Фасолевый лес (fb2)

- Фасолевый лес [litres][The Bean Trees] (пер. Виктор Александрович Миловидов) (Семья Гриер - 1) 1619K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Барбара Кингсолвер

Барбара Кингсолвер
Фасолевый лес

Barbara Kingsolver

The Bean Trees

© Barbara Kingsolver, 1988

© Перевод. В. Миловидов, 2023

© Издание на русском языке AST Publishers, 2025

* * *

Анни и Джо посвящается

1. Не всем удается сбежать

Накачивать колеса я боюсь с того самого дня, когда шина трактора, которую надувал отец Ньюта Хардбина, вдруг лопнула и зашвырнула его на рекламный щит компании «Стэндард Ойл». Я не вру! Там, наверху щита, он и повис. Пока Норман Стрик бегал в здание суда и оттуда вызывал добровольную пожарную команду, у щита столпилось человек двадцать. Пожарные прихватили с собой лестницу, с ее помощью они и стащили бедолагу вниз. Но он не умер, а только оглох. Ну и, вообще, с тех пор стал немного не в себе. Сказали, что шину он просто перекачал.

С Ньютом Хардбином мы не дружили. Этот парень был одним из тех великовозрастных лоботрясов, что постоянно остаются на второй год. Ему было уже почти двадцать, а он все еще торчал в шестом классе; сидел в последнем ряду и развлекался тем, что щелчком отправлял комки жеваной бумаги мне в волосы. Но в тот день, когда его папашу закинуло на рекламный щит и он болтался там, как старый комбинезон на заборе, я вдруг поняла, к какому финалу, в конце концов, Ньюта приведет жизнь, и мне стало его жаль. Кстати, до этого самого момента я никогда, пожалуй, и не задумывалась о будущем.

Мама говорила, что Хардбины плодятся лишь для того, чтобы свалиться где-нибудь в колодец и утонуть. Что не было до конца правдой, так как по нашей округе таскалось довольно их отпрысков, и многие доживали до зрелого возраста. Но мне было понятно, что мама имела в виду.

Я совсем не хочу сказать, что мы с мамой были в чем-то лучше Хардбинов. Нет, и у нас лишнего гроша за душой не водилось. Более того, если бы вы поставили нас с Ньютом плечом к плечу в нашем шестом классе, вы бы наверняка приняли нас за брата и сестру. И, учитывая, сколько мне известно о моем отце, это вполне может быть правдой, хотя мама клянется, что отца своего я не знаю, никогда его не видела и не могла видеть – просто потому, что тот исчез задолго до моего рождения. Но, так или иначе, мы с Ньютом были сделаны из одного теста, и коленки у нас в детстве были ободраны совершенно одинаково, когда мы дрались за место под солнцем, изо всех сил стараясь устоять на ногах. Правда, тогда еще нельзя было наверняка сказать, кто из нас останется в нашем болоте, а кто сумеет выбраться и сбежать.

Все, кто меня знал, звали меня Мисси. Это не было моим настоящим именем, но, когда мне было три года, я топнула пухлой ножкой по полу и потребовала от мамы, чтобы она звала меня не Мариеттой, а мисс Мариеттой, поскольку в домах, где она работала, мне велели всех, от мала до велика, звать мисс такая-то или мистер такой-то. Так с тех пор и повелось, и я стала мисс Мариеттой, а после – и просто Мисси. Потому что я так захотела, а мама всегда была на моей стороне.

Такой уж была моя мама. Неподалеку от нашего дома есть небольшой пруд. Когда я была совсем маленькой, я ходила туда по воскресеньям ловить рыбу и приносила домой костлявых синежаберников и окуней размером с мой большой палец. Мама встречала меня с таким видом, будто я поймала карпа на полцентнера – ровно такого, о каком мечтают, сидя и жуя табак, все рыбаки в нашей округе.

– Ах ты, добытчица моя! – говорила мама, после чего готовила эту мелюзгу и торжественно подавала к столу, словно это был обед в день Благодарения.

Я обожала рыбачить в местных заиленных прудах. Не только потому, что мне нравилось, с какой гордостью мама принимает мою добычу, но и потому, что я просто любила сидеть и не двигаться – вдыхать запах листвы, гниющей в холодном иле, смотреть, как по воде вышагивают водомерки, у которых под лапками водная пленка чуть прогибается, но никогда не рвется; а то увидеть вдруг, как в толще холодной воды сверкнет коричнево-золотистым боком огромный линь – такой, какого никто и не мечтает здесь изловить.

К старшим классам, когда у меня появилась первая работа и все такое, Ньюта в школе, понятно, уже не было, и тут как раз случилась с ним та жуткая история, о которой я хочу рассказать. Он тогда помогал своему отцу-полукалеке сажать табак и уже успел жениться на девице, которая незадолго до этого от него залетела. Звали ее Джолин Шэнкс, и все были немного удивлены или, по меньшей мере, притворялись, что удивлены ее поступку, а про Ньюта никто и слова не сказал – чего еще ждать от этих Хардбинов?

Я же учебу не бросила. Не то, чтобы я была самой умной или имела выдающиеся способности, нет, – я просто не хотела повторить историю Джолин. Уж коли ты пошла в школу, то обязана ее закончить. Если честно, я прекрасно знала, что может происходить ночью на заднем сиденье «шевроле»; не раз бывала на Траттен-роуд, которую мы называли «Трахтен-роуд», и хорошо представляла, что у парней спрятано в штанах. Но мне все равно не улыбалось закончить жизнь женой табаковода. Сидеть на кухне беременной, в застиранном халате, – это не для тебя, говорила мама. Кому, как не ей, меня знать.

Именно с таким настроением и без особых происшествий я добралась до выпускного класса. Хочу, чтобы вы поняли, чего мне это стоило: в те годы мои одноклассницы одна за одной бросали учебу – они осыпались, словно семена мака из маковой головки, и каждый лишний день в школе был для них как подарок. К последнему классу нас осталось вдвое меньше, чем парней. И вот тогда, словно в награду за проявленную твердость, нам назначили нового преподавателя естественных наук. Звали его Хьюз Уолтер.

Теперь – о нем, и поподробнее. Он ворвался в нашу жизнь внезапно. Светловолосый, сильно смахивающий на Пола Маккартни, он уселся на учительский стол. На нем были тугие джинсы и свежая рубашка с закатанными рукавами и подвернутыми манжетами. На его фоне парни из нашего класса сразу показались какими-то несвежими драными носками – вроде тех, что мама приносила домой на штопку. Нет, Хьюз Уолтер не был парнем из Кентукки. Он был городской, приехал из какого-то северного колледжа, и именно поэтому, как мы дружно решили, его звали так странно, задом наперед.

Не скажу, что я в него по уши втрескалась. Разве что немного, но не больше, чем прочие мои одноклассницы, о чем можно было судить по стенам нашего туалета: той помады, что они извели, выводя там «Х.У., я навеки твоя!», хватило бы, чтобы покрасить приличных размеров амбар. В этом смысле он меня не задел. Но жизнь мою переменил от и до.

Он нашел мне работу. Я и раньше, чтобы помочь маме свести концы с концами, помогала ей по воскресеньям с глажкой белья, за которую ей платили сущие гроши, и время от времени присматривала за капризными отпрысками хозяев в домах, где она убиралась. Иногда мне удавалось подработать, собирая жуков на фасолевых грядках – по пенни за куст. В общем, ничего интересного. Он же нашел мне настоящую работу в питтмэнской окружной больнице, которая на сто миль вокруг считалась самым солидным и чистым заведением. У мистера Уолтера была жена, которую звали Линда и наличие которой никоим образом не принималось в расчет женской половиной нашей школы. Миссис Линда Уолтер занимала в больнице должность одной из старших медсестер. Она спросила мужа, нет ли у него среди старших школьниц кого-нибудь, кто смог бы поработать у нее по субботам и после школы, чтобы потом, после окончания, остаться в больнице уже на полную ставку. Работа несложная – это подай, то принеси… Так он нам все и изложил.

Конечно, вы бы подумали, что он даст эту работу одной из Полосатых Конфеток, городских девиц, у предков которых было достаточно денег, чтобы покупать им каждый год новую бело-розовую, в полоску, волонтерскую форму, в которой они по субботам таскали больничные утки с таким видом, будто это – святейшая из святынь. Или, может, Эрлу Уикентоту, который способен, не моргнув глазом, разрезать на две половинки живого червяка? Именно этими соображениями я и поделилась с мамой на заднем крыльце нашего дома. Мы лущили горох – я сидела на табуретке, а она в своем переднике устроилась в плетеном кресле.

– Эрл тебе и в подметки не годится, – сказала мама. – Детка моя! Когда тебе было пять лет, ты съела целого червяка и не поморщилась. Ничем он не лучше тебя. Как и любая из этих Полосатых.

И все-таки я думала, что Хьюз Уолтер предложит работу кому-нибудь из них. Так я ей и сказала.

Мама подошла к краю крыльца и высыпала пригоршню пустых гороховых стручков из передника в клумбу. Там росли бархатцы и огненно-красная космея. Это у нас фамильное – мы любим только яркие краски. Когда на линейке в школе я стояла в общем ряду, отыскать меня среди купленных в «Бобби Брукс» унылых розовых и бежевых одеяний было проще простого.

Медгар Биддл, который целых три недели был моим парнем и даже сопровождал на выпускной вечер, как-то сказал, что по моей одежде можно проверять зрение. Не на остроту, когда вам показывают таблицу, где в начале стоит большая «Е», а на дальтонизм, как перед армией. Мы с ним тогда решили расстаться, но мне все равно это польстило. Я давно решила: если уж не смогу одеваться элегантно, то оденусь так, что меня запомнят.

Набрав в передник очередную кучку полных гороховых стручков, мама вновь уселась в кресло. Она совсем не походила на тех молодых мамаш, что на школьные соревнования своих детей приходят в обтягивающих джинсах. Она выросла совсем в другое время. До того, как на свет появилась я, маме пришлось пережить крутые времена, включая недолгий период, когда у нее был целый муж, некто Фостер Гриер, которого назвали в честь Стивена Фостера, дяденьки с добрым лицом из учебника по истории, известного тем, что он написал балладу «Мой старый дом в Кентукки». Но через двадцать два года после того, как мать Фостера дала сыну это имя, она умерла. Говорили, что от разбитого сердца. Сам же Фостер прославился тем, что пил как лошадь, заливая в себя виски через воронку для бензина. Моей маме он строго-настрого наказал, чтоб не вздумала выкинуть финт и забеременеть. Позже мама говорила, что, обменяв меня на Фостера, она заключила самую удачную сделку из всех, что совершались на берегах Миссисипи.

С гороховыми стручками мама расправлялась в три раза быстрее, чем я: ее правая рука ловко изворачивалась, два пальца подцепляли тоненькую ниточку, торчащую из кончика стручка, а третий выталкивал горошины наружу.

– Я себе представляю это так, – сказала мама. – Каждый из людей – это все равно что огородное пугало. Ты, я, Эрл Уикентот, президент Соединенных Штатов, даже Всемогущий Господь. А устоишь ты на ветру или нет, зависит от палки, на которую тебя насадили. Только и всего.

Несколько мгновений я молчала, после чего сообщила маме, что попрошу мистера Уолтера дать мне эту работу.

Воцарилось молчание. Тишину нарушал лишь Генри Биддл, который гонял газонокосилку у себя во дворе, да гороховые стручки, с хрустом являвшие миру свои сокровища.

Потом мама сказала:

– А дальше что будешь делать? Он же не знает, что лучше тебя ему не найти.

– Так я ему об этом скажу, – отозвалась я. – Если, конечно, он не отдал место какой-нибудь Полосатой.

– Даже если отдал – все равно скажи, – улыбнулась мама.

Как оказалось, места в больнице он пока никому не отдал. Два дня о работе ничего не было слышно, а потом я осталась после уроков и сообщила мистеру Уолтеру, что, если он не передумал, я готова начать, и что у меня, конечно же, все должно получиться самым лучшим образом. Уж если мне удалось до этого дня не нажить себе неприятности, то и впредь я не собираюсь пускать жизнь под откос только потому, что оканчиваю школу. Мистер Уолтер согласно кивнул головой, пообещав передать мои слова Линде, и велел в понедельник явиться прямо к ней – она скажет, что нужно делать.

Поначалу я думала, что за место придется побороться, но, когда все закончилось так быстро, растерялась и не сразу сообразила, что сказать. У Хьюза Уолтера были самые чистые ногти во всем округе Питтмэн.

И тогда я спросила, почему он отдает это место именно мне, на что он ответил, что я подошла к нему первой – только и всего. И тогда я подумала: сколько времени мои одноклассницы тратят впустую, мечтая о том, чтобы что-то предложить Хьюзу Уолтеру! А я единственная взяла – и предложила. Хотя, конечно, нужно правильно формулировать предложение…

Оказалось, что работать мне придется в основном с Эдди Рикеттом, который заправлял лабораторией. Там были и кровь, и моча, и кое-что похуже, но я не собиралась жаловаться. А еще был рентген. Эдди был этакий веснушчатый старичок – впрочем, не такой уж и старый, поскольку все в больнице заметили, что он не женат. Только Эдди был из тех людей, кого никогда не спрашивают, почему они так и не обзавелись семьей.

Эдди со мной не нянчился, не относился как к учительской любимице. То есть никакой лишней хрени, и мне это было вполне по душе – я же пришла в больницу, чтобы дело делать, и я его делала. Лаборатория и рентген-кабинет занимали две смежные комнаты, и там постоянно сновали люди – распахивали двери, что-то носили туда и обратно, скрипя подошвами по черному линолеуму пола. Вскоре я стала одной из них – знала, куда положить какую бумажку, и, не морща носа, таскала всякие продукты человеческой жизнедеятельности.

Я многому научилась. Научилась смотреть в микроскоп на клетки крови, которые назывались пластинками тромбоцитов, хотя ни на какие пластинки они похожи не были; скорее – на разношенные бейсбольные перчатки. Я размазывала разведенную специальным раствором капельку крови по стёклышку и, щурясь, считала их количество. Держу пари, от такой работы можно очень скоро ослепнуть, но, к счастью, в округе Питтмэн было не так много людей, которым срочно требовалось узнать, сколько тромбоцитов у них содержится в миллилитре крови.

Я не проработала и недели, когда это случилось. Была суббота. Из приемного покоя примчались санитары и принялись кричать, чтобы Эдди готовил свой аппарат. У Хардбинов случилась заваруха, привезли парочку. Впрочем, к этому все были привычны. Эдди только спросил, насколько дело спешное, и не нужна ли ему будет помощь, чтобы зафиксировать их перед рентген-аппаратом. Те сказали: одному нужна, другому нет. То есть один из них горяченький, а другой – совсем холодный.

У меня не было времени подумать, что это значит, потому что в эту же секунду в кабинет ввезли кресло-каталку, на которой сидела Джолин Шэнкс, а точнее – Джолин Хардбин; вслед за ней, как я успела увидеть, везли носилки на колесиках; их оставили в коридоре. Джолин выглядела как героиня фильма, смотреть который ну совсем не хочется! С правого плеча через всю грудь у нее тянулся мокрый язык кровавого следа, лицо и губы были белее полотна, и ее большая физиономия выглядела как кусок бледного теста. Тем не менее, она ругалась и всячески сопротивлялась, и не было похоже, что она собирается отдать концы. Когда я взяла ее за запястье, чтобы помочь встать с каталки, ее рука вывернулась из моей хватки, словно стальной канат. Джолин была явно не в себе, потому что кричала, как бы обращаясь к кому-то, скорее всего – к Ньюту:

– Не смей этого делать!

И, после короткой паузы:

– Иди и прибей своего папашу, если уж на то пошло! На него злись, а не на меня!

Неожиданно она затихала на мгновение, и потом все начиналось по новой. Мне было страшно интересно – а какое отношение ко всему этому имеет папаша Ньюта?

Где-то на подходе был доктор Финчлер, но сестра Маккуллерс уже успела осмотреть Джолин, и все оказалось не так плохо, как можно было подумать на первый взгляд. Кровь остановилась, но нужно было дождаться снимков, чтобы посмотреть, как прошла пуля и не раздробила ли она чего-то важного по дороге. Я взглянула на Эдди – вдруг он заставит меня переодевать раненую в больничный халат, сняв с нее заляпанные кровью блузку и лифчик. Не могла не думать про кровавые пятна, я ведь всю жизнь помогала убирать. Но Эдди отрицательно покачал головой – раненую сейчас лучше поменьше крутить, а доктор сам разберется, где там на снимке крючки, а где застежки.

– Вам повезло, что стрелок он никудышный, – говорил Эдди, вытягивая руку Джолин на столе рентген-аппарата. Его слова в сложившихся обстоятельствах мне показались излишне грубыми, но, в конце концов, это же был Эдди. Я держала Джолин за локоть, стараясь не причинить ей лишней боли, но бедняга была в истерике, сопротивлялась и никак не хотела заткнуться. Мысленным взором я видела всю сцену как бы со стороны: я, в своем свинцовом переднике, стою над Джолин и держу ее – словно мясник, удерживающий теленка на пути его превращения в бифштекс.

Потом Эдди сказал, что мы закончили, и, занявшись проявкой снимков, велел мне отвезти Джолин в соседнее помещение и подождать – если во время рентгена она двигалась, снимки придется переделать. Я, было, направилась туда, но Эдди крикнул санитарам, чтобы те везли второго, и, подведя укрытые простыней носилки к столу, они принялись перекладывать на него неподвижное тело – так, словно накрывали стол к обеду. Я остолбенело смотрела на происходящее и очнулась лишь тогда, когда Эдди крикнул, чтобы я увозила Джолин, потому что этого типа держать не нужно, ибо он никуда не рвется, а снимок для дознавателя из полиции он сделает и без моей помощи. Я слышала Эдди, но не могла отвести взгляд. Может быть, я тупая? Но до меня только тогда дошло, что это был Ньют.

В соседней комнате Джолин ждали носилки на колесиках, но она решительно от них отказалась, а вместо этого села у стены на откидной стул, бормоча себе под нос:

– Слава Богу, ребенок был у мамы…

И, после паузы:

– И что мне теперь делать?

На ней была широкая розовая блузка, которую можно носить и беременной, и просто так, но, как я поняла, беременной она не была. Нарядная блузка, открытые плечи, бантики на рукавах, хотя, конечно, кровь превратила ее черт знает во что.

Джолин была круглолицей крупной девушкой, и весь ее облик будто пытался доказать – чтобы попасть в неприятности, совсем не нужно обладать внешностью чирлидерши. Беда только в том, что это ни к чему толком не приведет. Так мальчишка, желая повыпендриваться перед матерью, несется на велосипеде с раскинутыми в стороны руками и ногами и орет: «Гляди»! Но она так и не посмотрит, пока он не вломится во что-нибудь и не разнесет себе башку.

Мы с Джолин не дружили. Она была на пару лет старше меня и уже давно не ходила в школу, но согласитесь – когда тебя подстрелили, а твой муж лежит в соседней комнате мертвый, поневоле захочешь увидеть дружеское расположение даже в случайно подвернувшемся человеке, подающем тебе таблетку тайленола с кодеином. Она стала рассказывать, что во всем виноват папаша Ньюта, что он бил и его, и ее, и даже их ребенка стукнул ведерком для угля. А я все не могла себе представить, как этот полумертвый дед мог побить Ньюта, который с виду был что твой бычок-трехлеток. Впрочем, дом у них маленький, народу много, а старик совсем ничего не слышал. И, правда, как еще они могли жить? Уж, наверное, не светские беседы вели.

Мне кажется, я только кивала головой, да бормотала что-то типа все будет хорошо, а Джолин продолжала ныть о том, что не представляет, что теперь будет с ней, с ребенком и со стариком… О, Господи! Угораздило ее с ним связаться!..

Наверное, это было жестоко с моей стороны, но я спросила:

– Джолин, почему ты выбрала Ньюта?

Она слегка раскачивалась на откидном стуле, держась за простреленное плечо и глядя на собственные ноги. Глаза у нее были из тех, что как будто никогда не открываются до конца.

Сказала же она вот что:

– Да какая разница, кого выбирать? Мой папаша называл меня шлюхой с тех пор, как мне стукнуло тринадцать. Потом подвернулся Ньют. Ну а дальше сама знаешь, как оно бывает.

Но я не знала, поскольку отца-то у меня и не было. В известном смысле, выходит, мне повезло. Я сказала об этом Джолин, и она согласно кивнула.

Мне казалось, прошла вечность, пока мы возились с Джолин, и давно уже наступила ночь. Ан нет! Был еще белый день, и все вокруг продолжали трудиться с самым невозмутимым видом. Я пару раз выходила в туалет и меня выворачивало наизнанку, после чего возвращалась и, уткнувшись в микроскоп, раз за разом пересчитывала одни и те же крохотные бейсбольные перчатки, распростершиеся под моим взглядом на предметном столе. Никто меня не подгонял. Во всяком случае, женщина, которая сдавала этот анализ, за свои деньги получила самый качественный результат.

Мне очень хотелось, чтобы мама была дома – нужно было перед кем-нибудь прорыдаться и сообщить, что я бросаю эту работу. Но дом был пуст, и к моменту, когда она вернулась, в одной руке неся полную сумку продуктов, а в другой – корзину белья для глажки, я уже почти успокоилась. Конечно, я ей все рассказала – и про розовую блузку Джолин с бантиками и рюшами, и, конечно, про Ньюта, а потом заявила, что, поскольку самое худшее я уже увидела, бросать не имеет смысла.

Мама крепко обняла меня и сказала:

– Мисси! Никогда еще я не встречала такой, как ты!

На этом разговор кончился, но в ее компании я почувствовала себя гораздо лучше. Мы вдвоем занялись приготовлением обеда – варили овощи и яйца, лавируя на тесной кухне. Наконец за окном стемнело. Мама то и дело посматривала на меня и качала головой.

С мамой дело обстояло так. Во-первых, она всегда ждала от меня лучшего. А во-вторых, что бы я ни сделала, с чем бы к ней ни пришла, она всегда вела себя так, словно я у нее на глазах луну на небо повесила и звезды в розетку включила. Вот как про меня думала мама!

Итак, я осталась в больнице. Осталась на пять с половиной лет, и за это время сосчитала столько тромбоцитов, что вы и представить себе не можете. Кому-то может показаться, что все это время я только и делала, что развлекала маму разговорами да время от времени встречалась со Спарки Пайком, которого большинство наших считали отличной партией – ведь у него была постоянная работа контролера газовых счетчиков! Но мне в конце концов надоел его треп о том, кто, как и в чем (или без чего!) валяется летом на заднем дворе своего дома.

К тому времени у меня созрел план. Когда я училась в старших классах, лучшим из приколов мы считали, например, написать на городской водонапорной башне слова «Выпуск 1975-го» или, допустим, на Хэллоуин привязать к той же башне козла, уведенного у местного фермера. Но теперь у меня были вполне серьезные намерения. Работая в окружной больнице Питтмэна, я не только помогала маме с оплатой дома и разнообразных счетов, но и смогла отложить пару сотен долларов. На них-то я и купила маленький «фольксваген-жук» 1955 года. Правда, у него не было боковых стекол, заднего сиденья и стартера, но при известном опыте стартер не так уж и важен: можно держать одну ногу на сцеплении, а другой отталкиваться через открытую дверь, особенно если припарковался на холме, коих в нашей части Кентукки – пруд пруди. На этой машине я собиралась свалить из округа Питтмэн и навсегда забыть обо всем, что здесь было. Кроме, конечно же, мамы.

Когда я притащила автомобиль домой, мама сразу поняла, что я задумала. Окинув его быстрым взглядом, она сказала:

– Если уж ты обзавелась таким старьем, нужно научиться на нем ездить.

Она имела в виду, наверное, что я должна уметь решить любую возникшую проблему, потому что заставила меня снять все четыре колеса и вновь поставить их на место, а сама стояла посреди дороги, сложив руки на груди, и смотрела.

– Отлично, Мисси, – сказала она. – Скоро ты отсюда уедешь, и последним, что я увижу, будет пыль из-под колес.

Помолчав, она спросила:

– А что ты будешь делать, если я спущу переднее колесо?

Так она и поступила.

На что я ответила:

– Пустяки! Поставлю запаску.

Хотите верьте, хотите нет, но запаска у этой чертовой машины была.

После этого мама спустила заднюю шину, спросив меня:

– А что ты будешь делать теперь?

Думаю, мама время от времени попадала в подобное положение со своим Фостером и их «олдсмобилем», а потому хотела удостовериться, что я готова к любым неожиданностям.

Я же подумала и отозвалась:

– У меня есть велосипедный насос. Мне хватит сил немного подкачать колесо и отогнать машину в мастерскую к Норману Стрику.

Мама стояла, скрестив руки на груди, и я осознала, что ни она, ни сам Господь Бог не сделают того, что я должна сделать сама, а потому закрыла глаза и принялась изо всех сил накачивать спущенные шины.

Увы, мама не могла понять, что я чувствовала. Ее же не было рядом в тот день, когда папашу Ньюта Хардбина взрывом тракторной шины швырнуло на рекламный щит, и она не знала, что я вижу своим внутренним взором. А я вижу: вот папаша Ньюта летит – медленно, словно рыба в стоячей воде, лениво шевелящая хвостом и плавниками. А вот и сам Ньют: лежит неподвижно, словно окунь, попавшийся на крючок.

Выехав из округа Питтмэн, я приняла два решения. Первое осуществила, второе – нет.

Во-первых, я решила подыскать себе новое имя. Мне не особенно нравилось имя, данное мне при рождении, и наступил подходящий момент, чтобы начать с чистого листа. Не то, чтобы у меня было припасено какое-нибудь особое имя – просто хотелось чего-то нового. И чем больше я об этом думала, тем сильнее убеждалась в том, что имя – это не то, что ты выбираешь себе сам по какому-то данному тебе праву. Имя тебе дают и, как правило, независимо от твоего желания. Ну что ж, пусть за меня решит бензобак. Где он опустеет, там я и стану искать знаки.

Я едва не стала тезкой города Гомер, штат Иллинойс, но все-таки протянула еще немного. Пришлось скрестить пальцы, пока мой «фольксваген» проносился мимо Сидни, Садоруса, Серро Гордо, Декатура и Блю-Маунд, и уже на одних бензиновых парах влетел в Тэйлорвилль. Так что теперь я – Тэйлор Гриер. Пожалуй, я все-таки не совсем пустила дело на самотек, но, так или иначе, новое имя у меня появилось в значительной степени по воле судьбы, что не могло меня не радовать.

Второе решение – то, что мне не удалось осуществить, – касалось конечного пункта моего путешествия. Конечно, я немало времени провела, рассматривая разные карты, но, поскольку я не помню, чтобы хоть раз бывала где-нибудь, кроме Кентукки (родилась я, правда, в Цинциннати, по ту сторону реки, но это не имеет значения), мне трудно было решить, почему одно место следует предпочесть всем прочим. Разве что из-за картинок в рекламных брошюрах, которые попадались мне на бензоколонках: штат Теннесси они представляли Штатом Волонтеров, Миссури – Штатом «Покажи-ка мне»! (не представляю, что это значит), и в каждом штате, если судить по фото, было полным-полно дамочек с аккуратными прическами в стиле пятидесятых, стоящих толпой на фоне водопадов. Естественно, верила я этим брошюрам лишь настолько, чтобы вытирать ими капот машины. Даже Питтмэн там был назван городом, воплотившим некий Дух Кентукки. Где, интересно, они его почуяли, этот Дух? Среди картофельных жучков или в наших городских сплетнях?

Итак, я обещала самой себе, что буду ехать на запад до тех пор, пока машина не остановится. Там и останусь. Но, как оказалось, кое-что я не приняла в расчет. Мама научила меня всему, что касалось автомобильных шин, а также попутно многому другому. Но я ничего не знала о рокерах, то есть рычагах привода клапана. А еще – о Великих равнинах.

Вид равнины наполнил мою душу отчаянием. Думая, что мне удастся ее объехать стороной, от Вичиты, что в штате Канзас, я повернула на юг. Но спастись не удалось – она настигла меня в центре Оклахомы. Я никогда не думала, что на нашей круглой Земле могут быть такие плоские места. В Кентукки, где есть и горы, и холмы, взгляд почти всегда натыкается на препятствие, давая возможность помечтать, что по ту сторону холма вас ждет что-то очень хорошее. Но на Великих равнинах этот номер не пройдет – все лежит перед вами здесь и сейчас, и, куда бы вы ни смотрели, ничего лучше этой равнины вы не увидите. Было ясно, что в Оклахоме надеяться не на что.

Машина моя сдалась где-то в самой середине этой великой пустоты, которая, если верить дорожным знакам, принадлежала племени чероки. Рулевое колесо неожиданно утратило всякую связь с направлением, в котором двигался мой «фольксваген», но благодаря какому-то чуду, которого я точно не заслуживала, мне удалось дотащиться целой и невредимой до ближайшей станции техобслуживания.

Человека, который наладил мне рычаг привода, звали Боб Дважды-Два. Не хочу сказать, что он заломил бессовестную цену (если бы я знала, что и как, подтянула бы рокер сама), но в тот вечер он потопал домой, унося в кармане половину всех моих денег. Я сидела на парковке и тупо смотрела на безбожную пустоту Великих равнин. Хоть вешайся и сама зарывайся в землю. Но смысла в этом не было – машину-то мне починили!

С другой стороны, все это было смешно. Сколько я себя помнила, мама всегда говорила, что чероки – это наш туз в рукаве. Ее прадед был чистым чероки, одним из немногих индейцев, кого то ли из-за возраста, то ли из-за упрямства не сумели перегнать из Теннесси в Оклахому. И мама всегда говорила:

– Если удача нас оставит, мы всегда сможем уехать и жить среди чероки.

И в ней, и во мне текла достаточная доля индейской крови, чтобы нас приняли. Как мама говорила, хватит одной восьмой. Она называла это нашим «подушным наделом».

Конечно, побывай она тут, она бы поняла: чтобы согласиться здесь жить, в пятую точку должно упираться чье-то ружье. Ясно, что вся эта программа по переселению индейцев чероки в Оклахому была предпринята с одной целью – чтоб присмирели и не рыпались.

Чероки верили, что Бог живет на деревьях. Так мне говорила мама. Когда я была маленькая, я забиралась как можно выше на дерево и спускалась только к обеду.

– Это в тебе индейская кровь играет, – говорила мама. – Ты хочешь увидеть Бога.

Насколько я успела заметить, во всей Оклахоме не было ни одного дерева.

Солнце меж тем клонилось к плоскому горизонту. Впереди меня ждали двенадцать часов дороги, освещенной лишь фарами моей машины. Мне не терпелось поскорее убраться отсюда. Мотор «фольксвагена» работал, пробужденный к жизни пусковыми проводами Боба Дважды-Два, и не хотелось попусту тратить этот подарок судьбы, но я слишком устала, чтобы выезжать на ночную дорогу, не поев и не выпив кофе. Включив скорость, я преодолела широкую полосу утоптанной земли, разделявшую станцию обслуживания и небольшое, похожее на кирпич здание, в окне которого горела неоновая вывеска «Будвайзер».

Как только я подъехала, на машину, словно пчелы на мед, налетела стайка мальчишек.

– Помоем вам стекла, леди! – кричали они наперебой. – Всю машину – за доллар!

– У меня нет стекол, – отозвалась я и, протянув руку к заднему окну, высунула руку наружу. – Видите, только лобовое. Повезло, ведь и доллара у меня тоже нет.

Но мальчишки не отставали. Суетясь вокруг моего «фольксвагена», они просовывали руки в машину через пустые окна. Я подумала, а не забрать ли мне с собой в бар свои пожитки. Ничего ценного у меня не было, но и последним жертвовать не хотелось.

– Вы, ребята, живете здесь? – спросила я.

Мальчишки посмотрели друг на друга.

– Ну да, – сказал один из них, что был постарше. – Вот он – живет. Он мой брат. А эти двое – нет.

– Слыхали, что такое «полароидная память»? – спросила я.

Старший мальчик кивнул. Другие просто глазели на меня и на машину.

– У меня как раз полароидная память, – сказала я. – Это как фотоаппарат. Моя голова вас сфотографировала, поэтому не вздумайте у меня что-нибудь утащить. Утащите – вам конец.

Мальчишки отскочили от «фольксвагена», машинально вытирая ладони о штаны, словно уже что-то успели сграбастать и теперь избавлялись от краденого.

На улице было уже прохладно, но в баре сохранялась дневная жара – такая, что, казалось, в воздухе можно было плавать. Возле двери притулилась проволочная стойка с открытками. В основном там были изображены индейцы в дурацких картинных позах да виды Университета Орала Робертса, который, судя по всему, находился поблизости (хотя я была уверена: даже если бы он стоял в двухстах милях отсюда, я бы его все равно увидела с парковки).

Я выбрала открытку, где были изображены две индианки – одна постарше, другая помоложе, очень хорошенькая. Они стояли возле чего-то вроде молотилки для кукурузы. Мне всегда было интересно, какую же конкретно одну восьмую чероки я в себе несу, и тут я увидела: длинные прямые волосы и тонкие запястья. Молодая индианка на картинке была одета в мои любимые цвета – бирюзовый и красный. Нужно послать открытку маме, подписав: «Это мы с тобой». Стоила открытка десять центов.

Я села у стойки и протянула монетку стоящему за ней человеку. Он кивнул в сторону кофейника, я кивнула в ответ, и он налил мне чашку. Из музыкального автомата доносился голос Кенни Роджерса. Телевизор, стоящий за стойкой бара, был включен, но работал без звука. Шла программа то ли об университете Орала Робертса, то ли из него – я узнала университет по картинкам с открыток. Время от времени на экране появлялся человек с чистыми пухлыми ручонками и прической хохолком, словно у дятла. Он что-то говорил, но беззвучно. Я предположила, что это был сам Орал Робертс, хотя, конечно, откуда мне было знать? Иногда внизу экрана появлялась голубая бегущая строка – то номер телефона, то просто фраза «Хвала Господу нашему!».

Я написала на открытке: «Твой дед был прав. Никого не хочу обидеть, но эти земли чероки – настоящая дыра».

Помедлила и закончила: «Двигаюсь на запад. Люблю тебя».

И подписалась: «М». Подписываться именем Тэйлор было рановато.

Бар пустовал, и только за стойкой оставались двое – белый парень и индеец. На обоих были ковбойские шляпы. Я подумала: видно, теперь и индеец может стать ковбоем, а вот наоборот – вряд ли! Шляпа у индейца была коричневая. Коричневых тонов было и его тонкое лицо, напомнившее мне орла. Впрочем, когда это я видела орла? Возрастом он был где-то между молодостью и не первой молодостью. Я представила себе, что у меня есть в точности такой же прадед – с орлиным носом и гладким подбородком. Второй за стойкой был в серой шляпе, и в облике его было нечто угрожающее. Таких, кто ищет неприятностей, сразу видно. Оба пили пиво и смотрели Орала по телевизору, который работал без звука, и время от времени негромко перебрасываясь одной-другой фразой. Пили они по второй бутылке или же накачивались с самого раннего утра – с таким народом трудно определить, пока не станет слишком поздно. Я попыталась вспомнить, где встретила сегодняшнее утро. Это было в Сент-Луисе, в штате Миссури, где над городом возвышается гигантская арка «Макдональдса». Но мне показалось, что была я там не на восходе, а много веков назад.

– У вас есть что-нибудь поесть, только чтобы это стоило меньше доллара? – спросила я старика за стойкой. Тот скрестил руки на груди и пару мгновений смотрел на меня таким взглядом, будто никто и никогда его ни о чем подобном не спрашивал.

– Кетчуп, – сказал ковбой в серой шляпе. – Эрл подает первоклассный кетчуп. Верно, Эрл?

И толкнул бутылку кетчупа вдоль по стойке так, что та стукнулась о мою чашку и пролила кофе центов на пять.

– Вы думаете, это смешно, когда нет лишнего гроша? – спросила я и резким движением послала бутылку обратно. Бутылка ударилась о пивную кружку ковбоя. Впрочем, мне не удалось пролить его пиво. Он смерил меня взглядом, после чего уставился в телевизор, словно ему было лень со мной возиться. Я почувствовала, что мне хочется плеваться огнем.

– Не обращайте внимания, мисс, – сказал Эрл. – Его кто-то в задницу укусил. Могу вам дать бургер на девяносто девять центов.

– Давайте, – кивнула я.

Прошло минут десять-пятнадцать, пока готовилась еда, и все время ожидания я, стараясь не заснуть, думала о том, что же говорит в телевизоре тот тип с пухлыми руками. Вообще, эту забегаловку не мешало бы поскрести. Через открытую дверь виднелась кухня, в углу которой стояла плита, настолько заросшая пригоревшим жиром, что, казалось, ее установили там во времена Адама и Евы. Воздух в баре был таким жарким и затхлым, что приходилось дышать с изрядным усилием, чтобы добыть из него хоть какой-то кислород. Кофе нисколько меня не взбодрил. Я уже готова была встать и выйти на улицу, чтобы продышаться, но тут подоспел мой бургер.

Тем временем оказалось, что за столиком у задней стены сидит третий посетитель – женщина, кругленькая и еще не старая. Она куталась в одеяло. Не в индейское одеяло, а точно в такое же, что было у нас с мамой дома – шерстяное, розовое, подшитое по краю атласной лентой. На плечах у женщины лежала пара тощих безжизненных кос. Она не ела и не пила, но довольно часто поглядывала в сторону стоящих у стойки мужчин. Впрочем, может быть, смотрела она только на одного из них – от моего столика было не определить. Но смотрела так, что, если бы я получше соображала, мне следовало бы испугаться.

Бургер за девяносто девять центов немного взбодрил меня, но я все еще чувствовала, будто голова моя набита белыми пушистыми комочками, которыми набивают спасательные жилеты. Сейчас я выйду на улицу, и ветер разнесет их над темной плоской равниной, словно серебристый пух, слетевший со стручков молочая.

Пытаясь отогнать сон, я прочитала все плакаты и таблички, пришпиленные к стене. Там было: «Меня не уволят – рабов продают, а не увольняют!» «При пожаре кричать Пожар!». По нижней части телевизионного экрана по-прежнему бежали слова «Хвала Господу нашему! … 1–800… Господу нашему». Я постаралась сконцентрироваться на том, чтобы собрать себя в кучу, хотя место для этого выбрала неважное. Потом вышла на улицу. В лицо ударила ночная свежесть, и я принялась глотать воздух так часто, что голова закружилась. Наконец села в машину и, положив руки на руль, попыталась настроиться на то, чтобы всю ночь ехать по шоссе через Оклахому.

Когда она постучала в лобовое стекло, от неожиданности я едва не подпрыгнула. Это была та круглая женщина в одеяле.

– Не нужно, спасибо! – сказала я.

Я думала, она хочет помыть стекло, но она обошла машину и открыла дверь со стороны пассажирского кресла.

– Вас куда-то подбросить? – спросила я.

Вся ее фигура, лицо, глаза были круглыми. Чтобы нарисовать ее, достаточно было обвести карандашом пригоршню монет по десять и двадцать пять центов, а еще – крышки от стеклянных банок. Женщина распахнула одеяло и извлекла оттуда нечто живое. Это был ребенок. Она принялась заворачивать его в одеяло и заворачивала до тех пор, пока ребенок не превратился в плотный сверток с торчащей поверх головой. После этого незнакомка устроила сверток на пассажирское кресло моей машины.

– Возьмите младенца, – сказала она.

Впрочем, если точнее, это был уже не младенец. Пожалуй, он был достаточно большим, чтобы уметь ходить, но и достаточно маленьким, чтобы его можно было нести на руках. Где-то посредине между младенцем и человеком.

– И куда я его должна взять? – спросила я.

Женщина посмотрела на бар, потом на меня.

– Просто возьмите.

Я с минуту помедлила, полагая, что совсем скоро в голове у меня прояснится и я смогу понять, что она говорит. Но так и не поняла.

У ребенка были такие же круглые глаза, как и у этой женщины. Все четыре этих совершенно одинаковых глаза глядели на меня из темноты, глядели, не отрываясь. Ждали. Неоновая надпись на окне бара мигала, отбрасывая тусклый свет, в котором белки этих глаз казались оранжевыми.

– Это ваш ребенок?

Женщина покачала головой.

– Моей умершей сестры.

– И вы хотите, чтобы я взяла его себе?

– Да.

– Если бы я хотела ребенка, я бы осталась в Кентукки, – сообщила я женщине. – И сейчас у меня дети бы из ушей лезли.

Из бара вышел один из мужчин. Серая у него была шляпа или коричневая, сказать я не могла, поскольку машину свою припарковала на отшибе. Мужчина сел в стоящий у крыльца пикап, но не включил фары и мотор.

– Это ваш муж? Тот, что в баре? – спросила я.

– Туда не возвращайтесь, – сказала округлая женщина. – Не скажу, почему. Просто не возвращайтесь.

– Послушайте, – обратилась я к ней. – Если вам даже очень хочется, просто так отдать ребенка нельзя. Нужны документы и все такое. Обычные дела. Даже на машину делают документы, чтобы никто не сказал, что она краденая.

– У этого ребенка нет документов. Никто не знает, что он живой. Да и вообще всем наплевать, есть он или нет. Всем, кому это должно быть важно. Например, полиции. Этого ребенка родили в «плимуте».

– Но не сегодня же утром! – продолжала я. – В «плимуте» или не в «плимуте», он достаточно большой, чтобы его заметили.

Я смутно догадывалась, что говорю не о том. Такой разговор нас никуда не приведет.

Женщина сунула руки к ребенку под одеяло и, бережно подтолкнув, устроила поудобнее – так, будто ему на этом сиденье самое место! Потом закрыла дверь и пошла прочь.

Глядя ей вслед, я подумала, что не такая уж она и круглая. Без ребенка и одеяла женщина оказалась очень худой.

Я с силой сжала руль – так, что кончики ногтей впились в ладони. Может, боль заставит мозги работать и решить, что мне делать? Пока я думала об этом, женщина забралась в пикап, и машина поехала, так и не включив фары. Интересно, они это сделали с каким-то расчетом или у них в пикапе вообще нет фар?

– Хвала Господу нашему! – произнесла я. – У меня, по крайней мере, хоть фары есть.

Я думала: я могу пойти назад, в бар, и отдать ребенка Эрлу. Или тому, другому из этой парочки. Просто посажу его на стойку бара, рядом с солью и перцем, и смотаюсь отсюда. Или найду местечко, где можно будет поспать, и уже утром все хорошенько обдумаю.

Пока я пребывала в раздумьях, свет в баре погас. Вырубилась, мигнув напоследок, и реклама «Будвайзера». Еще один пикап прошуршал мимо меня по гравийной поверхности парковки и направился к шоссе.

На то, чтобы запустить мотор, мне понадобились все силы – ведь во всей Оклахоме я не нашла ни одного холма, на котором можно было бы припарковаться.

– Черт! – шипела я. – Чертов сукин сын!

Я толкала и толкала машину, потом запрыгивала внутрь, отжимала сцепление и вновь толкала, и вновь запрыгивала.

Круглые глаза ребенка смотрели на меня из темноты.

– Ты не думай, что я дура, – сказала я, обращаясь к нему. – В Кентукки это получается куда проще.

У моей машины не было счетчика пробега, отчего мне трудно было судить, сколько миль мы проехали, пока не добрались до города. Может быть, пятьдесят, может, больше. Без стекол в машине было холодно, и бедняжка, должно быть, замерз, хотя и не проронил ни звука.

– Ты разговариваешь? – спросила я, и тут же подумала – а вдруг ребенок говорит на каком-нибудь другом языке, не на английском. – И что мне с тобой делать? А что ты ешь?

На равнинах, в отличие от холмистых местностей, царит полная тишина. Когда едешь на машине по плоской земле, звук мотора уносится прочь в пустые поля, и ничто – ни холмы, ни силосные башни, ни дома, – не мешает ему без остатка раствориться в ночи. Было настолько тихо, что мне казалось: если что-нибудь скажу, то ничего не услышу. И все-таки, чтобы слышать хоть что-то, я принялась мурлыкать себе под нос. В тот момент я бы не пожалела и последнего доллара за радио. Готова была слушать даже Орала Робертса. Чтобы не уснуть, я принялась разговаривать с по-прежнему молчащим ребенком. Правда, с каждой уносящейся назад милей мне хотелось спать все меньше, и все больше до меня доходило, что я делаю нечто в высшей степени странное.

Мы проехали знак, который сообщил нам, что до Музея Женщин-пионеров осталось столько-то миль. Отлично, решила я. По крайней мере, мы куда-то подъезжаем.

– Так ты мальчик или девочка? – спросила я.

Стрижка у малыша была «под горшок», как бывает на картинках у китайских детей. Она (или он?) ничего не сказала (не сказал?). Ничего, со временем узнаю.

Через несколько миль мне пришло в голову: а вдруг ребенок мертвый? Вдруг та женщина подкинула мне мертвого ребенка, убитого или умершего? Сунула его мне в машину, а теперь я еду и с ним разговариваю! Я ведь читала в книжке по литературе для старших классов рассказ про то, как женщина сорок лет спала в одной постели со своим мертвым мужем. То же самое было в «Психо» у Хичкока, где Норман Бейтс мумифицировал свою мать, чтобы та не сгнила. Правда, он был чучельник. У индейцев тоже есть способы сохранять мертвецов. Я что-то читала про индейские мумии на Западе. Их находят там в пещерах. Я приказала себе успокоиться. Глаза-то у ребенка были открыты, когда эта женщина посадила его в машину. Хотя, с другой стороны – ну и что? Он, вроде, и не моргал? Так… И что мне полагается за то, что я перевезла мертвого индейского ребенка через границу штата?

Через некоторое время я почувствовала запах мокрой шерсти.

– Слава небесам! – пробормотала я. – Видно, ты все еще живой!

Я планировала поспать в машине, но, понятно, в мои планы не входил замерзший мокрый ребенок.

– Да, это уже серьезно, – сказала я, обращаясь к нему. – Найдем телефонную будку, придется звонить один-восемьсот-Господу-нашему…

Первая телефонная будка, к которой мы подъехали, находилась снаружи мотеля с энергичным названием «Мустанг». Я медленно поехала вдоль его фасада, всматриваясь в то, что виднелось внутри, но парень за стойкой мне не понравился – от такого ничего не добьешься.

Дальше в ряд стояли еще несколько мотелей, которые через стеклянные фасадные окна, похожие на телеэкраны, заливали светом обочину шоссе. В некоторых из них на ресепшене никого не было, а вот в «Сломанной стреле» за стойкой стояла седоволосая женщина. Бинго!

Я припарковалась под неоновым изображением стрелы, которая то ломалась, то снова становилась целехонькой, и вошла в вестибюль.

– Здравствуйте! – сказала я. – Хорошего вам вечера. Холодновато сегодня, верно?

Женщина оказалась старше, чем выглядела снаружи. Руки у нее дрожали, когда она оторвала их от стойки, а голова покачивалась – так, словно она говорила «нет» кому-то, кто притаился, невидимый, у меня за спиной.

Но там, понятно, никого не было. Это просто возраст, поняла я. Женщина улыбнулась.

– Зима идет, – сказала она. – Куда деваться?

– Согласна.

– Долго ехали?

– Слишком долго, – кивнула я. – У вас симпатичное местечко. Радует глаз. Вы хозяйка?

– Мой сын – хозяин, – сказала она, покачивая головой. – Я здесь сижу по ночам.

– Семейный бизнес? Понятно.

– Да, что-то вроде этого. Мы тут с невесткой занимаемся уборкой, а дела ведет сын. Он работает на мясокомбинате в Понка-Сити. Мотель у него – приработок.

– Надеюсь, вы сегодня не забиты под завязку! – пошутила я.

Женщина рассмеялась.

– Такого не было со времен президента Трумэна.

Она медленно перевернула несколько страниц регистрационной книги.

– И что – здесь и впрямь останавливался президент Трумэн? – спросила я.

Женщина подняла на меня взгляд. Ее большие глаза плавали в озерцах толстых очков, словно огромные головастики.

– Не думаю, детка. Я бы такое запомнила.

– Мне кажется, вы очень добрая женщина, – сказала я. – Поэтому не буду ходить вокруг да около. У меня нет денег, чтобы заплатить за комнату, и я бы не стала вас тревожить, если бы в машине у меня не сидел ребенок. Он мокрый, он замерз, и может схватить воспаление легких, если я не найду для него теплой постели.

Женщина посмотрела туда, где стояла моя машина, и покачала головой, но я, конечно, не поняла, что у нее на уме. Потом она произнесла:

– Даже не знаю, что и сказать, детка.

– Мне многого не нужно, и утром я все за собой уберу. А еще могу перестелить все постели в мотеле. И, вообще, сделаю все, что вы скажете. Мне только на одну ночь.

– Даже и не знаю…

– Позвольте, я принесу ребенка. Пусть он хотя бы погреется, пока вы решаете, как мне быть.

Самым удивительным в этом малыше была его цепкость. С того самого момента, как я извлекла его из мокрого одеяла, в котором он сидел как в гнездышке, он прильнул ко мне и вцепился руками – так дерево вцепляется корнями в сухую землю. Думаю, мне было бы проще оторваться от собственных волос, чем от него.

Ну что ж, вышло даже удачно. Я была так измотана, что ничего не соображала, и запросто могла бы его где-нибудь забыть, пока возилась с машиной и перетаскивала свой нехитрый скарб в дальнюю комнату «Сломанной стрелы». А так я просто носила ребенка на себе – взад и вперед, и это было очень похоже на то, что я делала в больнице; там главное было – не сбиться с маршрута. Похоже, таскать кровь и мочу – моя судьба.

Как только мы устроились, я сразу же развесила одеяло на кресле, чтобы просохло, и, закрыв отверстие в ванне, налила туда на несколько дюймов теплой воды.

– Первым делом, – сказала я ребенку, – нужно тебя помыть. С остальным разберемся завтра утром.

Мне вспомнилось, как я однажды нашла щенка и решила оставить его себе, но мама, недолго думая, велела дать в газету объявление о пропаже – по тридцать пять центов за слово, кстати сказать.

– А если бы он был твой? – спросила она. – Как бы ты себя чувствовала, если бы он пропал?

И я написала: найден щенок, коричневые пятна, возле Флойдз-Милл-роуд. Как мне не хотелось писать название улицы тремя словами – это же целый доллар, да еще и пять центов! Теперь я подумала: чтобы вернуть эту свою находку ее законному владельцу, я не поскупилась бы и на сто пять долларов. Но какое объявление нужно написать в этом случае? Найден индейский ребенок?

Вся одежда была ему великовата – рукава подвернуты, а полы рубашки обмотаны вокруг тела. Все было мокрое, будто рабочие сапоги, пропитанные грязью, и так же трудно снималось. На внутренней стороне предплечья у ребенка обнаружился синяк размером с долларовую монету. Мокрая рубашка отправилась отмокать в раковину. Пока я проделывала все это, ребенок цепко держался за мой палец.

– Ах ты, козявка, – сказала я, потряхивая пальцем, зажатым в маленький кулачок. – Прямо как иловая черепашка. Если кого укусит, своего уже не отпустит, хоть плачь!

Но, как только я освободила палец, маленькие руки вцепились мне в рукава и волосы. Сняв с ребенка штаны и подгузник, я увидела еще синяки.

Синяки и кое-что похуже.

Ребенок оказался девочкой. Бедняжка! Это уже успело наложить на ее коротенькую жизнь ужасный отпечаток. Я-то думала, что знаю все о гнусностях и подлостях, которые люди делают друг другу, но и подумать не могла, что кто-то может совершить такое с ребенком.

Девочка спокойно сидела в ванне и смотрела на меня, а я молила Господа, чтобы у нее хватило сил не упасть и не захлебнуться, потому что мне пришлось отпустить ее руку – я скрючилась на полу возле унитаза, борясь с тошнотой. Пол был из линолеума с рисунком, напоминающим кирпичную кладку. Ничто, даже вид мертвого Ньюта Хардбина, еще не вызывало во мне такой горечи.

Девочка плескалась в теплой воде, словно лягушонок. Ладошками она хлопала по поверхности воды, словно пытаясь что-то поймать.

– А ну-ка, возьми! – сказала я и протянула ей тряпочную мочалку, на которой несмываемым маркером было написано «Сломанная стрела». Девочка ухватилась за мочалку и улыбнулась. Господи, помилуй!

Вымыв и вытерев девочку, я уложила ее в постель в футболке, которую одна из маминых приятельниц привезла как-то с озера Кентукки. Футболка на мне сидела в обтяжку, и на ней было написано «Я супер»! Я стройная, и у меня совсем небольшая грудь, как у модели, так что, скажу без ложной скромности, смотрелась она на мне отлично. Бирюзовая, с красными буквами, она оказалась малышке гораздо ниже колен.

– Смотри, какие красивые цвета, – сказала я, натягивая футболку на ее сонную качающуюся головку. – Настоящие индейские цвета.

Наконец маленькие ладошки ослабели и перестали цепляться за меня. Девочка уснула.

Я вынула из своей сумки привезенные из дома марки, завернутые в вощеную бумагу, лизнула одну и прилепила к почтовой открытке, которую купила в баре. Потом перевернула открытку и к уже написанному тексту про индейцев чероки добавила:

– Я нашла свой подушный надел, мама. И он едет со мной.

2. Новогодний поросенок

Лу Энн Руис жила в Тусоне, хотя считала себя обычной кентуккийкой, которую просто занесло далеко от дома. Иностранную фамилию она получила от мужа, Анхеля. В конечном итоге это стало единственным, что у нее от него осталось. Муж бросил Лу Энн на Хэллоуин.

За три года до этого, как раз перед Рождеством, Анхель на своем пикапе попал в аварию, после которой у него остался протез на левой ноге, ниже колена, и еще что-то новенькое в голове, что труднее было описать словами. У Лу Энн часто появлялось ощущение, что муж ее не любит. Впрочем, он изменился и с другими людьми – вечно бранил их за то, в чем они совсем не были виноваты. Теперь же Лу Энн была беременна первым ребенком. Родить она должна была через два месяца и молила Бога, чтобы это произошло не в Рождество.

Лу Энн понимала теперь, что разрыв с мужем наметился у нее задолго до того, как она забеременела, но она ничего не делала, чтобы его инициировать. Такими уж правилами она руководствовалась в жизни. Она ждала, что развод будет развиваться сам по себе, как беременность, и они мало-помалу придут к какому-то пониманию без всякой необходимости обсуждать сам процесс. Но все получилось совсем не так.

Анхель как будто совсем не возражал, когда по ночам в постели она стала отворачиваться от него, а утром тихонько ускользала на кухню, чтобы пожарить ему яичницу. Возможно, он думал, что она беспокоится за ребенка. Позже, когда они вновь принялись спорить и ругаться, в их перепалках появился оттенок безнадежности, которой Лу Энн раньше никогда не испытывала. Ей казалось, что кости у нее сделаны из пластилина, как у куклы из мультсериала про Гамби, и, если ее согнуть, она в таком положении и останется. Она сидела за пластиковым кухонным столом с рисунком под дерево и скользила пальцами по его поверхности, на которой были изображены срезы сучьев, а Анхель ходил по кухне взад и вперед и обвинял ее в том, что она его недооценивает. Перечислял своих друзей, имен которых она даже не помнила, и спрашивал, спала ли она с ними. А если не спала, то не хотела ли переспать. Анхель хромал совсем незаметно, но при каждом втором его шаге слышалось легкое позвякивание. Должно быть, в протезе надо было что-то подтянуть, поправить, но муж был слишком горд, чтобы идти в протезную мастерскую. Позвякивание слышалось даже тогда, когда он повышал голос и почти кричал. Лу Энн не могла ничего придумать, чтобы повернуть разговор в другое русло, и этот кошмар тянулся и тянулся. Однажды, еще несколько лет назад, в минуту крайнего раздражения она швырнула в мужа лежавшую на столе упаковку болонской колбасы. Тогда они дружно рассмеялись, и ссора на этом закончилась. Теперь у Лу Энн просто не было сил, чтобы встать и открыть холодильник.

В конце концов, он заявил, что все это – из-за его ноги, и, что бы она ни говорила, не отступался от своего мнения. Постепенно она вообще перестала с ним разговаривать, и, лежа ночью на спине, чувствовала, будто на ноющий позвоночник давит не младенец, а чувство вины.

Лу Энн вспоминала, как через пару недель после аварии она везла его на кресле с колесиками по белому коридору больницы, чтобы забрать домой. Ощущение полноты жизни распирало ее, она очень гордилась собой, ведь в этом кресле было все, что она любила и что ей было дорого. То, что она едва не потеряла мужа, делало его еще более драгоценным в ее глазах. Один из врачей сказал, что жизнью он обязан своему сапогу, и Лу Энн готова была расцеловать этот сапог, хотя после аварии никто точно не знал, куда он задевался. Сапог застрял в двери пикапа, отчего Анхеля проволокло по дороге несколько сот ярдов, пока машина не рухнула в ирригационную канаву на восемьдесят шестом шоссе к западу от Тусона. Как ни странно, пикап почти не пострадал. В кабине лежала бутылка виски «Джим Бим», которая даже не разбилась. Ногу пришлось отнять, потому что ее всю перекрутило и раздробило, но врач сказал, что, если бы Анхеля сразу выбросило из кабины на такой скорости, он бы погиб мгновенно. Лу Энн мимоходом подумала, что доктор это сказал, чтобы ее мужу было не так горько расставаться с ногой, но решила просто поверить ему на слово.

Привезя мужа домой, Лу Энн бросила работу на полставки в дневной школе «Три медведя», чтобы заботиться о нем. Она убедила Анхеля, что его пособия по временной нетрудоспособности им на житье хватит – пока он не вернется на свой завод по розливу спиртного. Она целыми неделями сидела с ним на кровати, играя в джин рамми, а еще бегала в магазинчик Ли Синг, чтобы принести ему все, что он хотел. Лу Энн очень нравилось, что он всегда просил что-нибудь конкретное – сдобный пирог от «Миссис Смит» или бифарони. Она и не догадывалась, что Анхель вообще не знал, что продукты бывают разных марок – если речь не идет, понятно, о пиве. Ни до, ни после им не было так хорошо вместе.

За все это время рана Анхеля ни разу не вызвала у Лу Энн отвращения. Когда культя зажила, она совершенно спокойно трогала ее, чего сам Анхель не делал никогда. Своей гладкой кожей и беззащитным видом культя напоминала ей пенис – Лу Энн всегда казалось, что он странновато смотрится на теле мужчины. Когда Анхелю выдали протез, она поначалу восхитилась тем, как ладно он скроен, а потом вовсе уже о нем и не думала. Протез лежал на полу с его стороны кровати точно так же, как с ее стороны лежал, свернувшись клубочком, их кот Снежок. Анхелю понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к своей новой ноге, но постепенно он выучился обходиться с нею почти без проблем. Ну, разве что не мог носить свои ковбойские сапоги – по какой-то причине шарниры на стопе протеза были недостаточно гибкими, чтобы влезть в голенище. С другой стороны, Анхель уже давно не был ковбоем – так что Лу Энн вообще не понимала, почему этот несчастный случай должен хоть как-то изменить его привычную жизнь.

К той пятнице, когда Анхель ушел от жены, он уже давно работал на прежнем месте. Вряд ли он намеренно подгадал сделать это на Хэллоуин. Скорее всего, важнее было то, что по пятницам ему выдавали зарплату. Лу Энн, конечно, такие соображения в голову не приходили, ведь она понятия не имела, что именно в этот день муж решит ее бросить.

Она сидела в приемной доктора Пелиновского, ожидая, когда ее позовут в смотровую – шел седьмой месяц беременности. На коленях, полускрытых животом, у нее лежал журнал, но она смотрела не в него, а на большой настенный календарь, где уместились все месяцы. Она волновалась по поводу своих сроков и дня рождения ребенка. Рождество с момента аварии стало для Лу Энн и Анхеля непростым днем, и они почти вовсе перестали его отмечать. Если родить именно тогда, то день рождения ребенка будет ежегодным напоминанием об аварии. Кроме того, Лу Энн вычитала в «Макколс», журнале для женщин, что дети, которых рожают в Рождество, чувствуют себя обманутыми, потому что лишены своего, и только своего, собственного дня. Хотя рожать на следующий день, когда всем уже надоело праздновать, было бы еще хуже. Она решила спросить у доктора, нет ли способа сделать так, чтобы ребенок появился до Рождества, хотя понимала, что таких способов просто не бывает.

Медсестры, работавшие на доктора Пелиновского, похоже, любили своего босса, и ласково называли его по первой букве фамилии, «доктором Пи», что было особенно забавно, поскольку он имел дело с беременными, а беременность определяется, как известно, когда женщина сдает в лабораторию первый анализ «пи-пи». И Лу Энн всегда сдерживалась, чтобы не рассмеяться, когда сестры по переговорному устройству громко вызвали ее врача: «доктор Пи, доктор Пи!»

Вышла сестра в лиловом медицинском костюме, со светлыми волосами, которые, казалось, хрустели от лака. Сестра произнесла «миссис Энджел Руис», и Лу Энн вспомнила, как ее муж возмущался по поводу того, как эти «англос» произносили его имя, и всегда их поправлял: не «Энджел», говорил он, а «Анхель».

– Я им не чертова бейсбольная команда!

