. – Надо только добавить сюда этого монаха, Паскереля. Он первым исповедовал Деву, пускай остаётся при ней духовником. Это получится очень кстати, если кому-то взбредет в голову сказать, что я окружила Божью посланницу своими людьми.

– Всё равно скажут, мадам, – обронил дю Шастель, заглянув в список и сразу же наткнувшись на имя Пьера де Бове, в прошлом знаменосца и управляющего Луи Анжуйского.

– Неважно. Зато я буду спокойна, что никакой шпион не просочится в окружение девочек. Вы уже отдали распоряжение, чтобы охрану донжона усилили?

– Да.

Дю Шастель сложил список и посмотрел герцогине в лицо.

– Вам не кажется, мадам, что сегодня действительно произошло чудо?

– В этом мире всё чудесно, Танги, – ответила она, чутко уловив новые интонации в голосе рыцаря.

Бедный, он до сих пор ничего не знает о Клод и полагает, что чудо заключено именно в той девушке, которую они создали…

– Вера – вот источник того, что нас удивляет. Точнее, того, что кажется непостижимым. Девушка поверила в себя, в своё предназначение, и сама узнала дофина в толпе! Чудо свершилось, но ты почему-то говоришь об этом с тревогой. Чем-то обеспокоен?

– Ла Тремуй будет мешать… – начал было Дю Шастель.

Но мадам Иоланда подошла к нему почти вплотную.

– Скажи, Танги, какое главное чудо случилось сегодня?

– Я думал, главнее прихода Девы…

– Шарль, наконец-то, поверил в себя! – перебила мадам Иоланда. – То, чего я не смогла добиться в течение стольких лет, свершилось сегодня! Ты видел, с каким лицом он к нам вернулся? Нет? А я видела, потому что ждала этого! И теперь никакому Ла Тремую не удастся ославить Жанну шарлатанкой. Он может взывать хоть к папе, может выпросить у него даже буллу о ереси, что вряд ли, потому что Рим будет молчать по этому вопросу… Но, даже если и не смолчит, для Шарля это ничего не будет значить! Если одна его вера станет противоречить другой, он выберет ту, которую обрёл сегодня, и отречётся от прежней!

Дю Шастель с опаской перекрестился.

– Не пугайся, – засмеялась герцогиня, – до этого не дойдет. Для Рима мы устроим шумную проверку Девы «на подлинность». Я сама её организую и сама за всем прослежу. А потом добьюсь возвращения в армию Ришемона, его восстановления в правах коннетабля, и вместе мы отсечем Ла Тремуя от королевского двора, как нарыв от тела! Теперь всё будет хорошо! – она возбужденно и зябко потерла руки. – Теперь всё получится! Иди, Танги, мне нужно побыть одной.

Дю Шастель поклонился.

– Ваша вера заразит любого, мадам.

– Это потому, что я ни в чём не сомневаюсь.

Вечером того же дня Рене тайно привел в комнату Жанны Клод.

Пропустив её перед собой, чтобы девушки получили возможность обменяться парой слов наедине, он сделал вид, что отдаёт распоряжения стражникам. Но Жанна и Клод только обменялись взглядами и, сойдясь, свели руки в крепком пожатии.

Наблюдая за ними из-за двери, Рене вдруг подумал, что они похожи, как сёстры, заключённые волею судьбы в мужскую одежду. Только у Клод, подстригшейся совсем недавно, волосы были чуть короче.

Он выждал ещё немного, но поскольку девушки не разговаривали, вошел к ним и закрыл за собой дверь.

– Тебе нравится тут, Жанна? – спросил Рене, осматривая комнату.

– Это не имеет никакого значения, потому что я не собираюсь тут долго задерживаться.

– Ну, завтра ты в поход ещё не отправишься, поэтому сядьте обе и послушайте меня. Это важно. И надо, чтобы вы обе поняли – насколько важно.

Он подождал, пока девушки усядутся на большой сундук вдоль стены, где уже лежали кое-какие вещи, привезённые спутниками Жанны, передвинул свечу, чтобы видеть лица обеих, а сам сел в тени, откинувшись и вытянув ноги.

– Тебе устроят проверку, Жанна. Где и как долго она будет проходить я не знаю. Но она обязательна, чтобы успокоить самых неверующих и заткнуть рты откровенным противникам. Бояться нечего. Проверкой займётся моя матушка, а она… – Рене почесал кончик носа, чтобы скрыть улыбку, ползущую по лицу. – На всей земле вряд ли найдется человек, верящий в тебя больше, чем её светлость герцогиня Анжуйская… Конечно, вопросов зададут много, и задавать их будут люди не всегда доброжелательно настроенные. Однако все они всего лишь служат каким-то другим людям. Да – людям знатным, имеющим власть в этом мире, и кто-то обязательно пошлёт папе отчёт о беседах с тобой, но даже папа – всего лишь человек… Ты же должна слушать только того, кто стоит надо всеми, но рядом с тобой…

– Я не понимаю, – перебила Жанна, – зачем ты говоришь о том, что и так понятно? И почему говоришь только обо мне? Разве Клод не встанет рядом со мной перед судьями?

– Нет.

Руки Рене нервно сжались.

– Ты должна уяснить, что здесь ваша дружба никому не интересна. Все ждали Деву из пророчества и никого больше! Если здесь кто-нибудь узнает, что Клод не твой паж, а… ещё одна девушка из Домреми, я не смогу поручиться, что проверка пройдет успешно. Вдруг кому-нибудь взбредет в голову засомневаться – которая из вас настоящая… Начнётся такая неразбериха, что в ней мы снова увязнем не на один месяц. Не спеши. Время Клод ещё придёт.

Девушки переглянулись.

– Какая разница, Жанна? Я всё равно буду рядом, знают обо мне или нет, – сказала Клод, пожав плечами. – До самого конца, помнишь?

– Мне не хотелось, чтобы война тебя коснулась.

– Она всех касается. Так или иначе.

– За твоей спиной она многого избежит, – поспешил вставить Рене. – Но если ты расскажешь о Клод… – он запнулся. – Боюсь, в этом случае у неё не останется ни выбора, ни свободы.

Жанна, подумав, кивнула.

– Я всё поняла, Рене. Конечно, – она повернулась к Клод. – Мы ведь с самого начала договаривались, что война – это только моё, да?

– До этого может и не дойдёт, – пробормотала Клод, опуская голову. – Воля Божья едина для всех… – попыталась продолжить она, но осеклась.

Когда-то, только узнав о пророчестве, Клод искренне верила, что именно так и должно быть – Дева принесет избавление от войны одним своим появлением!

Но, прожив несколько дней возле королевского двора – даже не при нём – девушка начала испытывать сомнения, подавляющие её веру всё больше и больше.

Особое смятение внесла в её душу комиссия, пришедшая решать возможность допуска Жанны к дофину. По мнению Клод эти люди – кроме, пожалуй, отца Паскереля – были скорее уверены в невозможности появления Девы, нежели в том, что пророчество действительно свершилось. И теперь без особой уверенности произнеся последние слова, она заметила лёгкое, как тень, сочувствие, пробежавшее по лицу Рене, и, конечно же, осеклась.

Видимо не зря и молодой герцог, и правитель Лотарингии – старый герцог Карл, то и дело предупреждали их о том, что при дворе всё будет как-то не так. Они знали. И здесь действительно было не так. Клод это понимала всем своим существом, крайне чувствительным ко всему, что шло вразрез с естественным ходом вещей.

– Ничего не бойся, Жанна, – сказала она, стараясь искренне верить в то, что говорит.

А потом, бросив короткий взгляд на Рене, добавила:

– Я точно знаю – все, кто любят тебя, всегда будут идти за тобой, как бы тяжело им при этом ни было.

ШИНОН (утро)

Утром по замку разнеслась весть о том, что днём его величество собирает у себя очень приватный совет, куда приглашены Иоланда Анжуйская и Ла Тремуй. А пока он желает лично убедиться в ратных искусствах, которыми владеет прибывшая Дева, для чего распорядился расчистить площадку в саду, где, по слухам, всю ночь расставляли мишени, турнирные кольца и якобы даже скамьи для зрителей.

Жадные до развлечений и новостей придворные тут же кинулись к площадке, но управляющий замка чуть ли не распятием повис на воротах, без устали оглашая уже охрипшим голосом новое распоряжение короля: «Дабы Дева не смущалась, всем любопытствующим велено наблюдать через окна!». Так что еще через какое-то время на галерее, выходящей в сад, было не протолкаться. Даже слуги, побросав дела, осторожно вытягивали шеи, пытаясь через плечи своих господ увидеть хоть что-нибудь.

И всё это людское скопище беспрестанно гудело.

Дамы, никак не умещавшие в своём сознании даже одно то обстоятельство, что крестьянка обучена такому благородному занятию, как верховая выездка, реагировали полной оторопью на её умение метать копьё и орудовать настоящим боевым мечом. А мужчины, большинство из которых прошли не одно сражение, напряженно следили за каждым движением Жанны, постепенно забывая, что перед ними девушка, и мысленно давали оценку – правильно ли ставит ногу при броске, так ли замахивается, верно ли подаёт корпус вперед…

– Это что-то невероятное! – первым воскликнул герцог Алансонский, занявший самое выгодное место на галерее, откуда всё было видно особенно хорошо. – Пропустите, господа! Я не могу больше быть в стороне ото всего этого!

Бесцеремонно растолкав стоявших сзади, он кинулся в сад и едва не опрокинул усталого управляющего, который робко вытягивался на пороге, тоже стараясь рассмотреть, что делается за окнами.

«Невероятно, невероятно! – твердил про себя герцог, несясь через сад как мальчишка, которого приятели позвали на игру. – Теперь я окончательно поверил! Вот она – порода! Ни одна крестьянка не смогла бы быть так ловка! Ах, как жаль, что я связан своим выкупом! Какие возможности открываются! Повоевать с такой кузиной не будет зазорно даже мне… Впрочем, что я могу? Связан по рукам… А так хочется что-то сделать и, действительно, не остаться в стороне!»

По-весеннему прозрачный сад казался бесконечным лабиринтом. Герцог бежал по дорожкам, размахивая руками и подскакивая, как будто чувство внезапной внутренней свободы подбрасывало его вверх, позволяя хоть так унять распирающее желание действовать немедленно.

– Не мог с собой совладать! Хотел лично выразить восхищение! – слегка запыхавшись сообщил он, когда остановился возле Шарля.

– Хорошо, что пришёл.

Широко расставив ноги и заложив руки за спину, дофин одиноко стоял на краю площадки, приготовленной для упражнений. Он наблюдал за Жанной и не хотел, чтобы в такой момент кто-то мог наблюдать за ним. Но восторг уже настолько его переполнил, что требовалось с кем-то разделить это невероятное, никогда прежде не испытанное чувство.

Алансон появился очень вовремя и очень кстати. Пожалуй, никому другому Шарль бы сейчас так не обрадовался. Но слова приветствия он обронил не оборачиваясь, потому что в этот момент девушке подали копьё…

– Ты смотри, как она бросает!– воскликнул герцог. – Ей Богу, Шарль, у меня руки сами собой сжимаются – так хочу в бой! Каков джост¹⁷! Помнишь? Мой коронный – почти такой же!

Дофин медленно повернулся.

То, что герцог увидел в его глазах, и обрадовало, и напугало, потому что никогда прежде взгляд Шарля не был так жёсток и прям. Он вечно отводил глаза, стараясь не смотреть на собеседника дольше пары секунд, но теперь Алансону самому захотелось отвернуться. И если бы герцог не был так возбужден, то, пожалуй, почувствовал бы себя смущённым.

– Ты понимаешь, что произошло, Жан? – спросил дофин. – Понимаешь, что всё это не просто так?! Сам Господь желает, чтобы я стал королём. Потому эта Дева – настоящий воин. И она, как архангел, пришла защитить меня огненным мечом воли Его. Ты понимаешь? Я – НАСТОЯЩИЙ!

– Для меня ты всегда был истинным королём, Шарль.

– Для тебя – возможно. Но весь мир сомневался. И вот им всем доказательство!

Дофин снова перевел взгляд на Жанну, и на лице его мгновенно отразился благоговейный восторг.

«Не дай, Господи, узнать ему правду! – подумал герцог. – С такой верой можно горы свернуть, не то что возвратить своё королевство… Но тут же в его легкомысленно счастливой голове завертелись другие мысли: "Да и моё герцогство тоже… Но только, молю тебя, Господи – герцогство не раньше, чем выкуп будет уплачен! Свои земли я хочу отвоевать сам!».

В этот момент слуги подали Жанне лук, и она, приладив стрелу, обернулась, ожидая сигнала от Шарля.

Молодой человек возле дофина был ей смутно знаком, хотя при дворе девушка ни с кем не общалась, если не считать Рене. Она прицелилась, выпустила стрелу и только тут вспомнила, что вчера вечером это красивое лицо словно высветилось в толпе придворных и привлекло её отчаянной надеждой во взоре. А потом отпугнуло гордостью, которую Жанна никак не могла представить в глазах дофина.

«Нужно узнать, кто это».

Подбежавший оруженосец подхватил лук, и девушка пошла к Шарлю, решив, что достаточно себя показала.

– Я восхищен! – ещё раньше дофина воскликнул молодой человек. – Я так восхищен, что не нахожу слов и готов прямо здесь стать перед тобой на колени!

Его синие глаза действительно сверкали восторгом совершенно искренним, и Жанна еле вырвала свой взгляд из этого опасного омута.

«Господи, какой красивый!», – выдохнуло всё её существо.

– Кто это? – спросила она с той долей непосредственности, которая не унижает ни спрашивающего, ни того, о ком спросили.

– Перед тобой его светлость второй герцог д’Алансон, граф де Перш, граф де Жуаньи, виконт де Бомон-о-Мэн, сеньор де Мермер, де Ла-Флеш, де Френе и далее, далее, – пышно представил Шарль.

И, заметив как понравился Деве молодой герцог, прибавил – то ли хвастаясь, то ли желая снизить чрезмерный пафос представления:

– Мой кузен.

Жанна широко улыбнулась.

– Как хорошо! – воскликнула она. – Это действительно хорошо, что вы здесь! Чем больше людей королевской крови соберется возле дофина, тем лучше.

Алансон уныло развел руки.

– Увы, я всё ещё пленник герцога Бедфордского, и пока не уплачу выкуп…

– Это неважно! – пылко перебила Жанна. – Нам, может быть, вовсе не придётся воевать! Воля Господняя так же священна для англичан, как и для французов: им следует просто уйти! А вы нужны дофину сами по себе – как один из пэров, которые, выполняя Божью волю, возложат корону на того, кто единственный должен её надеть.

– Я бы хотел отвоевать право пэра вместе со своими землями, – улыбнулся ей Алансон.

– А я бы хотела, чтобы ко дню коронации все были живы и не покалечены, – улыбнулась в ответ Жанна.

Она перевела взгляд с лица Алансона на лицо дофина, потом обратно.

И тут, словно отвечая её настроению, сквозь серую пелену мартовских облаков пробились лучи весеннего солнца и осветили общей природной радостью трёх молодых людей, двум из которых в мирное время эта весна могла бы подсказать чувства более глубокие…

– Я очень рада вам, мой прекрасный герцог, – прошептала Жанна, подчиняясь этому свету.

* * *

Между тем, тёплый луч, отразившись от нагрудника Жанны, стрелой понёсся к окну угловой башни замка, где, сквозь штрихи набухающих жизненными соками веток, за говорившими наблюдал Ла Тремуй.

Ему уже донесли, что вот-вот состоится королевский совет, и речь на нём пойдёт о расследовании подлинности Девы и о том, что ему, возможно, позволят утверждать состав комиссии.

Но радоваться тут было нечему.

Ла Тремуй достаточно долго руководил закулисьем этого придворного балагана, чтобы понимать – окончательный вердикт по делу определит только тот, кто комиссию ВОЗГЛАВИТ. А судя по всему – коль уж совет созвала её светлость, самоуверенная герцогиня Анжуйская – нет никакой гарантии в том, что возглавить предложат ему, или кому-то из тех, на кого он укажет.

Граф потёр лоб рукой.

М-да, и тут опередила…

По его мнению, в том, что девица узнала дофина никакого чуда, конечно же, не было. Ей просто подали знак. И Ла Тремуй всю ночь составлял осторожную речь, которой собирался намекнуть Шарлю о возможности подлога. Но мадам с раннего утра потребовала созыва королевского совета сразу после того, как девица продемонстрирует свои умения, и речь сразу стала не нужна.

Ещё бы! Кто теперь заподозрит её светлость в предвзятости и подлоге?! Она требовала Деву принять – теперь требует проверить. И не глупым шутовством, а специально созданной комиссией! И то, что ему предложат набрать в эту комиссию людей – такая же уловка, как и всё остальное! У мадам наверняка давно готов собственный список, который будет навязан совету, как бы Ла Тремуй ни противился.

На мгновение он вообразил перспективы своего пребывания при дворе в случае, если герцогиня окончательно победит, и чуть не застонал…

Впрочем, кого он обманывает? Герцогиня победила уже вчера. И знаком её победы стало выражение твёрдой веры на лице дофина, когда он вернулся после разговора с этой девицей.

Интересно, что она ему сказала? Что-то о своём происхождении? Или наплела какую-нибудь религиозную чушь про Божьи откровения, которой её научила герцогиня?

Ла Тремуй перекрестился.

«Прости меня, Господи! Ведаю, что творю, потому не сочти мысли мои за богохульство. Прийди эта, якобы Дева, сама по себе, я бы, может, подумал – а вдруг правда… Но такого же быть не могло! Мерлину ничего не стоило, с тем же успехом, напророчить, что в помощь дофину придёт целая армия драконов. И лучше бы он напророчил именно это – вот бы её светлость голову-то поломала! Но… что сделалось – то сделалось. И во славу твою, Господи, я должен вскрыть этот еретический заговор любой ценой! Терять мне, по сути, нечего, если правда о делах мадам Анжуйской выйдет наружу. Одно плохо – во всём этом деле нет никакой её личной корысти, и этим я связан крепче, чем малейшей опасностью для себя!»…

Площадка в саду давно опустела, а Ла Тремуй всё стоял перед окном, размышляя и морщась от досады.

– Ваша милость, – вывел его из задумчивости голос слуги. – Прошу прощения… здесь её светлость…

Ла Тремуй обернулся.

Словно материализовавшаяся мысль, перед ним стояла герцогиня Анжуйская.

Стояла и улыбалась!

Улыбалась, как старому другу, которого навестила вот так, запросто, на правах хозяйки дома, чтобы узнать, хорошо ли его разместили.

– Чему обязан? – спросил Ла Тремуй, даже не пытаясь скрыть, что визит этот ему неприятен.

– Как?! – всплеснула руками герцогиня. – Разве вы не видели, сударь? Вы же стоите у окна… Это чудо, не иначе! Девушка из захолустья оказалась настоящим воином!

Она подошла к окну, словно желала убедиться, что отсюда всё было хорошо видно, и министр ничего не пропустил.

– Видимо, в захолустье у неё были хорошие учителя, – пробормотал Ла Тремуй, настороженно наблюдая.

– Вы шутите? Откуда там?

Лицо герцогини ни на миг не утратило радостно-восторженного выражения. Со стороны могло показаться, что она абсолютно искренна, но Ла Тремуй не сомневался – мадам пришла вовсе не за тем, чтобы делиться радостью. Хотя и улыбалась.

Но именно потому, что она улыбалась с видом наивной, добродушной хозяйки, графу стало совсем тошно.

– Перед лицом так явно выраженной Господней воли хочется даже забыть о всяких недопониманиях, не так ли? – продолжала говорить мадам, пугая откровенным расположением во взоре. – Сегодня утром я снова беседовала с нашими учёными мужами, которые навещали Деву на постоялом дворе, и они ВСЕ высказались за то, что чудо действительно явлено!

Ла Тремуй горько усмехнулся. Прекрасно понимая причину такого единомыслия, всё же не утерпел и попытался вылить на радующуюся герцогиню ушат холодной воды:

– Надо бы узнать ещё и мнение папы.

– О да, КОНЕЧНО!

Ла Тремую показалось, что её светлость только ещё больше воодушевилась.

– В этом вопросе мнение папы явится самым весомым. Именно поэтому я к вам и пришла!

Мадам Иоланда выразительно посмотрела на слугу, всё ещё ожидающего возле двери, и Ла Тремую ничего не оставалось, как отослать его и предложить её светлости присесть.

– Уверена, вам известно, что сегодня на совете король попросит нас организовать комиссию, которая должна будет установить подлинность Девы, – сообщила герцогиня без долгих предисловий.

– Неужели? – Ла Тремуй удивлённо вскинул брови.

Благодаря многолетней придворной привычке, это получилось у него очень натурально. – Я думал, ничего подобного и в помине не будет. Вчера вечером его величество достаточно ясно сказал, что верит этой, якобы крестьянке, безоговорочно.

– Разумеется.

Кивком головы герцогиня словно отбила в сторону ядовитое «якобы» и продолжила с доверительностью такой же искренней, как и недавнее удивление Ла Тремуя:

– Шарль поступает очень прозорливо, устраивая это расследование. МЫ С ВАМИ должны принимать его не как уступку Риму, а как сбор доказательств для папы, которому останется только благословить любого, кто встанет под знамёна Девы. При этом, собирая доказательства, просто обязаны приложить все силы к тому, чтобы они были и убедительны, и правдивы – без обычных в подобных случаях домыслов, или наветов.

Ла Тремуй многозначительно кашлянул.

– Мы с вами? Но мне-то зачем? Уверен, мадам, все необходимые доказательства вам и без меня предоставят.

– А разве не вы сейчас очень своевременно вспомнили о том, что король этой девушке верит? Как люди, облечённые особым доверием его величества, именно мы – ВМЕСТЕ – должны отстаивать его интересы.

– Его? – Ла Тремуй, с откровенным сомнением, почесал кончик носа. – Король может находиться в плену опасных заблуждений. И МЫ С ВАМИ как раз обязаны помочь ему не обмануться.

– Обмануться в чём? – Герцогиня указала на окно. – Разве доказательств мало? Крестьянская девушка не может всего этого уметь.

– Вот именно! Девушку явно подучили внушить королю опасные заблуждения!– не выдержал Ла Тремуй.

Герцогиня посмотрела на него то ли с жалостью, то ли с отвращением. Ей, наконец, надоело улыбаться.

– А если и так, – сказала она с прежней отчуждённостью, – если и подучили, что в этом опасного?

– Это подлог, мадам! – прошипел Ла Тремуй.

– Тогда поймайте злодея за руку и докажите, что он желал зла нашему королю. Вы это сможете?

Граф в ответ зло промолчал. Ответить ему было нечего.

Пока нечего…

– В любом другом случае Дева является последним шансом на спасение для страны, загнанной в угол, – продолжила герцогиня. – Собирая доказательства в её пользу, вы, как человек искренне преданный, лишь помогаете своему королю.

– Королю ли, мадам?

– Естественно. Ни герцогу Бэдфордскому, ни герцогу Бургундскому Дева корону не предлагает!

Её светлость сердито запахнула свою меховую накидку и откинулась на спинку стула.

– Или я ошиблась, придя к вам? – спросила она ледяным тоном. – Страстное желание замолить свои грехи дружбой с герцогом Бургундским совершенно отвратило вас от реальности? Вы уже не видите, что действительно хорошо для короля, а что лишь продлит его унизительное положение, чтобы затем унизить ещё больше, потому что герцоги Бургундские никогда ничего не забывают. Впрочем, возможно, вы на это и рассчитываете.

Ла Тремуй выпрямился.

– По какому праву, мадам…

– По праву матери, – перебила герцогиня. – Или поймайте меня за руку и докажите, что я не люблю Шарля, как собственного сына!

Она замолчала, вызывающе глядя в лицо министра, и Ла Тремуй снова был вынужден признать, что ответного хода у него нет.

«Ах, знать бы, в чём у неё тут личный интерес?», – подумал он с тоской. – «Или что-то, в чём она была не слишком чистоплотна… Нельзя же, без малейшей оплошности контролировать такое дело столько лет! Столько лет… А кстати, сколько?».

В мозгу Ла Тремуя, словно костяшки на счётах, защелкали недавние и давние события. Бургундец, Бурдон, мадам де Монфор, Арманьяк… Или ещё дальше? Луи Орлеанский!

Ах, чёрт!..

Времени на то, чтобы подумать сейчас совсем не было, но что-то зацепилось… зацепилось… Эх, чуть бы раньше! Но теперь уже всё потом… А пока – потянуть бы время, поторговаться… Обидеться, наконец!

– Естественно, мадам, вы любите его величество, как родного, – выдавил Ла Тремуй, стараясь смотреть на собеседницу по возможности независимо. – Никто не ставит под сомнение ваши чувства. И я, как человек облечённый доверием короля, разумеется, приложу все силы… Однако, намёки, которые вы делали…

– Как замечательно, что мы нашли, наконец, общий язык, – снова расцвела улыбкой герцогиня и поднялась. – И, раз уж делаем теперь общее дело, думаю, вы не станете возражать против того, чтобы комиссию возглавила я? В конце концов, проверка на девственность вряд ли пристала государственному мужу. Даже такому, м-м… облечённому доверием, как вы.

Лицо Ла Тремуя вытянулось. Герцогиня засмеялась.

– Вижу, вы согласны, – сказала она, разворачиваясь, чтобы уйти.

– Само собой, я предоставлю это вам, – процедил Ла Тремуй сквозь зубы уже ей в спину.

ПУАТЬЕ

(начало марта 1429 года)

Древний замок прихорашивался и суетился, как стареющая жена, что ждёт мужа из долгого загула с уже надоевшей любовницей.

Обветшалые стены кокетливо прикрылись голубыми полотнищами с гербами Пуатье; пробившаяся кое-где на камнях мшистая поросль была заботливо счищена, и свежие следы соскобов походили на пятна белил, неумело нанесённых на постаревшее лицо. Зато королевские лилии, украсившие стены замка после смерти безумного короля, сияли свежей побелкой, символизируя чистоту и непорочность Лотарингской Девы, ради которой в Пуатье вернулся весь двор.

Когда-то именно здесь Генри Короткая Мантия пленил свою жену Алиенору Аквитанскую. И многим, считавшим именно эту королеву единственной губительницей Франции, представлялось очень символичным, что из Пуатье начнёт свой путь Дева-Спасительница.

В положительных результатах проверки при дворе не сомневались, потому что прекрасно знали: вера дофина в Жанну – не мимолётный каприз. А прислуга и жители окрестных деревень считали, что проверка Божьей посланницы всего лишь необходимый ритуал вроде молебнов, совершаемых перед ответственными сражениями.

«Она просто дожидается, когда ей скуют доспехи», «она ждет, когда соберется армия, и все рыцари должным образом примут святое причастие», «она передаёт Божье послание, потому так много священников съехалось», – шептались между собой крестьяне, которым обо всём рассказывали ремесленники, в свою очередь узнававшие новости от замковой прислуги.

Дева волновала всех. И, может быть, впервые происходящее возле трона так живо отзывалось там, где в другое время просто покорно принимались на веру все резоны высшей власти. Жанна как будто протянула связующую нить через пропасть, разделявшую миры вассалов и их сюзеренов. И по этой нити живым весенним током пульсировала идея всеобщего объединения – идея нации, восстающей за свои права. Перешёптывания крестьян, узнававших новости через десятые руки, были не просто искажённым отголоском событий при дворе. Они говорили о Деве так, как говорят о близких, чья судьба сродни собственной, кому – только позови – сразу побегут на помощь и в чьей помощи не сомневаются!

Может поэтому каждый слух, разлетавшийся среди черни и рабов, был уже не сплетней, где-то кем-то услышанной и многократно перевранной, но отражал истинное положение дел.

Пока шло разбирательство, Жанне, на самом деле, спешно ковали доспехи. Дофин велел, чтобы они были «белыми», поэтому каждую деталь полировали особым образом, что требовало времени. Вместе с тем для неё вышивали собственное знамя, рисунок которого, по слухам, она сделала сама под руководством отца Паскереля!

И военачальники, действительно, собирали войска для нового удара под командованием Девы. И священники, собранные в комиссию, не столько экзаменовали Жанну, сколько получали от неё урок за уроком.

При дворе, как анекдот, смаковали некоторые вопросы, которые задавали Деве.

– Вы слышали, говорят, де Сеген пытался её подловить и спросил – на каком языке Господь изъявил ей свою волю?