Но Лу Энн сама никого и никогда не поправляла. Зато ее мать, миссис Логан, до сих пор неправильно выговаривала и имя, и фамилию ее мужа, говорила – не «Руис», а что-то вроде Руинс. Она вообще не хотела, чтобы Лу Энн выходила за Анхеля, но не по той причине, по которой брак, в конечном счете, распался. Миссис Логан не нравилось, что муж ее дочери был мексиканцем, хотя самой Лу Энн это было абсолютно безразлично. В Тусоне, пыталась объяснить она матери, так много мексиканцев, что их тут держат за своих. Мексиканцы работают врачами, банковскими клерками, ведущими на телевидении – и даже владеют отелями.

– Они тут едят в самых лучших ресторанах, – говорила Лу Энн матери.

Но миссис Логан, которая всю жизнь прожила в западном Кентукки и никогда не видела мексиканцев, думала, что ее дочь все это выдумывает.

Осматривая Лу Энн, доктор Пелиновский вновь предупредил, что она слишком прибавила в весе. Поначалу он думал, что у нее двойня, но теперь они уже знали наверняка, что ребенок один. На этот раз его предостережения стали более суровы. Лу Энн, которая до беременности всегда была слишком тощей, если верить диаграмме на стене докторского кабинета, не могла себе представить, что не вернется в свою обычную форму, когда все это закончится. Правда, она должна была признать, что из-за ребенка ей хотелось есть почти постоянно. Она пожаловалась доктору, что трудно удержаться от еды, когда все время стоишь на кухне и кому-нибудь готовишь. Доктор предложил ей посадить на диету и мужа.

Это он так пошутил.

Когда Лу Энн покидала клинику, медсестра протянула ей брошюру с описанием необходимой в ее случае диеты – на английском и испанском. Лу Энн подумала – а не попросить ли второй экземпляр, чтобы послать матери. После четырех лет брака она все еще пыталась убедить мать, что к мексиканцам та относится с предубеждением, а потому отправляла ей вырезки из газет, где говорилось, например, что в такой-то компании на должность вице-президента назначили мексиканца или еще что-нибудь в этом роде. Хотя, подумала Лу Энн, брошюра про диету – это из другой оперы. Миссис Логан и так уже понимала, что мексиканцы могут иметь детей, как и все остальные. Более того, она пыталась убедить дочь, что детей у них, по слухам, слишком много, потому что они пытаются захватить мир, прямо как католики.

Лу Энн пока не сообщила матери, что ребенка, когда он родится, окрестят как католика. Они с Анхелем хотели сделать это ради его матери, которая постоянно уверяла всех, что вот-вот умрет, и называла тому огромное количество причин. Единственные английские слова, которые она знала, были названиями болезней. Лу Энн приняла такое решение из чисто практических соображений: если уж одна из двух бабушек младенца все равно разозлится, пусть это будет та, что осталась за две тысячи миль, а не та, что живет на противоположном конце города.

Дожидаясь своего автобуса, Лу Энн пробежалась по страницам брошюры. На ее титульном листе, как и в случаях с любой другой печатной продукцией такого рода, была помещена фотография женщины с ребенком. Иногда эти женщины были белыми, иногда темнокожими, а иногда там изображались мексиканки. Всегда матери с младенцами, которых они держали на руках, и никогда – женщины на сносях. Почему? Лу Энн это было не совсем понятно – ведь брошюры были посвящены дородовому уходу.

Уже в автобусе она пришла к выводу, что так происходит оттого, что эти брошюры пишут и печатают мужчины, которым больше нравится образ матери с ребенком на руках, чем образ беременной женщины. В этом она почти не сомневалась. Например, в автобусе несколько мужчин встали, чтобы уступить ей место, но ни один толком на нее не посмотрел. Подростки из старших классов не пытались прижаться к ней на поворотах или резких остановках и не отпускали по ее поводу никаких замечаний. Это было для Лу Энн в новинку – сидеть и, полностью расслабившись, отдыхать в битком набитом автобусе. Ей даже подумалось, что неплохо было бы, наверное, всю жизнь проходить беременной.

Она смотрела, как мимо автобуса проплывают дома и телефонные столбы. На некоторых столбах висели рекламные плакаты с изображением Тани Марии, молодой женщины в свободном свитере и на шпильках. Она была певица, и волос на одной ее голове с избытком хватило бы на две. На других столбах были наклеены темные плакаты с буквами, словно вырезанными из газет – так пишут письма с требованиями о выкупе. Но это тоже были объявления о концертах каких-то рок-групп с названиями типа «Звуковой хаос», «Бесполезный беспорядок» или «Мясные куклы». Лу Энн подумала: а не назвать ли ребенка Таней Марией? Хотя, наверное, Анхель высказался бы за Мясную Куклу. Так он представлял себе юмор.

Какое это наслаждение – ехать в автобусе, когда мужчины не трутся о тебя и не трогают! Покой, в котором пребывала Лу Энн, позволил ее мыслям улететь прочь, подальше от этого странного огромного тела. Когда ей было от роду девять лет, дедушка Ормсби подарил ей складной нож и сказал, что в целях безопасности, когда она будет пользоваться ножом, она должна очерчивать вокруг себя магический круг. И вот она, бывало, придет на задний двор позади их дома и, начертив на земле этот самый круг, устроится внутри, часами строгая большие коричневые куски мыла. Тот нож она давно потеряла, но теперь ей казалось, что она вдруг снова очутилась в этом магическом круге.

Лу Энн вышла на остановке Рузвельт-парк, от которой до самого парка нужно было прошагать полквартала. На углу, у парка, располагалась автомастерская под вывеской «Иисус, наш Господь. Подержанные покрышки». Ошибиться тут было невозможно – надпись была исполнена большими узкими синими буквами с точками между словами: Иисус. наш. Господь. Подержанные. покрышки. На стене, покрытой гофрированной жестью, был нарисован и сам Иисус – большая фигура с распростертыми руками и сиянием, исходившим от головы. Там же была изображена шина с белым ободом, добавленная к росписи без всякой задней мысли и, вероятно, по замыслу автора, не имевшая никакой связи с Иисусом. Но шина оказалась как раз под левой рукой Спасителя, словно игрушка «йо-йо», и казалось, что Иисус сейчас исполнит с ее помощью либо «кругосветку», либо еще какой-нибудь замысловатый трюк.

Штабеля тяжелых шин разных фирм громоздились между этим заведением и соседним, которое представляло собой комбинацию ночного клуба и порно-магазина и называлось «Небесные киски». Ошибки не могло быть и по поводу этого местечка. Его окна были выбелены, а большие вывески над фасадом слева и справа от двери гласили: «Девочки. Девочки. Девочки» и «Полная Обнаженка!» На самой же двери «Небесных кисок» была изображена в полный рост рыжеволосая женщина в леопардовом бикини. Народное искусство разных стилей было популярно в этом квартале.

Лу Энн почти каждый день проходила мимо этих заведений. Первое из них – то, на стене которого был изображен Иисус, – почему-то напоминало ей о Кентукки, и ей даже хотелось спросить людей, которые там работали, не земляки ли они. Правда, смелости на это у нее так и не хватило. Что касается ночного клуба, то его она старалась просто не замечать, хотя в изображении на дверях этого заведения было одновременно и нечто примитивное, и нечто невинное, словно даму в леопардовом бикини рисовал школьник, хотя он и расположил ее на двери таким образом, что дверная ручка, когда входящий толкал ее, тонула у дамы в промежности. От вида этой двери у Лу Энн всегда бежали мурашки.

Зайдя за угол, она вошла в дверь магазинчика Ли Синг, который фасадом выходил на парк прямо напротив дома, где жили Лу Энн и Анхель. Здесь она купила почти все из того, что рекомендовала брошюра, за исключением пары-тройки вещей вроде йогурта, который был уж слишком дорогим. А еще она купила упаковку миндального печенья, потому что его любил Анхель.

За кассой сидела китаянка, собственно, сама Ли Синг. Ее мать, которой, как говорили, было больше ста лет, жила вместе с нею в комнатах позади магазина. Ли Синг сообщила Лу Энн, что у той будет девочка.

– Высоко лежит, – сказала она, похлопав костистой рукой по животу Лу Энн.

Китаянка говорила это каждый раз, когда Лу Энн приходила в ее магазинчик.

– Мальчик, девочка – хорошо и то, и другое, – сказала Лу Энн, которой, впрочем, было немного любопытно, окажется ли Ли Синг права.

Звякнув рычагом кассы, Ли Синг покачала головой и что-то пробормотала. Лу Энн показалось, что та упомянула какого-то новогоднего поросенка.

– Прошу прощения! Что? – Лу Энн всегда немного побаивалась китаянки, которая нередко говорила всякие странности.

– Кормить девочку – это все равно что кормить к Новому году соседского поросенка, – сказала Ли Синг. – Всё уйдет в другую семью.

Лу Энн была готова обидеться, но не знала, как ответить. Да, ее саму занесло далеко от семьи, которую она оставила в Кентукки, но вины ее в том не было. С другой стороны, ее брат тоже жил не слишком близко к родительскому дому. Он уехал на Аляску работать на тамошнем нефтепроводе и женился на канадке, дрессировщице собак. Теперь у них было уже четыре дочери с эскимосскими именами, которые Лу Энн отчаялась запомнить: там было что-то, похожее на Чинук и на Виннебаго…

На улице тем временем начинало темнеть. Лу Энн торопливо пересекла парк, держась подальше от старой решетчатой беседки, где обычно собирались бродяги. Как и всегда, она изо всех сил старалась не бояться – Анхель говорил, что некоторые люди, как собаки, нюхом чувствуют чужой страх.

Когда она вернулась домой, то оказалось, что Анхель уже приходил с работы, а потом снова ушел, причем – навсегда. Лу Энн сперва показалось, что их ограбили, но затем, когда она увидела, каких вещей нет, она все поняла. Она ходила по дому, не выпуская из рук пакеты с покупками, и рассматривала полупустые комнаты. За четыре года их с Анхелем жизни почти все вещи, кроме одежды, стали казаться ей общими. Ей вдруг показалось до странности интересным посмотреть, что он взял, считая своим, а что оставил. Это рассказало ей гораздо больше о его личности, чем то, что она узнала о нем за все четыре года их брака.

Он оставил простыни и одеяла, оставил стоящие то тут, то там безделушки, оставил все, что было на кухне, за исключением набора из трех пивных кружек. Забрал с полки несколько старых журналов и детективов в бумажных обложках. Лу Энн было не очень жалко утраченных книжек. Ее больше уязвили уродливые пробелы, возникшие на полках – они зияли, словно выдранные зубы, И в эти дырки клонились, заполняя пустоты, соседние книги.

Из спальни пропала фотография самого Анхеля, сделанная во время родео 1978 года, где он сидел на быке по кличке С.С., которого считали самым свирепым быком за всю историю родео. В том году только одному ездоку удалось усидеть на этом быке восемь секунд, но этим ездоком был не Анхель. Когда они делали это фото, быка уже накачали фенциклидином – организаторы родео используют этот наркотик, когда перевозят своих быков и лошадей с места на место, и его у них – пруд пруди. Во время родео Анхель отзывался на кличку «Пыльный». Пыльный Анхель – как «ангельская пыль»^[1].

Еще он забрал одно чистое полотенце, единственный тюбик зубной пасты и телевизор.

Лу Энн совершенно забыла про Хэллоуин и была немало удивлена, когда в дверь постучали, и у порога она увидела толпу детей. Ее немного напугали бегающие темные зрачки в отверстиях ярких пластиковых масок. Это были соседские дети, но кто из них кто Лу Энн сразу сказать не могла. Чтобы успокоиться, она принялась с ними разговаривать, пытаясь угадать, кто из них девочка, а кто – мальчик. Она правильно определила Принцессу, Ведьму с зеленым лицом, Франкенштейна и Невероятного Халка (тоже зеленого). А вот с Инопланетянином промахнулась.

Только теперь она вспомнила, зачем ей нужно было зайти в магазинчик Ли Синг – дома не было ни одной конфетки, чтобы дать детям, приходящим на Хэллоуин. Она уж подумала одарить их фруктами или миндальным печеньем, но это была бы пустая трата денег. Матери этих детей наверняка прошерстят их сумки и все подобное выбросят, опасаясь цианида и бритвенных лезвий – по телевизору предупреждали, что все подарки должны быть в запечатанной оригинальной упаковке.

Видно было, что дети сочувствуют Лу Энн, но терпение у них на исходе. По их мнению, взрослым следовало подготовиться заранее.

– Лучше уж дайте нам что-нибудь, миссис Руис, – неуверенно проговорил Инопланетянин, – а то мы намылим вам все окна.

Придется, видно, распотрошить копилку с Микки Маусом, в которую она складывала пенни, чтобы купить стиральную машину для пеленок. Анхель, правда, смеялся, что к моменту, когда она насобирает в копилку достаточно монеток, машинку нужно будет покупать уже не для детей, а для внуков.

Детям понравились монетки, и они растворились в темноте. Лу Энн оставила Микки Мауса возле дверей, чтобы в следующий раз далеко не ходить.

К одиннадцати вечера она почувствовала, что собственные ноги ее убивают. В лодыжках пульсировало. Все последние три-четыре недели ступни опухали так, что носить она могла лишь одну пару туфель, с ремешком на лодыжке. И теперь Лу Энн должна была лечь в постель прямо в них, потому что согнуться, чтобы расстегнуть пряжки на ремешках, она не сможет, а Анхеля, который раньше делал это, рядом не было. Если бы она была сообразительней, то попросила бы помочь ей последнюю стайку ряженых, но теперь возможность была упущена.

Собираясь укладываться, Лу Энн вдруг увидела себя в зеркале и содрогнулась – настолько отвратительным ей показалось собственное отражение. Какая-то порнография: ночная рубашка, колготки и туфли с ремешком; впору отправляться на работу к небесным кискам! Хотя, уж конечно, беременных они не берут. И все-таки Лу Энн расстроилась. Выключив свет, она продолжала прислушиваться – вдруг явится какая-нибудь запоздавшая компания детей, а то и Анхель передумает и вернется домой. В ухе, которое было прижато к подушке, она слышала пульсацию крови, которую сердце гнало к ногам. Это напомнило ей океанский прибой, которым они однажды любовались вместе с Анхелем, когда ездили в Мексику. Ребенок принялся толкаться и ткнул ее изнутри чем-то, похожим на пальцы, но на самом деле, наверное, либо локотками, либо ножками. Лу Энн представила себе, как ребенок играет в волнах крови на темном гладком побережье ее внутренних органов. Ноги болели, и она никак не могла поудобнее устроиться в постели.

Наконец, уже ночью, она принялась плакать и плакала до тех пор, пока, казалось, не выплакала все глаза. Она вспомнила, как на пляже морская вода попала ей в глаза – их тогда жгло точно так же. Энджел ее предупреждал, что надо держать глаза закрытыми, но ей хотелось видеть, куда она идет. Никогда же не знаешь, что там кроется в глубине.

3. Иисус, наш Господь. Подержанные покрышки

На восходе мы пересекли границу штата Аризона. Жирные розовые облака, похожие на веселых балерин-гиппопотамов из диснеевского мультика, неторопливо плыли над дорогой. По пути нам попалось местечко, называемое Техасским Каньоном. Ничего техасского, слава небесам, в этом местечке не было, но выглядело оно так, что… что мне и сравнить не с чем. Представьте себе лес, но вместо деревьев в этом лесу – округлые камни, формой напоминающие пухлых людей и животных. А некоторые камни громоздятся друг на друга, словно картофельные жучки, занимающиеся любовью. Стоит солнечному лучу упасть на них, как они загораются розовым, и все это выглядит так смешно, что кажется ненастоящим. Мы пронеслись мимо придорожного знака, на котором я разглядела динозавра, но не заметила, что там говорится – может, написано что-нибудь про камни, а может, вообще, что это окаменевшее дерьмо, оставленное динозаврами.

– Нет, это уж слишком! – сказала я, умирая от хохота, сидящей сзади индейской девочке. – Сто лет не видела ничего смешнее!

Сломается здесь моя машина или нет – неважно, я решила осесть в Аризоне.

Шел второй день нового года. В «Сломанной стреле» я прожила почти все рождественские каникулы и даже денег заработала, меняя в номерах постельное белье. Так решила та пожилая женщина с трясущимися руками, которую звали миссис Ходж – им нужна была дополнительная помощь на время наплыва гостей. Рождество все-таки, и путешественников прибавилось, а у невестки ноги больные. Что неудивительно – какие человеческие ноги способны таскать на себе двести пятьдесят фунтов? Если бы нам полагалось столько весить, у нас были бы огромные круглые лодыжки, как у слона или гиппопотама.

Во время рождественских праздников через мотель прошло немало людей, которым требовалось добраться куда-нибудь по ту или другую сторону Оклахомы. Как мне хотелось двинуться вслед за ними! Но, с другой стороны, я была рада заработать немного «зелени» перед тем, как ехать дальше. Как мне показалось, скрытым мотивом, которым миссис Ходж руководствовалась, пытаясь задержать меня подольше, был ребенок, с которым она возилась с утра до вечера. Было очевидно, что иметь внуков – ее заветная мечта. Стоило ее толстой невестке Ирэн взять девочку на руки (что случалось не слишком часто), как она восклицала:

– Ты не представляешь, Ирэн, как хорошо вы смотритесь!

Как будто женщины должны становиться матерями только потому, что хорошо смотрятся с ребенком.

К этому моменту я уже придумала девочке имя, по крайней мере, временное. Я стала звать ее Черепашкой, из-за ее крепкой хватки. Черепашка все еще не разговаривала, но знала свое имя так, как его знает кошка, которая поднимает взгляд, услышав свою кличку. Если, конечно, ей захочется. Миссис Ходж всеми способами пыталась убедить меня, что Черепашка – отсталая, что у нее замедленное развитие, но я не соглашалась – просто она все делает по-своему и не нужно ее ни к чему принуждать. Ее и так уже достаточно принуждали за ее короткую жизнь. Понятно, что об этом я ничего не сказала ни миссис Ходж, ни ее невестке.

Как же классно было вновь оказаться на дороге! Особенно – в Аризоне. В Оклахоме все было настолько плоское, что уже глаза болели. Клянусь, я не вру. Там, чтобы разглядеть горизонт, нужно было пялиться слишком далеко.

Когда на пути показался Тусон, стало ясно, что несли в себе эти смешные розовые облака – град. За каких-то пять минут лед покрыл машину и снаружи, и внутри, и ехать стало почти невозможно. Движение замедлилось так, будто впереди был пост, где проверяли документы. Я свернула с шоссе на боковую дорогу и остановилась у бетонного сооружения на оранжевых столбах, которое напоминало шляпу Летающей монахини из телесериала. Наверное, когда-то это была бензозаправка, но бензонасосы давно увезли, а одноэтажное здание позади заправки было заброшено. Кто-то поработал здесь красным баллончиком: все стены и заколоченные окна были покрыты изображениями хвостатых улыбающихся сперматозоидов и надписями вроде «Верят только дураки».

Руки мои замерзли, и я принялась растирать их о колени. Вдруг прогремел гром, хотя молнии я не видела. Наверное, это нас приветствовали все иловые черепашки Аризоны. Интересно, они здесь вообще есть? Один старик, у которого в доме убиралась моя мама, говорил: если в январе гремит гром, жди в июле снега. Вряд ли он бывал в Аризоне. Или все-таки бывал?

Мы вышли из машины и, чтобы не промокнуть, укрылись под бетонными крыльями шляпы Летающей монахини. Черепашка с любопытством смотрела по сторонам, разглядывая окрестности, и это было необычно; раньше она проявляла интерес лишь к тому, каким оригинальным способом я завожу машину.

– Это чужая земля! – сказала я ей. – Аризона. Ты знаешь о ней столько же, сколько и я. Здесь мы с тобой два сапога пара.

Град превратился в дождь и не унимался целых полчаса. Тем временем из здания с заколоченными окнами вышел какой-то парень и встал неподалеку от нас, прислонившись к оранжевому столбу. Неужели он здесь живет (а если живет, то не он ли нарисовал на стенах сперматозоидов)? На нем были камуфляжные армейские брюки и черная бейсболка с отворотами, прикрывавшими шею – как у Грегори Пека (или у кого-то еще, не помню) в старых фильмах об иностранном легионе. На футболке красовалась надпись: «Гость с другой планеты».

Это я – гость с другой планеты, подумалось мне. Это мне надо бы носить такую футболку.

– Не местная, а? – спросил парень через некоторое время, разглядывая мою машину.

– Отчего же, – ответила я. – Просто каждое лето езжу в Кентукки номера получать. – Не понравился мне этот тип.

Он закурил.

– И сколько ты отдала за это ведро болтов?

– Сколько попросили.

– Дерзкая, что ли?

– Угадал, приятель.

Отвечая, я про себя молила Господа, чтобы позже мне не пришлось выставлять себя на посмешище, заводя машину с толкача у него на глазах.

Не успел град закончиться, как на небе показалось солнце. Над горами, громоздившимися за городом, повисла радуга, а над ней – еще одна, с перевернутыми цветами. Небо между этими двумя радугами было гораздо ярче, чем в других местах, как будто там был экран, и кто-то подсвечивал его сзади. Через несколько минут стало жарко. На мне был большой красный свитер, и я почувствовала, что начинаю потеть. В Аризоне все немного чересчур. Если бы она была не штатом, а кинофильмом, вы бы в него не поверили – сказали бы, слишком шаблонный.

Я понимала, что лучше немного постоять и дать двигателю просохнуть. Парень все еще торчал рядом, покуривая и действуя мне на нервы.

– Поберегись! – вдруг предупредил он, показав на волосатого паука величиной с козленка, который полз по асфальту. Ноги его подергивались – совсем как у резиновых игрушечных пауков, которых вытаскивают из игровых автоматов.

– Видала и пострашнее, – сказала я, хотя, по правде говоря, ничего подобного в своей жизни не встречала. Казалось, он вылез из фильма ужасов.

– Тарантул, – продолжил парень. – С ним поосторожнее. Этот ублюдок может прыгнуть на четыре фута. Если укусит, сойдешь с ума. Такой уж у него яд, особый.

Конечно, я ему не поверила. Никогда не понимала, почему мужчины, пытаясь произвести на женщин впечатление, всегда убеждают их в том, что этот мир – опаснейшее из мест. Мы же с ними в одном мире живем, верно?

– И чего он приперся? – произнесла я. – Он что, твой питомец или твоя подружка?

– Не-а, – усмехнулся парень, придавив башмаком сигарету, и я решила, что он не столько опасен, сколько глуповат.

На бетон между тем выползали другие существа. Целая толпа муравьев выбралась из щели и принялась бродить вокруг окурка, по непонятным мне причинам пытаясь разодрать его на части. Может быть, их королева любит жевать табак, и ее рабы хотят по частям перенести в ее покои табачные крошки, привезенные, должно быть, на каком-нибудь грузовике аж из Кентукки, с фермы Хардбина, Ричли или Биддла. Никогда не знаешь, какая штука где окончит свои дни.

– В последнее время много дождей, – сказал парень. – Когда земля переполнена водой, вся эта мелюзга начинает тонуть в своих норах и выползает наверх просушиться.

Он протянул ногу и раздавил подошвой большого блестящего жука с рогами. Расплющенный жук раскинул крылья, между которыми прыснуло что-то белесое. Жук был из тех, по которым не угадаешь, что у них есть крылья, хотя по опыту я знала – крылья есть у большинства насекомых, кроме, понятное дело, пауков.

Парень зажег очередную сигарету и бросил непогашенную спичку в тарантула, промахнувшись на пару дюймов. Словно испуганная леди в старом кино, паук резко вскинул навстречу пламени две передние лапы.

– Ладно, – сказала я. – У меня дела. Пока!

Я посадила Черепашку в машину, зашла со стороны водителя и, поставив на нейтралку, принялась толкать.

Парень рассмеялся.

– Это у тебя машина или скейтборд? – спросил он сквозь смех.

– Слушай, весельчак! Ты можешь меня подтолкнуть, а можешь просто стоять и ржать, но я все равно уеду. Эта машина привезла меня из Кентукки и запросто может пролететь еще несколько тысяч.

– Только не на этих колесах, – сказал он.

Я оглянулась и посмотрела на левое заднее колесо. Шина на нем лопнула и болталась на ободе.

– Черт! – прошептала я сквозь зубы.

Но «фольксваген» уже завелся и поехал вперед. Через зеркало заднего вида я увидела выездную эстакаду, на которой поблескивало зеленое разбитое стекло – словно рябь на озере в ветреную погоду.

Конечно, я и не собиралась просить этого тупицу о помощи. С шиной все было ясно – она отдала концы, так что несколько кварталов я на ней все же проехала – мимо банка, ряда домов и парка с пальмами и пожухлой травой. Несколько мужчин, обернув вокруг пояса одеяла, что-то выискивали в земле – вероятно, жуков давили. Сразу же за парком я увидела стопку покрышек.

– Да ты только посмотри! – воскликнула я. – Да мы с тобой два везунчика! Нужно было ехать в Лас-Вегас, а не сюда.

Сложенные в стопку шины образовали нечто вроде стены по обоим краям площадки на углу двух улиц. Там стояла и орудовала шлангом, из которого вырывался сжатый воздух, пожилая женщина – сдувала с тротуара жучков, муравьев и прочих мелких насекомых, вылезших из всех щелей. На ней были голубые джинсы и ковбойские сапоги, а из-под красной банданы на спину свисала длинная седая коса.

– Привет! – сказала я.

На стене была намалевана вывеска: «Иисус, наш Господь. Подержанные покрышки». Помнится, я как-то собиралась звонить 1–800-Господу-нашему, просто чтобы проверить, кто возьмет трубку. Может быть, как раз сюда я бы и дозвонилась.

– Привет, моя хорошая! – отозвалась женщина. – Эти жуки страшно достают меня. Лезут толпами после каждого дождя! Но не стану же я их давить. У них тоже только одна жизнь, как и у нас. Пусть живут!

– Я вас понимаю, – отозвалась я.

– Ох, бедняжка моя! Похоже, у тебя спустила парочка колес.

Оказалось, что так и есть. Заднего правого колеса я не заметила.

– Заезжай на большой подъемник, – сказала женщина. – Снимем колеса, посмотрим, что и как, и вылечим твоего малыша.

Я спросила, может ли Черепашка заехать со мной, но женщина отрицательно покачала головой – это опасно! Поэтому я достала Черепашку из машины и поискала глазами, где бы ее усадить. От такого количества шин мне стало не по себе. Я инстинктивно проверила, на что меня может забросить, если какая-нибудь из шин вдруг лопнет. Но нет, наверху было лишь чистое синее небо.

В стороне лежали пустые обода и покрышки. Здесь уж точно ничего не лопнет, решила я, и посадила Черепашку туда.

– Как зовут твою девочку? – спросила женщина. Я ответила, а она даже не моргнула глазом. Обычно люди, услышав мой ответ, либо смущаются, либо начинают читать мне лекцию.

Женщину звали Мэтти.

– Какая милашка! – сказала Мэтти.

– А почему вы решили, что она девочка?

Я не огрызалась – мне было просто любопытно. Я ведь не одевала ее в розовые платьица.

– Что-то есть в лице такое…

Мы подкатили колеса к большому баку с водой. Мэтти намылила протекторы, а потом опустила шины в бак – так, словно опускала в кипящее масло пончики. Тоненькие нити пузырьков потянулись к поверхности, будто нитки жемчуга. Ниток было много, прямо целая ювелирная лавка.

– Мне очень жаль, моя хорошая, – сказала Мэтти, – но шины твои никуда не годятся. Все в дырках. И заплатки не положишь.

В голосе ее звучала озабоченность.

– Видишь вот эти места?

Мэтти провела ладонью по ребру погруженного в воду колеса.

– Они насквозь прорезаны.

На пальце у нее матово блестело обручальное кольцо, практически вросшее в плоть – так бывает у пожилых женщин, которые, однажды надев кольцо, уже никогда его не снимают.

– Мне очень жаль, – повторила Мэтти, и по ее тону было понятно – ей действительно жаль. – В шести кварталах отсюда есть другая мастерская. Если хочешь, можешь у них проверить, чтоб тебе подтвердили.

– Ну что вы! – отозвалась я. – Я вам верю.

Черепашка тем временем, сидя на старых покрышках, хлопала ладошкой по стене. Другой ручкой она держалась за штуковину на шине, куда вставляют шланг насоса. Я попыталась сообразить, что же нам теперь делать.

– И во что мне обойдутся новые шины с покрышками?

Мэтти, подумав и посчитав, ответила:

– Могу поставить пару восстановленных протекторов с гарантией на пять тысяч миль. Плюс балансировка. Итого – шестьдесят пять долларов.

– Я должна подумать, – сказала я.

Мэтти была доброжелательна, и мне не хотелось сразу признаваться, что я не потяну новые шины.

– Утро слишком раннее для плохих новостей, – сказала Мэтти. – Я только что сварила кофе. Не хочешь чашечку? Пойдем, посидим.

– Ладно, – отозвалась я и, подхватив Черепашку, отправилась вслед за хозяйкой внутрь помещения. Здание было двухэтажное, и позади гаража находилось пространство, где стоял умывальник, несколько полок, голубые складные стулья и металлический стол, на котором стояла кофеварка фирмы «Мистер Кофе». Я подтащила к стульям еще одну сдутую шину и усадила Черепашку рядом с нами. Хорошо, что мы ушли подальше от той стены шин, каждая из которых запросто могла в любую минуту лопнуть! Вообще, торчать тут – это все равно, что жить в доме, сложенном из бомб. Даже звук воздуха, вырывающегося из шланга, нервировал меня до дрожи.

– Как удобно, – проговорила я, стараясь казаться веселой и беззаботной. – Я даже знаю, куда мне приспособить две свои спущенные шины.

– У меня есть крекеры с арахисовым маслом, – сказала Мэтти и, кивнув в сторону Черепашки, спросила:

– Будет?

– Она ест все, – ответила я. – Только не давайте ей в руки то, с чем не хотите расстаться. Например, свою косу.

Коса Мэтти и вправду оказалась в зоне повышенной опасности.

Хозяйка налила кофе в кружку с надписью «БИЛЛ с большой буквы Б» и протянула мне. Себе же она взяла кружку с изображением множества мультяшных кроликов, которые громоздились друг на друга, как камни в Техасском каньоне. Только через пару минут до меня дошло, что кролики занимались сексом в самых разнообразных позах. Странная женщина. Одно совершенно точно – я попала не к «1–800-Господу-нашему».

– Ты ведь издалека приехала, верно? – сказала она. – У тебя номера Кентукки. Точнее – номер. У вас там, кажется можно иметь только один номер?

– Да, только сзади.

– А здесь нужно номера и спереди тоже. Наверное, чтоб копы с любой стороны могли опознать.

Она протянула Черепашке крекер с арахисовым маслом, в который та вцепилась обеими ручонками так яростно, что тот развалился на маленькие кусочки. Глаза у Черепашки сделались такими большими и печальными, что я подумала – она сейчас заплачет.

– Все хорошо, детка, – сказала Мэтти. – Положи его в рот, а я дам тебе другой.

Черепашка так и сделала. Удивительно! На миссис Ходж она так не реагировала. Да, Мэтти умела обращаться с детьми.

– Значит, ты путешествуешь, – обратилась Мэтти ко мне.

– Да. Еду из Кентукки, какое-то время пожила в Оклахоме. Мы в поиске. Посмотрим, насколько нам понравится в Тусоне.

– Понравится! – проговорила Мэтти. – Уж я-то знаю, я ведь прожила здесь всю жизнь. Таких старожилов тут мало осталось. Здесь много пришлых. Практически все, кого я знаю, не местные. Мой муж, Сэмюэль, был из Теннесси. Он приехал еще молодым, из-за своей астмы, но так и не привык к здешней суши. А мне нравится, я привыкла. Что еще нужно? К чему привык, то и хорошо.

– Согласна, – кивнула я.

Я страшно хотела узнать, почему у мастерской Мэтти такое странное название, но не могла найти слов повежливее, чтобы не обидеть хозяйку.

Наконец я спросила:

– А ваша мастерская входит в какую-то сеть?

Это прозвучало вежливо, но глуповато.

Мэтти рассмеялась.

– Нет, мы сами открыли ее с мужем. Его отец был механиком. Сэм родился и вырос среди запчастей. Это он придумал название для мастерской. Можно сказать, он был фанатиком, благослови Бог его душу.

Она протянула Черепашке еще один крекер. Та ела так, словно голодала неделю.

– Фасад ему покрасили какие-то мексиканцы. И я уже ничего не меняла. Наш фасад особенный, его не спутаешь ни с каким другим. Люди останавливаются просто из любопытства. Твоя малышка не хочет сока? Запить арахисовое масло?

– О, не беспокойтесь! Я дам ей воды из-под крана.

– Все-таки сбегаю за соком. Одну секунду!

Я думала, Мэтти собралась в магазин, но она исчезла за дверью в дальней стене мастерской, где, вероятно, были и другие помещения. Там же, наверное, стоял холодильник с соком. Может, она и жила тут – например, на втором этаже.

Пока Мэтти отсутствовала, у мастерской появились двое мужчин – почти одновременно, хотя приехали не вместе. Первый спросил Матильду – ему нужно было сделать центровку колес и подобрать покрышки для своего кроссовера. Он заявил это таким тоном, будто все на свете знают, что такое кроссовер и у каждого дома найдется хотя бы парочка. На втором мужчине была черная рубашка с белым воротником, как у священника, и синие джинсы. Ну и сочетание. Наверное, подумала я, он еще только тренируется быть священником. Хотя кто их знает, как у них принято – в Питтмэне католиков не было.

– Она отошла на минутку, сейчас вернется, – сказала я.

Парень с кроссовером остался подождать, священник же решил вернуться попозже. Он явно торопился, и, когда он отъезжал, я заметила, что на заднее сиденье его универсала набилась целая семья; похоже – индейцы.

– Как твои дела, Роджер? – обратилась к визитеру вернувшаяся Мэтти, а мне сказала:

– Чувствуй себя как дома, моя хорошая. Я быстро.

Она протянула мне оранжевую кружку с маленьким носиком – кружка, вероятно, была специально сделана для детей. Интересно, наливают в такие кружки тоже через носик? Как только Черепашка получила кружку, я поняла, что она ее уже никогда не отдаст.

Роджер заехал на платформу, рядом с которой стояло какое-то красное устройство с множеством кнопок и циферблатов. Мэтти включила его, отчего передние колеса машины завертелись, после чего заглянула под капот автомобиля и принялась что-то подкручивать. Все было сделано чисто и аккуратно. Никогда не видела, чтобы женщина так разбиралась в механике. Я даже испытала что-то вроде гордости. В Питтмэне, если бы женщине пришло в голову открыть мастерскую, ее мигом бы вышвырнули из бизнеса. Или ругали так, что у вас уши бы свернулись в трубочку.

– Если Иисус и правда наш Господь, – сказала я себе, – он никогда не позволит, чтобы эту замечательную женщину забросило куда-нибудь взорвавшейся шиной. И меня заодно с ней.

Мэтти с Роджером подошли к стене из покрышек и сбросили вниз парочку небольших, но пухлых. Покрышки шлепнулись на землю, отчего мы с Черепашкой подпрыгнули. Роджер взял одну и принялся постукивать ею о землю, словно это был баскетбольный мяч. Говоря с хозяйкой, он производил губами разные вибрирующие звуки, вероятно, объясняя Мэтти, что не так с его машиной. Мэтти слушала с интересом. Видно было, что она хорошо относится к Роджеру, хотя он был лыс, краснолиц и казался несколько высокомерным. Но она держалась с ним очень приветливо.

Когда Мэтти вернулась, Черепашка уже выпила свой сок и теперь постукивала кружкой о покрышку, явно требуя еще. Мне стало неловко.

– Хочешь еще сока, милая? – спросила Мэтти голосом, которым взрослые говорят с детьми. – Какая я умница, что принесла сюда всю бутылку!

– О, прошу вас, не нужно, – сказала я. – Мы и так засиделись. Я должна сказать вам всю правду. Я сейчас не смогу купить у вас даже одну шину, не то что две. По крайней мере, пока не найду работу и место, где жить.

Я подняла Черепашку, но та, явно давая понять, что хочет еще сока, принялась колотить мне чашкой по плечу.

– Не переживай, моя хорошая. – Я предложила не потому, что хотела тебе что-то продать. Мне показалось, что вам обеим нужно отдохнуть и прийти в себя с дороги.

Она взяла из рук Черепашки кружку и наполнила ее. Оказывается, на ней сверху была откидывающаяся крышечка. Я об этом и не подумала.

– У вас, наверное, есть внуки, – предположила я.

– Да, что-то вроде этого…

Она протянула кружку Черепашке, и та присосалась к ней, поквакивая, будто лягушонок.

Я спросила себя, как может быть «что-то вроде» внуков.

– У нас здесь так сухо, что детки быстро обезвоживаются, – сказала Мэтти. – Даже и не заметишь. Нужно за этим следить.

– Ясно, – кивнула я.

Мне подумалось: а какие еще опасности подстерегают ребенка, если за ним не уследить? Как же я с ней управлюсь? Не сваляла ли я дурака, когда увезла Черепашку из штата, где обитают чероки – ее народ? Теперь она, пожалуй, закончит свою жизнь в Аризоне высохшей мумией.

– И какую же работу ты ищешь?

Мэтти сполоснула чашки и, перевернув, поставила на полку, над которой висел календарь с изображением индейца с голой грудью и женщиной на руках. На голове у мужчины красовались перья, вокруг бицепсов – золотые браслеты. Женщина выглядела мертвой или, может, была просто без сознания.

– Да любую, на самом деле, – сказала я. – У меня есть опыт уборки по дому, работы в рентген-кабинете, я обрабатывала анализы мочи, считала кровяные тельца, а еще собирала жучков на фасолевых грядках.

Мэтти рассмеялась:

– Необычное резюме!

– Да у меня вся жизнь такая необычная, – сказала я.

Было жарко. Черепашка то ли выплюнула, то ли пролила сок мне на плечо, и меня с каждой минутой все больше накрывало унынием.

– У вас здесь в округе, наверное, не растет фасоль, – проговорила я. – Это ограничивает мои карьерные возможности.

– Еще как растет, деточка моя! – возразила Мэтти. – Даже пурпурная. Ты видела когда-нибудь пурпурную фасоль?

– Не на грядках.

– Пойдем со мной, я тебе покажу.

Мы прошли сквозь дверь в заднюю часть дома, в комнату, заставленную мебелью и загроможденную вещами. Здесь стоял стол, на котором кипами лежали газеты; вдоль стен высились стопки старых журналов «Нэшнл джиографик» и «Популярная механика», а еще – нечто под названием «Светоч», где изображалось, как Иисус в длинных развевающихся одеждах шествовал по небу над морским маяком. Позади стола начиналась лестница на второй этаж, а рядом – дверь наружу, на задний дворик. Было слышно, как над головой кто-то мягко топает по полу.

Мы вышли из дома и оказались в чудесной стране цветов, овощей и кусков автомобилей. Кочаны капусты и пучки салата торчали из превращенных в круглые грядки старых шин, целый полуразрушенный «тандербёрд» без колес стал клумбой, и из его окон выглядывали цветущие настурции. Он напомнил мне горшок с толстянками, который мама поставила у нас на крыльце. Сооружение, похожее на каркас вигвама, сделанное из старых антенн, все было перевито лозами, с которых свисали помидоры черри.

– Ты когда-нибудь видела помидоры в начале января? – спросила Мэтти.

Я отрицательно покачала головой. Нет, конечно, никогда не видела! Какие помидоры? Но это было лишь одно из здешних чудес. Задний дворик дома Мэтти выглядел как место, откуда машины, умерев, отправляются на небеса.

– Обычно у нас убойные заморозки на День Благодарения, но в этом году было тепло. Помидоры и фасоль выстояли. Вот, моя хорошая, возьми и откуси. Только целиком не глотай.

И она протянула мне маленький помидорчик.

– Спасибо! – сказала я и только потом увидела, что Мэтти уже сунула один помидор Черепашке и предупреждение не глотать целиком относилось к ней.

– Утром град был, – напомнила я. – Мы чуть до смерти не замерзли.

– Вот как? И где?

– На шоссе, в пяти кварталах отсюда.

Мэтти посмотрела на свои посадки.

– Сюда он не добрался, – сказала она. – Здесь был только дождь. А град бы, конечно, помидоры побил. Иногда так бывает. А вот и фасоль, о которой я говорила.

И действительно, растущая неподалеку фасоль была на сто процентов пурпурной – стебли, листья, цветы и стручки.

– Ничего себе! – сказала я.

– Это мне дала соседка-китаянка. – Мэтти махнула рукой в сторону забора из гофрированного железа, который я до этого не заметила. Забор покрывали лозы, и на другой его стороне буйствовал такой же безумный сад-огород из лоскутных грядок. Правда, без кусков автомобилей. Заросли пурпурной фасоли уходили вдаль, цепляясь за все, за что можно было зацепиться.

– Они выросли из семян, которые она привезла с собой в девятьсот седьмом году, – сказала Мэтти. – Можешь себе представить? Все эти годы плодоносят одни и те же семена. И как разрослись!

Я сказала, что отлично это себе представляю. Мне прямо виделось, как фасоль марширует через Тихий океан, начав свой поход в каком-нибудь китайском огороде, и заканчивает его здесь, в Аризоне.

Жилище Мэтти было довольно уютным, но жить в Тусоне, в суете городского центра, было все равно что жить в чужой стране, о которой никогда не слышал. Или в ином времени. Перевалив за границу часового пояса, я отвела часы на два часа назад, но одновременно каким-то образом попала в будущее.

Трудно объяснить, на что это похоже. Я училась в старших классах в семидесятые годы, но вы должны понять – в округе Питтмэн это с тем же успехом могли быть еще пятидесятые. Питтмэн отставал от остальной страны на двадцать лет почти во всех отношениях, за исключением уровня беременности среди несовершеннолетних. Например, мы самыми последними из всех округов страны стали пользоваться телефоном с наборным диском. До 1973 года вы просто поднимали трубку и говорили: «Мардж! Соедини меня с моим дядей Роско». Или кто вам еще там был нужен. Телефонистки сидели на третьем этаже здания суда; им было видно оттуда и главную улицу, и площадь, и банк, и аптеку, и офис доктора Финчлера. Они могли даже сказать вам, стоит его машина перед офисом или нет.

В Тусоне не было ничего подобного, здесь никто и ни за кем не присматривал. Приходилось искать в жизни свою собственную дорогу.

Мы с Черепашкой поселились в гостинице «Республика», которая брала понедельную плату и стояла от «Иисус, наш Господь» в двух шагах. Мэтти позволила оставить «фольксваген» у нее. Это было очень любезно с ее стороны, хотя я и опасалась – а не вырастет ли в машине репа, если я не успею достаточно быстро поставить ее на ход.

Жизнь в «Республике» нисколько не напоминала «Сломанную стрелу», где единственным свидетельством того, что ты не умер, были постоянные перепалки между старой миссис Ходж и Ирэн. Жизнь кипела в центре Тусона: днем секретарши цокали высокими каблуками по тротуару, навстречу им важно шли банкиры и адвокаты с туго затянутыми галстуками; вечером на центральную улицу вываливались проститутки в таких прикидах, какие вам и не снились. Там была одна, которая носила мини-юбку, сделанную как будто из фольги для запекания, и каждый день – новые чулки: в сеточку, разных цветов, а на одних сзади по всей длине шли самые настоящие бантики. Звали ее Шерил.

В центре города были и другие обитатели, только жили они не в «Республике», а либо на автобусной остановке, либо просто на тротуаре, напротив принадлежавшего Красному кресту Центра плазмы крови. Эти люди спали прямо в одежде. Я знала, что, поселившись в «Республике», я поднялась лишь на несколько ступенек выше, чем эти люди, но я хотя бы спала в пижаме.

Была там еще одна группа людей. Они явно не были нищими, но одежду носили такую, какую приличные люди либо выбрасывали, либо кому-нибудь отдавали. Надевать такое в школу не стоило – лучше уж прийти голышом, чем в юбке-клеш с аппликацией или чем-то типа того. Такие люди стояли в очередях перед стойками буфетов и кофеен и, потирая друг другу загривки, говорили:

– У тебя здесь накопилось напряжение…

Как правило, эти люди жили не в центре – у них были студии и галереи в пустых заброшенных магазинах «Джей-Си-Пенни». На некоторых кирпичных фасадах даже старые вывески еще сохранились.

Поначалу я не имела ни малейшего представления о том, что происходит в этих зданиях. Мимо одного я проходила каждый день и видела там, в центральной витрине, две вещи, совершенно удивительные. Они походили на круглые бомбы в ящике с мокрым песком, причем, вся картинка была заморожена прямо посреди взрыва: ба-баааах! Наконец я уже не могла бороться с любопытством и вошла внутрь. Бояться было нечего – это же не какой-нибудь шикарный универмаг типа «Вулворта».

Внутри оказалось еще больше таких штук, причем одна из них была даже выше меня и похожа на куст, тоже из замороженного песка. На дальней стене висела еще одна такая штука, вырывающаяся из металлической рамы, а под ней какая-то женщина писала что-то на прикрепленной ниже карточке. На женщине были розовый свитер, белые гольфы, розовые туфли на высоком каблуке и обтягивающие брюки из шкуры розового шелкового леопарда. Она подошла к нам с блокнотом в руках, многозначительно глядя на хваткие черепашкины ручки, которые, я гарантирую, находились достаточно далеко от песчаных штуковин.

– Какая замечательная штука! – проговорила я. – А что она означает?

– Это нерепрезентативная скульптура, – презрительно бросила девица, глядя на меня так, словно я была мокрицей, которую она случайно обнаружила в своей ванне.

– Простите, что не умерла на месте! – отозвалась я.

Она была моего возраста, не больше двадцати пяти, и я не понимала, с какой стати она так задирает нос. Мне вспомнилось, как мама учила: если кто-то из детей пытается показать, что он лучше меня, нужно сказать ему:

«Дуй-ка скорее в родные края,

Где на органе играет свинья!»

Бесформенный куст располагался на квадратной подставке, укрытой мешковиной, к которой была пришпилена маленькая карточка с надписью «Собака из Бисби. № 6».

Я не поняла, что это значит, но сделала вид, что удовлетворена:

– «Собака из Бисби номер шесть». Именно это я и хотела узнать.

Мы с Черепашкой прошлись по галерее, рассматривая объекты, висевшие на стенах. Почти на всех карточках было слово «облегчение»: «Восходящее облегчение», «Эндогенное облегчение», «Движущее облегчение», «Гальваническое облегчение». Через некоторое время я заметила, что на каждой карточке были еще и цифры. Цифры вроде «400 долларов».

– Ну и ну, облегчиться можно, – сказала я Черепашке. – Эта называется «Моментальное облегчение». Видишь, тут таблетка «Алка-зельтцера», которая застыла, только начав растворяться.

В такие дни я начинала чувствовать, что потихоньку схожу с ума. Так бывает, когда все твои деньги умещаются в одном кармане и у тебя нет ни работы, ни перспектив. Здешние бедняки, как я поняла, за небольшие деньги в местном центре сдавали кровь на плазму, но я твердо провела красную линию.

– Кровь – это самый большой орган тела, – говаривал Эдди Рикеттс, а мне не хотелось торговать своими органами. Во всяком случае, пока жива. Я поинтересовалась в Центре плазмы насчет возможной работы, но тамошний начальник, одетый в белый халат и белые мокасины, спросил меня:

– А есть ли у вас лицензия лабораторной медсестры, выданная штатом Аризона?

Говорил он таким тоном, будто я была червяком, извивающимся на кончике иглы для забора крови. На этом вопросе все и закончилось.

В одном квартале от Центра плазмы крови располагалось заведение под названием «Бургер-Дерби». Молодежь, которая там работала, была одета в красные кепки, красно-белые полосатые рубашки и красные шорты, которые казались сделанными из пластика. Одна из тамошних девушек, у которой на груди висел бейджик «Привет! Я – Сэнди», носила в ушах маленькие сережки с лошадьми. Вряд ли они были частью спецодежды – мне кажется, по закону никого нельзя заставить проколоть уши.

Сэнди в утреннюю смену обычно работала одна, и мы познакомились. В моем номере в «Республике» стояла плитка, на которой можно было разогреть суп, но иногда я ела в городе просто ради компании. Здесь было уютно и спокойно. Никто не подходил и не спрашивал, где у меня накопилось напряжение.

Сэнди оказалась помешана на лошадях. Когда она узнала, что я из Кентукки, то стала обходиться со мной так, словно я лично выиграла дерби.

– Как тебе повезло! – говорила она. – Я так мечтаю иметь собственную лошадь! Я бы вплела ей в гриву цветы, я бы гарцевала в манеже и выигрывала бы разные призы!

Сэнди была уверена, что в Кентукки^[2] у каждого жителя есть свой породистый скакун, а то и два, и мне немалых трудов стоило убедить ее, что я ни разу не подходила к лошадям настолько близко, чтобы меня можно было лягнуть.

– В той части Кентукки, откуда я родом, жителям не до того, чтобы холить чистокровных лошадей, – говорила я. – Они бы сами не отказались жить, как эти лошади.

Известно ведь, что у каждой породистой лошади должен быть свой бассейн. А в округе Питтмэн бассейнов не было отродясь – ни для лошадей, ни для людей. Я рассказала Сэнди, какой у нас был переполох, когда какие-то богачи купили за шесть миллионов американскую легенду – жеребца Секретариата. К тому времени он уже закончил карьеру на скачках, но они рассчитывали получить от него дорогое потомство. Однако вопреки ожиданиям, он оказался «неохотным осеменителем», что в переводе с канцелярского означает «геем»: за весь сахар Гавайских островов не хотел связываться с кобылами.

Сэнди была ошеломлена новостями о сексуальной жизни самого дорогого жеребца Соединенных Штатов.

– Разве ты не слышала? – спросила я ее. – Наверняка про это говорили во всех новостях.

– Нет! – отозвалась Сэнди, яростно начищая до блеска плиту и глядя по сторонам – нет ли в ресторанчике кого-нибудь еще, кроме нас. Но никого не было. Я всегда заходила сюда в половине одиннадцатого – это было не самое подходящее время для хот-догов, но я старалась, чтобы мы с Черепашкой питались два раза в день.

– И как тебе здесь работается? – спросила я ее однажды. В витрине уже пару недель висело объявление «Ищем сотрудника».

– Ой, замечательно! – ответила она.

Да уж, не сомневаюсь! Таскать по ресторану подносы с чили-догами «Тройная Корона» и бургерами «Твоя ставка» и выпроваживать алкашей и нищих, которые объедают со столов пакетики с растительными сливками – работа мечты. На вид ей было лет четырнадцать.

– Приходи к нам, – сказала Сэнди. – Ты из Кентукки, тебе вряд ли откажут.

– Почему бы и нет, – кивнула я.

Она что, думает, что я генетически запрограммирована курицу жарить?

– И сколько здесь платят?

– Три двадцать пять в час. Плюс бесплатно еда.

– Совсем забыла – у меня же ребенок, – опомнилась я. – Придется платить кому-нибудь, чтобы с ней сидели, больше, чем я смогу здесь заработать.

– Да это не проблема! – воскликнула Сэнди. – Можно оставлять ее в детском центре. Я так и делаю.

– А у тебя есть ребенок? – спросила я.

– Ну да! Мальчик. Ему почти два года.

Я-то думала, Питтмэн – единственное место на Земле, где обзаводятся детьми до того, как выучивают таблицу умножения. Я спросила Сэнди, что такое детский центр.

– Он бесплатный! – ответила она. – Это такое место в торговом центре, где за твоим ребенком присматривают, пока ты ходишь по магазинам. Но они же не знают, где ты на самом деле! Понимаешь? Главное – появляться каждые два часа, чтобы они думали, что ты покупательница. Я так и поступаю, когда у меня перерыв. Пятый автобус идет отсюда прямо до торгового центра. Или прошу съездить кого-нибудь из друзей. Людям, которые там работают, без разницы. Представь – там у них миллиард детей: ходят, ползают, играют. Откуда им знать, где чей ребенок и кто чья мать?

Говоря это, Сэнди вставляла маленькие белые корзиночки с цветной капустой, измельченной морковью и нутом в специальные углубления на стойке с салатами – приближалось время, когда люди повалят в ресторан на ланч. По какой-то странной прихоти на льду, который должен был держать салаты в холоде, был разложен искусственный виноград.

– Я съезжу и посмотрю, что там и как, – сказала я, хотя уже примерно представляла себе, что это за местечко.

– Если поедешь прямо сейчас, может, проведаешь и моего мальчика? – попросила Сэнди. – Его зовут Сиэтл. Я уверена, что он там один с таким именем. Просто посмотри, все ли с ним в порядке, хорошо?

– Сиэтл? Это в честь Сиэтла – города в штате Вашингтон?

– Нет, в честь Сиэтла Слу, знаменитой скаковой лошади. Он светленький, ни с кем не спутаешь. Похож на меня, только волосы светлее. Да, в этом центре нужно, чтобы ребенок умел ходить. Твоя дочка ходит?

– Конечно, ходит, – ответила я. – Когда есть куда пойти.

Стебель сельдерея выпал из корзиночки. Сэнди подняла его с пола и откусила кусочек.

– Я же не могу теперь с чистой совестью скормить его посетителю, – сказала она.

– Да не смотри ты на меня так! – отозвалась я. – Мне-то что? Можешь съесть хоть весь сельдерей, да еще эти искусственные виноградины. За три двадцать пять в час – имеешь право.

С минуту Сэнди задумчиво жевала зеленый стебель. Ее ресницы, накрашенные голубой тушью и слипшиеся, торчали в разные стороны, как цветочные лепестки.

– Ты знаешь, твоя девочка совсем на тебя не похожа, – сказала она после минутного молчания. – Не в обиду будь сказано. Но она очень миленькая.

– Она мне не дочка, – объяснила я. – Просто так получилось. Мне ее навязали.

Сэнди, замерев на мгновение, внимательно посмотрела на нас. Щипцы для салата зависли в воздухе.

– Очень хорошо понимаю, – сказала она наконец.

4. Таг-Форк

Миссис Логан – бабушка Лу Энн – и новорожденный младенец спали в большой комнате. Жара стояла невероятная, и шторы на окнах были задернуты. Последние две недели бабуля Логан топала по дому, постоянно задергивая шторы, которые Лу Энн только успела распахнуть, пока та наконец не сдалась, и теперь они проводили дни напролет в тускло освещенном полумраке.

– Можно подумать, тут кто-то умер, а не родился, – продолжала слабо возмущаться внучка.

Бабушка же заявляла, что январь выдался неестественно теплый и, если малыша не оградить от жары, он вырастет слабым и болезненным.

Проснувшись, бабуля Логан принялась отрицать, что вообще спала. Она просто дала глазам отдохнуть перед путешествием в Кентукки – все-таки три дня дороги! Да еще на автобусе.

На кухне Айви Логан и Лу Энн паковали в бумажный пакет бутерброды с болонской колбасой и желтые яблоки. Отдельно уложили термос с холодным чаем. Айви, с ее массивными руками и животом, укрытым передником, производила впечатление непререкаемого авторитета – даже здесь, на кухне в доме дочери, где все ей было незнакомо. Себе под нос она монотонно бурчала стих из религиозного гимна: «все грехи и печали наши снесем…», чем достала Лу Энн настолько, что та готова была закричать.

Лу Энн отбросила со лба упавшую прядь влажных светлых волос и сказала матери, что будет очень рада, если та останется еще на несколько дней. Каждый раз, когда Айви смотрела на нее, Лу Энн будто видела в ее взгляде темные усталые круги под собственными глазами.

– У тебя даже минутки не было, чтобы пообщаться с Анхелем, – сказала она матери. – У него во вторник выходной. Мы можем взять машину и куда-нибудь поехать. Как-нибудь поместимся. Или я останусь с Дуайном Реем, а вы поедете без нас. Так же нельзя – в кои-то веки приехать, из такой дали, и ничего не увидеть!

К удивлению Лу Энн, Анхель согласился вернуться на время, пока в доме будут гостить ее мать и бабушка. Лу Энн трудно было говорить с ним, да и смысла в разговорах не было, но, по крайней мере, он понимал, что матери и бабушки – великая сила. Если бы бабуля Логан узнала о предстоящем разводе, ее хватил бы апоплексический удар. И, конечно же, они с Айви стали бы в один голос настаивать, чтобы Лу Энн вернулась домой.

– Милая моя, да мы столько всего насмотрелись из автобуса! – ответила Айви. – Боженьки мои! И кактусов огромных, и всего прочего! А какие дома у вас в центре! Все из стекла. Да еще, наверное, поглядим, когда обратно поедем.

– Но ведь вы почти из дома не выходили! Все время с ребенком.

– Так мы для того и приехали, милая моя! А теперь, когда с ребенком все устроилось, уж очень хотим домой. Здесь так жарко, что мама Логан едва не сходит с ума.

– Я знаю, – ответила Лу Энн.

Она медленно вдыхала воздух, пропуская его через нос. После того, как бабушка заявила, будто здешний сухой и жаркий воздух ядовит, Лу Энн была готова ей поверить.

– Жаль, что мне не удалось вас получше устроить, – сказала она.

– Ты нас отлично устроила, лучше не надо. Что же до мамы Логан, то ей все равно: даже если бы ее поселила у себя Царица Савская, ей это было бы не по душе. Единственное место, где она может спокойно спать, это ее собственная кровать.

Айви развязала тесемки дочкиного передника, сняла его и широкими ладонями разгладила спереди свое темно-синее платье. Лу Энн помнила это платье по сотням совместных ужинов в помещении церковной общины. От одного его вида к горлу подступил вкус запеканки с картофельными чипсами и пирога, замешанного на «Кока-коле».

– Мама! – сказала Лу Энн и, вдруг, осознав, что говорит еле слышно, начала снова:

– Мама! А когда папа был жив…

Она не знала, что собирается спросить. Разговаривали вы друг с другом? Был он тем, для кого ты припасала свои самые сокровенные мысли? Или все было так же, как сейчас? Полный дом женщин, и только на них можно положиться, только с ними можно поговорить. Айви не смотрела на дочь, но руки ее непривычно замерли. Она ждала.

– …бабушка Логан жила с вами всегда, с самого начала? – закончила Лу Энн.

Айви заглянула в коричневый пакет, а потом скрутила верхний край в тугую трубочку.

– Не она с нами, а мы с ней, – сказала она.

– Это вы так захотели? – смущенно спросила дочь.

– Пожалуй, я всегда думала, что было бы неплохо пожить одним, без родителей, – отозвалась мать. – Но у нас было так много работы! Не до удовольствий. Да и, к тому же, я до смерти боялась куда-то уехать и жить одной.

– Ты бы не одна жила, а с папой.

– Пожалуй, – сказала Айви. – Но мы обо всем этом так не думали.

Она повернулась к раковине помыть руки, потом стянула полотенце с деревянного кольца над раковиной, заново сложила его и повесила назад.

– Сбегай-ка к маме Логан, скажи, что пора собираться.

Айви не разговаривала со свекровью. Почему, по какой причине – этого Лу Энн никогда не понимала. Интересно, как они проведут вдвоем эти несколько дней и ночей в автобусе? Да уж как-нибудь, наверное, найдут общий язык. В прошлом, когда возникала необходимость, мама и бабушка Лу Энн умудрялись общаться даже через совершенно посторонних людей.

– Бабуля Логан!

Лу Энн погладила плечо бабушки, чувствуя твердые кости под гладкой поверхностью темного платья. Та открыла глаза, и в это же самое время ребенок заплакал.

– Хорошо поспала, бабуля? – спросила Лу Энн, поспешив взять ребенка на руки и покачать на бедре. Ей почему-то всегда казалось, что он задыхается.

– Я не спала, – сказала бабуля Логан. – Просто закрыла глаза, чтоб отдохнули.

Она крепко взялась за ручки кресла и долго осматривалась, пока не поняла, где находится.

– Я говорила тебе, – продолжала миссис Логан, – от такой жары у ребенка начнутся колики. Нужно поставить ему горчичник, чтобы вытянуть тепло.

– Мама говорит, пора укладывать твой саквояж, – сказала Лу Энн. – Вечером вы уезжаете.

– У меня все уложено.

– Отлично! Поужинаете перед отъездом?

– А чего б тебе не поехать с нами, детка? Тебе и ребенку?

– Мне, ребенку, а еще и Анхелю, бабушка! Я уже пять лет как замужем, ты не забыла?

Лу Энн чувствовала себя обманщицей, притворяясь, что у нее все благополучно. Все равно, как если бы она на Рождество подарила матери и бабушке большую красивую коробку, а внутри была бы лишь оберточная бумага. Насколько Лу Энн помнила, до этого она никогда не лгала родным, но что-то внутри нее противилось тому, чтобы признать, что они оказались правы насчет Анхеля.

– У Анхеля отличная работа на заводе по розливу, – сказала она бабуле Логан, и, по крайней мере, это было правдой. – И нам здесь нравится.

– Не представляю, как человеку может нравиться место, где совсем не бывает дождей. Господи! У меня все внутри пересохло. Дай-ка мне стакан воды!

– Через минутку принесу, – проговорила Лу Энн, перекладывая ребенка на другую руку. Она знала, что через несколько мгновений бабуля Логан забудет о своей просьбе. – К этому можно привыкнуть, – продолжала она. – Когда мы сюда приехали, у меня все время горло болело, и я до смерти боялась, что заработаю рак горла – как та девица, что пела по телевизору. Ну, как ее зовут? Ей еще пришлось прекратить выступать.

Лу Энн вдруг спохватилась, осознав, что для бабушки Логан что «Эн-Би-Си», что фасоль пинто – все равно.

– Но потом привыкла. И мальчика жара нимало не беспокоит.

Она подняла малышу подбородок указательным пальцем и заглянула в затуманенные голубые глаза.

– Наш Дуайн Рей – настоящий тусонский парень, верно?

Лу Энн родила не на Рождество и даже не днем позже. Дуайн появился на свет утром первого января, всего на сорок пять минут опоздав, чтобы стать «Первым младенцем года» в больнице Святого Иосифа. Лу Энн потом думала: если бы она поэнергичнее тужилась, то обеспечила бы себя бесплатными подгузниками на целый год – таков был приз для первого ребенка года от Службы «Последний доллар», и они были бы очень кстати, особенно теперь, когда ее копилка, где лежали деньги на стиральную машинку, почти опустела, потому что ее содержимое перекочевало в карманы соседских детишек.

– Не возьму в толк, как можно ро́стить табак без дождя! – не унималась бабуля Логан.

– Да здесь табак и не выращивают, – сказала Лу Энн. – Здесь и полей-то почти нет. Только фабрики и заводы. А еще туристы приезжают зимой, когда в горах очень красиво. Мы бы вам все это показали, если бы вы так не торопились уезжать.

Ребенок вновь кашлянул, и Лу Энн принялась качать его.

– Вообще в январе обычно не так жарко, как сейчас. Ты же слышала, бабуль, как по радио сказали, что в этом году у нас самый теплый январь за все время наблюдений.

– Ты даже говорить стала иначе. Так и знала, что станешь задаваться!

– Но, бабушка, это неправда!

– Не спорь со мной, детка! Я же слышу. Ты, пожалуй, и ребенка научишь, будто вся твоя родня – деревенщина и неучи.

Вошла Айви, неся с собой пакеты с едой и свой чемодан, перехваченный кожаным ремнем. Лу Энн узнала ремень – этим ремнем ее порол отец, когда был жив.

– Детка! – сказала Айви. – Не давай маме Логан опять тебя грызть. Нам пора в дорогу.

– Скажи Айви, чтобы занималась своими делами, – отозвалась бабушка Логан. – А я буду заниматься своими. Вот, я кое-что припасла для твоего малыша.

Достав свою старую бархатную сумку, когда-то бывшую черной, а теперь, со временем, порыжевшую и потертую вокруг замка, она открыла ее и, запустив внутрь свои медленные опухшие пальцы, принялась рыться. Лу Энн старалась не смотреть.

Наконец бабуля Логан извлекла оттуда бутылку из-под кока-колы, наполненную какой-то мутноватой водой. Погнутая металлическая крышка была прижата к горлышку и обернута несколькими слоями целлофана, а вокруг целлофана была намотана бечевка.

Лу Энн вновь переложила ребенка на бедро, заправила прядь волос за ухо и свободной рукой взяла бутылку.

– Что это? – спросила она.

– Вода из реки Таг-Форк, чтобы окрестить твоего ребенка.

Вода в бутылке казалась беловатой и холодной, а на дне ее скопился мелкий коричневый осадок.

– Помню, когда тебя крестили в Таг-Форк, ты была совсем крохой, всего боялась. Священник еще даже не окунул тебя, а ты уже так разоралась! Божечки, как сейчас помню.

– Здорово, бабуль! Ты помнишь то, чего не помню я.

Как, интересно, себе представляет это бабушка – крещение в бутылке из-под кока-колы? Да и вообще, изначальный план состоял в том, чтобы просто брызнуть на Дуайна Рея водой, как это заведено у католиков, но бабушка умрет, если об этом узнает. Впрочем, теперь, когда Анхель ушел, даже эта идея оказалась под вопросом.

– Куколка! – сказала Айви. – Мы готовы. Ох, как не хочется уезжать! Дай-ка мне еще раз подержать своего внука! Смотри, Лу Энн, чтобы он хорошо кушал. У меня всегда было много молока для тебя и твоего брата, но ты не такая плотная, как я. Никогда не была полненькой. Не моя вина, что ты никогда не съедала все, что перед тобой ставили.

Она взяла ребенка и покачала его, прижав к своей плиссированной груди.

– Ох, батюшки! – сказала она. – Он ведь, пожалуй, будет совсем большой, когда я снова его увижу.

– Мама, с тех пор, как забеременела, я растолстела как свинья, и ты это знаешь.

– Не забывай давать ему обе груди. Если будешь давать одну, пропадет молоко.

– А я уж, наверное, его и вовсе не увижу, – проворчала бабуля Логан. – И он не увидит свою прабабку.

– Мама, – сказала Лу Энн. – Может, вы все-таки дождетесь Анхеля, и мы отвезем вас на станцию? Вы запутаетесь с автобусами – там же надо в центре пересаживаться.

Они обе все это время так старались избежать встречи с Анхелем, что ему вообще не обязательно было возвращаться домой.

– Грех работать в воскресенье, – пробурчала бабуля Логан. – В день Господень он обязан быть дома, с семьей. – Она тяжело вздохнула. – Хотя чего еще ожидать от мексиканского язычника?

– Он работает по сменам, – в который раз принялась объяснять Лу Энн, – и идет на работу тогда, когда ему говорят. Только и всего. И он – не язычник. Он родился в Америке, как и все мы… – Хоть его и не крестили в грязной луже, – добавила она тихо, чтобы слова ее не долетели до ушей бабушки Логан.

– И кто ему это говорит? – требовательным тоном спросила та.

Лу Энн посмотрела на мать.

– Ничего, мы справимся – и с автобусами, и со всем остальным, – успокоила ее Айви.

– И все равно это неправильно! Что какой-то другой язычник велит ему идти на работу в день Господень!

Лу Энн нашла клочок бумаги и написала на нем название автобусной остановки и номер автобуса, на который им нужно будет пересесть в центре. Айви передала ей ребенка и взяла бумажку. Внимательно прочитав, она сложила ее и отправила в сумку, после чего принялась помогать миссис Логан надеть пальто.

– Бабушка, – сказала Лу Энн, – тебе не понадобится пальто. На улице почти восемьдесят градусов^[3], клянусь тебе.

– Поберегись, не то до преисподней доклянешься. – И не надо мне говорить про пальто, детка! На улице – январь!

Она пару секунд похватала сморщенной ладонью воздух; наконец Айви молча поймала руку свекрови и направила ее в рукав плотного черного пальто.

– Лу Энн, детка, – сказала Айви, – не позволяй ему играть с авторучкой! Не дай Бог, выколет себе глаза, даже не успев жизнь повидать.

Младенец слабо тянулся к синей ручке, торчащей у Лу Энн из нагрудного кармана, хотя схватить ее и потащить к себе он бы вряд ли смог – даже если бы от этого зависела его жизнь.

– Хорошо, мама, – спокойно сказала Лу Энн.

Несмотря на жару, она завернула ребенка в тонкое одеяло, зная, что, если этого не сделает, кто-нибудь из старших женщин непременно начнет кудахтать.

– Давай помогу тебе спуститься по лестнице, – обратилась она к бабуле Логан, но та отвела ее руку.

Волны тепла, поднимающиеся над мостовой, бежали рябью по коричневой траве и стволам пальм, растущих по краю тротуара. Глядя на деревья, Лу Энн вспомнила мультфильм, где пальмы танцевали гавайский танец хула. Наконец они добрались до маленькой автобусной остановки, где стояла бетонная скамейка.

– Не садитесь на нее, – предупредила мать и бабушку Лу Энн. – В такую жару на солнце она бывает раскалена как кочерга.

Миссис Логан и Айви, словно испуганные дети, одновременно сделали шаг назад, и Лу Энн испытала немалое удовлетворение оттого, что смогла рассказать им нечто, чего они не знали. Все трое выстроились вдоль скамейки, вглядываясь туда, откуда должен был появиться автобус.

– Вот навонял! – пробурчала мама Логан, когда он подкатил к остановке.

Айви обняла Лу Энн и младенца, после чего подхватила оба чемодана и, высоко поднимая ноги, поднялась по двум ступеням в салон. Наверху она обернулась к свекрови и, протянув руку, крепкой мозолистой ладонью обхватила пальцы миссис Логан с набухшими костяшками. Водитель автобуса, облокотившись на рулевое колесо, смотрел перед собой.

– Жаль, что мы живем так далеко, – сказала Айви под шипение закрывающихся дверей.

– Я знаю, – проговорила Лу Энн одними губами и, наклонившись к младенцу, произнесла:

– Помаши ручкой прабабушке.

Но они этого уже не увидели, потому что сели на другой стороне.

Лу Энн представила, как бросается за автобусом, барабанит в двери, забирается в салон и устраивается с малышом на широком сиденье между мамой и бабушкой. И бабушка говорит:

– Скажи своей матери, пускай передаст мне термос с чаем. Не то я высохну, как дощатый забор, к тому времени, как мы приедем в Кентукки.

В квартале от остановки, через дорогу, старина Бобби Бинго торговал овощами со своего полуразвалившегося грузовика. Лу Энн как-то соблазнилась видом помидоров, которые у него выглядели гораздо симпатичнее, чем твердые розовые, что можно было купить в магазине. Магазинные вообще на помидоры не похожи – вид какой-то болезненный, городской, словно их вырастили прямо на складе, а не на земле. Лу Энн тогда, немного поколебавшись, решилась наконец подойти и спросить, почем помидоры, и с удивлением узнала, что у Бобби они дешевле, чем в магазине.

Теперь, идя с остановки домой, она решила купить еще.

– Приветствую вас, любительница помидоров! – воскликнул Бобби. – Я вас запомнил.

Лу Энн покраснела.

– Они у вас по-прежнему по сорок пять центов за фунт?

– Нет, мадам! По пятьдесят пять. Увы, конец сезона!

– Ничего! Все равно хорошая цена, – отозвалась Лу Энн и, выбрав в ящике шесть помидоров, свободной рукой протянула их продавцу один за другим. Другой рукой она поправила ребенка, стараясь поддерживать головку, как ее учили, чтобы не болталась.

– Ваши помидоры – лучшие из тех, что я видела здесь с тех пор, как приехала из дома, – сказала она.

Произнеся слова «из дома», Лу Энн почувствовала, как сердце ее странным образом дрогнуло.

Кожа на лице Бобби Бинго напоминала печеный картофель. Типичный огородник, подумала Лу Энн, которой, тем не менее, нравился этот человек.

Бобби посмотрел на нее, прищурившись.

– Так вы не отсюда! Я так и думал.

Выбрав из стопки пластиковых пакетов подходящий, с красными буквами, он уложил туда помидоры, взвесил на руке и сказал:

– Семьдесят пять, – и только потом положил на весы.

После этого выбрал большое красное яблоко и помахал им мальчику.

– И яблочко для Джонни!

– Его зовут Дуайн Рей, и он вам очень благодарен, но у него еще и зубов нет, – смеясь, сказала Лу Энн.

Ей стало неловко, но смеяться было так приятно, что она даже испугалась, что следом расплачется.

– Так это хорошо! – рассмеялся Бинго в ответ. – Когда у них появляются зубы, они начинают кусаться. Вы знаете моего мальчика?

Лу Энн отрицательно покачала головой.

– Вы должны его знать! Его каждый вечер показывают по телевизору, он машины продает. Большой человек в этом бизнесе.

– Извините, – отозвалась Лу Энн. – У меня нет телевизора. Муж забрал его к себе на новую квартиру.

Вот так, две недели обманывать собственную мать и бабушку, а потом выложить все про свой рухнувший брак совершенно незнакомому человеку! Ей не верилось, что она сделала это.

Бинго покачал головой.

– Не переживайте, – сказал он. – Каждый раз, когда я его там вижу, меня мутит. Он даже не называет себя своим именем. «Билл Бинг». Вот как он там зовется. «Билл Бинг Кадиллак. «Билл Бинг найдет вам авто в один миг!» Я всегда хотел, чтобы он выбился в люди. А теперь посмотрите на него! Он даже не ест овощей. Если бы он сейчас оказался здесь, сделал бы вид, что со мной не знаком. Он говорит мне: «Да выбрось ты свой грузовик! Зачем ты торгуешь этой дрянью? Я хоть сейчас куплю тебе дом в Беверли-Хиллз». А я говорю: «Что? В Беверли-Хиллз? Ты с ума сошел? Они же там наверняка не едят овощей. Едят, наверное, только королевских крабов с Аляски да хлебные палочки! – Если хочешь меня осчастливить, купи мне «кадиллак», и я буду продавать свои овощи с него».

Покачав головой, Бобби Бинго спросил:

– Винограда хотите? На этой неделе хороший виноград.

– Нет, мне только помидоры, – ответила Лу Энн и протянула ему семьдесят пять центов.

– Вот, возьмите винограда. Джонни его можно. Он без косточек.

И, положив большую гроздь винограда к помидорам, добавил:

– Вот что я вам скажу, любительница помидоров. То, чего хочешь больше всего на свете, чаще всего выходит боком.

Придя домой, Лу Энн уложила ребенка, после чего тщательно вымыла помидоры и виноград и отправила в холодильник. Все это время она чувствовала, будто за ней внимательно наблюдают глаза матери.

– Выходит боком… выходит боком… – повторяла и повторяла она себе под нос, пока эти слова не начали ее раздражать.

Проходя по комнатам, Лу Энн вдруг заметила, что держится ближе к стенам – так, словно ее тучная мать и требовательная бабушка все еще здесь и занимают большую часть пространства; дом был и пустым, и переполненным одновременно, и Лу Энн захотелось вдруг чего-то, но она не могла понять, чего именно – может быть, какой-нибудь еды, которую она ела много лет назад. Она распахнула шторы на окнах в гостиной и впустила в дом свет. Небо ворвалось в окна – сухое, чистое и прозрачное. Как ни странно, Лу Энн все еще иногда удивлялась, когда открывала это окно и не видела за ним Кентукки.

Она заметила на крышке низкого комода бутылку из-под кока-колы. Рядом лежали две шпильки для волос, забытые бабулей Логан. Эти старомодные вещицы пробудили в душе Лу Энн глубокую печаль. Однажды, еще дома, в табачном сарае она нашла рабочие перчатки отца. Они по-прежнему хранили изгибы его ладоней – несмотря на то, что он уже давно умер.

Из бутылки натекло на деревянную поверхность, и Лу Энн попыталась вытереть круглое пятно краем джемпера. Не хотелось портить имущество, ведь оно принадлежало не ей – дом сняли уже с мебелью. Она долго думала, что делать с бутылкой, пока наконец не поставила ее на стеклянную полку шкафчика в ванной.

Позже, когда Лу Энн кормила ребенка в гостиной, она закрыла глаза и попыталась вспомнить, как ее крестили в реке Таг-Форк. Она увидела маленькую девочку в белом платьице, с крепко прижатыми к телу локотками загорелых рук. Девочка вскрикнула, когда ее колени подогнулись и зеленая вода сомкнулась над лицом, но Лу Энн не почувствовала страха этой девочки. Пробивающийся через прикрытые веки яркий свет стал приглушенно-водянистым, точь-в-точь как тот, что она видела в Таг-Форк. Воспоминания вставали перед глазами, но она ничего не ощущала. Лу Энн вспомнила Айви и тут же, почти автоматически, дала ребенку другую грудь.

Она все еще кормила ребенка, когда пришел Анхель. Лу Энн открыла глаза. Вечернее солнце, упав на горные склоны, окрасило их в розовый цвет и сделало плоскими – словно это была почтовая открытка.

Она услышала, как Анхель что-то ищет на кухне. Он довольно долго расхаживал там, ничего не говоря, и Лу Энн вдруг осознала, насколько его присутствие воспринималось иначе, чем присутствие женщин. Он мог быть в доме, а мог и отсутствовать – ну и что? Это как жук или мышка, скребущаяся ночью в буфете – вы можете встать и прогнать ее, а можете на все плюнуть и опять завалиться спать.

И это было хорошо, решила Лу Энн.

Когда Анхель вошел в комнату, она услышала позвякивание его ноги.

– Уехали? – спросил он из-за спины Лу Энн.

– Да.

– Я упаковал свою бритву, – сказал он.

У Энджела были усы, но остальное он брил, и иногда – дважды в день.

– Ты не видела пряжку от моего ремня? Ну, серебряную, с колышкой.

– С чем?

– С колышкой. Ну, это такой узел. Веревка и узел.

– А я-то думала, что это такое…

– Значит, видела?

– Видела. Но давно.

– А мою бейсболку с эмблемой «Торос»?

– Синюю?

– Да.

– Так ты оставил ее в машине Мэнни Квироса. Не помнишь?

– О, черт! Мэнни переехал в Сан-Диего.

– Ничего не поделать. Ты ее там оставил.

– Вот черт.

Он стоял сзади так близко, что Лу Энн слышала исходящий от него слабый, сладковатый запах пива. Он был ей знаком, но сегодня она думала о нем совершенно иначе, чем раньше – это был запах баров, запах завода по розливу спиртного, запах других мест, где Анхель бывал каждый день, но которых она никогда не видела. Она повернулась как раз в тот момент, когда он выходил из комнаты. Рукава его рабочей рубашки были закатаны по локоть и, как всегда, испачканы в чем-то, но она не знала, в чем. На один краткий миг, не дольше биения сердца, ей вдруг показалось ужасно странным, что она жила под одной крышей с этим человеком, который ей даже не родственник.

Нет, конечно же, родственник. Он – мой муж. Был моим мужем.

– А это что, черт побери? – раздался его голос из ванной.

Лу Энн откинулась на спинку кресла-качалки, в котором сидела, глядя на восток через большое окно.

– Это вода из реки Таг-Форк, в которой меня крестили. Меня и всех остальных в моей семье. Бабуля Логан привезла ее, чтобы я покрестила Дуайна Рея. Сам знаешь, она не могла приехать и не вытворить чего-нибудь странного.

Она услышала, как вода из бутылки с журчанием уходит в отверстие раковины. Ребенок пил ее молоко, и от этого Лу Энн чувствовала себя лучше – так, словно он может высосать тупую боль, поселившуюся у нее в груди.

5. Гармоничное пространство

Гостиница «Республика» располагается неподалеку от места, где железная дорога, которая когда-то играла роль важной транспортной артерии, пронзает стенки старой, скрипучей грудной полости Тусона, готовясь влиться в предсердие и желудочки городской железнодорожной станции. В прежние времена, надо полагать, эта артерия доставляла в сердце города свежие порции крови, принося с собой эритроциты, питавшие его легкие. Сегодня, если бы вы все же захотели назвать железную дорогу артерией Тусона, вам пришлось бы признать, что она почти совсем атрофировалась.

В той точке, где дорога врезается в старую часть центра города, поезда тормозят и издают протяжный, усталый свисток. Не знаю, зачем они это делают; может быть, предупреждают о своем приближении машины на ближайшем переезде, а, может, сигнализируют безбилетникам, что пора выскакивать из товарных вагонов. Гудок этот неизменно раздается в шесть пятнадцать, и я привыкла относиться к нему как к своему будильнику.

Иногда свист поезда вплетается в мои сны. Однажды так свистел тяжелый чайник, который я во сне снимала с плиты, а однажды это я пыталась остановить понесшую лошадь, на которой сидела и визжала во все горло Черепашка (чего в действительности я еще ни разу от нее не слышала). В конце концов свист поезда прорывается через мои сомкнутые веки и, открыв глаза, я вижу дневной свет. На окнах у меня бордовые занавески в индийских огурцах, сшитые из постельного покрывала, на стенке фарфоровой раковины – там, куда подкапывает из крана вода, – оранжевое пятно, на армейской раскладушке, в полной безопасности, под охраной гостиницы «Республика», спит Черепашка. Так начинается наше утро. Но – не всегда.

Иногда я просыпаюсь задолго до свистка поезда и лежу, ожидая его и понимая, что без этого сигнала мой день просто не начнется. В последнее время так бывает все чаще и чаще.

У нас случились неприятности. Целых шесть дней, проведенных за стойкой «Бургер-Дерби», я держалась хорошо, но в конце концов сцепилась с менеджером и просто ушла, швырнув красную бейсболку в прессователь мусора. Я могла бы метнуть туда и всю униформу, но мне не хотелось устраивать для него бесплатного представления.

Не сказать, чтобы там не случалось ничего хорошего. Нет, были и приятные моменты. Мы с Сэнди неплохо проводили время, когда вместе работали в утренние часы. Я рассказывала ей разные истории про кентуккийские лошадиные фермы, например, про то, что у самых нервных тамошних лошадей в стойлах стоят телевизоры – считается, что это понижает кровяное давление.

– Больше всего им нравится, – говорила я ей с самым невозмутимым видом, – пересматривать «Мистера Эда»^[4].

– Ты шутишь? – недоумевала Сэнди. – Смеешься надо мной?

– А вот рекламные ролики про желатин Нокса они просто на дух не переносят!

Над Сэнди подшучивать было проще простого, но я отдавала ей должное: жизнь вывалила на нее гору навоза, не оставив обратного адреса. Отец ее ребенка всем сказал, что Сэнди – диагностированная шизофреничка и что она выбрала его имя наугад из школьного альбома, когда узнала, что беременна. Вскоре отца этого парня перевели из Тусона, и вся семья переехала в Окленд, штат Калифорния. Мать выгнала Сэнди из дома, и она жила у своей старшей сестры Эйми, которая брала с нее плату за квартиру. Эйми чокнулась на вопросах религии и считала, что совершит смертный грех, если позволит своей падшей сестре и ее незаконнорожденному ребенку жить в ее доме бесплатно.

Но сломить Сэнди было невозможно. Она знала, что десны детям нужно растирать кубиком льда, когда у них режутся зубы, знала, где достать почти даром поношенную детскую одежду. Мы по очереди проведывали Черепашку и Сиэтла, а в конце смены вместе отправлялись забирать их из детского центра.

– Я не знаю, – громко говорила она, откровенно переигрывая, пока мы стояли в очереди в детском центре, – что мне выбрать: кресло «Лэй-Зи-бой» из натуральной кожи или зеленое в клетку с защитой от пятен.

– Не торопись с выбором, – говорила я ей в тон. – Утро вечера мудренее, завтра вернешься и решишь.

Черепашка сидела там, где я ее оставляла утром, прижав к себе какого-нибудь жалкого потрепанного плюшевого пса, порванную книжку или курточку другого ребенка, пялясь в пустоту, как это получается только у кошек. Они как будто вообще живут в отдельной вселенной, которая занимает то же самое пространство, что и наша, но для них полна удивительных вещей, таких, как мышки, воробышки или особые телевизионные программы, которые нам не дано увидеть.

Детский центр не приносил Черепашке никакой пользы, и я это знала.

По истечении шести дней моей работы в «Бургер-Дерби» его менеджер Джерри Спеллер, который был уверен, что руководство бургерной забегаловкой ставит его почти вровень с Императором Вселенной, заявил, что я неправильно отношусь к работе, и я ответила, что он совершенно прав. Я сообщила ему, что действительно не питаю к работе в его славном учреждении должного почтения и, чтобы это доказать, швырнула в свою бейсболку в «Майти майзер» и включила его. Сэнди была так поражена, что целых два раза подряд пережарила картошку-фри.

Сцепились мы по поводу униформы. Шорты, которые были ее составной частью, оказались все-таки не из пластика – это был хлопок с полиэстером и какой-то блестящей ниткой, из-за которой их нужно было периодически отдавать в химчистку. То есть ты получаешь три двадцать пять в час плюс бесплатный сельдерей, и должен при этом сам оплачивать чистку своих шортов?

Единственное, о чем я жалела, так это о том, что почти перестала видеться с Сэнди. Естественно, мне пришлось искать другое место для завтрака. В округе было несколько кофеен, и, хотя ни в одной из них я не чувствовала себя уютно, кое-что интересное я там обнаружила – свежие газеты. Люди оставляли их на столах рядом со своими пустыми чашками, апельсиновой кожурой и крошками от круассанов.

Частенько в эти кофейни влетала пожилая леди по имени Джесси, которая собирала со столов корки от дынь и недоеденные фрукты. Потряхивая нечесаными седыми волосами и хлюпая резиновыми сапогами на несколько размеров больше, чем ее ноги, она грузила свою добычу в пикантно пахнущую тележку, которая когда-то принадлежала супермаркету «Сэйфуэй», и увозила ее вдаль, объясняя всем и каждому, кто встречался на ее пути:

– Это не для еды. Это для натюрмортов.

Мне же она рассказала, что пишет только мадонн – Мадонна из апельсиновой кожуры. Мадонна и младенец с земляникой. Вместе мы сформировали нечто вроде команды по зачистке: она забирала остатки фруктов, я – газеты.

Ежеутренний просмотр объявлений с предложением работы придал новый смысл моей жизни. Объявления о сдаче жилья, с другой стороны, вызывали лишь смех. Правда, были еще объявления, где люди искали себе соседей по квартире – возможность, о которой я не думала. Все, что внушало хоть какую-нибудь надежду, я обводила кружочком, но, как правило, люди оказывались слишком придирчивыми в выборе тех, с кем хотели бы делить жилье.

«Ищу зрелого, ответственного художника или аспиранта для совместного ведения хозяйства; ответственность пополам, тонкая душевная организация – обязательное условие…»

«Откликнись, некурящая вегетарианка, которая жаждет разделить гармоничное пространство с вдумчивой Девой и котом…»

Я начала подозревать, что для того, чтобы разделить гармоничное пространство с вдумчивой Девой, требуется еще более серьезная квалификация, чем лицензия лабораторной медсестры, выданная штатом Аризона.

Главная проблема, однако, состояла в том, смогу ли я найти нужный мне адрес на пестрой карте автобусных маршрутов Тусона. Но к концу недели я наконец решила посмотреть пару вариантов. Одно объявление, среди прочего, требовало, чтобы возможный сосед или соседка были открыты для «новых идей». В другом говорилось: «Молодая мама ищет компании. Отдельная комната. Плата невысокая, обещаю не беспокоить. Можно с детьми». Первое объявление явно подразумевало некое приключение, а из второго было ясно, что экзамен мне сдавать не придется.

Я надела чистые джинсы, заплела волосы, помыла Черепашку в раковине. К этому времени у нее уже появилась собственная одежда, но я по старой памяти натянула на нее свою футболку с надписью «Я супер!», привезенную с озера Кентукки. Просто на удачу.

Оба адреса были недалеко от центра города. По одному из них находился ветхий дом, у которого над крыльцом висело с дюжину ветряных колокольчиков. Один колокольчик был изготовлен из серебряных клапанов какого-то духового инструмента, не то флейты, не то кларнета, и это устройство, похоже, заинтересовало даже Черепашку. Не успела я даже постучать, как на пороге появилась женщина.

Она впустила меня внутрь и крикнула куда-то вглубь дома:

– Пришли по объявлению!

На левом ухе у нее болтались три серебряные сережки: месяц, звезда и ухмыляющееся солнце, и при каждом движении сережки звенели, словно она сама тоже была ветряной колокольчик. Женщина ходила босиком, а ее юбка напомнила мне шторы в моей комнате в «Республике». Мебели в комнате не было, но на полу кучками лежали подушки, а в центре – пестрый ковер. Я стояла, ожидая, что сделает женщина. Она же устроилась на подушках, расправив юбку поверх коленей. Я заметила на пальцах ее ног четыре тонких серебряных кольца.

Появилась еще одна женщина. Она вошла через дверь, ведущую на кухню, и я с облегчением увидела там стол и стулья. Из другой комнаты вышел высокий худой парень с безволосой грудью, почесывая копну оранжевых волос, похожую на мокрого кота. Из одежды на нем были только льняные пляжные штаны с поясом-веревкой. Трудно было сказать, сколько лет этим людям. Я ждала, что вот-вот в комнате появится какой-нибудь их родитель и велит бродяге надеть рубашку, но с тем же успехом они могли быть и старше меня.

Мы уселись на подушки.

– Меня зовут Фея, – сказала та, что носила на ногах кольца. – Пишется «Ф-э-й-а». Это Ла-Иша, а это – Тимоти. Ты уж извини его – вчера он употребил кофеин, и теперь его гомеостаз разбалансирован.

Я решила, что они говорят о его автомобиле, хоть и не имела понятия, как употребляют кофеин в автомеханике.

– Какая жалость, – сказала я. – Вообще, если бы у меня был кофеин, я бы его пила. По-моему, с ним нужно поступать именно так.

Все они некоторое время молча смотрели на меня.

– Да, я забыла, – сказала я. – Меня зовут Тэйлор. А это – Черепашка.

– Это имя ее духа? – спросила Ла-Иша.

– Ну да! – ответила я.

У Ла-Ишы было крепко сбитое тело, широкие босые ступни и круглые икры. Носила она нечто вроде саронга, украшенного изображениями черных и оранжевых слонов и жирафов. Голова была повязана шарфом с тропическими узорами. Подумать только, что на меня когда-то пялились из-за того, что я носила красное с бирюзовым. Попробуйте забросить эту троицу в Питтмэн, и люди в ужасе разбегутся.

Ф-э-й-а взялась задавать мне вопросы.

– Ребенок тоже будет здесь жить?

– Конечно. Мы с ней одно целое.

– Круто. У меня нет проблем с маленькими людьми, – сказала она. И, обратившись к другим, спросила:

– Ла-Иша? Тимоти?

– Мне представлялось немного другое соседство, но я не против. Я быстро привыкаю к детям, – проговорила Ла-Иша, с минуту подумав.

Тимоти сообщил, что, ребенок – милаха, и спросил меня, мальчик это или девочка.

– Де… – начала я, но Фэйа не дала мне договорить.

– Тимоти! – воскликнула она. – Это совершенно лишний вопрос.

И, обратившись ко мне, пояснила:

– В этом доме гендерные характеристики человека не имеют значения.

– Угу! – сглотнула я. – Ясно.

– А что она ест? – спросила Ла-Иша.

– Главным образом то, до чего дотянется. На завтрак, например, съела половинку хот-дога с горчицей.

И вновь наступила долгая пауза. Черепашка принялась сердито дергать за бубенчик на уголке подушки, да и я сама тоже начинала чувствовать, как во мне поднимается раздражение. Эти подбородки и колени на одном уровне! Мне вспомнилось жутко длинное арабское кино о каком-то шейхе, которое я видела сто лет назад. Не исключено, что Ла-Иша – арабка, думала я, хотя и выглядит очень белой. Светлые волосы и розовые круги вокруг глаз. Может быть, арабка-альбинос? Я прислушалась к тому, что она говорит, и поняла, что она читает нечто вроде лекции.

– …в хот-доге содержится по меньшей мере четыре различных вида токсинов, – говорила она, обращаясь скорее к комнате, чем ко мне. Ее глаза, обведенные розовыми кругами, казались воспаленными.

А вот теперь она точно обращалась ко мне:

– Ты знала это?

– Я бы не удивилась и семи-восьми токсинам, – отозвалась я.

– Нитриты, – сказал Тимоти. Он сжал себе голову ладонями – одну подложив под подбородок, а вторую – на макушку, и стал легонько раскачивать, пока не послышался тихий хруст. Я начала кое-что понимать про разбалансированный гомеостаз.

– Мы едим здесь главным образом продукты из сои, – сказала Фэйа. – Сейчас как раз начинаем производство соевого молока, и каждый жилец обязан не меньше семи часов в неделю процеживать творог.

– Процеживать творог, – кивнула я, хотя сказать хотелось совсем другое. Распугивать сорок. Обивать порог. Если пообивать достаточно, держу пари, найдется что-нибудь получше этого…

– Именно, – продолжала Фэйа таким ненормально спокойным голосом, что мне хотелось швырнуть в нее подушкой. – Я полагаю, что ребенок…

– Черепашка, – сказала я.

– Я полагаю, что Черепашка будет исключена из процесса, но нам придется уточнить квоту по кухонной…

Я никак не могла сконцентрироваться. Ла-Иша все щурилась, пытаясь привлечь внимание Фэйи. Я вспомнила миссис Ходж с ее трясущейся головой – она будто бы говорила кому-то, стоящему у тебя за спиной: «Не делай этого»!

– …поэтому расскажи нам о себе, – наконец сказала Фэйа, и меня выдернуло из размышлений, словно школьника на уроке, когда его вызвали к доске. – Какое пространство ты хотела бы себе создать?

Так она и сказала, слово в слово.

– О, – ответила я, – мы с Черепашкой неприхотливы. Сейчас мы живем в центре города, в «Республике». Некоторое время я работала в «Бургер-Дерби», готовила и подавала жареную еду, но потом меня уволили.

Я почувствовала, как напряглась Ла-Иша, услышав эту новость. Должно быть, слоны и жирафы на ее одежде были поражены в самое сердце – их словно пронзили дротиками с транквилизатором. Тимоти строил рожи, пытаясь привлечь внимание Черепашки, впрочем, без всякого успеха.

– Обычно малышам нравятся лица, – заявил он. – Но твоя как будто в своем мире.

– Она сама решает, что ей нравится, а что – нет.

– А она волосатая! – продолжал он. – Сколько ей?

– Восемнадцать месяцев, – сказала я наобум.

– Она выглядит как индианка.

– Коренная американка, – поправила Фэйа Тимоти. – Ее отец – коренной американец?

– Ее прапрадед был чистокровный чероки, – сказала я. – По моей линии. У чероки признаки передаются через поколение. Это как с рыжими волосами. Вы не знали?

Второй дом в моем списке оказался почти напротив «Иисус, наш Господь», и принадлежал он Лу Энн Руис.

Не прошло и десяти минут, как мы с Лу Энн уже сидели в кухне, попивали диетическую «Пепси-колу» и надрывали животики, смеясь по поводу гомеостаза и соевых порогов. Нам уже удалось установить, что наши родные города в Кентукки были разделены всего двумя округами, и что мы, оказывается, были на одном концерте Боба Сигера на Ярмарке штата в мой выпускной год.

– А что было потом? – спросила Лу Энн со слезами на глазах.

Я совсем не собиралась спускать на них собак; они, в принципе, были неплохими ребятами, только постепенно все становилось смешнее и смешнее.

– Да, в общем, ничего. Но они вели себя так вежливо, что мне даже жалко их стало! Было ясно, что они считают Черепашку тормозом, а меня – какой-то марсианкой, которая никогда не видела туалета в квартире, но они продолжали задавать вопросы вроде не хочу ли я чаю из люцерны. В конце концов я сказала им, дескать, бывайте, ребята, я лучше создам себе пространство в каком-нибудь другом месте.

Лу Энн показала мне остальной дом, за исключением ее комнаты, где спал младенец. У нас с Черепашкой будет своя комната, а еще, если захотим, и огороженная задняя веранда. Там здорово спать летом, сказала она. Проходя по дому, мы переговаривались шепотом, чтобы не разбудить малыша.

– Я его родила в январе, – сообщила мне Лу Энн, когда мы вернулись в кухню. – А сколько лет твоей?

– По правде говоря, я даже не знаю, – ответила я. – Она у меня приемная.

– А разве тебе возраст не сообщили, когда ты ее оформляла? Не выдали свидетельство о рождении?

– Это не было официально. Мне ее просто отдали.

– Ты хочешь сказать, оставили у твоей двери в корзинке?

– Что-то в этом роде. Только в машине, и никакой корзинки не было. Хотя жаль. Дали бы хоть корзинку. Индейцы плетут отличные корзинки. А она – из индейцев.

– И что, даже никакой записки? А как ты узнала, что ее имя – Черепашка?

– Я ее сама так назвала. Но это временно – пока не узнаю ее настоящее имя. Наверняка рано или поздно мы на него наткнемся.

Черепашка сидела в высоком детском стульчике, который, как мне показалось, был великоват для ребенка, рожденного в январе. На столике перед ней были наклеены картинки с лягушонком Кермитом и Мисс Пигги, и Черепашка хлопала по ним ладошками. Увы, ухватить их она не могла. Я вытащила ее из стула и закинула себе на плечо, откуда она могла дотянуться до моей косы. Она не дергала за нее, а просто, зацепив обеими руками, держалась как утопающий за соломинку. Это была одна из наших обычных поз.

– Представить себе не могу, – сказала Лу Энн, – чтобы кто-то взял и выбросил ребенка, словно это ненужный щенок.

– Согласна, – кивнула я. – Но, веришь или нет, я думаю, это сделали для ее блага. Жизнь у нее была не сахар. Не уверена, что она смогла бы там выжить.

На подоконнике над раковиной спал толстый серый кот с белыми лапами. Неожиданно он спрыгнул вниз и выбежал из кухни. Лу Энн сидела спиной к двери, а я видела, как кот в соседней комнате принялся кругами ходить по лежащему в центре ковру и скрести лапами – точно так, как коты забрасывают песком то, что наделали.

– Ты не поверишь, чем сейчас занимается твой кот, – сказала я.

– Еще как поверю, – отозвалась Лу Энн. – Он ведет себя так, словно сходил по-большому, так?

– Точно! Но, насколько мне отсюда видно, ничего такого он не делал.

– И так всегда. Я думаю, у него раздвоение личности. Хороший кот, живущий в нем, просыпается и думает, что плохой кот наделал в гостиной дел. Мы его завели еще котенком, и я назвала его Снежком, но Анхель решил, что это дурацкое имя, и стал звать его Пачуко. А некоторое время назад, перед тем, как родился Дуайн, он начал себя так вести. Кстати, Анхель – это мой бывший муж.

Мне пришлось поднатужиться, чтобы понять, кто из них тут кот, а кто – муж.

Лу Энн между тем продолжала:

– А на днях в каком-то журнале я прочитала, что главной причиной раздвоения личности является то, что родители по-разному относятся к ребенку и по-разному его воспитывают. То есть один все время говорит ему, что он хороший, а другой – что он плохой. И ребенок начинает думать, что должен одновременно быть и таким, и таким.

– Фантастика! – сказала я. – Твоему коту самое место у Роберта Рипли, в его комиксах, Помнишь? «Хотите, верьте, хотите – нет»! Или в журналах, куда люди пишут о том, что выделывают их питомцы. Я читала: там длиннохвостый попугай свистит джаз, а какой-то кот спит только на полотенце с золотыми рыбками.

– О, нет, я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что Снежок так странно себя ведет. Слишком уж очевидно становится, что семья, в которой он жил, развалилась. Как ты думаешь?

– А что означает «пачуко»?

– Это вроде плохого мексиканского парня, который разрисовывает стены баллончиком и якшается с уличными бандами.

Между тем Пачуко, он же Снежок, продолжал чудить в гостиной.

– Нет, правда, обязательно пошли им рассказ про своего кота. Они же могут заплатить приличные деньги. Глаза на лоб лезут от того, что сейчас продается. Или, в крайнем случае, пришлют тебе ящик дармовой кошачьей еды.

– Я едва не выиграла приз – бесплатные пеленки для Дуайна Рея. На целый год. Дуайн Рей – это мой сын.

– Вот как? А что он делает?

Лу Энн рассмеялась.

– Да нет, ничего. Он вполне нормальный. Единственный нормальный в доме, как мне кажется. Хочешь еще пепси?

Она встала, чтобы наполнить стаканы.

– Так ты приехала сюда? Или прилетела?

И я рассказала Лу Энн о своей поездке через индейскую резервацию, поездке, которая свела меня с Черепашкой.

– Наши с ней дорожки никогда бы не пересеклись, если бы не погнутый рычаг, – сказала я.

– По крайней мере, можно благодарить звезды за то, что ты была в машине, когда что-то сломалось, а не в самолете, – отозвалась Лу Энн, стуча об стол контейнер со льдом. Я почувствовала, как Черепашка вздрогнула у меня на плече.

– Даже не задумывалась об этом, – сказала я.

– Я бы на самолете никогда не полетела! – заявила Лу Энн. – Господи! Ни за что в жизни! Помнишь ту авиакатастрофу, зимой, когда самолет упал на реку в Вашингтоне? Я по телевизору видела, как они вытаскивали из реки замерзших мертвецов с согнутыми коленями и локтями – как у игрушечных пластиковых ковбоев, которые скачут на лошадях. Только, если потерять или сломать лошадь, эти пластиковые раскоряки будут совсем бесполезными. О Господи! Это было ужасно! Я прямо слышу, как стюардесса говорит им так спокойно: «Пассажиры, пристегните ремни», а потом они все – раз, и превращаются в мороженых мертвецов. Ой, Дуайн проснулся. Пойду принесу его.

Я помнила эту катастрофу. По телевизору показывали спасательный вертолет, который сбросил вниз веревку, чтобы вытащить из реки, полной мертвых тел, единственную выжившую стюардессу. Помню, как та цеплялась за веревку. Крепко. Прямо как Черепашка.

Через минуту Лу Энн вернулась с ребенком.

– Посмотри, Дуайн Рей! – сказала она сыну, – какие милые люди хотят с тобой познакомиться! Скажи им «привет».

Ребенок был крошечный, с такой тонкой и нежной кожей, что, казалось, через нее все видно. Он напомнил мне Прозрачного человека, которого нам показывал Хьюз Уолтер на уроках биологии.

– Какой милый малыш, – сказала я.

– Правда? Ты так думаешь? Я люблю его больше жизни, но мне кажется, что у него слегка плоская головка.

– У них у всех так! – успокоила я Лу Энн. – Лоб округлится чуть позже.

– Правда? А я и не знала. Никто мне не говорил.

– Честно. Я работала в больнице и видела сотни новорожденных. У всех у них головки были плоскими как лопата.

Лу Энн замолчала и с серьезным видом принялась возиться с ребенком.

– Ну, так как? – наконец спросила я. – Мы переезжаем к тебе?

– Да, конечно!

Широко раскрытые глаза, то, как она держала ребенка – все это напомнило мне Сэнди. Та дама из центра города, что писала картины, могла бы любую из них запечатлеть на холсте под названием «Озадаченная мадонна с глазами-подсолнухами».

– Конечно, переезжайте! Я буду очень рада. Просто не думала, что ты захочешь.

– Почему это?

– Ну, ты такая стройная, умная, такая красивая, а мы с Дуайном Реем просто кое-как ковыляем по жизни… Когда я давала объявление в газету, то подумала – вот и четыре доллара на ветер. Кто захочет с нами жить?

– Прекрати! – оборвала я Лу Энн. – Не надо думать, что все вокруг лучше тебя. Я – простая деревенщина, приехавшая из дикой глухомани, с приемным ребенком, про которого все говорят, что он тупее ложки. Я тебе в подметки не гожусь, подруга. Честное слово.

Лу Энн вдруг прикрыла рот ладонью.

– Что такое? – спросила я с недоумением.

– Ничего.

Но я ясно видела, что она улыбается.

– Ладно тебе, признавайся, что?

– Как давно я не слышала, чтобы кто-то разговаривал точно так же, как я.

6. День святого Валентина

Первые убийственные заморозки ударили на Валентинов день. Длинные лозы пурпурной фасоли повисли на заборе, окружавшем задний дворик дома Мэтти, словно полосы вяленой говядины, которые сушатся на солнце. Мое сердце заныло, когда я увидела черную слизь, в которую превратились эти роскошные джунгли. Особенно горько было оттого, что как раз в этот день люди дарят друг другу цветы, но Мэтти, похоже, не сильно расстроилась.

– Таков круговорот жизни, Тэйлор, – сказала она. – Старое должно уступить свое место новому и молодому.

Еще она сказала, что мороз улучшает вкус капусты, особенно – брюссельской. Но мне показалось, что внутри она ликует. Накануне Мэтти послушала прогноз и, спустившись на задний дворик, загодя набрала целое ведро крепких зеленых помидоров, с которыми пекла теперь пироги. Я знаю, эти пироги кому-то могли показаться столь же малоаппетитными, как детские куличики из грязи и майских жуков, но, честно говоря, запах из кухни шел восхитительный.

Я пошла работать к Мэтти, в «Иисус, наш Господь. Подержанные покрышки».

Будь у меня хоть какой-то шанс избежать этой участи, я бы им воспользовалась. Да, мне очень нравилась Мэтти, но вы же знаете, какие сложные отношения у меня с покрышками. Каждый раз, навещая ее и «фольксваген», я чувствовала себя как Джон Уэйн в том военном фильме, где он, сбросив каску, делает глоток бурбона и орет через минное поле что-то вроде «Свобода или смерть»!

Но Мэтти была моим единственным во всей округе другом, с кем можно поговорить по душам – по крайней мере, до того, как в моей жизни появилась Лу Энн. Так что, когда она призналась, что ей не хватает еще одной пары рук, я постаралась вежливо перевести разговор на другую тему. Время от времени она брала кого-нибудь на неполный день, но люди приходили и уходили, так и не успев наловчиться ставить заплаты и центровать колеса. Я сказала ей, что у меня к этому нет никаких способностей, а это что, у парня, который только что уехал, на пряжке ремня – был настоящий скорпион? И будет ли завтра опять мороз, как она думает? И как же они вышивают на ковбойских сапогах эти завитушки и звезды? Может, для этого есть особые швейные машинки?

Но сбить Мэтти с курса было невозможно. Она была уверена, что я и подержанные покрышки просто созданы друг для друга. В промежутках между клиентами она болтала со мной и Черепашкой, а потом, отправив нас домой с полным пакетом капусты и фасоли, сказала:

– Подумай хорошенько, милая моя. Время до понедельника у тебя есть.

Когда же Мэтти сказала, что подарит мне две новые шины для «фольксвагена» и научит, как починить зажигание, я поняла, что буду последней идиоткой, если откажусь у нее работать. Платила она в два раза больше, чем я получала в «Бургер-Дерби», и, кроме того, не нужно было заморачиваться химчисткой нелепой униформы. Если меня и взорвет, то, по крайней мере, я взлечу на воздух в нормальной одежде.

Во многих отношениях это было замечательное предложение. Я и не смогла бы найти кого-нибудь лучше Мэтти. Она была добра и терпелива, позволяла мне, когда у меня не было выхода, приводить с собой Черепашку. Иногда Черепашка оставалась с Лу Энн, но той время от времени нужно было за покупками или ко врачу, и она не могла управиться сразу с двумя детьми. Мне вообще было неловко оставлять Черепашку с Лу Энн, но та уверяла меня, что Черепашка нисколько ее не тяготит и ведет себя так тихо, что по временам о ней вообще забываешь.

– Она даже подгузники почти не мочит, – говорила Лу Энн, и это было правдой. Главной жизненной целью Черепашки, помимо цепляния за все подряд, было оставаться незаметной.

Мастерская Мэтти привлекала множество всякого люда. Она была права, говоря, что у нее здесь проходной двор, и среди посещавшего ее народа встречались не только клиенты. Была некая непонятная мне категория людей, которые говорили по-испански и жили некоторое время у нее на втором этаже. Я однажды спросила Мэтти, что это за народ, а она в ответ задала мне вопрос: знаю ли я, что такое заповедник.

Я вспомнила рекламные брошюры с заправочных станций.

– Конечно, – сказала я. – Это специальное место, где живут птицы, и никому нельзя в них там стрелять.

– Вот! Но заповедники бывают и для людей.

И это было все, что она соблаговолила сказать на этот счет.

Обычно гостей Мэтти привозил и увозил на фургоне тот самый священник в джинсах, которого я видела в самый первый день. У него на пряжке ремня была интересная гравировка – не скорпион, а фигурка из палочек, а вокруг – как будто головоломка-пазл. Мэтти сказала, что это – индейский символ жизни. Человек в лабиринте судьбы. Священник был невысок ростом, мускулист, с шапкой непокорных светлых волос. Не мой типаж, но красивый этакой непринужденной красотой, будто только что выкатился из постели. Хотя, наверное, так говорить о священнике – это какая-то особая категория греха. Звали его отец Уильям.

Когда Мэтти представила нас друг другу, я сказала:

– Приятно познакомиться.

Я изо всех сил при этом старалась не смотреть на его ременную пряжку, а в мыслях моих возникла фраза: «Ты старик, папа Уильям»! Откуда она взялась? Он ведь был совсем не старый. Но даже если бы и старый, такие вещи людям все равно не говорят.

Они с Мэтти ушли в задние помещения выпить кофе с пирогом и о чем-то поговорить, оставив меня в мастерской держать оборону. Чуть позже, когда я тестировала старые вайтволлы^[5], опуская их в воду и отмечая желтым мелом места утечки, до меня дошло, откуда появился этот старик Уильям. Мне вспомнились три картинки из детской книжки, на которых был изображен маленький круглый человечек. На одной картинке человечек стоял на голове, на другой – держал на носу угря, а на третьей пинком сбрасывал с лестницы какого-то мальчишку. «Ты старик, папа Уильям!» – так называлось стихотворение в этой книжке. Некоторые страницы у нее были изрисованы цветными карандашами, из чего я сделала вывод, что книжка была подарком от каких-то людей, у которых мама работала – только детям богатых родителей позволялось рисовать в книжках с твердой обложкой.

Я решила последовать совету Сэнди и заглянуть после работы в ближайший магазин подержанных игрушек. Название этих магазинов «Для вас они новые» почему-то напоминало мне о работодателях моей мамы.

Проверив и промаркировав все шины, я сложила их в две разные стопки – хорошие и проколотые – и поздравила себя: рука моя по-настоящему тверда! Правда, чуть позже Мэтти увидела, как я подпрыгнула от испуга, когда какой-то торгующий хот-догами «шевроле», проезжая мимо, издал громкий хлопок. В этот момент Мэтти занималась с клиентом, но потом, освободившись, подошла и спросила: почему я все время такая нервная. Я сразу подумала про ту колонку в журнальчике «Ридерз Дайджест», где они печатают рассказы разных людей о самых нелепых моментах их жизни. Помню одну историю, которая называлась «День, когда мой щенок-ретривер сорвал с соседкиной веревки все сохнущее нижнее белье». Правда, самые нелепые реальные истории из своей жизни вы вряд ли захотите отправить в «Ридерз Дайджест».

– Да нет, – ответила я. – Ничего я не нервная.

С минуту мы с Мэтти стояли друг напротив друга, сложив руки на груди. В ее седой, высоко подрезанной прямой челке было больше соли, чем перца, а кожа вечно казалась слегка обгоревшей на солнце. Морщинки вокруг глаз напоминали мне кожу на ее сапогах от Тони Лама.

Мэтти была словно скала – вы могли до посинения смотреть ей в глаза, но пересмотреть ее, сдвинуть с места хоть на дюйм не удавалось никому.

– Только не говори мне, что скрываешься от закона, – сказала она наконец. – Этого добра мне хватает и без тебя.

– Нет, – сказала я.

Интересно, что конкретно Мэтти имеет в виду? Мимо мастерской проехал мальчишка на велосипеде, держа под мышкой картину со спортивной машиной в рамке.

– Я боюсь взрывающихся шин, – призналась я.

– Ну и дела.

– Я тебе об этом не говорила, потому что… не хотела показаться ссыклом.

Я замолкла и подумала: а можно ли произносить такие слова в местечке, которое называется «Иисус, наш Господь…». Но слово уже вылетело.

– Потому что на самом деле я смелая, – продолжила я. – Мне даже в голову не приходит ничего другого, чего бы я боялась на этом свете.

– Ну и дела, – повторила Мэтти. Мне показалось, она смотрела на меня так, как обычно смотрят на человека, впервые заметив его телесный изъян. Так у меня было в шестом классе. Один учитель вел у нас уроки целых три недели, и только потом мы обнаружили, что у него нет кисти левой руки. Он всегда прятал ее под носовым платком, а мы думали, что у него аллергия.

– Иди-ка сюда на минутку, – сказала вдруг Мэтти. – Я кое-что тебе покажу.

Я прошла вслед за ней в угол мастерской, где она достала канистру на пять галлонов – такую, что пристегивают на задок «джипа». Отвернув крышку, Мэтти наполнила ее водой чуть больше, чем наполовину.

– Ух! – воскликнула я, когда она неожиданно бросила канистру в меня. Я поймала ее, но при этом чуть не свалилась с ног.

– Шибануло? Но ведь не убило же, верно?

– Не убило.

– Здесь – двадцать восемь фунтов воды. В шину ты накачиваешь около двадцати восьми фунтов воздуха. Если шина рванет, удар будет точно таким же.

– Как скажешь, – покачала головой я. – Но я видела, как одного типа взорвавшаяся шина забросила на рекламный щит. Это была тракторная шина.

– Ну, тут уж совсем другая история! – протянула Мэтти. – Давай так: если к нам пригонят трактор, накачивать ему шины буду я. Идет?

Я никогда не думала о силе взрыва как о величине относительной, хотя по логике они и вправду должны различаться. Демонстрация Мэтти, конечно же, не освободила меня от страхов, но чувствовать я себя стала лучше. А что? Свобода или смерть!

– У меня план получше, – отозвалась я. – Мы займемся им вместе.

– Договорились, моя милая.

– А теперь я могу поставить канистру?

– Конечно, поставь, – совершенно серьезно сказала Мэтти – так, словно канистра была какой-то важной автомобильной деталью, починку которой мы обсуждали. Я мысленно благословила Мэтти за то, что на протяжении всего разговора она ни разу не засмеялась.

– А еще лучше, – продолжила она, – вылей воду вон на тот горошек.

Я еще многого не понимала в огородничестве. Например, почему горох пережил заморозки. Мимо опять проехал тот же самый мальчик на велосипеде. Впрочем, это мог быть и другой мальчик. На этот раз под мышкой у него был зажат букет роз, обернутый белой бумагой. Пока вода, булькая, изливалась на заросли гороха, я заметила, что Мэтти смотрит на меня, скрестив руки на груди. Просто смотрит. Мне вдруг так захотелось увидеть маму, что в груди защемило.

Всю свою жизнь Черепашка успешно обходилась без книг, а теперь получила сразу две. Та, что я ей купила, называлась «Квартира старика Макдональда», и там были картинки, на которых Макдональд в оконных ящиках для цветов выращивает сельдерей, в ванне – брокколи, а под ковром в гостиной – морковь. А у соседей старого Макдональда, живущих этажом ниже, морковка свисает с потолка. Я купила эту книжку потому, что она напомнила мне о Мэтти, а еще потому, что страницы у нее были из твердой бумаги, которая, как я решила, способна противостоять Черепашкиной железной хватке.

Бродя по центру города, я присматривала новенькую открытку, чтобы послать маме ко дню святого Валентина. Я все еще сурово корила себя за то, что оставила ее, а уж перемена имени вообще казалась мне актом гнусного предательства, хотя мама смотрела на это совершенно по-другому. Она сказала, что, поменяв имя на Тэйлор, я поступила умно, и что это имя идет мне, как пара выстиранных джинсов. И призналась, что ей никогда по-настоящему не нравилось имя Мариетта.

Наконец я нашла подходящую открытку. Снаружи были изображены два сердца, под которыми художник написал: «Надеюсь, скоро в твоем доме появится кое-что большое и сильное, чтобы отвинчивать тугие крышки банок». Внутри же открытки был нарисован разводной ключ.

Тем временем Лу Энн купила, стоя в очереди в супермаркете, одну из тех книжек, в которых молодым родителям предлагают на выбор разные имена для детей. Когда я пришла домой, она готовила обед, раскрыв ее перед собой на плите и выкрикивая имена из раздела для девочек. Черепашка и Дуайн Рей сидели в стульчиках, слишком для них больших, причем Дуайн Рей, который еще плохо держал головку, все время клонил ее набок и ерзал, будто Человек-Змея, норовящий выскользнуть из своей корзины. Черепашка же просто сидела, глядя в никуда. Или, скорее, глядя на нечто, что для нее было столь же реально, как для Снежка – его невидимые какашки.

Лу Энн грела бутылочки и так грохотала крышками кастрюлек, что могла бы, наверное, разбудить и мертвого. Она недавно прекратила кормить Дуайна Рея грудью и перевела его на смесь – боялась, что ему недостаточно ее молока.

– Леандра! Леония! Леонора! Лесли! Летиция! – выкрикивала Лу Энн, через плечо посматривая на Черепашку таким взглядом, будто та начнет выплевывать четвертаки, как игровой автомат, стоит произнести верную комбинацию букв.

– Господи милостивый! – сказала я. – Неужели ты идешь без остановки с самого начала, прямо с Агат и Амелий?

– О, привет! А я и не услышала, как ты пришла, – сказала она виноватым тоном ребенка, застуканного за произнесением непечатных слов. – Я собиралась проверить половину сегодня, а остальное – завтра. Ты знаешь, тут есть Лу Энн – в самой середине книжки! Интересно, а у моей мамы такая была?

– У наших матерей была Библия, а не какая-то макулатура с журнальной стойки в супермаркете.

Я прекрасно знала, что ни одно из моих имен не упоминается в Библии, как и имя Лу Энн, но мне было наплевать. У меня было дурное настроение. Перекинув Черепашку через плечо, я спросила:

– И что будет, если ты найдешь там ее имя? Думаешь, она вскочит, прыгнет тебе на руки и начнет обнимать, как победители телевикторины?

– Не злись, Тэйлор, – отозвалась Лу Энн. – Я просто хотела помочь. Она меня беспокоит. Не хочу сказать, что она тупая, но, как мне кажется, у твоей Черепашки нет своей личности.

– А вот и есть. Ее личность в том, что она все хватает и крепко держит.

– Прости, я не хочу сказать ничего обидного, но это – не личность. Детки делают это автоматически. Я не работала в больницах, ничего такого, но уж это я знаю. Чтобы стать личностью, нужно учиться.

– И ты думаешь, если произносить ей вслух все подряд имена, придуманные человечеством, она чему-то научится?

– Тэйлор! Я не собираюсь указывать тебе, что делать, но все журналы говорят, что с детьми, чтобы развить их личность, нужно играть.

– И что? Я с ней играю. Вот – книжку купила сегодня.

– Ладно, ладно, играешь. Прости.

Лу Энн разлила суп из большой кастрюли по тарелкам и поставила их на стол. В ее тарелке было всего на две чайные ложки окрашенного красным бульона – она голодала, стараясь сбросить лишний вес, который набрала во время беременности, но, на мой взгляд, эти лишние килограммы были у нее только в голове.

– Это русский суп из капусты и свеклы, – провозгласила она. – Называется борсч. Розовый он как раз от свеклы. Сверху нужно класть сметану, но тогда там будет калорий – до задницы. Я это вычитала в женском журнале.

Я представила себя, как Лу Энн, облизывая пальчик, листает статью с заголовком вроде «Чем порадовать семью зимой», думая, что же ей делать со всей той капустой, что я приношу домой от Мэтти. Я выловила розовую картофелину и размяла ее в черепашкиной тарелке.

– Это ты прости меня, Лу Энн. Ничего личного, просто настроение паршивое.

– Осторожнее, там есть горох. Это опасно: ребенок может вдохнуть все, что размером меньше, чем мяч для гольфа.

Лу Энн вся жизнь представлялась чередой смертельных опасностей. Кроме сведений об испаноговорящих президентах американских банков (теперь это стало не так актуально, поскольку с мужем она разводилась), Лу Энн собирала газетные вырезки о неожиданно постигших людей кошмарных бедах и несчастьях: там с потолка упал вентилятор, обезглавив незадачливых посетителей ресторана, тут ребенок свалился вниз головой в кулер для пива и захлебнулся в воде со льдом, пока беспечные родители перебрасывались фрисби. В ее коллекции была и такая экзотическая заметка: домохозяйка, мать семерых детей, была застрелена прямо в сердце на выходе из магазина, торгующего декоративными свечами, когда рабочий на стройке, находившейся через дорогу, случайно выстрелил в ее сторону гвоздем из монтажного пистолета. Если послушать Лу Энн, то смертельную опасность представляли не только стройки и кулеры для пива, но также и свечки, и фрисби.

Я пообещала ей, что не стану давать Черепашке ничего, что размером меньше мяча для гольфа, и стала развлекаться мыслями о капусте: нужно ли воспринимать как нечто опасное капустный лист, спрессованный до размеров мяча? Или можно просто измерить сам кочан и объявить всю капусту безопасной?

Лу Энн тем временем дула на ложку – суп был все еще слишком горяч.

– Представляю, что сказала бы моя бабуля Логан, если бы я попыталась накормить ее русским овощным супом! – усмехнулась она. – Решила бы, что мы от него все станем коммунистами.

Позже, уже ночью, когда дети легли спать, я вдруг поняла, что меня так достает. Только представьте: Лу Энн весь день читает женские журналы, в которых выискивает рецепты приготовления еды и советы по уходу за детьми, я же возвращаюсь с работы и ворчу на нее и детей. Ну чем не рекламный ролик про каких-нибудь там Миртл и Фреда? Я так и представила себе, как мы обсуждаем перед телекамерой достоинства и недостатки освежителей воздуха для туалета.

Лу Энн вошла в халате, с голубым полотенцем, замотанным вокруг головы. Свернувшись на диване, она вновь принялась просматривать книжку с именами.

– Забери ее у меня, пока я не залезла в мальчишеский раздел. Там наверняка есть пятьдесят тысяч имен, которые лучше, чем имя Дуайн Рей, но я ничего не хочу об этом знать. Все, дело сделано.

– Лу Энн, – сказала я. – Давай-ка выпьем пива. Я хочу кое о чем с тобой поговорить, только ты на меня не обижайся.

Она взяла банку и выпрямилась так, словно выполняла приказ. Я сразу поняла, что ничего у меня не выйдет.

– Давай, стреляй, – сказала она так, словно я в нее из винтовки целилась.

– Лу Энн, – я переехала сюда потому, что знала – мы с тобой поладим. Спасибо тебе за то, что ты и обед для нас всех готовишь, и за Черепашкой присматриваешь, и я знаю, что это от чистого сердца. Но мы с тобой уже выглядим как персонажи мыльной оперы. Нам не хватает только маленькой болонки по имени Пятныш, которая приносила бы мне домашние тапочки. Господи боже, ведь мы с тобой не семья. У тебя – своя жизнь, а у меня – своя. И ты не обязана все это для меня делать.

– Но я хочу.

– Зато я не хочу.

Вот так шло дело.

К моменту, когда мы расправились с третьей банкой пива каждая, с пачкой сильно прожаренных чипсов из тортильи, с упаковкой сырной нарезки и баночкой сардин в горчице, Лу Энн плакала, не переставая. Я же, помню, говорила что-то вроде:

– У меня в доме никогда и не было мужика, так с какой стати мне им становиться?