– А она что?

– Вы же знаете Сегена – он упрямо бормочет на своём лимузенском наречии, да так, что половины слов не разобрать. Вот она и ответила: «На лучшем, чем у вас»

– Ха-ха-ха!

– А монсеньор Эмери спрашивал, зачем нужны солдаты, если Господь и так желает Франции победу?

– Ей Богу, спросили бы меня – я не знал бы что ответить.

– А она даже не задумалась! «Солдаты, – говорит, – будут сражаться во славу Божию, и он дарует им победу»… Не удивлюсь, если Эмери теперь засядет за трактат. Что-то на тему: «Богословские споры о грани между действием Божьей милости и мирскими средствами»

– Припоминаю, Монмут всё говорил, что его войско состоит из солдат Бога.

– Забудьте!

– Монмут не был Божьим посланником.

– И плохо кончил!

– Ха-ха…

– А правда, что от неё требовали какого-нибудь знамения?

– Да. Она даже ногой топнула. «Я, – говорит, – сюда пришла не знамения являть. Отправьте меня в Орлеан, и я покажу вам знамение, ради которого была сюда послана!»

Среди всеобщего воодушевления мало бросалось в глаза то, что вокруг дофина и Жанны постепенно вырос плотный круг людей, служивших в былые времена герцогу Анжуйскому или всецело преданных мадам Иоланде.

Старшим советником вдруг стал горячий сторонник герцогини Пьер де Брезе, который открыто опирался на поддержку своего друга – финансиста Жака де Кёра. А тот, в свою очередь – с высоты положения, обусловленного недюжинным состоянием – никогда не скрывал презрения к «некоторым выскочкам», имея в виду Ла Тремуя, которого не жаловал в угоду её светлости.

Свитой Девы руководил Пьер де Бове – бывший знаменосец герцога Анжуйского. На должность инспектора королевской артиллерии без особого шума назначили Пьера Бессоно, чей отец долгое время служил стольником в Анжу, а сам Пьер готовился стать управляющим при третьем Анжуйском герцоге.

Гийом де Беллье, чья жена на время разбирательства была приставлена к Жанне кастеляншей, надев доспехи, последовал за Девой в Пуатье, временно сложив с себя обязанности губернатора Шинона. И готов был вызвать на поединок всякого, кто в его присутствии высказывал сомнения в том, что к дофину прибыла подлинная посланница Господа!

Поговаривали, правда, будто своей губернаторской должностью он был обязан герцогине Анжуйской, но… кому какое дело? Вон, братья де Бурбон ей ничем не обязаны, а изъявили готовность идти за Девой одними из первых и как-то сразу вошли в ближний круг дофина, оттеснив недавних сторонников Ла Тремуя. Злые языки и тут шептали, что Бурбонам обещано почётное пэрство на коронации: якобы Луи заменит герцога Гиеньского¹⁸, и якобы обещано это было той же герцогиней. Однако до коронации ещё надо дожить, а братья уже сейчас готовы в огонь и в воду!

Ходили слухи, что вот-вот пошлют за Артюром Ришемоном, возвращения которого герцогиня добивалась, ничуть не скрывая своих устремлений.

Но тут уже господин Ла Тремуй не выдержал и активно воспротивился!

Он и без того терял позицию за позицией, злясь и понимая, что поделать пока ничего не может. Но в вопросе по Ришемону уперся всем, чем мог, потому что этот свой последний бастион – учитывая «любезности», оказанные когда-то мессиру Артюру – намеревался защищать, как собственную жизнь!

По счастью, дофин почему-то тоже не горел желанием видеть при себе опального герцога. Сделав неопределённый жест плечами, Шарль пообещал и герцогине-матушке, и Ла Тремую рассмотреть этот вопрос позже.

– Отчего же не теперь? – поинтересовалась герцогиня.

Она вновь ощутила в своих руках полноценную власть и была уверена, что вернула и своё влияние на Шарля. Но сам дофин намерен был убедить её в обратном.

– Я поступаю как король, матушка, – ответил он почти насмешливо. – Что-то в моём сердце противится возвращению Ришемона, а сердцу своему я склонен верить, потому что недавно, наконец, осознал – именно через него Господь помогает мне в принятии решений.

Ла Тремуй злорадно усмехнулся. А мадам Иоланда, немного подумав, поспешила к себе в покои, где среди прочих фрейлин прилежно занималась шитьем недавно прибывшая ко двору совсем юная Аньез Сорель¹⁹ .

Девушка была красива, как ангел, хотя и очень бедна. Желая помочь её семье, герцогиня собиралась отослать мадемуазель ко двору своей невестки – Изабеллы Лотарингской. Но сейчас, глядя в это свежее лицо, она решила, что красота юной Аньез – чем чёрт не шутит – могла пока пригодиться и здесь.

– Приготовьтесь, моя милая, – сказала она, – с этого дня основной вашей обязанностью будет забота о его величестве. Я хочу, чтобы вы появлялись везде, где будет появляться он, и радовали его глаза безупречным внешним видом и красотой.

На лице весьма уже разумной мадемуазель Аньес чётко обозначился невысказанный вопрос.

– Да… – помедлив, произнесла мадам Иоланда. – Если понадобится, то – да.

* * *

В Домреми была спешно отправлена целая экспедиция по сбору сведений о Жанне, которую возглавил…

Впрочем, никому действительно не было дела до того, что возглавил эту экспедицию секретарь мадам Иоланды. Как не было дела и до свидетельств, заверенных священниками Домреми и Грю, о том, что девушка чрезвычайно набожна и благочестиво воспитана. Последнее обстоятельство должно было волновать только комиссию. При дворе же гораздо больший интерес вызвало появление братьев Жанны – Пьера и Жана, которые – по словам секретаря герцогини – не смогли усидеть дома и выразили горячее желание сражаться за своего короля под знаменем Девы.

«Воссоединение семьи» произошло при большом скоплении любопытных придворных, и кое-кто обратил внимание на то, что братья обнимали сестру довольно скованно, да и выглядели они какими-то совершенно сбитыми с толку.

– А чего вы хотели? – пожала плечами мадам Иоланда, обменявшись взглядом с секретарем, который хмурым наблюдателем возвышался за спинами братьев, а после взгляда герцогини сразу их увел. – Эти двое – обычные крестьяне. Вряд ли они удостаивались приёма даже в Вокулёрском замке, а здесь всё-таки королевский двор. Господь с ними не говорил, как с их сестрой, вот они и растерялись.

– Но зачем их привезли?!

– Как раз затем, чтобы на фоне этой обычности вся необычность Девы стала особенно видна. Разве все вы не заметили контраста?

Придворные закивали, а герцогиня величаво двинувшись сквозь их толпу, на ходу обронила так, чтобы слышно было всем:

– А то у нас тут некоторые всё сомневаются и сомневаются…

Сомневался, естественно, Ла Тремуй.

Раздраженным всеобщим помешательством на "этой крестьянке», он не упускал случая вставить какое-нибудь едкое замечание в любой разговор, касающийся Девы. Но делал это осторожно, подбирая слова так, чтобы в случае чего сослаться перед дофином на неправильное их толкование, и втайне надеясь, что его ядовитые замечания достигнут цели.

Но дофин, упоённый новыми ощущениями, ничего «против» ни видеть, ни слышать не хотел. Зато однажды услышала сама Жанна.

Она как раз возвращалась к себе после очередного заседания комиссии и прошла достаточно близко от того места, где Ла Тремуй говорил кому-то:

– Это дитя, возможно, не понимает, что пасти ягнят и управляться с армией – не одно и то же.

Девушка резко остановилась.

– Я не только пасла ягнят, – сказала она громко. – Не имея слуг, я ещё и выметала из дома всякий мусор.

– Тогда, может быть, вам следует дать метлу вместо меча? – насмешливо развел руками Ла Тремуй.

– Не вы, сударь, дали мне меч. Не вам менять его на метлу…

На это министру ответить уже было нечем. Хуже того – все вокруг засмеялись!

Меч Карла Великого, найденный – по указанию Девы! – за алтарём церкви во Фьербуа, был привезён совсем недавно в Тур, где ковались её доспехи, и вызвал оторопь при дворе, став настоящим знамением в основном для военных.

Армия начала разрастаться словно по волшебству!

Люди шли и шли, влекомые Чудом, верой и надеждой.

Из уст в уста передавалась невероятная история о том, как совершенно ржавый меч едва ли не сам собой очистился от ржавчины и засиял неземным светом, когда к нему прикоснулись. А в более поздних пересказах и вовсе вызвал в церкви целый гудящий вихрь, в котором священники отчётливо услышали суровый голос самого Мартелла, призывающий ныне живущих спасти Францию!

– С нами Бог! – кричали солдаты, подбрасывая в воздух шапки.

Они азартно начищали доспехи и оружие, сочиняли во славу Девы целые гимны и дождаться не могли дня, когда она наденет свои белые латы, возьмёт в руки стяг и поведёт их на Орлеан – к победе и славе!

Наблюдая за всем этим, Ла Тремуй испытывал презрительную досаду и новое, совершенно раздражающее его бессилие.

Слабая догадка, что мелькнула в последнем разговоре с мадам Иоландой, так ни во что и не разрослась. Уж очень невероятной она казалась. Поэтому министр благоразумно решил прекратить пока свои выпады против Жанны и, по возможности, избегать общения с ней, чтобы снова не вышло какого-нибудь конфуза. Однако, присматриваясь ко всем и ко всему взором, особенно обострившимся в этой неблагоприятной для него ситуации, Ла Тремуй внезапно обнаружил, что девушку почти так же, как и он, избегает ещё один человек. И был это не кто-нибудь, а сама герцогиня Анжуйская!

* * *

При своём откровенном и страстном желании сделать всё возможное и невозможное, лишь бы Жанну признали подлинной Божьей посланницей, самой девушки мадам Иоланда, действительно, сторонилась.

Не явно. Но всякий раз, когда необходимость сводила их в одной комнате, герцогиня словно застывала. Её лицо, и без того не самое открытое, делалось похожим на маску, а взгляд холодел с поспешностью, заметив которую однажды, отец Паскерель надолго задумался. А вечером того же дня, перед отходом ко сну, вдруг сказал, обращаясь к исповеднику из Мэна, с которым делил комнату:

– Знаете, святой отец, однажды мне довелось видеть мать, которая наказывала ребёнка. Ребёнок заплакал, и она остановилась, сострадая. Но, когда он потянулся к ней за жалостью, лицо матери переменилось в мгновение ока и снова стало сердитым. Она любила и жалела, но не хотела воспитывать своё дитя через жалость…

Исповедник вежливо кивнул, не совсем понимая, к чему это говорится. А отец Паскерель вдруг так же непонятно замолчал. Мыслью опережая слова, он так и не собрался с духом, чтобы сказать самое главное: о том, что герцогиня Анжуйская, кажется… да нет – наверняка – любит простую девушку из Домреми!.. Так, как мать любит дитя, пряча эту любовь за отчуждением, чтобы не выдать своего страха и своей жалости, потому что знает – того, кто призван Спасителем, жалость ослабляет. Ну… это очень спорно… Того, кто был призван Богом, не ослабил даже страх крестных мук, а почему призванного Спасителем (читай – Богом) должна ослаблять жалость? И с другой стороны: тут получается, что жалость ослабляет именно ТОГО, кто призван Спасителем. А просто человека?

Произнесённое вслух, всё это могло прозвучать не так, как следовало, и быть неправильно понято, так что, не стоило, пожалуй, осквернять таинство явленного.

Но в этом, персонально ему данном откровении, священник усмотрел очень глубокий смысл. Выходило, что Господь не просто направил к дофину свою избранницу. В мудрости неохватно великой Он ниспослал любовь в сердце женщины, от рождения наделённой королевским венцом, которая и вершит сейчас, по сути, судьбу девушки! И если раздвинуть границы осознанного, выходило, что помимо всего прочего Его Воля ещё и в том, чтобы власть имущие наконец полюбили тех, кто от них зависит, не путая эту любовь с жалостливым подаянием!

На короткий миг отца Паскереля охватил какой-то неземной восторг! Но почти сразу здравый смысл заставил воспарившую душу спуститься на землю. «Не мне постигать дела Твои…», – мысленно вздохнул священник. И, приказав себе прочитать несколько молитв, во избежание греха гордыни, он не заснул, пока не произнёс последнее «Аминь».

Процедуру проверки на девственность мадам Иоланда назначила на тот момент, когда работа комиссии откровенно забуксовала.

За редким исключением священники и учёные богословы, в кои-то веки призванные решить что-то в государственном масштабе, никак не могли взять на себя ответственность и вынести вердикт в пользу Жанны.

«Да, – говорили они, – девушка необычна. У неё правильная речь, не женский ум, чрезвычайно сильная вера, но… Как раз это и настораживает! Откуда всё это в простой крестьянке?! И почему Господь, избрав её своей посланницей, не дает нам никаких знамений о том, что она – это она?»

У мадам Иоланды опускались руки.

– Необычность девушки и есть знамение, – повторяла она снова и снова, принимая ежедневные отчёты комиссии.

Но лица смотрящих на неё учёных мужей были переполнены трусливым упрямством.

– В своей душе я ей верю, – сладко улыбался то Сеген, то Эмери, то кто-нибудь ещё, – но мы несём ответственность перед королём и должны иметь твёрдую уверенность, что впоследствии он не упрекнёт нас в недосмотре. Если под Орлеаном Дева потерпит поражение, нам придется отвечать головой!

Найденный меч Мартелла их вроде бы убедил, хотя и не до конца Преисполнившимся собственной значимостью служителям Божьим всё ещё чего-то недоставало.

– Мы не совсем прояснили вопрос с голосами, вещавшими Деве от Божьего имени, – упрямились они. – Сначала она их не упоминала, потом вдруг оказалось, что какие-то голоса были… Ваша светлость не может не согласиться, что это странно… Ведь голоса – это самое главное! Не прояснив их природу, никто с уверенностью не скажет, что именно Господь говорил с Жанной. Повеления могут исходить и от лукавого, который только и ждёт, чтобы посрамить Божьего помазанника… Мы должны знать конкретно, ваша светлость! Если это были святые, то кто именно? И почему именно они – это ведь тоже важно?! Однако Дева считает, что её беседы с Богом, мягко говоря, не наше дело!

– Чёрт бы их всех побрал! – негодовала мадам Иоланда в своих покоях, когда оставалась один на один с Рене. – Считают себя святее папы, но быть распятыми за веру не желают! Им, видите ли, нужны какие-то конкретные имена, как гарантия того, что Дева не лжёт!

– А как же меч Карла Мартелла?

Герцогиня горько усмехнулась.

– Ничтожное упрямство – вещь самая досадная. Это, как прыщ, удалять который таким скальпелем, как меч Карла Великого, глупо. От подобных неприятностей легче избавиться терпеливыми притираниями. Ты можешь что-нибудь придумать для этого, Рене? И можешь ли ты убедить ЕЁ сказать им то, что они хотят услышать?

– Я постараюсь, мадам.

– Да… Постарайся, а то я с этими богословами совершенно вымоталась…

Герцогиня сердито раскрыла молитвенник, но, пробежав глазами несколько строк, так же сердито его захлопнула и, сцепив ладони, повалилась на них лбом.

– О, Господи! Разве так должна вершиться воля твоя?! Эти святоши боятся лукавого, но, поверь, Рене, иногда мне кажется, что все они ему же и служат!

Глаза её сына наполнились холодным блеском.

– Не волнуйтесь, матушка, я всё сделаю.

Молодому человеку давно пора было возвращаться в Лотарингию, но он никак не мог уехать, ожидая вердикта. А между тем в последнем письме от супруги оказалась приписка, сделанная рукой Карла Лотарингского, в которой старый герцог открыто предупреждал о том, что такое долгое пребывание вассала в стане противника может вызвать недоумение и недовольство герцога Бэдфордского. «И вряд ли вы сумеете объяснить это простой любовью к матери, – писал Карл. – Особенно учитывая, КЕМ ваша мать является…».

Но Рене всё равно ждал вердикта, не считая себя вправе оставлять мадам Иоланду и Жанну до решения комиссии.

Никто не мог похвастать, что видел, как сын герцогини или кто-либо из его окружения заходил к девушке, однако уже через день после того, как мадам Иоланда выслушала сомнения богословов, на очередной вопрос «кто же всё-таки говорил с ней?» Жанна, глядя в глаза спрашивающему, твёрдо ответила:

– Кому другому Господь мог повелеть передать свою волю о спасении Франции, как не святому Михаилу²⁰? И кто мог напутствовать девушку, покидающую отчий дом, лучше святой Катерины²¹, или святой Маргариты²²?

– Ты уверена, что это были именно они?

– Когда над ребёнком склоняются мать или отец, он не знает их имен, но сердцем принимает их как мать и отца. Я тоже приняла святые голоса сердцем, а сердце подсказало мне имена.

– Но раньше ты так уверенно о них не говорила…

Глаза Жанны едва не наполнились слезами. Но она подавила их…

Накануне, пробравшись в её комнату через тайный ход, Рене долго объяснял девушке необходимость её сегодняшних ответов, терпеливо поясняя, что правда здесь никому не нужна.

– Но почему?! – недоумевала Жанна. – Ведь все здесь ждут чуда! Почему же то подлинное чудо, которое со мной случилось, надо подменять каким-то придуманным?!

И Рене снова говорил о политических расчётах, о церковных канонах, по которым о ней будут судить в Риме, о трусости царедворцев, наконец. Но убедить Жанну смог только тогда, когда привел последний и единственно понятный ей аргумент:

– Потому что время Клод ещё не пришло.

…И вот теперь, заставляя слёзы свернуться горьким комком в горле, Жанна, не опуская глаз, ответила:

– Раньше я была уверена в другом.

– В чём же?

– В том, что служителям Господа любые разъяснения будут явлены через их молитвы.

Священники переглянулись.

Последнюю фразу Жанна могла бы сказать жестко, с упрёком, как до сих пор и говорила, отвечая на вопросы, смысла в которых не видела. Но голос её прозвучал неожиданно мягко, словно примиряюще, и все они неловко заёрзали на своих стульях…

«Никто не должен быть таким же умным, добрым или понимающим, как кто-то другой рядом, – говорила Клод вчера, после ухода Рене. – Ты такая, Жанна, а они другие… Мы здесь многого не понимаем, но, может, это потому, что мы вообще мало что видели. И разве кто-то сказал нам «Вы одни правильно живете»? Дай им то, что положено по законам их жизни, и постарайся понять. Страх ведь такая губительная слабость…».

– Ну? И что же вам ещё? – спросила мадам Иоланда, выслушав очередной отчёт комиссии, уже содержащий имена святых, которые говорили с девушкой

Ответом ей было настороженное молчание.

– Что ж, – с лёгким вздохом герцогиня хлопнула по ручке своего стула. – раз вы больше не возражаете, закончим с этим. Повитуха, вызванная проверить непорочность Девы давно прибыла. Завтра она сделает всё, что нужно, и вы можете с чистой совестью готовить вердикт для короля. Пора… Орлеан уже заждался.

* * *

Церемония проверки прошла так ожидаемо, что могла бы вообще не проходить.

Повитуха осмотрела Жанну за полотняными ширмами и, выйдя оттуда, оповестила всех, что Дева непорочна.

Секретарь, аккуратно записывающий весь ход процедуры, поставил за неё подпись, которую повитуха заверила собственноручно начертанным крестом. После чего подписи под протоколом поставили придворные дамы герцогини Анжуйской: мадам Де Гокур, Жанна де Прейи и высокородная дама де Мортеме, мадам Ле Масон, призванные свидетельствовать отсутствие всяких подлогов и сговоров.

Сама герцогиня тоже присутствовала, но, как и всегда, ничего не подписывала и на обязательном занесении своего присутствия в протокол не настаивала. Она только проверила, достаточно ли верно и торжественно описана процедура, после чего распорядилась проводить её в комнаты Девы.

Жанна как раз успела переодеться: сменила длинную рубашку, в которой проходила проверку, на свою обычную одежду и теперь приставленная к ней служанка помогала девушке завязывать шнуры на кожаных нарукавниках.

Герцогиня вошла одна. Фрейлин она отпустила, сказав, что хочет поговорить с Девой приватно. При виде её служанка тут же бросила завязки и согнулась в поклоне. Поклонилась и Жанна.

– Как ты себя чувствуешь, дитя? – ласково спросила мадам Иоланта. – Тебя не слишком оскорбила эта процедура?

– Я была к ней готова, мадам.

– И тем не менее всё это не слишком приятно… Хотя и необходимо.

Взмахом руки герцогиня выпроводила служанку, подошла к Жанне и сама принялась довязывать оставшиеся шнуры.

– Ты конечно знаешь, кто я.

– Да, ваша светлость, знаю.

– Видишь ли, так получилось, что мне известна вся твоя жизнь. И если до сих пор я избегала какого-либо общения с тобой, то делала это ради общего блага.

Жанна опустила голову.

– Я уже поняла, мадам, что всё здесь делается не так, как было бы нормально.

– И тебя это отвращает от нас?

– Нет. То есть теперь это уже неважно. Я так думаю, моя проверка закончена, и можно, наконец, выполнить то, ради чего я пришла?

– Да…

Мадам Иоланда никак не могла справиться с узлом – руки её почти не слушались. Но, совладав с собой, она кое-как продела одну петлю в другую.

– Да, Жанна… Знаю, ты горишь нетерпением. Однако то, что мне известны все повороты твоей жизни, не могло не вызвать чувства ответственности за тебя. Поэтому теперь, когда проверки позади, и никто уже не осмелится сказать, что я чему-то тебя подучила, мы можем поговорить… Точнее, я хотела бы дать тебе несколько советов.

Взяв девушку за руку, герцогиня повела её к окну, в нише которого накрытая мягкими накидками помещалась скамья.

– Садись и послушай.

Она подождала пока Жанна как следует устроится, потом села сама и какое-то время собиралась с мыслями, сплетая пальцы между собой и снова их распрямляя, как будто эта монотонность движений возвращала ей обычное душевное равновесие и беспристрастность мыслей.

Наконец, она заговорила.

– Я знаю о твоих убеждениях. О том, что воля Господняя должна быть едина для всех, и достаточно только донести её до наших врагов, чтобы они одумались и ушли, не воюя. Но они будут воевать, Жанна, как бы сильно ты ни надеялась на их веру. Эта проверка – отчасти доказательство… Подумай сама, девочка, неужели тебе ни о чём не сказали сомнения среди тех, кто должен был бы безо всяких раздумий бросить всё и пойти за тобой сразу, едва ты вошла тогда в зал и, узнав дофина в толпе, передала ему Божье послание? По моему разумению, они должны были бы поверить тебе ещё раньше – когда ты только вошла! Не всякий дворянин, никогда не бывавший при дворе, может похвастать таким безразличием к придворной спеси! Но вместо этого была устроена унизительная проверка… Скажу тебе больше: я сама… я, которая верит в тебя абсолютно, сама предложила эту проверку, чтобы иметь возможность её возглавить и оградить тебя от откровенной неприязни и, возможно, оскорблений.

Герцогиня вздохнула.

– Бог свидетель: было сделано всё, чтобы помочь тебе. Мой сын Рене давал советы на первый взгляд циничные, но необходимые. И наши военачальники получили всё, чтобы смирить гордыню и признать за тобой право стать во главе войска. Но всё это ничтожная малость по сравнению с тем якобы здравомыслием, которому противопоставлено твоё появление и которым заражены все дворы Европы. Придворные мантии тяжелы не столько золотом, на них нашитым, сколько вековыми наслоениями интриг и борьбы за власть. Поэтому даже при нашем дворе некоторые считают и тебя частью политической игры. Они сами почти всегда прикрывали какие-то свои личные устремления мотивами самыми высокими, в которые трудно было верить. Но все делали вид, что верят…

– Зачем?

– Затем же, зачем кривые ноги прячут под длинной одеждой. Здесь все привыкли ко лжи. Ею пропитались так, что уже не замечают. Но зато от всякой честности требуют гарантий, что она честна, поскольку, обманывая сами, видят подвох во всём.

– Но дофин?! – с болью спросила Жанна. – Я же чувствую – он мне верит!

– Дофин выше всего этого, потому что в его жилах течёт королевская кровь, и он – помазанник Божий. Для него вопрос веры решён самим его положением. После Бога верят в него… Но, в силу этого, любой король уязвим. И король английский скорее послушает верящих в него советников, нежели тебя. А им признавать твою правоту невыгодно. Поверь мне, девочка, подножие всякого трона утопает в самых низменных страстях. И это такая грязь, в которой рыцарей истинно чистых утонуло больше, чем на Азенкурском поле.

– Зачем же такой трон королям?

– Это их крест.

Герцогиня снова взяла Жанну за руку.

Не отрывая глаз от её лица, с удовлетворением отметила, что последние слова ужаса в девушке не вызвали. Сострадание – да, но так, может, и лучше. «Возможно, когда-нибудь, возникнет нужда сказать, кем она рождена, и урок не помешает, – подумала мадам Иоланда. – А пока следует добиться того, чтобы Жанна чётко поняла: лучезарный энтузиазм крестьян, принявших её безоговорочно, не имеет ничего общего с мировоззрениями тех, кто отдает приказы на этой войне. Английских солдат Дева могла бы убедить, но английских герцогов – никогда!».

Она ласково провела по руке Жанны.

– То, что тебе предстоит – страшно. И если ты не избавишься от заблуждений, война тебя сломает. Это будет такая проверка, пройти которую, не имея о ней никакого представления, просто невозможно.

– Даже с верой?

– Смотря во что. Если только в себя, безоглядно следуя своему предназначению, то нет. И не смотри так. Я не имею ничего против попытки воззвать к здравому смыслу наших врагов, но хочу тебя подготовить к тому, что здравый смысл, скорее, подскажет им объявить тебя еретичкой, ведьмой и сражаться за свои убеждения так же яростно, как будут сражаться за свои те, кто пойдет за тобой с верой в сердце. Ты умеешь обращаться с оружием, но не представляешь, что такое настоящее сражение – это кровавое, безумное месиво. Я знаю, что говорю: мой муж слишком много воевал. Но он готовился к сражениям с детства, тогда как ты… Ты не победишь одними иллюзиями, если не будешь готова здесь…

Герцогиня приложила руку ко лбу Жанны.

– Здесь кроется тот самый здравый смысл, который так испортил людей. До сих пор его порча тебя не коснулась, иначе ты бы сюда не пришла. Но, как ни больно мне это делать, пришла пора к нему воззвать. Хотя бы для того, чтобы установить взаимопонимание с теми, кто будет воевать рядом с тобой.

– С войском?

– Нет, дорогая, с его командирами. Ты не стратег. Но зато обладаешь силой, о которой и сама не догадываешься. Эта сила уже сейчас заставляет склоняться перед тобой таких, как Ла Ир, Вальперга²³ и даже герцогов Бурбонских. Она заставит склониться и Орлеанского Бастарда, а это всё опытнейшие военачальники, для которых война – дело привычное. Пускай воюют они – те, кто с ранней юности научились убивать, смотреть без содрогания на пролитую кровь и ничего не бояться. Ты же… Воодушевляя наших солдат одним своим присутствием, ты станешь для войска священной орифламмой…

Герцогиня посмотрела на девушку – понимает ли? Не обижена? Но та сидела на скамье с неподвижностью статуи и так же неподвижно смотрела на основание каменной колонны, выступающей из стены.

– Всё это не умалит твоей миссии. Скорее, станет гарантией победы, надежной помощью, защитой, наконец…

Не меняя позы, Жанна тихо спросила:

– Зачем вы говорите мне всё это сейчас? Да, я не смогу убивать как солдат, но умереть тоже не боюсь, потому что мы победим – я это точно знаю.

– Конечно, победите. Однако я хочу, чтобы победу ты встретила живой, – ответила герцогиня. И, помолчав, добавила: – И Клод тоже. Она ведь пойдет за тобой до конца? В жизни и смерти, не так ли?

Жанна, наконец, очнулась.

В первый момент хотела спросить, откуда её светлость знает про Клод, но потом вспомнила, что перед ней мать Рене, и только рассеянно кивнула.

Молчание, которое воцарилось потом, было красноречивее всех слов герцогини. Почему-то именно теперь, когда речь зашла о Клод, для Жанны всё снова вернулось на исходную точку – к тому первому вопросу: «если не я, то кто?». И слова мадам Иоланды, сначала звучавшие как вежливо завуалированное «не мешай», получили, вдруг, совсем иное толкование. Она словно давала понять: истинная посланница Божья идёт следом за Жанной. И пока мирская часть миссии не будет выполнена до конца, пока не будет сломлен хребет «здравомыслия», Клод не найдётся места среди людей, и Жанна не имеет права захлебнуться грязью того мира, сквозь который им предстоит пройти.

– Я огорчила тебя? – тихо спросила герцогиня.

– Нет, – подумав, ответила Жанна. – Я благодарна вам за заботу.

– Я знала, что ты меня поймешь.

– Вот только… – Жанна запнулась, не зная, как лучше спросить. – Вы говорили о какой-то силе… Я не совсем поняла. Если не вера, то что заставляет высокородных господ идти за мной?

Мадам Иоланда опустила глаза.

– Так вышло, Жанна, что я знаю о тебе больше, чем ты думаешь.

Девушка взглянула с таким отчаянием, что было не разобрать, надеется она или боится.

– Это значит… Это можно понимать, что вы что-то знаете о моих родителях?

Герцогиня замялась. Солгать ничего не стоило. Но она вспомнила вдруг собственные слова о лжи, которой запачканы подножия престолов, и короткое «нет» застряло в горле…

Мадам Иоланда снова сцепила пальцы, борясь с желанием погладить девушку по голове… Нет, видимо, не всё она знает о Жанне, если испытывает в её присутствии это странное смущение… Или те сведения, которые у неё имелись, далеко не самое главное?

– Я точно знаю одно – у Господа были все основания обращаться именно к тебе, Жанна, – уклончиво ответила герцогиня – Когда придёт время, ты сама это поймёшь.

– Но почему я не могу узнать сейчас?!

– Потому что сейчас ты деревенская девушка из Домреми. Твою мать зовут Изабелла де Вутон, а отца – господин Арк. И других отца и матери пока не существует.

Герцогиня в очередной раз поборола желание приласкать девушку и вышла, задержавшись почему-то в дверях и неловко поклонившись.

Дверь так и осталась закрытой не до конца.

Она медленно, со скрипом покачнулась от ветра, гулявшего по галереям замка, и поползла, открываясь дальше, словно растягивая полоску света, падавшего из комнаты Жанны.

Эта полоска замерла всего в шаге от заляпанных конским навозом сапог, обладатель которых едва успел вжаться в стену, когда герцогиня Анжуйская вышла.

Он задержал дыхание и долго стоял так, прислушиваясь у удалявшимся шагам. Но как только вернувшаяся служанка закрыла за собой дверь, и света на галерее не осталось, обладатель грязных сапог, облегченно вздохнув, бесшумно заскользил прочь, приговаривая на ходу:

Ну всё! Теперь-то я и отомщу!

ТУР – БЛУА

(апрель 1429 года)

«… Королевскому оружейнику в Туре за полные доспехи для означенной Девы – 100 турских ливров…. Ксавье Полньи, живописцу, живущему в Туре, для того, чтобы окрасить и обеспечивать материалы для большого знамени и маленького для Девы – 25 турских ливров…».

Отец Паскерель вздохнул. Суета… Мирская суета не прекращаема даже в дни Чуда Господнего. Все верят, все воодушевлены и тут же наживаются на свалившейся на голову благодати. Где же это видано, чтобы за доспехи на такую хрупкую девушку требовать 100 ливров!

Шум за окном заставил священника отложить счета и пойти посмотреть, что происходит.

Нет, он вовсе не занимался всеми этими финансовыми делами, просто зашел к преподобному Мишелину, которого недавно назначили вторым духовником и казначеем Девы, увидел принесенные бумаги и полюбопытствовал. В конце концов, рисунок для знамени они с Жанной придумали вместе, и отец Паскерель помнил, с каким трепетом девушка относилась к каждой детали. Кое-кто, правда, посчитал, что знамя получилось больше похожим на хоругвь для крестного хода. Но разве весь их поход на Орлеан не есть крестный ход во славу Божьей справедливости?! И разве дОлжно было измерять деньгами то, что станет святыней на все времена и веки вечные?!

Отец Паскерель выглянул в окно. Шум, который там поднялся, вызвало появление Жанны. Она как раз возвращалась из мастерской оружейника, и сбежавшаяся толпа умоляла позволить коснуться её руки и взглянуть на сияющий меч Мартелла…

С того дня, как проверка была закончена, закончилась и оседлая жизнь. Жанна с триумфом переехала в Тур, рассчитывая пробыть там совсем недолго – ровно столько, сколько потребуется для подгонки доспехов и окраски знамени. Но поскольку из дофина, как из рога изобилия, так и сыпались милости, снова пришлось задержаться, чтобы должным образом принять все почётные знаки внимания.

Теперь у Девы составился целый двор.

Помимо двух духовников, один из которых исполнял ещё и обязанности казначея, к ней как к «руководительнице боевыми действиями» были приставлены два герольда²⁴ и два пажа, одним из которых была Клод под именем Луи Ле Конта, а вторым некий Раймон – тихий, набожный и почти незаметный молодой человек, рекомендованный герцогиней Анжуйской через своего поверенного. Кроме того, поскольку женщин в свите не было, в ближний круг Девы входили оба её «брата» и цистерианский монах по имени Николя Вутон – родственник мадам Изабеллеты. Всех их следовало экипировать для военного похода, поставить на довольствие, а братьев Жанны ещё и подучить ратному делу.

Приготовления затянулись до двадцатого числа. А двадцать первого, наконец, полностью экипированное войско выступило в Блуа, где формировалась французская армия.

По масштабам предыдущих сражений это было не самое большое, но мощное формирование, составленное из шести-семи тысяч хорошо вооружённых, хорошо обученных воинов, в котором отдельными отрядами командовали прославленные капитаны: де Гокур, Ла Ир, де Ре, де Буссак, де Вокур и многие другие. Но всё же это была не та армия, которая блистательным броском могла бы выбить противника с его позиций. И отец Паскерель, отправляясь в Блуа, терзался тревогами. Ему казалось, что силы будут слишком неравны, учитывая, какие средства вложены в осаду англичанами. Однако как только они вступили в город, как только проехали по его улицам под приветственные крики, которых не удостоился бы и король, тревоги преподобного улеглись сами собой. Это, действительно, была уже не прежняя армия – сонная и ничем толком не объединённая. Теперь выходящие им навстречу солдаты вызывали в воображении крепко сжимающийся кулак! Более того, с умилением и радостью увидел отец Паскерель, как много знатных рыцарей, до появления Девы вообще не желавших воевать, приехало в Блуа, чтобы идти вместе с Жанной.

– Вы видите это?! – Восторженно озираясь по сторонам, говорил он отцу Мишелину, – Родовитые господа, которых не призвал бы на службу даже монарх, усмотри они в этом призыве что-то унизительное для себя, пришли сюда сражаться во имя Господа! И во славу Его готовы признать поводырём простую девушку! Вот она – истинная вера, дорогой Мишелин! Она идет за этой девочкой, а мы с вами… О, Господи! Мы – обычные Его слуги, ничем не заслужившие такого счастья… – от нахлынувших чувств священник не смог сдержать слёз. – Мы с вами не просто видим всё это – мы стоим у самого источника!

Вера в Деву и восхищение ею были настолько сильны, что подчинение её воле со стороны знати, еще вчера такой спесивой, удивляло, кажется, только отца Паскереля. Да и то лишь потому, что священник пытался смотреть в суть вещей, отчего удивление его носило характер, скорее, восторженный. Для всех остальных следование за Девой – в чём бы оно ни выражалось – было делом самым естественным. К тому же пример подавали дофин и первые герцоги королевства!

Тем возмутительнее показался инцидент, произошедший вскоре после приезда Жанны в Блуа.

22 апреля – незадолго до Пасхи – верная своим убеждениям, она написала письмо самому Бэдфорду, чем, по её словам, давала англичанам последний шанс одуматься. С письмом девушка отправила в Орлеан Гиеня – одного из герольдов, который должен был доставить его Саффолку. Однако вскоре пришло известие о том, что над письмом Девы лишь посмеялись, а ответ передали в таких выражениях, которые никто не решился повторить в её присутствии. Более того, вопреки всем обычаям военного времени Гиеня, доставившего письмо, задержали как пленника.

Жанна тогда расплакалась.

Кто-то из командиров, переглянувшись с остальными, сочувственно заметил, что писать Бэдфорду вообще было неразумно. Но Жанна, сверкнув на него глазами, упрямо тряхнула головой и вытерла слёзы.

– Я всё равно буду им писать! Напишу и Саффолку из Орлеана! Может быть, в день святой Пасхи ему будет послано вразумление!

Рыцари снова переглянулись. Почему-то никому не пришло в голову снова говорить о неразумности. Пережившие не одно сражение, они вдруг вспомнили свои рыцарские клятвы и забытую в этой бестолковой войне древнюю мудрость о том, что лучший стратег тот, кто избежит боя.

– Чёрт побери, – говорили они между собой, – клянусь Богом, убеждённость в этой девушке такая, что невольно заражаешься!

– Раньше думалось – простая пастушка, а теперь смотрю на неё и, разрази меня гром, если понимаю, что во мне происходит! Теперь и на других женщин смотрю по-иному…

– …Перед ней стою, а чувствую себя так, словно передо мной алтарь со святыми дарами! И сам Спаситель мне грехи отпускает…

За три дня, что Жанна пробыла в Блуа, она отдала несколько распоряжений и приказов по армии, которые мало того, что не вызвали ропота возмущения, но были мгновенно исполнены с готовностью исполнять их и впредь!

Прежде всего она велела удалить всех дурных женщин, следующих обычно за армией. Затем распорядилась исправно проводить богослужения, которые следовало посещать всем, служившим в её армии. Увеличила штат исповедников и запретила любому, вставшему под её знамя, независимо от звания и сана, клясться и богохульничать.

Эти требования огласили на первом же совещании с командирами, и, услышав их, Жиль де Ре весело рассмеялся.

– А что? Мне нравится! Без шлюх, без ругани, без клятв! Хоть что-то новенькое! Я – за! Побуду немного праведником, может, это потом зачтётся… Но хочу тебя предупредить, Жанна: наш Ла Ир вряд ли выдержит. Без женщин ещё туда-сюда, но без брани и клятв, боюсь, он совсем зачахнет.

Все ждали, что Жанна сейчас же отчитает слишком фамильярного и весёлого де Ре за легкомыслие. Уже случалось, что, увидев что-то оскверняющее её слух или зрение, девушка пресекала это «что-то» с решимостью, которую трудно было ожидать от такого хрупкого создания. Но сейчас она внимательно посмотрела на хмурого Ла Ира и согласно кивнула.

– Хорошо. Капитан может клясться своим жезлом и браниться, только без богохульства. Но больше никто!

Ла Ир с такой благодарностью грохнул себя рукой по нагруднику, что тот едва не погнулся.

– Клянусь, Жанна…

Он осёкся под насмешливыми взглядами и тут же поправился:

– Клянусь своим жезлом, ты моей брани не услышишь! Но за твоей спиной, ей Богу… – он снова осёкся. – Прости, но где-то, где тебя не будет, я, правда, могу не сдержаться.

Жанна улыбнулась.

– Это и так всем ясно. Потому, чтобы грехов на тебе было меньше, я и дала это разрешение.

Де Ре при этих словах удовлетворённо хмыкнул

– Как думаешь, мессир, – спросил он Ла Ира после совещания, – она сама по себе так умна, или наша герцогиня успела её научить?

Ла Ир пожал плечами.

– За то, что наша Дева разбудила, наконец, его сонное величество, я готов идти за ней, даже не задаваясь такими вопросами.

Де Ре расхохотался.

– И ты прав, чёр… Ах нет, нельзя… Но ты всё равно прав! Главное – через пару дней выступим и снова в бой! И теперь можем драться так, словно мы бессмертные!

27 апреля войско выступило к Орлеану.

Авангард во главе с Жанной, состоящий из сотни солдат, продовольственного обоза и священников, которые шли с гимнами, как на крестном ходе, двинулся по направлению к Жьену, что лежал по левому берегу Луары чуть выше Орлеана.

Пару ночей пришлось ночевать прямо в открытом поле, но это мало кого волновало. Всем не терпелось скорее дойти. И не было среди идущих никого, кто и в разуме, и в сердце, не нёс бы уверенность в своей победе.

* * *

Луара, разбухшая от весеннего паводка, вся была покрыта мелкой рябью, как будто сама замёрзла так же, как и несколько всадников, ёжившихся на её берегу под порывами холодного ветра.

Деву решили встретить здесь – подальше от опасных мест, контролировавшихся англичанами. Но Бастард всё равно волновался и уже не первый час до слёз в глазах всматривался в дорогу, сбегавшую с холма, по которой ожидалось прибытие Жанны.

Утром он удивил всех тем, что надел парадный доспех с гербом, пожалованным ему дофином при посвящении в рыцари. Было это после битвы при Боже, и с тех пор гербовый нагрудник надевался Бастардом только в особенных случаях: на проведённую герцогиней Анжуйской показную коронацию Шарля и на Рождество, когда ожидались послы от Саффолка с традиционными дарами²⁵. Потон де Ксентрай тогда ещё спросил: «Не слишком ли торжественен наряд?», на что Бастард надменно ответил: «Это у нас семейное»²⁶.

Но сегодня повод был не чета всем предыдущим!

Один из высших командиров, мессир Сен-Север, недавно прибывший из Блуа, даже отъехал подальше, потому что командующий совершенно измучил его расспросами: «Какова она? Глупа? Упёрта?.. Или на самом деле, как говорят, настолько необычна, что хочется встать на колени, а потом идти за ней, забыв о смерти?.. Нет ли у неё изъянов? Падучей не страдает? Не блаженная?..». Несчастный капитан, который сначала отвечал восторженно и охотно, постепенно сник, устал и предпочитал теперь держаться в отдалении, потому что Бастард, занятый какими-то своими мыслями, его ответы слушал вполуха, снова переспрашивал и снова слушал с таким же усердием, с каким решето удерживает воду. Того, что собеседник отъехал в сторону, он даже не заметил. И озадаченный Сен-Север, кутаясь в свой плащ, недоумевал, в чём причина такого повышенного, почти болезненного интереса?

С месяц назад от герцога Алансонского было получено письмо. Прочитанное и перечитанное несколько раз, это письмо отправилось в камин только после того, как его содержание перестало выталкиваться отчаянным «Не может быть!» и улеглось, наконец, в голове Бастарда одной простой мыслью.

Сестра!

Этому не верилось даже теперь – в нескольких мгновениях от встречи! Но и не верить оснований не было. Алансон писал, что узнал обо всём от герцогини Анжуйской, что она предоставила убедительные доказательства, а Бастард достаточно долго гостил в Анжере, чтобы понимать – мадам Иоланда на такое вполне способна. Но потом, когда девушка уже пришла к дофину, и в Орлеане стали появляться люди, видевшие эту Жанну, все они, как один, говорили: «Нет, она не проста. Для крестьянки слишком непроста. Что-то есть в ней такое, что заставляет снять шляпу в её присутствии…»

Что-то…

Вряд ли кто-нибудь – особенно из высокородных господ – стал бы снимать шляпу только из тех соображений, что на крестьянку снизошло Божье озарение. Королевская кровь – вот то единственное, что и сам Бастард всю жизнь ощущал, как мощную поддержку. Пусть даже девушка о себе ничего такого не знает. Это неважно! Он, как никто, понимает, каково это, когда изнутри тебя выталкивает над обыденностью сила, данная свыше всей долгой череде твоих предков. Это сила ответственности, простому человеку недоступная, потому что накапливалась в поколениях правителей. И даётся она не с помазанием, не с короной, а только с кровью!

Бастард вытер лоб, на котором выступила испарина.

Он понятия не имел, как себя с этой Жанной вести. Вдруг кто-то – или сама она – заметит внешнее сходство? Вдруг она ему не понравится? Или понравится настолько, что будет трудно сдерживать родственную приязнь, и он себя чем-то выдаст? Вдруг с ней что-то случится, и он опять останется один…

Пережив не одно разочарование в жизни, Бастард долго себя уговаривал ни к чему не готовиться. В конце концов решил: пусть будет так, как само сложится. Но здесь, на холодном берегу Луары, ожидание сильно затягивалось, из-за чего сдерживаемое волнение постепенно перерастало во всем заметное беспокойство…

– Слышите, сударь, кажется – вот они! – внезапно подал голос командир арбалетчиков мессир де Гравиль.

Действительно, сквозь шум гуляющего по берегу ветра, послышалось нестройное пение, и над холмом показалось знамя с ликом страдающего Христа

– К ним! – коротко приказал Бастард, первым срываясь с места.

Жанна ехала впереди отряда вроде бы спокойная, но брови её были сурово сведены к переносице.

– Это вы Бастард Орлеанский? – спросила она сразу, едва первый из встречающих всадников остановился перед ней.

– Да. И я очень доволен вашим прибытием…

– Значит, это вы посоветовали, чтобы меня везли этим берегом реки, а не туда, где окопался Тальбот?

Бастард сглотнул.

Он так долго ждал… Ждал чего угодно, но только не этого! Даже толком не взглянув, она уже отчитывает его, как мальчишку и лишь за то, что велел вести её к Орлеану самым безопасным путём!

– И более мудрые, чем я имели такое же мнение.

Из-за желания скрыть досаду и обиду голос сделался сиплым и злым.

– А для вас есть кто-то мудрее Бога?

Девушка сердито дёрнула поводья и посмотрела на реку, у берега которой терзаемые ветром качались несколько барж для переправы.

– Эта непогода, как знак… Я принесла вам помощь большую, нежели приходила к какому-либо генералу, а вы заставляете меня трусливо подползать с безопасной стороны! Хотели обмануть? Но, действуя так, только обманетесь сами!

Она перевела взгляд на лицо Бастарда и нахмурилась ещё больше.

Жанна уже привыкла, что все, видящие её впервые, смотрели с любопытством, испытующе, словно пытались увидеть больше, чем видели. Но этот… Девушка не могла понять, что за выражение у него на лице?! Он как будто приветствовал и отталкивал, радовался и досадовал одновременно. А ещё он смотрел с болью и усталостью, из-за которых командующего хотелось пожалеть. Но мешал гордый разворот плеч, словно говоривший: «Я здесь главный!», и выдвинутый вперед, закаменевший в собственной правоте подбородок, из-за которого нижней частью лица Бастард стал вдруг похож на упрямую жабу.

– Как бы там ни было, вы уже здесь, и я готов проводить вас в город, – сказал он сухо.

– Я не поеду сейчас, – решительно заявила Жанна. – Придётся основные силы отправить обратно в Блуа – пусть возвращаются к Орлеану другим берегом. А вы пока переправляйте продовольствие. Солдат я дам.

В глазах у Бастарда потемнело.

Сестра?! Нет, он не мог называть сестрой эту девицу! «Переправляйте продовольствие!» Он ей кто? Фуражир?! Капитан из свиты?! Он – командующий, который из кожи вон лез, чтобы обеспечить безопасный проезд её авангарду: велел де Бланшфору²⁷ организовать две вылазки через ворота Паризьен и святой Екатерины, чтобы отвлечь англичан, пока сюда будут перегоняться баржи для переправы, рисковал своими людьми, суетился, волновался… доспехи эти нацепил! И что?! Девчонка, которая понятия не имеет о том, как надо воевать, распоряжается им, как пажем!

Мысли Бастарда смешались. Не-ет, всё-таки с военными гораздо легче! Те по крайней мере знают, что такое тактика, стратегия, обходной маневр и сразу понимают, где можно бравировать отвагой, а куда соваться не следует!

– Мне, что же, одному возвращаться в город? – холодно спросил он.

– Как хотите, – пожала плечами Жанна. – Можете остаться и здесь.

Сердце командующего заколотилось так, что, кажется, его слышно было сквозь нарядный панцирь.

– И как долго вы прикажете мне здесь оставаться? До конца осады? – еле сдерживаясь, процедил он сквозь зубы.

В свитах с обеих сторон нервно зашевелились, но Жанна, словно не услышала ни самой фразы, ни язвительного тона. Лишь коротко взглянула на выступающий подбородок Бастарда.

– Я собираюсь прибыть в город вечером, чтобы не собирать толпу, – сказала она твёрдо, как будто ставила точку в бесполезном разговоре. – Если неотложные дела не позволяют вам оставаться со мной, то распорядитесь по крайней мере приготовить всё необходимое в городе: как только приеду, хочу сразу написать Саффолку.

Не сдержавшись, Бастард фыркнул. Но девушка уже разворачивала коня. Подозвала к себе Ла Ира и принялась давать ему какие-то распоряжения.

Бастард зло закусил губу. Не зная, что теперь делать, продолжал сидеть в седле, гордо выпрямившись. На свиту обернуться не решался. Он чувствовал себя обманутым и был уверен, что все сразу поймут: командующий проиграл это сражение. Однако глубоко внутри вдруг дёрнулась непрошенная мысль о том, что они с этой девицей вполне друг друга стоят…

Через пару минут по знаку Жанны авангард, состоявший уже больше из священников, двинулся прочь. На берегу перед встречающими остались только солдаты, продовольственный обоз и недавние соратники Бастарда – Потон де Ксентрай и Ла Ир.

Последний спешился и с улыбкой подошёл.

– Что поделать, дорогой Дюнуа, она такая…

* * *

Как бы ни хотела Жанна избежать приветствий и шума, о её прибытии все знали и ни за что бы его не пропустили. Поэтому вечером возле Бургундских ворот Орлеана было не протолкаться.

Люди, измученные осадой и убывающей день за днём надеждой на чудо – хоть на какое, хоть на самое обыденное, лишь бы смогло избавить их от беды – приветствовали Деву криками и слезами радости, как истинного Божьего Ангела. И то, что девушка во главе внушительной свиты проскакала в ворота, ни на кого не глядя, нахмуренная и отчуждённая, никого не обескуражило.

Она же готовилась их спасать!

Каким-то шестым чувством все поняли вдруг, что этой совсем ещё девочке скоро предстоит испытание, противное её женской сути. Что она, может быть, боится того, что будет, но всё равно пришла, верная своему предназначению, чтобы избавить от страха весь этот город.

Влекомые верой и сочувствием горожане пытались бежать за кавалькадой, увлекая за собой всех, мимо кого Жанна уже проехала. Людской поток делался всё полноводнее. Узкая улочка, на которую всадники свернули, не могла вместить всю эту живую, набирающую силу реку. Радостно шумя, она выплеснулась на перекрёстке впереди, совершенно перегородив путь и ликуя от того, что Дева остановилась! Теперь её можно как следует рассмотреть и показать, насколько все они ей рады!

Досадуя на заминку, Бастард, так и не решившийся вернуться в город без Девы, велел рыцарям из свиты проехать вперед и расчистить дорогу. Но люди напирали со всех сторон, мешая и не замечая этого. Задние ряды двигали стоящих перед ними, а тех, кто был впереди, почти прижали к лошадям.

Какого-то парня из первых рядов слишком сильно толкнули, и он, желая устоять, высоко вскинул руку с горящим факелом. Взметнувшееся пламя зацепило стяг в руках Жанны, и полотнище мгновенно загорелось.

Общий вздох словно перекрыл радостное ликование. Люди замерли, затаив дыхание, как единый гигантский организм. Но Жанна быстрыми и точными движениями так ловко загасила огонь, что притихшая было толпа не выдержала и снова разразилась громкими криками.

– Она спасёт и нас, как спасла своё знамя!

– Её ничто не испугает!..

– Расступитесь же! Расступитесь! Не мешайте ей!

– Это Дева-воин! Смотрите, ей будто всю жизнь приходилось воевать в этих доспехах!.. ²⁸

Жанна быстро окинула взглядом толпу, снова приладила древко на стремя и, увидев, что дорогу впереди освободили, дала шпоры коню.

Всё! Она приступила к исполнению своей миссии!

ОРЛЕАН

(30 апреля – 7 мая 1429 года)

Если посмотреть на Орлеан с высоты птичьего полёта, то станет особенно хорошо видно, что город представляет собой почти правильный четырёхугольник, выстроенный в соответствии со строгим архитектурным порядком времён римских укреплений.

Пять ворот и тридцать семь башен, соединённых укреплённой стеной, позволяли городу оставаться неприступной крепостью, что заставило когда-то Эдуарда Чёрного Принца пройти мимо Орлеана, не ввязываясь в безнадёжную осаду²⁹.

Башни были очень высоки, а некоторые имели ещё и дополнительную защиту.Самая высокая, угловая Тур-Нев была окружена вторым рвом, башни же над четырьмя из пяти ворот защищались ещё и бульварами³⁰.

Кроме того, от ворот Святой Екатерины через Луару был перекинут мост в девятнадцать пролётов. Пролёт, ведущий непосредственно в город и взорванный его жителями после захвата Турели, когда-то представлял собой подъёмный мост. Пятый опирался на сдвоенный остров посередине реки, часть которого, носившую имя святого Антуана, занимала часовня, а на другой его части – Рыбацкой – в мирное время был устроен лепрозорий. Затем, на восемнадцатом пролёте расположилась крепость Турель, соединявшаяся последним, девятнадцатым пролётом с "бульваром" на берегу.

В самом начале осады, после трёхдневных боёв за внешнее кольцо фортов, французы вынуждены были оставить Турель, но, отступая, разрушили всё, что смогли, включая два пролёта моста, ведущие от крепости к городу. Так что Гласдейлу, назначенному сюда комендантом, достались лишь обугленные развалины вместо крепких укреплений.

Однако даже в таком виде Турель оставалась оборонным сооружением, которое состояло из четырёх мощных башен, соединённых арочными переходами. Основание башен частью уходило под воду, а с тех сторон, которые примыкали к мосту, они – как и привратные башни – были защищены бульварами.

Чтобы обезопаситься от каких бы то ни было сапёрных работ со стороны осаждающих³¹ и избежать печальной участи Турели, захваченной англичанами именно с помощью подкопа, вокруг Орлеана, под стенами, были врыты медные тазы с водой. А для защиты от конницы подъезды к фортам щедро засеивались «чесноком» – острыми железными шипами, имеющими трёхгранную форму.

Стены патрулировались днём и ночью как солдатами гарнизона, так и местным ополчением, состоявшим из ремесленников, членов их семей и слуг зажиточных горожан. Тяжелое осадное положение привело к тому, что для несения караульной службы привлекли даже коллегию местного университета, несмотря на её упрямое сопротивление. Двадцати поверенным, которых избирали для решения городских проблем³², пришлось обратиться в Бурже за специальным королевским указом, освобождавшим учёных мужей от работ. Это возымело своё действие, хотя, говоря по совести, толку от их деятельности было не много.

Но главным аргументом против активных действий осаждающих была, конечно же, артиллерия.

Старыми орудиями – куайярами³³и требушетами³⁴– Орлеанский гарнизон и без того никогда не пренебрегал, но как только командующим был назначен Жан Бастард Дюнуа, оборону усилили ещё и литыми бомбардами.

Городским колокольным мастерам это, конечно, прибавило работы, но и платили им щедро. За короткий срок мэтр Ноден Бушар и мастер Жан Дуизи сумели отлить пять гигантских бомбард. Пушкам дали собственные имена и расставили вдоль стены, выходившей на мост, чтобы обстреливать, захваченную англичанами Турель. Бомбарды «Монтаржи», «Жиффар» и уже известная «Пастушка» делали это постоянно, даже нанесли крепости серьёзный ущерб, обрушив в Луару часть стены одной из башен.

Бомбардами гордились… Более того, едва в город пришли первые вести о Жанне, мгновенно родилась и первая городская легенда о том, что именно из «Пастушки», с башни Нотр-Дам, был произведен выстрел, убивший графа Солсбери³⁵, как раз в тот момент, когда Гласдейл, со словами: "Милорд, извольте взглянуть на свой город", пригласил его поглазеть через бойницы Турнельской башни на Орлеан. И даже те, кто сомневался, была ли «Пастушка» вообще отлита в то время, предпочитали держать свои сомнения при себе – уж больно складно всё сходилось с реальностью, легендой и высшей справедливостью…

* * *

Тщательно прорисованная – не хуже картинки в каком-нибудь часослове – карта Орлеана пестрела значками, которые отмечали расположение английских укреплений. Сведения о них регулярно обновлялись опытными шпионами, так что без внимания не оставались изменения в численности гарнизонов, перемещения командиров, их смена, состояние здоровья, наполненность и содержание продовольственных обозов, что шли из Парижа, а также количество денежных средств, поступающих для выплаты солдатам.