Это все, я думаю, от нездоровой еды. На такой диете и те творожные ребята начали бы нести черт знает что.

Неожиданно Лу Энн замерла, зажав рот ладонями. Я уж подумала, что она подавилась (после всех этих разговоров о мячиках для гольфа), и тут же вспомнила плакат, что висел у Мэтти в мастерской – там был изображен прием Геймлиха, который применяют, если еда попадет не в то горло. Сразу ясно, как часто Мэтти угощала там своих посетителей. Я пыталась сообразить, нужно ли хлопать человека по спине или, наоборот, нельзя это делать, но тут она прикрыла ладонями глаза и сразу стала похожа на двух из трех мудрых обезьянок, которые «не видят зла, не слышат зла» и так далее.

– О Господи! – сказала она наконец. – Как же я напилась.

– Лу Энн, ты выпила всего три банки.

– А мне больше и не нужно. Я же никогда не пью. Я до смерти боюсь, что может случиться.

Мне стало любопытно. Этот дом полон сюрпризов. Но на этот раз все оказалось куда проще, чем с котом. Лу Энн сказала, что боится потерять над собой контроль и сделать что-нибудь ужасное.

– Например, что?

– Я не знаю. Да и откуда мне знать? Все, что угодно. Мне кажется, у меня вообще еще есть друзья только потому, что я всегда стараюсь вести себя аккуратно и не говорить глупостей. А то ляпну что-нибудь – и все!

– Лу Энн, милая моя, странная у тебя идея дружбы.

– Да нет! Так оно и есть. Когда Анхель ушел, я очень часто вспоминала прошлый август. К нам тогда приехал его друг Мэнни со своей женой Рамоной, и мы отправились в пустыню смотреть, как падают звезды. В новостях говорили, что будет целый звездный дождь. Но мы все ждали и ждали, и ничего не было, а тем временем уговорили целую бутылку текилы «Хозе Куэрво». Так на следующее утро Анхель мне и говорит: «Ну что, видела дождь из метеоров? Чудо, да и только!» А я говорю: «Какой дождь»? Я, честно, никакого дождя не помнила. Единственное, что я помнила, так это то, что мы искали повсюду звездчатый сапфир, который выпал из кольца Рамоны. Оказалось, правда, что она потеряла его задолго до этого и нашла потом дома, в миске своей собаки. Ты можешь в такое поверить?

Я все пыталась найти Анхелю какое-нибудь место в том отсеке своего сознания, где хранилось то, что мне было известно о мужчинах. Мне понравилась та его версия, которая поехала в пустыню глядеть на падающие звезды, но совершенно вывел из себя вариант, который на следующее утро смеялся над Лу Энн из-за чего-то, что на самом деле, пожалуй, и правдой-то не было.

– Может быть, он просто шутил? – спросила я. – Может, и не было никакого звездопада? Ты Рамону спрашивала?

– Да нет. Мне это и в голову не пришло, я просто ему поверила.

– Так позвони ей и спроси.

– О, они с Мэнни переехали в Сан-Диего, – простонала Лу Энн таким тоном, что можно было подумать – эта парочка смоталась исключительно для того, чтобы скрыть от нее правду о том звездном вечере.

– Ну что ж, жалко.

Но Лу Энн не унималась.

– Но дело даже не в этом. Если я пропустила звездный дождь – ну и Бог с ним! Но мне все казалось, раз я его забыла, то, наверное, могла совершить еще что-нибудь нелепое. Скажем, раздеться догола и носиться по пустыне, распевая детские песенки.

Я содрогнулась, представив, как Лу Энн бежит босиком по кактусам и прочей колючей дребедени. Она же вперила скорбный взгляд в пустой пакет от чипсов.

– А сегодня – день Святого Валентина, – сказала она. – И все нормальные люди сейчас валяются со своими мужьями дома на диванах, целуются и смотрят телевизор. Все, но только не Лу Энн, сэр! От меня сбежали и муж, и телевизор.

Я даже не знала, что ей на это сказать. У моей мамы в ходу было изречение: «во время еды кабан глух и нем». Это к тому, что люди слышат лишь то, что хотят услышать. Мама выросла на свиноферме.

Лу Энн сидела, неловко вжавшись в спинку дивана. Я вспомнила про ее отца, которого, как она рассказывала, убил перевернувшийся трактор. Его вдавило в землю, да так, что, когда его вытащили, остался идеальный отпечаток. «Отпечаток папы» – так назвала его Лу Энн. Она даже хотела залить его гипсом – точно так, как сделала с отпечатком своей ладони в школе, на День Матери.

– Мне кажется, – продолжала между тем Лу Энн, – что он и бросил меня потому, что там что-то произошло, когда мы напились.

Я, все еще думая о ее отце, не сразу поняла, о чем идет речь.

– Я думала, ты обрадовалась, когда он ушел, – сказала я.

– Пожалуй, что так. И все-таки, понимаешь, должна быть причина. Ты же обязан любить одного и того же человека – всю жизнь, пока смерть вас не разлучит, и так далее. А если у тебя не получается, то, значит, что-то с тобой не так.

– Лу Энн, ты читаешь слишком много журналов.

Я отправилась на кухню и, наверное, уже в пятнадцатый раз за вечер заглянула в холодильник. Там ничего не изменилось: капуста и арахисовое масло. Открыла кухонный шкаф и заглянула за ряд банок с прожаренной фасолью и томатным соусом, где притаилась бутылка черной патоки, коробочка овсяной каши с мамалыгой и банка горбуши. Я продумала разные варианты сочетания этих продуктов, но решила ограничиться еще одним пакетом чипсов из тортильи. Вот что происходит с людьми, у которых нет телевизора. Они умирают от вредной еды.

Когда я вернулась в гостиную, Лу Энн все еще убивалась по Анхелю.

– Хочешь, расскажу тебе свою теорию по поводу брака с одним мужчиной на всю жизнь? – спросила я. – Знаешь, что такое шаровой клапан?

Лу Энн бессмысленным взором посмотрела на меня.

– Какой клапан?

– Шаровой. Эта такая штуковина в сливном бачке, которая поднимается и опускается, когда ты сливаешь воду. А потом закрывает отверстие.

– А-а-а.

– Так вот, – когда я работала в мотеле, один из бачков потек, и мне нужно было заменить клапан. И на пакете была такая надпись. Я его потом так долго хранила, что выучила наизусть. Там говорилось: «Внимание: Набор содержит все детали, которые могут потребоваться при установке, но ни один из типов установки не требует использования всех деталей». То же самое я думаю и про мужчин. Нет такой модели, для установки которой потребуются все мои детали.

Лу Энн прикрыла рот рукой, чтобы заглушить смех. Я спросила себя: кто же убедил ее, что смеяться – это уголовное преступление?

– Я говорю тебе совершенно серьезно! И речь, прежде всего, про голову и душу, а не те части, на которые режут цыплят…

К этому моменту Лу Энн уже хохотала, не сдерживаясь.

– Я делюсь с тобой своими самыми сокровенными мыслями, а ты смеешься, – сказала я, с трудом сохраняя серьезность.

– Им ножку подавай, бедро, грудку, – задыхалась от смеха Лу Энн, – но никто не хочет брать тощий хребет и реберные кости…

– Не забудь еще о крыльях, – сказала я. – Первым делом они норовят откусить тебе крылья.

Я высыпала остатки чипсов в большое блюдо, которое стояло на диване между нами, и подумала – а не пойти ли за арахисовым маслом?

– Дай-ка покажу тебе открытку на Валентинов день, которую я купила для мамы, – сказала я, покопавшись в сумке и достав, что хотела. Но Лу Энн дошла уже до такого состояния, что ей и счет за электричество показался бы самой смешной шуткой в мире.

– Ох, это про меня, – простонала она, уронив открытку себе на колени. Ее голос опустился обратно с тоненького писклявого смеха, – плавно, как королева выпускного бала спускается по ступеням школьной лестницы.

– Я и сама бы не отказалась от хорошего газового ключа. Или от этого… как он называется? Который на пипиську похож.

Я не представляла, что она имеет в виду.

– Пистолет с герметиком? Угловое сверло? Щетка для аккумуляторных клемм?

Если подумать, так любой инструмент похож либо на пипиську, либо на пистолет, все зависит от вашей точки зрения.

– Монумент Вашингтону?

От этого предположения Лу Энн едва не лопнула. Если бы смеяться и правда было преступлением, мы с Лу Энн уже были бы на пути в «Синг-Синг».

– Ох, божечки, – вот что надо на открытке нарисовать. Я бы послала ее своей матери, и та бы теленка родила прямо на кухонном полу. А бабуля Логан стала бы прыгать вокруг, махать руками и кричать: «Что такое? Ничего не понимаю»! А потом побежала бы за почтальоном и потребовала: «Молодой человек! Вернитесь немедленно И спросите у Айви, что там такого смешного».

– Ох, божечки, – повторила она снова, промокнув глаза, а потом театральным жестом отправила в рот чипсину и облизала пальцы. Теперь она лежала на диване в своем махровом зеленом халате и голубом тюрбане, словно Клеопатра, совершающая речную прогулку по Нилу, а Снежок лежал у ее ног, словно какой-то экзотический королевский питомец. В древнем Египте, как я где-то читала, шизофреников почитали как богов.

– Одно я тебе точно скажу, – проговорила наконец Лу Энн. – Когда у Анхеля были проблемы, он никогда не болтал со мной полночи, съедая дома все, что не прибито. Ты ведь уже больше не сердишься?

Я подняла два растопыренных пальца.

– Мир тебе, сестра! – сказала я, понимая, что только последняя деревенщина может сказануть такое в восьмидесятые. Бусы братской любви, которые носили хиппи, дошли до Питтмэна в тот же год, что и телефонные номера.

– Мир и любовь, кайфуй, не проливай кровь, – почти пропела Лу Энн.

7. Что едят на Небесах

– Анемичный рыжий индеец фантастически медленно ест толстого и коварного аборигена.

Лу Энн закрыла глаза и ввела себя в транс, чтобы вытащить эту диковинку из воспоминаний времен четвертого класса школы – так свидетелей грабежа подвергают гипнозу, чтобы они вспомнили цвет машины, на которой сбежали преступники.

– Точно! Арифметика! – воскликнула она, едва не прыгая от восторга. После чего добавила:

– Никого не хотела обидеть. Я имею в виду, никого из присутствующих индейцев.

Но ни один индеец и не обиделся.

– Точно, и я такие штуки помню, – подхватила Мэтти. – У нас сочиняли свою для каждого предмета. В географии было так: «Генерал ест огромную грязную редьку, атакуя фазанов и…» Что там было на «я», кто помнит?

– Фу, – проговорила Лу Энн. – Ну и картинка.

Я никак не могла придумать хоть что-нибудь на «я», что мог бы атаковать генерал.

– Может быть, там все не так? – предположила я. – Может, он что-нибудь другое делает?

– Арканит ящериц? – сказала Лу Энн.

– Яков! – сказал молодой, очень красивый латиноамериканец, которого Мэтти, вместе с его такой же смуглокожей женой, позвала с нами на пикник. Имена этой парочки я усвоила не сразу – что-то там на «Эс…» и что-то там на «Эс…». Сам он раньше, до переезда, преподавал английский в Гватемале, и весь наш разговор начался с песенки, которую он использовал на занятиях, чтобы помочь ученикам овладеть английскими гласными звуками. Потом мы перешли на правописание.

– А кто это – як? – спросила его Лу Энн.

– Это такая волосатая корова, – ответил он. Казалось, он чувствует себя немного не в своей тарелке. Мы с Лу Энн уже раза три или четыре сказали ему, что по-английски он говорит лучше, чем мы с ней вместе взятые.

Распластавшись, мы лежали на камнях, подобно стайке ящериц, греющихся на солнце. Нам было так хорошо, что не хотелось и шевелиться. Лу Энн болтала ногой в воде. Она утверждала, что в шортах выглядит как танк «шерман», но, в конечном итоге, надела именно их, а также розовый топ-трубу, который, как она нас проинформировала, ее бывший муж называл не иначе, как сись-труба. Я была в джинсах, о чем пожалела – февраль после заморозков вновь стал теплым, а март оказался почти неприятно жарким. Лу Энн и Мэтти в один голос утверждали, что зима и весна нынче бьют все рекорды. Через много лет старожилы будут говорить, что и зимы-то в этом году толковой не было – за исключением мороза, из-за которого мы смогли на Валентинов день полакомиться пирогами с зелеными помидорами. А уж когда, не дожидаясь Пасхи, расцвели летние полевые цветы, Мэтти сказала, что сам Господь велит нам отправиться на пикник. С Мэтти никогда не знаешь, что ее Господь задумал сегодня. Господь у нее был чертовски многолик и многофункционален.

Местечко, куда мы приехали, совсем не походило на окружающую пустыню. Это был укромный уголок на берегу небольшой речушки, бежавшей со склона горы в каньон, с обрывистого края которого она спрыгивала, рассыпаясь внизу глубокими, чистыми озерцами. Белые камни торчали из воды, будто гигантская попа дружелюбного бегемота. Тополя, стоящие кольцом над водой, охлаждали пятки в мокрой земле, а кроны их, обдуваемые ветром, то сходились, то расходились, перешептываясь молодыми листьями. Шелест листвы заставил меня вспомнить, как детьми мы играли в испорченный телефон, где надо шепотом передавать по кругу какую-нибудь фразу. Начинали с «мама пошла в дорогой магазин», а заканчивали «папа в ушат наморозил корзин».

Идея приехать сюда принадлежала Лу Энн. Они часто бывали тут с Анхелем, когда только приехали в Тусон. Не знаю, хорошим или плохим это было знаком, но, похоже, она совсем не расстраивалась, что его с ней нет. Ее гораздо больше тревожило, чтобы это место понравилось всем нам.

– Ну что, хорошо здесь, верно? – вновь и вновь спрашивала она каждого из нас, пока мы в один голос не стали умолять ее поверить нам, что это лучшее место на земле из всех возможных мест, куда только можно приехать на пикник. И только тогда Лу Энн расслабилась.

– Мы с Анхелем даже думали тут обвенчаться, – сказала она, погружая в воду кончики пальцев ног. По поверхности бегали водомерки, но совсем не такие, каких я знавала дома – длинноногих и изящных. Местные видом своим напоминали мой автомобиль и двигались по воде, переваливаясь с боку на бок. Все вместе они напоминали толпу подвыпивших выпускников в стране под названием Фольксвагенландия.

– Черт знает что могло бы получиться, – покачала головой Мэтти. – Гости бы здесь и ноги пообломали, и шеи свернули.

– Да нет, мы собирались все быть верхом. Представляете, как было бы красиво?

Представить-то я могла, но только на какой-нибудь глянцевой странице в журнале «Пипл». От своей неприязни к лошадям я вечно забывала, что Анхель похитил сердце Лу Энн и увез ее из Кентукки в те времена, когда участвовал в родео.

– Но, так или иначе, – продолжала она, – ничего у нас не вышло из-за его матери. Она сказала: «Ладно, дети мои, делайте, что хотите. А когда лошадь сбросит меня, и мои мозги растекутся по тамошним скалам, просто переступите через мой труп и продолжайте веселиться».

Учитель английского тихо проговорил что-то жене по-испански, и она улыбнулась. Большая часть нашей беседы, должно быть, терялась при переводе, и получался какой-то международный испорченный телефон. Однако в этой истории звездой была мать Анхеля, которая по-английски знала исключительно названия болезней, а потому круг замкнулся – испанский, английский и снова испанский, и понять ее оказалось несложно. Бывают такие матери, которые одинаковы на всех языках.

Да, их звали Эсперанса и Эстеван, из чего можно было сделать неверный вывод, что они близнецы, а не муж и жена. И действительно, внешне они напоминали близнецов – оба небольшого роста, смуглые, с высокими скулами, внимательными глазами и четко очерченным абрисом лица – именно этими чертами я любовалась, разглядывая открытки, изображавшие индейцев чероки. Мэтти сообщила мне, что больше половины населения Гватемалы – это индейцы. Я об этом даже не догадывалась.

Но если Эстеван при своих небольших размерах казался плотным, как сжатая пружина, словно внутри у него – там, где у обычных людей жирок да опилки, – скрыт металлический каркас, Эсперанса была похожа на шерстяной свитер, севший при стирке в горячей воде. Невозможно иметь такие маленькие, как у нее, руки, невозможно, чтобы красно-синие ромбики и зеленые птицы, украшавшие грудь ее малюсенькой блузки, были вышиты иголкой обычных размеров. Я не могла отделаться от ощущения, что когда-то Эсперанса была крупнее, но кто-то расколол ее на две части, как матрешку, и достал изнутри женщину вдвое меньше. Она совсем не занимала пространства. Пока все мы болтали, смеялись и брызгались водой, Эсперанса сидела, не двигаясь, словно живописный нарост на камне. Она напоминала мне Черепашку.

С утра между Эсперансой и Черепашкой произошло что-то вроде сцены. На пикник мы отправились в двух машинах. Лу Энн, я и дети сидели в моем возрожденном для новой жизни «фольксвагене», а остальные – в пикапе Мэтти. Когда мы добрались до конца проезжей дороги, то припарковались в ажурной тени, похожей на серое кружево, которую отбрасывала рощица мескитовых деревьев, и стали вытаскивать из багажников кулеры, покрывала и припасы.

Последними из «фольксвагена» были извлечены Дуайн Рей с Черепашкой. Эсперанса только сделала шаг из машины, как увидела детей и тут же упала назад, на сиденье пикапа, словно ее ударили двадцать восемь фунтов сжатого воздуха. Следующие десять минут она выглядела бледной, как вываренный овощ, и не могла свести глаз с Черепашки.

Пока мы шли по тропинке к намеченному месту, я притормозила и разговорилась с Эстеваном. Лу Энн возглавляла процессию, неся в рюкзачке за спиной Дуайна Рея, а на голове – его автомобильное кресло, которое в этом положении напоминало футуристическую шляпу от загара. Следом за Лу Энн двигалась Эсперанса. Сзади ее можно было принять за школьницу: длинные косички, болтающиеся за спиной, несколько чопорная поступь маленьких сандалий, которые она аккуратно ставила на тропинку одна за другой. Оранжевая пластиковая походная фляга на ее плече казалась бременем, которое свалилось на нее из иной вселенной.

Наконец я спросила Эстевана, все ли в порядке с его женой, на что он ответил утвердительно. Он понимал, почему я спрашиваю, и объяснил: моя дочь очень похожа на ребенка, которого они знали в Гватемале.

– Не исключено, что это она и была, – смеясь, произнесла я и рассказала ему, что Черепашка, в сущности, мне не дочь.

Позже, когда мы сидели на камнях и поедали сэндвичи с болонской колбасой, Эсперанса продолжала неотрывно смотреть на Черепашку.

В конце концов мы с Эстеваном решили искупаться в холодной воде.

– Не смотрите! – предупредила я, стягивая джинсы.

– Тэйлор! – воскликнула Лу Энн. – Прошу тебя, не надо!

– Ради Бога, Лу Энн, – отозвалась я, – у меня приличное белье.

– Нет, я не о том, нельзя входить в воду раньше, чем через час после еды. Вы оба утонете. Еда в желудке просто утопит вас.

– Лу Энн, милая, – рассмеялась я, – я знаю, что на тебя можно положиться. Если мы утонем, ты нас вытащишь.

Я зажала нос пальцами и прыгнула.

Вода была такой холодной, что казалось странным – почему она стекла сюда, в каньон, а не осталась в замороженном состоянии на вершинах гор. Мы с Эстеваном отдышались и принялись вопить, брызгая водой в оставшихся на берегу, Пока Лу Энн не пригрозила нам расправой. Мэтти, склонная к более практическим действиям, бросала в нашу сторону камни размером с картофелины.

– Если вы думаете, что я полезу в воду вас вытаскивать, – заявила Мэтти, – то вы с катушек съехали.

– Если хотите подцепить пи-пи-намонию, то мы не возражаем! – вторила ей Лу Энн.

Эстеван от воплей и криков перешел к пению на испанском, в поразительно красивой, звучной манере, похожей на йодль. Подплыв по-собачьи к Эсперансе, сидевшей у кромки воды, он положил подбородок на камень у ее ног, так что его голова поднималась и опускалась в такт мелодии. Что за слова он произносил, нетрудно было догадаться. Моя милая птичка, моя роза, твои глаза похожи на звезды. Он был невероятно хорош собой, а его улыбка могла расколоть любое сердце надвое.

Эсперанса же мыслями, казалось, унеслась куда-то далеко. Время от времени она смотрела в сторону, где на синем покрывале спали дети. И кто бы стал ее за это упрекать? Зрелище было умильное. Укрытые дрожащей тенью тополей, они будто сошли с картинок из старинных детских книжек с подводными сценами, где малыши гоняются за рыбками и пускают веселые пузыри. Дуайн Рей, на голове которого красовалась огромная белая соломенная шляпа, прикорнул в своем кресле, а Черепашка лежала на спине, приоткрыв рот. Влажные волосы темными шнурами прилипли к вискам, открывая лоб больше, чем обычно. Даже издалека было видно, как под прикрытыми веками, тонкими, как кожурка белого винограда, танцуют ее глазные яблоки. Сны у Черепашки всегда были отчаянно активные. Во сне она, похоже, была вольна делать все, на что в обычной жизни могла лишь смотреть.

Возвращались мы ранним вечером, когда уже смеркается, но фары еще бесполезны. Мэтти сказала, что в сумерках она слепа как курица, поэтому ее пикап повел Эстеван.

– Только осторожно, – предупредила она его, когда вся их троица забиралась в кабину. – Меньше всего нам надо, чтобы нас остановили.

Мы с Лу Энн и дети поехали следом за ними. К счастью, от того места, где мы припарковались, шел спуск, а потому я быстро завела мотор, даже не успела почертыхаться как следует. Мы догнали пикап. Мэтти могла не беспокоиться – Эстеван вел машину аккуратно и уверенно. Пока мы ехали, Лу Энн несколько раз, перегнувшись назад, где вместо заднего сиденья у меня в машине была просторная ниша, помогала детям поудобнее устроиться. Пока мы шли обратно к машинам, оба они спали, но теперь проснулись и глазели по сторонам.

– Вот черт! – проговорила Лу Энн, хмуро покосившись себе под подбородок. – У меня верхняя половина груди обгорела. Прямо вместе с растяжками.

Вдруг пикап Мэтти остановился так резко, что я едва не врезалась ему в зад. Я ударила по тормозам, и нас всех бросило вперед. Сзади раздался стук, а потом – странный шум, что-то среднее между кашлем и писком.

– Боже, это Черепашка, – охнула я. – Лу Энн, это же она? Она что, сломала шею?

– С ней все в порядке, Тэйлор, – ответила Лу Энн. – Посмотри сама.

Вытащив Черепашку, она показала ее мне. С той действительно было все хорошо.

– Она сделала сальто! – сказала Лу Энн. – А тот звук, похоже, был смехом.

И вправду. Черепашка, крепко уцепившись за топ Лу Энн, улыбалась. Мы обе уставились на нее и несколько секунд молчали. Потом перевели взгляды на машину впереди. Пикап Мэтти стоял неподвижно посередине дороги.

– Что там за чертовщина? – спросила Лу Энн.

Сначала не было видно ничего. Но потом я сказала Лу Энн:

– Посмотри.

На дороге, перед самым носом пикапа, мы увидели крупную перепелку с хохолком, похожим на женскую шляпку модели сороковых годов. Перепелка суетилась, бегая взад и вперед, и через пару секунд мы заметили причину этой суетливости: вокруг нее сновала пара дюжин птенцов. Они смахивали на маленькие пушистые мячики, катающиеся по дну коробки.

Мы застыли, разинув рты. Вряд ли мы доставили бы несчастной мамаше больше беспокойства, если бы стали сигналить или махать руками – у нее и без нас был хлопот полон рот. Но мы сидели тихо – даже Черепашка. Наконец перепелка переправила свой детский сад через дорогу и скрылась в хилых придорожных кустах. Пикап подмигнул нам габаритными огнями, и Эстеван двинулся вперед.

От того, что мы сейчас увидели, мне на глаза настойчиво пытались навернуться слезы. Должно быть, месячные скоро.

– Знаешь, – сказала Лу Энн после долгого молчания. – Будь за рулем Анхель, он бы их всех передавил, да еще насчитал бы себе по два очка за каждого.

То, что первым звуком, который издала Черепашка, был смех, принесло мне бесконечное облегчение. Если бы я протащила ее через полстраны, игнорируя и тираня, разве бы она смеялась? Конечно, нет. Наверняка она бы выждала, поднакопила словарный запас, а потом заявила мне: «Ты что такое творишь, а?»

– Наверное, общение с Лу Энн для меня не прошло бесследно, поскольку в смехе Черепашки я увидела знак. Лу Энн относилась к тем людям, кто каждый день читает гороскопы. Она читала свой гороскоп, гороскоп Дуайна Рея, мой гороскоп, и сетовала на то, что не может прочитать Черепашкин, поскольку мы не знаем ее знака Зодиака. Меня это заботило в последнюю очередь, но так уж была скроена Лу Энн (дикая логика!), что могла объяснить уход мужа тем, что жена не обратила внимания на звездный дождь или купила не тот сорт печенья. Если почта пришла слишком поздно, это могло означать, что умерла бабушка Логан.

Но ни я, ни она не смогли понять, знаком чего было первое слово, которое произнесла Черепашка: «фасоль».

Мы в тот момент были на заднем дворике у Мэтти, помогали ей высаживать летние растения. Делать это было, по ее мнению, поздновато – лето, фактически, уже наступило. Лозунгом Мэтти были, похоже, слова: «Везде должно что-нибудь расти – только сама не порасти мхом».

– Смотри-ка, Черепашка! – сказала я. – Мы сажаем огород, прямо как в твоей книжке про Макдональда.

Мэтти закатила глаза. Пожалуй, главной причиной, почему она хотела присутствия тут Черепашки, было научить ребенка настоящей жизни. А то еще вырастет, думая, что морковка и вправду растет под ковром.

– Вот семена кабачков, – говорила я. – А это – перец. И баклажаны.

Черепашка вдумчиво смотрела на маленькие плоские диски семян.

– Ты так ее только запутаешь, – сказала Мэтти. – Эти семена ничуть не похожи на то, что из них вырастет. А когда дети такие маленькие, они ничего не принимают на веру.

– Ты думаешь? – спросила я.

Мне-то, наоборот, казалось, что Черепашка все принимает исключительно на веру.

– Покажи ей что-нибудь похожее на то, что мы едим.

Я вытащила из одной из банок Мэтти пригоршню крупных белых фасолин.

– Это фасоль, – сказала я, показывая их Черепашке. – Помнишь супчик с белой фасолью и кетчупом? Мммм… Тебе он нравится.

– Фасой, – вдруг сказала Черепашка. – Фасоинсво.

Я посмотрела на Мэтти.

– Ну что ты стоишь? – упрекнула меня Мэтти. – Ребенок с тобой разговаривает.

Я подхватила Черепашку и крепко обняла.

– Правильно, это фасоль, а ты – самый умный ребенок на свете.

Мэтти только улыбнулась.

Я сажала, а Черепашка шла за мною по грядке и, выкапывая то, что я только что посадила, клала обратно в банку.

– Молодец! – сказала я. Видно было, что в нашей с Черепашкой жизни начинается новая эра.

Мэтти предложила дать Черепашке несколько фасолин, чтобы та считала их своими собственными. Я так и поступила, несмотря на то, что предупреждение Лу Энн о мячах для гольфа и дыхательных путях все эти дни неумолчно звучало у меня в голове.

– Это для тебя, – сказала я Черепашке. Храни их. Не ешь. Это фасоль-для-игры. Дома у нас есть – фасоль-для-еды. А вот это остальное – фасоль-чтобы-сажать-в-землю.

Клянусь Богом, она все поняла, потому что следующие полчаса провела, сидя между двумя кабачковыми грядками и играя в свои фасолины. В конце концов там она их и закопала, и мы все про это забыли, пока с течением времени над тыквами не поднялись могучие фасолевые заросли.

По пути домой Черепашка показывала мне на все кусочки пустой земли рядом с тротуаром.

– Фасой, – говорила она при этом.

У Лу Энн начался период в жизни, когда она едва ли не каждый день сама себе делала новую стрижку. Всего за несколько недель волосы, опускавшиеся ей на плечи, превратились в то, что она называла «фокстрот», пройдя за это время несколько этапов, названных в честь знаменитых фигуристок.

– Не знаю насчет фокстрота, – сказала я, – но ты лучше притормози, не то закончишь как тот парень с ирокезом, который постоянно приезжает к Мэтти. У него на лысой части черепа наколото «Рожден, чтобы умереть».

– Так я могу вообще все сбрить, – отозвалась Лу Энн.

Кажется, она меня не слушала.

Лу Энн была обладательницей прямых светлых волос, которые на протяжении недолгого периода современной истории вызывали зависть всех девчонок-подростков в мире. Помню, когда училась в школе, девочки постарше так много болтали про обесцвечивание и утюжки, как будто не волосами своими занимались, а стиркой белья. В те времена Лу Энн, которая была на несколько лет старше меня, должно быть, училась уже в старших классах, но ей, наверное, удалось избежать этого общего безумия. Иначе жила бы в страхе купить не тот осветлитель. Она как-то призналась мне, что каждую ночь молила Бога, чтобы тот дал ей ноги, как у моделей из журнала – такие ноги, чтобы можно было вставить монетку между колен, между икр и между лодыжек, и монетки бы держались. У нее, говорила она, между икрами можно вставить мяч для софтбола. Уверена, Лу Энн даже не заметила, что на протяжении целого одного года ее волосы были писком моды.

– Такое ощущение, что они завяли на фиг, – говорила она, натягивая прямую прядь себе на лоб.

Мною овладел соблазн сообщить ей, что все, к чему станут так часто прикладываться ножницами, наверняка завянет, но я, конечно, не стала этого делать. Мне не хотелось портить ей настроение, хотя, как я успела убедиться, ее способны были расстроить даже самые позитивные комплименты, после которых она обычно начинала хмуриться и советовала мне обратиться к окулисту. Она терпеть не могла свою внешность, и умела говорить об этом так красноречиво, как никто.

– За такой вид меня бы надо расстрелять, – говорила она зеркалу перед тем, как выйти на улицу.

– Меня словно за ноги протащили по аду, – заявляла она в другой, совершенно обычный, день. – Я похожа на разогретую на сковороде смерть. Как будто кошку драную мной вырвало.

Как мне хотелось, чтобы зеркало цыкнуло на Лу Энн, сказало, как она неправа, но его гладкая поверхность возвращала ей лишь те слова, что та произносила, оставляя ее столь несчастной, что время от времени меня подмывало приклеить к зеркалу бумажку с ободряющей надписью. Я подумала о своей футболке с озера Кентукки, которая, правда, теперь принадлежала Черепашке. Лу Энн нужно было зеркало, которое говорит: «Ты супер!»

В этот вечер мы пригласили на ужин Эсперансу и Эстевана. Мэтти должны были показать в шестичасовых новостях, и Лу Энн решила позвать их, чтобы вместе посмотреть телевизор, которого у нас не было. Лу Энн постоянно забывала, что Анхель забрал из дома часть вещей, а потому со всей щедростью предлагала их во временное пользование разным людям. Тем не менее, проблему мы решили, пригласив на ужин еще и соседок, у которых, как Лу Энн знала, был портативный телеприемник. Тем более, Лу Энн давно хотела их пригласить – они были добрые и милые женщины, а звали их, как было написано на их почтовом ящике, Эдна Мак и Вирджи Мэй Валентина Парсонс. Так, по крайней мере, было написано на их почтовом ящике. Мы с ними еще не были знакомы, но, когда я въезжала, Лу Энн сообщила мне, что они много раз сидели с Дуйаном Реем, как, например, в тот раз, когда ей нужно было срочно отвезти к ветеринару Снежка, который наелся нафталина.

Наконец, Лу Энн прекратила бранить свои волосы и установила на кухне гладильную доску. Я готовила. Мы определились так: я готовила в выходные, а также в те вечера, когда Черепашка оставалась с Лу Энн. Это было чем-то вроде компенсации за труд няни. Лу Энн пылесосила дом, потому что ей это нравилось, а я мыла посуду, потому что мне было нетрудно.

– А в день седьмой мы будем распугивать сорок, – провозгласила я.

Раньше мне казалось мелочным распределять домашние обязанности. Теперь я начала видеть в этом смысл.

Плату за аренду и коммуналку мы разбили пополам. У Лу Энн были сбережения, оставшиеся от пособия по временной нетрудоспособности, которое получал когда-то Анхель (по какой-то причине он не тронул эти деньги). Кроме того, время от времени, когда взбредет в голову, он присылал ей чек. Я не представляла, что она будет делать, когда этот источник иссякнет, но решила не задавать Лу Энн вопросов – это ее жизнь, и она с ней сама управится.

На званый ужин я готовила цыплят в кисло-сладком соусе с помощью одного из многочисленных журналов, которыми снабдила меня Лу Энн. Можно сказать, она взяла меня на «слабо». Видели бы это ребята из «Бургер-Дерби», думала я. Сначала я собиралась приготовить суп с фасолью по-флотски, чтобы отметить Черепашкино первое слово, но к концу недели она произнесла уже такое количество разных слов, что все они не поместились бы и в венгерский гуляш. Словарь Черепашки состоял из слов, принадлежащих одной только сфере жизни – как у страдавшей ипохондрией свекрови Лу Энн. С одной только разницей: у той это были названия болезней, у Черепашки – овощей. Я представила, какой бы разговор вела между собой эта парочка! Миссис Руис, по-английски, но с акцентом: «ишиас, крапивница, розеола, менингомаляция…». А Черепашка ей в ответ: «Куруза, тошка, фасой…»…

– О чем смеешься? – спросила меня Лу Энн. – Надеюсь, я как-нибудь влезу в это платье. Нужно было примерить заранее. Но я не надевала его с тех пор, как родился Дуайн Рей.

Я заметила, что Лу Энн во многих отношениях делила свою жизнь на две части – до рождества Дуайна Рея и после.

– Да влезешь, – убеждала я ее. – Ты давно взвешивалась?

– Давно. Не хочу знать, сколько я вешу. Там и делений таких высоких, наверное, нет.

– Я напрочь отказываюсь верить, что у тебя есть лишний вес. И, если ты хоть еще одно слово скажешь про то, что ты толстая, я заткну уши и начну петь про «Голубые острова», пока ты не умолкнешь.

На несколько минут она успокоилась. Шипение утюга и запах теплого влажного хлопка напомнил мне воскресные дни, проведенные с мамой.

– А что Мэтти собирается делать на телевидении? – спросила Лу Энн.

– Толком не знаю. Что-то рассказывать про людей, которые с ней живут.

– О, я бы с ума сошла от страха, если бы меня туда позвали, – сказала она. – Вдруг бы я раскрыла рот и ляпнула что-нибудь типа: «подштанники!» В детстве я очень боялась ходить в церковь, потому что, когда все молились, стояла тишина, и на меня вдруг накатывал ужас, что я сейчас встану и заору: «Божья пиписька!»

Я рассмеялась.

– Понимаю, это нелепо звучит, – покачала головой Лу Энн. – Я даже не знала, есть ли она у Господа. На картинах он всегда замотан во всякие одежды. Но мне казалось, что это смертный грех – думать о таком. А раз я осмеливалась думать, то разве не могла вскочить и закричать?

– Я тебя отлично понимаю, – сказала я. – К Мэтти тут постоянно приезжает один католический священник, отец Уильям, очень красивый. Мне кажется, он в твоем вкусе. А может, и нет. Но иногда я ловлю себя на мысли – а что, если подойти к нему и сказать: «А приходи ко мне на ночь! Будем семечки толочь!»

– Точно! – отозвалась Лу Энн. – Это как… Не знаю, было ли у тебя такое: ты стоишь на обрыве или около открытого окна где-нибудь на верхнем этаже и представляешь, что прыгаешь и летишь вниз? Самый жуткий случай у меня был в старших классах. Нас повезли смотреть Капитолий штата, он во Франкфорте. Да что я говорю, ты же знаешь. Так вот. Там купол, и можно подняться на самый верх, и только одни перила, и ты смотришь вниз, а люди – как крохотные муравьи. И я вдруг увидела: вот я переношу ногу через перила, а потом… Я прямо застыла, потому что подумала – если я могу это представить, то могу и сделать. Мой тогдашний парень Эдди Таббз (это было задолго до того, как я встретила Анхеля), решил, что я испугалась высоты, и сказал всем в автобусе, когда мы ехали домой, что у меня акрофобия. Но все гораздо сложнее, чем он думал. Акрофобия ведь не имеет никакого отношения к тому, что ты боишься закричать в церкви что-нибудь непотребное, верно?

– Нет, – сказала я. – Это совершенно другая фобия. Ты боишься, что воображаемое может стать реальностью.

Лу Энн уставилась на меня, словно зачарованная.

– Ты знаешь, – сказала она, – кажется, ты первый человек, который понял, что я имею в виду.

Я пожала плечами.

– Ничего странного, – отозвалась я. – Я как-то видела эпизод из «Звездного пути», в котором было примерно про это. Там целая планета женщин ходила нагишом, а капитан Кирк, если я правильно помню, превратился в разводной ключ.

Прошла уже половина шестичасовых новостей, когда мы, наконец, включили телевизор. Вышло недопонимание с женщинами, которые его нам пообещали – они сидели дома и ждали, когда кто-нибудь за ним придет. Они не поняли, что их пригласили на ужин.

Тем временем приехали Эстеван и Эсперанса. Эстеван играл роль галантного джентльмена, сразу заявив, что я отлично выгляжу, и спросил, нет ли у меня близняшки-сорвиголовы, которая работает в мастерской, где продают подержанные шины. На самом деле он употребил слово «восхитительно», а из «сорви головы» сделал два слова. Я похлопала ресницами и ответила, мол, да, есть, и ей достались при рождении все семейные мозги.

Пожалуй, я и вправду выглядела относительно элегантно. Лу Энн сделала мне косой пробор и, посмотрев на результаты своей работы, произнесла:

– Тебе бы еще большой лохматый цветок за одно ухо!

И еще:

– Господи, да я бы убила за такие черные волосы, как у тебя.

– Кого убила? – спросила я. – Скунса?

После этого Лу Энн почти силой заставила меня надеть платье, которое она купила на барахолке «до рождества Дуайна Рея». Это было одно из тех китайских черных атласных платьев, которые обычно надевают при помощи подружки – она застегивает на нем молнию в то время, как ты затаиваешь дыхание. Я согласилась натянуть его исключительно для того, чтобы она прекратила свои разговоры про танк «шерман». Кроме того, платье пришлось мне как раз по размеру.

Но Эсперанса была единственной из нас, кто выглядел по-настоящему восхитительно. На ней было длинное прямое платье, сшитое из какой-то совершенно умопомрачительной ткани, напомнившей мне своим цветом двойную радугу, которую мы с Черепашкой видели в день нашего приезда в Тусон. Цветов в ней было вдвое больше, чем можно себе представить.

– Это из Гватемалы? – спросила я.

Эсперанса кивнула. Выглядела она почти счастливой.

– Иногда я скучаю по Питтмэну, хотя это – довольно убогое местечко – сказала я. – Представляю, как сильно вы должны тосковать по местам, где делают такие чудесные вещи.

Лу Энн в четвертый раз за последние десять минут разговаривала по телефону с миссис Парсонс, но, видимо, так и не смогла договориться, поскольку миссис Парсонс и Эдна объявились у нас на пороге с телевизором в руках в ту самую секунду, как Лу Энн выбежала за ним в заднюю дверь.

Та, что помоложе, вела ту, что постарше, которая, в свою очередь, несла за ручку портативный телевизор, немного покачиваясь, словно в руке у нее была перегруженная сумка. Я бросилась навстречу, чтобы помочь, и пожилая дама вздрогнула, когда почувствовала, как тяжесть ушла у нее из руки.

– Боже мой, – охнула она. – Мне уж показалось, что у него выросли крылья.

Она сказала, что ее зовут Эдна Мак.

С виду она мне понравилась. У нее были коротко стриженые седые волосы и крепкие жилистые руки, а одета она была полностью в красное – включая яркие лакированные туфли.

– Очень приятно, – отозвалась я. – Как мне нравится ваш стиль. Красный – мой любимый цвет.

– Мой тоже, – отозвалась Эдна.

На миссис Парсонс было платье, в котором прилично было бы пойти и в церковь, и плоская белая шляпка с пыльным бантом из вельветина. Она показалась мне не слишком дружелюбной, впрочем, мы пока просто суетились, стараясь как можно быстрее включить телевизор. Я даже не знала, какой канал мы ищем, пока на экране не появилось лицо Мэтти – в черно-белом цвете оно выглядело непривычно.

Она говорила о чем-то, что касалось ООН и прав человека, и о том, что у нас есть законные обязательства принимать людей, чья жизнь находится в опасности.

Человек с микрофоном, пришпиленным к галстуку, спросил, есть ли у нас для этого законные средства, и еще что-то про убежище. Они стояли возле кирпичного здания, перед которым рос ряд короткоствольных пальм. Мэтти сообщила, что из тысячи с чем-то подавших заявления гватемальцев и сальвадорцев только половине процента был разрешен законный въезд, причем эти люди оказались родственниками диктаторов, а не теми, кому действительно было нужно спасать свою жизнь.

Затем камера показывала, как Мэтти разговаривает с корреспондентом, но уже без звука, а мужской голос за кадром сообщил, что Служба по иммиграции и натурализации на прошлой неделе депортировала двоих нелегальных иммигрантов, женщину и ее сына, обратно в Сальвадор и что, по «заявлению» Мэтти, их забрали в тюрьму сразу же с трапа самолета, а позже нашли мертвыми в сточной канаве. Мне не понравился тон этого дядьки. Я не знала, откуда у Мэтти эти сведения, но, если она об этом говорила, то, значит, все обстояло именно так.

Правда, сосредоточиться мне не дали. Миссис Парсонс все это время говорила, что не может сидеть в определенном типе кресел, потому что у нее «шалит спина», а потом в гостиную влетела Лу Энн и воскликнула:

– Черт побери! Да их нет дома!

На что миссис Парсонс, фыркнув, ответила:

– А мы здесь, если вам угодно.

– Какую программу вы хотите посмотреть? – спросила Эдна. – Я надеюсь, мы не испортили вам удовольствие тем, что опоздали?

– Как раз ее мы и посмотрели, – сказала я, хотя ответ мне самой казался совершенно нелепым. Каких-то тридцать секунд, и все закончилось.

– Это была наша приятельница, – объяснила я.

– Все, что я поняла, – сообщила миссис Парсонс, – так это то, что там у них какие-то проблемы с незаконной иммиграцией и торговлей наркотиками.

И тут же попросила:

– Милая моя! Мне нужна подушка под спину, а то завтра мне не встать с постели. Кстати, ваш кот только что нагадил в соседней комнате на ковре.

Я бросилась на поиски подушки, а Лу Энн – к коту, и тут я поняла, что все это время другие наши гости, Эсперанса и Эстеван, одиноко сидят на оттоманке, выключенные из общего движения. И я сказала, обращаясь к Парсонсам:

– Познакомьтесь! Это наши друзья…

– Стивен, – представился Эстеван. – А это – моя жена Хоуп.

Для меня это было что-то новенькое.

– Очень рада, – сказала Эдна.

Миссис Парсонс спросила:

– А это голое существо принадлежит им? Похожа на маленького дикого индейца.

Она говорила о Черепашке, которая совсем не была голой – просто на ней не было рубашки.

– У нас нет детей, – сказал Эстеван. У Эсперансы сделалось такое лицо, словно ей дали пощечину.

– Это моя девочка, – сказала я. – И она действительно маленький дикий индеец. Почему бы нам не сесть за стол?

Я подхватила Черепашку и отправилась вместе с ней на кухню, оставив Лу Энн разбираться с ними самостоятельно. Почему она звала эту старую колоду милой дамой, было за пределами моего понимания. Я закончила последние приготовления, которые, как было сказано в рецепте, хозяйке требовалось сделать «прямо на столе в шипящем воке, на глазах у восхищенных гостей». В каком еще на фиг шипящем воке. Кто, по их мнению, читает эти журналы?

Минутой позже в кухню пришла Эсперанса и молча принялась помогать накрывать на стол. Я тронула ее руку и сказала:

– Мне очень жаль.

Только тогда, когда все расселись за столом, я смогла рассмотреть наших соседок. То, что у них не было времени нарядиться к ужину, позволило мне многое о них узнать (хотя, конечно, миссис Парсонс успела напудрить нос и отыскать белую шляпку). У Эдны даже шпильки были красные, по две над каждым ухом. Я даже не знала, где сейчас можно купить такие штуки. Только, наверное, в бытовых товарах. Мне почему-то хотелось думать, что Эдна нашла их на стойке рядом с фиолетовыми заколками и резиночками под «Орео» и воскликнула:

– Взгляни, Виржди Мэй! Какие милые красные шпильки! И мой цвет!

Сама же Вирджи Мэй относилась к тем дамам, которые проходят мимо полки со спринцовками, высоко задрав нос, а потом читают лекцию о нравственности молодым людям, что продают на кассе презервативы.

Эстеван между тем достал упаковку, в которой оказались деревянные палочки для еды – штук двадцать в целлофановом мешочке, на котором виднелись черные китайские иероглифы.

– Счастье посудомойки! – произнес он, протягивая каждой из нас по паре палочек. – Используете один раз, а потом выбрасываете.

Я удивилась, откуда он узнал, что у нас сегодня именно китайское блюдо, но потом я вспомнила, что пару дней назад пересеклась с ним в магазинчике Ли Синг, где мы с хозяйкой обсуждали нечто под названием «древесные грибы». Они упоминались в рецепте, но у меня в отношении еды свои принципы.

– Посудомойка благодарит вас, – произнесла я.

Лу Энн тем временем отодвинула свою пару палочек подальше от Дуайна Рея, который хотел наложить на них лапу, и я буквально услышала слова: «выколет себе глаза», хотя она их и не произносила. Обиженный Дуайн Рей принялся вопить, и Лу Энн, извинившись, отправилась его укладывать.

– Это что же, палочки для еды? – спросила Эдна, потрогав экзотический инструмент. – Забавно! Но я все-таки, если вы не возражаете, воспользуюсь тем, к чему привыкла. И тем не менее спасибо!

Я заметила, что Эдна ест очень медленно, аккуратно и точно пользуясь вилкой. Миссис Парсонс сказала, что все эти глупости тоже не для нее.

– Я не говорила, что это глупости, – уточнила Эдна.

Остальные едоки попытали счастья с новыми приборами, прокалывая ими кусочки цыпленка, подцепляя колечки лука и гоняя рис по тарелкам. Даже Эсперанса приняла участие в общей забаве. Эстеван сказал, что мы орудуем палочками слишком агрессивно.

– Нужно держать их вот так, – объяснил он, взяв палочки так, как берут карандаши, и постукивая их кончиками друг о друга.

Мне так нравилась его правильная, размеренная речь.

Черепашка смотрела на меня, пытаясь имитировать мои движения.

– Не смотри на меня, – сказала я ей, показав на Эстевана. – Я тут не главный специалист.

К столу вернулась Лу Энн.

– Где вы этому научились? – спросила она Эстевана.

– Я работаю в китайском ресторане. Поэтому так люблю эти палочки. Я и сам – посудомойка.

– А я и не знала, – сказала я. – И как давно вы там работаете?

Задавая вопрос, я сама удивилась, почему думала, что должна все про него знать. Его жизнь была для меня тайной.

– Один месяц, – ответил он. – Я работаю с очень доброй китайской семьей, которая говорит только по-китайски. Зато их пятилетняя дочь говорит по-английски. Отец просит ее объяснить мне, что я должен делать. К счастью, она очень терпеливая.

Миссис Парсонс пробормотала, что, с ее точки зрения, это форменное безобразие.

– Не успеем мы и глазом моргнуть, – сказала она, – как весь мир съедется сюда и станет болтать на своих непонятных языках. И конец Америке.

– Вирджи, где твои манеры? – пожурила ее Эдна.

– Но это правда. Пускай сидят в своей грязи, нечего приезжать сюда и отбирать рабочие места у наших людей.

– Вирджи, – более настойчиво произнесла Эдна.

Я чувствовала себя так, будто села на пчелу. Если бы мама меня так хорошо не воспитала, я бы встала и велела старой змее отложить вилку и уносить задницу из нашего дома. Мне захотелось заорать: «Этот человек – преподаватель английского языка, и он приехал сюда не для того, чтобы отмывать с тарелок омлет фу-янг и выслушивать приказы от пятилетнего ребенка!»

Но Эстеван, казалось, был не слишком расстроен, и я поняла, что такие вещи он выслушивает, вероятно, едва ли не каждый день. Удивительно, что он так спокоен. Я бы уже точно убила кого-нибудь. Я бы воспользовалась этими палочками так, как только Лу Энн может себе вообразить.

– Может быть, хотите еще? – спросила Лу Энн.

– Нет, спасибо, – ответила Эдна, очевидно, привыкшая к роли агента по связям своей сестры с общественностью. – Вы, детки, приготовили прекрасный ужин.

Эсперанса показала мне на Черепашку. Она в первый раз за все это время улыбнулась, и меня поразило то, насколько она мила, если найти с ней общий язык. Но ее улыбка тут же погасла.

Черепашка, взяв в каждую руку по палочке, умудрилась подцепить кусочек ананаса. Мало-помалу она двигала ананас к своему открытому рту, но, к сожалению, палочки были длиннее ее рук; ананас на мгновение завис над ее головой, а затем упал ей за спину, на пол. Мы все рассмеялись и стали ее подбадривать, но она от изумления даже расплакалась. Я подхватила Черепашку и усадила себе на колени.

– Черепашонок! Разреши рассказать тебе историю, – сказал Эстеван. – Это – южноамериканская история диких индейцев о небесах и преисподней.

Миссис Парсонс чопорно поджала губы, но Эстеван продолжал:

– Если ты когда-нибудь соберешься посетить преисподнюю, ты увидишь комнату, похожую на кухню в этом доме. На столе там стоит горшок вкусного жаркого с изумительным ароматом. А вокруг сидят люди – так же, как сидим мы, только они умирают от голода. Они болтают на своих непонятных языках (он особенно пристально посмотрел на миссис Парсонс), но им не достается и кусочка этого восхитительного жаркого, что для них приготовил Господь. Как ты думаешь, почему?

– Потому что они давятся? Это их наказание? – предположила Лу Энн. Ад для нее, естественно, – это место, набитое острыми предметами и маленькими шариками еды, которыми можно легко подавиться.

– Нет, – сказал Эстеван. – Хороший вариант, но это не так. Они голодают потому, что у них в руках ложки с очень длинными ручками – вот такими.

Он кивнул в сторону швабры, которую я забыла убрать.

– Этими дурацкими длинными ложками люди в аду могут достать еду из горшка, но не могут отправить ее себе в рот. О, как они голодны! Как они ярятся и ругают друг друга! – сказал он, снова поглядев на Вирджи. Он явно наслаждался представлением.

– А теперь, – продолжил Эстеван, – заглянем на небеса. Там – такая же комната, как в аду, такой же стол, такой же горшок с жарким и такие же длинные, как швабры, ложки. Но люди, сидящие вокруг стола, счастливые и толстые.

– Именно толстые или просто сытые? – спросила Лу Энн.

– Просто сытые, – уточнил Эстеван. – Сытые и довольные! А почему, как вы думаете?

Подцепив своими палочками кусочек ананаса, он протянул его через весь стол Черепашке, и та, открыв рот, ухватила лакомство, словно только что родившийся птенец.

8. Чудо в Пёс-Сральт-парке

И тут случилось нечто вообще нелепое – мама решила выйти замуж. Ее избранником оказался не кто иной, как Гарланд Эллестон из местной мастерской по ремонту и покраске автомобилей. Она позвонила утром в субботу, когда я была у Мэтти, и новости мне передала Лу Энн. Я же, получается, узнала об этом самой последней.

Голос у мамы, когда я ей перезвонила, звучал странно. Она запыхалась, но, несмотря на это, сразу же стала говорить о Гарланде.

– Ты была во дворе? – спросила я ее. – Сажаешь космеи?

– Космеи? Ну что ты, еще даже не конец апреля. В маленькой клумбе сбоку у меня уже посажен душистый горошек, но никак не космеи.

– Я совсем забыла, – сказала я. – Тут у нас все наоборот. Половину здешних растений надо сажать осенью.

– Мисси, я вся на нервах, – сказала мама. Она звала меня Тэйлор в письмах, но еще не привыкла так меня называть по телефону. – С Гарландом и вообще. Он ко мне отлично относится, но все случилось так быстро, что я теперь не знаю, с какого конца свинью кормить. Как бы я хотела, чтобы ты была здесь и помогла мне разобраться.

– И я тоже.

– У вас там сажают осенью? И мороз не бьет?

– Нет.

По крайней мере, мама не забыла спросить про Черепашку.

– У нее все превосходно, – сказала я. – Трещит без умолку.

– Это она в тебя. Ты тоже не сразу начала, но уж потом тебя было не остановить.

Я удивилась, причем тут это. Все вели себя так, словно Черепашка была моя плоть и кровь. Какой-то получался заговор.

Лу Энн страшно хотела узнать все подробности предстоящей свадьбы, которых я не знала и знать не хотела.

– Каждый заслуживает свою порцию счастья, Тэйлор, – не отставала от меня Лу Энн. – А что у нее еще есть?

– У нее есть я.

– Нет тебя у нее, ты тут сидишь. Аризона для нее – все равно что Тайвань.

– Я всегда думала, что перевезу маму сюда. А она даже не посоветовалась со мной – раз, и уже решила выскочить за этого человекообразного красильщика-ремонтника!

– Ты просто ревнуешь.

– Это так смешно, что я забыла расхохотаться.

– Когда мой брат женился, – сказала Лу Энн, – у меня было ощущение, что он нас бросил. Просто однажды прислал нам письмо с крохотной фотографией – единственным, что мы там разглядели, были собаки. И сообщил, что женится на девушке по имени Волчица-Которая-Охотится-С-Первыми-Лучами-Солнца.

Лу Энн зевнула и передвинулась к краю скамейки – так, чтобы ее руки оказались на солнце. Она решила, что слишком бледна, и теперь хотела загореть.

– Бабулю Логан едва не хватил удар. И она все спрашивала: а эскимосы – это тоже люди? Думала, что они наполовину звери. А что тут еще подумаешь, когда у девушки такое имя? Но я привыкла. Мне даже нравится представлять, как он там живет на Аляске, и у него такие маленькие дочки, и все в больших меховых шубах. У меня даже в голове засело, что он там живет в снежной хижине-иглу, но уж это я, наверное, выдумываю.

Мы сидели с детьми в Рузвельт-парке, прозванном соседскими детьми Грязьвельт-парком и даже Пёс-Сральт-парком. Честно говоря, там и вправду было ужасно. Всего парочка дающих жидкую тень тополей с уродливо торчащими мертвыми ветвями да тощая пальма, настолько долговязая, что тень ее падала на крышу какой-то фабрики, дымящей в квартале от парка. Хилая травка пробивалась пучками между плешинами утоптанной земли – очень похоже на шкуру чесоточной собаки, а вокруг каждой мусорки созвездием раскинулись поблескивающие обертки от жевательной резинки.

– А ты посмотри на это с другой стороны, – говорила Лу Энн. – По крайней мере, в ней еще остался запал. Для моей мамы, сдается мне, как только папа умер, жизнь кончилась. Ты не поверишь, они даже заказали надгробный камень на двоих. Отец – справа, а слева уже выбито мамино имя. «Айви Луиза Логан. 2 декабря 1934 года —»… А дальше – пустое место. Каждый раз, когда я вижу это надгробие, у меня мурашки по коже. Как будто оно просто ждет, пока она закончит тут дела, и тогда можно будет заполнить пробел в надписи.

– Звучит так, будто она уже опустила одну ногу в могилу, – сказала я.

– Если бы мама снова вышла замуж, я бы на ее свадьбе сплясала джигу. Чокнулась бы от радости. Может, тогда она перестала бы приставать ко мне с просьбами вернуться к ним с бабушкой.

Дуайн Рей закашлялся во сне, и Лу Энн несколько раз покачала его прогулочную коляску. Черепашка копала землю пластиковой лопаткой, которую ей подарила Мэтти.

– Капуста, капуста, капуста, – повторяла она.

– Я даже знаю человека, который был бы от нее без ума, – сказала Лу Энн. – Тебе когда-нибудь попадался тот дядька, что продавал в центре овощи из грузовика?

Но, увы, Черепашке не суждено было поговорить с Бобби Бинго об их общем интересе к овощам. Тот исчез. Наверное, сбежал с чьей-нибудь матерью.

– Вряд ли твоя мать пошла бы замуж за Гарланда Эллестона, – сказала я, возвращаясь к своей больной мозоли.

– Конечно, нет! Этого красавчика уже захомутали.

– Лу Энн, тебе бы все шутить.

– А что делать? Я не возражала бы, если бы моя мать вышла даже за мусорщика.

– Но Гарланд Эллестон! Он же…

У меня едва не вырвалось «он же нам никто», но, конечно, я не это имела в виду.

– У него бородавки на локтях и брови сходятся на переносице.

– Чесслово, Тэйлор, ты говоришь о мужчинах так, словно они – какой-то заусенец, ошибка эволюции. Тебя послушать, так подумаешь, что они созданы лишь для того, чтобы писсуары не стояли без дела.

– Да нет, это не так. Мне нравится, например, Эстеван.

При этих словах мое сердце подскочило. Я прекрасно знаю, как бы это выглядело на электрокардиографе – две маленькие вершинки и одна большая.

– Этот уже нашел свою половину. Кто еще?

– Я не обязана гоняться за каждой ширинкой, которую увижу на горизонте.

– Кто еще? Я от тебя не слышала ни одного доброго слова о твоих бывших.

– Ради Бога, Лу Энн, во всем округе Питтмэн не было ни одних штанов, стоящих того, чтобы мы их обсуждали. Поверь мне на слово. За исключением одного учителя биологии. Правда, главным его достоинством были чистые ногти.

До этого момента я до конца не осознавала, насколько ограниченным был выбор в Питтмэне. Бедная мама! Если бы только я смогла вытащить ее в Тусон.

– А где я, по-твоему, выросла? Думаешь, в Париже?

– Но ведь и ты, Лу Энн, не поладила со своими, с местными. Отправилась на Дикий Запад, за парнем с родео.

– Да уж, повезло, так повезло!

– Ну, по крайней мере, у тебя есть Дуайн Рей.

Я вспомнила, как мама называла меня своей самой удачной сделкой на берегах Миссисипи.

– Ох, Тэйлор, но если б ты только знала, какой он был красивый.

Лу Энн закрыла глаза и повернула лицо к солнцу.

– Первый раз, когда я его увидела, Анхель стоял, опираясь на ограду, как тот тип из рекламы «Мальборо»: руки в боки, одна нога в ковбойском сапоге – на нижней перекладине. Просто жевал спичку и ждал, когда выпустят следующего быка. И знаешь, что еще?

Она выпрямилась и открыла глаза.

– Что?

– Как раз в этот момент на ринге какой-то парень устанавливал новый мировой рекорд, пытался удержаться на быке. И все орали и швыряли на арену что попало, а мы с моей подружкой Рэйчел видели родео в первый раз в жизни, и нам казалось, что это самая крутая и дикая вещь с тех пор, как Элвис Пресли пошел в армию. Но Анхель даже не повернулся в ту сторону. Он, прищурившись, глядел на поле за ресторанчиком. И Рэйчел сказала: «Посмотри на того парня около ограды, ну и козел, даже не обращает внимания на то, что происходит!» И знаешь, что я подумала про себя? Я подумала: уж я заставлю его обратить на меня внимание!

Ребенок в майке с изображением Майкла Джексона проехал мимо нас по гравийной дорожке на трехколесном велосипеде с пластиковыми колесами, производя вдвое больше шума, чем ему полагалось, если принять во внимание его размеры.

– Это кроссовер, – сказал он нам, показывая на свой велосипед.

Теперь-то я знала, что такое кроссовер.

– А тебя я знаю! – сказал малыш, показывая пальцем на Лу Энн. – Ты всем даешь деньги на Хэллоуин.

Лу Энн закатила глаза.

– Теперь мне уже от них не отвязаться. В этот раз они приедут из самого Феникса и Флагстаффа и вышибут нам двери.

– Берегитесь бродяг, – предупредил нас мальчик. – Сразу бегите домой.

И умчался прочь, крутя педалями как одержимый.

Гравийная дорожка шла по центру парка от пенисоподобного монумента, стоящего на улице, где находилась мастерская Мэтти, до другого его края, где нам нравилось сидеть. Это было самое уютное место в парке. Лу Энн называла его беседкой – там полукругом располагались скамейки, а над ними, на прочных столбах, была установлена садовая решетка, отбрасывавшая на землю ажурную тень, напоминавшую скатерть. По столбам вверх поднимались и смыкались наверху, на решетке, тяжелые мускулистые ветви лиан, напоминавшие руки парня, который один, без посторонней помощи, привез как-то Мэтти новый холодильник. Всю зиму Лу Энн твердила мне, что это глициния из семейства бобовых. Мне она казалась мертвой, но Лу Энн повторяла:

– Дай срок, и ты все увидишь.