Рано утром, на следующий день после приезда Жанны, Бастард собрал своих командиров на совещание и первым делом, как всегда, ознакомил с новыми донесениями.

– А пыла-то у них поубавилось, – заметил он скорее озабоченно, чем злорадно, обнаружив, что денежное довольствие на солдат изрядно поредело.

– Нормандия бунтует, – сонно сообщил де Гравиль, – дополнительный налог собирается трудно.

Действительно, с тех пор, как Лондонский парламент занял жесткую позицию в отношении первых герцогов государства, Бэдфорду всё дороже обходилась эта осада. Дополнительный налог, который он ввёл на подчиненной территории, проблему решил лишь частично, потому что очень мешал братец Глостер, который никак не хотел оставить в покое спорные, по его мнению, земли герцога Бургундского. Грызня между родственниками³⁶ мало того, что разоряла Нормандию, но ещё и оттягивала часть войска и совершенно выводила регента из себя.

Хорошо что на бедственном положении орлеанцев это пока не сказывалось ни в худшую, ни в лучшую сторону.

– Что ж, свои проблемы они себе создали сами, – вздохнул Бастард.

Он поставил сжатые кулаки на карту, ещё раз окинул взглядом давно знакомые значки и кивнул на один из них головой.

– Вот сюда, по Сен-Лу, мы и ударим.

Командиры зашевелились, двигаясь ближе и, одновременно, поглядывая в сторону командующего – кто с интересом, кто с опасением.

Все знали, что он раздражен!

Уже сегодня гарнизон Орлеана мог бы пополнится свежими силами, не отправь их Жанна обратно в Блуа, чтобы возвращались другим берегом – прямиком на английские укрепления! Из-за этого теперь приходилось перекраивать всю спланированную тактику в соответствии с новыми обстоятельствами.

– Гарнизон там – человек триста пятьдесят, – устало говорил Бастард. – И они хорошо обучены. Из укреплений – только ров, обсаженный кольями. Артиллерия слабая… Мы увеличим свои отряды силами хотя бы тех солдат, что пришли с Ла Иром. Как я понимаю, им без боя не сидится.

Ла Ир, который к карте не подошёл и сидел чуть в стороне, широко осклабился. Большой любитель грабить и мародёрствовать, он, действительно, успел уже совершить вылазку, которая оказалась весьма успешной: удалось захватить английскую баржу с кое-каким провиантом и отличной меховой накидкой. А самое главное – на барже оказался бочонок отменного вина. Так что теперь от закутанного в меха Ла Ира исходил крепкий винный дух, дурманя всех присутствующих.

– Я хоть куда готов, лишь бы дело того стоило, – не столько сказал, сколько рыгнул он. – Но, может, лучше было бы позвать сюда Жанну?.. Это я к тому, мессир, – быстро добавил он, заметив свирепый взгляд Бастарда, – к тому, что дева она оч-чень непростая. Чуть что не по её – может и по уху съездить, мне уже раз досталось за… Впрочем, неважно. А кто ей чего скажет? Формально – она командующий, так что лучше с ней считаться.

Он многозначительно поднял брови, но продолжать не стал, замолк, позволив себе только неопределённо пожать плечами.

Молчание повисло над собравшимися, словно грозовая туча, потом палец командующего снова упёрся в карту.

– Пятьдесят лучников Гравиля – сюда, на случай отступления. Командирам ополчения быть готовыми для защиты ворот на тот случай, если к Сен-Лу подойдет подкрепление с севера. Мы с тобой, Ла Ир, зайдём с этой стороны и… Что за чёрт?! Кто пустил?!

Бастард, набычившись, развернулся в сторону вошедшего, а когда увидел, что перед ним оруженосец Девы – д'Олон, совершенно потемнел лицом.

– Чего надо?

– Меня прислала Жанна, мессир, – поклонился д'Олон. – Она желает осмотреть городские укрепления.

– У меня совещание…

– Она ждет во дворе, мессир.

Бастард выпрямился. Пальцы на руках неприятно задрожали, как бывало всегда в минуты крайнего бешенства. Захотелось отвесить шутовской поклон и сказать что-то язвительное, вроде: «Передайте её девичеству, что мы смиренно просим позволить нам закончить», а потом выставить этого наглого посланца вон! Но прямо за спиной стоял мессир де Вийер – его старый воспитатель – и командующий вдруг вспомнил не раз повторяемое: «Унижение цепляется к тому, кто сам готов себя унизить». Стало ещё неприятней, чем было, но уже как-то не так – более стыдно. Поэтому, проглотив раздражение и злость, Бастард только хмуро буркнул:

– Сейчас буду.

Зло он сорвал на карте, скатав её, как совершенно бесполезную, потом швырнул на стол и, не говоря никому ни слова, вышел.

Во дворе Жанны не было. Но долго гадать, куда она могла деться, не пришлось. Сбежавшиеся со всех сторон слуги, пажи и кое-кто из горожан образовали внушительную свиту, следующую за девушкой, как растревоженный пчелиный рой. И теперь, галдя и беспорядочно размахивая руками, они направлялись к Трактирной улице, которая вела в мостовую башню над воротами святой Екатерины.

Бастард едва не застонал.

Он прекрасно знал, что Жанна полночи провела за составлением письма Саффолку, поэтому и назначил своё совещание на рассветные часы, очень надеясь, что здоровый девичий сон избавит их от вмешательства и бестолковых советов. Но она, черт её дери совсем, словно железная! И подскочила ни свет ни заря, и посовещаться не дала, и теперь ещё вон как вышагивает – не догонишь!

Малопочтенно командующий припустил по улице, тихо чертыхаясь всякий раз, когда налокотник цеплял за панцирь, разнося по туманной рассветной улице грохот его доспехов.

Жанна и вся её свита обернулись.

– Куда вы направляетесь? – переходя на шаг, спросил Бастард, стараясь, чтобы голос его не звучал слишком зло.

– Я хочу увидеть Турель, – ответила Жанна.

– Для этого не обязательно идти к воротам. На набережной Сипьерр с Водопойной башни всё прекрасно видно и не так опасно.

– Это далеко, – отрезала Жанна, проследив за его рукой, указывающей направление. – Я должна отправить своё послание Саффолку немедленно и попытаться убедить его уйти добровольно.

Бастард тяжело вздохнул. За все шесть месяцев осады он не чувствовал себя таким уставшим, как теперь, в эти последние сутки.

– Саффолк не уйдёт, – сказал он, как можно мягче. – Зато любой его лучник получит возможность выстрелить в тебя, особенно при этом не целясь.

Один из пажей Жанны на этих словах испуганно заморгал и тронул её за локоть. Но девушка отрицательно покачала головой.

– Я должна.

Она смотрела в лицо Бастарду совершенно спокойно, в противовес его раздражению. Как будто собственная убеждённость ставила её выше всякой суеты относительно осторожности, и, уж конечно, выше такой ерунды, как чьё-то мнение! Подбородок командующего закаменел под её взглядом. С минуту оба упрямо стояли друг перед другом, не похожие ничем, кроме этого упрямства, которое, тем не менее, превращало их почти в зеркальное отражение.

– Господь привел меня сюда, он же отведёт и любую стрелу, – громко сказала Жанна.

– Ну да… конечно…

Бастард оглянулся на толпу, которая, едва он появился, держалась на почтительном удалении, и, понизив голос так, чтобы слышать его могла только Жанна, прошипел:

– Тогда пойдём проверим.

Он первым зашагал по улице, не оглядываясь. Но про себя отметил, что паж Жанны его последние слова услышал и покраснел – причём, явно, не от гнева, а так, как краснеют, когда за кого-то стыдно.

Захотелось выругаться.

Однако непотребные слова ни с того ни с сего застряли в горле. Бастард даже оглянулся на мальчишку. Господи, до того сопливый, что не разобрать – мальчик или девочка. На девочку-то, пожалуй, больше похож… А задел! Этим своим стыдом за него очень задел… Как будто он знает, что Бастарду и самому за себя безумно стыдно. И большая часть его бравады, упрямства и раздражения вызвана одним только незнанием, как себя вести, потому что неотвязно сидит в голове письмо от Алансона и эта строчка из него: «Вот тебе и семья, Жан…». И Жан знает: там, на башне, если какая-нибудь шальная стрела вдруг долетит до них, он ни секунды не помедлит, закроет собой эту девицу – и даже размышлять не потребуется – потому что, потому что…

Мысли снова смешались, и Бастард глубоко втянул носом воздух.

Семья… До сих пор семьёй для него был этот город.

Не дом Валентины Миланской, которая его откровенно не любила, не двор, не Шарль, который хоть и любил, как возможного собрата по несчастью, но по той же причине и сторонился… Нет! Здесь, в Орлеане, на него по крайней мере надеялись и хоть как-то в него верили. А теперь верят только в неё – спасительницу, посланную Богом и… сестру.

Сестру?

Гм… В Божье вмешательство всё-таки никак до конца не верилось, а вот во вмешательство герцогини Анжуйской – пожалуй.

И хотя эта безоглядная надежда горожан на Деву в глубине души обижала, он готов с ней смириться. И жизнью своей готов пожертвовать, лишь бы она спасла город. Его семью. Она – Дева-Надежда и единственный на свете родной ему человек.

Кто знает, а вдруг Господь его тоже любит, раз послал её?

Этот короткий миг умиротворения Бастарда внезапно успокоил. И пока снова не навалилась раздражающая усталость, он подождал когда Жанна с ним поравняется, махнул рукой правее того места, к которому они направлялись, и примиряюще сообщил:

– Кстати, там – башня Нотр-Дам. Можем потом сходить, посмотреть. Это с неё Ангел Господень залепил Солсбери в глаз…

* * *

Туман над Луарой скрыл основание Турели так, что казалось – крепость парит над водой, охраняемая ощеренной пастью взорванного мостового пролёта. Несколько птиц пролетели над ней с протяжным стонущим криком и, нырнув в туман, растворились серыми призраками, жаждущими добычи.

Жанна смотрела на искалеченные каменными ядрами башни со стены над воротами. Рядом с ней здесь стояли только Бастард, Клод, Жан д'Олон и лучник, готовый выстрелить по первому же знаку. Над наконечником его стрелы, накрепко примотанное тонкой тетивой, топорщилось письмо для Саффолка.

– Глупо, Жанна, очень глупо, – бормотал Бастард, хмуро поглядывая на бойницы Турели, в которых совсем недавно метались туда-сюда огни факелов.

Судя по всему, появление на башне Жанны в её белых доспехах заметили, и, видимо, послали за Гласдейлом – командующим гарнизоном крепости.

– Стрелять он, возможно, и не станет, но над письмом только посмеется.

Вместо ответа Жанна сделала знак лучнику, и стрела с посланием, тихо взвыв, полетела в сторону Турели.

– Вот новости! Читайте!

– Знать бы хоть, что там написано, – безнадёжно обронил Бастард.

– Я требую, чтобы они отпустили моего герольда и уходили как можно скорее, иначе все они погибнут.

Бастард закатил глаза и, как бы ища поддержки, провел взглядом по лицам присутствующих. Но Жан д'Олон, бесконечно гордый своим положением, на взгляд, полный сомнения в правоте его госпожи, не ответил. Лучник сосредоточенно смотрел, как его собрат с английской стороны выдергивает стрелу с посланием из толстой доски, специально подвешенной для этого под центральной бойницей. И только всё тот же паж… как там его зовут? – только он, поймав взгляд Бастарда, тихо сказал:

– У них у всех второй жизни нет. Зачем же губить ту единственную, которая дана?

В этот момент с английской стороны донеслись малопонятные крики. В темном провале бойницы снова заметались факелы, и чей-то властный голос, словно ныряя в тающем тумане, прокричал в сторону города:

– Убирайся к своим коровам арманьякская потаскуха! Твоим письмецом мы подотрём задницу у коня милорда Саффолка! Герольда твоего сварим в котле, как лягушку, а тебя сожжём и зажарим, как ведьму и шлюху!

За ругательствами шлейфом потянулся грубый солдатский гогот.

Жанна вздрогнула.

– Не слушай их, – прошептала Клод, незаметно сжимая ладонь Жанны в своей. – Они боятся, разве ты не слышишь? В Домреми так смеялся дурачок Тибо, когда его пугали пещерой дракона…

– А я предупреждал, что писать им бесполезно, – подал голос Бастард. – Если ты действительно хотела их напугать, написала бы, что перебьёшь всех английских пленных и даже лордов. Такого они, по крайней мере, не ждут – уверены, что ради выкупа жизнь им сохранят. А гневом Божьим тут никого не испугать.

– Жанна, давай уйдём! – взмолился с другой стороны д'Олон. – Ты не должна слушать эти оскорбления!

– НЕТ!

Жанна всем телом навалилась на каменный парапет башни.

Туман уже почти развеялся, освободив из плена невидимости опоры взорванного моста и тёмные воды Луары. Оскаленные лица гогочущих английских солдат казались такими далёкими, но Жанне они все вдруг померещились совсем рядом: безжизненные, безразличные, злобно – как некие дьявольские слуги – кромсающие тела французов, которых она теперь вынуждена будет повести в бой!

– Гласдейл! – закричала девушка, что было силы. – Сожги меня, если сможешь схватить, но знай: сегодня ты приговорил к смерти и себя, и своих людей! Вы не захотели слушать меня, и теперь вам больше некому помочь!

– Жанна, уйдем, – потянул её за руку д'Олон.

– Если убьёте моего герольда, я велю убить всех пленных вместе с лордами, и эта жертва ещё больше отяготит ваши гибнущие души!

– Уйдём, Жанна…

– Не трогай меня!

Девушка вырвала руку и резко обернулась. Её лицо было красным от напряжения и мокрым от слёз.

– Вы думаете, это моя блажь – писать, уговаривать?! И совсем не понимаете, что теперь всем нам придётся идти в бой, и французская кровь снова прольётся, потому что сражений, даже победных, без жертв не бывает!

Она обвела взглядом все лица и, остановившись на лице Клод, горько заплакала.

Утешать её не решился никто.

Но вечером, словно на самом деле испугавшись, англичане переправили в город герольда Жанны, хотя и предупредили, что следующего выпотрошат, как свинью.

* * *

На другой день Бастард выехал в Блуа.

По официальной версии – чтобы поторопить подкрепление, но на деле ему просто не терпелось покинуть город.

С Жанной они всё-таки открыто разругались.

Она требовала решительных действий, настаивала на захвате Турели, как только подкрепление прибудет, и убеждённо говорила о том, что после падения этой крепости осаду можно считать оконченной! Но на её доводы Бастард – то разъяряясь, то бессильно опуская руки – говорил отвечал одно и то же: «Сил мало!»

Ему казалось, что за долгие месяцы осады он приобрёл достаточный опыт командования и как следует узнал противника, чтобы разбираться – что к чему, и поэтому был вправе возражать и высказывать мнение гораздо более близкое к реальности, чем иллюзорное желание. Но Жанна ничего не хотела слушать, злилась, упрямо стояла на своём и даже заявила, что Бастард ей только мешает! Не прямо, конечно, но намек был достаточно ясным, чтобы стать поводом для его отъезда.

Командующий выплатил солдатам гарнизона причитающееся им жалованье, которое прибыло с продовольственным обозом, и без оглядки умчался в Блуа, назначив Ла Ира своим заместителем и предоставив ему самому утихомиривать Жанну. Тот высказался было за пару мелких вылазок, однако девушка, уставшая от споров с Бастардом, не стала тратить время на пустые разговоры.

– Я не позволю рисковать жизнями французских солдат ради мелочной цели. Как только придёт подкрепление, нападем на Турель. И всё! И хватит об этом!

Ла Ир лишь развёл руками.

– Честно говоря, мне это тоже больше по душе, – пробормотал он, когда никто не мог слышать.

В ожидании войска Жанна распорядилась провести несколько богослужений в городе и в гарнизоне, а всё оставшееся время без устали ходила осматривать укрепления. И те, кто был от неё достаточно близко, не раз могли услышать, как, кусая губы, она словно убеждала сама себя: «Всё получится… Я уверена – иначе нельзя!»

Командующий вернулся через день под крики горожан, радующихся прибывшему подкреплению.

Вернулся и первым делом спросил:

– Как она? Всё так же настроена?

Ла Ир молча, но выразительно пошевелил бровями.

– Ясно…

С тяжелым вздохом Бастард пошёл отдавать распоряжения об увеличении довольствия на солдат и об их размещении в городе. А приехавший с ним де Ре, широко улыбаясь, сообщил Ла Иру:

– Сутки я выслушивал от него жалобы на нашу Деву. Судя по всему, этот муравейник она пытается разворошить ещё сильнее, чем двор?

– Уже разворошила.

– Вижу, вижу… – де Ре удовлетворённо осмотрелся. – Здесь забегали резвее, чем прежде.

Отстегнув от пояса меч, он сунул его оруженосцу и крепко с наслаждением потянулся.

– Слышал, что ты разжился неплохим вином, да, Ла Ир?

Капитан весело подмигнул.

– Было дело. Не желаешь ли угоститься?

– Разумеется, желаю! Заодно расскажешь мне, что тут у вас и как. От командующего я пока толком узнал лишь одно – Жанна его обижает.

Оба рыцаря громко захохотали.

Хлопнув по плечу де Ре, Ла Ир повёл его к своему дому, велел слугам принести всё что осталось в захваченном бочонке, но когда вино было принесено, слуги отосланы, а двери заперты, к выпивке оба рыцаря едва прикоснулись.

– Вижу, город полон надежд и воодушевления, – сказал де Ре без обычных усмешек.

– Видел бы ты, как её встречали, – покачал головой Ла Ир.

– Я слышал, что говорят в войске, и мне этого достаточно. Плохо одно: сейчас все рвутся в бой, как никогда, и, появись она перед солдатами, поведи их за собой, они сметут на своём пути не только Турель.

– Что ж тут плохого?

– Помнишь, я говорил – пойдут в бой, как бессмертные? И, между прочим, с уверенностью, что она бессмертна тоже. Но мы-то знаем… – де Ре сделал многозначительную паузу для Ла Ира.

– Да.

– И знаем: случись какая-нибудь беда, от веры всего нашего войска останутся одни ошмётки. Как, впрочем, и от самого войска. Так что Бастарда можно понять. С первым ударом ошибиться ни в коем случае нельзя, поэтому он и хочет сначала напасть на Сен-Лу. Бастида большая, укреплённая хорошо, но всё-таки не так, как Турель. Захватить её можно, и это будет весомая победа для начала.

– Так давайте захватим!

– Не спеши…

Де Ре бросил короткий взгляд на дверь, сделал большой глоток из стакана, и подсел к Ла Иру поближе, чтобы не повышать голос выше шёпота.

– Бастард мне, конечно, не только жаловался. Он не хуже нашего понимает, что Жанну следует беречь как святыню. Но и сидеть сложа руки возле такой святыни невозможно… Точно так же невозможно, как и пытаться ей что-нибудь объяснить.

– Нет, тут ты неправ, – перебил Ла Ир. – Я ходил с ней по укреплениям, и – что, к чему и зачем устроено, она слушает очень толково. В стратегию не вмешивается.

– Да, только удары требует наносить лишь туда, куда сама укажет, и тут уже не слушает никак.

– Это – да…

– Вот потому Бастард и просил меня поговорить с тобой. Выступить он хочет завтра утром, засветло, пока она ещё спит, и вести солдат в бой только одним её именем.

Ла Ир косо усмехнулся.

– Ты не представляешь, что она устроит, когда узнает.

– Догадываюсь.

– И Сен-Лу, кстати, не такое уж и слабое укрепление.

– Тем славнее будет победа.

– Но мы ведь можем… – нерешительно начал Ла Ир.

Однако де Ре не дал ему договорить и резко встал.

– Мы не можем. Иначе нам из этого боя лучше не возвращаться.

* * *

Овраг был грязным и скользким. Его стены словно живые ползли вниз, в чёрный провал бездны, откуда неслись крики, и конь, захрипев, попятился от края. Но вязкая грязь продолжала ползти, засасывая копыта, как трясина. Её комья вдруг превратились в цепкие пальцы, а оползни – в руки, которые, не прерывая движения, прочно захватили передние ноги коня и тянули его вниз медленно и ужасающе бесповоротно. Извиваясь, конь пятился, дёргал узду, но от его усилий становилось только хуже. В конце концов стало ясно, что падения не избежать. Но прежде чем рухнуть в бездну, Жанна увидела глубоко внизу ощеренную шипами чешуйчатую спину дракона.

– НЕ-ЕТ!

Девушка в ужасе подскочила на постели.

За окном уже посветлело, но мрак, навалившийся во сне, не отпускал, и рука сама собой потянулась к кинжалу, лежащему в изголовье.

Тихо скрипнула дверь, пропуская встревоженную Клод. Она вошла неловко, боком, словно старалась скрыть сильную боль.

– Ты тоже это почувствовала? – спросила тихо.

Жанна не ответила. Сон ещё стоял перед глазами и продолжал тянуть её в бездну липкими грязными щупальцами.

С усилием она поднялась, всей кожей ощущая густо и медленно текущие минуты реальности.

– Они меня всё-таки обманули. Во сне я слышала крики, как будто идёт бой. А теперь тихо… Они увели войско, и где-то бьются без меня.

– Они гибнут, Жанна, – прошептала Клод. – Давай я помогу тебе собраться, и сама поеду с тобой.

Словно какая-то сила сорвала Жанну с кровати. Унимая дрожь в руках, с помощью Клод она кое-как натянула кольчугу, латы, застегнула все пряжки и, вталкивая ладони в рукавицы, коротко бросила:

– Моё знамя!

Оно стояло тут же, в подставке, специально выкованной оружейниками Туле. Клод не без усилий его вытащила и едва успела повернуться – Жанна на ходу почти вырвала древко из её рук, задержавшись лишь на мгновение, чтобы, чеканя слова, произнести:

– Ты ни в какой бой не пойдешь! Ни со мной, ни без меня!

А потом выбежала с криком:

– Д'Олон! Ко мне! Надо спешить! Французская кровь снова льётся!

От её голоса подскочили слуги, спавшие на конюшне.

Толком ничего не понимая, они бестолково забегали, догадавшись, скорее, по многолетней привычке подчиняться, что нужно оседлать коня. И Жанна, в отчаянии их подгоняя, срывалась то на угрозы, то на мольбы. Она вдела ногу в стремя, когда конюх ещё затягивал подпругу, и тот едва успел отскочить – так стремительно девушка пустила коня в галоп.

– Подожди, Жанна! Постой! Не уезжай одна! – кричал выбежавший следом д'Олон, на ходу надевая шлем… – Ты не имеешь права так рисковать!

Но голос его догнал только пыль, поднятую копытами её коня.

Жанна неслась во весь опор. Она пригнулась почти к самой конской шее, а знамя, не чувствуя его тяжести, зажала подмышкой словно копьё.

Значит, Бастард всё-таки напал на Сен-Лу!

Снова попытался её обмануть, как в первый день, когда назначил встречу в безопасном отдалении, где никто не мог её увидеть!!! Он так ничего и не понял!

Прячет подальше… Не верит!

Жанна больно закусила губу.

И Ла Ир! И де Ре! Те, кто принял её, кто клялся, что пойдет за ней! ЗА НЕЙ! Не за Бастардом! А теперь все они, как послушные псы, почуявшие хозяина, тоже решили оставить её в стороне, чтобы не мешалась?

Глаза защипало от слёз, но Жанна не дала им воли.

Не теперь! Сейчас дела были куда более важные, чем копание в обидах. Бастарду не победить без неё. Его упрямство сыграло с ним злую шутку: Сен-Лу всего лишь укрепление, захват которого мало что решает, зато поражение… Об этом даже думать не хотелось! Уж если командовать своим войском дофин поставил Деву, вести солдат она должна только на Турель – неприступную и крайне важную! Лишь эта победа убедит всех – и в первую очередь англичан – что она действительно Божья посланница!

Жанна обогнула холм. Дунувший в лицо ветер смахнул всё-таки покатившуюся по щеке слезу. И в тот же миг девушка увидела то, чего боялась более всего – бегущих к городу французских солдат!

– НАЗАД! – закричала она, рискуя сорвать голос. – СЕЙЧАС ЖЕ НАЗАД! ИНАЧЕ ГОРЕТЬ ВАМ ВСЕМ В АДУ!!!

Солдаты остановились.

Сегодня утром, перед атакой, многие задавались вопросом – почему Дева не с ними?

Командиры сказали, что она будет молиться за их победу, но это было как-то не так. Конечно, чудесную силу молитвы никто не отрицал, но в своём воображении каждый рисовал Божью посланницу впереди войска, с высоко поднятым белым знаменем – единственным знаменем, видимым на небесах! Господь дарует им победу, ориентируясь по этому знаку! Дева-воин просто обязана быть впереди войска, которое ведет…

– Она с нами! – радостно закричал первый, узнавший Жанну. – Дева с нами! Господь привел её! Скорее назад!

Проводив радостными криками мелькнувшую мимо всадницу, солдаты побежали за ней ещё быстрее.

Англичан, выбравшихся из бастиды ради преследования и уже предвкушающих победу, изрубили на ходу, особо не задерживаясь! И мгновенно задние ряды французского воинства, бессильно бьющегося о стены укрепления, превратились в мощный боевой таран. Радостный клич «Дева с нами!» волной прошёл по атакующим, постепенно превращаясь в рёв ликования и вливая новые силы в каждого, включая раненных и тех, кто потерял всякую надежду.

Бастард отчаянно рубился возле самого рва, утыканного заострёнными кольями. Он прекрасно понимал, что этот бой им не выиграть. Где-то в подсознании уже вызревала мысль о смерти, которая именно сейчас – перед лицом не просто позорного провала, но настоящего краха, вызванного его упрямством – казалась почти милостью. И только многолетняя привычка и доведённое до автоматизма боевое мастерство не позволяли ему расслабиться, пропустить удар или, того хуже, просто опустить руку с мечом, даря какому-нибудь безродному английскому наёмнику возможность убить кузена французского короля.

Он даже не сразу понял, что ликующий рёв, который перекрыл шум боя, исходит от его войска, а не от английского. А когда понял, то всё равно не верил ни собственным ушам, ни глазам до тех пор, пока не увидел белое знамя, стремительно врезавшееся в самую гущу сражения.

– Она здесь!!! Чёрт подери, она лезет в самое пекло! – заорал де Ре. – Аа-ааа, пропади всё пропадом!!!

Широко размахнувшись мечом, он стал прорубать себе дорогу к этому белому стягу так, словно силы его удесятерились. А там, перед конём Жанны, уже орудовал секирой Ла Ир, одновременно защищая её и освобождая ей путь к укрепленному кольями рву. Орудовал с ещё большей энергией, потому что чувствовал себя особенно виноватым…

– Клянусь Богом, Жанна… клянусь Богом… – рычал он, завершая клятвы новыми ударами вокруг себя.

Утихающее было сражение возобновилось с новой силой.

Уверенные в своей неприступности англичане тоже были немало удивлены, когда среди выдыхающихся из сил французов вдруг появилась всадница в белых доспехах. Её знамя с нимбом из сверкающей бахромы, надвигалось на укрепления, как поднятая над крестным ходом хоругвь. И словно что-то изменилось в самом воздухе!

– Стреляйте по девке! – закричал капитан английских лучников.

Но первый же солдат, почти машинально выпустивший стрелу, внезапно промахнулся. За ним второй, третий…

«Заговорённая», – зашелестело по рядам стрелков на стене бастиды

– С нами Бог! – громогласно понеслось по французскому войску.

– С нами Бог, – прошептал Бастард, возвращаясь к жизни.

– С нами Бог! – орал Ла Ир, разрубая чьё-то тело.

– Вы что, боитесь стрелять по ней?! – в истерике кричал на лучников английский капитан. – Это же французская девка и ничего больше!

Но вид реющего под стенами бастиды белого знамени вызывал у его солдат подспудное желание перекреститься.

– Надо перебраться через ров! Не бойтесь ничего! – крикнула Жанна.

И первая, подавая пример остальным, направила коня на острые колья.

– Я боюсь только отстать от тебя! – рявкнул Ла Ир.

Воодушевившиеся французы, как гигантская, закованная в броню стая, кинулись на укрепления Сен-Лу.

Перед самым рвом Жанна соскочила с коня и, окруженная со всех сторон щитами и спинами солдат, бежала вместе с ними. Не было больше обиды и отчаяния, как не было и страха! Запоздалое воспоминание о советах герцогини Анжуйской промелькнуло так же быстро, как прозвеневшая возле самого уха стрела. Девушка засмеялась: советы больше ничего не стоили, и увидела как-то очень отчётливо на близкой стене бастиды белые от ужаса глаза английского лучника.

– Со мной Бог! – закричала ему Жанна.

В какой-то момент ей показалось, что ветер снова подхватил её, как и давным-давно – на лугу за оврагом. Но это были руки солдат, поднявшие её на захваченное укрепление. И, до конца ещё не осознавая, что ставит точку в этом сражении, Жанна воткнула своё знамя в расщелину между камнями.

Белое полотнище шумно заполоскалось на ветру. Сен-Лу была взята!

Сен-Лу

(4 мая 1429 года)

Сквозь толпу ликующих солдат Бастард едва смог пробиться к Жанне.

Она стояла, по-прежнему сжимая рукой знамя, только теперь, когда напряжение отступило, казалось будто свой стяг она не столько держит, сколько держится за него, как старики держатся за посох. Навалилась смертельная усталость, внутри которой – ещё не до конца осознанная – вызревала необходимость быть жестокой.

– Теперь только на Турель, – выдохнула она, едва взглянув на Бастарда. – И не вздумайте меня снова обманывать или удерживать.

Ещё не успев восстановить дыхание после такого яростного штурма, командующий только молча кивнул. Спорить сейчас всё равно было бесполезно.

– Мессир, мессир! – прокричал ему оруженосец, проталкивая впереди себя какого-то горожанина. – Новости из Орлеана!

– Что там?!

– Мессир, – поклонился горожанин, – Тальбот пытался атаковать ворота Банье – мы видели, как к бастиде на Парижской дороге стягивали войска – но господин де Гокур выступил раньше со своим отрядом и отрядом ополчения…

– И что?

– Англичане испугались! Они даже носа не высунули из бастиды!

Новый всплеск радостных криков заглушил его слова.

– Хорошо, – устало пробормотал Бастард.

Он отвернулся было от горожанина, но тот робко тронул командующего за плечо.

– Если позволите, мессир…

– Ещё что-то?

– Тут неподалёку есть церковь… По дороге сюда я видел англичан, бежавших к ней. Видно, спастись пытаются. Но там французские монахи… Как бы чего не вышло…

Взгляд Бастарда скользнул по лицам вокруг, выискивая командиров, и остановился на де Ре.

– Прогуляться туда? – осклабился тот, не переставая стирать кровь со своего меча. – Это можно. Кто ещё не навоевался – за мной!

Добровольцев следовать за ним нашлось достаточно. И уже через минуту внушительный отряд разгорячённых победой солдат побежал в сторону церкви.

«Ты не пойдёшь ни в какой бой! Ни со мной, ни без меня!».

Несколько мгновений Клод стояла, оглушённая этим приказом.

А как же вместе до самого конца?!

Первый бой… первое страшное испытание! Разве сумеет она отсидеться здесь, в городе, ожидая вестей, которые могут оказаться самыми ужасными?!

Клод слышала, как Жанна выкликала д’Олона, и, прекрасно понимая, что не простит себе, если останется, бросилась в соседнюю комнату за кольчугой и лёгким панцирем, которые полагались ей как пажу.

В коридоре уже стоял второй паж, Раймон, пристёгивающий к поясу меч.

– Дождись меня, – на ходу бросила ему Клод.

Удивляясь тому, как ловко у неё получается, надела доспехи. Но когда потянулась к мечу, отдёрнула руку.

Глупо, конечно, но убить она всё равно не сможет. Она едет за Жанной, чтобы помочь и защитить, закрыть собой, если понадобиться, но не лишать жизни кого бы то ни было. Для подобной работы там народу хватает…

Клод выскочила в коридор, стараясь, чтобы Раймон не заметил отсутствия при ней оружия, и сразу увидела на его лице отражение собственного страха. Для мальчика всё это тоже было в первый раз.

– Идём, – как можно увереннее сказала Клод и первая поспешила к конюшням.

– Ты забыл меч, Луи, – жалобно проговорил спешащий сзади Раймон.

– Возвращаться не буду – это нехорошо.

– Тогда, если хочешь, я отдам тебе свой…

Клод резко обернулась.

– Что значит «отдам»?! А сам? Или ты боишься? Не хочешь ехать за Жанной?

Раймон густо покраснел. Отводя глаза, забормотал что-то о том, что сражения не боятся только дураки, а он не дурак. Что за Жанной ехать хочет и готов за ней и в огонь, и в воду! Но… но…

– Ты боишься убивать? – догадалась вдруг Клод, словно в первый раз рассмотрев совсем детские веснушки и торчащие в разные стороны вихры слишком коротко подстриженных волос.

Раймон вспыхнул и попытался что-то возразить, но девушка нетерпеливо покачала головой.

– Сейчас нет времени спорить, но лучше оставайся. Иди пока к господину де Гокуру, у него мало людей… Вдруг на город нападут. И запомни: ты не должен стыдиться. Это не стыдно. Не хотеть убивать живую душу – значит следовать первой из заповедей. Жанна поймёт.

– Возьми хотя бы мой меч! – потянулся к поясу Раймон.

– Не надо! Я тоже никого убивать не собираюсь! – крикнула ему Клод, скрываясь за воротами конюшни.

Она мчалась в сторону Сен-Лу, ориентируясь на ускакавшего далеко вперед д’Олона. Однако держаться в седле так же уверенно, как Жанна, Клод не могла, поэтому быстро отстала и совершенно потеряла оруженосца из вида. Окрестности Орлеана она не знала, из-за чего в первый момент испугалась, что может свернуть куда-то не туда, но продолжала ласково понукать свою лошадь, к быстрой скачке явно не приученную.

– Дай ей шпоры, – послышался сзади сердитый голос.

Клод обернулась и увидела Раймона.

– Ты?! – выдохнула она и тревожно, и радостно одновременно.

– А как же… Думаешь, ты один такой смелый, чтобы ехать в бой без меча! – крикнул тот, вырываясь вперёд. – Думаешь, только тебе можно быть с ней рядом и закрыть собой, если понадобится! Я тоже её паж! И тоже смогу!

Клод засмеялась. Эта решимость напуганного мальчика вдруг вселила в неё уверенность, что с Жанной ничего не случится. И, может быть, сама Жанна это чувствовала, поэтому пренебрегла их давним уговором и велела ей, такой никчёмной, оставаться в городе. Ведь там, под Сен-Лу билось столько бесстрашных мужчин, каждый из которых жизнь готов был отдать, лишь бы с их Девой ничего не случилось!

– Ты молодец, Раймон! – закричала Клод. – И знаешь, что я тебе скажу? Сегодня мы победим, вот увидишь!

Они подоспели как раз к тому моменту, когда Жанна повела солдат на штурм через ров, и стрелы, пущенные английскими лучниками, словно облетали её стороной. Какой-то раненный, не имея сил подняться, с откровенной досадой наблюдал за происходящим, сожалея, что уже не может быть полезен.

– Вы куда? – закричал он, едва заметил подъехавших Раймона и Клод. – Не суйтесь, детки, там и без вас справятся. Мне вот лучше помогите встать, да поддержите. Хочу видеть, как Господь вознесёт это белое знамя на башню!

– Мы пажи Девы, – гордо ответил Раймон, – и должны быть с ней рядом.

– Рядом, рядом… – прокряхтел раненный, тяжело поднимаясь с помощью Клод, соскочившей с лошади. – С ней рядом господин Ла Ир, а он сотни таких как вы стоит. Говорю – не суйтесь! От желторотых в бою одни помехи, уж я-то знаю. Во дворцах будете рядом крутиться…

Навалившись на плечо Клод, он наблюдал за сражением посветлевшим от гордости взглядом.

– Давно мы так не бились, парень! Жаль, ногу мне крепко рубанули. Но цела, цела! Подлатаю в городе – у меня там лекарь есть знакомый – и снова в бой… Эй, парень, ты чего?!

Солдат неловко запрыгал на здоровой ноге, рукой придерживая за шиворот оседающую Клод. Слушая его, девушка невольно посмотрела на рану, и перед её глазами всё поплыло от вида окровавленной человеческой плоти, развороченной до самой кости. Кость белела среди заляпанных грязью и травой ошмётков, оставленных чьей-то затупленной секирой. Она показалась Клод вдвойне уродливой и пугающей именно здесь, в двух шагах от боя, потому что каждое мгновение текущей жизни люди делали друг с другом подобное, и увечье ещё могло настигнуть каждого…

– Ты, парень, того… стой! Я ж тебя не удержу!

– Плохо ему, не видишь! – крикнул, подбегая, Раймон.

– Тю-ю, – присвистнул солдат, – да это же девчонка!

– Похоже, тебя не только в ногу ранило, – проворчал мальчик, пытаясь уложить Клод на траву.

– А ты, похоже, совсем слепой, – захохотал раненный, но покачнулся, наступил на искалеченную ногу и со стоном повалился.

В тот же миг окрестности огласил победный клич воинства, прорвавшего оборону.

– С нами Бог! – захлёбываясь восторгом тут же завопил Раймон, вторя этому кличу.

– Дева! Дева! – забыв о боли кричал солдат.

А Клод, пришедшая в себя под эти крики, вдруг вскочила и побежала к укреплению, не отрывая глаз от фигурки в белых доспехах.

– Куда ты?! Куда?! – попытался удержать её раненный.

Но девушка даже не обернулась. Только крикнула через плечо:

– Помоги ему, Раймон!

Ей нужно было увидеть Жанну, убедиться, что всё с ней в порядке, и это первое сражение не принесло ни страха, ни боли…

Ещё издали, пока бежала, Клод могла видеть, как виновато подошел к Жанне командующий, как тяжело и незнакомо она на него посмотрела и что-то сказала, а он только кивнул в ответ.

Потом, когда она была уже почти рядом, такой же незнакомый взгляд скользнул и по лицу Клод.

Осматриваясь вокруг, Жанна посмотрела на подругу, как на многих других – не узнавая, и девушка остановилась. Что-то новое появилось в этом взгляде. Не злое, не плохое, но настолько чужое, что проложило между ними некую границу.

Мимо побежали, потрясая оружием, солдаты, и Клод, не зная зачем, побежала с ними.

– Эй, парень, меч потерял! – весело крикнул ей кто-то.

– Зачем ему, – отозвался другой, – мы этих гадов сейчас голыми руками…

– А куда вы? – пытаясь унять нарастающую тревогу, спросила девушка.

– Вон в ту церковь, – ткнул мечом в воздух солдат, весь испачканный кровью. – Отправим Господу подарок от Девы – недобитых английских ублюдков! Как знали, куда бежать. Из церкви напрямую на суд Божий как раз и попадут!

Впереди отряда азартно, как будто играя, бежал рыцарь, которого Клод уже видела и в Шиноне, и в Пуатье. С разгона он без труда вышиб стальным плечом деревянную дверцу в невысоком заборе и, ворвавшись во двор церкви, первым увидел что-то такое, из-за чего зарычал почти по-звериному. Солдаты же, вбежавшие следом, в первый момент опешили от вида десятка полуголых монахов. Бедняги жались к стене, теснимые английскими лучниками, грязными от крови и пота. Одежда, которую отняли у святых отцов, кучей валялась неподалёку, и пара англичан уже примеряла на себя ветхие сутаны.

– Спасите нас! – закричал старший из монахов. – Они хотят сбежать в нашей одежде, а нас убить!

Англичане ощерились пиками и секирами.

– Не по карману выбрали одежонку, – сплюнул де Ре. – Французское платье нынче дорого стоит.

Покрепче перехватив меч, он пошёл прямо на англичан, усмехаясь так, что Клод снова стало не по себе.

– За каждую сутану плату беру я. Кровью. Но лучше – жизнью.

Ближний к де Ре англичанин бросил свою пику, а освободившуюся руку поднял вверх. Следом за ним и другие – кто сразу, а кто после раздумья – побросали оружие, и девушка облегчённо выдохнула. Больше всего она боялась, что сейчас начнётся резня. Но тут кто-то из французских солдат заметил среди монахов одного, с тонким воем нянчившего руку, у которой была отрублена кисть. Грязно выругавшись, солдат бросился к англичанам и схватил за волосы первого подвернувшегося – совсем молодого рыжего парня с такими же, как у Раймона веснушками. Запрокинув парню голову так, что колени у того подломились, он выхватил из-за пояса кинжал.

– Не-ет! – закричала Клод и закрыла лицо руками.

Но тьма, в которую она опустилась, тут же взорвалась красными, горячими брызгами, и уши затопил мерзкий булькающий звук.

– Не сметь! – сквозь туман ужаса услышала она голос Жанны. – Вы – солдаты Бога, уважайте церковь! Я не позволю устраивать резню на святой земле!

Жанна верхом, со своим победным знаменем в руке, въехала во двор, и Клод не решилась отнять руки от лица. Она только слушала, как таким же новым, как и взгляд, властным голосом Дева отдала приказ отправить англичан в город к остальным пленным, и вынырнула из темноты лишь когда поняла, что Жанна уже уехала.

Рыжий парень лежал перед ней в луже крови, скрючившись, как младенец в утробе, из-за чего перерезанного горла видно не было…

– Паж? – доплыл до девушки плохо понимаемый вопрос. – Ты ведь паж Девы, да?

С трудом оторвав взгляд от страшного зрелища, Клод посмотрела туда, откуда спрашивали.

Барон де Ре шёл к ней, лениво закладывая в ножны свой меч.

– Орёшь, как девица. Первый раз на войне?

Клод подавила тошноту и кивнула. От боли внутри ей захотелось согнуться и упасть. Но не при этом же господине…

Де Ре подошёл и носком сапога потрогал убитого.

– Жалеешь его?

– Да.

Барон усмехнулся.

– Действительно, почему бы и не пожалеть? Теперь, когда он мёртв, это смогу даже я. Хотя, не подоспей мы вовремя, жалеть пришлось бы не его. И не его одного, а всех этих.

Он обернулся на монахов, часть из которых, уже одевшись, уводила со двора своего изувеченного собрата.

– Он же только что дышал и о чём-то думал… – еле выговорила Клод. – Всё это слишком жестоко

– Это война, мальчик. Но жестокость она искупает самым сладким ощущением из тех, что я знаю – ощущением победы. Это, – он указал на убитого, – часть победы, и она, по-своему, так же сладка. Настоящий воин такие моменты ценить умеет. А ты учись. И считай, что сегодня тебе повезло: первый раз на войне и сразу познал лучшее, что может в ней быть!

Клод посмотрела на рыцаря. Нет, не шутит. Лицо острое, усмехающееся, а глаза – как у волка – настороженные, ждущие. Говорит, как будто вызов бросает. Вечный вызов жизни, которая требовала от него только побед.

– А что вы познали в первый раз? – спросила она.

Де Ре отвернулся.

– Не помню.

Но, для честного, ответ был слишком быстрым и резким. И, видимо, он сам это почувствовал, потому что глянул на Клод то ли со злобой, то ли с досадой и сказал не без издёвки:

– Я на войну не пажем пошёл, и визжать при виде крови времени не было.

– А когда впервые увидели смерть, которая вас потрясла, на что времени хватило?

Клод и сама не понимала, зачем задала этот вопрос, но де Ре вдруг побледнел.

Перед его глазами – сама собой – возникла вдруг, никогда сознательно не вспоминаемая, тёмная комната замка в Шантосе. Странный, удушливый запах от простыней и гигантские тени по углам, словно духи преисподней, столпившиеся вокруг его умирающей матери и ждущие её последнего вздоха. Он был тогда совсем маленьким и уже успел потерять отца. Но его потерю Жиль перенёс легче, потому что оставались ещё рядом ласковые родные руки, утешающие и оберегающие. Теперь же эти руки безжизненно лежали на простыне, и как бы Жиль их ни тряс, как ни пытался согреть дыханием и льющимися слезами, они делались только холоднее и холоднее…

– Твоё какое дело? – процедил он, сжимая кулаки.

Но Клод его ярость словно придала сил.

– Жестока не война, а те, кто воюют, сударь. И если не хватает времени подумать о жизнях, которые оборвались на ваших глазах, она никогда не кончится! И, значит, вы обманываете сами себя, когда говорите, что победа – сладчайшее из ощущений! Что даёт вам эту сладость? Сознание того, что остались живы? Но вы могли бы жить не воюя и находить сладость просто в жизни! Или, может быть, это удовлетворение собственной ловкостью и умением сражаться, которые сохранили вашу жизнь, но оборвали другие? Или вы радуетесь тому, что всё кончено, и больше не придётся никого убивать?! Но зачем тогда было это? – Клод показала на убитого англичанина. – Вы ведь даже не знаете, он ли отрубил руку монаху!.. И чему можно радоваться, стоя среди трупов?.. Где то сострадание, которое могло заставить вас хотя бы огорчиться? Ведь каждый убитый сегодня мог бы жить, если б не обманывал себя тем, что война подарит победу, как лучшее ощущение в его жизни!

Девушка почувствовала, что вот-вот заплачет, замолчала и, не глядя на де Ре, быстро пошла прочь, оставив его в полном оцепенении.

Рыцарь совершенно растерялся. Короткое страшное детское воспоминание, против его воли вызванное в памяти, странным образом переплелось с этим проклятым англичанином, убитым просто под горячую руку. Вдруг подумалось, что каких-то лет десять-двенадцать назад эти рыжие вихры так же топорщились на детской головёнке, которую заботливо и нежно прижимали к груди руки – ласковые, материнские…

– Сударь, позвольте, я уберу эту падаль, – вывел его из задумчивости голос какого-то солдата.

Де Ре подвинулся, освобождая дорогу, и почувствовал, что именно сейчас не в силах смотреть, как грубо и безразлично солдат хватает убитого за руку и волоком тащит по церковному двору.

– Эй, ты! – крикнул он и запнулся.

Привычки всей прошлой жизни шепнули, что он сейчас будет нелеп и смешон. Но де Ре уже с ужасом осознавал, что смотреть на многие вещи, как раньше, не сможет, как бы ни старался…

– Ты слышал, что велела Дева? – зло сказал он. – Имей уважение к дому Божьему! Этот человек больше не враг, а ты всё ещё христианин. Похорони его, как положено…

Клод легко отыскала место, где оставила Раймона, раненного в ногу солдата и лошадей. Покинув церковный двор в крайнем смятении, она вдруг поняла, что должна теперь сделать. Поэтому посоветовала Раймону уступить лошадь раненному и идти вместе с солдатами, которые вскоре поведут в город пленных, захваченных в Сен-Лу и возле церкви. Сама же ускакала к Орлеану, не дожидаясь никого.

Сейчас, как никогда, она была не только готова выдержать новый взгляд подруги и выслушать все упрёки этим её новым твёрдым голосом, но собиралась и сама так же твёрдо заявить, что без неё Жанна больше ни в какой бой не пойдёт.

«Война – это лабиринт, – мысленно убеждала подругу Клод. – Входят в него со множеством мыслей, чувств, убеждений, но выход один – через потерю самого себя. Никто не может оставаться прежним, убив себе подобного – ни тот, кто убивает собственной рукой, ни тот, кто ведёт на бой целое войско. Любой потеряется среди поворотов: от человека – к врагу, от сострадания и великодушия – к горю и мести, от здравого смысла – к победе любой ценой. И если тебе суждено заблудиться, я лучше буду рядом, чем встречу на выходе ту Жанну, которой ты станешь!"

– Хорош Луи! Бросил меня тут одного… – кряхтел, между тем, оставленный Раймон, пытаясь затащить солдата на лошадь. – Ты такой тяжёлый… вдвоём мы бы и то не справились, а он хочет, чтобы я один…

Солдат, жмурясь от боли, помогал, как мог, но ничего не выходило. Сил мальчика не хватало, чтобы поднять грузного мужчину, а сам он слишком ослаб, чтобы просто подтянуться и перекинуть себя через седло.

– Эй, сударь, помогите нам! – закричал Раймон, увидев небольшой отряд, во главе которого ехал рыцарь, а в хвосте плелось несколько пленных.

Командир махнул рукой, и двое солдат, отделившись от отряда, без особых усилий уложили раненного поперёк седла. Сам рыцарь тоже подъехал ближе. Подобрал поводья и, глядя свысока, спросил Раймона:

– Ты кто такой? Лицо знакомое.

Мальчик, узнавший в рыцаре де Ре, низко поклонился.

– Паж Девы Раймон, к вашим услугам, сударь.

Де Ре посмотрел вокруг.

– А где второй?

– Луи ускакал в город, ваша милость.

– Луи… – хрипло засмеялся раненный, приподнимаясь над седлом, – скорее, Луиза…

– О чём это он? – спросил де Ре.

– Он сильно ранен, сударь…

– Ранен-то я сильно, но не настолько, чтобы девку не признать! – не унимался раненный. – Видать, ваша милость, приставили её к нашей Деве, чтобы помогала, если что… ну, вы понимаете… А чтобы в грех никого не вводить, мальчишкой переодели…

– Замолчи! – прикрикнул покрасневший Раймон.

Но де Ре даже не улыбнулся.

Махнув отряду, чтобы двигался дальше, он тоже вернулся на дорогу и до самого города ехал в глубокой задумчивости. А перед воротами вдруг подозвал к себе Раймона.

– Так это ты приехал с Девой из Лотарингии?

– Нет, сударь, это Луи. Луи Ле Конт… Они с Жанной росли вместе.

ОРЛЕАН

(5 мая 1429 года)

Стрела с новым письмом от Жанны рано утром рассекла ползущий по Луаре дым от сожженного Сен-Лу и глубоко вонзилась в доску над северными воротами Турели. Англичане уже не смеялись. Но проклятия и угрозы, что полетели в сторону Орлеана, выдавали их замешанную на страхе злобу и яростное желание не уступить больше ни пяди завоёванного.

Бастард велел лучнику передать ему дословно всё, что услышит – даже самое непристойное. И когда тот, неловко переминаясь с ноги на ногу, свой доклад закончил, командующий повернулся к остальным командирам, словно говоря: «Вот, видите…».

– Мы не можем сейчас нападать, – сказал он, отпустив лучника. – Англичане слишком злы и слишком хорошо укреплены, чтобы дать отпор любым нашим атакам, тогда как мы ещё не готовы. Основные силы присланного его величеством подкрепления пока остаются в Блуа. И хотя захват Сен-Лу значительно облегчил проход для них, Орлеан ещё не может принять всё войско, особенно если, не приведи Господь, новая наша вылазка окажется не такой удачной.

Все присутствующие заметили, что Бастард говорит с запинками, явно подбирая слова и формулировки. И хотя сам он смотрел только на карту, как будто там находилось подтверждение его словам, остальные, не скрываясь, повернули головы к Жанне, которую теперь уже не рискнули не позвать.

– Если город не может принять всё войско, будем атаковать теми силами, которые есть, – сказала она.

После вчерашнего боя, когда командующий нашел в себе силы прилюдно принести ей извинения, девушка стала обращаться с ним куда мягче. Но позиций своих не сдавала, упрямясь по-прежнему во всём, что касалось нападения на Турель.

Она подошла к Бастарду, так и не поднявшему глаза от карты, и показала на маленький квадратик, пририсованный под голубой лентой Луары.

– Уже сегодня мы можем атаковать форт святого Августина, который откроет путь на крепость. Отдайте приказ, и я снова поведу солдат в бой, как это было под Сен-Лу.

Бастард только шумно выдохнул.

– Если мало солдат, с нами пойдут и горожане, – заглядывая ему в лицо, продолжала Жанна. – Последние дни от старшин городского ополчения я только и слышала о том, как они хотят быть полезными!

– Я не поведу в бой горожан, – тут же вмешался губернатор де Гокур. – На открытом пространстве они ничего не умеют. А нам, чтобы атаковать форт святого Августина, нужно ещё пройти мимо форта Сен-Жан-Ле-Блан! И либо оставить его за спиной, что совершенно неприемлемо, либо вступать в сражение, которое неизвестно чем обернётся.

– Англичане напуганы…

– Они злы. И без боя не сдадут ни одно укрепление!

– Значит, нужно захватить оба форта!

Жанна сердито уставилась на Гокура, готовая к новым возражениям. Но тут вмешался Ла Ир.

– Я могу повести горожан, – сказал он с вызовом. – И клянусь… Не смотри так, Жанна, ты позволила мне клясться… Так вот, клянусь своим мечом, они у меня быстро всему обучатся!

Бастард и Гокур повернулись к нему чуть ли не с отвращением, но Ла Ир выдержал оба взгляда. Кипучая южная кровь начисто убивала в нём всякую рассудительность

– Кто ещё хочет высказаться? – процедил Бастард, обводя взглядом присутствующих.

Все молчали. И только де Ре, выждав минуту, небрежно пожал плечами.

– Давайте пойдём на компромисс. Горожан оставим в городе и попробуем захватить Сен-Жан-Ле-Блан. Гарнизон там маленький, а две победы всегда лучше, чем одна. Если повезёт, мы ещё раз напугаем англичан.

Засмеялись только Ла Ир и Теольд де Вальперга.

– Вчерашняя победа досталась нам чудом, – тяжело посмотрел на них командующий. – К воодушевлению, которое поднялось в наших солдатах, англичане не были готовы. Но сейчас они подготовятся.

– Значит, не надо оставлять им время! – воскликнула Жанна. – Поверьте мне, выступать нужно немедленно!

– Я тоже так считаю, – подал голос Вальперга.

– И я, – с неизменным вызовом поддержал его Ла Ир.

– Пожалуй, стоит попробовать, – стараясь не смотреть на командующего, пробормотал маршал Сен-Север. – Я всё понимаю, но, похоже, вчера действительно случилось чудо. Первая победа… Мы не должны останавливаться.

Бастард обернулся на Гокура.

– Только без горожан, – обреченно вымолвил тот.

– Хорошо.

Стараясь не терять лица, но всем видом давая понять, что его вынудили, командующий навис над картой, словно обдумывая предстоящую операцию. Однако ему было отказано даже в достойном выходе из положения.

– Немедленно трубите сбор! – закричала Жанна герольду. – Мы выступаем, как только все будут готовы!

– Но как же так?! Надо хотя бы… Подожди, Жанна!

Командующий растерянно завертел головой, однако девушки уже и след простыл.

– Что ж, господа, поторопимся и мы, – сказал он, разводя руками. – Иначе будем догонять своих же солдат уже за городом.

Командиры торопливо потянулись к выходу.

Столкнувшись в дверях с Ла Иром, де Ре шутливо пнул его в бок.

– А ведь ты теперь мой должник, мессир.

– С чего бы?

– С того, что избавил тебя от необходимости держать клятву, с которой ты бы точно осрамился.

В тот же день французские войска переправились на южный берег Луары.

Перед тем, как покинуть город, Бастард всё же отдал кое-какие распоряжения на случай диверсии со стороны восточных ворот, за которыми возвышалась английская бастида Сен-Лоран. Он велел де Гокуру сосредоточить там основные силы ополчения и оставил отряд, достаточный для того, чтобы продержаться какое-то время. Сам же с тоской просчитывал варианты отступления с минимумом потерь на тот случай, если их постигнет очередная неудача.

* * *

– Что там ещё такое?

Командир гарнизона Сен-Жан-Ле-Блан сквозь бойницу наблюдал за переправой французов. Его оруженосец и несколько лучников стояли рядом, следя за происходящим с тем изумлением, какое обычно появляется на лицах при виде чего-то невероятного. Так же, наверное, какой-нибудь господин смотрел бы на своих крестьян, растаскивающих припасы из его амбара.

– Что будем делать, милорд? Прикажете послать кого-нибудь в крепость к господину Гласдейлу?

– Он не успеет нам помочь.

– Смотрите, милорд, белое знамя!.. С ними арманьякская девка! Опять! Они за ней, как черти за дьяволом!

Кто-то из лучников истово закрестился, подавая пример остальным.

Командир хотел прикрикнуть на них, чтобы прекратили панику, но что-то в глазах солдат его остановило.

– Передайте приказ по гарнизону: немедленно отступаем. И пусть бросают всё тяжелое. Артиллерию – что успеют – разбить, на остальное время не тратить!

Дважды никому повторять не пришлось. Гарнизон отступил к форту святого Августина быстрее, чем французы смогли переправиться.