И она была права. К концу марта лианы выбросили серебристое облако бледных листочков и теперь готовились расцвести. То тут, то там лиловый язычок лепестка дерзко высовывался из пухлой зеленой почки, и тут же возле него оказывалась прилетевшая на разведку проворная пчелка – узнать, скоро ли появятся цветы. Откуда только ни появляется жизнь! Глицинии заставили меня вспомнить библейскую легенду – там кто-то стукнул по камню, и из него хлынула вода. Только здесь все было даже лучше. Цветы рождались из голой земли. Чудо Пёс-Сральт-парка.

Лу Энн продолжала говорить о моей маме.

– Я прямо так и вижу, как она… Как ее, кстати, зовут?

– Элис, – ответила я. – Элис Джин Стэмпер Гриер. И ей как раз не хватает к этому набору еще фамилии Эллестон.

– …прямо вижу, как Элис и Гарланд, взявшись за руки, бегут куда-то. Наверное, в прошлое, туда, где они были счастливы…

Лу Энн помолчала и продолжила:

– Если твоя мама похожа на тебя, она знает, чего хочет, и своего не упустит. Теперь-то он ей все, что нужно, покрасит, и все, что нужно, отремонтирует.

– Он ведь не совсем хозяин. У него только половина бизнеса, – сказала я. – Вторая – у Эрнста Джейка.

А Лу Энн вдруг запела:

Я заткнула уши и попыталась перепеть ее:

Черепашка, колотя лопаткой по земле, пела рецепт суккоташа^[6].

Вдруг я заметила на гравийной дорожке миссис Парсонс и Эдну Мак. Взявшись за руки, они приближались к нашей беседке. Издалека их можно было принять за нелепую престарелую пару новобрачных на венчании, которое кто-то, повинуясь своему больному воображению, решил организовать на природе. Мы помахали им. Черепашка помахала нам.

– Да нет! Мы машем им, – сказала я Черепашке и показала на приближающуюся парочку, после чего Черепашка сделала все как надо.

Мы периодически оставляли детей под присмотром Эдны Мак и Вирджи Мэй, у них на крыльце, причем даже без какой-то острой необходимости. Эдна была неизменно мила, и мы надеялись, что ее доброта и предупредительность разбавят жуткий характер Вирджи – так же, как снимает кислоту уксуса вкус меда в моем знаменитом китайском блюде. Это было страшно удобно, и, похоже, Черепашке у наших соседей нравилось. Она звала их Мак и Пастернак – Черепашка знала названия съедобных растений гораздо лучше, чем иной бакалейщик. Ее любимой книгой был каталог овощей от компании «Берпи», который дала ей Мэтти, и она требовала, чтобы я на ночь читала ей из этого каталога несколько страничек. На мой взгляд, сюжеты в этой книжке были староваты, но Черепашка сходила с ума по персонажам.

– Ма Мак! – произнесла Черепашка, когда парочка приблизилась.

Она всех женщин звала «ма». Лу Энн была ма Уэээн – такое имя, как шутила сама Лу Энн, надо есть китайскими палочками. Меня она звала просто ма. Мы не учили ее этому, до всего она дошла сама.

Женщины приближались к нам на невероятно малой скорости. Я вспомнила игру, в которую мы играли в школе – кто последний войдет в класс после перемены. На Эдне была красная вязаная блузка, красные клетчатые бермуды и красные же дамские кроссовки на веревочной подошве. На Вирджи – шляпа в стиле тутти-фрутти и черное платье с рисунком в виде таблеток. Я задумалась: неужели на свете есть магазины, где такое продают – или после полувека висения в шкафу обычные платья сами собой начинают превращаться в нечто подобное?

– Добрый день, Лу Энн, добрый день, Тэйлор, добрый день, дети, – поздоровалась миссис Парсонс, кивая всем в отдельности. Она настолько тщательно старалась следовать правилам вежливости, что в ответ на ее приветствие сразу хотелось брякнуть что-нибудь неприличное. Я вспомнила о страданиях маленькой Лу Энн в церкви.

– Здрасте, – отозвалась Лу Энн и, кивнув в сторону скамейки, спросила:

– Присядете?

Но миссис Парсонс, поблагодарив, заявила, что они совершают обычный моцион.

– Я вижу, на вас сегодня мой любимый цвет, Эдна, – сказала я.

Это была шутка. Я никогда не видела на ней одежды других цветов, и когда Эдна говорила, что ее цвет – красный, то имела в виду немного не то, что в таких случаях имеют в виду другие люди.

– О, да! Как всегда! – рассмеялась она. – Знаешь, я стала одеваться так в шестнадцать лет. Если уж мне выпало зваться Эдна Мак, то пусть я и выгляжу как мак.

Эдна иногда говорила удивительные вещи. А еще, разговаривая, она смотрела поверх вашей головы, словно там, прямо над вами, висело что-то невероятно интересное.

– Мы все уже не раз про это слышали, – провозгласила миссис Парсонс, ухватив Эдну за локоть костистой клешней. – Пора двигаться дальше. Если я буду стоять слишком долго, мои колени не выдержат.

Они уже немного отошли, но тут миссис Парсонс вдруг остановилась и повернулась к нам.

– Лу Энн! – проговорила она. – Вас утром кто-то разыскивал. Как мне кажется, это был ваш муж.

– Вы хотите сказать, это был Анхель? – спросила Лу Энн и дернулась так резко, что толкнула коляску. Дуайн Рей проснулся и стал вопить.

– Право, не знаю, – ответила Вирджи таким тоном, будто у Лу Энн было с десяток мужей.

– Утром, пока я ходила в прачечную?

– Я не знаю, куда вы ходили, дорогая, но он явился утром.

– И что сказал?

– Что придет потом.

Лу Энн достала Дуайна Рея из коляски и принялась качать, пока он не успокоился.

– Черт! – произнесла она минутой позже, когда дамы вышли за пределы зоны слышимости. – Что все это значит?

– Может быть, он хочет лично вручить тебе чек. А, может, рассчитывает на второй медовый месяц.

– Ну да, конечно, – сказала она, глядя куда-то в дальний угол парка и продолжая качать сына, хотя тот уже притих.

– И как она терпит эту каргу? – спросила я.

– Ты про Валькирию Вирджи? – переспросила Лу Энн, вновь усаживая Дуайна в коляску. – Да она безвредная. Она мне напоминает бабулю Логан. Тот же типаж. Однажды бабушка знакомила меня с какой-то своей кузиной, а на мне была новая юбка-миди, которую я только что сшила. И бабуля Логан говорит: «Это моя внучка Лу Энн. Она не кривоногая, просто у нее такая юбка».

– Ох, Лу Энн, бедняжка.

Та нахмурилась и ладонью потерла плечо – словно тамошние веснушки можно было стряхнуть на землю.

– Я тут утром прочитала в газете, что от солнца бывает рак кожи, – заявила она. – Как он выглядит на ранних стадиях, не знаешь?

– Не знаю. Но вряд ли его подцепишь, посидев на солнце всего разок.

Лу Энн продолжала автоматически покачивать коляску, вычерчивая ее колесами борозды в пыли. Помолчав минуту, она сказала:

– Хотя, если подумать, это совсем другое – говорить такие вещи посторонним. Слушать грубости от родственников как-то привычнее.

Она потерла шею и вновь повернула лицо к солнцу. У нее было красивое лицо – маленькое и круглое. Но внутренним взором я видела, как она, торопясь выйти из дома, мимоходом заглядывает в зеркало и произносит:

– Страшна как смертный грех в летнюю жару.

Наверняка в зеркале она видела, как через плечо ей заглядывает бабуля Логан.

Помолчав немного, я сказала:

– Лу Энн, мне нужно кое-что знать. Для нас с Черепашкой это важно, поэтому скажи, как есть. Если Анхель захочет вернуться, в смысле переехать, чтобы все было как раньше, ты согласишься?

Лу Энн с удивлением посмотрела на меня.

– А что еще мне делать? Он же мой муж.

Я многих вещей не понимаю, но очень хорошо чувствую грубость и хамство. То, что миссис Парсонс сказала про иммигрантов, было ужасно, и по прошествии нескольких недель я все еще продолжала себя чувствовать не в своей тарелке. В конце концов я извинилась за нее перед Эстеваном.

– У нее дурной характер, – сказала я ему. – Если вам не повезло, и такой характер оказался у вашей собаки, вы ее просто отдаете соседу, у которого ферма побольше. А что делать с такими соседями, я не знаю.

Эстеван пожал плечами.

– Я понимаю, – сказал он.

– Она просто не знает, о чем говорит. Она думает, что женщина и ребенок, которых убили, могли быть наркоторговцами или что-то в этом роде.

– Да нет, знает. Именно так думают многие американцы. – Эстеван вдумчиво смотрел на меня. – Вы думаете, если с кем-нибудь случается что-то ужасное, значит, он это заслужил.

Я хотела возразить, но не смогла.

– Наверное, так и есть, – сказала я. – Этим мы себя успокаиваем.

Каждый день в четыре часа Эстеван покидал мастерскую Мэтти и отправлялся на работу. Иногда он спускался со второго этажа пораньше, и тогда мы болтали, пока он ждал автобус. «Поджидаю общественный транспорт», – говорил он.

– Я хочу вам кое в чем признаться, – сказала я однажды. – Вы так замечательно говорите! С тех пор, как мы познакомились, я стала по вечерам читать словарь, и всегда стараюсь вставить в разговор слова вроде «созвездие» и «сценарий».

Эстеван рассмеялся. Все в нем – даже зубы – было настолько совершенным, будто он сошел со страниц книжки про анатомию человека.

– А мне всегда казалось, что это вы интересно обращаетесь со словами, – ответил он. – И вам не нужно искать в словаре мудреных слов. У вас очень поэтичная речь, mi’ija.

– А что такое ми-иха?

– Mi hija, – медленно произнес он.

– «Моя» что?

– Моя дочь, – отозвался Эстеван. – Только по-английски это выглядит не так, как у нас. Мы говорим так друзьям. Вы, например, можете звать меня mi’ijo^[7].

– Спасибо вам, конечно, за комплимент, – сказала я. – Но то, что вы сказали – это бред сивой кобылы. Какой я вам поэт? Когда это я говорила что-нибудь поэтическое?

– Бред сивой кобылы – это и есть поэзия, – сказал Эстеван, и глаза его блеснули.

Подошел автобус. Сойдя с тротуара, Эстеван ухватился за поручень и на ходу легко запрыгнул внутрь. Точно так же, подумала я, он садился в автобус в Гватемале и ехал к своим ученикам. Только теперь у него в руках не было ни книжек, ни тетрадок с оценками, зато рукава отглаженной белой рубашки были аккуратно закатаны – он готовился целый вечер драить посуду.

Тем вечером настроение у меня было подавленное. Мэтти, у которой, похоже, никогда не кончались интересные факты, рассказала мне историю Рузвельт-парка. Я-то думала, что он назван в честь одного из президентов, но оказалось, что в честь жены Франклина Рузвельта – Элеоноры. Однажды, путешествуя по стране на собственном поезде, она остановилась здесь и, стоя на крыше грузового вагона, обратилась с речью к местным жителям. Думаю, это был какой-то особенный грузовой вагон, красиво разукрашенный, а не тот, в котором возят скот. Мэтти говорила, что люди сидели на раскладных стульях в этом самом парке и слушали, как она говорит о людях, которым повезло меньше, чем нам.

Сама Мэтти не слышала этой речи, но, все равно, живет она в Тусоне уже порядочно. Тридцать лет тому назад, говорила она, дома вокруг парка принадлежали самым состоятельным горожанам. Сейчас же эти дома демонстрируют признаки дряхлости: петли на дверях поразил артрит, а оконные ставни висят под самыми невероятными углами. Большинство домов поделено надвое, и польза теперь господствует над красотой. Многие дома объединяют сразу несколько функций. Например, дом, в котором живет Ли Синг, это еще и прачечная, и продуктовый магазин. А в доме Мэтти – автомастерская и убежище для иммигрантов.

Постепенно я стала понимать, что это значит. Люди приходили и уходили почти незаметно. И сидели в доме Мэтти тише воды, ниже травы. Но над фреской, которую мы с Лу Энн называли Иисус всемирный, находилось окошко, глядящее в Рузвельт-парк, и в нем порой появлялись лица (иногда это была Эсперанса, иногда другие люди), которые вглядывались в пустоту.

Мэтти время от времени уезжала на несколько дней, оставляя меня в мастерской за главную.

– Как ты можешь вот так взять и уехать? – как-то спросила я. – А вдруг именно сейчас нам пригонят трактор, и нужно будет накачивать ему шину?

– Маловероятно, – сказала Мэтти, рассмеявшись.

И объяснила: специалисты по шинам, такие, как мы, похожи на ветеринаров. Есть сельские ветеринары, которые принимают роды у коров и лошадей, а есть городские, которые обрезают когти пуделям и болонкам. Так вот, она, Мэтти – городской ветеринар.

Сказав это, она умчалась.

У Мэтти в распоряжении было несколько рабочих машин, но в такие поездки она неизменно брала полноприводный «блейзер», а также бинокль. Возвращалась она в машине, доверху заляпанной грязью.

– Птичек смотрела, – говорила она.

По ее возвращении иногда в мастерскую приезжал на своем велосипеде рыжеволосый парень по имени Терри, который пару часов проводил наверху. На вид он был одного со мной возраста, но Мэтти сказала, что он уже работает врачом. Свой докторский саквояж Терри возил в специальном багажнике, установленном над задним колесом.

– Хороший человек, – сказала о нем Мэтти. – Ухаживает за теми, кто ранен и болен.

– Что ты имеешь в виду? Кто ранен? – спросила я.

– Многие приезжают с ранами, – ответила Мэтти. – Или с ожогами, например.

Я все еще не понимала.

– Как это? – настаивала я. – Откуда ожоги?

Мэтти посмотрела на меня так долго и внимательно, что мне стало не по себе.

– От горящих сигарет, – сказала она. – На спинах, в основном.

Солнце садилось, и большинство окон, находившихся на солнечной стороне, отражали его яростные лучи, словно внутри домов бушевал пожар, но я ясно видела, что делается на втором этаже у Мэтти. У окна над Иисусом стояла женщина. Волосы ее были тронуты сединой и спадали по плечам, а в руках она держала пару мужских брюк. Она медленно скользила ладонями вдоль стрелок с таким видом, будто складывание этих брюк было главным делом ее жизни и все ее будущее зависело от того, насколько хорошо она справится со своей задачей.

Анхель сдержал слово и пришел – но не для того, чтобы вернуться. Он сообщил Лу Энн, что уезжает. Навсегда. Я в это время возила Черепашку ко врачу, а потому не стала свидетелем сцены расставания; могу сказать только, что у этого человека оказался настоящий талант подложить тебе свинью, пока ты сидишь в приемной доктора Пелиновского. Впрочем, Анхель к моей собственной жизни не имел никакого отношения. Это было чистое совпадение.

Черепашка росла здоровой и крепкой как свежий кукурузный початок, но в конце концов я решила, что ее нужно показать врачу – хотя бы из-за того, что с ней сделали. Лу Энн настойчиво предлагала сообщить обо всем полиции «или куда-нибудь, где занимаются преступлениями», но для этого прошло, конечно, уже слишком много времени. Поначалу я собиралась попросить об осмотре рыжеволосого Терри, но как-то не рискнула. Наконец, по рекомендации Лу Энн, я позвонила в приемную знаменитому доктору Пи, хотя он был немного не того профиля. Но сестра согласилась меня записать и сказала, что в порядке исключения врач осмотрит моего ребенка.

Офис доктора мы нашли без труда, однако, чтобы заполнить карту ребенка, пришлось попотеть. Мне дали форму, в которой содержались вопросы, на большинство из которых у меня просто не было ответа.

– Ты корью болела? – спросила я Черепашку. – А чесоткой? А когда тебе делали прививку от полиомиелита?

Лишь по поводу единственной ее проблемы, о которой я знала, вопросов в форме не оказалось. Хотя, может быть, мне просто не был знаком термин?

Черепашка сидела у меня на коленях, но уже не держалась за меня, как раньше – обе руки ей были нужны, чтобы, захватив на столе в приемной врача журнал, пуститься в поиски овощей. Но ей не слишком повезло: половина женщин, сидевших в приемной, были беременными, и журналы на столиках пестрели рекламой бюстгальтеров для кормящих мам.

Я умела преодолевать практически любые жизненные препятствия, но нельзя вот так просто взять и изобрести человеку медицинскую историю. Подойдя к стойке регистрации, я постучала по стеклу, чтобы привлечь внимание сидевшей там медсестры. Та тоже оказалась беременной, и на мгновение меня охватила паника. В старших классах школы мы шутили, что некоторые кабинеты заговорены на беременность, мол, там даже воду из питьевого фонтанчика трогать нельзя. Неужели и здесь такое?

– Слушаю вас! – сказала медсестра.

На ее бейджике стояло имя «Джил». У нее была белая кожа с широкими розовыми мазками румян возле ушей.

– Я не могу ответить на эти вопросы, – сказала я.

– Вы родительница или опекунша?

– Я за нее в ответе.

– Но нам нужно заполнить историю. Иначе мы не сможем выдать вам карту на прием врача.

– Я почти ничего не знаю о ее прошлом, – сказала я.

– Значит, вы – и не родительница, и не опекунша.

Похоже, у нас начиналась сказка про белого бычка.

– Слушайте, – сказала я. – Я ей не мать, но сейчас она находится на моем попечении. Она больше не живет со своей семьей.

– А, так она у вас в патронате?

Джил тут же успокоилась. Копаясь в новой стопке бумаг, она медленно, понимающе моргнула, показав розовато-сиреневую поверхность накрашенных век, и протянула мне форму с гораздо меньшим количеством вопросов.

– Вы принесли страховое свидетельство и заявление о передаче ответственности?

– Нет.

– Ладно. Не забудьте в следующий раз.

К моменту, когда мы, наконец, сподобились лицезреть доктора Пелиновского, я чувствовала себя так, будто выиграла общенациональное состязание, правильно ответив на все пятьдесят вопросов про производство американского сыра, и доктор стал моим призом. Ему было под пятьдесят, и выглядел он устало. Накрахмаленный белый халат печально висел на его сутулых плечах, и складывалось впечатление, будто вместо груди у него – яма. На ногах он носил черные броги, из которых виднелись нейлоновые носки с рисунком из морских коньков над щиколоткой.

Я стянула с Черепашки футболку, и она вновь вцепилась в меня обеими руками, пока он постукивал молоточком по ее коленкам и светил фонариком в глаза.

– Тук-тук-тук! Кто у нас дома? – спрашивал он при этом, но Черепашка никак не реагировала на его слова, пока он не спросил:

– А где тут у нас картошка?

Ротик ее открылся, она произнесла дружелюбное О, после чего вновь замолчала.

– Я и не думала, что она болеет, никаких проблем у нас нет, – сказала я. – Мне кажется, она в хорошем состоянии.

Доктор заглянул в свой рабочий блокнот.

– В клиническом отношении она представляет собой вполне здорового двухлетнего ребенка, – сказал он.

– Привезла я ее из-за того, что случилось с ней в прошлом. О ней плохо заботились.

Доктор Пелиновский посмотрел на меня, щелкая ручкой.

– Она у меня в патронате, – сказала я, после чего он приподнял брови и кивнул. Просто чудо какое-то! Это новое словечко удовлетворяло буквально всех.

– Вы хотите сказать, что в семье биологических родителей она подвергалась жестокому обращению? – спросил доктор. Похоже, его методика состояла в том, чтобы повторять вам то, что вы только что ему сказали.

– Да, именно так, – отозвалась я, не зная, по правде, как продолжить. И все-таки продолжила:

– Над ней было совершено насилие. Сексуальное насилие.

Доктор Пелиновский, казалось бы, даже не обратил особого внимания на то, что я сказала. Он что-то писал в карте приема. Я ждала, пока он закончит, думая, что мне придется повторить сказанное. Однако он проговорил:

– Я проведу полный осмотр, но я не думаю, что он что-нибудь выявит. Она с вами уже пять месяцев?

– Да, что-то около этого.

Осматривая Черепашку, он рассказывал мне о потертостях и ушибах и о том, как протекает процесс восстановления. Мне вспомнилось, что я точно так же вела себя, спокойная, как свежеподжаренный тост, с Джолин Шэнкс, когда ее мертвый муж лежал под простыней в десяти шагах от нас.

– Прошло уже достаточно времени, чтобы можно было заметить изменения в поведении, – продолжал доктор Пи, – но следов физической травмы я не обнаруживаю.

Доктор закончил корябать в карте, после чего заявил, что Черепашке необходимо сделать снимок скелета, а потом, в ближайшем будущем, пройти иммунизацию.

Любопытно было оказаться в местном рентген-кабинете, который располагался дальше по коридору в другой части здания. Все здесь было большое и чистое, и сам аппарат у них был – как «полароид» – немедленного действия. Не думаю, что доктор Пелиновский понимал, какой он счастливчик. Мне в свое время приходилось целые дни проводить в тесной темной фотолаборатории, проявляя и закрепляя снимки, полоща твердые пластины в разных жидкостях и развешивая их для просушки на веревочку с помощью крохотных зеленых прищепок. Маме я со смехом говорила, что работаю в прачечной.

Некоторое время, пока врач принимал очередного пациента и читал наши снимки, нам пришлось подождать. Коротая время в рентген-кабинете, я задавала разные вопросы лаборанту и показывала Черепашке, откуда выходят рентгеновские лучи, хотя, похоже, техника ее не очень интересовала. Она лишь крепче цеплялась за меня своим привычным борцовским захватом.

Когда нас снова позвали в кабинет доктора Пелиновского, он выглядел слегка, но потрясенным.

– Что с ней? – спросила я.

Единственное, что мне пришло в голову – это опухоль мозга. О чем еще может подумать человек, тесно общающийся с Лу Энн, которая все свои знания о медицине почерпнула из мыльной оперы про врачей?

Доктор распластал снимки на оконном стекле. Окна кабинета выходили в сад, где лежали круглые камни и росли кактусы. На темных негативах я увидела тоненькие белые косточки Черепашки, и у меня мурашки побежали по коже. Наверное, это же чувствовала Лу Энн, видя имя своей живой матери, высеченное на надгробном камне. Меня передернуло.

– Вот следы заживших переломов, – сказал он, показывая мне места на снимке кончиком серебряной ручки. – Некоторые из них – сложные.

Доктор медленно двигался от ножек к ручкам, а затем – к ладоням, по которым, как он сказал, можно легко определить возраст ребенка. На основании показателей веса и роста он предполагал, что Черепашке двадцать четыре месяца, но формирование хряща в запястьях и пястных костях дает ему право утверждать, что ей примерно три года.

– Три года?

– Да, – отозвался доктор. Казалось, ему не хочется мне об этом говорить. – Иногда в условиях физического и интеллектуального угнетения ребенок просто перестает расти, хотя некоторое внутреннее созревание продолжается. Мы это называем задержкой развития.

– Но она развивается еще как. Уж мне ли не знать, я ей одежду покупаю.

– Конечно, конечно! Эта патология вполне обратима.

– Конечно, – глухо отозвалась я.

Доктор продолжал прикладывать снимки к оконному стеклу и произносил разные слова: то спиральный перелом малоберцовой кости, то отличное заживление, то неблагоприятные условия для психомоторного развития. Но я толком не слышала, что он говорит. Сквозь сеточку Черепашкиных косточек на снимке я смотрела в сад. Там рос большой кактус с мохнатыми лапами, плотно, словно мехом, поросший острыми желтыми шипами. Какая-то птичка свила себе в нем гнездо. То и дело она выпархивала из жуткого переплетения колючих лап и тут же залетала обратно, не колеблясь ни мгновения. Трудно было даже представить себе, как ей удалось устроить себе дом в таком месте.

Мэтти дала мне отгул на целый день, и мы с Лу Энн договорились после врача встретиться в зоопарке. Поехали на автобусе – мы с Мэтти так и не собрались починить зажигание на моем «фольксвагене», а исполнять свой коронный номер «Завод с толкача» без крайней необходимости мне не хотелось.

По пути в зоопарк я попыталась стереть из памяти слова «задержка развития». Мне нужно было подготовиться к изобилию новых опасностей, которые поджидают нас с Лу Энн и детьми. Она начнет рассказывать мне про слонов, которые нападают на своих надсмотрщиков и затаптывают их в пыль, диких львов и тигров, которые поначалу кажутся такими тихими и безобидными, а потом откусывают детям руки. Когда мы пришли к воротам зоопарка и я увидела Лу Энн, у которой по щекам струились слезы, то автоматически перевела взгляд на сидящего в прогулочной коляске Дуайна Рея, чтобы посмотреть, что ему успели откусить.

Людям приходилось огибать Лу Энн, чтобы пробраться мимо нее к турникету, а потому я отвела ее в сторону. Не переставая рыдать, она произнесла:

– Он говорит, что будет участвовать в любом родео, где возьмут одноногого клоуна. Но это очень плохо, потому что работа клоуна – самая опасная, там надо бегать перед носом у зверя и отвлекать его, чтобы он не расплющил ковбою голову.

Я ничего не поняла. В бессвязном рассказе Лу Энн не оказалось ни одного слона.

– Лу Энн, дорогая, – сказала я. – Ты говоришь какую-то бессмыслицу. Хочешь поехать домой?

Она отрицательно покачала головой.

– Тогда пойдем в зоопарк?

Лу Энн кивнула.

Мне удалось протолкнуть всю нашу компанию через турникет, и мы устроились в тени на скамейке между утиным прудом и вольером с гигантскими черепахами. От маленького водопада, который был устроен над прудом, тянуло прохладой. Я попыталась отвлечь детей и дать Лу Энн шанс рассказать, что случилось.

– Посмотри, Черепашка, на этих больших старых черепах, – сказала я. Мне вспомнились слова, которые я видела в одном из журналов Лу Энн: кризис детской идентичности. Но Черепашке были интересны не животные, а обкусанные половинки фруктов, которые были разбросаны в их вольере.

– Яблоко, – проговорила она.

Похоже, она уже оправилась после визита к доктору.

– Он говорил что-то про «Серию Колорадо-Монтана», но я даже не знаю, что это значит. Главное то, что он уезжает из города. И еще – что, возможно, не будет присылать чеки, пока не встанет на ноги. То есть на ногу. Так и сказал, «на ногу», представляешь? Вот как Анхель себя видит: искусственная нога, а к ней приделан человек.

Женщина на соседней скамейке перестала читать и слегка наклонила голову в нашу сторону – так люди делают, когда хотят подслушать, о чем идет речь поблизости. На ней были белые кроссовки, белые шорты и защитный козырек от солнца. Она была одета так, словно собиралась в загородный клуб играть в теннис, но автобусы по ошибке привез ее сюда.

– У нее проблемы с мужем, – сказала я женщине. – Раньше он выступал на родео.

– Тэйлор! – прошептала Лу Энн, но женщина, не обратив на нас никакого внимания, затянулась сигаретой и положила ее на скамейку. Потом встряхнув, перевернула страницу газеты, которую держала в руках. На передней полосе виднелась цветная фотография актрисы Лиз Тэйлор в компании чернокожего мужчины в серебристом жилете и без рубашки, а ниже огромный заголовок гласил: «Самая молодая мать в истории: младенец-девочка, родившаяся беременной!» Судя по всему, между заголовком и фотографией связи не было.

Ребенок с розовыми наушниками промчался мимо нас на скейтборде; следом за ним пролетел другой. Они искусно управлялись со своими досками, взлетая на бордюр и вновь слетая на дорожку.

– Нельзя их пускать в зоопарк! – сказала Лу Энн, высмаркиваясь. – Убьют ведь кого-нибудь.

Я заметила, что одна из гигантских черепах преследует другую, гоняя ее вокруг кучки невысоких пальм.

– Так что там с Анхелем? – спросила я.

На скамейку рядом с той, что не попала в свой клуб любителей тенниса, села женщина в цветастом платье. Кожа у нее была очень темная и морщинистая, а на ногах зеленели огромные туфли-лодочки на высоких каблуках. Сигарета, оказавшаяся как раз между женщинами на скамейке, легким дымком создавала между ними почти невидимую границу.

– Он сказал, что пришлет бумаги на развод, чтобы я подписала, – сказала Лу Энн.

– Так в чем проблема-то? – спросила я. Я не хотела ее обидеть. Мне правда было непонятно.

– И что я буду делать?

– Честно говоря, не думаю, что это имеет значение – что ты будешь делать. Как и то, какой развод ты в конце концов получишь, и получишь ли вообще. Он ушел, исчез с твоего горизонта, детка. И я не думаю, что можно будет что-то предпринять, если он перестанет посылать чеки. Особенно раз он уехал гонять быков к черту на кулички. Похоже, рано или поздно тебе придется искать работу.

Лу Энн вновь принялась всхлипывать.

– Да кто захочет меня нанять? Я же ничего не умею.

– Необязательно что-то уметь, чтобы найти работу, – ответила я. – Я же не умела жарить картошку-фри, а меня все-таки взяли в «Бургер-Дерби».

Лу Энн еще раз высморкалась.

– Так как это ей удалось родиться уже беременной? – спросила женщина в зеленых лодочках женщину с газетой.

Та ответила:

– Они были близнецы, мальчик и девочка. И у них был внутриутробный секс. Врачи говорят, вероятность такого случая – один на миллион.

– Да уж, – устало проговорила та, что в зеленых туфлях. Она наклонилась и принялась копаться в большом бумажном пакете с ярким рисунком из восточных огурцов и прочными зелеными ручками. Мы все трое ждали, что она скажет что-нибудь еще или вытащит из пакета какой-то удивительный ответ. Но ничего такого не произошло.

Лу Энн, понизив голос, сказала:

– Знаешь, хуже всего то, что он даже не попросил меня с ним поехать.

– Да как бы ты с ним поехала? А Дуайна Рея куда девать?

– Да я и не хочу. Но он бы мог просто предложить! А он просто сказал: если я захочу приехать, он меня останавливать не станет. Но ни слова про то, хочет он меня там видеть или нет.

– Прости, но до меня не доходит, о чем ты.

– Знаешь, с Анхелем это всегда была главная проблема. Я никогда не чувствовала, что он готов за меня побороться. И вообще, давно бы его бросила сама, но я до смерти боялась, что он просто скажет: «Пока, детка! Осторожней на пороге, чтобы дверь тебя не хлопнула по заднице!»

– Слушай, может, дело не в том, что ты ему не нужна. Просто он понимает, что тебе с четырехмесячным младенцем не место в этих Монтана-Колорадо-цирках, а? Представляешь, если Дуайн Рей вырастет одним из тех татуированных карликов, которые исполняют сальто между номерами, а в антракте попкорн продают?

– Так это же не цирк, а родео! – Лу Энн еще раз трубно высморкалась в носовой платок и неожиданно для самой себя рассмеялась.

На краю пруда стоял автомат с арахисом – вероятно, чтобы кормить уток. Но утки были настолько перекормлены, что даже там, где арахис был густо разбросан у самой воды, они просто ковыляли мимо, глядя вперед тупыми усталыми глазами.

Черепашка выкопала из земли одну семечку и принесла мне.

– Фасой! – сказала она.

– Арахис, – ответила я.

– Фаахис! – заявила она и принялась выискивать в земле другие, собирая их в кучку. Дуайн Рей, похоже, решил крепко проспать в коляске весь свой первый поход в зоопарк.

Я же никак не могла перестать думать про рентгеновские снимки и те скрытые шрамы, которые всегда будет нести в себе тело Черепашки. Мне хотелось поговорить об этом с Лу Энн, но пока было не время.

– А почему ты принимаешь его сторону? – спросила Лу Энн.

– Я не принимаю его сторону. Чью сторону?

– Еще как принимаешь. Или, по крайней мере, ты не поддерживаешь меня. Когда я на него жалуюсь, ты не соглашаешься со мной, что он – мусорное ведро. Ты просто слушаешь и ничего не говоришь!

Я подняла из-под ног зеленую крышечку от бутылки и швырнула в пруд. Утки даже головы не повернули.

– Лу Энн! – ответила я. – В школе я так потеряла уйму друзей. Сегодня ты думаешь, что он – мусорное ведро, а завтра захочешь, чтобы он вернулся. И тебе трудно будет смотреть мне в глаза и говорить, что ты все еще влюблена в парня, над чьим анатомическим строением мы с тобой уже два месяца издеваемся.

– У нас с Анхелем все кончено. Я это знаю.

– Все равно. Я не хочу, чтобы ты выбирала между ним и мною.

Лу Энн принялась рыться в сумочке в поисках свежего носового платка.

– Я просто не могу смириться с тем, что он просто взял и ушел, – сказала она.

– Когда? Сейчас или в прошлом октябре? – Меня это начинало раздражать. – Он бросил тебя полгода назад. Ты что думаешь: он просто вышел глотнуть свежего воздуха? Уже апрель на дворе, Господи ты Боже мой.

– Ты видела? – спросила вдруг Лу Энн, показав на Черепашку. Та вскинула голову резко, будто дернули за веревочку, и уставилась на меня, словно ей явился Господь во плоти.

– Что случилось, Черепашка? – спросила я, но она просто со страхом смотрела в мою сторону от своей кучки арахиса.

– У нее так уже было, – сказала Лу Энн. – Помнишь, когда мы говорили про счет за телефон? Ты думала, что нас пытаются надуть.

– Хочешь сказать, она понимает, когда мы сердимся? Так я это и так знала.

– Нет, я про то, что счет был за апрель. Она поднимает голову, когда ты произносишь слово «апрель». Особенно сердитым тоном.

Черепашка и правда оглянулась на нас.

– Ты что, не въезжаешь? – спросила та.

Я не въезжала.

– Это ее имя! – Апрель! Эйприл! – Лу Энн уже едва не подпрыгивала на скамейке. – Эйприл! Эйприл, погляди-ка сюда, Эйприл. Тебя так зовут, правда? Эйприл!

Даже если это действительно было ее имя, Черепашке оно успело порядком поднадоесть. Она отвернулась и принялась ладошками утрамбовывать склоны своей арахисовой горы.

– Надо сделать по-научному, – сказала я. – Произнеси несколько разных слов и вставь его между ними. Посмотрим, как она будет реагировать.

– Ладно, только давай ты. Я что-то не могу ничего придумать.

– Ревень, – начала я. – Огурец. Поросенок. Будвайзер. Эйприл.

И Черепашка, услышав последнее слово, подняла глаза.

– Май! Июнь! Июль! – почти заорала Лу Энн. – Август! Апрель!

– Господи, Лу Энн, ребенок не глухой.

– Апрель! – провозгласила Лу Энн. – Ее настоящее имя – Эйприл.

– А может быть, и другое, но похожее, – предположила я. – Может быть, Мэйбл?

Лу Энн поморщилась.

– Ладно, Эйприл – неплохое имя. Но она ведь уже привыкла к Черепашке. Мне кажется, надо продолжать так ее звать.

Толстый селезень с блестящей изумрудной головой решил, что игнорировать горку арахиса, которую соорудила Черепашка, больше невозможно. Он вышел на берег и, вытянув шею, медленно двинулся к цели.

– Ууууууу! – закричала на него Черепашка, размахивая руками так энергично, что селезень развернулся и заковылял назад, к воде.

– Черепашка – хорошая кличка, – сказала Лу Энн. – Но нужно подумать о будущем. Однажды она же пойдет в школу. А когда ей стукнет восемьдесят? Ты можешь представить себе восьмидесятилетнюю женщину, которую зовут Черепашка?

– Восьмидесятилетнюю женщину-индианку – могу. Она ведь индианка, – напомнила я.

– И все-таки… – проговорила Лу Энн.

– Тогда, может быть, Эйприл-Черепашка?

– Нет! Слишком похоже на персонажа из мультфильма.

– На том и остановимся, – кивнула я. И мы остановились.

Некоторое время мы сидели, слушая звуки зоопарка. Деревьев здесь было гораздо больше, чем в остальных частях Тусона. Я успела забыть, как иначе воспринимается мир, в котором есть деревья, и на них поют птицы – жизнь не заканчивается на уровне глаз. Карканью ворон и свисту дроздов аккомпанировал рев больших кошек, вопли обезьян, крики детей.

– Чесслово, от этого журчания мне по-маленькому захотелось, – сказала Лу Энн.

– Там туалеты на входе, откуда мы шли.

Лу Энн извлекла из сумки зеркальце и посмотрелась в него.

– Смерть мне не страшна, – сказала она. – Побоится подойти.

И отправилась на поиски туалета.

Тем временем гигантская черепаха догнала свою партнершу и принялась карабкаться на нее сзади. Голова самца вытянулась на длинной морщинистой шее вперед и вверх и выглядела, честно признаться, как голова лысого беззубого старика. Шишковатые панцири терлись друг о друга с глухим звуком. К моменту, когда вернулась Лу Энн, верхний экземпляр принялся издавать громкое кряхтение, которое разносилось аж до сетки с попугаями.

– Что тут происходит? Этот шум от самых туалетов слышно, – объявила Лу Энн. – Ха, мне всегда было интересно, не мешают ли им в этом деле панцири. Они еще неудобнее, чем пояса для чулок, которые мы носили в старших классах. Помнишь такие?

Парочка подростков, держась за руки, подскочила к вольеру с исследовательскими целями и, прыснув, быстро удалилась. Женщина с младенцем на руках отвернула его головку в сторону и посеменила дальше. Мы с Лу Энн принялись хохотать так, что по щекам потекли слезы. Дама из теннисного клуба свирепо посмотрела на нас, перестала читать, притушила сигарету и удалилась, хрустя кроссовками по гравию.

9. Исмена

Эсперанса попыталась покончить с собой. Эстеван пришел к нам через заднее крыльцо и сообщил, что она опустошила целую бутылочку детского аспирина.

Я не поняла, зачем он пришел к нам.

– А почему вы не с ней? – спросила я.

Эстеван сказал, что с его женой сейчас Мэтти. Это она нашла Эсперансу и сразу же отвезла ее в клинику на юге Тусона, где, как она знала, у пациентов не спрашивают документы. Я как-то и не думала, насколько это важно. А, оказывается, если нет бумаг, то самые простые проблемы превращаются в нерешаемые. Мэтти рассказывала мне о сборщике лимонов в Фениксе, который потерял в уборочной машине большой палец и умер от кровопотери – только потому, что его не приняли в ближайшей больнице.

– С ней все будет хорошо? – спросила я Эстевана.

Откуда ему было знать? Но он ответил утвердительно: да, все будет хорошо.

– Наверное, им придется прочистить ей желудок, – сказал он. Создавалось впечатление, что вся ситуация хорошо ему знакома, в том числе и ее исход. Вероятнее всего, это была не первая попытка Эсперансы уйти из жизни.

Солнце село, и на небо вышла луна. У заднего крыльца нашего дома росло фиговое дерево – упрямое растение, которое никак не хотело выпускать листья. Тени от ветвей, напоминавших жилистые руки, легли на лицо и грудь Эстевана. Видно было, что нечто, сидящее у него внутри, готово вывернуть его наизнанку.

Он прошел вслед за мной на кухню, где я резала морковку и сыр, готовя на завтра обед для Черепашки.

Стараясь, чтобы руки не дрожали, я с усилием вонзала нож в оранжевую плоть моркови, придерживая разделочную доску.

– Даже не знаю, что и сказать, – проговорила я. – Любые слова кажутся глупыми, когда речь идет о жизни и смерти.

Эстеван кивнул.

– Вы что-нибудь ели? Может, вас покормить?

Я открыла дверцу холодильника, но он отрицательно покачал головой.

– Тогда, может, пива? – предложила я и, достав две банки, одну открыла и поставила перед ним.

Я уже в детстве поняла: любые проблемы кончаются тем, что женщины на кухне готовят для мужчин еду.

– У меня выбор невелик, – сказала я. – Либо я начну заталкивать в вас еду, либо буду болтать, пока не отвалится язык. Когда я нервничаю, то всегда полагаюсь на надежные женские традиции.

– Все окей, – сказал Эстеван. – Есть я не хочу. Говорите.

Я никогда раньше не слышала от него слова «окей». Работа в ресторане начинала портить идеальный английский Эстевана.

Его слова я приняла за предложение поговорить о чем-то не слишком важном, и тему выбрала соответствующую.

– Лу Энн повезла Дуайна Рея на выходные к свекрови. У них это что-то вроде регулярного семейного сборища, – сказала я, сделав слишком большой глоток пива. – Они все еще считают ее членом своей семьи. Хотя, конечно, Лу Энн никогда не ездит туда, если к матери приезжает Анхель, поэтому они договариваются заранее. Сейчас, конечно, проще, потому что Анхель уехал. Глупо все это, правда? Они католики, и не признают развода.

Я почувствовала, как заливаюсь краской.

– Вы ведь тоже католик, верно?

Но Эстеван нисколько не выглядел обиженным.

– В некотором роде, – ответил он. – Я католик по рождению.

– А вы подозревали, что она на это пойдет?

– Нет. Не знаю.

– Вы все равно бы ничего не смогли сделать. Правда.

Я загрузила морковку в пластиковый пакет и отправила в холодильник.

– В моей школе был парень, – сказала я. – Звали его, по-моему, Скотти Ричи. Его считали гением, потому что он был тихий, носил толстые очки и понимал тригонометрию. Он убил себя в день, когда ему исполнилось шестнадцать, как раз тогда, когда все думали: вот, теперь Скотти научится водить машину и будет ездить на свидания к девочкам, и что прыщи у него уже скоро сойдут, и все такое.

И тут: бах! Его находят в сарае с электрическими проводами на шее. В газете написали, что это был несчастный случай, но никто в это не верил. Он, наверное, пять сотен проектов по электричеству сделал для «Четыре-Эйч».

– «Четыре-Эйч»?

– Ну, это такой клуб по интересам. Они там выращивают овец, что-нибудь шьют, шахтерские лампы делают из кеглей для боулинга. Я туда не ходила – это было платное удовольствие.

– Понятно.

– Может, в гостиной посидим? – предложила я.

Перейдя вместе с ним в другую комнату, я согнала кота с дивана. Когда Эстеван сел рядом со мной, мое сердце принялось стучать так сильно, что я испугалась – не будет ли у меня сердечного приступа. Чего Эстевану не хватало – так это еще одной женщины при смерти.

– Так вот никто не понял, что случилось со Скотти, – сказала я. – Но, как я думаю, все так вышло оттого, что у него никого не было. В нашей школе было несколько групп, с которыми ты мог общаться – в зависимости от твоего положения. Там были ребята из города, у которых отцы владели, допустим, магазинами. Их брали в футбольную команду и в чирлидеры. Были хулиганы, чаще всего мотоциклисты, которые на Хэллоуин рубили деревья. И были мы, то есть дети небогатых родителей, дети фермеров. Нас звали грязнулями или тупыми орехоколами. Главное правило было: никаких контактов между группами. Понимаете, что я говорю?

– Да, – отозвался Эстеван. – В Индии есть так называемые касты. Члены разных каст не имеют права вступать в брак и даже есть вместе. Низшую касту называют «неприкасаемыми».

– Но «неприкасаемые» ведь могут касаться друг друга, верно?

– Да.

– Так было и у нас. Тупые орехоколы были в самом низу этой пирамиды, но это было сообщество. Мы общались, приглашали друг друга на выпускной бал, на дни рождения. Правда, все было внутри группы. Но Скотти со своим электричеством и тригонометрией не принадлежал ни к одной из этих групп. Представьте, как если бы все животные на Ноевом ковчеге были парами, а одно животное – без пары.

Вдруг до меня дошло, что я болтаю невесть что. Мама назвала бы это «молоть языком». С полбанки пива я выпила в молчании, а потом продолжила:

– Со Скотти я все понимаю. Но ведь у Эсперансы были… У Эсперансы есть вы! Почему она решила вас оставить? Это нечестно.

Я вдруг поняла, что Эсперанса меня прилично разозлила. А интересно, Эстеван тоже на нее в обиде? Но спросить не рискнула. Мы сидели в полутемной гостиной, и каждый думал свою думу. Слышно было только, как мы глотаем пиво.

Затем Эстеван вдруг ни с того ни с сего сказал:

– В Гватемале полиция использует электричество во время допросов. У них есть такая штука, которую они называют телефон. Это, действительно, телефон, но только тот, который используется в полевых условиях. У него собственный генератор с ручкой.

Он показал, как крутят ручку.

– Его так заводят, – кивнула я. – Как в старинных аппаратах.

– Точно, – произнес Эстеван. – Эти телефоны делают в США.

– А как их можно использовать во время допросов? В смысле допрашивают по телефону?

На лице Эстевана промелькнуло чувство досады.

– Они отсоединяют трубку, а провода клейкой лентой прикрепляют к твоему телу. К чувствительным частям.

Он смотрел на меня, и вдруг до меня дошло. Я почувствовала себя так, будто меня сбил грузовик. Живот мне скрутило – как тогда, когда я поняла, что уже час нахожусь в компании мертвого Ньюта Хардбина. Здесь, прямо в лицо тебе, смотрит самое ужасное, что может быть на свете, а ты болтаешь о каких-то шахтерских лампах из кегли для боулинга.

– Схожу за пивом, – сказала я и принесла остатки упаковки обратно в гостиную, держа ее, как сумку, за пластиковые колечки. Открыв со щелчком пару банок, я хлопнулась на диван, уже не заботясь о том, как выгляжу. Девчоночьи нервы, терзавшие меня полчаса назад, казались мне смешными и нелепыми. Это все равно, как запасть на парня, а потом узнать, что он встречается с твоей матерью или учительницей математики. Эстеван был человеком из другого мира.

– Не знаю даже, как сказать, – сказала я. – Мне казалось, у меня была довольно трудная жизнь. Но я снова и снова открываю для себя, что жизнь может быть так ужасна, что я не могла и представить.

– Я понимаю, что иногда лучше не знать, – сказал Эстеван.

– Нет, это нечестно. Вы думаете, вы иностранец, а я американка, и, когда наш президент отправляет в вашу страну телефоны, чтобы пытать людей, я специально отворачиваюсь в сторону? Но никто не спрашивает моего разрешения. Иногда я сама чувствую себя здесь иностранкой. Я приехала из мест, которые настолько отличаются от Тусона, что они показались бы вам совершенно другой страной, где дома украшают грязью, а плодить детей – это национальный вид спорта. Люди там выглядят не так, говорят не так. Я и половины не понимаю того, что происходит здесь.

Маленькая тень появилась в дверном проеме, и мы оба подскочили. Это была Черепашка.

– Ах ты, негодница! – возмутилась я, имитируя серьезность. – Ну-ка, немедленно прыгай обратно в кровать.

Черепашка отпрыгнула на один шаг, и мы с Эстеваном не без труда сдержали улыбку.

– Немедленно, – повторила я голосом угрожающим – насколько смогла изобразить угрозу.

Черепашка сделала еще один прыжок, одновременно хлопнув в ладоши, потом еще и еще один. Мы слышали, как она прыгает и одновременно хлопает в кухне и наконец в спальне. После этого хлопки прекратились – Черепашка улеглась. Снежок прыгнул на спинку дивана позади моей головы, как будто ждал чего-то. Мне стало не по себе.

– Я просто хочу сказать: «Не делайте выводы, не зная всех фактов», – сказал Эстеван. – Вы не знаете, что пришлось пережить Эсперансе.

Я была озадачена. Он с середины подхватил разговор, который мы начали без моего ведома.

– Конечно, не знаю.

Эстеван отвернулся и прижал пальцы к уголкам глаз. Я понимала – он тайком плачет, как это делают мужчины, стесняясь показать слезы. Он проговорил что-то, что я толком не расслышала, и добавил имя: Исмена.

Мягким движением я столкнула Снежка со своей шеи и спросила:

– Что?

– Помните тот день, когда мы поехали на пикник в пустыню? Вы еще спросили, почему Эсперанса так внимательно смотрит на Черепашку, и я сказал, что ваша девочка очень похожа на ребенка, которого мы знали в Гватемале.

Я кивнула.

– Того ребенка звали Исмена.

Мне было страшно понять, что он имеет в виду. Я спросила Эстевана, была ли Исмена их с Эсперансой дочерью, и он ответил утвердительно. Ее забрали во время рейда по их кварталу, в котором были убиты брат Эсперансы и двое их друзей. Все они были членами учительского профсоюза. Эстеван рассказал, в каком состоянии они нашли тела убитых. Когда он говорил об этом, он не плакал. Не плакала и я. Трудно объяснить, но бывает такой ужас, что слезам просто не остается места. Плакать было бы все равно что волноваться о пятнах на мебели, когда дом объят пламенем.

Но Исмена не была убита. Ее просто забрали.

Понять все это было невозможно, сколько бы я ни старалась. Конечно, мне хватило мозгов не спросить: «А чего это вы не позвали полицию?». И все-таки я не могла понять, прочему они не попытались вернуть дочь, если знали, что ее забрала полиция, и знали, куда забрала.

– Не злитесь на меня, – попросила я. – Я знаю, что ничего не смыслю в этом. Простите. Просто объясните мне.

Но Эстеван и не злился. Когда он что-то объяснял, он становился более спокойным и терпеливым, словно перед ним была не я, а класс.

– Мы с Эсперансой знали имена еще двадцати членов профсоюза, – сказал он. – Профсоюз учителей не мог проводить открытые встречи, мы работали в ячейках и общались, обмениваясь посланиями. Большинство из нас знали по именам еще четверых членов организации – не больше. Так обстоят дела в Гватемале – там необходимо быть крайне осторожным. Если ты хочешь что-нибудь изменить в стране, то рискуешь умереть. Это не ваш Союз учителей и родителей. Так он, кажется, называется?

– Я понимаю.

– Троих только что убили, включая брата Эсперансы, но семнадцать были еще живы. Мы с ней знали по именам каждого из этих семнадцати. Вы же понимаете, что полиции мы были нужны живыми, а не мертвыми? Они как раз и хотели, чтобы мы принялись разыскивать Исмену.

– То есть они использовали ее как… как приманку. Наточили чертов крючок и пытались вас на нее ловить?

– Да, чертов крючок…

Он вновь отвернулся.

– Иногда, через некоторое время, этих детей… этих детей усыновляют и удочеряют. Люди из армии или из правительства – те, кто не может иметь своих.

Я сидела оглушенная, словно приняла какой-то наркотик.

– И вы предпочли спасти этих семнадцать человек, но потерять дочь? – спросила я. – И даже не попробовали ее вернуть?

– А что бы вы сделали, Тэйлор?

– Не знаю. Мне больно это говорить, но я правда не знаю. Я даже думать боюсь о мире, в котором люди могут стоять перед таким выбором.

– Вы живете в этом мире, – сказал он спокойно. Я знала это, только не хотела знать. И вот тогда потекли слезы, полились по щекам, и мне уже никак их было не остановить. Эстеван обнял меня за плечи, я разрыдалась ему в плечо. Дамба рухнула окончательно.

Мне было неловко. Из носа у меня текло.

– Я вам всю рубашку измажу, – проговорила я.

– Я не знаю, что такое измажу, – сказал Эстеван.

– Вот и хорошо.

Вряд ли на целой Земле нашлись бы слова, чтобы объяснить, что я в этот момент чувствовала. Оказывается, вся моя жизнь была результатом тупого, но счастливого стечения обстоятельств, совершенно идиотского везения. А я этого даже не замечала.

– По-моему, как – случается что-то плохое, а, смотришь, выходит хорошее. Я, например, сломала рычаг привода клапана, зато нашла Черепашку. Наехала на разбитое стекло и тут же встретила Мэтти.

Стиснув руки на животе, я попыталась подавить рвущиеся из груди всхлипывания.

– Знаете, – продолжала я, судорожно дыша, – я ведь всю первую половину жизни провела, избегая двух вещей: материнства и автомобильных шин. А оказалось, что это – счастье!

Неожиданно в дверном проеме вновь появилась Черепашка. Я не знаю, сколько она там стояла, но она смотрела на меня взглядом, которого я не видела с тех пор, как мы с ней встретились на равнинах Оклахомы.

– Иди ко мне, тыковка моя, – сказала я. – Со мной все хорошо, не беспокойся, просто дала течь, только и всего. Попить хочешь?

Черепашка отрицательно покачала головой.

– Значит, пообниматься?

Черепашка кивнула, и я взяла ее к себе на колени. Снежок вновь прыгнул на диван. Я почувствовала его тяжесть – он проследовал вдоль спинки, спустился по подлокотнику и устроился на коленях у Эстевана. Минута – и Черепашка уже спала у меня на руках.

В детстве у меня был набор бумажных кукол. Набор назывался «Кукольная семья», и каждая из кукол имела имя, которое было написано на картонной подставке у нее под ее ногами. Их звали Мама, Папа, Сестренка и Малыш. Я играла в этих кукол с отчаянием, которое смешивалось у меня в душе с жуткой любовью, и не уставала играть, пока куклы, наконец, не рассыпались в пыль. Я любила их, несмотря на то, что их тесно спаянный семейный кружок был для меня за пределами досягаемости – точно так же, как впоследствии кружок футболистов и чирлидерш в моей школе.

Но в этот вечер, посмотрев на нашу четверку, устроившуюся на диване, я с болью в сердце подумала: в каком-нибудь другом мире мы могли бы стать Кукольной семьей.

Черепашка заерзала у меня на руках.

– Нет, – прошептала она, еще даже не проснувшись.

– Да, – возразила я. – Пора в кроватку.

Отнеся Черепашку в постель, я укрыла ее простыней, осторожно сняла ее ручку со своей футболки и положила на желтого плюшевого мишку, у которого на груди было пришито розовое бархатное сердце.

– Спи крепко, моя репка! – прошептала я.

– Репка, – повторила Черепашка.

Когда я вернулась в гостиную, Снежок уже переместился с коленей Эстевана в лунку, оставленную мной на диване. Я устроилась между котом и Эстеваном, подобрав под себя ноги. Нервозность моя улетучилась, несмотря на то, что я почти физически чувствовала притяжение, будто поток теплой воды, в том месте, где соприкасались наши колени.

– Стоит узнать человека получше, – продолжила я прерванный разговор, – и оказывается, что с каждым когда-то случалось что-то ужасное. Все это время я ныла, потому что на меня повесили ответственность за Черепашку. А теперь я чувствую себя виноватой.

– Ответственность ужасна, если ты ее не желаешь.

– Да что уж там. Шестидесяти процентам девочек из моей школы пришлось взвалить ее на себя. Да и во всем остальном мире то же самое.

– Если так посмотреть, то да, – проговорил Эстеван. Он явно засыпал.

– Мне кажется, что так устроен мир. Если бы люди хорошенько над этим думали, в смысле, если бы можно было вернуть ребенка через месяц, как книжку в библиотеке, то человечество за месяц бы и вымерло.

– Некоторые не стали бы возвращать, – сказал Эстеван уже с закрытыми глазами. – Исмену я бы оставил себе.

– А вы вставали среди ночи, чтобы кормить и пеленать ее?

– Нет, – произнес он со слабой улыбкой.

– Не могу поверить, что задала вам такой вопрос. Вам больно, когда с вами говорят об Исмене?

– Сперва было больно. Что мне помогает, так это вера в то, что ее жизнь где-то течет своим чередом, что кто-то о ней заботится. Что она растет и взрослеет.

– Я понимаю, – кивнула я.

Но я знала, что у этой медали есть и оборотная сторона. Где, под чьей опекой она растет? Я подумала: кем бы стала Черепашка, если бы ее воспитывала, скажем, Вирджи Мэй Парсонс, и у нее Черепашка научилась бы задирать нос и носить маленькие шляпки… А затем шляпка в моем сознании вдруг превратилась в полицейскую форму, и я поняла, что на мгновение отрубилась и заснула. Мы с Эстеваном то засыпали, то просыпались, по-дружески развалившись рядом. Какой уж смысл нервничать, если спишь с кем-то на одном диване, разинув рот.

Снежок спрыгнул на пол и принялся скрести когтями ковер, прикрывая свой воображаемый грех.

Помню, в какой-то момент Эстеван спросил:

– Так почему вас звали тупыми орехоколами?

Я попыталась выбраться из сна, где мы с Черепашкой хотели перебраться на противоположный край большого плоского поля, идя параллельно линии телефонных проводов, чтобы добраться до цивилизации.

– Орехоколами? – наконец смогла я ответить. – О, это из-за грецких орехов. Осенью мы их собирали и продавали, чтобы выручить денег на одежду для школы.

– И вам нужно было лазать по деревьям? – спросил Эстеван. Меня поражало, что ему бывают интересны такие подробности.

– Нет, – ответила я. – Нужно было просто дождаться, пока орехи упадут, и потом уже собирать. Самое сложное – это освободить орех от скорлупы. Мы клали орехи на дорогу, под колеса машин, а потом собирали то, что получалось. От этого наши руки становились черными, и это было самое ужасное – в школу приходилось идти с черными ладонями и с грязными ногтями. Кто таким приходил, тот и был орехокол.

– Но иначе у вас бы не было новой одежды.

– Точно. И так поверни, и этак – все плохо. Пожалуй, – размышляла я в полусне, – лучшим выходом было бы покупать одежду с глубокими карманами. – Я имела в виду, куда можно было бы прятать грязные руки, но воображение рисовало мне совершенно иную картинку: карманы, набитые под завязку орехами. Фунтами и фунтами орехов. Нам платили по десять центов за фунт, а пара джинсов «Ливайс» стоила пятнадцать долларов, то есть равнялась ста пятидесяти фунтам орехов.

Потом я вновь проснулась, почувствовав на своей ноге вес Снежка и услышав звук его прыжка. Мы с Эстеваном лежали на диване в обнимку, его колени прижимались сзади к моим, а его левая рука покоилась на моих ребрах, чуть ниже груди. Положив ладонь поверх его ладони, я почувствовала биение собственного сердца.

Я подумала про Эсперансу, вспомнила ее косы, раскинувшиеся по плечам. Сейчас она, должно быть, лежит, уставившись в потолок, на больничной койке, пока яд вместе с потом выходит из ее организма. Возможно, ей дали рвотный корень, от которого тебя выворачивает наизнанку, пока не начинаешь чувствовать, как стенки желудка схлопываются вместе. Все беды, которые пережила Эсперанса, вспыхнули в моем сознании – огромный пожар, в который наш ужасный мир все подбрасывает и подбрасывает дров. Где-то там, среди языков пламени – ребенок, так похожий на Черепашку. Я подняла руку Эстевана, лежавшую на моей груди, и поцеловала его теплую ладонь. Потом соскользнула с дивана и отправилась к себе в постель.

Лунный свет лился сквозь окно в спальню, словно бледная водянистая версия картофельного супа, который готовила мне мама. Лунный суп, подумала я, обнимая себя под одеялом. Где-то недалеко жалобно, словно ребенок, завыл кот, а еще ближе крикнул петух, хотя до утра было еще совсем не близко.

10. Фасолевый лес

Ночью даже пятнистая свинья черна – еще одна присказка, которую любила повторять мама. Означает она следующее: утром все оказывается не таким мрачным, как виделось ночью.

Так и вышло. Первым делом, позвонив, Мэтти сообщила, что с Эсперансой все будет в порядке. Ей даже желудок не промывали, потому что она приняла недостаточно таблеток, чтобы причинить себе серьезный вред. Я сделала Эстевану большой завтрак: яичницу с помидорами, перцем и зеленым соусом чили, после чего побыстрее отправила домой, чтобы опять не влюбиться в него, на этот раз – за завтраком.

Черепашка проснулась в умильно ласковом настроении, сонно потирая глазки – дети, должно быть, инстинктивно знают, что это единственный способ удержать человечество от вымирания. Лу Энн вернулась домой от Руисов, распевая «Ла Бамбу».

Удивительно (если вспомнить, что собой представляет Рузвельт-парк), что мы всегда по утрам слышали пение птиц. Наверное, в их мире тоже есть отщепенцы, одиночки с помятыми перьями, которые ищут себе собратьев в хилых умирающих деревьях. Так или иначе, но их было множество. Например, мы постоянно слышали дятла, который (клянусь, это правда) говорил: «Тук-тук-тук, ха-ха-ха, пошли к черту!» А была еще одна птичка, похожая на голубя, которая пела: «Гип-гип-уррраааа!» Лу Энн с самым серьезным видом уверяла меня, что на самом деле она говорит: «Вставать пора!» Это она вычитала в журнале. Я безуспешно пыталась представить журнал, в котором могли напечатать такую дребедень, но спорить мне не хотелось – в первый раз за все время Лу Энн стойко держалась своего мнения, хотя обычно к подобной стойкости была не склонна. Однажды, как она мне рассказала, в ресторане ей принесли чужой заказ, и она просто молча съела его, чтобы не создавать никому проблем. А это была, между прочим, сушеная говядина на куске тоста.

Постепенно мы с Лу Энн начали менять облик дома, заполняя пустоты, которые оставил за собой Анхель, детскими книжками, высокими стульчиками, сумками для подгузников, а также разнообразными игрушками, которые размером обязательно превосходили мяч для гольфа. В магазине «Для вас они новые» я купила Черепашке настоящую детскую кровать. Заднюю веранду дома мы превратили в игровую комнату. Дуайн Рей, понятно, еще не был готов полноценно играть там, но он любил сидеть, пристегнутый к автомобильному креслу, и смотреть, как Черепашка сажает в цветочные горшки свои игрушечные машинки. Пожарную машинку она называла бомидор, оранжевую – борковка, а иногда важды-ва (дважды два) – так я иногда именовала свой «фольксваген» в честь того проходимца, который нажился на моей катастрофе с рокером.

Я думала и Черепашкину кровать поставить на веранду, но Лу Энн сказала, что это небезопасно: кто-нибудь придет, разрежет сетку и похитит ее, не успеешь и глазом моргнуть. Мне бы такое никогда в жизни не пришло в голову.