– А мне нравится так воевать! – весело крикнул Ла Ир, вместе с другими командирами и Жанной въезжая в Сен-Жан-Ле-Блан под радостные крики французского войска. – Думаю, стоит послать кого-нибудь к де Гокуру. Пусть узнает, что одно укрепление нам без боя уже сдали!

Форт, словно морская раковина во время прилива, в мгновение ока был «затоплен» французскими солдатами, ищущими, чем бы поживиться в этом временном пристанище. Переправа заняла почти всю вторую половину дня, поэтому штурм форта святого Августина отложили до утра к большому неудовольствию Жанны, которая считала, что следует послать за городским ополчением и атаковать форт объединёнными силами.

Жажда деятельности, сжимаемая как пружина в течение нескольких лет ожидания и рвущаяся наружу весь последний месяц – месяц такой долгой проверки, в бою под Сен-Лу высвободилась, наконец, с неутолимой энергией, толкая девушку к новым и новым действиям. Эта же энергия словно открыла в ней дар прорицания и заставляла думать даже вопреки здравому смыслу, что любое отклонение от того, что она чувствовала и понимала, обязательно приведет к неудаче.

Увидев как солдаты разбредаются по форту в поисках наживы и удобного ночлега, Жанна снова подступила к Бастарду с требованием послать в город за ополчением.

– А пока горожане будут переправляться, – говорила она, – следует разрушить захваченный форт, чтобы не вводить войско в грех мародёрства!

Ей казалось, что иначе поступить невозможно, но Бастард слушал с обычным выражением усталости на лице, потом тоном категоричного отказа ответил, что солдатам необходимо отдохнуть перед серьёзным штурмом. И противостояние, начавшееся в день приезда Жанны, разгорелось с новой силой. Только теперь командующего поддержали остальные командиры. А когда Жанна начала настаивать, угрожая их головам всеми карами небесными, её – вежливо, но твёрдо – удалили из совета.

Разгневанная, она выскочила во двор, где стала убеждать уже солдат в том, что англичанам нельзя оставлять ни единой целой постройки из тех, которые они возвели, начиная осаду. И здесь уже нашла полное понимание. Застоявшееся в осторожном выжидании воинство, как гигантское зеркало, отразило выпущенную на волю энергию Жанны. Поэтому не только простые лучники, бомбардиры и пехотинцы, но и кое-кто из рыцарей охотно принялись выполнять её приказание и начали громить форт, не испытывая никакой усталости от этого бескровного сражения с одним из осадных оплотов врага.

– Осторожно! Я могу ещё пригодиться! – воскликнул де Ре, когда Жанна, которая и сама без устали всем помогала, сломав очередную подпорку под мостками, едва не зашибла его рухнувшими досками.

Барон тоже покинул совещание. Он тихо и незаметно выскользнул за порог, едва Жанну со всем почтением попросили удалиться, и теперь наблюдал за происходящим, усмехаясь по старой привычке. Но когда Жанна подскочила к нему с вопросом «цел ли?», придержал её за плечи и укоризненно покачал головой.

– Ты ужасно упряма! Будь я на месте Дюнуа, я бы, наверное, только и боролся с искушением повеситься самому или посадить на цепь тебя, предварительно связав и заткнув кляпом рот.

– Не мешайте ей, сударь! – раздался рядом голос. – Она делает то, что должна!

Де Ре убрал руки и обернулся.

Перед ним, нахмурившись, стояла Клод. Она даже ладонь положила на меч, что висел у неё на боку, и хотя ни за что бы его не достала, жестом этим хотела показать, что мешать Жанне не позволит никому.

– Не стоит… Луи, – сказала Жанна. – Господин барон и не думал мне мешать. Не так ли?

Де Ре отступил на шаг.

– А-а, старый знакомый… У тебя странный паж, Жанна. Очень странный.

– Чем же?

Выражение лица де Ре словно приковало к себе глаза обеих девушек.

На короткое мгновение им показалось, что рыцарь догадался. И он, будто подтверждая их мысли, вдруг отвёл взор и пробормотал, явно скрывая истинный ответ:

– Слишком молод для завтрашнего сражения.

– Здесь есть и моложе меня, – буркнула Клод.

Но де Ре её будто не услышал.

– На твоём месте, Жанна, я бы отправил мальчика подальше. Лучше всего – назад в город.

Клод фыркнула. Однако взглянула на Жанну и осеклась. Мысль, ясно видимая на лице подруги, заставила её встревожиться.

– Надеюсь, ты не… – тихо начала она.

– Луи и так отправится, – быстро перебила Жанна.

Она даже не пыталась скрыть, как обрадовалась этому неожиданному совету барона. Совету, который так кстати решал сразу две проблемы!

Присутствие Клод, которая ни за что не захотела оставаться в городе и вдруг проявила упрямство, ни в чём не уступающее её собственному, лишь усиливало беспокойство Жанны о завтрашнем дне. Но теперь, если Клод действительно хочет быть полезной, она должна будет вернуться в Орлеан! И, если Господь проявит милость, останется там до конца сражения!

– Ла Ир прав: господину де Гокуру следует узнать, что один форт англичане уже сдали без боя, и городское ополчение очень поможет, если прикроет наше наступление от гарнизона бастиды Сен-Приве. Оттуда запросто могут выслать помощь, поэтому… – Жанна повернулась к Клод, – поэтому, Луи, ты будешь мне гораздо полезнее в городе. Поговори с господином комендантом от моего имени и передай, чтобы он ничем не препятствовал выходу ополченцев, если они пожелают прийти на помощь.

– Жанна, но как же… – тихо, чтобы не услышал де Ре, пробормотала Клод, не находя возможности возразить открыто. – Ты отсылаешь меня? Снова?!

– Я тебя берегу, – так же тихо ответила Жанна. И добавила громче: – Отправляйся сейчас, Луи, чтобы к утру, когда мы атакуем, мой приказ уже был у господина де Гокура!

– В одиночку? – вырвалось у Клод.

– Правильно, – вмешался де Ре. – Сопровождение нужно! Самостоятельно эта..т парень не переправится… Эй, ты! – подозвал он какого-то воина. – Кто такой?

– Вильгельм Реньо из Оверни к вашим услугам, сударь.

– Рыцарь?

– Оруженосец.

– Очень хорошо. Сопроводишь пажа Девы в Орлеан, да проследишь, чтобы ни один волос с его головы не упал… У мальчишки важное поручение!

Реньо поклонился Жанне и окинул взглядом Клод.

– Ну что ж, пошли. Доставлю тебя в город, как святую реликвию.

И обиженной девушке ничего другого не оставалось, кроме как подчиниться.

– С чего вдруг вы проявили такую заботу о моём паже? – спросила Жанна у де Ре, когда Реньо и Клод уже не было видно.

Она хотела услышать, что ответит рыцарь, но он смотрел в сторону и молчал.

Для де Ре, конечно же, не прошла незамеченной та радость, с которой Жанна ухватилась за возможность удалить своего пажа подальше, хотя с приказом приличнее было бы послать герольда. Но она обрадовалась! И мгновенно использовала шанс отправить парня – или не парня? – за безопасные стены. Так что заботу, скорее, проявила Жанна, а сам де Ре ни о чём таком не думал – просто сказал… Хотел посмотреть, что будет. Он и не планировал ничего, всё получилось само собой, но… получилось.

И теперь он задумался: а, в самом деле, паж ли это? Может, прав был вчерашний солдат?

Но если из Лотарингии пришли две девушки, то кем на самом деле каждая из них является?!

Де Ре мог бы, конечно, удовлетвориться тем объяснением, которое выдал тот же раненный – в мужском обществе Жанне просто необходима была помощница. И барон ни одной минуты не стал бы тратить на раздумья об этом, не случись странного разговора во дворе церквушки под Сен-Лу.

Он до сих пор спрашивал себя, что же тогда произошло? И произошло ли? Ведь, в сущности, что случилось? Ну, перекинулись парой слов – обычная вещь… Но не отпускает! Вторые сутки слова эти не то чтобы вспоминаются, но будто клубятся вокруг, и де Ре чувствовал как болезнь, что прежний беззаботный вояка из него словно уходит.

И не в словах вроде было дело, а в том непонятном, непривычном и пугающем ощущении, что мир вокруг внезапно дрогнул и повернулся, и не осталось на нём знакомых прямых дорог… Или, наоборот, все дороги выпрямились, стали видимыми до самой заветной цели, и не осталось, скорее, тех изощрённых изгибов, на которых так хорошо оттачиваются хитрость и ловкость… И почему, в конце концов, под взглядом этого мальчишки-не мальчишки открылось в душе барона самое сокровенное, что не раскрывалось в минуты и более волнующие?

– Заботу? – переспросил де Ре. – Не знаю. Никакой особой заботы я не заметил.

Он хотел этим ответом и ограничиться, но подумал, выдержал паузу, после которой договорил, тщательно подбирая слова:

– Когда мальчик так похож на девочку, ему не следует торчать среди грубых солдат даже в твоей свите. На его месте я бы сначала научился не визжать при виде трупов. Это его выдаёт. Паж Девы не должен быть трусом.

Жанна покраснела.

– Вы слишком много говорите о том, что сделали бы на чьём-то месте, сударь. А что сделаете на своём?

Де Ре удивлённо вскинул брови.

– На своём?

И захохотал.

– Помилуй, Жанна! На своём месте я только и делаю, что помогаю тебе всегда и во всём! И, положа руку на сердце, разве сейчас я тебе не помог?

* * *

Остаток этой беспокойной ночи провела без сна.

Через реку они с оруженосцем Реньо переправились быстро, да и в город попали легко, благодаря тому, что на часах стояли ополченцы, не столько узнавшие пажа Девы, сколько обрадовавшиеся господину Вильгельму, который не брезговал водить с ними дружбу. Но вот в дом коменданта их не пустили.

– Господин де Гокур уже спит, – ответил слуга, с одинаковым пренебрежением оглядывая и Клод, и оруженосца Реньо. – Уверен, до утра ваше сообщение может подождать.

Настаивать Клод не решилась, полагая, что миссия эта вообще не имела никакого смысла, кроме одного – отправить её подальше от опасного форта, но и не выполнить приказа она не могла. Поэтому, отвесив благодарный поклон господину Реньо, девушка сказала, что останется ночевать здесь же, в приёмной коменданта.

– А я куда? – удивился оруженосец. – Мне велели за тобой смотреть, так что и я с тобой останусь, парень. Мало ли что. Господин де Ре с меня голову снимет, уж я его знаю.

И, не обращая внимания на высокомерного слугу, расстелил свой плащ прямо на полу перед дверьми, да ещё и махнул Клод:

– Хочешь, ложись со мной.

Но девушка отказалась, примостившись на пыльном сундуке, что стоял в углу.

Сны, которые явились ей, были под стать жесткому ложу и всякий раз сами будили её, грозя обернуться невыносимым кошмаром. Клод вздрагивала, открывала глаза, но через мгновение снова погружалась в короткую пугающую дрёму. Последний раз ей привиделось, что, стоя на высокой башне, она поднимает белое победное знамя, но вокруг ни одного француза – только побеждённые англичане. И они стыдят Клод, говоря, что самозванка и предательница, и лезут на башню, чтобы сбросить её, крича и ругаясь…

Эти крики не смолкли даже когда девушка проснулась. Они стали только сильнее, постепенно возвращая её к действительности и немного успокаивая, потому что кричали всё же на французском, хотя и так же сердито, как во сне.

Дверь в покои коменданта открылась, будто только и ждала, когда Клод проснётся, и вчерашний слуга, перешагнув через оруженосца Реньо, прошествовал к высокой бойнице, в которую высунулся почти по пояс.

Крики тут же усилились.

– Уходите! – закричал слуга. – Господин де Гокур приказал вам немедленно разойтись.

– Что там такое? – спросила Клод, поднимаясь.

– Городское ополчение, – со странным выражением на лице ответил слуга. – Требуют открыть им восточные ворота.

– Зачем?

– Хотят идти сражаться вместе с Девой.

Слуга совсем уже не высокомерно посмотрел на Клод, и ей показалось, что, дай она ему свой меч, он бы плюнул на службу господину коменданту и побежал во двор к остальным, требовать того же, что и они.

– Их желание не расходится с приказом моей госпожи, – заявила девушка, радуясь, что сейчас действительно сможет быть полезной. – Я здесь как раз затем и нахожусь. Если господин комендант послал вас разогнать ополченцев, значит, он уже встал и в состоянии меня принять.

– Он встал, но…

Слуга часто заморгал, пятясь в тень, а за спиной Клод сначала послышались страшные ругательства, затем грохот, и, обернувшись, она увидела на полу господина де Гокура, который, выходя из покоев, споткнулся о лежащего на пороге оруженосца, из-за чего как был – в полном боевом снаряжении – рухнул на бок, прямо на тот, где висел его меч.

– Какого дьявола ты тут валяешься?!!! – заорал он, барахтаясь и мешая подбежавшему слуге себя поднимать. – Кто таков?!

– Вильгельм Реньо из Оверни, сударь…

– Кто пустил?!

– Это посланники от Девы, ваша милость, – произнёс слуга, с усилием ставя своего господина на ноги.

Выражение лица де Гокура не оставляло сомнений в ответе, который вертелся у него на языке. «Ну и что, что от Девы?» – говорил он всем своим видом. Но вслух крамольной фразы не произнёс. Только натянул рывком поднятую слугой с пола перчатку и хмуро бросил:

– Что у вас?

– Послание от Девы, – выступила вперед Клод. – Она просит, чтобы вы не препятствовали выходу городского ополчения…

– Просит? – насмешливо перебил де Гокур. – Я оценил твою деликатность, мальчик, но о самом безрассудном наша Дева не просит – она приказывает.

– Нет, именно просит, потому что она как никто понимает, насколько тяжело человеку, не готовому к сражениям, оставить свой дом ради войны.

Де Гокур слегка покраснел, но независимого вида не утратил. Даже пробормотал что-то о том, что сам-то он всё прекрасно понимает, но за других не поручится.

– Вам ведь не надо гнать этих людей силой, – продолжила Клод. – Послушайте! Они сами горят желанием помочь войску. Они верят в свои силы так же, как верила Жанна, когда бросилась к Сен-Лу, куда вы её тоже не хотели пускать, потому что она, дескать, ничего в боевых действиях не понимает!

– Она – особый случай, – с едва заметным раздражением проговорил де Гокур. – Но относительно ополчения я бы хотел узнать и мнение командующего.

– Я – паж Девы, и все указания получаю только от неё.

Комендант развёл руками.

– А я подчиняюсь только командующему, но от него никаких приказов пока не получал.

На мгновение в тесном коридоре повисло молчание.

– Знаете, сударь, – сказала вдруг Клод, – у нас в деревне жил дурачок, который очень боялся драконов. Однажды его пытались успокоить и сказали, что всех драконов давно истребили храбрые рыцари. А он засмеялся и сказал: «Это потому, что у рыцарей одна голова, а у дракона две»

Клод замолчала, не отводя глаз от лица коменданта, и Гокур почувствовал, что под взглядом этого сопляка его щёки словно загорелись!

Из далей прожитого вдруг поднялись закопчёные башни осаждённого Монмутом Арфлёра.

Там Гокур был командующим гарнизоном и ждал, ждал,… ох, как ждал хоть какой-нибудь помощи от короля и от того блистательного войска, которое через пару месяцев полегло под Азенкуром.

Помощь тогда так и не пришла из-за распрей, непонимания и упрямства! То есть из-за того, что начинается сейчас и здесь: две головы, и каждая думает по-своему…

– Позвольте и мне вставить слово, сударь, – подал голос Реньо. – Если из бастиды Сен-Приве выступит гарнизон, нашим придётся часть сил повернуть на оборону. А если подойдёт ополчение, англичане из бастиды, может, совсем не высунутся.

Слуга за спиной де Гокура зачем-то кивнул, но сам комендант ничего не ответил. Присутствующим казалось, что он взвешивает в уме все «за» и «против». На самом же деле рыцарь просто прикидывал, как ему с максимальным достоинством выйти из этой ситуации?

Возглавить ополчение и самому повести горожан в бой, чтобы хоть так свести к минимуму потери?.. Да, пожалуй… Но прежде надо что-то ответить этим двоим.

Неловкое молчание затягивалось.

Комендант приосанился и окинул тяжелым взглядом сначала мальчишку-пажа, потом оруженосца Реньо. Тот, как подскочил ото сна, так и стоял в распахнутом камзоле, обнажавшем его грудь до самого пояса.

– Что ты тут выставился, как публичная девка?! – закричал на него комендант. – Немедленно собраться – и в строй! Я никого не намерен ждать! Отстанете – сочту за дезертиров и повешу! И не посмотрю, что вы привезли мне приказ! С посланиями обычно герольдов присылают!

Выплеснув таким образом ненужную досаду, Гокур потребовал у слуги свой шлем и поспешил на улицу. Шум там на мгновение утих, а потом взорвался таким ликующим рёвом, что, кажется, задрожали стены.

– Я ваш должник, сударь! – с радостной улыбкой заявила Клод господину Реньо, лихорадочно шнурующему камзол. – Хорошо, что вы остались со мной и так вовремя сказали о гарнизоне в Сен-Приве! Я бы ни за что не додумал…ся!

Как ни торопился оруженосец, но после этих слов он замер и посмотрел на пажа с удивлением – шутит, что ли?

Сен-Приве… Обычная стратегия, известная любому… Комендант и сам это понимал, просто не хотел рисковать: от горожан в открытом бою толку не много… Зато так складно, как мальчишка, приплести про дракона не смог бы даже рыцарь, которому Реньо служит. Ведь сразу было видно, что только это господина де Гокура и проняло!

Однако в ответ на оруженосца смотрели абсолютно благодарные, без тени насмешки глаза пажа.

– Как тебя зовут, парень? – спросил Реньо.

– Луи Ле Конт, к вашим услугам, мессир³⁷!

– Если помнишь, я не рыцарь.

Клод широко улыбнулась.

– Какая разница?…

ТУРЕЛЬ

(6 – 7 мая 1429 года)

Бой за форт святого Августина продолжался целый день. С утра до вечера.

Орлеанское ополчение подоспело очень кстати, изрядно напугав немногочисленный гарнизон бастиды Сен-Приве. Англичане никак не рассчитывали на подобное рвение со стороны горожан. Буквально накануне, как раз опасаясь, что орлеанцы впадут в такое же героическое воодушевление, что и войско, Саффолк повелел выпустить ко всем осаждённым воротам по стреле с письмом, где – кроме обычных угроз и поношений в адрес Девы – говорилось, что из Парижа уже выступил хорошо всем известный сэр Джон Фастолф. «Только теперь он ведёт не селёдочный обоз, а настоящее солидное подкрепление».

Однако надежды на панику не оправдались.

Скорее наоборот – тревожные вести только подлили масла в огонь. А поскольку на самом деле сэр Джон мог выступить из Парижа не раньше будущего месяца, в Сен-Приве ненужного героизма не проявили. Как только стало ясно, что французы ни за что не отступят и атакуют с яростью, прежде им несвойственной, английский гарнизон счёл за благо отступить за реку, к бастиде Сен-Лоран.

Отступали с боем, словно от роя озлобленных пчёл отбиваясь от преследователей, среди которых, большей частью, были ополченцы, собранные опытными воинами в небольшие отряды. Оруженосец Реньо тоже собрал вокруг себя человек пять и гнался за англичанами к реке с таким рвением, будто ему за это обещали рыцарские шпоры…

Утром в покоях коменданта, затягивая последний шнур на камзоле, он посмотрел в радостное лицо Клод и задумчиво произнёс:

– Я всегда мечтал стать рыцарем, мальчик. Но, думаю, ты прав: нет никакой разницы между произносившим и не произносившим рыцарские обеты. Рыцарство здесь, – он хлопнул себя по груди. – Поэтому…

Реньо обернулся, хорошенько присмотрелся к засовам на двери в комендантские покои и только потом закончил:

– Поэтому, тебя, мальчик, я с собой не возьму!

– Что?!!!

Клод попятилась, но оруженосец долго на эффект от своих слов любоваться не стал. Сгрёб девушку в охапку и толкнул за дверь, которую с силой захлопнул. Потом, грохоча на весь комендантский дом, перегородил выход тяжеленной скамьёй, да ещё и подпёр её для верности старой гнутой алебардой, которую обнаружил у стены.

– Ничего-ничего, – примирительно похлопал он рукой по дверным доскам, даже не вздрагивающим от яростных ударов Клод с другой стороны, – посидишь тут в безопасности. В конце концов, я поклялся, что ни один волос с твоей головы… А клятвы надо исполнять, даже если ты не рыцарь. Сам же потом спасибо скажешь… Да и я смогу сказать спасибо тебе.

Господин Реньо подхватил своё оружие и, пристёгивая к поясу меч, пояснил:

– Знаешь, за что это спасибо? За то, что буду сражаться, имея в виду тебя как собственного сына. А за сына я горло перегрызу любому и всегда к нему вернусь!

Слово своё оруженосец сдержал. Бился он яростно и не получил ни единой царапины. Ушибы за увечья не считал, только чувствовал себя ещё более азартным. А когда заметил, что несколько англичан пытаются спастись бегством под прикрытием высокого речного берега, свистнул своих людей и первым бросился за ними, наметив в жертву того, что был одет побогаче.

Усталости господин Реньо не ощущал. Убегающий явно был рыцарем и, судя по доспехам, далеко не бедным, значит, мог заплатить за себя хороший выкуп. Поэтому оруженосец и не думал прекращать погоню. Он только задержался ненадолго, чтобы отбиться от оруженосцев богатого англичанина, которые пытались его остановить, и продолжил преследование, неотвратимый, как сама Судьба!

Наконец английский рыцарь не выдержал. Совсем выбившись из сил, тяжело дыша, он остановился и оперся на меч, чтобы не упасть. Лицо, повёрнутое к преследователю, выражало такую муку, что господин Реньо тоже остановился, великодушно давая противнику возможность продышаться.

– Кто вы, сударь? – облизнув пересохшие губы, спросил англичанин ³⁸. – Вы рыцарь?

Реньо еле заметно усмехнулся.

– А какая разница?

Англичанин глубоко, как мог, вдохнул и выпрямился.

– Я – граф Поул, младший брат лорда Саффолка. Мне можно сдаться только рыцарю.

– Увы, – развёл руками Реньо, – не повезло тебе, милорд, я всего лишь оруженосец.

Он пошёл было вперёд, чтобы забрать у графа меч, но тот предостерегающе поднял руку.

– Я не могу вам сдаться, и не могу с вами биться – и по своему положению, и потому, что сил совсем не осталось. Но, если вы подойдёте и преклоните колено… Моё положение не позволяет мне сражаться с вами, зато даёт право произвести вас в рыцари прямо здесь, чтобы сдаться вам с честью.³⁹

У Реньо перехватило дыхание. Он так давно верой и правдой служил своему сюзерену с одной единственной мечтой… И эта мечта готова была осуществиться прямо сейчас! И даже если это ловушка…

Хотя – нет! Англичанин ли, француз ли – рыцарь всегда остаётся рыцарем! В конце концов, Ричард Львиное Сердце тоже был англичанином, однако упрекнуть его в чём-либо, идущем вразрез с благородными клятвами, не осмеливался никто – даже мусульмане, с которыми он воевал! А Реньо не мусульманин. Он знает, что такое рыцарское слово, потому что сам своё всегда держал, пусть порой и в ущерб себе же. Но коли был честен во всем и всегда, то и теперь не следует впадать в грех гордыни и подозревать бесчестье в другом!

Не колеблясь ни мгновения, господин Реньо преклонил колено, низко опустив голову. Ослабевшая рука Поула крепче перехватила меч.

– Судя по всему, мне не придётся жалеть о том, что будет сделано, – сказал он, как будто смог прочитать мысли оруженосца.

Острое лезвие холодно сверкнуло над плечом Реньо.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, и святого великомученика Георгия, жалую тебя рыцарем, – произнёс ритуальную фразу англичанин.

Потом развернул оружие остриём вниз.

– Встань, теперь ты рыцарь. Прими меня на выкуп.

Реньо поднялся.

– Если желаете, милорд, я дам вам время отдышаться, а потом мы можем сразиться в честном поединке, раз уж теперь вам это можно.

Вместо ответа англичанин посмотрел в сторону форта, охваченного пылью от рушащихся построек и дымом от начинающегося внутри пожара. Вздохнул и отрицательно покачал головой.

– Тогда обопритесь на мою руку – легче будет идти.

Но граф отказался и от этого. Сделал несколько неуверенных шагов, потом снова остановился.

– Скажите, мессир… только честно, – тихо произнёс он, – вы на самом деле верите, что эта ваша Дева от Господа?

В этот момент ветер, разносящий по округе пепел и дым, донёс до них ставший уже победным клич французов «С нами Бог!».

– Вот и ответ, милорд, – сказал Реньо. – И – поверьте рыцарскому слову – сомневаться в этом не надо бы никому.

* * *

Кровавый закат повис над фортом святого Августина отражением его догорающих останков. Последние багровые отсветы медленно скользили по крошечному пятачку земли, на котором весь сегодняшний день бились, копошились толпы людей, не так уж и ненавидящих друг друга, но всё же друг друга убивающих ради обладания этим островком.

Теперь здесь было относительно тихо: среди мертвых бродили священники, отыскивая умирающих, чтобы дать им возможность достойно перейти в мир иной, за ними шли солдаты, отыскивающие раненных, и скорбные похоронные бригады. Тут же рядом радовались освобождению пленённые когда-то и освобождённые сегодня французы…

То есть происходило всё то, что обычно и происходит после кровавого, изнурительного боя. И только совсем в отдалении – там, где сгрудились, словно прикрывая собой что-то, командиры и свита командующего – картина наблюдалась непривычная…

– Я не позволю вести уставших солдат на новый штурм, не дождавшись подкрепления из Блуа! Ты сама видела, что сегодня творилось! А Турнель не форт! Это кре-по-сть! И удерживают её лучшие рыцари Англии! Даже со свежими силами я бы не поручился за успех, а теперь и подавно! И если ты снова… если опять!.. Не знаю… Связать тебя, что ли?!

Уже битый час Бастард уговаривал Жанну, то и дело срываясь на крик, из-за которого, впрочем, не сильно волновался, потому что предварительно – пока никто не видел – утащил её, как провинившуюся девчонку, в небольшое уцелевшее здание, где временно разместил свой штаб. Остальных командиров он выставил за дверь. Но, стоя снаружи, они всё прекрасно слышали и, коротко переглянувшись друг с другом, отводили глаза, чтобы осмотреться: не слышит ли кто-либо ещё?

Дело в том, что утром Жанна сама повела солдат в атаку, не дожидаясь сигнала от командующего. И ему, действительно, пришлось догонять своё войско, сгорая от стыда!

За саму битву Бастарду краснеть не приходилось – сражаться он умел. Но, когда всё закончилось… когда, опустив меч, он осмотрел поле битвы, засеянное трупами, в голове была только одна мысль: дальше двигаться невозможно!

Однако Жанна… эта невозможная Жанна ни за что не хотела останавливаться! Снова смотрела упрямо, поджимая верхнюю губу точно так же, как это делал сам Бастард, намереваясь стоять на своём! И всякий раз, глядя с ожесточением на это зеркальное отражение собственного упрямства, он срывался на крик, с отчаянием понимая, что изменить этим ничего не сможет.

– Солдаты сами хотят идти в бой.

Вот и всё, что она твердила в ответ.

Хорошо, что не заикалась больше о воле Господней, иначе Бастард навеки загубил бы душу самым страшным богохульством! Но это мало что меняло. Крича и ругаясь, командующий чувствовал себя бьющимся о глухую стену. А хуже всего было то, что армия – его армия, которой следовало отдохнуть, на самом деле готова была идти за Жанной дальше, на Турель, словно сегодняшний кровавый день её нисколько не утомил! Но здравый смысл, знание военного дела, опыт, чёрт возьми! – всё говорило о том, что крепость им с наскока не взять! И останется либо положить всех под её стенами, либо с позором отступить.

– Не ты ли рыдала о французской крови, которая прольётся? Так вот – пойди, посмотри! Здесь пока только ручьи, но если мы сейчас пойдём на крепость, польётся целая река! Ты этого хочешь?!

– Я хочу выполнить волю Господа.

Ну, всё!

Бастард хлопнул себя по бокам.

– Не могу больше!.. Я не желаю ни видеть, ни слышать тебя на совете. Иди и отдохни сама! Может быть утром, на свежую голову, поймёшь, наконец, что человеческие силы не безграничны!