Впрочем, это не имело особого значения. Дом был старый и просторный, и в моей комнате было более чем достаточно места для Черепашкиной кровати. Такие дома называют «бесплановое бунгало» (почему-то эти слова напоминают мне о фильмах с Элвисом Пресли); внутри все было обшито деревянными панелями, отопление работало от парового котла, а дверные рамы покрывало не меньше полусотни слоев краски – так что, поскребя ногтем, можно было узнать историю дома начиная с шестидесятых годов. Тогда люди обожали все красить в яблочно-зеленые или лазурные тона. Потолки же были такими высокими, что с паутиной оставалось только смириться.

Было еще не слишком жарко; дети прыгали по дому как резиновые мячики (правда, в полной мере это относилось пока только к Черепашке – участие Дуайна Рея в процессе ограничивалось радостными воплями), и мы решили вывезти их в нашу беседку в парке. Глициния уже недели две как отцвела, но гудение пчел и аромат цветов все еще густо висели в воздухе, придавая ему сладкий лиловый оттенок. Если не обращать внимания на то, что находилось за пределами беседки, можно было бы решить, что мы находимся в особом уголке рая для людей, которые прожили жизнь, нисколько не боясь пчел.

Лу Энн просто распирало от новостей, которые она привезла из дома родственников своего бывшего мужа. Как оказалось, большинство из них говорило по-английски, все мужчины прекрасно выглядели и обожали танцевать, а у всех женщин были дети возраста Дуайна Рея. Лу Энн пришла к выводу, что остальные представители семейства Руис куда приятнее Анхеля, и все они с этим согласились, включая его мать. Значительная часть Руисов собиралась переезжать в Сан-Диего.

– Это невероятно! – говорила Лу Энн. – Сперва Мэнни и Рамона – ну, это те друзья, с которыми мы смотрели звездный дождь, а теперь еще двое братьев Анхеля с женами и детьми. Можно подумать, что они нашли там золото. Анхель тоже собирался переехать в Калифорнию, но, если бы он это сделал, маму бы удар хватил. Она думает, что в Калифорнии в каждом овощном ларьке продают марихуану.

– Может, и продают. Может, поэтому туда все и едут.

– Только не я, – покачала головой Лу Энн. – Дай мне миллион – все равно не поеду. И знаешь, почему? Не дольше, чем через год, там будет жуткое землетрясение, самое сильное в истории. Я об этом где-то читала. И весь Сан-Диего опустится на дно океана, как чашка супа.

– Акулы будут счастливы, – предположила я.

– Тэйлор! Прошу тебя! Это же мои родственники, в конце концов.

– Это родственники Анхеля, – уточнила я. – А ты уже практически разведена.

– У них совсем другие представления, – сказала Лу Энн.

Черепашка между тем рассматривала цветы глицинии.

– Фасой, – вдруг произнесла она, указывая вверх.

– Это пчелки, – уточнила я. – Это пчелки жужжат.

– Они могут ужалить, – добавила Лу Энн.

Но Черепашка отрицательно покачала головой.

– Фасоевы ес, – сказала она так уверенно, словно думала об этом весь день.

Мы посмотрели наверх, туда, куда она показывала. Некоторые цветы глицинии дали семена, и теперь с ветвей свисали длинные зеленые стручки, которые и вправду были похожи на аппетитные стручки фасоли.

– Ты только посмотри, – сказала я. Случилось очередное чудо. Цветущие лозы прямо у нас на глазах превратились в фасолевый лес.

По пути к дому Лу Энн отошла приобрести на углу газету. Она серьезно занялась поисками работы и подала резюме в парочку детских садов, хотя, зная Лу Энн, я так и представляла, с какими словами она будет наниматься: «Ну, конечно, мэм, я отлично понимаю, почему вы не хотите взять на работу такую старую тупую клячу, как я».

Мы с Черепашкой пошли в другую сторону, купить в магазине Ли Синг яиц и молока. Лу Энн теперь отказывалась переступать его порог, уверяя меня, что у хозяйки дурной глаз, и она сердится на Дуайна Рея за то, что его появление на свет противоречило проверенным китайским методам предсказания, гласившим, что у Лу Энн родится девочка. Я же предполагала, что Лу Энн страдает тем же заболеванием, что и Снежок – она чувствовала себя виноватой за то, чего не способно представить себе даже самое дикое воображение.

Но, так или иначе, Ли Синг на месте не оказалось. Она частенько уходила в дальние комнаты, чтобы проведать свою знаменитую столетнюю мать, источник пурпурной фасоли, у Мэтти во дворе, хотя ни я, ни Лу Энн никогда не видели этой славной старушки – но отнюдь не из-за недостатка любопытства. Мэтти говорила, что ее вообще никто и никогда не видел, хотя у всех было стойкое ощущение, что она всегда где-то неподалеку.

Ли Синг оставила на кассе свое обычное в таких случаях объявление: «Вернусь через минуту. Пожалуйста, ничего не воруйте. Ли Синг».

В отделе бумажных товаров, через ряд от молочных, я заметила Эдну Мак, которая внюхивалась в различные сорта туалетной бумаги.

– Эдна! Мисс Мак! – позвала я. Когда мне бывало нужно позвать ее по имени, я обычно подстраховывалась, добавляя и фамилию. Эдна подняла голову и, несколько озадаченная, принялась оглядываться по сторонам.

– Это я, Тэйлор. Я тут.

Я перешла в ряд, где она припарковала свою тележку.

– А где миссис Парсонс? – спросила я и застыла. В руке Эдна держала белую трость.

– Вирджи в постели, у нее круп, бедняжка, – ответила Эдна. – Она послала меня купить свежих лимонов и капельку виски. И еще кое-что, о чем не принято говорить.

Она улыбнулась и опустила в тележку упаковку оранжевой туалетной бумаги, после чего спросила:

– Послушайте, милая! А вы не можете сказать мне, что это – лимоны или лаймы?

Пошарила в своей тележке и вытащила оттуда пакет желтых фруктов.

Эдна Мак – слепая. Несколько мгновений я стояла, молча пялясь на нее и пытаясь перестроить мысли в голове, будто делала перестановку мебели в захламленной комнате. С шестнадцати лет Эдна покупала себе одежду только одного цвета, красного. Когда они шли вместе по улице, Вирджи крепко держала ее под локоть. А какую картинку я нарисовала себе в тот вечер, когда мы устраивали ужин? Как Эдна радуется, увидев в магазине шпильки своего любимого цвета. Но все было совсем не так. Это миссис Парсонс нашла их, сняла со стойки, где они висели рядом с резиночками цвета «Орео», и купила для подруги.

– Вы меня слышите, моя милая? – спросила Эдна.

– О, простите! – отозвалась я. – Это лимоны. Некрупные, но хорошие.

Вернувшись домой, я первым делом спросила Лу Энн, в курсе ли она. Та заявила, что я все это выдумываю.

– Ты шутишь? – спросила она. – Если это шутка, то не самая лучшая.

– Да никакая это не шутка. У нее белая трость. Она спросила меня, лимоны или лаймы у нее в тележке. Вспомни, как она смотрит куда-то поверх твоей головы, когда с тобой разговаривает. А то, что повсюду ее водит Вирджи? А то, что Вирджи называет всех по имени, когда они входят в комнату?

Лу Энн была в ужасе.

– О Господи! – воскликнула она. – Небеса милостивые! Позор-то какой! Сколько раз я к ним бегала и говорила: взгляните на то, взгляните на это! Спасибо, что присматриваете за Дуайном Реем!

– Не думаю, что она обижалась. Ее глаза – это ее руки. И Вирджи. Так что у Эдны Мак есть свои способы за всем присматривать.

Так я сказала Лу Энн и, похоже, мои слова ее успокоили.

Утром в понедельник я спросила Мэтти, нельзя ли мне сходить наверх повидать Эсперансу. Я никогда не была на втором этаже ее дома и инстинктивно понимала, что вход туда для меня закрыт, но Мэтти разрешила, и я отправилась. Пройдя через тесный кабинет, все еще забитый журналами покойного мужа Мэтти (умер он очень давно, а потому ожидать, что этот бардак внезапно вдруг рассосется, не стоило), я поднялась по лестнице и оказалась в гостиной.

Там царили такой же сумбур и беспорядок, как и в офисе на первом этаже, хотя здешний хлам больше относился к сфере ежедневных забот: пришедшие по почте рекламные буклеты, счета, карандаши, журналы с цветными фотографиями людей вроде актера Тома Селлека и президента (но не Иисуса), сложенная газета с наполовину разгаданным кроссвордом, плоскогубцы, отвертка… Одним словом, все это походило на дрейфующий в море разношерстный балласт (это слово я только что выучила в словаре), который выносит волной вам на кофейный столик; он лежит там недельку-другую, а потом его смывает следующей волной прилива, которая притащит с собой новый мусор.

Столы, стулья, стены – в комнате не было ни одной пустой поверхности. Над камином висел большой крест, изготовленный из маленьких, покрытых яркой глазурью фигурных плиточек, на каждой из которых был свой отдельный рисунок – мальчик, собака, домик, пальма, ярко-голубая рыбка… А все вместе они становились крестом. Никогда в своей жизни я не видела ничего подобного.

Стена напротив камина была увешана картинками и фотографиями всех возможных размеров и форм. Были там фото людей, щурившихся на солнце, студийные портреты детей, фотографии самой Мэтти, окруженной разными людьми, более невысокими и смуглыми, чем она сама. Были там и детские рисунки. Я вспомнила, как при первой встрече она сказала мне, что у нее есть «что-то вроде внуков», и как меня тогда удивило это странное выражение.

Я заметила, что почти на всех детских рисунках были изображены пистолеты и автоматы, а еще большие пули, которые пунктирными линиями вылетали из стволов, подобно струям водопада. Были там и солдаты в касках, похожих на черепашьи панцири. На одной картинке был нарисован вертолет, из которого текла кровь.

Окон в гостиной не было – лишь четыре двери, открывающиеся в разные стороны. Вошла пожилая женщина с картонной коробкой в руках. Посмотрев на меня с удивлением, она что-то спросила по-испански. Я никогда не видела человека, у которого не только лицо, а все тело выглядело грустным. Вся ее кожа печально обвисла, особенно на руках поверх локтей и на щеках.

– Эсперанса, – произнесла я, и женщина кивнула на дверь в дальнем конце гостиной.

Комната, открывшаяся за этой дверью, казалось, принадлежала не этому дому – она была почти пуста. Выкрашенные в старомодно-розовый цвет стены были абсолютно голы, только над одной из двух кроватей висел крест с засунутыми за него двумя пальмовыми ветвями. Кровати были аккуратно застелены голубыми одеялами из грубой шерсти, под которыми наверняка в такую погоду никто не спал. Эсперанса не лежала в кровати, а сидела у окна на стуле с прямой спинкой. Когда я постучала в дверной косяк, она подняла глаза.

– Привет, я пришла вас проведать, – сказала я.

Эсперанса встала со стула и, предложив его мне, сама устроилась на краешке кровати. Видимо, она все это время так и сидела одна в этой комнате, положив руки на колени и ничего не делая.

Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга, после чего отвели глаза и стали разглядывать скудную обстановку комнаты. Я не знаю, почему решила, что мне хватит духу на этот визит.

– Как вы себя чувствуете? Вам лучше? С желудком все нормально?

Я положила ладонь на живот. Эсперанса кивнула и опустила взгляд на свои руки.

Я, видно, потеряла ориентацию, пока шла по дому. Посмотрев в окно, я ожидала, что увижу Рузвельт-парк, но оказалось, что это – не то окно. Окно комнаты, где жила Эсперанса, выходило на задний дворик, и отсюда с высоты птичьего полета открывался великолепный вид на двор и сад, принадлежащий Ли Синг. Интересно, а нельзя ли отсюда увидеть и ее старушку-мать – если, понятно, высидеть достаточно долгое время?

– Я вот что хотела сказать, – продолжила я. – Мне кажется, Эсперанса – очень красивое имя. Эстеван сказал мне, что оно означает ждать и надеяться. Что по-испански эти две вещи обозначаются одним словом. Но мне оно казалось прекрасным и до того, как я про это узнала. Оно напомнило мне, не знаю, почему, звук водопада.

Эсперанса кивнула.

– Имя Тэйлор намного проще, – продолжала я. – Тэйлор, по-английски, это человек, который людям штаны подшивает… В общем, портной.

Губы Эсперансы слегка дрогнули. Она улыбнулась. Но глаза ее оставались пустыми. Пустыми и темными, как черная дыра.

– Вы же понимаете почти все, что я говорю, верно? – спросила я.

Эсперанса вновь кивнула.

– У Черепашки то же самое, – проговорила я. – Просто люди всегда об этом забывают. Они думают: она сколько берет, столько же и отдает. Но мне-то лучше знать: я вижу, что она многое понимает. Это по ее глазам видно.

Эсперанса, не отрываясь, смотрела на свои ладони. Как бы мне хотелось что-нибудь положить в них – что-нибудь, на что ей радостно было бы глядеть.

– Надеюсь, это ничего, что я заговорила про Черепашку.

Ее глаза переметнулись ко мне, словно два черных дрозда, спугнутые с безопасной ветки.

– Эстеван рассказал мне про Исмену, – сказала я. – Мне очень жаль. Когда мне сказали, что вы выпили эти таблетки, я не могла понять – почему вы так поступили с собой. С Эстеваном. Но когда он мне все рассказал… Господи, да как человеку жить с такой болью в душе?

Эсперанса отвернулась. Это был бы тяжелый разговор, даже если бы она нашла в себе силы ответить. Какие бы слова я ни выбрала, это наверняка было не то, что нужно говорить человеку, который совсем недавно проглотил упаковку детского аспирина. Но разве существуют для этого правильные слова? В какой библиотеке мира есть книга, где изложены эти правила?

– Наверно, главное, зачем я пришла, – продолжала я, – это чтобы сказать вам: я не знаю, как можно жить дальше после такого, но я надеюсь, что вы будете. Что вы не бросите «эсперанса». Я вчера всю ночь об этом думала. «Эсперанса», «надежда» – это все, что у вас есть. Вам нужно просто разобраться, ради чего стоит жить.

Слезы показались на глазах Эсперансы, но это было гораздо лучше, чем если бы они оставались мертвенно-сухими.

– Это ужасно – кого-нибудь потерять, – сказала я. – Мне самой не приходилось, правда, но я могу представить. Но правда также и то, что людям, которым некого и нечего терять, живется еще хуже.

Наступило долгое молчание, а потом я сказала:

– Он страшно испугался за вас.

Подойдя к Эсперансе, я взяла в свои ладони ее руку. Кожа ее была холодной и… как бы пустой, словно под ней никого не было.

Уходя, чтобы вернуться к работе, в гостиной я вновь увидела женщину с картонной коробкой. Та сортировала горстку пожитков, которые разложила на диване: черную юбку, маленькую книжку в красной обложке, фотографию в рамке, пару детских башмачков, связанных шнурками. Рассмотрела и бережно уложила обратно в коробку.

В среду, залатывая последнюю на сегодня шину и уже собираясь отправляться домой, на остановке у парка я увидела Лу Энн, которая выходила из автобуса. Я позвала ее, и она пришла поболтать, пока я из шланга смывала с рук черную пыль. Уж одну вещь про работу в автомастерской я усвоила накрепко – дело это грязное.

Лу Энн возвращалась с собеседования в минимаркете на севере Тусона. Дуайна Рея и Черепашку она оставила с Эдной и миссис Парсонс.

– Короче, он с порога мне говорит: «У нас здесь частенько случаются вооруженные нападения, детка!» Он не переставая называл меня деткой и смотрел на грудь, а не в лицо. Такой, знаешь, дряблый тип с грязными волосами, и можно не сомневаться, что он читает все порножурналы, какие лежат у них за прилавком. «То и дело на мушку берут, детка! Как у тебя с характером? Не станешь “заложницей” страха?» Заложницей, это у него шутки такие. Господи, меня прямо с порога тошнить начало.

Я видела, что она как следует подготовилась к собеседованию: строгая юбка, отглаженная блузка, чулки, туфли на высоком каблуке. В такую-то жару. Меня взбесило, что ей пришлось пережить такое унижение.

– Подвернется что-нибудь более достойное, – сказала я. – Нужно просто подождать.

Я вытерла руки, крикнула Мэтти «пока!», и мы вышли на тротуар.

– Терпеть не могу это заведение, – сказала Лу Энн, кивая себе за плечо, в сторону «Небесных кисок».

– Согласна, – кивнула я. – Правда, Мэтти говорит, что дела у них идут не особо – соседство с нашим Иисусом отваживает клиентов.

Лу Энн содрогнулась.

– Больше всего меня дверь достает, – сказала она. – Особенно эта дверная ручка. Как будто женщину можно просто толкнуть и пройти насквозь. Я стараюсь не обращать внимания, но не могу.

– Так обращай. Ответь этой поганой двери. Скажи ей: «Со мной у вас этот номер не пройдет, вонючие ублюдки!» Или что-то в этом роде. Иначе она разъест тебе мозг. Ты видела, наверное, как в барах держат в уксусе вареные яйца. Так вот, через некоторое время у них становится ужасный вкус, и это – не вина яиц. Так и я говорю: нельзя просто сидеть и молчать, а то это тебя сожрет. Нужно разозлиться.

– Ты правда так думаешь?

– Да.

– Вот интересно, Тэйлор: ты никому и никогда не даешь сесть тебе на шею. Где ты этому научилась?

– В школе для орехоколов.

11. Ангел в костюме

На третьей неделе мая Лу Энн наконец нашла работу на фабрике, выпускавшей соус сальса «Горячая штучка». Это означало, что с утра до вечера она стояла у конвейера локоть к локтю с сотней других таких же вспотевших людей, которые рубили, кромсали и жали перец чили, помидоры и чеснок, отправляя их для дальнейшей переработки, причем за рабочий день столько всего стекало им под ноги, что к концу смены они погружались в сальсу по щиколотку. Те немногие, кто заботился о сохранности своей обуви, надевали поверх старомодные высокие калоши с застежками поверху, но большинство махнули на это рукой, и к концу дня, особенно если они обрабатывали какой-нибудь особенно качественный перец, ноги их горели так, словно они стояли на муравейнике.

Те работники, что имели дело с перцем чили, уже привыкли к постоянно горящим кончикам пальцев и никогда не трогали глаза или свои (и чужие тоже) интимные зоны – даже в выходные. Как бы они ни терли, как бы они ни мыли руки, остатки перца держались на их пальцах – надоедливые и непреклонные, словно дежурный педагог на школьных танцах.

Честно говоря, это были настоящие галеры. Половину времени кондиционеры не работали, и пары специй исторгали из глаз рабочих яростные потоки слез – так что те, у кого были контактные линзы, просто не могли их носить. Но у Лу Энн на обоих глазах была единица, и для нее это не было проблемой – как и все остальное: Лу Энн влюбилась в свою работу.

Если бы фабрика соусов, где работала Лу Энн, награждала своих работников за трудовой энтузиазм и любовь к родному производству, она бы получила первую премию. Лу Энн приносила домой образцы производимой на фабрике продукции, на основе которых изобретала всяческие рецепты. Некоторые из этих рецептов потом даже печатали на этикетках, но, к счастью, не все. Она читала нам лекции о том, как крохотная щепотка кинзы может спасти или начисто изуродовать сальсу. Еще полгода назад я и слыхом не слыхивала о сальсе. Теперь же, что бы я ни ела – авокадо или тушеное мясо, – везде у нас была сальса.

Сальса приходила к нам в дом в трех видах: мягкая сальса в баночках с зелеными крышками, средняя – с розовыми (она называлась горячая), и, наконец, сальса-фейерверк, ожидавшая своего часа под крышками красными. Последний вид ввергал детей в ужас. Черепашка, стоило крохотной капле этого соуса попасть ей на язык, сразу начинала вопить, высовывала язык и смотрела на Лу Энн как на шпиона, которые пришел всех нас отравить. Дуайну Рею вообще хватало ума даже не подпускать эту гадость к своему языку.

– Может, хватит? – осторожно осведомлялась я. – Давай просто поставим баночки на стол, и каждый будет брать себе то, что захочет?

Когда же приходил мой черед готовить, я старалась соорудить что-нибудь, на чем наши вкусовые рецепторы отдохнут и восстановятся: вареную белую рыбу, картофельное пюре, макароны с сыром.

Но Лу Энн безоговорочно верила в рекламные буклеты, издававшиеся компанией, на которые попалась, как рыба на крючок.

– Это очень полезно для здоровья, – заливалась она. – Многие врачи уверяют, что ложка сальсы в день – отличная профилактика язвенной болезни. А еще она оказывает благотворное воздействие на носовые пазухи – чистит их и дезинфицирует.

На что я благодарила Лу Энн и уверяла ее, что при появлении запаха перца чили мои носовые пазухи покидают насиженное место и прячутся подальше.

Кому-то может показаться, что мы с ней воевали, но на самом деле Лу Энн в эти дни мне страшно нравилась. Через несколько недель после выхода на работу она прекратила издеваться над своей прической и, подойдя к зеркалу, уже не сравнивала себя с различными сельскохозяйственными животными. Возможность зарабатывать как будто утюгом разгладила мятые уголки ее личности.

Обычно она работала во вторую смену и уходила на фабрику к трем, оставляя детей на попечении Эдны Мак и миссис Парсонс, а уже через два часа приходила с работы я, и дети возвращались в наш дом. Довольно долгое время Лу Энн боялась даже слово сказать Эдне, опасаясь нечаянно упомянуть что-нибудь связанное с глазами или зрением. Наконец я расставила все точки над «и», прямо заявив Эдне, что долгое время мы и не подозревали, что она ничего не видит – настолько уверенно она себя вела. Эдна же, как выяснилось, полагала, что мы с самого начала все знали, но мои слова восприняла как комплимент.

Теперь, работая с трех до одиннадцати вечера, Лу Энн уже не могла терзать нас в обед своими огненными запеканками и прочей взрывоопасной снедью, оставив это удовольствие на дни, когда она была выходная. Чаще всего я кормила детей и укладывала их спать еще до ее возвращения, а после одиннадцати мы с ней ужинали или, если было слишком жарко даже думать о еде, просто сидели на кухне в одном белье, обмахивались чем Бог послал, читали газеты и пили кофе со льдом. Спать в такую жару было невозможно, а потому мы сидели за полночь и разговаривали.

Поначалу единственным предметом, о котором она могла говорить, были кинза, перец, помидоры и соседи по конвейеру. Но постепенно наши разговоры вошли в обычное русло. Лу Энн листала газету и рассказывала мне про всякие катастрофы.

– Вот, послушай, – говорила она и читала:

– Либерти, штат Канзас. Родителям сиамских близнецов, сросшихся фронтальными долями мозга, а также их лечащему врачу было предъявлено обвинение в попытке убить младенцев путем задержки лечения. Господи, да ведь их трудно винить, правда? То есть, что бы ты сделала на их месте? Что лучше – быть несчастным калекой и дебилом или просто-напросто мертвецом?

– Если честно, то не знаю, – отвечала я. – Никогда не бывала ни тем, ни другим.

Хотя потом, пораскинув мозгами, я решила, что быть мертвецом – это почти то же самое, что еще не родиться, а это звучало даже неплохо. Впрочем, времени рассуждать об этом у меня особенно не было. Меня больше интересовал прогноз погоды. С того январского дня, когда мы с Черепашкой попали под град на заброшенной заправке и видели двойную радугу, на Тусон не выпало ни одной капли дождя, и весь мир казался обожженным и спекшимся. Стоило пройти мимо дерева или куста, так сразу начинало казаться, что ему больно. Каждый день мне приходилось тащить шланг на задний дворик дома Мэтти, чтобы полить кабачки и тыквы. Цикады зудели так громко, что хотелось убивать. Мэтти говорила, что это у них зов любви, и что крепче всего они любят друг друга именно тогда, когда стоит невыносимая жара и сушь, но я никак не могла взять в толк: как на этот звук может откликнуться хоть какое-то живое существо – даже другая цикада? Это был высокий скрипучий скрежет – звук, от которого слезятся глаза и в трубочку сворачивается кожа, звук из того же разряда, что шипение испорченной пластинки на граммофоне или скрипение мела по школьной доске.

Лу Энн, которая жила здесь уже достаточно давно, чтобы проводить параллели, говорила, что от цикад ее прошибает пот. У меня все было гораздо серьезнее. С помощью воздушного шланга я сдувала этих сволочных насекомых с паркинсоний, растущих возле дома Мэтти, и они, негодующе вопя, уносились прочь, лавируя, словно сделанные из бутылок ракеты. Каждый раз, проходя мимо фрески Иисуса, нашего Господа, я молила его о дожде.

Но каждый день газета предупреждала: осадков не ожидается.

– Помнишь, что там было, в зоопарке? – спросила Лу Энн, все еще мысленно занятая ужасами, происходящими в Либерти, штат Канзас. – Там же были эти, сиамские близнецы, родившиеся уже беременными, так? Или кто-то еще?

– В зоопарке были гигантские черепахи, – отозвалась я.

Лу Энн, вспомнив увиденное в зоопарке, рассмеялась.

– Как выглядит беременная черепаха, интересно? Ей что, специальный панцирь выдают, с эластичным поясом? Прямо хочется съездить проверить, как у нее дела.

– Знаешь, что сказал мне Эстеван? – произнесла я. – По-испански «родить ребенка» дословно будет «подарить его свету». Неплохо, да?

– Подарить ребенка свету?

– Ага, – промычала я, поскольку читала про подводные землетрясения. Оказывается, они создают гигантские волны, но если ты плывешь на корабле, то почти их не чувствуешь – они прокатываются под днищем судна.

Я скрутила волосы узлом, чтобы не падали на потную шею, и с завистью посмотрела на коротко остриженную площадку для гольфа на голове Лу Энн.

– Я была уверена, что Дуайн Рей родится сиамским близнецом или еще с какой-нибудь проблемой, – сказала она. – Потому что была такая огромная. Когда он родился, я раз пятнадцать спросила врача, нормальный ли ребенок. Просто не могла поверить, что все хорошо.

– А теперь каждый день не можешь поверить, что он себя где-нибудь не придушит или не утонет в кулере со льдом, – сказала я как можно мягче, после чего отложила газету и внимательно посмотрела на Лу Энн.

– Можно тебя спросить: почему ты такая нервозная, как по-твоему?

– Тэйлор, я тебе кое-что расскажу, только обещай, что никому не проговоришься и не будешь смеяться.

– Клянусь.

– Через неделю после того, как родился Дуайн Рей, мне приснился сон, будто мне явился ангел. Наверное, с неба, но неба там было не видно. Одет он был по-современному, в костюм. Галстук коричневый. Но это был ангел, совершенно точно – крылья и все такое. И сказал, что послан мне из будущего и что мой сын не доживет до двухтысячного года.

– Лу Энн! Да стоит ли…

– Не торопись! Это не самое страшное. На следующее утро я читаю свой гороскоп, а там написано: «Послушайся совета незнакомца!» Неужели тебе не кажется, что это что-то значит? Гороскоп был не во сне, а настоящий. Я вырезала его и сохранила. А гороскоп Дуайна Рея предостерегал его от ненужных путешествий, и я подумала, что это означает путешествие по жизни. Но как же его избежать? Что же мне было делать? Все это напугало меня до чертиков.

– Ты просто повсюду выискиваешь несчастные случаи и катастрофы. Ты охотишься за ними везде, даже в газетах. А если чего-то настойчиво искать, всегда это найдешь.

– Как ты считаешь, я совсем чокнутая? Я всегда была такой. Мы с братом в детстве играли в одну игру с коробкой из-под сигар. Это была наша любимая игрушка. Там, на внутренней стороне крышки, была нарисована дама в облегающем красном платье с разрезом чуть не до пупа. Странно, что бабуля Логан ее у нас не отобрала. Дама протягивала тебе сигару. Она была, наверное, хостесс из казино, но мы с братом думали, что она цыганка. И верили, что, если спросить у нее, какими мы будем в будущем, она это покажет. Мой брат в этой игре доходил аж до девяноста лет. Говорил, что видит себя с бородой, в большом белом доме, где с ним живут семнадцать собак. Он любил собак, а мама с бабушкой разрешили ему завести только Бастера. Я же была жуткая трусиха и позволяла себе заглянуть не дальше, чем на пару недель вперед. Допустим, нужно идти в сентябре в школу, и я говорила: «Вижу на себе новое розовое платье». Но никогда, ни разу я не спрашивала, какой буду лет в двадцать или двадцать пять. Боялась.

– Чего?

– А вдруг я к тому времени уже умру? Посмотрю в коробку, а я там лежу мертвая.

– Но это же игра. Выдумка. Ты же могла увидеть себя любой, какой захотела.

– Да я понимаю, – покачала головой Лу Энн. – Но я думала, что увижу что-то страшное. Нелепо, правда?

– Может быть, это оттого, что умер твой отец? И ты на этой теме зациклилась?

– Да я просто больная на голову, вот и все.

– Неправда, Лу Энн. У тебя много хороших качеств.

Обычно Лу Энн отплевывалась от комплиментов так, словно это были горькие противные пилюли, но на этот раз ее голубые глаза посмотрели на меня почти умоляюще.

– Каких? – спросила она.

– Да, э-э-э, всяких, – замялась я. Не то чтобы это был сложный вопрос, просто Лу Энн застала меня врасплох.

– Ну, во-первых, – сказала я, подумав пару секунд, – если ты о ком-то слишком беспокоишься, значит, он тебе точно не безразличен. Дуайн Рей всегда будет знать: что бы ни случилось, ты всегда рядом и никогда его не бросишь. Ты не дашь ему умереть от обезвоживания, не дашь вырасти бесхарактерным. Ты про все ужасы в мире знаешь из газет.

Я говорила серьезно – она ведь их мне без конца зачитывала.

– То кто-то забыл ребенка в машине, и тот поджарился, то еще что-нибудь в этом роде. Лу Энн, ты просто слишком хорошая мать.

Но она горестно покачала головой.

– Нет, Тэйлор! Я просто чокнутая. А теперь и Дуайна Рея воспитываю таким же. И ничего не могу с собой поделать. Если кто-то предложит мне заглянуть в две тысячи первый год и посмотреть, каким будет тогда Дуайн Рей, я не рискну. Честное слово.

– Ну, никто и не предложит, – мягко сказала я. – Так что не переживай. Ангелов, приходящих во сне, на самом деле не бывает. Такое случалось только в Библии, и повод там был совсем другой.

В июне из Монтаны пришла посылка, усеянная пестрыми марками и фиолетовыми почтовыми штемпелями. В посылке лежали, кроме всего прочего, детские ковбойские сапожки (впрочем, пока еще сильно великоватые для Дуайна Рея) и прекрасный ремень из телячьей кожи для Лу Энн – с тиснеными желудями, дубовыми листьями и ее именем. Там же лежала украшенная индейским бисером красно-черная заколка, которая, конечно, Лу Энн на этом жизненном этапе ее волос пригодиться не могла.

Анхель передумал насчет развода. Он скучал по ней и предлагал приехать к нему в Монтану и жить с ним в так называемой «юрте». Если для нее это неприемлемый вариант, то он сам готов был вернуться к ней в Тусон.

– Что за юрта такая? – спросила Лу Энн. – Мне какая-то норка представляется.

– Без понятия, – отозвалась я. – Посмотри в словаре.

Что она и сделала.

– Круглая палатка купольного типа, сооружаемая из шкур, натянутых на деревянный решетчатый каркас, – медленно прочитала Лу Энн без кентуккийского акцента, произнося все безударные гласные так, как если бы на них падало ударение. – Используется для жилья кочевниками Центральной и Средней Азии, а также Южной Сибири.

Как говорится в газетах, без комментариев.

– И что ты думаешь, Тэйлор? Там будет пол? А штукатурка на стенах будет? А вдруг туда полезут насекомые, всякие жучки-паучки?

Мне почему-то подумалось про «генерал ест огромную грязную репу, атакуя фазанов и юрты».

– Больше всего меня поразило, что он меня зовет, – сказала она. – Что скучает и хочет, чтобы я приехала.

Лу Энн все думала и думала, покручивая на пальце обручальное кольцо. Она сняла его было, когда пошла работать, но теперь вновь надела, наверное, из подсознательного чувства вины – словно Анхель вместе с сапожками и ремнем упаковал в коробку невидимого шпиона.

– Но у меня теперь есть обязанности, – возразила она, видимо, сама себе, поскольку я не высказывала никаких идей – ни против ее возможного отъезда, ни за него. – Я нужна на фабрике.

И это была правда. Не прошло и трех недель с тех пор, как Лу Энн начала работать, как ее сделали мастером смены. Так быстро у них еще никого не повышали. Правда, Лу Энн все равно отказывалась видеть в этом доказательство своих достоинств.

– Просто у них не было под рукой никого другого, – говорила она. – Там почти всем лет по пятнадцать, если не меньше. А иногда нам присылают дебилов по той программе, не помню, как называется. Что-то про беспомощных.

– Называется она «Помоги себе сам», ты это знаешь, и они не дебилы, а люди с ограниченными возможностями.

– Точно, я это и имела в виду.

– А как тогда насчет той женщины, которая выращивает пекинесов и ездит на спортивном «транс эме» нежно-голубого цвета? Ты мне рассказывала про нее. Как ее там? Она еще дала тебе наклейки на бампер «Я люблю своего кота». А тот парень, который строит дирижабль у себя на заднем дворе? Им что, тоже по пятнадцать?

– Нет, – отозвалась Лу Энн, задумчиво глядя в окно и то открывая, то закрывая словарь.

– А сколько лет Салу Монелли?

Лу Энн закатила глаза. Сал Монелли! Имя этого несчастного ввергало Лу Энн в такую панику, что она запретила ему трогать любой образчик продукции, если он не был упакован и запечатан. Вся жизнь Лу Энн была омрачена страхом перед сальмонеллой, и однажды, в запальчивости, она даже взялась утверждать, что единственный безопасный способ есть картофельный салат – это залезть головой в холодильник и есть его прямо там.

Но теперь ее занимало не это.

– Он правда хочет, чтобы я приехала, – продолжала она повторять, и, хотя она уверяла меня, что прямо сейчас решать ничего не станет, я кожей чувствовала, что рано или поздно она уедет. Я слишком хорошо успела ее узнать.

Похоже, мир расползался по швам. Мэтти гораздо чаще бывала в отъезде и «смотрела птичек», чем оставалась дома. Терри, рыжеволосый врач, переехал на север, в резервацию индейцев Навахо (работать, а не потому, что у него там был «подушный надел»). Отец Уильям явно страдал от того, что люди в Питтмэне называют «расстроенными нервами».

Когда мне в последний раз удалось по-настоящему поговорить с Мэтти, она сообщила, что в воздухе пахнет бедой. Эстевана и Эсперансу нужно срочно перевезти в более безопасное место подальше от границы. Причем вариантов было немного – Орегон и Оклахома. Плоская, унылая Оклахома.

– А что случится, если они останутся здесь? – спросила я.

– Миграционные службы шумят. Могут заявиться, арестовать наших гостей и тут же депортировать. Даже минуты не дадут, чтобы посидеть и подумать.

– Куда придут? Сюда? – не поняла я. – В твой дом?

Мэтти утвердительно кивнула и сказала, что я, вероятно, догадываюсь, чего тогда будут стоить жизнь Эстевана и Эсперансы. Медного гроша не будет стоить.

– Но это неправильно! – возмутилась я. – Как они могут высылать из страны человека, зная, что дома его убьют? Должны быть какие-то другие способы.

– Единственный законный способ человеку из Гватемалы остаться здесь – это доказать в суде, что он был там в смертельной опасности.

– Но ведь они и были, Мэтти, и ты это знаешь. Ты знаешь, что с ними случилось. Что случилось с братом Эсперансы и с другими.

Я не упомянула их дочь, потому что не была уверена, знает ли о ней Мэтти. Но, наверное, должна была знать.

– Их собственных слов мало. Нужны улики. Фотографии, документы.

Мэтти подхватила покрышку, и мне показалось, что она сейчас швырнет ее через всю мастерскую, но она просто положила ее на стопку, стоящую рядом со мной.

– Когда люди бегут, спасая собственную жизнь, – сказала она, – они, как правило, не тащат с собой картотечные шкафы с уликами.

Мэтти нечасто бывала резкой, но уж если бывала, ее слова сочились сарказмом.

Мне не хотелось верить, что мир так несправедлив. Но, увы, доказательства были прямо у меня под носом. Будь правда змеей, она бы давным-давно меня укусила. А может, и сожрала бы целиком.

12. Назад, в страшную ночную тьму

В три часа пополудни все цикады вдруг замолкли, наступила такая тишина, что стало больно ушам, и часам к четырем в этой тишине послышались отдаленные раскаты грома. Мэтти повесила на окне мастерской табличку «Закрыто» и сказала:

– Поедем со мной, я хочу, чтобы ты это понюхала.

Она позвала и Эсперансу, и, к моему удивлению, та согласилась. Я отправилась наверх, чтобы позвонить Эдне и миссис Парсонс и сказать им, что приду попозже, хотя могла бы обойтись и без телефона – просто крикнуть через парк. Эдна не возражала: у них все было отлично, с детьми никаких проблем. В самый последний момент к нам присоединился и Эстеван, у которого был выходной – его ресторан сняли для какого-то семейного торжества, и он оказался не нужен.

Мы все забрались в машину Мэтти – Эсперанса устроилась на коленях мужа, а я – верхом на ручке переключения скоростей. Наша троица не представляла, куда и зачем повезет нас Мэтти, но атмосфера была пропитана ожиданием чего-то необычного. У меня было ощущение, словно я отправляюсь на свидание вслепую с судьбой, причем кто-то мне нашептал, что судьба выглядит как Кристофер Рив.

Мэтти рассказала нам, что для индейцев, которые жили в пустыне задолго до того, как на этом месте вырос Тусон, этот день был первым днем нового года.

– Что, двенадцатое июля? – спросила я, потому что был именно этот день, но Мэтти ответила, что дело не в дате. Новый год начинался с первым летним дождем, и все оживало: люди выходили в поле и что-то сажали, дети нагишом носились по теплым лужам, пока их матери стирали одежду, одеяла и все остальные пожитки, а потом они пили вино из опунции до тех пор, пока не падали со счастливыми улыбками на лицах. И даже животные и растения, казалось, праздновали конец периода засухи и начало новой жизни.

– Вот увидите, – сказала Мэтти, – с вами будет то же самое.

Она свернула на гравийную дорогу. Мы прогрохотали через выжженное добела лоно нескольких пересохших каменистых ручьев и наконец остановились на возвышении в миле от города. Выйдя из машины, вся наша компания двинулась на вершину холма, который венчала собой небольшая рощица мескитовых деревьев.

Перед нами, раскинувшись между двумя горными грядами, будто в колыбели, лежала вся Долина Тусона. Идущая от нашего холма под уклон к городу низина была похожа на ладонь, которую читает гадалка – со всеми линиями жизни и судьбы, прочерченными на ней высохшими руслами ручьев и речек.

С юга медленно приближались грозовые тучи. Они были похожи на гигантскую темно-синюю занавеску, которую задергивала рука Господа. За этой занавеской скрылись очертания гор на противоположной стороне долины, но когда нервные молнии устремлялись от туч к горным вершинам, в свете электрических разрядов были видны их мрачные силуэты. Сзади подул холодный ветер, и мескитовые деревья зябко задрожали.

Возбужденные птицы носились у самой земли и раскачивались на тонких стеблях растений.

Что не переставало меня удивлять в пустыне, так это обилие жизни. Как истинная деревенщина из холмистого Кентукки, я приехала в Аризону, ожидая увидеть здесь бескрайнее море песчаных дюн – то, что показывали в вестернах и мультике про Меткого МакГро. Но настоящая пустыня выглядела совсем иначе. Здесь росла трава, росли деревья и кусты – точно такие же, как и в других местах, хотя цветом они отличались, и у всего живого были шипы.

Мэтти говорила нам названия растений, но иностранные слова влетали мне в одно ухо и вылетали в другое, и я запомнила только несколько. Сагуаро – это деревья с колючими ветвями, такие же высокие, как обычные деревья, но тонкие и настолько похожие на людей, что, кажется, они подсматривают вам через плечо. В это время года они носят корону из ярко-красных фруктов, которые раскрываются, словно рты, обрамленные пухлыми губами. Окотильо – колючие палки, группами торчащие из земли, которые казались бы совершенно мертвыми, если бы на каждом стебле, наверху, не алели почки будущих цветов. Выглядели они как свечки, торчащие из самых недр ада.

Мэтти сказала: то, что кажется мертвым, на самом деле спит. Как только дожди напитают корни этих растений, они сразу же выбросят листья и цветы, да так быстро, что за этим можно буквально наблюдать вживую.

По мере своего приближения туча распалась на множество фрагментов, исторгающих из себя длинные плети ливня, которые, не доходя до земли, вспенивались туманным плюмажем. Казалось, в городе вспыхнуло сразу пять-шесть десятков пожаров, только дым от них шел не вверх, а вниз. Если присмотреться, было видно, что в некоторых местах дождь даже не достает до земли, а просто растворяется в сухом воздухе, преодолев чуть больше половины пути с небес.

Лучи солнечного света пробивались к земле через прорехи в облаках – словно Святой Дух с обложки одного из журналов, оставшихся от покойного мужа Мэтти. Где-то совсем близко ударила молния, и от громового раската мы с Эсперансой дружно вздрогнули. Впрочем, не так уж и близко – милях в двух от нашего холма, как уверяла Мэтти. Она считала секунды, разделявшие вспышку молнии и удар грома. Пять секунд – миля, десять секунд – две.

Одна из дождевых плетей двигалась прямо на нас. Мы видели, как крупные капли ударяются оземь, и, когда ливень подошел совсем близко, ощущение было такое, словно кто-то мечет гальку в оконное стекло. Дождь налетел стремительно. Только что мы стояли сухие, а в следующий момент холодные капли уже ударили по нам; рубашки моментально прилипли к плечам, а дождь тотчас же отправился дальше. Мы скакали на месте, задыхаясь, потому что резкий холод выбил воздух из легких, а Мэтти считала вслух паузы между молнией и громом: пять, шесть, семь… ба-бах! Пять, шесть, семь… ба-бах! Эстеван закружился в танце с Эсперансой, потом со мной; в руках его появился носовой платок, и он принялся им размахивать в такт чудесному, страстному танцу, который мы исполняли под музыку грома. Я вспомнила, как мы с ним, почти совершенно обнаженные, бросились вместе в ледяную воду текущей с гор реки. Как давно это было, какими невинными были наши отношения, а теперь я была в него безумно влюблена, и не я одна. Я смеялась и не могла остановиться. Никогда еще не чувствовала себя такой счастливой.

И вот тут мы уловили запах дождя. Он был таким сильным, что казался чем-то бо́льшим, чем просто запах. Вытянув руки ладонями вниз, мы почти ощутили, как он поднимается от земли. Даже не знаю, можно ли человеческим языком описать его. Он не был кислым, но не был и сладким – совсем не похожим на аромат распускающегося цветка.

– Острый, – так описал его Эстеван.

А я бы сказала – чистый. Больше всего он напоминал аромат чистого, выскобленного соснового пола.

Мэтти объяснила, что запах этот издает саркобатус, кустарник, выделяющий во время дождя особый химикат. Я спросила, не приходило ли кому-нибудь в голову продавать его в бутылках, настолько он был чудесный. Мэтти отрицательно покачала головой, но уверила нас, что, если быть внимательным, иногда этот запах можно ощутить даже в городе. И что по нему можно определить, идет ли дождь в какой-нибудь части Тусона.

Мне пришло в голову: может, и нет в нем ничего особенного, и запах просто кажется нам таким упоительным из-за того, что мы узнали, откуда он появляется??

К машине мы вернулись только после захода солнца. Облака порозовели, затем стали кроваво-красными, после чего сразу наступила темнота. К счастью, Мэтти, которая плохо видела в темноте, догадалась захватить фонарик. Ночь была полна разнообразных звуков: щебет мелких птиц, раскатистое уханье совы, а еще – нечто похожее на овечье блеянье, только в сотню раз громче. Сначала оно доносилось издалека, но ему тут же вторил кто-то прямо из-под наших ног, и мы синхронно подскакивали от неожиданности. Мэтти сказала, что это кричат лопатоногие жабы. Надо же, такой оглушительный звук, а издает его зверушка размером не больше четвертака. Впрочем, познакомившись с криком цикад, я уже ничему не удивлялась.

– А как эта жаба оказалась посреди пустыни? – спросила я. – Тут что, идут дожди из жаб?

– Они здесь живут постоянно, острячка. Когда засуха, зарываются в землю и спят, а стоит пройти дождю, выбираются наверх и орут.

Я была поражена. Как много всего скрывается от взгляда в ожидании своего часа, а ты живешь и знать себе не знаешь…

– О Господи! – воскликнула я, услышав крик жабы прямо возле собственной ноги.

– Только две вещи в жизни заставляют живые существа так громко шуметь. Это любовь и смерть.

В Эстевана сегодня вечером вселился черт. Мне вдруг вспомнился сон, увиденный несколько ночей назад. Я даже не знала, что он мне приснился, до этой самой минуты. Сон был про Эстевана. Очень подробный. Я почувствовала, как по шее ползет румянец, и порадовалась, что вокруг темно. Мы пробирались сквозь пустыню, ориентируясь на голос Мэтти и избегая колючих объятий кустарников, стоящих по краям тропинки.

– Для жаб это почти одно и то же, – сказала Мэтти. – Им некогда разводить романтику. Хороший ливень, может, еще несколько недель не польет. Но утром в этих лужицах уже будет икра, а через пару дней – головастики. Не успеют лужи высохнуть, как они отрастят ножки и отправятся в самостоятельную жизнь.

Мы шли вслед за Мэтти гуськом, в темноте придерживая друг друга за мокрые рукава. Вдруг я почувствовала, как пальцы Эсперансы крепко сомкнулись на моем запястье. Луч фонарика выхватил из темноты змею прямо на уровне наших глаз. Мэтти осветила кольца змеи, обхватившие древесный ствол.

– Потихоньку отступайте назад, – предупредила она спокойным голосом. – Это гремучка.

Скользнув фонарем по пню, Мэтти добралась до хвоста змеи и осветила трещотку, похожую на хрупкие стеклянные бусины. Змея приподняла хвост, но не трещала.

– Я и не знала, что они ползают по деревьям, – сказала я.

– Еще как ползают! Воруют птичьи яйца.

Мое горло издало какой-то странный тихий писк. Не то, чтобы мне было страшно, но что-то при виде змеи заставляет желудок свернуться узлом, и никакие доводы разума здесь не работают.

– Все по справедливости, – сказала Мэтти, прокладывая широкий обходной путь вокруг змеиного дерева. – Если есть рот, его нужно кормить.

Я сразу поняла, что что-то случилось. Лу Энн стояла на переднем крыльце и ждала меня. Выглядела она ужасно – и совсем не потому, что сверху на нее падал желтый свет от лампы. Она плакала, может быть, даже рыдала – губы у нее потрескались. Ее вообще еще не должно было быть дома.

Я подбежала к ней, дважды едва не споткнувшись на крыльце.

– Что случилось? Что с тобой?

– Это не со мной, Тэйлор, Господи, мне так жаль. Беда с Черепашкой.

– О Боже, нет.

Я обогнула ее и бросилась в дом.

Эдна Мак сидела на диване с Черепашкой на коленях. На вид она была цела и невредима, но я сразу поняла, что Черепашка изменилась. Тех месяцев, что мы провели вместе, словно и не было. Я видела это по ее глазам, похожим на две чашки черного кофе. Я отлично помнила эти глаза, эти черные ямы, вокруг которых белел тонюсенький ободок, и как в них отражались, то вспыхивая, то погасая, отблески неоновой вывески того Богом забытого оклахомского бара.

Я не подошла к ней – не смогла. Я не хотела, чтобы это происходило.

Миссис Парсонс стояла в дверях кухни с метлой в руке.

– Птица в дом залетела, – объяснила она и вновь исчезла на кухне, и на мгновение я подумала, что это и была та самая беда, только и всего.

Но сзади уже появилась Лу Энн.

– Они были в парке, Эдна и Черепашка, – сказала она. – После дождя было так хорошо, прохладно, и они решили погулять. А Вирджи должна была прийти за ними, если снова соберется дождь. Но Вирджи не пришла, и Эдна не знала, что на улице стемнело.

– Так что случилось? – спросила я, чувствуя, как желудок скручивается жгутом.

– Мы толком не знаем. Я вызвала полицию, и они должны подъехать. Там еще будет врач или социальный работник. Ну, в общем, кто-то, кто сможет поговорить с Черепашкой.

– Но что там было? Что ты знаешь?

Глаза Эдны казались чуть более стеклянными, чем обычно. Взглянув на нее более внимательно, я заметила, что одежда ее в беспорядке. Красный свитер сполз на плечо, на чулке – дырка.

– Я услышала какой-то странный звук, – сказала Эдна. Голос ее звучал так, словно доносился из другого мира, словно она была в гипнотическом трансе. – Как будто мешок муки упал на землю. Черепашка до этого все разговаривала, точнее – пела, а потом вдруг стало тихо, она замолчала, только послышалась как будто борьба. Я позвала ее, а потом махнула тростью. Махнула высоко, чтобы не попасть по малышке. Я же знаю, какого она роста.

Эдна протянула руку, показав точно туда, где была бы голова Черепашки, если бы та стояла сейчас перед ней.

– Вы во что-нибудь попали?

– Да, моя милая. Попала. Я не знаю, что это было, но что-то мягкое. Оно подалось. Вы понимаете, что я имею в виду, верно? И еще я стала кричать. Всякие ужасные вещи. А потом почувствовала, как на подоле моей юбки повисло что-то тяжелое. И это была Черепашка.

– Мы двадцать минут не могли ее оторвать, – сказала Лу Энн.

Теперь Черепашка так же крепко держалась за рукав Эдны.

– Боже мой, мне так стыдно. Если б только я поскорее сообразила, что пора идти домой.

– Это могло с кем угодно случиться, Эдна, – сказала Лу Энн. – Откуда вам было знать, что случится? Это могло с каждым произойти, и со мной тоже. Но вы ее спасли. Любой другой человек, пожалуй, не осмелился бы его ударить.

Любой другой человек, подумала я, мог бы увидеть у нападавшего в руке нож или пистолет.

Кто-то постучал в дверь, и мы все подскочили. Это, конечно, была полиция – невысокий мужчина-детектив, показавший нам свою бляху, а с ним – женщина, социальный работник. Оба – в обычной одежде.

Эдна вновь рассказала свою версию истории. Соцработница, чопорная пепельная блондинка, держала в руках две тряпичные куклы с нитяными волосами – мальчика и девочку с косичкой. Она спросила, кто тут мать. Я молча кивнула, чувствуя себя не матерью, а тупым бессловесным зверем, и она вывела меня в коридор.

– Вам не кажется, что ее нужно показать доктору? – спросила я.

– Конечно. Если мы обнаружим, что она стала жертвой насилия, нам придется с ней об этом поговорить.

– Она не станет говорить, – покачала я головой. – По крайней мере, сейчас. А может, и никогда.

Женщина положила ладонь мне на руку.

– Дети восстанавливаются после таких случаев, – сказала она. – В конце концов она захочет рассказать, что с ней случилось.

– Нет, вы не понимаете. Она может вообще не заговорить. Никогда.

– Думаю, вы удивитесь, насколько стойкой может оказаться психика вашей дочери, – сказала соцработница. – Но очень важно позволить ей рассказать все, что она захочет. Иногда мы используем этих кукол. У них такая же анатомия, как у настоящего человека.

Она задрала кукольные одежки, чтобы я убедилась.

Я убедилась.

– У малышей обычно не хватает словарного запаса, чтобы говорить о таких вещах, поэтому мы просим их поиграть с этими куклами и показать, что произошло.

– Извините меня, – сказала я и ушла в ванную.

Но там оказалась миссис Парсонс с метлой.

– Птица в дом залетела, воробей, – повторила она. – Через трубу забрался.

Взяв у нее метлу, я согнала птицу с выступа над зеркальным шкафчиком. Она метнулась через дверной проем в кухню и, с пугающим хрустом ударившись об оконное стекло над мойкой, упала на столешницу.

– Умер! – воскликнула Вирджи, но это было не так. Воробей поднялся на лапки и проскакал в укрытие между кастрюлей и принадлежавшей Лу Энн книжкой рецептов, откуда принялся, моргая, нас рассматривать. Из гостиной слышались голоса полицейского и соцработницы. Они спрашивали про медкнижку; Лу Энн продиктовала имя доктора Пелиновского.

Протянув вперед руку и успокоительно воркуя, Вирджи осторожно двинулась в сторону птицы. Но та взмыла в воздух, не дожидаясь, пока ее захватят в плен. Я аккуратно помахала метлой, отгоняя ее от двери в гостиную, набитую полицейскими и куклами с человеческой анатомией, и воробей повернул по коридору в сторону заднего крыльца. Хорошо хоть Снежка поблизости не было.

– Откройте дверь, – приказала я Вирджи. – Она заперта. Поднимите задвижку. И держите ее открытой.

Я стала медленно приближаться к испуганной птице, отчаянно вцепившейся коготками в москитную сетку. Видно было даже через перья, как лихорадочно бьется ее крохотное сердце. Я слышала, что от страха у птиц может случиться сердечный приступ.

– Спокойно, – сказала я ей. – Спокойно. Мы тебя не тронем. Мы хотим тебя выпустить на свободу.

Воробей, спорхнув с сетки, метнулся было назад, в коридор, но потом развернулся и стрелой вылетел через дверь в страшную ночную тьму.

Подъехавший врач сообщил, что не обнаружил свидетельств сексуального насилия. Черепашка была в шоке, на правом плече остались синяки от пальцев, вот и все.

– Вот и все! – повторяла я снова и снова. – Да ее так напугали, что она обратно в младенца превратилась, вот и все.

Черепашка действительно ни разу не заговорила с самого происшествия и вела себя совсем по-старому. Теперь, правда, я знала слово, чтобы описать это состояние – кататония.

– Она выправится, – каждый день говорила мне Лу Энн.

– С чего бы это? – возражала я. – А ты бы выправилась? Я целых восемь или девять месяцев пыталась убедить ее, что никто больше не посмеет причинить ей боль. И с чего ей теперь мне верить?

– Детям нельзя такого обещать. Единственное, что ты можешь, это изо всех сил о них заботиться. А все остальное – в руках Господа. Нам остается лишь надеяться на лучшее. Все наладится, Тэйлор. Уж как-нибудь мы прорвемся.

И это я слышала от Лу Энн, для которой все происходящее в жизни было чревато утоплениями, ослеплением, асфиксией, которая верила в ангелов в костюмах, предсказывающих ее сыну смерть в двухтысячном году! Которая однажды заявила мне:

– В мире так много микробов, что просто удивительно, как это мы умудрились выжить.

Мне не хотелось обсуждать это с ней. К тому же Лу Энн злилась на меня за то, что я с тех пор практически бросила Черепашку.

– Почему ты не подошла и не взяла ее на руки? Почему оставила ее наедине с полицией, а сама отправилась гонять эту глупую птицу, как будто это враг номер один?

– Так Черепашка была с Эдной, – сказала я.

– Это ерунда, и ты это знаешь. Ради тебя она бы отцепилась от Эдны. Бедная девочка искала тебя глазами, пытаясь понять, куда ты подевалась.

– Не знаю, зачем. Почему все вообще думают, что я могу ей чем-то помочь?

Меня мучила бессонница. Я рано уходила на работу и поздно возвращалась, хотя Мэтти и старалась побыстрее отправить меня домой. Лу Энн, рискуя своей новой должностью, взяла на фабрике недельный отпуск, чтобы побыть дома с Черепашкой. Они втроем – она, Эдна и Вирджи – подолгу сидели вместе с детьми на переднем крыльце нашего дома, пытаясь убедить всех нас, что ничьей вины в произошедшем не было.

Лу Энн периодически отлучалась и рыскала по району, словно детектив из телесериала.

– Мы поймаем этого урода, – говорила она и отправлялась в очередной рейд, стуча в двери домов, окна которых выходили в парк, и интересуясь у недоверчивых домохозяек и полуглухих пожилых дам, не видели ли они чего-нибудь или кого-нибудь подозрительного. По крайней мере дважды она звонила в полицию и просила их снять отпечатки с трости, которой Эдна отпугнула преступника – на случай если она вдруг попала ему по руке.

– Наверняка это какой-нибудь извращенец из тех, кто таскается в заведение рядом с мастерской Мэтти, – говорила Лу Энн, имея в виду, конечно, «Небесных кисок». – У них же там показывают ужасные фильмы, а в некоторых участвуют и дети. Маленькие девочки! Ты знала об этом? Мне один парень на работе рассказывал. Я думаю, на Черепашку напал тип, который смотрел эти фильмы. Кому еще в голову такое придет?

Я могла только пожать плечами.

– Такие фильмы – провокация преступлений, – не унималась Лу Энн. – Это все равно, что показать двухлетке, как в уши засовывать горошины. Откуда еще у кого-то в голове возьмется мысль тронуть ребенка?

Что я могла ответить? Часами я сидела на постели, вычитывая в словаре определения разных слов: педофилия, насильник, девиант… Я брала книги в библиотеке и пыталась найти ответ там, но в книгах были только новые слова, а ответа не было. По ночам я сидела без сна и слушала дыхание Черепашки, думая: а ведь ее могли и убить. И сейчас бы она уже была мертва.

Как-то вечером после ужина, пока дети слушали в гостиной пластинку про Белоснежку, ко мне в комнату пришла Лу Энн. Ужин я пропустила – в эти дни я вообще ела мало. Когда я была маленькой и быстро росла, маме никак не удавалось меня накормить, и она шутила, что у меня одна нога пустая. Теперь мне казалось, что у меня пусто везде, и ничто во всем мире не смогло бы заполнить эту пустоту.

Лу Энн негромко постучалась и вошла, неся на подносе миску куриного супа с лапшой.

– Ты вся высохнешь, детка, и тебя унесет ветер, – сказала она. – Нужно поесть.

Я посмотрела на нее и заплакала. Разве можно побороть такое зло тарелкой куриного супа?

– Это – лучшее из того, что я могу сделать, – сказала Лу Энн. – И я не думаю, что ты сможешь хоть что-нибудь изменить, объявив персональную голодовку.

Я отложила книгу и позволила Лу Энн себя обнять. Не помню, чтобы мне хоть когда-то в жизни все казалось настолько безнадежным.

– Я не знаю, как жить, и что делать, Лу Энн, – проговорила я. – Вокруг так много всякой гадости. Куда ни глянь, сильный пинает слабого, которому и так нелегко подняться с земли. Посмотри, что происходит с теми, кому помогает Мэтти. Про них говорят: да пошли они к черту, пусть подыхают, сами виноваты в том, что они бедные, что попали в неприятности, что кожа у них не белая. Кто их звал сюда, в Америку?

– Я думала, ты из-за Черепашки горюешь, – сказала Лу Энн.

– Конечно, из-за Черепашки тоже. – Я перевела взгляд на окно. – Но все взаимосвязано. И конца этому нет.

Я не знала, как объяснить причины владевшего мной глухого отчаяния.

– Как я могу горевать только о Черепашке, о том, что взрослый мужик напал на маленького ребенка, когда весь мир построен на том, что сильные нападают на слабых, а те не могут дать сдачи?

– Но ты же можешь. Ты, Тэйлор, всегда даешь сдачи, – уверенно проговорила Лу Энн. – Никто не переходит тебе дорогу безнаказанно.

Я отмахнулась и продолжила:

– Посмотри на этих людей в парке, которым некуда пойти. Среди них есть и женщины. Я видела там целые семьи. Мы прячем от детей пластиковые пакеты, чтобы они ими не играли, матери в этих семьях надевают их на детей вместо одежды. Вместо плащей. И кормят их из мусорки у «Макдональдса». Жизнь для этих людей – и так самое страшное наказание, а тут еще полицейские приходят в парк по утрам и будят их своими дубинками. Ты же видела это. А все вокруг кричат, мол, ура, так им и надо, власть должна быть сильной, очистим район от всяческих отбросов.

Лу Энн просто молча слушала.

– Такое чувство, что никому больше никого не жалко. – Никто даже не притворяется. Даже президент. Как будто это недостойно патриотов.

Я развернула скомканный носовой платок и высморкалась.

– Чему же это научит людей? – не унималась я. – Неудивительно, что больше всех страдают дети. А Черепашка! Она же такая маленькая, ей еще столько лет жить. Боюсь, мне этого не потянуть, Лу Энн.

Лу Энн сидела на моей кровати, поджав под себя ноги, сплетая и расплетая обратно прядь моих волос.

– Пожалуйста, не думай, что ты совсем одна на свете. Никто не одинок.

13. Цереус, расцветающий ночью

У Черепашки, как и предсказывала соцработница, оказалась стойкая психика, и через несколько недель она вновь заговорила. С анатомически правильными куклами она делала только одно – «сажала» их Синтии под бювар, будто рассаду, но все-таки обмолвилась мимоходом о «плохом дяде» и о том, что Ма Мак ему «вломила». Я не имела понятия, откуда она набралась таких словечек, но, в конце концов, ведь у Эдны и Вирджи Мэй был телевизор. Синтию беспокоило желание Черепашки закапывать кукол, она увидела в этом симптом фиксации на смерти, но я уверила ее, что Черепашка просто пытается вырастить кукольные деревья.

Синтией звали ту самую пепельную блондинку – соцработницу. Мы ходили к ней на прием по понедельникам и четвергам. Кажется, из нас двоих – Черепашки и меня – я доставляла ей куда больше хлопот.

Погода стояла паршивая. Насколько чудесным был первый летний дождь, настолько же отвратными стали те, что последовали за ним нескончаемой чередой: влага напитала горячий воздух, который ложился тебе на физиономию как мокрое, несвежее кухонное полотенце. Как ни пытаешься вдохнуть поглубже, кажется, что кислорода не хватает. Ночью я лежала поверх влажных простыней и думала: вдыхай! Выдыхай! Вдыхай! Духота прогоняла все посторонние мысли, прогоняла сон, и иногда меня посещала мысль – а стоит ли так напряженно стараться выжить, если все силы уходят вот на это? Я вспомнила свою зажигательную речь, которую произнесла перед Эсперансой пару месяцев назад, и поняла, как нелепо я тогда выглядела. Нет никакого смысла говорить человеку, находящемуся в глубокой депрессии: подожди, все перемелется. Депрессия – это тебе не просто печаль. Печаль – словно простуда; прошло время, и ты здоров. Депрессия больше похожа на рак.

Синтия долго разговаривала с нами обеими о ранних травмах, полученных Черепашкой – о том, что случилось с ней еще до нашей встречи. Потихоньку, постепенно, но я ей все рассказала.

Как выяснилось, ничего удивительного в моем рассказе не было. Синтия сообщила мне, что, как это ни ужасно, такого рода вещи происходят часто, причем не только в индейских резервациях, но и в обычных домах, где живут обычные американцы, и даже куда более состоятельные, чем мы. Она сказала, что по крайней мере одна из четырех маленьких девочек подвергается сексуальному насилию со стороны члена семьи. А может быть, и больше.

К моему удивлению, больше всего меня расстроило не это. Возможно, я уже просто так одеревенела от горя, что меня хватало на мысли о тяжелой судьбе только одной маленькой девочки. Но, с другой стороны, размышляла я, это означает, что Черепашка не одинока в своих несчастьях и, когда она вырастет, ей найдется, с кем о них поговорить.

Гораздо больше меня огорчила другая новость. На третьей неделе наших встреч с Синтией она сообщила мне, что в ходе полицейского расследования Отделению по защите детей Департамента экономической безопасности стало известно, что у меня нет никаких законных прав на Черепашку.

– Не больше, чем у бродяги на мусор с городской свалки, – сказала я. Кажется, Синтию слегка шокировала моя резкость.

– Я же рассказывала вам, как все произошло, – продолжала я. – Ее тетка просто велела мне ее забрать. Если бы не я, то ребенок оказался бы в следующей машине с пустым пассажирским местом. Я вам гарантирую, родственникам она не нужна.

– Я вас понимаю, – покачала головой Синтия. – Но проблема состоит в том, что у вас нет законных прав на ребенка. Устной договоренности с родственниками недостаточно. Вы не сможете доказать полиции, что все произошло именно так, что вы ее не похитили или силой не принудили ее родственников отдать вам девочку.

– Да, я не смогу ничего доказать. Только не понимаю, к чему вы ведете. Допустим, я не могу заявить никаких прав на Черепашку, но ведь и никто другой не может.

У Синтии, как у многих светловолосых людей, были рыжевато-золотистые глаза, цветом похожие на кошачьи. Но, в отличие от большинства людей, она смотрела вам прямо в глаза, не отводя взгляда. Наверное, этому учили на курсах социальных работников.

– Штат Аризона может, – сказала она. – Если у ребенка нет законного опекуна, он попадает под опеку штата.

– В смысле, в приют для сирот или типа того?

– Да, типа того. Правда, у вас есть возможность ее удочерить. Здесь играет роль несколько факторов. Например, как давно вы проживаете в штате – этот вопрос решает агентство по натурализации. Затем – уровень дохода, степень его стабильности.

Доход и стабильность. Я смотрела на горло Синтии. В такую жару, когда все стараются надевать как можно меньше одежды, прикрывая только срам, она натянула блузку в розовую клетку с плотно застегнутым воротником. Я помнила, как в одну из наших встреч она упомянула, что хладнокровна от природы.

– И когда штат заявит на нее свои права? – спросила я.

– Две-три недели уйдет на составление бумаг, а потом с вами свяжется кто-нибудь из Службы защиты детей.

Воротник Синтии был застегнут брошкой с бежево-кремовой камеей, которая выглядела антикварной. Когда мы с Черепашкой покидали ее офис, я поинтересовалась, не семейная ли это реликвия, на что Синтия рассмеялась:

– Я нашла ее на долларовом развале Армии спасения.

– Забавно, – сказала я.

Лу Энн буквально зашлась от гнева. Я никогда не видела ее такой злой. Вены на ее лбу раздулись, а лицо покраснело от подбородка до самой линии волос.

– Что они там про себя думают, эти люди? Что они имеют право забрать ребенка из безупречного дома и отдать в какой-то приют, где дети спят на матрасах из мешковины и едят отбросы, которые и свинья лопать не станет?

– Не думаю, что там все так плохо, – возразила я.

– Как ты можешь такое говорить? – возмутилась Лу Энн.

Но я уже готова была сдаться.

– А что я могу сделать? Как можно бороться с законом? Взять пушку, забаррикадироваться в доме с Черепашкой и отстреливаться от копов?

– Тэйлор, перестань. Перестань сейчас же. Ты ведешь себя так, будто ты уже все проиграла, а я говорю тебе какие-то глупости. Наверняка есть способ не отдавать ее им, а ты даже не хочешь о нем подумать!

– Но почему я должна о нем думать? С чего мне думать, что со мной Черепашке будет лучше, чем под опекой государства? По крайней мере, они знают, как заботиться о детях. У них там с Черепашкой ничего не случится.

– Ты говоришь, как последняя трусиха!

– Может, ты и права.

Лу Энн уставилась на меня, будто видела в первый раз.

– Вот уж не подозревала, что ты способна так сдуться, Тэйлор. А я-то думала, что знаю тебя. Я думала, мы с тобой подруги, но теперь я даже не знаю, кто ты такая.

Я ответила, что и сама не знаю, но такой ответ нисколько не удовлетворил Лу Энн.

– Знаешь, – сказала она, – в школе, в старших классах, у нас была девчонка по имени Бонита Джанкенхорн, которую я считала самой умной и смелой из всех, кто когда-нибудь жил на свете. На уроке английского нам как-то дали задание заполнить кроссворд по роману «Сайлас Марнер» Джордж Элиот или еще по чему-то там, и мы все перебирали всякие слова, писали карандашами, а потом стирали, и только Бонита работала сразу чернильной ручкой, начисто. Она была настолько уверена в себе, что просто отвернула крышечку – и вперед! Увидев, что она делает, к ней подошла учительница, начала ее отчитывать, а та и говорит: «Мисс Майерс, если я сделаю ошибку, вы сможете меня наказать, но не раньше этого». Каково? Мы все решили, что она прямо кремень.

Лу Энн помолчала и продолжила:

– Но когда я встретила тебя – в тот самый первый день, я подумала: «Бонита Джанкенхорн, а ну-ка, посторонись! Эта девушка стоит дюжину таких, как ты!»

– Видно, ты ошибалась, – сказала я.

– Нисколько! Именно такой ты и была. И куда это все девалось, ума не приложу.

– Туда же, куда и твой звездный дождь, – сказала я.

Я не хотела делать Лу Энн больно, но все-таки сделала. На некоторое время она оставила меня в покое.

Но потом вновь принялась за свое. Спор шел неделями, время от времени прерываясь, чтобы стороны могли передохнуть. Хотя, строго говоря, это был не спор, поскольку я была совершенно согласна с Лу Энн – то, что затеяли Синтия и так называемая Служба защиты детей, было неправильно. Но и что было правильно, я не знала. Я постоянно бубнила – этот мир слишком ужасен, чтобы в нем можно было растить ребенка, на что Лу Энн неизменно отвечала: а другой мир у нас есть?

Мэтти тоже было над чем ломать голову. Она все еще не придумала способ вывезти Эстевана и Эсперансу из Тусона, не говоря уже о том, чтобы добраться до другого штата, где им могли бы дать убежище в какой-нибудь церкви. Она получила несколько предложений, но ни одно из них пока не сработало. Доктор Терри планировал отвезти их в Сан-Франциско, откуда, соединившись с другими такими же беглецами, они бы направились в Сиэтл. Но правительство тщательно следило за всеми его передвижениями – нельзя оставлять без присмотра человека, который вызвался работать в индейской резервации.

Мэтти всегда говорила, что доверяет своему чутью.

– Если мне не нравится то, что я чую, – говорила она, – я и не рискую.

Но и теперь, нагруженная своими проблемами, Мэтти немало времени провела, разговаривая со мной о Черепашке. Она рассказала мне кое-что, чего я не знала – о существовании различных лазеек в законе и о том, что наверняка есть способы удочерить или усыновить ребенка без участия в этом деле администрации штата.

Но я призналась Мэтти: даже если я найду способ решить эту проблему, я не уверена, что для Черепашки это – лучший вариант.

– Помнишь тот день, когда я только приехала сюда в январе? – спросила я Мэтти как-то утром. Мы сидели в задней комнате мастерской на тех же самых стульях, попивая кофе из тех самых кружек, что и зимой, только кружка с совокупляющимися кроликами на этот раз была у меня. – Скажи мне честно, – можно было по моему виду предположить, что я – хоть сколько-нибудь годный родитель?

– Можно было предположить, что ты – чем-то пришибленный родитель, что вполне нормально. Обычно у родителей это состояние проходит, когда их чадо начинает самостоятельно уплетать крекеры с арахисовым маслом, но теперь, зная вашу историю, я понимаю, что ты была в таком состоянии, как будто только что выписалась из роддома.

Мне стало стыдно при мысли о том, что Мэтти, судя по всему, с самого первого дня видела меня насквозь. А я-то думала, что приехала сюда вся такая крутая, в джинсах и красном свитере, отвечала небрежно и острила к месту, делая вид, что две спущенные шины – это ерунда, а дочка у меня всегда была, с самого рождения, и управляться мне с ней проще простого. Только все это было показной бравадой. А теперь я чувствовала себя вдвое старше, и у меня не осталось никаких сил разыгрывать спектакль.

– Ты сразу поняла, да? Заметила, что я ни черта не понимаю в том, как растить детей? Когда ты сказала, что ребенок может умереть от обезвоживания, меня как громом поразило. Я поняла, что мне просто не потянуть то, за что я взялась.

– Нет ни одной приличной матери в нашем мире, кто не думал бы точно так же, как ты.

– Я серьезно, Мэтти.

Она, улыбнувшись, пригубила кофе.

– Я тоже.

– Но как люди принимают такие важные решения? – продолжала я.

– Так чаще всего они и не принимают. У них просто выбора нет. Ты же сама говорила, что главная причина, почему люди заводят детей, это беременность.

Я уставилась на кофейную гущу, которая колечком легла на донышко моей чашки. Дома, в Питтмэне, я слышала об одной вполне себе состоятельной женщине, которая разбогатела, гадая на чайных листьях и куриных костях, которые держала в мешочке и, когда к ней приходили желающие постичь потусторонние тайны, вываливала на кухонный пол, будто играя в бабки. Она советовала людям, как им распорядиться своей жизнью, опираясь на положение костей. Не удивительно, что она была богата. Если жизнь тебя задолбала, приятно знать, что винить в этом ты можешь не только себя.

– Тэйлор, милая, – если не возражаешь, то я скажу: ты задаешь не тот вопрос.

– В смысле?

– Ты спрашиваешь себя, можешь ли ты дать этому ребенку самое лучшее и уберечь ее от всех жизненных опасностей. Ответ такой: нет. Никто не сможет. И уж точно не приют. Боже мой, да единственное, на что они способны, так это вовремя заметить, что детка научился взламывать замки, и от него попахивает самогоном. После этого они пытаются уберечь его от тюрьмы. Никто не может защитить ребенка от мира, который его окружает. Поэтому, если ты вправду хочешь принять решение, ты ставишь вопрос неверно.

– А как нужно ставить?

– Хочу ли я попробовать? Может быть, мне будет интересно – а в отдаленной перспективе даже радостно – разделить жизнь с этим ребенком, посвятить ему время и силы, а потом найти в нем надежного друга?

– Мне кажется, штат Аризона смотрит на все это несколько иначе.

– Можешь не сомневаться.

Мне стало любопытно, растила ли сама Мэтти когда-нибудь ребенка, но спросить об этом я не решалась. В последнее время, стоило мне полезть кому-то в душу, я обязательно нарывалась на жуткую историю, и поэтому предпочитала сидеть тихо.

Я отправилась на очередную встречу с Синтией одна. Во время моих прошлых визитов она говорила и о законе, и о государственных детских домах в присутствии Черепашки. И хотя та, казалось, была занята исключительно теми новыми игрушками, которые предложил ей на выбор Департамент экономической безопасности, я-то знала, что Черепашка держит ухо востро, хотя вроде бы и не обращает внимания на то, что мы говорим. Если хоть я, хоть штат Аризона хотели воспитать в Черепашке чувство уверенности в себе, то обсуждать ее судьбу так, словно она товар на рынке, было неправильно. Чем дольше я об этом думала, тем сильнее бесилась. Но поговорить с Синтией мне нужно было о другом.

Встреча была назначена на пятницу. Я почувствовала, что робею, когда только увидела Синтию в ее офисе – с бледно-зелеными тенями на глазах и золотой заколкой в волосах. Я не думаю, что она была намного меня старше, но когда кто-то в туфлях на высоком каблуке сидит перед тобой за большим официальным столом, возраст уже не имеет значения – она важнее, чем ты, и точка.

– Факт оставления ребенка доказать очень трудно, – говорила Синтия. – В данном случае – практически невозможно. Но вы правы, законные альтернативы государственной опеке существуют. В этом случае крайне необходимо получить письменное согласие фактических родителей, и в этом документе должно стоять ваше имя.

– А если фактических родителей не существует? Ну, например, если они умерли?

– Тогда согласие должно исходить от ближайших живых родственников – тех, кто в обычных условиях осуществляет опеку. К тому же, необходимо представить и свидетельство о смерти родителей. Но главное – это то, что в документе должно быть прописано ваше имя в качестве нового опекуна.

– А в каком конкретно документе?

– В разных штатах по-разному. Где-то мать должна высказать согласие на усыновление или удочерение своего ребенка третьим лицом перед судьей или представителем Департамента экономической безопасности. В других достаточно заверенного нотариально, при свидетелях, письменного согласия.

– А как насчет индейских резерваций? – спросила я. – Вы в курсе, что иногда там просто не выдают ни свидетельств о рождении, ни свидетельств о смерти?

Синтия была не из тех, кто легко сносит сомнения в своей компетентности.

– Я знаю, – сказала она. – В некоторых случаях делаются исключения.

Офис у Синтии, по правде говоря, был не такой уж и большой, да и стол, за которым она сидела, тоже. В комнате не было даже окна.

– Неужели вам не хочется посмотреть, какая на улице погода? – спросила я.

– Что, простите?

– У вас здесь нет окна. Мне просто интересно, не теряете ли вы иногда связь с тем, что происходит снаружи, сидя здесь под кондиционером, с флуоресцентным освещением.

Я, наверно, еще никогда в жизни не произносила вслух ничего настолько мудреного, как слова «флуоресцентное освещение».

– Если вы помните, – покачала головой Синтия, – я приходила к вам в тот самый вечер, когда на Эйприл было совершено нападение. – Синтия звала Черепашку ее более традиционным именем. – У меня и выездной работы вполне хватает.

– Не сомневаюсь.

– Я ответила на ваши вопросы, Тэйлор?

– Почти. Но не совсем. Я бы хотела узнать, каким образом можно достать ту информацию, о которой вы говорили. Ну, скажем, по поводу законов в разных штатах. Таких, как Оклахома, например.

– Я могу поискать, а потом передать вам. А, если хотите, дам координаты какого-нибудь нашего специалиста в Оклахоме, кто поможет вам с бумагами.

Это застало меня врасплох.

– Вы хотите мне помочь? – спросила я.

– Конечно! В этом деле я на вашей стороне, Тэйлор.

Она наклонилась вперед, сложив ладони на бюваре, и я заметила, что ногти у нее в плачевном состоянии. Вполне возможно, она их обкусывает.

– То есть, по вашему мнению, Черепашке со мной будет лучше, чем в детском доме?

– Я в этом никогда и не сомневалась, – отозвалась Синтия.

Я встала, обошла вокруг своего стула и вновь села.

– Простите мне мой французский, но какого же черта вы мне сразу об этом не сказали?

Синтия моргнула золотистыми монетками глаз:

– Я полагала, это должно быть вашим решением.

В конце, уже уходя, я остановилась и вновь подошла к столу Синтии.

– Спасибо.

– Не за что.

– А могу я задать личный вопрос? Это по поводу вашей брошки с камеей.

Синтия удивленно улыбнулась:

– Задавайте.

– Зачем вы покупаете вещи в магазинах Армии спасения? Это из-за зарплаты или потому, что вам нравится рыться в чужих семейных реликвиях?

Синтия вновь улыбнулась:

– Я дипломированный терапевт. Я не отвечаю на такие вопросы.

В приемной я остановилась поболтать с одной из тамошних секретарш, которая спросила, где сегодня моя малышка. Звали ее Джуэл, и я с ней уже несколько раз до этого разговаривала. У нее был сын с дислексией, болезнью, при которой, как она объяснила, люди все видят задом наперед.

– Возьмите, к примеру, американский флаг, – говорила Джуэл. – Он видит его так, словно звезды находятся в правом углу, а не в левом. Но бывают случаи, когда это неважно. Например, ему очень нравится слово «ого», оно пишется и справа налево, и слева направо совершенно одинаково, и он рисует его, где только можно. А еще слово «мам».

Перед самым выходом из здания меня нагнала другая секретарша, которая протянула мне записку, как она сказала, от Синтии. В записке говорилось: «Я оценила вашу деликатность: вы не хотели обсуждать эти вопросы в присутствии Эйприл, и это правильно. Простите, если я была не столь тактична».

Внизу было написано имя: мистер Джонас Уилфорд Армистед, и дан его адрес в Оклахома-Сити. А еще ниже: «Удачи!»

Весь вечер, накормив и уложив детей, я ходила по дому взад и вперед. Я дождаться не могла, когда вернется Лу Энн, но, когда она пришла, мне стало ясно, что пока не хочу ей ничего рассказывать. Я еще не приняла окончательного решения.

– Ради всего святого, – сказала Лу Энн. – Ты меня нервируешь. Либо сядь, либо помой посуду.

И я принялась мыть посуду.

– Что бы там ни было у тебя на уме, надеюсь, все уладится, – сказала наконец Лу Энн и отправилась в гостиную читать.

Она читала роман «Дочь шайеннских ветров», который, как утверждала, нашла в своем шкафчике на фабрике и который никакого отношения не имел к Анхелю и его жизни среди ковбоев в Монтане и Колорадо.

Я отправилась вслед за Лу Энн.

– Ты не злишься? – спросила я. – Из-за того, что я ничего не говорю?

– Да нет.

– Я тебе завтра скажу. Мне нужно еще подумать.

Лу Энн даже не подняла глаз.

– Иди, подумай, – сказала она. – И домой посуду.

Ночью я не спала, стараясь привыкнуть к новым мыслям, которые теперь вертелись в голове. Черепашка перевернулась с бока на живот, а потом – опять на бок. Глаза ее под плотно закрытыми веками шевелились, а иногда она шептала что-то, двигая губами. С кем бы она ни говорила во сне, ему или ей она рассказывала гораздо больше, чем мне. Я бы любые деньги заплатила, только бы попасть в ее сны.

Утром, оставив Черепашку спать, я отправилась на работу, чтобы до конца выверить соосность и отрегулировать вращение колес машины, за которой днем должен был заехать заказчик. На часы я не смотрела, но, видимо, было еще довольно рано, когда я закончила и собралась домой. Мэтти даже еще не спускалась. Я еще поторчала в мастерской, сварила кофе, стерла пыль с полок и перевернула лист календаря (на дворе был уже август, а на календаре – май). Довольно долго я разглядывала ацтека, несущего бессознательную женщину, и думала о той латиноамериканской трагедии, что, вероятно, разыгралась в их жизни. Естественно, мои мысли быстро перескочили на Эстевана и Эсперансу. Хотя, как я прекрасно знала, чаще всего это женщина тащит мужчину через жизненные трагедии. Его самого, охапку детей, да еще и бабулю в придачу.

Наконец спустилась Мэтти. Мы выпили кофе и все обсудили.

Позже я отыскала Лу Энн с детьми в парке. Черепашка с увлечением расчесывала полоску голой земли щеткой для волос, которая, судя по красному цвету, когда-то принадлежала Эдне. Лу Энн на мгновение отложила книгу и вступила в психологическую схватку с Дуайном Реем, который, ухватив что-то в кулачок, на автомате тащил это в рот. Конечно, Лу Энн не могла не выйти победительницей.

– Я сказала – нет! Отдай мне, сейчас же. И где только ты это взял?

И она, разжав сопротивляющиеся пальчики, вытащила из Дуайнова кулачка покрытую землей фиолетовую мармеладку.

– И где он только их находит, Тэйлор? Господи, а что бы было, если бы он ее съел?

Несколько секунд ротик Дуайна изображал букву о, по-прежнему ожидая ощутить сладость мармеладки, после чего горестно скривился и завопил.

– Я знала одну пожилую фермершу, которая говорила, что каждому надо перед смертью съесть пуд земли.

Лу Энн подхватила сына и принялась качать на колене.

– Может, если не торопиться съесть его в первый же год жизни, так и проживешь подольше.

Я села на скамейку.

– Слушай! Я вот что решила. Я собираюсь отвезти Эстевана и Эсперансу в Оклахому, в убежище. И, пока буду там, постараюсь найти родственников Черепашки.

Лу Энн, уставившись на меня, уронила Дуайна себе на колено, так что он даже замолчал от удивления.

– Зачем?

– Я хочу, чтобы они отписали ее мне.

– А если они не захотят? Увидят, какая она стала хорошая, и решат, что она нужна им самим.

– Не думаю.

– А вдруг?

– Черт возьми, Лу Энн, ты до посинения уверяла меня, что я должна действовать, должна надеяться на лучшее и все такое прочее. Я и пытаюсь надеяться на лучшее.

– Прости.

– А какой у меня еще есть выбор? Если я буду просто сидеть сложа руки, ее у меня заберут.

– Я понимаю. Ты права.

– А если родственники захотят ее вернуть, я что-нибудь придумаю. Буду решать проблемы по мере поступления.

– А что, если ты их не найдешь? Прости.

– Найду.

Лу Энн, в совершенно нехарактерной для себя манере, проглядела то важное, о чем я должна была беспокоиться в первую очередь. В течение нескольких последующих дней Мэтти без устали спрашивала меня, знаю ли я, что делаю и чем все это мне грозит. Она сказала, что, если меня поймают, мне влепят пять лет тюрьмы и штраф в две тысячи долларов за каждого нелегала, которому я помогла, причем, в моем случае их двое. По правде говоря, я специально об этом не думала, но Мэтти не унималась:

– Это совсем не гипотеза. Такое уже бывало.

– Не понимаю, почему ты беспокоишься обо мне, – отвечала я. – Если нас поймают, то Эстевана и Эсперансу ждет кое-что похуже тюрьмы и штрафа.

Однако я все-таки намекнула ей, что, поскольку мы едем достаточно далеко, было бы неплохо наладить зажигание на моем «фольксвагене». Мэтти, услышав это, посмотрела на меня так, словно я предложила ей пристрелить президента страны.

– Вы не поедете на этой развалюхе, – сказала она. – Возьмешь «линкольн». В нем много места, и он надежен.

Я обиделась.

– А что не так с моим старичком? – спросила я.

– О том, что с ним не так, детка, я могу говорить с тобой от заката до рассвета. И любая из этих не так запросто привлечет внимание полиции. Если ты так заботишься об Эстеване и Эсперансе, пора включить мозги. Они у тебя не только для того, чтобы дерзить.

И Мэтти ушла. Да, я видела раньше, как она злится. Но тогда это было не по моему поводу. Ясно – она не хочет, чтобы я уезжала.

Накануне вечером, перед тем, как мне уезжать, в нашу дверь постучалась Вирджи Мэй Парсонс. Было уже поздно, но мы с Лу Энн еще не ложились, потому что собирали меня в дорогу. Лу Энн настаивала, чтобы я взяла свою лучшую одежду – на случай, если возникнет необходимость произвести на кого-нибудь впечатление видом состоятельного в финансовом отношении человека. По крайней мере, я обязана была взять пару чулок, которые пришлось бы занять у нее, потому что сама я не имела привычки их носить. Я напомнила Лу Энн, что идет середина лета и вряд ли там нужно будет на кого-то производить настолько особое впечатление. Мы достаточно громко обсуждали мой боевой наряд и не слышали стука, пока он не стал громче. Лу Энн не рискнула открыть дверь – было слишком поздно.

Я же выглянула в окно.

– Да боже мой, это всего лишь Вирджи Мэй, – воскликнула я.

И впустила соседку в дом.

Та, словно одурманенная чем-то, постояла неподвижно несколько мгновений, после чего взяла себя в руки и сказала:

– Эдна сказала, мне нужно вас позвать. У нас есть кое-что интересное для детей, если вы, конечно, сможете и захотите их разбудить.

– Сюрприз для детей? – спросила Лу Энн, и меньше чем через минуту она уже вернулась, неся Дуайна Рея на одной руке и ведя Черепашку другой. Черепашка что-то ворчала недовольно, а Дуайн Рей предпочел не просыпаться, и голова его болталась, как у старой набивной игрушки. Пока Лу Энн ходила за детьми, я не смогла вытащить из Вирджи Мэй ни единого слова.

Мы вышли через переднее крыльцо и, пройдя по дорожке, соединявшей наши дома, подошли к соседскому. Там на кресле-качалке сидела Эдна, а в углу крыльца мы увидели нечто, что было похоже на серебристые шары, висящие в воздухе.

Цветы.

– Это цереус, – объяснила Вирджи Мэй. – Он цветет ночью. Только одну ночь в году, и все.

Это было огромное, пышное растение, ветки которого грузно опирались на перила и вздымались до карниза крыльца. Конечно, я видела его и раньше – оно стояло в углу в потертом горшке, колючее и довольно неприглядное, и, по правде говоря, я удивлялась – а чего это Вирджи его не выбросит?

– Никогда не видела ничего подобного, просто чудо какое-то, – проговорила Лу Энн.

Огромные цветки покрывали растение снизу доверху. Черепашка медленно приблизилась к одному из них; размером он был больше ее лица. В темном вечернем воздухе цветок, словно магическое зеркало, висел в нескольких дюймах от глаз Черепашки. Мне пришло в голову, что нужно предостеречь ее от колючек, но, уж если этого не сделала Лу Энн, я тем более не стану. Я присела на корточки рядом.

Луны на небе не было, но наши глаза постепенно привыкли к темноте, и мы стали различать детали. Сами цветки не несли на себе колючек, но состояли из некоего прозрачного, почти невесомого материала, который, казалось – тронь, и он скукожится и сразу же пожухнет. Лепестки, подобно звездным лучам, разлетались в сторону от сердцевины, которую формировали серебристые парные пестики в форме рук, ловящих в свои объятья лунный свет. Светящаяся ладья, готовая отплыть в темноту.

– Это? – спросила Черепашка и тронула цветок.

Но тот не пожух, не сморщился, а лишь горделиво закачался на длинном зеленом стебле.

– Это – цветок, моя хорошая! – сказала Вирджи.

– Она это знает, – сказала Лу Энн. – И даже может назвать практически все цветы, которые включены в каталог цветовода, и даже то, что выращивают во Флориде и Новой Шотландии.

– Цереус, – произнесла я, кончиком языка ощущая, насколько серебристо-таинственно звучит название этого чуда.

– Целюс, – повторила Черепашка.

Лу Энн приблизила нос к цветку и доложила: цветы пахнут! Потом поднесла к цветам Дуайна Рея, но тот предпочел не просыпаться.

– Точно не скажу, чем, – продолжила Лу Энн, – но чем-то сладким. И немного терпким, как лимонные леденцы, по которым я обмирала, когда была маленькой. Запах слабый, но отчетливый.

– Я чувствую его отсюда, – послышался голос Эдны, которая по-прежнему сидела в кресле-качалке.

– Это Эдна его заметила, – сказала Вирджи. – Я бы и внимания не обратила, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Они же расцветают ночью, а я всегда забываю следить за состоянием бутонов. В один год у Эдны была простуда, так мы их вообще все пропустили.

Лу Энн смотрела на цветы широко раскрытыми глазами. Она, как и Черепашка, была заворожена чудом, распустившимся на крыльце соседского дома.

– Это знак, – проговорила она наконец.

– Знак чего? – спросила я.

– Не знаю, – тихо ответила Лу Энн. – Но чего-то хорошего.

– Если хотите, я могу взять садовые ножницы и один для вас срезать, – предложила Вирджи. – Если поставить в холод, он протянет до завтра.

Но Лу Энн покачала головой.

– Нет, спасибо, – отозвалась она. – Хочу запомнить их такими, какие они сейчас – в темноте.

– Когда их срываешь, – вступила в разговор Эдна, – они теряют свой аромат. Не знаю, почему, но он сразу пропадает.

Если цветение цереусов и было знаком чего-то, то, видимо, знаком удачной погоды для путешествия. Утро выдалось облачным и прохладным. Мы опять подняли детей с постели, и Лу Энн с Дуайном Реем на руках проводила нас к Мэтти. Черепашка тоже хотела, чтобы ее несли, но у нас с собой были сумки, и я пообещала ей:

– Мы тут немножко пройдем, а потом можешь спать в машине сколько угодно.

У Эстевана и Эсперансы на двоих был всего один чемодан, еще меньше размером, чем мой – и это при том, что вещи Черепашки были упакованы в отдельную сумку. Я взяла вещей на неделю, максимум – на десять дней, а они – на всю оставшуюся жизнь.

Кое-кто еще пришел проводить Эстевана и Эсперансу, и среди них – та пожилая женщина, которую я видела на верхнем этаже в доме Мэтти, а еще очень молодая девушка с маленькой девочкой, которая могла быть ее дочерью или сестрой, а могла, впрочем, и не быть. Собравшиеся обнимались и целовались, что-то говорили друг другу по-испански. Мэтти проворно сновала вокруг: знакомила людей друг с другом, укладывала наши вещи в багажник и давала мне советы, которые скапливаются сотнями как раз в последнюю минуту.

– По утрам ее придется хорошенько тормошить, – говорила мне Мэтти, и своими затуманенными мозгами я не сразу сообразила, кого надо тормошить. – Она настроена на Аризону. Не знаю, как пойдут у нее дела в Оклахоме.

– С ней будет все в порядке, – сказала я. – Ты же помнишь, я привыкла к машинам со сварливым характером.

– Я знаю, ты справишься, – кивнула Мэтти, но несколько неуверенно.

После того, как мы уселись и, как велела Мэтти, пристегнулись, она наклонилась к моему окну и сунула что-то мне в руку. Это были деньги. Эсперанса и Эстеван через окна на другой стороне что-то медленно диктовали пожилой женщине, которая записывала диктуемое (скорее всего, не адрес) на задней стороне конверта.

– А это еще откуда? – тихо спросила я. – Мы и так справимся.

– Возьми и не рыпайся, девчонка, – пробурчала Мэтти, пожимая мне руку, в которой лежали деньги. – Это – не для тебя, а для них. Бедность – опасный способ начать новую жизнь.

– Ты не ответила на мой вопрос, Мэтти.

– Это – от людей, Тэйлор, и давай больше об этом не будем. Есть герои, которые рискуют, а есть те, кто делает то, на что способен, хотя и остается в тени.

– Мэтти, только не надо опять про тюрьму и героев.

– А я ничего и не сказала про тюрьму.

– Хватит об этом, хорошо? Эстеван и Эсперанса – мои друзья. Да если бы и не были, я не вижу причин им не помочь. Если на человека несется грузовик, я оттолкну его с дороги. Любой человек так поступит. Грустно было бы жить в мире, где на это способны только герои.

Мэтти посмотрела на меня так, как, наверное, посмотрела бы мама.

– Перестань, – попросила я ее. – А то разревусь.

Я включила двигатель, и он завелся с восхитительным урчанием, словно молодая львица, пробудившаяся ото сна.

– Как все-таки хороша жизнь, – проговорила я, – когда машины заводятся сами!

– Запомни: я тебя нанимала, чтобы регулировать колеса, и только для этого, – сказала Мэтти.

– Я знаю.

– Не забывай.

– Не забуду.

Она потянулась и приобняла меня, и я в самом деле заплакала. Потом, поцеловав свою ладонь, Мэтти дотронулась ею до щек Эстевана, Эсперансы и Черепашки.

– Ну, с Богом, – сказала она. – Берегите себя.

– Осторожнее там, – добавила Лу Энн.

Мэтти и Лу Энн с остальными стояли в лучах утреннего солнца, держа детей на руках, и махали нам на прощанье. Могло бы получиться обычное семейное фото, если бы не стопки автомобильных шин, стоящие фоном. Эсперанса и Черепашка махали им в ответ, пока те не исчезли из виду. Я усиленно моргала, чтобы смахнуть остатки слез и видеть дорогу.

По совету Мэтти мы поехали по одной из боковых улиц и выбрались на шоссе уже за городской чертой.

За городом мы проехали мимо сбитого черного дрозда, который лежал, расплющенный, на разделительной полосе. Порывы ветра от несущихся легковушек и грузовиков то и дело трепали застывшее крыло, и оно жалобно вскидывалось, будто дрозд просил подвезти его куда-то. Инстинктивно мне хотелось нажать на тормоз, но, само собой, не было никакого смысла останавливаться ради мертвой птицы.

14. Святые покровители

Миграционная служба тормознула нас где-то за сотню миль до границы со штатом Нью-Мексико. Мэтти предупреждала, что такое может случиться, и мы со всей тщательностью приготовились. Эстеван и Эсперанса оделись так, чтобы выглядеть максимально по-американски и одновременно не перегнуть палку: на нем были почти новые джинсы и рубашка с аллигатором, принесенные из какой-то церкви на восточной стороне города, прихожане которой жертвовали вещи классом куда выше, чем ассортимент магазина «Для тебя они новые»; Эсперанса надела фиолетовые кюлоты, желтую футболку и солнцезащитные очки в розовой оправе. Она распустила свои длинные волосы, и на большой скорости они обвивали ее плечи и струились из открытого окна, словно символ свободы, которой их хозяйка в своей жизни почти не знала. Эсперанса сидела с Черепашкой на заднем сиденье. Пару раз я спрашивала ее, не дует ли ей из окна, и оба раза она отрицательно мотала головой.

Пограничники тормозили на границе штата каждую машину, идущую по шоссе на восток. Движение перед пропускным пунктом застопорилось, и у нас было время, чтобы хорошенько разнервничаться. Проверка не имела целью кого-нибудь обязательно поймать, это была рутинная процедура, но нам чудилось, что это все из-за нас. Меня буквально колотило. Я, как сказала бы мама, грохотала зубами.

– Там, впереди, есть отличное местечко, Техасский каньон, – сказала я. – Мы его обязательно посмотрим. Там такие пухлые камни, похожие на бегемотов. Нам с Черепашкой очень понравилось.

Я болтала, вполне ясно осознавая, что никто из нас, вполне возможно, не увидит Техасского каньона. А Эстеван и Эсперанса так и вообще могут не увидеть своего следующего дня рождения.

Когда подошла наша очередь, я гордо вскинула голову – за рулем «линкольна» сидят, как правило, люди состоятельные, – и, рывком включив первую скорость, подвела машину к будке из рифленого металла. Молодой офицер, пахнущий лосьоном после бритья, сунул голову в машину.

– Граждане США? – спросил он.

Я кивнула и протянула ему свои права.

– Это мой брат Стив и его жена.

Офицер вежливо кивнул.

– Ребенок ваш или их?

Я посмотрела на Эстевана, что было глупо с моей стороны.

– Дочка наша, – сказал тот без всякого акцента.

Офицер еще раз кивнул и отпустил нас.

– Хорошего дня, – произнес он на прощанье.

Когда мы отъехали от пропускного пункта на приличное расстояние, Эстеван принялся извиняться.

– Мне показалось, так будет убедительнее, раз вы замялись.

– Согласна.

– Вы на меня посмотрели, и я подумал, что будет подозрительно, если я скажу, что Черепашка – ваша. Он мог бы удивиться, почему вы сама не ответили.

– Знаю, знаю. Знаю. Вы правы. Ничего страшного. Главное, что мы проскочили.

Хотя, то, что произошло, меня напрягало, как и то, что Черепашка звала Эсперансу «ма». У меня не было на то никаких оснований, потому что Черепашка звала так всех женщин. Выговорить слово «Эсперанса» было ей никак не под силу.

Наконец мы добрались до придорожной остановки в самом Техасском каньоне. Там стояли столы для пикника, но туалетов не было, а потому я отвела Черепашку за огромный валун, напоминающий гигантскую зефирину. С тех пор, как мы узнали, что Черепашке уже три года, я стала с особенной серьезностью приучать ее к горшку.

Вернувшись, мы нашли Эстевана и Эсперансу у ограждения, откуда открывался вид на долину, усыпанную валунами. Сбоку на столбе висел большой деревянный щит, где на фоне взрывающихся извержением гор были изображены динозавры в окружении гигантских древовидных папоротников. Там же шло объяснение: камни, лежащие в долине, вынесло вулканическим потоком из недр Земли миллионы лет тому назад. Здесь же, на щите, чьи-то умелые руки деревянными ножичками выцарапали инициалы и сердца, пронзенные стрелами, а кто-то поверх написал: «Покайтесь!»

И обстановочка действительно навевала мысли о покаянии. Не было видно ни кустика, ни деревца, а лишь камни и камни, да еще бездонное небо над головой. Эстеван сказал: так, вероятно, выглядел бы наш мир, если бы Господь на третий день творения объявил забастовку.

Забавное замечание, но нужно помнить, что Эстеван являлся членом профсоюза учителей. Уж такой у него был стиль мышления.

Мои друзья чувствовали себя неуютно вне салона автомобиля, и мы поехали дальше, вновь влившись в широкую реку шоссейных дорог. Вести широкий белый «линкольн» после «фольксвагена» было все равно, что стоять за штурвалом корабля, хотя мне, конечно, не приходилось делать ничего подобного. У Эстевана и Эсперансы не было местных прав на вождение машины – это была наименьшая из их проблем – поэтому всю дорогу вела машину я – так было безопаснее. Первую ночь постарались ехать, не останавливаясь. Лишь на короткое время, когда я выбивалась из сил, мы выезжали на обочину и отдыхали. Лу Энн дала нам в дорогу большой термос кофе со льдом. Я пообещала Эстевану и Эсперансе, что знаю один мотель в Оклахоме, где мы наверняка сможем остановиться бесплатно и отдохнуть на вторую ночь.

Мы с Эстеваном говорили обо всем, что только может прийти в голову. Он спросил, не является ли аллигатор национальным символом Соединенных Штатов, – ведь так много людей носят футболки с его эмблемой на груди.

– Что-то я такого не слышала, – ответила я, хотя его предположение мне показалось здравым.

Эстеван сообщил, что национальный символ индейцев Гватемалы – кетцаль, красивая зеленая птица с длиннющим хвостом. Я сказала, что видела в зоопарке попугаев ара и поинтересовалась, есть ли между ними что-то общее. Эстеван отрицательно покачал головой и пояснил: если кетцаля посадить в клетку, он умрет.

Сразу после заката мы съехали с федерального шоссе на двухполосную дорогу, перерезавшую горы. Этот маршрут миль на двести укорачивал наш путь по Нью-Мексико. Я бы предпочла вместо этого сократить на двести миль маршрут по Оклахоме, но, увы, путь наш лежал именно туда. Мне приходилось то и дело напоминать себе об этом. Правда, по какой-то непонятной причине мне постоянно казалось, что мы едем в Кентукки. Представлялось мамино лицо, когда она увидит, что мы подъезжаем к дому.

Навстречу нам мчалась машина с включенным дальним светом. Я прищурилась и мигнула своим. Она перешла на ближний.

– Вы сильно скучаете по дому? – спросила я. – Я знаю, это глупый вопрос. Но вы не устаете от незнакомых людей, незнакомой местности? Я устаю. И иногда мне хочется забраться куда-нибудь, в какую-нибудь норку, и отдохнуть. Впасть в спячку, как впадают те жабы, о которых нам рассказывала Мэтти. А вам еще хуже – здесь ведь даже язык другой.

Эстеван глубоко вздохнул.

– Я уже не знаю, по какому дому мне скучать, – сказал он. – По какому уровню дома. Живя в столице Гватемалы, я скучал по горам. Теперь я скучаю по столице. Мой родной язык – не испанский. Вы знали?

Я отрицательно покачала головой.

– Мы принадлежим к народу майя, – сказал Эстеван. – И у нас двадцать два разных языка. Мы с Эсперансой говорим друг с другом по-испански потому, что родились в разных горных районах.

– А что такое майя? – спросила я.

– Майя жили в так называемом Новом свете задолго до того, как его открыли европейцы. Мы – очень старый народ. В те давние времена мы проводили астрономические исследования, делали операции на мозге.

Я вспомнила цветную картинку в учебнике истории, по которому занималась в младших классах: Колумб идет по берегу в своих обтягивающих штанах и шляпе с перьями, а перед ним, словно стадо кроликов, врассыпную бежит толпа лохматых дикарей в набедренных повязках. Какой шутник пишет эти учебники?

– Наши настоящие имена – индейские, – сказал Эстеван. – Но вам их не произнести. Поэтому, когда мы переехали в город, пришлось выбрать испанские.

Я была поражена.

– Значит, Эсперанса – двуязычная? А вы? Как это назвать? Триязычный? Трехъязычный?

Я знала, что Эсперанса немного говорит по-английски, но понять, насколько хорошо она знает язык, было трудно, поскольку она вообще редко открывала рот. Однажды, когда я увидела медальон, висевший у нее на шее, и принялась любоваться им, она сказала, достаточно легко, хотя и с акцентом:

– Это Святой Христофор, покровитель беженцев.

Даже если бы эти слова произнес сам святой, я бы меньше удивилась.

Лицо у Христофора было симпатичное. Он сильно напоминал Стивена Фостера, которого вполне можно было бы назвать святым покровителем штата Кентукки. В конце концов, он же написал гимн штата.

– Когда я уехала из дома, я тоже выбрала себе другое имя. У нас с вами много общего.

– Правда? А как вас звали до этого?

Я скривилась.

– Мариетта.

Эстеван рассмеялся.

– Не настолько уж оно ужасно, – сказал он.

– Это название города в Джорджии, где у моих мамы и отца как-то сломалась машина, когда они ехали во Флориду. Они туда так и не доехали. Вместо этого остановились в мотеле и сделали меня.

– Какая романтическая история.

– Да не совсем. Я была ошибкой. Точнее, не ошибкой, если верить маме, а случайностью. Ошибка – это когда потом жалеешь.

– А они не жалели?

– Мама – нет. Для меня это главное.

– А папа, как я понял, отправился во Флориду?

– Да, отправился. Только куда – неизвестно.

– Эсперанса тоже выросла без отца. Хотя обстоятельства у нее, конечно, были другие.

На заднем сиденье Эсперанса гладила волосы Черепашки и негромко пела ей песню высоким и каким-то неземным голосом. Я успела достаточно хорошо познакомиться с испанским языком, чтобы понять, что Эсперанса поет не как испанцы – ее голос взлетал и падал с совсем другой чужеземной интонацией. Я вспомнила, как пел Эстеван во время нашего пикника. Горловое пение, напомнившее мне йодль, должно быть, принадлежало народу майя. Их песни были куда древнее, чем Христофор Колумб. Может быть, даже древнее, чем святой Христофор. А интересно – когда с ними жила Исмена, они пели ей на своих разных языках? Только подумать, как накапливаются языки в одной семье, если живешь в стране с таким наследием. Когда я раньше думала о Гватемале, я вспоминала картинки из книжек: джунгли, полные птиц с длинными хвостами, женщины в одеяниях цвета радуги.

Теперь картинка усложнилась: повсюду полиция, и целые индейские деревни вынуждены постоянно сниматься с места и переезжать. Только они посадят кукурузу, говорил Эстеван, как тут же появляется полиция, сжигает их дома и поля и заставляет покинуть уже обжитые места. Стратегия – истощить народ постоянными притеснениями и голодом, чтобы он больше не мог сопротивляться.

Черепашка уснула, лежа головой на коленях Эсперансы.

– Почему все вечно хотят избавиться от индейцев? – спросила я, не особенно рассчитывая на ответ. Я вновь вспомнила свою книжку по истории, вспомнила про астрономов и хирургию мозга. Нейрохирургам майя следовало сделать операцию Колумбу, когда у них была такая возможность.

Мы молчали некоторое время, после чего Эстеван сказал:

– Что тяжелее всего, так это не иметь своего места. Везде быть нежеланным гостем.

Я подумала о своем предке из племени чероки, о его соплеменниках, считавших, что Бог живет на деревьях, о пустом и плоском штате Оклахома, куда их перегнали, как скот. Но даже тогда народ чероки не был бездомным.

– Знаете, что меня больше всего достает? – спросила я. – То, что вас называют нелегалами. Я от этого слова просто зверею. Не понимаю, как вы его терпите. Человек может быть хорошим, может быть плохим. Может быть прав, может быть неправ. Но как может человек быть «незаконным»?

– Не знаю. Это вы мне скажите.

– Не может, – сказала я. – Не может, вот и все.

На второй день нашего путешествия мы выехали на равнину. Промелькнул за окнами Техасский выступ – «ручка сковородки», разделяющая Нью-Мексико и Оклахому, – и вот мы уже едем по прериям, простирающимся до горизонта как огромный плоский блин. Фокус здесь вот в чем: вы двигаетесь с прежней скоростью, но, поскольку глазу зацепиться не за что, возникает ощущение, что машина ваша застряла, завязла в пространстве и времени, а ее колеса крутятся вхолостую на какой-то гигантской беговой дорожке.

Эстеван, который, как оказалось, когда-то плавал на корабле, сказал, что прерии похожи на океан. Он даже знал испанское слово для обозначения психической болезни, возникающей у людей, которые слишком долго смотрят на горизонт. Эсперанса поначалу была ошеломлена, а потом – испугана. Она спросила что-то у Эстевана, и он перевел вопрос для меня. Она хотела знать, далеко ли мы от Вашингтона. Я уверила ее, что до столицы от нас далеко, и спросила, почему она интересуется. Эсперанса ответила, что на такой ровной местности удобно строить дворцы – охрана легко заметит приближение врага.

Чтобы не сойти с ума от скуки, мы попытались поиграть в слова. Я рассказала про секретаршу по имени Джуэл, у которой сын все читает задом наперед, и мы стали искать слова, которые могли ему понравиться. Эсперанса вспомнила испанское слово ала, которое означало «крыло». Эстеван знал по-испански несколько предложений, которые можно было читать и слева направо, и наоборот. Например, сказал он, испанское Aman a Panamé по-английски будет означать «Они любят Панаму». А Aten al planeta – «свяжите планету». Кстати, сказал он, во втором палиндроме явно чувствуется американский взгляд на это грандиозное предприятие. Была в его памяти и английская фраза про Наполеона на острове Эльба. До этого разговора я не знала, что такое Эльба. Мне казалось, это какой-то английский сорт пива.

Единственным из нас, кого не утомлял унылый пейзаж, была Черепашка. Она рассказывала Эсперансе бесконечную историю, которая длилась сотни миль и напоминала вегетарианскую версию эзоповых басен, а когда история закончилась, она принималась играть с куклой, которую отыскала у себя дома Мэтти. У куклы была красная в клеточку пижама, на рубашке которой кто-то аккуратно вручную пришил человеческого размера пуговицы. Черепашка обожала эту куклу и без всякой посторонней помощи дала ей имя. Звали куклу Ширли Мак.

Мы обогнули Оклахома-Сити и направились на север по тридцать пятому федеральному шоссе – тому самому, по которому я ехала в Аризону. До «Сломанной стрелы» добрались ближе к вечеру. Поначалу мне показалось, что мотель сменил хозяина. Что, в принципе, и произошло: миссис Ходж умерла, Ирэн же совершенно преобразилась. За двадцать четыре недели она сбросила сто шесть фунтов, сев на жесткую диету: замороженный обед для худеющих раз в сутки и ромашковый чай без сахара.

– Я сказала Бойду: если он хочет чего-то другого, может приготовить сам. Любой, кто умеет разделывать говяжьи туши, может научиться готовить, – объяснила она. Ирэн начала худеть по совету доктора, когда решила, что хочет завести ребенка.

Увидев нас с Черепашкой, она пришла в восторг и взялась накормить всю нашу компанию. Она сделала для нас целый горшок жареного мяса с картошкой и луком, хотя сама его и не коснулась. Оказывается, миссис Ходж умерла еще в январе, вскоре после того, как я уехала.

– Мы знали, что этим кончится, – сказала она, обращаясь к Эстевану и Эсперансе. – У нее была болезнь, от которой человека все время трясет.

– Так это была болезнь? – спросила я. – Я и не думала, что от этого умирают. Мне казалось, это просто старость.

– Да нет, – горестно покачала головой Ирэн. – Болезнь Паркерсона.

– Чья? – переспросила я.

– Так она называется, – сказала Ирэн. – Я смотрю, мы уже разговариваем?

Это она – про Черепашку, которая увлеченно называла овощи, лежавшие на тарелке Эсперансы. Черепашка не пропускала ни одного кусочка, и в ее исполнении это выглядело так:

– Картошка, морковка, морковка, морковка, морковка, морковка, картошка, лук…

И так далее, и тому подобное. К концу ужина она произнесла и слово машина, потому что на дне тарелок были изображены старинные автомобили.

После того как мои спутники отправились спать, мы с Ирэн остались в ярко освещенном офисе и, усевшись на высокие стулья за стойкой ресепшена, смотрели в окно на дорогу, идущую вдоль мотеля, и на плоскую равнину, убегающую за горизонт. Мы ждали возвращения Бойда, который должен был приехать из Понка-Сити после полуночи. Ирэн поведала мне, что ужасно скучает по миссис Ходж.

– Я знаю, особенно доброй она не была, – сказала Ирэн и глубоко, печально вздохнула похудевшей грудью. – Всегда говорила: «Это моя невестка, которая так и не научилась аккуратно заправлять постели, чем очень гордится». Но, мне кажется, она не имела в виду ничего дурного.

Следующим утром нам предстояло принять решение. Либо мы едем прямо туда, где Эстевана и Эсперансу ждет убежище – церковь, к востоку от Оклахома-Сити, либо остаемся вместе еще на день и они едут вместе со мной в бар, где мне вручили Черепашку и где я собиралась искать следы ее родственников. Я призналась, что мне помогла бы их моральная поддержка, но я их пойму, если они откажутся мотаться по штату, подвергая себя еще большему риску. Без всяких колебаний Эстеван и Эсперанса решили поехать со мной.

Мне стоило немалых трудов вспомнить детали своего зимнего путешествия. Я помнила, что свернула с федерального шоссе в тот момент, когда взбунтовалась рулевая колонка, что несколько часов оставалась на второстепенной дороге и только потом вернулась на магистраль. Что касается примечательных мест, по которым я могла бы сориентироваться, ничего конкретного мне в голову не приходило; впрочем, с примечательными местами в Оклахоме вообще было туго.

Наконец мою память пробудил вид указателя на музей Женщин-пионеров. Его я вспомнила. Найдя двухполосную дорогу, мы оставили шоссе и углубились в местность, которая, если судить по попадавшимся нам по пути пикапам и фургонам, набитым семьями, принадлежала племени чероки. Я чувствовала это по атмосфере, в которую мы погрузились. Мы начали понимать, что Оклахома – отличный выбор для того, чтобы спрятать здесь Эстевана и Эсперансу – едва ли не половина встреченных нами людей были индейцами.

– Чероки похожи на майя? – спросила я Эстевана.

– Нет, – ответил он.

– А белый человек это поймет?

– Нет.

Подумав немного, я поинтересовалась:

– А чероки?

– Может, да, а может, и нет, – сказал он и улыбнулся своей безупречной улыбкой.

Глянув в зеркало, я спросила Черепашку, видит ли она за окном что-нибудь знакомое. Но той было не до земли предков: сидя на коленях Эсперансы, она играла с ее волосами и примеривала ее солнцезащитные очки. Потом они принялись хлопать друг другу в ладошки. Выглядели они совершенно довольными: «Мадонна и Младенец в розовых солнечных очках». Они были так похожи, что никто, даже майя, не смог бы сказать, что они принадлежат к разным племенам. Мне даже показалось, будто я услышала, что Эсперанса назвала Черепашку Исменой, и почувствовала, как желудок мне скрутило холодом.

– Я всегда говорю Черепашке, что она ничем не хуже переселенцев с корабля «Мэйфлауэр», – сказала я Эстевану, стараясь не падать духом. – Те появились в Плимуте, и Черепашка – в «плимуте».

Эстеван не засмеялся. Если честно, я и не помнила, рассказывала ли ему, что Черепашка родилась в машине, хотя его серьезность могла быть вызвана тем, что он увлекся легендой, которую разрабатывал для себя и своей невесты из племени чероки. Воображение у него было что надо. Там было даже весьма живописное ответвление о том, что, дескать, родители не одобрили его намерение жениться, но сердца их смягчились, когда они увидели, какой милой девушкой оказалась Хоуп.

– Стивен и Хоуп, – сказал он. – Но нам нужна фамилия.

– А возьмите Дважды-Два, – предложила я. – Отличная фамилия для чероки, в моем роду она уже многие месяцы.

– Дважды-Два, – торжественно повторил Эстеван.

Меня накрыла тоска по своей машине. И по Лу Энн, которая всегда смеялась моим шуткам.

Я была уверена, что не узнаю этого местечка – даже если оно будет по-прежнему там, где все и произошло. Но как только мы подъехали к неприметному маленькому кирпичному зданию, как только я увидела неоновое слово «Будвайзер», я поняла: это оно. За парковкой виднелись ворота мастерской. Ворота были закрыты.

– Приехали, – сказала я и замедлила движение. – Что будем делать?

– Остановите машину, – сказал Эстеван, но я продолжала ехать. Сердце мое билось как поршень автомобильного цилиндра. Проехав с четверть мили, я наконец остановилась.

– Простите, – сказала я, – но я не могу.

С минуту мы сидели тихо.

– Что может случиться самого худшего? – спросил Эстеван.

– Не знаю, – отозвалась я. – Мы не найдем никого, кто знает Черепашку. Или найдем, и они потребуют ее вернуть.

Я с минуту подумала и заключила:

– Худшее из всего – потерять ее, так или иначе.

– А что будет, если мы туда не пойдем?

– Потеряем.

Эстеван приобнял меня.

– Это – для храбрости, – сказал он.

Потом меня обняла Эсперанса и, наконец, Черепашка. Я развернула машину и поехала к бару.

– Сперва я пойду одна, – сказала я.

Внутри бар изменился. Я помнила таблички, которые в прошлый раз здесь висели. Например – «При пожаре кричать Пожар!». Теперь их не было. На окнах висели голубые клетчатые шторы, а на столах стояли стаканчики с пластиковыми розочками и васильками. Я уже собиралась было выйти, но увидела телевизор – тот самый: хорошее изображение, но без звука. И знакомая проволочная стойка с открытками. Правда, изменилось наполнение: открытки университета Орала Робертса уступили место живописным озерным сценам.

Из кухни вышла девушка-подросток в джинсах и фартуке. Круглое индейское лицо, большие очки в голубой оправе.

– Хотите кофе? – весело спросила она.

– Давайте, – отозвалась я.

– Еще что-нибудь?

– Не знаю. Я тут ищу кое-кого.

– Вот как? Договорились здесь встретиться? На ланч?

– Нет. Все несколько сложнее. Я приезжала сюда в конце прошлого года, в декабре. Здесь были люди, которых мне нужно найти. Я думаю, они живут где-то поблизости. Это очень важно.

Девушка облокотилась на стойку.

– А как их звали?

– Я не знаю. Была женщина и двое мужчин в ковбойских шляпах. Я думаю, один из этих мужчин был мужем той женщины или ее парнем. Понятно, этого мало, но Эд должен знать их имена.

– Эд?

– Разве не он тут хозяин?

– Бар принадлежит моим родителям. Мы купили его в марте. Или в апреле.

– Так, может, ваши родители знают Эда? Он же, наверное, местный?

Девушка пожала плечами.

– Бар был выставлен на продажу. Я думаю, прежний владелец умер. Здесь все было так ужасно!

– Вы хотите сказать, что он умер прямо здесь?

Она рассмеялась.

– Нет, я хочу сказать, что здесь было страшно грязно. Жуткий беспорядок. Пришлось с плиты отдирать грязь и жир, толстенный слой. Я даже думала – все брошу и убегу домой. Мы не из этих мест. Мы раньше жили на племенной земле. Но здесь мне нравится, и народ тоже.

– А люди, которые раньше сюда приходили, появляются? – спросила я. – Ну, допустим, мужчины после работы приходят выпить?

Девушка вновь пожала плечами.

– Понимаю, – сказала я. – Откуда вам знать.

Я уставилась на донышко своей опустевшей чашки кофе, словно пыталась в ней найти ответ на мучившие меня вопросы – совсем как та старая леди с куриными костями.

– Даже не знаю, как поступить, – сказала я.

Девушка кивнула в сторону окна.

– Может быть, пригласите своих друзей на ланч?

Что я и сделала.

Мы уселись за чистый, нарядный столик, украшенный пластиковыми цветами, и заказали жареные сэндвичи с сыром. Черепашка прыгала на сиденье и потчевала Ширли Мак маленькими кусочками сыра. Эстеван и Эсперанса сидели тихо, не разговаривая. Само собой, в этой части страны лучше было не говорить по-испански – слишком это необычно.

Поев, я отправилась к кассе, чтобы заплатить. Никто другой из кухни за это время так и не появился, а потому я спросила дочь хозяев, нет ли поблизости еще кого-нибудь, кто мог бы мне помочь.

– Вы не знаете владельца мастерской, вашего соседа? – спросила я. – Его еще зовут Боб Дважды-Два.

Девушка отрицательно покачала головой.

– Он никогда сюда не заходил. У нас здесь подают пиво, а у него была какая-то особая религия. Забыла, какая.

– Да вы смеетесь, – сказала я. – Он что, тоже умер?

– Неа, просто закрыл лавочку. Папа сказал, он перебрался куда-то поближе к Оки-Сити.

– Еще и года не прошло, а тут такие изменения.

Она пожала плечами.

– Да тут никто и не бывает. Я и не понимала никогда, кто поедет в эту мастерскую.

Я положила сдачу в карман.

– В любом случае – спасибо. Что попытались помочь. Желаю вашей семье удачи. Вы сделали из этого заведения конфетку.

Девица слегка пожала плечами и добавила:

– Спасибо!

– А что вы имели в виду, когда сказали, что жили на племенных землях. А разве здесь – не племенная земля племени чероки?

– Здесь? Нет, что вы. Здесь, наверное, самый край. Конечно, тут на дороге есть знак, где написано, что это земли чероки. Но главная их часть – это к востоку, к горам.

– А что, в Оклахоме есть горы?

Она посмотрела на меня так, словно я – тормоз.

– Конечно! Плато Озарк. Идемте, я покажу.

Она подошла к проволочной стойке и выбрала несколько открыток с видами природы.

– Смотрите, как красиво! Вот озеро чероки. Мы туда ездили каждое лето. Мой брат любит рыбалку, но я терпеть не могу червяков. Это – другое место на том же озере. А это – озеро Оологах.

– Красиво! – сказала я. – И все это – страна чероки?

– Нет, только часть. Но страна чероки – это не какое-то одно место. Это – народ. И у нас есть и свое правительство, и чего только у нас нет.

– А я и не знала, – покачала я головой.

Я купила открытки, решив послать одну маме, хотя теперь, когда она вышла замуж, наш подушный надел оказался ей совсем без надобности. И все равно мне было неловко хотя бы перед прадедушкой, пусть он и умер давным-давно. Уже на выходе я спросила про телевизор:

– А что все-таки с ним не так? Это – единственная вещь, которая осталась. Вы звук совсем не включаете?

– Этот идиотский ящик сломан. У него по одной программе звук, а по другой – картинка. Смотрите!

Девушка переключила канал. Изображение на экране исчезло, зато отчетливо зазвучала реклама диетической кока-колы.

– Моя бабушка любит девятый канал, но она почти совсем слепая. А все остальные любят восьмой.

– А передачи про Орала Робертса еще идут?

Она пожала плечами.

– Наверное. Но мне больше нравится сериал про частного детектива Магнума.

Я думала, что, вернувшись в машину и выехав на дорогу, сразу соображу, что делать. Не тут-то было. На этот раз я даже не знала, куда направить машину. Жаль, что Лу Энн не с нами, подумалось мне. Ее любовь к игре в детектива пришлась бы нам кстати. Уверена, что она обвинила бы меня в том, что я слишком быстро сдаюсь. Но что мне было делать? Окопаться в баре и сидеть там неделю за неделей в надежде, что та женщина объявится? А я ее точно узнаю? А захочет ли она ехать со мной в Оклахома-Сити подписывать бумаги?

У нас с самого начала не было ни малейшего шанса найти родственников Черепашки! Я проехала половину страны, охотясь на бекаса. Охота на бекаса – это такая шутка, которую обычно разыгрывают с чьим-нибудь городским кузеном, приехавшим погостить: даешь ему в руки бумажный пакет и отправляешь в лес ловить бекаса, а потом ждешь, пока до него дойдет, какой он придурок.