Мгновение Жанна смотрела на командующего – без обиды, без гнева, но и без вопроса – потом послушно повернулась и вышла вон. Не глядя на расступившихся командиров, кивнула д'Олону, чтобы проводил туда, где с отцом Паскерелем он устроил ей временное пристанище, и пошла, сердито пробормотав только одно:

– Моя голова ясна и утром, и вечером.

В своей палатке, сооружённой из воткнутых в землю алебард и натянутого на них полотнища, она села, сцепила руки, немного подумала, глядя перед собой, и твёрдо сказала отцу Паскерелю:

– Завтра утром, падре, придётся встать совсем рано. Исповедуете меня, потом отслужите мессу для меня и моих солдат.

– А что потом, Жанна? – чувствуя смятение в душе спросил духовник.

– Потом пойдём в атаку на Турель.

Орлеан

(6, 7 мая 1429 года)

Как бы ни была крепка дверь в комендантских покоях, окна, выходящие в тихий переулок, были достаточно низкими. Поэтому, не успел ещё отряд ополчения выехать за восточные ворота, Клод уже стояла на земле, отряхивая изодранные при спуске руки.

Но выбраться – это только половина дела. Теперь надо было решить, каким образом вернуться во французский лагерь, и тут-то начинались проблемы.

Самостоятельно девушка нипочём бы не переправилась. Она не умела плавать и безумно боялась воды, а лодка, в которой они с господином Реньо прибыли сюда накануне, дала течь ещё по дороге и для обратного пути не годилась.

Но даже если бы и удалось как-то заделать щель в днище и каким-то образом побороть свой страх, Клод прекрасно понимала, что, во-первых, за ворота просто так её никто не выпустит, а во-вторых, с тяжёлыми вёслами возле илистого берега ей одной не управиться ни за что.

В нерешительности девушка всё же пошла в сторону восточных ворот, надеясь застать остатки ополчения и незаметно к ним присоединиться. Но толпа там собралась слишком большая. Все кричали, размахивали руками, оружием, шапками и невозможно было разобрать, кто уходит, а кто остаётся. Клод прибилась было к небольшой группе солдат, вооружённых и явно готовых к бою, про которых подумала, что они пойдут в арьегарде. Но когда осознала, что солдаты никуда не идут, было уже поздно: ворота стали закрывать.

– Почему вы остаётесь?! – в отчаянии крикнула Клод, схватив за рукав ближайшего к ней воина.

– Господин де Гокур велел, – деловито сообщил тот.

И, окинув взглядом пажеский камзол любопытного мальчишки, снизошёл до пояснений:

– Нам предстоит удерживать западные ворота и совершить вылазку на Сен-Лоран, если оттуда захотят выступить на помощь форту.

Клод в отчаянии топнула ногой.

– Западные ворота… Мне нужно было выйти через эти!

– Зачем тебе, мальчик?

– Я не мальчик! Я паж Девы, прислан сюда с поручением, но теперь должен быть рядом с ней! Мне необходимо выйти сейчас же!

Клод хотела, чтобы голос её звучал так же властно, как у Жанны, но ничего не вышло. Получилось, скорее, жалобно, из-за чего солдат сдержал усмешку и серьёзно, с откровенным сочувствием развёл руками.

– Ничего не поделать, ваша милость. Да и куда вы один пойдёте? Теперь уж тут поджидайте. А коли хотите быть полезным, так гляньте вон туда… Видите? Высокий господин с гербом на доспехах? Это зять его светлости маршала Сен-Север. Ему поручена оборона города, так вы к нему и подойдите. Может, найдёт для вас дело.

В этот момент ворота окончательно захлопнулись и прозвучал сигнал сбора для оставшихся. Солдат побежал в строй, оставив Клод в полной растерянности смотреть на «высокого господина». Да, он определённо был здесь самым главным теперь. Но зятю маршала явно было не до неё. Рыцарь то и дело отдавал какие-то приказания и людей, подбегавших к нему, выслушивал быстро: кого с коротким деловитым вниманием, кого с неприкрытым раздражением. А как только солдаты построились, вскочил на коня, зычно крикнул, чтобы отправлялись к западным воротам и сам ускакал туда, никого не дожидаясь.

Клод от досады чуть не заплакала. Но выбирать было не из чего, и раз другого пути нет… Что ж, за ним, так за ним.

Девушка тоже двинулась было следом, но вдруг почувствовала, как кто-то схватил её за руку.

– Погоди-ка, мальчик!

Человек, остановивший её, был совершенно незнакомым. Он осмотрелся по сторонам словно хотел удостовериться, что никто за ними не наблюдает, и девушке бросилась в глаза полузаросшая тонзура. Однако одет человек был как ополченец и, судя по тому, что прижимал к груди руку, обмотанную окровавленными тряпками, успел побывать в сражении.

– Я верно расслышал, ты – паж Девы? – спросил незнакомец.

Клод кивнула.

– А ты, часом, не из Вокулёра?

– Из Домреми, – поправила Клод. – Я оттуда с Жанной и приехал.

В глазах человека промелькнула какая-то странная тоска… Он вообще смотрел странно. Как будто желал задать вопрос, но ответ слышать не хотел или боялся.

– Я видел тебя в Вокулёре, – проговорил незнакомец так, словно признавался в чём-то сокровенном. – У меня тогда были сомнения, и это очень мучило… Хотя теперь уже не важно, да и не к месту… Я правильно понял – ты хочешь вернуться к войску?

– Да, – осторожно, чтобы не спугнуть удачу, ответила Клод.

– Это можно. Не так просто, как хотелось бы, но я помогу.

Человек снова осмотрелся, потом потянул Клод в сторону, подальше от снующих туда-сюда людей. Кроме руки он, вероятно, повредил ещё и в ногу, потому что хромал и морщился при каждом шаге. Но выбирать Клод не приходилось, поэтому она с надеждой ждала, что скажет ей этот странный незнакомец.

– Тут недалеко есть склад, – зашептал он, когда остановились. – А возле склада кузня. После ранения кузнец позволил мне занять угол в пристройке за посильную помощь, поэтому я точно знаю, что где-то через час туда подойдет обоз за стрелами и запасным снаряжением. Загружаться они будут быстро, потому что специально для обоза к пристани ночью перегнали несколько барж. И вроде бы Дева, отсылая их, потребовала, чтобы вернулись эти баржи как можно скорее, потому что будут нужны. Можно забраться в одну из телег обоза и так выбраться из города.

– Так? – Клод была разочарована. – Другого способа нет?

– А чем плох этот? Сейчас любой, кто шатается сам по себе, вызывает подозрение.

– Но я – паж Девы!

– А чем докажешь? Пажу место при госпоже, однако ты тут. Тебя в любом случае задержат – снисхождения не жди. Люди злые, усталые и страшно подозрительные. Я здесь с марта и помню, что собирались сделать с управителем местной богадельни по одному только подозрению в предательстве. А его вина была лишь в том, что возле богадельни нашли сквозную дыру в городской стене. При этом, заметь, его тут все знали. А кто знает тебя?

Клод покраснела и отвернулась, кляня в душе и господина Реньо, и, почему-то, господина де Гокура.

– Так что? – спросил незнакомец. – Едешь?

– Еду.

– Тогда следует поторопиться: времени у нас не много.

– У нас? – переспросила Клод, невольно переводя взгляд на замотанную руку. – Ты разве поедешь со мной?

– Поеду, – буркнул незнакомец. – Увечный, не увечный – у меня свои резоны. А если смотреть на вещи разумно, тебе там тоже делать нечего: и толку от тебя как от воина никакого, и жалко будет, если погибнешь. Я же, может, ещё и сгожусь на что. Да и погибну – не велика потеря. Зато грех свой искуплю, наконец…

– Какой грех?

– А вот это не твоя забота! Свой грех я сам потащу, с тобой делиться не стану.

Незнакомец в последний раз оглядел улочку и мотнул головой.

– Пошли, если действительно хочешь ехать.

Второй раз Клод повторять не пришлось. Но короткий меч, болтающийся на боку, она всё же прижала рукой так, чтобы легко можно было выхватить.

– Это лишнее, – не оглядываясь бросил незнакомец. – Обманывать тебя я не собираюсь. Если хочешь, могу назвать своё имя, хотя оно тебе ничего не скажет и ничего не даст: я здесь мало кому известен.

– Я хотя бы буду знать, как к вам обращаться, господин.

– Гийом Экуй, к твоим услугам. Не мессир, не сударь. Бывший бовесский монах, нынешний орлеанский ополченец, а в недавнем прошлом – брадобрей сиятельного господина де Бодрикура. Верный слуга нашего короля и Девы, даруй им Господь победу… Что ещё? Пожалуй, всё. Да и пришли мы уже.

Он придержал Клод, едва не выскочившую на крохотную площадь перед кузней, где уже стояли три большие телеги. Кузнец – кряжистый человек с квадратным лицом под очень коротко стриженными волосами – руководил загрузкой стрел, которые вязанками выносили из кузни и укладывали в одну из телег его подручные и солдаты обозного сопровождения. Две другие телеги были пока пусты, но, судя по всему, в них собирались грузить шлемы и мечи, гора из которых уже возвышалась перед входом в кузню.

– Нам нужно забраться в те телеги, – шепнул Экуй.

– Но как? – изумилась Клод. – Место открытое, тайком не подойти, а просто так нас никто не подпустит.

– Ты забыл, мальчик? Я здесь живу. К тому же, у меня есть кое-что, что сделает нас невидимыми.

– Что?

– Жди тут, не высовывайся.

Экуй вышел на площадь и направился прямо к кузнецу.

Клод было видно, как он быстро и коротко о чём-то переговорил, потом кузнец подозвал одного из солдат – по виду старшего – и заговорили уже втроём. Солдат сначала отрицательно качал головой, но бывший монах что-то втолкал ему в ладонь. Несговорчивый обозник еле заметными движениями головы и руки оценил полученное и отвернулся. А Экуй ещё что-то сказал кузнецу, после чего поманил к себе Клод.

– Это он? – спросил кузнец, еле взглянув на девушку.

– Ну да.

– Пусть лезет в ту телегу.

Экуй быстро подхватил Клод и перекинул через высокий борт. Сам заскочил следом.

– Ложись, – велел он тихо. – Будет не очень удобно, но мы ведь потерпим, правда?

Их накрыли остро пахнущей лошадиной попоной и стали закладывать снаряжением. Клод чувствовала, как сильнее и сильнее её придавливает ко дну телеги, но решила терпеть, чего бы это ни стоило.

– Ты дышишь хоть? – донёсся до неё приглушенный шепот Экуя.

– Д-да.

– Приподними попону – станет легче. Кузнец закрепил над нами два щита, так что воздух будет. А как проедем за ворота, там и вовсе можно будет вылезти…

Погрузка шла довольно долго. Наконец раздался сигнал к отправлению, и телега под Клод закачалась, сдвигаясь с места. Тут же она почувствовала, как что-то завозилось возле её плеча, а потом, прямо перед самыми глазами девушки, в свете, возникшем под приподнятой попоной, появилась чёрная от копоти рука, которая уронила возле неё кусок хлеба и яблоко.

– Что вы им сказали про меня, господин Экуй? – осмелилась спросить Клод, когда, судя по грохоту и тряске, их обоз выехал с земляного проулка на мощеную улицу.

– Сказал, что ты – сын моего приятеля, ушедшего с ополчением. Дескать, не смог усидеть дома, когда отец воюет, и сбежал от матери, которая не отпускала. Обычное дело. Сейчас в Орлеане все рвутся в бой.

– А что ты дал тому солдату?

– Ещё более обычную вещь – деньги. Хорошее средство, чтобы стать невидимым. По крайней мере, для конвойных этого обоза.

Телега скрипела монотонно, убаюкивая, но Клод почему-то боялась заснуть. И без того перед глазами неотвязно стояли вызванные её воображением картины боя под стенами форта, а сон сделал бы их только ярче и реальней.

– Как вы думаете, господин Экуй, – спросила она шёпотом, – ТАМ всё будет хорошо?

– Где это «там»?

– Где сейчас сражаются.

– Тогда не ТАМ, а ЗДЕСЬ, мальчик. Сегодня каждая бастида и каждый форт – это один сплошной Орлеан. А сам Орлеан, как донжон в том замке, что зовётся Францией. Падёт он – падет и замок. Поэтому никого не удивляет, что сопливый мальчишка сбегает от матери воевать. Хотя на мой взгляд – прялка бы тебе больше подошла.

Клод смутилась.

В своё время из Жанны мальчик получился куда лучше, чем из неё. Тогда никто не сомневался, что Луи – это Луи, а теперь всякий, кто давал себе труд присмотреться, обязательно отмечал, что пажу к лицу скорее юбка. Поэтому, не слишком задумываясь о смысле слов, зато старательно подражая интонациям и говору Рамона, Клод важно заметила:

– А прибыльное, наверно, дело – отправлять сопляков на войну?

Ответом ей был долгий монотонный скрип телеги.

«Зачем я спросила это? – подумала Клод, краснея. – Как глупо и стыдно… Особенно теперь, когда пришла Жанна, и люди вспомнили о себе всё лучшее. Кто я, чтобы судить того солдата за то, что взял деньги?! Вокруг столько смертей… Может быть, эти деньги он отдаст вдове своего погибшего друга и его детям. А хоть бы и собственной своей жене! Ведь она тоже может стать вдовой уже сегодня… Нет, человек сам себе судья в жизни, где ничего нельзя знать наперёд, и никто ничего не знает до самой сути. И не мне обижать кого-то своим разумением, ничего толком не зная».

– Прости меня, Гийом, – прошептала девушка, уже не заботясь о том, как говорит. – Я глупость спросил, и… спасибо тебе, что не ответил.

– Ничего, – услышала она через мгновение, – ничего… Знаешь, понимать и прощать – это на самом деле правильно. И это хорошо.

ТУРЕЛЬ

7 мая 1429 года

Если битва за Азенкур многим казалась подлинным чудом, пусть даже и проросшим на почве самонадеянности и спеси, то сражение за Турель – не по масштабу, а по сути – можно считать её перевёрнутым, зеркальным отражением в той войне.

Рано утром, как когда-то Монмут, Жанна подняла своих солдат для мессы.

Разбудила только их, не трогая командиров, но особенно и не прячась. «Кто верит в меня, пойдёт за мной», – ответила д'Олону, когда он выразил опасение, что может проснуться кто-то из свиты командующего и помешать. – «Неверящих я обманывать не собираюсь, но и слушаться их не стану».

Атаковать начали с бульвара – укрепления, возведённого на самом берегу, перед мостом, строго следуя плану, который Жанна разработала ночью, то и дело обиженно повторяя: «Вряд ли я стану мыслить яснее утром».

Баржи, на которых французы осуществили переправу накануне, она велела нагрузить соломой и паклей, вымазанной дёгтем, поджечь, пустить под мост перед Турелью, чтобы полностью отрезать гарнизон укрепления и не дать ему возможности отступить в крепость.

– Мы сравняем с землёй бульвар, – говорила Жанна, проводя свой собственный совет, – и получим возможность расставить нашу артиллерию на самых выгодных позициях. Под её прикрытием восстановим мост и с её же помощью атакуем Турель!

Трудно сказать, что испытал Бастард, проснувшись утром под атакующие крики. Возможно, в первый момент его голова и взорвалась от мысленных – и не только – ругательств. Но дерзость, целеустремлённость и та свобода, с которой Жанна отметала чужое мнение, если оно пыталось ей мешать, наверняка заставили его сердце тоскливо сжаться. «А может, так и надо? – промелькнуло в смятённом сознании. – Сомнения – как заноза под кожей: не выдернешь, загноятся и погубят…"

– Поторопитесь, мессир, – заскочил к нему де Ре, уже полностью одетый, – иначе наша сумасбродка полезет на стены Турели раньше, чем мы добежим до реки.

– Я даже исповедаться не успел, – прорычал Бастард, вскидывая руку, чтобы оруженосцу удобнее было застёгивать на нём панцирь. – Воистину Господь испытывает нас, раз послал именно её!

Де Ре усмехнулся.

– Может, это к лучшему, мессир? Вдруг мы удивим сами себя…

Сказать, что сражение было кровавым, значит – не сказать ничего. Около восьми сотен рыцарей – цвет английского воинства – держали Турель с ожесточением пса, у которого отнимают сочный кусок.

Недавние поражения – эти укусы назойливой французской мошкары – взбесили их куда сильнее, чем все предыдущие победы ненавистной арманьякской партии. В адрес так называемой Девы сальных шуток больше не отпускали, потому что можно было сколько угодно называть её шлюхой и подосланной ведьмой, но слепых в английском воинстве не было, и девушку в белых доспехах, неуязвимо возникающую в самой гуще последних сражений, видели все! Держалась она уверенно, словно война была для неё таким же привычным делом, как и для них: тут поневоле призадумаешься. И Гласдейл видел отражение этих недобрых мыслей не только на лицах своих солдат, но и кое у кого из рыцарей.

– Проклятая ведьма, – как заведённый цедил он сквозь зубы, когда, разбуженный оруженосцем ранним утром, смотрел, спешно снаряжаясь, из окна самой высокой башни Турели на атакующих её ворота французов.

– Им ни за что не взять крепость, милорд, – тряским от неуверенности голосом заметил оруженосец.

Но Гласдейл сердито вырвал из его рук свой шлем.

– Ты слишком бледен для таких слов!

И широкими шагами пошёл к выходу.

– Милорд, милорд! – бросился ему навстречу Уильям Молена – давний друг и верный соратник, прекрасно оснастивший крепость артиллерией – они гонят под мост горящие баржи!

– Пусть гонят.

– Но мы… мы будем отрезаны!

– И что?! – Гласдейл свирепо уставился на Молену. – Наше дело удержать крепость! Здесь мы – Англия! А ей не привыкать быть островом! Могущество от этого не убывает! Гоните своих людей на стены, к бойницам, к орудиям! Если осрамимся перед девкой, я никого здесь в живых не оставлю! С таким позором английскому воину жить незачем!

Всю первую половину дня он руководил обороной, сознательно отключив своё внимание от потерь, которые нёс английский гарнизон. Французы, в конце концов, тоже не бессмертны и теряли не меньше. Прошло уже несколько часов с начала штурма, но до сих пор, хоть они и бились в ворота Турели с назойливостью нищего, не получили ни малейшего перевеса. Даже несмотря на их ведьму с её белым знаменем!

– Лестницу! Вон ту лестницу сбивайте! И ту тоже!.. – орал Гласдейл, указывая солдатам на новые балки, то и дело прилипающие к стене крепости.

Не обращая внимания на тучи летящих туда-сюда стрел, он перегнулся через пролёт между каменными зубцами и тут увидел, что первой по очередной лестнице поднимается как раз она – арманьякская шлюха!

Не теряя ни минуты, Гласдейл развернулся, схватил за руку первого попавшегося лучника и рывком подтащил его к пролёту.

– Стреляй по девке! Ничего не бойся! Здесь даже ребёнок не промахнётся! Вот увидишь, она сдохнет, сдохнет!

Расстояние, действительно, было совсем небольшое.

Лучник как следует приладил стрелу и прицелился, а все, кто смог это заметить, замерли – кто с ужасом, кто с надеждой.

Замерла и Жанна. Как раз в тот момент, когда натянутая тетива была отпущена…

Время словно замедлило ход. До сих пор оно летело стремительно, мгновениями отщелкивая часы кровавой бойни. Но секунда летящей стрелы длилась бесконечно долго.

«Я сейчас умру? Не может быть… стрела отклонится – Господь отведёт… Боже, но почему так больно?!»

Калёный наконечник со скрежетом пробил панцирь и вошёл под ключицу. Рука Жанны на перекладине лестницы разжалась. Ещё одно бесконечное мгновение она отклонялась назад, потом полетела вниз, беспомощно и неловко, словно продолжая движение стрелы и видя перед собой только два, стремительно уносящихся ввысь лица – радостно удивлённого лучника и бешено хохочущего Гласдейла…

– Ваша девка мертва!

Мечи вокруг опустились, стрелы будто зависли в воздухе.

– Не-е-ет!!! – истошно заорал кто-то над самым ухом.

Жанне показалось, что она плавно опустилась на землю, а потом мир скрылся под её сомкнутыми веками.

* * *

Накануне, ожидаемый обоз с продовольствием и снаряжением смог переправиться и подойти к войску только ближе к вечеру. Сражение за форт святого Августина ещё продолжалось, но уже было ясно, что англичанам не выстоять. Экуй посоветовал Клод подождать, пока всё не закончится, и был очень удивлён, когда паж, так рвавшийся к Деве, выразил желание остаться при обозе до утра.

– Если бы не видел тебя в Вокулёре, ей Богу, решил бы, что ты меня обманул.

Клод виновато опустила голову.

– Я и обманул… немного. Жанна не хотела, чтобы я возвращался. Но сидеть в городе, когда она тут воюет… Лучше я буду где-нибудь рядом, помогу по мере сил. Я умею перевязывать раны, или стал бы подносить стрелы. Это ведь тоже нужно, да?

Господин Экуй пожал плечами.

– Делай, как знаешь.

Сам он намеревался попроситься в какой-нибудь отряд, потому что был уверен – штурм Турели надолго не отложат, и ушёл от обоза, едва сражение за форт было окончено. Однако глубокой ночью снова вернулся страшно злой, и, расстелив свой плащ, улёгся на него, ни с кем не разговаривая и ни на кого не глядя.

– Не взяли, ясное дело, – сочувственно сказал какой-то ополченец, тоже раненный в руку и недавно прибывший к обозу для смены солдат сопровождения.

Те давно разошлись по своим отрядам, оставив продовольствие и запасное снаряжение легко раненным горожанам, которые до темноты занимались его разгрузкой и раздачей. Все тихо шептались о завтрашнем дне, нисколько не сомневаясь, что Дева поведёт войска на штурм Турели, и все считали, что это правильно, потому что не победить она не может.

Возбуждение от побед и надежды на новую – такую желанную, что невыносимо было даже думать о ней, потому что радость не помещалась в груди – мешали спать. А когда небо на востоке посерело, и от палатки Жанны к спящему войску пошли едва различимые в сумраке священники, стало и вовсе не до сна. Обозный лагерь зашевелился, завозился, гася костры, и потянулся к просыпающемуся войску, чтобы вместе отстоять мессу.

– Пойдемте и мы, господин Гийом, – потолкала нового знакомого Клод.

Тот сел, потёр раненную руку и хмуро глянул на занимающийся рассвет.

– Никогда не бывал в сражениях… В Орлеан пришёл ради Девы, потому что верил и верю… Хотел быть полезным… А сам когда-то даже волосы толком стричь не научился.

Клод посмотрела удивлённо. Экуй говорил так, словно продолжал разговор, который вел внутри себя всю эту ночь, когда лежал, отвернувшись ото всех.

– Но вы же были ранены, – робко заметила она.

– Ну да… В городе. Ржавым гвоздём, когда помогал перетаскивать бомбарду с одной позиции на другую. Распорол руку до локтя, потом загноилось. Достойное ранение, ничего не скажешь! Меня тогда господин какой-то высмеял, потому что я своей крови сильно испугался. А вчера, когда пошёл в отряд проситься, как раз на него и налетел. Оказалось – войсковой капитан, господин де Сарнэ. Он меня вспомнил и велел на пушечный выстрел не подпускать. Сказал, таким место у обоза. Вот и вся помощь…

Экуй в отчаянии опустил голову на руки. А когда Клод присела рядом, отвернулся.

– Меня тоже отослали в город, чтобы не мешался, – ласково дотронулась до его руки девушка. – А помочь и мне хочется.

– Тебя в сражение я бы сам не пустил, – буркнул Экуй. – Но мне своё право на будущую жизнь отвоевать нужно. Иначе никак! На мне грех тяжёлый: я свою прежнюю веру предал, а к новой пришёл трудно, не всегда достойно. Мне очиститься надо… Кровью.

Клод покачала головой.

– Кровью себя только пятнают.

– Не всегда. Если я это чистилище пройду, сам себя прощу и от стыда избавлюсь.

Девушка внимательно посмотрела Экую в лицо. Что ж, в конце концов, у каждого своя правда.

– Так иди, – сказала она. – Сегодня никто не запретит тебе идти за Жанной.

Экуй усмехнулся и развёл руками.

– С чем?! Меча мне никто не даст, даже убитые, потому что всё оружие давно собрали для войска. А здесь, – он кивнул на обоз, – только шлемы да стрелы.

– Я бы дал тебе свой, – неуверенно пожала плечом Клод,– но он слишком короткий для воина.

В подтверждение слов, она вытащила клинок из ножен, но лицо Экуя мгновенно прояснилось.

– Короток? Ничего, в моей руке удлинится! Только, ты-то как?.. Хотя, может так и лучше. Тебе, мальчик, у обоза самое место!

Он вскочил, быстро сворачивая свой плащ.

– Не будет соблазна лезть в эту бойню. Молод ты ещё… да и нежен, как девушка. И Жанне будешь полезнее живым. А сражаться должны мужчины…

Он неловко похлопал Клод по плечу и, рассекая своим новым мечом предрассветный туман, побежал туда, где уже готовились дать сигнал к атаке.

* * *

До самого полудня Клод вместе с другими без устали таскала вязанки стрел от обоза к воюющим. Как только начался штурм, горожане перекатили телеги ближе к берегу, под прикрытие того, что осталось от форта святого Августина. Сюда не долетали ни стрелы, ни ядра, зато хорошо было видно начавшееся сражение.

Слишком старые, слишком молодые или легко раненные занимались тем, что им было по силам: оттаскивали раненных, подносили стрелы и метательные камни. И всякий раз, когда оказывалась у задней линии атакующих, Клод отыскивала глазами белое знамя, как будто сам его вид защищал от случайных стрел и острых обломков, тучей взлетавших в воздух, когда камни от бомбард врезались в землю.

Те ополченцы, которые были ранены тяжелее других и оставались возле обоза тоже следили за ходом сражения. Лица у всех были напряжены, губы сведены в одну линию, которая, словно тонкая нить надежды, связала их друг с другом невидимыми узлами… Прошло уже несколько часов, а французы пока ничего не добились, если не считать захваченного укрепления перед Турелью. Но его особенно и не обороняли. Как только от подожженных барж занялся пламенем мост – изрядно поредевший гарнизон укрепления отступил в крепость, за надёжные ворота, которые захлопнулись, не дожидаясь отставших.

На «бульваре» тут же установили артиллерию, но Жанна распорядилась одну из бомбард закатить на мост, который уже спешно тушили и восстанавливали под обстрелом английских лучников. Она велела воспользоваться громоздким сооружением, как тараном для ворот. Сама же, увлечённая атакой – не выпуская знамени из рук, под прикрытием чьих-то щитов – оказалась в рядах тех, кто пустил в ход осадные лестницы…

Клод только собралась бежать за новой партией стрел, когда воздух вокруг неё словно замер.

– Ваша девка мертва!!!

Гласдейл кричал так, что в замершем воздухе слова эти разлетелись далеко по округе и, словно усиленные их ужасным смыслом, слышны были каждому!

Ещё до конца не осознавая, но уже чувствуя, как всё внутри напряглось и похолодело, Клод обернулась…

Белого знамени видно не было. Оно лишь, на мгновение, вздёрнулось было над сражающимися, но тут же снова бессильно опало.

– Ваша девка мертва! Мертва!

Клод показалось, что этот голос залепил ей уши отвратительным липким месивом, сквозь которое никогда уже не просочится ничего хорошего. Реальность вдруг стремительно сдвинулась куда-то в другое измерение, где всё выглядело невозможным и невероятным, как во сне. Туда, в это невозможное унеслись и слова Гласдейла и те, кого выхватил из действительности взгляд девушки: люди с пустыми словно маски лицами, которые бежали, неся на перекрещенных пиках безжизненное, одетое в белые доспехи тело туда, где накануне размещался штаб Бастарда… И сам Бастард, и впервые растерянный Ла Ир, и злой до бешенства де Ре… Потом в поле зрения попали оцепеневший, какой-то замедленный д'Олон и спотыкающийся, словно подстреленный Раймон с белым знаменем в руках…

Ноги Клод, сами собой, понесли её за ними. Осмысливать происходящее времени не было. Ей нужно было увидеть, убедиться, что неправда… Или правда. И тогда… Клод не представляла, что станет делать тогда, но, внутренне окаменев, чтобы не впустить в себя даже мысль о гибели Жанны, сознательно закрылась для любых мыслей и бежала, бежала, повинуясь только одной убеждённости – она должна быть рядом, что бы там ни случилось!

В тесной комнатке даже несколько человек создали толчею.

Жанну положили на высокий стол, прямо на карту с английскими укреплениями, и теперь суетились, метались вокруг, снимая с неё доспехи.

Бледный Бастард растерянно наблюдал за происходящим. Он явно не знал, что делать, и вспыхнул надеждой только когда в дверь вбежал лекарь, такой же взволнованный, как и все вокруг.

– В сторону все! Живо!

Лекарь озабоченно склонился над Жанной, осмотрел ранение и, переглянувшись с Бастардом, неуверенно пробормотал:

– Она жива, но…

Внезапно, пугая всех, Жанна дёрнулась и привстала. Её широко раскрытые глаза прочертили стремительную дугу по лицам присутствующих.

– Где я? Почему?.. Надо в бой! В бой!!!

– О Господи! Уложите её сейчас же обратно! – воскликнул лекарь.

Несколько рук бережно, но твёрдо снова прижали девушку к столу. Она попыталась вырваться, однако застонала от боли и сама бессильно обмякла. Лекарь снова склонился над ней.

– Сделайте что-нибудь, – прошептала ему Жанна, – я должна вернуться к своим солдатам…

– Но это совершенно невозможно! – с отчаянием осматривая стрелу, ответил лекарь. – Рана серьёзная. Для начала необходимо вытащить наконечник, но если сделать это без надлежащего… Господь всемогущий! Что ты делаешь!

Не дослушав лекаря, Жанна схватилась за стрелу и резко выдернула её из раны. Врач тут же отпрянул, словно отброшенный струёй крови, брызнувшей ему в лицо.

– Зажмите! Скорей, зажмите! Иначе она погибла!

Вокруг Жанны снова сгрудились, засуетились, и Клод перестала что-либо видеть. Вбежавший внутрь с инструментами в руках подручный лекаря оттолкнул её, и девушка, всё внимание которой было сосредоточено не на себе, отлетела в сторону, не успев ни за что удержаться. Она упала на доспехи Жанны, грудой лежавшие на полу, громко ойкнула и сразу же встретилась взглядом с де Ре…

– Я к войску, – бросил Бастард, решительно направляясь к двери. – Пусть меня держат в курсе. Что бы ни случилось!

– Я с вами, – почти всхлипнул Ла Ир. – Я их теперь зубами буду рвать!.. Пошли, де Ре, здесь от нас толку мало.

– Сейчас.

Взгляд барона не отрывался от лица Клод. В его сознании, пугая самоё себя дерзостью, стремительно вызревала мысль… Но она не успела ещё как следует сформироваться, как в глазах девушки Де Ре прочёл в ответ абсолютное понимание.

– Все вон! – крикнул рыцарь и, не теряя ни минуты, сам нагнулся за доспехами Жанны. – Все, кроме лекаря, д'Олона и… тебя! – он ткнул пальцем в сторону Раймона, всё ещё сжимающего в руках белое знамя.

А когда лишние выскочили за дверь, коротко бросил Клод:

– Одевайся!

Дважды повторять она не заставила.

Д'Олон забормотал было что-то неразборчивое о недопустимости, но посмотрел на лекаря, суетящегося вокруг Жанны, и махнув на всё рукой, кинулся помогать Де Ре, который уже прилаживал на Клод панцирь.

Девушку одели быстро. Доспехи сидели на ней, как влитые, а когда надели шлем, все присутствующие невольно попятились. Неуловимое сходство, которое, когда-то, подмечал за девушками, наверное, только отец Мигель, стало теперь очевидным.

– Господь всемогущий, – выдохнул д'Олон, – воскресшая Жанна…

– Она не умерла! – прикрикнула на него Клод. И повернулась к Де Ре: – Идемте, сударь, я сделаю всё, что нужно.

Барон махнул Раймону, чтобы подал знамя.

– Ничего не бойся, – сказал он. – Я буду рядом всё время… Тебе нужно только появиться там.

– Я и не боюсь.

– В седле удержишься?

Клод молча кивнула. «Это мой долг, – подумала она. – Может, для того нас судьба и свела… может потому и подсказала однажды дать эту клятву – вместе до конца – чтобы в нужный момент я смогла подхватить белое знамя. И если суждено мне сейчас заменить Жанну, я стану ею во всём. И в седле удержусь!».

Страх ещё пробегал липкими пальцами по позвоночнику, ещё шептал что-то в затылок, но странный ветер, словно несущий её к сражению, уже отрывал всё ненужное прочь.

Оставив за спиной д'Олона и даже Де Ре, Клод врезалась в ряды атакующих…

Откуда только взялся у неё этот голос, этот звонкий клич – «С нами Бог!», которым она перекрыла шум боя?!

Задние ряды обернулись – не веря, надеясь… И ликующий рёв словно штормовой прибой покатился по всему воинству.

С этой минуты в победе не сомневался уже никто!

– Милорд! Мило-орд!!!

Отчаянный крик заставил Гласдейла поморщиться. Сразу несколько командиров, обязанных держать ворота, бежали к нему с перекошенными лицами. И командующий гарнизоном пошёл им навстречу, готовый сурово наказать за оставленный пост.

– Что вы орёте, как будто их девка воскресла?!

– Но, милорд, она… Она, действительно, воскресла!..

Не переспрашивая, потому что лица командиров говорили сами за себя, Гласдейл бросился на стену над воротами.

Он не верил. Он не мог поверить, потому что видел своими глазами, как стрела пробила ведьме шею! И если там кто-то и появился, то быть это мог только какой-нибудь ряженый – чей-то мальчишка-паж, которого втиснули в её доспехи! А коли так, подмену он сразу заметит, потому что арманьякскую девку рассмотрел хорошо, и общей панике ни за что не поддастся, а просто позовёт другого лучника…

Но если…

Гласдейла передёрнуло от одной только мысли!

Если она на самом деле вернулась, то душа его навеки проклята, потому что после такого ранения простому человеку вернуться так скоро невозможно! И выходит – не девка, а истинная Дева – Господняя посланница, на которую он не смел посягать, но всё же посягнул… Выходит, грех… и никакого прощения во веки веков!

Но такого просто быть не может!

Гласдейл подбежал к бойнице в стене и припал к ней всем телом.

Всадница в белых доспехах… Несомненно, всадница – не всадник… На голове шлем, но забрало открыто. И хотя лица отсюда не различить, голос – этот звонкий девичий голос – слышен повсюду!

– С НАМИ Бог!

Руки сразу стали ватными, безвольными и поползли вниз по шершавой стене, как будто не видели больше смысла за неё держаться.

Гласдейл медленно обернулся. Полубезумным взором обвёл внутренний двор Турели.

Они могли держаться здесь сколько угодно долго… Они могли раздавить эту ничтожную армию, и не раздавили до сих пор по той же причине, по которой уставший человек не спешит прихлопнуть надоевшую муху, а ждёт, когда она подползёт ближе, чтобы попусту себя не беспокоить… Они были здесь почти хозяева!

Но дрожащие от суеверного страха люди вокруг – это уже конец.

Какой-то лучник неподалёку упал на колени, целуя крест и моля Господа о прощении, и Гласдейл медленно вытащил из ножен меч.

«Если Всевышний действительно читает в людских душах, – подумал он, – то должен знать, что я всего лишь воин своего короля. Мне велели сражаться, и я сражался, как рыцарь, верный данному когда-то слову! И пусть не будет мне Божьего прощения, перед собственной совестью я чист».

– Встань с колен, – велел он лучнику. – Каяться будешь на небесах… ещё успеешь. Но умри достойно, с оружием в руках, даже если Господь нашей победы не желает! Кто знает, может он и передумает…

Турель была взята вечером.

Английский гарнизон погиб полностью. Гласдейл пытался вывести часть своих людей через северные ворота, но, как и многие другие, сорвался в реку и утонул под тяжестью собственных доспехов, до последней минуты проклиная французскую ведьму, как будто бросал этим свой последний рыцарский вызов…

Орлеан

(8 мая 1429 года)

Раненную Жанну перенесли в захваченную крепость почти ночью, с величайшей осторожностью прикрывая от любопытных глаз.

Клод тоже пришлось спрятать. Сгустившиеся сумерки и шлем надёжно скрыли её лицо от ликующего воинства, а когда солдаты стали требовать, чтобы Дева вышла к ним и разделила общую радость, д'Олон объявил, что – хотя Господь и отвёл смертоносную стрелу – ранение всё же было, и теперь лекарь требует для Жанны полного покоя.

Солдат это вполне удовлетворило. Но Бастард и высшие командиры непременно желали лично удостовериться, что с девушкой всё в порядке, поэтому Де Ре пришлось им открыться.

Клод ещё не сняла доспехи, и на неё, одиноко стоящую в бывшей комендантской, смотрели с чувствами крайне противоречивыми. Каждый думал, имеют ли они право так поступать, и, взвешивая все «за» и «против», не находил ответа.

– Что сказал лекарь? – спросил, наконец, Бастард. – Жанна поправится?

– Да, мессир.

– Как скоро?

– Говорит, что скоро.

Отвечающий на вопросы д'Олон еле сдерживался в присутствии знатных господ, но так и не смог скрыть ползущую на лицо улыбку.

– Он вообще поражен! Вчера, как только остановили кровь и перевязали рану, Жанна сразу заснула. И лекарь говорит, это верный признак скорого выздоровления, хотя и видит такое впервые.

– Хорошо…

Бастард немного ещё постоял в нерешительности, разглядывая Клод, потом осенил себя крестным знамением, бормоча: «Хвала Всевышнему», и удалился, увлекая за собой остальных. А спустя какое-то время в комнату с осторожностью внесли Жанну.

– Как ты? – бросилась к ней Клод. – Ты можешь говорить?

Жанна улыбнулась.

– Ещё как могу. На мне всё быстро заживает. Когда бились за форт, я наступила на острый шип и пробила ногу, сейчас она почти не болит, а лекарь сказал, что рана и не загноилась.

Клод прижалась лбом к руке подруги.

– Как страшно, – прошептала она.

– Да… Но мы же победили.

Жанна глянула на слуг, которые её принесли, и махнула рукой, чтобы уходили. Потом погладила Клод по голове.

Несколько мгновений девушки смотрели друг на друга, всё понимая и ничего не произнося вслух. Для одной сегодняшняя победа являлась настолько закономерной, что по-другому просто быть не могло. Другой же участие в сражении впервые показало «изнутри» то, о чём она до сих пор лишь догадывалась.

– Как я не хотела, чтобы всё это тебя коснулось, – проговорила, наконец, Жанна.

– Я бы не хотела, чтобы это касалось НАС, – эхом отозвалась Клод. – Но всё уже произошло. Теперь глупо жалеть о том, чего никогда уже не будет. Я смогла быть полезной и рада этому.

– Ты себя выдала?

– Не знаю. Барон де Ре велел мне надеть твои доспехи… Но он ведь давно догадался, правда?

Девушки немного помолчали.

– Он меня прикрывал, – добавила Клод.

– Значит, это Господь раскрыл ему глаза, – убеждённо сказала Жанна. – Будущее только Богу ведомо! Вспомни всё, что с нами происходило и согласись: путь наш словно кто-то заботливо выстилает под каждый шаг.

– И эта рана тоже забота?

– Конечно! Я не должна была тебя отсылать, вот меня и наказали! А что есть наказание, как не забота, предостережение от новых ошибок… Мы – одно целое, и стали им не просто так, а тоже по воле Господа. Сегодня Он явил эту свою волю, заменив меня на тебя. Тело не должно сражаться без души, ведь так?!

Клод не ответила. Перед её глазами, как ни старалась она их прогнать, постоянно теперь мелькали картины сегодняшнего сражения. Разодранные в крике рты, нечеловечески изломанные тела, брызги крови, летящие с выдернутых из ран мечей… Она вспомнила, как любила Иисуса, которого мысленно представляла живым смеющимся юношей, видевшим мир не как все, а так словно он отошёл немного в сторону и рассмотрел не изнанку, а подлинный узор Жизни.

Сущность этих любимых когда-то видений никак не вязалась с новыми – навязчивыми и страшными, и Клод подумала, что было бы, наверное, слишком жестоко ради объединения одной души с одним телом навеки разъединять тысячи других…

– Человек вообще не должен сражаться, Жанна, – не глядя на подругу сказала она. – Но сокрушаться об этом сейчас так же глупо, как и о том, что мы не сидим дома и не носим положенные нам платья.

Девушки снова замолчали, думая каждая о своём. Мирные картины Лотарингских лугов повисли над ними незримой дымкой ненужных воспоминаний.

– Мы должны… – прошептала Жанна. – Саффолк сейчас слишком зол. Он не уйдёт просто так, обязательно даст сражение и, может быть, уже завтра. Я постараюсь встать…

– И не думай!

– Тогда пообещай, что ты не полезешь в этот бой! Просто появишься перед войском и всё.

– Господин де Ре прикроет меня, как обещал.

– Он тоже смертен, Клод.

– Вот тогда ты и встанешь. – Клод невесело усмехнулась. – Второго твоего воскрешения англичане точно не вынесут.

* * *

Ночью Саффолк и Джон Талбот вывели изо всех оставшихся фортов и бастид свою армию, которую расположили боевым порядком на поле против Турели.

Бастард тоже не спал. Получив донесение о том, что свежие силы из Блуа выступили и скоро подойдут, организовал переправу оставшейся части гарнизона и утром вывел войска навстречу англичанам. Клод, снова надевшая доспехи Жанны, выехала рядом с ним.

Ликованию солдат, едва она появилась, не было предела. Но Бастард явно нервничал.

– Саффолк медлит, – говорил он командирам вокруг себя, – и это хорошо. Бог знает – успеет ли подкрепление? Но, может быть, ему тоже донесли, что мы ждём свежие силы, и теперь он гадает – стоит ли связываться?..

Сжимая в руках древко знамени, Клод разглядывала английские ряды.

Лиц она не различала, но хорошо видела маленькие фигурки, сияющие доспехами под этим майским солнцем – с яркими значками и гербами, со стягами в золотом шитье! Все казались такими весёлыми и нарядными, словно выведены были на праздник. Всё это были люди, которые проснулись сегодняшним утром для жизни и наверняка хотели этой жизни гораздо больше, чем победы под стенами чужого города, которая неизвестно ещё какой ценой достанется.

И за спиной Клод тоже стояли люди, ещё хмельные вчерашней радостью. Они, может, и готовы были умереть ради победы, но каждая смерть – это горе, а в сражении этого горя столько – она уже знает – что победа оборачивается почти поражением!

Клод почувствовала, как внутри у неё поднимается то ли дрожь, то ли боль. Унять её было никак невозможно, и рука со знаменем мелко затряслась.

– Что с тобой? – тихо спросил верный слову, а потому стоящий рядом де Ре.

– Этого не должно произойти, – полусказала-полувсхлипнула Клод. – Во всяком случае, я не хочу этого видеть!

Повинуясь внутренней боли, она дёрнула поводья и пустила коня сразу в галоп – прямиком на позиции англичан. Белое знамя, словно только этого и дожидалось, плавно развернулось над ней, одобряя тяжелым шуршанием.

Де Ре охнул.

Бастард и другие командиры опешили настолько, что не сразу осознали происходящее.

А Клод, неотличимая от Жанны, летела и летела, сменив галоп на лёгкую рысь лишь к середине разделявшего армии поля.

Лучи солнца, ударившись о её доспехи, разлетелись миллионом брызг так, что людям с обеих сторон одинаково показалось будто Дева-воин едет в каком-то сверкающем ореоле.

– Что, черт возьми, происходит?!

Саффолк нервно подобрал поводья, заставляя нервничать и своего коня.

– Это атака или мирные переговоры?! Я не понимаю, что это!.. В конце концов, кто-нибудь мне объяснит?!!!

Но объяснить не мог никто.

Сияющая золотым солнечным ореолом фигурка всадницы под белым знаменем надвигалась на английские позиции с такой уверенностью, словно на самом деле имела на это высшие права.

– Солдаты крестятся, милорд! Это или колдовство, или…

– Молчать!!!

В голове у Саффолка всё смешалось.

Ещё вчера, в самый разгар битвы за Турель, Гласдейл прислал ему донесение, что французская ведьма мертва! Сбита с осадной лестницы стрелой, которая вонзилась ей в горло! Потом, правда, говорили, что она снова появилась, вдохновляя своих людей, и потому якобы они победили. Но Саффолк не верил. Думал, что солдаты сами придумали эту небылицу, чтобы хоть как-то оправдать поражение. Но сейчас отрицать очевидное было глупо! Живая и здоровая ведьма – или кто она там – ехала к ним нисколько не опасаясь, что он, Саффолк, сейчас запросто может приказать выстрелить в неё из сотни луков, чтобы на теле места живого не осталось!

Внезапно всадница остановилась.

– Саффолк! – долетел до всех умоляющий девичий голос. – Не губи свою душу! Именем Господа прошу тебя и твоих людей – уходите!

Её голос ещё звенел в воздухе, а за своей спиной Саффолк уже ощутил такое гробовое молчание, словно всё его войско разом исчезло.

Только рядом кто-то нервно зашептал:

– Милорд, что прикажете делать?!

– Не знаю!!!

Рано утром шпионы донесли, что из Блуа движутся свежие французские силы… Может, потому эта девка такая смелая?

– Милорд, в отрядах неспокойно!

– Так успокойте их!

– Но что мне им сказать, милорд?

Что?! Действительно – что?!

Перед глазами Саффолка поднимался из глубин сознания, нарастая словно страх, образ гневающегося Бэдфорда. Он не простит… Ни за что не простит отступления!

Однако хорошо ему топать ногами и кричать! А посидел бы сам вот здесь, на этом поле, когда за спиной не войско, а трясущееся стадо!

И неважно, кто от чего трясётся – от боязни колдовства или от религиозного трепета – это сражение им уже не выиграть, потому что страх не священная орифламма, с ним в атаку не идут!

Саффолк переглянулся с Талботом.

– Полагаю, надо сказать, что мы уходим?

Талбот кивнул.

– Как уходим?! Не дав сражения?!!!

Саффолк раздражённо оглянулся – кто это?

Ну, конечно! Томас Рэмптон. Из его людей составлен личный отряд герцога Бэдфордского, поэтому мессир никак не хочет понять, что причастность к делам регента – да простятся эти крамольные мысли – не даёт права перечить Всевышнему.

– Если желаете, сэр Томас, можете остаться: противник для сражения у вас уже есть.

Широким приглашающим жестом Саффолк показал на светлую фигурку в поле, к которой уже скакали несколько всадников от опомнившейся французской стороны.

Рэмптон поджал губы.

– Боюсь, мне придётся…

– О, разумеется! Разумеется, вы поведаете обо всём милорду Бэдфорду. Но во время доклада, сэр, держите в уме то, что сделать его вы можете только благодаря моему сегодняшнему решению…

Де Ре первым бросился за Клод. Он бы сделал это почти сразу, но Бастард удержал грозным окриком:

– Куда?! Оставайтесь на месте, сударь, чтобы мне было с кого снимать голову, когда этого мальчишку изрешетят стрелами! И поделом будет! Каков наглец! Мало мне его госпожи… Это всё вы, де Ре!.. И вы ответите, если что!

– Они не посмеют стрелять, ваша милость: они же уверены, что это Жанна, – заметил Ла Ир.

– То-то она сейчас лежит раненная…

Закусив губу, Бастард с отчаянием следил за удаляющимся всадником и нисколько не сомневался: мальчишка вчера получил от Жанны подробные указания, что делать и как себя вести. И вот пожалуйста – терпение командующего снова на пределе!

И это несмотря на то, что самой Жанны рядом нет!

Но не удерживать же, в самом деле… Да и как?! Окриками? Приказами? Догонять и возвращать силой? И это на глазах войска, боготворящего свою Деву?!

Бастард оглянулся. Господи, они даже не волнуются за неё – так уверены, что неуязвима!

Однако мальчишка-паж проехал почти половину расстояния, и ничего с ним не случилось. Может, с той стороны действительно боятся? Ах, хорошо бы!..

– Я всё же догоню его и прикрою, если начнут стрелять, – сказал де Ре.

– И я с вами, сударь, – заволновался д'Олон. – Я как-никак оруженосец…

– Да и я поеду, – сердито буркнул Ла Ир. – Если останемся живы, я этого щенка собственными руками выпорю!

Он первым доскакал до Клод и уже было приготовился изрыгнуть на её голову все ругательства, которые любовно отобрал из своего богатейшего арсенала, но слова застряли в горле…

– Смотрите, сударь, – повернулось к нему совершенно детское от счастья лицо, – они уходят! Значит, осада кончена, да?

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ КНИГИ

Примечания

1

      Апостолический приказ – имеется в виду вопрос о церковной десятине, которую с разрешения папы Бэдфорд увеличил вдвое на всей завоеванной территории, а в Руанской области, в наказание, эта десятина была утроена. Треть собранного налога получал сам папа, треть шла на поддержание порядка в Нормандии, а треть – на борьбу с дофином

(обратно)

2

      Крестьянин из Лотарингии действительно был. Он пришел пешком под Пуатье, чтобы предупредить Шарля Мудрого о поражении, которое неизбежно случится, если французы вступят в бой. Но король Шарль ответил, что дал слово чести и не имеет права отказываться от сражения

(обратно)

3

      Поражение при Кресси очень напоминало то, что случилось при Азенкуре. Там тоже прошел дождь, после которого французские рыцари, фактически, «утонули» в вязкой грязи

(обратно)

4

       И де Вержи, и Фрибур были дворянами герцогов Бургундских.

(обратно)

5

      Святой Михаил (Мишель) считался покровителем дома Валуа

(обратно)

6

      Барбакан – фортификационное сооружение, предназначенное для дополнительной защиты входа в крепость. В данном случае – укрепление, защищающее мост.

(обратно)

7

      По названию рубашки, (candidus – белый), новика еще называли кандидатом.

(обратно)

8

      Слова ритуала и основные его этапы взяты из книги Жюста Жана Руа «История рыцарства и рыцарских турниров».

(обратно)

9

       Оммаж – принесение присяги сюзерену.

(обратно)

10

       Полишон – прозвище Бертрана де Пуланжи, сеньора де Гондрекура.

(обратно)

11

       По, идущей из Англии традиции считалось, что руки короля – руки целителя

(обратно)

12

       jeu de paume – средневековый вариант игры в теннис. Играли рукой в кожаной перчатке, ловя и отбрасывая мячик, набитый опилками с мехом или вырезанный из пробкового дерева. Само слово «Теннис» происходит от «tenez» («tenir» – держать, ловить по-франц.). Когда теннисисты собирались подавать мяч, они выкрикивали «Тenez!»

(обратно)

13

       Талья – королевский налог, введенный Людовиком Девятым вместо воинской повинности.

(обратно)

14

       Безграмотные люди, как известно, ставили вместо подписи оттиск указательного пальца.

(обратно)

15

       Жак де Моле – Великий магистр ордена тамплиеров, во время процесса над орденом, содержался в тюрьме Шинонского донжона.

(обратно)

16

       Донжон – центральная башня замка, последний оплот его жителей во время осады. Донжон строился с таким расчетом, чтобы захватить его было невозможно, даже если весь замок будет захвачен. Поэтому в донжоне было множество помещений, пригодных для складов, которые в мирное время использовались и как казематы.

(обратно)

17

       Джост – таранный удар копьем.

(обратно)

18

       На коронациях французских королей король Англии выступал под титулом герцога Гиеньского, как полноправный пэр Франции.

(обратно)

19

       Аньез Сорель – первая в истории фаворитизма официальная королевская любовница. На самом деле её отношения с дофином начались в 44-ом году. В описываемые времена она вряд ли могла находиться при каком-либо дворе, но автор позволил себе эту вольность, поскольку многие историки сходятся во мнении, что «представила» мадемуазель Сорель дофину именно герцогиня Анжуйская. И представила по политическим соображениям, которые в полной мере оправдались. Мадемуазель благотворно влияла на Шарля и всегда была сторонницей герцогини. Во всяком случае, до тех пор, пока Аньез Сорель не отравили.

(обратно)

20

       Святой Михаил считался покровителем дома Валуа. В тех местах, где находилась Домреми, он почитался ообо, потому что именно там проходил паломнический путь к монастырю Сен-Мишель и его целебному источнику.

(обратно)

21

       Святая Катрин считалась покровительницей девушек.

(обратно)

22

       Святая Маргарита – чтобы не выходить замуж и сохранить девственность, сбежала из дома.

(обратно)

23

       Вальперга – итальянский наёмник. Капитан. Привёл в помощь дофину отряд в 250 тяжеловооружённых ломбардских всадников. Воин, участвовавший во всех крупных сражениях этого периода, где отличился безрассудной отвагой. Камергер Шарля.

(обратно)

24

       Во времена Столетней войны герольды полагались только знати, состоящей в родстве с королевской фамилией.

(обратно)

25

       По обычаям того времени, осаждающие и осаждаемые обменивались подарками. Герцог Саффолк прислал Орлеанскому Бастарду блюдо полное фиг, фиников и винограда, а тот в ответ отправил отрез чёрного велюра.

(обратно)

26

       Перед битвой при Азенкуре именно герцог Орлеанский говорил, что не может позволить «дурно одетым» простым солдатам идти впереди себя. По его понятиям, перед врагом следовало представать во всём блеске. К слову, Жан Бастард считался первым модником при дворе дофина.

(обратно)

27

       Жан де Бланшфор – заместитель маршала Франции. На описываемый момент в его подчинении находилось самое большое количество стрелков и лучников.

(обратно)

28

       Этот эпизод описан орлеанцем, который оставил подробный и очень беспристрастный труд «Дневник осады Орлеана». Приезд Жанны в город – единственное место во всём дневнике, где автор не смог сдержать эмоций.

(обратно)

29

       Эдуард не смог застать жителей врасплох, как собирался, и они успели разрушить и сжечь все окрестные постройки, лишив англичан возможности возвести осадные сооружения. О том, чтобы захватить город штурмом речи даже не шло.

(обратно)

30

       Система внешних фортов, которая не позволяла расположить артиллерию противника на расстоянии выстрела.

(обратно)

31

       Сап – лопата, которой пользовались при рытье траншей. Сапёрами назывались солдаты, ведущие подкоп. Отсюда пошло и выражение «тихой сапой».

(обратно)

32

       Шарлем Мудрым Орлеану была дана хартия вольности, по которой городским управлением занимались двадцать выборных поверенных. Затем город принял покровительство королевского брата, но городские поверенные сохранили своё значение хотя и не в полной мере.

(обратно)

33

       Куайяр – метательное орудие, бросавшее камни весом в 80 кг на расстояние 180 м. На обслугу куайяра требовалось 8 человек.

(обратно)

34

       Требушет – более тяжелое орудие, чем куайяр. Бросало камни весом в 140 кг на 220 м. Для его перезарядки требовалось до 60 человек обслуги

(обратно)

35

       По рыцарским законам на земли, хозяин которых в плену, нападать нельзя. Но, не веря в рыцарство англичан после Азенкура, Шарль Орлеанский, (который, кстати, даже в плену в Лондоне исправно получал доходы с земель) заплатил Солсбери внушительную сумму за то, чтобы Орлеан не трогали. Граф деньги взял и обещание дал, но как только политические расчёты потребовали иного решения, громче всех настаивал на осаде. Он погиб в первые же месяцы от случайного выстрела. Брошенное ядро разворотило Солсбери полголовы и вырвало глаз. Даже среди англичан многие увидели в этом Божью кару. При этом никто не видел того пушкаря, который зарядил пушку. Ни одного артиллерийского расчёта на стене в тот момент не было. Говорили о каком-то пареньке, сделавшем это шутки ради, но ядро пролетело с такой ювелирной точностью, что быстро поползли слухи о Господнем Ангеле, покаравшем Солсбери за разграбление церкви.

(обратно)

36

       Герцог Глостерский приходился Бэдфорду братом, а сам Бэдфорд был женат на одной из сестёр герцога Бургундского

(обратно)

37

       Обращение "мессир" применялось только в отношении рыцарей.

(обратно)

38

       Английский язык считался языком простонародья. Вся знать разговаривала только на французском.

(обратно)

39

       Этот эпизод действительно имел место во время Столетней войны, только произошёл чуть позже, во время Луарской кампании, и пленным был сам граф Саффолк, который сдался оруженосцу Реньо, сначала произведя его в рыцари.

(обратно)