Но я все-таки задумалась и о том, что заставило меня зайти так далеко. Я ведь, в общих чертах говоря, не дура. Значит, нужно было желание, и какое-то очень сильное желание, чтобы я настолько уверилась в существовании бекаса.

– Нет, я не могу сдаться, – сказала я и развернула машину. – Просто не могу. Я хочу поехать на озеро чероки. Даже не спрашивайте, почему, – продолжала я, снова и снова хлопая ладонями по рулю.

Они и не спрашивали.

– Хотите поехать со мной? – спросила я Эстевана и Эсперансу. – Или сперва отвезти вас в ваше убежище? Я могу и так и так.

Они решили поехать со мной. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что мы все сильнее привязывались друг к другу.

– Устроим пикник у озера, – сказала я им. – Остановимся в какой-нибудь хижине. Может, даже найдем лодку и поплаваем по озеру. Устроим себе отпуск. Когда у вас в последний раз был отпуск?

Эстеван задумался.

– Никогда.

– Вот и у меня тоже, – отозвалась я.

15. Озеро чероки

За следующие два часа Эстеван и Эсперанса самым необъяснимым образом изменились. Они открылись мне с новой стороны, словно те голографические открытки с Иисусом, которые нам давали за хорошую посещаемость в летней библейской школе: смотришь прямо и видишь только размытое изображение Иисуса на кресте в каких-то розовых и голубых блестках; повернешь под углом – из груди Иисуса вылетает голубь. Святой дух то есть.

Похоже, мы приближались к самому сердцу страны чероки, что бы или где бы это ни было, потому что белые люди нам попадались по дороге все реже и реже. Каждый встречный-поперечный был индеец. Взрослые – индейцы, дети – индейцы, и даже собаки выглядели до странности индейскими. На каком-то отрезке дороги позади нашего «линкольна» появилась полицейская машина, и мы притихли, как привыкли это делать при виде копов, но машина обогнала нас и унеслась вдаль, а мы рассмеялись – коп тоже был индеец.

Должно быть, Эстеван и Эсперанса уже очень давно не бывали в местах, где они ничем не отличались от прочих людей, включая полицейских. Во всем их облике сквозило облегчение. Они, мне показалось, даже стали выше ростом. Своей выглядела и Черепашка. Ведь тут был ее настоящий дом. Это я выглядела посторонней.

Хотя, строго говоря, сбрасывать со счетов меня было нельзя – в моих жилах тоже текла индейская кровь. Конечно, я знала, что вряд ли когда-нибудь стану предъявлять свои естественные права, а если бы и предъявила – наверняка у местных чероки есть какие-нибудь ограничения для полукровок. И все же то, что страна чероки оказалась не выдумкой, было для меня источником немалого облегчения. Как-то давно я читала историю про одну даму (если я чего-нибудь не путаю), у которой в банке, в сейфе, всю ее жизнь хранилось бриллиантовое ожерелье, что называется, на черный день, и только перед самой смертью она узнала, что были это никакие не бриллианты, а стразы. Именно так, как эта дама, я чувствовала себя во время первого путешествия по Оклахоме.

Теперь же было приятно узнать, что на том козыре в рукаве, который держали мы с мамой, было несколько бриллиантов – озеро Оолога, озеро чероки.

– У чероки есть собственный конгресс и собственный президент, – сообщила я Эстевану и Эсперансе. – Вы это знали?

Я даже не была уверена, действительно ли сама это знаю или же просто фантазирую на тему того, что рассказала мне девушка из бара.

Местность тем временем с каждой милей становилась все интереснее. Поначалу мимо окон автомобиля тянулись бесконечные поля, похожие на зеленые, почти несмятые простыни. Потом пошли холмы. Вскоре замелькали маленькие городки с индейскими названиями, которые чем-то напоминали мне Кентукки. То тут, то там виднелись деревья.

Неожиданно Черепашка, показав в окно, воскликнула:

– Мама!

Сердце мое на мгновение остановилось. Я бросила взгляд на дорогу – никого. Только заправка и кладбище.

Черепашка и Эсперанса постепенно становились неразлучны. Малышка сидела у нее на коленях, играла с ней и начинала капризничать, когда на остановках Эсперанса ходила в туалет без нее. Наверное, я должна была быть благодарна Эсперансе за то, что она взяла заботу о Черепашке на себя – вряд ли мне удалось бы одновременно развлекать ее и вести машину. Конечно, мы с ней уже совершили одну долгую поездку, но то было в период, когда у Черепашки был кататонический ступор. Тогда она вряд ли бы активно протестовала, если бы вы упаковали ее в коробку с дырочками и отправили в Аризону почтой. Теперь же все было по-другому.

Озеро чероки вполне мог бы избрать домом сам Господь Бог. Деревьев там было как раз достаточно.

Конечно, плато Озарк можно было горами назвать только с большой натяжкой, но в союзе с деревьями они производили должное впечатление: теперь я чувствовала себя в своей тарелке и даже начала надеяться, что за ближайшими холмами для меня приготовлено судьбой что-то хорошее.

Мы почти сразу нашли домик. Он был замечательный: две спальни, камин с чучелом длиннохвостой птицы на каминной полке и ванна, у которой одна из четырех ножек провалилась сквозь пол, но три оставшиеся держались твердо. Он стоял в нестройном ряду таких же домиков с зелеными, поросшими мхом крышами, тянувшемся по берегу неширокой реки в местечке под названием Со-По-Гроув.

Эстеван и Эсперанса поначалу не хотели снимать его на ночь, но я настояла. У нас были деньги от Мэтти, да и стоил он не так уж дорого. Не больше, чем мы потратили бы, не будь у меня связей в «Сломанной стреле». В конце концов я убедила Эстевана и Эсперансу, что мы не делаем ничего плохого. Мы заслужили отдых, хотя бы на один день.

Я представила все это как мой им подарок.

– В качестве посла моей страны, – сказала я, – я дарю вам однодневный оплаченный отпуск на четверых на берегу озера чероки. Если вы не примете этот подарок, возникнет международный конфликт.

Они согласились. Мы сидели на заднем крыльце домика, наказав Черепашке быть поосторожнее на дощатом полу, где некоторые половицы подгнили и шатались, и смотрели на белый поток, несущийся мимо. Ни одна река в Аризоне никуда так не торопилась. Вокруг рос мох и сочные папоротники, и я жадно впивала глазами эту зелень. Даже гниющие доски выглядели чудесно. В Аризоне ничто не гниет, даже яблоки – они просто мумифицируются. Я осознала, что, хотя и свыклась с пустыней, но душу мою не оставляла жажда.

Вдоль речки росли звездоподобные красно-желтые цветы на высоких стройных стеблях. Черепашка сообщила нам, что это «восбор», и мы приняли ее авторитетное мнение. Эстеван по скользкому берегу спустился к воде, чтобы сорвать и принести пару-тройку. Я подумала: где в этой вселенной мне найти другого мужчину, который рискнет сломать шею ради цветка? Он все-таки свалился в воду, намочив одну ногу по самое колено – главным образом, как я думаю, чтобы повеселить нас. Даже Эсперанса рассмеялась.

Что-то происходило внутри нее. Она словно оттаивала. Однажды я видела передачу про приход весны на Аляску. Там в подробностях показывали, как оживают реки, как огромные глыбы льда дрожат и грохочут, трескаясь и стучась друг о друга. То же происходило и с Эсперансой. Что-то в ней сдвинулось с места, что-то зашевелилось у нее в голове или даже глубже, в самых артериях вокруг сердца. Когда она держала Черепашку на коленях, то казалась по-настоящему счастливой. В ее взгляде не было и тени печали, и она говорила со мной и Эстеваном, глядя нам прямо в глаза.

Эстеван преодолел все опасности, подстерегавшие его у кромки воды, и протянул нам всем по цветку. Поцеловав жену и произнеся по-испански длинную фразу, в которой я услышала mi amor, он вколол стебель цветка ей в пуговичную петельку, и тот стал раскачиваться, как головка змеи, торчащая из корзины. Я представила их совсем молодой парой – как они, еще стесняясь друг друга, мило дурачатся вот так. Свой цветок, полученный от Эстевана, я вплела в волосы. Черепашка размахивала своим и командовала: «восбор, восбор, восбор»! Впрочем, никто из нас так и не додумался, как выполнить это указание.

Мне нужно было звать Эстевана и Эсперансу Стивеном и Хоуп, чтобы они привыкали к своим новым именам. Но я не могла себя заставить. Сама я сменила имя легко, будто грязную рубашку. Но с ними у меня не получалось.

– Мне так нравятся ваши имена, – сказала я. – Они – единственное, что вы привезли с собой и что у вас останется навсегда. Мне кажется, вам следует называть себя Стивеном и Хоуп, только чтобы обдурить тех, кого надо обдурить. Но для друзей вы всегда должны оставаться самими собой.

Они промолчали, но больше не настаивали, чтобы я звала их фальшивыми именами.

Чуть позже мы нашли человека, который сдавал лодки на полчаса. Мы с Эстеваном уселись в одну из них и отправились к середине озера. Эсперанса не захотела с нами, поскольку не умела плавать; насчет Черепашки я тоже сомневалась, так что они вдвоем остались на берегу кормить уток.

Мы гребли по очереди и махали им, пока Черепашка не превратилась в маленькую непоседливую точку. К этому моменту мы уже выплыли на середину и, бросив весла, принялись дрейфовать. Солнце прыгало по воде, отражаясь в мелкой ряби и играя бликами света и тени на наших лицах. Я закатала джинсы по колено и опустила босые ноги за борт. На дне лодки валялся разный пропахший рыбой мусор – красно-белый поплавок и целая горсть колец от пивных банок.

Эстеван сбросил рубашку и, заложив руки за голову, лег на носу лодки, выставив свою гладкую кожу майя напоказ солнцу и мне. Разве он мог сделать такое, если бы хоть немного подозревал, что я к нему чувствую? Я знала, что Эстеван уже далеко ушел по дороге, уводящей от невинности, но все-таки иногда он совершал поступки, в которых сквозила такая простота и неискушенность, что у меня рвалось сердце. И сейчас больше всего на свете мне хотелось узнать, каково было бы коснуться губами его груди. Чтобы Эстеван не увидел моих увлажнившихся глаз, я отвернулась к берегу, вытащила подвявший стебель цветка из волос и, крутя его в пальцах, сказала:

– Мне будет не хватать вас. Всех вас. Обоих, в смысле.

Эстеван не ответил, что ему будет не хватать всей меня. Мы оба понимали, что не можем позволить себе начать этот разговор, и не только потому, что лодка была в нашем распоряжении всего полчаса.

Через некоторое время он произнес:

– Бросьте монетку в воду и загадайте желание.

– Это пустая трата денег, – сказала я, смеясь и болтая ногами в воде. – Моя мать всегда говорила, что тот, кто разбрасывается деньгами, заслуживает быть бедным. Я предпочитаю быть незаслуживающе бедной.

– Незаслуженно бедной, – поправил меня Эстеван с улыбкой.

Ну вот, даже мой английский пострадает от разлуки с ним.

– Тогда можем загадать на вот эти штуки.

Он поднял со дна лодки два кольца от пивных банок.

– Они очень подходят для американских желаний.

Бросив пивные колечки в воду озера чероки, я загадала два американских желания. Только у одного из них был хоть какой-то мизерный шанс исполниться.

Уже в сумерках в небольшой сосновой роще недалеко от кромки воды мы нашли столы и скамейки для пикника. И Мэтти, и Ирэн надавали нам в дорогу фруктов и сэндвичей, которые все еще лежали в сумке-холодильнике у нас в багажнике. Набросив на один из столов старое холщовое пончо, мы разложили на нем банки с солеными огурчиками, бананы, яблоки, сэндвичи с гусиной печенкой и прочие наши припасы. Поодаль от нас ужинали другие группы путешественников. Как мы заметили, их трапеза отличалась большей скромностью и сбалансированностью, гармонией белков, жиров и углеводов, но мы не стыдились своего пестрого банкета. Нашей компании хотелось пировать.

Солнце садилось за нашими спинами, но оно зажгло облака на востоке, одарив нас чудесным зрелищем сияющих небес. Поверхность озера, отражая огонь розовых вечерних облаков, светилась, похожая на картину в несколько старомодной классической манере. Я чувствовала себя вполне счастливой – во многом потому, что запретила себе думать о будущем.

Черепашка, похоже, совсем не чувствовала усталости. Интересуясь не столько едой, сколько возможностью прыгать, бегать и кружиться между соснами, она таскала из лесу одну за одной крупные сосновые шишки и одаривала ими нас с Эсперансой. Я изо всех сил старалась не следить за тем, чья кучка шишек больше. А Черепашка в своем комбинезончике и зеленой полосатой футболке все кружилась взад и вперед, будто танцор с саблями, полная неуемной энергии. Только теперь я поняла, как несладко ей было сидеть почти неподвижно в машине, хотя она и вела себя идеально. Как странно, что взрослые почти не задумываются о том, чего хотят дети – лишь бы те вели себя тихо.

И еще интересная штука: как трудно хандрить, когда рядом трехлетний ребенок. Стоит хоть немного понаблюдать за ним, и все беды и проблемы начинают казаться нелепой выдумкой взрослых.

Эстеван спросил нас, что нам больше нравится – восход или закат. Теперь мы все говорили по-английски, поскольку Эсперансе нужно было попрактиковаться – для них это был вопрос выживания.

– Закат, – сказала Эсперанса, – потому что солнце восходить слишком рано.

И захихикала. Она пока еще стеснялась говорить по-английски, и еще казалось, что на английском у нее совсем другой характер.

Я же сказала, что больше люблю восход.

– На закате мне всегда немножко грустно.

– Почему?

Снимая с банана кожуру, я обдумала ответ.

– Думаю, это из-за того, как я росла. У меня всегда было выше крыши работы. Утром встаешь и думаешь: впереди целый день, все успею! А на закате понимаешь, что ничего толком и не успела.

Эсперанса показала нам на Черепашку, которая взялась закапывать Ширли Мак в мягкую землю у корней ближайшей к нам сосны. Мы покатились со смеху.

Я подошла к Черепашке и присела рядом с ней.

– Мне надо кое-что тебе объяснить, ягодка, – сказала я. – Есть вещи, которые можно посадить. Они становятся кустами и деревьями. А другие вещи нельзя. Фасоль можно, а куколок – нельзя.

– Да, – ответила Черепашка и похлопала ладошкой по маленькому курганчику, под которым покоилась ее кукла. – Мама.

Уже второй раз за день Черепашка произносила это слово. И вдруг словно электрический удар пронзил меня, пробежав от пальцев рук и ног до самого нутра.

Я встала на колени и взяла Черепашку на руки.

– Ты видела, как твою маму вот так закопали? – спросила я.

– Да.

Это был один из тех многочисленных моментов нашей с Черепашкой жизни, когда я не имела никакого представления, что мне делать. Говорила же Мэтти, что защищать ребенка от мира – вещь абсолютно бессмысленная. И даже если я думала иначе, то в случае с Черепашкой у меня, очевидно, не было никаких шансов.

Стоя на коленях у корней сосны, я долго держала ее на руках и качала.

– Мне очень жаль, – сказала я. – Это очень грустно, когда люди умирают, и ты уже никогда их не увидишь. Ты понимаешь, что ее больше нет, верно?

Черепашка сказала, тронув мою щеку пальчиком:

– Плак?

– Да, я плачу, – ответила я и, наклонившись, достала платок из заднего кармана.

– Уверена, она очень сильно тебя любила, – продолжала я, отерев слезы, – но ей пришлось уйти и оставить тебя с другими людьми. Получилось так, что она оставила тебя со мной.

На озере в лодках люди молчаливо забрасывали удочки в темную воду. Я вспомнила, как, будучи ребенком, рыбачила на пруду, а еще раньше – ходила туда с мамой, хотя, конечно, проку от меня тогда не было. Отчетливее всего мне помнилось, как я бросаю в воду камешки и, видя, как от них удирают рыбины, возмущенно кричу. Они мне были нужны, я хотела их заполучить и не понимала, почему мне нельзя этого сделать. Я не привыкла к потерям. В возрасте Черепашки мне не доводилось потерять никого и ничего важного.

Да и сейчас еще не довелось. Может, важного у меня в жизни было не так много, но почти все оно до сих пор было со мной.

Через некоторое время я сказала Черепашке:

– Ты уже понимаешь, что лучше никому и ничего не обещать. Но я сделаю все, что смогу, чтобы остаться с тобой.

– Да, – сказала Черепашка.

Выскользнув из моих рук, она вернулась к своему маленькому кургану и принялась ладошкой утрамбовывать в него сосновые иголки.

– Расти фасоль, – сказала она.

– Ты хочешь оставить свою куколку здесь? – спросила я.

– Да.

Позже вечером я спросила Эстевана и Эсперансу, не сделают ли они для меня кое-что еще. С их стороны это будет настоящий подарок, по-настоящему большой подарок.

И я объяснила, что мне нужно.

– Вам не обязательно соглашаться, – сказала я. – Это для вас рискованно, и если вы не чувствуете, что у вас получится, я пойму. Не отвечайте прямо сейчас. Я хочу, чтобы вы хорошенько подумали. Ответите утром.

Эстеван и Эсперанса не хотели думать и сразу же сказали мне, что согласны.

16. Здравый ум и твердая память

Мистер Джонас Уилфорд Армистед был высоким седовласым человеком, которому больше нравилась нотариально-документальная часть его работы, чем публичная. Когда вся наша компания ввалилась в его офис, вид у него сделался такой, будто ему хочется сбежать, несмотря на то, что мы заранее договорились о встрече. Нотариус все перекладывал стопки бумаг, ручки и фотографии в рамках с одного края стола на другой и не сел, пока не сели все мы, что было непросто сделать по причине того, что в офисе не хватало стульев. Ему пришлось отправить секретаршу, миссис Клири, к своему соседу, агенту по торговле недвижимостью мистеру Уэнну, чтобы занять недостающий стул.

Мистер Армистед пользовался весьма замысловатым слуховым аппаратом, который состоял из наушников, черного и белого проводов, а также маленькой серебряной коробочки, которую для максимальной эффективности нужно было положить на определенное место на столе, которое он никак не мог найти. Я хотела посоветовать ему: если все-таки найдет, пусть пометит его белой краской, как на баскетбольной площадке.

Сбоку на коробочке располагались кнопки управления, с которыми мистер Армистед постоянно возился, как видно, без особого успеха. Привыкшая к этой особенности своего босса миссис Клири компенсировала дефекты его слухового аппарата мощью своего голоса, и теперь, когда она говорила с нами, по инерции она буквально кричала, чем немало пугала всех нас, особенно Эсперансу.

И все-таки, пока мы ждали, нам удалось поддерживать светскую беседу. Что еще более удивительно, если учесть, что никто из нас, насколько я помню, не произнес ни единого правдивого слова. Эстеван оказался поразительно искусным лжецом и пустился в подробный рассказ о городке в Оклахоме, где жил с женой, перепробовав множество профессий. Я рассказывала о своих планах переехать в Аризону и жить там с сестрой и ее маленьким сыном. Мне кажется, нас самих изумляли вещи, которые внезапно выскакивали из наших ртов, будто попкорн из кастрюли.

Да уж, сестра. Я помню, как умоляла маму родить мне сестренку, когда была маленькая. Она говорила, что не против, но для этого нужно организовать чудо. Тогда я не знала, что она имеет в виду. Теперь-то мне известно, что такое воздержание.

Миссис Клири вернулась, толкая перед собой кресло на маленьких колесиках, после чего спросила мистера Армистеда, какие формы ей нужно напечатать. Устраивая на кресле Эстевана и рассаживаясь, мы еще посуетились несколько мгновений, после чего хозяин кабинета решился снизойти с высот, на которых обитал, и, сложив свои длинные, как у аиста, ноги, опустился на кресло за письменным столом.

– Возникла необходимость официального оформления, – объяснил Эстеван, – поскольку наша подруга покидает территорию штата.

Эсперанса кивнула головой.

– Мистер и миссис Дважды-Два, вы осознаете, что это – постоянное и неотзывное соглашение?

Нотариус говорил медленно – так, как люди говорят с не очень смышлеными людьми и иностранцами, хотя мистер Армистед наверняка отлично понимал, что фамилия Дважды-Два не могла появиться слишком уж далеко от страны чероки.

Эстеван и Эсперанса кивнули. Миссис Дважды-Два крепко держала Черепашку в объятиях, и на глазах ее блестели слезы. Думаю, из всех нас Эсперанса была бы первой в номинации на премию Оскар.

Нотариус тем временем продолжал:

– Примерно через шесть месяцев будет выписано новое свидетельство о рождении, а старое уничтожено. И вам уже никоим образом не удастся изменить своего решения. Это в высшей степени серьезно.

– Свидетельства и не было, – прокричала миссис Клиэрли. – Ребенок родился на земле племени.

– Девочка, – добавила я. – В «плимуте».

– Мы понимаем, – кивнул Эстеван, глядя на нотариуса.

– Я хотел прояснить все до конца, – сказал тот.

– Мы прекрасно знаем Тэйлор, – заявил Эстеван. – И мы уверены, что она будет отличной матерью нашему ребенку.

И мистер Армистед, и его секретарша представляли себе «земли племени» как какую-то отдаленную, полудикую страну – несмотря на то, что практически сидели сейчас на ней. Это объясняло и делало для них убедительным многое: например, то, что Хоуп, Стивен и Черепашка в качестве единственного доказательства своего родства имели несколько черно-белых сувенирных фотографий, на которых они были изображены на фоне озера чероки. Было достаточно, что я, гражданка США, владеющая удостоверением личности, готова была поклясться (неизвестно чем) в правдивости всего, что они утверждают.

К этому моменту темы для светской беседы иссякли. Нервозность, которая владела мной поначалу, прошла, но без нее я чувствовала себя опустошенной. Просто для того, чтобы сидеть в этом тесном, переполненном офисе, выглядеть как надо и говорить что надо, мне потребовалось приложить огромные усилия. И я не представляла себе, как нам всем удастся продержаться до конца.

– Мы любим ее, но мы не можем ее позаботиться, – неожиданно сказала Эсперанса. Ее акцент усиливали с трудом сдерживаемые всхлипывания, но это не смутило ни нотариуса, ни его секретаршу. Должно быть, они подумали, что это акцент индейцев чероки.

– Мы уже об этом поговорили, – сказала я. Происходящее начинало меня тревожить.

– Мы любим ее. Может быть, когда-нибудь у нас будут еще дети. Но не сейчас. Сейчас слишком трудно. Мы все время в пути, у нас нет дома, нет ничего.

По лицу Эсперансы текли слезы. Она не притворялась. Эстеван протянул ей платок, и она прижала его к лицу.

– Плак, ма? – спросила Черепашка.

– Да, Черепашка, – тихо сказала я. – Она плачет.

Эстеван протянул руки и забрал Черепашку у Эсперансы. Поставив ее себе на колени, он мягко придержал ее за плечи и посмотрел в глаза.

– Ты должна быть хорошей девочкой, – сказал он. – Помни об этом. Хорошей и сильной, как твоя мама.

Интересно, которую из мам он имеет в виду? Вариантов было так много. Меня тронуло то, что Эстеван мог говорить обо мне.

– Ага, – отозвалась Черепашка.

Он бережно передал Черепашку обратно жене, которая вновь прижала девочку к груди и долго раскачивалась на месте, обняв ее и зажмурившись. Слезы все текли по ее щекам.

Мы все застыли в ожидании. Мистер Армистед перестал терзать свою серебряную коробочку, а миссис Клири – шуршать бумагами. Перед нами были самые настоящие мать и дочь. Мать и дочь – в мире, которому абсолютно нет дела до матерей и их детей. И они должны расстаться. Все этому верили. Может, даже сама Черепашка. Я-то уж точно верила.

Множество раз я рисковала потерять Черепашку, но сейчас, казалось, подошла к этому ближе всего. Если бы Эсперанса попросила меня отдать ее, я бы не нашла в себе сил отказать.

Когда она наконец опустила Черепашку себе на колени, та шмыгала носом. Она вытерла ей носик платком Эстевана, поцеловала в обе щеки и, сняв со своей шеи медальон с изображением покровителя всех беженцев Святого Христофора, надела его на шею Черепашки. А потом передала ее мне.

– Мы знаем, что она будет счастлива и вырастет с добрым сердцем, – сказала она.

– Спасибо, – отозвалась я.

А что еще могла я сказать?

Потребовалось удивительно долгое время, чтобы составить окончательный текст документа, который миссис Клири отошла набрать на пишущей машинке. Она дважды возвращалась и уходила, чтобы внести правку, и после нескольких редактур нам удалось наконец составить официальный документ:

Мы, нижеподписавшиеся мистер Стивен Тилпек Дважды-Два и миссис Хоуп Роберта Дважды-Два, родители Эйприл Черепашки Дважды-Два, препоручаем заботу о нашей дочери мисс Тэйлор Мариетте Гриер, которая с настоящего момента становится ее единственным опекуном и родителем.

Мы совершаем этот акт, пребывая в здравом уме и твердой памяти.

Подписано (число, месяц, год) в присутствии свидетелей в офисе нотариуса Джонаса Уилфорда Армистеда, в Оклахома-Сити, штат Оклахома.

Миссис Клири вновь вышла из офиса своего босса, на этот раз для того, чтобы позвать вторым свидетелем мисс Бриндо, секретаршу мистера Уэнна. Мисс Бриндо, в венах которой текло достаточно индейской крови, чтобы претендовать на подушный надел на землях чероки, явилась перед нами в узких джинсах и красных лакированных туфлях на высоком каблуке, щелкая жвачкой. Ее замысловатая прическа, покорная непреклонной воле расчески и лака, торчала на макушке вертикально вверх, и что-то подсказывало мне, что ее реальная жизнь слишком скучна и никак не соответствует ее потенциалу. Я пожалела, что ей так и не придется узнать, свидетелем чего она стала нынешним утром.

В каком-то смысле это касалось всех присутствовавших. Совсем неплохо было бы, если бы лет через двадцать, когда никакие последствия уже никому бы не угрожали, все узнали, что происходило тогда в офисе мистера Армистеда. Думаю, волосы встали бы вертикально вверх и у самого владельца офиса, и у его секретарши, когда они поняли бы, какие удивительные вещи можно узаконить в скромном маленьком офисе в штате Оклахома.

Мы все пожали друг другу руки, я обговорила с мистером Армистедом все остальные необходимые для удочерения документы, и мы покинули его офис – странная компания, связанная не то дружескими, не то семейными узами. Я видела по плечам и спине Эстевана, как напряжение отпускает его. Он по-прежнему держал Эсперансу за руку, а ее лицо, омытое слезами, выглядело уже не так, как раньше – оно казалось словно обновленным.

На них обоих были чистые рабочие блузы светло-голубого цвета с выцветшими локтями. Эсперанса надела потертую джинсовую юбку и стоптанные башмаки. Я специально попросила их для этого случая не надевать свою лучшую одежду – ту, которую мы использовали, чтобы обманывать полицейских и миграционную службу. Нужно было убедить нотариуса, что со мной Черепашке будет лучше. Когда Эстеван и Эсперанса вышли утром из своей комнаты, одетые как беженцы, мне хотелось закричать: «Нет! Я неправа. Не жертвуйте своим достоинством ради меня!» Но они так сильно хотели мне помочь, что были готовы пойти на это.

17. Ризобия

Мне приходило в голову, что Черепашка в самом деле узнала кладбище, где была похоронена ее мать и, если так, не нужно ли туда вернуться и поискать ее могилу. Но вскоре я убедилась, что это не так. По пути к Потаватомийской пресвитерианской церкви Святого Михаила и Всех Ангелов, где должны были найти приют Стивен и Хоуп Дважды-Два, мы проехали четыре кладбища, и на каждое из них Черепашка реагировала криком «Мама!»

Со временем она начнет просто тихонько говорить «Пока…» и махать проносящимся мимо надгробиям ручкой.

Чтобы отыскать церковь, нам пришлось изрядно попетлять. Мэтти направила нас по старому адресу, но место богослужения, а также пастор и, предположительно, беженцы, которые нашли там приют, переехали в новые здания, которые находились в нескольких милях дальше по дороге. Я начинала убеждаться в том, что в душе оклахомцы – такие же бродяги, как те, что спят на позеленевших от травы матрасах у нас в Рузвельт-парке.

И тем не менее мы нашли церковь – веселенькое, свежепокрашенное, обшитое белой вагонкой здание с лиловой дверью и лиловыми же водостоками. Когда Мэтти говорила о подпольной сети, которая, спасая беженцев, передает их из одной своей ячейки в другую, я всегда представляла себе глухую ночь и завесу тайны. А уж никак не старый белый «линкольн» с разлитой на сиденье газировкой или вот такую беленькую церковь с сиреневой отделкой.

Преподобный и миссис Стоун были несказанно обрадованы, увидев нашу компанию, поскольку, как оказалось, ожидали нас днем-двумя раньше. Но они не стали выяснять причину нашего опоздания, а просто помогли перенести багаж в маленький домик позади главного здания по аллее, обсаженной лиловыми долгоцветками. Мы с Эстеваном принялись сортировать пожитки, которые за время нашего путешествия пришли в дикий беспорядок, в основном благодаря Черепашке, которая, увидев понравившуюся ей вещицу (например, расческу Эсперансы), моментально ею завладевала, а на ее месте припрятывала другую (например, надкусанный крекер), будто белка – орешек на черный день. Сама Черепашка, измотанная событиями последних дней, спала на заднем сиденье машины мертвым сном, как сказала бы Лу Энн. Эсперанса и Эстеван искренне попрощались с ней еще в офисе мистера Армистеда и не думали, что нужно ее будить, чтобы сделать это еще раз. Но я настояла на своем.

– С ней уже слишком часто бывало так, что люди, которых она любила, исчезали из ее жизни без всяких объяснений. Я хочу, чтобы она еще раз увидела вас, увидела то место, где вы остаетесь, и поняла, что происходит.

Черепашка нехотя проснулась и в полусонном состоянии приняла мои объяснения. Стоя на сиденье у открытого заднего окна, она помахала остающимся рукой:

– Пока!

Мне кажется, мы все были одинаково измотаны. Бывают случаи в жизни, когда ты просто не в силах сказать «прощай». Словно в трансе, я обняла Эсперансу, пожала руки преподобному и миссис Стоун. День казался слишком ясным, слишком переполненным белой вагонкой и веселенькими нежно-фиолетовыми цветами, чтобы навсегда терять двух дорогих друзей.

Наконец я осталась наедине с Эстеваном, который в последний раз смотрел, не осталось ли чего под задним сиденьем. Я проверила багажник.

– Возьмите часть еды, – сказала я. – Мы с Черепашкой не сможем столько съесть, и все испортится. По крайней мере, заберите банки – там горчица, маринованные огурцы.

Склонившись над сумкой-холодильником, я рассеянно перебирала плавающие в талом льду продукты.

Эстеван положил ладонь на мою руку.

– Тэйлор, – сказал он.

Я выпрямилась.

– Что с вами здесь станет? – спросила я. – Что вы будете делать?

– Выживать. Это всегда была главная наша цель.

– Но как тут с работой? Не думаю, что здесь есть китайские рестораны, хотя это, пожалуй, и к лучшему. О Господи!

Я поняла, какую глупость сказала, и приложила ладонь к губам.

– Заткните мне рот, – попросила я.

– Ни в коем случае, – улыбнулся Эстеван.

– Я просто боюсь за вас. И за Эсперансу. Извините, что говорю такое. Уверена, это замечательное местечко, но мне страшно подумать, что вы можете завязнуть здесь навсегда.

– Не думайте об этом. Думайте, как мы вернемся в Гватемалу, к нашим семьям. Заведем еще одного ребенка. Просто должен измениться мир.

– Да когда это случится? – с сомнением спросила я. – Никогда.

– Не говорите так, – покачал головой Эстеван и дотронулся до моей щеки.

Я испугалась, что сейчас заплачу. Или, еще хуже, упаду на колени и обхвачу его за ноги, чтобы не дать уйти – как какая-нибудь тетка в глупом старомодном кино.

Но, слава Богу, пришли слезы. Только слезы, и мне стало легче.

– Эстеван, – сказала я, – я знаю, что бесполезно это говорить, но я не хочу вас терять. Я никогда не теряла любимых людей и, наверное, не знаю, как это делается.

Я отвела взгляд, уставившись на ровную мощеную улицу и закончила:

– Я никогда не встречала никого, похожего на вас.

Эстеван взял мои руки в свои.

– И я, Тэйлор.

– А вы сможете мне написать? То есть будет ли это безопасно? Вы могли бы использовать фальшивый обратный адрес или придумать что-то еще.

– Мы можем передать весточку Мэтти, а от нее вы узнаете, где мы и что с нами.

– Как жалко, что это все, что нам остается.

– Я знаю.

Его бездонно-черные зрачки не отрывались от моих глаз.

– Но ничего не поделаешь, верно? – продолжала я. – От боли никак не уберечься, нам просто придется с нею жить.

– Да. И мне очень жаль.

На минуту я замолчала, после чего сказала:

– Эстеван, вы поняли, что произошло с Эсперансой в офисе нотариуса?

– Понял.

– Я все думала, как описать, но не нашла слов. Как бы вы это назвали?

– Катарсис.

– Катарсис, – повторила я. – А теперь она кажется такой счастливой, словно и вправду нашла место, в котором Исмена будет в безопасности. Но ведь она верит в то, чего не существует. Вы понимаете, о чем я? Все это как-то неправильно.

– Mi’ija, в таком неправильном мире, как этот, нам только и остается, что поступать, как мы считаем правильным.

Он положил руки мне на плечи и поцеловал очень-очень нежно, а потом развернулся и вошел в дом.

Каждый из нас четверых похоронил в Оклахоме любимого человека.

Из телефонной будки на ближайшей заправочной станции я позвонила маме. Набрав в карманах две пригоршни монет, я разложила их на металлической полочке под аппаратом и набрала номер. Я до смерти боялась, что она не захочет со мной говорить и просто повесит трубку. Все права на это у нее были – я молчала целых два месяца и даже не поздравила ее с замужеством. Правда, она написала, что свадьба получилась замечательная, а Гарланд теперь переезжает в наш дом. До свадьбы он жил на холостяцкой квартире – так назывался закуток в задних помещениях автомастерской, где в ассортимент ежедневных услуг входили койка, плита и неограниченное количество тараканов.

На линии были помехи.

– Мама, мне не хотелось тебя беспокоить, – сказала я. – Я сейчас в Оклахома-Сити, поэтому решила звякнуть – это гораздо ближе, чем из Аризоны.

– О, это ты? Божечки, и правда ты! Как славно, что ты позвонила, ей-богу.

Голос мамы был едва слышен.

– Так как дела, мама? Как замужняя жизнь?

Она заговорила еще тише:

– У тебя что-то не так?

– Почему ты решила?

– Либо ты простудилась, либо плакала. У тебя голос как будто застрял в голове, а наружу не выходит.

Да, слезы вновь потекли у меня по щекам, и я попросила маму секунду подождать – мне нужно было отложить трубку и высморкаться. Единственное, о чем не позаботилась Лу Энн, когда меня собирала, так это о том, чтобы упаковать лишнюю дюжину носовых платков.

Когда я вновь взяла трубку, оператор попросил бросить в аппарат еще монет, что я и сделала. Мы с мамой несколько мгновений помолчали, вслушиваясь в помехи, после чего я наконец сказала:

– Я только что потеряла человека, которого любила. Попрощалась с ним, и никогда его больше не увижу.

– На тебя это не похоже, – отозвалась мама. – Никогда не видала, чтоб ты отказывалась от того, чего хочешь.

– На этот раз все по-другому. Он просто не мог быть моим.

Мы опять помолчали, слушая шипение помех, похожее на музыку с Марса.

– Мама, я чувствую себя так, словно… словно я умерла.

– Понимаю. Так, словно никогда уже не встретишь такого, ради которого стоит даже голову повернуть. Но ты встретишь. Вот погоди, сама убедишься.

– Нет, мама. Все гораздо хуже. Встречу я или не встречу – мне уже все равно. Я ничего не хочу, и ничего не жду.

– Ну что ж, Тэйлор, солнышко, так даже лучше. Нельзя жить ожиданиями. Зато и время тратить не надо. Все придет само. Будешь заниматься своими делами и не заметишь, как на тебя накатит.

– Сомневаюсь. Мне кажется, я уже слишком старая.

– Ну, насмешила! Старая! Господи, дочка, да ты посмотри на меня. Мне бы о душе подумать, гроб заказать, а я замуж выскочила, как подросток. Хорошо, что тебя здесь нет, тебе пришлось бы всем говорить: «Не обращайте внимания на эту дурную старуху, просто моей матушке в преклонном возрасте вожжа под хвост попала».

– Ни в каком ты не в преклонном возрасте, – рассмеялась я.

– Ну, все равно, впереди-то уж меньше, чем позади.

– Мама! Не говори так.

– Не беспокойся обо мне, даже если я завтра и откину коньки, мне уже все равно. Я славно пожила.

– Это хорошо, мама. Я рада. Очень рада.

– Да, я завязала с уборкой в чужих домах. Иногда беру кое-что в стирку, чтоб уж совсем не расхолаживаться, но теперь времени у меня будет побольше, и я думаю пойти в женский садоводческий клуб. Если уж возиться в грязи, так в своей собственной. Они собираются по четвергам.

Я с трудом верила услышанному. Чтобы мама бросила работать?

– Знаешь, что самое интересное? – спросила я. – Я просто не могу представить тебя без утюга и швабры.

– А ты представь, дочка. Отличная получится картинка. Помнишь миссис Уикентот? Ту, что ходила за продуктами на каблуках и воображала про себя невесть что?

– Помню. Ее детки передо мной вечно задирали нос, называли меня дочкой уборщицы.

– Так вот, я поставила ее на место, когда сказала, что больше не стану у нее убирать. Сказала, что в шкафах у нее такое барахло, а под кроватями ее деток такая дрянь, что я не стала бы на ее месте выпендриваться. Так и сказала.

– Так и сказала?

– Ну да! И еще кое-что. Всю жизнь эти дамы считали, что я их собственность. И что пикнуть не смею из страха, что меня уволят. А теперь они сами дрожат от ужаса – как бы я чего-нибудь про них не пропечатала в газете.

Я прямо увидела, как на последней страничке местной газеты, где печатают некрологи и объявления о заключении договоров доверительного управления (а еще лучше – в светской хронике), появляется следующий текст: «Элис Джин Гриер Эллестон извещает уважаемых читателей, что Ирма Руэбеккер хранит в подвале пятьдесят две банки поросшего плесенью варенья, что тараканы давно вынесли бы все тарелки из дома Мэй Ричи, если бы она не нанимала прислугу убираться на кухне, а сыновья Минервы Уикентот читают порнографические журналы».

Сквозь смех я сказала:

– Ты просто обязана это сделать. За такое не жаль и заплатить по тридцать пять центов за слово.

– Да нет, вряд ли. Но, согласись, приятно иметь нечто такое в загашнике, верно?

Она усмехнулась.

– Люди начинают тебя уважать.

– Мама – ты чудо. Даже не представляю, как это Господь впихнул столько духа в одно крохотное тело!

Едва эти слова слетели с моего языка, я вспомнила – то же самое мама говорила обо мне. В старших классах, когда мне приходилось особенно тяжело, она почти каждый день это повторяла.

– Как там твоя малышка? – спросила мама.

Она никогда не забывала задать этот вопрос.

– Все отлично. Спит на заднем сиденье. А то я дала бы ей сказать тебе «привет». Или что-нибудь про горошек или морковку. Никогда не знаешь, что придет ей в голову.

– Твоя кровь.

– Не говори так, мама. Если ребенок ведет себя так же, как ты, кровь тут ни при чем.

– Никогда об этом не задумывалась.

– Ничего. Просто меня это задевает. Она ведь не моя по крови.

– Я вовсе не думаю, что дети на нас похожи только потому, что у нас одна кровь. Главное – это то, что ты им говоришь, Тэйлор. Дурной человек всегда будет говорить своим детям, что они еще хуже него. Это он себя так утешает. А они такими и вырастут. Помнишь Хардбинов?

– Помню. Особенно – Ньюта.

– У мальчишки не было никаких шансов. Он из кожи вон лез, но остался тем, кем его сделал отец. И все в Питтмэне это понимали.

– Мама, я давно хотела тебе сказать. Ты всегда так восхищалась мною – словно я у тебя на глазах луну повесила на небо. Иногда даже не верилось, какой замечательной ты меня считаешь.

– Но чаще верилось.

– Да, пожалуй. Чаще всего я думала, что ты права.

Из шума помех возник оператор и попросил еще денег. Кучка монет на полке под аппаратом таяла.

– Мы почти закончили, – сказала я оператору, но он велел оплатить то, что мы уже наговорили. Крупные монеты у меня закончились, осталась лишь мелочь, и пришлось высыпать целую гору.

– Знаешь, – сказала я маме, когда последние монетки ушли в глотку телефонного аппарата. – У меня новость. Большая. Черепашка теперь – моя дочь. Я ее удочерила.

– В самом деле? – воскликнула мама. – Ну ты и умница. Как же тебе удалось?

– Правдами и неправдами. Это долгая история, напишу тебе в письме. Но все – законно. У меня и документы есть.

– Слава тебе, Господи! Надо же, за одно только лето и замуж выйти, и бабушкой стать. Когда же я ее увижу?

– Мы как-нибудь приедем. Не в этот раз, а попозже. Я обещаю.

– Смотри, а то мы с Гарландом не дождемся и нагрянем к тебе в Аризону.

– Я была бы очень рада.

Ни одна из нас не хотела класть трубку. Мы трижды попрощались. Наконец я сказала:

– Мама! Все, теперь точно, я отключаюсь, хорошо? Пока. И передай привет Гарланду, ладно? Скажи ему, пусть тебя не обижает, а не то я приеду и пятую точку ему надеру.

– Скажу, будь спокойна.

В Оклахома-Сити в нашем распоряжении оказалось целых полдня, совершенно свободных до того момента, когда нужно было явиться за готовыми документами об удочерении. Выспавшись, Черепашка рвалась в бой: принялась болтать без остановки, потом захотела поиграть с медальоном, который оставила ей Эсперанса.

– Снимать нельзя, – сказала я, показав в зеркале, как висит на ней медальон. – Это – святой Христофор, покровитель беженцев. Ты у нас тоже вроде беженки, тоже потрепанная бурей.

Буря разбрасывает и расшвыривает все на своем пути. А потрепанные бурей – это из стихотворения на постаменте Статуи Свободы, там есть такие строки: «Отдайте мне всех нищих, изможденных…» Эстеван мог прочитать его наизусть целиком. Если вспомнить, как Америка обошлась с ним и ему подобными, то эти слова, высеченные гигантскими буквами на камне, должно быть, казались ему мрачной шуткой.

Я попыталась не думать об Эстеване, но через некоторое время решила, что лучше уж думать, чем не думать. Черепашка была мне отличной компанией – мы разъезжали по городу в «линкольне», парочка лихих девиц с кучей свободного времени. Больше всего ей полюбилось переезжать через лежачих полицейских возле кафе «Бургер-Кинг».

Именно во время нашей автомобильной прогулки и произошло то, что я считаю нашим вторым серьезным разговором; первый состоялся возле корней сосны на озере чероки. Разговор был примерно такой.

– Что ты хочешь делать? – спросила я.

– Окей, – ответила Черепашка.

– Есть хочешь?

– Нет.

– Так куда же нам поехать, как ты думаешь? Хочешь что-нибудь посмотреть? Мы же с тобой в большом городе.

– Ма Уэн.

– Лу Энн сейчас дома. Мы ее увидим, когда вернемся. А еще Эдну, Вирджи и Дуайна Рея, и всех остальных.

– Уайнэй?

– Правильно.

– Ма Уэн?

– Да. Только я хочу тебе кое-что сказать. Теперь у тебя во всем мире будет только одна ма. Ты знаешь, кто это?

– Да.

– Кто?

– Ма.

– Правильно. Это – я. У тебя много друзей. Лу Энн и Эдна, и Мэтти, и остальные, и они любят тебя и о тебе заботятся. И были у нас хорошие друзья Эстеван и Эсперанса. Я хочу, чтобы ты о них помнила, ладно?

– Стеван и Меспанса, – кивнула она с очень серьезным видом.

– Почти попала, – кивнула я. – Я понимаю, все так запутанно, у тебя несколько раз сменилось руководство. Но теперь я – твоя ма, а это означает, что я люблю тебя больше всех. И это навсегда. Понимаешь, в чем соль?

– Фасоль?

На лице Черепашки отразилось сомнение.

– Мы теперь всегда будем вместе. Ты – моя Черепашка.

– Лепашка, – заявила она, ткнув себе пальчиком в грудь.

– Правильно. Эйприл Черепашка Гриер.

– Эйпилпашкагли…

– Именно так.

Меня вдруг дернуло позвонить 1–800-Господу-нашему. Я не знаю, какая муха меня укусила, но случай подвернулся – Черепашка решила, что ей хочется посмотреть книжки, и мы отправились в городскую библиотеку, где был телефон. Все это время я берегла эту возможность на черный день – как мама поступала с нашими правами на подушный надел. Но теперь, когда я через столько прошла, добралась до самого дна, но не утонула, а выжила, я понимала, что туз в рукаве мне уже не нужен.

Дважды прогудело, а затем включилась запись. Ровный размеренный голос сообщил, что Господь помогает тем, кто помогает сам себе. Кстати, продолжил голос, мне представилась замечательная возможность помочь себе, а заодно и миссионерскому фонду Источника Веры Христовой, совершив щедрое пожертвование. Если я подожду несколько мгновений, оператор тут же оформит мой взнос. Я подождала.

– Спасибо за звонок! – проговорила оператор. – Назовите, пожалуйста, свое имя, адрес и сумму пожертвования.

– Никаких пожертвований, – сказала я. – Просто хотела сказать вам, что вы меня провели через тяжелые времена. Я всегда думала, мол, если станет совсем уж туго, позвоню 1–800-Господу-нашему. Хочу, чтоб вы знали: вы стали для меня источником веры.

Операторша была в замешательстве.

– Так вы не собираетесь оформлять пожертвование?

– Нет, – ответила я. – А вы, случаем, не хотите оформить пожертвование мне? Сотню долларов или горячей еды?

– Я не могу этого сделать, мэм, – раздраженно ответила она.

– Не проблема, – произнесла я. – Мне и не надо. Особенно сейчас. У меня полный багажник огурцов и болонской колбасы.

– Послушайте, мэм, у нас очень много работы. Если вы не собираетесь…

– Не собираюсь, – закончила я. – Мы в расчете.

После того, как я повесила трубку, мне захотелось с песнями и танцами промчаться по ковровой дорожке коридора главной библиотеки Оклахома-Сити. Я как-то видела фильм, где какие-то дети ходили колесом по столам библиотеки, а библиотекарша гонялась за ними и шепотом призывала к порядку. Сейчас я себя чувствовала прямо как те дети.

Но вместо этого мы с Черепашкой принялись чинно рыться на книжных полках. Увы, книжки про квартиру старика Макдональда у них не было, а потому, подустав от детских изданий, мы отправились в справочный отдел, где хранились книжки с хорошими картинками. Больше всего Черепашке понравилась садоводческая энциклопедия с фотографиями овощей и цветов, названий которым не знали ни я, ни она. Она села мне на колени, и мы вместе принялись переворачивать большие блестящие страницы. Черепашка показывала пальчиком на растение, которое ее привлекло, а я читала название. Она нашла даже картинку с фасолевым лесом.

– Какая же ты умница, – сказала я. – Я бы ее пропустила и не заметила.

Без сомнения, так бы и случилось. Фотография была черно-белой, и растение выглядело немного иначе, чем в Рузвельт-парке, хотя надпись под фотографией гласила, что это именно глициния. Я прижала Черепашку к груди.

– Знаешь, кто ты? – спросила я. – Ты гений садоводства.

Я бы не удивилась, уже через пару дней услышав от нее слово «садоводство» – мне самой впервые довелось произнести его лишь несколько месяцев назад.

Черепашка была в восторге. Она принялась хлопать ладошкой по книге, отчего молодой человек за стойкой в тревоге посмотрел на нас поверх очков – книга стоила, наверное, не меньше сотни долларов и отличалась чистотой.

– Давай не будем бить книжку, – прошептала я. – Понимаю, это очень важная находка. Но постучи лучше по столу.

Она принялась шлепать по столу, а я шепотом читала ей про жизненный цикл глицинии. Оказалось, что глициния – это ползучее декоративное растение умеренных широт, пришедшее к нам с востока. Цветет оно ранней весной, опыляется пчелами и формирует стручки, похожие на фасолевые. Большую часть всего этого мы уже знали. Глициния и вправду относилась к семейству бобовых.

Но дальше пошло самое интересное: в книжке говорилось, что глициния, как и прочие бобовые, часто процветает на бедных, скудных почвах, и секрет ее состоит в так называемых ризобиях. Это микроскопические бактерии, которые живут в земле в маленьких клубеньках на корнях растения. Они добывают из земли азот и превращают его в питательное вещество, которым кормится растение.

Ризобии не являются его частью – это отдельные существа, но они всегда живут в союзе с бобовыми, будто подпольная сеть ячеек, незаметно пронизывающая все корни.

– Смотри, как интересно, – говорила я Черепашке. – Ты их не видишь, а они там есть. Целая невидимая система, которая помогает растению.

Мне очень понравилась эта мысль.

– У людей тоже так. У Эдны есть Вирджи, а у Вирджи – Эдна, у Сэнди – детский центр, и у всех нас есть Мэтти. У всех и у каждого кто-то есть.

Как я объяснила Черепашке, глициния худо-бедно обошлась бы и своими силами, но вместе с ризобией они творят чудеса.

В четыре мы отправились в здание Окружного суда Оклахомы, чтобы забрать документы об удочерении. Следуя указаниям мистера Армистеда, мы нашли большой светлый офис, где не меньше двадцати женщин одновременно печатали бумаги. Все вместе они производили страшный шум. У той, что вышла к стойке для посетителей, под розовым хлопковым блейзером бугрились могучие мускулистые плечи, а на голове красовалась полуотросшая перманентная завивка на прямых индейских волосах – ее тело явно стремилось вернуться в свое природное состояние. Узнав наши имена, она сказала, чтобы мы присели, потому что придется подождать. Я немного нервничала, хотя ни одна из них не выглядела достаточно важной, чтобы остановить процесс, который двигался к своему закономерному финалу. По сути, это была всего-навсего большая комната, набитая пишущими машинками, фиалками в горшках и фотографиями детей всех этих женщин. Они просто занимались своей работой… Но мне все равно было страшно показаться неуверенной, будто кто-нибудь из них сейчас увидит, как я ерзаю, вскочит и завопит: «Это никакая не мать, это – самозванка!» У меня перед глазами вставало, как все они, услышав этот истошный крик, вскочат со своих мест, отбросив стулья, и набросятся на меня, стуча своими высокими каблуками и шурша узкими юбками.

Мне срочно нужно было чем-то заняться, чтобы успокоить разгулявшиеся нервы. Я спросила, есть ли в здании междугородный телефон, на что мускулистая женщина кивнула головой и отправила нас с Черепашкой по коридору, в конце которого висел аппарат.

Я набрала Лу Энн. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем нас соединили, и когда это наконец произошло, то оказалось, что Лу Энн нервничает еще больше, чем я, что не помогало делу.

– Все нормально, Лу Энн, все хорошо. Я звоню за твой счет, потому что у меня кончились четвертаки. Но я коротенько, а то мы разоримся на телефоне.

– Да и черт с ним, Тэйлор!

Лу Энн моментально успокоилась, как только поняла, что нас не расплющило в лепешку в автокатастрофе.

– Знала бы ты, сколько раз за эту неделю я говорила, что готова отдать миллион долларов, лишь бы поговорить с Тэйлор. Так что счастье мне улыбнулось! Просто такое чувство, будто произошло все и сразу. Скажи, где тебя черт носит?

– Я пока в Оклахома-Сити, но уже собираюсь домой.

Несколько мгновений поколебавшись, я спросила:

– Так что там у тебя произошло? Ты решила пустить Анхеля обратно? Или собралась поехать жить в его юртле или как ее там?

– Анхеля? Еще чего. Не пущу, даже если ты мне заплатишь. Слушай, знаешь, что мне сказала его мать? Она сказала, Анхель хочет только того, что не может получить. Как только я решу поехать к нему в Монтану, он тут же решит, что я ему надоела. А еще она сказала, что я стою пятерых или шестерых таких, как Анхель.

– Его собственная мать так сказала?

– Ну, представляешь? Понятно, она говорила это все по-испански, поэтому я не все поняла. Только общую суть. Но в этом есть смысл, тебе не кажется? Как там говорится, нечего бросать любовь на ветер?

– По-моему, это поговорка про деньги. «Бросать деньги на ветер».

– В общем, про любовь так тоже можно сказать. Ой, подожди минутку, ладно? Дуайн Рей что-то тащит в рот.

Пришлось ждать, пока Лу Энн в тысяча пятисотый раз спасет сына от неминуемой смерти. Обожаю Лу Энн.

Черепашка играла в ту игру, где надо добраться как можно дальше, не касаясь пола и используя только мебель. У нее отлично получалось. В коридоре стоял длинный ряд старомодных деревянных скамеек с кручеными спинками и подлокотниками. Мне почему-то представилось, что здесь могла бы сидеть целая банда в наручниках или, к примеру, большая семья в ожидании важных новостей. Сидели бы рядком и держались за руки.

Лу Энн вновь появилась на проводе.

– Все нормально, – сказала она. – Я вернулась. Да, есть еще кое-что. Помнишь про звездный дождь? Я позвонила Рамоне в Сан-Диего. И знаешь что? Никакого дождя тогда и не было. Совсем никакого! Поверишь? Это стало последней каплей.

– Ну и слава небесам, – сказала я.

А про себя подумала, что никто на свете, кроме меня, не понял бы, о чем говорит Лу Энн.

– Короче, Анхель в прошлом. Теперь я встречаюсь с парнем с работы, которого зовут Камерон Джон. Камерон у него – имя, а Джон – фамилия. Представляешь?

– У нашего учителя биологии было то же самое, – сказала я. – Так что, вам на работе выдали пособие по сексу для упаковщиков соуса чили? С инструкцией, как заниматься этим, не прикасаясь друг к другу руками?

– Тэйлор, ну что ты, честное слово. Он работает на линии, где чистят физалис, а я теперь сама ничего не делаю, только командую. Мне так хочется, чтобы ты его поскорее увидела и сказала, что думаешь. Моя мама, я в этом уверена, сразу бы окочурилась, как только его увидела – он семи футов ростом и черен как пиковый туз. Но, Тэйлор, он такой милый. Я все время говорю себе, что не заслужила, чтобы ко мне так хорошо относились. Он пригласил меня на обед и приготовил потрясающее блюдо с рисом, арахисом и еще всяким. Он раньше был растафарианцем.

– Чем?

– Растафарианцем. Это такая религия. И еще у него есть собака. Доберман-пинчер. И звать его Мистер Т. Это не Камерон его так назвал, а прежний хозяин. И у него проткнуты уши и вставлены маленькие золотые колечки. Тэйлор, мне до сих пор не верится, что я пошла на свидание с таким парнем. Это я с тобой стала такая смелая. Полгода назад я со страху бы умерла, если бы мне довелось пройти мимо него на улице.

– Мимо кого? Камерона или Мистера Т?

– И того, и другого. А еще, знаешь, я прямо описать не могу, как хорошо он обходится с Дуайном Реем. У меня прямо слезы навернулись, даже сфотографировать захотелось, когда я увидела, как этот огромный дядька играет с крохотным беленьким младенцем.

– Так вы собираетесь съехаться или как?

Я изо всех сил старалась сохранить спокойный радостный тон.

– Съехаться? Ну уж нет! Каким бы славным ни был Камерон, пока я предпочитаю, чтобы все оставалось по-старому. По правде говоря, с тобой мне легче жить, чем было бы с Камероном и Мистером Т.

– Ну что ж, я очень рада.

– Тэйлор, помнишь тот раз, когда ты рассердилась, потому что не хотела, чтобы мы жили как одна семья? Ты еще говорила, что нам не хватает маленькой собачки по кличке Пятныш. Так вот, не злись, но я сказала кое-кому, что ты, Дуайн Рей и Черепашка – это моя семья. На работе меня спросили, есть ли у меня семья. И я, даже не задумываясь, ответила «да». Про вас троих. Это потому, что мы с вами и через огонь вместе прошли, и через воду, и Бог знает еще через что. Знаем, что в каждом из нас хорошего, что плохого. И никто больше этого не знает.

Я даже не знала, что сказать.

– Не в том смысле, что… что, скажем, пока смерть нас не разлучит и все такое… Ну, ты понимаешь, – продолжала Лу Энн. – Но ведь на нашей земле нет никаких гарантий, ни для чего. Я много об этом думала. И про то, что твои дети – они вовсе не твои, а ты просто за ними присматриваешь и надеешься, что, когда они вырастут, вы все равно будете единым целым и будете друг друга любить. Я хочу сказать: все, что у нас есть, дано нам взаймы. Ты меня понимаешь? Есть смысл в том, что я говорю?

– Еще какой! – сказала я. – Это как с библиотечными книгами. Рано или поздно их все равно приходится сдавать.

– Именно! Так о чем же тогда беспокоиться? Наслаждайся всем этим, пока оно у тебя есть.

– Пожалуй, можно и вправду сказать, что мы одна семья.

Тем временем Черепашка перебралась через подлокотник на последнюю скамейку перед дверью, открытой на улицу. Оглянувшись и найдя меня глазами, она отправилась в обратный путь.

Лу Энн на том конце провода молчала.

– Лу Энн? Ты еще тут? – спросила я.

– Тэйлор, я больше не могу терпеть неизвестности. Она еще с тобой?

– Кто?

– Да Черепашка! Ты что, не понимаешь?

– А, конечно. Она мне теперь законная дочь.

– Что? – взвизгнула Лу Энн. – Ты шутишь!

– А вот и нет, все сделано чин по чину. Остались еще какие-то заморочки с документами. Свидетельство о рождении будут делать примерно полгода, но это ничего. Делать ребенка с нуля уж точно дольше. Так я думаю.

– Даже не верится. Ты нашла ее мать? Или тетю? Или еще кого?

Я окинула взглядом коридор.

– Не могу сейчас говорить. Мы вернемся домой самое большее через пару дней, и я все расскажу, хорошо? Но нам с тобой понадобится на это целая ночь и куча чипсов. И знаешь, что? Я так соскучилась по твоей сальсе. Не по фейерверку, а той, что помягче.

Я услышала, как Лу Энн медленно выдохнула – словно воздух выходил из шины.

– Тэйлор, я до смерти боялась, что ты вернешься без нее.

Мы выехали из Оклахома-Сити еще до захода солнца. Нас встретила широкая, почти бескрайная равнина, как и в прошлый раз, уходящая за плоский горизонт. Я показала Черепашке свидетельство об удочерении, и она рассматривала его очень долго, если учитывать, что на нем не было ни одной картинки.

– Здесь написано, что ты – моя дочь, а я – твоя мама. И никто не сможет сказать ничего другого. Я буду держать эту бумагу у себя, пока ты не станешь старше, но она твоя. С ней ты всегда будешь знать, кто ты такая.

Черепашка качала головкой, из окна машины вглядываясь в то, что могла видеть только она.

– Знаешь, куда мы теперь едем? Домой.

Она вскинула ножки, стукнув пятками о сиденье, и запела:

– Домой, домой, домой.

Бедный ребенок такую огромную часть своей жизни провел в машине, что, должно быть, чувствовал себя дома на шоссе больше, чем где-либо еще.

– Помнишь наш дом? – спросила я ее. – Тот, где мы живем с Лу Энн и Дуайном Реем? Скоро мы там окажемся – не успеешь и глазом моргнуть.

Но все это для Черепашки не имело большого значения. Она была счастлива тем, что существовало вокруг нее. Небо поменяло цвет с пыльно-серого на темно-серый и, наконец, на черный – с пригоршнями звезд, разбросанными по небосклону, а она все не хотела спать. Она смотрела на черное шоссе, набегающее из темноты на наш «линкольн», и развлекала меня песней про овощной суп. Но теперь в эту песню-суп между картошкой и морковкой вплетались и имена людей – Дуайна Рея, Мэтти, Лу Энн, Эсперансы и всех остальных.

И мое.

Я была главным ингредиентом.

Примечания

1

Ангельская пыль – разговорное название фенциклидина. – Примеч. пер.

(обратно)

2

Штат Кентукки славится конными заводами.

(обратно)

3

Около 27 градусов по Цельсию.

(обратно)

4

Имеется в виду сериал про говорящую лошадь.

(обратно)

5

Автомобильные шины с боковыми стенками белого цвета.

(обратно)

6

Суккоташ – блюдо из фасоли и кукурузы, традиционное для коренных народов Северной Америки.

(обратно)

7

Mi hijo (mi’ijo) – мой сын (исп.)

(обратно)

Оглавление

1. Не всем удается сбежать

2. Новогодний поросенок

3. Иисус, наш Господь. Подержанные покрышки

4. Таг-Форк

5. Гармоничное пространство

6. День святого Валентина

7. Что едят на Небесах

8. Чудо в Пёс-Сральт-парке

9. Исмена

10. Фасолевый лес

11. Ангел в костюме

12. Назад, в страшную ночную тьму

13. Цереус, расцветающий ночью

14. Святые покровители

15. Озеро чероки

16. Здравый ум и твердая память

17. Ризобия